«Улыбка и слезы Палечка»

Улыбка и слезы Палечка (fb2) - Улыбка и слезы Палечка (пер. Дмитрий Александрович Горбов) 6044K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Франтишек Кубка

Франтишек Кубка Улыбка и слезы Палечка

Разговор с Франтишеком Кубкой

Я увиделся с ним незадолго до отъезда из Праги.

Из-за письменного стола навстречу мне поднялся большой человек с изрезанным морщинами, но еще моложавым лицом и осанкой дипломата. Он заговорил по-русски чисто, почти без акцента.

— Я рад, что роман о Палечке будет издан в вашей стране. С нею у меня связано очень многое. Целая жизненная эпопея… Моя биография? Дату моего рождения вы, наверное, знаете: 4 марта 1894 года… Настоящим другом моего детства был дедушка, тоже Франтишек Кубка. Сын крепостного крестьянина, он четырнадцатилетним пареньком ушел в Вену учиться ремеслу. Когда вспыхнула революция 1848 года, молодой мебельщик вступил в ряды рабочей гвардии. Отряд, в котором он сражался, не сложил оружия и после подписании капитуляции. Дед был схвачен и приговорен к расстрелу. Помилование пришло в тот момент, когда его уже вывели на казнь. Потом сорок лет солдатчины… Бывший инсургент вынужден под знаменами маршала Радецкого защищать ненавистный габсбургский престол… Вы уже догадываетесь, почему я подробно рассказываю о своем деде?

— В нем я узнаю одного из главных персонажей романов «Молодость дедушки» и «Гнездо в бурю», которыми вы начинаете семитомную эпопею «Великое столетие». А третья часть цикла — роман «Свадьба поэта» — тоже имеет реальную подоснову?

— Если прибегнуть к помощи арифметики, то можно сказать, что в нем семьдесят процентов личного жизненного опыта и тридцать процентов вымысла. Главная героини — Таня — моя жена.

— И вы познакомились с нею в Иркутске?

— Нет. Вот тут-то как раз один из этих тридцати процентов. Я встретился с ней в Харбине. Но ее предки действительно были крепостными графа Льва Николаевича Толстого. Родители жены ушли на заработки в Сибирь. Мой тесть был слесарем Харбинского депо Восточно-Китайской железной дороги. Большевиком…

— А как вы сами оказались в Харбине?

— Пожалуй, придется начинать издалека. В 1912 году я стал студентом философского факультета университета Карла Фердинанда в Праге. Специальность — богемистика и германистика. Вскоре в журналах начали появляться мои статьи. Я писал о Гофманстале, д’Аннуцио, Фаррере, о влиянии Николауса Ленау на Ярослава Врхлацкого, о философии Фридриха Ницше. Еще гимназистом, в 1910 году, под псевдонимом Гумулюс (учащимся было запрещено издавать плоды духа своего) я напечатал тетрадку переводов из римского лирика Валерия Катулла, а в 1911 году под прозрачной анаграммой А. К. Бук — путевой дневник в стихах и прозе «Отзвуки Шумавы». В нем были не только отзвуки лесов, гор и озер южной Чехии, но и отзвуки Генриха Гейне и его «Путешествия на Гарц». Сборник стихов «Солнцеворот», написанный не без влияния Врхлицкого и античной поэзии, был отмечен жюри «Фонда Юлиуса Зейера». Но мне так и не удалось в полной мере насладиться сомнительной славой поэта-эпигона. Весной 1915 года я был зачислен вольноопределяющимся в тот самый полк, где когда-то служил мой дед, и отправлен на фронт, в Галицию. Ночью 28 июля в наши окопы ворвались солдаты Полтавской дивизии. Начались мои скитания по лагерям. В плену я набросился на чтение. Первой русской книгой, которая попала мне в руки, была «Казаки» Толстого. Но читал я и Соллогуба, и Брюсова, и Белого, и Владимира Соловьева. Россия казалась мне тогда жертвой, распятой на кресте во имя будущего счастья человечества. О классовой сущности революции и философских принципах ее организаторов я и понятия не имел. В 1918 году в Иркутске меня мобилизовало командование чехословацкого корпуса, но не как солдата, а как рабочего. Я не признавал за собой права вмешиваться в дела русского народа. Гражданскую войну в Приморье я наблюдал из Харбина, где в 1918–1920 годах был сначала шофером интендантства, а потом переводчиком чехословацкой политической миссии. Здесь судьба свела меня с революционными поэтами Николаем Асеевым и Сергеем Алымовым. От них я впервые услышал о Блоке, Есенине, Маяковском. Запомнился «поэзо-концерт» в Коммерческом клубе. Асеев читал отрывки из «Мистерии-Буфф», Алымов декламировал «Левый марш». Это напоминало взрыв бомбы… Русские люди, русская природа, русская литература, русская революция — все это наполнило мое сердце новым содержанием и уже никогда не покидало меня. Русская тема стала ведущей и в моем творчестве 20–30-х годов.

На родину я возвращался другим человеком. Путь был долгим: Мукден — Шанхай — Коломбо — Триест — Прага. В декабре 1921 года я уже закончил университет, после которого нашел работу, дававшую мне скромное жалование. Свободное свое время я делил между ученой диссертацией о деятеле чешского национального Возрождения И. Добровском и его отношении к России и работой для газет и журналов. Из моих путевых воспоминаний в 1923 году возникла книга импрессионистических зарисовок «Цветы Востока». Литературные портреты русских поэтов и переводы их произведений составили книгу «Поэты революционной России». Тогда, в 1924 году, это была первая у нас антология поэзии, вызванной к жизни русской революцией. На следующий год вышел сборник моих стихов «Звезда королей». Для вас не будет тайной, что за спиной их автора стояли тени Блока и Есенина. Мои рассказы, объединенные в книгах «Фу» (1924), «Двойники и сны» (1926), «Рассказы для Иржичка» (1927), «Семь остановок» (1931) и пьеса «Атаман Ринов» (1928), также написаны в основном на русском материале…

— Скажите, пожалуйста, чем объяснить длительный перерыв в вашем творчестве в тридцатые годы?

— В 1927 году я стал сотрудником газеты «Прагер прессе», где проработал десять лет. Говорят, связь с газетой полезна для писателя. Пожалуй, это и так, но порой я чувствовал, что газета отнимает все мое время. В 1929 году была поставлена «Драма святовацлавская», написанная мною к тысячелетию со дня смерти чешского князя, считающегося патроном нашей страны. В 1931 году, кроме сборника рассказов, я издал перевод «Анны Карениной». Но с тех пор в течение двадцати лет не появилось ни одной моей книги, если не считать сборника путевых очерков и интервью «Menschen der Sovjetunion», составленного из моих репортажей о поездке в СССР. Работа в «Прагер прессе» заставила меня не только овладеть искусством художественной публицистики, но и научила разбираться в политике.

— Профессия журналиста, видимо, дала вам немало материала и для книг «Собственными глазами», «Голоса с Востока» и «Лица с Запада»? В этой мемуарной трилогии вы рассказываете о встречах с интереснейшими людьми XX века.

— Да, мне исключительно повезло в жизни. Я разговаривал с Шаляпиным и Роменом Ролланом, видел Голсуорси и Гауптмана, слушал Маяковского и Томаса Манна, брал интервью у Рахманинова и Мейерхольда, был дружен с Карелом Чапеком и Алексеем Толстым. С ним мы, кстати, перевели на русский язык либретто оперы нашего классика Бедржиха Сметаны «Проданная невеста». Я побывал во многих странах. Из моих путевых записей получился целый том (в 1958 году и издал его под названием «С дорог»). О своих встречах я рассказываю в мемуарах, над которыми работал последние три года. Увиденное мною живет и на страницах романов и рассказов.

— Вы говорите, вероятно, о романе «Мюнхен»?

— Не только о нем… Но герой этого романа журналист Ян Мартину действительно становится свидетелем многого из того, чему сам я был очевидцем. Подготовка мюнхенской трагедии развертывалась буквально на моих глазах. Положение журналиста, а затем — в 1937–1938 годах — служба в министерстве иностранных дел, поездки в Женеву, Париж и Рим — все это позволило мне заглянуть за кулисы внешней и внутренней политики.

— Мы снова вернулись к вашему историческому циклу. В заключительных его романах «Сто двадцать дней», «Чужой город», «Ветер из глубин» Ян Мартину попадает в фашистский застенок, затем перебирается в СССР, становится военным корреспондентом, участвует в битве под Москвой, вступает в чехословацкую армию и, наконец, победителем возвращается в Прагу. Это тоже автобиография?

— Вы забываете, что я писал эпопею. За великое столетие с 1848 по 1948 год моим героям приходится пройти через семь войн и три революции. Это столетие принесло им немало слез и страданий, но заканчивается оно радостным аккордом победы социализма. Впрочем, в последних томах цикла я часто опирался и на собственный жизненный опыт. В роман «Сто двадцать дней», например, вошли многие мои дневниковые записи. Вещи невероятные давала для него действительность. Вещи правдоподобные подсказала фантазия. 13 ноября 1939 года, прямо в приемной больницы, где я ждал рождения ребенка, меня арестовали. После первых допросов я был отправлен в Берлин и заключен в центральную тюрьму гестапо на Принц-Альбертштрассе, 8. Сто двадцать дней провел я в одиночной каморе № 36. На ее стене я увидел два слова — Георги Димитров. Его заключили сюда после Лейпцигского процесса. Мне предъявили совершенно фантастическое, от начала и до конца вымышленное обвинение. Я подозревался в организации покушения на Гитлера. Пытали меня с немецкой методичностью: выбили зубы, сломали руку. Вел мое дело сам Гейдрих, будущий фашистский протектор Чехии и Моравии. 1 апреля 1940 года меня выпустили на свободу. В тюрьме я понял: для того чтобы жизнь стала счастливее и справедливей, нужно уметь ненавидеть… Я снова стал писать. Исторические рассказы. Биографическую новеллу о Божене Немцовой. Повесть о своей двухлетней дочке — «Нунка» (она вышла в 1942 году). Засел за перевод «Слова о полку Игореве». Уже готовую к печати книгу приходилось прятать от соглядатаев. Потом пришел май 1945 года.

1945–1948 годы были для меня большой практической школой. Проходил я ее не дома — меня назначили послом в Болгарию, правительство которой возглавлял Георгий Димитров. Покидая камеру, в которой он томился, я не предполагал, что когда-нибудь буду пользоваться его дружеским расположением. Взгляните: эта фотография — его подарок.

На стене просторного кабинета писателя висит большая застекленная фотография. Я подхожу к ней и читаю сердечное посвящение Франтишеку Кубке. И подпись — Георги Димитров.

— Значение бесед с Димитровым на политические и философские темы мне трудно переоценить Мое путаное мировоззрение таяло, как снег на солнце. В Софии я написал свой «Болгарский дневник» и сборник рассказов «Черноморские вечера», в которых пытался воссоздать картины многовековой борьбы болгарского народа за национальное и социальное освобождение. Домой я вернулся через семь месяцев после революционного февраля 1948 года. С конца 1948 года я целиком посвятил себя литературе.

— А вы не жалеете о том, что расстались с дипломатическим поприщем?

— Внешняя политика — мой конек. Но сейчас главная задача дипломатов — борьба за мир. И я по мере сил участвую в ней и как член президиума Чехословацкого комитета сторонников мира, и как писатель. Вы, наверное, знаете мою книгу «Маленькие рассказы для мистера Трумэна». Она вышла у вас в 1952 году. 2 декабря 1950 года президент США Гарри Трумэн заявил представителям печати, что размышляет над тем, не сбросить ли на Китай и Корею атомную бомбу. В этот день у меня родилась внучка. Я подумал, что угроза этого безумца относится и к ней, и ко всем детям в Праге, Варшаве, Москве… Меня охватили гнев и отвращение. Я выразил их в рассказе «Мистер Трумэн, стой!», который был напечатан в газете «Лидове новины» и вызвал такую сильную читательскую реакцию, что я просто вынужден был писать следующий рассказ. Я писал их один за другим, потому что одно за другим приходили сообщения об освобождении из тюрем фашистских убийц, о новых заговорах против мира и одновременно о новых успехах строителей грядущего. Вслед за «Маленькими рассказами для мистера Трумэна», в 1951 году получившими национальную премию Мира, я написал сборник рассказов «Голубка Пикассо» (1953), а в 1955 году — книгу «Стражи на горах и в долинах».

— Мне кажется, что вас все-таки больше всего влечет исторический жанр.

— История и современность неразрывны. Хотя я стремлюсь точно воспроизвести атмосферу эпохи, кропотливо изучаю источники, но содержание моих исторических произведений всегда злободневно. Впервые я всерьез обратился к историческому жанру, когда в Чехии свирепствовал террор оккупантов. Мои друзья умирали в тюрьмах и концлагерях Незваные пришельцы и коллаборационисты пытались затемнить национальное самосознание чешского народа и разорвать все его связи с отечественной исторической и культурной традицией. Я считал своим патриотическим долгом, насколько это было в моих силах, распахнуть окна в чешскую историю и в отрезанный от нас мир. Так возникли сборники исторических рассказов «Скифский наездник» (1941), «Пражский ноктюрн» (1943), «Карлштейнские вигилии» (1944). В своей новеллистической трилогии я постарался увенчать чешскую старину всеми драгоценностями мира и наделить ее героев гордой силой и нежным очарованием.

Книга о Палечке — как бы продолжение этого цикла. Это мой первый роман. Я писал его восемь лет, с 1941 по 1948 год. Но замысел возник значительно раньше. В детстве одним из моих любимых героев был Тиль Уленшпигель. Гимназистом я мечтал написать роман о чешском Тиле. В 1930–1031 годах я попытался осуществить свое давнее намерение и набросал несколько глав романа который должен был называться «Уленшпигель в Праге». Однако своего «Уленшпигеля» я не закончил. Характер героя готической нижненемецкой легенды не соответствовал чешскому национальному духу. Образ Уленшпигеля все более сливался в моем воображении с фигурой Палечка, шута чешского короля Иржи Подебрада.

— И образ Палечка тоже имел современный подтекст?

— Во время оккупации погиб друг моей молодости, коммунист врач Яромир Боучек. До самой своей смерти он колесил и блуждал по Праге, веселый и сердечный, принося знакомым и незнакомым утешение и надежду на лучшее будущее. Таким я представлял себе рыцаря Яна Палечка, утешителя скорбящих! Мой Палечек XV столетия стал для меня родным братом чешского прогрессивного интеллигента времен фашистской неволи.

— Насколько исторична фигура вашего героя?

— Лицо это реальное, но в источниках о его историческом существовании можно найти лишь беглые упоминания. Еще при жизни Палечка рассказы о нем передавались из уст в уста. В XVI веке они были записаны и напечатаны. Чешский писатель Ян Гербен обработал их для детей и в 1902 году издал под названием «Брат Ян Палечек, шут короля Иржи», а через несколько лет выпустил сборник исторических анекдотов о «забавных деяниях королевского шута». У Гербена Палечек поступает последователем христианского гуманизма чешских братьев, социально-религиозного движения, унаследовавшего антифеодальные идеи гусизма, но отказавшегося от их революционного осуществления. Своими издевками над богатыми и учеными схоластами, проповедью равенства всех перед богом и морализаторским дидактизмом Палечек, так же как и само учение чешских братьев, оказался близким толстовству. Словацкий толстовец Альберт Шкарван прислал в 1907 году в Ясную Поляну свой очерк «Брат Иван Палечек». На его основе Лев Толстой написал для задуманного им «Детского круга чтения» рассказ «Шут Палечек». В романе Алоиза Ирасека «Гуситский король», который я во время работы над своей книгой еще не знал и умышленно не брал в руки, чтобы не оказаться под его художественным и идейным воздействием, Палечек — выразитель народного мнения и хранитель революционных традиций гусизма. Но выведен он здесь аскетическим старцем. Мне же он представлялся воплощением задорного остроумия, рыцарского благородства, молодой жизнерадостности. Я видел в нем человека Возрождения. Исторические и легендарные сведения о биографии Палечка скупы. Его происхождение, родовой герб, годы учения, странствия по Италии и Франции, его интимная биография, период духовного созревания при дворе короля Иржи и возвращение в недра народа после смерти короля — все это плод моей фантазии.

— Скажите, как наш герой относится к Иржи Подебраду? Его принято называть «гуситским королем». Так ли это?

— Мой герой — и почитатель и противник Иржи. Яркий свет Ренессанса, увиденный Палечком в Италии, развеял в его душе средневековую мглу Кроме того, с детства он был ближе к народу, чем феодал Подебрад. Он презирает династическую дипломатию своего господина, выраженную в теории о «двух народах», католическом и гуситском, в то время как только один народ, народ гуситский, избрал Иржика королем. Однако при всей критичности отношения к Подебраду Палечек не может не испытывать к нему человеческой симпатии, не может порвать с ним, видя его заботу о расцвете государства. Пусть он и не верит, как верил Иржи, в спасительность договоров и пацифистских пактов, пока в Чехии и на Мораве не правит единый народ, полагающийся лишь на собственную силу и правду, но Палечек только после смерти короля уходит к нему. К тем, к кому звал его Матей Брадырж, средневековый пролетарий и бедняк, которого политически пробудила гуситская революция…

— И ваше отношении к Подебраду тождественно отношению вашего героя?

— И мне, так же как Палечку, фигура Иржика была сначала человечески и политически близка. Но, работая над романом, я стал постепенно понимать, что Иржи в известной мере из породы тех, кто привел наше государство к мюнхенской катастрофе, Хоти этот король-дипломат и дал стране на короткое время мир, но зато дошел до прямой контрреволюционности в попрании великих заветов таборитов. Конечно, он отличался от виновников Мюнхена тем, что был всей душой предан интересам чешского государства. Во имя целостности страны Иржи Подебрад отказался от права на престол для своего потомства. Родной язык и благо нации были ему дороже личных успехов и богатства. Поэтому Палечек и мог оставаться с ним до самого конца.

— А как вы сейчас сами оцениваете свою книгу?

— Я писал своего Палечка в тяжелые времена, чтобы потешить, развеселить и наполнить верой сердца тех, кто пал духом. Я знаю, что многое в моей книге тронуло сердца читателей. В романе есть частица моей души, частица наших радостей и печалей. Поэтому я переиздаю свою книгу почти без изменений.

— В 1957–1958 годах вы написали двухтомный роман о рыцаре Иржи из Хропыне: «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека». События романа развертываются в период Тридцатилетней войны. Чем вызвано ваше обращение к этой эпохе?

— Мне захотелось создать нечто вроде моравской параллели к чешскому Палечку. Меня привлек сказочный образ короля Ечминека — по-русски вы бы назвали его король Ячменек. Согласно моравской легенде, он вернется на Мораву в тот момент, когда для нее настанут самые злые времена; он изгонит врагов и даст стране мир и благоденствие. В Тридцатилетней войне, начавшейся и закончившейся в Чехии, я видел аналогию второй мировой войне. Как перед мюнхенской катастрофой в Праге появился «дружеский посредник» лорд Ренсимен, так перед поражением чехов у Белой горы в 1620 году в пражском Кремле объявились английские послы Уэстон и Конвей, дипломатическим путем отдавшие чешские земли и чешский народ в руки австрийского императора. События трехсотлетней давности оказались актуальными, поскольку сущность обеих трагедий одинакова: крах политики господ, ориентировавшихся на Запад. В моем романе молодой моравский рыцарь, вернувшись на родину после многолетних скитаний, возглавляет борьбу за создание ганацкого острова мира среди опустошительной бури войны и погибает как горой сказки, слившись с родной землей.

— И последний вопрос: что бы вы могли сказать о своих творческих принципах?

— В рассказах двадцатых годов читатель, вероятно, чувствовал мою склонность к необычным судьбам, любовь к ювелирной отделке фразы, удовольствие от напряженных и исключительных ситуаций; все это осталось у меня и в новеллах, написанных в годы оккупации. Но уже в ту пору я ощущал неудовлетворение от переизбытка декорации и экзотики. В моем творчестве сами собой начали пробиваться наши скромные и чистые полевые цветы: печальные гвоздики и веселые колокольчики. Я услышал речь и песни простого чешского народа и научился понимать его радость и гнев. В «Улыбке и слезах Палечка» я навсегда пришел к нему. Роман этот был для меня переходным от литературных установок раннего творчества к моей современной писательской позиции. Я и раньше был противником упадочнического псевдопсихологизма, декадентских настроений, надуманных сюрреалистических и экзистенционалистских теорий. Я сознательно отказался от излишней орнаментальности стиля. Сейчас для меня классический образец слога — детские рассказы Льва Толстого. А у Алексея Толстого я многому научился в области исторического жанра. Мое постоянное стремление — сочетать красочность и увлекательность с исторически объективным пониманием прошлого и современности. Я не считаю нужным отбрасывать традиционные литературные формы. Роман о Палечке — а также о Ечминеке — я писал так, как писались романы в ту эпоху, в которой живут мои персонажи. Это циклы новелл, связанные сквозным сюжетом и фигурой главного героя. В конце концов Палечек и Ечминек — сказки, так же как сказками были все трагедии и комедии Шекспира…

Я выхожу на тихую зеленую улицу. Название у нее историческое — «На валах». Заслуженный писатель Чехословакии Франтишек Кубка напутственно машет мне из окна.

Олег Малевич

Улыбка Палечка

I

Самое рождение Яна Палечка уже было маленьким чудом. Ведь в тот день произошло столько событий, что человек обыкновенный предпочел бы вовсе не появляться на свет.

Пани Алена Боржецкая из Врбиц, прибывшая в Страж в качестве доброй соседки и опытной женщины, чтобы оказать пани Кунгуте помощь при родах, уверяла всех, кто хотел слушать, что мать, наверно, не разродится — у нее не хватит сил, — да и мир слишком лукав, так что лучше ребенку задохнуться в утробе матери.

В тот день — 14 августа 1431 года — сошлось столько несчастий, что не успеешь оплакать одно, как на смену ему уже спешит другое.

Мелкопоместный дворянин Ян Палечек из Стража жил всю жизнь мирно и мудро. Даже в тяжкие времена покойного пана Яна Жижки из Троцнова и Калиха, когда нелегко было устраниться от участил в общественных событиях и на прямые вопросы надо было отмечать прямо: «да» или «нет», пану Яну удавалось сидеть за печью, обрабатывать землю, полевать, потягивать доброе пиво и поедать копченые окорока в нерушимом покое. А придет сосед из Клатовска или Станькова и начнет распространяться о вопросах веры, спрашивать пана Яна Палечка, с кем он: с теми, кто приемлет святое причастие под одним видом, или с теми, кто — под обоими[1], хозяин приказывал принести из погреба жбан старого пива и поил гостя, пока тот не перестанет языком ворочать. После этого он с ним сердечно прощался и, набив ему в седельные сумки жирных колбас, провожал его за ворота. И смотрел гостю вслед, — как тот, нетвердо сидя на своей кляче, едет по сумеречной равнине. А когда гость исчезал в логу за поворотом, хозяин со вздохом облегчения шел к себе. Доедал ужин, начатый вместе с гостем, допивал жбан либо послал за новым, потом шел спать. Оставите, мол, все меня в покое, сам черт не разберется в этих ваших спорах…

Так осмотрительно вел себя пан Ян Палечек. И не то чтоб он опасался за свою шкуру. Он был не из тех, кто боится ударов: сам с удовольствием их отвешивал. Но у него была своя философия, приобретенная чтением старинных хроник и годами ученья в университетах на далекой чужбине. Философия эта гласила: «Оставь духовные дела духовенству, королевские — королю, а сам старайся о собственном благополучии».

Дворянин Ян Палечек был не из самых бедных, а разум его — не из самых слабых. Отец его был другом славной памяти императора Карла IV[2], дал сыну возможность узнать свет. Пан Ян учился в Падуе и в Париже, хорошо говорил по-латыни и читал книги на разных языках. Но именно благодаря общению с многими знатными и учеными людьми, благодаря чтению святых отцов он пришел к мысли, что человеческий разум бессилен в вопросах мира нездешнего. И когда лет за пятнадцать до описываемых событий, в Констанце умер пражский магистр Ян из Гусинца, он горевал о смерти его, говоря, что такой ученый муж мог бы остаться живым и здоровым, если бы не пошел против силы духовенства, заповеданной нам, людям, спокон веков. Вспоминая о своем пребывании в Риме и Авиньоне, где он видел великую силу и славу пап[3], он говорил:

— Захотел бог, чтоб было двое пап, нам только лучше. Ведь что получается? Двое дерутся, у третьего руки развязаны.

Современники глядели на пана Яна Палечка из Стража как на ученого чудака. Увидев, что им в свои споры его не втянуть, они оставили его в покое. Так что пан Ян все это время наблюдал борьбу Табора с Прагой и Кутной Горой[4], бои чаши с королем Зикмунтом[5] и славные походы Яна Жижки по Чехии и Моравии, сам ни разу не наточив меча. И гнездо его — Страж под горой Черхов — осталось нетронутым. Рига полная, в погребе славный запас, в поле усердные работники, сельский люд не выходит из воли замка, члены домажлицкого магистрата относятся к владельцу Стража дружески. Тетеревей в лесах — пропасть, у рябинников мясо такое же ароматное и так же пахнет дичиной, как прежде, свиньи приносят розовых поросят и охотничья сука Стрелка такая же умная, как всегда. Пани Кунгута добрая и набожная, капеллан в мирские дела не мешается, и по воскресеньям после обеда сладко спится.

Одно только огорчало пана Яна Палечка: что нет у него наследника. Боржецкие — хорошая родня, но он вовсе не намерен отдать свою твердыню Страж их хилому сыну в наследство, чтоб она ему, как яблоко с дерева, прямо в руки упала. Пан Ян Палечек начал стареть, ему под пятьдесят, да и пани Кунгута, говоря по правде, уж далеко не в расцвете женственности.

И вдруг в 1430 году, на рождество, он узнал, что будет отцом. Напился он в тот день так, что все вокруг — колесом, схватил свою испуганную пани Кунгуту и поднял ее вверх, как делают крестьяне во время танца. Потом велел, чтоб ему подстригли бородку клином, купил себе новый кружевной воротник и серебряные шпоры, оседлал коня и поехал в Домажлице, а там подал жалобу на городской магистрат, что тот пасет свою скотину на выгоне, который принадлежит ему, пану Яну Палечку из Стража, уже ровно двести двадцать пять лет и ни на один день меньше. До сих пор он терпел это самоуправство со стороны города, но наследника своего обкрадывать не даст.

В пана Яна Палечка из Стража вступил дух воинственности. Он перессорился со всеми соседями, дошел даже до королевского суда в Праге, разослал во все стороны латинские и чешские послания, угрожая, что присоединится к отцу Прокопу и выступит с оружием в руках на его стороне, если не добьется справедливости.

Пани Кунгута не могла надивиться тому неугомонному характеру, который вдруг обнаружился у ее супруга. Нежданно-негаданно в доме появился рыцарь и хозяин, который обо всем хлопочет, за все воюет, всего хочет добиться. Она смеялась над такой переменой. Но пан Ян Палечек заявлял, что это и есть его настоящая природа, что он ждет наследника и что это совсем меняет дело.

В самом деле, перемена была разительная. Но не во всем желательная пани Кунгуте, для которой ожидание наследника было потяжелей, чем для ее расходившегося мужа.

Однажды Ян Палечек приказал капеллану, чтоб тот давал ему святые дары под обоими видами. Это пани Кунгуте не понравилось. Потом он объявил, что поедет на съезд в Хеб[6] договариваться от имени малоземельного дворянства с королем и даже с членами Базельского собора[7]. Очень хотелось бы ему присутствовать и на самом соборе. Хоть в качестве зрителя.

— Они там не умеют разговаривать с папистами. А я бы охотно им помог. Для чего же отец — царство ему небесное! — посылал меня учиться в заграничных университетах?

От поездки в Базель пани Кунгута его отговорила, ссылаясь на то, что в ее возрасте беременность опасна и на случай осложнений необходимо присутствие мужа. Но в Хеб он поехал. Однако уже через неделю вернулся, так как в суставах у него проснулась старая подагра. Пролежал три недели, ругаясь, как конюх.

Потом встал и начал собираться на войну. Твердил, что ему надо наконец проверить, владеет ли он еще мечом. Отец должен быть примером для сына. Что, если сын когда-нибудь скажет, что у отца было заячье сердце? Но этого, бог даст, не случится!

Второго августа он покинул замок. Пани Кунгута господом богом молила мужа остаться, потому что близок ее срок. Но пан Ян возразил, что война не ждет и что он уже послал за пани Аленой Боржецкой, ее теткой, женщиной очень рассудительной. Да и помощниц ей в поселке найдется сколько хочешь. А вот опытных рыцарей в войске — раз-два, и обчелся.

Он простился, пожурил капеллана, что тот не умеет говорить проповедь, как магистр Рокицана[8], накормил коня, взял с собой двух батраков и поехал. К горам, на северо-запад. Он слышал, что дерутся у Тахова[9]. Хочу, мол, посмотреть, как крестоносцы выглядят…

И вот наступил тот памятный день, когда произошло сразу столько горестных событий. В ночь на 14 августа 1431 года пани Кунгута почувствовала первые схватки. Она не стала будить пани Алену, а начала ходить по зале, время от времени ложась и тяжко вздыхая. Возраст заставлял ее немного опасаться приближающейся минуты. Хоть был бы здесь супруг ее Ян! Держала бы она его за руку, и было бы не так больно.

В шесть часов утра — кругом было полно солнца, и за окном слышался веселый щебет ласточек, которые прошлым летом в первый раз устроили здесь гнездо, — к счастью, говорят! — в шесть утра пришла пани Алена и спросила, как племянница себя чувствует.

— Уж подступает! — улыбнулась пани Кунгута, поглядев на нее расширенными, горящими глазами.

— Ничего не бойся, — сказала пани Алена. — Знаешь, пани Катержину в Швихове? — И она указала на юг, где далеко в утреннем тумане вздымалась красивая двуверхая гора под названием «Перси богоматери». — Она родила первенца в пятьдесят лет и даже не заметила, как он на свет появился: так быстро выскочил. Ну и был он хорошим наездником, — сам быстрый, как молния. Полстраны обскакал в этих проклятых войнах…

Поговорили они так минутку, вдруг слышат: крик, перебранка среди дворни. Пани Алена вышла и сейчас же вернулась с сообщением, что кто-то отравил сучку Стрелку. Ее нашли дохлую на дворе.

— Вот муж рассердится, когда приедет! — вздохнула пани Кунгута. — Он ее любил, как ребенка.

— Забудет, — утешила ее пани Алена. — Теперь, когда ты ему родишь настоящего мальчика…

И она погладила пани Кунгуту по волосам, уже седеющим на висках.

Потом пани Алена пошла похлопотать насчет завтрака для роженицы, а в зале остались солнце и ласточкино свиристенье.

Схватки у пани Кунгуты усиливались. Она то сидела, то ложилась, тихонько плача. Мертвая собака — дурной знак! Наверно, она убита вором, не иначе! Ведь таких хороших охотничьих собак не травят, как крыс! Может быть, замок подвергнется ночному нападению, когда ни рыцаря, ни батраков нету дома. А суку убили, чтоб она не лаяла.

Пани Кунгута задрожала, и у нее пошли мурашки по телу.

В одиннадцать утра прибежала старшая служанка Барбора и, громко крича, сообщила, что вдали показалась и приближается к замку какая-то толпа — не то табориты, не то крыжаки, бог его знает! Что делать? И она в отчаянье расплакалась.

Пани Кунгута велела устно переговорить с этими людьми и дать, что им нужно, — только чтоб они не задерживались.

В полдень пани Кунгута сидела с Аленой Боржецкой, поминутно чувствуя схватки. Пани Алена тревожно поглядывала то на нее, то на дверь, видимо боясь, как бы кто не вошел и не повредил роженице. Прийти никто не пришел, но на дворе послышался шум, стук оружия и громкие мужские голоса, говорившие по-чешски. Потом замычали коровы, захрюкали и завизжали свиньи.

— Что там такое? — спросила роженица и хотела туда пойти.

— Сиди спокойно, и ни о чем не думай! — удержала ее пани Алена. — Пан Ян задал бы мне головомойку, если б узнал, что я допустила тебя в таком состоянии до хозяйства. Скоро обед подадут.

Но пани Кунгута все-таки вышла, воспользовавшись минутой, когда Алена пошла на кухню. Позвала Барбору, и та, опять со слезами, объяснила, что нынче на них все беды валятся: приходили, мол, люди, которые называют себя «сиротами»[10], и увели всех коров, и поросят, и свиней, зарезали петуха и семь кур, раздавили сапогами пять цыпляток, таких маленьких, милых, и ушли, сказавши, что хотят есть и что эта птица — для божьих воинов, которым нельзя помереть с голоду, чтоб не пропала истинная вера. И что они все это честь честью хозяину вернут, коли правда, что он дерется за правое дело.

Пани Кунгута схватилась за лестничные перила, чуть не потеряв сознания.

У нее в голове загудело, и к горлу подступила такая горечь, будто она выпила стакан полынного отвара.

Тут прибежала пани Боржецкая и стала кричать, что она пани Кунгуту разденет и привяжет к постели, если та будет думать о каких-то цыплятах и коровах, а не о себе и своем ребенке, который вот-вот появится на свет. Пани Кунгута, в глубокой печали, пошла обратно и упала на постель, рыдая. Она теперь знала, что день несчастный и предвещает вовсе не начало новой жизни, а конец старой и что будет завтра — неизвестно.

Она долго плакала и ничего не ела. Думала было позвать капеллана, чтоб исповедаться, но пани Алена решительно возразила, что роды не кончина и капеллан совсем не нужен, — да к тому же он все равно вчера сбежал.

— Почему? — спросила пани Кунгута.

— Боится служить еретикам…

— Ну и черт с ним! — сказала пани Кунгута и опять повеселела.

Это позволило Алене разговориться. Она сообщила, что скоро, наверно, битва начнется, что табориты, сироты и какие-то чужие солдаты, которые говорят вроде как мы, стоят под Домажлицами, у Бальдова замка, а войско крестоносцев приближается с северо-запада, от Горшова Тына. И что всем грозит опасность. А впрочем, это далеко, и сюда никто не придет. Дитя еще не успеет родиться, как все будет кончено.

Пани Кунгута слушала и только вздыхала. От страха и боли. Схватки все учащались, и близился вечер. Никто не звонил ко всенощной, дворня стояла в воротах и на холме, глядя в ту сторону, где войско крестоносцев бежало от Домажлиц к Шумавским горам.

«Битва кончилась, не успели мечей скрестить», — рассказывал раненый, шедший по дороге из Гавловиц к горам. Солнце стояло еще довольно высоко. Пани Алена объявила, что теперь с минуты на минуту начнется, и велела пани Кунгуте ложиться. Потом пошла за Барборой и Дороткой, у которых у обеих были дети, и поэтому они должны были помогать носить горячую воду.

Барбора с Дороткой сидели на завалинке. Увидев пани Алену, они спросили, не пора ли.

И пани Алена опять сказала:

— Если б знало дитя, каков этот свет, не стало б оно выходить, так бы там и осталось. Божья воля, конечно, а только сомневаюсь я, чтобы родильница выдержала муки. Такая она слабая. Да еще все эти беды на нее свалились… А вы тут зря не сидите, ступайте кипятить воду! Может, скоро…

Но наступило не скоро.

В семь часов пани Кунгута услыхали во дворе страшный вой и плач. Но ни звона оружия, ни мужских голосов не было слышно. Зато вдруг в глаза ей ударил отсвет пламени. На дворе закричали:

— Воду! Воду! Воду!

В залу вбежала пани Алена, на этот раз тоже дрожа. Сам дьявол придумал ей христианскую обязанность в этом заколдованном замке! Называется Страж, а никто не стережет. Кучка крестоносцев проскакала мимо на конях, достала, кто их знает откуда, смоляной факел, зажгла его и кинула на ригу. И та теперь сгорела вместе со всем свезенным в нее урожаем.

Кунгута лежала на постели, корчась от боли, с губами, вспухшими от крови и лихорадки.

— Милая тетенька, что опять случилось? — прошептала она.

— Ничего не случилось, Кунька, будь спокойной, сильной и думай о том, что должна родить славного молодца, чтоб обрадовать пана Яна, когда тот вернется… Теперь уж скоро. Бой, говорят, кончился… Так что — видишь?..

— А кто там жжет костры?

— Это так… Пастухи ноги греют.

— Теперь? В августе? Нет, Аленка, это пожар. Рига горит. Я по запаху дыма чувствую. Горит хлеб… Аленка, мы нищие, и пускай Ян идет в бродяги или разбойники. Нам больше ничего не остается. А ребенок этот — совсем лишний, и я тоже, и мы умрем с ним оба. Прощай!

Она легла лицом к стене, грузная, бесформенная, и заплакала навзрыд. Плакала долго, до самых сумерек. А пани Алена молилась и при этом гладила ее по волосам, теперь распущенным…

А потом, когда совсем стемнело, к воротам замка, которые оставались открытыми, так как во дворе было полно народу, сбежавшегося смотреть на догорающую ригу, подошел никем не управляемый конь пана Яна Палечка. В седле был всадник. Но он не сидел прямо, а повис ногами в стременах, руками на узде и головой на гриве. Он был мертв. Конь принес его из-под Домажлиц в Страж.

В это мгновение пани Алена была во дворе, так как родильнице на минуту полегчало. Пани Алена вышла подышать прохладой. При виде мертвого родственника она пронзительно вскрикнула. Чуть не запричитала, да в последнюю минуту опомнилась.

Тихо распорядилась отнести мертвого в самую большую залу замка — туда, где покойный пировал и читал философов. Его понесли по лестнице, ступени заскрипели, и пани Кунгута выскользнула из постели и пошла, босая и простоволосая, посмотреть, что там такое и почему Алена закричала.

Она узнала мужа и взревела от боли, как раненый зверь.

Повалилась навзничь. Женщины окружили ее. Стали подымать. Мужчины меж тем несли тело хозяина. Они сыпали проклятьями. Женщины шептали только:

— Дева Мария, дева Мария…

А пани Алена, вдруг как будто выросшая, худая, седовласая, стала резким голосом распоряжаться, подхватила роженицу под голову, понесла ее, прикрикнула на Барбору и Доротку, чтоб не выли, а делали дело, потому что сейчас начнется, — и пусть все остальное идет к дьяволу, лишь бы дитя было живо!

— Ну, пани Кунгута, теперь хочешь не хочешь, а подавай наследника! — командовала пани Алена. — Собери все силы — и будет хозяин у Стража, или я не Боржецкая, и дедушка мой не добывал Милана![11]

Через полчаса пани Алена держала на руках новорожденного. Он дрыгал ножками и ручками, и у него было отцовское лицо.

— Назовем по отцу — Яном, — решила пани Алена.

Барбора и Доротка хлопотали вокруг родильницы.

Она глядела на голенького новорожденного широко открытыми глазами. Оказалось, действительно — сын. Но ребенок не плакал, как все новорожденные.

— Аленка, — прошептала родильница, — а он живой?

— Ты не видишь, как он дрыгает ручками и ножками?

— Но он не плачет, Аленка…

Только тут пани Аленка Боржецкая заметила, что, правда, ребенок не плачет. Что бы это значило?

Но вдруг мать в восторге воскликнула:

— Погляди, Аленка, да он смеется!

И в самом деле. Ребеночек ласково улыбался матери, улыбался и пани Аленке, и Доротке с Барборой, когда те пришли посмотреть.

— Отроду не видала такого и не слыхивала ни о чем подобном! — промолвила пани Алена. — Чтобы новорожденный улыбался? Как Иисусик, каким его в яслях рисуют… Ну, просто чудо какое-то! Дар божий пани Кунгуте за ее страданья…

Так родился Ян Палечек, общий любимец.

II

Когда пани Кунгута в первый раз давала своему позднему сынку грудь, плотник сколачивал на дворе гроб. Он готовил этот гроб для отца того ребенка, что появился на свет при таких необычных обстоятельствах.

Ребенок отличался непомерным аппетитом. Он жадно сосал и продолжал почмокивать, когда удивленная мать меняла грудь. Потом ей показалось, что новорожденный придерживает ее грудь ручками. Она испугалась.

— Какое счастье, что у тебя так много молока, — сказала пани Алена Боржецкая, присутствовавшая при первом кормлении и сама приложившая ребенка к материнской груди. — Я куда моложе тебя была, а молока у меня не хватало, и мальчонка целые дни плакал.

День был ясный и жаркий — настоящий августовский день. На дворе люди работали без рубах, и по волосатым грудям их бежали ручейки пота. На них глазело несколько голых ребят и батрачки, которым нечего было делать в хлеве, так как за ихними коровами и свиньями со вчерашнего дня ухаживали люди, называвшиеся сиротами.

Батрачки толковали о том, где похоронят пана Яна и что похороны вряд ли будут торжественные, хотя в могилу опустят человека, павшего в битве, память о которой сохранится на много лет. Даже еще дольше, чем о том страшном Духовом дне, когда домажлицкие добыли те твердыни у Тахова[12], взяли там шестнадцать дворян и сожгли их на костре, помиловав одного только пана Богуслава из Рижмберка, который был частым гостем у здешнего пана. Вспомнили, как рыцарь Ян клял домажлицких на чем свет стоит, называл их драконами семиглавыми, которые пьют кровь человеческую вместо честного домашнего пива. Капеллан Йошт очень сурово говорил потом об этом в воскресенье, во время обедни. После проповеди хозяин громко похвалил его и пожаловал ему за пылкое красноречие золотой…

— А теперь лежит наверху, отдавши жизнь за то самое, ради чего домажлицкие добывали тогда твердыни у Тахова.

— Лучше пошли бы убрали в хлеву, — проворчал старший батрак. — Может, всем нам придется за это помереть. И нам, дуры, и вам…

Они, смеясь, поплелись в хлев. Там был сумрак; в сухом воздухе стоял запах перепревшей соломы. Ни одна коровенка не оглянулась на них, ни одна не замычала, куры не путались под ногами, и с навозной кучи не подал голоса хриплый петух.

Окончив работу, мужчины взяли сколоченный из дубовых досок гроб и отнесли его в парадную залу, где лежало на столе мертвое тело хозяина. В головах по обе стороны горели свечи. Но что это? Рядом стоит капеллан Йошт, не умеющий говорить проповеди так, как магистр Рокицана, и вечером перед самой битвой скрывшийся — из боязни быть застигнутым на службе у еретиков.

Этот самый Йошт, всегда немного бледный и встревоженный, на которого со дня его рукоположения и первой отслуженной обедни в часовне Стража сытый и веселый рыцарь Ян нагонял вечный страх, нынче к полудню вернулся и пошел прямо наверх, в залу к покойнику, чтобы зажечь там свечи и читать часы.

Принесшие гроб испугались. Они не поверили своим глазам. Но капеллан, прервав чтение, стал давать указания, когда и как устроить похороны, кого позвать и где положить умершего на вечный покой. Когда ему сказали, что Палечков всегда хоронят у святого Микулаша в Кдыни, он заявил, что этого Палечка в Кдынь везти не надо, потому что время военное и, кроме того, он был из тех, кто не покидает своего гнезда, а ежели и покинет, так возвращается живой или мертвый.

И они увидали духовным взором своим пана Палечка, мертвого всадника, как он вчера въезжал на коне в ворота своего родного замка. И согласились. В школах учат-таки мудрости, подумали они.

— Его надо похоронить с наружной стороны у стены здешней часовни, — решил пан Йошт. — Оттуда видно всю окрестность. Как из окна залы, где он сидел за бокалом вина и книгой. Вдали — горы, которые он так любил, и от этих гор к самому замку бежит волнами раменье. Он принадлежал к тем, которые охраняли этот лес…

Так окончил пан Йошт свою речь.

Похороны состоялись на третий день в три часа пополудни.

Но в тот день с самого утра стали происходить невероятные события, на этот раз отрадные. Вооруженный сулицей незнакомый пастух пригнал в открытые ворота весь скот, угнанный за несколько дней перед тем сиротами. Правда, среди этого скота не было Пеструхи, но вместо нее пригнали другую, тоже славную коровку. Вернулись Ягода, Белка и Лыска. Свинья удовлетворенно хрюкала в окруженье отличных поросят, и не успели мужчины опомниться, а девки перекреститься, как пастух с сулицей был уже за воротами и уходил, наскоро объяснив перед этим, что сироты узнали о присутствии в доме мертвого, павшего за дело божье, и что вот, мол, тут немного харчей для поминок.

— А куры у нас разбежались, — сказал он, сплюнув.

Ну кто станет думать о птице, когда скот вернулся! Но вернулся не только скот. Приехал верхом пан Олдржих Боржецкий с сыном Боржеком и двумя батраками. За всадниками вбежала во двор прекрасная охотничья собака. Пан Олдржих позвал слугу, с которым покойный пан Ян полевал.

— Вот, Войтех, дарю вашему замку Ласку, на случай, если кто вздумает — на бекасов либо на дроздов. Сучка умная и великая зверовщица. Она не подведет, и потому дарю ее вам, раз Стрелка, которую я тоже любил, погибла.

Войтех позвал Ласку, называя ее Стрелкой. К удивлению, она пошла. Так что пану Олдржиху даже досадно стало…

Появились гости. Они начали съезжаться после полуденного благовеста, чтобы не причинять хлопот хозяйке. Знали, что родильница о них заботиться не может. Но не знали, что к ней вернулась часть ее имущества. Они приехали верхами и в повозках; это были соседи из ближних замков и усадеб: пан Яромир из Швихова с женой своей Катержиной, которая, как вспоминала накануне пани Алена, родила первенца в пятьдесят лет; пан Алеш из Рижмберка и брат его Богуслав, тот, что чудом избавился от смерти на костре, и то лишь потому, что его уже мучили пражане; пан Зденек из Яновиц со своей толстой супругой Кларой, родом из Брабанта. Она приехала в Чехию с иностранными монахинями, была похищена теперешним супругом своим из монастыря и родила ему многочисленных сыновей. Приехали гости из Клатовых и много домажлицких, с которыми пан Ян Палечек в свое время ссорился, судился и под чьими стенами нашел теперь смерть. Пришла толпа королевских крестьян из раменья, рослых, по большей части голубоглазых мужиков и баб с грубыми лицами и строгими ртами, — мужчины, вооруженные топорами на длинных рукоятях, женщины — скромно сложивши руки на животе.

Владелицы усадеб и замков и некоторые богатые женщины из Домажлиц и Клатовых шли в комнату, где находилась пани Кунгута с новорожденным. Входили на цыпочках, со смущенными лицами, не зная, выразить ли сперва соболезнование по случаю смерти мужа или сразу поздравить женщину, родившую в таком возрасте сына. Но, быстро решившись, подходили к колыбельке, где лежал наследник, и осеняли ребенка крестом со словами: «Благослови тебя бог-отец, бог-сын и бог — дух святой!»

Потом поворачивались к пани Кунгуте и осторожно — а все-таки слишком сильно — пожимали ей побледневшую руку. Пани Кунгута не знала, смеяться ей или плакать. Поэтому она предпочитала молчать и только кивала головой в знак благодарности за дружбу и сочувствие.

До двух часов толпа посетительниц росла, но в три, когда зазвонил колокол в часовне, комната пани Кунгуты вновь опустела. Она знала, что в эту минуту опускают в могилу ее супруга и господина, которого она столько лет так верно любила, а он перед своим внезапным отъездом оставил ей на память вот этого сыночка, который, родившись, не плакал, а смеялся. Ребенок спал, а пани Кунгута лила слезы.

Солнце наполняло комнату золотом. Был опять прекрасный летний день.

У белой стены часовни Иоанна Крестителя опускали в могилу рыцаря Яна Палечка. Велика была толпа провожающих: были тут и рыцари, и горожане, и вставший тесным кругом крестьянский люд — все серьезные, суровые, и вся дворня — мужчины и женщины, обливающиеся слезами. Отрывисто звонил колокол, и капеллан Йошт произнес погребальную речь, что многих удивило, так как церковь ограничивается установленными молитвами над могилой и не распространяется о добродетелях умершего, как начали делать еретические проповедники и попы.

Но Йошт говорил так прочувственно, ветер приносил из раменья такой торжественный шум, и вся земля так тепло благоухала августом и хлебом, что эти похороны походили не на траурную церемонию, а скорей на праздник жатвы.

Когда Йошт кончил описание славной смерти Палечка в битве у Домажлиц, на которую покойный отправился, потому что так повелел ему господь, сосчитавший дни его и пожелавший возложить на главу его венец славы воинской, — когда отзвучали последние слова священника: «Я есмь воскресение и жизнь…» — гроб опустили в землю.

Но толпа не подошла к открытой могиле, чтобы, по обычаю, засыпать тело землей, а осталась стоять, и вдруг, без всякого знака от кого-либо, запела песню, три дня тому назад так страшно прозвучавшую у домажлицких стен, песню, которую многие из присутствующих еще ни разу не слышали, которую до тех пор мало кто из них пел, которую иные среди них до этой минуты ненавидели и которую очень многие боялись, — песню суровую и мрачную, беспощадную, но святую, песню грозно-прекрасную, от которой мороз подирает по коже, волосы становятся дыбом и кровь стынет в жилах, песню, разрушавшую костелы и поджигавшую замки, песню славную, как Жижково войско, песню юную и страстную, как весь этот поднявшийся народ, целые годы не дающий покоя ни себе, ни миру своей борьбой за правду, которую он узрел и хочет видеть торжественно признанной другом и недругом.

Мужчины и женщины, старики и старухи, знатные и простые пели в унисон хорал божьих воинов. Допели и вздохнули с облегченьем. Потом быстро, сосредоточенно стали подходить к открытой могиле, сперва родственники — Боржецкие и Рижмберкские, потом рыцари и дворяне, за ними дворовые Палечков, наконец, соседи — домажлицкие, клатовские и крестьяне-лесовики. Каждый, набрав в руку земли, сыпал по три горсти в могилу. После того как вся очередь прошла, провожающие, разогнув спины, удалились.

Когда толпа, говорливая и успокоившаяся, вступила во двор замка и слуги стали подводить всадникам коней, капеллан Йошт остановился с паном Олдржихом Боржецким и посреди разговора вдруг ударил себя по лбу:

— За похоронами отца о сыне-то позабыли! Пан Олдржих, ведь наверху лежит новорожденный, которого надо окрестить, — сирота и наследник этого замка. Окрестим дитя!

— Я — крестным отцом! — обрадовался пан Боржецкий.

Пани Алена согласилась и пошла наверх к пани Кунгуте. Та дремала, и ребенок тоже спал, легонько сжав кулачки. Приход пани Алены разбудил родильницу; она вопросительно поглядела на вошедшую. Алена, высокая, худая, подвижная, шепнула, что ребенка надо окрестить — и сейчас же, пока тут родные и кумовья. Пани Кунгута заколебалась. Крестить без всяких приготовлений, не пригласив и не попотчевав крестных родителей, не одевши ребенка в крестильное платьице? Но пани Алена уже вынула его из колыбели и понесла из комнаты.

— Назовем Яном, — сказала она. — В честь отца и в честь патрона этого замка! Крестным отцом будет мой муж. Это его право: он самый близкий из родственников. Пойдем, сыночек!

Дитя спало, не обращая ни малейшего внимания на ее слова. Не проснулось оно ни когда его всем скопом понесли в часовню, где его взял на руки пан Олдржих Боржецкий из Врбиц, ни когда отец Йошт совершал обряд с вопросами и ответами[13], ни когда пан Олдржих от имени нового христианина отрекался от дьявола. Дитя спало, когда отец Йошт лил воду ему на голову, и не проснулось, когда его впервые назвали прекрасным именем Ян. Спало, когда обряд был окончен и пани Алена отнесла его обратно наверх и осторожно положила в колыбельку.

— Вот и все! — засмеялась пани Алена. — А Ян даже не проснулся.

— Даже когда ему на головку воду лили? — с удивлением спросила пани Кунгута.

— Даже когда воду на головку лили, — промолвила многозначительно пани Алена. — Диковинный ребенок!

Тут дитя открыло глазки. И пани Алена, наклонившись над колыбелью, спросила его:

— Ты даже не знаешь, что крещен! И не жалко тебе, Ян, что ты все проспал?

Но Ян улыбался пани Алене глазками и беззубым ротиком.

И когда он так смотрел на нее, пани Алена вдруг, всплеснув руками, воскликнула:

— Кунгута, ради бога, посмотри скорей! У твоего ребенка разные глаза… Правый — голубой, а левый — карий.

Она подала его матери. Та долго рассматривала глазки младенца. И не сказала ни слова. А пани Алена побежала вниз, к гостям, которые уже разъезжались, — рассказать им об удивительных глазах новорожденного.

И все пришли в изумление.

III

На Страже, как и во всем королевстве, жизнь в ближайшие месяцы стала похожа на глубокий вздох облегченья.

Урожай в том году был очень хороший, и рига, недавно спаленная крестоносцами, наполнилась золотом тяжелых колосьев. Соседи были добры к вдове, которая осталась одна с грудным младенцем на руках, родившимся почти в самый момент смерти отца; пан Олдржих Боржецкий часто приезжал на Страж, помогал советами; что же касалось пани Алены, то эта самоотверженная женщина проводила больше времени на Страже, чем дома: так понравилось ей нянчить маленького Палечка, паренька с удивительными глазами, из которых одни был светлый как день, а другой — темный как ночь.

Маленький Ян был необыкновенный ребенок. Вел он себя, в общем, спокойно, но бурно требовал материнской груди. Плакал очень редко и только тогда, когда был голоден. А насытившись, засыпал с улыбкой. Она не сходила с его губ и во сне.

Пани Кунгута очень скоро встала на ноги и принялась за дело. Надо было навести в хозяйстве прежний порядок. Война ослабила чувство ответственности, работницы целый дань только чесали язык, дворовые пьянствовали, батраки забывали о скотине и полевых работах.

Через несколько дней все опять пошло на лад. Пан Боржецкий, приехавший в это время навестить пани Кунгуту, удивился, как кипит работа и ни дворе и в поле, как тщательно вспахана стерня и как пахари достают сохой каждый уголок поля. Пани Кунгута ездила верхом смотреть за полевыми работами и толковать о событиях. А их было много, и были они неплохие.

Чешская земля освободилась от иноземных войск, и после славной Домажлицкой битвы всем стало ясно, что нет никакого смысла устраивать против чехов крестовые походы, а потом возвращаться с проломленной головой. В домажлицкой ратуше были выставлены плащ с капюшоном и кардинальское облачение легата Юлиана Чезарини[14]; в пражском Тыне, где служил магистр Рокицана, перед алтарем висели знамена, отбитые у крестоносцев между Домажлицами и Нирском. Ужиная, люди вспоминали о бочках пива, из которых они той августовской ночью наливали себе в шлемы, и о том, как один пражанин со Шпитальского поля, улегшись боком на землю, лакал по-собачьи сладостный напиток прямо из разбитой бочки. А в это время мимо проезжал епископ вюрцбургский, переодетый простым солдатом; удрученный скорбью, он даже не заметил, что попал в веселую толпу победивших врагов.

Таборитам досталось тогда бесчисленное количество повозок с драгоценным имуществом, так что после этого многие ходили в парче, в бархате и женам своим привезли накидки из настоящих антверпенских кружев.

Крестоносцы, которые отступали от крепости Осек к укрепленному городу Жатцу, сжигая деревни, после известия о Домажлицкой битве быстро очистили страну, тоже побросав на пути множество доверху груженных возов. Пани Кунгуте досталось из этой добычи роскошное платье, которое она надела только по истечении года своего вдовства, когда по пути из Коубы в Страже остановились староместский писарь Микулаш Гумполецкий с таборитским посланником Яном Жатецким[15]. Они возвращались тогда из Базеля, куда ездили на разведку, чтоб подготовить прибытие чешского посольства на собор, который заседал в этом городе и должен был принести мир главе церкви и ее членам.

Оба посла, из которых Микулаш Гумполецкий был однокашником покойного пана Яна Палечка и Падуанском университете, были очень довольны своей поездкой и с особенной гордостью рассказывали о случае в Биберахе, где один горожанин, назвав их погаными еретиками, попал за это в тюрьму. Он был освобожден только по их просьбе. Такой вес приобрело имя «чех» в чужих землях! И в самом Базеле они видели только почет и уважение. На чешской границе их встретил сам регенсбургский епископ и проводил их в Базель, а там им отвели большой дом на берету реки, чьи воды унесли когда-то в море пепел магистра Яна.

Когда же они осенью возвращались домой, в родных городах их встречали и провожали виноградными гроздьями, длинными речами и глубокими поклонами. А когда в Броде над Лесами прощался с ними епископ Конрад, заявив, что всем сердцем радуется предстоящей встрече с самим посольством, которое, бог даст, вскорости прибудет, им обоим стало так весело, что они, забыв о священной цели своего посещения, спели провожающим на прощание несколько чешских песен далеко не набожного свойства, переводя текст по-латыни. И смеялись делегаты, и епископ, и остальное духовенство…

Эти речи обрадовали пани Кунгуту; у нее впервые немного отлегло от сердца. Она подумала, что муж ее, пожалуй, умер не напрасно и что из этих тысяч смертей среди нас и среди противников чаши в конце концов родятся мир и покой.

Свой собственный бой вдова рыцаря Палечка продолжала нести мужественно. После того как выжженная рига на Страже в том тревожном году наполнилась новым урожаем и осенью появилось много плодов, которые на холодном ветру предгорий редко рождаются в изобилии, уже в ноябре наступила суровая зима. За ночь навалило столько снега, что утром пришлось раскидывать груды его, чтобы как-нибудь открыть ворота. Морозы держались до начала марта. Волки подбегали к самому замку, а, на башне развелось такое множество ворон, что, казалось, вот-вот провалится крыша. Эти угрюмые птицы летали вокруг башни с утра до вечера либо, каркая, висели на ней черным гроздьем.

Четвертого марта ветер изменил направление — вместо запада стал дуть с юга. За ночь потеплело, и сугробы превратились в текучую воду. Реки и ручьи вышли из берегов, лед на прудах потрескался, и с гор в долину нахлынуло мутное и шумное половодье.

За половодьем наступила невиданная сушь, длившаяся от святого Иржи до конца праздников в честь святой Анны, когда вдруг над истомившейся землей, где люди умирали от зноя и звери дохли от жажды, разверзлись хляби небесные. Дождь полил за три дня до святой Магдалены и шел не переставая весь день, посвященный этой кающейся грешнице. В Праге Влтава выступила из берегов, разрушила несколько устоев Каменного моста[16] и затопила Старое Место[17] до верхних ступеней Тынского храма. По всей стране пошли наводнения хуже прежних. Хлеб на полях полег и сгнил.

А все-таки людям стало легче дышать. Усталые от вечных войн и распрей, они ждали в ближайшие дни и месяцы облегчения и освобождения от тоски, угнетавшей умы и души. Предварительное посольство вернулось из разведки с добрыми вестями. Готовилось к отъезду в Базель главное посольство, имевшее в составе своем знаменитейших магистров, проповедников и военачальников, которые должны были выступить на соборе.

И путь посольству лежал опять-таки через Домажлице…

Наступила зима 1432 года, и крохотный Ян уже шлепал ножонками за матерью по родному замку, на радость всем. Он был похож на щеночка, которого каждый берет на руки и переносит с места на место. Ни на минуту не забывала о мальчонке и Стрелка: она брала его зубами за рубашечку и переносила этот радостно взвизгивающий груз с этажа на этаж и со двора в сад. Ян очень рано заговорил, причем не только с людьми, но и с животными. Протопал в хлев, поздоровался с коровой Ягодой, и та ему ответила. Потолковал с петухом и курами, усевшись на навозную кучу среди домашней птицы, и всклокоченные волосы на его головке напоминали петушиный гребень. Скоро все привыкли к дружбе маленького Палечка с домашним зверьем и не удивлялись, что на плечи Яну садятся воробьи и даже ласточки не прочь вступить в разговор с этим мальчонкой, повелевающим бессловесными тварями на стражском дворе.

Ян был веселый ребенок, но отнюдь не из тех сорванцов, которые готовы свернуть себе шею. Он ходил осторожно, а если бежал, то знал, где упасть, и всегда ловко падал на обе руки. Падая, никогда не пугался и не плакал. Пролезал у коров между ногами, и если его сажали на лошадь, в седло, держался за гриву и уверенно глядел вперед.

— Знатным будет наездником, — говорили о нем мужчины, а женщины глядели на него и не могли налюбоваться.

Маленький Ян провел первую — тогда такую жестокую — зиму еще в пуховом одеяле, но всю вторую уже прокатался на санях, в объятиях лихо гикающих батраков и хохочущих батрачек. Охваченный бурным наслаждением, он съезжал вниз и махал ручками, приветствуя встречных, взбирающихся на ледяную гору.

И вот однажды морозным декабрьским утром он повстречался с группой всадников, ехавших по заснеженной дороге на прогулку из Домажлиц в ближайший лес.

Стайка катающихся на мгновенье замерла, увидев перед собой высокого мужчину на боевом коне, в темной священнической рясе, с мечом на боку, и рядом — другого, полного, с круглым бритым лицом и большой головой под тяжелой бобровой шапкой, тоже в священнической рясе, но без меча. Третий в компании был худой, светловолосый, с бородой клином, открытым лбом, узкой головой и большими бледными глазами, метавшими искры. Одет он был, как обычно одеваются магистры.

Ян, закутанный до подбородка в материнскую шубку, засмотрелся было на всадников. Но потом, радостно взвизгнув, шлепнул по спине того парня, позади которого сидел в санках:

— Поезжай!

Да так твердо скомандовал, с таким презрением к проезжим чужакам, обнаружив такое явное невнимание к пришельцам, что передний — высокий и бледный — всадник засмеялся и остановил коня. Его примеру последовали остальные двое.

— Чей это ребенок?

— Это рыцарь Ян Палечек из Стража, — ответил батрак. — Владелец замка.

— Ах, — промолвил другой всадник, полный и круглолицый, — сын Яна Палечка, павшего за правду божью под Домажлицами? Тот, что родился в день отцовской смерти?

Толпа парией ответила утвердительным кивком, а девушки от любопытства еще больше вытаращили глаза на трех всадников. Таинственна была осведомленность незнакомцев в делах, касающихся Стража.

— Дай-ка мне мальчика, — сказал первый всадник, высокий, худой, темноглазый, с горькой складкой около рта.

Некоторое время он смотрел на ребенка, потом поцеловал его в щечку, раскрасневшуюся от мороза. И передал его другому всаднику:

— Посмотри, какие удивительные глаза, магистр Рокицана!

Всадник в священнической рясе внимательно всмотрелся в глаза парнишки:

— У него не отцовские глаза. Те я помню. Они были голубые и ленивые. А у ребенка, вы видите, один глаз голубой, а другой карий. Вот, магистр Пэйн[18], — тайна нашей земли!

Третий всадник приблизил свое лицо к глазам малыша. Покачал головой.

— Этого у вас на островах не бывает, — продолжал магистр Ян Рокицана, — Это возможно только в нашей стране, лежащей как раз на полдороге между севером и югом, на равном расстоянии от неба и ада. Мы тут, магистр Пэйн, умеем одним глазом богу в лицо смотреть, а другим на дьявола поглядывать. С одной стороны, это возносит нас до облаков, а с другой, вдавливает в грязь земную. Поэтому мы без устали воюем и спорим из-за вещей, которые другим кажутся ясными, как вам, магистр Пэйн, или бессмысленными, как отцам в Базеле. Этот мальчонка со своим смехом, своим гневом, при помощи которого выразилось его желание продолжать игру и полное безразличие к Прокопу Великому, магистру Питеру Пэйну английскому и Яну Рокицане, со своими разноцветными глазами, — это, если можно так выразиться, магистр Пэйн, — символ нашего народа в нынешние времена, когда мы сквозь ад пробиваемся к небесам, хотим примирить кровь и воду, эпоху апостольскую и время развратных кардиналов, любовь к истине и жажду повсеместной спокойной жизни…

Магистр Рокицана продолжал бы еще долго в таком роде, если бы мальчонка не надул губки и не отдернулся от него, устремив мечтательный взгляд на пустые санки, ожидающие веселого катанья.

— Верните ребенка его забаве, магистр! — промолвил Прокоп Великий.

Магистр Пэйн в задумчивости протянул руку и погладил малютку по щечке. Шершавая перчатка пришлась мальчику не по вкусу. Он протянул ручонки к батраку, который с нетерпением ждал, когда всадники отдадут ему ребенка обратно. Мальчик громко засмеялся и взвизгнул по-деревенски, когда оказался наконец в санках. Всадники тронули рысью к лесу.

Молодежь возобновила веселое катанье с горы.

IV

Вскоре после этой встречи по пограничной дороге, тянувшейся мимо Стража до баварского Брода над Лесами, двинулось все базельское посольство. Это был торжественный поезд. Помимо оруженосцев и многочисленной челяди, ехавшей на телегах и верхом, посольство сопровождали также некоторые домажлицкие граждане и карлштейнский бургграф Зденек Тлукса из Буржениц. В делегацию входили Прокоп Великий, магистр Ян Рокицана, Микулаш Бискупец из Пельгржимова[19], Олдржих из Знойма[20], Маркольт из Збраславиц[21], Мартин Лукач[22] из Хрудима и Петр Немец[23] из Жатца — все лица духовные; а из мирян — пан Вилем Костка из Поступиц[24], — глава посольства, потом пан Бенеш из Мокровоус и Густиржан, пан Иржи из Ржечице[25] и Ян Вельвар, пражский мещанин, Матей Лоуда[26] из Хлумчан, начальник писецкого округа, Ян Ржегорж[27] из Кралова двора и таборский мещанин Конрад Лаурин. Повозки были богато украшены и выстланы мехом. На конях под седлами были теплые попоны. Над повозкой Матея Лоуды реяло таборитское знамя с изображением распятого сына божьего на одной стороне и чаши с латинской надписью, предвещающей победу Истины, — на другой.

Повозки продвигались по снегу медленно и со скрипом, но всадники по бокам, в авангарде и арьергарде еле сдерживали коней. Кони нетерпеливо переступали копытами, несмотря на крепчавший с каждой минутой мороз и покрывающий гривы иней.

Вдоль дороги стояли крестьяне-лесовики, вооруженные топорами. Над некоторыми группами зрителей реяли такие же знамена, как над Лоудовой повозкой. Все приветствовали Прокопа Великого и магистра Рокицану, ехавших в одной повозке. Многих удивляло, что у Прокопа нет той длинной черной бороды, о которой рассказывали, а лицо у него бритое и похоже на монашеское. Несмотря на мороз, он был без шапки, и все видели, что густые темные волосы его подстрижены тоже на монашеский лад. А у магистра Рокицаны голова была покрыта огромной бобровой шапкой, толстые губы на его жирном умном поповском лицо весело улыбаются и зоркие глаза так и бегают во все стороны.

Стоящие у дороги внимательно смотрели на повозки и всадников, на рыцарей, священников и слуг. Было заметно, что на всех лицах написана гордость, которой еще тридцать лет назад эта страна не знала. Каждый слуга сидел в седле, выпятив грудь, подняв голову, что твой рыцарь, Да и покроем и цветом одежды челядь возвещала славу хозяев, которые, принадлежа главным образом к духовенству, были нарочно одеты скромно. Батраки на телегах распевали песни, и из человеческих ртов и лошадиных ноздрей в морозном воздухе шел густой пар.

Пани Кунгута, с сынком на руках, стояла в окружении челяди наверху, у ворот, и махала посольству, которое двигалось по долине, удаляясь в ту сторону, где когда-то хотел засвидетельствовать свое умение говорить по-латыни покойный пан Палечек. Она приказала бить в часовенный колокол до тех пор, пока последние повозки и всадники не скроются среди деревьев.

Следя за процессией, она в то же время думала о бедной, но полной жизни пани Алене. На вербной у пани Алены завелась в колыбельке девочка. Так неожиданно и поздно, как случается в годы войны.

«Теперь уж не будет приезжать так часто», — думала пани Кунгута.

Посольство вступило в лес и скрылось из глаз.

О, какая это была чудная езда по заснеженному дремучему раменью, его узкой пограничной стежке, где повозкам поминутно приходилось преодолевать пересекающие дорогу разветвленные корневища деревьев, где с сучьев валом валила снежная пыль, где глаза не могли насытиться ослепительно белой красотой, в которую оделся тихий величественный лес, полный невидимой жизни, напоминающей о себе лишь петлястыми следами зверей. Челядь, указывая на эти следы, толковала о них с большим знанием дела.

Посреди леса, на просеке, неподалеку от двух замерзших топей, на которые указывал заиндевевший тростник, стояло около тридцати блестящих всадников. Ржанье их коней давно оповестило об их присутствии. Тревога ворон, тянувших над посольским поездом, тоже возвещала присутствие людей. Это были представители знати Пфальца, Франконии и Баварии, явившиеся приветствовать чешскую делегацию на границе и сопровождать ее до места назначения.

Старший среди них, в обшитой золотом шубе, подгарцевал к гостям, вынул саблю из ножен и склонил ее перед паном Вилемом Косткой и всем посольством. Потом отдельно отдал честь знамени, вздымающемуся над повозкой пана Матея Лоуды. Он заговорил было по-латыни, но пан Вилем Костка и магистр Рокицана поспешно пожали ему руку, после чего последовал вежливый и дружеский обмен рукопожатиями между рыцарями и посольством.

Затем приблизилась чужеземная челядь в наряде пажей и стала подносить посольству бокалы с горячим вином, черпая его из котлов, кипевших над разведенными посреди просеки кострами. Все вышли из повозок, спешились, подошли к котлам, и когда бургундское разогрело внутренности и развязало языки, было произнесено много разных любезных слов. Трудно было поверить, что это встретились намеднишние враги, еще недавно подстерегавшие друг друга, как жаждущие крови хищники.

Через час пажи затоптали огонь под котлами, и посольский поезд вместе с тремя десятками рыцарей тронулся в Коубу. Сделав остановку под укрепленным городом Бродом над Лесами, оглянулись в последний раз на чешскую землю, обрамленную тройным хребтом Черхова, похожим на добродушно развалившегося у входа в берлогу медведя.

В Броде над Лесами, городе, который прославился боем рыцаря с драконом[28], посольство обменялось первыми подарками с горожанами, охранявшими границу с той стороны — так, как это делали столетиями с чешской стороны домажлицкие. В тот же вечер посольство прибыло в Коубу. Об этом оно дало знать родине при помощи огромного костра, чей дым был замечен часовыми в лесу, а также в замке Страж, откуда пани Кунгута послала в Домажлице вестника с сообщением, что посольство счастливо достигло места первого своего ночлега на баварской земле.

В этот вечер пани Кунгута сделала первую попытку научить своего мальчика читать «Отче наш». Но это не удалось. Мальчик заснул у нее на руках… И снился ему сон, будто из глуби лесов подымается к небу темный столб дыма и будто из этого столба с веселым пеньем вылетают птицы и садятся на заиндевевшие деревья. И он во сне постарался этим щебечущим птицам засвистать. И это ему удалось.

В ту зиму, когда магистр Рокицана произнес над маленьким Палечком свою проповедь, ребенок рос, как гриб после дождя. Он был небольшой, кругленький, с хорошеньким твердым подбородком. Хорошо рос зимой, а весной — и того лучше.

Запестрели цветами луга вокруг замка и зазеленели молодые всходы, брызнули из травы маргаритки, а на влажных местах — одуванчики и подорожники и повилика по откосам рвов.

Ян ходил босиком, иногда в одной короткой рубашонке, со своим слугой Матоушем Кубой по полям и заставлял его говорить названия разных цветов. Но Матоуш говорил, а Ян поправлял. Маргаритки называл звездочками, коровяки — свечками, повилику — шариком, одуванчик — солнышком.

Матоуш Куба дивился его разуму, глядя с почтением на мальчика, которому служил и у которого учился. Он учился у него также рассказам о веселых воробьях, которым всюду хорошо — на дворе и в поле, на крыше и на дереве, зимой и летом — и которые вечно полны смеха, лишь бы было что есть.

Ласточек Ян сравнивал с черными камешками, пускаемыми из пращи, и тихо, благоговейно любовался их гнездами на конюшне. Над гусями смеялся, когда они в чванливом гневе гонялись за ним, рассчитывая запугать его своим громким шипеньем. Но любил, когда они плавают в воде, и, увидев их щиплющими траву, тотчас гнал в реку, говоря, что гусю полагается быть в воде, как рыцарю на коне. С утками вел препотешные беседы. Спрашивал их, когда они научатся ходить как следует и почему кивают головой на все, что им ни скажешь: и одно, и прямо противоположное. Почему хоть раз не покачают головой: нет! Курам сыпал зерно и говорил про них, что они похожи на Доротку и Барборку, когда те болтают во дворе, а петуха уважал за его гордую походку и чопорную надменность.

Ян сам воспитывал себя, хотя воспитательницей его была мать, учителем — капеллан Йошт, а пажом и слугой — добрый, толстый Матоуш Куба Мать приучала его чтить память отца, любить родную землю, поля и горы, охраняющие замок. Ян часто спрашивал об отце. Спрашивал также, почему у других детей — один отец на земле, а у него — два отца на небесах: его собственный, рыцарь Ян Палечек, и бог-отец?

— Маменька говорит, что бог-отец позвал моего отца к себе, чтоб у меня была двойная охрана, — сказал он раз Йошту на уроке латинского языка, которому капеллан начал обучать его с четырехлетнего возраста. — Но лучше бы у меня был отец здесь, на земле: мне было бы веселей.

Спросил он и о том, зачем отец его поехал на войну, когда мог спокойно оставаться дома. Йошт смутился, так как и с его точки зрения смерть пана Палечка противоречила всей жизни этого человека. Йошт попробовал завести речь о христианских добродетелях. Но Ян ждал ответа. Капеллан сказал кое-что в том же духе, в каком построил свое надгробное слово на похоронах рыцаря: о любви к своей стране, о том, что отец Яна пошел защищать родину, когда на нее напали враги.

— Но Прокоп Великий, который, мне говорили, держал меня годовалым ребенком на руках, тоже воевал ведь в чужих землях. Значит, там тоже умирали ради своей любви к родине?

— Да, сын мой. Даже в Ветхом завете говорится о доблестных героях, защищавших свою землю и бога против филистимлян.

— Но ведь у нас здесь и у них там, за горами, — один бог. Разве он не тот же самый?

На этом капеллан Йошт окончил урок, а вечером сообщил пани Кунгуте, что маленький Ян — дитя великого разума, и надо быть очень осторожным, чтоб он из-за этого разума не потерял здоровья, так как бог не любит, чтобы деревья вырастали до неба.

— Ежели бог сделал его таким, то, конечно, не погубит. Это не от меня, — улыбнулась она. — Это — те книги, что были в голове у моего покойного мужа. Ребенок родился, когда муж был уже очень ученый. Родись он, когда мы были молоды, он не был бы таким сообразительным.

Она сказала это с тихим вздохом. И, нахмурившись, подала Йошту руку. Капеллан откланялся и ушел к себе в комнату.

Ян научился читать, когда ему еще не исполнилось пяти лет. И так как в замке, кроме Йошта, не было человека, который умел читать, и только некоторые умели подписывать свое имя, Ян добрался до отцовских книг, остававшихся со смерти отца никем не тронутыми в большой зале. Он стал читать, что попадет под руку. Напрасно напоминал ему Йошт, чтоб он придерживался Житий святых, напрасно учил его латыни по тексту легенд. Ян читал произведения светские и даже еретические. И больше того — размышлял о них.

Нынче читал, как взрослый, а завтра, встав во главе стаи ребятишек, стрелял с ними из пращи, лазил на яблони, ловил птиц силками, купался в реке и вел бои, в которых одна сторона называлась Табором, а другая — Прагой. Они подвешивали Матоушу Кубе к подбородку лисий хвост, привязав его к ушам веревочкой, и преклоняли перед Матоушем колени, величая его королем Зикмунтом. Сын кузнеца, черноволосый Мартин, выступал в этих сражениях с бумагой в руке, которую они называли компактатами, и, понося еретиков и сторонников причастия в одном виде, это хамье и сброд, кидали друг в друга камин, причем Ян как-то раз появился верхом, крича: «Эй, смотрите на меня, я еду на коне, верховный служитель божий!»

При этом он благословлял сражающихся, имея на голове конусообразный бумажный сверток в виде папской тиары.

Капеллан Йошт не на шутку рассердился и наложил на юного Палечка наказание. Ян, как полагается, покаялся в часовне Иоанна Крестителя, а после того как вымолил жалобно прощение, на другой день созвал мальчишек и разыграл с ними Базельский собор.

— Я имею право изображать базельских послов. Они брали меня на руки, когда я был несмышленышем.

Через несколько мгновений собор превратился в битву у Липан, Палечек опять стоял во главе победителей и, обратив босых таборитов в бегство, провозгласил славу Праге и папам, к которым принадлежит и он, сын рыцаря Яна Палечка, павшего за правду божью и благоденствие своей родины.

Но после боя, собрав победителей и побежденных, он показал свои пять пальцев и сказал:

— Этот варил, этот жарил, этот пек, этот крутил вертел, а этот — все съел!

Ребята засмеялись, а он продолжал:

— Этот короткий — сирота, что все время новую кашу заваривал, рядом с ним — таборит, который других живьем жарил, а вот этот, который во время голода пироги пек, — это пражанин, а вертел крутил пан однопричастник. Но большой Палец, Палечек… — тут он показал на себя, — все съест!

И повелительным жестом распустил своих воинов.

Так в удаленном замке ребячьи головы откликались последними отголосками на дискуссии Базельского собора, бои таборитов и походы сирот, так превращалось в игру геройство божьих воинов и так в баламутье эпохи рос ребенок, подобно свежей и гордой липке.

V

Первые несколько лет жизни Яна протекли, как вода в горном потоке. Скача по камням, веселые, буйные. Потом поплыли тихие годы, озаренные солнцем. Ручей жизни вился по луговине, потом вступил в лес, под сень деревьев, побежал по болотам, омывая стебли тростинка. Над ним пели лесные птицы и мягко лились сквозь ветви елей широкие золотые лучи. И порой бывало грустно.

Тогда мальчик садился в тени замка и глядел мечтательно вдаль. У ног его — зеленые луга и многоцветные узкие полосы пашни. На лугах — пестрый скот, колокольчики стада, крик пастухов. Луга подступают к лесам. А от ближайшей лесной опушки до далеких, бесконечных, серебряных просторов на горизонте ходит волнами раменье. Катит волны свои по холмам, продолговатым и островерхим, спускается в ложбины и взбегает, как по ступенькам, на новые холмы, разбегается вширь по горным склонам, меняет окраску с зеленой на серую и черную, прикрывается фатой голубоватых испарений и пропадает на горизонте в толпе невысоких кряжей и острых пиков, оканчиваясь утесами и огромными глыбами. Над раменьем курился дым от ям углежогов, словно от сжигаемой жертвы, а над скалами гордо кружили соколы и ястребы… С болот взметнется порой стая диких уток, над лугами трепетно промерцает аист и, махая короткими жесткими крыльями, осторожно сядет на крышу избы. Был полдень солнечных лучей, большеглазых стрекоз и опьяненных мотыльков. Трапы колосились, и жужелицы бегали, как будто без всякого смысла и цели, по желтой осыпающейся глине. Колокол бил полдень, и мальчик торопился домой, за стол к стареющей матери, которая на некоторое время тоже присаживалась к столу, чтобы поговорить с сыном и отдохнуть от хлопот.

По-другому задумчивая тишина была в годы, когда он принялся читать самые разнообразные рукописные книги в прежней отцовской парадной зале. Там он нашел путешествия в Святую землю и Хроники, прочел Далимила[29] и о Брунцвике[30], там волновался над легендами и непонятной поэмой о Тристане[31]. Там читал и Писание, хотя отец Йошт не любил, чтобы дети рассуждали о предметах божественных.

Отец Йошт, в эти годы начавший быстро седеть, утешался только надеждой, что питомец его поступит в такую школу, которая выведет его на правильную дорогу. Отец Йошт был рад, что на земле настал мир. Но его, как и всех в Страже, огорчало то, что от отца Прокопа, этого ученого и гордого воеводы, никогда не обнажавшего меча и, однако, поражавшего войско крестоносцев — при помощи одного лишь страха, — от этого мужа, который когда-то из славном пути своем приблизился к замку Страж и брал на руки его наследника, не осталось никаких следов на Липанском поле. Никто но знал, кем он был убит, где испустил последний вздох, кто похоронил его прах. Никто не знал, было ли мертвое тело его предано ржаной земле у Липан или, быть может, растерзано воронами и собаками.

А потом — компактаты! Ян был тогда маленьким мальчиком, но столько раз слышал это странное слово, что стал над ним раздумывать. Ему объяснили, что это такая бумага, на которой написано, что больше не будет войн и что отныне каждый чех имеет право причащаться телом и кровью Христовой.

Отец Йошт успокоился. Как он говорил, так и вышло. Но пани Кунгута только вздохнула: сперва ей было суждено стать горькой вдовой, а потом придумали компактаты. Если б это сделали несколько лет тому назад, рыцарь Палечек был бы жив и, пребывая в добром здравии, радовался бы уму своего позднего детища.

Пан Олдржих Боржецкий из Врбиц очень часто приезжал теперь в Страж. Дома у него было печально. Пани Алена умерла. Будто растаяла. После рожденья девочки так и не поправилась. Чахла, хирела, пока однажды вечером тоже не отошла. Это случилось в то время, когда в Праге собрался Святомартинский сейм и когда там поумирало столько народа, что магистры медицинского факультета стали опасаться за здоровье приезжих делегатов и приносили им на заседания особым образом приготовленные снадобья. Половина Анделовых садов[32] была тогда ограблена.

Старый и молодой Боржецкие подолгу задерживались теперь в Страже, и Ян подружился с Боржеком, быстро проникнув в мысли старшего товарища. Боржецкие было горячие приверженцы чаши, и отец Йошт не очень радовался этой дружбе. Поэтому он хотел присутствовать при беседах мальчиков и направлять эти беседы своим спокойным словом, веселой прибауткой или притчей. Йошту хотелось, чтобы Ян поступил вместе с молодым Боржецким в школу.

Пан Олдржих был очень доволен тем поворотом, который принимают общественные события, и сулил пани Кунгуте всякие перемены, если дворянство возьмет в свои руки власть над страной. Он перечислял пани Кунгуте, сколько крепостей, церквей и монастырей было разрушено и сожжено только в окрестностях Домажлиц и Клатовском крае и сколько их еще погибло во всем королевстве.

— Прежде вы не принимали судьбу монастырей так близко к сердцу, пан Олдржих, — улыбнулась пани Кунгута.

— У меня было довольно забот о своем собственном хозяйстве, пани Кунгута. А теперь, когда это миновало, наступило время кое о чем подумать, особенно зная, что имущество этих монастырей попало в руки наших приятелей, а мы остались на бобах.

Он разгладил свои усы.

— Ах, пан Олдржих, — сказала пани Кунгута, — что же мне тогда говорить?

Пан Олдржих покорно склонил голову и в душе решил, что больше не будет зариться на новые поместья… Но пани Кунгута, понимая настоящее горе соседа, перевела разговор на Олдржихову дочь Бланчи:

— Мне хотелось бы ее видеть. Ваша супруга часто о ней говорила…

Пан Олдржих, встав, торжественно пригласил пани Кунгуту и, как он выразился, рыцаря Яна посетить замок Врбице.

— От вас к нам всего пять часов езды, и я не удивлюсь, если рыцарь Ян приедет верхом. В округе о нем идет слава как о прекрасном наезднике.

Так звал пан Олдржих к себе в замок свою соседку, и пани Кунгута приняла приглашение.

Отправились на следующей неделе. Дело было в начале июля. Панн Кунгута сидела в повозке празднично одетая, в золототканом чепце; рядом гордо гарцевал на коне Ян. Впереди и позади повозки ехали по два челядинца, а возле Яна — слуга его Матоуш Куба. Для Яна это была первая дальняя поездка.

В то утро он был еще веселей обычного. Он не погонял коня, но поминутно переходил на крупную рысь, сбивая хлыстиком листья с нависших над дорогой сучьев. В лесу любовался на белок и птиц, подсвистывал зябликам и манил их к себе на руки. Скоро на плечах и на шапке у него сидела их целая стая, и Ян, резвый, как жеребчик, крутился на коне и подымал его на дыбы на каждом перекрестке. Приказывал челядинцу Мартину, сыну кузнеца, трубить в рог, чтоб попугать углежогов, которые руками разводили: как это так? В такое время года в лесу уже охота идет. Опаленные мужики выходили из обступивших яму лачуг и почтительно кланялись.

Миновав лес, поезд выехал в поле, изжарился на солнце, въехал в дубраву, освежился в ее тени и вышел на луг. Из леса выскакивали березки, будто голые девушки. Потом убегали в лес, прятались в орешник и, наконец, встали густой толпой вдоль дороги, одна красивей и веселей другой. На стволах у них сидели большие бархатные бабочки — с крыльями, похожими на кардинальские мантии. Потом поезд наехал на тучные стада.

При виде всей этой благодати пани Кунгута подумала: «Сколько лет в этой стране воюют, сколько лет ее вытаптывают и жгут, сколько лет объедают, а она все родит и родит новые богатства… Ах ты земля наша, матушка!»

Потом вдали на лесистом холме показался замок Врбице, похожий на Страж. Он был тоже деревянный, на крепком фундаменте, с полукаменной, полудеревянной башней, с ригами и кирпичной часовней в саду. Часовня эта была посвящена святой Людмиле.

Въехали на холм, и Ян поскакал к воротам. У ворот росла ветвистая яблоня. Ян, который, как ни странно, не заметил ее, почувствовал, что кто-то слегка ударил его по плечу. Сидевшие на плечах зяблики улетели в испуге, а сверху послышался озорной детский смех. Ян поглядел вверх и увидал, что на дереве сидит девочка. Устроившись на суку, она ела дички-скороспелки.

Ян снял шляпу и вежливо поздоровался. Так поклонился Тандарий Флорибелле[33]!.. Девочка опять засмеялась и заслонила глаза узкой ладонью.

Так Бланчи, окрещенная этим именем в память первой жены Отца страны, Карла[34], приветствовала молодого рыцаря, живущего по соседству, крестника своего отца…

Но в воротах уже стоял пан Олдржих, учтиво приветствуя пани Кунгуту, которая хотела, но все не решалась выйти из повозки — ни перед воротами, ни во дворе. Ян спрыгнул с коня, поздоровался с паном Олдржихом и с Боржеком. Спросил у Боржека, кто эта девушка — там, на дереве.

— Да это, наверно, наша Бланчи, — снисходительно улыбнулся долговязый Боржек. — Она еще лазает по деревьям.

Но Ян уже не мог забыть Бланчино приветствие и был счастлив, когда она вошла наконец в залу, где был накрыт стол. К его удивлению, Бланчи об этом приветствии запамятовала, и Ян не решился о нем заговорить. Но еще удивительней было то, что на этот раз у Яна совсем пропал аппетит, и он не ел так жадно, как обычно.

Панне Бланчи Ян очень понравился. Она заметила даже, что глаза у него разного цвета. Когда после обеда Боржек повел Яна смотреть конюшню, Бланчи тоже пошла с ними. И спросила Яна, не птицелов ли он и как это возможно, что пугливые птицы разъезжают с ним по свету.

— Это не наши зяблики, не из домажлицкого Стража. Те, которых ты видела, — здешние. Они прилетели ко мне, когда я был неподалеку от твоей яблони.

Услышав слово «яблоня», Бланчи покраснела. Ян дал себе слово никогда в жизни больше не упоминать об этой встрече, раз Бланчи неприятно вспоминать о ней.

Но Бланка сама о ней заговорила. О том, как она еще издали увидала поезд и как ждала мгновенье, когда Ян подъедет прямо под яблоню.

— Она очень старая, еще прабабушка наша сушила дички с нее на зиму. Но она тем дорога, что ее яблочки поспевают к июлю, когда уже нет вишен, а хочется чего-нибудь сладкого. Но ты не думай, Ян. Эти дички не больно сладкие! Если б мне их змея поднесла в раю, я бы откусила и сейчас же вернула обратно…

Когда она говорила это, выражение лица у нее было взрослое, женское. Но она тотчас по-детски засмеялась. Ян был потрясен всем этим до глубины души и счастлив, как еще ни разу в жизни.

VI

Дьявол, который норовит, себе на потеху, спутать судьбы людей, повел Яна и Бланку на стену замка и показал им всю далекую окрестность, желтеющую нивами и пламенеющую диким маком. Показал им березовые и зеленые буковые рощи, полуденный дым над человеческим жильем и воскресную тишину, когда женщины сидят на порогах хат, ища в светлых кудрях у ребятишек, положивших голову к матери на колени. Потом заставил подняться к ним из рва, тянувшегося с северной стороны вдоль замковой стены, благоуханье ландышей и отозвал долговязого Бланчиного брата Боржека на конюшню, где конюх хотел показать ему поврежденную ногу жеребца Юлиана, названного так в насмешку над бесславным кардиналом-легатом.

Когда Ян и Бланка остались одни, дьявол приступил к ним, невидимый обоим, и приказал Яну похвастаться перед Бланкой всем, в чем тот был искусен. Ян засвистел, и над головой у него появились дрозды-пересмешники, зяблики, реполовы. Ласточки стали виться вокруг обоих детой, и у Бланки закружилась голова, когда она глядела на голубые колечки, которыми они обвили ее с Яном, — звонкие, как дрожащие струны. Потом Ян повел речь о далеких землях, куда он поедет, чтоб узнать свет и его опасности. Но сперва он поступит в латинскую школу. Потому что надо усовершенствоваться в науках, которым он обучился у отца Йошта. Тут он, от полноты чувств, не мог удержаться — стал декламировать стихи Вергилия, которых Бланка не понимала. Стихи эти не имели никакого отношения ни к их разговору, ни к летнему полудню, ни к любви, которая горячим потоком затопила Яново сердце. В Вергилевых стихах содержалось описание морской бури. Одному дьяволу известно, почему именно эти стихи пришли Яну на мысль. Может быть, первая великая буря в его сердце заставила его вспомнить о них.

Подекламировав немного, он взял Бланку за руку и спросил ее, ездит ли она верхом. Вопрос этот был совсем лишний и нисколько не выражал того, чем был полон Ян. Но опять-таки одному дьяволу известно, почему как раз в это мгновение он внушил Яну мысль об удовольствии верховой езды. Бланка молча покачала головой. Казалось, она очень утомлена полуденным зноем и ей хочется спать. Она закрыла глаза.

И тут Ян, которому вдруг стало чего-то недоставать на свете и для которого вдруг потемнело все, что до сих пор было так ясно и золотисто, заметил, что девушка не смотрит на него своими голубыми, своими сладкими очами. Но в то же время он увидел, что у нее предлинные ресницы. И он наклонился над ней и поцеловал эти ресницы. Бланка не пошевелилась. Только опять открыла глаза. И стало светло…

Потом они долго молчали.

Наконец Бланка сказала:

— Как странно, что мы до сих пор с тобой друг друга не видели, хотя ты крестник моего отца и, значит, как говорится, мой духовный брат.

— Это странно, — смущенно подтвердил Ян.

И наступило новое молчанье.

Но дьявол, завязывающий в узел судьбы людские, засмеялся у них за спиной.

— Брат с сестрой… — сказал Ян и заглянул Бланке глубоко в сладкие очи.

Он сказал это, не зная, что дьявол уже решил, чтό их ждет впереди.

Между тем в парадной зале убрали со стола, и пан Олдржих с пани Кунгутой подошли к окну. И увидели перед собой ту же местность, что Ян и Бланка. Но это зрелище не наполнило пана Олдржиха поэтическим восторгом. Он заговорил о другом:

— Пани Кунгута, я помню, как вы горько жаловались на трудности, связанные с вдовством. Я тоже от этого страдаю. И, кроме того, вижу, как неразумно в нынешние тяжелые времена вести двоим одинокое существование, меж тем как было бы так удобно и — главное так выгодно слить наши два имения в одно. Врбице и Страж — два соседних замка, два поместья, одинаковые по размеру и с одинаковой участью в истории страны. Вам, конечно, прошлось много испытать. Но и я тоже отведал немало горького в эти тяжелые годы войн, походов, пожаров и грабежей. Только благодаря своему спокойному нраву избежал я верной смерти и не погиб, как те несколько несчастных дворян, которые неподалеку от нас были схвачены и все — за исключением владельца Рижмберка — замучены… И этот спокойный нрав говорит мне: «Соедини судьбу Врбиц с судьбой Стража!» Понятно, мы оставим нашим наследникам то, что им принадлежит. Хозяином Стража будет, конечно, ваш сын Ян, а хозяином Врбиц мой сын Боржек Но перед нами еще долгие годы. Предстоит многое сделать, чтобы увеличить наши владения. Королевские крестьяне не будут на нас работать, даже если окончательно возьмет верх панская партия. Пани Кунгута, довольно носили вы траур по своем доблестном супруге. Вы даже представить себе не можете, как я всегда преклонялся перед вашей верностью и вашей скорбью. Я тоже соблюдал свое вдовство. Но мне кажется, само время требует, чтобы дальше мы пошли вместе и этим лучше содействовали процветанию своих хозяйств и благополучию детей.

Пани Кунгута не ответила. Лицо ее омрачилось. Наконец, поправив под чепцом свои седины, она сказала:

— Неужели вам не смешно, пан Олдржих, глядя на меня, говорить о каких-то свадьбах! Не лучше ли начать понемногу хлопотать о выданье вашей красавицы Бланчи?

— Без матери не выдашь! Тут тоже нужна советчица, жена…

И дьявол, умеющий принять благородный вид и наполнить уста свои медовыми речами, подсказал пану Боржецкому содержательные и красивые слова. Ибо умысел дьяволов состоял в том, чтобы через отца и мать искушать и мучить детей. Особенную радость доставляет дьяволу искушать детей, ибо соблазн малых сих — одни из величайших грехов. Тут пан Боржецкий заговорил о будущности сыновей. Обоим — старшему Боржеку и младшему Яну — надо в университет, и потребуются очень значительные расходы на их содержание. Пан Олдржих, как крестный отец Яна и друг его покойного отца, готов сделать свой вклад в Яново воспитание и был бы счастлив, если б оба мальчика поступили вместе в школу, — сперва, скажем, в Прахатицах[35], давшую стольким знатным чешским юношам основы латинского образования, без которого в будущем не обойдешься.

Пани Кунгута прислушалась к этому доводу пана Олдржиха. В самом деле, ей было не под силу одной нести расходы, связанные с обучением молодого рыцаря всему, что для него необходимо. На это не хватило бы снимаемого ею урожая. А ведь еще — держать слуг, укреплять фундамент разваливающейся башни, чинить крышу, обновлять конскую сбрую, одевать сына и одеваться самой!

Мысли ее сразу потекли по тому же руслу, что и желания пана Олдржиха.

— Не знаю, — продолжала она, — приятно ли вам будет глядеть днем и ночью на мое увядшее лицо и мои седины, в которых вы ни любовью, ни гневом своим неповинны. Конечно, приятней смотреть на стареющую женщину, когда знаешь, что это увяданье — твое общее с ней. Поэтому я нисколько не стыдилась бы перед Яном, что отцвела. Мы с ним и молоды были, и расцветали, и зрели вместе. Почему же нам вместе было не увянуть и не упасть с дерева жизни? Но перед вами, пан Олдржих, я бы вечно старалась быть не такою, какая я есть, вечно думала, как бы скрыть от вас отмирание моего тела. Вам бы лучше жениться на молодой, пан Олдржих.

Тут пан Олдржих наклонился к ее натруженной руке и галантно поцеловал ее. Немного придержал эту деревенскую трудовую руку в своей и почувствовал, что на ней мозоли.

— До чего дошли мы из-за этих безумных войн, — промолвил он. — У жен дворян — мозоли на руках, а королевские крестьяне расхаживают вдоль границ с топорами и рубят лес, где им вздумается.

И стал вдруг рассказывать пани Кунгуте о юном потомке одного дворянского рода — Иржике из Подебрад и Кунштата. Пан Олдржих поведал пани Кунгуте то, что слышал от своих знатных друзей в Пльзенском крае, откуда недавно вернулся. Иржик родился в Подебрадском замке, в небогатой семье, которая там, на Лабе, обрабатывает землю и ведет рыбный промысел. Но родня у него влиятельная и могущественная. Сестра матери вышла за Олдржиха из Рожмберка[36], ярого противника таборитов, а сестра бабки — родная мать Менгарта из Градца[37], который когда-то, выбранный в базельскую делегацию, предпочел остаться дома и встал потом во главе людей, втянувших страну в битву у Липан. В этой битве Иржик участвовал на стороне панов. В то время ему было тринадцать лет. Сын лучшего друга Жижки сражался против Жижкова преемника — Великого Прокопа.

— Мы о нем еще услышим! — окончил пан Олдржих жизнеописание Иржика из Подебрад.

Он повторил фразу, произнесенную за несколько дней перед тем в Пльзни одним священником, приверженцем чаши, горячим сторонником магистра Рокицаны и в то же время тайным другом многих горожан католической Пльзни.

Это отступление пана Олдржиха от главного предмета было лишь кажущимся. В глубине души он с радостью предвкушал месяцы и годы, в течение которых он расширит и укрепит свои владения с помощью мужественной пани Кунгуты под властью какого-нибудь могучего правителя rei publicae nobilitatis[38], поборником которой он гордо себя провозглашал и за которую готов был биться с любым противником.

Дьявол, расставивший силки Еве, которая кинула нынче утром яблоко рыцарю Яну, оставил стареющую вдовую пару наедине и отправился со льстивой улыбкой следить за детьми, у которых впервые облилось кровью сердце, — гнездо, в котором дьявол высиживает самые страшные свои деяния.

Ян и Бланка сидели в это время под ивой, развесистой, полной благоуханием сена и гудящей пчелами, которая оттеняла излучину речки, выбегавшей на луг прямо в посаде. В нескольких шагах от них стоял Боржек, высоко закатав штаны, и, нагнувшись, искал в ямах раков.

Ян рассказывал Бланке о своем чтении, о книгах, оставшихся от отца, которых отец Йошт не велит читать, но которые увлекательны и содержанием своим, и тем, как они написаны. Это путешествия, хроники, рыцарские поэмы о любви и приключениях, легенды о праведниках и праведницах, умерших за веру, женихах Марииных и невестах Христовых, произведения схоластиков и чернокнижников, среди которых самый главный — Альбертус Магнус[39], но велик также и Томаш из Штитного…[40]

Бланка слушала и завидовала. Но зависть эта не особенно тревожила сердце. Ее тотчас подавляло несказанное восхищение. Этот юноша ученей, чем ее отец, чем их приходский священник и во многом, наверное, чем этот капеллан Йошт, с которым Ян из Стража, по его собственным словам, устраивает диспуты.

А так как от восхищения до любви в девичьем сердце — только маленький шажок, Бланка стала рвать вокруг себя цветы и сплела веночек, который надела, будто случайно или в шутку, на голову Палечку, чьи русые волосы, зачесанные назад, падали густыми волнами на шею. Ян не изменил положения головы, ожидая, что будет дальше. Он с тихой улыбкой смотрел на девушку, увенчавшую его незабудками, богородицыной слезкой и клевером. Поправив венок у него на голове, Бланка сказала:

— Знаешь, а венок идет к тебе больше, чем шапка.

Тут Ян сжал Бланке руку — до боли. Но она не рассердилась. Из Яновой ладони внутрь ее входила такая радость, что она охотно позволила бы ему раздавить ей руку. Но только Яну, только ему, этому удивительному, прекрасному юноше, который глядит на нее глазами, из которых один голубой, а другой карий, один верный, а другой лукавый, как говорят старухи на посиделках.

Потом Ян встал, помахал рукой Боржеку, который как раз поймал пятого рака, и, беззаботно взяв Бланку за талию, пошел с ней дальше вдоль реки, пока они не исчезли из глаз Боржека. День клонился к вечеру, на землю ложились длинные тени. Но было тепло даже у воды, журчащей между корнями ив. Они остановились в том месте, где на повороте река была глубже и поэтому текла тише. И вдруг увидели в воде свое отраженье. И увидел Ян, что Бланка прекрасна и любит его. И увидела Бланка, что Ян прекрасен и что любит ее… И поэтому они молча поцеловались. Поцелуй их длился короткое мгновенье. Но в это мгновенье им открылись небеса и сиянье неги пронизало тела их насквозь, с головы до ног.

Ян, залюбовавшись Бланкой, промолвил:

— Теперь я знаю, кто ты. Ты — девушка с сладкими очами.

Но Бланка закрыла ему рот своей ладонью и попросила его сладкими очами своими, чтоб он молчал. И вдруг ее охватил страх, как испуганную птичку. И она вспорхнула, зовя Боржека, который появился на берегу, неся в платке шевелящихся и пахнущих болотом рыжеватых раков, таинственных водяных тварей, похожих скорей на растения, чем на животных. Бланка засмеялась, а Ян стал рассматривать раков, как будто видел их первый раз в жизни. Потом они быстро, легкой поступью пошли в замок и вернулись к матери и к отцу. Наступил вечер, и небо на востоке потемнело. Над головой выступили редкие звезды.

Было решено, что стражские гости поедут обратно на другой день после полудня, а переночуют под врбицкой кровлей. Матоуш Куба помогал прислуживать за ужином, пан Олдржих любезно наливал пани Кунгуте вина и подкладывал на тарелку самых лучших форелей и куски курятины. При этом он рассказывал о французских поварах, прибывших в Чехию с двором королевы Бланки Валуа, супруги Карла IV, который любил хорошо поесть, запивая иностранные блюда бургундским вином. В Праге и в чешских замках они оставили целую школу поваров и поварят, один из которых достался владельцу Яновиц — тому самому, у которого жена родом из Брабанта, бывшая монахиня.

— Выходит, припас чужеземного поваренка для своей жены? — засмеялась пани Кунгута. — Значит, правы были табориты, когда говорили о распутстве монашек.

— Любить хорошо поесть — еще не значит быть распутным, — возразил не без укоризны пан Боржецкий.

— Вот и я у вас нынче, пан Олдржих, совсем греховно разлакомилась.

При этом она впервые посмотрела на пана Олдржиха не по-вдовьи. Пан Олдржих заметил этот взгляд. И обрадовался. Точно так же обрадовался и дьявол. В тот день он снял богатую жатву на будущее.

«Придется вам поработать и помолиться, — подумал дьявол, глядя на отца и мать, на сына и дочь, — чтобы выпутаться из тех сетей, в которых я вас нынче запутал. А может, кое-кому из вас и вовсе не выпутаться. Посмотрим. Дьяволу приходится ждать. Он не всеведущ, как господь, который знает, к чему все ведет, но подставляет бедным человеческим созданьям ножку…»

Так размышлял дьявол в то время, как пан Олдржих потягивал из большого бокала доброе вино, пани Кунгута доедала пирог с клубникой, вся розовая и помолодевшая, а Ян и Бланка играли в шахматы, о которых, по словам Яна, Томаш из Штитного написал весьма поучительный трактат. Но Яна и Бланку игра занимала меньше, чем Томаша из Штитного. Ян слишком засматривался на тонкие Бланчины пальцы, а Бланка мысленно удивлялась, как это она так легко позволила поцеловать себя там, у реки, когда ведь это грех…

Чтобы выгнать из головы эту заботу, она улыбнулась Яну. И поняла, отчего получилось так легко.

VII

Когда на другой день Ян с Бланкой прощались, они не знали, что их не спасет самая нежная любовь. Им предстояла скорая разлука… Такова была воля пана Олдржиха Боржецкого, выбравшего в качество места дальнейшего учения Боржека и Яна знаменитую школу в Прахатицах. Накануне свою пространную речь к пани Кунгуте пан Олдржих закончил такими возвышенными словами:

— В чудную рыцарскую эпоху и даже еще в моем детстве мальчик из дворянской семьи в семь лет становился пажом, а в четырнадцать брал в руки меч. В двадцать лет его можно было посвящать в рыцари. Так всегда делалось еще при Яне Люксембургском[41], да по большей части и при Карле. Такой юноша учился верховой езде, стрельбе из лука, владению мечом, щитом и копьем, плаванью, борьбе, искусству, охоте, — ну, может быть, еще игре в шахматы и писанию стихов прекрасным дамам. Если он учился азбуке, то для того, чтобы мог прочесть какое-нибудь повествование о герое Энее, об Александре[42] или Роланде, о завоевании Трои[43] и о походе греческих героев с родных островов за дальние моря к городу Приама… Вы видите, пани Кунгута, я тоже изучил что полагается… Но вместо подписи довольно было оттиска сабельной рукояти или просто слова, которое было крепче всех писаний. Но теперь и дворянина за каждым углом подстерегает хищник-купец. И купец этот говорит на двух, а то и на трех языках, умеет считать и весить и обведет тебя, не успеешь оглянуться. Кроме того, приходится разъезжать. По делам общественным, если ты посланник, по своим личным, имущественным, если — в суд. И тут уж не обойдешься без латыни, которую мы не можем предоставить одному лишь духовному сословию. Я знаю, пани Кунгута, что ваш Ян ученей меня, что он уже проник в латинский язык, но именно по этой причине ему надо совершенствоваться дальше. Не повредит ему и знакомство с основами изящных наук, особенно риторики и диалектики, и вообще — если он к тому, что прочел, по утверждению отца Йошта, без позволения, присоединит предметы не только дозволенные, но и обязательные. Мне бы хотелось, чтобы в прахатицкой школе, к которой у меня особенное пристрастие, так как там учился сам вечной памяти магистр Ян Гус, ваш сын был однокашником с моим Боржеком… И потом, милая пани Кунгута, — тут пан Боржецкий взял свою соседку крепко за руку, — будет лучше, если оба подрастающие юноши будут поодаль в ту пору, когда мы, пожилые люди, начнем новую жизнь. Неприятно быть всегда под наблюдением полудетских, полумужских глаз, особенно если иметь в виду, как Ян чтит память отца и как Боржек любил свою добрую мать.

Пани Кунгута снова хотела возразить пану Олдржиху, но тот опять вернулся к вопросу о школе.

— Хорошо было бы, — сказал он, — если б мальчики отправились уже в начале сентября. Вы не знаете, как быть дальше с отцом Йоштом? Я подумал и о нем. В Кдыни освобождается место приходского священника. Я говорил с членами кдынского магистрата, и они не будут возражать, если капеллан Йошт подаст просьбу о своем назначении в приход святого Микулаша. А в храмовый праздник, на пасху и на рождество он продолжал бы служить и перед алтарем святого Яна в часовне Стража.

Пани Кунгута удивилась, как это пан Олдржих заранее все так обдумал. И ответила ему просто, что согласна на отъезд Яна и его поступление в прахатицкую школу, но насчет брака хочет подумать; однако в этом для пана Олдржиха нет никакой обиды, так как она долгие годы глубоко его уважает и предложение его ей, конечно, приятно. Пан Олдржих опять вспомнил о своем рыцарском воспитании и, выслушав это, поцеловал пани Кунгуте руку.

Когда Ян снова сидел на коне и Матоуш Куба рядом с ним сдерживал свою кобылку, когда пани Кунгута была опять в повозке и пан Олдржих обменивался с ней прощальным рукопожатием, Ян еще раз кивнул Бланке, которая на этот раз не сидела на дереве, и сказал:

— Теперь ты приезжай к нам… Я буду думать о тебе. А ты?

И Бланка только открыла свои сладкие очи и сказала ими: «Да».

Сын кузнеца Мартин опять весело затрубил, и дорога показалась всем короткой, так как дул свежий западный ветерок, приносивший с гор аромат живицы. Только Ян никогда еще не ездил с таким тяжелым сердцем, как на этот раз. Ему не хотелось возвращаться домой. Но это можно только взрослым мужчинам, которые — будь они бродяги, воины или разбойники — находят и создают себе дом всюду, где им понравится.

В ближайшие недели обе семьи обменялись еще двумя посещениями. Бланка с Яном дали друг другу обещание не забывать один другого, даже если вовсе не придется увидеться, потому что невыразимо радостно даже просто думать друг о друге, не имея в голове иного помысла. Ян еще не говорил Бланке, что придет время — он сделает ее хозяйкой Стража, но Бланка чувствовала, что он хочет это сказать, и потому он был ей особенно мил, когда, стоя возле нее на окружающей Страж стене, показывал своей красивой рукой на раменье и горы вдали, как бы желая всю эту красоту подарить ей.

Когда пани Кунгута и пан Олдржих, находясь в Страже, в присутствии капеллана Йошта объявили обоим мальчикам, что те поедут учиться в Прахатице, обрадовался не только Боржек, но и Ян. Мужчинами владеет дух приключений, их с юности влечет в широкий мир. Только немного погодя у него защемило сердце, когда он вспомнил, что придется оставить Бланку. Но он надеялся, что тоска только усилит их любовь. Что сам он будет тосковать, это он знал. А относительно Бланчи был уверен…

И вот в начале сентября из Стража пустились в путь три всадника. На деревьях уже показались первые желтые листья, над лугами плавала осенняя паутина, а накануне знахарка принесла с гор голубую горечавку. Все трое всадников — Ян, Боржек и слуга их Матоуш Куба — были вооружены. При прощанье Матоуш Куба широко улыбался, пани Кунгута утирала невысыхающие слезы, капеллан Йошт благословлял отъезжающих, складывая персты и римским и чашницким способом, челядь провожала их за гумна, а на шапке у Яна сидел нахохлившийся старый воробей, которому Ян каким-то своим способом приказал, чтобы тот проводил его до перекрестка.

Ян еще раз оглянулся на родной замок, потом устремил свой взгляд к югу, где из-за холма в поле выглядывали домажлицкие башни. Дав коню шпоры, он поскакал к лесу. За ним — Боржек. И последним — Матоуш Куба. В полдень остановились у пана Менгарта в Герштыне, а ночевали на хорошем постоялом дворе в местечке Яновице на реке Углаве, сбегающей сюда большими прыжками с гор.

Оставив в стороне крепости и башни Клатовых, путешественники поехали мирным краем зеленых рощ — к Велгартицам, где когда-то бывал король Карл у своего друга Бушека, в усадьбе, которую впоследствии, за пятнадцать лет до описываемых событий, сожгли.

Порядочную гостиницу нашли они в городе Сушице, не пострадавшем, как это ни странно, от войн. Жители были на стороне Яна Жижки и таборитов. Неподалеку отсюда Жижка в сраженье за местечко Раби потерял одни глаз[44]. И эту белую сверкающую твердыню, подобную зубцу, торчащему из бесплодной скалы, видели всадники на горизонте.

