«Поводыри богов (сборник)»

Поводыри богов (сборник) (fb2) - Поводыри богов (сборник) 1480K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Георгиевна Алфёрова

Татьяна Алферова Поводыри богов (сборник)

© Алферова Т., текст, 2014

© «Геликон Плюс», макет, 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (), 2014

Поводыри богов

Часть первая

Это было в те давние времена, когда боги ходили по земле и говорили с людьми. В те времена, когда боги одного племени дружили с богами соседей, или, напротив, враждовали, если в ссоре были люди, поклонявшиеся им. Боги вмешивались в дела, государственные и семейные, делили с людьми еду и кров, горе, радость и битву. Множество маленьких божков пряталось в живой зеленой листве священных рощ, а не среди бумажных листов ученых книг или сказок. И далеко было до той поры, когда иные великие боги исчезнут совсем, а от других останутся лишь полустертые силуэты на старинных браслетах да съеденные временем каменные столбы. Боги надежно запрятали память о себе, но изредка мелькнет что-то смутно знакомое, почудится странный и милый отголосок в сказке, детской песенке, в поговорке или свисте ветра над пустырем, где некогда росла священная роща: слушай!

1

– Да слышу я, слышу! Не кричи! Что же тебя так напугало? Иду, иду уже! Ну, куда идти-то? На поле, что ли? К реке?

Седовласый, но с темной еще длинной бородой жреца человек поднялся с корточек и резво зашагал в сторону Волхова. У него обнаружилась упругая легкая походка и прямая осанка. Он не стар, несмотря на белые волосы и глубокие морщины, но пока сидел без движения, казался чуть ли не дряхлым. Нарядная сорока, с которой он так по-свойски беседовал, покружилась в воздухе еще немного и села на ветку высокой ольхи перевести дух. Птица взволнована, что-то случилось, что-то неправильное, по сорочьим понятиям, и человек должен разобраться. На то он и хозяин этой поляны. Обитатели поляны, леса и реки не выносят неожиданностей, хотя готовы к ним. Рядом большой город Ладога, много в нем народа, а от людей нечасто дождешься хорошего. Но к хозяину поляны это не относится, он свой. Другие люди, те, что изредка заходят сюда, считают: хозяин умеет говорить по-звериному и щебетать по-птичьи; это не так. Кое-что он понимает по-сорочьи, это правда. Но мало. Не расскажешь ему, не объяснишь, что случилось на поле. Пусть сам сходит, посмотрит, зачем лежит там маленький человек, не ровен час, беда пришла.

2

Над полем, пока солнце не взошло высоко, в дрожащем воздухе кувыркались псы с широкими крыльями и тонкими длинными хвостами, завитыми подобно молодому побегу хмеля. Из людей редко кто замечал небесных псов-семарглов, они невидимы на свету, но всем известно, что всходы на полях охраняют крылатые псы. Нежные побеги доверчиво устремлялись вверх, пытаясь дотянуться до семарглов, и те раздували круглые ноздри, нюхали хрупкие листочки, смеясь, переворачивались в воздухе через голову. Если перекувырнуться над ростком, никакой заморозок не повредит ему, даже мелкие букашки, когда перевернешься над ними, начинают расти и могут дорасти до стрекозы. Нет божества веселее и простодушней семарглов, вот только говорить они совсем не могут, разве друг с другом. Пролетела по важным птичьим делам пестрая сорока, не обратила внимания на радостную возню. Рыжая бабочка, испугавшись сорочьей тени, вспорхнула под носом у молодого семаргла, почти щенка. Тот счастливо взвизгнул, растопырил толстые мохнатые лапы, закувыркался следом; его узкие, не успевшие развиться крылья хлопали по бокам, как вторая пара ушей. Бабочка летела старательным зигзагом, и малыш неловко промахивался всякий раз, тщась перевернуться перед нею, как положено у тех, взрослых, кружащих над полем. А седая лапа утренника, утреннего заморозка, уже хватала всходы ячменя, оставшиеся без присмотра маленького мохнатого защитника. Шлепнувшись на солнечный луч толстеньким крупом, щенок заспешил назад, расправляя крылья и прижимая уши, но опоздал. Часть вверенных ему побегов упала на землю, подрезанная утренником. Семаргл кинулся на вора, норовя ухватить за седую лапу, но утренника и след простыл. Старшие лукаво ухмылялись, свешивали набок яркие языки, косили глазами и кувыркались, кувыркались – работали. Солнце поднялось выше, стало почти тепло, и псы дружно потянулись к реке. Вожак ткнул щенка влажным носом, словно укорил:

– Проворонил!

Малыш пристыженно заскулил, перевернулся над погибшими ростками. Тщетно. Понадобится две долгих недели, чтобы разросшиеся соседние растения закрыли пятно голой земли – свидетельство его нерадивости.

Семарглы аккуратно огибали человека, идущего кромкой поля. Маленький человек, человечий щенок, направлялся от реки к лесу. Он брел с закрытыми глазами, неуверенно, словно речной житель, выброшенный волной на землю. Тонкие светло-русые волосы намокли, липли к шее и плечам, ветхая рубаха, даже не подпоясанная, как положено у них, у людей, тоже промокла насквозь.

Щенок-семаргл хотел спросить вожака, почему человечий детеныш ходит вдоль поля в неположенное время, почему ступает странно и неуклюже, не так, как прочие люди. Щенок обязательно спросил бы, и, кто знает, может, они сумели бы приручить-выдрессировать человечка, играли бы с ним по утрам до самой Купалы. Ведь семарглов так мало в здешних краях, потому что мало полей, мало всходов, нет работы для крылатых псов. Но стыд за померзшие, погибшие по его вине побеги мешал малышу. Вожак, конечно, услыхал и так, но лишь ухмыльнулся, не счел нужным отвечать провинившемуся. Семарглы бледнели, растворялись в воздухе, еще чуть-чуть, и от них осталось одно куцее пушистое облачко над рекой, желтоватое по краям.

Маленький человек добрел до опушки, шагнул под широкие ветви крайней сосны, открыл глаза, огляделся и упал, как подкошенный, навзничь. Серо-голубые глаза с неподвижными зрачками доверчиво смотрели в небо, на легкую стайку желтоватых облаков. Испуганно застрекотала сорока, полетела ябедничать кому-то, жаловаться. Река позади поля вздохнула, потянулась ленивыми волнами. Ветер, шипя и присвистывая, ухватил облака, потащил вдоль берега до высокой ольхи, но устал и запутался в ветвях, разбившись на тысячи мелких судорог.

3

Богатый город Ладога, большой город. Куда до него новой столице – Киеву. Каменную крепость здесь рубили пришлые мастера, на три с лишком метра растут в небо ее стены да на три метра тянутся в ширину. Кто сам не видел, не поверит! Крепость стоит на остром мысу, с одной стороны катит седые волны Волхов, Ольховая река, с другой – добрая милая речка Ладожка. По берегам огромные сопки да курганы, могильники. В сопках князья лежат, дружинники лежат, охраняют город. Но никто не знает, где похоронен главный князь, Князь Рюрик, построивший эту новую каменную крепость.

Одни говорят, Ладогу основал князь Словен, деды еще помнят, что звали в те Словеновы времена город не Ладогой, а Великим Городом Словенском. Другие – что город стоял здесь и до Словена. А прежде города тут жила русоголовая весь, музыкальное певучее племя. Одни боги знают, как было на самом деле. Ладожский посад растянулся вдоль берега Волхова и за Ладожку, в ее устье – это общая городская гавань. Много улиц, много дворов: целых пять концов в городе, но всем жителям хватит места в огромной крепости, если враг придет. А крепость взять нельзя, другой такой неприступной на свете нет. И большой такой нет нигде. Улицы чистые широкие, деревянными плашками мощенные. Дерева у Ладоги не считано: вокруг вековые дремучие леса. И народов много: чудь, весь, и корелы, и славяне ильменские, и голубоглазая водь, а еще пришлые люди. Земля здесь не ахти, зато рыбы всякой хоть решетом черпай. Многие рыбалкой кормятся. Тесновато, конечно, девушки, когда на качелях качаются, могут перекликаться из сада в сад, как птицы, так близко дома стоят. В богатом городе у девушек всегда найдется время для качелей. Дома разные, всяк по-своему строит, но больше пятистенки или избы с крытой галерейкой, опоясывающей дом. Самая дорогая земля в городе – у реки. Зажиточные мастера-ремесленники за домом свои собственные пристани держат, с них и торгуют. А купцы, те товары дальше везут, далеко, до самого Русского моря. А уж храмов, святилищ в городе: открытые земляные, закрытые деревянные, разные! Народов много, значит, богов много, вот и строят храмы без счету. Есть в городе большие дома с обширным двором для гостей – заезжих купцов, есть дома для дружинников. Но все-таки больше, чем жрецов, рыбаков или даже дружинников, в Ладоге купцов и мастеров. От них и богатство городу. Что только не делают мастера: корабли и украшения, оружие и детские игрушки. Особая слава у резчиков, те что из камня, что из дерева любого бога сотворят, ну почти любого. А торгуют в Ладоге – Серебряных Воротах – всем, что только есть на свете. Но самое странное, что от этого изобилия останется далеким потомкам всего ничего. Несколько скульптурок, застежек-фибул для одежды, клинков. Набор ювелирных инструментов. И ни одного святилища.

Варяжская улица в городе – особенная улица. Бедных дворов здесь нет вовсе. Живут на улице волхвы, а вовсе не дружинники, не варяги. На самом-то деле иные из них большей частью при пышных храмах обретаются, кто и вовсе в княжеских палатах, но свой собственный двор все равно держат. А у кого так прямо во дворе святилище с жертвенником стоит, если невелико. И всесильные облакопрогонители, особо почитаемые земледельцами, есть на улице, и кобники, что ищут веления судьбы, рассекая голубей да петухов ножами с серебряными рукоятями; и кудесники, поющие чудесные песни-кощуны; и чародеи, подсматривающие грядущее в налитых до краев гадательных чашах; и хранильщики, что учат мастеров изображать бога так, чтоб не обиделся тот, не покарал, раздосадованный неудачным портретом. У кого-то из волхвов большое семейство, жены и дети, а у кого вся семья – лишь работники да невольники. Говорят, дети волхвов живут несчастливо или недолго. У кого как.

Либуша, ворожея молодой княгини Ольги, жила почти посередине улицы, где та изгибалась к реке. Налево широкая мощеная дорога – к кремлю, направо дорога поуже, в конце улицы уж не мощеная, песочком присыпанная – за город, вдоль реки и к лесу. Изба ворожеи не слишком богата, но красива и удобна. На фасаде три солнца под крышей, все как в жизни. Левое – утреннее восходящее, правое – вечернее. А под коньком – полдневное в зените и три длинношеих лебедя сверху. Так и катается солнце над землей каждый день, с востока на запад, в огненной колеснице, запряженной огромными белыми лебедями. Никакие навьи и злые ветры не проберутся под крышу ворожеи: резные солнца не пустят, а по кромке еще бегут деревянные узорчатые полотенца с резьбой, изображающей росу небесную. За домом амбары и хлев, дальше к Ладожке – небольшой сад с яблонями, вишней, душистой смородиной. Огорода же вовсе нет, все приносят ворожее в дар, лишь бы помогла, замолвила словечко за просителя перед своей богиней. В центре двора, обнесенного высоким частоколом, небольшой деревянный храм Мокоши-Судьбы. На стрехе уж не лебеди сидят, а сама всесильная капризная Мокошь-матушка с воздетыми к небу руками, полными грудями и две прекрасные, вечно юные всадницы по сторонам.

В избе у Либуши гость. Развалился на лавке в чистой рубахе, и не скажешь, что бродячий ведун, в широких штанах из неровной домотканой материи, а голову пристроил хозяйке на колени. Ворожея с непокрытыми очень светлыми и пушистыми, точно встрепанными, косами расчесывает его, не жалея дорогого самшитового гребешка, выискивает блох тонкими нежными пальцами, приговаривает что-то невнятно ласковое. В хлеву за домом мычит корова, как умеют мычать только пестрые длиннорогие коровы: жалобно и звонко, просит подоить, а ленивые работники не идут, наверняка спят. Но хозяйка не торопится разбудить и приструнить их, пытается задержать светлую северную ночь, их общую с гостем ночь в нарядной избе с пучком свежих кукушкиных слезок за притолокой, с широким столом, покрытым тяжелой праздничной скатертью, вытканной ромбами. А Ящер уже открывает пасть, и солнечный диск нового дня дрожит и сияет в его глотке, рвется наружу, торопится обогреть землю. Розовый новорожденный свет лезет в треугольные маленькие окошки, глядящие на восток из-под потолка. Кричат без устали птенцы на яблоне за домом: мамку зовут, выбирается на свет круглый и красный в мелкую крапинку блестящий жук из-под малинового листа, ползет на солнце. Небесные коровки всегда ползут на солнце, потому так и называются – небесные. Для жука яблоня – это страна целая, а для птицы яблоня – дом, для кошки же – всего лишь мебель, как лавки и полки у людей. Вот какой разной может быть яблоня в саду у Либуши.

– Скажи, Либуша, что за суета в городе? – сонно спросил мужчина и до хруста потянулся, освобождая голову с уже редеющей шевелюрой из приятного плена женских колен. – Мне сегодня надо бы кое с кем встретиться, потолковать. Ну раз уж у тебя задержался, хоть слухи соберу.

Хозяйка разочарованно отложила гребень, разгладила на круглых коленях богатую сорочку. Такой не постеснялась бы и боярыня: сорочка из тонкой переливчатой камчатой ткани, а у камки чудесное свойство отпугивать блох. В ней не зачешется тело, даже если сидишь у самой печи. Сорочка щедро расшита по вороту, подолу и рукавам тысячами кроваво-красных крестиков, они слагаются в изображения древних богинь Рожаниц с широко разведенными коленями и разбросанными руками, обнимающими мир. Рожаницы оберегают хозяйку от навьев, духов чужих зловредных мертвецов, и прочей скверны, что – того и гляди – норовит, как блоха, запрыгнуть за край одежды.

– Никак ты опять норовишь ввязаться во что-то, Гудила? Только ночь побыли вместе, на спокое, – ее выговор северянки смягчал упрек, убаюкивал, но гость не отставал.

– Какой покой, весь город забит пришлыми людьми. Я столько народу не видал отродясь, понимаешь. От суматохи голова кругом и чих нападает. Добро бы праздничная ярмарка, тут уж, дело какое, суматоху терпи. Но до праздника не меньше недели. Сам Вещий Олег, что ли, в новый большой поход собрался? Вон сколько разноплеменных наемников по улицам шляется без дела, не сидится им в крепости. Говорят, князь Игорь ему новую дружину в довес набирает, врут, поди?

Либуша не поддержала разговор, а попыталась отвлечь и соблазнить гостя свежими ватрушками с гоноболем: квашня уж подошла, долго ли напечь в поддымке, в горле печи, где пироги обретают особый аромат и румяную, но нежную корочку. Но Гудила, обычно готовый за пироги либо мягкую курочку собственные штаны отдать, слушал рассеянно и явно намеревался улизнуть, не дожидаясь ватрушки.

– Не нравится суета, не ходи в город, – отчаялась Либуша. – Здесь-то чем плохо?

– А у тебя двор – не в городе разве? – резво возразил он. – Так что слышно, будет новый поход или нет?

Хозяйка печально вздохнула:

– Неугомонный, что и ну! Потому и судьба у тебя изломана… Слушал бы разумных друзей, да дешевым медовым варевом не увлекался, был бы нынче богат и знатен, ходил бы с долгой бородой да жил подле светлого князя.

Гудила грозно нахмурил смешные неровные брови, и женщина сделала вид, что напугалась. Покачала головой, приступила к рассказу; бусинами катились слова, бежали мелким речным жемчугом. Получалось у нее, что поход будет, но не так чтоб скоро. Хотя у женщин время совсем по-другому исчисляется, иной раз им неделя – долго, час – долго. А попроси ее что-нибудь серьезное сделать, месяца мало, что так скоро требуешь, спросит. Но уверяла ворожейка, что прежде похода князь Олег обязательно прибудет в Ладогу, чтобы не пропустить игрища на празднике Перуна. Хочет лично проследить, как праздник справляют, хорошо ли, широко ли, нет ли кому обиды. Плохо привыкает народ к главенству одного бога, а вещий Олег, видишь ты, Перуна уважает, перед прочими ставит.

Эту новость, то есть парадный, причесанный советниками вариант, Гудила уже слышал и в городе, и от самой хозяйки еще вчера, пусть им с нею некогда было особенно разговаривать, другие дела нашлись, а все ж парой слов перекинулись. Но разве женщины помнят о том, что вчера говорили? Так и будет толочь новости, известные любому сопливому мальчишке в посаде. Прикрикнул Гудила, потребовал передать, что слышно в тереме у молодой княгини Ольги, ведь ворожее все секреты ведомы – правда? – все двери на женской половине кремля открыты для нее, а не открыты, так щелочка найдется или замочная скважина. А ему надо, очень надо знать, что на самом деле будет.

Женщина покусала румяные губы, еще пару раз вздохнула, потеребила кончик густой косы, переброшенной через плечо, но ответила. Тяжело совладать с неукротимым любопытством гостя, а тяжелей не поделиться с любимым тем, что ему так хочется получить.

– А на деле… Князь Олег едет проверить, какую дружину ему набрали в Ладоге. Сам знаешь, собирать князь-Игорю поручали, а тут дело непростое. Игорю особого доверия нет от князя Олега. Советник Свенельд присматривает за Игорем, но больно молод советник-то, да и не поймешь, кому в первую голову угодить старается: старому князю или молодому. Я так полагаю, что Свенельд-красавчик вовсе о себе лишь думает…

Гудила услышал то, что хотел, но нельзя, чтобы она поняла это, женщины слабые да разговорчивые, пусть считает, что не понял ничего:

– Ты мне бабьи сплетни не пересказывай, про молодых советников только тебе интересно!

Либуша усмехнулась, к лучшему Гудила перебил ее, так бы и выложила по извечной бабьей слабости все секреты. А секреты чужие. Княжьи секреты. Усмехнулась, помолчала да и продолжила:

– Будет поход в Персию. Новую дружину к весне обучить надо, перед тем как выступать. Свою-то старшую дружину князь Олег дома в Киеве оставит, в новой столице. Устала дружина, умоталась по чужим землям и морям, пусть отоспится, отъестся. Заберет Олег свою дружину после, когда к Русскому морю двинется. Сюда же с небольшим отрядом приплывет, вместе с последним купеческим караваном из грецкой земли. Ты же знаешь, он благоволит купцам, вот сам не гнушается караван сопровождать, охранять от лихих людей. А то, Гудила, послушай, до Перунова дня еще – ой как, а до Купалы – седмица, Русалья неделя. Народу будет немерено, и бояре, и витязи. Поживешь у меня? Русалья неделя быстро проходит. Поживи до праздника, у нас весело будет, – уговаривала хозяйка и знала, что понапрасну, что он давно все решил, но разве совладаешь с собственным языком. – Без меду весело.

– Ну, это врешь! – беззаботно возмутился Гудила. – Как это без меда весело!

Оба лгали с легкостью и осторожно скрывали друг от друга собственную печаль. В это лето последний раз Либуша будет плясать «на урожай» во главе ладожских русальцев. По обычаю всю Русалью неделю танец ведет самая красивая девушка, третий год в посаде выбирали ее, и еще ни разу не случалось ни одной девушке продержаться так долго. Плясунья и гусляр – самые важные в танце, но плясунья важнее. Танец отбирает всё, многие пляшущие падают без сил, без сознания даже после специального подкрепляющего напитка с чесноком. Многие, но не Либуша. Вот она выйдет в круг, и взлетят, как крылья, руки, а длинные рукава до колен – как белое оперенье птицы. Плясунья закружится и запрыгает все быстрее, и вот уж не видно ее коленей и маленьких босых ступней, не видно разметавшихся спутанных волос и милого лица, и сильная резвая птица воспарит над толпой, не касаясь земли, и будут бить бубны, колдовать свирели, закричат и забьют в ладоши зрители. Третий раз этим летом полетит Либуша в небо и вернется на землю, навсегда. И останется одна. Ведь даже ворожея молодой княгини не может спорить с Судьбой-Мокошью, своей хозяйкой. Пусть свободными людьми, а не рабами были ее родители, и плакала мать, отдавая маленькую Либушу в учение известной ворожее, ничего нельзя поделать, если принесен обет, а цена его – высока. Не может Либуша выйти замуж, как другие девушки, даже безродные сироты, потому что дети ворожеи умрут. Так сказала Мокошь. А кому нужна жена без детей? Ничего не останется у Либуши после этой Купалы, был у нее танец-полет, и его не станет. А Гудила – что Гудила, его и не было у нее. Его нет даже у самого себя.

Гудила же старался не помнить о том, что весь город судачит о нем, не помнить, не знать. И не мед, не пьянство – причина пересудов, мед он полюбил после. Из знатного важного жреца Велеса Дарующего Богатство, с собственным домом при большом святилище, стал он бродячим волхвом Велеса Скотьего Бога. И виной всему – чужое предсказание да верность другу. Но помнит Гудила, как три года тому назад играл на гуслях и плясала перед ним юная Либуша свой первый купальский танец. Была тогда под его началом главная городская ватага русальцев: плясунов и музыкантов, заговаривающих урожай.

И Либуша сказала внезапно:

– Глядишь, надумал бы остаться у меня насовсем. Жил бы в своем доме, в городе. Как люди.

Речь, она порой быстрее мысли. И часто неосторожна.

– Подумай, Гудила! От Варяжской улицы до высших наиглавнейших волхвов недалеко. Может, еще удастся судьбу поправить. Останься!

«Что я такое говорю, – ужаснулась про себя, – зачем унижаю нас обоих?»

Продолжила скороговоркой, под дурочку:

– Посмотри, как изгулялся, кожа да кости, разве брюху ничего не делается, так и торчит репой! В каждой деревне по подруге, поди! – уронила руки в смущении.

– Какие подруги, голубка! – искренне ли, нет возмутился Гудила, выдерживая несерьезный тон. – Ты одна у меня, одна из единственных, не придумывай! Это купцы до девушек охочи, а я не купец, я скотинку лечу, – жалостливо вздохнул – вздохов в избе с утра скопилось предостаточно, – рассеянно зачерпнул маленьким ковшом бродильного кваса, остро пахнущего дрожжами. – Значит, будущей весной вещий Олег выступает. А сейчас едет на князь-Игоря поглядеть, за ним поглядеть то есть.

– Для всех объявлено, что князь устраивает празднество в честь Перуна, – уточнила ворожея. – На праздник хочет собрать волхвов и снова о судьбе пытать. Послушает, что скажут, подумает и отправится.

Либуша благоразумно промолчала о том, первом предсказании, изменившем судьбу Гудилы. Хватит, поговорила уже, распустила язык. Лучше откинуть косы, тогда гость увидит новые серьги, она вдела их утром. Драгоценный подарок княгини Ольги, с тремя бусинами-солнцами каждая, богато изукрашенные мелкой зернью, перевитые тончайшей – с волосок – серебряной нитью, тяжело мерцающие в легком свете. Пусть полюбуется, как она хороша в этих серьгах, красота скорей, чем речи, подействует. Но Гудила даже не взглянул. Отставил ковш и нарушил собственное правило: заговорил о запретном, старательно забытом, но заговорил отстраненно, как непричастный.

– У князя Олега в думе своих волхвов чуть не больше, чем дружинников. И сам – волхв. А судьбы бояться стал. Прежнее-то предсказание о странной смерти князя от коня не сбылось, чего судьбы страшиться. Говорят, пал тот конь.

– Боится судьбы – и правильно делает. Не все прут на рожон! – хозяйка внезапно и необъяснимо для себя рассердилась. – Так уходишь?

– Остался бы, да надо знакомого кудесника проведать. Задержался у тебя, еще вчера должен там быть, а отсюда чуть не день пути. К празднику, знамо дело, появлюсь, – оправдывался Гудила, торопливо глотая хмельной квас. С тоской глянул на холодную печь, подозревая, что до пышных с румяными, испещренными мелкими угольками краешками ватрушек так и не дойдет. И сизый гоноболь, брошенный без дела, прокиснет в лукошке.

Правда. Хозяйке не до ватрушек, но обнаруживать гнев – стыдно. Пусть думает, что ей все равно, пожалеет еще. Молча встала с лавки, подошла к коробам, после недолгого размышления, как будто она одна в избе, открыла меньший, богато изрезанный солнечными знаками, с праздничной одеждой. Плясать придется всю неделю, надо проверить наряд, не побила ли моль, не сильно ли помялся. Сама, словно и нет у нее девок в услужении, достала новехонькую верхнюю рубаху веселого красного цвета, парадный пояс с бляшками, покосилась на Гудилу – заметил ли, как будет она нарядна. Утомившись молчать так долго, пробормотала только что сложенное заклинание от скорого гнева и все-таки взорвалась:

– Знаю того кудесника, как же, нашел дурочку! В дешевых бусах да драной рубахе по мужским домам шляется, белье моет. Пустомясая и глаза разные. Что тебе в ней, проклятый?! Убирайся, чтоб вовсе тебя не видеть, чтоб навьи тебя забрали и ее с тобою вместе!

Вырвала у незадачливого гостя ковш с остатками кваса, прихватила и ведро, выскочила в подклеть: распекать заспавшихся работников. Гудила быстро почесал бороду, переплел вокруг щиколотки тесемки кожаных потрепанных сапог-поршней – еще быстрей, ухватил видавшую виды котомку – и вот его уж след простыл, на лавке только смятые покрывала.

Женщина возвращается к дому с тяжелой кринкой, полной молока, заглядывает внутрь, качает светлокосой головой и смотрит на убитую шагами дорогу: пуста дорога, ни следочка не сохранила. Куриные боги, подвешенные на жилах – серые камешки со сквозными отверстиями, подмигивают с изгороди; битые горшки, висящие рядом на счастье, блестят боками, приветствуют новый день, здороваясь с хозяйкой и утешая. Либуша печально слушает их, соглашается, ныряет в избу. Трогает непросохшую после жаркой и жадной ночи ткань на лавке – не соврали куриные боги, не подвели горшки: сохранилась волшебная влага! Радостная улыбка расправляет сердитые губы, серые глаза сияют. Вот изящный игольник на поясе, а в нем – острая игла, вот резвые ножницы, а вот – тонкая и крепкая жилка, не порвется! Быстро за дело: вырезать, не жалея дорогого льняного убруса, из ткани, еще хранящей влагу любви, двух маленьких куколок. Набить их сухими листьями черной мяты и еще одной тайной травой, чье название не произносится вслух, связать вместе: голова к голове, ноги к ногам, пропеть древний заговор, где слова без смысла, и спрятать в укромное место. А там посмотрим, чья возьмет! Много ли ты без меня погуляешь? Куколки живо завернут, присушат, как траву. Не вздохнешь, чтоб меня не вспомнить! Еще напросишься, наплачешься! А я подумаю – принимать или нет, помучаю, как ты меня сегодня.

Рука, поднесенная к лицу, пахнет парным молоком, горечью и солью, любовью пахнет рука и железными ножницами. Сладко пахнет, если плотно к лицу прижать.

Желтая кошечка неторопливо лакает молоко прямо из кринки – не пропадать же добру, если хозяйка занята. Паук старательно зашивает угол, торопится. Опаздывает ворожея к своей хозяйке-богине в маленький, закопченный изнутри храм рядом с избой, не боится ничего сегодня. Суровая Мокошь-Судьба в пустом храме прижимает к тяжелой груди тяжелые руки со слипшимися бесформенными пальцами, безразлично взирая с алтаря, сложенного из семи слоев черепков от священных чаш. Все уже случилось, неважно, сейчас или через неделю, через год, некуда спешить. Нет рта у богини, нечем усмехнуться. А утренний свет стекает по ее узким плечам и массивному, расширяющемуся книзу рубленому телу с круглым могучим чревом.

4

В низкой полуземлянке, вырытой на крутом берегу давным-давно, старой, но еще крепкой и надежной, царили полумрак и приятная прохлада даже в самую ярую жару. Когда-то в землянке жил корельский шаман, но ушли корелы в леса, подальше от Ладоги, а сам шаман улетел за радугу в леса вечные и богатые, полные грибов, орехов, сладких ягод и птиц. Три года тому назад здесь поселился волхв, скрываясь от гнева вещего князя. В то время князя называли Олегом-Оддом, вещим стали величать после греческого похода. Князь привез из похода богатую дань и устрашил греков. Вздрогнуло, покраснело от крови Русское море, горели и пеплом осыпались греческие предместья, защищавшие море, а корабли Олега наступали по суше, шли по земле, как по волнам морским. Хитроумный князь поставил свои ладьи на колеса, поймал парусами ветер и обошел береговые заставы, обманул всех, недаром был волхвом. Но прежде чем выступить в поход на греков, просил предсказания у других волхвов. И сказал один, что примет князь гибель от любимого коня. А другой сложил ладно бы торжественную кощуну – песенку сложил незатейливую и со смешком, потому обидную, распевал песенку, как бродячий скоморох. Впрочем, не было еще скоморохов, и пожалуй, повели они свой род именно от этого, второго, незадачливого да шалопутного.

Первый волхв бежал от княжеского гнева в леса, в знакомую землянку на высоком берегу Волхова. Ярость вещего Олега утихла после счастливого похода, смерть уже не грозила кудеснику – волхву-корелу, а корелы – лучшие кудесники. Бубен-кудесы под их пальцами звенит голосом судьбы, как бы та ни называлась у разных племен. Но больше этого умел волхв: повелевал облаками и влагой небесной, ветром и светом, мог говорить со всяким богом в любое время, но не служил богам в святилищах и дома не хранил идолов, кроме дедов, божков домашнего очага, что живут в каждом доме, и богатом, и убогом. Смерть уже не грозила волхву, но вернуться ко двору не звали, понятно. А люди шли в землянку, не жалея полдня на дорогу, не скупясь на богатые подношения, но шли тайно, скрываясь от друзей, врагов и соседей, шли самые-самые смелые из людей или самые отчаявшиеся. Волхва боялись, даже быть рядом с ним боялись.

Второй же волхв, со своей дурацкой песенкой, вылетел из главного святилища Велеса, Дарующего Богатство, того всемогущего бога, каким клялись наравне с Перуном, единственным славянским богом, уважаемым князьями, всей дружиной и заморскими купцами, вылетел, как драный лапоть из дому, как камушек из лаптя. Стал он служить Велесу Скотьему Богу, а это уже совсем другое дело и другой лик бога. Этого волхва как раз не боялись, охотно звали посмотреть занедужившую скотинку, платили едой, вареным быстрохмельным медом, пристанищем на ночь. Жрец Велеса Скотьего смешон, нестрашен, разве буен во хмелю подчас…

По земляной крыше убежища, поросшей нежной короткой травой, бродила пегая коза с двумя козлятами и ловила темным носом влажный ветер. Маленькое стадо стерегли резные ящеры по углам крыши, они щерились деревянными мордами на все четыре стороны поверх конька, дергали шкурой, покрытой узором из капель, выворачивали круглые уши, косясь на розовое отвислое козье вымя. Под низкой крышей тянулся деревянный орнамент причелин и стекал к земле, как молоко. Совсем близко плескала, шумела Ольховая река, Волхов; ветер с реки свободно проникал в открытый дверной проем, но терял силу по пути, не долетал до рослого старика, склонившегося над лавкой у западной стены землянки, напрасно тщился дотянуться до длинных прядей его волос.

Широкие лавки бежали вдоль бревенчатых стен, как в славянском жилище, по щелям меж потемневших бревен с глазками обрубленных зашкуренных сучков топорщился высохший седой мох. Против двери, устьем к улице – квадратная печь, теплая, протопленная ночью, несмотря на лето. Печной коник в трубе разевал полукруглую выемку, как рот, в таких матери хранят пуповины новорожденных – от злыдней. Злыдни неистребимы, они – везде, они могут забираться даже в дыхание, но печного коника трогать не смеют. И хоть не так страшны злыдни, как навьи-мертвецы, больше по мелочи пакостят, нужду чинят, но числом берут.

Всего один сундук притулился в углу комнаты, немного добра накопил хозяин. Под самой крышей тянутся сыпухи, узкие полки, на которые ссыпается сажа, когда топят печь. Есть полки и над лавками, на этих полках добра порядочно, но еще от прежнего жильца, все вперемешку, без разбору. Простые деревянные ставцы и рядом старинные кувшины с руническими письменами на стройном тулове. Миски, ковши, лыковые ведерки. Дорогая заморская поливная посуда неуверенно жмется к толстой корчаге, тоскующей о веселом юге. На полке в красном углу, над дожинальным снопом – последним, оставленным в доме до будущей жатвы, – дремали домашние божки, деревянные деды, дремали их обвисшие усы, врастали в колени липовые руки, лишь острые шапки торчали восставшим удом.

Перед стариком на лавке без движения лежал подросток, лишь голова на тонкой шее моталась из стороны в сторону. Лосиная выделанная шкура плотно окутывала легкое тело, но мальчик твердил:

– Холодно, холодно. Вода, – бредил мальчик, пытался стиснуть мелкие зубы, а невидимая вода заливала его рот.

– Что видишь, найденыш? – спросил старик, внимательно разглядывая тонкие, словно смазанные черты, выпуклые веки с мечущимися под ними глазными яблоками, серые в бедном свете щеки, ломкие светло-русые пряди, свешивающиеся на лавку. Поднял руку, крепкую и жилистую, белокожую, без старческой гречки. В руке ольховая щепочка, наполовину покрытая бугристой корой. Провел щепочкой над телом больного, от больших не по возрасту ступней до шеи, выглядывающей из-под рыжеватого лосиного меха: туда-обратно, туда-обратно. Мальчик затих, глаза под веками успокоились, щека мирно приникла к широкой лавке, покрытой резко пахнущей шерстью. Через мгновение забормотал еле слышно:

– Рыбы. Ласковые серебряные рыбы. Они обнимают, они повсюду: под головой, на груди, за спиной. Рыбы свили для найденыша гнездо из своих тел. Они прижимаются гладкими мягкими боками, согревают, гладят плечи плавниками, щекочут ступни и ладони, а кровь быстрей бежит по жилам. Они целуют в лоб круглыми ртами, пузырьки воздуха щекочут уши и ноздри, это не воздух, это память толкается в висок. Уже не больно. Голова не болит больше. Ногам тепло. Тепло. Тепло. Я согрелся. Я спать хочу. Вольх, зачем ты вынул меня из серебряных рыб, зачем нашел меня на краю поля под сосной? Не буди, дай выспаться. Спать, спать насовсем.

– Что видишь дальше? – старик наклонился ниже, голос подростка еле слышен, вот-вот целительный сон подхватит его и понесет по бескрайним безводным рекам.

Но молчал больной, замер, уплыл в сон без сновидений. Старик отложил щепочку, освободил узенькую грудь мальчика от тяжелой шкуры, чтобы спящему легче дышалось, и в раздумье уставился сквозь проем на улицу.

Ольха видна и отсюда. Землянка построена таким образом, чтобы можно было всегда видеть дерево. Громадная серая ольха, не меньше десяти саженей в высоту, ее семечко занесено одним из ветров, шаловливым Стрибожьим внуком, неведомо откуда и неведомо когда. На заросли зеленой низкорослой ольхи, растущей подле, она глядит как Великая Богиня на испуганную, трепещущую под ее взглядом толпу. На ветвях величественного дерева развешаны пояса и убрусы-полотенца. На нижних полотенцах вышивка горит яркими цветами, на верхних, повешенных давным-давно, когда дерево было не таким высоким, – узоры поблекли от дождей и снега. Рядом с ольхой бежит-бормочет родник, а значит, шепчет сам Род-батюшка, не велит забывать старых богов. Ящер-коркодел, свирепый северный Чернобог, сует морду на свет из быстрой воды – довольно ли уважения от здешнего жреца, хватает ли подношений и страха от простых обитателей? Не запереть ли воду, если что не так, не пора ли просить сладкой крови и густого масла? Улещая Ящера, под высокой ольхой у светлого потока рядком выстроились дары, принесенные окрестными жителями затемно: туески с рассыпчатыми кашами, пышными толстыми пирогами и яичницами – помнят люди, боятся.

Из зарослей низкой ольхи донеслось встревоженное стрекотанье сороки, скоро и сама нарядная птица вспорхнула и полетела к землянке. Кто-то пробирался по еле заметной тропинке меж кустов, вот уже слышно, как потрескивают сухие прошлогодние шишечки под ногой. Вольх успокоил птицу:

– Ну что, суета суетовна, опять ябедничаешь? Не бойся! Это пожаловал в гости и твой покровитель тоже.

Сорока не поверила, но, облетев по кругу поляну с ольхой, отважно устремилась в заросли. Невысокий человек с круглым объемистым животиком, который казался еще круглее в сочетании с тонкими ногами, в запыленной рубахе и накинутом сверху, несмотря на жару, теплом суконном плаще, выкатился из кустов и радостно устремился к землянке, не обращая внимания на священную ольху и быстрый родник.

– Торопишься, Щил, – с легким осуждением приветствовал друга Вольх, – а все одно опаздываешь. Я ждал тебя позавчера. Осталось три дня до праздника.

Гость осмотрел белую льняную рубаху хозяина, почесал плечо, взмокшее под тяжелым плащом, и отвечал, скрывая смущение и перебивая сам себя:

– Тут, дело какое, корову дуло у знакомой портомои, корову лечил, понимаешь. Толстая такая корова, справная, рога красные. Что, вилы-русалки прилетали к тебе на поляну? Задержался на пару дней, да. Точно, вилы были, вон все пояски на ольхе перекручены, качались на поясках-то. К перелету готовятся, слышал, куда полетят, после Русальей недели? Они, как птицы, улетают на юг, далеко, за Тавриду, за Колхиду. Их там по-другому называют, не русалками, не вилами, а сиринами, не то сиренами. Наш дружище Бул помнит, как правильно называть. Сам недавно узнал про сиринов. Народу-то в городе скопилось невпроворот, из разных земель, сколько наречий услышишь, сколько полезного узнаешь, памяти не хватит. А то, что они, вилы то есть, до будущего года под землей вместе с птицами хоронятся, у Велеса Подземного – это суеверные бабы выдумали, точно тебе говорю – бабы. Помыться бы мне, а? И рубаха вот… – гость, которого хозяин именовал Щилом, а не Гудилой, как звали его другие, хлопнул себя по лбу – то ли комара прибил, то ли память пришпорил. – Да, что найденыш-то твой? Получается аль нет?

– Что же портомоя тебе рубаху не постирала? – ехидно поинтересовался Вольх и направился к отдельно стоящей маленькой баньке. – Или чем другим плату берешь? За коров-то?

– И ты туда же, – обиженный гость плелся за хозяином по тропинке, отвоеванной у неприхотливого калгана и клевера. – Рубаха еще на этой неделе чистая была, ей-ей! Даже не удивился тому, что я тебе про сиринов рассказал. И найденыша прячешь от меня.

Вольх знал все уловки друга наизусть, бесхитростная манера укутывать смущение пеленой слов сохранилась еще с тех пор, как они были мальчиками, а взрослеть Щил не собирался категорически. Забывшись или увлекшись, вполне мог перепутать собеседников и пускался рассказывать байки для легковерных искушенному. Но подлавливать его – все равно, что у ребенка игрушку отнять, и Вольх ответил:

– Ну удивил вилами-русалками. Они нынче каждую ночь прилетают нивы росой поливать, их же неделя перед Купалой, перед праздником. Такого тебе настрекочут, как сороки, лучше всяких чужеземцев. Но что-то ты все болтаешь, в баню не торопишься, а ведь натоплена, квас на травах припасен обливаться. Или баня тоже суеверие и мыться бабы выдумали?

Гость слегка покраснел, очертил короткопалой ладошкой по воздуху охранительный знак от злыдней. Обратился к хозяину:

– Погоди, Дир, – тоже не тем именем, каким звали кудесника люди, – дай дух с дороги перевести. К словам цепляешься… Бабы, понимаешь… Как тебе не скучно-то одному, без бабы? Или ты правда с русалками того… Правда?

– Что – того? Разговаривал? – язвительный Вольх подавил ухмылку. – Правда, что такого. Ты разве не говоришь с Велесом, не советуешься насчет коров?

– А то, знаешь, – заторопился гость, – говорят, у них все женское чешуей выстлано и спать с ними, как с человеческими бабами, нельзя, чтоб кровь себе не пустить…

– Не разберу иногда, – задумчиво проговорил Вольх-Дир, – когда ты придуриваешься, а когда серьезно говоришь.

– Я и сам не разберу, – беспечально согласился гость и тотчас спросил с напором: – Почему про найденыша молчишь?

– После расскажу, – Вольх отвел глаза. – Вот за стол сядем… Он и родился-то для света только сегодня.

5. Говорит Ящер

Они думают, эти человечки, что, храня в тайне настоящее имя, сумеют избежать беды. Кудесника называют Диром только двое друзей-побратимов, из тех, что отроками учились с ним вместе у старого жреца Веремида. Но и Дир – не сущее имя, так, школярская кличка. Трое неразлучных друзей: Дир, Бул и Щил. Мне нравится звук этих трех имен, словно ящер щелкает клювом, потому я приглядываю за ними. Нет, не помогаю, это было бы чересчур, но бывает любопытно наблюдать. Жалко, если этот звук Дирбулщил увязнет в глине времен, вода отступит, глина рассыплется… Старик Веремид знал о жизни кое-что, передать никому не захотел. К чему? Я его понимаю. Каждое следующее поколение волхвов немощней предыдущего. Малую толику знания Веремид раскрыл одному из учеников. И то напрасно. Не того выбрал. А что еще ждать от человека?

Щила – Гудилу для чужих, и это имя ему подходит больше – изгнали из высшего жреческого сословия, какой из него жрец, смех один. Третий, Бул, неведомо где рожденный, полез вверх, ногти у него крепкие, как у всех безродных. Авось, одолеет частокол вкруг княжьих палат. Ради сытой и пьяной жизни собирает за морем новости для князя, вызнает планы, не брезгуя слухами, подвизается во дворцах, а глядит простодушным песнопевцем Соловьем. Бессребреником. Дескать, себя готов прозакладывать за песни-кощуны да гусли. Втихаря разнюхивает тайны пуще лазутчика, для князя старается, но еще вопрос – для какого князя, старого или молодого, Олега или Игоря? Лучше бы Веремид выбрал Була, не просчитался бы. Нет учеников надежней карьеристов.

От затеи трех мальчишек побрататься все же была польза, для меня польза, другой пользы не бывает: душистая кровь в чаше была. Они резали ладони, и кровь стекала, жирно поблескивая. Несколько глотков, но и они согрели мои жилы, у мальчишек кровь горячая, у этих так просто кипела. Веремид знал. Он выбрал старшего, корела, в преемники, хоть сам был урманского роду. Потом станут говорить – норманнского. Веремид и дал им имена. Корелу – имя Дир, то же, что у славянского воеводы, друга Аскольда-урманина. Веремид знал (люди скажут – предвидел), что первого Дира зарежут на юге воины князя Олега. Олег хитер, как змей, сам почти как ящер. Он пришел на юг, под стены Киева, где сидели Аскольд, назвавшийся конунгом, с первым Диром, славянином. Разве могут быть на одной земле два конунга? Даже три. Потому как Аскольд с Диром на равных владычили, дурачки. Один конунг на земле, один! Но Олег быстро приспособился к местным условиям – уж не конунгом себя нудит величать, как принято среди урманов, а великим князем, не то – Каганом, это уж чтоб хазарам понятно было. Стало быть, присел под Киевом и обманом вызвал недалеких друзей к своим ладьям – а кто же выходит из городской крепости без надежной дружины к чужакам? Вчерашний соратник, как же! «Вчера» у правителей – не бывает. С добром пришел – ну-ну, мало ли, что еще скажет! Слова – это всего лишь слова, верить надлежит лишь силе. Да зарезал-то их, дорогих вчерашних соратников, тоже хитро, будто не по своему желанию, а во имя малолетнего Игоря как истинного правителя. Хорош правитель Игорь – без власти старится, а Олег всем заправляет. Скверно, что столицу Олег перенес в Киев, моя собственная власть пострадала от того. Да, Веремид знал, как примет смерть от Олега первый Дир, и назначил второго Дира, своего ученика, вестником князевой смерти. Открыл ему предсказание о гибели Олега от любимого коня. Но не сразу наказал передать пророчество, а не раньше, чем законный наследник Игорь в силу войдет и от силы нерасходуемой утомится. Дир первый от князя Олега смерть примет, второй же Дир сам князю смерть явит. У человечков, в данном случае у Веремида, это называется чувством юмора; это то, что не существует, мнимая величина, как вчерашний день. Дир-преемник изъясняется как истинный жрец: длинно и неловко. Утомительно для человечков. Дир слишком поздно выучил общий язык горожан. Корелы медлительны.

6

Намытый, распаренный гость сидел за столом напротив хозяина и жалостливо поглядывал на спящего у стены мальчика.

– Да, слаб мальчишка, плохонек. Как родиться заставил, от рыб, конечно?

– Конечно, – подтвердил Вольх, выставляя на стол горшок с зеленоватой пузырящейся гороховой кашей и деревянную миску со свежей зеленью. На боку миски быстро летела чудесная птица, глядела на гостя нарисованным круглым глазом, другая птица клевала золотую травку красным клювом: угощайся, Гудила, поешь со мною, погуляй со мной, спой, станцуй мне, Гудила, пригладь мои перышки, красные да черные.

Но Гудила неодобрительно покосился на миску:

– Ты меня с моими подопечными не путаешь, дело какое? С коровами и козами? Им такие ухлебы впору. Нет бы гостя медком хмельным да мясцом вареным-жареным угостить, и Хозяину плеснуть за здоровье мальчонки. Мы – волхвы, нам и перед праздником не воспрещено.

– Разговор предстоит серьезный, – Вольх отказывал нерешительно и, подумавши, достал кувшин – не с медом, а с дорогим вином, привезенным из-за моря. Стоял кувшин, как нарочно, недалеко наготове. Перед праздниками ручеек подарков и подношений обычно сильно разливался, иногда Вольх находил у развилки за поляной богатейшие дары, оставленные скорее всего богатыми купцами или мастерами. Самих дарителей видел все так же редко, без нужды никто не шел к суровому волхву. Вольх надеялся, что, выпив, друг обойдется без своих шуток, если же нет, то он сам сможет легче переносить их.

– Скажи, как судят в народе о Змее?

– О князе Олеге, то бишь? – переспросил Гудила, шумно вдыхая и не отводя от кувшина очарованных глаз.

Вольх медленно наполнил большую конусообразную чашу душистым и тягучим фиолетовым вином, густым, как толченая сморода, и таким же ярким, добавил воды, так же медленно размешал, перелил в чашу поменьше, плеснул на пол – Хозяину, громко отхлебнул и хмуро взглянул на друга, передавая напиток:

– Ты никогда не приучишься к осторожности!

Гудила поспешил отхлебнуть в свою очередь, зажмурился от удовольствия, почмокал губами и ответил просто:

– Не понравилось, что называю прямо, без этих «змеев» обхожусь? А я никого не боюсь. Потому что Гудила-дурачок никому не опасен. Бродячий ведун, без своего идола, без святилища, без силы. А значит, без власти.

Крупный, не меньше трех пядей, черный гивоит выползал из угла, блестя жирным гладким телом, поднимался на вывернутых лапах – поглядеть на волхва без идола, напомнить хозяину землянки о себе, попить молока. Не дождавшись лакомства, тек к выходу – жаловаться Ящеру, жрать лягушат, звать недолю к забывчивому хозяину.

Гудила отпил еще и сделался мрачен, в дорогом вине ненужных воспоминаний больше, чем хмельного веселья. Воспоминанья сочились словами, и не нужны были ни Гудиле, ни Вольху, но молчать не хватило сил. В который раз жаловался другу, что теперь его дело – чижиков обучать, коров лечить. В который раз вспоминал, как ходил перед Купалой во главе большой ватаги от деревни к деревне, как танцевали его русальцы «на урожай», как стучали высокими жезлами, прыгали над нивами, скакали с красными девушками, ели от пуза, пили что поднесут, и такое же вот дорогое вино пили, и драгоценный многолетний ставленый мед, потому что деревни мало не поднесут – всем хочется урожая, а значит, надо угодить русальцам. И как весело, как звонко плясалось и вертелось под дудки и сопелки, как бренчали, как играли бубенцы на запястьях и рукавах, как ходили струны гуселек под его пальцами. И пытался себя перебить, спрашивал об отроке-найденыше, но Вольх не отвечал, и Гудила возвращался к бубенцам, к увитым хмелем жезлам, и уже чуть было не стал жаловаться на свое нынешнее прозябанье, но Вольх перебил, знал, что после таких признаний будет стыдно обоим.

Вольх заговорил о городе, известил, что на Купалу будет в Ладоге большой сход, больше тыщи народу, а то и втрое, все-таки доходят до Вольха новости, может, правда, сорока на хвосте приносит, может, русалки.

И не удержался Гудила, захвастался своими новостями, неужели у него их меньше, как-никак, он везде ходит, а друг на месте сидит, развязал Гудила тугой мешок, вытряхнул:

– Слышал, Дир, слышал про большой сход. Говорят, князь Олег приедет из новой столицы Киева на праздник Перуна. А я думаю, судя по суете в городе, да и другие приметы есть, что явится он раньше, на Купалу, сам явится и жена его, Шелковая дева Силкисиф. Поведет она рукавами впереди боярынь, вперед молодой княгини Ольги браслетами зазвенит, желтая да пустая пойдет раньше огулявшейся козочки. И то, если князь-Олегу быть на празднике, – ей надобно лично в игрищах играть, иначе – никак, порядок такой. Найденыш твой, поди, не видал никогда столько народу.

Увлекшемуся Гудиле все равно кому врать. Начав речь, тотчас позабыл, что друг знает все его извороты, и болтал самозабвенно, не замечая гримасы неудовольствия на лице Вольха. В конце концов тот не выдержал:

– Хватит! Просил же не называть вслух тех, кого нельзя. Говори о Змее вместо имени. Не боишься за себя, подумай о найденыше. Спать-то он спит, но кто его знает, что слышит.

Простоват Вольх, дремуч, как его лес. Но гонору! Важности! Гудила, однако, спеси не выказал, чуть уколол:

– Ты, Дир, пуганый стал, как первотелка. С чего? Мудришь с учеником: как это он спит – и не спит?

Внезапно Гудила замолчал, испуганно прикрыл рот пухлыми ладонями. Ему и задумываться не надо, чтоб сообразить. Беда с этими мыслями, шныряют, как муравьи, в голову бросаются. Округлил глаза, заторопился, забормотал заклинание от злыдней подслушивающих. Ухватил чашу, сделал ощутимый глоток, закашлялся и пояснил:

– Не в то горло пошло, значит, Велесу. Усылаешь найденыша в тот мир? Научился? Потому и не хочешь говорить о мальчонке… А он сможет вернуться обратно? Нешто не сможет, раз ты научился… Потому боишься, чтобы он не сболтнул в том мире лишнего.

Вспомнил Гудила, что в том мире, там, в дивном нездешнем вертограде, за один стол на вечном пиру запросто усаживаются и князья, и воины, и чернь. Все равны, и росту одинакового, и возраста. Даже зубов во рту у всех поровну. Вот как! И найденыш может встретиться с самым первым князем Ладоги Рюриком, сесть с ним рядом, пить из одного кубка по кругу. Давно ушел Рюрик за радугу, высоко-высоко ушел он, пусть прах его лежит низко. В глубокой пещере под землей волхвы укрыли тело, не преданное, как положено, огню, хотя князей и воинов от века хоронили в курганах. Не ведал Гудила, зачем Рюрика в пещере похоронили. Разве только чтобы сокровище стеречь? Вот и приказал первый князь перед смертью нарушить для него самый важный воинский обряд: не жечь погребального костра, не насыпать над прахом кургана. Его могилы теперь не отыщет несведущий. А учитель Веремид, поди, знал, где похоронен Рюрик, учитель все знал, но Гудилу не посвятил. Наверное, Дир знает, но не скажет, не положено Диру… Перед смертью поручил Рюрик своего малолетнего сына Игоря другу и родственнику, шурину. Главной женой Рюрику была Ефанда, родная сестра Олега, сегодняшнего князя. Друзья вечно норовят жениться на сестрах друг друга, чтобы скрепить свой союз и сохранить тот же союз меж своими детьми, да получается это далеко не всегда. Скверно получается. Хотя по урманским понятиям дядя по матери ребенку ближе родного отца. Олег опекал Игоря-племянника, правил от его имени, пока тот мал был. Мудро правил, что говорить: Русь собрал. Но вырос племянник, а дядя и не думает власть передавать. Может, считает, что мало Игорь вырос – не годами, а умом; может, власти жалко. Сидит Игорь в Ладоге, как в изгнании, что простой княжеский посадник в ведомом городе. И Ладога уже не столица, Киев – столица. А Рюрик не ведает о том, потому что в пещере лежит, а пещера, знамо, – не сопка, оттуда не видно ничего. Вот лежал бы в кургане, другое дело. И тут найденыш заявится в небесный вертоград – здравствуйте-пожалуйте! Передаст Рюрику за столом все – как тут у нас. Рюрик-то и обидится за свою родную кровь, за отпрыска, за то, что к власти его Олег не пускает. Вещий-то Олег – вещий, но сейчас, похоже, просчитался, переборщил. Нельзя было Игорю поручать дружину собирать, искушение большое, когда сила под рукой.

Гудила сам не заметил, как принялся думать вслух, серьезные мысли всегда лучше вслух отливаются. Вольх встал, гневно хлопнул в ладоши, который раз призывая к осторожности. Гудила не унимался, продолжал болтать, но заговорил потише:

– Ты дошлый, Дир, хочешь в княжьи дела влезть. Ладно, раз такое дело, пошли на улицу, к ольхе твоей под охрану, не стращай меня глазами-то. Хотя по мне – дом надежней защищает, вон сколько солнц под окнами нарезано, навьям ни в жизнь не просунуться. Вы же, кореляки, только деревьям и доверяете. Почему ольху выбрал, не понимаю. Прочие твои соплеменники все березам поклоняются. Да идем уже, идем. Вот еще глоточек вина твоего колдовского примем – и пойдем. И молчу я, молчу, словечка же вымолвить не дашь.

7. Говорит Ящер

Эти вместилища сладкой и восхитительно теплой крови иногда способны говорить подолгу. Признаться, меня развлекает неприхотливость их мысли, их попытки объяснить сущее. Все они, и жрецы тоже, верят, что за порогом небытия ожидает иной, чудесный мир: вечноцветущий сад, или богатый лес, или поля битв без поражений – у каждого племени свой «верхний» мир, тот мир. Им невдомек, что они так и останутся внизу, под землей, гниющей ли плотью или пеплом погребального костра. И ничего не будет. Они верят в упырей и навьев, в преследующих их убитых врагов и в души предков, они видят их воочию и терпят от них беды или получают помощь, не подозревая, что создают призраков своим собственным убогим умишком. Они считают жирную черную ящерицу, которую зовут гивоитом, или живоитом – от слова «живот – жизнь» – воплощением меня, главного бога, черного бога. Смешно. Кормят этих унылых холоднокровных тварей, бывает, что и в собственных жилищах. Мне доводилось получать удовольствие от обряда, когда они в особые дни с почтительным трепетом удаляются из дома, оставляя жирным ящерицам плошки с теплой кашей. Но редко, редко. Они недостаточно заботятся о самом ценном в себе, они жадны. Я не вмешиваюсь. Я не требую. Хотя всегда могу взять больше, чем они выделяют.

8

Родники оставались самой звонкой памятью Рода. Давно не горели огни в его честь, один век наплывал на другой, имя Рода почти забылось, и бог Сварог прочно утвердился во главе, сам стал огнем. Иные жрецы поклонялись Сварогу в образе Стрибога, но это все был он, Род, пусть простые люди уже не помнили историю богов и путали образы. И маленькие домашние деревянные и каменные деды тоже были Родом, но домашним, своим для каждой семьи. Род, родня, родоначальник – первый бог, главный бог. Удивительно, что память о Рожаницах-Прародительницах сохранилась лучше, хотя они появились раньше. А еще удивительнее, что память о Рожаницах сохранится навсегда, записанная искусной деревянной резьбой наличников и крыши, кружевами и вышивками мастериц, их узорами, которые будут передаваться из поколения в поколение, от матери к дочери, от отца к сыну, утрачивая первоначальный смысл, но сохраняя очертания. Но родники пронесут память о Роде в самом своем названии, в имени.

У священного дерева с родником Рода, под его не заглушаемое голосом реки ясное журчание и легкий звон высоких трав Вольх постарался растолковать свою беду суетливому другу. Не получалось сделать ученика из найденыша: неведомая болезнь сидела у того внутри и не желала уходить, несмотря на старания волхва. Мальчик не помнил прошлого. То, что Вольх выудил из его снов, походило на правду, как крошки слюды походят на соль: род мальчика был уничтожен целиком, деревня сожжена, а он сам брошен похитителем, неизвестным варягом, да не просто варягом, а высоким предводителем, чуть не конунгом, у реки, там, где поле подходит вплотную к сосновому бору, недалеко от Ладоги. Брошен, потому что сочтен непригодным для продажи купцам. Вольх нашел его, спящего беспробудным сном, на Радоницу – крылатые псы семарглы показали, а семарглов попробуй пойми, у них и языка-то нет. Кудесник сумел извлечь отрока из сна, продолжавшегося долго, как у медведя; сна, во время которого дыхания почти не слышно, а сердце стучит тихо, как у деревьев. Кора ольхи помогла разбудить мальчика, а залезать в чужие сны Вольх умел сам. Но сны отрывисты и летучи.

Наверное, род найденыша жил далеко от Ольховой реки Волхова, хотя упоминания о нем всплывали изредка, как рыбы в бедном для рыбалки месте. В роду отрока старики рассказывали о реке, перегороженной Змеем, не пускающим воду и чужие суда. Вольх догадался, что речь шла о городе с крепостью на берегу. Именно так срублена крепость в Ладоге: на мысу, чтобы можно было кинуть цепи с одного берега на другой и закрыть путь незваным гостям. И значит, Змей мальчика – тот же Змей, что и у Вольха, хотя давным-давно сидит не здесь, а в новой столице Киеве. Олег – имя тому змею, но говорить об том не следует вслух. Какая-то большая вода была все же рядом с поселением найденыша, без воды людям не выжить, а как же иначе. Потому что, по представлениям мальчика, Змей приплыл по воде и пожрал род. Змей плыл и махал крылами, двенадцать пар плавников попирали волны, горели под солнцем крутые блестящие бока, грозный клюв тянул свое жало высоко над водами, стекали мохнатые шкуры с хребта.

– Малыш бредил, – печально заметил Гудила, – но какая фантазия!

Вольх, забывшись, потянулся за кубком, но кубок остался в землянке, и руке ничего не осталось, кроме укоризненного жеста с воздетым указательным пальцем.

– Нет, не бред и не выдумка. Малыш видел обычную ладью. Но видел первый раз в жизни, потому и принял за Змея, о котором ему рассказывали родичи. Но этот приплывший Змей найденыша – не наш. Какой-то варяг, пришлец из-за моря, пошарил по окрестностям, а княжья дружина проглядела вора. Наш Змей силен, не потерпит обиды от чужих ни для себя, ни для народа, он заботится о горожанах и подначальных племенах. Но сидит далеко, в Киеве. Наследника к власти не пускает, а тот тоже силы жаждет, копит силу. Пришлецы округу запрудили. Варягов развелось что сорок в лесу. Почему и спрашивал у тебя, какие слухи ходят, знаю, многие недовольны. А уж племен собралось в Ладоге, а невольников! После удачного греческого похода купцов набежало и своих, и чужеземцев – к тем, что уже были. Так и осели здесь. У них в дому, в их городах-странах, войны, много не наторгуешь, разве в убыток. А у нас в Ладоге – мир, торгуй – не хочу! Парчовый путь в греческую землю что торная дорога стал, ни пороги речные гостей не пугают, ни разбойники. Реки не видно под ладьями, кувшинке некуда лист выпустить. А здешние племена страдают. Тесно стало на Нево-озере, охоты не стало, рыба не та, что встарь.

Черный гивоит выдвигал треугольник головы из-под толстого корня дерева, полз ко вкусным дарам, оставленным на рассвете под ольхой робкими жителями ближней деревни, лизал пироги и каши. Мягкое пятнистое брюхо волочилось по земле.

– Пошел, падеро, не тебе оставлено! – закричал Гудила, замахал руками, затопал ногами. – Дир, почто не прибрал подношения? Меня травой потчуешь, а у самого яичницы тухнут, мокрые змеи пирог растаскивают!

– Волхву немного надо. А гивоит – животное священное, Ящеру родня. Хотя любить, Щил, должно всякую тварь!

Гудила между тем спугнул ящерицу, поднял с земли румяный пирог, обтрясая от приставших травинок, обломил подгорелый бочок и бросил под ольху, кусок получше, но поменьше – в родник, пришептывая: «Покушай, батюшко», остальное запихнул в рот. Крошки каши, полезшей из пирога, обильно осыпали его бороду.

– Всяку тварь любить, говоришь? А людей? Что ты злобишься, брат, на пришлецов серчаешь? Ведь Ладоге польза от купцов, город богатеет, люди живут лучше. Говори, Дир, про отдельных людей, этого купца и того невольника, а не о людях вообще во всем городе сразу. Людей всех вместе, чохом, судить нельзя. И любить их всех вместе трудно.

Вольх покачал головой, скупо улыбнулся – эва, заворачивает побратим, что тебе греческий посол:

– Ну спасибо, разъяснил. Торопишься, Щил, как всегда. Только-только хотел рассказать о госте, не купце, нет. Недавно мимо проезжал – из тех, что у себя под седлом при любом перегоне баранье мясо держат, чтоб мягче было, отбилось под ягодицами всадника, и едят потом тухлое душистое – спрашивал тот гость о младшем подколенном князе. Не хочет ли, дескать, народ, чтоб у власти настоящий наследник сел.

– Печенег, что ли, заскочил? – уточнил простодушный Гудила. – Так и говори, устал я от обиняков, – задумался, почесал пятерней бороду снизу вверх. – Нашел политика – печенег, ишь ты! У них ума не хватит, даже если вместе с конями мозги считать. Случайный гость, шальной какой-то. На своих кожах печенегам наши речные пороги не одолеть, а по суше – кто их пустит через юг. Булгары не спят! Хоть они и плодятся, как мухи, говорят, прямо из болот рождаются, одного убьют, десять вылезут. Нет, не мог здесь печенег объявиться.

Вольх не стал спорить, то ли вина маловато оказалось, то ли торопился закончить удивительный рассказ о найденыше. Коротко заметил, что о госте рассказал к тому, что не он один предчувствует перемены. Недовольство князем зреет, слухи летят далеко, к друзьям и врагам, на юг и на восток. Тут-то найденыш и сумеет помочь, потому и пытался его в ученики определить. Мальчик, пока спит, может побывать в любом месте, может видеть грядущее и предсказывать. Но стоит ему проснуться, накидывается чудная хворь и ну жрать.

– Сдается мне, – медленно говорил Вольх, пока Гудила подметал оставшиеся пироги, – учеником его уже не сделаешь: видел много лишнего в своих снах, ученикам неположенного; сам по себе, один – пропадет; жить, как другие, не сможет. А пока на моей лавке спит-путешествует, оно и ничего. Я его заново родиться заставил, через рыб, знаешь. Зря хлопотал, не принимает земля, а значит, и люди не примут; одна ему дорога – в тот мир. Но здесь попробовать надо еще раз, вдруг ошибся, а ну как в этом приживется. Если же нет, придется его туда послать навсегда.

– Ты что, Дир, пусть мальчонка болеет, но живет! Здесь живет! Не больно-то я верю в радости того мира, то есть верю, чур меня, но тут-то лучше. Вертоград того мира за радугой прекрасен, сады и столы там одинаково богаты, а люди равны. Но здесь тоже неплохо бывает. Что до жертв… До отправки в тот мир… Кто говорит… Жертвы нужны, и тут нам, жрецам, нож в руки. Да только, знаешь, дело такое… Я и петуха зарезать не могу, медом да маслом жертвы приношу, никому не говорил, стыдно же, тебе скажу, ага, дело видишь такое, серьезное. Не приноси мальчика в жертву!

Гудила разволновался, по его пьяненькому мятому лицу поползли слезы, безнадежно теряясь в бороде. Высоко в плотной зеленой кроне ахнула, должно быть, русалка, бросила вниз высохшую прошлогоднюю ольховую шишку, зашуршала плетеными поясками на ветвях.

Вольх успокаивающе поднял ладонь:

– Не готовлю найденыша в жертву. Он будет жить, и сердце будет стучать, и кровь бежать по жилам тихо-тихо. Но если ему лучше спать, зачем будить? Пусть спит и ходит туда, куда не дойдем мы, я не про Верхний мир, или твой Дивный вертоград, куда отправляются умершие люди, а осенью – перелетные птицы, я говорю о грядущем. Отрок обгонит нас на несколько лет и зим, передаст, что увидит там. А мы, просеяв его рассказы, как муку для хлеба, сможем отвращать беды, предупреждать о них причастных. Или решать, стоит ли предупреждать…

– Мудрен ты, не по мне, – пожаловался Гудила. – Или вина мало оказалось. Жалко ведь мальчика. Но дай же и мне попробовать прогнать его болезнь, авось поправится. Я такие травы знаю, любого на ноги поставят, – Гудила в смятении схватил друга за плечо, Вольх нерешительно кивнул, и толстяк затараторил о другом, быстро и пьяно, отводя судьбу, улещая ее, заговаривая.

– А не зря тебя все же русалки привечают: ходят, пояски на ольхе крутят, качаются, играют. Вилы хоть и не бабы, да женского полу, просто так прилетать не станут: либо по любви, либо за бусы. А у тебя – откуда дорогие бусы, у тебя только пироги. Может, они тебе и белье моют? Ножками да крылышками… Трутся коленками по лосиному одеялу. Вот поглядеть бы! – И так же, между делом, скороговоркой, пробормотал: – А что ты такое сказал о грядущих бедах?

Вольх помедлил. Не то чтобы он не доверял другу, при всей своей болтливости и дурашливости тот умел молчать и многим отводил глаза показным легкомыслием. Лишнее знание опасно для Гудилы, рисковать другом – хуже нет, но одному не справиться, Вольх это понимал. Потому и позвал, но сейчас оттягивал момент признания, ждал знака от священной ольхи и не дождался. Заговорил просто, словно сам не призывал к осторожности:

– Беды всем нам, несчастье – избранным. Несчастье – князю Олегу. Знаю. А надо ли предупреждать его – никак не решить. Вмешиваться в эти дела, ты верно заметил, опасно; лучше, чтоб все шло своим чередом, как Род с Рожаницами положили, – Вольх отвернулся и рассыпал по земле кашу для приятельницы-сороки. Но та не спешила спускаться с ольховой ветки, присматривалась; заметив гивоита, возмущенно застрекотала. Обиделась на конкурента.

– Значит вправду знание тебе печенег принес, – неожиданно проницательно заметил Гудила и взглянул на друга совершенно трезвыми глазами. – Зря их разумом обделял, хватил от тебя высокомерия, заразился. Кому беда на руку? Та, что с вещим Олегом случится? Неужели князь Игорь с печенегами договориться думает? Молодой воевода Свенельд из Олеговой дружины перешел к наследнику, к Игорю. Это к чему? Не мог сам по себе уйти, без согласия вещего. Не доверяют наследнику. Или Свенельд хитрее советников, выжидает, кто верх возьмет: Олег, Игорь? Нет, не дадут Свенельду своевольничать. Да и предан он старому Змею. А что побочный сын князя Олега Асмуд – наставник наследника в ратных делах? Что о нем предвидишь? Почему князь Свенельда присматривать в Ладогу послал, не Асмуда? Ага! Править-то, значит, когда несчастье придет, наследник сядет…

– Молчи! Я не говорил так! – Вольх обернулся к дереву, ища поддержки. Не шелохнулась листва, лишь стрекотала обделенная сорока, перекатывала глаза-бусинки на кашу, намекала: не пора ли, вам, волхвам, по делам?

Гудила в сердцах топнул ногой, только пыль полетела над травой от ветхого сапога:

– Не так еще говорил! Кто князю Олегу смерть от любимого коня пророчил перед самым походом! Не ты? Да пророчество не сбылось, пал конь. А вещий Олег жив. Зато сам в лесу сидишь, не с князем за большим столом на совете. И то ладно, что голова на плечах, а не на колу в Перуновом капище. Не внял вещий Олег твоему предсказанию, хотя сам волхв. Под конем ты власть разумел, думаю… От своей власти князю погибнуть? Потому тебя князь Игорь не преследует, что старое предсказание ему по сердцу. А Вещему до тебя не достать из Киева. Здесь-то, в лесу, Дир, вдали от двора, чего боишься? Что еще за беда нас ждет?

– Увидишь, – печально ответил Вольх, – не зря по ночам на небе комета распускалась, как змеиный куст.

Поднялся и побрел к землянке, поглядывая на мгновенно потемневшее небо. Поднявшийся ветер принес запах воды и речных водорослей, примолкли птицы, сомкнула нежные лепестки розовая кислица.

– Погоди, вот приедет Бул из-за моря! А он приедет на праздник, – бормотал Гудила. – Что скажешь, коли он бороду бреет, это по какому обычаю: по греческому или по княжьему? Результат-то один, но что дружище Бул за основу берет, интересно.

Проснулись к ночи небесные хозяйки, свесили тяжелые груди, полные дождевого молока; брызнули первые капли, ударили по листьям, застучали чаще и чаще. Речная гладь разбилась, вздыбилась змеиными головками, пестрая нерпа высунула из воды усатую морду, заворчала довольно. Дождь принялся вылизывать спинки листьев, камней, ящериц, не пропуская никого и ничего. Радостно вздохнула поляна, заволновались кусты. Ухмыльнулись истуканы в своих святилищах за городом, вкруг них задымили, пригибаясь, костры.

9. Говорит Ящер

Все, все они станут серым порошком под землей. Знаю. Иного не существует. Чего ждут они от жалкого мальчишки, брошенного на берегу в те дни, когда прочие людишки жгут костры из соломы и кличут своих мертвых? Негодного мальчишки, которого не продашь и за мутную бусину, рынки переполнены такими, как он. Какого пророчества ждут, какое у мальчишки предвидение?! Разве человечек может пробраться в будущее? Глупость, прекраснодушие! О чем лопочут, скудоумные, вместо того чтобы плодить новую кровь, пить и совокупляться, покуда теплы их члены. Если я, великий, живущий вечно, всевидящий и следящий каждого из них, в каждом из них читающий, если я – я! – не способен заглянуть вперед далее нескольких ночей! Но они талдычат свое, толкутся на месте, не замечая запаха нагретой земли, забывая о ее плоти, которую примут когда-нибудь без радости. Мои влажные русалки, быстрые вилы напрасно пытаются разжечь их желание и похоть. Даже разжалованный жрец Гудила, чья жадность к творящим кровь напиткам и совокуплениям ублажает меня, отбросил нынче бремя плоти, как сухопутная ящерица хвост. Мне не согреться без их желаний, ленивые скупые твари. Их желания нужны мне так же, как кровь, как жертвенное масло, без их желаний я слепну и сохну, умаляюсь. Дайте мне свою жажду, дайте мне свое вожделение – красную ярь, согрейте! Вижу, вижу, как едет Бул, и жадность звенит его браслетами. Я умею ждать. Еще согреюсь, захлебнусь теплым током, до самых ноздрей. Дождусь.

10

Княгиня Ольга, жена князь-Игоря, хорошо помнила тот белый снежный месяц. Муж не поехал в полюдье собирать дань, заленился. Река встала быстро, метели не досаждали, санные караваны, влекомые крепкими лошадьми, летели по речному льду много быстрей, чем летом ладьи, и всякое путешествие было в радость. Звенели бубенцы над Волховом, пар шел от мохнатых лошадиных спин, от теплых медвежьих полстей, укрывающих сани, веселые снегири блестели глазами и алыми грудками по прибрежным зарослям ивняка. Но Игорь послал вместо себя воеводу с городскими людьми, не дружинниками. Сам пирничал со старшей дружиной, упивался. Целыми неделями просиживал за столом, и в постель его приносили на руках, замертво. Просыпался поздно, пил квас, шептался с советниками. Молодой Свенельд, неизвестно за какие заслуги возведенный в советники, смущал княгиню пристальными взорами, не боялся прекословить князь-Игорю – все сходило ему с рук. Гнедка, любимого княжеского коня с длинной светлой челкой, седлали каждый день, но выезжал муж редко, даже охоту забросил. Рассудная княгиня Ольга томилась, и не было рядом светлого князя Олега, чтобы задать мужу укорот. Она не сообщала вещему Олегу о бражных подвигах супруга – к чему, что изменится? Да и мужа жалко: в серьезных летах, скучает по сущим делам, а сидит в Ладоге, как в ссылке. Личные гонцы княгини тоже обленились без дела. В кремле одни девушки были при работе: пряли бесконечную пряжу и, чтобы нитка ровнее шла, сосали кислую бруснику, мочили пальцы набежавшей слюной. Челядь шепталась по углам, что княгиня потворствует-де мужнину бражничанью, чтоб на власть не зарился, а искал доли в хмельном меду. Лестно им врать, что она дочь князя Олега, пусть незаконная, потому, чай, и Силкисиф, жена князя, ее не жалует. Но шептались без злобы, лишь бы языки почесать, верили или нет тому, что говорили. А звали ее меж собой славянским именем Прекраса, и то сказать, хороша княгиня: глаза серые с поволокой, брови шелковые черные и высокие, а коса в руку толщиной, цветом как старое золото, только редко кто ту косу видел, спрятана под расшитым покрывалом. Разве только никак не могла в тело войти: руки тонкие, сама что былинка.

Ольге неважно, что там за прялками щебечут девушки, о чем сплетничает челядь. От этой брехотни не станет ее любовь к вещему Олегу меньше, равно не станет и больше. Про сурового Асмуда тоже говорят – сын Олега. И про Асмуда неважно. Знает Ольга одно: Асмуду можно доверять, а более – никому. Их двое, они Олеговы всей душой, а кровью… Кто знает? Дитя свое, если все же родится, Ольга доверит Асмуду, и себя доверит. А что похожи они с Асмудом меж собой, и брови равно летят к вискам, и глаза светятся серой водой Варяжского моря, так урмане все похожи меж собой, они урмане. Как Олег. Весело ей, когда Асмуд приходит, хотя хмур он бывает и строг и слова без нужды не скажет. Лицо его как темная изрезанная скала, отраженная в холодной воде фьорда, пусть не видела Ольга в своей жизни такого отражения, и фьордов не видела, но посмотрит на Асмуда – и словно видит. Старше он ровно вдвое, но Ольга чувствует – равный. Ничего меж ними не было сказано, ничего, кроме дела, но знают оба то, что за словами. Не только отражение скалы в заливе, не только гордая сосна на скале, не общая кровь, неважно, уже вспоминала – по роду ли, по племени, но общая новая земля, единая земля – будущее нерожденное государство, вынашиваемое ими вместе с помощью всех богов, словенских, финских, урманских: Русь. А бог… Ольга знает, это важно – единый бог для всех, для народа и князя, она научит, она приведет свою землю к нему, единому. И даже вещего Олега не послушает, если так будет нужно.

В этом они едины, это их связует крепче крови, Олега, Асмуда, Ольгу: их земля, Русь.

Княгиня лежала без сна на мягких перинах, ждала мужа. Нянька давно уж спала у дверей на лавке, сквозь узкое окно под потолком лился холодный серебряный свет, в нем плавали гибкие тени. В ивовой клетке, накрытой пестрым платом, дремала дорогая заморская птичка ржавого цвета. Холод с запахом конопляного семени поднимался от каменного пола, залезал под полог, но княгине Ольге все казалось жарко, душно. Она откинула тонкую лебяжью перину, слушала, как воют волки. Их голоса далеко разносились в морозной ночи с того берега Волхова, где спала можжевеловая роща. Нынешней зимой волки пошаливали, забредали в город, резали телят, уносили овец. А к Нежиле-кожевнику забрался медведь-шатун, заел корову и чуть не покалечил работника. Тот пошел в хлев, встревоженный ревом, и застал косматого стервеника, объедающего еще живую буренку. Приходят звери по ночам в город, и вооруженная стража им нипочем, того гляди унесут дитя со двора. Звонко и отчаянно лаяли псы на морозе за высокими заборами.

Княгиня тяжело вздохнула, посмотрела на свое чрево, круглившееся под шелковой рубахой, но пустое. Которое лето живет с мужем, а дитя принести не может. На своей свадьбе, на пышном пиру, еще совсем девочкой она черпала горстью воду из ведра с опущенным туда деревянным удом, доставала его грубо вырезанный жезл и прижимала к губам влажную тяжесть, дружина ликовала и облизывала мгновенно пересохшие рты, муж и князь – Игорь глядел пристально, длинные усы бежали на красный подбородок. Запах хмеля мешался с запахами мяса, горящего масла и пота. Юная княгиня ждала срока, просила покровительства урманской Фрейи, длиннопалой нежной жены Одина, сопровождаемого вещими воронами и волками, но не завязалось дитя, осталась княгиня без тяжести в то лето. Верно, слишком мала летами была, так и сказали мамки.

Следующим летом она, не забывая веру предков, обратилась все же к Ладожской богине, но и своенравная Мокошь Подательница Благ не наполнила ее желанной тяжестью. Сколько ворожей – обавниц, потвор, чародеек перебывало с тех пор в княжьих палатах, сколько петухов и овец принесено к жертвенникам норманнских, словенских, корельских – разных богов. Свободно чрево и упруги, как у юницы, некормившие груди. Не захочет муж терпеть дольше, другая займет ее место, станет княгиня побочной женой. И князь Олег не заступник в этом деле. Какого бога молить? Из отобранных шести девушек ее мужа, самых любимых, пригожих и белотелых, как княгиня, тех девушек, что ходили с ней вместе в лес на Ярилин день, понесли шесть: все шесть встретили и приняли в лесу бога в себя. Все, кроме нее. Ей реветь в пустоту, как яловой корове в хлеву, ей, бедной княгине, увешанной драгоценным узорочьем, одетой рытым бархатом, укрытой темными соболями.

Княгиня тяжело повела очами, уставилась на колючий луч месяца, целящий копьецом из окна на ее ложе, прижала руки к тоскующему чреву. Жар стеснил грудь, покатился под пояс, сбил рубашку. Стройные нежные бедра раскрылись лучу навстречу, принимая его в себя, загорелось лоно, звонко крикнула княгиня и застонала, выгибаясь на ложе, проваливаясь, подхваченная светом, вверх и вниз, замотала головой, разодрала ноготками перину. Алая капля крови чиркнула по молочной коже, по стегнам княгини, расплылась на скомканном покрывале малая жертва, засмеялись звезды.

Завозилась нянька на лавке, проснулась и тревожно окликнула свою госпожу. Молчит княгиня Ольга, лишь белый лебяжий пух кружится над постелью, лишь гибкие тени мелькают, ускользая в высокое окно. Лежит княгиня в беспамятстве, руки-ноги похолодели, как у мертвой. Лоб холоден, лишь грудь да живот пылают в лихорадке. Вскинулась нянька – послать за знахаркой, но князь-Игоря почивать несут. У князя голова на сторону свесилась, слюна бежит в густой бороде, серебрится, как седина, а седины уж в бороде немало. Положили князя, он не проснулся. Повернули князя на бок, подале от жены, и та не проснулась. Спят, друг дружку не чуют, не соскучились, верно.

Утром княгиня Ольга рано открыла очи, муж храпит на боку. Прислушалась княгиня и услышала, что с этой ночи отяжелела. Разбудила князь-Игоря. Тот квасу попил, о жене вспомнил, приласкал, чего давно не случалось. Днем еще неоднократно к ковшу с квасом прикладывался. Но пиры на убыль пошли с той поры. Княгине бы радоваться, да советники назойливые совсем мужу голову заморочили, а пуще всех тот, молодой Свенельд. Перестал князь рассказывать ей о делах, перестал делиться. А как узнал, что жена понесла, вовсе от дел отстранил. Не потому что боялся: светлому князю Олегу донесет, чего не следует, – оберегал Ольгу. Так объяснил.

Ребенок рано начал брыкаться в чреве, и пикливый такой оказался, словно копьецом торкает изнутри. А нянька говорила, что у других жен – как птица крылом. Если пикливый – не иначе великий воин родится, не иначе сам Перун, новый главный бог, жадный бог, его направляет, как отец направлял бы сына. Княгиня знала.

11

Ворожея Либуша стала захаживать в терем княгини Прекрасы недавно, прежде-то ее и на порог бы не пустили. Желающих оказаться княжьей ворожеей – вся Варяжская улица, женская ее половина, да сколько еще по лесам, да при капищах, да бродячих ведуний. Княгиня в конце зимы затосковала о лете и вспомнила красавицу девушку, что танцевала на Купалу во главе ватаги русальцев, а больше вспомнила ее шумящие подвески, лягушачьи лапки светлого серебра и пожелала их. Те же лапки, что ювелиры приносили, Ольге не нравились, подавай ей подвески плясуньи. Странные желания стали появляться у княгини.

Привели Либушу на женскую половину, в терем, подивилась она богатству, но виду не подала. А как подвели к княгине, сразу увидела, что та в тягости, хоть и незаметно еще было. Либуша подарила Ольге свои подвески с радостью и платы не захотела. Мамки, няньки и девушки переглянулись, решили: непроста молодая ворожейка, на большее нацелилась. После, конечно, говорили, что как в воду глядели. Теперь молодая княгиня без нее двух дней прожить не может, сколько раз Ольга предлагала, чтоб Либуша в кремль перебралась, но без толку. А приказывать не хотела. Появились у Либуши богатые наряды и новые сильные рабы. Своих-то она чрез год службы отпускала на волю, и этих отпустит, если сами не захотят остаться, как уже остался садовник с дочерью.

В тот первый день вопрошала ворожея свою богиню Мокошь-Судьбу для княгини Ольги-Прекрасы. Та, как услышала, кому из богов служит ворожейка, тотчас приказала судьбу испытать. Либуша послала за своей чашей, пряслицем и прочим ворожейным снаряжением: не брала с собой, не думала, что пригодится, гонец-то только про серьги спросил… Сидели вдвоем в громадном зале, лишь дружинник у дверей да верная нянька рядышком с княгиней. Нагадала княгине сына – великого воина, каких не было еще на Руси и в будущем наперечет. И хоть страшно было, но сказала то, что разглядела в глубине налитой чаши, где морщилось и клубилось мелкой золотой спиралью грядущее. Не лгать же будущей матери. Не потому сказала, что княгиня, – потому что мать. Сказала, что ребенок завязался от бога, не от человека. Засмеялась княгиня тихонько, словно вода, настоянная на сладких яблоках ранетках, в серебряном кувшине плеснула, и согласилась – знаю.

– Не любите вы Перуна, – жаловалась княгиня, – а князь Олег старается, богатые пышные праздники в его честь устраивает: сколько бочек мельного медового варева выставляют, сколько жирненьких овец, бычков закалывают для города.

Либуша удивилась, что княгиня в первую очередь не о муже, а о князе Олеге заговорила, невольно припомнила слухи, что тот княгине не чужой, а может, и правда, что отец. Догадалась вот еще о чем: Прекраса считает, неведомо отчего, что Перун – отец ребенка. Но Либуше знать не надо, почему княгиня так решила, не ее ворожейское дело. Не стала растолковывать, что Перун хоть и словенский бог – тут Князь Олег верно рассчитал, не взял урманского, – но бог княжеский, дружинный, для простого люда не расстарается. Потому и недовольны в городе, что Перуна вперед других чествуют. Есть боги ближе. Чем поможет торговцу, ремесленнику или земледельцу бог воинов? Ничем. А привычные родные боги обидятся – им мало почета! Разозлятся еще, накажут. И тогда уже люди, не боги, обидятся на князя за своих близких богов и за неудачи, разгневанными богами посланные, а ведь на князей обижаться опасно и бесполезно. Удивительно, что вещий Олег не подумал об этом – или подумал слишком хорошо, все вперед просчитал, а ей, простой ворожее, не уследить за его мыслью. Вслух же сказала:

– Любить бога разве только князья могут, мы же богов – почитаем.

Опять засмеялась княгиня – ну хитра, сладкоречива ты, Либуша, а уж осмотрительна! – приказала рыбки подать, щуки под чесноком и белужины вяленой. Рассердилась, что щуки не нашлось, забегали девки, потащили миски с рыбой, с лепешками, пироги с сигами и мнюхами. Либуша ела неохотно, неуютно себя чувствовала в тереме. А княгиня долго ее не отпускала, и говорили они о всяких мелочах: почему серебряные украшения полезней для беременных, сколько можжевеловых ягод надо в рассол класть, почему красивый синий шпорник для букета не годится. Не слишком богато одарили Либушу в первый раз, но через неделю за ней прислали снова и с тех пор присылали часто. Не скажешь, что Прекраса с Либушей подружились, как княгине с простой ворожеей подружиться, а все же привязались друг к другу.

В тот же день молодой советник Свенельд расспросил няньку, что нагадала новая ворожейка. Нянька без утайки передала все, что услышала: она верила советнику, ведь его прислал князь Олег. Наверняка Свенельд выспрашивает, чтобы настоящему князю передать. Кто служил вещему Олегу, тот его не предаст, как бы князь Игорь ни полагался на своего нового помощника, нянька подозревала, что это лишь видимость. Или глуповат князь-Игорь? Да какой он князь – жаден, труслив, лихость лишь за столом проявляет. Но какой-никакой – наследник. Пока. Потому вещий Олег и выдал за него Ольгу. А своего-то законного наследника, сына Шелковой девы княгини Силкисиф, тоже Олега, заново назвал чужим именем Александр и посадил в Моравии княжить. На время ли посадил, дожидаясь удобного момента здесь, или нет, навечно – не по ее уму.

Много лет пройдет, вырастет сын Ольги великим воином, каких не было и не будет. Его слова, слова Святослава войдут в историю славы: «Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут!», – и бросит его на Днепровских порогах под печенежскими стрелами воевода Свенельд, сбежав со своей частью дружины. Может, из трусости, чтобы себя спасти, но это странно, не труслив воевода, закален во многих битвах, сражался всегда в первом ряду. Может, зная о божественном происхождении князя и его неизменной воинской удаче, решит, что и на этот раз Перун поможет Святославу, но никак не Свенельду, и потому надобно позаботиться о себе и своих воинах, а князя поведет бог, не оставит же своего отпрыска; может, искренне полагал, что сын бога бессмертен.

12

Кожа у Силкисиф была тоньше паучьей нити, мягче камки, шелка, потому и назвали ее Шелковой девой. Коса же ее росла до земли и была толще древка весла. Красива Силкисиф и горда, отец воспитал ее достойной варяжской женой, но отвергала женихов одного за другим, все казались недостойными ее красоты. А время течет для девушек быстро, быстрей, чем для воинов, и отдал отец дочь за первого, кто посватался ее последней девичьей весной. Не заметила Силкисиф, что время ее прошло: так же была густа коса, так же мягка кожа и так же безмятежны дни под отцовским богатым кровом. Для Олега такой брак – удача, пусть будущая жена старше и еще за шесть лет до рождения жениха видела, как играет перед нерестом лосось и выпрыгивает из воды, опираясь на горбатые спины соперников. Олег – сильный воин, счастливый добытчик и хороший отец: рабыня рожала от него, подрастает здоровый крупный сын, Асмуд, но дети рабыни, пусть взятой официально в наложницы и отпущенной после родов, не в счет. Несомненная удача для Олега такой брак, но в пределах своего фьорда. Их первенец, тоже Олег, родился легко, почти без боли, через девять месяцев после свадьбы. Красивый крепкий мальчик, но Силкисиф не слишком привязывалась к нему – будет еще много детей.

На драккаре Рюрика, проглотившем Варяжское море целиком, их было две женщины: она и Ефанда, золовка, сестра мужа и жена Рюрика. Золовки – родня хуже свекрови, всем известно. Ефанда вечно драла нос, хоть и девчонка против Силкисиф. Племянник Игорь, ровесник ее сына, родился слабеньким, а какого еще ребенка можно ждать от такой соплюхи? Силкисиф ждала, что Игорь умрет в плавании, но заморыш выжил. И все делалось для него, наследника Рюрика. Весла работали для него, мечи звенели для него, советники выгибали шеи – для него. Ошиблась Силкисиф, не следовало соглашаться на Олега, да разве с отцом поспоришь – вбил себе в каменную башку, что это достойный жених. Может, и не слишком достойный, но последний из приемлемых. А уж за Варяжским морем, в чужих краях, оказалась она вовсе не у дел. Лучшие наряды, привезенные купцами, доставались Ефанде, на пиру первая в залу входит Ефанда, самые богатые каменья – Ефанде в шкатулку. Этой соплюхе, что и мужа-то удержать не может! Вон сколько наложниц стоит в очередь на ночь с Рюриком, а тому некогда, на уме одни походы и новая дань – не видят Рюрика в кремле. И молчит самой себе Силкисиф о том, что ее-то мужу, Олегу, не некогда быть с нею – просто не нужно. Видит мужа на своей подушке раз в год, когда жрецы срок укажут. Раз в год рожает Силкисиф слабеньких младенцев с желтоватой тонкой кожей, редко кто доживает до двух месяцев. Шесть детей родила Силкисиф, пятерых похоронила, кроме старшего, Олега, и – опустела. Тоскует холодное чрево. Как ни старались жрецы, не завлечь мужа к законной жене в терем, не попасть и ей к нему, чтобы приказать, попросить, умолить на одну ночь на одну подушку. И наложниц больше не заводит Олег, и жен побочных не берет. Сколько ни прикармливает Силкисиф наушников из дружины, из челяди даже – ни один не приносит вести: дескать, маячит там, за реками-морями, походная жена, покладистая рабыня, случайная добыча. Не иначе злая здешняя ведьма отвратила глаза мужа от женщин.

Умер Рюрик, Олег стал у власти. Тут бы и почет Силкисиф. Однако дальше первого танца на официальных празднествах не движется ее удача. А весь почет, считай, те же лучшие самоцветы, наряды и послы – все равно Ефанде. Зачем послала своевольная Фрейя такого чересчур верного мужа, верного роду и господину? Немолода уже Ефанда, а Силкисиф еще боле: совсем пожелтела шелковая кожа, темные некогда волосы побелели даже внизу живота. Смерть князя Рюрика не принесла ничего. Она терпела, хотя обида грызла вечно голодным волком Фенриром, особенно по ночам. Заказала верному зелейнику надежного яда для дорогой золовки, и яд оказался надежен, как быстрый меч: зелейник умер через мгновение после того, как выпил из ее рук чарку с вином и свежим ядом. Даже кольцо, что она дала за работу, не успел спрятать как следует. Сам виноват, думать следовало крепче, а не вино пить. Зачем ей язык, который может при случае сказать ненужное слово? Зачем глаза, видевшие лишнее? Если бы можно было оставить только руки зелейника, Силкисиф бы так и сделала, да рук без человека не бывает. Но все труды пошли псу под хвост: Ефанда умерла сама.

Только приготовилась к почету, как появилась жена у наследника: Ольга. У слабосильного Игоря, наследника могучего Рюрика. Хотя ее сын, единственный выживший из ее детей, пусть нелюбимый, но родной, наследником не стал. Почему не стал? Не только из мужниной верности господину. Сказалась нелюбовь. Ее, материнская – к сыну. Его, Олега, нынешнего князя – к сыну. Но изначально-то: ее, Силкисиф – к Олегу. И его, Олега – к ней, Силкисиф. Вырос сын в этой нелюбви с головой недружен и без сердца вовсе. Но гордый, как мать. Решительный, как отец. Что гордость и воля без ума? Беда. Олег и отправил его подальше – в Моравию. Чтобы его истинное детище, его любимая объединенная земля не пострадала. Но путается Шелковая дева, мысли тоже поблекли у нее, не только волосы. К чему она про наследника? Мог ведь и своего ребенка, Олега-младшего, на Ольге женить. Игорь не подарок, жаден, глуп, тороплив. Какой из него князь? Ольга – истинная княгиня. Сила в ней большая, волхвы аж боятся. Ясное дело, любой муж за ней князем станет. Почему не женил сына? Одна причина, только одна: как ни верен Олег Рюрику, но семья – это другое. Не женил, потому что кровь не велела, потому что сына на дочери не женишь, закон крови не велит. Обманули Силкисиф наушники, не углядели и жрецы. Была у Олега наложница ли, просто полюбовница, была. Женщина, какую любил. Одну из всех. Потому и не брал наложниц и жен. А Силкисиф – что, считай, след среди волн, седой след растаявшего буруна. Вот дети мертвые откуда. Вот откуда безумие первенца. А Ольга – дочь той его единственной любви. Знать, умерла полюбовница, вот на Ольге-то свет клином и сошелся. Счастье, что по-прежнему горда Силкисиф, не покажет виду. И нет у нее больше верного зелейника, чтобы яду сварил. Хотя мудра Силкисиф, догадалась – не хватит яду на всех. То Ефанда была, теперь – Ольга. Жизнь жены – она длинная, как ее коса. Скрепится Силкисиф.

13

В нарядной полутемной комнате работница протянула хозяйке богатое, в медовых прожилках янтарное ожерелье, поставила ногу на лавку и принялась с наслаждением чесать щиколотку под тугими завязками кожаных башмаков, в городе победнее Ладоги такие не всякая хозяйка себе позволит. Либуша поморщилась:

– Блохи у тебя! Наказывала же полынь с коноплей класть на постель, ленивая, что и ну! Мамка княгинина велела что передать, нет? Отпустило у нее спину-то? Довольна снадобьем? Должно быть, довольна, раз такое ожерелье прислала. Рассказывай, что видела.

Рыхлая девка шмыгнула носом, захлопала белесыми ресницами, уставилась на хозяйку, приоткрыв полные, словно напухшие губы.

– Забыла, что ль?

Девка мотает головой, не зная, как половчее рассказать все виденное и слышанное за день. Слишком много поручений, слишком много событий и людей. Один рынок чего стоит нынче. Пришли новые купеческие караваны, привезли товары. Синие стеклянные лунницы, прозрачные, как река по осени, меняют на пять черных куниц, розовые заморские раковины, сердоликовые бусины, а то еще из горного хрусталя бусы и янтарные, в точности как присланное ожерелье, а то тонко чеканенные копоушки-уховертки, чтоб уши лучше слушали да не болели по холоду, хитрые обереги на пояс и на плечо, бронзовые застежки и пояса с плашками меняют – не помнит, на что. А камка, объярь, жаркая парча, цветная пунцовая и лазоревая шерсть, а пряности и медь, а красная посуда, а скатерти с ромбами, не хуже, чем у хозяйки. А что оружия и всякого воинского снаряжения! А рыбы свежей, провесной, прутовой и вяленой! А живопросольной: окунь, сиги, белорыбица, сельди! А калачей, обсыпанных белой мукой, луковников и медовых маковок! А многоцветного платья и богатого узорочья! А невольников – что домашней птицы! А птицы, гладкой, пестрой и крикливой! И мехов: соболей и дорогих черных куниц, бобров, белок, лис и горностаев. И серебряных дирхем-кун, и витых гривен с молоточками Тора, и простых гривен на шею. Ай, дня не хватит рассказать, не то обойти все торжище. Рыжебородые краснорожие северные гости с весами и гирьками, чтоб мерить товар да обманывать, скалятся, пугают девку, степенные корелы в крашеных синих шерстяных рубахах шумят цепочками оберегов, востроглазые кривичи смущают бесстыжими речами, темные, как мохом обросшие, дреговичи глядят озойливо.

А слухи – богаче торговли, новости плотвичками играют в толпе, переплывают, подныривают от ряда к ряду. Еще не вернулись русы князя Олега из похода на Табаристан, не все еще взяли, есть в ладьях место для тканей и пряностей, для серебра и золота, вот и осели на островах в Русском море до следующего лета; а князь уж отправил других в греческую землю говорить о мире с византийскими царями и боярством. О мире, выгодном для Вещего Олега, Ладоги и новой столицы на юге. Князь Олег станет диктовать свою волю греческой земле, дрожавшей под крутыми грудями его ладей, что бежали посуху на колесах. Мир премудрые писцы запишут в грамотке на веки вечные, и будет мир нерушим, потому что вещий Олег прозорлив и силен. Следить за тем, чтобы все правильно, без обману было записано, отправил князь в Царьград хитрое посольство с толмачами и писцами-колбягами, есть там послы наследника князь-Игоря, и княгинь Ольги и Силкисиф, и всяких княжьих родственников и свойственников. Князь Олег не едет в Царьград сам, он будет в Ладоге к Перунову дню – дожидать грамоты о мире здесь, глядеть, как управляется с городом наследник, подколенный князь. А до этого на наш праздник, на веселый, на Купалу, князь Олег пришлет славного кощунника, не иначе – разведывать да запоминать. Кощунник станет петь былички и старые, и новые, и привезенные грецкие.

Ничего не говорит девка, не зная не то не помня половины услышанных в городе, на княжьем дворе и на рынке слов, молчит, склонив голову к сдобному плечу, коса болтается.

Либуша сама услышала, вытянула слова из тугого молчания, палец послюнила, свила в ровную нитку слухи и догадки, соткала полотно, оглядела узор, усмехнулась.

– Вон куда миленький мой Гудила поспешал, – только и промолвила.

Девка не поняла, села на лавку прямо при хозяйке, зевнула, закрыв рот ладонью от навьев, – уморилась. И то от хлопот уж тошненько, праздник на носу. В Ладоге русальцы каждый день пляшут на холме за околицей, свирцы дудят, звенят бубны и сковородки, девки пляшут и ратники пляшут с мечами, толпа кричит и вертится, пахнет распаренным березовым веником от молодых тел, распущенные рукава летят по ветру вильскими крыльями, косы струятся ковылем, вильской травой. Дождь прошел вчера, верно, кудесник какой волхвовал не ко времени, кудесникам – им лишь бы дождь вызвать, любят. Трава промокла от влаги небесной, промокли поневы и рубахи у баб и девок, лишь на спине остались сухие, потому что на спину падали после танца; и трава, на которую упадешь, под спиной – сухая, дождь шел недолго. А хоть недолго шел, но дети все равно родятся, много детей, от дождя всегда дети родятся.

14

Мальчик спал на лавке. Лицо его побледнело и осунулось, губы слабо шевелились. Он видел что-то недоступное Гудиле, что-то важное и, наверное, страшное. Может быть, навьи обступили найденыша, может быть, ему снился тот, кто разграбил его деревню и перебил род.

Гудила приложил ухо к сухим растрескавшимся губам отрока, но не смог разобрать ни слова. Опасливо озираясь, словно Вольх караулил за дверью, или стыдясь присматривающих за домом берегинь и маленького ужа, свернувшегося клубком за порогом, Гудила спросил, как спрашивал хозяин:

– Что видишь, найденыш?

Мальчик принялся отвечать ясно и отчетливо. Гудила вздрогнул от неожиданности, попятился, но любопытство пересилило, и через мгновение он жадно прислушивался к удивительной, недетски связной и образной речи.

– Вижу могучую седую реку и плоский холм у самого истока. На холме – круглое святилище без кровли. Большое святилище в двенадцать саженей с выступами-лепестками для жертвенных костров. В кольце костров, в короне огня Хозяин Волхов, сам Ящер на могучих задних лапах, в крупной чешуе, передние лапы свисают на широкую грудь. Серые ольховые колья за спиной его и колья по бокам. Отрубленные конские головы глядят с кольев на Хозяина. Зеленые мухи сидят на головах, чешут мохнатыми лапками сытые бока. Сидит Ящер, ждет жертву. Богатую жертву, с красными лентами в гриве, с заплетенным хвостом, с розовыми ноздрями и карими глазами. Жертву, откормленную хлебом и клевером, скакавшую в поле на свободе, ни разу не униженную седлом. Вот ведут ее с песнями и танцами к Ящеру, на шее у нее два жернова, голова густо намазана светлым луговым медом, тонко и жалобно ржет она, склоняя голову перед Волховом, и мед капает на песок, точно слезы. Вот подводят ее к реке…

Гудила в ужасе отшатнулся. Больше прочей живности любил лошадей, а сколько их вылечил, сколько жеребят принял, не счесть. И хоть много на своем веку видел крови и смертей, как всякий жрец, а все не привык. Красочное описание подействовало на него сильнее зрелища.

– Нет, малыш, не нуди слушать, замолчи! Потому из меня не вышло путного жреца. Не гожусь на такое дело, не могу нож поднять. Даже голубя не могу зарезать, понимаешь, даже петуха… То, с чем любой ребенок справится… А тут живая лошадь. Глазки у нее, вишь, карие… Но погоди, не мог ты такое видеть-то, не положено тебе. Да ты, коль верить Диру, и не из наших мест. А как Диру не верить, он врет лишь за плату, дело такое. Слышь, про лошадку-то пропусти, дальше давай, я ведь сам того святилища не видал, хотя где только не бродил. А ты вон как складно ведешь, как под гусельки.

Мальчик замолчал, вытянулся на лавке и лежал без движения.

– Ах ты, навьи чары… Все одно, порядок забываю. Как сказать-то надлежит? Как там Дир говорил…Что видишь, найденыш? – вопросил Гудила деревянным неестественным голосом, дабы придать больше силы словам.

– С правой стороны от Ящера в своем кругу суровая Мокошь. Рог изобилия в руке ее и все наши судьбы… С левой стороны, ближе к реке, светлая Лада с зеленой весной за плечами. Прекрасно лицо ее, и кольцо в руке ее. Туман опускается на святилища. Див, дух живого и неживого, закрывшись крылами, плачет на кудрявых деревах. Падает светлая Лада, падает Мокошь. Ящер со стоном и скрежетом кренится, подворачиваются мощные лапы, катится Ящер в глубокий ров и дальше, в реку. Несет его колдовская сила против быстрого течения вверх по реке, по всем поворотам, по порогам перекатывает, постукивает, извергает на берег напротив города. Высокую могилу насыпают над ним и празднуют городом богатую тризну, и на третий день проседает земля на могиле, и Мокошь ходит берегом в можжевеловой роще. Пожирает Мать Сыра Земля, которая сама одно из лиц Мокоши, тело Ящера, остается яма на том месте, где ссыпали над ним курган, и не наполняется яма, сколько ни бросай в нее песка ли, земли. Отделяется внешняя душа Ящера, ходит над рекой, ищет себе другого тела. И когда поднимается она летать в ирье, то вода в реке поднимается следом.

– Что за бредни, малыш, – перепугался Гудила, аж зубами застучал, кинулся очерчивать громовые знаки – маленькие солнца – от вездесущих злыдней, – Ящера скинуть, великих богинь скинуть, быть такого не может! Ох, не услыхали бы они, не осерчали б на нас! Вечные они! Знаешь ведь, что вечные. Опять встрял, а Дир не велел перебивать, коли ты заговоришь! Так ить страшно, дело какое. Пытать ли дальше? Дир придет, хвоста-то накрутит. Погоди маленько, сем-ка меда выпью, ужо посмотрим.

Мальчик продолжает рассказ, не дожидаясь вопроса, он розовеет и поднимается на лавке, а тело его не гнется, но Гудила не в том состоянии, чтобы заметить это.

– Новый бог стоит на месте Ящера. Тело из мореного дуба, голова серебряная, усы золотые. Стрела молнии в руке и палица в другой. Неугасимый огонь из дубового леса днем и ночью горит вкруг святилища. Волхвы ему прислуживают новые, жрецы-воины. Днем и ночью бог ищет себе жертвы, но ни масло, ни петух, ни конь не по вкусу ему, ему надобно кровавую жертву человеческую.

– Ох, малыш, да замолчи наконец! Ну его к навьям, это будущее, не под силу уразуметь этакие страсти. Пусть лучше Дир, он рассудительнее, дела ведает, князей понимает, дело какое, а я – что, я больше по коровам да по бабам, не до перемен богов мне, не до их Перунов. Страшно мне, малыш, мудрено. Княжьи боги – дело темное. Я же не против другой какой веры простой. Ну шаман из чуди там с бубном повыскочит, повыпрыгнет, повоет да попляшет, филином поорет, у нас, вон, и Дир мог бы шаманом… Ну кузнец иной, древлянский, Сварогом мучимый, волком перекинется, на четырех лапах побежит, овцу зарежет, а все ж-таки свой брат лесной… А уж чародейки-меря с чашами, по мне – вовсе красота; мрачноваты порой, но не все, не все, ей-ей. Молчи, малыш, до прихода Дира, пора бы уж ему воротиться. Дай-ка, мы его возвернем. Я ведь умею кой-чего, не просто так мед пью.

Гудила попытался уложить мальчика на лавку ровненько, но тело того словно окостенело. Нимало не обескураженный неудачей, прикрыл больного меховым покрывалом, проворно достал с полки хозяйский квас, набрал полный ковш, трижды обернулся, жадно глотнул, после начал уже медленно прихлебывать. Немедленно с улицы откликнулась сорока, застрекотала.

– Подействовало! – удовлетворенно отметил Гудила и объяснил спящему: – Дир поспешает. Верное средство: не успеешь ко рту поднести, а тот, кого ждешь уж на пороге. Но не пропадать же добру, – выхлебал ковш и чинно уселся к столу, лицом к двери.

Вольх вошел, пригибая голову под низким косяком, сердито взглянул на приятеля из-под густых темных бровей, длинные волосы его, стянутые вкруг головы узкой расшитой тесьмой, казались совершенно черными против света.

– А, Дир! Ужика прикормил, гляжу. Такой, понимаешь, ужик потешный приползал, гладкий да шелковый, что женская задница, – тараща, чтобы придать им честности, круглые глаза, завел Гудила. Но вынести сурового взора друга не сумел, отвернулся к полке на стене, засуетился. – Не то квасу налить с дороги? Квас у тебя важный. Так налить квасу-то? Я вот думаю, ты в него добавляешь чего-то. Не калган, нет? Или от лягушек такой дух приятный. Квас-то, поди, лягушками остужаешь?

– Похозяйничал, – процедил хозяин, и гость испуганно умолк, но через минуту тягостного молчания принялся тараторить:

– Ну чего ты, чего? Самую малость мальчонку повыспрашивал, а он ничегошеньки и не рассказал, считай. Разве, про главное Святилище, то, у истока. Ты сам-то видал его, нет? Подумай, сказал, что разорит его князь Олег и своего Перуна поставит. Что будут Перуну человеческие жертвы приносить. А Великого Ящера закопают не то утопят, не понял толком. Когда еще будет! Да будет ли! И жертвы-то, поди, из пленников да рабов выбирать будут, как водится… Пустяшные жертвы, да? – Гудила внезапно всхлипнул, но тотчас принялся усиленно улыбаться:

– А мальчонка неплохо глядит, смотри, светленький весь и сидит даже. Веселый мальчонка. Ты его разбуди маленько, а то у него тельце чуток затекло, это, дело такое, с непривычки…

Вольх отвечал негромко, но громадная ольха на поляне тотчас зашумела, поднялся ветер, зашлепал волнами по реке. Гудила опускал голову, съеживался на глазах под страшными словами о безответственных жрецах, о смертельной угрозе, о несчастной доле тех малых и слабых, кто вручил себя недостойному их веры. Велеречив был Вольх и безжалостен к другу, увлекся, обличая, перегнул палку. Когда он дошел до недостойного веры, Гудила встряхнулся, как пес, перестал стыдиться, а напротив, как-то развеселился даже. Вольх и рад бы остановиться, но собственная речь несла его могучим потоком, ни островка в ней, ни выступающей косы, чтобы замедлить движение. Заслушалась любопытная берегиня в окошке, приоткрыла маленький рот от усилия понять, не поняла ничего, чихнула от огорчения, перебила речь, и Вольх замолчал, растерянный.

– Давай, давай, срами меня, – подхватил эстафету воспрянувший Гудила. – Разве бродячий жрец к чему пригоден? Только квас пить да коровам хвосты крутить. Да нахлебничать. Да корюшку на базаре копченую таскать.

Перечисление открывало широкие перспективы, продолжать можно было долго и со вкусом, но любопытная берегиня совсем расчихалась от усердия, и Гудила, привычно почесав шею под широкой бородой, запнулся, недоумевая, что мешает ему привести очередную слабость нерадивого жреца, дополнить перечень.

– Ну завел, снова здорово, – пробурчал Вольх, успевший остыть и раскаяться, а также разбудить найденыша, усадить того к столу, достать горшок с кашей и кувшин с козьим молоком. Взгляд у мальчика был мутный, как у хмельного.

– Ой, нехорош найденыш. Неужто вправду из-за меня? – расстроился Гудила.

Вольх хмыкнул и успокоил:

– Поест – получше станет, я в молоко траву кладу, да действует недолго.

– Болотный аир али что? – заинтересовался Гудила. – А не пробовал в воду из колодца, когда звезды уже упали туда, покласть корень валерианы, растертый с красной дорожной пылью?

Друзья углубились в обсуждение различных снадобий, как заправские зелейники, пока Вольх не напомнил о завтрашнем дне, о праздничной купальской ночи. Все должны участвовать: ладожане, жители окрестных деревень, заезжие гости. На холме за посадом большой сбор, принести жертвы, посмотреть последний в году русальский танец придут князь Игорь, дружина и волхвы. Бул передал весточку, что приедет в Ладогу к этому дню, наконец-то они увидят друга, вернувшегося из самого Царьграда, узнают самые свежие новости. А после церемонии, жертвоприношения и пира – Купала, пьянящая короткая ночь, опасная ночь. Того, кто не примет участия в игрищах, могут и наказать по княжескому указу.

Вольх решил праздновать за главным столом наверху, за одним столом с князем и дружиной, а не на склоне холма, среди народа, и не в отдаленной деревне за лесом. Как известный кудесник и облакопрогонитель он имел на то право, пусть давно не пользовался им. Необходимо посмотреть на князь-Игоря и его двор своими глазами, настало время. И главное – на новую дружину. Трудно принять решение, опираясь на слухи, на чужие глаза. Несчастье над князем Олегом он увидел сам, вернее, сумел наконец расшифровать то, старое предсказание. Найденыш должен подтвердить догадку своим сном, но сможет это сделать лишь после того, как получит имя, с князьями без имени нельзя. Вот здесь-то и пригодится Щил, ведь это будет опасный сон; за себя Вольх не боялся, но друг должен охранить мальчика. И это не все – предсказанию надо еще дать жизнь, выпустить в мир на легких ногах. Может, врут о князь-Игоре или не врут, а ошибаются. Да, и слухи противоречивы. Пусть князь-Игорь собирает новую дружину для себя, это еще не означает, что он пойдет против родной крови, своего дяди и князя. В конце концов, это вещий Олег приказал племяннику подобрать людей для нового похода, сам приказал. А он потому и вещий, что далеко видит. Правда, у князя Олега сейчас не много силы в стольном граде. Самая надежная, испытанная часть дружины во главе с Асмудом не вернулась из Табаристана, вернется к началу зимы, успеет накопить силы для следующего похода, конечно. Но сейчас нет с Олегом верных русов. Преданные советники с другой частью старшей дружины сопровождают мирное посольство в Царьград, заодно разведывают царьградские хитрости, пути пролагают. Ясно, что новый поход будет на юг, но на юге много городов, конечная цель держится в тайне. Вернутся и эти, но сегодня у Олега остались только гриди, младшая дружина. А у князь-Игоря – большая сила.

Сидел бы вещий Олег в своем Киеве – беды нет, но собирается в Ладогу… Народ всегда почитал, любил и страшился своего князя, всегда поддерживал. Однако Олег упрочивает культ Перуна, княжеского сверкающего бога, в ущерб родным, близким ремесленнику и торговцу, земледельцу и рыбаку. А ведь при этом может статься, что от почета, любви и страха останется один страх. Как ни крути, Олегу приезжать в Ладогу без воинов опасно, да ведь он опасности не боится. Месяц остался до праздника Перуна, официального повода. Скоро Князю Олегу выезжать, надо успеть предупредить его о том, что означало предсказание на самом деле. А он может вместо благодарности за то голову снести. И если предупреждать ни к чему, если все рассуждения Вольха – ошибка? Не решить. Но времени есть немного. И есть нечаянный помощник: найденыш со своими снами.

Вольх объявил другу о желании отправиться в Ладогу на Купалу, перевел речь, как с коня соскочил. Гудила онемел на мгновение, но тотчас взялся за дело: к чему напоминать о себе в кремле, едва забыли о них, едва сошло с рук предсказание о смерти. Куда как хорошо под ольхой на поляне встречать Купалу с белотелыми прохладными вилами-русалками, с подовыми пирогами да блинами, со стерльяжими спинками, с дорогим ставленым медом, тягучим, прозрачным, зревшим много лет – подале от дружины, ревнивых волхвов и князей, все равно, старых или молодых. К чему лезть на рожон? Никто не вспомнит о двух волхвах, отошедших от дел, не принудит к общему празднику, не покарает за то, что не явились. Что там на холме смотреть-то? Нечего совершенно. Смотреть можно и не в праздник. Можно навестить город в любой день, побродить, полюбопытствовать. И, уж коли решил князю Олегу совет какой передать, лучше потихоньку, через надежных людей, в околенку. Да хоть через Була! Гудила упрашивает упрямого корела, отговаривает от опасной затеи, кричит, воздевает руки, трясет бородой. Ничего не получается у Гудилы.

Вконец расстроившись и наевшись каши, он отправился спать, ибо привык искать во сне утешения от печалей. А кроме того, рассчитывал на завтрашнюю Купальскую ночь: хоть и оставляет его Дир с найденышем – сторожить или охранять, не поймешь – мало ли как сложится, вдруг силы пригодятся, вот во сне сил наберется. Вдруг Купала пошлет не бесплотную невидимую русалку, а гостью из плоти и крови. А встать надо бы рано, успеть до восхода солнца принести из лесу душистого вереска, запалить малый костерок в избе на земляном полу, пусть мальчишка поскачет через него, авось, на день немога отпустит.

15. Говорит Ящер

У-у, подлые, мерзкие человечишки! Непрочные бурдюки, жалкие мешки крови! Любопытство губит меня, досужий интерес к человеческому. На что мне, могучему, опарыши их суждений? Для чего прилепился к слабосильным волхвам? Князей следовало стеречь!

Отчего я не разглядел то, что сумел увидеть во сне дрянной мальчишка! Раньше бы мне это увидеть, раньше узнать! Теперь уж поздно, коли в человеческом сне поселилось – не отвратишь! Эти худые горшки изведут меня, великого, скинут в реку мое тяжелое тело, вывернут лапы ради нового, им подобного двуногого божка. Ради деревянного истукана, похожего на человека, с человечьими руками, человечьим носом. Ему достанется требище мое, моя алчба! Он напьется человечьего тока, станет сильней меня, больше меня! Зачем я сам не взывал их сладкой крови, зачем довольствовался малым? Терпел жажду, пил по капле ради того, чтобы пить чаще. Этот новый бог, образом подобный вместилищам крови, станет пить редко, но драгоценную влагу. Зависть сводит мне деревянные лапы, ужас шевелит молниями в небе. Где жрец, возводивший дом на детских черепах под каждым углом, где хранильник, обносивший святилища частоколом с человечьими головами! Вот кого надо было отличать, кого поддерживать дождями и знамениями. Чем больший страх внушаешь, тем дольше живешь! Но ревность залила мои уши, ревность к прочим древним богам, с которыми приходилось делиться. Помоги я тем мудрым волхвам, понимавшим пользу ужаса! Тем, омывавшим топоры кровью себе подобных, прежде чем срубить и поставить могучего истукана! Как же, ревность, ревность треклятая! Дай я им удачу, хоть часть удачи, что даю этому болтуну, этому огузку, не пришлось бы сокрушаться ныне.

Мои человечишки сумели разглядеть грядущее, то, что недоступно мне. Но я гневаюсь на самом деле не на них, это всего лишь минутная слабость. Я боюсь. Я видел вместе с мальчишкой, как несет меня против течения, как бьет на порогах. Я бог и не могу изменить будущего, того, что видел. Но идущему за мной отольется. Вот это я могу. Недолго простоит истукан в моем кольце, жеребенок не успеет вырасти и состариться, как этого дубового с человечьими усами сволокут вслед за мной в реку в угоду другому новому богу.

Старого князя я потерял, отпустив в новую столицу. Надеялся, что с его отъездом, при его приверженности урманским дружинным богам, мой храм опять станет главным в городе. Зря. Чего ждать от подколенного князь-Игоря, покажет мне мальчишка в своем следующем сне. Ревность отступила перед страхом. Я готов перед концом своего владычества поделиться с этим дубовым истуканом, дуболомом и прочими низкородными с длинными человечьими носами. Поделюсь ради того, чтобы напоследок напиться духмяной крови. Крепкой. Человеческой. Старый князь приедет к выбору жертвы для дровяного идола с золотыми усами. И я помогу найти – не одну, много жертв, десятки, сотни. Глупый корел потащится в город на праздник. Пусть встречает своего «высокого» друга Була, пусть раскрывает ему жалкие секреты. Я сумею воспользоваться ими. И мальчишкой тоже.

15

Княгиня Ольга полюбила спускаться в холодный чулан, где хранились подвешенные к низким черным балкам копченые окорока, провесная рыба, квасились в дубовых кадушках соленые грибы и моченые плоды, привезенные издалека. Она таскала из-под резных смородиновых листов прошлогодние тугие синеватые грузди, мохнатые волнушки, кругленькие рыжики, а нянька ворчала, почему нельзя по-людски, на красивом блюде, за столом, притворно ворчала и перемигивалась с ключницей. Княгиня позволяла им ворчать и перемигиваться, она словно вернулась далеко-далеко, стала снова маленькой и слабой, и няньке опять дозволялось бранить ее. Есть грибы не хотелось, хотелось брать в руки, ощущая упругую прохладную плоть, надкусывать, чтобы похрустывало на зубах, скользило по языку, чтобы от пальцев пахло смородиной и тимьяном. Но больше всего ей нравился запах влажной штукатурки, она украдкой отколупывала кусочки и даже лизала их, хотя нянька каждое утро давала ей с едой толченую яичную скорлупу, по совету зелейника. Этот запах был точно таким, как в доме, где она прожила до пяти лет; так пахло, если лечь на лавку кормилицы и уткнуться носом в стену против печки, вот какой был запах.

Кормилица Ярка была молодая и сильная, но ребеночка родила мертвого. Ольгу она звала Прекрасою и любила, как собственную дочь. Ярка как-то очень скоро состарилась и превратилась в безымянную няньку. А родную мать Ольга не видела, та умерла родами, и хорошо, что они с Яркой рожали в одно время, в одном доме: не пришлось далеко искать кормилицу. Едва Ольге сравнялось двенадцать, все заговорили, что она вылитая мать, все, кто помнил мать, но таких оказалось немного: Ярка да кухарка и еще пара стариков. И, конечно, Олег – великий князь.

Князь был родственником матери, а значит, для Ольги как отец и даже ближе. Урманские дети-мальчики всегда похожи на своих дядьев по матери, не на отца. Но Ольга – девочка, потому и в мать пошла. В честь Олега ее назвали Ольгою, когда ей было пять лет, а прежнее урманское имя забылось совсем. Тот год запомнился хорошо, слишком много перемен произошло в ее жизни сразу, за одну осень. Из похода вернулся отец с богатыми подарками, тканями, золотом, невольниками и невиданными овощами. Ольга, тогда еще только Прекраса, очень радовалась и не могла понять, отчего плачет Ярка, а отец мрачнее тучи, лежит целыми днями, пьет драгоценное греческое вино, не разводя водой, и только кричит на всех. Левая нога и рука у отца после похода оказались перебиты и не сгибались, так что он не мог удержаться в седле, но маленькая Ольга не могла представить, что это навсегда. Когда кормилица сообщила, что отец больше не станет участвовать в походах, она обрадовалась. Тем более что они переехали в большой дом, полный слуг, в доме бывал сам великий князь, никогда не забывая привезти для девочки какую-нибудь безделицу. Отец разговаривал с князем Олегом почтительно, а после его отъезда впадал в неистовство, бросал на пол нарядные поливные миски, топтал их здоровой ногой. Князь привел пять десятков своих воинов, они станут ходить зимой за данью – сами или с Олегом, летом же ездить к Русскому морю торговать тем, что насобирали – отцу, Ольге и себе самим на безбедную жизнь.

Ярка вечерами, сидя на маленькой скамеечке у постели своей воспитанницы (а у нее была настоящая кровать, как у византийской царевны, – подарок Олега), рассказывала о заморских странах, где побывал ее отец, о мраморных чертогах, вокруг которых бродят удивительные звери: белоснежные единороги с золотыми копытами, желтые львы с шелковой гривой и смарагдовыми глазами. О ягодах величиною с кулак, о море, где вода имеет вкус соли и не остывает даже зимой, о деревьях с огромными душистыми цветами на ветвях и разноцветных жар-птицах. А еще говорила, что князь Олег обещал: они никогда ни в чем не будут нуждаться и, когда Ольга вырастет, переедут в большой дворец, а стоять тот дворец будет в самом красивом городе с высокими домами и каменными храмами. Отец почти не говорил с нею, но иногда, даже среди ночи, вдруг наказывал Ярке привести к себе дочь. Истории отца она любила меньше, чем Яркины, то ли потому, что урманское наречие казалось ей менее красочным, чем славянское, то ли отец хуже рассказывал, то ли описание битв и походов не занимало ее. В любой момент отец мог замолчать и отослать ее, мог закричать, застучать кулаком по скамье, жалуясь на судьбу, что не послала ему сына, мог упасть на пол – и белая пена выступала на его губах, пачкала широкую бороду, голова билась о плашки пола. Но Ольга не пугалась, она вообще мало чего боялась.

Когда ей исполнилось девять, князь Олег стал взглядывать на Ольгу как-то уж слишком пристально, и Ярке это не нравилось. А вскоре умер отец, упал на пол, как случалось с ним все чаще, забился головой и – умер. И снова они переехали, в еще больший дом, в огромный город Плесков. Дружинников стало много больше, и стали они теперь – Ольгины. Она прекрасно говорила на нескольких наречиях, отлично ездила верхом и разбиралась в лошадях, какое-то представление имела о народах, живущих вдоль Великого пути, о самом Шелковом пути тоже знала достаточно и отличалась неукротимым любопытством и замечательной выдержкой.

– Великий князь заботится о тебе пуще, чем о родной дочери, – вздыхала Ярка. – Ох, не было бы худа от того.

Князь Олег заехал на охоту в ее леса, просил позволения, как у взрослой, Ольга отвечала ему уверенно. Князь пробыл целую неделю, в первый же день устроил ей экзамен, остался доволен и теми крупицами знаний, что она выказала. Тем не менее прислал двух учителей, славянина и грека, свободных людей, не невольников. Через год Ольга знала больше, чем сама княгиня Силкисиф, даже греческий алфавит начала понимать Ольга. Олег выбирался в ее город нечасто, у великого князя забот много. Но если уж выбирался, то подолгу беседовал о делах совсем не девичьих. Его часто сопровождал молодой дружинник Свенельд, пытался разговаривать с Ольгой, но, хотя в варяжских домах женщины пользовались довольно большой свободой, она никогда не обращалась ни к кому из свиты князя, только к нему самому.

Олег толковал о главнейших делах мудрого правителя, о том, что сильный никогда не защищается, а только нападает, о том, что Шелковый путь – самое важное для княжества, а теперь весь путь от Ладоги до Киева принадлежит ему, и Ольге тоже будет принадлежать со временем. Первейшая обязанность князя – защищать путь, обеспечить купцам и дружине выход на богатые греческие рынки да не давать грекам воли, вот почему так важно самому пойти на них войной и показать силу русского оружия. А также потеснить степняков, иначе они сами нас потеснят. Хазарских данников надлежит подчинить себе как можно скорее, пока слабы хазары, пока утомлены бесконечными войнами с печенегами, но и с печенегами в союз не вступать, племя это коварное и ненадежное. А данники принесут в казну столько денег, что можно нанять новую дружину и пойти на греков. Для того чтобы будущий поход на греков оказался удачным, не годится нынешняя дружина из варягов-урман. Она малочисленна, к тому же урмане не любят конного боя, а будущее – за всадником, не за пешим, а главное, урманскому войску в походе не будет желанной поддержки от местных жителей. А если в дружину привлечь местные городские полки, да дать городским воеводам поболе власти, да взять отряды не только подчиненных племен, а союзников просить участвовать тоже, обещав им справедливую долю, – это войско окажется непобедимым. И в дороге будет легче, все племена окажутся в дружине, значит, все земли, что им предстоит пройти, будут для них общей и родной землей. Когда пойдут по землям полян, поляне из дружины обеспечат им радушный прием у соплеменников, в земле кривичей – постараются дружинные кривичи. И самое главное – не торопиться, не пожалеть времени на обучение воинов. Удивительные вещи обсуждал князь с Ольгой и доверял ей безгранично. Но торопился князь дать своему многоплеменному народу общего единого и главного бога, ох, торопился! А Ольга мала, не созрела до совета, но об едином боге запомнила.

Ярка, ставшая к тому времени старой нянькой, ворчала:

– Князь забыл, сколько лет моей госпоже!

Но князь не забыл. На тринадцатое Ольгино лето, когда буйствовал цветом веселый весенний месяц травень, Князь появился в ее доме рано утром и целый час говорил с нею при закрытых дверях без свидетелей, после чего уехал. Ольга же приказала снарядить ей легкую лодку-павозку, убрать лодку цветами и отвести туда, где река Великая лижет песчаный берег у трех больших вязов перед рощей. После крикнула одеваться, да не рытым бархатом с тяжелым серебряным шитьем, а платье попроще велела подать, но серьги и ожерелья надела самые нарядные. Девки расчесали ей косу, помаслили брови, покрыли ее легким покрывалом, и Ольга отбыла под охраной пяти дружинников, не сказав ни слова даже няньке о том, что замыслила.

В маленькой павозке, засыпанной черемуховым цветом, увидел ее князь Игорь, под зеленым воздушным покрывалом, с тонкими ивовыми удочками, с лубяным ведерком без единой рыбки. Ни одной рыбки не поймала Ольга в тот день, поймала она взгляд князя и сердце его следом. Спешился Игорь, увидел прозрачные очи того же цвета, что Нево-озеро под лучом весеннего солнца, зыбкие, неверные, как озеро. Как озеро, глубокие, как озеро, хранящие тайну. Забыл о косуле, что преследовал в молодой роще, обо всем забыл, бросил поводья, подошел, утопая дорогими сапогами в прибрежном желтеньком песке, пересохло горло у князя, попросил он напиться. Набрала дева прозрачной воды в нежные ладони, поднесла Игорю… Пропал князь. Катались они на лодочке на другой берег, катались обратно. Говорил князь с Ольгою, не мог наговориться, но ни слова не помнил из сказанного. И вился над ними ласковый ветер, смеялись русалки под мелкой волной, плескали воду, рассыпалась она малыми радугами, свивалась кольцами на глубине.

Никогда не поминала Ольга о том, что было сказано великим князем за закрытыми дверями. Но сама запомнила накрепко вот что: молодой наследник князь Игорь ничего не хочет делать по подсказке – только сам. А ум у самого нескорый. Если же прикажешь, а хоть и попросишь – не выполнит. Ну а когда прикажет сильнейший, пусть великий князь, сделает без охоты и плохо.

После того как они прокатились в лодочке, князь Игорь – не иначе русалки наволхвовали – надумал свататься. Вещий Олег осерчал для виду, но сватов заслал. Через месяц все и сделалось. Князь Игорь считал, что уж здесь-то поступил по-своему, нашел себе жену без указки, пусть не самого знатного рода, но урманского племени. Великий князь согласился на брак при условии, что невеста будет его именем зваться, Ольгою. Ольге оно и привычно. Но чего ни князь Олег, ни Ольга не ждали, так это того, что она после свадьбы полюбит мужа сама. Это было не то чтоб неожиданно, но весьма кстати. Притом понимала, чего муж стоит на деле, оставалась послушной князю Олегу и вникала во все государевы дела.

Рисковала Ольга, подкарауливая в лодочке капризного Игоря той весной. Князь Игорь хоть и не слишком охоч был до девушек, но иные все же терпели от него обиды, а рабыни, напротив, обретали желанную волю, понеся от князя дитя. Но на тот рискованный случай, если князь захочет ее взять силою, сидели, схоронившись под ракитником, пятеро дружинников, да Ольга и на себя полагалась.

Молодой князь любил жену не то чтоб без памяти – ровно столько, сколько сил хватало, а сил на любовь у него немного оказалось. Потому княгиня и переживала, что ребенок не завязывался, потому и привечала обавниц да потвор. Правда, к ворожее Ласочке привязалась искренне, но наконец свершилось, скоро ей родить, а значит, всей женской слабости конец, конец всем дружбам, государыня не может по душе поступать, несвободна хуже рабыни. Хотя добра не забудет, расплатится с Ласочкой многажды, на то и власть.

16

Варяжские дети растут сами. Их отцы, если не умирают от старых ран или на поле боя, откуда попадают сразу в Валхаллу, пропадают в бесконечных походах и на охоте, появляясь домой на пару месяцев осенью. Их матери, если не умирают от постоянных родов, следуют за отцами в новые земли, оставляя подросших детей на нянек. Ефанда, мать Игоря, родила одного ребенка, мальчика, отправилась за мужем в далекую богатую Ладогу, уселась в кремле и более мужа практически не видела до его гибели. Первый великий князь Рюрик тратил жизнь на походы, торопился расширить свои новенькие земли. После Ефанда перешла под крыло своего брата, ставшего следующим великим князем, правящим от имени Игоря. Сама же она, склонная к повиновению, не тянулась за властью. Ругалась с ключницей, муштровала челядь брата, это да, но в остальном полностью положилась на того. Она сильно простыла, доглядывая за работницами, трепавшими лен на осеннем ветру, месяц лежала в лихорадке и умерла.

Ефанда не годилась в жены князю, с детства была простовата. Ее не прельщали богатые наряды, и самому пышному пиру она предпочитала лес с ягодами, орехами и грибами. Няньке даже после замужества питомицы приходилось сдерживать Ефанду, напоминать, что мочить бруснику или щипать птицу – не дело для княжеской жены. Великолепного своего мужа Ефанда побаивалась, перенеся часть этого страха на сына. Иногда поглядывала на маленького Игоря с сомнением, словно знала за ним что-то такое, чего не знали другие. Брата же любила самозабвенно и пыталась переложить часть этой любви на его жену Силкисиф, да не вышло, та не позволила. А как только Игорь стал складывать первые слова, совсем отдалилась от сына, считая, что воспитанием будущего достойного воина и князя должен заниматься достойный князь и воин. Олег, кто же еще!

Игорь еще только учился садиться на коня, как дядя прислал ему наставника, хмурого Асмуда. Асмуд учил мальчика биться игрушечным деревянным мечом; когда дядя приезжал домой, что случалось нечасто, маленький Игорь должен был показывать, что освоил. Речи дяди невыносимо скучны, от него пахло конским и человеческим потом, мешки под глазами и глубокие продольные складки между бровями казались мальчику печатью сонма злых богов, о которых рассказывали няньки. Он не мог запомнить ни слова из того, что говорил дядя, а говорил тот быстро, не как другие урмане, и часто переходил на славянское наречие. Игорь так нервничал, что погружался в сонное оцепенение, падая с низенькой скамейки, которую приносила нянька специально для таких случаев.

Когда наследник подрос, дядя взял его с собою в поход. Только отошли от города, реку сдавили каменные кручи так, что пришлось вытаскивать ладьи на берег. Дружинники тащили тяжелые лодки на себе посуху, и не было никого, кто помог бы идти Игорю, накормил и успокоил бы его. Затем они долго плыли на ладье по неспокойной реке. Едва-едва река стала теплой и ласковой и путешествие начало нравиться мальчику, все высадились, спрятались в зарослях, а ему заткнули рот, чтобы не подал голос. Долго ждали, после пришли какие-то люди, богато одетые, дружинники выскочили из кустов, началась битва, больше похожая на избиение. Игорю сделалось страшно, а еще жарко и хотелось пить. Вдруг дядя выдернул его из-под корней большого дерева с разрезными пятипалыми листьями, где он прятался, поднял на коня и еще выше на вытянутых руках, так что Игорь чуть не ударился о небо, закричал:

– Вы не князья, Аскольд и Дир, вот настоящий князь – сын Рюриков!

Игоря затошнило от страха и жажды, а битва продолжалась.

С тех пор он решил, что станет поступать по-своему, как только выпадет случай. Чтобы никто не мог заткнуть ему рот перепачканной землею тряпкой и выдернуть из-под корней навстречу страху. Чтобы, отстаивая свою волю, не пришлось заодно отстаивать и жизнь, решать дела хитростью и чужой силой. Он научился подчиняться внешне, научился ловко прыгать в седло, но наставник в ратных делах Асмуд вечно казался недовольным. Игорь быстро вырос и повзрослел, потому что некому было любить его, няньки менялись одна за другой, и каждая следующая оказывалась иного племени. Таким своеобразным способом дядя пытался привить племяннику разные наречия. Но добился лишь того, что Игорь усвоил: нельзя ни к кому привязываться – все ненадолго.

Он не был совершенным трусом, но не любил битвы, не опьянялся ею. Не верил слову, а только силе, которой у него не было. Любил власть и богатство, которое эту власть давало, не владея ни тем ни другим. И более всего не любил дядю, великого князя Олега, правящего – сперва от его имени, после вместо него, хотя приучился выказывать покорность и почтение князю. Он использовал малейшую возможность делать все по-своему, но дядя почти не давал такой возможности. Все, чего Игорь сумел добиться, – женился по собственному выбору. Жена была удивительно хороша собой, но холодна и приняла имя дяди, а ведь могла воспротивиться. Жена Ольга владела собственным леном, а значит, дружиной и даже богатым городом Плесковом, и это было хорошо. Но жена лучше него понимала чужеземных послов, скорее разрешала споры и просьбы, и вот это было унизительно. Молода оказалась жена, не умела скрыть разум, за что Игорь охладел к ней. Но при всех ее изъянах ни одна из его девушек не казалась столь желанна. Странные мысли посещали Игоря, стало ему чудиться, что бесплодие жены – оттого, что почитает она князя Олега превыше него, своего мужа, но понесла жена, и успокоилось его сердце. А перед этим случилось другое важное событие.

Князь Игорь – подколенный князь, подчиненный, и выбора нет. Дядя оставил его в Ладоге, богатом торговом ремесленном городе, сам же осел в Киеве, благодатном месте, где земля изрядно родила – только воткни палку, тотчас появятся плоды, не то что в Ладоге, на скупой песчаной почве. Игорь жил скудной данью окрестных деревень и неплохим доходом от города. Но и тут дядя сунулся: много воли дал городским старейшинам, из славянских, чудских племен и мери, что рядили большую часть торговли. Теперь и старейшины могли частично распоряжаться городским доходом, вмешиваясь в дела Игоря. Явил дядя благодарность племенам за счет племянника.

Великий князь (дядя узурпировал это звание) пошел на греков, и удачно пошел, вернулся с добычей. Но прежде покорил окрестные племена северян, радимичей, древлян. Еще в походе на Киев с ним были кроме варягов весь, меря, чудь, ладожане и кривичи, а уж на греков-то он собрал всех, кого мог, не одних данников, а даже свободных от долгов союзников. И вот расплатился не только частью добычи, но частью власти за помощь и удачу. В том числе поделился с теми, кто оставался дома, поддержал древний варяжский обычай. Теперь же отправил воинов в Царьград еще раз – не воевать, а подписать новый мир, мир лучший для себя. От того мира надо было Олегу, чтобы Русь могла торговать в Царьграде без угрозы жизни и товару, чтобы жили там сколько надобно, весь торговый сезон, получали стол и дом. То есть богатели на греках, да те еще их бы за это кормили и охраняли. Хитро придумано, ничего не скажешь. В прежние-то времена русского купца запросто могли ограбить не то жизни лишить в чужой земле. Выгодное неопасное дело – ограбить чужака.

Князь-Игорю же Олег наказал собрать добрую дружину, потому как его собственная не только занята делами в Царьграде (пока мир не подписан, послов и купцов приходится охранять), но частью осела в Тмутаракани и вообще ослаблена боями. Зачем вещему Олегу свежая дружина сейчас? Слишком много он восхотел: пожрать больше, чем переварит. Торопится, пока хазар теснят печенеги, а когда оба его врага заняты друг другом, не надо защищать свое добро – не от кого. Но придется рано или поздно.

Князь Игорь думал ночь и другую ночь, много ночей провел без сна и понял, что снаряженье новой дружины – это единственный шанс забрать власть у Олега. Но не нужна ему дружина такая, как у дяди, где под единым флагом многие племена, разные наречия и боги. Славяне и балты любят князя Олега, не за одну лишь добычу служат ему. У Игоря нет на них надежды. Ему нужны настоящие воины – урмане, те, что нанимаются воевать за деньги и верны тому, кто эти деньги платит. А такие воины стоят недешево, шкурками с ними не расплатишься. Денег у князь-Игоря нет. Шкурок тоже маловато, не ездил зимой в полюдье за данью. Зато у него есть клятва, данная старому волхву отца, первого князя Рюрика, волхву Веремиду. И то, что за этой клятвой.

Когда Игорь вошел в возраст, когда дядя доверил ему руководство небольшим отрядом воинов, явился Веремид, дряхлый, с бородою и седыми волосами до пояса, потребовал клятвы. Игорь послушно повторил страшные слова: «Пусть меня разорвет, если нарушу слово!» – и Веремид открыл то слово.

Первый князь Рюрик – великий воин, много завоевал, много добра накопил, да не много показал из накопленного. Мудрый муж, он спрятал богатство и оставил два клада. Один для будущего государства, но об том знать никому не следует, другой для сына Игоря в случае, если жизнь сына окажется в опасности, а Олег не сумеет помочь – будет далеко или умрет. И открыл Веремид, где схоронен клад, как его достать. В случае опасности. Получив клятву Игоря не тревожить клад по другой причине, удалился в леса и в тот же день ушел на Поля сражений, где царит вечная победа, воевать в счастливую Валхаллу удалился Веремид, пусть не был удачливым воином при жизни.

Нечего бояться Игорю, никто не разболтает тайны после смерти Веремида, лишь клятва висит над ним, как ржавый меч, но Игорь не скальд, не станет горевать да слагать песни о клятве. Двух дружинников взял с собою Игорь, достал богатый клад. Двух дружинников Игорь перебил поодиночке, чтоб не разболтали. На дирхемы, спрятанные в корчаге под сосною, он нанял варягов. Новая варяжская дружина стоила всего разноплеменного сброда, собранного великим князем. Стало быть, с такими деньгами и воинами не нужно, не нужно было идти зимою по деревням за жалкой податью. Часть дани доставили сами посадники. Часть пропала, и неважно. На дирхемы из корчаги построены дома для воинов, готовы выступить отряды. Но вязкий страх одолел князь-Игоря, и всю зиму боролся он с ним медом, пивом, тягучим заморским вином. И не было ему дела до жены и девушек его. Пока жена одним зимним утром не потянулась навстречу на широкой постели. Или приснилось?

Клятвы – тяжелое бремя, не отпускают человека. Рано или поздно, год пройдет или тридцать лет и три года – упадет небесным зеленым и хвостатым горючим камнем расплата. Что толку бояться сразу? Ходил уже Игорь, позже, много позже, ставши великим князем, на греков, родил еще сыновей и дочерей от разных наложниц и девушек, насладился властью – да как-то так, вполсилы. Страх, видно, выкопанный вместе с кладом в то памятное лето, никогда не отпускал его, но страх прогоняла жадность. Не желая рисковать даже одним днем своей жизни, поручил сбирать дань, большую часть зимнего полюдья, воеводе Свенельду. Воевода сметлив, бесстрашен, но прозорлив: отдаст только положенную часть своему князю. Все бы хорошо шло, но возроптала дружина: зачем отроки Свенельдовы богаче нас?

Отроки – это младшая дружина, после скажут – челядь, но пока еще – воины. Своим добром князь не поделится с возмущенными: одному дашь, другому, так для себя не останется, пришлось все-таки идти за данью. Позор – он суше страха. Примучали своевольных древлян, больно дики, никак в закон не войдут, много у древлян добра взяли. Но жадность еще суше. Решил князь, что и себе может взять в этот раз побольше, коли легко получилось, а чтоб не делиться, отправил основное войско домой – дело-то проверенное, только что исполнили. Вернулся за добавкой: как ни дики древляне, поймут, что побольше – это лучше, чем достаточно. Не поняли. Перебили небольшой отряд, схватили князя, привязали к верхушкам дерев. Выпрямились упругие вязы, разорвали княжье тело, не надвое, а на куски безобразные, все, как в клятве обещано. Но слова клятвы Игорь забыл за столько-то лет, некогда о словах помнить. А сидели будто на вязах два больших ворона, один кричал: «Дир, дир!» – второй шелестел не по-вороньи: «Аскольд, аскольд!»

17

Никому не верил урманин Аскольд, никого не пускал к сердцу, кроме любимого меча, как положено истинному воину. Знал он только море да битву звон секиры был его душой, удары волны – стуком сердца. А еще торговал Аскольд своей добычей, как принято, но торговал плохо, сильно боялся обмана и потому часто обманывался, чуть что хватался за меч и много от той горячности имел убытка. Однажды весною на полпути в Грецию заглянул он в вишневый сад, и подул ветер, разметал белый цвет, кинул Аскольду в глаза. Но прежде цвета бросилась воину в глаза маленькая хрупкая девушка с темной косою и вишневыми устами, гуляющая в том саду. Грызла орехи белыми, как лепестки цветов вишни-трехлетки, зубами и смеялась Аскольду. Его боялись, это правда, ему угождали, его, случалось, упрашивали, обманывали – это уж постоянно. Но смеяться – никто ему не смеялся. Раскрылось сердце, полетело выгнутым лепестком, а за сердцем и сам Аскольд. Двух охранников смел на пути, и еще трех, а тут уж и хозяин с небольшим отрядом подоспел, и пропал бы Аскольд, да девушка сказала хозяину:

– Не трожь! Хочу расплести свою косу на его подушке.

Не поверил Аскольд: обман это, морок. Но обмана не вышло. Хозяин, брат девушки, принял воина с доверчивостью. А ведь был он, Дир-словен, не последним человеком, и дружина под ним ходила немаленькая. Как жил он до Аскольда с этой своей нелепой доверчивостью – совершенно непонятно, но жил и богател день ото дня. Когда же стали они вместе ходить в походы, Аскольд с Диром, то сделались вовсе непобедимы, два меча взлетали как один, и всякий конунг или князь не то басилевс был бы счастлив видеть их при себе, в своей дружине. Но они решили ходить под Рюриком, урманин и словен, и много раз бегали через море на славном драккаре. Когда же Рюрик осел в Ладоге и принялся рубить крепость, недоверчивый Аскольд сказал простодушному Диру:

– Рюрик стар. Больше не добудет славы или доброй добычи. После него сядет княжить Олег, его шурин, а нам с тобою придется удовольствоваться малым. Уйдем от Рюрика на юг, к тем вишневым садам, где встретил я свою жену, а твою сестру, где розы цветут до глубокой осени, а река встает подо льдом лишь на месяц.

Вот как красиво сказал Аскольд. И еще сказал:

– Мы станем воевать вместе, но я на полшага впереди, и завоюем себе княжество. После станем вместе править и вместе торговать, и ты первый определишь цены как счастливый в искусстве торговли, тогда не только прокормим, но обогатим свое княжество. Словены полюбят тебя, ведь вы одной крови, но не станут своевольничать и свариться по обыкновению словен, потому что с тобою я – урманин. А мой сын и твой племянник, когда родится, соединит обе наши крови и вырастет великим правителем, и, может, Византия когда-нибудь ляжет под ним.

С тем они дошли до Киева, где земля так богата, что плодоносит даже вишневая ветка, забытая пастушком на темной, влажной, как лоно, земле. Киев открыл ворота, Аскольд привязал к поясу ключ от крепости, а Дир – ключ от сокровищниц и амбаров. Город процветал, и Аскольд чуть не поверил, что обмана больше нету в мире. Но время шло, а не родился сын у Аскольда и племянник у Дира, одних дочерей приносила маленькая хрупкая княгиня с темной косой, спрятанной теперь под покрывалом. После рождения пятой дочери Дир крепко задумался и подступил к другу:

– Ты должен взять себе еще одну жену! Это говорит тебе брат. Мне больно, больней, чем тебе, но мы должны думать о городе.

Аскольд усмехнулся в сторону, покачал головой, сделал вид, что задумался, сделал вид, что решился:

– Должен признаться тебе, Дир, мои наложницы тоже рожают одних дочерей. Потому я и меняю их так скоро. Поверь, ни одна не дорога мне так, как твоя сестра, но я тоже переживаю из-за наследника.

Круглое лицо Дира вытянулось, он потряс головой, словно в уши ему натекла вода от неудачного прыжка в реку, и Аскольд привычно изумился и растрогался: неужели на самом деле у Дира нет наушника, кто сообщал бы не только о делах торговых и политических, но и сплетни из жизни женской половины Аскольдова дома. Интересно, признается ли Дир в своей беде? А у Аскольда были наушники в доме друга, хоть и доверял тому, насколько отпускало сердце, сердце же у воина жесткое, круглое. Дир признался:

– Я обещал жениться на той, кто родит мне сына. Но дочерей родилось уже больше двух дюжин от разных женщин, а сына все нет. Ты меня за последнего простофилю-то не держи. Знаю, много охотниц войти в терем законной женой, иные из моих девушек меня обманули, понесли от других, хотя приходили в мою постель девственными. Но, все одно: рожают дочерей.

– Дир! Это твои края… – Аскольд нахмурился и запнулся, тяжело ему, воину, показалось пересказывать небылицы. – У вас много странных преданий. Недавно приходил бродячий скальд, кощунник по-вашему. Пел красиво, но слова нескладные, как глиняные игрушки, вылепленные ребенком. Не умеете вы слова складывать. А пел он о киевских женах, о том, что все жены здесь – ведьмы. И пуще всего из ворожбы любят напустить на молодух бесплодие или чтобы мальчики не родились. Дир, кто подучил его? Кто-то стоит за спиной этого нелепого певца, я даже вижу тень с высоким урманским шлемом и слышу звон знакомой секиры.

Дир рисовал по белокаменной богатой стене свои смешные охранные словенские знаки; чем помогут знаки, чудак!

– Брат! Не надо! Молчи! Не веришь в наших богов – не верь, но молчи. Сколько девочек принесли твои наложницы? Четыре дюжины! А ты все не веришь, мой недоверчивый брат. Если бы от барана рождались одни ярочки, скорее бы поверил, что дело нечисто. Конечно, кощунника подослали. Но какая разница? Ясно, что нас с тобой сглазили, но выгодно это не Олегу, на которого намекаешь. Ему своей Ладоги хватает. Выгодно это здешним воеводам. Тяжела им власть разумная, городское богатство тяжело. Привыкли, безрассудные, к смутам и нищете.

Аскольд не поверил. Но задумался.

Через недолгое время прибыл гонец от князя Олега: Олег-де стоит под Киевом. Мало воинов в его ладьях, но много всякого товару и невольников. Торговать хочет. А еще привез сильного волхва-кудесника, будто бы тот сам явился к Олегу из корельских лесов и упросил князя взять с собой в Киев; говорил, что летал белой птицей над всем светом между двух морей и видел: у киевских князей большая беда, наследник не родится, сглазили их. И сглаз-то снять несложно, надо лишь, чтоб Аскольд с Диром сами за ворота вышли да с малой дружиной подошли к кораблям Олеговым. Ну а уж как кудесника увидят, чтоб вовсе спешились и, смирив гордость, шли по песку до волхва на коленях.

И поверил вдруг Аскольд, но Дир задумался. Поглядел же на лицо брата, ставшее счастливым от веры в волшебство, удивился, как лицо от счастья меняется, и решил: пусть будет так, как хотят боги.

В тот же день названые братья разлучились. Дир поднял золотую чашу на богатом пиру в Дивном вертограде и засмеялся, увидав рядом своего отца, молодого и сильного, со здоровыми глазами. Отец его засмеялся тоже и хлопнул пожилого сына по плечу, ударил небольно в грудь кулаком, стали Дир с отцом одного возраста. Аскольд же поднял меч на Поле Счастливых Сражений, и повел его меч впереди прочих урман, рубя головы врагов налево и направо, не чувствуя усталости.

Маленькая княгиня с темной косой приготовилась без страха встретить смерть в высоком тереме, но не тронули ее, и дочерей не тронули, а сыновей у нее и не было. Хотела маленькая княгиня взойти на погребальный костер с мужем и братом, да похоронили их в разных местах. Осталась княгиня с дочерьми, но коса ее с того дня побелела, как вишневый цвет, что привел к ней мужа. А место гибели первых киевских князей на правом берегу Днепра, на уступе, стали с тех пор называть Аскольдовой могилой.

18

За два дня до праздника, до Купалы, когда княгиня искала прохлады в полюбившемся чулане, а нянька и ключница ласково посмеивались над ней и присыпали свои речи такой же острой приправой, как недешевая соль и пряности в кадушках с грибами, и сквозили в речах долгожданные, немного страшные роды и будущие дети, потому что если уж развяжется женщина, будь она хоть княгиня, хоть рабыня – после не завяжешь, не котомка, – стукнула дверь чулана. Княгиня Ольга лениво поворотилась от влажных смородиновых и вишневых листов, от скользкого душистого великолепия груздей и волнушек, от серой стены с налетом нежной плесени и подскочила на месте, а ребенок торкнулся в животе, упреждая об опасности. Няньку и ключницу как корова языком слизала, хоть нянька-то княгиню ни на шаг не отпускала от себя, подслеповатых глаз не сводила – не потому, что не велено, сама тряслась за воспитанницу.

Перед закрытой тяжелой, разбухшей от сырости дверью стоял молодой воин в однорядке тончайшего сукна, у самого князь-Игоря не было такой, и с тяжелой, но тонкой чеканки гривной на шее – не воин, советник и воевода Свенельд. Ольга не любила его еще с тех пор, как тот приезжал мальчиком вместе с князем Олегом, и не могла объяснить своей нелюбви. Воевода же смотрел на нее с почтением, но не робко и с нежностью.

– Не пугайся, княгиня Ольга, – довольно официально заговорил Свенельд, а чулан, кадушки и окорока вопили: «Не слушай, не место, не слушай, не место!»

Ольга замерла, удивляясь себе и своему необъяснимому страху. Спохватилась – он же человек князя Олега, не должен причинить вреда. Верно, хочет что-то рассказать о князе, что-то спешное. А спешное редко бывает радостью, правда, что ли, не слушать? Ольга решительно двинулась к дверям, прикрывая живот извечным и неосознанным охраняющим жестом сложенных рук, но вспомнила о сегодняшней Свенельдовой беде: в кремле новости снуют проворней мышей и так же вездесущи, любая отдельная беда становится общим достоянием.

Лучшие почтовые голуби были у Свенельда, радужно-сизые с красными лапками, блестящими круглыми глазами. Жили они отдельно от прочих, высокая голубятня стояла у воеводы во дворе, кормили птиц отборным зерном, быстрее и надежнее вестников не было даже у князя Олега. Воевода не расставался со стаей, возил ее за собой с места на место, зато и знал новости раньше других и князя мог упредить. Ни ветер, ни стрела не могли догнать его голубей, разве ладожские семарглы, но те говорить не могут, а голуби носили на красных лапках маленькие говорящие грамотки, специальными значками процарапанные. Двух любимых голубок Свенельд сажал на плечо, и они брали у него изо рта вымоченные в вине зернышки, а клювы у голубок были цвета спелой морошки. Сегодня утром пали все голуби до единого, только яйца остались, холодные, без голубок. Отравились птицы – зерном ли дурным, лукавый раб ли подсыпал чего-то из озорства, словенские ли злыдни пролезли в леток. Пожалела Ольга Свенельда, догадалась, пришел жаловаться, а просить – вряд ли. Хватит у него дирхемов и соболиных шкурок купить новых птиц, но пока обучишь – время уйдет, да и где взять таких резвых.

Свенельд ни слова не сказал о голубях.

Речь его, ясная и быстрая, ужаснула Ольгу. Может, знал ее хорошо, не стал обиняками изъясняться, может, опасался, что в желанной тягости своей не осилит она намеков. То, что не побоялся донести ей дурные вести, – не удивило, полагался воевода на ее привязанность к вещему Олегу, а вещий, поди, и речь его предвидел.

Получалось у Свенельда, что муж Ольги, князь Игорь, не годится в великие князья, не совладать ему с молодым государством, как неопытному наезднику с норовистым конем, а страшней то, что он – первый враг князя Олега. Резоны не приводил, заговором не стращал, сразу на другое перевел, на будущего ребенка. Ребенку выпадет великий жребий – Ольга успела подумать, сам ли Свенельд волхвов созывал-пытал, или Либушу подслушал, когда та гадала, – ребенок станет князем и воином, каких свет не видел. Вещему Олегу скоро время придет уходить на Поля Счастливых Сражений, возраст у него нешуточный, но сына Ольги успеет на ноги поставить. Если князь Игорь не помешает, не встрянет промеж. А он встрянет, по всему, задумал что-то, и сам же своей задумки страшится. Самое главное, получалось из слов Свенельда, – вот эта Игорева задумка против вещего Олега умысленная. А если бы князь Игорь выпил вина, допустим, несвежего, ну как зерно, склеванное голубями сегодня… Ушел бы в Валхаллу раньше Олега – а это счастливая доля, уйти на вечные поля молодым и полным сил, не испытав болезненной немощи, не утратив желаний! Если б Игорь ушел раньше, ну, например, ушел через неделю или месяц, князю Олегу не так долго осталось, вот сына Ольги на коня посадит, а это три или пять лет еще – тогда-то Ольга могла бы править именем своего сына, пока тот не повзрослеет совсем.

Не стерпела княгиня, уточнила:

– А ты бы советовал мне, то есть указывал – как править.

Не смутился воевода и взгляда не отвел:

– Напрасно укоряешь. Подумай, княгиня, кому мешали мои голуби? Кто может бояться быстрых новостей? Видимо, Ладоге есть что скрывать от вещего Олега. Я же не рвусь к власти. Но предан великому князю, а больше никому не обязан. О нем пекусь. О его деле – о государстве. И о тебе, ты его настоящая наследница.

Ольга могла позвать своих гридей, и воеводу бы схватили, казнили за измену: шутка ли, князь-Игоря отравить! Могла сделать вид, что испугалась или не поняла. Могла спорить, выяснять детали. Но время кончилось. Она знала, чего точно не могла: не могла быть слабой и счастливой, заниматься лишь счетом дней до долгожданного и немного страшного срока, до родов. И знала, что Свенельд говорит правду. Потому наклонила голову и ответила:

– Жди!

Он понял, время кончилось. Но промолчал. Голуби уснули в голубятне, верхового гонца в Киев остановят стрелой, едва покинет город. Кроме Ольги, никто не сумеет передать весточку великому князю и предупредить о неясной пока опасности. А Ольга в тягости, Ольга любит и великого князя, и мужа.

Воевода поклонился, вышел прочь. Ждать он еще не научился. Но надеяться умеют все, надеяться в крайнем случае на собственный меч. А еще он знал с горячностью молодости, не понимая, почему должен уважать отжившие законы родства, знал, что княгиня, увенчанная красотой и мудростью, предназначена в жены ему, его желанием предназначена, а стало быть, и богами. И живи они, как прежде, за Варяжским морем, он взял бы ее, Ольгу, если бы не клятва князю Олегу. Клятва, которую никто не просил.

Нелюбовь к слабому жадному наследнику Рюрика, к Игорю, он перенесет на его сына, правда, без презрения, испытываемого к отцу, хоть это будет и ее сын, хоть будет великим воином Святославом. Но что такое сын женщины? Женщины часто рожают, сыновей много. А великий воин? Он сам – великий воин. И уже доказал это.

19

Найденыш заснул и тотчас проснулся, как от толчка. Голова не болела, но с правой стороны ее словно распирало изнутри. Как от сильного удара чем-то быстрым и круглым, вроде копыта. Сон еще дрожал перед глазами: длинный, подробный, хотя спал мальчик недолго. Снилось, что идет по круглой поляне, заросшей калганом и клевером, рядом мужчина средних лет, лицо мужчины казалось знакомым и даже родным, но имени он не помнил. Ни имени, ни того, кем ему приходился спутник. Наверное, родственник, но не отец, а может быть, учитель. Выглядел предполагаемый учитель неважно: длинная не по росту, грязноватая подпоясанная рубаха, домотканые полосатые порты, плащ, подбитый засаленным бурым мехом, таким же спутанным, как борода учителя, густая темная борода, а вот брови редкие и клокастые. Зеленоватые маленькие глазки смотрели с непонятной жалостью, пухлые губы учителя, губы обжоры и краснобая, подвижными червяками лезли из бороды, извивались.

Найденыш напрягся, пытаясь услышать, что говорит учитель. Тот рассказывал или выспрашивал – во сне казалось непонятным, кто из них двоих видел это, – о каком-то огромном святилище. Святилище было не слишком близко к Городу, но не за морем. Повествование велось хоть и без должного почтения – у соседних-то волхвов мудрости поменьше, чем у наших, говорил учитель, боги у них немощнее, – а все равно получалось страшненько. Учитель же, видимо, хотел, чтобы получилось забавно. Но чермная кровля с проемом для дыма посередине, багрец занавеса, пурпурная дорогая шерсть на богатых сундуках превращали белого четырехглавого бога, обитающего в капище, в кровавого. Идол качался на красных волнах внутри четырехстолпного храма, поворачивался то одной, то другой гранью, и даже ласковая Богиня с кольцом в руке, навеки прикованная к идолу, поскольку составляла с ним одно, глядела грозно. У входа толпились волхвы и конюхи.

Священный конь прижимал уши, ронял пену с морды. Его белые бока, заляпанные грязью, тяжело вздымались, гладкие ноги с тяжелыми подковами дрожали. Каждое утро коня вычищали серебряными скребницами до белоснежного блеска, спутанную долгую гриву разбирали и причесывали волосок к волоску, но нежные ноздри чуяли врага, конь тихо ржал, изгибал шею, ворочал огненным глазом. Ночью ему опять предстоит сражаться с врагами, биться грудью в черные груди других коней, кусать неведомых всадников, уворачиваться от ударов копий, выносить невидимого хозяина с поля боя, переплывать злую реку, переходить топи, осыпая брюхо ископытью, брызгами темной болотной жижи, зловонным узором покрывающей сияющую шкуру. Таким его найдут утром храмовые конюхи, но неповрежденным останется кольцо в стене конюшни, не распутанным хитрый узел поводьев; не порван чембур, не распечатаны надежные заговоренные запоры на дверях. Только сбитые подковы, брызги грязи да тяжелое дыхание расскажут о ночной битве. Конь Свентовита живет вечно, он всегда одного возраста, он не бегал счастливым стригунком за ласковой светлой кобылой, не пил ее молока. Он, наверное, питается кровью и рвет мясо широкими зубами, вырезая полосы кожи из человечьих спин, как сам Свентовит; пусть учитель в страхе отрицает это и рассказывает сказочки о заповедных лугах, куда водят коня на выпас храмовые конюхи. Этот конь прибегал ночью сюда, в землянку на краю поляны, и ударял копытом, пробивая стены, доставая до головы, до правой, распухающей изнутри стороны, до хрупкого виска.

Учитель пугался и заговаривал о своих богах, о домашних богинях Рожаницах, о Небесных Владычицах. О том, как велика была их сила в давние времена, когда самого Рода еще не существовало, а теперь уж и Роду не служат. Они заселили леса зверями, реки рыбами, поля злаками, а когда изобилие пришло на землю, родили людей. Рожаницы живут высоко в небе вместе с птицами и до сих пор рожают для людей все необходимое. Рода тоже родили они, и всех мужских богов, и самого великого Ящера, который пожирает по ночам солнце. Но сперва одна из них родила другую.

Учитель сам не видал, но еще дед его деда рассказывал про крошечных пятнистых оленят, льющихся на землю из тучи небесной, где укрылись Рожаницы. Да вот здесь это и было, на этой самой поляне, у родника – выдоха Рода, под этой ольхой с зелеными шишечками, учитель может поклясться бородой, а вообще-то он и сам видел что-то такое, точно видел, сейчас вспомнил, понимаешь. Они с Вольхом еще пили очень душистый ставленый мед, так что дед деда ни при чем, они с Вольхом сидели на высоком берегу и видели, как туча над Волховом разродилась дождем из рыб, больших и малых, серебряным веселым дождем, рыбаки еле успевали утаскивать добычу, мальчишки гонялись по берегу, хватая крупных, бьющихся на песке сигов, щук и лещей. Хотя лещ, знамо дело, дрянная рыба, костлявая, вот белорыбица – это да, а ведь белорыбица, говорят, жена Ящера. А то еще говорят, что Ящер умыкнул жену у вспыльчивого Перуна, поднявшись по Млечному пути, потому Перун без жены остался и до сих пор зол на Ящера, да сил не хватает отомстить. Зачем Ящеру Перунова жена, непонятно… У Ящера Купала есть… Белорыбица есть… А про белорыбицу, да, белорыбицы тоже много нападало из той тучи небесной, они с Вольхом вполне могли спуститься и набрать, навялить на всю зиму, засолить, да не хотелось разговор ученый прерывать, под чашу с медом хорошо разговоры ученые вести, дело такое. Оставили рыбакам и речным куличкам-зуйкам всю добычу, пусть их, не жалко. А Вольх-то хоть и думает, как все корелы, что мир со дна моря подняла серая утка, а значит, утка всему начало, Рожаниц почитает все ж.

Мальчик не слушал про рыбу, про утку, но запомнил про оленят. Может, не конь прибегал, а олень, рыжий пятнистый олень поднимал копыто, ломал стену, целил в голову. Учитель угадал, о чем он думает, резко остановился, замолчал, провел по лбу найденыша прохладной мягкой рукой. Прилетала сорока, ругалась, кричала. Учитель смотрел на нее, качал головой, не соглашаясь, говорил:

– Наплевать нам на Вольха, боялись мы его, а то! Пойдем в город на праздник. Праздники всем полезны, праздники от работы отвлекают и от мыслей дурных. Выпьем меда, мед тоже полезен, в нем весь ум, в меде и в рыбе, много ума, в шариках таких маленьких, летучих, что в меде играют, переливаются, а наверх не всплывают. У тебя эти шарики в животе соберутся, а потом в голову ударят, сразу умным станешь. Тьфу ты, экий я дурак, не думай про голову, не в голову, нет, в печень, знамо дело, ум весь, он в печени сидит, то есть сперва мед ударит шариками, потом умным станешь. Запутал меня совсем, вредно долго говорить, коли не обороняться.

Учитель чертил круги по земле, бормотал бессмысленные бессвязные слова, чертил круги у его ног, обходя их общую вытянутую сдвоенную тень.

– Дай-ка, пойдем в дом, оборонимся и отправимся в город. В квасе, сказать, тоже ума хватает, шариков этих, но квас, дело какое, шариками пожиже будет, мед наваристей. Оборонимся медом. И тотчас отправимся. А и не в город пойдем, праздник-то не в городе чай, а на холмах, потом к реке все спустятся. И Вольха не обманем, в городе-то, правда, не будем. На празднике всем быть велено, даже наказать могут, если не явимся, нельзя ослушаться! На пляски посмотришь, на костры, где старые лапти да утварь жгут, на колеса огненные, что с берега в воду полетят, на девок, как они купаться пойдут и нас за родилки ухватывать… Хотя тебе рано, поди, ну там поглядим, рано или нет, это ты сам почувствуешь. Вольху-то не болтай, на всякий случай, коли его не встретим в городе, то не болтай ничего. А как мы его встретим, если в город не пойдем, а сразу на холмы? Не встретим, не боись! Столько народу будет, ты этакого многолюдства за всю жизнь не видал. На, медку-то глотни чуток. Не просто так пьем, чай, Купала нынче.

Мед ласково побежал по языку, отозвался сладостью внутри, наверное, в печени, гладкими маленькими шариками добрался до живота, взорвался там и разбудил.

Он спал не больше двух минут.

20

Он спал и в то же время был на огромной поляне на холме, на поляне, покрытой травой и народом, что травой. Мокошь Подательница Благ в грозной и простой красоте неотрывно глядела из центра. Глубокая яма, куда Богиня укладывалась спать на зиму, затянула свой мрачный глаз светлой мокрицей с мелкими круглыми листиками. Кольцо костров крады вкруг Богини сияло живым, только что зажженным огнем, бледным от солнца. Другие огни в окрестных деревнях и городе спали мертвым сном третий день, чтобы родиться нынче от нового, живого. В капище на земле в больших чанах зеленели первые плоды: горох и бобы. Против центральных высоких кленовых свежесрубленных хором расположился немолодой наследник князь Игорь в широких сборчатых штанах, заправленных в полосатые гетры, в парчовой острой шапке, отороченной мехом черной куницы из древлянских лесов. Гриди, младшая дружина, стояли полукругом, томясь на жаре в толстых плащах одинцового сукна с камчатными подпушечками. Острый запах крепких и потных тел, дыма, свежего сыра, давленых бобов, многоцветных венков, нагретой на солнце коже поясов и перевязей, начищенного железа заполнял святилище до небес и теснил людей. Княгиня Ольга сидела подле мужа на кресле с резной спинкой; ящеры, переплетаясь ушами и хвостами, глядели поверх ее плеч, не замечая выше сидящих Хугина и Мунина, верных воронов Одина. Княгиня редко смотрела на мужа, больше на Мокошь, на жрецов, готовящих бескровную жертву, на кощунника, тихо перебирающего гусли в ожидании выступления. Княгине было смутно, тошно с утра, но сидела прямо, глядела величаво и спокойно. Солнце над головами играло и толкалось, как плод у нее в животе. Горели костры, прибавляя жару, плыла в их дыму Мокошь с опущенными к земле руками, и не было уж за ней резвых юных всадниц с золотыми сохами, а выступали мужчины с солнцами в руках на тяжелых конях с солнечными головами.

Вышел вперед кощунник, тронул струны, повел рассказ о Купале, приведенной в жены к Ящеру, утопленной в Волхове, об их свадьбе в речном царстве, на желтом дне в светлом перламутровом дворце. Сотня имен была у Купалы, но как бы ни называли ее, хоть Персефоной, хоть Прозерпиной, должна была на полгода спускаться к супругу в подземный мир от ясных глаз золотого солнца. Сотня имен у Ящера, но как бы он ни звался, хоть Аидом, хоть Посейдоном, не мог удержать жену более полугода, ускользала, возвращалась наверх к солнцу и людям с первым жаворонком. Люди слушали кощунника, дивились, глазели издалека, как жрецы почтительно подносят жертвы идолам, благодарят и просят, но просят чаще; как улыбается сверху с чистых небес добрый бог Белый Свет, Дажьбог.

Поднимались к небу знамена с зашитой по углам полотнища чародейной травой, звенели жезлы, возвещая ритуальный танец, кружились плясуньи, летели длинные рукава купальских рубах, летели и не догоняли хозяек, кружились русальцы, обученные плясуны, топали ногами и прыгали, падали на землю в изнеможении. Главный волхв, нарядный, щеголеватый, разбивал глиняный горшок с травой дивосилом и чесноком, возвещая окончание обряда. Бегали младшие волхвы, провожая высоких гостей в хоромы с земляными, пряно пахнущими лавками – напротив требища, сотрапезничать с богами. Простой люд растекался, плескался по холму: праздновать Дажьбогу, Мокоши, пить миром сваренное пиво, плясать, топать ногами, вести хоровод.

В прохладных хоромах на земляные лавки, покрытые нежным дерном, сто гостей садилось против князя, а другое сто – по левую руку, и третье сто – по правую.

Встал князь Игорь, поднял рог с чеканной оковкой, чуть не полведра хмельного меда вмещал рог. Не как рядобную чару поднял рог, не пустил по кругу – поднес в дар верховному жрецу. Княжеский дар с хитрым узором. Многомудрый жрец-хранильщик придумал и растолковал искусному серебрянику, как чеканить узор: два дива, как живые, поводят клювами, расщеперя гребни; бежит хорт-пес за зайцем, цветет хмель, переплетаясь гибкими стеблями – выше, выше. Купала в нарядной вышитой рубахе держит тугой лук нежными полными руками, вот уж легкие стрелы летят, попадают в Ящера-Кащея.

Богат подарок, велика честь. От радости верховный жрец пошатнулся, побледнел от восторга. Протянул обе руки за рогом, пригубил мед. А князю мало праздника. Хлопнул в ладоши, подал знак, и встал новый кощунник перед пирующими. Новый, да известный: лучший кощунник старого князя Олега по прозвищу Соловей, тот, кто только-только приехал из чужих земель вместе с купеческими караванами. Не стал в Царьграде ждать русских послов, снаряженных новый мир с греками подписывать, раньше уехал, видать, князь Олег его воротил.

Одетый богаче и прихотливей главного волхва, в однорядке невиданного узорного сукна с золотым шитьем, камчатом плаще, плетеном серебряном поясе, Соловей поклонился собранию, и вздрогнул на дальнем конце стола кудесник-деревенщина в худом бедном платье. Кощунник завел песнь, растолковывающую узор на дивном роге, даре князя Игоря верховному жрецу. Песнь о Кащее и его смерти, укрытой в зайце. Потому от зайцев и жди худа, поворачивай домой, коли дорогу перебежит… Похищает Кащей прекрасную белотелую деву, но не Моревной зовет ее сказитель, не Русой-Русой, не Купалой. Зовет ее греческим именем, непривычным уху, неловким, но чудесным – Анастасия, что значит – воскресение. Чтобы выручить Анастасию, надо выпустить Кащееву смерть, но ни пестрая птица-ястреб, ни быстрый хорт-собака не могут поймать смерть-зайца. Дунул див, дохнул другой, вся округа взволновалась, все леса, и поля, и моря, и реки. Волшебная сила взметнула стрелы на Кащея. Как первая стрела изломилась, вторая – изогнулась, а третья стрела летит прямехонько, вот она, смерть Кощея – Змея-Ящера.

Шла чаша по ряду, хмелели гости, ноги перед скамьей расплетали, забывали о новом кощуннике Соловье. А тот, нарядный, шептался, перемигивался с волхвом-деревенщиной, и оба радовались встрече.

Угасает день, Ящер разевает пасть, ждет нареченную. Выходят из хором высокие гости, поднимаются с земли прочие, ведут невесту-красавицу, увенчанную плетеным цветочным венком поверх голубой камки фаты, в пышном свадебном уборе, к реке. Волхвы несут следом волшебное зелье из дягиля, высокой и сильной травы, цветущей малыми солнцами. Подружки невесты несут творожные лепешки, медвяные калачи и горшки с гороховой кашей, поют печальные песни: «Где твоя невеста? В чем она одета? Как ее зовут? И откуда привезут?» – а глаза их смеются и весело звенят на смуглых щеках серебряные колты, подвешенные к парадным венцам. Плачет невеста, мочит ресницы пальцем, измазанным в молоке, а полные губы горделиво изгибаются – сколько народу смотрит на нее, сколько народу избрало ее самой красивой из всех, то-то осенью от женихов отбоя не будет. Много народу, но могло быть еще больше. Великий князь, вещий Олег не приехал. Молодая разведет костер – первый из костров на берегу – без великого князя. Не жалует он народные праздники. Лишь Перуна да своих урманских богов чтит. А наследник, подколенный князь Игорь, не гнушается. Жены его, княгини Ольги, правда, не видно, отбыла давеча в кремль. А то ж, у князей и людей их свои боги, свои обряды. Но наследник, хоть и княжьего племени урманского, будет к реке вечером, и дружина с ним. Ах, какие красавчики, какие ладные. Покупаться бы с такими, полюбиться бы… И падают, падают девичьи сердца на самое дно Волхова, Ольховой реки. Причитает на берегу певунья с распущенными тяжелыми волосами, выбранная «мать» невесты, щеки ее в полосках золы в знак горя, просит жалобно:

– Не берите воду, не косите травы на берегу, не ловите рыбу – не рыба это, а тело моей дочери, не трава, а коса ее, не вода, а краса погибшая.

Катятся огненные колеса с крутого берега, горят костры из дубовых сучьев, пахнет зажженным конопляником, привязанным к купальскому столбу, взлетают над кострами легкие ноги. Пары, взявшись за руки, бегут к реке, чтобы унять жар, смыть сладкую усталость и снова ринуться на ненаглядного врага, впечатать нежную спину в теплую траву, иссушенную солнечным желанием, или прямо в речной песок, захлебываясь от воды, несвязных слов и блаженных стонов. Бурлит поток от яростного сплетенья тел, не разберешь, человечьих ли, рыбьих, русалочьих. Пританцовывают чаши, малыми букашками ползут с их стенок знаки плодородия, бегут по песку, плывут по воде, забиваются под рубахи и поневы, жгутся, щекочут ножками, и нет от них спасения, не спрятаться, не укрыться нигде, разве что в объятиях, в другом теле, снедаемом тем же недугом. Тогда успокаиваются знаки, засыпают, чтобы к весенним Комоедицам, ровно через девять месяцев, огласить округу звонким воплем нового рождения. И новые чаши вращаются на гончарном кругу, бесконечном кругу, череде рождений и желаний, череде смертей: малых, в тесных объятиях, и настоящих смертей, тех, о которых никто не вспоминает купальской ночью, задыхаясь и исчезая в темноте глубокого короткого сна.

21

Еще не угас день, не звенели голоса на берегу, не шлепали волны прохладной ладонью по горячим телам, а запах дыма плыл еще сверху – от холма, где чествовали славянскую богиню, а не снизу, от Волхова и ночных костров на берегу. Но зной уже сдавался, и солнце в огненной колеснице, запряженной дружными лебедями, неслось к западу. Распрямлялись травы, жадно пили подземную воду, кому сколько достанется. Вдоль берега травы выше и зеленее, богаче и мягче, ближе к холмам – пониже, поскромнее, как люди из торгового города и дальних поселений. Одни и те же люди, но горожане пьют и едят слаще, одеваются чище, характеры у них привередливее. Много у княгини Ольги в саду заморских цветов, привезенных издалека, пышных, ярких, не все они, изнеженные теплом и водою в достатке, переживают суровые северные зимы, а любит княгиня неприхотливые васильки цвета неба, ромашки с желтым, что солнце, сердцем и мелкие маки, алые, как кровь.

В тереме у княгини прохладно, толстые стены не пускают зной, узкие окна – только для шустрых ветерков, не для яростных лучей играющего солнца. Прохладно, тихо. Княгиня прилегла на широкое ложе, застеленное покрывалом тонкорунных золотых овец, прибежали девушки, принесли светлого меда, ранней земляники. Не пила и не ела Ольга, провалилась в сон, а сон не мягкий, не ласковый, возвратил тот сон вчерашний разговор с мужем, да только не вдвоем они говорили, а еще кто-то сидел сбоку, темный, страшный, мудрый. Растолковывал княгине то, что скрыто за речами, пугал.

Вчера вечером, поздно, перед самым большим ладожским праздником, князь Игорь послал за ней. Ольга подосадовала в душе. Завтра ей нелегко придется: сидеть на солнце, с тяжелым и таким же круглым, как солнце, животом, дышать зноем и жертвенными кострами, благодарить русальцев, говорить с гостями, со жрецами, а муж зовет ночевать. Неужели не мог обойтись своими девушками, вроде достаточно их в кремле, не всех, поди, и помнит-то, к иной не входил ни разу. Держит для подарков – не больно муж яростен на ложе. А девушки все как одна мечтают понести от него, стараются соблазнить. Первенец от князя – великая честь и большая удача. Любой возьмет такую девушку в жены, даже боярин. Ведь женское тело хранит память о первом мужчине до тех пор, пока в чреве завязываются дети, и все последующие дети также унаследуют княжеский блеск и частицу княжьего семени. Вздохнула Ольга: хоть местные бояре, словенские да меря, удивлялись свободе варяжских жен, отказать мужу в такой просьбе нельзя. Нянька и девушки убрали княгиню, умастили драгоценным греческим маслом, расчесали, вдели в уши тяжелые серьги. Пошла Ольга, и нянька с нею.

Князь Игорь сидел в дубовом кресле, не на ложе, Ольга удивилась. Когда же он услал няньку, поняла, муж хочет поговорить с ней о завтрашнем дне, а не возлечь на перину. Ребенок у ней в животе повернулся и прислушался. Князь встал, положил руку на живот жены, улыбнулся:

– Не рано ли моему наследнику в разговор встревать?

Ольга подняла к нему лицо. Она подурнела, знала о том, но не смущалась своей бледности и кругов под глазами, так заведено Фрейей, нежной урманской богиней, и ею же заведено, что муж, охладевая к жене на ложе в этот срок, любит и нежит ее более обыкновенного. Недавние речи Свенельда не давали покоя, но заговаривать о том нельзя, первой нельзя, муж догадается обо всем. У него нюх на опасность, как у чуткого зверя из лесной чащи. Свенельд не дорог княгине, он хороший воевода и полезен в делах как советник, но молод, ему еще расти и расти до великого воина, так что его жизнь не столь значима. Но великий князь, заменивший отца и более отца уважаемый – бесценен. Никого за свою не слишком долгую жизнь не почитала так княгиня, как вещего Олега. И не любила так никого. Кроме мужа. Она видела, как слаб, боязлив князь Игорь; знала его жадность, как правило, неуместную, его бахвальство и неверность, его недальновидность, скудость ума, скрашенную изворотливостью. Лучше него разбиралась в делах молодого государства, лучше говорила с послами и жрецами, знала больше наречий, стран, поверий и богов. Но он был ее мужем, он делил с нею ложе – нечасто, он владел ее сердцем. Душа принадлежала великому князю, но у женщин душа маленькая, а сердце большое, Ольга знала об том и не расстраивалась, приняла как есть. А вот муж ее ничего не мог принять, кроме своих желаний. Так что же, на то она и княгиня, а больше – женщина. Она не желает выбирать между ними, князем большим и князь-Игорем, и сделает все, чтобы вопрос выбора не стоял вовсе. Ольга разумна и хитра. Но она в тягости, и это притупило всегдашнюю прозорливость, нельзя отвлекаться на ласку, на нежность времени нет. Она пропустила угрозу великому князю, допустила угрозу. Но платить за нее жизнью мужа не станет. Оба будут с ней, живые. Игорь здесь, в Ладоге, и он не должен догадаться о ее планах. Другой далеко, пусть она никогда не увидит вещего Олега, если так надо для его жизни, пусть муж терпит.

Князь Игорь, к Ольгиному удивлению, повел речь о богах. Ты знаешь всех местных богов, говорил муж, а тот, темный и невидимый, притаившийся в углу сбоку, переводил – твой муж хочет сказать, что женщины суеверны и склонны прельщаться всяким новым идолом, любого незнатного рода. Ты знаешь, продолжал князь Игорь, что князь Олег (не сказал – Великий князь!) хочет заставить все племена поклониться Перуну, богу словен и балтов, как главному богу. Народ, верно, не будет доволен тем правителем, кто приведет нового главного бога, неродного или неблизкого народу.

Ольга подумала про себя, так ли уж плох единый для всех главный бог? И тотчас тот темный в углу сбоку отвечал: единый бог хорош для правителя, единый бог суровей и жестче, единый бог беспощаден. А из множества идолов можно найти и верного помощника, и ласкового наперсника, и карающего судью; в пантеоне богов найдутся боги, добрые для народа, и другие – добрые для князей. Преследующие нерадивую чернь и наказывающие дурного властелина. У жестокого и наивного народа боги такие же наивные и жестокие, хоть Ящера возьми, хоть Мокошь. Есть боги для мужчин и боги для женщин. Для больных и для здоровых, для воина и земледельца, для каждого. Даже для зверя и птицы, для камней, воды и света. Нет, не согласилась Ольга, единый бог может быть добр для всех. Да! – позволил тот, в углу, – он будет добр в первое время своего царствования.

– Но в конце концов народ привыкнет к новому главному богу, – продолжал муж, – и не перенесет свое недовольство главным богом на следующего правителя, следующего за учредителем нового культа. И вот тогда, не раньше, можно воспользоваться плодами, но лишь после смерти первого.

Княгиня вздрогнула: князь Игорь почти открыто заговорил о возможной смерти великого князя. Значит, Свенельд прав, что-то замышляется. Муж пристально посмотрел на нее. Медленно произнес:

– Тебе не хочется власти? – и засмеялся, застучал сапогом по полу, как в танце.

– У меня есть власть, – спокойно возразила Ольга, – я жена князя. У меня есть своя дружина, есть лен.

– Правду говорят, что у бабы волос долог, ум короток, – продолжал смеяться князь, но глаза его были глазами того темного, притаившегося в углу. – Ладно, ты устала, разговор не ко времени.

А из угла услужливо перевели: опоздала, упустила. Он не доверяет тебе, он понял, что будешь стоять за Олега.

И еще спросил князь, особо даже не слушая ее ответов, о молодом советнике и воеводе Свенельде, пришедшем из дружины вещего Олега: верно ли, что воевода предан Великому князю, как, – тут муж помедлил, а темный подсказал: как ты, как ты, – как твоя нянька, докончил муж.

– Что мне до Свенельда, – отвечала Ольга, – ты хочешь, чтобы я знала всех Олеговых думских дружинников? Хорошо, после узнаю и запомню по имени каждого, но сейчас у меня дела поважнее, – и сложила ладони на животе, и нашла силы улыбнуться. – Разбирайся сам с воеводами. Мне рожать вот-вот, а я переживаю, что у меня в уделе, в моем граде Плескове, как там мои купцы, много ли товару повезли торговать. Кто без меня проверит, с чем вернутся? Совсем дела запустила.

Князь Игорь молчал долго, слушал себя, раздумывал. Поднялся с кресла, хотел положить руку ей на живот, но помедлил, обнял, поцеловал и отослал прочь. Ольга вспомнила урманское поверье, что младенец в утробе слышит не только речи людей, но мысли их – лишь положи собеседник руку на чрево матери.

На прощанье муж сказал, что не стоит ей беспокоиться о своем хозяйстве: сразу после праздника, после купальской ночи, отправит Свенельда с мудрыми купцами под охраной своих собственных дружинников в Плесков – надзирать, все ли в порядке в Ольгином лене. Усмехнулся ласково, от сердца, дескать, не бойся, на твоих данников не зарюсь, все при тебе останется, твой лен, твоя и дань.

Ольга слушала и гадала – может, додумался о смутных речах Свенельда? Охрану посылает с воеводой в Плесков или конвоиров тому? Поверил ли ей? Но «темный» молчал в своем углу, а может, и не было там вовсе никого.

Часть вторая

22

Волшебница Купала бросила на город бледно-серое покрывало северной ночи, переплела тела, мысли, дороги. Лишь доброе созвездие – небесные Рожаницы, что сейчас зовут созвездием Лося, осталось на прежнем месте, еле различимое в светлой ночи; все остальное же, неверное и зыбкое, перемешалось с испарениями реки, хмельными чарами, длинными рукавами и расплетенными косами. Разбросало простой люд, волхвов и дружинников, и солидных бояр, и жен боярских по берегу, по лесным полянам, по белым душистым травам, в погоню за алым цветом папоротника, цветущим лишь эту короткую ночь, цветком, дарующим счастье и богатство. И удачу, самое важное: удачу каждому, земледельцу, и волхву, и воину, и самому богатому боярину. Всем нужна удача, улыбка Мокоши-Судьбы.

Два всадника скакали по темной дороге бок о бок, удаляясь от города, третий следовал поодаль на маленькой лошадке с заплетенной в сорок сороков косичек гривой. Кони резво перебирали мохнатыми ногами с широкими копытами, люди изредка перебрасывались фразами. Третий всадник подставлял разгоряченное лицо теплому ветру, порой с сожалением оглядывался назад: глаза влажнели, ресницы обиженно вздрагивали, и ветру сразу становилось понятно, что этот всадник – женщина, очень молодая.

– Что, Оприна, расстроилась, не довелось посмотреть праздник? – обернулся один в ярком синем шелковом плаще с вычурными серебряными застежками-фибулами.

Нежное личико наездницы, одетой по-мужски: в кожаные штаны и короткий плащ, залилось жарким румянцем, видимым даже в полутьме начинающейся июльской ночи. Она застенчиво улыбнулась и помотала головой, как лошадка: влево, вправо.

– Скоро приедем, – успокоил другой всадник, одетый бедно и просто, в длинную белую рубаху и темный суконный плащ. – Разведем свой костер, нарежем травы купальницы, заплетем венки. Лесная корова придет, вилы-русалки налетят. Надо бы Щила отпустить в город, хоть ночь урвет для забавы.

– Разгуляться Щил всегда успеет, – усмехнулся первый, – напрасно беспокоишься, Дир, мы его не застанем, улепетнул, поди, не дожидаясь.

– Нет, – нахмурился Вольх, которого нарядный всадник называл тайным именем Дир. – Он не оставит найденыша. Однако надобно поспешать, терпение – не высшая из добродетелей Щила. Как, Оприна, не устала?

Наездница фыркнула и внезапно пустила лошадку в галоп.

– Куда! Ты не знаешь дороги, – закричал первый, нарядный всадник, но той уж и след простыл. Он заговорил с нарочитой досадой, плохо скрывая нежность, преобразившую строгие черты: – Дитя бесшабашного племени! Надо ее догнать, еще заблудится!

– Не заблудится, – ответил Вольх, – теперь уж близко.

Он был слишком высок для приземистого рыжего конька и не рисковал пустить того во всю прыть.

– Я помню, как ты пел давешнюю кощуну о смерти Кащея старому Змею. Как раз в то лето, как я напророчил Змею смерть от коня. Пел, чтоб растолковать предсказание о смерти, упредить. Пел, чтоб облечь мои слова тяжелой плотью. Но слова утекли быстрой водой в песок, все решили: ты привез новую сказку. Все, кроме одного, как я думаю. Зачем ты пел смерть Кащея нынче? Кому пел?

– Князь Игорь велел, – Бул усмехнулся. – Песня хороша, вот и пришлась молодому князю по душе, не ищи умысла.

Бул хотел добавить что-то еще, но впереди показалась соловая лошадка со смеющейся всадницей. Лошадь смирно стояла у неприметной тропы, убегающей с широкой песчаной дороги в редкий лес и дальше, в обход зарослей ольхи, к поляне с родником и священным деревом.

У края поляны все трое спешились и повели коней под уздцы по самой кромке. Откуда-то, похоже, прямо из кустов вынырнул Щил, клюнул воздух, как зуек-куличок, бросился навстречу и остановился в двух шагах от прибывших.

– Здравствуй, Бул! – взволнованно забормотал бродячий жрец, торопливо оглядывая давно не виденного друга, и тот первый сделал шаг навстречу, протягивая руки. Увесистая слеза побежала по щеке толстяка и потерялась в бороде.

Молодая женщина, смуглая от природы, выглядела еще смуглее на фоне желтого лошадиного бока. Она с любопытством принялась разглядывать нового знакомца, назвавшего Соловья странным чужим именем – Бул, смотрела и не понимала, почему трое мужчин казались ей похожими между собой. Ладно бы еще двое ее спутников, оба высокие, стройные, невзирая на лета, оба со светлым, но твердым взором и широкими прямыми плечами. Хотя тот, кого называли Диром, бородат, и его длинные волосы пестрят седыми прядями, а черты лица суровы и резки, словно береговой гранит, не поросший мхом. Но третий, смешной толстяк на тонких ногах со взъерошенной бородой и круглым рыхлым носом, почему он кажется братом первым двум? Оприна знает наперед, что он не отправится на праздник в город, не захочет расстаться с прибывшими друзьями, что бы ни говорили о нем по дороге, как бы ни торопились отпустить на забавы. Они просидят за разговорами всю колдовскую ночь, а ее отправят смотреть счастливые сны: чтоб не подслушивала. А там, у города, на холмах горят костры, несутся огни по обрывистому берегу, вздымает на волнах пестрые и душистые венки седой Волхов, глубоко на дне гуляет Ящер, глядит сквозь толщу вод на тревожное ночное небо в красных пятнах пламени, дует и крутит облака, сдирая их с островерхих четырехугольных башен крепости. Волны будут гудеть, и облака носиться над рекой – всю ночь, потому что некому тронуть струны волшебных гуслей и успокоить их. Гусли с именем хозяина, вырезанным на сухом певучем дереве, надежно упакованы в переметную суму, она сама глядела, как увязывали; гусли пролежат всю ночь без дела, всю короткую купальскую ночь, и вилы-русалки не станут плясать и коситься на людей большими глазами, переменчивыми, как небо, как вода в реке. Семарглы не прилетят проститься перед тем, как уйти под землю до будущей весны. У мужчин, видать, важные дела, если они не пожалели кротких русалок, не дали им поиграть напоследок, вкусить-полюбить невечной, но крепкой и сладкой человеческой мужской плоти. И ее тело, ее полные груди и нежные стегна этой ночью, как и предыдущими ночами, не придавит к земле горячая тяжесть мужчины, не утишится шум молодой крови, не насытится желание.

Кроткие вилы качаются на завитых лентами березовых ветках, связанных кольцами к празднику. Завидев, что люди, которых они считали своими – вилы не уточняли, своими хозяевами или своими прислужниками, – устраиваются под высокой ольхой, русалки перебираются поближе, играют поясками, развешенными на ветвях ольхи, навостряют ушки. Неожиданный порыв ветра шлепает волной в крутой берег там внизу, за избушкой. Сгущается воздух, но вместо семарглов, которых ожидали увидеть вилы и уже изготовились дразнить крылатых псов, уже припрятали лакомые кусочки в широкие рукава, от реки к ним скользят две легкие фигуры. Они похожи на русалок, но увенчаны венками из красно-зеленых резных нездешних листьев с гроздьями темных ягод, пахнущих дорогим пряным вином. И одеты куда как странно: рубахи на них не прямые, а заложены складками от ворота, рукавов вовсе нет, на левом плече застежка, правое – голое. Но пояска поверх непривычной одежды не повязано, как и у всякой русалки. Усталые гостьи собрались было отдохнуть среди ветвей просторной ольхи, но кроткие вилы, расширив большие глаза до недоступного людям предела, мгновенно преображаются. Шипят, плюются и точат выпущенные коготки о кору. Их искаженным гневом лицам может позавидовать грозная Карна, та, что летит в бою перед витязями, указывая, куда разить врага. Еще мгновение, и вилы всей стаей бросаются вперед – защищать свою территорию, свое дерево и своих людей. На самих людей надежды мало, люди слабы: могут пожалеть и приютить кого угодно, всякую дрянь подобрать могут, к столу усадить, одно слово – люди! Ольха дрожит-трепещет листьями, поясками и убрусами, визг, щелканье осыпают поляну, словно орехи катятся к избушке. Кони испуганно ржут, выворачивая бархатные уши, истошно вопит разбуженная коза.

– Вот это ты называешь покоем, – заворчал Щил-Гудила. Он остался справлять купальскую ночь с друзьями по своей охоте, но не мог не ворчать и не сетовать: сколько медовых чаш, сколько лукавых уст, сколько грудей, белых и крепких, как яблоки, пронесет Купала мимо него. – Не перебудили бы Оприну с найденышем, дело какое.

– Опять Камены из Византии забрели. Увязались за кораблем какого-нибудь цареградского гостя и вышли познакомиться с русалками. Да только знай наших – чужого им не надо, но и своего не уступят, хоть дерева – своего дома, хоть обычая, ярость у вил не чета греческой, – пояснил Дир-Вольх.

– А какой он, Царьград? – спросил Щил, пьяненько щурясь на друзей. И продолжил, не дожидаясь ответа: – Вишь, как получается, мы с Диром семьей не повязаны, а сидим на месте, ну побродим по весям, все одно, понимаешь, далеко от города не убредем. А Бул – примерный муж, семья велика, дом обустроен, а все ездит и ездит. Добро бы недалече, а то по разным странам. В Царьграде, вон, чуть не год сидел. Сказывали, тамошний император просил Була остаться – всех своей игрой и песнями очаровал, одно слово, Соловей. Что не остался? Тамошние девки, поди, отзывчивые ко всякой науке, и к любовной тоже. Правду говорят – там с какой хочешь любись, хоть с холопкой, хоть с боярыней? И не в нарочные праздники при храме или в другом приличном месте, а каждый день где пожелаешь, хоть у себя в дому?

Бул рассмеялся, даже в ладоши хлопнул:

– Щил все тот же. Никогда ему не жениться, не отыскать, кому верность хранить. Свободолюбив, прихотлив, как заяц. Не то что я, ровно струганный. Как мне было оставаться в Царьграде, когда семья опять увеличилась: пятый сын родился без меня в дому. Семью со мною не пускают ездить, слыхали, поди. Знают, чем певца привязать. Птица, и та к гнезду возвращается. Да я бы сам их таскать с места на место не стал, только с Оприной не разлучаюсь, скучаю сильно один-то. Пусть хоть маленькая часть семьи рядом. И то, какая она нынче маленькая: выросла, на коне ездит, что мальчишка, а еще прошлым летом к лошади подойти робела. Одно слово – Оприна, особенная! Потому, Щил, я на византийских дев не слишком заглядывался: что мне до чужих, когда свои жены есть. Оприна со мной пару лет поездит и тоже дома сядет рожать. Помнишь мою вторую, синеглазую Малину, какая шустрая да тонкая была? После четвертых родов не узнать, сидит на лавке квашня квашней. Так что ж, ее теперь меньше любить, что ли? Оприна другого племени, черноглазая, чернокосая, авось, не изменится так быстро, как белотелые северянки, а может, я умру раньше, чем она постареет. Скажи, Вольх, – обратился он к Диру именем для чужих, – как назвал найденыша?

– Найденыш живет снами, назвал Сновидом, – Дир ответил неохотно и задумался. Не то чтобы он не доверял Булу или боялся, что тот сглазит отрока, – не хотелось раскрывать другу весь замысел. Знание опасно, а Бул привык к осторожности. Но кто-то настойчиво понуждал Дира говорить. Не выпитый мед и не общая кровь, смешанная в чаше, породнившая друзей давным-давно, во времена ученья у Веремида.

Вилы ворчат на дереве, жалуются. Бежит ночь, жухнут венки, вянет купальница, настеленная на полу в бане, а люди и не думают прыгать через костер, купаться, кричать, радоваться празднику, провожать русалок. Ай, скверно. Спят птицы, сороки и зуйки, спят утки с пушистыми утятами – потомки великой Утки, сотворившей сушу, спят вороны Одина, лишь мохноногие совы хватают небо мягкими бесшумными крыльями да усатые нетопыри носятся зигзагами над поляной. Спят дикие козы, спят лоси и их лесные коровы с телятами, спят зайцы. Еж фыркнет, прокатится по поляне, лисица тявкнет в кустах – и затихнет. Некому будить лесных жителей, некому сторожить солнце. Взойдет оно, и – прощайте, люди и белый свет! – спрячутся вилы под землю на год, до весны. А под корягами и плоскими камнями лежат гивоиты. Те не спят никогда, но ночной холод сковал кровь в их жилах, недвижимы гивоиты, пока солнце не согреет жирное тело, не разгонит кровь, желтую и скользкую, как вода в торфяном болотце.

23. Говорит Ящер

Ночные костры согревают меня, огонь в краде, двойном кольце костров, исправно горит и будет гореть еще три ночи. Целых три ночи без оцепенения, сковывающего меня, подобно смертным ящерицам на холоде. Каждый вечер, глотая солнечный диск, я надеюсь согреться, но капризное светило не греет изнутри, и я отрыгиваю его утром. Три ночи я смогу следить за людьми, направлять их туда, куда нужно мне. Солнце пульсирует в брюхе до изжоги, я раздражаюсь. Сегодняшние жертвы не дали насыщения. Малый ручей за земляным валом вокруг меня окрасился пятнами масла, не крови. Они сидели за первым валом в длинных деревянных хоромах за длинными кленовыми столами на земляных лавках, много их сидело, ело, пачкало пальцы кашами и пирогами, жирными овцами, петухами; жрецы в нарядных одеждах важно расхаживали, несли скупые жертвы на требище. Чем ближе к моему краху, тем сильнее меня злит попытка людишек внести в мир свой порядок. Настоящий порядок – это горящие костры вокруг святилища, кобыльи головы на кольях, душистая кровь на жертвеннике, сочащаяся жарко. Остальное – тщета. Но человечки упорно стараются. Вот только каждый представляет порядок по-своему, частенько хватаясь за меч ради мира; в их битвах – моя пожива. Если поддерживать их в стремлении сменить один мир другим, потворствовать жалкой жажде власти и богатства, их жажде «мира» – голодным не останешься. Глупый корел не догадывается, что это я – великий – вынуждаю его болтать, раскрывать любопытному Булу планы, тайные планы, честолюбивые планы. Корел замыслил спасти старого князя. Против судьбы выступить. Судьба-Мокошь, хоть послабей меня, но куда с ней слабосильному кудеснику, шаману тонконогому тягаться, эка вздумал. Пусть прольется кровь, согреет мои жилы. А еще считается, что шаманы понимают Ящера лучше прочих. Какой из корела шаман, слишком образован, слишком «умен». За Нево-озером настоящие шаманы, на севере.

Из первого предсказания о гибели князя от любимого коня толка не вышло. Дружинные волхвы до сих пор поминают, как корел вынужден был выйти из думы и бежать от княжьего гнева в леса. Смерть от коня князь Олег, даром что волхв, разъяснил злосчастным случаем, который можно упредить. Передал своего Бурю конюхам, чтобы пасли да приглядывали, чтобы никто не седлал и не садился на него впредь. Когда донесли, что Буря пал, пожалел верного товарища, велел похоронить по обряду, но отлегло у князя от сердца. Никто не сведал, что под конем корел власть разумел. А кощунник Бул хитер, ласковое теля двух маток сосет, эти глупцы еще не поняли. Если корел и промолчит о своих тайных планах, обжора проговорится.

24

– Не спрашивай лишнего, Бул, – отвел глаза Дир. – Тебе семью кормить надо…

– Задумали что-то. Не пойму лишь, при чем Сновид… – Бул с обидой посмотрел на друзей. – Боитесь, что старый князь в небывалую силу войдет? Вернутся послы с договором о мире из Царьграда, вернется дружина, князь Олег после греческой земли и Табаристана другие земли воевать пойдет. Слышали уж о его великой мечте, последний воин и то Персией бредит. Это только народ в городах да деревнях ничего не знает. Все вещий Олег в походах, воюет да завоевывает, власть крепит. А народ без великого князя, с одними посадниками да подколенными князьями, распускается. Вот, чтобы легче управлять, назначит вещий Олег Перуна главным богом для всех, и прежде всего для дружины. Меньше богов – власть жестче, править легче. А дружине обидно, в дружине урман много, им важнее Один. И наши родные здешние боги разгневаются, Ящер не простит. На нас, волхвов, разгневаются, не на князя. Так думаете?

– Простым глядишь, как наемник, как варяг какой. Поди, и умываешься теперь в бадье, по их обычаю, не в проточной воде, вот мозги-то и застоялись, – Щилу не сиделось на месте, он вскакивал, топтался, дергал себя за бороду, вновь садился. – Не боги, Бул, люди рассерчают. Где уж тут – легче управлять. Смута пойдет. Сколько здесь племен и родов, у каждого свои боги, но сжились, но привыкли друг к дружке, хотя вон Дировы соплеменники по сию пору Хийси боятся, а дружина превыше всех не только Одина, но и Тора чтит, и тут – на тебе, старые святилища рушить, верных богов в Волхове топить, а новых идолов ставить! А они, эти новые идолы с золотыми усами, когда еще силы накопят!

– Где ты такое видел? Чтобы богов в Волхове топили? – изумился Бул, а Дир нахмурился.

– Не я, найденыш Сновид во сне видал, мне рассказал, дело какое. Как в самом главном святилище, в Нове-городе, свалили Ящера, и Мокошь, и Ладу, а на их место поставили Перуна с громом в руке, в золотых усах… Жертвы ему привели – не кобылку, нет… Ладно, чего про жертвы-то, может, ошибся мальчик во сне… А Сновидом мы его нарекли, потому что сны у него вещие, – потупясь, отвечал Щил и чертил на траве, влажной от ночной росы, громовые знаки, защиту от злыдней, стерегущих опасные речи: зазеваешься, скажешь лишнего, вот и цапнут. Он говорил с другом, не должен был опасаться, и рассказать хотелось – прямо язык чесался, но смутная тревога, словно ночная роса, осыпала сердце.

– Торопишься, Щил! Разболтался, – Дир вскрикнул гневливо, и вилы на ольхе испуганно умолкли. – Дело не в народе. Не того боюсь, что люди взъярятся. Наследник Рюрика рвется к власти, и то, подумать, он не много моложе нас, а все сидит под Змеем, своей воли не ведает. Князь Игорь пойдет на все, чтобы власть получить, а как он человек осторожный, то сподобляется к делу тайно, не в думе, не в бою – неужто станет биться с опекуном, какого отец назначил? Да с каким опекуном – с дядей, родным братом матери? Отравит он вещего Змея тишком – и все. Объяснит болезнью не то случайностью. Проворно избавится от ближних бояр и свойственников Змея, почнет резню, много людей погибнет, деревни пожгут, а то и Ладогу, – Дир запнулся, недолго подумал и решительно докончил без иносказаний и намеков: – Князь Олег едет сюда не жертвы к Перунову празднику выбирать, а за Игорем, за наследником приглядеть, проверить, – что за новая у того дружина, что за настроения. Дружину-то не для похода Игорь сбирает – власть отъять. Свенельд еще… То Олегу как сын был предан, теперь перешагнул к Игорю. Ясно, что Олег его направил, но ведь Игорь не глупец, не станет терпеть подле себя обычного соглядатая-наушника Олегова. Видать, договор есть меж ними. По всему, Свенельд о своей власти печется. Он хитроумен, молод, и Змея переживет, и наследника. У вещего Олега на невестку, на молодую княгиню Ольгу надежда да на Асмуда, сына своего, пусть от побочной жены, бывшей рабыни. Но Асмуда нынче близко к Ладоге не пускают, Асмуд за морем, а княгиня – что может женщина? Как ни была Олегу верна, муж пуще, важнее: на одной перине спят. Да и не пустая она уже, в тягости, верно знаю. А как князь Игорь дела кровавые проделает, ты, Бул, по приказу Игоря кощуну о гибели великого князя сложишь, предсказание туда приплетешь и передашь былину сыновьям. Песенные же слова всяк по-своему толкует. Потомки станут былину слушать, скажут, болел вещий Олег, змея его клюнула, потому умер. Станут верить в это. А что князь Игорь измыслил творить, как власть возьмет – людям неведомо. Но Сновид увидит. Мы посмотрим, прознаем, чем закончится, чем отольется. Коли там впереди после гибели Олега не будет большей беды от содеянного зла, то и встревать к чему. Может, так богам надобно. Незачем Мокошь-Судьбу сердить. А если Сновид узрит страшное, если одно зло, укрепившись, родит другое, надобно остеречь Олега. Он созывает сонмище волхвов на Перунов день, там скажу старому Змею новое слово. Растолкую предсказание как надо. Учитель Веремид знал, как все обернется, наверняка про Игоря знал, да нас не посвятил.

– Не опасно ли? Ты и так в опале, – осторожно напомнил Бул.

– Волхвов не казнят, – неуверенно ответил кудесник, но все же очертил себя подобающим знаком, а вилы дружно всхлипнули на ветках, и капли слез упали на траву росой.

– Ох, не мудрен, брат, – шумно, как корова, вздохнул Щил. – Решил мир править. Тяжеленько с упорным спорить. Да и найденыш мал, чтобы зло распознать. Намучим зря, взад-вперед по худым временам гоняючи.

– Мал, скажешь? – удивился Дир. – В его лета посвящение в мужи проходят. Когда учитель нас в науку взял, мы только-только на коня садились. А Веремид не дался жалости, испытывал, учил махоньких. Коли не вышло из нас богатых жрецов – не его вина, наша воля. Что до зла, его распознать можно в любые лета.

Булу обидным показалось замечание о богатых жрецах, у Дира выходило, будто богатство – постыдно, хотя он прямо и не сказал того. Глупость несусветная, а не глупость, так высокомерие. Да, высокомерие нищего, конечно. Очень хотелось возразить, но противоречить Бул принялся Щилу, чтоб не догадались побратимы о его обиде.

– В зрелых летах человек детьми повязан, женами. Жены каждая свое почнут гнуть. И мир очень скоро свернется к их спорам, к заботам о семье, о своем положении. Маленьким мир станет у зрелого человека, но вся мудрость уходит на то, чтоб его, такой маленький, сохранить. Тут уж не до общего зла, тут зло только свое, тоже маленькое и настырное. А юный легче на подъем, глядит шире, видит дальше – своего мира нет у юного, вот даль ничто и не заслоняет. Отрок, напротив, больше услышит, ярче увидит, а что не поймет, так мы же растолкуем. Мы же будем видеть все, что покажет Сновид, правильно? Или он пересказывает сон? Как это бывает?

– Дело такое, – не то согласился, не то ушел от ответа Щил.

Злыдни крадутся в траве, прячутся, пока маленькие заботливые берегини, ворча на праздных русалок, пугают лис у ольхи. Растаскивают рыжие мошенницы купальское угощение, топчут черными лапами ватрушки, поскуливают от нетерпения, тыкают острой мордой душистую корочку, раскусывают. Вилы же замерли на ветвях, боятся пропустить хоть слово из важного разговора. Ни лист не шелохнется на ольхе. Ползут злыдни, подбираются, глазками посверкивают, наставили острые уши, оттопырили тугие хвосты, шерстка на шеях торчит свиной щетиной.

Дир тоже ответил уклончиво:

– Время придет, сам увидишь. А найденышу дадим сильный оберег. Может, еще что придумаем…

– Решили, так что отступать, – Бул справился с обидой. Сейчас важнее не дать себя отстранить. Он принялся мечтать вслух, знал, ничто так не привлекает чужое сердце, как обнажение своего собственного, смешное и стыдное выставление своих слабостей.

– Поглядеть другое время до смерти охота, чужих стран много видал, а чужое время не доводилось. Дойдут ли мои былины туда, в будущее, или потеряются? Хорошо бы Сновида кощунником обернуть. Боянам во все времена отворят двери терем и дворец, и живут кощунники в достатке, ей-ей скажу, – Бул стыдливо покосился на бедную одежду своих друзей. – Или не важно, кем он там будет, или он станет невидимым свидетелем?

Опять побратимы не ответили по сути. Щил по обыкновению дурачком прикинулся:

– Ну, набрался слов в грецкой земле! А ухваток того чище! Небось, и квас пить не пожелаешь, и мед, скажешь, у нас не настоялся, подавайте заморского вина! А попробуй-ка на кулачки, как раньше, – кто проворней окажется! Это не то что жен на перине воевать да гусельки перед собранием пощипывать!

И Щил, сам себя разгорячивший незамысловатой речью, без предупреждения кинулся на друга, они покатились по сырой траве, как когда-то мальчишками, много лет назад.

– Погоди, плащ сниму, – просил Бул, мечтая вовсе прекратить бессмысленную и небезопасную возню.

– Ничего, я своего не жалею, и ты не жалей, – возразил Щил; заметил-таки, как брезгливо и смущаясь взглядывал Бул на засаленный мех его плаща. Щил основательно прижал кощунника к земле, но тот изловчился, вывернулся, быстро скинул свой нарядный плащ, вошел в азарт.

Вилы, хлопая темными ресницами, спускаются ниже, чтобы лучше видеть, они поводят глазками, взмахивают широкими рукавами, но скотий жрец увлекся и не замечает босых шаловливых ножек, чуть не упирающихся в его спину. Вилы жалобно вздыхают и, как по команде, ныряют в траву, едва успев схорониться до первого крика петуха. Хорониться надо тщательно и надолго, на целый год до весны. Никого не видеть целый год, только Ящера; ничего не чувствовать, только тьму, холод да ветер, под землею всегда ветер, холодный, скользкий. Ни червяк, ни крот не спускаются так глубоко, разве зеленый русалочий камень-змеевик, но в темноте и камня не видно. А наверху кричит уже рыжий кочет, зовет солнце, трясет резным красным гребнем, играет крыльями, переливаются перья в черном, в красном хвосте. Ночь уходит.

25. Говорит Ящер

Слишком долго спит баба кощунника. Истинно наступает конец добрых старых времен – одной бабы для смуты уж не хватает. А ведь вложить баяну желание тащиться с побратимами в лесную землянку без прислужников, без охраны и без своего добра – да еще с бабой! – стоило мне усилий. Ишь, подлая чернавка, не встанет и росой умыться. Наши-то девки и молодухи на Купалу росой обтираются, домрачеи скатерти по траве волохают, красоту да изобилие прилучают к себе. Вилы дают им миловидности – ненадолго: Ярило, наш местечковый Дионис, сожрет красу на второе-третье лето от свадьбы, вычернит белые шеи, иссушит молочную кожу, опустит груди; остальное довершат муж, работа, приносимые всякую весну детеныши. А изобилия на всех не хватит, но изобилен, богат сам Город, пока принимает мою власть. Я помогаю тем, кто приносит жертвы и кормит меня, иногда убиваю, иначе разуверятся в моей власти. Людишки подчас полагают, что могут сами урвать лучшую долю. Они идут к волхву-простаку, вроде корела, и просят дождя для своих нив или попутного ветра для ладей. Тот поливает из кувшина углы избы, таким манером заклинает земную воду, мысля отворить небесные хляби. Их отворяю я, подземный, не небесный, бог или, напротив, запираю надолго – для них надолго, что для меня лето-другое – если алчется крови сытнее курьей. Мало затворял, мало! Но возиться с липкими облаками – такая морока.

Горят костры, а жара недостает. Гнев мой не может согреться, сетую мирно, как немощный божок малого ручья. Дрыхнет подлая баба, мои деревянные лапы не гнутся, деревянные мысли еле торкаются. Ох, тяжело! Но нельзя оставить людишек этак, без розни. Их сердца разгорчивы, сунь искру и жди.

26

Вместе с рассветом, с простывшим в брюхе у Ящера красным, не опасным пока для взоров солнцем, над поляной отчаянно, как блоха над конопляным веником, взвился испуганный женский визг. Ухнуло в лесу – косматый леший засмеялся, дружно загомонили птицы, возмутились некрасивой человечьей песней. Первые пчелы, ни на кого не обращая внимания, отправились за медом. Потянулся Волхов, намочил волной песок на берегу, ветер зевнул над ольхой – и затрепетали листья. Роса тихо-тихо, незаметно для глаза, полетела кверху, обратно на небо.

Мужчины кинулись к землянке, тело послушно опережало разум, хоть они и не были воинами. На бегу Дир успел все же подумать: не должно было оставлять женщину со Сновидом, мало ли что тому привиделось в долгом сне, а ну как дремлющую бабу спутал с навьями, ожившими мертвецами. Больше ничего не успел придумать, поляна кончилась, под ноги кинулись ступени, ведущие в полутьму жилища.

Отрок бестревожно спал на лавке, визг не мешал ему. Так же волосы текли по бледным щекам, слабо двигались глазные яблоки под тонкими веками, тихо вздымалось от дыхания покрывало из лосиной шкуры на груди. Сны летали над ним, сбиваясь в плотное облако, незаметное, но ощущаемое как неясное томление, если бы у людей хватило времени прислушаться к себе.

Из дальнего угла избы на ворвавшихся друзей глядела разъяренная светлокосая женщина со съехавшим на брови жемчужным венцом, глядела, не выпуская из руки черной косы Буловой жены. Оприна обеими руками пыталась высвободить волосы и повизгивала, уже не отчаянно, а сосредоточенно и негромко. На ее смуглой щеке алела свежая царапина, тонкая рубаха порвалась у ворота, обнажив хрупкие ключицы. С легким шорохом, как ягода, упала на пол цветная драгоценная бусина, за ней другая, не удержавшись на порванной жилке. Даже на ночь не сняла Оприна любимое украшение, а теперь бусины раскатились, забились под лавку, перемешались с рассыпанной по полу – чтоб блохи не досаждали – коноплей и сухой полынью.

Невидимые берегини, волнуясь, снуют по полкам, навешанным на стены, утопая ручками и ножками во мхе меж бревнами, деды в красном углу ухмыляются, щурят глаза, парочка злыдней перевалилась уже через высокий подоконник, тянутся птичьими лапами, но резной наличник с тремя солнцами не пускает их дальше.

– Ай же, рыбья кость, что творишь? – завопил Щил, удерживая друзей от скорой расправы со светлокосой.

– Либуша? – узнал и удивился Дир. – Отпусти сейчас же Оприну! Что тебе сделала жена моего побратима?

– А, жена! – вскинулась непрошеная гостья и дернула Оприну за косу что есть сил. Та взвыла так, что берегини посыпались из щелей.

– Не моя – его жена, вон его, – кричал Щил, кивая на Була, а тот уж отпихнул Щила, бросился к лавке разнимать женщин.

Либуша шмыгнула носом и попятилась, не разжимая пальцев, но за спиной – угол, не уйдешь. Оприна, воодушевленная поддержкой, царапала ей руки и лягалась. Бул никак не мог расцепить их, Щил всплескивал пухлыми ладонями, безнадежно ругался. Дир простер длань и тихим голосом, которого слушались ветер и облака, приказал прекратить свару. Облачко снов найденыша, поджав в испуге короткий хвостик, стремительно и бесшумно выскользнуло в окно. Но люди в землянке продолжали кричать: хором и каждый свое, порядок не желал устанавливаться, а крохотные деревянные деды удивлялись сверху и покачивались от смеха и возмущения. Когда новую гостью наконец оттащили от лавки и Оприна обрела свободу, от души лягнувшись напоследок, обе женщины принялись неудержимо, с наслаждением плакать.

– Сплутовал, окаянный, не пришел на Купалу – обвиняла Щила-Гудилу Либуша и сурово всхлипывала. Серебряные лягушачьи лапки, такие же, как подаренные княгине, жалобно шумели у щек. Звенели-плакали обереги, приколотые по обычаю меря к праздничному поясу. Щил забормотал, путаясь в словах, как в сухом ковыле: друзья просили, не пустили в город, надобно было стеречь найденыша, пока тот смотрит сны.

– Молчи! – возмутился Дир несдержанности друга: выдаст тайну вот-вот, уже выдал, а Бул удивился:

– Оправдываться пред бабой? Разве он обязался тебе, женщина? Не то воск на него отливала, привораживала?

Оприна смеялась ехидно, поправляла косы, забыв о порвавшейся рубахе, о драгоценных бусах. Ее ноги с тонкими пальчиками и круглыми, неожиданно полными икрами не доставали до полу, колени матово светились в скудном свете. Либуша фыркнула на кощунника, прошептала в его сторону краткое заклинание, и в землянке повеяло давленой земляникой. Найденыш продолжал спать.

Дир забеспокоился: никогда эта свара не кончится. А Бул-то хорош, напустился на Либушу! Хотя, если разобраться, из-за жены, да… Но Оприна, что-то в ней не то… Что же Дир так медленно соображает нынче? Что-то мешает ему извне, копается в его мыслях, направляет речи. Нельзя обижать Либушу, нехорошо это, нельзя сердить.

– Не для раздора мы сошлись! Разве не Варяжская улица, не весь город чтит Либушу как искусную чародейку! Воск – ништо, она заговаривает воду.

– Эта ваша белобрысая деревенщина узнала про Сновида, – жена Була спрыгнула на пол, прерывисто дыша, пнула ногой подкатившуюся лазоревую бусину, как никчемный камушек. Она выразительно и упрямо смотрела на мужа, после перевела взгляд на нож за голенищем его высокого сапога со щегольским каблуком. О, если бы муж был воином, он бы тут же прирезал мерзкую девку, если бы муж был князем, он бросил бы ее медведю, зачем не взял Оприну воин, а лучше князь, пусть побочной женой, пусть наложницей. Она бы сумела заставить его полюбить намертво. Без всяких заговоров. Одной темной месячной женской кровью, добавленной в питье.

Бул, кутаясь в скользкий плащ из дорогого шелка, отчего ему делалось еще холодней, старательно отворачивался от женщин. Он разглядывал дожинальный сноп, оставленный в красном углу под дедами с прошлого года, так, как если бы видел его первый раз в жизни. Зерна не высыпались, плотно держатся в колосе; закрутка, сдерживающая сноп, не развилась, сухие стебли не поломались. Старый мир его предков, такой неуютный, холодный после просторных жилищ ласкового юга, такой давяще надежный после вольного бескрайнего моря, такой суровый и родной, как ни беги, как ни учи чужую речь, дышал в лицо запахом крови и прелого листа; освобождал от груза иноземных сказаний и обычаев, принятых там, в светлых дворцах, чьи полы покрывают мраморные плиты, а не струганые деревянные кружки, посыпанные конопляным семенем.

– Не думайте о Сновиде! – приказал Дир, но Щил отозвался:

– Поздно! Узнала уж. Да ладно, не повредит она, она и за плату вредить не горазда, а тут – своим. А то и поможет нам.

Щил давно уверился, если подруга и прознает неведомо как некоторые из его мыслей, принудить к тому, чего он не хочет, ей не дано, потому Либуша безвредна, как и все прочие женщины с податливыми губами и мягкой шерсткой меж ног. Неладно, что она ввязалась в их дела нынче, но не одна баба, так другая явилась бы, раз Бул притащил свою. Бабы ведь, как грибы лисички на Ярькиной чищенице, по одной не водятся.

Дир же хорошо знал, что чародейка умеет не только разбирать чужие думы, но многое другое. Не умеет лишь Щила к рукам прибрать, так всякая жрица хоть в чем, да перекинется в простую бабу. А если как следует помыслить, так оно и неплохо, что оказалась под рукой: на Щила надежды мало, неискусен в таком тонком волхвовании, а Бул вовсе не годен. Словно у разных учителей премудрость постигали, а не вместе у Веремида росли. Или причина в их родовой крови, отличной от крови учителя? Но Дир с Учителем тоже не одного рода-племени… Надо только постараться, чтобы Бул не узнал о близости ворожеи Либуши к княгине Ольге. Так, на всякий случай…

Либуша сбегала за своей лошадью, спрятанной в зарослях, пустила ее пастись. Дир повел друзей на привычное место, к священному дереву, рассказывая по пути нечаянной гостье, что надумал отправить отрока в другое время, поясняя то, что чародейке не удалось разобрать в его мыслях. Если Либуша согласится помочь, можно следить за путешествием Сновида по зеркалу воды в гадательной чаше, это удобней, чем самому залезать в чужой сон, и намного лучше, чем внимать пересказу.

– Я помогу, – быстро перебила женщина и ревниво оглянулась на землянку, где осталась другая, соперница, пусть и не в любви. Если находишься в небольшом кругу друзей, больше одной женщины много, считала Либуша. – Ты можешь сопутствовать Сновиду там, в том времени, хоть мы и не слыхивали тут, что бывает другое время. Время, оно всегда одно. Весна, лето, потом осень, зима и наново весна. Ну, коли говоришь…

Она опустилась на траву поприветствовать родник, уронила несколько капель душистого масла из медного флакона: дрожащие звездочки заплясали в быстром потоке и убежали, догоняя течение родника. Либуша прижалась спиной к комлю ольхи, искоса взглянула на Була и добавила невинно:

– Отолью воск на Вольха, он сможет следить не только по воде, а изнутри сна, вместе с воском. На других мочи не хватит. Самому в сон Вольху не придется пробираться – провожу.

– Дак, дело какое, одному там никак, мало ли потеряется, – жалобно заканючил Щил, удивляясь себе. – Кто за ним, Диром, то есть Вольхом, ну ты все равно знаешь наши побратимские имена, раз мысли считываешь… Кто за ним да за мальчонкой присмотрит, когда я здесь останусь, а? У Вольха сметки никакой. А там, во сне, неизвестно что будет, может, сообща действовать придется – ну, как не вернутся!

Щил дивился себе: что так неуверенно говорит с подругой? Из-за Дира, поди. Точно, вот кто торкался в его мысли, вот кто заставлял говорить противное естеству – Дир! Нехорошо это, с друзьями-то, как с прочими. Ну надо же, навел на них с Булом чары, чтоб не прекословили друг дружке. А земля под ногами взяла и закрутилась, толкнула в грудь, защекотала лицо муравой, обняла, прижала к себе.

«Почто пил мед, опоил меня Дир медом, да на бессонную ночь», – думает Щил и проваливается глубоко-глубоко, в зеленую темноту, летит сквозь нее. Рядом летит Бул и на лету перебирает гусли, нет конца зеленому гулкому колодцу.

Начинает Щил различать понемногу, что вроде бы летит, а вроде бы на дне речном сидит. А рядом сам владыка Ящер, толстыми лапами грозит, мордой чешуйчатой крутит да говорит глухим голосом:

– Что же друг твой кощунник по волнам ходит за море да обратно, а меня уважить не желает, не почтит достойной жертвой! Вот потоплю все ладьи и все павозки малые, какие ни на есть, какие увижу или учую.

Вот уже Щил не на дне, а словно бы в высокой лодке, видит, как поднимаются волны, играет Волхов, кружатся ладьи, переворачиваются рыбачьи павозки, и спасения нет, потому что выросли по реке новые пороги, острые каменные гряды, да не поперек, а вдоль берега. Могучий волхв встает в одной ладье и приказывает утишить владыку Ящера. Льют за борт душистое масло, бочками льют: выше волны вздымаются, режут черного петуха, а волны пуще; ведут на походный алтарь белую лошадь, но смывает алтарь волна через низкие борта до последней дощечки. Разгневался Ящер, не принимает дары. И спускают на воду корявую лодку-однодеревку, из цельного ствола рубленную, сажают туда человека. Присмотрелся Щил – сидит в однодеревке его друг Бул в нарядной одежде, высоких сапогах с подкованными каблуками, играет на гусельках с закрытыми глазами. Щил рванулся помочь другу, а руки-то не шевелятся, ноги не бегут, падает в зеленой темноте то ли сердце, то ли сам Щил.

Играет Бул звонче, уходит однодеревка под воду, а из-под воды все напев слышится. Опускается на дно лодка, а там уж на желтом песочке в перламутровом дворце на жемчужном троне сидит Ящер, по праву руку царица Белорыбица, по леву – двенадцать дочерей, одна другой краше, лишь последняя, младшая, Чернава лицом не бела, нехороша, одно слово – Чернава. Чуть на Булову жену, на Оприну, смуглотой смахивает.

Играет для них Бул, для них пляшут тонкие пальцы по струнам, увлекают за собой; ходят хороводом богатые рыбины, большие и серебряные, такие точно, из которых родился найденыш. А волны наверху успокаиваются, вроде и ладьи вперед тронулись. Веселее давай, кричит Ящер, и буйный плясовой напев рвется на волю, как ветер, как вода из запруды. Вскакивает Ящер с трона, пляшет, мордой острой трясет, ходит перед ним царица Белорыбица, дочери кружатся, трясут рукавами – быстрее, быстрее. Опять дуются волны наверху, опять ладьи тонут. А Ящер все просит – веселее, веселей! Вот уже ладья с волхвом налетела на крутые пороги, другую ладью несет грудью на камни, а в ней, цепляясь руками за мокрые скользкие борта, – Дир да Либуша с разметанной косой. Рви струны, просит Щил и плачет, знает, что не услышит кощунник, сам уж напевом увлекся.

Но Бул услышал, очнулся да как дернет тонкими и сильными пальцами, одна, другая – все пять струн полопались. Бросает на песочек ненужные гусли кверху дном, а там по светлому дереву гуляет лев, чудесный зверь, и птица летит. Ящер садится на трон, отдышаться не может, лапой обмахивается – ну наконец-то согрелся, говорит. Серебра да жемчуга я тебе, кощунник, не дам в награду, своего у тебя много, и правильно, свое иметь надобно, только со мной делиться не забывай, видишь, как нескладно выходит, когда делиться забываешь? А вот на дочери своей оженю, чего уж лучше-то, выбирай любую, да не ошибись, смотри, какая из них самая пригожая, впрочем, не ошибешься, ты проныра известный.

Засмеялся Ящер, будто болото захлюпало, а царица за ним – как гнилое дерево затрещало. Идет Бул вдоль дочерей, налюбоваться не может, глаза разбегаются: у одной стан что ива гибкая, у другой груди как пышные облака, у третьей глаза как два озера лесные, сердце сосут. Чернаву бери, подсказывает Щил, нет, не возьмет Бул Чернаву, когда столько красавиц, собою прекрасных, перед ним стоят. Не возьмет, не послушает, вон, то одну за руку тронет, то другую по волосам долгим погладит… Колотится у Щила сердце, понимает вещее, что все сейчас и кончится, разобьется ладья об острые камни, утонет Дир, захлебнется пенной волной Либуша… Вскрикнул Щил и очнулся на поляне.

Поодаль беспокойно спал Бул, двигая руками и коленями, как неспеленатый ребенок. Нарядный его тонкий плащ лежал рядом, аккуратно свернутый. Дир и Либуша с любопытством смотрели на Щила, и глаза их смеялись. Догадался скотий жрец, что его провели, даже наказали несильно, но не обиделся. Интересно, как это у них получилось: колодец и дно речное? А сон какой замечательный и страшный приснился, как жизнь, ей-ей, надо Булу пересказать сон, он кощуну по нему сложит. Только вот кто же придумал это – Дир, Либуша? Или он сам?

27

Поздно проснулась княгиня Ольга, устала за вчерашний день, намаялась. Да еще спала плохо, только под утро забылась: опять приходил к ней из угла спальни кто-то темный с невнятными речами. Говорил то за мужа, то за князя Олега, а то и за Свенельда-советника. Глухой его голос отдавался у Ольги в животе, и ребенок сердился, не мог уснуть вместе с матерью, вертелся внутри. Он не был богом, этот темный в углу, ни одним из знакомых Ольге богов, по крайней мере. А верная нянька его не слышала, нет.

Уже петухи давно откукарекали новый день, когда нянька кликнула девушек – одеваться княгине! Села Ольга к узкому окну, солнце совсем поднялось, а во дворе под стенами кремля еще спят дружинники, сваленные Ярилой по дороге к дому после вчерашнего праздника.

Свирепствовал славянский бог, перед тем как схорониться на год, бушевал. Вот и лежат воины на земле, даже седло под голову не положили, кто на собственном кулаке спит, кто на локте. Рты открыты, по лицам и бородам мухи ползают, разбудить не могут.

Ольга приказала послать девушку за Либушей, после позвала ключницу, спросила, что князь Игорь, как почивает после праздника.

– Нет, матушка княгиня, – отвечала ключница, тоже бледная после праздника и причесанная кой-как, – какое там почивает! Рано встал, холодного квасу выпил и уж отряд со Свенельдом снарядил в Плесков. Твоих-то дружинников почти никого и не отправил, заботится, думает, может, они здесь тебе пригодятся. Своих послал.

Ольга испугалась. Значит, действительно, не охрану послал муж, а конвой – за воеводой присмотреть. Подозревает князь измену, почувствовал опасность, удалил Свенельда, теперь запрет его в Плескове, а может, приказал уж зарезать по дороге… Леса по пути густые, темные – молчаливые. Но всех-то гонцов Ольгиных не уследит. Или уследит? Если дороги перекрыты, можно и тропинку сыскать. Как ей нужна сейчас Либуша – не гадать, просто поговорить. Ворожея хитра, лишнего не скажет, знает много, все замечает, если что и посоветует, то непрямо, деликатно.

Сильное беспокойство, охватившее княгиню, – плохой советчик, Ольге плохо удавалось сидеть и ждать, как прилично жене, она предпочитала действовать.

– Поди, Ярка, к князю, спроси, жена просит побеседовать, – приказала няньке, а сама не знала, о чем собирается говорить с мужем.

Нянька воротилась скоро. Князь Игорь не велел жене беспокоиться, велел отдыхать. После побеседуют. Сам же уединился с кобником, наказал никому не входить, не мешать.

Из всех волхвов Ольга больше всего не любила именно кобников. Они гадали и предсказывали по внутренностям птиц: петухов или коршунов, встреча с таким волхвом на дороге или в лесу грозила неприятностями, и держались кобники обособленно от прочих. Святилища у них не было, не было своего покровителя, хоть и гадали кобники на судьбу, но Мокоши-Судьбе не служили. Муж тоже кобников опасался, но в самых важных случаях посылал за ними. Девки же и младшие дружинники, сталкиваясь с этими волхвами на дворе, застывали столбом, а когда кобник проходил и ясно было, что не оглянется, плевали вслед и очуривались.

– Вот что, – сказала княгиня няньке, – позови мне кого-нибудь из моей стражи. А лучше – двоих, – пока еще девка добежит до Варяжской улицы. – Пусть эти двое верхами прочешут весь посад и привезут мне Либушу поскорее. Да накажи, чтобы она не наряжалась особо, сразу чтобы ехала, как есть. Небось, спит как убитая после праздника и до ночи проспит, если не разбудишь, – и повернулась опять к оконцу, но не глядела во двор, а только на свои отекшие пальцы, все снимала и опять надевала тяжелые кольца, за эту привычку нянька журила ее еще в детстве. Кольцо с веселым камнем сердоликом упало, покатилось по полу, Ольга быстро зашептала: «Колечко, колечко, выйди на крылечко, приведи мне Либушу в терем», кольцо, услышав, остановилось, покачалось на ободе и упало камнем к двери. Девушка кинулась было поднять, «Не трожь!» – сказала Ольга, и знала, что не поможет, не приведет кольцо ворожею.

Однако довольно скоро по камням и плашкам двора застучали копыта, княгиня заторопилась в сени, увидела, как въезжает ее старший дружинник Рюар, а перед ним на широкой спине гнедой кобылы, как на лавке, сидит чужая женщина, совсем не похожая на Либушу. Гнев ударил в лицо, ярко окрасил лоб и щеки, но Ольга сдержалась, прошла из сеней в свою малую светлицу для приемов, села на неудобное кресло спиной к окнам, будто посла встречала.

– Я привез тебе ворожею, княгиня, – доложил Рюар, почтительно приглушая голос в гулких покоях.

Ольга ошпарила его взглядом, что сыромятной плеткой, но Рюар смотрел спокойно, его темные, странные для урманина глаза не бегали, не прятались.

– Так, – согласилась Ольга. – Что за ворожейку ты привез? Я не знаю ее.

Внезапная догадка поразила княгиню и, внимательно следя за неторопливым стражником, который слыл у дружинников тугодумом, перебила сама себя.

– Или ее прислал для меня муж?

Рюар помолчал, собираясь с мыслями, подергал серьгу в ухе, сообразил что-то и отвечал:

– Нет! Не присылал. Но ты не волнуйся, князь Игорь о тебе думает. Он даже справился, куда ты отправляешь меня, не нужно ли чем пособить, – и замолчал надолго.

Рюар не мастер болтать, был бы на его месте кривич Глинка, тот бы вывернулся, сумел, не говоря открыто, пояснить княгине, что Игорь с недавних пор доглядывает за ее дружинниками, вызнает, куда едут, с каким поручением. А это нехорошо, это явное недоверие. Но на то они и Ольгины воины, чтоб интерес хозяйки соблюсти, даже князю, ее мужу, не выдать лишнего. Вот, кстати, потому Глинке и не поручили ехать в город – разговорчив слишком, во все стороны. А прямо говорить о том странном недоверии князь-Игоря ни к чему, обидеть можно княгиню ненароком.

Ольга знала, что торопить Рюара бесполезно. Думай, княгиня, думай, не ошибись! Неужели муж решил проследить даже за ее ворожейкой? Как может навредить простая гадалка Либуша? А если Игорь хочет окружить жену своими людьми и эта незнакомая ворожея, привезенная Рюаром, должна допытаться, о чем думает княгиня? Или князь решил, что Либуша знает что-то неподобающее? Или… Ведь, кроме Либуши и гонцов, у нее нет связи с внешним миром. Нянька стара стала, глуповата. Гонцы на счету да на виду. А девушкам и челяди Ольга не доверяет, она вообще не доверяет рабам. Несколько раз сняв и надев кольцо, другое, не то, что упало, не добежав до дверей, она равнодушно поинтересовалась:

– Что же ты отвечал князю?

– Как есть, – заверил стражник. – Отвечал: ты послала меня за ворожеей. Все видели, я привез.

– Для чего же эту? – настаивала Ольга.

– Князь Игорь мог бы рассердиться, если бы я не выполнил твою просьбу. Нет одной, привез другую. Если одна ушла неизвестно куда. Даже рабы ее не знают – куда. Знали бы, сказали бы мне, – дружинник усмехнулся, темные глаза его сверкнули довольно и мрачно. – Если, говорят, ее уже ночью не видели. Я сказал князю – тебе все равно, какая ворожея, если гадать задумала. Князь смеялся, говорил, ты, верно, разгневаешься. Что я не ту везу.

Рюар даже плечи опустил, так устал от длинной речи.

– Ты прав, – Ольга повернулась к няньке и приказала той принести мешочек с дирхемами. – Мне все равно. Я хочу гадать о своих женских делах.

Напрасно верный страж опасался, что не будет понят Ольгою. Князь Игорь давно уж косо посматривал на любимую женой ворожею, но не высказывал недовольства вслух. Воины же Ольгины приметливы, особенно если затронуты интересы их госпожи. Их княгиня – настоящая госпожа, не Игорь. То, что несведущему может показаться женским капризом, исполнено значения у княгини. Ольга отважна, умна, хитра, как лисица, и яростна, как соболь на охоте. Но воинов при ней мало, вся дружина в Плескове. Сейчас Рюар докладывал, как пытался уверить князя, что у госпожи нет дела именно к Либуше – просто так, на всякий случай пытался, если дело все-таки есть… Но Игорь ему не поверил. Игорь смеялся. Бедный воин мог поклясться, что легче переправлять через речные пороги груженую ладью, чем вести такие разговоры.

Княгиня гадала с новой ворожеей на день родов и заплатила той щедрую плату куньими шкурками. Но Рюару она заплатила светлыми звонкими монетами. И он удивился, Рюар, хотя обрадовался, конечно.

Позже княгиня послала за вчерашним кощунником Соловьем, порадовавшим собравшихся на пиру волшебной сказкой. Сказали ей, нет нигде кощунника. Ольга наконец дала волю гневу, рукам и голосу. Обленились люди: как так нет нигде Соловья, если его раб, вон он, сидит во дворе, чинит сбрую. Куда он без рабов уедет. Но не было ни кощунника, ни его молодой смазливой жены, уехали, может, ночью, может, утром. Зачем – не сказали, верно, жертвовать своим богам, мало ли лесных маленьких святилищ вокруг Ладоги. Вернутся, куда денутся, добро-то их в кремле осталось. И Ольга пошла в полюбившийся чулан, завернувшись в покрывало: ее знобило, несмотря на жаркий июльский день.

28

Князь Игорь глядел перед собой на складной дубовый алтарь, на блестящий круг жертвенного столика, выточенного из плотного камня диабаза, тускло-черного на вид, но состоящего равно из черных и прозрачных белых зерен; только черное всегда заметнее, потому и стол кажется черным. Князь думал медленно, проговаривая про себя каждое слово, для надежности.

Сейчас подниму легкий острый нож, рассеку этого петуха, и гадание подтвердит: удача на моей стороне. Слишком долго я ждал, приваживал удачу, как благосклонность ветреной чужой богини. Власть – моя. От рождения. Мои походы, моя добыча, мои племена. А пользуется всем князь Олег. Много ума и сноровки не надо, чтобы с такой воинской силой, моей по праву наследства, примучить новые племена, Византию, наконец; заставить их приносить дань, как приносит задушенного зайца послушный хорт. Куда там Олегу старыми слабыми руками удержать новые земли! Но Олег – хитрец, и сейчас вот, вместо того чтобы идти на Персию, отправил послов крепить мир с Византией. Кинул мне Ладогу, как обглоданную кость, сам сидит в теплом белом Киеве, вишневый цвет вдыхает. Скоро покажу свою силу, удивится князь Олег – проглядел, недооценил, а уж поздно будет.

Умрет Олег, и вернутся мне города, племена, вся дружина. Уж у меня-то будет порядок. Все будет по-другому. Никаких договоров, ни с кем, только походы и добыча – вот путь князя. Персия ляжет под меня, Византия ляжет, как прикажу. О, они еще не знают Игоря-политика. Сумею договориться с врагами Олега, на врагов и обопрусь, но верить все одно только себе можно. С печенегами договорюсь, вот они удивятся, все эти надутые скудоумные Олеговы советники. Но удивятся уже там, внизу, в своем бескровном Дивном вертограде. Никого из приближенных старого князя не оставлю в живых, его волхвов заменю на своих во всех святилищах, по всей земле. С главенством Перуна над прочими богами подожду, поспешил Олег назначить главного бога. Народ будет мне за то благодарен, конечно, будет – если я не потесню его многочисленных и привычных местных богов. За благодарностью многого не заметит, благодарность не позволит требовать.

Олег баловал свою дружину, много платил; а не должен бы князь обделять себя – иначе для чего все это. Князю – первая добыча, все князю.

Как умрет Олег, Ольге легче станет, не придется разрываться меж мужем и чужим стариком. Не отец он ей, я узнавал, пусть она верит в эту сказку, женщина. Вот тогда, как умрет Олег, и доверять жене можно будет поболе, и приструнить. Вся ее любовь, что сейчас Олегу достается, ко мне обратится. А если и рассердится за смерть Олега, жене с мужем на перине легко помириться. Ольга поможет мне с чужими послами, языки знает, обычаи чужие. Но языки-то знать – много ума не надо, это лишь свойство ее женское, все женщины к болтовне да обрядам способные.

Свенельд и так мой. Что я, не догадывался, что он у меня кротом роет, Олегу доносит? Догадывался. Но Свенельд прикормлен, выделен мною из прочих, приучен за пирами сидеть, бездельничать. За несколько лет его боевой пыл охладел, я знал, чем заливать угли – вином заморским, укрывать златом-серебром да девичьими телами. Я умней молодого Свенельда, потому и не побоялся приблизить Олегова соглядатая, знал, сведу его на свою сторону. Свел. Потому что Свенельд любит богатство. А такие люди – самые надежные, они всегда с тем, кто больше платит, они опора всякой власти. Нет, не всякой – той власти, у которой казна велика. А я сумею казну увеличить. Но и Свенельду не верю, пока Олег жив. Но как умрет Олег…

Пройдет сентябрь, умрет Олег – кто вспомнит через год, как он умер? А позже? Я стану великим, потомки скажут – вещий Игорь, основатель государства, победитель, великий воин. Сяду в Киеве править и вишневый цвет вдыхать. Только разбить надо то, что Олег устроил, переменить все. Править я получше смогу. После первых главных походов устрою так, чтобы не пришлось мне ходить больше. Даже в полюдье. Не княжье дело – головой на седле ночевать, верхами по целым дням носиться. Хватит. Наскакался в детстве.

И чтобы никто не вспомнил, слова не шепнул, как унижен я был в детстве. Как несчастен. Нет этого больше. Прошло. И я сам не помню. Мне никогда не было страшно, я не прятался меж корней большого дерева с разрезными пятипалыми листами, и Олег не поднимал меня на вытянутых руках – вот ваш правитель. Никогда. Ольга поверит. Ольга доверчива, как дитя. Мои слуги – тоже дети по своему разуму. Советники – дети. И старый князь. Им не вырасти при их жизни. Их разум, воображение ограничены. Да ведь и боги, равно словенские или норманские, – дети, их разум и желания так же ограничены, как у людей, что им служат.

Что медлит кобник? И его уберу. Он из старых волхвов, не за подношения старается, за веру, такие ненадежны. Поди угадай, куда их вера вывернет, что ему помстится через год.

Кобник с выбритым острым подбородком и острым носом, сам похожий на птицу, распластал сомлевшего петуха на жертвенном столике. Крупный черный петух не сопротивлялся, его гребень побледнел, свесился на сторону, яростный глаз затянуло тонкое веко, перья мигом потускнели. Волхв косо глянул на князя: волнуется, пальцы неловко стиснули серебряную рукоять ножа, а должны охватывать ее свободно, играючи. Не может сдержать нетерпения, собою вроде бы владеет, но опытному глазу заметно, чего ему это стоит. Верит гаданию, а не волхву, значит, не будет удачлив. Как лягут сердце и печень жертвы – дело случая, опытный жрец знает наперед ответ на любой вопрос, даже когда сам князь этот вопрос еще не сложил про себя.

Кобник втянул острым носом воздух, прислушался и ужаснулся крови, гудящей в князе: не видел он тонких ручейков и багряных капель, а сразу широкую пурпурную реку, уносящую тучные стада, плодоносные земли, зажигающую огнем дома и крепости. И головы, много голов увидел кобник: с седыми бородами и безбородые, головы воинов и бояр, купцов и советников, рабов без счету; лохматых, как чертополох, голов. Длинные косы девок и качающиеся на красных волнах повойники баб, русые и чернокудрявые головы, бритые и патлатые, иноземные, но больше русские, знакомые. Головы плыли, и веки не прикрывали их глаз, как у жертвенного петуха, скорбно глядели они на волхва, а какие с яростью; рты кривились в беззвучном стоне, раздирались воплем. Качалась меж голов одна с бритым острым подбородком и острым же носом, голова, похожая на птичью, его собственная голова. Вздрогнул жрец, замешкался.

А ведь князь не только нетерпелив, он умом непроворен. Думает, сила у него, но силы лишь на начало хватит, побахвалиться. Держать поводья не станет, пирная чаша его пальцам привычней. Вот и раздергают поводья в разные стороны, то натянут, то отпустят, еще и разорвут, как жабу. Значит, впереди десятилетия случайных походов, грабежей, меньше станет полей, скота, меньше домов, а значит, и деревень. Больше рабов. Набеги начнутся, города зашатаются. А князь лишь укрепится в сознании своей силы, чем слабее будет становиться, тем больше о себе полагать. Но кобник не увидит этого. Если солгать сейчас, сказать, что гадание неблагоприятно для задуманного? Умом-то князь хоть не проворен, но хитер и дотошен, не разберешь, что на самом деле понимает, а где только вид делает.

Кобник дал сигнал, князь Игорь точным движением рассек петуха, склонился над алтарем и торжествующе засмеялся: боги поддержали его.

29. Говорит Ящер

За малую толику петушиной крови я показал кобнику, какая судьба его ждет. Да только людишки боязливы, редко противятся Судьбе-Мокоши. Ну, его голова, его дело.

Почему же я, великий, могучий и прозорливый, не помогаю Игорю? Трусость ли его отвращает меня? Тот страх, что родился в корнях платана, когда малолетний Игорь следил убийство Аскольда и Дира, тот, что утвердился после данной Веремиду клятвы – пусть меня разорвет? Или отвращает то, что позже людишки назовут русским характером, – отсутствие меры? Меры Игорь не признает, если бражничает-гуляет. В бою же нет у него размаха, в бою мера тут как тут. Какой это характер, если Игорь под Ярилой ходит, хмельной к обеду почти всякий день? Был бы характер, во всем бы проявился, без удержу. А воюет он под страхом. Власть хмельного Ярилы над Игорем сильнее моей, одного Ярилу чтит Игорь, как должно чтить бога человеку, потому и не привечаю князишку. А пуще за то не помогаю, что как бы Игорь себя ни понимал, как бы ни возвеличивался в душе, перед собою ни красовался, а выжжено на нем Судьбою-Мокошью клеймо неудачи. Вот Ярила и подхватил его, клейменого, любит, яростный, у Мокоши добычу увести. Кругом воры, глаз да глаз нужен всякому богу! Недавно Игорь за пирами да бражничаньем дела забыть старался, обиды заливал. Но однако же встряхнулся: Ярило под землю до следующего года лег, Игорь на коня сел – дела вершить, власть забирать. А придет время, Ярило свое потребует и получит. Тогда-то Игорь без чаши и головы с перины не поднимет. Сегодня с чашей за столом забавляется, а настанет день, с чашей на коня сядет, иначе и желания не возникнет; силы только в ней найдет: в перестоявшей никчемной хмельной влаге. Пряная кровь его не горячит! Сядет с чашей в седло, сядет да поскачет за данью к могучим древлянским вязам, чтобы они разорвали его: половина Судьбе Мокоши, половина – Яриле. Люди скажут: древляне дикие Игоря за жадность порвали. А чего ждать от людей, разве они суть видят? Разве знают, как мы, боги, добычу делим? А всего больнее, что и это не сам я увидал, мальчишка показал немощный.

Нет, Свенельд мне милее: разумный, холодный, расчетливый, подобно ящеру. Если и проявляет слабость, то все от молодости. Состареет – обучится жить без слабости. Слабость у Свенельда самая что ни на есть смешная из людских: привязчивость да верность. Да влюбленность. Пройдет.

30

– Принеси-ка молока, милая! – не попросила, приказала Оприна.

– Сама сходи, мне печку растоплять надо, – ответила Либуша, крепко усевшись на лавке. Она и не думала топить печку, хотя давно пора стряпать обед, испечь хлеба, опара переходила и рвется наружу из тесной кадушки. Но страшно испачкать золой нарядную рубаху с широкими расшитыми рукавами, не хочется снимать праздничные браслеты, надетые не только для Купальского танца, но для Гудилы. И для этой тоже, которая молока требует, от лавки оторваться не может, как только не отсидела себе все кости; для этой, для нее надеты браслеты! Чтоб не слишком много о себе понимала, чтоб видела, как у них в городе нарядиться умеют, причесаться, хоть и не были в Царьграде, не ходили по белым мраморным полам с черными восьмиугольными вставками на стыках плит.

– Да не мне молоко-то, видишь, отрок есть дожидает, – возмутилась Оприна. Она бы и смолчала – что с этой невежей нечесаной говорить, но надо же невежу научить обхождению, так положено. Если кто знает больше другого, лучше другого, надо поделиться. Вот Оприна делится обхождением, хотя ей никто и спасибо не скажет, но это ее долг как гостьи и умной жены. А то еще: не поставишь вовремя на место, так тебя же саму начнут принижать, учить.

– Что у них за обычаи, молока не поднесут! А врут везде, что вы здесь гостей равно богов почитаете. Врут люди, что нитку прядут, – делится обхождением Оприна.

– Так то хозяева гостей почитают, а ты не в моем дому к столу села, не моя гостья. Да и не упакаешь на тебя, – Либуша все же чувствовала себя пусть временной, но хозяйкой здесь, в землянке Вольха. Но уступать нахальной гостье не собиралась ни словечка, согласна была ради этого даже умалиться.

На некоторое время в полумраке землянки воцарилась хрупкая слюдяная тишина, берегини перевели дух, складывая прозрачные пальчики колечком от сглазу. Но куда маленьким берегиням уберечь тишину, если в доме воюют две женщины!

– А правду еще говорят, будто у вас и княгиня в поневе ходит? Как крестьянка или рабыня? В будние дни, я хочу сказать. На празднике-то я с нею за одним столом сидела, выходной ее убор видала, как тебя, – тотчас поправляется гостья, желая подчеркнуть свою близость к княжескому двору. Хотя к чему спросила? Откуда этой невеже знать, может, она и княгиню-то толком не видела? Точно, не видела! На общих праздниках много не разглядишь в тысячной толпе. Княгиня наверху, толпа снизу взирает. Ага, кто ее, невежу, близко к княгине пустит?! Поди, от нее навозом пахнет, от ее домашнего платья. Это сейчас расфуфырилась, фу-ты, ну-ты, ручки гнуты. Надо, ох, надо поставить на место! И Оприна невинно заметила в продолжение речи: – В греческой земле такой одежды, как понева, не ведают.

– Там все сплошь драгоценной объярью убираются, не иначе, чтоб кости жесткой тканью прикрыть, – парировала Либуша. На ярких маленьких картинках в драгоценных книгах – целых две такие книги хранились в палатах княгини Ольги – Либуша как следует разглядела Византию. Греческие женщины – писаные красавицы с ровными дугами бровей, у накрытого стола сидят, а за ними бурая зубчатая скала с быстрым ручьем, но те красавицы – царевны, поди. Под просторным мафорием тела-то у них не видно было. А рабыню греческую одну всего видела, не на картинке – у заморских гостей: худая, как щепка, черная, страшная, глаза черные – недобрые. Стало быть, прочие гречанки не должны сильно от той рабыни отличаться: под одним небом живут, у одного моря. Поди, большинство такие жилистые и есть.

Оприна бросила на пол кожуру зеленого ореха, глянула с вызовом:

– А в Царьграде женщины косы под кику не прячут, даже замужние! Косы у них богатые, толстые, гладкие, словно маслом намазанные, есть чем гордиться!

– Что же сама обвязалась, как засельщина деревенская? – поинтересовалась Либуша с тихой яростью в голосе. Ее собственная коса, хоть и не маленькая, но вечно растрепана, никак не причешешь волосок к волоску, напасть какая! Никогда гладкой косы у ней не было.

– Почто гусей дразнить? Обвязалась, да, потому, когда живешь в глуши, неча высовываться, – скромно и кротко ответила Булова жена. Этак ехидно нагличала. – Ты-то хоть знаешь, что в заморских странах нынче носят?

– По мне и посконь сойдет, – прибедняется Либуша, выпрастывая как бы случайно из складок широкого сборчатого рукава руку с чеканенным серебряным браслетом. Ох, посмотреть бы хоть одним глазком, как там, в Царьграде, примерить бы ту объярь переливчатую. Но виду показывать нельзя, нельзя поддаться! – А ты хоть по всей избе волосья без кики распусти, что веделье, все одно, светлее не станешь!

И то, жена Була смугла от природы, а Либуша сберегла от солнца тихое молочное сиянье плеч и шеи.

– И ворожба ваша – ложь, напускаете на себя важности, все врете, врете! Ничего-то вы не умеете на самом деле! – не отступает гостья.

– А то! – говорит хозяйка и вылетает в окно на конопляном венике, добавляя по пути: – Сама дура!

Сновид кривит рот и плачет сквозь сон. Деды в красном углу качают деревянными острыми головами, ухмыляются. Нарядный гладкий уж кажет блестящую головку в щели под лавкой, ревет корова на дворе, падает на пол острога со стены, пугает берегинь, да жужжат пчелы, лезут на стол, не понимая, что же это делается, где порядок. Кто устроил женщин так неправильно, не боги, нет! За дни, проведенные в землянке вместе, обе выпали из тела, похудели от злости, подурнели, ан – не помириться. Остричь бы им косы да языки – и в ульи, работать! А таволга сладким обмороком пахнет в овражке, а вереск цветет у Круглого болота, и дышат сосны: «Тише, сестры, тише, сестры».

31

– Болото, – сетовал Щил. – Со своими бабами – и то нет сладу. Толкутся, скандалят. Одно большое болото. Ну остережешь великого князя, дескать, наследник отравить его измыслил, власти алчет, а что опосля? Чему быть, того не миновать, дело такое. Князь стар, сам может умереть, будь хоть трижды волхв. Все одно, быть резне: молодой князь покрошит верных людей старого. Ни к чему ему люди, верные другому правителю. Дружину собрал против прежней почти вдвое. Город Ладога всяко пострадает. Не пожгут, так пограбят, не разграбят, город сам захиреет, когда новый князь переберется в столицу Киев, ближе к Русскому морю.

– Я должен знать другое, – упрямо наклонил голову Дир. – Не для Змея стараюсь. Коли суждено погибнуть князю, городу и мне вместе с ними, я должен знать, кому передать Слово.

Бул тронул струны, слагая наигрыш, легкий, светлый, как кружево таволги:

– Я сложу песню. Мой сын выучит ее и передаст своему сыну. Они расскажут следующим. Слово сохранится. Дир ошибся, песня помнит свою правду. Люди будут знать, как все случилось, внуки, правнуки и дальше…

Щил взглянул на кощунника с непонятной жалостью и быстро отвел глаза: бедняга Бул стал недогадлив. Невдомек ему, что Дир-то говорил о Рюриковом Слове-Завете, сохраненном Веремидом и переданном, как Щил и догадывался, Диру. А Бул беспокоится, чтобы история князей сохранилась для потомков… Если только не прикидывается простачком, но к чему ему перед друзьями прикидываться? Щил огляделся и увяз взором в скошенной траве, сохнущей шалашиками на ределях по краю поляны. Солнце прыскало золотыми веснушками сквозь древесную тень. Любопытная пчела назойливо пробиралась по бороде толстяка, видимо, хотела нырнуть за шиворот. Щил осторожно отогнал ее, награждая ласковыми именами, и спросил нехотя, лениво выговаривая:

– Не видал, чтоб ты косил, Дир. Кто развесил сено? Берегини?

– Не иначе, пчел берегинями зовешь, – улыбнулся хозяин. – Помогали мне косить, пока ты дрых без задних ног, толстый бездельник. Смотри, роса высохла даже под кустами, утро уходит.

И Щил, а лени в голосе как не бывало, – спросил внезапно, пока друг не перестал улыбаться, размягченный:

– Что за Слово собираешься передать? Поделись, вместе мы надежней охраним тайну, груз тяжел тебе одному! Ведь мы побратимы, – посмотрел прямо в глаза Диру.

Тот потерялся, побледнел, но отвечал твердо:

– Не моя тайна, не тебе знать, – порадовался про себя, что нет рядом чародейки Либуши, некому заглянуть к Диру в самое сердце, услышать то, о чем он и не думает, запрещает себе думать. А если вспоминает, то лишь когда врасплох застанут, как сейчас. Заветное Слово о тайне пещер, бегущих под холмами, петляющих, беспорядочно для чужого глаза, туда и обратно, образующих узкий подземный ход под быстрым течением реки, под тяжелой водой, полной рыбы и кораблей, ход на тот берег Волхова. О высоких сухих пещерах, которые охраняют сам Ящер и первый князь Рюрик, не ушедший в Верхний мир со своими воинами в горящих кольчугах, ибо похоронен не по обычаю в ладье, и прах его не сожжен, не укрыт надежным курганом. Лишь Ящер сопровождает князя, ни любимых отроков из младшей дружины, ни боевого коня, ни жен, ни наложниц нет рядом. Только меч со славным именем, Слово и клад, сохраняемые первым князем Рюриком для города Ладоги в дальней пещере за подземным озером. Клад, распухающий золотом и яркими самоцветами, их хватит, чтобы отстроить город Ладогу заново, буде случится пожару, набегу, смуте. Но если горожане и прочие люди не войдут в разум, сами станут чинить смуту, – золото бессильно.

Первый князь Рюрик не доверял людям, увел сокровища под землю, потому что в пещерах – безопасно, в этих краях нет урманских гномов, некому украсть золото под землей. После богатой жертвы боги посулили Рюрику, что люди переменятся к лучшему, потому и избрал первый князь волхва Веремида из дружинных варягов-волхвов, прибывших в Ладогу вместе с Рюриком, а Веремид – ученика Дира для передачи Слова и клада потомкам. Но у Дира по сию пору нет собственного верного ученика, и Дир знает, чего стоят посулы богов. Переменятся люди к лучшему, жди! Это боги изменились. С умалением могущества их слово умалилось тоже. А нрав стал еще круче. Разве в другом времени, куда Дир отправит Сновида, слова обретут вес и цену. А боги вернут людям свое расположение.

32. Говорит Ящер

Бурдюки с кровью все болтают, болтают, не уймутся. Но бабы знают свое дело, бабы не подведут, не дадут людишкам договориться. Не сможет корел мешаться в княжьи дела, даже если немощный отрок покажет ему будущее зло. А там впереди – зло, уж я-то знаю людишек. Зло и богатые жертвы: глубокие чаши, ручьи, реки и моря сладкой крови. Нет у меня наследника, оно и счастье. Обидно знать, что твой отпрыск сожрет те жертвы, что могли достаться тебе. А буде корел много воли заберет, почнет действовать – на то есть кощунник и его баба. Жаль гладкого масла, скользкого, тягуче-душистого; что корел, что чародейка частенько угощали меня. От князей масла не дождешься, нет от князей уважения, тащат жертвы своему одноглазому Одину, все бы ему ворон привечать, птичнику. Но одним маслом сыт не будешь, князья же и не желая покормят.

Ишь, людишки додумались, в хранители меня поставили тому выскочке, безвестному конунгу Рюрику, какого, по слухам, пригласили к себе княжить местные племена – свобода их тяготила, вон что. Людишки больше всего свободы пугаются, больше голода. Всякий голод летом кончается, а со свободой как сладишь?

Мне ли следить за пещерами под рекой, за тусклым золотом! Тьмы и тьмы нетопырей трепещут кожистыми крыльями, сливаясь с подземными сводами, слушают меня, надеются хоть на какое-нибудь приказание, готовые расцепить острые коготки и сорваться в ночь по моему зову. Лежит на черном камне первый князь людишек, широкобородый Рюрик, выпитый подземными обитателями, высушенный подземными ветрами, держит горшок с золотом костяными пальцами, ждет. Не войдет в ту пещеру незваный гость, а коли войдет, не оборонившись, не сказав и не сделав то, что предписано Словом, вода войдет следом; рассыплются хрупкие кости, смоет потоком золото, размечет течением самоцветы по каменистому дну.

Боги посулили широкобородому, что люди переменятся, как же, жди! Одноглазый Один, что ли, обещал? Угрюмый самоистязатель, сам себя принесший в жертву, проткнувший толстым копьем собственное брюхо пустомеля! Предводитель ворон и волков, хозяин восьминогого коня, любитель виселицы. Этот посулит! Нашему скотьему богу Велесу и то веры больше, какой-никакой, а родственник, хоть Волосатый кое-где пытается теснить меня под землею. Ну, не разбежится! Или Тор обещал Рюрику? Этот неопрятный рыжебородый, как сам Рюрик, старик с молотом и несварением желудка, по утрам отрыгивающий к жизни косматых козлов, которых сожрал вечером? Так и на этого есть управа – небесный Дед эстов и корелов, у Деда все же цепкие громовые когти, и меня уважает: жертву преследует лишь до воды, не лезет в мое хозяйство.

Посулили Рюрику боги, скажите, пожалуйста! Небось, те боги не перестоят в капищах меня, Великого, свои же жрецы скинут их ради главного бога – усатого Перуна, любезного дружине. Он, он отберет топор и меч у одних, коня с колесницею у других! Якобы он лично раздавит змея, чтобы освободить воду, – так говорится во снах мальчишки. Здесь люди врут, как обычно, врут, как боги. До меня, Змея-Ящера, Перуну не добраться, я поплыву по реке нетронутый: не раздавишь меня, даже если скинешь, вытолкнешь из капища! Сгоряча напутали, связали меня со скотьим богом, в другое время разгневался бы, ныне – жду пира перед концом. Пусть Перун давит Велеса, жрет откормленных быков, раз в год пьет людишек – меня, меня не тронет, не посмеет тронуть! Сама Мать Сыра Земля побоится принять меня, прогнется от тяжести, так показал немощный отрок! О мальчишка, это вредоносное малое вместилище жидкой крови!

Душа моя будет скитаться в Ирье вечно, наевшаяся в последний день до конца времен. Я переживу всех, я, Великий.

33

– Он – там, – Дир повернулся к Либуше. – Но найденыш ушел еще недалеко, не дальше первого месяца этой осени. Очередь за нами. Быстрей, пока Ящер ублажен маслом. Сам Вяйнямейнен дунул на воду в чаше…

Женщина нерешительно разглядывает древнюю гадательную чашу, водит пальцем по чертам календаря судеб на ее венчике. Широкие рукава рубахи струятся от нежных локтей чуть не до полу, не скрепленные браслетами, точно на русальих играх; развитые косы льются по плечам, по онемевшей от страха спине, а на змейке позвоночника раскатились прозрачные холодные бисеринки пота, хотя прохладно в полуземлянке. Либуша тихо бормочет, но заклинает не навьев-призраков, а все живущее: люди сквозят в ее шепоте, и птицы клевучие, и люты звери рыкучие, а красный летний день пылает за стенами как ни в чем не бывало.

Щил не утратил обычного любопытства, полюбовавшись спящим на лавке мальчиком, не то спросил, не то ответил:

– Хорошо там, поди, в переднем времени. Мальчонка-то спокойно спит. Вон уж щечки закраснелись.

Бул, обиженный тем, что Оприну отправили прочь будто бы рыбы наловить к ужину – как же, наловит она! Она и острожить-то не умеет. Послали бы лучше землянику собирать, и то ловчей соврали бы! – сидит у двери, разглядывает надоевшую за несколько дней поляну, все одну и ту же, ни тебе людей, ни телег, ни рабов. Кощунник досадливо замечает друзьям, что ни к чему им отправляться вместе с мальчишкой. Чаша с заговоренной водой покажет все то, что Сновид увидит. Зачем зря рисковать, искушать Судьбу?

– Не храбёр, брат, дело какое… А коли найденыш не сумеет воротиться? Либо обидят там? Да не разом и отправимся, подождем маленько, опять же вдвоем пойдем, вместе не страшно, – Щил отвечает другу, но говорит больше для Либуши, непривычно тихой и напуганной, пытается незаметно для других поддержать ее.

– Дир обещал сохранность Сновиду, к тому и спросил, – Бул растерянно смотрит на побратимов. Он не ждал, что Щил сочтет его малодушным, он не трус; не любит пустого риска, и все. К тому же не за себя болеет, за них, друзей. Им идти. Странная, однако, здесь жизнь. Все они, даже отлученный жрец Щил, значат для Ладоги довольно много. Исчезни они, не на день-другой – надолго, Город пострадает. Женщина ворожит другим женщинам, вплоть до обитательниц княжьего терема; Дир обихаживает окрестных поселян, да и в дружине помнят волхва; Щил незаменим на празднествах со своими учениками, с их дикими танцами, с примитивными сопелками-свистульками.

Сам Бул ученее, образованнее друзей. Но уехал из Царьграда – ах, какой город, что бы ему родиться там, у Эвксинского Понта, а не на реке Полоте, – и никто не заметит его отсутствия. Хоть не из последних песнопевцев был при дворе басилевса. Все дело, видимо, в том, что Царьград много больше Ладоги. Если людей мало, любой на виду. А коли город велик, хоть кто убудет, прочим людям нет нужды, не заметят – не от смерти. Выслушивать жалкие слова Щила неприятно, обижаться на него неразумно, обиду показать – вовсе стыдно, и кощунник умело меняет тему, демонстрирует любопытство, как Щил:

– Не сразу отправитесь? Так покажите и мне малую толику. Не много времени займет. Либуша, увижу я в чаше скрытое временем?

Женщина даже обрадовалась нечаянному промедлению, коротко взглянула на Дира, кивнула Булу, мол, садись рядом. Прошептала, почти не разжимая губ:

– Как увидишь что, не болтай, нарушишь заговор.

Она вспомнила свою первую чашу – не чаяно. Тяжелую, с блестящими, словно маслом облитыми боками, испещренную глубокими тонкими чертами, с изящным перехватом ближе к горлу. Льняная Куделя, ворожея, обучавшая ее, разрешила Либуше самой сотворить обряд и заглянуть в чашу, когда для юной ворожейки наступило время девичества и первая капля лунной крови окрасила подол ее рубахи.

Темно было тем далеким утром в доме Льняной Кудели и зябко – стоял промозглый октябрь, дожди лили не переставая, видно, Небесные Хозяйки решили залить город своим холодным прозрачным молоком. Но в чаше горел свет, счастье бурлило в чаше, плескались тугие белые крылья, хватая высокое небо. И Либуша летела, взмахивая крыльями над посадом, над лесом, над Ольховой рекой и гораздо дальше, над Нево-озером. Та крошечная крылатая Либуша внутри чаши видела, как разворачиваются в земле тугие зерна, как ходит на глубине реки царица Белорыбица, как лущит орехи в дупле старого вяза веселая рыжая белка; как спят люди на лавках и сундуках в домах, землянках, в богатых палатах; а их сны взлетают и вьются вокруг Либуши ласточками, голубями и жаворонками, но также и воронами, и совами, и нетопырями. Ей весело и чуть-чуть жутко было лететь, после уж догадалась, что видела свой будущий русальский танец. Но потемнела вода в чаше, как взбаламученный ил, вода залила ноздри, упали промокшие крылья; свет слабел, покуда не погас вовсе, и хлынула из чаши кровь. Решила та маленькая еще и неразумная Либуша, что Льняная Куделя готовит в жертву ее девичество, захотела опередить ворожею.

Льняная Куделя была стара, больше сорока лет гадала она Ладоге, но старой являлась только своей ученице, только дома. В другое же время бегала по двору, по улицам резвей молодых, гибок казался ее стан, густы ярко-желтые волосы, красны губы. Либуша знала, откуда что берется. Каждую ночь приходили к ворожее воины, земледельцы или ремесленники – один другого моложе и ложились с нею, да еще и подарки приносили с собою: витые серебряные кольца. Льняная Куделя низала те кольца на плотные шнуры и, если бы захотела, могла бы обернуться теми шнурами с ног до головы, но от их тяжести и шагу бы ступить не смогла, упала бы.

Одного из давешних ночных гостей подкараулила Либуша на рассвете. Он был нетерпелив и утомлен. Ушел, не оглянувшись. Либуша же сразу, за один рассвет, подурнела и постарела.

– Дурочка! Что себе придумала! Я тебя как собственную дочь холила, – заплакала Льняная Куделя. – Посмотри, у нас и косы-то с тобой одного золота. А ты теперь мой возраст на себя втащила, мою старость приняла через ночного гостя… Мыслимое ли дело? Ладно, справлюсь с этой бедой. Да вот только деточек у тебя уж не будет, а коли народятся, так все умрут во младенчестве.

Так плакала и причитала старая ворожея, и больше уж не ходили к ней ночами один другого моложе, а серебряные кольца на шнурах потемнели, словно их в землю на год закапывали.

За следующий год Льняная Куделя обучила ученицу всему, что знала сама, и легла умирать. Взяла Либушу крепко за руку, перелила в нее свою силу и уснула для Ладоги. Потекли к юной ворожее люди, бусы, серьги, серебро и всякое, что в богатом хозяйстве надобно. Разноцветный поток прибывал год от года, да только счастья не приносил. Кроме того короткого танца-полета на русальей неделе. И Гудила, любимый, – он разве счастье? Боль одна и тоска.

Теперь же в старой землянке Вольха Либуша догадается, что значила та старая кровь в первой ее гадательной чаше. Неуничтожимая сила Льняной Кудели и прочих ушедших к Велесу Подземному ворожей побежит по жилочкам и стукнет предупрежденьем:

– Сейчас! Увидишь! Не испугайся! Ты уже знаешь, что именно увидишь! Мы с тобою!

– Я знаю пять имен богов! Мокошь – раз, Велес – два, Леля – три – принялась выкрикивать заклинание Либуша, – я знаю пять имен волшебных зверей! Семаргл – раз, Китоврас – два, – взялась перечислять имена, как раз на именах волшебных цветов вода в чаше, темная от темных стенок, посветлела, стало в ней маленько проявляться что-то.

Сперва Булу вовсе непонятно было, что видит. Оно и неудивительно, чужие сны всегда мутные. После начал различать. Вроде бы большое поле, такое, как за Ладогой, фигурки маленькие – человечки верхами скачут. Проявилось сильнее: то не малые человечки – грозные всадники, много. Две рати, одна на другую, но слева воины во всем вооружении, справа поплоше, да и пешие идут справа. Те, что слева, теснить начали, мечами сечь конных, конями топтать пеших, вперед вырвался всадник в желтом плаще: посадка знакомая, знал его Бул, но больно мелко чаша показывает. И тотчас изображение увеличилось, как по заказу: князь Игорь на коне, победитель! Под копытами его Гнедка кровь появилась, ручьем потекла, прибывает рекой, чуть не по грудь коню поднялась.

Сморгнул Бул, а в чаше маленький отряд показался, скачет по лесной дороге, по той самой, что перед Купалой стелилась под ноги его собственному коню, ну да, вот и знакомая землянка Дира, отряд к ней направляется. Мечи у каждого наготове, ножи у бедра. Не с добром. За ними идут, за волхвами. И Була схватят заодно с Оприной, маленькой, вместе.

Еще раз Бул сморгнул, увидел княжий двор, терем княгини Ольги, саму Ольгу у окна. А за ее порогом – два дружинника дверь копьями закрестили, не войти-не выйти. На самом дворе, как перина пуховая, один к одному сизые голуби лежат, оранжевые глаза пеленой затянуты, лапки сведены – почтовые голуби воеводы Свенельда.

Победил, стало быть, князь Игорь, забрал власть, княгиню под охраной в терем посадил, голубей Свенельдовых передушил, чтобы князю Олегу и весточки не получить. Нет, наверное, сперва голубей… После битвы весточку получать некому – убили князя Олега, судя по всему, то есть убьют. А с ними, тремя волхвами, что сталось? То есть что станется? Они же против князя Игоря умышляют. Вот отряд и скакал лесной дорогой: волхвов схватить да на кол. А как же Оприна? Что с ним, с Булом, будет?

– А я? – воскликнул Бул. Вода в чаше тотчас потемнела, даже ясные звездочки видны стали, как в колодце, несмотря на то что над головою не небо, а земляная крыша.

Дир скупо улыбнулся, хотя до улыбок ли тут было:

– Вот почему чаша ненадежна. Если хитрый Бул не удержался, куда там Щилу – закричит! Голос подашь – волшбу нарушишь. Надо в сон идти, самим! И помочь Сновиду надлежит, не все нам со стороны глядеть. Снотворное зелье готово! Если увидим, что вода светлеет, как семарглы под светом солнца, значит, Сновид в новый сон отправился, значит, следует нам со Щилом быстро выпить зелье и ложиться. А ты, Бул, стереги спящих. Не Либуше же охрану нести. Разбудишь нас, когда потребуется.

«Дир не видел того, что видел я, – сообразил Бул. – В чашу может смотреть лишь один человек. Дир еще ничего не знает. Разве только догадывается… Пока о битве и победе Игоря знаю я один. О всадниках Игоревой дружины, что помчатся к землянке погубить нас, тоже знаю только я. Но я ведь не испугался, нет! Всего лишь спросил у чаши о своей судьбе… Время еще есть, немного, но есть. Как раз столько, чтобы успеть подумать и решить, что делать мне! А Дир-то не прав! Думать надлежит без него, без них, без всех. Нельзя, чтоб Дир понял: я уже знаю. О чем бы заговорить с ним? И себя отвлечь, ведь Либуша услышит мои мысли, если долго думать… Либуша помешает. Надо бы отправить ее туда же, за Сновидом. Это как раз несложно, ворожейка ревнива, как всякая жена».

Бул заговорил несвязно и быстро, как во хмелю:

– В том времени вы сможете близко знаться с людьми? Ведь вы окажетесь среди еще не рожденных. Как сумеете говорить с ними? А дотрагиваться до них? Так же, как мы здесь трогаем предметы или друг друга? – Не иначе, лукавый греческий бог подсоблял Булу-Соловью, подсказывал вопросы. У бедной Либуши не оставалось ни одного шанса. – Интересно, если там вы зароните семя в женщину, родится ли ребенок? Ведь ему придется рождаться от собственного прапрапрапрадеда.

Бул не успел досказать, а уж Либуша, очнувшаяся при последних словах, закричала, изнемогая от ревности:

– Вольх, я с вами! А то не наладить обратный путь, чуть было не запамятовала! Без Либуши никак: уйти уйдете, а вернуться не сумеете!

Самая младшая из берегинь, соскользнув на пол из щели меж бревен, обнимает дремлющего в уголке ужа и принимается рыдать. Тот тянет черный дрожащий раздвоенный язык, лижет бегущие слезы, как росу, мерцает желтыми пятнышками по сторонам плоской головы. Ждать беды. Беспечные недалекие люди затевают поход в будущее, хотят разомкнуть кольцо времени. Мало того, что сами могут не вернуться, сгинуть там, так еще и оставят пролом за собой, разверстый, не защищенный заговором или идолами. Не вездесущих злыдней боятся берегини, не беспомощных, в общем-то, навьев. Те – привычные, родные враги. Боятся того, что уничтожит и берегинь, и злыдней, того, что заставит время распрямиться и тянуться вперед, к смерти мира, вместо благословенного кольца и обновляющейся весны-возрождения.

Что за глупые, что за неугомонные люди! И это сейчас, когда столько полезных и неотложных дел! Когда дом полон меда и кваса для веселья, когда для любви есть мужчины и женщины, есть мягкая трава поляны, чтобы прижиматься к ней, и гусли в переметной суме, чтобы плясать! Надо отвлечь людей, отвратить от опасной затеи, вернуть сюда их мысли, глаза и чресла. Старшие берегини принимаются за привычное дело, раздувают круглые крошечные ноздри, напрягают щеки, взбивают сжатый воздух землянки, наполняют его запахом послушных течению водорослей и неукротимого желания женской плоти. Но ни один из мужчин не прислушивается, оскорбляя недавний праздник, труд берегинь, бег Ярилы, благость Дажьбога. Деды сердито топырят шапки: люди не внимают голосам хозяек, того гляди, забудут предков, жди беды, жди! Упыри влажно сопят под дверью, навьи суют тощие пальцы по щелям, смеются и ожидают.

Дир подозрительно оглядел чародейку, чувствуя беспокойство в чреслах, – наверняка охоту навела проказница, чтобы все по ее желанию вышло. Ну уж нет, не тот нынче день:

– Выдумываешь! Боишься отпускать Гудилу одного. Обещаю, присмотрю за ним. Не забудь, здесь нужен кто-то, кто станет следить, когда звезды войдут в чашу. Кто перевернет топор у порога, чтобы обрубить заговор и дать нам спокойно вернуться?

– Никогда не выдумывала и не врала, – гордо ответила женщина, не глядя на Щила, и правильно сделала: от таких слов, заведомо ложных, бывший жрец изошел блохами.

– За водой в чаше досмотрит Бул, непошто без дела сидеть, когда друзья надрываются, что и ну. Стеречь тут нечего, это слова пустые. А ежели Булу с женой теснота надоела, как Оприна тут жаловалась, пущай на улице ночуют, ночи нынче теплые, что молоко.

– Я непривередлив, не жалуюсь, – с достоинством отозвался кощунник, – но молодая жена привыкла к хорошей постели, живя за морем.

– Долго спать недостанет, – продолжала свирепствовать Либуша. – На заре корову подоить надо, бока периной намять не успеет. Да, и коз не запамятуйте привязать на выпасе, и ульи…

– Жаль, что Либуша так и не отправится с нами, – перебил подругу Щил. – Пока кончит придумывать дела для Оприны, успеем вернуться.

– Тише! – воскликнул Дир. – Смотрите! Вода в чаше посветлела!

34

Румяный, покрасневший к вечеру солнечный диск подрагивал над лесом. Еще немного – и заденет за верхушки деревьев, покатится к земле, а там, ниже, ожидает его раззявленная пасть Ящера. Летние ночи коротки, но уже темны и прохладны. Роса по утрам покрывает некошеную траву на опушке, не высыхая в тени до полудня.

Бул поежился, хотя нагретый за день воздух теплыми струями обтекал плечи. В который раз остался один, пусть друзья – тут они, рядом, но не слышат его. И жена вот-вот вернется, обиженная, недоумевающая. Отчего, имея верных друзей-побратимов, большую семью, он вынужден испытывать чадное одиночество снова и снова? Почему все чаще на пирах, дома с родными, даже в ненасытных объятиях младшей жены ему случается заскучать? И в который раз кажется, что завтра начнется по-другому, завтра жизнь будет полна, лишь бы пережить сегодняшнюю тоску.

Жена, легка на помине, заглянула в землянку, села рядом. Бул обнял ее за шею, прижал локтем тонкое плечико. Жена вывернулась из-под локтя, потянула наружу, прижав палец к губам; по дороге на поляну скороговоркой бормотала что-то, чего Бул не понял, а может, не хотел слышать. Он глядел на гладкий лоб, круглые наивные щеки, преданно взирающие на него карие глазки и пытался не слышать этого ее, повторенного уже медленно:

– Нужно немедля доложить обо всем молодому князю. Кони готовы. Поедем вместе. Те не проснутся. Успеем в город до темна.

Может статься, это его последняя жена. Лет через шесть или восемь он, конечно, возьмет еще одну, новую, но сможет ли насладиться ею? Не станет ли та, следующая жена лишь теплом, согревающим постель? Оприна не думает об этом, слишком бесхитростна, не научилась мыслить вперед. Полагает, что вечно будет молодой и желанной ему. Первая жена, та, возможно, научилась прозорливости за столько общих лет рядом с ним, Булом. Первая жена стала ему преданным другом. Но он не помнит, когда последний раз делил с нею ложе…

Почему Оприна нудит ехать? Неужели догадалась о его собственных мыслях? Нет, куда там. Осерчала на Либушу, решила досадить, не подумала, куда заведет месть. Жена впрямь не подозревает о том, что по ее наущению обитателей землянки казнят без проволочки. Или боится за свое добро? Дознаются об их делах, о попытках разведать будущее, предупредить старого князя в обход молодого, и Бул пострадает: не будет у Оприны ни нарядов, ни путешествий, ни пиров. Сила за молодыми, молодой князь входит во власть. Не будет у маленькой мужа – сама отойдет неведомо кому, не женой – хорошо наложницей, не то рабой. Нет-нет, она не умеет рассуждать, слишком молода…

А верно ли он судит? В ее краю женщины равного с нею возраста быстро обретают самостоятельность, часто остаются с дитем, да не с одним, без мужа, погибшего в очередном походе; иногда ищут и находят другого мужа, если родня не в силах принять их под опеку. Если Оприна хочет заручиться благосклонностью будущего князя? После того, что показала гадательная чаша, ясно: дни светлого князя сочтены. Догадки и подозрения Була оправдались. Все случилось бы само собой, может, еще случится. Князь стар. Молодому князю и то к сорока, он на четыре лета младше Була. Надо успеть выказать преданность наследнику. А если все-таки Асмуд, сын князя, придет к власти? Нет, неосуществимо для сына рабыни. А Олег-Александр из Моравии? Законный сын Олега от Силкисиф, Шелковой девы? Говорят, этот его сын с головою не дружит, нехорош в гневе… Есть еще Свенельд, но его желания без опоры, солома у него за спиной, а не каменная стена кремля. Свенельд алчет власти, кому он будет верен? Тому же, кому и Бул. Сильнейшему.

Он врет себе, вкладывает Оприне чужие мысли. Чужие? Не свои? Нет, нет! Все не так! Разве род Була не славен преданностью? Разве его род – поляне не самый благородный в этой дикой стране? Но Була полонили и продали купцам совсем махоньким, он не помнит отца, не помнит глаз матери, может, он вовсе лишен рода? Василич, лукавый советник при Царьградском дворе, учил уживаться с разными господами, но Василич – словен, северянин. Чем ближе к северу, тем гуще невежество. Из всех племен Руси поляне – самые вежественные, Бул скорее всего наполовину полянин. Учитель Веремид в свое время нарочно пытался разбудить его детскую память, и Бул хоть не вспомнил родных, но знает, выступило из тьмы: поляне.

Лишь дикий необразованный человек считает себя вправе вмешиваться в княжьи дела, в государственное устройство. Что бы Булу растолковать сие друзьям, не дозволять Диру увлечь слабого Щила и податливую бабу. Ей-ей, обязан был предостеречь. Но поздно сообразил. А то, возможно предостеречь после, когда проснутся. Нет? Они проснутся, уже отягощенные вредоносным знанием. Подобное знание ни к чему допускать в мир, хотя бы и обручив друзей клятвой – как же, промолчит Щил, а еще и женщина! – даже если они промолчат, проклятое знание осядет в сердце, само найдет дорогу. Людям не должно ведать грядущее. Лишь ту часть, что открывают волхвы. А что волхвы открывают, Бул хорошо знает, много не откроют. Он же не предает друзей? Побратимов. Они ближе, чем родня, они почти то, что он. А с собой бы он обошелся безжалостно. Себя бы не пощадил!

Что такое одна жизнь – или три – против воли богов? Бул не то чтобы полагался на богов, после светлых и многомудрых богов греческой земли здешние кажутся… – молчи, молчи! Нет, он не боится богов – сам кощунник, он не хочет выпускать на волю зло. Или лишнее знание, что одно и то же. Его мир, хоть он и привык жить за морем в другом, вежественном, разумно устроенном, не созрел для приятия знания. Бул должен принести в жертву более себя: свою любовь к друзьям-побратимам. Это воля богов, он не услышал сразу. Бул останется жив, и коли молодой князь отблагодарит его, тем тяжелее будет участь, суровая ласка Мокоши. Благодарность молодого князя будет напоминать о друзьях, о том, как не сумел остановить их от вмешательства в княжьи дела, оберечь. Совесть примется за Була безжалостней лихорадки-костоедки, он станет завидовать казненным побратимам, но он готов и к такой жертве тоже. А видение в чаше: мертвые голуби, полегшая рать великого князя, всадники на дороге и страх за себя – ни при чем. Он прекрасно знает, что такие видения наводятся дурманным зельем, это ложное видение. Может быть, ложное…

Ужели ехать? Пока не проснулись друзья…

Жена опустилась в нагретую солнцем траву, священная ольха, родник ничего не значили для нее, рожденной не здесь, врученной другим богам, потому не смущали. Она встала на колени, оперлась на локти, так что рубаха скользнула к узкой талии, обнажив смуглые округлые бедра, обернулась к мужу. Оприна покусывала длинную травину, высасывая сладкий сок из нежно-зеленого утолщенного межузлия; и та дрожала вместе с припухшим от желания ртом юной женщины со слегка выпяченной вперед нижней губой. Бул посмотрел на жену удивленно, с трудом выдираясь из глухих раздумий, медленно возвращаясь на поляну, которую не покидал.

– Покрой меня! – просила жена сквозь сжатые зубы, так и не выплюнув стебелек.

Бул зарычал, как река, стиснутая порогами, и, как река, излился мощным потоком.

– Она захотела любви от любви ко мне, – думал он, оглаживая морду коня, прежде чем прыгнуть в седло.

– Она захотела любви от страха, – сказала ему кожаная уздечка, сминаясь под влажными пальцами.

– Она захотела любви для выгоды, чтобы ты быстрей отправился в путь, – затрещала сорока, выныривая из зарослей.

Но кто слушает сорок? Даже из понимающих птичий язык…

35. Говорит Ящер

Эти людишки такие выдумщики! Лжецы. Волхвы, а верят в собственные сказки, сами себя пугают, а смешней того, что и боятся. Говорить с еще нерожденными людьми! С теми, что родятся, когда умрут даже дети сегодняшних людей! Семя в праправнучку заронить! Это все равно, что говорить с отражением или с картинкой на пергаменте. Одна разница, что рисунок на пергаменте не движется.

Простодушие человеческое изумляет меня по сию пору, сколь ни живу. Так же как легкомыслие. Шагу не могут ступить без охранительных заговоров, за стол ли садятся, ложатся ли спать, ставят ли опару, растопляют печь или выгоняют скотину в поле. Расшивают ворот и рукава одежды от сглаза, обороняют рот, когда случается зевнуть, или открытую посуду, пусть и пустую, украшают солнцами стрелы, пешни и наличники от навьев и злыдней. Что стоило им очураться ныне, раскрывая дыру не в амбаре, не гурт раскапывая; отворяли время, и никто не вспомнил об охране, не оберегся, хоть бы и «чуром»! Вот навьи и постарались, разъяснили Буловой жене, что к чему.

Знал, добьюсь своего, но обида берет, что так легко. Скоро отдам их в жертву, как волхв приносит жертву ручью. А кощунника и подгонять нет нужды, сам поспешает. Обидно с навьями делиться, достойных сотрапезников ждал. Обида зудит во мне, обида за легкую победу, не жалость. Людишек ли охранять, им ли горьким потворствовать! Но щиплет шкуру, как от иссушающего ярого солнца! Жалость ли к себе? Кончается мое время, кончается власть и воля. Последние людишки, последние ревнители с бедным маслицем… Эта жертва – мне, но отчего она так тяжела?

Так нет же! Я – хозяин своему решению, я меняю его! Жалость моя – как моя прихоть! Она священна. Ради прихоти я помогу им! Не вмешаюсь и тем помогу. Мы, великие, помогаем бездействием. Эта помощь уже ничего не изменит, но спасет их жизни для случайности. Спешка нам ненавистна, устремления к чему-либо ненавистны, порядок, пусть тот, какого ждали, – ненавистен втрое.

Хаос нужен, чтоб боялись случайности, а как иначе почувствуют нашу волю, волю богов!

Невыпитая кровь гудит под шкурой, звенит бубном, шаманскими кудесами – у-у. Торопится кощунник, полагает, что может вершить свою судьбу, князь молодой торопится – пусть умоются жаждою, кровью собственной, разодранным телом, подвешенным меж дерев, меж могучих древлянских вязов с плотными листьями, священных вязов, чьи листья даруют женщинам легкие роды, я подожду-у.

36

Князь скучливо разглядывал острый мысок узорчатого сапога, словно не понял ничего из сказанного кощунником. В палатах повисла тишина, слышно, как последний вечерний свет в окно шкрябается и тучи сминают темное небо грубыми складками по сторонам четырехугольной могучей башни. Потолок выгнулся над окном, застыв своими дивными расписными красно-коричневыми узорами, равнодушными к обитателям палат. А берегинь в кремле не было, потому что здесь в них не верили.

– Вели к княгине Прекрасе охрану поставить, да не у входа на женскую половину, а прямо под дверями опочивальни, чтобы мышь не проскочила, – приказал князь седовласому дружиннику с длинным шрамом на левой щеке, и Бул догадался, что его все-таки услышали. Странно, что князь назвал жену словенским неродным именем; гневается или боится?

– Нельзя княгиню одну оставлять в такое время. Ни к чему ей волноваться, на наследнике скажется!

Дружинники согласно молчали, морщили брови и глядели в каменный пол.

Бул сообразил: князь боится не тех, кто может прийти к княгине снаружи, а тех, кто захочет выйти изнутри, выйти и опередить князя, помешать.

– Что хочешь, сладкоголосый Соловей, за предательство друзей, за худые вести? А за предательство князя? Хочешь лоскут кожи со своей спины под песню плеточную? У меня есть мастера, слыхал? Не тебе одному распевать в этих стенах!

Князь глухо засмеялся собственной шутке и наконец обратил взор на кощунника.

Бул не дрогнул: стоял, уставившись в пестрый ковер под ногами князь-Игоря, так и остался. Видел краешком глаза, как склонился к самому уху князя, чуть не прижимая губы к толстой мочке с золотой серьгой, советник с голым бритым лицом, в кафтане, отороченном собольим мехом; как вышел один из дружинников, быстро и неслышно ступая по каменному полу громадными ступнями в кожаных ногавцах с подколенником. Слышал, как скрипнул зубами от сдерживаемого гнева или от нетерпения молодой витязь за спиной князя, как звякнул ножом. А конюхи уж седлали лошадей, выводили на двор, и гриди готовились выступить в необременительный близкий поход к землянке на высоком берегу, ведомые светом месяца и дружелюбным созвездием Лося.

– Я предал друзей, князь, не из корысти и не от страха, – отважно откликнулся Бул. – Я волхв. Порядок, установленный в мире богами, тот порядок, который правишь ты, и я, и любой волхв, мне важней всего, пусть и собственной чести, паче жизни. Не хочу, чтоб он нарушался. Потому сам не стал заглядывать в грядущее.

– Что ж не отговорил своих друзей от опасной и пустой затеи? Зачем позволил им вызнать мои планы нечистой волшбой? Я слыхал, они тебе не просто друзья, они – побратимы, братеники? Ты кровью с ними связан, ты кровь свою предал.

Дружинник с большими ступнями вернулся так же неслышно, как уходил, лишь медный кончик пояса бряцал о кольчугу в такт движениям, скупым, как у зверя, и, как у зверя, стремительным. Доложил на ухо князю: отряд отправился к Волхову за опасными волхвами. Покосился на вестника. Бул услышал, от природы острый его слух еще более обострился в минуту опасности; Бул выпрямился, еще более, до некуда. Если гриди и среди ночи в стенах кремля, у себя дома, в кольчугах расхаживают – попробуй, походи-ка в такой тяжести, – значит, перемены совсем близко подошли, не зря князь стережется. Но надо отвечать на вопрос князя, вон сколько равнодушных и сколько настороженных глаз следит за кощунником.

– Отговорить друзей? От попытки узнать грядущее? Они бы не услышали меня: прельстившись чудом, подошли к древу жизни слишком близко и видят только часть правды, только маленький кусочек растрескавшейся коры и отсвет зеленого шелка в трещинах. Узнай друзья о моем несогласии и противостоянии – сами бы остановили меня, не пожалели, может, навсегда бы остановили.

– Но ты опередил, да? Говоришь складно и важно – заслушаешься! Видишь всю правду, смотришь издалека на древо жизни. Привык к соколиному зрению, живя при дворе царя греческой земли, так? А ведь ты не сокол, ты Соловей. Зачем бесхитростному соловью зоркость? За твои складные кощуны там, у чужого царя, платили немало тяжеленьких слепых золотых монет. А вещий князь Олег заботился о твоем прожорливом многочисленном выводке здесь. Худо ли? Ты еще уверял, будто бы семью с тобой не пускают. Не лгал, часом? – князь Игорь в другой раз засмеялся, закашлял, как от едкого дыма, как от костра с вереском.

– Может, ты не Соловей, не сокол, а кукушка? И, как у кукушки, твой родной дом под землей во мраке, а не наверху в светлом ирье? Сколько же лет жизни накукуешь вещему князю? За его заботы, за любовь к твоим песням, за тяжелое золото? Думаешь, самонадеянный, никто не догадывался, что самые тяжелые монеты давал тебе князь Олег не за песни? Выше складных кощун ценил старый князь твое знание иллирического наречия и кунью пронырливость. Ты все слышал и все понимал, что говорится при дворе в Царьграде. А вот послушай теперь мою кощуну о недавних подвигах и делах царских. Может, она не такая уж складная, но короткая. Или ты не торопишься?

Дружинники рассмеялись, не из угодливости; смешно в палатах стало необычайно – князь Игорь спрашивает заезжего кощунника, ох смешно, сил нет, спрашивает – не торопится ли тот, да послушай ты, дубина, спрашивает его, стало быть, перед пыткой – не торопится ли, это же совсем смешно, да тонко слишком для тебя, вот послушай еще раз: перед пыткой, понимаешь, интересуется – не торопишься ли ты на кол, дескать, это же жилы от смеха лопнут, надо так спросить!

Но князь Игорь не смеялся, говорил дальше:

– Один соловей был посредником великого князя в тайном сговоре с болгарским царем Симеоном – против Царьграда. Хитрый болгарин Симеон после тяжелой обиды замирился с греками на словах, но зла от них не забыл. Вот проходит время, и царь Симеон пускает через себя войско князя Олега, просто так пускает, без особой дани. А войско велико, и болгарской земле тяжело под его сапогами и копытами, тяжело садам, тяжело нивам, а тяжелее всего женам и красным девушкам, терпящим обиды. Но войско шло к вратам Царьграда, и болгарин не пожалел своей земли, дабы ослабить ненавистных греков. Великий князь с неусталым войском греков победил, великий князь Олег стал называться вещим с тех пор, еще бы, такая победа при малых расходах! Никто не знал о тайном сговоре, кроме серой маленькой птички соловья: птичка туда-сюда порхает, нужные слова передает, а люди думают, птичка порхает песни петь.

Так что ты, Соловей, делал, живя у греческих царей? Я скажу! Никто не знал, как ты выведывал, как собирал слухи о силе греческого воинства, не замечал, слыхом не слыхивал, чтобы ты шпионил. Зато знали, как пел песни, бродил от одной богатой двери к другой – все отворялись. Кто заподозрит сладкоголосого? Видишь, получается, что греческого царя ты тоже предал. Ты предаешь тех, у кого живешь, предаешь тех, кому служишь. Когда меня предашь? После того как за морем спрячешься?

Кощунник твердо глядел на князя, его правда, Булова, но и правду надо выстоять:

– Об этом как раз хотел просить тебя, князь! Отправь обратно в Царьград с посольством. Басилевс за песни Соловья согласится на многие уступки, когда будет подписывать новый мир. Я пригожусь тебе там. Тебя не предам. Я дорожу порядком, который правят боги и ты.

– Осмеливаешься просить! Меня! Почему меня просишь? Князь Олег снарядил посольство, не я. Как тебя отпущу, ты знаешь много; больше, чем говоришь. А может, ты решил, что я против вещего Олега замыслил идти? Может, ты тоже видел в чаше что-то из будущего, да не признаешься. Или друзья с тобой поделились увиденным? Может, как раз тебя они к Олегу и отрядили, нет? – Князь Игорь пристально рассматривал кощунника, тот старался дышать ровно, не выдавая волнения. Игорь продолжал ласково, с притворным сочувствием.

– Мыслишь уехать, забыть предательство. Так-так. Старших жен здесь оставляешь? Младшую оставишь тоже. У меня поживет, в моей глуши; в столице с твоей остатней семьей ей нечего делать, обижать возьмутся старшие жены. Она ведь у тебя такая шустрая да языкастая. А сам, что ж, отправляйся. Езжай в столицу, в белый Киев, с первым купеческим караваном – с глаз долой, а там поглядим, издалека-то. Может, из столицы и в Царьград тронешься. Да не надейся, князя Олега в дороге не встретишь, не упредишь. Он сюда будет. Аккурат к Перунову дню. Не столкнетесь в дороге.

– Я не предатель, – напомнил Бул, тело его сделалось как гудящее железо от напряженного стояния навытяжку.

– Молчи! – прикрикнул князь, и окрик сразил кощунника, как удар молота рыжего урманского бога. Бул рухнул на серый каменный пол, покрытый шерстяным ковром лишь у кресла князя, провалился в колодец беспамятства. Но это был не тот колодец, что на поляне у землянки Дира. Складные песни не обгоняли кощунника в темноте, разгневанный Морской царь не грозил кулаком с волосками водорослей, ползущих меж пальцев, не вздымала речной песок острым хвостом царица Белорыбица, лишь скручивались струны на гуслях, треснувших под тяжестью рухнувшего тела, да нудел комар свой нищий наигрыш. Но золотая искра мелькнула, чиркнув по темноте: поверил! Князь Игорь поверил. Я сам себе чуть не поверил, успел вспомнить Бул, и темнота свилась кольцом. Лопнули на руках и ногах голубые жилки, не сдержали напряжения. Потекла малая кровь, заливая полное гладкое тело Була, пачкая богатый наряд, пятная каменный пол.

Молодой витязь вышел из-за спины князя Игоря, положил руку на нож у бедра, потянул из ножен, глянул вопросительно. Князь отрицательно качнул головой, ухмыльнулся. Соловей не предаст его, потому что сила за Игорем.

37

Нянька Ярка знала: ее госпожа почитает великого князя, как отца. Но не отец он ей, пусть Ярка никогда не опровергала сплетни челяди. Отец Ольги, изувеченный в последнем своем походе, умер на дощатом полу, разбив об пол голову и надорвав сердце. Один отец был у Ольги и у Яркиного младенчика, хорошенького мальчика, прожившего всего несколько мгновений. А любит князь Олег Ольгу больше дочери, потому как раз, что не дочь. Ласковая красавица Ефанда, жена Рюрика, родная сестра Олега, могла бы рассказать больше, но Ефанда, голубка, умерла. И мать Ольги умерла, прямо в родах измученную взяла ее Фрейя, богиня, которую княгиня называет нежной, да какая же она – нежная?

Ярка нынче много стала забывать, но историю рода своей госпожи помнит. Бабка Ольгина была военной добычей, привезенной еще отцом великого князя Олега из земли кривичей, из-под города Плескова. Теперь это город ее молодой госпожи, князь Олег подарил Ольге, не сказал – почему. Красавица Ефанда хорошо знала мать Ольги. Еще бы ей не знать свою младшую сестру, пусть и сводную. Дочь законной госпожи и дочь кривичской невольницы жили под одним кровом, девочками вместе играли, ходили бросать в холодный залив серые камешки, собирали морошку и малину, подстерегали на берегу лебедей: ждали, что с ними прилетит Фрейя, нежная богиня.

Олег, старший брат, до поры до времени не обращал внимания на сестер, может, даже не различал их. Когда же девочкам исполнилось двенадцать и одиннадцать лет, будущий великий князь Руси начал смотреть на сводную сестру слишком пристально и задумывался при этом. Поначалу домашним это показалось забавно, но задумчивость Олега все возрастала, что юному воину не к лицу. Отец забрал его с собой на охоту, надолго, раз никакого общего похода у урман на тот момент не намечалось, а своего корабля, чтобы сильным морским ветром сдуть ту задумчивость, у отца не было. Когда они вернулись, пропахшие медвежьим салом, с десятком прекрасных шкур, грудой лосиного и медвежьего мяса – работники еле дотащили, – двенадцатилетняя Ефанда бегала по двору в одиночестве, без сестры. Кривичскую невольницу отдали в жены свободному ремесленнику, и тот взял ее вместе с дочерью, взял с радостью, хотя немолода была невольница, уж дочери одиннадцать лет. Но дали с нею достаточно серебра, да и серые прозрачные глаза женщины привлекли будущего мужа не меньше полновесных монет.

Олег ничем не показал, что огорчен разлукой со сводной сестрой, забыл ради охоты, наверное. Но когда подрос и возмужал, вспомнил о ней, а может, не выпускал из памяти вовсе. Но до того еще многому пришлось приключиться.

По воле отца Олег женился на богатой невесте гордячке Силкисиф. Оказалась она не столь горда, сколь гневлива, могла, рассерчав, как замертво упасть – вот до чего. А когда кричала на работниц, прозрачная слюна вскипала у нее в уголках рта и бежала, как шелковая нить, на платье. Отец вскоре умер, взяла его лихоманка, и Олег ушел к молодому, жадному до походов и приключений конунгу Рюрику; сначала простым варягом, после стал помощником и первым другом, а затем и породнился с Рюриком через Ефанду, родную сестру. Все так делали, у кого сестры были, а тут Ефанда, красавица. Вот перед свадьбой Ефанды и Рюрика вспомнил Олег о сводной сестре, разыскал и в тот же день сам выдал ее замуж, да не за какого-то ремесленника – за воина.

Поистине, знал Олег уже тогда волшебные слова, правду сказывают, даже с камнями мог говорить, и те ему отвечали. Конунг Рюрик любил Олега, все любили Олега, до последнего гребца на корабле, все, кроме собственной жены, гордой и гневливой Шелковой девы, любившей только себя. Зная волшебные слова, несложно было Олегу сводную сестру пристроить за непоследнего воина, и тот был признателен за жену, по крайней мере, первые годы.

Когда же Рюрик стал князем-конунгом Ладоги и окрестных земель, а Олег – его правой рукой, озаботился Олег всю родню подле себя собрать. И оказалась та сводная сестра, а Ольгина мать, недалеко от места, где ей на роду от предков жить было написано, под городом Плесковым. Но уж не за простым кривичем, как предки рассчитывали в свое время, а за благородным урманином, как Олег распорядился. Только старшего брата, будущего великого князя Олега, так со своих отроческих одиннадцати лет и не видела больше, на свадебном пиру не считается, на том пиру она не видела никого. Благородный же урманин ненасытен не только в бою – на охоте, за столом и на ложе тоже. В одну ночь он брал жену и девушку-словенку Ярку, и других девушек и женщин, кого встречал в доме по пути в опочивальню, а хоть бы и не по пути. Дом-от был небольшой, а работниц да девушек скопилось в нем много. Чаще других все же жену брал – по ее положению законной госпожи и по своей охоте, ну и Ярку, тут уж только по охоте, даже имя ей дал такое от своей телесной ярости.

В одну ночь они и понесли, в одну ночь родили. Но, видно, не договорились покровительствующие роженицам урманская Фрейя и словенская Лада, повздорили крепко богини, как случается меж чужими женами, поскандалили. Одной ночью рожали госпожа и Ярка. Одной ночью умерли госпожа и Яркин младенчик. Остались Ярка и новорожденная девочка госпожи одни в ночи. Нянька и девушки выли под дверью от страха, заклинали злыдней. Ярка, с трудом поднявшись, сама взяла девочку к груди, назвала Прекрасою и плакала, слезы и пот катились жемчужным бисером, кровь капала и редко стучала в пол красным янтарем.

На другой день к обеду появился Олег, тогда еще не великий князь. Откуда узнал? Как успел? Благородный урманин-то неделю еще лежал во хмелю – не поймешь, от горя или от радости. Олег распорядился насчет похорон, тризны, убедился, что у кормилицы Ярки хватит для новорожденной молока и ласки, и исчез на несколько лет. Первый раз навестил, когда маленькая Прекраса-Ольга научилась не только выговаривать первые слова, но и слагать их друг с другом. Девочка долго молчала, зато заговорила сразу на двух наречиях: урманском и словенском. После же выучивала разные наречия быстрее, чем росла сама. Ярка пугалась поначалу: ну как вскипят да перемешаются все эти разные слова в махонькой русой головенке; после поняла – это богини Фрейя и Лада постарались загладить свою вину чудесным даром сиротке.

Нет, стара стала Ярка, глупа! Почему же – сиротке? Пусть Ольга – княгиня и ее госпожа, но и дочь Яркина тоже, на ее руках выросла, ее молоко пила. Ярка будет охранять дочку до последнего вздоха, раз уж не смогла спасти своего младенчика. Даже сны Ольгины сторожит Ярка.

38. Сон Ольги

Не уснуть Ольге, стражник мешает. Чужой стражник из мужниной дружины, а не застенчивый и верный Рюар нынче ночью охраняет ее двери. Не привыкла княгиня, чтобы за дверью чужой воин стоял, не бывало такого. От этого незнакомого дружинника ползет по щелочкам в опочивальню смесь запахов человечьего и лошадиного пота, немытого платья, железа и камня. Он громко сопит и бренчит амулетами на широком синем поясе, в животе у него то булькает, то рычит вечерняя похлебка и выпитый квас.

– Ярка! Скажи, чтоб отошел от двери, смердит сильно, – приказала княгиня. – И не бренчал чтоб железом!

– И-и, матушка, – затрясла головой нянька, – это уж в тягости завсегда так, все запахи мерещатся. Не пахнет ничем, да и не слыхать шуму, что ты, через две-то двери.

– Ты старая, вот и не чуешь ничего. Поди скажи, я велю!

Старуха поднялась со скамьи, проворно шмыгнула в маленькую беленую комнатку перед опочивальней, загремела тяжелым кованым засовом, высунулась наружу. Дружинник смирно сидел на полу, водил глазами.

– Смотри мне, чтоб тихо было, – для виду погрозила коричневым кулаком нянька, дружинник моргнул, ничего не ответил. Нянька знала: на самом деле княгиня слушает, как звенит ее собственная княжья ярость, как пахнет гнев. Вернулась в комнатку, нашарила на струганой полке флакон из прозрачного желтого камня с притертой стеклянной пробкой, накапала в миску пахучих капель, развела водой, отнесла княгине:

– Выпей, матушка, уснешь скорее!

Ольга выпила снадобье, легла ждать сон. Темнота постепенно забирала ее, ласкала воспаленные веки, обожженное сегодняшним солнцем лицо. Вот и давний знакомец – острый луч месяца потянулся из окна, как той снежной зимней ночью, когда она так же не могла уснуть и слушала песни волков за рекой.

– Не трожь, – просила Ольга у луча, а сама уж сомлела. И луч зажелтел, засмеялся, обернулся дождем из теплых золотых и невиданных монет, обнял ее. Княгиня застонала, заплакала от счастья, протянула тонкие руки – обнять навстречу, но дождь струился и ускользал, а скоро исчез совсем. Осталось только сладкое счастье внутри нее и покой снаружи.

Неслышно ступая, к кровати подошла Либуша с растрепанною, как всегда, льняной косой, неодетая, в одной рубахе. Обтерла Ольге мокрый от пота лоб, грудь, поправила покрывало. Княгиня не удивилась тому, что Либуша оказалась здесь, в опочивальне, жадно спросила:

– Опять Перун ко мне приходил? Ты видела?

И ворожея улыбнулась, согласно кивнула.

– Я скоро рожу ему сына, – похвасталась Ольга. – Он вырастет великим воином.

– Нет, – не согласилась Либуша. – Ты родишь сына Игорю, он вырастет слабым; и еще двух сыновей ты родишь Игорю, одного за другим. А дитя Перуна будешь носить долго, девять лет и еще три года, и люди не заметят, что ты в тягости. А когда ребенок Перуна наконец родится, ты назовешь его Святославом, и другого такого воина воистину не будет на Руси.

Ольга засмеялась от гордости, но вспомнила, что должна сказать Либуше что-то важное, предостеречь. Уж как ни силилась, не могла сообразить – что сказать.

– Ты, Либуша, не спи! – почему-то сказала Ольга. – Нянька напоила меня сон-травой, знаешь, не листьями, а корешком, похожим на пальчик с ножки младенца. Теперь я могу предсказывать, как и ты, сон-трава помогает предсказывать. Но она приносит несчастье, и потому нянька не велит пить ее часто. А все-таки ты не спи, нельзя тебе спать!

Либуша вытащила из-под кровати лубяное лукошко, полное широких прохладных листьев вяза, принялась сыпать листья на постель, на Ольгу, на пол, а листья все не кончались в маленьком лукошке. В комнате запахло, как в роще. Вяз – это чтобы роды были легкими, догадалась Ольга, признательно взглянула на Либушу и удивилась, как раньше не догадалась. Это же не Либуша, не ворожея с Варяжской улицы, а сама Лада, светлая богиня, и не круглое лукошко, а священное кольцо в ее руках. Лада положила сияющую руку княгине на лоб, и Ольга мгновенно уснула, крепко, без сновидений.

Нянька подошла, стряхнула с перины неведомо как залетевший на постель вязовый лист, забормотала невнятно привычный заговор от злыдней, навьев и всякого лиха.

Княгиня улыбалась во сне.

39

Спят люди в землянке, крепко спят. Отдельно от прочих спит отрок у глухой стены без окна, оберег спокойно лежит на его груди, ближе к правому плечу, не вздрагивает от дыхания; взрослые всем скопом теснятся на лавке, придвинув к ней широкий сундук-укладку с тремя шестилучевыми солнцами. На столе чаша с заговоренной водой, над ней вьются берегини, заглядывают в живое зеркальце. Ровно чаша стоит, не качается, но булькает вода, свиваясь струйками, багрянец ползет со дна, словно кровью чаша налита, а не прозрачной родниковой водой. Сквозь багрянец проступают тени всадников, спешащих по лесной дороге, быстро перебирают мохнатыми ногами низкорослые лошади, молчат витязи, лишь кольчуга позванивает тонко: как будто пузырьки поднимаются со дна чаши.

Волнуются берегини. Самая отчаянная спускается со стены на лавку, к хозяину, бьет босой ножкой в его широкую грудь. Не просыпается человек, лишь стонет сквозь сон, поднимает руку к груди, прижимает к сердцу. Вертится женщина, лежащая рядом, крутится с боку на бок, но не просыпается. Гладкий уж с плоской головкой ползет по земляному полу, внимает берегиням во все уши-дырочки, но не смеет взобраться на лавку, не может разбудить хозяина. Простым шумом-ерзаньем не разбудишь, надо заклинание снять, обрезать волшбу. Для того и топор у порога оставлен, но перевернуть топор должен был человек, а неспящего человека нет. Ускакал… Волшебным жителям землянки топор не поднять, тяжел. Летят прочь берегини, рыскают вкруг поляны, ищут сороку. Птице легко порхнуть в дом, забить крыльями под низким потолком, зашуметь, задеть спящего крылом по лицу, вдруг да разбудит все-таки, поднимет, убережет от беды. На толстой ветке ольхи сидит сорока, на ветке ниже ее слеток с желтым клювом прижимается к стволу, прячется от совы-хищницы. Птица слышит берегинь, но не подняться ей с ветки в небо, не разглядеть во тьме землянку: ночь навела птичью слепоту; хлопает сорока крыльями, вертит головой, помочь не может.

Кошка, чудесный зверь, пробирается по поляне, мягко переступает, скрадывая мышь. К ней бросаются берегини, гонят в дом. Скачет в дверь кошка, распушив хвост, выгибает спину; разъярилась помехе. Как ни проворна, как ни ловка, а, тщательно направляемая берегинями, задевает топор у порога. Упадет топор – отрежет дорогу навьям, обрубит заговор. Вот переворачивается топор на коротком топорище, пугается кошка, прыгает на стол: ведь нет для кошек закона ни в чьем дому, расплескивает воду из чаши, проливая капли цвета крови. Со стола – на лавку, с лавки – на полку в красном углу, где дремлют деревянные деды. Крайний, липовый, в острой шапке, покачивается и летит вниз, на спящих людей. Попадает суковатыми ногами прямо в висок хозяину, тот вскрикивает, не пробуждаясь, но машет рукой, сильно; его тяжелая рука падает на лицо женщины, не дает ей дышать, вытягивает из сна.

Либуша, не открывая глаз, ведет ладонями по груди, по животу и подскакивает, как ошпаренная: нательный поясок под рубашкой развязался сам собою, значит, ее жизнь в опасности! Приподняв голову, еще не понимая, где находится, шарит вокруг непослушными сонными руками.

Сон то был или явь: текла кровь, сшибались кони, Князь Олег выпивал чашу с отравленным вином, падал мертвый, белыми глазами в потолок неба? Сизые голуби лежали кверху лапками на дворе внутри кремля, ветер шевелил мягкие перышки. Чужие люди, не замечая Либушу, вели безрассудные речи, и безрассудны были их мысли, безрассудны дела. И сама она с теми людьми, неумелыми, глухими и потому коварными, наивными и злыми, разными во всякий час, переменчивыми, пробиралась невесомая сквозь леса, невидимая вела ладьи меж каменных круч, но пороги были не те, что на Волхове, ольховой реке, а незнакомые пороги. Лежали прекрасные витязи на песке, занесенном снегом, на острове лежали отчаянные, мучились от голода. И был будто среди них сын княгини Ольги, а руки у него бронзовые по локоть…

Вот Вольх мечется в неспокойном сне рядом, справа; Гудила лежит мирно, булькает губами, ровно ребенок, но колени его, колени мужчины, стискивают ее бедра, как в любовной игре. Либуша спрыгивает с лавки, бежит к столу; ударяется о его край тяжелым, не желающим просыпаться телом, смотрит в чашу затуманенными глазами, кричит что есть мочи: на дне быстро скачут темные всадники, сюда скачут, за Либушей, Вольхом и Гудилой. Ножи у поясов радуются и приплясывают в такт скачке, предвкушают веселую работу. Мало времени у спящих в землянке. Женщина, всхлипывая, бормочет заклинания, трясет, щиплет, будит друзей, достает с полки мягкий воск диких пчел, мнет его неловкими со сна пальцами.

Оглушенный сном Вольх не сразу понимает, что случилось. Бестолково топчется у лавки, пялится на Либушу, борется с сонным зельем. Ворожейка бьет его пальцами по лбу, рисует в воздухе доброе солнце, возвращается душа Вольха в его тело, принимается хозяйничать, объяснять да командовать. Кудесник сдергивает со стены висящие у входа уздечки, хочет бежать к лошадям: быстрее взнуздать их, обмотать мягким холстом копыта, чтоб не гремели по дороге в ночи, не дали преследователям услышать, куда поскачут беглецы.

Щил, такой суетливый в обычной жизни, останавливает друга, коротко распоряжается пустить лошадей одних, без седоков. Вот уж дружно цокают они прочь от жилья, от поляны со священной ольхой, от людей, направленные Вольхом, приманивают погоню. Одна беда – вернуть их некому будет. Авось прибьются к доброму хозяину, чай, не дети малые, не жеребята, в лесу не заблудятся.

Щил даже не оставляет времени усмехнуться на собственную хитрость. Берет размятый теплый воск у Либуши, сует за пазуху, хватает нож, топор, увлекает за собой остальных к обрывистому берегу. Найденыш бежит, не проснувшись, Вольх и Либуша поддерживают его с обеих сторон, направляют. Кубарем скатываются к реке, все вместе. По урезу воды, по узкой песчаной полоске Щил-Гудила направляется прямиком к оврагу, пропоровшему берег до самой реки, в заросли камыша на дне оврага, не боясь промочить сапоги и порты. Обламывает толстые чавкающие камышовые стебли, четыре зеленые трубки, обрезает их наискось.

Вольх отстает немного, чтобы отвязать от осинового, не гниющего в воде кола легкую павозку, вставляет весла в уключины, но беглецы не спешат забраться внутрь лодки. Женщина осторожно залепляет Найденышу ноздри мягким воском, вкладывает ему в рот длинный полый стебель камыша. Хитрой этой науке – гулять по речному дну под водой на глубине, дышать через камыш – волхвы, как и словенские воины, обучены с детства, и Либуша тоже. Они входят в тихую воду, где заросли камыша и рогоза с длинными коричневыми шишками гуще, темнее, где ночь сливается со своим отражением, а небо – с рекой. Камыш провожает их сухим тревожным шепотом, вскрикивает спросонок белолобая птица лысуха и тотчас засыпает рядом с птенцами на своем крохотном намытом островке. Пройдя заросли – осторожно! – оберегаясь от порезов острых, как наточенный нож, узких жестких листьев камыша, беглецы минуют овраг, схоронивший следы, и погружаются в реку.

Волхов, Ольховая река, обнимает их и шепчет – тише, тише, быстрее! Ветер играет сам с собою в салки на берегу, поскрипывает на дне мокрый песок, воздух шуршит в вышине, вода шумит – далеко, у порогов. Белые рубахи беглецов вздымаются пузырем вокруг бедер, удерживаемые поясами, но скоро опадают; волосы, как водоросли, плывут над головами, стайка маленьких уклеек-гвоздиков путается в них, удивляясь одним маленьким, общим на всю стайку умом столь отчетливому сну: люди на дне; но дальше, глубже, уж и волос не видно на воде, лишь камышовые трубочки неприметно движутся вперед, против течения.

Щил, отдельно от прочих, тянет павозку на другой берег, темное брюхо лодки качается за ним и над ним, похожее снизу сквозь толщу воды на толстого, но кургузого сома, плывущего хвостом вперед. Его теснит в сторону от друзей быстрым речным течением, но Щил боится залезть в лодку, ударить веслами – вот-вот покажутся на дороге всадники, а звук по воде далеко разносится, и страшно обнаружить себя. Если повезет и поможет Велес, погоня ринется за умчавшимися лошадьми, разыскивая их по лесу. А когда догонят животинок – лошадки-то без всадников быстро поскачут, но примутся кружить поблизости от поляны, от своего жилья, – люди уже будут далеко. Как скажет Либуша: так далеко, что и ну!

Но если посланные будут с собаками, те приведут к реке. Вот когда пригодится переправленная на тот берег лодка. Увидят Игоревы дружинники брошенную павозку с болтающимися веслами – пусть снова идут по ложному следу, переплывают на конях капризную реку, рыщут по сырой низине, прорастающей весною жирной золотой калужницей и скромными незабудками. Если в другой раз повезет Щилу и подсобит Ящер после Велеса – Щил успеет пристать к своим до того, как берег загудит под копытами дружинных коней. Ночью легче бороться с течением, созвездие Лося мирно пасется над головой, щиплет небесный мох и освещает путь. А если не повезет, дело такое – что же, отыщет друзей к утру, он-то знает, где искать! Светает нынче рано, еще не забрал воли Перун, не скостил дневного света даже на воробьиный шаг. Они пройдут выше по реке, хотя именно там и станут подстерегать Игоревы охотники. Но не к морю же спускаться! Переждать всадников в реке несложно: ночи теплые, вода ласковая; в лесу ждут земляника, гоноболь и дикие пчелы с душистым медом. А там, дальше – земля большая, иди куда хочешь.

Дир поддерживает мальчика под водой, следит за его дыханием. Найденыш еще внутри сна, он переживает что-то страшное, похожее на смерть, но смерть никогда не покажется жрецу безобразной, а то, что видит мальчик, – безобразно. Женщина идет по речному дну одна, по мягкому песочку, по гладким камешкам, по скользким раковинам; смотрит на спутников, различая смутные очертания, белые пятна лиц и рук. У волхва нейдет из ума чаша, забытая чародейкой на столе, кровь, плещущаяся внутри нее. Он не успел. Не исполнил того, что должен был исполнить, того, что обещал учителю Веремиду, а значит, и князьям: ушедшему Рюрику и уходящему Олегу. Не исполнил того, для чего жил в землянке, через леса от Ладоги, избегая людей, хоронясь от дружины. Не сумел никому передать Слова, не перепоручил спрятанный клад, не нашел себе ученика. Его ждет бессрочный позор, но что уготовано остальным? То, что он разглядел во снах Сновида, – предательство Игоря, смерть Олега, страшная битва, поле, полное мертвецов, усеянное отрубленными головами, как маками; все то, что с ними приключилось, – правда?

Разбуженные Либушей, они не спросили друг друга, где Бул, обещавший следить за чашей, охранявший их сны. Они вовсе не вспомнили о кощуннике, потому что еще не приготовились простить его: им было некогда, но кто знает, может, когда-нибудь и найдется время для прощения, пусть не у всех. Но Дир успел удивиться про себя, как же их души вернулись в полуземлянку из высокого Ирья, если без Була некому было завершить обряд и перевернуть топор у порога, обрезать заговор. Или кто-то все же сделал это?

– Кошка, – шепнула Либуша, пока они шли сквозь заросли травы, по колено в воде, оберегая лица от острых режущих кромок камыша.

Опять подслушивает, ничем ее не проймешь, усмехнулся Дир и прижал ладонь ко рту: тише! Вот, оказывается, почему женщина смогла сама проснуться, а Дир со Щилом – нет. Обряд был нарушен, завершен не жрецом, больше того, даже не человеком, но женщины с кошками – родня, всегда договорятся.

– Да уж всяко мы с кошками не глупее вас нужду справим, – прошипела Либуша, решительно, но осторожно погружаясь в воду.

Под водой сама не заговорит и моих мыслей не подслушает, положил Дир. А в голову ему настырно лезла кошка, темно-бурая с белой грудью и острым розовым язычком.

40. Говорит Ящер

– Я вижу Ее в чаше ворожеи, вижу в речной воде, светлую и нежную, как зимний закат, когда солнечный диск скатывается в мою пасть. Я вижу Ее яркую, как перо плотвицы, и скользкую, омывающую мечи, пятнающую кольчуги и тяжелую бронь. Вижу Ее тусклую, мешающуюся с песком на деревянных плашках мостовой, затекающую в стыки – вниз, к земле. Вижу темную, запекшуюся, как лесная ягода на жаре, проступающую на льняных и русых волосах поверженных воинов. Бегут люди, плывут люди, догоняют друг друга, чтобы поднять секиру ли, нож ли, копье, вытянуть стрелу из кожаного тула – выпустить на волю Ее, сладкую, сочную и сытную, сокрытую плотью, кожей, металлом. Кожаные сапоги бегущих напитались Ею, как росой. Кони расцвечивают крупы ржавой ископытью, ищут твердой опоры ступить – и не находят: тела под ногами.

Блестят шлемы под холодным осенним солнцем, бьются на них червленые и желтые султаны из конского волоса, осыпаются шлемы наземь. Облетают дрожащие от разлитых в воздухе ярости и ужаса листья, редко желтые, больше зеленые. Див, плача, падает с ветки, лежит лапами кверху, рубиновые когти царапают воздух, крылья бьются о траву. Жухлая трава за крепостью, за кремлем покрылась цветными суконными плащами, деревянными щитами, бедной посконью и дорогой паволокой. Под тканями и деревом – тела, открытые тела остывающей руды.

Суета над полем. Карна и Желя, стеная, летят с юга, Хильд и Хлёкк с севера, свирепый одноглазый Один вздымает копье, не дающее промаха, рядом с ним сыновья: рыжебородый веснушчатый Тор с молотом и убийца – слепой Хёд. Воет могучий волк Фенрир, задрав кверху тяжелую морду с белым широким лбом, хочет оборвать свою цепь, выкованную из корней гор и медвежьих жил, желает свободы, как перед концом мира. Спешит напиться кровью и седобородый, седовласый, но самый юный из богов – Перун, выскочка. Торопись, невежа, торопись, немного нагуляешь. Упрямый корельский Таара смеется-гремит с запада, наклоняет столб могучей шеи, хочет высмотреть, что там внизу. Вытирает руки о широкий полосатый передник старуха Лоухи, богатое готовится угощение, заранее старуха жадничает. Свысока глядит на суету тощий смуглый Арес с горящим факелом, ухмыляется, спесивец, своим веселым мыслям – поодаль от остальных, но все же нет-нет, да и приблизится взглянуть, забывая о «благородстве», толкается локтями, пинается и кусается, как прочие, ищет, где жатва обильней. Лишь я не двигаюсь с места, ловлю багряные струи разверстой пастью, пью в последний раз.

А младший князь уже далеко. Его воины и советники знают свое дело, жалкий заговор деревенских жрецов раскрыт, мертвым лежит старый князь, никто не предостерег его, стекают капли отравленного вина из опрокинутого кубка; мертвы верные дружинники, те, что сопровождали его, мертвы недалекие князевы волхвы, мертвы глупые купцы. Те, кто поумней, схоронились за городом в чужих домах, дожидают вести о смерти князя Олега, им скажут: змея ужалила его, черная змея клюнула в ногу раздвоенным жалом, осиротели города – на ночь. Утром новый князь выйдет из крепости вершить праведный суд и кропить жертвенники легкой кровью и маслом. Молодой властолюбивый советник, которого они зовут Свенельдом, встанет за его плечом: в свою очередь направлять князя к смерти.

Новый князь, князь Игорь, родит сыновей и умрет, ведомый Свенельдом, советником и воеводой, разорванный на части древлянскими вязами, да мне не достанется той крови. Но как всю силу и славу сыновей Игоря заберет сын Перуна, которого Ольга будет носить во чреве двенадцать лет, так и сам Перун, новый бог, пройдоха, займет мое место, украдет кровь и капище. А хоть будет моложе меня, недолго порадуется власти, засохшим листом вяза слетит в кощуны и сказания, уступит власть следующему, не пьющему кровь – навсегда.

41

Пройдут века, и люди перестанут жить в своих снах, даже верить снам перестанут многие. Найдутся и такие, кто будет видеть сны черно-белые, вот какие странные сны и времена наступят. И попрячутся берегини, скроются вилы, даже злыдни измельчают и убавятся в силе и числе. Но так далеко Сновид не мог разглядеть, зато хорошо видел смерть Олега, покатившуюся цветной чашей с отравленным вином, видел резню на поле за кремлем. И чуть дальше видел: новый высокий курган на берегу Волхова, еще не обложенный дерном; на кургане сидят, поливают из кубка рыхлую землю князь Игорь с княгиней Ольгой, распустившей волосы, подурневшей от горя, с незаметным даже самой опытной повитухе младенцем во чреве, с грудями, полными молока для недавно рожденного убогого Игорева сына, который не станет наследником и князем; и дружинников нового князя, пирующих на тризне, видел Сновид. Но не видел воинов вещего Олега. Живых не видел.

Еще дальше смотрел Сновид: на возмужавшего воеводу Свенельда, поверяющего свои тайны не советнику, не отроку, не волхву, не человеку вовсе, а маленькому идолу, бронзовому Перуну с позолоченной головой и молнией в руке.

– Игорь, – объяснял Свенельд идолу, – трус. Согласился на малую дань, согласился сразу, как предложили. А мог взять у греков втрое, если б дошел до Царьграда. Силы у него хватало, войско сытое, неусталое. Захотел повторить поход вещего Олега, да повернул, едва краешек добычи ухватил. С легкой добычи вовсе на уступки пошел греческому-то царю. Был бы жив Олег, разве бы греки столько воли себе взяли! Да и ты стоял бы в большом нарядном капище, а не в моем походном храме. Тебе тоже ущерб от Игоря, не захотел ленивый князь менять установившийся порядок, тебя во главе ставить. Хитрей решил: признал Ящера первым богом, как раньше, а большую часть его, Ящера, законной добычи – жертвы наказал волхвам на свой двор нести, дескать, князь сам будет решать, что жертвовать в капище, что в кремле оставлять. И Ящера Игорь обокрал. Но это только в Ладоге, киевских столичных волхвов побоялся.

Идол же кивал Свенельду золоченой головой, тяжело ворочал негнущейся шеей, ронял слова, как ржавые древние наконечники:

– Отправляй Ольгу с Асмудом древлян воевать, пока Игорь не вернулся. Добуду ей удачу. Ольга же отдаст тебе древлян на прокорм, за память о вещем Олеге, Игорь не посмеет возмутиться ее решением. Древляне тебе аккуратно станут дань платить.

Немного дальше видел Сновид, видел, как пьяные гриди подступали к Игорю, развалившемуся во главе длинного стола, уставленного снедью и корчагами с вином, как жаловались на свою бедность, кивали на богатство Свенельдовых воинов. Два любимых белокурых отрока князя Игоря аж плакали от зависти, словно девушки, и твердили: полно серебра у косматых древлян, зачем мы, дружина Игоря, сами не сходим за серебром, труд не велик, только суму побольше приготовь. И пьяный Игорь обещал; обещал и трусил древлян, а протрезвев, трусил Свенельда, но возвращался из очередного похода воевода Свенельд, с радостью уступал древлян Игорю, да еще подначивал, что нигде дани не взять легче. А после шел воевода на берег широкой реки, не Волхова уже – Днепра, доставал бронзового идола и обещал:

– Перуно! Скоро исполнится! Совсем недолго осталось Игорю княжить.

И распрямлялись дикие вязы, такие же косматые и кряжистые, как древляне, рвали тело князя Игоря надвое, а где стекала его кровь, не росла больше трава, одни сухие лишайники, несущие дурную болезнь и розовые пятна по всему телу.

Но княгиня Ольга не плакала у себя в тереме, как плакала бы всякая другая жена и вдова, а готовилась к войне и сама ехала вместе с войском, легкий меч висел у нее на поясе. А уж после того похода ездила без устали по всей земле – отныне своей, по всем владениям, наводила порядок после Игоря. Каменные охранные знаки ставили там, где Ольга полагала границы; корпели писцы, готовили грамоты об Ольгиных победах; а похожи те грамоты были на кощуны, на сказки и песни. Не о войне говорили – о мудрости да хитрости Ольгиной, не о битвах, а о птицах-голубях, выпущенных княгиней нести к родному древлянскому жилью прожорливый огонь в красных лапках. В тех грамотах нежные голуби, взятые ее хитростью как дань с каждого древлянского двора, приносили Ольге победу, а не суровые воины.

Далеко-далеко видел Сновид, другое видел, но похожее, где зло опять порождало зло, умножаясь. Видел, как Ольгин сын великий воин князь Святослав на острове в устье могучей реки погибал зимою от голода вместе с дружиной, как воины его варили и ели кору, как рыли снег, выискивая корешки и мерзлых лягушек. И опять воевода Свенельд – шатаясь от слабости, на том же проклятом острове, отойдя от прочих, – говорил с идолом, требовал у Перуна:

– Ну одно слово, хотя бы знак подай – твой это сын? Твой или Игоря? Дай мне знак! Чей сын Святослав?

Молчал идол, может, голодный, не мог башкой ворочать, да только нечем было Свенельду бронзовому истукану губы смазать. Масло съели, кожи съели – всё съели. Только почести и остались: теперь Перун главный бог в дружине у князя Святослава.

Видел Сновид, как бежал прочь воевода со своими лучшими воями во время битвы с печенегами на Днепровских порогах, а на счету был каждый человек, тем более такой, как Свенельд. Бежал, бросил своего князя Святослава на верную смерть. Надеялся ли, что Перун защитит сына? Коли Святослав – от Перуна. А если это Игоря сын, то не жалко: вырвать поганое семя, и дело с концом. Некому оплакивать – Ольга не ждет их в Киеве, умерла Ольга и похоронена совсем по другим, не урманским обрядам. Ольга тоже предала Свенельда: умерла раньше.

Вскоре после предательства Свенельда совсем уж страшное видел Сновид, видел, как печенежский хан сидел на свернутом рулоном пестром ковре, залитом овечьим жиром, в богатом шатре, похвалялся победой, а в руке у него чаша с вином, а чаша та – из головы князя Святослава, из черепа его распиленного. Век душе Святослава мучиться, век не подняться на Поля Счастливых Сражений, болит голова у души, теребит она прозрачной рукой прозрачные, длинные, отливающие золотом, как у отца, усы…

Совсем далеко видел Сновид, и еще дальше. Седой и дряхлый Свенельд оплакивал сына своего Люта, новая молодая жена у воеводы, но не зачать ему другого сына. Олег убил Люта, новый Олег, названный в честь вещего, сын Святослава, но внук ли Игоря – Перун знает. В древлянских лесах, полных бегающей, летающей и прыгающей добычи, где вечные вязы стоят высокой стеной, охотился Лют Свенельдович. Он привык к этим ловлям с детства, но леса вместе с древлянами отошли семье великого князя, а не его роду. После страшной смерти отца на Днепровских порогах князем сел юный Олег. Рассвирепел юнец, повстречав на своей земле Люта, сына воеводы-предателя и своего ровесника. Ровесники – они ведь либо дружат насмерть, либо бьются до смерти. Олег проткнул Люта острым копьем. Но вскоре сам погиб во рву у глухих ворот города Овруча, куда столкнули его дружинники, спасаясь тем от войска Ярополка, другого Святославовича, родившегося годом раньше Олега, старшего брата.

Недолго старый Свенельд уговаривал Ярополка пойти войною на родного брата. Легко уговорил: власть одна, на всех братьев не поделишь. Лежит мертвый Олег у промокших кровью сапог Ярополка, плачет старший брат, укоряет воеводу: «Ты этого хотел!» – но поздно, на скользких лапах ползет дальше, к следующему брату зло, блестящее и гибкое, как гивоит.

Не вспомнить Свенельду, кто выпустил зло на свободу, остается только верить – Игорь, слабый и жадный князь, открыл клетку. Вот до Игоря были князья храбрые и добрые. И получается, что Свенельд хотел зло остановить, потому привел смерть к Игорю, мужу Ольги. Но он же привел смерть к Святославу, сыну Ольги, и к юному Олегу, внуку Ольги. Княгини, любимой великим князем вещим Олегом. Просто Любимой.

А на севере, за много-много дней пути, под Волховом, Ольховой рекой, мерцает, ждет своего часа Сокровище под пальцами самого первого князя. Умрет зло, золото выйдет на поверхность. Или в тяжелый год вынесет его речным потоком, даже если волхвы не сдержат клятвы, не передадут Слово, открывающее пещеру Рюрика под Волховом. Сокровище поможет сохранить Город и князя, если князь будет законным, от Рюрикового семени не то от Перуна.

42

Найденыш почувствовал легкий трепет: так ветер с травой разговаривает. Сделалось темно, влажно и мягко беззвучно, как на песчаном дне глубокой реки. В темноте над лицом двигалось нечто крупное, неповоротливое, тоже мягкое, но плотнее воды. Легло на Найденыша – Ящер, догадался он, но Ящер был теплый, ласково гладил кожу сотней маленьких круглых ртов с пузырьками воздуха. Рыбки, вспомнил Найденыш, – гладят тело, вынимают воду из головы, наполняют воздухом, принесенным в клюве, согревают, ласкают. Совсем согрелся, голова не болит больше, нет воды в голове, совсем хорошо ему, а над ним склонились – кто? Родные? Родители? – какие-то близкие любящие люди, чтобы помочь ему, вытащить, вернуть сюда, домой, в славный мир, на твердую почву, на землю.

Он осторожно приоткрыл глаза. Голова действительно не болела. Нежный кудрявый трилистник клевера переплетался с рассеченными блестящими и твердыми листьями калгана, как сон с явью, травяной ковер поддерживал, пружинил под руками, проснувшимися прежде глаз.

«Какой удивительный сон приходил нынче, – вспомнил Найденыш, стискивая пальцами перепутавшиеся стебли травы и мгновенно успокаиваясь. – Страшный мир, яркий, чужой и беспощадный. Мир князей, и князья были рядом со мной, не только вещий Олег или князь Игорь, а новые, незнакомые. А ведь я и вещего Олега никогда не видал, но там, во сне почему-то сразу узнал. И в палатах княжеских не бывал, а надо же, во сне, вот пустили прямо в палаты. Что-то после было еще – дурное. Пока просыпался, помнил немного, сейчас уже нет. Что-то такое, чего не бывает. Вернее, не должно быть. Зло ползло, как гивоит по камням, оставляя за собой жирный и скользкий темный след, а след этот ложился на людей…»

Нет, больше он не помнил. Как хорошо, что сон увел с собою боль, терзавшую голову, думать сделалось легко, и стали понятны такие сложные вещи, что по зубам одному лишь Вольху. Но еще лучше наконец-то оказаться среди своих. Найденышу не нужно поднимать веки, чтобы увидеть сидящих полукругом, привычно спорящих Гудилу, Либушу и долговязого Вольха. После таких снов не диво, что он обучился видеть сквозь веки, эка невидаль! Не стоит, однако, раньше времени обнаруживать, что проснулся, лучше послушать, о чем они спорят на этот раз, наслаждаясь родными голосами, лежа в траве своей, тоже родной, поляны. Но что с ней случилось? Где священная ольха, где родник, почему не слыхать шума реки, где заросли кустов, где сестричка сорока? Это не та поляна, не его поляна! Почему? Где они?

Найденыш осторожно скосил глаза под закрытыми веками и удивился еще больше, до испуга. Это чужое место, чужой лес – они родились из его сна, но как? Сон так и ушел бы неслышно, не оставляя следов в памяти, как рыбка в воде, он уже ушел. Но на опушке этого незнакомого леса Сновид тотчас вспомнил все, что исчезало и совсем почти исчезло.

Либуша легонько похлопала мальчика по руке – дескать, молчи! Знала, что проснулся, слышала, о чем думает. Велит не мешать. И правда, он откроет глаз – Гудила забеспокоится, Вольх примется расспрашивать, и их взрослый спор меж собой, а Либуша полагает, что спор важен, прервется. Найденыш будет лежать тихо, разве он огорчит Либушу?

Дир поднял ладонь и мрачно изрек:

– Вы видели. Видели безумие битвы. Всесилие зла. Наш мир идет к безумию и злу, и придет, если не вмешаемся. Надо решаться. Надо предупредить старого князя во что бы то ни стало. Зло породило зло. Законом стало предательство.

Щил торопливо рисовал на траве солнечные знаки, очуривался, как отплевывался:

– Чур меня, Чур! А посмотреть бы дальше, хоть немножечко. Еще бы хоть глазком одним взглянуть!

– Молчи! – Дир язвительно скривил рот и добавил с несвойственной ему прежде злой иронией: – Сейчас тебе Чур как раз один глазок и оставит! Не видел, что ли, что боги отвернулись от нас! А во главе зла – там, впереди – равнодушие, жажда власти. И надеяться не на кого.

Вот это Либуша считает важным разговором? – испугался найденыш. А ведь она такая мягкая, и руки у нее мягкие, и шелк длинных рукавов ее рубахи, косы только колючие и щекотные, потому что растрепаны всегда и лезут в лицо найденышу, когда Либуша наклоняется над ним. Неужели лучше было бы не просыпаться? Но во сне совсем плохо, совсем страшно. Сейчас Вольх уговорит их, сейчас все согласятся, что осталось только зло. Но как же мягкий клевер под рукой, пусть даже это клевер чужой поляны?

– Ну что ты, Вольх! Ну расстроился, дело такое… Разве подспорье – вера в равнодушного бога? Так и дождя не получишь, не то что подручного чуда, – Щил проявлял завидное здравомыслие, они с другом словно поменялись ролями.

– Что-то найденыш у нас не одевши, – Либуша принялась заклинать на спящем одежду, бегала пальцами по траве, искала утерянный поясок. Человек без пояска – неодетый человек, легкая добыча для злыдней. И от других людей совестно.

– Неровен час, увидит кто – что скажем? – дернула собственный рукав, не пожалела, рвала на узкие полоски, чтобы сплести новый крепкий пояс.

Дир прищурился, согласно кивнул:

– Дело! Но лучше б нам нынче не встречать никого.

– А и кому здесь ходить? – закивал Щил, обрадовался, что тяжелый разговор угас. Умница Либуша, как вовремя вспомнила про найденыша, женщины умеют вот так вовремя вспомнить какую мелочь, без женщин никак не обойтись, как ни крути. – Кому ходить? Лес стеной, до реки далеко. Но все одно, придется к людям рано или поздно возвращаться. Вольх-то может без людей прожить, – добавил Щил с непонятной интонацией, то ли осуждающе, то ли сочувствуя. Оба – и Щил, и Либуша – стремились отвлечь Дира от тяжелой мысли о равнодушии богов. Им что, они не верят в равнодушие и к сердцу не примут, известно, нет доверчивей народу, чем русальцы да одинокие женщины.

– Нет же! – Либуша от волнения даже бросила недоплетенный пояс. – Ждать нельзя. Нам надо сразу людей искать, искать возможности предупредить вещего Олега, послать к нему гонца. Вольх был прав там, в Ладоге: надо спешить! Или по-другому сделать? Рассказать богам о том, что видели. Вдруг они не знают, что случится?! А мы расскажем – и боги сразу же нам помогут! Обязательно!

43. Говорит Ящер

Я помогу. Я великий смертный бог, знающий о равнодушии и законе все, не то что те, будущие недоделанные бурдюки с жидкой больной кровью; я помогу этим жалким, суетливым, недалеким созданиям. Я выведу их из беды, спасу их мелкие жизни, не сохранив своей, драгоценной. Нет, не за счет нее, за счет своей не стал бы. Но я умру, хоть и велик. Выскочка Перун займет мое место, и даже имя мое изоврут людишки, перемешают в дырявом решете своей памяти с именем Велеса, а что этот пузатый лентяй против меня!

Я все видел. Последнюю битву, последний пир, последнюю свою пьяную сытость и последнее счастье оцепенения за ней. А они, немощные волхвы – что? Они малы, пусть живут. Я знаю, кто им нужен. Я знаю, как отомстить за вещего князя тому трусливому князьку, Игорю, посягнувшему на мою добычу. Людишки не захотят мстить за себя, я сделаю это за них, с их помощью, но не их слабыми руками безвестных волхвов. Я возьму человечка знатного и хитрого, молодого и жадного, великого среди людей, почти как я меж богов, но тайно великого!

Они, мои подопечные волхвы, не догадаются, слишком простодушны, беспомощно добры, значит, бесполезны. Куда им вершить судьбы государства, которого еще и нет. Я, я займусь этим вместо них, передвигая людишек, как драконьи зубы, мои зубы, по песчаному берегу. Пусть на память о сегодняшней битве десять, пятнадцать веков спустя люди в Ладоге ищут на песчаной отмели продолговатые светло-коричневые драконьи зубы, пусть верят, что они принесут им счастье! Правда, принесут – тем, кто верит. А стало быть, помнит меня, великого! Я отомщу этим нынешним богам-новоделам!

Мой человек, тайно великий (пусть невелик годами, да ум – не от возраста, а постареть человек успеет), послужит гибели Игоря от дикого племени древлян, живущих в лесах. Мальчишка показал мне, мне одному, они не успели разглядеть, пока бежали по моей реке. Никто не догадается, что это он, мой человек, подстроил, убил трусливого и жадного князя, а досужие разговоры стихнут. Гибель Игоря, тело его, разодранное могучими вязами, – значит, новая сеча! Княгиня, которую они пока еще называют на славянский манер Прекрасою, а не урманским именем Ольга, данным при рождении – этого они никогда не узнают, – затеет другую сечу из любви к убитому мужу. Жаль, не выпью там!

Мой человек погубит и сына младшего князя, великого воина Святослава с длинными усами, в нужный час оставит его, бросит перед неисчислимым врагом на порогах реки, еще большей реки, чем моя; и будет новая брань, новая кровь – не выпью-у!

Мой человек погубит оговором внука жадного князя, во рву, под стенами Овруча, мстя за собственного сына, поздно рожденного, – и новая война, моря крови, ласковой, сытной – не мне!

Я сделаю так, что завистливый князь Игорь сам возвеличит моего человека почти до себя, сделает вторым Я. Я, я сделаю. Я дорого заплачу: мой человек будет верить богу-выскочке, меня отринет. Это ли не цена?! А они, эти людишки, эти болтуны и мечтатели, не догадаются! Всё для того, чтобы спасти их. Ну и отомстить по моему вкусу тоже. За мое будущее ниспровержение отомстить. Я, великий, спасу их шкурки, их оболочки, вместилища нектара, который не опробую. Пошлю им человечка, мелкого, как они, чтоб смог вывести их к тому, моему, тайно великому. Я спасу их, потому что, о Мой Я, как трудно признаваться самому себе, высочайшему судье, я – Я люблю их. И вдруг – я не вижу, увы, не вижу и не знаю больше того, что показал Сновид, так ли это будет, не знаю, – вдруг эта постыдная любовь, этот мой великий нечаянный позор привнесет туда, в тот мир, новую любовь. И любви станет больше, а значит, больше станет сечи, брани и войны. Больше станет крови.

44

– Пусть ты, Щил, прав – кому здесь ходить? – нараспев повторила Либуша, присаживаясь на выползший наружу корень березы, темный и блестящий, как спина гивоита. – А! Вот идет, кто таков?

Из лесу к ним направлялся верткий человечек в серо-зеленой длинной рубахе, расшитой узором кривичей. Был он тощий, чернявый, с широкими щеками и ртом, колени же так резво сгибались, что казалось, вместо одного шага он делал три. С любопытством оглядел лежащего без памяти отрока, признав Вольха за старшего, спросил строго:

– Что ищете в ловлях княгини Ольги? Не с переметами ли пришли птиц промышлять? А то не на яблоневые ли сады княгини нацелились, на румяную душистую ранетку, не копать ли воровать молодые отводки яблони думаете?

Гудила шагнул вперед, прикрывая пузом нескорого на ответ Вольха:

– Прости, мил человек, не знали, что княгиня здесь охотится. Какие переметы, мы и повадок-то птичьих не ведаем, куда нам, мы люди простые; не из этих мест. И яблок у нас вдоволь, разве не таких сладких, да своих. Заплутали, случайно забрели с Нево-озера…

Либуша вскочила, словно ее голодный овод из травы ужалил, наступила Гудиле на ногу мокрым сапожком – не распускай язык! Не хватало, чтоб незнакомец догадался, откуда они. Не ровен час, из города Ладоги дошли вести о беглых волхвах, умысливших заговор против князь-Игоря. А какой у них заговор – лишь предупредить светлого князя Олега хотели, да не успели, так помыслили. И думали-то не согласно, всякий о своем.

– Не кличь дружинников, погоди! Рыбаки мы, – Щил затараторил, надеясь сбить вертлявого кривича с толку. – Рыбаки, как есть рыбаки. Тюленя у нас в этом годе пропасть, в море толком не сбегаешь, пусто в море. Усатый тюлень сига пожрал, малька пожрал. А рипуса – нет, рипуса не тронул, рипус мелко ходит, у самого берега, тюленю не достать. Сиг – это да, рыба важная, спесивая, сиг себя с малька понимает, гуляет на глубине. Вот сига тюлень и пожрал. А рипус разве рыба? Так, баловство.

– Где же ваша лодка, рыбаки? Далековато от реки в лес забрались, перепутали сушу с водой, что ли? А это кто у вас? Больной, да? Не похоже, вон, розовенький… Почему нательного пояска на нем нет? Как можно человеку без пояска! Может, вы колдуны? Не то оборотни? А этот не успел еще перекинуться, застрял меж зверем и человеком.

Вертлявый начертил охранительный знак и отшатнулся, но заметно было, что на самом деле не испугался, так, кривляется, играет с ними, как, бывает, молодая ворона играет с листом вяза, ветром подхваченным.

Вступила Либуша, поводя серыми глазами, потряхивая серьгами:

– Беда у нас, лодка на подводный камень напоролась, весла выронили, понесло нас, едва не потопли. Это младший братик мой, насилу вытащили, нахлебался, бедный, воды, в себя никак не придет, – Либуша всхлипнула и погладила Сновида по голове, гибко наклоняясь и загораживая спящего от хитрого кривича.

– Ай, беда, – согласно посочувствовал человечек, – одежу верхнюю водой смыло, вижу. Поясок сам собой развязался… Помощь вам нужна, пойти за подмогой разве? Хозяин мой неподалеку охотится, с княгининого соизволения.

– Помоги, мил человек, мы подождем. Скажи хозяину, у нас и заплатить есть чем, – Гудила заволновался, кровь прилила к щекам, мягкому носу. – А отрок в самый раз оклемается, оденем мы его сейчас, не думай, одежа подсохнет, и оденем. А лошадка твоя где? Неужто пешим охотишься? Как звать хозяина-то? Кто будет? Из княгининой дружины, никак?

Вольх, неприметно переступая, попытался пробраться за спину вертлявого, чтобы удобней напасть, изготовился. Тот резко обернулся, заговорил серьезно и властно:

– Не балуй! Нечего вам бояться ни меня, ни хозяина. Он вас не выдаст князю Игорю. У нас не слыхать, что на Нево-озере делается, потому никто не хочет слушать. У нас свои правила. Те, что княгиня Ольга установила. Ждите меня. Дождетесь – не будет ничего худого, клянусь березой! – и обернулся к дереву как кривич, не как урман.

Береза шумит листьями, ветвями, перевитыми не полотенцами-убрусами, как завивают священные деревья в Ладоге, а узенькими разноцветными ленточками, принимает клятву. Либуша, напряженно вслушиваясь, смотрит мимо вертлявого, прикусывает от усердия большой палец. Улыбается растерянно Вольху, протягивает руку Гудиле. Те шумно и с облегчением вздыхают, понимают: не слышит Либуша опасности в мыслях кривича. Вертлявый человечек, не прощаясь, спешит обратно в лес – девять шагов вместо одного, серо-зеленая рубаха сливается с листвой, исчезает за стволами. Трава звенит на разные лады, пряча крохотных гусляров-кузнечиков за упругими сочными стеблями, легкий ветерок без труда перекидывает туда и обратно тяжелых стрекоз, небо выгибается, обнимает голубой рукой поляну и людей вместе с нею.

– Диво какое, – Гудила еще не верит в спасение. – Давай, Вольх, мы вместе с найденышем ноги в руки – и подале отсюда. Да не спит мальчонка давно, не спит – притворяется.

Дир отрицательно мотает головой:

– Так говорю вам, останемся здесь и поищем возможности предупредить князя Олега о предательстве угрюмого Игоря. Речь не только о жизни его самого, что ему: он уйдет на Поля Счастливых Сражений, это лучше, чем дряхлеть здесь. Старость тяжела воину что в нищете, что в золотых палатах. Но судьба князя – судьба народа. Если предать и обмануть князя, народ тоже будет предан и обманут. Бул поможет… Надо Була оповестить.

Либуша всплескивает руками, удивленно оглядывается на Гудилу, призывая того в свидетели:

– Бул сам предатель, неужто не догадался до сих пор? Вертлявый кривич обронил между слов золотую бусину: за нами погоня, все окрестные города оповестили. Только ты слушать не захотел, – женщина фыркает, как кошка, и тащит гребень из косы, изготавливаясь убеждать, как умеет: волхвованием.

– Когда бежали из землянки, ты почему-то не спросил, куда это друг запропал. А сейчас что? Оправдание нашел?

– Напасти, как навьи, они когда и для пользы случаются, – Щил снова краснеет, на этот раз от собственной убежденности. – О чем мы ссоримся? Не иначе, злыдень наши тени перебежал. Мы же все решили одинаково и согласно, только, дело такое, чтобы гладко вышло, надо сейчас сбежать. Не нравится мне этот вертлявый… А там посмотрим, может, и не стоит предупреждать никого из людей. Князя, к слову… Рисковать опять же… Богам-то скажем, вот пусть боги сами и разбираются. Это ведь их проблемы, дело такое. А мы, может, еще домой вернемся как ни в чем ни бывало, когда о нас забудут…

Женщина не к месту вздыхает:

– Как там без ворожеи Либуши Середка обходится, ей мужа воротить надо… Как сама молодая княгиня? Ох, если бы можно было вернуться…

– Щил, – Дир произносит тайное имя при свидетелях в чужом месте, и Щил-Гудила приседает от испуга в траву, – ты догадываешься, я не просто волхв, кудесник, шаман с бубном из лесов. Мудрый учитель Веремид передал мне Слово и клад. Даровал право решать. Первый князь Рюрик строго смотрит на меня из своей подземной пещеры, ждет. Ждет ненасытный волк Фенрир, хлещет хвостом по впалым бокам. Ждет холодный Ящер, алчущий свежей крови. Щил, решаю я.

Слова Дира падают, как камни, вот уже их набралась горка, а вот и гора, растет шаткая гора, вот повалится, засыплет тяжелыми валунами поляну, погребет под собою людей и березу с веселыми ленточками-желаниями. Но робкий Щил внезапно успокаивается. Садится на землю так ровно, что круглое легкомысленное брюшко подтягивается, и слова его сыплются, как семена травы, прорастая сквозь камни, образуя где плотный дерн, где проплешины, зеленея и качаясь под ветром:

– Ты кто, Вольх? И кто такие учитель Веремид и первый князь? Боги? Но мы видели там, во снах найденыша, что великие боги умерли; даже Ящер, а он – самый великий, и другие. Будут новые боги, умрут и они. Закон умрет. Старый закон. Родится новый… Ты человек, Вольх, ты точно умрешь. А если вмешаешься в судьбы мира или князей, умрешь раньше, вот и все. Может, в навьи перейдешь после смерти, может, сядешь за стол на пиру в небесном вертограде. Но ничего не изменишь. Те, кто считают себя великими, или, как вещего Олега, великими их считают другие, меняют мир на миг, а после все возвращается и идет само собой, дело такое. Только боли в мире становится больше – вокруг великих. Крови больше – вокруг великих. Стоит ли оно того, Вольх? Среди моих коров нет воевод или спасителей мира. Но нет и тиранов.

– А Бешеный? – вскрикивает Либуша. – Племенной бык, привезенный из самого Царьграда? Он заставляет трепетать всех в Ладоге! Но ты тоже прав, Гудила.

Вольху скучно от тоски. Он мог бы убедить друзей, настоять на своем, используя нехитрые ловушки из слов, беря шелковые тенета, а не камни. Но манипулировать чужим сознанием стыдно. А если речь идет о жизни и смерти? Тем более жизни и смерти друзей. Или ему только кажется, что смог бы убедить их? Может, ему не хватает жизненных соков и сил, не сумел накопить? Так же, как Щил, не сумел повзрослеть.

Маленькая местная берегиня с зеленоватой шкуркой, зажмурившись от страха, свешивается с ветки и тихонько оглаживает Дира ножкой. Старшие сестры наказали, по сорочьей почте, присматривать за прибывшими людьми. Их слова в сорочьем изложении звучали как жалоба и как просьба. Маленькая берегиня растерялась, пропустила начало человечьей распри, ей следовало бы вмешаться давным-давно, до ухода пусть недоброго, бьющего стрелами птиц и оленей, но знакомого здешнему лесу человека с дерганой походкой. Потревоженные движением мошки срываются с листьев, кружатся вокруг ветки, кричат неслышно для уха: «Беда, беда, беда!»

– Мы болтали слишком долго, – печально замечает Гудила. – Все завершится без нас. Сейчас вернется наш новый знакомый с дружинниками, и время – наше – кончится. Я очень боюсь пыток. Плохой из меня воин.

– Нет, – Либуша лукаво улыбается. – Он не уходил: прячется за деревьями, ждет, когда мы договоримся. Его хозяин не велел обижать нас. Так что можно не вмешиваться, как и предложил Гудила. Переждать самое страшное здесь – нас не выдадут княжьим дружинникам. А спустя время – вернуться. Игорю не будет дела до слабых волхвов, он сядет княжить в Киеве, в столице. Мы не нарушим порядок, не вмешаемся в княжьи распри, не оскорбим богов… Но можно найти гонца, предупредить князя Олега, как хочет Вольх, и предотвратить сечу. Хотя не знаю, совсем не знаю, что из двух – правильно, – и Либуша не улыбается больше, а плачет, тихо и без надежды.

– Не плачь, – беспокоится Гудила, подталкиваемый другой берегиней. – Ну хочешь, я возьму тебя в жены? И плевать на заклятие, чур меня! В главные жены, безо всяких побочных, – Гудила все же очерчивается. Теперь не будет ему хода назад, и вперед ему хода не будет – без Либуши. Вот ведь, не собирался, а будто кто за язык потянул. Но невозможно терпеть, когда она плачет так безнадежно. И уже по-хозяйски требовательно вопрошает: – Ну-ка, напомни, как зовут хозяина этого вертлявого кривича? Он известный человек?

– Нет, – отвечает покорно Либуша, не уточняя, что Гудила и не знал имени. – О нем пока еще мало кто знает. Но я подслушала, как называл его про себя кривич: Свенельд. А Свенельд успел прославиться тем, что никогда не предает своих. Помнишь, я рассказывала тебе о молодом советнике в кремле?

Солнце спускается ниже и падает, падает в жадную пасть Ящера.

* * *

Много позже, гораздо позже, спустя века, никто не мог узнать, как и когда умер вещий Олег. Одни летописи говорили, что в 912 году его ужалила черная змея, она выползла из черепа околевшего Бури, любимого коня князя. Олега похоронили в первом городе Руси Ладоге, его могилу – сопку – показывают туристам, и князь слышит, как карабкаются те на самый верх его могилы, помогая себе руками, хватаясь за пучки жесткой некошеной травы, тяжело дыша. Ночами сопку охраняют чуткие летучие мыши, днем же они прячутся в пещеры у священного родника, запертые сегодня железным замком на железной двери.

Другие писали, что похоронен Олег в своей новой столице Киеве на горе Щековице и змея уклюнула его именно там.

Третьи уверяют, что Олег уехал за море, за Ладогу, то ли проведать могилы предков, то ли за добычей. И умер в 922 году, на десять лет позже даты, указанной первой летописью.

Есть даже такие, кто свидетельствует – Олег погиб в 940-м и участвовал в войнах с Хазарией и Византией.

А кто-то клянется, что князь погиб в персидском походе, который затеял, чтобы отбить кислый вкус неудачи в Тмутаракани. Мало кто знал о Тмутараканской кампании, когда Олег воевал с хазарами, после мирился с ними, и сообща они ходили на Византию, но Тмутаракань Олег так и не удержал.

Был ли Олег преклонных годов или силен и легко еще носил свой меч, но все источники и гипотезы согласны в одном: князь Олег умер не от старости. А смерть ли на поле брани, опасные речные пороги, шальная стрела печенега-разведчика, даже яд из рук соперника – все годится для воина, все ведет в Валгаллу на Поля Счастливых Сражений. И великий, древний, как ужас, Один, а не Перун встретит князя у входа и пожелает веселой битвы.

Платок для грешника

Данилычу приснился черт. Без рожек и черного плаща на алой шелковой подкладке. Черт был немного похож на доктора Ватсона в исполнении артиста Соломина, с глуповато-простодушным лицом и в твидовом пиджаке. Но, как то бывает во сне, Данилыч знал: это черт, и никто другой.

Черт присел на кровать, похлопал Данилыча по щеке и добродушно сказал:

– Вставайте, конструктор, вас ждут великие дела!

Данилыч считал себя архитектором. Он им и был. Отчасти. Руководителем группы архитектурного отдела довольно-таки большого проектного института, расположившегося всеми пятью этажами на Московском проспекте. Правда, он числился руководителем группы конструкторов – не архитекторов, но эту разницу отметят лишь специалисты. А так – архитектор, представлялся архитектором, во всяком случае. И не любил, когда уточняли. Но на бестактного по невежеству черта обижаться не стоило.

Данилыч осторожно выбрался из постели, стараясь не потревожить жену. Та даже не шелохнулась, отчетливо посапывала и смотрела собственные сны; должно быть, ей снился ремонт в ванной комнате – давно подбиралась, а Данилыч ссылался на отсутствие денег. Денег и правда было не густо.

– Располагайся! – радушно пригласил черт, неопределенно очертив рукой пространство в углу комнаты. Хозяин, как был, в пижаме, послушно сел в громоздкое велюровое кресло-ракушку. Черт выбрал себе жесткий стул с высокой спинкой, придвинул вплотную к креслу Данилыча и неожиданно широко зевнул: во рту полыхнуло аккуратное пламя, в комнате стало жарко.

– Договор с тобой подписывать не стану, до смерти надоела эта бюрократия, – пожаловался черт. – Если есть вопросы, задавай!

– Вы удивительно похожи на доктора Ватсона, – Данилыч решил, что такое замечание прозвучит достаточно светски.

– Это твой предшественник был похож на доктора Ватсона. В твоем исполнении, пожалуй, буду уместнее, – черт отвечал не совсем понятно. – Давай, друг мой, по делу.

По делу Данилыч был своей судьбой недоволен. С рожденья. Имя ему дали в честь деда-героя, погибшего в Гражданскую, оно бы и славно, да имя-то у деда оказалось неудобоваримое, ладно, несовременное, но звучало смешно. Даже оскорбительно. Звали Данилыча Калистратом, по отчеству Сергеевичем. Поэтому представлялся по фамилии: Данилыч и предпочитал, чтобы так его называли окружающие, вплоть до жены. Поменять же имя Калистрат на Константин или Кирилл почему-то не мог: привычно говорил себе, что гордится дедом и лично несет память о нем самим именем, что было по меньшей мере неточно – человека с длинными усами и брюзгливым лицом, медленно выцветающим на старинной фотографии, Данилыч как реального родственника не воспринимал и никаких чувств к нему не испытывал, как ни старался. А почему на самом деле не сменил имя – не знал. Но в школе натерпелся, каких только производных от Калистрата не услышал – не дай бог никому.

– Не отвлекайся! – прикрикнул черт, заскучав от мыслей Данилыча.

Поставив подножку в самом начале, судьба не утихомирилась, ну что перечислять ее каверзы! Хватит того, что первая жена оттяпала полквартиры и до сих пор алименты тянет. Вторая – тоже не ангел, совсем не ангел.

– Не отвлекайся! – вторично и уже сердито заорал черт. Жена, развалившаяся белой плотью в безопасности постели, разумеется, и ухом не повела.

На службе ценят недостаточно, конечно, повелось издавна от какого-то спесивого недоумка: архитекторы – голубая кровь, а конструкторы – так, обслуга. Пусть у Данилыча фантазия богаче, а жалкие потуги служителей зодчества на оригинальность, как одна, оборачиваются бетонными коробками. Но хуже всех Аркадий Олегович, главный инженер, зодчий, мать честная! И человек-то подлый, корыстный. Получает наверняка вдесятеро больше Данилыча, а как скидываться на корпоративные посиделки в отделе с пирожными и коньяком-шампанским – все поровну отстегивают. Ремонт, вон, не сделать как хочется, не то что во всей квартире, в ванной комнате… В отпуск не поехать, как белым людям, машину приличную не купить…

Данилыч с чувством вздохнул: сейчас пожелаю! И тотчас ахнул: это же черт! Что ему машины-ремонты! Ему размах нужен. А я как рядовой офисный планктон, в самом деле! Меняем масштаб! Это что же получается? Чтобы Аркадия Олеговича вовсе не было, нет, чтобы вовсе не было ему подобных в ближайшем окружении, чтобы теща моя заодно, нет, не надо про тещу – мелковато… Ремонт… что ремонт, квартиру сразу большую, а лучше коттедж, в Токсове, например, неподалеку от озера. Нет, ездить замучаешься из Токсова… Пробки на шоссе… Машина слабенькая… Чтобы я получал столько, сколько Аркадий Олегович, нет, зачем, лучше возглавить весь институт и проекты свои собственные реализовывать. И чтобы эти интриги бесконечные против меня прекратились, не то, честное слово, поверишь в заговор!

Усы у Данилыча, обычно вислые, квелые, распушились и приподнялись почти на сантиметр, лицо порозовело до самых залысин. Собственные смелые проекты увлекли. Так случалось неоднократно, Данилыч верил в свои силы, ему казалось – умею все, вот лягу спать, а наутро готово, только исполнителей организовать. Все ему по плечу, даже на гитаре играть и петь красивым баритоном, как мечтал в двадцать лет. Но просыпался, как и раньше, без баритона.

Черт нежно улыбнулся, едва обнажив острые клычки, дрогнул пунцовой губой, щелкнул пальцами по пестрому лацкану своего пиджака, словно соринкой сбрасывал мечты Данилыча: притормози!

– Масштаб не важен, друг мой! Мне ближе середина, бытовая норма зла, попросту говоря. На случай, чтобы клиент не впадал в гигантоманию, есть специальные ограничения, может, встречались тебе в литературе, так сказать, классической? Чего себе ни попросишь, а у врага – ну или друга, кто как называет, – будет вдвое от запрашиваемого, в зависимости от знака пожелания. Люди – бестии изворотливые, случалось, кто-нибудь желал лишить себя глаза, чтобы ослепить лучшего друга целиком, бесповоротно – не помнишь? Не читал? Поэтому пришлось внести коррективы в нашу исполнительную работу. Попросишь «добра»: денег, жилплощади, допустим, – у друга станет вдвое больше. Попросишь «зла»… Ты понимаешь относительность термина, какое у вас зло и добро, смешно! Но попросишь, к примеру, лишить себя глаза, у друга проявится всего лишь катаракта – что излечимо. Абстракции не рассматриваются, у нас честная фирма; то есть нельзя пожелать славы или здоровья. Можно: успеха конкретному проекту, если ты его придумаешь. Можно: хорошую работу кишечника. Чтобы правильно сформулировать свое «хочу», придется потрудиться над дефинициями, пардон, – «н» в слове «пардон» черт произнес в нос, но с самым что ни на есть русским раскатистым «р», – над формулировкой определений.

Данилыч решил не придираться. Психолог, приглашенный верхним руководством заниматься с начальниками среднего звена, провел четыре семинара для руководителей групп. Теперь Данилыч твердо знал, что нельзя собеседнику указывать на неправильные ударения, произношение и всякое такое. Психолог-то оказался полным идиотом, Данилыч не ставил его ни в грош, но про произношение запомнил – на всякий полезный случай.

– А взамен? Если вы теперь не подписываете договор? Что взамен? Душу?

Черт с удовольствием рассмеялся, пара искорок слетела-таки у него с языка на журнальный столик, и полировка вспучилась, в комнате сделалось совсем жарко. Жена перевернулась на другой бок, сбросила одеяло на пол, обнажая круглое мягкое бедро. Данилыч с неодобрением взглянул на неуместную плоть, но не подошел прикрыть; не до приличий, да и что там черт не видел!

– Что мне душа! Я материалист. Мне твоя шкура нужна.

– В каком смысле? – Данилыч растерялся. – Я могу отказаться, ведь не поздно еще?

Черт полез в широкий накладной карман твидового пиджака, пошуршал там от души, вытащил вчетверо сложенный грязновато-желтый носовой платок и протянул Данилычу: – Вот в каком смысле. Держи!

Данилыч автоматически взял, зачем-то развернул платок, аккуратно, по заутюженным складкам сложил обратно. Края платка были ровно обрезаны и не подшиты, на ощупь он походил на шелковый, но слегка похрустывал, как, верно, хрустел бы шелк, если бы кому-то пришло в голову накрахмалить шелк. Кой-где на платке – Данилыч вспомнил, что жена называла этот оттенок грязно-желтого «цветом Изабеллы», вечно она выпендрится, хочет показать, что знает что-то эдакое недоступное нормальным – рассыпались в беспорядке мелкие темно-коричневые пятнышки и пара пятен покрупнее.

– Что? Зачем это?

– Положи в карман, – посоветовал черт. Данилыч послушно засунул платок в карман пижамной куртки, бедру стало тепло и непередаваемо уютно. Потянуло в сон, но вовремя вспомнил, что он и так спит.

– «Шагреневую кожу» читал?

– Читал, разумеется, – внушительно соврал Данилыч и, поднатужившись, припомнил обрывки занудливого фильма о молодом французишке, что-то там было с ослиной, кажется, шкурой, жена с придыханием говорила: «Берлинер, Берлинер». А сюжет фильма выползал из расщелины памяти черной муреной, зубы у нее блестели смертью, перламутровой, как сперма. – Что? – во весь голос закричал Данилыч, жена беспокойно заворочалась – ну проснись же, корова малахольная, проснись и разбуди меня, законного мужа, – приказал про себя, но жена снова затихла, блаженно посапывая. Полез в карман за дареным платком, рука не вдруг нащупала карман, сейчас он вытащит его, сожжет, выбросит на помойку, вышвырнет за окно, кинет на пол, вернет черту. Что за бред, что за тяжелый кошмар! Сейчас!

– Сидеть! – гость скомандовал тихо и невыразительно, но хозяин застыл, обездвиженный невидимой паутиной духоты и чужой воли. – Поздно, друг мой! Поздно с того момента, как я появился здесь, если быть точным – с момента, как ты начал меня слушать. Говорил же, договоры не подписываем, канцелярию упразднили вместе с гусиными перьями и пишущими машинками. Слушал меня, внимал, желать вон начал. Ну а когда взял даруемое мною – все, вернуть не сможешь, только своей шкурой и расплатишься.

– Это кожа? Это шагреневая кожа, она будет уменьшаться с каждым моим желанием? Как в том дурацком фильме? И когда совсем уменьшится, я умру?

– А говоришь – читал! Кому лжешь, дурачок, для меня нет ничего сокрытого. Это не шагреневая кожа – это твой предшественник, то есть его часть, можно и так сказать. Ладно, теперь о тебе. Помни о конкретике! Не желай чего бы то ни было «вообще»! Ну, доброго тебе утра! – черт поднялся, встал напротив телевизора с темным экраном: – Эх, грешен, люблю эффекты, а мог и просто рассосаться! – изогнулся знаком доллара и втянулся в телевизионный экран, тот засветился голубым светом, мигнул, затрещал, рассыпая искры, и сам собою включился на музыкальный канал. Показывали Ромштайн.

– Данилыч! – жена сердито трясла его за плечо. – Какого черта телевизор среди ночи включил на всю громкость? Ты что, выпил? Признавайся – опять выпил? Тебе же нельзя!

Данилыч всегда, сколько себя помнил, мечтал о положении или роли, что в собачьей стае определяется как «старшая сука», а именно, неограниченные права без каких-либо строго определенных обязанностей. Добиться этого – что может быть желанней? Но формулировка неконкретна… В реально-негативные последствия сна верить не хотелось, какой спрос со сна? Но желания никто не отменял. К тому же спросонок плохо контролируешь первые здравые мысли, частью ты еще там, во сне, пока его помнишь. А не успеешь припомнить и повторить хотя бы последние мгновения ночных грез – считай, потеряно, ничего нет на свете более летучего, чем сновидения.

– Главным надо быть, главным, – сообразил Данилыч, еще не простившись со сном окончательно, – чтобы никакой Аркадий Олегович… Ишь, квартиры не пожелай, Аркадию две будет. Да плевать, пусть квартира! Пусть подавится, урод, своими излишками! Налоги замучают!

– Да что же это такое! – жена почти рыдала. – Пил! Пил и курил, вон столик прожег сигаретой, новый журнальный столик, я по каталогу заказывала, шесть тысяч стоит, малайский столик из массива! В комнате пахнет до сих пор, как в казарме прямо, серой и кирзой! Знаешь, мне не столика жаль, но у тебя же сердце! Тебе нельзя! Шесть лет не пил! Не курил! Опять в запой хочешь? Как так! Ну ты ведь у меня сильный мужчина! Ты сумеешь, ты должен остановиться! – жена умеренно боялась, она была у него вторая и знала, почем фунт лиха.

Сон мешался с явью, Данилыч видел черта, чихающего смехом и угольками на столик, пузыри на гладкой красно-коричневой столешнице, голое полное бедро жены, еще что-то неприятное… Все. Проснулся. В стекло барабанил тяжелый редкий дождь январской оттепели, поздним зимним утром за окном было темнее, чем ночью в июне. Укоренившиеся за последние снежные зимы в петербуржском языке сосули не уживались с крышами и, покидая опору, падали на тротуары, взметая с асфальта темные брызги. Голуби сновали по помойкам, подбирая оттаявшие корки, поредевшие стаи свиристелей обирали бедные рябины вдоль съезда с новенькой кольцевой дороги. Помойки во дворах, все подряд, огородились роскошными бетонными стенками, выкрашенными под терракоту, с бетонными же балясинами поверху, все за счет муниципалов. Черноглазые раскосые дворничихи южного созыва аккуратно и педантично чистили дорожки вдоль домов, ровняя подтаявшие сугробы строго параллельно поребрикам. Петербург привычно отстаивал свое отдельное существование, заметное во всей самостоятельности лишь его обитателям. День неуклонно прибавлялся на воробьиный шаг, опрятно и практично.

Сон оказался в руку. Буквально через неделю Калистрата Сергеевича вызвали на собрание директоров института и объявили о новом назначении. Он становился главным руководителем проекта – рекомендовал Аркадий Олегович. Сам-то Аркадий Олегович увольнялся, решился-таки податься на вольные хлеба, открывал собственное архитектурное бюро, буржуй недоделанный. И очочки у него типично буржуйские, кругленькие такие. Как раз проектному институту подвалил новый заказ – сладкий, государственный. На целый комплекс сооружений. С полным финансированием. Счастье как оно есть, если бы не домашние проблемы, то есть домовые. Новая станция метро у дома Данилыча вступила в эксплуатацию на этой неделе, и дом, ведомственный институтский дом, в отличие от строительных комиссий и одобрения «безлошадных» жильцов, не утвердил новую станцию, скривился глубокой трещиной от фундамента до пятого этажа. А тут и новая высокая комиссия, и заклятый друг Аркадий Олегович подсуетился. Дом собрались реконструировать, его трещина оказалась несовместима с проживанием жильцов, вот друг и выбил две квартиры: себе и Данилычу. В кирпичном доме-свежачке с ремонтом «под ключ». Себе, разумеется, Аркаша устроил несравнимо лучшую: четырехкомнатную, с двумя лоджиями на разные стороны света. Еще и на ремонт – новый – хватило дотации от городских властей. Данилыч же въехал в трехкомнатную, удовольствовался тем, что есть. Скромным. Он догадывался, что Аркадий специально подстроил так, чтобы трехкомнатная квартира оказалась самой неудобной планировки из имеющихся в новом доме, но разве уличишь?

– Калистрат Сергеевич! – сказал на прощание Аркадий Олегович. И поскольку от природы не выговаривал «эль», славное и сложное имя прозвучало подчеркнуто оскорбительно. – «Каистрат» Сергеевич, вы теперь глава. Руководитель проекта. Оставляю вам золотой коллектив! Они всё сделают сами, главное – не мешать! Новый главный инженер будет вам в рот смотреть, когда еще он в наш процесс въедет, когда разберется. Все сможете «под себя» выстроить. Я бы вас и на главного инженера рекомендовал, но, знаете же, только архитектора можно, не конструктора, – подчеркнул, стервец, друг заклятый, на прощание, напомнил, унизил, кинул кусок дерьма.

Данилыч знал, что золотой коллектив распустился донельзя. Архитекторы без конца пили чай и болтали, покрывали друг друга, если кому-то требовалось прогулять полдня. Хорошо знал, что в первую очередь следует навести дисциплину в этом золотом коллективе. Пусть даже часть позолоты облетит. Через три месяца разгильдяи, любимчики Аркадия, ушли сами; от коллектива осталась ровно половина, но с ней можно было худо-бедно работать. Проект по государственному заказу – с внушительным авансом – практически расписан, составлен план, даже эскизы набросаны. Жена Алла счастлива новой квартирой, переезд прошел незаметно, без потерь, почти сам собой. Вид из окна обретенной новой квартиры на благоустроенный местным муниципальным советом дворик с разноцветной детской площадкой и половозрелыми вязами – чудесный, а комнаты все-таки оказались удобными. Правда, у Аркадия Олеговича комнаты несравнимо лучше, это раздражало. Но Данилыч был почти доволен. До первого совета директоров.

А еще, до того продажного совета, на фоне почти довольства, случился досадный эпизод. Как-то раз, пробороздив новыми ботинками полную соли и воды впадину перед входом в метро «Электросила», одолев пересадку на другую, «зеленую» линию во всем многолюдстве, наконец оставив тяготы службы вне муниципально-благоустроенного дворика и за порогом, Данилыч сел к ужину за стол, не переодевшись. Чихнул (промокли ноги, ботинки протекли, новые, черт их дери), полез в карман брюк за носовым платком. Он привык, что жена меняла платки всякий день, но не проверял, само собой, и потому неприятно удивился, обнаружив в кармане грязноватый платок, застиранный, желтоватый, в мелких коричневых пятнышках.

– Алла, тебе что, сложно было платок переменить? – спросил пока еще без укоризны, но громче обычного.

– Я меняла, – обиделась жена. – Утром новый тебе в карман пиджака положила, нестираный еще, в зеленую клетку.

– Не покупай клетчатые платки! – взорвался Данилыч. – Говорил же – дурной тон! Платки должны быть чисто белыми! Что? На отбеливатель не зарабатываю? – и сунул ей в нос линялый желтоватый, в пятнышках, платок.

– Данилыч, – растерялась жена, а кудряшки по сторонам ее круглого лица оскорбленно повисли, – я не знаю, что это за платок. Не покупала такого. Дай-ка сюда!

Но он, непонятно почему, не отдал, а сунул в карман брюк поглубже:

– Отстань! Раньше надо было думать, как мужа на работу отправляешь!

Обиженная жена молча помыла посуду, даже не напомнив ему об обещании купить посудомойку, и отправилась в спальню смотреть сериал. Данилыч включил телевизор в гостиной, благо теперь были три комнаты и четыре телевизора, включая старенький переносной, стоявший на кухне. Отсмотрев десять минут того же бесконечного сериала, что и у жены в спальне, Данилыч полез за другим носовым платком в карман пиджака, сброшенного на стул в гостиной: жена разбаловалась, не убрала пиджак на место. В правом кармане действительно лежал свеженький платок в зеленую клетку. В левом – желтоватый, цвета Изабеллы, по жениному определению, в случайных крапинах, как мухами засиженный. Два пятна покрупнее прочих. И тут Данилыча торкнуло: это же платок из старого сна. Того сна с чертом, так похожим на доктора Ватсона в исполнении актера Соломина!

Развернул платок – действительно уменьшился? Как в этой, «Шагреневой коже»? Или кажется? Что пожелал-то «от черта»? Квартиру пожелал. Быть главным. Но и квартира, и новая должность – случайности. Опять же, он стал лишь главным руководителем проекта, не главным инженером… Не мог же черт предусмотреть трещину в доме от новой станции метро. Не мог, собака трепаная, рассчитать получение сладкого госзаказа и то, что Аркадий, скотина, Олегович откроет свое бюро… Или?..

Все же желтый платок обследовал со вниманием – меньше стал, нет?

Глупости. Это просто старый платок, сам сунул в карман по ошибке, автоматически. В бельевой ящик шкафа полез, и вот… Еще не привык к новому шкафу-купе, заказанному женой с явной переплатой для торцевой стены прихожей, путается: что, где… Утром все движения на автомате. Это старый платок какой-то, жена, поди, засунула на дно ящика, пожалела выкинуть, а он, с его-то любовью к порядку, с того самого дна и вынул.

Глупости!

Можно проверить! Пожелать чего-нибудь полезного и необременительного, например. А платок заранее замерять – уменьшится, нет?

Страшно.

А! Глупости! Если бы и пожелал чего-то срочного – то новую машину, да. Дорогую, не тот ширпотреб, недоделку, бабский коленкор «Лада Калина», что у него сейчас. Даже если рискует, если сон – правда и за желания придется расплатиться, платок достаточно большой, обычный просторный мужской носовой платок. Ничуть не уменьшился после того ночного кошмара. Но на всякий случай надо бы его измерить. И записать в еженедельнике эти размеры – под сегодняшним числом.

Похолодало. Гололед сменился богатым снегом, по тротуарам на Васильевском острове не пройти: узкие неровные тропинки меж сугробов, народ норовит пробежать по проезжей части, сосулек боится, то есть сосуль, по-сегодняшнему. Говорят, Невский был хорошо украшен к Новому году, но это еще месяц назад; по телевизору показывали бегущие с проводов синие неоновые капли и электрическое кружево на фонарях. Может, иллюминация в городе сохранилась, некогда проверить, а машину выводить из гаража, что далековато от нового дома, неохота: пробки, плохие дороги, Россия, одним словом. Развелось этих автомобилистов, как собак, а ездить не умеют – мешают только. Покупают права, у кого деньги есть, да все покупают, кому не лень. Вот нормально и не проедешь. Остается – метро. Ну ее, эту иллюминацию.

На службе начались проблемы. Коллектив с облетевшей позолотой не справился с проектом по госзаказу: не утвердили. Город не утвердил. Ставленник Данилыча, единственный старый знакомый, к кому относился терпимо, оказался болтуном. Обещал, что энергично возьмется, что у него идеи, что отличные связи со смежниками, а на деле получился – пшик. И работа-то у ставленника не ахти какая сложная, предыдущий амбициозный бездельник, уволенный Данилычем, спустя рукава справлялся. Да пионер бы справился, а Сергей почему-то не смог. С одной стороны, отлегло: ясно, что ночной кошмар – всего лишь ночной кошмар, раз желание не исполнилось, с проектом и, соответственно, с премией-благодарностью не выгорело. Никаких чертей. С другой стороны – он отвечает за проект. Потерять госзаказ – почти смертельно. Для репутации руководителя – окончательно и бесповоротно смертельно. Вызвал позолоченный коллектив, распек их по полной, приказал за неделю собраться с силами, оставаться после окончания рабочего дня – раз ситуация того требует, даже ночевать на работе, после разберемся, но – выдать-таки новый и подходящий вариант проекта.

За неделю, за несчастные коротенькие пять рабочих дней, отмеченных очередным обильным снегопадом и соответственным сужением протоптанных меж сугробов тропок, прилетела отвратительная новость. Жена получила наследство. Как раз эта новость могла бы быть хорошей, что там говорить, отличной могла бы быть эта новость. Беда в том, что о наследстве после одинокой тетки из труднопроизносимой глубинки – там дело ясное, тетка всю жизнь не пила-не ела, растила свои мандарины или еще что, коптила-копила на старость, да вдруг в одночасье преставилась, хорошо, успела на племянницу завещанье оформить – жена знала давно, но молчала, курица! Сама оформила вступление в права наследования, а ведь легко могли обмануть благоверную; разве мог он подумать, что эта курица мелкобашковая, по другому не скажешь, способна на самостоятельные движения! Оформила, продала теткин убогий дом, получила за него неплохие деньги (а все равно меньше, чем если бы он сам за дело взялся!) и купила машину – «лендкрузер». Вот, дорогой мой муженек, подарочек тебе к пятилетию нашей свадьбы! Чтобы ты, зараза, не мог впредь попрекать меня своей квартирой-пропиской! А ездить будешь на моем «лендкрузере» по доверенности.

Дура! Курица! На что ему лендкрузер! Хватило бы «паджеро»! И не изменишь ничего, вот что всего обидней! Нет, продать-то и купить другую машину можно, но сколько денег потеряешь! Да он бы этим нечаянным наследством распорядился с умом! А жена еще попросит сейчас для себя в личное пользование его старую машину – не дает продать. Сдавала же на права-то! Выхухоль бледная, крашеная! Не сама придумала, не сама, не обошлось без заклятого друга Аркадия, суки, Олеговича, не иначе, он подговорил, посоветовал, все козни строит, не уймется, козел комолый, безрогий!

Данилыч умел демонстрировать относительное разнообразие оскорблений, но это были оскорбления-олицетворения из одной области, допустим, из животного мира – приличные оскорбления; ненормативной лексики не употреблял прилюдно, чем немало гордился. Нетрудно заметить, что иногда язык владел им, но никогда – он языком. Но и то – благо для работника технического образования с обязательным ударением на первом слоге в слове «звонит».

Случайность ли наследство? Ну если для смеха предположить худшее… Проверил платок – получилось на квадратный сантиметр меньше. Не может того быть! Ткань, она вообще скользит, плохо поддается точному измерению, он ошибся на той неделе. На квадратный сантиметр, эка! Сколько же в нем всего этих несчастных сантиметров? Тридцать девять в длину, тридцать девять в ширину… Было сорок… Нет, не на квадратный сантиметр уменьшился, это по-другому считается… Вспомнить бы, в панике не вспомнишь…

На что мне, дура, «лендкрузер»! Плачет дура. Как лучше хотела. Сюрприз, дескать, к годовщине свадьбы. А то, что деньгами общими надо и распоряжаться совместно, в голову не приходит – нечаянное наследство, вот и тратила на удовольствие. Дура!

Совет директоров все расставил по местам. Нет никакого договора с нечистой силой – есть кошмарный дурацкий сон, дурацкий, под стать жене-дурынде. Его проект, то есть проект его группы, не утвердили. Сказали – не проект, одно общее место. Общее гладкое место. Совещание проходило на высшем уровне, с представителями мэрии и так далее. «Общее гладкое место» в совокупности с четко выговариваемым «Калистрат Сергеевич» Данилыч воспринял как оскорбление и позволил себе наговорить лишнего – чем черт не шутит, обещая выправиться. Обещал ведь? Закончилось, однако же, скверно. Представитель более верхнего начальства заявил, что достаточно видел на своем веку глупостей, а уж наряду с хамством подобное идиотство терпеть не намерен. Ну и дальше больше – слово за слово, как там в народной поговорке. Когда разошлись свои и разъехались чужие, директор института вызвал к себе, по-хорошему:

– Снимать тебя придется, Калистрат Сергеич! Извини! Ну либо я тебя снимаю из главных руководителей проекта, либо меня из директоров прут. Ясно?

– А что тут ясного? Проект отличный! Начальство на меня вызверилось по каким-то иным причинам. Личным, без сомнения, субъективным. И вы пойдете у них на поводу? Вы, умный в общем-то человек?

– Калистрат Сергеич, без пафоса! Проект твой – дерьмо, штамп. Ежели б не рекомендация Аркадия Олеговича – ни в жизни не поставил бы тебя главным. Но! Тут, извиняй, не мое решение. «Верхнее» решение. Потому отпускаю тебя с чистой совестью обратно. Но, что пардон, то пардон (без прононса и раскатистых сонорных звуков), не в руководители группы, а просто конструктором.

Черт знает что получалось с работой. Вернее, черт-то как раз и не знал – наобещал горы и в кусты. Но и он сам хорош, снам верить! Данилыч выбросил мерзкий платок в корзину в туалете на втором этаже, том, что наискосок от директорского кабинета. И добился увольнения своего ставленника Сергея – пусть расплачивается! Подставил, свинья, как есть подставил!

Темнота давила изнутри и снаружи – за месяц в Петербурге не случилось ни одного солнечного дня. Морозы со снегопадом регулярно сменялись оттепелью и гололедицей, и Данилыч предпочитал метро новенькой машине, «лендкрузеру». На сей раз в метро было особенно скверно, душно и людно. На выходе, перед эскалатором, наплевав на людской поток, на грязном полу стоял на культяпках, обернутых брезентом, инвалид – из тех, что побираются по вагонам, – и катал вокруг себя свою низенькую тележку, он был пьян. Данилыч едва не споткнулся о тележку и решил, что с него хватит, пусть пробки, пусть гололед, отныне станет ездить только на машине. Надо начинать новую жизнь, хватит этого непреходящего мрака! Неужели не сможет быть выше обстоятельств – это он-то! Не откладывая, с нынешнего вечера открывает себе визу в новую успешную жизнь. Несмотря на подставы, неблагодарность, гололед, мрак. Хватит!

Дома, едва зачерпнул ложкой гущицу мутного горохового супа, началось. Часто затрезвонил телефон, жена вскочила – этого Данилыч терпеть не мог и в хорошие времена, а уж сегодня!

– Сядь на место! – треснул ложкой по столу, горячие плотные брызги попали на запястье. – После обеда натреплешься с подругами!

– Это межгород, – решительно и спокойно отвечала жена, направляясь-таки к телефону.

Данилыч полез в карман домашней куртки, практически не удивляясь обнаружившемуся там, пару часов назад выкинутому в туалете на работе у директорского кабинета платку с пятнышками, вытер запястье. Лучше съесть суп, пока тот горячий, холодный гороховый суп он не переваривал. Жену приструнит после, не то разойдешься, и кусок в горло не полезет.

– Дверь закрой, курица! – чтоб не слушать за едой ее кудахтанье, все-таки крикнул.

Но жена закричала, явно назло, после зарыдала. Пришлось бросить ложку, идти в гостиную.

Суп доедал холодным, как и боялся. Не надо было бояться, не надо было думать о холодном супе.

В маленьком южном городке, уже другом, не в том, где тетка-завещание-зачем-дура-«лендкрузер», но из схожей глубинки, скоропостижно умерла теща. Единственные родственницы жены ушли одна за другой. Тещу Данилыч видел редко и не любил. Нелюбовь полагал взаимной, хотя в свои редкие приезды теща мало с ним говорила и все пекла и пекла пирожки с рисом и яйцами. Была она тучной, малоподвижной, вечно закручивала краны в кухне до предела, невзирая на то что он не велел так делать, чтобы не срывать прокладки. На пятый год брака Данилыч плюнул и поставил в новой квартире однорукий смеситель без прокладок и возможности закручивания, но теща умерла, не испробовав новшества: в новой квартире не успела побывать. Надо было ехать на похороны, может, к лучшему, на службе сейчас появляться противно, после этой дикой истории с двойным понижением в должности.

Холодный гороховый суп не повредил ему, желудок наутро сработал прекрасно, как никогда.

Однако ненавистный платок опять уменьшился, а ведь Данилыч не просил, чтобы теща умерла. Он не желал ей зла в общем-то. Ну что же, организует похороны, жену поддержит. Теща наследства не оставит, не с чего, придется хоронить на свои, на урезанную зарплату. Но жену укорять не стал, ни полунамеком не попрекнул, «лендкрузер» даже не вспомнил. На нем и отправились, приятно все-таки на такой машине, заодно проверить, как автомобиль себя на больших перегонах поведет.

Похоронами распоряжался какой-то знакомый тещи из местной городской «знати». Данилыч сразу поставил его на место, мол, дело наше, семейное, но тот не услышал, не встал, куда указали. Собственно, все уже было сделано и обговорено, Данилычу в процесс не вставиться, поздно. Деньги дал, достаточно на нормальные похороны, ну а раз этот решил выпендриться – его дело. На поминках этот долго не рассиживался, перед уходом вызвал Аллу от гостей, поговорить. Данилыч, конечно, пошел за женой: этот расспрашивал о работе, всучил Алле визитку: «Позвони. Помогут».

Данилыч хотел вспылить, сам способен жену обеспечить, она не нуждается в чужой опеке, но отчего-то удержался. Поминки, как-никак. С женой дома разберется.

– Хахаль, что ли, бывший? – довольно мирно, с добрым юмором даже, спросил, когда выезжали из городка на следующий день.

– Ученик отца, – кратко и сухо объяснила жена и закрыла глаза, а слезы побежали по неизменно розовым щекам, словно дожидались, когда она зажмурится, словно с открытыми глазами плакать было невозможно.

В Петербурге начался февраль, проклюнулось солнце, задул колючий ветер, установились морозы. Под стеной Петропавловской крепости устраивались первые полураздетые безумцы – загорать. Другие, обряженные в ватные штаны и закутанные шарфами, расселись над лунками посреди Невы в ожидании пропахшей нефтью мелкой рыбы для своих кошек. С Ладоги везли первую корюшку: над Васильевским островом робко пробивался меж выхлопных газов запах свежих огурцов, характерный для корюшки, и колотого льда. Каждый день по нескольку часов было по-настоящему светло и как-то особенно отчетливо холодно. Девушки на пешеходных переходах начали улыбаться пропускающим их машинам, но Данилыч, когда был за рулем, этим не злоупотреблял, в том смысле, что всех не пропустишь.

Жена проявила самостоятельность в очередной раз, позвонила по телефону, указанному на полученной визитке, и устроилась на новую работу практически сразу же. Данилыч не возражал, хватит ей на полставки сидеть, деньги нужны, ну и отвлечется тоже от потери родственниц и проблем на службе у родного мужа. Размер оклада жены ошеломил его: так не бывает. Через месяц-два, максимум полгода, фирму наверняка закроют: налоговая комиссия или еще кто. Но через месяц-два, когда в городе бесповоротно потеплело и дружно закапало со всех карнизов, зарплату жене увеличили, правда, стали отправлять в командировки в Ленобласть и дальше, и Данилыч, скрепя сердце, взялся приучаться ходить в продуктовые магазины. Черт, если бы он действительно существовал, не выполнял своих обязательств ни в какую.

Жена подтянулась, постройнела, сделала новую стрижку, вообще зачастила в парикмахерскую. На официальные приемы, которые на ее работе случались часто, иногда в первоклассных ресторанах на Невском проспекте, ходила вместе с Данилычем, тоже подстриженным у хорошего мастера и облаченным в какой-нибудь из новых костюмов. Брендовых костюмов. Данилыч стал выглядеть весьма импозантно и старался не думать о собственной работе. Несколько раз предлагал жене устроить его в ту же фирму, где она подвизалась, там-то он сумел бы развернуться! Самолюбие жестоко страдало от разницы их зарплат и положений, он держался из последних сил. Жена умело отговаривалась, отшучивалась, насколько ей позволяло скверное чувство юмора, вспышки его гнева вязли в ее безразмерной мягкости.

Спелой весной, когда с бульваров по всем путям-дорогам поползли красные толстенькие гусеницы тополиных сережек, перед выходом с супругой на очередной прием по случаю ее грядущей длительной командировки не куда-нибудь, а за границу, Данилыч сорвался. Кричал жене, что та специально не хочет, чтобы они работали вместе, чтобы ей легче было вертеть хвостом перед начальством (знал, разумеется, что это не так, иначе бы и дня с Аллой не прожил), что неизвестно, за что ей платят такие деньги, что наговорила своему боссу про родного мужа черт-те что, потому тот на приемах и двух слов не скажет с Данилычем, что виноват во всем тот знакомый тещи и еще неизвестно… Но прикусил язык, сумел себя обуздать – все-таки он человек воли. Пока не стоит перегибать палку.

– Данилыч, – жена пальцами оттянула уголки глаз, чтобы не размазался макияж, слезы дрожали, не проливаясь, – Петр Федорович, ученик отца, поставил условие: ты не должен работать в этой фирме. Он странный человек, Петр Федорович. И в детстве был странным. В духовную семинарию собирался поступать, между прочим.

– Между каким прочим? – Данилыч чувствовал, что руки немеют, а в затылке разрастается огненная бляшка гнева. – При чем тут семинария, на что ты намекаешь, дура? – Вытащил желтоватый чертов платок, ну конечно, другого платка в кармане и не сыщешь боле, звучно высморкался, бросил платок на пол и двинулся к мини-бару в гостиной. Достал бутылку коньяка, распечатал, отхлебнул из горлышка, но тут же поставил темную бутыль на журнальный столик, принес из кухни тонкостенный стакан, налил до краев и тогда уж выпил.

– Я все равно не уволюсь, – жалко сказала жена, разрыдалась, заперлась в ванной, но долго не просидела, вернулась отнять у мужа бутылку. Не отдал. Плевать на здоровье, пусть ей будет хуже, пусть запой.

На прием, устроенный фирмой в помпезном историческом ресторане с небольшим банкетным залом для избранных, расположенном неподалеку от нелюбимого Данилычем по неведомой причине Аничкова моста, они не пошли. Данилыч был нехорош. Но через день жена все равно уехала: визы, билеты, бронь в гостинице и все такое, по большому человеческому счету неважное.

В запой Данилыч не ударился, его снедала злость. Недалекий коллега назвал бы это завистью, но то была честная злость на несправедливость мира, где лгут даже черти. Проект зарубили, в начальники не вышел, деньги в семью – относительно нормальные деньги – приносит жена, куда уж хуже. Ничего из желаний не исполнилось по сути, а проклятый платок уменьшается. Разве что новая квартира налицо, но и то оказалось лишь совпадением.

Жена, да. Жена! Сидит сейчас за тридевять земель под ненашим постоянно ласковым солнцем, в кафе на открытой террасе, наряженная в дорогую безвкусную юбку, фисташковое мороженое жрет за десять евро. С коньяком. Менеджеры вокруг угодливо вертятся: Алла Николаевна то, Алла Николаевна се. Тьфу! А он тут один, даже любовницу не завел. Данилыч никогда не подумал бы «бабу не завел», уважительно относился к своей речи и мыслям. А почему не завел, с каких-таких рыжиков? Вопрос! Зеркало в гостиной на его вопрос недоуменно промолчало. К своей внешности, в отличие от имени, Данилыч относился с большой долей нежности. В какой-то книге меж альбомов на нестандартно высокой полке заказного шкафа нашел гравированный портрет польского дворянина XVIII, а может, и XVI века, неважно – одно лицо с ним! То есть с собой. Аристократические узкие виски, вислые усы, пронзительный темный взгляд. Породистое лицо, интеллигентное – хоть сейчас на коня и в рыцарский зал! Рост хороший – у него, у Данилыча. Животик небольшой появился, это потому что привычный гастрит давно не давал о себе знать, животик – дело поправимое, и при его росте почти не заметен. Куда женщины смотрят? Нет, не так! Они наверняка смотрят, но он себе воли не давал. Именно он. Хватит!

В тот же день завел любовницу. В приемной у генерального, на диване, обтянутом черной искусственной кожей. Толстая папка с документами чуть не упала на пол с шаткого журнального столика, стоявшего рядом, но Данилыч прервался, подтолкнул папку на середину столешницы: не любил беспорядка. Он не хотел больше встречаться с вкусившей его страсти секретаршей отдела, ни к чему эти излишества, эта грязь на работе. Один раз пусть, так случилось, что в отделе никого не было, звезды сошлись. Она же и спровоцировала, между прочим, сама. Но только один раз, хватит с него пересудов: о понижении Данилыча по сию пору судачат на лестницах во время перекура. Вынул платок, чтобы вытереть вспотевший лоб и руки, конечно, платок оказался тот самый, чертов, с пятнышками; даже на первый взгляд он значительно уменьшился. Данилыча бросило в жар. Вышел из приемной, не прощаясь. Секретарша чуть ли не час просидела на псевдокожаном диване в соблазнительной позе, ожидая, что вернется, но Данилыч к тому времени уже давно был дома и названивал жене в гостиницу. Жена где-то шлялась, само собой.

Алла вернулась через неделю оживленная, радостная и похорошевшая, привезла ворох бесполезных подарков. В Питере зарядили моросящие весенние дожди, бесконечные, как подозрения. Тусклым утром, глядя на наглый иноземный загар жены, Данилыч решил, что в командировке у нее не обошлось без греха, и понял: пора жене увольняться, не все на деньги меряется, знаете ли. Ему хватило выдержки отложить решительный разговор до вечера, до «после работы». А в середине рабочего дня вызвал генеральный директор и, печально, но твердо глядя Данилычу в глаза, предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию. «Секретарша!» – ахнул про себя Данилыч, но генеральный завел речь о взятках. Разве можно назвать взятками те жалкие гроши, что он порой брал за содействие и рекламу продукции определенной фирмы!

– Леонид Самойлович! – решил напомнить Данилыч. – Я ведь получаю втрое меньше прежнего! – и подумал: «И вдесятеро меньше тебя, жирного бездарного бездельника!»

Генеральный спустил очки на кончик мясистого носа, оглядел Данилычев костюм от Хьюго Босса, только что привезенный женою итальянский галстук неизвестной Данилычу фирмы. Ботинки через широкий письменный стол генеральному были не видны, какие у Данилыча ботинки, он не узнал.

– Не все на деньги меряется, знаете ли, – твердо и печально припечатал Леонид Самойлович. – Идите, голубчик, с богом! – только что «и не грешите больше» не добавил.

Секретарша в приемной, не отрывая взгляда от монитора, расцвела некрасивыми ярко-розовыми пятнами, вся: лицо, шея, даже полные, не по сезону обнаженные руки.

«Секретарша, – утвердился Данилыч, – она, стерва. Продолженья романа ей, заразе, хотелось. Она заложила».

Но шальная приятная мысль, не спросясь, пронзила его, обегая мурашками позвонки, и Данилыч выскочил в коридор почти счастливый. Рука долго не находила кармана, дрожала, суетилась и промахивалась, нашарив, обнаружила, что тот зашит – жена, выдра болотная, не распорола у нового костюма клапаны, эти буржуи зашивают карманы! Платок отыскался в кармане брюк.

Не веря глазам, Данилыч развернул его, встряхнул, аккуратно сложил, сунул обратно, вытащил, снова развернул… Должен увеличиться, раз неприятности одна за другой посыпались, обязан! Но чертов платок не прирастил ни миллиметра, сейчас он выглядел немного меньше дамского. Данилыч скомкал хрустящую ткань, швырнул под ноги, переступил. На выходе у проходной догнал коллега:

– Данилыч, ты свой знаменитый платок потерял!

– Почему это знаменитый? – как ни старался, голос дрогнул подозрением – все знают! Знают и обсуждают, вот, пожалуйста, еще одна сплетня на пустом месте.

– Как же! Ты его вечно тетешкаешь, достаешь, расправляешь, мы так и говорим… – коллега запнулся. Был он молодой и непосредственный до глупости, но тут сообразил, что ляпнул лишнее.

– Почему это мы на «ты»? – не своим, высоким голосом спросил Данилыч. – Не помню, чтобы на брудершафт пили! – Вопрос с увольнением жены был им временно отложен.

– Дорогой! – жена демонстрировала ангельскую кротость: воспоминания о командировке и грехах еще свежи, не иначе. – Дорогой, перестань изводить себя работой, проектом эти дурацким! Не думай об интригах, никто не хочет подсидеть лично тебя, это время такое – все проекты сворачивают, финансирование сокращают. Тебе надо отдохнуть и отвлечься! Наша фирма забронировала домик на южном побережье Испании, мы можем поехать прямо сейчас, пока там не слишком жарко, пока лето не началось. Билеты за счет фирмы. Меня отпускают.

– Ее отпускают! О моих планах ты подумала? У меня могут быть свои планы! Может, я хотел в деревне пожить, рыбу половить! – тотчас опомнился: нельзя желать. – Нет, ничего не хотел! Я не просил ничего! Ни деревни, ни Испании! – Поздно, проклятый платок уже уменьшился, Данилыч бедром почувствовал его сокращение.

– Вот и славно, – отозвалась жена. – И в деревне неплохо. Поедем на Вуоксу, у нас там база отдыха, есть домики, есть гостиница с прекрасными номерами… Тебе что больше нравится?

Жена не только обрела самостоятельность, она стремительно отдалялась, «мы», «нас» – означало не семью, не Данилыча, но фирму, а может быть, кого-то конкретного в этой фирме. С этим следовало кончать, немедля. Данилыч почти придумал как, бродя по улочкам синей, желтой и зеленой Испании. Несмотря на жару, запахи пряностей и цветущих незнакомых деревьев, пятнающие воздух, петербургская хандра не отпускала его. В Петербурге дожди и прохладно, в Петербурге нет улочек, нет уличек, а только улицы, проспекты, бульвары и набережные. Самые короткие или узкие – все равно улицы, разве произнесешь – улочка Репина, уличка Александра Блока? Даже переулки его родного Васильевского острова не петляют, как ожидаешь, а вонзаются друг в друга под строгим прямым углом: Волховский в Тучков, Биржевой в Волховский, являя неожиданную перспективу, подобно проспектам, распахивая на Неву зев или выныривая из-под бесконечного фасада желтых зданий.

Улочки южного городка пугали Данилыча: полные заморской ленивой неги, слишком яркие, слишком укрытые цветами и деревьями, со слишком пестрыми тенями под ногами, они усыпляли бдительность, шептали, что мир практически совершенен, и обещали все. Безлюдные сувенирные лавочки с полосатыми маркизами напевали о безопасности, и это было ложью.

В опрятном белом домике, стоявшем прямо у самого синего, отчаянно соленого моря, с неизменным навязчивым пронзительно-желтым усатым мотыльком, нагло обосновавшимся на потолке прямо над кроватью, во время сиесты черт приснился Данилычу второй раз. Облик черта претерпел изменения: глаза и усы потемнели, усы и подлиннее стали, загнулись книзу, рыло стало у2же, не круглое, а продолговатое, твидовый пиджак сменился легким льняным (в точности как у Данилыча).

– Под кого это ты косишь? – можно было не спрашивать стервеца, на Данилыча еще не слишком похож, то есть не совсем одно лицо, а вот на того польского дворянина со старинной гравюры XVIII или XVI века – определенно.

– А уж я-то как рад тебя видеть! – черт шутил, как герой женского детектива, лежащего у жены на тумбочке. – Что, не нравлюсь? – засмеялся радостно, с повизгиванием. – Ладно, ладно, сам знаю, рановато примерился.

Черт встряхнулся, как собака, от кончиков острых выступающих ушей до ступней, и принял прежний «ватсоновский» облик, вплоть до пестрого пиджака. Данилыч принюхался: серой не пахло, по-прежнему – цветами.

– Жарко тут в твиде-то, – пожаловался. Ага, рассочувствовались ему тут.

– В аду у тебя не жарко, что ли?

– Экие у тебя, душа моя, доморощенные представления! О! Бонмо отпустил: «душа моя»! Моя ведь душа-то – твоя! Запомнить надо, ввернуть при случае в другом разговоре, – черт перебарщивал с простоватостью, ему явно изменил вкус.

– Ну что, доволен? Все, что ты просил, вроде бы выполнил. Ремонт-квартира – раз, два, – черт загнул два коричневых загорелых пальца с длинными ногтями. Пальцы не сочетались с обликом английского джентльмена, и вкус, и стиль нынче чертом игнорировались.

– Машина – три, теща – четыре, приличный отпуск – пять, так, любовницу ты после попросил – это шесть, – на руке у черта оказалось уже шесть пальцев, смотрелись они гармонично. – Убрать с глаз долой друга Аркадия, а тебя сделать начальником – это мы оптом посчитаем, это семь, – черт загнул палец на другой руке, видимо, больше шести у него на одной не росло. – Хорошая работа кишечника – это восемь…

– Ты лжешь! – зашелся Данилыч. – Про кишечник я не просил! – и тотчас его прожгла невыносимая колика, завилась кольцом внутри.

– Вот видишь, – укорил черт, сжимая руку в кулак. – Не лгу, предвижу. Хоть и положено мне лукавить, а правила соблюдаю.

– Черт с тобой! – прошептал Данилыч, и боль тотчас отступила. – Но меня же не то что понизили против прежней должности, вовсе с работы уволили!

– Позволь, – ухмыляется, гад! – ты же сделался каким-никаким начальником, мог расти дальше. Сам не справился! Не тянешь ты, цыпленочек мой недожаренный! Тут уж с меня взятки гладки. Надо было желать удачи конкретному проекту, намекал ведь! Не могу за тебя все время думать, и так про кишечник, можно сказать, даром… – Черт капризно дрыгнул ногой, ступня у него была маленькая и кривая, ботинок лаковый, немодный.

Чуть не вырвалось у Данилыча: «Ничего не хочу больше!» – удержался. Неизвестно, чем отзовется такое желание. Сколько ему осталось? Столько, сколько желаний-пальцев? А сколько у черта растет пальцев? Десять или двенадцать? Раз на одной руке шесть, всего, значит, двенадцать? – впился взглядом в левую руку черта: два пальца торчали наружу из кулака, образуя V, виктори, извилистый тонкий большой палец прикрывал остальные, не разглядишь, сколько их.

– Какое удовольствие беседовать с сообразительным человеком! Считай, считай! Авось не ошибешься! Ничего не хочу – это ты правильно не стал загадывать, с отрицательными желаниями у нас иная игра пойдет, без взяток! О! Опять бонмо! Это я на твое увольнение намекаю – за взятки уволили, думаешь? И ты как – поверил? Ладно, Калистратушка свет Сергеевич, ухожу: сиеста коротка, это тебе не ваши зимние ночи. Свидимся!

Есть ли на свете человек, способный наслаждаться безнадежно соленым морем, песчаным пляжем, насквозь прожаренным душистым воздухом и лепешками после томительно подробного дневного сна, отмеченного чертом; да хоть просто наслаждаться, так, ничем, бытием, пустотой – может, и есть. Но это должен быть особый свет, счастливый край, скорей всего край света, где чертей не боятся даже дети. Потому что, если ребенком чего-то испугался, тот страх – он никуда не денется, не рассосется, он замрет и после догонит; некстати. Данилыч не верил в Бога, но чертей в детстве боялся. А еще темноты и того, что одноклассники будут смеяться над его ботинками с ушками, ужасные были ботинки. А драться-то он с насмешниками не мог… Да, еще драться боялся. Тот детский отчаянный страх не приуготовил свое явление, память колыхнулась и вытолкнула его, как навязчивый запах молочной манной каши с маслом. Ну, здравствуй! – строго взглянул страх. – Как давно мы не были вместе!

Данилыч схватил лежащий на тумбочке детектив в бумажной обложке, встал на постели и с размаху прихлопнул желтого мотылька с волосатым брюшком; на потолке расплылось безобразное пятно. Он потер пятно пальцами, получилось хуже. Вскользь подумал, куда это укостыляла жена по самой по жаре, и тут страх врезал уже серьезно, по почкам. Спуститься с кровати не получилось, страх не пустил. Данилыч, задыхаясь, нашарил на тумбочке стакан, помочился в него, часть пролилась на тощий коврик. Только через пару часов, когда пятно на коврике высохло, посветлело, нашел в себе силы встать, выплеснуть мутную жидкость за окно и рухнул на неубранную постель – обратно. Алла появилась, когда начало темнеть, он не спросил, она не объяснила, где была.

Со следующего дня Данилыч практически перестал выходить из домика, отключая и включая кондиционер каждый час, мало ел, плохо спал, купался только рано утром, надеясь смыть страх без свидетелей; не получалось. Жена обиделась, но виду не показывала. Кое-как дотянули до конца отпуска.

По возвращении в Петербург, в непривычную жару и подступающие белые ночи, решил не искать новой работы, позвонил ненавистному другу Аркадию Олеговичу, объяснил как есть. Пора уже выяснить отношения, вот тут-то бояться больше нечего и терять – тоже. Объяснил прикидывающемуся непонятливым, что друг, то есть ты, Аркадий, подставил, смылся на тучные вольные хлеба собственного архитектурного бюро, а меня, Данилыча, оставил на съедение. Съедение завершилось. А кто спровоцировал? Кто рекомендовал Данилыча на руководство заведомо провальным проектом, лишь бы самому освободиться?

Аркадий, если он порядочный человек, должен помочь, пристроить в свое бюро консультантом, не конструктором, само собой. Конструктором Данилыч наработался, хватит вкалывать на износ.

Аркадий, конечно, юлил и изворачивался, как все они, но Данилыч знал, что правда за ним. Зарплату себе в бюро выбил – смех, а не деньги, но хоть что-то. За три месяца, за целый квартал, летнее, самое рабочее время для строителей, Аркадий ни разу не вызвал его для консультаций, да и черт с ним, главное – платит. Но самолюбие с Данилычем не согласилось. Стоило самолюбию как-то раз длинным вечером, когда жена была в очередной командировке, устроить полноценную сцену своему хозяину, тут же сработало: наутро позвонил Аркадий Олегович:

– Загляни в бюро, заказчику нужна консультация.

Заказчик оказался хилый, строил загородный дом, весьма скромный – себе лично. Известно: чем меньше затраты, тем больше сомнений и недоверия. Заказчик подозревал всех в обмане и завышении расценок. Поговорив с Данилычем минут сорок, предложил заплатить фирме за разовую консультацию и после иметь дело лично с Данилычем, в частном порядке, без отчислений налогов, так сказать. Данилыч затребовал аванс и проект дома для тщательного изучения. Аванс назначил немаленький, чем заслужил уважение заказчика. И его согласие. В конце концов, мы сами определяем себе цену.

Едва проект загородного домика лег на домашний рабочий стол вместе со свеженькой, заведенной ради этого случая банковской картой, осатаневший страх напомнил о черте. Не посчитается ли сделка, прямо скажем, не совсем законная, за желание? Что деньги! Они такие же смешные, как его зарплата от Аркадия Олеговича, ну чуть больше, но не миллионы же. И чуть меньше зарплаты жены. Все-таки интересно, за что ей платят! Оно, разумеется, правильно, что платят, но интересно, все-таки…

Нет, сделка – не желание! Масштаб не тот. Да и не просил он! Ну про гастрит тоже не просил – Данилыч опасливо прижал ладонь к животу, но ощутил лишь мягкую выпуклость под шелком сорочки, никаких болезненных проявлений. О том, что черт его дурит, подумал боком, прямо думать о том было чревато. Если исходить из худшего, то есть считать, что у черта на руках десять пальцев и восемь желаний он вычел, остается два… Тогда это вот желание, совершенно неважное – смешные деньги-то! – отнимает предпоследний шанс.

Данилыч сунул руку в карман – платка не нашел. Нашел, да не тот, а вульгарный клетчатый зеленый, о котором уже говорил жене, чтоб выбросила. В другом кармане – нет. В брюках – нет платка. В корзине с грязным бельем – много же его накопилось, когда жена вернется, надоело! – тоже нет. Мысль о том, что вся история с чертом – лишь дурные сны, не осенила Данилыча спасительным чистым крылом. Только страх – не нашел внушающую ужас рябую тряпицу! Значит, не выяснить, сократился ли платок в размерах! Страх печатал черные литеры в мозгу, на внутренней стороне дрожащих век, в мелком комнатном воздухе – литеры наподобие мушек-дрозофил, размножившихся на забытом в коридоре в овощном ящике прошлогоднем картофеле: не найдешь!

Раздеваясь на ночь, Данилыч обнаружил чертов платок в трусах, приклеенным к левой ягодице по2том душного и сырого петербургского лета или липким страхом. Как он туда попал – непонятно, главное, что отыскался. Размеры вроде бы остались прежними, сразу потрудился проверить, но платок, хоть и влажный от пота, выглядел усохшим, скукожившимся. Изношенная ткань истончается, а этот именно что усох, покоробился по линиям складок. Как расценить этакую трансформацию, Данилыч не знал. Надеялся, что главное все-таки линейные размеры: длина, она же ширина. В сантиметрах, дюймах, хоть в спичечных коробках! Стирать платок не стал, аккуратно сложил по привычным сгибам, переложил в карман брюк.

Осень накатила до срока. Уже в начале сентября лужи стояли на проезжей части, а бульвары раскисли до густоты сметаны. За день машина покрывалась недельной нормой грязи, лишь сверху сияла мокрым глянцем. Оконные стекла в хронических подтеках создавали впечатление нечистоты, неуюта, как бывает во временном пристанище, где лишь пересиживаешь, ожидая, может быть, визы в солнечный ласковый край. Но не в Испанию, точно не в Испанию.

Вернулась жена, но не уют. Алле мало оказалось моря в Испании и прочих «командировочных» морей, мало воды, разливающейся по улицам, хлещущей с низко надвинутых небес, хлюпающей в магазинах и подъездах. Жена записалась в бассейн. Вместе с Данилычем. Он не хотел, не хотел больше никакой воды, а значит, не тратил драгоценное желание на бассейн, но пойти вместе с женой на дармовщинку (платила фирма, за все у них фирма платит, как не разорится, непонятно) согласился. Ничем не рискует, отчего не пойти. Полезно, опять же, хорошо бы животик немного спустить, странное дело, сколько ни переживает, вес не сбрасывает.

Бассейн на Васильевском острове когда-то строили для флотских и причастных, судя по названию. Теперь он принадлежал всем, купившим абонемент. Бассейн был большой, с пятидесятиметровыми дорожками, ехать Данилычу недалеко, почти без пробок, если по Большому проспекту и сворачивать на 20-й линии. Но это бассейн «для всех». Фирма жены взяла в аренду дорожку, а по соседним плавал кто угодно, брызгался, отплевывался. На крайних дорожках набилось по семь-восемь пожилых дебелых теток: дневное время, чего еще ждать. В воде хлорки немеряно. Душ тоже оказался общий. Несолидно.

Арендованная дорожка выходила прямиком к одному из трехуровневых трамплинов на краю бассейна, там, где глубоко. Был еще и «полууровневый» детский. Подъем общий у всех, хочешь, на метр поднимись и прыгай, хочешь – выше забирайся. Никто, однако, не прыгал, видимо, ныряльщики занимались отдельно, во избежание травм в общей чаше бассейна и ради прочей техники безопасности. Но жене, само собой разумеется, приспичило. Поперлась, коза пустомясая, класс решила показать. Кому показывать-то, не девочка, чай. Тренер на другом конце дорожки заметил, засвистел запрещающе. Жена до самого верха не добралась, свернула на лесенку второго уровня. Улыбнулась в застекленный потолок. Прыгнула, подняв руки, неуклюже прогнувшись, медленно, как показалось Данилычу, полетела, развернулась в воздухе и ударилась боком о воду. По воде, тоже медленно, зазмеились розовые разводы, неяркие и не сильно, не страшно. Закричал второй тренер, доселе бесцельно болтавшийся в дорогом спортивном костюме вдоль бортика, ринулся в воду, вздымая брызги. Первый тренер, тот, что свистел, бежал по полу, то ли бегал быстрей, чем плавал, то ли не хотел промокнуть в одежде – Данилыч не понял. Ни в какие ворота, как говорится, техника безопасности у них или что? Почему ее вообще пустили наверх без инструктора? Почему у входа на трамплин никто не дежурит? Ставку сократили, что ли? Данилыч разберется!

Тренер – или инструктор? – вытащил жену «на берег», скользкий, застеленный белой кафельной плиткой пол, другой тренер резво помогал, но в воду так и не сунулся. Набежало довольно-таки много обслуги, толпились вокруг, ахали, уже появился некто в белом халате, хорошо, если врач, а не фельдшер. Часть пожилых теток продолжала упорно плавать по своим населенным дорожкам, но основная масса выползла наружу, увеличивая суету. По мегафону – ну да, громкой связи не имеется – просили освободить чашу, молодой парень в спортивном костюме, как у тренера, вытащившего жену, не раздеваясь, нырнул обследовать дно, стенку под трамплином. Будто вода не прозрачная, будто так не видно. Другой тренер, боявшийся промокнуть, испарился, не иначе, отправился по горячим следам объяснительную записку писать, подстраховаться захотел. И вот только сейчас Данилыч заметил, что жена вроде бы не дышит. А ее мокрое лицо заливает кровь. Если не дышит, значит, умерла, но почему кровь продолжает течь? Или жива? Или кровь еще какое-то время течет после? Данилыч не мог сообразить. Ему стало жаль жены.

– Господи, только бы обошлось! – подумал. Вспомнил, что к Богу адресоваться не с руки, и поправился, без обращения: – Только бы обошлось!

Завидное свойство – отсутствие рефлексии. Данилыч не мучился сомненьями: потратил ли он, весьма вероятно последнее, желание для спасения жены, оттого что пожалел или любил ее саму по себе, невзирая на неидеальный характер Аллы; или пожалел (тот же глагол, но совсем иное означает) денег, что жена так легко зарабатывала в своей фирме. Даже не задумался ни на секунду, ему было очевидно, что поступил как порядочный человек. Твердо знал: он – человек порядочный. Буквально через минуту стало ясно – обманка, черт глаза отводит. У жены всего лишь открылось носовое кровотечение. Разводы крови в воде, кроме него, никто не заметил, ни тренер, ни прочая-прочая… На самом деле тренер среагировал на другое – Алла потеряла сознание, ударившись об воду, но ухитрилась не захлебнуться, так бессознательная и вынырнула. Может, обморок от испуга, может – перепад давления, смена климата, да мало ли что. Где-то читал, наверное, в романе – обычное женское…

Последнее желание потрачено зря, жене ничего не угрожало, обошлось бы и так. Что бы ему подождать четверть часа! Поздно!

А народ уже плавал, отфыркивался, плескался. Только «сухого» тренера все не было видно.

Ни в кармане брюк, ни в пиджаке, ни в белье – нигде платка не было. Данилыч проверил души и туалет, в который не заходил, но – мало ли; спросил у вахтерши, спустился в гардероб, пусть тот и не работал. Тщетно. Платка не нашел. Не отыскался платок и на следующий день.

В освобождение взамен на собственное благородство и бескорыстие – а как еще классифицировать желание «только бы обошлось с женой», желание гуманистическое и не жизненно необходимое лично ему – Данилыч не верил, скорей верил в технические неполадки того света. Или в очередной обман – безусловно, в обман! Другой вариант: условия игры изменились. Если игра не закончилась лично для него. А закончиться она могла только проигрышем: имел уже возможность удостовериться, нечистая сила мухлюет чище людей. А если черт договорился и с женой? Не зря же ей так везет последнее время, не по способностям везет. Алла решила избавиться от мужа. Экстравагантным способом, да. Договорилась с менеджером ада сама, параллельно с мужем или раньше – не имеет значения. С другой стороны, без всякого договора с чертями супруга могла элементарно подслушать его самый первый ночной разговор с бесом, только притворялась, что спит. После прикинула, сделала выводы и затеяла свою игру. Данилыч в первый раз усомнился, а хорошо ли знает свою жену? В игре батьку не щадят, как уверяет народная пословица, а мужа и подавно. Если поразмыслить, поведение Аллы изменилось совершенно, без семейно-объективных причин. Что-то тут не так, подозрительно. Объяснять невнятное и труднопостижимое приступом конспирологии соблазнительно для страуса, мысленно величающего себя циником. Но голову-то такой страус все равно в песок прячет. Усмешки же в направлении прочих, дескать, дураки, конспирологи – лишь для защиты, чтобы смешным не показаться, чтобы те же дураки сочли сведущим, дальновидным и главное ироничным.

Целый день Данилыч не ел, не мог. Вечером решил выйти прогуляться, в прихожей наклонился завязать шнурки и нечаянно выпил «маленькую». Та была запрятана в обувном ящике еще с «доотпускных» времен, и то, что жена не обнаружила бутылку, – знак судьбы. Но жена расслабилась, перестала опасаться его потенциальных запоев, Данилыч держался не первый год без всякой подшивки-кодировки, с тех пор как попал в больницу с предынфарктным состоянием. Но, завязав шнурки, сорвался.

Черт охотно пришел в первую же запойную ночь.

– Экий ты пес! – Данилыч решил высказаться честно. – Испугался благородного жеста? С женой-то благородное же оказалось желание!

– Душа моя! – черт выглядел до омерзения промежуточно: усы Данилыча – глаза Ватсона, виски Данилыча – щеки Ватсона и так далее, и тем заметней полярность образов. – С развенчанием идеи демократии пафос дискредитировал себя, это ведь, дружочек, понятия связанные. «Благородный жест» – самому тебе разве не смешно, как звучит? Сейчас следует бояться этаких красивостей, пафос не то что не в моде, стыдно, коли заподозрят в оном. Веришь в идеалы – считай, дурачок, «ботаник», как говорят невыросшие тридцатилетние дети. Пф-ф, впрочем, верить можешь, вавилонская ветвь, только вслух не озвучивай, да? Конечно, какой-нибудь пугач станет тебе твердить о классицизме да иронии романтиков…

– Что с платком? – дерзко перебил его умствования Данилыч.

– А что с платком? – черт изумился. – Все по плану.

– Ты не потрудился озвучить свой план, – хотел язвительно, но получилось жалобно.

– Врастает в образ. И план, и платок. Довольно успешно! – Черт дробно засмеялся, еле приоткрывая рот, вместо пламени изо рта брызнули струйки прозрачной жидкости наподобие садового фонтана китайского производства, гость щелкнул пальцами, струйки воспламенились.

– Чистый спирт – определил Данилыч состав прозрачной жидкости.

– На левой ягодице, – добавил черт непонятное уточнение и был таков. В комнате пахло горелой резиной, незамечаемая до сей поры мебель обрела мягкие струящиеся очертание, где-то на втором плане тоненько причитала жена, в кухне свистело, наверное, закипал чайник.

Запой оказался краток, на четвертый день Данилыч проснулся слабым и в ужасе. Но сердце не прихватывало, ни сердце, ни желудок не подвели. Квартира с любопытством разглядывала хозяина новенькими стенами и натяжным потолком, пол старомодно прикрылся, натянув на себя толстый шерстяной ковер – от греха. Жена определенно умотала на работу в свою фирму, бросив Данилыча под ноги всем возможным опасностям. Это после того как он ее спас от практически натуральной смерти! До обеда злился, слегка мутило и потряхивало, к двум пополудни захотелось есть, резко и настоятельно. Из трех яиц, вынутых из картонного контейнера с надписью «Отборное», одно попалось тухлое, со сдвоенным вонючим зеленоватым желтком. Вытряхнул все содержимое сковородки в унитаз, принялся стряпать заново. Намазывая маслом минимально допустимой жирности хлеб из отрубей, вспомнил невнятный разговор с чертом, то есть сон про черта. Пошарил по карманам в поисках платка, без надежды, знал – не найдет. Съел яичницу, обжег нёбо. Языком раздавил мгновенно вздувшийся на нёбе пузырь, ощущение оказалось неожиданно приятным. Прежде Данилыч пугался даже таких ожогов до смерти, знал, что могут оказаться опасными по-настоящему. Новое знание, что смерть явится не через бытовую травму, расширяло границы допустимых неудобств, неудобства трансформировались в… Данилыч затруднялся с определением явления, не мазохист же, лишь страх в другую сторону направлен, нет, не так, изменился угол оценки. Точно, это звучит внушительно.

Поставил чайник, нет чтоб раньше догадаться, жди теперь, пока закипит, пока чай заварится. Неторопливо повлекся в спальню, к зеркалу во весь рост, спустил трусы.

На левой ягодице отчетливо выделялась заплатка более светлой кожи с созвездием мелких родинок. Не то чтобы Данилыч часто разглядывал свою задницу, но все же помнил: ни родинок, ни участка светлой кожи у него там не было. О кожном заболевании, допустим, витилиго или еще о чем-то, сравнительно безобидном, даже не подумал, знал – это чертов платок. Теперь он носит его не ПРИ себе – НА себе. Правила игры решительно изменились. Или игра завершена, белое пятно станет расти, покроет его кожу целиком, и Данилыч умрет? Даже если не станет ничего желать?

Есть другой вариант, не зря черт постепенно обретает его, Данилыча, черты. Допустим, пятно-платок – суть самого беса. Логичнее пятну быть черным, а не белым, но это логика из книг, где черти традиционно черные. Правду цвета знают посвященные. Где они, посвященные? Кто их, чертей, видел на самом деле – без посредников и лжецов-очевидцев-выдумщиков? Ладно… Другой вариант таков: пятно разрастется, Данилыч превратится в черта… Или воплотится… Ну в конце концов, пусть чертом – это тоже жизнь, со своими удовольствиями, и немалыми… Если же отказаться от всего, расторгнуть договор… Нет, расторгнуть черт не позволит, у них так не принято. Кто сказал, что не принято? Нет в природе очевидцев, нет! Допустим, удалось расторгнуть: жена умрет (или нет? Если жена «в игре»…), вместо новой квартиры – старая, но тогда уж с живой, бодрой и мало зарабатывающей женой. Не имеющей права на вяканье и самостоятельные решения, куда ей с такой зарплатой голос подавать! Работу, кстати, Данилыч не потеряет, останется конструктором в проектном институте, а не такое плохое место, и ответственности не много, голова не болит за работу. Машина, да. Новой дорогой машины не будет, останется позорная коляска. Зато новая. Не такая уж позорная, у некоторых поплоше, кто и на «жигулях» до сих пор рассекает. И теща останется – а часто ли он тещу-то видел? Вполне можно тещу терпеть. Издалека.

Данилыч выпил пятьдесят капель валокордина и лег в постель, надеясь, что черт отзовется, явится во сне, но заснуть не смог. Лежал, слушал тишину квартиры и собственный ровный пульс, прошивающий спальню меж виском и подушкой.

Пришла, видимо вечером, жена: греметь посудой в кухне и вздыхать, звонил Аркадий, зараза, Олегович – Данилыч не взял трубку, принесенную женой с трагическим придыханием «тебя Аркадий», лежал виском в подушку, играл сон. Вздохи и звон посуды прекратились, жена легла с краешка, погасила свет, ворочалась молча. Прозвенел будильник, жена встала, начала собираться на работу. Хлопнула дверью, ушла наконец. Он уснул. Жизнь продолжалась. Чертей в ней не было. Но молоко скисало, стоило только Данилычу взять в руки коробку «Петмол. Два с половиной процента жирности».

Пятно на левой ягодице стремительно росло, через неделю побелело и правое «полужопие», как выражалась покойница теща. Данилыч отправился к дерматологу в районный кожно-венерологический диспансер, номерков на прием к врачу не было. В платной поликлинике (за деньги они почему-то могут найти номерки, за деньги они готовы лечить) внушительный доктор с густыми пегими бровями и пятнистым носом попытался говорить с Данилычем как с малолетним ипохондриком:

– Голубчик, что вам в голову-то зашло? Вы совершенно здоровы! Загорали где-нибудь на Кипре или в Испании? Загорали-купались, понятно. Разумеется, область кожного покрова под плавками будет отличаться от прочего, открытого всем ветрам, хм. Никакого нарушения пигментации не вижу.

– Дурака из меня не делайте! Что я, не могу отличить незагорелую кожу от… – запнулся, не знал, как назвать это – болезнью? По-другому врач-придурок не поймет! – Незагорелую кожу от больной?! Я хочу сдать все возможные анализы, кажется, не бесплатно хочу, не в районной поликлинике!

Доктор не утратил дружелюбной снисходительности, несмотря на язвительность Данилыча, может быть, он так груб и несведущ, что язвительности не заметил?

– Никакой патологии у вас не наблюдается, но раз уж не в районной поликлинике, конечно, выпишу направления, – или все-таки заметил подковырочку, сам пытается иронизировать? – Помяните мое слово, голубчик, это нервное. Валерьяночки там, корвалольчику, а лучше рюмочку коньяка после обеда или перед сном – как рукой снимет!

Анализы отразили безупречное состояние Данилычева здоровья, даже уровень холестерина оказался в норме против обычного зашкаливания на единицу. Данилыч утвердился: в платных поликлиниках сидят шарлатаны. Надо срочно искать «своего» врача через знакомых, чтоб не равнодушный, а то и ненавидящий пациентов районный дерматолог, чтоб не за деньги в коммерческой клинике врал «без патологии», чтоб с душой и вниманием. Надо жену спросить, у нее среди клиентов фирмы наверняка есть медики. Не хотелось Алле рассказывать о чертовом пятне. Сама пока, по счастью, не заметила. Давно уж не «грешат», а хоть бы и грешили – не подростки, давно женаты и без света обходятся, если приспичит вкусить супружеских обязанностей. Разберется, выкрутится. Только бы врача найти толкового!

Посередине недели жена ни с того ни с сего вернулась со службы рано и, загадочно поглядывая на Данилыча, принялась сервировать ужин в гостиной.

Сколько он с ней боролся за такие ужины, а также обеды и – под настроение, а по выходным обязательно – завтраки! За трапезы в частности и в целом – в гостиной. Кухня существует для того, чтобы готовить, а есть следует в гостиной! Как поступают интеллигентные люди. Но нет, куда там, тещино воспитание плетью не перешибешь. «На кухне удобней, на кухне уютней, теплее», тьфу! Разве по выходным удосуживалась накрыть к ужину как положено. Но сегодня Алла явно что-то задумала, что-то ей от него надо. Постелила свежую скатерть, белую парадную, а не клетчатую «выходного дня», сервиз вон достает «гостевой». С этим тоже боролся, гостевой сервиз – глупость, что они, пролетарии, что ли, чтобы посуду делить на затрапезную и гостевую. Чайные свечи на стол поставила, вино. Романтический ужин, ни дать ни взять. Что эта курица задумала?

– Милый! – жена подняла бокал, вино плескалось на самом донышке, а Данилыч не пил, хватило страху с последним внеплановым запоем, зачем откупоривала, спрашивается. Вино, кстати, французское из нижней ценовой планки, значит, скверное. – Я беременна. Это точно, срок уже двенадцать недель. Этот подарочек мы из Испании привезли. Помнишь сиесту и желтого мотылька на потолке? Нахальный такой мотылек! – жена рассмеялась «со значением». – А после ты уснул и проспал чуть не до утра, – глаза жены подернулись светлой влагой, вспомнила сопутствующее сиесте, стало быть. Безымянным пальцем оттянула уголок левого глаза, накрашенный рот искривился – то ли тушь в глаз попала, то ли вспомнила последовавшую за знаменательной сиестой необъяснимую и затяжную депрессию мужа.

У Данилыча не завелось детей в первом браке. Отправлял жену по врачам, но те разводили руками, говорили, что все в норме у супруги, надо подождать. Когда разводились, Данилыч порадовался, что с детьми обошлось, сейчас платил бы алименты, неизвестно с каких миллионов. Со второй, нынешней Аллой то есть, опять не получилось. Первые два года Данилыч ждал детей, хотел их, после успокоился, и возраст наступил уже солидный, тяжеловато менять уклад. Но было обидно и странно, что ни одна жена не понесла от него.

Мгновенная гордость, что получилось, он может быть отцом, сменилась решительным страхом: не просил ребенка, не желал этого ни сейчас, ни в Испании, не должно засчитываться педантичным чертом за очередное, если не последнее, желание. Данилыч вскочил и побежал в ванную смотреть, увеличилось ли белое пятно на заду. Называть это пятном стало невозможно: побелели бедра, побелели ноги до самых коленей. Данилыч, шатаясь, вернулся к столу.

– Милый, разве ты не рад? – жена поставила на место бокал, вина в нем так и не убавилось, и перекладывала вилку слева направо от тарелки и обратно, справа налево.

«Будет рыдать», – подумал. Он в общем-то пожалел жену, но времени на жалость не оставалось.

– Ты должна сделать аборт, – спокойно и веско, как о чем-то само собой разумеющемся, сообщил Данилыч, едва сдерживая собственную панику. Вот оно, последнее желание от черта, после него – только смерть. Зажмурился. Сейчас она закричит, зарыдает, возможно, бросит на пол тарелку.

Алла родилась крепенькой энергичной шатенкой. К моменту встречи с будущим мужем обратилась, однако, в изящно-фигуристую блондинку с легчайшей склонностью к полноте. Это был единственный способ попасть в поле зрения Данилыча: женщин другой «породы» он не воспринимал как объект приложения страсти. Но Алла изнуряла себя диетами и обесцвечивала волосы не для него: образ худой блондинки с узкими бедрами и небольшой грудью тиражировался глянцевыми журналами того времени как воплощение стиля; красота или сексуальность шли вторым номером, рулил именно стиль. Роман с разведенным Данилычем развивался стремительно, но не бурно, они поженились через полгода после знакомства на корпоративном вечере, куда оба пришли случайно, по приглашению друзей, потому что обоим было некуда пойти, а праздника хотелось. Данилыч решительно не одобрял наличие тещи в глубинке, но жену любил, и не только за внешность. Алла могла подавать свои немногочисленные реплики со значением, собеседник сразу понимал, что имеет дело с человеком компетентным. Алла умела договариваться с электриками жилконторы и продавцами на рынке, быстро осваивала всякую новую технику, хозяйство вела непринужденно и без назойливых упреков, которыми отличалась первая жена (ты опять не купил картошки, мне, что ли, надрываться! Ты опять не вкрутил лампочку в коридоре!). Почти никогда не спорила с мужем и воспринимала его указания нормально, без женских, унижающих мужское достоинство, штучек. А еще была не только нетребовательна в постели, но даже, так сказать, не заинтересована в ней.

К исходу пятого года брака фигура жены все-таки склонилась к полноте окончательно и бесповоротно, но Данилыч терпел, потому что привык и замечал досадный привес лишь при непосредственном сравнении с иными блондинками. А сравнивать непосредственно почти не выпадало, редко ходили туда, где встречались молодые незнакомки, и незнакомцы, впрочем, тоже. Не любил, когда на жену обращают внимание другие мужчины, в этом было что-то невыносимо вульгарное, пошлое.

Ожидая истерики за праздничным столом в новенькой гостиной, Данилыч успел подумать и представить, что ребенок не от него. С чего бы вдруг ей забеременеть, четыре же года, почти пять – ничего… И с первой женой – ничего… Может, пока он предавался депрессии, лежа в домике там, в Испании, она нашла молодого звероподобного мачо и… Но понимал – вряд ли. Даже не вряд ли, а практически исключено. Но шанс-то все-таки есть? Есть шанс-то!

Тарелка все не летела на пол, на новенький псевдодубовый ламинат, все не звенела, разбиваясь вдребезги. Может, она не расколется на ламинате? Если бы они ужинали на кухне, где пол застелен сверхпрочной твердой испанской, кстати, кафельной плиткой, тарелке бы не уцелеть, а вот здесь, в гостиной, у нее есть шанс. Ламинат против кафеля – мягкое покрытие. Или расколется? На мелкие острые кусочки, собирай их после. Интересно, кто собирать должен? Она уйдет рыдать, а он будет с тряпкой ползать? Но тарелка все не летела, и Данилыч осторожно посмотрел на жену.

Жена оставила игру с перекладыванием вилки слева направо и обратно, сложила руки на коленях и подозрительно хладнокровно, неотрывно разглядывала его.

– Что?

– Никогда. Никакого аборта. А ты можешь убираться ко всем чертям. Разводом и разменом квартиры сама займусь, ты же на века затянешь, будешь считать, что все тебя обманывают, подозревать сговор… – она отправилась в спальню и заперла дверь на замок, врезанный по настоянию Данилыча же, на всякий случай.

Ему осталась гостиная с неубранным столом, остатки мяса в застывшем жире, грязные тарелки. Данилыч схватил тарелку, намереваясь завершить прогнозируемое, грохнуть фарфором об пол, вспомнил, что придется самому убирать осколки, но все же размахнулся и швырнул от плеча: тарелка не разбилась. Неужели жена купила пластиковые? Развернулся, пошел спать в кабинет на неудобный диван. Постельное белье, конечно же, хранилось в шкафу в спальне, оккупированной Аллой.

Он уговорит жену на аборт, как только успокоится сам, ни в коем случае нельзя с ней ругаться, слишком высоки ставки! Может быть, даже стоит рассказать о черте, не станет ведь рисковать жизнью родного мужа? Или… Или не спала тогда, в самый первый раз? Если Алла участвует в сговоре? Не зря же эта мысль к нему возвращается! Неужели – правда? Предала! За всё, за все их счастливые годы. Сука? – и неожиданно уснул.

Утром, невыспавшийся, хоть спал довольно долго, разбитый, убирал гостиную, мыл посуду, отчетливо понимая: рассказывать жене ничего нельзя, не только бесполезно, но и опасно. Сошлет в психушку, с нее станется, а всю квартиру себе заберет. Надо мириться, надо пытаться добром и лаской, только так. Цветы купить, что ли?

Жена умотала на службу ни свет ни заря. Обнаружил ее отсутствие, лишь профилактически толкнув дверь спальни; дверь отворилась, кровать оказалась застелена.

– Что-то ты бледненький? То есть желтенький весь какой-то. Здоров ли? – спросил сосед, с которым они изредка беседовали, сталкиваясь на лестничной клетке, и Данилыч понял: процесс близок к завершению, пятно «обросло» и поглотило его почти целиком.

Черт, зараза, не являлся; зови, не зови – не снится, не договоришься с ним, не узнаешь ничего о перспективах, чего ждать дальше, чего бояться. Уговорить жену на аборт не удалось, но они помирились. Алла сходила к психотерапевту, тот за солидную сумму объяснил ей про кризис среднего возраста у мужчин, страх отцовства и прочую ерундистику. Из-за квартиры или чего другого она нашла в себе силы «простить» мужа, не отказав в удовольствии пересказать Данилычу отдельные пассажи безудержной психотерапевтической бредовой речи.

По мере того как живот Аллы круглился и наливался его смертью, бледный Данилыч худел и даже становился меньше ростом. Брюки болтались на нем, пиджаки висели, как на вешалке. Данилыч сам, без черта, догадался, что его ждет: уменьшится до ничего, просто исчезнет физически, когда ребенок родится. Может, станет тенью, может, рассосется пылью в воздухе. Странно, что Алла не замечает. Наверное, потому что они больше не спали вместе, Алла сказала – это нехорошо для ребенка, какие-то у нее проблемы все-таки наблюдались. Но Данилыч и не смог бы спать с ней в одной постели, это было непереносимо страшно. Днем он еще держался, во всяком случае, мог увернуться от прикосновения разбухшего живота жены. Во сне же его смерть, отделенная лишь тонкой кожей жены да околоплодными водами, легко могла притиснуть Данилыча к стенке и пожрать.

Жена не оставляла работу в своей фирме, при этом успевала активно ходить по врачам, даже пару раз ложилась в больницу «на сохранение», и тогда у Данилыча появлялась надежда. Но живот рос, а Данилыч ссыхался. Сделал мягким карандашом отметку на косяке в прихожей, чтобы следить за своим ростом, то есть, наоборот, уменьшением. Но Алла, похоже, заметила отметку и догадалась, зачем она. По непонятным причинам – если считать, что жена все-таки чиста, не сговорилась с бесом, хотя все прямо-таки кричит об обратном, – стирала первоначальную отметку Данилыча, подрисовывая ниже новую каждый раз, как рост мужа уменьшался. Тем же самым карандашом! Но подловить ее за этим занятием не удавалось. Так что реального положения вещей Данилыч не знал, лишь на глазок определял, что потолок с каждым днем отодвигается, становится дальше, а диваны и стулья – выше. Сомнений больше не осталось, и так слишком поздно догадался, что Алла «в игре», потому черт и не является к нему: через жену узнает новости, выдает указания, руководит процессом.

Данилыч мог бы попытаться сбежать и уехать от жены и своей смерти, возможно, процесс замедлится, остановить его совсем – не получится, ясно, зато есть шанс выиграть еще… год? Два? Но что делать, если он уменьшится до размеров ребенка прямо в поезде или самолете? Как объяснить окружающим? Его же паспортный контроль не пропустит… Он перестанет быть собой, Данилычем Калистратом Сергеевичем такого-то года рождения – перестанет в глазах окружающих. Как вообще справиться с обстоятельствами, с бытом в новом облике? Он станет совершенно беспомощен, привык к жизни в нормальном размере.

К врачам идти? Засадят в психушку, Алла постаралась со своим психотерапевтом, не одну взятку сунула, конечно, на кону квартира и свобода. Посоветоваться с заклятым другом Аркадием Олеговичем? Он в сговоре с Аллой и чертом, это наверняка! С него началось, проблемы покатились с предложения Аркадия возглавить проект; пропал Данилыч со своей доверчивостью, чувствовал, что не стоит полагаться на Аркадия, внутреннее благородство подвело – друг, как же! Завидовал ему Аркадий, вот что!

Деваться Данилычу было некуда, он просто ждал. Тем более сил на побег, на поиски выхода скоро не осталось, накатило странное равнодушие, почти оцепенение. Все тяжелее становилось встать с дивана, на котором Данилыч проводил почти все время: не читая, не смотря телевизор, в мрачной вязкой полудреме. Иногда ему казалось, что Алла с кем-то разговаривает в гостиной или на кухне, как-то раз голоса послышались даже в спальне; два голоса, незнакомый мужской и жены, она лепечет и смеется, но Данилыч не мог заставить себя выбраться из дивана, дойти до спальни, проверить: с кем. Все равно, пусть.

Вероятно, настала суббота или воскресенье, потому что Алла осталась дома и, тяжело ступая отекшими ногами, моталась по квартире. С кухни потянуло жареным мясом, тушеными баклажанами, имбирем и ванилью. Данилыч понял, что ожидаются гости и праздничный обед. Ему было все равно, кто придет, по какому поводу торжество. В тот день он почувствовал, что уменьшился больше обычного и конец совсем близко. Поднял руку, поднес к глазам: сквозь желтоватую ладонь легко можно разглядеть пестрые шторы, вазу с яркими хризантемами на подоконнике; рука просвечивала. Значит, он не уменьшится до ничего, предел достигнут, далее он опрозрачнеет и растворится в воздухе; Алла, проветривая кабинет, выдует мужа вместе с запахом его любимого одеколона. Наверное, окончательно он исчезнет сегодня. Но и эта мысль не взволновала Данилыча.

Алла показалась в дверях принаряженная, в новом широком, не виданном Данилычем платье, в зеленых бусах. Глаза ее блестели нетерпеливым ожиданием.

– Ох! – выдохнула исполинским животом. – Здесь-то забыли прибрать! Пыли-то здесь, пыли! – смотрела Алла мимо Данилыча, словно того не было в комнате.

«Может, меня уже нет?» – поднял другую прозрачную руку, на тусклой коже проступил знакомый беспорядок темно-коричневых пятнышек-родинок с парой пятен покрупнее, размером в десять копеек; сквозь ладонь – те же шторы и хризантемы, но рука, пусть прозрачная, еще наличествовала в пространстве.

Звонок завыл, как волк, как ноябрь в печной трубе, как потревоженная желтой прессой совесть честного гражданина, – сигналом к войне. Данилыч из последних сил поднялся на локтях, спустил ноги с дивана: коротенькие с высоченного. Набрался решимости, спрыгнул; пол расстилался где-то далеко внизу, в другой жизни. Удачно приземлился, отдышался, но не позволил себе задерживаться и повлекся в гостиную, откуда раздавались голоса: чувствовал, что сегодня заключительная сцена действа и он должен присутствовать.

В гостиной, как когда-то любил Данилыч, за накрытым празднично, но без роскошеств, столом сидели Алла и он сам, в своем любимом сером костюме «Хьюго Босс» из чистой шерсти; вернее, Данилыч был в брюках и тонкой рубашке с расстегнутым воротом и ослабленным узлом галстука, а пиджак от костюма висел позади, на спинке стула, то есть тоже присутствовал.

Данилыч замер, влипая в дверной косяк, привыкая к зрелищу. «Это же не я! – не сразу сообразил. – Это… Черт?»

– Милый! – отвратительно густо накрашенные губы Аллы подернулись улыбкой на отекшем расплывшемся лице. – Ты без меня хорошо будешь себя вести? Один в такой большой квартире? Подумай! Когда я вернусь, нас будет уже трое… И все-таки я боюсь: возраст, первые роды… Хоть они кладут меня заранее и тебе не придется вскакивать среди ночи вызывать «скорую», а все-таки, все-таки…

Черт самодовольно рассмеялся, положил руку с длинными узловатыми пальцами – пять, пять пальцев! – на чудовищный живот Аллы.

«Мерзкий какой смех, словно голодный козел блеет, – отметил Данилыч. – Неужели у меня был такой смех?»

Черт лениво оглянулся, погрозил Данилычу тонким пальцем, непонятно почему вызывающим непристойные ассоциации:

– Не шали! Поздно, хе-хе-хе, душа моя!

– Кого это ты пугаешь? Кому грозишь?

Данилыч успел заметить, как Алла заранее растянула губы еще шире, ожидая шутки, которой черт пронзит ее.

– Завистливому духу. Не бойся, я его сейчас аннигилирую, – снял руку с ее опустившегося живота, щелкнул пальцами. – Вот и все, моя ходячая люлечка, ты свободна и полна счастьем!

Женщина повернулась к тому, кто сидел рядом, расцвела нежным румянцем, и дитя улыбнулось во чреве.

04.08.12–21.08.13

Оглавление

Поводыри богов

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5. Говорит Ящер

    6

    7. Говорит Ящер

    8

    9. Говорит Ящер

    10

    11

    12

    13

    14

    15. Говорит Ящер

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  Часть вторая

    22

    23. Говорит Ящер

    24

    25. Говорит Ящер

    26

    27

    28

    29. Говорит Ящер

    30

    31

    32. Говорит Ящер

    33

    34

    35. Говорит Ящер

    36

    37

    38. Сон Ольги

    39

    40. Говорит Ящер

    41

    42

    43. Говорит Ящер

    44

Платок для грешника Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg