«Карьера Руска»

Подобно многим другим героям итальянской легенды, Кекко Руска пас коз в дни своей юности, — в день 22-го жерминаля[1] 1796 года в горах Гаргаро, близ Савоны, на генуэзском побережье. В тот день его увели солдаты проходившей мимо колонны гражданина-генерала Лагарпа[2], потребовавшие, чтобы он вывел их горными тропинками к позициям австрийцев у Монтенотте. Кекко ушел с ними охотно. Он ненавидел австрийцев: несколько дней тому назад они увели у него половину его коммунального стада; когда он призывал на их головы гнев всех святых, усатый кроат[3] сбил его с ног ударом ружья при громком смехе товарищей.

Эти белые мундиры слились в уме Кекко с жандармами, которых они привык считать врагами давно, как сын доброго и всеми уважаемого бандита Маттео Руска. Старый Руска не убил, впрочем, кажется, ни одного человека за всю свою долгую жизнь. Он снискивал пропитание одним своим воинственным видом, беспечностью властей и более всего расположением бесчисленных женщин и девушек в бесчисленных горных селениях. Франческо был одним из его сыновей. Когда умерла его мать, жившая вдовой в бедном домике на окраине Гаргаро, и когда умер где-то в горах старый Руска, испустивший дух на руках священника, поспешившего приехать к нему верхом на муле, Франческо остался на иждивении коммуны и сделался ее пастухом. Тень героического происхождения лежала на нем, и ради воспоминания о самом прославленном из своих пасомых местный священник дон Феличе обучил его грамоте и даже преподал ему первые начатки латыни.

То, что услышал Кекко от дона Феличе о бандитах, которых он сам никогда не видал, явилось ему в живом образе войск Лагарпа, входивших в состав армии гражданина-генерала Бонапарта. Солдаты, которые увлекли его с собой, были одеты бедно, пестро и причудливо; у многих из них были на головах красные фригийские колпаки[4]; синие разорванные мундиры с большими пуговицами спускались на белые холщовые штаны, из-под которых торчали у иных босые ноги. Трехцветные шарфы, перетягивавшие тонкие талии, были единственным явным отличием офицеров. Один из этих офицеров, с лицом молодым, красивым, загорелым и решительным, неотступно следовал за легкими шагами одетых в козьи шкуры ног проводника; в некотором отдалении за ними двигалась вся колонна.

Кекко исполнил всё то, что от него требовалось. Он видел захваченный врасплох бивак глупых австрийцев, где еще дымился в котлах их гороховый суп. Он видел после того бой у горной деревни, слышал редкие выстрелы пушек и жужжащий полет чугунных ядер. Ни на одну минуту он не испытал ни малейшего страха. Он, как очарованный, повсюду ходил за молодым офицером, и когда при переходе через горную речку тот остановился, зачерпнул ладонью воды и помочил свой горячий республиканский лоб, Кекко сделал точь-в-точь то же самое.

На том берегу этой речки белые мундиры, засев в кустарнике, стреляли в наступающих. Кекко с любопытством подобрал у своих ног в песке круглую пулю. Справа и слева от него с громкими и непонятными криками бежали вперед, держа наперевес ружья, красные колпаки. Пробираясь сквозь кусты, Кекко потерял своего офицера. Он перепрыгнул через несколько солдат, лежавших на земле и запачканных кровью. Совсем рядом с собой он услышал оглушительный выстрел и почувствовал сильный и приятный запах пороха. Сквозь серый дым он увидел красное лицо и высокую медную шапку стрелявшего куда-то в сторону австрийца. Он бросился на него сзади и схватил его за шею. Солдат содрогнулся, бросил ружье и, высвободившись из рук Кекко с потерей своей медной шапки, пустился бежать. Кекко подобрал шапку, ружье и побрел вперед.

Повсюду видел он теперь синие мундиры и пожелтевшие от тревог и усталости лица французских солдат. Никто из них не обращал на него внимания. Выстрелы грохотали уже далеко впереди и вдруг умолкли. Долина наполнилась синим вечерним дымом, и два часа спустя, на берегу той же реки, у яркого бивачного костра Кекко нашел своего офицера. Радостно улыбаясь и не зная, что сказать, он протянул ему медную шапку и ружье австрийца.

— Храбрец! — воскликнул тот, показывая на него своим товарищам. — Он заколол на моих глазах гренадера! Хочешь остаться с нами? — спросил он по-итальянски.

— Да, — ответил Франческо Руска и призвал в свидетели святого Иосифа при снисходительном хохоте победоносных солдат Республики.

На другое утро ему дали амуницию убитого накануне конскрипта[5] и сапоги, снятые с одного из пленных австрийцев. Проснувшись рано и увидев его спокойно спящим у потухшего костра еще в своем пастушьем наряде из козьего меха, лейтенант Депорт, приютивший его в 11-й легкой полубригаде, произнес следующий монолог:

— Мой друг, ты напоминаешь мне старинный рассказ о фавне, которого привели римскому консулу Сулле[6] его солдаты во время похода в Элладу. Тот фавн не понял, однако, ни языка римских воинов, ни их славы; он не пожелал следовать за римскими орлами и был мирно отпущен в свои леса и пещеры. Справедливая и братская Французская Республика оказала более могучее действие на твое прикрытое козьей шерстью сердце. Древняя Италия пробуждается в твоем лице, чтобы принять участие в этой последней войне, после которой наступят свобода и счастье для всего человечества. Демократия сделает войну невозможной, и ни один ребенок не родится через сто лет лишь для того, чтобы стать добычей жадных пушек!

В одежде конскрипта Руска оказался высок и строен; пряди черных волос падали из-под фригийского колпака на его низкий лоб; большие, близко поставленные друг к другу глаза разделял короткий, прямой нос, сильно изогнутая линия рта придавала лицу упорное, упрямое выражение. Солдаты скоро перестали дразнить его: он был слишком молчалив и как-то странно серьезен. Всё, что ему говорили, он понимал изумительно быстро, как будто сразу проснулись все дремавшие в нем семнадцать лет способности ума и воли.

Продолжительный марш в Пьяченце он совершил без всякой усталости. Стояли очень жаркие, томительные дни, дороги были полны отсталыми; солдаты кляли поход, кляли Бонапарта, австрийцев, войну. Руска один оставался бодрым, легким, воодушевленным. Взгляд лейтенанта останавливался на нем с одобрением. Этот несчастный лейтенант погиб вскоре вместе с генералом Лагарпом во время ночной тревоги в Кодоньо, вызванной набегом неприятельской кавалерии. Руска сам вырыл ему могилу в саду среди персиковых деревьев, похожих на маленькие деревца свободы.

В день Лоди[7] Франческо Руска был в составе штурмующей колонны, которая ворвалась в город. В узких, кривых улицах городка французы и австрийцы стреляли друг в друга в упор, дрались штыками, прикладами. Остатки неприятельского полка разбрелись, пробуя укрыться в домах. Франческо издалека увидел австрийского знаменосца, который поспешно сорвал знамя с древка и стал грузно перелезать через стену монастыря. Кинув прочь ружье и вытащив свой старый нож пастуха и сына разбойника, Франческо бросился за ним. Там, на стене, на которой одно мгновение они оба сидели верхом, лицом друг к другу, Франческо ударил австрийца ножом в горло и выхватил у него из рук черное и желтое знамя с императорским орлом, залитое горячей кровью. Затем он соскочил вниз, повязал окровавленную ткань вокруг талии и побежал к берегу Адды.

Первый эпизод боя при Лоди окончился. На берегу реки генералы и сам Бонапарт собирали знаменитую «адскую» колонну, которая должна была перейти широкий и низкий мост без перил в виду выстроившейся на противоположном берегу, как для парада, австрийской армии. Адъютант Ожеро[8], полковник Монфанон, заметил в группе солдат молодого черноволосого конскрипта, без шапки и без ружья, испачканного кровью и перевязанного черно-желтым знаменем. Он подозвал его и, приказав ему следовать за собой, подвел к группе генералов.

— Гражданин генерал, — сказал он громко, — вот первое знамя твоей сегодняшней победы.

Прямо перед собой Руска увидел блеск серых глаз и ласково улыбающийся рот Бонапарта. Генерал положил ему на плечо маленькую руку. «Где же твое ружье? — спросил он шутя и, не дожидаясь ответа, добавил, слегка толкнув его: — Впрочем, оно тебе больше не нужно. Иди, ты — офицер». С крестьянским недоверием отдал Руска свое окровавленное знамя в руки полковника Монфанона. В последовавшей затем атаке он думал только о том, как бы не потерять из виду его высокую треугольную шляпу, к развевающимся перьям которой была, как ему казалось, прикреплена теперь сама таинственная и прекрасная судьба.

Думая единственно только об этих перьях, он перебежал знаменитый Лодийский мост под градом пуль и картечи, не колеблясь сталкивая в воду раненых, которые могли загородить ему дорогу. Несмотря на это, он всё же потерял в толпе блестящего и нарядного молодого полковника и нашел его лишь к концу дня, занятого пересчитыванием пленных, длинной вереницей спускавшихся на мост. У Франческо было такое твердое, упорное, почти злое выражение лица в ту минуту, что легкомысленный и податливый Монфанон не то приказал, не то предложил ему остаться в числе офицеров-ординарцев Ожеро.

В штабе Ожеро Франческо Руска завел себе лошадь и стал носить треугольную шляпу. Он был исполнителен и храбр, но товарищи мало любили его за то, что он никогда не смеялся. Вздорный и болтливый Ожеро, глядя на него, выдумал однажды целую историю, из которой следовало, что Руска был незаконным сыном архиепископа Кремонского и неведомой герцогини, познавшим истину якобинства в хижине бедного савойского угольщика. Так как никто более не помнил, откуда он взялся, то многие этому верили. За ним утвердилась кличка «Каноника».

Он сражался при Кастильоне и Арколе, получив чин капитана, а когда, в начале 1797 года, Ожеро был послан в Париж, чтобы представить Директории знамена сдавшейся Мантуи, он был назначен в числе прочих сопровождать генерала, быть может, чтобы показать парижанам пример «союзника и гражданина Транспаданской республики». Директория[9] произвела его в полковники, заставив предварительно выслушать в торжественной церемонии длиннейшие речи со ссылками на героев классической древности, в которых он не понял ни слова. Париж встретил его как триумфатора.

«Каноник» быстро приобрел широкую славу в игорных залах Пале-Рояля и у вакхических дам Директории. Фортуна карт повиновалась ему сразу, признав в нем прирожденного игрока. Женщины сходили с ума по вполне достойном своего отца сыне старого бандита Руска. Его первобытная и дикая юность казалась опьянительно свежей, как внезапно воскресшая юность всего героического и древнего мира. Рассказывали, что знаменитая Ла Фейдо решительно похитила его и пятнадцать дней держала в своем загородном павильоне, жарко натопленном и уставленном лавровыми и лимонными деревьями, отделив его при помощи плотно запертых дверей от ревнивых взглядов соперниц и освободив от каких бы то ни было одежд, в которых он совершал свои военные подвиги.

К этим подвигам Руска не слишком спешил вернуться. Он мало огорчился, когда Ожеро наотрез отказался взять его с собой в рейнскую армию. Руска быстро утешился выигрышем нескольких битв на карточных столах Пале-Рояля и несколькими новыми победами в уставленных «античной» мебелью салонах. Уже немного прискучивший всем шум военной славы стал слабо доходить вскоре из далекого Египта. Месяцы пролетали один за другим среди удовольствий и денежных дел: Руска вступил в весьма прибыльное товарищество для поставки на армию конской амуниции.

Весной 1799 года на него обрушилось несколько несчастий. Он проигрался дотла; темные личности, с которыми он вступил в прибыльную компанию, обокрали его; он заболел сильнейшим воспалением легких и, отказавшись по болезни ехать в армию, был вычеркнут из списков военного министерства. В течение лета его дела шли всё хуже и хуже, и с наступлением осени он был близок к полному отчаянию. С его худых щек не сходили теперь два ярких красных пятна, и в глазах его был блеск голода и преступления.

В один ненастный ноябрьский вечер он сидел верхом на стуле в дымной игорной зале Пале-Рояля и раздумывал, следует ли ему сделаться тайным агентом роялистов или попытаться убить и ограбить одного из знакомых ему богатых игроков. Во вновь вошедшем в комнату высоком и стройном госте он узнал полковника, ныне генерала, Монфанона, недавно вернувшегося вместе с Бонапартом из Египта. Монфанон не был в генеральском мундире; он не собирался играть; в тот вечер он искал по всем притонам Парижа офицеров бывшей Италийской армии. Увидев и узнав «Каноника» Руска, он, после минутного колебания, подошел к нему и отвел его на площадку лестницы, где беседовал с ним полчаса.

В результате этой беседы Руска стал одним из деятельных участников 18-го брюмера. Если бы ему приказали, он перестрелял бы, как куропаток, народных представителей, разбегавшихся в своих туфлях с пряжками по мокрым аллеям Сен-Клу! Такое крайнее его усердие не понадобилось, но оно было оценено, и он был представлен Первому Консулу[10]. В кампанию 1800 года он вступил полковником в штабе резервной армии.

Сколько других кампаний совершил Руска в своей гладкой отныне, блестящей и героической карьере! Итальянские «кастелли», немецкие городки, тирольские деревушки с красными крышами сменялись перед ним бесконечной чередой. Возникали поля битв, прорезанные реками, названия которых исчезали из памяти на следующий же день. Мелькали одинаково неподвижные лица баварских, ломбардских, голландских и богемских крестьян, одинаково испуганные лица светловолосых или черноволосых женщин. На ночлегах пенилось пиво или краснело вино в походных стаканах, трещали на вертеле традиционные гуси, возбуждая волчий аппетит, и беседы, бесконечные толки о наградах, о повышениях, о капризах Наполеона и бездарности его маршалов, о незаслуженных удачах и вечных несправедливостях.

Произведенный после Аустерлица[11] в бригадные генералы, Руска прославился своим искусством и неумолимостью в деле взимания контрибуций. Он наказал плетьми двух лукавых швабских бургомистров и едва не повесил на дереве какого-то слишком неуступчивого финансового советника в Штирии. Зато, будучи губернатором в Спалато, он оказался щедр и великодушен. Он устроил великолепное празднество в классическом роде на развалинах дворца Диоклетиана, причем сам исполнял роль юного, но преисполненного мудрости Нумы Помпилия, тогда как прекрасная графиня Нани, жена бывшего венецианского провведитора, была Реей Сильвией.

После Ваграма он был произведен в дивизионные генералы и женился на Марте д'Эгиер, которая принесла ему в приданое поместье того же имени в Провансе, близ Авиньона. Пожалованный в бароны Империи, он принял титул барона д'Эгиер. Он не был участником похода в Россию, оставаясь с Мармоном[12] в Испании. Но он проделал всю несчастную кампанию 1813 года, и при Лейпциге был ранен, а его дивизия была изрублена вюртембергцами и расстреляна саксонцами, внезапно передавшимися на сторону врага. С подлинным восторгом приветствовал он императора в последний день его европейской славы, при Ганау, но ужасный поход 1814 года истребил в нем все источники энтузиазма. Больной, измученный, павший духом, генерал без солдат, он машинально следовал за штабом Наполеона, снова, как во времена своей юности, боясь только отбиться, чтобы не умереть от лишений. Весть об отречении императора он встретил с полнейшим равнодушием и весть о мире — с радостным облегчением. Удивило его лишь известие о возвращении божией милостью короля Людовика XVIII[13]. По его глубокому убеждению, все короли и все Людовики были давно казнены во Франции. Искреннее удивление барона д'Эгиера доставило несколько веселых минут печальной главной квартире.

Он признал, однако, подлинное существование Людовика, когда получил вместе с отставкой предписание отправиться в свое поместье Эгиер и жить там безвыездно. С чувством выздоравливающего от какой-то странной и долгой болезни смотрел он на низкие поля и оливковые рощи Прованса. Всё было здесь до такой степени чужим для него и неизвестно откуда явившимся, что ему казалось целые дни, будто он спит, не просыпаясь. Чужими и также слышащимися только во сне казались ему голоса детей и плач жены, тоскующей о Париже. Осенью он стал много ездить верхом, охотиться, проводя долгие вечера у камина в полном бездействии и неподвижности, вызывая этим у Марты Д'Эгиер досаду и презрение. В то же время он сильно привязался к местному кюре Ансельми, человеку бесхитростному и деревенскому. Этот кюре напоминал ему лицом до крайности дона Феличе его детских дней, хотя не был нисколько похож на него нравом.

Сидя у камина или проезжая верхом среди оливковых рощ, Франческо Руска был так погружен в свои бесконечные воспоминания, и эти воспоминания были так ярки и неотвязны, что настоящее казалось ему лишь бледной минутой его жизненного века. В самый тихий вечер ему слышались отдаленные пушечные выстрелы, и ночью ему не давал заснуть воображаемый скрип и грохот движущихся одна за другой по шоссе военных повозок. Это прошлое, о котором он теперь так много думал, казалось ему уже не тем, каким оно было когда-то. Не те были битвы, не те были лица товарищей, не те чувства. Он сам, столько раз видевший подлинную войну, стал видеть ее теперь так, как видели ее люди, знавшие ее лишь по картинам художников. Ему рисовались красивые, правильные клубы дыма, развевающиеся знамена, героические жесты. Возвращаясь однажды на закате солнца домой, он остановился и долго глядел на груды облаков, скопившиеся на западе, пронизанные солнечными лучами и окаймленные золотой полоской. Ему чудились там дымы битв, тени героев, лучи и золото славы. Казалось, он понял теперь только впервые, что такое та слава, о которой столько раз когда-то читал, зевая, в приказах Наполеона.

В начале марта 1815 года Руска получил письмо, извещавшее его о бегстве Наполеона с Эльбы и о движении его на Париж. Еще не дочитав всего до конца, он приказал закладывать лошадей в дорожную карету. Затем он пошел на половину жены проститься. Марта д'Эгиер сидела в кресле и вышивала; дети играли возле нее на ковре. Она не оглянулась при его появлении, а он, едва войдя в комнату и сказав ей, что уезжает на несколько дней, повернулся и поспешно вышел. К вечеру он уже въезжал в городок, где должен был переехать через Рону.

Узкие улицы городка были полны возбужденной толпой. Слухи о появлении Наполеона привели в волнение его роялистических граждан. Белые кокарды виднелись повсюду, и ни один из отпущенных по домам солдат императора еще не решался надеть трехцветную ленту. Когда карета барона д'Эгиера медленно громыхала по узким улицам, направляясь к постоялому двору, в дверцу ее просунулось и закивало любопытное и довольное лицо кюре Ансельми. Для него, среди деревенской скуки, всё это оживление было приятным и неожиданным развлечением. Жадный до новостей, он поспешил поделиться со всеми своими многочисленными знакомыми новостью о внезапном прибытии барона д'Эгиера.

Час спустя, когда уже стало темнеть и когда Руска сидел при зажженных свечах в зале гостиницы и ужинал, дожидаясь, пока перепрягут лошадей, перед «Золотой лилией» собралась значительная толпа. С удивлением Руска прислушивался к ее говору и к отдельным доносившимся до него крикам: «Смерть корсиканцу! Смерть убийце короля Людовика XVI! Смерть члену конвента и приспешнику Робеспьера!»[14] Со звоном упали два стекла, разбитые камнями. Руска отодвинул тарелку и встал. Бледный хозяин «Золотой лилии» вбежал в комнату и объявил, что толпа требует выдачи генерала и немедленного суда над ним, «как над участником позорного конвента и пособником негодного Робеспьера». Руска пожал плечами, спросил, плотно ли заперты входные двери, и, вспомнив те прекрасные речи, которые он говорил когда-то «народам Спалато», решительно вышел на балкон. Толпа притихла. «Что вам нужно? — сказал он. — Я не сделал никому никакого зла. Я не был членом конвента и никогда не знал Робеспьера. В те дни я был далеко отсюда», — добавил он и невольно приостановился. Камень, брошенный каким-то мальчиком, попал ему прямо в грудь, и крики толпы возобновились с прежней яростью. Руска махнул рукой и вернулся в комнату.

Спустя некоторое время толпа стала редеть; явился жандарм с извещением от городских властей, что хотя они и ручаются за безопасность и неприкосновенность генерала барона д'Эгиера, но считают в то же время невозможным его выезд из города без особого на то разрешения. Руска презрительно усмехнулся и, взглянув в окно на опустевшую уже улицу, объявил хозяину и своим слугам, что выедет из города на рассвете.

Поздно вечером к нему в комнату ворвался взволнованный кюре Ансельми и стал убеждать его, что жизнь его в опасности, что самые отчаянные заговорщики остались караулить его на всю ночь, что единственный способ спастись, это — немедленно бежать, переодевшись в платье священника, назад в Эгиер и там забыть об участии в безумной попытке Наполеона. Руска выслушал его внимательно, но отказался. Кюре истратил напрасно весь скромный запас своего деревенского красноречия. Генерал обнял его и простился с ним почти насильно. Оставшись один, он стал ходить из угла в угол по комнате. Мысли теснились в его уме; ему стало душно, он скинул сюртук, и его рубашка белела, освещенная слабо горевшей свечой.

Вскоре после полуночи он услышал осторожные шаги в коридоре. Взяв пистолет, он смело подошел к двери и распахнул ее. Две или три тени шарахнулись в сторону.

— Кто здесь? — спросил он и стал поднимать пистолет, но в ту же минуту раздался выстрел, направленный ему в сердце.

На другое утро толпа кинула тело Франческо Руска в быструю и мутную Рону.

Примечания

1

Жерминаль — седьмой месяц французского республиканского календаря: 21/22 марта — 19/20 апреля.

2

Лагарп Амедей Эммануель (1754–1796) — французский генерал, швейцарец по происхождению, убит в одной из стычек во время итальянской кампании.

3

Кроат — солдат легковооруженных венгерских конных и пеших отрядов, предшественников гусарских войск.

4

Фригийский колпак — головной убор красного цвета, который в Древней Греции и Риме носили освобожденные рабы; как символ свободы его носили революционеры во время Великой Французской революции.

5

Конскрипт — солдат, пошедший в армию вместо призывника за плату; наемник.

6

Сулла Луций Корнелий (138 до н. э.- 78) — римский диктатор, консул.

7

Лоди — город в Италии на берегу Адды. В военной истории Лоди известен форсированной переправой Наполеона, который 10 мая 1796 г. без боя овладел городом и мостом, обороняемым австрийцами.

8

Ожеро — Пьер Франсуа Шарль (1757–1816) — французский военный деятель. Участвовал в ряде войн наполеоновской Франции. В 1814 г. перешел на сторону Бурбонов.

9

Кастильон — город во Франции.

Арколе — местечко в итальянской провинции Верона. Известно по сражению, происходившему близ него осенью 1796 г. между французами под предводительством Наполеона и австрийцами.

Транспаданская республика — так называлась республика, образованная Наполеоном в 1796 г. из австрийских земель, лежавших к северу от реки По.

Директория — руководящий орган во Франции с октября 1795 г. по ноябрь 1799 г., в переходный период от Конвента до государственного переворота Наполеона Бонапарта.

10

18 брюмера — 9 ноября 1799 г. произошел государственный переворот, заменивший Директорию консульством во главе с Наполеоном Бонапартом.

Сен-Клу — королевский дворец, окруженный большим парком. В Сен-Клу Наполеон Бонапарт объявил себя императором.

Первый консул — Наполеон Бонапарт.

11

Аустерлиц — небольшой городок в Моравии. Битва при Аустерлице состоялась 2 декабря 1805 г., в которой французские войска под командованием Наполеона разбили союзников — русских и австрийцев. Эта победа возвеличила Наполеона как военного гения.

12

Мармон Огюст Фредерик Луи де (1774–1852) — французский военный деятель, один из ближайших соратников Нацолеона. В 1814 г. изменил Наполеону и перешел на сторону Бурбонов.

13

Людовик XVIII (1755–1824) — французский король, младший брат Людовика XVI, взошел на престол после реставрации Бурбонов в 1814 г.

14

Людовик XVI (1754–1793) — французский король из династии Бурбонов, казненный Великой Французской революцией.

Робеспьер Максимильен (1758–1794) — выдающийся деятель Великой Французской революции.

Оглавление