Тут Матоуш Куба подоспел с сообщением, что по всему здешнему краю до самой границы горные хребты под верхней корой полны серебра и золота, всюду вокруг — рудники, и каждому городу и местечку предоставлено особое право вести разработку. Но теперь все это заброшено, рудники затоплены, и бог ведает, когда рудокопы спустятся опять под землю за новыми кладами.

Они ехали по стране уже третий день, и на каждом шагу видны были следы войны. Там рухнувшая церковь, тут сгоревшая крыша покинутого монастыря, здесь пробитые и разломанные стены, там спаленная деревня и полуразрушенная крепость. И люди тоже были отмечены войной. У всех голодные и недоверчивые лица, лихорадочно горящие глаза и лохмотья вместо одежды.

Миновав город Кашперские горы, носивший также название Золотых гор из-за великого множества золота, находящегося тут под землей, подивившись на Кашперогорскую площадь, как бы двухэтажную и круто спускающуюся к долине, они при выезде из городских ворот были предупреждены о том, что в лесах по Выдре бродят разбойники и подстерегают путников.

В самом деле, не проехали они и двух часов, напевая и радуясь солнечному дню, как из чащи вышли двое, каждый с дубиной в руке, с остатками бывшей воинской одежды на плечах, косматые и лицом бурые, как глина. Подошли тихо, но тем громче стали орать и сквернословить, когда три всадника их увидели. Рев бродяг разбудил бы мертвого. Так что и Боржек и Матоуш Куба, который должен был бы защищать юнцов, оробели. Только Ян не испугался, так как умел читать у людей в глазах, и заметил, что оба разбойника боятся ихних сабелек и от этого так зычно кричат.

— Подавай мошны, или живыми с места не сойти! — рычали разбойники, размахивая дубинками.

Матоуш спохватился и обнажил саблю. То же сделал и Боржек. Но Ян не дотронулся до оружия, а только махнул рукой. В этом жесте, с помощью которого он приручал зверей и птиц, была великая сила. Оба разбойника уставились на паренька, раскрывши рты под рыжими усами.

— Напрасно хлопочете, братцы! — промолвил Ян. — Думаете, у нас золото? Как же ему у нас быть, если тот, кто послал нас учиться, отдал его купцу в Клатовых, чтоб он купил товар у того прахатицкого купца, который будет нас одевать и кормить? Хотите по пяти грошей на брата — дадим.

Но разбойники продолжали реветь:

— Деньги или жизнь!

— Не кричите так громко, — продолжал Ян. — За нами идет целая толпа вооруженных из города Вимперка, которые вчера утром поехали в лес охотиться. Таких медведей, как вы, тут много бродит. Поэтому слушайте, что я говорю.

— Нечего языком трепать! Деньги подавай, мы жрать хотим! Тебе, безбородый, хорошо балясы точить, когда брюхо полно!

— Нынче же вечером вы тоже сможете стать безбородыми, коль послушаетесь меня, — ответил Ян. — Пойдемте с нами в Вимперк, мы устроим вас в городскую стражу. Ведь вы из военных отрядов и бродите в лесах оттого, что потеряли военачальника, который вас кормил. В сраженьях бились?

— Как же не биться, щенок любопытный? Тебя еще на свете не было, мы цепами башки крыжакам разбивали. Били у Тахова возле Усти[45] и у Домажлиц, в Венгрию ходили…[46] Вот это житье было… А нынче — что?

— Военачальник ваш убит, вот в чем горе. Но нельзя же вам бродить по лесам! Даю вам рыцарское слово, что вас простят, коли вы мирно с нами пойдете. Но прежде мы вас накормим.

Ян приказал Матоушу достать из седельной сумки хлеб, сало и наделил этим обоих разбойников. Пока они ели, Ян с Боржеком спешились, и Ян промолвил:

— Но так как разбойникам можно верить, только когда они в наручниках, приказываю, чтоб вы дали себя связать.

Разбойники, теперь уже сытые, засмеялись и протянули руки, думая, что он шутит. Но Ян обмотал обоим запястья конской уздой. То же самое сделал и Боржек. Опомнившись и увидев, что это не игра, а настоящий плен, те начали рваться и метаться. Но Ян, уже севший на коня, вытянул их плетью по спине и скомандовал:

— Шагай к Вимперку!

Так компания из трех всадников пополнилась двумя пешими. Двинулись вдоль реки, полной форелей. Это была дороги, по которой купцы возили соль из Пассау и Зальцбурга в чешскую землю.

Иногда путникам попадалась хата у дороги, срубленная из самых мелких бревен и покрытая от дождя хвоей. Там купцы отдыхали и кормили своих вьючных животных в яслях, представлявших собой расколотые пополам и выдолбленные пни.

Вечером приблизились к городу Вимперк. Недалеко от ворот Ян и Боржек развязали пленникам руки.

— Если вы пойдете спокойно с нами, — сказал Ян, — то нынче же вечером получите брадобрея для своих усов, похлебку для утоления голода и деньги на новые чоботы, потому что в Вимперке нет босых стражей. А вздумаете бежать, мы догоним вас на конях и посечем саблями.

Разбойники обещали спокойно идти в Вимперк.

У городских ворот Ян и Боржек передали их начальнику стражи, объяснив, что нашли их, изголодавшихся, в лесу. Сказали, что эти люди хотят честно служить городу, что они — бывшие таборитские воины, мужи опытные и сторожкие. И обоих разбойников приняли, побрили, накормили, одели и вооружили длинными копьями. В тот же вечер они стояли на вимперских стенах, зорко озирая равнину…

Вимперк трем молодым путникам понравился тем, что был похож, со своим кремлем и стаей маленьких домиков, на наседку, под чьи крылья набились цыплята. Весь город, деревянный, с высокими кровлями, слуховыми окошками и башенками, с окнами, красиво прорезанными и размалеванными, был похож на игрушку, лежащую на цветущем лугу средь зеленых рощ.

Ян, Боржек и Матоуш спали здесь после трудного и чреватого опасностями дня, не слыша ни частых трубных сигналов стражи, ни колокола у ворот, ни переклички караульных на крохотных крепостцах, тянувшихся вереницей по долине и горе и почти невидимых среди сорной травы, из которой торчали высокие побеги коровяка. И на Вимперке были еще видны раны, полученные в долголетних войнах. Каменная ратуша имела дочерна опаленный фронтон, и чтό изображено на карнизах, когда-то украшавших простенки между окнами, нельзя было разобрать. Ясно читалась только надпись, вещавшая о бдительности, мудрости и честности членов городского магистрата.

Выезжая утром из южных ворот, по направлению к Прахатицам, Ян, Боржек и Матоуш услыхали позади, на городской стене, знакомый окрик. Это приветствовал их один из разбойников. Ян помахал ему.

Вчерашний грабитель, остриженный и побритый, осклабившись, сиял всей своей помолодевшей физиономией. Они видели, как он потом, держа копье в одной руке, другой поднес ко рту редьку и с удовольствием от нее откусил.

VIII

«Школяр Ян Палечек из Стража панне Бланке Боржецкой из Врбиц — поклон.

Панна Бланка, когда ты будешь читать это письмо, как греческие дамы читали послания своих героев, то прежде всего прими христианское приветствие: да хранит тебя господь от всякого зла и да цветет краса твоя, — как того желает твой далекий Ян, — подобно весеннему лесу.

Пользуюсь случаем послать тебе это письмо и приветствовать тебя хоть на бумаге. Я живу здесь уже полгода, а еще не сообщил, как приехал в этот удивительный город, где главное — это соль, а потом — школа. Sal et schola[47]. Думаю, что рассказ о том, как я живу здесь с самого начала, позабавит тебя. Брат твой Боржек часто пишет твоему отцу, так же как я — своей матери, так что ты от них обоих уже много знаешь о нас и о Матоуше.

Но прежде всего опишу тебе этот город, расположенный в светлой долине реки Живной, под Черной горой, sub Monte Nigro, как говорит наш ректор и ludi praeses[48] магистр Гинек из Лгениц. Под Черной горой, sub Monte Nigro de jure nigro[49] старых спартанцев рассказывает нам наш мудрый магистр, чтоб мы отдавали себе ясный отчет, что у бедных учеников, получающих обед из школьной кухни, та же судьба, как у доблестных и самоотверженных сынов Спарты. И им приходится есть черную похлебку, запахом которой пропиталась вся школа, впрочем, очень мило притулившаяся под Святоякубской колокольней бывшей приходской церкви, так как здание старой школы разрушил отец Жижка.

Заодно со школой была разрушена и обращена в пепел одна сторона площади. Зияют черные дыры незастекленных окон вдоль почернелых от копоти фасадов, дотла сожжена самая верхняя — деревянная часть Святоякубской башни. Немало годов прошло с тех пор, как Ян Жижка выместил на этом городе какую-то обиду, но у Прахатиц до сих пор невеселый вид. Город скорей похож на хмурого, измазанного угольщика. Но он уже отстраивается, и многое разрушенное поправлено и опять блестит новехонькое. Снова колокол на ратуше возвещает приближение со стороны Пассау купцов с солью, снова в церкви служат обедню с певчими, во время которой главную роль играет наш пан регент Матей Егне. Опять сияет на фронтоне ратуши яркими красками городской герб: белый двухвостый лев на красном поле и без короны; в правой передней лапе у него два золотых ключа…

Живу я у купца Войтеха Куклика и его доброй жены. На одной постели со мной спит твой брат Боржек, а внизу, в людской, помещается наш Матоуш. На хозяйской конюшне, среди ломовых кобыл, стоят наши жеребчики и Матоушева кобылка.

Выспавшись в первую ночь на своей широкой постели, — Бланчи, твой брат во сне брыкается, — мы пошли к пану ректору, магистру Гинеку из Лгениц, просить, чтоб нас приняли в школу. Мы дали ему клятву, что будем ходить перед ним в страхе и послушании, строго соблюдать школьные законы и учебный распорядок, усердно изучать свободные искусства и блюсти обязанности, связанные с нашим положением. Все это мы произнесли по-латыни и поэтому были посажены на скамью донатистов. Табулисты глядели на нас с уважением, а александристы с высокомерием.

Дело в том, Бланчи, что табулисты — это младшие, которые читают по букварю и переписывают с доски. Мы, донатисты, проходим книгу Элия Доната, содержащую все восемь частей латинской грамматики, а александристы вытверживают целые страницы из книги монаха Александра «De Villa Dei»[50]. Называется она «Доктринале»; эта книга францисканская, но наши чашники учились по ней с таким же успехом, как и однопричастники. Я уже проходил малого Доната дома, с капелланом Йоштом. Отец Йошт называет его «Ars minor»[51], но знания там отнюдь не малые.

Тебе будет интересно знать, кто у нас преподает. Сам ректор, магистр Гинек из Лгениц, человек уже пожилой и очень язвительный. В Прахатицах ему не правится. Говорят, он из Праги выехал по постановлению Академии: чересчур прилежал к питию хмельному… Но человек он добрый и грамматист знатный. А также риторик и диалектик. Он и теолог, и хорошо знаком с Аристотелем. Помощник его, бакалавр Блажей, помнит наизусть все Катоновы двустишия и Эзоповы басни, которые я тебе тогда, как ты к нам первый раз приезжала, пересказывал. Помнишь, еще про аиста и волка?

Прахатицкая школа славится тем, что здесь для каждого из семи свободных искусств — особый учитель и что здесь находится знаменитый регент Матей Егне. Запомни, Бланчи: есть три науки языковые — грамматика, риторика и диалектика; четыре вещественные — арифметика, геометрия, астрономия и музыка с пением…

А так как — один бог, одна святая церковь Христова, один папа и один император, один Аристотель и один язык — латинский, — поэтому и одна славнейшая школа — прахатицкая, а в ней один школяр в серой куртке и зеленом капюшоне, который не может, Бланчи, тебя забыть и, написав тебе это письмо, препоручает себя твоей благосклонности…»

Через несколько недель Ян получил от панны Бланчи следующее письмо:

«Бланка Боржецкая из Врбиц Яну Палечку из Стража, теперь — школяру в городе Прахатицах — привет.

Благодарю тебя, Ян, за твое письмо и надеюсь, что тебе окажутся полезными те новые знания, которые ты присоединишь к уже имеющимся. Моя жизнь по-прежнему течет как тихий ручеек, — ты бы, наверное, так выразился. Но, кажется, в Врбицах произойдут перемены. Все говорят, что отец мой хочет жениться на твоей матери. Отец Йошт уехал из Стража и стал теперь приходским священником в Кдыни. В Клатовых был пожар, и даже в Врбицах нам было видно зарево. Отец купил нового коня и ездит теперь каждый день в Страж. Там чинят крышу и большую залу. Ученики из Гораждёвиц пишут на стенах красками цветы и разные фигуры. И еще — изречения. Когда свадьба — неизвестно, но известно — что скоро и что ни Боржек, ни ты не будете приглашены, чтобы не прерывать ученья. Сказать по правде, мне очень неприятно, что отец забыл мамочку, хотя твоя мать и очень добрая. И мне как-то странно, что я должна буду называть тебя братом. Я буду называть тебя по-прежнему Яном. А ты зови меня Бланчи. Помню. А ты?

Желаю тебе, чтоб ты мог поскорей сесть на коня и через горы, через долы прискакать сюда к нам, в Врбице или в Страж. Смотря по тому, куда закинет нас судьба. Пока шлю тебе самые лучшие свои воспоминания».

Новогоднее письмо школяра Яна Палечка панне Бланчи Боржецкой из Врбиц:

«Милой панне Бланчи много воспоминаний и привет. Если твой отец думал, что его сын и крестник будут в Прахатицах только учиться, то он очень ошибся. У нас здесь говорят, что ученье — только неприятный перерыв в вакациях и празднествах, где участвуют учителя и ученики, причем среди учеников важная роль в такое время принадлежит неимущим. Теперь как раз идет колядованье, которое продлится от святого Микулаша до святого Ржегора. Твой брат Боржек, который любит быть среди людей, тешится этими дурачествами. Я смотрю на них, и они занимают меня немножко на иной лад, но все-таки занимают… На святого Микулаша выбрали школярского епископа, торжественно посадили его на телегу, а вокруг ехало на взятых напрокат лошадях рыцарство в золотых и серебряных одеждах — тоже школяры с деревянным оружием в правой руке. Кроме рыцарей и епископа, в этой процессии на площади двигались всякие машкеры и личины. Твой брат Боржек был в машкере пьяного францисканца, читающего по Доктриналу латинские неправильные глаголы. Другие оделись чертями, ангелами, паяцами, сарацинами, магометанами. Бакалавр Блажей выступал в обличье турецкого солдата, а регент Егне, шагая во главе процессии в виде царя Давида, воспевал святые песнопения, вскоре, однако, переходившие в песни отнюдь не святые.

Если сам я не надеваю машкеры, так это не потому, что напускаю на себя важность. Ты ведь знаешь меня. Но я того мнения, что человек и так достаточно шут, чтоб ему еще нужно было рядиться дураком. В общем, все колядование представляло собой христарадничанье, как обычное рождественское колядование, но соединенное с выборами потешного епископа малышей, innocentium seu puerorum[52], над которым смеялись уже в костеле, а потом повезли его по городу, колядуя и распевая. Епископ, в которого был переодет самый толстый школяр — Гонза Фрей из Вимперка, благословлял толпу, сидя на лошади лицом к хвосту, причем его дергали за одежду, за волосы, стаскивали с него сапоги. Будто бы эти выборы епископа происходят с давних времен и только в течение нескольких лет, при первом приходе к власти подобоев, они были запрещены, но потом их опять разрешили. Нашему Матоушу толстяк епископ так понравился, что он готов был взобраться к нему на лошадь и оттуда показывать народу язык.

Так празднуют в Прахатицах рождество Христово, и я не знаю, понравился ли бы этот обычай моей набожной матери. Любопытно, участвовал ли наш капеллан, а теперь приходской священник Йошт, в юности в подобных глупостях.

Но что делать неимущим школярам? Ведь это единственная радость их. Они спят в грязи и питаются розгой. Самого епископа за три дня до колядования привязали к столбу, и бакалавр Блажей сек его по голой спине. Cantores amant humoros[53], говорят у нас здесь, в Прахатицах, и бакалавр Блажей действовал в состоянии опьянения, из которого он редко выходит. Тогда он вспоминает стихи Овидия, а потом и бесстыжего Теренция, таким путем развращая учеников, чтоб тем верней заручиться основанием наказывать их. Наказание доставляет ему такое же удовольствие, как мне — верховая езда.

Мы двое — твой брат Боржек и я — и еще несколько школяров из рыцарского сословия живем по-своему, не слишком считаясь со школьным уставом. В школе мы не едим, не живем, и это — огромное преимущество, оплаченное твоим отцом для твоего брата и для меня, — я это знаю и потому обязан ему благодарностью. Мы — свободные схоласты, и неимущие, которые живут в школе, нам завидуют.

Ваш Боржек — великий охотник и рыболов, по всей окрестности звери и форели дрожат перед ним. На днях мы даже были с местным жителем Кукликом на лисьем гоне, но охоту прервала снежная буря… Дождей и бурь мы повидали довольно. Надо тебе сказать, что здесь как польет дождь, так и будет лить, лить без конца, хоть плачь. И бури тут тоже не такие, как у нас. Подымется страшный грохот, сто раз гром ударит, небо полосуют ломаные зеленые молнии, а после бури падет до того густой туман, — никогда не скажешь, что под ним — такая красивая местность. Такие дни похожи на нисхождение в ад. Тогда мы радуемся, что сидим вокруг магистра и он до бесконечности повторяет с нами латинские двустишия либо изречения Сенеки. По оконным стеклам извилисто струятся дождевые капли, в печке горят, чадя, мокрые поленья, положенные истопником, а магистр Гинек, зевая, рассказывает о философе, который был прообразом добродетельного и самоотрекающегося христианина, почему, несомненно, попал в царство небесное, крещенный крещеньем жажды духовной. Меня эти речи не особенно интересуют, но под них хорошо дремлется… Либо grammatica locuitur, dialectica vera docet, rhetorica verba colorat, musica canit, arithmetica numerat, geometria ponderat, astronomia colit astra…[54]

Но астрономия не учит нас, как по звездам посылать привет той, о которой все время думаешь и тоскуешь. Я так рад, Бланчи, что иногда могу поговорить с Боржеком о тебе! Он не слишком разговорчив, твой Боржек, и видит в тебе сестру, а это совсем особая статья. Он не может понять моего пылкого отношения к тебе. Но даже если он от разговора о тебе тут же переведет речь на бортника-медведя, все-таки я могу поговорить о тебе, — а это главное. Не будь здесь твоего Боржека, я бы, может быть, говорил о тебе с Матоушем Кубой или — не дай бог — с самим регентом Егне. Пел бы с ним латинские псалмы и церковные гимны, а потом, Бланчи, вещал бы о тебе и твоей красе. Не знаю, понял бы мои речи его ягнячий мозг, но петь этот тощий, вечно жаждущий и краснолицый Ягне умеет.

Знаешь ли ты, что IV эклога Вергилия предвозвещает приход Мессии?

Если я не ошибаюсь и правильно понимаю намеки, содержащиеся в письмах матери, свадьба будет на масленой и — в Страже. И нас при этом не будет, о чем мы не жалеем. Мы толкуем об этой свадьбе часто до поздней ночи, лежа на одной постели, под медвежьей шкурой, но никак не поймем, что она означает. Просто удивительно: как это вдруг на место матери и отца придут новые лица, хотя бы и такие, в которых видишь добрых старых друзей? И удивительней всего, что, например, твой отец был моим крестным, то есть отцом духовным, а теперь станет отчимом, а потом — этого я просто не могу себе представить — моим тестем. А ты будешь моей сестрой, а потом — просто не могу себе представить — моей женой!

Что ты будешь моей женой, это мое твердое решение. А ты что скажешь? Боржек согласен. Он говорит, что не может представить себе лучшего зятя. А этот зять будет в то же время братом. Это просто смешно, что нам наши родители устроили. И, раздумывая об этом, мы больше всего дивимся тому, что они нам еще ничего не сообщили, так что, собственно, все, что мы знаем, дошло до нас окольным путем. Мне хочется, чтоб ты мне написала, как ты на это смотришь.

Речушка Живная за моим окном замерзла, снегу столько, что каждое утро приходится разгребать, колокол на Златой стежке звонит напрасно, так как вьючные животные по занесенным путям сюда не проберутся. Дни короткие, — видит бог, короче, чем у нас, — и мы вступаем в новый год, когда в Врбицах и Страже совершатся большие события. Будь здорова и — прошу тебя — вспоминай обо мне так, как о тебе вспоминает твой Ян».

«Бланчи Яну привет и память… Спасибо тебе за твое новогоднее письмо и за прекрасные умные слова. Помню и жду встречи. У нас все кипит; отец с головой ушел в расчеты, приготовления и покупки. Я узнала, что он желал бы после свадьбы перевезти твою мать сюда, в Врбице, но пани Кунгута не хочет оставлять свой замок, которым некому будет управлять, так что сначала они проживут полгода в Врбицах, а потом полгода в Страже…

Я смотрю на все это так же, как ты. Мне было бы спокойней, если б ты не стал моим братом и если бы мой добрый отец оставался только твоим крестным. Но оба они стремятся как-нибудь избавиться от одиночества и быть больше вместе. Мы должны покориться, раз на то воля божья.

Ты так славно описываешь рождественские праздники в Прахатицах и веселье школяров. Радуюсь, что это доставляет нашему Боржеку удовольствие, и понимаю, что ты только улыбаешься. Но признаюсь, я сама была бы рада посмотреть разок на все эти машкеры, и даже безобразный епископ, сидящий задом наперед на старой кляче, меня позабавил бы.

Здесь жизнь течет так однообразно, что поневоле радуешься даже приготовлениям, в которых вообще-то довольно мало приятного. А теперь предстоит свадьба, которая будет на масленице. Посмотрим, когда о ней известят вас с Боржеком. А пока только я кое-что выдаю.

Помню тебя, и на твой вопрос о том, буду ли я хозяйкой в Страже, могу только сказать, что ты мне по сердцу. Будь здоров, милый рыцарь Ян!»

IX

Над Черной горой пролетели первые перелетные птицы. Ян грустно следил за ними. Близилась весна. Туманы расходились, и в одно прекрасное утро на улицах оказалось столько воды, что пришлось в мокрых сапогах перепрыгивать через ручейки.

Под водой был лед, а где не было воды, там таял грязный и трухлявый снег. С кровель током бежала черная капель, потом сверху начинало журчать, и целые глыбы снега шумно плюхались на землю. В школе шли занятия, но сердце было на улице и за городом, у потока, где трещал лед. Трещал, издавая короткие резкие выстрелы. И можно было видеть, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой.

Каждое слово звучало громче, каждый шаг тверже, каждое лицо улыбалось. Регенту Егне хотелось петь.

С масленицей пришли машкеры, танцы, попойки. Купец Куклик, согрев вино, пил его, причмокивая от наслаждения. Ян и Боржек оседлали коней и поехали с Матоушем в лес.

Там было еще пропасть снега, но тоже чувствовалось приближение весны. Деревья стояли еще черные и понурые, но на концах ветвей дрожало тепло. Оттуда должны были брызнуть зеленые почки молодых иголок. А под ногами всюду, где растаял снег, уже зажелтел мох. Езда была веселая, и кони чувствовали себя не хуже всадников.

Палечек стал подзывать синиц. Они прилетали к нему, терпеливые спутницы его зимних прогулок и неприятные певицы серых вечеров, говорящие теперь с ним новым, весенним голосом… И с синицами на плечах он засвистал черному дрозду, еще неумело покрикивавшему на лесной опушке, в голом кусте боярышника.

В город Ян, Боржек и Матоуш вернулись уверенные, что все в мире прекрасно и нет никаких забот и что теперь скоро уж они поедут домой. Боржек — к своей речке, где водятся раки, к своей конюшне и лесочку, где можно стрелять из лука ласок и зайцев, Ян — к Бланчи и к книгам, которые не надо зубрить наизусть, а Матоуш — к замку на вершине, где по вечерам так умильно благовестит колокол Святоянской часовни. Ведь на каникулы можно ехать куда угодно. Только неимущие оставались круглый год, так как помогали при богослужении.

Вернувшись из леса, Ян и Боржек нашли каждый по письму: Боржек от отца, Ян от матери. Там было сказано, что венчанье пана Олдржиха Боржецкого из Врбиц и пани Кунгуты Палечковой из Стража будет совершено в церкви святого Микулаша в Кдыни и назначено оно на 19 марта, когда пану Боржецкому исполнится пятьдесят семь лет. И что свадьба будет самая скромная, без приглашенных, и панна Бланка не будет присутствовать в церкви, а будут только два свидетеля и венчать будет отец Йошт. После этого пани Кунгута переедет на время в Врбице. А летом вернется в Страж вместе с паном Боржецким. И что брак этот заключается главным образом ради детей, которые получат свое имущество приумноженным и улучшенным благодаря объединенным усилиям обоих владельцев. И что в брачном договоре тщательно оговорены права обоих наследников того и другого замка: каждый из них получит то, что ему оставил родной отец. И что пан Олдржих просит молодого рыцаря Яна, чтоб тот с открытым сердцем принял его как отца, а пани Кунгута просит Боржека, чтоб он видел в ней мать.

Мальчики переглянулись и долго молчали. Потом Ян с улыбкой промолвил, обнимая Боржека:

— Прими мой братский поцелуй!

А Боржек, поглядев на Яна, сказал полушутя, полусерьезно:

— Значит, Бланчи станет твоей сестрой!

— Ты думаешь, что мне можно будет перед всеми братски ее целовать? — спросил Ян и опечалился.

Они ответили родителям, что желают им здоровья, радости и благословения божия. Но не выразили удивления, что не приглашены на свадьбу. А 19 марта вспомнили о кдыньском торжестве лишь случайно. И у них даже сердце не сжалось.

Потом пришло письмо от Бланчи. Назвав Яна милым братом, она описывала ему жизнь в Врбицах. Все осталось по-старому и в то же время все — на новый лад. Отец в хорошим настроении, и в руках у пани Кунгуты хозяйство поднимается как тесто в квашне. Челядь довольна и послушна, луга утучнены, у коров хороший удой, и куры лучше несутся. То ли пани Кунгута — волшебница, то ли просто в замке наведен твердый порядок. Скоро — переезд в Страж, и Бланчи радуется, что будет спать в Яновой постели. Так ей обещали… Читая эти слова, Ян покраснел, но Боржек, которому он читал письмо, тотчас отметил:

— Значит, они рассчитывают, что нас там не будет?

И они спросили, как долго намерен отец держать их в Прахатицах. Вот уже почти год, как они здесь, и им тоже хочется побывать дома. В ответ на это было сказано — подождать с приездом до июня. Тогда они приедут на каникулы, а осенью вернутся в Прахатице — учиться дальше.

В июне они приехали в Страж. Там жил и хозяйничал пан Олдржих. Сперва он, так же как и пани Кунгута, встретил их смущенно. Но тут же заговорил с мальчиками, как добрый отец, радующийся их успехам в школе, которые дают им право хорошенько отдохнуть. Пани Кунгута долго и чуть не с мукой целовала сына, шепча ему на ухо, что страшно по нем стосковалась и предпочла бы никуда его больше не отпускать. Она с восторгом смотрела на стройного юношу, и хоть старалась быть такой же ласковой с Боржеком, глаза ее начинали сиять от счастья только при взгляде на Яна.

Боржек скоро ушел на конюшню и к рыболовным снастям. А Ян стал искать Бланчи, которая не вышла их встречать. Он нашел ее в девичьей под башней. Войдя, спросил:

— Ну, Бланчи, как тебе спалось в моей постели?

Но она поглядела на Яна с серьезным выражением, а когда он хотел поцеловать ее, отстранилась и не позволила.

— Ты на меня сердишься, Бланчи? — спросил Ян, испуганный таким обращеньем.

— Я не сержусь, — ответила Бланка, — но мы должны быть благоразумны и не делать того, за что потом пришлось бы стыдиться!

— Как же я могу стыдиться поцелуя, который дала мне сестра? — вырвалось у Яна.

— Именно поэтому, — возразила Бланчи, и на лбу у нее появилась маленькая морщинка.

Так между Яном и Бланчи возник первый спор, и примиренье не изменило новую Бланчину повадку. Но все-таки она сказала ему, что он возмужал и похорошел, что ему к лицу школярский берет, и смотрела на него с восхищеньем, даже с любовью; но прежней непринужденности и веселья как не бывало. Ян не понимал, в чем дело. Он стал спрашивать Бланчи, почему она перестала быть откровенной, отчего не лазает по деревьям и не бегает перед ним, подобрав юбки. На этот вопрос Бланчи ничего не ответила, только густо покраснела по самую шею.

— Ведь ты по-прежнему та девочка с сладкими очами, которая бегала со мной по лугу, когда Боржек ловил раков… — сказал Ян.

— И да и нет… — ответила Бланчи с загадочной улыбкой.

И Яну стала нравиться эта загадочность, и он полюбил Бланчи еще больше, чем при первой встрече.

Он понял, что любит не ребенка, а девушку. И любовь его наполнилась новым очарованием. Она стала подобна прогулке по розовому саду, теплому дыханью лунной ночи, звездным пожаром, полыхающим в августовские вечера, озаренному солнцем лугу, когда расцветают ослепительно белые сердечники над теплым болотом в большеглазые коромысла ищут дорогу к воде в камышах.

Яновы каникулы были ни веселые, ни печальные. Долгие дни, залитые солнцем, внезапные грозы и короткие дожди, вечера с зарницами и поздними светляками, с любованьем милыми ровными далями в оторочке горных хребтов на щербатом сером горизонте… На этих каникулах он не увлекался ни верховой ездой, ни чтением латинских философов. Ходил один по полям или ждал, когда появится сестра, пойдет с ним по липовой аллее, тянущейся от часовни в долину, и хоть на мгновенье даст ему свою правую руку, указывая левой на цветущие маки. На этих каникулах для него было радостью коснуться рукавом своим Бланчина платья или почувствовать ее волосы у себя на лице. Он уже не целовал Бланке ни ресниц, ни губ. Но любил ее еще больше. Она стала другая, и потому другой стала и его любовь.

Всякий раз, когда он заговаривал о будущем, Бланчи молчала. А однажды сказала ему:

— Ты поедешь с Боржеком в Прахатице и опять проведешь там год. Мы будем переписываться. Потом ты вернешься и, наверно, опять уедешь, но уже дальше, в чужие края. Наш отец задумал отправить вас с Боржеком в Италию. Тебе на самом деле хорошо увидеть свет…

— А тебе? — спросил Ян, впившись взглядом в Бланчины губы.

— Мне? Как бог даст. У девушки другая доля…

И сладкие очи ее затуманились.

— Я буду хозяином Стража, а ты — хозяйкой!

Он произнес это будто присягу. Так мальчики клянутся друг другу.

Бланчи громко и почти насмешливо засмеялась.

Ян рассердился. Целых четверть часа молчал. Но Бланчи взяла его за руку и, перебирая его пальцы, вдруг погладила ему запястье и поцеловала мизинец:

— Ты еще совсем маленький, как этот вот пальчик, мой Палечек!

Ян был счастлив этим проявлением Бланчиной благосклонности и порадовался тому, как приятно звучит в ее устах его имя. «Мой», — сказала она… Он хотел поцеловать ее, но она убежала от него на скошенный луг и принялась вытаскивать сухие стебли из копны сена.

— По-моему, сено лучше всего пахнет вечером. Знаешь. Ян, когда я спала в твоей постели, — тут она улыбнулась, — и держала вечером окно открытым, до меня доходил запах кошеных лугов, даже с опушки за тем темным бором. А это за много миль отсюда. Уже на самой границе.

Разговор о сене успокоил Яна; сердце его опять прониклось тишиной и благоговением. Бланчи вернулась к нему, и они зашагали домой рядом — брат с сестрой. Но если Ян надеялся, что будет теперь ближе к сестре, как брат, то он ошибся. Он был от нее отдален. Когда они сидели рядом или шли вместе, они всегда чувствовали эту братскую связь. Но в то же время их отдаляла друг от друга любовь. Весело было Боржеку и Бланче. Весело могло быть Бланчи и Яну. Если бы они друг друга не любили.

Но так хотел дьявол, тасующий карты судеб людских с таким расчетом, чтоб игра была тяжелей, трудней и чтоб выигрыш был для них заранее исключен.

Был 1444 год. После чумы, которая посетила за пять лет перед тем чешскую землю, пощадил лишь горный район, впервые был убран сносный урожай. Мысленно оглядываясь назад, люди видели позади одни могилы. Умер жестокий сын Карлов Зикмунт, но, к несчастью, также и король Альбрехт[55], на которого возлагалось столько надежд в королевстве, в маркграфстве, в Австрии и Венгрии. Умер во время той же эпидемии 1439 года, после святого Вита, и знаменитый Филиберт[56], епископ и легат святейшего Базельского собора, управитель архиепископства пражского, так и не вернувшись в свою любимую норманскую резиденцию, чей кафедральный храм не могло заменить ему даже прекрасное здание, возведенное Карлом над строптивой и еретической Прагой, в которой он, пастырь добрый, причащал под обоими видами и чьих священнослужителей до конца рукополагал. Умерли славный магистр Кршиштян из Прахатиц и многие преподаватели Пражского университета; покинуло юдоль земную множество священнослужителей таборитских, пражских и римских, а равно многие выдающиеся мужи из числа мирян, наполнявшие духом ссоры и примирения залы сейма и ратуш… Таким образом, наступившее после Альбрехтовой смерти межвременье было вызвано также и тем, что погибло целое поколение, до тех пор делавшее историю, а новое еще не успело достичь зрелости, которая одна только дает право мужам держать власть.

Междуцарствие это было для многих выгодным, так как позволяло наживать богатство кривыми путями. Но и те, кто жаждал твердой власти, предпочитали между царствие неизвестному чужеземному королю, который растопчет привилегии и начнет давить народ без различия состояний.

Пан Боржецкий, проведший несколько недель в Праге, вернулся в Страж озабоченный и совсем поседевший. Он сообщил, что на чешскую землю невозможно глядеть без слез и особенно страшно видеть разрушенные крепости, зияющие раны в городских стенах и сожженные церкви, чьи пустые окна полны печали и мрака. Пан Олдржих поклялся, что больше никуда из своего замка не поедет, останется в нем до самой смерти. Но не открыл того, что по дороге останавливался у страконицких и клатовских соседей и, сам не зная хорошенько, что делает, заключил с ними договоры о помощи в случае внезапной и неожиданной опасности.

Об этом он ничего не сказал своим сыновьям — ни родному, ни пасынку — перед их отъездом в Прахатице.

На этот раз Боржеку отъезд показался более легким, чем в прошлом году. Но Ян никак не мог проститься с Бланчи. Все возвращался, хотел ей что-то сказать и не мог, пока в конце концов Бланчи не кинулась, плача, ему на шею и не стала его целовать, как еще никогда не целовала.

И Ян уехал, вместе с Боржеком и Матоушем Кубой, и на душе у него пел серафим любви.

X

Но уже в первой половине октября Ян прислал пану Олдржиху Боржецкому письмо с описанием великого события, которое произошло в Прахатицах:

«В эту субботу, в полночь, караульные заметили, что со стороны Гусинца приближаются большие военные отряды с телегами и знаменами. Они тянулись по долине, по которой, говорят, ходил в здешнюю школу магистр Ян Гус и где остался, как утверждают благочестивые чашники, отпечаток его тела в камне, на котором он отдыхал. Караульные видели, что отряды везут с собой несколько крупных огнестрельных орудий. Нам в школе сказали, что это пан Олдржих из Рожмберка, самый могущественный из вожаков римской партии, домогается Прахатиц, которые со времен короля Зикмунта были в залоге, а члены прахатицкого магистрата отнеслись к парламентерам пана Рожмберка с злой насмешкой, заявив им — пускай, мол, пан Рожмберк сам придет и возьмет Прахатице!

В воскресенье утром, когда в костеле святого Якуба шла ранняя месса и регент Егне с нашими певчими готовился к большой мессе, со стороны Черной горы грянул выстрел из тяжелого орудия, и тотчас вслед за этим занялась крыша у купца Антона. Прахатицкие отвечали стрелбой, но вскоре пылало уже полдома на площади, и камни из рожмберкских самострелов, — мы уже знали, что нас осадил пан Олдржих, так как над его лагерем развевались флаги с пятилистой розой, — дождем посыпались на площадь. Никто уж не думал о церковной службе, и школяров в старых железных кольчугах погнали на городские стены, в помощь прахатицкой страже, к которой присоединились и горожане, вооруженные старым оружием времен Жижки. Наш хозяин, купец Куклик, держа в руках палицу, помчался с диким криком на северную сторону укреплений, где, между прочим, рожмберкцы не вели никакого наступления. Оно шло с востока и юга, между тем как на вершине Черной горы стреляло одно орудие за другим.

Так продолжалось до обеда, когда члены прахатицкого магистрата, заседавшие в подвале горящей ратуши, решили отправить к пану Олдржиху делегацию с предложением покорности и послушания. Но, чтоб не разгневать пана Рожмберка, прежде были затоптаны дровяные костры, разложенные на западной стороне — в расчете на привлечение бог ведает какой помощи из леса. В делегацию вошли магистр Гинек из Лгениц, аптекарь Ондржей Рорейс и еще два члена магистрата, владеющие латинским языком. Почему предполагалось вести переговоры с паном Олдржихом непременно по-латыни, этого я не понял. Наверно, думали, что глава наших римлян предпочитает говорить по-латыни… К вечеру был заключен мир, и Прахатице покорились на вечные времена рожмберкскому роду и пятилистой розе… Рожмберкское войско заняло укрепления, стало жарить на площади гусей и кур на вертеле, рожмберкские военачальники в занятом ими трактире приказали выкатить из погребов бочки с настоящим бургундским и пили вино из бокалов и шлемов. Пан Олдржих поселился в новом приходском доме и весь вечер беседовал с чашницким проповедником о значении Базельского собора для христианского мира. При этом он очень радовался, что существует двое пап и что все эти переговоры в Базеле и в Ферраре[57] сводится попросту к тому, на чьей стороне больше военных знамен.

Но я пишу вам все это, дорогой отец, не просто так, а по определенному поводу. Меня и Боржек просил поскорей написать вам.

Третьего дня пан Олдржих из Рожмберка пожелал осмотреть нашу славную школу. Он пришел в сопровождении двух членов магистрата, — знаете, отец, он никого из прежних членов магистрата не сместил, а только заставил их всех присягнуть на верность ему и рожмберкскому дому, словно король. Прежде всего он прошел к ректору Гинеку, с которым действительно говорил по-латыни. Войдя в помещение, где сидели мы, александрийцы, он окинул взглядом присутствующих и спросил, есть ли среди нас школяр Боржецкий из Врбиц. Боржек встал; Рожмберк смерил его взглядом с головы до ног и вдруг, нахмурившись, произнес, насмешливо сжав губы, прикрытые светлыми усами:

— Сдастся мне, школяр, что отец твой не хочет сидеть смирно. Как бы это ему не повредило. Видно, он еще ни разу не накололся на шип рожмберкской розы. Может, хочет, чтоб я дал ему понюхать…

Боржек покраснел, но не мог ответить, так как не знал, что Рожмберк имеет в виду. Однако он сел гордо и не стал смотреть на Рожмберково лицо, бледное от гнева, а устремил взгляд куда-то в угол, на печку. Он держался, как всегда, очень мужественно.

Рожмберк повернулся к магистру Гинеку и, уперев руки в боки, выпятив грудь — это муж высокий, худой, светлолицый, голубоглазый, — угрюмо промолвил:

«Quos ego!» — что значит: «Покажу я им!»

Он уехал из Прахатиц, а Боржек стал героем в глазах всей школы, а то и всего города. Победитель Прахатиц из целой школы выбрал одного только Боржека и говорил с ним, разумеется, как победитель, угрожая. Но я спешу сообщить вам об этом случае, чтобы вы были настороже и учли возможные последствия…»

Пан Олдржих задрожал, как дряхлый старик. Пани Кунгута не могла понять, что стряслось с этим всегда таким твердым рыцарем. Она взяла у него письмо Яна из рук, но так как глаза у нее были слабые, попросила, чтоб муж сам ей прочел. Потом пожелала получить объяснение, в чем дело. Сперва пан Олдржих стал отрицать. Отрицать то, чего никогда не утверждал. И таким путем выдал себя: что вступил в соглашение и сговор со Страконицами, с Клатовыми и еще с некоторыми панами из окрестных, например, в Станькове и Яновицах, — относительно того, чтобы взаимно помогать друг другу в случае какого-либо насилия со стороны, создав таким путем некий малый союз по образу великих Союзов, и чтобы во время безвластия и междуцарствия им вести дела свои согласно своему собственному разуму и распорядку. И что сговор этот в действительности направлен против главы римлян, пана Олдржиха из Рожмберка, который вот уже много лет путает карты во всем королевстве, натравливая одну партию сторонников чаши на другую, магистра Рокицану на пана Птачека[58], черта на дьявола, держа таким способом верх над всеми, и этого больше терпеть нельзя.

Пани Кунгута, никогда не относившаяся к пану Олдржиху с нежностью, а всегда только дружески, погладила его по лысине, на которой, как ей показалось, выступили от страха капли пота.

— Ради бога, Олдржих, — сказала она, — не впутывайся ты на старости лет во всякие свары и происки.

Она хотела прибавить: «как мой покойный», но, зная, что пан Олдржих ревнует к мертвому, умолчала.

Потом пан Олдржих принялся рассказывать обо всем, что слышал во время своей долгой поездки, длившейся несколько недель, из которых в Праге он провел только два дня, остальное же время — по разным местам, в близком и дальнем соседстве, толкуя с раздраженными, буйными панами:

— Обиды и беззакония, козни и распри раздирают истерзанную страну. На нее больно смотреть. Ты слышала об осаде крепости Гуси[59], в которой участвовали пан Пршибик из Кленового[60], пан Петр Змрзлик из Лука и Карлшперка и клатовские, и о том, как эта крепость была разгромлена. Но то же самое произошло и с Раковицами, такая же судьба постигла Вроутек, так в последнее время совершаются беспрестанные набеги через границу в Баварию, а оттуда к нам, и даже Страконице ведут бой с баварским Ландсхутом[61]. В такое время нужно объединиться и искать защиты друг в друге. В стране — безвластие, междуцарствие. Что еще остается в такое время, кроме как защищаться дружным усилием?

— В этом ты, может быть, лучше понимаешь, признаю, — сказала пани Кунгута. — Но я страшно боюсь!

Пан Олдржих все время собирался ответить Яну и Боржеку, но так и не ответил. Стояла холодная, дождливая погода, пана Олдржиха начала донимать подагра в обоих коленях, потом он слег в лихорадке, и пани Кунгуте стало казаться, что тут не помогут самые холодные компрессы, которые она прикладывает ему на грудь. Пан Олдржих все время стонал, а потом начинал сквернословить, проклиная день своего зачатия и т. д. Но во всем этом пани Кунгуте чувствовалось что-то иное, а не одна болезнь.

Ко дню всех святых пан Олдржих уехал в Врбице, а через два дня вернулся в повозке и привез с собой панну Бланчи. Он сказал пани Кунгуте, что Бланчи лучше побыть в Страже, оттого что здесь не так сильно дует северный ветер. А сам он поедет ненадолго в Клатовы, где ему надо переговорить с краевым военачальником о справедливых боях против грабителей и убийц, которые развелись в лесах.

На самом деле в Клатовы он не поехал, а принялся со своей челядью всякими способами поправлять и укреплять Врбице, — в частности, выкопал глубокий ров, куда челядинцы втащили огнестрельное орудие, купленное им у одного отряда, отколовшегося от частей, составлявших войска пана Чапека из Сан[62]. Только с этим было покончено, наступило то, чего пан Олдржих Боржецкий так боялся. Крестьяне села Врбички, расположенного в окрестностях замка, поругались с врбицкой челядью, и дело дошло до драки, во время которой был убит ударом ножа в спину мельников сын Янек. Вокруг замка бродили какие-то чужие, про которых говорили, что это разбойники из клатовских лесов, подающиеся на зиму поближе к человеческому жилью. Но на самом деле это были не разбойники, а люди, состоящие на жалованье у Рожмберка. Некоторые открыто заявляли об этом во время перебранки. Других врбицкие заставили признаться с помощью угроз и пыток. Несколько разбойников просидели целую неделю в подвалах замка, после чего их оттуда выгнали и гнали кнутами до распутья. Потом пан Олдржих Боржецкий написал клатовским, писецким, жатецким и даже таборитским, что своеволие старого губителя мира и согласия в стране пана Олдржиха Рожмберкского достигло и сюда, в пограничную область, где надлежит думать о вещах поважней, чем личные разногласия и обиды, которые любой желающий мира правитель мог бы легко уладить. Но пан Рожмберкский, видимо, мира не хочет и не спешит в дружном единстве с другими содействовать успокоению страны. Этим он приближает свою и нашу погибель. Как же после этого бороться со злом, когда такой могущественный пан, пользующийся таким признанием и такой известностью за границей, попирает требования общественного блага?!

Бог весть, почему пан Боржецкий так расписался. Может быть, потому, что слишком уже разгорелся гнев его, либо потому, что даже в пожилом возрасте он остался человеком вспыльчивым и неосмотрительным? Но так или иначе, о письме этом стало известно пану Олдржиху из Рожмберка. Пасмурным ноябрьским днем вспыхнула старая рига, стоявшая у замковой стены, неподалеку от часовни святой Людмилы. Когда челядь во главе с паном Олдржихом выбежала тушить, дозорные на башне подняли тревогу. Врбицкие, вскочив на стены, не заметили ничего, кроме густого тумана, клубившегося на земле и на небе. Гор на юго-западе не было видно. Лишь по временам в разрывах плотной пелены показывался лесистый холм, горная вершина либо скала, чисто вымытая и озаренная солнцем, которое светило где-то там, далеко на высоте. Получалось как на иконах…

Но врбицкие не обращали внимания на солнце в разрывах тумана и смотрели на юг, откуда доносился грохот телег, топот коней, стук оружия. Приближалось войско.

Пан Боржецкий знал, что это значит. Он велел работницам со старшими челядинцами оставаться у горящей риги, — между тем занялась кровля часовни и загорелась липа, под которой когда-то сидели в задумчивости Ян и Бланчи, — а сам приказал наполнить ров водой, завалить ворота бревнами и установить на стенах крепкую и бдительную оборону.

Тут в Врбичках поднялся громкий крик. Это крестьяне приветствовали вступающее войско, видимо, привезшее с собой на телегах снедь и напитки. В тумане раздались крики:

— Тысячи колбас! Да здравствует наш пан из Рожмберка!

Потом — смех, перебранка и опять крик, буйный, веселый. Тут пан Олдржих, ругаясь как еще никогда в жизни, велел зарядить тяжелое орудие и выстрелить в сторону Врбичек, так позорно изменивших своему замку. В тумане грянул выстрел, дав шестикратный отзвук. В Врбичках, на деревенской площади, где сосредоточилось рожмберкское войско, поднялся вопль.

По ту сторону рва показались физиономии и кулаки рожмберкских воинов, и врбицкая челядь, струхнув, начала с ними лаяться.

— Вас ведет сам Рожмберк? — спросил один из врбицких.

— Ты думаешь, болван, ради такой кучи гнилых поленьев, как вы, сам Рожмберк приедет? Хватит его военачальника Самека!

— Чего раздумываете, разбойники окаянные! Идите на приступ, а то мы вылазку сделаем и кого возьмем — на соседнем суку повесим!

— Подождите маленько! Вам что? Страшно? Не знаете, сколько нас? Да мы вас всех и с вашим хозяином плешивым одной рукой перебьем, пока другой будем колбасу мужикам вашим голодным раздавать!

— Ступайте к черту, воры однопричастные, врали, распутники, убийцы!

— Хлебайте свою собственную кровь и жрите друг друга, грабители!

Так переругивались они в тумане через ров. Но пан Боржецкий приказал опять зарядить тяжелое орудие. Еще раз грянул выстрел, и за ним — опять крики и вопли на деревенской площади. Но сейчас же через стену в замок полетели стрелы. Сперва отдельные, но потом воздух зазвенел от них.

Пан Олдржих понял, что врагов — великая сила и бой будет неравный. Но он полагался на свой замок. Эту уверенность он сохранял до вечера, когда бой вдруг прекратился. Казалось, осаждающие отошли вниз, к деревне, и предались пьянству. Доносилось пенье срамных песен и взвизгиванье девок. Поминутно кто-то вскрикивал: «Самек — наш самец отменный…» И вслед за этим всякий раз — женский смех. Во рву стонали раненые, свалившиеся туда во время боя; лежа наполовину в воде, они протягивали руки, прося помощи. Но из замка никто не решился к ним сойти, опасаясь военной хитрости.

А военная хитрость заключалась в другом: рожмберкские, притворяясь усталыми, обошли под пенье и разгульные крики на деревне замок с запада и приблизились к самым укреплениям и к догорающей риге. Пан Олдржих был рад, что она так долго горит. Он рассчитывал, что на огонь придет помощь. Но этого не случилось.

Осаждающие, подползши, словно рыси в ночном мраке, забросили на крышу уединенного замка и на башню зажженные смоляные факелы. Опять загорелось, но на этот раз пожар возник в нескольких местах и стал шириться благодаря ночному ветру, который, правда, разогнал туман, но в то же время помогал распространению огня. До облаков взлетали раскаленные доски с горящих крыш; искры, взметаемые ветром ввысь, напоминали огненные букеты цветов. В тот момент, когда пламя охватило стропила, начался сопровождаемый великим криком штурм укреплений. Вдруг невдалеке бахнуло тяжелое орудие, и огромная глыба упала среди врбицкой челяди, стрелявшей с западного бастиона. Всего было дано подряд не меньше шестнадцати выстрелов, рев нападающих усилился, лавина стрел становилась все гуще, грозно звеня над головой.

В полночь западный бастион пал. На небе, среди дыма, валившего от зажженной крепости к порозовевшим облакам, выступили звезды.

Врбицкая челядь, среди которой было несколько убитых и много раненых, перейдя с западного двора на средний, постаралась загородить его колодами и сельскохозяйственными орудиями, вытащив все это из подвалов и конюшни. Скотину тоже вывели во двор, чтобы не сгорела в хлевах. Коровы испуганно мычали, бык ревел не своим голосом. Начался бой между врбицкими и рожмберкскими за бревенчатую ограду между западным и средним двором. В ход пошли мечи и копья. У рожмберкских — крепкие щиты. А на врбицких — снаряжение легкое. Так что бой был неравным.

На среднем дворе росла старая липа. Ветви ее были уже голые. Только на самых нижних держалось еще несколько сухих листьев. Эти листья вдруг вспыхнули. Может быть, от искр, падавших с крыши. Огонь охватил все дерево. В этом увидели знак близкого поражения.

В час ночи на стену взобрались люди с факелами и, в сопровождении вооруженных копьями и мечами, с криком ринулись к поленнице, за которой укрылись врбицкие. Тут послышались удары топора по воротам. Так как ворота не поддавались, были пущены в ход еловые стволы с обрубленными ветвями; ими стали колотить в ворота, как тараном, и те после двадцатого удара с треском распахнулись. В них ворвался отряд вооруженных; он наступал плотными рядами, молча и не бряцая оружием. Появление этого отряда решило судьбу замка. Во двор вступил и военачальник Самек.

Обороняющиеся отбежали к горящей башне. Пожар затронул лишь верхнюю, деревянную часть. В нижних этажах имелись окна и бойницы. Оттуда защитники открыли стрельбу из луков по нападающим. Пан Боржецкий встал в самом верхнем окне, почти под пылающей стрехой, и начал управлять боем, отдавая твердые приказания.

В два часа ночи его перестало быть слышно. Он повалился навзничь на каменный пол башенной залы. Стрела, направления и выпущенная ему в сердце, войдя в глаз, пронзила затылок, так что оттуда вытек мозг. Когда убитого нашли, крови вокруг него не было…

Врбицкая челядь, оставшись без хозяина, сдалась победителям и весело поздравила их с приходом в замок, выкатив на двор бочку вина. Пятерых из челяди пана Боржецкого военачальник Самек велел повесить. Он отобрал их не по признаку их положения в замке или особой воинственности, а просто как вздумалось. Остальных помиловал.

Так окончилась жизнь пана Олдржиха, вначале богатая и счастливая, а под конец одинокая, бедственная, окруженная предательством.

XI

Печальна была езда трех всадников по ноябрьским лесам…

Весть о захвата замка Врбиц и смерти пана Олдржиха Боржецкого дошла до них лишь спустя две недели после этого ужасного события. Им сообщила об этом пани Кунгута в письме, где содержалось также описание похорон пана Олдржиха Боржецкого, состоявшихся в Врбицах, в часовне святой Людмилы, где его положили рядом с его первой женой Аленой. В этом письме пани Кунгута звала Яна и Боржека, двух милых сыновей своих, домой, прося их приехать как можно скорей, так как ей нужно договориться с ними о судьбе обоих замков, о наследстве, которое должен получить Боржек, и, наконец, о сестре его Бланчи.

Ян ехал, как всегда, впереди. За ним — Боржек, сразу созревший и возмужавший. Последним — Куба, голова которого была полна забот о них обоих. Он понимал, что их детству пришел конец. Он размышлял о пане Боржецком. Чего только тот не придумывал, как в последние годы трудился, сколько денег истратил на воспитание сына! А теперь лежит там, убит стрелой какого-то неизвестного рожмберкского слуги, отдав богу душу. И так вот по всей нашей чешской земле, в которой никто не управляет, никто не повинуется и все между собой в ссоре.

Всадники заехали сперва в Врбице. Пошли в замок. Вид разбитых ворот, сожженной башни, уничтоженной риги, развороченного двора и пробитых крыш разрывал сердце. Но ни Ян, ни Боржек не заплакали. Только Матоуш Куба отер слезу, когда они остановились в нетопленной часовне святой Людмилы, над свежеопущенной в землю плитой, где еще не было обозначено, что под ней похоронен пан Олдржих Боржецкий из Врбиц…

Боржек опустился на колени и стал молиться. Ян только тихо и почти без мыслей глядел на белый четырехугольник, на Боржека, который вдруг перестал быть подростком и вот стоит на коленях, как рыцарь после битвы, на деревянную алтарную статую святой Людмилы и большую золотую звезду на потолке, из середины которой свешивалась неугасимая лампада… Но огня в этой неугасимой лампаде не было. Ян велел Матоушу засветить ее.

Потом они встали.

— Теперь что? — промолвил Ян.

— Теперь поедем в Страж! — ответил Боржек.

Только тут Ян заметил, что Боржек уже усатый, что у него бороздки над глазами и глубокие морщины — такие же, как были у отца.

Приехав в Страж, они с удивлением обнаружили, что там все идет своим порядком. Будто ничего не произошло. По двору важно шагал индийский павлин, бегало множество жирных кур с могучим петухом, в хлевах мычала скотина, а на откосе перед замком Ян увидел отару овец, которой прежде не было.

У пани Кунгуты глаза не были заплаканы. Она только была очень серьезна, озабочена и внимательна. Посадила обоих юношей за стол и, кормя их обедом, все время называла того и другого своими сыновьями. Называла одинаково и обращалась одинаково ласково… Потом пришла Бланчи и подставила Боржеку губы для поцелуя, а Яну только протянула руку. Ян ничего ей не сказал.

После того как убрали со стола, пани Кунгута начала так:

— Смерть ходит и косит нас, стариков. Молодые этого не понимают, но мы уже привыкли. И готовы к ней. Всем нам предстоит так или иначе прочь отсюда. Нынче я, завтра ты, послезавтра он. У смерти свои весьма странные прихоти. Толстого она выморит голодом, худого раздует водянкой, здоровому посадит гнилой волдырь на лицо, чистотелого поразит проказой, а грешникам дарует долголетие, чтоб успели побольше наразвратинчать… Будем радоваться, мальчики, что отец ваш отошел как настоящий рыцарь. Стрела вошла ему в глаз и проникла в его драгоценный, одаренный господом богом мозг. Ушел хозяин, укрепив с самого фундамента два замка и их поместья, поднявший ценность каждого куска луга и наполнивший подвалы изобилием. Но мне не следовало быть с ним. А этом была его ошибка. Я приношу своим мужьям несчастье. Твой отец, Ян, во все долгие годы войны не трогался из замка, читал свои книги и попивал вино. Потом на него вдруг наехало, и он с головой ушел в общественные дела. Я всегда приписывала это тому, что была беременна, у меня не хватало для него времени, и что, кроме того, он хотел как-то позаботиться о наследнике… Славно постарался бедный, добрый христианин Ян Палечек. Но что пришло в голову пану Олдржиху, этого я просто понять не могу. Может быть, то, что я позволила ему поехать в Прагу, а перед тем мало с ним разговаривала, занятая управлением обоими поместьями, которые так процветали. Он погиб из-за своей собственной неосмотрительности. Он был хороший хозяин, но не был приспособлен к участию в столкновениях и спорах. Бог простил его, послав ему мученическую смерть.

Ян ни разу еще не слышал, чтобы его мать говорила так долго и так прекрасно. Только тут он отдал себе отчет, какая она умная — и какая старая: у нее была серебряно-белая голова.

— Но теперь, милые дети, — продолжала пани Кунгута, — надо подумать о вашем дальнейшем пути. Смерть пана Олдржиха воздвигла на этом пути великие препятствия. Пан Боржецкий из Врбиц враждовал с паном Рожмберкским. И это опасно для нас всех. Пан Олдржих мертв, но осталась его вдова, то есть я, и его дети — Боржек, Ян и Бланчи. Был тут на похоронах сын пана Алеша из Рижмберка[63] — Богуслав. Ему лет тридцать. Это человек опытный. Он изъявил готовность выступить посредником между Боржецкими и паном из Рожмберка и одолжить тебе, Боржек, сколько нужно для восстановления врбицкого замка и хозяйства. А пока ты, Боржек, будешь жить здесь, в Страже, и отсюда руководить стройкой. Единственное его условие…

Ян насторожился и поглядел на Бланчи. Девушка сидела, сжав руки и глядя в стол.

— …единственное его условие, чтобы Бланчи вышла за него замуж… Это великое счастье для Бланчи, так как пан Богуслав берет ее без приданого. Ее приданое сгорело в Врбицах.

— А Бланчи что на это скажет? — спросил Ян.

Пани Кунгута нахмурилась.

— Твоя сестра согласна! — бросила она небрежно.

Тут Ян вскочил и, ни на кого не глядя, выбежал из залы.

Вечером он вошел в комнату к матери.

— На Бланке Боржецкой хотел жениться я! — без всяких предисловий объявил он.

— Ты хотел жениться на своей сестре? Не знаю, согласилась бы она? Ведь пан Богуслав приезжал сюда еще в прошлом году, и она нисколько не противилась его почтительному ухаживанью.

— Этого она мне не говорила!

— Вот видишь… — так же небрежно промолвила пани Кунгута.

И Ян опять ушел.

Ночью между Бланкой и Яном произошло объяснение. Ян был суров и резок, Бланчи тиха и покорна. Она все время твердила, что Ян мил и близок ей, что она ничего другого в жизни не желает, как быть его женой, но что воля божья — другая, что надо сохранить род Боржецких и что Богуслав — щедрый человек.

Как только она заговорила о Богуславе, Ян схватил и стиснул ее руку так, что девушка вскрикнула; тут он ударил ее кулаком в грудь. Бланчи зарыдала и поглядела на измученного Яна глазами, полными слез. При виде ее сладких очей Ян упал перед ней на колени и стал целовать ее одежду. Покрыв поцелуями ее юбку от подола до бедер, он так и остался коленопреклоненным перед ней, уткнув голову ей в колени. Бланка перебирала руками его волосы и, плача, шептала, что любит его, но жизнь так печальна и несправедлива.

Яна стала искать. Боржек хотел поговорить с ним. Ян, вдруг возненавидевший Боржека, бросил ему в лицо упрек, что тот хочет обновить свой замок ценой сестриного тела. Боржек только улыбнулся и ответил в прежнем духе, по-прахатицки, что Ян просто ревнует к Богуславу и теперь ищет возвышенных и благородных оснований для того, чтобы противиться браку Бланчи с другим. В эту минуту Ян заколол бы Боржека, будь у него в руках оружие. Он пошел прочь, не глядя на него. Всю ночь до утра проблуждал вокруг замка, беседуя с воронами, слетающимися на свалку падали у леса.

С этого дня Ян не выходил ни к обеду, ни к ужину, не говорил ни с матерью, ни с Боржеком, ни с Бланчи, а сидел в старой зале пана Яна за книгами, пил вино и читал. Пани Кунгуте, подходившей на цыпочках поглядеть, что он делает, часто казалось, что там сидит покойный первый муж ее, отец Яна, что мир еще прекрасен и справедлив, а она — молодая.

Пан Богуслав приезжал в Страж, но с Яном ни разу не встретился. Если он спрашивал о Бланчином сводном брате, пани Кунгута отвечала, что Ян после смерти пана Боржецкого занят необычайными размышлениями и разговаривает только со зверями да птицами небесными.

— Новый святой Франциск Ассизский, — насмешливо промолвил пан Богуслав Рижмберкский, человек образованный, и погладил свою светлую бородку.

Так прошла зима. Весной в Врбицах начали строиться. Новые кровли, новые ворота; новая башня, каменная, выше прежней, с бойницами; стены из цельных отесанных глыб. Боржек переехал в Врбице, чтобы взять под свое управление и старую и новую челядь. Пан Богуслав добился обмена мирными посланиями между паном Олдржихом из Рожмберка и паном Боржеком Боржецким. В Врбицах и в Страже шили приданое панне Бланчи. Свадьба была назначена на первую субботу апреля месяца, так как в конце апреля пану Богуславу нужно было ехать на заседания сейма и вместе с ним должна была поехать полюбоваться Прагой его жена.

Яна не было видно в замке, хотя он там жил. Если кто шел ему навстречу, он сейчас же поворачивал и шел в другую сторону. Только Матоуш Куба имел право входить к нему, но и тот мало с ним разговаривал, боясь его мрачного вида.

В пятницу, накануне свадьбы панны Бланчи, в Страж съехалось много народа. Невесте предстояло на другой день утром ехать в Врбице, где и должна была состояться свадьба. Венчать был приглашен кдыньский приходский священник отец Йошт. Жених приедет в субботу на рассвете, а свадебный поезд тронется в восемь часов. Венчанье было назначено на вечер, в присутствии многочисленных гостей. Принимать их должен был пан Боржек Боржецкий в Врбицах: это было его первое выступление в роли хозяина замка и поместья.

Множество незнакомых женщин бегало по лестницам и коридорам стражского замка: невесте примеряли подвенечный наряд; у пани Кунгуты тоже было новое платье, на котором знаки вдовства, насколько это допускало приличие, были приглушены; замок ходуном ходил, а челядь потихоньку выпивала.

В десять часов, когда суета вдруг сменилась ночной тишиной, Ян поспешно закрыл книгу и вышел из залы. Уверенно прошел по коридору, где никто в темноте его не видел. Постучал в дверь Бланчиного покоя.

— Открой, Бланчи! Это Ян! — тихо промолвил он.

Бланчи открыла. Села на постели в ожидании. На стульях и сундуках был разложен ее свадебный наряд. Ян на мгновенье остановился. Потом движеньем руки смахнул со стула часть подвенечного платья и сел. Бланчи ушла под одеяло, вперив в Яна испуганный взгляд. Ян молчал.

Это молчанье длилось нестерпимо долго. Наконец Ян промолвил:

— Завтра венчаешься с Богуславом из Рижмберка?

Бланчи кивнула.

— Но ты знаешь, что дала мне слово еще в детстве. Так что теперь же станешь моей женой! — твердо сказал он.

Бланчи следила за Яном и его движениями. Они были необычно медленны и сосредоточены. Он встал и, подойдя к Бланчи, мгновенно сдернул с нее одеяло. Бланчи не крикнула. И Ян, словно боясь потерять хоть одно драгоценное мгновенье, взял Бланчи так уверенно и просто, как если б давно был ее мужем.

Бланчи, стиснув зубы, чтоб подавить боль, страстно и нежно обхватила голыми руками его шею. И, задыхаясь, промолвила:

— Какие у тебя страшные, какие прекрасные глаза!

Но Ян освободился, встал и ушел.

В дверях еще раз обернулся и кивнул ей:

— Прощай, Бланчи, и помни!

XII

Такой разгульной свадьбы свет еще не видел!

Ян с утра объявил, что здоров и, вопреки своему первоначальному решению, поедет в Врбице, чтобы присутствовать при торжественном бракосочетании Бланчи с паном Богуславом из Рижмберка. Пани Кунгута обрадовалась.

Ян надел самую лучшую свою одежду, велел, чтобы его причесали, и цирюльник брил его целый час. Надев на голову бобровую шапку с золотым галуном, опоясавшись короткой сабелькой, Ян сел на коня и первый выехал из ворот, так что казалось, будто он едет во главе свадебного поезда.

Светловолосый пан Богуслав, в то утро особенно бледный, был рад, что Ян примирился с ним, и поблагодарил его за то, что тот, как только выздоровел, сразу едет к нему на свадьбу, на что Ян со смехом промолвил:

— Сестра ведь!

Бланчи в свадебном наряде была менее хороша, чем обычно. По крайней мере так показалось Яну. Он пожал ей руку, когда она уже сидела в своей разукрашенной повозке, и улыбнулся ей — таинственно, но весело. Бланчи была бледней жениха, и под сладкими очами ее легли бледно-голубые полукруги.

Ян ехал среди апрельского ландшафта, посвистывая. И прилетали птицы, садились к нему на плечи, на шапку, на седло и на голову лошади. Два особенно смелых воробья колыхались на поводьях. Конь шел весело, и Ян, покачиваясь на нем, напоминал рыцаря, который идет на дружескую попойку. Так беззаботно было выражение его лица, так свободно и непринужденно каждое движение. Пан Богуслав, ехавший тоже верхом, — а в повозке вместе с Бланчи сидела пани Кунгута, — несколько раз старался догнать Яна и поговорить с ним. Но каждый раз, заслышав у себя за спиной лошадиный галоп, Ян давал шпоры и увеличивал расстояние между собой и паном Богуславом. Так въехали они в Врбице под веселые звуки рогов и радостный трезвон на колоколенке святой Людмилы, В воротах обновленного замка стоял в новой одежде рыцарь Боржек Боржецкий. Он подал Яну руку, озабоченно заглянув ему в глаза.

— Ты думаешь, Боржек, я еще болен? — сказал Ян. — Я выздоровел!

— Не сердишься на нас? — спросил Боржек.

На это Ян ничего не ответил; спешившись, он поцеловал Боржека в обе щеки. Боржек был немного старше Яна. Но за последние месяцы он так возмужал, что Ян казался перед ним желторотым птенцом.

На дворе он поцеловался с бабушкой Аполеной, явившейся в нарядном чепце приветствовать жениха с невестой, а когда все засмеялись, сказал, что поцеловал бы еще крепче, если бы Аполена велела сбрить себе усы. Он сам отвел лошадь в конюшню и там заговорил по-звериному, так что всюду поднялось ржанье, мычанье и топот. Конюх пана Богуслава так разозлился, что кровь бросилась ему в лицо. Но не осмелился ничего сказать. А Ян весело обратился к нему:

— Тебе досадно, бессловесное существо, что не умеешь говорить со скотиной, как я? И то сказать: удивительно, как это ты не понимаешь себе подобных!

Потом Ян остановился перед кучкой слуг пана Богуслава и насмешливо их приветствовал, так что они не знали, как к этому отнестись. Когда в воротах происходила встреча невесты с женихом и отец Йошт особенно почтительно поклонился пану Богуславу, Ян стал петь громким голосом соблазнительные стихи из «Песни песней» Соломоновой. Женщины, прислушавшись к его пению, краснели, а некоторые отходили подальше. Йошт с удивлением глядел на своего ученика, который как ни в чем не бывало продолжал свое занятие, не смущаясь его укоризненного взгляда.

К вечеру во дворе собрались семья и челядь Рижмберкских, стражские и врбицкие соседи, швиговские мелкие помещики и несколько домажлицких горожан с женами, прижимающими к могучим грудям вышитые платки и поминутно поправляющими свои чепцы, чтобы из-под них не выбивались локоны.

Наконец в семь часов, когда уже стало смеркаться, процессия подошла к часовне, и началась такая давка, что Ян предпочел остаться во дворе. Из-за тесноты не заметили, что в храме его нет, и обряд был совершен пред алтарем святой Людмилы в его отсутствие. Да он и не хотел видеть, как Бланка дает клятву… Отец Йошт в тот вечер охрип и потому весь обряд совершал шепотом. Бланчи тоже прошептала свое согласие на брак еле слышно, а пан Богуслав, как человек благовоспитанный, последовал примеру невесты. Так что в часовне царила тишина, прерываемая лишь тяжкими рыданиями Богуславовой матери — пани Беты из Рижмберка, да покашливанием Богуславова дяди — пана Менгарта из Рижмберка.

Когда процессия стала выходить из часовни, зрители ужаснулись синеве Бланчина лица. Даже свет факелов не мог скрыть ее бледности. Пан Богуслав растерянно улыбался, теребя свою светлую бородку.

Бланчи оглянулась. Она искала Яна. Но Ян был уже в разукрашенной и ярко освещенной парадной зале, осматривал накрытые столы, на мгновенье остановился возле места, предназначенного для невесты, подходил к лютникам и флейтистам, настраивавшим свои инструменты, и разговаривал с ними. А когда свадебная процессия, с невестой и женихом во главе, вступила в залу, Ян встал перед музыкантами, властно поднял руки и продирижировал торжественный туш в честь свадебных гостей. Многие из них благосклонно рукоплескали рыцарю, не погнушавшемуся ради сестры стать на один уровень с лютниками и флейтистами. Когда все утихло и пажи стали разносить кушанье на блюдах, присланных по приказу Богуслава из трех замков — его собственного и двух, принадлежащих его родственникам, — Ян широким шагом подошел к своему месту, которое было неподалеку от невестиного. Рядом с Бланкой сидела пани Кунгута, рядом с Богуславом — пан Менгарт из Рижмберка, рядом с паном Менгартом — Боржек, рядом с пани Кунгутой — мать жениха, Бета из Рижмберка. А рядом с пани Бетой было место Яна.

Пани Бета, поднося кусок ко рту, каждый раз пробовала завести серьезный разговор с Яном, но тот отвечал очень скупо. На ее вопрос о причине его задумчивости он ответил, что еще со времен слепого короля Яна Люксембургского не в рыцарском обычае говорить во время еды, а разговоры допустимы лишь при мытье рук. Пани Бету этот ответ рассердил, но Ян действительно сделал, как сказал. Только служители принесли воду для обмывания пальцев, он принялся так усиленно и горячо говорить, что пани Бета, отвлекшись, облила себе юбку. Но Ян, не обращая внимания, продолжал говорить без умолку. И притом всякую чепуху, от которой пани Бете кровь кидалась к лицу. Например, что папа кушает только те части быка, которые играют роль при оплодотворении: это для того, чтобы быть сильным. И так поступают и римский папа, и авиньонский, а по их примеру — и кардиналы. Магистр Рокицана до сих пор не стал епископом только из-за того, что не привержен этому лакомству.

Родичи Рижмберкских, сидящие напротив, засмеялись, а пани Бету это еще больше рассердило.

Когда начали подавать вино, Ян стал делать вид, будто решил напиться. Он пил и покрикивал на служителей, чтобы те подливали в бокалы, не скупились, что свадьба обычно бывает один раз в жизни и что нынче невеста должна быть пьяна, черт возьми. Это уж берет на себя он сам, ее брат… И тотчас стал сплетать пани Бете странную семейную историю. Что, дескать, было бы, если б он, Ян, полюбил свою сводную сестру. Семейные отношения самым необычайным образом переплелись бы: его мать стала бы бабкой и теткой своего внука, а он был бы братом и мужем своей сестры и жены, а его отец — дядей и дедом. И в таком роде он перемешивал имена и родственные отношения, пока пани Бета не схватилась за голову и не попросила его перестать, так как у нее от всего этого голова пошла кругом. Ян засмеялся и выпил за здоровье пани Беты.

За первым тостом последовал второй, с сидящими напротив, потом третий, потом произнес благочестивую речь Йошт, потом шутливую — пан Менгарт, и тотчас после этого и за столом новобрачных, и за столами остальных гостей, и у челяди, пившей почем зря, развязались языки, в зале поднялся страшный шум, и уже не было слышно ни флейт, ни лютней.

Все это время Ян не глядел на невесту и жениха и не говорил ни с кем, кроме пани Беты, которая то краснела от гнева, то готова была расцеловать удивительнейшего, милейшего молодого рыцаря, который говорит одни глупости, но в то же время полон остроумия и вдохновения. Она чокалась с ним и в конце концов пожелала, чтобы ее собственный сын, сидящий здесь жених, имел хоть немного Яновой закваски.

— Думаю, что сестра моя тоже была бы не прочь, — сказал Ян, но тут же прибавил: — Да, но я не всегда таков. Бывают у меня и грустные минуты. Это я сегодня… Мне так радостно, что моя дорогая сестра Бланчи выходит за такого знатного и богатого человека, который к тому же ваш сын, уважаемая пани!

Это тоже понравилось пани Бете, и не было конца веселым тостам и беседам, пока вдруг стул рядом с пани Бетой не оказался пустым. Ян исчез, ничего не сказав. Он подошел к окну у входа в залу и открыл его. Многие радостно вздохнули и отерли пот со лба. Но они не обратили внимание на то, что Ян, высунувшись из окна, засвистал.

Тут в залу влетел первый, за ним второй голубь, потом ласточки, вороны, и прежде чем пирующие успели опомниться, над ними беспорядочно кружили стаи голубей, ласточек, ворон, опрокидывая бокалы на столах и гадя на одежду и головы гостей. Но Ян встал на стул посреди залы и, махая руками, стал управлять пляской птиц. Наладив их дружное движение, он сделал знак рукой и потребовал тишины. Все повиновались, завороженные его необыкновенными глазами.

Ян стоял посреди залы. Над головой его правильными кругами носились голуби и ласточки, а за ними, изо всех сил стараясь держать строй, несколько ворон. Пирующие ждали, что будет дальше. Но Ян долго не говорил ни слова. В зале была мертвая тишина. Только шелест птичьих крыльев да тяжелое дыхание сытых и пьяных людей.

Тут Ян впервые взглянул на невесту. Она была все такая же бледная, как и утром. Ян заговорил:

— Птичья ватага прилетела поздравить невесту с женихом; арабская мудрость гласит, что птичий помет — к счастью, так, приветствуйте птиц врбицкой крепости, так как то, что построил здесь пан Боржецкий — это не замок, а крепость, — и старайтесь им уподобиться. Закружитесь тоже! Что вы не танцуете? Скажете, здесь нет места, надо вынести столы? Не надо их выносить, — на земле всюду довольно места, чтобы поплясать хорошенько… Милые скрипачи и флейтисты, играйте!

И, спрыгнув со стула, он выхватил у одного из флейтистов его инструмент, потом опять вспрыгнул на стул и заиграл. Слегка приплясывал. Флейтисты дружно подхватили мелодию, и вскоре все участники свадебного пира тоже стали прпплясывать. Играя, Ян глядел на Бланку. Она не шевельнулась. Богуслав хотел было взять ее за талию, но она отстранила его руку. Только ее одну во всей зале не захватила игра Яна.

Ян поднял руку и велел всем встать. Все встали, Бланка тоже. И принялись танцевать.

— Идемте, — промолвил Ян и показал пальцем на дверь.

Он снова спрыгнул со стула. Первыми двинулись вперед музыканты, за ними — пьяные челядинцы, пажи, оруженосцы рижмберкских панов, за ними — гости из-за ближних столов и, наконец, весь стол главных участников торжества. У кого не было дамы, тот плясал с кубком, блюдом, а не то куском кабаньего бока либо гусиной ножкой в руках. Ян следил за покидающей пиршественную залу процессией. Увидев пани Кунгуту, ступающую легко на цыпочках с трехзубой вилкой в руке, он ласково ей улыбнулся. И пани Кунгута отметила ему понимающей улыбкой, как будто между ними было что-то условлено. Потом прошла Бланчи. Но она не танцевала. Только шла, не спуская глаз с порхающих птиц, которые теперь уже метались беспорядочно, крича, каркая, и натыкались на стены в поисках окна, через которое влетели. На Яна она не взглянула… Потом он увидел пани Бету, покачивающуюся в объятиях беловолосого швиговского помещика, а за ними — пана Менгарта с бокалом в руке, кричавшего, что такой веселой свадьбы он еще не видел и чтоб слуга подлил ему вина…

Когда зала опустела, Ян пошел за остальными. На дворе флейтисты играли все тот же мотив. Гости плясали и требовали еще вина. Ян приказал выкатить бочку из погребов и наливать прямо тут же, на дворе. Так и сделали. Ян ходил среди гостей, улыбаясь всем. Увидев Бланку, на которую никто не обращал внимания, оттого что она ни на кого не обращала внимания, не пила и не танцевала, спокойно кивнул и вполголоса промолвил:

— Я сейчас приду, Бланчи.

Потом громко крикнул:

— Будете вы танцевать или уже обленели и ослабли? Неужто это рижмберкские, врбицкие, стражские, неужто домажлицкие и швиговские? Так ли веселились ваши славные предки?.. Музыка!

И, подойдя к воротам, велел открыть. Выстроив оркестр вокруг себя, зашагал вперед. Но на минуту остановился.

— Вы слышите меня? Во Франции есть часовня, куда ходят молиться пляской. И святой, чтимый в этой часовне, охраняет всех плясавших перед ним от голода, мора и войны. Пляшите, будто в часовне святого Вита во Франции, чтоб господь сохранил вас от всякого зла! Аминь.

Толпа гостей повалила из ворот, все парами, с трудом передвигая ноги, в измятой одежде, красные, со ссадинами на руках, кто падая и снова подымаясь, иной раз из последних сил, но все — покорные воле человека, играющего на флейте, приманивающего птиц небесных и превращающего свадебный пир в шутовское сборище. Танцуя, спустились ложбиной на луг. Там музыканты сели, продолжая играть. Вслед за процессией слуги катили бочки. На лугу опять пошла попойка. Прямо на траве, под звездами…

Пляска продолжалась. Мужчины выкрикивали похабные слова, женщины забыли стыдливость. Челядь дерзко отвечала панам, дворяне обнимали потных служанок. Наступило мгновенье, когда Ян, отбросив флейту, крикнул:

— Рижмберкские сильней швиговских? Кто это сказал? А врбицким выстроили замок рижмберкские? Кто это крикнул? Бейте его!

И рижмберкская челядь схватилась с швиговскими, а домажлицкие с врбицкими, а стражские со всеми остальными, а за челядью, звавшей на подмогу, вступили в бой дворяне, паны, рыцари, горожане. Отец Йошт катался по земле, сцепившись с паном Менгартом, а пани Кунгута, сидя под деревом, опасалась, как бы и ее не ударили.

Потасовка разрасталась, пока музыканты играли. Она дошла до крайней точки, когда они вдруг, перестав играть, принялись разбивать друг у друга флейты и лютни.

Тогда Ян подошел к Бланке, глядевшей на творящиеся вокруг ужасы, словно не понимая.

— Пойдем отсюда! — сказал он.

Он провел ее шагов двадцать, пока они не подошли к ложбине. А там взял на руки. Пронес в ворота и по двору, и никто их не видел, не попался им навстречу, так как все ревели или спали на лугу… Он внес ее по лестнице на второй этаж и положил там на постель, которой суждено было стать их брачным ложем… И, положив, долго с мученьем целовал, а она отвечала покорно и страстно.

И это была их брачная ночь.

Он ушел от нее, когда над равниной стало рассветать и звезды над горами в весенней синеве небес побледнели.

XIII

На деревенских свадьбах всегда происходили драки, но чтоб господская свадьба оканчивалась такой страшной свалкой, этого никто не запомнил. Жених лежал ногами в ручье, а расшибленной головой на лугу. Добрая половина его прекрасной бородки была вырвана. А что осталось, было в спекшейся крови и в глине. Паи Богуслав лежал навзничь и храпел. Только когда восходящее солнце лучами своими защекотало у него в носу, он протер глаза, чихнул и встал.

Вокруг — словно поле после битвы. Там лежит рижмберкский челядинец и хлебает воду из ручья, чтоб утолить жгучую изжогу; рядом — врбицкий оруженосец обмывает на ноге рану: ему прокусили икру. Здесь под ивами лежит работница из Врбиц в объятиях стражского батрака; оба спят. Там можно видеть домажлицкого соседа, который, опираясь на срезанный им самим древесный сук, ковыляет к врбицкому замку.

Многие участники торжества, видно, уехали, — подумал пан Богуслав, но немало их еще лежит, сраженных вином и ударами. Никогда еще гости не получали такой взбучки от хозяев! Рижмберкские, гордившиеся своей фамилией, — ведь в свое время пан Алеш Вржештял из Рижмберка был почти что королем, — потерпели страшное поражение, и бог спас их только тем, что пирующие вышли во двор и на луг без оружия. А то бы трупов не счесть.

Женщины тоже дрались между собой, срывали друге другу чепцы, таскали друг друга за волосы. Но хуже всего пришлось рижмберкскому брадобрею, у которого оторвали мужской член за то, что он, опьянев, полез на работницу из врбицкого поместья.

Пани Кунгута повздорила с пани Бетой из-за того, что та отозвалась о Яне в том духе, что он, дескать, больше похож на скомороха, чем на рыцаря. Пани Кунгута ответила, что в пограничных замках не родятся бархатные паяцы, которые покупают невест за деньги. Да к тому же невест, которых любят другие. Обе старые женщины разошлись без драки и ругани, но отплевываясь друг от друга.

Пан Богуслав никак не мог вспомнить, где он в последний раз видел свою невесту. Знал все, что происходило до того момента, когда он плясал во дворе замка. Но дальнейшее совершенно выпало у него из памяти и потонуло во мраке. Он подошел к ручью, умылся. Освеженный, направился по росистому лугу к ложбине. Увидел на межах спящих. Между ними и своего почтенного богатого дядю пана Менгарта. Тот мирно спал, и вокруг его носа порхали два мотылька. Апрельские гонцы близящегося лета, они были свежие, чистые. А лицо пана Менгарта — в крови и грязи.

Пан Богуслав разбудил дядю. Менгарт долго просыпался, долго тер себе глаза при виде солнца, трав и цветов, среди которых неизвестно как очутился. Он спросил, что произошло. Богуслав хотел было ответить, что не знает, но у него пересохло в горле, и он вдруг осип. А пан Менгарт опять уже лег и тут же захрапел. Богуслав махнул рукой. Ему было некогда заниматься воскрешением мертвых. Он пошел искать невесту.

В замке царило веселое оживленно. На кухне варили утреннюю похлебку с мясом и чесноком. Повара смеялись, вспоминая, как гуляли на свадьбе. Работницы хохотали, вчерашние враги обнимались, а когда пан Богуслав проходил мимо, понижали свои озорные голоса, делясь друг с другом ночными впечатлениями, каких никто не запомнит. Была еда, было питье, была пляска, было распутство — чего еще нужно?

— Вон жених! Какой унылый…

Пан Богуслав пропустил мимо ушей это насмешливое замечание одного из безусых рижмберкских кузенов, прислуживавшего невесте во время пира в качестве пажа. Наконец он отыскал спальню. Вошел.

Увидал Бланчи, лежащую в постели с открытыми глазами. Приблизился к ней и умоляюще сложил руки.

— Прости, Бланчи, — сиплым голосом промолвил он. — Вино было слишком старое и сильное.

Бланчи поглядела на пана Богуслава с легкой усмешкой.

— Тебе лучше сейчас пойти куда-нибудь выспаться! А я буду одеваться. Я уже выспалась.

Пан Богуслав кивнул и с улыбкой ушел.

К полудню гости разъехались. Они уже помирились. Пан Боржек устроил богатый завтрак, пили пиво, опять играли флейтисты, а челядь, которую пришлось несколько раз скликать, вычистила и приготовила коней и экипажи. В три часа дня уехал в повозке пан Богуслав со своей женой Бланчи. Они отправились в Рижмберк, а оттуда — на несколько дней в Прагу, где пан Богуслав собирался выступить в сейме. Дядя Менгарт опять сопровождал пани Бету, после завтрака снова порозовевшую и полную достоинства. Пани Кунгута еще хмурилась. Главным образом потому, что нигде не видела сына. Ни в парадной зале, ни в передней, ни на дворах. На ее вопрос о Яне ей отвечали, что он исчез вместе с конем. Она уехала со своей челядью последняя. С Боржеком простилась по-матерински. В дороге она задремала. Был теплый апрельский день, и в воздухе еще замирали отзвуки пасхального благовеста.

На другой день к ней явился Ян. Она сидела у окна и пряла. Он сел к ее ногам и начал так:

— Спасибо, что ты меня не искала. У меня к тебе просьба. Я хочу уехать из этой страны. Хоть на время. Мне здесь душно. Не могу глядеть ни на чье лицо без гнева. Знаю, что люди не виноваты. Только я один виноват, что мне звери ближе моих ближних. Я не могу разделять со своими ближними ни веры, ни любви, ни радости, ни гнева. Я не такой, как они. Смотрю на них и вижу: они мне чужды. Мно надо уехать. Может быть, я по вас по всех затоскую, особенно по тебе, мама. Тебя я понимаю, хоть и не могу взять в толк, почему вдова рыцаря Палечка должна когда-то лечь в могилу как вдова пана Боржецкого. Но это я тебе простил. А ты прости мне, что я уезжаю. Поступлю опять учиться. Может, еще чему-нибудь выучусь, может, стану человеком, который всем полезен. Даже тем, кто мне непонятен. Может, уразумею на чужбине, почему так необходимо умирать за чашу или за папу римского, о котором я даже не знаю, где он живет и как его зовут. Может, постигну, нужно или не нужно расширять поместье и передавать его своим детям, улучшив и увеличив его любыми средствами. Да еще ценой такого брака, в какой вступила Бланка. У меня очень тяжело на душе, мама. А в то же время хочется всем улыбаться и делать добро. И себе тоже, не отрицаю. Я тоже хочу жить. Но мне не дают! Все время кто-то стоит у меня за спиной и куда-то меня посылает, как-то на меня давит, чем-то мне грозит. Но я не позволю, чтоб меня куда-то посылали, давили на меня, грозили мне. Когда я смотрю на свою страну, я вижу ее не так, как другие. Радуюсь каждому цветку, каждой букашке, умею говорить с каждой коровой, снимаю шляпу перед каждым пегим теленком. Беседую с деревьями, с ложбиной, по которой вьется серебряной змейкой ручей, с горами, которые зовут, манят и тянут меня к себе и которые я должен во что бы то ни стало преодолеть. Должен перебраться на ту сторону… Мама, мне надо забыть многое. Бланчи, понимаешь? Главное — Бланчи! Поэтому я хочу посмотреть на белый свет. На море. Поеду в Италию. Туда, где воевал мой дед. Куда ездил великий король Карл. Он был так же молод, как я, когда вел битвы в этой стране[64]. Об этом я читал у него самого. Почему же мне не поехать туда, куда стольких наших людей влекла жажда боев или знаний? Я хочу учиться там, где отец мой учился мудрости, которая делала его таким милым и желанным для всех, кто его знал. Пускай мне придется голодать, я буду переходить из города в город, из одной школы в другую, петь и рассказывать веселые истории, стану скоморохом, но дойду до моря… Если б ты только знала, как мне хочется видеть море, мама!

Пани Кунгута тихо слушала, и ей казалось, что ей давно уже известно о предстоящей разлуке с Яном. Она ничего не отвечала, но глядела на сына ласково.

— Я думал и о тебе и о замке. Оставайся здесь, где похоронен отец. Матоуш Куба — мужественный и справедливый. Он будет советовать тебе и помогать. Вместо меня. Да и Боржек недалеко. Добрый человек, который хочет по здешнему способу воевать за хлеб и честь. Он тоже поможет тебе советом. Лучше, чем я.

— Но кто даст тебе денег на дорогу и на жизнь в чужих краях? Боржек не даст.

— Я еду без денег. Я буду богаче без них.

— Мне за тебя страшно, сынок!

— Не бойся. Молись только, чтобы ко мне вернулась моя улыбка…

Пани Кунгута погладила сына сухой рукой по волосам, а он поцеловал ей руку. Поездка в Италию была решена…

Ян попросил позволения взять своего коня. Пани Кунгута дала ему не только коня: она прибавила еще кошелек со звонкой монетой.

Ян опять стал ходить по замку, напевая и насвистывая. По вечерам он прощался глазами с домажлицкими башнями над волнами полей и рощ. Утром ходил по лесам и гладил кору молодых берез, приветствовал цветущие мхи и новые губки, наросшие на боках буковых стволов. Разлучаясь с родным лесом, заранее знал, что будет тосковать по нем.

Одним утром — был уже конец апреля и только что прошла первая гроза — Ян разлучился с матерью. Пани Кунгута плакала. Челядь, простившись с ним во дворе, обступила пани Кунгуту и стала утешать ее простыми, ласковыми словами:

— Радуйтесь, пани, что у нас такой красивый и добрый сын!

Пани Кунгута закрыла глаза обеими руками и быстро пошла в дом.

Между тем Ян и Матоуш, поехавший проводить своего хозяина до пограничного дуба, ехали раменьем. Сначала по дороге, дальше по тропинкам. Сперва низкими рощами, потом болотом и мочажинами, там — лесом и, наконец, въехали в самую чащу. Стежка пошла под уклон. Порой справа открывался вид на тройную вершину Черхова и на его предгорья. Потом выехали по тропке в долину и почти тотчас оказались среди ежевики, малины, земляники и низкого колючего подроста. Потом в лесу обнаружилась вырубка. Сам бог вырубил ее вихрем своим. Посреди нее стоял огромный дуб на трех каменных глыбах. Здесь была граница между Чешским королевством, Пфальцем и Баварией.

Матоуш остановился. Они с Яном пожали друг другу руки.

— Заботься о моей матери! И будь здоров! — промолвил Ян, улыбаясь Матоуш у одной из тех улыбок, из-за которой люди готовы были за него в огонь и в воду.

Кони зафыркали. Тоже прощались.

Матоуш Куба повернул коня и еще раз пожал своему хозяину руку. Потом снял шапку. И долго-долго смотрел, как рыцарь Ян Палечек из Стража один-одинешенек едет в мир…

XIV

Ян Палечек спустился с гор в долину Коубы. Эта речка, которая в лесах была ручьем, вылилась на луга, окружилась ивняком и, расширяясь в мелком русле, пройдя приграничный город Брод над Лесами, поворачивала на север, отыскивая себе дорогу по отлогим склонам поросших густым лесом высоких и скалистых гор. Налево Ян увидел крепость у подножья могучей вершины, соответствующей по форме и высоте чешскому Черхову, по ту сторону пограничного раменья. Он полюбовался на суровую красоту башни, на стрельчатые окна дворца и часовни, потом, дав шпоры коню, опять выехал на неширокую, но твердую дорогу, с незапамятных времен соединявшую у берегов Коубы немецкую землю с Чешским королевством.

Он проезжал по деревням, где поил коня и ел белый хлеб с редькой в трактирах под липами. Деревенские присаживались за стол к приезжему, и лица их выражали изумление перед юношей, отважившимся пуститься без спутников в чужие края. Палечек ел, пил, немножко хвастал, чтобы прибавить себе весу в глазах своих собеседников в кожаных штанах и суровых рубахах, потом благодарил за компанию, трепал коня по загривку и, вспрыгнув в седло, мчался быстрым галопом вдаль, подымая пыль. Деревенские головы на худых жилистых шеях, из которых, как обтянутая щетинистой кожей кость, торчал кадык, только кивали ему вслед.

Лесу стало меньше, прибавилось полей. Приятно было ехать в сумерках по дорого. Яну Палечку вдруг опять сделалось весело, беззаботно на душе, и он на мгновенье забыл, что где-то за горами есть замок и в замке том теперь уже не спит молодая женщина, которую зовут Бланка. Потом перед умственным взором его возникло лицо матери. Он оставил свою старую мать, оставил с легким сердцем, оттого что так надо.

На горизонте, на фоне темно-голубого неба, где стоял серебряный месяц, он увидел укрепления и башни города Коубы. Конь был измучен, всадник мечтал о постели. Вечер первого мая, суббота.

После краткого опроса и долгах размышлений всадника впустили наконец в городское ворота. На узких улицах конские копыта звенели так, словно кто колотил палочками в турецкий барабан. Приоткрывались окошки, и оттуда выглядывали разбуженные от первого сна местные обыватели. Некоторые грозили кулаком, но тотчас захлопывали окно. На площади стояло множество телег, покрытых рядном. Отпряженные волы лежали возле них на земле, спали. На башне протрубил и завел свою песню караульный. Он напоминал о необходимости осторожно обращаться с огнем и светом, совершенно так же, как призывает к вниманию и бдительности караульный на домажлицкой башне. Спящих волов звук трубы с башни не разбудил. Но из телег повысовывались лохматые головы, сонные глаза стали глядеть по сторонам, что случилось, рты зевали.

Рыцарь Ян крепко постучал в дверь корчмы. Ему открыли. На вопрос об ужине и ночлеге он получил ответ, что остался вареный гусиный желудок, а ночевать негде: нынче в городе базар, и все кровати заняты.

— Прежде всего напоите моего коня, потом дайте поесть и попить мне. А уж ночью вы меня не выгоните: перед вами чешский рыцарь. Найдется место и для ночлега! — засмеялся Палечек и шагнул в темную подворотню.

Корчмарь позвал слугу, велел поставить рыцарева коня на конюшню. А сам повел приезжего в залу. Посадил его там за стол, на почетном месте в углу, под распятием с заткнутыми за ним веточками в сережках — от последних праздников. Полногрудая и краснолицая босая служанка принесла тарелку похлебки, промолвила: «Кушайте на здоровье!» Хозяин подсел к гостю, чтобы побалакать, а заодно и расспросить.

Когда Ян доедал жирный гусиный желудок с рубленой лапшой, корчмарь дошел до самого Прокопа Голого и таборитов, совершавших наезды на соседей и наводивших ужас на всю страну.

Ян махнул рукой.

— С тех пор, хозяин, много воды утекло: тогда я еще ребенком был. Прокоп Великий, а вовсе не Голый, на руки меня брал. Но я об этом только по рассказам знаю. Теперь там у нас, за горами, другие времена. С тех пор два короля сменились, и мы нынче без короля управляемся[65]. Конечно, чуднό, но в конце концов и так тоже можно жить.

Корчмарь удивился и сказал, что безкоролевье вроде корчмы без хозяина. Ян заметил, что, мол, корчма одно дело, а королевство другое, но что сходство, правда, немалое. Каждый норовит побольше съесть и поменьше заплатить, каждому хочется иметь крышу над головой, и если ее нет — он ропщет, среди постояльцев подымается спор, а там и междоусобица. Слуга — королевское войско, а король — корчмарь. Где нет хозяина, там управляют один повара, батраки, челядинцы, а постояльцы уж рады тому, что дом не обрушивается им на голову.

Это рассуждение корчмарю очень понравилось; он сказал, что нынче же ночью перескажет все это жене, перед тем как лечь спать: она очень любят сравнения и, кроме того, знает наизусть все поговорки, какие с самых древних времен люди только напридумывали.

Ян похвалил умную жену корчмаря и выразил сожаление, что она уже легла, причем скромно добавил, что и ему тоже очень хочется спать. Корчмарь почесал затылок и промямлил что-то невразумительное. Но Палечек весело перебил его:

— Ничего, ничего, корчмарь, я согласен лечь хоть с батрачкой на полатях.

— На площадь, рыцарь, я вас не выгоню, — сказал корчмарь, — но уж не обессудьте, отведу вам что осталось. При хлеве есть каморка. В ней — две кровати из простых досок, устланы соломой. На одной уже спит постоялец. Тоже чужеземец, не знаю только, из каких и откуда. Ни с кем ничего не говорил, прямо спать пошел. Берегите, сударь, свой кошелек! Ночью меня рядом не будет, и охранять вас некому. Время тревожное, по свету много всякого народу шатается. Другой и на человека-то не похож — ни дать ни взять собака. Такой косматый. И тот гость тоже такой. Кажется, вот-вот на задние лапы встанет и лаять начнет.

При этих словах корчмарь захохотал, да так громко, что свечка замигала. Но Ян уже поднялся и попросил, чтоб он отвел его туда, где можно лечь.

— Извольте. И желаю вам выспаться, только поручиться за спокойный сон не могу, — сказал корчмарь.

— Ваших блох я не боюсь, — возразил Палечек. — А ежели мой сосед по комнате начнет лаять, кину ему кусок хлеба!

Корчмарь снова расхохотался. Взяв со стола свечу, он пошел проводить постояльца. На дворе, среди бочек и навоза, спали в самых фантастических положениях люди и, опустив голову, упитанные лошадки. Корчмарь открыл дверь в каморку при конюшне. Поставил свечу на землю. Ян принял ее со сквозняка и внес в каморку. Хотел пожелать корчмарю спокойной ночи, но тот уже ушел. Ему было стыдно, что он предоставляет рыцарю такой ночлег.

Палечек не стал совсем раздеваться. Солома была старая, прелая, и было в ней много обгрызенных хлебных корок и старой кожуры от давно съеденных колбас. Палечек положил себе под голову шапку и хотел было задуть свечу издали. Но потом раздумал. Зачем гасить, когда не знаешь, кто рядом с тобой спит? Сосед храпел на соломе, но Яну показалось, что храп его слишком громок. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что уснул. Тогда сосед привстал на постели и принялся рассматривать Палечка. Но стоило Палечку пошевелиться, как тот быстро лег и опять захрапел.

Палечек не мог заснуть. Он думал о том, с какой целью сосед за ним следит. Что он не спит, это ясно. И если сам уснешь, так он, чего доброго, накинется. А спящему храбрость не поможет! Целые народы погибали из-за собственной беспечности… И Ян продолжал изображать спящего. Как только он начинал сильно храпеть, так сосед опять садился на постели и смотрел на него. Это повторилось раз десять, а то и больше. То притворится спящим Ян, то — сосед. Сосед в самом деле смахивал на собаку. Ян улыбнулся, вспомнив слова корчмаря. «Вдруг сейчас вскочит, встанет на задние лапы и залает!» — подумал Ян, сел совсем прямо и стал смотреть на человека, который, в отененье огромной копны волос, бороды и усов, храпел на соломе, как боец после битвы.

Тогда Ян применил новый маневр: стал храпеть сидя. Косматый гость встрепенулся и тоже сел. Теперь сидели оба, и Ян и лохмач, глядя друг на друга. Свеча ярко освещала их лица. Заговорил Ян:

— Косматый приятель! Не знаю, понимаешь ли ты по-чешски, но я начинаю с чешского, потому что каждому легче выражать свои мысли на родном языке. И хочу я вам сказать, что нынче я порядочно миль отмахал. Правда, вместо меня это проделал мой конь, но ежели вашей милости случалось ездить на коне, так вам будет понятно, что это значит для всадника — добраться через горы, сквозь раменье, до этой вот грязной дыры за один день. Я вижу, ученый господин, что вы понимаете мою речь, и это сближает нас. Есть у меня к вам просьба. Спите себе спокойно, так же как я собираюсь. Я очень хорошо понимаю: вы бодрствуете, чтоб дождаться, когда я усну, и украсть мой кошелек. А я не сплю, оттого что слежу за вами и за своим кошельком. За вами, чтоб вы меня не обобрали, а за кошельком, чтоб не лишиться его. И это дело дрянное. Для нас обоих. Этак мы оба можем просидеть до утра, не сомкнувши глаз. Вот я и хочу сделать вам одно разумное предложение. Я выдам вам из своего кошелька пять золотых: это порядочная часть моего состояния. Но я еду дальше, чем вы, и поэтому, сами понимаете, должен иметь больше денег. Берите эти пять золотых и спите себе до утра так же, как буду спать до утра и я, рыцарь Ян Палечек.

Тут Ян встал и подошел к косматому, который до сих пор не проронил ни слова, а только тяжело дышал.

Когда Ян к нему приблизился, тот, сложив умоляюще руки, промолвил:

— Вы — ясновидец, сударь. Я правда хотел украсть у вас кошелек. Ведь я — в пути и сам не знаю, куда еду. Мне не на что купить себе хлеба, а коню овса. Но оставьте свои пять золотых при себе, и клянусь вам чашей, за которую я десять лет бился во всех битвах на свете: я не трону вашего кошелька.

— Ладно, — сказал Палечек. — Я тебе верю. Скажи мне только, прежде чем мы уснем, как ты тут очутился я почему ездишь, такой косматый, по белому свету на коне.

— Милый пан, — ответил космач. — Меня зовут Матеем, милый пан, Матеем! А еще Брадыржем звали, оттого что я когда-то, давным-давно, бороды брил. Родился я в Праге, милый пан, — неподалеку от монастыря святой Анежки. У воды, сударь, и всегда был близ воды. И крещен водой, как и все. Да больно любил поболтать, как уж в нашем деле повелось. И один добрый военачальник из Жижковых внуков укоротил бы меня на голову, кабы я к нему в войско не поступил. За длинный язык, сударь, за это самое. Ну, и я пошел. Принял чашу, не все ли равно, и с тех пор всюду был, где что не так. От Нюрнберга до Дуная и от Балтийского моря до венгерской границы. В одной руке цеп, в другой бритва! И воевал, и начальников брил, и простых братьев. Сперва задаром, во имя божье, а потом, когда чистые полотенца да всякие мыла покупать пришлось, стал с военачальников недорого брать, а с простых братьев и ихних жен, которым косы стриг, еще дешевле. Говорю вам, в одной руке цеп, в другой бритва! Бывало, намылил человека, а лагерь возьми да снимись. Что ты будешь делать? Ну и дерется — полбороды сбрито, полбороды как было, так и осталось. Волосы стриг я очень искусно; только братья на красоту лица не больно внимание обращали. На такое войско одного брадобрея хватит, другому ничего не заработать… Ну, я бы этак мог вам до утра языком молоть, так что вы бы и не заснули! Но сейчас кончу. А как решил я, что не буду гуниадовцам служить, потому — валахи они, — наш-то брат никогда не бывает валах, всегда — жеребец[66], — как решил я, значит, больше не служить гуниадовцам в Венгрии, тут и начались мои несчастья. Думал, как-нибудь с бритвой в руках промаюсь на свете. А куда это ведет? Разве на виселицу, по нынешним-то временам. Перебивался кое-как. Ну, приобрел лошадку махонькую, — тут стоит, на дворе, — и стал ездить по замкам да распевать людям о великих нынешних событиях, о турках[67], об императоре[68], об избиении непокорных брабантцев[69], о Малатестах[70], об Италии, о чуме об этой самой во Флоренции и разных других вещах, которые людям нравятся, сударь, тем, что необыкновенны. И чтоб народ удивлять, отрастил себе вот эту бороду, дорогой мой господин. Хотите послушать какую-нибудь из этих песен?

— Нет, нет, — радостно промолвил Ян. — Но если хочешь, я с этой минуты сделаю тебя своим пажом, конюхом и слугой, и мы поедем вместе в Италию, где я буду учиться.

Тут Матей вскочил и запел протяжно, в нос., как поют в Праге:

Город итальянский окружен горами. Крепко стисну клячу свою ногами И подамся с нею к дальнему морю. Улыбнись мне, солнце, размыкай горе!

— Эта рифма нескладная, — сказал лохмач и поклонился рыцарю Яну в пояс. Потом, протянув руку, торжественно произнес: — Я принимаю ваше предложение, сударь!

Они обменялись рукопожатием.

— А теперь давай потушим свечку, Матей, — с улыбкой сказал Ян. Но тут же, строго нахмурив брови, приказал: — Изволь побриться и остричься до того, как я проснусь!

— Слушаю, сударь, — ответил Матей с поклоном и улегся.

Ян погасил свет и тоже лег спать. Вскоре оба путника храпели, но уж начистоту.

XV

Его преосвященство епископ Удальрих II Пассауский был муж ученый, благочестивый и добрый. Из прочного дома его никто не уходил с пустыми руками, и нищих не отгоняли от ворот даже в час ночи. Епископ Удальрих был великий знаток латинского языка, нисколько не отличаясь в этом отношении от одного из недавних своих предшественников Георга II, потрясавшего своими речами членов Констанцского собора и даже пронявшего до слез крестоносцев, которые приближались в 1420 году к чешским горам[71]. Благочестием же своим епископ Удальрих II был тоже подобен своему знаменитому предшественнику. Так как, однако, благочестие на аптекарских весах не взвесишь и портняжным локтем не измеришь, современники не знали, кому из двух епископов отдать в этом отношении пальму первенства. Но молился епископ Удальрих в молодом на вид храме, чей камень еще не обветшал, так красиво, что остальные прелаты откровенно завидовали. Когда он во время поздней мессы вставал с кресла и, чуть сдвинув легким движением прекрасной руки митру со лба и простерев руки, запевал «Слава в вышних богу», сердце дрожало, и душе казалось, что она уже сидит на облачке пред ликом господа. В эти минуты члены капитула тоже принимали набожный вид, но в глубине души их разбирала злость. Отчего именно ему, этому толстогубому и низколобому человеку, дано все необходимое для того, чтобы чаровать людские умы? Фигура, глаза, приветливое лицо, красивые руки, грудь колесом, сильный и приятный голос, который манит и повелевает, ласкает и захватывает, соблазняет и успокаивает, голос гордый и смиренный, но всегда прекрасный.

«Вот Лиза-то небось дрожит от наслаждения», — думали каноники.

И Лиза действительно дрожала.

Стоя на коленях далеко позади, у самого входа, возле кропильницы и стыдливо опустив голову, Лиза слушала пенье епископа. Она не понимала слов, но догадывалась, что он восхваляет ее самое и ее прелести. Епископ воспевал славу божию, но девушке в этом пенье слышалось прославленье ее лица, ее грудок и маленькой коричневой родники в самом низу спины. Вот какая грешница!

Лиза была любовницей епископа Удальриха II, и даже в этом сей прелат походил на предшественника своего Георга, который когда-то привез на берег Рейна, в Констанцу, для своей утехи трех женщин. Он выстроил им великолепный деревянный домок, окруженный садом, и проводил с ними вечера после утомительных диспутов. Итальянские прелаты были тогда очень довольны пассауским епископом. Они увидели в нем духовное лицо из места хотя и расположенного к северу от Альп, но дышащего югом.

Епископ Удальрих кончал пение, и Лиза поднимала голову. И каждый, кто хотел видеть, видел очаровательное розовое личико, большие голубые глаза с длиннющими ресницами, маленький ротик и прехорошенькие ушки, вокруг которых змейками вились золотые кудри. Лиза была похожа на ангела. Что же удивительного, что она пришлась по вкусу епископу, который специально подготовлен к тому, чтобы разбираться в ликах небожителей… Лиза крестилась, низко и смиренно преклонялась перед алтарем, макала три пальца в кропильницу, окропляла себе лоб, губы, прелестную грудь и уходила, ни на кого не глядя. Даже на старух, слюняво шамкающих между двумя «Отче наш», что таких шлюх надо, мол, гнать вон из храма господня веником, намоченным в жидком человечьем говне, а не сидеть или преклонять колени рядом с ними — лицом к лицу с господом богом. Да что поделаешь, когда ее сам епископ опекает.

В тот момент, когда рыцарь Ян Палечек со своим слугой Матеем Брадыржем въезжали в ворота славного древнего города Пассау у слияния трех рек, самая широкая из которых несла на легких волнах своих корабли с пестрыми парусами и великое множество рыбачьих челнов, епископ Удальрих испытывал великие муки. Он ревновал. А когда прелат ревнует, он несчастней десятерых таких же горемык из числа мирян.

О епископской ревности рыцарь Ян Палечек узнал только через несколько дней. Вскоре после своего приезда он был остановлен на улице нищенствующим монахом, который осведомился по-латыни, как его зовут, откуда он родом и к какому принадлежит сословию. Когда монах узнал, откуда приехал Ян, лоб его покрыли на мгновенье тонкие продольные морщины. Но после краткого раздумья он, посветлев лицом, промолвил:

— Его преосвященство — великий друг чужеземцев. Через Пассау они проезжают во множестве. Тянутся с востока на запад, как народы в эпоху великого переселения, с севера на юг, как наши императоры[72], и с юга на север, как итальянские каменщики. Но гостей из вашей земли у нас давненько не было, хоть мы и соседи. Ведь при хорошей погоде ваши горные хребты видны вдали с нашего святого Георга…

Тут босой монах откашлялся и утер нос рукавом.

— Ну кто скажет, что это май? — неожиданно промолвил он. — Хорошо доехали, сударь?

Палечек рассказал, как он со своим другом и слугой Матеем доехал до Пассау и где они остановились.

— Очень хорошая корчма. А как там готовят рыбу?

— Мы с моим слугой Матеем, который прямо на воде родился, просто удивлялись, сколько рыбы в ваших реках. Я следил за рыбаками вон там, при слиянии трех рек, и за то короткое время, что я на них смотрел, они поймали пять больших рыбин.

— Да, сударь, — заметил босой, — рыба лучше всего ловится в мутной воде, которая бывает в месте слияния, и оттого их тут такое множество.

— Я рыбной ловлей не очень интересуюсь, но есть рыбу люблю.

Босой монах опять закашлялся, потом сказал:

— Вернемся лучше к нашему здешнему ловцу душ человеческих. Я сообщу его преосвященству о вашем приезде!

На другой день Ян был приглашен к его преосвященству. Беседа была долгая и дружеская. Епископ расспрашивал Яна о чешских делах, вспоминал святомефодиевские времена, когда епископы пассауские тверже стояли на своем, чем теперь церковь стоит против чешской чаши, но, поглядев на помрачневшего Яна, тотчас извинился:

— Roma locuta, causa finita![73]

И пригласил его на ужин.

Давно рыцарь Ян не ел так много, так вкусно и так долго, как в Пассау, у епископа Удальриха. С ним сидел секретарь епископа Эмеран, и обе духовные особы состязались в любезности. Под конец было много смеха, так как вино сняло узду церемонности. И Ян, вперив свои разноцветные глаза в правителя канцелярии, шепнул его преосвященству, что он, Ян, может сейчас же усыпить и в любой момент опять разбудить его. Епископ кивнул.

Ян не сводил с развеселившегося отца Эмерана глаз. Тот мало-помалу приобрел важный вид, сожмурил веки и вскоре задремал сидя, с пустым бокалом в руке.

Епископ с удивлением глядел на гостя и спящего правителя канцелярии. Потом, испуганно взяв Яна за руку, промолвил:

— Не умрет он от твоего взгляда, чех?

— Ни в коем случае, — ответил Ян. — Встанет и выйдет на лестницу. Спустится на три ступени, потом воротится сюда, к столу, и проснется.

— Сделай так, друг мой! Но это не дьявольские чары?

— Как же может дьявол войти к вам в дом, ваше преосвященство?

Тут отец Эмеран поднялся, поставил бокал на стол и вышел из комнаты. Он прошел по коридору, и епископ с Яном следовали за ним. Спящий подошел прямо к деревянной лестнице, сделал три шага вниз, потом, спокойно повернувшись, возвратился в гостиную. Взял там в руки бокал, поднес его к губам, но, обнаружив, что он пуст, открыл глаза и улыбнулся обоим своим сотрапезникам.

Ян вместе с отцом Эмераном, который так и не узнал о том, что спал, оставался за столом у епископа до утра. Епископ Удальрих все время старался узнать, не является ли Ян союзником дьявола, христианин ли он, в порядке ли у него обе ноги и нет ли на правой раздвоенного копыта. Ян только улыбался, пил вино, шутил и убеждал епископа на прекраснейшем латинском языке, что он — ученый и благородный христианский рыцарь, только и всего.

— А на женщин твои чары тоже действуют? — спросил епископ Удальрих уже на рассвете.

— На женщин еще больше, чем на мужчин! — ответил Ян и предложил епископу свои услуги, если тот пожелает усыпить какую-нибудь слишком говорливую старушку.

— Речь не о старушке, а о прекраснейшей женщине под солнцем. И не о том, чтобы усыплять. Она сама прекрасно засыпает. И в эту минуту становится такая милая, — ну как маленький ребеночек. Но я хотел бы освободить ее от злых чар, во власть которых она попала.

— Попробую, ваше преосвященство…

— Ты получишь столько даров, что твой конь не увезет.

— Не забудьте, ваше преосвященство, что у меня два коня: мой и слуги моего Матея Брадыржа.

— Получишь столько, что и два не увезут! — воскликнул епископ и в знак торжественного обещания протянул Палечку руку. Она была потная от волнения.

На другой день Ян был приглашен к девице Лизе. Дом, окруженный садами, находился у подошвы горы святого Георга. Яну, который явился в сопровождении своего слуги Матея, открыла старуха. Ведя гостя на второй этаж, она таинственно сообщила, что его преосвященство уже пожаловал.

В Лизиной комнате Ян увидел епископа в обществе красивой молодой девушки.

— Благодарю за приглашение, — сказал Ян. — Чтобы хоть немного отблагодарить, я привел своего слугу Матея, который будет прислуживать за столом.

Матей вежливо поклонился. Теперь это был человек с приятным лицом и широкой, добродушной улыбкой, показывавшей, что у него нет одного переднего зуба: Матей потерял его на балтийском побережье.

— Лиза от всей души приветствует твое предложение, рыцарь! — сказал епископ.

Девушка с улыбкой кивнула рыцарю и слуге. Матей ушел и вернулся с миской горячего супа. Старуха только ковыляла за ним, благодаря за помощь. После этого занялись едой; ели с удовольствием, долго и много. Еппскоп был в веселом настроении. Он сидел возле Лизы, ел, пил, гладил ее по плечам и по спине, навивал себе на палец золотые колечки ее волос и говорил всякий вздор, как человек, обуреваемый страстью. Палечек, пируя, ждал, что будет дальше.

Мгновение близилось.

— Знаешь, — капризно обратилась Лиза к епископу, — я позвала еще Арно. Понимаете, рыцарь, это капитан пассауского войска, слуга и верный воин его преосвященства. Мне любопытно, как он вам понравится. Он уроженец гор. Молодой, высокий, худощавый. И потом у него преогромная борода и усы, каких нету ни у кого на свете. И борода и усы — цвета вороньего крыла. С голубым отливом, как и его черные глаза…

— Ты правильно сделала, что позвала человека, который тебе приятен. Нас тебе мало, — промолвил епископ, бледнея.

— Что ты опять ворчишь? — сказала Лиза и, закрыв ему рот рукой, села к нему на колени.

Но епископ молча глядел куда-то в глубь себя и перестал пить. Благочестивые глаза его обесцветились, как и лицо, красивые руки, которые так сладко благословляли и ласкали, опустились, словно два сломанных сука, вся внушительная фигура его обмякла. Он вдруг преобразился в старичка, совершенно утратившего силу мышц и воли.

Но тут вошел капитан Арно. Он звонко захохотал, поклонился Лизе и епископу, похлопал старую служанку и Матея по спине, сел за стол и опрокинул в себя стакан вина. Потом крикнул, что страшно хочет есть. Ему принесли мяса, которое он проглотил с волчьим аппетитом. Наевшись, он, не обращая внимания на молчаливость епископа, принялся громко расхваливать Лизины прелести, причем то и дело брал ее за подбородок. Лиза, которая уже спрыгнула с епископских колен, подсаживалась все ближе к капитану, и с этого мгновенья все пиршество свелось к беззастенчивой любовной беседе между Арно и Лизой.

Тут уж рассердился не только епископ, но и Ян. Он стал думать, как бы разозлить Арно и потешить ревность епископа. До поры до времени оба молчали. Наконец Лиза промолвила:

— Ну, не говорила ли я вам, какая у капитана красивая борода? Даже при свечах отливает голубым. Готова побиться об заклад, что вы никогда еще не видели такой красивой бороды.

Она встала и начала обеими руками расчесывать капитанову бороду. Арно замурлыкал, как кот. Епископ тоже встал и в негодовании принялся ходить по комнате.

— Видишь? — подойдя к Яну, шепнул он ему на ухо. — Черная борода — и это дивное создание потеряло голову… Что ты сделаешь? Я осыплю тебя золотом и серебром.

— Будьте покойны, — ответил Палечек. — Через минуту вы получите полное удовлетворение. Соблаговолите сесть и принять веселый вид.

Эпископ сел, и лицо его приобрело кисло-сладкое выраженье. При этом он полагал, что вид у него веселый.

Тогда Палочек обратился к хозяйке дома, чьи глаза, губы и руки говорили о том, что она в восторге.

— Не разрешите ли вы моему слуге открыть окно? — спросил он. — Здесь душно, а на дворе — ночная прохлада.

Лиза позволила. Ян кликнул Матея, и тот открыл окно. Ян выглянул наружу и тихонько засвистел, будто птичка пискнула со сна. Потом опять сел.

В залу влетел нетопырь. Трепеща, заметался под потолком, коснулся крыльями горящей свечи, закричал, как маленький ребенок, и стукнулся головой об стену… Лиза отпрянула от капитана и забралась на диван, прячась за сидящего рядом епископа. Придерживая руками волосы, она отчаянно кричала:

— Прогоните этого зверя. Я боюсь!

Храбрый капитан встал и принялся гнать нетопыря с грозным криком и великой бранью. Епископ, еще полный гнева на изменницу, сидел мрачный и ждал, что будет.

Палечек поднялся и поманил нетопыря пальцем. Нетопырь, напрасно искавший окно, чтобы вылететь, закачался в воздухе, как подхваченный ветром лист, потом метнулся прямо в лицо капитану и вцепился ему в бороду. Капитан вскрикнул от испуга. Но нетопырь запутался в длинной черной бороде, и все его усилия освободиться приводили только к тому, что он все глубже уходил в ее пряди. Капитан запрыгал так, что шпоры зазвенели, но епископ не пошевелился, так же как и Ян. Тут капитан давай ругаться и просить о помощи. Прошелся по-итальянски насчет матери божьей, выдав этим свое темное и чужестранное происхождение. Потом взревел:

— Да помогите же мне, мерзавцы!

Так обозвал он Удальриха II, епископа пассауского, и рыцаря Яна Палечка из Стража.

Но епископ только улыбался; смеялся и Ян. Тут засмеялась и Лиза: застряв в каштановой бороде, нетопырь уже не представлял опасности.

Она слезла и повисла на шее у епископа. Тот еще сердился. Но погладил Лизину руку.

— Единственный выход — долой бороду! — сказал Палечек.

— Но кто? Как? — испуганно и в то же время с облегчением вскричал красавец Арно.

— Брадобрей при мне! — объявил Ян.

Он позвал Матея и велел ему прийти с ножницами, мылом и бритвой. Матей сразу понял. Вернувшись, он учтиво попросил капитана сесть на стул. И приступил к делу. Забрал нетопыря, вместе с бородой, в левую руку, а правой остриг бороду ножницами. Черный хохол с пищащим нетопырем он выбросил в окно.

Все невольно вздохнули. И глубже всех Лиза. Ее капитан был посрамлен, уничтожен!

— Намылить и побрить, скорей, скорей! — скомандовал Палечек.

Растерянный капитан не сопротивлялся. Глаза Палечка повелевали. Капитан заметил, что один из них голубой, а другой карий. Хотел отвернуться и не мог.

А Матей уже намылил и начал брить, как в те времена, когда так славно воевалось — цеп в одной руке, бритва в другой.

Капитан болезненно вскрикнул. Но Матей ласково заговорил:

— Нет, нет, не извольте беспокоиться, я — осторожно. На левой щечке бородавочка сидит. А вот другая. И третья — на подбородочке славно так устроилась, ей-богу. Но мы их видим, да, и ничуть господина не порежем. А вот и четвертая, — с нами крестная сила, да сколько ж у вашей милости их развелось? Но сейчас мы с бритьем покончим, сию минуту… Вы аккуратно выбриты, сударь. Волосы остричь не прикажете?

Кончив, он спрятал бритву и обмыл капитану физиономию.

И вот оказалось, что красивая физиономия эта украшена пятью большими бородавками, похожими на черных навозных жуков и правильно расположенными: на каждой щеке по две и одна, самая крупная, — на подбородке.

Капитан встал и дотронулся до своего лица. Состроил гримасу и поглядел на Лизу. Но та, закрыв глаза от ужаса, со слезами прижалась всем телом к епископу. И при этом погладила его по гладкому лицу и поцеловала в лоб.

— Как ты хорош, — сказала она и прибавила шепотом: — Удальрих!

Капитан откланялся и ушел, сославшись на необходимость проверить утреннюю смену караула.

Епископ, сияя от счастья, опять посадил Лизу к себе на колени и велел, чтоб ему налили еще стакан вина. И дорогому гостю, славному рыцарю, магистру Яну Палечку, — тоже.

— Друг мой, ты останешься моим гостем сколько захочешь. Я дам тебе мое благословение, будь ты хоть самый заклятый еретик, и, кроме того, столько даров, сколько подымут два коня и два лошака.

Палечек весело поклонился и попросил у епископа разрешения удалиться вместе со слугой.

Епископ охотно разрешил.

По тем временам епископ был действительно необыкновенный, и церковь, которая блюдет чистоту нравов среди мирян, рукоположила его в епископы и оставила в этом сане только ради его великой учености и набожности, служившей примером для всех. Лизу она ему простила. Ибо совсем безупречных смертных на свете не бывает.

XVI

Рыцарь Палечек и верный слуга его Матей Брадырж оставались в Пассау еще десять дней. При отъезде корчмарь сказал им, что их гостиничный счет оплатил сам епископ Удальрих и для него, корчмаря, великая честь давать приют таким знатным людям.

В то же время Палечек и слуга его Матей получили от епископа столько даров, что боялись, как бы не надорвать коней. Епископский портной одел Палечка в новый бархатный наряд самого последнего французского покроя. Богато, но соответственно своему положению, был одет и Матей. На груди рыцаря был вышит герб рода Палечков из Стража. Кошелек звенел чистым золотом. И на шее висела золотая цепь — подарок епископа. В седельных сумках были спрятаны золотой кубок и прекрасный крест с драгоценным камнем, предмет, благословленный епископом, который он преподнес своему молодому благодетелю с особенной торжественностью, промолвив, что этот крест будет постоянно указывать сыну еретической, но мужественной страны правильный путь в лоно святой церкви. При этом Палечек невольно подумал, что все эти подарки достаются ему за то, что он, собственно, помог епископу снова найти путь в дивное лоно панны Лизы.

Палечек все принимал равнодушно. Что не уместилось у него в седле, то он отдал Матею, выразившему удивление щедрости хозяина, который, богатея сам, дает разжиться и слуге.

Но Палечек над ним посмеялся.

— Я люблю металлические изделия за красоту, — сказал он. — Но они для меня не имеют цены. Я уверен, что когда-нибудь человек научится сам делать золото. Тогда оно будет всюду валяться, и ни один нищий не захочет поднять!

Палечек уезжал из прекрасного города Пассау спокойный и веселый. И других он порадовал, и самому повезло. Дал епископу Удальриху немного земного счастья и был им вознагражден щедро, от всего сердца.

В последний день его пребывания там епископ вручил ему два письма. Одно — к архиепископу зальцбургскому, другое — к высшему прелату триентскому. Через их города рыцарь будет проезжать по дороге в Италию. И письма эти будут всюду служить ему защитой, не хуже его собственной храбрости. Но епископ приготовил рыцарю и другую охранную грамоту. В ней он просил всех князей, графов и баронов, всех рыцарей и дворян, членов всех магистратов и каждого, облеченного светской властью, уважать гостя из чешской земли, который едет учиться в Италию и является другом епископа Удальриха II Пассауского.

Палечек и слуга его Матей выехали из города воскресным днем. На колокольне епископского храма как раз благовестили, епископа облекали перед алтарем в торжественное облачение, и прекрасная Лиза стояла сзади, у входа, возле самой кропильницы, целомудренно склонив головку. Епископ был исполнен страстного благоговения, и народ в храме с нетерпением ждал его пленительного голоса, которым он сейчас будет воспевать славу божью.

А от земли пахло летом, и всюду были мир и благословенная праздничная тишина.

Путь от Пассау до города Зальцбурга совершился быстро и благополучно. В одной деревне, неподалеку от Пассау, где из-под земли бьют целебные источники, Палечек увидел толпу колченогих и хромых, теснящихся у воды и вопиющих к богу о помощи. Стоящего возле родника монаха, который все время благословлял воду, молясь при этом по-латыни, чуть не сбивали с ног. Так велик был напор толпы калек, так нетерпеливо рвались они к источнику, отталкивая друг друга.

Палечек со слугой Матеем послушали этот галдеж; потом Ян, ударив в ладоши, прервал молитву монаха и крик хромцов, которые, застыв, с любопытством уставились на прекрасного богатого рыцаря на коне и его щербатого слугу.

— Монах, — промолвил Палечек, — ты молишься правильно и на хорошей латыни. Но у меня нет времени ждать, когда все колченогие и хромые доберутся до твоей чудотворной воды. Дело идет довольно медленно. Я знаю более быстрый способ, которого ты при своей бедности применить не можешь. Вот посмотри: я помогу тебе творить чудеса. Нос даю на отсечение, что каждый из твоих хромых сейчас помчится, как олень.

С этими словами он вынул из кошелька целую горсть золотых и кинул ее в воздух. Монеты с приятным звуком посыпались на землю. Но на них тотчас ринулись хромые и колченогие, немощные и недужные, сквернословя, колотя друг друга по голове, вцепляясь друг другу в волосы. Они катались по земле, боролись, пускали в ход кулаки и зубы — монах вместе с ними, среди них, — куча безумцев, нашедших чудесное исцеление в круглом кусочке золота.

Матей глядел на хозяина с недоумением. Он хотел сказать ему, что не надо зря разбрасывать золото среди нищих. Однако рыцарь приказал дать шпоры коню. Они оставили деревню. Но долго еще слышали позади крик барахтающихся калек и визг их жен, прибежавших из ближней часовни, чтобы тоже принять участие в сражении за золото.

— Слава богу, мой кошелек стал легче! — сказал Ян Матею.

И принялся напевать. Ласточки, летавшие этим солнечным полднем низко, у самой земли, в предчувствии дождя, садились к нему на плечи, и Матей с изумлением смотрел на своего хозяина, которой не только разбрасывает золото горстями, но приручает даже птиц небесных.

Ехали медленно, не утомляя коней. Ночевали в деревнях, хорошо платя за пищу; ночлег и овес, купали коней в реке Инне, вдоль которой тянулась дорога на Зальцбург, потом расстались с этой быстрой и болтливой рекой — там, где она впивает ручей Зальцах, и, следуя этому потоку, достигли скалистых гор, на чьих склонах и вершинах лежал белый, а к вечеру порозовевший снег. Они приближались к архиепископскому городу Зальцбургу, расположенному одиноко на небольшом холме, окруженном цепью гор. Эти горы так странно устроены, что, глядя на них, кажется, будто они наклоняют к тебе свои вершины.

Долго смотрел Ян на окружающее архиепископскую твердыню горное кольцо. В изумленье стоял он перед каменными великанами — на земле, где скалы вырастают прямо из цветущих златоцветов, нарциссов и горечавок, а горизонт подобен белоснежным кружевам, окаймляющим голубую одежду небес.

Архиепископ Леопольд был стар и брюзглив Прочтя воодушевленное послание епископа Удальриха Пассауского, он протянул Палечку руку для поцелуя со словами:

— Удивительный случай подружил гостя из еретической страны с епископом пассауским. Радуюсь этому и приветствую вас, рыцарь.

Он поднял маленькую, сухую руку, украшенную перстнем с темным драгоценным камнем на указательном пальце, и благословил Палечка. Беседа была кончена. Ян не знал, кого предпочитать: распутного прелата или благочестивого старца с высохшими руками.

Вернувшись к себе в корчму, он велел Матею взять золотой кубок, подарок Удальриха, и отнести его архиепископу. Но перед этим написал по-латыни короткое письмо, в котором сообщал его преосвященству, что, как сын чешской земли, где в почете чаша, он дарит этот кубок архиепископу зальцбургскому в благодарность за любезный прием.

Только угрозами удалось ему заставить Матея отнести кубок в управление делами архиепископа. Матей качал головой, умолял его ради бога не разорять самого себя. Ян поднял его на смех, а сам спустился в залу и потребовал самого дорогого вина, притом обязательно из итальянских сортов.

— В вашем городе уже пахнет Италией, — сказал он корчмарю. — Вы даже дома тут строите не так, как на севере. Так что у вас в погребе найдется, конечно, бочка итальянского и достаточно выдержанного!

— Да не одна, дорогой господин, — гордо ответил корчмарь. — Только цена ему будет выше, чем рейнскому!

— Выкатывай бочку и зови кого хочешь.

И рыцарь Ян угощал всю улицу.

Когда под утро гости подняли драку и корчмарь вызвал архиепископскую стражу, чтобы навести порядок, так как торговец сукном Мартин стал грозиться, что назло оружейнику Даниилу сейчас же подожжет корчму и все дома по соседству, Ян встал и властным голосом велел страже сесть и пить с ним. Так был восстановлен мир между гостями, которые вдруг начали опять обниматься, хваля чужеземца, который, как настоящий рыцарь гуситской страны, не боится ни архиепископов, ни суконщиков.

Утром Ян в сопровождении развеселившихся соседей появился перед домом архиепископа, встал перед дверью и, сняв с головы шапку, начал проповедовать о лисицах, имеющих норы, и сыне человеческим, не знающем, где преклонить главу. И о гостеприимстве, составляющем одну из заповедей господних, так как сам Христос охотно пользовался гостеприимством Лазаря и его сестер, сотника, мытаря и всех, кто открывал перед ним дверь. Гостеприимство — это не сухая рука, которая благословляет; гостеприимство — это любовь и щедрость, добрая воля, и добродетель, и милость. Кто не щедр, тот скуп, а скупость — тяжкий грех, занимающий второе место среди смертных грехов, сейчас же вслед за гордыней и впереди распутства. А посему, ежели священнослужитель скуп, он тем самым полон гордыни и распутен — будь он плешивым старикашкой, — и нужно таких князей церкви по способу Христову охаживать бичом, а по способу чешских христиан… И он проповедовал, корил, обличал так, что из твердыни архиепископской вышел инок в черной сутане и, ограждаясь крестом от антихриста, втершегося между добрых людей, предложил толпе схватить рыцаря и отвести его в тюрьму.

— А мы тебя потом из темной на свежий воздух выведем да еще огонек запалим, чтоб тебе дорогу в ад видно было.

— Добрый человек, — ответил Ян, — я не люблю своего собственного жареного мяса, хотя большой любитель жареных цыплят. Поэтому, обещаю тебе больше не проповедовать на вашей земле и предпочту покинуть этот гостеприимный край, чем знакомиться с твоими поварскими талантами.

Он сказал это, так как увидел, что за чернецом следует целый отряд стражником с бургомистром во главе. Ян снял со своей шеи золотую цепь, подарок епископа Удальриха, и подал ее чернецу со словами:

— Возьми себе на память эту цепь с шеи живого человека, так как я знаю, что ты взял бы ее на память с шеи повешенного. Я уеду со своим слугой Матеем Брадыржем, а эта цепь пусть будет выкупом за мои речи. А вам, дорогие друзья, с которыми я так прекрасно провел ночь, вам пускай останутся на память эти золотые!

И он кинул в толпу целую горсть…

Пользуясь тем, что толпа вместе с чернецом, быстро спрятавшим золотую цепь под одеждой, накинулась на деньги, Палечек ушел. И вскоре вместе с Матеем Брадыржем выехал из Зальцбурга через южные ворота.

Ян смеялся, а Матей плакал. Он плакал о золоте, которое так безжалостно разбрасывал хозяин.

— У меня под руками золото растет, как трава под дождем, — утешал его Ян. — Одна травника увяла, другая вырастет!

Немало побродил Матей по белому свету, а такого веселого путешествия ему совершать еще не приходилось. Правда, природа здешняя не очень хороша — одни горы да скалы, мало нив, много лугов, мало людей. Но они добрые. Боязливые, правда, как и их стада в долинах, но приветливые, гостеприимные. На этих каменистых тропах и дорогах они видели много путников, направляющихся в Италию, — поэтому ласково встречали и красивого рыцаря с его слугой.

Дорога шла долинами рек, прорывающихся сквозь горы, вскипающих белой пеной, кишащих форелями. Ян вспомнил Боржека. И это воспоминание привело с собой образ Бланчи. В те ночи она снилась ему. А утром у него болела голова.

С севера на юг, глубокими долинами и цветущими лугами, на которых белели и желтели нарциссы, мимо деревянных сельских домиков с камнями на крыше, чтоб ее не сорвал вихрь, по лесам и болотам, ночуя в городишках — у священников, а на пастбищах — в пастушьих шалашах, ехали Ян и Матей в Италию. Подвигались медленно. Времени не жалели. На деньги Яна получали вдоволь еды и вина. Где не было мяса, были сыр и чистая вода. Долина сужалась, стесняя дыханье. Потом раздавалась вширь, лаская сердце зеленью лугов и богатством цветов, которые здесь, в горах, были те же, что и там, в родном краю, только крупней, сильней, мужественней оттого, что их хлещут бури и треплют вихри.

На высокогорной тропе, в двух днях езды от Зальцбурга, путников застиг среди летнего дня снегопад. Это доставило им удовольствие. Потом их промочило дождем. Они обрадовались и этому. Буря продержала их целую неделю в пастушьей избушке, высоко над дикой рекой. Они спали и ели, разговаривали с пастухом, причем Ян, беседуя с его коровами и овцами, провел время особенно весело. Пастух принял его за волшебника… Когда туман разошелся и луга, омытые, чистые, заулыбались из глубин освеженною зеленью, Ян и Матей простились с пастухом, который только из уважения к Яну согласился остричься и побриться у его слуги.

Потом был ряд дней пречистых, как лик богоматери. Горы благоухали смолой и тающим снегом. По скалам перекликались сурки, над головой кружили хищные птицы. Были ночи великого одиночества под звездами, когда путники разводили костер и засыпали у подножья необъятного утеса, между низкорослой сосной и седым мхом. А потом наступало утро со звонками стад, спавших где-то тут же поблизости, невидимых и неслышимых. У местных жителей были большие головы и горла, раздутые зобом. Руки и ноги их походили на крупные камни. Священники, служившие обедню в часовнях, стоящих тут с самого переселения народов, почти не умели читать и писать. Женщины, голенастые с короткими туловищами, хлопотали босиком в закопченных кухнях, где котелок распространял запах капусты. Грудь у них была плоская, высохшая. Дети, с волосами цвета соломы, голубоглазые, возились в мусорных ямах. Хаты в этих деревнях были низкие, пригнувшиеся, окна их — узкие и темные, дым выходил через отверстие в крыше.

Ян с Матеем Брадыржем достигли верхней точки перевала и остановились на самом водоразделе. Здесь они выспались под открытым небом, и утром на одеялах у них лежал иней. Пастух принес им крынку молока и букетик эдельвейсов. Они двинулись в долину.

Спуск длился восемь часов… Наконец они достигли поворота, за которым с изумлением увидели новый мир. С юга веяло теплом. На откосах лепились деревушки, будто ласточкины гнезда. Дома в них были из серого камня, с плоскими крышами, четырехгранные колокольни не имели острой вышки, сады окружены каменными оградами. Вместо коров паслись овцы. Вместо светловолосых людей ходили темноволосые.

Под вечер накануне праздничного дня, когда с ближайшей деревенской колокольни поплыли звуки «Ave»[74], похожие на звон колокольчиков, перед путниками открылось высохшее русло широкой горной реки — с дном, покрытым белыми голышами. А прямо перед собой, за горными склонами, на которых ютились первые виноградинки, они увидели в дальней дали слегка волнистую, обожженную солнцем и окрашенную в красное равнину земли обетованной, по которой сердце северянина тоскует, как по возлюбленной.

И глаза Яна наполнились слезами.

XVII

На Монте Сан Феличе, откуда было далеко видно итальянскую землю, с крепостями и городами по реке Адидже, путники остановились в начале августа. Небо, чистое, как колокол, синело над миром, погруженным в летний зной. Но здесь, высоко под небесами, веял непорочный ветер гор. Под этим веяньем зеленели пастбища и цвели смело и упорно, благоуханно и скромно удивительные альпийские растения.

На Монте Сан-Феличе Ян с Матеем переночевали у пастуха Антонио. Это был старик с длинной бородой и густыми белыми бровями. Глаза его, привыкшие к вихрям и морозам, глядели прямо и строго. Стадо, которое пас Антонио, принадлежало деревне Сан-Феличе. Антонио занимался пастьбой овец, коз и коров с семилетнего возраста. Он никогда не спускался в долину, никогда не видел епископского города Тренто, никогда не покидал своей грубо сколоченной хижины. В ней он провел детство и юность, сюда привел из деревни жену, бедную девушку, здесь она родила ему дочь Паолу. Крестным отцом ребенка был Беппо, батрак с мельницы. Здесь у Антонио умерла жена, здесь он состарился и стал мудрым возле своей красавицы дочери.

Деревня Сан-Феличе, некогда богатая сильными и храбрыми людьми, за последние годы пришла в упадок, оскудела. Кровная месть погубила всю ее молодежь.

За пятнадцать лет перед тем житель Сан-Феличе Бартоломео украл козла из стада мессера Бруно, кузнеца в соседней деревне Санта-Маргерита. На третью ночь молодые парни Санта-Маргериты напали на деревню Сан-Феличе, вошли в загон, где Бартоломео спрятал свою бородатую добычу, и забрали похищенное, а когда Бартоломео выбежал на козлиное верещанье, избили его так, что он через час истек кровью. Самый тяжелый удар, разорвавший низ живота, нанес ему кованым сапогом сын кузнеца Бруно — Лодовико.

Через неделю Лодовико был убит братом Бартоломео. Через две недели после этой кровавой мести кузнец Бруно уложил молотом Бартоломеева отца Бартоломео, которого подстерег на тропинке в скалах. Труп старика свалился в пропасть, а когда был найден, то оказалось, что лицо обглодали хищники. Тут приходский священник в Сан-Феличе и собрат его в Санта-Маргерите стали убедительно и настойчиво проповедовать отказ от кровавой мести.

— «Мне отмщение и аз воздам», — сказал господь, — говорил пастырь Сан-Феличе своим прихожанам, которые оставались глухи к его словам.

И на тот же самый текст произносил свои проповеди пастырь Санта-Маргериты, словно они оба сговорились. Но усердие их было подобно речному туману. Лишь на минуту задерживались их слова в головах верующих, а потом испарялись.

Правда, полгода на тропинках между Санта-Маргеритой и Сан-Феличе не попадалось мертвых тел. Но потом кузнец Бруно был убит племянником старого Бартоломео. Этот юноша любил молодого Бартоломео, из-за которого была пролита вся эта кровь, как родного брата. Похороны кузнеца Бруно на малом погосте среди скал, близ церкви святой Маргериты, дали повод к новому кровопролитию. Мужское население Санта-Маргериты, которое кузнецова вдова Биче угостила после похорон, набралось за ее печальным столом отваги и, направившись в Сан-Феличе, по дороге разогнало стадо старого Антонио. Кроме того, они в его присутствии изжарили на вертело барана, принадлежавшего сестре священника церкви святого Феликса. Потом, уже ночью, пошатываясь, двинулись к Сан-Феличе, вытащили из постелей Бартоломеева племянника и отца его Лоренцо и забили обоих насмерть попросту кулаками.

После этих похорон начал действовать сельский староста Санта-Маргериты, вызвав десять жителей деревни к себе на суд. Но судил он очень мягко, будучи убежден, что месть — право каждого. А ведь жители Сан-Феличе убили Бруно, самого сильного из жителей Санта-Маргериты. На пятерых виновных в убийстве старика Лоренцо и его сына он наложил штраф, который был тут же выплачен самым богатым из них — Франческо — сразу за всех. Остальные были оправданы. Со смехом и криками вернулись они в свои халупы, восторженно встреченные женщинами и девушками, чья любовь была в эту ночь горячей обычного.

Убийства в Сан-Феличе и Санта-Маргарите чередовались с правильностью времен года, и с каждым годом в той и другой деревне погибало от рук соседей все больше и больше мужчин и юношей, Целые пять лет мужчины враждующих селений выходили за околицу только вооруженными, так как за каждым углом любого из них ждала смерть. Несколько лет прошло спокойно. Но ни разу ни один мужчина из Санта-Маргериты, расположенной выше, не спускался в долину через деревню Сан-Феличе, а всегда делал крюк. И при этом не упускал случая погрозить кулаком в сторону крыш, жмущихся к церковке святого Феликса. Вражда между той и другой деревней дошла до того, что обе они окружились высокими каменными стенами, охватив ими большое пространство лугов. Пастух деревни Сан-Феличе Антонио тоже держал свое стадо за каменной оградой. Иначе оно стало бы добычей враждебного населения Санта-Маргериты. Взаимная ненависть между родом Бартоломео и родом Бруно распространилась на всех мужчин, женщин, стариков и детей обеих деревень. Даже священники дон Филиппо и дон Симоне не должны были обнаруживать братских чувств друг к другу, и беда, если бы с церковной кафедры святой Маргариты послышался призыв к примирению со святым Феликсом или наоборот. Священнослужители погибли бы от руки неизвестных мстителей. И поэтому молчали. Отпевая жертвы великой вражды, они не решались даже произнести слов прощения в «Отче наш».

Эта вражда длилась целых пятнадцать лет, и жертвой ее пало двадцать два человека (мужчин и молодых парней) в Сан-Феличе и двадцать мужчин и одна женщина в Санта Маргерите. Поэтому сан-феличские считали себя потерпевшими. Маргеритские, со своей стороны, возражали, что женщина была убита по ошибке и что в кровной мести женщина соответствует троим мужчинам. Поэтому сан-феличские имели намерение убить еще хотя бы двух мужчин из Санта Маргериты. Но маргеритские этого счета не признавали и поэтому предпочли убить еще одного мужчину из Сан-Феличе, который рискнул рано утром выйти из ограды и отправиться на гору по лугам, принадлежащим маргеритским.

Такое положение приобрели военные действия между селением Сан-Феличе и деревней Санта-Маргерита к тому моменту, когда рыцарь Ян Палечек и слуга его Матей вошли в хату пастуха Антонио.

Была поздняя ночь. Звездное небо, до тех пор позволявшее всадникам видеть дорогу, покрылось тучами, сеявшими дождь.

Антонио принял чужестранцев приветливо, угостил их молоком и хлебом с сыром. Они с удовольствием поели. Потом, улегшись на козьи шкуры, расстеленные на каменном полу хаты, проспали до ясного утра.

Проснувшись, они обнаружили, что с ними в хате спала хорошенькая девушка, черноволосая и черноглазая, с маленькими руками и ногами: это была дочь Антонио, четырнадцатилетняя Паола. Рыцарь Ян попробовал приветливо заговорить с ней. Но у нее были печальные глаза, и она не ответила. Тогда Ян спросил хозяина, чем его дочь так огорчена.

Антонио нахмурился. Ему не понравилось назойливое любопытство гостя. Но, увидев глаза Палечка, в которых читалось искреннее сочувствие горю девушки, он сказал:

— Паола, сбегай подои коз!

Когда она ушла, он продолжал:

— Что может опечалить девичье сердце, дорогой господин? Любовь. Все женские страдания и радости — от нее. У мужчины — меч, книга, бритва (при этом он улыбнулся Матею, который еще накануне рассказал ему про свое ремесло). А у женщины — только любовь и то, что с ней связано. Но любовь моей доброй Паолы безнадежна, и я не знаю, как быть…

Тут он дал подробное описание боев между деревней Санта-Маргерита и селением Сан-Феличе с той минуты, когда молодой Бартоломео шутки ради украл козла, принадлежавшего кузнецу Бруно. Вот в этом вонючем козле — начало теперешней печали Паолы, хотя начало это имеет уже пятнадцатилетнюю давность.

Палечек узнал., что Паола встретилась у каменной ограды, за которой она пасла доверенное ее отцу стадо, с Беппо, внуком того самого кузнеца Бруно, который пал одним из первых в боях между соседними селениями. Беппо беден и не имеет своей хаты. Он сирота. Но и сиротство его, и бедность вызваны долголетней враждой между Сан-Феличе и Санта-Маргеритой. У него убили не только отца, но и мать. Это та самая женщина, которую маргеритские считали за трех мужчин.

За пятнадцать лет ни разу не было такого случая, чтобы парень из Санта-Маргериты посватался к девушке из Сан-Феличе. Эта беда приключилась только у него, бедного пастуха Антонио. Фелические парни не женятся на маргеритских девушках, фелические девушки не выходят за маргеритских парней. Это уж само собой. И то же самое — наоборот. Только раз за все пятнадцать лет отважился один парень из Сан-Феличе заговорить с девушкой из Санта-Маргериты. Но маргеритские так избили его, что ему потом десять дней обвязывали голову мокрым платком. И еще дольше он не видел правым глазом. А теперь вот внук санта-маргеритского кузнеца Беппо увивается за дочерью честного человека из Сан-Феличе.

— Что с ними обоими делать, ума не приложу. Либо сами помрут от любви друг к другу, либо их убьют.

— Мне бы хотелось увидеть Беппо. Стоит ли он, чтобы твоя красавица дочь страдала из-за него?

— Беппо молодой, но добрый и умный, сударь. Будь у меня свое стадо, я бы смело доверил ему и спал бы спокойно.

— Ты знаешь, когда он приходит на тайное свиданье с твоей дочерью?

— Каждый вечер через час после захода солнца, когда гора Сан-Феличе перестает бросать тень на самое тучное пастбище, что тянется к северу. Сюда ко мне он боится, потому что коли заметят наши мужчины, так сейчас же убьют, дочь мою выгонят с позором, а у меня отнимут единственный кусок хлеба, которым я питаюсь на старости лет. Эх, сударь, жестокую участь приготовил нам добрый Беппо!

— А почему бы вам не переселиться на другой конец долины и не поставить там дом и хлева для своих стад, подальше от поля вечных боев между святым и святою?

— Пойди поставь дом и хлева для своих стад! — повторил старик с горькой улыбкой. — Вижу, сударь, что вы — ученый, а еще неразумный. Больно молоды и мало бедных людей в жизни встречали. Мы с Беппо — бедняки. А бедный сидит на том месте, где мать родила. Живет, перебиваясь со дня на день, и не умирает от голода только потому, что в родном гнезде, на самом дне — несколько крошек, которые он поклевать может. Но о своем стаде бедняк думать не может. Бедняки покоряются воле божьей. Покорятся ей и Паола с Беппо, как покорился я.

Палечек задумался, потом сказал:

— Мне хотелось бы видеть Беппо, но так, чтоб он меня не видел. Хочу послушать, какие он речи ведет с твоей дочерью. Узнать, как он к ней относится.

Старик плохо понял, чего желает чужеземец. Но указал рыцарю дальний конец ограды, докудова можно пасти скотину жителей Сан-Феличе.

— Вон там, где стоит та хилая черешня. Там они сходятся, бедненькие. Чтоб кто, упаси бог, не увидал. Всех приходится бояться. И вот любовь их полна страданьем, и сердца их чахнут, как эта черешня, которую треплет северный ветер.

Палечек пожал старику руку. Ему понравилась речь его, полная отцовской любви.

— Вижу, что у тебя добродетельная дочь. Иначе ты бы ее так не любил, — сказал он.

— Ты хорошо рассмотрел наши лица, сударь, оттого так быстро проник и в наши души.

Когда стемнело, Ян Палечек и слуга его Матей Брадырж поехали в лес. Лес подходил к самому месту встреч Паолы с Беппо под хилой черешней. Подъехав к первым елям, они спешились и вошли в лес. А кони стали щипать траву.

В этот августовский вечер светила небесные совершали круговой путь свой так низко над головами, что кажется — до них рукой подать. На лугах лежали стада. Временами лишь сонно промычит корова или плаксиво проблеет коза. Потом показались силуэты Паолы и Беппо. Беппо спускался вниз со стороны Санта-Маргериты. Паола приближалась, идя по пастбищу. Тут и там дремлющее животное, подняв тяжелую голову, оглядывалось на нарушительницу спокойствия. Заверещав, пробежала за Паолой несколько шагов коза; потом смешно подпрыгнула всеми четырьмя копытами, на какое-то мгновенье очутившись вся в воздухе; при этом она повернулась и, упав на ноги, побежала на прежнее место.

Паола остановилась по одну сторону каменной ограды, Беппо — по другую. Они поцеловались через камни, подобно тому как Тристан целовал Изольду через острый меч. Но и поцелуй и улыбка их были полны печали… Они беседовали. Бог весть о каких важных вещах. Беппо обхватил голову Паолы и, глядя ей в лицо, долго и тихо целовал ей глаза… Потом взошла луна, озарив их обоих своим холодным, целомудренным светом. Но они не отпрянули друг от друга, а продолжали целоваться в самозабвении.

Перед внутренним взором Яна возник образ Бланки, и сердце его сжалось.

— Едем! — приказал он Матею.

Они вскочили в седла. Ян указал направление. К фигурам, облитым лунным сияньем! Ехали шибко, и трава не смягчала цокота копыт. Но Паола и Беппо не слышали. Так заворожены были их молодые чувства.

Только когда кони остановились, зафыркали, Паола и Беппо отскочили каждый в свою сторону от ограды.

Палечек сунул руку под седло и достал полный кошель.

— Лови, Беппо! — крикнул он.

И бросил ему кошель. Тот описал в воздухе кривую, и Беппо поймал его обеими руками, как мяч.

— А теперь — скорей! — скомандовал Ян Матею и, повернув коня, поскакал в ночном сумраке вдоль ограды, делая большой крюк, к хате Антонио.

Тот уже спал.

— Вставай, старина! — стал будить его Ян. — Твои гости хотят с тобой проститься. Нам надо сию же минуту ехать. Дорогу я знаю, и ночь лунная. Я должен тебе за угощение. Матей, дан мне три гроша. У меня больше нет денег!

Матей с мрачным видом подал своему хозяину три серебряные монеты.

— Вот возьми, Антонио, за свой сыр и за ночлег. Когда придут Паола и Беппо, — ручаюсь, что нынче они в первый раз придут вместе, — не пугайся! Беппо — самый богатый человек в Северной Италии — начиная от Тренто. Ты купишь дом, конюшню, хлева и скотину. Все, что нужно для Паолы и Беппо. Поможешь им своими советами, старина! И найдешь хорошее место, где до них не доберется ничья месть. Далеко от этой долины. Пусть про них забудут. Про них и про тебя. Тебе будет трудно внизу, среди людей. Но хочешь иметь внука, перебирайся отсюда! И назови его Яном… В честь одного рыцаря, который теперь не знает, смеяться ему или плакать. И в память двух других Янов[75], бόльших, чем мы, — там, за горами.

Матей Брадырж хмурился, но не посмел ничего сказать. Во всяком случае, при постороннем. Но Ян уже снова сидел на коне. Кивнув Антонио, который ничего из сказанного не понял, и дав коню шпоры, исчез в полусумраке светлой ночи. Матей медленно двинулся на ним… Палечек подождал Матея в самом низу долины.

— Ты недоволен, Брадырж? А мне так весело!

— Зря, сударь, спустили все до последней монетки!

— Ты прав, Матей. У меня нету ни гроша. Голой мышкой прошмыгну в итальянскую землю.

— И не грех вам, сударь?

— Я отдаю божье богу, Матей!

— Не понимаю, сударь!

— Бог — любовь! — торжественно сказал Ян и тут же состроил рассерженному Матею веселую гримасу. В лунном свете блеснули его ослепительно белые зубы.

XVIII

Трентской епископской областью владел князь-епископ Марцелл. А Марцеллом владела его дочь Маргерита.

Путешествуя по Италии, рыцарь Ян Палечек перестал изумляться. Столько непонятных вещей приходилось ему видеть и слышать! Поэтому он нисколько не удивился, когда по дорого в Тренто на каждом шагу слышал, что это город древний, красивый и богатый, что он соблазнительно раскинулся среди гор, словно красавица в подушках, что происхождения он древнеримского и многие башни хранят там память об этрусских правителях и цезарях. Что река Адидже в этих местах — быстрая, как молния, и голубая, как небо в яркий солнечный день, но городом этим владеет распутница, которая к тому же епископская дочь.

Помимо этого, за епископом Марцеллом ничего плохого не числилось. Всякий раз, как Ян упоминал о рекомендательном письме, которое он должен вручить князю, епископу трентскому, собеседник вздыхал. Епископ Марцелл славился своей набожностью, щедростью и замечательной кухней. Но к этому каждый тотчас добавлял, что у доброго епископа есть дочь и что эта дочь, которую зовут Маргеритой, несмотря на свое имя, отнюдь не жемчужина добродетели. Старик, который видит в ней воплощение своего позднего блаженства, безраздельно в ее власти и, угождая каждому ее желанию, превратил свой святой дом в гнездо разврата.

Никто не приписывал трентскому двору того, что творилось в домах тиранов Пизы, Феррары или Модены. Никто не решился бы утверждать, что и в Тренто нежеланных друзей устраняют с помощью яда или кинжала. Каждый знал, что покойный супруг Маргериты — дон Фернандо — пал смертью храбрых на поле сражения недалеко от родной Кремоны, защищая этот прелестный город от венецианцев. Но всем было известно, что еще при жизни мужа и особенно три последних года перед его смертью донна Маргерита не вела жизнь святой.

Донна Маргерита любила вкусно поесть, хорошо поспать и заниматься любовью. Три эти увлечения заглушали в ней все другие способности. Донна Маргерита была дочерью гречанки Феодоры, бежавшей с родителями из Малой Азии от турок. По дороге в Венецию родители Феодоры погибли в море. Феодору, которой было тогда шестнадцать лет, спасли и привезли в Венецию. Там ее увидел епископ Марцелл — на торжествах по случаю интронизации венецианского патриарха. Трентский князь-епископ так влюбился в греческую беженку, что готов был нарушить все десять заповедей господних. Но ограничился тем, что похитил ее и увез к себе, в Тренто, где его обожаемая возлюбленная родила до срока Маргериту, после чего умерла от послеродовой горячки. Епископ Марцелл вырвал последние седины на голове своей, устроил Феодоре торжественные похороны в храме святого Петра, и с тех пор единственной радостью его стала Маргерита.

Маргерита росла в епископской твердыне, как дикая лоза. Ее желанья были для всех законом, она никого не боялась, никто не смел ей перечить, все преклонялись перед ней. С детских лет она была хороша собой и полна женской прелести. Капризная, улыбчивая и нежная, упрямая и покорная, ласковая и жестокая, обольстительная и строгая, злая, как чародейка, и кроткая, как святая, — такой была дочь епископа, пока не стала взрослой девушкой. Тут она слезами и угрозами добилась у отца позволения выйти замуж за странствующего рыцаря из Кремоны, разрубленное ухо и раздробленный подбородок которого свидетельствовали о мужество и силе своего владельца. Вскоре супруга Фернандо стала любовницей его домашнего капеллана и приятельницей венецианского посла. А потом Фернандо умер как герой, и донна Маргерита вернулась во дворец, к епископу-отцу.

В трентском епископском замке она завела целый двор — с хищными зверями в клетках, с певцами и поэтами, с карнавалами и празднествами, с пьяными пирушками, во время которых она танцевала перед гостями во всей своей природной красе. Там она развлекалась с проезжающими и отъезжающими гостями из близких и далеких мест, из Тосканы и Апулии, из Ломбардии и Римской области, наслаждаясь особенностями и повадками каждого — с любознательностью, достойной лучшего предмета. Епископ платил за все, а ему платил налог народ. Так донна Маргерита сделалась страшилищем и кумиром Тренто. Страшилищем оттого, что мужчины боялись за свой кошелек, а женщины — за своих мужей. Кумиром оттого, что люди любят больше всего тех, кто причиняет им ущерб. А Маргерита причиняла ущерб их поместьям и их репутации. Но зато она была прекрасна, и последний пастух из Чима Тозы лучше отказался бы от последнего куска сыра и предпочел бы умереть с голоду, чем допустить, чтобы брови прекрасной Маргериты вдруг гневно нахмурились. Мужчины охотно умирали за ее улыбку. Таков итальянский народ под знойным солнцем юга!

Когда рыцарь Ян Палечек и слуга его Матей Брадырж въезжали в Трентино, шел дождь. Шел дождь, и Матей роптал. Роптать он начал еще высоко в горах, когда его хозяин выбросил на ветер последний золотой. И продолжал роптать, спускаясь со своим хозяином по долине Изара, к городу Больцано, роптал под ласковым больцанским небом и во время радостного нисхождения в лучезарную долину Адидже, роптал при виде высоких трентских башен и въезжая в трентские ворота, когда дождь уже перестал.

— Наш брат, — ворчал он, — всю жизнь кусок у себя норовит урвать, папаша за неделю никогда цельной кружки пива, бывало, не выпьет, только чтоб какой-нибудь грош для дома сберечь. А продал как-то два воскресенья подряд рыбу у нас на базаре возле святого Петра, так дома что радости было! Мама новый, чистый передник надела, чтоб папаше почет оказать… А этот знай разбрасывает золото полными пригоршнями, не знает, куда девать, всяким незнакомым пастухам дарит. Какой-то зобастый сморкач, — ну и пускай бьется, как наш брат! Сколько лет по свету брожу, — видит бог, иной раз по три ночи глаз не смыкал, зубы на полку, — все во славу чаши! Денег нет как нет. А малость заведется — так, оказывается, против господа бога… А это панское племя туда-сюда пошвыривает себе денежки, будто голыши у нас на Влтаве, которыми ребятишки играют…

Так роптал Матей Брадырж и в конце концов объявил:

— С нонешнего дня, сударь, ни геллера вам не одолжу, и за бритье платить мне извольте! Потому вы не на то меня наняли, чтоб вас бесплатно стричь и брить, а комендинеру не обязательно уметь с бритвой обращаться, и я хоть малость сберегу, а вы доставайте, где хотите, мне все равно, — я домой поеду, чтоб разора этого глаза мои не видели!..

Но Ян насмешливо глядел перед собой, прищурив и карий и голубой глаз, полуслушая речь Матея и не осаживая нескромного слугу, только посвистывая.

Отправив епископу Марцеллу письмо епископа пассауского, в котором последний рекомендовал Яна Палечка как своего друга и благодетеля, Ян получил от епископа Марцелла приглашение.

В эти дни старичок был страшно встревожен. Маргерита лежала в постели и с утра до вечера плакала. Она потеряла отцовский подарок — жемчужное ожерелье.

Маргерита очень любила жемчуг. Не потому, что сама носила имя Жемчужина, а потому, что он шел к ее смуглой груди Поэтому она все время плакала и грозилась до самой смерти не смотреть ни на одного мужчину и вести добродетельный и богобоязненный образ жизни, если только ее жемчуг найдется. Что она отслужит двадцать две обедни, по числу лет, прожитых ею на свете, а может, даже уйдет в монастырь, лишь бы только к ней вернулся ее жемчуг. Она заперлась у себя, и никто не мог к ней войти, даже новый ее любовник, расшитый золотом купец из Генуи, по имени Лионелло, состоявший при ней вот уже три месяца, пивший и пировавший так, что, глядя на него, от изумления глаза на лоб лезли.

За эти дни трех служанок пять раз подвергали пыткам — в надежде вырвать у них признание, куда они спрятали украденный жемчуг. Девять камердинеров сидели в тюремных подвалах, и им грозила смерть через повешение, если они не скажут, куда девалось ожерелье. В конце концов донна Маргерита затопала ногами и потребовала, чтобы к ней привели ее старенького отца. Князь-епископ приковылял к ней, такой сухонький, с раскрасневшимся от волнения морщинистым лицом. Маргерита повернулась лицом к стене, показав отцу свою очаровательную спину, которая заставила епископа вспомнить ее мать. Уронив набежавшую слезу, он попросил дочь сказать ему, чего она желает.

— Созови всех чертей, пускай приколдуют мне мой жемчуг! Скликай сыщиков со всего света, чтоб обшарили каждый уголок. Подай мне мой жемчуг, а то утоплюсь.

Она заплакала навзрыд. Этого епископ не мог выносить. Еще с той поры, как была жива мать. Он взял ее за руку и дал торжественное обещание все обыскать, всех обезглавить и повесить, а найти жемчуг.

— Новый куплю тебе, хоть бы для этого пришлось продать все церковные сокровища!

— Я хочу мой! — заявила Маргерита, легла ничком и уткнулась лицом в подушку…

Поэтому, приглашая к себе во дворец приезжего из чешской земли, старенький епископ был весь взбудоражен. Он чуть не разрыдался, когда рыцарь Палечек стал превозносить вдохновенными словами красоту, мир и тишину, царящие в управляемой им области.

— Вы говорите: мир и тишина, милый юноша… — возразил епископ. — О, как вы ошибаетесь! Я очень несчастен в эти мрачные дни…

И он рассказал во всех подробностях, как это обычно делают старики, о несчастье, постигшем его родственницу, донну Маргериту. Что речь идет о его дочери, это он скрыл. Но Ян уже знал от других.

— По мере сил постараюсь помочь вашему преосвященству в этом столь трудном положении, — сказал Ян.

— Ты получишь, милый юноша, все, что пожелаешь!

— Мне довольно двух жемчужин, сударь. Я большой любитель жемчуга!

На другой день Маргерита, сразу вдруг выздоровевшая, созвала всех обычных своих гостей. За стол сели двенадцать мужчин и восемь женщин. Тринадцатым был рыцарь Ян Палечек, которого посадили возле хозяйки.

Пир был роскошный и веселый. Все время играли скрипки и флейты, слуги приносили на высоко поднятых руках бесконечные яства и наполняли бокалы, пажи подавали душистую воду для омывания рук, а Маргерита сияла. В полночь она поднялась с места, и объявила:

— Вы познакомились с храбрым и прекрасным гостем из чешской земли, рыцарем Яном Палечком, который направляется в Падую для занятии науками. Но человек этот обладает способностью, о которой вы еще не знаете. Я скажу вам о нем нечто такое, что граничит с чудом: он читает по глазам.

У женщин захватило дух от наслаждения. Их стало мучить любопытство: ведь чаровать им всегда по душе. Мужчины вежливо рукоплескали.

Тогда встал рыцарь Ян.

— Наша хозяйка слишком любезна. Я не совершаю чудес. Я только понимаю, что мне говорят человеческие глаза. Поэтому извините, если я почитаю и у вас в глазах. Было когда-то одно жемчужное ожерелье, и украшало оно шею донны Маргериты. Это ожерелье пропало. Я говорю вам: вы все спите. Вы спите здесь, за столом, а я смотрю в ваши открытые, но спящие глаза. И в этих спящих глазах отражается правда. Среди вас есть один, который знает, где скрывается ожерелье донны Маргериты. Скрывается много дней, бедное, и соскучилось по свету. Я зажигаю свет. Где ты, жемчуг? Ты не на дне морском, не в сердце раковины, а, конечно, где-то в сумраке, в темноте. Ты должен сиять на груди своей хозяйки. Что же ты прячешься?

Тут рыцарь Ян произвел обеими руками несколько движений, как будто надевая ожерелье Маргерите на шею. Потом провел глазами по лицам всех присутствующих. Подошел к Лионелло, молодцеватому купцу из Генуи. Минуту глядел на него, потом властно промолвил:

— Сударь, встаньте и дайте мне руку. Все останутся здесь, а я пойду с мессиром Лионелло пройтись.

Выйдя с ним в прихожую, он велел Матею взять светильник и идти впереди. Они спустились в сад епископского дворца. Лионелло, которого Ян держал за руку, шел твердым шагом по дорожке между газонами. Потом они пошли по газону, Лионелло подвел Палечка и Матея к садовой ограде. Там он показал пальцем на землю.

— Копай рукой! — приказал Ян.

Молодой купец принялся копать. Ян стоял над ним, Матей светил. Вскоре Лионелло выкопал металлический ларчик.

— Открой его! — приказал Ян.

Лионелло открыл. Там лежало ожерелье. Тогда Ян снова взял Лионелло за руку. А ларчик у него отобрал. Так они вернулись во дворец. Но Ян пошел не прямо в залу, а сперва в караульную.

— Отведите этого человека в тюрьму, — сказал Ян стражникам. — Он только что был вынужден вернуть жемчуг, который украл у донны Маргериты. — И прибавил, обращаясь к Лионелло:

— Пойдешь с ними и проснешься в тюрьме!

Потом Ян в сопровождении Матея вернулся в залу. Там его ждали, как он велел, — не трогаясь с места: такие могучие чары таились в глазах чужеземца.

— Донна Маргерита и милые гости, — сказал Ян. — Проснитесь. Скоро день. А ты, донна Маргерита, наклони голову. Я надену тебе на шею твой жемчуг!

И все встали с кресел и приблизились к Яну, надевавшему ожерелье на шею владелице. Теперь, когда жемчуг был уже на ней, Маргерита широко открыла глаза и устремила на Яна счастливый взгляд. Потом поглядела на свое ожерелье и потрогала его. Это был ее ненаглядный пропавший жемчуг!

Склоненные ресницы задрожали, и из-под них выкатились две слезы. Донна Маргерита не вытирала их. Глядя на Яна, она промолвила:

— Что ты хочешь, рыцарь, за свою находку? Я достану тебе все, что в моих силах!

— Я хочу две жемчужины, как было условлено!

И, наклонившись к Маргерите, снял губами обе слезы с ее щек. А потом поцеловал ее в глаза.

XIX

Ах, Пульчетто, Пульчетто!

Так начинаются почти все падуанские песенки. А не начинаются, так кончаются. Потому что наша почтенная Падуя с ума сошла. По одному человеку, одному студенту, которого зовут вовсе не Пульчетто и который совсем не так мал, как пальчик, и даже вовсе не похож ни на первый, ни на пятый палец руки. А целый год тут только и слышно: Пульчетто да Пульчетто! Пульчетто здесь, Пульчетто там, Пульчетто в аудитории, Пульчетто перед церковью и за церковью, Пульчетто перед школой Святого и перед дворцом правосудия. Пульчетто на очаровательных Евганейских холмах, среди виноградных гроздей и разрушенных алтарей богу Амору, Пульчетто — днем, когда портики полны народа, продающего и покупающего, Пульчетто — ночью, когда на площади не встретишь ни души, так как академическое начальство следит, чтобы студенты не бродили по городу в часы, отведенные для сна и законной супружеской любви («Что тоже случается», — сказал бы наш общий друг, каноник собора святого Марка в Венеции, о чьих исповедальных способностях идет слава по всему Авзонийскому полуострову). Короче говоря, Пульчетто у всех на устах!

Так что не сердитесь, дорогой друг, если я это письмо свое не начал обычным способом, а влетел прямо in medias res[76]. Восполняю упущенное и пишу:

«Никколо Мальвецци, каноник церкви святого Антония Падуанского, господину Антонио д’Ателлано, врачу в Модене, поклон и братский поцелуй!

Я не писал вам уже много месяцев, ученый доктор. Но это не значит, что не вспоминал. Я вспоминаю вас главным образом по вечерам, когда больше всего чувствую потребность в спокойной беседе о предметах серьезных и повседневных, когда сидишь в одиночестве и призываешь близкую душу, которая заглянула бы тебе в глаза тем внутренним взором, что все понимает и все прощает. Правда, на моей совести нет грехов, но во мне часто поднимается ропот и негодование, а им нет отклика. Тогда человек стиснет зубы, и молчит, и пылает гневом.

Гневом на то, что мир не хочет сдвинуться с места, хотя его подпирают столько славных и доблестных мужей, что ни император, ни папа совершенно не нужны, что не было надобности вести войну за войной, что в книгах ученых коллег моих — одно пережевывание тысячекратно прочитанного каждым из нас и что у Цицерона или святого Фомы, Юстиниана либо Вергилия все это сказано лучше и вразумительней.

Сообщаю тебе удивительную новость. В нашу преславную Академию поступил прекрасный молодой рыцарь из чешской земли, за далекими альпийскими хребтами; при нем находится слуга Матей, который прежде был цирюльником. Этот рыцарь в одну неделю стал властителем дум благодаря своему простому человеческому разуму, своим простым и в то же время чарующим глазам. При помощи своей простой и отчасти варварской латыни он спутал и смешал все силлогизмы наших магистров и бакалавров и одержал победу в ученом диспуте с доктором церковного права, доказав ему, что соборы последнего столетия состояли сплошь из одних глупцов, так как выносили решения, не имея на это права, и тем самым все их усилия и труд свелись к одной еретической болтовне, за которую, если подойти к ней строго, папы, кардиналы, прелаты и доктора должны были бы гореть на высоком костре, напоминающем адское пламя. И представь себе, мой милый, что даже удивительный слуга этого самого чеха, Яна Палечка, Пульчетто де ля Гвардия, знаком со Священным писанном лучше меня и на удивленные вопросы падуанцев отвечает, что у них там, за горами, любая батрачка умеет свободно толковать слово божие.

А мы зовем этих людей еретиками! Зовем их так, зная, что они не еретики… И делаем это потому, что мы еще рабы, а они уже освободились… (Только, ради бога, об этих моих взглядах никому не говори, даже другу отцу Карло из церкви святой Магдалены, чтоб он не подумал, что я под влиянием безбородого студента из Чехии теряю нерушимую правую веру.)

Мой Пульчетто, как называет этого рыцаря весь Патавиум, налетел на наш город, словно буря. Вдруг откуда ни возьмись — на коне, в нарядной одежде и с сабелькой на боку, и за ним слуга его, о котором я потом узнал, что он бывший гуситский воин и брадобрей. Было часов пять пополудни, и на площади разгуливала веселая, разговорчивая толпа. Преобладали студенческие береты и плащи. Ведь мы — город славнейшей Академии, и Болонья теперь плачет, что в 1222 году ее магистры удалились, чтобы найти приют в тени еще не достроенного собора нашего доброго святого.

В то памятное мгновенье на чистой солнечной площади перед собором показывал свое искусство канатоходец. Народ дивился смелым шагам его по зыбкому вервию; то тут, то там кто-нибудь вскрикнет или вздохнет, чтоб облегчить душевное напряжение; но, в общем, вокруг мастера воздушных прыжков стояла глубокая тишина. Сам я не присутствовал, но мне рассказывали, что именно в эту минуту на площадь прискакали два всадника. Это были мой Пульчетто и его слуга Матей! После этого люди не знали, на что смотреть. На канатоходца, становившегося на голову прямо у них над головой, или на чужеземных всадников, так смело прискакавших галопом на площадь. Самый строгий член нашего факультета, профессор Дино Конти, человек раздражительный и тучный — охват его талии таков, что она напоминает большую винную бочку, — стоял на пешеходной дорожке прямо против канатоходца, в сопровождении двух нищенствующих монахов и педеля; строго взглянув на всадников, он произнес что-то резкое насчет людей безнравственных и дурно воспитанных, приезжающих только затем, чтоб помешать развлечениям честных падуанцев, нарочно подымая пыль копытами своих тощих кляч. И при этом сплюнул.

Но прекрасный гость мой из дальней страны устроил нечто невероятное. Среди тревожной тишины, сопровождавшей кувырканье канатоходца, он вдруг ударил в ладоши и крикнул по-латыни:

— Довольно! Конец первой части представленья!

Все повернулись к нему. Кое-кто хотел возражать. Но мой Пульчетто так улыбался, что воцарилась сочувственная тишина, и толпа замерла в радостном ожиданье. Канатоходец выпрямился, взял в руки шест, с помощью которого выравнивал свои опасные шаги, быстро перебежал направо, к маленькой площадке, спустился по лесенке вниз, в толпу, и, утомленный, стал там спокойно отдыхать. При этом он искал глазами того, кто велел ему сойти. Скоро взгляд его встретился с взглядом Палечка. И канатоходец поклонился приезжему в пояс.

А мой Пульчетто, повернув коня и уперев одну руку в бок, другою сделал повелительный жест:

— А теперь ты, толстый брехун, полезай наверх!

Такой удивительный приказ дал он по-латыни магистру обоих прав Дино Конти. Никто не догадывался, что будет дальше. И мало кому хотелось смеяться.

Но Дино Конти, в плаще магистра и в берете, покорно, с готовностью перешел площадь и, подойдя к лесенке, попросил у канатоходца шест. Потом скинул плащ. Вот он уже поднялся на первую ступеньку лестницы. Палечек подъехал ближе, следя глазами за движениями профессора. Дино Конти, чей живот напоминает бочку, лез вверх смешно, с усилием. Вид его был до такой степени нелеп, что вся площадь загалдела и захлопала в ладоши. Из соседних улочек и лоджий выбегали торговцы и прачки, студенты и стражники. Все окна наполнились зрителями.

Но почтенный магистр уже взобрался наверх. Выпрямился и уравновесил в руке шест. Он держал его перед собой, как горячую колбасу, над вздутым, выпирающим животом, стоя на канате на тонких ножках, без плаща, побагровевший, но не испуганный! Скорей даже гордый, высокомерный. Потом зашагал по канату. Быстро пробежал до середины и там остановился. Потом, пятясь задом, вернулся и сел на площадку. Опять встал и побежал, уже уверенно. На этот раз отважился пройти дальше. Тут волшебник мой Пульчетто стал ритмично хлопать в ладоши, и магистр Конти пустился в пляс… И снова площадь и вся Падуя покатились со смеху. Слезы сыпались из глаз, как горошины, кто постарше — давился от смеха, женщины хватались за животики, шепча, что не выдержат, студенты ржали, как жеребята, голуби закружились над площадью испуганными стаями. К этому присоединились вечерний благовест и гуденье органа: была суббота, и часовая стрелка подходила к шести, а магистр Конти, самый строгий и самый толстый представитель факультета, продолжал свой препотешный танец на канате.

Наконец молодой рыцарь крикнул еще раз:

— Довольно! Конец второй части представления! Толстый брехун, слезай!

За этими словами последовал новый взрыв хохота. Магистр стал спускаться по лесенке.

— За веселое зрелище щедро платят. Мой слуга Матей пойдет с шапкой — в пользу достойного дона Спинетти, канатного плясуна. Кто не заплатит, полезет наверх. Матей, за дело!

Вскоре Матеева шапка наполнилась деньгами. Угрюмо смотрел Матей на эти деньги.

— Хоть бы малую толику оставить про черный день!

— Под итальянским небом у нас не будет черных дней! — возразил Палечек и приказал высыпать всю шапку в подол коротенькой юбчонки канатоходцевой дочки.

Толпа зарукоплескала.

А Ян Палечек, рыцарь из чешской земли, отправился в сопровождении целой свиты на постоялый двор, где занял самое лучшее помещение с видом на площадь. Долго стояла толпа под его окнами, ожидая, что он покажется. Но он так и не показался.

А в это время магистр Дино Конти стоял как столб под канатом и тупо глядел вверх — туда, где только что плясал. Чары глаз приезжего рассеялись не сразу. Рыгнув раз-другой, магистр неуверенными шагами удалился. Никто не обращал внимания на этого недоброжелательного человека.

Вот что устроил мой Пульчетто! Это было год тому назад, в начале занятий. И так всегда: что он захочет, то и осуществляет, что думает, то и говорит; кто его не слушается — того заставит, кто сопротивляется — того наказывает. И притом это такой милый, добрый юноша, что и ты расцеловал бы его, мой усатый друг. Если б только он захотел. Потому что поцелуев этих он имел бы полную меру, так что еле унести. Если б захотел.

Девушки за него дерутся, парни им восхищаются, профессора боятся его ума.

Дино Конти хотел отомстить, стал было возражать против его зачисления в правоведы. Но потом уступил, как только рыцарь Палечек одними глазами показал ему на площадь, где еще стояло сооружение канатоходца. Знаток Грациановых указов[77] на время притих, рассчитывая покарать проказника-студента как-нибудь иначе. Наступят диспуты, экзамены, и на них толстый Дино будет опять неограниченным властелином.

Так что Пульчетто мой поступил в Академию с боем. И в этом бою, по крайней мере на первом году своего пребывания у нас, одержал славную победу.

Вы помните, дорогой друг, еще со студенческих времен о славных диспутах студентов-медиков, где тысячи и тысячи раз подряд всуе упоминалось имя Галена[78], в то время как больного по своему усмотрению потрошили брадобреи. Помните, как среди прочих аргументов решающим нередко был кулак и как дванадесять языков Академии оспаривали друг у друга честь оставить за собой последнее слово в споре, где логика была важней истины. Милый медик, видел ли ты когда-нибудь у себя на факультете больного человека, рассматривал ли когда-нибудь его жалкие внутренности? Но зато в ученых спорах ты так разъяснял Галена, что от него, бывало, косточки не останется. Так вот, все это продолжается — и не только в искусствах, медицине и теологии, но и у юристов или правоведов, куда записался мой Пульчетто.

У нас в Падуе преподается не только право каноническое, но более или менее тайно и римское, которое папа Гонорий[79] еще в 1219 году запретил в Париже. Но мой Палечек изучил Грациана, родом из Болоньи, и императора Юстиниана еще у себя на родине. Кажется, еще Палечек-отец привез к себе домой из Падуи книги, чтением которых через столько лет по-прежнему упивается магистр Дино Конти — в присутствии насмешливо улыбающегося Палечка-сына. Поэтому наш милый еретик из Чехии проглядел только несколько неизвестных ему папских декреталий да соборных эдиктов и таким образом через полгода держал все каноническое право в руках. Магистр Дино раздражал Пульчетто своим способом преподавания. Он не поручает чтение, как многие другие, младшему бакалавру, а читает и в ординарные и в экстраординарные часы всегда сам. Склонившись над книгой, бормочет толстыми губами текст книги, брызгая и кашляя, сплевывая и глотая слова, причем красный язык его поминутно высовывается из беззубого рта. На учеников своих, сидящих уже не на земле, на соломе, а по-новому, за партами, вовсе не смотрит и на разговоры, смех и движение в аудитории не обращает внимания. Каждый делает, что ему нравится. Одни играют в кости, другие вырезывают на партах затейливые рисунки и буквы, многие встают и расхаживают по проходам между скамейками, в углу двое дерутся, самые смелые выходят из аудитории посреди занятий. А Дино читает и читает, так что с лысины его пот катится, словно капли жира.

Рыцарь Палечек, сидя на первой парте, смотрел на читающего. Слушал или нет, неизвестно. Но пристально глядел на магистрову лысину. Удивительно, что после каждой лекции он знал все, что в ней содержалось. И запоминал от слова до слова, наверное, навсегда.

Магистр Дино хотел унизить своего молодого противника, выставить его в смешном виде. Поэтому он назначил темой первого диспута перед рождеством Христовым эдикты Констанцского собора.

В аудитории собралось великое множество студентов, бакалавров, лиценциатов и магистров; спор на соискание звания бакалавра вели венецианец Гвидо Фалькони и немец из Кельна-на-Рейне Ганс Бекер. Само собой ясно, что все немецкое землячество явилось для того, чтоб во время диспута криками и подбадриваниями поддерживать красноречие своего соотечественника. По уставу, Пульчетто мой, как подданный чешского короля, был тоже отнесен к академическим немцам. Но я никогда не видел его приветливо разговаривающим со светловолосыми студентами с берегов Рейна, Дуная и Мозеля, и никто из них никогда не отзывался с сочувствием об этом милом Палечке.

Диспут открыл длинным вступительным словом магистр Конти. Он говорил о правах и обязанностях студентов юридического факультета, о славном Грациане и еще в более славном папе Григории[80]; потом объяснил значение звания бакалавра; наконец пригласил обоих кандидатов изложить свой тезис и приступить к его защите.

Гвидо Фалькони — хороший диалектик и часто ставил немца в тупик, разбирая выдвинутое им положение — по способу факультета искусств — не только с точки зрения существа вопроса, но и с точки зрения грамматической, физической и метафизической. Германские подданные стали на него покрикивать:

— К делу! К делу! Отвечай по категориям!

Но вдруг Ганс Бекер произнес имя Яна Гуса. Кажется, магистр Конти внушил ему сделать это. И немедленно вслед за этим послышалось слово: ересиарх… В тот же миг на кафедре появился мой Пальчетто и, угрожающе подняв руку, объявил:

— Немец, говори по существу и не касайся своими грязными лапами пречистого имени магистра Яна. Говори о соборе похотливых кардиналов, грабителей-пап и клятвопреступника-императора[81]. Этим ты лучше подкрепишь свои тезис!

В аудитории поднялся шум. Магистра Конти в пот ударило. Немец тяжело дышал, стараясь ответить, но не находя слов. Его оппонент Гвидо Фалькони стоял спокойно. Получилось так, что диспут повел Палечек. На мгновенье стало тихо. Тогда магистр Конти, собравшись с духом, объявил:

— Студент Ян Палечек, покинь аудиторию за то, что вмешиваешься в диспут, непрошеный!

Палечек посмотрел на магистра Конти и спокойно ответил:

— Ты лучше сиди себе, магистр. А то пойдешь на четвереньках во двор.

Взрыв хохота. Несколько бакалавров окружило Палечка, встав стеной между ним и кафедрой магистра Конти. Другие пошли между парт, строго, но дружески успокаивая расходившихся студентов.

Кандидат Ганс Бекер, чувствуя, что сила на его стороне, с коварной улыбкой спросил магистра Конти, позволит ли он ответить на аргумент присутствующего здесь студента Яна Палечка, по прозванию Джованни Пульчетто.

Аудитория загудела согласием. Откуда-то сзади донеслось ругательство. Неизвестно, кому оно предназначалось; Палечку, Конти или Бекеру. Все поднялись с мест и столпились около кафедры. В установившейся тишине светловолосый, краснолицый и голубоглазый немец дерзко и насмешливо произнес:

— Еретикам не пристало дискутировать в университете святого Антония! Мой король, предавший огню тело Яна Гуса, попросту смел с лица земли грязную сволочь!

При этих словах Ганс Бекер поднял правую руку, словно присягая.

Рыцарь мой Палечек обнажил свой узкий меч; сделав большой прыжок, он пронзил воздетую руку немца и пригвоздил ее к доске, оставив меч в ране.

Немец взревел от боли и потерял сознание. А Палечек, безоружный, спустился с кафедры и спокойно прошел по аудитории к выходу. Толпа студентов и бакалавров расступалась перед ним, словно море при переходе евреев, как сказано в Писании…

Моего Пульчетто посадили в карцер. Но к суду не привлекли. Студенты сами освободили своего любимца, и в таверне старого Джорджо, под портиком святой Цецилии, состоялось торжественное заседание, и Палечек пел всю ночь и позволил слуге своему Матею бесплатно побрить и остричь весь юридический факультет.

«Юстиниан раздает звания и должности», — говорят у нас в Падуе, и в особенности так любят говорить о себе самые младшие слушатели юридического факультета. Палечек получил должность старшины в группе заальпийских студентов. Это произошло вскоре после того происшествия на диспуте.

Он председательствовал на собраниях студентов, бакалавров и профессоров, приехавших из-за Альп, причем был так сдержан в выражениях и жестах, вел себя с таким достоинством, что все просто диву давались. Но после одного такого собрания, затянувшегося далеко за полночь, Палечек мой исчез, и его нигде не могли найти. Многие боялись, что его убили в ночной стычке; другие думали, что его посадили в тюрьму по приказу церкви, как еретика. Но и те и другие расценивали как добрый знак, что слуга его Матей исчез вместе с ним. «Поехали путешествовать, — говорили они. — Еще вернутся…»

И в самом деле, один купец привез известие, что моего Пульчетто обнаружили в Венеции. Он поехал посмотреть на море, о котором так тосковал. По словам купца, его видели там сидящим круглые сутки на морском берегу: сидит на теплом белом песке один-одинешенек, устремив глаза на бесконечную сине-зеленую равнину; слуга Матей приносит ему хлеб, рыбу, вино и сейчас же уходит. А мой Пульчетто сидит неподвижно, как статуя. Только глаза плачут. Может быть, он тоскует по родным полям и лесам. Может, по ком-нибудь милом и дорогом. Кто видит в сердце человеческом? Кто поймет сердце чужестранца? Даже я не понимаю его, хотя и посвятил себя исследованию таинственного нутра Пульчетто, как своему второму призванию, — даже я, Никколо Мальвецци, каноник церкви святого Антония Падуанского, посылающий вам, дорогой целитель и магистр Антонио, свой дружеский привет».

XX

Добрый каноник Никколо Мальвецци получил правильные сведения.

После года пребывания в городе Падуе, приобретя великую славу у молодых и старых, рыцарь Ян Палечек вдруг пропал, как сквозь землю провалился.

Никому ни слова не говоря, ни с кем не посоветовавшись, никого не спрашивая, ни с кем не простившись и никому не написав… Были всякие странные предположения. Но все оказалось ложным. В один прекрасный день Джованни Пульчетто уехал со своим слугой Матеем в Венецию. В то время Венеция владела Падуей, так что каждый мог думать, что любознательный чех хочет увидеть город, владычество которого простирается так далеко. Но каноник Никколо Мальвецци угадал истинную причину Палечкова отъезда. Палечек хотел видеть море.

Приближаясь с севера к городу, расположенному в лагунах, и вдруг увидев на далеком сером небосклоне тонную серебряную полоску, Палечек почувствовал, что у него сильно колотится сердце. То, о чем он мечтал с детства, лежало перед ним в загадочной дымке и было изумительным, грандиозным. Тонкая серебряная полоска росла вглубь и ввысь, превращаясь в удивительного цвета тесьму, ленту, переливающуюся всеми оттенками от светло-зеленого до темно-голубого, даже черного. И эта таинственная лента обвивала с восточной стороны землю, и казалось, что море расположено выше побережья, над которым поминутно взмывали в небо стаи пугливой болотной птицы и кружились в путаном полете чайки. Потом, по мере приближения, разноцветная полоса сузилась, но зато распространилась вглубь. И оба увидели между небом и водой сперва мелкие, а потом все более высокие, белые кружевные оторочки. Это были волны… И вот путники стоят уже у самого берега, на камнях и ослепительно белом песке, над головой — смех чаек, в сердце — чувство чего-то торжественного и вечного, в ушах — звук бессмертного хорала, в глазах — слезы. Так вот оно — море?

Действительно, как писал добрый старый каноник Мальвецци, рыцарь Палечек не вступил в город, возлежащий на море, подобно водяному цветку, не стал искать корчму ни поближе к собору святого Марка, ни на одном из тех каналов, которые заменяют здесь главные улицы, не интересовался, как этот город поставили и как тут люди живут, кто — дожем, кто — патриархом, а остался там, где впервые увидел море во всей его славе, и сказал своему верному слуге Матею:

— Тепло. Буду здесь бодрствовать и спать. А дождь пойдет, спрячусь вон там, в рыбацкой хижине. Отведи коня в ближайшую деревню и заплати корчмарю, чтоб он его кормил, пока мы не вернемся. Это народ честный, и они кормят коней путешественников. В Венецию на коне не поедешь. Ты будешь месяц носить мне из города хлеб, сушеную рыбу и кувшин вина.

Рыцарь Ян Палечек дал Матею Брадыржу денег и напутствовал его такими словами:

— Отведай немного бродячей жизни в одиночку. Посмотри, что за люди веницианцы. Мне говорили — удивительный народ. Но, приходя сюда, не говори о них. Я не хочу видеть никого, кроме тебя, и не хочу слышать ни о ком.

Матей попробовал возражать, отговорить хозяина, чтоб он не сидел зря в той грязной и зловонной пустыне, среди болот, крикливых птичьих стай и комаров, а лучше отправился бы в хорошую корчму и как следует там поел. Но Ян не ответил, а только показал пальцем: ступай. Так что Матей понял, и скоро звук его шагов пропал в рокоте воли. Ян смотрел, как длинная фигура брадобрея постепенно скрывается за изогнутым контуром холма. Потом опять устремил глаза на море. Вдали показались паруса рыбацких челнов. Они напоминали боярышниц на его родине, когда они, сложив крылья, сидят возле мокрой канавы и жадно сосут капли воды.

У Яна было благостно на душе. Он ни о чем не думал, ни о чем не грустил, никого не звал, ни с кем не спорил, никого не любил, ни о ком не жалел, никого не видел ни перед собой, ни рядом, кроме этого изменчивого, разноцветного, бесконечного, бурного и тихого моря. Он смотрел и смотрел. Пришла ночь, и с ней звезды на небе и в водах, и луна со своим серебряным шлейфом, протянувшимся по волнам, и закат луны, и звездная темнота… Рыцарь уснул, и ему не было холодно под студенческим плащом. Сна его не нарушали ночные голоса болотистого края, вопль лягушек и сдавленные крики водяной птицы. Так спал он и в первую ночь, и во все последующие. Ему хотелось стать отшельником, живущим меж небесами, землей и морем, не имея крова над головой.

Двадцать дней подряд приходил к нему в полдень Матей, приносил пищу и питье. Ему хотелось поговорить с хозяином, у него много накопилось на сердце и на языке. Но хозяин не отвечал. Сперва Матей качал головой, ропща. Потом стал уходить с легким брюзжаньем.

На двадцать первый он не пришел. На двадцать первый день кончилось пустынножитие Яна. А вышло вот что.

Матей вплыл в Венецию, как все, на темной лодке, которую вел человек с длинной жердью в руке. Это ему не понравилось, так как у них дома, да и всюду на свете, — настоящие челны и гребут двумя веслами. Но до поры до времени он молчал, так как хотел выполнить приказ хозяина — попасть в город, да и в жизни своей насмотрелся всяких обычаев у разных варваров.

В город обычно въезжают или входят. А в этот вплывают! Где же улицы? Дома и домики стоят тут вдоль узких и широких каналов, в гостиницу надо входить по лестнице, прямо из вонючей воды. «Ладно, — подумал Матей, — я тоже от воды, да и у нас, у святой Анежки, тоже не больно приятно пахнет». Он вошел в гостиницу и заказал себе ужин. Ужин был хороший и обильный, и это ему понравилось. Женщины здесь толстые, рыжеватые, и это тоже хорошо. Он спросил, где бы переночевать; ему отвели комнату с чистой постелью и окном, выходящим прямо на воду. Перед тем как ложиться, он стал смотреть в окно. Слышал во тьме плеск воды и видел черные лодки, которые даже ночью не отдыхали, плавали во все стороны, наталкиваясь друг на друга, и вели себя, как пешеходы на улице. Мало того! В этих лодках были молодые люди обоего пола, которые вели себя так, как и других местах во всем мире ведут себя в постели. И при этом перед ними стоял парень, будто статуя, тыкал жердью в воду и смотрел в другую сторону. У Матея в мыслях все перемешалось. И это город? Да это бардак на воде. У нас, у святой Анежки, на это есть дома с крепкими запорами, где стражи следят за порядком, и тех женщин, которые этим занимаются, запирают туда, как в монастырь, и уж не выпускают оттуда. А посетители хоть оглядываются, входя, не видит ли кто. И отец Жижка попросту все это разрушил. А здесь? И он в гневе пошел спать.

Утром проснулся и стал искать выход из дома. И тут оказалось, что дом не стоит так уж совсем со всех четырех сторон в воде, а сзади, где у нас двор, на котором вешают белье, там улица. Он вышел на улицу и опять изумился. Лавка к лавке, человек к человеку, и все кричат и торгуют с утра до вечера, и кишат, прямо как в улье, и все такие гладкие, сытые, и ни у кого никаких забот. Это ему опять не понравилось, потому что только заботы наводят человека на богоугодные мысли, а отсутствие забот и сытость ведут к разврату. Он стал бродить по улицам, и опять ему больше всего понравились женщины. Такие пышные, с такими крепкими грудями, с такими круглыми икрами, что хочется укусить. Но он скорей опускал глаза и шел дальше.

А кругом красота, какой он еще не видывал! Церковь будто из сахара, сплошь колонны и окна, двери и башенки, все — прямо в брабантских кружевах, а рядом колокольня, и на ней колокола, а дворец здешнего правителя, который тут настоящий король, — тоже одни кружева да арки. Господи боже, чего только люди не выдумают! Тренто и Падуя — два города богатых и чистых — просто тюрьмы-голодоморки рядом с этой красотой. Но вот эти голуби, что тут летают! Всюду пакостят. Это опять-таки ему не понравилось.

Он вошел в собор и снова удивился. Такой великий храм господень, а так мало украшений внутри! Это, конечно, от турок — эта серая скудость. Не умеют господа бога надлежаще восславить! Но в ту минуту служил мессу перед алтарем сам патриарх. Месса была не торжественная, а обыкновенная, и голос у патриарха был, как у старого петуха, но опять-таки нужно признать: каждения — вдосталь, и вдосталь торжественных облачений, и много пурпура и золота на тучных священнослужительских телах.

Матей не любил священников. Добрых десять лет подряд кого из них ни встречал, во имя божие закалывал. Так что он поскорей вышел на свежий воздух. Хорошенькая девушка продавала фиалки. Он протянул ей деньги. Все-таки это странно — продавать цветы, как баранки. Но девушка была красивая. Он взял ее за подбородок и получил пощечину. Обтер себе щеку, хотя рука у девушки была сухая, выругался и хотел уйти. Но девушка стала кричать, что коли он заплатил, то должен взять фиалки, и так долго пищала тонким голоском своим «синьоре, синьоре», что пришлось цветы взять.

— Я возьму их, но только ради того, что у нас на Шпитальском поле в одном рву тоже фиалки растут! — сказал он девушке по-чешски и нахмурился.

Но девушка улыбнулась. Матей все ей простил и пошел к гостинице, чтобы там на улице, возле большой воды, купить своему хозяину хлеба и рыбы. Для верности взял еще кусок сала. Потому — мы у себя на родине очень любим свинину. И коли у этих бедняков ее нету, так хоть сальца ему куплю, хозяину своему, который сидит там и смотрит в воду, сам не зная зачем.

Вечером, первый раз вернувшись от своего чуднόго хозяина, он постригся и побрился на одной из улочек. И при этом ему досадно стало, что так дорого берут и даже не стараются тебя развлечь. У нас брадобрей толкует об общественных делах, о членах магистрата и злоупотреблениях в сеймах, о неправоте однопричастников или подобоев. А здесь только о погоде да о прелюбодеяниях. Он решил показать им, как у нас бреют. Прежде всего будет брать на денежку дешевле, и народ к нему валом повалит. А во-вторых, станет говорить людям правду.

На другой день, вечером поставил он внизу, у высокой лестницы перед каким-то храмом, бог его знает как стоящим над водой, скамеечку с полотенцем, а под ней — таз с водой и давай на венецианский манер кричать, что он — мастер брадобрейного искусства, окончил высшую школу цирюльников в Саламанке, сам — родом из чешской земли, где брил королей, прелатов и самых важных военачальников таборитских с Прокопом Великим во главе, а бреет почти что даром и к тому ж еще смажет вам волосы благовоннейшей помадой.

Народ останавливался, мужчины садились на табуретку, и Матей брил их и стриг. При этом он говорил с ними по-итальянски, научившись этому языку за год своего пребывания в Падуе. Вот о чем вел он речь:

— Дожем называется, а просто обыкновенный городской голова. Готов биться об заклад, что коли сам не крадет, так родные, — потому без воровства такой роскоши быть не может! Так мы у себя членов магистрата попросту через окошко ратуши на улицу выбрасываем, а внизу на копья их принимаем, аж потроха наружу лезут. И им аминь, со всеми плутнями ихними. И попы у нас не смеют так чваниться. Позовешь — придет и проповедует, сколько тебе нужно. Поп — не господь бог, он должен нам тело и кровь Христову давать, — а так, что на него смотреть-то!.. А такой порядок, что в город одну рыбу возят, — плохой. У нас там поросятки этакие — и жирненькие, и постные. А без свининки какое питанье! Опять же вино. Здешнее вино, может, кому, и нравится, да разве с нашим пивом сравнить! Пьешь, и мороз тебя от удовольствия по спине пробирает… А коли уж об еде речь зашла, надо сказать так — больно мало ее у вас. А мы хорошо едим, много и долго. Соуса там ваши всякие дурацкие нам ни к чему, а вот мясо любим. А потом гуси! Ну куда этим вашим чайкам-хохотуньям и птицам разным с болот до гусей наших? Да такой гусь просто благословение божие, и мы до тех пор бороться будем, пока каждый по воскресеньям гуся на противне не заимеет… Капусту взять! У нас капуста не чета вашей. И свинья у нас другая, не то что у вас. И говядина лучше. И телятина. А, черт вас возьми совсем… Угодно голову надушить?.. Вы представить себе не можете, какая наша земля… Прикажете еще раз выбрить — начисто? И порядок мы там поддерживаем без королей и без дожей, и есть у нас несколько церквей еще не разрушенных, и служат там так дивно, и наши воспевают не так, как ваш патриарх, и нет у нас моря и никаких владений заморских, ни кораблей на широком море, ни празднеств с золотом и пурпуром, а… Готово. Пожалуйте следующий.

Да, да, только одна монетка. Мы у себя привыкли дешево торговать и заработок иметь хоть небольшой, да надежный… Ну вас с Венецией с вашей: развалилась на берегу, как женщина, и каждому смеется… А мы на каждого косимся скорей… Усики разрешите под носом оставить? Я ведь долгие годы дрался за правду божью и за хлеб для бедного люда, в одной руке цеп, в другой — бритва, и сам тоже на воде родился, только на другой — на Влтаве! Ну, та хоть не соленая… Благодарим покорно. Еще кого? Я бы лучше всего отсюда стрекача, кабы не мой чудак хозяин, который насчет всего этого других мыслей и готов не пить, не есть, только бы на ту великую воду смотреть. А по мне, это просто лужа, только побольше наших прудов, — завтра вот соберусь — и домой… Виноват, уж поздний вечер, плохо видать. Да и вам уж благовестят, — ну у нашего святого Вита колокола получше будут, вот послушали бы… Покорно благодарю… А дож ваш — ясное дело — морской разбойник и грабитель…

Так говорил Матей Брадырж, работая первый, второй, десятый и двенадцатый день и зарабатывая при этом столько, что вечером было чем и полакомиться, и горло прополоскать, да еще и сверх того оставалось.

Но потом вдруг возле его скамейки появились двое — чистеньких, изысканно вежливых, с кудрями, внятно говорившими о их профессии, и объявили, что цех венецианских цирюльников приглашает чужеземца покинуть Венецию или по крайней мере прекратить занятия своим ремеслом, в противном случае он будет посажен в тюрьму. А что значит дожская тюрьма в Венеции, об этом он, конечно, мог составить себе представление и у себя на родине, которую так расхваливает. А лучше, мол, всего, ежели он сейчас же свернет свою лавочку и уйдет, откуда пришел.

Но Матей встал и заявил, что долгие годы дрался на всех полях сражений во всем мире, в одной руке цеп, в другой — бритва, что цеха венецианских цирюльников не боится и будет брить и стричь, сколько ему вздумается, потому что он в христианской стране, а не в турецком рабстве! А им бы лучше позаботиться о том, чтоб у них в городе делали колбасы из свиных потрохов и кровяную — настоящие, как в Праге, а не копченые камни, которыми здесь потчуют бедных жителей!

Те отошли, но уже без улыбки. Матей Брадырж продолжал брить и стричь. Он снизил плату за бритье вдвое против прежнего назло здешнему цеху, объявив, что делает это потому, что в Венеции — великая нищета и он, сочувствуя беднякам, не может допустить, чтобы люди не могли стричься из-за высоких цен, назначенных здешним зазнавшимся цехом.

Еще несколько дней Матей Брадырж брил и стриг венецианцев. А в обеденный перерыв носил еду и питье своему молчаливому хозяину на морской берег. Но однажды утром его вдруг окружили человек десять вооруженных и, как он ни защищался и кулаками и бритвой, потащили его в тюрьму, для которой городской совет Венеции не нашел более подходящего места, чем под дворцом дожей. Там в сырой камере Матей уселся на кучу сухих морских водорослей. Кроме него, в камере сидело и лежало еще несколько человек, чьих лиц он не мог в темноте рассмотреть, да и речь их была ему непонятна. Он сел и стал ждать. Больше всего его тревожила мысль о том, кто же нынче в полдень понесет обед рыцарю Яну.

«Матей не пришел. Он умер, или с ним стряслась какая-нибудь беда. Надо ему помочь!» — сказал себе Ян и пошел в город по той дороге, по которой каждый день приходил и уходил его верный слуга. У причала одновесельных лодок взял перевозчика и вскоре высадился уже в городе, неподалеку от таможни. Но глаза его не дивились могучим стенам, выступающим из воды. Он не знал, где найти своего слугу. Сделал несколько шагов по твердой земле. Но спросить, где Матей, не мог. Кто-то вдруг обхватил его поперек туловища, завязал ему глаза, и несколько сильных рук посадило его в носилки, которые быстро двинулись вперед. Его понесли. Он заметил, что у него пропал меч.

Путь был недолгий. Скоро покачивание носилок прекратилось, Кто-то взял его за руку и велел ему выходить. Потом его повели по неширокой, гладкой мостовой и предупредили, что сейчас надо будет подниматься по лестнице. Двадцать ступеней вверх, пять шагов по ровной поверхности и еще двадцать ступеней вверх. Он почувствовал, что ступени низкие, широкие. И что ведут его по каким-то холодным помещениям; под ногами были скользкие камни. Потом ему приказали остановиться и сняли повязку с глаз.

Перед ним в золоченом кресле сидел старый лысый человек, облаченный в пурпурную мантию, с цепью на груди. На указательном пальце правой руки у него был большой перстень — вроде священнического. По обе стороны от этого человека сидели еще старики в богатых одеяниях, а сбоку за столиком настороженно и нетерпеливо посматривал писарь с пером в руке. Ян оглянулся. За его спиной стояли два великана в черных плащах. Это были венецианские стражники — мавры, о которых он столько слышал в Падуе.

Зала была высокая и светлая. По углам стояли обнаженные статуи. Мраморный потолок украшала непристойная живопись. Ян всмотрелся в лицо старшего. Оно было величественное, умное и усталое.

— Почему меня задержали? — гордо спросил Ян по-латыни.

Старик сделал знак, и Ян услышал позади чьи-то шаги. Оглянувшись, он увидел своего верного старого слугу Матея под конвоем одного стражника. В руке у стражника была связка ключей. Матей был без оков. Он кинулся с радостным криком к ногам своего хозяина:

— Ты здесь, сударь? Спасибо, спасибо! Выручи слугу своего, невинно преследуемого!

Никто не приказал Матею встать, никто не помешал Яну погладить его по седеющим волосам. Человек в багрянице молча, спокойно наблюдал это свиданье. Писарь быстро писал.

Матей поднялся, поцеловал Яну руку.

— К лицу ли так поступать совету славного города Венеции? Преспокойно хватать чужестранцев и бросать их в тюрьму или, завязав им глаза, тащить в незнакомое место и ставить перед неизвестным и неправомочным судом!

Так сказал Ян. Старики слушали, а писарь писал. Но старший заговорил слабым голосом:

— Ты стоишь перед лицом венецианского дожа и его совета Нет такого места в мире, которое имело бы такую власть на земле и на море, как Венеция. А ты шумишь здесь, как в корчме, дерзкий студент.

— Я — рыцарь Ян Палечек из Стража, подданный чешских королей! — ответил Ян.

— А этот человек — твой служитель?

— Мой слуга и друг, Матей Брадырж, участник славных боев того времени, когда мир дрожал перед именем Гуса и Табора.

— Он занимался своим ремеслом на улицах этого города без разрешения цеха цирюльников и в беседах своих марал честь дожа и его совета.

— Как может простой пражский брадобрей марать честь дожа? Ее марает только образ действий твоих бирючей, дож!

— Ты знаешь, что Падуя повинуется мне и что ты тоже, как падуанец, обязан подчиняться моим распоряжениям.

— Мой судья — ректор Академии.

— Ты смел, юноша.

— Я — рыцарь из Чехии, сударь!

— Твоя беседа занимает меня. Я редко слышу такие откровенные слова. Расскажи о своей родине и своем городе…

И Ян Палечек начал, и речь его была песней.

— Сам бог поставил мой город там, на холмах над рекой Влтавой! Прекрасен этот город, государь, и велика его слава. Пускай твой город владеет далекими просторами морскими, государь, пускай среди рабов его — и славяне и мурины, пускай корабли твои бороздят волны далекой Индии и Китая. Пускай город твой стоит на окаменелом болоте посреди вод, и появление его можно назвать чудом. Но мой город предызбран для борьбы за правду божью. Мой город каждое столетие умирает и каждое столетие родится. Он подобен птице Феникс, обновляющейся в огне. Мой город кровоточит от ран, нанесенных им самому себе во славу божью. Мой город не владеет рабами, а освобождает их. Мой город не имеет морей, но слезы нашей любви омывают его каменье. Мой город хочет правды для каждого, но правды единой, ибо правда — только одна! Мой город верит, в то время как весь мир утратил веру. Мой город ропщет, мой город клокочет внутренними раздорами, мой город раздирается междоусобиями своих сынов. Но из междоусобий, из раздоров, из веры и любви этих сынов город мой возносится к славе. Он увенчан твердыней и храмом, чей камень сливается с величием небес. Мой город поет торжественную песнь камня и силы, отваги и надежды. Это песнь божьих воинов, перед которой дрожал и будет вечно трепетать весь мир… И ты, дож!

— Ты говоришь, рыцарь, то же, что твой слуга.

— В моем городе господин и слуга говорят на одном языке.

— Я старый человек, рыцарь, и многое слышал. Но этого языка не понимаю.

— Может быть, государь, я тоже научился этому языку на чужбине. Двадцать дней сидел я на берегу вашего моря. Дивился его мощи и силе ваших вод. И чем больше дивился, тем сильней тосковал о твердой земле, откуда бьет другая вода — живая, сладкие родники, из которых возникают хлеб, и труд, и борьба.

— Ты приехал, как еретик, разрушать порядок в моем городе?

— О нет, государь. Все нездоровое отмирает само. Я приехал посмотреть на людей и научиться любить их.

— Запрети своему слуге бунтовать население своими кощунственными речами.

— Я покину этот город со своим слугой, как только ты освободишь меня.

— Ты свободен, рыцарь. Возвращаю тебе твое оружие. Венеция и я слишком стары, чтобы не снизойти к твоим молодым заблуждениям.

Дож махнул Яну рукой, на которой сверкнул большой зеленый камень. Ян поклонился. Писарь кончил писать и подал Яну его оружие, которое перед этим лежало у писаря на столе, прикрытое красным покрывалом. Ян велел Матею следовать за ним к выходу.

И в тот же день они покинули город.

XXI

Рыцарь Палечек и слуга его Матей уехали из Венеции и стали странствовать по обе стороны реки По, к северу и к югу от ее благословенных вод. Они проезжали города, долины и любовались оливковыми рощами, приближались к местечкам в горах и дивились их малым укреплениям, большим церквам и белым колокольням. Итальянская земля тоже была во многих местах изранена и побита, но дело разрушения не было здесь доведено до конца, как на их родине, в чешской земле, где за все берутся слишком серьезно.

Во многих случаях Палечек встречал и следы чешской деятельности. За сто лет перед тем и больше бывали тут король Ян и его сын Карл. Палечек находил места, о которых читал когда-то в воспоминаниях великого короля. Память о нем и его отце в значительной степени уже заглохла, а простой народ, наверно, ничего о них но знал даже в ту пору, когда они сидели в здешних крепостях, завоевывали здешние города, хватали и казнили представителей здешних могущественных родов. Итальянский народ не имел к этим делам никакого отношения.

Ян переезжал из города в город. В некоторых на чужеземцев смотрели с подозрением, в других встречали их с распростертыми объятиями. До столкновений дело нигде не доходило, и Матей своим ремеслом открыто не занимался. Седеющий слуга молодого рыцаря спокойно следовал за своим господином, прислуживал ему, беседуя с ним и все время журя его за отсутствие бережливости. Но в деньгах недостатка не было.

Много всяких приключений пережил рыцарь Палечек во время этого путешествия по итальянской земле, подобных тем, которые приносили ему столько славы и богатства на пути из родного края в Падую. Не было города, откуда он уехал бы без подарков.

Около года блуждали так Ян с Матеем, потом вернулись в Академию.

Падуя ликовала. На всех углах только и было слышно:

— Пульчетто! Пульчетто!

Люди сбежались и стали расспрашивать, куда они ездили, были ли на могиле Дитриха Веронского[82], что делается в Венеции, понравилось ли им в Удинэ, хорошо ли они доехали до Феррары, не поступил ли Ян в Болонский университет, какая разница между князьями в Чехии и в Италии, не влюбился ли рыцарь в кого-нибудь, сколько бород обрил Матей и продолжает ли он по-прежнему ворчать, понравилось ли им тосканское вино, почему они не заехали во Флоренцию, — и задавали много таких же вопросов, на которые рыцарь Ян отвечал терпеливо и весело, выпивая со студентами и бакалаврами в тавернах и в свою очередь расспрашивая их, как они тут жили, что нового в Академии святого Антония и есть ли тут еще магистры, умеющие ходить по канату. После этой встречи Ян снова сел за парту и опять начал слушать чтение из Грациана.

В то время в городе появился монах Джордано, проповедовавший на площади покаяние и пламенной речью заставлявший своих слушателей преклонять колени. На его проповедях женщины голосили и рвали волосы на голове, у мужчин текли слезы по щекам, а дети подымали такой рев, что матерям приходилось уносить их. Джордано никогда не выступал с церковной кафедры, а всегда стоял прямо среди толпы, возвышаясь над ней на две головы. Тощий, с глубоко запавшими карими глазами, костлявыми пальцами и тонкими икрами, он махал руками, словно ветряная мельница крыльями, и уста его извергали огонь, опалявший души. Монах Джордано верил, что близится приход антихриста и что только молитвой, постом, публичной исповедью и самобичеванием можно предотвратить торжество ада на земле.

Ян Палечек несколько раз присутствовал на этих удивительных сборищах падуанского населения, где дело доходило до таких проявлений отчаяния, что порой трудно было решить — не в сумасшедший ли дом ты попал. Университет на Джордановы проповеди не обращал внимания, но студенты ходили послушать человека, чье красноречие подобно полыхающему огню.

Палечек понял, что человек, оказывающий такое воздействие на мысли простолюдинов и знатных, невежественных и ученых, одарен силой вроде той, что и он, Ян. Но употребляет он эту силу на то, чтобы вселять страх и тревогу в людские сердца. И решил Ян помериться своим искусством с Джордановым.

Он встал в толпе так, чтобы глядеть монаху в глаза, и попробовал остановить взглядом поток его речи. Скоро глаза монаха встретились с глазами Яна, и Ян заметил, что Джордано начал запинаться. Глаза монаха, всегда победоносно устремленные куда то в небеса, вдруг беспокойно замигали, и сам он стал дергаться, словно кто тянул его сзади за сутану. Но он тут же собрался с мыслями и продолжал проповедь. Однако в движениях его сквозила тревога. Вскоре он заключил свою речь торжественно прочитанным «Отче наш» и ушел, тяжело дыша и густо сплевывая. Тут взгляд его опять встретил насмешливые глаза Палечка. Джордано вдруг приостановился и громко спросил толпу, кто этот молодой человек. Ему ответили:

— Пульчетто!

Монах поблагодарил и опустил глаза.

Проповеди Джордано продолжались дни за днями, недели за неделями. Церковное начальство их не посещало, но Джордано вынудил его появиться. Он высказался в том смысле, что антихрист приходит иногда в образе священнослужителя или папы, и горе сильным, от которых исходит соблазн. После этого на его проповеди стали приходить и члены капитула храма святого Антония, и магистры.

В великую пятницу Джордано проповедовал на площади перед храмом, и там собрался весь город. Пришел и Ян Палечек и опять встал так, чтоб смотреть монаху в лицо. Он решил на этот раз заставить его замолчать.

Джордано начал перечислять муки господни на кресте и, описав каждую рану на теле искупителя, призвал присутствующих громко покаяться в грехах, чтобы исцелить этим признанием раны Христовы. Когда толпа загудела молитвой, к которой примешивались выклики женщин, и все упали на колени, а многие начали бить земные поклоны, ударяясь лбами в твердую землю, Ян остался стоить, возвышаясь над толпой и глядя на проповедника с легкой усмешкой. Монах вдруг замолчал. Он несколько раз открывал рот, но слова не шли. Многие из коленопреклоненных и убаюканных его речью очнулись от чар и подняли головы, задаваясь вопросом, что с ним такое приключилось. Некоторые даже встали и пошли прочь, подумав, что проповедь окончена.

Джордано размахивал руками в воздухе, и пот катил с него градом Потом поглядел на Палечка, и к нему вернулся голос. Подняв руку, в которой он держал большое деревянное распятие, монах стал поносить Палечка:

— Вон он! Держите его! Тащите на костер! Вот стоит еретик, злодей, который уже много лет обманывает вас и не дает вам покоя, лукавый и лицемерный, антихрист и чаровник, чарующий силой дьявольской, заставивший добродетельного мужа фиглярничать на канате, дерзнувший обнажить меч в помещении Академии, силой дьявольской овладевающий птицами небесными и разговаривающий языком скотов, обольщающий своей лукавой улыбкой честных людей и порядочных женщин, а по ночам с помощью дьяволовой делающий золото и пропивающий деньги в корчмах с гулящими девками! Хватайте дьявола в обличии юношеском, хватайте дьявола вида прелестного, который хуже и опасней чудовищ и нетопырей! Вы много о нем слышали и еще много узнаете, когда он предстанет перед справедливым судом! Чтό стоите? Хватайте дьявола, втершегося среди вас. Тащите его в узилище! Заклинаю вас, Пульчетто — сын антихриста! Пульчетто — дьявол, еретик и мерзость земная!

С этими словами Джордано пробрался к Палечку сквозь толпу и, приступив к нему вплотную, ударил его крестом по лбу. Лицо Яна залило кровью. При виде ее толпа кинулась на Яна. Его потащили по улицам, и раненая голова его билась о мостовую. Он потерял сознание.

Очнулся он в том же университетском карцере, откуда был однажды торжественно освобожден своими друзьями. И вот он теперь лежал тут на соломе с головой, обвязанной грязным платком. Ему принесли кувшин с водой и черствый кусок итальянского хлеба, до которого он никогда не был охотник. Вечером явился университетский педель и прочел ему по бумаге приказ ректора о том, что студент юридического факультета рыцарь Ян Палечек предается церковному суду по подозрению в сношениях с дьяволом. И прежде чем он успел промолвить слово, его схватили два стражника, надели на него кандалы и отвели в другую тюрьму, находившуюся неподалеку, в подвалах ратуши. Там он заснул на голых камнях.

Проснулся он, почувствовав, что ему напяливают на голову холщовый мешок. Он хотел оттолкнуть того, кто это делал, и отстранить мешок, как вдруг услышал голос Матея:

— Держись спокойно, сударь, дай себя увезти! Мы пришли спасти тебя.

Яна полувели, полунесли так долго, что он в конце концов почуял свежий утренний воздух. Потом его посадили на коня. Два всадника ехали по бокам. И он подумал, что похож на слепого короля Яна в битве у Кресси:[83] его тоже вели в бой два всадника.

Так ехали они немало времени по городской мостовой. Потом он услышал, как его проводники ведут переговоры с караульным у ворот, после чего тот пропустил их. При этом послышалось слово «Никколо»…

Когда мешок с его головы был снят, он увидел, что солнце стоит довольно высоко и Евганейские холмы сияют зеленью виноградников. Тропинка, на которую как раз свернула кавалькада, слепила глаза желтым песком. Дорогу перешла молодая женщина с кувшином воды из колодца. Она держала сосуд на голове, и обнаженные руки ее, воздетые в легком изгибе, были так прекрасны, что Палечек готов был сойти с коня и поцеловать их в тех местах, где они мягкой волной сливались с нежной ямкой над выступающими под ослепительно белоснежной рубашкой грудями. Женщина шла гордо, как королева. Она улыбнулась всаднику с обвязанной головой.

Было такое утро, когда тебе кажется, что ты заново родился.

Ян оглянулся на женщину. Он увидел, что за ним угрюмо и важно едет слуга его Матей и с ним два незнакомых всадника, вооруженные и сильные на вид. Ян весело обратился к Матею, но тот ничего не ответил. Только показал жестом, чтобы Ян дал шпоры коню и прибавил ходу. Они подъехали к подошве холма, покрытого виноградниками. Ян спросил, куда дальше. Незнакомые всадники спешились, то же сделал Матей, а за ним и Ян. Один из незнакомцев, держа коня в поводу, двинулся вперед по тропинке между кустов. Остальные пошли за ним. И вскоре подошли к каменному домику. Шедший впереди вынул из-под седла ключ, отпер дверь и промолвил:

— По приказу каноника церкви святого Антония Никколо Мальвецци, ты, сударь, будешь находиться в этом доме, пока тебя не позовут. Для твоего удобства при тебе останется твой слуга Матей, которому разрешено ходить куда угодно по твоему поручению. Перед домом и позади будут нести караул вооруженные люди. В первом карауле — мы. Не бойся, мы будем здесь для твоей безопасности.

Ян Палечек коротко поблагодарил. Он не спросил, почему был освобожден и почему остается под охраной. Чья-то мудрая рука устроила так, что опасность миновала. Он вошел в дом.

Там был зеленый сумрак и прохлада. Матей открыл ставни. Комнату залило солнцем.

— А теперь бы чего-нибудь поесть, — сказал Ян.

— Сейчас все будет!

Матей кинулся на поиски. Вскоре обнаружилось, что внизу, под виноградником, есть чистая корчма, где можно купить вдоволь мяса, хлеба и даже сварить суп из раков, и что Матею будут отпускать там в долг все, что понадобится его хозяину и караульным — наверху, в доме каноника Никколо. Через часок Матей разбудил хозяина, который тем временем, сидя за столом, от усталости заснул, и предложил ему превкусный и сытный обед. Караульных тоже накормили и напоили. Они сели есть позади дома.

— Говори, — сказал Ян Матею. — Я жажду не только вина, но и твоих сообщений!

— Дорогой хозяин, я ничего не знаю. Знаю только, что, когда тебя забрали, я сейчас же побежал к его милости господину канонику Никколо.

— С каких пор ты так почтительно говоришь о духовенстве?

— Ничего, сударь: он к нам милостив.

— Благодарность у нас — редкое качество. Отлично, Матей!

— Побежал я, значит, к господину канонику Никколо, или как его там, бросился перед ним на колени и возрыдал, как пророк Аввакум. А господни каноник знал, что случилось и что дело приняло худой оборот. «Теперь, говорит, надо действовать толково, гуситский удалец. Тут потребны и сила и ум». — «Ваша милость, говорю, коли сила нужна, я сгожусь. А насчет ума — это уж вы!» А он мне: «Знаю я: тебе бы все силой, прожженный еретик! Ну, а запрут тебя, что тогда будет? Кто твоего хозяина из тюрьмы выведет? Я туда не полезу!» Стал я тут думать; думал-думал, так ничего и не выдумал. Вижу только: дело дрянь. Этот самый монах Иордан длинным языком своим сбил с толку целый город. И ведь подлец какой! Помянул насчет искусства вашего с птицами небесными беседовать и людей глазами на канат посылать, чтоб они там плясали. Я и сам думал сперва, что пустился странствовать с переодетым чертом, когда вы мне там в горах искусство свое показали… Но как же вас из темницы вызволить? А что, ежели они нас на костер поставят и сожгут, вроде нашего магистра Яна? И говорю: «Пойду, говорю, зарежу монаха Иордана». — «Вот это ты ловко придумал, ничего не скажешь! — говорит каноник и захохотал так, что брюхо трясется. — Это был бы славный подарок! Это ты хозяину здорово бы помог!.. Нет, Пульчетто нужно освободить иначе. Нашим способом!» И велел он мне приготовить машкеры и ждать ночью перед его домом. Оттуда, мол, выйдут двое, тоже в машкерах, и мне идти с ними в тюрьму. В тюрьме никого убивать не надо, ни разговаривать, ни кричать. Нас введут к заключенному, и мы его оттуда выведем, накинувши ему на голову мешок, чтоб он не испугался и чего не выкинул. Уходя из тюрьмы, один из незнакомцев передаст тому стражнику, с которым условлено, кошелек с деньгами. И сейчас же — вон… А здесь, сударь, вы пробудете, сколько пожелает его прелатская милость…

— Спасибо, Матей. Пожить в этом доме будет неплохо. И уж конечно, лучше, чем в подвале ратуши.

Ян Палечек провел на винограднике каноника три месяца. Между тем каноник Никколо написал своему другу венецианскому патриарху и сообщил ему о том безобразии, которое учинил монах Джордано в Падуе. Рассказал о неистовых проповедях, о нечестных угрозах, о буйном Джордановом красноречии, каждый день вдалбливающем в души обывателей на площади образы ада, о нарушении монахом Джордано установленного порядка исповеди: мужчины и женщины каются публично, а исповедоваться не ходят. Этим он расстраивает, как делали в свое время флагелланты[84] или вальденсы[85], всю церковную организацию, и лучше всего поэтому изгнать его из Падуи: пусть его сожгут на костре, скажем, флорентинцы, если он станет творить у них подобные бесчинства.

Письмо Мальвецци понравилось венецианскому патриарху — тому, у которого голос, как у старого петуха, — и так как уничтожение грехов совершенно не соответствовало его представлению о порядке в голове и членах церкви, он побудил дожа, чтобы тот приказал своему наместнику в Падуе выгнать монаха за пределы города. А так как мощь дожа велика и Падуя была подчинена Венеции, монах Джордано в одно прекрасное утро был выведен стражниками за городские стены и оставлен на произвол судьбы.

Монсеньер Мальвецци написал еще одно письмо, на этот раз тому духовному начальству, которое приказало заключить рыцаря Палечка в тюрьму. В этом письме он сообщил, что знает студента Яна Палечка добрых два года и удивлен его умом, скромностью и хорошим нравом. Знает его доброту, сердечность, сдержанность, знает то, что Палечек верит в бога и господа нашего Иисуса Христа, что он, Мальвецци, говорил с ним о предметах божественных и убедился, что тот обладает глубокими познаниями в области вероучения. Но так как он происхождения чешского, то, естественно, несколько своевольно толкует догматы. Но ведь церковь заключила с чашей мир, и компактаты не расторгнуты святым отцом, так что рыцарь Ян не еретик. Его уменье беседовать со зверями, останавливать полет птиц и даже овладевать при помощи глаз волей человека есть дар божий и не так уж редко встречается. Таким же даром, но в другом виде, наделен и монах Джордано. Этим даром обладают многие воины и правители. В Священном писании и истории языческих времен, не говоря уж о египтянах и халдеях, известно, что были люди, для которых не составляло труда овладевать разными созданиями при помощи движения руки или блеска глаз. Известно, что у древних евреев такой силой обладал Моисей. Поэтому никак нельзя считать подателем этой силы дьявола; податель ее — только бог, а что от бога — то не грешно! Монсеньер Мальвецци сообщил также, что он знает о местопребывании Палечка и просит, чтобы Палечку разрешили вернуться в Падую для продолжения ученья в Академии, где он обнаружил выдающиеся способности.

Это письмо старик Мальвецци послал, предварительно убедившись путем переговоров, что Палечка простят. Так и было. Рыцарь весело вернулся в Падую.

Падуанские укрепления стары и местами разрушены. В дырах гнездятся ласточки. Проезжая в ворота, Палечек засвистел пташкам. Они слетелись стаями, сели ему на шляпу и на плечи, на поводья, на голову и спину коня. В таком виде наш рыцарь въехал на площадь, весь усыпанный птицами небесными. Он всем улыбался, и все его приветствовали.

Но каноник Никколо смотрел из окна и с улыбкой погрозил Палечку. Тогда Палечек взмахом руки вспугнул птиц, въехавших вместе с ним в город. Они взвились и полетели к своим гнездам. Потом он снял шапку и отвесил глубокий поклон наверх, к окну, в котором стоял его благодетель.

XXII

«Дражайший брат Антонио, без всяких предисловий — только одно слово: Пульчетто был, Пульчетто нет!.. Нет, он не умер и не сидит в тюрьме! Но уехал и больше не вернется. И вот я сижу один, и радость преклонных лет моих исчезла с ним. Посочувствуй мне, дорогой друг, и тверди вместе со мной: «Чего не одолели тысячи невзгод, то легкой рукой переломила женщина».

К несчастью, для Палечка это было в чужом пиру похмелье. Должен вам сказать, что мне всегда представлялось загадочным, отчего он так мало занят женщинами. Они теснятся вокруг него, глаза их всех устремлены к нему, а он — хоть бы что! Шутит, смеется, всегда учтив и с женой подесты;[86], и с уличной потаскухой, но не влюблялся. Я понять не мог. Расспрашивал его во время наших долгих бесед с ним, которые моя счастливая судьба мне подарила. И вот он однажды рассказал, что любил какую-то девушку у себя на родине, в чешской земле, но она вышла замуж. И тут я бросил одно замечание, недостойное старого священнослужителя: «Неужели это имеет такое значение, милый друг?» Как только оно слетело у меня с языка, я тотчас пожалел об этом. Но я судил по здешним нравам и особенно теперешним обычаям. Вы наверное, обличаете больше всего расточительство современных вельмож, разнузданные карнавалы, празднества, которыми забавляют народ, чтобы он платил налоги и покорно смотрел, как богатые богатеют еще больше. Но скажите, что вся эта распущенность против богомерзких бесстыдств наших замужних женщин?

Дорогой друг, нам с вами хорошо известно, что теперь нет ни одной замужней или вдовы, у которой бы не было любовника, и что мужья либо мирятся с их проделками, либо платят им той же монетой. Вы знаете также о том, сколько совершается злодеяний на этой скользкой тропе греха, знаете, что очень часто непокладистые мужья, не желая терпеливо смотреть на то, как любовники и днем и ночью входят к ним в дом и выходят обратно, устраняют их попросту ядом. И люди над этим смеются! И каковы читатели, такова и письменность! Что вычитаешь из всех этих новелл, которые у нас пишутся? И о чем же бедным писателям писать, коли в жизни все идет именно так, а не иначе?

Видите ли, друг мой, теперь воскрешены древние боги, чьи кумиры лезут из-под земли, люди раздеваются, следуя их бесстыдному примеру, и всех, от главы церкви до последнего неаполитанского рыбака, охватила жажда сластолюбия и грубых наслаждений. Господи, я сам с удовольствием зачитываюсь римскими поэтами, которые нынче властвуют над нашими мыслями и вкусами, мне самому нравится какой-нибудь кусок розового мрамора и высеченная в нем прелестная девичья фигура, но это, пожалуй, не совсем та петрониевская античность[87], которая сделалась путеводной звездой для нашей молодежи всех возрастов.

И вот несколько лет тому назад в этот мир вступил мой ненаглядный Пульчетто! Сперва он глаза вытаращил, а потом перестал на все это обращать внимание. И я был счастлив. Он совсем утратил бы свою солнечную натуру. Со мной, дедом седым, он всегда находил общие темы, посещал меня усердней, чем университетские лекции. Но к женщине не преклонял слуха. И слуга его Матей — такой же. Я часто видел, как он отплевывался и шел мимо своей дорогой. На этот счет у него были особые взгляды, сложившиеся еще на родине. Это у них глубоко в душе укоренилось. А мы, жалкие, еретиками их ругаем! Вот мой племянник Джулио — тот не такой. Я не мог направить его по другому пути ни просьбами, ни угрозами. Поэтому свел я его со своим Пульчетто. А что из этого вышло? Происшествие, о котором я хочу вам рассказать, ни в малейшей степени не претендуя на роль падуанского Боккаччо…

Действующие лица, или dramatis personae, следующие: Лючетта, красивая и многогрешная двадцатидвухлетняя жена синьора Винченцо, сам синьор Винченцо, пятидесятидвухлетний, холеный, краснолицый владелец большого палаццо на площади, с видом на ратушу, Джулио, двадцатитрехлетний студент нашего университета, чернобровый и, как я уже вам сказал, предприимчивый племянник мой. Насчет Джанино и его приключений я за эти годы столько уже раз писал вам, что представлять его теперь нет надобности.

Лючетта — как все наши молодые женщины. У нее сразу начинают глаза гореть, как только она увидит хорошо сложенного мужчину. Главная ее забота заключается в том, чтобы все за ней ухаживали. Я уверен, что окажись она на пустынном острове, так и тут старалась бы соблазнять хоть попугаев. Лючетта влюбилась в моего Джанино. Лучше сказать, она до тех пор его обхаживала, пока Джанино не влюбился в нее. Но она над его детской любовью ласково подшучивала, говорила, что у него самые упоительные глаза на свете и губки такие хорошенькие, как ее золотая рыбка. Не понимаю, что с моим Пульчетто сделалось? Столько лет держаться и вдруг попасть в сети к такой недостойной женщине.

Лючетта играла с ним, а он относился к ней серьезно. Уж такое у этих северян свойство. Поняв наконец, в чем дело, мой умный, мой гордый, мой мужественный и воинственный Пульчетто заплакал, стал ходить в церковь, напился пьян и тому подобное, — все, что делают самые заурядные мужчины в его возрасте. А пока он так горевал, в сердце и в постель к госпоже Лючетте втерся племянник мой Джулио. Джулио не пробовал свистать птицам небесным, не играл госпоже Лючетте печально на лютне, не выражал ей излишних восторгов, но мужественно ухаживал за ней, мало заботясь о том, что он не единственный, кому она дарит свою благосклонность. Госпожа Лючетта была довольна, и Джулио тоже. Я смотрел на все это. Что мог я сделать, если ни Лючетта, ни Джулио не ходят ко мне на исповедь?

И представьте себе, что этот самый Джулио, по моему почину, знакомится с Джанино, и это знакомство скоро переходит в дружбу до гробовой доски. Джулио всюду говорит о Пульчетто с восхищением, знает во всех подробностях его жизнь. Мало-помалу Джулио начинает любить Прагу больше, чем Падую, и уже толкует о двухбашенном храме[88] на пражской площади, в котором проповедует еретический архиепископ. Говорят, будто этот священнослужитель превосходит красноречием папских легатов, полон честолюбия и отличается мудрой осмотрительностью. Кроме того, Джулио получил от Джанино разные сведения о теперешнем правителе чешской земли, синьоре Джирзико, или Джорджо, родом, как и Пульчетто, из мелкопоместной среды. Этот Джирзико — человек сильный, которого хоть сейчас ставь одним из правителей у нас. Говорят, он не высок, но коренаст, цвет лица имеет светлый, глаза живые, манеры приятные. Если б только характер полегче: не хватался бы за такие сомнительные документы, как эти их компактаты!

Вот видите: начал я с заигрываний прекрасной госпожи Лючетты, а перешел на компактаты. Это влияние моего Палечка. Но Джулио до того сдружился с Пульчетто и стал так восхищаться его Прагой, что я как-то раз спросил его, не хочет ли он вступить в доминиканский орден и отправиться на службу к папскому легату в стране Палечка. Иначе там в церкви порядка не будет, и легаты будут меняться без конца.

Но племянник мой Джулио о доминиканстве мало думал, а ходил на свидания к госпоже Лючетте, когда синьор Винченцо сидел в совете. Сидел в совете, сидел с друзьями за первой, второй и следующими чашами вина, возвращался домой поздно, что само собой отнюдь не содействовало его супружескому счастью. Особенно в наше время, как мы подробнейшим образом выяснили во введении.

Джулио, как я, кажется, уже отмечал, по характеру своему человек вполне современный. Не могу сказать, чтоб он был так же испорчен, как иные. Но в отношениях с Лючеттой он вел себя очень хитро и осторожно.

Мне известно, что он встречался с ней и днем и ночью, но об этом никто не догадывался. Главное, не знал об этом толстяк Винченцо. Но черт не дремлет, и вот Винченцо стал ревновать. Случилось так, что он однажды увидел, как Джулио выходит из его дома. По счастью, это было в сумерках апрельского дня. Но Винченцо пришел в такое неистовство, что сбежался весь город. Пирожник Бенедетто еще на другое утро покатывался со смеху. Однако смешного тут было мало. Винченцо… Я не буду говорить, какое именно положение занимает он у нас в городе, но он обладает великим могуществом и почти безграничной властью, и если не хочет сделать что-нибудь открыто, так имеет возможность осуществить это тайно, и притом такое, от чего Джулио не поздоровится. Он объявил, что если увидит Джулио еще раз ближе, чем на сто шагов от своего дома, то вырвет ему язык из гортани, выколет глаза, сожрет его печень и т. п.

Джулио делал вид, что смеется, но на самом деле струсил. И обратился к Палечку. Рассказал ему о своей любви к Лючетте. Милый Палечек слушал и молчал. В прекрасных глазах его была глубокая печаль, но Джулио, думавший только о себе и своем наслаждении, в глаза ему не взглянул. Ведь Палечек, как вы уже знаете, любил Лючетту, но эта бесстыжая смеялась над ним, а главное, сердилась на него за то, что он относится к этой любви так серьезно. Палечек ничем не обнаружил, какую боль причиняет ему слишком ясное и подробное признание моего трусливого племянника. И вы представьте себе, Джулио стал просить Джанино, чтобы тот ходил с ним на свидания, когда они будут происходить в доме Винченцо, — иными словами, чтобы Джанино, бедняга, караулил, пока он, Джулио, будет предаваться любовным восторгам с дамой, которую тот сам любил и которого она отвергла.

И знаете, милый друг? Палечек согласился.

Непостижимый характер! И это-то было причиной его отъезда из Италии.

— Раз меня просит друг, я пойду, сяду на балконе и буду смотреть, не показался ли на улице Винченцо. Буду вас охранять, — ответил Палечек.

«Bohemi pacta servant»[89], — так говорят у нас.

Джулио в восхищении обнял Джанино, и так у них и пошло. Палечек терпеливо сидел на балконе, бренчал на лютне, напевал себе под нос какие-то непонятные чужеземные песни, а Джулио в это время развлекался с госпожой Лючеттой. Джанино от этого похудел, помрачнел, так что я даже как-то раз спросил его, не болен ли он. Палечек ответил, что чувствует себя прекрасно, но тоскует по родине.

Что новые обязанности не доставляли Пульчетто радости, вы поймете, если вспомните свою молодость. Но к обещанию своему он относился серьезно. Мне кажется, что, помимо того, этот удивительный юноша чувствовал большую ответственность за Лючетту, в которой, как рыцарь, видел даму своего сердца, несмотря на то что был ею отвергнут.

И вот однажды, как раз десять дней тому назад, майская ночь была слишком упоительна, — притом как для синьора Винченцо, сидевшего с друзьями за бутылкой вина и золотыми фазанами, так и для Джулио с Лючеттой, решивших, видимо, дотянуть до первых жаворонков. А милый мой Джанино сидит на балконе и борется с дремотой, Ему уже давно хочется спать, у него тяжело на сердце, и он немножко сердится на Джулио и Лючетту. Но сидит, потому что обещал и, кроме того, боится, как бы Винченцо не обидел Джулио, а главное — Лючетту… Сидит — уже над морем небо посерело — и вдруг видит на площади, только что безлюдной, толпу вооруженных людей, быстрыми шагами приближающихся прямо к Винченцеву дому. И во главе их — сам Винченцо, подвижной на своих коротких ножках, с указательным пальцем, предостерегающе приложенным к губам… И вот отряд у дверей!

Палечек кинулся в залу, вышиб дверь спальной, где Джулио с Лючеттой спали блаженным сном, как Селена с Эндимионом, и стал их будить:

— Винченцо, Винченцо у дверей, с вооруженной стражей!

Лючетта спросонья хотела закричать. Джулио бросился наутек. Но Палечек крикнул:

— Ты не выйдешь! Дом оцеплен!

— Что же делать? Господи боже! Что с ним будет? Он меня убьет! И тебя, Джулио! — прошептала Лючетта.

Палечек схватил Джулио за шею, открыл стоявший в Лючеттиной спальне сундук, впихнул туда милого Джулио головой вниз и захлопнул крышку. Потом предложил Лючетте немножко одеться и опять лечь в постель. А сам пошел на балкон и стал играть на лютне.

Тут дверь открылась, в залу ворвался Винченцо и загремел:

— Лючетта, Лючетта, где ты? Я знаю где. Ты спишь с Джулио! Я его убью и тебя тоже! Лючетта, Лючетта!

Лючетта вылезла из постели.

— Где Джулио? — не унимался Винченцо. — Лючетта, подай мне Джулио!

Он осмотрел все помещение. Джулио ни следа.

— А! — взревел он, услыхав звуки лютни, и ринулся на балкон. — Вот вы где!

Но на балконе сидел и играл на лютне Джанино. На голове — ласточки, на плечах — воробьи, на носках туфель — пара хорошеньких зябликов.

— Кто это? — в изумлении промолвил Винченцо.

Стая птиц взвилась в вышину и опустилась напротив, на свинцовую крышу ратуши.

— Это мессер Джованни из Праги! — защебетала Лючетта.

— Джованни, Джованни! — заревел Винченцо. — Теперь, значит, уж не Джулио, а Джованни!

— К вашим услугам, синьор Винченцо! — промолвил Палечек. — Я — Джованни. И должен вам сказать, что еще ни разу на свете не видел такой добродетельной жены, как госпожа Лючетта. Я взобрался сюда на балкон, два часа стоял перед ней на коленях, три часа играл он на лютне, но она так и не выслушала меня, не наградила ни единым поцелуем мое терпение и мою страстную музыку. И когда она пошла спать, я остался на балконе и продолжал играть, чтоб хоть навеять ей приятные сны!

Однако Винченцо обнажил меч и бросился на безоружного Палечка. Тут вдали из моря вышло солнце и показало земле свое омытое лицо. В зале стало совсем светло. Но Винченцо на восход солнца не обратил никакого внимания. Он кинулся на Палечка, и острие его меча уже приближалось к груди моего храброго друга. Лючетта только крикнула: «Ах!» — и упала без чувств.

Уж не знаю, как и что, только в это мгновение мой Палечек улыбнулся синьору Винченцо, Улыбнулся своему разъяренному преследователю одной из тех улыбок, которые все так любят. Винченцо опустил руку и, будто околдованный, тоже улыбнулся.

— Сударь, — промолвил Палечек, — так как вы, я вижу, мне не доверяете, я завтра покину Падую и итальянскую землю, чтобы не пострадала добрая слава вашей супруги. Всего доброго!

И мой волшебник ушел.

Чего не мог добиться магистр Конти, что не удалось монаху Джордано, чего не в состоянии была сделать падуанская тюрьма, то сумела женщина. Мой Палечек ушел от меня, а вместе с ним — частица моей молодости!

Простился он со мной очень нежно. Подарил мне на память перстень с жемчужиной. Сказал, что эта жемчужина должна напоминать мне слезы, которые он проливает по поводу своего отъезда из прекрасной итальянской земли и расставания со мной. Он получил ее в свое время от епископа трентского. Сказал, что многому научился. Но не столько в Академии, сколько благодаря итальянскому солнцу, итальянскому вину и самим итальянцам. Говорил, что чувствовал себя наполовину итальянцем уже во время приезда. Но что здесь, в нашей стране, стал более сдержанным. Удивительное дело! В общении с нами приобрел солидность… Может, еще и потому, что из юноши превратился в мужчину. Ведь когда к нам приехал, так был еще ребенком. А теперь вот уезжает. Какая судьба ждет его в той загадочной стране на севере, о которой наш славный епископ сиенский Эней Сильвий[90] передает нам в своих тайных сообщениях такие непонятные вещи? Жаль, что я так стар. Я поехал бы с ним и его слугой Матеем, который дома будет, наверное, так же ворчать, как ворчал у нас. Мы с ним спорили бы по поводу толкования Священного писания.

А хотите знать, что произошло потом в доме синьора Винченцо? Джулио вылез из сундука только вечером этого печального дня, после того как синьор Винченцо опять пошел на заседание совета. Но Лючетта больше знать его не хотела. Она послала вдогонку Палечку гонца с письмом, в котором просила своего Джанино, свою ненаглядную золотую рыбку, ради бога простить ее; писала, что она всегда любила его, любила его прекрасные глаза, милую улыбку его и что после него больше никогда не полюбит никого на свете — во веки веков аминь!

Но Пульчетто ничего не ответил и спокойно продолжал свой путь — на Удинэ и к альпийским предгорьям.

Объясните мне, отчего на свете так мало людей, подобных Палечку? Горячие сердца их согревали бы нас сильней весеннего солнца, чьи лучи озаряют сад, где под пенье зябликов, что сидели на туфлях у Палечка, пишет это письмо преданный вам

Никколо».

XXIII

Ян и Матей перешли границу Чехии на землях пана Олдржиха из Рожмберка близ Крумлова. Ян не заплакал, услышав первую беседу крестьян на его родном языке, не упал на колени, как делали многие после долгого пребывания на чужбине, и не поцеловал родную землю. Его скорей охватила тревога при мысли о том, что у него впереди.

Из Италии он уехал неожиданно и без долгих размышлений. Даже со студентами своего факультета не попрощался, даже не прошелся еще разок под портиком Падуи и не вошел в храм ласкового святого, покровителя города. Только сжал руку старому канонику Никколо, еле сдерживая слезы. Он чувствовал, что простился со своей молодостью, с итальянским небом, с беспечными блужданиями по чужим местам и возвращается на родину, в государство, о котором целые годы знал только по слухам да по рассказам каноника Никколо, осведомленного обо всем, что делается на белом свете, от монахов-доминиканцев, главная задача которых — борьба с ересью.

Он возвращался в страну, откуда веяло страхом. Знал, что заправляет всем, совершающимся дома, тот самый Иржик, который в бою при Липанах стоял на стороне, разгромившей Прокопа Великого и желавшей найти путь к земскому миру. Он слышал об Иржике столько, что голова начала болеть. Всю дорогу, во всех крепостях, на каждом церковном дворе — Иржик! Для одних он был паршивой овцой, клятвопреступником, одержимым бесовской силой, подлым предводителем шаек, которые, куда ни придут, всюду жгут стога, угоняют скот, снимают колокола с колоколен, как было в Мейссене и Фойгтланде, причем эти шайки предпочитают открытому бою разбойничьи набеги и возвращаются домой с целыми возами красивых одежд, золота и серебра… А по словам других, нет на земле человека такого обаятельного, сдержанного и мудрого, как Иржик, — истинное украшение чешской земли и божий промысел, воплощенный в королевском могуществе. Он старается, чтобы королевство пользовалось благами мира, чтоб была обеспечена свобода дорог, воспрещены всякого рода мошенничества, прекращены налеты и грабежи, чтоб был положен предел поджогам и укрывательству корчемных и других воров. Он чудом пережил мор в Праге, хотя бесстрашно принял участие в похоронах развратной императрицы Барборы[91], которая, как известно, была единственной женщиной, не верившей в загробную жизнь. Он не только не бежал от мора, но во время него устраивал съезды. Все время вел переговоры со своими противниками и вступал с ними в сделки, лишь бы избавить королевство от военного разорения, а уж коли брался за оружие, так победа наверняка реяла над его знаменем, и горе неприятелю, который вовремя не покорился. Иржик унаследовал военное искусство гуситов, и потому его боялись не только страконицкие и рожмберкские, мейссенские и саксонские, но и сам немецкий король Фридрих[92], и даже папа.

Несказанно обрадовались Ян и Матей, очутившись в альпийских горах, где на каждой вершине — крепость, похожая на драконье гнездо, откуда алчные глаза глядят в долину. Всюду горы и всюду леса, и Ян опять увидел хвойные деревья. Почуял запах далекой родины! Но он не ускорил хода коня, и лицо его не прояснилось. Отчизна вставала перед ним из бесед с людьми. Для всех она была источником страха, очагом раздоров, почвой, питающей разногласия. Глубокий ров был выкопан между его страной и тем краем, откуда он возвращался. И ров этот был до краев полон крови. Между его народом и соседями не было примирения. Слишком продолжительной, слишком жестокой была война между теми, кто кичливо называл себя истинными сынами церкви, и его еретическим народом! Богатые говорили: «Кто хочет стать бедняком, пусть последует примеру чехов!» А бедные не отвечали, потому что бедным можно было говорить только в чешской земле. В Бриксенском епископстве Палечек услышал о земле своей самые мерзкие слова. Тамошний священник передавал отзыв одного легата о Чехии[93], высказавшегося в том смысле, что, дескать, он жил там будто среди варваров и людоедов либо отвратительных индейцев и африканцев, потому что поистине на всей земле нет более чудовищного народа. А Табор, город, откуда начался бой за правду божию, этот человек назвал сборищем негодяев, обителью сатаны, храмом Велиаловым и царством Люциферовым!

Эти и многие другие слова вонзались Палечку в самое сердце. Но он радовался тому, что вот какой страх внушает его страна всем этим трактирщикам, рыцарям, монахиням и священникам, которые сидят в безопасности здесь, высоко в горах, и все же боятся, как бы к ним из дальних просторов не донесся вдруг грохот приближающихся таборитских телег.

Вскоре он узнал, что такое представление о его народе поддерживается и распространяется человеком, по стопам которого он движется на север. Ему сообщили, что этим же путем в Чехию направляется с двенадцатью учениками, как спаситель, минорит Ян Капистран[94], папский посланец, могучий проповедник и чудотворец, убежденный, что начисто искоренит там ересь, сломит могущество антихристово и вернет заблудших овец в лоно церкви. Чего не мог сделать меч крестоносцев, то сделает огненное слово этого человека — верил папа.

Рыцарь Ян ни разу не встречался с монахом. Но всюду, куда Ян ни придет, ему говорили, что тот здесь был, проповедовал, исцелял слепых, хромых и немых. Начиная от Нейштадта близ Вены сведения об этом последователе святого Бернардина[95] стали доходить все чаще и становились подробнее. Рассказывали, что он был принят королем Фридрихом, чью смятенную душу поверг в еще большее смущение и уныние. Что в проповедях своих он упоминал о претенденте на чешскую корону маленьком Ладиславе Погробеке[96], заклиная Фридриха ради спасения души своей не выдавать этого ребенка Иржику, завладевшему Чехией еретику, который держит власть с помощью насилия и хитро одурманивает умы справедливых. В Нейштадте монах Капистран впервые начал проповедовать против чешских чашников. До тех пор он призывал лишь к смирению, покаянию и чистоте нравов. После его речей мужчины сваливали в кучу у его кафедры шахматные доски, кости, карты, а женщины — дорогие наряды, срезанные косы, и все это торжественно сжигалось. Но в Нейштадте он начал обращать свое костлявое лицо и огненные глаза на север, к чешской земле, и грозить кулаками в ту сторону. Дико размахивая руками, он изрыгал по-латыни проклятия гнездилищам грехов — Праге и Табору, семени дьявольскому, которое ставит под угрозу мир во всем мире, архиепископам антихристовым, которые в гордыне своей смеют оспаривать правоту единой и истинной церкви, а если эта святая церковь отказывается с ними разговаривать, посылают послов в Грецию к схизматикам[97] и готовы объединиться хоть с султаном турецким, лишь бы потешить свою строптивость и гордыню. И не будет мира этому беспокойному народу, пока он не извергнет из недр своих этих вероломных священников и не вернется смиренно в лоно церкви истинной, святой и вечной! Переводчики передавали Капистранову проповедь по-немецки. После проповеди все присутствующие пели хором; в исступлении они готовы были тотчас взяться за оружие и выступить против еретиков. А Капистран в это время уже сидел за богатым королевским столом и, потягивая ароматное вино, выбирая самые лакомые кусочки, убеждал короля в необходимости действовать мудро, поскольку наши силы еще не приведены в такой порядок, чтоб мы могли наверняка разбить шайки грабителей и людоедов. Лучше с ними договориться и размолоть языком то, что не разрублено мечом. Самый большой грех в Чехии то, что церковные поместья находятся в руках светской власти! К сожалению, так же поступают и католики, давая этим возможность злостному еретику Иржику господствовать над ними.

Король Фридрих, покашливая, отвечал довольно вяло, что Иржик, может быть, не так уж страшен, что даже нынешний епископ сиенский Эней Сильвий хорошего мнения о нем и связывает с ним надежду на восстановление в Чехии истинной веры. У него прекрасные манеры, приятная речь, и его слову можно верить! Сам король Фридрих готов это подтвердить, так как несколько раз ему случалось лично в этом убедиться. А вот рожмберкским, несомненным католикам, верить нельзя, и если они что-нибудь обещают, нужно внимательно следить, чтоб они свои слова не истолковывали потом навыворот.

— Ну что ж, король, якшайся с еретиком. Он заплатит тебе фальшивой монетой! Ты, король, не должен данное ему слово держать, потому что слово, данное еретику, уже грех! А коснеть в грехе — значит противиться духу святому.

Так говорил монах, расстегнув ворот суровой рубахи и почесывая поросшую седыми волосами голую грудь. Потом он опять приветливо улыбнулся, сразу став похожим на папского легата, надевшего из тщеславия миноритскую власяницу. Поднял бокал и выпил за здоровье короля. За здоровье и с пожеланием счастливого пути в Рим и за прекрасной Элеонорой[98], невестой, какой вот уже много столетий не было ни у одного императора.

Палечек двигался по следам Капистрана до лесов у Витораз, где он узнал, что монах проповедует против чешского короля даже по деревням. Но от Витораз Капистран повернул на Моравию.

А Палечек и Матей Брадырж продолжали свой путь в Чехию.

Брадырж роптал. Разве такая слава у чехов в мире, и как это возможно, чтобы в Моравию проникали всякие монахи Иорданы и прочая папская сволочь? Тогда и возвращаться не стоит: лучше опять назад в ласковую Италию либо в Венгрию, к тамошним братикам.

Рыцарь Палечек не отвечал.

Преодолев полосу лесистых вершин и миновав деревни, расположенные на землях рожмберкских, они доехали до Крумлова, даже не почувствовав, что уже дома.

В воротах стояла группа вооруженных, и один из них сказал, что нынче в крепость пана Олдржиха приедет из Витораз монах Капистран, который бежал из Моравии в Австрию и теперь должен тайно приехать в Чехию по приглашению Рожмберков и вопреки желанию Иржика. Пан Олдржих послал за монахом и его сопровождающими две повозки. Одна из них, говорят, — целиком под книги монаха. Таков этот ученый муж и великий проповедник! Три Олдржихова сына поехали встречать минорита, но, говорят, в Крумлове он проповедовать не будет.

Пошел дождь, и Ян с Матеем стали искать гостиницу. Нашли ее на одной из улиц, ведущих к крепости, понравившейся Яну красивым местоположением — высоко над быстрой рекой. Пена у плотины и над камнями походила на расплавленное серебро.

Но не успел Ян улечься на мягкой постели — вздремнуть после долгой езды, как в двери постучал паж с пятилистой розой на груди. Дескать, пан Олдржих слышал о возвращении пана Яна Палечка и просит его на чашу доброго итальянского вина.

— Не забывай о Врбицах, сударь! — сказал Матей.

Ян улыбнулся. Он помнил о Врбицах и о словах, сказанных в прахатицкой школе. Но надел свой пассауский наряд и поехал верхом, без провожатого, в крепость, куда его без разговоров впустили.

Пан Олдржих принял рыцаря Яна любезно. Он сейчас же заговорил о переменах, происшедших здесь всюду. Спросил, писал ли Ян домой и получал ли оттуда письма.

Ян признался, что не писал и не получал.

— Усердно учились, сударь!

У Яна заколотилось сердце. Сейчас он что-нибудь скажет о матери, о…

— Ваша матушка здорова, мне говорили… — спокойно сказал пан Олдржих. — Постарела, как мы все. У нас быстро стареют. Четырнадцати лет идем в первый бой, девушки наши в тринадцать выходят замуж, в сорок у мужчин подагра, а у женщин десять человек детей и вокруг рта веночек морщин.

«Сейчас он назовет Бланчино имя…» — подумал Ян, бледнея.

— Пан Богуслав из Рижмберка совсем в руках у Иржика. Он никогда не отличался сильной волей. Зато сидит в государственном совете в Праге и думает, будто что-то делает. Жена его… да, Бланка живет у вашей матери, Ян, в Страже. С мужем в Праге не хочет и у свекрови в Рижмберке, у пани Беты, тоже, а в Врбицах, говорит, грустно, вспоминается отец… Так что поселилась у вашей матери.

— Детей нет? — тихо спросил Ян.

Пан Олдржих засмеялся.

— Я бы вам кое-что сказал, но это касается его величества в венском Нейштадте. Его королевское количество очень ко мне благосклонен, но скажу вам: он боится брака. Думает, что не знал бы, что делать с невестой… — Олдржих захохотал. — Будь она хоть так же прекрасна, как португальская Элеонора… И, может быть, пан Рижмберкский, служа при правителе божьей милостью, тоже не имеет времени на то, чтоб создать семью.

Пан Олдржих смеялся довольно долго, держась за живот, который против прежнего сильно вырос.

Ян с облегчением вздохнул. Пан Олдржих лукаво заглянул ему в глаза.

— Вас, молодой рыцарь, судьба рижмберкских родных, видимо, не интересует? А вы чем думаете заняться? Учились, кажется, на юридическом? У нас нынче спрос на секретарей. Сплошь одни съезды, переговоры, новые канцелярии, всякая гофмейстеровщина. Вас, безусловно, ждет хорошая должность. После войны мало кто из наших учился в Италия. Вы — редкая птица.

Ян задумался.

— Я еще не знаю, сударь, — ответил он. Мне надо немного осмотреться дома. Может быть, стану сам землю пахать…

— В земле — золото! Рожмберкская роза тоже из земли выросла. Правильно сделаете. Кабы пан Боржецкий за землю держался, так, конечно, был бы жив. Человек был здоровый…

Ян нахмурился и хотел было откланяться. Не буду, мол, отнимать времени пустыми разговорами!

— Нисколько, нисколько… В нашей пустыне просто наслаждение встретить такого ученого человека, как вы, рыцарь! И должен вам сказать совершенно откровенно: мой род ищет друзей всюду, где может. Сам-то я уж сдавать начал. Но у меня три сына; они останутся здесь после меня. И им в нынешние тяжелые времена понадобятся друзья. Без ландфридов![99] Мы сами установим свой мир!

Пан Олдржих велел принести вина и холодной рыбы.

— Закусите со мной. У меня сегодня обедает чужеземный гость. Но еще есть время. Это вино тосканское, вы узнаёте. А рыба наша, влтавская. Вчерашнего улова. Приготовлена по-французски. У меня французский повар…

Пан Олдржих сыпал словами быстро, рассеянно; казалось, он говорит и думает о чем-то другом. Потом он насторожился. На крепостном дворе послышался топот копыт и хруст колес.

— Ваш гость приехал. Мне пора, — сказал Ян.

— А знаете, кто это?

— Монах Ян Капистран. Об этом говорят у городских ворот, в корчме, на улицах!

— Вы можете остаться. Это человек с обаятельными манерами и знаменитый собутыльник. И любит тосканское, старый самнит…

Но Палечек встал. Олдржих не удерживал, но и не прощался. На галерее послышались шаги. Вошел паж, доложил о прибытии гостя.

И тут же дверь опять открылась, и, сопровождаемый тремя Олдржиховыми сыновьями — Индржихом, Яном и Йоштом, — в залу вошел монах Ян Капистран. В этот миг в оконные стекла ударил порыв ветра с дождем. Загудел вихрь с гор. Из глубины поднялся гневный голос Влтавы.

Пан Олдржих сделал несколько шагов и ласково протянул руку крепкому костлявому старику с красным лицом, высоким черепом и большими черными глазами. На висках у вошедшего выступали толстые голубые жилы. Жилистыми были и руки, которые, когда им случалось быть в покое, свисали ниже колен. На вошедшем была власяница, облеплявшая голое косматое тело. Вокруг бедер — деревянный обруч. Монах был бос.

Капистран правой рукой благословил пана Олдржиха, а тот указал на своего молодого гостя. Он хотел представить его монаху. Мгновение монах и Ян стояли друг против друга. Ян поглядел на него так, как когда-то в Падуе глядел на Джордано.

Капистран отступил на шаг. Его испугали глаза Палечка. Момент был напряженный и для пана Олдржиха с сыновьями неприятный. Но минорит тотчас опомнился и, указывая на Яна худым пальцем, громко воскликнул:

— Вот еретик!

Ян Палечек с легким поклоном промолвил:

— К вашим услугам, сударь!

И, поклонившись пану Олдржиху и его сыновьям, вышел из залы.

Вихрь разогнал дождевые тучи, и в зале крумловского замка, где Рожмберковы сели с Яном Капистраном за стол, было светло до самых сумерек.

В гостинице Матей Брадырж сказал своему хозяину:

— А что, если пощекотать этого Капистрана мечом?

— Попробуй! — возразил Ян. — У пана Иржика, наверно, есть основания позволять, чтоб он тут шатался между нами.

XXIV

Через разрушенное Усти Сезимово, где развалины успели покрыться травой и шиповником, где на месте бывших улиц поднялись березовые рощи, а площадь поросла ельником, рыцарь Ян и слуга его Матей приближались к городу Табору. Уже издалека увидели они этот славный оплот приверженцев чаши — на продолговатой крутой возвышенности, над красавицей рекой. Ян нахмурился. Так вот оно, гнездо великих воителей, наводивших ужас на весь мир! Отсюда выходили бойцы и проповедники, мечом и словом обращавшие в бегство огромные полчища крестоносцев и подчинявшие своей воле церковные соборы, мужи, дравшиеся и убивавшие по приказу слепого Яна, не боясь врагов, мстя за обиды и не кормя никаких захребетников! Здесь они отсиживались посреди лесов и полей, в соседстве с Рожмберками и вопреки воле Иржика, твердые, непоколебимые почитатели чаши и меча, — люди, для которых не было Липан и сеймов, которые самого Энея Сильвия победили на диспуте и так напугали австрийских панов из его свиты, что те не захотели даже переночевать в стенах, охватывающих двойным поясом город еретиков.

Так вот он — Табор!

Матей Брадырж стал торопить. Ему хотелось поскорее попасть в город. Он сиял, словно завидел вдали землю обетованную.

Они подъезжали к городу с южной стороны. Городские укрепления росли с каждым шагом, а над ними торчали сторожевые и оборонные башни, сквозь бойницы которых днем и ночью осматривали окрестность дозорные. Над одной из башен на стенах стояли огромные катапульты. Силуэты их четко выступали на фоне хмурого осеннего небосклона. Разорванные знамена туч реяли над городом, и ветер, дующий с гор, поминутно изменял их чудовищные формы. Потом пошел дождь, и дорога, по которой ехали всадники, была засыпана ливнем желтых липовых листьев. Путники находились уже на подъездной аллее. По их просьбе их впустили в ворота.

Они поехали по узким, извилистым улицам, которые одному человеку впору перегородить, раскинув руки. Дело было днем, а на улицах совсем темно. На углах горели укрепленные в железных тисках факелы. Улицы здесь были более людные, чем в других городах. Ни в Крумлове, ни в Будейовицах, ни в Собеславе не видели они столько мужчин и женщин, быстро передвигающихся во всех направлениях и говорящих каким-то грохочущим языком.

Многие мужчины были при оружии. У некоторых не хватало руки, глаза. Попадались и без одной ноги, на костылях, и слепые, с поводырем. Все лица обожжены солнцем. У старших на подбородке, на лбу и от уха до рта видны глубокие шрамы. Женщины в большинство невысокие, без кос, с платком на голове и накидкой на плечах, в простых коротких кацавейках, босые. Они тоже говорили громко, как будто беседуя друг с другом на большом расстоянии.

Ян и Брадырж часто видели в глубине дворов огонь, и оттуда доносился стук молотов. По дороге к городской площади им попадалось много всадников на высоких конях с толстым крупом и длинным хвостом. Ломовые лошади стояли распряженные и привязанные вожжами или веревкой к каменным тумбам на углах. Их ржанье заглушало шум людской толпы.

На просторной площади, куда вдруг выводила узкая улочка, только кончился базар. Крестьяне садились на телеги, собираясь домой. Бугристая мостовая всюду была покрыта остатками всякой зелени, гусиными перьями, коровьими лепешками. Привязанные к телегам непроданные телята испускали сдавленным горлом мучительные стоны; под холстиной испуганно кудахтали куры. Крестьяне вели себя гораздо тише таборитов. И женщины их отличались более мягкими чертами лица, улыбались с возов парням, которые, стоя рядом без дела, рассматривали их загорелые ноги.

Площадь напоминала покинутый лагерь. Всюду расставлено великое множество пушек, катапульт, самострелов; вдоль одной стороны ее во всю длину вилась изгородь из составленных вместе телег, а к стене большой деревянной церкви, похожей не на храм, а скорой на ригу, были прислонены сулицы и цепы. И среди этого неохраняемого оружейного склада ходили люди в коротких суровых портах, — голые по пояс, многие в остатках воинской одежды, некоторые — с тяжелым мечом у пояса и шлемом на голове. К ним обращались и с ними спорили бородатые священники, нестриженые и без тонзуры, в простом стихаре без украшений, только иногда с изображением красной чаши на груди. К этим священникам подходили ихние жены, брали их под руку и уводили домой, к семейному очагу, где приготовили для них скудный ужин.

Город был военным лагерем, превращающимся в постоянное местожительство. Воины оседали, женились, обзаводились детьми, седели, старились. Многие вернулись к прежним своим ремеслам. Под арками шумели корчмы, в открытом окне сидел на столе тощий портной, занятый своей тихой работой, за стеклянными дверьми запачканный сапожник колотил по подошве женской туфли. Слышались мирские песни, а в темных углах балагурили длинноносые девушки с широкоплечими юношами.

Жители не обнаружили особого интереса к незнакомцам. Никто не любовался их богатой одеждой, никто не спрашивал, откуда они. Этот город не знал любопытства, оттого что не знал страха. За деревянными стенами домиков и домов ели, пили и плодились бывшие крестьяне, батраки и ремесленники — люди со всех концов чешской земли. С ними и возле них жили священники со всего света, лютые враги папы, созидавшие здесь, у берегов Лужницы, на обломках гуситской славы, свой духовный Рим, непримиримый, твердый; знающий Писание и готовый к диспуту со всеми и каждым. Чаще всего в разговорах слышались имена Бискупца[100] и Коранды[101], а на площади бородатый старец могучим голосом вещал о проклятье, которым грозит стране снисходительная готовность вести переговоры с драконом стоглавым — монахом Капистраном.

— Не открывайте перед ним ворота страны, гоните его прочь вервиями и бичами! — окончил свою речь старец под одобрительные возгласы слушателей.

И, размахивая руками, скрылся в лабиринте улиц.

Ян с Матеем пошли в корчму.

Корчмарь отвел Яна в пустую просторную комнату.

— У нас, «У белого щита», папские послы останавливаются и довольны бывают! — сказал он. — Сам я где только не бывал. Двадцать лет тому назад в Базеле обед варил магистру Рокицане и Прокопу Великому. Они не хотели — не потому, чтоб я плохим поваром был, а из скромности, — но все посольство настояло. Боялось оно за жизнь тогдашних наших дражайших людей великих. То-то было времечко! Видели б вы кухню, которая у нас тогда в Базеле была! Огромная — как людская, печь — что твой дом, и над ней труба необыкновенных размеров! А на вертеле жарить — одно удовольствие! И рыба из Рейна недурна, хоть наша здешняя, из Лужницы, мне больше по вкусу!

— Вот и я тоже говорю, брат: всюду хорошо, а дома — лучше, — отозвался стоявший позади корчмаря Брадырж и ударил его по спине.

— Не смейтесь, пожалуйста, сударь. Я на самом деле брат! Не только мутовкой да ложкой воевал!

— Вон что! — ответил Матей. — Так это, значит, когда я из Домажлиц на холм лазил, который Бальдов называется…

— Выходит, ты тоже из наших? Привет тебе, брат! Только остался ли нашим-то? Много было таких, что с нами шли, а потом против нас меч обратили!

— До Липан, брат. До самых Липан! Там нашего воеводу убили, ну, мы и рассеялись!

— Что ж не пришел к нам сюда, в Табор?

— Кого куда ветер понес, сам знаешь!

— Да, да! — промолвил корчмарь, качая головой.

Лицо у него было полное, румяное.

— А вам, сударь, комната нравится?

— Спасибо. Спать здесь будет спокойно, — ответил Ян.

Матей снес в комнату рыцаревы тюки и спросил, где ключ.

— В Таборе ключи не надобны! — ответил корчмарь, кинув гордый взгляд на приезжих.

— Ну и ладно, — сказал Матей. — Я ведь только так, для порядка…

Внизу, в зале, им предложили изысканные блюда, горькое пиво и сладкое вино. Ян удивился, как это в Таборе проснулся вкус к хорошей еде и напиткам.

— У нас тут не одни духовные, сударь! — ответил корчмарь. — Любят люди покушать, это не противно божьему закону Повар у меня отличный, тоже — брат, из Кракова, приехал сюда с магистром Галкой[102], да так и остался. Польскому королю готовил, а поляки знают толк в кушаньях… Да у нас тут порядочно чужеземцев. Но все верные братья и куда лучше поучения магистра Яна изучили, чем мы сами, чехи. Есть англичан несколько — старички уж, из бывших учеников магистра Энглиша. Есть и венгры. Только немцы не задержались. Были, которые за чашу горой, а потом, глядишь, к своим сбежали либо по соседству — к пану Рожмберку. Жизнь у нас с ними разная, и лучше им и нам врозь быть. Каждый из них военачальником стать норовил, побольше себе кусок урвать. И между собой по-своему, по-швабски лопочут. Ну и хорошо, что уехали. Не уйди они, мы бы их на кострах сожгли. Нет лучше средства, коли хочешь правильную веру соблюсти.

Тут в залу вошел высокий, грузный человек лет пятидесяти, с черной повязкой на левом глазу, в хорошей одежде. Он громко потребовал кувшин пива и без всяких церемоний подсел к Яну за стол. Но тут же вскочил и давай целовать и обнимать Матея Брадыржа.

— Тысяча дьяволов рогатых, да ведь это Матей! Откуда ты взялся? Мы уж думали, ты давно в сырой земле, — а он тут сидит себе и не узнает меня, Мартина Коншеля, из наших, от воды! Помнишь, друг, как мы с тобой рыбешек руками ловили? Сделаем запруду махонькую у берега из грязи и песка, рыбешки гуда заплывут, а мы запруду замкнем и давай их вылавливать. Случалось, хитрые попадались: подскочат и перепрыгнут. Славная была пора. Издали на нас пражский кремль глядел… А потом вместе в одном войске в поход ходили. Домажлице помнишь?

Он кричал, не давая Матею слова сказать.

— Здесь еще другие братья есть, сейчас позову!

Он выбежал за дверь и тотчас притащил троих, которых представил так:

— Помнишь, Матей? Это вот Енда Рыбаржов, это Иржик Швец, а этот вот был чуть не военачальником нашим — Ондржей Сас! Папаша его под Устьем пал, а сам он до Венгрии дошел, а потом уж к нам вернулся…

Матей поздоровался с каждым. Он знал их всех и удивился, до чего они изменились.

— Вот радость, вот радость-то! — восторгался кривой. — У меня этот глаз был еще, когда мы после Липан разошлись. Я его два года тому назад потерял: один батрак градцевского пана мне выколол. Да не беда, ежели я тебя хоть одним глазом — а вижу!

Ян, глядя на Матея, удивлялся, что он не радуется, как остальные. Матей растерянно посматривал на Яна, почти ничего не говорил и только прихлебывал из кружки.

— Ты на меня не смотри! — сказал ему Ян. — Посиди со своими, а потом все мне расскажешь.

И встал из-за стола.

Матей кинул на Яна благодарный взгляд, и лицо его прояснилось. Он зашумел, как остальные, и вскоре все запели старую лагерную песню, бодрую и веселую, из тех, что поют бойцы на вечерней заре, предвещающей близкую смерть…

Ян заплатил и пошел к себе. Он долго размышлял обо всем увиденном.

Послышались шаги Матея на лестнице. Взойдя, Матей остановился у двери, но стучаться не стал. Не то боялся войти, не то не хотел.

Ян открыл. За дверью стоял понурый, сгорбившийся Матей. Он плакал.

— Что с тобой, Матей?

— Ничего, сударь, Только мне надо кое-что тебе сказать.

— Сперва сходи к хозяину и принеси хорошую свечу. Я хочу, чтоб тебя было видно!

Вскоре Матей вернулся со свечой. Поставил ее на стол, но не сел.

— Садись и говори!

Матей молчал. На глазах у него опять выступили слезы. Потом он заговорил:

— Помните, сударь, как мы с вами в Баварии на соломе лежали и заснуть не могли?

— Помню!

— Я этого, сударь, никогда не забуду. И наше расчудесное долгое путешествие по белому свету — тоже. Вы были мне добрым хозяином, братом моим, братом жалкого разбойника.

— Ну ладно. Скажи, ты пил там, внизу?

— Ни-ни, сударь. Табориты никогда не пьют больше того, что могут! Но у меня другая забота… Народ здесь ходит небритый, плохо остриженный!

Тут он опять замолчал и только ломал себе пальцы, но так, что Ян этого не видел. Чуть из суставов не выворачивал.

— Тебе хочется стрижкой заняться, Матей? Так, что ли?

— Да, сударь!

— Так что ж ты боишься сказать?

— Трудно мне с тобой расстаться.

— Оставайся, Матей. Оставайся здесь, со своими! Ты встретил братьев, которые тебя давно знают. Будешь с ними вспоминать о походах и сраженьях. А может, и женишься. Еще не старый ведь. Ты был мне верным слугой, Матей; я любил твое ворчанье, предостережения твои и весь твой обычай. А теперь простимся. Мы дома. Будем оба жить в одной стране, хоть и не в одном городе!

— Ты уедешь из Табора, сударь?

— Меня бы здесь не приняли, Матей! Я еще не научился верить. У меня слишком много мирских интересов. А в Таборе имеет право быть только тот, кто от всего отрекся, кто хочет здесь жить, а коли будет на то воля божья — и умереть. Ты к этому готов?

— Да, сударь! Бритье — это ведь я только для вида!

— Иди, иди спать, Матей, ляг после стольких лет снова между своими! И будь спокоен. Не могли же мы вечно быть вместе…

Матей преклонил колено и долго, долго держал руку Яна в своих руках. И опять поцеловал ее, как тогда, в Венеции, перед дожем. Потом встал и быстро ушел, заботливо погасив свечу.

Утро выдалось не веселей вечера. Дул резкий ветер, на улице хлестал дождь, и только к полудню — день был воскресный — разведрилось. Матей предложил Яну сходить с ним в церковь. Ни Коранда, ни Бискупец не будут проповедовать, но, может быть, Яну понравится поучение и более простого священника.

Они вошли в храм. Он был просторный и светлый. Деревянные стены и потолок тщательно выбелены. С потолка свешивалась на красном шнуре неугасимая лампада. Близ восточной стены стоял грубо вытесанный стол, и на нем лежала раскрытая Библия. У стола они увидели молодого священника в простом черном облачении. У него были белые руки, и жесты его отличались сдержанностью, неторопливостью. Толпа верующих наполняла всю церковь — от входа до стола. Женщины, занимавшие левую сторону храма, были в головных платках и стояли, склонившись. Мужчины, направо, застыли, прямые и неподвижные.

Священник говорил о приближающемся празднике рождества Христова. О пастухах, пришедших поклониться младенцу в яслях. О рождении спасителя, происшедшем в хлеве. О смирении, представляющем собой поэтому одну из высших добродетелей христианских, и о бедности, обязательной для служителей духовных. Говорил он также о священниках, владеющих земельной собственностью. И о папе, который живет в золотых палатах, ездит верхом на жеребце, требует, чтоб его носили на носилках под шелковым балдахином и овевали опахалами из страусовых перьев. И о золотых храмах, оскверняющих службу господню тщеславием языческим и пестротой муринской… Потом он предложил присутствующим покаяться в грехах.

И вот одни громко, другие шепотом стали признаваться богу, чем они его обидели. Храм наполнился глухим гулом, над которым вдруг вознесся голос человека, воздевшего руки над головами толпы и внятно произнесшего:

— Грешен, господи. Согрешил перед тобою, поглядев любострастным взглядом на жену соседа своего, согрешил, обманывая ближнего своего. Неполной мерой отмеривал ему, чрезмерным барышом отнимал достояние его, чревоугодничал, забывая о тебе, господь мой, спаситель и дух святой!

К голосу мужчины присоединился на женской половине высокий девичий. Девушка, плача, называла себя грешницей и прелюбодейкой. Слова ее потонули в рыданиях.

Тут опять заговорил священник, ласково призывая кающихся умерить скорбь свою. Он напомнил им о милости божьей и милосердии искупителя, умершего на кресте за грехи мира. И, воздев ввысь белые руки свои, воззвал ко господу о прощении нас, грешных, ради покаяния, нами творимого, ради искренний скорби нашей и ради муки сына своего единородного, отпускавшего грехи и творившего чудеса в пору жития своего земного.

— Ядите и пейте, сие есть тело и кровь господни.

И все друг за другом стали подходить к грубо вытесанному столу, и ели хлеб, и пили из чаши. А потом возвращались на свои места с сияющими от блаженства глазами и умиротворенными лицами. Ян и Матей тоже подошли к трапезе господней.

После того как все причастились, священник запел церковную песнь. Молящиеся подхватили. Пели в экстазе долго, прекрасно, и полуденное солнце проникало в церковь сквозь широкие окна. Окончив пение, все друг с другом облобызались. Впервые облобызались и Ян с Матеем, после чего вышли из храма.

— Теперь позволь мне, сударь, на прощанье постричь и побрить тебя! — торжественно промолвил Матей Брадырж.

Они пошли в комнату, где Ян ночевал. Матей расставил там свой цирюльничий столик и, прилагая все свое искусство, умелой и уверенной рукой постриг и побрил своего хозяина так, как полагается быть рыцарю. Но не принял от него ни платы за труд, ни прощального подарка.

После полудня рыцарь Палечек выехал из Табора через западные ворота. Матей проводил его до укреплений. Расставаясь, уже не плакал.

Перед тем как переехать реку и двинуться по лесной тропинке, Ян оглянулся еще раз на удивительный город, где он за один день прочел в сердцах людских больше, чем в других городах удается прочесть за целые годы.

Табор был окутан мглой. Из тумана выступали только островерхие сторожевые башни да высокая кровля церкви с большим железным крестом. Из города не доносилось ни шума голосов, ни грохота телег; не было слышно лошадиного ржанья, ни ударов кузнечных молотов, ни пенья. Табор отдыхал. День был воскресный, и закат уже гас.

«О могучий священный город! — подумал Ян. — Если б ты завтра был разрушен, если бы весь превратился в пепел и развалины, ты остался бы навеки жить в наших мыслях. Ибо ты — наша слава, и гордость, и правда! Прощай! Я недостоин жить под твоим кровом!»

Он повернул коня и пришпорил его.

XXV

Дьявол, старающийся всячески запутать судьбы людские себе на потеху, вывел в то самое утро пани Бланку на стену замка и показал ей далекий край, покрытый снегом и утопающий в первых лучах солнца. Показал березовую рощу, в чьих верхушках еще дрожали последние пожелтевшие листья, показал темно-зеленые ели, осыпанные первой снежной пылью. Показал дым над человеческим жильем и тишину декабрьского утра, когда мужчины уже ушли с топорами в леса, а дети еще не выбежали радоваться белоснежным склонам, с которых можно так быстро съезжать на санках.

И захотелось Бланке выйти за ворота замка и пойти против свежего утреннего ветра, почувствовать на щеках холод и свежесть зимы. Она вышла и спустилась в селенье. Миновала несколько дремлющих хижин, поглядела на голые ветви черешневой аллеи и, оставляя позади следы маленьких ног в неглубоком снегу, быстро и бодро пошла среди пашен, где на бороздах сидели вороны. Белые и бурые поля вокруг, бледно-голубое небо над головой и тишина в сердце…

Ветер был холодный, благовонный. На ресницы и выбившиеся из-под бобровой шапки волосы ее сели серебряные крупинки. Щеки раскраснелись. Ей было тепло. Потом она почувствовала, что в висках у нее стучит кровь. Она замедлила шаг, огляделась по сторонам. Вдали серели горы. Силуэты их мягко рисовались на небосклоне, и вся земля была залита утренним солнцем, снежной красотой и негой.

До слуха Бланки донесся топот копыт. Вдали на дороге, среди белоснежных и бурых пажитей, показался всадник. Испуганные вороны взлетали перед ним, реяли низко над землей, садились на ветви деревьев и начинали болтливо обсуждать появление в столь ранний час нежданного гостя.

Бланка хотела идти обратно. И не могла. Почувствовала какую-то тяжесть в ногах. Потопала ногами, думая, что это холод земли сковывает ей шаг. Закрыла глаза, но тотчас широко открыла их.

Всадник остановился прямо перед ней, так что она почувствовала тепло от конских ноздрей и вылетавшего из них пара. У коня были большие черные глаза в кроваво-красных орбитах.

Тут ее подхватили Яновы руки, и вот она уже сидит, лежит перед Яном на седле, и он целует ее ресницы, щеки, губы и шепчет какие-то лишенные смысла нежные слова, и ее уносит огненная волна, и это он. Ян, говорит ей что-то непонятное, но до того прекрасное, что она в жизни ничего подобного не слыхала.

Ян свернул с дороги в поле, конь споткнулся, но тотчас поправился и поскакал вскачь среди снега и ветра. И ей было тепло, будто ее завернули в меха, и она закрыла глаза, желая заснуть в полноте счастья. Потому что она тоже целовала Яна, и все это был сон.

Она открыла глаза. Они подъезжали к лесу.

— Куда ты везешь меня?

— Не знаю.

И сон опять вернулся. На нее смотрели два глаза — один карий, другой голубой, и губы целовали ее, как тогда…

Конь остановился под деревьями. С ветвей падал дождь сухого снега. Он засыпал ее, и она улыбнулась от удовольствия. Яновы руки снова обняли ее за талию и перенесли на мягкую землю. Земля была выстлана хвойными иглами и опавшими листьями буков.

Он взял ее за руку. Ударом кулака открыл дверь в шалаш углекопов. Вошел в темное пустое помещение. Послышался птичий писк. Над головами запорхали синички. Ян закрыл дверь.

И на жесткой земле, без слов, в поцелуях, которым не было конца, они были счастливы…

— Я гостя привела! — промолвила Бланка, входя вместе с Яном в полдень на кухню, где возле печи сидела без платка на голове милая седая старушка — пани Кунгута.

Ян с матерью обнялись, и оба глядели друг на друга, плача и не находя слов. Мать крестила его и любовалась им, его красотой, и силой, и лицом, для нее не изменившимся, оставшимся таким, каким было в тот первый день, когда он улыбнулся ей, как только родился.

И она велела устроить парадный обед на троих — для рыцаря Яна, пани Бланки и ее самой, — потому что этот день — прямо праздник и для нее, и для Бланки, которая была так добра, так мила, что жила с ней здесь долгие недели и месяцы в одиноком замке и так ждала Яна, — а тот не писал и не давал о себе знать. Но теперь он будет рассказывать. Все длинные зимние вечера напролет. Никого не буду звать к нам в замок, разве только Боржека, который тоже еще не женился. Они будут втроем — мать, брат и сестра!

Ян и Бланка вздрогнули, и по телу у них побежали мурашки.

Той зимой навалило много снегу. Он выпал рано и не сходил долго — до весны. Замок совсем занесло, подъездная аллея потонула в сугробах, и зверье приходило из лесу к воротам за подачкой. Челядь кормила зайцев и маленьких серн, и тучи ворон сидели на башнях и кровлях. Но рига была полна зерном, и пани Кунгута, впервые после многих лет, не испытывала тревоги.

Ян должен был каждый вечер рассказывать о своих странствиях и о Матее Брадырже, вызывая ревность Матоуша Кубы, который не мог понять, отчего хозяин не взял его с собой в путешествие, а предпочел нанять другого слугу за границей.

— Он был управляющим в Страже, — сказала пани Кунгута о Матоуше, и тот сразу успокоился.

Приехал Боржек, серьезный, хлопотливый, озабоченный. И ему и Яну хотелось поговорить, но слова не шли. Оба чувствовали, что страшно изменились. Боржек говорил об урожае, о лошадях, о Страконицком союзе[103], о раздорах между мелкопоместными дворянами и панами. Он боялся Рожмберков и не мог представить себе, как это Ян сидел с паном Олдржихом за одним столом. Упомянул Боржек и о Рижмберке, о Богуславе, но как будто о человеке малознакомом. Бланка не пошевелилась. Ян и мать опустили глаза в землю. Разговор перешел на пана Иржика и на будущего короля Ладислава, златокудрого отрока, «нашу надежду».

— Будет мир! — торжественно промолвил Боржек.

Он скоро уехал. С Яном ни разу не пошутил, не засмеялся. Никто бы не сказал, что они когда-то были приятелями.

И опять потянулись долгие зимние вечера…

Ян и Бланка жили своей любовью. Искали друг друга, когда их что-нибудь разделяло, и всегда находили. Встречались в самых разнообразных местах, и всегда поблизости. Было немножко сумрака, где можно укрыться. Сперва они избегали попадаться людям на глаза. Но потом поняли, что им своей любви не утаить ни от кого. Она сияла в их глазах, дышала жаром в их дыхании, опаляя все вокруг. Они перестали скрывать свои взгляды, не могли больше удерживаться от прикосновения друг к другу на людях. И с каждым днем становились прекраснее. Невозможно было на них глядеть, не радуясь. Волосы их приобрели блеск, глаза стали светлей, лица миловиднее, тела гибче, движения легче и уверенней. Им казалось, что они не ходят, а парят над землей. Они любили друг друга радостно, как мотыльки, как зяблики. Они считали, что чаша их счастья неупиваема, что никто не может отнять ее у них, что она ниспослана им высшей властью и их задача — выпить эту чашу до дна.

Зима длилась без конца, и неизменной оставалась сцена их блаженных игр: в Бланчиной горнице с окнами на заснеженный двор; в маленькой зале, где поселился Ян, где было много книг и покрытая медвежьей шкурой кровать; в полупустой теплой комнате; у самых верхних ступеней лестницы, ведущей на башню, где было холодно и паук замерз в заиндевелой паутине; в горнице пани Кунгуты, когда она сама задерживалась с пряхами, слушая их страшные рассказы, — всюду, где только было место для двух тел, неутомимо и сладостно жаждущих друг друга.

Оба они выросли в одних и тех же понятиях о нравственности, о чести, о человеческом и божеском правопорядке. Обоим было внушено представление о наказаниях — земных и загробных, которые влечет за собой грех. Оба восприняли от отцов, матерей и учителей одинаковый страх перед суровым законом, казнящим клятвопреступников и изменников. И все-таки они ничего не страшились и не боялись. Совесть их была чиста, взгляд смел, и тихая отрада сопутствовала всем их шагам, проникала каждое их слово и движение. Единственно, чего они опасались, — это как бы кто-то или что-то не положили предел их любви. Но если даже кто-то или что-то придет, останется еще одна, последняя радость: смерть во имя любви, смерть ради любви. А что потом — об этом они не думали.

Пани Кунгута заговорила с Яном, спросила его, не выходят ли его отношения с сводной сестрой за пределы родственной любви. Ян посмотрел матери в глаза и долго молчал. Потом сказал с оттенком твердости в голосе:

— Я не виноват, что она стала моей сестрой. Прежде она была мне женой, а не сестрой.

— Прости меня, Ян, — промолвила мать, отирая со лба пот раскаянья и тревоги. — А ты не боишься греха?

— Нет, не боюсь!

— Это великое несчастье. Я не знаю, что делать — прошептала мать.

— Против нашего счастья ничего сделать нельзя! Оно неистребимо!

Мать завела разговор с Бланкой. Пожалела, что позвала ее в Страж и что та встретилась здесь с Яном. Это ее вина, да, ее вина, что Бланчи выдали за пана Богуслава. Невозможно будет скрыть от него, что происходит. Он приедет, и Бланчи, ее дорогое дитя, привлекут к суровому, к уголовному суду. Знает Бланчи, что ждет жену прелюбодейку?

— Мой муж был и есть Ян, мама! — ответила Бланчи. — Если ты не хочешь, чтоб мы оставались в замке, мы уйдем бродяжничать и будем по-прежнему любить друг друга…

И Бланка ушла с улыбкой. Пани Кунгута заплакала и весь вечер молилась, стоя на коленях. Но и молитва не облегчила ей душу. Наоборот, после молитвы у нее явилась уверенность, что Ян и Бланка имеют право любить друг друга, а все остальное — грех. Грехом ее, Кунгутиным грехом, был Бланчин брак с Рижмберком. Вспомнила она о свадьбе в Врбицах, о Яне с его дикими выходками за пиршественным столом, об опьянении пана Богуслава и отсутствии Яна и Бланки среди гостей во время бешеного веселья на лугу. И поняла слова Яна. И вспомнила, как Бланка однажды сказала ей, что нет у ней мужа ни в Рижмберке, ни в Праге. Что она ждет брата, который будет для нее опорой и радостью в жизни. Это было на четвертый год Янова отсутствия.

«Все это сделала я. Дьявол внушил мне мысль, и я осуществила ее. Какое несчастье! Я погубила сына и дочь. Боже, боже, я не хотела этого!»

Пани Кунгута долго размышляла и плакала, лежа в постели.

Приехал Боржек и говорил с сестрой. Делал строгий вид и грозил:

— Я напишу пану Богуславу. Если он еще ничего не знает, так узнает от меня. А ты сегодня же поедешь со мной в Врбице! Я тебе не позволю здесь оставаться. Челядь уже перешептывается, по деревне ходят слухи, воробьи чирикают об этом. Ты покрыла наше доброе имя позором!

— Я люблю его, Боржек! Я сама напишу пану Богуславу, придет срок. А пока не хочу думать об этом. Нет времени. Ты никогда никого не любил. И не понимаешь. И никуда отсюда не поеду, разве только вместе с Яном. А если вы хотите, так мы с ним сегодня же умрем!

Боржек уехал, не поговорив с Яном. А Ян и Бланка продолжали жить своей любовью. Искали друг друга и находили… Встречались и обнимались. Глаза их были полны света, лица сияли прелестью и очарованием. Они пылали, как два пламени, излучая тепло, ласкавшее всех, кто к ним ни приближался.

А потом в одну ночь пришла весна…

Над замком пронеслись первые перелетные птицы. Туманы разошлись, и однажды утром во дворе оказалось столько воды, что, пока дойдешь до ворот, наберешь полные сапоги. Под водой был еще лед, но снежный покров на крышах уже разрушался. Сперва сверху закапала черная капель, потом зажурчали потоки, и целые вороха снега стали шумно падать на двор. На реке трещал лед, слышались короткие, резкие выстрелы, И все увидели, что перезимовавшая под снегом прошлогодняя трава осталась зеленой. Человеческие голоса раздавались громче, каждый шаг звучал тверже, каждое лицо глядело веселей.

И в лесу чувствовался скорый приход весны. Деревья стояли еще черные, унылые, но на концах ветвей проснулись трепет и тепло. Оттуда вот-вот проклюнутся зеленые почки молодых игол. Под ногами, всюду, где растаял снег, начал желтеть мох. В голом боярышнике на опушке покрикивал еще неумело черный дрозд.

Ян и Бланка поехали в лес. И сами не знали, как это произошло, вдруг остановились как раз там, где Ян поднял тогда Бланку на руки, — перед шалашом углекопов. Дверь в шалаш была открыта, и внутри, на земляном полу, у входа, лежал снег. Они не пошли в шалаш.

Оглянулись. Всюду, где снег сошел, расцвели подснежники. Они принялись их рвать и потом обменялись букетиками. Бланка была какая-то присмиревшая. И лицом бледней, чем всегда, несмотря на веявший с полей, резкий ветер. Коней они привязали к деревьям.

— Пойдем глубже в лес! — сказала Бланка и взяла Яна за руку.

Ян засвистал, и слетелась синички, зяблики, сели к нему на плечо.

Ян и Бланка шли по тропинке между низким подростом, пока не углубилась в чащу. Там было торжественно среди древесных колонн. Как в церкви.

— Ян, — тихо сказала Бланка, — у нас будет…

— Ребенок? — шепнул Ян, бледнея.

Он задрожал. Эта мысль не умещалась у него в мозгу… В легенде о Тристане о ребенке ничего не сказано.

XXVI

Они сидели у стены замка, под тоненькой дикой черешней, и глядели вдаль, на желтеющий хлебами и пылающий маками простор полей. Смотрели на березовые и зеленые буковые рощи, на полдневный дым над человеческим жильем, на воскресный покой земли, когда женщины на порогах жилищ ищут в русых кудрях детей, положивших головку к матери на колени. Из рва подымалось благоуханье ландышей.

Ян стал насвистывать, и над головой его появились зяблики, пересмешники, реполовы, дрозд. Ласточки стали виться вокруг них обоих, и у Бланки голова закружилась следить за голубыми колечками, которыми они обвили ее с Яном, звеня, как разбуженные стальные струны. Потом Ян вдруг заговорил о далеких землях, где живется легко и беззаботно под вечно голубым небом, где под землей дремлют мраморные боги неизъяснимой красоты, где любовь — сладостная игра. И начал декламировать стихи Вергилия, которых Бланка не понимала. Это были стихи, не имевшие отношения ни к их разговору, ни к летнему полдню, ни к мучительному ожиданью, от которого вот уже семь месяцев у обоих сжималось сердце. Вергилиевы стихи содержали описание морской бури.

Подекламировав немного, Ян взял Бланку за руку и спросил ее, счастлива ли она. Бланка не ответила. Только смежила веки. Она почувствовала сильную усталость — от этого погожего дня и жары, и ей захотелось спать.

Видя, что Бланка не смотрит на него своими голубыми, своими сладкими очами, Ян наклонился к ней, поцеловал ее длинные ресницы и сжал ей руку.

У нее вырвался стон. Ян опустился перед ней на колени и начал целовать ее платье — от подола до колен, да так и остался, положив голову на ее колени. Бланка стала гладить его по волосам и заплакала. Заплакала и второй раз в жизни сказала, что мир печален и несправедлив.

— Я боюсь! — прошептала она.

— Чего ты боишься, Бланка?

— Смерти.

Потом встала.

Встала быстро и схватилась за бок. У нее опять вырвался стон. Но она сейчас же улыбнулась Яну.

— Года не протекло. Только от зимы до лета! Мм любили друг друга любовью однодневок, Ян, и теперь сгорим. Не возите меня в Врбице. Положите рядом с твоим отцом — здесь, в Страже. Только детку береги, это будет сын! И пусть его зовут Яном, как тебя.

Ян поднялся и обнял ее вокруг располневшего стана. И целовал ей лоб, и горло, и грудь, более полную и высокую, чем обычно, и успокаивал ее пламенными уверениями и тихими обещаниями. Пташки, летавшие до тех пор вокруг них, улетели. Они были одни — лицом к лицу с далеким, зеленым, золотым и бледно-голубым краем. Теплой волной налетел на них ветер из раменья. Он благоухал живицей и сеном.

— У меня болит голова, — сказала Бланка.

Ян взял ее под руку и повел по опустевшему двору, где купалась в пыли одинокая курица и раскрытая рига ждала прибытия возов, полных урожаем. Стражские работали на отдаленном поле даже в воскресный день, чтобы привезти последние снопы. Ян отвел Бланку в ее горницу и открыл окно. Она легла на постель, а он сел к столу. Она заснула. Он смотрел на лицо спящей. Оно было прекрасно, как прежде. Но возле губ легла тень печали. Вдруг Бланка вскрикнула во сне. Ян хрустнул пальцами. И, выйдя из комнаты, поднялся на последнюю ступень лестницы, под самой вершиной башни. Сел там и долго глядел на оставшуюся без хозяина покрытую пылью паутину.

«Ничего этого нет в Тристане…»

И заплакали Яновы глаза, приручавшие птиц небесных, усыплявшие людей, заставлявшие толпу танцевать и повелевавшие ученым магистрам плясать на канате.

На дворе заскрипели телеги, раздались голоса жнецов и работниц. Послышался и голос матери, что-то приказывающей. Долго шумела челядь на дворе и в риге. До конца сумерек.

Ян пошел обратно в горницу Бланки. Бланка спала беспокойно, руки ее сжимались в кулак. Потом она повернулась на бок, вскочила. Села на постели, открыла глаза. Увидев Яна, улыбнулась.

— Обещай мне, что будешь жить!

Она взяла его руку и поцеловала в ладонь.

— Может, будем жить вместе. Но как, не знаю… Богуслав…

Легла, уткнувшись лицом в подушку, и Ян увидел, как она затряслась всем телом от ужаса. Он сидел, не зная, что делать. Погладил ее дрожащую спину и почувствовал, что она в холодном поту.

— Мне уже лучше! — сказала Бланка и встала с постели.

Начала причесываться, попросила его подать гребень.

— Я совсем растрепанная, а ты не любишь, если не сам меня растрепал.

И почти шаловливо засмеялась.

— Снопы привезли? Как странно, что нынешним летом не было грозы.

Они спустились вниз, к матери. Пани Кунгута устала, но загорелое лицо ее выражало довольство. Все добро дома, под крышей!

— Я пошлю вам ужин в отцовскую залу, — сказала она. — А здесь я нынче потчую челядь…

Ян и Бланка сидели молчаливо. Книги покойного рыцаря Палечка сливались в сплошную черную стену.

— Я их боюсь! — сказала Бланка. — За ними нету крыс?

— Никогда не было, — ответил Ян.

— Кто-то приехал, — промолвила Бланка. — Я слышу конский топот и шум колес. Пойду посмотрю!

Но не встала. Ян пил вино, глядя на черную стену книг. Ему показалось, что он сам начинает их бояться. Услыхал чей то хохот. Здесь же, в зале. Уж не дьявол ли?

«Никакого дьявола нет, — сказал как-то раз, в один из падуанских вечеров, за чашей вина каноник Никколо Мальвецци. — Представление о дьяволе противоречит современному научному знанию! Это — поверье, выдуманное немногими сильными, чтоб удерживать слабое большинство в покорности… Но это только между нами, Пульчетто!»

Бланка встала, пошла к двери.

— Кто-то приехал! — глухо промолвила.

Она ступала тяжело. Дверь открылась.

Вошла пани Кунгута, седая, костлявая, бледная до желтизны. За ней — пан Богуслав. Со смущенной улыбкой на лице, держа руку у подбородка, остановился и сощурился, вглядываясь в полутьму. Огонь свечи задрожал на сквозном ветру. Ян встал. Пани Кунгута хотела сказать: «Бланчи…», но Бланка, увидев за спиной у матери Богуслава, подняла обе руки, словно для защиты, и без слов, без крика повалилась навзничь.

Мужчины кинулись к ней. Только тут пани Кунгута произнесла Бланчино имя. И крикнула:

— Несите ее ко мне в комнату возле лестницы!

Ян и Богуслав положили Бланку на постель. Бланка вздохнула, открыла глаза. И тотчас опять закрыла. Но с закрытыми глазами села на постели и, держась руками за живот, застонала.

— Извини, Ян!

Она хотела встать и уйти. Пани Кунгута удержала ее.

— Надо тебя раздеть! — сказала она и, выйдя, кликнула старую Барбору.

Потом, вернувшись, указала обоим мужчинам на дверь.

Бланка опять застонала. Ян заткнул себе уши и, спотыкаясь, выбежал по лестнице во двор.

Пан Богуслав пошел важно, не спеша, в старую парадную залу. На столе коптила восковая свеча. Он сел к столу, где стояла недопитая Яном чаша, и устремил взгляд, как за минуту перед тем Ян, на корешки книг. Но черная стена не пугала его.

В людской громко разговаривали женщины, кипятя воду. Старая Барбора прибежала вниз и стала что-то шептать. Мужчины разошлись. Не долгим было угощенье! По деревянной лестнице бегали вверх и вниз без всякого толку босые работники. Никто не приказывал им идти спать. Ступени скрипели, несколько раз где-то хлопнула дверь. Ян прижался к стене под окном, за которым стонала Бланка. Он ничего не слышал. Ни о чем не думал. Только в ушах его шумела кровь. Это было похоже на стук молота, на звук пилы в лесу, когда валят дерево. На небе было столько звезд, как бывало в другие, самые прекрасные ночи. И Млечный Путь. А одна звезда на западе дрожала, подобная золотой слезе: вот-вот оторвется и скатится на землю… Это была как раз та звезда, которую он любил больше всего. Ночь уходила, и с нею — звезды. Потом и ночь и звезды побледнели. И запел петух. Радостно, как всегда. И, как во все другие ночи, начался сперва серый, а потом розовый рассвет. И, как в другие утра, взошло знойное летнее солнце. Наступил день, а там, за окном, стонала Бланка…

У колодца во дворе мылись челядинцы, громко разговаривая о каком то вздоре. Роем выбежали куры, цыплята с наседкой Работницы в красных юбках, повязанные платочками, пробежали по двору, о чем-то перешептываясь. Им тоже хотелось вымыть ноги у колодца, но стыдно пана, съежившегося там у стены, в пыли. Ян понял и встал. Хотел войти в дом, но не хватило мужества. Повернул обратно на первой же ступени лестницы, ведшей на второй этаж, где за дверью налево, в материнской комнате, стонала Бланка. Повернул и опять остановился во дворе.

Из хлева вывалилась огромная свинья и, хрюкая, затрусила мелкими шажками к противоположной стене, ткнулась в нее рылом. Вокруг нее кишели розовые поросята. Вышедший батрак пнул свинью босой ногой в бок. Они посмотрела смешными маленькими глазками на эту ногу и сердито захрюкала. И опять быстро, враскачку, побежала в хлев. Самый маленький поросенок запутался между ее грязными задними ногами заверещал, повалился и, встав, побежал во двор. Подбежал к Яну. Ян посмотрел на его голую розовую спину, и вдруг его взяла жалость к этой заблудившейся скотнике. Он хотел схватить поросенка и отнести его к матке. Тот бросился в сторону. Ян споткнулся и ушиб себе колено. Почувствовал жгучую боль. Но продолжал погоню и поймал поросенка у двери хлева. Взял его на руки. Он был теплый и пах навозной жижей. Ян выпустил его, и он убежал в хлев. Ян, хромая, вернулся на то место где, не смыкая глаз, провел ночь, сел опять под Бланчиным окном и нахохлился, как птица перед грозой. У него болело ушибленное колено, а теперь еще разболелись зубы. Один за другим — и в конце концов заболели все. Острая боль с короткими промежутками. И опять в голове заработали кузнечные молоты.

Во двор вышел пан Богуслав. Посмотрел на крышу риги, на стены дома, вверх на башню, словно, кроме этого, ничто на свете его не интересовало. Внимательно и со знанием дела обошел весь двор, заглянул в хлев, в ригу, прошел мимо скорчившегося Яна, даже не скользнув по нему глазами. Потом опять ушел в дом.

Ян услышал громкий вскрик и узнал голос Бланчи. Вскочил, побежал вверх по лестнице. Перед дверью в комнату, где рожала Бланка, остановился. Послышался новый вскрик, слабей прежнего. Потом стенанье. Он приоткрыл дверь. В комнате много женщин, но Бланчиной постели не видно. Догадался, что ее передвинули на середину. Какой-то женский голос произнес:

— Уходи, уходи, все идет как надо!

Кажется, голос матери, только измененный. Кто-то запер дверь изнутри. Ян остался стоять. На лестнице была холодно, полутемно. Стонов больше не было. Но женщины переходили с места на место, и шаги их были торопливы. Он чувствовал, что там работают руки матери, что кто-то выливает воду, слышал стук кузнечных молотов и звук пилы в лесу. Зубы перестали болеть, колено тоже. Рядом, в отцовской зале, закашлял пан Богуслав.

Потом вышла мать. Он заметил, что она выиграет кровь на руках. Она горько улыбнулась Яну и сказала:

— Бог смилостивился. Ребенок родился мертвый. Семи месяцев. Сын. Благодари бога, что не живой!

— А Бланчи?

— Бланчи отдыхает. Ей туго пришлось…

Пани Кунгута вошла в отцовскую залу. Никто не говорил ей, что там сидит пан из Рижмберка. Но он был нужен ей, и она нашла его, где предполагала.

Ян медленно спустился с лестницы. Вышел за ворота и тяжелым, осторожным шагом направился в подградье. Хромая.

В пиршественной зале покойного пана Палечка пани Кунгута встала перед паном из Рижмберка на колени и слезно просила его, чтоб он простил ее дочь и сына, не срамил согрешивших молодых людей, не привлекал их к суду и не предавал общественному позору имя Палечков и Боржецких.

— Я ничего не знаю, — холодно ответил пан Богуслав. — У меня родился сын и умер. Потому что для меня куда важней честь Рижмберков, чем честь Палечков и Боржецких. Но чтоб не стать посмешищем для Палечков и Боржецких, я должен поговорить с паном Боржеком. Пошлите за ним.

Пани Кунгута не поняла, чего пан Богуслав хочет от Боржека.

— Может быть, не стоит расширять круг тех, кто знает о рождении до срока и о смерти вашего сына? Может быть, лучше не вызывать пана Боржека? — сдержанно промолвила она.

— Э! — оборвал ее пан Богуслав. — Уж не хотите ли вы видеть своего сына и свою приемную дочь под стражей. Пока что жена родила мне ребенка… Если только я договорюсь с Боржеком. А не договорюсь, тогда этот мертвый ребенок будет приписан тем, кто его породил!

Пани Кунгута хотела еще что-то сказать. Но пан Богуслав, поглаживая свою редкую бородку и сдвинув светлые брови над мутными глазами, коротко промолвил:

— Ступайте. Вы сами приготовили мне этот неожиданный подарок. Пошлите за паном Боржеком!

Пани Кунгута медленно вышла из залы. А Рижмберк подошел к книжным полкам и пробежал взглядом по черным корешкам томов. Потом взял в руки латинский травник и принялся его листать.

На другой день утром приехал Боржек. Он встретился с паном Богуславом в первый раз после многих лет. Богуслав не принял его протянутой руки.

— Я хочу, чтоб при нашем разговоре присутствовал рыцарь Ян Палечек! — сказал пан Богуслав.

Пришел Ян. Сел за стол и молча уставился на Рижмберка.

Пан Богуслав попросил пани Кунгуту и Боржека тоже сесть. Потом сухо объявил, что существует один только способ смыть оскорбление, нанесенное ему и его роду Палечками и Боржецкими, — если Боржецкие вспомнят, кто за свой счет восстановил врбицкие стены, превратившиеся перед тем в разоренную старую развалину. Пан Богуслав потребовал от пана Боржека Боржецкого запись о передаче пану Богуславу Рижмберку на вечные времена замка Врбице со всем имуществом.

Боржек лишь на мгновенье задумался.

— А моя сестра?

— Как только она выздоровеет, я отвезу ее в Рижмберк.

— И простите ее?

— Я не заинтересован в том, чтобы карать ее, если получу от Боржецких удовлетворение.

Боржек подошел к Богуславу и протянул ему руку.

— Уступаю вам замок Врбице со всем имуществом!

Богуслав улыбнулся.

— Тогда мы в расчете.

До тех пор Ян молчал. Но теперь поднялся и торжественно промолвил:

— Я стал мужем Бланки Боржецкой раньше, чем этот торгаш. Если он хочет со мной биться, я готов Хочет привлечь меня к суду, явлюсь с удовольствием. Но раз необходимо сохранить Бланчину честь и пан Богуслав считает, что этот предмет можно купить, я отдаю тебе, Боржек, — с условием, что здесь будет жить до конца своих дней моя мать, пани Кунгута Боржецкая, — замок Страж со всеми полями, лесами и деревнями. А сам уйду таким же нищим, каким пришел сюда в день битвы у Домажлиц!

— Это уж ваше дело, — сказал пан Богуслав, потирая руки. — Я еду в Рижмберк…

— Бланку не хотите видеть? — тихо спросила пани Кунгута.

— Пока нет! — ответил пан Богуслав и гордо, с видом победителя, удалился.

Мать и оба сына сели опять за стол. На столе не было ничего, даже скатерти. Они долго смотрели на его коричневую доску.

— Видимо, это единственный выход! — сказал наконец Боржек.

И снова наступило молчание.

Пани Кунгута встала, подошла к Боржеку. Потом притянула к себе Яна.

— Дети, — тихо сказала она, — простите меня, старуху. Во всем виновата я.

И, поцеловав обоих в щеку, заплакала.

Но Ян возразил:

— А я, как ни странно, мама, не чувствую никакой вины! И Бланку ему не отдам. Я уеду с ней. Мы будем скитаться, пойдем, может быть, в разбойники, но Бланку я ему не уступлю! Боржек отдал ему Врбице, я отдаю Боржеку, от своего и от твоего имени, Страж. Но Бланку мы ему второй раз не продадим!

— Делай как знаешь, — сказала мать и вздохнула. — Аминь!

Боржек склонил голову.

XXVII

Но скиталицей Бланка не стала…

Через два дня после рождения мертвого сына, когда ухаживавшие за нею женщины уже думали, что жар прошел, Бланчины щеки, до тех пор отмеченные лишь двумя маленькими розовыми пятнышками, вдруг запылали и тело ее задрожало в ознобе. Она опять почувствовала грызущие боли в животе, и пани Кунгута, наложив ей повязки, отошла от нее, ломая руки.

Через два дня после отъезда Богуслава Ян и Боржек подошли к Бланчиной постели. Бланка обвила похудевшими руками шею Яна и тихо заплакала.

— Умер маленький Яник, так и не увидев божьего света! — прошептала она.

Ян разрыдался, как малый ребенок.

Они не сказали ей, что Богуслав уехал, и Бланка о нем не спрашивала. Глаза ее стали еще больше, чем обычно, и горели сильней, чем прежде, она лежала на спине и двигала только руками. Все в ней и вокруг нее было чистое, белое. А она была печальна и несчастна. Мать давала ей крепкий бульон, но у Бланки не было аппетита. Прибежал к ней заблудившийся цыпленок, убежавший от наседки. Запищал у ее постели. И она зарыдала безутешно. Цыпленка отнесли во двор, но Бланка продолжала всхлипывать.

— Не надо плакать, — уговаривала ее пани Кунгута.

— Счастливая курица! — прошептала Бланка.

Боржек в разговоре с ней не касался судьбы, постигшей Врбице. Говоря с ним, она уснула.

Так было на другой и на третий день после родов. Когда у нее поднялись боли, она пожелала видеть Яна. Говорила с ним в бреду. Спрашивала его, верит ли он в дьявола. Сказала, что видела дьявола нынче ночью. Он встал у ее постели, приветливо улыбаясь. Потом коснулся ее со словами: «Хотелось бы мне взять тебя с собой Да довольно того, что ты испытала на земле!»

Поток он начал менять обличье: стал похож на пана Богуслава, но не совсем. Потом растаял, и в воздухе осталась одна бородка пана Богуслава. Она висела где-то между полом и потолком. А тела при ней не было. Бланка хотела вытянуться, взять ее и кинуть под постель. Но не могла, потому что поднялись боли внизу живота. Там, откуда старая Барборка так быстро вытащила ребенка.

— Ты не думаешь, что ребенка убили у меня в утробе и оттого я погибну?

Ян не ответил, а заговорил о том, что не отдаст ее Богуславу и что они вместе поедут в Италию. Там никто не будет знать, что она не его законная жена, и его примет каноник Никколо и скажет ему, где им можно будет спокойно жить и работать. Он, Ян, имеет способность добывать золото при помощи слова. Этой способностью он теперь воспользуется для Бланки. И над ними будет светить вечно ясное солнце, и все станет опять хорошо.

Бланка закрыла глаза и стала впадать в забытье. Но заснуть не могла. Лихорадка разбудила ее. Сперва она со сна заговорила что-то непонятное, но потом вполне разумно продолжала прерванную речь.

— Меня убили, — пожаловалась она. — Не хотели, конечно, но разорвали мне внутренности.

Ян послал Матоуша Кубу верхом за магистром Микулашем, врачом в Домажлицах. На четвертый день к вечеру тот приехал в повозке и с ним повитуха. Осмотрел больную, прописал лекарство, завернул ее всю в простыни, повитуху оставил в Страже, а сам уехал. На вопрос Яна ответил, что смерть старается выбирать прекраснейшие создания, но что обычно от семимесячного выкидыша не умирают. Однако в данном случае родильница может умереть, так как не было надлежащим образом обработано разбереженное лоно, и кровь, оставшись в теле, ищет путь внутрь, И прогрызается в живот, и не помогут ни вода, ни огонь, ни железо, коли не поможет бог.

На другой день с самого утра повитуха выгнала из комнаты всех, кроме пани Кунгуты, велела принести ведро горячей воды и зажгла в углу на блюдце ладан. Потом целый час молилась у Бланчиной постели вместе с пани Кунгутой. После этого позвала двух сильных работников и велела им держать Бланку за ноги головой вниз и стали лить ей на тело остывшую воду, подпевая дрожащим голосом молитвы. Потом завернула Бланку в простыни и запалила при дневном свете две свечи. После чего села в угол и заснула.

Бланка лежала с открытыми глазами и стонала. Боли не прекращались. Она велела позвать Яна. Попросила его, чтоб он держал ее за руку. Рука ее была в огне.

— Ноги болят, Ян, — захныкала она, как ребенок.

Ян развернул простыню. У Бланки опухли ноги. Тут Ян задрожал, начал гладить ей руку и лоб, стал просить, чтоб она его ради бога простила, потому что ничего бы этого не было, не будь его, который все это вызвал.

— Ты, Ян? — улыбнулась Бланка робкой и искаженной от боли улыбкой. — Ты? Ты даже не знаешь, как я тебя люблю!

И поцеловала его в губы горячими, воспаленными, потрескавшимися губами.

Потом легла навзничь и уснула. Глубоким сном. Не шевелилась, не вскрикивала. Даже лицо ее оставалось неподвижным. Только лоб покрыла бледность и вокруг рта появилась глубокая тень. Так она лежала больше часа. В горницу входила мать, приходил Боржек. Ян сидел у Бланчиной постели и смотрел на спящую. Повитуха у окна проснулась, сняла нагар со свечи. И опять села.

Бланка пошевелилась. Высвободила правую руку из простынь и стала что-то искать.

— Пить хочешь? — спросила пани Кунгута.

Бланка не ответила. Рука ее продолжала что-то искать. Ян вложил в ее руку свою. Бланчина ладонь была покрыта холодным потом. Но сжала Яновы пальцы. На Бланчином лице появилась блаженная улыбка.

И с этой улыбкой она умерла…

Бланка из Рижмберка была погребена, согласно ее желанию, в замке Страж, рядом с паном Яном Палечком. Ее опустили в могилу у белой стены часовни святого Иоанна Крестителя. Провожающих было немного. У могилы стояли пан Богуслав из Рижмберка, пани Кунгута, Боржек, Ян и вся челядь Стража — мужчины и женщины.

Все, кроме пана Богуслава, были в слезах. Заунывно звонил колокол, и кдыньский священник старый отец Йошт не произнес погребальной речи, ограничившись соответствующими молитвами… Опять, как тогда, во время похорон рыцаря Палечка, ветер доносил из раменья торжественный шум, и вся земля благоухала августом и хлебом.

Хозяин Рижмберка привез с собой в Страж своего писца. После похорон он вызвал в отцовскую залу пани Кунгуту, Боржека и Яна. Были составлены документы. В одном пан Боржек Боржецкий из Врбиц уступал все свое имущество пану Богуславу из Рижмберка. В другом пан Ян Палечек из Стража отдавал свой замок и принадлежащие к нему земли пану Боржеку Боржецкому. Первый документ подписали Боржек и Богуслав, с приложением печати. Другой — Ян и Боржек. Подписала его также и мать Яна, пани Кунгута Боржецкая, в подтверждение того, что она получает и принимает в качестве своего вдовьего надела приют и кров в замке Страж — на дожитие.

Уходя, рижмберкский писарь низко кланялся здешним дворянам. Пан из Рижмберка никому даже руки не протянул. Уехал на своей повозке в грозу, которая разразилась над окрестностью. Неподалеку, возле самого замка, гром ударил в яблоню. На мгновенье запахло серой. Полузасыпанная Бланчина могила наполнилась дождевой водой.

На другой день Ян пришел на могилу. Глыбы земли были мокры, и на сапоги его налипла тяжелая глина. Возле могилы лежали две большие доски, на которых накануне стоял гроб, прежде чем его опустили в землю.

Как печален, как несправедлив мир!

Ян смотрел на мокрые желтые глыбы и думал. Но так ничего и не придумал, не выжал из глаз ни слезы; на сердце его лежал камень, и тело было грузное, словно вросло в землю. Он хотел бы сам стать глиной, глыбой земли, камнем и остаться здесь, близ того, что любил. На земле или под землей. Потом у него подкосились ноги. Он упал на колени и долго стоял так. Но не молился.

Встав, почувствовал боль в колене. Она осталась еще с того страшного дня, когда он там, на дворе, гнался за розовым поросенком.

Поглядел еще раз на Бланчину могилу. Подняв глаза, увидал простирающийся за этой могилой край, который он и та, что лежит теперь в ней, так любили. Луга, зеленые рощи, леса, раменье, горы. Высоко над лугом повис в воздухе коршун. Крылья его шевелились на ветру. И Ян опять услыхал шелест, торжественный шум раменья.

Среди полей и лугов вилась желтая дорога. По ней он когда-то поехал странствовать по свету.

— Прощай, Бланка! — вслух сказал он.

И медленно ушел.

И в тот же день простился с матерью, с Боржеком, с замком. Уехал без провожатых. Скиталец Палечек…

И видели после этого многие города, крепости, замки и деревни молодого человека в рыцарской одежде, но без оружия, разрешающего мудрым словом своим споры между бедными и богатыми, поющего в замках об итальянской земле, о веселых епископах, рассказывающего о городе Таборе и о горах, где полегли крестоносные войска. Этот молодой человек, у которого, как ни удивительно, один глаз голубой, а другой карий, укрощал взглядом гнев, заставляя поссорившихся вложить мечи обратно в ножны и обняться. Часто находил он потерянные вещи, кинув только один взгляд по сторонам, обнаруживал вора, смешавшегося с толпой честных людей, ловил грабителя одним мановением руки, веселил печальных и утешал скорбящих, выхаживал заразных больных, сам оставаясь здравым и невредимым, посрамлял лжецов и помогал правде выступить на свет божий, являясь званый и незваный там, где была нужда в его помощи. Тонул ли кто, начинался ли где пожар, нападала ли на кого хворь, приставало ли к кому репейником горе, — всюду там был он и всюду оказывал помощь.

Сначала никто не подозревал, что этот молодой человек — рыцарь. Никто не знал его крестного имени. Известно было только, что его называют Палечком. Люди смеялись над этим именем и радовались ему, смеялись над его песнями, его проделками с птицами и зверьем, смеялись над его глазами, но сам Палечек никогда не улыбался. Он говорил, что зарыл свою улыбку в землю. Там, у подножья горы, лежит улыбка его под зеленым дерном. Он родился с ней, но умрет без нее. Улыбка его умерла раньше него. Он должен еще жить, еще немножко побродить по свету, но смеяться он больше уже никогда не будет. Разучился…

Молодой скиталец в рыцарской одежде появлялся во всех подгорных городах — в Тахове и в Жатце, в Клатовых и Страконицах, в Писеке и Домажлицах. Здесь и выяснилось, что это рыцарь Палечек, ученый муж, решивший стать народным шутом, утешителем скорбей человеческих, который несет людям радость, им самим утраченную.

Шел слух, что он учился в Италии, что там тоже дивились его речам и волшебным чарам. Движениями рук и глаз повелевал он птицам небесным, подобно святому Франциску Ассизскому. И четвероногие звери тоже его слушались. Неизвестно только, чей он сторонник: Рима или чаши? Многие пробовали его выспросить, но он отвечал всегда так, что в тайну его веры невозможно было проникнуть.

В Писеке Палечка встретил человек, видевший его на обратном пути из Италии, в Таборе, городе, до недавнего времени оказывавшим сопротивление самому пану Иржику. Этот человек, по просьбе Палечка, рассказал ему о некоем брадобрее, проживающем в Таборе, а перед этим странствовавшем с паном Палечком по свету. Выходит, Палечек близок к таборитам? Но на вопрос о том, почему он не одет в Прагу, в университет, чтобы стать бакалавром, а то и магистром, он отвечал, что магистры в Праге, конечно, люди почтенные, но наука не имеет отношения ни к однопричастным, ни к подобоям, и спор между номинализмом и реализмом давно решен не в пользу Праги[104]. Это было понятно лишь немногим, но всеобщее мнение было таково, что Ян Палечек не сочувствует магистрам-подобоям, а может, чего доброго, не верит и в загробную жизнь.

Удивительно было и то, что такой молодой человек так прекрасно говорит по-латыни. Да что там! Этот молодой рыцарь, шут и паяц, знает даже латинских поэтов, и когда ему в Страконицах сказали, что Вергилий — опасный колдун, имевший сношения с дьяволом и отважившийся посещать потусторонний мир, он ответил, что в Италии этих злых дьяволов лезет теперь из-под земли великое множество, и скоро ими будет полна вся страна, и они так прекрасны в своей мраморной белизне, без оружия и одежды, что люди не могут налюбоваться их прелестью. И придет время — у нас тоже будут им поклоняться. Слова эти были расценены как сущая ересь. Но рыцарь Ян только рукой махнул и сказал что-то такое насчет солнца, которое взойдет, даже если петух не закукарекает.

От одного подгорного города до другого пробирался мудрый шут Ян к Праге. Его видели в гордой Пльзни и воинственном Раковнике, в Лоунах, в Сланом и Бероуне. А потом вдруг в Хебе, где он держал речь к изумленным горожанам о славе Иржика и лицемерии монаха Капистрана, — как раз в те дни, когда минорит со своими двенадцатью учениками покинул этот город, который всегда жил своим умом и говорил «нет» всякий раз, как чешский король вымолвит «да». И речь свою он окончил восхвалением архиепископа Яна Рокицаны, о котором говорил как о светиле церковном, чьей пламенной любви к правде удивляются наивернейшие прелаты в далекой Италии и даже сам епископ сиенский Эней Сильвий.

Когда после этой речи члены магистрата пригрозили ему решеткой, костром и мечом, он возразил, что не испугался даже свинцовых подвалов под дворцом дожей в Венеции и что ему стоит сказать только слово — тотчас из Табора явится толпа вооруженных и освободит его из тюрьмы. Тут члены магистрата изменили свою позицию: решив, что Ян — дурак и поэтому имеет право говорить, что ему вздумается, попотчевали его и попросили, чтоб он мирно оставил город.

Два года ездил так рыцарь Ян по чешской земле с запада на юг и с юга на север. Только Праги он сторонился, хоть и туда дошла весть о нем.

Чешская земля готовилась к встрече нового короля. Это был Ладислав, призванный сюда паном Иржиком, могучим правителем королевства. Во всех сердцах была теплая тишина, как у выздоравливающего после долгой болезни. Правитель одолел всех своих противников. Добыл Глубокую и Будейовице, сломил Олдржиха Рожмберка, чьим гостем был рыцарь Ян в Крумловской твердыне. Без единого выстрела протянул пану Иржику руку для мирного рукопожатия гордый Табор[105]. И вот теперь правитель вводил в страну золотоволосого, кудрявого ребенка, из-за которого император долгие годы боролся с Австрией, Чехией и Венгрией[106].

Над Прагой забрезжила заря мира и спокойствия. И мир этот нес с собой королевский Погробек, который должен сесть на пражский трон. Рядом с его нежной юностью должен был стоять муж, чье имя звучало всех громче в чешской земле и во всем свете. Иржик из Подебрад и Кунштата, тот, о котором говорил с уважением сам каноник Никколо Мальвецци и перед которым дрожали от страха Штирия и Каринтия, Австрия и Бавария, Мейссен и Саксония.

И почувствовал рыцарь Ян сильное желание увидеть этого мужа в дни его славы. И он отправился в Прагу, чтобы быть там в дни коронования.

XXVIII

Израненное лицо красавицы Праги улыбалось. Стояла солнечная осень, и на южных склонах давно созрел виноград. Влтава хоть и несла на волнах своих обильный желтый лист, но шумела весело, беззаботно. На улицах города осталось немало следов военного разорения. Разрушенные дома, сожженные монастыри, церкви без крыш, с окнами, зияющими черной пустотой, колокольни без колоколов, Вышеград в ссадинах, со стенами домов в надписях и глумных рисунках, нищие, оставшиеся после войн, раненые, ковыляющие по улицам на одной ноге, неуверенно бредущие слепцы, безносые и безухие калеки, пугающие своим видом ребят. В результате недавней моровой язвы обезлюдели целые кварталы, а возле церквей выросли погосты. Но так как мало кто знал похороненных здесь покойников, могильные холмы осели, и высокая трава, полная сорняков, пробившись сквозь изгородь, полезла на улицы. Сильно пострадавшая ратуша была исправлена лишь отчасти, чтоб было где заседать магистрату. Зато сиял уже на Старом Месте во всей своей красе Кралов двор, где были приготовлены роскошные покои для будущего короля и где жил также пан Иржик, правитель королевства божьей милостью.

Это не была Прага Отца родины Карла IV; здесь не слышалось на улицах речей на стольких чужеземных языках, не было видно столько шелка, бархата, золота. Прекрасные женщины, причесанные по-иноземному, в высоких чепцах, кружевах и остроносых туфельках давно лежали в могилах возле рыцарей, когда-то надменно гарцевавших между Увозом[107] и Златым градом, с развевающимися перьями на шлемах и пестрой свитой оруженосцев и пажей. Красавицу Прагу тронула седина…

Величайшее ее сокровище Кралов град — поблекло, и рука войны выломала из него драгоценные камни. Но недостроенный собор святого Вита легко возносился на холме, напоминая каменный цветок. Он был венцом на голове Праги, светясь белизной опоки и золотом оконных решеток.

Двадцать четвертого октября 1453 года юный король Ладислав прибыл по кутногорской дороге в Прагу. Он приехал в золотой карете, запряженной шестеркой коней, в окружении сверкающей свиты вельмож, князей, панов, рыцарей, пажей и знаменосцев. По обе стороны кареты шагали рыцари в доспехах, с мечами наголо и опущенными забралами. У Горских ворот его встретили члены магистрата пражского троеградья и все гильдии — с флагами, трубачами, музыкантами и певцами. Члены магистрата встали перед королем на колени, когда он с пленительной улыбкой на мгновенье вышел из кареты, и отдали ему ключи от городских ворот. Король взял ключи и передал их пану правителю Иржику. Но пан правитель вернул их бургомистрам пражских городов. Таким образом было показано, что Прага радостно покоряется королю, король уважает избранного страной правителя, а тот уступает свою власть над городами членам магистрата.

После этого процессия вступила в город. Там к ней присоединилась ликующая толпа народа. Пошел трезвон во все колокола, люди плакали от радости, несметное число знамен, представляющих все цвета страны, трепетало над толпой, во всех окнах, на всех башнях реяли флаги с изображением чаши и вымпелы чешских городов, осенний воздух был свеж и чист, и солнце озаряло город, столько выстрадавший и все же с такой радостью справляющий веселые праздники.

При виде ликующих толп в воскресшей Праге Палечек вспомнил слова, которые когда-то произнес как во сне под мраморным сводом залы дожей:

«Мой город предызбран для борьбы за правду божью. Мой город каждое столетие умирает. И каждое столетие родится. Это — птица Феникс, обновляющаяся в огне. Мой город ропщет, мой город сотрясается от внутренних раздоров, мой город раздирается междоусобицами своих сынов. Но в этих боях, этих раздорах благодаря вере и любви сынов своих город мой растет к славе. Мой город поет славную песнь камня и силы, отваги и веры. Это песнь божьих воинов…»

Палечек ходил по улицам, беседовал с людьми, сидел в корчмах и прислушивался к разговорам. Вскоре его захватил освежающий поток радости, бурливший в городе. Всем хотелось быть на улицах, все дивились пышным одеяниям королевской свиты, все хотели видеть пана Иржика на коне, того, который когда-то силой и отвагой добыл Прагу. Многих радовало, что после стольких лет они опять увидят короля на пражском престоле. Но большинство хотело зреть Иржикову славу.

Двадцать седьмого октября король торжественно прибыл в пражский кремль, где провел ночь перед своим коронованием. Двадцать восьмого октября он был введен в Святовитский собор, в сопровождении князей, рыцарей и панов, во главе с паном правителем Иржиком, явившимся перед тем за ним к его ложу. Торжественный обряд, по чешскому обычаю, совершил епископ оломоуцкий. Близ алтаря, вокруг трона, стояли князья Альбрехт Австрийский[108] и Бранденбургский[109], Людвиг[110] и Отто Баварский, а равно не уступающий им по значению и великолепию Янош Гуниади, местоблюститель венгерского королевского престола. Из чешских епископов, кроме Яна Оломоуцкого, возложившего святовацлавскую корону на склоненную золотоволосую голову короля, присутствовал также Петр Вроцлавский. Были тут и управитель литомышльского епископства, приор свитавский, декан крумловский и весь пражский капитул, решивший приехать на коронацию в Прагу из своего изгнания в Пльзни, хоть и опасался, что его заставят согласиться на компактаты. Из жителей Моравии присутствовали пан Ванек из Босковиц[111] и Ян Товачовский из Цимбурка[112]. Из Венгрии прибыли старый вояка Ян Искра из Брандыса[113] и Панкрац из Святого Микулаша[114], а из Австрии — богатый Альбрехт Эйцингер[115] с братьями. Но ближе всех к королю стоял пан Иржик. Все слышали, как король называет его отцом, а он короля — сыном.

Вновь после стольких лет грянули восторженные голоса: «Тебя бога хвалим», — и, окутанный волнами ладана, новый король стал посвящать молодых людей знаменитых родов в рыцари святого Вацлава[116]. Одновременно в храме святого Вита шла служба, продолжавшаяся целый день, а после ее окончания в кремле был пир, на котором королю прислуживали высшие земские чины и было невиданное обилие яств и питий…

На другой день Ян Палечек стоял в толпе на староместском рынке, чтоб еще раз посмотреть на короля Ладислава и пана Иржика. Потому что должно было направиться большое шествие из кремля в Кралов двор, и народу представлялась еще одна возможность посмотреть всех князей из Австрии, Бранденбурга, Баварии и Венгрии, всех знаменитых чехов и моравов, чешских и моравских прелатов, вместе с святовитским капитулом, который, неизменно верный, все же решил пройти по еретической Праге перед королевской каретой. Понял, что ему нечего бояться там, где своею сильной рукой правит пан Иржик.

Шествие со знаменами и флагами, сопровождаемое членами магистрата, певцами, скрипачами и флейтистами, спустилось через Малый город к Каменному мосту, медленно двигаясь среди ликующих толп вдоль узких староместских улиц, по сторонам которых выстроились представители всех пражских цехов. Достигнув староместского рынка, шествие остановилось перед ратушей, откуда вышел бургомистр и произнес приветственную речь.

Король восхищал всех своей отроческой прелестью, всем улыбался. Он был уже не в парче, а в своем любимом бургундском одеянии: белой сборчатой куртке с очень длинными свободными рукавами и коричневом плаще. На шее у него была золотая застежка в виде цветка о шести лепестках. Розовое лицо алело, как персик, черные глаза сияли от радости, золотые волосы образовали вокруг головы ореол.

Высокий и стройный, он подавал всем маленькую руку в красной перчатке, с большим перстнем на пальце, и этот жест как бы заключал в себе самое сердечное приветствие и обещание вечной дружбы.

Во время церемонии на пустом, только по краям окруженном людьми рынке, когда толпа затихла и было слышно лишь взволнованный голос бургомистра, — в честь короля, по распоряжению тынского настоятеля, гуситского архиепископа Яна Рокицаны, зазвонили тынские колокола. Первый удар колокола испугал коня под паном Иржиком; конь, встав на дыбы, сделал скачок по направлению к толпе и потоптал бы женщин и детей, если бы пан Иржик могучей рукой не осадил его. При этом сам он чуть не вывалился из седла. Сильный конь, вороной с белой звездой на лбу, не смирился, несмотря на шпоры всадника, а снова сделал длинный скачок — на этот раз в сторону группы, где в это время король возвращал бургомистру ключи от ратуши. Из толпы раздались крики. Пан Иржик, покраснев от гнева, ударил коня кулаком в бок. Конь ринулся в сторону, но не остановился.

Тут на пустое, охраняемое стражей пространство выбежал какой-то молодой человек и схватил коня за узду. Притянул его голову к себе и, вперившись глазами в красные кровавые глаза вороного, зачаровал их так, что жеребец склонил голову с тихим ржанием. Потом воспрянул и, утихомиренный, покорный, замахал длинным черным хвостом.

Пан Иржик, наклонившись с седла, протянул молодому человеку руку в расшитой белой перчатке:

— Спасибо! Кто ты, юноша?

— Я — рыцарь Ян Палечек из Стража, народный шут и паяц.

Пан Иржик, улыбнувшись, погладил свой подбородок. Подумал мгновенье, потом сказал почти повелительно:

— Приходи послезавтра в полдень на Кралов двор. Тебя проведут ко мне.

И еще раз подал Палечку руку. Потом пришпорил коня и занял свое место в королевской процессии.

Король сел опять в карету, и шествие тронулось. На Тыне продолжали звонить. Голуби кружили над рынком, и опять зазвучали приветственные возгласы. Среди восторгов, маханья платками и флагами король вступил в свой новый дом.

Когда Яна Палечка ввели к правителю страны, тот медленно встал из-за стола и ласково встретил гостя:

— Мне много говорили о тебе. Слышал я и об отце твоем, и о вражде рижмберкских к вашему роду. Тебя называют человеком мудрым и ученым. Я видел также твою храбрость. Мне хотелось с тобой потолковать. Садись. Я часто нуждаюсь в добром совете.

— Простите, милостивый пан, — промолвил Палечек, — но, кажется, по дороге к вам я прошел двадцать комнат, и в каждой сидят по пяти ваших советников и помощников, если не больше. Что же они делают, если так плохо прислуживают вашей мудрости, что вы нуждаетесь еще в чьих-то советах?

— За свои советы они получают плату. А хорошая плата — плохое удобрение для острых мыслей. Ты же рожден скорей всего на неутучненной почве.

— Я беден, государь, это правда, но не настолько, чтобы нуждаться в милостыне. Бедность моя добровольная. Коли мне понадобятся деньги, они вырастут у меня вот из этой руки! Я теперь испытываю нужду не в деньгах, а в людях. В своих скитаниях по белому свету я сталкивался с городскими сановниками и епископами, купцами и распутниками, пастухами и корчмарями, монахами и Олдржихом Рожмберкским, но среди всех них попадалось очень мало людей.

— Если ты видишь во мне человека, переноси свои вещи в этот дом, живи у меня и разделяй со мной трапезу.

— Все свое я ношу с собой. Извне — вот мои сапоги, мои рейтузы, моя куртка и плащ. Они в полном порядке. Мне подарил их епископ пассауский. А внутри, в голове, я ношу то, чему научился, что знаю. Так что мне не надо ходить за своими вещами. Могу прямо остаться.

— Спасибо тебе, рыцарь Палечек. Скажи, ты хотел бы занять при мне какую-нибудь должность?

— Я хотел бы быть твоим шутом, государь!

— Может быть, ты будешь моим другом… — задумчиво промолвил пан Иржик.

Он встал и подал Яну руку.

— Буду, государь, если ты останешься таким, каков ты есть: гордых противником, подданных защитником, непокорных смирителем, льстецов ненавистником, верных заступником, слуг щедрым дарителем, в мыслях постоянным, в трудах неутомимым, человеколюбцем!

— Это я тебе обещаю! — сказал пан Иржик.

От его невысокого, но могучего и тяжелого тела, от больших прекрасных глаз и небольшого рта под густыми усами веяло силой, правдой и любовью.

Ян Палечек поглядел на пана Иржика долгим, горячим взглядом. Преклонил колено и в знак согласия и покорности поцеловал протянутую ему руку.

Когда он поднялся, на лице его, после долгих двух лет, вновь играла улыбка…

Слезы Палечка

I

Рыцарь Ян Палечек, шут короля Иржика, канонику храма святого Антония Падуанского преподобнейшему Никколо Мальвецци в Падуе письмо от 1 апреля 1458 года.

«Ваше преподобие, вы будете смеяться! Пишет вам шут, вспоминает вас с любовью и уважением паяц, а всего несколько лет тому назад — студент Высшей падуанской академии. Вы не смеетесь? Знаете, конечно, в мудрости своей, почему это так. Вы прочли мой пышный титул. Ваш Джанино стал паяцем. Но паяцем короля Иржи! Тем самым я сообщаю вам новость о торжественном избрании правителя чешского королевства Иржика королем!

Ваше римское чело не омрачилось? Конечно, нет. Вы, может быть, единственный среди всех своих соотечественников, которые с утра до ночи поносят моего короля, глубоко понимаете то чудо творения, которое мы, простые современники, называем много лет — Иржи из Подебрад, а последний месяц — славным королем чешских еретиков. Я говорю «чудо» — не потому, чтобы этот человек жил иначе, чем мы все, не имел жены и детей, не толстел и не старел и у него, после продолжительных походов и острых блюд, не отекали ноги. Я не говорю, что этот человек ненавидит деньги и не жаждет мирской власти. Но могу я также обстоятельно и с применением всех схоластических тонкостей доказать, что наш государь Иржи никогда не бывает в дурном настроении и у него от гнева никогда не вздуваются на висках жилы. Обаяние его — в чем-то неисследимом, невыразимом, непостижимом. Некоторые называют это мягкостью души, другие — нежностью сердца, третьи — мудростью разума, четвертые — простотой, соединенной с величием. Но никто из них не знает, можно ли в одном выражении охватить совокупность всех добродетелей, таящихся в доблестной груди этого обыкновенного, порой даже детски слабого человека.

Пусть други и недруги — а последних у него больше, как и у каждого хорошего человека! — описывают моего государя по своему вкусу, для меня он — чудо! Чудо нашей земли, ее прекрасный пышный цветок, свет в ее потемках, древо, не гнущееся под нашими бурями, узда для нашей непокорности, властитель в нашем безвластье, человек, рожденный среди тысячеобразной бесчеловечности, воплощение восьмикратного блаженства и притом брат мой, твой, всех нас, прегрешающих и заблуждающихся!

А теперь пойдите в храм кроткого святого Атония Падуанского, помолитесь за душу мою. Ибо я воспел перед нами хвалу архиеретику, завладевшему с помощью убийств и всяческих козней священной короной святого Вацлава, вящую, чем та, что воспел Вергилий Энею.

Мой король для большей части мира, да и для некоторой части своей собственной страны — олицетворение всех пороков, паршивая овца, смрад дьявольский, исчадие ада, отравитель и поджигатель, клятвопреступник и мерзкое насекомое. И если теперь одни безмолвствуют, а другие выжидают, рассчитывая привести его королевской стезей к бесчестью, это безмолвие и ожидание — лишь временные, они превратятся в вой и град проклятий, как только эти люди убедятся, что мой король недоступен ни обольщению пурпура, ни лести фимиама.

Я стал его шутом, когда он еще не был королем. Мне нужен был якорь, чтоб закрепить на нем кидаемую волнами ладью моей молодой, но уже подвергнутой дьяволом и богом суровым испытаниям жизни. И я хочу теперь сказать, что все это я увидел у нас в стране, которая была полна такого изумительного обаяния в своей истерзанной красе, когда я вернулся из Италии на родину.

В одном письме всего не перечтешь. Может быть, остановлюсь где-нибудь посредине и продолжу завтра, а не то — так через месяц. Но написать я должен: я хочу восславить своего государя перед слушателем, который умеет слушать.

Я поступил на службу к своему государю как раз в ту пору, когда наша пережившая тяжкие испытания страна начала сладко потягиваться, как выздоравливающий после долгой болезни. Ах, удивительно было смотреть на королевство, которое за сто лет перед тем Карл IV разукрасил всеми бесценными созданиями светского и духовного искусства! Это была страна развалин. И эту страну населял народ, недавно бившийся не на живот, а на смерть за правду божью.

Отец Никколо, у нас тоже были и есть свои мученики. Но впервые за всю историю, с самого сотворения мира, весь народ целиком, как есть, добровольно и радостно пошел умирать, победить или погибнуть — за правду. И пусть даже вы эту его правду отвергаете, пусть и я, сын и внук божьих воинов, не имею внутри себя мерила, чтоб эту правду измерить, правда эта была такая железная, что перепахала лицо нашей земли и всех нас, здесь живущих и дышащих. И перед этой правдой склонились и епископ Филиберт, и Питер Пэйн, правда эта захватила, как я слышал, и епископа сиенского и — любим мы ее или ненавидим — укоренилась на веки вечные в нас.

Ибо, дорогой преподобный отец, правда эта явлена простым и бедным за их простоту и бедность, и это правда — против врага души и тела, против дьявола и слуг его на земле, которые суть творящие симонию, развратные служители духовные, богачи за пышной трапезой, клятвопреступные короли и антихристы в парче и мантиях. Это была борьба против обнаженных грудей и толстых задов публичных женщин, против шелковых подушек, порождающих разврат с обжорством, спесью, завистью и остальными смертными грехами.

Что при таком походе загорятся монастыри и тощие ягодицы монахинь станут поджариваться на кострах, что по улицам будут раскиданы украшенные золотом и киноварью пергаменты, что рудокопы подымут на вилы управляющего монетным двором, а из окон упадут на вздетые копья члены магистрата, — это так же очевидно, как дым, вызванный огнем.

Страна моя только что пережила эту бурю. И решила опять вступить на дорогу мира и покоя. Страна моя должна была забыть многое и кое-кого простить. И вот как раз мой господин — пан Иржик — научил ее забыть многое и простить грешников. В Чехию приехал милый, золотоволосый, кудрявый отрок, родной внук белокурого и розового Зикмунта, который так много лгал и приносил столько клятв, как редкий другой король. И в этом отроке земля, в течение целого отрезка человеческой жизни корчившаяся под пятою воинов, увидела надежду на зелень лугов, на золото жатвы, на новые кровля, на тишину ночи, на пастушью песню, на благоуханье полных мисок, на шуршанье мягких бархатов и пенящихся кружев.

Когда он приехал, его встретили, как спасителя в Иерусалиме!

Мой господин Иржи встал возле него. Как правитель королевства, как учитель и отец. Так называл его золотоволосый отрок. Вот здесь, где сейчас я сижу и пишу это сообщение о радости чешской земли, на Краловом дворе против костела святого Амвросия и неподалеку от ворот святого Бенедикта, здесь спал целый год правитель земли — под одной сенью со своим юным королем, хотя у него в доме Бочека была красавица жена, пани Йоганка[117], и сам он вовсе не охладел к супружескому ложу.

Зикмунтов внучек покровителя своего, наверно, почитал и по-детски его боялся, однако к чешскому народу так и не почувствовал никакой привязанности. Ох, отец Никколо, хоть бы мы душу свою выворотили наизнанку и тысячу раз присягнули вам, что являемся верными сынами церкви, мы останемся крамольниками и еретиками. Такова наша судьба — судьба тех, кто теснится на самом пупе земли и без устали мыслит о том, как бы сделать этот мир лучшим.

Отрок сидел в Праге год. Правитель Иржи укреплял для него королевскую власть. По выражению епископа Энея Сильвия, волк лежал с агнцем и барс с львенком. Но король не любил ни волков, ни барсов и только думал о том, как бы поскорей вон из гуситской Праги. Не помогло и то, что, по настоянию самого Иржика, золотоволосый отрок Ладислав в страстной четверг переехал в кремль, чтоб быть ближе к святому Виту и его капитулу. Король Ладислав не нашел ничего для себя приятного в еретиках и их набожности. Ему был противен магистр Рокицана, красноречием которого когда-то наслаждался сам Базельский собор.

Отрок предпочел переселиться туда, где не спорят о каких-то там нелепых компактатах и народ не делится на правоверных христиан и «гусаков»… Король Ладислав отправился в Австрию и Венгрию.

Не буду излагать тебе, сударь, историю королевства за время Иржикова правления, в царствование отсутствовавшего короля Ладислава. Страна расцвела, раны ее быстро зажили. Росой и бальзамом была для нее сладкая мудрость Иржикова.

Я был его шут… Это значит, имел право сидеть в оконной нише, когда он сидел со своими советниками посреди залы, за столом. Имел право войти к нему, перед тем как он ляжет спать, и спросить его, почему он хмурится. Имел право говорить ему то, что мне нравится, — то есть правду. И говорил эту правду в виде шутки. Иржик редко смеялся. И никогда не смеялся злорадно. Побежденного врага жалел, даже казня. Сокрушался, что не сумел убедить его словами и вынужден карать при помощи стали.

Запутаны были судьбы соседних с Чехией стран в те годы. В Австрии и Венгрии пришли к власти правители и наместники несовершеннолетнего короля[118], коварством и силой добившиеся благосклонности Погробека. А тот милый мальчик отведывал между тем нежной сладости женщин и сурового наслаждения властью.

— Ты не побоишься съездить в Будин?[119] — спросил меня мой государь однажды утром, в феврале 1457 года. — На дворе снег, и на Мораве, среди холмов, будет сильно вьюжить. Ниже, в Венгрии, погода тише, но придется переезжать Дунай по льду. Я хочу послать тайное послание королю. Мои заботы о нем и о королевстве день ото дня становятся все тяжелее. С тобой поедут два конника. Коли встретитесь с людьми воеводы Искры, напомни ему, кем был твой отец и за что он отдал жизнь. Вы доедете благополучно…

Мы пустились в путь на добрых конях. Кто ездил из Зальцбурга в Тренто, тот не побоится Иглавы[120], не испугается ни Остржигома[121], ни Будина.

Но доехали мы до Будина не так, как я ожидал. Страна была ощерена. Перед чужеземными всадниками — все ворота на запор. Только угрозами добивались мы похлебки и приюта на ночь у запуганных крестьян.

— Гуниади Лайош[122] мертв, — услышали мы на постоялом дворе в Остржигоме.

Победитель рыжей немецкой лисицы Удальриха Цельского, Гуннади Лайош, убивший Цельского в Белграде, прежде чем тот успел осуществить свое намерение — избавиться в лице Гуниади от противника в борьбе за Погробека, витязь Лайош — мертв!

И смерть его вызвана кудрявым мальчонкой!

Одной рукой он с помощью Гуниади избавился от австрийского опекуна в лице Удальриха Цельского, а другой — схватил и поверг под будинским кремлем победоносного, солнечного валаха Лайоша… Горе!

Ах ты, Зикмунтов внучек, ишь как себя оказал! Двух правителей, двух опекунов послал к дьяволу! Австрия, Венгрия… А от третьего я тебе из Чехии послание везу, я, шут твоего еретического «отца», чтоб ты от белых стен Белграда и черных башенных зубцов Будина вернулся в милую Прагу, потому что Прага ждет тебя и приготовила тебе невесту Майдаленку!..[123]

Из Остржигома путь наш лежал вдоль Дуная на юг, по широкой наезженной; дороге, мимо заснеженных виноградников и глиняных лачуг. Изредка навстречу попадались всадники, с которыми мы не обменивались приветствиями: в глазах людей был страх.

Ночь была холодная, но снег не падал, и на небе искрились высокие звезды. Усталые, подъехали мы к корчме на дунайском берегу. От замерзшей поверхности Дуная было светло. Мы стали колотить в ворота. Открыл корчмарь. Из помещения повалил пар, и мы минуту стояли как в тумане. Потом увидели вокруг стола — несколько человек в роскошных одеждах, с венгерскими черными плащами через плечо. При виде нас все замолчали. Послышался только женский вскрик. За столом сидел, держа на коленях голую цыганку, юноша в золотых кудрях…

Мои провожатые, так же как и я сам, сразу узнали короля Ладислава. Они упали на колени. Я же произнес следующее приветствие:

— Государь! Пан правитель страны Иржик приказал передать вашей милости поклон и вот это послание!

Золотоволосый юноша поглядел на меня холодно, продолжая гладить цыганку по голому плечу. Он ждал, что я еще скажу. Узнал он меня или за четыре года физиономия моя начисто изгладилась у него из памяти? Я тоже молчал. И спрятал послание. Король Ладислав осторожно поставил цыганку на ноги и еще раз вопросительно взглянул на меня. Потом хлестнул плетью по столу и выругался по-венгерски. Спутники его мгновенно исчезли. Только цыганка задержалась. Король, с восхищением глядя на ее колеблющиеся бедра, легонько стегнул ее плетью. Цыганка, взвизгнув, упорхнула.

Король встал передо мной. Он был не особенно высокий, но стройность как бы придавала ему росту. Голос его звучал тихо, немного хрипло и только потом стал громче.

— Меня не интересует посланье господина Герзы. Со вчерашнего дня я — самодержец в Венгрии, завтра стану самодержцем в Австрии, а послезавтра — в Чехии, Оставь посланье при себе, шут, и держись подальше от моего меча…

— Я — рыцарь Ян Палечек из Стража! — отчетливо произнес я.

— Ты — рыцарь, а я — король, и если нынче уйду из Венгрии, так завтра буду опять в Будине и в Праге.

Король прошелся по зале. Я понял, что он навеселе. Потом он подошел ко мне, улыбнулся своей очаровательной детской улыбкой и весело промолвил:

— А послание, прежде чем поедешь домой, ты можешь оставить мне. Нам с тобой не по пути. Мне в Австрию, тебе в Прагу. Передай поклон моему отцу Иржи. Скажи ему, что каждое его золотое слово — в моем сердце. Поэтому мне хотелось бы прочесть его новое послание. Оно попало ко мне при удивительных обстоятельствах и явно по воле божьей…

Я вручил ему послание, которое он у меня выпрашивал, только что надменно отказавшись его принять. Я знал: и то к другое было ложью и притворством.

Получив послание, он повернулся ко мне спиной. И стал выкрикивать какие-то немецкие имена — не то Ганс, не то Франц, уж не помню. Вернулись его спутники, и с ними прискакала воробушком цыганка. Король мой положил посланье на стол, между жестяных кружек и бокалов, прямо в лужу пролитого вина. Потом обхватил цыганку за талию и принялся целовать ее в губы.

Я, не поклонившись, вышел вон, в ночную тьму, где меня ждали оба мои провожатые с конями в поводу. Мне не хотелось ночевать под одной кровлей с чешским и венгерским королем.

На этом, дражайший доброжелатель мой, я кончаю. Больше негде писать. Уместится разве только моя подпись да два слова о тысяче воспоминаний, привязывающих меня к вам.

Ваш Джанино Пульчетто — Палечек».

II

Рыцарь Ян Палечек господину канонику Никколо Мальвецци в Падуе письмо второе о предметах шутовских и вообще чешских.

«Дорогой и хранимый глубоко в сердце учитель и господин!

Письма из Чехии в Италию писал господин кардинал Эней Сильвий, пишет их тут у границы некто, одержимый святым гневом против турок и против чехов, по имени Капистран, пишет о Чехии пламенный и ученый легат Карваял[124], среди каталонцев при дворе папы Каликста[125] находятся сплошь знатоки чешских дел и пишут, пишут… Почему бы и мне, рыцарю Яну, шуту короля Иржи, не написать вам? Надеюсь, что я осведомлен в этих делах по крайней мере не меньше их всех, вместе взятых, и что чтение писем моих доставляет вам хотя бы такое удовольствие, как созерцание крутящихся вод той речки, названия которой я не помню, но которая, конечно, по сию пору течет под виноградниками близ Падуи, где вы так любите отдыхать и где мы с вами опорожнили столько искрометных кубков. Солнце светило на крышу беседки, солнце светило в медовом желтом напитке, солнце светило в ваших мудрых двустишиях из древних языческих поэтов…

Я рассказывал вам о своей посольской поездке в Будин, закончившейся в цыганской корчме. Я быстро вернулся к своему государю в Прагу. Сообщил ему обо всем, что видел, и о кудрявом мальчике, который бежал из восставшей Венгрии, мимоходом крутя любовь с цыганками и хлестая плетью по столу.

Мой государь только молча головой качал. Потом тяжело опустился на стул и приказал налить ему сдобренного пряностями вина.

— Быстро королевские привычки усвоил! — промолвил он, словно про себя. — Удивительных сыновей породил великий Карл[126]. Одного в трактире из-под стола вытащили, чтоб ему сказать, что отец умер и что он отныне — чешский король, другой на всех сеймах лгал и все троны бесчестил… А этот вот — внук лжеца. Странная кровь люксембургская! Смесь искры божьей с нечистой дьявольской… И — то бог верх возьмет, а то — дьявол. Прикажем дьяволенку этому в Прагу вернуться Очистим его от нечистоты, ей-богу! У нас тут хорошие банщики… Расскажи мне что-нибудь об Италии, Ян, чтоб мне лучше понять слабости и грехи людские…

И я стал рассказывать ему о монахах и красавицах, о виноградниках, где иной раз под вечер услышишь смех козлоногих, о лагунах, о городах, управляемых купцами, богатыми, как султан турецкий, и любителями таких прекрасных картин, что брат Бискупец приказал бы сжечь их на костре. Но об этом самом Бискупце я напишу тебе, отец Никколо, подробней в другой раз.

Потом рассказал я своему государю несколько своих падуанских приключений и о прекрасной Лючетте, и государь опять от души смеялся. Я, конечно, не рассчитываю узнать что-нибудь об этой грешнице от тебя: ведь ты обременен другими заботами.

Государь решил, и Ладислав послушался. Он побоялся Иржика, светловолосый наш! В начале прошлого года опять явился со своей расфуфыренной свитой у пражских ворот и опять был торжественно принят, опять звонили во все пражские колокола и всегда верный святовитский капитул старался отличиться пением псалмов и каждением. Но наш кудрявый паренечек кинул на магистра Роткицану такой надменный, такой королевский и озорной взгляд, что достойный служитель матери божией Тынской до сих пор этого переварить не может. Наверно, до самой смерти не забудет.

Потом заговорили о свадьбе. Дескать, надо королю жениться.

Особенного интереса к своей будущей супруге он не проявил; его больше занимал вопрос об отправке пышного посольства за невестой в Париж. Иржи с готовностью посадил в тюрьму австрийского Гельцера[127], не сумевшего собрать через сборщиков нужную для этого сумму в Австрии, и сколотил ее в Чехии сам. Тем крепче король будет связан с Прагой!

Ладислав опять поселился в Краловом дворе, но с большим удовольствием проводил время в Бочковом доме, куда его, безусого юнца, манила зрелая красота пани Йоганки, жены Иржика. Он все время вертелся вокруг нее: то подаст ей бокал за столом, то нагнется и подымет упавшее с плеч покрывало, то пошлет улыбку глазами, которые старше его лица, то отвернется со вздохом, когда она ласково заговорит с мужем. Иржику донесли, что Ладислав покушается на добродетель пани Йоганки, но он только слегка улыбнулся и пренебрежительно махнул рукой. Пани из Рожимталя — львиного племени, а львица с злым котенком может, самое большое, поиграть!

При дворе Ладислава весело болтали по-немецки, так как король подобрал себе придворных за границей. Чешским панам, особенно чашникам, это было шибко не по нраву, и уличные певцы в Праге слагали песенки о короле Гольце[128], которому даже чешская палица не размягчит немецкую башку. И при этом трунили над Иржи, что придется, мол, ему научиться по-немецки, так как он понемногу становится герром Георгом.

Мой государь над всем этим смеялся, смеялся и над магистром Рокицаной, утешая напоминанием о том, что бессмертная слава его не зависит от любезного обращения со стороны люксембургского молокососа. «Укротили мы Зикмунта, справимся и с Ладиславом».

И вдруг золотоволосый наш помер… Десятого октября отправилось посольство во Францию. Епископ пассауский Палочи Ласло от венгерских магнатов, австрийцы Эйцингер и Рюдигер из Штаренберга, чехи во главе с паном Зденеком из Штернберка[129], много блестящих рыцарей на разукрашенных конях, духовные сановники в повозках и сверх того прекраснейшие подарки для невесты, о которых позаботился сам правитель Иржи и которыми жених только любовался с восхищением. Но Иржи знал, как больше всего повысить значение посольства: он придал ему в виде эскорта семьдесят всадников и несколько боевых телег, в точности таких же, как те, что наводили когда-то ужас на весь мир.

— Пускай за границей увидят, что мы не только богаты, но по-прежнему сильны, — сказал он пану Зденеку из Штернберка.

А через месяц после отъезда посольства жених умер. Смерть была загадочная — и в то же время простая! Всего за три часа до нее врачи обнаружили на теле короля, возле половых органов, чумные бубоны Они у него были еще с Белграда, но он не доверился врачам…

Чума в Краловом дворе! Король-жених умер от чумы!

Еще в последнюю ночь перед его смертью пан Иржи спал в одной спальне с ним, так как король жаловался, что у него болит живот и голова. Иржи не боится чумы. Все помнят, как он в разгар эпидемии хоронил грешницу Барбору Цельскую, императрицу, вдову Зикмунта… Он сидел возле умирающего и держал его за руку, пока она не похолодела. Перед смертью Погробек долго говорил с ним. Никто не слышал этой последней их беседы, и неизвестно, вспоминал ли Ладислав чудного победителя Гуниади и его мертвые глаза… Но говорили, будто он просил, чтобы его немецкую свиту выпустили из Чехии с почетом и миром. Даже на краю могилы не верил пражским еретикам!

Пан Иржи стоял у его ложа на коленях и плакал. Пришел священник, соборовал умирающего. Помазанный елеем, светловолосый задремал. За две ночи он страшно похудел, и лицо его приобрело пепельный оттенок. Потом он велел принести все свои королевские драгоценности и снял даже кольцо с руки. Хотел войти и царство небесное как кающийся грешник. Все отказал церкви.

Магистра Рокицаны не было в Праге. Но в церквах подобоев люди молились о спасении Погробковой души.

Когда он испустил последний вздох, Иржи отошел от его ложа и сам открыл окно. Перед дворцом стояла в молчании толпа. Неподалеку, у францисканцев, которые недавно вернулись в Прагу[130], слышался похоронный звон.

Только тут наш правитель вспомнил, что ведь надо оповестить собравшийся народ с самого высокого места об успении короля. Он пошел к себе в кабинет, окна которого выходили во двор и сад, чтобы сделать нужные распоряжения. Потом кликнул пажа:

— Скажи, чтоб позвали еврея Гершика!

— Он здесь, государь, — ответил с поклоном паж.

Через несколько мгновении Гершик предстал перед паном правителем. Он щуплый, с длинной черной бородой и хитрыми маленькими глазками. На плечах — темный кафтан, на голове — остроконечная шапочка, на которой золотом по черному шелку вышита звезда Давидова.

Сам Гершик родился в Праге. Но отец его приехал в Чехию из Испании — через Турцию и Венгрию. Никто не знал его настоящего имени, но всем было известно, что уже его прадеды предсказывали будущее по звездам небесным мавританским калифам и испанским гидальго.

Иржи ничего не сказал. Только поглядел на еврея вопросительно. Тот сам заговорил. Голос у него был тихий, сиплый. Он забормотал-забормотал латинские и чешские слова, среди которых то и дело повторялись имена римских богов — Юпитера и Марса, Меркурия и Сатурна, — но имя Венеры отсутствовало. Звездочет говорил о всевозможных сочетаниях и скрещениях звезд, о констелляциях и конъюнкциях, рисуя при этом перед Иржиком руками разные круги.

«Jupiter rex… Jupiter omnipotens»[131] — вылетали у еврея из-под усов сиплые, но полные трепетной выразительности возгласы. При этом звездочет все время низко-низко кланялся и становился перед паном Иржи на колени.

Но таинственное представление продолжалось и после того, как Иржи сел за стол, утратив тот странный блеск в глазах, который у него появился, когда еврей стал упоминать о царе Юпитере. Гершик преклонил правое колено и повел уже по-чешски рассказ о каппадокийском рыцаре, чье имя происходит от греческого слова, обозначающего человека сельского происхождения[132], и о том, что родоначальником мелкопоместных дворян был оратай и что Пршемысл Оратай[133] был призван на царство от сохи… Но тут уж пан Иржи, рассмеявшись, сказал, что еврей злоупотребляет его незнанием языков и в речах своих руководствуется желанием польстить, а не истиной. И пускай он не выходит за пределы своей халдейской науки, толкует о звездах, если хочет, или убирается вон!

Гершик омрачился и умолк. Встал, отвесил поклон. Иржи все же кивнул ему — в знак того, что простил.

На улице была кромешная тьма. Толпа разошлась. Тут только Иржи обратил внимание на голоса герольдов, возвещающих народу о том, что «господу богу угодно было позвать в вечные свои селения государя нашего, всемилостивейшего короля Ладислава, сына Альбрехта, эрцгерцога австрийского и короля венгерского»…

Иржиков возок ехал по темным, безлюдным улицам. В католических костелах еще шла служба, оттуда слышалось пение Иржик приказал везти его на Каменный мост. Посредине моста велел остановиться и вышел. Вылезал с трудом. Тело его становилось с каждым днем все грузнее. Подошел к ограде и устремил взгляд вверх, к опустевшему кремлю и храму. Ему показалось, что окна святого Вита освещены. Это капитул молится за упокой души почившего короля.

Потом он перевел взгляд вниз, на воду. И вдруг увидал в воде отражение бледных ноябрьских звезд. Это его удивило, так как только что над водой стоял туман. Звезды…

Звезды в воде то приближались друг к другу, то расходились, сочетались в дрожащем соприкосновении и падали, серебряные, в черную глубь. Будь здесь Гершик, он, конечно, мог бы назвать эти звезды по именам. А вон та, самая крупная, там внизу, в воде, может быть, и есть Юпитер-рекс. Иржи вспомнился вечер на Лабе, среди поросших ивняком низких лабских берегов, когда он, молодой подебрадский помещик, ловил, со своими двумя батраками, сетью карпов. Они заплыли в лодке на середину речной глади, и батраки запели старинную песню о водяном, о наваждении черных омутов. Одиннадцатилетний Иржик смотрел в воду. И, как сегодня, увидал в воде сочетающиеся звезды. И на душе у него было тогда также радостно и празднично, как теперь…

Но потом сердце ему вдруг сжал страх. Он увидел мертвого Ладислава с постаревшим, строгим лицом, услыхал его просьбу о том, чтобы с почетом выпустить из Чехии австрийских и венгерских дворян. Но Ладислав просил также его, Иржи, дать в его землях широкий простор праву, обеспечить там всем мир и покой… Вот о чем король просил его, правителя страны и гофмейстера! Словно знал, о чем сейчас говорят звезды. Что будет завтра? Народ, конечно, плачет. Люди, отходя ко сну, думают о том, что их ждет впереди. Мужья ложатся рядом с женами и утешают их обещаниями, что, конечно, и завтра и дальше в стране будет вдоволь хлеба для детей и сохранятся спокойствие и порядок, как при покойном короле.

«Что будет? Что будет?» — услыхал Иржик бормотание старухи. Ему показалось, будто кто-то стучит костылями по мостовой. Он оглянулся, но, кроме возка с кучером и пажом, на мосту никого не было…

В эти часы мытники уже запирают мост… Съездить еще в Малый город и наверх, в кремль? Нет, встретился бы возвращающийся из храма капитул. Завтра по всему городу пошли бы толки: дескать, никак не дождется… Еще не остыло Ладиславово тело, а он уж бродит по кремлю, примеривается, как пойдет в коронационной процессии! Но тут нет епископов. Главное, таких, которые возложили бы священную корону на его еретическое чело!

«Будь еще здесь старый Филиберт из Нормандии!» — подумал Иржик, входя в возок, и приказал ехать в Бочков дом.

Оси заскрипели — сперва под тяжестью тучного Иржикова тела, а потом сильней, когда возок стал поворачивать.

«И будет плач и скрежет зубовный», — ни с того ни с сего вдруг пришло Иржику в голову.

Я ждал своего государя в его доме, внизу под лестницей. Сидел в темноте, в то время как зала и дубовые ступени были освещены. В доме было тревожно. Пани Йоганка сперва долго плакала, потом молилась, потом стала расчесывать волосы перед зеркалом. Распустила их по плечам и спине так, что они упали до бедер. Она с удовольствием любовалась своим отражением в зеркале, начала напевать. Челядь сперва плакала, потом заговорила о предстоящих королевских похоронах. «Похороны, понятно, будут торжественные», — заметил старый оружейник хозяина и прослезился. Больше всего на свете он любил похороны, потому что представлял себе, как он сам лежит в гробу, и за гробом идут процессией пажи, батраки, работницы, и все по нем плачут и говорят о том, какой добрый, какой сильный, какой благородный был оружейник Вацлав, — никогда уж не будет другого такого во всем королевстве!

Я ждал государя — и вот он вошел. Быстро направился к лестнице, тяжело дыша. Я выступил из полумрака и, упав перед ним на колени, внятно и торжественно воскликнул:

— Здравствуй, Иржи, король чешский!

Иржи остановился и фыркнул из-под каштановых еще усов. Усы взъерошились, и от этого Иржиково лицо приобрело веселое, забавное выражение. Но глаза его помрачнели. Он на мгновение остановился. Потом сказал:

— Встань…

Когда я встал, он ласково погладил меня по голове. Так гладила меня когда-то рука, давно увядшая. Эта милая, добрая рука принадлежала горному цветку, которого давно уже нет и чье имя по-итальянски было бы Бьянка.

— Приходи ко мне наверх, — прибавил Иржи.

И через час, поговорив с пани Йоганкой, встретившей его в расшитом золотом корсаже и длинной юбке со шлейфом, он пришел наверх, где я ждал его у очага в высокой зале, возле которого он любил сидеть, размышлять, беседовать…

Он сел и приказал подать ему и мне вина. Выпив, с наслаждением отер усы, вздохнул, промолвил:

— Король умер…

И замолчал. Но потом начал серьезно и подробно рассказывать все, что я вам, дорогой синьор Никколо, в этом письмо описал. О том, как умирал Ладислав, о звездочете и звездах в воде — в Влтаве и Лабе, которая по-латыни будет Albis[134].

Окончив свой рассказ, он посмотрел на меня, как бы желая узнать, что я на это скажу.

— Мною, шутом и паяцем своим, ты, государь, уже коронован, — сказал я. — Теперь тебе надо найти епископов, коль они, по-твоему, на самом деле нужны.

— Не знаю, — промолвил Иржи и замолчал.

— А не думаешь ты, государь, что все ненавистники наши станут обвинять тебя в смерти Ладислава? — заметил я как бы мимоходом.

Иржи покраснел. Потом произнес медленно и покорно:

— На все воля божья!

Он встал и принялся шагать по зале тяжелым шагом, ступая на всю ступню, так что под деревянным потолком чуть не гудело.

— Ты был когда-нибудь в Таборе? — неожиданно спросил он.

Я рассказал о том, как приехал с Матеем Брадыржем в этот город и что видел там. Слушая мой рассказ, Иржи иногда улыбался. Выпив снова, он сказал:

— Знаешь, мне иногда снится Липанское поле. Прошло столько лет, а вот поди ж ты… И потом — этот Табор твой! Будто спелое яблоко падает мне на колени. Все изменяется. Мы стареем. Не знаю, становимся ли от этого мудрей, но стареем. И Бискупец — старик, и Коранда. Пришлось посадить их в тюрьму. Мне их жаль. Старцы красноречивые и правдолюбы. Последние божьи воины. В рясе проповедника, а воины! Вместо палиц огненными языками на поле орудуют.

— Бискупца в тюрьму посадил, а епископов ищешь? Государь…

Иржик опять покраснел и поднял руку, словно хотел меня ударить. Я сделал вид, что испугался, но все-таки смело договорил:

— Государь, боюсь, как бы ты ради законности не забыл о божьем законе!

И тут, дорогой мой доброжелатель и магистр, это чудо мое встало во весь рост, смерило меня взглядом от головы до пят и сказало гордо:

— Увидим!

А я произнес глубоким голосом, как делают актеры у вас на площадях:

— Incipit tragoedia[135].

Иржи не понял. Он ударил меня ладонью по спине и весело приказал:

— Ступай, Ян, и спи спокойно!

Этими словами я заканчиваю свое письмо. Вы еще получите третье, бесценный сударь мой, в котором я сообщу вам о ходе событий перед выборами и во время избрания моего государя чешским королем.

Прага, май 1458 г. Ученик ваш Ян».

III

Третье письмо о том же предмете, посланное рыцарем Яном Палечком из Стража преподобному господину канонику Никколо Мальвецци — из Праги в Падую в июне 1458 года.

«Учитель и доброжелатель мой милейший, с наслаждением прочел я ваше письмо, в котором вы благодарите меня за сообщения о судьбах Чехии в эти волнующие дни. Меня радует, что у вас такое мудрое понимание наших трудностей, — вижу, что взгляд ваш способен даже издали различать добро и зло. Хотелось бы, чтобы так было и немножко южнее в нашей прекрасной Италии, а именно — в самом Риме. Но как объяснить каталонцам болезни чешской земли? Вот вы, итальянцы, знаете нас лучше. Этому, видно, содействовали и мечи, и палицы, и копья, которыми мы с вами столько раз разбивали друг другу черепа.

Мечей, палиц, копий и мы в эти дни у себя видели предостаточно. Через три дня после кончины нашего короля Ладислава его торжественно похоронили. А так как он был королем не только католиков, но и чашников, то должен был примириться с кроплением, совершенным после его смерти в земном жилище его — Краловом дворе, — в сослужении с многочисленным бородатым клиром той же церкви, не менее бородатым архиепископом Рокицаной, на которого покойный король при жизни больше всего точил зубы. Ничего не поделаешь! Надо было показать, что Погробчик государствовал и над еретиками. Что происходило в соборе святого Вита, я не знаю. Слышал только, что отпевание было торжественное и трогательное, все плакали не меньше, чем когда провожали в последний путь великого Карла IV.

Иной раз просто диву даешься, как мягки человеческие сердца, как они поддаются обману красоты, молодости, горькой сиротской судьбы и другим столь же внешним признакам, за которыми, может быть, скрывается самая черная злоба! Но таковы уж люди — что у нас, что у вас… У нас в подобных случаях настроение толп определяют женщины. А им злой и попахивающий юным распутством Ладислав очень нравился, хоть они, может быть, и не отдавали себе в этом отчета. Женщины рыдали, и с обеих сторон вдоль дороги, по которой двигалась похоронная процессия, теснились коленопреклоненные, молящиеся толпы… Во всех восстановленных церквах слышалось заунывное пение, и в тот день в Праге звучало больше латыни, чем когда-либо за последние пятьдесят лет.

Пока не было видно ни мечей, ни палиц, ни копий. Но скоро пришел и их черед… Сперва заговорили церковные кафедры. И самым пламенным было слово магистра Рокицаны. Скажу вам, сударь, что магистр этот имел смелость, первый из всех, объявить, что лучше, мол, остаться, как было в Иудейской земле, совсем без короля, если нельзя избрать королем кого-нибудь из соотечественников. Претендентов на осиротевший трон было много, но все — иноязычные. Среди них — даже французы. Но самые большие надежды питали дальние и близкие родственники немецкой крови. Католикам долго даже в голову не приходило, чтоб чешским королем мог быть избран чех. До того в них укоренилась мысль о наследовании, преемственности и семейном праве. Я тут видел раз в Краловом дворе брата Ладислава Гуниади, молодого Матиаша[136], которого покойный король, после кровавого будинского пира, заточил у себя в Праге, чтоб таким путем усмирить гуниадовскую бурю. Иржи отпустил этого Матиаша в Будин, где его выбрали венгерским королем. А Иржи, ко всему этому, еще выдал за него свою дочь.

В тот вечер, когда вчерашний узник, а теперь — избранный король Матиаш, покинул Прагу, Иржи был особенно серьезен и озабочен. Я спросил его, — может быть, он скучает по Матиашу? Он велел мне замолчать. Я поклонился и сказал:

— Молчу. Потому что нахожусь, по сути дела, в школе. Мой государь и наставник сегодня научил чешских панов, как можно без помех выбирать короля из соотечественников.

В самом деле, это было мастерское достижение пана правителя, очень помогшее людям направить свои мысли по правильному пути. Ведь Матиаш не был королевской крови, а его все-таки избрали католические паны! Почему бы и чешским панам-католикам не поступить по их примеру?

Чашники не внушали никаких опасений. Они шли за правителем, причем не только паны, мелкопоместные дворяне и утраквистское духовенство, но вся, когда-то так легко им добытая, Прага. Целые слободы, узкие улочки и широкие площади, торговые ряды и чердаки, базарные лавчонки, сапожные и портняжные мастерские, корчмы, кухни пирожников, печи пекарей готовы были отдать ему все — вплоть до глоток, с утра до вечера кричавших и вопивших о его мудрости, щедрости и славе… В кузницах точили мечи. Иржикова стража ходила по городу, увеличенная в числе, постоялые дворы наполнились чужеземными послами, и надо было охранять их от народного гнева, с неудовольствием наблюдавшего в Праге домогательства когда-то разбитых врагов.

И тут я, дорогой и ученый муж, хочу описать вам то, чего многие не видели и не знают: порыв, охвативший пражское население в день Иржикова избрания…

Это был солнечный мартовский день, и на Староместской площади и всех прилегающих улицах собрались никем не созванные бесчисленные толпы. Иржикова стража охраняла от них подход к воротам ратуши. Стража эта была немногочисленна, но в разных местах города были расположены Иржиковы войска, так что пражане снова имели возможность восхищаться боевыми телегами и могучими южночешскими тяжеловозами… И можно было видеть палицы, и копья, и мечи, и даже старые знамена, реявшие у Домажлиц, у города Усти, а может быть, и у Липан.

Не слишком любезно отнеслись толпы к чужеземным послам, следовавшим в залу, где происходили выборы, оспаривать чешский трон. Вдруг слышу над собой голос:

— Глянь на того горбатого. Пойдем выпрямим ему хребет!

Смотрю: вон, над воротами, полустоит, полувисит мой Матей Брадырж. Ваша милость, может быть, помнит моего слугу и товарища по приключениям времен падуанских. А я — то думал, что он сидит себе в Таборе и бреет своих соратников… Он уже заметил меня:

— Пан Ян, вот он — я! — кричит. — Кто бы сказал, что без Табора обойтись можно, даже когда на него совсем уж…

Тут он загнул словечко, искони любимое чешским народом. Этот народ редко сквернословит и не любит выражений из области Венериной, но зато с удовольствием и по многим поводам вспоминает простое действие очистительного характера, а также часть тела, играющую при этом самую важную роль, а в конечном счете и то телесное выделение, которое представляет собою результат их деятельности.

Под словом «горбатый» мой Матей подразумевал герра Гейнриха Фридмана, канцлера саксонского правителя Вильгельма[137], который метил на чешский трон в качестве зятя покойного Ладислава. Но герр Гейнрих под охраной стражи уже вошел в ратушу, так что Брадырж не имел возможности выпрямить ему хребет. Зато он стал направо и налево кричать о необходимости плетью гнать всех этих мерзавцев из славного города, заставив их сожрать всю их Вульгату[138] фальшивую, чем доказывал свою осведомленность в теологии и образованность, приобретенную во время странствий по белу свету. Потом стал поносить французского соискателя[139], говоря, хорошо, мол, что сюда не пробралась эта… прошу извинить, сударь, что не могу привести точное выражение… потаскуха Майдалена, а то она приволокла бы с собой всяких щеголей и превратила бы королевскую постель в бардак! Народ смеялся, и это продолжалось довольно долго.

Я кивнул Матею, чтоб он слез и протолкался ко мне. Он это сделал; окружающие охотно потеснились, рассчитывая еще посмеяться, слушая его… А Матей уже повел речь о том, что с ним весь Табор, новый, кроткий, милостивым паном Иржиком и им, Матеем Брадыржем, чисто выбритый Табор, и что тут и шинкарь, у которого мы когда-то стояли, и Енда Рыбарж, и Одноглазый, и Иржик-сапожник, и они, мол, следят за тем, чтоб все делалось как надо.

— Мы должны наблюдать, чтоб все — честь честью, — разглагольствовал Матей, — хоть магистры Бискупец и Коранда где-то в Подебрадах либо на Потштейне в холодке сидят.

Тут он засмеялся дерзко, но немного смущенно. И тотчас продолжал:

— А ты что тут делаешь? Прага — она Прага и есть. Вам неплохо живется. Но нынче торжественный день. Слышишь, какой шум?

В самом деле слышался протяжный гул, который, возникнув где-то вдали Тына, теперь катился уже по площади, порождая отклик в улочках и окнах, полных людьми. Гул этот слился в одно имя:

— Иржи! Иржи!

Казалось, толпы рыдают: «Иржи! Иржи!»

Потом над головами стали подниматься руки, и вдруг толпа колыхнулась: где-то неподалеку кто-то заговорил. Слов не было слышно, но народ опять закричал:

— Иржи!

Снова поднялся лес рук, причем многие кулаки сжимали старое грозное оружие. Матей Брадырж ничего не говорил, только глядел широко раскрытыми глазами, и изо рта его рвался крик:

— Иржи!

Какая-то женщина поблизости от меня стала ломать руки и выкликать как одержимая:

— А коли обидят его, нашего родимого, я их сама вот этими руками задушу и зарежу, однопричастников окаянных!

Тут кто-то крикнул: «Идем», — и толпы двинулись вперед, к ратуше, которая, со своей тихой, стройной башней, стояла непостижимая, таинственная, угрожающая и все же как-то обнадеживающая…

Стража взревела:

— Назад! Ни шагу дальше!

Кто-то закричал:

— Христопродавцы!

Впереди начиналась свалка, люди падали, дети с плачем полезли на отцовские плечи, потом пронесся слух, что там лошадь затоптала насмерть старую Кубатку — ту, с Платнержской, — ну, которая рыбой торгует.

Толпу обуял страх, она на мгновение притихла. Я потерял своего Матея из вида. Потом заметил его волосатую голову далеко впереди. Было близко к полудню. На Тынской башне под колоколами появились люди. Крохотные, будто игрушечные.

— Не то полдень пробьют, не то огласят, что скоро выборы?

Тысячи лиц обратились вверх, к башне.

Там на самом деле что-то готовилось. Священники в черных облачениях вынесли на балюстраду знамена и распустили их по ветру… И сейчас же над толпой закружили голуби… Дон Мальвецци, вы знаете голубей на площади святого Марка в Венеции. У нас такие же. Только наши смелей и любят высь поднебесную… А у земли очень редко держатся.

На толпу низошло шумное веселье. Послышались даже уличные песенки, распеваемые тут и там низкими голосами мужчин и протяжными, визгливыми — женскими. Среди этого веселого гама кто-то сердито грохнул:

— Не наступай мне на ногу, олух!

— Тебе бы, господин хороший, в карете ездить, а не с нами здесь стоять, коли ты тесными сапогами мозоли себе натер! — послышалось в ответ.

Вокруг засмеялись, и смех этот продолжался бы, если бы из окон затихшей ратуши не раздалось пение. Это были сильные мужские голоса, уже не молодые, но до такой степени проникнутые святостью минуты, что они звучали отрадно для слуха и торжественно.

«Тебя, бога, хвалим!» — лилось из окон ратуши.

Вот кто-то подошел к окну и что-то крикнул. А другой очутился наверху, у самого края драночной башенной кровли, и, махая шапкой, воскликнул во всю мочь, громко и торжественно:

— Да здравствует Иржи, король чешский!

Толпа, услышав этот возглас, замерла на мгновенье, безмолвная. Но потом, запрокинув головы, возопила:

— Иржи! Иржи! Да здравствует король Иржи!

Поднялись руки, полетели вверх, словно бабочки весной, шапки, тысячи ликующих голосов побежали над толпой бесконечными волнами, буря, на мгновение утихнув, гремела вновь и вновь, еще более сильная, все ходило ходуном, все плясало, люди обнимались, и вот загудел первый, второй, третий удар колокола, и вся площадь, весь город наш тоже загудел, и заликовал, и потонул в ярких красках флагов и знамен, и откуда-то появились флейтисты, и в одном окне кто-то трубил в рог так торжественно, что толпа минуту слушала, прервав пение. И была это прекрасная благочестивая песнь — «Te Deum»[140], вещающая о херувимах и серафимах, ваша и наша песнь, говорящая сердцу о величии божьем больше, чем вся ваша схоластика… В толпе воцарилось серьезное настроение — и стало как в огромном храме, чей свод — небо, а столпы — башни ратуши и Тына… А перепуганные голуби, заметавшись в головокружительных поворотах над головами толпы, улетели куда-то за Влтаву и к пражскому кремлю…

Если б вы знали, дорогой магистр, неземное очарование моего города и могли представить себе, что такое мартовский полдень, теплый мороз и морозное тепло здесь у нас наверху, за альпийскими горами! В лесах цветут уже печеночницы, а в канавах вдоль дороги найдете и фиалки. В рощах все бело: это подснежники-бубенчики, возвещающие приход весны.

А там, в ратуше, избрали чешского короля чешской крови! Целые столетия его не было и, может быть, никогда больше не будет! Радуйтесь, веселитесь, хвалите бога! Хвалите бога, Бискупцы в темницах, пани Йоганка в Краловом дворе — чешская королева, Иржи-сапожник, Матей Брадырж, Одноглазый и пан Зденек из Штернберка, и магистр Рокицана! Хвали бога, Енда Рыбарж, и вы хвалите бога, Рожмберкские и Рабштейны[141], хвалите бога, пирожники и бирючи, пой ему гимн, Гершик! Звезды были ласковы, и ласково солнце над нами, и прелестна, как девушка после купанья, — Прага!

А теперь признаюсь вам, дорогой и мудрый доброжелатель, что я от этой славы и величия почувствовал такой голод, что забыл обо всем на свете. Нужна была только компания. И я стал звать:

— Матей! Брадырж!

— Что такое? — отозвалось далеко впереди.

Нашел я Матея, и пошли мы с ним, с Яном Рыбаржем и с Одноглазым в корчму «У золотой лягушки» на Масной улице, и никогда еще не ел я такой ароматной кровяной колбасы, как в тот королевский день. Я платил за Матея, за Енду и Одноглазого и еще за одного пекаря, который все вздыхал: «Господи! Господи!» — пока, пересиленный колбасой и вином, не заснул на плече одноглазого таборита…

А мы с Матеем беседовали и пели до поздней ночи, сидя обнявшись за столом, доска которого была вся красная от пролитого вина… Вспоминали мы и Падую, и вас, господин каноник Мальвази, как произносит Матей, и пили за ваше здоровье… О чем и сообщаю вам в конце этого третьего письма о событиях в нашем славном старом королевстве. Поймите нас, и тогда, может быть, полюбите.

Ваш Ян Палечек — рыцарь и шут короля Иржи».

IV

В глазах у девушек были цветущие черешни и высокое голубое небо.

Вдруг наступила опять весна, какой не забудешь, потому что она останется в крови как наслаждение. Женщины надели светлые одежды, оружейники начистили мужчинам рукояти мечей. По вечерам долго сидели на завалинках, когда с Виткова верха спускался сумрак и забредал в ворота и улицы, доходя до самой Влтавы, где превращался в покрывала тумана. Этот туман на минуту застилал воду и рыбацкие лодки на ней. Но потом подымался и уносился вверх, к кремлю, и сразу становилось темно, и река тонула в глубоком черном мраке. На берегах кричала стража, что пора закрывать ворота, и евреи спешили попасть в свой город, прежде чем опустят цепи. В корчмах шли веселые попойки и даже слышалось пенье. И песни не были святые.

Но проповеди магистра Рокицаны в Тыне были полны святости и красноречия, и Прага оглашалась торжественными словами его о боге, вручившем власть над делами нашими сыну этой земли, чтоб не страдала церковь, которая чтит чашу и компактаты.

Много говорилось в эти весенние дни о короле новом, живом, и о предшествующем, мертвом. О прежнем шептали, что он любил новую королеву тайной и мучительной любовью, что за Йоганку он отдал бы четырех французских Майдаленок. И толковали о длинных волосах королевы Йоганки и ее пышной груди, к которой взгляды юного Ладислава льнули с восторгом и нескрываемым вожделением. При этих нежных подробностях старухи на завалинке облизывались, а иные даже вздыхали. Потом заходила речь о том, что этого наш правитель, а теперешний его величество король не потерпел бы, так как сам — мужчина из себя видный, на которого приятно глядеть. Что тучен немного, так не беда, — это только делает его почтенней и солидней.

— Что подумали бы немцы, кабы король наш был без брюха? Они стали бы говорить, что у нас голод. Король должен фигурой своей оказывать, что земля наша богатая, хлеба в ней завались!..

— А мяса-то, сударь, мяса-то! — отзывались соседи, и разговор перекидывался на теперешнюю дешевизну, небывалую за много веков. Король Голец принес дешевизну в страну, и король Иржи ее сохраняет. Благоприятное время наступило в этой измученной, преследуемой несчастьями земле!

— Кабы не господня воля, не было бы так, — слышалось в темноте. — А еще говорят — мы еретики и безбожники.

В Анделовых садах рокотали соловьи, и соловьи рокотали в лесочке близ святого Лаврентия, и даже в самом центре Праги, в саду Кралова двора, где жил избранный король со своей прекрасной пани королевой и детьми. Их было несколько — сыновья и дочери, но до сих пор они мало показывались. Шел слух, что одна из дочерей скоро станет венгерской королевой и что Матиаш ее любит до безумия, хоть она еще слабенький и невинный ребенок; потом, что есть сын, которого вроде как прячут, — пан Бочек, — и что он, видно, слабоумный; и есть еще мальчики и девочка по имени Здена, и что пан Иржи живет счастливо у себя в доме, где у него много богатств и даже ковры из далекой Аравии или какой-то там Азии, что ли… И держит он повара-француза, как великий Карл, император, и шута, который — настоящий рыцарь, и на разных языках говорит, и скорей всего — колдун, потому что умеет приручать птиц небесных, коней смирять и заставлять людей, чтоб они исполняли, что он захочет. Но что эту силу свою он пока не пускал в дело. А рассказывал про это один человек из Табора, Матеем звать, который прежде слугой его был, когда он в Италии учился.

Матей этот приехал на выборы его величества, короля Иржика, в Прагу. На площади здорово орал, а потом тоже здорово по корчмам пил и рассказывал про свои приключения на службе у пана Яна Палечка в Падуе, в Венеции и в других местах. Через два дня после выборов его нашли во рву у Новых ворот, весь лоб в синяках и с большой шишкой на голове. Неизвестно что с ним произошло, но ясно, что где-то в Новом Месте он подрался с бирючами, которые знать не хотели о том, что Табор есть Табор и сам король Иржик не может ему приказывать. И что Бискупец с Корандой — святые люди, хоть этот самый Рокицана и советует в тюрьме их держать, а пан Иржик, у которого в жилах панская, а значит — липанская кровь, этого совета слушается и держит их у себя в гостях, в подвалах своих замков.

Это были речи неподходящие, и Матей, по прозванию Брадырж, за них поплатился… Потому что сыты мы по горло такими разговорами и устали от всяких этих Коранд, и адамитов, и как еще там эти нечестивцы называются… Тут в темноте кто-то задал вопрос бабке Сезимовой, не из того ли она самого Усти[142] и не бегала ли в молодости в чем мать родила. Спрашивающий прибавил, что он — за адамитство, но только в определенном возрасте. Старух он не хотел бы видеть бегающими так ни по городу, ни по лесу.

— И стариков тоже! — послышался дерзкий женский голос, и снова смех огласил весеннюю ночь, из тех, что предшествовали коронации гуситского короля…

Итак, рыцарь Ян Палечек стал шутом короля Иржи. Но шутовских обязанностей он не нес. У него даже не было шутовского наряда, он не усвоил ни одной шутовской повадки, не устраивал никаких проделок и не проявлял мудрости под видом дурачества.

Король Иржи любил своего шута за его знание итальянского и латинского языков. Любил за то, что тот читал книги, которых король не понимал. За то, что он видел свет, в котором королю побыть не случилось. За то, что он понимал музыку и пенье, оставшиеся королю недоступными. За то, что его любили дети пана Иржика, а Иржик считал, что тот, кого любят дети, добрый человек. А главное, Иржик слышал в словах его свой собственный внутренний голос. Что он сам в себе заглушал, то шут высказывал. Чего боялся, то шут называл настоящим именем. Рыцарь Ян из Стража стал живой совестью пана Иржика из Подебрад.

В последние апрельские дни этого счастливого 1458 года в Прагу приехали два венгерских епископа. Это были Августин, епископ рабский, и Винцент, епископ вацский. Августин — невысокий, щуплый. Маленькая черноволосая голова его с большой тонзурой сидела на тонкой шее, беззубый рот все время шевелился, словно в беззвучной молитве. Прямо на темени — красная бородавка. Ему было лет сорок. Его считали любимцем кардинала Карваяла, находившегося в Будине и проводившего оттуда политику святейшего престола в этих непонятных варварских странах… Другой был громоздкий, высокий, тучный. Руки имел большие, как у мясника; могучая шея его поминутно наливалась кровью. На животе у него блестел крест тонкой византийской работы, подаренный ему покойным королем Ладиславом, который привез этот крест из Белграда. Одновременно он получил от Ладиславова противника, прекрасного Гуниади, перстень, тоже византийской работы, и теперь верно служил брату Гуниади — Матиашу и, по Матишеву зову, приехал с братом своим рабским в Прагу, чтобы как-нибудь залучить паршивую овцу Иржика в овчарню господню. Кардинал-легат Карваял благословил их в дорогу, и хоть ни словом не упомянул о их миссии, южные глаза его горели таким огнем, что епископы все поняли.

Теперь они сидели днем наверху, в кремле, у капитула, утром служили обедню в храме святого Вита, в полдень обедали вместе с капитулом, а вечера проводили у короля Иржика. Король Иржик был тороватый хозяин, и его повар-француз славился своим искусством Королева Йоганка присутствовала при беседах и очаровательно приседала чуть ли не до полу, здороваясь с ними и прощаясь. Вообще это была прирожденная королева!

Речь шла о разных предметах, в частности о турках. Турок стучался железным кулаком в ворота христианского мира. Тут и там он эти ворота уже проломил и кое-где даже перелез через стены. У папы Каликста были свои виды на Иржи. Он даже готовил ему золотую розу, служившую наградой за государственную доблесть, и золотой меч! Он рассчитывал, что Иржи вскоре выступит против турок. А чешская военная мощь была известна. Много народу, и храброго народу, живет в чешском королевстве, и опыт этих людей еще даст себя знать в боях с неверными. Отчего не привлечь богатого и мужественного короля к борьбе за христианство, когда ты кровно заинтересован в том, чтоб отвести турецкую опасность от христианских стран? А поэтому можно позволить чехам некоторое своеобразие в том или ином отношении, лишь бы вернуть их к покорности святой церкви.

И тут вдруг Иржи обратился за помощью к Матиашу! Подумать только: король еретиков позвал правоверных апостольских епископов, хотя имеет своего собственного, самозванного гуситского архипастыря Яна Рокицану! Как хорошо, что церковь не послала до сих пор архиепископа в эту страну твердолобых отступников! Теперь во главе ее стоит Иржик и растерянно смотрит вокруг. Пан Тас из Босковиц в качестве епископа оломоуцского еще не посвящен в сан, а вратиславский Йошт из рода Рожмберков[143] пальцем не пошевелит. Рожмберк не торопится. Считает, что жаль тратить святое миро на еретическую голову!

Допоздна засиживались епископы у чешского короля. После разговоров с ними Иржик был всегда мрачен и молчалив.

Как-то раз вошел в такую минуту к нему королевский шут со словами:

— Вижу, ваше величество ведет беседы о предметах церковных, хоть знаю, что ваше величество теологию никогда не любил и даже не владеет латынью. Ваше величество с трудом говорит по-немецки с двумя епископами — одним большим и толстым, другим — щуплым и тонким. Кажется, беседы эти не идут вашему величеству на пользу, хоть ее величество королева после них расцветает.

— Не мешайся не в свое дело, Ян!

— Могу уехать, ваша милость, у меня где-то в горах замок есть. Правда, не мой, но там у меня ложе и на нем медвежья шкура. Буду читать итальянские книги и вспоминать итальянских правителей, которые, сидя под самыми стенами Рима, не боятся папы.

— Кто тебе сказал, что я боюсь папы?

— А что ж вы запираетесь с его прелатами?

— В Праге будет коронация!

— А вы, ваша милость, станете королем двойного народа[144]. Уж я знаю… Что ж, ладно. А только не двойной народ вас хотел. А хотел вас народ единый. Ну, а для ваших прелатов это — народ еретический!

— Смело говоришь, Ян!

— Для того я и здесь, государь, а не у себя в Страже, где я беседую с птицами и тварью бессловесной.

— Есть такие вещи, которых не избежишь!

— Например, костер, сложенный из сухих дров. Магистр Ян не стал избегать, взошел на него…

— Ты несправедливо бранишь меня за мою заботу о королевстве!

— Это королевство — твое, потому что ты любим. Это королевство — твое, потому что люди верят, что ты будешь блюсти твою и их правду. Чуждайся дверей епископов, толстого и тонкого, будь королем только волею бога и своего народа. Ты умел владеть мечом, владей им и дальше — и все пойдут за тобой. Но не лги, король! Возьми корону и возложи ее на свое чело сам… Либо правь без короны. Но не будь трусом!

Услышав это, Иржи встал с кресла и ударил своего шута тяжелой рукой по щеке. Ян поник и замолчал. Щека у него была красная.

Иржик указал ему пальцем на дверь. Ян вышел…

V

Самая сильная рука в стране ударила Яна по лицу. Рука короля ударила рыцаря. Король видит в нем только шута! Королевский палец указал ему на дверь. Ян вышел.

Пошел по узким улицам вокруг Тына, подошел к Влтаве и стал смотреть на ночные воды, в которых тонули высокие весенние звезды. И было у него до слез тяжело на сердце. Его чудо, его король, его любимец оказался просто слабым человеком, который не выносит правды и бьет за правду по лицу!

Король ударил рыцаря. Рыцарь молча ушел.

Долгие недели Палечка нигде не было видно. Миновали шумные дни коронации короля и королевы. Их венчали на царство венгерские епископы при подчеркнутом участии католической знати. Рожмберк нес жезл короля-еретика, Михаловиц[145] — золотую державу, Штернберк — на красной подушке корону. Пражский капитул шел в процессии во всем великолепии и славе, двенадцать аббатов воспевали псалмы Давидовы, епископ Тас шагал перед ними колеблющимся шагом, раздумчиво сжав руки под остроконечной бородкой и кривя губы в горькой усмешке. Было много кажденья, без конца трезвонили колокола над Малым городом и всей Прагой, и святой Вит снова засиял в прежней красе. Вдоль дорог и на дворе храма стояло великое множество народа, и коронация происходила во всем своем величии и великолепии.

Шептали только, что король вынужден был отсрочить возложение святовацлавской короны на несколько часов, так как звездочет Гершик нашел минуту неподходящей и только три часа тому назад сообщил, что сочетание созвездий благоприятствует церемонии. Об этом говорилось много, хоть и не вслух, причем высказывалось мнение, что король, подобно библейскому Саулу, тоже выдвинутому из народа посредством выборов, окружает себя старухами и прорицателями, верит в колдовство и волхвование. Желавшие во что бы то ни стало оправдать короля сваливали вину за задержку церемонии на королеву Йоганку, которая, мол, запуталась в сетях суеверий, как муха в паутине.

Но Палечка в эти торжественные дни никто не видел, хоть многие вспоминали о мудром шуте нового короля.

И случилось так, что после коронации и торжественного Иржикова въезда в подобойный Град Кралов всю Прагу взволновало таинственное и кровавое происшествие.

В одном доме возле Сикстов, прямо против Тынского костела, была корчма «У шести ляжек». Там собирались студенты и бродяги, там до утра шло пьянство, игра в кости. Корчмаршей была некая Барбора — молдаванка, приехавшая сюда когда-то с посольством, отправленным из Венгрии паном Яном Искрой из Брандыса к королю Ладиславу в Прагу. Барбора плохо говорила по-чешски, но зато чудесно, задумчиво пела на своем родном языке. Послушать ее пение и поглядеть на ее роскошные пышные формы в корчму приходили знатные и простые, вытряхивая здесь свои кошельки, напиваясь до потери сознания и затевая между собой жестокие, а иной раз и кровавые драки.

Напрасно гремели проповедники против творящихся там безобразий, сравнивая их с адамитством и другими ересями, напрасно сам магистр Рокицана грозился перенести свою резиденцию в другую часть города, коли у него под носом, в окружности его храма, будут происходить такие вещи. Барбора всегда находила множество заступников, и корчма ее ни разу не пострадала, и соблазн не прекращался.

Утром того самого дня, когда король Иржик находился со своей свитой в Граде Краловом, Барбору нашли у нее в корчме убитой. Дверь в помещение была не заперта, и вошедший туда спозаранку первый посетитель тотчас выбежал обратно со страшным криком: молдаванка Барбора лежала на полу в луже крови, с ножом под левой грудью.

Кто совершил убийство — неизвестно; последние посетители, вышедшие из корчмы под утро, показали, что, уходя, они видели корчмаршу живой, здоровой, как всегда пьяной и веселой.

Но нищий Фабиан, все дни просиживающий, а ночи пролеживающий на паперти храма, заявил стражникам, что видел, как утром из корчмы вышел студент Ян Дубчанский. В тот же день Дубчанский был допрошен и показал, что в пять часов утра вошел в корчму и увидел корчмаршу спящей на полу. Решив, что она пьяная, он закрыл дверь и ушел. Спрошенный, где он был с трех часов утра, когда из корчмы ушли последние посетители, до пяти, Дубчанский, запинаясь, объявил, что не может этого сказать.

Судьи не поверили показаниям Яна Дубчанского и, не прибегая ни к пытке, ни к опросу других свидетелей, приговорили его к смерти, передав палачу, который должен был вывести его из города, за Новые ворота, и там обезглавить.

Но как во время короткого суда, так и теперь, на пути к Новым воротам, осужденный все время кричал, плакал и твердил, что он не виновен, что корчмарки не убивал, что суд над ним был несправедливый и против всех правил, что он требует, чтобы его пытали, и он под пыткой докажет свою невиновность, что он обращается с жалобой к его королевскому величеству.

Люди, стоявшие вдоль дороги, равнодушно смотрели на палача и стражников, ведших закованного преступника. Их любопытство было удовлетворено быстрым и легким обнаружением убийцы, и смятение, вызванное вестью о кровавом злодеянии в корчме «У шести ляжек», тотчас улеглось, особенно после того, как многие сообразили, что, в сущности, Барбору нечего жалеть. Женщины, делавшие вид, будто им стыдно даже произнести название корчмы, особенно радовались, что Барборы больше не будет на Тынской улице, и толковали о том, какими жалкими были ее похороны. Так как никто не знал, какой она веры и даже вообще была ли она крещена, у ее гроба не было священника и похоронили ее вне кладбищенской ограды — не то у августинцев, не то у святого Индржиха, точно неизвестно, так как за гробом шла лишь одна нищенка, жившая по соседству, да рыжий пес. И может, пес этот был воплощенный Вельзевул, отец любострастия.

Слезы и крики осужденного мало кого трогали; многие говорили даже, что его надо четвертовать, раз он лжет, стоя на пороге вечности.

И тут из толпы вышел рыцарь Ян Палечек.

Слыша слова осужденного, он вспомнил тот долгий веселый вечер, когда он, Ян, сидел с Матеем Брадыржем в корчме «У шести ляжек» после выборов короля и пил за здоровье Барборки, беседуя с ней по-итальянски. И всплыли в его памяти слова Матея: «Ты бы никогда не подумал, Ян, что у этой женщины сын — мерзавец. Круглый год бродяжничает и распутничает, а она, что ни выручит, все ему посылает».

Ян не спросил тогда Матея, откуда тот знает, но удивился, что эта молодая красивая грешница имеет взрослого сына. Однако раздумывать об этом не стал: ночь была такая веселая, бурная и было так хорошо жить на свете при новом короле…

А тут Ян выбежал из толпы и кинулся на палача, стал трясти его, чтоб тот выслушал, что он хочет ему сказать. Палач схватил Яна и позвал на помощь стражников. Те остановились и стали смеяться. Они радовались, что кто-то помешал палачу и тот не знает, как быть. Когда палач стал жестоко ругать стражников, грозя им тяжкими карами за то, что они потакают человеку, не дающему привести в исполнение законный приговор, они стали было толкать Палечка. Но Палечек устремил на них свои странные глаза, и они увидели, что у него один глаз карий, а другой голубой. Тогда они подались назад.

На улице собралась огромная толпа. Окна были полны зрителей; кто-то крикнул, что едет конная стража и сейчас начнется кровопролитие. Но это была не конная стража, а какие-то рыцари, которые строго закричали на толпу, чтоб она дала дорогу его королевскому величеству.

И вот уже появился на своем высоком жеребце сам король Иржи. Он ехал медленно, опираясь левой рукой на тучное бедро и держа правой рукой в большой, белой, шитой золотом перчатке свободную узду. Король хмурился. Он был в дурном настроении.

Увидев короля, Палечек закричал:

— Ваше королевское величество, остановись и сотвори справедливый суд!

Но король не оглянулся. Он поехал дальше, только тяжело перевалился в седле и тронул жеребца шпорами. Из окон раздавались приветственные крики, но король даже не взмахнул рукой. Тогда Палечек выпустил палача, которого все время держал за рукав, в несколько прыжков очутился среди всадников свиты и вот уже схватил королевского жеребца за длинный расчесанный хвост. Конь встал на дыбы, взбрыкнул, король пошатнулся в седле, но Палечек повис на жеребце.

В ту пору Иржи из Подебрад уже не был хорошим наездником. Так что в эту минуту он чуть не свалился с лошади. Но успел ухватиться за конскую гриву, обернулся и, покраснев, крикнул:

— Не смей безобразничать!

Но Палечек в ответ повысил голос так, что было слышно всем:

— А ты, король, не смей допускать несправедливости в королевстве!

Король, опять покраснев, загремел:

— Докажи, что я допускаю несправедливость, а не то лишишься головы!

Палечек отпустил хвост лошади, поцеловал королю руку и быстро, горячо заговорил:

— Ах, опять узнаю своего государя, которого потерял среди епископов и придворных! Опять вижу справедливого человека! Ваше королевское величество, прикажи, чтоб этот юноша, которого осудили люди и палач тащит на казнь, был возвращен в тюрьму до тех пор, пока ты сам его не допросишь и не решишь, рубить ему голову или освободить его. Я утверждаю, что этот человек невинен и что я догадываюсь, кто преступник!

— Пусть будет так, — сказал король.

И, повернувшись к бургомистру, со страхом ожидавшему, чем кончится это необычайное представление, приказал:

— Отведи осужденного обратно в темницу. А рыцаря Палечка посади на одну ночь в карцер за то, что он самовольно остановил короля на улице.

И прибавил, глядя с улыбкой на Палечка:

— Как выспишься, возвращайся ко мне, блудный сын!

Тронул коня шпорами и поехал. За ним двинулась вся процессия. Толпа издала приветственный клик, а палач выругался по-черному.

Когда Палечек вернулся в Кралов двор, его позвали к королю обедать. За обедом король был весел; казалось, он хотел загладить перед Палечком свой гнев и нанесенное оскорбление. Но Палечек со смехом стал рассказывать о жизни и корчме «У шести ляжек».

— Откуда это название? — с улыбкой спросил король.

— От самого основания во времена Карла, — сказал Палечек. — Корчма на время исчезла, когда в Праге царила таборитская строгость нравов. Но потом воскресла под тем же названием. Основательницами ее были, говорят, три брабантские красавицы. На старом этаже помещалась гостиница, где с великой охотой останавливались чужеземные прелаты и священники — под предлогом, что им отрадно жить вблизи святого Тына… Один из них назвал корчму «Apud tres portas inferi»[146], но неученые школяры называли ее попросту «У шести ляжек»… Говорят, брабантские красавицы были полнотелые и светловолосые. Одна из них на старости лет стала монахиней. А двух других в один прекрасный день увез в Краков оруженосец польского посла. Для себя или для посла, об том сведения не сохранились…

Теперь король уже громко смеялся.

— Ты, конечно, не забыл, государь, что осужденный взывал к твоей справедливости. Вспомни, что когда дьявол хотел искусить Христа, Христос позволил дьяволу поставить его на верх иерусалимского храма и на весьма высокую гору, чтобы выслушать, чтό дьявол скажет ему. А этот человек не хуже, чем дьявол, и ты — не лучше Христа, знаешь сам. Поэтому твоя обязанность — выслушать осужденного, прежде чем он будет отдан в руки палача.

И король велел привести юношу Дубчанского и допросил его в присутствии своего шута, откуда он пришел тогда утром в корчму, и где провел ночь, и есть ли у него свидетели. Долго не хотел юноша отвечать на этот главный вопрос. Наконец Палечек решил сам допросить его. Получив разрешение короля, Палечек сел напротив осужденного и, глядя ему в глаза повелительным взглядом, сказал:

— Аленой звать или Мадлей!

Юноша, вспыхнув, пролепетал:

— Аленой!

— А живет где?

— В доме Коецкого на площади.

— Мать есть?

— Нету.

— А отец находился той ночью в отъезде?

— Одна дома сидела.

— Ночь была короткая или длинная?

— Ах, сударь, такая короткая!

— А на рассвете ушел, и пить захотелось… После поцелуев в горле пересохло, известное дело…

— Ну да, и я пошел на Тынскую улицу и там в трактире вижу: спит женщина на полу. Подумал, пьяная. Не хотелось мне после такой чудной ночи пьяную будить, я перемог жажду и ушел…

— Почему же ты не сказал всего этого на суде? Не хотел позорить имя своей милой?

— Никто не узнает ее имени. Лучше умру!

— Так ведь ты его сейчас назвал, разумник! И мы даже знаем, где твоя девица живет… Но знает это твой король, он не выдаст…

Весело выслушав удивительный допрос, Иржик велел отвести юношу в тюрьму, устроенную в Краловом дворе для непослушных пажей и непочтительных слуг.

— Ты узнаешь мое решение! — сказал он Дубчанскому. — А ты приведешь в суд виновного, — прибавил он, обращаясь к Яну.

На третий день перед судом предстал сын корчмарки. Он признался, что поссорился с матерью из-за того, что она не хотела давать ему денег, что во время ссоры он зарезал ее, а потом взломал денежный ящик и вынул оттуда все золото и серебро. Часть пропил, а часть закопал на острове.

Король выпустил Яна Дубчанского и одарил его, посоветовав огласить имя девушки перед алтарем как имя своей законной жены. Вскоре это произошло, и студент Ян бросил ученье, став, по примеру отца и деда, знаменитым шорником в доме Дубчанских на Целетной.

VI

А между королем и шутом его как будто ничего и не происходили. В это тяжелое время король полюбил Яна еще больше и даже доверил ему должность учителя своей любимой дочери Здены и маленького Гинека. Здену Ян должен был обучать игре на лютне.

Еще прежде, когда пан Иржи из Подебрад был только правителем страны, пани Йоганка задумала привить детям придворные манеры. Как-то вечером, услышав, что Здена напевает себе под нос, но довольно громко, уличную песенку, которую слышала на конюшне Бочкова дома, пани Йоганка сказала:

— Недопустимо, чтоб наши дочери росли, как деревья в лесу, не приобретая тех приятных навыков, которые всегда так ценились и теперь ценятся при самых славных дворах. Я была бы тебе очень благодарна, рыцарь Ян, если б ты проходил со Зденой время от времени несколько латинских и итальянских слов. Я мучительно сознаю, как нам не хватает знания чужестранных языков и как часто мы вынуждены идти против своего убеждения, соглашаясь с такими речами, которые оспаривали бы, будь они произнесены на нашем языке.

— Не придавайте этому значения, милостивая пани. У кого язык хорошо подвешен, тот много лжет, — ответил Палечек. — Но ваше желание я исполню.

Таким образом, Здена из Подебрад уже с осени 1455 года стала ученицей Яна Палечка. Это была долговязая бледная девочка с круглыми, немного навыкате черными глазами. С самого раннего детства она отличалась взбалмошным, беспокойным характером. Только улучит минуту, уж вертится вокруг лошадей: потихоньку заставит посадить ее в седло и старается удержать в руке узду. Бойкая на язык, она говорила, как конюхи и простые сторожа в отцовском доме. Очень скоро она поняла, каким весом и властью обладает ее отец, и если кому что приказывала, то делала это ласково, но в то же время решительно. Она была любимицей отца и вечным источником тревог для матери.

Главная причина этих тревог состояла в том, что мать все время представляла ее себе на королевском троне и часто пеняла ей, застав хохочущей в обществе дворовых, с растрепанными волосами, падавшими ей на лоб и плечи.

Сперва Палечек стал учить Здену два раза в неделю игре на лютне. Потом в самом деле стал проходить по нескольку слов латинских и итальянских, не видя в этом пока особого смысла. Он считал все это прихотью со стороны пани Йоганки, полагая, что скоро для Здены найдут какого-нибудь нового, прославленного учителя.

Но потом Здена сама попросила его учить ее логике. И он стал учить ее тем милым, забавным стишкам, которые запомнил, учась в Падуе; но при этом спешил перейти от науки к жизни. Начинал рассказывать о своем путешествии в Италию, причем рассказы эти жадно слушал, открывши рот, маленький Гинек, боясь пропустить слово.

Так дело шло до избрания Иржика королем. К этому времени Здена уже выросла и стала стройной девушкой. Часто она становилась задумчивой. Только с Палечком ей было весело… Но он проводил с ней все меньше времени, так как пани Йоганка окружила дочерей своих, Катержину и Здену, женщинами. После переезда в Кралов двор Здена встречала Яна только в саду. Она подбегала к нему, разгоряченная игрой в мяч, спрашивала, чем он целые дни занят, что его так редко видно. Ян только улыбался в ответ, зная, что трудно видеть как раз Здену, которую ожидают великие и неприятные перемены… Старшая Иржикова дочь Катержина была помолвлена с Матиашем, королем венгерским. А к Здене приставили придворную даму, которую пани Йоганка привезла с собой когда-то из рожмитальского дома. Она была вдова мелкопоместного дворянина из Горжина.

— Тяжелая штука быть королем, а еще тяжелей — чешским! — сказал в те дни Палечек Иржику, который становился все серьезней и раздражительней.

Он испытывал большие трудности. С чашниками, которым не нравилось, что он возрос на их ласке, любви и преданности, а хочет быть справедливым и к католикам. С католиками, которые ждали, что он вот-вот совсем обратится, открыто примкнув к единственной спасительнице — римской церкви, которой ведь он — шла молва — тайно присягнул на верность накануне коронования. Присягу эту он принес, как говорили, тем двум венгерским епископам, которых по его просьбе прислал к нему Матиаш, кардинал Карваял и стоявший за их спиной сам папа Каликст, ожидавший чудес от Иржиковой воинской силы в будущих боях с турками.

У короля были трудности не только с чешскими панами, но и с соседями. Его быстро признали моравские паны, но город Вратислав, где епископом сидел сын Олдржиха Рожмберкского Йошт, ни за что не хотел покориться, даже Йошта из Рожмберка считал еретиком и кричал его слугам: «Кш, кш!» — говоря этим, что каждый чех — гусит и, значит, враг.

Ко всему, в том знаменитом 1458 году на престол святого Петра вступил, под именем Пия II. бывший папский легат в Чехии Эней Сильвий Пикколомини, лично знавший Иржика и в глубине души уверенный, что любовь к власти окажется у этого даровитого вельможи сильней любви к чаше и что поэтому Иржи скоро приведет в лоно церкви весь чешский народ.

За ближайшими границами Иржик улаживал споры самым простым, но и самым болезненным для своих подданных способом: заключал браки между своими детьми и представителями немецких родов… Магистр Рокицана отговаривал его от такого образа действий, не одобряя того, что дочери чашников станут матерями католических родов, и не желая, чтобы подебрадская кровь смешивалась с веттинской, гогенцоллернской, виттельсбахской или как там еще называются все эти соседние правители, за которых Иржик, по мнению Рокицаны, повыдавал бы хоть десять дочерей, если бы господь послал ему столько.

Не по душе были эти браки чешским чашникам, но Иржи гнул свою линию… Саксонским Веттинам предстояло омолодиться буйной кровью подебрадской Здены, и за это Вильгельм Саксонский отказывался от своих претензий на наследственный чешский трон. Господин Георг, «тот, что зовется королем чешским», должен был, через детей своих, стать знатным родственником старых владетельных родов Германской империи и одновременно королем уже не волей и любовью народа, а милостью божьей. Так понимали это его будущие родственники, видевшие в нем угрозу и старавшиеся связать его договорами и браками.

На Яна эти поступки короля производили тяжелое впечатление, и он охотно уехал бы из дома, где с утра до вечера только и толкуют, что о близком бракосочетании Здены с курфюрстом Саксонским[147], а Индржиха Подебрада с дочерью Альбрехта Гогенцоллерна…[148] Особенно горячо говорила об этом пани Йоганка, и Ян не мог понять, как такого рода сватовская деятельность сочетается у нее с пламенным, непримиримым чашничеством.

Иржи впервые тяжело заболел. У него отекали ноги, одутловатое лицо пожелтело. По ночам его мучила бессонница, и он звал Яна, чтобы тот рассказывал ему об Италии, о нравах тамошнего духовенства. Он страшился будущего. Не верил новому папе — прежнему своему приятелю Энею. Был убежден, что дело дойдет до великого столкновения между Пием II и королем чешским, и потому-то старался обезопасить свое королевство, расположенное в сердце Европы, браками с северными соседями.

Когда начались приготовления к съезду в Хебе[149], где Иржик должен был встретиться с немецкими князьями для окончания переговоров, Палечек попросил короля отпустить его на время в родной замок Страж, где еще живет его старая мать. Замок уже не ее и не его, Яна; он принадлежит пану Боржеку Боржецкому. Но пан Боржецкий сейчас в Моравии, у кого-то на службе. Он беден — по его, Яновой, вине.

Иржи не стал спрашивать, и Ян больше ничего не сказал. Он получил милостивое разрешение поехать на несколько недель в Страж.

— Я еду в Хеб, а тебе там все равно не понравилось бы, — сказал Иржи с улыбкой.

— Конечно, государь, — серьезно промолвил Палечек.

Был ненастный октябрь. Лил дождь, и деревья в один день потеряли всю листву.

Здена встретила Палечка в пустой зале заседаний, где уже топился очаг. Ян сказал ей о том, что уезжает на несколько недель к матери: она уже старенькая и совсем высохла — одни кости. Он ее немножко согреет. Здена, без всякого предисловия, спросила, любил ли он кого-нибудь. Палечек стал рассказывать ей про случай с Лючеттой.

— Я никогда не предпочла бы Джулио тебе, — объявила Здена.

Потом осведомилась, где именно находится его замок, не в неприступных ли горах. Узнав, что он стоит у подножья самых прекрасных гор на земле, спросила, можно ли в нем обороняться от осаждающих.

— С горсткой бойцов и большой отвагой — конечно.

— Ты умеешь драться, Ян? — продолжала она свои вопросы.

— Смотря по тому, за что…

— Понимаю, — вздохнула Здена и замолчала.

Палечек смотрел ей вслед. Ему было жаль королевну.

За последние дни она похудела, побледнела и заметно осунулась. Надо ехать. Невозможно смотреть, как она страдает.

— Есть вещи, недоступные моему пониманию. Например, торговля королевскими детьми, — вслух подумал шут.

На другой день он двинулся по осеннему краю — к себе на родину, в горы.

Как рано в тот год выпал в горах снег!

Домажлице были еще осенние, но вдруг за поворотом дороги Палечек вступил в зиму… Вдали серели горы. И очертания их легко вписывались в кругозор, как тогда, и вся земля была залита утренним солнцем, снежной красотой и негой. Как тогда…

Среди белоснежных и коричневых полей всадник приближался к Стражу. Вспугнутые вороны улетали вперед низким полетом и садились на голые ветви деревьев. Начинали судачить о непривычном в столь ранний час посетителе. Ян повернул с дороги в поле, конь споткнулся, но сейчас же поправился и перешел в галоп против снега и ветра. Ян подъехал к лесу. Конь остановился под первыми елями. С ветвей пролился дождь сухого снега. Засыпал всадника вместе с конем. Но никто не улыбнулся ему, ничьи губы не поцеловали его. Он увидел лачугу углежогов. Но не спешился, не зашел. Только глянул и сейчас же закрыл глаза. В них были слезы.

Потом повернул и медленно, шагом поехал к замку. Поздоровался с матерью. Пани Кунгута, с непокрытой головой, с седыми волосами, немного поредевшими, еще более высохшая, долго обнимала его и молча смотрела на его ненаглядное лицо. Потом стала накрывать к обеду на двоих. Третья, для кого она когда-то накрывала, лежала под снегом и под землей — здесь, недалеко. Ян пошел туда уже под вечер, когда на высоком бесчувственно прекрасном небе выступили первые звезды.

Он так долго стоял там на резком северном ветру, что пани Кунгута послала за ним Матоуша Кубу… Изрядно постарел добрый Куба — голос дрожит, колени трясутся. Нелегка была жизнь в Страже, полевые работы распрямить спину не помогают!

Уже три дня и три ночи провел Ян в родном замке, но никто не сказал бы, что он когда-то появился на свет с улыбкой. Он мало говорил и, казалось, даже не спал по ночам. Старенькая Кунгута ходила вокруг сына осторожно, на цыпочках. Знала, что у него боль в сердце.

Был ветреный вечер, и замок содрогался до самого основания. Летучие мыши, днем висевшие вниз головой в воротах, проснулись и беспокойно залетали над двором. На башне злобно совещались вороны. В ворота застучали чьи-то кулаки.

В комнату, где возле горящей свечи, склонив голову и сложив руки на коленях, сидел Ян Палечек, вошла с хлыстиком в руке, в шубке и сапожках, озябшая и розовая Здена из Подебрад. Два конюха, которым она строго-настрого приказала не говорить никому в доме, кто они и откуда приехали, тревожно отдыхали на неосвещенной сводчатой галерее, на том самом месте, где пани Кунгута когда-то увидела своего мертвого мужа.

Из тени выступила хрупкая фигура старенькой Кунгуты, которая сидела возле Яна на сундучке и дремала. Пани Кунгута широко раскрыла глаза. Но девушка, остановившись в гордой позе, заявила:

— Ян, мне надо с тобой поговорить. Пани Кунгута, — так вас зовут, мне говорил о вас Ян, — я попрошу на минутку нас оставить. Потом я все вам расскажу и принесу вам извинения за то, что обеспокоила вас в такое позднее время.

Ян подал Здене руку. Старушка покачала головой и ушла.

— Что ты наделала, детка! — заговорил первым Ян.

— Я приехала к тебе, Ян. Посоветоваться в самую тяжкую минуту моей жизни, Я спрашиваю тебя: из какого я рода? Из мелкопоместного! Кем были подебрадские? Мелкими помещиками. Значит, тем же, что ты. Только не имели твоей учености. Я буду твоей женой. И все устроится. Никуда я не поеду — ни в Саксонию, никуда. И поэтому я приехала к тебе, раз ты от меня скрылся. За мной будет погоня. Осадят замок. Мы будем защищаться. Отец в Хебе. Мать скоро сообразит, где я. Она догадывается, что я тебя люблю. Я взяла с собою двух конюхов; заставила их ехать. Мы останавливались на постоялых дворах и платили золотом. Что ты скажешь, Ян? Ян, ты счастлив? Молчишь! Ты не рад мне? Не хочешь меня, королевну? Любишь другую?

— Что ты наделала, детка!

— Ты учил меня так. Я делаю, как ты говорил. Так же Бржетислав увез Итку![150] А ведь он был чешский князь! А ты стоишь и раздумываешь! Сколько ты будешь думать? Я — дочь Иржика. Иржик долго не раздумывал, когда брал Прагу. Он сам рассказывал. Что ты смотришь на меня своими колдовскими глазами? Говори!

— Я провожу тебя в Прагу. Переночуешь здесь, в замке, а утром поедем домой. И пусть никто в стране не знает, что ты была у меня.

— Какой противный! Разве ты не рыцарь, как мой отец, мои деды? Еще в сто раз лучше…

— Садись к огню, Здена, и послушай…

Он снял с нее плащ, взял ее белую шапку. Она стала опять наивным ребенком, испуганной девочкой, которая начинает бояться того, что сделала.

— Ты же знаешь, Здена, чтό тебе суждено. Ты — дочь Иржи из Подебрад, а не простая девушка, Здена… Дочь Подебрада! И поэтому ты станешь женой курфюрста. Мне самому трудно было это понять. Я боролся со своими мыслями еще здесь, в этом замке. Здесь, в предгорьях. Здесь, на рубеже. Я сам родился во время битвы, в которой пал мой отец. Десятилетьями всюду вокруг тут горело, страна непрерывно кровоточила. Пока не пришел твой отец и не принес мир. И почетный мир, наш мир, чешский. Никто не навязал его нам. Мы сами его установили, сами поддерживаем его и укрепляем. Мир — все равно как Вавилонская башня. Его трудно построить, и при этом происходит смешение языков. Чтобы был мир и твой отец правил в покое всей страной, ты будешь женой герцога Веттинского, а никак не рыцаря Яна Палечка…

Ян опустился на колени перед плачущей девушкой, стал целовать ей руки, щеки, лоб… Потом встал, и они сидели рядом и молчали.

Вошла пани Кунгута, увидела их, охваченных немой печалью. Ей захотелось перекрестить их, но она не решилась. Ушла. А они сидели так до утра, держась за руки.

На рассвете Ян разбудил мать и попросил ее приготовить ему и королевне завтрак.

— Мы уезжаем!

Пани Кунгута поняла. Она встала, оделась и пошла отдать низкий поклон принцессе подебрадской.

— Ты была бы прекрасной и умной хозяйкой нашего замка, — сказала она. — Но бог судил иначе.

Через час Палечек с королевской дочерью и обоими конюхами уехали в Прагу.

На лице его была улыбка. Но улыбка страдания.

VII

Окончилось совещание князей в Хебе, король Иржи был доволен, укрепив свой трон договорами, а Здена примирилась со своей участью. Она не сердилась на Яна и, разлучаясь с ним, даже поцеловала его тайно, причем глаза ее были полны слез…

В чешских городах шел сильный ропот, особенно вокруг Тына, где магистр Рокицана с церковной кафедры порицал короля. Чашников волновало, что гуситская и подебрадская кровь уходит в Германию, и многие задавались вопросом, почему король так упорно держится мысли о двойном народе.

— Хочет быть королем двойного народа, — говорили гуситские проповедники, — а забывает, что обязан престолом воле и уважению единого! Католические паны, да и вообще паны только присоединялись. Просто из боязни вызвать гнев Праги и того народа, из которого Иржи вышел и на который он в конце концов будет опираться. А с другой стороны, они, как и папа Эней, в глубине души тайно надеялись, что Иржи — чашник только по виду и скоро покорится, станет верным сыном Рима. Но бог даст — этого не будет! Мы его слишком хорошо знаем. Разве он не возит с собой всюду — на совещания и в походы — подобойного капеллана, разве не принимает святое причастие не только в виде тела, но и в виде крови Христовой, разве не дошло прямо до резни, когда на празднестве тела Христова в Праге король принял участие в процессии чашников, а во время католической не вышел из дома?

Так рассуждали, но сомнения оставались в силе. Особенно после того, как из чужеземного источника дошло, что Иржи накануне коронования принес венгерским епископам тайную присягу. Относительно этой присяги, данной Подебрадом добровольно и заранее известной кардиналу Карваялу, а значит, и покойному папе, католики утверждали, что в ней король совершенно отчетливо, в форме, не допускающей никаких кривотолков, обещает папе повиноваться и отрекается от еретических заблуждений… Подобои, защищая короля, возражали, что он, видимо, обещал держаться правой веры и бороться с ересями. Но вера подобоев — не ересь, святая церковь признает их своими верными сынами и сама заключила с ними компактаты, от которых король не отступит ни на пядь. Да, король борется с ересями! Это известно из прошлого, да и теперь немало народа сидит за решеткой в Подебрадах и Потштайне. Но это на самом деле ереси! И то, что он преследует незаконную дочь магистра Рокицаны — Общину братьев[151], это может сердить Рокицану, но и Рокицана не имеет права действовать иначе, если хочет, чтоб его считали архиепископом пражским… Или он хочет согласиться с паном администратором Вацлавом из Крумлова, которого новый папа поспешил прислать в Прагу с расчетом, что ему будет оказан особенно пышный прием королем двойного, но, по мнению Пия, вскоре долженствующего стать единым чешского народа.

Католики знали, что ученый Иржиков друг, болонский доктор, а затем папский протонотариус Ян из Рабштейна обещал папе в Сиене, in camera caritatis, повиновение и что папские легаты в Вратиславе даже содействовали признанию Иржика королем со стороны той строптивой общины, которая с толстым епископом Йоштом из Рожмберка и разговаривать не хотела, и ликовали, когда в Краловом дворе суровой зимой 1460 года двенадцать трубачей торжественно затрубили в знак того, что Иржик, которому вратиславское посольство принесло в Праге присягу на верность, — теперь уже король всей области, принадлежавшей святовацлавской короне, и прочих земель и городов… Но походя задавались вопросы: какой ценой купили папские легаты — архиепископ критский Иероним и толедский Франциск — вратиславскую покорность?

Иржик был тогда в веселом настроении, он радовался и долго беседовал с Палечком, которого с некоторых пор стал называть братом. Может быть, он этим хотел выразить ту мысль, что между ним и Яном нет разницы и что он намерен относиться к нему как к родному брату. А возможно, и то, что словом «брат» он хотел обозначить Яна как человека вечного несогласия и беспокойной мысли, не принадлежащего по существу ни к одному из двух народов и потому имеющему, быть может, тайные связи с той Общиной, которую Иржик терпел на своей земле, в то же время сажая ее членов в тюрьму.

Ян Палечек отвечал ему тем же. Он стал называть Иржика: брат-король.

И действительно, в те дни, когда над Иржи ненадолго опять разведрилось, но уже собиралась новая буря, между королем и шутом установились братские отношения. Шут не ревновал к платным советникам и приживальщикам короля, к звездочету Гершику, немцу доктору Майеру[152], который с удовольствием сейчас же сделал бы своего щедрого хозяина немецким королем, чтоб он стал еще щедрей. Ян не сердился, видя, как королева Йоганка усиленно старается повлиять на образ мыслей мужа, и весело перебранивался с французом Антуаном Марини[153] де Грацианополи, много лет служившим королю Иржи и ездившим по его тайным поручениям в Венгрию, Польшу, Францию, к папе.

В то время при королевском дворе появился молодой паж из рода Лацембоков в Хлуме — по имени Ондржей, прекрасно владевший искусством чтения и письма. Этот паж стал записывать занятные суждения и повадки шута короля Иржи для потомков. Некоторые из записей сохранились до наших дней.

Так, Ондржей сообщает, что Палечек всегда сидел в совете и слушал, что говорят советники. Как только кто-нибудь из них начнет лгать или лицемерить, лицо Палечка заливал румянец. Король заметил эту особенность его лица, на которое он так любил смотреть, особенно узнав силу его двухцветных глаз и способность укрощать взглядом не только четвероногих, — как это произошло в свое время на Староместской площади, когда Ян укротил взбесившегося Иржикова жеребца, — но и приручать птиц небесных, что он часто делал во время прогулок по лесу или в саду Кралового двора, причем Иржи хвалился этим искусством Палечка даже перед чужеземными правителями и послами.

Поэтому он, прежде чем ответить советнику, глядел на Палечково лицо. Палечек так презирал ложь, что не только сам не лгал, но стыдился, когда лгали другие.

Ян умел вовремя замолвить слово за притесняемых, направить внимание короля на притеснителя.

Ондржей рассказывает о том, как король Иржи однажды катался с рыцарем Палечком верхом в окрестностях Праги. Они заехали далеко за гору Витков, очутились среди лесов и пастбищ, увидели деревню с лугами и прудами. Она называлась Глоубетин. Палечек спросил, кому принадлежит это богатое село; король ответил, что это собственность больных, находящихся на излечении в больнице Святого духа. Вскоре после этого Палечек навестил больных и обедал с ними. Обед этих бедняг ему не понравился. Потом он пошел к начальнику больницы и пообедал у него. И что же? Здесь его накормили и напоили по-королевски.

В тот же вечер он сказал королю Иржи:

— Удивительная наша страна, а еще удивительней время, в которое мы живем. Ел я с хозяевами и встал из-за стола голодный, ел с их слугой и был накормлен до отвала, потому что он тоже ест до отвала. Бранит хозяев, а они голодают, жалеют слуг, а они сыты!

Король не понял. Палечек объяснил ему:

— Брат мой король, ты назвал хозяевами деревни Глоубетин больных, которые — в больнице Святого духа, сказал, что эта деревня с прудами, полевыми угодьями и пастбищами принадлежит им. Я навестил этих хозяев деревни Глоубетин в их местожительстве — больнице Святого духа. И встал у них из-за стола голодный. Пошел пообедал у начальника больницы, который ведь им слуга. И там наелся досыта: у него стол ломился от яств!

Король, не откладывая, послал своего гофмейстера с приказанием от имени короля, чтобы управляющий больницей улучшил питание больных. С тех пор они стали получать в постные дни два раза в день рыбу…

Но Ондржей передает также забавную историю из жизни самого королевского двора. Однажды в пятницу король Иржи обедал в большой зале с королевой Йоганкой, детьми и гофмейстером. Королевские пажи и слуги, в тот момент не прислуживавшие, сидели за столом у двери. Им подали жареную плотву — мелкую рыбешку, полную острых костей. Палечек сидел тогда с прислугой, хотя в другие дни едал и за королевским столом. Теперь он ел, беря с улыбкой одну рыбку за другой, подносил ее к своему уху и громко спрашивал:

— Рыбка, милая рыбка, скажи мне: знаешь ты что-нибудь о рыбаке Шимоне, который несколько лет тому назад утонул возле Каменного моста?

Пажи смеялись, и король, которого этот смех отвлек от еды, послал гофмейстера узнать, какую еще там шутку выдумал Палечек. Ему тоже захотелось посмеяться.

Палечек встал и произнес — так, чтоб все слышали:

— Ваше королевское величество, я еще тебе не говорил, что хорошо знал рыбака Шимона, который некоторое время тому назад утонул во Влтаве. Вот я и спрашиваю этих рыб, не знают ли они чего о нем. А они отвечают мне, что я напрасно их спрашиваю, потому что они еще совсем маленькие. Говорят, что вон те большие рыбы, постарше, который на твой стол подают, конечно, больше о нем знают!..

Один раз Палечек пришел в больницу святого Павла. Видит, в углу на дворе — больной в лохмотьях, грязный, покрытый чирьями. Он объяснил, что в больницу его не приняли, так как даже врачи им брезгуют. Палечек пошел прямо к тынскому приходскому священнику, архиепископу Яну Рокицане. Тот в это время как раз обедал. Съел суп и, поглаживая бороду, ждал жаркое. Палечек, остановившись у двери, крикнул:

— Ваше преосвященство, ваше преосвященство! Я сейчас видел тело Христово в пыли и грязи.

Рокицана вскочил и спросил испуганно:

— Где, где?

— Во дворе больницы святого Павла!

Архиепископ велел позвать четырех учеников, приказал им надеть стихари и взять с собой колокольчик, чтобы при возвращении с телом господним привлекать внимание народа, призывая его к коленопреклонению.

Но Палечек сказал:

— Ваше преосвященство, тут понадобятся не стихарики и колокольчики, а прочные носилки. Я сам пойду за телом Христовым…

Архиепископ хоть и не понял, но, зная мудрость шута, сделал, как тот просил.

А Палечек велел поднять лежавшего во дворе больницы святого Павла больного и перенес его, с помощью четырех учеников, в приходский дом, к архиепископу.

Магистр Рокицана поблагодарил Палечка, прибавив:

— Ты принес сюда драгоценное тело Христово, и я окажу ему почет.

Он велел омыть и одеть больного и отослал его в больницу с предупреждением, чтобы этого там больше не допускалось…

Однажды осенью — это было в то время, когда папа Пий II пошел в наступление против короля Иржи устным словом и посланиями, — Палечек роздал бедным все свои одежды, так что у него осталась одна, последняя. Пошел к королю и говорит:

— Брат-король, подари мне одежду. Я свою предпоследнюю только что господу нашему Христу отдал, а голый ходить боюсь: как бы стражники в тюрьму не забрали!

Иржик улыбнулся.

— Скажи, — говорит, — в каком же это сновидении ты с господом Христом встретился?

— Это было не в сновидении, а на самом деле… Я встретил одного из меньших братьев господа, а что мы сделаем одному из них, то сделали господу…

Паж Ондржей происходил из рода тех братьев, что сопровождали когда-то магистра Яна из Гусинца в Констанц. Так что он был набожной закваски и запомнил наиболее важные случаи, свидетельствующие о хорошем знании братом Палечком Священного писания. Но, разумеется, Палечек делал и говорил много такого, в чем не заключалось особой набожности. Он был обыкновенный человек, и за это король Иржи так любил его.

Однако паж Ондржей ничего этого не записал. И в других документах, сохранившихся от того времени, тоже не найти.

Нет у Ондржея никаких записей о великой борьбе, которую вел король, ни о советах, которые его верный шут подавал ему. Нет у него ничего относительно споров Палечка с королевскими советниками, ни о приготовлениях к будущей войне, которые шли в Праге, ни о помощи, оказанной в этом деле королевским советником Антуаном Марини. Ни о том, как Палечек спорил с последним о задачах, стоящих перед чешским королем.

Ондржей был еще молод, и место его было у дверей, тогда как Палечек сидел за королевским столом. Так что извиним его и будем ему благодарны за те немногие сообщения, которые он четкой вязью, похожей на мелкие жемчужинки, — изукрасив их многочисленными миниатюрами в тексте и на полях, — записал на листах пергамента, пожелтевших под действием дождя и снега, что проникали на чердак сквозь дырявую крышу, и теперь совсем утраченных…

VIII

Над Палечком раздался могучий голос:

— Я тебя целую неделю среди гудцов и фокусников, лучников и женщин с шелковыми бантами на шляпах ищу, а он — вот он где: сидит прямо в воротах Кралова двора, оглядывает прохожих, которые сюда в канцелярию с просьбами да жалобами приходят… Ах, дорогой мой сударь! Как я соскучился по тебе, а главное — по той пражской водице, которой крещен!

Так гремел Матей Брадырж у калитки в воротах Кралова двора и уже тянул рыцаря Палечка за рукав: выйди, мол, взгляни на божий мир еще разок, — не пражским, не рыцарским, а другим взглядом…

— Больно тошно нам на все на это смотреть… — продолжал Матей. — Нам всем, кто видит, как Табор и чашу псу под хвост посылают, как под носом у короля-чашника, первого, которого наша страна породила, паписты нахально расселись и мы помаленьку опять священной империей становимся.

— Скажи, ты что-нибудь знаешь о докторе Майере?

— Как не знать? Наше дело такое — все знать, чтоб вокруг пальца не обвели. А только я в толк не возьму: чтобы такой человек, как Иржи, давал себя дурачить… Ну ладно, стал чешским королем. Нам с тобой, пан Ян, этакое не под силу. Чешский король — он и есть чешский король, хоть нужно потрудиться, чтоб другие это поняли. А тут вдруг чешский король начинает это самое пониманье как нищий какой выклянчивать…

— Подумай, Матей, что ты говоришь? Ведь за такие слова бьют по физиономии!

— Ладно, беру их обратно. Но, к примеру, поедет он в Хеб и сядет там в старом кремле, где все воняет чужим, как пригорелой капустой, и будет сидеть со всякими Вильгельмами да Альбрехтами, сосватает им детей своих и таким манером заручится ихней дружбой, вместо того чтоб спросить нас с тобой, что мы на это скажем, не хотим ли, дескать, устроить еще один знатный наезд на Германию и навести там порядок — такой, чтоб у них глаза на лоб полезли.

— Видишь ли, Матей, этого как раз пан Иржи хочет избегать.

— А что? Тайную присягу дал?

— Дал или не дал — его дело.

— Ну, это, сударь, дудки. Это и наше дело тоже. Не одержи мы столько славных побед на свете, не бывать бы на чешском троне королю, который из чаши причащается и сам из мелких помещиков вышел!

— Не забывай о Липанах.

— Вот в том-то и дело, — промолвил Матей Брадырж, повесив свою немного облысевшую седую голову, — что Иржик — король тех, кто победил при Липанах, а не тех, кто там лежит под землей…

Оба приятеля замолчали.

Они сидели на гнилых бревнах возле Влтавы и смотрели в воду. Напротив, в кремле, начали отзванивать полдень.

— Так скажи мне, Ян, — тут Матей крепко хлопнул Палечка по спине, — кто тогда верх взял? Вон та консистория, там наверху, или наша внизу, с магистром Рокицаной во главе?

— Иржик должен быть королем двойного народа — и притом таким, который справедлив ко всем.

— А мы на такую справедливость на… хотели.

Тут Матей пустил одно из своих любимых словечек, относящихся к очень существенной деятельности человеческого тела.

— Это только так говорится: двойной народ, — заурчал он. — А на самом деле — двойное панство и с нашей стороны еще к этому придаток — духовенство, которое в совете сидит, да пани Йоганка. Да еще оттуда-отсюда соберутся мудрецы и давай королю в уши жужжать, что он-де мог бы королем римским либо немецким стать и еще бог весть чем…

— Скажи, ты слышал что-нибудь о докторе Майере?

— Все мы слышали, что король зарится на немецкую корону. Император — баба старая, это всем известно, немцы его не боятся, ну иные не прочь, чтоб Иржик наш у них там порядок навел. А он любит порядок наводить, это уж как есть…

— Возросла бы чешская мощь… — заметил Палечек.

— И опять бы тут в Праге пошло, как при короле Карле: не поймешь, не то чешский это город, не то нет. Всюду пакость, сплошь бардак один да монах плешивый, и пришлось бы королю от чаши отступиться, и получились бы вторые Липаны, ей-богу!

— Они хотят нашего короля прельстить, вот и все, — промолвил вдруг Палечек, как будто ничего не понял.

— Прельстить, прельстить! — воскликнул Матей. — А чего смотрит Рокицана? Что тут делают разные паны чашницкие, набившие себе карманы чужим добром? Зачем сидишь ты? Смотрите на всяких этих советников и льстецов, радуетесь, ежели король шагает в торжественном шествии, а народ рукоплещет, — да ведь народ ничего не знает, он рукоплескал и Ладиславу Погробчеку. А в это время сюда сквозь все дыры епископы и легаты, испанские кардиналы и круглозадые брабантские шлюхи лезут, король запирается с двумя венгерскими епископами, толстым и худым, и дает им клятву, что истребит еретиков, а сам — еретик! Где это видано, где это слыхано? После этого его хотят сделать немецким либо римским королем, и он охотно согласился бы, кабы не боялся бога! А потом накидывается на справедливых, которые нелицемерно и свято ходят перед лицом господа, сажает в темницу каждого, кто не гнет шеи перед папой либо папской консисторией[154], и все оттого, что хочет быть королем двойного, а никак не тройного народа, а должен бы остаться королем единого! Вот как я понимаю, так говорят и в Таборе, да и здесь слышу во всех корчмах. А люди, вместо того чтоб об этом подумать, играют в зернь и в карты — и пропала наша слава! Ее уж закопали. Мир наступил! Король мира хочет… Чтоб мясники, пекаря, шинкари, сукновалы богатели — ну как есть каждое ремесло. Паны разбогатели уж. И король тоже богат. А мы на такой мир… — На этот раз он даже не договорил. — Слышишь, там, наверху, доктор Гилариус[155] звонит, будет с магистром Рокицаной о правой вере спорить, но до правды не доспорятся, только у короля время зря отнимут…

Матей закачал головой, как старик, и закашлялся.

Палечек погладил его по волосам.

— Ты еще не знаешь магистра Павла, — сказал он, — который, как и мы с тобой, побывал в Падуе и даже в Болонье и забыл там о чаше, в чьей вере был воспитан. Он сидит теперь у ног короля и советует ему, как чешской землей управлять. А сам ждет, чтоб назначили куда-нибудь каноником либо епископом. И этот самый Павел, по прозванию Жидек[156], изругал монаха Капистрана, чтоб угодить Иржику, к которому тогда хорошо относились в Риме. И теперь дает зато нашему королю советы. А я на это смотрю…

— Что же ты не наведешь на него какие-нибудь чары свои, я тебя спрашиваю?

— Трудно чаровать при королевском дворе, где столько фокусников и волшебников. Здесь читают по звездам и потому задерживают коронационные торжества на несколько часов, сюда собираются обжоры и пьяницы со всего света, здесь понемногу обосновываются знатоки ересей для искоренения беггардов, бекинь и других смутьянов., здесь купцам тесна Новоместская площадь — и все это совсем не то, чего мы ждали…

— Вот видишь…

Матей опять по-стариковски стал качать головой.

— А что делать, ты как считаешь? — спросил Ян, словно в самом деле спрашивал у Матея, как быть.

— Поедем опять по белу свету! — с победоносным видом торжественно произнес Матей.

— Не могу, брат, не могу. Я люблю своего государя.

— И я тоже, ей-богу!.. — воскликнул Брадырж и обнял Палечка за шею.

Так они долго сидели над Влтавой и молчали. Поверхность реки слегка зыбилась, там и сям из воды выскакивала рыбка, и от нее шли круги до самых берегов. Налево вдали зеленели острова, вблизи выгнулась арка Каменного моста. На берегах почти не было народу. День был тихий, осенне-печальный. В рыбацкой хижине неподалеку пел женский голос. Оба немного озябли.

— Тебе хочется есть? — спросил Матей.

— Да, — улыбнулся Палечек. И продолжал: — Все это — святая истина и терзает нам сердце. Король Иржичек такой же, как все короли. Царствует и укрепляет свое могущество. По-твоему, наверно, он бы должен вооружить телеги, всадников, созвать толпы народа со всей страны — из Чехии, Моравии, Венгрии — и ринуться на императора и папу. Я тебе говорю: может, он и одолел бы и прославился, как Жижка! Но ты не забудь: там далеко, а того гляди, уж и близко, на юге турок готовится к прыжку. Может, нам придется всем воевать против турок — французам, итальянцам, венграм, чехам, полякам, папе, императору, — и может, всех нас поведет наш король… Ты боишься, как бы нам в этом великом бою не потерять его. Я тоже. И больше всего боюсь, как бы он, как раз из-за мудрости-то своей, не потерял и нас, и самого себя. Перед ним было два пути. Либо, не спрашивая ни императора, ни папу, надеть себе на голову королевскую корону, либо стать нашим судьей, как были судьи в Израиле, когда Израилем еще правил сам господь. Так советовал Рокицана в одну из своих просветленных богом минут! Но король пошел по третьему пути. По самому каменистому. Это значит — корона и епископы, фимиам и папа, и император, и имперские князья, и курфюрсты, и все, что мы долгие годы выжигали огнем и что опять приобрело силу и власть после Липан. И вот он теперь впился зубами и ногтями в компактаты, которых я с детства понять не мог, и спорит с папой, добиваясь, чтоб тот признал его самого и его народ не еретиками. Я бы над этим папским признанием только посмеялся и делал бы, что мне вздумается. А он, братец, не в силах… Он — из другого теста, — может, оттого, что был богатым и теперь богат.

— Ей-богу, мне твои слова чтой-то невдомек. Но видно, ты прав. А только я вот что скажу: быстро все это кончилось! Чаша, как мы за нее ни бились, не победила, а остались только эти самые компактаты, над которыми ты смеешься. Бедняки остались бедняками, и те, что в земле с разбитыми черепами не лежат, гнут спину у новых хозяев… Победил только язык наш. И мы хоть можем на этом языке ругаться с досады…

Старый Матей и рыцарь Ян оба засмеялись.

И пошли по берегу к мосту.

День быстро клонился к вечеру. Солнце еще не зашло, а над рекой уже наступали сумерки. Выплыли рыбачьи лодки, и вода усеялась серебряными рябинками. Это роились последние осенние насекомые, танцуя над ее поверхностью. Стая уток плескалась в заводи между камней. Где-то пропел петух, предвещая дождь.

Ян и Матей поглядели кверху, на мост. Там появились смутные очертания всадников и телег. Они еще не достигли одинокого креста близ реки на староместском берегу, но уже вытянулись внушительной вереницей. Впереди — какие-то тени в шишаках и со знаменами. За ними — темные фигуры рыцарей с обнаженными мечами, а потом на большом смирном коне силуэт тучного человека в шапке, прикрывающей только темя. Видны были его густые волосы, падающие на широкий воротник.

— Смотри: наш король! — сказал Ян.

За королем показались всадники, быстро подскакивающие в седлах по-чужеземному. А за ними — многочисленная толпа вооруженных, с копьями и щитами.

Потом стало видно только головы всадников и крупы коней. На головах у всадников крепко сидели шлемы. Над процессией блестели и щетинились копья.

Ехали вскачь. Вскоре все с топотом исчезло в сумраке, на спуске с моста, доходящем до Малого города.

— Ян! — вдруг крикнул Матей. — Ведь это проехала гуситская конница! Так же, точь-в-точь так же, как тогда в Усти, и у Домажлиц, и по всему свету, куда мы только ни ходили походом… И вот как сейчас сидел на коне своем наш король, так сидел на своем дудлебаке[157] отец Жижка!

— Ты прав, Матей… И если хочешь знать, это король едет с двумя немецкими князьями в кремль. Они будут с ним обедать и отдыхать после съезда, на котором он над ними опять одержал победу…

— Нет, нет, Ян! Это была наша конница, ты меня не разубедишь. Видел шлемы? А эти щиты и лес копий? Это красота, которой тебе не понять, ученая голова!

И Матей опять понурился.

IX

За несколько дней до рождества 1461 года король Иржи позвал рыцаря Палечка покататься верхом.

— Мы поедем с тобой к купратицким лесам!

Выехали вскоре после обеда. Город был весь в снегу, и сосульки на фасадах домов отекали подобно серебряным капельникам. За воротами, в поле, было полно сугробов, но дорога бежала, накатанная санями крестьян, привозивших в эти дни на рождественский базар птицу, яблоки и мороженые груши. Над белоснежными просторами летали вороны и садились на голые ветви деревьев, похожие на обрубки рук, воздетые к небесам. Стояла великая, священная тишина, какая бывает в чешской земле перед рождеством господним.

— Скоро праздник, — прошептал Ян.

У короля, ехавшего впереди, было розовое лицо, и на длинные русые волосы его сел иней. Он сдвинул бобровую шапку на затылок и ехал, не подымая воротника шубы. Сидел в седле вольно, но твердо. Вся его фигура говорила о том, что он погружен в глубокое раздумье.

Они въехали в лес. Здесь было не так много снега и чувствовался таинственный запах тления. Хвоя смягчала топот копыт. Перед маленьким купратицким замком на минуту остановились. Король объехал вокруг опутанного стеблями плюща каменного строения и стал у ворот, забранных крепким тесом. Несколько окон, подвальных и на втором этаже, было разбито.

— Брат Ян, очень хотел бы я знать, чтό когда-нибудь будут говорить обо мне. Этот король — Вацлав Четвертый, Люксембургский, который так охотно здесь бывал, — у него хоть характер веселый был; он любил шутку, забавы. С самого рожденья озорничал, — мне недавно магистр Жидек рассказывал. В Нюрнберге возле самой купели накакал, когда дорогие крестные родители поднесли его к ней для совершения святого таинства. Сын великого Карла! Когда отец велел его, двухлетнего, в Праге короновать, он таким же образом, говорят, набезобразничал у пражского алтаря. Тоже Жидек слышал… А другие передавали, что его пришлось в корчме у кремлевской лестницы из-под стола вытаскивать, чтобы сообщить, что он стал королем и императором, так как наверху, в кремле, отец его только что скончался. А его самого смерть застала за веселым пиром. С ним случился удар, когда он получил известие, что в Праге народ восстал и выбрасывает членов магистрата в окно[158], подымает их на копья… Это где-то вот здесь произошло, за этими окнами. Тогда они еще целые были…

Палечек молчал, ожидая, что король будет продолжать. Но Иржик пришпорил коня. Дорога была широкая. Он поманил Яна указательным пальцем, чтоб подъехал ближе к нему. И продолжал:

— Обо мне много говорят. Толкуют наверху, среди господ каноников, пишут против меня книги, толкуют и внизу, а Рокицана даже сердится. Пожалуй, станут говорить, что я любил ножи, стрелы, собак и лисиц, или рассказывать, что я каждый день прелюбодействовал и таскался по ярмаркам, чтобы похищать молодых женщин, либо что я совращал бекинь, которые за мной ходили, когда я лежал больной подагрой и разлитием желчи? Начнут писать, что я тело Христово своим охотничьим собакам кидал, а сам божьей кровью опивался? Я ведь знаю, мою жену обвиняли в любовных отношениях с покойным королем Ладиславом, а меня — в том, что я убил его. Но это уж, слава богу, прошлое. У меня бы сердце разорвалось…

Они выехали из леса и направились к городу. Вдали, за Святовитским храмом, небо было розовое. Там только что закатилось солнце. Король остановил коня и стал молча смотреть на город, который тогда так победоносно, так легко именно с этой, вышеградской стороны, взял и привел к покорности. Ну, а теперь, когда он — король, принадлежит ли этот город ему безраздельно, как принадлежал в то время, когда он был просто Иржи из Подебрад и Кунштата?

— Скажи, Ян, любят меня?

— Одни любят, другие боятся. Не придавай этому значения. Всем мил не будешь. Хуже, если бы тебя все жалели.

— А как по-твоему, Ян: те, кто меня любит, пошли бы за меня в бой? Потому что близится бой.

— Думаю, что они этого ждут!

— Но я не хочу опять губить народ, а предпочитаю искать путей к соглашению.

— Вот чего те, кто тебя любит, не хотят понять.

— Даже Рокицана не понимает…

— Там, где подает советы Жидек, Рокицана не может чувствовать себя спокойным!

— Не нападай на Жидека, брат Ян. Никому он не нужен, кривоносый папист из чашницкого гнезда, доктор венский, краковский, пражский и болонский. Над ним смеются магистры, горожане, кремлевская челядь. Я бы ему Библии не одолжил. Он хочет есть вместе со мной да я его не зову… Вот настоящий мой шут. А ты не шут вовсе. Не говори мне о Жидеке, когда я думаю о папе.

— С которым будет бой?

— Да, Ян, с которым близится бой…

— Значит, тебе не помогли ни венгерские епископы, ни присяги твои?

— Нет, Ян, не помогло ни то, ни другое.

— И доктор Майер ничего разумного не присоветовал?

— Ничего, Ян!

— А что же маленький, миленький императорчик Фридрих? Глаза опущены, бородка клинышком, длинные волосы за плечами аккуратно расчесаны, речи сладкие… Тоже ничем не помог, хоть ты ему помогал столько раз?

— Ничем, Ян!

— А Альбрехты и Вильгельмы, с чьей кровью ты смешал кровь своих деток. Они помогают? Боятся — ясно как божий день. Но помогают?

— Нет, Ян!

— А пан Зденек из Штернберка?

— Перестань, Ян!

— Поздравляю, государь. Ты победишь, только когда будешь совсем один!

— Я хочу кое-что тебе сказать, брат Ян. Помнишь страстную пятницу в этом году? Папа тогда опять анафему провозгласил. Проклял виклифовцев[159], притом всех без разбора, будь они епископы или короли с королевами… Под королем и королевой он подразумевал меня и пани Йоганку.

— И что-нибудь стряслось с тобой? — улыбнулся Ян.

— Ничего, Ян!

— Будь спокоен, государь. Это римский обычай — анафемствовать в великую пятницу. В день, когда умер спаситель, чтоб искупить грехи мира, папа проклинает. Но это не должно тебя огорчать. Хоть магистр Жидек и твердит, что власть над страной имеет король королей — святой отец.

— Я посылаю в Рим посольство, Ян!

— Я слышал об этом, брат-король.

— Туда поедет мой и папы друг — пан из Рабштейна. В состав войдет Костка[160]. И пражские магистры — Вацлав Коранда, Врбенский. Потом — рыцарь Марини…

Король замолчал, ожидая, что скажет Палечек.

Но Ян не отозвался. Кони начали проявлять нетерпение. Они стояли на морозе, дрожа всем телом. Королевский конь грыз удила и сердито вскидывал голову. Но король не обращал на него внимания и не замечал, что на город и поле спустилась ночь. Над Вышеградом запылала большая звезда, вокруг нее замерцали другие, поменьше. Король понимал в звездах. Он засмотрелся на них и вспомнил Гершика, который так настойчиво советует отправить послов в Рим именно теперь, в эти дни, при данном сочетании созвездий.

— Состав посольства, по-моему, хороший, — снова заговорил Иржи. — Но я бы хотел видеть в свите тебя. Ты поедешь как один из рыцарей и будешь смотреть на людей, на то, что будет делаться. Откроешь уши и будешь слушать — слова и вздохи. А потом расскажешь мне, что видел и слышал…

— Если такова твоя воля, государь, я готов.

— Спасибо, брат Ян. Но перед тем, еще здесь, дома, ты будешь присутствовать на совещаниях с посольством, чтобы тебе было хорошо известно, на что оно имеет право и чего должно избегать.

— Я буду молчать, а ты будешь смотреть, не покраснел ли я. Потому что в эту великую минуту твои советники будут тебя обманывать.

— Скажи, Ян, обратил ты внимание вот на что? Я не так учен, как ты и мои советники; меня даже называют неграмотным королем. С друзьями и недругами из чужих стран говорю только через переводчиков, в латыни имею самые скудные познания… Скажи, Ян, отчего человек становится в жизни все более одиноким? Ребенка окружает целый мир: отец, мать, дворня; носят тебя на руках, учат ездить верхом, владеть оружием. В школе возле тебя — только несколько друзей. Самых близких. И уже начинаются измены. Потом твой мир становится все уже. У тебя жена, дети. Возможно, они останутся верны. Повторяю — возможно. Ну, сколько их может быть, этих верных членов семьи? Пять, десять. Это много? О нет. Это очень мало! Потому что вот стал ты правителем страны, короли добиваются твоей дружбы, о тебе пишут книги, тебя восхваляют и хулят… И вот сам ты — король. И в твоих руках большое, богатое королевство, и ты овеян славой и окружен льстецами. О тебе пишет Жидек и Цтибор Товачовский[161]. Но ты одинок. Как есть один. И вокруг — одно недоверие к тебе, и твое недоверие к людям, и без конца — измены, и ложь, и лицемерие, и одинокая печаль… Как вон та черная ворона в широком белом поле.

Иржи задумался. Как всегда в таких случаях, хотел погладить себе подбородок. Сам не замечая этого, снял с правой руки перчатку и, освободив таким образом пальцы, стал быстро, сосредоточенно крутить свои густые усы. Проехав небольшое расстояние, он опять остановил коня. Надел перчатку, улыбнулся.

— Так с каждым, не только со мной… Одиноким зарождается человек в материнском лоне, одиноким ложится в лоно земли. А между тем и другим — короткая жизнь. Вокруг все кипит, суетится — в конце концов такие же люди, из которых каждый одинок. А из многих одиночеств слагаются королевства, церкви… Кабы не было столько ненависти на земле!

— Мир полон любви, государь. Разве ты не слышишь, как под снегом ждет весны любовь трав, любовь насекомых, зверей и людей? На свете гораздо меньше ненависти, чем любви. А то прекратилась бы жизнь! Но она не прекращается от сотворения мира до наших дней, а наоборот — множится, ширится, увеличивается, растет.

— Ты так хорошо умеешь разгонять все мои тревоги, брат!.. Тогда поделюсь с тобой еще одной тревогой, которая гложет мне сердце. Это вопрос о моей вере. Признаюсь тебе, что я некрепок в вере. Несколько лет тому назад я сказал об этом Энею в Бенешове. И он, может быть, строит на этом свои виды насчет моей страны, полагая, что я легко и без потрясений приведу ее в римскую овчарню… Не доверяю я и нашим священнослужителям, мало полагаюсь на них. Рокицана — человек крупней, чем я. Но слабого характера. За свою жизнь несколько раз изменялся. Это можно понять, потому что все меняется, и человек тоже. Но Рокицана не шел вперед, Рокицана возвращался назад. Рванется, остановится и — обратно, откуда вышел. И снова. И опять. Любопытно: окажется ли его последний рывок — рывком вперед или кончится ничем, вернет его обратно?.. А я, милый мой, упрям. И в делах веры! Убежден, что от нашей воли не зависит, во что мы верим. Нашей мыслью распоряжаются и владеют могучие доводы, которым мы не хозяева. Убежден, что наша вера или неверие дается нам от бога. И от бога своего отступиться не могу…

— Государь, — сказал Ян, — вопрос о том, во что ты веришь или не веришь, для Рима не имеет большого значения. Я видел итальянские города, которыми управляют не люди, а кровожадные хищные звери в человеческом образе. И папу это нимало не беспокоит. В Италии вера пропала даже на папском престоле. Это понял еще наш магистр Ян, которому из-за этого пришлось умереть на костре. Ты интересуешь папу, как король страны, где папское слово потеряло свои вес, а в то же время — все в порядке. Папа глядит с ужасом на твою страну, где ты правишь двойным народом и где нет никакого вреда ни одному народу, ни другому. Папа считает себя королем королей. И не хочет терпеть, чтобы рядом с ним жил и правил король, который правит по-своему. Папа представляет себе, что весь мир — под властью бога, осуществляемой через его посредничество. А твоя страна — под властью народа и не нуждается в посредниках. Вот в чем твое разногласие с папой! При этом, брат король, ты гораздо лучший христианин, чем святой отец. Но оба вы — властители. Ты — король чехов, а он считает себя королем всего света. Он заблуждается, а ты правильно мыслишь. В этом ваше различие, и из-за этого между вами будет бой! От тебя зависит, как повести этот бой, сколько иметь союзников и удастся ли тебе убедить мир, что ты думаешь о всем христианстве, хочешь защитить христианство от турок, в то время как папа упорно противодействует тебе, поступающему как христианин, согласно правде и компактатам, заключенным с той самой римской и апостольской церковью, чьей видимой главой является папа… Если ты будешь стоять на почве закона, брат-король, и не станешь верить в силу любви и преданности моего друга Матея Брадыржа, о котором я тебе много раз говорил, тогда старайся иметь под своим началом в этой борьбе как можно более сильное войско. Но сильней всего будешь ты, если обопрешься на тех, кто стоит и готов пасть за тебя. Хорошо иметь союзников, но самый лучший союзник — собственный меч. Меч, которым управляет разум, подобный твоему… Но поверь, государь, до твоей веры и твоего спасения папе дела нет! Будь хоть воплощением антихриста, но слушайся его — и он тебя благословит. Будь святым, но не слушайся — будешь велелепно, красноречиво, торжественно проклят в великую пятницу при молчанье колоколов!

— Близится бой, брат Ян! Но пока между военачальниками идут переговоры. Ты поедешь в Рим и расскажешь мне, что увидишь своими удивительными глазами, из которых один — цвета преисподней, а в другом отразились небеса.

Король поскакал. Когда они, приблизившись к долине речки Ботича, остановились на мгновенье, любуясь заиндевевшими ветвями деревьев, прямо-таки сверкающими в свете восходящей луны, Ян подъехал к королю и попросил его:

— Позволь мне взять с собой моего друга Матея. Хоть он стар, но рука у него еще легкая. Он будет стричь и брить посольство и слушать, что говорит итальянский народ в корчмах, куда послы не попадут…

— Поезжайте оба, — с улыбкой ответил король. — Может быть, королевская казна возьмет и твоего Матея на иждивенье.

Король и его шут въехали в город и на Кралов двор, где в тот вечер не было гостей к ужину. Король выглядел помолодевшим на десять лет…

X

Портные в Краловом дворе сшили Матею Брадыржу новые штаны, кафтан, шубу и все необходимое для зимнего путешествия, — так же как и всему составу посольства. Он спрятал под седло оловянную тарелку, мыло и бритву с полотенцами, чтоб быть готовым оказать услугу панам и магистрам на каждой остановке долгого пути. Ян приказал ему по возможности меньше говорить, а главное — в присутствии третьих лиц взвешивать выражения и в особенности показывать всем, что владеет итальянским языком не хуже хозяина.

— Мы съездим в Падую, — сказал ему Ян.

— И увидим его милость Микулаша Мальваза?

— Да, Матей!

И оба радовались, как малые ребята в приходский праздник на ярмарке.

Тронулись суровой зимой, 14 января 1462 года, причем путь их шел теперь на венский Нейштадт и Грац в Штирии. На дорогах было много снега, но горные перевалы были удивительно удобны, и вообще настроение у всех едущих в повозках и верхом было веселое, полное надежд.

В графстве Горицком склоны гор над долинами и возле рек уже покрылись весенней зеленью. Матей нарвал Яну первых фиалок, и оба чувствовали себя, как много лет тому назад, когда пугали епископов и чаровали на площади перед сбежавшейся толпой, боявшейся красивого еретика и его косматого слуги. Проохали мимо Венеции, лишь издалека увидев море — в виде бледно-голубой стены, возвышающейся на горизонте от земли к небесам… Доехали до Вероны, где пришлось ковать лошадей, чинить ободья у повозок и где, конечно, магистр Врбенский, особенно интересующийся историей, захотел осмотреть древний римский цирк.

Палечек обратился к главе посольства, канцлеру Прокопу из Рабштейна, который чувствовал себя на итальянской почве как дома, усердно посещая храмы и каноников, из которых многие были когда-то его однокашниками, с просьбой разрешить ему съездить вместе с Матеем на два дня в Падую, где у него, Палечка, есть друзья. Перед отъездом Матей исполнил свою обязанность, к полному удовольствию однопричастных панов и подобойных магистров, оставив их в Вероне в самом привлекательном виде, какого только мог добиться с помощью бритвы и ножниц.

Они поехали вдвоем по городам и деревушкам долины реки По, любуясь оливковыми рощами, подымаясь к городкам на вершинах, осматривая их смешные укрепления, большие церкви и белые колокольни.

Потом увидели Евганейские холмы, сияющие весенней зеленью виноградников. Дорога слепила блеском желтого песка. И опять навстречу им шла молодая женщина с кувшином воды из колодца. Она держала сосуд на голове, и обнаженные руки ее, воздетые в легком изгибе, были так прекрасны, что Палечек готов был сойти с коня и поцеловать их в тех местах, где они маленькой мягкой волной сливались с нежной ямкой над выступающими под белоснежной рубашкой грудями. Женщина шла гордо, как королева. Она улыбнулась всадникам.

Тут Матей Брадырж нарушил свое обещание — помянул черта. Но весьма изысканно.

— Клянусь Велесом, я эту женщину где-то видел… Того, что у нее так выпирает спереди, вовек не забудешь!

— Милый брат, — ответил Палечек, — я тоже видел ее… Но это не она. Это — женщина Евганейских холмов. Это гений здешних мест, говоря языком гуманистов.

— Вы изысканно выражаетесь, сударь, а я скажу попросту: девка что надо!

Некоторое время он смотрел ей вслед, потом махнул рукой… И они продолжали свой путь в Падую.

Утро было такое, что кажется, ты заново родился.

Каноник Мальвецци принял гостей в своем прежнем обиталище. Господину канонику прибавилось лет, а обиталищу — книг. Он задрожал от радости и долго не выпускал Яна из своих объятий, прежде чем спросил его, зачем тот приехал в их края и надолго ли. А когда Ян сказал ему, что только на один день, так как едет с чешским посольством в Рим, к папе, старичок заплакал и обещал, что не отпустит ни Яна, ни Матея, пускай за ними приедет хоть целый отряд гуситского войска.

И он тут же приказал накрывать на стол, и было вино, и пошла беседа, и расспросы, и ответы. Каноник поблагодарил за письма, а Палечек — за милые воспоминания. Потом Никколо стал спрашивать о короле Джорджо, называя все время Палечка «Пульчетто мио», причем объявил, что теперь никто уже не посадит его в тюрьму, так как здесь больше нет безумных чернецов, оттого что папа — человек чрезвычайно образованный и хотя мягкого характера, но не любит оголтелых монахов, так же как не любят их присутствующие здесь Джанино Пульчетто с верным Матеем.

Матею этот разговор был не особенно интересен, так что он попросил разрешения посмотреть рынок и заглянуть в одну корчму, где бывает отличное белое вино… Отец Никколо и Ян остались одни, и Никколо повел речь о новых книгах и новых поэтах, сообщил, что в Падуе нашелся мудрый толкователь чародейной Дантовой поэмы «Ад», и что там упомянуты даже чешские князья[162], и что в Падую и Болонью приезжает теперь много молодых чехов учиться, но что королю Джорджо не надо бы их пускать, так как они занимаются только тем, что разводят всякие сплетни о своем короле и подлизываются к его врагам. А врагов этих здесь немало, так как папа заставляет проповедовать против Иржика с церковных кафедр, и народ убежден, что близятся новые войны и новые гуситские ужасы, подобные тем, о которых столько рассказывают деды на основании того, что сами видели, когда бежали из Чехии, будучи крестоносцами.

— Дивлюсь я, как это вы хоть для заграницы не выступаете единым народом. Мы у себя дома тоже ссоримся — каждая деревня со всеми остальными, но коли придем на чужбину, так говорим одним языком и все — одного племени.

Палечек покачал головой и ничего не ответил.

Потом монсеньер Никколо стал рассказывать о Падуе, об академии, где теперь ничего нового не допускают, а учат по тем же старым правилам, хоть мир меняется. Уж Болонья обогнала Падую, и даже наш милый святой Антоний не вернет нам былой нашей славы. А все потому, сказал господин каноник, что схоластика ведет еще войну с новыми гуманистическими науками. Но победят в этой войне поклонники языческих книг и языческих богов.

Так говорил отец Никколо, и Палечку вдруг подумалось, что он будет очень скучать по этому священнослужителю, что священнослужитель этот — не только воспоминание о его, Палечка, молодости, но что сам он — вечная молодость, и что у нас в Праге и вообще в Чехии таких людей не найдешь, и что оттого-то там бывает порой так уныло.

Тут Палечек спросил старичка, как поживает Лючетта.

Старичок засмеялся и закашлялся. Потом выпил вина и начал:

— О, Пульчетто мио еще не забыл? Ну, хорошо… Опишем ему Лючетту. У Лючетты уже четверо детей, и не будь я ее исповедником, то сказал бы, от кого они и не от четырех ли разных отцов. Но синьор Винченцо спокоен, и синьора Лючетта — тоже. Она набожна и осуждает слишком легкие нравы, царящие среди молодых женщин… А синьор Винченцо? Синьор Винченцо стал судьей и зорким глазом различает добро и зло, если только случайно при разборе дела не заснет. А заснул, так, проснувшись, рассудит еще строже. А Джулио? Ну, Джулио женился на богатой, у него двое детей — сын и дочь. Он теперь самый толстый среди падуанских жителей.

Палечек выслушал с интересом. Потом сказал, что хотел бы видеть Лючетту.

— Пойдем вместе, друг. Я не хочу терять ни минуты общения с тобой. А отказать тебе во встрече с Лючеттой не могу.

— Но синьора Винченцо мне бы видеть не хотелось!

— Не беспокойся, Пульчетто, его никогда нет дома.

Они вошли в дом на площади. Сын пирожника Бенедетто, живущего в нижнем этаже, с любопытством глядел на чужеземца, подымающегося по лестнице к синьоре Лючетте с отцом Никколо, причем ступени скрипели сильней, чем когда Джулио попросил Джанино побыть на карауле во время его любовного свиданья.

Но вот дверь отворилась, и запахло немытыми ребятишками. В прихожей, где теперь стоял сундук, куда в ту слишком упоительную майскую ночь Ян сунул Джулио, ковыляли два сопливых малыша в мокрых рубашонках, до того испачканные, что нельзя было разобрать: то ли мальчики это, то ли девочки, то ли мальчик с девочкой… Из кухни вышла синьора Лючетта. Это была она!

«Клянусь Велесом!» — воскликнул мысленно Палечек, следуя примеру Матея Брадыржа.

Синьора Лючетта была еще молода. Но растолстела так, что исчезла вся ее прелость, не дававшая когда-то сомкнуть глаз мужской половине падуанской молодежи. Она благоговейно приветствовала отца Никколо и поцеловала ему руку. Потом устремила свои все еще игривые глаза на Палечка и тотчас перевела вопросительный взгляд на отца Мальвецци. Она не узнала Джанино.

— Я — Джанино Пульчетто, — сказал Ян.

— Ах, мадонна миа, Пульчетто?! Садитесь, пожалуйста, милости просим… Я сейчас велю подать вина… Вы видели трех моих дочерей и сына?

Однако сына найти не удалось. Старшая дочь, появившаяся из кухни, оказалась долговязым худым подростком, красотой в мать, но пока — на длинных худых ногах с острыми коленками.

Синьора Лючетта нашла три стакана, утерла двум ребятам носы и крикнула на кухню что-то похожее на обычное итальянское ругательство. Потом опять села и долго смотрела на Палечка.

— Так чтό? — промолвила она.

— Ничего, — ответил Палечек.

Вот и весь их разговор. Отец Никколо сказал что-то относительно задержки с утверждением нового ректора, но Лючетта, видимо, не поняла, и оба откланялись. Чувствовалось, что Лючетта рада их уходу. Она засмеялась, и тело ее приобрело на мгновенье соблазнительную гибкость.

Сын пирожника Бенедетто опять с любопытством следил глазами за чужестранцем и готов был за ним побежать, спросить, откудова он и почему на груди у него вышит лев, а надо львом буква «G». Но не решился, так как тот был с каноником Мальвецци.

Подходя к дому каноника, они увидели, что Матей уже ждет их перед дверьми.

— Не надо оглядываться на то, что было, — сказал он. — Все меняется, люди помирают, вещи гниют, с домов сыплется штукатурка, улицы по-прежнему убоги, только там и сям — новый дом, а в окне — новое лицо.

— А я, видишь ли, был в гостях у женщины, которая называла меня когда то золотой рыбкой.

— У этой губастой Лючии? — непочтительно отозвался Матей.

— Да, у нее.

— Ну что?

— Она задала мне как раз тот же вопрос, и больше — ни слова.

— Вот видишь, сударь!

Монсеньер Никколо, глядя на беседующих, огорчился, так как видел, что их что-то тревожит. Он позвал их к себе и стал говорить ласково, успокоительно:

— Ничто не изменилось, милые друзья мои. Изменились мы! В молодости природа прекрасна потому, что мы тогда сами прекрасны. Дедал никогда не изобрел бы крыльев, если б не был когда-то молод, а Икар никогда не надел бы их, если б не был ребенком. Наши крылья — это наша молодость. Вы можете себе представить, чтобы кто-то вдруг написал ангела в сединах, с морщинами? А ведь в старом человеке больше ангельского, чем в молодом. Но ангел есть ангел: он молод… Постарела Лючетта, постарел Джулио, постарела Падуя, умер пирожник Бенедетто-старший, который покатывался со смеху, видя, как мессер Винченцо ревнует. А теперь мессер Винченцо уже больше не ревнует, живет спокойно. Жена его благочестива и варит превосходный суп из капусты, которую Винченцо и я вместе с ним страшно любим… Но по существу ничто не изменилось. Лючетта родила новую Лючетту, Бенедетто произвол на свет сына Бенедетто, который делает паштеты еще лучше, падуанский храм так же прекрасен, а портики стали еще прекрасней, потому что со сводов местами осыпалась штукатурка и показались ребра, образующие как бы беседку из виноградных лоз. А когда я сижу за стаканом этого вина, так скажу вам: вот единственное, что становится слаще и лучше, коли состарится в добром погребе. Потому что мы, старики, у которых прошла страсть к красивым женщинам, любим старое вино. Не знаю, как у вас в стране, а у нас вино смягчает все религиозные споры, все вековые разногласия, все разделяющие нас философские бездны и дает нам возможность позабыть, что мы любили и были обмануты, что мы стары, что женщины не смотрят на нас. Скажите, друзья, ваш царственный хозяин Иржи любит вино?

— Любит, отец Никколо.

— Ну, тогда я его совсем не боюсь. И каждому скажу, что чешский Джорджо достоин розы добродетели и королевского скипетра и что он будет самым лучшим полководцем, который спасет нас от неверных.

Все трое подняли стаканы и выпили за здоровье короля Иржи и за его страну там наверху, за горами, куда отец Никколо, dio mio[163], не едет просто оттого, что ему стало изменять зрение.

— Хотел бы я на всех вас посмотреть хорошенько и потом правдиво описать, как вы там действуете… Потому что сдастся мне, в одном отношении вы опередили весь мир. Вы управляетесь без святого отца, и это разумно, так как его царство не от мира сего!

Произнеся эти еретические слова, отец Никколо опять закашлялся и приказал принести еще бутылку — на прощанье.

Потом взял с полки совсем новую книгу в желтом переплете свиной кожи и сказал:

— И еще одна вещь не стареет: стихи! Поэты не стареют, если только это настоящие поэты. У нас теперь выпускают древних римских поэтов, а скоро будем читать и греческих. Я учусь греческому у одного беглеца из Малой Азии, ученого базилианца, грека по происхождению… Мне хочется прочесть тебе страничку из Горация, Ян. Ты узнаешь, что такое старое вино и старые поэты!

И старичок прочел слабым, но приятным голосом несколько Горациевых строф. Была тишина лунной ночи, и горький аромат лился через окна в залу: это глубоко дышали виноградники. Цикад еще не было слышно… Зато где-то под потолком или между книгами сидел и пиликал старый сверчок.

Integer vitae scelerisque purus[164].

Старичок прямо пел, как в церкви…

Потом Ян с Матеем поехали в Верону по дороге, озаренной луной.

XI

Флорентиец Фульвио Массимо, секретарь Ватиканской библиотеки, составлял для папы опись греческих рукописей. Это был ученый, который по бедности вынужден был удовлетворяться секретарской должностью. Папа платил не так хорошо, как мог бы, но время от времени кое-что добавлял кардинал Бессарион[165], страстно мечтавший о том, чтобы литература его греческой родины сохранилась для потомства — до того момента, когда Эллада будет освобождена от власти неверных.

Фульвио водил рыцаря Палечка, с которым познакомился в корчме «У цезаря Веспасиана» и подружился за его знание латыни и любовь к римским поэтам, по Риму. Иногда ходил с ними и Матей Брадырж, снова вошедший в роль Палечкова телохранителя.

Фульвио в свои пятьдесят лет был человечек с огненным разумом и щедрым сердцем. Он любил Рим, и тем, кого он сопровождал, казалось, что они живут не при Пие II, а во времена цезарей. Он знал здесь каждое местечко на земле и под землей, где скрывались, прячась в плюще и боярышнике, следы древности. Следы действительно скрытые, и можно только догадываться, где Цицерон произнес свою первую и где — четвертую речь против Катилины; и лишь по форме земной поверхности узнал Фульвио, что вот здесь стоял цирк Максенция, а там были термы Каракаллы. Город, похожий на большой рыбацкий поселок с несколькими колоссальными зданиями, был весь усеян развалинами цезарских сооружений. На вершинах знаменитых холмов повсюду — среди олив и кипарисов то несколько колонн, то кусок смело выгнутой арки — и особенно по вечерам, в лунном свете, тоскливо и печально выглядит белоснежный мрамор под черными кипарисами и пиниями. Хмуро стоит Капитолий, пусто на Яникуле, откуда лучше всего вид на белый и седой Рим с высохшим Тибром и папской твердыней — замком святого Ангела. Оттуда видны Пантеон и грани строений, воздвигнутых Траяном, вон там — собор святого Петра, напоминающий своими приземистыми башенками, бастионами, бойницами и огромным фасадом Ватикана большую крепость посреди безоружного города, населенного беспечными и ленивыми людьми.

В этом бедном и веселом городе не было улиц, и часто нога спотыкалась о густо разросшийся побег плюща или огромный чертополох. Глаза Палечка, с самого его детства привыкшие глядеть вдали, искали на горизонте мягкие, отлогие возвышенности, описанные Горацием и воспетые Вергилием, и находили их в белоснежной мгле, что протянулась перламутровым пологом где-то между землей и бледно-голубыми небесами. И вдруг глаза Палечка видели, что Рим — великий и прекрасный город, у которого в данное время только прошлое и будущее, а настоящее смутно и бесформенно. Столько разрушенных сводов и триумфальных арок стоит на этой земле, столько обезглавленных колони торчит без видимой цели и смысла вдоль дорог и среди заглохших садов, столько белого камня нагромождено на площадях, столько разбитых обнаженных статуй валяется в сухих и горьких травах у зловонных вод Тибра!

Синьор Фульвио водил Палечка на Аппиеву дорогу, мимо крепостей и катакомб, показывал ему рыжую Кампанью и летучие арки римского водопровода. Под сенью вязов и платанов, в глине и плевелах лежали куски мраморных рук и голов, обломок женской груди из розового мрамора, тело юноши с девичьим торсом, причем Фульвио торжественно объявил, что это — мраморное воспроизведение одного из гермафродитов Калигулы.

Говорил Фульвио и о папе Пие, которого любил и перед которым преклонялся. Этот папа не только обладает глубокими научными познаниями, но и тонко чувствует. Он любит итальянскую природу, совершает в носилках путешествия по всей стране, разыскивает древние храмы и крипты и заседает там со своими кардиналами и учеными друзьями, беседуя о Древнем Риме, об Элладе. Велит, чтоб ему читали стихи, и тешится мыслью, что сам он — прямой потомок Энея. Вергилиеву поэму папа знает всю целиком наизусть и с особенным вдохновенном декламирует стихи, содержащие военные или морские эпизоды. Папа любит воинов и искателей счастья. Так, например, любимец его — Франческо Сфорца[166], которого толпа в восторге втащила когда-то прямо на коне в Миланский собор.

Тут Ян вспомнил, что его король искал дружбы и союза именно с этим счастливым Сфорца…

А Фульвио продолжал свой рассказ. О папе, который исколесил всю итальянскую землю в поисках древнеримских реликвий для своих коллекций. Но он не только собирает! Он велит каждую статую скопировать, обмерить, исследовать — с той целью, чтоб были вновь найдены законы подлинной красоты, которыми руководились античные мастера. Вокруг папы собрались поэты и ораторы, эпистолографы и аббревиаторы, знатоки латинского языка. Возвращается век Августа, со всем блеском и великолепием его двора. Роль Овидия при папе играет поэт Кампано[167]. Сам папа любит повторять его остроумные и вдохновенные эпиграммы.

Папа просвещенный человек и, быть может, единственный из здешних правителей, не согласующий своих действий с указаниями звездочетов. Вся итальянская земля — в руках у этих басурманов: греков, мавров, евреев. Только к папскому двору путь им заказан. Папа не верит в колдовство и чары; все знают, как во время Базельского собора он выгнал одного знахаря и вылечился от лихорадки при помощи верховой езды, которой в молодости предавался со страстью.

Тут Палечек опять вспомнил своего государя и решил, что непременно расскажет королю Иржику об этой особенности папы.

Целые дни посвящал магистр Фульвио Палечку, сопровождая его в качестве чичероне по вечному городу. В первые дни марта, когда посольство пана из Рабштейна достигло Рима, все время шел дождь. Но потом вдруг настала упоительная, благовонная итальянская весна, когда даже у стариков молодеет кровь, и дети идут в рост и розовеют. Ян был счастлив, так же как и Матей Брадырж, нашедший в людских множество любопытных и доверчивых слушателей, которым можно рассказывать о своем боевом прошлом, о чешской земле и городе Таборе. Рассказывал он так, что слушателей бросало в жар и в дрожь.

На постоялом дворе, где остановилось посольство, Ян проводил только ночные часы — с полночи до утра. А в остальное время был на ногах, хотел все видеть и слышать.

Но ему казалось, что многого он не услышит, хотя видит достаточно. Он видел, как королевский прокурор Фантин де Валле[168], человек, принятый Иржиком на службу для того, чтобы отстаивать его, Иржиковы, интересы перед святейшим престолом, быстро устроил пану из Рабштейна аудиенцию у святого отца, но не предпринимает никаких шагов к тому, чтобы было принято посольство. Словно этого посольства вовсе в Риме не было. О чем пан из Рабштейна говорил с папой, тоже осталось неизвестным: он не поделился этим даже с паном Зденеком Косткой из Поступиц. Видимо, и здесь, как всюду в других местах, чешская группа распалась на две, если не на три партии. Тут был пан из Рабштейна, упоенный Римом и говоривший о папе как о своем приятеле еще со времен службы у императора. Потом — Зденек Костка, до мозга костей верный своему королю. С ним беседовал рыцарь Ян, от него узнавал о гнетущих его опасениях. Дальше, тут были оба магистра — Коранда и Врбенский; Коранда — высокий и тощий, мрачный и бледный, неприступный и неистовый в своем святом красноречии, Врбенский — спокойный и толстый, улыбающийся и беспечный, воспринимающий эту поездку как приятное заграничное путешествие, а не как участие в трудном и ответственном посольстве по поручению короля.

Посольство скоро разошлось во все стороны, не в силах терпеливо дожидаться приглашения папы. Коранда избегал римских церквей и религиозных торжеств, справлявшихся чуть не каждый день то в одном, то в другом храме, и с отвращением смотрел на снующих кругом монахинь и монахов, которые наряду с мужчинами в высоких рыбацких сапогах и аляповато намазанными купчихами составляли самый многочисленный элемент римского населения.

Магистр Врбицкий любил расположенные в тени, под молодыми виноградными лозами таверны и больше всего интересовался, как это здесь, в Риме, люди живут в домах, напоминающих ласточкины гнезда, как здесь откуда-то из подземных нор вылетают, словно пчелиный рой из улья, целые толпы народа и как древние христианские катакомбы сделались пристанищем семейств с бесчисленным количеством детей. Он даже со смехом задался таким вопросом: как, наверно, трудно отцам увеличивать свои семьи, когда вокруг столько народа кишит, словно в муравейнике?

Пан Костка выходил из дому редко, а если выходил, то только посмотреть, как марширует и выделывает воинские артикулы папское войско — швейцарская стража, производившая в своих ярких мундирах впечатление какого-то вооруженного маскарада.

Был еще рыцарь Антуан Марини, француз из Гренобля, советник короля Иржи. Марини, научившийся чешскому языку, очень огорчался, что не играет в посольстве главной роли, но был настолько честен, что доставлял пану Костке добросовестные, неприкрашенные сведения. Только все время завидовал далматинцу Фантину. Уже в Риме он заметил то, что позже, в Праге, стало явным: что Фантин де Балле, находясь на службе короля Иржи, служит папе во вред королю. Марини старался во всех разговорах с лицами, имеющими доступ к святейшему престолу, доказывать, что папа и все христианство крайне заинтересованы в добром отношении короля Иржи, так как только этот доблестный правитель героического чешского народа способен теперь остановить вторжение турок в самый центр христианского мира. Марини, хорошо знавший историю, помнил, что когда-то Атилла со своими гуннами вломился в Европу как раз с той стороны, где теперь стоят лагерем победоносные турки, прочем орды его достигли не только Рима, но и Франции. Как человек нового времени, Марини не верил в чудеса, а только в оружие и твердые военные договоры. И при этом знал, что король его, Иржи Чешский, — союзник верный и надежный.

Разговорчивый, подвижный француз сидел до поздней ночи с паном Костой, стараясь уклониться от прямого разговора с паном из Рабштейна, а дни проводил в кориорах Ватикана, где у него было много приятелей среди секретарей и кардиналов.

Таким образом, в первую неделю чешское посольство разбрелось по Риму, и только рано по утрам пан из Рабштейна собирал своих друзей на краткое совещание, во время которого он всякий раз со вздохом сетовал на то, что хотя с ним святой отец и господа кардиналы беседуют охотно, но разговоры эти имеют чисто личный характер, а чешскому посольству, как ни печально, приглашения на официальную или хотя бы даже только частную аудиенцию — нет. Поэтому пан из Рабштейна ежедневно цитировал Катоновы сонеты и просил своих друзей «interponere tuis interdum gaudia curis»[169], желая этим сказать, что пока каждому из них надлежит коротать время по своему вкусу.

Однако рыцарю Яну уже с первого дня стало известно, чем вызвана медлительность Ватикана. Здесь ждали прибытия посольства короля Людовика XI, желавшего таким способом оказать папе уважение и выбросить за борт знаменитую прагматическую санкцию[170], которой его предшественники добились на соборе и которая предоставляла французской церкви особые привилегии. По этому поводу Марини заметил насмешливо, что тут скрыта la braguette du droit, — прорешка права, за которой притаился чертик Людовикова желания, чтобы святой отец подарил в Неаполе свою приязнь Анжуйскому роду[171] и выгнал Альфонса Феррана[172], впрочем, превозносимого до небес синьором Фульвио за то, что тот заплатил за латинский перевод Ксенофонтовой «Киропедии» пятьсот золотых.

Посольство Людовика XI приближалось к Остии, и чешские паны и магистры ждали. Людовиков астролог Галеотти определил день прибытия французского посольства 16 марта. Чешское, отправленное согласно предсказаниям магистра Гершика, ждало.

Процессия, в которой появилось французское посольство, пышностью своей напоминала карнавальную. Или те триумфальные шествия, которые так полюбились за последнее столетие итальянцам. Сам папа велел однажды приветствовать его факельным шествием…

Матей Брадырж страшно сердился, глядя с рыцарем Яном на появление французских послов. Они прибыли в разукрашенных повозках, развалившись на шелковых подушках. Перед ними ехали герольды, трубя в серебряные горны славу Анжуйскому роду. Предводивший посольством маршал сидел в повозке, запряженной четверкой белоснежных лошадей, управляемых золотыми вожжами с вплетенными в них первыми фиалками. Вокруг его повозки шли двенадцать пажей в белоснежных кафтанах, с гербом рода Анжу, вышитым на груди. Прибывшие в составе посольства прелаты ехали в повозках, напоминающих папские носилки, имея на голове митры, а на плечах — праздничные церковные облачения, как будто служили большую мессу во время крестного хода в светлое Христово воскресенье. Возле их повозок шагали клирики в светлых стихарях, помавая кадилами и воспевая радостную литанию. Матей до того злился, что острый кадык его на короткой шее так и прыгал. Старик не мог облегчить душу на свой любимый лад.

Итак, французское посольство приехало, было выслушано и радостно приветствовано. В тот же день в неофициальной беседе кардинал Бессарион обратил внимание чешских послов на благородный пример французов, выразив свою мысль неповоротливой, окрашенной грецизмами латынью:

— Carissimi[173], в папской резиденции знают, что вы ждете не дождетесь минуты, чтоб засвидетельствовать свою покорность единой святой апостольской церкви. Но поглядите на французского короля! Он прыгнул обеими ногами прямо в воду, не боясь ни холода, ни простуды. Пришел, поклонился, был выслушан и заключен в святые объятия.

И, немного сюсюкая — не без влияния венецианский речи, прибавил:

«Melius est nubere quam uri»[174], как говорит апостол Павел в седьмой главе Первого послания к коринфянам… Убедительно прошу вас: женитесь на святой церкви, и благо вам будет на земле…

Пан Костка, без улыбки встретив это почти греховное сравнение, произнес те четыре слога, которые были основой упрямства чехов и их правоты:

— Компактаты…

Кардинал Бессарион омрачился и промолвил обиженно:

— Мы рассмотрим и решим!

Пан Костка ушел раньше, чем канцлер из Рабштейна. Вечером он долго ходил с Яном Палечком по площади перед храмом святого Петра, и оба вспоминали короля в Праге.

Луна походила на дукат. Рим был залит светом и полон музыкой.

XII

Рыцарь Ян Палечек окинул взглядом огромную залу консистории, нисколько не похожую на скромное помещение, где должны бы сходиться преемники апостолов для совещаний о делах христианских. Всюду мрамор и шелк, на заднем плане — обнаженные статуи, нарядное распятие за папским троном. Папа сидел, возвышаясь над двадцатью четырьмя кардиналами и епископами, белый среди пурпурных. Здесь было великое множество празднично одетых, веселых и сытых, благолепных и распутных прелатов, докторов, священников, и у каждой двери, а также возле папского трона, стояла роскошно обряженная стража с блестящими алебардами. Сквозь высокие окна в залу лились лучи весеннего римского солнца. На мраморных квадратах сверкающего пола были расстелены изумительные тканые ковры, вывезенные из восточных стран паломниками в Святую землю и венецианскими купцами.

Все, кроме младших священников и прислуживающих клириков, сидели; только чешское посольство стояло. Папский церемониймейстер кардинал Куза[175] этим показывал, что оно здесь в роли просителя. Гордый и красивый, русый с небольшой проседью, стоял пан Зденек Костка из Поступиц, на шаг впереди него — пан канцлер из Рабштейна, выделяясь своим одухотворенным лицом и простой одеждой, человек великосветский, нимало не смущенный тем, что он стоит перед папой и его славным синклитом. Потом — магистр Коранда в простой рясе, худой, с полными смирения и показной добродетели блестящими черными глазами, и рядом с ним — магистр Врбенский, грузный, румяный, круглолицый, с доброй улыбкой на толстых губах. За ними — их рыцарская свита, люди широкоплечие, с твердыми мышцами, дети гуситских воинов, простодушные и гордые, сварливые между собой, но мгновенно смыкающие свои ряды, как только кто-нибудь затронет честь их гуситского имени. Между ними — и Палечек, стройный и гибкий, с лицом миловидным, как у итальянцев, не молодой и не старый, с острым носом и короткой бородой, похожей на бороды древнеримских статуй. Легкая улыбка играла на его небольших, но полных губах, а глаза смотрели, смотрели. Внимательно, немного удивленно и немного насмешливо. Один голубой, другой карий.

На большой аудиенции 20 марта не произошло ничего неожиданного ни для чешского посольства, ни для папы. Напрасно Куза и Бессарион старались убедить пана Костку, что компактаты были заключены только для одного, первого поколения чашников, и собор попросту пошел навстречу чехам, так детям дают игрушки, чтоб не плакали. Последующие поколения уже не вправе претендовать на преимущества отцов, и компактаты могут быть и, видимо, будут расторгнуты властью папы. Чехам придется подчиниться, если они не хотят, чтобы пострадали и король и королевство. Притом Иржи дал венгерским епископам слово, что будет пресекать и искоренять ересь, блюдя волю апостольского престола. Он должен это слово сдержать, либо расстаться с троном.

Пан Костка все эти доводы отклонил, доказывая противоположное. Компактаты, компактаты — вот было для него слово спасения, и в этом кардиналы с послом короля Иржи решительно расходились.

Теперь посольство стояло перед всем двором Пия II, под мраморным сводом консистории, где, посвистывая, вились ласточки, тот год рано вернувшиеся из африканской пустыни. И пан Рабштейн, с согласия всего посольства, обещал папе покорность чешского короля и народа.

В голосе пана Рабштейна чувствовалось волнение. Он знал, что от себя и от своей страны он обещает честно и искренне, но что обещание остальных связано с тяжким условием, о котором через несколько мгновений будет говорить магистр Коранда.

И вот зазвучал мощный и назидательный, страстный и убежденный голос Коранды. В нем была чешская земля, которая за горами, чешская земля, всем миром ненавидимая, всему миру внушающая страх, упрямая, замкнутая в себе, на протяжении жизни двух поколений не затронутая иноземными мыслями и чувствами, гордая своей воинской славой, твердая, непоколебимо уверенная в своей правде и непримиримая в те минуты, когда на эту правду посягают. Коранда говорил долго и убедительно, но за словами смиренными и христиански добродетельными слышался грохот Жижковых боевых телег и та неукрощенная и неукротимая чешская непокорность, которая подорвала величие единой церкви и единого императора и смело зажила по-своему, не ища ничьего одобрения. И непокорность эта еще требовала от папы, чтоб он признал ее правом и правдой и возвел в закон! Широко раскрытыми глазами смотрели прелаты на чешского оратора, жадно впивая его шершавую латинскую речь. Брови хмурились, гнев клал темные тени на итальянские, французские, испанские и каталонские, греческие и швабские морщинистые лбы.

Но Коранда восхвалил своего короля, мудрого и осмотрительного, ласковым отеческим словом своим утишившего бури в своей земле и ведущего ее по путям счастья и мира. Однако король этот требует, чтобы были признаны компактаты, дарованные чехам собором и подтвержденные славным папой Евгением. Король Иржи, властелин героического и могучего чешского народа, слава которого еще не позабыта, разумеется, готов и способен помочь всему христианскому миру одолеть угрожающего христианству врага, неверного турка…

Во время этой речи Палечек смотрел на лицо папы. В ту пору папа был уже тучный и малоподвижный. Его широкий римский нос с горбинкой украшал физиономию, на которой читались долголетняя работа духа, чувственность и любовь к занятиям приятным и нетягостным. Губы, уже побледневшие, были тверды и властны. Муж, сидевший на троне святого Петра, считал себя призванным обновить славу единственного, никем не ограничиваемого апостольства и вести христианство в бой. Подобно каждому образованному итальянцу того времени, папа чувствовал себя полководцем и цезарем, а потому таил в глубине сердца симпатию к воинственному чешскому народу. Но чешские воины во главе с героем и мудрым правителем Иржиком должны быть послушны папе; без этого они не имели в его глазах никакой цены… Либо покорятся, либо будут уничтожены, истреблены, сказал себе цезарь и надменно поджал свои тонкие губы, когда магистр Коранда заговорил о славных победах гуситов и о соборах.

При этом папа вспомнил аудиенцию послов в Базеле. Он был тогда молод и полон стремления к славе и власти. В то время уже видел себя папой. Сидя в левом углу Базельского кафедрального собора, близ алтаря, за секретарским столом, он смотрел, как мимо него проходит чешское посольство. Этот ловкий подстрекатель Рокицана, потом Прокоп… Высокий, стриженый, как монах, с запавшими, усталыми глазами. Человек, много видевший и еще больше переживший, хитрый и молчаливый, стоял как гора и ждал. Ждал вот этих самых компактатов, которых теперь король Иржи снова домогается от папы. Но тогда присутствовавших в храме мороз подирал по коже. На гуситских палицах еще кровь не засохла, и кардинала Юлиана Чезарини еще бросало в жар при воспоминании о домажлицком лесе… А теперь? Папа протянулся поудобней в кресле и погладил под парадной сутаной терзаемую подагрой коленку.

Потом Пий II встал и начал говорить. Он говорил будто бы без приготовления и так, чтобы каждому было ясно, что для чашницкого магистра — большая честь получить ответ от святого отца. Речь папы была ласковая, ровная, тон тверд, но приветлив. Он обращался к чехам, как к сыновьям, но сыновьям блудным. В их образе действий много неправильностей и новшеств. И король их — не королевской крови, а выбранный. Безобразна та распущенность, которая сделала возможным в чешских землях своевольное буйство, вызванное людьми, дерзко возомнившими, будто они просвещены духом святым, тогда как ими владел антихрист… Действительно, верх одерживало многочисленное и отборное чешское войско, но победы эти привели к неслыханным мукам для всех народов, — в частности, и для чешского народа. Папа сам, собственными своими глазами, видел вызванные ими опустошения. И если собор сделал чехам уступку в виде компактатов, то только из снисхождения к блудным сынам, чтобы, положив конец некоторым заблуждениям, оставленный ныне живущим, этот договор помог им найти путь к миру и спасению.

Но компактаты были даны лишь поколению, испытавшему смуты и бури, а теперь не должны и не могут рассматриваться как гарантия мира в чешском королевстве. Папа заявил, что не может принять обещание покорности до тех пор, пока король не подтвердит на деле свою присягу, данную при короновании. Впрочем, папа посоветуется со своими кардиналами и через несколько дней даст чешскому посольству окончательный ответ.

Кончив, папа окинул самодовольным взглядом собрание, минуя при этом чешское посольство. Потом набожно полузакрыл глаза и зашептал молитву. Наконец, снова открыв глаза, осенил широким крестным знамением всех присутствующих, на этот раз коснувшись ласковым взглядом главным образом чешского посольства.

Принимая папское благословение, пан Прокоп из Рабштейна опустился, как и все присутствующие, на колени. Но остальные члены чешского посольства остались стоять, лишь слегка склонив головы. Потом посольство повернулось и пошло из залы. Кардинал Куза подошел к пану Прокопу, взял его под руку и о чем-то оживленно заговорил. Пан Костка уходил, выпрямившись, гневный. Палечек оглянулся на папу. Тот стоял с кардиналом Бессарионом и оживленно с ним разговаривал. Вдруг тонкие губы его мучительно искривились. Он схватился за колено и стиснул зубы, так что у него скулы зашевелились. Но сейчас же опять засмеялся и громко продолжал интересную беседу.

Кардинал Куза пригласил посольство в соседнюю залу. Там был накрыт роскошный стол, и прислужники в одежде, похожей на туники простонародья в императорском Риме, разносили гостям кубки с вином.

— Из папских виноградников, — сказал кардинал Куза пану Костке.

Но тот ответил лишь горькой улыбкой, Коранда поблагодарил, отказавшись от угощения. Рыцарю Палечку вино понравилось.

— Valete et plaudite,[176] — сказал кардинал Бессарион пану Прокопу из Рабштейна на прощанье.

«Да, мы уедем, — подумал Палечек, — конечно, уедем, потому что тут делать нечего. Но рукоплескать не будем. Этого от нас не дождетесь!»

Посреди дня Палечек сидел с магистром Фульвио на берегу Тибра. Пахло рыбой, но вид на замок святого Ангела был так прекрасен, что не хотелось уходить. Зашел разговор о греческих философах. Палечек слушал и молчал. А Фульвио говорил — губами, глазами, руками. Долго, до самых сумерек.

Когда они встали и пошли в трактир пить фалернское, Палечек сказал Фульвио:

— У нас есть привычка каждую мысль сейчас же взять и рассмотреть, что в ней относится непосредственно к нам. И вот мне кажется, что в молодости я был Демокритом, философом, который смеется, а теперь стал Гераклитом, философом плачущим…

В ответ на это Фульвио произнес правдивое и мудрое слово:

— Это часто бывает с честными людьми!

XIII

Кончено. Солнце над Римом светило по-прежнему, по-прежнему на улицах кишели толпы двуногих муравьев, вылезших из каких-то дыр и трещин под землей, монахи и монахини широкими и мелкими быстрыми шагами сновали во все стороны по грязным маленьким площадям и вокруг бассейнов с прозрачной древнеримской водой… Магистр Фульвио Массимо сидел в Ватикане и составлял опись творениям греческих философов, в корчмах по ночам долго и весело бражничали, епископы спали под розовыми пологами со светловолосыми блудницами из Ломбардии. По-прежнему сменялись дни и ночи, но горстка чехов, недавно приехавшая сюда полная надежд, сидела теперь сокрушенная… Посольство проиграло дело своего короля. Проиграло не по недостатку уменья или знания, а просто потому, что это дело было правое.

Все было кончено уже во время той аудиенции в консистории, когда папа по совету кардиналов отложил свой ответ. Уже тогда пан Костка считал, что надо ехать, но пан из Рабштейна уговорил его повременить — в надежде, что ему удастся уломать Кузу с Бессарионом и напомнить Пию II о Иржиковых заслугах в деле преодоления чешской смуты. Коранда в ту ночь не смыкал глаз; и хоть он утверждал, что ему мешали спать москиты, на самом деле тревожная бессонница его была вызвана ожиданием грядущих бед. Он предвидел войны, и муки, и новые страдания чешской церкви. Только пан Врбенский сохранял в эти часы почти полную беззаботность. Он выполнил свою задачу, съездил в Рим и теперь вернется домой. А на все остальное — воля божья и мудрого короля, знающего выход из любого трудного положения…

Но до 31 марта никто из посольства не подозревал, что все решится так целиком и полностью, окончательно и бесповоротно! Папа обманул и тех, кто верил в него, и тех, кто ему не доверял. Может быть, тут сыграла роль болезнь, может быть, старость, может быть, самомненье, заслонившее в эти годы все свойства его замечательного, легкого характера.

Перед этим несколько раз имели место переговоры между посольством и кардиналами. Пан из Рабштейна прилагал все усилия, уговаривал и пан Костка. Одного только они не могли, не имели права уступить: компактатов. Но они видели и всюду слышали — дни компактатов сочтены.

Наступил день второй, еще более торжественной аудиенции. Перед великим множеством прелатов, придворных, а на этот раз и пышно разряженной римской знати, каждое семейство которой возводило свою родословную к самому Ромулу, папа именем Иисуса Христа произнес искусно составленную речь. Именем Иисуса Христа он объявил, что покорность чехов может быть принята святейшим престолом лишь в том случае, если король и королевство вернутся в святую церковь без всяких условий и ограничений, если король и королевство отрекутся от чаши. Чешские компактаты он объявил недействительными и запретил причастие в обоих видах, так как из этого может возникнуть ересь и греховное учение, будто Христос не присутствует полностью в хлебе. Святейший престол не намерен больше терпеть чешских новшеств, и у чехов только один путь: подчиниться полностью и безоговорочно святой церкви, которая обращается к ним устами папы.

Речь Пия была короткая и красива по форме. Голос его звучал приятно, а некоторые обороты отличались прямо цицероновской выразительностью и стройностью. Цитаты от Писания он произносил, благочестиво подняв глаза к небу и молитвенно сложив руки, которые в другие моменты сдержанно жестикулировали, описывая легкие полукруги. Окончив свою аллокуцию, он не дал благословения, а сел на трон, устроив так, чтобы белоснежная ряса его легла красивыми складками на бедрах и ногах. В эту минуту он был похож на древнего римлянина в тоге.

Сейчас же встал папский прокурор Антонио де Эугубио и сухим, резким голосом прочел по бумаге текст папского осуждения и расторжения компактатов, дарованных чехам Базельским собором. Папа отклоняет предложение Иржика и его королевства о покорности до тех пор, пока они не согласятся слиться полностью в безраздельное единство с святою церковью.

Когда Эугубио кончил, папа встал, и с ним весь двор, все прелаты. Пий II уходил, прихрамывая. Он испытывал боль, которую с достоинством превозмогал. За ним двинулись кардиналы, епископы, доктора, уже надевая шляпы. Вслед за ними медленно уходила блестящая и яркоцветная стража.

Ласточки зацвирикали в вышине купола.

Чешское посольство, придя в себя, двинулось по полупустой зале к выходу.

— Вином уж нынче не потчуют! — заметил Ян, обращаясь к пану Костке, и громко засмеялся.

Несколько епископов, остановившись у двери, оглянулись на нарушителя торжественной тишины.

— Жалко, не анафемствовали! — продолжал громко Палечек. — Веселей было бы… То-то мой Брадырж обрадуется. То-то залетает его бритва по нашим бородам. Он только этого и ждал, старый разбойник. Потому что, милые господа, все мы воры, еретики, разбойники и во веки веков ими останемся! И должны этим гордиться!

Тут улыбнулся и пан из Рабштейна.

На улице было светло и весело. Тысячеголовая толпа приветствовала папу, которого несли на носилках к храму святого Петра, куда он направлялся для короткой молитвы над гробом покровителя этой святыни всех святынь.

Чешское посольство медленно подвигалось среди толпы. Никто не обращал на него внимания, так как все глаза упивались зрелищем папского кортежа. Папа исчез в дверях храма, и за ним вошла в базилику его пурпурная свита. Стража с блестящими алебардами замерла у дверей.

Посольство направилось в свое римское обиталище. Но Палечек остался в толпе — ждать… Он ждал вместе с монахами и монахинями, купцами и дворянами, пирожниками и пекарями, нищими и проститутками, гревшимися здесь на солнце, как греется целые дни и недели вся итальянская земля. Многие сидели, иные легли среди луж. Матери кормили младенцев грудью, два оборванца играли в зернь.

Потом зазвонил большой колокол, двери отворились, и из храма вышла процессия, недавно туда входившая. Папская стража, ученики богословских школ с кадильницами, распространяющими голубой дым, прелаты в наглавниках и беретах, доктора в красных шапках, высокие и приземистые, люди в фиолетовом, худые и толстые люди в пурпурном и черном, люди в красных, белых и черных туфлях, люди в золотистых и серебряных облачениях, в блестящих митрах, с посохами, люди в кружевных рубашках поверх черной рясы, люди в рясах с капюшоном, маленькие мальчики в худых сапогах и стихариках, опять стража, а за ней — в блеске и чванстве — папские дворяне и на высоких носилках — папа Пий, обмахиваемый с обеих сторон павлиньими опахалами, которыми помахивали вокруг его тиары два огромных негра.

Папа, утомленный, вяло благословлял толпу слабой рукой в белой перчатке, с перстнем на пальце.

— Такой театр приятно посмотреть! — послышался за спиной у Палечка голос Матея Брадыржа. — Целый день ищу тебя, сударь, и на ум мне не приходило, чтоб ты клюнул на негров!

— Молчи, Матей, и мотай на ус…

Процессия удалялась в сторону Ватикана. Но на площади было по-прежнему полно людей, расположившихся лагерем на солнцепеке. Раздавались голоса продавцов белых булок и паштетов, люди покупали вино, которое наливали им красавицы в рубашках с открытым воротом из кувшинов в деревянные кубки, многие легли на борт бассейна спать, а над храмом, площадью и толпой кружили всполошенные голуби.

Ян вскочил на борт бассейна и подозвал Матея поближе. Потом поднял руки к небу и замахал ими. Матей повторял его движения, как ему было приказано.

Народ с удивлением смотрел на то, что делают эти двое — явно чужеземцы, судя по одежде с буквой «G» на груди. Глядел на их руки и на лица, обращенные куда-то вверх, к небу. И что это? Из уст их вылетают какие-то странные крики, как будто у птицелова, когда он подманивает птиц. Ладони чужеземцев сжимались и разжимались, двигаясь стройными кругами у них над головой, и вдруг толпа, уже вставшая на ноги и застывшая, увидела, что голуби стаей спускаются из небесного простора на землю и начинают кружить над бассейном, потом вокруг головы младшего из двух чужеземцев, который вскочил на борт бассейна и первый начал махать руками.

Зрителям были хорошо известны приемы голубятников, но такой голубятниковской штуки они еще не видели. Целая стая спустилась на воду и стала там купаться и плавать наподобие уток. Голуби так и теснились в водоеме, плеща и ссорясь между собой, потом некоторые отлетали, но опускались тут же неподалеку, на борт бассейна. Остальные продолжали гордо плавать в воде. Этого римляне ни разу в жизни не видели! Все сгрудились над бассейном, дивясь голубиному чуду. Тут чужеземец громко заговорил по-итальянски.

— Римские жители, — сказал он, вперив свои колдовские глаза в лица близстоящих, — вы стоите, онемев от удивления перед чудом. Но это не чудо, дорогие христиане! Что за трудность согнать с небес стаю голубей и посадить ее на поверхность римского водоема, чтоб она там как следует поплавала? У голубей нет перепонок на лапах? Но у меня тоже ни на руках, ни на ногах нет перепонок между пальцами, как вы можете сами убедиться хотя бы относительно рук, а все-таки я, коли понадобится, Тибр переплыву. Чудо в том, о великие и славные потомки Ромуловы, внуки волчицы, квириты и племя Энеево, чтобы непрерывно и неустанно биться против целого света и выиграть бой! Да, бился Карфаген, но вы, сенат и народ римский, выкорчевывали его с корнем и даже поле перепахали, на котором стоял этот город. Да, воевали греки в Фермопилах до последнего дыхания, и каждый из них даже после смерти так крепко держал в кулаке раскалившийся меч, что персы не могли вынуть эти мечи из мертвых рук… Но я знаю один народ на севере, который вот уж добрых пятьдесят лет бьется за свою правду и до сих пор всегда этот бой выигрывал.

У меня и стоящего здесь внизу верного слуги моего Матея на груди стоит буква «G». Врежьте эту букву «G» себе в память. G — значит Georgius, G — значит Georgius rex, G — значит Georgius rex Bohemiae…[177] Правда, rex electus, то есть король выбранный! Римляне, мы с верным моим Матеем Брадыржем приехали сюда, в ваш город, чтобы сказать вам всю правду!

Хотите услышать правду? Римляне, вы не забыли еще среди попоек и нищеты, в трактирах и вонючих трущобах, что такое правда? Правда в том, что папа и все кардиналы очень боялись чешских мечей! Хотите, я покажу вам одну неказистую чешскую шпажонку, только не пугайтесь…

Ян вытащил из ножен свой короткий маленький меч и провел левой рукой над его острием. Толпа с криком шарахнулась в сторону. Ей показалось, что над острием появились красные искры.

— Видите, — продолжал Ян. — Таковы все чешские мечи, которых кардиналы, доктора и епископы так страшно боялись, что, не теряя ни минуты, пригласили чешских священнослужителей и полководцев в город Базель на Рейне, где тогда был собор. И там собрание кардиналов, епископов и doctores theologiae[178] торжественно выдало чехам подтвержденное папой удостоверение, что чехи — верные сыны церкви, так же как и вы, мужественные квириты, великие сыны Рима!

Вы удивляетесь, квириты, с какой стати отцы Базельского собора, среди которых был тогда и ваш верховный глава и правитель, святой отец Пий Второй, под именем Энея Сильвия Пикколомини, потеряли голову? Слышали вы когда-нибудь грохот гуситских телег? Кто слышал, пусть подымет руку!

Несколько рук поднялось над толпой, но одновременно послышались голоса:

— Не я, а отец мой! Мой дед от этого поседел! Папашу моего так ранило в голову, что он через два года помер! Мой дядя попал в плен к еретикам и сам, своими глазами, видел слепого Вельзевула…[179]

— Вот видите, — продолжал Палечек. — Страх базельских отцов был правильный. Но, квириты, вы спросите, что же дали базельские отцы чехам, чтоб от этого страха избавиться? Несколько пунктов, совсем коротенький договор. Самым важным в этом договоре было то, что чехи могут руководиться словами господа нашего: «Примите, ядите: сие есть тело мое» и «Пиите от нея вси, сия есть кровь моя…» Вот и все! Чехи хотели и хотят причащаться телом и кровью господа так, как это делает каждый день у алтаря сам папа и все его духовенство. Скажите, римляне, много дали базельские отцы, чтобы откупиться от своего страха? Нет! Ответьте, римляне, много? Нет и нет.

Перед глазами Палечка возбужденно вспыхнули несколько римских лиц, из многих глоток вылетело:

— Нет!

Палечек, глядя на толпу, продолжал:

— Но и эту малость у нас нынче отняли! Что вы на это скажете, римляне? Ничего? Безмолвствуете? Крикните лучше: «Позор!»

На этот раз уже большее количество голосов отозвалось:

— Позор!

— Святые отцы поносят нас, — кричал Палечек, — называют еретиками, отступниками, отверженцами, антихристами. А сами кто? Клятвопреступники, воры привилегий, ими самими данных, бездельники, трусы и лжецы… Позор им!

Монахини, монахи, пирожники, виноторговцы грянули в один голос:

— Клятвопреступники, воры, бездельники, трусы, лжецы!

Матей Брадырж тоже вскочил на борт бассейна и, встав рядом с Палечком, принялся управлять хором ругателей.

А Палечек продолжал:

— За всю жизнь не видел я столько голодных и нищих человеческих созданий, как в теперешнем Риме. Как вы живете? Как звери в норах. Как умираете? Как насекомые в щелях. Чем прикрываете исхудалое тело? Грязными лохмотьями. Что едите? Собачьи объедки. А как живут прелаты? Как пируют кардиналы? Как одевается папа? Ездил Иисус Христос на жеребце? Позволяли апостолы, чтоб их носили в кресле? Аминь, аминь, говорю вам: последняя блудница ближе к господу, чем антихристы в митрах и тиарах!

— Позор! Убить их! — закричало множество голосов, и на площади вдруг поднялся страшный галдеж и гам, и голуби из бассейна взвились над толпой, захлопали крыльями и скрылись где-то в трещинах ватиканских стен. За спиной у толпы с нескольких сторон послышался крик папских бирючей, старавшихся ее разогнать. Но люди не шевелились, глядели на оратора и его слугу Матея и только с раздражением отталкивали стражников локтями.

Палечек обратился к стражникам со словами:

— Охраняйте право римского народа на правду. Народ хочет знать правду! Не мешайте народу слушать! Лучше сами послушайте!

Эти необычайные речи заинтересовали бирючей, и они стали слушать чужестранца.

— Аминь, аминь, говорю вам. Выходите из города антихристова и выберите себе правителей из своей среды. Ведь у римлянина довольно разума, чтобы самому собой управлять! Разве в прошлом Рим не был городом свободных мужей? Разве первые христиане не управляли собой, будучи простыми рыбаками, людьми, не имеющими золота, жемчуга и парчи? Вылезайте из нор своей лености, из болот своего равнодушия, поставьте короля из своей среды, короля без папского помазания, короля выбранного и потому трижды любимого… Станьте и вы, римляне, хоть на мгновение людьми божьей правды! Подымите восстание, раскиньте знамена гнева, будьте бойцами! Бойцами божьими!

Тонио-пирожник, Родольфо-корчмарь, Франческо-рыбак, Сильвестро-чеботарь, Мария — архиепископская кухарка и Беатриче — подметальщица ватиканских лестниц, слушайте нас, рыцаря Джанино и цирюльника Матея! Пускай вместе с вами слушают и мессер Донати, и синьор Дуранте, мадонна Амелия и синьора Клементина! Приидите ко мне, опечаленные и униженные, голодные и оплеванные, добрый народ римский, которого называют римской сволочью! Видите глаза мои? Смотрите в них! Еще, еще. А теперь встаньте все на колени.

Вся площадь опустилась на колени.

— Встаньте. И глаза к небу! И пойте, пойте за мной и вместе со мною!

Толпа неотрывно смотрела в рот и в глаза волшебника. Была тишина, какой эта площадь еще не знала. И воробьи услышали, как заверещала и стала всхлипывать женщина, охваченная внезапным приливом любви к этому волшебнику, стоящему там, на борту бассейна, выкупавшему стаю голубей и теперь повелевающему римским народом.

И рыцарь Ян Палечек, а за ним Матей запели песнь божьих воинов.

К ним присоединился один, другой. Потом был слышен только голос Палечка… Но через мгновенье площадь перед собором святого Петра вся загудела той славной, той могучей песнью, от которой стынет кровь в жилах и волосы становятся дыбом…

Никто из них не знал, что он поет. Никто не знал, зачем поет. Никто не знал, откуда этот напев и есть ли к нему слова. Мужчины, женщины, дети, старики и старухи пели хором… Спела строфу, потом другую, за ней третью. Все громче и стройнее. Потом кое-кто опомнился; один монах прошептал:

— А это не гимн альбигойцев?[180]

Но окружающие не поняли его, пока сами не начали освобождаться от чар. Один за другим умолкали они и смотрели друг на друга, ошеломленные, словно очнувшись от сна.

Какая-то женщина еще выкликала, когда все уже отрезвели. Она села на землю, и из глаз ее полились ручьем тихие, блаженные слезы.

Потом все стали расходиться. Крадучись, чтоб никто не застал на месте преступления. Они знали, что кто-то говорил к ним, что они кричали в ответ незнакомцу, и этого, пожалуй, не следовало делать. Но то, что он говорил, было так бесконечно прекрасно, свободно и мужественно, и при этом гимне сжималось сердце, стеснялось и вновь мощно освобождалось в груди дыханье и все были братьями и сестрами! Бирючи, корчмари, рыцари, монахи, рыбаки, потомки Ромула и сыновья угольщиков, бородатые и безбородые, сытые и голодные, веселые и печальные, жители Кампаньи, Романьи и Апулии, дородные сабинянки, длинноногие римлянки и рыжие ломбардки — все без исключении за минуту перед тем были счастливы, и молоды, и прекрасны, — единая душа, единое тело, единый пылающий факел, единый меч, от которого сыпались искры… Они знали — это первый и последний раз в их жизни… И потому торопились, бежали, чтобы никто не увидел, не узнал, чтобы им опять скорей скрыться, исчезнуть, чтобы из них, только что бывших кем-то и чем-то, скорей опять получилось ничто.

Некоторые озирались на водоем, ища глазами волшебника. Но его там давно уже не было… И с ним потонул в толпе слуга его Матей.

Впервые разъярившись на солнцепеке, люди входили в холод трущоб, склонив головы, как быки, усмиренные видом смоковниц.

XIV

На другой день Палечек простился с магистром Фульвио, а Матей Брадырж — с корчмой «У цезаря Веспасиана». О странном происшествии на площади нигде не было речи…

Однако главы посольства были приняты папой ещё раз — на прощанье. Он пошел прогуляться с ними в ватиканском саду, полный отеческой ласки и дружеской предупредительности. Он поминутно возвращался к любимой своей мысли: он знаком с Иржи и знает, какой это мудрый правитель и добрый король. Знает также, что значит слово Иржи для чешского народа. Как Иржи захочет, так и будет, обязательно будет, потому что он не только любим, но и силен. Так пусть же он совершит и исполнит то, в чем добровольно присягал, перед тем как стать коронованным королем. Пусть признает причастие под одним видом, и… exempla trahunt…[181] через какое-то время весь народ вернется в овчарню Христову, в лоно святой апостольской церкви, чьим благим, ласковым пастырем он, папа, является.

Король должен подумать о том, продолжал папа, какие у святого отца великие заботы… Турки почти у ворот. Расстояния уменьшились, и далеко ли от Венгрии до итальянской земли? Хорошо еще, что турки не умеют строить морские корабли. А то заполонили бы весь христианский мир, как потоп. Но христианские короли должны защищать христианский мир. Одним из них папа продолжает считать своего давнего друга — Иржика чешского. Там, в боях против турок, проявит себя подлинная Иржикова непобедимость и подлинная слава. В этом папа сходится с магистром Корандой. Но Коранда связывает помощь Иржика с определенными условиями. И это плохо, это — ересь!

В то утро подагра не грызла папе коленку, и он был поэтому в хорошем настроении. Ему хотелось, поскорей покончив с этим предметом, рассказать послам о том, что один флорентийский магистр нашел древние бюсты цезарей из каррарского мрамора и что он, папа, намерен выставить эти бюсты в капитолийской роще. Но ни Рабштейна, ни Костку в эту минуту не интересовали цезари, и они предпочли важно и церемонно откланяться, не суля никаких надежд ни папе, ни себе.

Они посовещались еще раз в гостинице и выслушали мнение рыцари из Гренобля, господина Марини, который с обычной своей проницательностью высказывал очень большие опасения по поводу того, что папским легатом назначен далматинец Фантинус де Валле, неверный королевский прокурор.

— Я знаю своего государя, — говорил француз. — Но из этого ничего хорошего не получится. Фантин полон огня и апостольского рвения; он охотно сыграл бы роль мученика. А это моему государю не по праву… Но, к счастью, есть еще один выход. Ведь это — папская и наша общая, христианская беда. Только слепой не видит, что все мы в смертельной опасности. Я везу королю Иржику задуманный и составленный мною проект, требующий его согласия, — с помощью этого проекта мы одолеем папскую курию. Я говорил тут с послами французского короля и узнал, что французский король не отказался бы договориться с Иржиком в этом духе и найти путь к устранению чрезмерной и обновленной сильным папой мощи курии и к одолению врага всего христианства — турок…

Марини весело улыбнулся понурым чешским посланникам, как будто этой запутанной тирадой посулил им наступление лучших времен и вечного мира.

Ян Палечек присутствовал на совещании, но упорно молчал. Француз нравился ему живостью своих движений, своим красноречием, изяществом мысли, вносившей в самые неясные вопросы нежданную последовательность и правильный порядок. Но в то же время он чувствовал, что француз не способен заглянуть в глубь той пучины, которая зовется чешской душой.

Потом он прошелся еще раз по улицам города. Подумал, что едва ли когда-нибудь еще их увидит. Под конец поднялся на Яникул и сел там на большой камень. Над головой у него цвели боярышник и ракитник, внизу перед ним был город, ставший прямо роковым для его короля и народа.

Опять прозвонили полдень на всех римских колокольнях, опять донесся до Палечка южный гам и шум с площадей и улиц. В облупившихся башнях собора святого Петра было что-то приземистое. «Наш святой Вит куда вдохновеннее», — подумал Ян, и его вдруг взяла тоска по Праге, по дому, по горам, которые видны из Стража.

Мимо прошла группа людей, говоривших не по-итальянски. И одеждой они отличались от богатых римлян или падуанцев. В ней были мужчины и женщины, и кроме того — не мужчины и не женщины, то есть монахи. Ян узнал в этих людях французов из посольства, несколько недель тому назад свидетельствовавших покорность папе.

Мужчины были в коротких камзолах на меху, какие носил Людовик XI поверх своего всегдашнего золеного исподнего камзола и всегдашних бледно-голубых штанов. На голове либо тарелкообразные шапки, либо нечто вроде охотничьего картуза с высокой тульей и предлинным козырьком, затенявшим глаза, которые у короля Людовика XI отличались особенно осторожным и недоверчивым выраженьем. У мужчин — длинные, спадающие на шею, завитые и надушенные волосы; у женщин волосы были скрыты под высокими остроконечными шляпами, с кончика которых спускалась на спину, доходя почти до самых пят, густая вуаль. Юноши имели на голове открывающие лоб очень высокие шапки, а одежду их составляли коричневые штаны в обтяжку и сшитый из разноцветных квадратов камзол с узкими рукавами. Все — и мужчины и женщины — изображали подчеркнутую изысканность и нежность, а монахи — набожность.

Все были настроены очень весело, громко разговаривали, смеялись, и было видно, что они ищут или уже нашли хорошую таверну, где подают хорошее вино и легко забыть обо всех важных задачах, стоящих перед королевским посольством.

Компания прошла мимо Яна, не обратив на него внимания. Но шедший последним остановился и снял свой смешной картуз. Ян ответил на поклон.

— Я вижу члена посольства чешского короля, если меня не обманывают мои глаза? — промолвил француз.

— Совершенно верно, — ответил Палечек.

Он назвал себя и свою должность. Чужеземец подсел к нему на камень и заговорил по-латыни:

— Я вижу, вы в печали. Так же, как все ваши. Я удивляюсь вам. Мы тоже любим победу и ненавидим поражение. Но вы свое поражение создали сами! Поглядите на нас. Мы пришли, увидели и, как Юлий Цезарь, победили… Вы, конечно, хорошо знаете римскую историю, сударь. Побеждают не по-вашему… Приходят, свидетельствуют папе покорность, заявляют торжественно и от всего сердца о послушании и верности папскому престолу; папа рад, что соблюдена форма, которою он в качестве поклонника Цицерона так дорожит, он вас благословит, вы две недели веселитесь в этом Риме — величественном и нищенском, цезарском и папском, а потом едете домой. Рассказываете своему королю, что все устроили. Король весело смеется и зовет вас на обед. Ах, наш король любит поесть! У него на кухне все время подвешены к потолку двадцать индеек и двадцать цесарок, гуси и утки, на столах потрошат речных и морских рыб, и мясник каждый день четвертует борова и вола! Кухня его имеет семь печей, и все они топятся непрерывно круглый год. Ну скажите мне, милый друг, чего ради быть королем, если не будешь досыта наедаться сам и кормить своих приятелей? Тогда уж лучше — в монастырь.

Но я не хочу обсуждать вопрос о преимуществах и неудобствах, связанных с королевским саном. Я хотел только сказать, что мы отлично поужинаем в Париже или в Плесси-ле-Тур, и король велит нацедить нам вина из лучших своих бочек. Потому что, имейте в виду, такое посольство — дело не шуточное! Потом мы разъедемся каждый к своему домашнему очагу или к своей должности, епископы — в свои епархии, монахи — и свои монастыри, а женщины — в свои постели, и будем дома, во Франции, по-прежнему делать, что нам вздумается, — все равно, обещали мы здесь что-нибудь, нет ли… Король прикажет Сорбонне не признавать его договоры с папой, епископы из страха перед королем будут молчать, и то, что мы добровольно позволяли нарушить — прагматическая санкция, — будет великолепно действовать и дальше… И ни королю, ни папе не будет до этого никакого дела… Я просто не понимаю, — тараторил французский доктор, не дожидаясь возражений Палечка, — как это вы принимаете все эти вещи так близко к сердцу и готовы из-за них развязать войну, как будто они угрожают вашему имуществу. Вот что главное: угроза имуществу! Мыслей не защищают мечом. Только имущество. Запомните это, милый рыцарь!

Тут Палечек, собравшись с духом, промолвил:

— Простите, мой уважаемый друг и советник, но на свете есть нечто, называемое царством, которое не от мира сего.

— Pardon[182], — возразил француз и опять перешел на латынь. — Это contradictio in adjecto[183].

— Так, значит, вы в Риме лгали? — спросил Палечек.

— Лгали или не лгали, это зависит от того, как смотреть. Мы охраняем Францию, а может быть, и Неаполь. А это, во всяком случае, стоит нескольких цветистых фраз, которые произнес глава нашего посольства перед всей консисторией. Впрочем, может быть, у вас еще не слыхали: наш славный и возлюбленный король иначе не может победить в своей великой борьбе! Франция прекрасна и богата. Вокруг нее враги и завистники. Каждую минуту кто-нибудь из них собирается вторгнуться к нам, разрушить наши замки, съесть все наши припасы, осушить бочки с нашим вином. А нас мало. Поэтому мы ищем союзников, которые бы вместе с нами и за нас воевали. И вот мы научились заключать соглашения и договоры, а cum pactis[184] поступаем, как нам нужно. Иногда говорим правду, а иногда только делаем вид. Наш король говорит: «Qui nescit dissimulare, nescit renare. — Кто не умеет притворяться, тот не умеет царствовать!»

— К сожалению, тут мы с вами расходимся. У нас до сих пор считают, что побеждает правда…

— Допустим, — согласился француз. — Но прежде чем победить, ей нужно беречься, как бы не сдохнуть где-нибудь во рву у крепостной стены. Французское мясо слишком лакомо для воронов и прочих хищников. Поэтому мы должны быть с ними осторожными.

Француз встал, отрекомендовался доктором Шарлем Ляфлешем из Монпелье, где еще помнят славные попойки, которые устраивал слепой чешский король Ян[185], и пошел вниз, в город, словно сегодняшняя задача его состояла в том, чтобы взбудоражить Палечка.

Обернувшись к Палечку, он прибавил:

— Там, внизу, на улице возле церкви пресвятой девы Марии есть французская корчма «L’homme de Fer»[186]. Над дверью — черный рыцарь в железной броне. Но внутри, на столах — чрезвычайно нежные и белые цыплята. Приходите, милый рыцарь, нынче вечером. Прислуживают там две белокурые ломбардки. Косы как зрелая кукуруза. И груди как тяжелые гроздья. Посидим с нами, потолкуем, нужно ли уметь притворяться или побеждает правда.

Палечек поблагодарил, но не обещал, сославшись на свою зависимость от руководителей посольства… Француз учтиво поклонился и легкими шагами сошел с древнего Яникула в древний город между холмами.

XV

«Рыцарь Ян Палечек, в настоящее время член посольства короля Иржи к папскому престолу, — достопочтенному канонику Никколо Мальвецци в Падуе поклон и бесконечное множество воспоминаний.

Дорогой монсеньор! Господин канцлер из Рабштейна и уважаемый господин Костка из Поступиц очень спешат домой. Их торопит красноречивый рыцаре Антуан из Гренобля, умный французский советник моего короля, твердя, что нам надо поспеть домой, прежде чем там окажется папский посол, льстивый и злоумышленный Фантинус де Валле. Оснований для спешки немало, но для меня и моего верного Матея все они знаменуют великую боль. Увы, мы не увидим вас и ваш дорогой город Падую! Нам надо мчаться прямо, без остановок, и я буду только устремлять глаза к востоку: не подымается ли где к небу дым с островка моей счастливой молодости, из города святого Антония или хоть с Евганейских холмов, которым, будь я поэт, я сложил бы целый венок сонетов. Четырнадцать сонетов прославляли бы Падую, виноградинки, университет, девушку, несущую в чудесно воздетых руках кувшин воды из колодца, цветущие газоны и старого Горация. Первая строчка каждого сонета начиналась бы одной из букв, составляющих столь мне милое и бесценное имя: Н-и-к-к-о-л-о М-а-л-ь-в-е-ц-ц-и… Но так как в сонете четырнадцать строк, а в вашем имени — пятнадцать, я прибавил бы в самом конце венка сонетов еще один, начинающийся буквой «И»… И начинался бы этот стих прямо по-язычески, прямо по-гречески: «Иό, иό! Эвоэ!» — и славил бы старое вино. Уверен, что вы не стали бы сердиться на то, что я творю над последней буквой вашего священного имени вакхическое бесчинство.

Милый монсеньор, под нашим серым небом я буду скучать не только но вас, но и по всем языческим богам и мраморным красавицам, что лезут теперь на поверхность итальянской земли, и по всем тем древним мудрецам и поэтам, о которых мне столько прекрасного наговорил магистр Фульвио Массимо, секретарь папы Пия II.

Я жил здесь двойной жизнью. Телом и прежде всего глазами и ушами — в этой блаженной стране, где вновь рождается красота, а духом — дома, в чешской, близ своего короля, готового умереть за правду. И как дома я скучаю по вас, так здесь, у вас, скучал, по нем, по своем совсем простом, неученом, лишь с трудом понимающим латинскую речь великом короле.

Дело свое мы пока что на глазах у всего света проиграли. По-моему, папа достаточно силен, чтобы лишить нас того, что его предшественники после долгих боев нам дали. Вы, конечно, уже слышали о папском решении. В конце концов, может быть, скажете вы, — эти чешские компактаты уже устарели и молодое поколение сумеет по-новому уладить свой спор. Зачем развязывать борьбу внутри христианства, когда рядом стоит турок со всей своей мощью и собирается разметать нас всех? А я вам опять скажу, что тут дело не в компактатах, а в праве человека оказывать сопротивление насилию и воевать за свободу своей совести!

Эти ваши боги — это у вас новое и прекрасное; папа ушел здесь вперед по сравнению с моим королем. Но право противиться насилию, право вести борьбу за образ мыслей и убеждений — это новое и прекрасное у нас, и тут, в свою очередь, наш король Иржи впереди папы Пия, кардинала Бессариона, всех докторов и епископов и всей папской консистории! Вы меня простите, но я думаю, мы тут выиграем. Ведь вы за этих богов и поэтов своих умирать не станете. А мы за свое дело — в полном смысле готовы.

Компактаты можно уничтожить. Но нельзя уничтожить нашего убеждения, что папе незачем вмешиваться в дела нашего королевства. Мой король допустил, как воин, ошибку, сперва отступив и теперь оказавшись вынужденным обороняться. Ему надо было сразу наступать! Он не должен был стремиться к одобрению со стороны папы, не должен был позволять, чтоб его короновали папские епископы! Он должен был посмотреть, как делают Сфорца и венецианские дожи, и сам возложить себе корону на голову или попросить об этой услуге Матея Брадыржа. Он был бы коронован своим народом и был бы королем благодаря собственной силе и славе своего народа. А получилось то, чего он не желал. Папа в нем ошибается, как всегда ошибался. Папа видит в нем тайного союзника. Ведь король должен быть союзником королей, — особенно короля королей, как говорит у нас один летописец по имени Жидек! Папа — человек неверующий или, во всяком случае, малой веры. И думает поэтому, что для нашего Иржика чаша и вера — внешние предметы, которые он может, когда ему вздумается, отложить в сторону, как старый плащ. Ни в коем случае! Чаша и вера — железные доспехи, которые приросли моему королю к телу, которых он не сможет снять до самой смерти, в которых он ходит уверенно и счастливо и в которых падет, славя господа. Папе хорошо говорить: «Народ сделает все, что захочет король». Прежде всего король никогда не сделает того, что угодно папе. Никогда не изменит чаше. А если б изменил, народ отступился бы от короля, так как счел бы его предателем своего святого дела. Поэтому тщетны всякие надежды на какую-то мировую между папой и королем, мировую, при которой папа ставил бы условия, а король бы их принимал. Нет, дорогой мой друг и доброжелатель, будет снова бой! Тяжкий, злой, беспощадный… Биться будут буллами, проповедями, посланиями, посольствами, книгами, песенками, стихами и — оружием. Снова христианский мир разделится, снова будут стерты с лица земли города и разрушены замки в моей возлюбленной, прекрасной стране. Снова восстанут чехи на чехов, брат на брата, снова в страну ворвутся чужеземные войска и будут оттуда изгнаны, снова название «чех» станет бранью и насмешкой. Снова прервется на месяцы и годы ученье в школах, закроются университеты. Снова мы уйдем в себя, как улитка в свою скорлупу, и не позволим, чтобы чужой ветер залетал к нам, через наши горы. И будем биться со всеми и против всех во имя господне — полные веры, что в конце концов с ним победим неминуемо…

Потому-то мне так тяжело расставаться с вами, с вашим небом, и солнцем, и всем, что здесь благоухает и манит прелестью погоды, миром, сладкими плодами знаний, музыкой стихов, стройностью мраморных статуй, красками картин. Знаю, что вашей земли больше уж не увижу. Не останется времени на поездки в Италию. Мы будем ездить в другие места и на иной лад, и за нами потянется едкий дым от сожженных городов и деревень. Опять, грохоча, помчатся во все стороны наши боевые телеги и высшим искусством станет уменье точить меч.

Синьор Антонио Марини, о котором я упоминал выше, — остроумный человек и ходит беременный великим и мудрым замыслом. Он хочет добиться, чтоб был создан союз королей и князей ради внутреннего мира среди христианских стран и борьбы против неверных. Я знаю, что наш простой, но даровитый король благосклонно относится к этой мысли и что он был бы самым лучшим и самым сильным полководцем против турок. Посмотрим, может быть, из этой мысли что-нибудь да выйдет. Но и тут опять то же условие: если на нас не будут глядеть как на еретиков и курия не станет вмешиваться в наши дела. Посмотрим, посмотрим, дорогой доброжелатель, и потом сделаем обоснованный вывод. Сейчас я пишу бестолково. Во-первых, у меня болит сердце и скорбит душа; во-вторых, мы спешим как угорелые.

Больше всего огорчений, пожалуй, у нашего канцлера. Он делал все, что мог, чтоб убедить папу. Папа верил ему, так как пан из Рабштейна был и остался верным сыном римской церкви. Но не пошел ему навстречу. Что это значит для пана из Рабштейна и наших единокровных братьев и сестер — однопричастников? Что их жизнь и достояние будут снова в опасности, что мир, так сердечно и твердо соблюдаемый, больше не будет соблюдаться, и страх и ужас вернутся во вновь отстроенные церкви и снова заселенные монастыри. Начнут опять выбрасывать людей из окон ратуш, а внизу будут ждать, подняв копья, и с хохотом и бранью ловить на концы этих копий тела членов магистрата, священников и монахинь. Объединятся папы-католики, объединится люд подобойный, и начнут друг с другом воевать. Города будут раздумывать и переходить нынче под власть одних, завтра под власть других. Пахарь оставит соху и превратит цеп в боевое оружие, натыкав в него острых гвоздей. На красивом большом белом коне выедет король наш из Праги и отправится добывать крепость за крепостью, город за городом. В нем увидят нового Жижку, хотя он желал стать новым Карлом IV. И будут одни любить его, а другие ненавидеть, и будет король спать в шатре и в покинутых избах, и здоровье его окажется подорванным, и дни его сокращены. И все это только потому, что папа со своими кардиналами живет во вчерашнем, тогда как наш король ушел далеко в завтрашнее… А сегодняшнее? Хоть плачь!

Я пишу вам все о таких вещах, которые меня мучат, а для вас, быть может, далеки. Но говорю вам: и у себя в Падуе вы тоже не будете знать покоя, если у нас там, за горами, заговорят пушки. Поэтому думайте о нас, пожалуйста, с прежней своей умной приязнью и любовью и молитесь за нас и за вас за всех, если только считаете, что это поможет.

Я видел папу и довольно долго слушал его. Он мне понравился. Прекрасный человек, умный. Читал я некоторые его послания и исторические сочинения. Сколько знаний и какой острый взгляд! Славную память оставит он по себе в библиотеках и среди зодчих, живописцев, ваятелей… Они будут обращаться к написанному им по истории народов, — в частности, о нашем народе. Одного только ему не хватает: апостольской простоты и подлинной христианской веры. Папа происходит из рода римских правителей. Он хочет властвовать над всем миром, как стремились властвовать римские цезари. Он хочет делать это во имя божье. Но за именем божьим скрывается у него самодержавное тщеславие и властительское упрямство. Не объединить уже ему мир под своей тройной короной! И первыми, кто под нее не пойдет, будем мы… Жалко усилий и крови… Папа упрям, но чешские еретики еще неколебимей, хоть великие страсти и остыли и жажда мира притупила немало мечей. Но мы их опять наточим и найдем союзников! Не теперь, так через сто лет! Они придут и пойдут с нами!

Я не присутствовал при прощании в папских садах; я — скромный рыцарь и был послан в Рим просто по желанию короля, чтоб смотреть, слушать, наматывать себе на ус, а потом рассказать обо всем королю. Но будто бы папа говорил с паном Косткой мягче и ласковей, чем на официальной аудиенции. Это потому, что он сам себе не верит, а с другой стороны — чувствует себя слишком уверенным. Он человек логичный. Но как нас учили в Прахатицах, conclusio правильно, если правильна praemissa[187]. Будь Иржик Людовиком XI и царствуй он с помощью невыполнимых соглашений и обещаний, притворства и лжи, папа был бы прав. Но теперь он ошибается, и за эту ошибку мы заплатим слезами…

Каждую ночь мне снится Иржи. Как он готовится к новому бою, как его тяготит корона, к которой, я не отрицаю, он когда-то всем сердцем и всей душой стремился. Но время переговоров окончилось. Наступает время боев. А король наш так же силен за столом переговоров, как и на поле битвы. Дай только, боже, ему здоровья!

Я везу ему из Рима индийского перца, шафрана, муската и других кореньев, а у седел моего и Брадыржева коней качаются мехи с вином, полученным от лозы, выросшей из слез господних. Ему понравится. А королеве поднесу пурпурный кожаный кушак с золотыми украшениями и золотой пряжкой. Себе же достал книгу, одну-единственную… «Inferno»[188], написанную много лет тому назад вашим любимым Данте, где в нескольких терцинах речь идет и о нас, о наших чешских королях.

Мне хотелось увидеть место, где жил святой Франциск и где он устраивал с птичками божьими игры вроде тех, которые иногда устраиваю я. Мне хотелось спросить там козликов и овец, божьих коровок и жуков, разговаривал ли с ними кто-нибудь с тех пор так хорошо. Но я туда не попал и только случайно видел море: сбежал как-то утром в Остию и провалялся там целых два часа под низкорослыми соснами на светлом песке. Даже немножко поспал, как ребенок, убаюканный материнской песней. Ах, море, величавое, жестокое и ласковое! Увижу ли я когда-нибудь тебя? Я когда-то любил Вергилия за его описания морских бурь. И некто, любимый мной, слушал, как я твержу гекзаметры мантуанца. Я был тогда ребенком, и она тоже. Ее звали Бьянка. С тех пор я не любил ни одной женщины…

Монсеньер, я вам исповедуюсь. Исповедуюсь и прощаюсь с вами… Лючетте не передавайте поклона. Пускай себе мирно толстеет и стареет в страхе божьем. Довольно нагрешила! Но кланяйтесь своему Горацию, своему, полному хаоса, темному кабинету, своим книгам и своему вину. Передайте поклон и вдохновенному, славному повару вашему — от неизвестного поклонника его искусства. И университету! Пожелайте ему, чтоб он вернулся на дорогу бесстрашного исследования и учил не только сидящих за партами, но и толпящихся на площади! Наш университет делал это еще при магистре Яне. И должен будет делать это в дальнейшем, а то его могут закрыть. И еще передайте поклон маленькому своду неподалеку от Лючеттина дома, где наверху, среди ребер, изображена женщина, у которой вместо грудей — виноградные грозди.

Мне только тридцать один год, но по свету я брожу уже добрых два десятка. Я устал. Но еще не сослужил всей службы своему королю. Так что буду служить дальше. До самой смерти. Беспокойная наша жизнь не знает отдыха. Матей то же говорит и при этом довольно грубо ругается. Это его привычка и отдохновение. Четверть часа ругани заменяет ему три ночи сна. Вот каковы эти былые воины!

Я писал бы вам так целые дни напролет и никогда бы не кончил. Верона — красивый город, но я не могу здесь спать. Думаю о вас и пользуюсь ночной порой, чтобы засвидетельствовать вам при помощи этого письма, что благодарен за все, помню вас и очень огорчен, что мне не удалось еще раз повидаться с вами. Я уезжаю почти без всякой надежды увидеть вас еще раз на этом свете. У меня просто возможности не будет. Святой отец придумал для меня новое занятие на много лет вперед.

Человек, созрев, начинает понимать, что жизнь — это расставанье. Итак, храни вас господь, дорогой друг, и будьте здоровы! Здоровы, веселы и вечно молоды!

Ваш Джанино».

Верона. 12 апреля 1462 г.

XVI

Стояла груша в широком поле…

Долгие годы — на солнце и в туманах, средь бурь и снега. Стояла в широком поле близ замка Страж. Никто ее не прививал, никто не окапывал. Нежной и хрупкой была она в молодости, крепкой стала в зрелые годы, сильной, суковатой. Осенью падали с нее листья. Северный ветер ломал ее ветви.

Постарела она, поседела. Все соки ушли из тела ее и уж больше не обновились. Захирела она, зачахла. От вершины до корней. По частям. Остались только ствол да сучья. А ветвей нету. Но не загнила. Ветер напирал на нее — не сломил. Снег падал, дожди лили с гор, но червь не подточил ее. Такая она была твердая и сухая!

Но потом истлел ее корень. Превратился в белый прах. И упала она одним весенним утром, когда восходящее солнце позолотило далекие домажлицкие башни. Вздохнула с облегчением и умерла…

Не стало больше старушки в стражском замке среди живых! Отошла, не повидавшись с единственным сыном. Похоронил ее пан Боржек рядом с ее доблестным первым мужем — Яном Палечком из Стража.

Когда ее несли к могиле, не чувствовали тяжести на плечах. Такой легонькой была старушка вместе с гробом! Будто перышко птичье…

XVII

Странен был этот сеймовый день святого Лаврентия уже потому, что над Прагой с утра до вечера неслись по небу черные тучи, поминутно застилая жгучее и яркое августовское солнце.

В Краловом дворе собрались в большой зале с коричневой деревянной панелью, и королевский трон, покрытый красной материей, долго ждал Иржикова появления. Только около полудня вошел Иржик в залу с королевой, в тот день бледной, как никогда.

Король Иржи был мрачен и раздражен. Густые брови, которым цирюльник обычно придавал форму красивых дуг, были взъерошены, и из них торчали густые жесткие волосы. Одет он был для королевского выхода; на шее у него висела на цепочке золотая монета, на которой было его собственное изображение, с королевской короной над расчесанной челкой. Он казался толще и красней лицом, чем обычно. По вискам его, от глаз до ушей, тянулись глубокие морщины, и еще более глубокие — кривили его прекрасный, добрый рот. Король был в гневе. А гнев Иржика был как затмение солнца.

Он вошел и быстрыми, широкими шагами тучных ног направился к трону. Жена шла за ним. Справа и слева вдоль его пути встали со скамей депутаты сейма. Король остановился перед троном и медленно обвел собрание сердитым взглядом. Потом слегка взмахнул рукой, давая знак, чтобы все сели. Сам тоже сел, и рядом с ним — бледная Йоганка. В зале послышались шепот, кашель.

Солнце, проводившее короля своими ясными лучами до самого трона, теперь зашло за тучу. И в зале стало совсем темно, почти как ночью; цветные немецкие окна со свинцовой решеткой были плотно закрыты.

В темноте чуть белели лица молодых членов сейма, а лица бородатых стали как черные пятна.

Долго длилось молчанье в полдневных потемках. Король сидел, широко расставив ноги и опершись руками о колени. Слегка наклонив голову, он некоторое время глядел на сидящих перед троном. Потом встал и открыл совещание. Заговорил — голосом звучным и полным достоинства. Напомнив о своих заслугах перед королевством и своем стремлении к миру с апостольским престолом, он велел послам доложить сейму об их поездке в Рим.

И вот взволнованным, проникновенным голосом сделал сообщение пан Костка из Поступиц, деловым, почти безучастным тоном, словно выполняя служебную обязанность, выступил пан из Рабштейна, страстную, вдохновенную речь произнес магистр Коранда. Пан из Рабштейна сперва говорил, потом стал читать. Коранда тоже. Запись Коранды была очень подробна, и нет такого слова, произнесенного или услышанного в Риме, которое не было бы точно повторено здесь, перед представителями двойного чешского народа. Минутами появлялось солнце, озаряя фигуры короля и стоящего на ступень ниже оратора. Но в остальное время было так темно, что канцлер приказал принести свечи, и пажи держали их над листами, которые читал выступающий. Посреди дня в сейм пришли Иржиковы сыновья — Индржих и Викторин. Индржих, похожий на отца, но светловолосый и с блуждающим взглядом, Викторин — стройный и серьезный, похожий лицом и фигурой на деда, Подебрадского Викторина, жившего в старом замке над Лабой, предпочитая всему свою низкую спальню на том этаже, где часовня. Сыновья сели у трона, по левую руку отца.

Чтение посольских документов и их обсуждение кончилось только около пяти. К этому времени разведрилось, и наступили ясные, жаркие августовские сумерки. В глубине залы открыли окно, и стало видно зелень деревьев, слышно чириканье воробьев.

Тут встал король Иржи; на лице его была улыбка. Он некоторое время смотрел на собрание, и взгляд его остановился на фигуре Яна Палечка, стоявшего далеко, у двери в залу. Лицо Яна было трудно разобрать. Но король широко и радостно улыбнулся. Он нашел того, к кому хотел обратить свою речь.

И заговорил мужественно, твердо о том, что не может согласиться с папским решением, нарушающим то, что даровал чешскому народу Базельский собор и подтвердил предшественник теперешнего папы — Евгений IV. Потом он перешел к предмету, самому для него болезненному. Да, он принес присягу перед коронацией! Он не намерен ее скрывать. Слушайте.

И он прочел текст присяги по подлинному документу, скрепленному печатями. Там было сказано, что он будет отводить народ свой от всяких расколов, и ересей, и учений, враждебных римской церкви. Да, я так присягал. Но эта присяга, которую я исполнял и исполняю, не значит, что ересью являются компактаты, данные чехам собором и папой церкви римской.

Возвысив голос и упомянув родителей, прививших ему знание родного языка, упомянув жену и детей, с которыми всегда принимал тело и кровь Христовы, он заявил, что мы поступали так, будучи паном, продолжали так поступать, сделавшись правителем, поступаем так и теперь, став королем, и намерены поступать и впредь именно так, а не иначе, ибо за эту святую правду не только мирское достояние свое, но и самую жизнь охотно отдать готовы!

Когда он произнес эти слова, в зале послышались всхлипывания и плач. Слезы покатилась по щекам и бородам; иные кашляли, стараясь подавить душившее их волнение.

Озаренный солнцем, стоял король перед двойным своим народом и глазами, а потом и устами спрашивал, как думает поступить собрание, если король и королевство подвергнутся в будущем преследованиям за верность своей вере. Ибо нас будут утеснять — поношениями, телесным насилием, военной мощью.

И тут двойной народ разделился на два лагеря. От одного из них выступил пан Костка, обещав его королевскому величеству верность в деле защиты веры, вплоть до жертвы жизнью и имуществом. Но пан Зденек из Штернберка и толстый епископ Йошт — ах, рожмберкские, вы всегда шли кривыми путями и были сами себе короли! — заявили, что компактаты их не касаются и пускай защищают их те, кому они нужны. Король хочет сохранить верность унаследованной им вере, а они, паны-католики, хотят быть верны той вере, в которой они родились. Во всем же остальном обещают покорность… А епископ Йошт, выступавший после епископа Таса, подкинул еще поленце. Было бы неблагодарностью идти против святейшего престола, который сделал нашему королевству столько добра! Если король захочет повернуть назад, это еще можно сделать; тут оратор предложил свои услуги.

Такова была речь Йошта, прозвучавшая в сумерках. Король выслушал ее не особенно внимательно. Он закрыл собрание, предложив панам-католикам обдумать вопрос до утра.

Второй день совещания был не более утешительным, чем первый. Король не спал ночь и долго говорил в постели с женой, ободрявшей его умными, обнадеживающими словами. И как ни удивительно, эта женщина, которой так нравилось быть королевой, сказала:

— Лучше по миру пойдем, чем уступать врагам! Ничего не бойся. Ты открылся перед ними, прочел эту несчастную присягу. Ты тогда зачем присягал? Чтоб быть верным церкви и помазанным папой. Но ведь ты мог быть королем и без папы, без епископов. Не думай о старых законах, создавай новые! Бей, рази! Ты отстаиваешь дело божье, папа — антихрист, а Зденек из Штернберка верит только в свою мошну…

Король пришел на совещание невыспавшийся и услышал от епископа Йошта, что паны-католики ничего не обещают. Потом слушал выступление папского посла Фантина де Валле, и этот самый посол, который до тех пор был служащим короля, говорил так, как никто еще не говорил в этой зале. Речь его, которую переводил вышеградский настоятель Ян из Рабштейна, полна была вызывающего высокомерия и дерзости, свойственными тому, кто ищет ссоры и старается завязать бой. Он высказывал более папские взгляды, чем сам папа, и держался так, будто имел дело с провинившимся, а не стоял перед лицом коронованного монарха! Папа — воплощенное могущество, так говорил он, и кто противится его воле, тот будет повержен и уничтожен. Чешский народ был соблазнен лжепророками, и от этого произошли бури и великие войны. После многих страданий, которые вынесло все христианство, чехи на Базельском соборе решили примириться со святой церковью, и это было принято, причем была сделана оговорка для тех, кто привык к причастию под обоими видами. Эта оговорка имела силу, только пока были живы те, которые желали так причащаться. Но для их детей в ней нет надобности. Чехи вели себя в Риме не как просители, а как истцы, и даже стали отстаивать и доказывать еретический взгляд, будто причастие под одним видом недостаточно для спасения, так как содержит лишь половину святости и благодати.

Поэтому папа отменяет компактаты и запрещает причащаться под обоими видами, кроме как священнослужителям в алтаре…

И, словно говоря королю и всему собранию нечто само собой разумеющееся, словно в прошлом за чашу не были пролиты потоки крови, словно не были сожжены города и замки и не была растоптана вся чешская земля, он спокойно объявил королю от имени папы, что король должен удалить от двора еретиков-священников, должен сам с женой и детьми причащаться под одним видом и вырвать с корнем то, что накануне обещал сохранять до самой своей смерти.

Король встал и громким голосом отверг это. Он никогда не нарушал присяги! Но Фантин заметил на это, что присягу толкует тот, кто ее составлял. А когда король крикнул, что ему судьи — бог и собственная совесть, легат сказал, чтоб король остерегся, так как его корона под угрозой. Папа, который раздает короны, может ее отнять!

И, неучтиво повернувшись спиной, ушел.

На башнях пробили полдень. Король был красен, словно его вот-вот хватит удар; рот его судорожно искривился. Он встал, прошелся по возвышению, на котором стоял трон. Королева что-то торопливо ему шепнула. Кое-кто из членов сейма покинул собрание.

Но кто-то в задних рядах крикнул, как тогда, в староместской ратуше:

— Да здравствует Иржи, король чешский!

Это был голос рыцаря Яна. И вот уже по всей зале загудел тот возглас, благодаря которому Иржи стал когда-то государем этой прекрасной земли. Но кричали одни. Другие поднялись и стояли молча. Прелаты молились, шевеля толстыми губами и быстро, невнятно шепча. Пан Зденек из Штернберка улыбался вкрадчиво и ехидно. Может быть, вспомнил, как голосовал в день выборов?

Король закрыл заседание, произнеся в заключение несколько примирительных слов, но не забыл упомянуть о том, что выступление прокурора-перебежчика Фантина не останется безнаказанным и что сам он, король, пойдет и дальше по намеченному пути. Союзников на этом пути он найдет достаточно. Но дома будет сохранен мир!

Перед королевским домом, куда Иржи отправился после этого заседания сейма, стояли толпы народа, разговаривая и споря. Имя Фантина переходило из уст в уста, и с ним также имя католического правителя канцелярии Гилария Литомержицкого, у которого Фантин поселился.

— В тюрьму, в тюрьму его! — слышалось со всех сторон, и каждому было понятно, что речь идет о папском легате.

Гордый и преданный королю народ не мог стерпеть, что кто-то здесь, в Праге, бесцеремонно развалясь, приказывает избранному королю от имени того, который вот уже второе полстолетие не внушает здесь никому ни малейшего страха и не наводит никакого ужаса. Если б эти люди — мужчины и женщины — не любили Иржика и не боялись поступать против его желания, они сейчас же отправились бы прямо через мост и в гору, к шуту к этому — к Гиларию, — выкинули бы его из окна вместе с Фантином И что было бы? Новые крестоносцы? Мы бы их выгнали из страны, как постоянно выгоняли прежде! Папские буллы? Мы их сожгли бы, как они сожгли у нас магистра Яна и Иеронима[189]. А пан Иржик сел бы на крепкую кобылу, взял бы в руки вместо скипетра палицу и — гей! — пошла бы опять славная скачка, руки так и чешутся!

В толпе стоял Матей Брадырж, одетый королевским слугой, с латинским «G», вышитым шелком на рубахе, и смеялся во весь рот, так что кончик языка высовывался у него из щели на месте двух недостающих зубов.

— Насчет тюрьмы, это вам сам господь бог внушил, со всеми святыми своими… Плохо бы я знал государя своего Иржика и плохо отстаивал бы с паном Палечком интересы его, когда ездил в Рим с посольством… Но кабы вы знали, как я тогда в этой самой Италии по родине стосковался. В мои годы бардак не приманка, а другого ничего там нету… А нас боятся. И правильно делают. В голове у короля у нашего больше мозгу, чем у целого собрания прелатов! Выдумали, папа, мол, король королей. Будто мы этого пятьдесят лет назад не слыхали. А я опять скажу: король — это вроде судей израилевых. Народом выбран, господом богом утвержден. Государю Иржику шлемом бы воинским короноваться, не знал бы он всех этих забот. Всем мил не будешь, а держись своего. Вот как, по-моему. Нынче вот стал его величество своего держаться! Закричал, ровно тяжелые орудия грохочут, а гаубицы им подтягивают! Оробел Фантинус. Теперь посадят его, чтобы знал, как надо с избранным королем чешских чашников разговаривать.

Так говорил Матей Брадырж в ту минуту, когда подъехал король. Мужчины поснимали шапки, женщины встали на колени. Король улыбнулся, махнул правой рукой. Он был в хорошем настроении.

Был в хорошем настроении. Но знал, что кончился отрадный мир, что отдыха не будет, может быть, до могилы.

XVIII

Матей Брадырж стоял с самым свирепым видом в воротах подебрадского замка. Он был облечен великой властью. По просьбе рыцаря Яна Палечка его приняли в королевскую стражу, и каждый раз, как король ехал с Яном, их сопровождал Матей. От такого величия он вырос на целую голову, распрямил спину, обрил физиономию до невиданной гладкости и красоты.

На втором этаже, возле часовни в комнате, где Иржик родился, сидел король — с паном Марини и Яном Палечком. Они только что отобедали, и у короля развязался язык. Вино было ароматное, крепкое и после лабской рыбы, которую ели за обедом, ласкало душу. Исполнилось желание Матея Брадыржа. За несколько дней перед тем королевский тайный совет выслушал объяснения дерзкого посла Фантина де Валле; присутствовали, помимо пана Костки и панов-чашников, также пан Зденек из Штернберка, толстый епископ Йошт и брат королевы Лев из Рожмиталя[190].

Посольство представило сведения о разговорах и действиях королевского прокурора Фантина, ни в какой мере не соответствовавших обязанностям человека, состоящего у короля на жалованье. Перед прибытием посольства и во все время его пребывания в Риме он подкапывался, как крот, под упорно закладываемые устои согласия между королем и папой; вместо того чтобы быть правозаступником короля, стал его тайным и явным обвинителем. Доказательством этого являются два письма, которые прислал королю Иржику Антуан Марини, а также свидетельские показания пана Костки и магистра Коранды.

Это предательское поведение королевского служащего нельзя было оставить безнаказанным. Король дал ему возможность оправдаться. Однако Фантинус, искавший легкой славы мученика, заявил, что действительно был на службе у короля Иржи, но что совесть не позволила ему смотреть на уловки короля, с помощью которых король старался выиграть время, чтобы найти союзников в своей неправой борьбе против папского престола и снова воспрепятствовать возвращению королевства в лоно святой церкви: Этим и вызваны действия, которые ему, Фантину, теперь вменяют.

Далматинец смело, вызывающе глядел в глаза королю. Иржику кровь ударила в голову. Где-то в мозгу его послышались слова, сказанные королевой: «Бей, рази!»

И когда прокурор-изменник кинул ему в лицо обвинение в ереси, коварстве и клятвопреступлении, Иржик обнажил меч. Но пан Лев из Рожмиталя успел схватить его за руку. Фантин не двинулся. Взыскуемый мученический венец был так близок…

Король отвернулся с отвращением и вложил меч обратно в ножны.

И приказал бросить этого человека в тюрьму.

Стража отвела Фантина де Валле в подвал староместской ратуши. Заседание тайного совета покинул и Прокоп из Рабштейна, которого король лишил своего благоволения из-за чрезмерной близости, которую тот поддерживал с прокурором-изменником в Риме.

Давно не была Иржикова Прага так счастлива, как в тот день. Наконец папские легаты получат по заслугам.

Об этом толковали группами на улицах, в корчмах, на перевернутых лодках возле Влтавы. В корчмах до поздней ночи пели, люди вспоминали старые песенки Гусовой поры, а пан Гилариус заперся у себя в доме, завалив изнутри главные ворота и вход на лестницу бревенчатыми надолбами. И приказал своим дьяконам достать оружие из подвала.

Что же удивительного, если Матей Брадырж почувствовал такой прилив сил и так похорошел. Король тоже испытывал удовлетворение, а пан Марини был сама учтивость. Он давно говорил! И вот оправдалось!

Теперь он сидел тут после обеда, за столом против короля, и развивал перед ним на чешском языке хитроумный план действий, который верно и безошибочно приведет Иржика к победе, а власть папы — к падению.

— Святой отец Пий Второй ошибается, если думает, что ему удастся восстановить власть папы в мирских делах, — говорил рыцарь из Гренобля, подкрепляя свои рассуждения изящными движениями маленьких рук. — Прошли времена великого единства, когда папа властвовал над душами и телами, имея в качестве наместника на земле императора. Мощь папы сокрушена, власть императора теперь — пустое слово. Немалая заслуга в этом принадлежит чешскому народу, который в боях отстоял свое право свободного и независимого решения в вопросах веры. Но и там, где в борьбе за духовные ценности и толкование Священного писания кровь пока не проливалась — в Италии, во Франции, всюду, где правят люди сильные и мудрые, — растет стремление уничтожить последние остатки папского господства. Император, теперешний император не очень любит папу, и у него довольно своих забот. Нельзя назвать его сильным человеком. Но есть французский король, человек исключительного государственного ума, который играет папой, как кошка мышкой. Дело в том, что и папу и короля интересует отнюдь не прагматическая санкция, а Неаполь. Есть Венецианская республика, есть так называемые тираны итальянских городов, сами сделавшие себя государями над подданными и правящие без папского благословения… Вспомните о великом Сфорце! А я еще не назвал таких славных правителей, как король венгерский и кастильский[191] и твои друзья в Германской империи — Бранденбург, Бавария и Саксония![192]

Папа поставил себе целью жизни снова вознести церковь на вершину светского могущества, став императором и духовным владыкой всего мира. Потому он с такой злобой топчет всякое новшество в области веры, какими являются французские или чешские вероисповедные отступления и обрядовые особенности. Потому и кричит, и бранится, и проклинает, и анафематствует, и вызывает для разбирательства перед престол свой христианских королей! Но его соблазняет и другая слава. Он хочет стать избавителем всего мира от турецкой опасности. И вот это то как раз — слабое место в его наступательных замыслах. Без тебя, король, без венецианского дожа, без короля венгерского и кастильского он турка не одолеет. Сомневаюсь, чтобы ему вдруг удалось при помощи одного красноречия заставить нового Атиллу остановиться перед воротами Рима…

И тут начинаем действовать мы с тобой, король! Создадим союз христианских стран, поставив во главе его совет из королей французского, чешского и кастильского, венецианского дожа и герцога бранденбургского, вооружим войска под твоим командованием и поможем королю венгерскому не только защитить свои собственные границы, но и прогнать турка в те места, откуда пришел. Вступившие в союз страны установят между собой вечный мир, а споры будет разрешать не папа, а совет королей, избранных в руководство этим объединением. Какой несложный, какой простой выход… И без папы, без императора!

У короля глаза сияли. Он понял, что в этом предложении есть то, что может помочь и его народу в эту трудную минуту. Папский поход против него будет остановлен сосредоточенной мощью объединившихся королей! Он посмотрел на Палечка. Тот глядел в открытое окно — на Лабскую равнину.

Узкая лента реки медленно вилась по лугам, окаймленная прибрежными ивами. По обе ее стороны в бесконечную даль, вплоть до волнистой линии горизонта, уходили зрелые нивы, ожидающие серпа и грабель жнецов. И было в этой зеленой и золотой картине столько мира и благодати, что на глазах у Яна навернулись слезы.

Он взглянул на короля глазами, которые тот так любил, и промолвил:

— Поистине смелая и прекрасная мысль! Даже не верится, чтоб она воплотилась в действительность. Но, брат-король, делай все, чтобы сохранить мир для этих полей и самому остаться правителем этого рая!

И король приказал рыцарю Марини ехать и как можно скорей побеседовать с венецианским дожем.

— Пусть папа знает, что я открыто и безбоязненно противопоставляю его воле свою! — сказал Иржи и приказал послу не действовать втайне, а говорить каждому о цели поездки.

Надвигались сумерки, а король и оба рыцаря еще сидели за чашей вина. Потом заиграла музыка. Под окнами раздались звуки рогов, флейт, дудок, заныли волынки. Послышался сдержанный девичий смех, веселые голоса мужчин. Король велел рыцарю Яну пойти посмотреть, что там такое.

Тот вернулся с сообщением, что внизу собралась толпа крестьян поиграть и поплясать для своего короля и его гостей Король спустился во двор замка и велел подвести молодежь поближе.

Они пришли в праздничной одежде, с цветами в волосах, с лентами и кружевами, присмиревшие, сытые, молодые, красивые Молодые парни, мужчины, девушки, женщины.

— Мы подошли, пан король, повеселить тебя и твоих гостей. Ты простишь, что мы оторвали тебя от важных размышлений?

— Я благодарю вас и рад, что мой дорогой советник рыцарь Марини познакомится с нашей музыкой и пляской. Начинайте!

Рога заревели, певуче зажужжали струны. Угрюмо, назойливо вступили волынки, будто подвыванье звериных детенышей. Загикали молодые глотки, и пошла пляска. Запорхали девичьи юбки, полетели вверх шапки парней. Сперва танец шел медленный, сдержанный. Но мало-помалу он все ускорялся и ширился. Пары обнимались и расходились. Учащались мелкие шажки, ноги взлетали высоко над землей. Земля загудела, и взметенная в воздух пыль прикрыла танцующих желтым облаком.

Король и его друзья смотрели с восхищением. Потом танцующие вспомнили, зачем пришли, и закружились вокруг короля. Девушки приближались к нему вплотную, весело, игриво заглядывали в глаза, звали его в круг. Король, улыбаясь, стал хлопать в ладоши. Все последовали его примеру, и вокруг короля с его гостями образовалось кольцо человеческих тел, красок, цветов, — кольцо, откуда неслись возгласы и шел запах сена, хлеба, пота.

Наконец король тоже пустился в пляс, а за ним и рыцарь Марини, и Ян Палечек. Незатейливой выступкой все кружились до изнеможения. Забыли о том, что среди них — король.

Наконец остановились и кто постарше — закашлялись от пыли. Смолкла музыка. Во дворе наступила тишина, — тишина летнего вечера, в которой слышался лишь протяжный щебет ласточек, похожий на звон утонченно нежных струн. Летучая мышь стремительно промелькнула над головами.

Король тяжело дышал. Он отер пот и пыль со лба. Протянул самой хорошенькой девушке руку и громко поблагодарил за приглашение к танцу.

— Сколько лет не танцевал, — промолвил он.

— Как бы от хозяйки не попало, — засмеялась голубоглазая девушка и убежала.

Король взял пана Марини под руку и пошел с ним к дому. Из громоздящихся друг на друга этажей только что глазели во двор переполненные окна: все королевские слуги с восхищеньем любовались танцем короля. Теперь окна были пусты. Люди не хотели, чтоб король заметил их любопытство.

Подымаясь на второй этаж, король говорил пану Марини:

— Как по-вашему, сударь, есть у меня недостаток в союзниках? Танец — веселое занятие. Но наши люди умеют и дело делать. Пахать, сеять, бороновать, молотить. А потом — цепы оснащают гвоздями, телеги, на которых возят снопы и навоз, превращают в боевые, а из них самих выходят те, перед кем дрожало полмира. Когда я вот об этом думаю, мне становится жаль, что я поздно родился, — в такое время, когда все устали от войн. Был бы я у Липан на другой стороне, не был бы королем, а только военачальником. Пил бы соленую воду из Балтийского моря, осадил бы Наумбург[193], сжег бы Перно[194], и любил бы меня Матей Брадырж той удивительной чешской любовью, которая ни с чем не мирится, ничего не прощает, но готова пойти за тебя на смерть — нынче, завтра, когда угодно. И был бы я не такой толстый и много, много бедней, спал бы часто под открытым небом, и пологом мне были бы совершающие круговой свой путь звезды… Но я был бы счастливей, сильней, здоровее… Жалко…

И он, глубоко вздохнув, опустился в кресло.

Но пан Марини с поклоном промолвил:

— Такое имя, как ваше, требует королевской короны и, клянусь богом, будет упоминаться в истории между славнейшими!

— Нынче вечером отведаем дичины, — засмеялся король, — и я велю налить французского вина из подвалов пражского магистрата. Выпьем за ваше здоровье и в честь союзных христианских королей.

Он приказал принести свечи.

А внизу, в подвале подебрадской крепости, сидел Фантин де Валле — без свечей.

XIX

— Никак в толк не возьму, — сетовал Матей Брадырж в корчме, за стаканом вина. — Как это у нашего короля выходит? Только мы на волосок от войны были — ан опять ничего… То ли звезды на небе, которые ему еврей тот заколдовал, то ли разум его великий, то ли пани королева что присоветует, только всякий раз как что-то вот-вот случиться должно, и я уж меч начинаю точить, — не тут-то было: мир!

Я теперь все время поблизости от короля нахожусь, так эти дела мне знакомы. Сейчас один герцог этот немецкий пишет, сейчас другой; кастильский посол с послом бургундским двери за собой не успевают затворять, и советник наш пан Марини, с которым я и хозяин мой пан Ян рыцарь Палечек умеем по-итальянски поговорить, в Венецию едет — не за тем, чтобы в тамошних каналах ноги себе мыть, а чтоб с дожем беседовать. И я в свое время с дожем имел разговор, да вы не поймете, кто он есть такой — бургомистр венецианский… А потом пан Марини едет в Бургундию — не вино пить, а договариваться с властителем бургундским[195], а там уж мчится без оглядки во Францию, где на троне больно дошлый король сидит, один из Людовиков этих ихних, номер, кажись, одиннадцатый. Он себя понимает, как мне дорогой мой пан Ян, рыцарь Палечек, рассказывал, что, дескать, самое главное для правителя — это уметь прикидываться. И теперь он, значит, прикидывается, папе голову морочит, посылает в Рим посольство, вроде нашего, а папа-то, как миленький, совсем ничего не поймет. Выходит, француз этот — что: еретик или нет? Слушается он папу или не слушается? Ну, да нам до этого дела нет. Я только к тому речь веду, что король наш во всем этом собаку съел. Что он этого гада, морскую змею эту далматинскую, расстригу этого мордастого Фантина из тюрьмы выпустил, это мне сперва обидно было, и я отговорил бы, кабы он со мною посоветовался. Но потом, думаю, впрямь некрасиво получилось бы, коли пошел бы разговор, что, мол, чешский король рассердился и папского легата посадил. В старое время — мне хозяин мой, пан Ян, рыцарь Палечек из Стража, объяснил, — в старое время говорит, это делалось. Придет к какому-нибудь древнему королю посол от другого древнего короля с неприятной вестью, его сейчас прямиком в холодную, ежели только ненароком голову не снимут.

Короли не любят неприятные вести получать, и послам приходилось к самому что ни на есть худшему готовиться. Такое уж у них опасное ремесло. Сапожник может шилом себя ткнуть, плотник — топором тяпнуть, а посла могут посадить. А он этого Фантина окаянного, морскую змею далматинскую, аспида гладкого, мученика немученого, уж и не знаю, как и назвать, взял да выпустил. Подымет теперь этот Фантин гвалт на весь мир! Будьте покойны. А только нам наплевать. Об нас и так во всем свете ничего хорошего не говорится, и глупо нам хотеть, чтоб нас повсюду только хвалили.

Но больше всего мне понравилось, как его величество велел созвать попиков — нищих этих однопричастных, да, простите, и подобойных. Они страсть друг на друга похожи, и я хорошо их знаю, потому — долгое время одним тонзуры брил, а другим бороды стриг, перед тем как, вступивши на правый путь, стал только бороды стричь. Вам, может, неизвестно, что сам Прокоп Великий по-монашески стригся, и темя у него было замечательно выбрито… Где то время, дорогие друзья, когда мы воевали: в одной руке меч, в другой цирюльничий таз!

Так вот, значит, велел наш король их собрать и как тех и других отчитал — любо-дорого послушать. Чего ему было стесняться? Они ему все равно все портят и покоя не дают, чтоб мог он, с помощью божьей, мирно править и чхать на всех. Виноват. Даже на королевской службе от таких выражений трудно отвыкнуть…

Больно хороша была та речь короля! Досталось и нашему милому архиепископу Рокицане, и нашему немилому местоблюстителю Гилариусу, всем поровну с походом. И пошли они восвояси к кухаркам своим да супружницам.

А теперь полюбуйтесь на королевское счастье! Такая радость — быть на службе у счастливого человека…

Все-то вокруг него нахмурились, уж и наши единники чуть не поносить его стали, как вдруг скорый посол к нам на Кралов двор, — дескать, пану императору опять туго приходится. Ну, понятное дело, к кому же за помощью обратиться, как не к нашему пану Иржику.

И пошло! Король знал, в чем тут дело, на другой же день молодого пана Викторина посылает, который подебрадское искусство полководческое унаследовал, первым долгом в Вену[196]. Маленько погодя и мы двинулись. Наш пан король молодцом на коне, а мы, пан рыцарь и я, слуга его покорный, за ним. Викторин сразу давай Вену добывать, ну а только попотеть прошлось. Не легкая выпала задачка.

Тысяча чертей, — как один командир мой, бывало, говорил, — там на полях вода стояла, река Морава вся заболочена, аисты всюду летают, дикие утки… Потом увидали Дунай — ну, река как река, наша Влтава красивей будет, это как есть, и — подошли к Корнейбургу. Стали там лагерем и начали обед варить.

Яства готовили отменные… Повара в котел целые полутуши бычьи кидали, и такой запах по всему лагерю шел, что хоть все войско разуйся — не заметишь: запах супа все заглушит. Но король наш кушать не стал: гневался на сына своего Викторина, который, не спросивши броду, кинулся на штурм, и пришлось отступать. Забыл я сказать, что мы там возле Вены после долгих лет со старыми знакомыми встретились. Там, у Фишаменда, братские части стояли и, скажу я вам, лобызаний да воспоминаний этих — ну конца не было, и мы из тех частей кой-кого на службу к его величеству переманили, так что домой они вместе с нами шли.

Жарим-варим мы, значит, костры разводим, онучи да коротайки над огоньком сушим, а король не ест, не пьет, сердится… Хозяин мой, пан рыцарь Ян Палечек, сказал мне тогда, что у героев обычай такой: сердиться в лагере. Древний рыцарь был — Ахиллом звать, — тот тоже так завсегда. По мне, пущай, а только король не зря сердился! Этот самый Викторин его наделал делов: пошел на штурм днем, спутав сигналы условленные и этим давши венским-то сбросить его с укреплений, они к тому еще давай по его расположению из тяжелых орудий лупить и такой ему урон причинили, будто он десять лет войну вел.

А в городе тем временам император Фридрих трясся как осиновый лист. Сидит там, бедный пленник, а вся Вена до последнего человека пьяна. Всю ночь пили и цельный день, а потом начал народ у пекарей да мясников красть и опять за еду, — тянулось это порядком-таки… Притом, все время кричали, что, мол, надо бы императора со всем родом его повесить. И это, понятно, императору было не по вкусу.

Старость не радость, иной раз про нужное-то позабудешь. Я ведь не сказал вам, что это не кто другой, как родной брат императора, который, по австрийскому обычаю, эрцгерцогом зовется, Альбрехт[197], значит, с венским бургомистром Гольцером стакнулся и братцу своему, императору, всю эту кашу заварил…

Ну, все хорошо кончилось. Обложили мы Вену, и начался там голод, и не хватало оружия и, как говорится, боеприпасов. Голодал император Фридрих, у себя в кремле запертый, голодал и эрцгерцог Альбрехт и бургомистр Гольцер. А когда голод начинает до господ добираться, народу только помирать остается. Пошли переговоры. То чешские паны в Вену, то венские паны из Вены к нам — так несколько дней тянулось, пока не договорились, что пан император соберет свои пожитки и уедет к себе в Нейштадт, а Нижнюю Австрию за несколько тысяч дукатов Альбрехту оставит. Но на восемь лет только! А потом опять в Вене запанствует.

Я в эти дела не мешаюсь, а только думаю так, что и волки сыты, и овцы целы. Альбрехт получил, чего хотел и что пан Иржик порешил ему дать, пана императора освободили, и он с пани императрицей и всей семьей уехал из этой проклятой Вены, Гольцер остался на бобах, и венские, окромя той пьянки, не получили ровно ничего.

Но благодарность императора королю нашему была великая. Можно сказать, уж на ладан дышал бедняга, император этот крохотный, Фридрих-то, а теперь опять мог на Альбрехта гневаться, оказывать милости пану нашему Иржику и сыновьям его, обещать, чего ни попросят в случае какого спора о наследстве, и даже клясться, что похлопочет перед папой, чтоб тот наконец и сам успокоился, и нашего папа Иржика в покое оставил.

Тут папа обозлился как черт и затужил: дескать, как слаба Германия, коли нуждается в помощи чешского короля-еретика. Ну, да этого нам не нужно говорить, — про то мы сами знаем.

Все это я вам к тому, чтоб вы знали, какого умного короля послал нам господь бог и как он с этими войнами умеет так устроить, чтоб поменьше народу потерять, а побольше выгоды иметь. Кабы наш Викторин тогда очертя голову не кинулся да пятьсот человек своих не уложил, мы бы без потерь все получили да еще сколько ни на есть бродячих братцев домой привезли…

Детинам этим тоже надобно где-нибудь осесть! Есть среди них преотличные парни. Ну конечно, кому на пользу пойдет вечно за чужого хозяина воевать. Нынче за того, завтра за этого, А где же, скажите на милость, чаша и память о магистре Яне и отце Жижке? Было время, я тоже по этой дорожки пошел, да хозяин мой, рыцарь Ян Палечек из Стража, вывел меня на правильный путь. Нынче я — при королевском дворе, старость у меня спокойная, да еще другой раз и своему хозяину, и пану королю послужить могу и совет подать.

Спросил меня тогда король, как, по-моему, сильный будет с Дуная ветер дуть? А я ему говорю, чтоб он с собой свой длинный кафтан на собольем меху взял, и он моего совета послушался, и никто не слыхал, чтоб он за весь поход хоть раз на ломоту в колене пожаловался. А ведь другой раз плачется его величество целый вечер! Зато сон у него до сих пор хороший. Что ж, не так уж он и стар. Посчитайте ка. Ну, много совершил, и много вытерпел, и много думал. А мне в Италии один монах сказал, что от мыслей человек может тифом заболеть Монахи эти, понятно, не больно много думают, но такое, видно, с ними случается, коли тот итальянский говорил… И так-то я рад, что у короля нашего сон хороший. Первым долгом, значит, — совесть чистая. А потом, выходит, — человек весь здоров… Ну, а сон потерял, — кончено…

Вратиславские — те думали нашему королю сон испортить, ан не вышло. Этот город окаянный довольно нам, чехам, напакостил! Не верю я епископам, даже толстым, — но только знаю, что пан епископ Йошт с этими твердолобыми хлебнет горя. Иржик им просто не по нраву, а папа это знает, и хочется ему оттуда, через Вратислав, прежнюю славу себе вернуть. Но не выйдет! Возьмет ли пан папа вратиславских под свою защиту, нет ли, такие ли, сякие ли будет бумаги писать, мы уж кое-чего кумекаем и в ловушку к нему не попадем.

Захотел бы пан Иржик, пошел бы в Силезию и весь этот панский город — с корнем вон. Король свое дело знает, и мы тоже. Знаем, к примеру, как он все старые места верными своими занял, как в крепостях своих сильные гарнизоны расположил, как постарался, главное дело, в Силезии порядок навести, где он этот дурень-город Вратислав верными своими обложил — тому не дохнуть, как в Силезии и Лужицах своих добрых людей бургомистрами сажает и как он все это осторожно, умно делает, потому — черт меня побери — конца всему этому еще не видно, и великой войне этой внутренней… Говорю, внутренней, братцы, — а еще, может, оглянуться не успеем, чужеземцев здесь увидим… Понятное дело, это нахальство, к небу вопиющее, со стороны вратиславцев этих — все время папу уговаривать, чтобы кого другого королем чешским признал… Ну ладно, скажем, папа так сделает… Значит, новому этому придется наше королевство силой добывать. Ведь мы своего короля не выдадим, папа сам понимает, хоть ему и рассказывают о делах наших такие глупцы, как доктор Фантинус этот, что у нас в тюрьме сидел…

Как посмотришь эдак на дело со всех сторон, видно, что пан король наш ставит всегда на хорошую карту, и звезды выгодно для него расположились, которые еврей этот на небе ему завораживает. Вот он и выигрывает и против однопричастных, и против подобоев, созывает сеймы, и на тех сеймах решают обязательно, как он хочет и какова наша воля, народа его, и мне только обидно, что он в тюрьму людей сажает, которые собираются во имя божье вокруг простого стола с Библией и призывают времена апостольские. Я, правда, не знаю, поступали ли эти апостолы всегда, как хотел Христос, но пыли в глаза они не пускали и за веру свою шли на то, чтоб их в котел с кипящим маслом кинули, или на кресте распяли, либо голову на плаху клали, под топор палача. А это что-нибудь да значит! И ежели у нас теперь в деревнях среди бекинь и еще где втайне собираются люди, у которых те же желания, что у апостолов, так, скажите на милость, за что же пан король их сажает в тюрьму?

Ты вора сажай, который к тебе в дом забрался, сажай негодяя, который твою жену опозорил. Но чтоб сажать и мучить в подебрадской тюрьме людей, которые называют друг друга братьями и сходятся вместе молиться и толковать Священное писание, этого я не понимаю…

Как ни говорите, а это мне в нашем короле не нравится. Что он на удочку попов этих своих попался и держится того, во что они хотят верить. А ведь когда мы бои за чашу вели, не так было! Мы помереть были готовы за то, чтоб можно было толковать слово божье, как разум велит, а не по ихнему приказу. Для того на войну шли, чтоб у нас тут папа не больно распоряжался, чтоб власть его сломить. Но власть над душами — не только у папы в руках. Это вам известно. Власть над душами каждый держит, кто никому своим разумом жить не дает. А король пошел чудны;´м путем, коли христиан в тюрьму сажает, которые христианство хорошо понимают, которые о бедности правильно думают, и о чистых нравах, и о любви, и обо всем, за что мы в то прекрасное время умирали… И вдруг этих новых и святых людей в тюрьму, потому король обещал компактаты соблюдать, а все, что сверх, то — гнать как ересь. Это — на радость Риму, будь я неладен, коли не так! Знаю, что пан архиепископ Рокицана к этим братьям благоволит и мой хозяин, пан рыцарь Ян Палечек, их не чуждается и короля братом называет, знаю, что король тайно терпит их в одном своем владении, а в другом велит сажать их в тюрьму и мучить.

А коли мне это не по нраву, должен я это всей душой отвергнуть, а то задохнусь. Что он того гада морского, льстивого, ядовитого, Фантина этого самого, в одну темницу с нашими святыми в Подебрадах посадил, этого я простить ему не могу, хоть вооруженный тогда стоял в карауле… Тяжелое это дело — королем быть, оно понятно, но коль уж ты король, так не должен забывать, что стал королем, оттого что божьи воины легли мертвыми на Липанском поле…

И хоть ему, королю нынешнему, было тогда тринадцать лет, все равно — должен он об этом думать… Должен помнить, что тела Прокопа Великого так и не нашли, и не может же быть, чтоб господь бог позволил его сожрать воронам и лисицам! Нет, братья, нет! Архангела своего послал он ночью с неба на землю, на пустынное поле, поле Липанское, и взял тот архангел Прокопово тело на небо… Я вам говорю, Матей Брадырж!

Наш пан король тоже тогда под Липанами бился, хоть и было ему в ту пору тринадцать лет. И бился на той стороне, которая против Прокопа шла. Ладно! Это мы все понимаем, так? Ну, а зачем он наших святых в темницу сажает, того никак не поймем!

На этой божьей земле всякое деется, и я бы правой веры не нашел, кабы хозяин мой, пан брат Ян Палечек из Стража, рыцарь и шут его величества, не помог мне советом. А он мыслит об этих делах, как я, и пану королю об этом так прямо в глаза и говорит.

А об королевском сыне, о пане Гинеке[198], и толковать не хочу. Того и гляди, еще неверным слугой назовут, — дескать, хозяйский хлеб ем, а хозяина ругаю… Только шила в мешке не утаишь: такого парня еще свет не видывал! Одни удовольствия, одни развлечения, бархат да каменья самоцветные на уме. И ко всему еще пишет. Рифмами какими-то, и списывает, видать, с чужих книг, мальчишка, молокосос!

Я так полагаю, это господь бог наказал нашего дорогого пана Иржика за гонения на братьев сыном таким. Что из него выйдет? Герцог! Глядишь, опять герцог Франкенштейнский или вроде того Сын малоземельного дворянина из Подебрад и Кунштата — герцог, понимаете, герцог Франкенштейнский!.. Знаете что? Распутник из него выйдет, из этого мальчишки! И довольно об этом! Спокойной ночи.

XX

Ян и Матоуш Куба долго сидели с наветренной стороны у могил. В этих могилах лежали — отец Яна, рядом мать, по левую руку отца — Бланчи. На низких холмиках не было ни цветов, ни травы. Над матерью холмик провалился. Издали дышали горы — холодным и злым дыханием осени. Дыхание это срывало последние листья с деревьев, ломало ветви послабей. В лесах, которыми Ян сюда приехал, было неприютно, сыро. Неподалеку от дорог и ближе к перекресткам он встречал деревенские телеги с перепуганными женщинами и неумытыми детьми. Возле телеги без лошадей сидел мужик, тупо глядя в землю. Это были беженцы, спасающиеся от чумы.

Домажлице Ян объехал стороной. Он услыхал похоронный звон, подъезжая к ним с востока, и продолжал слышать его, оставив город позади и направляясь к лесам на западе. За два месяца этой несчастной осени около трети города вымерло. Странно, что мерли и в деревнях и в замках. Курносая всюду шла за тобой по пятам!

Смерть наступала быстро, почти весело. В эти дни люди сходились на пирушки, кричали, смеялись, чтоб заглушить страх, а утром пьяные расходились по домам. По дороге падали среди смеха и разговоров, короткая судорога схватывала их где-то в бедрах, и вот они уже лежали мертвые, с выпученными глазами и улыбкой на губах. Смешней всего выглядели беззубые. Лица их были похожи на маску черепа. А маленькие дети — настоящие смертяшки: только еще косу в руки.

Потом являлись люди в капюшонах, — кое-где, главным образом в Праге и Пльзни, на эту работу сгоняли евреев, — подбирали мертвых и либо тащили их на собственных спинах, либо свозили на телегах к братским могилам близ церквей и часовен. Таких умерших священники не отпевали, ограничиваясь поминаньем за обедней. После богослужений, на которые народ валил валом, как никогда, вся дорога из храма была усеяна новыми покойниками — людьми, пришедшими помолиться богу, сами о том не ведая, в свой последний час.

Никто не знал, от чего постигла чешскую землю моровая язва. Только на этот раз налетела она не с востока и не с юга, как прежде бывало, из диких степей, о которых писал Марко Поло, или кружным путем, через земли польского короля и Бранденбург, с севера, а с запада, со стороны Регенсбурга и Нюрнберга, и первым делом обрушилась на Тахов и Домажлице, Клатовы и Страконице. Потом молниеносно повернула к Пльзни и пошла на Прагу, потом — на Колин, на Пардубице и Мораву, где больше всего жертв принес Оломоуц…

Матоуш Куба говорил тихим, почти старческим голосом:

— Я тут один-одинешенек… Господь только меня одного сохранил, хоть и меня курносая намедни задела. Вот, милый пан, как дело было.

Не знаю уж почему, только появился в Страже пан Богуслав из Рижмберка, пана Боржека ищет. А пан Боржек в лесу был. Пошел деревья осматривать, которые жучком поточенные. Ходил по буреломам, много времени на это ушло — только к вечеру вернулся. Пан Боржек всегда любил один быть, и не сказал бы я, чтобы при нем на Страже веселей было, чем теперь, когда, окромя меня, здесь — ни слуги, ни работницы, ни коровы, ни лошади, ни овцы… Сидел он все больше у этих могил. А поправлять их не давал: пускай, говорит, с землей сровняются, чтобы следа их не осталось. И на горы смотрел… Никто из соседей его не навещал, и сам он ни к кому не ездил. Крыша течет, что твое решето, двор дождем размыло — ни пройти, ни проехать, под потолком, по углам по всем, здоровенные пауки паутину поразвесили. Пан Боржек им хлеба приносил — так они его любили.

Вдруг откуда ни возьмись пан Богуслав. Еще тоньше в теле, еще серей лицом, ехидный, как оса. Уж много лет, как вернулся с королевской службы в Рижмберк и жену с собой привез — немку с Кашперских гор, дочь купца, который соль в Чехию возил, а к немцам тайно — рейштейнское золото. Две дочки у него, такие, говорят, страшные, что ребятишки рижмберкские их боялись. Пан Богуслав богаче прежнего стал, — ну, а как у богатых-то одна только забота и есть, как бы еще больше разбогатеть, то и приехал он, значит, к пану Боржеку и предлагает, чтоб тот ему запись сделал, что, дескать, в случае смерти пана Боржека Страж к нему, к пану Богуславу из Рижмберка, как близкому родственнику, переходит.

— Смерть — она рядом, оглянуться не успеешь, — говорит, и захихикал. — Особенно теперь, когда у нас этот баварский мор. Домажлице вот-вот совсем вымрут, и что, мол, удивительного, ежели кто из соседей завезет тебе сюда скорый конец?

Пан Боржек пригласил пана Богуслава к ужину. Я им прислуживал, но они за столом не больно говорили. Боржек в тот вечер довольный был и вино пил большими глотками. А пан Богуслав — чисто цыпленок. Помочил клювик и опять бокал поставил, седоватый ус поглаживает. Около полуночи разошлись в сердцах. Каждый спать пошел к себе в комнату. Мой пан лег в спальне матушки покойной, где все осталось так, как при ней было. И, ложась, говорит мне: хотел он говорит, от меня запись получить, что в случае моей смерти Страж к нему переходит. Но я ему отказал и порешил так: надо будет в королевской канцелярии записать, что после моей смерти Страж должен отойти к самому королю, если только король не захочет вернуть его пану Яну Палечку… Тут пан Богуслав рассердился и стал грозить мне, что будет между королем и католическими панами война, во время которой плохо придемся всем еретикам, а значит, и мне. Я пожелал ему спокойной ночи и ушел. С какой стати буду я толковать с ним о пражских статьях, коли он думает только об одном: как бы отнять у нас последнее, что еще осталось?

Рассказал это пан Боржек и спать лег. А утром работница, которая ему чесночную похлебку принесла, видит — он мертвый в постели лежит.

Пан Богуслав, который об этой скорой смерти тотчас узнал, даже не пошел на мертвого хозяина взглянуть, без оглядки — вон из Стража… Но только это его не спасло. Но прошло недели, как и он помер. И жена его, немка, померла, и обе дочки страшные. Похоронили их во рву, у главной башни, где часовня, и успокоился пан Богуслав от своей жадности и любви к деньгам…

А на Страже что? Работница, которая пану Боржеку прислуживала, померла в тот же день. Похоронили мы пана Боржека там, немножко подальше, под ильмом, и землю над ним сровняли, чтобы могилы не видно было. Он так хотел. А потом все отсюда убежали. Оба батрака, коровница и пастушонок. Мальчишка этот помер, когда уж к деревне своей подходил. Кленченский он. Мне в голову ударило, и лихорадка трясла два дня… Как сквозь сон слышу — мычат коровы недоенные. Выполз я на четвереньках, открыл хлева и конюшню. Все, у кого ноги есть, скорей — в ворота… Я все это помню, как сквозь туман, потому ничего не видел, не слышал, только чую — страшно дергает под мышками и в пахах… Потом лежал вроде как мертвый, но господь бог и молитвы пани Бланчи перед матерью божьей меня воскресили. И вот как-то раз вечером встал я, пошел в Домажлице и попросил писаря, чтоб он тебе, пан, обо всем написал и что надо, мол, тебе этим добром распорядиться…

Ян поблагодарил Кубу за известие и за рассказ, и они долго еще сидели потом на холодном ноябрьском ветру, глядя на леса и горы…

Но оба видели не простирающуюся перед ними опустелую и затуманенную страну под серыми тучами, а пленительную страну их детства и юности… Видели зеленые луга и разноцветные узкие полосы. На лугах — пестрый скот, колокольцы стада, крики пастухов. Луга убегают к лесам. И от ближайшей опушки до далеких недосягаемых серебряных далей ходит волнами раменье. Ходит волнами по холмам, пологим и островерхим, скатывается в долины, опять взбегает, будто по ступенькам, на новые холмы, разбегается вширь по горным склонам, переливает из ярко-зеленого в темное и черное, укрывается фатой голубоватых испарений и тает на горизонте среди невысоких кряжей и острых пиков, увенчанных скалами и черными каменными глыбами. А из раменья подымается ввысь дым угольных ям, подобно жертвенному курению, а над скалами поют гордыми кругами соколы и ястребы… С болот порой взовьется стая диких уток, над лугами промелькнет трепетно аист и, махая короткими жесткими крыльями, осторожно опустится на крышу избы.

Они видели край живых, сидя над могилами мертвых…

Ян попросил:

— Матей, потруби, пожалуйста, в рог, как тогда, когда мы ехали в Врбице…

— С удовольствием бы, сударь, с превеликим удовольствием. Да рог мой унес кто-то из работников…

— Жаль, — промолвил Ян, и на глазах его выступили слезы.

Они сидели и тихо плакали. Старик и мужчина в расцвете сил… А ветер расчесывал им волосы и осушал их глаза. Потом обоим стало холодно, и они пошли в большую залу, где когда-то пировал рыцарь Ян-старший…

Матоуш подал Яну скудный ужин. Потом они выпили вдвоем кувшин вина. Перед тем как лечь спать, Матоуш обратился к своему хозяину со словами:

— Яник, Яничек, хочу я тебе кое-что сказать. Есть в деревне нашей, Гоуезде, избушка, совсем развалюха. Не был я там добрых два десятка лет. А теперь нечего мне тут делать. Тебя нету, пан Боржек наш помер, — ни лошадей, ни коров, ни кур с петухом. Одни вороны на башне да воробей на дворе, что привык сюда прилетать, но сейчас же улетает, зернышек не нашедши. Хочется мне домой вернуться. Может, там еще из моих кто остался. Брат какой двоюродный либо тетка. Буду сидеть за печью, греть прозябшие кости. Отпустишь меня, Яничек?

— Ступай, Матоуш. Ты прав… Очень тут печально, в Страже. И лучше, если между мертвыми не будет ни одного живого. Да, ты прав, Матоуш.

Переночевали последний раз в Страже, утром еще раз осмотрели все. Матоуш плакал, и Яну тоже было невесело. Постояли у каждой из четырех могил, вошли в часовню, осмотрели пустые хлева, брошенную ригу, сошли в подвал, где еще увидели две полные бочки, прошли по второму и третьему этажам и посидели минуту наверху, на лестнице под башней, где Ян когда-то сидел с Бланчи. Потом торопливо спустились вниз, словно боясь звука своих собственных шагов.

Вошли во двор. Услыхали щебет и сердитый вороний разговор. Отвернулись и вышли в ворота, где висели два толстых нетопыря, приготовившихся к зимней спячке. За воротами посмотрели на окрестности, на дорогу в ложбине, на поле и в сторону Домажлиц, чьи башни торчали над горизонтом тонкими, острыми вершинками.

— Давай запрем, — сказал Палечек.

Ворота заскрипели, и Палечек сам задвинул засов. И мелом, который захватил с собой на кухне, где тот лежал возле сретенской святой воды, написал на воротах:

«Этот замок — собственность его королевского величества».

Потом они молча, медленно пошли вниз по дороге.

XXI

Несчастные годы — 1463 и 1464! Словно небо и земля сговорились погубить короля и королевство!

Папа готовил новые удары, но действовал по возможности тайно и через других, а не с открытым забралом. Он все время обнадеживал вратиславских и среди соседей Чехии искал такого, который захотел бы взять на себя власть в королевстве. Нащупывал почву в Польше и Венгрии, и хоть это не давало немедленных результатов, однако всюду шел слух, что о святовацлавском троне идет спор и что Иржик больше уж не возлюбленный сын папы, а еретик и паршивая овца, которая воображает, будто сидит на чешском престоле. «Иржик, который сам себя называет чешским королем!..» — такие обидные слова говорил папа.

Весной 1464 года в Праге, как обычно, состоялась торжественная процессия по случаю праздника Тела господня. Король поспешно вернулся из Кладска, где улаживал споры. Епископ вратиславский Йошт, до тех пор сдерживавший свои страсти и к тому же по своей комплекции подходивший скорей к роли спокойного человека и проповедника, до того разгорячился в кремле против Рокицаны, что его даже в пот ударило, и внизу, в храме Пресвятой девы Марии, где Рокицана был приходским священником, ругал этого нерукоположенного гуситского архиепископа, посылая его в ад. Из за этого чуть не вышла свалка, так как народ и на этот раз проявил себя действительно двойным народом, и король решил в праздник Тела господня не выходить из дому и впервые за все свое царствование не участвовал в шествии.

Во время этого шествия много народа падало и тут же кончалось. После празднования Рокицана, запершись у себя в приходском доме, написал королю гневное письмо, укоряя его за то, что он не шел в процессии, и оправдывая его лишь опасностью заразиться.

Мор распространялся в Праге из дома в дом, и все двери были помечены, как при истреблении первенцев египетских. Католические проповедники вменяли страшное бедствие в вину королю-еретику, упорствующему в своей распре со святым отцом и навлекающим на себя и на народ гнев божий — по словам пророка, что истреблены будут царь и царство, не покоряющиеся престолу апостольскому. А проповедники чашники говорили, что мор — это кара за упрямство Гилариев, Зденеков из Штернберка и тех антихристов в кардинальском и папском облачении, которые не соблюдают обещаний, данных соборами и прежними папами, отнимают у чешского народа компактаты и веру в справедливость на земле. Мор — действительно грозная кара, постигшая всех — и подобоев и однопричастников, — но вызванная грехом однопричастников.

Хотя лекари требовали, чтоб народ не собирался ни в корчмах, ни в других общественных местах, никогда в Праге столько не пели и церкви не были так переполнены, как осенью 1463 года и весь 1464 год, пока в городе свирепствовало моровое поветрие.

Новым поводом гнева против короля явилось для проповедников сообщение, что король велел четвертовать силезского Яна из Висмбурка[199], заподозренного в том, что он, по поручению папского легата и в угоду вратиславцам, хотел отравить короля Иржика, королеву Йоганку и их сыновей…

Ввиду великого ропота против короля со стороны католиков магистр Рокицана решил публично и торжественно прославить его, установив на фронтоне Тынского храма большую статую с мечом в одной руке и золотой чашей, на которой написано: «Правда победит»[200], — в другой. Торжество открытия этой статуи, в которой каждый узнавал фигуру Иржика, происходило в разгар мора, и опять пошли толки, что это новое богохульство принесет еще большие бедствия доброму и благочестивому пражскому населению. И на самом деле, в это время поветрие приобрело невиданную силу, весна была мрачная и зловонная, без единого проблеска радости. Только раздор углублялся и ненависть росла.

В начале года умерла юная жена Матиаша венгерского, Иржикова дочь Катержина. Эту смерть многие тоже истолковали как новый удар по Иржику. Было известно, что папа давно напирает на Матиаша и что тот воздерживался до сих пор от открытого выступления против Чехии только ради жены, которую страстно любил. Получив известие об этом семейном несчастье, Иржик заболел, и магистр Рокицана, хотя был с ним в не особенно дружеских отношениях, почувствовал необходимость навестить его и выразить ему сочувствие.

Над Иржиком сгущались тучи, которые он за год перед тем благодаря своей настойчивости и дипломатическим способностям сумел разогнать.

Марини переезжал с места на место. Был в Венеции, в Венгрии, съездил во Францию. Всюду уговаривал, убеждал и получал обещания. Иногда твердые, иногда писанные вилами на воде. Но он упорно верил и в письмах своих к Иржику доказывал, что для этого есть все основания. Он напоминал жену Одиссея, которая днем ткала полотно, а ночью распускала его. Но распусканье происходило против его воли: те, которым он предлагал заключить договор, днем на словах соглашались, а ночью на деле отказывались от этого.

Этот незадачливый Король Матиаш! На границе у него стоял турок со своими разноцветными шатрами, с ордами янычар, мощный, коварный и беспощадный. А он, Матиаш, сын Гуниади, стремился утолить свое честолюбие на севере от своих границ — в Моравии, Чехии. А папа, с одной стороны готовивший крестовый поход для освобождения христиан, с другой стороны, через своих Бессарионов, Куз и Карваялов, нашептывал апостольскому властителю венгерского королевства, что его обязанность — покорить еретика Иржика, который называет себя чешским королем.

А дома, в Чехии, под Иржи подкапывались ядовитая клевета и передаваемые тайно, шепотом лживые обвинения. Жене его приписывали развратный образ жизни, и опять был воскрешен слух о том, будто она была любовницей короля-мальчишки Ладислава, что явилось одной из причин его преждевременной смерти. Много дурного говорилось о королевском сыне Индржихе, которого обвиняли в мотовстве, волокитстве и легкомыслии, лени и сластолюбии, в пренебрежении к неприкосновенности того, что составляет собственность государства. Возводили напраслину на другого Иржикова сына Викторина, срамили дочерей Иржика, вышедших замуж за чужеземных правителей, коря их за то, что они стали матерями негуситских и противогуситских родов, забыли родной язык, свое происхождение и веру предков… Говорилось, что король, со своей стороны, слишком хлопочет об увеличении государственной собственности, с невиданной жадностью присваивает всякое выморочное имущество и сосредоточивает в своих руках опеку над сиротами — с той единственной целью, чтобы в случае их смерти стать хозяином принадлежавших им ценностей… Хотя король в самом деле прилагал все усилия к тому, чтобы — укрепить свое могущество вещественным богатством, но гнев против него разжигался главным образом теми, кто сам рассчитывал по старинке присвоить имущество этих сирот.

Все эти лживые и полуправдивые слухи исходили из одного источника. Это была пражская католическая консистория, распространявшая с церковной кафедры, через исповедальни и всякими другими путями клевету, переходившую потом из уст в уста, повторяемую в подходящую минуту в корчмах, на рынках… Но клевета, направленная против чешского короля, не оставалась в пределах чешских земель; она получала распространение и за границей. Отголоски ее слышались в Польше, в Германии, в Италии и Франции, очаг их находился в Риме, близ папы, который очень хорошо знал Иржика и ненавидел его за упорную неуступчивость.

В июне 1464 года папа постановил, чтобы Иржик, называющий себя чешским королем, не позже, чем через полгода, предстал перед судом святого отца. Двум кардиналам было поручено изобличение еретического короля.

В это время во Франции находилось королевское посольство. Возглавлял его Альбрехт Костка из Поступиц[201], а главным посредником, ведшим переговоры, был королевский советник, рыцарь Марини… Это посольство так же, как и то, которое перед тем ездило в Польшу, где королевой была сестра Ладислава Погробека[202], услышало, что не только очень трудно устроить союз князей без императора и папы, что не так-то легко в данный момент созвать собор, который окончательно и безоговорочно разрешил бы тяжбу между святейшим престолом и королем Иржи, но, кроме того, обнаружило, что в придворных кругах этих стран по-прежнему имеют хождение слухи о том, что смерть Ладислава вызвал Иржи, с целью завладеть осиротелым троном…

В осенние дни 1464 года Ян увидел своего короля лежащим в постели. Яна вызвал к нему лекарь, который больше не знал, как отогнать от короля безнадежные мрачные мысли.

— Ты болен, брат-король? — спросил Ян.

Иржи ничего не ответил. Но Ян продолжал:

— Другой бы на твоем месте в ус себе не дул. Отправился в ад Сильвио Пикколомини, называвший себя преемником святого апостола Петра. Представь себе, король, это дивное зрелище. Папа в конце концов решает выступить сам во главе крестоносного ополчения[203], направляющегося в Святую землю. Какая цезарская, какая римская греза! Только средств маловато, да и войско плоховато. Я не был в Анконе, но могу себе представить, как стаи крестоносцев сидели там в корчмах и борделях, как они кричали, требуя, чтобы им наконец выплатили жалованье, как дрались венецианцы с бургундцами, итальянцы с испанцами, каталонцы с французами и как при этом визжали голые женщины со всех концов света — носатые гречанки и грудастые молдаванки, толстозадые еврейки и длинноногие любовницы папских военачальников, которых те привезли в Анкону в повозках, устланных персидскими коврами и выложенных шелковыми подушками… И как посреди этой суматохи и всех этих разнузданных безобразий вдруг появляется старый папа, которого принесли на его знаменитых носилках, и как он, в белой рясе, с тиарой на голове, начинает со всем своим римским красноречием объяснять всему этому сброду, что их святая, святейшая обязанность — сейчас же двинуться за море и наголову разбить врага христианства! А в порту еще нет даже венецианских кораблей, которые дож обещал дать папе, чтоб тот переправился с крестоносным ополчением в магометанские страны и проткнул самого султана своим святым посохом. Милый брат-король, ты не смеешься, но эта предсмертная комедия твоего врага для тебя — такая веселая, что ты бы должен сейчас же выздороветь, созвать друзей на пир и даже выпустить из тюрьмы бедных грешников, которых ты так обижаешь. Их — телесно, а себя — духовно!

Король Иржи не улыбнулся… Он только рукой махнул, услышав о заключенных братьях из Общины.

— Теперь ты будешь смеяться, брат Ян, — наконец промолвил он, — но с нынешней весны наступило злое, губительное соединение Сатурна с Юпитером и принесло мор…

— Прости, брат король, — прервал Ян. — Но ведь мор начался еще осенью прошлого года.

— Не перебивай, брат Ян. Соединение наступило, правда, в субботу на Фоминой, в апреле этого года, но опасное сближение обеих планет началось с осени прошлого года, и потому я не хотел, чтобы Рокицана ставил на фронтоне эту статую с чашей. По-латыни это называется — дурной omen[204].

Король вздохнул.

Ян улыбнулся. Звездочеты научили короля латинскому языку! Но король с трудом, прерывисто продолжал:

— В те дни из этой чаши сыпались вниз, на людей, всякие змеи, скорпионы, жабы, которых натаскали в нее аисты, что гнездятся на левой Тынской башне. Я распорядился, чтоб изображение святой чаши не осквернялось всякой пакостью и нечистью и чтоб на нее изготовили крышку. Но это дурной знак, говорю тебе, Ян, хоть ты и будешь смеяться, как смеешься тому, что Гершик научил меня кое каким латинским словам.

Осенью прошлого года видны были капли крови на листве плодовых деревьев, И такие же капли опять появились весной, не успели деревья приодеться весенними листьями. Эти капли падали даже на траву. Значит — война, милый Ян!

И не только война при помощи оружия. Нет, Ян, против нашей державы ведется и другая война — война при помощи клеветы, неслыханной среди христиан! Вот, Ян, что пишет мне пан Костка из Франции. В письме, которое у меня под подушкой, он, уже второй раз с тех пор, как уехал, сообщает, что во Франции все держится и распространяется слух, будто я — убийца короля Ладислава, что жена начальника округа Тура — Мадлена де Фуа, дочь французского короля Карла Седьмого, непоколебимо уверена, будто она не стала чешскою королевою только из-за того, что жених ее был отравлен коварным правителем Иржиком либо Иржиковой развратной женой.

Если так думает Мадлена — значит, так думают во Франции поголовно все. А я рассчитываю с этими князьями заключить договор и союз против папы! Как могу я, убийца, смотреть этой даме в глаза? Столько лет прошло после жалостной кончины Ладислава, принцесса вышла замуж и, наверно, имеет детей, а все верит и будет до смерти верить, что я погубил ее жениха… Видишь ли, Ян, самое тяжкое в таких разговорах — это то, что стоит только пустить их в оборот, как они побегут во все стороны, дальше и дальше, и их нельзя остановить ни плотинами, ни словами; они — как стоглавая змея: ты ей обрубил одну голову, а на ее месте выросли две… И нет помощи, нет друга, который подал бы совет…

Король прослезился. Он лежал перед Яном, с одутловатым лицом, взлохмаченный, за последние месяцы сильно поседевший, с отеками под глазами, с желтизной вокруг носа и губ, печальный, больной.

Палечек подумал, прежде чем возразить. Наступило долгое молчание, во время которого слышалось лишь потрескиванье горящей свечи.

Наконец он заговорил:

— Если ты можешь некоторое время обойтись без моих услуг, я сам съезжу в Турень и проверю, не засмеется ли опять невеста нашего юного короля, о которой говорят, будто она со дня его смерти ни разу не улыбнулась.

— Ты хочешь это сделать?

Ян кивнул. Король взял его руку в свои широкие мягкие ладони и пожал ее долгим: благодарным пожатием.

XXII

Шут короля Иржи пустился в дальний путь…

Приготовления его были очень странны. Он взял с собой мешок золота, но оделся как простолюдин. Захватил палку, лютню и котомку с хлебом. Хлебом для себя и для птиц небесных, с которыми он собирался беседовать на привалах.

Простился он только с королем Иржи да с Матеем Брадыржем. А больше никому о своем путешествии не говорил. Просто исчез из королевского дома и из города. Подвигался он медленно, так как все время шел пешком. Предпочитал городам деревни, и если останавливался на ночлег где-нибудь возле замка, то выбирал какую-нибудь корчму в слободе, избегая хозяев замка и их дворни.

В эту предосеннюю пору чешская земля была печальна. По ней еще бродил мор, подбирая остатки. Жатва его уже миновала, и коса его звенела теперь во всю мочь только в Моравии да Силезии. Велики были в это время страдания народа в Кладской области.

Ян не пошел Вшерубским перевалом, не желая растравлять старую сердечную рану видом пустого замка Страж. Из Пльзни, которую он прошел, не останавливаясь, от ворот к воротам, он направился в Тахов. Там переночевал возле замка пана Буриана. Тот год в духов день у Буриана в замке останавливались пан Альбрехт Костка с рыцарем Марини. Яну много рассказывали о них.

Путь привел его к границе королевства возле Хеба. Он переночевал, вместе с другими путниками, у монахов Вальдсассена. Монастырь этот находился под властью короля Иржи и славился своим благоустройством и богатством. Из разговоров с путешественниками Ян узнал, что в Германии страх перед его королем еще не исчез.

В последующие дни он прошел много лесов и болот, ночевал в корчме в Байрейте.

В городе Нюрнберге он задержался дольше. Осматривал древний кремль и мрачные церкви; маленькие площади напомнили ему Прагу, так же как укрепления и извилистые улицы. Так как он расплачивался хорошей чешской монетой, на постоялых дворах и в корчмах его всюду принимали как желанного гостя, а игрой на лютне он располагал к себе и купцов, попивавших густое пиво и в поте лица поедавших толстые коричневые колбасы из потрохов. Разговоры купцов вращались только вокруг денег и товаров, за которые можно эти деньги выручить. Их жен, толстых и тщеславных, Ян увидел в воскресенье перед храмом святого Себальда. Он играл их детям на лютне, напевая то чешскую, то итальянскую песенку.

Ян вспоминал итальянские города с их воздушным величием и людьми, полными беспечной игривости. Здесь он поминутно ждал, что на него вот-вот обрушатся всей своей тяжестью здания и чудовищная грубость людей. Так было и в Нюрнберге и в Аншпахе, резиденции Иржикова друга, маркграфа Альбрехта. В Швабии стало уже веселей. В Штутгарте он увидал на улицах и в окнах множество хорошеньких женщин и прелестных детей в странных одеждах. На женщинах были очень длинные юбки и яркие корсажи. Глубокий вырез соблазнительно открывал грудь в кружевах сорочки. На головах — белые чепцы и украшения из золотых монет; у замужних — волосы распущены по плечам, а у девушек спрятаны под чепцами еще больших размеров, чем у женщин. Народ все светловолосый и голубоглазый, улыбающийся, приветливый.

Чем ближе к Рейну, тем веселей и кокетливей были женщины и тем больше встречалось виноградников на кудрявых холмах. Много замков увидел он в этих местах и много интересного услышал о дерзких поступках их хозяев, которые грабят путешественников и занимают ущелья на германо-французской границе своими вооруженными людьми. Узнал он, в частности, о жестоком и жадном человеке, обирающем купцов до последней нитки и сажающем их за решетку, — графе Гансе из Эберсбурга.

Через Рейн Ян переправился на большом пароме у самого города Страсбурга. Там заходил в знаменитый собор, легко и торжественно возвышающийся над городом и над всем этим чудным краем лесов, скал и вод.

Не спеша прошел он лотарингскую землю и задержался в городе Туле. Всюду здесь он говорил по-итальянски, и его понимали. Многие даже догадывались, что он из Чехии и следует по пути недавнего посольства Альбрехта Костки, направляясь в Париж. Но наш путешественник после Тула скоро повернул к югу, а потом на запад, в город Орлеан… Там он расспрашивал стариков о девственнице Иоанне, появившийся здесь весной 1423 года на гόре англичанам. Город был очаровательный, башни его напоминали кружева. Холмистой местностью, жиденькими лесочками пошел путник вдоль Луары. Вся окрестность была как цветущий сад, полный горько-сладкого запаха, подымающегося от красной земли виноградников. В Орлеане какой-то ученый старичок сообщил ему, что теперь во французской стране семьдесят тысяч церквей, шестьдесят тысяч замков, городов и местечек, восемь кардиналов, сто двадцать пять архиепископов и, кроме того, неисчислимое количество герцогов, графов, рыцарей и прочих славных и богатых мужей…

— Счастье еще, — заметил Ян, — что у вас только один король и что от вас уехал папа.

Старик не понял, что он хотел сказать.

Путь вдоль Луары шел мимо замков великолепной архитектуры, из которых многие напоминали чешскому рыцарю Карлштейн[205]. Луара вилась по лугам, и путь тянулся в пыли больших дорог медленно и утомительно.

Ян был в пути уже много месяцев. Ему хотелось отдохнуть. Он мог бы назваться и встретил бы, конечно, любезный прием со стороны придворных французского короля, переезжавших вместе со своим монархом из одного королевского замка в другой. Но он этого не делал, так как был уже близок к цели своего трудного путешествия, которое предпринял отнюдь не в поисках пышного гостеприимства.

Ян миновал города Мэн, Божанси и Амбруаз. Через Луару вели мосты, правда, короткие, но похожие на Каменный мост в Праге. Из-за крепостных стен замков часто доносилась веселая фанфара. Это вельможи пили за здоровье дам на пиру.

Наконец Ян добрался до города Тур. Увидел над городом крепость и большой монастырь с многочисленными звонницами. Монастырь принадлежал ордену святого Бенедикта. Близ Тура король достраивал новый замок — Май, чтобы еще более возвеличить и украсить свой любимый луарский пейзаж.

Прибыв в Тур, Ян прежде всего пошел в собор, где погребен святой путник Мартин, патрон путешествующих и бедных. Перед его останками Ян попросил у бога помощи в добром начинании. Потом выспался в корчме на площади Тура, повеселив посетителей пеньем и игрой на лютне. Но не открыл, кто он, откуда и куда едет. В эту последнюю ночь, накануне того, как приступить к делу, спал крепко. Решил заспать свой страх перед тем, что его ждет.

Утром отправился по пролегающей в ложбине дороге к великолепному огромному замку графа Гастона де Фуа, королевского зятя и правителя Турени. Миновал мост, перекинутый через ров, и вошел в ворота. Никто его не останавливал, так как стража видела в руках путника лютню.

Войдя во двор, Палечек встал под окном графини Мадлены, которое ему, по его просьбе, указали, и запел.

Это была такая чудная, трогательная песня, и пение было такое проникновенное и умоляющее, что госпожа Мадлена выглянула из окна и бросила певцу золотой. Но Палечек не наклонился за монетой, а встал перед госпожой на колени и учтивым жестом снял шапку.

— Не ты должна благодарить меня, госпожа, а я тебя! За красоту края, в котором ты поселилась, за доброту людей, которыми ты управляешь, за прелесть лица, которое ты склонила ко мне, ничтожному.

Все это он произнес по-латыни.

«Наверно, какой-нибудь странствующий студент!» — подумала графиня Мадлена и велела слуге привести певца к ней в комнату.

Войдя, Ян Палечек произнес по-латыни приветствие графине и ее супругу, который сидел в кресле с высокой спинкой и потягивал красное вино.

Получив приглашение сесть, рыцарь Ян попросил позволения представиться.

— Я рыцарь из далекой страны, и речь мою понимают и люди, и птицы небесные. Я учился в университете в двух странах, любил добрых людей, а они — меня. Я покинул родной замок в лесной чаще, а меч свой оставил дома, зная, что иду в страну, где царит мир. И перешел через многие горы и переплыл реки, только затем, чтобы радовать людские сердца своей игрой и пеньем. Мне ничего не нужно, кроме вашей улыбки, прекрасная госпожа!

Графу и его жене понравилась речь гостя; они велели принести еды и вина. Палечек поел белоснежного мяса фазана, как полагается осенью, и выпил бургундского, составляющего обычную принадлежность стола богатых и знатных людей. Граф де Фуа, поигрывая висевшим у него на груди орденом Золотого руна, пристально смотрел на гостя. Потом сказал:

— Ты, вероятно, прибыл без охранной грамоты, так что я не могу полюбоваться твоим именем и гербом. Но скажи мне, как тебя зовут и какой рисунок на твоем щите.

— Мой предок много-много лет тому назад участвовал в осаде Милана и за это получил от императора герб в виде трезубчатой золотой стены на голубом поле. А на родном языке моем, высокородный господин, меня называют сильным и свободным перстом руки: большим пальцем! Имя же мне — то самое, что у слепого короля, павшего сто с лишним лет тому назад в этой стране.

— Я не знаю, как его звали, — промолвил граф, уделявший куда больше внимания настоящему, чем прошлому.

— Его звали Ян, — сказал Палечек. — Он был из рода графов Люксембургских.

— Приветствую вас, господин Ян Палец, в нашем замке. Будьте нашим гостем! — ответил граф и приказал слугам снова наполнить чаши.

Еще некоторое время граф и жена его посидели с Палечком, который после обеда спел им, аккомпанируя себе на лютне, грустную песню о сыне, пустившемся странствовать, чтобы отомстить за своего оскорбленного отца.

На другой день граф де Фуа с женой уехали в Божанси — навестить французского короля, который в это время там находился. Но они просили гостя дождаться их возвращения, а пока есть и пить, чего только душа просит. Палечек лег и после долгого пути три дня проспал сном праведника.

Когда хозяева замка вернулись, Палечек был опять в веселом настроении. Он уже знал весь город Тур: осмотрел все алтари в соборе, лазил на крепостную башню, навестил бенедиктинцев в их монастыре, беседуя на итальянском языке с теми из них, которые были из Италии.

Сидя теплым осенним днем в окружающем замок саду, он вдруг увидел гуляющую по дорожкам графиню Мадлену. Он встал, поклонился. Но графиня сама села на лавочку, посадила его рядом и ласково промолвила:

— Ты нам пел песню о сыне, который блуждает по свету, чтоб отомстить за оскорбление, нанесенное его отцу. В этой песне столько печали, что, видно, такая же участь постигла тебя самого. Обида давит сердце, словно ночной кошмар, и сосет, как пиявка, кровь из жил.

— Ты угадала, госпожа, — ответил Палечек. — Это случилось с моим отцом. Отец мой — замечательный, добрый человек, благородный, почтенный герой. И вот злые языки распространили о нем такую скверную, бесстыдную клевету, что у честного человека произнести подобную хулу язык не повернется. Но люди верят, и отец мой страдает, оттого что такого рода сплетню никак не опровергнешь. О моем отце говорят, будто он отравил своего друга ядом. Друга давно похоронили, а мой отец мучается… Я знаю, на свете творится немало удивительного. Наше время изобрело много явных и тайных злодейств, и отравление теперь — дело не столь уж необычное. В Италии я слышал об этом множество правдивых историй и отвратительных выдумок. Но мой отец неповинен в смерти друга. И потому страдает. Но я ищу по всему свету того, кто эту клевету выдумал.

— И что же ты сделаешь, когда найдешь?

— Что сделаю, госпожа?.. Ты слышала, госпожа, о том, что господь, умирая, простил разбойника. И я ищу клеветника, чтобы простить его. Скажу ему, что прощаю его от имени своего отца.

— Ты добрый господин, Ян Палец. Кажется, у тебя не только рыцарское имя и герб, но и рыцарское сердце. Но скажи, как же ты найдешь этого человека?

— Я буду всюду петь песню о своем оскорбленном отце.

— Ты спел ее тогда у нас в замке, — значит, думал здесь найти виновника гнусной клеветы?

— Прости, у вас тоже, прекрасная госпожа!

— Мы с мужем долго о тебе думали и решили, что у тебя какая-то тайна.

— Да, прекрасная госпожа. Моя тайна называется Иржи.

— Кто это — Иржи?

— Иржи из Подебрад — чешский король. А я — его слуга.

При этих словах госпожа Мадлена испуганно вскрикнула и вскочила, намереваясь обратиться в бегство. Но Палечек встал и пристально посмотрел вслед уже убегающей принцессе. Она остановилась, оглянулась. И увидела самую прекрасную Палечкову улыбку. Она медленно пошла обратно и встала перед Палечком.

— Госпожа, — промолвил рыцарь. — Я, Палечек из Стража, пришел к тебе попросить тебя об одном. Чтоб ты не верила, будто король Ладислав, с которым ты была помолвлена, умер неестественной смертью и будто виновник его смерти — мой государь. Мысль о том, что ты, которая должна была стать моей королевой, хранишь в сердце такое подозрение, заставила меня предпринять путешествие к тебе!

— Ты для этого пришел? Кто послал тебя?

— Любовь к своему государю!

— Ты знал короля Ладислава?

— Знал, госпожа. Это был кудрявый юноша, прямо солнышко. Храбрый и быстрого разума. Благочестивый. Молодой всем сердцем и всей душой.

— Чужестранец, — промолвила Мадлена, — ты говоришь так чудно, что я открою тебе тайну, о которой никогда никому не говорила. Я этого незнакомого мне юношу любила, я страстно мечтала о вашей стране, и мне было очень, очень горько, что я не могла тогда поехать к вам, оттого что жених мой лежит в темной могиле, а не в моей постели…

Графиня заплакала. Потом продолжала:

— Меня охватила великая ненависть к нынешнему королю и всей вашей стране, когда мне рассказали, что мой жених умер от яда, который ему подмешал его правитель, чтоб самому стать королем. И я поклялась, что никогда не стану говорить с человеком из вашей страны и никогда больше не засмеюсь, я, невеста мертвого!

— Госпожа, — сказал Палечек, — ты замужем за человеком могущественным и добрым, как я видел. И род его славен. Королевской крови. Не думай о клятвах, данных в гневе! Ты улыбнешься нынче же, госпожа, теперь же, мне, недостойному.

— Никогда, рыцарь. Слишком горька была моя печаль! И ты видишь: дом мой пуст. От вашего короля у меня, конечно, были бы дети.

— Ты не читаешь Писания, госпожа. Там говорится о женщине, которая дождалась сына в преклонных годах. А ты еще так молода!

Графиня Мадлена опять заплакала.

— Ты больше не веришь тому, что говорят о моем короле?

— Хотела бы не верить. Но у меня нет доказательств.

— А то, что я перед тобой, это не доказательство? Ты думаешь, я пришел бы из такой дали, чтобы оправдывать в твоих глазах дурного человека? Думаешь, стал бы служить дурному? Но чтоб тебя уверить, позволь, графиня, представить тебе хоть косвенное доказательство, как выражаются в Падуанском университете люди, знающие законы и судопроизводство.

И Палечек снял свои грубые сапоги.

И госпожа Мадлена увидела его ноги, стертые до крови, в мучительных гноящихся ранах, ноги нищего, обошедшего весь свет, прося милостыню.

— Где же ты так изуродовал себе ноги? — воскликнула госпожа Мадлена.

— В поисках тебя. Твоей души! Чтобы ты очистилась от гнева и прогнала злые мысли Ради тебя я шел пешком в жар и холод, по болотам и камням, по воде и колючим кустарникам, по горам и долам, через реки и топи. Ради тебя и ради короля Иржи, для которого очень важно, чтоб ты не считала его убийцей, хоть он и грешный, как мы все.

Мадлена не слушала, что он говорит. Она подошла и погладила своей белой нежной рукой окровавленные ноги странника. И улыбнулась ему. Улыбнулась первый раз за многие годы.

— Больше не веришь? Скажи, госпожа, не веришь? Правда?

— Не верю, — сказала госпожа Мадлена.

Над головой у нее запела поздняя птаха. Солнце ласково грело. Госпожа Мадлена вернулась с Палечком в замок.

Еще целый месяц прогостил он у супругов де Фуа. На обратную дорогу он получил бархатную одежду с вышитым на груди гербом внутри маленького щита, верхового коня, прекрасный сарацинский меч, много других подарков и письмо к королю Иржику, где Гастон де Фуа, от своего имени и от имени жены, выразил свое восхищение мудрым правителем Иржи, у которого такие замечательные подданные, как рыцарь Ян Палец.

Долго вспоминала госпожа Мадлена гостя из Чехии — и всегда с веселой улыбкой. Еще внукам своим рассказывала о нем. А их у нее было — от пяти сыновей и дочерей — ровным счетом восемнадцать.

XXIII

Выехав на своем могучем жеребце в обратный путь, Ян скоро достиг города Бар-ле-Дюк, служившего местопребыванием королю сицилийскому — Рене из Анжу. Миновав этот город около полудня, он к вечеру попал в деревню Святая Женевьева.

Остановившись на постоялом дворе, он услышал и увидел немало удивительного. За семнадцать лет перед тем в здешнем монастыре ордена святой Клары одна монахиня — по имени Клодетта, — забеременела. Она долго скрывала свой позор, но в конце концов была вынуждена, с великими рыданиями и просьбами о снисхождении, признаться. А в то время в испанской земле был монах по имени дон Гонзалес, которому папа поручил строгий надзор за монастырями и наказание провинившихся монахов и монахинь. Дон Гонзалес приехал в деревню Святой Женевьевы и поселился в возносившемся высоко над городом замке, в качестве гостя господина де ля Тур де Сен-Мишель, за несколько лет перед тем вернувшегося из Венгрии, где он заболел страшной болезнью, которую в свое время завезли с Востока крестоносцы и которая под видом проказы опустошила всю Шампань, Лотарингию и Эльзас и проникла, с одной стороны, в Баденскую область, а с другой — на запад, в Париж, губя народ в невиданных количествах — особенно мужчин.

Господин де ля Тур был статный человек лет пятидесяти, с лицом когда-то красивым, а теперь изуродованным до неузнаваемости. У него мало-помалу искрошился весь нос.

Дон Гонзалес вызвал сестру Клодетту и сперва с глазу на глаз, а потом публично, на монастырском дворе, стал допрашивать ее: с кем согрешила? Он предполагал, что отец ребенка — кто-нибудь из окрестных священников и что можно будет не только монахиню, но и этого священника передать светской власти для сожжения, как он в таких случаях обычно делал.

Однако Клодетта отвечать на вопросы решительно отказалась и упорно молчала. Дон Гонзалес прибегнул к пытке. Беременную девушку раздели, стали жечь ей ступни ног, соски, палить ее факелами с обоих боков. Вид пытаемой женщины с жалким беременным животом был так ужасен, что одного из помощников палача вырвало и он упал в обморок. Во время пыток Клодетта пронзительно кричала, но своего соблазнителя не назвала. Дон Гонзалес велел вылечить ее от ожогов и потом опять допросил наверху, в замке, куда ее привезли на двуколке смертников, так как ходить она уже не могла.

Он требовал от нее подробностей. Спрашивал, знает ли она своего соблазнителя в лицо, когда он приходил к ней — днем или ночью, горячее у него семя или холодное, не употреблял ли он ее more bestiarum[206], гладкая у него грудь или косматая, не лизал ли он ее шершавым языком, горькая или сладкая у него слюна. На все эти вопросы она не давала ответа и просила только, чтоб ее сожгли, так как выдать своего соблазнителя она не может.

В конце концов, после новых пыток, она крикнула палачу в самое ухо, что спала с дьяволом. Палач сейчас же передал это признание инквизитору, и тот прибежал в застенок, радостный, улыбающийся. Он велел пытку прекратить, посадить монашку в телегу и отвезти ее опять наверх, в замок.

Там дон Гонзалес узнал от Клодетты, что она имела любовные сношения с дьяволом много, много раз, что дьяволова любовь доставляла ей несказанное наслаждение и что она теперь рада умереть, так как все равно не может жить без его объятий. Она встретится с ним в преисподней и будет счастлива навеки! И, отвечая на дальнейшие расспросы испанского монаха, сообщила все подробности дьяволовых ласк и соблазнов, а когда кончила свое повествование, упала в обморок, от которого очнулась только на другой день.

Дон Гонзалес начал думать, как с ней быть. Сжечь ее необходимо, но плод ее тела не должен погибнуть вместе с ней, так как надо увидеть, как выглядит порождение дьявола. Ее отвезли обратно в тюрьму и стали ждать родов. И действительно, через восемь недель она родила. Ребенок был женского пола и такой хорошенький, так похож на всех детей на свете, что дону Гонзалесу стало ясно: это не семя дьяволово. Он сам быстро окрестил девочку, дав ей имя Мария. Нашли одну служанку в кормилицы, и получилось так, что грудной младенец на руках у этой женщины присутствовал при торжественном сожжении матери, до последнего мгновенья твердившей, что ее любил дьявол.

Но этим обязанности инквизитора не исчерпывались. Нужно было распорядиться насчет ребенка, будь он порождением дьявола или какого-нибудь развратного священника. Поэтому в приговоре над матерью содержалось и решение относительно дочери. Она будет воспитана в благочестии и строгих нравах, в доме приходского священника при храме святой Женевьевы, человека преклонных лет и известного своей добродетелью. А когда ей исполнится шестнадцать лет, точно в день ее рождения, она будет выдана за владельца замка, господина де ля Тур де Сен-Мишель, постигнутого по воле божьей тяжкой болезнью. Своей супружеской верностью она озарит тяжелую жизнь рыцаря и в то же время искупит грех матери перед богом и людьми. Если к тому времени господин де ля Тур, который еще молод, к несчастью, умрет, ее отвезут в страну басков и там запрут до самой смерти в монастыре, не разрешая постричься и надеть куколь. Это решение подтвердил сам де ля Тур, присутствовавший при казни сестры Клодетты в качестве представителя светской власти, которой принадлежит приведение в исполнение приговора по уголовным делам.

Шестнадцать лет наблюдал господин де ля Тур, как растет его суженая. Шестнадцать лет ей не позволяли говорить ни с одним мужчиной, кроме старого священника, и чуть не с четырнадцати лет господин де ля Тур требовал, чтобы служанки священника звали его, когда будут купать хорошенькую девочку. Только после того, как она стала девушкой и принималась горько рыдать всякий раз, как господин де ля Тур желал присутствовать при ее купании, служанкам стало жаль бедную Марию и они сами прогнали господина де ля Тур, говоря, — пускай, мол, дожидается… И он дождался-таки.

На завтра было назначено торжественное бракосочетание дочери монахини с рыцарем, постигнутым особой проказой. Весь край хотел присутствовать на этой свадьбе, деревня и монастырь кишели приезжими, фокусниками, нищими, женщинами легкого поведения, явившимися на торжество, потому что господин де ля Тур пригласил много знати — графов и рыцарей, чтоб они видели, как он поведет к алтарю прекрасную, чистую девушку. Он твердо верил, что ее любовь исцелит его и что на месте отвалившегося носа у него вырастет новый, еще лучше прежнего. Одного только не мог понять рыцарь Ян: что никто ни из крестьян, ни из высших слоев не возмущается и все ждут этого события, как веселой забавы, как зрелища, вполне согласного с законами божескими и человеческими. Удивляло его также, что никто не жалеет несчастную девушку, хотя все говорят, что она не смыкает глаз ночи напролет, дрожит, как собачка на морозе, и уже несколько недель только пьет немножко воды, отказываясь от всякой пищи. Боится безобразного жениха и целые дни молит бога, чтоб умереть.

Но никто знать не хотел о ее страданиях, все только думали о славном пире с пьянством, обжорством и прочими наслаждениями телесными, до которых доходит дело на свадьбах между гостями и прочими участниками.

Венчать должен был сам епископ из Бар-ле-Дюка, в свое время подтвердивший решение о Марии и теперь дождавшийся того момента, когда она достигла брачного возраста. Он прибыл со своим причтом и остановился у господина де ля Тур. Правда, ему было противно смотреть на место, где у того когда-то был нос, а теперь зияла зловонная дыра; но еды было вволю, а господни де ля Тур де Сен-Мишель щедро жертвовал церквам всего округа. Он собирал также святые мощи со всего света. В Бар-ле-Дюке, в церкви, хранится его драгоценный дар — указательный палец святого Дени.

Пока епископ, его причт и жених готовились к свадьбе в замке, — внизу, в деревне, во всех корчмах монастырских и мирских было тоже весело. Начинялись колбасы, приготовлялось пирожное, вертелись на вертеле поросята, фаршировались миндалем индейки и до золотой корочки поджаривались на огне фазаны; играли скрипачи, бряцали струнами лютнисты, певцы пели свадебные песни, веселые и похабные. Фокусники показывали в трактирах свое искусство, предсказатели вещали по-вавилонски, по-ассирийски и по-магометански о будущем, астрологи пророчествовали по звездам, щлюхи валялись с батраками во рвах.

А невеста, которую служанки приходского священника только что вымыли, стояла на коленях перед распятием и молилась о том, чтобы пречистая заступница, матерь божия, скорее, теперь же, этой же ночью послала ей смерть.

На другой день — это было воскресенье — страшный жених, приехавший из замка в золоченой карете, повез невесту в церковь. Процессия была небольшая, но в ней находилось много знатных и благородных гостей, много священников и монахинь. Епископ ждал свадебного поезда в церкви, со своим причтом и приходским священником, который так хорошо воспитал девушку, что она могла стать невестой рыцаря.

Большие толпы народа сошлись смотреть на процессию. Но и тут никто не пожалел невесту, а некоторые женщины даже завидовали ее красоте и будущей богатой, беспечной жизни в замке.

Когда процессия приближалась к церковным дверям и чудовище хотело взять Марию за руку, чтоб вести ее в великолепном подвенечном наряде к алтарю, где уже запели певчие, перед дверями появился конный рыцарь с сарацинским мечом на боку. Он был без шляпы, но в роскошном одеянии. Рыцарь вырвал свой кривой меч из ножен и глазами, в которых была необычайная сила, приказал всей толпе сейчас же, не сходя с места, встать на колени.

Многие тотчас встали, но некоторые, в частности, многие священники, не подчинились. Наш рыцарь в роскошном кафтане и с мечом в руке особенно пристально на них посмотрел. И они, почувствовав озноб в затылке и слабость в ногах, тоже опустились на колени. А жених давно уже сделал это и глядел на рыцаря, выпучив глаза.

Рыцарь произнес по-латыни:

— Помолимся…

Все повторили:

— Помолимся…

Рыцарь громко воскликнул, подняв глаза к небу:

— Отче наш!

Толпа вслед за ним, громко и тоже возведя глаза к небу, повторила:

— Отче наш!

В это мгновение конь рыцаря, сделав несколько шагов вперед, очутился возле коленопреклоненной бледной невесты. Рыцарь наклонился, взял ее одной рукой под руку, поднял к себе и положил ее на луку седла, так что голова у нее свесилась по одну сторону коня, а ноги по другую. Потом выпрямился и отсалютовал толпе мечом.

— И оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим! — прогремел он еще более мощным голосом.

Толпа повторила эти слова, колотя себя в грудь.

Тут рыцарь повернул коня и пустился на рысях из деревни — по направлению к городу Сен-Николя-дю-Пор, где купил для своей шестнадцатилетней спутницы ослика.

Так покинул Ян Палечек Францию, переправившись через Рейн в сопровождении прекрасной голубоглазой и светловолосой девушки.

XXIV

Рыцарь Ян Палечек въехал в Прагу верхом на коне, а девица Мария из деревни Святая Женевьева — на ослике. Была поздняя осень 1465 года. Так долго оставался Ян на чужбине. Поэтому ему очень хотелось поскорей узнать, что делается в его любимом городе.

Прага была хмура и озабоченна. На улицах мало народу, на базарах женщины клянут дороговизну. В лавках купцы сидели, дожидаясь покупателей, которые не приходили. Со стен домов сыпалась обветшалая штукатурка, украшения с фронтонов были сбиты. Из церквей доносилось пение молящихся, прибегавших в новой тревоге своей к помощи божьей.

Перед университетом, куда Ян решил направиться прежде всего, толпились студенты, беседуя, и оттуда, с сосредоточенным видом, быстро выходили магистры. Оказалось, что Ян Рокицана, проклятый папой архиепископ чашников, произнес сегодня речь, в которой потребовал отстранения всех магистров-однопричастников и обрушился на короля за то, что тот не заботится об университете.

Архиепископ был очень сердит на короля и уже давно с кафедры Тынского храма резко порицал его бездействие и нерешительность. В группах студентов часто упоминалось имя Иржика. Некоторые возмущались тем, что он сажает в тюрьму последователей Петра Хельчицкого[207] и брата Ржегоржа[208], настоящих апостольских христиан, называющих друг друга братьями и сестрами.

Король говорит о двойном народе… Какое там! У нас в Чехии и Моравии теперь уже третий народ, и король играет престранную роль. На него нападают богачи-однопричастники, и он от них обороняется, но держится с ними любезно, дружески. Подобои на него не нападают, и он к ним благоволит, но прикидывается строгим, хоть и отечески. Однако есть еще бедный братский люд, та подлинная, а ни в коем случае не Зеленогорская община, — Община святых и чтителей правды божьей. Этих король жестоко, беспощадно преследует. Для того чтоб католики не обвиняли его в покровительстве еретикам и чтоб от него не отшатнулись подобои… А так не нужно делать, пан Иржик! От этих членов братства ему как королю правда, нет большой корысти, так как они не прикасаются к оружию и не признают светской власти. Но ему не следует брать грех на душу, когда приближается настоящая междоусобица и столкновение с другими государствами.

— Король стар и болен, — говорил молодой магистр студентам. — В такое тяжелое время нельзя слушать человека, который не воюет, а ведет переговоры. На Тынском храме сияет святая чаша, которую туда совершенно правильно велел вознести магистр Рокицана. Это значит, что ради этой чаши мы должны жить и умереть, а не беседовать почтительно с легатами римского епископа. Если же мы буллой папы — купца венецианского — приравнены к морским разбойникам, лихоимцам, злодеям, ворам, — что ж, давайте оправдаем это. А главное — держать оружие наточенным!

В окне Каролинского студенческого общежития Палечек увидал картину с изображением голых женщин, висящих, как груши, на дереве зла. А под деревом был изображен, в окружении своих прелатов, папа Павел II. Растянув плащи, они ловили падающих женщин в объятья.

Будто бы таких картин много выставлено по всей Праге и на всех них папа изображен как покровитель греха: так сказал Яну студент на его вопрос, что эта картина обозначает. От того же студента Ян узнал, что для защиты земских свобод от посягательств короля создана конфедерация панов-однопричастников и что вследствие этого в Праге снова дороговизна. Народ прячет деньги, а купцы — товары, крестьяне не везут в город продовольствия. Уж несколько лет, как пахнет войной, и потому никто не чинит крыш и фронтонов своих домов. Только во время мора так же мало думали о том, в каком виде улицы. Где там! Всюду стоял такой страшный смрад, что, кажется, вот-вот дурно станет… Где время короля-мальчишки? Вот когда Иржик был велик и славен! Он тогда правителем страны был! А коронование не пошло ему на пользу, — вздохнул студент и нехотя потащился к воротам университета, в котором шло собрание магистров. Имматрикуляция в этом году запоздала, и они не могли досчитаться своих учеников…

Палечек и Мария вошли в королевский дом у кремля. Был уже вечер, и на галереях горели желтые огни светильников. Ян передал девушку фрейлинам королевы, сказав, что король с королевой решат, какую службу придется нести юной чужестранке.

Потом он поднялся на второй этаж. Никто его не останавливал.

«Король в безопасности, коли не окружает себя караулом», — подумал Палечек.

Паж, узнав рыцаря, вскрикнул от радости.

Ян попросил его, чтоб тот ввел его к королю.

— Король у своей супруги, — сказал паж.

— Веди! — сказал Палечек.

Король жил на южной, сухой стороне.

— Он нездоров? — спросил Палечек.

— Об этом нельзя говорить, — шепнул паж, приложив кончик пальца к губам.

Ян вошел в залу. Королевы там не было. Перед королем стояла чаша вина, но он к ней не притрагивался. Он сидел в большом кресле, тучный, с опухшим лицом, с огромными синими подглазинами. Под ноги его была подложена подушка. Они отекли до колен. Бархатные штаны на коленях, распухших, бесформенных, чуть не лопались.

Палечек пошел, приблизился к королю, преклонил перед ним колени. Король поглядел на своего шута отсутствующим взглядом; но по изменившемуся лицу его пробежала улыбка или скорей — мучительная гримаса.

— Ты опять здесь, сын мой? Как я рад! — промолвил он, стараясь придать своему голосу веселый оттенок.

Палечек взял его руку и стал ее целовать. Рука тоже была бесформенная.

— Вернулся, сын мой! Что же сказала графиня Магдалена?

Палечек встал с колен и вручил королю письмо графа де ля Фуа. Взглянув на письмо, король вернул его Яну:

— Переведи по-нашему.

Палечек стал переводить латинский текст письма.

Король, выслушал, протянул Яну руку.

— Спасибо. Одна душа спасена. Но сколько их погибло! — сказал он с глухим, тяжелым вздохом.

Потом указал Палечку на кресло.

И стал говорить. О том, как все это тяжелое время тосковал по нем, по его веселому слову и справедливой мысли.

— Пий Второй вел себя со мной на склоне лет как полоумный. Но я на него не сердился Я его знал и испытывал к нему дружеские чувства. А вот Павел Второй[209] — это просто несчастье! Ничего в делах не понимает, павлином ходит, красавец венецианский, — будто даже имя хотел себе присвоить Formosus, по-нашему выходит — пригожий, пан Марини мне сказал, — и знай колотит вокруг себя, чтоб только воду мутить. С ним биться потяжелей будет, оттого что оружие у него тупое, грубое. Пий хулил и проклинал — так у него это всегда прелестно получалось, — поневоле заслушаешься, как складно человек бранится! А этот новый? Так себя ведет, что наши конфедераты не больно к нему льнут. Только вратиславцы одни совсем ему предались. Да это народ темный. Им только палицей по голове, — больше ничем не проймешь. А после этого — мирные, даже покорные станут. А наши конфедераты зеленогорские? Наш пан Зденек, тот, что на ратуше первый на колени встал и крикнул: «Да здравствует Иржи, король чешский!» И на этого я не умею злиться, так же как никогда не сердился по-настоящему на Энея. Это старые, юношеские привязанности. Я пана Зденека не понимаю. Знаю, что он скряга, стяжатель, готов удавиться за имения и поместья. Я согласен к старым и новым его поместьям прибавить самоновейшие, лишь бы он перестал добиваться невозможного! А невозможное — это свалить меня!

Ян радостно поглядел на короля, который вдруг выпрямился и сжал кулаки.

— А что, брат-король, — сказал Ян, — если пан из Штернберка захочет сесть на чешский трон? Это было бы не так уж трудно, если б он тебя победил в бою. Ты поднялся на престол из дворянского сословия; пан Матиаш — тоже не королевской крови, а правит Венгрией; в Польше короля выбирают шляхтичи из шляхты. Почему бы и пану из Штернберка не пришла охота сесть на чешский трон?

Иржик посмотрел на Яна и некоторое время молчал.

— Ты знаешь, я как-то об этом не думал, — наконец промолвил он.

— Может, это и не так, но при его смелом нраве тут нет ничего невероятного, — сказал Ян.

— Многие из католиков не хотят идти против меня, оттого что любят нашу страну и желают ей счастья. Как писал недавно мой толстый епископ Йошт пани королеве: «Если в королевстве не осуществится единство народной святой церкви и римской, есть опасность, что исполнятся слова Священного писания о гибели государства, внутренне разделенного на враждующие части. То-то посмеялись бы чужестранцы и с каким бы удовольствием нас прикончили, разорвали бы нашу землю в клочья, от чего сохрани нас, боже!»

Епископы оломоуцкий и вратиславский не потеряли надежды вернуть меня в конце концов обратно в папскую овчарню. Они заблуждаются. Но прекрасно то, что не хотят наносить вред стране на радость чужеземцам!

Король насупился и долго молчал.

— Но понемногу пан Зденек и те, что с ним, разрушат королевство, которое я строил, как пчела соты. Мне никогда не было ничего дороже мира. Я миролюбивей других, справедливей других и правдивей не только потому, что так учил меня отец, но и потому, что я еретик! Пусть знают, что еретик может иметь добродетели, до которых им далеко! И вместе со мной всегда шла моя жена. Шли дети. Но дети теперь потеряны. Умерла красавица Катержина, дитя, которое, с моего согласия, увез венгерский король Матиаш. Уехала на чужбину Здена, строптивая, неугомонная, до самой душевной глуби похожая на меня. Да и остальных нет. Сыновья мне чужды и не будут моими наследниками. Я надеялся на Викторина, напрасно верил в Бочека, любил Индржиха, радовался рождению Гинека. Все — не такие. Особенно этот странный Гинек. В его возрасте я уже участвовал в битве при Липанах. А он все бегает за юбками. И мечу предпочитает книги о всяких любовных историях. Я не могу следить за ним, как мой отец в подебрадском замке следил за мной. И это очень плохо!

Уже обратили внимание на то, что пока я не был королем, так каждый год имел то сына, то дочь, а с тех пор нас будто кто сглазил. Пани Йоганка и с знахарками советуется, и с магистрами нашей Академии, — ничто не помогает. Пьет всякие противные травы, спит только на спине, разным другим мученьям себя подвергает — все напрасно… Видно, моя вина. Кровь у меня сделалась водянистой. Погляди на меня хорошенько. На что твой король похож стал!

Он с раздражением хлопнул себя по опухшему колену, протянул вперед свою обезображенную руку:

— Магистры-медики не знают, отчего мне хуже и хуже. У меня все время ужасные боли. Я молчу, чтобы об этом не узнал папа и прочие друзья наши. А то начнут кружиться вокруг моего кремля, как вόроны, дожидаясь, когда я освобожу престол святовацлавский. Узнай они, что я болен, может, оставили бы меня хоть немного в покое. С будущим мертвецом не считаются так, как с живой опасностью. А папа доживет до ста с лишним… Но я не хочу от них такого мира. Пускай ничего не знают до последней минуты. Кто меня ненавидит, пускай хоть боится!

Палечек улыбнулся королю. И король, жадно поймав эту улыбку, сразу опять повеселел. Позвал слуг, велел принести огня и собрать богатый ужин, достойный королевского посланца к бывшей королевской невесте. Приказал подать венгерского, присланного десять лет тому назад молодым Матиашем, буйным венгерским наездником, растоптавшим милую нежную Каченку… Тут король Иржи снова прослезился и, уйдя в воспоминания о покойной дочери, некоторое время молчал.

— Страшный это был год — шестьдесят четвертый, — продолжал он потом. — Мор свирепствует, и вдруг — посольство: сообщает, что умерла венгерская королева, наша Каченка! А этот Матиаш… Всеми дарами одарил его господь. Молодостью, красотой, умом, богатством, любовью народа… Венгрия… Какая богатая земля! Мужик может там валяться на печи месяцы, годы, — пшеница у него хоть на крыше, а вырастет. А он, Матиаш этот беспокойный, запускает глаза через границу и тайком выклянчивает у папы чешский трон!

Король опять улыбнулся и сказал, что хотел бы сегодня посидеть с Палечком подольше, может быть, даже за полночь, если тот не устал и не предполагает идти домой.

— Я у тебя здесь — дома, король, — ответил Палечек. — Мне другого дома не нужно.

— Пока я жив…

— Живи долго, король! — сказал Палечек, поднял стакан и посмотрел его на свет.

Вино заиграло как рубин.

— Господин де Фуа любит бургундское, — заметил Палечек. — И мне подавали фазана, фаршированного миндалем.

— Разлакомился там! — засмеялся король. — Наша говядина с пряностями, пожалуй, придется не по вкусу.

— Меня во Франции даже спрашивали, может ли это быть, чтоб у нас свинья в год съедала больше шафрану, чем в других местах человек за целый год. Вот что говорят у них там о нас.

— Помню, покойный Эней Сильвий, когда был здесь, у нас, и со мной ужинал, часто говорил, что у него язык горит. А я ведь всегда еще подкладываю себе пряностей.

— Но за границей пьют гораздо больше вина, — сказал Палечек. — Я сам видел и в Италии, и теперь во Франции.

— А мы любим пиво… Пан Матиаш охотно попил бы у нас пива. Пускай попробует! А я у него вина попью… И будем в расчете.

Король Иржи опять улыбнулся. Принесли ужин, и оба принялись за еду, беседуя о разных разностях. О погоде в это сырое и холодное время года, когда так легко простудиться, о новых полах, которые король велел сделать в шести залах, как он сказал, на случай танцев, об озорных пажах, о придурковатом рыцаре Иерониме, который по пьяному делу всегда заснет в карауле, а потом оправдывается — он, дескать, так долго на звезды смотрел, что в глазах потемнело.

Наконец Ян рассказал королю о девушке, которую привез с собой из Франции. Всюду в гостиницах, особенно немецких, он вынужден был выдавать ее за свою жену. На нее косо смотрели и удивлялись, что он снимал для нее отдельную комнату. И ее тоже удивляло, что он не требует награды за спасение от чудовища. Она ничего не говорила, но мило улыбалась ему, развлекала его в дороге пением и вечером долго с ним прощалась.

— Может, ты ей по сердцу не только как защитник? — промолвил король с веселой улыбкой. — Я вообще не понимаю, отчего ты не женишься. Сколько тебе лет-то?

— Это надо высчитать, — ответил Палечек. — Я родился в день битвы у Домажлиц… В каком же это году?..

— В тысяча четыреста тридцать первом! В августе! — воскликнул король. — Ты разумен и многоопытен не по годам, брат. Я бы никогда не сказал. Тебе бы надо иметь жену, детей…

— Моей жены и сына нет в живых… — сказал Палечек, и наступила тишина.

Король беспокойно задвигался на стуле. Потом начал обиняком.

— А знаешь, обо мне говорят, будто у меня здесь, вот в этом самом доме, старухи колдуньи живут, по планетам мне предсказывают и ворожат, натирают мне тело мазями, чтоб оно неуязвимым было…

— Я еще их не видел, — засмеялся Палечек.

Король, взяв стакан, пробормотал:

— А мне бы очень нужна была искусил я знахарка, которая бы мне волшебной мазью колена и все тело натерла. Мне всюду колет, всюду больно…

— Ничего, король, каждого что-нибудь колет, — сказал Палечек. — И святого отца тоже. Особенно ты.

И оба опять развеселились. Вдруг Иржи серьезно поглядел на Палечка.

— Знаешь, сын мой, мне уж много месяцев ни с кем так не было весело! С каких пор? Да с твоего отъезда. Только ты умеешь сделать так, чтоб человек забыл о своих заботах. Все это время у меня из головы Карваял не выходил, тощий, раздражительный, гладкий, как кинжал. А потом разные эти легаты Рудольфовы[210] и сварливые паны, Зденек из Штернберка и другие, потом вратиславцы и пан Марини, который не привез мне из Франции, чтό мне было нужно, и от которого мне нет никакого проку, хоть он и полон замечательных идей. Поедет теперь давать советы кому-нибудь другому! Сейчас у меня здесь злой немец Геймбург[211]. Продолжает мой спор с папой новым способом. Посмотрим, что у него получится… Но больше всего я за это время, бессонными ночами, когда все тело болело, вспоминал монаха Капистрана. Очень часто в голове у меня звучала его дикая речь, проникнутая безграничной верой. Тут я ему, брат Палечек, завидую. Жаль, что нельзя быть королем, имея при этом монашескую веру. Вот было бы царствование! На страх всему миру!

— Не забудь, что наши поросята гораздо нежней, чем в других местах. У них мясо словно девичий задочек.

— Ты научился красно говорить во Франции, — засмеялся король, кладя Палечку еще кусок мяса. — Не хочешь ли пива?

— Теперь? После вина?.. Что ж, попробуем. У меня желудок чешский, хоть вкус и стал более деликатным…

Так беседовали король с шутом до поздней ночи. Прощаясь, Палечек сказал:

— Я теперь буду с тобой каждый день обедать и ужинать. Не потому, что меня твои кушанья соблазняют, а потому что тебе надо за обедом разговаривать о предметах более веселых, чем твое царствование. Я тебе давно говорил, что не можешь ты быть в одно и то же время и похитителем короны, и законным, торжественно миропомазанным королем. Всему свету, кроме тебя самого, ясно, что не можешь ты быть и добрым сыном церкви, и еретиком. Ни переговорами, ни посольствами этого спора души с телом не уладишь! Поэтому не раздумывай, пожалуйста, о том, что было или могло быть, а заботься о том, что будет. Взвесь, не полезно ли было бы теперь этакое хорошенькое крестьянское восстание. Нельзя ли было бы при помощи такого восстания выгнать панов из страны. Мелкие рыцари, горожане и крестьяне помогли бы тебе. Ты победил бы, весь мир перед тобой дрожал бы, как он дрожал перед Жижкой, и ни у кого рука не поднялась бы начать против тебя войну. Крестовые походы больше уж не считаются действительным средством против сильных. А ты был бы сильным, если бы в стране не было панов, а за тебя стоял бы тысячеглавый Матей Брадырж… Но ты этого не делаешь! Ведь ты побеждал до сих пор всех своих противников, и сердце у тебя справедливое, хоть ты и уперся на том, что Ржегоржовы братья — еретики в смысле той присяги, которую Рим столько уж раз разбивал о твою голову… Что тебе может грозить? Двух смертей не бывать, а одной не миновать, а дети твои уж как-нибудь перебьются на этом свете. Они теперь князья, дочь — герцогиня, имеют собственные крепости и замки! И этот маленький Гинек. Чего же тебе еще, рыцарь из Кунштата, называющий себя королем чешским? Потолкайся среди людей. Это тебе полезно: похудеешь немножко. И людям твоим тоже будет полезно, которые делают из тебя идола Велиала. Кто доброго, кто злого. Пускай увидят, что ты — ихний. Что сам сидишь на коне, что твое войско не водит за тебя твой Индржих либо Викторин, что у тебя могучий командирский голос, сбоку меч, на сапогах шпоры, на плечах длинный плащ, покрывающий круп твоего коня, подо лбом — орлиные очи, взгляд которых заставляет негодяев дрожать как осина. А планеты оставь в покое Им до нас дела нет! У них там свои заботы на небосводе. И будем воевать с каждым, кто на нас нападет. Довольно тебе просить, не трать силы на напрасные уговоры. Брат-король, я чувствую, наступает время, когда люди не станут ездить ни в какие Констанцы и не позволят, чтоб их сжигали на берегу Рейна. А коли паны и сильные мира сего станут предавать их анафеме, они будут смеяться. Наступает время, когда люди расторгнут все компактаты и установят свой порядок. Их будут поносить, возводить на них напраслину. Вот так, как оклеветали тебя и твой народ. Но люди, которые придут, не склонят головы перед императорами и папами. «Здесь я стою и не могу иначе!» А за ними подымется лес копий, вся земля ощетинится пиками, весь мир заполыхает из конца в конец. Тут-то спохватятся все сочинители булл, и легаты, и советники, — будут спрашивать, как им из этой каши выбраться. Но — уж поздно! И будет тут и наша слава — твоя, моя, Матея Брадыржа слава, что мы помогали эту кашу заваривать…

Иржи благодарно протянул Палечку руку.

Над Прагой светало.

Петухи весело приветствовали новый день.

XXV

Ян Палечек выполнил свое обещание. И в эти печальные месяцы и годы улыбка его действительно была нужна. Королю и народу. Папу Павла II, венецианского красавца, не остановили в его борьбе против Иржика ни предложения баварского герцога, ни просьбы императора. Величественные замыслы Марини лопнули как мыльный пузырь.

Правда, Франция заключила с Иржи дружественное соглашение и Венеция обещала сделать то же самое. Но союз князей против турок создан не был, и мысль Марини о том, чтобы составить объединение правителей без императора и папы, осуществить не удалось. Слишком себялюбиво был настроен каждый из них, а потому и в предложениях Иржикова советника все они видели лишь чешское себялюбие и коварство.

Сам господин Марини, после своего возвращения в Прагу с посольством, опять уехал к себе на родину и на службу к Иржику больше не вернулся. С Иржиком начал работать великий враг папы, ученый и красноречивый немец Геймбург, отправившийся по стопам Марини в поездку по всему свету, но больше всего напиравший на примирение Иржика с Матиашем. Он был в давней дружбе с остжигомским примасом Яном Витезом[212], а в Венеции, которая, по мысли Геймбурга, должна была стать третьим союзником в борьбе против турок, дружил с Паоло Моросини[213].

В рождественский сочельник 1466 года папа осуществил то, чем угрожал его предшественник. Посланцы его не получили обещанной помощи ни от теснимого турками Матиаша, ни от осторожного польского короля Казимира, хоть он сулил и тому и другому чешскую корону; но папа решил, что довольно будет изменнической Зеленогорской конфедерации. Видя в конфедерации определенную силу, которая поможет осуществить свержение Иржика и уничтожение ереси в его королевстве, папа созвал великую консисторию и, в присутствии четырех тысяч человек, объявил «отлученного сына» Иржика, называющего себя королем чешским, лишенным трона и всех прав, вытекающих из обладания короны для него и его семьи. Это было принято после речи консисториального адвоката де Барончеллизе, полной чудовищной хулы по адресу паршивой еретической овцы, и после обвинения, выдвинутого прокурором по вопросам веры Антонио, который коротко и ясно определил короля как клятвопреступника, святотатца и отъявленного еретика. Этот еретик, несмотря на дважды назначенный ему срок, не предстал перед папским судом для того, чтобы очиститься от своих вин!

Поэтому монсеньор Антонио потребовал, чтобы суд еще раз — притом последний — проверил, не явится ли он теперь. По предложению прокурора по вопросам веры, четыре высоких прелата вышли в прихожую и там громко назвали Иржика из Подебрад и Кунштата, привлекаемого к папскому суду. Вернувшись, они сообщили, что Иржик не явился.

Это было новое проявление непокорности и еретической закоренелости! И папа Павел II велел кардиналам провозгласить анафему Иржику и его потомкам. Подданные лишенного трона короля освобождались от всех присяг и данных ему обязательств. Этот судебный приговор был объявлен со всех церковных кафедр и сообщен дворам всех правителей.

Снова зазвучало со вспененных губ проповедников имя Чехии, снова подверглось оно проклятиям, снова раздался призыв к крестовому походу!

У ворот Рима стоял турок. Там, через пролив! А папа объявил крестовый поход против чешского короля!

Но Иржик и тут не покорился. В апреле 1467 года он созвал вождей подобоев и подъедных и прочел им апелляцию на папский приговор, составленную Ржегоржем из Геймбурга. Иржи обращался с жалобой на папу к папскому престолу, а если папа и впредь окажется несправедливым и будет упорствовать в своем гневе, то к собору.

Местоблюститель Гилариус, взяв слово от католической партии, обратил внимание короля, что еще папа Пий II в Мантуе, в булле Execrabilis запретил все такого рода обжалования. Король ответил, что иначе действовать не может.

Гилариус и пражский капитул вскоре вслед за тем снова уехали в Пльзень. Пан Зденек из Штернберка был утвержден папой в качестве главы конфедерации чешских панов-католиков.

И вспыхнула война[214], которую Иржик так долго всеми средствами предотвращал и которая все-таки была ему навязана.

На его сторону встало подавляющее большинство чешского народа. В частности — все подобои, без различия общественного положения. Но и из другой части народа — из подъедных — многие пошли за ним. Войны с ним жаждала лишь алчная и тщеславная конфедерация панов, со Зденеком во главе.

Мир снова узнал в чешском народе воителя божьего. Люди страдали, и Палечку выпало на долю ходить между богатыми и бедными, поддерживать веру и возбуждать надежду, хоть самому было горько до слез.

Так он и делал в Краловом дворе, за Иржиковым столом, так вел себя и на совещании, сидя поодаль и незаметно ободряя своего государя взглядом.

Палечка видели и на базарах и у церковных дверей, в будни и праздники, всегда веселого на вид, готового завести беседу, подать совет, спокойного среди тревоги, сдержанного в минуты ожесточения. Он всегда знал, чем развеселить печальных, обрадовать страдающих. Навещал отцов, потерявших на войне сына, навещал плачущих матерей, навещал священников, не знающих, что же теперь говорить с церковной кафедры. У него сердце готово было разорваться, а он выдумывал разные истории для утешения скорбящих и ободрения павших духом.

Но часто бывало и так, что он грозил смутьянам и малодушным.

Многие знали, что он — шут короля Иржика. И, слушая его, полагали, что его устами говорит король. Поэтому верные верили ему, а трусы и перелеты его боялись.

Их было много в те смутные годы, а главное — было много ропщущих на то, что так быстро минуло время полных горшков в печи и что королю не удалось помешать войне. Иные упрекали его за то, что он не отрекся от чаши. А сами принадлежали к чашникам!

Но таких было немного даже в таком большом городе, как Прага.

Золотая чаша сияла на фронтоне Тынского храма, и страна, среди испытаний своих, смотрела на нее с гордостью и надеждой.

XXVI

Рыцарь Ян Палечек, скоморох короля Иржи, его преподобию господину канонику храма святого Антония Падуанского Никколо Мальвецци письмо от 22 декабря 1467 года.

«Ваше преподобие, дорогой отец мой, больше пяти лет прошло с тех пор, как я, со слезами на глазах, оставил вас и вашу страну, предрекая войну в недалеком будущем. И вот теперь пробую писать к вам в разгар такой греховной и окаянной войны, какой никогда не мог даже представить себе в самых страшных своих сновидениях. Войну развязал ваш святейший отец Павел Второй, носящий это имя. Но, к сожалению, вашего Павла не связывает со славным именем апостольским ни мудрость, ни ученость, ни рассудительность, ни расчет.

Но оставляю свое мнение при себе и не стану осквернять этого письма проклятиями, подобными тем, какими святой отец с наслаждением честит в консистории и на пасху моего короля, причем в доброте своей наделяет ими и королевских послов, называя их на людях, в церкви зверями и грозя им своим освященным пастырским посохом. Надеюсь, что это письмо попадет в ваши ласковые, благожелательные руки. Посылаю его с человеком, который едет по приказу короля в Венецию и там позаботится о том, чтобы оно было доставлено вам другим верным человеком. Пишу вам, потому что не могу не писать. Я стосковался по беседе с вами, и одна мысль, что вы живете где-то на этом свете, позволяет мне легче сносить то скверное, что происходит вокруг. Прежде всего признаюсь, что не писал вам все эти годы, так как думал, что должен забыть раз и навсегда всех и все, связывавшее меня с Италией, с вашим и Вергилиевым языком, должен слиться душой и телом со своей чешской землей, жить ее радостями и страданиями, ее добродетелями и грехами. Но этого не вышло. Я еще сильней полюбил своего короля, но еще глубже стала разделяющая нас с ним пропасть… Я люблю его всем сердцем, я — с ним и не буду без него, но знаю, что при этом теряю. Он зовет меня назад, к прошлому, а вы зовете меня к будущему. Он — каменный храм, он — вонзающаяся в тучи высокая башня, он — наследник Яна из Гусинца и Яна Жижки, а я — грешное дитя завтрашнего дня. Ваше дитя! И притом своенравное…

Я люблю его, и он любит меня, но мы друг друга не понимаем. Он верит, что всё — закон, а я верю, что всё — люди и народ. Он хочет папского благословения, рассчитывая спасти себя и свою землю с его помощью, а я считаю, что можно быть королем без папы и что нет надобности всему придавать форму закона. И хотя он силой овладел Прагой и троном, он хочет, чтобы эта сила была признана правом. А я хотел бы, чтоб он верил только в любовь Матеев Брадыржей и полагался на правоту своих действий. Он всю жизнь добивался одобрения церкви, которого не имел, так как был и остался еретиком, а главное, королем, пожелавшим устроить свое королевство и управлять им по указаниям своего ума. Тут нет выбора: либо взял и держи, либо станешь просить, чтобы дали, и все потеряешь!

Я уезжал от него на несколько месяцев в чужие края с важным поручением. Был в Германии, во Франции. И можете себе представить, не мог дождаться, когда вернусь! Мне надо было сидеть в этой сумеречной зале, смотреть в его усталые глаза и слушать, как из груди его поминутно вырывается вздох телесной и душевной боли. Никогда не думал, что не смогу без него жить…

Человеколюбец… Так его называют. А между тем он не так уж любвеобилен, не так мягок, не так кроток и щедр!

Изменили ему паны-католики, стакнулись с вратиславскими горожанами, с епископами, с папой. Много прошло времени, прежде чем он объявил им войну! А ведь ему это было так легко, так естественно! Этого ждали сыновья божьих воинов, этого ждали сами старые чашники. Стоило бы ему только кликнуть клич на все четыре стороны, вспыхнуло бы такое крестьянское восстание, какого еще свет не видел! А он бы только направлял их порыв и всех бы их искусно вел к победе. Ведь они этого требовали. К этому призывали.

Но он полагал, что в эту пору испытаний связан присягами, которыми папа опутал его, как сетями.

Он все время считал, что это не бой между панами и остальным народом, что речь идет не о ниспровержении новых порядков, с одной стороны, и сохранении того, что было добыто кровью, с другой. Он до сих пор делает вид, будто вся беда — только в панских бесчинствах и произволе.

«Милый король, — говорю я ему, — ты ребенком дрался у Липан и поразил боевую славу чешского народа, поднявшего оружие против всего света. Но теперь пора бы тебе понять, что панам уже не довольно этих самых Липан, им подавай больше: тело и душу, жизнь и достояние того народа, того единого народа, который возвел тебя на трон и над которым ты по праву царствуешь. А папские герольды в Риме трубят им в тон на золоченых трубах…»

Вот как я ему говорю… Но я пишу вам о предметах, которые не представляют для вас интереса, так как относятся к чисто чешским делам, только нас касаются, и их невозможно постичь даже вашей мыслью, способной перелетать через горы.

Вам будет интересней, как ведется война.

Перевес сил — на стороне моего государя. У него — обученные войска, к нему по первому зову приходят на помощь те славные бойцы, что остались у нас еще с гуситских времен и служат теперь за краюху хлеба самым разным хозяевам.

У короля — своя славная пехота и конница, свои боевые телеги, свои старые и новые военачальники. Целый ряд городов отказался перейти на сторону Зеленогорской конфедерации, и земское ополчение собирается, как только потребует король.

Король осадил крепости пана Зденека из Штернберка, военачальника конфедераций, и взял эти крепости по всему Литомержицкому краю и по Сазаве. Сильное сопротивление оказывает Конопиште в лесах у Бенешова. В руках короля Шпильберк в моравском городе Брно, и с ним повели переговоры о мире епископ Йошт и паны Заицовы[215] из Газмбурка. Конфедерация явно не имела настоящего крупного руководителя, хоть пан Зденек и разъезжал по Чехии с таким видом, будто он — правитель страны.

Удивительно странный правитель! Кто ему помогал? Монсеньер, в чешской земле появились и продолжают появляться новые крестоносцы! Это шайки, пригнанные сюда из Баварии и Франконии, люди без дела и жизненной цели, продажные наемники, соблазнившиеся призывами с церковных кафедр, когда читалась папская анафема. Папа послал им деньги. И вместо того чтоб направить их против турок, направляет их против нашего короля. Вот помощники папской конфедерации!

Эти крестоносцы, так же как панские войска, жгут города и села, убивают крестьян, грабят, разоряют. Творится неслыханное.

Проповедники объявили крестоносцам, что кто из них убьет двенадцать жен еретиков и двенадцать детей и выкупается в их крови, тот получит отпущенье грехов И вечное спасение. Поэтому крестоносцы истребляют в чешской земле женщин и детей и устраивают из их крови себе баню. Наша земля стала ареной зверских злодеяний. На наших нападают, даже когда они безоружны, их убивают подряд, без разбора. Кормящим матерям отрубают руки. На лбу вырезают всем чашу.

Целые края у границ нашей земли превращены в пожарища. Позавчера я получил известие, что сожжен дотла мой родной дом, замок Страж, перешедший после смерти последнего своего владельца в собственность короля. У меня теперь нет дома, дорогой отец Никколо, нет, где приклонить главу, если король на меня прогневается или если б я от него отъехал.

Кроме того, отец Никколо, я убил человека! Это случилось у реки Сазавы, возле крепости Штернберк. Вы знаете, что мой добрый Матео, Матей Брадырж, был человек воинственный. Он уговорил меня отправиться с пражским отрядом пана Зденека Костки добывать неприступную крепость, возвышающуюся над обрывистым берегом реки.

Осада длилась несколько дней, пускались в ход тараны, смоляные факелы и все средства военного искусства. В предпоследний день штернберковцы пытались сделать вылазку. Ночью ворота вдруг открылись, грохоча упал мост, и целая толпа вооруженных пиками и мечами помчалась вниз, к реке, где находился лагерь осаждающих.

Матей Брадырж страшно завопил и, кликнув меня, кинулся им навстречу, призывая кару божью на тех, кто спит себе в палатках, не ведая о том, что близок их последний час.

Крича и ругаясь, ринулся Брадырж наперерез Штернберкову сброду, быстро спускающемуся по ложбине к реке. Я побежал за ним, вместе с целой группой вооруженных. А в это время позади нас пан Зденек Костка выстраивал войско.

Мой Матей, уже утративший прежнюю гибкость, споткнулся и в потемках во всю длину растянулся на земле. Тут набежали штернберковцы. Они бы его не заметили, если б он не клял час своего рождения, всех святых и особенно, по непонятной мне причине, — святого Лаврентия. Он орал, что вывихнул коленку и я должен ее сейчас же вправить, чтоб он этим подлым псам показал, на что способен Брадырж Матей, когда у него в руке вместо бритвы меч. Дылда, мчавшийся с копьем впереди штернберковцев, заметил лежащего Матея, на бегу вонзил ему копье в спину и стал поспешно вытаскивать обратно.

При виде моего Матея, лежащего неподвижно, словно проткнутая лягушка, и дылды, совершенно спокойно вырывающего из смертельной раны губительное железо, меня охватил такой ужас и гнев, что я впервые убил человека… Подпрыгнул и рассек дылде череп мечом. Он, не пикнув, упал на безмолвного и даже не стонущего Матея.

Я кинулся в гущу людей, друг друга колющих, орущих и мерзко, кощунственно ругающихся. Рубил мечом направо и налево, так что не знаю, — может, убил еще кого-нибудь или ранил. Знаю только, что вдруг вся крепость с голубой звездой на фасаде[216] озарилась светом — загорелись щипцы кровель, подожженные нашими смоляными факелами. Тут штернберковцы обратились в бегство, и наши гнались за ними до самого моста. Но штернберковские были у моста первые: они успели перебежать на ту сторону, — он за ними поднялся, а ворота с грохотом захлопнулись.

Так умер мой друг и ваш великий почитатель — Матей Брадырж.

Он сказал бы об этом: «Помирать всюду одинаково, ей-богу, — но лучше все-таки у нас, дома! Досадно мне только, что не утонул я в Влтаве, потому — другой такой реки на свете нет и город на ней стоит, одно слово — Прага! А выше Праги ничего нету, — ты, еретическая морда папистская!»

Война — штука тяжелая и несправедливая, и больше всего страдают от нее те, кто ее вовсе не хотел и не вызывал.

Этих несчастных не касаются интердикты и анафемы, этим беднягам не достается добыча, в их руки не переходят крепости. Их дело — только умирать в мучениях. Господин епископ Тас со вздохом заметил, что вся эта борьба напоминает поведение человека, который хочет босиком и без помощи палки влезть на гладкую стену… Да, для господина епископа королевская власть была и осталась неприступной гладкой стеной. Но для слободских и для моего Брадыржа она стала кладбищем.

Но господин епископ испугался того, что будет завтра, так же как и его вратиславский брат во Христе — толстый господин Йошт. Несколько дней тому назад он удалился к своим рожмберкским предкам на вечный покой, предварительно предложив королю Иржику мир и заключив его. Вратиславцы не любили его, потому что он был чех и остался им до самой смерти. Папа тоже не любил его за то, что он не хотел воевать с Иржиком. Он желал добра и королю и папе. Оттого и оказался между двух стульев, бедный толстяк!

Папа напрасно ищет преемника смещенному Иржику, причем такого преемника, который захотел бы взять королевство с бою. Пока ни Матиаш венгерский, ни Казимир польский не проявляют желания быть ему полезными. Да и курфюрст Фридрих Бранденбургский[217] не имеет особой охоты.

Так что, по-видимому, мой король и эту затянувшуюся, кровавую и кровожадную, грабительскую и убийственную, медлительную и беспощадную войну выиграет. Несмотря даже на то, что сыновья его, особенно Викторин, не руководят войском так, как он бы хотел.

Но он устал. И усталость его передается мне, хоть я гораздо моложе его.

Не знаю, удовлетворит ли вас это письмо, дорогой отец. Я пишу вам о многом, бесконечно для вас далеком. Рассказываю о событиях самого последнего времени, не возвращаясь к прошлому. Многое вам, конечно, известно, об очень многом вы слышали от путешественников, все время разъезжающих из вашей страны в мою и из моей в вашу. Кое о чем догадываетесь.

Но вы дали мне возможность еще раз побеседовать с вами. Представляю себе вашу прекрасную седую голову, кивнувшую при этих словах.

Выпейте чашу вина за мир в чешской земле!

Нас крутят вихри гнева, нами не заслуженного. Мы истекаем кровью, как человек, которому перерезали жилы на руках. Но наша воля к жизни сильней усталости от вечной борьбы с тлетворными силами этого изменчивого мира.

А впереди — еще другая война. Эту другую, еще более жестокую войну готовит нам Матиаш венгерский… Впрочем, я — плохой пророк.

И в звезды по-прежнему не верю, хоть здесь, при дворе своего государя, окружен этой верой со всех сторон. В этом я — последователь покойного папы Пия II.

Но единственно только в этом! А в остальном он так сбил меня с прямого жизненного пути, что я уж не вижу цели.

Давно вы не получали от меня таких невеселых писем. Не удивляйтесь. Говоря откровенно, мне хочется плакать. И я плачу по ночам. Чтоб никто не видел. Слезы Палечка невидимы. Они не капают из глаз, а текут куда-то внутрь, прямо в сердце. И переполняют его. Это сердце полно соли… А соль — горькая.

Будьте здоровы, дорогой учитель и драгоценный отец мой Микулаш!

Ваш Джанино».

XXVII

Но Матиаш все-таки дал себя уговорить.

Да особенно и уговаривать не пришлось. Он сам позволил своему давнему честолюбию вовлечь себя в грех. Чешские паны тоже оповестили, что согласны считать Матиаша своим законным королем, и даже пан Зденек примирился с этой мыслью, отказавшись от надежды украсить короной свою собственную голову.

Матиаш начал войну против еретиков, столь же похвальную, как война против турок, весной 1468 года, имея действительной целью овладеть святовацлавской короной. Папа и кардиналы обрадовались… Сатанинское капище будет обращено в прах и пепел!

Иржик из Подебрад снова сел на боевого коня. Он выступил с прекрасным войском, и враги стали друг против друга лагерем на Моравском поле.

Об этом стоянии возле города Лавы[218] Палечек выразился в том смысле, что тесть и зять слишком хорошо друг друга знают, чтобы не долго думая вцепиться друг другу в волосы. Ловок был тесть, ловок и зять. Так что они вступили в переговоры через надежных послов. А войска занимались пока фуражировкой в широком поле и пробовали свои силы в мелких стычках. У Иржика были боевые телеги и отличная пехота. А у Матиаша — конница.

Иржик старался предотвратить войну, Матиаш жаждал ее. Поэтому переговоры их не были любезны и не приводили ни к какому решению. Весна была буйная и щедрая. Поля быстро зазеленели, колосья поднялись необычайно высокие. Близился богатый урожай. То же было и над землей, в ветвях деревьев, переживавших такое же безудержное цветенье, как луга и нивы.

Матиаш обещал очень немного за то, что требовал. Он желал, чтоб Иржик вернул все крепости и укрепленные места, отнятые им у мятежных панов, чьим защитником выступал лицемерный Корвин. За это он готов ходатайствовать перед папой, чтобы тот согласился на созыв съезда князей, который уладил бы вопрос о положении Иржика. За это Иржик, со своей стороны, должен был дать Матиашу залог в виде брненского Шпильберка, который мужественно выстоял и остался могучей Иржиковой крепостью в предполье самой главной и сильной из его земель — Чехии.

В то время как чешскую землю продолжали тревожить вторжения злодейских шаек крестоносцев, явившихся не столько воевать, сколько грабить, Иржик в прекрасном месяце мае, когда цветет виноград и любится бабочки, понес большой урон у Тшебича, где пылкий сын его Викторин позволил захватить себя врасплох Матиашу, который сделал вид, будто стал лагерем у Знойма, в то время как Иржик отвел свои главные силы к Колину и Подебрадам.

Матиаш двинул сперва конницу, а затем и основные свои силы к Тшебичу, где в это время Викторин спорил со своим военачальником Влчеком из Ченькова, выступать войску из города или оставаться в нем…

Викторин решил выступить. Матиашева конница стала притворно отходить, чешская преследовала ее до самых увалов, но тут подошедшее Матиашево войско ударило на растянувшиеся и утомленные боем Викториновы отряды, неосмотрительно покинувшие заграждения из телег. Викторин спасся тем, что пожертвовал телегами, а также значительной частью чешской конницы, которая попала к Матиашу в плен, а сам заперся в Тшебиче.

Военачальник Влчек поспешил с оставшейся конницей к Иржи — просить помощи для потерпевшего поражение и осажденного Викторина.

Викторин был в городе как бы скован. Но Матиаш не хотел длить осаду. Он отдал приказ к немедленному и решительному наступлению на город. Завязался ожесточенный бой на улицах, на главной площади, на крепостных стенах. Город загорелся, и многие из жителей, не погибшие в сражениях с венгерскими наемниками, нашли конец в огне пожара. Женщины и дети дрались и умирали наряду с мужчинами.

В конце концов Викторин с остатками войска, последними бойцами местного ополчения и их женами и детьми укрылся в находившемся над городом монастыре бенедиктинцев. Он решил ждать там помощи, за которой отправился военачальник Влчек. Мертвых, понятно, не воскресишь. А славный город Тшебич был мертв.

Много было споров о том, кто виноват в чрезмерной осторожности или неосторожности и прав ли был Иржик, поручая командование войсками своим сыновьям, отличавшимся несомненной храбростью, но отнюдь не полководческим искусством. Даже верный советник короля Геймбург заметил, что тут «требуется еще кое-что».

Король сам встал во главе войска и дошел до Польны, но, наперекор всем, объявил, что в походе примет участие его шестнадцатилетний сын Гинек… Этот Гинек был самый неудачный из его сыновей. Правда, он рано обнаружил способности к языкам, быстро научился немецкому и даже итальянскому, который совершенно самостоятельно, без помощи учителя, вывел из латыни, чтоб только свободно читать своего обожаемого писателя-итальянца Боккаччо, которого любил не столько за красоту слога, сколько за вольные эпизоды, — но мужеством он не отличался.

Так по крайней мере полагали все придворные проповедники, так думала сама королева Йоганка, такого же мнения был и король. Этот сын его любил одежды из мягкой ткани, изысканные кушанья, отборные вина, игру на лютне и роскошные переплеты книг, чьи корешки он гладил так, как иные гладят женскую шею. Верховой езды не любил, а заказал себе красивую повозку четверней и разъезжал в ней со странными женщинами, воспроизводя на пражских улицах во время масленицы триумфы Венеры, Любви или Красоты, о которых слышал от путешественников, побывавших в Италии.

Король с частью своих военачальников и советников остался в Польне, а Гинеку приказал вести войско к Тшебичу. Гинек, сославшись на неумение ездить верхом, поехал за войском, имевшим задачей освободить его брата, в своей смешной повозке, в которую сел, как только оказался вне поля зрения своего брюзгливого и теперь с утра до вечера разгневанного отца. Правда, повозка через несколько часов езды по гористому чешско-моравскому порубежью развалилась, но пану Гинеку быстро изготовили новую, правда, менее богатую, но все же такую, в которой ему было удобно сидеть со своими пажами.

Один из этих пажей отличался особенной миловидностью и стройностью; про него говорили, что он нездешний и почти совсем не говорит по-чешски, причем голос у него скорей женский, не похож на мужской.

И это было действительно так.

Когда пан Викторин был наконец вызволен из монастыря под Тшебичем военачальником Еником из Мечкова и Яном Шаровцем — не без его собственного героического усилия, в виде отважной вылазки из осажденного дома, — возле Тшебича произошло большое сражение между основными Матиашевыми силами и войсками Иржиковых сыновей. Мучаясь тем, что ему не удалось взять в плен Викторина и захватить Индржиха Подебрадского, Матиаш кинулся в бой против опытных чешских военачальников. В этом бою он был ранен.

Наказав по-венгерски наемников, упустивших Индржиха и, по его мнению, испугавшихся вылазки Викторина, он снова напал на чешские тележные укрепления, но господь не осенил его оружия своей благодатью.

Войско чешского короля, освободив королевского сына, ночью незаметно отступило в Чехию. Но Матиаш не решился его преследовать.

Он ушел из-под Тшебича, а затем и из Моравии.

Когда войска Индржиха и Еника возвращались в город Польну, где король уже с нетерпением ждал возлюбленного Викторина, так долго находившегося в смертельной опасности и близкого к утрате воинской чести, по лагерю прошел слух, что красивый паж королевича Гинека в последнюю ночь, во время тайного отступления, был ранен шальной венгерской стрелой.

Гинек позвал медиков, и те узнали, что паж был женского пола. Перед смертью девушка все время молилась на французском языке. Гинек грозил врачевателям смертью, если они ее не вылечат. Потом кричал, что покончит с собой, отравившись мышьяком. Он рыдал в голос, будя лагерь по ночам и тревожа людей во время дневных переходов. Страшно было смотреть на королевского сына, сидящего в повозке возле умирающей девушки, одетой пажом.

Когда добрались до города Польны и стали лагерем возле пруда Пекло, у подножья горы Гомоле, девушка умерла, и пажи Гинека еле удержали его, чтоб он не бросился в воду. Горе его было так велико и скорбь так мучительна, что все стали его жалеть, хоть знали, что поступок его был и остается грехом. Но для того чтоб установить, кто же эта девушка, о которой мало кто знал, послали за паном Яном Палечком, про которого говорили, что именно он привез ее из Франции.

Ян пришел из Поленской крепости, где жил у короля, которого в эти дни приходилось особенно усиленно развлекать. Он тотчас узнал в мертвой девушке Марию из деревни Святой Женевьевы. Гинек плакал и целовал мертвую, отошедшую без покаяния. Твердил, что не позволит ее хоронить, потому что такое тело нельзя, невозможно отдать разрушению.

Ян пригрозил ему отцовским гневом. Распорядился, чтоб Марию отвезли в крепость, обмыли и положили в гроб. Старухи, осмотревшие девичье тело во время омовения, объявили, что покойница была колдунья и, видимо, дочь дьявола, судя по описаниям. У нее на всем тело не было ни одного пятнышка!

Марию похоронили в крепостной часовне святой Катержины, под каменным полом, и на могильной плите вырезали одну только букву «М».

После того как Иржиковы войска ушли в Прагу, какой-то ученый человек приписал к этой букве «М» слова «Filia satani», что значит — «Дочь дьявола».

Слова эти неоднократно стирались, но всякий раз в течение столетий появлялись вновь и вновь. Так дочь монахини не имела покоя даже после смерти.

XXVIII

Тяжело положение путника, спрятавшегося от грозы под липой, которую разят молнии.

Таким путником был в эти месяцы и годы рыцарь Ян. Смех оставил его губы, и глаза, все еще прекрасные и чародейные, часто плакали. Так, чтобы никто не видел, и особенно — чтоб не заметил король.

Печально шла жизнь при королевском дворе. Уже не было прежнего лада и согласия между королем и его женой. Пани Йоганка, по характеру своему мужественная и гордая, требовала от Иржика, чтоб тот твердой рукой искоренял неверность и измену среди подданных. Она не понимала Иржикова благодушия и милосердия, называя их слабостью. Ее охватывал гнев при каждом новом известии об отступниках, она громко проклинала минуту, когда стала здесь королевой, целые дни ссорилась с язвительным и непокорным Гинеком, который так круто свернул с дороги, самим господом богом предназначенной, по ее убеждению, подебрадскому роду.

Королева Йоганка сообщила своему мужу и рыцарю Яну, что во Франции еще не рассеялась клевета об убийстве Погробека. В некоторых французских церковных кругах даже с удовольствием шепчутся о том, что убийца — она, якобы бывшая любовница Ладислава! Так по крайней мере рассказал ей брат ее Лев из Рожмиталя, вернувшийся из дальнего, но малоуспешного путешествия по Франции, Испании и Италии, где он снискал большой почет и восхищение для чешского имени, а для себя — много славы, но для короля Иржи готовых союзников, к сожалению, не нашел.

Королева Йоганка часто тайно советовалась с магистром Рокицаной. С этих бесед она приходила полная смелых замыслов, которые сообщала, как свои собственные королю. У короля они не находили отклика. Королеве Йоганке больше всего хотелось, чтобы король не лишал своей милости народ без мечей, ту бедную апостольскую Общину, которая в результате преследований только разрасталась и под ударами королевского гнева усиливалась. А так как Иржи знать не хотел об этих братьях и сестрах, как они себя называли, поскольку они были, с точки зрения его королевской присяги, подлинными еретиками, посягнувшими на самый корень церковного учения, тогда как компактаты чашников были папой и церковью торжественно признаны и только неверными папами нарушены и отвергнуты, — Йоганка заступалась за них всеми средствами — хитростью, лаской, супружеским гневом; когда же король поднял против них суровое гонение, стала оказывать им помощь словом и деньгами.

Король не был счастлив у себя дома и потому часто уезжал. Жил в Подебрадах и Польне, крепости, унаследованной им от пана Пташека и последние годы ему очень полюбившейся. Ян ездил туда с ним, независимо от того, просил его об этом король или не выражал своей просьбы словами. Но особенно много беседовать с Иржиком Яну не приходилось. Король был молчалив за столом, а на военный совет Яна не брал. Среди всех своих полководцев он больше всего ценил пана Зденека Костку, но были там и новые военачальники, которые, казалось, восстановят славу чешского оружия.

Только раз решился Ян заговорить с королем о войне, заметив, что Матиаш ведет ее более разумно, перенося бои на чужую землю, тогда как чешские войска обороняются.

— Оборона — святое слово, — сказал Ян, — но нападение надо отражать на территории нападающего.

Король нахмурился и устремил взгляд в окно. Это он делал за последнее время всякий раз, как не хотел говорить. Вперится в какое-нибудь дерево или домок вдали — и конец рассуждениям, вопросам, ответам.

Но Ян отважился на дальнейшее.

— Брат-король, — продолжал он, — таким образом действий ты становишься похож на наших братьев. Они доходят до того, что отвергают даже оборону, считая ее грехом. Хотел бы я знать, как тогда жить в этом мире, который весь щетинится копьями и мечами.

Иржик не любил, когда упоминали братьев. Он поглядел на Яна и сказал:

— Поучает меня магистр Ян Рокицана, поучают его магистрики с церковных кафедр. Поучает пани королева, поучают военачальники. Теперь вот поучает мой Ян. Не знаю, то ли вы хотите, чтобы я совсем совершенством сделался, то ли считаете, что я поглупел, с тех пор как стал королем.

Он встал и вышел из залы. Велел подать коня и поехал один в поле. Это он теперь часто делал. Лекари велели ему подвергать свое тучное тело тряске, пуская коня рысью, чтобы печень, которая у него побаливала, снова приобрела прежние размеры. И ноги у Иржика теперь часто отекали, и отек не проходил, как бывало прежде, после иных снадобий, которые он насильно, с отвращением пил.

По ночам он долго сидел один или со своим звездочетом. Гершика нельзя было поселить в Краловом дворе, чтобы не возбуждать нареканий. Он жил в доме, который Иржик купил для него недалеко от Тына, приказав выстроить ему там на крыше довольно высокую башню, откуда тот, по его словам, наблюдал звезды.

Гершик был теперь ежедневным гостем у Иржика, если король находился в Праге, у себя в Краловом дворе. Но он ездил с ним или вслед за ним и в Подебрады и в Польну. Иржи не терял веры в свою счастливую звезду, даже падая под ударами судьбы. Прямо удивительно, как он после каждого удара быстро приходил в себя и тотчас же на месте разрушенных надежд искусно, мастерски строил новые.

Может быть, именно в Гершиковых звездах заключалась сила короля Иржика в те дни, напоминающие крестный путь на Голгофу.

С женой, правда, не было разногласий, но не видел в ней Иржик и того восхищения, в лучах которого так любил греться. Йоганкины глаза уж не следили за всеми выражениями его лица, уши ее не ласкал каждый звук его речи. Иржи это чувствовал и грустил. О дочерях он не любил говорить. Знал, что распорядился их судьбой по-королевски, и они покорно отправились на чужбину оберегать покой короля и королевства. Об умершей Катержине упорно молчал. Но о Здене говорил с Яном часто. Рыцарь ни разу не упомянул о ее отчаянной поездке в Страж.

Старший сын Иржика, пан Бочек из Подебрад, не сделался имперским князем. Он очень скоро уехал в королевское имение и жил там так, что о нем ничего не было слышно. Но Иржи знал, что в имении у него скрываются братья и что это известно и пани Йоганке и архиепископу. Он ничего не говорил о Бочеке, но понимал, что в его лице имеет противника хоть и не воинственного, но твердого. Литице, где жил Бочек, было гнездом еретиков.

Индржиху и Викторину Иржи доверил командование войсками. Индржих был осмотрителен, но честолюбив. Викторин — храбр, но никогда не взвешивал заранее последствия своих приказов и действий. Иржи знал, что оба эти сына как полководцы большой славы ему не приносят, но доверял им руководство войсками, движимый родительской любовью. Кажется, в глубине души он давно знал, что им не суждена удача в жизни, что они не станут ни королями, ни маркграфами. Кроме того, в командовании войсками он видел скорей хорошее ремесло, которому можно научиться, чем искусство, для которого надо иметь природные способности. Но если б он и в старости был так словоохотлив и откровенен, как в молодости, то признался бы, что в этих двух сыновьях тоже ошибся…

А о самом младшем и говорить нечего. Таких в подебрадском роду никто не знал, начиная с самых древних свидетелей и летописцев!

Так сложилась жизнь Иржика — отца семейства.

Жизнь его как государя была не более счастлива.

Правда, Матиаш после боев за Тшебич решил отдохнуть, так же как отдыхал со своим земским ополчением и Иржик. Но это не означало конец войны. Мятежные моравские паны и Матиашовы отряды обложили Угерско-Градиште, Градиште у Оломоуца и Шпильберк над Брно — последние местечки, остававшиеся верными Иржику. В Чехии сыграли предательскую и коварную роль Рожмберки. Ян из Рожмберка[219], сняв, как перчатки, честь и верность, обещанную королю и сейму, перешел на сторону врага. Тем самым Иржи потерял город Будейовице и все местечки, города и крепости к югу от Табора, находившиеся во владении рожмберкского рода.

1468 год — в особенности время жатвы — был для Иржика временем страха и печали. Молнии ударяли в старую суковатую липу, срывал с нее ветви.

Не разъезжали больше Иржиковы ополченцы по Силезии и Лужицам, искореняя и круша всякое сопротивление. Преемник толстого епископа Йошта, бывший легат и теперешний епископ вратиславский Рудольф не размышлял над вопросом, не лучше ли будет с Иржиком помириться. Могучий Франкенштейн, откуда, бывало, лучами разлеталась во все стороны грозная Иржикова конница, пал во время сбора винограда, а перед этим в августе, в пору жатвы, сложило оружие оломоуцкое Градиште. Штернберковцы овладели любимой Иржиковой Польной!

Под Градиштем был убит верный Зденек Костка. Пан канцлер Рабштейн[220] перестал быть Иржиковым другом.

— Я ему верил, — сказал Иржик, — и верю теперь. Это его несчастье, что он от меня отступился, а никак не мое!

Ян, слышавший это суждение, обращенное к гневной и жаждущей мести королеве, заметил:

— Брат-король, ты приобрел такие добродетели, что мог бы податься к пикартам!

Иржи не разгневался, даже засмеялся.

Имел мужество засмеяться! Откуда он брал веру? Только от звезд? Нет.

Но вера его пробудила веру других.

Никогда еще сословия не утверждали королю Иржи такого ополчения, как в ту осень 1468 года, когда уж казалось, что против него сговорились все дьяволы… Перед рождественскими праздниками этого года Ян был вызван королевой Йоганкой в дом Шпулержовского, на одну из улиц Старого Места. В низкой темной зале, вокруг пылающего очага, возле которого сидела королева Йоганка и рядом с ней — магистр Рокицана, собралось множество людей, которых Ян знал, но которые ни его, ни друг друга узнавать не хотели. Это было собрание рыцарей и горожан, чашницких священников и панов подобоев, созванное без ведома короля и против его воли, на которое в последнюю минуту была позвана и королева — для совета с архиепископом.

Участники собрания не называли друг друга по именам и не подавали друг другу руку, здороваясь. Но долго серьезно совещались, а потом один из них при свете свечи прочел бумагу… Это был проект послания старых чехов, истинных ревнителей и защитников правды Христовой, а также чешского языка.

В послании содержался призыв ко всем верным чехам не бояться ни Матиаша, ни немцев, которых посылает и натравливает на них и на чашу «строптивый слуга божий», «человек греха, блудный сын, надмевающийся над всем, что есть бог», «жаждущий ревнителей правды и истинных чехов погубить»…

— Пожрать! — крикнул Ян.

— Верно, верно! — откликнулись многие.

Читающий внес поправку:

— …истинных чехов пожрать.

Дальше послание напоминало о «горстке верных чехов, предводительствуемых славной памяти братом Жижкой, невооруженных и нагих, одной лишь верой Христовой одетых»…

Собрание встало и принялось рукоплескать читающему. Все громко заговорили, одобряя слог и содержание послания. Королева Йоганка, сидя возле очага, озаренная красным отблеском огня, сжимала кулаки.

Тут снова поднял голос Ян:

— Не бойтесь, братья! Не укоротилась десница господня!

И снова послышались одобрительные возгласы:

— Верно, верно! Не укоротилась десница господня! Вставь и это, брат!

Это Яново слово тоже было вставлено в послание, кончавшееся заявлением о том, что будет создана хорошо устроенная рать, чтобы дать врагу более сильный и мощный отпор. Воистину великими дарами одарил бог эту прекрасную землю… И верные будут оберегать ее, не дожидаясь, когда враг подкрадется к их городам и крепостям.

В послании ни разу не упоминался король Иржи, но всем было ясно, что оно направлено ему в помощь.

После того как послание было зачитано и одобрено, под гневную брань по адресу папы и неверных друзей короля Иржи, особенно валашского Корвина, как кто-то назвал короля Матиаша, участники собрания поодиночке, не прощаясь друг с другом и даже не кланяясь королеве, стали расходиться. Но прежде дали друг другу обещание, что каждый из них будет изо всех сил раздувать разведенный таким образом огонь, чтоб он не погас, а, ширясь, охватил всех верных чехов могучим пламенем.

Послание сделало свое дело… Оно пришлось очень кстати, так же как и усиление земского ополчения. Война приближалась к воротам чешской земли.

Начинался приступ на твердыню чешского народа, воздвигнутую самим богом.

XXIX

В Прешпурке венгерские сословия одобрили предпринятое королем Матиашем «дело благочестивое и спасительное», то есть поход против чешского короля. Матиаш был полон великой надежды. Он вел тайные переговоры с императором Фридрихом, которым вдруг опять овладел один из обычных его припадков уныния, когда его тянуло уйти в уединение и отдаться молитвам, отказавшись от скипетра и короны. Эту императорскую корону мог бы при желании и благоприятном сочетании созвездий получить Матиаш! Так убеждал император венгерского короля, и венгерский король поверил, потому что хотел поверить.

Вся его жизнь была сплошным подражанием жизни Иржика чешского. Что ни задумает Иржик, к тому же тянется и Матиаш. Правда, венгерским королем он был избран раньше, чем Иржик — королем чешским, но потом мысленно всегда все устраивал по образцу Иржика. Опирался, так же как Иржик, на низшие сословия, искал, как и Иржик, путей к доверию императора и дружбе немецких князей, в глубине души жаждал, как Иржик, стать штатгальтером в Германской империи и даже императором, кружил, как Иржи, с разными предложениями вокруг польского короля Казимира. Куда ни приедут Иржиковы послы, уж тут как тут Матиашевы посланцы, постаравшиеся опередить их хоть на час и обещать хоть кроху больше.

Иржик наблюдал этот странный, но, впрочем, понятный образ действий Матиаша с истинным наслажденьем и понимающей улыбкой. В глубине своего существа он любил Матиаша, как отец любит беспокойного, но одаренного сына. Многое пленяло его в Матиаше: молодость, искрометный взгляд, красивое и милое лицо, маленькие руки, легкое тело прирожденного наездника, манеры, учтивые и в то же время искренние, сердечные, даже честолюбие, в котором Иржик узнавал себя, свою былую неутомимую жажду власти и славы. Любил он его и за то, что мог говорить с ним без переводчика, так как Матиаш прекрасно владел чешским языком. Король-самоучка видел в Матиаше человека, прошедшего не только школу жизни, но воспитанного учеными наставниками. Поэтому он хоть и воевал с Матиашем, но не терял надежды, что это — война тестя с зятем, которую можно без больших затруднений окончить прочным миром.

Но Матиаш смотрел на дело иначе. Он вышел на арену с твердым намерением победить и уничтожить противника. Узнав о падении Конопиште, где долго держались люди его чешского союзника, Зденека из Штернберка, и о сосредоточении Иржиком крупного ополчения этого года против осаждающих верный Шпильберк, он снова вторгся в Моравию. Уже в феврале Шпильберк был взят, и почти вся Моравия оказалась в руках Матиаша.

Тогда он повернул на Чехию. Непоередственной целью его были Иржиковы серебряные рудники в Кутных Горах. Оттуда рассчитывал он нанести силам Иржика сокрушительный удар, будучи убежден, что в серебре, а отнюдь не в верных людях заключена основа королевской власти.

У Иржи было огромное войско, к тому же силы его были приумножены отрядами тех, кто собирался вокруг короля по призыву «Послания истинных ревнителей и защитников правды Христовой». Не доверив командования этим войском никому постороннему, Иржи сам выступил во главе его с Кутных Гор против Матиаша.

В трескучий, горный мороз, среди лесов, ущелий и замерзших топей, в полупустыне у Вилемова посада и монастыря Матиаш был окружен Иржиковыми войсками и взят в плен.

Но Иржи, не подчиняясь духу мести, сел с Матиашем за один крестьянский стол в брошенной хате и несколько часов подряд говорил с ним с глазу на глаз. Разговор этот не породил никаких письменных документов, и никто так и не дознался, почему Иржи проявил такое великодушие, что, удовлетворившись простым обещанием Матиаша, без всяких ручательств и залогов, выпустил его со всем войском из плена…

Матиаш добился освобождения при помощи обещаний. Он обнадежил Иржика относительно возможности уладить спор с Римом и добиться вторичного признания компактатов. За это Иржи обещал поддержать претензии Матиаша на корону римского короля. Вот и все! И Матиаш, изображая чувство сыновней благодарности, отметил примирение с Иржи великим пиром в недалекой Угельной Пшибраме.

Никогда еще не вызывал Иржи такого возмущения среди преданнейших своих сторонников. Ни с кем не посоветовавшись, он распорядился своей собственной участью, и хоть это был один из тех неожиданных шагов, которые принесли ему славу, данный шаг друзья нашли неосмотрительным, а враги непостижимым.

Правда, Матиаш был поставлен на некоторое время в затруднительное положение. Он сразу вызвал недоверие императора и испугал святой престол. «С какой стати позволил он взять себя в плен? — спрашивали люди, искушенные в делах войны. — Не было ли тут сговора между чешской лисицей и венгерским вороном?»

В эти дни Ян ходил молча вокруг своего короля и не спал по ночам. Он не знал, как все это понимать. Не знали этого ни королева, ни члены совета, обсуждавшие событие после возвращения короля в Прагу. Но король, нахмурившись, обрушивался на всех, говоря, что он сам взял Матиаша в плен и, значит, имеет право сам его и выпустить: он, мол, прекрасно знает, как надо защищать корону и королевство. Если паны советники считали его хорошим королем до сих пор, то он останется таким же и впредь: он не из тех, кто, махнув рукой на корону, уходит в монастырь.

Король защищался. Но защищался плохо. Это было всем ясно, но все из учтивости молчали.

Ян Палечек подошел к королю обиняком. Они обедали вдвоем, и король пожаловался, что все от него отходят. Даже жена и дети.

Ян молчал. Король спросил, не собирается ли и он оставить его.

— Нет, нет, — сказал Ян. — Это ты, король, оставляешь нас всех. Ходишь своими путями и веришь в свою непогрешимость. Ты сделал ошибку, брат-король, выпустив Матиаша. Вот увидишь…

Король задумался, отпил из бокала, потом тихо промолвил:

— Брат Ян, король тоже человек. Сидели мы с этим Матиашем в сожженной хате. Обоим холодно, хоть оба в шубах. Я приказал, чтоб затопили печь, которую пощадил пожар. Принесли хворосту, стало хорошо, тепло. Я посмотрел на Матиашево лицо. И показалось мне вдруг, что я вижу Каченку. Знаешь, Ян, у Матиаша вокруг рта и носа есть что-то схожее с Каченкой. И подумал я: «Этот юноша любил мою Каченку, целовал ее, укладывал спать, будил, и она у нас с ним померла!» И у меня вдруг стало так тепло на сердце, волна былых дружеских чувств к этому буйному венгерскому коньку прямо перехватила мне дыхание. А потом вспомнил о том, за что я, собственно, всю жизнь воюю. За чашу. За компактаты. И подумал: «Этот человек — венгерский король и правит страной, больше всех других угрожаемой неверными. Для папы он имеет огромное значение, если только папа — такой, каким должен быть: глава христианского мира. Коли этот человек отправится к папе и скажет ему: а ведь Подебрад — не еретик и компактаты — не еретический символ веры; помирись с ним, и мы выступим вместе против турок, — папа должен будет понять, и у нас наконец наступит мир». Потому что, брат Ян, устал я, утомился смертельно… У рыцаря на арене закружилась голова, и он чуть не свалился с коня… Я его и отпустил… А теперь вот что тебе скажу: Матиаш мне изменит! Я знаю это и знал, может быть, в той сожженной хате. Но скажу тебе еще вот что. Иржику можно изменить, но он никогда не изменит. Иржика можно обмануть, но он никогда не обманет. Против Иржика можно совершать насилия и несправедливости, но он совершать их не будет!

Ян не проронил ни слова. Только в глазах у него выступили слезы, и он улыбнулся. Иржик протянул ему руку. Она была влажная и опухшая. Иржи был болен.

Третьего мая, через два дня после окончания перемирия между Иржиком и Матиашем, мятежные сословия собрались в Оломоуце, в Кафедральном соборе, и избрали Матиаша чешским королем. Пан Зденек из Штернберка, тот самый, который когда-то первый опустился на колени и воскликнул: «Да здравствует Иржик, король чешский!» — опять первый провозгласил славу Матиашу. Измена совершилась до конца.

Так воспользовался Матиаш перемирием, заключенным в Вилемове, когда его выпустили из плена.

Иржи вынужден был теперь драться за все, если он не хотел всего лишиться.

Конечно, оломоуцкие выборы производили смешное впечатление. Некоторые называли их пасхальным фарсом, другие смеялись, что Матиаш, такой же чешский король, как Фридрих — король иерусалимский. Только вот в Праге сидит еретик, а в Иерусалиме — турок! Но Геймбург записал: «Вера и присяга — шутка; верность и честь — не больше, чем пожеланье доброго утра».

Но в это мгновенье Иржи принял решение, которое доказало всем, что мудрость его в испытаниях возросла и что ему нет ничего дороже на свете, нежели мир и благо народа…

Ян смотрел из окна Кралова двора в сад. Он увидал телохранителей, стоявших за завесой ветвей и то выступавших вперед, то скрывавшихся. Ян не понял, зачем они это делают. Высунувшись из окна, он увидел короля и королеву Йоганку.

Иржи ходил, так низко склонив голову, что, казалось, его могучее тело переломлено пополам. Он молчал. Пани Йоганка шла рядом, выпрямившись, с лицом сердитым, но решительным. Она в чем-то убеждала его, сжав кулаки. Речь ее заставила его выпрямиться. Иржи остановился и улыбнулся ей. Потом поднял свою мягкую опухшую руку без перчатки и погладил жену по волосам, Они долго стояли так, глядя друг на друга.

Вокруг цвела сирень, над головой у них щебетали ласточки. Охрана скрылась в кустах. И был такой залитый солнцем большой сад с цветущими кустами сирени и боярышника, с липами, кидавшими на песок дорожек зеленоватую тень. Откуда-то со староместской ратуши послышался бой часов.

Тут Ян понял, что король его очень несчастен и королева тоже несчастна и что в душах их созревает великое решение. Он крикнул из окна:

— Здравствуй, брат-король!

Услышав его голос, король оглянулся по сторонам, поглядел растерянно: кто его приветствует? Увидал в окне Яна. Улыбнулся и помахал ему рукой. Потом опять медленно побрел по саду. Сделав несколько шагов, остановился и повернулся к окну, где был Палечек. И, глядя с улыбкой на Яна, промолвил:

— Не бойтесь, все идет как надо! Все…

Он взял королеву за руку и опять пошел с ней. Телохранители вышли из-за кустов, и король с королевой больше уж не вернулись. Ушли в дом.

Ян долго еще смотрел вниз, в сад. Там было много солнца и летнего благоухания.

Только на другой день узнал Ян, что Иржи добился от чешских сословий согласия и сейм поддержал его мысль, которую еще за год перед тем посол его Альбрехт Костка из Поступиц сообщил королю Казимиру, а именно, что Иржик намерен отречься за своих сыновей от чешского престола и предлагает право наследования сыну Казимира Владиславу[221]. В тексте предложения было сказано, что он делает это для того, чтобы панская Конфедерация, связанная с чужеземцами, «не погубила королевства нашего и язык наш славянский».

В тот день, после сеймового собрания, Иржик был опять весел и, улыбаясь Палечку, спросил его, не потерял ли он уважения к своему королю, когда видел его таким угнетенным.

— Ничуть, государь, — ответил Палечек. — Я любил тебя в эти минуты еще сильней, чем раньше. Ты был несчастен и был мне так близок, потому что мой дурацкий смех — это только выражение моей печали о людях и событиях… Ты думал о том, выступить ли тебе перед сословиями и объявить ли им, что ты не хочешь, чтобы твой род оставался на твоем троне. Ты совершил великое. Целое столетие до тебя и даже дольше на твоем престоле сидели люди чужой крови. Были среди них и великие, но не нашего гнезда. Не знаю, не знаю, когда после тебя сядет на этот трон чех языком и родом. Но ты спасаешь свою землю, принося в жертву свой род. Можно ли совершить что-нибудь более мучительное и более благородное?!

— Видит бог, решение было в самом деле мучительно, и пани королева то хотела, то не хотела согласиться. Но потом сказала: «Из любви к тебе — согласна!» И мы с ней оба заплакали… Как жених с невестой под венцом, когда так прекрасно запоют и священник вот сейчас навсегда соединит их руки…

— Теперь бы только еще опять ходить хорошенько! — помолчав, прибавил Иржик и задумался.

Поглядел в окно на тот сад, где вчера гулял с женой и где его видел Ян. Боярышник и сирень цвели, солнце обещало богатый урожай.

XXX

Дело было не в звездах и не в военном счастье Иржика! Тут действовал, видимо, какой-то неизвестный закон, требующий, чтобы судьбы людские походили на прибой и отбой, так же как прибоем и отбоем является все вокруг нас и внутри нас.

Впервые в жизни чешской страны началось постепенное выздоровление. Но выздоровление бурное, похожее на лихорадку. Иржи воевал. И воевал победоносно. Воевал в Силезии и в Лужицах. Он даже не рассердился, когда легкомысленный Викторин был взят в плен под Градиште и увезен в Пешт. Иржи перебросил свою конницу из-за Житавы к Легнице и Нисе, вторгся в Поважскую область и опустошил ее жестоко, немилосердно. Его военачальники и сын Индржих вели себя по-старому, по-гуситски, никого не щадя. Матиаш, и Рим, и все, кто был на стороне Рима, узнали, что король, опирающийся на боевую силу народа и к тому же на его любовь, неодолим.

В Риме умер великий, заклятый враг короля Иржи — кардинал Карваял. И вот уже папский легат Алессандро де Форли сказал, что он, может быть, заехал бы к Иржику, называющему себя королем чешским, если б того пожелал польский король Казимир. Но Казимир пока не хотел этого. Хотел Матиаш, и не прочь был бы император.

Они видели, что Иржикова мощь растет.

Мощь его росла, а города и деревни гибли. Чего он не хотел — свершилось. Опустошены были некоторые части Чехии, разорена Моравия. Целые края превратились в пустыни; от человеческих поселений, известных с древнейших времен, остались одни названия.

Жителей убивали обе стороны, так как никто не давал себе труда разобраться, кто чем против кого провинился и каким способом помогал врагу.

Крестьяне не обрабатывали полей, а убегали с женами и детьми в леса и жили там под деревьями и в пещерах. Тысячи деревень было сожжено, сотни тысяч хат обобрано. Моравия поплатилась за произвол панов из Конфедерации, и вопль народный восходил к небесам, взывая о мести. Но народ призывал своего возлюбленного Иржика, который столько лет правил и столько лет царствовал мирно и справедливо.

И тут Иржи еще раз вступил в переговоры с Матиашем. Это было под Брно. Иржи предложил Матиашу поединок перед строем обоих войск, на глазах у всех, одинаковым оружием и на небольшом пространстве, так как ему, человеку грузному, трудно много двигаться, Если же Матиаш не согласен на поединок, Иржи предлагал сражение обоих войск под личным командованием королей.

Иржи хотел решить распрю посредством божьего суда, как князь Вацлав бился с князем зличан[222].

Но Матиаш не захотел биться с еретиком!

Иржи продолжал наступление, имея целью принудить Матиаша к битве. Он вступил в Венгрию и стал нащупывать почву, не перейдет ли народ, говорящий на родственном языке, на чешскую сторону. Из Венгрии повернул на Кромержиж, мимо Оломоуца и подступил к Опаве. А Матиаш в это время ворвался в Чехию и дошел до Колина. Но войска правительницы страны, королевы Йоганки, которой Иржик в знак своего доверия и уважения передал власть, обратила Матиаша в бегство. Стало ясно: обе стороны сильны и обе слабы! За спиной у Матиаша усилился турок, и Венеция задавалась вопросом, какую помощь может оказать ей и папе венгерский король, разъезжающий со своей конницей по Чехии и Моравии, даже не помышляя об общем христианском деле.

И папа тоже задумался о том, не разумнее ли снова завести переговоры с Иржиком, королем чешским, оружие которого благословил бог.

Только Зденек из Штернберка еще сопротивлялся. Он надеялся на Иржикову смерть. Видел в нем человека, стоящего на краю могилы, и тешил себя мыслью, что красных пасхальных лиц ему есть уже не придется.

В мясопуст 1471 года Гинек из Подебрад женился на дочери герцога саксонского Катерине, которая прожила двадцать лет при Иржиковом дворе и очень хорошо говорила по-чешски.

В Праге было великое торжество. На свадьбу приехала саксонская родня невесты. Было известно, что Иржи собирает против Матиаша новые войска и что Матиаш тоже готовится к войне, но об этом не говорили. Только раз Иржи, смеясь, сказал:

— Мой друг Матиаш приходил к нам пить чешское пиво. Тем уверенней мы, с божьей помощью, рассчитываем попить с ним венгерского вина, как давно намеревались.

Об этом намеке перешептывались пирующие, и все дивились, какой здоровый вид у короля, вот уже несколько месяцев проводившего круглые сутки в повозке либо в седле, многократно изъездившего в походах своих и собственное королевство, и соседние земли.

Ох, и славные и веселые были эти дни в Праге! Пили и пировали десять дней и десять ночей; был даже по старинке — турнир; наконец, свадебных гостей повезли за город и устроили там травлю зверей, охоту на птиц и пир на траве под старыми липами. Стоял еще пронизывающий холод, и день был короткий, но выручили факелы да искрящиеся глазки развеселившихся красавиц.

Ян Палечек надел шутовской наряд, как всегда делал в торжественных случаях. Он потешал приезжих гостей балагурством и веселыми проделками, поддразнивал невесту и жениха, отпуская озорные и скоромные шутки, дергал за бороду важного советника Геймбурга и болтал одинаково непринужденно и весело на трех языках. Много пил вина, пируя вместе с другими пирующими, приставал к гостям и придворным, и шутовство его было так удачно, что король несколько раз смеялся.

При этом Ян поминутно взглядывал на Иржиково лицо. Оно было одутловатое, желтое, без блеска в глазах. Король сидел в своем кресле с высокой спинкой, расползшийся, тяжелый, и было видно, как ноги, налитые нездоровой водой, тянут его к земле. И живот его тоже был полон воды и опускался все ниже. Иржик смеялся, ел и пил, казалось, в преизбытке веселья. Подозвав шута, он шепнул ему на ухо:

— Я думаю только об одном: приедет ли из Регенсбурга кардинал Франческо сиенский?

— Знаю, знаю, брат-король, — прошептал в ответ Ян, сделал длинный прыжок, перемет и очутился по другую сторону стола…

Весна в том году пришла ранняя, теплая. Потом на небе показалась звезда — большая, страшная комета. Что она предвещала? Войну? Или смерть славного, могущественного человека?

И вот двадцать второго февраля 1471 года умер слабенький старичок — магистр Ян Рокицана, архиепископ чашников, тынский приходский иерей, совесть страны, пламень неугасимый. Король Иржи пошел проститься с ним. Тот, который так часто его поучал, теперь при смерти. Иржи пустился в путь. В сопровождении королевы он вышел пешком из дому, и встречные опускались на колени при виде короля, тяжело шагающего по направлению к Тыну, где в приходском доме своем умирал еретический архипастырь, проповедник и друг народа с мечом и без меча.

По возвращении оттуда король Иржи слег. Архиепископа хоронила королева с королевскими сыновьями Индржихом и Гинеком.

Палечек целые дни сидел у постели короля. Они беседовали о предметах важных и радостных, о загробной жизни, об обязанностях человека и о любви к ближнему — самой высокой, самой трудной и самой сладостной из всех заповедей.

Король ловил улыбку Палечка. И сам улыбался, Он твердо верил, что еще выйдет из этой душной залы на улицу, на солнце, еще поедет в кремль, на благодарственный молебен по поводу заключения вечного мира.

— Ох, король, глубоко в тебе укоренился дух Липан и Базеля… И это очень жаль! — говорил Палечек.

Король огорчался. Он не понимал.

Шут заводил речь о другом. Об охоте, о прекрасных кладрубских конях и венгерском жеребце — подарке Матиаша, находящемся в стойло и ожидающем своего хозяина.

Потом, в середине марта, король поднялся с постели и стал целые дни проводить за столом, совещаясь и подписывая бумаги. Эти дни Ян не видел его. Не видел и 22 марта, когда Иржи в десять часов, сидя в кресле и подписывая бумаги, положил голову на стол и в полном одиночестве испустил последний вздох…

XXXI

Благодаря тому, что святовитских каноников не было в Праге, Иржиково тело попало в Святовитский храм, в королевскую усыпальницу. Иржик, отлученный от церкви, был похоронен рядом с королями, которые отлучены не были. Так пожелал народ.

В течение двух дней тело Иржика было выставлено в его местожительстве — Краловом дворе, — и толпы приходили, молча склоняясь перед мертвым государем. 25 марта гроб повезли по староместским улицам, через мост и Малый город — в кремль, в Святовитский храм. Вдоль пути стояли тысячные толпы.

Магистры, производившие вскрытие королевских останков, обнаружили, что печень наполовину отсутствует, а желчный пузырь и желудок покрыты слоем жира толщиной в пядь. Внутренности короля остались среди людей, сложенными в металлические сосуды, которые поставили в крипте Тынского храма, возле гробницы Рокицаны. Так поделили между собой чаша и Рим короля Иржика.

То, что в нем было самое великое — сердце его, — досталось чаше…

Палечек эти три дня оставался в прихожей Кралова двора и все три дня плакал. Тихо, незримо, про себя. В похоронной процессии шел последним из последних, в самом конце. И когда головная часть ее хоронила короля в храме, Палечек только еще плелся за толпой по малостранским улицам.

После того как под вечер в день похорон храм опустел, Палечек подошел к закрытой королевской могиле. Встал на колени и коснулся сложенными руками холодного камня. Пришел служка, попросил рыцаря удалиться: время позднее. Палечек поглядел отсутствующим взглядом на старика в стихаре.

— Ухожу, ухожу, — прошептал он.

И вышел.

На небе из голубой тьмы выступали первые звезды.

Весна была такая ранняя, что собственным глазам и ушам не верилось. Деревья цвели, дрозды пели. В воздухе был горький аромат. Голоса людей и шаги их звучали металлически. Палечек вышел из кремлевских ворот и пошел бродить по улицам. Он не знал, который час, потерял представление о месте, где находится. Ходил и прислушивался к рождению весны.

Не затем ли умер король Иржи, чтоб могла прийти столь ранняя весна? Или весна эта хочет обмануть внимание людей, отвлечь их от печали? Так раздумывал он. Раздумывал, но ни до чего не додумался… Ночь была холодная, и порывистый ветер волновал слишком раннюю зелень деревьев. Теперь рыцарь Палечек блуждал среди пустынных скал за Страговским монастырем. Дорога, плохо видная в темноте, терялась в лесу. Палечек вошел в лес. Хвойные деревья благоухали там первыми, еще не распустившимися еловыми почками. Со сна вскрикнула синичка, под ногой хрустнула ветка.

Палечек вспомнил родные леса под Черховым. Вспомнил свой замок, в котором никто уже больше не будет жить, потому что никто не будет любить его так, как любил он сам и его семья. Видел себя шагающим по лугу перед замком, мечущим стрелы в деревянную мишень, — и рядом старичка, чье имя он позабыл, но которого до преклонных лет называли пажом, плачущего от радости, всякий раз как молодой рыцарь попадал в середину. Деревенские ребята, которые вместо «где ты был?» всегда говорят «где ты бул?», гикают на косогоре, где пасутся горные коровенки с проказливыми ногами… На лугах собирали сердечники и высасывали из них мед. Цветок чистый, милый, который хочется сорвать ради того одного, чтобы поставить перед иконой божьей матери в часовне. Из черной лесной чащи сбегали в долину зеленые деревца с бледно-зелеными кронками на ослепительно белых стволах. Это молодые красавицы березки.

Издали, с домажлицкой колокольни, слышался звон колокола, отбивавшего полдень, и люди спешили с полей по домам либо ложились тут же на межах, чтоб восстановить силы коротким, но крепким сном и потом — за работу. До дна выпивали ослепительно белое молоко из кувшина…

Палечек вышел на лесную опушку и посмотрел в темноту, нет ли и здесь какой молодой березки. Ее не было.

Он взобрался на крутую скалу. Белый камень светился, указывая дорогу. Ян поглядел вниз, на Прагу. Различил святовитскую колокольню, укрепления, стены дворца. Там, в глубине, спал под звездами город, дорогой, любимый, где теперь похоронен король.

Близилась полночь. С колоколен доносилась перекличка ночной стражи. В близлежащих страговских воротах послышались шаги вооруженных. Вернуться в город или остаться здесь? Куда пойти ночью? Домой? Куда? У него нет дома.

Палечек не спеша спустился по откосу — к городу. У ворот его окликнули караульные. Он назвал себя. Воин улыбнулся. Улыбнулся, потому что узнал шута короля Иржи.

— Что ты здесь делаешь в полночь, рыцарь Ян?

— Считаю часы.

— Не знал я, что ты и счетчик тоже славный.

— Только что высчитал, сколько мне жить осталось.

— Ты мудрец, рыцарь.

И воин склонил голову, оттого что в эту серьезную весеннюю ночь не хотел быть беспричинно веселым.

Палечек попросил разрешения посидеть возле караульни.

— Войди внутрь, если хочешь, рыцарь.

Палечек сел на жесткую лавку и задремал.

Сон не мог одолеть его. Он все время просыпался, хотя никто не говорил ни слова. Ему предложили лечь, но он, поблагодарив, отказался.

— Трудно спать в такое время. Подожду еще немного.

И остался сидеть, дремля со склоненной головой.

Караульные сменились и легли на землю, укрывшись плащами. Запел петух. Палечек проснулся.

— Уж день, — сказал он. — Пора идти.

— Поешь с нами хлеба. Найдется и сала кусок. Молока принесут.

— Нет, спасибо. Я есть не буду. Совсем не хочется, — ответил Палечек и поблагодарил за ночлег. — Вы не спали на карауле, а я — на лавке. Но спасибо, что приютили.

И вошел в открытые ворота.

Твердо зашагал к монастырю. В церкви мерцала неугасимая лампада. Палечек заметил тень человека в длинной рясе, направляющегося ко входу в церковь. Он не пошел за ним. Пошел дальше. В сады. В проснувшуюся весеннюю рощу. Ветер улегся, и стояла глубокий тишина, — прощальная тишина ночи. Палечек пошел по тропе, тянущейся между деревьев. Монахи провели ее для удобства своих раздумий. Палечек шел медленно. Он не чувствовал усталости, не чувствовал голода, не чувствовал жажды. Он был только бесконечно печален.

Постоял на краю ельника, миновал старую липу. Ствол ее был расщеплен молнией и скреплен ржавым обручем. В роще была еще тишина, но чувствовалось, что эту тишину сейчас нарушит птичье пенье. И в самом деле, вот уже воскликнула какая-то птица. Низким голоском дала знать о том, что она проснулась и всем пора просыпаться. Ей хором ответили остальные. Болтливые и любопытные, мечтательные и сонные, брюзгливые и озорные. Верх одержали озорные. Огромный воробьиный хор декламировал насмешливые строфы. Выкрикивал нищенскую жалобу о голодной радости жизни.

Палечек посмотрел на восток. Серое небо над далекими возвышенностями, силуэт которых касался небосклона своими изломанными очертаниями, сперва побелело и слегка зарумянилось. В одном месте, казавшемся глазу самым отдаленным, небо было бледно-красное. Там взойдет солнце…

Палечек вперил взгляд в это таинственное место. Край, простиравшийся в ту сторону, вспыхнул, стало видно мельницу и крышу низкого дома. На глазах у Палечка из темноты выросла Прага; он увидал ее башни, церкви, дома и кровли, ее зубчатые укрепления, ее сады и реку, прекраснейшую из всех рек. Она шумела тремя своими плотинами. Шумела там, где броды. Шумела под Вышеградом и вокруг островов.

Палечек свистнул. Позвал птиц, чтоб они его позабавили. Прилетели синички, зяблички и воробьи, дрозды и зорянки, реполовы и хохлатые жаворонки и, садясь рядом с ним, вопросительно устремляли на него свои крохотные черные глазки.

В это мгновенье взошло солнце. Палечек простер к нему объятья. Птицы испугались и отлетели. Но Палечек промолвил:

— Останьтесь, останьтесь, дети. Не покидайте меня, бедного!

Птицы вернулись. Палечек смотрел на выступающий, еще неправильный диск. Он был уже ослепительно золотой. И был день.

Палечек всхлипнул:

— Вы слышите? Король Иржи умер… Слышите? А солнце все-таки встало!

Волна горечи подкатила к сердцу. Он схватился за грудь и упал навзничь.

XXXII

Ян лежал в лучах восходящего солнца.

Очень удивились синички, зяблики и воробьи, серые и черные дрозды, горянки, реполовы, хохлатые жаворонки и голуби, что человек лежит на земле неподвижно.

Смелей всех были воробьи. Понемногу, короткими скачками, приблизились они к нему, стали садиться — сперва на руки, потом на туфли и, наконец, на голову. Запрыгали и защебетали зяблики. Синичек давно уж разбирало любопытство, и они сели на нижние ветки черешни, выбившейся сюда из монастырского сада и после восхода солнца убравшейся первыми цветами.

О, эта слишком ранняя весна!

Синички первые заметили:

— Цветет, цветет!

Но воробьям не было дела до цветущей черешни. Их пора — пора созревания. Поэтому они ничего не ответили синичкам, а только, глядя на лежащего человека, стали настойчиво спрашивать:

— Спит? Спит?

Подбежал хохлатый жаворонок, закивал головой, важно вымолвил:

— Наверно.

Воробушки засмеялись:

— Глядите. Ишь умник. Хи-хи-хи!

Серые дрозды держались поодаль от этой птичьей мелкоты, но их тоже удивляло, что человек так долго спит.

Они подлетели поближе и завели флейтовыми голосами длинный разговор. Это не понравилось черному дрозду, и он засвистел. Посвистел-посвистел и с гордым видом перестал.

У этих серых дроздов длинный язык, а в голове пу…

«Сто» он не договорил, а вспорхнул лежащему на грудь и сильно, словно доставал червя из земли, принялся клевать его в горло.

Это понравилось воробьям, которые уже посиживали себе на спящем. Они повеселели и громко закричали:

— Разбудим его! Чем, чем, чем!

— Носиком, носиком, носиком! — защебетали подстрекатели-зяблики, а у зорянки голос сорвался, когда она пискнула: — Носом, носиком, носом!

— Чем, чем, чем? — галдели воробьи, находя все это таким забавным, что, кажется, готовы были на оперенья выскочить от радости и буйного восторга.

И занялась птичья мелюзга благоговейным клеваньем.

Клевала Палечка в лоб, в щеки, в волосы, в руки, в ноги, свиристя и гомоня. Голубь сидел в сторонке, наклонив голову, жмурился, потом посоветовал:

— У него душа в горле, в горле!

И черный дрозд сильно долбанул клювом открытое Палечково горло.

Лежащий пошевелил рукой. Воробей, который сидел на ней, упорхнул в испуге, но поспешил обратно и сел на черешню.

— Цветет, цветет! — продолжали твердить упрямые синички, словно желая взбесить воробушка.

Но он три раза повернулся, два раза скакнул и был уже внизу.

— Ишь ты! Ишь ты! — сказали зяблики, словно передавая друг другу свежую сплетню.

Серые дрозды запели назло черному, который, перестав клевать, промолвил:

— Вставай, вставай, малень…

И опять не договорил «кий».

Лежащий оперся на руку и тяжело приподнялся. Потом сел. Птичья мелюзга, вместе с голубем, на мгновенье отлетела. Палечек поднял голову, оглянулся по сторонам. Протер глаза, и на губах его была та самая улыбка, как в тот раз, когда он, увидев свет божий, к общему удивлению не заплакал.

И он увидел, что над головой у него расцвела первая черешня этого внезапного лета… Он встал и окинул взглядом окрестность.

Увидал коричневые поля, темно-зеленые леса, бледные рощи и за ними, в голубоватой утренней дымке, — горы.

Ян Палечек долго смотрел. Так что глазам стало больно.

Потом поглядел на птичью мелюзгу, которая как ни в чем не бывало сидела себе или попрыгивала вокруг.

Он свистнул ей в виде приветствия и благодарности за свое пробуждение из мертвых. Улыбнулся синичкам, дрозду, хохлатому жаворонку, воробью и зорянке, реполову и кому там еще, а также голубю. И они ему ответили — каждый на своем языке. И это было птичье вавилонское смешение языков.

Но Ян направил свои стопы в поле, к горам и хатам. Сперва он шел с трудом. Но потом шаг его стал веселым, вольным.

Он шел и ушел, и больше его не видали…

Примечания

Первые семь глав романа Франтишека Кубки «Улыбка и слезы Палечка» были написаны в 1941–1942 годах и напечатаны под названием «Улыбки Палечка» в книге новелл «Пражский ноктюрн» (Прага, Боровы, 1943, иллюстрированное приложение к серии «Жатва», т. 51). В 1943 году автор задумывает переделать новеллу в роман и работает над ним с перерывами до 1946 года. Осенью 1946 года выходит первая часть романа «Улыбка Палечка» (Брно, Свободно новины, Библиотека Свободных новин, год издания 10, т. I). Вторая часть романа, написанная в 1946–1948 годах, выходит под названием «Слезы Палечка» в 1948 году. (Брно, Лидова тискарна, Библиотека Лидовых новин, год издания 12, т. I). Обе части романа вместо были изданы в 1949 году Франтишеком Боровым под заглавием «Улыбка и слезы Палечка» (Прага, серия «Жатва», т. 72). Перевод книги осуществлен по тексту последнего издания (Прага, Чехословацкий писатель, 1959).

В романе изображена бурная и сложная эпоха чешской и европейской истории. Действие его начинается 14 августа 1431 года, в день битвы при Домажлицах, когда войска, принявшие участие в пятом крестовом походе против Чехии, обратились в бегство, едва услышав боевую песню гуситов. Это был апогей того антифеодального и национально-освободительного движения чешского народа, идейным вождем которого явился Ян Гус (Ян из Гусинца; 1369–1415). В 1396 году этот выходец из крестьян, благодаря выдающемуся таланту и настойчивому труду ставший магистром Пражского университета, впервые открыто выступил с проповедью церковной реформы. То была характерная для средневековья религиозная форма программы широких общественных преобразований, отражавших чаяния чешского бюргерства и плебса. Гус требовал упразднения церковной собственности, подчинения церкви королю, как высшему представителю светской власти, обличал католическое духовенство и немецкий патрициат, ратовал за освобождение Чехии от иноземного засилья. Чешская и европейская феодально-католическая реакция увидела в нем опасного врага. В 1414 году он был вызван на церковный собор в Констанце на Рейне, обвинен в ереси и 6 июли 1415 года сожжен на костре.

Трагическая смерть Гуса всколыхнула всю Чехию. Последователи его, из которых многие шли дальше своего учители, приступили к решительному практическому осуществлению выдвинутой им программы. В движении наметилось два крыла: правое, бюргерски дворянское, стремившееся к соглашению с католической церковью и феодальными магнатами, и левое, крестьянско-плебейское, революционное, центром которого стал город Табор в Южной Чехии. Приверженцев этого революционного крыла гусизма называли таборитами, или «божьими воинами». Вооруженную борьбу чешских «еретиков» против всей феодально-католической Европы возглавил талантливый полководец Ян Жижка (1378–1424), происходивший из мелкопоместной дворянской семьи, а после его смерти таборитский священник Прокоп Великий (Голый) (р. ок. 1380–1434), под руководством которого гуситами были предприняты походы за пределы страны.

Убедившись, что гуситскую армию невозможно победить в открытом бою, вдохновители крестовых походов против Чехии постарались внести раскол в лагерь своего противника, использовав обострение внутренних противоречий среди сторонников гусизма. В мае 1434 года под Липанами табориты были разгромлены объединенными силами феодалов-католиков и бюргерско-дворянского крыла чешских протестантов. Так закончился первый, революционный этап гуситского движения.

Чехия фактически оказалась во власти магнатов-католиков, ввергнувших страну в полосу феодального междоусобья и пренебрегавших ее государственными и экономическими интересами. Поэтому, когда в 1444 году на историческую арену выступил верховный гетман четырех восточных краев Чехии Иржи из Подебрад (1420–1471) и поставил перед собой задачу обуздать своеволие феодалов и укрепить политическое и экономическое положение Чешского государства, его усилия были поддержаны не только возглавляемой им бюргерско-дворянской партией, но и более широкими слоями народа. В 1452 году Иржи из Подебрад стал земским правителем Чехии, а в 1458 году был избран королем. Проводя политику компромисса между чешскими гуситами и католиками, новый король решительно повел борьбу с теми феодалами, которые противодействовали централизации государственной власти в его руках, с непокорными немецкими городами. Вместе с тем он расправился с последними оплотами таборитов и содействовал дальнейшему закрепощению крестьян. В области внешней политики король выдвинул идею мирного союза европейских государств, направленного против всемогущества папы римского и угрозой турецкого нашествия. Деятельность Иржи из Подебрад, выражая общие классовые интересы чешского дворянства и бюргерства, сыграла исторически прогрессивную роль, ибо способствовала укреплению национальной независимости Чехии и экономическому развитию страны.

Франтишеку Кубке в целом удалось правдиво раскрыть внутреннюю противоречивость характера и деятельности этого, несомненно, выдающегося исторического деятеля. Образ Иржи из Подебрад в романе сложен. Первоначально молодой король предстает перед нами в ореоле той легенды о народном «гуситском короле», которая была создана вокруг него на протяжении веков и канонизирована буржуазной историографией. И дело тут не только в том, что автор смотрит на него влюбленными глазами Палечка. Образ Подебрада заключал в себе как историческое, так и актуальное, современное содержание. В годы фашистской оккупации писатель хотел представить в нем суверенного правителя свободной и независимой Чехии, чтобы напоминанием о былом величии родины разжечь в сердцах соотечественников искры надежды. Когда же для Чехословакии самым острым стал вопрос о том, вернется ли она к предмюнхенским порядкам или превратится в подлинно народную демократию, образ Иржи из Подебрад приобрел иной смысл. Завершая в 1946–1948 годах свое произведение, Кубка на историческом примере показал несостоятельность политики компромисса между интересами народа и интересами правящих классов. Вместе с тем такая трактовка образа Подебрада помогла писателю глубже проникнуть и в сущность изображаемой исторической эпохи.

Примечания

1

Причащение под одним видом (хлебом) принимали католики-миряне, поскольку к причащению под обоими видами (то есть из чаши с вином и хлебом) в римской католической церкви допускаются лишь священнослужители. Гуситы настаивали на праве причащения под обоими видами (по-латыни — sub utraque specie) и для мирян. Отсюда название — чашники, подобои или утраквисты. Позднее — при выделении внутри гусизма различных религиозно-политических течений — чашниками стали называть сторонников соглашения с католической церковью и феодальной реакцией, представителей правого, бюргерско-дворянского, крыла гусизма.

(обратно)

2

Карл IV (1316–1378) — император Священной Римской империи и король Чехии (1346–1378); способствовал политическому, экономическому и культурному расцвету Чешского государства.

(обратно)

3

С 1378 по 1417 г. продолжался раскол католической церкви (схизма); тогда во главе ее стояло двое пап одновременно: один — в Риме, другой — в Авиньоне.

(обратно)

4

Ян Жижка, возглавлявший армию таборитов, захватил Кутную Гору — средоточие антигуситских сил — и, подойдя к стенам Праги, ставшей к осени 1420 г. оплотом чашников, вынудил их заключить с ним союз против феодально-католического лагеря.

(обратно)

5

Зикмунт (Сигизмунд I; 1361–1437) — сын Карла IV, император Священной Римской империи (1411–1437), король Венгрии (1387–1437), король Чехии в 1419–1421 и 1436–1437 гг.; глава антигуситского лагеря; предал Яна Гуса католическим церковникам, выдав ему охранную грамоту для приезда на Констанцский собор (1414), но затем отказавшись настаивать на его неприкосновенности; вдохновитель ряда крестовых походов против гуситов.

(обратно)

6

В мае 1431 г. в г. Хеб состоялись переговоры между гуситами и представителями католической церкви об условиях приезда чешского посольства на Базельский собор.

(обратно)

7

Базельский собор (1431–1449) — вселенский собор католической церкви, заседания которого проходили в г. Базель (Швейцария). Члены собора, видя невозможность подавить гуситское движение силой, вступили в переговоры с гуситами, стремясь внести в их среду раскол. В январе — марте 1433 г. прибывшие в Базель послы чашников и таборитов выступили с защитой Четырех пражских статей (1419), в которых были сформулированы основные требовании гуситов. В ходе дальнейших переговоров католическая церковь, сделав чашникам ряд незначительных уступок и религиозных вопросах, добилась соглашения с ними, направленного против таборитов. Условия возвращения гуситской религиозной общины в лоно католической церкви были закреплены в пражских компактатах, выработанных на Святомартинском земском сейме в Праге и записанных 30 ноября 1433 г. В феврале 1434 г. Базельский собор подписал пражские компактаты. Табориты отказались принять их, но потерпели поражение в борьбе против объединенных сил чашников и католиков. 5 июля 1436 г. пражские компактаты были торжественно провозглашены в г. Иглава.

(обратно)

8

Рокицана Ян (ок. 1397–1471) — ученый теолог и священник, идеолог чашников, противник таборитов и сторонник компромисса с феодалами-католиками, с 1427 г. проповедник Тынского собора в Праге, в 1435 г. избран архиепископом пражским и ректором Пражского университета, в 1444–1452 гг. активно поддерживал Иржи Подебрада, выступал в пользу его избрания королем. Отличался выдающимся красноречием.

(обратно)

9

Речь идет об осаде г. Тахов крестоносцами в августе 1431 г.

(обратно)

10

Так называли себя после смерти Яна Жижки его единомышленники и последователи в Малом Таборе, центре революционного гуситского движения в восточной Чехии; в лагере таборитов сироты представляли собой умеренное крыло, отстаивавшее интересы беднейшего рыцарства и наиболее состоятельной части крестьян и ремесленников, и стремились к компромиссу с чашниками.

(обратно)

11

Речь идет о походе Карла IV в северную Италию в 1368 г.

(обратно)

12

Имеется в виду взятие Тахова силами гуситов, которых поддерживали жители города Домажлице в 1427 г.

(обратно)

13

По католическому ритуалу, принимающий крещение должен ответить на вопросы, чтобы показать, что он сознательно вступает в христианство; при крещении новорожденного ответы за него дают крестные мать и отец.

(обратно)

14

Чезарини Юлиан — кардинал, организатор пятого крестового похода против Чехии, глава Базельского собора в 1431–1432 гг.

(обратно)

15

Жатецкий Ян — Ян Немец, родом из г. Жатец, гуситский писатель-теолог, принадлежал к умеренному крылу таборитов.

(обратно)

16

Каменный мост — ныне Карлов мост в Праге; строился с 1357 г. до начала XV века; принадлежит к числу старейших и красивейших мостов Средней Европы.

(обратно)

17

Старое Место — в XV в. самоуправляющийся город, входивший в состав пражского троеградья (Старое Место, Новое Место. Меншее Место Пражское); ныне район Праги.

(обратно)

18

Пэйн Питер — магистр Оксфордского университета, в 1417 г. приехал в Чехию, был принят в число профессоров Пражского университета, где получил прозвище «магистр Энглиш»; участник переговоров в Хебе и посольства в Базель, Пэйн принадлежал к сторонникам соглашения между таборитами и чашниками, после 1434 г. остался верен идеям гуситской революции.

(обратно)

19

Микулаш из Пельгржимова (ум. 1459) — таборитский богослов, с 1420 г. епископ таборитской общины (отсюда прозвище Бискупец), автор «Таборской хроники».

(обратно)

20

Олдржих из Знойма — священник в г. Часлав, сторонник сирот.

(обратно)

21

Маркольт из Збраславиц (ум. 1434) — таборитский богослов, приверженец радикального крыла таборитов, погиб в битве при Липанах.

(обратно)

22

Лукач Мартин (ум. 1468) — гуситский теолог и епископ, сторонник сирот, позднее приверженец Рокицаны.

(обратно)

23

Немец Петр (Жатецкий) — таборитский священник, представитель левого крыла таборитов.

(обратно)

24

Вилем Костка из Поступиц (ум. 1436) — дворянин-подобой, соратник Прокопа Голого, гетман литомышльский, после 1434 г. перешел на сторону императора Сигизмунда.

(обратно)

25

Иржи из Ржечице — гетман сирот

(обратно)

26

Лоуда Матей (Хлумчанский; ум. 1460) — гетман таборитских общин, глава посольства таборитов на Базельском соборе, впоследствии перешел на сторону императора Сигизмунда.

(обратно)

27

Ржегорж Ян — представитель сирот в посольстве.

(обратно)

28

В городе Брод над Лесами (Фурт им Вальд) ежегодно проводится театрализованный праздник «закалывания дракона» (Drachenstich-Fest), во время которого актер, изображающий рыцаря, закалывает «дракона» и освобождает «принцессу».

(обратно)

29

Имеется в виду «Хроника Далимила» (начало XIV в.), стихотворная чешская летопись.

(обратно)

30

«Брунцвик» — чешская рыцарская повесть середины XIII в., возникла как переработка немецкой рыцарской поэмы.

(обратно)

31

Чешский перевод «Тристана и Изольды» был сделан по немецким переработкам в XIV в.

(обратно)

32

Анделовы сады — сады в Праге, принадлежавшие аптекарю Анделу (Анджело) из Флоренции.

(обратно)

33

Тандарий и Флорибелла — герои древнечешской рыцарской поэмы «Тандариаш и Флорибелла» (XIV–XV ее.).

(обратно)

34

«Отец страны» — Карл IV. Первой его женой была Бланка (Маргарита) де Валуа (1316–1348), королева Чехии в 1347–1348 гг.

(обратно)

35

Школа в Прахатицах — один из центров латинской образованности в южной Чехии: в ней учились Ян Гус и Кршиштян из Прахатиц (после 1406–1439) — известный чешский теолог-математик, астроном, дважды избиравшийся ректором Пражского университета.

(обратно)

36

Олдржих из Рожмберка (1403–1442) — крупнейший чешский феодал, заклятый враг гусизма, глава чешских панов-католиков.

(обратно)

37

Менгарт из Градца (ум. 1449) — чешский феодал-подобой, сторонник компромисса между чашниками и католиками, впоследствии приверженец Олдржиха из Рожмберка.

(обратно)

38

Дворянского государства (лат.).

(обратно)

39

Альбертус Магнус (Альберт Великий) — граф Альберт фон Больштедт (1193 или 1207–1280). немецкий теолог, философ-схоласт, алхимик, стремился примирить античную философию с догматами христианского богословия.

(обратно)

40

Томаш из Штитного (между 1331 и 1335 — между 1401 и 1409) — выдающийся чешский писатель и философ, гуманист и патриот, выступал с критикой католичества.

(обратно)

41

Ян Люксембургский (1296–1346) — чешский король в 1310–1346 гг. В 1336–1339 гг. Ян Люксембургский ослеп.

(обратно)

42

Легенды об Александре Македонском были известны в Чехии из древнечешского стихотворного эпоса «Александреида» (XIII–XIV ее.) и прозаической «Повести об Александре Великом».

(обратно)

43

О греко-троянской войне повествовала древнечешская «Троянская хроника», основой которой явилась латинская прозаическая повесть «Троянская история» (1287).

(обратно)

44

Имеется в виду осада Жижкой г. Раби в июле 1421 г., во время которой гуситский полководец лишился второго глаза.

(обратно)

45

У г. Тахов дважды, в октябре 1422 и в августе 1427 г., крестоносцы были разбиты наголову объединенными силами таборитов и чашников; столь же крупное поражение потерпели они под г. Усти в июне 1426 г.

(обратно)

46

Имеются в виду неоднократные походы таборитских войск в Словакию, считавшуюся тогда землей венгерской короны, в конце 20 — начале 30-х гг. XV столетия.

(обратно)

47

Соль и школа (лат.).

(обратно)

48

Руководитель игр (лат.).

(обратно)

49

О черной похлебке (лат.).

(обратно)

50

Вотчина господня (лат.).

(обратно)

51

Малое знание (лат.).

(обратно)

52

Невинных младенцев или мальчиков (лат.).

(обратно)

53

Здесь: учителя любят напитки (лат.).

(обратно)

54

Говорит грамматика, учит истине диалектика, расцвечивает речь риторика, поет музыка, исчисляет арифметика, рассуждает и измеряет геометрия, астрономия чтит светила небесные (лат).

(обратно)

55

Альбрехт II (1397–1439) — эрцгерцог Австрийский в 1404–1439, король Чехии в 1437–1439 гг., император Священной Римской империи в 1438–1439 гг.

(обратно)

56

Филиберт (ум. 1439) — епископ г. Кутанс (Нормандия), в 1435–1439 гг. легат Базельского собора и епископ в Чехии, сторонник соблюдения компактатов.

(обратно)

57

В результате разногласий между Базельским собором, претендовавшим на верховное главенство в делах церкви, и папой римским Евгением IV (1431–1447) представители высшего духовенства на соборе сместили папу и избрали на папский престол герцога Савойского Амедея, принявшего имя Феликса V (1439–1449). Евгений IV в противовес Базельскому собору собрал собор в Ферраре. Между обоими папами и соборами велись переговоры о путях ликвидации нового раскола католической церкви. В 1446 г. Феликс V отказался от престола, и папой стал Николай V (1447–1455), избранный сначала Феррарским, а затем и Базельским соборами.

(обратно)

58

Гинце Птачек из Пиркштейна (ум. 1444) — глава партии феодалов-чашников, сторонник компромисса между чашниками и католиками.

(обратно)

59

Гуса (Гуси) — таборитский замок, в 1441 г. был разрушен феодалами.

(обратно)

60

Пршибик из Кленового (ум. ок. 1465) — чешский дворянин, первоначально примкнул к таборитам и был избран гетманом, в 1432 г. вступил в тайные переговоры с Олдржихом из Рожмберка, был подкуплен католической партией и своим предательством способствовал поражению таборитов под Липанами, осуществлял грабительские наезды в целях личного обогащения, был противником укрепления центральной власти и Иржи Подебрада.

(обратно)

61

Ландсхут — город в юго-восточной Германии, с 1255 по 1504 г. столица герцогства Ландсхутского, принадлежавшего одной из ветвей баварской герцогской династии Вительсбах.

(обратно)

62

Ян Чапек из Сан — гетман войска сирот, совершил ряд походов за пределы Чехии (в Венгрию — 1431, в Силезию — 1432, в Пруссию — 1433), во время похода 1433 г., предпринятого с целью помочь Польше в ее борьбе с Тевтонским орденом, отряд Чапека дошел до Балтийского моря.

(обратно)

63

Алеш Вржештял из Рижмберка (ум. 1442) — после смерти Яна Жижки верховный гетман сирот, с 1433 г. правитель Чешского королевства, в битве при Липанах был на стороне чашников и католиков.

(обратно)

64

Карл IV в 1331–1333 гг. был наместником своего отца Яна Люксембургского в Италии, где вел борьбу с итальянскими городами; в 1354–1355 гг. он ездил короноваться в северную Италию и Рим.

(обратно)

65

После смерти Сигизмунда I и Альбрехта II чешским королем был избран в 1440 г. Альбрехт Баварский (1401–1460), герцог Баварии в 1438–1460 гг., но он отказался от чешской короны; с 1440 по 1453 г. в Чехии не было короля и центрального правительства, управляли ею гетманы отдельных краев.

(обратно)

66

Гуниадовцы — сторонники Яноша Корвина Гуниади (Хуньяди) (ок. 1400–1456, венгерского политического деятеля и выдающегося полководца, правителя Венгерского королевства в 1444–1456 гг. Гуниади был румынским боярином. В тексте непереводимая игра слов: валах — по-чешски румын или словак из так называемой Моравской Валахии, населенной, по преданию, ославянившимися румынскими пастухами; другое значение слова — мерин.

(обратно)

67

На 40–50-е годы XV в. приходится новая волна экспансии турок-османов из Малой Азии. В 1444 г. у Варны турецкие войска наносят поражение объединенным силам Венгрии и Польши, в 1448 г. одерживают победу над венграми на Косовом поле, в 1453 г. захватывают Константинополь, столицу Византии.

(обратно)

68

Имеется в виду Фридрих III (1415–1493), герцог Габсбургский, император Священной Римской империи в 1440–1493 гг., при котором императорская власть почти полностью потеряла свое значение.

(обратно)

69

Имеется в виду восстание населения Брабанта, феодального владения на территории нынешней Бельгии, против попыток императора Сигизмунда I захватить власть над ним через своего ставленника ландграфа Людвика Гессе (1437).

(обратно)

70

Малатеста — знатный патрицианский род в Италии, властители г. Римини (XIII — начало XVI в.). Наиболее известен из них Сиджисмондо ди Пандольфо Малатеста (1417–1468), сочетавший жестокость, коварство, безнравственность с широким покровительством искусству; за безверие и нападки на католическую церковь был проклят папой римским (1460).

(обратно)

71

Речь идет о первом крестовом походе против гуситской Чехии летом 1420 г.

(обратно)

72

Имеются в виду Карл IV и Сигизмунд I, в 1396 г. неудачно возглавивший крестовый поход против турок.

(обратно)

73

Рим высказался, вопрос исчерпан! (лат.)

(обратно)

74

«Ave, Maria» («Радуйся, Мария») — католическая вечерняя молитва (лат.).

(обратно)

75

Имеются в виду Ян Гус и Ян Жижка.

(обратно)

76

В самую суть. (лат.).

(обратно)

77

Грациано — монах из г. Болонья в Италии, автор труда по церковному праву, известного позднее под названием «Грациановы указы» (XII в).

(обратно)

78

Гален Клавдий (ок. 130-ок. 200) — римский врач и естествоиспытатель.

(обратно)

79

Гонорий III — римский папа в 1216–1227 гг.

(обратно)

80

Имеется в виду Григорий IX (1227–1241), по поручению которого были собраны папские постановлении («Декреталии»); ввел звание бакалавра.

(обратно)

81

Имеется в виду Сигизмунд I.

(обратно)

82

Дитрих Веронский (Бернский) — герой германо-скандинавского средневекового эпоса. Прообразом его послужил король древнегерманского племени остготов Теодорих (ок. 454–526), в 488–493 гг. завоевавший Италию.

(обратно)

83

Ян Люксембургский принял участие на стороне французов и пал в битве у Кресси 26 августа 1346 г. Битва эта была одним из наиболее тяжелых поражений Франции в ее так называемой Столетней войне (1337–1453) с Англией.

(обратно)

84

Флагелланты — члены средневековых религиозных общин, проповедовавшие очищение от грехов с помощью публичного бичевания (XIII–XV вв.).

(обратно)

85

Вальденсы — приверженцы еретического учения лионского купца Пьера Вальда (вторая половина XII в.), призывавшего к добровольной бедности и восстановлению чистоты раннего христианства.

(обратно)

86

Подестá — в средневековых городах-республиках северной Италии городской голова, наделенный высшей властью.

(обратно)

87

Петрониевская античность — здесь — пора упадка и разложения античного общества. Гай Петроний (ум. в 66 г.) — римский писатель, предполагаемый автор романа «Сатирикон», где критически изображались нравы императорского Рима.

(обратно)

88

Имеется в виду Тынский храм на Староместской площади в Праге, настоятелем которого был Ян Рокицана.

(обратно)

89

Чехи верны своему слову (лат.).

(обратно)

90

Эней Сильвий Пикколомини (1405–1464) — епископ сиенский, в 1451 г. был отправлен с папским посольством в Чехию для переговоров с чашниками, на сейме в г. Бенешов встретился с Иржи Подебрадом; его донесения папе из Чехии приобрели широкую известность в Западной Европе; в 1458 г. издал на латинском языке «Историю Чехии»; избранный папой римским под именем Пия II, в 1462 г. отверг требование Иржи Подебрада подтвердить компактаты и признать Яна Рокицану пражским архиепископом, в 1463 г. предложил Иржи Подебраду отречься от гусизма, после его отказа объявил компактаты недействительными и угрожал чешскому королю проклятием, став вдохновителем внутренних и внешних притязаний на его престол.

(обратно)

91

Барбора Цельская (ум. 1451) — вторая жена императора Сигизмунда I, была обвинена им в супружеской измене и изгнана, сочувствовала чешским феодалам-чашникам; умерла во время чумной эпидемии.

(обратно)

92

Император Фридрих III.

(обратно)

93

Речь идет об Энее Сильвии.

(обратно)

94

Ян Капистран — Джованни Капистрано (1380–1456), францисканский монах, с 1450 г. — папский легат в Германии и Чехии, выступал с проповедями против гусизма, причислен католической церковью к лику святых.

(обратно)

95

Святой Бернардин Сиенский (1380–1444) — генеральный викарий ордена францисканцев, богослов и мистик.

(обратно)

96

Ладислав Погробек (1440–1457) — сын императора Альбрехта II, родившийся после его смерти (отсюда прозвище Погробек — по-чешски: ребенок, появившийся на свет после смерти отца), правитель и король Чехии в 1452–1457 гг., Иржи Подебрад считался его наместником.

(обратно)

97

Схизматики — сторонники раскола. Православное духовенство, подчинявшееся византийскому патриарху, было для сторонников папской католической церкви раскольническим.

(обратно)

98

Элеонора (1437–1467) — жена императора Фридриха III, отличалась умом и красотой; свадьба Фридриха III и Элеоноры была отпраздновала в Риме в 1452 г.

(обратно)

99

Ландфриды — политические союзы представителей всех сословий в отдельных краях Чехии. В Чехии ландфриды приобрели большое значение в период междуцарствия — в 1440–1452 гг. Самым сильным из них был союз восточночешских городов, возглавлявшийся Гинцем Птачеком из Пиркштейна, а после его смерти — Иржи Подебрадом.

(обратно)

100

Бискупец — Микулаш из Пельгржимова.

(обратно)

101

Коранда Вацлав — таборитский священник, один из наиболее радикальных, последовательных и самоотверженных таборитских вождей и идеологов.

(обратно)

102

Онджей Галка из Добчина — профессор Краковского университета в 1425–1448 гг., один из первых сторонников реформации в Польше, мужественно боролся с католической реакцией, вынужден был бежать в Силезию, имел связи с чешскими гуситами.

(обратно)

103

Страконицкий союз — союз против Иржи Подебрадского, заключенный чешскими феодалами-католикими в 1449 г. в г. Страконице.

(обратно)

104

Реализм и номинализм — два противоборствовавших направления в средневековой схоластической философии. Реалисты утверждали, что общие понятия (универсалии) существуют реально до вещей (крайние реалисты) или в вещах (умеренные реалисты). Номиналисты считали такие общие понятия философской абстракцией, возникшей в результате обобщения свойств и сведения в категории единичных предметов, которые существовали до появления универсалий. Только за этими единичными предметами номиналисты признавали реальное существование. Ян Гус и его последователи были сторонниками реализма, поскольку он позволял им во имя церкви невидимой, Христовой, отвергать церковь зримую, церковь папы, кардиналов, епископов и монахов. В эпоху раннего Возрождения номинализм, опиравшийся на опытное знание, был одним из первых проявлений материалистических тенденций в философии и одержал верх в умах гуманистически настроенных ученых.

(обратно)

105

В точение 1452 г. Иржи Подебрад захватил южночешские города Глубокая и Будейовице, опорные пункты Олдржиха Рожмберка. 1 сентября 1452 г. он вступил в г. Табор и добился тем самым признания себя — как правителя страны — всеми политическими группировками и сословиями внутри Чехии.

(обратно)

106

Император Фридрих III был опекуном Ладислава Погробека, которого не хотели первоначально признать королем ни Чехия, ни Венгрия. Австрийцы же, недовольные регентством императора, требовали, чтобы Ладислав был передан под их опеку и вступил на престол.

(обратно)

107

Увоз — улица, которая ведет к пражскому Граду (кремлю) с западной стороны.

(обратно)

108

Альбрехт Австрийский — Альбрехт VI (1418–1463), по прозвищу Расточительный, владел частью австрийских земель в 1446–1463 гг.

(обратно)

109

Альбрехт Бранденбургский (1414–1486), по прозвищу Ахиллес, — курфюрст Бранденбургский и бургграф Нюрнбергский.

(обратно)

110

Людвиг Баварский — Людвиг IX Богатый (1417–1479), герцог Баварско-Ландсхутский в 1450–1479 гг.

(обратно)

111

Ванек из Босковиц (ум. 1465) — крупный моравский феодал, гетман и один из правителей Моравии, способствовал коронованию в Моравии Ладислава Погробека.

(обратно)

112

Ян Товачовский из Цимбурка (1416–1464) — феодал-чашник, гетман Моравии в 1437–1464 гг., друг Иржи Подебрада.

(обратно)

113

Ян Искра из Брандыса — чешский полководец XV в., многолетний полновластный правитель северной Венгрии (Словакии), опирался на наемное войско, навербованное из бывших воинов-таборитов, преданный сторонник Ладислава Погробека.

(обратно)

114

Панкрац из Святого Микулаша — словак по национальности, «ротмистр» войска Яна Искры.

(обратно)

115

Эйцингер Альбрехт — крупный австрийский феодал, глава одной из группировок феодальной знати, боровшихся за влияние на Ладислава Погробека.

(обратно)

116

Члены чешского светского почетного рыцарского ордена, названного в честь святого патрона Чехии, князя Вацлава I (906–929).

(обратно)

117

Пани Йоганка — Йоганка из Рожмиталя (ум. 1475) — вторая жена Иржи Подебрада (с 1450 г.).

(обратно)

118

Имеются в виду Удальрих Цельский (ум. 1456) — австрийский феодальный магнат, глава одной из группировок знатного дворянства, опекун Ладислава Погробека в 1452–1453 и 1455–1456 гг. — и Янош Гуниади.

(обратно)

119

Будин — Буда, столица средневековой Венгрии, ныне часть Будапешта.

(обратно)

120

Иглава — город в восточной Чехии, в XV в. был в основном населен немцами, один из оплотов католичества в эпоху гусизма.

(обратно)

121

Остржигом — Эстергази, город в северо-западной Венгрия, с 1394 г. центр католического архиепископства.

(обратно)

122

Лайош Гуниади (ум. 1457) — сын Яноша Гуниади, верховный гетман Венгерского королевства после смерти своего отца; 9 ноября 1456 г. с помощью обмана убил в Белграде Удальриха Цельского; 16 марта 1457 г. был казнен по приказу Ладислава Погробека, стремившегося расчистить себе путь к единовластию.

(обратно)

123

Майдалена — Магдалена (Маргарита), дочь французского короля Карла VII, невеста Ладислава Погробека.

(обратно)

124

Карваял Хуан (1399–1469) — католический кардинал, папский легат в Германии и Венгрии, разрешил двум венгерским католическим епископам короновать Иржи Подебрада при условии, что будущий чешский король не будет чинить препятствий католической церкви (это обязательство Иржи Подебрад принял на себя тайно, и католики позднее пытались истолковать эту его присягу как обещание покончить с гусизмом); стремился полностью подчинить Чехию влиянию католичества.

(обратно)

125

Каликст III (Альфонс Борджиа) — папа римский в 1455–1458 гг.

(обратно)

126

Имеются в виду сыновья Карла IV Вацлав IV (1361–1419), король чешский и германский, и император Сигизмунд I.

(обратно)

127

Гельцлер Конрад, приближенный Ладислава Погробека, поддерживал самодержавные устремления молодого короля, вступил в сношения с противниками Иржи Подебрада из среды чешских феодалов-католиков; Иржи Подебрад, приехав в Австрию, обвинил его в финансовых злоупотреблениях, с помощью Эйцингера добился падения Гельцлера и его заключения в тюрьму.

(обратно)

128

Голец — по-чешски безусый, юнец, прозвище Ладислава II. Гольц — по-немецки дерево, бревно. Отсюда — игра слов.

(обратно)

129

Зденек из Штернберка (ум. 1476) — крупный чешский феодал-католик, в 40-х годах XV в. поддерживал Иржи Подебрадского, в 60-е годы возглавил выступившую против него партию католических магнатов, известную под названием Зеленогорской конфедерации (1465).

(обратно)

130

В период гуситской революции большинство монастырей в Чехии было разрушено, а монашеские ордена были изгнаны с территории, занятой гуситами. Вернуться в страну они смогли лишь после победы коалиции католиков и чашников, в основном уже при Ладиславе Погробеке.

(обратно)

131

«Юпитер царь… Юпитер всемогущий» (лат.)

(обратно)

132

Каппадокия — древнее название территории на Востоке Малой Азии в районе р. Евфрата, поочередно зависевшей от различных крупных восточных государств; позднее римская провинция. Родом из Каппадокии был герой легенды «Жизнь святого Иржи, мученика божьего», входившей в чешский прозаический сборник религиозных сказаний «Пасионал» (вторая половина XIV в). Сборник представлял собой перевод книги генуэзского архиепископа Якова де Ворагине (1230–1298) «Священные легенды» (до 1260 г.). Имя Иржи происходит от греческого слова «георгиос» («возделывающий землю»).

(обратно)

133

Пршемысл Пахарь, легендарный родоначальник чешской княжеской династии Пршемысловичей (конец IX — начало XIV в.); по преданию, был простым свободным крестьянином и взошел на трон прямо от сохи.

(обратно)

134

Белая.

(обратно)

135

Начинается трагедия (лат.).

(обратно)

136

Корвин Матиаш (1443–1490) — сын Яноша Гуниади, венгерский король в 1458–1490 гг. В 1468 г. начал войну против Чехии и в 1478 г. добился передачи под его управление Моравии, Силезии и Лужицы.

(обратно)

137

Вильгельм III (1425–1482) — герцог Саксонии в 1428–1482 гг.

(обратно)

138

Вульгата — латинский перевод Библии, осуществленный в конце IV в.

(обратно)

139

Имеется в виду Карл Французский (1447–1472), сын французского короля Карла VII, герцог Беррийский, Нормандский и Гюйенский.

(обратно)

140

«Тебя, бога, хвалим» (лат.).

(обратно)

141

Рабштейны — знатный чешский феодальный род; наиболее видные его представители — Прокоп Пфлюг из Рабштейна (ум. 1472) и Ян-младший из Рабштейна (ум. 1473); хотя оба они принадлежали к католической партии, но поддерживали Подебрада; покровительствовали распространению гуманизма в Чехии; Ян-младший оставил публицистическое сочинение «Диалог» (1469).

(обратно)

142

Одним из центров революционного гусизма была округа г. Сезимово Усти в южной Чехии. Весной 1420 г. близ захваченного и сожженного восставшими крестьянами и городской беднотой Сезимова Усти был основан новый город Табор. В 1420–1421 гг. среди таборитов возникло крайнее радикальное течение пикардов (от названия последователей монаха Ламберта ле Бега из Льежа, жившего в конце XII в., «беггардов», которые отрицали церковную и светскую власть и проповедовали общность имущества). Вождем чешских пикартов был проповедник Мартин Гуска, за свой ораторский дар прозванный Локвис («красноречивый» — лат.). Гуска и его последователи отвергали святость причастия, признаваемую гуситской церковью, которая оформилась в тому времени, и настаивали на осуществлении принципов уравнительного коммунизма, от которых отказалась более умеренная часть таборитов. Чешские пикарты, выражавшие интересы беднейших слоев крестьян и ремесленников, подвергались преследованиям не только со стороны католиков и чашников, но и со стороны таборитского большинства. Противники пикартов обвиняли их в адамитстве, то есть в том, что они якобы ходят нагие и предаются оргиям разврата. Чешские пикарты были разгромлены и рассеяны Яном Жижкой, видевшим в них опасность для единства сторонников гусизма, которое было необходимо для успешной борьбы с феодально-католической реакцией.

(обратно)

143

Вратиславский Йошт из рода Рожмберков (1430–1467) — епископ в г. Вратислав (Вроцлав), один из влиятельнейших чешских католических сановников.

(обратно)

144

То есть чехов-католиков и чехов-подобоев.

(обратно)

145

Индржих Круглата из Михаловиц (ум. 1468) — феодал-католик, поддерживавший Иржи Подебрада.

(обратно)

146

«У трех ворот ада» (лат.).

(обратно)

147

Курфюрст Саксонский — Альбрехт Сердечный (1443–1500), герцог Саксонии в 1464–1500 гг.

(обратно)

148

Имеется в виду Урсула, дочь Альбрехта Бранденбургского.

(обратно)

149

На съезде в г. Хеб в 1459 г. Иржи Подебрад заключил соглашение с герцогом Вильгельмом Саксонским (см. прим. к стр. 244) и курфюрстом и герцогом Саксонским Фридрихом II Кротким (1411–1464), которые отказались от притязаний на земли в северо-западной Чехии.

(обратно)

150

Бржетислав I, чешский князь в 1037–1055 гг., около 1029 г. похитил из монастыря Итку, дочь маркграфа Нордгаусского Генриха фон Бабенберг, и женился на ней.

(обратно)

151

Имеется в виду Община чешских или, как ее иначе называли, моравских братьев — протестантская религиозная секта, возникшая в середине XV в. и просуществовавшая в течение нескольких столетий. Наибольшее распространение идей чешских братьев, наследовавших основные антицерковные и антифеодальные элементы раннего гусизма, но отвергавших насильственные методы утверждения своих идеалов, падает на вторую половину XV — начало XVII в. В 1460–1461 гг. Иржи Подебрад выступил против братской Общины и начал преследование ее членов. Среди зачинателей движения были слушатели проповедей Яна Рокицаны.

(обратно)

152

Майер Мартин (ум. 1481) — немецкий юрист, родом из Гейдельберга, доктор прав, в 1459–1461 гг. был советником Иржи Подебрада, выдвинул идею избрания его наместником императора Священной Римской империи с титулом римского короля.

(обратно)

153

Антуан Марини из Гренобля — французский дипломат, советник Иржи Подебрада; автор проекта создания антипапской и антитурецкой коалиции европейских государств.

(обратно)

154

Консистория. — Пражская католическая консистория находилась близ Града, на холме; гуситская — в Старом Месте, лежащем на противоположном, низком берегу р. Влтавы.

(обратно)

155

Литомержицкий Гилариус (1412–1468) — магистр свободных искусств Пражского университета, отрекся от гусизма, с 1461 г. администратор пражского католического архиепископства, ярый противник Рокицаны и Подебрада.

(обратно)

156

Жидек Павел (1413 — ок. 1471) — магистр свободных искусств, юрист и врач; еврей, принявший гуситство, а затем католичество; учился в Вене, получил звание доктора прав и медицины в итальянских университетах; находясь во Вроцлаве, написал послание против Джованни Капистрана для того, чтобы снискать расположение Иржи Подебрада, но письмо было перехвачено, и автор его подвергся заточению; с 1466 г. находился при дворе Иржи Подебрада, оставаясь сторонником католической партии.

(обратно)

157

Дудлебак — конь дудлебской, южночешской породы.

(обратно)

158

30 июля 1419 г. восставшие пражане выбросили из окон ратуши семерых городских советников, представителей враждебного гусизму немецкого патрициата.

(обратно)

159

Виклифовцы — последователи английского религиозного реформатора Джона Уиклифа (1320–1384), учение которого оказало влияние на формирование идеологии гусизма; виклифизм был объявлен ересью на Констанцском соборе, и это решение католики использовали и в своей борьбе с гуситами.

(обратно)

160

Зденек Костка из Поступиц (1438–1468) — гетман Хрудимского края, затем пражский бургграф, феодал-чашник, преданный сторонник Иржи Подебрада.

(обратно)

161

Цтибор Товачовский из Цимбурка (ок. 1437–1494) — моравский феодал-подобой, приверженец Иржи Подебрада, впоследствии гетман Моравии и канцлер Чешского королевства; один из представителей чешского гуманизма, автор свода моравского права, так называемой «Книги Товачовской» (1481) и полемического сочинения «Спор Правды и Лжи об имениях и власти духовенства», направленного против папы и католичества.

(обратно)

162

Во второй части «Божественной комедии» Данте — «Чистилище» (Песнь седьмая, терцины 97-102) говорится о Чехии, чешском короле Пршемысле Отакаре II (1253–1278) и его сыне, чешском короле в 1278–1305 гг., Вацлаве II (1271–1305). В XIV–XV вв. многие ученые выступали с комментариями к книге.

(обратно)

163

Боже мой (итал.).

(обратно)

164

Незапятнанной жизни и чистый от злодеяний (лат.) — первая строка 22 оды Горация.

(обратно)

165

Бессарион Иоанн (1403–1472) — кардинал, средневековый философ и теолог, покровительствовал изучению греческой античности.

(обратно)

166

Сфорца Франческо (1401–1466) — итальянский наемный полководец, в 1450 г. захватил власть в Милане и установил единоличную тиранию, положив начало миланской герцогской династии.

(обратно)

167

Кампано Джованни Антонио (1429–1477) — итальянский поэт и филолог, пользовался покровительством папы Пия II и его преемников.

(обратно)

168

Фантин де Валле — далматинец по происхождению, доктор прав, прокурор Иржи Подебрада; участник чешского посольства 1459–1462 гг. в Рим, во время переговоров с представителями пап выступил против Иржи Подебрада и затем был послан в Прагу уже как легат Пия II, по приказу Иржи Подебрада был за измену королю подвергнут заточению, но позднее освобожден по ходатайству императора Фридриха III.

(обратно)

169

Иногда перемежать заботы радостями (лат.).

(обратно)

170

Прагматическая санкция — акт Карла VII (1403–1461), короля Франции в 1422–1461 гг., по которому отношения между государством и церковью во Франции устанавливались на основе решений Базельского собора, ограничивавших власть папы.

(обратно)

171

Анжуйский род — здесь — французская королевская династия, которой принадлежала власть в Неаполитанском королевстве в 1268–1442 гг.

(обратно)

172

Альфонс Ферран — Альфонс V (1385–1458), король Арагона и Наварры, в 1442 г. захвативший власть в Неаполе.

(обратно)

173

Дражайшие (лат.).

(обратно)

174

«Лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (лат.).

(обратно)

175

Кардинал Куза — Николай Кузанский (Никлас Кребс, 1401–1464), ранний немецкий гуманист, выдающийся философ-пантеист, математик, астроном и механик; участвовал в папском посольстве в Чехию в 1452 г., занимал ряд высших церковных должностей.

(обратно)

176

Будьте здоровы и рукоплещите (лат.).

(обратно)

177

Георгий, Георгий король, Георгий король Богемии (то есть Чехии; лат.).

(обратно)

178

Докторов богословия (лат.).

(обратно)

179

Вельзевул — одно из имен сатаны. Здесь имеется в виду Ян Жижка.

(обратно)

180

Альбигойцы — приверженцы народного антиклерикального и антифеодального движения на юге Франции (центром его был г. Альби), разгромленного в результате ряда крестовых походов (1209–1229).

(обратно)

181

Примеры заразительны (лат.).

(обратно)

182

Простите (франц.).

(обратно)

183

Внутреннее противоречие (лат.).

(обратно)

184

С договорами (лат.).

(обратно)

185

Монпелье — город на юге Франции. Ян Люксембургский воспитывался и часто бывал во Франции.

(обратно)

186

«Железный человек» (франц.).

(обратно)

187

Заключение, предпосылка (лат.).

(обратно)

188

«Ад» (итал.).

(обратно)

189

Иероним Пражский (70-е гг. XIV в. — май 1416) — магистр Пражского университета, друг и соратник Яна Гуса, сожжен на костре в г. Констанца.

(обратно)

190

Лев из Рожмиталя (ум. 1485) — крупный южночешский феодал-католик, занимал ряд высших государственных должностей, в 1465–1467 гг. возглавил посольство Иржи Подебрада в Бельгию, Англию, Францию, Испанию, Португалию, Венецию и Германию.

(обратно)

191

Имеются в виду Матиаш Гуниади и Генрих IV (1423–1474), король Кастилии.

(обратно)

192

Альбрехт Ахиллес, Людвиг Богатый и Альбрехт Сердечный.

(обратно)

193

Город Наумбург в Германии был в 1432 г. осажден Прокопом Голым.

(обратно)

194

Перно — чешское название немецкого г. Пирна в Саксонии, на полпути между чешско-германской границей и Дрезденом. В 1429 г. гуситы во время одного из своих заграничных походов сожгли и разграбили этот город.

(обратно)

195

Имеется в виду Карл Смелый (1433–1477), герцог Бургундский в 1467–1477 гг.

(обратно)

196

Викторин (1443–1500), князь Минстрберкский и Опавский, граф Кладский, герцог Франкенштейнский, второй сын Иржи Подебрада, в 1462 г. был послан в Вену на помощь осажденному восставшими австрийцами императору Фридриху III; воевал с Вроцлавом, отказавшимся после отмены Пием II компактатов признавать Иржи Подебрада своим королем, с Зеленогорской конфедерацией; в июле 1467 г. разбил у г. Франкенштейн силезцев, в августе занял крепость Шпильберк, господствующую над г. Брно; сражался с Венгрией, в июле 1469 г. был взят в плен у г. Весель, впоследствии принял католичество и служил Матиашу Гуниади.

(обратно)

197

Альбрехт VI Расточительный. В результате переговоров с участием Иржи Подебрада Фридрих III уступил ему управление Нижней Австрией.

(обратно)

198

Гинек (Индржих-младший; 1452–1492) — князь Шпильберкский и Опавский, граф Кладский, младший сын Иржи Подебрада с 1473 г. один из четырех земских правителей Чехии, после смерти отца перешел в католичество, служил то венгерскому, то польскому королю.

(обратно)

199

Ян из Висмбурга (Белой Горы) — Ян из Дубы (1448–1464), феодал-католик, был четвертован гетманом кладским Ганушем Вельфлем за попытку отравить Иржи Подебрада.

(обратно)

200

«Правда победит» — слова Яна Гуса, ставшие девизом гуситов.

(обратно)

201

Альбрехт Костка из Поступиц (ум. 1477) — феодал, сочувствовавший католицизму, но поддерживавший Иржи Подебрада; в 1464 г. был отправлен с посольством к французскому королю; занимал ряд высших судебных и государственных должностей.

(обратно)

202

Речь идет об Елизавете Габсбургской (1438–1503), жене польского короля Казимира IV (1427–1492).

(обратно)

203

Возглавлявший крестовый поход против Турции папа Пий II умер в Анконе, итальянском порту, где напрасно ожидал прибытия венецианских и генуэзских кораблей, которые были этими христианскими республиками предательски предоставлены туркам.

(обратно)

204

Знак (лат.).

(обратно)

205

Карлштейн — королевский замок неподалеку от Праги; заложен Карлом IV в 1448 г.

(обратно)

206

Звериным способом (лат.).

(обратно)

207

Хельчицкий Петр (ок. 1390-ок. 1400) — выдающийся чешский писатель и мыслитель, идеи которого легли в основу учения и деятельности «Общины чешских братьев»; наиболее значительное его произведение «Сеть веры» относится к началу 30-х годов XV в.

(обратно)

208

Имеется в виду Ржегорж Крайчи (ок. 1420–1474) — монах, основатель и проповедник «Общины чешских братьев»; автор ряда трактатов, написанных в ее защиту; подвергался гонениям и арестам при Иржи Подебраде.

(обратно)

209

Павел II — римский папа в 1464–1471 гг. 23 декабря 1466 г. провозгласил Иржи Подебрада еретиком и призывал к крестовому походу против него; подвергал гонениям итальянских гуманистов; известен своей безнравственностью.

(обратно)

210

Рудольф фон Рюдесгейм (ум. 1482) — с 1468 г. епископ вроцлавский. Папа Павел II поручил ему вести переговоры с Иржи Подебрадом о полном подчинении Чехии папской власти, а после того, как чешский король отверг притязания Рима, уполномочил его организовать выступление католических государств против Чехии.

(обратно)

211

Геймбург Григорий (ок. 1400–1472) — ранний немецкий гуманист, выдающийся государственный деятель, противник папства; принимал активное участие в деятельности базельского собора, в 1465 г. написал кардиналу Карваялу письмо в защиту Иржи Подебрада, с 1466 г. находился на служба у Иржи Подебрада в качестве канцлера; был противником примирения с папой, в 1466 г. направил Матиашу Гуниади и другим королям послание с призывом выступить на защиту Иржи Подебрада и образовать антипапскую коалицию; в 1467 г. вторично проклят папой.

(обратно)

212

Витез де Зредна Янош (1405–1472) — государственный деятель и дипломат, секретарь Яноша Гуниади, затем архиепископ г. Эстергази и канцлер, представитель гуманизма в Венгрии.

(обратно)

213

Моросини, (Морозини) Паоло (1406–1483) — венецианский патриций, автор нескольких исторических и теологических сочинений.

(обратно)

214

31 марта 1468 г. Матиаш Гуниади объявил войну Иржи Подебраду, но после временных успехов 24 февраля 1469 г. потерпел поражение у г. Вилемов и был взят в плен; дал ряд обещаний Иржи Подебраду, однако не выполнил их и 3 мая 1469 г. провозгласил себя чешским королем. В 1470 г. предпринял новый поход в Чехию, достиг городов Колин и Кутная Гора, но и на этот раз был обращен в бегство.

(обратно)

215

Паны Заицовы из Газмбурка (Газенбурка) — Ян (ум. 1495) и Олдржих (ум. ок. 1473); в 1469 г. Иржи Подебрад захватил ряд их владений; занимали высшие государственные должности в Чехии и Венгрии.

(обратно)

216

Шестиконечная голубая звезда над горой — герб г. Штернберк.

(обратно)

217

Фридрих Бранденбургский — имеется в виду Фридрих II, по прозвищу «Железный Зуб», курфюрст Бранденбурга с 1440 по 1470 г.

(обратно)

218

Лава над Дыей (Лаа ан дер Тайя) — город в Нижней Австрии.

(обратно)

219

Ян из Рожмберка (ум. 1472) — третий сын Олдржиха из Рожмберка, верховный гетман Силезии, в 1457 г. унаследовал огромные отцовские владения; первоначально поддерживал Подебрада; в 1465 г. вступил в Зеленогорскую конфедерацию, но вскоре порвал с ней; в 1466–1467 гг. выступал на стороне чешского короля; 9 октября 1467 г. заключил перемирие с Зеленогорской конфедерацией и с августа 1468 г. перешел на сторону Матиаша Гуниади.

(обратно)

220

Имеется в виду Ян-младший из Рабштейна, который в 1468 г., после своего возвращения из Рима, начал склоняться на сторону Матиаша Гуниади и впоследствии жил при его дворе.

(обратно)

221

Владислав VI (1450–1516) — с 1471 г. король Чехии (признавался только чашниками), после смерти Матиаша Гуниади — король Венгрии.

(обратно)

222

Имеется в виду эпизод из «Хроники Далимила» (глава 28), где рассказывается, что чешский князь Вацлав I, не желая проливать кровь простых воинов, вызвал на поединок выступившего против него князя племени зличан Радислава. Исход поединка воспринимался как божий суд. Во время боя Радислав увидел у Вацлава золотой крест на лбу, а по сторонам ангелов, после чего решил покориться.

(обратно)

Оглавление

Разговор с Франтишеком Кубкой

Улыбка Палечка

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

Слезы Палечка

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg