«Васька»

Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ ВАСЬКА

I

Серьезную и опасную болѣзнь мнѣ пришлось перенести въ моемъ дѣтствѣ. Долго меня лечили всякими способами, но болѣзнь моя только усиливалась, и наконецъ, было рѣшено приступить къ операціи.

Доктора нашли, что хлороформъ на меня вредно подѣйствуетъ, а потому я, двѣнадцатилѣтній, познакомился со всѣми ужасами настоящей пытки…

Когда все было окончено, страшное напряженіе нервовъ смѣнилось полнымъ упадкомъ силъ, и я погрузился въ полусонъ, въ забытье, и уже не сознавалъ совсѣмъ окружающаго.

Придя, наконецъ, въ себя и открывъ глаза, я увидѣлъ, что дверь въ мою спальню заперта и недалеко отъ кровати, въ креслѣ, дремлетъ фельдшеръ. Я былъ такъ слабъ, что не могъ шевельнуться и лежалъ, припоминая всѣ перенесенныя мною муки, послѣ которыхъ боль, испытываемая мною теперь, казалась мнѣ ничтожной.

Вдругъ, гдѣ-то близко, близко отъ меня, я разслышалъ слабый пискъ. Еще не успѣлъ я подумать о томъ, что бы такое это могло быть, какъ на кровать ко мнѣ прыгнулъ хорошенькій котенокъ. Поднявъ хвостъ и осторожно ступая бархатными лапками, онъ подобрался къ самому лицу моему, потерся мордочкой о мою щеку и замурлыкалъ. Потомъ онъ усѣлся у меня на груди и сталъ глядѣть мнѣ въ глаза своими большими круглыми глазами.

Съ большимъ усиліемъ я поднялъ руку и погладилъ его. Онъ замурлыкалъ еще громче, опять потянулся къ лицу моему и сталъ меня лизать горячимъ, маленькимъ и жесткимъ, какъ щеточка, языкомъ.

Я вспомнилъ, что этого котика принесли къ намъ утромъ; но тогда я не обратилъ на него никакого вниманія, весь полный ожиданій мучительной смерти, — я думалъ, что умру непремѣнно.

— Васька! Васька!.. — шепталъ я, продолжая гладить котика. Голова моя очень устала, и вѣрно потому я не могъ придумать ему какого-нибудь особеннаго прозвища и остановился на общекошачьемъ имени «Васька».

— Вася! Васька! Васинька! — повторялъ я, чувствуя вдругъ приливъ необыкновенной нѣжности къ этому лижущему меня звѣрьку. Я охватилъ его мордочку, сталъ цѣловать ее и наконецъ, самъ не зная почему, громко заплакалъ.

Фельдшеръ очнулся отъ своей дремоты и съ безпокойствомъ подбѣжалъ ко мнѣ…

II

Таково было начало моего знакомства и моей дружбы съ Васькой. Мнѣ необходимо было лежать послѣ операціи очень долго — я теперь ужъ не помню, сколько именно времени, но кажется, — недѣли три, четыре. Въ первые дни мнѣ запрещали даже шевелиться и почти морили меня голодомъ. Мученій было довольно, но я зналъ, что самое страшное прошло, зналъ, что теперь уже не умру — и выказывалъ большое терпѣніе.

Только, конечно, лежать и голодать, когда хотѣлось ходить и ѣсть, было очень скучно. Но Васька развлекалъ меня сколько могъ. Онъ не разлучался все это время со мною, почти не отходилъ отъ моей кровати. Пѣлъ мнѣ свои пѣсни, лизалъ меня своей «щеточкой», показывалъ мнѣ все свое необыкновенное танцевальное искусство, когда я привязывалъ бумажку къ шнурку и, начиналъ играть съ нимъ.

Наконецъ, мнѣ разрѣшено было встать, и мало-по-малу я вернулся къ обычной жизни — къ урокамъ и развлеченіямъ.

Дружба моя съ Васькой оставалась неизмѣнной. Онъ сдѣлался членомъ нашего семейства, очень быстро росъ, толстѣлъ и скоро превратился въ большого, великолѣпнаго кота, съ хитрыми черными разводами на спинѣ, съ бѣлой грудью и бѣлыми передними лапками. Такимъ образомъ онъ похожъ былъ на франта въ бѣломъ галстухѣ и бѣлыхъ перчаткахъ.

Онъ нѣсколько потерялъ грацію первой юности, но за то съ каждымъ днемъ пріобрѣталъ все больше и больше солидности и важности. Не только я, но и всѣ у насъ въ домѣ его любили; особенную къ нему слабость чувствовалъ отецъ мой. И Васька пользовался этой слабостью: мѣшать работѣ отца — и входить къ нему въ кабинетъ, безъ особенно важнаго дѣла, никто и никогда не рѣшался, но Васька пробирался туда отъ нечего дѣлать, изъ празднаго любопытства, обнюхивалъ всѣ углы, знакомился со всѣми книгами, потомъ рѣшительно, безшумно, вспрыгивалъ на спинку кресла хозяина, оттуда къ нему на плечо и, тихонько мурлыча, слѣдилъ своими блестящими глазами за мѣрными движеніями неутомимаго пера. Только когда ужъ мурлыканіе становилось черезчуръ громкимъ, отецъ вставалъ, отпиралъ дверь и вѣжливо просилъ Ваську объ выходѣ…

Послѣ обѣда мы обыкновенно проводили около часу въ большой, длинной гостиной. Отецъ полулежалъ на своей любимой кушеткѣ, мы всѣ размѣщались кругомъ него и принимались за всякія лакомства, до которыхъ, особенно благодаря родительскому примѣру, были большими охотниками. Васька непремѣнно находился тутъ же. Если на него не обращали особеннаго вниманія, онъ легкимъ, неслышнымъ прыжкомъ вскакивалъ на столикъ или кому-нибудь на колѣни и всегда кончалъ тѣмъ, что дѣлался центромъ всѣхъ, взглядовъ. Тогда онъ принимался за самыя уморительныя гримасы, — зѣвалъ, дергалъ хвостомъ, поводилъ ушами и усами, умывался лапкой и вдругъ, изогнувшись въ дугу, отскакивалъ въ сторону и начиналъ, какъ сумасшедшій, метаться но комнатамъ.

Кто-нибудь изъ насъ кидался за нимъ. Онъ не давался, кувыркался, прятался, потомъ подкрадывался самымъ ехиднымъ образомъ, осторожно передвигая лапки, почти совсѣмъ ползкомъ… Потомъ вдругъ опять — спина дугою, прыжокъ въ залу, поскальзывается на паркетѣ, перекувыркивается, и — исчезаетъ.

А черезъ минуту смотришь, — онъ уже совсѣмъ съ другой стороны снова тянется, крадется… глаза горятъ, какъ уголья… хвостъ отбиваетъ тактъ вправо и влѣво…

III

Васька отличался живымъ и веселымъ нравомъ; но у него задавались меланхолическіе часы. Нерѣдко я замѣчалъ, какъ онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, совсѣмъ утихалъ и начиналъ уныло бродить по комнатамъ, время отъ времени жалобно мяуча. Позовешь его, — онъ подойдетъ, взглянетъ безучастно, дернетъ хвостомъ, — и опять пошелъ бродить, и то тамъ, то здѣсь раздается его заунывное мяуканіе.

Подумаешь, что онъ голоденъ, дашь ему молока на блюдечкѣ,- онъ понюхаетъ, лизнетъ — и отойдетъ въ сторону. А черезъ нѣсколько часовъ, смотришь, — онъ принимается ловить свой собственный хвостъ, уши на сторожѣ, во всѣхъ движеніяхъ задоръ и веселье…

Нельзя сказать, чтобы у Васьки были только однѣ хорошія качества. Напротивъ, отъ природы онъ получилъ немало самыхъ предосудительныхъ инстинктовъ. Онъ не разъ попадался въ воровствѣ. Я помню, — онъ какъ-то стянулъ въ кухнѣ со стола на полъ цѣлую рыбу, приготовленную къ обѣду, и когда на это обратили вниманіе, то уже половины рыбы какъ не бывало.

Ваську отодрали за уши, но это ничему не помогло: черезъ нѣсколько дней онъ незамѣтно забрался на чайный столъ и вылакалъ весь молочникъ со сливками, а завидя входящаго лакея, мигомъ слетѣлъ со стола, прошмыгнулъ мимо него и потомъ цѣлый день гдѣ-то скрывался.

Охотничьи или, вѣрнѣе, хищническія наклонности въ немъ тоже были чрезвычайно развиты. Мышей въ домѣ у насъ вообще не водилось; но все же, я помню, одинъ разъ онъ почуялъ въ углу моей комнаты своего натуральнаго врага и жертву. Цѣлыхъ два дня, почти безотлучно, провелъ онъ въ этомъ углу, забывая даже объ ѣдѣ, а когда я хотѣлъ силой оттащить его, то онъ зло на меня косился и шипѣлъ по-змѣиному, чего обыкновенно за нимъ не водилось. Онъ сидѣлъ, весь сбившись въ комокъ, не мигая глядѣлъ въ одну точку и только время отъ времени чутко поводилъ ушами, нервно вздрагивая, и какъ-то весь поджимался.

Кончилось тѣмъ, что къ концу второго дня мышь все же оказалась у него въ когтяхъ. Онъ наигрался ею, натѣшился ея терзаніями; затѣмъ совсѣмъ придушилъ ее, но не съѣлъ, а принесъ и положилъ ее передо мною.

Лѣтомъ, въ саду, онъ также по цѣлыми часамъ, съ невѣроятнымъ терпѣніемъ, выслѣживалъ какую-нибудь птичку. Хитро и ехидно, не задѣвая ни за одинъ листочекъ, онъ взбирался на дерево или кустъ, переползалъ съ вѣтки на вѣтку. Но птички порхали по такимъ тоненькимъ вѣточкамъ, которыя ужъ никакъ не могли его выдержать. Вотъ она, напорхавшись, устала и сидитъ, качаясь и не подозрѣвая присутствія врага…

Васька совсѣмъ притаилъ дыханіе, совсѣмъ замеръ, даже уши не шевелятся. Онъ рѣшается на безумный поступокъ, — мигъ, — и онъ отчаяннымъ прыжкомъ около птички. Но она вспорхнула, а онъ летитъ кубаремъ внизъ, шлепаясь какъ мѣшокъ на землю и долго сидитъ неподвижно, совсѣмъ сконфуженный, растерянный.

Однако, хитрость и терпѣніе его были такъ велики, что несмотря на непреоборимыя, невидимому, трудности, онъ все-таки иногда оказывался побѣдителемъ и лакомился своей кровавой добычей.

Упрямство Васьки доходило до глупости. Зимою, проводя нѣсколько часовъ въ саду, онъ каждый разъ взбирался по желобу, всегда на одно и тоже окно гостиной, и просился въ комнату. Онъ отчаянно царапался въ стекло, мяукалъ, принимался, наконецъ, даже кричать и визжать и, вообще, доходилъ до полнаго отчаянія и бѣшенства. Но въ этомъ окнѣ но было форточки, тогда какъ рядомъ въ другомъ окнѣ форточка была, и онъ туда точно также легко могъ взобраться. За Васькой посылали въ садъ, и только послѣ долгихъ настояній и убѣдительныхъ просьбъ удавалось заставить его сойти внизъ. Тогда его торжественно приносили въ комнаты, и я всячески старался объяснить ему всю глупость его поведенія. Но онъ, нѣсколько прозябшій и проголодавшійся, думалъ только о съѣстномъ и на мои доказательства не обращалъ вниманія. Онъ вырывался у меня изъ рукъ, бѣжалъ по корридору и царапался въ дверь, ведущую въ кухню.

IV

Глухое окно, безъ форточки, не перестало привлекать Ваську. Его нарочно стали выпускать изъ гостиной въ форточку, показывая такимъ образомъ наглядно возможность обратнаго пути; но онъ упорно продолжалъ взбираться на избранное имъ окно, и каждый разъ приходилось посылать за нимъ человѣка.

Однако, у Васьки были необыкновенныя достоинства. Отецъ уѣхалъ на долгое время изъ дому; намъ было грустно, и особенно тосковала мама. Послѣобѣденныя засѣданія въ гостиной прекратились, но Васька, очевидно, не забылъ о нихъ. Онъ сталъ вдругъ выражать матери необыкновенную нѣжность, ходилъ за нею, какъ собачка, жалобно мяукалъ, осторожно бралъ ее зубами за платье, подводилъ къ любимой отцовской кушеткѣ, вспрыгивалъ на нее и нѣсколько минутъ сидѣлъ, не переставая мяукать. Такія же прогулки совершалъ онъ съ матерью и въ кабинетъ отца — и это продолжалось, на удивленіе всѣмъ домашнимъ, немалое время.

Храбрость Васьки не подлежала никакому сомнѣнію. Онъ доказалъ ее многими битвами съ сосѣдними котами, послѣ которыхъ возвращался израненный, ощипанный, но всегда торжествующій. Онъ и погибъ жертвою своей храбрости.

Ему было уже года четыре — самый лучшій кошачій возрастъ.

Онъ успѣлъ уже узнать жизнь и сдѣлалъ немало какъ практическихъ наблюденій, такъ и теоретическихъ выводовъ. Мало-по-малу игра съ мячикомъ или собственнымъ хвостомъ перестала занимать его.

Онъ любилъ иногда по долгу сидѣть неподвижно на одномъ и томъ же мѣстѣ, наблюдая окружающую дѣйствительность. Въ звѣздные вечера я часто заставалъ его за созерцаніемъ безпредѣльности вселенной. Не мигая, глядѣлъ онъ на звѣзды и очевидно предавался глубокимъ размышленіямъ.

Но все же онъ еще не удовлетворился исключительно созерцательною жизнью, не потерялъ быстроты и энергіи движеній, попрежнему чувствовалъ въ себѣ хищническія наклонности.

V

Какъ-то разъ въ ясное лѣтнее утро пробирался онъ по садовой дорожкѣ, зорко слѣдя за беззаботнымъ прыганьемъ легкомысленнаго воробья. Вдругъ страшное рычаніе заставило его вздрогнуть и мгновенно остановиться.

Онъ бросилъ вокругъ себя быстрый взглядъ и шагахъ въ двухъ-трехъ увидѣлъ злую сосѣдскую собаку…

Нѣсколько мгновеній происходила нѣмая сцена; оба звѣря оставались неподвижными и пристально глядѣли другъ на друга. Затѣмъ Васька быстро изогнулся въ дугу, весь ощетинился, распушилъ свой хвостъ и зашипѣлъ. Собака отвѣтила зловѣщимъ рычаніемъ.

Васька снова оглянулся: первое движеніе его было — дать тягу; онъ уже быстро взобрался на столбъ въ концѣ аллеи, но затѣмъ въ немъ вдругъ заговорили иныя чувства: глаза его метнули искры, онъ ощетинился еще больше, соскочилъ — и далъ врагу ловкую пощечину.

Собака, очевидно, неожидавшая такой смѣлости, совсѣмъ растерялась. Но вотъ еще пощечина, еще и еще…

Тогда собака накинулась на Ваську, который совсѣмъ превратился въ демона, потерялъ всякое кошачье обличье, визжалъ, шипѣлъ и, не помня себя, впивался когтями и зубами въ сильнаго врага.

Собака, въ свою очередь, вышла изъ всякаго терпѣнія, рванула разъ, другой, подмяла подъ себя Ваську, стиснула его и прокусила ему горло. Бѣдный Васька испустилъ отчаянный стонъ, дрыгнулъ лапками и, весь въ крови, повалился на землю.

Собака, искусанная, исцарапанная, завыла и убѣжала.

Не стало нашего Васьки. Много слезъ было пролито надъ его кровавой могилой. Но онъ погибъ геройской смертью, успѣвъ вкусить отъ всѣхъ сладостей и горестей жизни, оставивъ послѣ себя во всѣхъ знавшихъ его — добрую память. А вѣдь это не часто удается не только коту, но и человѣку…

1917

Оглавление