«Бремя власти: Перекрестки истории»

Бремя власти: Перекрестки истории (fb2) - Бремя власти: Перекрестки истории 5404K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Константинович Толстой - Дмитрий Сергеевич Мережковский - Игорь Львович Андреев - Евгения Георгиевна Перова

Дмитрий Сергееевич Мережковский, Алексей Константинович Толстой, Евгения Георгиевна Перова, Игорь Львович Андреев Бремя власти: Перекрестки истории

А. К. Толстой Царь Федор Иоаннович Трагедия в пяти действиях

Действующие лица

Царь Федор Иоаннович, сын Иоанна Грозного.

Царица Ирина Федоровна, жена его, сестра Годунова.

Борис Федорович Годунов, правитель царства.

Князь Иван Петрович Шуйский, верховный воевода.

Дионисий, митрополит всея Руси.

Варлаам, архиепископ Крутицкий.

Иов, архиепископ Ростовский.

Благовещенский протопоп.

Чудовский архимандрит. Духовник царя Федора.

Князь Василий Иванович Шуйский, племянник князя Ивана Петровича.

Шуйские, родственники князя Ивана Петровича.

Князь Андрей

Князь Дмитрий

Князь Иван

Сторонники Шуйских.

Князь Мстиславский

Князь Хворостинин

Князь Шаховской

Михайло Головин

Сторонники Годунова.

Андрей Петрович Луп-Клешнин, бывший дядька царя Федора

Князь Туренин

Княжна Мстиславская, племянница князя Ивана Петровича и невеста Шаховского.

Василиса Волохова, сваха.

Московские гости, сторонники Шуйских.

Богдан Курюков

Иван Красильников

Голубь, отец

Голубь, сын.

Федюк Старков, дворецкий князя Ивана Петровича.

Гусляр.

Царский стремянный.

Слуга Бориса Годунова.

Гонец из села Тешлова.

Гонец из Углича.

Ратник.

Бояре, боярыни, сенные девушки, стольники, дьяки, попы, монахи, торговые люди, посадские, стрельцы, слуги, нищие и народ.

Действие – в Москве, в конце XVI столетия.

Действие первое

ДОМ КНЯЗЯ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ШУЙСКОГО

На левом конце сцены – стол, за которым сидят все Шуйские, кроме Ивана Петровича и Василия Ивановича. Рядом с Шуйскими Чудовский архимандрит, Благовещенский протопоп и некоторые другие духовные лица. Несколько бояр также сидят за столом; другие расхаживают, разговаривая, в глубине сцены. По правую руку стоят купцы и люди разных сословий. Там же виден другой стол с кубками и сулеями. За ним стоит, в ожидании, Старков, дворецкий князя Ивана Петровича.

Андрей Шуйский

(к духовным)

Да, да, отцы! На это дело крепко

Надеюсь я. Своей сестрой, царицей,

Сидит правитель Годунов. Он ею

Одной сильней всего боярства вместе;

Как вотчиной своею, помыкает

И Думою, и церковью Христовой,

И всей землей. Но только лишь удастся

Нам от сестры избавиться его —

Мы сладим с ним.

Чудовский архимандрит

Так князь Иван Петрович

Свое согласье дал?

Андрей Шуйский

Насилу дал!

Вишь, больно жаль ему царицы было:

Я в доме-де своем справляю свадьбу,

Племянницу за князя Шаховского,

Вишь, выдаю, – царицу же с царем

Я разлучу; у нас веселье будет,

У них же плач!

Благовещенский протопоп

Зело он мягкосерд.

Дмитрий Шуйский

Такой уж норов: в поле лютый зверь,

А снял доспех – и не узнаешь вовсе,

Другой стал человек.

Головин

А как же он

Согласье дал?

Андрей Шуйский

Спасибо князь Василыо,

Он уломал его.

Головин

Не жду я проку

От этого. По мне: уж если делать —

Так все иль ничего.

Андрей Шуйский

А что б ты сделал?

Головин

Попроще б сделал, да теперь, вишь, нам

Не время толковать об этом. Шш!

Вот он идет!

Входят Иван Петрович Шуйский с Василием Шуйским, который держит бумагу.

Кн. Иван Петрович

Отцы! Князья! Бояре!

Бью вам челом – и вам, торговым людям!

Решился я. Нам доле Годунова

Терпеть нельзя. Мы, Шуйские, стоим

Со всей землей за старину, за церковь,

За доброе строенье на Руси,

Как повелось от предков; он же ставит

Всю Русь вверх дном. Нет, не бывать тому!

Он – или мы! Читай, Василь Иваныч!

Василий Шуйский

(читает)

«Великому всея Русии князю,

Царю и самодержцу, государю

Феодору Иванычу – от всех

Святителей, князей, бояр, попов,

Всех воинских людей и всех торговых,

От всей земли: царь, смилуйся над нами!

Твоя царица, родом Годунова,

Неплодна есть, а братец твой, Димитрий

Иванович, недугом одержим

Падучиим. И если б, волей божьей,

Ты, государь, преставился, то мог бы

Твой род пресечься и земля в сиротство

Могла бы впасть. И ты, царь-государь,

Нас пожалей, не дай остаться пусту

Отцовскому престолу твоему:

Наследия и чадородья ради,

Ты новый брак прими, великий царь,

Возьми себе в царицы (имярек)…»

Кн. Иван Петрович

Мы имя впишем после; со владыкой

Решим, кого нам указать. Читай!

Василий Шуйский

(продолжает)

«Неплодную ж царицу отпусти,

Царь-государь, во иноческий чин,

Как то твой дед покойный учинил,

Великий князь Василий Иоанныч.

И в том тебе мы, целою землею,

От всей Руси, соборне бьем челом

И руки наши прилагаем».

Кн. Иван Петрович

(к боярам.)

Все ли

Согласны подписаться?

Бояре

Все согласны!

Кн. Иван Петрович

(к духовным)

А вы, отцы?

Благовещенский протопоп

Святой владыко нас

Благословил тебе дать руки.

Чудовский архимандрит

Полно

Христову церковь Годунову доле

Насиловать!

Кн. Иван Петрович

(к купцам)

А вы?

Купцы

Князь-государь,

Уж нам ли за тобою не идти!

От Годунова нам накладной всех

С тех пор, как он дал льготы англичанам!

Кн. Иван Петрович

(берет перо)

Прости ж мне бог, что я для блага всех

Грех на душу беру!

Василий Шуйский

И полно, дядя!

Какой тут грех? Не по вражде к Ирине

Ты на нее идешь, но чтоб упрочить

Престол Руси!

Кн. Иван Петрович

Я на нее иду,

Чтобы сломить Бориса Годунова,—

И сам себя морочить не хочу!

Мой путь не прям.

Василий Шуйский

Помилуй! Что Ирине

В мирском величье? Супротив блаженства

Небесного все прах и суета!

Кн. Иван Петрович

Я говорю тебе, мой путь не прям —

Но пятиться не стану. Лучше пусть

Безвинная царица пропадает,

Чем вся земля!

(Подписывается.)

Прикладывайте руки!

Все начинают подписываться. Кн. Иван Петрович отходит в сторону. К нему подходит кн. Шаховской.

Шаховской

Князь-государь, когда же мне позволишь

С невестою увидеться?

Кн. Иван Петрович

Тебе

Одна забота только о невесте?

Не терпится? Пожди, она сойдет

Тебя с другими потчевать.

Шаховской

Ты, князь,

Ведь при других мне только и даешь

С ней видеться.

Кн. Иван Петрович

А ты б хотел один?

Ты молод, князь, а я держуся крепко

Обычая. Им цело государство,

Им – и семья.

Шаховской

Обычая ль тогда

Держался ты, когда сидел во Пскове,

Тебя ж хотел Замойский извести,

А ты его, в лукавстве уличив,

Как честного, на поле звал с собою?

Кн. Иван Петрович

Не красная был девица Замойский,

Я ж не жених. Глаз на глаз со врагом

Быть не зазор.

Шаховской отходит. Подходит Головин.

Головин

(вполголоса)

Когда б ты захотел,

Князь-государь, короче б можно дело

И лучше кончить. Углицкие люди

Ко Дмитрию Ивановичу мыслят.

Кн. Иван Петрович

Ну, что же в том?

Головин

А на Москве толкуют,

Что Федор-царь и плотью слаб и духом;

Так если б ты…

Кн. Иван Петрович

Михайло Головин,

Остерегись, чтоб я не догадался,

Куда ты гнешь.

Головин

Князь-государь…

Кн. Иван Петрович

Я мимо

Ушей теперь намек твой пропускаю,

Но если ты его мне повторишь,

Как свят господь, я выдам головою

Тебя царю!

Входит княжна Мстиславская в большом наряде; за ней две девушки и Волохова с подносом, на котором чары. Все кланяются княжне в пояс.

Василий Шуйский

(тихо Головину)

Нашел кого поднять

На прирожденного на государя!

Да он себя на мелкие куски

Даст искрошить скорей. Брось дурь!

Головин

Кабы

Он только захотел…

Василий Шуйский

Кабы! Кабы

У бабушки бородушка была,

Так был бы дедушка.

Кн. Иван Петрович

Ну, гости дорогие,

Теперь из рук племянницы моей

Примайте чары!

Волохова передает поднос княжне, которая обносит гостей с поклонами.

Шаховской

(Ко Мстиславской шепотом, принимая от нее чару)

Скоро ли поволишь

Мне свидеться с тобою?

Княжна отворачивается.

Волохова

(шепотом Шаховскому)

Завтра ночью,

В садовую калитку!

Кн. Иван Петрович

(подымая кубок, который поднес ему Старков)

Наперед

Во здравье пьем царя и государя

Феодора Иваныча! Пусть много

Он лет царит над нами!

Все

Много лет

Царю и государю!

Кн. Иван Петрович

А затем

Пью ваше здравье!

Кн. Хворостинин

Князь Иван Петрович!

Ты нам щитом был долго от Литвы —

Будь нам теперь щитом от Годунова!

Благовещенский протопоп

Благослови тебя всевышний царь

Святую церковь нашу отстоять!

Чудовский архимандрит

И сокрушить Навуходоносора!

Купцы

Князь-государь! Ты нам – что твердый Кремль,

А мы с тобой в огонь и в воду!

Кн. Хворостинин

Князь,

Теперь дозволь про молодых нам выпить,

Про жениха с невестой!

Все

Много лет!

Кн. Иван Петрович

Благодарю вас, гости дорогие,

Благодарю! Она хотя мне только

Племянница, но та же дочь. Княжна!

И ты, Григорий! Кланяйтеся, дети!

Все

(пьют)

Во здравье удалому жениху

И дорогой невесте!

Кн. Иван Петрович

Всем спасибо!

(Ко Мстиславской)

Теперь ступай, Наташа. Непривычна

Ты, дитятко, еще казаться в люди,

Вишь, раскраснелась, словно маков цвет.

(Целует ее в голову.)

Ступай себе!

Княжна, Волохова и девушки уходят.

Волохова

(уходя, к Шаховскому)

Смотри же, не забудь:

В садовую калитку! Да гостинчик

Мне принеси, смотри же!

Кн. Иван Петрович

Медлить нам

Теперь нельзя. Пусть тотчас ко владыке

Идет наш лист, а там по всей Москве!

Василий Шуйский

Не проболтаться, боже сохрани!

Все

Избави бог!

Кн. Иван Петрович

Простите ж, государи,

Простите все! Владыко даст нам знать,

Когда к царю сбираться с челобитьем!

Все расходятся.

Мой путь не прям. Сегодня понял я,

Что чистым тот не может оставаться,

Кто борется с лукавством. Правды с кривдой

Бой неравен; а с непривычки трудно

Кривить душой! Счастлив, кто в чистом поле

Перед врагом стоит лицом к лицу!

Вокруг него и гром, и дым, и сеча,

А на душе спокойно и легко!

Мне ж на душу легло тяжелым камнем,

Что ныне я не право совершил.

Но, видит бог, нам все пути иные

Заграждены. На Федора опоры

Нет никакой! Он – словно мягкий воск

В руках того, кто им владеть умеет.

Не он царит – под шурином его

Стеня, давно земля защиты просит,

От нас одних спасенья ждет она!

Да будет же – нет выбора иного —

Неправдою неправда сражена

И да падут на совесть Годунова

Мой вольный грех и вольная вина!

(Уходит.)

Старков

(глядя ему вслед)

Неправда за неправду! Ну, добро!

Так и меня уж не вини, боярин,

Что пред тобой неправду учиню я

Да на тебя всю правду донесу!

ПАЛАТА В ЦАРСКОМ ТЕРЕМЕ

Годунов, в раздумье, сидит у стола. Близ него стоят Луп-Клешнин и князь Туренин. У двери дожидается Старков.

Клешнин

(к Старкову)

И ты во всем свидетельствовать будешь?

Старков

Во всем, во всем, боярин! Хоть сейчас

Поставь меня лицом к царю!

Клешнин

Добро!

Ступай себе, голубчик, с нас довольно!

Старков уходит.

(К Годунову.)

Что? Каково? Сестру, мол, в монастырь,

А брата побоку! И со владыкой

Идут к царю!

Годунов

(в раздумье)

Семь лет прошло с тех пор,

Как царь Иван преставился. И ныне,

Когда удара я не отведу,

Земли едва окрепшее строенье,

Все, что для царства сделать я успел,-

Все рушится – и снова станем мы,

Где были в ночь, когда Иван Васильич

Преставился.

Клешнин

Подкопы с двух сторон

Они ведут. Там, в Угличе, с Нагими

Спознался их сторонник Головин,

А здесь царя с царицею разводят.

Не тут, так там; коль не мытьем удастся,

Так катаньем!

Туренин

(к Годунову)

Боярин, не давай

Им с челобитием идти к царю!

Его ты знаешь; супротив попов,

Пожалуй, он не устоит.

Клешнин

Пожалуй!

Рассчитывать нельзя. Покойный царь

Пономарем его недаром звал.

Эх, батюшка ты наш, Иван Васильич!

Когда б ты здравствовал, уж как бы ты

И Шуйских и Нагих поуспокоил!

Годунов

Из Углича к нам не было вестей?

Клешнин

Не получал. Пусть только Битяговский

Ту грамоту пришлет, что Головин

Писал к Нагим, уж мы скрутили б Шуйских!

Туренин

А если он сам от себя ворует?

Клешнин

Нам нет нужды! С той грамотой они

У нас в руках.

Туренин

Твоими бы устами

Пришлося мед пить. У меня ж со князем

Иван Петровичем старинный счет:

Когда во Пскове с голоду мы мерли,

А день и ночь нас осыпали ядра

Каленые, я, в жалости души

И не хотя сидельцев погубленья,

Дал им совет зачать переговоры

С Батуром-королем. Но князь Иван

На шею мне велел накинуть петлю

И только по упросу богомольцев

Помиловал. Я не забыл того

И вотчины свои теперь бы отдал,

Чтобы на нем веревку увидать!

Клешнин

Ему б к лицу! С купцом, со смердом ласков,

А с нами горд. Эх, грамоту б добыть!

Туренин

(к Годунову)

Твоя судьба висит на волоске -

Тебе решиться надо!

Годунов

(вставая)

Я решился.

Туренин

На что?

Годунов

На мир.

Туренин и Клешнин

(вместе)

Как? С Шуйскими на мир?

Годунов

Мы завтра же друзьями учинимся.

Туренин

Врагам своим ты хочешь уступить?

Ты согласишься поделиться с ними

Своею властью?

Клешнин

Батюшка, дозволь

Тебе сказать: ты не с ума ли спятил?

Ведь ты козла в свой пустишь огород!

Годунов

Когда, шумя, в морскую бурю волны

Грозят корабль со грузом поглотить,

Безумен тот, кто из своих сокровищ

Не бросит часть, чтоб целое спасти.

Часть прав моих в пучину я бросаю,

Но мой корабль от гибели спасаю!

Клешнин

А как сойдешься с ними ты? С повинной

К ним, что ль, пойдешь? Аль их к себе попросишь?

Кто мир устроит между вас?

Годунов

Сам царь.

Стольник отворяет дверь.

Туренин

А вот и царь!

Входит царь Федор. За ним стремянный.

Федор

Стремянный! Отчего

Конь подо мной вздыбился?

Стремянный

Государь,

Ты, вишь, в мошну за деньгами полез

Для нищего, конь подался вперед,

Ты ж дернул за поводья, конь с испугу

И стал дыбиться.

Федор

Самого меня

Он испугал. Стремянный, не давать

Ему овса! Пусть сено ест одно!

Клешнин

А я бы, царь, стремянного приструнил,

Чтоб милости твоей таких не смел

Он бешеных давать коней!

Стремянный

Помилуй,

Какой же бешеный он конь? Ему

Лет двадцать пять. На нем покойный царь

Еще езжал.

Федор

Я, впрочем, может быть,

Сам виноват. Я слишком сильно стиснул

Ему бока. Ты говоришь, с испугу

Вздыбился он?

Стремянный

С испугу, государь!

Федор

Ну, так и быть, уж я его прощу;

Но ездить я на нем не буду боле.

В табун его! И полный корм ему

Давать по смерть!

Из другой двери входит царица Ирина.

Аринушка, здорово!

Ирина

Здорово, свет! Никак, ты уморился?

Федор

Да, да, устал. От самого Андронья

Все ехал рысью. Здесь же, у крыльца,

Конь захотел меня сшибить, да я

Дал знать себя! Бока ему как стиснул,

Так он и стих. Аринушка, я чаю,

Обед готов?

Ирина

Готов, свет-государь,

Покушай на здоровье!

Федор

Как же, как же!

Сейчас пойдем обедать. Я от этой

Езды совсем проголодался. Славно

Трезвонят у Андронья. Я хочу

Послать за тем пономарем, чтоб он

Мне показал, как он трезвонит… Ну,

Аринушка, какую у Андронья

Красавицу я видел! Знаешь кто?

Мстиславская! Она пришлася Шуйским

Племянницей. Видал ее ты, шурин?

Годунов

Нет, государь; мы с Шуйскими давно уж

Не видимся.

Федор

Жаль, шурин, очень жаль!..

Высокая, и стройная такая,

И белая!

Ирина

Да у тебя уж, Федор,

Зазнобы нет ли к ней?

Федор

И брови, знаешь,

Какие у нее!

Ирина

Да ты и впрямь

Уж много говоришь о ней!

Федор

(лукаво)

А что ж,

Аринушка? Ведь я еще не стар,

Ведь я еще понравиться могу!

Ирина

Стыдись, она невеста!

Федор

Да, она

Посватана за Шаховского. Шурин,

Ты Шаховского знаешь, князь Григорья;

Годунов

Знавал когда-то, царь, но он ведь ныне

Сторонник Шуйских.

Федор

Шурин, даже грустно

Мне слышать это: тот сторонник Шуйских,

А этот твой! Когда ж я доживу,

Что вместе все одной Руси лишь будут

Сторонники?

Годунов

Я рад бы, государь,

За мной не стало б дело, если б знал я,

Как помириться?

Федор

Право, шурин? Право?

Зачем же ты мне прежде не сказал?

Я помирю вас! Завтра же тебя

Я с князь Иван Петровичем сведу!

Годунов

Царь, я готов, но, кажется…

Федор

Ни-ни!

Ты этого, Борис, не разумеешь!

Ты ведай там, как знаешь, государство,

Ты в том горазд, а здесь я больше смыслю,

Здесь надо ведать сердце человека!..

Я завтра ж помирю вас. А теперь

Пойдем к столу.

(Направляется к двери и останавливается.)

Аринушка, послушай:

А ведь Мстиславская-то на меня

Смотрела в церкви!

Ирина

Что ж мне делать, Федор,

Такая, видно, горькая уж доля

Мне выпала!

Федор

(обнимая ее)

Родимая моя!

Бесценная! Я пошутил с тобою!

Да есть ли в целом мире кто-нибудь,

Кого б ты краше не была? Пойдем же,

Пойдем к столу, а то обед простынет!

(Уходит.)

Ирина следует за ним. Годунов, Клешнин и Туренин идут за обоими.

Клешнин

(к Годунову, уходя)

Миришься ты? В товарищи возьмешь ты

Исконного, заклятого врага?

Туренин

Того, кем ты всех боле ненавидим?

А после что ж?

Годунов

А после – мы увидим!

Уходят.

Действие второе

ЦАРСКАЯ ПАЛАТА

Царь Федор сидит в креслах. По правую его руку Ирина вы– шивает золотом в пяльцах. По левую сидят в креслах Дионисий, митрополит всея Руси; Варлаам, архиепископ Крутицкий; Иов, архиепископ Ростовский, и Борис Годунов. Кругом стоят бояре.

Федор

Владыко Дионисий! Отче Иов!

Ты, отче Варлаам! Я вас позвал,

Святители, чтоб вы мне помогли

Благое дело учинить, давнишних

Мне помогли бы помирить врагов!

Вам ведомо, как долго я крушился,

Что Шуйские, высокие мужи,

И Годунов Борис, мой добрый шурин,

Напрасною враждой разделены.

Но, видно, внял господь моим молитвам,

Дух кротости в Бориса он вложил.

И вот он сам мне обещал сегодня

Забыть свои от недругов досады

И первый Шуйским руку протянуть.

Не так ли, шурин?

Годунов

Твоему желанью

Повиноваться – долг мой, государь!

Федор

Спасибо, шурин! Ты Писанье помнишь

И свято исполняешь. Только вот

О Шуйском я хотел тебе сказать,

О князь Иван Петровиче: он нравом

Немного крут, и горд, и щекотлив;

Так лучше б вам помене говорить бы,

А чтобы ты к нему бы подошел,

И за руку бы взял его – вот этак,—

И только бы сказал, что все забыто

И что отныне ты со всеми ими

В согласии быть хочешь.

Годунов

Я готов.

Федор

Спасибо, шурин! Он ведь муж военный,

Он взрос в строю, среди мечей железных,

Пищалей громоносных, страшных копий

И бердышей! Но он благочестив

И, верно, уж на ласковую речь

Податлив будет.

(К Дионисию.)

Ты ж, святой владыко,

Лишь только за руки они возьмутся,

Их поскорей благослови и слово

Спасительное тотчас им скажи!

Дионисий

Мой долг велит мне, государь, о мире

Вещать ко всем, а паче о Христовой

Пещися церкви. Аще не за церковь

Князь Шуйский спорит с шурином твоим,

Его склонять готов я к миру.

Федор

Отче,

Мы все стоим за церковь! И Борис,

И я, и Шуйский – все стоим за церковь!

Дионисий

Великий царь, усердие твое

Нам ведомо; дела же, к сожаленью,

Не все исходят от тебя.

(Смотрит на Годунова.)

Намедни

Новогородские купцы, которых

За ересь мы собором осудили,

Свобождены и в Новгород обратно,

Как правые, отпущены, к соблазну

Всех христиан.

Годунов

Владыко, те купцы

С немецкими торгуют городами

И выгоду приносят государству

Немалую. Мы с ними разорили б

Весь Новгород.

Дионисий

А ересь ни во что

Ты ставишь их?

Годунов

Избави бог, владыко!

Уж царь послал наказы воеводам

Той ереси учителей хватать.

Но соблазненных отличает царь

От соблазнителей.

Федор

Конечно, шурин!

Но самых соблазнителей, владыко,

Ни истязать не надо, ни казнить!

Им перед богом отвечать придется!

Ты увещал бы их. Ведь ты, владыко,

Грамматиком недаром прозван мудрым!

Дионисий

Мы делаем, сколь можем, государь,

Чрез увещанья. Но тебе еще

Не все известно: старосты губные

И сборщики казенных податей

В обители входить святые стали,

И в волости церковные въезжать,

И старые с них править недоборы,

Забытые от прежних лет!

Годунов

Владыко,

Великий царь предупредил твое

Печалованье. Что нас крайность сделать

Заставила, уж то не повторится.

(Подает ему грамоту.)

Вот грамота, владыко, о невъезде

В именья церкви никаким чинам

И о решенье всяких дел не царским,

Но собственным твоим судом.

Федор

Да, отче,

Он написал ее, а я печать

Привесил к ней!

Дионисий(пробегает грамоту)

Блаженны миротворцы!

Когда правитель обещает мне

И в остальных статьях все льготы церкви,

Ее права и выгоды блюсти —

То прошлое да будет позабыто!

Федор

Так, так, владыко! Отче Варлаам,

Ты помоги владыке!

Варлаам

Государь,

Что в деле сем святой владыко скажет,

Я повторю охотно.

Федор

Отче Иов,

И на тебя рассчитываю я!

Иов

Правитель твой, великий государь,

Незлобия и мудрости исполнен,

А наше дело господу молиться

О тишине и мире!

Федор

И тебя,

Аринушка, прошу я: если Шуйский

Упрется, ты приветливое слово

Ему скажи. Оно ведь много значит

Из женских уст и умягчает самый

Суровый нрав. Я знаю по себе:

Мужчине я не уступлю ни в чем,

А женщина попросит иль ребенок,

Все сделать рад!

Ирина

Мой царь и господин,

Как ты велишь, так мы и будем делать;

Но наше слово, против твоего,

Что может значить? Если только ты

Им с твердостию скажешь, что их распря

Тебя гневит, то князь Иван Петрович

Ослушаться тебя не будет властен.

Федор

Да, да, конечно, я ему велю,

Я прикажу ему! А вы, бояре,

Скорей зачните с ними разговор;

Не стойте молча; хуже нет того,

Как если два противника сошлись,

Уж помирились, смотрят друг на друга,

А все молчат…

Клешнин

Мы рады говорить бы,

Царь-государь, когда б его лишь милость,

На Шуе князь, нам рты разинуть дал!

Федор

Что ты понес? Какой он князь на Шуе?

Клешнин

А то, что он себя удельным князем,

А не слугой царевым держит – вот что!

Кн. Хворостинин

Твой дядька, царь, простить не может Шуйским,

Что за Нагих вступаются они.

Головин

И что тебя хотели б упросить

Царевича взять на Москву обратно.

Федор

Димитрия? Да я и сам бы рад!

Сердечный он! Ему, я чай, там скучно,

А я-то здесь его бы потешал:

И скоморохов показал смешных бы,

И бой медвежий! Я просил Бориса,

Не раз просил, да говорит: нельзя!

Клешнин

И в том он прав! Твой батюшка покойный

Нагим недаром Углич указал;

Он знал Нагих, он воли не давал им,

И шурин твой на привязи их держит!

Федор

Негоже ты, Петрович, говоришь,

Они дядья царевичу, Петрович!

Клешнин

Царевичу! Да нешто он царевич?

И мать его, седьмая-то жена,

Царица нешто? Этаких цариц

При батюшке твоем понабралось бы

И более, пожалуй!

Федор

Полно, полно!

Мне Митя брат, ему ж дядья Нагие.

Так ты при мне порочить их не смей!

Клешнин

А что же мне, хвалить их, что они

Тебя долой хотели бы с престола,

А своего царенка на престол?

Федор

Как смеешь ты?

Клешнин

И Шуйских тож хвалить,

Что заодно идут они с Нагими?

Федор

Я говорю тебе: молчи! Молчи!

Сейчас молчи!

Клешнин

(отходя к окну)

Ну, что ж? И замолчу!

Федор

(к Годунову)

Не позволяй ему в другой раз, шурин,

Порочить мачеху и брата!

Годунов

Царь,

Он человек усердный и простой!

Крики на площади.

Клешнин

(глядя в окно)

Ну, вон идут!

Федор

Кто?

Бояре

(смотрят в окно)

Шуйские идут!

Федор

(подходит к окну)

Как? Уж пришли?

Клешнин

Да, вот уж у крыльца!

Крики слышны громче.

Вишь, впереди идет Иван Петрович,

А круг его валит с купцами чернь!

Ишь, голосят и шапки вверх кидают!

Еще, еще! Стрельцов сбивают с ног!

Держальников оттерли! Подхватили

Его под руки! Эвот, по ступеням

Его ведут! Небось и государя

Так не честят они!

Федор

Смотри же, шурин,

Не забывай, что ты мне обещал!

Аринушка, – смотри же, замечай!

Коль, неравно, у них пойдет негладко,

Ты помоги! Отцы мои, – я паче

На вас надеюсь!

(Возвращается поспешно на свое место.)

Стольник

(отворяя дверь)

Князь Иван Петрович!

Входят Шуйские; за ними Мстиславский, Шаховской и другие.

Клешнин

(тихо к Туренину, глядя на Шуйских)

Ишь, как идут! И шеи-то не гнутся!

Кн. Иван Петрович

(опускаясь на колени)

Великий царь! По твоему указу

Пред очи мы явилися твои!

Федор

Встань, князь Иван Петрович! Встань скорее!

Тебе так быть негоже!

(Поднимает его.)

Мы с царицей

Давно тебя не видим. Ты, должно быть,

Семейным делом занят? Мне сказали:

Племянницу ты замуж выдаешь?

Кн. Иван Петрович

Так, государь.

Федор

Я рад, я очень рад!

Я поздравляю вас! Так вот я, князь,

Хотел сказать тебе, что мы давно

Тебя не видим – впрочем, может быть,

Тебе не время? Это сватовство —

Ты оттого и в Думу, вероятно,

Давно уже не ходишь?

Кн. Иван Петрович

Государь,

Мне в Думе делать нечего, когда

Дела земли вершит уже не Дума,

А шурин твой. Поддакивать ему

Довольно есть бояр и без меня!

Федор

Иван Петрович! Мне прискорбно видеть,

Что меж тобой и шурином моим

Такое несогласье учинилось!

Нам сам господь велел любить друг друга!

Велел, владыко?

Дионисий

Истинно велел!

Федор

Вот видишь, князь? Что говорит апостол

В послании к коринфянам? «Молю вы…»

Как дальше, отче Варлаам?

Варлаам

«Молю вы,

Да тожде вы глаголете, да распри

Не будут в вас, да в том же разуменье

И в той же мысли будете!"

Федор

Вот видишь!

А как в своем послании соборном

Апостол Петр сказал? «Благоутробни…»

Как дале говорит он, отче Иов?

Иов

«Благоутробни будьте, братолюбцы,

Не воздающе убо зла за зло,

Ни досаждения за досажденье!»

И шурин твой, великий государь,

Апостольское слово исполняет

Воистину!

Федор

Да, отче Иов, да!

Ты, князь Иван Петрович, будь уверен,

Он чтит тебя – мы все твои заслуги

Высоко чтим – так, видишь ли – когда бы

Ты захотел – когда бы ты с Борисом —

(тихо к Годунову)

Кончай же, шурин!

Годунов

Князь Иван Петрович!

Уже давно о нашей долгой распре

Крушуся я. Коль ты забыть согласен

Все прошлое, я также все забуду

И рад с тобой и с братьями твоими

Быть заодин. И с тем на примиренье

Тебе я руку подаю!

Кн. Иван Петрович

(отступая)

Боярин,

Упорно слишком враждовали мы,

Чтобы могли теперь без договора

Сойтися вдруг!

Годунов

Какого договора

Ты хочешь, князь?

Кн. Иван Петрович

Боярин Годунов!

Виню тебя, что ты нарушил волю

И завещание царя Ивана

Васильича, который, умирая,

Русь пятерым боярам приказал!

Один был – я; другой – Захарьин-Юрьев;

Мстиславский – третий; Вольский был четвертый,

А пятый – ты. Кто ж ныне, говори,

Кто государством правит?

Годунов

Царь Феодор

Иванович, его же царской воли

Я исполнитель.

Кн. Иван Петрович

Не хитри, боярин!

Его ты волей завладел лукаво!

Едва лишь царь преставился Иван,

Ты Бельского в изгнание услал,

Мстиславского насильно ты в монахи

Велел постричь; от Юрьева ж, Никиты

Романыча, избавили тебя

Болезнь и смерть. Осталися мы оба.

Но ты, со мной совета избегая,

Своим высоким пользуясь свойством,

Стал у царя испрашивать указы,

На что хотел, вступаться начал смело

В права бояр, в права людей торговых

И в самые церковные дела.

Роптали все…

Годунов

Князь, дай мне слово молвить…

Кн. Иван Петрович

Роптали все. Но имя государя

Тебе щитом служило; мы же дело

Получше знали; люди на Москве

К нам мыслили – и мы за правду встали,

Мы, Шуйские, а с нами весь народ.

Вот нашей распри корень и начало.

Я все сказал. Пускай же в этом деле

Нас царь рассудит!

Годунов

Князь Иван Петрович!

Великий царь меж нас желает мира,

Твоя же речь враждою дышит, князь;

Негоже мне упреком на упреки

Ответствовать, но оправдаться должен

Я пред тобой. Меня винишь ты, князь,

Что я один вершу дела? Но вспомни,

Хотел ли ты со мною совещаться?

Не ты ль всегда мой голос отвергал?

И, не снося ни в чем противоречья,

Не удалился ль ты от нас? Тогда

Великий царь, твою холодность видя,

Мне одному всю землю поручил.

Я ж, не в ущерб воистину для царства,

Ее приял. Война с Литвою миром

Окончена, а королю ни пяди

Не уступили русской мы земли.

В виду орды мы подняли на хана

Племянника его, и хан во страхе

Бежал назад. Мы черемисский бунт

Утишили. От шведов оградились

Мы перемирьем. С цесарем немецким

И с Данией упрочили союз,

А с Англией торговый подписали

Мы договор, быть может неугодный

Гостям московским, но обильный выгод

Для всей земли. И в самое то время,

Когда уж Русь от смут и тяжких бедствий

В устройство начинала приходить,

Ты, князь, – я то тебе не в укоризну

Теперь скажу, – ты, с братьями своими,

Вы собирали в скоп народ московский

И черный люд вы тайно научали

Бить государю на меня челом!

Кн. Иван Петрович

(выступает вперед)

Не за себя мы поднялись, боярин!

Когда ломать ты начал государство,

За старину с народом встали мы!

Кн. Дмитрий Шуйский

Таких досад, как от тебя, боярин,

И при Иване не было царе!

Кн. Иван Иванович Шуйский

Покойный царь был грозен для окольных;

Кто близок был к нему, тот и дрожал;

Кто ж был далек, тот жил без опасенья

По своему обычаю. Ты ж словно

Всю Русь опутал сетью, и покоя

Нет от тебя нигде и никому!

Годунов

Когда земля, по долгом неустройстве,

В порядок быть должна приведена,

Болезненно свершается целенье

Старинных ран. Чтоб здание исправить,

Насильственно коснуться мы должны

Его частей. Но, милостию божьей,

Мы неизбежную страданья пору

Уж перешли, и мудрость государя

Сознали все; вы только лишь одни,

Вы, Шуйские, противитесь упорно

И жизни новой светлое теченье

Отвлечь хотите в старое русло!

Кн. Иван Петрович

Лишь мы одни? Владыко Дионисий!

Скажи ему, одни ли о насильях

Мы вопием Христовой церкви?

Дионисий

Княже,

С правителем до твоего прихода

Мы говорили. Все, о чем с тобою

Скорбели мы, – он отменил.

Кн. Иван Петрович

Нечисто!

Годунов

А в остальном надеюся я с вами,

Князья, сойтись. Уж миновала ныне

Пора волнений; в уровень законный

Вошла земля, и не о чем нам спорить.

Ей вместе мы теперь послужим лучше,

Чем мог бы я один.

Дионисий

Такое слово

Смиренномудренно. Совет наш, княже,

Не продолжать вам распри, несогласной

С учением спасителя и вредной

Для государства.

Федор

Отче, я уверен,

Они того не захотят! Не правда ль?

Не правда ль, князь? Вот и моя царица

Тому не верит. Что же ты молчишь,

Аринушка?

Ирина

(продолжая вышивать)

Не верится мне вправду,

Что долго так князь Шуйский заставляет

Себя просить о том, что государь

Ему велеть единым может словом.

(Смотрит на Шуйского.)

Скажи мне, князь, когда бы ты теперь

Не пред царем Феодором стоял,

Но пред отцом его, царем Иваном,

Раздумывал бы столько ты? Ужели ж

За то, что царь с тобою так негневен,

Так милостив, так многотерпелив,

Свой долг пред ним забудешь ты?

Кн. Иван Петрович

Царица,

Я говорил пред государем ныне,

Как говорил бы пред его отцом,

И, прежде чем от мысли отказаться,

На плаху я скорее бы пошел.

Но мне навряд бы при царе Иване

Так говорить пришлось – затем что вряд бы

Покойный царь так беззаботно отдал

Из рук своих в чужие руки власть!

Ирина

Когда во Пскове, князь Иван Петрович,

Ты, окружен литовцами, сидел

И мужеством своим непобедимым

Так долго был оплотом для Руси —

Я, за твое спасенье и здоровье,

Дала тогда молитвенный обет:

На раку, где покоятся во Пскове

Святые мощи Всеволода-князя,

Вот этот вышить золотной покров.

Я шью давно – и вот моя работа

К концу подходит. Но ужель она,

Начатая во здравие того,

Кто землю спас, окончится, когда

Противником он станет государству?

(Встает и подходит к Шуйскому.)

Ужели тот, за чье спасенье я

Так горячо со всей молилась Русью,

Ее покой упорством возмутит?

Прошу тебя, не омрачи напрасно

Своей великой славы! Покорись

Святителям и царскому веленью!

Князь-государь,

(кланяется ему в пояс)

моим большим поклоном

Прошу тебя, забудь свою вражду!

Кн. Иван Петрович

(в волнении)

Царица-матушка! Ты на меня

Повеяла как будто тихим летом!

Своим нежданным, милостивым словом

Ты все нутро во мне перевернула!

Как устоять перед тобой? Поверь,

Веленье государево исполнить

Я рад душой – но наперед дозволь мне

Сказать два слова брату твоему.

(К Годунову.)

Не в первый раз, боярин, хитрой речью

Обходишь ты противников своих.

Какой залог нам дашь ты, что не хочешь

Нас усыпить, чтоб тем вернее после

Погибель нашу уготовить?

Годунов

Князь,

Залогом вам мое да будет слово

И вместе с ним ручательство царя.

Федор

Да, да, князья, я за него ручаюсь!

Кн. Иван Петрович

Какая участь ожидает тех,

Которые, защите нашей веря,

К нам мыслили?

Годунов

Их ни единый волос

Не упадет, и ни единым пальцем

Не тронут их.

Кн. Иван Петрович

И будешь ты на том

Крест целовать пред государем?

Годунов

Буду!

Кн. Иван Петрович

(к боярам, пришедшим с ним)

Как мыслите?

Бояре

На что согласен ты,

Мы все согласны!

Кн. Иван Петрович

(к Годунову)

Вот моя рука!

Федор

Друзья мои! Спасибо вам, спасибо!

Аринушка, вот это в целой жизни

Мой лучший день! Владыко Дионисий,

Крест им скорее! Крест!

Дионисий берет со стола крест и подает сперва Шуйскому, потом Годунову.

Кн. Иван Петрович

Клянусь отныне

Не враждовать ни мыслию, ни делом

К великому боярину, к Борису

Феодорычу Годунову; в том же

Я за себя, и за своих за братьев,

И за сторонников за наших всех,

За всех бояр и всех людей торговых

Целую крест спасителя Христа!

(Прикладывается ко кресту.)

Годунов

Целую крест, что с Шуйскими отныне

Мне пребывать в согласье и в любви,

Без их совета никакого дела

Не начинать, сторонникам же их:

Князьям, боярам и торговым людям —

Ничем не мстить за прежние вины!

(Прикладывается ко кресту.)

Федор

Вот это так! Вот это значит: прямо

Писание исполнить! Обнимитесь!

Вот так! Ну, что? Ведь легче стало? Легче?

Не правда ли?

Крики на площади.

О чем они кричат?

Кн. Иван Петрович

Должно быть, царь, хотелось бы узнать им,

Чем кончилась сегодня наша встреча

С боярином. Дозволь, я выйду к ним.

Федор

Нет, нет, останься! Сами пусть они

Сюда придут. Пусть умилятся, глядя

На ваше примиренье!

(К Клешнину.)

Выдь, Петрович,

Выдь на крыльцо и приведи их!

Клешнин

Всех?

Да их, я чай, там сотен будет с двадцать,

Аршинников!

Федор

Зачем же всех? Зачем?

Пусть выборных пришлют!

Клешнин уходит.

Я с ними, шурин,

И не охотник, правда, говорить,

Когда они обступят вдруг меня

На выходе, кто с жалобой, кто с просьбой,

И стукотня такая в голове

От них пойдет, как словно тулумбасы

В ней загремят; терпеть я не могу!

Стоишь и смотришь и не знаешь ровно,

Что отвечать? Но здесь другое дело,

Я рад их видеть!

Годунов

Государь, боюсь,

Тебе их вздорных жалоб не избыть;

Народ докучлив. Лучше прикажи мне,

Я выйду к ним!

Клешнин

(возвращаясь)

Царь! Выборные люди!

От всех купцов, лабазников, ткачей,

И шорников, и мясников, которых

Привел с собой князь Шуйский! Вот они!

Выборные

(входят и становятся на колени)

Царь-государь! Спаси тебя господь,

Что светлые свои повидеть очи

Ты нас пожаловал!

Федор

Вставайте, люди!

Я рад вас видеть. Я послал за вами,

Чтоб вам сказать, – да что ж вы не встаете?

Я осерчаю!

Выборные встают, исключая одного старика.

Что же ты, старик?

Что ж не встаешь?

Старик

И рад бы, государь,

Да не смогу! Вишь, на колени стать-то —

Оно кой-как и удалось, а вот

Подняться-то не хватит силы! Больно

Уж древен стал я, государь!

Федор

(к другим)

Возьмите ж

Его под руки, люди!

Двое купцов поднимают старика.

Ну, вот так!

Ты, дедушка, себя не утрудил ли?

Кто ты?

Старик

Богдан Семенов Курюков,

Московский гость!

Федор

Который год тебе?

Курюков

Да будет за сто, государь! При бабке

Я при твоей, при матушке Олене

Васильевне, уж денежником был,

Чеканил деньги по ее указу

Копейные, на коих ноне князь

Великий знатен с копием в руке;

Оттоль они и стали называться

Копейными. Так я-то, государь,

В ту пору их чеканил. Лет мне будет,

Пожалуй, за сто!

Федор

Дедушка, да ты

Шатаешься! Бояре, вы б ему

Столец подставили!

Курюков

Помилуй, царь!

Как при твоей мне милости сидеть!

Федор

Да ты ведь больно стар, ведь ты, я чаю,

Уж много видел на своем веку?

Курюков

Как, батюшка, не видеть! Всяко видел!

Блаженной памяти Василья помню

Иваныча, когда свою супругу

Он, Соломонью Юрьевну, постриг,

Неплодья ради, бабку же твою,

Олену-то Васильевну, поял.

Тогда народ, вишь, надво разделился,

Кто, вишь, стоял за бабку за твою,

Кто за княгиню был за Соломонью.

А в те поры и меж бояр разрухи

Великие чинились; в малолетство

Родителя, вишь, твоего, Ивана

Васильича, тягались до зареза

Князья Овчины с Шуйскими-князьями,

А из-за них и весь московский люд.

А наш-то род всегда стоял за Шуйских,

Уж так у нас от предков повелось.

Бывало, слышишь: бьют в набат у Спаса —

Вставай, купцы! Вали к одной за Шуйских!

Тут поскорее лавку на запор,

Кафтан долой, захватишь что попало,

Что бог послал, рогатину ль, топор ли,

Бежишь на площадь, ан уж там и валка;

Одни горланят: «Телепня-Овчину!»

Другие: «Шуйских!»– и пошла катать!

Федор

То грех великий, дедушка!

Курюков

А вот,

Как в возраст стал твой батюшка входить,

Утихло все.

Клешнин

Что? Видно, не шутил?

Курюков

Избави бог! Был грозный государь!

При нем и все бояре приутихли!

При нем беда! Глядишь, столбов наставят

На площади; а казней-то, и мук,

И пыток уж каких мы насмотрелись!

Бывало, вдруг…

Федор

Я, дедушка, позвал вас,

Чтоб вам сказать…

Курюков

Бывало, грянут бубны,

Чтобы народ на площадь шел…

Федор

Я вас

Велел позвать…

Курюков

Тут, хочешь аль не хочешь —

Неволею идешь…

Молодой купец

(дергая его за полу)

Богдан Семеныч!

Царь говорит с тобой!

Курюков

Постой, племянник,

Дай досказать. Вот мы придем на площадь,

Ан там стоят…

Федор

(к молодому)

Так ты – ему племянник?

Молодой

Да, государь, я внучатный ему

Племянник есть!

Курюков

Ан там уж палачи

Стоят и ждут…

Молодой

(дергая его за полу)

Богдан Семеныч! Что ты?

Федор

(к молодому)

Твое лицо мне кажется знакомо?

Курюков

С секирами…

Федор

(к молодому)

Где видел я тебя?

Молодой

А о Миколе мы, великий царь,

Твое здоровье тешили: медвежий

Тогда был бой, а я медведя принял,

И милость мне твоя поднесть велела

Стопу вина!

Курюков

С секирами стоят…

Федор

Да что ты, дедушка, одно наладил!

Что, в самом деле? Что тут вспоминать?

С секирами! С секирами! Не дашь

Мне слова вымолвить!

(К молодому.)

Так ты тот самый,

Что запорол медведя? Помню, помню!

Аринушка! Вот это тот купец,

О ком тебе рассказывал я, знаешь?

Синельников – ведь так тебя зовут?

Молодой

Красильников, великий государь,

Иван Артемов!

Федор

Да, да-да, да-да!

Красильников! Аринушка, представь:

Медведь к нему так близко подошел,

Так близко – вот как ты теперь, владыко,

Ко мне стоишь, а он шагнул вот этак,

Да изловчил рогатину, да разом

Вот так ее всадил ему в живот!

Медведь-то прет, да все ревет: уу!

Да загребает лапами его,

Вот так его, владыко, загребает,

Пока совсем не выбился из сил

И на бок не свалился!

Годунов

Государь,

Ты этим людям повестить хотел

О нашем примиренье.

Федор

(к Красильникову)

У тебя

Был брат еще, который Шаховского

В бою кулачном одолел?

Красильников

Он мне

Двоюродный есть брат, царь-государь,

Микитой Голубем зовут.

(Оборачивается к своим.)

Микита!

Слышь, выходи к царю!

Голубь выступает вперед и кланяется.

Федор

Здорово, Голубь!

Что, как живешь? Что сила-то? Что сила?

Не голубиная в тебе, чай, сила?

Не по прозванью?

Голубь

Жаловаться грех,

Царь-государь, господь нас не обидел,

Мы силою своей довольны!

Федор

(к Шаховскому)

Князь!

Узнал его?

Шаховской

Как друга не узнать!

Ведь ты ребро сломил мне, Голубь, гладко!

По милости твоей недели три

Я пролежал!

Голубь

(кланяясь)

Усердно, князь Григорий

Петрович, здравствуем тебе! Даст бог,

В великий пост мы на Москве-реке

Еще с тобою встретимся на славу —

Авось твоя удача будет!

Шаховской

Что ж,

Я встретиться всегда с тобою рад —

Теперь держись!

Голубь

А что поставишь, князь?

Шаховской

Чеканный ковш! А ты?

Голубь

Соболью шапку!

Ирина

(к Федору)

Свет-государь, не позволяй им биться;

Час неровен, недолго до беды!

Федор

Ты думаешь, Аринушка?

(К Шаховскому и Голубю)

Смотрите ж,

Не крепко бейтесь! Паче же всего

Под ложку берегитесь бить друг друга,

То самое смертельное есть место!

Кн. Иван Петрович

Великий царь, дозволь, я повещу им,

Зачем ты их позвать велел!

Федор

Ну, ну,

Добро, скажи им!

Кн. Иван Петрович

Выборные люди!

Вам ведомо да будет, что боярин

Борис Феодорович Годунов

И я, князь Шуйский, с братьями моими,

Мы учинились в мире и в ладу

И обещали клятвою друг другу,

Чтобы ни нам, ни нашим меж собою

Сторонникам не враждовать отныне,

А быть в согласье!

Голубь-отец

Князь Иван Петрович!

Да как же это? Мы с тобою шли,

А ты нас бросил?

Кн. Иван Петрович

Я не бросил вас!

Мне обещал боярин без меня

Не начинать отныне ничего —

А я всегда за вас стою!

Красильников

Эй, князь,

Остерегись!

Голубь-сын

Эй, не мирися, князь!

Голубь-отец

Не выдавай нас, князь Иван Петрович!

Кн. Иван Петрович

Не бойтесь, люди! Мне боярин клятву

Святую дал, что никого из вас

Не тронет он ни пальцем!

Голос

(позади других)

Дать-то клятву

Он даст ее, да сдержит ли?

Курюков

Поволь

Худое слово, князь Иван Петрович,

Мне, старику, по-старому сказать!

Когда твои нас деды подымали

На Телепня-Овчину, при Олене

Васильевне, при бабке государя,

Они за нас, а мы за них тогда

Держались крепко; тем-то и силен

Твой дедушка Василий был Васильич!

А если б он на мир пошел с Овчиной,

Пропал бы он и мы пропали б с ним!

Голубь-отец

Когда ты, князь, с врагом своим исконным

Хотел мириться, незачем нас было

И подымать!

Голубь-сын

Эх, князь Иван Петрович!

Вы нашими миритесь головами!

Кн. Иван Петрович

(гневно)

Молчи, щенок! Знай, бейся на кулачках,

О деле ж дай старейшим говорить!

Как смеете не верить вы ему,

Когда он крест – вы слышите ли? – крест

В том целовал?

Годунов

(тихо к Клешнину)

Заметь их имена

И запиши.

Выборные между тем совещались между собой и все разом подходят к Федору.

Выборные

Царь-государь! Помилуй!

Не дай погибнуть нашим головам!

Царь-государь! Помилуй! Защити!

Помилуй, государь! Не оставляй нас.

Теперь пропали мы!

Федор

Да что вы? Что вы?

С чего вы взяли? От кого мне, люди,

Вас защищать?

Голубь-отец

От шурина твого!

От Годунова, государь!

Голубь-сын

Твой шурин

Ведь нас теперь совсем заест!

Федор

Как можно!

Кто вам сказал? Мой шурин любит вас!

Ты им скажи, Борис, что ты их любишь!

Вот он сейчас вам скажет! Он вам все,

Все растолкует! Мне же самому,

Мне некогда теперь!

Хочет уйти; выборные обступают его.

Выборные

Царь-государь!

Одна надежда наша на тебя!

Мы дурна ни чинили! Мы за Шуйских,

За слуг твоих, стояли! Прикажи,

Чтоб нас Борис Феодорыч не трогал!

Вели ему!

Федор

Да, хорошо! Пустите!

Мне некогда! Скажите все Борису!

Ему скажите!

Выборные

Как же, государь,

Ему же мы да про него же скажем?

Яви нам милость! Выслушай нас, царь!

Дозволь тебе…

Федор

(затыкая уши)

Ай-ай, ай-ай, ай-ай!

Скажите все Борису! Все Борису!

Мне некогда! Скажите все Борису!

(Уходит, держа пальцы в ушах.)

Выборные с недоумением смотрят друг на друга.

Действие третье

НОЧЬ. САД КНЯЗЯ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ШУЙСКОГО

Василиса Волохова

(выходит из дому)

Ну, темь так темь! Ни звездочки не видно!

Пора б ему прийти! Уж он не там ли,

Не за оградой ли стоит?

(Подходит к калитке и говорит шепотом.)

Князь! Князь!

Нет никого! Прислушаться, нейдет ли?

Эх, соловьи проклятые мешают!

Расщелкались! Не слышно ничего!

Вот что-то хрустнуло! Идет, должно быть!

(Оборачивается назад и говорит шепотом.)

Княжна! Пожалуй!

Княжна Мстиславская

(шепотом)

Где ты, Василиса

Панкратьевна?

Волохова

Здесь, матушка!

Княжна

Не вижу!

Волохова

Сюда, сюда пожалуй! Дай мне ручку!

Да как же ты, голубушка, дрожишь!

Княжна

Свежо как будто!

Волохова

Ноне-то? Помилуй!

Теплынь какая! Аж травою пахнет!

А вон оттоль, из монастырской рощи,

Березой и черемухой несет!

Уж подлинно весенняя-то ночка,

А ручка у тебя как лед!

Княжна

Я лучше

Уйду домой!

Волохова

Владычица святая!

Да ты чего боишься? Разве он

Тебе чужой? Ведь, слава богу, я

Сама тебе присватала его!

Княжна

У дядюшки гостей полна палата —

Что, если вдруг кому придет на мысль

В сад заглянуть!

Волохова

Великая беда,

Что с женихом застали бы невесту!

Вот если ты захочешь после свадьбы

С каким-нибудь молодчиком сойтись,

Вот тут так надо делать осторожно!

А впрочем, не диковина и то!

За добрую пригоршню золотых

Все можно сделать!

Княжна

Полно, Василиса

Панкратьевна, стыдись!

Волохова

А что стыдиться,

Голубушка! Все вертится на деньгах!

Для них и замуж отдают, для них

И женятся; для них брат губит брата,

А сын отца! Уж против них никто

Не устоит!

Княжна

Панкратьевна, постой,—

Ты не слыхала ничего?

Волохова

(прислушивается)

Позволь-ка!

Никак, плеснула рыбица в пруду…

Уж эти соловьи мне! Пши, пши, пши!

Насилу-то замолкли! А теперь

Пошли в траве кузнечики трещать!

Княжна

Ты ничего не слышишь?

Волохова

На Неглинной

Как будто мельница шумит…

Шаховской

(за оградой, вполголоса)

Ау!

Волохова

Ну, наконец!

(Бежит к калитке и отворяет ее.)

Войди же, князь!

Показывается на ограде Шаховской и спрыгивает в сад.

Пострел!

Ведь я ж тебе калитку отворила!

Шаховской

На что она? Жаль, что низка ограда!

С кремлевской я бы соскочил стены,

Чтоб поскорей мою увидеть радость!

Насилу-то мне удалось!

(Хочет обнять княжну.)

Волохова

Вот так!

Целуй ее! Милуй ее! А я-то

За ручки подержу!

Шаховской

(отступая)

Княжна, не бойся!

Не подойду, доколе не поволишь!

Волохова

Ну, сокол-князь! Ведь я сдержала слово,

А ты принес ли мне гостинчик?

Шаховской

(подавая кошелек)

На!

Волохова

(потряхивая деньгами)

Сердечные! Звенят! Эх, жаль, темно!

Шаховской

(к княжне)

Да что ж ты отвернулась от меня!

Иль нелюб я тебе?

Княжна

Вишь, ждать заставил!

Шаховской

А страшно было ждать?

Княжна

Вестимо, страшно!

В такую ночь!

Шаховской

Чай, бурная?

Княжна

А леший?

А мало ль что? Вишь, он еще смеется!

Шаховской

Да как же не смеяться мне тебе?

В саду-то леший!

Княжна

Да, тебе смешно,

А мне-то каково? А невзначай

Вдруг выйдет брат? Иль дядя? Что тогда?

Постылый ты!

Шаховской

А что же делать мне,

Когда тебя мне видеть не дают?

Кой раз увидишь, а поговорить

И думать нечего!

Княжна

Вишь, ты какой!

А ты о чем хотел бы говорить?

Шаховской

О том, что нет тебя на свете краше!

Что без тебя мне стала жизнь не в жизнь!

Что невтерпеж мне ждать, пока сыграем

Мы нашу свадьбу!

Княжна

Вишь, ты! Ну, а если б

Брат отказал тебе?

Шаховской

Тогда бы я

Тебя увез!

Княжна

А если б не пошла я?

Шаховской

Насильно б взял!

Княжна

А я бы убежала?

Шаховской

А я б догнал!

Княжна

А я в Москву-реку

Прыгнула бы?

Шаховской

А я бы за тобой!

Княжна

А водяной бы за меня вступился?

Шаховской

А я б его за бороду схватил

Да за усы моржовые!

Княжна

Ха-ха!

Моржовые!

Оба смеются.

Шаховской

А вот ведь рассмеялась!

И смех-то твой – что рокот соловьиный!

Краса моя! Когда ты засмеешься,

Весь темный сад как будто просиял!

Смотри, вон там и звездочка явилась!

А вон другая! Третья! Вон еще!

Вишь, выглянули все тебя послушать!

Вон и в пруду зажглися! Берегись,

Расскажут водяному, как над ним

Смеешься ты!

Княжна

Ха-ха!

Волохова

Ну, вот пошла!

Слышен стук в калитку.

Княжна

Aй, что это?

Волохова

Стучат, никак, в калитку!

(Прячется с княжной за дерево.)

Шаховской

(подходит к калитке)

Кто там стучит?

Голос

(извне)

Впустите, ради бога!

Шаховской

Кто там?

Голос

То я! Красильников, купец!

Беда случилась! Поскорей впустите!

Шаховской отворяет калитку. Красильников вбегает. Одежда его изорвана.

Красильников

Где Шуйский-князь! Где князь Иван Петрович?

Шаховской

На что тебе?

Красильников

Князь! Князь Иван Петрович!

В окнах дома показываются огни. Кн. Иван Петрович и гости его сходят с крыльца. Шаховской скрывается меж дерев.

Кн. Иван Петрович

Что тут за шум? Кто звал меня?

Красильников

То я!

Князь-государь, помилуй, защити!

Сейчас стрельцы вломились к нам в подворье!

К Ногаевым и к Голубю, ко всем,

Кто в выборных вчера был у царя!

Схватили всех!

Кн. Иван Петрович

Кто их схватил?

Красильников

Клешнин,

По приказанью Годунова!

Кн. Иван Петрович

Как?!

Красильников

Я сам насилу вырвался от них!

Кн. Иван Петрович

По приказанью Годунова?

Красильников

Да!

Кн. Иван Петрович

Ты говоришь, что Годунов велел

Всех выборных схватить?

Красильников

Так нам Клешнин

Сам повестил: «Вперед-де вам наука

Царю челом на Годунова бить!»

Головин

Что, князь, тебе я говорил? Ты видишь!

Кн. Василий Шуйский

Ты видишь, дядя! Не хотел ты верить!

Больным сказаться не хотел, когда

Пришли тебя к царю звать!

Кн. Иван Петрович

Быть не может!

Не может быть!

Красильников

Князь-батюшка, пошли

К нам во дворы узнать, как было дело!

Кн. Иван Петрович

Он дорого заплатит мне за то!

Головин

Сперва купцов, а там, смотри, и нас

Начнут хватать!

Кн. Андрей Шуйский

Бессовестный!

Мстиславский

Безбожник!

Кн. Иван Петрович

Клялся на крест! На честный крест клялся!

Кн. Андрей Шуйский

Ведь это он недаром учинил:

Он разделить хотел с народом нас!

Кн. Василий Шуйский

Он всей Москве тем показать хотел,

Что мыслить к нам и верить нам нельзя,

Что выдаем сторонников мы наших!

Кн. Иван Иванович Шуйский

Чай, и теперь уж ропщут все на нас!

Красильников

Да! Не во гнев сказать вам, государи:

Как наших-то на тройках повезли,

На шум людей сбежалося немало,

Не слишком вас честили!

Кн. Иван Иванович Шуйский

Что тут думать!

Пока еще не все от нас отпали,

Поднять Москву!

Кн. Андрей Шуйский

Все слободы поднять!

Кн. Иван Иванович Шуйский

Раздать купцам оружие!

Кн. Андрей Шуйский

К Борису

Идти во двор – убить его!

Головин

А в Углич

Послать к Нагим, чтоб Дмитрия сейчас же

Поставили царем! Чтоб на Москву

Шли с угличанами Нагие!

Кн. Иван Петрович

(строго)

Тише!

Кн. Василий Шуйский

(к Головину)

Так, зря, нельзя.

Головин

С Нагими я списался,

Они лишь знака ждут!

Кн. Иван Петрович

Ты смел писать к ним?

Ты на царя смел Углич подымать?

Ты головой за то заплатишь!

Кн. Василий Шуйский

Дядя,

В чем он виной, за то на нем одном

Лежит ответ; но ссориться теперь

Не время нам!

Головин

Князь-государь, виновен

Я пред тобой; однако ж пригодилась

Моя вина. Ведь поневоле звать

Царевича придется!

Кн. Иван Петрович

Никогда!

Кн. Василий Шуйский

(к Головину)

Накличешь ты беду на нас, боярин!

Кн. Дмитрий Шуйский

Поднять Москву!

Кн. Василий Шуйский

Уж и Москву поднять!

Зачем? Пойдем, как мы вчера хотели,

Просить о царском о разводе!

Кн. Дмитрий Шуйский

Поздно!

Вчера владыко был за нас, сегодня ж

С Борисом он в миру; вчера купцы

Нам верили, сегодня уж не верят!

Кн. Андрей Шуйский

Убить его!

Кн. Василий Шуйский

Да, так вот и убьешь!

Он караул теперь небось удвоил!

(Вынимает из кармана челобитню.)

Вот подписи владыки и властей;

А вот дворян и всех людей торговых;

Все выдали себя – отстать не могут,

Хоть и хотели б!

Кн. Дмитрий Шуйский

Тем ли угрожать

Ты будешь им, что этот лист Борису

Покажешь ты?

Кн. Василий Шуйский

Показывать его

Нам и не след. Он – что заряд в пищали:

Страшон, пока не выпущен! Заставит,

Коль захотим, всех на Бориса встать!

Кн. Андрей Шуйский

Убить верней!

Кн. Иван Петрович

Вы словно все в бреду!

К чему царя нам разводить с царицей?

К чему еще Бориса убивать?

Он сам себя позорным делом выдал!

Избавил нас отыскивать средь тьмы

Кривых путей! И можем ныне мы,

Хвала творцу, не погрешая сами,

Его низвергнуть чистыми руками!

Кн. Дмитрий Шуйский

Что хочешь сделать ты?

Кн. Иван Петрович

Идти к царю

И уличить обманщика!

Кн. Василий Шуйский

Напрасный

То, дядя, труд. Что скажет Годунов,

Тому поверит царь.

Кн. Иван Петрович

Царь слышал клятву!

Все слышали ее! Себя очистить

Ничем не может Годунов!

(К Красильникову)

Иди,

Скажи купцам, что государь велит

Их выборных вернуть, а что Бориса

Он отрешит сегодня же!

Звон к заутрене.

Светает!

Иду к царю! Не нужно много слов —

Наружу ложь! И сгинет Годунов,

Лишь солнце там, в востоке, засияет!

Уходит. Красильников также. Молчание.

Кн. Дмитрий Шуйский

Ну, что, князья?

Кн. Иван Иванович Шуйский

Да что ж? Признаться, я

Добра не жду!

Кн. Василий Шуйский

Какое тут добро!

С чем он пошел, с тем и назад вернется,

Лишь время мы напрасно потеряем.

Кн. Андрей Шуйский

(к кн. Василью)

Зачем его не удержал ты?

Кн. Василий Шуйский

Дядю?

Да нешто вы не знаете его?

Когда что раз он в голову втемяшил —

Не вышибешь. Знай, думает, я прав,

Так съем неправого, – младенец сущий!

Кн. Иван Иванович Шуйский

Что ж делать нам?

Кн. Василий Шуйский

Да быть, к его приходу,

Готовым всем по-прежнему идти

Вот с этой челобитней; приискать бы

Царицу нам да имярек вписать!

Мстиславский.

С владыкой он об этом сам хотел

Держать совет.

Кн. Василий Шуйский

Да не успел. Позвали

Его к царю, мириться, вишь. Нам надо

Найти царицу до его прихода,

Чтоб не ломал он даром головы.

Мстиславский

Она б должна царю прийтись по нраву

И быть из наших. А таких не много.

Кн. Василий Шуйский

Есть на примете у меня одна.

Мстиславский

Кто? Говори!

Кн. Василий Шуйский

Да хоть твоя сестра.

Мстиславский

Наташа? Что ты? Разве ты забыл:

Она посватана за Шаховского!

Кн. Василий Шуйский

Посватана – не выдана еще.

Послушай, князь: нешуточное дело

Мы затеваем. От родни царицы

Зависит все. Уверены ли мы,

Что новая родня захочет быть

У нас в руках? Сестра ж твоя из наших!

Мстиславский

Оно-то так. Пригодней нет ее,

Мне самому на ум уж приходило —

И если б не дали мы слова…

Кн. Василий Шуйский

Князь!

Иль я не знаю, как ты слово дал?

Не по сердцу тебе был Шаховской,

Боец кулачный, ветром голова

Наполнена! Врасплох тебя застал

Он с дядею, бух в ноги, так и так,

Друг друга любим! Князь Иван растаял,

А ты смолчал.

Кн. Андрей Шуйский

Я то же говорил:

Зачем спешить? Наташа, слава богу,

Могла пождать.

Кн. Дмитрий Шуйский

Скор больно князь Иван.

Мстиславский

Да, поспешил; Наташа бы могла

Царицей быть!

Кн. Василий Шуйский

А будь она царицей —

Ты царский шурин, тот же Годунов,

Почище только.

Мстиславский

Да, кажись, почище.

Кн. Василий Шуйский

Над чем же думать?

Мстиславский

Если бы не слово…

Кн. Василий Шуйский

Так вот помеха? Слово дал ему!

А разве нам ты также не дал слова

Во что б ни стало вырвать у Бориса

И разделить его меж нами власть!

Мстиславский

Как отказать ему?

Кн. Василий Шуйский

Затей с ним ссору!

Мстиславский

Что скажет дядя?

Кн. Василий Шуйский

Он вернется в гневе

За то, что царь не даст ему суда;

Он будет рад племянницу свою

Царицей сделать.

Кн. Иван Иванович Шуйский

Так! Назад он слова

Сам не возьмет, а ссора приключись —

Не время будет разбирать, кто прав,

Кто виноват.

Кн. Дмитрий Шуйский

И если быть Наташе

Царицею – так надо поспешить!

Головин

(к Василию Шуйскому)

Позволь взглянуть мне, князь Василь Иваныч!

Берет челобитню и, пока другие разговаривают, достает с пояса перо и чернильницу и вписывает что-то в бумагу.

Кн. Василий Шуйский

(к Мстиславскому)

Решайся, князь!

Мстиславский

Когда б на нем какую

Вину найти!

Кн. Василий Шуйский

Тогда б ты был согласен?

Мстиславский

Еще бы!

Шаховской

(является между ними)

Князь! Спроси сперва меня,

Согласен ли невесту уступить

Другому я?

Все

Откуда он? Как смел он

Здесь тайно быть?

Слышен крик княжны.

Мстиславский

То вскрикнула сестра!

Они здесь вместе были!

Идет в глубину сада и выводит княжну за руку. Показывается Волохова.

Вот и сваха!

Ты помогала им?

Волохова

Помилуй! Что ты?

Мы прогуляться только что сошли —

А он скакни через забор! Ей-богу!

Ей-богу, ну!

Мстиславский

Так вот как бережешь

Ты нашу честь, сестрица! – Князь Григорий,

Твое негоже дело – я тебе

Даю отказ!

Шаховской

Мою невесту хочешь

Царю ты сватать? Берегися, князь!

Доколе жив я – не бывать тому!

Волохова

(наступая на Шаховского)

А почему ж и не бывать? Смотри,

Как расходился! Невидаль какая,

Что он жених! Царь Федор-то Иваныч

Небось тебя почище! Негодяй!

Бессовестный! Срамник! Безбожник! Вор!

Шаховской

Прочь, ведьма, прочь! Посторонитесь все!

Ко мне, княжна! Она моя пред богом —

Ее сейчас веду я под венец,—

И первый, кто из вас…

(Вынимает кинжал.)

Все

В ножны кинжал!

Кн. Василий Шуйский

(к Мстиславскому)

Хорош жених! На брата замахнулся!

Мстиславский

Сестра, ко мне! Князь, слышал ты меня?

Ступай отсель! Разорван наш союз!

Все

Князь, не дури! Ступай! Его ты слышал!

Брат над сестрой волен!

Шаховской

Еще посмотрим!

Княжна, скажи: ты хочешь за меня?

Мстиславский

Молчи, сестра!

Княжна

О господи!

Шаховской

Княжна!

Ты хочешь ли, чтоб за царя тебя

Посватали?

Княжна

Нет, нет! Я быть твоею,

Твоей хочу!

Шаховской

Иди ж со мной!

Мстиславский

(к сестре)

Ни с места!

Шаховской

Иди со мной!

Княжна

Я не вольна, ты видишь!

Головин

(к Шаховскому)

Князь, покорись, ты силой не возьмешь!

Все кончено меж ними и тобой!

Иль думаешь, тебе Иван Петрович

Простит, что ты сегодня учинил?

Все кончено.

(Показывает ему челобитню.)

Смотри: княжны Мстиславской

Здесь имя вписано!

Кн. Василий Шуйский

(про себя)

Ай да боярин!

Головин

Под грамотой ты этой с нами руку

Сам приложил – назад не можешь!

Шаховской

(выхватывая у него грамоту)

Дай!

Головин

Стой! Что ты? Стой!

Шаховской

В моих она руках!

Все

Держи его!

Шаховской

(грозя кинжалом)

Назад! Тот ляжет в прах,

Кто подойдет! Иду на суд великой

К царице я – вот с этою уликой!

(Убегает с грамотой.)

ПОКОЙ ЦАРЯ ФЕДОРА

Входит Годунов в сопровождении дьяка, который кладет на стол связку бумаг и две государственные печати, большую и малую. Из другой двери входит Клешнин.

Годунов

(к Клешнину)

Ты все ль исполнил?

Клешнин

Сладил все, боярин;

Их до зари схватили на домах;

Эх, кабы нам из Углича прислали

Ту грамоту!

Годунов

Ты мне ее немедля

Тогда подашь.

Клешнин уходит. Входит царица Ирина.

Сестра-царица, здравствуй!

Еще не вышел государь?

Ирина

Недавно

С иконой духовник в опочивальню

К нему вошел.

Входит из другой двери Федор. За ним духовник с иконой.

Федор

Аринушка, здорово!

Здорово, шурин! А ведь я проспал

Заутреню! Такой противный сон

Пригрезился: казалось мне, я снова

Тебя, Борис, мирю с Иваном Шуйским,

Он руку подает тебе, – а ты —

Ты также руку протянул, но вместо

Чтоб за руку, схватил его за горло

И стал душить – тут чепуха пошла:

Татары вдруг напали, и медведи

Такие страшные пришли и стали

Нас драть и грызть; меня же преподобный

Иона спас. Что, отче духовник,

Ведь этот сон не грешен?

Духовник

Нет, не то

Чтоб грешен был, а все ж недобрый сон.

Федор

Брат Дмитрий также снился мне и плакал,

И что-то с ним ужасное случилось,

Но что – не помню.

Духовник

Ты, ложася спать,

Усерднее молися, государь!

Федор

Брр! Скверный сон!

(Увидя бумаги.)

А это что такое?

Надоедать мне хочешь снова, шурин?

Надоедать?

Годунов

Недолго, государь,

Я задержу тебя; твое согласье

Лишь нужно мне для некоторых дел.

Федор

А без меня покончить их нельзя?

Я не совсем здоров.

Годунов

Два слова только.

Федор

Ну, так и быть. Ты, отче духовник,

Угодника на полицу поставь,

Вчерашнего ж угодника прими

До будущего года. А какого

У нас святого завтра?

Духовник

Иоанна

Ветхопещерника.

Федор

Я житие

Его в Минеях перечту, лишь только

Меня Борис отпустит; а теперь

Благослови меня заняться делом.

Духовник благословляет его и уходит. Федор садится. Годунов развязывает бумаги.

Ну, что там, шурин, в связке у тебя?

Уж так и быть, вытаскивай!

Годунов

(вынимая из связки несколько листов)

Нам пишут

Украинские воеводы, царь,

Что хан опять орду на север двинул.

Федор

Да это сон мой в руку! Недостало

Еще, чтоб ты стал Шуйского душить!

Годунов

(кладет перед ним бумаги)

Вот, государь, наказы воеводам.

Федор

Прихлопни их!

Годунов передает бумаги дьяку, который прикладывает к ним печать.

Годунов

(подавая другую бумагу)

А это, государь,

Царь Иверский землей своею бьет

Тебе челом и просит у тебя,

Чтоб ты его в свое подданство принял.

Федор

Царь Иверский? А где его земля?

Годунов

Она граничит с царством Кизилбашским,

Обильна хлебом, шелком, и вином,

И дорогими, кровными конями.

Федор

Так ею мне челом он бьет? Ты слышишь,

Аринушка? Ты слышишь? Вот чудак!

Что вздумалось ему?

Годунов

Его теснят

Персидский царь с султаном турским.

Федор

Бедный!

Он православной веры?

Годунов

Православной.

Федор

Ну, что ж? Скорей принять его в подданство!

И знаешь, шурин, надо бы ему

Подарок приготовить. Что бы нам,

Аринушка, послать ему?

Годунов

Сперва

Вот эту грамоту с твоим согласьем

И с вызовом послов его к Москве.

Федор

Ну, хорошо, привешивай печать,

Привешивай!

Дьяк привешивает печать.

А это что такое?

Годунов

То князю Троекурову наказ,

Как говорить ему на польском сейме,

Когда начнется выбор короля.

Ты знаешь, царь, что щедростью твоею,

По смерти нашего врага Батура,

Мы многих привлекли к себе панов

И что они поднесть уже готовы

Тебе корону.

Федор

Мне? Помилуй, шурин!

Что я с ней делать буду? Мне и так

Своих хлопот довольно. Вот еще!

И что их всех подмыло? Там какой-то

Царь Иверский свою дарит мне землю,

А тут паны корону суют! Нет!

Добро тот царь; а эти что? Латинцы!

Враги Руси!

Годунов

Затем-то, государь,

Престолом их ты брезгать и не должен,

Чтоб слугами их сделать из врагов.

Федор

Ты думаешь? Ну, хлоп по ней! Вот так!

Что, все теперь?

Годунов

Еще две челобитни

От двух бояр, при батюшке твоем

В Литву бежавших. У тебя они

Теперь вернуться просят позволенья.

Федор

Кто ж им мешает? Милости прошу!

Да их, я чай, туда бежало много?

Мое такое разуменье, шурин:

Нам делать так, чтоб на Руси у нас

Привольней было жить, чем у чужих;

Так незачем от нас и бегать будет!

Ты знаешь что? Ты написал бы к ним

Ко всем в Литву, что я им обещаю

Земли и денег, если пожелают

Вернуться к нам.

Годунов

Я так и думал, царь,

И грамоту о том уж изготовил.

Федор

Ну, хорошо, прихлопни ж и ее!

Что, все теперь?

Годунов

Все, государь.

Дьяк берет печати, собирает бумаги и уходит.

Федор

Ну, шурин,

Тебя я доле не держу. А ты,

Аринушка, Минеи б разогнула

Да житие святого Иоанна

Ветхопещерника прочла бы мне!

Иpина

Дозволь сперва мне, Федор, челобитье

Тебе подать. Письмо я получила

Из Углича от вдовой от царицы,

От Марьи Федоровны. Слезно

Тебя она о милости великой,

О позволенье просит на Москву

Вернуться с сыном, с Дмитрием, своим.

Федор

Аринушка, да как же? Ты ведь знаешь,

Ведь я давно прошу о том Бориса,

Ведь я бы рад!..

Иpина

А как сегодня ты

Опальников простил своих литовских,

То я подумала, что ты вернуть

И мачеху и брата согласишься.

Федор

Аринушка, помилуй! Разве я

Не рад вернуть их?

(Показывая на Годунова.)

Вот кому скажи!

Иpина

Я знаю, Федор, что правленье царством

Ты справедливо брату поручил;

Никто, как он, им править не сумел бы;

Но здесь не государственное дело;

Оно твое, семейное, и ты,

Один лишь ты, судьею быть в нем должен!

Федор

Борис, ты слышишь, что она сказала?

Ведь это правда! Ты ведь, в самом деле,

И шагу мне ни в чем не дашь ступить!

На что это похоже? Я хочу,

Хочу вернуть Димитрия! Ты знаешь,

Когда я так сказал, уж я от слова

Не отступлю!

Годунов

(к Ирине)

Не дельно ты, сестра,

Вмешалася, во что не разумеешь.

(К Федору.)

Царевича вернуть нельзя.

Федор

Как? Как?

Когда уж я сказал, что я хочу?

Годунов

Дозволь мне, государь…

Федор

Нет, это слишком!

Я не ребенок! Это…

(Начинает ходить по комнате.)

Стольник

(отворяя дверь)

Князь Иван

Петрович Шуйский!

Годунов

(к стольнику)

Царь его сегодня

Принять не может!

Федор

Кто тебе сказал?

Впустить его!

(Продолжает ходить по комнате.)

Я скоро у себя

Не властен в доме стану!

Входит кн. Иван Петрович Шуйский.

Здравствуй, князь!

Спасибо, что пожаловал! С тобою

Я буду говорить, с тобою, князь,

О Дмитрии, о брате!

Кн. Иван Петрович

Государь,

Я сам давно хотел тебе поведать

О Дмитрии-царевиче, но прежде —

На шурина на твоего тебе

Я бью челом!

Федор

Как? На Бориса?

Кн. Иван Петрович

Да!

Федор

Что сделал он?

Кн. Иван Петрович

Свою солживил клятву!

Федор

Что? Что ты, князь?

Кн. Иван Петрович

Ты слышал, государь,

Как он клялся, что ни единым пальцем

Не тронет он сторонников моих?

Федор

Конечно, слышал! Ну?

Кн. Иван Петрович

Сегодня ж ночью

Он тех купцов, с которыми вчера

Ты говорил, велел схватить насильно

И отвезти неведомо куда!

Федор

Позволь, позволь – тут что-нибудь не так!

Кн. Иван Петрович

Спроси его!

Федор

То правда ль, шурин?

Годунов

Правда.

Ирина

Помилуй, брат!

Федор

Побойся бога, шурин!

Как мог ты это сделать!

Годунов

Я нашел,

Что их в Москве оставить не годится.

Федор

А клятва? Клятва?

Годунов

Я клялся не мстить им

За прежние вины – и я не мстил.

Они за то увезены сегодня,

Что, после примирения, меня

Хотели снова с Шуйскими поссорить,

Чему ты был свидетель, государь.

Федор

Да, разве так! Но все же надо было…

Годунов

Дивлюся я, что князь Иван Петрович

Стоит за тех, которые так дерзко

Пыталися меж нас расстроить мир!

Кн. Иван Петрович

А я дивлюсь, как ты, боярин, смеешь

Бессовестным, негодным двоязычьем

Оправдывать себя! Великий царь!

Он не в глаза ль смеялся нам вчера,

Тебе и мне, когда, в руках владыки,

Он честный крест на криве целовал?

Федор

Нет, шурин, нет, ты учинил не так!

Твои слова мы поняли не так!

Кн. Иван Петрович

Что будет думать о тебе земля,

Великий царь, когда свою он клятву,

Тобою освященную, дерзнул

Попрать ногами?

Федор

Этого не будет!

Купцов вернуть сегодня ж!

Кн. Иван Петрович

Только, царь?

А он, который обманул тебя,

Меня ж бесчестным сделал пред народом,—

По-прежнему землею будет править?

Федор

Но, князь, позволь… тут не было обмана…

Вы только ведь не поняли друг друга…

Да и к тому ж ведь вы уж сговорились,

Чтоб вместе вам обсуживать дела?

Кн. Иван Петрович

Он так клялся; ему на этом слове

Я подал руку – но ты видишь сам,

Как целованье держит он свое!

Великий царь, остерегись его!

Не доверяй ему ни государства,

Ни собственной семьи не доверяй!

Ты говорить со мной хотел о брате?

Ты знаешь ли, кто тот, кого приставил

Он в Угличе ко брату твоему?

Тот Битяговский? Знаешь ли, кто он?

Изменник он! И вор! И лжесвидетель,

Избавленный от виселицы им!

Не оставляй наследника престола

В таких руках!

Федор

Нет, нет, на этом, князь

Спокоен будь! Уж я сказал Борису,

Что Дмитрия хочу я взять к себе!

Годунов

А я на то ответил государю,

Что в Угличе остаться должен он.

Федор

Как? Ты опять? Ты споришь?

Годунов

Государь,

Дозволь тебе сказать…

Федор

Нет, не дозволю!

Я царь или не царь?

Годунов

Дай объяснить мне…

Лишь выслушай…

Федор

И слушать не хочу!

Я царь или не царь? Царь иль не царь?

Годунов

Ты царь…

Федор

Довольно! Больше и не надо!

Ты слышала, Арина? Князь, ты слышал?

Он согласился, что я царь! Теперь уж

Не может спорить он! Теперь он – цыц!

(К Годунову.)

Ты знаешь, что такое царь? Ты знаешь?

Ты помнишь батюшку-царя? Ты, ты,

Князь, будь спокоен! Дмитрия к себе

Из Углича я выпишу сюда!

И мачеху, и мачехиных братьев,

Всех выпишу! Что это, в самом деле?

На что это похоже? Даже в пот

Меня он бросил! Посмотри, Арина!

(Ходит по комнате и потом останавливается перед Шуйским и Годуновым.)

Ну, а теперь, как я вас помирил,

Так полно вам сердиться друг на друга!

Ну, полно, шурин! Полно, князь! Довольно!

Ну, поцелуйтесь! Ну!

Кн. Иван Петрович

Великий царь,

Тебя постичь я не могу! Ты видел,

Из собственных его ты слышал уст,

Что клятвой он двусмысленно играет,

Его насилье сам ты отменил,

Ты согласился, что оставить брата

Нельзя в руках наемника его,—

А между тем ты оставляешь царство

В его руках? Великий государь,

Одно из двух! Иль я теперь обманщик,

И ты меня суди за клевету —

Или его за вероломство должен

Ты отрешить!

Федор

Да я ведь уж исправил

Его вину перед тобой? Чего же

Тебе еще? Ничем он не доволен!

Арина, слышишь?

Ирина

Князь Иван Петрович,

Мне кажется…

Годунов

Оставь его, сестра!

Царя избавлю я от затрудненья

Меж нас решать. Великий государь!

Доколе ты мне верил, я тебе

Мог годен быть – как скоро ж ты не веришь,

Я не гожусь. Князь Шуйский молвил правду:

Один из нас другому должен место

Здесь уступить. Свой выбор, государь,

Ты учинил, когда так благосклонно

Ты обвиненья выслушал его,

Мою же речь отвергнул наотрез.

Дозволь мне удалиться.

Федор

Что ты? Что ты?

Годунов

Кому прикажешь, государь, дела

Мне передать?

Федор

Да ты меня не понял!

Ах, боже мой! Что ты наделал, князь!

Годунов

Нет, государь, твою я волю понял:

Тебе угодно тех людей, которых

Я удалил, чтоб город успокоить,—

Вернуть назад. Тебе Нагих угодно,

С царевичем, в Москву перевести,

Хоть есть причины важные оставить

Их в Угличе. Когда, великий царь,

Ты так решил – твоя святая воля

Исполнится, но на себя ответа

Я не беру!

Федор

Да я не знал, Борис,

Что есть такие важные причины!

Уж если ты…

Кн. Иван Петрович

Прости, великий царь!

Федор

Князь! Князь! Куда?

Кн. Иван Петрович

Куда-нибудь подале,

Чтоб не видать, как царь себя срамит!

Федор

Князь, погоди, мы все уладим…

Кн. Иван Петрович

Царь

Всея Руси, Феодор Иоанныч,

Мне стыдно за тебя – прости!

(Уходит.)

Федор

Князь! Князь!

Ах, боже мой, – ушел! И этот вот

Меня оставить хочет! Шурин, ты —

Ты пошутил! А что ж с землею будет?

Годунов

Великий царь, могу ль тебе служить я,

Когда ты руки связываешь мне?

Федор

Да нету, шурин, нету! Будет все

По-твоему. Ну, что ж? Согласен ты?

Да, шурин? Да?

Годунов

На этом уговоре,

Великий царь, согласен я, но помни,

Что только так могу я продолжать

Тебе служить.

Федор

Спасибо же тебе!

Спасибо, шурин. Знаешь ли, теперь

Нам Шуйского бы надо успокоить!

Ведь он тебя не понял; я ведь тоже

Тебя вчера не понял!

Входит Клешнин, подает Годунову бумаги и уходит. Годунов пробегает их и передает Федору.

Годунов

Государь,

Сперва прочти вот это донесенье

Из Углича и тайное письмо,

Которое Михаило Головин,

Сторонник Шуйских, написал к Нагим;

Его прислал с нарочным Битяговский.

Федор

(смотрит в бумаги)

Ну, что же тут? «И в пьяном виде часто

Ругаются негодными словами…»

Да кто же слов не говорит негодных,

Когда он пьян? «И деньги вымогают

С угрозами…» Да ты уж им не мало ль

Назначил, шурин? Ведь они привыкли

Жить широко при батюшке! Ты им бы

Поболе дал! Ну, что же тут еще?

«И хвалятся, что с помощию Шуйских

Они царя…» Помилуй, быть не может!

Годунов

Ты грамоту прочти Головина.

Федор

(читает про себя, останавливается и качает головой)

Меня согнать с престола? Боже мой,

Зачем бы им не подождать немного?

Всем ведомо, что я недолговечен;

Недаром тут, под ложечкой, болит.

Не то хоть Мите подрасти бы дали!

Уж как бы я охотно уступил

Ему престол! А то теперь насильно

Меня согнать, а малого ребенка

Вдруг посадить, а там еще опека,

Разрухи, смуты, разоренье царству —

Нехорошо!

Годунов

Теперь ты видишь, царь,

Зачем Нагим нельзя позволить было

Вернуться на Москву?

Федор

Нехорошо!

Годунов

Ты благодушно, царь, об этом судишь,

А между тем великая опасность

Грозит земле. Не терпит время. Нам

Решительное надо сделать дело!

Федор

Какое дело, шурин?

Годунов

Государь!

Из грамоты Головина ты видишь,

Что Шуйские с Нагими в заговоре.

Ты должен приказать немедля Шуйских

Под стражу взять.

Федор

Под стражу? Как? Ивана

Петровича под стражу? А потом?

Годунов

Потом – когда себя он не очистит —

Он должен быть…

Федор

Что должен быть?

Годунов

Казнен.

Федор

Как? Князь Иван Петрович? Тот, который

Был здесь сейчас? Которого сейчас я

Брал за руку?

Годунов

Да, государь.

Федор

С которым

Тебя вчера я помирил?

Годунов

Тот самый.

Федор

Он? С братьями казнен?

Годунов

Со всеми, кто

Причастен к их измене.

Федор

И с Нагими?

Годунов

Без Шуйских эти не опасны, царь.

Федор

Того казнить сбираешься ты, шурин,

Кто землю спас?

Годунов

Того, кто посягает

На твой престол.

Федор

И это все затем,

Что в пьяном виде на меня Нагие

Грозилися? Что вздумалось кому-то

К ним написать, без ведома, должно быть,

И самых Шуйских? Шурин, ты скажи мне,

Ты с тем лишь мне служить еще согласен,

Чтоб я тебе их выдал головой?

Годунов

Лишь только так могу я, государь,

Тебе за целость царства отвечать.

Когда тебе мне верить не угодно,

Раз навсегда дозволь мне удалиться,

А на себя за все возьми ответ!

Федор

(после долгой борьбы)

Да, шурин, да! Я в этом на себя

Возьму ответ! Вот видишь ли, я знаю,

Что не умею править государством.

Какой я царь? Меня во всех делах

И с толку сбить и обмануть нетрудно.

В одном лишь только я не обманусь:

Когда меж тем, что бело иль черно,

Избрать я должен – я не обманусь.

Тут мудрости не нужно, шурин, тут

По совести приходится лишь делать.

Ступай себе, я не держу тебя;

Мне бог поможет. Я измене Шуйских

Не верю, шурин; если ж бы и верил,

И тут бы их на казнь я не послал.

Довольно крови на Руси лилося

При батюшке, господь ему прости!

Годунов

Но, государь…

Федор

Я знаю, что ты скажешь:

Что через это царство замутится?

Не правда ли? На то господня воля!

Я не хотел престола. Видно, богу

Угодно было, чтоб немудрый царь

Сел на Руси. Каков я есть, таким

Я должен оставаться; я не вправе

Хитро вперед рассчитывать, что будет!

Годунов

Но, государь, подумай…

Федор

Что тут думать?

Что думать, шурин? Дело решено.

Мне твоего не надо уговора;

Свободен ты; оставь меня теперь;

Мне одному остаться надо, шурин!

Годунов

Я ухожу, великий государь!..

Направляется медленно к двери, но прежде, чем отворить ее, оборачивается на Федора. Федор дает ему уйти и кидается на шею Ирине.

Федор

Аринушка! Родимая моя!

Ты, может быть, винишь меня за то,

Что я теперь его не удержал?

Ирина

Нет, Федор, нет! Ты сделал так, как должно!

Ты ангела лишь слушай своего,

И ты не ошибешься!

Федор

Да, я тоже

Так думаю, Аринушка. Что ж делать,

Что не рожден я государем быть!

Ирина

Ты весь дрожишь, и сердце у тебя

Так сильно бьется!

Федор

Бок болит немного;

Аринушка, я не пойду к обедне.

Ведь тут греха большого нет, не правда ль,

Одну обедню пропустить? Я лучше

Пойду к себе в опочивальню; там

Прилягу я и отдохну часочек.

Дай на руку твою мне опереться;

Вот так! Пойдем, Аринушка; на бога

Надеюсь я, он не оставит нас!

(Уходит, опираясь на руку Ирины.)

Действие четвертое

ДОМ КНЯЗЯ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ШУЙСКОГО

Князь Иван Петрович и княжна Мстиславская. В стороне стол с кубками, за которым стоит Старков.

Кн. Иван Петрович

Не плачь, Наташа, я ведь не серчаю;

Тебе простил я; баба та тебя

Попутала, а бог и наказал.

Княжна

Князь-дядюшка, а с ним-то что же будет?

Кн. Иван Петрович

С Григорьем-то? Да в гору, чай, пойдет,

Когда захочет выдать нас. Два раза

Я посылал за ним, чтобы его

Усовестить, да не могли найти.

Вот голова! Когда б меня дождался,

Так не дошло б до этого.

Княжна

Ты, дядя,

Его простил бы? Ты бы за царя

Меня не стал неволить?

Кн. Иван Петрович

За таким

Тебя мне жаль бы видеть было мужем!

Я пожурил бы вас обоих, слова ж

Назад не взял бы. Ошалели братья.

Княжна

Он не пойдет к царице! Не захочет

Он выдать вас!

Кн. Иван Петрович

И самому мне что-то

Не верится; но выдаст иль не выдаст,

Мы ждать не будем; прежде, чем вернулся

Я от царя, все было решено.

Княжна

Не мучь меня – скажи мне, бога ради,

Что ты решил?

Кн. Иван Петрович

Не девичье то дело,

Наташенька; узнаешь после.

Княжна

Дядя,

Твой мрачен вид – ты смотришь так сурово —

Со мной одной по-прежнему ты ласков,

Ты добр со мной; но страшно мне смотреть

Тебе в глаза – хотелось бы по ним

Мне отгадать, что ты задумал?

Кн. Иван Петрович

Тотчас

Князья придут, мне дело с ними есть;

Поди к себе, Наташа.

Княжна

Дай остаться

С тобою мне! Дай потчевать гостей!

Кн. Иван Петрович

Нельзя, Наташа.

Княжна

(про себя)

Господи, ужели

Недаром сердцу чуется беда!

(Уходит.)

Входят братья кн. Ивана Петровича, купцы Голубь и Красильников с другими сторонниками Шуйских. Все останавливаются перед ним в почтительном молчании. Кн. Иван Петрович смотрит на них некоторое время, не говоря ни слова.

Кн. Иван Петрович

(сидя)

Вам ведомо, как дело повернулось:

Схватить нас могут каждый миг. Хотите ль

Погибнуть все или со мной идти?

Все

Князь-государь, приказывай что хочешь —

Мы все с тобой!

Кн. Иван Петрович

Так слушайте ж меня!

Князь Дмитрий, ты сейчас поедешь в Шую,

Сберешь народ, дворян и духовенство

И с лобного объявишь места им,

Что Федор-царь во скудоумье впал

И государить долее не может;

Царем же нам законным учинился

Его наследник Дмитрий Иоанныч,

Пусть крест ему целуют. – Князь Андрей!

Тебя я шлю в Рязань. Сбери войска

И на Москву веди их. – Князь Феодор!

Ты едешь в Нижний! – Князь Иван, ты в Суздаль!

Боярин Головин! Тебя избрал

Я в Углич ехать. Там с Нагими вы

Димитрия объявите царем

И двинетесь, при звоне колокольном,

С ним на Москву, хоругви распустя.

Я со Мстиславским и со князь Васильем

Останусь здесь, чтоб Годунова взять

Под караул.

(К дворецкому.)

Федюк, подай братину!

Во здравье каждому и в добрый путь —

И да живет царь Дмитрий Иоанныч!

Все

(кроме Василия Шуйского)

Да здравствует царь Дмитрий Иоанныч!

Кн. Василий Шуйский

Князь-дядюшка, не в гнев тебе сказать —

Не скоро ль ты решился? Вспомни только —

Сего утра еще ты не хотел

Дойти до этого!

Кн. Иван Петрович

Я был дурак!

Пред кем хотел я уличить Бориса?

Перед царем? Нет на Руси царя!

Кн. Василий Шуйский

Обдумай, князь…

Кн. Иван Петрович

Я все обдумал. Голубь!

Я виноват перед тобой – ты прав!

Как малого мальчишку, тот татарин

Меня провел – он лучше знал царя!

Как удалось тебе уйти?

Голубь

Дорогой,

Князь-батюшка, веревки перетер,

А на плоту, на Красной переправе,

Сшиб двух стрельцов, с повозки прыгнул в воду

И вплавь утек!

Кн. Иван Петрович

Ты вовремя вернулся!

Сегодня же с Красильниковым ты,

И с этими другими молодцами,

Торговых вы подымете людей!

Красильников

Уж положись на нас, князь-государь!

Все поголовно встанем на Бориса!

Кн. Иван Петрович

Лишь смеркнется, готовы будьте все;

Когда ж раздастся выстрел из царь-пушки —

Входите в Кремль.

(К дворецкому)

Федюк, подай стопу!

Во здравье всем!

(Отпивает и передает купцам.)

Купцы

Князь-батюшка! Ты нам

Родной отец! Тобою лишь стоим!

Дай господи тебе сломить Бориса —

И да живет Димитрий-царь!

Кн. Иван Петрович

Аминь!

Купцы уходят.

(Ко Мстиславскому)

Ты, князь, сейчас же выбери надежных

Пятьсот жильцов. Пусть крест они целуют

Царю Димитрию; когда ж стемнеет,

Веди их в Кремль. Я с князь Васильем вместе

Меж тем схвачу Бориса на дому.

Кн. Василий Шуйский

Эй, дядюшка! Ты знаешь, я не трус,

Опасного я не боюся дела —

Но все ж подумай лучше!

Кн. Иван Петрович

Много думать —

От дела отказаться. Нам теперь

Уж нечего раскидывать умами —

И ясен путь открылся перед нами!

ДОМ ГОДУНОВА

Годунов в волнении ходит взад и вперед. Клешнин стоит, прислонясь к печи.

Годунов

Я отрешен! Сам Федор словно нудит

Меня свершить, чего б я не хотел!

Нагие ждут давно моей опалы,

И весть о ней им дерзости придаст.

Они теперь на все решатся. Дмитрий

Им словно стяг, вкруг коего сбирают

Они врагов, и царских и моих.

Того и жди: из Углича пожаром

Мятеж и смуты вспыхнут. Битяговский —

Мне на него рассчитывать нельзя —

Меня продаст он, если не приставлю

За ним смотреть еще кого-нибудь.

Я принужден – я не могу иначе —

Меня теснят…

(К Клешнину)

Ты хорошо ли знаешь

Ту женщину?

Клешнин

На все пригодна руки!

Гадальщица, лекарка, сваха, сводня,

Усердна к богу, с чертом не в разладе —

Единым словом: баба хоть куда!

Она уж здесь. Звать, что ль, к тебе?

Годунов

Не нужно.

Ты скажешь ей, чтобы она блюла

Царевича, а паче примечала б,

Что говорят Нагие. Как царя

Оставил ты?

Клешнин

Над кипой тех бумаг,

Которые отнесть ему велел ты;

То лоб потрет, то за ухом почешет,

И ничего, сердечный, не поймет!

Годунов

Не выдержит.

(Задумывается.)

Мне все на ум приходит,

Что в оный день, когда царя Ивана

Постигла смерть, предсказано мне было.

Оно теперь свершается: помеха

Моя во всем, вредитель мой и враг —

Он в Угличе…

(Опомнившись.)

Скажи ей, чтоб она

Блюла царевича!

Клешнин

А посмотреть

Ее не хочешь, батюшка?

Годунов

Не нужно!

(Про себя.)

«Слаб, но могуч – безвинен, но виновен —

Сам и не сам – потом – убит!»

(К Клешнину.)

Скажи ей,

Чтобы она царевича блюла!

(Уходит.)

Клешнин

(один)

Чтобы блюла! Гм! Нешто я не знаю,

Чего б хотелось милости твоей?

Пожалуй – что ж! Грех на душу возьму!

Я не брюзглив – не белоручка я!

Пока он жив, от Шуйских и Нагих

Не будет нам покоя. Вишь, как крылья

Подрезали! Не ждал я этой рыси

От Федора Иваныча! Конечно,

Не выдержит – а если между тем

Случится что?

(Отворяет дверь.)

Сударыня, войди!

Волохова

(входит с просвирой в руках)

Благослови, владычица святая!

Поклон тебе, боярин, принесла

От Трех святителей, просвирку вот

Там вынула во здравие твое!

Клешнин

(ласково)

Садись сюда, голубушка, спасибо!

Тебе сказали, для чего послал

Я за тобой?

Волохова

(садясь)

Сказали, государь,

Сказали, свет: боярин Годунов

Сменяет, мол, царевичеву мамку,

Меня ж к нему приставить указал.

Уж будь спокоен! Пуще ока стану

Его беречь; и ночи не досплю,

И куса не доем, а уж дитятю

Я соблюду!

Клешнин

Бывала в мамках ты?

Волохова

Лгать не хочу, боярин, не бывала,

А уж куда охоча до детей!

Ребеночек ведь тот же ангел божий!

Сама сынка вскормила своего,

Двадцатый вот пошел ему годок,

Все при себе, под крылышком, держала

До морового года; лишь в тот год

Поопасалась вместе жить.

Клешнин

Что так,

Голубушка!

Волохова

А в этакую пору

Недолго до греха: как раз подсыплет

Чего-нибудь, отпел, похоронил,

Наследство взял – и поминай как звали!

Кому в такое время разбирать!

Клешнин

Ты свахою, голубушка, теперь?

Волохова

Бываю в свахах, батюшка-боярин,

Хвалиться грех, а без меня не много

Играется и свадеб на Москве!

Клешнин

Какую же последнюю ты свадьбу

Устроила?

Волохова

А Шаховского князя

С Мстиславскою княжною, государь.

Клешнин

Не с тою ли, которую вчера

Ты при живой царице за царя

Хотела сватать?

Клешнин

Боже упаси!

Какой тебе разбойник то сказал?

Какой собака, вор и клеветник?

Чтоб у него язык распух! Чтоб очи

Полопались!

Клешнин

(грозно)

Молчи, старуха! Цыц!

Мы знаем все! Покойный государь,

Блаженной памяти Иван Васильич,

На медленном огне тебя бы, ведьму,

Изволил сжечь! Но жалостлив боярин

Борис Феодорович Годунов:

Он вместо казни даст тебе награду,

Когда свою исполнить службу ты

Сумеешь при царевиче.

Волохова

Сумею!

Сумею, батюшка! Сумею, свет!

Уж положися на меня! И мухе

Я на дитятю сесть не дам! Уж будет

И здрав, и сыт, и цел и невредим!

Клешнин

Но если б что не по твоей вине

Случилось с ним…

Волохова

Помилуй, уж чему

При мне случиться!

Клешнин

(значительно)

Он тебе того

В вину бы не поставил!

Волохова смотрит в удивлении.

Слушай, баба:

Никто не властен в животе и смерти —

А у него падучая болезнь!

Волохова

Так как же это, батюшка? Так – что же?

В толк не возьму?

Клешнин

Бери, старуха, в толк!

Волохова

Да, да, да, да! Так, так, боярин, так!

Все в божьей воле! Без моей вины

Случиться может всякое, конечно!

Мы все под богом ходим, государь!

Клешнин

Ступай, карга! С тобой перед отъездом

Увижусь я – но помни: денег вдоволь —

Или тюрьма!

Волохова

Помилуй, государь,

Зачем тюрьма! Уж ты не поскупись,

Ведь наше дело вдовье. Да дозволь уж

Сынка забрать!

Клешнин

Ты в том вольна, ступай!

Волохова

Прости же, государь; уж будешь нами

Доволен! Так! Конечно, так, конечно!

Час неровен, случиться может всяко!

Один лишь бог силен и всемогущ,

Один господь, а наше дело вдовье!

(Уходит.)

Слуга

(докладывает)

Федюк Старков!

Клешнин

Зови его сюда!

Старков входит, занавес опускается.

ЦАРСКИЙ ТЕРЕМ. ПОЛОВИНА ЦАРИЦЫ

Федор сидит за кипою бумаг и обтирает пот с лица. Перед ним стоят государственные печати, большая и малая. Ирина подходит и кладет ему руку на плечо.

Ирина

Ты отдохнул бы, Федор.

Федор

Ничего

Понять нельзя! Борис нарочно мне

Дела такие подобрал! Один лишь

Толковый лист попался: наш гонец

Из Вены пишет: цесарь-де готовит

Подарок мне – шесть обезьян мне шлет.

Аринушка, я их отправлю к Мите!

Ирина

Так ты его не выпишешь?

Федор

Вот видишь,

Аринушка, когда бы согласился

Борис остаться…

Ирина

На его ты место

Еще не выбрал никого?

Федор

Ведь ты же,

Ты ж говорила: лучше подождать.

Ты думала, он сам придет мириться,

А он прислал мне этот ворох дел!

Уж я над ним измучился, и вот

Еще беда: за Шуйским я послал,

За князь Иваном, чтоб помог он мне

Все разобрать, а он велел ответить,

Что нездоров; упрямится, должно быть.

Я вновь послал: челом-де бью ему,

Такое-де есть дело, о котором

Не знает он!

Входит Клешнин.

А, это ты, Петрович!

Откуда ты?

Клешнин

От хворого.

Федор

Откуда?

Клешнин

От хворого от твоего слуги,

От Годунова.

Федор

Разве он хворает?

Клешнин

А как же не хворать ему, когда

Его, за все заслуги, словно пса,

Ты выгнал вон! Здорово, мол, живешь!

Федор

Помилуй, я…

Клешнин

Да что тут говорить!

Ты, батюшка, был от младых ногтей

Суров и крут и сердцем непреклонен.

Когда себе что положил на мысль,

Так уж поставишь на своем, хоть там

Весь свет трещи!

Федор

Я знаю сам, Петрович,

Что я суров…

Кешнин

Весь в батюшку пошел!

Федор

Я знаю сам – но неужель Борис

Не помирится, если я скажу,

Что виноват?

Клешнин

Он столького не просит.

Лишь прикажи мне приложить печать

Вот к этому листу о взятье Шуйских

Немедленно под стражу – и он снова

Тебе слуга!

Федор

Как? Он не перестал

Подозревать?

Клешнин

Царь! Тут не подозренье,

Тут полная улика налицо!

Старков, дворецкий князь Ивана, нам

Сейчас донес, что князь Иван сегодня

Решил признать царенка государем,

Тебя ж решил с престола до утра

Согнать долой. Ты, батюшка, Старкова

Хоть сам спроси!

Федор

Уж эти мне доносы!

Я в первый раз Старкова имя слышу,

А Шуйского звучит повсюду имя,

Как колокол. Ужели хочешь ты,

Чтоб я какому-то Старкову боле,

Чем Шуйскому, поверил?

Клешнин

Верь не верь,

Я говорю тебе: когда их всех

Ты не велишь сейчас же…

Стольник

(докладывает)

Князь Иван

Петрович Шуйский!

Клешнин

Как? Он сам?

Федор

(радостно)

Пришел!

Пришел, Аринушка!

Клешнин

Вели его

Под стражу взять!

Федор

Стыдись, стыдись, Петрович!

(К стольнику.)

Пускай войдет!

(К Клешнину.)

Я при тебе его

Сейчас спрошу.

Входит кн. Иван Петрович.

Здорово, князь Иван!

Вообрази: есть на тебя донос —

Кн. Иван Петрович смущается.

Но я ему не верю. Я хочу,

Чтоб ты мне сам сказал, что предо мною

Ты чист теперь, как ты пред целым светом

Всегда был чист, и слова твоего

С меня довольно.

Кн. Иван Петрович

Государь…

Федор

Ты, князь,

Меня пойми: ведь я не сомневаюсь,

Я лишь хочу…

Клешнин

Нет, батюшка, позволь!

Уж коль на то пошло, дай лучше мне

Его спросить: князь-государь! Ты можешь

Поцеловать царю вон ту икону,

Что изменить не думал ты ему?

Кн. Иван Петрович

Допрашивать меня не признаю

Я права за тобой.

Федор

Князь, то не он —

То я прошу тебя!

Клешнин

Вот я икону

Сейчас сыму…

Федор

Не нужно тут иконы.

Скажи по чести мне, по чести только!

Ну, князь!

Кн. Иван Петрович

Уволь меня!

Ирина

(которая не спускала глаз с Шуйского)

Свет-государь,

Зачем таким вопросом оскорблять

Того, чья доблесть всем давно известна?

Не спрашивай его – потребуй только,

Чтоб он тебе святое слово дал

И впредь остаться верным, как он верен

Доселе был!

Федор

Нет, я хочу, Арина,

Вот этого порядком пристыдить.

Скажи мне, князь, по чести мне скажи:

Задумал ты что-либо надо мною?

Да говори ж!

Клешнин

По чести! Слышишь, князь?

(Про себя.)

А по иконе было бы вернее!

Ирииа

(к Федору)

Свет-государь…

Федор

Ну, князь?

Кн. Иван Петрович

Уволь меня!

Федор

Нет, не уволю!

Клешнин

Ты, чай, трусишь, князь?

Федор

Какое трусит? Он упрям и крут,

Да я его и круче и упрямей!

Нашла коса на камень, и, доколе

Он мне не даст ответа, я его

Не выпущу отсель!

Кн. Иван Петрович

Так знай же все!

Федор

(с испугом)

Что? Что ты хочешь?..

Кн. Иван Петрович

Да! Ты слышал правду —

Я на тебя встал мятежом!

Федор

Помилуй…

Кн. Иван Петрович

Ты слабостью своею истощил

Терпенье наше! Царство отдал ты

В чужие руки – ты давно не царь,

И вырвать Русь из рук у Годунова

Решился я!

Федор

(вполголоса)

Тс! Тише!

(Указывая на Клешнина.)

Не при нем!

Не говори при нем – Борису он

Расскажет все!

Клешнин

Да продолжай же, князь!

Федор

Молчи, молчи! Глаз на глаз скажешь мне!

Клешнин

Царь ждет ответа!

Кн. Иван Петрович

Да! Сегодня брата

Я твоего признал царем!

Федор

Петрович!

Не верь ему! Не верь ему, Арина!

Кн. Иван Петрович

Теперь тебя о милости единой

За прежние заслуги я прошу:

Один лишь я виновен! Не вели

Сторонников моих казнить – не будут

Они тебе опасны без меня!

Федор

Что ты несешь? Что ты городишь? Ты

Не знаешь сам, какую небылицу

Ты путаешь!

Кн. Иван Петрович

Не вздумай, государь,

Меня простить. Я на тебя бы снова

Тогда пошел. Царить не можешь ты —

А под рукою Годунова быть

Я не могу!

Клешнин

(про себя)

Вишь, княжеская честь!

И подгонять не надо!

Федор

(берет Шуйского в сторону)

Князь, послушай:

Лишь потерпи немного – Мите только

Дай подрасти – и я с престола сам

Тогда сойду, с охотою сойду,

Вот те Христос!

Клешнин

(подходит к столу и берет печать)

Прихлопнуть, что ль, приказ?

Федор

Какой приказ? Ты ничего не понял!

Я Митю сам велел царем поставить!

Я так велел – я царь! Но я раздумал;

Не надо боле; я раздумал, князь!

Клешнин

Да ты в уме ль?

Федор

(на ухо Шуйскому)

Ступай! Да ну, ступай же!

Все на себя беру я, на себя!

Да ну, иди ж, иди!

Кн. Иван Петрович

(в сильном волнении)

Нет, он святой!

Бог не велит подняться на него —

Бог не велит! Я вижу, простота

Твоя от бога, Федор Иоанныч,—

Я не могу подняться на тебя!

Федор

Иди, иди! Разделай, что ты сделал!

(Вытесняет его из комнаты.)

Клешнин

(подымая печать над приказом)

Царь-батюшка, вели скрепить приказ!

Не дай ему собрать войска! Царица,

Скажи ему, что участь государства

В приказе сем!

Ирина

В нем нет уже нужды!

Гроза прошла, не враг нам боле Шуйский!

Федор

Петрович, слышишь? Слышал ты, Петрович?

Аринушка, ты ангел! От тебя

Ничто не скроется, ты все заметишь

И все поймешь! Да, Шуйский нам не враг!

Шум за дверью. Сенная девушка вбегает в испуге.

Сенная девушка

Царица, спрячься! Схоронись! Какой-то

Вломился в терем сумасшедший!

Голос Шаховского

(за сценой)

Прочь!

Прочь! Не держите! Я хочу к царице!

В дверях показывается Шаховской, удерживаемый несколькими слугами. Он их отталкивает и бросается Ирине в ноги.

Шаховской

Прости меня, прости меня, царица!

Напрасно я от самого утра

К тебе прошусь!

Федор

Да это Шаховской!

Слуги

(вбегают со стрельцами)

Хватайте вора!

Федор

Тише, тише, люди!

Здесь вора нет!

(К Шаховскому)

Скажи мне, растолкуй,

Чего ты хочешь?

Шаховской

Царь! Казни меня —

Казни меня, но выслушай! Тебя

Хотят с твоей царицей развести!

Федор

Ты бредишь, князь!

Клешнин

(про себя)

Так вот оно в чем дело!

(К Федору.)

Царь, выслушай его!

Шаховской

Мою невесту

Они хотят посватать за тебя!

Федор

Кто? Кто они?

Шаховской

Дядья моей невесты,

Княжны Мстиславской, Шуйские-князья!

Федор

Да ты и впрямь помешан, князь!

Шаховской

(встает и подает бумагу)

Вот, вот

Их челобитня! Матушка-царица!

Вели невесту мне отдать! Вели,

Царь-государь, сегодня же – сейчас же

Нас обвенчать!

Клешнин

Об этой челобитне

Слыхали мы. Позволь-ка поглядеть!

(Берет бумагу в руку и, просмотрев, обращается к Федору.)

Вот, батюшка, ты говорил сейчас,

Твоя царица знает князь Ивана —

А на поверку вышло, что не знает!

Ее, сердечную, ее, голубку,

Ее, которая сейчас, как ангел,

Стояла за него, – ее он хочет,

Как грешную, преступную жену,

Как блудницу, с тобою развести,

Тебе ж свою племянницу посватать!

Не веришь, батюшка? Смотри, читай!

(Подает Федору бумагу.)

Федор

(читает)

«Ты новый брак прими, великий царь,

Мстиславскую возьми себе в царицы…

Ирину ж Годунову отпусти

Во иноческий чин…»

Клешнин

Ты руку знаешь

Иван Петровича? Читай же подпись!

Федор

(читает)

«И в том тебе соборне бьем челом

И руки прилагаем: Дионисий,

Митрополит всея Руси… Крутицкий

Архиепископ Варлаам… Князь…» Что?

(Дрожащим голосом.)

«Князь… Князь Иван… Иван Петрович Шуйский»!

Его рука! Он также подписался!

Аринушка, он подписался!

(Падает в кресла и закрывает лицо руками.)

Ирина

Федор…

Федор

Он! Он! Пускай бы кто другой, но он!

Нас разлучить с тобой!

(Плачет.)

Ирина

Опомнись, Федор!

Федор

Тебя сослать!

Ирина

Мой царь и господин!

Не ведаю сама, что это значит,—

Но ты подумай: если князь Иван

Сейчас хотел свести тебя с престола,

Он мог ли мыслить выдать за тебя

Мстиславскую?

Федор

Тебя – мою Ирину —

Тебя постричь!

Ирина

Ведь этого не будет!

Федор

(вскакивая)

Не будет! Нет! Не дам тебя в обиду!

Пускай придут! Пусть с пушками придут!

Пусть попытаются!

Ирина

Свет-государь,

Напрасно ты тревожишься. Кто может

Нас разлучить? Ты царь ведь!

Федор

Да, я царь!

Они забыли, что я царь! Петрович,

Где тот приказ?

(Бежит к столу и прикладывает печать к приказу.)

На! На! Отдай Борису!

Ирина

Что сделал ты…

Федор

Под стражу их! В тюрьму!

Ирина

Мой господин! Мой царь! Не торопись!

Федор

В тюрьму! В тюрьму!

Шаховской

(выходя из оцепенения)

Царь-государь, помилуй!

Я не того просил! Я о невесте

Тебя просил!

Федор

Борис вас разберет!

Шаховской

Он изведет их! Он погубит Шуйских!

Федор

Всех разберет он!

Шаховской

Я палач им буду!

Царь, смилуйся!

Федор

В тюрьму! В тюрьму их!

Шаховской

Боже!

Что сделал я!

(Убегает.)

Ирина

Свет-государь, послушай —

Верни его! Верни ты Клешнина!

Не торопись! Не посылай ты Шуйских

Теперь в тюрьму, теперь, когда они

Обвинены в измене!

Федор

Ни-ни-ни,

Аринушка! И не проси меня!

Ты этого не разумеешь! Если

Я подожду, я их прощу, пожалуй,—

Я их прощу – а им нужна наука!

Пусть посидят! Пусть ведают, что значит

Нас разлучать! Пусть посидят в тюрьме!

(Уходит.)

БЕРЕГ ЯУЗЫ

Через реку живой мост. За рекой угол укрепления с воротами. В стороне рощи, мельницы и монастыри. По мосту проходят люди разных сословий. Курюков идет с бердышом в руках. За ним гусляр.

Курюков. Стой здесь, парень, налаживай гусли, а как соберется народ, зачинай песню про князь Иван Петровича! Господи, благослови! Господи, помоги! Вот до чего дожить довелось!

Гусляр строит гусли; Курюков осматривает бердыш.

Ишь, старый приятель! От самого от блаженной памяти от Василь Иваныча не сымал тебя со стены, аж всего ржавчина съела. А вот сегодня еще послужишь. Ну, перебирай лады, парень, вона народ подходит!

Посадский (подходит к Курюкову). Доброго здоровья дедушке Богдану Семенычу! Что это у тебя за бердыш?

Курюков. Внучий бердыш, батюшка, внучий бердыш! Татары, слышно, оказались. Внуку-то, вишь, некогда, так я-то вот и взялся его бердыш на справку снести, да вот парня послушать остановился.

Посадский. А близко нешто татары?

Курюков. Близко, слышно.

Другой посадский. А кого навстречу пошлют?

Третий посадский. Чай, опять князь Иван Петровича?

Курюков. Годунова пошлют!

Первый. Что ты, помилуй, Богдан Семеныч!

Курюков (злобно). А что? Чем Годунов вам не воевода?

Третий. Где ж ему супротив Иван Петровича?

Курюков. Ой ли? (К гусляру.) Ну, что ж песня-то? Песня?

Гусляр (поет)

Копил король, копил силушку,

Подходил он под Опсков-город,

Подошедши, похваляется:

«Уж собью город, собью турами,

Воеводу, князя Шуйского,

По рукам и по ногам скую,

Царство русское насквозь пройду!»

Один из народа. Царство русское насквозь пройду! Ха-ха! Малого захотел!

Другой. Иван Петровича скую! Да, скуешь его! Попробуй!

Курюков (к гусляру). Ну, парень!

Гусляр (продолжает)

То не божий гром над Опсковом гремит,

Бьют о стены то ломы железные,

Ядра то каленые сыплются!

Женщина. Пресвятая богородица, какие страхи!

Гусляр (продолжает)

А не млад то светел месяц зарождается,

Государь то Иван Петрович-князь

На стене городской проявляется.

Он идет по стене, не сторонится,

Ядрам сустречь глядит, не морщится.

Один. Да, этот не морщился!

Гусляр (продолжает)

Целовали мы крест сидеть до смерти —

Не сдадим по смерть Опскова-города!

Один. И не сдали Пскова, не сдали!

Другой. Святые угодники боронили его!

Женщина. Матерь божия покрывала!

Курюков. А кто сидел-то в нем, православные? Кто сидел-то в нем?

Один. Одно слово: Иван Петрович!

Курюков. То-то!

Гусляр (продолжает)

И пять месяцев король облегает Псков,

На шестой повесил голову.

А тем часом князь сделал вылазку

И побил всю силу литовскую,

Насилу король сам-третий убежал.

Бегучи, он, собака, заклинается:

«Не дай, боже, мне на Руси бывать,

Ни детям моим, ни внучатам,

Ни внучатам, ми правнучатам!»

Один. И поделом ему! Знай наших! Знай князь Иван Петровича!

Гусляр (заканчивает)

Слава на небе солнцу высокому!

Слава на земле Иван Петровичу!

Слава всему народу христианскому!

Один. Слава, воистину слава! Вот утешил, добрый человек!

Другой. Воздал честь, кому честь подобает! (Кладет ему деньги в шапку.) На тебе, добрый человек!

Все. Прими ж и от нас! И от меня! И от меня!

Все бросают деньги в шапку гусляра.

Один. Братцы, смотри, кто это сюда скачет?

Другой. Ишь, как плетью жарит коня! Должно быть, гонец!

Гонец (верхом). Место! Место! Раздайтесь на мосту!

Посадский. Эй, друг, откуда? С чем едешь?

Гонец. От Тешлова! Татары Оку перешли, на Москву идут! Место! Место!

Все раздаются. Гонец скачет по мосту в город.

Один. Ишь, притча какая! Чай, скоро подступят!

Женщина (голосит). Ой, господи-светы! Ой, батюшки мои! Опять выжгут наши слободы!

Третий. Ну, расхныкалась! Нешто мы не видывали их! А князь-то Иван Петрович на что?

Четвертый. Король-то небось почище татар, а и тот от Иван Петровича поджамши хвост убежал!

Третий. Не родился еще тот, кто бы сломил Иван Петровича!

Курюков (выступает вперед). Родился, православные, родился! Родился он, окаянный! Сломил он Иван Петровича! Сковал его, света нашего! По рукам и по ногам сковал!

Народ. Что ты, дедушка, господь с тобой! Кто смеловал обидеть Иван Петровича!

Курюков. Годунов, православные, Годунов! Годунов хочет извести его! Сейчас его, отца нашего, в слободскую тюрьму поведут, здесь, по мосту, поведут!

Шум и говор в народе.

Вспомяните, детушки, кто всегда стоял за вас! Кто вас от лихих судей боронил? От старост и воевод? От приставов и от целовальников? Кто не пустил короля на Москву? Кто татар столько раз отгонял? Шуйские стояли за нас, православные! Да есть ли кто на целом свете супротив Шуйских? А к кому ноне примкнулись князья и бояре нашему ворогу, Годунову, отпор дать? Пропадем мы без Шуйских, детушки!

Голоса в народе. Не дадим в обиду Шуйских! Не дадим в обиду отца нашего, князь Иван Петровича!

Курюков. Так отобьем же его у Годунова, православные, да на руках домой понесем!

Народ. Отобьем!

Курюков. Постоим за Шуйских, как при Олене Васильевне стояли! Вот он, православные! Вот он, отец наш, Иван Петрович! Вот он, с братьями, в кандалах идет!

Из городских ворот выезжают бубенщики. За ними едет Туренин. За Турениным стрельцы ведут кн. Ивана Петровича и других Шуйских (кроме Василья) в кандалах.

Туренин (к народу). Раздайтесь на мосту! Что дорогу загородили!

Курюков. Батюшка, князь Иван Петрович! Говорил я тебе, не мирись! Говорил, родимый, не мирись с Годуновым!

Народ. Правое твое дело, Иван Петрович, а мы за тебя!

Гуренин. Раздайтесь, смерды! По царскому указу Шуйских в тюрьму ведем!

Народ. По царскому? Неправда! По Годунова указу!

Туренин (стрельцам). Разогнать народ!

Курюков. Стойте дружно, православные! Кричите: Шуйские живут!

Народ. Шуйские живут! Выручим отца нашего!

Курюков. Ну, теперь за мной, как при Олене Васильевне! Шуйские! Шуйские! (Бросается с бердышом на стрельцов.)

Народ (бросаясь за ним). Шуйские! Шуйские!

Туренин (к стрельцам). Руби воров! Кидай их в воду!

Свалка.

Курюков (падая с моста). Шуйские! Господи, прими мою душу!

Кн. Иван Петрович. Смирно, детушки! Слушайте меня!

Народ. Отец ты наш! Не дадим тебя в обиду!

Кн. Иван Петрович. Слушайте меня, детушки, разойдитесь! То воистину царская воля! Не губите голов ваших!

Туренин. Вперед!

Кн. Иван Петрович. Погоди, князь, дай последнее слово к народу сказать. Простите, московские люди, не поминайте лихом! Стояли мы за вас до конца, да не дал бог удачи; новые порядки начинаются. Покоритесь же воле божией, слушайтесь царских указов, не подымайтесь на Годунова. Теперь не с кем вам идти на него и некому будет отстаивать вас. А терплю я за вину мою, в чем грешон, за то и терплю. Не в том грешон, что с Годуновым спорил, а в том, что кривым путем пошел, хотел царицу с царем развести. А потом и хуже того учинил, на самого царя поднялся! Он – святой царь, детушки, он – от бога царь, и царица его святая. Дай им, господи, много лет здравствовать! (К Туренину.) Ну, теперь, князь, идем. Простите, московские люди!

Народ. Батюшка! Отец наш! На кого ты нас, сирот, покидаешь!

Туренин. Бейте в бубны!

Бубенщики бьют в бубны. Народ расступается. Шуйских проводят через сцену. Из городских ворот выбегает Шаховской, без шапки, в одной руке сабля, в другой пистолет. За ним Красильников и Голубь с рогатинами.

Шаховской (вне себя). Где князь Иван Петрович?

Один из народа. A нa что тебе? Выручать, что ли? Опоздал, боярин!

Другой (указывая на сцену). Эвот, сейчас тюремные ворота за ним захлопнулись!

Шаховской. Так за мной, люди! Раскидаем тюрьму по бревнам!

Красильников. Чего ребята, задумались? Аль не знаете нас?

Голубь. Это князь Шаховской, а нас вы знаете!

Говор в народе. А что ж, братцы! И в самом деле! Нас-то много, как не выручить! Идем, что ли, за князем?

Шаховской. К тюрьме, ребята! Шуйские живут!

Народ. Шуйские! Шуйские!

Все бегут за Шаховским.

Действие пятое

ПОКОЙ В ЦАРСКОМ ТЕРЕМЕ

Годунов и Клешнин.

Годунов

Сторонники захвачены ли Шуйских?

Клешнин

Быкасовы, Урусовы-князья,

И Татевы, и Колычевы все

Уже сидят. Не удалось накрыть лишь

Головина – пропал, как не бывало!

Мстиславского ж ты трогать не велел.

Слуга

(докладывает Годунову)

По твоему боярскому указу,

Василь Иваныч Шуйский приведен.

Годунов

Впустить его.

(К Клешнину.)

Ты нас одних оставишь.

Клешнин и слуга уходят. Василий Шуйский входит.

Здорово, князь. Мне ведомо, что дядю

От заговора воровского ты

Удерживал. Хвалю тебя за это.

Василий Шуйский

Царю быть верным крест я целовал.

Годунов

И доводить на ворогов на царских.

Но ты на князь Ивана не довел.

Василий Шуйский

Я знал, боярин, что через Старкова

Все ведомо тебе.

Годунов

А знал ли ты,

Что этот лист мне также ведом?

Василий Шуйский

Знал.

Годунов

(показывая ему бумагу)

Ты сознаешься в подписи своей?

Василий Шуйский

Не в ней одной. Я сознаюсь, боярин,

Что челобитня эта мной самим

Затеяна. Зачем мне запираться?

Тебе хотел я службу сослужить:

Когда дядья в союз вошли с владыкой,

А к ним Москва пристала, каждый свой

Давал совет; нашлися и такие,

Что в Угличе признать царем хотели

Димитрия. Чтоб отвратить беду,

Я предложил им эту челобитню.

Зачем ее ты не дал нам подать?!

Ты знал о ней! Царя б ты подготовил,

Он нас бы выслушал, нам отказал бы,

И все бы кончилося тихо.

Годунов

Гладко

Ты речь ведешь. Я верю ли тебе

Или не верю – в этом нет нужды.

Ты человек смышленый; ты уж понял,

Что провести меня не так легко

И что со мной довольно трудно спорить.

В моих руках ты. Но не буду трогать

За прошлое тебя и обещаний

Не требую на будущее время.

Как прибыльней тебе: со мной ли быть

Иль на меня идти – об этом ты

Рассудишь сам. Подумай на досуге.

Василий Шуйский

Борис Феодорыч! О чем мне думать?

Я твой слуга!

Годунов

Мы поняли друг друга.

Прости ж теперь, на деле я увижу,

Ты искренно ли говорил.

Василий Шуйский уходит.

Слуга

(докладывает)

Боярин,

Царица к милости твоей идет!

Входит Ирина, в сопровождении нескольких боярынь. Годунов опускается перед ней на колени.

Годунов

Великая царица, я не ждал

Прихода твоего…

Ирина

(к боярыням)

Оставьте нас.

Боярыни уходят.

Брат, не тебе – мне на коленях быть

Перед тобой приходится!

Годунов

(вставая)

Сестра,

Зачем ко мне пришла ты без доклада?

Ирина

Прости меня – мне дорог каждый миг —

Тебя просить пришла я, брат!

Годунов

О чем?

Ирина

Ужели ты погубишь князь Ивана?

Годунов

В своей измене сам сознался он.

Ирина

Он в ней раскаялся! Его мы слову

Поверить можем. Благостью царевой

Он побежден. Чего боишься ты?

Ужель опять ко дням царя Ивана,

К дням ужаса, вернуться ты б хотел?

Им срок прошел! Не благостью ли Федор

Одной силен? Не за нее ли любит

Его народ? А Федорова сила —

Она твоя! Для самого себя

Ее беречь ты должен! Ею ныне,

Лишь ей одной, мы с Шуйскими достигли,

Чего достичь не смог бы страхом казни

Сам царь Иван!

Годунов

Высокая гора

Был царь Иван. Из недр ее удары

Подземные равнину потрясали

Иль пламенный, вдруг вырываясь, сноп

С вершины смерть и гибель слал на землю.

Царь Федор не таков! Его бы мог я

Скорей сравнить с провалом в чистом поле.

Расселины и рыхлая окрестность

Цветущею травой сокрыты, но,

Вблизи от них бродя неосторожно,

Скользит в обрыв и стадо и пастух.

Поверье есть такое в наших селах,

Что церковь в землю некогда ушла,

На месте ж том образовалась яма;

Церковищем народ ее зовет,

И ходит слух, что в тихую погоду

Во глубине звонят колокола

И клирное в ней пенье раздается.

Таким святым, но ненадежным местом

Мне Федор представляется. В душе,

Всегда открытой недругу и другу,

Живет любовь, и благость, и молитва,

И словно тихий слышится в ней звон.

Но для чего вся благость и вся святость,

Коль нет на них опоры никакой!

Семь лет прошло, что над землею русской

Как божий гнев пронесся царь Иван.

Семь лет с тех пор, кладя за камнем камень,

С трудом великим здание я строю,

Тот светлый храм, ту мощную державу,

Ту новую, разумную ту Русь,—

Русь, о которой мысля непрестанно,

Бессонные я ночи провожу.

Напрасно все! Я строю над провалом!

В единый миг все может обратиться

В развалины. Лишь стоит захотеть

Последнему, ничтожному врагу —

И он к себе царево склонит сердце,

И мной в него вложенное хотенье

Он изменит. Врагов же у меня

Немало есть – не все они ничтожны —

Ты наглость знаешь дерзкую Нагих,

Ты знаешь Шуйских нрав неукротимый —

Не прерывай меня – я Шуйских чту —

Но доблесть их тупа и близорука,

Избитою тропой они идут,

Со стариной сковало их преданье —

И при таком царе, каков царь Федор,

Им места нет, быть места не должно!

Ирина

Ты прав, Борис, тебе помехой долго

Был князь Иван; но ты уж торжествуешь!

Его вина, которой ныне сам

Стыдится он, порукой нам, что нет

У Федора слуги вернее!

Годунов

Верю;

Он вновь уже не встанет мятежом,

Изменой боле царского престола

Не потрясет – но думаешь ли ты,

Перечить мне он также отказался?

Ирина

Ты поборол его, тобой он сломан,

В темнице он; ужели мщенья ты

Послушаешь?

Годунов

Я мщения не знаю,

Не слушаю ни дружбы, ни вражды;

Перед собой мое лишь вижу дело

И не своих, но дела моего

Гублю врагов.

Ирина

Подумай о его

Заслугах, брат!

Годунов

За них приял он честь.

Ирина

К стенам Москвы с ордою подступает

Ногайский хан. Кто даст ему отпор?

Годунов

Не в первый раз Москва увидит хана.

Ирина

От Шуйского от одного она

Спасенья ждет.

Годунов

Она слепа сегодня,

Как и всегда. Опаснее, чем хан,

Кто в самом сердце царства подрывает

Его покой; кто плевелом старинным

Не устает упорно заглушать

Величья нового посев. Ирина!

В тебе привык я ум высокий чтить

И светлый взгляд, которому доступны

Дела правленья. Не давай его

Ты жалости не дельной помрачать!

Я на тебя рассчитывал, Ирина!

Доселе ты противницей моею

Скорее, чем опорою, была;

Ты думала, что Федор государить

Сам по себе научится; тебе

Внутри души казалося обидным,

Что мною он руководим; но ты

Его бессилье видишь. Будь же ныне

Помощницей, а не помехой мне.

Недаром ты приставлена от бога

Ко слабому царю. Ответ тяжелый

Есть на тебе. Ты быть должна царицей —

Не женщиной! Ты Федора должна

Склонить теперь, чтоб отказался он

От всякого вступательства за Шуйских!

Ирина

Когда б могла я думать, что нужна

Погибель их для блага государства,

Быть может, я в себе нашла бы силу

Рыданье сердца подавить, но я

Не верю, брат, не верю, чтобы дело

Кровавое пошло для царства впрок,

Не верю я, чтоб сам ты этим делом

Сильнее стал. Нет, тяжким на тебя

Оно укором ляжет! Помогать

Избави бог тебе! Нет, я надеюсь

На Федора!

Годунов

Со мною хочешь снова

Ты врозь идти?

Ирина

Пути различны наши.

Годунов

Придет пора, и ты поймешь, Ирина,

Что нам один с тобою путь.

(Отворяет дверь и говорит за кулисы.)

Царица

Зовет своих боярынь!

Боярыни входят.

Ирина

Брат, прости!

Годунов

(с низким поклоном)

Прости меня, великая царица!

ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД АРХАНГЕЛЬСКИМ СОБОРОМ

Нищие толпятся у входа. В глубине сцены виден народ.

Один нищий. Скоро ль выйдет царь?

Слепой. Слышишь, панихиду служат по покойном государе; уж вечную память пропели; должно быть, сейчас выйдет.

Другой нищий. А кто служит панихиду-то?

Слепой. Иов служит Ростовский. Его, слышно, и в митрополиты поставят, а владыку сведут.

Первый нищий. Дионисия-то сведут?

Слепой. Да, сведут. И Дионисия и Варлаама Крутицкого сведут. Годунову, вишь, неугодны стали, за Шуйских вступались!

Четвертый (на костылях, протесняется вперед). Братие! Слышали, что на Красной площади деется?

Слепой. А чему там деяться?

Четвертый. Купцам головы секут!

Первый. Каким купцам?

Четвертый. Ногаевым! Красильникову! Голубю, отцу с сыном! Еще других повели!

Все. Господи, твоя воля! Да за что ж это?

Четвертый. За то, что за Шуйских стояли. Сами-то Шуйские уж в тюрьме сидят!

Первый. Боже их помилуй! А царь-то что же?

Четвертый. Годунов обошел царя!

Все. Место! Место! Царица идет!

Нищие сторонятся, Ирина подходит со Мстиславской; за ней боярыни. Стольник идет впереди и раздает милостыню.

Ирина. Стой здесь, княжна. Выйдет царь, поклонись ему в ноги и проси за дядю.

Княжна. Государыня-царица, награди тебя господь, что привела ты меня!

Ирина. Не бойся, дитятко, царь милостив. Что же ты так дрожишь? Дай я тебе поднизи подправлю; и косу-то растрепала ты свою!

Княжна. Царица-матушка, сердце замирает; научи меня, как царю сказать?

Ирина. Как у тебя на сердце, так и скажи, дитятко. Где жених твой? Ему бы теперь с тобою быть!

Княжна. Не видала я его, царица, с той самой ночи, с того часа, как… (Закрывает лицо и рыдает.)

Ирина. Бедная ты! И ему-то каково! Чай, теперь умереть бы рад, чтобы свое дело поправить!

Княжна. Воздай тебе матерь божия, что жалеешь ты нас!

Трезвон во все колокола. Бояре выходят из собора. Двое из них раздают милостыню. За ними идет Федор.

(Вполголоса.) Теперь, царица?

Ирина. Нет еще, подождем, дитятко; видишь, он помолиться хочет.

Федор

(становится на колени, лицом к собору)

Царь-батюшка! Ты, скольким покаяньем,

Раскаяньем и мукой искупивший

Свои грехи! Ты, с богом ныне сущий!

Ты царствовать умел! Наставь меня!

Вдохни в меня твоей частицу силы

И быть царем меня ты научи!

(Встает и хочет идти.)

Ирина

(ко Мстиславской)

Княжна, теперь!

Княжна

(бросается в ноги Федору)

Царь-государь, помилуй!

Федор

Чего тебе, боярышня? Встань, встань!

Княжна

Помилуй дядю моего!

Федор

Кто ты?

Кто дядя твой?

Княжна

Иван Петрович Шуйский!

Федор

Так ты княжна Мстиславская? Да, да,

Я узнаю тебя!

Ирина

(становится на колени)

Свет-государь!

Она тебя со мною вместе молит

За князь Иван Петровича!

Федор

Арина,

Что ты, Арина? Встань! Вставайте обе!

Я князь Иван Петровича прощу,

Но надобно, чтобы в тюрьме немного

Он посидел!

Ирина

Свет-государь, прости

Его теперь! Пошли за ним сейчас же!

Вели ему оборонять Москву,

Как некогда он Псков оборонял!

Федор

Ну, хорошо, Арина, я и сам

Хотел послать за ним – немного позже

Хотел послать – но для тебя, Арина,

Пошлю сейчас.

(К Годунову.)

Борис, пошли за ним!

Годунов

Великий царь, ты сам же нам дозволил

Начать сперва над Шуйскими допрос.

Он начался…

Федор

Он должен прекратиться.

Годунов

Но, государь…

Федор

Ты слышал мой приказ?

Годунов

Великий царь…

Федор

Не вовремя ты вздумал

Перечить мне. От нынешнего дня

Я буду царь. Советы все и думы

Я слушать рад, но только слушать их —

Не слушаться! Где пристав князь Ивана?

Где князь Туренин?

Клешнин

Эвот, он идет!

Подходит Туренин.

Федор

(к Туренину)

Сейчас всех Шуйских освободить! Ивана ж

Петровича ко мне прислать!

Туренин не трогается с места.

Ты слышишь?

Чего ты ждешь?

Туренин

Великий царь…

Федор

Как смеешь

Еще стоять ты предо мной, когда

Тебя я шлю!

Туренин

Великий государь,

Не властен я твою исполнить волю…

Иван Петрович…

Федор

Ну?

Туренин

Он сею ночью…

Федор

Что – сею ночью? Говори! Ну, что?

Туренин

Он сею ночью петлей удавился!

Княжна

Святая матерь божья!

Туренин

Государь,

В том виноваты, что недосмотрели;

Мы береглися, как народ его бы

Не свободил; вчера толпу отбили;

Привел ее с купцами Шаховской,

Да кабы я не застрелил его,

Вломились бы!

Княжна падает в обморок.

Федор

(смотрит страшно на Туренина)

Князь Шуйский удавился?

Иван Петрович? Лжешь! Не удавился —

Удавлен он!

(Хватает Туренина обеими руками за ворот.)

Ты удавил его!

Убийца! Зверь!

(К Годунову.)

Ты ведал это?

Годунов

Бог

Свидетель мне – не ведал.

Федор

Палачей!

Поставить плаху здесь, перед крыльцом!

Здесь, предо мной! Сейчас! Я слишком долго

Мирволил вам! Пришла пора мне вспомнить,

Чья кровь во мне! Не вдруг отец покойный

Стал грозным государем! Чрез окольных

Он грозен стал – вы вспомните его!

Гонец, весь запыленный, с грамотой в руках, поспешно подходит к Годунову.

Гонец

Из Углича, боярину Борису

Феодорычу Годунову!

Федор

(вырывая грамоту у гонца)

Дай!

Когда сам царь стоит перед тобой,

Так нету здесь боярина Бориса!

(Глядит в грамоту и начинает дрожать.)

Аринушка, мое неясно зренье —

Не вижу я – мне кажется, я что-то

Не так прочел – в глазах моих рябит —

Прочти ты лучше!

Ирина(взглянув в грамоту)

Боже милосердый!

Федор

Что там, Арина? Что?

Ирина

Царевич Дмитрий…

Федор

Упал на нож? И закололся? Так ли?

Ирина

Так, Федор, так!

Федор

В падучем он недуге

Упал на нож? Да точно ль так, Арина?

Ты, может быть, не так прочла – дай лист!

(Смотрит в грамоту и роняет ее из рук.)

До смерти – да – до смерти закололся!

Не верится! Не сон ли это все?

Брат Дмитрий мне заместо сына был —

У нас с тобой ведь нет детей, Арина!

Ирина

Всю Русь господь бедою посетил!

Федор

Его любил, как сына, я – его —

Хотел к себе я взять, но там оставил —

Там, в Угличе. – Иван Петрович Шуйский

Мне говорил не оставлять его!

Что скажет он теперь? Ах, да бишь! Он

Уж ничего не скажет – он удавлен!

Годунов

(который между тем поднял и прочел грамоту)

Великий царь…

Федор

Ты, кажется, сказал:

Он удавился? Митя ж закололся?

Арина, а? Что, если…

Годунов

Государь,

Тебе сейчас отправить в Углич надо

Кого-нибудь…

Федор

Зачем? Я сам отправлюсь!

Я сам хочу увидеть Митю! Сам!

Я никому не верю!

Ратник подходит к Годунову.

Ратник

По дороге

Серпуховской маячные дымы

Виднеются!

Годунов

Великий государь,

То хан идет. Чрез несколько часов

Его полки Москву обложат. Ехать

Не можешь ты теперь.

Клешнин

Царь-государь,

Пошли меня, холопа твоего!

Я, батюшка, хоть прост, а что увижу,

То и скажу!

Годунов

А розыск учинить

Об этом деле мог бы князь Василий

Иваныч Шуйский. Пусть поедут оба

И разберут, чьей в Угличе виной

Беда случилась!

Федор

(с недоумением)

Вправду? Вправду хочешь

Послать ты в Углич Шуйского, Василья?

Послать племянника того, кого ты —

Кого они сегодня ночью…

(Бросается Годунову на шею.)

Шурин!

Прости меня! Я грешен пред тобой!

Прости меня – мои смешались мысли —

Я путаюсь – я правду от неправды

Не отличу! Аринушка моя,

Поди ко мне. Петрович, поезжай

Со князь Васильем. Князь Василий, что бишь

Тебе хотел сказать я? Позабыл!

Да, вот что: я послал на той неделе

Игрушек Мите —

(рыдает)

я хотел бы знать —

Хотел бы знать, успел ли он – успел ли…

Княжна

(которую подводят боярыни)

Все кончено! Жених застрелен мой…

Удавлен дядя…

Ирина

Дитятко, тебя

К себе возьму я, будешь ты отныне

Мне вместо дочери!

Княжна

Царица, я

Постричься бы хотела…

Федор

Да, княжна,

Да, постригись! Уйди, уйди от мира!

В нем правды нет! Я от него и сам бы

Хотел уйти – мне страшно в нем, Арина,—

Спаси меня, Арина!

Боярыни уводят княжну.

Ирина

Свет мой, Федор,

В молитве мы у бога утешенья

Должны просить!

Федор

В молитве? Да, Арина!

Я в монастырь пойду, молиться буду —

Посхимлюсь там…

Ирина

Нельзя тебе, свет-Федор!

Венец наследный некому тебе

Твой передать.

Федор

Да, я последний в роде —

Последний я. Что ж делать мне, Арина?

Ирина

Свет-государь, нет выбора тебе;

Один Борис лишь царством править может,

Лишь он один. Оставь на нем одном

Правления всю тягость и ответ!

Федор

Так, так, Арина! Не вмешаюсь боле

Я ни во что!

Годунов

(тихо к Ирине)

Пути сошлися наши!

Ирина

О, если б им сойтись не довелось!

Звон труб. Входит Мстиславский в броне и в шлеме. Оружничий Годунова приносит ему вооруженье.

Мстиславский

(к Годунову)

Полки тебя, боярин, в поле ждут!

Годунов

(вооружаясь)

Все по местам!

Бояре уходят.

Мстиславский

Ты сам ли встретить хана

Нас поведешь?

Годунов

Боярин князь Мстиславский!

Я муж совета, ты же муж войны!

Отныне будь верховным воеводой —

За честь Руси, как вождь, веди нас в бой —

Я ж следую, как ратник, за тобой!

Уходит со Мстиславским. Народ бежит за ними. На сцене остаются только Федор, Ирина и нищие.

Федор

Бездетны мы с тобой, Арина, стали!

Моей виной лишились брата мы!

Князей варяжских царствующей ветви

Последний я потомок. Род мой вместе

Со мной умрет. Когда бы князь Иван

Петрович Шуйский жив был, я б ему

Мой завещал престол; теперь же он

Бог весть кому достанется! Моею,

Моей виной случилось все! А я —

Хотел добра, Арина! Я хотел

Всех согласить, все сгладить, – боже, боже!

За что меня поставил ты царем!

1864–1868

Д. С. Мережковский Павел Первый драма в 5-ти действиях

Действующие лица:

Павел I, император.

Александр, сын Павла, наследник.

Константин, сын Павла, великий князь.

Мария Федоровна, императрица.

Елизавета, супруга Александра.

Гр. Пален, военный губернатор Петербурга.

Командиры полков и другие чины военные.

Придворные заговорщики.

Действие в Петербурге, от 9 до 12 марта 1801 года.

Действие первое

Первая картина

Вахт-парад. Площадь перед Михайловским замком. В глубине – замок и Летний сад. Справа – деревья; караульная будка и шлагбаум, полосатые, в три цвета – красный, черный, белый. Слева – крыльцо экзерциргауза со ступеньками, колонками и стеклянною дверью Раннее зимнее утро. Серое небо. Снег. Вдали слышны барабан и трубы.

Павел; Александр; Константин; Пален, граф, военный губернатор Петербурга; Депрерадович, генерал, командир Семеновского полка; Талызин, генерал, командир Преображенского полка; Яшвиль, князь, капитан гвардии артиллерийского батальона; Мамаев, генерал; Тутолмин, полковник; фельдфебель; солдаты.

Александр и Константин стоят на крыльце, греясь у походной жаровни.

Константин. Зверем был вчера, зверем будет и сегодня.

Александр. Вчера троих засекли кнутом.

Константин. Одних – кнутом, других шпицрутеном. А впрочем, наплевать, все там будем!

Александр. Холодно, холодно, у-у! Рук не согреешь. Намедни генерал Кутузов ухо отморозил, – едва салом оттерли.

Константин. А у немца Канабиха штаны примерзли. Одна пара лосин; сам с утра моет; не высохли да на морозе-то и примерзли; чуть с кожей не отодрали; денщик дерет, а немец орет. Ну, да поделом ему, сволочи; как собака на людей кидается; одному солдату ус выщипнул с мясом, другого за нос укусил. А впрочем, наплевать…

Александр. Вороны-то в Летнем саду как раскаркались! Верно, к оттепели. Когда ветер с юга и оттепель, батюшка сердится.

Константин. Нынче не от ветра, чай, а от княгини Гагариной. Вчера поссорились.

Александр. У меня письмо от нее к батюшке.

Константин. Хорошо, что письмо. Коли сердиться будет, отдай. Родинка, родинка – все наше спасение…

Александр. Какая родинка?

Константин. А на правой щеке у княгинюшки. Я думал сперва, мушка; да нет, настоящая родинка, и прехорошенькая…

Александр. Тише, – идет.

Константин. Спрячемся. Авось, не увидит.

Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Солдаты маршируют. Входит Павел, махая военною тростью.

Павел. Раз-два, раз-два, левой-правой, левой-правой, раз-два! (Останавливаясь.) Смирно-о!

Из шеренги в шеренгу повторяется команда: «Смирно-о!», «Смирно-о!»

Павел. Стой, равняйся!

Солдаты останавливаются и равняются.

Павел. Строить фронт захождением взводов! Направо кругом марш!

Солдаты маршируют в противоположную сторону. Барабан.

Павел (махая тростью). Раз-два, раз-два, левой-правой, левой-правой, раз-два! Ноги прямо, носки вон! Штык равняй, штык равняй! Ноги прямо, носки вон! Раз-два, раз-два, левой-правой, левой-правой, раз-два!

Павел уходит.

Константин. Гляди-ка, Саша, двенадцать шеренг как равняются. Сам бы король Прусский позавидовал. Ах, черт побери, вот это по-нашему, по-гатчински! А все-таки быть беде…

Александр. А что?

Константин. Аль не заметил, в углу рта жилка играет? Как у него эта жилка заиграет, так быть беде… Я намедни в Лавре кликушу видел – монахи говорят, бесноватый: такая же точно жилка; когда подняли Чашу, упал и забился…

Александр. Что ты, Костя? Неужели батюшка?..

Константин. Тс-с… Идет.

Входит Павел, окруженный свитою: командиры – Преображенского полка Талызин, Семеновского – Депрерадович; артиллерийский полковник, кн. Яшвиль; военный губернатор Петербурга, гр. Пален, и другие. Солдаты строятся во фронт.

Павел. Преображенского командира сюда!

Талызин подходит к Павлу.

Павел. Сведал я, сударь, что вашего полка господа офицеры везде разглашают, будто не могут ни в чем угодить. А посему извольте объявить, что легкий способ кончить сие – вовсе их кинуть, предоставя им всегда таковыми оставаться, каковы прежде мерзки были, что и не премину. Кто не хочет служить, поди прочь – никого не удерживают.

Талызин. Ваше величество…

Павел. Молчать! Когда я говорю, слушать, сударь, извольте, а не умничать. С удивлением усматриваю, что в исправлении должности вашей вы все еще старых обрядов держитесь, кои более четырех лет искоренить стараюсь. Только в передней да пляске обращаться, шаркать по паркету умеете.

Талызин. Государь…

Павел. Молчать! Я из вас потемкинский дух, сударь, вышибу! Туда зашлю, куда ворон костей не заносил!

Павел с Депрерадовичем, кн. Яшвилем и прочею свитою, кроме Талызина и гр. Палена, уходят.

Пален. За что это вас, генерал?

Талызин. Солдат не в ногу ступил, а у другого расстегнулась пуговица.

Пален. За пуговицу – вот так штука, не угодно ли стакан лафита![1]

Талызин. Не служба, а каторга. В отставку – и кончено!

Пален. Да, крутенько, крутенько. А все-таки с отставкой погодите-ка, ваше превосходительство! Такие люди, как вы, нам теперь нужны особенно. (На ухо.) Эта кутерьма долго существовать не может…

Депрерадович вбегает запыхавшись.

Депрерадович. Беда! Беда!

Пален. Что такое?

Депрерадович. В девятой шеренге черт дернул поручика скомандовать вместо «дирекция[2] направо» – «дирекция налево». И пошло, и пошло. Люди с шагу сбились, ошалели от страха, команды не слушают; командиры, как угорелые, мечутся. А государь только кричит: «В Сибирь!»

Пален. Помните, господа, в прошлом-то году Измайловскому полку скомандовал: «Направо кругом марш – в Сибирь!» Так ведь и пошел весь полк к Московской заставе и дальше по тракту – остановили только у Новгорода. Вот и теперь, пожалуй, – прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!

Депрерадович. Пропали, пропали мы все!

Солдаты маршируют. Входит Павел.

Павел. Смирно-о!

Солдаты останавливаются.

Константин (на ухо Александру). Жилка-то, жилка, смотри. Ну, теперь только держись!

Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Павел. В пятой шеренге фельдфебель – коса не по мерке. За фронт!

Фельдфебеля подводят к Павлу.

Павел. Что у тебя на затылке, дурак?

Фельдфебель (заикаясь). К-коса, ваше величество!

Павел. Врешь! Хвост мыший. Мерку!

Подают палочку для измерения кос. Мерит.

Павел. Вместо девяти вершков – семь. Букли выше середины уха. Пудра ссыпалась, войлок торчит. Как же ты с этакой прической во фронт явиться смел, чучело гороховое?

Фельдфебель (заикаясь). П-парикмахер…

Павел. Я тебе покажу, сукин сын, парикмахера! Букли долой! Косу долой! Все долой!

Срывает с фельдфебеля парик и топчет ногами.

Павел. Срам! Срам! Срам! Бить нещадно! Двести… триста… четыреста палок! Генерал Мамаев!

Входит Мамаев.

Павел. Извольте, сударь, следить за экзекуцией. Тут же на месте, без промедления. С вас взыщется.

Уходит. Фельдфебеля ведут в экзерциргауз.

Фельдфебель (падая на колени перед Александром). Ваше высочество, тридцать лет в походах! У светлейшего князя Суворова… На штурме Измаила ранен… И как собаку, палками! Уж лучше расстреляли бы!.. Батюшка, смилуйтесь!..

Александр (закрывая лицо руками). Господи! Господи!

Мамаев (толкая ногой фельдфебеля). Ступай, черт, ступай! (Солдатам.) Ну-ка, ребята, живее!

Солдаты втаскивают фельдфебеля в дверь экзерциргауза. Туда же входит Мамаев.

Александр. А ведь он его запорет, Костя?

Константин. Запорет. Скотина прелютая. Отца не пожалеет, только бы выслужиться. Ну, где старику четыреста палок выдержать! Да, жаль… А впрочем, наплевать – все там будем… Да ты письмо-то княгини Гагариной, что ли, скорей бы отдал? Авось, подобреет.

Александр. Сейчас.

Входит Яшвиль.

Пален. Что с вами, князь?

Яшвиль. По щеке меня…

Пален. Ай, ай! Вот и кровь. Должно быть, зуб вышиб. Примочку бы, а то распухнет. И за что вас так?

Яшвиль. За цвет мундирной подкладки у нижнего чина… Сего тиранства терпеть не можно! Честью клянусь, он мне за это…

Пален. Не говорите-ка лишнего… А я вам лучше вот что скажу: (отводя Яшвиля в сторону) подлец – кто говорит, молодец – кто делает!

Депрерадович. Господа, глядите: за Тутолминым с палкою гонится между шеренгами. Точно в пятнашки играют. Сюда бегут.

Полковник Тутолмин вбегает.

Тутолмин. Не выдавайте! Убьет!

Перескакивает через шлагбаум и убегает.

Депрерадович (вдогонку Тутолмину). В манеж беги – на сеновале спрячешься.

Константин. Ну, с Богом, с Богом, Сашенька! Вот он – ступай.

Александр. Не подождать ли, Костя? Видишь, с палкой. Прибьет.

Константин. Экий ты, братец, мямля! Чего зевать? Сколько еще народу перепортит. (Подталкивая Александра.) Да ну же. Ступай!

Александр (крестясь). Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Павел вбегает с поднятою тростью.

Павел. Держи! Держи!

Депрерадович. Кого?

Павел. Тутолмин, сукин сын! Где он?

Депрерадович. Здесь нет, государь!

Павел. Врете! Сюда пробежал. Я сам видел.

Депрерадович. Никак нет, ваше величество!

Александр подходит к Павлу и подает письмо.

Александр. Батюшка…

Павел. К черту!

Александр. От княгини Гагариной…

Павел. Давай.

Павел читает письмо. Депрерадович всходит на крыльцо и становится рядом с Константином.

Константин (крестясь). Заступи, Царица Небесная! Заступи, Аннушка!

Депрерадович. Кажись, действует.

Константин. Да, лицо просветлело. Усмехается. Ну, слава Богу, слава Богу! Вывезла родинка… Молодец, Аннушка!

Павел. Monseigneur…[3]

Александр. Sire?[4]

Павел. На одно словечко, ваше высочество! Граф фон дер Пален, извольте команду принять. А я сию минуту…

Все уходят, кроме Константина и Депрерадовича. Павел берет Александра под руку.

Павел. Ты имеешь много благородства в сантиментах, Сашенька, – ты меня поймешь… Ах, зачем, зачем так мало знают люди, что такое любовь, и сколь великое таинство скрывается под сим священным именем…

Отходят.

Депрерадович. А там-то, за дверью, слышите, ваше высочество, экзекуция…

Константин. Да, воет бедняга, как овца под ножом. Изверг Мамайка, должно быть, с него теперь третью шкуру спускает…

Павел. Анна, Анна! Твой образ везде предо мною. Мое сердце бьется и вечно будет биться для тебя одной. Кто из смертных, кто станет рядом с оною женщиною, несравненною в чувствах моих? Никто из земнородных. Бог и она! Понимаешь, друг мой Сашенька?

Александр. Понимаю, батюшка! Ах, чего бы стоила жизнь человеков, если бы любовь не услаждала ее бальзамом своим!

Павел. Вот, вот именно – бальзам…

Отходят.

Константин. Спелись, видно. На эти дела Сашка мастер: ему бы актером быть… А тот-то все воет!

Депрерадович. Просто мочи нет, ваше высочество! Отойдемте, ради Христа.

Константин. Нельзя. Батюшка, не дай Бог, увидит, подумает, что мы подслушивали. Теперь мешать ему не надо, пусть наговорится досыта. (Прислушиваясь.) Как будто затих?.. Нет, опять пуще прежнего. Тьфу, даже слушать противно!.. А впрочем, наплевать – все там будем…

Павел. Я одарен от природы сердцем чувствительным, Сашенька! Однажды увидел я маленькую фиалку: она стояла подле скалы, покрыта камнями, где ни одна капля росы не освежала ее. И нежная меланхолия обняла мою душу, слеза упала из глаз моих на тот цветочек, и он, оживленный влагою, распустился. Такова любовь моя к Анне…

Барабан. Солдаты маршируют. Входят Пален и прочие командиры. Офицеры на ходу салютуют Павлу эспантонами.

Павел. Молодцы, молодцы! Видишь, Саша, – пробрал их как следует, и подтянулись. Раз-два, раз-два, ноги прямо, носки вон, левой-правой, левой-правой, раз-два! Молодцы! Утешили. Лучше не надо.

Военная музыка.

Павел (махая тростью, напевает).

Ельник, мой ельник, Частый мой березник, Люшеньки-люли!

Константин. Ну, «Ельник» запел – значит выгорело. Только бы теперь Саша не мямлил.

Константин делает знаки Александру за спиной Павла.

Александр. Осмелюсь ли, батюшка?..

Павел. Говори, братец, не бойся.

Александр. Простите, ваше величество, тех, кто сегодня провинился!

Павел. Прощаю.

Александр. И фельдфебеля…

Павел. Всех.

Александр целует руку Павла и отходит к Константину.

Александр. Скорее, Костя!

Константин. Ну, брат, не поздно ли?

Константин входит в дверь экзерциргауза.

Павел. Граф фон дер Пален! Последней экзерцицией я, сударь, весьма доволен: изрядненько командовать изволили. Благодарю и виновных прощаю. (Командирам.) А если погорячился, сказал что лишнее, так и вы, господа, меня простите. (Солдатам.) Смирно-о! Стой, равняйся!

Солдаты останавливаются. Музыка стихает.

Павел. Спасибо, ребята!

Солдаты. Рады стараться, ваше величество!

Павел. По чарке вина, по фунту говядины!

Солдаты. Ура!

Солдаты маршируют. Музыка.

Павел (напевает).

Ельник, мой ельник. Люшеньки-люли!

Уходит. Из двери экзерциргауза – Константин.

Александр. Ну, что?

Константин. Еле дышит. Фельдшер говорит, до завтра не выживет. Я велел в лазарет.

Александр. Господи! Господи!

Слева, из-за стены экзерциргауза, выносят на походных носилках фельдфебеля, покрытого рогожею; справа маршируют солдаты с музыкой и знаменами.

Солдаты. Ура! Ура!

Пален (командирам, указывая на знамена и носилки). Как в древнем Риме: Ave, Caesar, morituri te salutant.[5]

Константин. Что ты, Саша?

Александр. Оставь…

Александр опускается на ступеньки крыльца, закрывает лицо руками и плачет.

Константин. Вишь, разнюнился! Экая баба!.. (Помолчав.) Ну, перестань, перестань же, миленький Сашенька, голубчик! Не стоит же, право. Наплевать, все там будем!

Александр. Не могу! Не могу! Не могу!

Пален. Поздравляю, господа, с царскою милостью: всех простил.

Яшвиль. Он-то простил, да мы…

Пален. Тише, князь! Вы опять за свое. Вспомните-ка лучше, что я вам сказал давеча: подлец – кто говорит, молодец – кто делает.

Вторая картина

Кабинет Александра в Михайловском замке. В глубине – окно на Летний сад и Фонтанку. Слева – дверь во внутренние покои великого князя; справа – на лестницу, ведущую в покои государя.

Александр; Елизавета, великая княгиня, жена Александра; Павел; Пален.

Александр лежит на канапе с книгой в руках. Елизавета у окна играет на арфе.

Александр. Что это, Лизхен?

Елизавета. Из «Орфея»[6] песнь Евридики. А ты спал?

Александр. Нет, так только, дремлется. Читать темно.

Елизавета. Да, темно. Уж сколько дней солнца не видно. Живем, как в подземелье.

Александр. Что же ты не играешь? Я люблю мечтать под музыку.

Елизавета. Любишь мечтать. Лежать и мечтать…

Александр. Канапе старенький, еще от бабушки, а удобный. Как ляжешь, так бы и не вставал…

Елизавета (глядя в окно). Небо низкое, темное, точно каменное; а деревья, под инеем, белые, как в саване. – Евридика, Евридика под сводами ада… Мужик идет, шапку снял. Удивительно, что люди шапки снимают перед дворцом. На морозе-то сколько, должно быть, простудилось… Ну, а что же Руссо?

Александр. Руссо? Знаешь, я все о нем думаю. Первобытное состояние натуры… Ах, для чего не родились мы в те времена, когда все люди были пастухами и братьями!

Елизавета. Как старикашка Куракин поет:

Берега кристальной речки. И пастушка, и овечки…

Александр. Не смейся, Лизанька! Разве не правда, что в простоте натуры сердце наше живее чувствует все то, что принадлежит к составу истинного счастья, влиянного благодетельным Существом в сосуд жизни человеческой?..

Елизавета. Влиянного, влиянного… Как ты хорошо говоришь, Саша!

Александр. Ах, единая мечта моя – когда воцарюсь, покинуть престол, отречься от власти, показать всем, сколь ненавижу деспотичество, признать священные Права Человека – les Droits de l’Homme, даровать России конституцию, республику – все, что хотят – и потом уехать с тобою, милая, бежать далеко, далеко… Там, на берегах Рейна или на голубой Юре, в пустынной хижине, обвитой лозами, протечет наша жизнь, как восхитительный сон, в объятиях природы и невинности!..

Елизавета. Да, да, в пустынной хижине… А вот кто-то опять без шапки идет, верно, чиновник – шуба с орденом. А кучер в санях двумя руками правит, шапку держит в зубах. Удивительно! А солдат у шлагбаума бьет бабу. Баба плачет, а солдат бьет. Долго, долго. Смотреть скучно. А небо все ниже да ниже… Евридика, Евридика под сводами ада…

Перебирает струны. Молчание.

Александр. О чем ты думаешь? Знаешь, Лизхен, когда ты говоришь, мне все кажется, что ты о другом думаешь…

Елизавета. О другом? Нет. А впрочем, не знаю, может быть, о другом… Ах, струна оборвалась. Нельзя больше играть.

Александр. Поди сюда.

Елизавета (к Александру, подходя). Ну, что?

Александр. Как тебе это белое платье к лицу! Когда ты так стоишь надо мною, светлая, светлая, в сумерках, то как будто Евридика или Психея…

Елизавета. Vous êtes trop aimable, monseigneur![7] A рук не целуйте. Оставьте, не надо. Помните, намедни вы сказали, что мы с вами как брат и сестра? Брат и сестра…

Александр. Но ведь все-таки, Лизхен…

Елизавета. Да, все-таки… А правда, что когда Константин целует руки жене, то ломает и кусает их, так что она кричит?

Александр. Кто тебе сказал?

Елизавета. Она сама. А раньше, будто бы, он забавлялся тем, что в манеже из пушки стрелял живыми крысами?

Александр. Зачем ты, Лизхен?..

Елизавета. Затем, что я не хочу быть Психеей! Слышите, не хочу. Надоело, опротивело… Амур и Психея – какой вздор! (Молчание.) А о бригадирше Лихаревой слышали?

Александр. Не помню.

Елизавета. Деревенька у них под Петербургом. Муж заболел, жена приехала в город за доктором. Государь тоже встретился – кучер не остановил. Бригадиршу посадили на съезжую. От страха заболела горячкою. Муж умер, а жена сошла с ума.

Александр. Ужасно!

Елизавета. Да, ужасно. «А впрочем, наплевать», как говорит ваш братец. Мы ведь все рабы – и тот мужик без шапки, и я, и вы. Рабы… или нет, крысы, которыми Константин заряжал свою пушку. Выстрелит, и что от крыс останется?

Александр. Господи! Господи!

Елизавета. От раздавленных крыс пятно кровавое… Какая гадость… Я, кажется, с ума схожу, как бригадирша Лихарева. Все мы сходим с ума. Лучше не думать… Лежать и мечтать…

Берега кристальной речки, И пастушка, и овечки…

(Падая на колени и закрывая лицо руками.) Скучно, скучно, скучно, Сашенька!..

Дверь направо отворяется бесшумно. Входит Павел и останавливается на пороге.

Александр (обнимая Елизавету). Лизанька, девочка моя бедная…

Павел. Амур и Психея!

Александр и Елизавета вскакивают.

Александр. Что это?

Елизавета. Государь.

Павел. Испугались, друзья мои? Думали – привидение?

Александр. Простите, ваше величество! Темно. Я свечой…

Павел. Не надо. (Елизавета хочет уйти.) Куда вы, сударыня? Вы нам не мешаете.

Елизавета отходит к окну.

Павел (взяв книгу). Это что? Руссо. А это? «Брут», трагедия господина де Вольтера. (Читает.)

…Rome est libre. Il suffit. Rendons grâce aux dieux.[8]

Значит: «Царя убили, и слава Богу». – Кто подчеркнул?

Александр. Не могу знать, ваше величество! Книга от бабушки. Не она ли сама изволила?

Павел. Все-то у вас от бабушки, сударь, и сами вы – бабушкин внучек!.. А историю царевича Алексея помните? Вот подлинная трагедия, не то что Вольтеровы глупости! Сын восстал на отца, и отец казнил сына. Помните?

Александр. Помню.

Павел. Ну то-то же! А все-таки перечесть не мешает. Ужо пришлю. Кстати, правда ли, что у вас в полку Вольтера почитывают?

Александр. Виноват, государь! Одно только сочиненьице «Кандид». При бабушке отпечатано.

Павел. Опять бабушка!.. У кого найдено?

Александр. Измайловского полка у штабс-капитана Пузыревского.

Павел. Ну и что же?

Александр. Книга в корпусной пекарне сожжена – сделан выговор!

Павел. Что толку выговор от вас, когда и сами вы, сударь, Вольтера читаете? Каков поп, таков и приход. Однако шутки в сторону, наблюдать извольте впредь, дабы из чинов, управлению вашему вверенных, чтением таковым упражняться никто не осмеливался. Понеже слухи до меня доходят, что французскими натуральной системы книгами многие господа военные заражены, по домам ходят в платье партикулярном, фраки и жилеты носят, явно изображая тем развратное свое поведение. Вот каковы, сударь, следствия философической вольности или, лучше сказать, бешенства, коим вводится язва моральная, правила безбожные и возмутительные, буйственное воспаление рассудка, как то показало нам правление богомерзкое во Франции и оные режисиды, изверги человечества, в злодеянии, учиненном над королевскою особою…

Александр. Батюшка…

Павел. Молчать! Я знаю, сударь, что вы – якобинец, но я разрушу все ваши идеи!.. Да, знаю, знаю все – и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу. О, как страшен сей дух! Никто того не знает, я знаю, я один! Бог мне открыл, и Богом клянусь, искореню, истреблю, сокрушу – или я не буду Павел I!

Александр. Батюшка, я никогда…

Павел. Лжешь! Это кто писал? (Показывает письмо.) Говори, кто?

Александр. Я… но не моя воля…

Павел. А чья?

Александр. Бабушки.

Павел. Чертова бабушка!

Александр. Государь, ваша покойная матушка…

Павел. Да, знаю: мать отца убила и меня, сына, в Шлиссельбург хотела заточить, в тот самый каземат, где некогда страдальца безвинного, Иоанна Антоновича, задавили, как крысу в подполье. Тридцать лет я томился в смертном страхе, ждал яда, ножа или петли от собственной матери и глядел, как она со своими приспешниками, цареубийцами, над памятью отца моего ругается, – глядел и терпел, и молчал… Тридцать лет, тридцать лет!.. Как только Бог сохранил мне рассудок и жизнь?.. И ты был с нею!.. Вот что значат слова сии. Читай: «Всею кровью моею не мог бы я заплатить за все то, что вы для меня сделали и еще сделать намерены». Это значит: меня с престола спихнуть, чтоб тебя…

Александр (падая на колени). Батюшка! Батюшка! Никогда я не хотел… Да разве вы не видите, и теперь не хочу… Отрешите, умоляю вас. Богом заклинаю, отрешите меня от престола, избавьте, помилуйте!..

Павел. Лжешь, негодяй, опять лжешь! (Занося трость.) Я тебя!..

Елизавета (удерживая Павла за руку). Как вам не стыдно?..

Павел (отталкивая Елизавету). Прочь!..

Елизавета. Рыцарь Мальтийского ордена – женщину?..

Павел (отступая). Да, рыцарь… Вы правы, сударыня! Прошу извинения. Погорячился… Какая вы, однако, смелая! Я и не знал. Психея – и вдруг… Мне это понравилось. Я бы хотел, чтобы так все… Благодарю. Ручку позвольте, ваше высочество. Что? Не бойтесь, не укушу. Я еще не кусаюсь… Ха-ха!

Павел целует руку Елизаветы и кланяется с изысканной вежливостью.

Павел. J’ai l’honneur de vous saluer, madame, monseigneur![9] Еще раз прошу извинения. (Отходя к двери.) А ведь вы тут надо мною, пожалуй, смеяться будете вдвоем. Амур и Психея?.. Ну что ж, смейтесь на здоровье. Rira bien, qui rira le dernier…[10] A историю царевича Алексея я вам, сударь, все же пришлю. Почитайте-ка, сравните с Брутом!

Уходит.

Елизавета. Шут!

Александр. Тише, тише. Пожалуй, подслушает.

Елизавета (открывая дверь и заглядывая). Ушел.

Пален входит слева.

Пален. Не он, а я подслушивал. Простите, ваши высочества, – по должности военного губернатора…

Елизавета уходит налево. Александр сидит на канапе, опустив голову на руки. Молчание.

Пален. Прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!

Александр. Знает все?

Пален. Ну, все, не все, а кое-что. Не сегодня, впрочем, так завтра узнает. И тогда пропали мы!

Александр. Что же делать?

Пален. Спешить. Остаются не дни, а часы. Наш план вы знаете: овладеть особой императора, объявить больным и принудить к отречению от престола, дабы передать оный вам. Не от себя говорю, а от сената, войска, дворянства – от всего народа российского, коего желание единственное – видеть Александра императором.

Александр. Принудить? Вы его не знаете: он скорее умрет…

Пален. От жестоких болезней – лечение жестокое: если не отречется, то – в Шлиссельбург…

Александр. Что вы, что вы, граф?..

Пален. Будьте покойны, государь: караул из наших – не выдадут.

Александр. Я не о том, а не хочу, слышите, не хочу, чтобы вы так со мной говорили о батюшке!

Пален. Ах, вот что. Слушаю-с. (Помолчав.) Я знаю теперь, чего вы не хотите, а чего хотите, все-таки не знаю.

Александр. Ничего, ничего я не хочу! Оставьте меня в покое!..

Пален. Бывают случаи, ваше высочество, когда ничего не хотеть – безумно или преступно…

Александр. Как вы, сударь, смеете?..

Пален. Я говорю то, что велит мне должность гражданина и подданного.

Александр (вскакивая и топая ногами, подобно Павлу). Вон! Вон! Не могу я больше терпеть, не могу, не могу… Не хочу быть орудием ваших низостей! Вы – изменник! Никогда не подыму я руки на государя, отца моего! Лучше смерть! Сейчас иду к батюшке, все донесу…

Пален. Ну, мы, кажется, все сходим с ума. Я человек откровенный, ваше высочество, хитрить не умею: что на уме, то и на языке. Говорил с вами прямо и прямо взойду на эшафот! Честь имею кланяться.

Пален уходит. Александр падает на канапе и лежит, уткнувшись лицом в подушку. Входит слева Елизавета.

Елизавета. Ну, что, как? Решили?

Александр молчит, Елизавета обнимает его и гладит по голове.

Елизавета. Мальчик мой, мальчик мой бедненький…

Александр. Не могу, не могу, не могу я, Лизхен!..

Елизавета. Что же делать, Саша? Надо…

Александр (приподнимаясь и глядя на нее пристально). А если кровь?

Елизавета. Лучше кровь, лучше все, чем то, что теперь! Пусть наша кровь…

Александр. Не наша…

Молчание.

Александр. Что же ты молчишь? Говори. Или думаешь, что мы должны – через кровь?..

Елизавета. Не знаю…

Александр. Нет, нет, нет… молчи, не смей… Если ты скажешь, Бог не простит…

Елизавета. Не знаю, простит ли Бог, но мы должны.

Действие второе

Зала в Михайловском замке. Полукруглая колоннада из белого мрамора. Две ниши по бокам – справа со статуей Венеры, слева – Флоры. Три двери: одна в середине – в Тронную; другая справа – во внутренние апартаменты государя; третья слева – в анфиладу зал, которые сообщаются с парадною лестницею. По обеим сторонам средней двери большие, во всю стену, зеркала. Несмотря на множество горящих в люстрах и шандалах восковых свечей, полумрак от густого тумана. Концертный вечер. Издали слышится музыка Гайдна – Чимарозы, Моцарта. Кавалеры – в придворных мундирах, шитых золотом, в пудре, буклях, чулках и шпагах; дамы – в белых, с тонким золотым или серебряным узором, греческих туниках.

Императрица Мария Федоровна, великая княгиня Елизавета, великие князья Александр и Константин – в нише под статуей Венеры. Их окружают фрейлины Щербатова и Волкова, обер-церемониймейстер гр. Головкин, обер-гофмаршал Нарышкин, шталмейстер кн. Голицын, отставной церемониймейстер гр. Валуев, обер-шталмейстер гр. Кутайсов, военный губернатор гр. Пален и другие придворные.

Мария Федоровна. Что это так темно, граф?

Головкин. Туман от сырости, ваше величество! Здание новое, сразу не высушишь.

Елизавета. А мне нравится туман – белый, мутный, точно опаловый – от свечей радуга, и люди – как привидения…

Голицын. И на дворе туман – зги не видать.

Валуев (полуслепой дряхлый старик, говорит шамкая). Девятнадесятый век! Девятнадесятый век! Нынче дни все такие туманные, темные. А в старину, бывало, и зимой-то как солнышко светит! Помню, раз у окна в Эрмитаже стою, солнце прямо в глаза; а покойная государыня подошли и шторку опустили собственными ручками. «Что это, говорю, ваше величество, вы себя обеспокоили?» – А она, матушка, улыбнулась так ласково, – одно солнце там, на небе, а другое здесь, на земле… Отжили, отжили мы красные дни!..

Входит статс-дама гр. Ливен.

Ливен. Извините, ваше величество! Уф, с ног сбилась!.. Присяду.

Мария Федоровна. Что с вами, Шарлотта Карловна?

Ливен. Заблудилась в коридорах да лестницах…

Головкин. Немудрено – сущий лабиринт.

Ливен. Заблудилась, а тут часовые как гаркнут: «Вон!» Прежде «К ружью!» командовали, а теперь: «Вон!» С непривычки-то все пугаюсь. Подхватила юбки и ну бежать – споткнулась, упала и коленку ушибла.

Мария Федоровна. Ах, бедная! Потереть надо арникум.

Константин. А я думал, привидение.

Ливен. Какое привидение?

Константин. Тут, говорят, в замке ходит. Батюшка сказывал…

Мария Федоровна. Taisez vous, monseigneur. Cela ne convient pas.[11]

Волкова. Ах, ваше высочество, зачем вы на ночь? Я ужасти как их боюсь…

Нарышкин. О привидениях спросить бы Кушелева: он фармазон – с духами водится. Давеча отменно изъяснил нам о достижении к сверхнатуральному состоянию через пупок…

Голицын. Какой пупок?

Нарышкин. А ежели, говорит, на собственный пуп глядеть да твердить: Господи помилуй! – то узришь свет Фаворийский.

Голицын. Чудеса!

Щербатова. Не чудеса, а магнетизм. В Париже господин Месмер[12] втыкает иголки в сомнамбулу, а та не чувствует и все угадывает.

Нарышкин. Есть и у нас тут в Малой Коломне гадальщица…

Валуев. Девятнадесятый век! Девятнадесятый век! Чертовщина везде завелась…

Щербатова. Вы, господа, ни во что не верите, у вас нынче все – «натура, натура». А мне бы хоть одним глазком заглянуть на тот свет, что там такое? L’inconnu est si seduisant![13]

Голицын. Когда умрем, сударыня, времени будет довольно на неосязаемость, душеньки наши набродятся досыта. А пока живы, милее нам здешние «Душеньки».[14]

Щербатова. Ну вас, шалун, отстаньте…

Гоффурьеры вбегают из дверей справа, машут руками и шикают.

Гоффурьеры. Его величество! Его величество!

Все становятся в ряд; дамы приседают, кавалеры кланяются. Музыка играет марш. Павел, под руку с кн. Анной Гагариной, проходит через толпу, едва отвечая на поклоны, и садится рядом с Анной в нише под статуей Флоры.

Павел. Аннушка, моя улыбочка…

Хочет взять руку Анны.

Анна. Не надо, не надо, государь, – увидят…

Павел. Пусть видят! Я ничего не вижу, не слышу, не чувствую, кроме тебя. Ты осчастливила жизнь мою. Только ты, достойнейшая из женщин, могла влить кроткие чувствования в сердце мое, только при взоре твоем родились в нем добродетели, как цветы рождаются при майском солнце. Я хотел бы здесь, у ног твоих, Анна…

Анна. Ради Бога, ваше величество! Государыня смотрит…

Павел. Аннушка, моя улыбочка, отчего ты такая грустная? О чем думаешь?..

Анна. Я думаю… Ах нет, простите, ваше величество… Я не умею. Я только хотела бы, чтобы все знали вас, как я… Но никто не знает. А я не умею… Глупая, глупая… Простите, я не так…

Павел. Так. Аннушка! (Торжественно, поднимая руку и глаза к небу.) Благодарю, сударыня, благодарю… за эти слова… Знайте, что я, умирая, думать буду о вас!..

Анна. Пáвлушка, миленький…

Павел. Ах, если бы ты знала, как я счастлив, Анна, и как желал бы сделать всех счастливыми! Каждого к сердцу прижать и сказать: чувствуешь ли, что сердце это бьется для тебя? Но оно не билось бы, если бы не Анна… Да нет, я тоже не умею… тоже глупый, как ты… Ну и будем вместе глупыми!..

Нарышкин (тихо указывая на Павла и Анну). Голубки воркуют!

Головкин. А у княгини-то платье – из алого бархату, точно из царского пурпура.

Голицын. Субретка в пурпуре!

Нарышкин. Будь поумнее, под башмаком бы его держала.

Головкин. И башмаком бы в него кидала, как, помните, Катька Нелидова.

Мария Федоровна и Пален говорят в стороне тихо.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Aber um Gottes willen, mein lieber[15] Петр Алексеевич, неужели возможно?..

Пален. В России, ваше величество, все возможно. Да вот сами изволите видеть: в «Ведомостях» пишут. (Читает.) «Российский император, желая положить конец войнам, уже одиннадцать лет Европу терзающим, намерен пригласить всех прочих государей на поединке сразиться».

Мария Федоровна. Господи, Господи! На чем же они сражаться будут?

Пален. На мечах или копьях, что ли, как рыцари, бывало, на турнирах.

Мария Федоровна. Рыцари, турниры?.. Aber um Gottes willen, я ничего не понимаю!..

Пален. И я, ваше величество…

Павел (указывая на Марию Федоровну и Палена). А я знаю, о чем они судачат.

Анна. О чем?

Павел. Да уж знаю. Давай-ка их дразнить.

Анна. Ах, нет, ради Бога! И без того ее величество…

Павел. Надоело мне ее величество! Не в свое дело суется. Мозги куриные. Ей бы не императрицею быть, а институтской мадамой! (Вставая.) Пойдем же.

Анна. Ну, зачем, зачем, Павлушка?..

Павел. А затем, что весело, шалить хочется. Мы ведь с тобой глупенькие, а они умные, как же не подразнить их?

Павел подходит к Марии Федоровне. За ним – Анна.

Павел. Votre conversation, madame, me paraît bien animée.[16] О чем беседовать изволите?

Мария Федоровна (дергая потихоньку Палена за край мундира). О новом прожекте для Павловска, ваше величество: храм Розы без шипов…

Павел. Только о Розе?

Пален. Начали с Розы, а кончили…

Павел. Шипами?

Пален. Почти что так. Кончили вызовом, который вашему величеству угодно было сделать иностранным государям.

Павел. Ага! Ну и как же вы о сем полагаете, сударыня?

Мария Федоровна. Aber Paulchen, mem lieber Paulchen…[17]

Павел. Извольте говорить по-русски: вы – императрица российская. (Молчание.) Отвечайте же!

Мария Федоровна. Ах, Боже мой, Боже мой… Я, право, не знаю, ваше величество… Мысли мои… so verwirrt![18]

Павел. Ну, а вы, граф?

Пален. В царствование императора Павла I Россия удивила Европу, сделавшись не покровительницею, а защитницею слабых против сильных, утесненных против утеснителей, верующих против нечестивцев. И сия истинно великая, истинно христианская мысль возникла в рыцарской душе вашего величества. Поединок же оный – всему делу венец, воскресение древнего рыцарства…

Павел. Хотите быть моим секундантом, ваше сиятельство?

Пален (целуя Павла в плечо). Недостоин, государь…

Павел. Достойны, сударь, достойны. Вы меня поняли. Да, воскресение древнего рыцарства. Под стягом Мальтийского ордена соединим все дворянство Европы и крестовым походом пойдем против якобинской сволочи, отродия хамова!

Пален. Помоги вам Бог, государь!

Павел. Не имел и не имею цели иной, кроме Бога. И пусть меня Дон-Кишотом зовут – сей доблестный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так, как я люблю человечество!.. Да вот беда – хитрить не умею и с господами-политиками частенько в дураках остаюсь. За то себя и казню: любил кататься, люби саночки возить. Справедливость требует сего. Не подданные за государей, а государи за подданных должны кровь свою проливать. И я первый на поединке оном пример покажу.

Молчание.

Павел. А господа политики с носом останутся. Меня думали за нос водить, но, к несчастью для них, у меня нос курнос. (Проводя по лицу рукой.) Ухватиться не за что!..

Молчание.

Павел (быстро оборачиваясь и подходя к Анне, напевает).

Quand pour le grande voyage Margot plia bagage, Des cloches du village J’entendis la leçon: Din-di, din-don.[19]

Анна (тихо). Перестань, Пáвлушка, ради Бога!

Павел. А что?.. Ну, не буду, не буду. Уж очень мне сегодня весело, – так бы и запрыгал, завертелся на одной ножке, император всероссийский, как шалунишка маленький. (Помолчав.) Приметил я, что, когда сей род веселости найдет на меня, то всегда перед печалью.

Покинешь матерню утробу — Твой первый глас есть горький стон; И отходя отсель ко гробу, Отходишь ты, стеня, и вон. Стон и смех, смех и стон. Din-don! din-don!

Мария Федоровна (тихо Палену). Aber um Gottes willen, что с ним такое? Боже мой, Боже… я ничего не понимаю… Пожалуйста, граф, успокойте, развлеките его…

Пален (подойдя к Павлу). Ваше величество, курьер из Парижа, от господина первого консула, генерала Бонапарта.

Павел. Принять, принять!

Адмирал Кушелев подходит к Павлу.

Павел. Наидружественнейшие сантименты господина первого консула… (К Кушелеву.) А ты что, братец, головой качаешь?

Кушелев. Помилуйте, ваше величество, какое же дружество самодержца всероссийского, помазанника Божьего, с оным Бонапартом, проходимцем без роду, без племени, выскочкой, говорят, из той же якобинской сволочи?

Павел. Да ведь и меня, сударь, «якобинцем на троне» зовут.

Кушелев. Клеветники токмо и персональные оскорбители…

Павел. Нет, отчего же? По мне пусть так: представьте, господа якобинцы, что у меня красная шапка, что я ваш главный начальник – и слушайтесь меня…

Входит курьер Башилов.

Башилов (став на колени и целуя руку Павла). Здравия желаю, ваше величество! От господина первого консула.

Подает письмо.

Павел (читает сперва про себя, потом вслух). «La Russie et la France en tenant aux deux extrèmités du globe, sont faites pour le dominer».[20] Да, Россия и Франция должны мир пополам разделить. А генерала Бонапарта законным государем мы признать готовы. Нам все равно, кто – только бы государь законный. Угомонились господа французы – и слава Богу! А ведь давно ли, как некий исполин беснующийся, терзая собственную свою утробу и с остервенением кидаясь на других, наводило ужас на Европу сие издыхающее ныне богомерзкое правление. (Башилову.) Ну, а теперь что, как у вас в Париже?

Башилов. Государь, чувствования благоговейные к священной особе вашего императорского…

Павел. Нет, попросту, братец, – не бойся, говори попросту – как тебе показался Париж?

Башилов по знаку Павла встает.

Башилов. Сказать правду, ваше величество, показался мне Париж большим котлом, в котором что-то скверное кипит. Народ все еще – зверь неистовый. И везде надписи, омерзение вселяющие: «Вольность, Равенство, Братство». Церкви пусты, а кабаки да театры битком набиты. Господин первый консул между двух шеренг солдат ходит в Оперу, ложа запирается замками, как тюрьма. Во время Декад – пребольшие парады; сим публичным образом показуется гражданам: «Вот я вас, только пикни!» В годовщину революции праздник устроили на полмиллиона народа. Ночью фейерверки и транспаранты вольности горели всюду, но никто уже не кричал: «Да здравствует вольность!» – а все кричали: «Да здравствует Бонапарт!»

Павел. Молодец! Так их и надо. Завтра же, сударь, назад в Париж с ответом. Уповаем, что в союзе с господином первым консулом, даруя мир всему миру, восстановителями будем потрясенных тронов и оскверненных алтарей… (Кушелеву.) А ты что, сударь, опять куксишься?

Кушелев. Ваше величество, союз с народом безбожным и буйственным, антихристова духа исполненным…

Павел. Заладила сорока Якова! Говорят же тебе, господа французы образумились.

Кушелев. Образумились, нет ли, что нам до них? Россия – первая держава в мире. Когда все другие народы мятутся, пребывает отечество наше покойно, десницею Божьей хранимое. Да не дерзают же равняться с нами оные державы, мыльным пузырям подобные.

Где, где не слышно имя Россов? Как буря, мир они прошли; В сто лет победных сто колоссов Во всех краях им возросли.

А тебе, государь-батюшка, победителю Зверя Антихриста – осанна в вышних, благословен Грядый[21] во имя Господне![22]

Павел. За патриотические расположения ваши, сударь, спасибо. А насчет Антихриста не бойся, братец, в обиду не дам!

Патер Грубер подходит к Павлу.

Павел. А, святый отче, Ad-majorem-Dei-gloriam,[23] ты откуда?

Павел и Грубер, разговаривая, отходят в сторону.

Мария Федоровна (тихо Палену). Зачем пропустили этого патера? Cela ne convient pas.[24]

Пален. Да ведь он, ваше величество, и без пропуска всюду пролезает.

Головкин. Втируша!

Мария Федоровна. И о чем это он с государем все шепчется?

Пален. Должно быть, опять оный прожект о воссоединении церквей.

Мария Федоровна. Какое лицо!..

Пален. Да, рожа скверная: как его ни встретишь – быть худу.

Нарышкин. Зато на все руки мастер: шоколад варит, зубы лечит, фарфор склеивает, церкви соединяет…

Голицын. Новый Калиостро![25]

Головкин. Черт в рясе!

Нарышкин. Господа иезуиты все таковы.

Голицын. И с чего они к нам налетели, черные вороны?

Грубер (следуя за Павлом). Ваше величество, в прожекте моем…

Павел. Надоел ты мне, братец, со своим прожектом хуже горькой редьки. Отстань!

Грубер. В Писании сказано: един Пастырь, едино стадо. – Когда соединится власть Кесаря, Самодержца Российского с властью Первосвященника Римского – земное с небесным…

Павел. Отстань, говорю, ну тебя, брысь!..

Грубер. Одно только словечко, государь, одно словечко – и его святейшество сам приедет в Петербург…

Павел. Вот привязался! Ну, на что мне твой папа?

Грубер. Ваше величество, папа – глава церкви…

Павел. Врешь! Не папа, а я. Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник – я, я, я один во всей вселенной!.. Видал ли ты меня в далматике?

Грубер. Не имел счастья, государь!

Павел. Иван! Иван!

Кутайсов подбегает к Павлу.

Кутайсов. Здесь, ваше величество!

Павел. Сбегай-ка, братец, живее, принеси далматик, знаешь, тот новый, ненадеванный. Кстати ж примерю.

Кутайсов. Слушаю-с, ваше величество!

Кутайсов уходит.

Павел. Подобие саккоса архиерейского, древних императоров восточных одеяние, знаменует оный далматик царесвященство таинственное, по чину Мельхиседекову…[26] Как о сем в Откровении-то, помнишь, Григорий Григорьевич?

Кушелев. Жена, облеченная в солнце, родила Младенца мужеского пола, коему надлежит пасти все народы жезлом железным.

Павел. Ну вот, вот, оно самое. Жена – церковь православная, а младенец – царь самодержавный. Се тайна великая. Никто ее не знает, никто, кроме меня!

Кутайсов входит, неся далматик. Павел надевает его перед зеркалом.

Павел. Погляди-ка, Иван, сзади как?

Кутайсов. Сзади хорошо, ваше величество, а с боков будто складочки.

Анна (тихо). Павлушка, миленький, как можно здесь, при всех?.. Смеяться будут…

Павел (тихо). Пусть. Когда в багряницу облекали Господа, тоже смеялись. (Груберу.) Ну что, отче, видишь?

Грубер. Вижу, государь.

Павел. И разумеешь?

Грубер. Разумею.

Павел (с внезапным гневом). Да что это, каких мне зеркал понавесили? Куда ни посмотрюсь – лицо все накриво… точно шею свернули… Тьфу!

Кутайсов (бросаясь к зеркалу). Помутнело, должно быть, стеклышко, заиндевело. Вытереть надо суконочкой.

Павел. Оставь! Пойдем в тронную – там лучше зеркало.

Павел, Анна, Грубер и Кутайсов уходят.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Aber um Gottes willen, что же это такое, Петр Алексеевич? Поединок… Бонапарт… папа… далматик… царь-священник… Боже мой, Боже мой, я ничего не понимаю!..

Пален. И я, ваше величество! Спросить бы Роджерсона, что ли?

Мария Федоровна. Роджерсона? Лейб-медика? Зачем? Что такое? Граф, граф… неужели вы думаете?..

Пален молча разводит руками; Мария Федоровна также молча всплескивает руками.

Александр (Константину). Что ты?

Константин (прячась за колонну и трясясь от хохота). – О-хо-хо!.. Моченьки нет… лопну… Как он тут, Саша… в далматике-то, перед зеркалом. Поверх мундира, да ряса поповская… Бал-маскарад… Обезьяна… обезьяна в рясе… И лицо накриво… шею свернули… О-хо-хо!..

Александр. Перестань, Костя! Не смешно, а страшно…

Константин. Страшно, да… и смешно. Как во сне…

Головкин. А туман-то, туман, господа, посмотрите. Что это будет?..

Голицын. Того и гляди, подымемся вместе с туманом и разлетимся…

Елизавета. Привидения! Привидения!

Стук барабана, военные сигналы.

Нарышкин. Господа, слышите?

Голицын. Что такое?

Головкин. Барабан?

Нарышкин. Да, барабан, рожки, трубы… Что за диво? Ведь зорю давно уже пробили.

Голицын. Да это тревога!

Вбегают гоффурьеры.

Гоффурьеры (Палену). Ваше сиятельство, тревога! Войска во дворце. Сюда идут!..

Из дверей слева вбегает караульный офицер со шпагою наголо.

Офицер. Где государь?

Пален. Как вы смеете, сударь, в присутствии ее величества, со шпагою?..

Офицер (в дверь). Ребята, за мной!

Солдаты с ружьями наперевес кидаются в залу. Шум, крики, свалка. Слышатся отдельные голоса.

Первый. Где государь? Где государь?

Второй. Что случилось?

Третий. Беда во дворце!

Четвертый. Марш, марш! К знаменам!

Пятый. Куда, черти, прете?

Шестой. Пусти!

Седьмой. Стой!

Восьмой. Я тебя, сукин сын, в морду!

Девятый. Бей! Бей! В штыки их, братцы, изменников!

Женский визг. Задавили! Ой-ой! Помогите!..

Ливен. Государыне дурно!

Мария Федоровна. Бегите, бегите, господа! Спасайте императора! Paulchen, Paulchen!..

Мария Федоровна падает в обморок. Входит Павел. За ним – Анна.

Павел (в дверях). Что это?.. Что это?.. Бунт?..

Офицер (солдатам). Стой, ребята! Государь.

Павел. Смирно-о!

Солдаты, взяв на караул, строятся. Шум стихает.

Павел (Палену). Скажите же, сударь, на милость, что это? Как осмелились?..

Пален. Не могу знать, ваше величество! Должно быть, опять тревога фальшивая, как тогда, в Павловске, от рожка почтового, и здесь, в Петербурге, от бочки пустой…

Павел. Сами вы, сударь, бочка пустая!.. (Наступая на солдат.) Палок! Плетей! Шпицрутенов! Я вас всех!..

Анна (бросаясь к Павлу). Государь!

Павел. Нет, нет, княгиня, оставьте!.. Вы не знаете…

Анна (тихо). Знаю, Павлушка, знаю, миленький, – верные все. Разве не видишь, как испугались?..

Павел. Испугались? (Старому гренадеру.) Чего испугались?

Гренадер. Так точно, ваше величество, дюже испугались.

Павел. Да чего же, дураки?

Гренадер. Беда, думали, во дворце. На дворе туман, зги не видать. А тут за гауптвахтой тревогу забили, да кто-то из ребят как крикнет: «Беда во дворце!» – так сразу и кинулись. Сами не рады. Черт, видно, попутал, померещилось…

Павел. Ах, дураки, дураки! Ну, что с вами делать?..

Анна (тихо). Прости, Павлушка!

Павел. Точно ли нет между вами изменников?

Гренадер. Государь-батюшка, все слуги верные. Повелеть изволь – умрем за тебя!

Солдаты. Умрем! Умрем!

Павел. Ну, Бог с вами, прощаю.

Гренадер (становясь на колени). Отец ты наш, милостивец! Пошли тебе, Господи! (Крестясь, целует ноги Павла.)

Павел. Что ты, что ты, старик? Этакий бравый солдат, а плачет, как баба.

Солдаты (окружая Павла и становясь на колени). Государь-батюшка, родимый! Благослови тебя, Господи!

Нарышкин, Головкин и Голицын говорят в стороне тихо.

Нарышкин. Посмотрите-ка, что с ними делается!

Головкин. Точно влюбленные.

Голицын. Как на икону крестятся.

Головкин. Царь-священник.

Нарышкин. Не человек, а Бог.

Анна (тихо). Видишь, Павлушка, как они тебя любят!

Павел. Да, любят. Вот бы на что поглядеть господам якобинцам – узнали бы, что крепко сижу на престоле. (Солдатам.) Спасибо, ребятушки!

Солдаты. Рады стараться, ваше величество! Ура! Ура!

Кушелев (становясь на колени). Осанна в вышних! Благословен Грядый во имя Господне!

Павел (подымая глаза к небу). Не нам, не нам, а имени твоему, Господи!

Елизавета (тихо Александру). Какая мерзость!

Действие третье

Библиотека – приемная Павла. Книжные шкафы красного дерева с бронзою. На стенах – виды Гатчины и Павловска. Канапе и кресла, обитые сафьяном. Налево – дверь в парадные апартаменты; направо – через коридор, в кабинет-спальню Павла. В глубине – окно на Нижний Летний сад. У окна маленький столик с бумагами, перьями и чернилами. Полдень. Сперва – луч бледного зимнего солнца; потом – сумерки. Оттепель, мокрый снег хлопьями.

Павел. Мария Федоровна. Александр. Константин. Елизавета. Пален. Роджерсон, лейб-медик. Кутайсов. Аргамаков, плац-адъютант Михайловского замка. Марин, поручик.

Мария Федоровна входит слева, лейб-медик Роджерсон – справа; посередине комнаты встречаются, почти сталкиваются.

Мария Федоровна. Где он? Где он?

Роджерсон. Не угодно ли будет обождать вашему величеству: государь никого принимать не изволят, – меня сейчас прогнали.

Мария Федоровна. Aber um Gottes willen, доктор, что случилось?

Роджерсон. Я и сам не знаю. Кажется, во время обычной прогулки верхом по Летнему саду его величеству дурно сделалось. Обер-шталмейстер Кутайсов бросился на помощь, но все уже прошло, только молвить изволили: «Я почувствовал, что задыхаюсь», – вернулись домой.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Господи, Господи, что ж это такое?..

Роджерсон. Не извольте беспокоиться, ваше величество! Даст Бог, все обойдется. Маленький припадок удушья. Должно быть, действие оттепели. Надо бы кровь пустить. Ну да. Бог даст, и так обойдется.

Мария Федоровна. Ах, нет, нет, разве вы не видите, – он болен, не спит, не ест и все такой грустный… Я не знаю, что с ним… Гляжу на него, и сердце болит… и страшно, страшно…

Из дверей слева – Александр и Константин. Подходят к Марии Федоровне и целуют у нее руку.

Мария Федоровна. Слышали, дети, государь болен?

Константин. Государь болен, а мы под арестом.

Мария Федоровна. Под арестом? За что?

Константин. Бог весть. Сейчас водили в церковь присягать.

Мария Федоровна. Кому? Зачем?

Константин. Государю императору Павлу I. А зачем – неизвестно. Должно быть, усомнились в первой присяге. Только отчего вторая лучше первой – опять неизвестно.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Боже мой, Боже мой, я ничего не понимаю!

Входит Пален.

Пален. И я ничего не понимаю.

Мария Федоровна. Граф! Наконец-то…

Пален. Извините, ваше величество, я к государю.

Мария Федоровна. Нет, нет, постойте, вы нам должны объяснить. Ради Бога…

Пален. Я уже имел честь докладывать вашему величеству: я ничего не понимаю.

Мария Федоровна. Петр Алексеевич, Петр Алексеевич… Я хочу знать, слышите, я хочу знать все… Я вам приказываю… Мы здесь все вместе, одни, и можем обсудить на семейном совете…

Пален. Какой уж тут совет семейный!.. А впрочем, одну минутку, ваше величество. (Говорит в дверь направо.) Поручик Марин, вы? Ну, ладно. Смотрите же, сударь, от дверей ни на шаг, и если кто пройдет, доложить извольте немедленно. (Возвращаясь – к Марии Федоровне.) Итак, вашему величеству угодно?.. (Роджерсону.) Куда вы, господин доктор, подождите, сделайте милость: вы нам нужны, вы нам теперь нужнее, чем кто-либо.

Роджерсон. Даст Бог, все обойдется.

Пален. Кажется, без вас не обойдется.

Мария Федоровна. Да говорите же, говорите, граф, что такое?..

Пален. А то, ваше величество, что надо быть готовым ко всему. Мы объявляем войну пяти-шести европейским державам.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Herr Iesu![27] Пяти – шести…

Пален. Да. Сколько именно, я, признаться, и счет потерял. А когда доложить осмелился, не много ли будет, то ответить изволили: «Сколько бы мух ни жужжало у меня под носом, я их гоню». – Но нам Европы мало, нужно и Азию; поход на Индию…

Мария Федоровна. На Индию!

Пален. Да, по следам Александра Македонского, к священным водам Инда. Двадцать тысяч Донских казаков уже выступило к Оренбургу и далее, по степям неведомым, без обоза, без продовольствия, без дорог и даже без маршрутов. Велено завоевать Индию – и завоюем.

Мария Федоровна. Граф, граф… aber um Gottes willen… что вы говорите? Может ли быть, чтобы мы ничего не знали?

Пален. Я и сам не знал до последней минуты и, чай, многого еще не знаю.

Мария Федоровна. Господи, Господи… что же будет?

Пален. А будет, полагаю, то, что англичане Индию даром отдать не согласятся и пожалуют к нам в гости. Не сегодня-завтра флот их появится у наших берегов и начнет бомбардировать сперва Кронштадт, а потом и Петербург.

Мария Федоровна. Петербург! Herr Iesu!

Пален. Да, и мы погибли – погибла Россия.

Мария Федоровна (всплескивая руками). Господи, Господи… что же делать?

Пален. Делать нечего, ваше величество, – погибать, так погибать.

Мария Федоровна и Пален говорят тихо.

Константин (Александру, кивая украдкой на Палена). Прехитрая бестия!

Александр. А что?

Константин. Разве не видишь, к чему клонит?

Александр. К чему?

Константин. А к тому, что батюшка спятил.

Александр. Что ты, Костя!

Константин. Ну да, а то как же? И знаешь, Саша, ведь, может быть, и вправду… Голова-то у него умная – умнее, пожалуй, всех наших голов, да есть в ней машинка, на одной ниточке держится, – а как порвется эта ниточка – машинка завернется – и капут!

Александр. Страшно…

Константин. Да, страшно… А впрочем, наплевать – все там будем…

Мария Федоровна (тихо Палену). Как? Как? Повторите.

Пален. Я вижу, говорит, что пора нанести великий удар.

Мария Федоровна. Великий удар? Что ж это значит?

Пален. Не знаю, ваше величество, подумать боюсь…

Мария Федоровна (всплескивая руками). Ах, понимаю, я теперь все понимаю. Он хочет меня и нас всех… Боже мой! Боже мой!.. Так вот, что значит… «Ежели, говорит, сударыня, вы Екатерина II, то я вам не Петр III». Я тогда не поняла, а теперь… теперь… Да ведь это значит, что я хочу его… Herr Iesu! Это я-то, я… Paulchen, Paulchen!

Плачет. Входит поручик Марин.

Марин. Государь император!

Все ждут в оцепенении. Входит Павел и, остановившись в дверях, со шляпой на голове, с тростью под мышкой, скрестив руки, тяжело переводя дыхание, глядит на всех молча. Потом подходит по очереди к Марии Федоровне, Александру, Константину и Палену, останавливается перед каждым из них и глядит в упор. Наконец возвращается к двери, вдруг, на пороге, обернувшись, высовывает язык и, громко хлопнув дверью, уходит. Мария Федоровна падает в обморок. Роджерсон приводит ее в чувство. Входит Кутайсов слева, Марин туда же уходит.

Мария Федоровна. Что это было? Что это было?

Роджерсон. Ничего, ваше величество! Даст Бог, все обойдется. Не угодно ли водицы?

Константин (тихо Александру). Машинка завернулась.

Пален. Ну что, как вы полагаете, доктор?

Роджерсон. А что, граф?

Пален. Как что? Да вот что тут было сейчас?

Роджерсон. Ничего не было.

Пален. А язык?

Роджерсон. Ну, мы, доктора, к этому привыкли: все пациенты нам язык показывают.

Мария Федоровна. Что это было? Что это было?

Пален. Ничего не было, по мнению господина доктора, нам померещилось. Мы все, должно быть, сходим с ума – прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!

Мария Федоровна. Доктор! Доктор! Ступайте же к нему скорее!

Роджерсон. Ваше величество, меня и давеча прогнали, да чуть не прибили. Пусть уж лучше кто-нибудь другой…

Мария Федоровна. Граф!

Пален. Нет, слуга покорный, я в сражениях бывал и ядрам не кланялся, а туда не пойду, – воля ваша, государыня, хоть казните.

Мария Федоровна. Александр! Константин!

Константин. Да ведь мы, матушка, под арестом – куда уж нам!

Кутайсов. Ваше величество, дозвольте, я…

Мария Федоровна. Ax, mein lieber[28] Иван Павлович, ради Бога!

Кутайсов. Ничего-с, ничего-с, будьте благонадежны, ваше величество! Кстати обедать пора – доложить и попробуем. Малой мышки лев не обидит: я мышкою-с, мышкою-с. Вот так, потихоньку, потихонечку…

Уходит.

Константин (приотворяя дверь и заглядывая). Подкрался. – Слушает. – В щелку глядит. – Скребется. – Отперли. – Вошел. – Ну, что-то будет?

Молчание.

Константин. Вышел!

Входит Кутайсов.

Кутайсов. Премилостивы. После дождика – солнышко-с…

Константин. Идет! Идет!

Входит Павел.

Павел (с изысканною любезностью, целуя руку Марии Федоровны). Прошу извинения, ваше величество, – к обеду ждать заставил – что-то аппетита нет. Вы уж, господа, не взыщите, без меня за стол садиться извольте, а я ужо подойду.

Молчание.

Павел. Да что это вы все, как в воду опущенные? Напугал я вас, видно, давеча моею шуточкой? Ну, не буду, не буду. Пошутил – и довольно… (Марии Федоровне.) А скажите-ка, сударыня, ведь и я человек?

Молчание.

Павел. Ну, что ж? Отвечайте, коли спрашивают – человек или нет?

Мария Федоровна. Человек, ваше величество…

Павел. А если человек, так, значит, могу ошибаться. И вы – человек?

Мария Федоровна. И я…

Павел. Ну, так значит, можете простить. – Простите же меня, сударыня… И вы все, господа, если я в чем…

Все (наперерыв). Ваше величество!.. Ваше величество!..

Мария Федоровна (всплескивая руками). Paulchen!.. Paulchen!..

Плачет и хочет броситься на шею Павла.

Павел (отстраняясь). Ну, ну, перестаньте! Что за комедия! Терпеть не могу…

Молчание.

Павел. Граф Пален, у меня к вам дело. А вас, господа, не задерживаю…

Все, кроме Павла и Палена, уходят.

Павел. Доклад, сударь, готов?

Пален. Так точно, ваше величество!

Подходят к столику у окна.

Павел. Прошу садиться.

Пален хочет сесть спиной к свету.

Павел (указывая на другой стул, против себя). Нет, лицом к свету. Когда я с кем говорю, то привык смотреть прямо в лицо, сударь, слышите, – прямо в лицо!

Пален. Слушаю, ваше величество!

Павел. Ну, то-то же. Извольте докладывать.

Пален. По указу вашего императорского величества, два курьера отправлены…

Павел. Что вы делаете, граф, когда не спится?

Пален. У меня, государь, сон – слава Богу.

Павел. Счастливец! Значит, совесть покойна.

Пален (продолжая доклад). Курьер к его величеству королю Прусскому…

Павел. А дурные сны бывают?

Пален. Намедни снился…

Павел. Что?

Пален. Безделица сущая: будто я – куколка такая, что никак не повалишь – упадет и встанет…

Павел. Ванька-встанька? Да это сон превеселый.

Пален. Нет, государь, скучный: упал и встал, упал и встал – так всю ночь и промаялся… (Продолжая доклад.) Королю Прусскому предписание княжество Ганноверское войсками занять в двадцать четыре часа…

Павел. А мне хуже снилось: будто бы кафтан парчовый натягивают, узкий-преузкий – никак не влезу, а все тискают – так сдавили, что дохнуть не могу. Закричал и проснулся. С тех пор и бессонница…

Пален (продолжая доклад). Другой курьер – в Париж, к господину первому консулу…

Павел. Печку – льдом! Печку – льдом!.. Вот дураки…

Пален. Печку льдом?

Павел. Ну, да. Головой к печке сплю. Велел топить не жарко, а чтобы в спальне – ровно четырнадцать градусов. Пощупаю, бывало, печку – холодна; посмотрю на градусник – четырнадцать; и сплю. А намедни проснулся – горячехонька. Ничего не сказал, только на другой день встал пораньше из-за ужина да прямо в спальню, гляжу – по всему полу рогожи, и печку льдом натирают: стынет до ночи, пока не пощупаю, а за ночь опять нагревается. Шуты гороховые! А все на меня валят – говорят: «С ума сошел!» А я тут при чем, сударь, а? При чем тут я?

Пален. Ни при чем, государь!

Павел. Ну то-то же! Извольте, сударь, докладывать.

Пален (продолжая доклад). В случае неисполнения королем Прусским предписания, господин первый консул приглашается…

Павел. А скажите-ка, граф, в тысяча семьсот шестьдесят втором году, когда государя, отца моего, убили, вы где быть изволили?

Пален. Здесь, в Петербурге, ваше величество!

Павел. Здесь? И что же делали?

Пален. Был молод и в чинах малых. Конной гвардии субалтерн-офицером,[29] ничего не знал про заговор…

Павел. Не знали тогда?.. Ну, а теперь знаете?

Оба встают и молча долго смотрят друг другу в глаза.

Павел. Отвечайте же, сударь! Знаете или не знаете, что меня убить хотят?

Пален. Знаю, государь!

Павел. Знаете… и молчите?..

Пален. Ваше величество, я сам во главе заговорщиков…

Павел. Вы?.. вы?.. Что такое?.. (Отступая в ужасе.) Сумасшедший!..

Пален. Никак нет, государь, я в совершенном рассудке…

Павел. Так я… я… что ли, я с ума сошел?.. Печку – льдом!..

Пален. Государь, умоляю, минуту спокойствия. Если бы я не был уверен, что ваше величество обладает мудростью высочайшею, не столь человеку, сколь Божеству присущею…

Павел (топая ногами в ярости). Да говорите же, говорите, черт побери, что, что, что такое?..

Пален. Дело столь явное, что и говорить почти нечего: я – во главе заговорщиков, дабы знать все, следить за всем и тем вернее охранять от покушения злодейского священную особу вашего императорского величества. И слава Богу, уже все нити заговора в моих руках: шагу не сделают, слова не вымолвят, чтобы я не узнал.

Павел. Умны, сударь, слишком умны, так умны, что с ума свести можете… Ванька-встанька!.. Да как же вы смели не донести мне тотчас же?

Пален. Сколько раз хотел, уже слово было в устах моих. Но, не имея улик достовернейших, – коих и вы, ваше величество, еще не имеете?.. (Пристально глядит на Павла.) Не имея оных улик и милосердствуя, – простите, государь, слово сие из недр души болящей исторгнуто, – милосердствуя к вам, щадя сердце родительское, я медлил – и в том вина моя единственная; видит Бог, мочи моей не было, мочи моей нет и сейчас сказать отцу, что сын его возлюбленный, первенец…

Павел. Александр!..

Пален. Да, государь-наследник – отцеубийца мысленный…

Павел. Сгинь, сгинь, пропади!.. Никогда не поверю я, чтоб Александр… Александр… дитя мое, мальчик мой милый!..

Пален. Я полагал, что ваше величество знать изволит более. (Подавая бумагу.) Вот список заговорщиков: их высочества, оба сына ваши, обе невестки, ее величество и почти все командиры полков, министры, сановники…

Павел (читая). Все, все, все!.. За что, Господи?.. Что я им сделал?..

Пален. Я знал, государь, сколь тяжко…

Павел. Ох, тяжко!.. Тяжко!.. Тяжко!.. Уж лучше бы сразу убили!..

Падает на стул и закрывает лицо руками. Молчание.

Павел (вскакивая). Сию же минуту всех – в кандалы, в Сибирь, в каторгу!.. А его… Александра… его… расстрелять!..

Пален (вскакивая). Ваше величество, взять под арест всю царскую фамилию без явных улик – ни у кого рука не подымется, я не найду исполнителей. Сим возмутить можно всю Россию, не имея через то еще верного средства спасти особу вашего величества…

Павел. Так что же?..

Пален. Одно из двух, государь: или казнить меня извольте тотчас, как изменника, или доверьтесь мне совершенно…

Павел. Не многого, сударь, хотите! Ну, а если вы?..

Пален (встав на колени и подавая шпагу). Пронзите, ваше величество, сердце, пламенеющее верностью, – и с блаженством умру здесь, у ног моего государя!

Павел кладет обе руки на плечи Палена, наклоняется к нему и смотрит в глаза долго.

Павел. Лжет?.. Нет… Так лгать нельзя… А если лжет, то не человек, а дьявол, дьявол, дьявол!..

Пален. Ваше величество!..

Павел. Ну, прости… Верю.

Обнимает и целует Палена, потом отходит к столу и сидит молча, опустив голову на руки.

Пален (вставая). Угодно вашему величеству знать?

Павел. Нет, нет… Потом… Будет с меня!.. А теперь говори скорее, что делать.

Пален (подавая бумагу). Вот указ, на сей случай мною приготовленный: государя-наследника – в Шлиссельбург, великого князя Константина Павловича – в крепость, ее величество – в Архангельск, великих княгинь – по монастырям отдаленнейшим.

Павел. Подписать?

Пален. Токмо указ оный за вашею подписью в руках имея, действовать могу без промедления.

Павел подписывает.

Павел. Еще что?

Пален. Из покоев государыни в спальню вашего величества двери забить наглухо.

Павел. Велел сегодня. Еще?

Пален. Кавалергардского полка офицеров со всех караулов снять.

Павел. Что вы, сударь? Налгали вам: ребята верные – я их всех знаю…

Пален. Ежели, ваше величество, лучше знать изволите…

Павел. Ну, ладно, ладно – делай, как знаешь… Надоело… Устал я что-то… (Зевает.) О-хо-хо-шеньки… Только бы выспаться… Ну, все что ли?

Пален. Все… Виноват, государь, – еще одно…

Павел. Кончай-ка, братец, скорее!.. Говорю, надоело…

Пален. Давеча курьер задержан в Гатчину с подложным указом…

Павел. Аракчееву? Где? Покажи!

Пален подает указ.

Павел. Да это подлинный. Разве не видишь – моя рука?

Пален. Вижу, государь, что генерал Аракчеев, враг мой злейший, на место мое назначается военным губернатором, дабы истребить меня, – вижу и глазам своим не верю…

Павел (разорвав указ). Веришь теперь?

Пален. Верю.

Павел. Ну все?

Пален. Все.

Павел. Когда?

Пален. Завтра или в сию же ночь.

Павел. Опять не спать?

Пален. Почивать извольте с Богом, я за вас не сплю.

Павел. Спасибо, друг… Ну, торопишься, чай, – дела много. Ступай!

Пален, поцеловав руку Павла, отходит к двери.

Павел. Подожди.

Павел идет к Палену и опять, как давеча, положив обе руки на плечи его, смотрит ему в глаза.

Павел. Петр Алексеевич… Петр, любишь ли ты меня?..

Пален. Люблю, государь…

Павел. Любишь?

Пален. Ваше величество, вы сами знаете: у меня только Бог да вы. Я душу мою положу за вас!

Павел. Душу твою за Меня положишь? – сказал Господь Петру – и петух пропел…[30] Ну, прости… Верю, больше верить нельзя. Дай перекрещу… Помоги тебе, Господи… (Крестит, обнимает и целует Палена.) Ну, с Богом, с Богом!

Пален уходит. Павел опускается в кресло, откидывается головой на спинку, закрывает глаза и дремлет. Входит Кутайсов на цыпочках.

Павел (просыпаясь и вздрагивая). Кто? Кто?

Кутайсов. Я, ваше величество, я, Иван.

Павел. А, Иван… Ванька-встанька… Вот напугал… И чего ты все мышью крадешься?..

Кутайсов. Я потихоньку, потихонечку… разбудить боялся…

Павел. Да, вздремнул. Так-то вот днем все дремлется, а по ночам не сплю. А знаешь, Иванушка, ведь нас убить хотят…

Кутайсов. Что вы, что вы, ваше величество!..

Павел. А небось, ежели меня убивать будут, так вы все разбежитесь. Поражу пастыря – и рассеются овцы. И ты, Иванушка, ты первый – мышкою-с, мышкою-с…

Кутайсов. Ваше величество…

Павел. Ну, что мое величество? Струсил, а? Полно. Чего трясешься? Пошутил, а ты и поверил, дурак… Не бойся, брат, мы еще с тобою долго будем жить, поживать, печку льдом натирать.

Кутайсов. Не я, государь, видит Бог, не я…

Павел. Не ты, так я. Оба мы с тобою, видно, Иванушки дурачки. Ступай-ка, доложи княгине Анне, что сейчас буду.

Кутайсов идет к дверям направо.

Павел. Постой.

Пишет письмо, запечатывает и отдает.

Павел. Курьеру в Гатчину к генералу Аракчееву. Явиться немедленно. Скакать во весь дух, чтоб к ночи был здесь. Да никому о том не говори, – никому, слышишь? – ни даже графу Палену. Головой отвечаешь!

Кутайсов. Будьте благонадежны, ваше величество, – я потихоньку, потихонечку!

Кутайсов уходит. Павел опять, как давеча, опускается в кресло, откидывается головой на спинку и закрывает глаза. Потом встает, медленно идет к двери направо, зевает и потягивается.

Павел. О-хо-хошеньки!.. Спать, спать, спать!..

Павел уходит направо. Из двери слева входят Пален и полковник Аргамаков.

Пален. По всем городским заставам и шлагбаумам приказание разослать извольте наистрожайшее, дабы никого в сию ночь не пропускали ни в город, ни из города.

Аргамаков. Слушаю-с.

Пален. Смотрите же, сударь, если, не дай Бог, пропустят Аракчеева…

Аргамаков. Будьте покойны, ваше сиятельство!

Пален. Ну, ступайте. А что же наследник?

Аргамаков. Докладывал. Будут сейчас. Да вот и они.

Аргамаков уходит налево. Оттуда же входит Александр.

Александр. Что такое?

Пален (подавая указ). Извольте прочесть, ваше высочество: указ об аресте вашем и всей царской фамилии.

Александр читает и, чтобы не упасть, хватается за спинку кресла.

Пален (поддерживая Александра). Дурно вам, государь?

Александр. Ничего… Пройдет… (Опускается в кресло.) Я так и знал.

Пален. Еще не все.

Александр. Что же еще?

Пален. Государь сказать изволил…

Александр. Говорите – мне все равно.

Пален. Сказать изволил о вашем высочестве: «Расстрелять его!»

Александр закрывает лицо руками. Молчание.

Александр (опуская руки, тихо). Ну, что ж. Один конец. Так лучше…

Пален. Лучше?

Александр. Лучше я, чем он.

Пален. Не вы одни, но и ваша супруга, матушка, братья, сестры, мы все – вся Россия, вся Европа. За всех перед Богом ответите вы…

Александр. Я?

Пален. Да, вы можете…

Александр. Что я могу?

Пален. Спасти себя и всех.

Александр. Да ведь завтра же…

Пален. Завтра мы погибли, но эта ночь наша. Он поверил мне…

Александр. Поверил, что вы…

Пален. Что я во главе заговора, чтобы предать вас…

Александр. И предали?

Пален. Предал, чтобы спасти…

Александр. Да, вот как. Меня – ему, а его – мне. Но в конце-то, в конце, граф, кого же вы предадите – меня, его или обоих?

Пален. Решать извольте сами.

Александр. Мне все равно.

Молчание.

Пален. Ваше высочество, я человек терпеливый, но есть конец и моему терпению…

Александр. Угроза?

Пален. Мне ли грозить? Я и сам на волосок от гибели…

Александр. А скажите-ка, Петр Алексеевич, вы когда-нибудь плакали?

Пален. Что за вопрос? В младенчестве плакал.

Александр. А потом – теперь?

Пален. В мои годы люди редко плачут.

Александр. Не плачете, зато смеетесь. У вас на лице всегда усмешка. Вот и сейчас…

Пален. Сейчас, кажется, смеяться изволите вы. Ну что ж, воля ваша. Я ношу сию шпагу не даром, но отвечать вам не могу, государь…

Александр. Какой государь! Приговоренный к смерти…

Пален. Ужо успеете плакать, а теперь позвольте же и мне поплакать – я ведь тоже умею, хотя вы и не верите… Завтра вы – государь или ничто, но сегодня – человек. Сегодня мы все – люди – и я, и вы, и он…

Александр. Да, и вы – человек…

Пален. Ну, так как же вы думаете, легко человеку вынести то, что я вынес, когда он тут сейчас обнимал меня, целовал, называл своим другом, благодарил за верность и сам доверился мне, как дитя малое?

Александр. Для кого же вы, сударь, стараетесь?

Пален. Для себя, для вас.

Александр. Благодарю покорно.

Пален. Поверили?.. Как вы людей презираете, ваше высочество!.. Нет, не для себя и не для вас, а для России, для Европы, для всего человечества. Ибо самодержец безумный – есть ли на свете страшилище оному равное? Как хищный зверь, что вырвался из клетки и на всех кидается.

Александр. Как вы его ненавидите!

Пален. Ненавижу? За что? Разве он знает, что делает? Сумасшедший с бритвою… Не его, Богом клянусь, не его, безумца, жалости достойного, я ненавижу, а источник оного безумия – деспотичество. Некогда вы говорить мне изволили, ваше величество, что самодержавную власть и вы ненавидите и что гражданскую вольность России даровать намерены. Я поверил тогда. Но вы говорили – я делаю. А делать труднее, чем говорить…

Александр. Петр Алексеевич…

Пален. Нет, слушайте – уж если говорить меня заставили, так слушайте! Я думал, что Господь избрал нас обоих для сего высочайшего подвига – возвратить права человеческие сорока миллионам рабов. Вижу теперь, что ошибся. Не мы с вами – орудие Божьих судеб. Рабами родились и умрем рабами. Но не знаю, как вы, а я – пусть я умру на плахе – я счастлив есмь погибнуть за отечество и на Божий суд предстану с чистою совестью, – я сделал, что мог…

Александр. Петр Алексеевич, простите…

Пален. Ваше высочество!..

Александр. Я виноват перед вами – простите меня…

Пален. Вы… вы?.. Нет, я… ваше высочество… ваше величество!

Становится на колени.

Александр. Что вы, что вы, граф? Перестаньте…

Пален. Да – ваше величество! Отныне для меня государь император всероссийский – вы, и никто, кроме вас… Ангел-избавитель отечества, Богом избранный, благословенный!..

Целует руки Александра.

Александр. Нет, нет, вы не поняли…

Пален. Понял все…

Александр. Да нет же, нет, слышите – нет, я не хочу!..

Пален. Не хотите? Ну что ж, так я за вас… Я один!.. И никто никогда не узнает. Пусть думают все, что я, а не вы… Пропадай моя голова, только бы вам спастись!..

Александр. Не надо, не надо! Ради Бога, граф, обещайте, клянитесь…

Пален. Клянусь, что сделаю все, что в силах человеческих, чтобы этого не было. Но не говорите больше… Кончено, кончено!.. Слава Богу – спасена Россия! (Подавая бумагу.) Только подписать извольте – и кончено.

Александр. Что это?

Пален. Манифест об отречении императора Павла и о восшествии на престол Александра.

Александр долго и молча смотрит на Палена.

Александр. Подписать?

Пален. Да.

Александр. Кровью?

Пален. Зачем кровью? Чернилами.

Александр. А я думал, – договор с дьяволом – кровью…

Пален. Опять смеяться изволите…

Александр. Нет, не я, а вы… опять… (Вскакивает, комкая бумагу и бросая на пол.) Прочь! Прочь! Прочь!.. Дьявол!.. (Падает в кресло, плачет и смеется, как в припадке.) Уходите, оставьте меня!.. Господи!.. Господи!.. Что вы со мною делаете!.. Не могу! Не могу! Не могу!..

Пален (подавая воды). Успокойтесь, ради Бога успокойтесь, ваше высочество… Водицы испейте…

Александр. Уходите! Уходите! Оставьте меня!..

Пален. Уйду – только не кричите же так, ради Бога… услышат…

Пален (отойдя к двери и глядя на Александра – тихо, с презрением). Прескверная штука, не угодно ли стакан лафита, – ребенок, женщина!

Александр. Петр Алексеич…

Пален не отвечает.

Александр. Петр Алексеич!

Пален. Государь!

Александр. Ну, давайте же…

Пален. Что?

Александр. Подписать.

Пален (стремительно бросаясь и подбирая с пола бумагу). Вот! Вот!

Александр подписывает.

Пален. Уф! (Вытирает пот с лица.) Ну, а теперь…

Александр. Нет, нет!.. Уходите!.. Уходите!.. Уходите!.. Оставьте меня ради Бога!..

Пален. Ушел, ушел… только ручку позвольте, ручку, коей спасено отечество!

Пален целует руку Александра и уходит. Александр сидит в кресле, точно так же, как давеча Павел, откинувшись головой на спинку и закрыв глаза. Входит Елизавета.

Елизавета. Саша? (Молчание.) Ты спишь, Саша?

Александр. Нет.

Елизавета. Тут был Пален?

Александр. Был.

Елизавета. Молчи, молчи… не надо… Я знаю… (Становясь на колени и целуя руки Александра.) Саша, Саша, мальчик мой бедненький!..

Александр. Все равно. (Молчание.) «Несть бо власть аще не от Бога».[31] Это нам поп говорил давеча в церкви, когда присягали. Ну, а если государь – сумасшедший, власть тоже от Бога? Сумасшедший с бритвою. И бритва от Бога? Хищный зверь, что вырвался из клетки… И царство зверя – царство Божье? Ничего понять нельзя…

Елизавета. Это я, Саша, я!.. Я тебе сказала, что мы должны…

Александр. Должны – и не должны. Надо – и нельзя. Нельзя – и надо. Кто ж это так сделал? Бог, что ли, а?.. Ты веришь в Бога, Лизхен?

Елизавета. Господи, Господи!.. Это я, я…

Александр. Ты? Нет, не ты и не я. Никто. И все. Ничего понять нельзя. А может быть, и не надо… ничего не надо… ничего нет… и Бога нет?..

Елизавета. Не говори так… Страшно, страшно…

Александр. Все равно.

Действие четвертое

Первая картина

Собрание заговорщиков в квартире генерала Талызина, в Лейбкампанском корпусе Зимнего дворца.

Столовая – большая низкая комната, казарменного вида, со сводами и голыми выбеленными стенами. По стенам – портреты царских особ, портрет во весь рост императора Павла I в порфире, в короне, со скипетром. В глубине – дверь на лестницу. Слева – дверь во внутренние комнаты, канапе и кафельная печка. Справа – два окна на Неву и Петропавловскую крепость; оттуда иногда слышится бой курантов. Посередине комнаты – большой накрытый стол со множеством бутылок; между окнами – меньший стол с водками и закусками.

Ночь. Шандалы с восковыми свечами. Только что кончили ужинать. Одни сидят еще за столом и пьют, другие, стоя, разговаривают кучками. Заговорщиков более сорока человек: все – военные. Тесно, душно, накурено.

Гр. Пален, военный губернатор Петербурга; Талызин, командир Преображенского полка; Депрерадович, командир Семеновского полка; Бенигсен, Тучков – генералы; Зубовы – Платон, Валериан, Николай, князья; Клокачев, флотский капитан-командор; Яшвиль, кн. Мансуров, Татаринов, кн. – полковники; Розен, бар.; Скарятин, штабс-капитан; Шеншин, капитан; Титов, ротмистр; Аргамаков, плац-адъютант Михайловского замка; Волконский, кн.; Долгорукий, Ефимович – поручики; Филатов, Мордвинов – подпоручики; Гарданов, корнет; Федя и Кузьмич – денщики.

Голоса. Ура, свобода! Ура, Александр!

Скарятин (штабс-капитан – Талызину). Ваше превосходительство, еще бы шампанского дюжинку.

Талызин. Пейте, господа, на здоровье.

Татаринов. Жженку, жженку несут, зажигайте жженку!

Розен (стоя у стола, читает по тетрадке). Поелику подобает нам первее всего обуздать деспотичество нашего правления…

Скарятин. Что он читает?

Татаринов. Пункты Конституции Российской.

Филатов. Виват конституция!

Скарятин. Круглые шляпы да фраки, виват!

Татаринов. Пукли, пудру долой!

Филатов. Долой цензуру! Вольтера будем читать!

Скарятин. Банчишко метать, фараончик с макашкою![32]

Татаринов. На тройках, с бубенцами, с форейтором – катай, валяй, жги! Ура, свобода!

Волконский (сидя верхом на стуле и раскачиваясь, пьяный, поет).

Allons, enfants de la patrie! Le jour de gloire est arrivé.[33]

Долгорукий (сидя перед кн. Волконским на полу, без мундира, с гитарой, пьяный, поет).

Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик, Ты за что, про что калачницу убил?

Волконский (Долгорукому). Петенька, Петенька, пропляши казачка, утешь, родной!

Долгорукий. Отстань, черт!

Розен (продолжая читать). Тогда воприимет Россия новое бытие и совершенно во всех частях преобразится…

Депрерадович (указывая на Платона Зубова). Что такое с князем?

Яшвиль. Медвежья болезнь – расстройство желудка, от страха.

Талызин. Трус! Под Катькиными юбками обабился. Служба-то отечеству не то, знать, что служба постельная: по ночам, бывало, у дверей спальни мяукает котом, зовет императрицу на свидание; ему двадцать лет, а ей семьдесят – в морщинах вся, желтая, обрюзглая, зубы вставные, изо рта пахнет – брр… с тех пор его и тошнит!

Депрерадович. Зато чуть не самодержцем стал!

Талызин. А теперь стал Брутом.[34]

Яшвиль. Брут с расстройством желудка!

Депрерадович. Да ведь что, братцы, поделаешь? Революция в собственном брюхе важнее всех революций на свете!

Талызин (подходя к Зубову, который лежит на канапе). Не полегчало, князь?

Платон Зубов. Какое там!

Талызин. Гофманских капель бы приняли.

Платон Зубов. Ну их, капли! Домой бы в постель, да припарки… А я тут с вами возись, черт бы побрал этот заговор! Попадем в лапы Аракчееву, тем дело и кончится.

Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской…

Талызин. Всех-то пунктов сколько?

Розен. Сто девяносто девять.

Талызин. Батюшки! Этак, пожалуй, и к утру не кончите.

Розен (продолжая читать). По тринадцатому пункту Конституции Российской собирается Парламент…

Скарятин. Это что за штука?

Татаринов. Парламент – штука немецкая…

Филатов. Немец обезьяну выдумал!

Скарятин. А знаете, господа, у княгини Голицыной три обезьянки: когда один самец да самочка амурятся, то другой смотрит на них, и представьте себе, тоже…

Говорит на ухо.

Титов. Удивительно!

Трое – у закусочного стола.

Первый. Последняя цена – полтораста.

Второй. Хочешь сто?

Первый. Что вы, сударь, Бога побойтесь! Хотя и крепостная, а все равно, что барышня. Шестнадцать лет, настоящий розанчик. Стирать и шить умеет.

Второй. Сто двадцать – и больше ни копейки.

Первый. Ну, черт с вами, – по рукам. Уж очень деньги нужны: в пух проигрался.

Третий. Так-то вот и у нас в полку штабс-капитан Раздиришин все, бывало, малолетних девок покупал и столько он их перепортил, страсть!

Трое – у печки.

Первый. Все люди из рук природы выходят совершенно равными, как сказал господин Мабли.[35]

Второй. В природе, сударь, нет равенства: и на дереве лист к листу не приходится.

Третий. Равенство есть чудовище, которое хочет быть королем.

Первый. Неужели вы, господа, не разумеете, что политическая вольность нации…

Второй. Вольность? Что такое вольность? Обманчивый есть шум и дым пустой.

Мансуров. Все прах, все тлен, все тень: умрем, и ничего не останется!

Третий. Vous avez le vin triste, monsieur![36]

Шеншин. Ах ты, птенец, птенец! И как тебя сюда затащили?

Гарданов. Из трактира Демута, дяденька, за компанию. Пили там – все такие славные ребята. «Поедем, говорят, Вася, к Талызину». Вот я и поехал.

Шеншин. Ну, куда же тебе в этакое дело, мальчик ты маленький?

Гарданов. Какой же я маленький, помилуйте, мне скоро двадцать лет. Вчера предложение сделал – стишок сочинил, хотите, скажу? Только на ушко, чтоб никто не слышал.

Зачем в безумии стараться Восток с полуднем съединить? Чтоб вечно в радости смеяться, Довольно Машеньку любить.

Ефимович. По исчислению господина Юнга Штиллинга,[37] кончина мира произойдет через тридцать пять лет.

Татаринов. Ого! Да вы, сударь, фармазон, что ли?

Ефимович. Мы – священники, перст Горусов[38] на устах держащие и книги таинств хранящие.

Татаринов (тихо). Просто – мошенники: в мутной воде рыбу ловят.

Ефимович. Наша наука в эдеме еще открылась.

Титов. Удивительно!

Ефимович. А известно ли вам, государи мои, что по системе Канта…

Скарятин. Это еще что за Кант?

Ефимович. Немецкий филозóф.

Филатов. Немец обезьяну выдумал!

Скарятин. А я вам говорю, братцы, у княгини Голицыной три обезьянки: когда самец и самочка…

Клокачев. Как же, знаю, знаю господина Канта – в Кенигсберге видел: старичок беленький да нежненький, точно пуховочка – все по одной аллее ходит взад и вперед, как маятник – говорит скоро и невразумительно.

Ефимович. Ну, так вот, государи мои, по системе Кантовой – Божество неприступно есть для человеческого разума…

Татаринов. А слышали, господа, намедни, в Гостином дворе, подпоручик Фомкин доказал публично, как дважды два четыре, что никакого Бога нет?

Титов. Удивительно!

Талызин. Господа, господа, нам нужно о деле, а мы черт не знает о чем!

Мансуров. Какие дела! Умрем – и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.

Долгорукий (поет).

Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик, Ты за что, про что калачницу убил?

Скарятин. А я тебе говорю, есть Бог!

Татаринов. А я тебе говорю, нет Бога!

Волконский. Петенька, Петенька, пропляши казачка, миленький!

Долгорукий. Отстань, черт!

Голоса. Слушайте! Слушайте!

Талызин (читает). Отречение от престола императора Павла I. «Мы, Павел I-й, милостью Божьей, император и самодержец Всероссийский, и прочее, и прочее, беспристрастно и непринужденно объявляем, что от правления государства Российского навек отрицаемся, в чем клятву нашу пред Богом и всецелым светом приносим. Вручаем же престол сыну и законному наследнику нашему, Александру Павловичу».

Розен. А где же конституция?

Талызин. Александр – наша конституция!

Голоса. Виват Александр!

Талызин. Мы, господа, на совесть. Извольте и то рассудить, что государь самодержавный не имеет права законно власть свою ограничить, понеже Россия вручила предкам его самодержавие нераздельное…

Бибиков. Помилуйте, господа, из-за чего же мы стараемся? Из-за круглых шляп да фраков, что ли?

Голоса. Круглые шляпы да фраки, виват! Виват свобода!

Клокачев. Не угодно ли будет, государи мои, выслушать прожект о соединении областей Российской империи по образцу Северо-Американской республики?

Платон Зубов. А вот, погодите, задаст вам ужо Аракчеев республику!

Шум, крики.

Одни. Виват самодержавие!

Другие. Виват конституция!

Тучков. А мне что-то, ребятушки, боязно – уж не черт ли нас попутал?..

Талызин. Господа, господа! Дайте же слово сказать…

Голоса. Слушайте! Слушайте!

Талызин. Российская империя столь велика…

Первый. Велика Федора да дура.

Второй. Ничего в России нет: по внешности есть все, а на деле – нет ничего.

Третий. Россия – метеор: блеснул и пропал.

Мансуров. Умрем – и ничего не останется: все прах, все тлен, все тень.

Голоса. Слушайте! Слушайте!

Талызин. Российская империя столь велика и обширна, что, кроме государя самодержавного, всякое иное правление неудобовозможно и пагубно…

Голоса. Верно! Верно! К черту конституцию! Это все немцы придумали, враги отечества, фармазоны проклятые!

Талызин. Ибо что, господа, зрим в Европе? Просвещеннейший из всех народов сбросил с себя златые цепи порядка гражданского, опрокинул алтари и троны и, как поток, надутый всеми мерзостями злочестия и разврата, выступил из берегов своих, угрожая затопить Европу…

Татаринов. Европа вскоре погрузится в варварство…

Талызин. Одна Россия, как некий колосс непоколебимый, стоит, и основание оного колосса – вера православная, власть самодержавная.

Голоса. Виват самодержавие! Виват Россия!

Скарятин. Россия спасет Европу!

Титов. Удивительно!

Мордвинов. Граждане российские…

Волконский. Петенька, Петенька, попляши казачка!

Долгорукий. Отстань, черт!

Голоса. Слушайте! Слушайте!

Мордвинов. Граждане российские! Может ли быть вольность политическая там, где нет простой человеческой вольности и где миллионы рабов томятся под властью помещиков? Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы оставляем крестьянству? То, чего отнять не можем, – воздух.[39] Обратим же взоры наши на человечество и устыдимся, граждане! Низлагая тирана, да не будем сами тиранами – освободим рабов…

Татаринов. А Емельку Пугачева забыли?

Скарятин. Освободи их, отродие хамов, так они нам горло перервут.

Мордвинов. Граждане российские…

Один. Слушайте! Слушайте!

Другие. Довольно!

Мордвинов. Блюдитесь же, граждане! День мщения грядет – восстанут рабы и цепями своими разобьют нам головы и кровью нашею нивы свои обагрят. Плаха и петля, меч и огонь – вот что нас ждет. Будет, будет сие!.. Взор мой проницает завесу времен… Я зрю сквозь целое столетие… я зрю…

Голоса. Молчите! Молчите! Довольно!

Татаринов. Вы оскорбляете, сударь, честь дворянства российского! Мы не позволим…

Талызин. Господа, мы все не о том – нам нужно о деле, а мы черт знает о чем!

Голоса. В чем же дело, говорите!

Талызин. А дело в том, что если государь отреченья не подпишет, как нам быть?

Одни. Арестовать!

Другие. В Шлиссельбург!

Талызин. Легко сказать – Шлиссельбург. Войска ему преданы, освободят и что тогда?

Бенигсен. Messieurs, le vin est tiré, il faut le boire.[40] У государя самодержавного корону отнять и сохранить ему жизнь есть дело невозможное.

Все сразу умолкли; такая тишина, что слышится бой курантов за Невою, на Петропавловской крепости.

Тучков. О-хо-хо! Царя убить – страшное дело…

Депрерадович. Помазанник Божий…

Шеншин. Присяга – не шутка…

Ефимович. И в Писании сказано: Бога бойтеся, царя чтите.

Бибиков. Государи мои милостивые! Для всякого ума просвещенного невинность тираноубийцы есть математическая ясность: ежели, скажем, нападет на меня злодей и, вознесши над главою моею кинжал…

Яшвиль. Эх, господа, чего канитель-то тянуть? Намедни он меня по лицу ударил, а таковые обиды кровью смываются!

Голоса. Верно! Верно! Кровь за кровь. Смерть тирану!

Гарданов (вскочив на стул).

Ликуйте, склепанны народы, Пылай, кровавая заря — Се правосудие свободы На плаху возвело царя![41]

Голоса. Смерть тирану! Смерть тирану! Ура, свобода!

Валериан Зубов (с деревянной ногою). Нет, господа! Я, один на один, хоть с чертом биться готов, но сорок человек на одного – воля ваша, я не запятнаю шпаги моей таковою подлостью!

Бибиков. Лучше сорок на одного, чем один на сорок миллионов – тут, говорю, математика…

Одни. К черту математику! Не хотим! Не надо! Не надо!

Тучков. Жаль Павлушку…

Другие. А коли вам жаль, так ступайте, доносите!

Платон Зубов. Господа, разойдемся, а то арестуют – тем дело и кончится.

Талызин. Что вы, князь? Сами кашу заварили, а теперь на попятный?

Платон Зубов. Да ведь не я один, а вот и они…

Одни. Князь правду говорит – толку не быть – разойдемся.

Другие. Трусы! Шпионы! Предатели!

Один. Как вы, сударь, смеете?..

Кто-то в кого-то пускает бутылкою.

Голоса. Ваше превосходительство, тут дерутся!

Голоса. Тише, тише вы там, черти, анафемы!

Талызин. Господа, господа, как вам не стыдно? Отечество в опасности, а вы…

Крики, смятение. Платон Зубов пробирается к выходу.

Валериан Зубов. Куда ты, Платон?

Платон Зубов. Домой.

Валериан Зубов. Брат, а брат, да ты и вправду струсил, что ли?

Платон Зубов. А ты чего хорохоришься? На деревяшке-то своей не далеко ускачешь. И не сам ли сейчас говорил, что убивать не пойдешь?

Валериан Зубов. Не пойду убивать, но умирать пойду за отечество.

Платон Зубов. Ну, брат, знаем – Кузькина мать собиралась умирать… Да ну же, полно дурить, пусти!

Валериан Зубов. Не пущу!

Платон Зубов (толкает его). Пусти, черт!

Валериан Зубов (обнажая шпагу). Стой, подлец! Заколю!

Платон Зубов (кидаясь на него со шпагою). Ах ты, каракатица безногая! Я тебя!..

Бьются. Их разнимают.

Талызин. Платон Александрович! Валериан Александрович! Брат на брата!..

Стук в наружную дверь.

Платон Зубов (в ужасе, падая навзничь на стул). Аракчеев!..

Смятение.

Голоса. Аракчеев! Аракчеев! Бегите!

Талызин. Господа, что вы? Бог с вами, какой Аракчеев? Это Пален – мы Палена ждем!

Голоса. Пален, Пален! Эк перетрусили!

Талызин (у двери). Кто там?

Голос (из-за двери). Да я же, я, Николай Зубов. Отпирайте, черт побери, ошалели, что ли?

Талызин отпирает. Входит Николай Зубов.

Талызин. Ну, батюшка, напугали.

Николай Зубов. А что?

Талызин. Думали, Аракчеев…

Николай Зубов. Типун вам на язык – зачем его поминаете к ночи?

Талызин. А вы где же, сударь, пропадали?

Николай Зубов. Болел.

Талызин. Животик тоже, как у братца?

Николай Зубов. Не живот, а черт.

Талызин. Черт? В каком же виде?

Николай Зубов. В виде генерала Аракчеева.

Талызин. Тьфу, скверность!

Николай Зубов. Да, сперва по ночам душил, а потом и днем являться стал: куда ни обернусь, все эта рожа паскудная, – торчит, будто бы, под боком да шепчет на ухо: «Поди, донеси, а то арестую». И такая на меня тоска напала, такая, братцы, тоска – ну, просто смерть! Пойду-ка, думаю, к знахарке: с уголька не спрыснет ли? Поутру сегодня ранешенько иду мимо Летнего сада, по набережной; темень, слякоть, склизко; на мостике Лебяжьем споткнулся, упал, едва ногу не вывихнул; ну, думаю, шабаш, тут меня Аракчеев и сцапает. Гляжу, – а на снегу образок лежит малюсенький, вот этот самый, – видите? Николай Угодник Мценский.

Титов. Удивительно!

Николай Зубов. Подобрал, перебежал по мосткам на Петербургскую к Спасу, отслужил молебен, да как запели: «Отче, святителю Николаю! моли Бога о нас», – так меня словно что осенило: ах, батюшки, думаю, да ведь это он сам святитель-то, ангел мой, благословил меня иконкою! И все как рукой сняло – ничего я теперь не боюсь и вы, братцы, не бойтесь – Никола вывезет!

Талызин. Никола-то Николою, а мы тут, ваше сиятельство, чуть не перессорились…

Николай Зубов. Из-за чего?

Талызин. А если отреченья государь не подпишет, так что делать?

Николай Зубов. Что делать? Убить как собаку – и кончено!

Голоса. Убить! Убить! Собаке собачья смерть! Смерть тирану!

Бибиков (в исступлении). Не ему одному, а всем! Пока не перережем их всех, не истребим гнездо проклятое, – не будет в России свободы!

Одни. Всех! Всех! Бить так бить!

Другие. Что вы, что вы, братцы!.. Бога побойтесь!

Николай Зубов. Небойсь, ребята, небойсь, – Никола вывезет!

Стук в дверь. Опять, как давеча, смятение.

Голоса. Аракчеев! Вот когда Аракчеев… Бегите! Бегите!

Талызин (у двери). Кто там?

Голос (из-за двери). Граф Пален.

Талызин отпирает дверь. Входит Пален.

Пален. Ну, что, господа, как у вас тут? Все ли готово?

Талызин. Все, ваше сиятельство! Только вот никак сговориться не можем.

Пален. Не говорить, а делать надо. Одно, друзья, помните: не разбивши яиц, не состряпаешь яичницы.

Татаринов. Это что же значит? А?

Скарятин. Яйца – головы царские, а яичница – революция, что ли?

Пален. Ну, господа, времени терять нечего – идем!

Голоса. Идем! Идем!

Пален. На два отряда разделимся: одни со мною, другие с князем Платоном…

Платон Зубов. Нет, граф, на меня не рассчитывайте.

Пален. Что такое?

Платон Зубов. Не могу – болен.

Пален. Что вы, что вы, Платон Александрович, батюшка, помилуйте, в последнюю минуту, – прескверная штука, не угодно ли стакан лафита.

Бенигсен. Не извольте беспокоиться, граф! Князь, правда, болен. Но это пройдет – у меня для него отличное средство… (Платону Зубову.) Ваше сиятельство, на два слова. (Палену.) А вы, граф, пока разделяйте отряды.

Бенигсен отводит Платона Зубова в сторону.

Пален. Господа, кому угодно со мною, сюда пожалуйте, направо, а прочие, с князем, – налево.

Все стоят, не двигаясь.

Пален. Ну, что же? Разделяйтесь… (Молчание.) А, понимаю… (Сам расставляет всех по очереди). Со мной – с князем, со мной – с князем.

Платон Зубов и Бенигсен – в стороне.

Платон Зубов. Что вам, сударь, угодно?

Бенигсен. А то что если вы…

Платон Зубов. Оставьте меня в покое!

Бенигсен. Если вы…

Платон Зубов. Убирайтесь к черту!

Бенигсен. Если вы сейчас не согласитесь идти с нами, я вас убью на месте.

Вынимает пистолет.

Платон Зубов. Что за шутки!

Бенигсен. А вот увидите, как шучу.

Взводит курок.

Платон Зубов. Перестаньте, перестаньте же, Леонтий Леонтьевич…

Бенигсен. Решать извольте, пока сосчитаю до трех. Раз – идете?

Платон Зубов. Послушайте…

Бенигсен. Два – идете?

Платон Зубов. Э, черт…

Бенигсен. Три.

Платон Зубов. Иду, иду.

Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет – пилюли изрядно подействовали.

Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем – и с Богом.

Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?

Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет – ему все ходы известны.

Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.

Яшвиль. А если не опустят?

Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.

Депрерадович. А потом?

Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.

Яшвиль. Караула в передней много ли?

Аргамаков. Два камер-гусара.

Депрерадович. Из наших?

Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.

Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.

Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!

Все. Ура! Ура!

Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?

Пален. Почему?

Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.

Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…

Бенигсен. Поздно, да, – или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tiré, il faut le boire. Идемте.

Пален. Идемте, господа!

Голоса. Идем! Идем! Ура!

Талызин. Ваше сиятельство, как же так? – ведь мы ничего не решили…

Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!

Все уходят. Два денщика, старый – Кузьмич и молодой – Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.

Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой – ведь они его убьют?

Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.

Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!

Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку,[42] убили Иванушку,[43] убили Петеньку,[44] убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.

Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?

Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, – кто ни поп, тот и батька.

Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.

Кузьмич.

Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик, Ты за что, про что калачницу убил? Я за то, про то калачницу убил, Что не с солию калачики пекла, Не поджаристые.

Вторая картина

Комната княгини Анны Гагариной. Налево – дверь в спальню; в глубине – дверь на лестницу, ведущую в апартаменты государя. Направо – камин с огнем. В углу стенные часы. Ночь.

Павел и Анна.

Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.

Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пáвлушка, спи, родненький!

Павел. Какие у тебя глазки ясные – точно два зеркальца – вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…

Анна. Спи, маленький, спи, деточка!

Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?

Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез – пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…

Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?

Анна. Мачеха.

Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело – расшалимся, бывало, с Борей Куракиным,[45] со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться – пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской – книжищах преогромных, больше меня самого – все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами – против нас жили во флигеле – в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут – сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло – срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда – не то что теперь, курносый урод, – мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.

Анна снимает с шеи цепочку с медальоном и подает Павлу.

Павел (глядя на портрет). А-а! Я и забыл, что мы тут вдвоем: на одной половинке – я, на другой – он. Ровесники. Обоим лет по двенадцати. И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво – ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!

Ломает медальон и бросает в огонь.

Павел. Будь он проклят! проклят! проклят!

Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…

Павел. Отцеубийца!

Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе – Александр невинен…

Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил – как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел – лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит – взбесится… А сошел бы с ума, – посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер – слышишь? – в трубе воет – у-у-у!..

Анна. Не надо, не надо, Пáвлушка миленький! А то ведь и вправду можно…

Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове – с ума сойти можно. Бог да я – больше никого, вот что тяжко, – человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой – крест мой, багряница – кровь, корона – терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..

Падает на колени.

Анна (обнимая и целуя голову Павла). Пáвлушка, бедный ты мой, бедненький!..

Павел. Да, – «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?

Анна. Кто?

Павел. Петр.

Анна. Кто?

Павел. Государь император Петр I, мой прадед.

Анна. Во сне?

Павел. Наяву.

Анна. Привидение?

Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет – гляжу – высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко – лица не видать. «Кто это?» – говорю. А он остановился, снял шляпу – и узнал я – государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»

Анна. И что же?

Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?

Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…

Павел. Да, страшно. Все страшно, – о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль[46] говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя – не надо об этом… Лучше опять так – головой на коленях твоих – тихо, тихо – баю-баюшки-баю…

Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пáвлушка, спи, родненький.

Павел. Давнее-давнее, детское… Клеточка для чижиков, один чижик прикован к столбику с обручем, а внизу вода – сам таскает ведерышком; клеточка, будто бы, пустынь, а чижик – пустынник, «Дмитрием Ивановичем» звать, а другой на воле, тот – «Ванька-слуга»… А еще столовые часики фарфоровые, белые, с цветочками золотыми да розовыми… Когда солнце на них, то в цветочках веселие райское…

Часы на стене бьют три четверти одиннадцатого.

Павел. Спать пора. Даст Бог, усну сегодня сладко – сниться будет, что баюкаешь… А ветер-то в трубе опять как воет, слышишь? – у-у-у! Точно мой Шпиц. Собачонка проклятая – весь день выла – под ногами все вертится, в глаза глядит и воет… Ну, прощай, Аннушка, спи с Богом!

Павел встает. Анна, с внезапным порывом обняв его, прижимается к нему.

Павел. Что ты?

Анна. Не уходи! Не уходи!

Павел. Да что, что такое?

Анна. Не знаю… Страшно…

Павел. Напугал привидениями, что ли?

Анна. Не знаю… Нет… Не то…

Павел. Так что же?

Молчание. Анна еще крепче прижимается к Павлу и дрожит.

Павел. А, вот что! Думаешь, убьют. Небось, не убьют. Пусть-ка сунутся, попробуют. Ребятушек моих намедни видела, как любят меня? Коли что – умрут, а не выдадут. Ну, да и Пален, чай, не дурак.

Анна. Пален – изменник.

Павел. А вот посмотрим – я уже послал за Аракчеевым – завтра же узнаем все.

Анна. Завтра? А если в эту ночь?..

Павел. Небось, говорю, не успеют. Да и как им войти сюда? После вечерней зори – все ворота заперты, мосты подняты: мы тут в замке, как в осажденной крепости – рвы глубокие, стены гранитные, бойницы с пушками – целым войском не взять.

Анна. А все-таки страшно, Пáвлушка!.. Прости ты меня, глупую… Видно, и я, как собачка твоя… Ну, родненький, ну, миленький, ну что тебе стоит?.. Останься, побудь со мной до утра…

Павел. Что вы, княгиня? «Cela ne convient pas», как говорит ее величество… Нет, не шутя, сударыня, я не хочу, чтоб называли любовницей Павла ту, которую скоро назовут императрицею Всероссийской… Завтра же… Какой завтра день?

Анна. Понедельник.

Павел. А, тяжелый день… Ну да для кого – понедельник, а для нас – воскресенье. Завтра же я нанесу великий удар – падут на плахе головы, некогда мною любимые… Завтра старому конец – и новая, новая жизнь – воскресение!.. Ну, прощай, а то ведь и вправду, пожалуй…

Анна. Останься! Останься!

Павел. Нет, нет! Как вам не стыдно? Трус я, что ли? Мне ли, самодержцу, великого Прадеда правнуку, бояться этой сволочи? Взгляну – и побегут, дохну – и рассеются! Яко тает воск от огня, побегут нечестивые! С нами Бог! Не бойся же, Анна, и помни – с нами Бог!

Павел обнимает Анну и уходит. Анна падает в кресло и сидит неподвижно, как бы в оцепенении, глядя на огонь в камине. Потом подбегает к двери, в которую ушел Павел.

Анна. Пáвлушка! Пáвлушка! (Прислушивается.) Ушел…

Возвращается на прежнее место у камина, садится и опускает голову на руки.

Бедный Павел! Бедный Павел!

Действие пятое

Первая картина

Две комнаты, разделенные стеною; направо – узкая прихожая-коридор; налево – спальня государя. В стене – двойная дверь, соединяющая обе комнаты.

В глубине прихожей запертая дверь на маленькую витую лестницу во двор. Далее – печка и скамья для часовых. Направо – дверь в приемную и окно на Нижний Летний сад. На полу фонарь.

В глубине спальни – маленькая походная кровать без занавесок, с ширмами; ночник. Направо – голландская печка на ножках; забитая наглухо дверь в апартаменты государыни. Стены обложены деревом, крашенным в белый цвет.

Павел, в белом полотняном камзоле, в ночном колпаке спит на постели.

В прихожей два часовых камер-гусара, Ропшинский, помоложе, и Кириллов, постарше, дремлют на скамье у печки.

Ропшинский встает, зевает, потягивается, подходит к двери спальни, приотворяет первую наружную дверь, прикладывает ухо к замочной скважине и прислушивается

Кириллов. Спит?

Ропшинский. Спит.

Кириллов. Ну слава Богу. Теперь до утра, чай, не проснется. Умаялся, столько-то ночей не спавши.

Ропшинский. Как лег, так и заснул, точно ключ ко дну пошел. И помолиться не успел.

Кириллов. Ну, Бог простит! Что другое, а к молитве усерден. В прежние-то годы, в Гатчинском дворце, бывало, так-то ночью тоже стоишь на часах у спальни и все сквозь двери слышишь, как молится, вздыхает да охает, лбом об пол колотит, земные поклоны кладет – на паркете протерты, и нынче видать, словно две ямочки.

Павел (во сне). Часики фарфоровые белые с цветочками… Когда на них солнце, то в цветочках веселие райское…

Ропшинский (прислушиваясь). Бредит.

Кириллов. Ничего. Всегда во сне говорит, иной раз по-русски, а иной по-французски, внятно так, будто наяву; ежели в день был весел, то бредит спокойно, а ежели какие противности, то и сквозь сон говорит угрюмо и гневаться изволит… О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй Царица Небесная… Ложись-ка, Степа!

Ропшинский. Нет, я посижу, Данилыч, а то как лягу, не добудишься.

Кириллов. Ну, с Богом! А я тут у печки прикорну – дело наше старое – поясницу что-то ломит – не к морозу ли? Дай Бог морозца да солнышка…

Кириллов расстилает шинель на полу и укладывается. Ропшинский дремлет, сидя на скамье и прислонившись головой к печке. Сначала издали, потом все ближе и ближе, наконец, у самых окон, на деревьях Летнего сада, слышится воронье карканье.

Ропшинский. Слышишь, Данилыч?

Кириллов. А что?

Ропшинский. Воронье-то раскаркалось.

Кириллов. Да, вишь, проклятые! И с чего это ночью им вздумалось? Не к добру, ой, не к добру!.. То собачонка выла весь день, а то воронье. Как бы Государя не взбудили. Спугнул их, что ли, кто? Да кому ночью по саду ходить?.. Погляди-ка, Степка, что там такое?

Ропшинский (глядя в окно). Не видать – стекло замерзло. Вверху будто прояснело, вызвездило, а внизу не то вьюга метет, не то люди идут – много людей… войско…

Кириллов. Какое там войско, Господь с тобой! Спросонок, чай, мерещится.

Ропшинский. Может, и мерещится – мутно, бело – не видать…

Отходит к скамье.

Кириллов. Ну то-то… Дело ночное – всяко бывает. А то оградись крестом да молитвою – чур нас, чур, – тебя и не тронет. (Крестится и зевает.) О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Сохрани и помилуй, Царица Небесная…

Кириллов и Ропшинский засыпают. Воронье карканье стихает. Фонарь чадит и гаснет. В окне голубоватый отсвет лунной вьюги.

Павел (во сне). Сашенька, Сашенька, мальчик мой миленький!..

Стук с лестницы в наружную дверь прихожей.

Кириллов (просыпаясь). Стучат!.. Степа, а Степа?

Ропшинский (в полусне). Воронье… воронье… Ох, Данилыч, что мне приснилось-то… (Coвсем проснувшись.) А? Что?.. Стучат?..

Кириллов. О, Господи! Уж не беда ли какая?.. Помилуй, Царица Небесная!.. (Надев саблю и подойдя к двери.) Кто там?

Голос Аргамакова (из-за двери). Отворяй! Отворяй!

Кириллов. Да кто? Кто такой?

Голос Аргамакова. Оглох ты, старая тетеря, не слышишь, что ли, по голосу? Я, я – Аргамаков, плац-адъютант…

Кириллов. Александр Васильевич, ваше высокоблагородие, чего угодно?..

Голос Аргамакова. Продери-ка глаза, пьяная рожа! Аль забыл, с кем говоришь?.. Я к его величеству с рапортом.

Кириллов. Государь почивать изволят, ваше высокоблагородие, – будить не велено…

Голос Аргамакова. Врешь, дурак! О пожарах и ночью докладывать велено.

Кириллов. Пожар? Где пожар?

Голос Аргамакова. В Адмиралтействе. Да черт тебя дери, долго ли мне тут с тобой разговаривать?.. Ужо на гауптвахте выпорю, так узнаешь, сукин сын, как команды не слушаться… Отворяй!

Кириллов. Сейчас, сударь! Сейчас. Фонарь потух, темно, ключа не найду… (Тихо Ропшинскому.) Степа, а Степа? Беды бы не вышло?.. Не взбудить ли государя, что ли?..

Ропшинский. Нет, Данилыч, упаси Боже будить – убьет… Пусть уж полковник сам, как знает, а наше дело – сторона.

Голос Аргамакова. Отворяй же! Отворяй, черт, анафема!

Ропшинский. Вишь, как лют, – пожалуй, и вправду засечет. Отворяй-ка скорее, Данилыч!

Кириллов. О, Господи, Господи! Помилуй, Царица Небесная…

Отпирается дверь. Входит Аргамаков. За ним – Бенигсен, кн. Яшвиль, Бибиков, Татаринов, Скарятин, Николай и Платон Зубовы, с глухими фонарями и шпагами наголо.

Кириллов. Кто такие?.. Кто такие?.. Ой, ой… Батюшки… Караул!..

Ропшинский (убегая направо). Караул!

Кириллов (выхватив саблю из ножен и становясь перед дверью спальни). Стой! Стой!

Заговорщики окружают Кириллова.

Николай Зубов. Саблю долой!

Ударом шпаги выбивает у Кириллова саблю и ранит его в руку.

Кириллов (падая). Государь! Государь! Бунт!

Павел (на мгновенье проснувшись, приподнимается на постели). Кто там? Кто там? (Падает навзничь и опять, засыпая, бредит.) Сашенька, Сашенька, мальчик мой милый… Я так и знал… Ну, слава Богу…

Яшвиль (приставив дуло пистолета к виску Кириллова). Молчи – убью!

Аргамаков (хватая кн. Яшвиля за руку). Что вы, князь, – всех перебудите.

Николай Зубов. Рот платком! Тащи вниз!

Кириллову затыкают рот и стаскивают по лестнице.

Аргамаков. А другой?

Николай Зубов. Убежал.

Платон Зубов. Беда! Тревогу подымет.

Бенигсен. Не успеет. А наши-то где?

Николай Зубов. Разбежались. Кто на лестнице да на дворе отстал, а кто – в саду; как давеча вороны-то раскаркались, все перетрусили.

Бенигсен. Ну, черт с ними! Нас и так довольно. Только скорее, скорее! (Подойдя к дверям спальни, отворяет наружную дверь и пробует отворить внутреннюю.) Изнутри заперся – значит там. (Прислушивается.) Верно, спит. У кого инструмент?

Аргамаков. Здесь.

Бенигсен. Отпирайте.

Аргамаков (Платону Зубову). Фонарь подержите.

Голоса заговорщиков (с лестницы). Бегите! Бегите! Тревога!

Платон Зубов. Господа, слышите?..

Дрожит и роняет фонарь.

Бенигсен. Эх, князь, теперь не время дрожать!

Павел (просыпаясь). Кто?.. Кто?.. Кто?..

Соскочив с постели, подбегает к двери и прислушивается.

Бенигсен. Инструмент, что ли, испортился?

Аргамаков. Нет, да замок аглицкий, с фокусом – отмычка не берет.

Николай Зубов. Ну-ка, плечом, – авось, подастся.

Напирает плечом на дверь. Дверь трещит. Павел отбегает в противоположный конец спальни, забивается в угол у печки за ширмами и плотно прижимается, как будто расплющивается, весь белый на белой стене, почти невидимый. Дверь открывается. Заговорщики вбегают в спальню.

Яшвиль (осветив постель фонарем). Убежал!

Николай Зубов. Куда? Не в окно же выскочил?

Бенигсен (пощупав постель). Le nid est chaud, l’oiseau n’est pas loin.[47]

Ищут, заглядывают в шкафы, под кресла, под стол, под кровать.

Платон Зубов (указывая под ширмы). Ноги!

Бибиков. Тьфу! Точно в прятки играем…

Бенигсен (отодвигая ширмы). Он!

Николай Зубов. Да что с ним такое? Будто не живой…

Бенигсен. Ваше величество…

Аргамаков. Не слышит.

Скарятин. От страха ошалел – столбняк.

Николай Зубов. А вот посмотрим.

Подносит фонарь к лицу Павла и тихонько одним пальцем дотрагивается до руки его. Павел весь, с головы до ног, вздрагивает и отпрядывает от стены, как будто хочет броситься на заговорщиков. Все отступают.

Павел (быстро и невнятно, как в бреду). Что?.. Что?.. Что?.. Что?.. Что?.. Что?..

Бибиков. Экая мерзость!.. Господа, нельзя же так… Черт знает, что такое! Кончайте скорее!

Бенигсен (Платону Зубову). Князь, отречение у вас? Ступайте же, ступайте, говорите, как решили. Да ну же, ну!..

Платон Зубов (вытирая пот с лица). Сейчас… сейчас… я только немного…

Бенигсен (подталкивая Платона Зубова). Да ну же, ну, ступайте!.. Э, черт вас дери!..

Платон Зубов выступает вперед, держа в руках манифест.

Платон Зубов. Sire, nous venons au nom de la patrie…[48] Нет, не могу… Дурно… Воды!..

Бенигсен (вырвав у Платона Зубова манифест). Ну вас к черту! (Подойдя к Павлу.) Ваше величество, вы арестованы…

Павел. Арестован?.. Арестован?.. Что значит арестован?..

Бенигсен. Арестованы и низложены. Государь-наследник, Александр Павлович, объявлен императором. На вашу жизнь никто посягнуть не осмелится: я буду охранять особу вашего величества. Только предайтесь нам совершенно. В случае же сопротивления малейшего, я не отвечаю…

Павел. Господи!.. Господи!.. Господи!.. Что я вам сделал?.. Что я вам сделал?..

Николай Зубов. Четыре года тиранил, злодей!

Татаринов. Давно бы с тобою покончить!

Бенигсен. Господа, перестаньте! Мы пришли сюда для спасения отечества, а не для низкого мщения. (Подавая Павлу манифест.) Sire, ayez l’obligeance de signer sur le champs cet act d’abdication…[49]

Николай Зубов. Эх, генерал, чего французить! Лучше мы по-русски… Ну-ка, Павел Петрович, добром говорим – отрекайся, а то, сударь, плохо будет!

Павел (подымая руки вверх, торжественно, внезапно изменившимся голосом). Я… я… я… помазанник Божий… Самодержец Всероссийский!.. Убейте, убейте!.. Не отрекусь!.. С нами Бог!.. С нами Бог!..

Николай Зубов. Видите, совсем рехнулся! Что с ним разговаривать?.. Кончать надо!

Скарятин. Не разбивши яиц, не сделаешь яичницы!

Толпа остальных заговорщиков вбегает с лестницы в прихожую. Шум, крики, смятение.

Голоса (в прихожей). Бегите! Бегите! Спасайтесь!

Бенигсен. Что такое?

Талызин (вбегая из прихожей в спальню). Скорее, скорее! Кончайте! Караул идет!

Павел (бросаясь к двери). Караул! Караул! Помогите!

Бенигсен (со шпагою наголо, заступая дорогу Павлу). Restez tranquil, Sire, il y va de vos jours![50]

Павел. Пустите! Пустите! Караул!

Николай Зубов. Чего орешь.

Хватает Павла за руку. Павел вырывает у него руку. Николай Зубов ударяет его кулаком по виску. Он падает. Толпа из прихожей врывается в спальню.

Голоса. Скорее! Скорее! Скорее! Идут!

Павел (подымаясь). Помогите! Помогите, ребятушки!

Кн. Яшвиль кидается на Павла. Оба падают. На них наваливаются другие, передние – на задних, образуя кучу копошащихся тел. Ширма опрокинута. Ночник погас. Свалка.

Бенигсен. Стой! Стой!

Николай Зубов. Небось, братцы, Никола вывезет. Бей!

Голоса. Бей! Смерть тирану!

Яшвиль. Шпагу! Шпагу давай!

Николай Зубов. Зачем шпагу? Не надо крови. Души!

Татаринов. Веревку!

Аргамаков. Веревки-то нет.

Скарятин. Подушками!

Николай Зубов. Где тут возиться!

Татаринов. Шарфом!

Скарятин. Вот!

Татаринов. Петлю!

Скарятин. Готово!

Николай Зубов. Надевай!

Скарятин. Выбился, черт!

Павел. Помогите, помогите!

Татаринов. Ну же, тяни!

Скарятин. Руку подсунул – не стянешь!

Павел. Ради Бога! Ради Бога! Помолиться!

Татаринов. Стягивай! Стягивай! Стягивай!

Павел. Александр! Александр!

Вторая картина

Парадная лестница Михайловского замка; гранитные ступени между двумя балюстрадами из серого сибирского мрамора и пилястрами из полированной бронзы. Две площадки, верхняя и нижняя; с нижней – две лестницы между мраморными колоннами, направо – во двор замка, налево – в апартаменты Александра; с верхней – дверь направо в апартаменты Павла, налево – в Тронную залу; в глубине – большое окно-дверь на балкон и площадь перед замком.

Раннее, еще темное утро. Потом светает.

Мария Федоровна; Александр; Константин; Елизавета; Пален, гр.; Бенигсен; Талызин; Аргамаков; Николай и Платон Зубовы; кн. Яшвиль; кн. Татаринов; Скарятин; Марин; Полторацкий; Роджерсон; Головкин; гр. Голицын; кн. Нарышкин; Кушелев; Ливен, кн.; Амвросий – Митрополит; Исидор – духовник. Духовенство. Придворные чины. Истопник. Чиновник. Солдаты.

На лестнице никого. Темнота. Тишина. На нижнюю площадку справа выбегает Мария Федоровна, с распущенными волосами, в ночной рубашке, в туфлях на босую ногу, в шубе, накинутой на одно плечо, спадающей и волочащейся по полу. За нею – княгиня Ливен.

Мария Федоровна. Paulchen! Paulchen! Paulchen!

Взбегает наверх по лестнице, спотыкается, падает, теряет туфлю, встает и бежит дальше.

Ливен. Ваше величество… погодите… туфля, туфля… ваше величество!

Мария Федоровна убегает направо; за нею – кн. Ливен. На нижнюю площадку справа входит поручик Полторацкий, за ним – солдаты.

Полторацкий. Ребята, за царя!

Полторацкий с обнаженною шпагою взбегает до середины лестницы, за ним – солдаты. На верхнюю площадку справа выходят Пален и Бенигсен.

Пален. Караул, стой!

Солдаты останавливаются.

Пален. Его величество государь император Павел I скончался апоплексическим ударом. Государь наследник Александр Павлович изволил вступить на престол.

Молчание, потом глухой ропот солдат.

Солдаты. Не верь, братцы, не верь!.. Убили, убили! Злодеи!..

Пален. Смирно-о! (Полторацкому.) Извольте, поручик, сводить караул!

Полторацкий. Ваше сиятельство…

Пален. Молчать! Как вы смеете, сударь, команды не слушаться?.. (Солдатам.) Я вас всех ужо, сукины дети… Пикни только!

Полторацкий (солдатам). Смирно-о!

Ропот стихает.

Полторацкий. На плечо-о!

Солдаты берут на плечо.

Полторацкий. Направо – кругом – марш!

Полторацкий и солдаты, сойдя по лестнице, уходят направо.

Пален. Уф! Еще минута – и бросились бы на нас… Прескверная штука, не угодно ли стакан лафита!

Бенигсен. Только покойник и спас.

Пален. Покойник?

Бенигсен. Ну, да, вышколил так, что довольно скомандовать, чтобы стали машинами.

Голос Марии Федоровны (за дверью). Пустите! Пустите! Пустите!

Пален. Что такое?

Бенигсен (заглядывая в дверь). Государыня!

Голос кн. Яшвиля. Вытащите вон эту бабу!

Голос Марии Федоровны. Paulchen! Paulchen!.. Ой-ой-ой!..

Бенигсен. Однако, не церемонятся… Видели?

Пален. А что?

Бенигсен. Татаринов схватил ее в охапку и понес, как ношу.

На верхнюю площадку справа входит лейб-медик Роджерсон.

Пален. А, доктор! Ну что, как у вас там?

Роджерсон. Раньше ночи не поспеем.

Пален. Что вы, сударь, помилуйте! Сегодня же надо выставить.

Роджерсон. Невозможно, граф! Сами видеть изволили, на что похож – узнать нельзя, так искалечили.

Пален. Мерзавцы! Как же, генерал, хоть вы бы удержали?

Бенигсен. Удержишь их! Звери! Мертвого били.

Пален. Что же делать, доктор, а?

Роджерсон. Сделаем, что можно – только не торопите. Там теперь два живописца работают.

Пален. Живописцы?

Роджерсон. Да, красят. Только, знаете, господа, с мертвеца-то на мертвеце портрет писать не очень приятно. Старичок, учитель рисования – из Академии Художеств привезли – так испугался, что едва паралич не хватил. Другой, помоложе, все храбрится. Только если и он за эту ночь поседеет, я не удивлюсь… Что еще сказать-то я хотел?.. Затем и пришел, да вот не вспомню… Кажется, и у меня голова не в порядке… Да, да, за такие ночи люди седеют…

Пален. Успокойтесь, доктор! А то ежели все мы потеряем голову…

Роджерсон. Постойте-ка, дайте припомнить… Ах, да – язык!

Пален. Язык?

Роджерсон. Ну да, что с языком делать? Высунулся, распух, никак в рот не всунешь, – придется отрезать…

Пален. Ну, будет, будет! Ступайте, делайте, что хотите, – только ради Бога, оставьте нас в покое и кончайте скорее.

Роджерсон уходит. Поручик Марин входит на нижнюю площадку слева.

Марин. Его величество.

Пален. Не пускать! Скажите, что нельзя…

Марин. Говорили. Не слушает, плачет, рвется сюда. Не удержишь. Руки на себя наложить хочет… Да вот и сам.

Александр взбегает по лестнице.

Александр. Батюшка! Батюшка! Батюшка!

Хочет войти в дверь направо. Пален не пускает.

Пален. Ваше величество, государь родитель…

Александр. Вы его…

Пален. Скончался.

Александр. Убили!

Падает без чувств на руки Бенигсена и Палена.

Пален. Доктора!

Марин выбегает и тотчас возвращается с Роджерсоном. Александра кладут на пол и стараются привести в чувство.

Пален. Ну, что?

Роджерсон. Надо быть осторожнее, граф, а то может скверно кончиться… Пока отнести бы в спальню.

Пален. Несите!

Марин (в дверь направо). Ребята, сюда!

Входят караульные солдаты.

Марин. Подымай! Легче, легче!

Марин, Роджерсон и солдаты сносят на руках Александра по лестнице. Все уходят. Лестница долго остается пустою. Светает. В окне ясное зимнее утро, голубое небо и первые лучи солнца. На нижнюю площадку справа входят истопник и чиновник.

Чиновник. Умер ли? Точно ли умер, а?

Истопник. Да говорят же, умер, Фома Неверный!

Чиновник. А бальзамируют?

Истопник. Сейчас потрошат, а к вечеру и бальзамируют.

Чиновник. Ну, значит, умер! Слава Те, Господи!.. (Крестится.) Аллилуия, аллилуия и паки[51] аллилуия! С новым государем, кум! Поцелуемся…

Истопник. Ну тебя, отстань! Вишь, нализался…

Чиновник. Выпил, брат, есть грех, да как на радостях-то не выпить. Весь город пьян – в погребах ни бутылки шампанского. А на улицах-то – народу тьма-тьмущая. Снуют, бегают, словно ошалели все – обнимаются, целуются, как в Светлое Христово Воскресение. И денек-то выдался светлый такой, – то все была слякоть да темень, а нынче с утра солнышко, будто нарочно для праздника. Ну, да и подлинно праздник – Воскресение, Воскресение России… Ура!

Истопник. Тише ты! Услышат – долго ли до греха? – беды с тобой наживешь…

Чиновник. Небось, кум, теперь – свобода… Иду я давеча сюда по Мойке, а навстречу офицер гусарский по самой середине панели верхом скачет, кричит: «Свобода! Гуляй, душа, – все позволено!»

Истопник. Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела… Да ну же, ступай, говорят, ступай – слышь, идут…

Истопник и чиновник уходят направо. Роджерсон и Марин входят на нижнюю площадку слева.

Марин. Пойду, доложу его сиятельству.

Роджерсон. Попросите же, чтоб граф поосторожнее, а то, ежели опять, как давеча, – я ни за что не отвечаю – рассудка может лишиться.

Марин. Слушаю-с.

Марин, взойдя по лестнице, уходит направо. Роджерсон – налево. Кн. Платон Зубов и обер-церемониймейстер граф Головкин входят на верхнюю площадку слева.

Платон Зубов. Всем чинам военным и гражданским в Зимний дворец, в Большую церковь съезжаться для учинения присяги. Митрополита и духовенство повестить не забудьте.

Головкин. Митрополит внизу, в церкви ждет.

Платон Зубов. Зачем? Кто просил?

Головкин. Сам приехал. Панихиды служить.

Платон Зубов. Панихид не будет, пока тело не выставят. Так и скажите дураку – пусть во дворец едет.

Головкин. Слушаю-с.

Платон Зубов. Eh bien, comte, qu’est ce qu’on dit du changement?[52]

Головкин. Mon prince, on dit que vous avez eté un des romains.[53]

Платон Зубов. Да, дело было жаркое – потрудились мы на пользу отечества…

Уходят. Александр входит на нижнюю площадку слева. Елизавета и Роджерсон ведут его под руки.

Роджерсон. Потихоньку, потихоньку, ваше величество! Присядьте, отдохнуть извольте…

Камер-лакей приносит стул и уходит. Александр садится. Елизавета дает ему нюхать спирт.

Александр. Ничего… прошло… Только вот голова немного… Все забываю… Что, бишь, я говорил-то, Лизанька? А?

Елизавета. Об отречении, Саша!

Роджерсон, взойдя по лестнице, уходит направо.

Александр. Да, отречение… А ты мне что? Вот опять забыл…

Елизавета. Я говорила, что сейчас нельзя – после…

Александр. После… После… Всю жизнь… Всегда – каждый день, каждый час, каждую минуту – то же, что сейчас вот – это – и больше ничего… Как с этим жить, как с этим царствовать? Ты знаешь?.. Я не знаю… Я не могу… Пусть кто может… А я не могу…

Елизавета. Что же делать, Саша? Надо…

Александр. Надо… И нельзя – опять, как тогда, помнишь? – надо и нельзя, нельзя и надо. Что ж это, что ж это такое, Господи?.. Сойти бы с ума, что ли… Не думать, не помнить… Забыть… О-о-о… Нет, не забудешь… Годы пройдут, вечность пройдет, а это – никогда, никогда!..

Елизавета становится на колени, обнимает и целует голову Александра.

Елизавета. Ну, полно же, полно… Сашенька… Родненький…

Александр. Хорошо… Не буду… Только что еще сказать-то я хотел? Что, бишь, такое?.. Да, да… Власть от Бога… «Несть бо власть аще не от Бога…» И это – опять, как тогда… А знаешь, Лизанька, ведь тут что-то неладно… А ну, как не от Бога власть самодержавная? Ну, как тут место проклятое – станешь на него и провалишься?.. Проваливались все до меня – и я провалюсь… Ты думаешь, с ума схожу, брежу?.. Нет, я теперь знаю, что говорю, – может, потом и забуду, а теперь знаю… Тут, говорю, черт к Богу близко, близехонько – Бога с чертом спутали так, что не распутаешь!

Мария Федоровна входит на нижнюю площадку справа. Она в утреннем шлафроке, волосы не убраны, на голове шаль.

Александр. Матушка!

Подходит к Марии Федоровне, хочет обнять ее, но, взглянув ей в лицо, отступает. Она смотрит на него долго и пристально, как будто не узнает.

Мария Федоровна. А-а, ваше высочество… ваше величество… Вы здесь. А там были?.. Нет?.. Я оттуда сейчас… Не пускали… Задним ходом прошла – караул поставить забыли… Видела… Ступайте же и вы посмотрите…

Александр. Матушка! Матушка!

Мария Федоровна. Теперь вас поздравляю: вы – император!

Александр падает на колени, закрыв лицо руками. Мария Федоровна, не взглянув на него, проходит мимо, налево. Елизавета и Роджерсон бросаются к Александру, поднимают и усаживают. Пален, Бенигсен, Аргамаков, Талызин, Депрерадович, Николай Зубов, Татаринов и другие заговорщики входят на верхнюю площадку справа.

Аргамаков (тихо Палену). Ваше сиятельство, в Преображенском неладно.

Пален. Что такое?

Аргамаков. Шумят, команды не слушают, «покажите, говорят, государя покойного, а то присягать не будем!»

Пален. Сейчас нельзя – не убрано.

Аргамаков. Как бы не вышло беды, уж очень бунтуют.

Пален (тихо). Подождите, приберем немного и пустим два ряда, покажем издали. Черт с ними, коли так преданы, пускай наглядятся.

С площади доносится стук барабанов, звуки труб, возрастающий гул голосов, крики войск. Заговорщики в смятении приходят, уходят, бегают, кричат, машут руками, указывают и заглядывают в окна.

Голоса заговорщиков. Слышите? Бунт? Бунт? Чего же смотрите? Где государь? Государя к войскам! Скорее! Скорее! Скорее!

Пален, Бенигсен, Николай Зубов, Татаринов и другие заговорщики сбегают по лестнице и окружают Александра.

Пален. Ваше величество, пожалуйте… Что такое? Опять обморок?

Елизавета. Ничего, пройдет. Только погодите минутку.

Пален. Ждать ни минуты нельзя. Если государь к войскам не выйдет тотчас же, может быть бунт. Пожалуйте, ваше величество!

Александр. Не надо! Не надо!

Пален. Полно, государь! Не время теперь. Благополучие сорока миллионов людей зависит от вашей твердости. Пожалуйте, пожалуйте же, ваше величество!..

Пален и Бенигсен с одной стороны, Николай Зубов и Татаринов – с другой, берут Александра под руки и ведут, как будто насильно тащат, вверх по лестнице. На верхней площадке открывают стеклянную дверь на балкон.

Александр. Что я скажу им, что я скажу?

Пален. Скажите только: «государь император скончался ударом – все при мне будет, как при бабушке». Но, ради Бога, повеселее, ваше величество – нельзя же так… Слезки-то, слезки вытереть извольте. Ну, с Богом!

Александр выходит на балкон.

Войска (с площади). Ура! Ура! Ура!

Великий князь Константин, обер-церемониймейстер гр. Головкин, обер-гофмаршал Нарышкин, адмирал Кушелев и другие придворные в парадных мундирах выходят на верхнюю площадку слева. На нижнюю справа – дворцовые караулы Семеновского, Преображенского, Лейб-гренадерского, Конно-гвардейского и других полков со знаменами и штандартами. Караулы становятся по обеим сторонам лестницы с эспантонами наголо.

Александр (с балкона). Государь император скончался. Все при мне будет, как при бабушке…

Войска (с площади). Ура! Ура! Ура!

Талызин (указывая на Александра). Точно ангел в лазури небесной парит!

Депрерадович. А солнце-то, солнце – се Александровых дней восходящее солнце!

Константин (Кушелеву, указывая на заговорщиков). Я бы их всех повесил!.. А впрочем, наплевать…

На верхней площадке толпа расступается, митрополит Амвросий с духовенством входит справа.

Головкин. Пожалуйте, владыка, карету подали.

Амвросий. Иду, иду – только вот государя поздравить…

Александр выходит с балкона.

Амвросий (подойдя к Александру и благословляя его). Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого.

Александр опять, как давеча, падает на колени, закрыв лицо руками.

Амвросий (положив руки на голову Александра). Благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя нашего, императора Александра Павловича спаси, Господи, и помилуй. Силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется. Положил еси на главе его венец от камене честна, дáси[54] ему благословение во веки веков.[55] Аминь.

Пален. Господа, в Зимний дворец! Владыка, пожалуйте. Пожалуйте, ваше величество!

Пален и другие заговорщики берут Александра под руки и сводят по лестнице, как будто несут на руках. Он идет с опущенной головой, мертвенно-бледным лицом, едва передвигая ногами. Караул, отдавая честь императору, склоняет к ногам его знамена и штандарты. С площади слышатся «ура!» и военная музыка – Екатерининский марш «Славься сим, Екатерина, славься, нежная к нам мать!»[56]

Все. Ура! Ура! Ура! Александр!

Голицын (тихо Нарышкину). Не на престол, будто, а на плаху ведут.

Нарышкин. Еще бы! Дедушкины убийцы[57] позади, батюшкины убийцы впереди…

Талызин (заговорщикам). Господа, слышали, Аракчеев здесь – у государя просит аудиенции.

Депрерадович. А вот посмотрим, примет ли.

Платон Зубов. Как не принять? Рубашками-то с тела поменялись недаром, братья названые!

Бенигсен. Помяните слово мое, господа: умер Павел, жив Аракчеев – умер зверь, жив зверь!

Кушелев (забегая вперед и становясь на колени перед Александром). Благословен Грядый во имя Господне. Осанна в вышних!

Все. Ура! Ура! Ура! Александр!

Е. Г. Перова "Несть бо власть аще не от Бога" Очерк

Сердце царя в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его.

Всякий путь человека прям в глазах его; но Господь взвешивает сердца.

Притчи царя Соломона

ТРИ ЦАРЯ

На первый взгляд может показаться странным объединение в одном книжном томе двух различных драматических произведений, столь далеко отстоящих друг от друга как по времени их создания, так и – еще дальше! – по времени сюжетному. Двести с лишним лет отделяет царя Федора от императора Павла, и столько же – нас нынешних от павловского царствования.

Что же заставило нас сопоставить эти произведения, какую искру надеемся мы высечь, сталкивая две драмы – столь разновременные, столь разноязыкие?

И Алексей Толстой, и Дмитрий Мережковский, каждый по-своему, попытались решить вопросы происхождения власти, роли личности во власти и – в конечном счете – роли личности в истории.

А. К. Толстой (1817–1875) – лирик, автор исторических романов, былин и баллад, сатирик и юморист. Современники высоко ценили в нем редкое благородство души, рыцарский склад натуры. Не разделяя и современных ему радикальных воззрений, и официальной идеологии, Толстой обратился к далекому прошлому России. Противопоставляя русскому централизованному государству XVI века Древнюю Русь и Новгород, он воспринимал их скорее как некие поэтические – и политические – символы.

Драматическая трилогия – «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис» – была создана в 1860-х годах и отразила размышления Толстого о судьбах монархической власти в России. Монархическая власть отозвалась соответствующим образом: пьеса «Царь Федор Иоаннович» была на тридцать лет «отлучена» от сцены как колеблющая основы самодержавия.

А. К. Толстой

Д. С. Мережковский (1865–1941) – поэт, философ, пытавшийся заново осмыслить основы христианства, один из вождей символизма, разрушитель традиционных нравственных и эстетических канонов, критик общественных устоев – книги его арестовывались цензурой, его самого едва не отлучили от церкви.

Драма «Павел I» была впервые разыграна в 1908 году – в Петербурге, на вечере в честь А. М. Ремизова.

Метания между Фридрихом Ницше, отринувшим христианство, и Владимиром Соловьевым, ищущим Вселенской церкви, привели Д. Мережковского к символизму, главными чертами которого были «мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности» [34; 8]. Знаменательно, что символизм возник на рубеже эпох, как бы в предчувствии грядущих потрясений, отражая трагические поиски точки опоры в рушащемся мире: «Никогда еще люди не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить» [34; 7].

Трилогия, посвященная русской истории и входящая в цикл произведений под названием «Царство зверя» – драма для чтения «Павел I», романы «Александр I» и «14 декабря», – стоит особняком в творчестве Мережковского: в ней больше ощущается связь с традиционной гуманистической линией русской литературы, но, как и в других произведениях, главным для автора является не столько историческая канва событий, сколько борьба плоти и духа, правды земной и правды небесной.

Д. С. Мережковский

Поле битвы – душа человеческая.

Итак, перед нами два самодержца, именами которых названы пьесы, – Федор и Павел. Но, говоря о драме царя Федора, невозможно обойти молчанием фигуру Бориса Годунова – главного персонажа третьей части толстовской трилогии, потому что именно его душа и является для автора тем полем битвы, где «бес с ангелом борется».

Федор (1557–1598), последний из Рюриковичей, последний из рода Ивана Калиты, младший сын Ивана Грозного (1530–1584) от первого брака, в возрасте 27 лет вступил на престол, который тридцать с лишним лет занимал его отец (а если считать и великое княжение, то все 50). Федор царствовал на протяжении 14 лет и умер, не оставив потомства. Далее – Смутное время, самозванцы, нашествие поляков и многолетняя борьба за престол, завершившаяся в 1613 году избранием на царство Михаила Романова.

Павел I (1754–1801) – единственный сын Екатерины Великой и Петра III, хотя слухи о его не совсем законном происхождении распускала сама державная мать, ускорившая уход в мир иной своего супруга. Павел взошел на престол в 42 года, три десятка лет проведя в положении наследного принца – «российского Гамлета», и царствовал всего четыре с небольшим года, пока жизнь его не прервалась от рук пьяных заговорщиков с молчаливого попустительства его сына, будущего императора Александра I. Павел оставил большое потомство, в результате чего обеспечил на сто с лишним лет законную преемственность престола, разрушенного в 1917 году.

В характерах обоих царей было нечто общее: детская незрелость характера, а также своеобразное, чисто русское юродство – слабость души и воли, непозволительная для монарха, спасаясь от которой Федор уходил в молитву и постничество, Павел – в самодурство и дурачество.

Царствование Федора в общем оценивается однозначно: мир, покой и благоденствие, наставшие после кровавого кошмара Ивана Грозного, достигнуты были трудами молитвенника Федора и его правителя Бориса. Трагическая фигура Бориса Годунова, столь мощно выписанная еще А. С. Пушкиным, на протяжении 400 лет привлекала внимание историков и литераторов: «гений и злодейство» – одна из вечных тем. А в том, что Годунов был государственным гением, не сомневается никто – ни его защитники, ни его злопыхатели: «… и если, будучи рабом, он дерзко совершил этот захват высочайшей власти, сильно согрешив, все же даже и его враг не назовет его безумным, потому что глупым недоступно таким образом на такую высоту подняться и совместить и то, и другое», – пишет дьяк Иван Тимофеев[58] [48; 222].

Борис Годунов (1552–1605) венчался на царство в 1598 году, а при жизни Федора долгие годы был его правой рукой и нес на своих плечах бремя управления державой.

Короткое правление Павла, так же как и полтора десятка лет, проведенных Годуновым у власти (тайно и явно), обросло впоследствии множеством слухов, домыслов и преувеличений, цели которых были различны: в случае Годунова – обвинением в убийстве ребенка-наследника доказать неправедность царствования, в случае Павла – оправдать убийство (и отцеубийство!) самодержца его безумием.

Свидетельства современников всегда пристрастны, зависят от личных склонностей, политических убеждений, особенностей восприятия, от того, был ли сей свидетель непосредственным участником либо очевидцем события или же узнал о нем по слухам. А слухи, как известно, имеют свойство расти и множиться неимоверно!

Вот характерный пример: один из современников сообщает, что в то время, когда народ под стенами Новодевичьего монастыря бил челом Борису на царство, «…некий отрок… посажен был против келий царицы и живущих там монахинь на зубцах стены… Крик этого отрока согласован был с мольбою просящих и покрывал все голоса народа». Был ли сей отрок «подучен» Борисом, для нас сейчас не важно, интересно другое: некий иностранец пишет в своих записках о двух мальчиках, в другой редакции упоминается уже целая толпа юношей, которая далее превращается слухами в огромную процессию из нескольких тысяч (!) отроков, что и записывает добросовестно шведский дипломат Петр Петрей[59] [41; 203–204].

Точно так же один офицер превращается слухами в целый полк, прямо с учений посланный Павлом – «шагом марш!» – в Сибирь.

Официальная публицистика и историография также немало поспособствовали делу внедрения разного рода исторических мифов в сознание народа.

В 1860 году, в одном из первых исторических изданий вольной лондонской типографии, Александр Герцен писал, что история императоров превращена в канцелярскую тайну, сведена на дифирамб побед и риторику подобострастия: «С одной стороны, правительство запрещает печатать о таких происшествиях, о которых все знают, о которых все говорят – в гостиных и передних, во дворце и на рынке. С другой – оно открыто лжет в официальных рассказах и потом заставляет повторять свою ложь в учебниках. Сначала ей никто не верит, но, боясь преследований, никто в этом не признается; потом события забываются, современники умирают, и остается какое-то смутное предание о том, что правительство исказило факт. Отсюда общая уверенность, что правительство всегда говорит неправду, и сомнения в возможности знать истину» [33; 11–12].

Мы не первые беремся сопоставить времена царя Федора и императора Павла: любое царствование и правление невольно сравнивается с предыдущими, и весьма показательно, что именно выбирается для сравнения.

Если Н. М. Карамзин[60] считал, что эпоха Павла I – сплошной тяжелый кошмар, напоминающий порой «зады Грозного», то Я. И. Санглен,[61] руководивший при Александре I Тайной канцелярией, полагал, что Павел не был оценен по достоинству: «Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Грозного, мы благословляли бы его царствование…» [57; 182–183].

Но в истории не бывает ни «слишком рано», ни «слишком поздно».

Все совершается в свое время.

Из загадочной гибели невинного маленького мальчика, как из малого источника, выросла великая русская Смута, погубившая тысячи жизней; подлое убийство руками подданных злополучного монарха тяжким камнем греха легло на души его потомков. В начале века XX история вернулась на круги своя – зверское убийство царских детей породило другую русскую Смуту, исчислявшую свои жертвы миллионами.

ФЕДОР И БОРИС

Моей виной случилось все. А я Хотел добра…

А. К. Толстой. Царь Федор Иоаннович

ПРАВО ДРАМАТУРГА

Деятельность царя Федора и Бориса Годунова оценивалась историками, опирающимися на широкий круг источников, созданных во времена Смуты, и на воспоминания иностранцев, побывавших в России и часто преследовавших своими сочинениями собственные политические и личные цели.

После смерти бездетного царя Федора государство оказалось на грани краха: царская династия, ведущая свое начало от Ивана Калиты, потомка легендарного Рюрика, прервалась. Во время 15-летних баталий между претендентами на трон все средства были хороши – политическая борьба одинакова во все времена! Публицисты не жалели чернил, в зависимости от собственных пристрастий обливая грязью того или иного претендента на трон. Сторонники Годунова изо всех сил преувеличивали его роль в правлении государством, подчеркивая удаленность царя Федора от мирских дел. Противники «выскочки» Бориса обвиняли его во всех мыслимых смертных грехах, главным из которых было убийство царевича Дмитрия!

Вина Годунова признана православной церковью, канонизировавшей «невинно убиенного» младенца, описана Карамзиным и поддержана гением Пушкина. Как тут усомниться, когда первое, что возникает в памяти при имени Годунова, – оперный шаляпинский речитатив: «Как молоток, стучит в ушах упрек, И все тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах.»

Н. М. Карамзин приписывает Годунову необычайно «дерзкое вожделение» к престолу, который представлялся ему «святым, лучезарным местом истинной, самобытной власти… райским местом успокоения, до коего стрелы вражды и зависти не досягают и где смертный пользуется как бы божественными правами», и приводит в подтверждение сему сомнительный эпизод с волхвами, предсказавшими Борису венец царский – но ненадолго, всего на семь лет, на что Борис якобы воскликнул: «Хотя бы на семь дней, но только царствовать!» [27; 74].

Создавая трилогию, А. К. Толстой руководствовался прежде всего «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, почерпнув оттуда различные фактические происшествия, исторические детали, характерные выражения и колоритные описания. Из всех этих исторических жемчугов и смарагдов снизал он свое ожерелье, где правда соседствует с вымыслом, где реальный персонаж действует по указке драматурга, а события текут так, как того требует авторский замысел: «…по праву драматурга. я позволил себе. отступать от истории везде, где того требовали выгоды трагедии» [50; 325].

Следуя «праву драматурга», автор создал образ царя Федора Ивановича, который в карамзинском изложении предстает перед нами «малоумным» молитвенником и постником. Драматург же стремился показать зрителю человека необыкновенного, доброта которого «так велика, что может иногда достичь высоты, где чувство и ум, составляющие на низших степенях отдельные свойства, сходятся вместе и смешиваются в нераздельном сознании правды» [50; 364].

Характерно, что практически одновременно появились в русской литературе два персонажа, отличающиеся необычайной душевной чистотой, детской непосредственностью, наивной мудростью, трогательной беззащитностью перед житейскими мерзостями – два «идиота»: царь Федор Иоаннович и князь Мышкин. А. К. Толстой и Ф. М. Достоевский – каждый по-своему – явили обществу, погрязшему в пороках и мирской суете, человека странного: юродивого во Христе, беспомощного и смешного, но озаренного светом горним и знающего ту правду, на которую все остальные стыдливо закрывают глаза, не в силах следовать ей в собственной жизни.

В своей драме А. К. Толстой отходит от карамзинской характеристики Федора как слабодушного, кроткого постника, но показывает его человеком, наделенным от природы самыми высокими душевными качествами, проявить которые ему мешают недостаточная острота ума и совершенное отсутствие воли, причем 27 лет, проведенные Федором в трепете перед гневом грозного отца, только усугубили присущую ему неспособность к делам государственным.

А. К. Толстой считал, что Федор как правитель осознавал собственные слабости и поэтому передал Годунову полное управление царством, сам намереваясь не вмешиваться ни во что. Но Борис искусно оставался в тени, прикрываясь авторитетом Федора как царя, и тот постепенно начал укрепляться в убеждении, что Годунов выполняет его указания, чему немало способствовали придворные льстецы.

Главная ошибка Федора, по мнению Толстого, в том, что, не выдерживая роли царя, он от нее не отказывается, без руководителя обойтись не может, но и не слушает его. Именно это противоречие привносит в трагическую роль царя Федора комическую черту. Ради исторической справедливости следует заметить, что смешные стороны подмечали в реальном Федоре только современники-иностранцы, соотечественники же не видели в личности царя ничего смешного: для русского человека святость и юродство – две стороны одной медали.

В критических ситуациях, видя «независимую силу» Годунова, Федор не может противостоять ему властью царя, которой не имеет, но одерживает верх как человек и христианин, противопоставляя правде кесаря божескую правду.

В первой части трилогии – драме «Смерть Иоанна Грозного» – автор видит в Годунове неограниченное честолюбие, соединенное с искренним желанием добра. Но постепенно Борис переходит ту черту, за которой становится «безусловным честолюбцем», готовым ради осуществления своих далеко идущих планов потворствовать даже убийству!

Автор оставляет читателю и зрителю простор для размышлений, не показывая явно, что Годунов виновен, и перекладывает ответственность на головы его подручных, слишком хорошо понимавших, чего Борис хочет на самом деле, – или же, наоборот, превратно его понявших.

Современники и историки отдавали должное уму Годунова, его государственному гению, признавали его заслуги, но. призрак убиенного Дмитрия отбрасывал кровавый отблеск на все деяния Бориса. Мог ли «ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиний, трезвый, воздержанный, трудолюбивый, враг забав суетных и пример в жизни семейственной, супруг, родитель нежный.» [27; 54] быть одновременно «злоковарен и лукав, под личиной милости скрывая от всех злобу своих дел» [48; 193]?

Существуют две версии возвышения Годунова. Согласно одной, Борис выпестован и благословлен самим Иваном Грозным, сознававшим неспособность младшего сына к правлению.[62]

По другой версии, Борис постепенно отобрал власть из рук безвольного Федора, правил за него 14 лет, а затем захватил престол, сокрушив по пути всех соперников, начиная от Ивана Шуйского и заканчивая чуть ли не самим царем Федором!

Истина, как обычно бывает, где-то между этими крайностями.

А. К. Толстой начинает пьесу с боярской челобитной о разводе Федора с Ириной, затем дает сцену примирения князя Ивана Шуйского[63] с Борисом, из которой вырастает идея заговора против Федора. У Н. М. Карамзина примирение не имеет никакого отношения ни к челобитной, ни к заговору, являющемуся, по мнению историка, выдумкой самого Бориса, направленной на устранение конкурентов Шуйских.

На самом деле временная канва событий следующая: примирение Бориса с Шуйским состоялось в 1585 году, челобитная была подана в 1585–1586 годах, заговор Шуйских относится к 1587, смерть И. П. Шуйского последовала только в 1589, смерть Дмитрия – в 1591 году.

Главный вопрос, который Толстой пытается разрешить в своей драме: какова роль отдельной личности в истории, и не просто личности – человека, волею судьбы поставленного вершить историю?

Мы видим, что слабый и нерешительный царь Федор превращается в орудие борьбы двух партий, стремящихся к полной власти в государстве: радетелей за старину во главе с князем Шуйским и реформаторов, возглавляемых Борисом Годуновым.

Пытаясь «встать над схваткой», отрешиться от насущных проблем, Федор практически бездействует, невольно провоцируя таким образом восстание Шуйского и его насильственную смерть, а также убиение царевича Дмитрия: «В отношении Шуйского и Годунова Федор играет роль древней греческой судьбы, толкающей своих героев вперед к неизбежной катастрофе, с той разницей, что Федор не отвлеченная идея, но живое лицо, имеющее свою судьбу, которая истекает из его характера и действий» [50; 362].

«Из такого чистого источника, какова любящая душа Федора, – пишет А. К. Толстой, – истекает страшное событие, разразившееся над Россией долгим рядом бедствий и зол. Трагическая вина Иоанна было попрание им всех человеческих прав в пользу государственной власти; трагическая вина Федора – это исполнение власти при совершенном нравственном бессилии» [50; 362].

А. К. Толстой создал драматическое произведение необычайной яркости и силы. Его герои говорят «высоким штилем» – это слегка архаизированная ритмическая проза, которая постепенно завораживает читателя. Подобный авторский прием позволяет передать атмосферу давно прошедших времен и придает драме трагедийное звучание, причем автор нисколько не боится вводить в ткань пьесы и комические ноты, привнося в образ царя Федора оттенок некоего детского шутовства.

Итак, занавес поднимается.

«…БОЖЕ, БОЖЕ! ЗА ЧТО МЕНЯ ПОСТАВИЛ ТЫ ЦАРЕМ!»

«Постник и молчальник»

Кровавая эпоха Ивана IV кончилась вместе с его смертью, но грозная тень тирана пала и на новое царствование: волей-неволей сына сравнивали с отцом.

Сравнение было на первый взгляд не в пользу наследника. Даже самая внешность Федора казалась многим современникам не соответствующей царскому сану – у него не было «ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен; всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом; одним словом, изъявлял собой преждевременное изнеможение сил естественных и душевных»[27; 6].

Царь Иоанн Грозный

Не унаследовал Федор и «ума царственного»: «.он прост и слабоумен, – пишет английский посланник Флетчер,[64] – но весьма любезен и хорош в обращении, тих, милостив, не имеет склонности к войне, мало способен к делам политическим и до крайности суеверен» [52; 155]. Ему вторит польский посол Сапега:[65] Федор «ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо, сидя на престоле во время посольского приема, не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу» [36; 11].

После ужасающей жестокости Грозного кротость Федора казалась многим современникам слабостью, а недостаток государственного разумения и рвения, дополняемый глубокой религиозностью, – чуть ли не полным «слабоумием»: «На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидели постника и молчальника, – пишет Карамзин, – более для келии и пещеры, нежели для власти Державной рожденного»[66] [27; 6].

Царь Федор Иоаннович

Родился Федор в 1557 году от первой жены Ивана Грозного – Анастасии Романовны Захаровой-Юрьевой. Когда Федору было три года, мать его умерла. Уже в следующем году отец женился во второй раз (но отнюдь не в последний) – на Марии, дочери черкесского князя Темрюка.[67]

До четырех лет, согласно обычаям, Федор жил в материнских покоях под присмотром мамок и нянек – чтобы никто чужой не увидел и, не дай бог, порчи не навел! Отец брал Федора и старшего Ивана с собой в поездки: на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь, на медвежью охоту в подмосковное Черкизово, где «повеле по островом осеки осечи и медведи пущати, и тешился там не один день».[68]

С детских лет Федор отличался скромностью и робостью, обладая в то же время благородством души и искренним религиозным чувством, – «благороден был от чрева матери своей и ни о чем не имел попечения, кроме душевного спасения» [36; 10]. Он любил торжественный порядок церковной службы, звон колоколов; читал много книг, вдохновляясь житиями святых мучеников, постигая уроки мудрых правителей прежних лет; и жил, как писал Авраамий Палицын,[69] «не радея о земном царствии мимоходящем, но всегда ища непременяемого» [39;101]. Уже в раннем возрасте Федор радовал взрослых своей благовоспитанностью, приветливостью и сдержанностью, столь отличной от резкости и вспыльчивости его грозного отца.

Физически Федор был слаб, охотничьи и воинские занятия были ему не по силам. Но он любил развлечься зрелищем кулачных боев и медвежьей травли, скоморошьим действом – обычными забавами того времени, грубыми, а порой и жестокими.[70]

Когда Федору исполнилось 14 лет, отец составил новую духовную грамоту, в которой старшего сына Ивана благословил «царством Русским, шапкою Мономаховою и всем чином царским», а младшего, Федора, наделил уделом с 14 городами во главе с Суздалем. Иван Грозный оставил сыновьям наставления, следуя которым они должны были жить в любви. Детям предстояло «навыкать» в военном деле и в науке управления людьми: «Людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите, от всех берегите, чтоб им притеснения ни от кого не было, тогда они прямее служат; а которые лихи, и вы б на тех опалы клали не скоро, по рассуждению, не яростью» [36; 36].

Федору жилось гораздо спокойнее, чем старшему брату Ивану: отец обращал на него мало внимания и особенно не вмешивался в дела его малого двора. В конце 1570-х годов, двадцати с небольшим лет от роду, Федор женился на Ирине Годуновой, выросшей с ним вместе.[71]

Дети Ивана Грозного стали взрослыми, обзавелись своими семьями и дворами – конечно, им хотелось большей самостоятельности! К 1580 году отношения Ивана с детьми обострились – роптать стал даже кроткий Федор. Возможно, конфликт возник из-за желания отца развести младшего сына с горячо любимой им Ириной, которая никак не могла подарить наследника, – царь Иван решал семейные проблемы просто: старую жену – в монастырь, новую – к брачному ложу! Старший сын следовал отцовскому примеру, но младший – при всей своей кротости – в этом вопросе был тверд как кремень!

9 ноября 1581 года царь поссорился с наследником Иваном и смертельно ранил его, в гневе ударив в висок острым концом посоха. Через несколько дней царевич скончался. Современники увидели в этом страшном событии правосудие Божие, «наказавшее его жажду к пролитию крови убийством сына собственной его рукой и прекратившее в одно время и жизнь его, и тиранство той ужасной скорбью, которая свела его в могилу после такого несчастного и противоестественного поступка» [52; 34].

Наследником стал Федор.

Всего три года отделяли его от царского престола, к которому он никогда не стремился, надеясь на старшего брата, – три последних тяжелых года правления Ивана Грозного: царь был нерешителен и непоследователен, не занимался делами государства, но вынашивал планы очередной женитьбы, на сей раз задумав породниться с английским королевским домом. Умер Иван Грозный в 1584 году.

«Я царь или не царь?»

Федору досталось непростое наследство: Москва все еще не оправилась после пожара 1571 года – почти вполовину сократилась ее площадь, число жителей сильно уменьшилось, многие храмы стояли заколоченными. Многочисленные войны разоряли страну, содержание армии, состоявшей из большого числа наемников, тяжелым бременем ложилось на казну. Крестьяне, нещадно эксплуатируемые хозяевами, бежали на юг, пополняя ряды казаков. За пределами Русского государства также было беспокойно: волновались волжские и сибирские народы, поляки и шведы лелеяли планы нападения на Русь. Англия стремилась к монополии на морскую торговлю и добивалась льготных условий для своих купцов на внутреннем рынке Руси, но не поддерживала планы царя на завоевание Ливонии.

Кроме того, боярство после смерти Грозного решило восстановить свое былое могущество, поколебленное при прежнем царе. Дьяк Иван Тимофеев пишет, что бояре долго не могли поверить, что царя Ивана нет более в живых. Когда же они поняли, что это не во сне, а действительно случилось, «через малое время многие из первых благородных вельмож, чьи пути были сомнительны, помазав благоухающим миром свои седины, с гордостью оделись великолепно и, как молодые, начали поступать по своей воле. Как орлы, они с этим обновлением и временной переменой вновь переживали свою юность и, пренебрегая оставшимся после царя сыном Федором, считали, как будто и нет его.» [48; 178].

Новому царю предстояло, осознав отцовские ошибки, решить множество насущных задач: привнести в общество мир, порядок и благополучие, защитить границы Руси и вывести страну из кризиса.

У царя Федора были все необходимые предпосылки для выполнения своего царского долга – хорошее образование, начитанность, осознание своей главенствующей роли. Он постарался усвоить заветы отца: «Всякому делу навыкайте: естественному, судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствами что имеет, то бы вы сами знали. Также во всяких обиходах, как кто живет, и как кому пригоже быть, и в какой мере кто держится – всему этому выучитесь: так вам люди и не будут указывать, вы станете людям указывать. А если сами чего не знаете, то вы не сами станете своими государствами владеть, а люди» [36; 36].

Беспокоясь о сыне, Иван Грозный, как свидетельствуют рассказы современников, перед самой смертью определил состав некоего «опекунского совета» при «малоумном» Федоре. Совет состоял из ближайших родственников Федора: это дядя по материнской линии Никита Романович Юрьев, троюродный брат князь Иван Федорович Мстиславский с сыном Федором и шурин Борис Годунов.

Энергичные действия властей начались буквально с первых часов нового царствования: продажных чиновников, судей, военачальников и наместников сменили, а вновь назначенным под страхом сурового наказания запретили брать взятки и допускать злоупотребления, для чего им увеличили годовое жалованье и добавили земельки к прежним участкам. Уменьшили подати, налоги и пошлины, собиравшиеся во времена прежнего царя, а некоторые – и совсем отменили; вернули опальных и заключенных, и впредь велено было правосудие отправлять невзирая на лица: «ни одно наказание не налагалось без доказательства вины, даже если преступление было столь серьезно, что требовало смерти <преступника>» [14; 147–148].

Перемены были разительны: «Государство и управление обновились настолько, будто это была совсем другая страна, – пишет Дж. Горсей, – новое лицо страны было резко противоположно старому; каждый человек жил мирно, уверенный в своем месте и в том, что ему принадлежит. Везде восторжествовала справедливость» [14; 90].

Федор продолжал свой привычный образ жизни: «Извне все легко могли видеть в нем царя, изнутри же подвигами иночества он оказывался монахом; видом он был венценосцем, а своими стремлениями – монах, причем второе не смешивалось (с первым) и не показывалось явно, и этого доброго стремления и любви к Богу не могли остудить ни жизнь с супругою, ни высота самого царского престола, ни великое изобилье благ, связанных с самодержавием» [48; 189].

И если русскому народу подобное религиозное пристрастие монарха не казалось чем-то необычным – более того, именно благодаря этому пристрастию страна богатела и процветала! – то для иностранных наблюдателей сугубая царская религиозность служила лишним подтверждением «слабости» ума: по словам голландского купца Исаака Массы,[72] «царь больше походил на невежественного монаха, чем на великого князя» [44; 97], а французский офицер Жак Маржерет[73] писал, что Федор – «государь весьма небольшого ума, любивший боле всего звонить на колокольне и большую часть времени проводивший в церкви» [44; 17].

Хотя Федор много времени отдавал молитвам и церковным службам, он тем не менее сам принимал участие в государственных делах, присутствовал на заседаниях Боярской думы, советовался с боярами и военачальниками, слушал их доклады и раздавал приказы: «Возвратясь из церкви домой, царь садится в большой комнате, в которой для свидания с ним и на поклон являются те из бояр, которые в милости при дворе. Здесь царь и бояре, если имеют что сказать, передают друг другу. Так бывает всякий день, если только здоровье царя или другой случай не заставят его изменить принятому обыкновению. Около девяти часов утра идет он в другую церковь в Кремле, где священники с певчими отправляют полное богослужение, называемое обедней, которая продолжается два часа, и в это время царь обыкновенно разговаривает с членами Думы своей, с боярами или военачальниками, которые о чем-либо ему докладывают, или же он сам отдает им свои приказания. Бояре также рассуждают между собой, как будто они находились в Думе» [52; 153–155].

«Род мой вместе со мной умрет…»

Но дворцовая борьба не прекращалась.

Здоровье царя Федора всегда было слабым, попытки произвести на свет наследника не увенчивались успехом – царское окружение не могло не задумываться о том, кому перейдет русский трон со смертью монарха.

Основной движущей силой интриг были князья Шуйские – Рюриковичи по крови, занимавшие видные должности при царе Иване. Им необходимо было утвердиться и при царе Федоре в надежде на то, что государь передаст власть представителю их рода.

Мешали Годуновы, главной опорой которых являлась царица Ирина. Был разработан план, по которому царицу следовало сослать в монастырь (из-за ее неплодия), а царю подобрать новую супругу из клана сторон – ников Шуйских, благо пример многократно женившегося Ивана Грозного был еще у всех в памяти.

К Шуйским примкнули другие бояре, а также митрополит Дионисий[74] и многие посадские люди. Заговорщики, якобы радея о судьбе государства и престола, составили грамоту, требуя от царя развестись «с неплодной женой чадородия ради». Реакция Федора была бурной – он не собирался действовать по чужой указке. Ирина была для него самым близким человеком, верной и мудрой спутницей жизни, венчанной на всю жизнь. Бог не давал выжить их детям, умиравшим при родах, – что ж, такова судьба, полагал Федор.[75]

С челобитчиками разобрались сурово: повинившихся Шуйских удалили от двора: кого в ссылку, кого – на богомолье; Дионисия лишили сана митрополита и отправили на покаяние в Хутынский монастырь в Нижнем Новгороде; другие участники также отправились в дальние края, а некоторые – и в тюрьму. Торговые и посадские люди, вступившие «не в свойское дело», пострадали более жестоко: семерых казнили, остальных сослали подальше от Москвы – вплоть до Сибири.

Это был последний боярский заговор, результатом которого стало окончательное укрепление власти царя Федора и могущества Годуновых. Русский посол Ф. М. Троекуров с полным правом писал полякам, надеявшимся, что крамола Шуйских ослабит положение Федора: «…царь наш дородный государь, разумный и счастливый, сидит он на своих государствах по благословению отца своего и правит государством сам и против недругов всех стоять готов так же, как отец, дед и прадед. Людей у него много, вдвое против прежнего, потому что к людям своим он милостив и жалованье им дает, не жалея своей государевой казны, и люди ему с великим радением служат и впредь служить хотят, и против недругов его помереть хотят. В людях розни никакой» [36; 95].

Жизнь в царстве наладилась, но и царя, и подданных не мог не волновать вопрос о престолонаследии: своих детей у царской четы не было (рождались мертвыми), а отдавать престол «незаконному» царевичу Дмитрию Федор не хотел, понимая, что это повлечет за собой опалу на всех родственников жены.[76]

Смерть царевича Дмитрия только обострила обстановку.

В пьесе А. К. Толстой как бы «спрессовывает» историческое время: события, происходившие в реальности на протяжении чуть ли не шести лет, в пьесе быстро следуют одно за другим в стремительном темпе и держат зрителя в напряжении.

Драма заканчивается трагической сценой, когда царь Федор узнает о смерти Ивана Шуйского, якобы «удавившегося» в темнице, о смерти Дмитрия, заколовшегося ножом, и о войсках крымского хана, надвигающихся на Москву. Федор видит полный крах своих попыток «всех согласить, все сгладить», предчувствует грядущие беды, виновником которых считает себя, сокрушаясь, что престол «Бог весть кому достанется»…

Престол достанется Борису.

Но до этого судьбоносного момента пройдет еще восемь долгих лет.

После многократных богомольных походов царской четы по монастырям Бог услышит мольбы несчастных родителей и дарует им в июне 1592 года дочь, которую нарекут Феодосией. Но радость продлится недолго, а надежда обманет – девочка проживет всего два с небольшим годика и в январе 1594 года скончается.

Через три года за ней последует и ее отец – 7 января 1597 года царя Федора не станет. Наследника он не оставит, сказав перед самой кончиной: «В царстве волен Бог».[77]

Каковы же итоги царствования Федора?

Молениями ли царя, мудрым ли правлением Бориса – но в обществе установился гражданский мир, закончились казни и опалы. Экономическое положение страны улучшилось, расширились международные отношения. Прекратились набеги крымского хана, потерпевшего поражение под Москвой, началось продвижение России на Кавказ, и окончательно была присоединена к России Сибирь. Отстроилась заново Москва, обзавелись каменными стенами старые города и возводились новые: Архангельск, Самара, Саратов, Воронеж, Курск, Белгород, Тюмень, Тобольск, Сургут, Верхотурск и многие другие.

Учреждение патриаршества позволило русской церкви освободиться от опеки Константинополя, а Москве, провозглашенной Третьим Римом, стать христианским центром, опорой православия.

Подводя итог царствованию царя Федора, дьяк Иван Тимофеев пишет: «После отца он без малого четырнадцать лет царствовал тихо и безмятежно, потому что во дни его правления земля не подвергалась нашествию врагов и пребывала в покое, в изобилии и в мире со всеми окружающими.» При полном мира жительстве воины шлемы свои «расковали на орала и мечи на серпы», ибо был он «по природе своей кроток, ко всем очень милостив и непорочен и, подобно Иову, на всех путях своих охранял себя от всякой злой вещи, более всего любя благочестие.» [48; 188].

«Бог царство его миром огради, – заключает князь И. М. Катырев-Ростовский, – и враги под нозе его покори, и время благоутешно подаде».[78]

Тихая царица

Мирное и безмятежное царствование Федора держалось не только его молитвенным усердием, не только мудрым управлением Годунова, но и тем незаметным ежедневным супружеским подвигом, который совершала возлюбленная жена царя – Ирина.

А. К. Толстой видит в Ирине редкое сочетание ума, твердости и кроткой женственности, она олицетворяет собой сдерживающее и уравновешивающее начало для всех душевных проявлений Федора, его ангела-хранителя: «Любовь ее к Федору есть любовь материнская; она исполняет его капризы, нянчится с ним, но не пропускает случая напомнить ему, что он царь, что он имеет право и обязанность повелевать, где того требует его совесть» [50; 383].

Ирине больно видеть слабость Федора, ей хотелось бы пробудить в нем волю, но она, как мудрая жена, не демонстрирует силу своего влияния и всегда остается в тени, представляя Федора в самом выгодном свете.

Мы имеем очень мало сведений об Ирине – ее личности, ее характере и уме, никаких доказательств ее явного влияния на мужа и брата, но мы видим такие яркие проявления любви с их стороны, которые говорят очень о многом. Категорический отказ Федора развестись с «неплодной» женой, коронование ее боярами после смерти Федора, бегство Бориса под сестрино крыло в Новодевичий монастырь и их взаимная скорбь – все это свидетельствует о высоких душевных качествах Ирины, об окружающей ее атмосфере почитания и уважения.

Ирина была образованна, начитанна, хорошо знала Священное Писание и труды Отцов Церкви (в отличие от своего брата). Современники восхищались «ее святостью, смиренным величием, ангельской красотою, сладостью речей, равно как и наружным великолепием»,[79] отмечали ее «отличный разум», слава о котором распространилась и за рубежи отечества: Елизавета Английская,[80] писавшая Ирине письма, наслышана о ее «добродетелях и качествах, истинно достойных столь великой государыни» [56; 29–30].

Судя по всему, это была незаурядная женщина, мудрая и милосердная, вынужденная играть свою роль «за сценой» – согласно принятым правилам и домостроевским уставам.

Царь проводил много времени с супругой: «Царица почивает особо и не имеет ни общей комнаты, ни общего стола с царем, исключая как в заговенье или накануне постов, когда обыкновенно разделяет с ним ложе и стол. После утреннего свидания идут они вместе в домовую церковь или часовню, где читается или поется утренняя служба, называемая заутреней, которая продолжается около часу… После отдыха идет он к вечерне и, возвратясь оттуда, большей частью проводит время с царицей до ужина. Тут увеселяют его шуты и карлы мужского и женского пола, которые кувыркаются перед ним и поют песни по-русски, и это самая его любимая забава между обедом и ужином» [52; 153–155].

Личность царицы в должной мере ценилась и Федором, и его окружением – особенно Борисом, который не мог не понимать, что своим высоким положением при царе обязан прежде всего сестре.

Ирина присутствовала во время венчания Федора на царство – «окруженная боярынями, сидела в короне под растворенным окном своей палаты и была приветствуема громкими восклицаниями народа: «Да здравствует царица!» [27; 12]. Это было определенным новшеством в дворцовом регламенте.

Мирный характер государственных перемен, последовавших с воцарением Федора, во многом, видимо, определялся влиянием Ирины: «.последовали основательные перемены в правлении; однако все произошло спокойно, без труда для государя, без обиды для подчиненных, это принесло государству безопасность и честь, особенно большую роль сыграла мудрость царицы Ирины» [14; 147–148].

Ирина была первой советницей Федора, принимала участие в обсуждении государственных дел наравне с боярами; ее имя появлялось в царских грамотах, что было нововведением: по челобитью царицы давались различные льготы монастырям, а некоторые указы так прямо и начинались словами: «Божиею милостью мы великий государь царь и великий князь Феодор Иванович всея Руси самодержец, и наша царица и великая княгиня Ирина».[81]

После смерти царя Федора бояре присягнут Ирине (по предложению Годунова): «Тогда, изъявляя глубокую скорбь и необыкновенную твердость духа, Годунов напомнил боярам, что они, уже не имея царя, должны присягнуть царице: все с ревностию исполнили сей обряд священный, целуя крест в руках патриарха. Случай дотоле беспримерный: ибо мать Иоаннова, Елена, царствовала только именем младенца; Ирине же отдавали скипетр Мономахов со всеми правами самобытной, неограниченной власти» [27; 126].

Но Ирина, скорбя, что «ею единой царский корень конец прият», на девятый день по кончине Федора откажется от царства и отправится в Новодевичий монастырь – «.умилительно, как крепко закованная голубка, подобно горлице, разлученной с другом, или как душа, насильно отделившаяся от тела, после многого плача и рыданий, которые достойны были слышания, из царских чертогов ушла в монастырь…» [48; 191]. Она примет монашество с именем Александры – «ангельского великого сподобився образа» и шесть лет «жестоце житие в посничесве препроводив» [48; 28].

Ирина скончается в келье Новодевичьего монастыря, «около шести лет не выходив из своего добровольного заключения никуда, кроме церкви, пристроенной к ее смиренному жилищу. Жена знаменитая и душевными качествами, и судьбою необыкновенною; без отца, без матери, в печальном сиротстве взысканная удивительным счастьем; воспитанная и добродетельная; первая Державная Царица России, и в юных летах Монахиня; чистая сердцем пред Богом.» [27; 72].

«ДОСТИГ Я ВЫСШЕЙ ВЛАСТИ!»

«Вчерашний раб, татарин, зять Малюты…»

Называя Бориса татарином, А. С. Пушкин опирался на предание, утверждающее, что род Годуновых происходит от татарского мурзы Чета, якобы поступившего на службу к Ивану Калите и основавшего Ипатьевский монастырь в Костроме. Легенда эта не находит подтверждения. Годуновы – старинный костромской боярский род, начало свое ведущий от Дмитрия Зерно. С XIV века служили они московским князьям, а вернее – их младшим сыновьям, так как были в роду на втором месте: представители старшей ветви рода – Сабуровы – роднились с великими князьями и были включены в число бояр.

Дмитрий Иванович Годунов,[82] будучи бездетным, взял на воспитание племянников, детей своего старшего брата Федора Кривого – Василия, Бориса и Ирину. Дом Годуновых был недалеко от хором царевичей Ивана и Федора, так что дети могли играть и подрастать вместе, тем более что Ирина была ровесницей Федора, а Борис – всего лет на пять старше.

В 1567 году Дмитрий Годунов возглавил Постельный приказ, а 15-летний Борис получил почетную должность стряпчего: он подавал царское платье и следил, чтобы оно всегда было опрятно и чисто. Иван Грозный заметил смышленого юношу: Борис побывал и «рындой с саадаком»[83] при царской особе, и «рындой с рогатиной» при царевиче Иване, а на свадьбе царя с Марфой Собакиной он был дружкою.

Вскоре Борис женился на дочери любимца Грозного – знаменитого Малюты Скуратова. В 1578 году Борис выиграл местнический спор с князем Сицким, доказав таким образом, что род его служил царям издавна, а дед стоял по службе выше деда Сицкого.[84] После того как Федор взял в жены Ирину Годунову, Борис вошел в число царских родственников и получил боярский сан.

Царь Борис Федорович Годунов

Во время ссоры Ивана Грозного с сыном Годунов, согласно летописному преданию, «дерзнул внити во внутренние кровы царевы» и не побоялся вступиться за царевича Ивана, за что и сам сильно пострадал: царь «лютыми ранами его уязви». Борис долго поправлялся от побоев, причем Грозный, судя по всему, простил его дерзкое заступничество и даже посетил дом болящего Годунова.

Борис Годунов был одним из самых ближайших родственников Федора, естественно, что Грозный надеялся на него, включая в «опекунский совет» вместе с Никитой Юрьевым, Иваном и Федором Мстиславскими. Следующими по влиянию при дворе лицами были князь Иван Петрович Шуйский и Богдан Яковлевич Бельский.[85] Все эти исторические персонажи находились в сложных отношениях друг с другом и готовы были вступить в борьбу за место у трона.

Первым сошел со сцены бывший опричник Бельский – его попытка оказать влияние на Федора и вернуть порядки Ивана Грозного провалилась, сам он подвергся ссылке в Нижний Новгород. Престарелого Никиту Юрьева в 1584 году постиг удар, и Годунов стал на его место, перейдя дорогу Мстиславскому. Говорили, что Юрьев вверил Годунову попечение о «чадах своих».

Благородные бояре были возмущены возвышением выскочки Бориса и его влиянием на царя: Федор «верил всему, что говорил ему Борис, предоставлял все на его волю, и все, что хотел Борис, хотел также и великий князь. и что бы Борис ни делал, все было хорошо» [44; 97].

Но на самом деле эти отношения отнюдь не были столь однозначны и безоблачны, а положение Бориса – так твердо и неколебимо: в 1584–1585 годах, судя по росписям царских пиров и военным назначениям, Борис даже не входил в ближний круг царя, где первыми были Григорий Васильевич Годунов и братья Трубецкие.

События 1585 года, когда царь Федор тяжко заболел, также свидетельствуют не в пользу Бориса. Возможная смерть государя без наследника грозила Годунову потерей влиятельного положения при дворе, и он начал переговоры с венским двором о заключении брака между Ириной – буде она овдовеет – и австрийским принцем, которого можно было бы возвести на московский трон и сохранить таким образом собственное положение доверенного лица и управителя.

Федор выздоровел, а дерзкие планы Годунова стали известны царю, вызвав его крайнее возмущение. Боярская дума отказала Борису в доверии. Предусмотрительный Годунов сделал на случай возможной опалы и конфискации имущества колоссальный вклад в Троице-Сергиев монастырь: тысячу рублей, деньги по тем временам огромные и не подлежащие изъятию. Мало того! Он запросил английское правительство о возможности предоставить ему и его семье убежище в Англии [46; 42–47].

Но Борис не сдавался. Его поддерживали влиятельные дьяки братья Щелкаловы,[86] причем старший – Андрей – наставлял Бориса, «како преходну быти ему от нижайших на высокая, и от малых на великая, и от меньших на большая и одолевати благородная» [41; 57].

Общество разделилось на два лагеря: Годуновы против Мстиславских, Шуйских, Воротынских, Головиных и прочих. Борису удалось одолеть врагов: Головиных отстранили от казначейских должностей, старик Мстиславский сослан был в Кириллов монастырь и пострижен, другие недруги – кто в ссылке, а кто и в тюрьме. Теперь против Годунова стояли Шуйские во главе с князем Иваном Петровичем – народным любимцем. Это был сильный противник.

Иван Петрович Шуйский – князь, боярин и воевода, герой успешной обороны Пскова от войск Стефана Батория в 1581 году – проявляя незаурядное личное мужество, он с пятидесятитысячной пехотой и семитысячной конницей противостоял стотысячному польскому войску. В 1585 году, во время коронования Федора, Иван Шуйский получил звание наместника Псковского и все доходы со Пскова – подобной награды не имел до него никто из бояр. «Воинская слава князя Ивана Петровича гремела не только по всей России, но и в целом образованном мире, читавшем еще недавно на всех европейских языках описания знаменитой осады Пскова и восторженные хвалы его защитнику» [50; 377].

А. К. Толстой создал в драме выразительный образ, в котором беззаветная храбрость и честность сочетаются с наивностью и мягкостью сердца – «зело он мягко-серд», «младенец сущий». Прямота, благородство, великодушие, доблесть, рыцарство – все эти прекрасные качества уживаются в нем с боярской гордостью, необдуманной стремительностью поступков и некоторой односторонностью. Воин с душой ребенка – но не политик, не интриган. В этом его сила, в этом и его слабость.

Интрига против Годунова провалилась – кроткий царь Федор возмутился требованием отпустить царицу «во иноческий чин» и вступить в новый брак «чадородия ради». Братьев Ивана и Андрея Шуйских сослали, имущество конфисковали. В ссылке они и умерли – как говорили в народе, не без участия приставов Годунова, ускоривших кончину опальных. Положение Годунова укрепилось. К лету 1587 года он вполне мог торжествовать победу – соперников ему не было.

«Борис Федорович – теперь лорд-правитель (lord-protector of Russia), – пишет Дж. Горсей. – Велика была его наблюдательность, которая помогла ему быть прославляемым, почитаемым, уважаемым и грозным для его людей, он поддерживал эти чувства своим умелым поведением. Так как был вежлив, приветлив и проявлял любовь как к князьям и боярству, так и к людям всех других сословий» [14; 87–88].

Годунов правил страной, оставаясь в тени, «поддерживая» власть царя – так же, как держал он, стоя рядом с троном, «царского чину яблоко золотое».

Постепенно за рубежом создавалось представление о Борисе как о человеке, принадлежащем к правящей династии, обладающем огромной властью, соправителе и «кровном приятеле» государя – чему немало способствовали иностранные дипломаты и купцы, обласканные им, а также возвращаемые по домам пленные. «То великий человек, – еще в 1585 году писал один из московских дипломатов, явно под указку Бориса, – боярин и конюший, а се государю нашему шурин, а государыне нашей брат родной, а разумом его Бог исполнил и о земле великой печальник» [41; 63].

Титул Годунова, постепенно обраставший новыми и новыми званиями, звучал весьма выразительно: «Государю великому шурин и правитель, слуга и конюший боярин и дворовый воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Борису дан был высший чин конюшего, и он стал во главе Конюшенного и Земского приказов, которые собирали налоги с посадов и черносошных крестьян. Примерно в 1588 году Борис получил даже позволение вступать в переписку с иностранными монархами и обменивался посланиями, например, с Максимилианом, братом императора Рудольфа, и с королевой Елизаветой: «…то его царскому имени к чести и к прибавленью, что его государев конюший боярин ближний Борис Федорович Годунов ссылатись учнет с великими государи» [41; 65].

Во время дворцовых приемов Борис стоял у самого трона – выше сидящих «в лавках» бояр, на пирах за его здоровье пили сразу же после Федора и других государей, а иностранные послы после царя представлялись Борису, у которого были собственные двор и штат. Богатство Годунова было впечатляющим: по размерам доходов с ним не мог соперничать никто из бояр – он был в состоянии, по словам Дж. Горсея, в какие-нибудь сорок дней поставить в поле сто тысяч хорошо снаряженных воинов.

Обладая таким могуществом и богатством, Борис был в то же время «щедрым помощником нуждающимся, кротко и внимательно выслушивал всевозможные просьбы народа о всяких вещах; он был приятен в своих ответах всем, жалующимся на обидящих, и быстро мстил за обидимых и вдов; он много заботился об управлении страной, имел бескорыстную любовь к правосудию, нелицемерно искоренял всякую неправду, даже чрез меру заботился в городах разных зданий для наполнения царства и снабжения их приличными украшениями» [48; 230–231].

Борис был справедлив и добродетелен – устроитель земли русской, защитник слабых, он даже пытался побороть два отечественных порока: взяточничество и «чрезмерное богомерзкое винопитие». Даже те, кто был настроен в целом отрицательно к Борису, не могли не признать, что Годунов – «усердный ревнитель о всяком благочестии», «прилежный охранитель старинных церковных порядков» и всякого зла «властный и неумолимый искоренитель, а другим за добро искренний воздаятель» [48; 230–231].

Читая все эти слова, трудно поверить, чтобы такой человек мог оказаться злодеем, палачом и страшным грешником, навлекшим на Русь гнев Божий.

Хотя… Вот свидетельство Дж. Горсея, «пригретого» Борисом и в целом ему симпатизировавшего: «Он. приветлив, склонен и доступен для советов, но опасен для тех, кто их дает, наделен большими способностями». В то же время он «склонен к черной магии, необразован, но умом быстр, обладает красноречием от природы и хорошо владеет своим голосом, лукав, очень вспыльчив, мстителен, не слишком склонен к роскоши, умерен в пище, но искушен в церемониях…» [14; 133].

Опасен для советчиков.

Неумолим в искоренении зла.

Лукав, вспыльчив и мстителен.

Все отмечают «дней Годуновых прекрасное начало»: «В начале своей жизни он во всем был добродетелен, – не может не признать даже Иван Тимофеев. – Во-первых, он делал добрые дела прежде всего для Бога, а не для людей» [48; 230–231].

Что же изменилось?

Властолюбие победило добродетель?

Какие бы честолюбивые планы Годунов ни строил, он не мог не сознавать, что вряд ли станет официальным наследником престола. Шуйские были гораздо родовитее Годуновых, и даже среди собственных родственников Борис отнюдь не был первым по придворной иерархии и стоял, например, ниже своего дяди Дмитрия Ивановича. К тому же Борис старше Федора на пять лет, и у него самого нет наследников мужского пола (сын родился лишь в 1589 году).

Столь желанное Годуновым возвышение произошло только во второй половине 1591 года, после смерти царевича Дмитрия. Это трагическое событие было впоследствии использовано различными придворными группировками, боровшимися за власть, в их интересах. И хотя специальная комиссия, расследовавшая дело, пришла к выводу о нечаянном самоубийстве мальчика, слухи о причастности Годунова к кровавому убиению невинного младенца росли и укреплялись во мнении народном.

Те, кто признавал вину Годунова, пытались объяснить себе его четырнадцатилетнее разумное и благотворительное правление при царе Федоре притворством: «Откуда в нем существовали эти добрые качества – от природы ли, или от доброй воли, или из-за <стремления> к мирской славе? – пишет дьяк Иван Тимофеев. – Явно, что <причина лежала> в открытом притворстве, которое тайно скрывалось в глубине его сердца, и в долголетнем злоумышлении его – <достигнуть> самой высоты <царской власти>. Думаю еще, что немалой причиной было и то, что он научился многому хорошему от истинно самодержавного Федора, ибо с малых лет часто находился при нем»[87] [48; 231] («истинно самодержавного» – запомним на будущее это определение).

Так задним числом набрасывалась зловещая тень на все деяния Годунова. Нам сейчас трудно, пожалуй, оценить всю тонкость этой градации добродетели: «первого сорта» – добро ради самого добра, а добро, совершаемое ради достижения некоей желанной цели, – как бы и не совсем добро. Тем более что у нас перед глазами многочисленные примеры того, сколько зла может принести человек, рвущийся к власти!

По мнению современников, Борис искажал смысл истинно христианской добродетели – либо сознательно, либо неосознанно, поскольку и сам не понимал разницы, не усвоив как следует божественные истины: «Но аще и разумен бысть Борис в царских правлениях, но Писаниа Божественного не навык и того ради в братолюбии блазнен бываше», – пишет Авраамий Палицын [39;101]. Ему вторит Иван Тимофеев: «Он же презре словес силу глаголемых Богом, ли не разуме, бо бе сим не искусен сы, от рождения бо до конца буквенных стезь ученьми не стрывая. И чюдо, яко первый такой царь не книгочей нам бысть»[88] [48; 56].

Трудно представить и столь долгое притворство: многолетнее упражнение в делании добра должно бы, кажется, преобразить душу человека и отвратить его от всякого зла.

«А был ли мальчик?»

Мальчик, конечно же, был.

Дмитрий родился в последнем браке Ивана Грозного – в браке, который не считался каноническим и был очень скоротечным: свадьба Ивана с Марией Нагой состоялась летом 1580 года, а уже весной 1582 Иван задумался о новой женитьбе и начал вести переговоры с английской королевой, сватаясь к ее родственнице.

19 октября 1582 года родился Дмитрий, что не остановило брачных планов Грозного и не упрочило положение царицы Марии. Согласно завещанию Ивана, Дмитрию полагался удел в Угличе (с уездом), туда он и был выслан вместе с матерью и с многочисленными родственниками из рода Нагих под присмотр дьяка Михаила Битяговского[89] и мамки Василисы Волоховой. Знаменательно, что польский дипломат Лев Сапега, бывший в то время в Москве и внимательно следивший за всеми событиями, совершенно не упоминает в своих письмах о Дмитрии, удаление которого прошло незаметно для москвичей.

Судя по всему, современниками он и не воспринимался в качестве «наследника-царевича», о чем свидетельствует, например, история с измененным титулом Дмитрия в записях «келарского обиходника» Кириллова монастыря – вплоть до канонизации 15 мая 1606 года он именовался просто «князем»: «по князе (выделено нами. – Е. П.) Димитрии Ивановиче по Углицком последнем корм с поставца»; после канонизации эту запись заклеили «бумажкой» и поверх написали: «на память благоверного царевича (выделено нами. – Е. П.) князя Димитрия Углецкого, Московского и всея Руси чудотворца праздничный корм[90] с поставца» [41; 185].

Царь Федор относился к брату по-доброму, слал ему в Углич подарки, но возвращать в Москву не собирался. Власти поддерживали в обществе мысль, что Дмитрий – незаконный и никаких прав на престол не имеет, запрещая якобы даже поминать имя его во время церковной службы. Нагие, естественно, не пылали любовью к новому царю и его окружению, лишившему их прежнего положения и материальных благ. Еще при жизни Ивана Грозного отец Марии, Федор Федорович, пытался как-то оклеветать Бориса Годунова, но был наказан за «оболгание». Теперь же недовольные, озлобленные, недалекие и несдержанные Нагие заливают горе вином и тешат свое тщеславие слухами и сплетнями, порочащими их главного врага – Бориса, становящегося все более и более значительным лицом в государстве.

«Младший брат царя, дитя лет шести или семи… содержится в отдаленном месте от Москвы, под надзором матери и родственников из дома Нагих, но (как слышно) жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя», – пишет в своих записках Флетчер [52; 34–35].

В атмосфере ненависти к царю Федору и Годунову рос и воспитывался болезненный мальчик, унаследовавший отцовскую неуравновешенность и жестокость: «Сему же царевичу Димитрию естеством возрастающу и братнее царство и величество слышащу и от ближних си смущаему и зане же не вкупе пребывания с братом о сем печалуяся и часто в детьских глумлениих глаголет и действует нелепаа о ближнейших брата си, паче же о сем Борисе» [39; 101–102].

Современники записывают многочисленные истории, подтверждающие, что он «точно сын Ивана Грозного»: «Он (говорят) находит удовольствие в том, чтобы смотреть, как убивают овец и вообще домашний скот, видеть перерезанное горло, когда течет из него кровь (тогда как дети обыкновенно боятся этого), и бить палкой гусей и кур до тех пор, пока они не издохнут» [52; 34–35].

Н. М. Карамзин приводит другую, как он считает, «выдумку» годуновских сторонников: «Царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оныя именами первых мужей государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным – руки и ноги, приговаривая «так вам будет в мое царствование»» [27; 75–76].

Дмитрия часто одолевали болезненные припадки, во время которых он мог нанести нечаянные увечья и себе, и тем, кто пытался ему помочь: «Сего году в великое говенье таж над ним болезнь была падучий недуг, и он поколол и матерь свою царицу Марью; а вдругождь на него была болезнь перед великим днем, и царевич объел руки Ондреевой дочке Нагова: одва у него Ондрееву дочь Нагова отняли», – рассказывает мамка Василиса Волохова во время угличского следствия. Волохова была ставленницей Годунова, но ее слова во всех страшных подробностях подтверждает и сам Андрей Нагой: «А на царевиче бывала болезнь падучая; да ныне в великое говенье у дочери его руки переел; а и у него, Андрея, царевич руки едал же в болезни, и у жильцов, и у постельниц: как на него болезнь придет и царевича как станут держать, и он в те поры ест в нецывеньи, за что попадется».[91]

Припадки эпилепсии ослабляли физические силы и умственные способности царевича, делая его игрушкой в руках честолюбивых Нагих, внушавших ему необоснованные надежды на престол. Исаак Масса приводит в своих записках следующие рассуждения малолетнего Дмитрия: «Плохой какой царь, мой брат. Он не способен управлять таким царством». Мальчик якобы строил планы отправиться в Москву: «…хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если будут столь доверять недостойным дворянам», – говорил он, имея в виду Бориса Годунова [44; 102]. Вряд ли подобные мысли могли зародиться в детской голове самостоятельно, без влияния извне.

Трагическое событие произошло 15 мая 1591 года. Следственная комиссия,[92] прибывшая через четыре дня, по горячим следам установила все обстоятельства дела.

Мальчик играл на заднем дворе со сверстниками «в тычку» – «тешился с робяты, играл через черту ножем». В минуту несчастья с ним были четверо мальчиков – «жильцов робят», кормилица и постельница. К бьющемуся на земле с перерезанным горлом ребенку первой подбежала кормилица Орина, взяла его на руки – «у нея на руках царевича и не стало». Услышав крики, прибежала мать Дмитрия, бросилась на мамку Василису с упреками и побоями: «почала ее бити сама поленом», обвиняя в убийстве Дмитрия сына Волоховой Осипа и сына Битяговского.

Прискакал на двор брат царицы Михайло Нагой[93] – «пьян на коне», зазвонили в колокола, поднялась страшная смута в народе, начались разгромы и убийства. Убили самого Битяговского и его сына, Осипа Волохова и еще некоторых – всего двенадцать человек. Как водится, заодно и пограбили в свое удовольствие: «На Михайлов двор Битяговского пошли все люди миром и Михайлов двор разграбили и питье из погреба в бочках выпив и бочки кололи», разгромили «дьячью избу» (канцелярию), причем у подъячего Третьяченко «разломали коробейку» и украли из нее «государевых денег 20 рублев, что были приготовлены на царицын и на царевичев расход».

Следственная комиссия, искавшая ответы на два основных вопроса – «которым обычаем царевича не стало и чьим наущением свершились угличские убийства», – постановила, что царевич сам нечаянно закололся, а смуту в городе подняли Нагие по ложному обвинению царицы Марии. В Москве дело было доложено патриаршему совету, который подтвердил выводы комиссии: «Царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом», а Нагие виновны в «великом изменном деле».[94]

Царицу Марию постригли в монахини и сослали «в пусто место за Белоозеро», Нагих разослали по удаленным городам, угличан, замешанных в смуте, кого казнили, кому резали языки, кого сослали. Согласно легенде, угличскому колоколу, зазвонившему в набат 15 мая, также «резали язык» и сослали в Сибирь.

Такова была официальная версия событий, подкрепленная многочисленными свидетельскими показаниями, которые все подтверждали версию нечаянного самоубийства – все, за исключением Михайлы Нагого, настаивавшего на версии убийства, – того самого Михайлы, который в этот момент обедал у себя в доме и только потом прискакал «пьян на коне».

Но… слухам верили больше!

Слухи об убийстве царевича Дмитрия от ножа убийц, подосланных Годуновым, распространяли в народе бояре, недовольные возвышением Годунова. Мало того, Годунова обвинили даже в призвании хана и в поджоге Москвы – якобы для отвлечения внимания от углицкого дела! В дальнейшем «вина» Годунова нарастала как снежный ком: и ослепление Симеона Бекбулатовича, и насильственное пострижение Марии – вдовы ливонского короля Магнуса, и отравление ее малолетней дочери, а потом и царской дочери Феодосии, – все приписывалось Борису!

Как говорит с горечью пушкинский Годунов:

Кто ни умрет, я всех убийца тайный: Я ускорил Феодора кончину, Я отравил сестру свою царицу, Монахиню смиренную… Все я!

Позднее утвердилась мысль, что все несчастия, переживаемые страной, ниспосланы Богом как возмездие за грех детоубийства.

Тогда же появились и первые слухи о подмене неким мертвым «поповым сыном» царевича Дмитрия, якобы оставшегося в живых и спрятанного Романовыми, – слухи, на благодатной почве которых и возросли впоследствии оба самозванца.

На самом деле устранение Дмитрия на тот момент было Годунову совсем невыгодно – по мнению некоторых историков более вероятно, что оно могло быть скорее организовано Василием Шуйским. В то время царская чета не оставила еще надежд на появление наследника, что и оправдалось рождением в мае 1592 года царевны Феодосии, в которой Борис признавал свою «государыню и племянницу». Даже при возможном отсутствии детей права Ирины Годуновой на престол были более бесспорными, чем права царевича, прижитого в незаконном браке и одержимого падучей болезнью. Подтверждением этому является та самая челобитная, в которой просили царя Федора о заключении нового брака «чадородия ради», напрочь отметая Дмитрия как возможного претендента на престол. Борис не мог не понимать, что он силен только свойством с царем – «шурин государев» постепенно подготовлял передачу власти царице в случае кончины супруга – вспомним беспрецедентную доныне роль Ирины в государственном управлении при «избывавшем мирской докуки» муже.

Примечательно, что само трагическое событие, сыгравшее столь роковую роль в судьбе Годунова и очернившее его на долгие века в памяти потомков, было довольно быстро забыто простыми угличанами, и уже в 1606 году местные жители не могли найти могилу (!) «невинно убиенного» отрока, мощи которого разыскивало духовенство: «…долго не обрели и молебны пели и по молебны само явилось тело: кабы дымок из стороны рва копаного показался благовонен, тут скоро и обрели» [41; 186].

Перенесение мощей царевича Дмитрия было не просто церковным мероприятием, но акцией политической – дабы предотвратить появление новых Лжедмитриев. Жития царевича, основанные на так называемом «Ином сказании» – тенденциозном произведении, исходящем из стана Шуйских, – а также многие другие записки и летописи времен Смуты закрепили образ невинно убиенного руками Годунова младенца. Карамзин подтвердил освященную церковью легенду, ярко изобразив сцену убиения доверчивого мальчика злодеем Волоховым, Пушкин своим гениальным пером поддержал обвинение, и, таким образом, эта «хитро распущенная, народом усвоенная, летописцем закрепленная клевета на царя Бориса»[95] пошла гулять по свету и дожила до наших дней.

В конце пьесы стечение трагических обстоятельств и политических интриг подводит несчастного царя Федора к выводу о том, что единственным исполнителем царской воли может быть только Борис. Даже Ирина, пытавшаяся подвигнуть Федора к самостоятельности, видит, что выхода нет:

Свет государь, нет выбора тебе; Один Борис лишь царством править может, Лишь он один. Оставь на нем одном Правления всю тягость и ответ!

«Мне счастья нет…»

Если отмести обвинения в убийстве, казалось бы, лучшего царя, чем Борис, и желать нельзя: «Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож. Борис не имел только. добродетели, – пишет Карамзин, – хотел, умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели: если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире, но, рожденный подданным, с необузданною страстью к господству, не мог одолеть искушений…» [27; 10].

Итак, вот она, главная вина Годунова: «рожденный подданным» – царем да не дерзнет быть! А он, грешный, дерзнул: «Знатнейших он напугал и сделал несмелыми, менее знатных и ничтожных подкупил, средних между ними не по достоинству наградил многими чинами, как и сам он был недостоин царствования» [48; 190].

Недостоин.

Как бы ни был слаб разумом и не способен править царь Федор, он – самодержец истинный, получивший престол от своих предков, венчанный на царство по древнему обычаю. Годунов же – царь не истинный, он взял престол по своей воле, возвысившись от низших степеней до высших путем хитрости и коварства, обойдя более благородных и знатных – таково было мнение современников.

Каждый знай свое место и выше подняться не дерзай – таково было, по словам Ивана Забелина, «коренное неколебимое убеждение века в его нравственной сфере», которое оживало в многочисленных местнических спорах и интригах. Решительно изменить такое положение вещей удалось только Петру I, ценившему людей не по родовитости и знатности, а по разуму и умению.

«Не давать воли малому» – этот принцип главенствовал во всех сторонах жизни, прежде всего – в воспитании детей, далее – «всяким начальством, всяким управлением в житейской среде, начиная с домовладычества и восходя до владычества в каком-либо воеводстве или наместничестве, или даже в государстве. На этом начале крепко стоял смысл всякой власти, сколько бы ни была она мала или велика» [19; 2, 64–65].

Борис, судя по всему, и сам осознавал это, поэтому и отказывался так долго от предлагаемого ему царского венца, что несколько не вяжется с образом человека, якобы одержимого «дерзким вожделением к престолу»: «Он же, или хотя или не хотя, но вскоре на се не подадеся и отрицаася много и достойных на се избирати повелеваа…» [39; 103].

Можно и в этом случае обвинить Бориса в коварстве и лицемерии, но все же – столь умный политик не мог не видеть опасностей, подстерегавших его на престоле, занять который только он один и был способен в этот момент! Поэтому невольно веришь и многократным его отказам, и рыданиям в келье Ирины, и этому красноречивому жесту, когда перед толпой челобитствующего народа он демонстративно «облагал окрест шеи» и затягивал свой платок, показывая, н а с к о л ь к о тяжело ему принять на себя царский долг и ответственность – легче удавиться!

Но все же – примет. Чуть ли не под угрозой церковного отлучения согласится наконец принять царскую корону – в нарушение всех старинных установлений и традиций, в обход более знатных родов.

Во время венчания на царство Борис поклянется печься о подданных, никого напрасно не обижая: «.Бог свидетель сему, никто же убо будет в моем царствии нищ или беден!» И, тряся ворот рубашки своей, сказал: «И сию последнюю. разделю со всеми!» [39;104].

Клятву свою он будет исполнять: «Царь же Борис о всяком благочестии и о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся; по словеси же своему о бедных и нищих крепце промышляше, и милость от него к таковым велика бываше; злых же людей изгубляше. И таковых ради строений всенародных всем любезен бысть» [39; 104].

Хотя современники упрекали Бориса в «книжной неграмотности», он прекрасно понимал значение образования, и образования европейского: он попытается завести в Москве высшую школу, где обучали бы иностранцы, но духовенство не приветствует этот шаг (как ранее, еще при жизни царя Федора, не удался план Бориса пригласить из Англии врача и акушерку для Ирины). Борис во многом предвосхитит начинания Петра Великого: отправит полтора десятка юношей обучаться в Германию, Англию и Францию (правда, никто из них обратно не вернется) и даже попытается ввести европейскую моду: в угоду царю некоторые «старые мужи бороды свои состризаху, а юноши пременяхусе».[96]

Вот как описывает Годунова расположенный к нему Дж. Горсей: «Он статен, очень красив и величествен во всем, приветлив, при этом мужествен, умен, хороший политик, важен. милостив, любит добродетельных и хороших людей, ненавидит злых и строго наказует несправедливость. В целом он самый незаурядный государь, который когда-либо правил этими людьми» [14; 170].

Первые годы правления царя Бориса будут весьма плодотворны: удастся успешно отразить нашествие хана Казы-Гирея и заключить мир, разгромить Сибирское ханство, а с поляками заключить двадцатилетнее перемирие.

Но, стремясь окончательно упрочить свое могущество и обеспечить престол своему сыну, Борис будет вынужден вступить в борьбу с боярством, не простившим ему «незаконного» водворения во власть: «Борис со своею семьею. становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились.» – пишет Дж. Горсей [14; 173]. Ему вторит Жак Маржерет: Борис «перестал лично выслушивать жалобы и просьбы, стал скрываться, редко показываться народу, и то с большими церемониями и затруднениями, неизвестными его предшественникам… Вместе с тем он начал ссылать людей, казавшихся ему подозрительными, заключал браки по своему желанию и соединял узами свойства со своим домом главнейших, самых нужных вельмож» [44; 46].

Многие действия Годунова-царя ничем не будут отличаться от действий Годунова-правителя, но теперь ему все ставится в упрек. Дьяк Иван Тимофеев пишет: «Так и Борис, когда почитался равным ему по чести и за царя хорошо управлял всеми людьми, тогда казался во всем добрым, так как являлся в ответах приятным, кротким, тихим и щедрым и был всеми любим за уничтожение в земле обид и всякой неправды; все думали тогда, что после царя во всем царстве не найдется, кроме него, другого такого справедливого <человека>» [48; 250].

Заметим это – после царя.

Правя за спиной царя, Годунов настолько обольстил народ, что тот «допустил» его до церковного помазания. Заполучив же наконец этот высокий сан, – «такое совершенно ему несвойственное звание, когда выше природы он окончательно оделся в великолепную порфиру пресветлого царства» [48; 250] – он обманул ожидания народа и оказался для всех нестерпимым и жестоким.

Выше природы…

И если при жизни царя Федора могло казаться, что царство держится исключительно рачением Бориса, а Федор лишь олицетворяет собой некий символ власти, то стоило лишь этому «символу» исчезнуть, как обнаружилось, что именно он-то и был столпом, поддерживающим стабильность и прочность власти. И никакие царские регалии не могли в глазах современников отменить тот факт, что Борис – как бы он ни подходил к этой роли – играет ее не по праву, освященному традицией.

И что ты ни делай, как ни старайся, суд черни тебя не оправдает:

Я отворил им житницы, я злато Рассыпал им, я им сыскал работы — Они ж меня, беснуясь, проклинали! Пожарный огнь их домы истребил, Я выстроил им новые жилища. Они ж меня пожаром упрекали! Вот черни суд: ищи ее любви.

В упрек Годунову ставилось даже его попечение о строительстве храмов, совершавшееся якобы ради гордыни и самовозвеличения: «…потому что высокоумие одолело в нем веру, и превозношение его во многом превысило и драгоценные камни с жемчугом, и самую природу золота».[97]

Дьяк Иван Тимофеев, упрекая Бориса в гордыне, не отрицает и вины придворных льстецов, побудивших его в свое время добиваться царства и поддерживавших в нем честолюбивые устремления: «…так что это было как бы две веревки, сплетенные вместе, – его хотение и их лесть, – это была как бы одна соединенная грехом цепь» [48; 233].

Народ будет воспринимать свершающиеся в царствование Бориса напасти и бедствия как доказательство того, что Бог отвернулся от царя: «За царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует», – говорит народная пословица. А Бог казнил землю чрезвычайно жестоко: после нескольких лет неурожаев разразился страшный голод.

Годунов станет принимать все возможные меры для помощи голодающим, доходившим уже и до людоедства: скупать у богатых их запасы хлеба, чтобы раздавать народу, придумывать разные строительные работы,[98] дававшие заработок, раздавать милостыню. Он распорядится, чтобы хлеб привозили из дальних изобильных областей, не затронутых неурожаем, – и хлеб тот везли, по словам историка, «как бы пустынею африканскою, под мечами и копьями воинов, опасаясь нападения голодных, которые не только вне селений, но и в Москве, на улицах и рынках, силою отнимали съестное» [27; 69].

Только к 1603 году удалось устранить последствия голода,[99] унесшего огромное количество жизней: сколько всего народу умерло, «во всех градех и селех никто же исповедати не может: несть бо сему постижениа» [39; 106].

После трехлетнего голода в 1604 году появится новая напасть: в российские пределы вступят войска Лжедмитрия I, южные города перейдут на его сторону, в следующем году самозванца разобьют под Добрыничами и вынудят уйти в Путивль, но положение будет очень серьезным, авторитет Бориса начнет стремительно падать, народ склонится на сторону самозванца, войска поколеблются.

Борис умрет скоропостижно 13 апреля 1605 года.

Смерть его будет столь неожиданна, что пойдут даже слухи о самоубийстве.

Но вряд человек, столь сильный духом, как Годунов, уйдет добровольно из жизни, совершив тем самым страшный грех и оставив без защиты свою семью и свое отечество. Последние дни и часы царя Бориса, несомненно, будут омрачены тяжкими думами и опасениями.

Мне счастья нет. Я думал свой народ В довольствии, во славе успокоить, Щедротами любовь его снискать — Но отложил пустое попеченье: Живая власть для черни ненавистна, Они любить умеют только мертвых.

Годунова не полюбят и мертвым.

Все произошедшие после его смерти события невольно подтвердят народное мнение о греховности годуновского царствования: «Если бы угодно было и приятно Богу дело того (Бориса), то оно пребывало бы вечно, а все, что он созидал из гордости, было разорено Богом. Всякий, любящий показать себя, называется тщеславным, и все, что делается для показа, создает плод не для будущего века, а рассыпается (в человеческой похвале)» [48; 251–252].

Через три недели под Кромами царские войска во главе с князьями Голицыными и воеводой Федором Басмановым перейдут на сторону самозванца, в июне Москва восстанет против Годуновых, династия будет свержена, а новый царь Федор Годунов и его мать, вдова Бориса Мария – удушены. Дочь Бориса Ксения подвергнется поруганию самозванцем, а впоследствии будет пострижена в монахини.[100]

Царь Дмитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев)

20 июня Лжедмитрий I[101] въедет в столицу.

Начнется великая русская Смута.

Будут пролиты реки крови, загублены тысячи жизней, разрушены города и села, а царский трон послужит игрушкой в руках претендентов, чехардой сменявших друг друга.

Эти годы вместят в себя короткое царствование Лжедмитрия I, убитого Шуйскими; восстание Ивана Болотникова, подступившего к самой Москве; появление и убийство Лжедмитрия II,[102] польско-шведскую интервенцию; царствование Василия Шуйского, свержение его и насильственное пострижение в монахи; Семибоярщину, призвание на русский трон королевича Владислава; вступление поляков в Москву…

Наконец, князь Дмитрий Пожарский и гражданин Козьма Минин соберут доблестное ополчение, которое изгонит поляков из Москвы, а на престол будет избран Михаил Романов – представитель новой династии, которой предстоит править Россией на протяжении трехсот с лишним лет.

СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

Каким же образом управляется сия держава и как вообще может продолжаться ее существование? Я объясняю сие только лишь тем, что управляется она игрою случайностей, а держится природным равновесием, наподобие тех колоссальных масс, кои, благодаря неимоверному своему весу, остаются недвижимыми, сопротивляясь всем покусительствам и будучи подвержены лишь непрестанному действию внутреннего разложения и игре страстей.

Г-н де Корберон, французский посланник

Итак, опускается тяжелый бархатный занавес. Драма окончена. На сцене лихорадочно меняются декорации, и актеры готовятся к новым ролям. Действие переносится из Первопрестольной – в Северную столицу, от славных кремлевских стен – в зловещий Михайловский замок. На смену тяжелым длиннополым кафтанам и шубам приходят кургузые камзолы и башмаки с чулками, вместо высоких боярских шапок – пудреные парики.

Иной грим, другие костюмы, новые речи – но все те же страсти, заблуждения и грехи.

Через сотню лет после убийства царевича Дмитрия погибнет царевич Алексей, дерзнувший подняться против отца. На протяжении всего XVIII века императоры и императрицы, временщики и фавориты будут сменять друг друга как в чехарде, сплетая интриги и заговоры, пытаясь под звон шпаг и бокалов решать вечный вопрос русской истории – о законности власти самодержавной.

Вплоть до конца XVIII века в России не существовало закона о престолонаследии. Престол переходил от отца к сыну, согласно существующей традиции, не закрепленной законодательно, а если прямых наследников не было, то по избирательному или захватному праву, в соответствии с поговоркой: «Кто раньше встал, тот и капрал». Петр I признавал «правду воли монаршей» – произвольную власть монарха избирать себе преемника. Сам он этим принципом не успел воспользоваться, и после него на протяжении всего XVIII века престол захватывался при помощи дворцовых переворотов, что заставило Жермену де Сталь, известную своим остроумием, охарактеризовать российское правление как «самодержавие, ограниченное удавкою».

Елизавета Петровна, последняя представительница женской линии династии Романовых, вознесенная на престол сильными руками гвардейцев, назначила себе преемником своего племянника Петра III, но тот также не узаконил этот принцип, поэтому после его смерти и Павел, и Екатерина не имели законных прав на престол, то есть были одинаковы в своем бесправии. Павел, по крайней мере, был прямым потомком Петра I, то есть мог претендовать на российский престол по праву рождения. Екатерина захватила власть единолично, оказавшись сильнее партии Н. И. Панина,[103] поддерживавшей малолетнего Павла и видевшей Екатерину всего лишь в роли регентши.

Не случайно первым изданным актом воцарившегося Павла был указ о престолонаследии, который устанавливал определенный порядок передачи власти и полагал конец провозглашенному Петром произволу государя в деле назначения себе преемника – престол передавался отныне в наследство строго по мужской линии.

ПАВЕЛ I

Er hatte der Macht uber uns zu viel

Und uber sich selbst zu wenig…

Имея так много власти над нами —

Собой он не владел…

Эпитафия Павлу I

ЗА СЦЕНОЙ

Судьба Павла I представляет собой поразительный пример исторической несправедливости: самодержец, преисполненный искренних и благородных намерений преобразовать во благо участь своего народа, остался в памяти потомков безумным тираном, ведущим страну к погибели; могущественный император, росчерком пера менявший карту Европы, не смог защититься от жалкой кучки пьяных заговорщиков.

Его появление на свет сопровождалось сплетнями, о кончине его узнавали по слухам. Рожденный без любви, он умер в ненависти.

Более ста лет на всех изысканиях и публикациях, относящихся к царствованию Павла, лежал правительственный запрет, а мемуары и записки участников и свидетелей заговора планомерно изымались и уничтожались.

Только после 1905 года в российской печати впервые появились публикации, относящиеся к цареубийству 11 марта 1801 года. Основываясь на опубликованных и архивных материалах, создал свою драму для чтения Д. С. Мережковский.

Взяв в основу сюжета реальный исторический эпизод, он убрал все случайное, второстепенное, сгустив события и придав остроту сюжету. Как скульптор из бесформенной глыбы мрамора высекает фигуру, полную соразмерности и красоты, так Мережковский из бесформенного сплетения фактов и слухов сумел создать стройное и достоверное произведение.

Император Павел I

Он почти ничего не выдумал – практически любая, даже самая фантастическая подробность находит свое подтверждение в документах и воспоминаниях современников. Мережковский только тщательно отобрал именно те подробности, которые были ему нужны для развития основной идеи драмы. Изобразив Павла гротескным безумцем, он на долгие годы определил тот путь, которым шли историки и литераторы, трактуя сложный и противоречивый образ последнего российского императора, убитого руками придворной камарильи.

ТЕАТР МАРИОНЕТОК

Маски

Итак, занавес поднимается.

Марионетки готовы разыграть драму.

Сейчас кукловод поднимет руку, потянет за веревочку, и оживет перед нами пестрый картонный мирок, созданный гением Мережковского. В каждом персонаже он выделил и усилил какую-то одну черту, необходимую ему как драматургу, и тем самым превратил их в некие условные фигуры, плоские маски, скрывающие за собой сложные и многомерные прообразы: Павел – жестокий и сентиментальный Арлекин, Александр – бледный страдающий Пьеро, Елизавета – хрупкая и решительная Коломбина, Гагарина[104] – нежная и милосердная Пьеретта.

А. П. Гагарина

Эти картонные персонажи разыгрывают перед нами драму власти, по ходу пьесы решая вместе с автором сложнейшие философские вопросы о происхождении самодержавной власти, о ее границах и ответственности человека, этой властью наделенного: «А ну, как не от Бога власть самодержавная? Ну, как тут место проклятое – станешь на него и провалишься?»

У каждого героя – своя «музыкальная тема», своя коронная фраза. Мария Федоровна постоянно квохчет по-немецки: «Я ничего не понимаю!», фаталист Константин утешает себя и окружающих: «А впрочем, все там будем!» Запомнившуюся современникам присказку Палена, которую говаривал он в минуты волнения, – «Не угодно ли стакан лафиту!» – Мережковский превращает в навязчивый рефрен, сопровождающий Палена на протяжении всей драмы.

Впрочем, все не так просто. Этот «стакан лафиту» – тоже маска, под которой скрывается – нет, не настоящее лицо, но другая маска (и не одна!) этого великого мастера «пфиффикологии» – интриг, хитрости и коварства.[105]

Расстановка сил в драме напоминает паутину, в центре которой Пален – самый старый и мудрый из героев, он подталкивает их, плетет заговор, торопит развязку, готовя одновременно себе пути к отступлению. Главные герои объединены автором в пары: Павел – Гагарина, Александр – Елизавета, одиночки Мария Федоровна и Константин образуют своеобразную пару «не участников»: одна ничего не понимает, другому все равно. Центральные нити паутины связывают Павла и Александра, которые являются марионетками в руках Палена. Таким образом, возникает как бы театр в театре: одна марионетка управляет другими.

Расстановку сил в драме можно представить и несколько иным образом: в центре – Павел, которого свора охотников загоняет как зверя в смертельную ловушку, а во главе этой «царской охоты» – Пален. Знаменательно, что первое слово драмы, открывающей собой цикл произведений под названием «Царство Зверя», – слово «зверь»: «Зверем был вчера, зверем будет и сегодня», – говорит Константин о Павле.

Все остальные действующие лица представляют собой своеобразный фон вершащейся драмы, от них ничего не зависит. Кроме персонажей реальных, в драме незримо присутствуют тени: призрак Петра Великого, явившийся Павлу, – «тень прадеда Гамлета», предрекающая правнуку несчастие. Две другие – тень Екатерины II, ненавистная Павлу и спасительная для Александра, который ею прикрывается от гнева отца, и тень отсутствующего Аракчеева[106] – страшное пугало для заговорщиков, которые при ложном известии о его появлении начинают метаться, как дети, готовые все бросить и спасаться бегством.

Посмотрим, как же соотносятся созданные Мережковским персонажи с реальными прототипами. Начнем с окружения, с той свиты, что «играет короля». Это шестеро главных «масок»: члены семьи и Пален.

Пален

Пален умудрен жизнью – в начале марта 1801 года ему 56 лет от роду, 40 лет провел он на службе. Родился в царствование Елизаветы Петровны, служил при Петре III, Екатерине II и Павле I, впереди – правление Александра I и Николая I.

Граф Петр Алексеевич фон дер Пален (1745–1826) – сын барона Арнедта-Дитриха от брака с Елизаветой фон дер Фельден. Начал службу он в 1760 году рейтаром в конной гвардии. Участвовал в Прусском походе, в 1-й Турецкой войне, в польских походах, отличился во время 2-й Турецкой войны при взятии Очакова. Был ранен, награжден орденами. В 1795 году он назначен курляндским губернатором, произведен в генерал-поручики, награжден Александровской лентой и имением в Курляндии.

Он едва ли не первым сумел навлечь на себя гнев Павла из-за торжественной и пышной встречи своего бывшего покровителя – опального Платона Зубова,[107] проезжавшего через Ригу. Судя по всему, это демонстративное гостеприимство было нелепой случайностью: как пишет К. Валишевский, в Риге готовились к встрече бывшего польского короля, который не прибыл. Чтобы не пропали зря дорогостоящие приготовления, горожане адресовали их Платону Зубову (действительно, какая разница: оба свержены!), и тот с удовольствием принял почести и съел обед, предназначавшийся королю.

П. А. Пален

Губернатора уволили.

«Император, сославший князя Зубова в его деревни, – пишет Август Коцебу,[108] – увидел в этих почестях как бы насмешку над собой и в громовом указе запятнал графа упреком во «враждебной подлости» [50; 324].

При всем своем кажущемся добродушии Пален обид не прощал.

Он обладал острым умом, хитростью, силой духа, «непоколебимым хладнокровием и ужасающей настойчивостью», а также той придворной ловкостью, которая позволяла ему быть «непотопляемым»: подобно ваньке-встаньке он каждый раз поднимался из опалы, завоевывая все новые и новые высоты. Он сумел добиться расположения Павла, а также приобрел доверие императрицы и фаворитки Нелидовой, действуя через Кутайсова.[109] Вскоре Пален был опять принят на службу и назначен командиром лейб-гвардии конного полка и инспектором по кавалерии.

П. А. Зубов

В 1798 году Павел произвел Палена в генералы от кавалерии, наградил Андреевской лентой, затем назначил Петербургским военным губернатором, в феврале 1799 года возвел в графское достоинство, а в 1800 году вручил ему большой крест Мальтийского ордена.

Так Пален стал одним из первых лиц государства, хорошо научившись обходиться с мнительным и подозрительным Павлом. В отличие от шекспировского Гамлета, с которым в свое время любили сравнивать великого князя, Павел оказался той флейтой, на которой играть легко. Пален быстро овладел искусством обращать в свою пользу слабости, страсти, предубеждения и заблуждения императора.

Пален умел себя вести при дворе: «…он никогда ни о ком не говорил прямо чего-либо дурного, но никогда не был и защитником честного человека, а соблюдал осторожное или преступное молчание или же отпускал какую-нибудь остроту, казавшуюся забавной, но на самом деле гораздо более опасную, так как при дворе все смешное и неловкое прощается труднее, нежели порок» – так пишет о Палене хорошо его знавший барон Карл Гейкинг [54; 250].

Юной княгине Доротее Ливен[110] Пален казался воплощением добросердечия: «Пален был человек крупный, широкоплечий, с высоким лбом и открытою, приветливою, добродушною физиономиею. Очень умный и самобытный, он в своих речах проявлял большую тонкость, шутливость и добродушие. Натура, не изощренная образованием, но сильная; большое здравомыслие, решительность и отважность; шутливое отношение к жизни» [54; 180].

Спокойный, уравновешенный, любящий тонко пошутить, Пален, очевидно, сумел создать вокруг императора атмосферу доверия и надежности, столь необходимых подозрительному и одинокому Павлу, тем более что Пален всегда производил впечатление искреннего и открытого человека: «Всегда казалось, что он говорит то, что думает; выражений он не выбирал» [54; 292]. Император же, благодаря честности и откровенности своего нрава, а также некоторой наивности, верил льстивым речам и никогда ни в ком двоедушия не подозревал.

Простодушный Август Коцебу с недоумением и возмущением описывает эпизод, когда Павел решил послать вызов на поединок всем европейским государям, а Палена избрать своим секундантом: «…граф в знак благодарности поцеловал государя в плечо и с лицемерием, которого я за ним не подозревал, стал одобрительно рассуждать об этой странной фантазии. Казалось, он был вернейшим слугою, искреннейшим другом того, которого, несколько недель спустя, замышлял свергнуть с престола в могилу» [54; 294]. «Павел, обыкновенно столь недоверчивый, предался ему совершенно; он был всемогущ, – пишет Август Коцебу. – И этот-то человек, которому новое царствование могло скорее предвещать падение, чем новое возвышение, сам разрушил источник своего величия! Чего же ему недоставало? Недоставало ему безопасности, одной безопасности, без которой, хотя и осыпанный всеми милостями и всеми дарами счастья, он уподоблялся Дамоклу, над главою которого постоянно висел меч на волоске. Он неоднократно испытывал, как мало мог рассчитывать на продолжение своего счастья. Весьма часто ему едва удавалось удержаться на той высоте, с которой его хотели свергнуть. Самый блестящий день не представлял ему ручательства в спокойной ночи, ибо завистники его всегда бодрствовали и не пропускали ни одного случая, чтобы сделать его подозрительным в глазах государя» [54; 322], и порой у его дверей чуть не по два раза в неделю то ставились, то снимались часовые. Нрав Павла был весьма изменчив, и Пален, достигший многого, не мог все же считать свое положение прочным. Поэтому он стал одним из организаторов заговора, захватив потом все в свои руки. Ланжерон[111] пишет: «Пален, одаренный гением глубоким и смелым, умом выдающимся, характером непреклонным, наружностью благородной и внушительной, Пален, непроницаемый, никогда никому не открывавшийся, ни в грош не ставивший свое благо, свое состояние, свою свободу и даже жизнь, когда ему предстояло осуществить задуманное, был создан успевать во всем, что бы он ни предпринял, и торжествовать над всеми препятствиями; это был настоящий глава заговора, предназначенный подать страшный пример всем заговорщикам, настоящим и будущим» [54; 132–133].

Заняв со временем должности в Коллегии иностранных дел и пост директора почт, он еще более упрочил свое положение – как придворного и как главы заговора.

Мастер интриги, он виртуозно провоцирует Павла на необдуманные распоряжения, а буквальным исполнением доводит приказы Павла до абсурда, тонко проводя в общество мысль о безумии самодержца.

Вот анекдотический случай: Павел, рассердившись на княгиню Голицыну, поручил Палену передать ей высочайшее неудовольствие и устроить головомойку, что Пален и исполнил буквально, собственноручно вымыв голову злополучной княгине [7; 152].

В другом случае, делая вид, что неправильно понял распоряжение императора, Пален фактически спасает юного пажа, провинившегося неким отступлением от формы одежды. Исполняя приказ Павла «отправить эту обезьяну в крепость», он подвергает аресту католического прелата Сестренцевича,[112] бывшего в той же зале. Зная, что прелат пользуется большим расположением Павла, Пален уверен в его скором освобождении. Действительно, через несколько часов недоразумение проясняется. Вряд ли бы пажу удалось отделаться так легко [7; 158].

Палену удалось добиться расположения всех вольных и невольных участников драмы. Успешно лавируя между Павлом и Александром, он сеет рознь и взаимное недоверие, постепенно склоняя обоих к решительным действиям. При любом исходе дела – победил или провалился бы заговор – Пален должен был остаться в выигрыше.

Заговор победил.

Что же выиграл Пален?

1 апреля 1801 года он был уволен со службы, с приказанием немедленно выехать в Курляндское имение: «…меньше чем в 26 часов этот человек, считавший свое положение незыблемым, обладавший в такой высокой мере умом и тактом, обратился в ничтожество и был принужден праздно прогуливаться в своих имениях в сопровождении своей совести, веский голос которой теперь уже больше не будет заглушен лестью и шумом придворной жизни» [54; 264].

В удалении Палена большую роль сыграла императрица Мария Федоровна, которая справедливо считала именно его главным виновником произошедшей трагедии. Пален же, очевидно, находился в таком упоении от успеха своего предприятия, в такой уверенности в собственном влиянии на нового императора, что впервые в жизни позабыл об осторожности и слишком явно выказывал пренебрежение вдовствующей императрице: «…она напрасно воображает себе, что она наша повелительница. В сущности, мы оба подданные государя, и если она подданная первого класса, то я – второго.» [54; 260].

Поведение Палена вызывало недоумение придворных. Барон Гейкинг[113] пишет: «.граф Виельгорский сказал мне: «Я положительно не узнаю Палена. Он всегда отличался, чтобы не сказать худшего, – смышленостью фурьера или придворного камер-лакея, а сегодня он позволил себе, не стесняясь, такие выходки против императрицы – и еще при свидетелях!» – «Он, очевидно, воображает, – ответил я, – что находится в такой незыблемой милости, что может тягаться с императрицей, но ему следовало бы быть поосторожней. Императрица – женщина: в ней много упорства, сын ее любит и уважает. Это очень неравная игра»» [54; 261].

Победила в этой игре Мария Федоровна, поставив сыну условие: или она, или Пален. «Русское общество, – вспоминает княгиня Ливен, – отнеслось с полным равнодушием к вести о падении могущественного вельможи, даже приобретшего некоторую популярность своим преступлением. Я знаю через моего отца, который был другом детства и сотоварищем графа Палена по военному поприщу и поддерживал с ним сношения по самую его смерть, что граф Пален со времени ссылки совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня» [54; 198–199].

Двадцать пять лет предстоит ему вспоминать «мартовские иды» 1801 года.

Скончается Пален в 1826 году в возрасте 81 года.

Умирая, он произнесет: «Gott, vergieb mir meine Sunden. Mit dem Paul bin ich schon fertig» – «Отпусти мне мои грехи, Господи. С Павлом я рассчитался» [54; 373].

Александр

Старшему сыну Павла 24 года. Наследник престола, полковник лейб-гвардии Семеновского полка, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, инспектор Петербургской дивизии, председатель Военной коллегии, сенатор, великий маршал Мальтийского ордена…

Шарль Массон[114] пишет о юном Александре: «В нем есть сдержанность и осмотрительность, несвойственные его возрасту; они были бы притворством, если бы их не следовало приписывать скорее тому мучительному положению между отцом и бабкой, в которое он был поставлен, чем его сердцу, от природы открытому и доверчивому. Он унаследовал рост, красоту, кротость, благотворительность от своей матери, но ни одна внешняя черта не приближает его к отцу, которого он должен скорее бояться, нежели любить. Солдаты обожают его за доброту, офицеры восхищаются его умом: он служит посредником между самодержцем и теми несчастными, которые какими-нибудь пустяками навлекли на себя императорский гнев и мщение. Впрочем, характер у него счастливый, но пассивный. Ему не хватает смелости и доверия. Дозволяя внушениям посторонних заходить слишком далеко, он не следует в достаточной степени побуждениям своего ума и сердца» [33; 107–108].

Прожита ровно половина жизни. Позади – теплое детство под крылом всесильной бабушки, беспокойное существование «меж двух огней» – между Екатериной и Павлом, юношеские мечты и увлечения.

Воцарение Павла тяжело сказалось на положении наследника: «Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком» [55; 162].

Вот уже семь лет, как он соединился в браке с принцессой Луизой Марией Августой Баден-Дурлахской, принявшей в православии имя Елизаветы Алексеевны. Прошло чуть более полугода, как они схоронили свою крошечную дочь Марию.

Нежные дружеские отношения между супругами заметно охладели, в сердце Александра разгорается страсть к Марии Антоновне Нарышкиной, связь с которой будет длиться долгие годы, раня чувствительную душу Елизаветы.

Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Четвертинская (1779–1854), жена Д. Л. Нарышкина, обладала редкой красотой. В отличие от меланхолической прелести златокудрой Елизаветы, Нарышкина поражала яркой внешностью: кареглазая брюнетка с нежным румянцем на щеках, пылкая и темпераментная.

Великий князь Александр Павлович

Ф. Ф. Вигель[115] вспоминал, что в первый год своего пребывания в Петербурге он был насмерть сражен дивным обликом Марии Антоновны: «…разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною; скажу только одно: в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех. О взаимной любви ее с императором Александром я не позволил бы себе говорить, если бы для кого-нибудь она оставалась тайной; но эта связь не имела ничего похожего с теми, кои обыкновенно бывают у других венценосцев с подданными» [8; 23].

Со стороны Александра, возможно, так оно и было. Он искренне любил Нарышкину, рождение дочери Софьи в 1808 году укрепило его чувства. Не такова была Мария Антоновна: она изменила императору с графом А. П. Ожаровским.[116] В 1813 году Нарышкина родила Александру сына Эммануила, а уже летом 1814 года они с Александром расстались: Мария Антоновна предпочла императору князя Г. И. Гагарина,[117] роман с которым начался у нее еще год назад. Александр тяжело пережил этот разрыв: «Я страдал невыразимо, но ее доводы были так благородны, так возвышали ее в глазах света и в моих собственных, что с моей стороны возражать было невозможно» [1; 77].

Но все это еще впереди.

Александра ждет множество испытаний: убийство отца, двадцатипятилетнее царствование, наполеоновские войны, слава освободителя Европы, смерть в 1824 году горячо любимой дочери Софьи Нарышкиной, страшное наводнение в Петербурге, болезнь супруги Елизаветы. Внезапная смерть в Таганроге.

Мережковский показывает Александра в самый драматичный момент его жизни, в ту «минуту роковую», которая, подобно молнии, пронзила все его дальнейшее существование своим безжалостным и страшным блеском.

Знал ли Александр о заговоре, понимал ли, что только смерть Павла – залог успеха? И знал, и понимал – отвечает Мережковский, заставляя героев называть все своими именами:

Александр. А если кровь?

Елизавета. Лучше кровь, лучше все, чем то, что теперь! Пусть наша кровь…

Александр. Не наша…

Молчание.

Историки и мемуаристы не столь категоричны. О чем говорили между собой Александр и Елизавета, не может знать никто. В разговорах с Паленом, с заговорщиками Александр был крайне осторожен. Возможно, он иск

М. А. Нарышкина

ренне верил в возможность сохранения жизни Павла, рисуя себе идиллическую картину его мирного существования на покое в Михайловском замке. Скорее всего, он успешно обманывал сам себя, сознавая, что никакой идиллии быть не может, и смерть отца неизбежна. Оттого и мучается так, и страдает, искушаемый дьявольски хитрым Паленом. Знаменателен разговор между ними в третьем действии, когда Пален приносит Александру на подпись манифест об отречении императора Павла и о восшествии на престол Александра.

Александр. Подписать?

Пален. Да.

Александр. Кровью?

Пален. Зачем кровью? Чернилами.

Александр. А я думал, – договор с дьяволом – кровью…

Все понимает. Но – подписывает.

Личность Александра на самом деле сложнее этого картонного Пьеро, то и дело проливающего слезы и ломающего руки. Он прекрасно видел недостатки правления и Екатерины, и Павла: «Мой отец, – писал он Лагарпу[118] в 1797 году, – по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены» [1; 24–25].

Бывшее у него некогда желание «добровольного изгнания» постепенно сменилось осознанным стремлением принести пользу отечеству.

«Вам давно уже известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину, – пишет он Лагарпу. – В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-нибудь придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев» [55; 163].

Как тут не вспомнить бессмертные строки Е. Баратынского:

Не властны мы в самих себе И, в молодые наши леты, Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Став «освободителем Европы», собственное Отечество Александр не освободил.

Елизавета Алексеевна

Великая княгиня Елизавета Алексеевна – Луиза Мария Августа, дочь маркграфа Баден-Дурлахского Карла Людвига, – родилась 13 января 1779 года. Ее мать Амалия, принцесса Гессен-Дармштадская, в молодости приезжала в Россию с сестрами, одна из которых – Вильгельмина – стала первой женой Павла. В сентябре 1793 года состоялось бракосочетание 14-летней Елизаветы Алексеевны и 16-летнего Александра.

Еще почти ребенок, оказавшись внезапно вырванной из скромного протестантского мирка, она несколько робела среди неимоверной пышности екатерининского двора. Елизавета получила хорошее воспитание и образование, она любила читать, прекрасно владела французским языком – даже лучше, чем родным немецким, ей и ее сестрам преподавали историю, географию, философию и литературу. Слишком юная, она видела в Александре скорее друга, чем возлюбленного.

Елизавету современники считали одной из прелестнейших женщин своего времени. Художница Виже-Лебрен[119] впервые увидела Елизавету Алексеевну, когда той было не более 17 лет: «…правильные и тонкие черты дополнялись идеальным овалом; приятный цвет кожи своей бледностью безупречно гармонировал с выражением ангельской кротости ее лица, которое обрамлялось потоком пепельных волос. На ней было легкое белое платье, небрежно перепоясанное по тонкой, как у нимфы, талии. Юная сия особа столь изящно выглядела на фоне комнаты с колоннами, задрапированной серебристо-розовой тканью, что я невольно воскликнула: «Вот истинная Психея!» [9; 11–12].

Мережковский, явно увлеченный пленительным образом Елизаветы, так пишет о начале семейной жизни двух юных супругов: «Две фарфоровые куколки, слишком обнаженные под любопытными взорами старичков и старушек XVIII века, которые умиляются с похотливым присюсюкиванием: «C'est Psyche unie l'Amour!» Одна из тех соблазнительных картинок, которыми увешиваются шелковые стены тайных альковов» [34; 642].

Красота Елизаветы привлекала к ней поклонников. Но она была скромна, нарочитое ухаживание Платона Зубова, быстро «укрощенного» Екатериной, оставило ее равнодушной так же, как и почтительная влюбленность Адама Чарторыйского.

Семейная жизнь Амура и Психеи не сложилась. В 1800 году они похоронили свою девочку, прожившую всего годик. Вот они перед нами, освещенные огнем рампы: «Александр лежит на канапе с книгой в руках. Елизавета играет на арфе».

Императрица Елизавета Алексеевна

Юные, прекрасные. «Как брат и сестра». Знает ли Психея о зародившихся уже чувствах Александра к Марии Нарышкиной?

Сейчас, в преддверии «мартовских ид», Елизавета решительна и нетерпелива, ожидая неизбежного, по ее мнению, конца «тирана», который тем не менее к ней был весьма благосклонен (чертами лица невестка напоминала Павлу его первую жену).

Не Психея, а «Эвридика под сводами ада» – такова Елизавета в драме Мережковского. Эвридика, пытающаяся помочь своему Орфею выбраться из пропасти павловского правления. Но, как гласит поговорка, под каждой пропастью скрывается другая, еще более глубокая. И что страшнее – терпеть власть безумного тирана или всю оставшуюся жизнь нести муки раскаяния? «Надо и нельзя». Свой камешек Эвридика положила на ту чашу весов, на которой неумолимая судьба разместила «надо» в противовес «нельзя».

После того как стало известно о смерти Павла I, Елизавета была чуть ли не единственной во дворце, кто не потерял присутствия духа: «Нежная и любящая, она утешала Александра, поддерживая его мужество и самообладание, – пишет Адам Чарторыйский.[120] – Она не покидала его всю эту ночь и отлучалась только на время, чтобы успокоить вдовствующую императрицу, уговаривая ее оставаться в своих апартаментах, сдерживая ее порывы, указывая на печальные последствия, могущие произойти от излишнего неосторожного слова в такое время, когда заговорщики, опьяненные успехом, наполняли все залы и властвовали во дворце. Словом, в эту ночь, полную ужаса и тревоги, императрица Елизавета являлась умиротворительницей, примиряющей властью, авторитет которой признавался всеми, настоящим ангелом-утешителем и посредником между супругом, вдовствующей государыней и заговорщиками» [54; 233].

Через пару дней Елизавета в письмах расскажет матери о произошедшей трагедии: «Вероятно, Россия вздохнет после четырехлетнего гнета, и, если бы император кончил жизнь естественной смертью, я, может быть, не испытывала бы того, что испытываю сейчас, ибо мысль о преступлении ужасна. Великий князь Александр, ныне государь, был совершенно подавлен смертью своего отца, то есть обстоятельствами его смерти: чувствительная душа его будет этим навсегда растерзана. Все тихо и спокойно, ежели не считать почти безумной радости, царящей в обществе, начиная от последнего мужика и кончая всем дворянством; весьма печально, что этому даже не должно удивляться. Однако не могу не признаться, что я дышу одной грудью со всей Россией» [1; 104–105].

Убийство Павла – тот Рубикон, который окончательно разделит Александра и Елизавету. Возможно, Александр так и не сможет простить Елизавете, что под ее давлением поддался на уговоры и согласился на решительные действия. Может быть, ее мужественное поведение в ночь убийства, когда он «предавался в своих покоях отчаянию, довольно натуральному, но неуместному» [54; 149], послужит ему немым укором. Как бы то ни было, супруги отдалятся друг от друга.

Елизавета будет стойко переносить отчуждение супруга и его многолетний роман с Нарышкиной, оставаясь всегда и неизменно его преданным другом и сторонником.

Личная жизнь императрицы останется надолго тайной для потомков – не без помощи Николая I, приказавшего сжечь дневники Елизаветы. Но. рукописи не горят. Сохранились отрывки тайного дневника 1803 года, где в зашифрованном виде изложена история зарождения любви Елизаветы.

«До последнего моего часа я буду хранить тебя в сердце» [1; 126], – обращается она к предмету своей любви, к Алексею Охотникову, обаятельному и умному кавалергарду. Императрице всего 24 года, она одинока и впервые переживает столь сильное чувство. Ее занимает любая мелочь, имеющая отношение к возлюбленному, а мимолетное свидание – уже радость! Словно девочка-подросток, заносит она в свой дневник незатейливые стихи, отвечающие ее душевному состоянию (перевод с французского):

Как нужен мне друг дорогой, Как хочу я его обожать, Свою жизнь и сердечный покой Его счастью хочу я отдать. Другом сердца меня назови, Тебя буду любить я всегда, Свою жизнь посвящу лишь любви, Не покину тебя никогда. Я хочу быть твоей навсегда [1; 130].

А. Я. Охотников

Охотников происходил из средней дворянской семьи, в 1801 году был зачислен в Кавалергардский полк, где стал довольно быстро продвигаться по службе. Он был хорош собой, привлекателен в общении и остроумен. Любимец женщин, он порой заставлял страдать Елизавету Алексеевну. По воспоминаниям княгини Е. А. Долгоруковой, он ухаживал некоторое время за Натальей Ивановной Загряжской (в замужестве Гончаровой), будущей тещей Александра Сергеевича

Пушкина: «В молодости своей Наталья Ивановна являлась при дворе и по красоте своей была замешана в какую-то историю: в нее влюбился некто Охотников, в которого влюблена была императрица Елизавета Алексеевна, так что тут была ревность» [1; 62–68].

Судя по всему, именно Охотников и будет отцом дочери, которая родится у Елизаветы в 1806 году. Сохранились сведения, что Мария Федоровна сетовала на неверность невестки, и даже сам Александр признавал, что ребенок не от него, благодаря Бога, что родилась именно девочка, следовательно, проблема передачи престола незаконному наследнику возникнуть не может [1; 116].

Счастье будет недолгим.

30 января 1807 года в возрасте 26 лет Алексей Охотников умрет от чахотки, в следующем году скончается маленькая Лизанька.

Горе матери и одиночество женщины – вот грядущая участь Психеи.

Пышность и блеск двора – все эти придворные церемонии и побрякушки – она с радостью уступит на долю Марии Федоровны. Примет лишь пятую часть положенной на ее содержание суммы, причем большую долю будет тратить не на себя, а на благотворительность, ведя уединенный образ жизни и находя утешение в религии.

Она всегда будет соблюдать все тонкости этикета, сопровождая императора Александра в его многочисленных поездках, поддерживая все его начинания. Во время войны 1812 года Елизавета Алексеевна станет подлинным ангелом-хранителем России, покровительницей всех страждущих и обделенных. Императрица будет покровительствовать «Патриотическому обществу», созданному для помощи пострадавшим от войны. Она совершенно откажется от неуместных в столь тяжелое время внешних придворных почестей и все выделяемые ей средства отдаст на пособия для раненых и пленных.

По окончании войны она вернется к своим привычным занятиям: музыка, рисование, чтение, поездки за город, верховая езда. Елизавета Алексеевна была хорошей рассказчицей, и император именно от нее узнавал все литературные новости.

Французский посол Савари[121] так характеризовал императрицу: «Она много занимается серьезными вещами, много читает, много рассуждает о наших выдающихся писателях, мало говорит и в общем производит впечатление крайне холодного ума. За 14 лет пребывания императрицей ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит… Она воспламеняет воображение чтением наших трагиков: это женщина, которую было бы легче покорить умом, чем сердцем» [1; 109].

Н. М. Карамзин, заинтересовавший императрицу чтением «Истории государства Российского», часто беседовал с ней, восхищался ее тонким умом:

Корона на главе, а в сердце добродетель; Душой пленяет ум, умом душе мила; В благотворениях ей только Бог свидетель; Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала [1; 111].

Терпеливая и постоянная, скромная и милосердная, сдержанная и спокойная, идет она по дороге одиночества, как бы окутанная облаком печали, скрывая даже от самых близких свои мысли и переживания.

Если скромность и непритязательность императрицы, ее благотворительность, а также сложность семейного положения (роман императора с Нарышкиной был известен всем) вызывали сочувствие в обществе, то философский склад ее ума, решительный характер и твердая воля позволяли некоторым надеяться на то, что Елизавета Алексеевна могла бы быть разумной и популярной государыней.

Еще в преддверии наполеоновских войн было высказано предложение провозгласить Елизавету Алексеевну регентшей в случае отбытия императора Александра к армии. Такую идею высказал Паррот[122] – ученый-физик, ректор Дерптского университета, состоявший в дружеской переписке с Александром I и высоко оценивавший личность императрицы: «У нее высокий дух, верное виденье вещей» [1; 110].

Среди формировавшихся в России тайных обществ было даже образовано конституционно-монархическое «Общество Елизаветы», преследовавшее цель возведения на престол Елизаветы Алексеевны. Инициатива принадлежала Ф. Н. Глинке[123] – известному поэту, литератору, полковнику Генерального штаба. Накануне восстания на Сенатской площади было даже составлено специальное воззвание, в котором говорилось, что, поскольку после смерти Александра I ни Николай, ни Константин не хотят править, власть следует передать императрице: «Итак, они не хотят, они не умеют быть отцами народа, но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елизавете. Виват, Елизавета II и Отечество!» [1;110].

Вряд ли императрица могла поддержать конституционные и республиканские планы декабристов, считая их детскими играми, затеянными жалкими безумцами. Пережив 11 марта 1801 года, она резко отрицательно относилась к идее насильственного свержения власти монарха, к Французской революции. Она не одобряла российского самодержавного деспотизма, но была скорее консервативна, привержена российским религиозным и общественным традициям и обычаям.

История рассудит по-своему.

Восстание подавлено, на троне – Николай I.

Расстрел на Сенатской площади потрясет Елизавету: «Что за начало царствования, когда первый сделанный шаг – приказ стрелять картечью в подданных!» [1; 113].

Смерть супруга лишит Елизавету последних душевных сил.

Жизнь потеряет для нее смысл.

В последние годы Амур и Психея сблизятся вновь, обретя утешение друг в друге. Слишком много потерь пережито обоими супругами, слишком много страданий. Кто знает, что будут вспоминать они осенними вечерами в Таганроге, какие будут вести разговоры.

Елизавета скончается 4 мая 1826 года в Белёве, уездном городе Тульской губернии, в возрасте 47 лет, на пять с небольшим месяцев пережив своего супруга.

Она не оставит никакого завещания, говоря: «Я ничего не привезла в Россию, поэтому ничем распоряжаться не могу».

Лучшей эпитафией Елизавете Алексеевне станут стихи Александра Пушкина, написанные им еще в 1818 году:

Воспламененною душой Я пел на троне добродетель С ее приветною красой. Любовь и тайная свобода Внушали сердцу гимн простой, И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.

Мария Федоровна

Императрица Мария Федоровна, первое имя которой София Доротея Августа Луиза, родилась в Штеттине 14 октября 1759 года, так что во времена мартовской драмы ей уже исполнилось 42 года. В 1776 году она вышла замуж за Павла, за 24 года брака родила десятерых детей (Ольга скончалась во младенчестве), обеспечив таким образом продолжение династии и преемственность престолонаследия.

Сейчас, накануне убийства Павла, Марии Федоровне еще неизвестно, что 4 марта умерла после неудачных родов старшая дочь Александра (1783–1801), выданная замуж за венгерского палатина Иосифа.[124] Вести до Петербурга доходят медленно.

Ей еще предстоит пережить кончину Елены (1784–1803), бывшей замужем за наследным принцем Фридрихом Людвигом Мекленбург Шверинским, и Екатерины (1788–1819), ставшей супругой короля Вильгельма Фридриха Карла Вюртембергского.[125] Впереди – война 1812 года, смерть императора Александра I, восстание декабристов и воцарение Николая I. В 1828 году, в возрасте 69 лет, Мария Федоровна покинет земную жизнь.

Личность супруги Павла I и матери двух российских императоров по-разному оценивается современниками и историками. Шарль Массон, француз на русской службе, поет Марии Федоровне восторженные дифирамбы, хотя и признает, что в своих поступках она руководствуется скорее чувствами, чем разумом: «Красота души есть главная ее черта. Ее кротость, терпеливость, скромность выдержали испытание самым жестким и капризным обращением… Она, быть может, самая трудолюбивая и занятая дама России. Музыка, живопись, гравирование, вышивание – вот искусства, в которых она блистает талантами. Науки и чтение – для нее не столько дело, сколько отдохновение, и домашние мелочи, равно как и заботы о благотворительности, довершают удачное наполнение ее дней. Высокая, хорошо сложенная. она скорее прекрасна, чем хороша собой; в ней больше величия, чем грации, и менее ума, чем чувства» [33; 104–105].

Императрица Мария Федоровна

С детских лет Мария Федоровна усвоила практичный взгляд на женское образование, записав в своем дневнике, что учение и философия женщин заключаются в том, чтобы уметь воспитывать детей в добрых нравах, вести хозяйство, присматривать за прислугой и блюсти в расходах бережливость. И она действительно вышивала, шила; прекрасно рисовала на бумаге, стекле и фарфоре (в 1820 году ее даже примут в Берлинскую академию художеств); гравировала, вырезала камеи, инталии и рельефы; лепила из воска; работала с цветными камнями, янтарем и слоновой костью – у нее даже был собственный токарный станок. Она устроила литературный кружок и театр, разводила сады, уделяла много времени благотворительным и воспитательным учреждениям.

Все же ей с трудом удавалось приспособить свои немецкие добродетели к высокому положению, ею занимаемому. «Ее ум и характер не соответствуют ее сану, – пишет французский посланник Корберон. – Тесный круг ее понятий всегда будет удерживать ее в пределах домашнего очага. Вюртембергская принцесса, великая княгиня, даже если она будет императрицей, все равно останется не более чем женщиной» [57; 101–102].

Мария Федоровна держалась всегда очень прямо, была несколько манерна, говорила тихо, заставляя к себе прислушиваться, любила окружить себя красивой прислугой и, даже будучи беременной, предпочитала быть одетой в парадное платье и корсет. Умная Екатерина относилась к невестке с некоторой иронией и так говорила о дочерях Марии Федоровны, своих внучках: «Мне бы хотелось назвать их всех, хотя бы народилось их десять, именем Марии. Тогда, мне кажется, они будут держать себя прямо, заботиться о своем стане и цвете лица, есть за четверых, благоразумно выбирать книги для чтения и напоследок из них выйдут отличные гражданки для какой угодно страны» [30; 307]. Язвительный К. Валишевский, историк начала XX века, говорит, что из Марии Федоровны получилась бы превосходная школьная учительница, правда, не очень сильная в орфографии.

Тем не менее она была Павлу хорошей женой. Ей удалось вернуть его к жизни после смерти первой супруги – Наталии Алексеевны. Павел тяжело переживал не только потерю любимой подруги, но и утрату иллюзий: Екатерина II не преминула «открыть глаза» безутешного вдовца на двойную неверность: Наталия Алексеевна якобы изменила мужу с его ближайшим другом Андреем Разумовским.[126]

Марии Федоровне непросто было жить со вспыльчивым и подозрительным Павлом, мириться с его «рыцарскими привязанностями», соперничая сначала с Екатериной Нелидовой,[127] потом с Анной Гагариной.

Терпение ее было безгранично.

В «Секретных записках» Шарль Массон пишет: «Нередко он (Павел – Е. П.) ставил великую княгиню на каком-нибудь возвышении, чтобы она служила указателем пути или пунктом, который он предписывал своим войскам атаковать; сам же он защищал к ней подступы. Помнится, однажды он поместил ее таким образом на развалившемся балконе одного старого деревянного замка, вокруг которого развернул отряды защиты.

Между тем великая княгиня оставалась на башне, где ее поливал сильный дождь. Павел бегал по всем пунктам, где ожидали врага, и гарцевал под струями ливня так же гордо, как Карл XII под пулями мушкетов. Но часы текли, дождь разошелся пуще, а неприятель не появлялся. Павел, придя в ярость от того, что его прекрасно составленная диспозиция пропала попусту, дал шпоры коню и в бешенстве помчался во дворец, оставив жену, армию и тех, кого он пригласил на столь славные маневры, промокшими до костей. Они пребывали там с пяти часов утра до часу пополудни» [33; 105].

Ее «упражнения в терпении» принесли свои плоды.

Став императрицей, Мария Федоровна удовлетворила наконец свое тщеславие и страсть к нарядам – Екатерина держала сына и невестку, что называется, в черном теле, а указом против роскоши и вовсе довела великую княгиню до слез: «Мария Федоровна (в то время 23-летняя женщина), огромные волосы которой славились, должна была подстричь их, что, разумеется, было ей очень горько, и она даже плакала», – вспоминала фрейлина Алымова (Ржевская) [40; 316]. Как было не плакать, расставаясь с таким великолепием! Ведь еще совсем недавно, во время путешествия по Европе, Мария Федоровна поражала своей необыкновенной прической Марию Антуанетту и все версальское общество: «Графиня Северная испытывает новое устройство: в прическу заложены бутылочки с водой, изогнутые вдоль головы и скрытые бриллиантами и цветами, – вода все время поддерживала цветы в невянущем виде.

Это было прелестно: весна на голове среди снегов пудры» [40; 308].

Художница Виже-Лебрен так описывает императрицу Марию Федоровну: она «была очень красивой женщиной, сохранившей благодаря полноте комплекции свежесть молодых лет, а высокий рост придавал ей благородную величественность. Помню ее на балу: прекрасные светлые волосы ее, ниспадавшие до плеч, и увенчанная бриллиантовой короной голова.

Сия большая и прекрасная и женщина величественно возвышалась рядом с Павлом, который держал ее под руку, и зрелище сие являло собой разительный контраст противоположностей. С красотою соединялся в ней и наисовершеннейший характер: императрица Мария была воистину евангельской женщиной, и всем ведомые добродетели ее не позволяли злословию коснуться особы императрицы» [9; 84].

Художница, пожалуй, слишком восторженна – Мария Федоровна вовсе не обладала столь совершенным «евангельским характером»: она была категорична, склонна к интригам и излишней мелочной опеке, которая раздражала Павла. Отношения между супругами постепенно разлаживались, чему способствовало и появление новой фаворитки: если с Нелидовой Мария Федоровна смогла установить дружеские отношения, то с Гагариной этого достичь не удалось.

Марии Федоровне нравилась придворная жизнь, тот «дух двора», который тяготил ее невестку Елизавету Алексеевну, писавшую своей матери: «Увы, матушка… все, что я писала вам вчера о свободе, на которую я надеялась в отсутствие их величеств, распалось в прах; нужно всегда склонять голову под ярмом; было бы преступлением дать вздохнуть один раз полной грудью. На этот раз все исходит от императрицы, именно она хочет, чтобы мы все вечера проводили с детьми и их двором, наконец, чтобы и днем мы носили туалеты и драгоценности, как если бы мы были в присутствии императора и придворного общества, чтобы был «дух двора» – это ее собственное выражение» [1; 102].

Императрица очень тяжело перенесла смерть Павла.

Ее разбудила статс-дама Шарлота Карловна фон Ливен,[128] сообщив, что случилось во дворце ночью. С часу ночи до пяти утра Мария Федоровна отказывалась признать Александра новым императором и подчиниться его приказам покинуть Михайловский замок и переехать в Зимний дворец.

«Императрица Мария Федоровна, – пишет матери Елизавета Алексеевна, – у запертой двери заклинала солдат, обвиняла офицеров, врача, который к ней подошел, всех, кто к ней приближался, – она была в бреду» [58; 441]. Возможно, в ее бурном горе и был некий оттенок театральности – сказал же ей хладнокровный Беннингсен: «Мадам, не играйте комедию!» Но все же. Она потеряла супруга, с которым прожила почти четверть века, от которого родила десятерых детей, разделяла с ним его тридцатилетнее терпеливое ожидание власти и недолгое царствование.

4 года, 4 месяца и 4 дня.

Слишком недолгое.

«Ich will regieren!» – «Я хочу править!». Эту фразу Марии Федоровны помнят многие, бывшие в эту ночь во дворце. Но править ей не дали – реальной власти у нее не было никогда, ни до этой мартовской ночи, ни после.

«Не без труда уговорили Марию Федоровну отказаться от своих требований, – пишет современник, – так очаровательны прелести верховной власти, что и среди этой ночи ужаса они долго превозмогали еще в женщине такой добродетельной всевозможные опасности, страшный конец ее мужа, чувства матери и советы осторожности и рассудка» [58; 442].

Константин

Великому князю Константину, второму сыну Павла I, всего 22 года. Родился он в 1779 году, воспитывался и обучался вместе с Александром под наблюдением Екатерины, которая прочила его на престол будущей Константинопольской империи, должной, согласно греческому проекту Потемкина,[129] образоваться после изгнания из Европы турок. Судя по всему, грандиозные планы бабки не развили в Константине излишнего тщеславия: он никогда не стремился к власти, предпочитая жить так, как ему хочется.

В 1795 году был заключен его брак с принцессой Юлией Генриэттой Ульрикой Саксен-Заафельд-Кобургской, принявшей в православии имя Анны Федоровны. Константин, судя по всему, не был хорошим мужем. Мережковский не придумал эти жутковатые подробности о стрельбе по крысам, о недостойном обращении с женой. Виже-Лебрен, например, пересказывает в своих воспоминаниях подробности свадьбы Константина: «Вечером в день своей свадьбы, уже поднимаясь к молодой жене, он впал в страшную ярость из-за нарушения каким-то солдатом предписанных правил. Сцена сия затянулась столь надолго, что свита никак не могла взять в толк, как это он предпочитает оскорблять служителя, вместо того чтобы уединиться с прелестной женщиной, лишь этим утром ставшей его супругой» [9; 36].

Супруги расстанутся в 1801 году, и Анна покинет Россию. Официальный развод Константин получит только через двадцать лет и тогда же оформит свой второй, морганатический брак с княгиней Иоанной Грудзинской, возведенной императором Александром в графское достоинство под именем княгини Лович.

Даже Шарль Массон, настроенный доброжелательно к Константину, не может не признать присущей ему жесткости: «Этот молодой великий князь не имеет такой любезной и пленительной наружности, как его брат, но в нем больше смелости и живости: взбалмошность у него занимает место ума, а шало-пайство – любви к народу… Несмотря на свою невыдержанность, он наделен способностями, кои могли бы сделаться со временем блестящими качествами, потому что он мужествен, щедр и охотно выручает своих друзей. Его энергия неистощима, а свойственная ему откровенность редко встречается в принце. Впрочем, он достойный сын своего отца: те же странности и вспышки, та же жестокость, то же буйство» [33; 108].

Великий князь Константин Павлович

Буйством сын явно превосходил отца: там, где Павел вспыльчив и невыдержан, Константин – злонамерен и даже непристоен.

Всего за несколько месяцев до своей смерти Екатерина пишет воспитателю великих князей графу Николаю Ивановичу Салтыкову[130] о безобразном поведении внука: «Мне известно безчинное, безчестное и непристойное поведение его в доме генерал-прокурора, где он не оставлял ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства. Сверх того, он со всякою подлостию везде, даже и по улицам, обращается с такою непристойной фамильярностию, что я того и смотрю, что его где-ни-есть прибьют к стыду и крайней неприятности. Я не понимаю, откуда в нем вселился таковый подлый san-sculotisme,[131] пред всеми его уничижающий».[132] Интересно, что именно в уста Константина вкладывает Мережковский первую ключевую фразу пьесы: «Зверем был вчера, зверем будет и сегодня» – свой свояка видит издалека.

При императоре Александре Константин будет принимать участие в войнах против Наполеона, командовать гвардией. С образованием Царства Польского – в 1816 году – царь назначит Константина главным предводителем польских войск с весьма широкими полномочиями, превращающими его практически в вице-короля Польши. В 1822 году он отречется от своих прав на престол, после смерти Александра подтвердит свое отречение, предоставляя возможность царствовать Николаю Павловичу. Скончается в 1831 году в Витебске от холеры.

А пока же, в 1801 году, он – цесаревич, полковник, шеф Санкт-Петербургского гренадерского полка, шеф лейб-гвардии Измайловского полка, командующий пятью эскадронами Конной гвардии, начальник кадетских корпусов, шеф лейб-гвардии конного полка. Несмотря на молодость, он успел уже побывать на поле боя, участвуя в итальянском походе А. В. Суворова.[133]

Константин не был посвящен в планы заговорщиков: «Император Александр не захотел открыть своему брату тайну замышляемого заговора, он страшился его нескромности и, быть может, его честности и прямоты. Пален внушил ему также опасение, что если великий князь узнает о проекте свергнуть с престола его отца, он может открыть все отцу в надежде погубить своего старшего брата и самому занять его место: без сомнения, Константин был далек от подобного расчета, но очень вероятно, что он оказал бы долгое, энергичное и, быть может, действительное сопротивление решению своего брата» [54; 145–146]. О смерти отца Константин узнал от пьяного Платона Зубова, разбудившего его среди ночи. Константин был удивлен и даже напуган. Пожалел ли он отца? Или брата? А может быть, утешился излюбленной фразой: «А впрочем, все там будем!»

Как бы то ни было, именно в эти дни в нем укрепилось желание держаться подальше от трона. Н. А. Саблуков вспоминает: «Однажды утром, спустя несколько дней после ужасного события, мне пришлось быть у его высочества по делам службы. Он пригласил меня в кабинет и, заперев за собою дверь, сказал: «Ну, Саблуков, хорошая была каша в тот день!» «Действительно, ваше высочество, хорошая каша, – отвечал я. – И я очень счастлив, что я в ней был ни при чем». «Вот что, друг мой, – сказал торжественным тоном великий князь, – скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат может царствовать, если это ему нравится; но, если бы престол когда-нибудь должен был бы перейти ко мне, я, наверно, бы от него отказался» [54; 101].

Место действия

Михайловский замок – любимое детище Павла, построенное на искусственном острове в месте слияния рек Мойки и Фонтанки. При Елизавете Петровне на этом месте был Летний дворец, возведенный Франческо Бартоломео Растрелли, в котором и родился Павел.

Главную идею Павла – построить подобие старинного замка, окруженного рвом с водой, – воплощали несколько художников и архитекторов, главные из них: Василий Баженов,[134] Анри Виоллье и автор интерьеров, «главный строитель» – Виктор Бренна.[135] Стены замка должны были быть окрашены в цвет перчаток прекрасной дамы, возлюбленной царя-рыцаря – Анны Лопухиной.

Вид Михайловского замка с Марсова поля

26 февраля 1797 года Павел собственными руками заложил первый камень будущего Михайловского замка. Средств Павел не жалел, выделенная первоначально сумма 425 800 рублей по мере продолжения строительства все росла и росла, ежедневно увеличиваясь на десятки тысяч рублей и дойдя, по сведениям Коцебу, до 15 или даже 18 миллионов.

Павел торопил со строительством и переездом, и 1 февраля 1801 года императорское семейство уже поселилось в Михайловском замке. Для княгини Гагариной были устроены комнаты под самым кабинетом Павла, и он мог спускаться к ней по особой лестнице. В новом дворце «стены были пропитаны еще такой сыростью, – вспоминает барон Гейкинг, – что с них всюду лила вода; тем не менее они были уже покрыты великолепными обоями. Врачи попытались было убедить императора не поселяться в новом замке. Впрочем, Павел верил, что он находится под непосредственным покровительством архангела Михаила, во имя которого были построены как церковь, так и самый замок» [54; 245–246].

Жить ему оставалось всего шесть недель. Михайловский замок замкнул в своеобразное кольцо жизнь Павла: на этом месте он родился, здесь он и погибнет.

Подобно гротескным призракам блуждают герои драмы Мережковского по туманному лабиринту коридоров в поисках выхода. Но выхода нет: «надо и нельзя» – как разрубить этот узел?

«АРЛЕКИН, ИМПЕРАТОР ЛУНЫ»

«Призрак короны»

«…Часу в осьмом изволил лечь в учительной комнате на канапе и начал несколько подремывать. И как я, севши подле него и пощекотав, сказал: «Дремлешь, батюшка, дремлешь», – то на сие, развеселившись, изволил сказать мне нарочно сонным голосом: «Je regne [я царствую]», – вспомня сие слово из комедии «Arleqin, empereur de la lune» [45; 20]. Из этого крошечного эпизода, записанного рукою Семена Андреевича Порошина,[136] воспитателя десятилетнего Павла, как из малого зерна, прорастает вся последующая драма императора. Воспитанный для того, чтобы царствовать, он мечтал о власти более тридцати лет и наслаждался ею всего четыре года. Находясь в глубочайшей уверенности в полном своем соответствии высокому призванию, он тем не менее о реальном положении собственного государства имел представление такое же, как о положении на Луне, а в психологии подданных разбирался и того менее».

Император Петр III

Павел родился 20 сентября 1754 года.

Более неподходящих друг другу супругов, чем его родители, трудно себе представить. Карл Петер Ульрих, сын Анны Петровны и Голштинского герцога Карла Фридриха, будучи, по иронии судьбы, внуком двух непримиримых врагов – Петра I и Карла XII, мог претендовать как на русский, так и на шведский трон. Елизавета Петровна, воцарившись, вызвала племянника в Россию, где его крестили под именем Петра

Федоровича и провозгласили наследником российского престола В 1745 году Елизавета женила его на своей дальней родственнице – Софии Фредерике Августе, дочери Христиана Августа Ангальт-Цербстского и Иоганны Елизаветы, урожденной принцессы Голштинской, нареченной при крещении в православие Екатериной.

Рано осиротевший, необразованный, нервный юноша, с юных лет пристрастившийся к вину, Петр равно обожал военное дело и музыку. Он был инфантилен и дурно воспитан, но преисполнен, в общем, добрых намерений.

Петр играл в солдатики на супружеском ложе и мучил кошек, кривлялся во время церковной службы и нарочито выказывал восхищение Пруссией и Фридрихом II1, вызывая отчаяние престарелой Елизаветы, все более убеждавшейся в полной негодности племянника к исполнению царских обязанностей.

Фридрих II Великий (1712–1786) – прусский король, выдающийся государственный деятель, полководец, дипломат и писатель, в короткие сроки преобразовавший незначительную доселе Пруссию в одну из ведущих европейских держав.

Между супругами настолько не было ничего общего, что молва – не без намеков самой Екатерины – отказывала ему в праве называться отцом Павла, приписывая эту честь блестящему камергеру Сергею Салтыкову. Салтыков[137] был хорош собой, умен, образован, обладал прекрасными манерами и постепенно пленил сердце великой княгини, отличавшейся пылкостью нрава и темперамента: «Он был прекрасен как день. Он был довольно умен и владел искусством обращения с тою хитрою ловкостью, которая приобретается жизнью в большом свете и особенно при дворе» [20; 125–126].

Судя по всему, роман между ними действительно был, но – на что бы там ни намекала Екатерина – характером, складом ума, своеобразием эксцентричной натуры, сохранившей на долгие годы черты детскости, Павел обязан, скорее всего, все-таки Петру III.

Говоря о ходивших в обществе сплетнях по этому поводу, современник француз Шарль Массон считает весомым аргументом в пользу отцовства Петра III ту неприязнь, которую испытывала к сыну Екатерина: «Она не могла его выносить, держала вдали от себя, окружала шпионами, притесняла и унижала во всем, и в то время, когда ее временщики, зачастую бывшие моложе ее сына, правили Россией и утопали в роскоши, он жил в уединении, в ничтожестве, не знача ничего и нуждаясь в самом необходимом» [33; 75].

Возможно, что эта исходящая от самой императрицы версия происхождения Павла была предназначена поколебать в сознании современников – и прежде всего в сознании самого Павла – права наследника на престол и оправдать узурпацию этих прав Екатериной.

Граф Федор Головкин[138] приводит в своих записках следующий эпизод: когда были случайно обнаружены письма девятнадцатилетнего Павла, содержащие его размышления о своих правах и надеждах на будущее, Екатерина поручила Панину провести с наследником воспитательную беседу, в ходе которой тот объявил потрясенному юноше, что он не более как побочный сын и является наследником только по милости императрицы: «В тот день, когда ваша неосторожность могла бы компрометировать спокойствие государства, императрица не будет колебаться в выборе между неблагодарным сыном и верными подданными. Она чувствует себя достаточно могущественной, чтобы удивить свет признанием, которое, в одно и то же время, известит его о ее слабости как матери и о ее верности как государыни» [13; 115–116]. Если подобный эпизод действительно имел место, то Екатерина, якобы раскрыв позорную тайну, ловко нейтрализовала активность Павла на долгие годы.

Как бы то ни было, наследник наконец появился на свет, и императрица Елизавета сразу же забрала младенца к себе. Она растила Павла сама, с помощью нянек и бабок, положив тем самым начало отчуждению, образовавшемуся между матерью и сыном: ни видеться с ребенком, ни принимать участие в его воспитании Екатерине не дозволялось. Мальчик рос среди потакавших ему мамушек, на жирной и сладкой пище, в душных непроветриваемых комнатах, спал в жаре под собольими одеялами.

С 1760 года главным наставником Павла стал граф Никита Иванович Панин, мечтавший воспитать из Павла идеального государя для России, обучая его до 14 лет основам знаний, а затем и «прямой государственной науке». Павел рос, сознавая свое высокое предназначение и веря в идеалы просвещенного абсолютизма.

Современник пишет: «…было сделано все, что только возможно, для физического, нравственного и умственного развития великого князя. Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях. Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках» [54; 13].

Императрица Екатерина II

25 декабря 1761 года скончалась императрица Елизавета, и на престол вступил отец Павла, которому довелось править всего полгода, после чего последовал переворот и смерть Петра III в Ропше от «геморроидальной колики». На долгие годы воцарилась Екатерина.

Петр III оставил после себя в потомстве недобрую память: больше всего ему ставилось в вину слепое преклонение перед Фридрихом Великим (унаследованное Павлом), насаждение прусских порядков в армии и мир с Пруссией, которой Петр III отдал все земли, завоеванные Россией за время Семилетней войны. Блеск екатерининского царствования затмил важные начинания Петра III, и мало кто помнит, что именно он издал «Манифест о вольности дворянства», указ о веротерпимости и упразднил Тайную канцелярию.

Когда умер отец, Павлу было 8 лет.

С воцарением Екатерины положение ее сына изменилось мало. Все его учебные занятия проходили по указаниям императрицы, однако, сама она сыном не занималась. Не понимая его характера и склонностей, она смотрела на Павла скорее как на забавную игрушку, которой приятно развлечь гостей на куртагах и приемах.

Порошин, воспитатель маленького Павла, в своих записках подробно очерчивает тот круг занятий, которым предавался наследник: учебные занятия, посещения театра, придворные маскарады, приемы императрицы… Десятилетний мальчик ведет одинокую размеренную жизнь среди взрослых, редко общается со сверстниками и с собственной матерью.

Он любознателен, обладает пылким воображением, со вниманием слушает разговоры, которые ведут окружающие его придворные, забывающие порой о юном возрасте Павла. Он насмешлив и остроумен, привязчив и влюбчив, его занимают прелестные фрейлины, он огорчается выговорами Порошина и Панина, часто плачет, играет с собачками и канарейками, точит на токарном станочке, рассматривает ландкарты и командует воображаемым войском.

Он очень нетерпелив. Порошин приводит характерный эпизод: беседуя с воспитателем о строительстве Балтийского порта, начатого еще Петром, Павел заметил, как долго ведется работа. ««А что работа длится долго, так и все великие предприятия скоро не совершаются; надобно терпение», – ответил Порошин. «Его высочество, слушав, изволил покивать тут головушкой и сказать: «А как терпенья-то нет, где же его взять?» Таким людям, – отвечал я, – нечего за такие дела и браться. Они-то и принуждены бывают видеть, что все, что ни созиждут, при жизни ж еще их рушится и в прах обращается. А великий человек все созидает на вечность, будущим родам в пользу и себе в бессмертное и твердое прославление»»[139] [45; 79].

Малейшее нарушение распорядка дня выводит Павла из себя, и он с трудом может сохранять пристойный вид, за что постоянно получает выговоры. Екатерину не слишком волнует настроение и состояние здоровья мальчика: у нее своя жизнь, к которой ребенок должен прилаживаться. Кто знает, сколько раз маленький Павел, неважно себя чувствовавший еще с утра, принужден был дожидаться, пока Екатерина соизволит перейти от карт к ужину, хотя пошел уже одиннадцатый час, а он привык ложиться в начале десятого!

По мере того как Павел взрослел, в отношениях его с матерью все усиливался оттенок соперничества. Постепенно Павел начинал видеть разницу между идеальным и действительным положением вещей и критически относиться к политике Екатерины.

Павел шел по стопам своего отца: «В образе жизни, который Павел вел как великий князь, – пишет Шарль Массон, – а также в начале его управления империей наблюдается такое сходство с его отцом, что, заменив имена и даты, можно принять историю одного за историю другого. Оба они были поставлены вне участия в делах и жили, насколько это было возможно, вдали от двора, где находились скорее как государственные узники, чем как наследники, и показывались время от времени, словно выходцы с того света или иностранцы. Тетка отца (Елизавета) действовала совершенно так же, как поступала впоследствии мать сына. Они заботились только о том, чтобы затянуть их детство, навсегда оставить их в ничтожности и даже сделать их ненавистными и презираемыми народом и вельможами» [33;101–102].

Когда Павел достиг совершеннолетия, никаких изменений в его положении не произошло: Екатерина вовсе не собиралась делиться властью, считая сына излишне чувствительным и наивным для государственных дел. Но забыть о своих правах на престол Павел не мог – интриганы при дворе умело играли на его тщеславии и неприязни к матери, распуская в обществе слухи о возможности нового переворота в пользу Павла – незримый призрак короны постоянно витал над его головой.

Павел возглавлял Адмиралтейств-коллегию, командовал лейб-кирасирским полком, давал аудиенции иностранным послам, но реальной власти не имел. Обреченный на бездействие, он тяготился ролью наблюдателя при материнском правлении. «Все мое влияние, которым я могу похвалиться, – пишет Павел К. И. Остен-Сакену в 1784 году, – состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им» [57; 54].

Особенно сильно ударяло по самолюбию великого князя предпочтение, отдаваемое фаворитам Екатерины, обладавшим, в отличие от него, реальной властью. Недальновидный и наглый Платон Зубов, например, просто не принимал Павла всерьез, забавляясь сомнительными остротами в адрес великого князя. Сохранился анекдот, как на одном из обедов Екатерина обратила внимание, что Павел не принимает участия в общем разговоре, и осведомилась, чье мнение кажется ему более справедливым. Павел указал на Платона Зубова. «Разве я сказал какую-нибудь глупость?» – спросил Зубов [40; 378].

В 1773 году Павел вступил в брак с принцессой Гессен-Дармштадской Вильгельминой, по принятии православия нареченной Натальей Алексеевной, которая скончалась через три года от родов. В 1776 году он женился вторично на принцессе Вюртембергской Софии Доротее – в православии Марии Федоровне.

В 1781–1782 годах Павел и Мария Федоровна путешествовали по Европе под именами графа и графини Северных. Во время вояжа Павел не стеснялся открыто критиковать политику Екатерины и ее фаворитов. Когда супруги возвратились в Россию, Екатерина решила окончательно удалить Павла от двора и подарила ему Гатчину. Павел обустроился в гатчинском имении на свой излюбленный лад и зажил там обособленно и замкнуто, как в отдельном государстве.

Павел завел собственное войско, целыми днями занимаясь его обмундированием и муштрой. Как всякий внутренне слабый человек, сугубо штатский по натуре, он обожал все военное и строевое. Постепенно военное дело пронизало собой всю его жизнь и подчинило себе все мысли. Идеалом общественного устройства стала для императора армия с ее строгим порядком и единоначалием.

Современникам гатчинское житье представлялось странным анахронизмом. Саблуков пишет: «Отец мой в то время стоял во главе государственного казначейства, и в его обязанности, между прочим, входило выдавать их высочествам их четвертное жалованье и лично принимать от них расписку в счетную книгу казначейства.

Во время поездок, которые он совершал для этой цели в Гатчину и в Павловск, я иногда сопровождал его и живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Тут все было как бы в другом государстве, особенно в Гатчине, где выстроен был форштадт, напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни и строения точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина» [54; 15].

Французская революция оказала огромное влияние на Павла. Именно либеральные идеи, усвоенные его матерью, считал Павел, привели общество к чудовищной распущенности, поэтому, дабы избежать революции, следовало установить в стране военный порядок, ограничив личные и общественные свободы.

Другой идеал общественного устройства – средневековый рыцарский орден с присущими ему традициями верности, храбрости, чести и служения государю. Еще в детстве увлекся он рыцарскими историями, которые развивали его богатое воображение: «Читал я его высочеству, – пишет в 1765 году Порошин, – историю об ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским» [45; 178–179].

Еще в 1776 году Павел учредил Инвалидный дом для русских матросов, посвятив его Мальтийскому ордену и распорядившись поместить на фронтоне здания мальтийский крест. В 1798 году Павел – православный государь! – станет великим магистром католического ордена Св. Иоанна Иерусалимского, рассматривая институт ордена как школу чести и законности для дворян всех стран Европы.[140]

Но стремление к средневековой рыцарственности выглядело смешным в глазах современников и потомков, вызывая параллели с романом Сервантеса: полвека спустя желчный Герцен напишет, что «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота» [58; 97].

«Русский Гамлет»

До тех пор пока призрак короны не стал реальностью, судьба принца Павла вызывала у современников прямые ассоциации с судьбой принца Датского, созданного гением великого Шекспира: «Павел – русский Гамлет». Литературное сравнение родилось во время путешествия Павла по Европе, и император Австрии Иосиф II даже наградил 50 дукатами актера придворного театра, высказавшего остроумную мысль, что в присутствии графа Северного нельзя играть эту шекспировскую пьесу, поскольку Гамлетов окажется двое: один – на сцене, другой – в зале.[141]

Император Павел I

Роль Гамлета настолько пришлась Павлу впору, что однажды ему даже явилась тень предка – Петра Великого, – которая, однако, не подвигла принца на какие-либо решительные действия, но лишь воскликнула, прозревая грядущие беды: «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

Но сходство Павла с литературным героем ограничивается лишь подобием жизненной ситуации. В характерах двух принцев не было ничего общего: Павел предпочел смириться под ударами судьбы, почти тридцать лет терпеливо ожидая воцарения. «Если чему обучило меня путешествие, то тому, чтобы в терпении искать отраду», – пишет он своему бывшему наставнику отцу Платону[142] [40; 316].

Ребенком он был очень привлекателен внешне, с годами стал безобразен до карикатурности. Художница Елизабет Виже-Лебрен так описывает его внешность: «Павел был чрезвычайно некрасив. Курносое лицо его с большим ртом и длинными зубами походило скорее на череп мертвеца. Глаза имели чрезвычайную подвижность, но взгляд нередко светился непритворной добротой. Он был ни толст, ни худощав, роста ни высокого, ни низкого; фигура его была не лишена элегантности, но лицо сильно походило на карикатуру» [9; 81].

Во всей особе Павла, в его походке, манере одеваться и держать себя было что-то претенциозное и театральное, что-то эксцентричное. Но подобными чертами характера отличался не один только Павел: вспомним хотя бы гениального чудака Суворова, обладавшего «манерами полишинеля, дающими ему вид старого шута» [7; 178]. А как выглядит, например, такая сцена с участием нескольких весьма высокопоставленных особ, сохранившаяся в памяти княгини Ливен: «Он [Павел] нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 году я играла в жмурки с ним, последним королем польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут же проделал тысячу сумасбродств, но в припадках веселости он ничем не нарушал приличий» [54; 178–179].

Особенности собственной внешности и характера не могли не волновать Павла. Во время путешествия по Европе граф Северный встретился в Цюрихе с великим физиогномистом Иоганном Каспаром Лафатером,[143] который оценил Павла как человека неуверенного в себе, смятенного духом, но стремящегося к самоусовершенствованию.

Лафатер смог увидеть двойственность натуры Павла, заметив: «Природа сделала вас веселым, ибо вы добродушны. Но вы, должно быть, часто подвергаетесь плохому расположению духа: должны были легко и часто погружаться в ужасную пропасть замешательства – смущения, которое иногда граничит с отчаянием. Ради Бога. не падайте духом в такие мгновения!.Темная грозовая туча вскоре пройдет мимо. скоро, скоро сможете вы снова воспрянуть, если только ненадолго представитесь самому себе» [32; 91].

Лафатер советовал великому князю доверять себе, опираться на присущие ему доброту, честь, справедливость и простосердечие, и тогда «вы никогда не сделаете зла, никогда не станете злым человеком! Вы сотворите много добра, и тысячи возрадуются, если только вы не станете действовать хуже, чем честность и доброта вашего лица позволяют мне надеяться, с уверенностью ожидать того. У вас черты лица, в которых, я хотел бы сказать, покоится счастье миллионов!» [32; 92]. Энтузиазм Лафатера, как мы знаем, не оправдался, и правление Павла не принесло счастья ни миллионам подданных, ни ему самому.

Ближе к истине оказался кумир Павла Фридрих II, пророчески высказавшись о личности великого князя: «Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, где, призванный управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться той же участи, что и его несчастный отец» [55; 119–120].

Несомненно, что речи Лафатера воодушевили Павла, но хватило этого воодушевления ненадолго. Присущие ему с юности свойства личности, развиваясь соответственно обстоятельствам, образовали постепенно характер весьма сложный и противоречивый, соединяющий впечатлительность, живое воображение, мечтательность и чувствительность со вспыльчивостью, обостренным самолюбием и подозрительностью. Благосклонная к Павлу княгиня Ливен замечает, что «в основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью. Наряду с редкими качествами, однако же, у Павла сказывались ужасные склонности. С внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества» [54; 179].

Настроения великого князя, его образ жизни вызывали опасения Екатерины. К концу жизни она укрепилась в убеждении, что Павлу нельзя доверить трон, и решила передать власть внуку Александру, минуя его отца. В 1794 году она попыталась обсудить этот проект в Совете, понимания не нашла, но планов своих не оставила.

Великая Екатерина скоропостижно скончалась 5 (16) ноября 1796 года. Ее внезапная смерть открыла Павлу дорогу к трону.

Власть

Долгие десятилетия томился Павел в ожидании престола. Ему казалось, получив вожделенную власть, он обретет полное могущество и, взмахнув скипетром, словно волшебной палочкой, переделает всю Россию – да и, пожалуй, весь мир! – по своему усмотрению. Он нисколько не сомневался, есть ли у него данные для этой важной роли: «Возводя на престол монархов, Бог заботится о том, чтобы их вдохновить».

Наконец он дождался своего часа!

Пружина, сжимавшаяся столь долго, резко распрямилась, и курносый чертик в треуголке вырвался из своей гатчинской коробочки, кривляясь и гримасничая, пугая почтенное общество, за тридцать с лишним лет правления Екатерины привыкшее к совсем другим обыкновениям и порядкам. Воцарившись, Павел не изменился, как можно было бы ожидать, в лучшую сторону, а еще более укрепился в мнительности и подозрительности. Коцебу объясняет «буйства» императора тем унижением, которое приходилось терпеть великому князю. Его снедало постоянное подозрение, что к нему недостаточно почтительны: «…он не мог отрешиться от мысли, что теперь [когда он царствует] достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное и даже мнимое оскорбление достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим основанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом явились тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав» [54; 279].

Мрачная тень сего венценосного уродца, отбрасываемая на Россию лучами низкого северного солнца, оказалась гораздо более страшной, кривой и уродливой, чем сам ее обладатель. Общество, десятилетиями предававшееся неге и разврату под сенью екатерининской мантии, с упоением кинулось подыгрывать «тирану» и «сумасброду», преувеличивая во сто крат его недостатки, осмеивая чудачества, перевирая действительные анекдоты и доводя до абсурда приказы. Смена власти напоминала атаку неприятельского войска: «…тотчас во дворце приняло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом», – пишет Г. Р. Державин[144] [17; 188].

Ему вторит Шарль Массон: «Траур, в который облачились дамы, вызывающие смех одежды, которые напялили мужчины, язык, который все поспешили себе усвоить, и перемены, что следовали одна за другой, привели к тому, что при встречах никто не узнавал друг друга, на задаваемые вопросы не получали ответа и говорили без взаимного разумения» [33; 41].

Следом за «военными людьми» в покои дворца и в российское общество вошел военный порядок. Началась немедленная и решительная ломка всех установок екатерининского царствования, многие из которых и в самом деле этого заслуживали.

В последние годы правления Екатерины злоупотребления чиновников, волокита и казнокрадство достигли апогея. Расхождение буквы закона с реальною жизнью, столь мучительно воспринимаемое Павлом, было повсеместным, и нередко пример подавала сама императрица. Даже ее любимый внук Александр с возмущением замечал: «…в наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду…» [40; 320].

Чрезвычайно критически настроенный Шарль Массон, признавая личные достоинства Екатерины, дает ужасающую картину последних лет ее правления: «Все пружины управления были испорчены: любой генерал, губернатор, начальник департамента сделался в своей сфере деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. Около 20 олигархов под покровительством фаворита разделили Россию, грабили или позволяли грабить казну и состязались в обирании несчастных. Кто получал 300 или 400 рублей жалованья и не имел иной возможности увеличить его, кроме как злоупотребляя своим положением, строил вокруг императорского дворца дома стоимостью 50 000 экю. Екатерина, далекая от того, чтобы расследовать нечистый источник этих сумасшедших состояний, гордилась видом столицы, украшавшейся у нее на глазах, и рукоплескала беспорядочной роскоши мерзавцев, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства» [33; 43–44].

Провозгласив, что «законность должна быть основанием порядка», Павел начал свое царствование с жуткой и символичной церемонии: повелел короновать останки Петра III, перенесенные из Александро-Невской лавры в Зимний дворец, а отсюда, вместе с гробом Екатерины II, в Петропавловскую крепость. Шествие началось в семь часов вечера и продолжалось несколько часов при двадцатиградусном морозе: «…более тридцати карет, обитых черным сукном, цугами в шесть лошадей тихо тянулись одна за другою. Мрак ночи, могильная чернота на людях, на животных и на колесницах, глубокая тишь в многолюдной толпе, зловещий свет от гробовых факелов, бледные от того лица, все вместе составляло печальнейшее позорище. Войска стояли от монастырских ворот до Зимнего дворца, государь и великие князья пешком следовали за колесницею» [40; 38–39]. По велению Павла за гробом Петра III шли его убийцы: граф Алексей Орлов, несший корону, князь Федор Барятинский и Петр Пассек.[145]

«Стой, равняйся!»

Реформа армии – а особенно гвардии, – ставшая главным делом Павла, назрела уже давно. Екатерининская гвардия предавалась лени и распутству, не имея никакого понятия о дисциплине. Злоупотребления по армии были чудовищны: разворовывались целые рекрутские наборы, и многие командиры не могли отчитаться в издержках, не зная точного числа своих солдат и употребляя их в качестве рабочей силы в собственных поместьях: почти 50 тысяч солдат – восьмая часть всей армии – были таким образом превращены в крепостных! В устройстве полков не было никакого однообразия, а обучение, содержание и обмундирование солдат оставалось на совести полковых командиров.

Маневры в Павловске

Ланжерон писал, что гвардия последних лет правления Екатерины представляла собой «позор и бич русской армии», а кавалерия вообще отвратительна: лошади и упряжь плохие, кавалеристы плохо владеют саблями и едва умеют держаться в седле – «в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом» [54; XVII].

Павел считал, что армия – это машина, и главное в ней – механическая слаженность войск и исполнительность. Для начала он распределил бывшие гатчинские войска по гвардии, внедряя таким образом новые порядки службы, новые требования и строжайшую дисциплину. «Новые пришельцы из гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! – пишет Николай Саблуков. – Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из… офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства» [54; 23].

В 1797 году был объявлен смотр всем числящимся в полках офицерам, и те, кто не явился, отправлены в отставку. Это избавило армию от балласта в лице стариков и детей, нередко записывавшихся родителями в полки еще до их рождения, так что порой числились по гвардии унтер-офицеры, еще даже не появившиеся на свет и неизвестно какого пола! Во многих полках были подобные сверхкомплектные «мертвые души», получавшие между тем жалованье.

Кардинальные изменения произошли во внешности войск, преобразованной по излюбленному Павлом прусскому образцу, к тому времени уже устаревшему: длинный мундир, черные лаковые башмаки, чулки, напудренный парик с косой определенной длины. Павел продолжал обдумывать изменения и улучшения формы, и нередко случалось, что офицер, только что справивший новый мундир, принужден был на следующий день шить другой по новому образцу: в течение четырехлетнего правления Павла, сообщает Саблуков, мундиры менялись не менее девяти раз!

Павел входил во все малейшие детали. «Когда он вступил на престол, я находился в Ревеле, – пишет Август Коцебу, – и очень хорошо помню, с каким любопытством распечатан был первый от него полученный указ: в нем определялась вышина гусарских султанов и приложен был рисунок!» [54; 296].

Изменились воинские команды: например, вместо прежнего «К ружью!» следовало говорить «Вон!», а вместо «Заряжай!» – «Шаржируй!»

«Все пошло на прусскую стать, – сообщает современник, – мундиры, большие сапоги, длинные перчатки, высокие треугольные шляпы, усы, косы, пукли, ордонанс-гаузы, экзицир-гаузы, шлагбаумы (имена доселе неизвестные) и даже крашение, как в Берлине, пестрою краскою мостов, буток и проч. Сие уничижительное подражание пруссакам напоминало забытые времена Петра III» [40; 26].

Столь любимые Павлом косы и букли создавали солдатам и офицерам множество осложнений: «Прическа нижних чинов занимала очень долгое время; в то время у нас полагалось всего два парикмахера на эскадрон, так что солдаты, когда они готовились к параду, принуждены были не спать всю ночь из-за своей завивки» [54; 47].

Преобразования, начатые Павлом, вызвали в армии – а особенно в гвардии – ропот и недовольство. Ужесточение дисциплины, нашествие «гатчинских выскочек», крайнее неудобство новой формы, патологическое пристрастие Павла к муштре и парадам – все эти непопулярные меры усугублялись непредсказуемостью, вспыльчивостью и произволом императора. Гвардейских офицеров за малейшее отступление от установленных образцов – не тот цвет подкладки, к примеру, или несоответствующая длина косы – сажали в тюрьму или исключали из службы.

По воспоминаниям современников, офицеры, отправляясь на дежурство, имели обыкновение брать с собой сколько-нибудь денег и необходимых вещей, так как велика была вероятность отправиться прямо со службы в отставку или ссылку. Н. Саблуков пишет в своих воспоминаниях: «Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на весьма большие расстояния. Это случалось настолько часто, что у нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки» [54; 39].

Реальные случаи императорского гнева, направленные против того или иного провинившегося офицера, обрастали в пересказе фантасмагорическими подробностями. Так, например, возник знаменитый анекдот о полке, отправленном прямо со смотра в Сибирь и остановленном только у Новгорода, – анекдот, прозвучавший в драме Мережковского из уст Палена как лишнее доказательство безумия и «озверения» императора.

Справедливости ради следует отметить, что именно при Павле были введены длинная шинель и теплые куртки на зиму для солдат. Император был строг с офицерами, а к солдатам – милостив, значительно улучшив их довольствие. В первую очередь за провинность солдата он наказывал его командира.

Та же смена формы, принесшая несказанные мучения солдатам, имела своей целью не столько привнести в армию излюбленный Павлом «прусский дух», сколько прекратить гвардейскую роскошь. Во времена Екатерины гвардейские офицеры разорялись на обмундирование и поддержание своего образа жизни: карета, лошади, слуги, егеря в богатых одеждах, собственные драгоценные мундиры, каждый из которых стоил не менее 120 рублей – огромная по тем временам сумма! Нововведенный мундир стоил не дороже 22 рублей, а офицерские шубы и муфты (!) и вовсе запрещены.

Павел не только проводил бесконечные парады, мучая солдат и офицеров муштрой, но и ввел ежегодные маневры и учения, что не могло не повлиять с лучшей стороны на воинское мастерство. Если взглянуть непредвзято, забыв о буклях и пудре, окажется, что реформы Павла в армии имели важное значение и принесли в целом большую пользу. Многое из заведенного Павлом сохранилось и при последующих царствованиях.

Однако «армейскую политику» Павел применил и к гражданскому обществу, пытаясь и его выстроить по ранжиру. Он жестко ограничил права высших сословий, отменив важнейшие статьи жалованных грамот дворянству и городам, уничтожив их самоуправление (в том числе отменена была и дворянская свобода от телесных наказаний). Ограничивалась свобода выбора службы дворянином – предпочтение отдавалось военной, а для перехода с военной службы на гражданскую требовалось специальное разрешение Сената. Всеми этими мерами Павел стремился превратить дворянство в организованное рыцарское сословие со строгой дисциплиной, поголовно служащее и преданное своему государю.

Убежденный в необходимости охранить русское общество от пагубных революционных идей, Павел пытался внедрить казарменную дисциплину и в частную жизнь своих подданных, предпринимая гонения на либеральные мысли и заморские вкусы. В этих указах и запретах, исполнением доводившихся порой до абсурда, было характерное для павловского времени своеобразное соединение ужасного и смешного, трагичного и нелепого. Запрещались французские моды и круглые шляпы, слово «Отечество» и «тупей, на лоб опущенный». Тушить огни в домах полагалось по полицейскому приказу, а обедать можно было лишь в разрешенное императором время.

Да, и «чтобы никто не имел бакенбард»!

Массон пишет в своих записках: «Настолько же непонятным было запрещение запрягать лошадей и надевать сбрую по русскому образцу. Отведено было две недели на то, чтобы достать немецкую упряжь, после чего полиции было предписано отрезать постромки у всех экипажей, которые оказывались запряженными на старый лад.

В первые же дни после объявления этого указа многие лица, опасаясь быть оскорбленными, не отваживались более выезжать и еще менее – показываться в своих каретах поблизости от дворца. Шорники, пользуясь случаем, заламывали по триста рублей за простую сбрую на пару лошадей. Одеть извозчиков или русских кучеров по-немецки было не менее затруднительно. Большая часть их не хотела расставаться ни с длинной бородой, ни с кафтаном, ни с круглой шляпой и еще менее желала подвязывать искусственную косу к остриженным волосам.

Все это порождало сцены и картины самые смехотворные. Император, к досаде своей, был вынужден в конце концов изменить этот суровый приказ на скромное предложение выезжать по-немецки, если кто-то желает заслужить его милость» [33; 91].

Перемены начались буквально с первых же часов правления Павла. «Внезапная перемена, произошедшая с внешней стороны в этой столице в течение нескольких дней, просто невероятна, – пишет Саблуков. – Так как полицейские мероприятия должны были исполняться со всевозможной поспешностью, то метаморфоза совершилась чрезвычайно быстро, и Петербург перестал быть похожим на современную столицу, приняв скучный вид маленького немецкого города XVII столетия.

К несчастью, перемена эта не ограничилась одною внешней стороною города: не только экипажи, платья, шляпы, сапоги и прическа подчинены были регламенту, самый дух жителей был подвержен угнетению. Это проявление деспотизма, выразившееся в самых повседневных, банальных обстоятельствах, сделалось особенно тягостным ввиду того, что оно явилось продолжением эпохи, ознаменованной сравнительно широкой личной свободой» [54; 27].

Павел сам разъезжал по столице, пустевшей при виде его, отлавливая нарушителей: простой полицейский чин не всегда мог осмелиться задержать какого-нибудь проштрафившегося по мелочи штаб-офицера, опасаясь получить от него хорошую оплеуху! Таким образом, вступали в неразрешимое противоречие провозглашаемые Павлом Закон и Субординация.

Император не пользовался любовью подданных.

Его боялись и ненавидели, хуже того – над ним смеялись!

Павлу не прощалось ничего. Кто помнил, например, екатерининский указ 1775 года о сокращении роскоши,[146] предписывавший подробно, кто и как должен одеваться? Или указ 1793 года, запретивший широкие галстуки? Да о них забывали прежде, чем высыхали чернила, – никто и не думал их исполнять!

Все павловские начинания несли в себе некую двойственность, одновременно и минус, и плюс, которые взаимно самоуничтожались во время претворения в жизнь.

В первые же дни своего правления Павел распорядился устроить специальное окно, в которое всякий мог опустить прошение на высочайшее имя. Павел сам разбирал эти прошения и принимал скорые меры. Резолюции императора печатались затем в газетах для объявления подданным. «Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, – пишет современник, – и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собой личная расправа» [54; 29]. Таким образом, ставя законность превыше всего, Павел себя ставил еще выше, хотя первое правило разумного монарха – соблюдать им же самим установленные законы.

Тот же двойственный результат имели меры Павла относительно просвещения нации. Так, в 1799 году были запрещены поездки молодых людей за границу для учения, но зато – чтобы не надо было ездить за границу – основан Дерптский университет. В 1797 году были закрыты частные типографии и установлена строгая цензура для русских книг, а в 1800 году был запрещен ввоз всяких книг и даже нот из-за границы, что, как ни странно, пошло на пользу обществу: «Желая подавить просвещение и науки, – пишет современник событий Шарль Массон, – он [Павел] оказал им величайшую услугу, какую только возможно. С момента, когда науки начинают пользоваться свободой печати, лучшее, что можно для них сделать, – уничтожить эту свободу. Все книги, способствовавшие революции нашего века, имеются в России, и даже в большом количестве, а то, что проскользнет туда, хотя бы из Вены, несомненно, окажется лучше всего разрешенного к печати. Но Россия еще очень далека от того, чтобы суметь использовать эти благодеяния, и напрасно деспотизм в своем глупом предвидении, стремясь отдалить опасность, только навлекает ее» [33; 134].

«Здесь – ваш закон!»

Получив наконец столь долго ожидаемую власть, Павел со всей страстью принялся рушить ненавистные ему екатерининские порядки и установки, преобразовывая и совершенствуя, как нынче выразились бы, «властные структуры».

Трудно представить себе всю глубину развращенности екатерининских вельмож: «Не обладая ни знаниями, ни кругозором, ни воспитанием, ни честностью, – пишет Ш. Массон, – они не имели даже того тщеславного чувства чести, которое по отношению к настоящему является тем же, чем лицемерие в сравнении с искренностью. Грубые, как паши, жадные, как мытари, хищные, как лакеи, и продажные, как субретки в комедии, они, можно сказать, были государственной сволочью. Их прихлебатели, креатуры, слуги и даже родственники наживались не за счет их великодушия, а путем притеснений, которые вершились их именем, и за счет торговли их влиятельным положением, впрочем, их самих грабили так же, как они обирали государство. Услуги, которые им оказывали, даже самые низменные, оплачивались из казны. Часто их прислуга, шуты, музыканты, личные секретари и гувернеры их детей получали жалованье из какой-нибудь государственной кассы, находившейся в их ведении» [33; 43–44].

Павел принялся наводить порядок. Император вставал очень рано, и екатерининским вельможам, в прежние времена прибывавшим во дворец хорошо если к 10 утра, приходилось приниматься за работу чуть не в 5 часов поутру! Современник пишет: «Мир живет примером государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столицах свечи горели с пяти часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом» [54; XXI].

Павел пытался самолично входить во все мелочи управления, что ему плохо удавалось. Г. Р. Державин приводит в своих записках характерный анекдот павловского царствования: Павел «приказал в коллегии, в общем собрании знатных купцов и адмирала Кушелева,[147] сделать постановление о внутреннем судоходстве, то есть какой конструкции где строить суда к хождению по рекам удобнейшие; вследствие чего в собрании коллегия объявила свое мнение, адмирал свое, а купечество свое, и как в указе предположено не было, в случае разных мнений представить Сенату, а поднести прямо государю: то и вышла его резолюция, надписанная его рукою над всеми теми мнениями: «Быть по сему». Никто не осмелился спросить объяснения, так напечатано и опубликовано» [17; 204].

Преобразования Павла во внутренней политике были также противоречивы: он продолжил начатую еще Екатериной централизацию власти, возвращаясь в то же время к разнообразию форм управления на окраинах империи. Изменилось положение Сената: генерал-прокурор превратился как бы в премьер-министра, сочетавшего функции министров внутренних дел, юстиции и финансов. В результате реформы системы внутреннего самоуправления были ликвидированы должности наместников, закрыты приказы общественного призрения, управы благочиния, ликвидированы городские думы, что вместе с судебной реформой было шагом назад.

В обществе происходили бесконечные «кадровые перестановки». Многие дворяне начали покидать военную службу. Например, из 132 офицеров конногвардейского полка, состоявших на службе в момент воцарения Павла, через четыре года осталось всего двое; зато подпоручики были уже полковниками.

Только за первые три года правления Павла было уволено со службы семь фельдмаршалов (в том числе А. В. Суворов и П. А. Румянцев[148]), 333 генерала и 2260 офицеров, а за все время царствования – почти 12 тысяч человек (правда, часть отставленных была возвращена на службу еще самим Павлом).[149] Состав павловской администрации полностью обновлялся три раза, а на посту генерал-прокурора, к примеру, практически каждый год был новый человек.

Те, кто сумел вписаться в павловские порядки, продвигались по службе очень быстро. В результате вознеслись угодливые и исполнительные люди, не обладавшие особыми способностями и знаниями: «…птенцов екатерининского гнезда» сменили «гатчинские выходцы» – Аракчеев, Кутайсов, Обольянинов[150] и им подобные.

Павел намеревался облегчить положение крепостных крестьян, издав в 1797 г. «Манифест о трехдневной барщине», который почти не нашел себе практического применения. Последовавший через некоторое время указ запретил продавать крестьян без земли в Малороссии. Впервые крепостные крестьяне должны были принести присягу новому императору наравне с вольными. В то же время количество крепостных при Павле резко возросло: не зная действительного положения вещей, он был убежден, что помещичьи крестьяне живут лучше казенных, и за четыре года своего царствования роздал в частные владения почти 600 тысяч душ казенных крестьян – примерно столько же, сколько его мать за все 34 года своего правления!

Для государя, привыкшего править миниатюрным гатчинским королевством, Российское государство было слишком велико и обильно, слишком расстроено правлением Екатерины. Он хватался за все и не успевал ничего.

Помощников у него не было.

За четыре года Павел внес некоторый порядок в гвардию и армию, упорядочил финансы и правосудие, в некоторой степени облегчив участь народа. Все – и вельможа, и простолюдин – были равны перед «быстрой и скорой» справедливостью императора. Даже Адам Чарторыйский, в целом критически настроенный по отношению к Павлу, не может не признать, что «в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, чем в предыдущее и последующее царствования» [54; 219].

Несмотря на многочисленные «ошибки и глупости», совершенные Павлом за краткое время правления, нельзя не отметить, что руководствовался он всегда только лишь благородными побуждениями и намерениями. Военная и гражданская системы, заложенные Павлом, продолжали существовать и после его кончины, определив направление российской государственности на полстолетия вперед.

«…Я, Я, Я один во всей вселенной!..»

Внешняя политика Павла, как казалось современникам, не отличалась четкостью и продуманностью, а часто зависела от его импульсивного характера, в котором рыцарство парадоксальным образом сочеталось со здоровым прагматизмом. Многие действия императора казались непонятными, а порой и просто безумными. Сам Павел не видел никаких противоречий в собственных поступках и решениях.

В 1800 году, в беседе с датским посланником, Павел разъяснил колебания внешнеполитического курса следующим образом: «Российская политика вот уже три года остается неизменной и связана с справедливостью там, где его величество полагает ее найти. Долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам. Теперь же в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела. Он бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне. То же самое он испытал относительно англичан. Он склоняется единственно в сторону справедливости, а не к тому или иному правительству, к той или иной нации, а те, которые иначе судят о его политике, положительно ошибаются» [40; 82].

Итак, следуя благими путями поисков мировой справедливости, Павел прекратил начатую Екатериной войну с Персией и вышел из антифранцузской коалиции. После того как Наполеон разгромил Австрию, Павел примкнул к союзу с Англией и Австрией, к которому позже присоединилась Турция. Пруссия отказалась участвовать в коалиции, и дипломатические отношения с ней были прерваны. Усилия коалиции и блестящие победы А. В. Суворова не привели к прочному успеху из-за взаимного недоверия союзников и разницы интересов: Павел видел себя защитником рушащихся европейских тронов, а союзники преследовали собственные корыстные цели. Затем Павел поссорился с Англией, захватившей Мальту, находившуюся с 1798 года под покровительством Павла. В 1800 году коалиция окончательно распалась.

Поддавшись влиянию Наполеона, сумевшего сыграть на рыцарских струнах его характера,[151] Павел объединился с Францией против Англии. Интересы России и Франции всегда были близки, и только революция нарушила взаимное притяжение двух стран. Переворот 18 брюмера ознаменовал новую эру в истории Франции, что сразу же оценил Павел, признав законность власти Наполеона – «Нам все равно кто, лишь бы государь законный!» Наполеон, хотя и был консулом республики, продолжал тем не менее традиции абсолютной монархии. И Павел в полной мере осознал этот факт.

В сентябре 1800 года на английские суда, находившиеся в русских портах, было наложено эмбарго. В следующем году Павел решил перейти к наступательным действиям и 12 января 1801 года отправил атаману Донского войска генералу Орлову приказ выступить со всем войском в поход на Индию – поход, которым в драме Мережковского хитрый Пален запугивает простодушную Марию Федоровну, наводя ее на мысль о безумии Павла.

Как мы видим, стремление «вымыть солдатские сапоги в волнах Индийского океана» зародилось задолго до того, как было высказано некоторыми современными российскими политиками.

На самом деле никакого безумия в этой идее не было. Индийский поход вполне сопоставим с египетским походом Наполеона. Русский и французский корпуса должны были действовать согласованно: генерал Массена[152] во главе 35-тысячной французской армии движется по Дунаю, через Черное море, Таганрог, Царицын и Астрахань, где соединится с такой же русской армией, объединенные войска затем направятся в Астрабад и пройдут дальше в глубь Индии. Весь поход должен был продолжаться около полугода.

Впоследствии военные специалисты высоко оценили эту идею: «Нельзя не признать, что по выбору операционного направления этот план был разработан как нельзя лучше. Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути прошли в древности фаланги пехоты Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Гадир-шаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной» [58; 319–320].

Кроме внешнеполитических целей Павел преследовал и внутренние, в частности, «встряхнуть казачков», ограничить их вольность, для чего на них и были возложены основные тяготы индийского похода. Через месяц с небольшим казаки начали поход числом более 20 тысяч, с пушками, без обоза и припасов. Смерть Павла положила конец походу – Александр тотчас же вернул казаков обратно.

«…я ОДИН во всей вселенной…»

По масштабности преобразований павловское время в несколько окарикатуренном виде напоминало времена Петра I. Но сам Павел мало походил на своего могучего предка: его трость не могла соперничать с петровской дубинкой. Внук Петра Великого и поклонник великого Фридриха, Павел был мелок, заменяя внутреннюю силу насилием. Там, где Петру довольно одного движения брови, Павел впадает в истерику, где Петр – самовластен, Павел – самодурствует.

Не смог Павел усвоить и государственной мудрости собственной матери, умевшей внушать окружающим безусловное повиновение.

Статс-секретарю В. С. Попову,[153] выразившему свое изумление по поводу этого умения государыни, Екатерина ответила так: «Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, мои повеления не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью я поступаю при издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа. Когда я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и когда в оном я бы следовала одной моей воле. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня делается все только мне угодное. Напротив – это я, которая стараюсь угождать каждому сообразно заслугам, достоинствам и так далее» [49; 434–435].

Павел же отнюдь не «приноравливал» свои указы к обычаям и следовал исключительно собственной воле. Самоуправствуя, он тем не менее остановил самоуправство вельмож. В этом нет никакого парадокса: по мнению Павла, вся власть, весь закон и все право были сосредоточены в его руках («Здесь– ваш закон!»), остальным оставалось лишь слепо исполнять повеления императора. Если идеальный самодержец, издавая законы, сам же им в первую очередь и следует, то Павел возвел в закон собственный каприз, который должен был исполняться без рассуждения. Наказывая и награждая без разбору, по случайной прихоти, он, как говорили современники, лишил награду сладости, а наказание – стыда.

Не случайна любовь Павла к парадам – их «однообразная красивость» олицетворяла для него идеал военной и общегосударственной организации, каждый из участников был хорошо отлаженной деталью общего механизма, управлял которым император: «…парад есть торжество ничтожества, – и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет»[154] [32; 281].

Современник пишет о поведении Павла на военных учениях: «Случалось, что, вырвав эспантон [пику] у офицера, он сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствующих, которые должны были сохранять серьезный вид, глядя на эту смешную фигуру, юродствовавшую с каким-то убеждением и во всей силе ничем не укротимой воли» [58; 176].

Стремясь утвердить в стране закон и порядок, Павел сознавал, что меры его непопулярны, считая: «…пусть меня ненавидят за правое дело, чем любят за неправое». Отсутствие гибкости, неспособность к компромиссам только осложняли позицию Павла: там, где Екатерина отступает, побеждая, Павел идет напролом, наживая врагов.

Друзей у него не было.

Ни друзей, ни единомышленников.

Один на один с Богом.

С неимоверной высоты императорского трона, на который он вознесен волею Бога, Павел не видит никакой разницы в своих подданных: все они одинаково равны – и одинаково ничтожны! – перед его величием и властью: «… в моем государстве велик только тот человек, с кем я говорю, и пока я с ним говорю».

Павел искренне не понимает, как могут ему противоречить, опровергать его мнение – ведь он же лучше знает, как надо! Да, впрочем, только он один и знает. Но подданные, словно неразумные дети, не видят своей выгоды и пользы и никак не встраиваются в подготовленные для них Павлом рамочки, его же называя безумцем!

Это убеждение Павла в неразумии подданных уходит своими корнями в глубокую русскую древность, когда принцип «не давать воли малому» господствовал везде и, по словам И. Забелина, «не допускал никаких других понятий о подчиненных, как только о детях, о малолетних или домочадцах, которыми управлять – значило не Ъавать им воли» [19; 65].

По мнению Карамзина, Павел в отношении к самодержавию сделал то же, что якобинцы по отношению к республике: «заставил ненавидеть злоупотребления оного». Карамзину вторит Я. И Санглен – большой специалист по всяческим «якобинцам», руководивший при Александре I Тайной канцелярией: «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может» [58; 182–183].

«Калигулы последний час..»

К 1801 году общественное недовольство правлением Павла достигло своего апогея. Убеждение в ненормальности императора, старательно культивируемое Паленом и его единомышленниками, распространилось повсеместно, и «все»: высший свет, правящие круги, генералы и офицеры, значительное чиновничество, – все, кто считал себя принадлежащим к мыслящей и правящей части нации, были уверены, что Павел ведет государство к гибели.

Никто не хотел принимать в расчет, какое запущенное хозяйство досталось Павлу после матери, как мало мог он успеть за четыре с небольшим года, пытаясь разрешить одновременно множество разных дел и погрязая в мелочах.

Тем не менее основания к беспокойству были. Противоречивая экономическая политика Павла, соединявшая в себе стремление ограничить расходы с безумными неоправданными тратами, привела к опустошению казны.

Об этом красноречиво свидетельствует Г. Р. Державин, бывший в то время в должности государственного казначея: казна «так безмерными издержками истощена была и беспрестанно истощалась, что недоставало не токмо означенных казначейством сумм, но самых давних недоимок и долгов казенных, на счет коих принуждены были печатать новые ассигнации и удовлетворять императора, который не хотел верить, что казна его в крайнем недостатке.

В два месяца тогда сверх всех штатных и остаточных сумм издержано было более 6 миллионов рублей как на посылку в Индию донских казаков, на строение Казанской церкви и прочие подобные затейливые издержки, так что наконец по не вступлению в полном количестве ассигнованных доходов на военный департамент стали оказываться в оном недостатки, которые наполнить никоим образом было неоткуда».[155]

Но вот взгляд со стороны на правление Павла.

Свидетельствует современник – прусский агент, трезво смотрящий на вещи и не склонный идеализировать русского царя: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина I. Даже его расточительность, благодаря которой плохо управляемые богатства переходят в руки людей, заинтересованных в том, чтобы лучше с ними обходиться, приведет к увеличению населения благодаря прогрессу культуры, и казна не пострадает от этого, а наоборот, это ей пойдет на пользу благодаря увеличению числа земель, обложенных налогом, и увеличению косвенных налогов из-за появления новых богатств; и Россия, уже удивительная по своим размерам, своему плодородию, столь мало оцененному, благоприятным положением для оборонительных и наступательных действий быстро возродится» [58; 86].

Не вдаваясь в тонкости внешней политики и сложности экономики, общество в целом более всего недовольно было ограничениями частной свободы, мелочным контролем императора над подданными, которым требовалось прилагать слишком много усилий, дабы подлаживаться к вспыльчивому и непредсказуемому нраву Павла.

Общее настроение, владевшее обществом, образно выразил в своих воспоминаниях Вигель: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако ж, в мундир прусского покроя с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух Средних веков; Версаль, Иерусалим, Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодального самоуправления умел он соединить в себе с необузданною властию ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства» [8; 77].

Не понимая и не желая понимать идей и устремлений императора, предчувствуя скорый и неизбежный конец его царствования, каждый думал прежде всего о собственном благополучии, стараясь, что называется, наловить побольше рыбки в мутной воде. В обществе торжествовал «просвещенный цинизм»: «Крайний эгоизм овладел всеми, – пишет В. П. Кочубей[156] С. Воронцову в апреле 1799 года, – каждый заботится только о себе <говоря>: «Нужно будет завтра позаботиться, чтобы мне дали крестьян». С места уходишь с крестьянами, снова поступаешь на место и получаешь новых крестьян. Это хитрость, которая проделывается каждый день» [58; 207].

Миф о сумасшедшем тиране, правление которого гибельно и ужасно, обрастая анекдотами и слухами, рос подобно снежному кому. И чем безумнее, чем страшнее делался образ Павла, тем более оправдывали себя заговорщики и будущие убийцы, принимая вид спасителей Отечества.

Даже добрые поступки ставились Павлу в вину! Император Павел, – пишет Адам Чарторыйский, «царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе труда взвесить все обстоятельства дела, который приказывает и требует только немедленного исполнения своей воли…

Это было настоящее царство страха, и в конце концов его ненавидели даже за добрые его качества, хотя в глубине души он искал правды и справедливости и нередко в своих гневных порывах он карал справедливо и верно. Вот почему в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, чем в предыдущее и последующее царствования.

Но это правосудие императора, воистину слепое, преследование правых и виноватых, карало без разбора, было своевольно и ужасно, ежеминутно грозило генералам, офицерам, армии, гражданским чиновникам и в результате вызывало глухую ненависть к человеку, заставлявшему всех трепетать и державшему их в постоянном страхе за свою судьбу. Таким образом, заговор можно было назвать всеобщим: высшая аристократия, дворянство, гвардия и армия, среднее сословие, ремесленники, словом, все население столицы, а также помещики, чиновники и купечество – все трепетали, все чувствовали невыносимый гнет его жестокого самовластия и утомились под влиянием страха» [54; 219].

Это всеобщее «утомление» кажется теперь, спустя столетия, несколько преувеличенным. Тот, кто давал себе труд вникнуть в особенности характера императора, честно исполнял службу и не знал за собой никакого греха, Павла нисколько не боялся и говорил с ним прямо и смело, как, например, тот же Николай Саблуков или Август Коцебу: «Множество мелочных распоряжений, которые он с упрямством и жестокостью сохранял в силе, лишили его уважения тех, которые не понимали ни великих его качеств, ни твердости и справедливости его характера. То были большей частью меры, не имевшие никакого влияния на благоденствие подданных, собственно говоря, одни только стеснения в привычках; и их следовало бы переносить без ропота, как дети переносят странности отца. Но таковы люди: если бы Павел в несправедливых войнах пожертвовал жизнью нескольких тысяч людей, его бы превозносили, между тем как запрещение носить круглые шляпы и отложные воротники на платьях возбудило против него всеобщую ненависть» [54; 295].

Павел, подозрительный по натуре, не мог не чувствовать опасности, но Пален умело отводил его подозрения, не стесняясь прибегать к прямой лжи и обману. Ощущая постоянно всеобщее недовольство, находя измену там, где ее и не бывало, Павел становился все более нервным, резким и эксцентричным.[157]

Профессор Эпинус, знавший Павла еще ребенком, говорил: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке. Порвется эта ниточка, и тут конец уму и рассудку» [15; 212]. К началу 1801 года «машинка» работает на пределе возможностей.

«Рука предательства»

Заговор созрел еще в 1800 году. В числе организаторов, кроме Палена, современники называют Осипа Михайловича Де Рибаса[158] и графа Никиту Петровича Панина – племянника Никиты Ивановича Панина, воспитателя Павла.[159] Вряд ли возможно сейчас, по прошествии времени, установить, кто именно первым огласил идею устранения Павла, – опыт предыдущих дворцовых переворотов давал богатую пищу для размышлений и планов.

Адам Чарторыйский следующим образом характеризует инициаторов заговора: Панин и Пален «были, несомненно, в то время наиболее выдающимися и способными людьми в империи, среди правительства и двора. Они были, несомненно, дальновиднее и умнее всех остальных членов совета Павла, в состав которого они оба входили.

Они сговорились между собою и решили привлечь на свою сторону Александра. Как люди благоразумные и осторожные, они поняли, что прежде всего им необходимо заручиться согласием наследника престола и что без его одобрения такое опасное предприятие, в случае неудачи, может окончиться для них крайне плачевно.

Будь на их месте люди молодые, увлекающиеся и преданные делу, они непременно бы поступили иначе: не вмешивая в такое дело сына, где вопрос идет о низвержении отца, они пошли бы на смерть, пожертвовав собою ради спасения отечества, дабы избавить будущего государя от всякого участия в перевороте. Но такой образ действий был почти немыслим и требовал от заговорщиков или беззаветной отваги, или античной доблести, на что едва ли были способны деятели этой эпохи» [54; 216].

В 1800 году О. М. Де Рибас умер, а Н. П. Панин был выслан из Петербурга. Таким образом, главной фигурой стал Пален. Как считали современники событий, с Паленом во главе революция была легка – без него почти невозможна.

Он держал в своих руках все нити и до самого последнего момента практически никого не посвящал в свои планы. Это было поведение хитрого и благоразумного человека, так как положиться ему было не на кого: «Офицеров очень легко было склонить к перемене царствования, – пишет Ланжерон, – но требовалось сделать очень щекотливый, очень затруднительный выбор из числа 300 молодых ветреников и кутил, буйных, легкомысленных и несдержанных; существовал риск, что заговор будет разглашен или, по крайней мере, заподозрен, как это и случилось в действительности, что и заставило ускорить момент катастрофы…» [54; 133–134].

В драме Мережковского названы практически все известные участники событий 11 марта. Это – Платон, Николай и Валериан Зубовы, Ф. П. Уваров, П. А. Талызин, офицеры Л. И. Депрерадович, В. М. Яшвиль, И. А. Аргамаков.[160]

Они представляют собой разношерстную толпу людей, не связанных между собой никакой общей идеей, кроме идеи устранения Павла. Красочная картина пирушки заговорщиков накануне убийства показывает их полную разобщенность: кто ратует за Конституцию, а кто – за «фараончик с макашкою», кому главное – свобода, а кому – круглые шляпы да фраки.

Единственный активный персонаж среди толпы мятущихся духом, не уверенных ни в чем заговорщиков – Леонтий Леонтьевич Беннигсен,[161] роль которого и в реальных событиях была весьма велика, впервые появляется как «deus ex machine» только в конце 4-го действия, чтобы увлечь за собой сомневающихся и трусящих героев. Этот «длинный Кассиус», как назвал его И. В. Гёте, – живое орудие Палена, шпага в его руках.

Главной задачей Палена было вынудить Александра дать одобрение действиям заговорщиков. Александр колебался. Пален, лавируя между императором и наследником, пугал обоих друг другом, вынуждая действовать. Он не гнушался никакими средствами: «Я… так старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую с каждым новым безумством, так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представляя ему на выбор – или престол, или же темницу, и даже смерть, что мне, наконец, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность…» [54; 135].

Только представим себе императора и наследника в кругу семьи, обедающих за одним столом: отец уверен, что сын покушается на его жизнь, сын считает, что отец готов заключить его в крепость!

Пален не постеснялся даже дать заведомо ложную клятву, действуя по принципу «цель оправдывает средства»: «Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и обнадежил его намерения, хотя был уверен, что они не исполнятся»[162] [54; 135].

Убийство

В России все тайна и ничто не секрет. Никто ничего не знал до самого последнего момента, когда настала пора решительных действий. О заговоре знали все.

«Однажды вечером (10 марта 1801 года), – вспоминает император Николай Павлович, которому о ту пору было всего 5 лет, – был концерт в большой столовой; мы находились у матушки; мой отец уже ушел, и мы смотрели в замочную скважину, потом поднялись к себе и принялись за обычные игры. Михаил, которому было тогда три года, играл в углу один в стороне от нас; англичанки, удивленные тем, что он не принимает участия в наших играх, обратили на это внимание и спросили, что он делает? Он не колеблясь отвечал: «Я хороню своего отца!»» [35; 144].

Устами младенца.

Общество всеми силами приближало трагическое событие – сознательным и неосознанным желанием, сочувствием, страхом и надеждой на перемену правления, о неизбежности этой перемены не могли не думать все.

Убийство императора было подробно описано впоследствии как его участниками и свидетелями, так и современниками, питавшимися слухами: «Трудно себе даже представить все разговоры, – пишет княгиня Доротея Ливен, – в ту пору свободно обращавшиеся в столице. Не только никто из заговорщиков не таился в совершенном злодеянии, но всякий торопился изложить свою версию о происшедшем и не прочь был даже в худшую сторону преувеличить свое личное соучастие в кровавом деле» [54; 195].

По сохранившимся до наших дней немногочисленным письменным свидетельствам историки разобрали чуть ли не по минутам, кто куда шел и что делал, писатели – от Александра Дюма до Ольги Форш – красочно изобразили трагедию, многие подробности и детали которой так и остались неизвестными для нас, но никому не удалось показать более яркую и впечатляющую картину цареубийства, чем та, которую величественным ямбом создал Александр Пушкин в оде «Вольность»:

Когда на мрачную Неву Звезда полуночи сверкает И беззаботную главу Спокойный сон отягощает, Глядит задумчивый певец На грозно спящий средь тумана Пустынный памятник тирана, Забвенью брошенный дворец — И слышит Клии страшный глас За сими страшными стенами, Калигулы последний час Он видит живо пред очами, Он видит – в лентах и звездах, Вином и злобой упоенны, Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх. Молчит неверный часовой, Опущен молча мост подъемный, Врата отверсты в тьме ночной Рукой предательства наемной… О стыд! О ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары!.. Падут бесславные удары. Погиб увенчанный злодей.

Сцена убийства воссоздана Д. Мережковским вполне правдоподобно: как вошли, как искали за ширмами, как убивали. Кто душил, кто ударил – кулаком ли, табакеркой… Бесславные удары.

В конце полузадушенный Павел умоляет:

«Ради Бога! Ради Бога! Помолиться!»

Помолиться не дали.

Умирает Павел с именем Александра на устах – об этой подробности не сообщал никто из современников.[163] Гениальная придумка Мережковского – этот стон умирающего отца о любимом первенце, наследнике, предателе.

Услышит ли Александр, беспокойно мечущийся сейчас в своих покоях, голос отца? Голос своей совести: «После. После. всю жизнь. всегда – каждый день, каждый час, каждую минуту – тоже, что сейчас вот – это – и больше ничего. Как с этим жить, как с этим царствовать?.. Годы пройдут, вечность пройдет, а это – никогда, никогда!..»

«Полно, сударь, ребячиться, – скажет ему циник Пален, – пора и царствовать».

Словно на плаху, взойдет император Александр I на трон – «дедушкины убийцы позади, батюшкины убийцы впереди» – «Государь император скончался апоплексическим ударом. Все при мне будет, как при бабушке.»

Замечательна скорость распространения известий о сем трагическом событии: заговорщики разослали приказ по заставам никого в город не пускать, и обозы, застрявшие на подходах к городу, послужили как бы живыми проводниками телеграфа слухов, так что уже через два часа после убийства Павла новость дошла до родственника Н. И. Греча, жившего за 70 верст от столицы, куда обычным порядком ехать надо было по весенней распутице не менее десяти часов! [15; 136].

Загримированное тело Павла – на шее платок, на голове шляпа – будет выставлено, как положено, для торжественного прощания. За десять дней у гроба пройдет около 100 тысяч человек.[164]

23 марта 1801 года Павла похоронят в Петропавловском соборе.

Если накануне событий 11 марта столица выглядела вымершею – всё словно бы затаилось в ожидании неизбежно надвигавшейся трагедии, – то известие о кончине ненавистного императора, подобно катализатору, вызвало такую быструю и бурную реакцию, что она могла бы показаться даже неприличной.

Еще доктора и гримеры трудились над телом убиенного императора, а в городе уже «появились прически a la Titus, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы также, не теряя времени, облеклись в новые костюмы, и экипажи, имевшие вид старых немецких или французских attelages, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и с форейторами (что было строго запрещено Павлом), которые с обычною быстротою и криками понеслись по улицам. Это движение, вдруг сообщенное всем жителям столицы, внезапно освобожденным от строгостей полицейских постановлений и уличных правил, действительно заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению» [54; 94].

Таково «дней Александровых прекрасное начало».

Положение юного императора было двусмысленным. Возведенный на трон убийцами отца, он не мог ни карать их, ни миловать. Они же, в свою очередь, пишет Адам Чарторыйский, «даже давали понять, что удаление и недовольство могут быть опасны для Александра и что из чувства благодарности, а равно из благоразумия ему следует окружить себя теми лицами, которые возвели его преждевременно на высоту престола и на которых он должен смотреть, как на самый верный и естественный оплот. Такое рассуждение, довольно естественное в России, традиционной стране дворцовых переворотов, не произвело, однако, желаемого впечатления на Александра. Да и странно было бы предположить, чтобы он мог когда-нибудь сочувствовать убийцам своего отца (которого он все-таки любил, несмотря на его недостатки) и добровольно предаться в их руки» [54; 211].

Современники понимали сложность положения Александра. Прямолинейный и честный Державин даже предпринял некоторые меры, должные, как ему казалось, укрепить репутацию нового императора: «.Державин, по ревности своей и любви к отечеству желая охранить славу наследника и брата его Константина, которых порицали в смерти их отца, и тем укоризну и опасность отвратить империи, написал бумагу, в которой советовал хотя бы видом одним произвесть следствие, которым бы обвинение сгладить с сих принцев и наказать преступников хотя только удалением на время из столицы, потому что ужасный их подвиг, впрочем непростительный, предпринят был единственно для спасения отечества от такого самовластного и крутого государя, который приводил его своим нравом к гибели; с которой бумагой и ездил три раза во дворец; но был приближенными, которые его держали, так сказать, в осаде, не допущен» [17; 220–221]. Несмотря на советы Державина и Лагарпа, следствие производить Александр не рискнул.

Судьба главных заговорщиков такова:

Пален, как мы знаем, будет отправлен в отставку менее чем через месяц.

Стоявший у истоков заговора Н. П. Панин, во время трагических событий пребывавший в Москве, будет сначала призван на службу и приветливо принят императором, но уже в октябре уволен в отставку с повелением путешествовать три года за границей. Еще в мае он напишет Александру: «Если Вы считаете меня виновником такого дела, которое предосудительно для Вашей славы, то мое присутствие здесь может быть только неприятным. Я готов Вас от него избавить. Но я унесу с собой и в могилу убеждение, что, осмелившись первый развернуть перед Вашими глазами картину тех ужасных опасностей, которые грозили России, я послужил моему Отечеству» [7; 629].

Беннигсен на другой день после убийства будет назначен начальником Михайловского замка. Отличится в наполеоновских войнах, в 1813 году получит титул графа и умрет в 1826 году. На старости лет он женится в четвертый раз на молоденькой польке, которая будет изводить его милой шуточкой, говоря: «Мой друг, ты знаешь новость? – Что такое? – Император Павел скончался!» [7; 627].

ИМЯ ЗВЕРЯ

Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание. Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не государь, не парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божией. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностью к Провидению.

Н. М. Карамзин. Мысли об истинной свободе

Российская государственность строилась по особым принципам. Отличие России от Европы отражено даже в языке. Тот термин, что мы переводим словом «государство», в европейских языках имеет несколько иной смысл. Французское «etat», английское «state», немецкое «Staat» и испанское «estado» восходят к латинскому термину «status» – положение, состояние, то есть – нечто незыблемое, неизменная данность. Изначально этот термин относился к составляющим общество сословиям, каждое из которых обладало собственными неотъемлемыми правами, а затем название было перенесено на все сообщество в целом.

В словаре В. Даля термин «государство» произведен от слова «государь» и определяется как, во-первых, «государствование, власть, сан и управление государя» и, во-вторых, как «царство, империя, королевство, земля, страна под управлением государя». В новейших словарях, конечно, термин толкуется несколько иначе, но если исходить из этимологии самого слова, то смысл именно таков: «государство» в русском понимании выросло, как дерево из зернышка, из власти «государя», а не образовано путем организации в сообщество отдельных сословий.

Из всех форм правления только монархия – исторически и идейно – так тесно связана с религией. Главная идея самодержавной власти была осмыслена еще Иосифом Волоцким и разработана Иваном Грозным: царей и князей «Бог посади в себе место на престоле своем». Он первым из московских государей почувствовал себя царем в настоящем библейском смысле – помазанником Божьим. Как пишет В. Ключевский, это стало для него политическим откровением, и с той поры его царственное «Я» сделалось для него святыней, и в помыслах своих он создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти – «Я, царь и великий князь всея Руси, в своих холопех волен».

Однако идея самодержавной власти, изложенная Иваном Грозным, исходит скорее из Ветхого завета – Н. Н. Алексеев даже назвал теорию Грозного «языческим монархизмом». Грозный считал, что земное государство построено как копия государства небесного, а царь земной замещает на земле Бога, будучи поставлен на престол не для того, чтобы только справедливо судить, но – главным образом – для того, чтобы бороться с «безумием злейших человеков лукавых», которых государь должен карать, поощряя «человеков добрых».

Царь есть «гнев венчанный» и в то же время – жертва за грехи народа. Власть возложена на него свыше, как некий крест, как служение. Это означает не только то, что он является «проводником» божественных законов добра и справедливости, но и то, что всякая власть ответственна перед Богом («царь земной под царем небесным ходит»). Ответственность царя перед Богом для верующего человека вполне реальна, так же реальна царская власть над подданными: «Досель русские владетели не допрашиваемы были («неисповедуемы») ни от кого, но вольны были своих подвластных жаловать и казнить, а не судились с ними ни перед кем» [49; 238].

Ответственность царя двоякая: перед народом он представляет власть Божию, перед Богом представляет народ. Эта взаимосвязь столь крепка, что за царские грехи наказывается народ («за царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует»), причем царский грех оценивается Господом более жестко и сурово – «народ согрешит – царь умолит, а царь согрешит – народ не умолит».

Новозаветное христианство четко отделяет власть божественную от власти земной: «Богу – Богово, Кесарю – кесарево». Христианство, как писал Н. Бердяев, не отрицает царства Кесаря, а признает его как особую сферу бытия, отличную от Царства Божьего, но для целей Царства Божьего нужную. Церковь Христова имеет свою собственную основу, независимую от стихий этого мира, она живет по своему собственному закону духовного бытия: если царство Кесаря принадлежит времени, то Царство Божье принадлежит вечности. Именно поэтому любая светская власть, не освященная божественной благодатью, в понимании ортодоксального христианства грешна при любых обстоятельствах, а человек, искренне уверовавший во Христа, не может поклоняться царю, как Богу. Основная политическая мысль евангельской проповеди та, что власть правомерна только тогда, когда в ее основе – служение и жертва.

Первые Отцы Церкви утверждали, что царь поставлен Богом над человеками только для справедливого суда. Как пишет Н. Н. Алексеев, они «считали правовое истолкование монархии – именно взгляд на царя как на связанную правом высшую должность – единственно подобающей христианству теорией царской власти. Или в современных терминах, они считали совместимым с Христовым учением взгляд на царство как на государство правовое» [2; 57]. Царские приказы и повеления следует исполнять, пока они не вступают в противоречие с божественными заповедями, а бояться надлежит одного только Бога.

Идеи Ивана Грозного нашли свое продолжение в теориях Н. М. Карамзина, создавшего наиболее цельный образ идеального русского государя – строгого и доброго отца, мудрого и осторожного водителя своих детей, крепкого в православной вере и отстаивании заветов старины; позже – в сформулированной графом С. С. Уваровым триаде – «Православие, Самодержавие, Народность».

Д. Хомяков, раскрывая формулу Уварова, утверждал, что самодержавие является частью духовного организма русского общества: «Самодержавие есть олицетворенная воля народа», а власть – не право или привилегия, а обязанность, которую несет одно лицо, освобождая тем самым весь народ от этого бремени, поэтому «царь совершает великий подвиг самопожертвования для целого народа».

Л. А. Тихомиров, обобщив концепцию Грозного, объявил ее идеалом, вытекающим из чисто православного понимания жизни. Из этой главной идеи Грозного Тихомиров вывел основные принципы царской власти, и первый из них – самообладание, ибо, не управляя собой, нельзя править другими. Другие важные принципы – умеренность, справедливость, законность, осознание своего долга. Царь не может злоупотреблять своей властью, из личных побуждений заменяя ее произволом, так как он – только исполнитель высшей воли, орудие Божественного правосудия.

Царь, как верховный правитель, призван контролировать соблюдение законов и правил подданными. В этом состоит его долг и обязанность. Хотя самодержавная власть сама издает законы, она также должна им подчиняться и охранять до тех пор, пока не изменит или не отменит их. «Закон есть совесть верховной власти, – пишет Л. А. Тихомиров, – царь – как бы машинист, следящий за ходом одухотворенной машины, и обращаться с ней произвольно не может, ибо это означает спутать все части механизма, а затем и взорвать и саму машину» [49; 431–432].

Поскольку самодержавная власть сниспослана Богом, а не делегирована народом, то не существует права на власть, а лишь обязанность власти. В идеале царская власть должна быть духовно подчинена церкви, а царь обязан руководствоваться не собственной волей, но Божьей. Главным условием прочности самодержавного правления является единство верований царя и народа.

Такова теория.

Но если мы вспомним историю России – всю череду царей и правителей, самозванцев и фаворитов, заговорщиков и прямых преступников, всю чехарду придворной суеты, происходящей на вершине высокой пирамиды власти, в основании которой огромная, живущая своей жизнью народная масса,[165] выплескивающая свое возмущение в виде мятежей и бунтов, – мы увидим, что реальная жизнь далеко не всегда укладывалась в рамки монархической теории.

Московские государи получили идеологическое обоснование своей власти не только от Византии, но и от восточной языческой монархии. С XV века самой мощной струей в «потоке» складывавшейся российской государственности стала азиатская, ордынская традиция – соединившись с византийской, она придала русской власти форму самодержавия, объединившего в себе функции и царя земного, и царя небесного – в отличие от Запада, где существовал некий диалог на равных между светской властью и церковью – пусть даже полный конфликтов и противоречий. Если в средневековой Европе взаимоотношения государства и церкви складывались по типу «двух мечей» – папы и императора, то для России характерна модель, не предполагавшая ни ограничения, ни разделения светской власти.

Россия, по словам Владимира Соловьева, выбрала царство Кесаря – царство Ксеркса, а не Христа: на ордынско-византийском «фундаменте» было построено государство-храм, в котором христианство, признающее свободу и независимость личности, стало религией господства над личностью. В XV–XVI веках в общественном сознании складываются и укрепляются идеи о неограниченности и самостоятельности верховной власти. По словам Н. М. Карамзина, самодержавие укоренилось изнутри. Всякая власть была излиянием власти монарха, и никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать. Имущество и самая жизнь зависели от царского произвола, и самым почетным титулом в России стало звание царского слуги.

Власть московского государя имела ярко выраженный патримониальный характер, имея прямое происхождение из вотчинной власти XIV–XV веков. Как в свое время удел и вотчина были наследственной собственностью князя, так и Московское государство, и постепенно вся Русская земля стали как бы царской «вотчиной». Иван Грозный считал себя владельцем своей земли, и подданные воспринимали государство как хозяйство государя (вспомним ответ Николая II на вопрос всероссийской переписи – в графе «род занятий» он написал: «Хозяин земли русской»).

Н. Н. Алексеев отмечал, что на протяжении веков в политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом. Таким образом, в России политическая власть представляет собой как бы продолжение права собственности. Тип правления в России – патриархальный, отеческий по своей природе (отсюда – «отечество», «отчизна»), при котором, по образному выражению В. О. Ключевского, «государство пухло, а народ хирел».[166]

Воля монарха как «отца» своего народа стоит над юридическим законом, и вместо государства правового строится «государство правды» – «государство литургическое» (П. Б. Струве), призванное защищать чистоту веры и спасать души подданных. Категория «правды» как бы подменила собой категорию «права» и сделала последнюю необязательной: еще в XI веке митрополит Илларион учил, что «правда» есть и истина, и добродетель, и справедливость, и закон.

Чрезвычайно важным принципом стабильности государства является наследственный характер монархии – именно такая власть «по старине» считается властью, ниспосланной Богом. Только при наследственной монархии сохраняется преемственность идеалов православия, которым монарх должен соответствовать и сохранять верность.

Принцип наследования разрабатывался и юридически уточнялся на протяжении веков. Реальное его воплощение напрямую зависело от воли того или иного монарха, от объективных обстоятельств, лишавших правящего государя прямых наследников – как и было в случае царя Федора Ивановича, бездетность которого привела к многолетним династическим распрям и смутам.

Принцип наследования власти многократно нарушался и после недолгого царствования Бориса Годунова – мы видим множество тому примеров, начиная с воцарения Михаила Романова и вплоть до правления Александра II.

Вне традиционной «очереди» престолонаследия стал царем Петр I – вместо болезненного старшего брата Ивана. После Петра, не успевшего, как известно, назначить наследника, последовательно правили: супруга Петра Екатерина I (законным наследником был Петр II – сын царевича Алексея, последний представитель Романовых по мужской линии), затем – Анна Ивановна, племянница Петра I (Тайный совет презрел завещание, оставленное Екатериной в пользу своих дочерей). Анна Ивановна передала престол по завещанию сыну своей племянницы – Ивану Антоновичу, регентами при котором были сначала Бирон, а затем Анна Леопольдовна. В результате дворцового переворота на престол взошла Елизавета Петровна, назначившая преемником своего племянника Петра III, свергнутого затем Екатериной II. Только к концу XVIII века Россия становится наследственной монархией по закону, а не по завещанию самодержца: 5 апреля 1797 года Павел I издал Акт о престолонаследии, упорядочив механизм передачи власти и внеся тем самым реальные конституционные начала в российскую государственность.

Последним нарушением порядка наследования было отречение после смерти Александра I его законного преемника Константина в пользу Николая I. Эпоха дворцовых переворотов и заговоров отошла в прошлое – Россия вступила в эпоху династической стабильности, продлившуюся, однако, менее ста лет.

Проблемы власти и роли личности в истории занимали не только историков, но и литераторов – и даже, может быть, в гораздо большей степени, чем историков. Сколько прозаических и поэтических произведений, так или иначе затрагивающих эти вопросы, создано на протяжении веков – от античной трагедии и «Короля Лира» В. Шекспира до «Маленького принца» А. Сент-Эк-зюпери!

Драмы А. К. Толстого и Д. С. Мережковского показали нам три примера нарушения принципов государственной власти, приведших к катастрофическим последствиям в обществе. Две исторические ситуации, два царя – Федор и Павел – наследовавших власть, «родившихся во власти». Третий персонаж – Борис Годунов – правитель, потом царь. Он власть «захватил» или же – в зависимости от точки зрения – был на нее «избран».

Оба драматурга писали, как выразился Алексей Толстой, «не отступая от указаний истории, но пополняя ее пробелы», поэтому их персонажи, хотя и носят имена исторических личностей, все же в большей степени порождения фантазии авторов, чем реальные герои российской истории. А. К. Толстой полагал, что обязанность автора – быть верным самому себе и создавать характеры так, чтобы в них не было внутренних противоречий: главный закон писателя – человеческая правда, а исторической правдой он не связан.

Эпоха Ивана Грозного и Смутного времени занимает особое место в творчестве А. К. Толстого. Он считал, что царствование Грозного было пагубным для нашей истории и привело к формированию таких отрицательных черт русского национального характера, как бессловесная покорность, пассивность, страх перед властью.

Пришедший после Грозного на престол кроткий царь Федор не сумел исполнить свой царский долг и все государственные заботы и ответственность переложил на другие плечи. В этом и есть его вина – ибо царь не может отличаться одной только кротостью и не должен жить как частное лицо: «Всегда царям подобает быть обозрительными: овогда кротчайшим, овогда же ярым; ко благим убо милость и кротость, ко злым же ярость и мучение; аще ли сего не имеет – несть царь!» – говорил Иван Грозный. Спасая собственную душу, Федор забыл о душах своих подданных: «Иное дело свою душу спасать, иное же о многих душах и телесех пещися» [49; 236].

Образ Бориса Годунова у А. К. Толстого в большей степени, чем образ царя Федора, опирается на концепцию Н. М. Карамзина, который интерпретирует постигшую Бориса катастрофу как роковое возмездие за совершенное им преступление. Если же не ставить Борису в вину убийство царевича Дмитрия, то главное его преступление – самовольный захват власти и непомерная гордыня.

Сам А. К. Толстой постепенно изменил свое отношение к Годунову, сумев преодолеть недоверие и неприязнь, так как осознал, что, «восходя к власти», Борис руководствовался прежде всего интересами государства, а не своими собственными.

Со смертью царя Федора династия Рюриковичей прервалась, и преемник был необходим. Идея о наследственном характере власти не была оформлена законодательно, но она была традиционно сильна и довлела сознанию и царствующих особ, и их подданных: согласно понятиям того времени, наследовать престол должен был человек самого древнего и знатного рода.

Борис Годунов выдвинулся не по знатности рода, а исключительно благодаря личным качествам: практичному уму, деловой сметке, богатым дарованиям – благодаря той харизме, которая и способствует «выдвижению во власть». Все понимали, что только он один может управлять государством – фактически он и управлял еще при Федоре Ивановиче. Как ни были родовиты Шуйские, Мстиславские и Голицыны – к управлению они способны не были. Вопреки традициям, Борис был призван на царство. Можно говорить, что он ловко и умело добивался этого – и получил в конце концов вожделенную власть. В последней части трилогии замысел А. К. Толстого раскрывается полностью – драма, которая начинается венчанием Бориса на царство, представляет собой гигантское падение, оканчивающееся смертью Бориса, который понимает, что его преступление было ошибкой:

От зла лишь зло родится – все едино: Себе ль мы им служить хотим иль царству — Оно ни нам, ни царству впрок нейдет.

Но если мы предположим, что Борис все же не виновен в смерти царевича, то можно сказать – его возвышение произошло волею судьбы, стечением обстоятельств, при которых даровитый и талантливый человек вынужден был взять на себя ответственность в безвыходной ситуации и исполнять свой долг перед людьми и Богом так, как он его понимал.

Но в том-то и беда харизматического лидера, что ему постоянно приходится, говоря современным языком, «работать на имидж» – заботиться о поддержании своего авторитета, своей успешности, ибо любая его неудача как руководителя, любой промах или случайная ошибка заставляют подданных сомневаться в руководителе, а долгая полоса неудач может привести к утрате харизматического авторитета, что и произошло с Борисом Годуновым. Правда, следует признать, что авторитет Годунова был поколеблен в значительной степени уже после его смерти для оправдания всех последующих событий и перипетий борьбы за царский престол.

Могут ли преступные средства быть оправданы высокой целью? – эту вечную проблему пытается решить и Д. С. Мережковский в пьесе «Павел I». Именно правление Павла со всей яркостью показало опасность самодержавия, обладающего абсолютной властью и над собой не имеющего никакого контроля – ни конституционного, ни божественного, когда самые благие устремления самодержца приводили к удручающим последствиям в обществе.

Д. С. Мережковский, опираясь на изданные к тому времени мемуары современников трагических событий (большинство которых имело своим источником рассказы заговорщиков, желавших оправдать себя перед историей), в своей пьесе усугубил мрак павловского царствования, отринув то доброе начало, которое все же присутствовало в императоре. Павел в драме Мережковского – некий облеченный властью автомат, с «машинкой» в голове, висящей на тоненькой ниточке. Стоит ниточке порваться – и конец. Фантасмагорическое царствование завершается трагедией. Воздействие драмы Мережковского было столь сильно, что его концепция стала традиционной и нашла свое отражение в произведениях многих последующих литераторов (например, «Подпоручик Киже» Ю. Тынянова).

Император Павел представляет собой яркий пример человека с завышенной самооценкой: он переоценивал свои способности главы государства и политика, не замечая – да и не желая замечать! – реакции общества на свои действия. Правление его воспринималось обществом как бессмысленное, даже безумное[167] и опасное, тогда как он сам считал его продуманным и целесообразным. Обижаясь на подданных, как на неразумных детей, он повторял ошибки и усугублял недовольство, продвигаясь прямой дорогой к гибели.

Хорошо помня о власти над народом, он забывал про ответственность перед Богом, руководствуясь в своих поступках прежде всего личной прихотью и произволом. И если главной связующей нитью между монархом и подданными является религиозное чувство, искренняя вера – причем вера одна и та же, то эту нить Павел разорвал сам, заигрывая с католицизмом.[168]

Павел вступил на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда, как пишет Н. М. Карамзин, «ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права» [28; 395].

Век Просвещения с его культом разума и отрицанием Божественного посеял то зерно сомнения, из которого со временем выросли идеи Д. С. Мережковского, перевернувшего «с ног на голову» мысль о происхождении самодержавной власти: не Бог, а Антихрист коронует правителей земных. Мережковского не устраивает то «разделение труда», которое принято в историческом христианстве: «Богу – богово, Кесарю – кесарево».

«Но ежели Христос не идеально и бесплотно, а реально и воплощено есть Царь на земле, как на небе; ежели истинно слово Его: Се, я с вами, до скончания века. Аминь, – утверждает Мережковский в статье «Революция и религия», – то не может быть иного Царя, иного Первосвященника, кроме Христа, сущего до окончания века с нами и в нас, в нашей плоти и крови, через таинство плоти и крови». «На место» Христа на земле может встать только Антихрист: «В этом смысле всякий «наместник» Христа – самозванец Христа, Антихрист».

Но как же существовать обществу, как жить людям, если всякая власть – не от Бога. Что же тогда? Какая власть может быть на земле?

«Да всем будет один Царь на земле и на небе – Христос – это чаяние русских искателей Града Грядущего неосуществимо ни конституционною монархией, ни буржуазной республикою, о которой мечтали тогдашние, – ни даже республикою социал-демократическою, о которой мечтают нынешние революционеры, – пишет Мережковский в 1907 году, – оно осуществимо только абсолютною безгосударственностью, безвластием, как утверждением Боговластия» [34; 659].

Абсолютная безгосударственность вряд ли достижима в человеческом обществе – воля к господству и воля к подчинению тесно переплетены в человеческой душе, и, как известно, любое сообщество людей неизбежно самоорганизуется таким образом, что возникают властвующие и подчиненные. Причем при любой перемене власти те, кто прежде был вынужден подчиняться, прорвавшись наверх, быстро превращаются в таких же «господ» и так же угнетают подданных.

И даже тот, кто стоит на самом верху власти, не свободен – человек, властвуя над другими, утрачивает собственную свободу.[169] И самый страшный тиран, заслуживший прозвание Грозного царя, не обращался ли к Высшей силе, не падал ли ниц перед иконой – как раб Божий? Власть большевиков просто «отменила» и Царя, и Бога, и Антихриста, а с ними вместе и все философские проблемы ответственности власти перед Богом, но разве не были наши «вожди пролетариата» и «отцы народов» рабами тех идей, с помощью которых они управляли массами?

Что бремя власти, что бремя безграничной свободы – одинаково непереносимы для человека. Еще Платон предупреждал, что излишняя свобода приводит человека к жесточайшему рабству, а Ф. М. Достоевский говорил (устами Великого Инквизитора), что «никогда и ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы».

В интерпретации единомышленницы Мережковского – З. Н. Гиппиус – идеи свободы получили следующее выражение: «Должна быть свобода, но перерожденная в высшее подчинение, свобода, нам еще недоступная. Мы «чуем свободу», но не понимая. Заменяем ее пока ребяческими вольностями, которые, конечно, есть самое беспомощное рабство… С ним и бороться не стоит, хотя считаться надо. Пусть же будет у нас чувство обязанности по отношению к плоти, к жизни, и предчувствие свободы – к духу, к религии. Когда жизнь и религия действительно сойдутся, станут как бы одно – наше чувство долга неизбежно коснется и религии, слившись с предчувствием свободы; и вместе они опять составят одно, может быть, ту высшую, еще неизвестную свободу, которую обещал нам Сын Человеческий: «Я пришел сделать вас свободными»».[170]

По мнению человека глубоко религиозного – каким был, например, отец Павел Флоренский, – опорой настоящей свободы может быть только Высшая ценность – Истина, Бог. Верующий человек освобождается от необходимости постоянного самоутверждения и через смирение приходит к душевному равновесию, к примирению с собой и миром, к внутренней готовности взять свой жизненный крест и следовать за Спасителем.

Начиная с середины XIX века вопрос о власти является главным вопросом всех наших общественно-политических конфликтов – хотя Россия была последним в Европе оплотом абсолютного самодержавия, именно здесь зародились идеи радикального анархизма, отрицавшего необходимость государства и права. Характерно, что со свержением самодержавия государственная власть в России не потеряла своего патримониального – да, пожалуй, и самодержавного! – характера.

Чрезвычайно интересной в этой связи представляется записка отца Павла Флоренского «Предполагаемое государственное устройство в будущем», написанная им в тюрьме в 1933 году и впервые опубликованная в 1991 году [53].[171] Эта записка, как некий узел, связывает воедино несовместимые, казалось бы, идеи самодержавной монархии и диктатуры большевиков.

Для Флоренского победа большевиков была не трагической случайностью, а закономерным следствием краха царской России. Будучи приверженцем завета апостола Павла о повиновении всякой власти – «Ибо нет власти и не от Бога», – он признавал историческую реальность. Записка, созданная в застенках НКВД, является попыткой найти разумные обоснования нового режима, основываясь на идеях и принципах иерархической власти – монархии, прообразом которой служит человеческая семья во главе с авторитетным и уважаемым отцом.

Флоренский считал, что построить разумное государство – значит сочетать свободу проявления данных сил отдельных людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным индивидуальному интересу, стоящим выше и делающим историю. Возможно это только при разделении сфер: с одной стороны, государство не вмешивается в частную жизнь граждан, уважает и оберегает ее, а с другой – гражданин безусловно принимает все, относящееся к государственной сфере.

Задача государства, таким образом, состоит не в установлении формального равенства всех его граждан, а в создании таких условий для каждого гражданина, при которых он сумеет реализовать все свои лучшие потенции.

По мнению Флоренского, политическая свобода масс в государствах с представительным правлением – только обман и самообман масс, так как политика есть специальность, столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество.

Поэтому представительство вредно как демократический принцип: не давая удовлетворения никому в частности, вместе с тем расслабляет целое. Никакое правительство никогда на деле не опирается в важнейших вопросах на решение большинства, внося свои коррективы – по существу не признавая представительства, но пользуясь им как средством для прикрытия своих действий. Но, отрицая демократическое представительство, правительство должно уметь выслушивать всех, достойных быть выслушанными (специалистов в данном вопросе), поступать же – по собственному решению и нести за это ответственность.

Будущий строй нашей страны ждет того, пророчески написал отец Павел, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели созидания нового общества, пользуясь одним правом – божественным правом гения и силой творца: «…и как бы ни назывался подобный творец культуры – диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества».

Неизвестно, прочел ли «гений всех времен и народов» и «творец светлого будущего на костях миллионов» эту записку отца Павла Флоренского и руководствовался ли в своей деятельности его идеями, но очень многое из сказанного Флоренским справедливо и по сей день.

Не вчера ли высказаны Флоренским эти горькие мысли: наука учит не бодрой уверенности знания, а доказательству бессилия и необходимости скепсиса; развитие автомобилизма ведет к задержке уличного движения, избыток пищевых средств – к голоданию; представительное правление – к господству случайных групп и всеобщей продажности; пресса– ко лжи; судопроизводство – к инсценировке правосудия… Управленческий аппарат засорен людьми, которые находятся на данном месте случайно, а масса случайных людей ведет к необходимости чрезмерного увеличения их по числу – мера, которая не только обременяет и осложняет государственный аппарат, но и понижает чувство ответственности в его исполнителях.[172]

И в настоящее время власть продолжает сохранять юридическую форму «отцовской» власти, а все усовершенствования по-прежнему идут «сверху вниз» по пресловутой «вертикали», как шли со времен Ивана III. Архетип русской власти, сложившийся еще в пору татаро-монгольского нашествия, сохранился до наших времен и четко просматривается сквозь все меняющиеся декорации, которыми украшал себя тот или иной режим.

«Парламентская» республика – в отличие от «президентской» – должна в идеале соответствовать высокому уровню самосознания, гражданскому сообществу «совершеннолетних» граждан, а не «детей», нуждающихся в отеческом присмотре, и не перекладывающих ответственность с собственных плеч на плечи «батюшки-президента». Судя по всему, мы еще не «повзрослели». Большинство населения по-прежнему верит в то, что мы не можем обойтись без «сильной руки», которая бы направляла наши действия!

Особенности нашего менталитета не способствуют единению россиян: сталкиваясь с общей проблемой, европейцы объединяются для ее решения, мы же бьемся поодиночке. Почти полторы тысячи лет назад один византийский автор писал о славянах: поскольку между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если собираются, то решенное ими тотчас нарушается другими, так как все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступить другому.

Мало что изменилось с тех пор.

В русском характере заложено стремление не к личной свободе, которая, как известно, кончается там, где начинается свобода другой личности, – а к воле, то есть к жизни, свободной от всякого социального принуждения, – желание жить так, как хочется, а не так, как положено законом и правами.

Свобода и неприкосновенность личности – вот основа прочного правопорядка. Но эту свободу нужно завоевывать, ее нужно строить – и прежде всего внутри самого себя. Это требует направленных усилий, это трудно – проще «выйти за околицу» и отдаться вольному ветру. Пусть кто-нибудь другой – за нас – выстраивает отношения, справляется с противостоящими силами. Но никто ничего не сделает за нас.

Властная вертикаль подавляла развитие горизонтальных связей в обществе – и экономических, и социальных, прямо вмешиваясь не только в общественную, но и в частную жизнь граждан. Практически на протяжении всей нашей истории отношения власти с народом напоминали улицу с движением в одну сторону: власть как бы проистекала сверху вниз, подобно потоку, а народ внизу лавировал между брызгами и струями, пытаясь жить по-своему, повторяя, таким образом, модель взаимоотношений еще ордынского времени, когда властители требовали дани, а подданные уклонялись всеми возможными силами.

Власть и народ отделены друг от друга невидимой, но ощутимой стеной: они – сами по себе, мы – сами по себе. Конечно, и так называемые «низы» всегда интересовались политикой, и «верхи» заботились о том, чтобы выглядеть прилично в народном мнении. Но этот взаимный интерес никогда не был достаточно активным.

Историки и политологи находят массу причин и предпосылок для деформации правосознания российского общества: огромная территория создавала потребность в сильной центральной власти; грандиозные государственные цели были недоступны пониманию основной массы населения и заставляли относиться к ним формально. При этом хозяйственные задачи страны были достаточно примитивны и не требовали высокого уровня правосознания населения. Социальный, национальный и религиозный состав государства неоднороден, что затрудняло выработку общих принципов и препятствовало консолидации общества.

Мы любим говорить о «бездуховности» западной жизни. Но западный менталитет сложился на основе многовекового религиозного воспитания, на основе христианских ценностей, и справедливость ощущается всеми как норма общественной жизни – она может нарушаться, но при этом остается нормой, ибо, согласно средневековому положению, «век господства несправедливого обычая ни на миг не может создать права». Протестантская этика, в отличие от православной, считала благом труд и частную собственность, а права и свободы личности ставила на первое место. Для российского менталитета было более характерно стремление к справедливости – Лев Толстой, например, даже считал право помехой на пути нравственного прогресса.

Но получается, что мы не обрели ни права, ни правды: обратимся к нашим – сознательным или подсознательным – убеждениям: справедливость для нас скорее редкое исключение, чем правило. Мы осуждаем ложь, беззаконие и воровство, но не верим в возможность их искоренения, не верим в действенное право, одинаковое для всех, и считаем, что любая власть обманывает людей.

Согласно общему мнению, на Руси всегда правили люди, а не законы. Вспомним народные пословицы: «Закон что дышло– куда повернул, туда и вышло», «От трудов праведных не наживешь палат каменных». Для нас как бы не существуют писаные законы, параллельно которым действуют в обществе законы неписаные, но уважаемые. Еще А. И. Герцен сто пятьдесят лет тому назад писал о правовой необеспеченности, тяготевшей над народом: «…вопиющая несправедливость одной половины государственных законов научила его ненавидеть и другую – справедливую – половину. Народ подчиняется законам, как силе. Полное неравенство перед судом убило в нем всякое уважение к законности, поэтому россиянин, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно – и совершенно так же поступает правительство».[173]

Видя, что власть не исполняет своих обязательств, народ уклоняется от исполнения собственных. Признавая – в общем и целом – ценности мировой цивилизации, необходимость общественного порядка, демократии и законности, на бытовом уровне мы терпим беззаконие, надеемся на «сильную руку», оправдываясь тем, что имеем полное моральное право обманывать власть, поскольку она тоже не исполняет своего долга.

Кто же должен разорвать этот порочный круг?

Мы еще не осознали, что власть – не личное преимущество, а общественное служение, обязанность и ответственность. Пока что отношения народа и власти полностью укладываются в схему взаимоотношений между «взрослым» и «ребенком», который по-прежнему считает, что государство должно все для него сделать, и обижается, когда этого не происходит.

Но ежели власть декларирует себя как избранная народом, следовательно, перед народом она и должна отвечать. Если народ спрашивает, конечно.

Народ безмолвствует.

Безмолвствует до тех пор, пока безответственность власти не перейдет черту терпения и не грянет очередной народный бунт, бессмысленный и беспощадный.

Когда общество доходит до «точки кипения», появляется вождь, который ведет нас на разрушение старого мира – «до основанья, а затем.». Затем тот, «кто был ничем», становится «всем» – и все начинается заново: по новому витку спирали мы поднимаемся к новой «точке кипения» и готовы сокрушить прежнего кумира.

Единственное средство сохранить природное равновесие – соблюдение нравственного закона каждой отдельной личностью, кто бы она ни была – правитель ли, облеченный властью, или простой гражданин, этого правителя избравший. Суть государства не может быть сведена к простым взаимоотношениям господства и подчинения: задача власти – как бы она ни была устроена – работать на благо государства, которое состоит из людей и существует для людей, чьи права признаются и поддерживаются законом.

Гражданское общество может существовать только при наличии развитой самоценной и самодостаточной личности, способной взаимодействовать с другими личностями ради достижения общих целей, во имя общих ценностей. А. К. Толстой считал, что свобода и законность только тогда будут прочными, когда станут опираться на внутреннее сознание народа, которое зависит не от законодательных или административных мер, но от тех духовных стремлений, которые находятся вне каких бы то ни было материальных побуждений.

Еще в XIX веке А. Герцен писал, что в России «за государством видимым нет государства невидимого, которое было бы апофеозом, преображением существующего порядка вещей, нет того недостижимого идеала, который никогда не совпадает с действительностью, хоть и всегда обещает стать ею» [10; 115].

К какому недостижимому идеалу стремимся мы? И монархизм, и коммунизм себя изжили. Идея христианства разменяна у нас, как писал В. О. Ключевский, на обрядовые мелочи и на художественные пустяки. Декларированный – опять же сверху! – поиск национальной идеи затягивается, разбиваясь о стену равнодушия общества, занятого либо накоплением капитала, либо элементарным выживанием. Все мало-мальски способное разбудить человеческую мысль и оживить душу изгнано из средств массовой информации, пичкающих нас насилием. Политика становится для рядового гражданина таким же зрелищем, как и любое телевизионное ток-шоу, которое можно смотреть, развалившись на диване. А когда надоест – просто переключить программу.

На протяжении столетий Россия пыталась найти ответ на два решающих вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?». К настоящему времени мы нашли массу виноватых и множество рецептов «делания».

Основной вопрос – «Во имя чего?» – остался без ответа.

Использованная литература

1. Александр I: «Сфинкс, не разгаданный до гроба…»: Каталог выставки. СПб., 2005.

2. Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998.

3. Афанасьев М. Испытывая политические институты // Pro et Contra. 1999. № 2. Т. 4.

4. АфанасьевЮ.Н. Опасная Россия. М., 2001.

5. Бердяев Н. Царство Духа и Царство Божие. М., 1997.

6. Бильбасов В. А. История Екатерины II. СПб., 1890.

7. Валишевский К. Сын Великой Екатерины: Император Павел I. М., 1990.

8. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Ч. 1.

9. Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве: 1795–1801. СПб.,

2004.

10. Герцен А. И. О развитии революционных идей в России. М., 1958.

11. Гозман Л. Я., Шестопал Е. Б. Политическая психология. Ростов-на-Дону, 1996.

12. Головина В. Н. Мемуары. М., 2005.

13. Головкин Ф. Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания. М., 2003.

14. Горсей Джером. Записки о России. XVI – начало XVII в. М., 1990.

15. Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 2002.

16. Данилова А. Русские императоры, немецкие принцессы. Династические связи, человеческие судьбы. М., 2005.

17. Державин Г. Р. Записки. М., 2000.

18. Дилигенский Г. Что мы знаем о демократии и гражданском обществе // Рго et contra. 1997. № 4. Т. 2.

19. Забелин Иван. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях: В 2 т. М., 2001.

20. Записки императрицы Екатерины II. М., 1990.

21. Захаров А. Народные образы власти / /Полис. 1998. № 1.

22. Зызыкин М. Царская власть в России. М., 2004.

23. Исследования по социально-политической истории России. Л., 1971.

24. Исторический лексикон: XVIII век. М., 1996.

25. Кавелин К. Д. Наш умственный строй. М., 1989.

26. Канетти Э. Масса и власть. М., 1997.

27. Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1989. Т. 10. Кн. 3.

28. Карамзин Н. М. О древней и новой России. М., 2002.

29. Ключевский В. О. Афоризмы и мысли об истории // Собр. соч.: В 9 т. М., 1990. Т. 9.

30. Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754–1796): Историческое исследование. СПб., 2001.

31. Кузьмин Ю. А. Российская императорская фамилия. 1797–1917: Библиографический справочник. СПб., 2005.

32. Лотман Ю. М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Избранные статьи: В 3 т. Таллин, 1992. Т. 1.

33. Массон Ш. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I. М., 1996.

34. Мережковский Д. С. Павел I; Александр I; Больная Россия: драма для чтения; роман; эссе. М., 1989.

35. Михайловский замок. Страницы биографии памятника в документах и литературе. М., 2003.

36. Морозова Л. Два царя: Федор и Борис. М., 2001.

37. Мундт Т. Царь Павел. М., 1995.

38. Павел I: Мир семьи: Каталог выставки. М., 2004.

39. Палицын А. Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955.

40. Песков А. Павел I. М., 2005.

41. Платонов С. Ф. Борис Годунов: мудрец и преступник. М., 2006.

42. Платонов С. Ф. Борьба за Московский престол в 1598 году. СПб., 1898.

43. Российский биографический словарь. СПб., 1904–1913.

44. Россия XVII в.: Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003.

45. Русский Гамлет: С. А. Порошин; А. Б. Куракин; Великий князь Павел Петрович. М., 2004.

46. Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 2003.

47. Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1985.

48. Тимофеев Иван. Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951.

49. Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М., 1998.

50. Толстой А. К. Драматическая трилогия. М., 1986.

51. Тургенев А. И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005.

52. Флетчер Дж. О государстве русском. М., 2002 (репринтное издание 1911 г.).

53. Флоренский П. А. Предполагаемое государственное устройство в будущем / / Литературная учеба. 1991. Кн. 3.

54. Цереубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1990.

55. Шильдер Н. К. Император Павел I. СПб., 1901.

56. Шпаков А. Я. Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве: Царствование Феодора Ивановича; Учреждение патриаршества в России. Одесса, 1912.

57. Шумигорский Е. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892.

58. ЭйдельманН. Грань веков. М., 2004.

И. Л. Андреев Искушение властью Очерк

I

Тема власти неизбывна. Особенно для России, где она еще к тому же всегда и заглавная. Связано это с тем, что при слабости сословий, общества в целом, именно власть выступала субъектом исторического процесса. Причем консолидирующая, организующая, созидательная, а иногда и разрушительная роль власти была на порядок выше, чем в западноевропейских странах. Неудивительно, что личность правителя становилась предметом пристального изучения. Современники, а следом за ними и потомки, щедро расставляли оценки удачливым и неудачливым правителям. Из оценок складывались некие идеальные образы, служившие примером для подражания, или, напротив, предостережением. Случалось, что эти «лекала» приобретали новые «размеры» и «допуски»; иногда даже полученный идеал, преподносимый в назидание очередному правителю, отличался от своего прообраза. Но поскольку в оценке всегда присутствовала нравственная составляющая, нередко оттеснявшая на задний план рациональную, подобный подход со временем превратился в традицию, причем в традицию значимую, равно важную для тех, кто государил и кем государили. Первым хотелось нравиться подданным, вторым – дышать с изумленным облегчением: наконец-то повезло с правителем!

Впрочем, сами эти воздыхания не отличались постоянством. Удивительным образом вздох облегчения мог превратиться в выдох огорчения, и наоборот. И все потому что время, сравнивая времена, все переиначивало. В середине 1790-х годов порядком поднадоевшая Екатерина Великая казалась многим досадной преградой: стара, податлива на капризы фаворитов. И добро б таких фаворитов, какие были прежде – потемкинского ума и хватки, – но предпочтение было отдано Платону Зубову, «дуралеюшке», прыгнувшему через альков из секунд-майора в графы и генерал-губернаторы. Такой оскорбительный фаворитизм, точно увеличительное стекло, самым наглядным образом демонстрировал все пороки системы. «В наших делах господствует неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон; все части управляются дурно, порядок изгнан отовсюду…» – жаловался своему другу В.П.Кочубею за десять месяцев до кончины императрицы ее любимый внук, будущий император Александр I [27; 345]. Подобные признания дорого стоят!

Неудивительно, что многие поневоле смотрели в сторону Гатчины, где ждал своего часа озлобившийся Павел. Смотрели с такой надеждой, что насаждаемую здесь муштру принимали за дисциплину и порядок, самодурство – за целеустремленность, ведущую к «царству справедливости».

Он хочет счастья миллионов, Полезных обществу законов… В руках его весы Фемиды: От сильных не страшусь обиды, Не буду винен без вины. Ему все дети, все равны…

То лишь отдельные, мягко выражаясь, не лучшие, но вполне искренние строки, выведенные рукой Николая Карамзина по поводу восшествия на престол Павла. Строки с «программой» ожидаемых перемен. И что? Ждать пришлось недолго. Вкусив вместе с остальными гатчинские, растиражированные на всю Россию порядки, Карамзин быстро поумнел. Чего, к примеру, стоила одна только фраза Павла о статусе дворянства «вы дворянин, пока я с вами разговариваю», ставшая могильной эпитафией на карамзинскую «Оду» с ее пророческим утверждением: «Ему все дети, все равны»?.. Да, в самом деле, все равны в своем полном, абсолютном, холопском бесправии!

Эталон справедливости удивительно скоро обратился в образец тирании, а «чаемое царство Разума» – в торжество дикости и произвола. Зато как заблистала «пожилая дама нерусского происхождения», как легко были прощены все ее пороки! Даже уже и не пороки – простительные слабости, неизменные спутники большого и доверчивого сердца. «Екатерина очистила самодержавие от «примесов тиранства» и обеспечила успехами образования и науки «спокойствие сердец»», – пишет теперь Н. М. Карамзин. Историк и литератор раскаивается в прежней «черной неблагодарности». И тут же поясняет причины своего ослепления: все потому, что от «дарованной царицей привычки к добру, уже не чувствовали всей цены оного… Доброе казалось нам естественным необходимым следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудростью» [24]. Потребовался Павел, чтобы уразуметь российский вариант порядка вещей и крепко запомнить, что «естественно», а что «даровано», и как они уживаются друг с другом.[174]

Н.М. Карамзин

Таков печальный опыт не только Карамзина. В 1801 году другой литератор – С. Глинка – напоминал своим читателям, что на контрасте с прежним царствием величие Екатерины не столько в блистательных победах, сколько в том, что она «просвещала умы россиян, что образовывала их сердца и – соделала человеками» [17; 8]. Да что Карамзин и Глинка! Сам Александр I в своем первом манифесте апеллировал к памяти императрицы, пообещав править «по законам и сердцу бабки нашей Екатерины Великой». Аллегория для современников вполне прозрачная: следуя закону – без самодурства, по велению сердца – по совести. Такая «реклама» предстоящего царствования воспринималась как выигрышный билет в лотерею на всех: в самом деле, что может быть лучше и приятнее совестливого и уравновешенного правителя?

В эйфории первых месяцев Александровского престоловладения ощутимо еще одно проявление типично российского отношения к власти. Если последней, по самой ее исторической роли, уготовано мессианство (от создания Вселенского православного царства до строительства коммунизма), то неизбежно появится и Мессия. С попытки разглядеть его в новом правителе обыкновенно и начиналось каждое царствование. Отсюда авансы, восторженные возгласы, возвышенные надежды, заканчивавшиеся чаще всего тяжелым похмельным отрезвлением с уничижительными и нередко несправедливыми оценками того, кто всех так жестоко разочаровал. Здесь уж, согласно другой отечественной традиции, костили, не жалея и не желая глубоко понять те внутренние мотивы, которые «двигали» очередным «неудачником». Но сначала были все те же чрезмерные ожидания.

Сердца дышать Тобой готовы: Надеждой дух наш оживлен…

Это снова Николай Карамзин. И почти такая же «Ода» – на восшествие на престол. Только уже не в честь убиенного Павла, а в честь соучастника убиения, сына Александра.

Так милое весны явленье С собой приносит нам забвенье Всех мрачных ужасов зимы.[175]

Александровская весна, как известно, оказалась довольно короткой и как-то незаметно скоро перешла в позднюю осень с истаявшими надеждами и скромным урожаем реформ. Разочарование, горькое разочарование, – вот итог этого царствования, – заставивший декабристов вывести войска на Сенатскую площадь.

II

Мимо образа правителя, естественно, не прошла великая русская литература. Ее влияние слабо ощутимо «внизу», в толще масс. Зато «просвещенная публика» XIX века с жадностью прислушивалась к тому, о чем говорили и писали литераторы. Отношение к слову вообще, и к поэтам-пророкам в частности, сделало литературу одним из главных источников дворянского, в последующем интеллигентского, восприятия власти. В контексте последней – ворчливая оппозиционность, брезгливость к чиновникам и подчеркнутая отстраненность от власти. Призыв «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит» здесь был непригоден, даже если бы власть и в самом деле посвежела и побелела. В расхожем представлении российская власть могла только «пачкать и марать».

Отечественная литература всегда была шире и глубже этой односторонней презентации власти в общественном мнении. Пожалуй, самое поразительное здесь – трагико-драматическое восприятие власти и правителя. Этот подтекст хорошо улавливается в опубликованных произведениях. «Царь Федор Иоаннович» – трагедия шекспировского масштаба. Причем трагедия уже не одного человека – всей страны. Ведь Смута, в погибельном огне которой сгорят многие герои пьесы, как раз и «замешивается» в произведении благодаря кроткому безволию царя Федора и интригам честолюбивых придворных. Не случайно драму запретили к постановке: инстинкт самосохранения власти безошибочно уловил ее разрушительную силу. Резолюция цензора не столько спасала «репутацию» царя Федора, сколько выводила из-под огня критики самодержавный режим, порождающий подобные коллизии.

Здесь стоит напомнить читателю о том, что А. К. Толстой был одним из немногих, кого Александр II называл своим другом. В 1861 году в личном письме государю Алексей Константинович объяснял, отчего не может и не хочет служить: «Какой бы та не была, она глубоко противна моей природе». Свое служение Толстой переносил на литературное поприще, выговаривая себе лишь одну привилегию-обязанность, которая «к счастью, не требует мундира» – всегда говорить правду. «Царь Федор Иоаннович» и стал толстовской «правдой» о власти конца XVI столетия с намеком на власть века XIX. Последовал росчерк пера цензора. То был недвусмысленный ответ чиновников царственного друга, раскладывающих все по полочкам российского самодержавства: какая правда о прошлом нужна, какая – не нужна. Эта, толстовская, на тот момент оказалась не нужной.

В пьесе Мережковского иное измерение. Но и оно трагично: высокие цели-помыслы, поставленные Павлом, и изначально осознанная читателем невозможность их достижения. Не только потому, что конец заведомо известен. И не из-за «особенностей» личности самого Павла, способного воспоряться, но не летать. Здесь очень верна избитая присказка о свите, которая «делает короля». Что может быть нелепее и противоречивее в этой Павловской трагедии-фарсе – такие помыслы и такое окружение! Тут уж поневоле для Павла уготована драматическая ловушка: быть одновременно и смешным, и несчастным, и. убитым.

Впрочем, как не захватывающе и не проникновенна трактовка писателями и драматургами темы власти, она, с точки зрения истории, имеет существенный «изъян»: то видение художника, который вовсе не обязан строго следовать за историей. Сказанное – не в укор творцу, а лишь напоминание о том, что литература и история принадлежат к разным видам общественного сознания. Изучая человека – здесь человека во власти – и литератор, и историк (каждый по-своему) решает свои задачи. И часто абсолютно разные. «Кровавые мальчики в глазах» пушкинского Бориса Годунова – это на самом деле именно пушкинское понимание ответственности правителя за свершенные прегрешения, вечная коллизия между целью и средствами, таким образом решенная в трагедии великим поэтом. Реальный же Борис, прошедший «огонь и медные трубы» царствования Ивана Грозного, едва ли испытывал бы подобные укоры совести, даже если бы и оказался причастен к углической драме. В противном случае ему следовало исповедовать иные принципы и руководствоваться другими установками, а это плохо вяжется с необыкновенным взлетом Годунова. Совесть и жесточайшая борьба за трон – вещи мало совместимые. Это соображение вовсе не делает драму Пушкина хуже или лучше. Ведь она – вне времени, она – почти о вечном, о драме власти. Но историку приходится искать ответы, лежащие не в плоскости творческого вымысла, а в плоскости исторического факта. Для него важно как было, а не как могло бы быть.

III

Возвращаясь в область исторического познания, зададимся вопросом: существовало ли в сознании русских людей XVI–XIX веков некое представление о власти и как оно, это представление, влияло – и влияло ли на самих правителей? Причем речь идет о самой высшей, царской, власти. Соответственно, и о самом тяжком властном бремени.

Со времен Макса Вебера одной из центральных проблем всех социальных наук, изучающих феномен власти, стала проблема легитимности: что заставляет общество признавать или «терпеть» существующий политический режим? Что делает власть законной и «естественной» в глазах населения? Историки ищут ответы на эти вопросы, изучая, в частности, представления о власти и властителях в том или ином обществе. В этой проблеме можно выделить два аспекта: массовые представления о власти – с одной стороны, и ученые трактаты на эту тему юристов, богословов, философов, а также сочинения и высказывания самих власть предержащих, – с другой. Для нашей темы важен прежде всего первый аспект – массовые представления, под которые монарху, так или иначе, приходится «подстраиваться». Само собой разумеется, не обойтись и без идеологии. Последняя, если не вдаваться в подробности, укореняется в обыденном сознании в виде стереотипов, упрощенных представлений. Причина могущества этих стереотипов – не только в их прочности, но и в эмоциональной окраске. Действительность сравнивается с идеалом и оценивается посредством стереотипов. И это сравнение, окрашенное эмоционально, порождает действия разной силы и последствий. Случается, рушатся старые и рождаются новые династии, и даже царства. И в этом нет ничего удивительного: монархическое сознание насквозь пронизано стереотипами, восходящими к особому восприятию и толкованию понятия «царь».

Прежде чем окончательно закрепиться за московскими великими князьями, этот титул прошел в древнерусской истории долгий путь. Начав его со смысла «равный по достоинству царям» (применительно к киевским князьям), титул «царь» к XVI веку приобрел смысл политический: его обладатель есть суверенный государь, независимый властитель, у которого нет и не может быть сюзерена. Именно этот смысл и был вложен в акт венчания на царство Ивана IV в 1547 году. Помазание миром символизировало божественное избрание Ивана для исполнения воли Всевышнего, превращая его в наместника Бога на земле, неподконтрольного никаким институтам и сословиям. «Про то ведает Бог да великий государь» [10; 74] – фраза, повторяемая на все лады русскими людьми и удивлявшая заезжих иноземцев, имела сокральный смысл и отражала ментальность русского народа.

Претензии потомков Калиты на царский титул не вызывали энтузиазма у противников Москвы. Великокняжеским интеллектуалам пришлось изрядно потрудиться, обосновывая «законность» посягательств своих покровителей на высший титул. Сначала – послушным и строптивым подданным, затем – монархам сопредельных стран. Неудивительно, что книжники пребывали в постоянном поиске все новых аргументов. Создатели «Сказания о князьях Владимирских» уже не могли довольствоваться ссылкой на «царя» – князя Владимира Святого. Этого было явно недостаточно. Под их пером Рюриковичи превратились в «сродников» римского императора Августа. Здесь же получила свое развитие легенда о присланных Владимиру Мономаху из Константинополя царских регалиях, после чего киевский князь «наречеся. царь Великиа Русия». Эти интеллектуальные усилия, строго говоря, лишали акт венчания Ивана IV инновационности. Но это было как раз то, к чему стремились авторы самодержавной доктрины: в почете была традиция, старина, согласно которой Иван лишь возвращал то, чем обладал по наследственному праву.

Не менее важным для современников грозного царя было то, что следовало из его «природной» причастности к римскими и византийским цезарям. Во-первых, этим подчеркивались родовитость и достоинство представителей династии Рюриковичей, чем определялась честь государства (а не наоборот). Позднее этим веским «аргументом» царь Иван станет наповал разить окрестных королей. Для него лишь «цысарь Римский брат и иныя великия государи» – ровня (статусность выражалась в отношениях родства). На остальных владык он взирал свысока, время от времени попрекая их «низким» происхождением. Шведский король Юхан III, который не мог похвастаться разветвленной родословной правящих предков, к примеру, был для него – «не брат». Больше того, кто признает его «братом» – сам «не бережет своего государьства (т. е. чести – И.А.)» [50; 157].

Во-вторых, благодаря причастности к древнему царскому роду, углублялась родословная Рюриковичей. Московское царство оказывалось «древнее» ордынского царства. В итоге, «беззаконный царь ордынский» – верховный правитель, на которого в продолжении стольких десятилетий на Руси взирали с холопьей покорностью, утрачивал прежние высокое положение. И заодно с ним его наследники, владевшие осколками-ханствами, завоевание которых приобретало теперь законченный смысл.

Самодержавная идеология обосновывала и справедливость векового противостояния с западными соседями – Польшей и Литвой. В контексте выстраиваемой политической теории война с ними становилась войной за возвращение ранее утраченного и расточенного, за «дедины» и «отчины», захваченные иноверцами. Собирая православные земли, московские цари возрождали православное царство, оберегали и укрепляли истинную веру.

Нетрудно заметить, что доктрина была пронизана византийскими представлениями, в соответствии с которыми василевс-император обладал наиболее сакрали-зированной властью. Такое понимание восходило к трудам византийского писателя VI века Агапита, провозглашавшего: «Хотя телом император как все другие, своей властью он подобен Богу, Властителю всех людей. Ибо на земле ему нет равных» [29; 278]. Призвание царя, «сердце и ум бдя и мудрствуя», – заботиться о справедливом правлении, чтобы не погряз «корабль великаго его державства в волнах неправды. По истине убо царь нарицашеся. иже целомудрия венцем венчанный и порфирою правды оболченный» [48; 610–611].

От государя отныне ожидалось, что он станет править по Божественным установлениям, выслушивая советы священства и подавая благочестивый пример подданным, которых приведет своим царствием к спасению. Важно подчеркнуть, что речь в данном случае шла именно о власти: будучи богоподобным в обладании ею, во всем остальном монарх оставался тленным человеком. «Хоть и Богоподобный, – писал Агапит, – да не горячится он и не сердится и, как человек, не возгордится. Ибо если он и подобен лицом Богу, то в остальном как пыль, что учит его быть равным всякому человеку». К подобным сентенциям позднее охотно прибегали московские церковный деятели, стараясь обуздать властолюбивые потуги обладателей «Мономахова венца». Знаменитый церковный писатель Иосиф Волоцкий оставлял за подданными право на непослушание, если государь станет совершать неблагочестивые поступки и рушить веру. Пройдет еще немного времени, и митрополит Филипп II, подняв голос против опричных неистовств, выговорит Ивану Грозному: «Или забыл ты, что и ты на этой земле и нуждаешься в прощении за свои грехи» [29; 286–287].

Здесь завязывался еще один узел, поднимался еще один вопрос, влиявший на поведение монархов: кто обладает правом судить о поступках царя? Церковные деятели XV–XVII веков видели в том свое «монопольное» право и даже больше – обязанность. Ведь именно они, представители церкви, по всем канонам призваны были «судить и вязать». Однако концепция богоизбранности и наместничества, ими же и разработанная, вела ситуацию в тупик. Московские государи отказались признавать за священством право оценивать и выносить приговор «земным наместникам Христа». Им самим дано такое право, и в то же время обязанность, как ответствовать за себя и за свое царство перед Богом. Утверждение подобного взгляда привело к тому, что к началу Нового времени церковь превратилась в государственное ведомство по духовным делам, а церковнослужители – в чиновников в рясе. «Суверенность» светской власти отразилась и в церемонии венчания, когда Елизавета Петровна впервые сама, без церковного посредничества, возложила на себя имперскую корону. При этом, похоже, сама императрица ориентировалась на отцовский пример. Петр I, во время венчания на царство (далее наступят имперские времена), в силу возраста и сложившейся ситуации не возлагал на себя венец. Больше того, он шествовал с копией (пускай и по смыслу равнозначной) шапки Мономаха, которая украшала пустую голову «старшего царя», болезненного и недалекого Ивана V. Но зато будущая Екатерина I, вторая супруга Петра, получила первую имперскую корону из его рук.[176] В этом смысле Елизавета лишь закончила начатое, самой церемонией подчеркнув то подчиненное к светской власти положение, в котором отныне пребывала церковь.

Но это оказалась пиррова победа. Торжество «царства» над «священством» имело печальные последствия. Вдребезги было разбито одно из немногих прямых зеркал, в котором самодержец мог увидеть свое истинное отражение. Это уподобление империи «королевству кривых зеркал», где в ходу были лесть и славословие, оборачивалось для монарха утратой чувства реального. Если раньше иерархи по долгу пастыря и положению священства осмеливались возвышать голос и даже осуждать монарха, то теперь глубокое молчание сковывало их уста.

Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.

Эти пушкинские строки – свидетельство того, что лучшие люди в обществе осознавали пагубность подобной ситуации. Правда, в XIX веке на роль советчиков и судей предлагались не священники, а поэты. Но и последних, как известно, не звали. Редкие исключения, как было, к примеру, с Г. Р. Державиным, общей картины не меняли. Да и брали автора оды «Фелица» сановником, а не поэтом, поскольку в те времена сами поэты ценили чин много выше литературного дарования.

Ситуация с «кривыми зеркалами» имеет прямое отношение к нашей теме. Бремя власти утяжелилось необходимостью не терять чувства реальности. Хотя бы ради самосохранения. Ведь не одна династия в мировой истории канула в Лету, подменив мифотворчеством действительность. Чтобы не угодить в подобную ситуацию, российским монархам приходилось учиться выуживать крупицы правды из бумаг и докладов своих министров, давно усвоивших чисто российскую бюрократическую истину – важно не что докладывать, а как.

Наставники наследников предупреждали своих царственных учеников об этих особенностях отечественного государствоуправления. Призванные вершить справедливый суд монархи искали способы отличить правду от кривды. Первый из этих способов – уличив во лжи, метать молнии в нерадивых приказных и чиновников, чтобы «иным неповадно было». «От века того не слыхано, чтоб природные холопи государю своему. писали неправды и лгали», – выговаривал царь Алексей Михайлович князю И. И. Лобанову-Ростовскому, как раз уличенному в ложном донесении [61; 743]. Окольничий еще дешево отделался: за подобный проступок стольника М. Плещеева Дума приговорила к кнуту и ссылке. Тишайший смягчил приговор. Но как! Велел писать его низшим чином с уничижительной характеристикой: клятвопреступник, ябедник и «бездушник» [47; № 170]. Последнее определение – не просто эмоциональный всплеск царя. Это целая философия. Человек с благочестивой душой лгать государю не станет. Оттого и «бездушник», которому нет спасения.

Можно привести еще десятки примеров испепеляющего царского и императорского гнева. Однако следует признать, что результаты громоизвержения на протяжении столетий оставались мало результативными. На место прогнанных приходили новые чиновники, продолжавшие играть по неискоренимым правилам системы, одно из которых – приукрашивать и лгать.

В арсенале «правителей-правдоискателей» были не только репрессивные методы. Периодически, под разными названиями создавались параллельные государственному аппарату контролирующие и управляющие органы, непосредственно подчиненные и даже управляемые государями. Такие, как знаменитый Тайный приказ Алексея Михайловича или Его Императорского Величества Николая I собственная канцелярия с печально известным III Отделением, перед которым трепетали не только революционеры, но и казнокрады, взяточники и даже губернаторы (знали, что каждый приставленный жандармский полковник должен был следить и писать на них). Получение информации «со стороны», казалось, должно было помочь государям разобраться в ситуации и успешно отсеивать ложь. Однако такой способ соответствия стереотипу справедливого и всезнающего государя редко оправдывал возлагаемые надежды. Не случайно с уходом правящего монарха в мир иной эти экстраординарные учреждения обыкновенно прекращали свое существование или теряли прежнее значение. Причина простая. Позиция контролировать и управлять, ни за что не отвечая, приводила к сумятице и сбоям в деятельности государственных органов. У параллельных учреждений появлялись свои ведомственные интересы, а с ними и своя «правда», часто столь же далекая от истинного положения в стране, как «правда» обычных министерств и судов. Так, служители III Отделения вкупе со всем жандармским корпусом готовы были и бурю в стакане воды при случае выдать за обширный революционный заговор, лишь бы придать в глазах Николая I себе больший вес, а бюджету родного ведомства – больше цифр.

Издревле государей призывали любить «милость и суд правый». Неустанное напоминание об этой обязанности – лишь свидетельство того, как прочно укоренился в обыденном сознании стереотип справедливости. Царская власть долго сопрягалась в представлении «простецов» с властью, творившей и защищающей «правду». Сакральная же составляющая вдвойне обязывала это делать. Однако соответствовать данному образу с развитием сословного общества оказывалось все труднее и труднее. «Где-де быть в судьях правде, ныне-де в самом государе правды нет» [3; 56]. Это горькое признание крестьянина Родки Кузнецова, прозвучавшее в 1715 году в адрес Петра I, – не просто горькое сетования сторонника старой веры. Здесь звучит разочарование во власти: утратив благочестие, царь потерял и способность творить «правду». Чего же в таком случае ждать от его слуг? Словом, бремя «справедливости» в традиционном обществе, став неотъемлемой частью бремени власти, оказывалось ношей почти непосильной, обернувшейся в конце концов крушением самодержавия.

IV

Православие неразрывно связывает веру с царством. По убеждению самих греков, православие во всей своей полноте и чистоте могло сохраняться только за «оградой» царства. Этим тезисом «гордые ромеи» приводили в чувство тех древнерусских князей, которые осмеливались бросить вызов империи и самочинно возвысить свой статус. Однако история, как известно, иногда совершает неожиданные повороты. С падением Византии уже русские книжники используют этот аргумент против недавних учителей: вы «устоять» в вере не смогли, «пошатнулись», за что Бог и наказал вас потерей царства; отныне благодать Божья пребывает в Москве, под скипетром благочестивых московских государей, единственных во всей вселенной православных царей. Так вместе с властной идеологемой постепенно оформилась мессианская идея об особой ответственности Московского царства за сохранение православия – «большого христианства». Согласно этой идеологии, великие потрясения прошлого – падение Рима и Византии – ничто в сравнении с тем, что может случиться, если рухнет Третий Рим – Москва. Ведь Риму Четвертому уже не бывать. Эта «мессианская нагрузка» не осталась одним лишь плодом религиозного творчества древнерусских книжников. Въевшись в плоть и кровь русского человека, она то пребывала «вещью в себе», по примеру пространных мечтаний о водружении крестов на Святой Софии, то становилась «вещью для себя», побуждая верхи нередко жертвовать национальными интересами ради сомнительных мессианских целей, а низы – отправляться освобождать от иноверческого гнета «окованных братьев», зажиточность которых (например, зажиточность болгар во время русско-турецких войн XIX века) вызывала у них шок – от кого же мы их освобождаем? Словом, мессианская роль России и ее государя никогда не оставалась одной только выдумкой. Мессианство всегда в той или иной степени присутствовало в сознании монарха и его подданных, влияя на мысли, чувства и поступки. Даже Новое время не ослабило этого давления. Оно лишь побудило «перевести» на светский язык то, что прежде осознавалось и воспринималось через веру.

Но помни: быть орудьем Бога Земным созданьем тяжело. Своих рабов Он судит строго, А на тебя, увы! Как много Грехов ужасных налегло.

Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский

С XVI века московские цари провозглашались «земными Богами», наместниками Христа. Уже во время второго в русской истории венчания царственный герой пьесы А.К.Толстого внимал учительным словам митрополита: «.Вас, царей, Господь Бог в себе места избра на земле и на свой престол вознес, посади, милость и живот положи у нас». Полвека спустя Тишайший Алексей Михайлович объявлял себя «наместником самого Бога на земле» [23; 75, 104]. Для подданных это означало, что неповиновение государю становилось равносильным ослушанию Бога. Вот только мы всегда забываем о том, что это значило для монарха, власть которого становилась самодержавной и неограниченной! Ему нужно было сделать выбор, созвучный высшему выбору, за который ему ответствовать перед Спасителем. Источники немногословны в рассказе о том, как он решал эту задачу. Особенно средневековые, для которых внутренняя рефлексия – не предмет пространных описаний. Но даже Новое время с его мемуарами, дневниками и письмами не сильно балует исследователей, приоткрывая внутренние терзания монархов. По-видимому, это молчание не совсем случайность: высота сана, богоизбранность, пускай и отредактированная в своем восприятии светской культурой, всегда обрекали монарха на вершинное одиночество. Советников много – помазанник один. Судя по всему, для человека, обремененного такой ответственностью, спасением оказывалась вера в какой-то главный, неопровержимый принцип. Так, упрощая ситуацию, поступал Николай II, считавший своим долгом передать наследнику неизменным «самодержавство», некогда полученное им от царя-охранителя Александра III.

Принимая решение, монарх прислушивался к «внутреннему голосу». Позднее биографы станут утверждать, что нередко этот «внутренний глас» оказывался подозрительно близок к советам известного своим влиянием государственного деятеля или очередного фаворита. Возможно, что это и так. Но психологически, на уровне биографического жанра, важно, что сам монарх искренне верил тому, что он следует внутреннему, ему одному доступному, посылу. Отсюда – удивляющее историков упорство, или, точнее, губительное упрямство российских монархов, начиная с Ивана Грозного и кончая тем же Николаем II, которые, вопреки казалось бы здравому смыслу и требованиям времени, цеплялись за абсурдные решения и обветшалые государственные институты. Но для них самих эта неуступчивость не была ослеплением. Они исполняли свой долг, следуя высшей воле! В момент вступления на престол, когда сокрушенная ударом Екатерина II умирала в своей спальне, возбужденный Павел нашептывал графу Ф. Ростопчину: «Погодите, мой друг, погодите. Я жду сорок второй год. Бог поддерживает меня; быть может, Он дарует мне силу и разум, чтобы управлять государством, которое Он мне вручает. Положимся на Его милость» [20; 308].

В соответствии с представлениями о богоизбранности развивался обряд венчания, который включал в себя так называемое Поучение высших церковных иерархов, совершавших миропомазание. При том, что Поучение – всегда документ своего времени, оно включало фундаментальные представления о роли и обязанностях монарха. Так, при первом обряде венчания великого князя Дмитрия Ивановича, внука Ивана III (в 1498 году он венчался не на царство, а на великое княжение), митрополит наставлял: «И ты, господину сыне, имей страх божий во серцы, имей послушание во всем ко своему государю деду, великому князю, и люби правду и милость и суд прав, имей попечение от сердца о всем православном хрестьянстве» [55; 612].

При венчании Ивана IV Поучение расширяется и приобретает форму вполне законченного произведения, которое с дополнениями повторяется до конца XVII века. В основу Поучения были положены «Послание императора Василия сыну, Льву Философу» (886 год) и сочинения Иосифа Волоцкого [33, 312–319; 7; 16, 100, 101, 109]. Именно последний, по наблюдению Ю. М. Эскина, впервые применил термины «место» и «отечество» в интересующем нас смысле: «…тебе бо Господь Бог избра в себе место, постави на твоем отечестве…». Тем самым были сакрализированы эти понятия: князь сидит на уделе, полученном «по отечеству», согласно «месту», данному ему самим Господом.

Среди главных обязанностей у монарха – выстраивание «правильных» отношений с подданными: «…бояр же своих и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем князем и княжатом и детям боярским и ко всему христолюбивому воинству буди преступен, и милостив и приветен по царскому своему сану и чину; всех же православных христиан блюди и жалуй и попечение имей о них ото всего сердца, за обидящих же стой царски и мужески…» [4, 57, 82]. Царя, таким образом, обязывали жаловать своих слуг и «блюсти» «отечество» знатных царедворцев. Эта формула повторяется практически без изменения во всех обрядах венчания.

Призывы жаловать и «блюсти» не оставались безответными. Согласно обряду венчания царь Федор Иванович обращался к своим подданным: «А яз о сем молю, Ваше святительство, а вы бы, наши бояре, нам служили потому же, как есте служили отцу нашему… а мы вас учнем жаловати и держати по вашей службе и по отечеству» [49; 219]. Круг замыкается. Царь Федор санкционирует порядок взаимоотношений «государь-элита»: «жаловати. по службе», «держати» («беречи») – «по отечеству». Это закрепило еще один стереотип, неизменно сопутствующий монархическим представлениям: за царем не пропадет, царь милостив и щедр, верных слуг бережет, вознаграждает и возвышает.

Чин венчания напоминал монарху о еще одной первейшей заповеди – «любить правду». При этом царь и великий князь трактуется в источниках как «правда мира сего». Соответственно, в беспрекословном исполнении повелений того, кому дана власть от Бога, заключается «правда» самих подданных [67; 34, 36, 55, 67, 81]. Один из главных смыслов, вкладываемых в понятие «правда» – справедливый миропорядок, который и должен создавать и поддерживать монарх. Так стереотип справедливости дополнялся представлениями о стабильности и благоденствии, связанными с правлением щедрого и милостивого богоданного государя.

Семиотику репрезентации власти монарха и его поведения в нашей истории можно рассмотреть в более сложной связке – «свой-чужой» [34; 222–223]. Именно таким должен был представать в сознании своих подданных государь, внушая одновременно страх, уважение и покорность. «Свой» он оказывается по принадлежности к социуму, по обязанности защищать, управлять, творить мир и «правду». «Чужой» – по связи с потусторонним миром, обладанием сверхъестественными возможностями, дарованными рождением и актом помазания, наконец, своей инакостью, как неотъемлемым свойством, которое не может и не должно делать подлинного государя совсем «своим». В этом смысле любопытна реакция соратников Емельяна Пугачева – Петра III на его свадьбу с казачкой Устиньей Кузнецовой. Поступок Пугачева осудили. Но не за «двоеженство», хотя в Петербурге продолжала сидеть на троне «законная супруга-преступница» Екатерина II, а за выбор – государь взял в жены казачку. Конечно, подобные прецеденты, когда «девки» из низов становились «амператрицами», случались. Не кто иной, как «дедушка» Пугачева – Петра III взял в жены Екатерину, которой позднее пришлось срочно придумывать пристойную родословную. Это приняли, но не смирились [66; 193–196]. Пугачеву следовало вести себя не так, как он хотел, и даже не так, как вели себя «взаправдашнии» государи, а как должен был вести себя истинный император в представлении народа. И хотя в сказках князья, случалось, брали в жены крестьянских дочерей, народный монархизм такой поворот не принимал. Иначе говоря, Пугачев переборщил. Он повел себя совсем как «свой», чем нарушил дистанцию, которая должна была в понимании низов обязательно отделять государя от всех остальных.

По мнению зарубежных исследователей, «чужой» для династии потомков Калиты имел еще один смысл – «чужеродный». Так московские правители отдалялись от княжеской «братии» и утверждали свою особость. В итоге же монархам – Рюриковичам и Романовым – надо было балансировать между понятиями «свой» и «чужой», что реально ограничивало российских самодержцев, побуждая играть по неписаным правилам репрезентации себя во власти.

Все эти стереотипы, или, по определению известного историка Ю. Л. Бессмертного, социокультурные представления о власти и властителе [5; 15], чрезвычайно важны для нашей темы. В своем единении эти представления диктовали московским правителям вполне определенную модель поведения. Требования к ней довольно просто сформулировать: надо было соответствовать. Соответствовать массовым представлениям о власти.

Причем лучше не лицедействовать, хотя, случалось, на троне обосновывались и такие, а просто жить. Ведь власть – это не только голое принуждение, опирающееся на закон, суды, армию, жандармерию и полицию. Это еще и фактор культурного принуждения. Все так или иначе затронутые выше понятия-стереотипы – богоизбранность, законность, забота о подданных и попечительство (патернализм), справедливость, милосердие, щедрость – складывались, в конечном итоге, в то, что, современники воспринимали как легитимность власти, воплощенной в образе самодержца. Поэтому для последнего бремя власти – не только в трудностях управления и в принятии решений. Бремя власти – в необходимости постоянно поддерживать и воспроизводить магию самой власти, умножать силу, которая бы поддерживала существующее общественное устройство изнутри. Задача действительно наитруднейшая и ответственная, поскольку крепко связана с тем, что в судостроении называется остойчивостью, т. е. со способностью России идти, не рыская и уж тем более не перевертываясь, своим курсом в бурном море мировой истории.

V

В отечественной историографии о магии власти, ее культурологической составляющей долгое время не принято было рассуждать пространно. В ход шли иные понятия: «наивный монархизм масс», «народный монархизм». Само определение «наивный» придавало проблеме некую незначительность, легкомысленность – а стоит ли вообще она внимания исследователей? Между тем культурологические представления низов, закрепленные традицией и воссоздаваемые самой властью и монархом, упрочивали строй с не меньшей силой, чем все государственные институты и структуры. Чего только стоила для «простецов» евангелическая мудрость: «Царево сердце в руце Божией»? Могла ли в их толковании такая рука ошибиться, а такое сердце не чувствовать? Сознание народа легко обуживало сомнения в справедливости монарха, который, ежели он богоданный и законный, просто изначально не мог быть несправедливым. И если жизнь подталкивала к противоположному заключению, сталкивалала идеал с действительностью, то все обыкновенно завершалось «перетолкованием» этой действительности. Гармония достигалась просто: злоупотребления и несправедливости списывались на происки «изменников слуг». Это они утаивали от государя столь любимую им «правду», а от народа – очередную цареву «золотую грамоту», где давно уже было пожаловано все, о чем прежде молили и просили: воля, земля, благоденствие.

Но это же монархическое сознание хорошо помнило, что сидевший на престоле человек – царь «земной», а не «небесный», что он тленен, слаб плотью и как никто искушаем соблазнами неограниченной власти и вседозволенности. Контраст «небесного» и «земного», мессианского и человеческого – всего того, что сходилось и перемешивалось в государе, пугало заоблачной высокостью царского сана и немощностью человеческой плоти и возможностей. Задавалось: Царь – но Человек. Получалось: Человек – но Царь! Тут уж сочувствие или осуждение слабостей того или иного монарха в исторической памяти и оценке элиты и народа не всегда поддается даже объяснению. Одних осуждали без всякого снисхождения, часто при несовпадении с ими содеянным. Другим – все (или почти все) прощалось. Достаточно назвать одиозную фигуру Ивана Грозного, возведенного в народных песнях в строгого, но справедливого правителя за изведение «злых слуг» и народных мучителей – бояр.

Грозный царь Иван Васильевич слово вымолвил: «Не делом вы, братцы, хвастаетесь, Не добром вы, братцы, похваляетесь: Злато-серебро не откупа, Скатен жемчуг не оборона, Чистый бисер не заступа. Как я, Грозен царь, чем похвастаю: Вывел я измену изо Пскова, Вывел я измену из каменной Москвы, Казанское царство мимоходом взял. Крестил я порфиру в каменной Москве, Эту порфиру на себя возложил, После этого стал Грозный царь!» [54; 75–76]

По-видимому, здесь мы сталкиваемся с еще одним феноменом отечественного мировосприятия, тяготеющим к жестким правителям – Ивану Грозному или Иосифу Сталину. Историки ментальности ищут корни этого явления, в частности, в особенностях религиозного сознания. Издавна большую роль в нем играл Ветхий Завет, где Яхве – бог жестокого возмездия. За любое ослушание он обрушивал «мстительный меч в отмщение за Завет», карая народы тотальным уничтожением. Таким виделся «простецам» и истинный, подобно Ивану IV, царь, беспощадной грозностью своей спасающий всех от прегрешения. Похоже, что и сам Иван разделял это убеждение. Не случайно взгляд новейших исследователей на террор и опричнину, наподобие Страшного суда, устроенного земным наместником над своими грешными подданными, снял многие противоречия в понимании поведения палачей и жертв драматических событий [67; 356–410].

Впрочем, далеко не все были столь смелы в избираемых ролях-амплуа, как царь Иван. Да и сам первый венчанный государь, признававший выше себя лишь Бога [9; 292], испытывал, как известно, приступы опустошительного страха. В минуты раскаянья он ясно видел, что совершает ужасные проступки, за которые придется держать ответ перед Богом. Обратная сторона всякой власти – ответственность – томила многих монархов. Они, как никто, знали о тленности и слабости «божьих наместников». И если для интеллектуалов Средневековья и Нового времени столкновение в монархе человека и помазанника Божьего было предметом умозрительных размышлений, то для самих монархов – самой жизнью. Проблема разрешалась по-разному: покаянием, бегством в частную жизнь, слепым преклонением перед монаршим долгом, который, как нить Ариадны, выводил из самых затруднительных нравственных положений. В этих крайних исходах нередко отражались сердечные муки и душевные метания – плата за невыносимую тяжесть власти. Вот рука двадцатилетнего угасающего (жить осталось меньше двух месяцев), не совершившего ни великого, ни ужасного царя Федора Алексеевича с трудом выводит: «Грешный ЦФ» («Грешный Царь Федор») [57; 403]. И это тоже плата за власть, даровавшая ему столько надежд и заставляющая его, царя, завидовать доле самого распоследнего уездного служилого человека, которому предстояло жить и стареть, стареть и жить…

Вот признание Александра I, отправлявшего, как он уверял себя и всех, не по своей воле, а под давлением дворян, в ссылку Сперанского: «О! Подлецы. Вот кто окружает нас, несчастных государей» [21; 228]. И это тоже плата за власть, беспощадно растоптавшей идеалы молодости и окончательно превратившей его в малодушного и лицемерного монарха.

VI

Средневековое традиционное мировоззрение выдвигало на первый план богоподобность монарха. Народное воображение переводило это сверхъестественное сакральное свойство монарха на понятный низам конкретно-предметный «язык». Во Франции долгое время существовало поверье, что прикосновение королевской руки способно излечить больного, страдающего золотухой. В России – то же ожидание чуда, равнявшего государя со святым, или наличие на теле монарха «царских знаков» (в соответствии с твердым убеждением, что «особость» обязательно должна быть помечена телесно). Эта своеобразная вариация пословицы «Бог шельму метит» давала знать о себе на протяжении нескольких веков, вводя в заблуждение тысячи людей. «Знаки» обыкновенно приравнивали к сакральным или государственным символам: крестам, орлам, коронам.

К ним прибегали многочисленные самозванцы, коих было несметное число в XVII–XVIII и отчасти в XIX веках. Чтобы не создавать удручающего впечатления о вопиющей наивности наших «простецов», заметим, что по аналогичной парадигме действовали самозванцы и в Европе. Так, в конце XVI века, после утраты Португалией независимости, на Пиренеях получила хождение легенда о короле Себастьяне, который должен был вырваться из плена и освободить страну от испанского владычества. На роль Себастьяна претендовало несколько человек (близость Себастьяна и нашего Лжедмитрия не ускользнула от внимания современников, уловивших наступление самозванческой эпохи). Правда, португальцы на «знаки» особо не напирали – зато вычислили точные «антропологические данные», по которым можно будет узнать избавителя: правая (!) кисть больше левой, правая (!) рука длиннее левой и т. д. В ход шла также оттопыренная нижняя губа и большие руки – то были уже всем известные «родовые» отметины Габсбургов, не позволяющие сомневаться в «благородности» происхождения претендента [12; 150]. Все эти представления восходят к одному, сложившемуся в глубокой древности архетипу: посвященный должен был внешне выделяться среди остальных. Чаще – силой и богатырским телосложением, реже – известной асимметричностью и «знаками».

Уже упоминалось, что российские самозванцы особенно рьяно эксплуатировали стереотип со «знаками», как важнейшее доказательство их царственного происхождения. В историях с самозванцами признание или непризнание «знаков» подлинными «царскими пятнами» – необходимый этап. Самозванец Кремлев, выдававший себя за Петра III, получил поддержку лишь после того, когда перед ним склонился местный батюшка. Тот, будучи, по-видимому, большим пронырой, объявил, что государя Петра Федоровича «на руках нашивал» и ныне признал его по отметине – «беловатова вида кресту» на ноге [65; 39]. На собравшихся слова попа произвели большое впечатление. Во-первых, потому что попу «по священству» не положено лгать. Во-вторых, из-за обнаруженного «царского знака».

Знаки в русской истории фигурировали и раньше. Причем, по-видимому, для «простецов» не всегда нужно было их прямое упоминание. Согласно легенде, Дмитрий Самозванец открыл тайну своего происхождения Вишневецким в бане. Конечно, баня – место «нечистое», и впоследствии, после падения Лжедмитрия I, это лишний раз доказывало, что самозванец – колдун и чернокнижник. Но ведь с другой стороны, где, как не в «мыльне», было уместно предъявить «царские знаки»? Так что в первоначально запущенной версии о явлении царевича Дмитрия знаки не упоминались, но подразумевались…

Все эти особенности народного восприятия царя лишний раз свидетельствуют, что сакральная составляющая среди всех представлений-стереотипов играла доминирующее значение. Неудивительно, что в поведении первых Романовых преобладало стремление демонстрировать священный характер царской власти, свою богоданность. Такая репрезентация ассоциировалась в сознании масс с «гарантией» стабильности и процветания под скипетром столь праведного государя, что обеспечивало ему поддержку.

Наибольших «успехов» в упрочении позиций новой династии достиг Алексей Михайлович, правление которого стало центральным в XVII столетии. Свою богоизбранность он осмысливал прежде всего как ответственность за судьбу Православного царства перед Спасителем. Потому для него «царское дело» – Божье дело. «Иду на Божью службу», «мы на Божьей службе», – роняет он фразы в письмах родным. «Повелением всесильного, и великого, и бессмертного, и милостивого царя царем и государя государем и всех всяких сил повелителя господа нашего Иисуса писал сие письмо многогрешный царь Алексей рукою своею», – выспренне провозглашал он в полуофициальных посланиях [61; 770–771]. Чувствуется, что здесь – отражение целого мировоззрения, покоившегося на твердом убеждении в священном характере царской власти и ее эсхатологическом предназначении.

Такая уверенность для Алексея Михайловича – основание требовать от «государевых холопей» полного послушания, причем послушания добровольного, не за страх человеческий, а за страх Божий. Отсюда постоянный рефрен его грамоток: служить нам «всем сердцем», «с любовью», «радетельно». Только за такую службу справедливо получать царские милости и жалованье. Наказание же за ослушание для второго Романова – мера тягостная и вынужденная, «покамест навыкнут иметь страх Божий» [47; № 47, № 48].

Царь сам демонстрирует примеры праведного, благочестивого поведения. После трех лет правления он – труженик, «люботрудник». Множество документов содержат на полях его распоряжения. Выведенные торопливым и несколько отрывистым почерком пометы «справитца», «подумать», «ведомо», «отписать» – лишь слабые следы той напряженной работы, которая происходила в голове царя при чтении бумаг [2; № 836, № 4303, № 4731]. Однако, как это ни странно, вовсе не трудолюбие и даже не собственное позицирование Тишайшего упрочивали священный характер царской власти в представлении низов. Все эти стороны деятельности монарха были им малодоступны. Иное дело – царские выходы, участие государя в церковных службах и крестных ходах, богомольных походах по монастырям и святым местам.

На самом деле, именно церковные церемонии и выходы открывали для средневековых монархов возможность явиться перед народом земным богом в «неземном величии» [26; 377]. В годы царствования Алексея Михайловича эта обрядо-церемониальная сторона деятельности царского двора и церкви получила наиболее полное выражение, свидетельствуя, с одной стороны, о благочестии и смирении Московских государей и их слуг, верных сынов церкви, с другой – о высоте и священном характере царского сана, столь полно выраженном в торжественном шествии Царя Земного к Царю

Небесному [37; 17]. В церковь шествовал не человек – образец святости!

Участие царя в церковных и придворных церемониях придавала им высший смысл. Уже само облачение Алексея Михайловича свидетельствовали о «ранге события». На целый ряд праздников – Новолетие, Богоявление (Крещение), Вознесение, Троица, Вход Господень в Иерусалим – Тишайший представал перед своими подданными в Большом наряде. Для подданных, получавших возможность увидеть Алексея Михайловича во всем великолепии и блеске царского наряда, это и было, собственно, лицезрение Царя Земного.

Иногда Алексей Михайлович облачался в Большой наряд в самой церкви. Тогда активизировались иные смыслы – это уже было не просто облачение, а возложение царского сана, еще одно напоминание о сакральной природе власти государя. Снятие же знаков царской власти по окончании службы оказывалось поучительной демонстрацией кротости и смирения. Царь всенародно покидал храм, умерив свой блеск и величие. Наконец, само шествие, с патриархом, властями, духовенством, «честными крестами», мощами и святыми иконами, в сопровождении придворных – все это зримо и осязаемо соединяло в одно целое атрибуты царской власти с атрибутами священного происхождения.

Количество церковных церемоний и шествий с участием Тишайшего впечатляет. В иные годы их число приближалось к цифре 100. Если учесть, что почти все эти церемонии включали многочасовые службы и продолжительные шествия, повергавшие заезжих греков в ужас («… у московитов железные ноги», – жаловались гости с востока). Если к этому добавить еще длительные богомольные походы по монастырям, то невольно возникают вопросы: Когда же Тишайший находил время править? И правил ли?

Правил. Мы уже упоминали о непосредственном участии второго Романова в государственных делах. Но дело не в этом. Некорректна сама постановка вопроса, сформулированная, исходя из представлений Нового времени. Тишайший, как и его предшественники (включая «молитвенника» Федора Ивановича), руководствовался иной логикой и иными ценностями. Для них участие в подобных церемониях было не просто демонстрацией благочестия, а прямое царское служение, не менее важное, чем охрана границ или справедливый суд.

Замечательно, что в церкви Алексей Михайлович нередко разбирал судебные тяжбы. Первое упоминание о подобных опытах связано с Никоном. Будучи архимандритом Новоспасского монастыря, он получил от Тишайшего право собирать прошения на царское имя. Челобитные обильно потекли в руки Никона, который регулярно, «в пяток», встречал приехавшего царя на пороге своей обители. Разбирал челобитные Алексей Михайлович прямо в храме. Обстановка не смущала его. Напротив, в этом был особый смысл – царский нелицемерный суд, освященный свыше. Не это ли и есть торжество «правды»? В последующем такие занятия вошли у него в привычку и не одна царская грамотка заканчивалась пометой: «Писана сия припис на всенощной у пресвятыя Богородицы честного ее Покрова во время егда воспели первый припев» [52, 13–15; 19, 237]. Дело дошло до того, что шведский представитель в Москве, явно преувеличивая, отмечал в своих письмах в Стокгольм: «…почти всегда император занимается делами в церкви» [28; 189].

Царская манера «работать» в церкви, как и участие Тишайшего в разнообразных религиозных церемониях, вполне укладывается в поведенческую модель праведного государя. Модель, которая наиболее полно отвечала представлениям «простецов» об истинном, богоданном государе. Необходимо однако подчеркнуть, это старательное и вполне успешное следование Алексеем Михайловичем стереотипу сакральности давалось совсем непросто. Имеются ввиду, конечно, не физические нагрузки. Человек глубоко верующий, Тишайший безропотно переносил все предписанные ограничения и тяжести, не позволяя себе никаких послаблений. Но для Алексея Михайловича подобное поведение – не просто вопрос личного спасения. Вся духовная атмосфера в обществе требовала упрочения представлений о священном характере царской власти и ее носителе. Первоначально это было вызвано необходимостью укрепиться на троне – ведь легитимность новой династии многими ставилась под сомнение. Затем, как ответ на нападки старообрядцев, отрицавших святость царя, ярого сторонника и проводника церковных реформ.

Благодаря проповедям отцов раскола процесс сакрализации правящего монарха столкнулся с противоположной тенденцией – его десакрализацией. Появляются иконы с изображением царя и царицы с нимбами, упоминание имени царя во время службы наравне со святыми, – все эти приемы наделения Алексея Михайловича сакральными атрибутами трактовались расколо-учителями как кощунство и вызывали резкий протест. «Жива человека святым не называй», – поучал неугомонный протопоп Аввакум, по своему обыкновению точнее других формулируя ментальные представления русских людей, вошедшие в противоречие с новациями апологетов самодержавной власти. Но на самом деле нимб вписывается в православную традицию – в византийской иконографии он был еще и символом вечной власти, идущей от Бога. Однако Аввакуму уже во всем мерещилось отступничество от «святорусской старины». Логическим завершением противостояния стали призывы раскольников к отказу молиться за царя. Следом за отказом принять новопечатные книги «немоление за царя» привело к драматической осаде Соловецкого монастыря и возведению сторонниками старой веры Алексея Михайловича в ранг «служки» Антихриста. Правительство предпринимало ответные шаги. В государственно-правовой сфере – к их жесточайшему преследованию раскольников, в сфере идеологической – к усилению сакрализации личности царя.

Шаги эти были предприняты уже ближайшими наследниками Алексея Михайловича. За образец был взят византийский обряд. Старший сын Тишайшего, царь Федор, впервые во время церемонии венчания был введен в алтарь [6; 127]. Венчание по церковному закону подчеркивало значение принципа богоданности, перед которым померк даже принцип прямого наследования. Трудно сказать, чем бы завершилась это гонка за сакрализацию и десакрализацию в рамках традиционного сознания. Она была прервана, но вовсе не потому, что власти вняли апокалипсическим пророчествам расколо-учителей. Наступали новые времена. Прежние параллели царя со Спасителем не просто резали слух. Они отторгались сознанием, «подпорченным» барочным видением мира. Тот же Федор Алексеевич запретил в челобитных этикетное сравнение царя с Богом. Набиравшие с конца века силу процессы обмирщения заставили иначе взглянуть на сакральные основания власти. Они уже не кажутся безусловно достаточными для того, чтобы поддержать престиж самодержца. Познающий человек все чаще апеллирует к разуму. Отменяя в 1682 году местничество, царь Федор говорит не только об угодности этого шага Богу. Он обосновывает его светскими терминами, необходимостью достигать «общее добро», «общее государственное добро». Все это свидетельствовало о новых вызовах, с которыми сталкивалась власть. Вызовах времени, на которые надо было искать ответы.

VII

В представлении средневекового человека понятие «гроза» было неразрывно связано с понятиями «правда» и «справедливость». «Царь кроток и смирен на царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям», – писал еще в XVI столетии Иван Пересветов [Цит. по: 8; 215]. Подобные сентенции сильно задевали Тишайшего. Червь сомнения постоянно точил благодушного и отходчивого по натуре монарха. Соответствует ли он заоблачной высоте царского сана? Противоречие между глубоким пониманием царского предназначения, с одной стороны, и сомнением в собственных силах, в своем естестве, с другой, – один из важнейших мотивов поведения второго Романова. И если благочестие Тишайшего было предметом постоянного восхваления, то в «грозности» ощущался пугающий «дефицит». Понятно, как уязвляли Тишайшего речи, произносимые ярым противником церковных реформ, протопопом Иоанном Нероновым, повсюду твердившем, что за патриархом царя не слышно стало. Грубоватый прием срабатывал точно: царь мрачнел и все более отдалялся от своего «собинного друга» патриарха Никона.

Но еще раньше второму Романову пришлось «проглотить» более болезненный упрек, брошенный не многомудрым протопопом, а провинциальными и столичными служилыми и посадскими людишками. В ходе так называемого Соляного бунта в июне 1648 года царь получил пространную коллективную челобитную. Дворяне и посадские люди упрекали царя в том, что тот «терпит» и «милует» народных обидчиков, упорно не желая «своего царского суда и гневу пролити» на них [39; 147]. Почтительное по форме обращение было дерзким по содержанию: если царь не может быть справедливым и грозным, то пускай он поручит судить им, челобитчикам.

Настойчивый призыв участников городских восстаний, «чтобы Московского государьства всяких чинов людям, от болшаго и до меншаго чину, суд и росправа была во всяких делех всем ровна», встряхнул Тишайшего. Следовало спасать потускневший образ справедливого монарха: «пролить гнев» на изменников, переделать и кодифицировать законы. Царь пошел навстречу посадским «мирам» и дворянским корпорациям. В кратчайшие сроки было создано и принято Соборное уложение. Конечно, в этой отлитой в юридическую форму «правде» ощутима преимущественно «правда» так называемых «средних классов» (провинциального дворянства и посадского люда). Но самодержавие проявило благоразумие и было солидарно с толкованием «правды» этими слоями населения, тем более что те не страдали от политических амбиций и не претендовали на власть.

Алексей Михайлович вынес из произошедшего и личный урок. Почитая «грозу» характеристикой истинно царской, он попытался проявить свой характер. Примером для него стал Иван IV, «грозность» которого ни у кого не вызывала сомнений. Обращаясь к образу этого государя, Алексей Михайлович как бы черпал те качества, в которых испытывал недостаток и которые мечтал приобрести. Ему хотелось, как он признавался в одном из писем Никону, чтобы к нему, «земному царю», ехали «со страхом и трепетом» [1; 86–87].

Интерес второго Романова к личности и к правлению Ивана Васильевича не ускользнул от иностранных наблюдателей. Они углядели в этом склонность Тишайшего к тирании и к завоеваниям. Между тем отношение Алексея Михайловича к Грозному было сложнее. Он, в частности, осудил низвержение царем митрополита Филиппа II.

В известном покаянном послании Филиппу II Алексей Михайлович приносил публичную повинную перед гробом «страдальца» за «согрешения прадеда нашего», царя Ивана Васильевича: «Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешения против тебя (т. е. митрополита Филиппа – И. А.), да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразднится поношение, которое лежит на нем, за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умаления тебя всю мою власть».

Обращение царя, как и вся идея с переносом мощей митрополита с Соловков в Успенский собор Кремля, было подсказано Алексею Михайловичу Никоном. Для последнего торжествующего православия подчеркивалось духовное превосходство «священства» над «царством». Однако нельзя не заметить известной разницы в позициях Никона и Алексея Михайловича. Тишайший считал, что ниспровергнув митрополита Филиппа II, царь Иван согрешил. И сделал то он «неразсудно завистию и неудержанием ярости» [58, 472; 46, 498–500]. Никон же трактовал проступок первого царя много категоричнее: царь Иван «возненавиде» митрополита за правду и, опалясь, поступил «неправедно» [56; 471, 475]. Для человека XVII столетия разница между «нерасудно» и «неправедно» была огромна. «Нерасудно» – значит приземленно и повседневно. «Неправедно» – из арсенала высшего, сакрального. Никон своим определением в очередной раз возносил священство над земными правителями.

Алексей Михайлович вкладывал иной смысл. Во-первых, он молил простить грехи «прадеда своего», подчеркивая крайне важную для Романовых мысль о естественной связи, династической преемственности. Во-вторых, Тишайший писал о «невольных грехах», совершенных Иваном под влиянием «злых советчиков». Об этом он сообщал боярину Н. И. Одоевскому, описывая церемонию встречи и погребения в Успенском соборе мощей святителя Филиппа. В сравнении с Соловецким покаянным посланием в грамотке боярину «мизансцена» сильно изменена. Главное – не прегрешения Ивана IV, а торжество справедливости, возвращения им, царем, «изгонимого». «Где гонимый и где ложный совет?.. Где обавники (клеветники – И. А.)? Где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где ходящии власти восприяти гонимаго ради?» – риторически вопрошал Тишайший. И сам же отвечал: «Не все ли зле погибоша?.. Не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего, царя и великого князя Ивана Васильевича?» Если вдуматься, здесь происходит настоящая фальсификация: Иван IV превращается в грозного мстителя, воздающего за неправду. Подобная партия, пускай и «исполненная» в частном письме, уже совершенно не вписывалась в звучание никоновской партитуры.

Потому не стоит удивляться, что позднее, разойдясь с патриархом, Алексей Михайлович переосмыслит упреки Никона в адрес Ивана Грозного, рассмотрев их как стремление унизить царский сан. В 1666 году, когда во время суда над Никоном был зачитан отрывок из его письма к Константинопольскому патриарху о том, что Грозный «неправедно» мучил митрополита Филиппа, царь буквально взвился: «Для чего он, Никон, такое безчестие и укоризну блаженные памяти великому государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси написал?» [23; 126].

Защищая Ивана IV, второй Романов до своего идеала так и не дотянулся. «Грозы» Алексея Михайловича кажутся наивными и даже смешными в сравнении с тем, что происходило в Московском государстве во второй половине XVI века. Царь не преступал традиционных норм феодального права. В отличии от опричных времен, топор палача не сносил боярские головы и никого не уничтожал «всеродно».

Объяснение подобной «мягкости» в характере Алексея Михайловича. С тем важным прибавлением, что сама эта умеренность, ощущение границы позволяемого в общении с подданными порождено осмыслением уроков прошлого. При этом для нас не столь важны в данном случае личные мотивы государя. Подчеркнем иное: прошедшие через горнило опричнины и Смуты власть и общество осознали всю взаимоуничтожающую сущность террора и беззакония, равно пагубных для всех. Этот вывод – та же составляющая парадигмы, побуждающая монарха быть «грозным» и одновременно «милостивым», причем «милость» эта очерчена не юридическими, а религиозно-нравственными соображениями, «кротостью» царя.

VIII

Новое время с его ценностями и взглядами на общественное устройство не могло уже использовать в полном объеме средневековую доктрину власти. Необходимо было не просто приспособиться к бытовавшим представлениям о власти и самодержце, но и изменять их, сообразуясь с духом эпохи. В начале 1760-х годов суть этих поновлений необычайно точно выразил поэт М.М.Херасков. В день тезоименин только что вступившей на престол Екатерины II он почтил ее «Епистолой» – торжественным стихотворным посланием:

Велик и славен Царь, иль Богу равен боле, Когда проводит век разумно на престоле.

Петр Великий

Средневековая идея святости самодержца, уравненного с Богом, дополнена здесь светским образом монарха, который правит, сообразуясь с разумом. Культ разума начал утверждаться со времен Петра I. Руководствуясь разумом, он то прибегал к традиционно патриархальным ценностям, то обращался к новым светским ценностям, заимствованным из Европы и перелицованным на самодержавный лад. Критерий отбора здесь был один: выгодно – не выгодно. Подобная эквилибристика, нередко воспринимаемая как свидетельство непрочности режима, оказалась в действительности эффективным инструментом создания могущественной континентальной империи. Но она же, позднее, исчерпав свои ресурсы, крайне болезненно ударила по образу власти и правителя. С развитием культуры, просвещения, образования, с наступлением индустриальной эпохи все сложнее стало соединять традиционные ценности с теми, что рождались в ходе модернизации страны. А во многих случаях это было просто невозможно в силу их полной несовместимости.

Это стало особенно очевидно в конце XIX – начале ХХ веков, когда Александр III, а затем и Николай II, попытались «реанимировать» идею святости самодержавной власти и помазанника Божьего. Попытка, к тому же и неудачно исполненная, обернулась провалом. Выяснилось, что общество, приобретавшее все более выраженный буржуазный характер, нуждалось в современных (чаще либеральных) идеях, ане в возрождении призраков прошлого. Новая мифологема носила подчеркнуто религиозный характер со столь ярким налетом Московской старины, что ее скептически приняла даже элита, не желавшая уподобляться ряженым [62; 18–30]. Время требовало уже не корреляции образа и поведения монарха, а решительного обновления всего общественно-политического строя, включая представления об идеальной власти.

Царизм не справился с этой задачей. Да и едва ли мог: самодержавие, как историческая форма наследственного института власти, страдала неизлечимым недугом. И здесь нельзя не обратить внимание на то, сколь быстро, по историческим меркам, страна прошла путь от обожания богоданного монарха к его полному отрицанию. В контексте национальных крайностей присказка про любовь и ненависть, разделенных расстоянием в один шаг, нашла свое полное подтверждение. Образ самодержца, столь привлекательный в начале пути, символ независимости и Божественного благорасположения, превратился в символ бессилия, позора и национального унижения.

Но вернемся в XVIII столетие, когда не утративший способность изменяться абсолютизм принялся за обновление образа власти. Решение этой задачи сопровождалось ревизией прежних стереотипов и формированием новых. Дело было нелегкое. Нужна была определенная широта и смелость, вкупе с опытом и знаниями, в чем многие российские правители «осемнадцатого столетия», мягко говоря, испытывали большой дефицит.

Но если бы проблема сводилась только к личным качествам монарха! Свои условия диктовала политическая система, жестко ограничивавшая кругозор и высоту устремлений государственных мужей. Даже Петр Великий оставался в этом смысле вполне заурядным самодержцем, заквашенным на крепостнических дрожжах. Восторгаясь милой сердцу Голландией с ее свободным трудом, он и не помышлял хоть как-то ослабить крепостничество. Напротив, последнее стало для него орудием создания великодержавия. Столь же категоричен был Преобразователь в отношении прав и свобод подданных. Посещение английского парламента вылилось у Петра в сакраментальную фразу относительно того, как весело наблюдать за подданными, говорящими королю правду [38; 347]. И это было произнесено человеком, нещадно каравшим за ложь. Разница, однако, в том, что там говорили правду по гражданскому праву и долгу, а у царя – по его настоянию («вот чему надо учиться у англичан!»), исходя из того, что «правде мира сего» грешно лгать.

Но ведь могло сложиться иначе, и складывалось! Самодержец на то и самодержец, что может потребовать произносить то, что ему услаждает слух. Позднее таким образом Екатерина Великая, вообщем-то не любительница «питаться» ложью, прогнала из кабинет-секретарей Державина. Честнейший Гаврило Романович перепутал Фелицу, созданную поэтическим воображением, с живой императрицей, которой надоело выслушивать неуместную правду. Поэт Державин лучше знал поэтическую меру, чем Державин-чиновник – сановную. Он утомил императрицу, поставив ей в укор, что она «не всегда держалась священной справедливости». Ну кому такая правда о правде понравится? Державин, как тогда говорилось, «остудился в мыслях» императрицы, и был отставлен от должности. Теперь поэту впору было вносить в свою знаменитую поэму авторскую правку, меняя «завсегда» на более точное «иногда»:

Еще же говорят неложно, Что будет завсегда возможно Тебе и правду говорить.

Заметим, что наука не пошла Державину впрок. Он остался тем, кем был – правдолюбцем. За что в 1803 году вторично пострадал, уже от Александра I, окончательно отправившего Державина в отставку, сопроводив ее примечательной фразой: «Слишком ревностно служит».

Развитие западноевропейской политической мысли еще в XVII веке многое изменило в трактовке государства. Исследователи даже утверждают, что с государства наконец-то был сорван покров сакральности. Пожалуй, такое могло быть произнесено в запале. Уместнее сказать, что священные одеяния государства сильно полиняли и обветшали. Государство в трактовке западноевропейских мыслителей утратило статус божественного творения, превратившись в рукотворный институт, – результат договора народа с монархом. В итоге человек обрел право перестраивать и перелицовывать его. Но не произвольно, а в соответствии с новой целью – достижением «общего блага». Этот подход превращал монарха в устроителя новой социальной гармонии, в демиурга [18; 444–445]. Таким и стал Петр I, создатель «регулярного государства». В 1704 году, еще не потеряв надежду увидеть царевича Алексея среди своих последователей, он наставлял сына: «Ты должен любить все, что служит благу и чести отечества, должен любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, не щадить трудов для общего блага» [59; 106].

Новые идеи требовали новых способов выражения и презентации власти и самодержца.

Петр перестал появляться перед подданными в Большом наряде, столь зримо напоминавшем им о священном характере царской власти и ее неразрывной связи со вторым Римом – Византией. В прошлое уходит и участие в праздничных службах и шествиях, богомольные походы. Все это – отражение изменений масштабов взаимоотношений светского и сакрального во власти. Из этого, разумеется, не следует, что Петр решил «обойтись» без Бога. Для подданных он все тот же помазанник Божий, который всегда велик и всегда прав по той простой причине, что он – помазанник. В «Артикуле воинском» Петр I так определил свои «взаимоотношения» со Спасителем: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли – яко христианский государь, по своей воле и богонамерению управлять» [53; 41].

В этой формуле по-прежнему осталось неясным, как отличить богонамерение от воли государя. Оставалось одно: последнее всегда признавать за проявление первого. Окончательно надломленное к ходе петровских реформ священство уже не осмелилось подвергать этот тезис сомнению, признав монарха «крайним судиею» во всех, включая и церковные, делах.

Сбросив прежнее долгополое царское платье, Петр примерит к себе не просто европейский костюм, а костюм героя, триумфатора. Второй Рим был потеснен Римом Первым, императорским. Старая мифологема о Москве – Третьем Риме оказалась отчасти пригодной и для Нового времени, стоило лишь актуализировать иные, до того дремавшие в ней смыслы [35; 60–74]. Отныне источником власти была объявлена не только божественная воля, но и сила, право завоевателя. Петр, сокрушивший врагов, по одному этому – самодержец. Комплекс подобных идей наиболее полно отразился в триумфальных шествиях победителей по улицам Москвы или Санкт-Петербурга, в которых, случалось, сгорало больше пороха в огнях фейерверков, чем в самом победоносном сражении.

Перед подданными представал царь-герой, Второй Константин, но не в привычном образе смиренного христианского государя, а императором-победителем [63; 70–78]. В ход шли не только библейские образы и сюжеты, аналогии с которыми легко прочитывались современниками. Широко использовалась античная мифология. Будучи незнакомой зрителям и участникам, она требовала пояснений по типу табличек, развешанных в ботаническом саду перед незнакомыми растениями. Подданные, привыкая воспринимать Петра в образе Марса, Нептуна, Юпитера, Геркулеса и т. д., одновременно овладевали новыми текстами, адаптированными барочной культурой и сведенными к «прописям»: языческий бог такой-то, с лицом, похожим на государя, повелевает морем; ветхозаветный Самсон, разрывающий пасть льва, – аллегория на государя, сокрушающего Швецию и т. д. При этом образ самодержца утрачивал прежнею цельность и приобретал несвойственную ему пестроту. Задача соответствовать идеалу усложнялась, требуя от монарха знать и уметь демонстрировать в разных ситуациях разные поведенческие сюжеты и коды.

С принятием Петром титула императора Московское царство превратилось в Российскую империю. Новая титулатура призвана была утвердить в сознании подданных и новые представления о самодержце. Титул императора должен был осознаваться как вступление монарха (соответственно, и страны) в круг европейских правителей, обладавших высшим статусом. К тому же подтверждалась связь не только с настоящим, но и с прошлым – византийскими и даже языческими императорами. Античность «реабилитировалась», открыв возможность для восприятия классицизма и барокко.

Новая титулатура отражала и стремление власти к милитаризации всех сторон жизни. Наступала эпоха эполет и прямолинейных военных решений. Не случайно зримый образ монарха – это образ человека, затянутого в военный мундир. Даже императрицы утрачивали свой «природный» пол и облачались в военные доспехи, едва только речь заходила о прославлении империи или об… очередном дворцовом перевороте.

Портрет Екатерины II верхом

Титул «Отец Отечества» вобрал в себя не только привычные патриархально-патерналистские смыслы. Царь превращался в духовного наставника подданных и в главу церкви, в того самого «булатного патриарха», который заставил, согласно легенде, замолкнуть голоса недовольных архиереев [42; 71]. Все это не просто возвышало самодержца, но и расширяло поле его власти: огосударствление достигало предельных форм, регламентируя, подчиняя и контролируя теперь уже частную и духовную жизнь. Свежие краски на портрете самодержца, щедро нанесенные царственным художником, призваны были внушить подданным мысль о могуществе и несокрушимости его власти. Власть же институционализировалась и подавалась преимущественно в государственных формах: «Святость Петербурга – в его государственности» [35; 66].

Петр не жалел сил для того, чтобы новый образ укоренился в сознании подданных. Ему это было необходимо, поскольку речь шла о будущности его преобразовательных замыслов. Однако почва, в которую он бросал семена нового, лишь на первый взгляд казалась податлива. Нива получалась жидкая, семена часто не прорастали. Процессы секуляризации, подстегнутые реформами, привели к появлению светского типа культуры, которая была усвоена преимущественно верхами общества. Низы продолжали существовать в рамках традиционной православной культуры. Нововведения, изменившие уклад жизни верхов, их мало затронули. Коренные нравственные основы народного бытия продолжали существовать, воспроизводя старую систему ценностей. Произошел культурный раскол, еще более губительный, чем раскол церковный.

В стране, за вычетом разнообразных пограничных слоев (городская культура, культура провинциального дворянства и т. д.), со времен Петра столкнулись два отличных друг от друга типа культуры. В первом, светском, дворянском, вера «разошлась» с культурой, которая наконец обрела самодостаточность. Во втором, традиционном, вера и культура продолжили свое неразрывное сосуществование. То была культура – вера, с трудом подвергавшаяся изменениям [30; 165–180].

Все это не могло не отразиться на восприятии обновленного образа самодержца. Дворянство этот образ приняло. Ведь элитарный класс и власть говорили на одном языке и исповедовали близкие ценности. Секулярный путь развития, европеизация, вхождение в семью «политичных народов» были признаны сторонами в качестве блага. Благом признаны были и новые идеи. Например, завоевание теперь рассматривалось, как еще один источник легитимности власти, и это было хорошо усвоено верхами, хотя богоданность по-прежнему сохраняла в глазах дворянства приоритет. Да и сама идея завоевания была осмыслена скорее как торжество империи, достижимое лишь при участия дворянства.

Представление о таком неотъемлемом качестве монарха, как приверженность к справедливости и «правде», в XVIII веке трансформировалось в обязанность монарха выступать в роли законотворца. Но сами законы теперь перекладывались на язык юриспруденции и назывались уже «естественными», «фундаментальными» законами, о которых писали в своих трактатах просветители. Это также было принято дворянством. Однако вкупе с властью они сумели так истолковать «естественные законы», что от прежнего радикализма остались разве только нравоучительные декларации о добросердечии и равенстве в будущем. Законодательство стало в еще большей мере, чем прежде, продворянским.

Не менее сложно и драматично воспринимался обновленный образ власти в низах. Монархическое сознание было неотъемлемой частью традиционной культуры. Но теперь, вглядываясь в предлагаемый образ самодержца, низы и узнавали, и не узнавали его. Многое казалось чужеродным, вызывающим отторжение и непонимание. Так, присвоение самодержцем функций главы церкви противоречило прежнему восприятию царя как образца святости, гаранта «симфонического» взаимоотношения светских и церковных властей. Впрочем, расхождение в ценностях и принципах – лишь одна сторона проблемы. Пропасть оказалась шире и глубже – в подходах, в мировосприятии и мирочувствовании. Светская культура, легко оперируя символами и аналогиями, демонстрировала их условный, игровой смысл. Традиционалисты же истолковывали смысл буквально, отождествляя знак и сущность. В итоге то, что для новой культуры было увлекательной игрой, создавало метафорические ассоциации для возвеличивания правящего монарха, для старой было кощунством.

В новой культурной среде самодержец оказывался в известном смысле между Сциллой и Харибдой. Отныне власть, презентуя себя, должна была считаться с двойственной, расколотой ситуацией. Представая перед придворными, самодержцы демонстрировали не просто свое богатство и могущество, но и эталоны светского, эстетствующего поведения. То был истинно императорский театр.

Народу предназначено было представление попроще, по типу коронационных торжеств. Актуализируя традиционные ценности, связанные с самодержцем, власть уже не могла отделаться от некого снисходительного, высокомерно-оскорбительного взгляда на массы.

IX

В российском варианте общественно-политические идеи западных мыслителей получили свое неповторимое звучание. «Общее благо», по сути, оказалось подменено понятием «государственная польза». Последнее было превращено Петром I в универсальный оселок для оттачивания и апробации всех начинаний. Процветали не просто практицизм и утилитаризм, а практицизм и утилитаризм на благо государства. Царь объявил себя первым слугою государства-Отечества и преподал наглядный урок ревностного служения. «Лечу тело водами, а подданных примером», – это признание Петра I во время пребывания на первом российском «курорте» – Марциальных водах – примечательно во всех отношениях. В своем горячем желании ни в чем не уступать Европе царь готов был собственным примером понуждать каждого подданного к службе, а каждого больного – к лечению новооткрытыми водами, причем от всех болезней сразу.

Это самозабвенное, нешуточное петровское служение со временем наложило сильный отпечаток на образ самодержца. Отныне каждый монарх числился на службе

Отечеству. И в самом деле, такие монархи как Екатерина II, Павел I, Николай I, Александр II не просто демонстрировали свою деловитость. Они много и напряженно занимались государственными делами, накладывали резолюции, проводили инспекции учреждений, выслушивали доклады, ездили по стране, подчеркивая тем самым свою приверженность к стилю жизни знаменитого предка.

Но первый российский император стал образцом не только для своих преемников. Он был поставлен в пример всем европейским монархам. С легкой руки почитателей и апологетов Петра праздный образ жизни государя стал восприниматься как нечто несвойственное просвещенному правителю.

Понятие служения Отечеству было неразрывно с понятием долга. Истинный сын Отечества не мыслился вне военной или статской службы. Лишь с начала XIX века постепенно стала утверждаться мысль, что служение Отечеству возможно и вне государства. Мысль положила начало духовному освобождению, которое разводило понятия Отечество и самодержавное государство. Не случайна болезненная реакция самодержцев на тех, кто не просто провозгласил, но и попытался реализовать эту идею на практике: на И. Новикова и Н. Карамзина.

Если для большинства подданных служба стала образом жизни, а образцовое исполнение служебного долга – основой карьеры, то для государей монарший долг был скорее тяжким бременем. Так, по крайней мере, говорили сами монархи, жалуясь прежде всего на невозможность всецело принадлежать самому себе. Но одновременно долг, как уже отмечалось, был тем спасательным кругом, посредством которого оправдывались любые деяния, и даже злодеяния. Рассуждения о «долге монарха» были вполне достаточны для того, чтобы усыпить совесть и разрешить нравственные дилеммы, с которыми постоянно сталкивались монархи.

Долг превращал монарха в героя.

Известно, что Петр I был подвержен приступам слабости – следствие потрясения, пережитого им в девятилетнем возрасте, когда на его глазах мятежные стрельцы расправлялись со сторонниками Нарышкиных. Однако в минуты решительные, когда речь шла о судьбе Отечества, он проявлял силу духа необыкновенную. В канун Полтавского сражения (26 июня 1709 года) в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Петр писал, что предстоит бороться не за императора, а «за государство Петру врученное, за род свой, за народ Всероссийский…» Обращение завершалось строчками, как нельзя лучше отразившими личные устремления государя: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Слова Петра не разошлись с делами. В ходе генерального сражения шведам удалось преодолеть плотный огонь и вломиться в боевые ряды русских. В особенно тяжелом положении оказались солдаты Новгородского полка. Их командир Феленгейм был убит. Положение складывалось критическое. Еще немного, и части могли бы дрогнуть, податься назад, опрокидывая вторую линию войск. Ситуацию спас Петр. Он промчался вдоль фронта семи батальонов и повел в контратаку второй батальон новгородцев. Поступок Петра – самой высшей пробы. Источники свидетельствуют, что в этот момент царь был на волосок от смерти. Одна пуля сбила с него шляпу, другая угодила в седло, третья будто бы ударила в крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, царю Михаилу Федоровичу. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать, но не сделали, старшие офицеры в критический момент, когда сражение могло пойти по другому сценарию. Он рисковал, однако, этот риск отличался от бравады Карла XII, столько раз подставлявшего себя под пули. Карл искал славы. Петр же исполнял долг, доказывая поступком верность своему слову: «Ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе…»

Император Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Александр и Константин Николаевичи в Летнем саду

Но долг оправдывал и самые низкие поступки.

Герцен рассказывал в своих знаменитых воспоминаниях об аресте студента Александра Полежаева, имевшего несчастье вызвать неудовольствие Николая I поэмой «Сашка». Бдительный монарх углядел в сочинении «следы, последние остатки» (имелось ввиду влияние декабристов) и велел отдать Полежаева «на исправление» в солдаты. «Я тебе даю военной службой средство очиститься», – объявил монарх потрясенному юноше. Таким образом, Николай I исполнил долг полностью: выявил, осудил и наказал крамолу и тут же явил свою милость, пообещав помилование. Последнее было сделано им по лучшему образцу строгого, но справедливого отца-благодетеля. «От тебя зависит твоя судьба. Можешь мне писать», – милостиво разрешил царь и поцеловал поэта в лоб [11; 166–167]. Герцен насчет этого поцелуя десять раз переспрашивал – все не верилось, что можно так лицемерить. Но ведь Николай не лицемерил – исполнял свой долг.

Бремя власти стало бременем долга. С легкой руки Петра I российским монархам предписывалось являться перед подданными в образе строгого самодержца, могущего требовать полного и безусловного исполнения обязанностей уже в силу собственного самозабвенного служения. «Изрекши закон свой, он (самодержец), так сказать, сам первый его чтит и ему повинуется, дабы другие и помыслить не смели, что они от того уклониться или избежать могут», – эти поучительные слова канцлера Безбородко, человека умного, опытного, имеют прямое отношение к категории долга – ведь долг есть совокупность законов, скрепленных морально-этическими нормами [64; 57]. Образ власти обязывал российских монархов делать все сразу – издавать законы, превращать часть их в долг и самим же исполнять.

X

К привычному стереотипу справедливого монарха Екатерина II прибавила определения мудрого правителя и законотворца. Торжество закона и было объявлено, собственно, торжеством подлинной справедливости. По этой причине Екатерина Великая была возведена поэтами в главную российскую Минерву – богиню мудрости:

Чего желать России боле? Минерва на ея престоле…

Императрица Екатерина II

Эти панегирические строки Александра Петровича Сумарокова были написаны в первый год правления Екатерины. Она еще не обустроилась на престоле, была осмотрительна и озабочена необходимостью придать своему воцарению хотя бы видимость легитимности. Напомним, что из всех правителей, захвативших власть в результате дворцового переворота, ее положение было наихудшим – права призрачнее, даже чем у Екатерины I. Но… «умереть или царствовать!» Этот лозунг Екатерины, придуманный ею задним числом, плюс поддержка гвардейцев, позволили ей совершить невозможное. Теперь следовало обустроить это восхождение, впечатать себя в образ единственно законного монарха, да так, чтобы не осталось ни одного зазора-сомнения.

Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент)

Надо отдать должное: Екатерине удалось это сделать. Выстраивала она свой образ терпеливо, с большой осмотрительностью. Сначала императрица «эксплуатировала» образ Спасителя Отечества. Отчасти этому она обязана своему незадачливому мужу. Петр III за неполные шесть месяцев правления ухитрился презентовать себя таким гонителем всего национального и церковно-православного, что даже Манифест о вольности дворянства и ликвидация Тайной канцелярии (Н. Карамзин назвал эти указы «славными и безсмертными.») не помогли ему. Так что слова манифеста об освобождении от «властителя», который испытывал «ненависть к отечеству» и не желал «о благе вверенного себе государства помышлять», были встречены большинством с пониманием и сочувствием. Впрочем, для того, чтобы показать от какой бездны был спасен Екатериной бедный российский народ, на низвергнутого императора понавешали все, что можно. Его обвинили и в «расточении» казны, и в том, что тетку свою, «благодетельницу» Елизавету Петровну, на гроб которой взирал «радостными глазами», не хотел хоронить (только стараниями Екатерины императрица была достойно погребена), и церковь утеснял, «не имев в сердце своем следов Веры Православной Греческой». Наконец, «презрев. законы естественные и гражданские», бывший император намеревался «истребить» жену и обойти непризнанного наследника Павла, вознамерившись «отечество в чужие руки отдать».

Поток обвинений был довершен текстом «своеручно написанного» отречения Петра III. Уже бывший император признавался, что узнав «самым делом тягость» самодержавного правления, он окончательно понял: такое бремя «силам моим несогласное». Это неожиданное прозрение побудило Петра «безпристрасно и непринужденно» отказаться от престола [22; 183–185].

Манифест Петра III о вольности дворянства

Едва ли стоит удивляться лицемерию власти, заявлявшей устами Петра Федоровича о его непринужденном отречении. Собственно, такое за лицемерие и не считалось, хотя Екатерина еще не произнесла свое знаменитое «Победителя не судят». Обращает на себя внимание другое. Редкий случай упоминания об обременительности власти, которая, как оказалось, не всякому «богоданному государю» по плечу. А уж если так случилось, то и государь, следовательно, совсем и не богоданный.

Убийство императора Петра III

К образу спасительницы «погибающего Отечества» авторы манифеста добавили толику мученичества, столь популярного для православного мирочувствования. Было объявлено, что императрица отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития».

Последняя точка была поставлена во время коронации в феврале 1 763 года. Весь сценарий церемонии был подчинен прославлению новоявленной избавительницы. Коронационную медаль украшала красноречивая надпись «За спасение веры и отечества». В исторической ретроспективе получалось, что каждый новый монарх в момент очередного «переворотства» седлал своего персонального конька: Елизавета Петровна возрождала «дух. Вселюбезнейшего Родителя своего, императора Петра Первого», Екатерина Алексеевна и того лучше – спасала Отечество. Но долго в такой роли пребывать было трудно в силу известной всем монархам забывчивости и неблагодарности подданных. В конце концов, еще совсем недавно императору Петру III кричали:

Ты вольность даровавши, Всех вольность погубил, И всем свободу давши, Всех ныне нас пленил… Твой лавр во век не свянет.

С лавром автор этого послания, ныне совершенно забытый поэт Алексей Ржевский, напророчествовал очень неудачно. Без неувядающего лавра действительно не обошлось. Но только. в качестве венка на могилу Петра III.

Екатерина таких печальных поворотов судьбы себе не желала. Поэтому скоро предпочла добавить к имиджу Спасителя Отечества нечто более основательное. Здесь приходится удивляться прозорливости, или, быть может, необычайной осмотрительности императрицы. Действительно, далеко не все в верхах согласились с версией спасения Отечества. Смущение испытывали и низы, интуитивно почувствовавшие в произошедшем подвох, очередную каверзу. Не случайно в момент похорон в Александро-Невской лавре отрекшегося императора (оттого и Лавра, что отрекся) все пространство обители было заполнено недоумено-молчавшей толпой «подлой черни». «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью», – заметил по этому поводу один из иностранных дипломатов [31; 418]. Молчание вскоре было прервано «неосновательными толками», вылившимися в конце концов в легенду о царе-избавителе Петре Федоровиче, желавшем следом за дворянами освободить крестьян, да не успевшем этого сделать.

Появлению подобной легенды в стране, периодически сотрясаемой самозванством (только Петров III было около 40, из них самый знаменитый, восьмой, – «анпиратор» Емелька Пугачов), едва ли стоит удивляться. Этот феномен – прямое следствие существующей мифологемы о власти. Действительно, все самозванство было замешано на той идее, что явившийся за венцом своих предков очередной соискатель и есть единственный законный наследник; он – бесспорный богоданный государь, а раз богоданный, значит добрый и справедливый. Соответственно тот, против кого выступает самозванец, – незаконный, несправедливый – подлинный са-мо-зва-нец. Борис Годунов и Василий Шуйский, неудачливые основатели новых династий, в атмосфере всеобщего недоверия прилагали все возможные силы, чтобы доказать. невозможность подобных явлений. Мертвые не встают! Оттого, к примеру, царевича Дмитрия царь Шуйский спешит объявить святым: орешки в нетленных перстах, чудеса исцеления у гроба. Ну как такому чуЪу «жива быть»? Тут только один выход – упокоиться вместе со своим взрывчатым именем под известковой плитой убиенным царевичем-отроком.

Однако оказалось, что и канонизация – не аргумент. Смута набрала силу, придав на два столетия теме легитимного наследования кровоточащую остроту. Потому Романовы к зыбкому основанию о родственной связи с угасшей династией поспешили прибавить более веское – Божественный Промысел, изначально суливший Михаилу Федоровичу «Мономахов венец». Эту идею, между прочим, не забыли и позднее. На коронационной медали Елизаветы Петровны была надпись: «Промысел

Божий чрез верных подданных». И если аналогия с избирательным Земским собором 1613 года здесь еще пристойна: собрались выборные от сословий, поспорили и выказали «Промысел Божий» – посадили на трон Романова. То с Елизаветой получилось не очень гладко: собралась компания бравых и не совсем трезвых лейб-преображенцев и понесла на плечах во дворец еще один «Промысел» – «дщерь Петрову».

Истории неизвестно, сколь много человек усомнилось в правах Екатерины. Но оппозиция, пускай разрозненная, неорганизованная, существовала. На то были свои причины. В глазах вкусившего плоды просвещения дворянина для овладения троном нужны были законные основания (юридические нормы). А они были, мягко говоря, сомнительны. Вот А. С. Пушкин пишет о заслугах императрицы:

Мы Прагой ей одолжены, И просвещеньем, и Тавридой…

Однако же матушка-императрица для поэта, спустя десятилетия, все равно останется пришлой принцессой, укравшей престол у мужа и сына. Не случайно его герои (вспомним Дубровского и Гринева-старшего, подавших в отставку по восшествию Екатерины) не желают служить новой правительнице, а дед поэта, предмет семейной гордости, вообще фрондер:

Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый…

Относительно крепости, куда якобы угодил Лев Александрович Пушкин, у историков есть определенные сомнения. Источники о том крепко молчат. Не говоря уже об отсутствии Льва Александровича на момент переворота в столице. Скорее всего, здесь реальность перемешалась с семейным преданием, усладив сознание великого поэта мыслью о том, что он – из рода вечных бунтарей [43; 156–164].

Для нас, впрочем, важна реакция правителей на подобные протесты. В данном случае – Екатерины II. В продолжении всего правления ее не покидало чувство опасности, которое уловили внимательные придворные. Переворот оставил в ее сердце «некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную себе преданность от вельмож и народа». Отсюда ее «правило», как заметил один из ее современников: «…власть забрать в единые (свои) руки» [20; 278–279].

В связи с этим Екатерина придавала огромное значение настроениям, толкам, сплетням – всему тому, из чего складывалось общественное мнение. «Что говорят о произвождениях и награждениях?» – настойчиво интересовалась она после очередного масштабного производства в новые чины. Делала она это не только для того, чтобы усладить свое честолюбие восторгом облагодетельствованных подданных. Она чутко улавливала настроения, отмечая обиженных и запоминая реакцию награжденных.

Императрица не просто осознала силу общественного мнения для формирования своего имиджа (не случаен девиз Века Просвещения – «Идеи правят миром!»). Подобно Людовику XIV, первопроходцу в этой области, она научилась манипулировать и управлять им. По возможности – покойно, пером, печатью, сердечным вразумлением, прибегая к помощи закона. С одобрения императрицы на свет явился «Указ о неболтании лишнего» (1763), призванный «укоротить» языки любителям разного рода слухов.

Однако при необходимости императрица не отказывалась от средств сильнодействующих. Для этого у нее был свой «домашний палач» – С. И. Шешковский, доказавший, сколь неосмотрительно поступил незадачливый Петр Федорович, распустив Тайную канцелярию. С Шешковским Екатерина проработала душа в душу 32 года. За это время о методах его «вразумления» сложились настоящие легенды. Особенно будоражали всех разговоры о знаменитой комнате Шешковского с опускавшимся вниз стулом. Смысл изобретения сводился к тому, что наказуемый, оставаясь «инкогнито», подставлял палачу лишь известные мягкие места, которые издавна широко практиковались в воспитательном процессе. Легенда оставалась легендой. Зато доподлинно известно, что Шешковский по указанию императрицы так умело наставлял некоторых дам и кавалеров, что те долго еще пребывали в великой задумчивости [45; 107].

Отъезд Екатерины II из Петергофа в Петербург 28 июня 1762 года

Особенно внимательно Екатерина отслеживала слухи о себе и своем правлении. Подобная линия давала ей возможность постоянно вносить коррективы и обновлять образ правителя. Сообразив, сколь недолговечен имидж Спасителя, она поспешила дополнить его чем-то более весомым и постоянным. Сыскать это весомое и постоянное было нетрудно. Императрица в очередной раз обратилась к одолению извечных Российских недугов: бесправию, произволу, бессудью. Было найдено и средство лечения – все то же законодательство. Екатерина – законодательница – вот образ, который эксплуатировался ею на протяжении долгих лет царствования. Он был подкреплен не только обширным правотворчеством. Славу ей создал знаменитый Наказ – результат упорного, кропотливого труда императрицы, предмет безмерного восторга современников и иронии многих потомков. Императрица вполне искренне надеялась многое исправить в российских порядках. Но верная своему правилу избегать острых углов, она вынесла Наказ на обсуждение «разных персон вельми разномыслящих». Советчики постарались, и с разрешения автора более половины из того, что писано было, «вымарали» [17; 149]. Екатерина «вымаранное» не отстаивала, отчего радикализма в Наказе сильно поубавилось. Можно до бесконечности спорить относительно позиции начертательницы, столь снисходительно отнесшейся к своим критикам. Несомненно, однако, что имидж Екатерины в глазах дворянства только возрос: жесткая критика, особенно в вопросе крепостного права, отражала взгляды большинства помещиков. Тем самым императрица была выведена из-под огня возможной критики, сохранив при этом реноме милосердной и просвещенной правительницы.

И сама императрица, и ее окружение искренне верили в могущество закона. «Мудрейшее законодательство сделает Россию, по-человечески говоря, самой счастливой из всех народов на земле», – объявляла императрица в 521 статье Наказа. На деле этот документ оказал на современников более нравственное и общественно-политическое влияние, нежели юридическое, способствовав «смягчению нравов». Призванный быть руководством для депутатов Уложенной комиссии в их работе над основами законодательства, он таковым и остался по причине роспуска самой комиссии. Зато резонанс был столь сильный, что в итоге произошло окончательное общественно-политическое признание прав Екатерины [44; 116–117]. Она не по «плоти», а по духу и делам своим была объявлена продолжателем дела Петра, ставшего к тому времени символом державного могущества империи.

Ознакомившись с Наказом, депутаты единогласно приняли решение преподнести Екатерине титул «Великой, Премудрой Матери Отечества». Императрица два первых звания отклонила, объявив, что «о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить», премудр же «один Бог». Но титул Матери Отечества был ею с благодарностью принят [56; 345–346]. Так произошло ее своеобразное публичное «венчание» уже с Петром I – Отцом Отечества. В эпоху Просвещения эти аналогии были самодостаточными для признания восприемства. Сбывались таким образом пророчества Сумарокова относительно радужных перспектив правления Екатерины:

Екатерина нас прославит, И в равенстве ваш век поставит Со веком Августовых дней. Внимая действа ваши громки, Вам станут подражать потомки, Как Русские Монархи Ей.

Стереотип справедливой правительницы был обновлен в соответствии с духом эпохи. Екатерине были дарованы мироустроительные харизматические полномочия. Самим же подданным было объявлено, что наконец-то настало царствование, основанное на гуманных чувствах, добросердечии, сострадании и разуме. Императрица как никто подошла к этой роли, поскольку по внутреннему своему убеждению такой себя и считала. Ну, только с небольшой долей лицемерия. Если Петр подкреплял свои права императивом победителя и завоевателя, то Екатерина скорректировала их в сторону традиционного стереотипа милосердного и доброго правителя. Она тоже завоеватель, но завоеватель сердец подданных. Петр – отец Отечества с привкусом строгости и взыскательности, Екатерина – Мать Отечества, заботливая воспитательница гражданских добродетелей. Даже законотворчество она скорректировала в эту сторону, отдавая предпочтение обычаю, а не норме. Закон, по ее мнению, должен был не столько карать, сколько способствовать утверждению лучших нравов. Так, в преамбуле к Губернской реформе 1775 года она писала, что новые учреждения и должности, призванные возбудить в дворянах их лучшее черты, избавят Отечество от «забвения своего долга и равнодушия к общему благу».

В конце жизни Екатерина не без гордости признавалась, что во время ее правления многое переменилось. И это было правдой. Причем, это многое касалось чуть ли не всех сторон жизни дворянства, включая и их представления о власти. Вот идеал монарха, составленный на основе анализа переписки дворян последней трети XVIII века. По убеждению «первенствующего сословия», монарх обязан быть великим и сведущим, щедрым и милостивым, справедливым и благородным, обладать душой возвышенной и чувствительной к нуждам подданным [36; 143]. Нетрудно заметить, что эти качества персонифицированы: образ идеальный, но в нем легко угадываются черты Екатерины II. Именно она приучала дворян к величию России, осознанному как победоносная поступь Империи на границах и в Европе. Екатерининский канцлер Безбородко – ее потомкам: «Не знаю как при вас, а при нас ни одна пушка в Европе выстрелить не смела». Именно Екатерина создала себе репутацию «философа на троне», уравнивая таким образом Россию с остальными европейскими государствами. А ее снисходительность, благожелательность, внимание к людям даже в мелочах: она могла собственноручно задвинуть шторы, увидев, что солнце слепит собеседника. Все эти качества, постоянно умножаясь в стоустой молве, создавали легенду о ее большом и благородном сердце. Разумеется, хватало и обиженных, и недовольных. Но эти голоса не могли заглушить хвалебные возгласы. После Екатерины уже нельзя было управлять страной, ссылаясь только на закон. Следовало также «править по сердцу», которое с легкой руки императрицы превратилось в гарантию от. тирании.

А. А. Безбородко

Последнее обстоятельство дало возможность В. О. Ключевскому не без иронии заметить: «В обществе, утратившем чувство права, и такая случайность, как удачная личность монарха, могла сойти за правовую гарантию». Соглашаясь с великим историком, нельзя не признать и точку зрения современной исследовательницы И. Ху-душиной, справедливо заметившей по поводу реплики Ключевского: «Историк неточен только в одном: нельзя утратить того, чего не имеешь» [64; 59]. И в самом деле, сколь ни привлекателен был екатерининский государственный либерализм, в России гражданского права не было и быть не могло. Больше того, какой бы великодушной и справедливой не казалась власть, никогда еще ее образ не пребывал в столь разительном контрасте с реалиями эпохи. «Золотой век» дворянства оттого не «медный» и не «серебряный», а «золотой», что дворянство получило все возможное, что могло дать этому сословию самодержавное государство. Но это все возможное было получено за счет других сословий, так что Екатерина поневоле оказывалась для одних доброй матерью, а для других – злой мачехой.

Император Александр I

XI

Образ правителя, выстраиваемый Екатериной, был образцом самодержавного монарха. Императрица была искренне убеждена, что «всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно» [41; 3]. Но при этом она избавила самодержавие «от примесей тиранства» (выражение Карамзина). Впрочем, сама императрица сумела сформулировать эту мысль оригинальнее. Признавшись в одном из писем доктору Циммерману, что она была в душе «всегда отменною республиканкою», Екатерина заметила относительно возможного недоумения корреспондента по этому поводу: «.в России никто не скажет, чтоб я власть во зло употребляла» [Цит. по: 64; 33–34]. Это и есть смысл освобождения от «тиранства» – не творить зло и по возможности следовать закону.

Исследователи единодушны в признании того, что императрица достигла на этом поприще немалого. Сознание личного достоинства, достоинства человека, а не чина, стало прорастать в годы ее правления в дворянской среде, чтобы дать первую ниву уже в царствование ее внуков. Однако следует признать, что решала она задачу нерешаемую, билась над тем, что В. О. Ключевский назвал политической квадратурой круга. Чувство собственного достоинства – чувство замечательное (оно одно из тех, что выведет детей первого поколения «не-поротых дворян» на Сенатскую площадь в 1825 году). Но весь самодержавный строй, помимо воли Екатерины, поощрял иное: низкопоклонство, лесть, подобострастие, угодничество, искательство.

Имея во главе Российских стран венец, Екатерина, Ты владычеца сердец. Другие славиться победами желают, Но тот Монарх, пред кем сердца рабов пылают.

Это строки из уже упомянутой «Епистолы» Хераскова. Рабы «с пылающими сердцами» – обращение этикетное, кстати и не поощряемое властями. Но именно эта этикетность свидетельствует об истинном самосознании и самочувствовании дворянства, которым вовсе не претило пребывание в статусе «рабов» самодержца. Разумеется, «рабов» благородных, первенствующих, а, главное, получивших право на рабов настоящих – крепостных. Неспособность и нежелание основной части дворянства ограничить власть самодержца – следствие проводимой властью сословной политики, «купившей» основную массу служилого сословия привилегиями, чинами и крепостными. Петр Великий начал этот процесс, полагаясь более на «кнут» и на Табель о рангах, заворожив дворян возможностями продвижения по чиновной лестнице (Пушкин писал по этому поводу: «Петр Великий укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах»). Екатерина II этот процесс завершила, применяя чаще «пряник»: дворяне превратились в полноценных собственников душ и имений, стали обладателями сословных прав и личной неприкосновенности.

Нужны ли были после этого основной массе дворянства права гражданские? И хотели ли представители первенствующего сословия сменить прежние взгляды на самодержца и самодержавную власть на новые, с конституцией и парламентом? Услужливая память напоминает нам о проектах государственного переустройства, передиодически всплывающих, как рыба из глубины водоема, на поверхность истории. Но… сорвалось, сорвалось, сорвалось. Такое можно назвать ошибкой в перспективе. Изучение историками на протяжении многих лет проектов государственных преобразований задало иной, невольно искаженный взгляд на политический ландшафт России. Создавалось впечатление, что власть и общество были расположены к переменам. И если эти перемены срывались, то по причинам досадным и случайным. Однако это было совсем не так. Реальные силы, жаждущие и способные к радикальным переменам, в XVIII–XIX веках отсутствовали. Основные усилия дворянства в лучшем случае сводились к поиску моральных и правовых способов защиты своих привилегий и к обузданию произвола по отношению к ним. Именно произвола, а не самодержавия. Полученные благородным сословием преимущества прочно связали его с существующим строем и политическим режимом. Вопросы гражданского устройства и прав волновали достаточно узкую группу людей и не стали фактом общественного сознания.

К тому же служебное поприще открывало столь широкие перспективы для реализации честолюбивых замыслов, что дворяне предпочитали выбирать популярный в XVIII веке путь «героя», «богатыря», нежели сомнительный во всех отношениях путь «трибуна», «обличителя», «бунтаря». Низким было не гражданское самосознание, а потребность в нем. Вот отчего молодым людям в царствование Екатерины II отечески советовали: «До политики не касайся, это не твое дело. Наша политика в кабинете Екатерины. Она за всех думает и заботится. А наше дело пировать, веселиться!» [20;126].

М. М. Сперанский

Через тридцать лет А. Х. Бенкендорф успокаивал самодержца: «Утвердительно можно сказать, что внутри России и не мыслят о конституции. Дворянство, по одной уже привязанности к личным своим выгодам, никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего. Русские очень привыкли к образу настоящего правления, под которым живут спокойно и счастливо и который соответствует… духу народа» [32; 580].

Один из самых глубоких умов XIX столетия, Михаил Сперанский, подытожил это положение, сказав, что в России есть лишь два состояния – рабы государевы и рабы помещичьи. «Первые называются свободными только в отношении ко вторым. Действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов» [60; 43]. Может быть поэтому николаевский режим спешил объявить философов сумасшедшими – так было спокойнее.

Долгая жизнь Петра Андреевича Вяземского дала ему возможность сравнить правление нескольких монархов. Он родился во времена «либерального консерватизма» Екатерины Великой, был свидетелем «Дней Александровых», жил в Николаевской, выстроенной во фрунт, России и застал Великие реформы Александра II. И что же? Все эти образы власти – а именно таковыми они были – оставили лишь горькое разочарование от несбывшихся надежд и неоправданных мечтаний.

Послушать – век наш век свободы, А в сущность глубже загляни: Свободных мыслей коноводы Восточным деспотам сродни.

XII

«Мудрено быть самодержавным…», – эта фраза А. С. Пушкина невольно приходит на память, когда речь заходит о российских государях. И в самом деле, мудрено! Во всяком случае, те из них, кто посчитал иначе, закончил свое царствование не самым лучшим образом.

Власть всегда соседствует с бременем. Бременем власти. В русской литературе эта ситуация чаще всего осмысливается как трагедия. Трагедия непонимания и одиночества. Трагедия опустошения человека, не сумевшего устоять перед соблазнами награждать и карать. Иногда это даже трагедия страны, оказавшейся во власти сумеречной, оборвавшей все нравственные крепы царственной души.

В исторической литературе тема бремени власти также не обделена вниманием. Чаще всего она решается как тема ответственности правителя за страну, его способности (или неспособности) защитить ее независимость, интересы, будущее. Но мы попытались обратить внимание читателя на еще одну, достаточно неожиданную, сторону испытания человека властью – на жесткую необходимость монарха соответствовать тем представлениям и «стандартам» власти, какие сложились в обществе.

Подобная необходимость в русской истории – не досужий вымысел. Скорее – это жесткая реальность, с которой принуждены были считаться все правители. В этой точке перекрещивались, как минимум, две важнейшие проблемы: обретение страной социальной стабильности и безопасность правителя. Монарху, легитимность которого не ставилась под сомнение, причем под сомнение не только в силу бесспорности прав на престол, но и по восприятию его самого с его политикой как «аналога» идеала, легче было править, избегая потрясений и катаклизмов. Но даже если таковые и случались, соответствие правящего государя идеалу придавало угодившему в бурю монарху больше «остойчивости». Так было, к примеру, со вторым Романовым, пережившем городские восстания и разгул удалой казацкой вольницы Разина. Право Алексея Михайловича царствовать не оспаривалось. Виновниками бедствий были признаны «злые слуги» – временщики, бояре, воеводы, приказные, отгородившие «своего» государя от «своего» народа. Получалось, что игра царя «в царя» во все времена несло огромную политическую и социокультурную нагрузку, привнося в головы «простецов» успокоение, а во властные структуры – твердость и уверенность.

Соответствие – это еще и вопрос личной безопасности монарха. Тому доказательство – цепь дворцовых переворотов, заговоров и цареубийств. Как ни странно это звучит, но все эти эксцессы – результат действенности властных стереотипов даже среди представителей образованной элиты и «первостатейных фамилий». Искреннее преклонение перед троном, благоговение перед образом монарха могло принудить к мерам самым крайним из-за жесточайшего разочарования, разрушения гармонии – идеала и его конкретного носителя. «Он не был похож на государя», – в один голос твердили о Петре III люди разного достатка и положения [31; 379]. В контексте того, что случилось с Петром Федоровичем, это звучит как приговор. С сыном Петра III случилось того хуже. Павел I был признан «тираном», «деспотом», живым, а потом уже и мертвым доказательством того, что «.и в просвещенные времена могут родиться Калигулы» [50; 93].

Монарху следовало соответствовать представлениям придворных, воспринимавшим государя иначе, чем отдаленная от него масса дворян и простого народа. Для последних монарх представал не только символом самодержавия, живым богом, но и вполне реальным человеком, носителем «сакральной физической субстанции». Его общественная и частная жизнь протекала перед глазами царедворцев и даже рядовых гвардейцев, стоявших в карауле внутри и вокруг дворца. Каждое слово и жест, каждая выходка и любезность подвергались пристальному анализу и оценке. Зазор «терпения» и в этом случае был очень высок. Но не беспределен. Особенно, если дела и поведение монарха задевали базисные ценности и представления. «Должность, возложенная на государя, столь велика, что все прочее в образе [его] жизни становится посторонним. Он должен себя вести, и даже в своих удовольствиях, не по примеру частного человека. Все время его и все часы уже должны быть определены на пользу государства. Отдохновения ему остается мало», – писал в своих «Записках» молодой современник Екатерины Ф. Голицын [20; 294].

Ниспровергая Петра III или Павла I, заговорщики считали их слабости недопустимыми и оскорбительными для истинного монарха и губительными для государства. Такой правитель – деспот. Он даже не похож на государя! Значит надо спасать Отечество. Что же тогда говорить о жизни Петра Федоровича или Павла, бесценной, покуда они были императорами, и никому не нужной – с их падением?..

Поведение монарха выстраивалось по вполне определенным правилам, сознательно, а иногда и интуитивно, ориентируясь на существующие в обществе властные стереотипы. Сами эти представления под влиянием времени и новых ценностей дополнялись и видоизменялись. Соответственно, менялись «тексты» поведения монархов и их семиотические смыслы. Но все это проходило не бесследно. Необходимость постоянно «играть роль», «быть похожим на государя», накладывала свой отпечаток на человека. Иногда настолько сильный, что бремя власти ломало и переламывало его индивидуальность. Сказано это не для сочувствия – понимания. Потому и мудрено было быть самодержавным, чтобы среди прочих дел и забот не потерять. самого себя.

Многим ли из российских монархов это удавалось?

Использованная литература

1. Акты Археографической экспедиции. СПб., 1838. Т. 4.

2. Акты Московского государства. СПб., 1895. Т. 2.

3. Анисомов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999.

4. Барсов Е. В. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство в связи с греческими их оригиналами / / Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1883. Т. 1.

5. Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. Человек в истории. М., 1995.

6. Богданов А. П. Конец «Третьего Рима» и утверждение имперского самосознания накануне крушения Московского царства // Человек между Царством и Империей: Материалы международной конференции. М., 2003.

7. Богданов А. П. Чины венчания российских царей // Культура средневековой Москвы XIV–XVII вв. М., 1995

8. Будовниц И. У. Русская публицистика XVI века. М; Л., 1947.

9. Валъденберг В. Е. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. М., 2006.

10. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.

11. Герцен А. И. Былое и думы. М., 1972.

12. Гордеев Н. П. Реформаторство и самозванство в России XVII–XVIII веков как культурно-исторический феномен. М., 2003.

13. ГречН. И. Записки о моей жизни. М., 1990.

14. Державин Г. Р. Сочинения. Л., 1987.

15. Дополнения к Актам историческим. СПб., 1846. Т. 1.

16. Дьяконов М.А. Власть московских государей. СПб., 1889.

17. ЕкатеринаII: PRO ET CONTRA. СПб., 2006.

18. Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

19. Заозерский А. И. Царская вотчина XVII века. Из истории хозяйственной и приказной политики Алексея Михайловича. М., 1937.

20. Золотой век Екатерины Великой. Воспоминания. М., 1998.

21. Зызыкин М. В. Царская власть в России. М., 2004.

22. Искюль С. Н. Год 1762: Документальная хроника. СПб., 2001.

23. Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. М., 1996. Т. 2.

24. Карамзин М. Н. Записка о древней и новой России. М., 1999.

25. Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1989. Т. 5.

26. Ключевский В. О. Петр Великий среди своих сотрудников. Сочинения: В 9 т. М., 1990. Т. 8.

27. Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович. СПб., 1882.

28. Коллинз С. Нынешнее состояние России // Утверждение династии. М., 1997.

29. Коллманн Н-Ш. Соединенные честью. М., 2001.

30. Кондаков И. В. Культурология: история культуры России: Курс лекций. М.,2003.

31. Курукин И. В. Эпоха «дворцовых бурь»: Очерки политической истории послепетровской Росии, 1725–1762. Рязань, 2003.

32. Лемке М. Николаевские жандармы и литература. 1626–1835. СПб., 1909.

33. Лопарев X. О чине венчания русских царей // Журнал Министерства народного просвещения. 1887. № 10.

34. Лотман Ю. М. «Изгой» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода («Свое» и «чужое» в истории русской культуры) // Лот-ман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002.

35. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва – Третий Рим» в идеологии Петра Первого // Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1994. Т. 1.

36. Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). М., 1999.

37. Марковин Н. Богомольные выходы древних русских царей по сравнению с такими же выходами Византийских императоров // Христианские древности (Приложение к журналу «Русские древности»). 1872. Т. 1.

38. Масси Р. Петр Великий. Смоленск, 1996. Т. 1.

39. Материалы по истории СССР. М., 1989. Вып. 3.

40. Мауль В. Я. Архетипы русского бунта XVIII века // Русский бунт. М., 2007.

41. Наказ императрицы Екатерины Великой. 1767. СПб., 1907.

42. Нартов A. K. Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891.

43. Овчинников Р. В. К изучению автобиографических записок А. С. Пушкина: Версия об участии Л. А. Пушкина в дворцовом перевороте 1762 г. // История СССР. 1988. № 3.

44. Омелъченко О. А. «Законная монархия» Екатерины II. М., 1993

45. Осмнадцатый век. М., 1869. Т. 1.

46. Памятники литературы Древней Руси. XVII век. М., 1988. Кн. 1.

47. Полное собрание законов. СПб., 1830. Т. 1.

48. Полное собрание русских летописей СПб., 1913. Т. 21. Ч. 2.

49. Полное собрание русских летописей. М., 1965. Т. 29.

50. Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951.

51. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1978. Т. 8

52. Российский государственный архив древних актов. Ф. 27. Д. 93.

53. Русская военная мысль. XVIII век. М.; СПб., 2003.

54. Русские исторические песни. Хрестоматия. М., 1985.

55. Русский феодальный архив XIV – 1-й трети XVI в. М., 1987. Вып. 3.

56. Сборник Русского исторического общества. Т. 123.

57. Седов П. В. Закат Московского царства. Царский двор конца XVII века. СПб., 2006.

58. Собрание государственных грамот и договоров. М., 1818. Т. 2.

59. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1993. Т. 9.

60. Сперанский М. М. Проекты и записки. М.; Л., 1961.

61. Труды Российского императорского археологического общества. М., 1869. Т. 2.

62. Уортман Р. Николай II и образ самодержавия // Реформы или революция? Россия 1861–1917: Материалы международного коллоквиума историков. СПб., 1992.

63. Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002.

64. Худушина И. Ф. Царь. Бог. Россия. Самосознание русского дворянства (конец XVIII – первая треть XIX вв.). М., 1995.

65. Чистов К. В. Русская народная утопия: Генезис и функция социально-утопических легенд. СПб., 2003.

66. Эйделъман Н. Я. Лже… // Из потаенной истории России XVIII–XIX веков. М., 1993.

67. Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.

Список иллюстраций

с. 5. Царь Федор Иоаннович. Портрет неизвестного художника.

с. 121. Император Павел I. Гравюра пунктиром Анжело Цаффонато (1796–1801).

с. 219. Царь Иван Васильевич Грозный. Художник В. М. Васнецов (1897).

с. 222. А. К. Толстой. Фотография.

с. 223. Д. С. Мережковский. Фотография (1890-е годы).

с. 233. Царь Иоанн Грозный. Гравюра резцом Николая Уткина (1832).

с. 234. Царь Федор Иоаннович. Меццотинто Иоганна Штенглина (1742–1780).

с. 249. Царь Борис Федорович Годунов. Меццотинто Иоганна Штенглина (1742–1780).

с. 271. Царь Дмитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев). Гравюра пунктиром неизвестного мастера (1790–1810).

с. 275. Император Павел I. Гравюра пунктиром, резцом Д. – А. Сассо (по рисунку Ж. Ф. Бозио, 1796–1801).

с. 277. А. П. Гагарина. Портрет В. Л. Боровиковского (1801).

с. 280. П. А. Пален. Гравюра Валькера с оригинала Г. фон Кюгельхена.

с. 281. П. А. Зубов. Гравюра И. Пожалостина (1875).

с. 288. Великий князь Александр Павлович. Портрет Ж. – Л. Вуаля (1790-е годы).

с. 289. М. А. Нарышкина. Портрет С. Тончи.

с. 293. Императрица Елизавета Алексеевна. Гравюра пунктиром Ф. – В. Неттлинга (1804).

с. 296. А. Я. Охотников. Портрет неизвестного художника (первая четверть ХIX века).

с. 301. Императрица Мария Федоровна. Гравюра резцом Е. О. Скотникова (1828).

с. 307. Великий князь Константин Павлович. Акварель А. О. Орловского (1802).

с. 310. Вид Михайловского замка с Марсова поля. Работа неизвестного художника (начало XIX века).

с. 312. Император Петр III. Гравюра резцом неизвестного автора (1761–1762).

с. 315. Императрица Екатерина II. Гравюра резцом, сухой иглой Ф. – А. Давида (1773).

с. 321. Император Павел I. Художник И. П. Аргунов (1797).

с. 328. Маневры в Павловске. Работа Я. Меттенлейтера (1795).

с. 383. Портрет императора Александра I. Работа неизвестного художника (1806–1816).

с. 387. Н. М. Карамзин. Портрет неизвестного художника (1880–1900).

с. 401. Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский. Гравюра резцом неизвестного автора (1738).

с. 421. Петр Великий. Меццотинто Бернарда Фогеля (1737).

с. 427. Портрет Екатерины II верхом. Гравюра неизвестного мастера с оригинала В. Эриксена (не ранее 1762 года).

с. 433. Император Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Александр и Константин Николаевичи в Летнем саду. Гравюра резцом неизвестного автора (1832).

с. 435. Императрица Екатерина II. Гравюра резцом неизвестного автора (1770 – 1780-е).

с. 436. Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент). Подпись – автограф Екатерины II. Факсимиле.

с. 438. Манифест Петра III о вольности дворянства. Последняя страница с подлинной подписью императора. Воспроизводится по факсимиле.

с. 439. Убийство императора Петра III. Гравюра Ж. Л. Дюпреля из книги Жана Клода Лаво «История Петра III, Императора Российского, напечатанная по рукописи, составленной тайным агентом Людовика XV при Петербургском дворе» (1799).

с. 444. Отъезд Екатерины II из Петергофа в Петербург 28 июня 1762 года. Работа неизвестного художника с оригинального рисунка И. К. Кестнера, сделанного по заказу Екатерины.

с. 448. А. А. Безбородко. Литография П. Ф. Бореля (1860–1880).

с. 449. Император Александр I. Гравюра цветным пунктиром, резцом А. А. Осипова (1801–1810).

с. 452. М. М. Сперанский. Литография П. Ф. Бореля (1861).

Примечания

1

Используемое выражение означает ссылку в Сибирь.

(обратно)

2

Направление (франц. direction).

(обратно)

3

Ваше высочество (франц.).

(обратно)

4

Государь (франц.).

(обратно)

5

Здравствуй, Цезарь [император], идущие на смерть [гладиаторы] приветствуют тебя! (лат.)

(обратно)

6

Опера «Орфей и Эвридика» – композитор К. Глюк (1714–1787), впервые поставлена в России в 1782 г.

(обратно)

7

Вы слишком любезны, ваше высочество! (франц.)

(обратно)

8

…Свободен Рим. Сего довольно. Вознесем хвалу богам (франц.). (обратно)

9

Имею честь приветствовать вас, сударыня, ваше высочество! (франц.)

(обратно)

10

Хорошо смеется тот, кто смеется последним (франц.).

(обратно)

11

Замолчите, ваше высочество. Это неприлично (франц.).

(обратно)

12

Фридрих Mecмep (2-я пол. XVIII в.) – австрийский врач, создатель теории «животного магнетизма».

(обратно)

13

Неведомое так увлекательно! (франц.)

(обратно)

14

Героиня одноименной поэмы И. Ф. Богдановича (1744–1803)

(обратно)

15

Но, Господи, Твоя воля, мой дорогой (нем.).

(обратно)

16

Ваш разговор, сударыня, кажется мне весьма оживленным (франц.)

(обратно)

17

Так перепутаны (нем.).

(обратно)

18

Так перепутаны (нем.).

(обратно)

19

Когда, отправляясь в далекий путь, Марго складывала вещи, Деревенские колокола Дали мне урок: Дин-ди, дин-дон (франц.) (обратно)

20

Россия и Франция, находясь на двух краях мира, созданы для того, чтобы ими владеть (франц.).

(обратно)

21

Идущий, шествующий (церковнослав.).

(обратно)

22

Евангелие от Матфея, XXI, 9.

(обратно)

23

К вящей славе Божией (лат.) – девиз ордена иезуитов.

(обратно)

24

Это неприлично (франц.).

(обратно)

25

Граф Калиостро (наст. имя Джузеппе Бальзамо; 1743–1795) – итальянский авантюрист, мистик, чародей, шарлатан.

(обратно)

26

Мелхиседек – «царь Салимский, священник Бога Всевышнего» (Бытие, XIV, 18–20).

(обратно)

27

Господи Иисусе! (нем.)

(обратно)

28

Дорогой мой (нем.).

(обратно)

29

От нем. Subalternoffizier – младший офицер.

(обратно)

30

«Петр сказал Ему [Христу]: Господи!.. Я душу свою положу за Тебя. Иисус отвечал ему: душу свою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды». Когда же Христа взяли под стражу, Петр отрекся, «и тотчас запел петух» (Евангелие от Иоанна, XIII, 37, 38; XVIII, 25–27).

(обратно)

31

Послание к Римлянам св. апостола Павла, XIII, 1.

(обратно)

32

Банк, фараон, макао – карточные игры.

(обратно)

33

Вперед, отечества сыны! Настал свободы день («Марсельеза»). (обратно)

34

Марк Юний Брут (1 в. до н. э.) – возглавил заговор против Юлия Цезаря и принял участие в его убийстве.

(обратно)

35

Габриэль Бонно Де Мабли (1709–1785) – французский философ и историк.

(обратно)

36

Вы грустны во хмелю, сударь! (франц.)

(обратно)

37

Иоганн-Генрих Юнг-Штиллинг (1740–1817) – немецкий писатель-мистик.

(обратно)

38

Горус (Гор) – бог восходящего солнца в Древнем Египте.

(обратно)

39

Цитируется «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева.

(обратно)

40

Господа, вино откупорено, и надо его пить (франц.).

(обратно)

41

Цитата из оды А. Н. Радищева «Вольность».

(обратно)

42

Царевич Алексей Петрович.

(обратно)

43

Принц Иоанн Антонович.

(обратно)

44

Император Петр III.

(обратно)

45

Кн. Александр Борисович Куракин – видный государственный деятель и дипломат, воспитывался с Павлом.

(обратно)

46

Блез Паскаль (1623–1662) – физик, математик, религиозный философ, писатель.

(обратно)

47

Гнездышко еще теплое, стало быть, птичка недалеко (франц.).

(обратно)

48

Государь, мы пришли от имени родины… (франц.)

(обратно)

49

Государь, благоволите немедленно подписать манифест об отречении (франц.).

(обратно)

50

Государь, будьте благоразумны, от этого зависит ваша жизнь! (франц.)

(обратно)

51

Снова (церковнослав.).

(обратно)

52

Ну, граф, что говорят о перемене? (франц.)

(обратно)

53

Говорят, князь, что вы были одним из римлян (франц.).

(обратно)

54

Дай (церковнослав.).

(обратно)

55

«Силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем радуется безмерно. …Ты… возложил на голову его венец из чистого золота». (Псалом 20, 1, 4)

(обратно)

56

Торжественный полонез для хора и оркестра О. А. Козловского (1757–1831) на слова Г. Р. Державина (1743–1816).

(обратно)

57

Убийцы Петра III.

(обратно)

58

Тимофеев Иван Семенович (1555–1631) – дьяк (чиновник государственной службы), создатель сочинения, посвященного Смутному времени. Несмотря на отрицательное в целом отношение к Борису Годунову, признавал его выдающиеся государственные способности.

(обратно)

59

Петрей де Ерлезунд Петр (1570–1622) – шведский дипломат. Был в России в 1601–1605, в 1607–1608 и в 1609–1610 годах. Сочинение о России, основанное во многом на слухах и рассказах других иностранцев, опубликовал в 1620 году.

(обратно)

60

Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) – писатель, историк, основоположник русского сентиментализма. По словам А.С. Пушкина, Карамзин открыл древнюю историю России, как Колумб – Америку, настолько ярко и масштабно представил он на страницах своего труда все события отечественной истории с древнейших времен до начала XVII века. Богатый круг источников, привлеченных автором, выдающийся дар исследователя, мощный талант литератора, красочная эмоциональность публициста до сих пор привлекают читателей, хотя многие оценки Карамзина грешат пристрастностью.

(обратно)

61

Санглен Яков Иванович (1776–1864) – действительный статский советник, лектор немецкой словесности в Московском университете, адъюнкт-профессор военных наук, военный советник, начальник канцелярии Министерства полиции.

(обратно)

62

Английский купец и дипломат Джером Горсей дает следующие комментарии: «Этот князь был выдвинут прежним царем Иваном Васильевичем, который любил его так же, как и своих двух сыновей; под конец он женил своего второго сына на его сестре, это и был последний царь Федор; и еще при жизни он назначил ему [Федору] в руководители его [Бориса], усыновил его во время болезни, а также оставил ему в наследство по завещанию, утвержденному им самим [Грозным] при жизни и царским советом после его смерти, управление царством при участии четырех других видных знатных людей царской крови, что он и делал после его смерти. Благодаря его уму и политике, его правление совсем не похоже на прежнее, он теперь – государь своих подданных, а не рабов, и поддерживал порядок и повиновение милостью, а не страхом и тиранством» [14; 170].

(обратно)

63

Княжеский род Шуйских происходит от Рюрика по линии князей Суздальских и третьего сына великого князя Александра Невского.

(обратно)

64

Флетчер Джильс (1548–1611) – дипломат, доктор гражданского права. Пребывал в России в 1586–1589 годах, разбирая злоупотребления английских купцов, на которые царь Федор жаловался Елизавете. Его сочинение о России, написанное во многом со слов Дж. Горсея, было запрещено к изданию Елизаветой, расценившей его как злобный памфлет.

(обратно)

65

Сапега Лев Иванович (1557–1633) – дипломат, польский посол в России, канцлер литовский, воевода и гетман. Дипломатическая миссия Сапеги в России провалилась, что объясняет его негативные отзывы о царе Федоре.

(обратно)

66

Сравним с описанием английского посланника Дж. Флетчера: «…росту малого, приземист и толстоват, телосложения слабого и склонен к водяной; нос у него ястребиный, поступь нетвердая от некоторой расслабленности в членах; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается так, что почти смеется» [52; 155].

(обратно)

67

За двадцать с небольшим лет после смерти Анастасии Иван Грозный женился еще шесть или семь раз (мнения историков расходятся); его последней супругой была Мария Федоровна Нагая, мать Дмитрия (ок. 1562–1611/12).

(обратно)

68

Российский биографический словарь. 1913. Т. «Яблоновскш – Фотинъ». С. 277.

(обратно)

69

Палицын Авраамий – келарь Троице-Сергиева монастыря, активный деятель Смутного времени, участник освободительной борьбы против польских и шведских интервентов, автор «Сказания об осаде Троице – Сергиевой лавры». Скончался в 1626 году в Соловецком монастыре.

(обратно)

70

Пристрастие к этим забавам Федор сохранил и став царем: «Другая особенная потеха есть бой с дикими медведями, которых ловят в ямах и тенетами и держат в железных клетках, пока царь не пожелает видеть это зрелище. …Травлею царь забавляется обыкновенно по праздникам». Следует заметить, что Федор интересовался и искусством: «Иногда проводит он время, рассматривая работу своих золотых дел мастеров и ювелиров, портных, швей, живописцев и т. п.» [52; 153–155].

(обратно)

71

Предполагаемый год женитьбы Федора на Ирине Годуновой – 1577 (прямых свидетельств не сохранилось).

(обратно)

72

Масса Исаак (ок. 1587–1635) – голландский купец и торговый агент, находился в России в 1601–1609 и 1612–1634 годах.

(обратно)

73

Маржерет Жак (1550–1618) – французский офицер на русской службе при царе Борисе. Начальник отряда иностранных телохранителей. В 1609 году перешел на сторону Лжедмитрия II, в 1610 году – на службу к королю Сигизмунду.

(обратно)

74

Дионисий – митрополит Московский и всея Руси с 1581 по 1586 год. Умер в Хутынском монастыре, куда был сослан.

(обратно)

75

Борис Годунов, сочувствуя несчастью сестры, еще в 1585 году просил медицинской помощи у англичан, в ответ королева Елизавета I отправила в Россию доктора и повитуху, но они так и не добрались до царского двора и принуждены были вернуться обратно в Англию.

(обратно)

76

Дмитрий родился в последнем браке царя Ивана Грозного с Марией Нагой. Некоторые исследователи считают этот брак седьмым, некоторые – пятым. Церковь не венчала уже и третий брак, так что в любом случае этот союз не считался законным с религиозной точки зрения.

(обратно)

77

Российский биографический словарь. Т. «Яблоновскш – Фотинъ». С. 300.

(обратно)

78

Там же. С. 301.

(обратно)

79

«На ней была корона с двенадцатью жемчужными зубцами, диадима и на груди златая цепь, украшенная драгоценными каменьями; одежда бархатная, длинная, обсаженная крупным жемчугом, и мантия не менее богатая» [27; 72].

(обратно)

80

Елизавета I Тюдор (1533–1603) – дочь короля ГенрихаУШ, английская королева с 1558 года. Иван Грозный сватался к ней в 1576 году, а в 1583–1585 годах – к ее племяннице Марии Гастингс.

(обратно)

81

Российский биографический словарь. Т. «Яблоновскш – Фотинъ». С. 281.

(обратно)

82

Годунов Дмитрий Иванович – постельничий, окольничий, боярин, конюший. В 1577 году вошел в малый двор царевича Федора. Один из ведущих членов Боярской думы. Умер в 1605/06 году. (Постельничий – высший чиновник Постельного приказа, ведавшего царским гардеробом и внутренней охраной царского дворца; окольничий – второй думный чин после боярина; конюший – глава Конюшенного приказа, ведавшего царскими табунами; один из старших бояр Думы).

(обратно)

83

Рында – придворная должность, царский оруженосец или почетный страж. Саадак – лук со стрелами. Рынды сопровождали царя при выходе и назначались из сыновей важнейших бояр. Итальянец Барберини так описывает выход Ивана Грозного в 1565 году: «Шел он посреди четырех молодых людей, имевших от роду лет по тридцати. Они одеты были все четверо одинаково: на головах у них были высокие шапки из белого бархату, с жемчугом и серебром, подбитые и опушенные вокруг большим рысьим мехом. Одежда на них была из серебряной ткани, с большими серебряными же пуговицами до самых ног, подбита она была горностаями, на ногах сапоги белые, с подковами, каждый на плече нес красивый большой топор, блестевший серебром и золотом» [19; 396].

(обратно)

84

Местничество возникло в конце XV века и отменено в конце XVII столетия. Суть местничества заключается в том, что служилый человек, назначенный на некую должность, мог отказаться ее выполнять, если считал, что эта должность – ниже тех должностей, что занимали его предки, т. е. принижает его родовую честь: «Так повелось, что во всяком деле и во всяком собрании люди считались «породою» и «отечеством» и размещались не по заслугам и талантам, а по знатности. Обычай господствовал над умами настолько, что его признавали решительно все: и бояре, и государь, и все прочие люди. Знали, что за службу «жалует государь поместьем и деньгами, а не отечеством», поэтому и терпели, что люди высокой породы властно шли по отечеству всюду на первые места, ссорились из-за этих мест и не искали воли и ласки великого государя для их занятия» [41; 39].

(обратно)

85

Вельский Богдан Яковлевич – племянник Малюты Скуратова-Бель-ского, оружничий, думный дворянин, боярин. Участник Ливонской войны. Любимец Ивана Грозного. После неудачной попытки затеять смуту был сослан в Нижний Новгород на воеводство. В 1598 году царь Борис вернул его и дал чин окольничего. В 1605 году стал на сторону Лжедмитрия I, подтвердив его истинность. В 1611 году убит в Казани, куда был назначен воеводой по приказу царя Василия Шуйского.

(обратно)

86

Щелкаловы Андрей (умер в 1597) и Василий (умер в 1611) Яковлевичи. Андрей – думный дьяк, глава Посольского приказа, видный дипломат своего времени. Василий – думный дьяк, печатник, Лжедмитрием I произведен в окольничие.

(обратно)

87

Некоторые иностранные наблюдатели приписывали супруге Годунова самые честолюбивые намерения и считали, что она является как бы его злым гением, толкая на крайние меры. Достаточно было знать, что Мария – дочь знаменитого своими кровавыми делами Малюты Скуратова, «гнуснейшего из палачей Иоанновых»; чтобы поверить подобным измышлениям: «…она была более жестока, чем он; я полагаю, он не поступал бы с такой жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая. обладала сердцем Семирамиды», – так пишет Исаак Масса [44; 108]. Но эти слова Массы не находят подтверждения в других свидетельствах современников, и Карамзин в «Истории государства Российского» пишет о Марии Годуновой как о женщине, «давно известной благочестием и добродетелью искреннею» [27; 10], полагая, что Мария «жила единственно благодеяниями» и Годунов «не смел никогда открывать своих злых намерений» [27; 119].

(обратно)

88

Именно в этом и состояла пресловутая «неграмотность» Бориса, понятие, в которое иностранцами и соотечественниками вкладывался разный смысл. Иностранцы полагали, что Борис неграмотен вообще – т. е. не умеет ни читать, ни писать, забывая (или не зная), что царю не подобало самому читать и составлять документы, к которым он только «руку прикладывал» в виде подписи. Русские же упрекали Бориса в том, что он Писания Божественного не знает, потому как «не книгочей бысть».

(обратно)

89

Битяговский Михаил – выходец из дворянского рода, дьяк. Участник Нарвского похода. В 1590 году отправлен в Углич для присмотра за Нагими и сбора налогов. Убит во время угличского восстания.

(обратно)

90

«Келарский обиходник» перечислял «кормы», ставящиеся монастырской братии в память и поминовение различных событий и лиц.

(обратно)

91

Российский биографический словарь. 1905. Т. «Дабеловъ – Дядьковскiй». С. 385.

(обратно)

92

Следственную комиссию по приказу Бориса возглавил Василий Шуйский (1552–1612) – князь, боярин. Представитель рода, враждебного Годуновым, что должно было доказывать беспристрастность следствия. «Молодые» Шуйские, в отличие от «стариков», нашли возможным примириться с всесильным правителем, выжидая счастливого случая. Интересно, что тот же самый Шуйский, который засвидетельствовал нечаянное самоубийство Дмитрия, впоследствии вместе с другими боярами бьет челом самозванцу, признавая его спасшимся Дмитрием, и приводит народ ко присяге новому монарху. Затем все тот же Шуйский, победив самозванца и став в 1606 году царем, «открывает» и водворяет в Москву мощи невинно убиенного царевича! В 1610 году Василий Шуйский свергнут, насильно пострижен и отдан в плен польскому королю. Умер в 1612 году.

(обратно)

93

Нагой Михаил Федорович – брат царицы Марии, воевода. С 1584 года – в Угличе. Один из главных подстрекателей угличан в 1591 году. Сослан в Царево-Санчурск. При Лжедмитрии I стал боярином и конюшим. Служил и при Василии Шуйском, и при Семибоярщине.

(обратно)

94

Российский биографический словарь. Т. «Дабеловъ – Дядьковскiй». С. 386.

(обратно)

95

Российский биографический словарь. Т. «Дабеловъ – Дядьковскiй». С. 388.

(обратно)

96

Российский биографический словарь. 1908. Т. «Бетанкуръ – Бякстеръ». С. 244

(обратно)

97

Так, он замыслил построить храм и в нем Гроб Господень, «подобный находящемуся в Иерусалиме мерою и видом», – весь из золота, украшенный драгоценными камнями и золотой резьбой: «Он весь был осыпан, как чечевицей, топазами и драгоценными камнями и очень искусно украшен разными хитростями. так что ум приходил в исступление, а глаза от блеска камней и разнообразного сияния их лучей едва могли оставаться в своем месте. Определить в числах действительную его стоимость не было возможности, потому что она превосходила всякое число» [48; 232–233].

(обратно)

98

В 1600 году была таким образом достроена Ивановская колокольня вКремле.

(обратно)

99

Вновь родилось много хлеба, и цена его упала от трех рублей до 10 копеек за четверть. «Памятником бывшей беспримерной дороговизны осталась навсегда, как сказано в летописях, ею введенная, новая мера четверика: ибо до 1601 года хлеб продавали в России единственно оковами, бочками или кадями, четвертями и осьминами» [27; 67].

(обратно)

100

Голицыны Василий и Иван Васильевичи – князья, воеводы, бояре. Сторонники Лжедмитрия I. Басманов Петр Федорович – воевода, боярин. Служил при дворе царя Федора. Оборонял Новгород от Лжедмитрия I. После смерти царя Бориса назначен вторым воеводой Большого полка. Перешел на сторону самозванца и был убит вместе с ним. Годунова Ксения Борисовна (ок.1582–1622) – царевна. Была сосватана за шведского королевича Густава, но брак не был заключен, потом – за датского королевича Иоганна, который умер до свадьбы. Пленница Лжедмитрия I. В 1606 году пострижена в монахини. Умерла во Владимире.

(обратно)

101

Лжедмитрий I (1580–1606) – самозванец. Настоящее имя – Юрий Богданович Отрепьев. Пострижен под именем Григория. Дьякон Чудова монастыря. В 1602 году, находясь в Польше, назвался царевичем Дмитрием, в 1604 году его войска вторглись в пределы Русского государства. В 1605 году, воцарился, в 1606 году – свергнут и убит.

(обратно)

102

Лжедмитрий II – Тушинский вор. Происхождение неизвестно. Действовал с 1607 года, в 1608–1609 годах создал Тушинский лагерь под Москвой. Убит в Калуге в 1610 году.

(обратно)

103

Панин Никита Иванович (1718–1783) – граф, знаменитый дипломат, действительный тайный советник 1-го класса, первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, сенатор, кавалер многих орденов, с 1760 года – воспитатель великого князя Павла Петровича. Принимал живое участие в перевороте в пользу Екатерины II. Панин был одним из образованнейших людей своего времени, сторонником конституционного управления и масоном.

(обратно)

104

Гагарина Анна Петровна (1777–1805). В описываемое время роман Анны Гагариной и Павла длится уже третий год. Между ними двадцать с лишним лет разницы. Дочь сенатора Петра Васильевича Лопухина от первого брака его с Прасковьей Ивановной Левшиной. Она рано лишилась матери и была воспитана мачехой Екатериной Николаевной (урожденной Шетневой), малообразованной и не отличавшейся особой нравственностью. Во время коронационных торжеств в Москве в 1798 году на одном из придворных балов Павел обратил внимание на Анну. Граф Кутайсов покровительствовал Лопухиным, надеясь с помощью Анны избавиться от влияния Е. Н. Нелидовой, с которой у Марии Федоровны были налажены отношения. Осенью 1798 года Лопухины переехали в Петербург. Отец был назначен генерал-прокурором, в 1799 году пожалован титулом светлейшего князя, мачеха определена в статс-дамы, а сама Анна – в камер-фрейлины. В 23 года Анна была уже статс-дамой и кавалерственной дамой ордена Св. Великомученицы Екатерины 1-го класса и ордена Св. Иоанна Иерусалимского, ее именем был даже назван корабль – «Благодать» (русский перевод еврейского имени Анна). Анна держалась поодаль от придворных интриг, стараясь всячески смягчать нрав Павла не убеждениями, а простыми детскими средствами – слезами и жалостными просьбами. Павел искренне ее любил, своих чувств не скрывал, но тем не менее в 1800 году разрешил Анне выйти замуж за друга ее детства Павла Петровича Гагарина, в которого она была влюблена. После смерти Павла Александр назначил Гагарина посланником при Сардинском дворе. Умерла Анна от чахотки после родов.

(обратно)

105

Pfiffig (нем.) – хитрый, лукавый, ловкий, продувной, пронырливый.

(обратно)

106

Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) – государственный и военный деятель, генерал от артиллерии (1807). Выпускник артиллерийского и инженерного корпуса, своим начальником П. И. Мелиссино был рекомендован Н. И. Салтыкову, который пригласил его преподавать артиллерию молодым Салтыковым. Вскоре был представлен Павлу, в 1792 году переведен в гатчинское войско, а затем назначен комендантом Гатчины. Был фаворитом императора Павла I, с осени 1796 года – петербургский комендант, майор Преображенского полка; барон – с 1797, граф – с 1799. В конце 1798 года назначен генерал-квартирмейстером, с начала 1799 – инспектором всей артиллерии. Осенью 1799 года отставлен Павлом от службы с запрещением въезжать в столицу. Возвращен Александром I в 1803 году, позднее приобрел чрезвычайное влияние на императора и все государственные дела. В 1808–1810 годах военный министр, с 1810 – председатель Департамента военных дел Государственного совета. В 1815–1825 годах – доверенное лицо императора Александра I, фактически руководил Государственным советом, Комитетом министров, Собственной Его Императорского Величества канцелярией, был единственным докладчиком императору по большинству ведомств. С 1819 года – главный начальник над военными поселениями.

(обратно)

107

Зубов Платон Александрович (1767–1822) – князь Священной Римской империи, генерал-фельдцейхмейстер, генерал-адъютант, генерал-губернатор Екатеринославской и Таврической губерний, шеф кавалергардов, кавалер почти всех российских орденов. Последний фаворит Екатерины II.

(обратно)

108

Коцебу Август Фридрих Фердинанад (1761–1819) – драматург. Получил юридическое образование в Иенском университете. В России пребывал с 1781 по 1795 год, затем жил в Вене, где получил должность секретаря императорского театра и написал множество пьес. В 1800 году вновь поехал в Россию, но был арестован и отправлен в Сибирь, совершил неудачную попытку побега и был освобожден Павлом, которому понравилась пьеса Коцебу «Лейб-кучер Петра III». Получил чин надворного советника, 400 душ крестьян и должность директора Петербургского немецкого театра. После смерти Павла в 1801 году был назначен русским консулом в Кенигсберге. В 1804 году был убит: студент богословия К. Ф. Занд заколол его кинжалом, считая русским шпионом и врагом либерализма.

(обратно)

109

Кутайсов Иван Павлович (1759–1834) – пленный турок, взятый ко двору в царствование Екатерины II, служивший камердинером и брадобреем у великого князя. Ловкий и пронырливый Кутайсов вошел в доверие к Павлу, который по вступлении своем на престол сделал его гардеробмейстером. К осени 1798 года Кутайсов сумел подорвать влияние императрицы и Нелидовой на Павла и вскоре получил графский титул и звание обер-шталмейстера. Кавалер ордена Св. Андрея Первозванного.

(обратно)

110

Ливен Доротея (Дарья) Христофоровна, урожденная фон Бенкендорф (1784–1857) – в 1800 году вышла замуж за военного министра графа Х. А. Ливена (1777–1838). Фрейлина. Ее муж, впоследствии член Государственного совета, посол в Берлине и Лондоне, был близок к Александру I, который назначил его попечителем цесаревича. Доротея Ливен еще в Петербурге славилась своим салоном, в Лондоне ее дом был центром дипломатического мира, а салон в Париже соперничал со знаменитым салоном мадам Рекамье.

(обратно)

111

Ланжерон Александр Федорович (1763–1831) – генерал от инфантерии. Француз по происхождению, с началом революции эмигрировал и поступил на русскую службу. Отличился в войне со шведами 1790 года и при взятии Измаила. В 1799 году возведен в графское достоинство. В 1812 году командовал корпусом; участвовал также в войнах 1813 и 1814 годов; позже управлял Новороссийским краем. Способствовал развитию города Одессы. Оставил обширные мемуары.

(обратно)

112

Сестренцевич Богуш (1731–1827) – епископ Белорусский, архиепископ. Павел I присвоил ему чин митрополита всех римско-католических церквей в России и возвел в звание командора большого креста Св. Иоанна Иерусалимского.

(обратно)

113

Гейкинг Карл Генрих (1751–1809) – барон, сенатор.

(обратно)

114

Массон Шарль Франсуа Филибер (1762–1807) – родился во Франции, воспитание получил в Швейцарии. В 1786 году прибыл в Петербург, преподавал в артиллерийском и инженерном шляхетском корпусе. В конце 1780-х годов стал секретарем Н. И. Салтыкова – воспитателя великих князей. Восемь лет прожил в императорском дворце, преподавал математику великим князьям, позднее стал секретарем великого князя Александра. После воцарения Павла подвергся опале и в конце 1796 года был выслан в Курляндию.

(обратно)

115

Вигель Филипп Филиппович (1786–1856). Начиная с 1800 года служил по Коллегии иностранных дел, в 1823–1826 годах– член от короны в Верховном совете по управлению Бессарабией, вице-губернатор Бессарабии, затем – керченский градоначальник, директор департамента иностранных исповеданий, с 1840 года в отставке.

(обратно)

116

Ожаровский Адам Петрович (1776–1855) – генерал-адъютант, член Государственного совета, сенатор.

(обратно)

117

Гагарин Григорий Иванович (1782–1837) – посланник в Риме и Мюнхене.

(обратно)

118

Лагарп Фредерик Сезар де (1754–1838) – швейцарский политический деятель, приверженец идей Просвещения. В 1784–1795 годах – воспитатель великого князя Александра Павловича. В 1798–1800 годах – член Директории и Гельветической республики.

(обратно)

119

Виже-Лебрен Мария Елизавета Луиза (1755–1842) – французская художница, портретистка. Родилась и умерла в Париже. Дочь художника Л. Виже, жена художника и критика Ж-Б-П. Лебрена. Училась у отца. В 20 лет стала знаменитой. В 1783 году училась в парижской Академии художеств у Г. Бриана и Ж. Верне. Во время Французской революции 1789 года эмигрировала. Жила и работала в Риме, Неаполе, Вене, Берлине. Виже-Лебрен с 1795 по 1800 год жила в Петербурге, куда приехала по приглашению русского посла при Венском дворе графа А. К. Разумовского (в 1800–1801 годах она работала в Москве). Считалась самым модным живописцем русского двора. Написала портреты Марии Федоровны, великих княгинь Елены Павловны и Александры Павловны, Александра I (все хранятся в Эрмитаже) и ряд других. В 1800 году получила звание «почетного вольного общника» в петербургской Академии художеств. В 1801 году вернулась в Париж, затем жила в Лондоне. В 1843 году Академия художеств учредила на средства, завещанные Виже-Лебрен, ежегодную золотую медаль «За экспрессию» с надписью: «В воспоминание признательной Лебрен».

(обратно)

120

Чарторыйские Адам (1770–1861) и Константин (1773–1860), сыновья князя Адама-Казимира Чарторыйского и Изабеллы фон Флеминг. Имение Чарторыйских было конфисковано после восстания Т. Костюшко, и в 1795 году оба брата прибыли в Петербург, где сблизились с великим князем Александром Павловичем. Адам был министром иностранных дел при Александре I, один из лидеров польского восстания 1831 года. Умер в изгнании в Париже. Константин был адъютантом Великого князя Константина Павловича.

(обратно)

121

Савари Анн Жан Мари Рене (1774–1833) – герцог Ровигский, французский политический деятель, доверенное лицо императора Наполеона I, министр полиции, приезжал в Россию с миссией от Наполеона.

(обратно)

122

Паррот Георг Фридрих (1767–1852) – русский физик, ректор Дерптского университета. Александр I поддерживал с ним дружеские отношения и вел переписку. Имел влияние на императора.

(обратно)

123

Глинка Федор Николаевич (1786–1880) – русский поэт, участник Отечественной войны 1812 года, член «Союза спасения», один из руководителей «Союза благоденствия».

(обратно)

124

Иосиф (1776–1847) – австрийский эрцгерцог, палатин венгерский, наместник австрийского императора в Венгрии. Палатин (лат. palatine) – обозначение всех лиц, принадлежащих к императорскому дому (лат. palatium).

(обратно)

125

Вильгельм I (1781–1864) – король Вюртембергский (1816–1864). Племянник императрицы Марии Федоровны.

(обратно)

126

Разумовский Андрей Кириллович (1752–1836) – светлейший князь, третий сын гетмана Кирилла Гавриловича Разумовского, дипломат, полномочный министр и чрезвычайный посланник в Неаполе, Копенгагене, Стокгольме, Вене.

(обратно)

127

Нелидова Екатерина Ивановна (1758–1839) – фрейлина, фаворитка Павла I, имела влияние при дворе.

(обратно)

128

Ливен Шарлота Карловна фон (1743–1828) – светлейшая княгиня, ордена Св. Екатерины 1-й степени кавалерственная дама, урожденная фон Поссе, вдова генерал-майора барона Отто Генриха Ливе-на; пожалована в статс-дамы в 1794. Воспитательница внучек Екатерины II.

(обратно)

129

Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) – князь, государственный и военный деятель, дипломат, генерал-фельдмаршал. Фаворит Екатерины II.

(обратно)

130

Салтыков Николай Иванович (1736–1816) – князь, военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. С 1783 года руководил воспитанием великих князей Александра и Константина Павловичей. Сенатор (1784), президент Военной коллегии (1790), председатель Государственного совета и Комитета министров.

(обратно)

131

Sansculotisme – санкюлотизм, от фр. санкюлот (без коротких штанов). В эпоху Французской революции так называли революционеров.

(обратно)

132

Письмо Екатерины II от 29 августа 1796 г. // Документы русской истории. М., 2002. № 2 (56). С. 19.

(обратно)

133

Суворов Александр Васильевич (1729–1800) – русский полководец, генералиссимус (1799), граф Рымникский (1789), князь Италийский (1799).

(обратно)

134

Баженов Василий Иванович (1737/38 – 1799) – российский архитектор, один из основоположников русского классицизма, масон. Преподавал цесаревичу Павлу теорию архитектуры.

(обратно)

135

Бренна Виктор Францевич (1745–1820) – итальянец по происхождению, архитектор и декоратор. В 1783–1802 годах работал в России. Участвовал в строительстве и отделке дворцов в Павловске и Гатчине.

(обратно)

136

Порошин Семен Андреевич (1741–1769) – воспитатель и преподаватель математики цесаревича Павла с 1762 по 1766 год.

(обратно)

137

Салтыков Сергей Васильевич (1726/28? – 1813) – камергер великого князя Петра Федоровича, дипломат, впоследствии генерал-поручик. При дворе появился в начале 1750-х годов, пользовался расположением как Петра, так и Екатерины. В 1755 году назначен послом в Гамбург, в 1762 году переведен в Париж, но в должности посланника, там пробыл не более года, так как вел себя легкомысленно и наделал долгов, заплатить которые не мог, хотя получал от императрицы деньги. Впоследствии был определен в Дрезден.

(обратно)

138

Головкин Федор Гавриилович (1766–1823) – граф, камер-юнкер при дворе Екатерины II, посланник в Неаполе, церемониймейстер при дворе Павла I.

(обратно)

139

Вспомним Ивана Тимофеева, оценивавшего деяния Бориса Годунова в подобном же духе: «…все, что угодно Богу, пребывает вечно, все, созидаемое из гордости, разрушается по воле Божьей».

(обратно)

140

Отношения России с Мальтой завязались в конце XVII века, значительно укрепившись при Екатерине II: русские офицеры завершали на Мальте свое морское образование, а бальи и командоры ордена служили в России.

(обратно)

141

Не случайно пьеса Шекспира «Гамлет» долгие годы находилась в России под запретом.

(обратно)

142

Платон (Левшин) (1737–1812) – митрополит Московский, член Святейшего Синода, проректор Московской духовной академии (1775), занимался религиозным воспитанием цесаревича Павла.

(обратно)

143

Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель. Автор популярного в конце XVIII века трактата по физиогномике.

(обратно)

144

Державин Гаврила Романович (1743–1816) – поэт, представитель русского классицизма. С 1800 года – президент Коммерц-коллегии, государственный казначей, член Совета при Его Императорском Величестве.

(обратно)

145

Орлов Алексей Григорьевич (1737–1808) – граф, князь Священной Римской империи, военный и государственный деятель, генерал-аншеф. Один из руководителей дворцового переворота 1762 года. С 1769 года командовал эскадрой в Средиземном море, одержал победы при Наварине и в Чесменском сражении. С 1775 года в отставке. Барятинский Иван Сергеевич (1738–1811) – князь, флигель-адъютант Петра III, участник переворота. Генерал-поручик, посланник в Париже, с 1785 года в отставке. Пассек Петр Богданович (1736–1804) – сенатор, генерал-адъютант, активный участник переворота.

(обратно)

146

От указа 1775 года весьма пострадала великая княгиня Мария Федоровна, которой пришлось отправить обратно нераспечатанными многочисленные сундуки с нарядами, накупленными ею в Европе (не вовремя, не вовремя, душенька!).

(обратно)

147

Кушелев Григорий Григорьевич (1754–1833) – граф, вице-президент Адмиралтейств-коллегии, один из любимцев Павла I.

(обратно)

148

Румянцев (Румянцев-Задунайский) Петр Алексеевич (1725–1796) – граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал.

(обратно)

149

Документы русской истории. М., 2002. № 2 (56). С.17.

(обратно)

150

Обольянинов Петр Хрисанфович (1752–1841) – генерал от инфантерии, генерал-прокурор Правительствующего сената, губернский предводитель дворянства Московской губернии. Любимец Павла I. Никогда не возражал императору. Обладал тяжелым нравом, с его появлением чрезвычайно усилился правительственный произвол.

(обратно)

151

Наполеон освободил без всякого выкупа русских военнопленных, захваченных на о. Корфу в Италии.

(обратно)

152

Массена Андре (1758–1817) – маршал Франции, герцог Риволи, князь Эслингский. Участник революционных и наполеоновских войн.

(обратно)

153

Попов Василий Степанович (1743–1822) – состоял при князе Г. И. Потемкине, а в 1786 году назначен состоять при императрице для принятия прошений.

(обратно)

154

Речь идет об Александре I, но с еще большим основанием это объяснение можно отнести к правлению Павла I.

(обратно)

155

«А как сие могло причинить государственному казначею великую беду, то в последний день царствования сего государя, по неожиданию от запрещений европейской торговли пошлинного доходу, Державин решился подать доклад императору и подал, чтоб напечатать миллионов 40 ассигнаций, скупить ими на бирже находящиеся купеческие товары и, тем оживив внутреннюю торговлю, воспользоваться сколько-нибудь от них пошлинами. Но за смертью императора, в ту ночь случившеюся, сего доклада не вышло» [17; 220].

(обратно)

156

Кочубей Виктор Павлович (1768–1834) – князь, государственный деятель и дипломат

(обратно)

157

На настроение императора влияла даже непостоянная петербургская погода: сырой южный ветер ухудшал самочувствие и усиливал раздражительность. Придворные внимательно следили, «откуда ветер дует», и порой даже сам Александр чуть не в четыре часа утра бежал смотреть на флюгер!

(обратно)

158

Де Рибас Иосиф (Осип) Михайлович (1749–1800) – испанец на русской службе с 1772 года. Принимал участие в похищении княжны Таракановой. Участник Русско-турецкой войны (1784–1791), штурма Измаила. Руководил строительством порта и города Одессы. В 1776 году женился на воспитаннице И. И. Бецкого Анастасии Ивановне Соколовой, которая получила большую часть состояния Бецкого. По его проекту в 1794 году была основана Одесса (Дерибасовская улица названа в честь него). После смерти Екатерины ему грозила Сибирь по обвинению в казнокрадстве и злоупотреблениях, но сослан он не был, а, напротив, даже назначен членом Адмиралтейств-коллегии.

(обратно)

159

Панин Никита Петрович (1771–1837) – граф, сын Петра Ивановича Панина, воспитывался вместе с великим князем Павлом Петровичем. Действительный тайный советник, посланник в Гааге и Берлине, в 1799 году был вице-канцлером, уволен от службы и сослан в Московскую губернию. В 1801 году вновь занял пост вице-канцлера, но через месяц оставил службу.

(обратно)

160

Зубов Николай Александрович (1763–1805) – генерал-поручик (1796), обер-шталмейстер (1800). Службу начал в 1782 году в лейб-гвардии конном полку, в 1783 произведен в корнеты. Обладал большой физической силой, в обращении отличался грубостью, высокомерием. Осенью 1794 года женился на дочери А. В. Суворова – Наталье («Суворочке»). В 1796году первым известил Павла I в Гатчине о смерти императрицы Екатерины II. В 1800 году возвращен ко двору. Активный участник заговора против императора Павла I; когда заговорщики 11 марта 1801 ворвались в спальню Павла I, Зубов первым нанес ему удар золотой табакеркой в висок. Зубов Валериан Александрович (1771–1804) – выдвинулся вместе со старшим братом Платоном. В 1793–1794 годах командовал военным отрядом в Польше, где лишился ноги; прибыв в апреле 1795 года в Петербург, явился к императрице в кресле на колесах. В 1796 году был назначен главнокомандующим Персидского похода; по восшествии на престол Павел отозвал корпус Зубова в Россию. Уваров Федор Петрович (1769–1824) – граф, боевой генерал, отличился при Аустерлице, под Бородином, генерал-адъютант, командир гвардейского корпуса, член Государственного совета. Талызин Петр Александрович (1767–1801) – генерал-лейтенант. Депрерадович Леонтий Иванович (1766–1844) – по происхождению серб, участвовал в турецких и польских войнах, генерал-майор, командир лейб-гвардии Семеновского полка, пользовался доверием цесаревича Александра – шефа полка. Яшвиль Владимир Михайлович (1764–1815) – из грузинских князей, капитан гвардейской артиллерии. Аргамаков Иван Андреевич (1725–1820) – подполковник, участник Польской кампании, отличился в бою при Вильно, впоследствии достиг чина генерал-майора.

(обратно)

161

Беннигсен Левин Август Теодор (1745–1826) – барон. В 1773 году поступил на русскую службу, участвовал в русско-турецких войнах, в Польской кампании и в Персидском походе. Весной 1798 года был уволен и подвержен опале, причем Павел сам запретил Беннигсену выехать из России. Благодаря интригам Палена возвращен в 1800 году.

(обратно)

162

Комментарий Ланжерона: «Что за человек! Вот каким надо быть, чтобы произвести революцию. Но всякий честный человек отступил бы перед подобной клятвой».

(обратно)

163

Павел вспомнил о другом сыне, приняв за Константина одного из офицеров, имевшего с ним некоторое внешнее сходство: «Как, и Вы здесь, Ваше высочество!»

(обратно)

164

Официальная цифра. Все население Санкт-Петербурга составляло в ту пору 220 тысяч человек. Вероятно, столь большое количество пришедших ко гробу объясняется тем, что ходили по нескольку раз. Так Н. И. Греч пишет: «Я раз десять от нечего делать ходил в Михайловский замок и мог видеть только подошвы его ботфортов и поля широкой шляпы, надвинутой ему на лоб» [15, 137].

(обратно)

165

В. Гиляровский так охарактеризовал политическую обстановку своего времени: «В России две напасти: внизу – власть тьмы, а наверху – тьма власти».

(обратно)

166

По мнению В. О. Ключевского, «самодержавие – не власть, а задача, т. е. не право, а ответственность. Задача в том, чтобы единоличная власть делала для народного блага то, чего не в силах сделать сам народ через свои органы. Ответственность в том, что одно лицо несет ответственность за все неудачи в достижении народного блага. Самодержавие есть счастливая узурпация, единственное политическое оправдание которой – непрерывный успех или постоянное уменье поправлять свои ошибки или несчастия. Неудачное самодержавие перестает быть законным. В этом смысле единственным самодержцем в нашей истории был Петр Великий. Правление, сопровождающееся Нарвами без Полтав, есть nonsense» [29; 443].

(обратно)

167

В. О. Ключевский писал: «Сумасбродство Павла признают болезнью и тем как бы оправдывают его действия. Но тогда и глупость, и жестокость тоже болезнь, не подлежащая ни юридической, ни нравственной ответственности. Тогда рядом с домами сумасшедших надобно строить такие же лечебницы для воров и всяких порочных людей» [29; 432].

(обратно)

168

Начало этому процессу духовного «расхождения» народа и царя положено реформой Никона и продолжено Петром I, который склонялся более к протестантизму, нежели к православию, и подчинил церковь государству.

(обратно)

169

Слова Ф. Бэкона. Ему вторит П. Буаст: «Тот, кто держит цепь, почти не свободнее того, кто ее носит».

(обратно)

170

Антон Крайний (Гиппиус З. Н.). Хлеб жизни // Мир искусства. 1901. № 11–12. С. 323.

(обратно)

171

Публикаторы справедливо замечают, что время и место создания рукописи не могли не отразиться на тексте, созданном в условиях, когда первым его читателем был следователь НКВД. Тем не менее изложенные мысли тесно связаны со многими сочинениями Флоренского, что позволяет считать записку выражением его философских идей.

(обратно)

172

В. О. Ключевский писал в 1901 году: «Всякое общество вправе требовать от власти, чтобы им удовлетворительно управляли, сказать своим управителям: «Правьте нами так, чтобы нам удобно жилось». Но бюрократия думает обыкновенно иначе и расположена отвечать на такое требование: «Нет, вы живите так, чтобы нам удобно было управлять вами, и даже платите нам хорошее жалованье, чтобы нам веселее было управлять вами; если же вы чувствуете себя неловко, то в этом виноваты вы, а не мы, потому что не умеете приспособиться к нашему управлению и потому, что ваши потребности несовместимы с образом правления, которому мы служим органами» [29; 426].

(обратно)

173

М. Е. Салтыков-Щедрин замечал, что суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения.

(обратно)

174

Но окончим разговор о временах. Осмеянное, растоптанное время Павла окажется привлекательным в моменты переломные, когда заговорят о порядке и борьбе с сословными (дворянскими) привилегиями. Не случайна ремарка известного литератора и издателя Н. И. Греча, в памяти которого правление Павла оставалось царством ужаса, сравнимым с «Робеспьеровым»: «Хорошо теперь заочно хвалить время Павла! Пожили бы при нем, так вспомнили бы» [13; 117]. А вот замечание Ходасевича, опять же сделанное в канун переломного времени (Первой мировой войны), когда он работал над романом «Державин». Литератор писал: «Когда русское общество говорит, что смерть Павла I была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто расширялся слишком широко… Он любил справедливость – мы к нему несправедливы».

(обратно)

175

В «оправдание» Н. М. Карамзина приведем строки из оды на восшествие на престол Александра I другого поэта, Г. Р. Державина: «Умолк рев Норда сиповатый, // Закрылся грозный, страшный взгляд…» Современникам нетрудно было понять, у кого был «сиповатый» голос и «страшный взгляд». Между прочим, именно при Павле I Державин продвинулся по службе дальше, чем при Екатерине II.

(обратно)

176

Любопытно, как этот вопрос решался при коронации Петра II. Были собраны мнения придворных чинов по поводу церемонии. В частности, обер-церемониймейстер барон фон Габихсталь заявил: «Понеже Российское государство весьма неоспоримо самодержавнейшее есть во всей Европе, и Его Императорское величество свою императорскую честь и самодержавную власть токмо от единого Бога всемогущего признавает, того ради весьма разсуждать надлежит, сам ли Его Императорское величество при будущем торжестве… корону… на себя возложит… или Его Императорскому величеству от кого иного поданы быть имеют». При этом барон ссылался на факт возложения короны Петром I на голову супруги, а также коронацию. Карла XII, извечного противника России. Последний, коронуясь сам, продемонстрировал подданным торжество абсолютизма в Швецком королевстве. Петру II, однако, не дали последовать этому примеру. Корону на него возложил новгородский владыко Феофан Прокопович.

(обратно)

Оглавление

А. К. Толстой Царь Федор Иоаннович Трагедия в пяти действиях

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

  Действие пятое

Д. С. Мережковский Павел Первый драма в 5-ти действиях

  Действие первое

    Первая картина

    Вторая картина

  Действие второе

  Действие третье

  Действие четвертое

    Первая картина

    Вторая картина

  Действие пятое

    Первая картина

    Вторая картина

Е. Г. Перова "Несть бо власть аще не от Бога" Очерк

  ТРИ ЦАРЯ

  ФЕДОР И БОРИС

  «…БОЖЕ, БОЖЕ! ЗА ЧТО МЕНЯ ПОСТАВИЛ ТЫ ЦАРЕМ!»

  «ДОСТИГ Я ВЫСШЕЙ ВЛАСТИ!»

  СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

  ПАВЕЛ I

  ТЕАТР МАРИОНЕТОК

  «АРЛЕКИН, ИМПЕРАТОР ЛУНЫ»

  ИМЯ ЗВЕРЯ

  Использованная литература

И. Л. Андреев Искушение властью Очерк

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  Использованная литература

  Список иллюстраций Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg