«Авеню Анри-Мартен, 101»

Авеню Анри-Мартен, 101 (fb2) - Авеню Анри-Мартен, 101 (пер. Виктор Будков) (Голубой велосипед - 2) 1351K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Режин Дефорж

Режин Дефорж Авеню Анри-Мартен, 101

Моей дочери Камилле

Краткое содержание первой книги

Начало осени 1939 года. В Монтийяке, на своей земле, в окружении бордоских виноградников мирно живут Пьер и Изабелла Дельмас вместе с тремя дочерьми — Франсуазой, Леа, Лаурой и верной служанкой Руфью. Леа — семнадцатилетняя девушка необычайной красоты. Она унаследовала от отца любовь к земле и виноградникам, среди которых выросла вместе со своим товарищем по детским играм Матиасом Файяром, тайно влюбленным в нее сыном управляющего и хозяина винного склада Монтийяка.

1 сентября 1939 года. В Белых Скалах, поместье семьи д’Аржила, друзей семьи Дельмас, празднуют помолвку Лорана д’Аржила с его кузиной, Камиллой. Здесь собрались дядюшки и тетушка Леа вместе со своими детьми: адвокат Люк Дельмас с Филиппом, Коринной и Пьеро; Бернадетта Бушардо и ее сын Люсьен; отец Адриан Дельмас, священник-доминиканец, считающийся в семье революционером.

Здесь и поклонники Леа — Жан и Рауль Лефевры. Одна только Леа не разделяет всеобщей радости: она влюблена в Лорана, и присутствие на помолвке невыносимо для нее. Она знакомится с Франсуа Тавернье, мужчиной элегантным и циничным, холодным и самоуверенным. В отместку Лорану Леа обручается с Клодом д’Аржила, братом Камиллы. В тот же день начинается война — объявлена всеобщая мобилизация.

В полном отчаянии Леа присутствует на свадьбе Лорана и Камиллы. Заболев, она откладывает дату своей свадьбы. Лечением Леа занимается семейный врач, доктор Бланшар. Ее жених погибает в первом же бою. Леа уезжает в Париж к своим двоюродным бабушкам Лизе и Альбертине де Монплейне. Здесь она встречает Камиллу д'Аржила и Франсуа Тавернье, к которому испытывает влечение, смешанное с неприязнью. Здесь же она знакомится с писателем и гомосексуалистом Рафаэлем Малем и молодой немецкой еврейкой Сарой Мюльштейн, бежавшей от нацистов.

Лоран уезжает на фронт, и Леа обещает ему позаботиться о Камилле, которая ждет ребенка и очень тяжело переносит беременность. Им обеим приходится бежать от оккупации, и они оказываются в ужасных условиях, под бомбардировками, на дорогах, заполненных беженцами.

В дороге Леа сталкивается с Матиасом Файяром, подарившим ей минуту нежности, и Франсуа Тавернье, пробудившим в ней сексуальное влечение.

После подписания Армистиского договора у молодых женщин появляется возможность вернуться в Монтийяк, где вскоре рождается на свет маленький Шарль, причем роды принимает немецкий офицер Фредерик Ханке…

День возвращения омрачен трауром: во время бомбежки погибает нежно любимая мать Леа. Отец девушки постепенно погружается в безумие, в то время как в реквизированном поместье понемногу, несмотря на лишения и трудности, налаживается быт.

Леа, Камилла и маленький Шарль встречают прячущегося у четы Дебре Лорана, бежавшего из Германии: вскоре он присоединяется к участникам Сопротивления. В то же время сестра Леа, Франсуаза, влюбляется в офицера оккупационных войск лейтенанта, а впоследствии капитана Крамера. У Леа складываются противоречивые отношения с Матиасом Файяром, поскольку его отец Жюль Файяр хочет завладеть поместьем Дельмасов. Отвергнутый Леа, Матиас добровольно отправляется на работы в Германию.

Изнуренная грузом ответственности, Леа возвращается в Париж, к Лизе и Альбертине де Монплейне. Свое свободное время она проводит, передавая сообщения подпольщиков и предаваясь светским развлечениям оккупированного Парижа. В компании Франсуа Тавернье она пытается забыть об ужасах войны в «Максиме», в «Друге Луи» и маленьком частном ресторанчике семьи Андрие. Она встречается и с Сарой Мюльштейн, открывающей ей глаза на истинное положение вещей своими рассказами о концентрационных лагерях, и Рафаэлем Малем, опустившимся до коллаборационизма. В объятиях Франсуа Тавернье Леа утоляет свою жажду жизни. Но она нужна Монтийяку; в одиночестве оказывается она перед лицом всех бед: нехваткой денег, алчностью отца Матиаса Жюля Файяра, сходящим с ума отцом и разными опасностями, нависшими над семьей д’Аржила. Благодаря дяде Адриану Дельмасу, оказавшимся в катакомбах Тулузы, она случайно встречает Лорана и отдается ему. По возвращении в Бордо ее задерживают и допрашивают лейтенант Дозе и комиссар Пуансо. Своим спасением она обязана только вмешательству дяди Люка. Франсуаза бежит после того, как отец отказывается дать свое согласие на ее брак с лейтенантом Крамером. Не пережив этого удара, Пьер Дельмас умирает. На похороны ненадолго съезжаются родственники: дядя Адриан, дядя Люк, Лоран и Франсуа Тавернье. Вскоре Леа остается с Камиллой, Шарлем и старушкой Руфью в Монтийяке перед лицом опасной неизвестности.

Пролог

В ночь с 20 на 21 сентября 1942 года прекрасная до сего времени погода сменилась дождем. В долине Жиронды начал задувать холодный для этого времени года ветер, разнося тучи вдоль всей Гаронны.

Жестокие бури, иногда даже с градом, все лето тревожили виноградарей. Урожай обещал быть посредственным.

Колокол собора Сент-Андре пробил три часа.

Разбуженные стуком в дверь, в камере форта «А» проснулись Проспер Гийу и его сын Жан. В полумраке они по очереди облегчились и уселись на свои соломенные подпитки, ожидая рассвета, когда им принесут по кружке подкрашенной воды, заменяющей кофе. Жан думал о своей жене Иветте, брошенной в казарму Буде. Он ничего не знал о ней с того июльского дня, когда гестаповцы и полицейские ворвались на его ферму Виолетта в Торе. Перед глазами вновь возникла сцена ареста родителей и этой пары коммунистов, Альбера и Элизабетты Дюпейрон, которые пришли за оружием, предназначавшимся бордоским партизанам.

Краснодеревщик Габриэль Флеро проснулся от собственного крика. Так с ним бывало каждую ночь после допросов, которые проводили два негодяя из бригады комиссара Пуансо. С похвальным прилежанием они перебили ему все пальцы правой руки. Он не заговорил. Все свое мужество Габриэль черпал в любви к Авроре, девушке, регулярно приносившей на набережную Салиньер, в мебельный магазин месье Каду, листовки, которые он расклеивал вместе с Бергуа. Габриэль не знал, что его подружка арестована. С большой осторожностью он пошевелил омертвевшими пальцами.

На соседней подстилке со стоном приподнялся Рене Антуан. Его преследовал образ двухлетнего сынишки Мишеля, протягивающего к нему ручонки с криком: «Папа!» Сейчас малыш находился в казарме Буде вместе с Элен, своей матерью. Несомненно, их предали: слишком уж легко немцы нашли склад оружия, спрятанный в Бегле, в глубине его сада.

Так думал и Рене Кастера. Его отец, мать, брат были арестованы 8 июля, сам он — 14. Два года они укрывали евреев и подпольщиков и помогали семьям арестованных. Как и Рене Антуан, он ничего не знал о судьбе своих близких.

В другой камере первого этажа Альбер Дюпейрон старался приободрить своего совсем еще юного соседа — двадцатилетнего Камиля Пердрио. Это помогало ему отвлечься от мыслей о своей юной жене Элизабетте, арестованной вместе с ним.

У Александра Пато сжимались кулаки при мысли об унижениях, которым подверглась его жена Ивонна на глазах четырехлетнего Стефана. Супруги, участники Сопротивления, были схвачены в своем доме в Сент-Андре-де-Коньяк, доставлены в Коньяк, а затем в форт «А».

Раймон Бьерж терзался вопросом, какой негодяй предал его и Фелисьен, прятавших у себя оборудование типографии. Лишь бы бабушка позаботилась о малыше!

Жан Виньо из Лангона удивлялся тому, что вспоминает девушку, в которую были влюблены его лучшие друзья Рауль и Жан Лефевры, очаровательную Леа Дельмас. В последний раз, когда он видел ее, она ехала на велосипеде по дороге, ведущей к имению Монтийяк.

В камерах постепенно загорался свет. Медленно поднимаясь со своих мест, узники щурили глаза.

Они знали, со вчерашнего дня…

Всю ночь дул порывистый ветер, пробивавшийся сквозь щели полов и порогов барака в лагере Мериньяк. Он приносил с собой немного воздуха людям, лежащим на неудобных металлических нарах, едва прикрытых грязными соломенными подстилками. Было пять часов утра. Узники не спали.

Люсьен Валина из Коньяка думал о своих детях, особенно о младшем — Серже. Малышу едва исполнилось семь лет, и Марго, жена, слишком его баловала. С какой грубостью немцы забросили их в грузовик! Господи! Где теперь его семья?

Габриэль Кастера думал о своем отце, Альбере. Они простились лишь несколько часов назад, когда старика забрали в тот барак, что стоит немного в стороне от других. Воспоминание о слезах на щеках отца были невыносимы. Какое счастье, что рядом со стариком остался Рене, старший брат.

У Жана Лапейярда сжималось сердце, когда он смотрел на Рене де Оливерия и на этого незнакомого ему юношу, который играл на губной гармошке, чтобы скрыть свой страх. Как они молоды! «Где же ты, Берта?»

«Не надо воспитывать малыша в духе ненависти», — написал жене Франк Сансон.

В лагере царила непривычная суматоха. В проеме внезапно распахнувшейся двери Раймон Рабо увидел грузовики вермахта, окруженные десятками, одетых в серо-зеленое, солдат. Его обдало холодным и влажным воздухом. Было еще очень темно. Штормовые лампы в руках охранников освещали большие лужи. Немцы установили перед дверью пулемет. Губная гармошка смолкла.

Они знали со вчерашнего дня…

Заместитель начальника Руссо, говоривший с немецким офицером, направился к бараку.

— Услышав свое имя, выходите. Не заставляйте этих господ ждать. Поторапливайтесь. Эспань, Жигур, Кастера, Нутари, Портье, Валина, Шарден, Мейе, Вуане, Элуи…

Один за другим узники выходили и, подталкиваемые солдатами, выстраивались в колонну, поднимая воротники курток и поглубже надвигая береты и картузы.

— Пошевеливайтесь. Залезайте в грузовики. Жонэ, Бруйон, Менье, Пуэш, Мулиа…

Франк Сансон с ловкостью своих двадцати двух лет запрыгнул первым.

В лагере возник, постепенно нарастая, какой-то неясный гул. За окнами бараков стояли узники, чудом узнавшие о происходящем. Один, затем другой, затем десяток, сотня, тысяча начали петь «Интернационал». Рокот вырывался из легких и устремлялся к грузовикам, увозившим товарищей, сохранивших свое мужество и достоинство. Грязь, дождь, выкрики охранников и даже страх превратились в ничто перед этим мощным напором.

Было семь часов утра. Грузовики, выехавшие из казармы Буде, форта «А» и лагеря Мериньяк двигались по дороге на Суж. При виде колонны женщины крестились, а мужчины снимали шляпы. У въезда в военный лагерь грузовики замедлили ход. Узники, углубившись в свои мысли, не обращали внимания на четырех солдат, направивших на них свое оружие. На ухабах разбитой дороги их бросало друг на друга.

Грузовики остановились. Солдаты раздвинули брезент, опустили борта и спрыгнули на песок.

— Schnell… Schnell… Aussteigen…[1]

Оттесненные в угол, узники переглянулись и машинально пересчитали своих товарищей. Семьдесят. Их было семьдесят… Семьдесят человек, которые со вчерашнего дня знали, что должны умереть.

После того, как в Париже было совершено покушение на немецкого офицера Карла Оберга, глава СС и полиции Гельмут Кнохен потребовал от правительства Виши список из ста двадцати заложников. Было отобрано сорок шесть узников из лагерей Компьена и Роменвиля. Фридрих-Вильгельм Дозе, эсэсовец из Бордо, прислал недостающих.

— Габриэль!..

— Рене!..

Братья Кастера бросились в объятия друг друга. Каждый из них так надеялся, что в списке приговоренных окажется только он…

Какой-то толстый офицер встал перед заложниками и начал что-то читать, наверное, приговор. Какое им дело! Внезапно юный голос заглушил слова, произносимые немцем:

— Вставай, проклятьем заклейменный…

— …Весь мир голодных и рабов…

Поначалу робкая песня, постепенно разрастаясь, будто бросилась в лицо врагам. Они не понимали грозных слов, но чувствовали, как вдохновленная песней толпа постепенно превращается в некий монолит, силу, взывающую к возмездию.

— …Это есть наш последний и решительный бой…

Через каждые пять метров возвышается столб. Вдоль песчаного склона их десять, и десять человек самостоятельно подходят к этим столбам и становятся перед ними.

Они отказываются завязывать глаза. Старый дрожащий от страха священник благословляет их. Взвод, выделенный для расстрела, выстраивается на позиции. Раздается команда… Грянул первый залп… Под ударами пуль тела вздрагивают и медленно оседают…

После едва заметной заминки голоса вновь подхватывают песню и еще громче звучат в тишине дождливого утра.

— …Это есть наш последний…

Тела казненных, брошены в огромный ров, вырытый позади склона.

Дождь прекратился. Слабые лучи солнца освещают песок. Запах грибов и сосен смешивается с запахом пороха. Кровь вперемешку с лужицами воды у подножия столбов медленно впитывается в песок.

Выполнив свою задачу, солдаты уезжают. Песчаная равнина Сужа, вблизи Бордо, девять часов утра. 21 сентября 1942 года.

1

После смерти Пьера Дельмаса его сестра, Бернадетта Бушардо, попыталась взять в свои руки управление поместьем. Добрая воля славной женщины была столь же очевидна, сколь и ее полная неспособность наладить дела в Монтийяке.

Сидя за столом брата, она перебирала бумаги, жалуясь Камилле д’Аржила, предложившей ей свою помощь:

— Бог мой, что с нами будет? Я ничего не понимаю в этих цифрах! Надо спросить у Файяра.

— Отдохните, мадам. Я попытаюсь разобраться.

— Спасибо, милая моя Камилла, вы очень добры, — ответила та, поднимаясь. — Леа следовало бы взять себя в руки, — добавила она, снимая очки, — мне тоже тяжело, но я держусь.

Камилла попыталась скрыть улыбку.

— Вы, несомненно, гораздо сильнее.

— Конечно, — согласилась Бернадетта Бушардо.

«Как глупа эта женщина», — подумала Камилла.

— Спокойной ночи, дитя мое. Не засиживайтесь допоздна.

Дверь беззвучно закрылась. Тяжелые шаги на лестнице, как всегда, скрип десятой ступеньки, а затем вновь тишина спящего дома, тишина, иногда нарушаемая порывом холодного ноябрьского ветра, заставляющего содрогаться стены и трепетать пламя в камине. Стоя посреди теплой комнаты, Камилла невидящим взглядом смотрела на огонь. Внезапно треснуло полено, и по ковру разлетелись искры. Молодая женщина вздрогнула и торопливо собрала тлеющие головни каминными щипцами. Ими же она воспользовалась для того, чтобы подбросить виноградной лозы в огонь, испугавший ее своей веселой выходкой.

Потуже затянув пояс халата, она села за стол Пьера Дельмаса.

Камилла работала полночи, поднимая голову лишь для того, чтобы растереть болевший затылок.

Пробило три часа.

— Ты еще не ложилась! — воскликнула Леа, входя в комнату.

— Кажется, ты тоже, — ответила Камилла с нежной улыбкой.

— Я пришла за книгой, никак не удается заснуть.

— Ты приняла таблетки, которые дал тебе доктор Бланшар?

— Да, но от них я лишь проходила весь день в каком-то дурмане.

— Скажи ему, и он даст другие. Тебе необходимо поспать.

— Я и хочу этого, и в то же время боюсь. Стоит мне заснуть, как появляется тот человек из Орлеана. Лицо его все в крови. Он подходит ко мне… пытается схватить и говорит: «Почему ты убила меня, маленькая шлюха? Иди ко мне, красотка, иди, я покажу тебе, как это приятно — заниматься любовью с мертвецом. Уверен, что тебе это понравится. Ну… дрянь, тебе нравится это, падаль, ты…»

— Прекрати, — вскрикнула Камилла, передернув плечами, — прекрати!

Леа рассеянно провела рукой по лбу, сделала несколько шагов и бессильно опустилась на старый кожаный диван.

— Ты представить себе не можешь… Это ужасно! Особенно, когда он говорит: «Хватит играть. Сейчас мы отправимся к твоему отцу: он ждет нас в компании своих друзей — червей…»

— Замолчи…

— «…и твоей любимой мамочки». И тогда я иду за ним и зову маму.

Камилла опустилась на колени и обняла ее, укачивая, как будто успокаивала своего сына, маленького Шарля, когда того мучил недобрый сон и он плакал в своей кроватке.

— Ну, успокойся. Не думай об этом. Мы вместе убили его. Вспомни… я выстрелила в него первой. Мне показалось, что он мертв.

— Это так, но убила его я, именно я!

— У тебя не было выбора. Или он, или мы. Твой дядя Адриан сказал, что на твоем месте поступил бы точно так же.

— Он сказал это только для того, чтобы успокоить меня. Ты Можешь себе представить, что он… доминиканец… убивает человека?

— Да, если будет необходимость, он на это пойдет.

— То же самое сказали мне Лоран и Франсуа Тавернье. Но я убеждена, что Адриан не способен на такое.

— Довольно об этом. Я разобрала счета твоего отца. Ситуацию трудно назвать блестящей. Я ничего не понимаю в том, как работает Файяр, но, по-моему, если ограничить расходы, то, наверное, можно выпутаться.

— На чем же мы еще можем сэкономить? — воскликнула Леа поднимаясь. — Мы едим мясо только раз в неделю, и какое мясо! Если бы нас было поменьше, то мы бы справились, но так…

Камилла опустила голову.

— Я знаю, что мы для тебя — тяжелый груз. Позднее я верну тебе все, что ты потратила на нас троих.

— Ты с ума сошла! Я совсем не это имела в виду!

— Я знаю, — печально ответила Камилла.

— О, нет, ну, не обижайся же. Уже и сказать тебе ничего нельзя…

— Извини меня.

— Мне не за что тебя извинять. Ты делаешь свою часть работы… а сейчас и мою.

Леа раздвинула шторы. Холодный лунный свет освещал двор; ветер пытался сорвать последние листья с большой липы.

— Как ты думаешь, долго еще протянется эта война? — спросила она. — Кажется, все считают нормальным, что правительство Виши сотрудничает с немцами…

— Нет, Леа, не все! Посмотри вокруг. Ты знаешь, по меньшей мере, десятерых, которые продолжают борьбу…

— Что такое эти десять человек против сотен тысяч, которые каждый день кричат: «Да здравствует Петен»?

— Скоро нас будут сотни, потом тысячи.

— Я уже не верю… Все думают только о том, как бы наесться досыта и никогда больше не знать холода.

— Как ты можешь так говорить! Французы еще не оправились от поражения, но их вера в маршала уже истощается. Даже Файяр как-то сказал мне: «Мадам Камилла, а вам не кажется, что старик заходит слишком далеко?» А ведь Файяр…

— Он хотел вызвать тебя на откровенность. Я его знаю, он себе на уме. Хочет узнать, что ты думаешь, чтобы воспользоваться этим, когда ему понадобится. Для него понятия Работа, Семья, Родина имеют свое значение.

— Для меня тоже, но совсем другое.

— Будь внимательна. Единственная его цель — отобрать у нас Монтийяк. Ради этого он пойдет на все. Кроме того, он уверен, что его сын, Матиас, уехал из-за меня.

— Отчасти он прав, разве не так?

— Неправда! — гневно воскликнула Леа. — Напротив, я старалась его удержать, и не виновата, что он ничего не хотел слышать, что предпочел поехать на работу в Германию и не пожелал остаться в Монтийяке.

— Дорогая, ты преувеличиваешь. Ты же прекрасно знаешь, почему он уехал…

— Нет!

— …Потому что любил тебя.

— Ну и что! Если он любил меня, как ты говоришь, то должен был остаться здесь, чтобы помогать мне и помешать своему отцу нас обкрадывать.

— Он мог бы также присоединиться к генералу де Голлю, но я понимаю, почему он уехал.

— Ты слишком снисходительна.

— Не говори так. Я понимаю его просто потому, что здесь речь идет о любви… Не знаю, что бы сделала я, оказавшись в таких же обстоятельствах, как Матиас или Франсуаза… Наверное, поступила бы так же, как и они.

— Не говори глупости. Ты никогда бы не дошла до того, чтобы забеременеть от немца, как эта дрянь Франсуаза.

— Нельзя так отзываться о своей сестре.

— Она мне больше не сестра! Это из-за нее умер папа.

— Неправда, доктор Бланшар сказал, что у него уже давно болело сердце и что, несмотря на мольбы твоей матери, он все время отказывался лечиться.

— Не хочу ничего знать! Если бы Франсуаза не уехала, он был бы еще жив! — воскликнула Леа, пряча лицо в ладонях. Ее плечи сотрясались от рыданий.

Камилла продолжала нежно обнимать подругу. Неужели Леа до такой степени может не понимать чувства других?

«В этом ее сила, — говорил Лоран. — Она не может видеть ничего, кроме настоящего. Идет вперед и лишь потом задает себе вопросы. И это не отсутствие ума, а избыток жизненной силы».

Леа с трудом сдерживалась, чтобы не затопать ногами, как делала это будучи ребенком. Она обернулась к Камилле.

— Не смотри на меня так. Иди ложись, у тебя ужасный вид.

— Ты права, я устала. Тебе тоже следовало бы поспать. Спокойной ночи.

Камилла прикоснулась губами к ее щеке. Леа осталась равнодушной и не поцеловала ее в ответ. Ничего не сказав, молодая женщина вышла из комнаты.

Сердясь на Камиллу и на саму себя, Леа подбросила в камин виноградную лозу, достала из нижнего ящика книжного шкафа шотландский плед, которым любил накрываться отец, погасила лампу, легла на диван и начала следить за игрой огня в камине. Вскоре мерное подрагивание пламени ее успокоило, и она заснула.

После смерти отца девушка часто проводила ночи в этой комнате, единственном месте, где ее не одолевали призраки умерших родных.

Леа проснулась от холода. «Надо будет перенести сюда перину», — подумала она. Отдернув портьеры, Леа испытала странное ощущение — она словно парила в облаках, настолько густым был туман. Однако сквозь эту пелену пробивался свет. «Будет хорошая погода», — подумала девушка. Она привычно разожгла камин и присела возле него, чтобы немного согреться. Машинально она посчитала, сколько раз пробили часы. Одиннадцать. Одиннадцать!.. Было одиннадцать часов!.. Почему же ее никто не разбудил?

Высокое пламя от лозы, горящей в большом камине, освещало просторное помещение, куда из-за тумана никак не мог пробиться свет. На столе, покрытом голубой клеенкой, стояла ее пустая чашка и лежала сдобная булочка, завернутая в салфетку. Леа с вожделением понюхала хлебный мякиш. «Это испекла Сидони», — подумала она. На краешке плиты стоял старый голубой эмалированный кофейник. Леа налила себе кофе, вернее напиток, отдаленно его напоминающий. К счастью, молоко немного скрашивало его скверный вкус.

Смакуя первый кусок, девушка подумала: «Это в честь какого же праздника у нас сегодня сдобные булочки?» Ответ она узнала, когда, подняв глаза, увидела на календаре число 11. Одиннадцатое ноября… Сидони по-своему хотела отпраздновать окончание войны 1914 года. С безрадостной улыбкой Леа пожала плечами. Когда-то дождутся они конца этой войны? Она длится уже более двух лет!.. Сегодня, 11 ноября 1942 года, Франция по-прежнему разделена на две части; с каждым днем становится все больше молодых людей, которые отказываются ехать на работы в Германию и прячутся в горах и лесах, объединяясь в группы, которые в ожидании командира живут, пользуясь великодушием местных жителей, а иногда, не гнушаясь грабежами. В своем районе Лоран д’Аржила должен был формировать из них отряды и внедрять их в уже существующую сеть сопротивления. Лоран… Она не виделась с ним с тех пор, как был похоронен отец. Однажды Камилла ездила к нему в Тулузу, оставив Леа буквально больной от ревности. А Тавернье, что стало с ним? Мог бы, по крайней мере, дать о себе знать. Любовник он ей или нет? Из-за него она испытала самый большой в жизни страх — забеременеть. Эта ложная тревога помогла ей лучше понять смятение Франсуазы, которой вскоре предстояло родить. Франсуазы, которая написала ей письмо, умоляя приехать. Замкнувшись в своем горе и ненависти, Леа ничего ей не ответила.

— Камилла, Руфь, Леа, тетя Бернадетта! — громко позвала Лаура, вбегая в кухню.

— Что случилось? — вскочив со своего места, крикнула Леа.

— Лаура, это ты так кричишь? — в свою очередь спросила Руфь, появившись в кухне.

Запыхавшись, младшая сестра Леа никак не могла толком объяснить, что ее взволновало, и только повторяла:

— Вы слышали? Слышали?..

— Что слышали? Говори, — сказала Руфь.

— Боши…

— Что? Что боши? — воскликнула Леа.

— Они захватили свободную зону, — наконец выговорила Лаура.

Леа бессильно опустилась на стул. Стоящая перед ней Камилла прижала к себе ребенка, который, думая, что с ним играют, разразился звонким смехом.

— Мы слышали это по радио, — произнес Файяр.

— Радио Парижа сообщило, что установлен ежедневный оккупационный налог в пятьсот миллионов. Где же взять такие деньги? — добавила его жена.

2

Со времени последнего приезда Леа в Париж дом сестер де Монплейне сильно изменился. В двух квартирах, выходивших на одну лестничную площадку и соединявшихся общей дверью, раньше кипела жизнь. Сейчас здесь царил холод. Сестры и их служанка жили в четырех комнатах, где они еще могли поддерживать тепло. Вся же квартира Альбертины и три комнаты в глубине коридора были покинуты: мебель под чехлами, заледеневшие камины и запертые наглухо ставни. Сестры сами приняли такое решение. Они окрестили «холодной частью» все, что не могли прогреть, и перестали даже заходить туда.

— Пойми нас, мы не можем оставить ее одну, больную, в этой гостинице. Твоя мать никогда бы нам этого не простила, — сказала Лиза де Монплейне, вытирая глаза влажным платком.

— Бесполезно пытаться что-нибудь изменить, мы выполнили свой родственный и христианский долг, — сухо добавила Альбертина.

Стоя в маленькой гостиной тетушек, Леа с трудом сдерживала гнев.

Полное смятения письмо Альбертины — что было на нее весьма не похоже — заставило Леа первым же поездом отправиться в Париж. В доме на Университетской улице ее с видимым облегчением встретила Эстелла, закутанная в пестрые шали гувернантка и няня сестер де Монплейне. Она бесконечно повторяла, как будто бы хотела убедить саму себя:

— Вот, наконец и вы, мадемуазель Леа, наконец и вы…

— Что происходит, Эстелла? Где тетушки? Они больны?

— Мадемуазель Леа, если бы вы знали…

— Леа, вот, наконец и ты! — воскликнула Лиза, появляясь в меховом манто, накинутом поверх халата.

Немного погодя показалась и Альбертина, за которой следовал мужчина с докторским саквояжем. Она проводила его до двери и сказала:

— До свидания, доктор, до завтра.

Леа удивленно посмотрела на женщин:

— Скажите же, наконец, кто болен?

— Твоя сестра Франсуаза, — ответила Альбертина.

От такого известия Леа потеряла дар речи. Затем удивление сменилось гневом. Жесткость ее ответа заставила разрыдаться чувствительную Лизу.

— Леа, Леа, это ты? — послышался слабый голос за медленно открывающейся дверью.

В проеме показалась Франсуаза. Наброшенное на плечи покрывало не скрывало ее заметно округлившегося живота.

Альбертина обернулась:

— Что ты здесь делаешь? Доктор запретил тебе вставать.

Не слушая тетю, Франсуаза, протянув руки, направилась к сестре. Покрывало соскользнуло с плеч, открыв худобу ее тела и большой живот, округлость которого подчеркивала слишком тесная ночная сорочка.

Они бросились в объятия друг друга.

— Ах! Леа… Спасибо, что ты приехала.

Леа проводила ее в спальню, где было чуть теплее, чем в маленькой гостиной.

Оказавшись в постели, молодая женщина схватила руку сестры, поднесла ее к губам и прошептала:

— Ты приехала…

— Успокойся, дорогая, тебе может стать хуже, — сказала Альбертина, поправляя подушки.

— Нет, тетя, счастье не может причинить боли. Леа, расскажи мне все. Все, что произошло в Монтийяке.

Проговорив два часа, сестры все никак не могли наговориться.

Леа не хотелось расставаться с теплой и мягкой постелью, в которой она нежилась с тех пор, как проснулась. Мысль о том, что надо вставать и одеваться в этом холоде, была для нее невыносима. Ах! Остаться бы в этой теплой постели до конца зимы… до конца войны…

Она с удивлением вспомнила, какую радость испытала вчера вечером, вспоминая с Франсуазой счастливые дни их детства. За несколько минут они обрели согласие, которого раньше не знали. Сестры расстались, испытывая такое чувство, будто вновь нашли друг друга; однако они старательно избегали затрагивать занимающий обеих вопрос: рождение ребенка и будущее Франсуазы.

Раздался стук в дверь. Это была Эстелла. В руках она держала поднос с завтраком.

— Как?! Чай, настоящий сахар! — воскликнула Леа. — Как вам это удалось?

— Это первый раз за три месяца. В твою честь! Нам его принес друг мадам Мюльштейн… Он, кажется, писатель.

— Рафаэль Маль?..

— Да. Господин с очень дурными манерами. Как-то я видела его на террасе у «Де-Маго» с молодым немецким офицером. Он шептал тому что-то на ухо и обнимал за талию. Все с омерзением отворачивались от них.

Леа с трудом скрыла улыбку, которую старая служанка вряд ли поняла бы.

— Я рассказала об этой сцене хозяйкам и посоветовала больше не принимать этого господина, — продолжала Эстелла. — Но мадемуазель Лиза ответила, что я во всем вижу плохое, что господин Маль — истиный джентльмен и что только благодаря ему мы еще не умерли от голода. А мадемуазель Альбертина сказала, что внешний вид бывает обманчив. Что вы об этом думаете?

— Я очень плохо знаю месье Маля, Эстелла. И, тем не менее, скажу тетушкам, чтобы они были поосторожнее с этим господином.

— Я поставила в ванной чайник с теплой водой и включила электрический радиатор. Он не очень хорошо работает, но хоть немного нагреет воздух.

— Спасибо, Эстелла. Я бы лучше приняла ванну.

— Ванну!.. Вот уже несколько месяцев, как она ни разу не наполнялась. Раз в неделю мадемуазель ходят в баню.

— Ах! Хотела бы я это видеть! Наверное, они даже не осмеливаются раздеться, чтобы войти в воду.

— Нехорошо насмехаться над ними, мадемуазель Леа. Жизнь здесь очень тяжела. Нас преследуют холод и голод. А еще страх.

— Чего вам бояться? Вы ничем не рискуете.

— Кто знает, мадемуазель. Помните ту даму, со второго этажа, к которой ваши тетушки иногда заходили на чай?..

— Мадам Леви?

— Да. Так вот, за ней пришли немцы. Она была больна, так они вытащили ее из постели и увезли прямо в ночной рубашке. Мадемуазель Альбертина обратилась к господину Тавернье…

— Тавернье?..

— …и попросила его узнать, что с ней стало.

— И что же?

— Через несколько дней он пришел, весь бледный, на него было страшно смотреть.

— Что он сказал?

— Что ее увезли в Дранси, а оттуда в лагерь в Германию вместе с тысячью других людей, в основном женщин и детей. Квартиру мадам Леви заняла какая-то актриса, которая живет на широкую ногу и принимает у себя немецких офицеров. Они устраивают страшный шум, но никто не осмеливается пожаловаться, все боятся репрессий.

— Когда господин Тавернье был здесь в последний раз?

— Около трех недель назад. Это он убедил ваших тетушек, чтобы они взяли Франсуазу к себе.

Леа почувствовала, как забилось ее сердце. Франсуа заботился о ее тетушках и сестре…

— Я вас оставлю, мадемуазель. В полдень на улице де Бюси будет привоз рыбы. Если я хочу купить что-нибудь, кроме хвостов, то не должна опаздывать.

Леа быстро умылась, надела голубое шерстяное платье, черный свитер, куртку, натянула толстые носки и зашла в комнату сестры.

Сидя в кровати, в кофточке и розовой шали, освежавшей цвет ее лица, аккуратно причесанная и отдохнувшая, Франсуаза с улыбкой взглянула на Леа.

— Здравствуй. Как тебе спалось? — спросила она. — Я уже несколько месяцев не спала так сладко, как сегодня. Это благодаря тебе.

Леа молча обняла ее.

— Как хорошо, что ты здесь… Теперь я поправлюсь очень быстро. Не хочу пропустить премьеру пьесы Анри де Монтерлана «Мертвая королева».

— А когда она состоится?

— Восьмого декабря в «Комеди Франсез».

— Восьмого декабря! Но это же послезавтра.

— Ну и что? Малыш родится не раньше, чем через месяц, и я чувствую себя очень хорошо. Ждать ребенка — это не болезнь. Ты узнаешь, когда придет твоя очередь.

— Надеюсь, что никогда.

— Почему? Это так чудесно — ждать ребенка от человека, которого любишь!

По застывшему лицу Леа Франсуаза поняла, что зашла слишком далеко. Она покраснела и опустила голову. Затем, собрав все свое мужество, посмотрела Леа в глаза и произнесла дрожащим голосом:

— Ты не думай, я… Я пыталась убедить себя, что ошиблась, полюбив Отто. И не смогла. Мне нравится в нем все: доброта, любовь к музыке, талант, храбрость и даже то, что он немец. Единственное, о чем я мечтаю, так это, чтобы поскорее кончилась эта война. Ты ведь понимаешь, не правда ли? Постарайся понять меня.

Но Леа не могла заставить себя думать спокойно об отношениях Франсуазы и Отто. Что-то внутри нее восставало против этой шокирующей ее любви. В то же время она прекрасно понимала, сколько общего связывало Отто и Франсуазу. Не будь он немцем, он мог бы стать для Леа очаровательным шурином.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Выйти за него замуж, как только он вернется из Берлина и получит разрешение начальства. Обещай, что придешь к нам на свадьбу. Прошу тебя, обещай мне это!

— Все будет зависеть от обстоятельств. Весной или во время сбора винограда я не смогу.

— Ты все уладишь, — улыбаясь, сказала Франсуаза, счастливая от того, что не получила явного отказа. — Отто — чудо, он пишет мне каждый день, так волнуется за меня и малыша! Он поручил заботиться обо мне Фредерику Ханке. Помнишь его? Он помогал тебе принимать роды у Камиллы.

— Вот хорошо-то! Теперь, если начнешь рожать, он всегда сможет заменить акушерку.

Это было сказано с такой злой иронией, что Франсуаза не смогла сдержать слез. Леа стало стыдно за свою грубость. Она готова была попросить у сестры прощения, но в этот момент вошла тетя Альбертина.

— Леа, тебя к телефону… Франсуаза?.. Что с тобой?

— Ничего, тетушка… Просто немного устала.

— Алло, кто это?

— Это вы — Леа Дельмас?

— Да, это я. А с кем я говорю?

— Вы не узнаете меня?

— Нет. Назовитесь, не то я повешу трубку.

— Все такая же вспыльчивая, как я вижу. Ну же, прекрасная подружка, сделайте небольшое усилие.

— У меня нет никакого желания «делать усилие», и шутки подобного рода я считаю глупыми.

— Не вешайте трубку! Вспомните «Изысканный каплун», вишни Манделя, «Маленькую Жиронду», церковь Сент-Элали, улицу Сен-Женес…

— Рафаэль!..

— Много же вам понадобилось времени!

— Простите меня, но я терпеть не могу эти телефонные загадки. Как вы узнали, что я в Париже?

— Я всегда прекрасно осведомлен обо всем, что касается моих друзей. Когда мы увидимся?

— Не знаю. Я только что приехала.

— В пять часов я приду на чай. Не беспокойтесь ни о чем, я принесу все, что нужно. Только будьте добры, вскипятите воды.

— Но…

— Как поживают ваши тетушки и сестра?.. Передайте им привет. До скорой встречи, моя дорогая. Рад буду вас увидеть.

Рафаэль Маль повесил трубку, оставив Леа в полном недоумении. Откуда он узнал? Охваченная недобрым предчувствием, она ощутила волну холодка, пробежавшую по всему телу.

— Дорогая моя, не стой в этой ледяной прихожей, ты же простудишься.

Услышав голос Лизы, она вздрогнула.

— Давно вы видели Рафаэля Маля?

— Не знаю… наверное, недели две назад.

— А после этого он встречался с Франсуазой?

— Нет, она приехала на следующий день после его визита и с тех пор никуда не выходила. А почему ты спрашиваешь?

— Это звонил Рафаэль Маль, и я никак не могу понять, откуда он мог узнать о моем приезде.

— Ну, это случайность.

— Когда я имею дело с таким человеком, как он, то не верю в случайности.

Лиза лишь пожала плечами.

— Да! Чуть не забыла, он придет на чай, — сказала Леа.

— Но у нас ничего нет!

— Он сказал, что принесет все за исключением воды.

В пять, едва смолкнул звук последнего удара настенных часов в гостиной, раздался звонок у входной двери. Эстелла, надевшая поверх своей повседневной блузки ослепительно белый передник, открыла дверь. Наполовину скрытый горой перевязанных ленточками пакетов вошел Рафаэль Маль.

— Скорее, Эстелла, помогите мне, а то все эти лакомства упадут на ковер.

Та с ворчанием освободила его от свертков.

— Рафаэль, вы великолепны!

— Леа!

Они пристально посмотрели друг на друга, как будто в одно мгновение хотели проникнуть в самую суть.

Все в них было разным — понятия о жизни, дружбе, любви, но какая-то непонятная сила влекла их друг к другу. И именно Рафаэль чаще всего задавался вопросами о том, что он называл не затронутою гниением «частью самого себя». Он плут, лжец, вор, еврей, полицейский осведомитель, сотрудник гестапо, внештатный корреспондент газет «Я есть всюду», «Грингуар». «К позорному столбу» и «Новое время»! Он, чей антисемитизм шокировал даже печально известных директоров и редакторов этих изданий, проповедовавших «уничтожение евреев»… К Леа Рафаэль испытывал чувства, приличествующие старшему брату, который хочет оградить свою маленькую сестричку от грязи жизни.

— Милый друг, как вам удается вселять восторг в мою душу и радовать глаз каждый раз, когда я вас вижу?

Она разразилась своим хрипловатым смехом, смущавшим мужчин и раздражавшим женщин, и расцеловала его в обе щеки, сказав при этом:

— Уверена, что делаю ошибку, но мне приятно видеть вас снова.

— Ну почему в одной фразе вы говорите приятное и тут же — то, что приятно гораздо меньше? Ну, ладно, я — добрый принц и оставляю только хорошее. Когда я вошел, вы сказали, что находите меня великолепным. Я выгляжу шикарно, не правда ли?.. Но больше всего я горжусь своими туфлями. Что вы о них думаете? Они обошлись мне в целое состояние. Я заказал их у Эрме.

— Откуда же у вас столько денег? Вы ограбили старую даму, продали свое тело розовому жирному немецкому капитану или занимаетесь проституцией?

— Вы недалеки от истины. Что вы хотите, милый друг: человек строит свое счастье по собственной мерке, и часто он не представляет его себе без денег… Прикинув, что без них счастье, которое я мог бы познать, пусть даже самое убогое, ускользает от меня, я решил подзаработать. Сейчас нет ничего легче. Можно торговать и телом и совестью… Я же, в зависимости от обстоятельств, продаю или то, или другое, или все сразу, если покупатель очень великодушен.

— Вы отвратительны.

— Добро так несовершенно, что оно меня не интересует. Это большая ошибка, дорогая моя, считать человека существом разумным… Быть существом мыслящим — это не значит быть разумным. Я всегда придерживался мнения, что испытывать удовольствие от вещей разумных — удел посредственности. Как-нибудь я напишу «Оду Посредственности». Это наделает шума в Республике Словесности. А пока не родился этот шедевр, позвольте мне выразить свое почтение вашим тетушкам и сестре.

В спальне Франсуазы на круглом столе, покрытом вышитой белой скатертью, стоял парадный чайный сервиз.

— Наверное, вы опустошили все кондитерские Парижа, — воскликнула Леа, войдя в комнату и увидев тарелки с горами шоколада, печенья, пирожных и засахаренных фруктов.

— Вы не могли бы выразиться точнее. Я из кожи вон лез, чтобы собрать все это: вот печенье с глазурью — от Ламуро, улица Сен-Сюльпис; это, с кремом, — от Гербуа, улица де Севр; пирожное в шоколаде, конечно же, от Бурдалу; песочное пирожное — от Гальпена, улица дю Ба; остальное я приобрел у «поставщиков королей Франции» Дебова и Галле, улица Сен-Пер.

— До войны мы тоже покупали у них, — вздохнула Леа, с вожделением глядя на все эти сласти.

— Что же касается чая, — продолжал Рафаэль, доставая из кармана коробочку, — то его привез из России один из моих друзей. Превосходный крепкий и душистый чай.

— Вы балуете нас, месье Маль… Это очень любезно с вашей стороны. Как нам отблагодарить вас за все эти лакомства?

— Съев их, мадам.

Несколько минут слышался только хруст поглощаемых сладостей. Франсуаза первой заявила, что не может больше проглотить ни кусочка. Очень скоро к ней присоединились Альбертина и Рафаэль. Только Лиза и Леа продолжали наслаждаться. Их руки с необычайной быстротой двигались от стола ко рту. Тетя и племянница были сейчас всего лишь двумя плохо воспитанными девчонками-обжорами, с перепачканными вареньем руками и подбородками… Громкий взрыв смеха Рафаэля Маля заставил их вздрогнуть. Они с беспокойством огляделись, словно боялись, что кто-нибудь отберет у них остатки пирожных.

— Тебе не стыдно, Лиза? — притворно сурово произнесла Альбертина.

Покраснев, та опустила голову.

— Если бы тебя не остановили, ты и не подумала бы о бедняжке Эстелле, — безжалостно продолжала ее сестра.

— Я голодна… Прости меня. Ты права, я отнесу ей тарелочку. Не надо меня ругать, это так вкусно, — добавила Лиза так жалобно, что все расхохотались, даже Альбертина.

Рафаэль Маль откланялся уже глубокой ночью. Леа проводила его до двери.

— Я должен встретиться с вами наедине. Не могли бы мы вместе поужинать завтра вечером?

— Не знаю. Вы меня пугаете… Я не считаю вас таким плохим, как вы сами говорите, и в то же время что-то отталкивает меня, подсказывая, что я должна вас остерегаться.

— О! Как вы правы, моя дорогая! Со мной вы никогда не будете чувствовать себя в полной безопасности. Как я уже говорил, я считаю, что предают только того, кого любят. Я, страстно любящий Святое Писание, возможно, удивлю вас, сказав, что Иуда — мой любимый персонаж, мой брат, мой друг, мой двойник. Тот, от кого должно исходить зло, тот, кто не имел выбора, поскольку написанное должно было исполниться… Он, интеллектуал, самый умный из всей этой толпы, должен предать того, кого страстно любит. На это действо он был обречен самой Вечностью… Иуда-последователь, Иуда-предатель, на веки веков обреченный на всеобщее проклятие. Вам не кажется, что это несправедливо?

— Я не знаю, Иуда никогда меня не интересовал.

— Вы ошибаетесь, из двенадцати он единственный, кто действительно интересен, за исключением партнера Иисуса, язычника Иоанна с его ангельской мордой… И возлюбленного, — уточнил он, встретив удивленный взгляд Леа. — Поскольку, — раз уж вы об этом не знаете, — все они занимались мужеложеством, как сумасшедшие.

— Это вы — сумасшедший…

— …и гомосексуалист.

— …если тетушки услышат, как вы богохульствуете, они откажут вам от дома.

— Тогда я умолкаю. Обожаю компанию старых дев. Из всего женского племени одни только они заслуживают внимания. Кроме вас, конечно, и моей прекрасной подружки Сары Мюльштейн. Кстати, у вас нет от нее известий? Вот уже несколько недель я ничего о ней не слышал.

Так вот к чему он клонил… Леа вздрогнула и почувствовала отвратительный привкус во рту. Ее ответ прозвучал сухо и резко:

— Я тоже.

— Вы замерзли! Я веду себя по-скотски, удерживая вас в этой ледяной прихожей. Идите погрейтесь рядом с вашей очаровательной сестрой. Вы знакомы с ее будущим супругом? Человек высокой культуры, у него большое будущее. В наше время подобный союз — один из наиболее выгодных. Ваш дядя, доминиканец, благословил этот брак?

Неясная тревога охватила Леа.

— Душа моя, вы вся дрожите… Вы побледнели… Это я виноват, у вас, наверное, жар.

Рафаэль заботливо взял ее за запястье.

— Не трогайте меня, я чувствую себя хорошо, — вскрикнула она, с силой вырывая руку из руки словоохотливого гостя.

— До завтра, милый друг, я позвоню вам утром. А теперь можете отдыхать, вам это необходимо, а то нервы могут сыграть с вами плохую шутку.

3

На следующее утро Леа пораньше, чтобы ее не застал звонок Рафаэля Маля, вышла из дома на Университетской улице.

Она провела ужасную ночь, беспрерывно вспоминая слова Рафаэля, в которых, как ей казалось, таилась угроза ее друзьям и семье. Решительно, она должна предупредить Сару Мюльштейн и дядю Адриана Дельмаса. Не зная, где они, боясь совершить оплошность, она чувствовала, как ее охватывает отчаяние. Кто может знать, где прячутся Сара и доминиканец? Франсуа! Конечно же, Франсуа Тавернье.

В день похорон отца он заставил ее наизусть заучить адрес, где в случае крайней необходимости она могла бы найти его или оставить записку. Тогда она подумала, что никогда не станет искать его в Париже, и постаралась забыть его слова. Как же он сказал?.. Возле площади Этуаль. Авеню… авеню… черт, название улицы вертелось на языке. Какой-то генерал времен Империи или маршал. Ош, Марсо, Клебер… Точно, Клебер! Авеню Клебер. Авеню Клебер, 32. Она поспешила записать этот адрес, опасаясь, что вновь его забудет, и, засыпая, подумала: завтра надо сжечь бумажку.

Стояла солнечная, но холодная погода. В роскошном норковом манто и такой же шапочке, которые одолжила ей Франсуаза, и немного великоватых ей меховых сапожках Леа торопливо шагала в направлении перекрестка Севр-Баби-лон.

Редкие прохожие, в основном одетые бедно, оборачивались на эту элегантную даму, которая, казалось, радуется даже холоду. Вся во власти удовольствия от прикосновения к лицу мягкого и шелковистого меха, Леа не замечала враждебных и презрительных взглядов. Перед книжным магазином «Галлимар» она замедлила шаг. Молодой брюнет, любитель романов Марселя Эйме, поправлял книги на витрине. Их взгляды встретились, он улыбнулся, указав на книгу, которую держал в руке: ее автором был Рафаэль Маль. «Жид» — прочитала Леа на обложке. Эта «встреча» усилила ее тревогу. Она ускорила шаг. Проходя мимо дома Камиллы и Лорана, покинутого в панике июня 1940 года, она лишь безразлично взглянула в его сторону.

На фасаде отеля «Лютеция» развевались нацистские флаги и вымпелы — мрачное украшение, оскорбительное для этого прекрасного утра. Стоя на ступеньках лестницы, несколько мужчин что-то обсуждали, обступив двух немецких офицеров. Среди них… Нет, такого просто не могло быть! Для очистки совести Леа все же перешла улицу и, проходя мимо этой группы, замедлила шаг. Она не ошиблась. Конечно же, это Франсуа Тавернье. По-видимому, он с немцами накоротке. Леа охватило отчаяние; ноги ее стали ватными. Из глаз брызнули слезы, и она никак не могла их остановить. Высшая степень унижения — плакать перед этим негодяем и его зловещими спутниками!

— Смотрите, какая прелестная девушка! Кажется, она чем-то очень опечалена, — заметив ее, произнес один из офицеров.

Франсуа Тавернье проследил за взглядом собеседника. Не может быть… Ну, конечно же, это она; единственная из всех знакомых ему женщин могла плакать, оставаясь прекрасной.

— Простите, господа, это моя сестра. У нее потерялся пудель, а она очень впечатлительная особа.

— Чертов лжец, — сказал один из гражданских, хлопнув его по плечу. — Еще одна из ваших побед? Браво, мой дорогой, у вас хороший вкус. Какая свежесть! Стыдно любоваться на такую красоту в одиночку. Пригласите «сестренку» как-нибудь на один из наших вечеров.

— Непременно. Прошу прощения, господа. До встречи.

Сбежав по ступенькам, он схватил Леа за руку и потащил за собой.

— Прошу вас, ведите себя естественно, они смотрят на нас.

Несколько минут они шли молча. Пересекли улицу Шерш-Миди и вышли на улицу д’Асса.

— Оставьте меня, я могу идти сама.

Франсуа послушался.

— Все так же любезны. Счастлив видеть, что вы не изменились, и с удовольствием отмечаю, что ваше материальное положение, по-видимому, улучшилось. Этот роскошный мех очень вам к лицу.

Леа молча пожала плечами.

— Однако эта одежда совсем не для юной девушки. Только жены и любовницы спекулянтов с черного рынка, некоторые актрисы и подружки немцев осмеливаются так одеваться.

Леа покраснела и не нашла ничего лучше жалкой реплики, за которую тут же себя упрекнула:

— Это не мое, я одолжила его у сестры.

Франсуа едва заметно улыбнулся:

— Что вы делаете в Париже?.. Почему вы плачете?

— Какое вам дело!

Он остановился, взял ее за руки и заставил посмотреть себе в глаза.

— Разве вы не знаете, маленькая глупышка, что для меня важно все, что вас касается?

Почему эти слова ее успокоили? Она осторожно высвободилась и вновь двинулась по улице. Они остановились перед решеткой Люксембургского сада.

— Зайдем, там мы сможем спокойно поговорить, — сказал Франсуа.

Визжа и пронзительно крича, вокруг бассейна бегали друг за другом мальчишки в шерстяных шапочках и шарфах. Матери следили за ними, притопывая ногами, чтобы согреться.

— А теперь скажите мне, почему вы в Париже?

— Из-за Франсуазы. Она чувствует себя не совсем хорошо…

— В ее состоянии это нормально.

— Конечно. Но тетушка так волновались, что я приехала первым же поездом. Впрочем, не думаю, что останусь здесь надолго. Как только я уезжаю из Монтийяка, меня сразу же охватывает тревога, как бы там что-нибудь не случилось.

— Лоран д’Аржила не давал о себе знать?

— Нет, я ничего не слышала о нем с тех пор, как 21 сентября казнили заложников в Суже.

— Я видел его спустя некоторое время после расправы. Он простить себе не может, что ему не удалось их спасти, — сказал Тавернье, вновь беря Леа под руку.

— Что он мог сделать?

— Он прекрасно знает лагерь Мериньяк, откуда немцы везли заложников.

— Откуда ему известно это место?

— После похорон вашего отца Лоран попал в облаву в Бордо, на улице Сен-Катрин. И хотя документы у него были в порядке, его забрали в Мериньяк. Спустя три дня он бежал оттуда, составив точный план лагеря и завязав несколько знакомств, которые могли бы оказаться полезными. Узнав, что взятые наугад семьдесят человек будут расстреляны в отместку за покушение в Париже, он вместе с аббатом Лассерром и несколькими товарищами спланировал операцию по их спасению. Они хотели перехватить грузовики с заложниками, перебить охрану и освободить узников. Но в последний момент поступил приказ ничего не предпринимать.

— Кто отдал этот приказ?

— Не знаю. Может быть, Лондон.

— Это абсурд.

— В политике часто сталкиваешься с вещами, на первый взгляд абсурдными, но они имеют силу закона.

Он посмотрел ей в глаза и вдруг добавил:

— Я хочу вас поцеловать.

— Не раньше, чем я узнаю правду о ваших отношениях с «друзьями» из отеля «Лютеция».

— Этого я рассказать не могу. Для вас и для всех нас будет лучше, если вы останетесь в неведении.

— Я была потрясена, когда увидела вас в их компании. Я как раз искала вас и шла по адресу, который вы мне дали.

— Авеню Клебер, 32?

— Да.

— Поблагодарите моих, как вы говорите, «немецких друзей»; если бы не эта встреча, вы бы попали прямо в волчье логово. И вряд ли я смог бы вас вытащить оттуда, несмотря на свои связи и дружбу с Отто Абетцем.

— Немецким послом?

— Да. Помните, мы у него встретились и там же танцевали? Вы забыли наш танец?

Повернувшись спиной к музыкальному киоску, они облокотились на балюстраду, возвышающуюся над лужайкой и бассейном. В зимнем свете Сенатский дворец, обложенный мешками с песком, был похож на спящий замок, охраняемый черными деревьями, чьи голые ветви тянулись к нему словно в порыве мольбы или угрозы. Позади Леа и Франсуа садовник толкал тележку с морковью, репой и луком. Они обернулись на скрип колес.

— Что он здесь делает с этими овощами? — удивленно спросила Леа.

— Разве вы не знаете, что Люксембургский сад превратился в огород?

— Неплохая идея, — ответила она так серьезно, что Франсуа рассмеялся.

— Да, идея хороша, хотя я и задаюсь вопросом, кто пользуется всеми этими плодами… Но вы до сих пор так и не сказали, почему искали меня.

— Я совсем запуталась. Кто вы? Сторонник немцев или французов? Друг Отто Абетца или Сары Мюльштейн?

— Пока еще не настало время для ответа. Знайте только одно: я никогда не причиню вам зла. Можете все мне сказать.

— У вас нет новостей от Сары?

— Если вы что-нибудь знаете, скажите мне. Каждую минуту она подвергается опасности, — ответил он, сжав ей руку.

Глядя в глаза Франсуа, Леа тщетно пыталась разгадать его тайну. Несмотря на теплое манто, она вся дрожала.

Он притянул ее к себе и усыпал поцелуями застывшее лицо. Леа казалось, будто она ждала этого мгновения с той самой минуты, как увидела его на лестнице отеля. Когда же их губы, наконец встретились, она почувствовала прилив счастья и прижалась к своему другу.

— Маленькое животное, ты не изменилась. Как мы могли так долго прожить друг без друга?

Рука, скользнувшая под ее свитер и завладевшая ее грудью… сдавливающая отвердевшие соски, была одновременно холодной и обжигающей.

— Филипп! Марианна! Не смотрите… Это отвратительно… На глазах у детей!.. Как вам не стыдно! — воскликнула пожилая няня, оттаскивая в сторону двух ребятишек четырех-пяти лет.

Когда же они, наконец, обратили внимание на ее присутствие, то их странные улыбки, невидящие, обращенные в самих себя взгляды заставили ту опустить голову и ускорить шаг.

— Эта дама права, мы выбрали неподходящее место. Поужинаем у моей подруги, Марты Андрие. Это совсем рядом.

— Марта Андрие?

— Это хозяйка частного ресторана на улице Сен-Жак.

У выхода из сада их остановили французские полицейские в штатском и попросили предъявить документы. Обычная проверка. Их пропустили, не задав ни одного вопроса.

— Кого они ищут? — спросила Леа, в то время как они пересекали бульвар Сен-Мишель.

— Террористов, евреев, коммунистов, сторонников де Голля…

— А что они с ними сделают, когда арестуют?

— Это зависит от полицейских, но, как правило, последние предпочитают от них избавиться. Передают в гестапо, где тех в зависимости от обстоятельств могут пытать, выслать или расстрелять.

— Если Сара арестована, то что они с ней сделали?

— Когда я видел ее в последний раз, она входила в состав группы Сопротивления, занимавшейся вывозом евреев в свободную зону.

— А сейчас?

— Сейчас я боюсь за нее больше, чем когда-либо. Если они узнают о ее участии в Сопротивлении, то будут пытать. Насколько я ее знаю, она не заговорит и предпочтет умереть.

Опустив голову, сжав кулаки, Франсуа Тавернье ускорил шаг. Вцепившейся в его руку Леа пришлось почти бежать, чтобы поспеть за ним… Она чувствовала напряжение своего спутника, и это ее беспокоило.

Величественный Пантеон возвышался перед ними, упираясь куполом в мрачное небо. Порывы холодного ветра, гнавшего маленькие смерчи пыли по улице Суффло, становились все сильнее.

Весело смеясь, неподалеку прошла группа студенток в плиссированных шотландских юбочках, канадках и плащах, с непокрытыми головами, в толстых гольфах и ярких носках из ангорской шерсти.

— Надо найти ее, — сказала Леа.

— Кого?

— Сару. Я тоже боюсь за нее. Вчера к нам приходил Рафаэль Маль. Он спрашивал меня о ней.

— Не вижу в этом ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Они с Сарой давно знакомы, и вы знаете, с какой снисходительностью она к нему относится.

— Я тоже снисходительна к нему. Помимо воли он меня забавляет и веселит. Но вот… сейчас… я это чувствую… как бы вам сказать… как будто бесконтрольность. Да, он больше не контролирует то плохое, что в нем есть. Я чувствую это, понимаете, чувствую… Я не могу объяснить почему.

— Он больше не сказал ничего, что могло бы вас встревожить?

Леа опустила голову, чувствуя себя бессильной передать Франсуа свою тревогу. Она была уверена в том, что из-за Рафаэля Маля с Сарой могло случиться что-то ужасное…

— Он спросил меня, благословил ли дядя Адриан брак Франсуазы с… с…

Тавернье пришел ей на помощь.

— …капитаном Крамером. В других обстоятельствах этот брак оказался бы для вашей сестры просто находкой. Что может быть гармоничнее пары меломанов! К несчастью, Крамер не только музыкант, но еще и офицер СС. Я могу даже вам сказать, что его очень ценит начальство, хотя некоторые подозревают, что он стал добровольцем лишь потому только, чтобы не разочаровывать своего больного отца, большого друга шефа СС Генриха Гиммлера. Кроме того, Отто Крамер — протеже еще одного друга своего отца, знаменитого Пауля Ауссера, основателя школы офицеров СС. Именно благодаря ему Крамер смог уделять музыке по нескольку часов в день. Я был удивлен, когда узнал, что он намерен жениться на вашей сестре. Старик Крамер никогда не даст своего согласия на этот брак.

— Но что же тогда станет с Франсуазой?

Они подошли к дому на улице Сен-Жак, где находился частный ресторан Марты Андрие, и это спасло Франсуа от немедленного ответа.

Как и в прошлый раз, Леа и Франсуа был оказан теплый прием, но они обратили внимание на покрасневшие глаза хозяйки.

— Что случилось, Марта? Вы чистили лук?

— Нет, месье Франсуа, — ответила она, — это из-за Рене.

— Что с ним? Судя по его виду, у него все в порядке.

— Они хотят отправить его в Германию.

С тарелкой в руке подошел Рене.

— Успокойся, мама, посетители обращают на тебя внимание.

— Наплевать мне на то, что думают посетители! Я не хочу, чтобы ты уезжал!

Франсуа Тавернье обнял ее за плечи.

— Пойдемте на кухню. Вы мне все расскажете. Извините, Леа.

— Разрешите, мадемуазель, я провожу вас к вашему столику, — сказал Рене.

Смакуя сотерн, Леа осматривалась вокруг, пытаясь понять, кто эти люди, которые могут позволить себе роскошь обедать в подобном месте. Прилично одетые мужчины были очень молоды и очень упитанны. Женщины всем своим видом выражали удовлетворенное тщеславие. На спинках их стульев висели куртки или меховые манто. Леа подумала, что в одежде сестры она похожа на них. Это показалось ей отвратительным. Она уже готова была уйти, но в этот момент появился Франсуа. Вид у него был озабоченный…

— Что-то не так?

— Вы слышали: Рене отправляют на работы в Германию. Я посоветовал ему ехать.

— Вы говорите серьезно?

— Совершенно серьезно. Если он не явится на сборный пункт, то полицейские нагрянут сюда, и у его родителей будут неприятности.

— Но вы можете для него что-нибудь сделать?

— Я постараюсь, но это становится все сложнее. Немцы затребовали двести пятьдесят тысяч человек и, столько же им понадобится в первом квартале 43-го года.

Франсуа Тавернье быстро огляделся вокруг и продолжил немного тише:

— Поговорим о другом. Как чувствует себя Камилла?

— Хорошо. Она очень помогает мне в управлении поместьем.

— Файяр, заведующий вашим винным погребом, вернулся к своим обязанностям? Он все так же имеет виды на Монтийяк?

— Разговоров об этом больше не было, но я остерегаюсь его; мне кажется, что он следит за каждым нашим шагом. Когда я спросила, не получал ли он известий от Матиаса, он как-то странно посмотрел на меня и, что-то проворчав, отвернулся. Он не может мне простить того, что его сын уехал в Германию.

Взбитые яйца с трюфелями, которые им принесла Марта, были настоящим чудом.

В зал вошла странная пара. Среднего роста мужчина в застегнутом наперекосяк пальто с меховым воротником. Маленькие жесткие и умные глаза казались чужими на его грубоватом лице. Его спутница в роскошном манто из меха пантеры и высоком тюрбане из черного бархата выглядела очень элегантно.

Марсель и Марта заспешили к новым посетителям, оказывая им всяческое внимание. Женщина с рассеянной изысканностью поблагодарила кивком головы и небрежно сбросила свои меха. На безупречном черном платье блестело колье из нескольких ниток великолепного жемчуга. Леа не могла отвести взгляда от этого сказочного сияния.

— Леа… Леа…

— Да? — ответила она, с трудом оторвавшись от созерцания жемчуга.

— Не смотрите так на этих людей… Марта!

Хозяйка, проходившая мимо их столика, остановилась.

— Что-нибудь желаете, месье Франсуа?

— Да, поскорее счет.

— Но мы же не закончили, — воскликнула Леа.

— Что-нибудь не так, месье Франсуа?

— Нет, добрый мой друг, просто я вспомнил, что у меня назначено важное свидание… которое может оказаться полезным для вашего сына, — добавил он, понижая голос при виде ее расстроенного лица.

— Тогда… — произнесла она, устремляясь на кухню.

— Вы, наконец, объясните мне, в чем дело, Франсуа?

— Слишком поздно…

Мужчина встал со своего стула и устремился к Франсуа, протягивая ему руку.

— Ну конечно, мне сразу показалось, что это месье Тавернье. Элен оказалась права. Вижу, вы тоже знакомы с неплохими местами. Вам надо внести в свою записную книжку адрес еще одного — моего дома. Без ложной скромности должен сказать, что у меня — лучший повар в Париже. Каждый день я принимаю человек двадцать друзей и надеюсь, что вы войдете в их число. Разумеется, я буду рад видеть у себя и мадемуазель.

Он поклонился Леа, которая ответила ему простым кивком головы.

Марта положила на стол счет.

— Вы уже уходите, мой дорогой Тавернье?

— Важное свидание, — ответил Франсуа, вынимая из бумажника несколько купюр.

Мужчина порылся во внутреннем кармане пиджака.

— Вот, возьмите мою визитную карточку. Запомните адрес: улица Пресбур, 19. Мой дом посещают все, кто сегодня имеет вес в Париже… У меня собираются только сливки общества. Прежде чем уходить, поприветствуйте мою жену, иначе она вам этого не простит, а вы знаете, как Элен злопамятна.

— Дорогой мой, как вы могли подумать, что я не засвидетельствую своего почтения самой прекрасной женщине Парижа? Я следую за вами.

Франсуа Тавернье прикоснулся к руке Леа и тихо сказал:

— Подождите меня, это займет одну минуту.

Леа неохотно согласилась.

— Вот, пока будете ждать, попробуйте это, — сказала Марта, поставив перед ней тарелочку с пирожными.

А Франсуа тем временем рассыпался в любезностях перед этой женщиной… Как он был смешон со своими улыбочками и поклонами! Она не узнавала его… Всегда холодное и ироничное, выражение его лица сейчас стало чуть ли не заискивающим… Наконец-то он решился распрощаться с ними и вспомнил о ее существовании!

— Вижу, вы не теряли времени даром, — сказал он, указывая на тарелочку из-под пирожных.

— Это Марта…

— Я вас ни в чем не упрекаю.

— Этого еще не хватало! Если бы вы видели себя, когда любезничали с этой старой курицей…

— Не так громко! Вы очень несправедливы к этой даме. Пойдемте.

У входа они увидели Марту и Рене, утешающего мать.

— Рене, вы не могли бы уделить мне минутку?

— Конечно, месье Франсуа.

Они вошли в кладовую, где среди окороков, колбас, консервов и ящиков с овощами, громоздившихся до самого потолка, спал маленький мальчик, сын Рене и Жанетты.

— Вы не могли бы передать несколько слов господам в маленьком зале за столиком, который вы держите для друзей? — спросил Франсуа.

— Я посадил их там потому, что они пришли от вашего имени.

— Правильно сделали. Спросите месье Жака Мартеля. Вам ответит черноволосый мужчина с правильными чертами лица. Скажете ему, что дела плохи. Кстати, вы починили дверь на черную лестницу?

— Да, а чтобы не возникало лишних вопросов, я все сделал сам.

— Лестница была захламлена. Вы освободили проход возле подвала?

— Да, но больше ничего не тронул, даже пыль и грязь. Никто ничего не заметил.

— Превосходно. Спасибо, Рене. Впервые этот выход нам пригодится. Их четверо, не так ли?

— Да.

— Пусть выходят с интервалом в две минуты. Постарайтесь, чтобы никто из посетителей их не увидел. И еще, будьте очень осторожны в присутствии месье Мишеля и его друзей. Не дай Бог, чтобы у него хоть на мгновение возникли подозрения о происходящем здесь.

— Не волнуйтесь. Даже мои родители ничего не знают. Только Жаннета что-то чувствует!

— Ее не стоит опасаться. Однако из простой предосторожности вам лучше отправить малыша в Ло.

— Я уже думал об этом. Мы отошлем его при первой же возможности.

— А теперь скорее идите, Рене. Не забудьте: Жак Мартель. Он должен выйти вторым.

— Можно подумать, что речь идет о самом генерале де Голле.

Франсуа Тавернье ничего не ответил, но в его взгляде поомелькнуло что-то заговорщически веселое…

Первым кладовую покинул Рене. Погладив по голове спящего ребенка, своего крестника, за ним вышел и Франсуа.

Расположившись на кухне, Марта и Леа подбадривали друг друга, поглощая сахар, который макали в сливовую водку. Судя по их блестящим глазам, они уже немало израсходовали и того и другого.

Тавернье остановился на пороге.

Леа оживленно рассказывала Марте о бесстыдных взглядах, которые Элен бросала на Франсуа.

Он подошел к ней, взял за руку и, не обращая внимания на протесты, вытащил в прихожую, а затем на лестницу.

— Оставьте меня, я хочу объясниться с этой стервой! Вы заметили, с какой наглостью она на вас глазела? А ведь прекрасно знала, что вы не один! Какое бесстыдство!..

Ему едва удалось дотащить ее до первого этажа. Франсуа с трудом сохранял серьезность при виде Леа, настолько она, в надетой набекрень шапочке, была очаровательна в своем гневе.

— Да вы устраиваете мне сцену, честное слово! Вы ревнуете?

— Ревную?! Я?! Да кого же? Кого?

— Мне кажется, меня.

— Вас!.. Вы сошли с ума! Вас!.. Это смешно! Вы принимаете желаемое за действительное… Путаете меня со своими женщинами. Ревную!.. Я!.. Вы меня рассмешили…

Внезапно он прижал ее к себе.

— Замолчи, ты наговоришь глупостей… слишком много слов. Какое мне дело, ревнуешь ты меня или нет. По правде говоря, лучше бы не ревновала.

Леа упрямо переминалась с ноги на ногу, но не пыталась вырваться из его объятий. Глядя ему в глаза, она провела языком по пересохшим губам. Это невинное движение послужило для них как бы сигналом. Почувствовав прилив желания, Франсуа обхватил ее за талию, а Леа обвила его шею руками.

Их губы слились в поцелуе с такой жаждой, которая рождается либо от большой любви, либо от длительного воздержания. К Леа относилось скорее последнее. После похорон отца к ней не притрагивался ни один мужчина, за исключением Франсуа.

Повиснув на нем, она прерывисто дышала, перемежая свои поцелуи с короткими вскриками. Будь сейчас ночь, Франсуа Тавернье овладел бы Леа прямо у грязной стены в грязном подъезде, дверь которого была, к счастью, закрыта. Однако в любой момент кто-нибудь мог войти с улицы или же спуститься сверху, из частного ресторана.

Не без труда он освободился из объятий девушки.

— Послушайте, давайте уйдем отсюда. Поедем ко мне.

— Нет… Сейчас…

Голоса, послышавшиеся с лестницы, вернули Леа к действительности. Перестав сопротивляться, она позволила ему увлечь себя на улицу.

Леа проснулась и, что-то промурлыкав, сладко потянулась. Несмотря на головную боль, особенно в висках, чувствовала она себя прекрасно. Сев на постели, она огляделась и натянула на обнаженные плечи вигоневое покрывало, лежавшее на огромной кровати среди смятых простыней. Глядя на этот беспорядок, она улыбнулась. Забавное место! Здесь было что-то от чердака, пещеры или юрты кочевника. Толстые полотнища темно-красного бархата, прикрепленные к балкам потолка, свисали по обе стороны самой широкой, какую когда-либо видела Леа, кровати. Напротив этого сибаритского ложа горел в просторном камине яркий огонь. Перед очагом — очень красивый ковер, на котором были разбросаны подушки и одежда. Языки огня отбрасывали на балки подвижные тени. За пределами этого светлого пятна все терялось во мраке.

— Я как будто подвешена во времени и пространстве, — вслух произнесла она.

Звук собственного голоса, прозвучавший в тишине комнаты, нарушаемой только потрескиванием огня, удивил Леа и вернул ее к реальности.

«Вот он какой, грех», — подумала она. Эта мысль ее рассмешила, поскольку ее понятие о грехе было одним из самых нестойких, и это с самого детства, несмотря на Катехизис, который мать заставляла ее перечитывать каждый день, и на проповеди дяди Адриана, которые она слушала в соборе Бордо.

— Как же вы сейчас красивы, — произнес голос из темноты.

— Франсуа, где вы прячетесь? Я вас не вижу.

Зажглась лампа под зеленым абажуром из матового стекла. Позади нее за большим столом, заваленным книгами и бумагами, сидел Франсуа Тавернье. Он встал и подошел к кровати. На нем был длинный, украшенный вышивкой, халат, делавший молодого человека похожим на монгола и подчеркивавший резкость черт его лица.

— Что это вы так вырядились?

— Ах! Леа… я думал соблазнить вас этим декадентским нарядом. Увы, мне это не удалось.

— Откуда он у вас? Очень красивый.

— Несколько лет назад я привез его из Кабула. Это подарок афганского принца — церемониальное платье, которое раньше носили министры. В Афганистане суровый климат, и поэтому платье очень теплое. С начала войны зимой я ношу дома только его.

— Так это от холода вы развесили все эти полотнища вокруг кровати?

— Да, но как только работа была закончена, я понял, что воссоздал в большом масштабе любимую обстановку своего детства: стол в столовой моих бабушки и дедушки, казавшийся мне тогда огромным, и свисающую до пола красную скатерть, под которой я любил играть, представляя себя бедуином, ханом, пиратом или работорговцем.

Леа посмотрела на него с таким удивлением, что он расхохотался.

— Но я же был мальчишкой, как и все остальные.

— Да, конечно, — сказала она, тоже засмеявшись. — Но мне очень трудно представить вас ребенком.

— Это еще одна вещь, которая нас различает; мне совсем нетрудно видеть в вас маленькую девочку, какой вы были совсем недавно, а в некоторых случаях остаетесь и до сих пор.

Он сел на кровать, глядя на девушку с трогательной нежностью. Она непроизвольно прильнула к своему возлюбленному и потерлась носом о его шею.

— Мне нравится ваш запах.

Он нежно обнял ее, наслаждаясь ее первым ласковым словом, имевшим для него такое же значение, как и признание в любви. В устах чувственной женщины слова «я люблю ваш запах» казались ему словами «я люблю вас», произнесенными влюбленной женщиной. У него не возникло даже желания подшутить над ней. Прекрасно понимая хрупкость этого момента и зная непостоянство Леа, он наслаждался этим мгновением счастья и не смел заговорить из страха разрушить объединившее их очарование.

Зазвонил телефон.

Леа вздрогнула и, выпрямившись, воскликнула:

— Боже мой, уже ночь!.. Тетушки будут волноваться.

— Нет, я предупредил их, что вы со мной.

— А, хорошо, — она встала, не обращая внимания на свою наготу. — Вы поднимете трубку?

— Нет, сегодня меня ни для кого нет.

— Это может быть важно. Прошу вас, подойдите к телефону.

Услышав в голосе Леа тревогу, он послушался, но когда взял трубку, не услышал ничего, кроме тишины.

— Как вы побледнели! Не стоит так волноваться, Леа.

— Да, вы правы, я совсем глупая.

— Я наполню ванну, это поможет вам успокоиться.

— Ванну?

— Да, в наше время это большая редкость, когда друзьям можно предложить принять ванну. Но не думайте, что я имею эту возможность всегда. Мне кажется, что в резервуаре есть теплая вода. Держите, а то простудитесь.

Леа взяла у него кашемировую шаль.

— Устраивайтесь у огня, а я пушу воду и включу радиатор.

Когда он вернулся, Леа сидела, обхватив руками колени.

Франсуа сел напротив, облокотившись на одну из стоек камина.

— У вас не найдется сигареты?

Он порылся в кармане халата и вытащил очень красивую пачку.

— Английские. Подойдут?

Не ответив, Леа взяла сигарету и прикурила от горящей веточки, которую он достал щипцами из камина.

— Спасибо, — с закрытыми глазами произнесла она, вдохнув дым.

Он тоже взял сигарету. Несколько минут они молча курили.

— Кто тот человек, что подходил к вам у Марты?

Прежде чем ответить, Франсуа долго молчал.

— Это опасный подлец.

— Однако мне кажется, что вы с ним в превосходных отношениях.

— С виду это действительно так. Я не могу поступать иначе. Мне необходимо общаться с такими, как он.

— Не понимаю.

— Тем лучше для вас. Но я могу рассказать вам о нем. Его зовут Мендель Школьникофф, или Сокольников, он еврей, русский эмигрант из рижской семьи торговцев тканями. Поставщик царской, а затем и революционной армии, он вместе с семьей уехал в Германию, а оттуда, стремясь избежать участи, которую нацисты уготовили евреям, — в Голландию. Затем он оказался в Брюсселе, где попал под суд за злостное банкротство. Я опускаю детали. Проведя некоторое время в заключении, он получил разрешение поселиться во Франции. После развода с женой, в 1934 году, вместе с братом он создал на улице Абукир компанию по закупке и продаже тканей. Дела шли не очень хорошо, и на него завели дело о мошенничестве. Когда началась война, в кругу коммерсантов, занимающихся темными делишками, он был известен под именем Мишель. В сороковом, озабоченный развитием событий, учитывая свою национальность и российское происхождение, он взял в компаньоны инспектора полиции, которому было поручено следить за ним, и завязал контакты с немецкими властями с тем, чтобы начать с ними торговлю. С ноября дела у него пошли на лад, и очень скоро он стал преуспевать. Его новые клиенты были им очень довольны…

— Это настоящее досье, честное слово!

— Если вам скучно, то…

— Нет, нет, продолжайте, это очень поучительно.

— Благодаря своим новым связям ему удалось ускользнуть от контроля таможенных служб и французской полиции, но в мае 1941 года — жестокий удар. Его компанию классифицировали как еврейское предприятие. Он предпочел ее ликвидировать, что, однако, не помешало ему продолжать свои спекуляции… Пойдемте, ваша ванна, должно быть, уже готова.

Леа встала и пошла за ним в ванную комнату.

Сбросив шаль, она погрузилась в почти горячую воду.

— Ах, как хорошо…

Франсуа сел на край ванны и, не отрывая от Леа глаз, продолжил свой рассказ.

— В то же время он завел знакомство с другим поставщиком — из немецкой закупочной конторы. Эта женщина — немка, Эльфрида, или Элен, теперь жена еврейского коммерсанта. Плодом их встречи стало грандиозное предприятие, основанное на мошенничестве и спекуляции всем, чем можно. Они скупают все, что продается: картошку, ткани, лекарства, книги, меха, короче, все, что им предлагают, а затем перепродают это оккупантам и тем, кто может хорошо заплатить. Так они стали основными поставщиками «Кригсмарин». В один прекрасный момент в Париж приехал гауптштурмфюрер СС Франц Энжелике из центральной службы администрации СС. Это дало парочке возможность начать проворачивать колоссальные дела. Вновь прибывший устроил на улице генерала Аппера и авеню Марсо. Наконец у СС появилось свое закупочное бюро и, как следствие, возможность принимать участие в разграблении французских богатств. Школьникофф попросил у Отто — человека, о котором я вам как-нибудь еще расскажу, представить его Энжелике. После нескольких совместных дел, нескольких ужинов между ними завязалась тесная дружба, их жены, обе немки, тоже стали неразлучными подругами. Таким образом, Школьникофф стал официальным поставщиком СС. Вот что это за человек. Интересно?..

Глаза Леа были закрыты. Франсуа показалось, что она спит. Залюбовавшись ею, он протянул руку, чтобы поправить прядь волос, упавшую девушке на лоб. Она открыла глаза.

— Не смотрите на меня так. Вымойте меня. Помните, как в Орлеане вы мыли меня во время бомбежки?

— Замолчите.

— Почему? Я часто вспоминала об этом. Вначале я была в бешенстве…

— А сейчас?

— По-разному. У вас есть мыло?

— Я готов пожертвовать вам свое последнее душистое мыло от Герлана.

Он вынул из шкафа драгоценное мыло и развернул упаковку.

— Дайте мне понюхать. Хм… как хорошо пахнет… Что это? Судя по запаху, это совсем не мужское мыло.

— Действительно, это «Шалимар».

Франсуа намылил толстую губку и провел ею по великолепным плечам Леа.

— Это, конечно же, мыло одной из ваших подружек, — сказала она резче, чем ей самой хотелось.

— Бог мой! Какая же вы ревнивая! Сочувствую мужчине, который станет вашим мужем.

— Не беспокойтесь, это будете не вы.

— Моя дорогая, но вы же не можете знать…

— Это меня очень удивило бы, — я не настолько в вас влюблена.

Глупо, но эта маленькая девчонка могла причинить ему боль.

— Ой, остооожно. вы поцарапаете мне кожу…

— Извините, я задумался о другом.

— Прекрасно!.. Я здесь, в ваших объятиях, а вы думаете о чем-то другом.

Обидевшись, она повернулась к нему спиной и погрузилась в воду.

Не боясь намокнуть, он схватил ее, вытащил из воды, вынес из ванной и резко бросил на подушки перед огнем.

— Вы сошли с ума… я простужусь… дайте мне полотенце…

Оставив ее просьбу без ответа, он одним движением сбросил тяжелый халат. Обнаженный, он стоял над ней в полный рост. Леа не могла сдержать сладострастную дрожь. Он был похожна разбойника, которого в детстве онамечтала встретить на извилинах лесных тропинок Ланд.

Она закрыла рукой ложбину между своими бедрами. Франсуа упал на колени перед этой маленькой и судорожно сжавшейся ручкой и, нежно расцепив ее пальцы, приник губами к тому месту, которое они закрывали. Почувствовав прикосновение его языка, она выгнулась дугой. Внезапно накатившая волна наслаждения заставила ее вскрикнуть и вцепиться в волосы своего возлюбленного. Он на секунду поднял голову. Потом он накрыл Леа своим телом и нежно проник в нее.

Их разбудил холод. Они поспешили укрыться под вигоневым покрывалом и вновь уснули уже до утра.

4

Каждый визит почтальона был для Леа счастьем. Утром, когда приходило письмо, она набрасывала на плечи шаль, забиралась с ногами в большое кресло, устраивалась в нем поудобнее и наконец, распечатывала конверт и начинала смаковать письмо…

«Дорогая моя Леа,

я сижу в большой комнате, за твоим любимым столом. Мы подвинули его к камину, чтобы было немного теплее. За окном чернеет виноградная лоза, над землей низко нависли тучи, похоже, скоро пойдет снег. Вот уже несколько дней, как поместье погрузилось в спячку. Мы с мадам Бушардо попытались привести в порядок счета, но вынуждены были отказаться от этого, поскольку многого не понимаем. Файяр согласился взять все в свои руки. Жаль, что тебя здесь нет.

Мы немного поволновались, узнав из твоего последнего письма о состоянии Франсуазы. Надеемся, что с ее малышом все будет хорошо и он не замедлит присоединиться к нам в этом зловещем мире. Нет лучшего подарка, большей радости, чем маленький ребенок. Шарль, который играет рядом со мной на ковре, — просто чудо. Каждый день он умиляет нас своими открытиями, своими находками. Я без конца рассказываю ему о его отце и о тебе, чтобы он не забывал вас и мог узнать. Приближается Рождество. Как только он засыпает, мы с Руфью тайком делаем игрушки из дерева и кусочков ткани. Как жаль, что мы не можем собраться вместе… У нас появились новости о месье Л. Мы все так же не имеем понятия о том, где он находится, но знаем, что дело, которому он посвятил себя, идет хорошо и с каждым днем становится все больше желающих работать вместе с ним. У него все в порядке. Напиши нам, как чувствует себя Франсуаза.

Мы с Шарлем нежно обнимаем тебя.

Камилла».

Леа всегда немножко раздражала излишняя нежность Камиллы, эта надежда, которую та хотела сохранить любой ценой, эта страстная любовь к сыну, казавшаяся Леа таинственной…

У Лорана все было хорошо. Она должна была довольствоваться этими скупыми новостями. Она знала, что Лоран продолжает заниматься своей газетой, что он присылает иногда вырезки из нее Камилле. Леа внимательно просматривала газеты с Юго-Запада, доходившие иногда до Парижа. А за каждым «террористическим актом» она видела руку Лорана: взорван мост — это Лоран, атакован немецкий патруль — это Лоран, освобождены заключенные — это опять Лоран…

Она бережно сложила письмо, спрыгнула с кресла и, напевая, направилась в гостиную.

С утра до вечера видеть фрицев!

Как они надоели…

Слушать их радио.

Читать их мерзкие газеты…

Как мне это надоело!..

Она включила радиоприемник и попыталась поймать «Би-би-си».

— Мадемуазель Леа, не пойте эту песню: если услышат соседи, у нас будут неприятности.

— Эстелла… замолчите, вы мешаете мне искать Лондон.

— Вы прекрасно знаете, что это запрещено.

— Сейчас все запрещено, в этой стране можно задохнуться. Скорее, я поймала станцию! Идите, позовите тетушек.

Воплощение укоризны, Эстелла с ворчанием вышла.

«Сегодня 857-й день французского сопротивления немецкой оккупации. Честь и Родина. Французы говорят для французов».

Ну, где же Альбертина и Лиза? Они пропустят начало передачи. Это длится уже восемьсот пятьдесят семь дней!.. Самое ужасное в том, что все при этом как-то обустроились. Люди привыкли к холоду, к многочасовым очередям за жалким кусочком хлеба, привыкли неделями не мыться, покупать масло и мясо на черном рынке, видеть на улицах немцев, соглашаться на что угодно ради дополнительного питания. Конечно, время от времени люди взрываются от возмущения, как эти женщины, разбившие на улице де Бюсси витрину магазина, где были выставлены банки консервов. Эстелла, видевшая все это, никогда в жизни не испытывала такого страха. «Если бы вы видели, как эти скоты, полицейские, били несчастных женщин! Десятками они забрасывали их в свои грузовики, некоторых вместе с малышами, цеплявшимися за материнские юбки. Ах! Это было ужасно. К счастью, на улице Сены живет моя подруга, и я спряталась у нее. Одну женщину, кажется, расстреляли, а другую отправили в Германию. Вы верите, что такое возможно, мадемуазель Леа?» Что ей можно было ответить?

«Советские войска продолжают освобождение территорий на Юге. Отступление 7-й итальянской армии, совершенно не готовой к суровым русским морозам, превратилось в бегство».

«Вот это хорошая новость», — подумала Леа. Но где же тетушки? Они никогда не пропускали передачи.

— О, мой Бог. Бог мой, это ужасно… — простонала Лиза, входя в гостиную.

Запыхавшись, она упала в кресло, и оно жалобно заскрипело под ее тяжестью.

— Что с тобой?

Лиза указала пальцем на дверь и с трудом произнесла:

— Твоя… сестра…

— Что сестра?..

— Малыш!

— Ну вот, опять начинается, и каждый раз это выпадает на мою долю… вначале Камилла… теперь Франсуаза. И я не уверена, что это не продолжится и дальше… я нашла свое призвание: акушерка…

— Дорогая, выключи приемник, у меня болит голова.

— Вы послали за врачом?

— Да, он должен прийти с минуты на минуту. Прошу тебя, иди к сестре, она хочет тебя видеть…

Бедная Франсуаза! С момента визита капитана Фредерика Ханке, друга Отто Крамера — «жениха», как целомудренно называла его тетя Лиза, она не прекращала плакать и волноваться. От Фредерика Ханке Леа узнала причины ее горя: начальство капитана Крамера отказало ему в разрешении на брак с Франсуазой, и, поскольку он настаивал на своем, его отправили на восточный фронт. Перед отъездом ему удалось передать Фредерику письмо для Франсуазы, в котором он уверял ее в своей любви, просил быть мужественной, как подобает жене солдата, и не пытаться избавиться от ребенка. Тем временем он умолял отца, чтобы тот обратился к своему другу, Гиммлеру. Фредерик Ханке не стал скрывать от Леа, что отец Отто тоже яростно противился этому браку.

— Что же станет с Франсуазой? — спросила она тогда у Ханке.

— В материальном отношении у нее не будет никаких проблем. Я обещал Отто позаботиться о том, чтобы она и ребенок ни в чем не нуждались.

— Меня волнует совсем не это, а то, в каком она окажется положении, ведь в свидетельстве о рождении ребенка будет указано: «отец неизвестен».

— Я знаю, но что поделаешь?

— Леа, поторопись, тебя зовет сестра, — сказала Альбертина, входя в комнату.

В спальне было душно, пахло потом и рвотой. Франсуаза, распростертая среди скомканных простыней, смотрела на Леа полными ужаса глазами. Леа села рядом с ней. Как! Неужели это ее сестра, та, с которой они наперегонки бегали до Бельвиля и купались в Гаронне, а во время сбора урожая кидались друг в друга гроздьями винограда, пачкая белые платья? Неужели это та, с кем в рождественские ночи они краем глаза поглядывали друг на друга, сравнивая свои подарки, и всегда были уверены, что сестре досталась более красивая игрушка; та, с кем они так радовались своим первым взрослым велосипедам, Леа — голубому, а Франсуаза — красному, с кем спорили?..

Франсуаза продолжала смотреть на нее несчастными глазами, напоминавшими Леа глаза отца.

— Отто нет. Если бы ты знала, как я боюсь… Он обещал, что будет здесь… почему он оставил меня?.. — Она приподнялась и судорожно вцепилась в Леа. — Разве его ребенок не важнее фюрера?.. Ведь он не любит Гитлера… он сам мне говорил… тогда… почему его нет здесь, когда должен родиться его ребенок?

— Успокойся. Он не виноват. Это война, он обязан выполнять приказы…

— Он сказал…

— Не думай об этом.

Франсуаза закричала так, что Леа вздрогнула.

— «Не думай!..» Ты хочешь, чтобы я забыла, что у моего ребенка не будет отца… что все будут показывать на меня пальцем… мать-одиночка… любовница боша… шлюха…

— Замолчи… Сейчас нужно думать о другом. А! Вот и доктор!

— Ну что, маленькая мадам, близится великий момент? Вместе с доктором вошли Альбертина и Эстелла. Леа воспользовалась этим, чтобы трусливо ускользнуть.

В прихожей зазвонил телефон. Она подняла трубку.

— Алло, Леа?

— Да.

— Это Рафаэль Маль. Мне необходимо срочно вас увидеть.

— Но это невозможно, у моей сестры начались роды.

— Оставьте все на милость природы, Франсуаза прекрасно разродится и без вас. Мы должны встретиться.

— Это важно?

— Очень.

— Хорошо. Тогда приходите.

— Не могу.

— Но почему?

— Слишком опасно объяснять все по телефону. Через полчаса я буду на улице Дофин, 16. Это ресторан, которым заправляют три сестры Раймон, невзрачный с виду, но здесь подают несравненное саламбо. Умоляю вас, приходите.

— Я приду.

Леа повесила трубку. Он заразил ее своим страхом.

— Кто это был? — спросила Лиза, выходя из гостиной.

— Друг. Я должна идти.

— Ты должна ид…

— Да, дай мне пройти, это очень важно…

— Но… твоя сестра!

— Я ей не нужна, рядом с ней и так достаточно народу. Если позвонит Франсуа Тавернье, скажи ему, что я с Рафаэлем Малем в ресторане на улице Дофин, 16.

— Раф…

— Да. Не забудь, улица Дофин, 16. И не волнуйся, я постараюсь поскорее вернуться.

— Что скажет Альбертина!

— Ты ей все объяснишь.

Леа достала из шкафа в прихожей меховые сапожки на деревянной подошве, купленные благодаря махинациям Рафаэля.

— Надень манто сестры, на улице холодно.

С тех пор как Франсуа объяснил ей, какие женщины осмеливаются сейчас носить меха, Леа не прикасалась к манто Франсуазы. Чтобы избежать пререканий с тетей, она молча надела и его, и меховую шапочку.

— Возвращайся скорей, — обняв ее, сказала Лиза.

По Университетской улице разгуливал ледяной ветер. Надо быть сумасшедшим, чтобы выйти на такой холод… На темной пустынной улице громким эхом отдавался стук каблучков Леа по обледеневшей мостовой.

Задыхаясь, вся в поту, появилась она на улице Дофин — так ей пришлось бежать, чтобы ускользнуть от воображаемых преследователей. В окнах ресторана мадам Раймон не было ни огонька. Леа толкнула дверь, открывшуюся без звонка. Не ошиблась ли она? Ароматный запах супа послужил ей ответом.

Зач оказался маленьким и скудно освещенным. На второй этаж вела винтовая лестница. Справа от входа на стойке бара спал огромный полосатый кот, другой подошел и потерся о ноги Леа. К ней вышла женщина в белом, слишком длинном для нее переднике, высокая и очень полная, со смуглой кожей и волосами, собранными на затылке в пучок.

— Здравствуйте, мадемуазель. Вы кого-нибудь ищете?

— Да, месье Маля.

— Месье Мать еще не пришел, но его столик уже готов. Пройдемте со мной.

Она проводила Леа через зал и усадила за маленький, покрытый белой скатертью столик рядом с кухонной дверью. Подошла другая женщина, похожая на первую, и спросила с овернским акцентом, еще более выраженным, чем у сестры:

— Не хотите ли чего-нибудь выпить, пока будете ждать?

Видя нерешительность Леа, она с гордостью добавила:

— У нас есть почти все аперитивы.

— Тогда принесите мне порто.

— Вы правы, это превосходный напиток.

Леа огляделась.

Все столики были заняты. Посетители выглядели добродушно, разговаривали тихо, их жесты были плавными, а одежда скромной и добротной. Сестры Раймон обращались к ним с фамильярностью, свойственной гостеприимным хозяевам, разговаривающим со своими постоянными клиентами. Все это создавало спокойную, семейную атмосферу.

— Мадемуазель, вот порто.

— Спасибо.

Леа пила медленно, испытывая смутную тревогу и не решаясь спросить о причине опоздания Рафаэля.

Каждый раз, когда открывалась дверь кухни, оттуда слышались звуки вокализа.

— Это сын одной из хозяек. Он учится на оперного певца, — произнес внезапно возникший Маль. — Очаровательный мальчик.

— Почему вы опоздали? Но… вы ранены?

Действительно, на брови и в уголке рта Рафаэля виднелась кровь.

— Ничего страшного, небольшой диспут со шпаной, — ответил он, вытирая лицо окровавленным платком.

Это заметила одна из сестер:

— О! Месье Маль…

— Замолчите, умоляю вас! Вы привлекаете к нам внимание.

Несмотря на это, добрая женщина вскоре появилась вновь — с салфеткой и чашкой теплой воды.

— Не стоило беспокоиться…

Под настойчивым взглядом хозяйки он покорился и позволил обтереть себе лицо влажной салфеткой. Леа смотрела на него с явным раздражением.

Другая сестра, — если это не была та же самая, — подошла, чтобы принять у них заказ.

— Сегодня у нас овернское поте из капусты, сосиски, рагу из телятины под белым соусом и рагу из зайца.

— Что вы закажете, Леа?

— Поте.

— А вы, месье Маль?

— Тоже. У вас все еще есть бургундское?

— Конечно.

— Принесите бутылочку, холодного, из погреба.

— Я знаю, месье, я знаю вкусы всех моих клиентов. Для начала тарелочку колбасы. Подойдет?

— Прекрасно. А пока мы ждем, принесите, пожалуйста, бутылочку «Сюз».

Ожидая, пока принесут «Сюз», они не обменялись ни словом.

— Может быть, вы наконец скажете, зачем вызвали меня сюда?

Рафаэль молчал, медленно потягивая вино. Лицо его было бледным и осунувшимся. Он посмотрел на нее так, будто только сейчас обнаружил ее присутствие.

— Леа, я — гнусный негодяй.

— Я знаю.

— Нет, по-настоящему вы не знаете. Еще один «Сюз», — заказал он одной из сестер, проходившей мимо столика.

— Зачем вы хотели меня видеть?

— Гестапо охотится за Сарой Мюльштейн.

Сначала Леа не поняла; потом во рту у нее появился вкус горечи, а на лице медленно проступило выражение ужаса.

— Что вы сделали?.. Это не вы?.. Скажите, что это не вы!..

Рафаэль вертел в руках бокал. Он стал похож на ребенка, застигнутого врасплох и не знающего, как выпутаться.

— Я не виноват… Я не мог поступить иначе…

Мало-помалу ужас Леа сменялся отвращением.

— Вы «не могли поступить иначе»!.. Объяснитесь…

— Это долгая и сложная история. Короче говоря, гестапо арестовало меня за спекуляцию золотом. Они сказали, что все забудут, если я соглашусь сотрудничать с ними и предоставлять кое-какую информацию из издательских и журналистских кругов…

— А если нет?..

— Они передали бы меня французской полиции за мои грешки или же отправили бы к моим соплеменникам в концентрационный лагерь.

— Значит, вы предпочли отправить туда Сару?!

— Все было не совсем так. Вначале я рассказывал им обо всем, что говорили в кулуарах французских газет и кафе, посещаемых интеллигенцией. В свою очередь они закрывали глаза на мои дела. Знаете, сейчас можно заработать очень много денег, если ты достаточно проворен…

— …и к тому же негодяй.

— Не делайте поспешных выводов.

— И давно вы работаете на них?

— Немногим больше года… но не постоянно, раз от разу. После оккупации свободной зоны они стали более требовательными. Месяц назад они вызвали меня и сказали, что я должен найти тех, кто переправляет евреев в Испанию. «Для вас это должно быть просто, потому что вы — еврей и легко сможете проникнуть в их сеть. Найдите их, и мы забудем о вашем существовании». Так они сказали. Что мне было делать?

— Бежать.

— Бежать?.. Куда?.. Вы их не знаете, это безжалостная и удивительная раса, созданная для того, чтобы править миром, в то время как евреи, как говорит Моисей, это испорченный и лживый народ…

— …чему, увы, вы являетесь превосходным примером.

— И я по-своему горжусь этим. Немногие способны признаться в своем ничтожестве. Мы, евреи, не обладаем величием, в то время как оно свойственно немцам: оно сидит у них в крови, и они без всяких усилий получают власть. Это и делает их народом-героем. В иное время так было бы и во Франции…

— Меня не волнует, что немцы предрасположены к власти, для меня это просто враги, захватившие нашу страну, и я мечтаю о том времени, когда они будут изгнаны из Франции и отовсюду. В России дела у ваших друзей плохи. Вам стоило бы подумать о том, чтобы поменять хозяев.

— Говорите потише. Я мечтаю об этом. Но пока они — победители. Без них я оказался бы в тюрьме.

— Там вам и место. Вернемся к Саре. Что вы сделали? Я думала, что вы не знаете ее адреса.

— Это так. Но, предприняв небольшое расследование, я напал на след ее организации. Мне было нетрудно войти в контакт с ними. Я появлялся повсюду, говоря, что в ближайшее время мне необходимо покинуть Францию. Однажды, когда я ел скверно приготовленный ужин в еврейском ресторанчике Бельвиля, ко мне подошел мальчишка и сказал, что я должен отправиться в «Селект» на Елисейских полях и спросить Боби. Это имя что-то мне смутно напоминало. A-а, Боби был одним из официантов этого заведения. Я часто бывал в «Селекте», обычно по субботам, около семи вечера. Какой шум! Какая неразбериха! Какой крик! Там можно увидеть безумцев всех возрастов. Женщины, уверенные в том, что это и есть настоящее счастье, просиживают там задницы, жеманничая, безудержно флиртуя с маленькими альфонсами, обсуждая финансовые возможности своих любовников. Заведение пользуется настолько дурной репутацией, что немцы запретили своим офицерам появляться в нем. Так что «Селект» оказался идеальным местом для передачи посланий. Мальчишка дал мне пароль, что-то вроде: «Вот уже давно я ложусь спать рано утром», и я отправился в «Селект», где спросил Боби. Представьте себе это прелестное создание: пухленький, кругленький, с детским голосочком…

— Избавьте меня от этих подробностей.

— …свеженький, чудо! После того как я назвал ему пароль, он попросил меня следовать за ним. Мы спустились в подвал. Мне было немного не по себе. Он задал мне несколько вопросов, и, по-видимому, мои ответы его удовлетворили. Он сказал, что является всего лишь звеном в цепи и не знает остальных. Он приказал мне на следующий день, в полдень, явиться в бар «Фуке» с красной гвоздикой в петлице и картой Парижа в руке. Так я и сделал. Там ко мне подошел очень элегантный мужчина и, предложив выпить стаканчик, сказал, что нас ждет на ужин одна подруга. Мы взяли велотакси и приехали на улицу Де-ла-Тур, в великолепную квартиру… Сара была там. Мы бросились в объятия друг друга. Я был готов ко всему, но и подумать не мог, что встречу ее. Я знал, что ее разыскивает гестапо, поэтому и спросил у вас, не знаете ли вы, где она находится, чтобы предупредить…

— Теперь я ничего не понимаю…

— Да это совсем несложно. Я хотел рассказать немцам что-нибудь несущественное, что не повлекло бы за собой никаких последствий, но у меня не было намерения выдавать людей, по крайней мере, бесплатно.

— Это меня удивляет!.. Вы — подлец!

— Ну нет, не совсем так. Я все рассказал Саре и признался, почему оказался у нее. Она совершенно не удивилась, это действительно необычная женщина. И, тем не менее, я был поражен, когда, обняв меня, она сказала: «Рафаэльчик мой, ты никогда не изменишься». Мы договорились, что я подожду сорок восемь часов, прежде чем сообщить гестапо о своем открытии.

— Так вот как? Значит, у нее еще есть время, чтобы скрыться?!

— Да нет же! Вот тут-то и началось самое плохое. Немцы, не доверяя, установили за мной слежку. Они ждали меня на улице. Ах! Милая моя подружка, мне понадобилось все мое мужество, чтобы не пуститься наутек.

— Вы ничего не едите? — С укоризной во взгляде перед их столиком стояли все сестры Раймон.

— Простите, мы увлеклись беседой.

— Это мы видели, — сурово произнесла одна из них.

— Возьмите, Леа, положите себе что-нибудь.

— Я не голодна.

— Ну, пожалуйста. Их удивит, если вы ничего не будете есть, и потом, они могут обидеться на меня. Мне необходимо иногда появляться здесь.

Рафаэль подал ей пример, проглотив сразу два кружочка колбасы.

— Что вам сказали немцы?

— Они спросили у меня имя человека, с которым я встречался в этой квартире.

— Вы сказали?

— Меня застали врасплох…

— Ничтожество!

— Не браните меня, это слишком просто. Как бы вы поступили на моем месте?

— Они поднялись наверх, чтобы арестовать Сару?

— Нет, поскольку я сказал им, что через два дня она должна передать мне список лиц, желающих уехать в Испанию.

— И они поверили?

— В то время мне показалось, что да; они посадили меня в свою машину и отвезли в дом на бульваре Фландрэн. Я почувствовал себя совершенно спокойно, когда увидел за столом одного из своих друзей, Руди де Мерода. В начале войны мы с ним провернули несколько удачных делишек. Этот человек занимает очень важный пост.

— Что он вам сказал?

— Что его начальники ожидают от меня доказательств преданности и через сорок восемь часов надеются получить список всех членов группы.

— Так, значит, вам удалось предупредить Сару?

— Нет. Со вчерашнего дня за мной постоянно следили. Я пытался скрыться от них, но безрезультатно. Это они разбили мне физиономию на перекрестке Севр-Бабилон. Именно поэтому я позвонил вам и попросил приехать сюда. Вы должны предупредить ее.

— Но как же? Улица Де-ла-Тур очень далеко!

— Нужно идти не на улицу Де-ла-Тур, а на улицу Гуэ-неро, 31.

— Я совершенно ничего не понимаю.

— Вчера она сказала мне, что уезжает с улицы Де-ла-Тур, ставшей очень опасной для ее товарищей, и что исчезнет на некоторое время. Одна из ее подруг, эмигрировавшая в Соединенные Штаты, оставила ей ключи от своей квартиры, где Сара и укрывалась, когда считала, что на улице Де-ла-Тур становится опасно.

— И она все это вам рассказала? Что-то я не пойму. Откуда я знаю, что вы не выдали немцам и тот адрес?

— Действительно, я мог это сделать. Сам не понимаю, почему не сделал. Я люблю Сару или, скорее, воспоминания о некоторых встречах в неких барах Монпарнаса. Вспомните слова Жюля Ренара: «Нет друзей, есть моменты проявления дружеских чувств». Трудно точнее определить отношения между мной и Сарой.

— Вот ваше поте, расскажете мне, как оно вам понравилось, — сказала одна из мадам Раймон, водружая на стол дымящееся блюдо.

Прежде чем возобновить разговор, они подождали, пока она вернется на кухню.

— Не двигайтесь… Только что вошли те двое, что следили за мной. Они меня еще не заметили. Вставайте. Идите на кухню. Там, в глубине, есть дверь. Она выходит во двор. Пересечете двор и пройдете под аркой. Там будет второй двор и направо ветхая дверь. За ней — коридор и еще одна дверь, которая выходит на улицу Де Невер. Пойдете направо, в направлении набережной, затем сразу налево. Это будет улица Гуэнеро. Посмотрите, нет ли чего-нибудь подозрительного. Идите спокойно. Если никого не заметите, заходите в дом 31, поднимитесь на четвертый этаж и позвоните три раза. Вам откроет Сара. Скажите, чтобы немедленно уходила. Удачи!

Рафаэль Маль не отвел глаз под взглядом Леа, в котором отчетливо читалось: «Могу ли я вам доверять?»

Она непринужденно встала, накинула на плечи свое меховое манто и подошла к стойке, где, повернувшись спиной к залу, стояли двое мужчин в плащах. Она тихо спросила у одной из сестер:

— Будьте добры, где туалет?

Не дожидаясь ответа, Леа направилась прямо на кухню. Проходя мимо кухарки и будущего оперного певца, она приложила к губам палец и вышла во двор.

В маленьком ресторане на улице Дофин все было спокойно, двое мужчин не двигались с места, Рафаэль Маль набросился на поте.

* * *

Улица Де Невер, очень темно. Огромные крысы разбежались в стороны при виде Леа, которая сама закричала от страха. По тротуарам разгуливал ледяной ветер. Кругом ни звука, как будто все вымерло. Стараясь, чтобы каблуки не стучали по мостовой, сжав кулачки в карманах манто, насторожившись и вся сжавшись от страха, она шла в направлении улицы Гуэнеро.

Внезапно с Пон-Неф вырулила машина с погашенными фарами и на полной скорости устремилась к улице Дофин. Резкий скрип тормозов. Леа, забыв советы Рафаэля, бросилась бежать. Машина поехала за ней.

Свернув на улицу Гуэнеро, она обогнула девушку и остановилась в нескольких метрах перед ней. Открылась дверца, из машины вышел человек и преградил ей дорогу. Леа закричала.

На плечо ей легла рука.

— Не бойтесь, это я. Садитесь в машину.

Не сопротивляясь, она позволила Франсуа Тавернье затащить себя в автомобиль. По улице Сены они доехали до набережной и остановились на углу, возле художественной галереи.

— Куда вы так бежали?

— Я испугалась, увидев вашу машину.

— Зачем вы встречались с Малем?

— Он знает, где Сара. Гестапо идет по ее следам, и я должна предупредить ее.

— Почему бы ему самому не сделать этого?

— В ресторане за ним следили двое мужчин. Я вышла через черный ход.

— Мне кажется, что что-то в этом деле не так. И вам, по-видимому, тоже, иначе вы не оставили бы для меня своего послания.

— Может быть, но мы должны попытаться предупредить Сару.

— Где она?

— Улица Гуэнеро, 31.

— Это Маль дал вам этот адрес?

— Да.

— Ну что же, положимся на милость Господа. Оставайтесь здесь. Если заметите, что кто-то подходит, трогайтесь с места. Если я не вернусь через двадцать минут, уезжайте.

— Нет, я иду с вами.

— В этом нет необходимости…

— Замолчите, мы теряем время.

Франсуа прижал ее к себе. Она прошептала:

— Я боюсь.

Затем она высвободилась из его объятий и направилась к улице Мазарин.

— Нет, здесь мы не пойдем. Выберем лучше улицу Сены и улицу Жака Калло. Оттуда нам будет видна улица Гуэнеро.

Франсуа вынул из кармана пальто револьвер и провернул барабан. Леа почувствовала себя немного спокойней.

Они быстро шагали в темноте зимней ночи. В отсутствии звуков и света было что-то нереальное, напоминающее затишье перед бурей. Возле перехода через Пон-Неф они остановились; улица и перекресток перед ними были пустынны. Они сделали несколько шагов… Все произошло очень быстро. Одна машина, затем вторая, затем третья резко выскочили на перекресток сразу с двух концов улицы Мазарин и улицы Гуэнеро. Франсуа толкнул Леа в глубину подворотни. Со стуком захлопнулись дверцы машин. Несколько мужчин в гражданском с пистолетами в руках вошли в подъезд дома 31, остальные с автоматами у бедра остались на улице.

Крик. Зов о помощи. На улице появляется женская фигура. Она спотыкается, падает, встает, вновь пытается бежать. Крики. Она направляется в сторону Франсуа и Леа. Раздается выстрел. Женщина поворачивается… и медленно падает…

Франсуа с трудом удержал Леа.

К упавшей женщине подбегают мужчины. Она приподнимается. Ночь скрывает кровь на мостовой. Удар приклада… затем еще один. Безуспешно пытаясь защититься, она поднимает свою хрупкую, нежную руку… Франсуа зажимает Леа рот, чтобы заглушить ее стон.

Еще один удар. Рука бессильно падает. Они поднимают безжизненное тело. Один берет за плечи, другой за лодыжки. Длинные черные волосы волочатся по заснеженной мостовой. Они бросают ее в кузов грузовика. Вспыхивает огонек зажженной сигареты. Вновь хлопнули дверцы машин. Шум моторов. И тишина. На улице — никого. Никто не слышал, как убивали женщину.

5

Плач новорожденного оборвал сон Леа.

Нежно обнявшись, они с Лораном прогуливались по террасе Монтийяка. Ничто в мире в этот момент для них не существовало, война лишила их памяти и уничтожила все препятствия, стоявшие перед их любовью.

Леа проснулась, зовя мать, с мокрым от слез лицом.

Ребенок в соседней комнате затих. Вошла Эстелла с завтраком на подносе.

— Доброе утро, мадемуазель Леа.

— Доброе утро, Эстелла. Который час?

— Скоро десять. Вы не забыли, что сегодня вечером у нас праздник?

— Праздник?

— 31 декабря. Сегодня крестины маленького Пьера.

— Маленького Пьера?… И правда, теперь у нас есть маленький Пьер. Как себя чувствует Франсуаза?

— Намного лучше. Вчера она вставала с постели. Я вас оставлю, мне нужно заняться пирогом.

Леа встала. Поверх свитера, который она надевала на ночную рубашку, накинула старый, но очень теплый домашний халат из пиренейской шерсти, принадлежавший раньше ее отцу, и, натянув шерстяные носки, взглянула на свое отражение в зеркале шкафа. В подобном наряде можно было не рассчитывать получить приз на конкурсе элегантности, но так, по крайней мере, было не холодно. Почистив в ванной комнате зубы и причесавшись, Леа набросилась на завтрак.

Она откусила кусочек черного и твердого, как дерево, хлеба. Перед глазами вновь поплыли картины сна… затем другие — страшные картины той ночи, когда арестовали Сару Мюльштейн.

Франсуа Тавернье не составило труда справиться о Саре Мюльштейн у самого Гельмута Кнохена. До начала допросов ее отвезли на улицу Соссэ. Ей перевязали раны, оказавшиеся, по словам Кнохена, не очень серьезными. Все это держалось в секрете, к женщине никого не допускали. Кнохен уверял, что с ней обращаются хорошо. У Франсуа Тавернье, видимо, был не очень убежденный вид, поэтому немецкий офицер добавил:

— После отъезда Даннекера, доверенного лица Эйхмана, допросы еврейских террористов проводятся с меньшей грубостью.

Гельмут Кнохен возглавил зондеркомавду сразу после своего приезда в Париж, 14 июня 1940 года. Этот тридцатидвухлетний интеллигент, сын простого учителя, доктор философии, мечтал стать профессором словесности и занять пост редактора в немецком издательстве, где мог бы изучать французскую, бельгийскую или голландскую прессу. В национал-социалистическую партию он вступил в 1933 году. На губах этого высокого и худого шатена с большим лбом редко можно было увидеть улыбку. Менее чем за год ему удалось утвердиться в светских кругах Парижа, и скоро благодаря своему уму и обаянию он стал любимцем всех салонов. В одном из них и познакомился с ним Тавернье. Очень скоро они встретились вновь, преследуя каждый свои, диаметрально противоположные, цели. Гельмут Кнохен без обиняков попросил Франсуа подыскать в этих кругах агентов, способных снабжать его информацией о политических деятелях режима Виши, о промышленниках и, конечно же, о Сопротивлении и его руководителях. Франсуа Тавернье тоже был заинтересован в этой встрече и узнал от Кнохена множество подробностей о сложной и разветвленной системе гестапо и его деятельности на территории Франции. Странно, но доверие Кнохена он приобрел благодаря противоречиям, существовавшим между гестапо и немецким посольством. Тавернье, часто встречавшийся с Отто Абетцом, послом Германии, пересказывал Кнохену все, что говорили (независимо от того, правда это или ложь) в стенах посольства о тайной полиции. Тот выслушивал эти сплетни с видимым спокойствием, но в уголках его большого рта появлялись едва заметные складки.

Вот от этого человека, в несколько месяцев поставившего на ноги организацию, которой боялась даже немецкая армия, зависела судьба Сары Мюльштейн.

— Не волнуйтесь, я лично контролирую это дело.

Франсуа был сильно обеспокоен, но не решился настаивать, опасаясь, что тогда «это дело» может показаться очень важным Гельмуту Кнохену, который пока, быть может, и не придавал ему большого значения.

Вот уже десять дней Сара находилась на улице Соссэ…

В дверь комнаты Леа постучали.

— Войдите.

Это была Франсуаза. Сияющая, отдохнувшая, она держала на руках своего младенца.

— Твой крестник непременно хочет видеть тебя, — сказала она, протягивая ребенка.

Леа неумело взяла его на руки, но очень скоро вернула матери.

— Такой кроха, я боюсь уронить его. Он такой маленький!

— Не такой уж и маленький! При рождении Пьер весил три двести. Он самый красивый малыш на свете! Тебе не кажется, что он похож на своего отца?

Это замечание вызвало раздражение Леа.

— Знаешь, я никогда его особо не разглядывала.

Пожав плечами, Франсуаза опустила голову. С малышом на руках она выглядела очень трогательно.

— Прости меня, — сказала Леа, — я не хотела огорчать тебя. Позволь мне одеться, если не хочешь, чтобы я опоздала к крещению. В котором часу начало?

— В три часа.

Некоторое время Леа неподвижно стояла перед закрывшейся дверью. Затем, пожав плечами, швырнула на кровать свой халат, сбросила носки, отстегнула под ночной рубашкой чулки от пояса, сняла трусики и, дрожа от холода, стянула свитер и рубашку. Никогда она не привыкнет к этому холоду!

Что подумала бы обо всем этом ее мать? Что сделала бы при подобных обстоятельствах мудрая Изабелла Дельмас? Согласилась бы она стать «кумой» немецкого солдата только потому, что будущий христианин был ее племянником? Ведь крестным отцом как лучший друг Отто должен стать Фредерик Ханке…

Леа была так подавлена арестом Сары, что у нее не было сил искать причины для отказа, когда Франсуаза попросила ее стать крестной матерью своего мальчика. Придется постараться выглядеть приветливой в церкви Сен-Томас-д’Акуин, когда в компании с немецким офицером она будет держать над купелью ребенка. Леа рассказала Франсуа о своем намерении отказаться, но тот отсоветовал ей делать это.

После ареста Сары они виделись почти каждый день. Ту страшную ночь он провел рядом с девушкой в «холодной половине» квартиры на Университетской улице, пробравшись туда тайком от мадемуазель де Монплейне, обессиленных суматохой вокруг Франсуазы, которая благополучно разрешилась от бремени незадолго до прихода Леа и Тавернье.

Франсуа оказался очень мягким, терпеливым и нежным другом, заставившим Леа почти забыть о случившемся. Каждый день она говорила себе: «Я должна побеседовать с ним о некоторых вещах», — и каждый день ограничивалась тем, что увлекала его в свою комнату и замирала в его объятиях. Он без слов понимал, когда ей не хотелось заниматься любовью, а лишь лежать, прильнув к нему. В таком положении она могла оставаться часами, впитывая его тепло и запах, прислушиваясь к мерным, успокаивающим ударам его сердца и ласковым словам, которые он шептал ей на ухо. Так хорошо было забыть наконец о войне, о страхе, что она не решалась разрушить это хрупкое счастье вопросами, на которые он не мог ответить. На следующий день после той драматической ночи она рассказала о том, какой ужас внушает ей теперь Рафаэль Маль.

— В данном случае вы ошибаетесь. Он совершенно невиновен в аресте Сары.

Леа отказывалась в это верить. После ужина на улице Дофин она ничего не слышала о Рафаэле.

Забравшись с ногами в «свое» кресло, Леа вслух читала сидящим перед ней тетушкам письмо Камиллы.

«Дорогая Леа,

ты не можешь себе представить, до какой степени мы все жалеем, что не смогли присутствовать на крестинах малыша Франсуазы! Нас немного разочаровало, что ты так мало написала о нем в своем последнем письме. Передай Франсуазе, что все мы с нежностью думаем о ней. Я ей завтра же напишу.

Шарль был безумно рад вашим подаркам. Он ходит в свитере, который связали для него мадемуазель де Монплейне, и не хочет из него вылезать. Будь добра, расскажи им об этом.

Столяр закончил ремонт двери амбара, которая едва держалась. Как только у нас появится немного денег, надо бы заменить несколько черепиц: крыша немного протекает.

Идет дождь, и вот уже десять дней у меня нет никаких новостей от Л.

Крепко тебя обнимаю.

Камилла».

Крещение прошло гораздо лучше, чем все ожидали. Вначале обитателей дома на Университетской улице ожидал приятный сюрприз в лице крестного отца, Фредерика Ханке. Он появился в штатском, нагруженный подарками и, оделив всех, пригласил их пообедать в маленький ресторанчик на улице Верней. Обед удался и был почти веселым благодаря приветливости и любезности Фредерика. Он с большим чувством говорил о Камилле д’Аржила и волнении, которое испытал, помогая ее ребенку увидеть свет, рассказывал о том, как ему понравился Монтийяк и его окрестности и как он хотел бы после войны поселиться там. Может быть, потому, что Фредерик был в штатском, Леа казалось, что она видит его в первый раз. Она поймала себя на мысли о том, что не будь Фредерик немцем, он мог бы оказаться среди ее поклонников. Эта мысль вызвала у нее улыбку. В половине третьего они отправились за маленьким Пьером и Эстеллой. В три часа в Сен-Томас-д’Акуин священник произнес, окропив водой головку ребенка:

— Я крещю тебя именем Пьер-Отто-Фредерик, во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Появившийся на Университетской около шести Франсуа Тавернье обнаружил всю семью, распивающую шампанское возле колыбели. Он не мог не выпить в честь новооожденного, но отказался присутствовать на «пиршестве», устраиваемом в ознаменование конца года и рождения ребенка.

Тавернье и Ханке не были знакомы. Франсуаза представила их друг другу. Пожав руку Фредерика и произнеся несколько банальных фраз, Франсуа увлек Леа в ее комнату.

— Вы не могли бы дать мне ключ от этой и соседней квартиры?

— Зачем?

— Может так случиться, что сегодня ночью мне придется спешно вернуться.

— Почему вы не отправитесь к себе?

— Сегодня вечером у меня есть дело в этом квартале. Мне необходимо иметь поблизости укрытие. Хотите знать, почему?

— Нет… Мне надоела ваша скрытность. Вы заставляете подозревать вас в самых ужасных вещах. Кто может доказать, что это не вы выдали Сару Мюльштейн?

Это было так неожиданно, что Франсуа на мгновение опешил, затем вдруг побледнел, черты его лица исказились от гнева. При виде подобной метаморфозы Леа отступила назад, однако недостаточно проворно, чтобы избежать самой сильной, какую ей приходилось получать, пощечины. От удара она пошатнулась и ударилась головой о спинку кровати, из носа потекла кровь. Одним прыжком он оказался возле нее, схватил за руку и сжал с такой силой, что она вскрикнула.

— Никогда не говорите подобных вещей Леа!

Он склонился над ней с такой угрозой, что она подняла свободную руку, пытаясь защититься. Этот детский жест немного охладил Франсуа.

— Я делаю все, что в моих силах, чтобы вырвать Сару из лап гестапо. Я даже пытаюсь организовать ее побег.

Леа воскликнула:

— Когда?

Тавернье с сомнением посмотрел на нее.

— Вы действительно странная девушка. Заявляете мне о своем недоверии и тут же верите, когда я говорю о побеге Сары.

— Потому что я верю, что вы на этоспособны. Вы можете воспользоваться своими дружескими отношениями с оккупантами.

— У меня нет никакого желания ставить их в известность об этом деле; гораздо лучше обратиться за помощью к товарищам Сары.

— А вы их знаете?

— Некоторых. Впрочем, именно здесь мы и намерены собраться. Предупредите своих тетушек, чтобы они оставались в своей комнате и не задавали никаких вопросов.

— Но почему именно здесь?

— В этой квартире живут «невеста» и ребенок офицера рейха, а на втором этаже — любовница генерала фон Риппена. Поэтому немецкие власти считают, что этот дом населен их сторонниками и не вызывает подозрений.

— Понимаю. Я могу все уладить с тетушками, но Франсуаза?..

— Она не должна ничего заподозрить. Речь идет о нашей жизни. Вы все еще готовы помогать Саре?

— Более чем когда-либо.

— Отлично. Завтра вам нужно будет найти трех или четырех человек и передать им информацию. Вот что необходимо сделать и сказать.

Он провел с ней целый час, пока девушка не выучила наизусть все сведения, пароли, места встреч и опознавательные знаки.

— Ничего не упустите. Завтра вечером будьте здесь — расскажете мне, как все прошло. У вас есть велосипед?

— Здесь нет.

— Попытаюсь достать его для вас, это будет моим новогодним подарком. Какой цвет вы предпочитаете?

— Вообще-то мне все равно, но в Монтийяке у меня был голубой.

— Хорошо, пусть будет голубой; это прекрасный цвет. На своем велосипеде вы будете настоящим посланником надежды.

— Как странно! Дядя Адриан говорил мне то же самое.

— Вот видите, у нас с вашим дядей много общего.

Франсуа обнял ее и опрокинул на кровать.

— А теперь вам придется извиниться за свои мысли о моем предательстве.

— Оставьте меня… с того вечера я чувствую себя, как мертвая.

Он не слушал. Его губы, пальцы пытались добраться до нее. Она не сопротивлялась, но когда он поцеловал ее, то почувствовал на губах вкус слез.

— Не раньше, чем вы спасете Сару, — прошептала Леа.

Он встал и привел в порядок свою одежду.

— Вы дадите мне ключи?

— Сейчас я за ними схожу.

— Только не очень шумите, — сказала она, вернувшись и протягивая ему ключи.

— Я не уверен, что снова появлюсь здесь сегодня ночью. У входа вы найдете велосипед и пропуск. Завтра, не забудьте: встреча назначена на 3 января в десять часов вечера, четвертый этаж дома № 29 по Университетской улице, для принятия серьезного решения, касающегося Симоны Миньо; товарищи Вотрэн, Омэ, Ла Рошель и Батай; каждому из них вы покажете половину билета первого класса на метро, онн предъявят вам вторую половину. Будьте очень осторожны, малышка, при малейшем подозрении уходите. А пока возвращайтесь к своему пиршеству. Завтра Новый год. Надеюсь провести его в вашей компании.

Он нежно обнял ее.

Опечаленная уходом Франсуа, Леа присоединилась к своим. На улице пошел снег.

На следующий день Леа нашла у входа в квартиру превосходный голубой велосипед с великолепными сумками из искусственной кожи. Поскольку тетушки удивились, что не слышали звонка, Леа заявила, что это подарок Деда Мороза, который даже великодушно положил в сумки коробки с шоколадом и пакеты с молоком.

Снег прекратился. Было ясно и холодно. Леа сказала, что не вернется к ужину, поскольку хочет опробовать велосипед и погулять, пока стоит такая чудесная погода. Она оделась потеплее, натянув брюки и два толстых свитера, меховые сапожки, толстую канадку, оставленную Франсуа, и убрала волосы под шерстяную шапочку. Свою экипировку Леа довершила теплыми перчатками на кроличьем меху.

Сестра и тетушки пожелали ей хорошей прогулки.

6

Никогда Париж не казался Леа столь красивым, как этим утром. Воздух был таким чистым и прозрачным, что ему, казалось, радовались даже старые, обласканные скупым зимним солнцем камни домов на набережной Вольтера. Девушка остановилась на Королевском мосту, чтобы посмотреть, как блестит красновато-коричневая с золотистым отливом Сена, тихо несущая свои воды через город, попутно убаюкивая легкие шлюпки, прильнувшие к ее берегам. Глядя на эту красоту, которой наслаждалось столько влюбленных Парижа, она почувствовала, как к ней возвращается душевное спокойствие, а в сердце рождается давно забытая молитва ее детства:

«Господи, благодарю тебя за этот день; счастливым он будет или несчастливым, и прошу только об одном: сделай так, чтобы, приближаясь к бесконечности, я приближалась к Тебе».

Почувствовав уверенность в себе, она села на велосипед. Вокруг было так пустынно, что город казался вымершим. Не слышалось ни звука, способного разрушить это впечатление. Леа радовалась этому одиночеству, позволявшему ей разобраться в своих чувствах и подготовиться к выполнению задания, полученного от Франсуа Тавернье. Несмотря на то, что она далеко не все могла понять в поведении этого человека, она доверяла ему, хотя и заявляла совсем об обратном. Она была уверена в том, что, имея даже самый ничтожный шанс, только он мог освободить Сару.

На площади Сент-Оппортун Леа привязала велосипед к решетке метро и направилась к улице Ферронери.

Она толкнула дверь невзрачного кафе с закрашенными голубой краской стеклами и почувствовала холодный и тошнотворный запах мокрых опилок, скверного вина, отвратительного табака и эрзац-кофе. У нее возникло ощущение, что она очутилась в сине-зеленом призрачном мире, где медленно передвигались какие-то существа с зеленоватыми лицами. Позади стойки среди запылившихся пустых бутылок господствовал сверкающий пузатый радиоприемник, из которого доносилась модная песенка. Хозяин, толстый мужчина с засученными рукавами, редкими взлохмаченными волосами, гноящимися глазами, погасшим окурком во рту и разбойничьей бородой резко бросил ей:

— Выпивки нет, сегодня безалкогольный день.

— Я хотела бы только чего-нибудь горячего, кофе, например, — сказала она, подойдя к прилавку.

— Кофе!.. Эй вы, вы слышали?.. Кофе… с молоком… а может быть, и несколькими кусочками сахара…

Четверо или пятеро посетителей подобострастно захихикали. Леа покраснела. Прекрасное начало!

— Поскольку вы мне симпатичны, я могу предложить вам эрзац… вы та самая девушка, с которой назначена встреча? У вас есть половина билета на метро? — быстро прошептал он.

Ошеломленная Леа отпрянула от него.

— Не стоит так пугаться, милая мадемуазель, в наши дни эрзац — не самое худшее.

Продолжая говорить, он поставил перед ней большую дымящуюся чашку. Леа подошла ближе.

— Вам нельзя здесь оставаться, — тихо сказал он, — одного из тех, кого вы ищете, арестовали… Держите, выпейте это… Пейте же, Бог мой, на нас смотрят!

Леа прикоснулась к напитку губами. Он был обжигающегорячим, но не таким плохим, как она ожидала. Хозяин громко расхохотался.

— Вот видите… Это можно пить… Идите в церковь Сент-Эсташ, сейчас месса, на вас никто не обратит внимания… А, месье Рене, что я могу вам предложить в честь Нового года?

— Как обычно, из своих запасов. С Новым годом, мадемуазель, вы хотели поболтать со мной?

— Но…

— Осторожно, я могу рассердиться, симпатичные дамочки никогда не отказывают большому Рене, не так ли, Жужу?

— Это правда, мадемуазель: та, которая ему откажет, может довольно надолго отсюда исчезнуть.

— Хорошо сказано, Жужу, ты хороший парень. Твой телефон заработал?

— Да вот уже два дня.

— Пригляди за малышкой, мне нужно позвонить. До встречи, крошка.

Леа уклонилась от назойливой руки. Фат ухмыльнулся, пожав плечами.

— Вам нужно скорее уходить, он работает на них. В Сент-Эсташ, в часовне Де-ла-Вьерж, увидите мужчину. Под мышкой у него будет «Маленькая Жиронда». Он скажет, что нужно делать. Вы мне ничего не должны, считайте это подарком от фирмы. Идите, счастливо.

— И вам счастливо, — сказала она, направляясь к двери и стараясь казаться спокойной.

Как она отвязала свой велосипед? Как не заблудилась в узких улочках и через несколько минут оказалась в церкви? Этого Леа вспомнить не могла.

Здание было заполнено верующими, в основном женщинами, которые усердно пели. Изо рта у них вырывался пар. Молитвенная скамеечка перед алтарем была свободна; сдерживая бешеный стук сердца, потеряв всякую способность соображать, Леа опустилась на колени.

Было время причастия, большинство присутствующих направилось к святому столу. Рядом с ней опустился на колени и закрыл лицо руками какой-то мужчина. Из кармана его старого пальто виднелась газета.

В одно мгновение перед глазами Леа промелькнули события того вечера в Бордо, когда, преследуемая полицейскими комиссара Пуансо, она искала укрытия и, увидев на прилавке газетного торговца с площади Большого Театра «Маленькую Жиронду», поняла, куда ей нужно бежать… Она повернула голову. Мужчина был молод и носил бороду, которая тем не менее его не старила. Он был немного похож на… нет, это невозможно, это галлюцинация!..

— Леа…

Кто-то произнес ее имя! Должна ли она обернуться?.. Но нет, это произнес мужчина с «Маленькой Жирондой»! Так значит?..

— Не двигайся, я выйду первым. Возвращайся к себе, на Университетскую.

— К себе!..

— Это единственное более или менее надежное место.

После его ухода она досчитала до двадцати и вышла вслед.

На Университетской улице ее ждал праздник, устроенный тетушками в честь Жана Лефевра, того самого, который вместе с братом Раулем был до сумасшествия влюблен в нее в ранней юности.

Они бросились друг другу в объятия.

Все были еще за столом. Открыли бутылку шампанского, чтобы выпить за встречу, за скорый конец войны и за счастье в Новом году. Прошло не меньше двадцати минут, прежде чем они смогли уединиться в комнате Леа.

— Скорее, у нас не так много времени. Я бы предпочел, чтобы это оказался кто-нибудь другой, а не ты, — сказал Жан, прижимая ее к груди.

— А я счастлива. Если бы все было по-другому, я бы тебя не встретила.

— Действительно, но это очень опасно.

— Знаю. Что мне теперь делать? Отправиться на другие встречи?

— Ни в коем случае. После ареста Симоны Миньо…

— Симоны Миньо?

— Да, большинство из нас знали ее под этим именем. После ее ареста члены подполья скрылись, как и было намечено. По очереди мы должны были приходить к почтовому ящику. Там я и встретил «Троицу»…

— Франсуа?

— Он сказал, что хочет попытаться устроить Саре побег, и спросил, согласен ли я. Я тут же согласился. Молодая женщина должна была передать мне сведения утром 1 января. Все шло хорошо, но на рассвете я узнал об аресте товарища, который знал мой адрес. Мне едва хватило времени одеться и убежать по крышам: гестаповцы уже поднимались по лестнице. К счастью, не было снега. Я думал только об одном: предупредить «Троицу». По двум известным мне адресам его не оказалось. Тем не менее, я решил отправиться на встречу на улицу Ферронери. На Севастопольском бульваре со мной поравнялось велотакси. «Вотрэн!..» — позвал пассажир.

— Так это ты — Вотрэн? — удивленно спросила Леа.

Жан оставил ее вопрос без внимания и продолжил:

— «…не останавливайся и не оглядывайся, — сказал велосипедист. — В известном тебе месте на улице Ферронери спросишь у хозяина, где находится церковь Сен-Тините. Он ответит, что ты ошибся кварталом, что здесь есть только церкви Сент-Эсташ, Сен-Лё и Сен-Мерри. Ты скажешь: «Хорошо, не могли бы вы мне указать, как пройти к Сен-Мерри?» Как вежливый человек, он выйдет вместе с тобой, чтобы указать дорогу. Скажешь ему, что должна прийти девушка с золотыми волосами и фиолетовыми глазами». — «По описанию — прямо портрет одной моей подружки», — сказал я. — «Это она и есть». Я чуть было не упал с велосипеда. «Троица», а это был он, спокойно продолжал: «Сейчас не время для обмороков. Вы встретитесь с ней в церкви Сент-Эсташ, а оттуда отправитесь к мадемуазель де Монплейне. Ты все понял?» — «Да», — ответил я, совершенно одурев.

Некоторое время оба молчали.

— А сейчас что нам делать? — наконец произнесла Леа.

— Ждать, пока не будет новых инструкций.

— Пойдем к остальным, а то им может показаться странным, что мы так долго остаемся наедине.

Во время их отсутствия появился крестный отец маленького Пьера, пришедший навестить мать своего крестника и передать ей большую коробку шоколада и письмо от Отто Крамера. Тот писал, что в ближайшее время должен получить отпуск. Узнав эту новость, молодая женщина засияла от счастья.

Увидев Фредерика Ханке, Леа побледнела. Путей для отступления не было, пришлось представить их друг другу. Сжав руку Жана, она, улыбаясь, подошла к немцу, который по-прежнему был в штатском, и, взяв его за руку, сказала:

— С Новым годом, Фредерик. Позвольте представить вам друга моего детства, проездом оказавшегося в Париже. Жан Лефевр. Жан, представляю тебе крестного отца сына Франсуазы, капитана Фредерика Ханке.

Если бы Леа украдкой не ущипнула Жака, он бы наверняка упал. Смертельно побледнев, буквально потеряв дар речи, он протянул дрожащую руку Ханке. Казалось, ничего не заметив, Фредерик пожал ее.

— Здравствуйте месье, очень рад познакомиться с другом Франсуазы и Леа. Желаю вам счастливого Нового года. Спасибо за поздравления, Леа. Надеюсь, что этот год окажется для вас намного лучше, чем прошедший.

— Спасибо, Фредерик. Жан, хочешь настоящего кофе?

— Да, — выдохнул Жан, не зная, как ему себя вести.

К нему непринужденно обратился капитан Ханке.

— Так вы сосед мадемуазель Дельмас?

— Да, довольно близкий: имение моей матери находится в Кадийяке.

— Вы, конечно же, помогаете ей в управлении имением?

— Да.

— Вам повезло, что вы живете в таком прекрасном месте. Надеюсь встретиться с вами там, когда война закончится, и наши народы объединятся.

Жан собирался ответить, когда вошла Леа.

— Капитан влюбился в наши виноградники, когда гостил у нас, в Монтийяке.

Фредерик Ханкс наконец распрощался.

— Простите, что прервал ваш ужин. Но у меня не было другого времени, чтобы поздравить вас. В пятнадцать часов я заступаю на службу. Франсуаза, если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. До свидания, мадемуазель, до свидания, Леа, до свидания, месье.

После его ухода все вздохнули с облегчением.

— Уф! Я уж думала, что он никогда не уберется, — воскликнула Леа, упав в кресло. — Почему вы нас не предупредили, что он здесь?

— Я не подумала об этом, — сказала Франсуаза, понурившись, — я была так счастлива получить известия от Отто.

— Это не имеет никакого значения, дети мои. Этот молодой человек действительно очарователен, превосходно воспитан и очень корректен! — весело воскликнула Лиза.

— «Очень корректен!..» Повсюду только об этом и слышишь. «Вы только подумайте, мадам Дюпон, этот офицер придержал мне дверь в метро! Какой корректный молодой человек! Хм… не то, что наша нынешняя молодежь, могут тебя толкнуть и даже не извиниться. Коммунисты… проходимцы, и они еще удивляются, что проиграли войну… было бы удивительно, если бы произошло обратное. Говорю вам, мадам, когда народ отказывается верить в Бога, Господь отворачивается от него и наказывает… мы должны отречься от скверных французов, которые слушают радио Лондона и не подчиняются маршалу Петену, святому человеку, посвятившему свою жизнь Франции, чтобы спасти ее…»

— Леа, прекрати! — крикнула Франсуаза.

— «…вы правы, мадам Дюран. Представьте себе, недавно я встретила свою бывшую соседку, еврейку… и что же? Вы не поверите: у нее не было желтой звезды! Представьте себе, я не постеснялась сделать ей замечание, хотя люди вокруг смотрели на меня неодобрительно. Она убежала, красная от стыда, мадам…»

— Хватит!

— Хорошо, хорошо, тетя Альбертина. Простите меня, я совершенно с вами согласна: немцы очень корректны!

— Прекрасно, и не надо сердиться. Кажется, ты забыла, что они — победители и могли бы делать с нами все, что угодно. Однако, несмотря на покушения, они продолжают быть корректными и терпеливыми…

— У-гу… расстреливают понемногу заложников, увозят неизвестно куда женщин и детей…

— Но это террористы…

— Дети?..

— Замолчи!.. Не говори о детях, — сказала Франсуаза, разражаясь рыданиями.

После этого восклицания воцарилась тягостная тишина.

— Жан, пойдем в мою комнату, — наконец сказала Леа.

— Это не совсем прилично, — произнесла Лиза пискливым голоском, который при других обстоятельствах показался бы всем комичным.

Леа молча пожала плечами и потащила за собой своего друга. Едва они вышли за порог, как затрезвонил звонок у входной двери.

Молодые люди взволнованно переглянулись. Леа указала рукой на свою комнату. Она дождалась, пока за Жаном закроется дверь, и только тогда пошла открывать.

— Слава Богу! Вы здесь! — произнес Франсуа Тавернье, прижимая ее к себе.

Чувствуя на плечах его руки, она испытала состояние, близкое к наслаждению.

— Я так боялся… Когда я узнал, что один из товарищей Сары нас предал, я был уверен, что и вы арестованы… Никогда не прощу себе всего этого… Лефевр с вами?

— Да. Почему вы мне не сказали, что это будет он?

— Потому что я сам узнал об этом в последний момент. Где он?

— В моей комнате. Пойдемте, пока тетя Лиза не вышла посмотреть, кто это пришел.

— Я следую за вами, но вначале поцелуйте меня.

Впервые Леа ответила на эту просьбу с искренним удовольствием.

В комнате, сидя на краю кровати, закрыв лицо руками, ждал Жан Лефевр. Когда он поднял голову, глазау него были влажными.

Франсуа Тавернье внимательно посмотрел на него.

— Леа, оставьте нас.

Когда они остались одни, он спросил:

— У вас есть какие-нибудь новости о членах подполья?

Молодой человек отрицательно покачал головой.

— Вы должны немедленно покинуть Париж. Вот ваши новые документы. Теперь вас зовут Жоэль Лемэр. Вы родились в Ла-Транш-сюр-Мэр, в Вандее, отец — Жан Лемэр, крестьянин, мать — Тереза Пейон, домохозяйка. Вы — единственный сын, а ваши родители погибли два года назад в Сабль-д’Олонн во время шторма, опрокинувшего лодку, в которой они находились. Вы — рыбак в Эпойоне. Здесь записаны эти и другие сведения. Прежде чем уходить, запомните все наизусть и уничтожьте бумажку. Сегодня вечером отправитесь на поезде в Пуатье, там сделаете пересадку и доедете до Ла-Рошели. Будьте очень осторожны, в этом районе часто бывают проверки документов. В Ла-Рошели постарайтесь найти машину до Люшона или Эгюйона. В Эгюйоне пойдете в «Клуб морских рыбаков», спросите Жана-Мари с «Вайанта». В разговоре с ним скажете, что здешний воздух лучше, чем атмосфера парижского метро. Он ответит: «Да, это правда, для «Троицы» особенно». Выполняйте его указания. Вы все поняли?

— Да.

— Отлично. Даю вам десять минут, чтобы запомнить все это. У вас есть деньги?

— Практически нет.

— Возьмите, здесь тысяча франков.

Жан попытался отказаться.

— Берите, это деньги из Лондона. Распишитесь здесь, таков порядок.

Жан взял деньги и расписался.

— Месье, могу я вас попросить об одной вещи?

— Да, конечно. О чем речь?

— Я не хотел бы, чтобы Леа вмешивалась во все это.

Франсуа Тавернье так посмотрел на молодого человека, что тот покраснел.

— Я тоже. Но сейчас уже несколько поздновато.

— Я так не думаю. Скажите ей, чтобы возвращалась домой.

— Я сделаю все возможное, но она очень хочет помочь нашей подруге…

Леа приоткрыла дверь.

— Прошло уже много времени. Вы закончили? Могу я войти?.. Франсуа, я совершенно не понимаю, что происходит. Что нужно теперь делать, чтобы помочь Саре?

Тавернье, не отвечая, посмотрел ей в глаза. После продолжительной паузы он безжизненно произнес:

— Сару пытали.

Леа бросилась на Франсуа и начала бить его в грудь.

— Вы солгали мне!.. Вы солгали! — кричала она. — Вы сказали, что с ней все в порядке… что благодаря вашим связям с бошами с ней будут хорошо обращаться… а они пытали ее!.. Это все из-за вас… никогда вам этого не прощу… Это из-за вас ее арестовали… Вы сволочь… сволочь!..

— Замолчи… достаточно! — крикнул Жан, отрывая девушку от Тавернье. — Дай ему все объяснить.

— Нечего объяснять… он работает на них. Я видела, как он смеялся с ними перед отелем «Лютеция», — кричала она, пытаясь вырваться.

Бледный, с исказившимся лицом, Франсуа Тавернье приложил платок к глубокой царапине на лице.

— Меня обманули. Сару отвезли не на улицу Соссэ, а на авеню Анри-Мартен. Я узнал об этом только сегодня утром, слишком поздно. После ее ареста они схватили двух других членов подполья. Один из них заговорил, и это объясняет все происшедшее.

— Кто сказал вам, где находится Сара? — спросил Жан.

— Один из ее друзей, Рафаэль Маль…

— Рафаэль!.. Теперь вы видите…

— …что это он ее предал? Нет, я уверен, что это не он, и не потому, что он на это не способен, а потому, что знает, что я защищаю Сару и могу в любое время добиться его ареста.

— Тогда как же он узнал, что она не на улице Соссэ, а на авеню Анри Мартен?

— От одного мерзавца, еще большего, чем он сам, на которого Маль время от времени работает. Это Фредерик Мартэн, он же Руди Мерод, или Руди де Мерод.

— Что ему сказал этот так называемый Руди?

— Вы действительно хотите это знать?

— Да.

— Мерод со смехом рассказал Малю, как он с одним из своих дружков заставлял красивую еврейку принимать ванну.

— Принимать ванну?

— Да, так они называют пытку ванной. Кажется, какой-то бельгиец придумал этот новый способ пытки… Когда речь идет о мужчине, довольствуются тем, что погружают его голову в таз или бак, наполненный ледяной водой, и держат до тех пор, пока он не начинает задыхаться. Потом вытаскивают и вновь погружают, и так до тех пор, пока тот не заговорит или не потеряет сознание.

— Это ужасно.

— Что же касается женщин…

— Остановитесь! — закричал Жан Лефевр.

Франсуа Тавернье обвел молодых людей ироничным и одновременно полным страдания взглядом.

— Вы ввязались в авантюру, в которой видите только ее романтическую сторону. Но есть и другая — та, где пытают, где убивают, где насилуют и отправляют детей умирать в концентрационные лагеря. Вам, молодой человек, следовало бы прочитать «Майн Кампф», Гитлер там весьма четко изложил свой способ решения еврейской проблемы. Если Леа хочет играть в героиню, то она должна знать, что с ними, героинями, иногда делают после ареста. Сару, которая знала, чем она рискует, отправили в «больницу», где «лечили» ее раны. С улицы Соссэ ее увезли на авеню Анри-Мартен. Вначале они допрашивали ее достаточно корректно, а затем, поскольку у них был перерыв на обед, они заперли ее в железном шкафу… Вы знаете эти шкафчики, такие стоят в раздевалках заводов: они слишком низки, чтобы там можно было стоять, и слишком узки, чтобы можно было сесть. Обед продлился три часа… Затем они вернулись, сытые, слегка захмелевшие, веселые. Когда они открыли шкаф, то вынуждены были помочь Саре выйти, одеревеневшие ноги не слушались ее. Они дотащили ее до ванной… Она так ослабела, что им пришлось самим раздевать ее. Мерод, держа в руке бокал шампанского, с видом знатока оценил ее красоту…

Леа опустилась на кровать. Франсуа Тавернье безжалостно продолжал.

— …он попросил v хозяина, Кристиана Мазуи, оставить их на несколько минут одних. Мазуи со смехом согласился и вышел вместе со своими помощниками. Сара не двигалась, сквозь повязку на ее ране просочилось немного крови. Руди погладил ее груди и сказал, что если она будет сговорчивей, то он может заступиться за нее. Сара засмеялась в ответ на это любезное предложение, что очень не понравилось нашему дон-жуану, и он, по его собственным словам, дал ей пощечину, потом еще раз. Тщетно — она продолжала смеяться. Взбешенный, он позвал своих дружков. Наручниками они стянули ей руки за спиной и по очереди изнасиловали. Затем несколько минут они курили, отдыхая, потом связали ей лодыжки и пинали друг другу, как мяч, крича: «Ты будешь говорить, шлюха? Да или нет? Будешь говорить?» Она молчала, и поскольку им надоела эта игра, Мазуи бросил Сару в ванную. Очутившись в ледяной воде, она впервые закричала. Наверное, чтобы не слышать ее крика, Мазуи погрузил ее голову в воду. Из-за раны вода в ванной скоро стала красной. Они издевались над ней два часа. «Крепкий орешек эта женщина!» — заявил на следующий день Руди Мерод Рафаэлю Малю, который с неподдельным волнением рассказал мне все это… Вот что такое пытка ванной, о которой эти милые господа рассказывают с наслаждением…

Он ненадолго замолчал, потом продолжил.

— Леа, взгляните на меня! Можете вы представить, что я могу быть соучастником этих злодеяний?

Испуганный и растерянный взгляд, которым она смотрела на него, дрожащие губы делали ее похожей на восьмилетнюю девочку, ставшую свидетелем несправедливости или злой выходки, которой она не понимала. Ей хотелось обнять его, даже несмотря на то, что он заставил ее плакать!

— Леа, отвечайте мне! Вы считаете, что я на стороне этих мерзавцев?

Она прижалась к нему.

Сжимать ее в своих объятиях… вдыхать запах ее волос, шеи, чувствовать ее губы… От счастья Франсуа закрыл глаза.

Открыв их, он натолкнулся на полный отчаяния взгляд Жана. «Бедный паоень, он тоже влюблен в эту несносную девчонку», — подумал Тавернье. Затем нежно отстранил девушку.

— Завтра Сару должны перевести на улицу Соссэ. Я отправлюсь туда ночью, во время перевозки. Нам известен маршрут, трое наших будут контролировать ключевые точки.

— Я хочу быть там, — сказал Жан.

— Нет, старина, вы засветились и уедете сегодня вечером. Попрощайтесь с Леа. Я оставляю вас. Пойду засвидетельствую свое почтение тетушкам.

Оставшись одни, юноша и девушка почувствовали себя неловко.

— Я даже не спросила тебя о Рауле. Как у него дела? Где он?

— От одного нашего общего друга я узнал, что прошлым летом он бежал из Германии. С тех пор о нем ничего не известно.

— Бедный Рауль, нам втроем было так хорошо. Помнишь, как мы купались в Гаронне? Помнишь наши велосипедные прогулки среди холмов?..

— Тогда ты нас еще любила… Без тебя Монтийяк изменился. Дом как бы съежился. Окна закрыты. Когда Руфь и Камилла выходят, кажется, что они передвигаются на цыпочках. Такое впечатление, что они всю жизнь проводят в ожидании. С тех пор как Матиас уехал в Германию, Файяр молчит. Время от времени он появляется на виноградниках и отдает несколько кратких приказаний. У него появилась привычка выходить по ночам и расхаживать по двору с лампой в руке. С женой он обращается, как с собакой.

— А Лоран?

— Я уже давно его не видел, но его группа действует. Это одна из самых активных групп на Юго-Западе. Они участвуют во всех самых опасных делах. Лучше бы им не попадаться, немцы не питают к ним теплых чувств. Сам он может средь бела дня, без всякой охраны, приехать повидаться с женой и сыном. Мне бы хотелось работать с ним, но я нужен «Троице» в Париже… Помнишь, как мы ходили в лес?

— Все это кажется мне таким далеким… Сейчас я чувствую себя очень старой. И мне страшно… Если бы ты знал, как мне страшно!

— Ты хорошо держишься, — сказал он, привлекая ее к себе. — Ты совсем не изменилась, только стала еще красивее. И еще — твой взгляд… Да, твой взгляд изменился, стал чуть строже и беспокойнее. Тебе нужно вернуться в Монтийяк, бросить все это. Заняться виноградниками и спокойно ждать, когда закончится война.

— Спокойно ждать!.. Мой бедный друг, можно подумать, что ты забыл, в какое время мы живем. Чего ждать? Что они будут продолжать грабить страну, пытать наших друзей, преследовать Лорана и дядю Адриана? Если ничего не делать, они никогда не уйдут. Не могу ждать, я хочу жить, ты слышишь, жить, и не хочу видеть их в нашей стране. После их ухода из Монтийяка мы вместе с Сидони и Руфью сделали генеральную уборку. Ах! Если бы можно было очистить дом огнем! Франсуаза, не понимавшая нас, говорила: «Но у нас же была генеральная уборка весной…» Вначале я сказала себе: надо привыкнуть к их присутствию. Это нормально, мы проиграли войну. Горе побежденным!.. Затем, мало-помалу, разговаривая с Камиллой, слушая радио Лондона и особенно видя, как наши родственники, наши соседи гнут перед ними спину, я начала испытывать чувство стыда. И вот сейчас, когда я думаю о том, что они сделали с Сарой, мне хочется взять в руки оружие и сражаться.

— Это занятие не для женщины.

— Это я уже слышала. Однако женщины уже не раз участвовали в сражениях.

— Я бы не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

В дверь постучали. Это была Франсуаза.

— Меня послала за вами тетя Альбертина.

Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты.

— Я должен идти. Передай от меня привет тетушкам. А сейчас оставь меня. Я должен запомнить ту информацию, что дал мне «Троица».

— Поцелуй меня и постарайся время от времени давать о себе знать.

Поцелуй вернул их в лето 1939 года, на террасу Монтийяка, когда вопрос «как бы нам сегодня развлечься?» был для них основным. В объятиях друг друга, погрузившись в свои воспоминания, они не слышали, как открылась дверь и вошел Франсуа Тавернье. Он улыбнулся, увидев обнимающихся друзей, и осторожно вышел.

— Я люблю тебя, Леа.

— Я знаю; люби меня, мне это очень нужно.

— Такая, какой я тебя знаю, ты не должна испытывать недостатка в возлюбленных, начиная с твоего Тавернье.

— Ты не будешь меня ревновать?.. Сейчас совсем не время для этого.

— Ты права. Я, как и Рауль, не могу видеть, как за тобой ухаживает другой мужчина.

— Ты и твой брат всегда были глупыми, — ласково сказала она.

— До свидания, Леа. Будь осторожна.

— До свидания, Жан. Ты тоже будь осторожен.

В последний раз поцеловав его, Леа присоединилась к своей семье. Через десять минут Жан Лефевр покинул дом на Университетской улице.

В маленькой гостиной, где теперь, экономя тепло, обедала вся семья, в ожидании ужина сидели Лиза и Альбертина и слушали шифровки из Лондона:

«Краб скоро навестит змей. Повторяем: краб скоро навестит змей».

«Предавшись мечтам, я медленно шагаю по уединенной тропинке. Повторяем: предавшись мечтам, я медленно шагаю по уединенной тропинке».

«Морис и его друг в добром здравии встретили Новый год и думают о двух мимозах, которые скоро должны расцвести».

— Мы рады за него, — с доброй улыбкой сказала Лиза.

7

Леа была в ярости. Уже больше недели она не получала известий от Франсуа Тавернье. Что сталось с Сарой? Удалось ли Жану добраться до Вандеи? Даже молчание Рафаэля ее беспокоило. Не в силах больше терпеть, она решила отправиться на улицу Соссэ.

Ее молодость и красота заставили принявшего ее немецкого офицера забыть о подозрительности и любопытстве. «Сара Мюльштейн?..» Это имя ему что-то говорило… Ах, да! Это та еврейка, которую привезли раненой… Нет, ее здесь больше нет. Нужно пойти на авеню Анри-Мартен, 101; может быть, там ей смогут помочь. Если она ничего не узнает, то может вернуться, он постарается что-нибудь для нее сделать… Всегда приятно помочь такой симпатичной девушке… Леа поблагодарила его.

На улице она отвязала велосипед и по авеню Мариньи доехала до Елисейских полей. На Рон-Пуан полицейский, сидя в своем стеклянном убежище, окруженный панелями с немецкой сигнализацией, контролировал «движение»: несколько велосипедов, редкие автомобили, спешащие куда-то пешеходы, придерживающие воротники своих слишком легких пальто. Моросил холодный мелкий дождь, и дорога была очень скользкой. В конце авеню на фоне свинцово-серого неба возвышалась Триумфальная арка — смехотворный символ былого величия. Удрученная этим зрелищем, Леа решила поехать другой дорогой и свернула на авеню Монтеня. Дождь все усиливался.

Авеню Анри-Мартен… Под равнодушными взглядами прохожих Леа привязала велосипед к решетке садика, окружавшего здание. Войдя, она сняла с головы берет, поправила волосы и вытерла платком лицо.

Леа с удивлением осмотрелась. Богатая обстановка, вокруг все спокойно, нет ничего такого, что указывало бы на присутствие немцев. Невозможно поверить в то, что здесь происходят зверства, описанные Франсуа Тавернье. Большая стеклянная дверь за будкой консьержа вела внутрь здания. Леа в нерешительности остановилась посреди отделанного мрамором холла. Справа от нее вела наверх очень красивая лестница с резными перилами из темного дерева, которую поддерживала высокомерная кариатида с выпуклой грудью, отполированное дерево на этом месте свидетельствовало о том, сколь часто задерживались здесь руки жильцов и их посетителей. Прямо перед собой Леа увидела высокое окно, освещавшее затейливо переплетенную решетку лифта. Две длинные скругленные деревянные ступени вели к двустворчатой двери, на которой была прикреплена медная табличка. Леа прочла: «Французская экономическая служба. Бюро закупок». Что это могло значить? Ей казалось, что Сару отвезли именно сюда, на первый этаж, да и слова на табличке были чем-то знакомы. Франсуа, как-будто, упоминал о бюро закупок. Но вот что конкретно он говорил? Обессиленная и продрогшая, она опустилась на ступеньку и прислонилась головой к кариатиде.

Внезапно дверь распахнулась, и оттуда вывалился человек, выброшенный невидимыми руками. Несчастный потерял равновесие и рухнул на мраморные плиты пола. Несмотря на полумрак, царивший в помещении, Леа заметила, что руки его связаны за спиной, а опухшее лицо все в крови, испачкавшей белый мрамор. Почти сразу за ним вышли двое мужчин. Они смеялись, застегивая пальто. Тот, что был помоложе, пнул распростертое тело.

— Ну, падаль, поднимайся. Ты нам все рассказал, и мы в тебе больше не нуждаемся. Тебя отвезут в Фресне.

— Вы мне обещали, — с мольбой в голосе произнес несчастный.

— Что обещали?

— Что оставите в покое мою жену и дочь.

— Обещания, обещания… Мы здесь только и делаем, что даем обещания, а потом получаем за это нагоняй от патрона.

— О! Нет… это неправда! — взвыл тот, с трудом открывая рот, превратившийся в сплошную рану.

— Давай, вставай!.. Патрон не совсем уверен, что ты нам рассказал все, что знаешь.

Мужчина подполз к ногам своих палачей, заливавшихся смехом.

— Уверяю вас, я вам рассказал все, все выдал: имена, пароли, все… все! — кричал он, захлебываясь рыданиями.

— Хватит! Нас ждет машина… Перестань хныкать, как баба, на тебя будут обращать внимание. Плачущий мужик — это отвратительно. Вставай…

— Вставай, дерьмо, — сказал другой, — ты что, думаешь, мы понесем на руках какого-то паршивого доносчика?

Рыдания внезапно оборвались. Скрючившись за статуей, Леа увидела, как это существо, которое, казалось, потеряло человеческое достоинство, выпрямилось, поднялось на колени, потом встало на одну ногу, затем на другую. Человека шатало из стороны в сторону, но он стоял, страшный, жалкий… Глаза его превратились в щелки, повисшая нижняя губа разорвана, на шее виднелись синяки, а с пальцев были сорваны ногти. Он медленно подошел к своим истязателям и, остановившись перед старшим, спокойно плюнул ему в лицо.

В руках второго тотчас появилось оружие.

— Оставь, Бернар, он будет рад, если ты его прикончишь.

Пинками они вышвырнули его за дверь.

Шум лифта вывел Леа из оцепенения. Она вскочила на ноги, и как раз вовремя. Из кабины, смеясь, вышли две молодые элегантные женщины. В то же время какие-то респектабельные господа позвонили в дверь бюро закупок. Никто из них не обратил внимания на кровь на полу.

Словно зачарованная, Леа продолжала стоять возле этой двери.

«Мне нужно уходить», — твердила она себе, не в силах шевельнуться, как будто ожидая какого-то события, которое помогло бы ей осознать — не то, что она видела, а причину этого. Леа чувствовала, что не должна здесь оставаться, ведь она даже никого не предупредила, что пойдет сюда. Нужно бежать как можно скорее, иначе они схватят ее, и ей придется испытать то же, что и Саре или этому несчастному, упавшему так близко от нее.

Застыв на месте, она не слышала, как открылась стеклянная дверь. Когда же Леа повернулась, чтобы уйти, то увидела перед собой очень хорошо одетого мужчину, невысокого, худого, с темными, тщательно уложенными волосами, нервно раскуривающего сигару и разглядывающего ее серо-зелеными глазами.

— Вы, несомненно, кого-то ищите, мадемуазель. Могу я вам помочь?

Это было произнесено любезным тоном, но тревога сдавила горло Леа.

— Можно подумать, что я внушаю вам страх. Неужели у меня такой ужасный вид?

Она отрицательно покачала головой, пытаясь собоаться с мыслями и подобрать подходящий ответ. И тут в глаза ей бросилась табличка с надписью «Бюро закупок». В ее памяти всплыл рассказ Франсуа Тавернье.

— Мне сказали, что здесь покупают драгоценные металлы.

— Это верно. Вы хотите продать драгоценности?

— Да, фамильные драгоценности.

— Понимаю, мадемуазель, сейчас трудные времена и иногда приходится расставаться с вещами, которыми очень дорожишь. Входите, я посмотрю, что можно для вас сделать.

Он открыл дверь своим ключом и посторонился, пропуская ее. В большой прихожей было много народа: господа, которых она только что видела, мужчины в пиджаках, под которыми угадывалось оружие, три одетые в черное женщины, плачущие в углу. Прямо перед ней, прислонившись к стене, со связанными руками и ногами сидел на полу молодой человек с грязной повязкой на лбу. Казалось, что он спит. Девушку, всю в слезах, в разорванной одежде, вытащили из одной комнаты и, несмотря на ее протесты, затащили в другую. Присутствующие, казалось, ничего не замечали.

Леа резко обернулась.

— Что здесь происходит? Кто эти люди? Что они делают с этой женщиной? И прежде всего, кто вы такой?

— Вы правы, извините, я забыл представиться: Кристиан Мазуи, директор Французской экономической службы. Вот моя визитная карточка. Что же касается присутствующих здесь женщин, то они, как и вы, желают что-то продать. Прошу вас, проходите в мой кабинет, сейчас я вызову секретаря.

Кабинет Мазуи оказался большим и светлым. Обшитые красивыми деревянными панелями стены, великолепный мраморный камин, массивный стол, на котором стояла фотография женщины с двумя девочками, тяжелые кожаные кресла… Стеклянная дверь вела во внутренний садик. Здесь было тепло.

— Прошу вас, садитесь. Не хотите ли чего-нибудь выпить?.. Может быть, шампанского, это поможет вам немного освоиться… Устраивайтесь поудобнее. Снимите эту мокрую канадку, вы можете простудиться. Здесь не так уж и тепло. Что вы хотите — война! Я прикажу разжечь камин.

— Спасибо, не стоит беспокоиться, мне не холодно.

— Ну, будьте же разумны, оставьте это.

Тон его изменился. Леа послушалась. В этот момент вошел усатый лысоватый мужчина лет пятидесяти. У него были густые брови, оттеняющие очень светлые глаза.

— Здравствуйте, месье. Вы меня вызывали?

— Входите, Амбер. Представляю вам мадемуазель… В самом деле, а как же вас зовут?

Застигнутая врасплох, Леа пробормотала:

— Дельмас.

— Мадемуазель Дельмас. Очень хорошо. Мадемуазель Дельмас хотела бы нам предложить кое-какие драгоценности… Мы с ней это обсудим. А вы пока разожгите, пожалуйста, в камине огонь, здесь очень холодно.

— Однако, месье, все радиаторы включены.

— Не обсуждайте, делайте то, что я говорю.

В то время как Амбер хлопотал возле камина, Мазуи открыл стеклянную дверь, наклонился и взял с пола бутылку шампанского.

— Трудно найти лучший холодильник в такое время года, — торжествующе произнес он.

Из ящика бюро он достал два бокала.

— Нет, спасибо, я не хочу, — сказала Леа.

— Если вы не согласитесь выпить со мной, я расценю это как оскорбление. Самые лучшие сделки заключаются за столом или с бокалом в руке.

Смирившись, Леа смотрела, как он разливает пенящийся напиток. Когда она взяла протянутый бокал, ее рука уже не дрожала.

— За вас: пусть этот новый, 1943 год окажется для вас годом благоденствия. Вот увидите, нас с вами ждут большие дела, и мы заработаем много денег.

— За ваше здоровье, месье. Мне не очень хотелось бы вершить какие-то дела, я в этом совершенно ничего не понимаю. Мне нужно только продать некоторые драгоценности и несколько серебряных вещиц, чтобы помочь своей семье.

— Эти вещи у вас с собой?

— Нет, поскольку я понятия не имела, что нужно делать, и не знала точного адреса.

— Кстати, кто дал вам этот адрес?

Ах! Это был первый коварный вопрос с начала их беседы. Она сделала глоток, стараясь найти подходящий ответ.

— Одна из моих подруг как-то упомянула бюро на авеню Анри-Мартен, я уже не помню, о чем у нас тогда шел разговор.

— Амбер? Вы закончили разжигать огонь? Можете нас оставить.

— Хорошо, месье.

Когда он открыл дверь, кто-то, оттолкнув его, вошел в комнату. Секретарь не успел даже возразить.

У Мазуи реакция оказалась лучше, чем у Амбера. Когда ворвавшийся оказался перед столом, в руке у хозяина кабинета уже был пистолет.

— Ах! Вот как! Кристиан, ты не узнаешь своих друзей?

— Обычно друзья не врываются ко мне таким образом. Я мог запросто влепить тебе пулю между глаз. Ты же знаешь, я неплохой стрелок.

— Прости…

— Кроме того, по-моему, я уже сказал, что не желаю иметь с тобой никаких дел.

— Но речь идет не обо мне, а о моей подружке, здесь, кстати говоря, присутствующей.

— Что ты мелешь? Эта девушка — твоя подружка?

Леа не верила своим глазам… Рафаэль Маль! Здесь!.. Он что, следил за ней?..

— У меня с ней свидание.

— Мадемуазель Дельмас, это правда?

— Да… разминувшись с ним, я не знала, что и делать.

Серо-зеленые глаза с недоверием смотрели то на одного, то на другого.

— Я принял вас за приличную девушку, а вы, оказывается, встречаетесь с таким типом, как Маль!.. Я этого не понимаю.

Несмотря на возникшее в комнате напряжение, Леа рассмеялась: то же самое, почти слово в слово, сказал ей по поводу писаки Ришар Шапон. Решительно, ее приятель Рафаэль ни в какой компании не пользовался хорошей репутацией.

— Мы знакомы уже много лет. Он помогает мне своими советами.

— И вы поддерживаете с ним хорошие отношения?!

Удивление Мазуи было таким искренним, что Рафаэль и Леа расхохотались. Их веселье вывело Кристиана из себя, и он ударил кулаком по столу, что, однако, не привело к желаемому результату: Леа буквально задыхалась от смеха.

— Бедный мой Рафаэль, даже здесь вас презирают, это просто уморительно!

— У них есть для этого основания! Они хорошо меня знают… Не правда ли, дорогой мой?.. Я больше не могу, позвольте мне сесть…

— Прекрати, ты смешон!

— Я это прекрасно знаю… Этот мир мне столь же отвратителен, как и я сам… Так лучше уж смеяться, не правда ли?.. Какое у тебя было лицо!.. Минуту назад ты был весь коасный, а сейчас совсем зеленый… Нужно почаще смеяться, это помогает сохранить хороший цвет лица. Посмотри на нашу прекрасную подружку: только веселье придает ей такой цветущий вид… Ну ладно, довольно шутить, мы пришли поговорить о деле. Как тебе известно, за мной наблюдают французская полиция и твои дружки из гестапо, поэтому я не могу заниматься своим маленьким бизнесом. Но ты меня знаешь, друзья для меня святы, и если я могу оказать им услугу, то не колеблюсь ни минуты. Поэтому, когда мадемуазель Дельмас попросила меня продать ее бриллиантовое украшение, я подумал о тебе.

При упоминании о мнимых бриллиантах Леа закрыла глаза.

— Бриллианты? — сразу успокоившись, произнес Мазуи. — Я думал, что речь идет о нескольких безделушках. Я бы, конечно, взял их, чтобы оказать услугу такой очаровательной девушке. Но бриллианты!.. Когда я мог бы их увидеть?

— Вначале я должна убедить родственников отдать их мне.

Мазуи понимающе взглянул на нее.

— Я прекрасно понимаю, мадемуазель. Давайте встретимся и поговорим об этом. Только приходите одна, без этого прохвоста.

— Дорогой мой Кристиан, какой вы злопамятный!.. Долго вы еще будете на меня дуться из-за нескольких пустяковых афер?

— То, что вы называете «пустяковыми аферами», стоило мне, однако, больше миллиона франков.

— У меня не было выбора, меня обманули. Вот увидите, после сделки с мадемуазель Дельмас вы еще будете меня благодарить.

Леа встала, показывая, что ей пора идти. Мазуи галантно помог ей надеть канадку.

— До свидания, мадемуазель, я жду вашего визита. Пока, Маль. Помни, что чем реже я тебя вижу, тем лучше для тебя.

— Воистину, я — никем не признанный гений, — мелодраматически произнес Рафаэль, выходя из комнаты.

Прихожая теперь была забита до отказа. Многие посетители стояли. Некоторые из них устремились к открывшейся двери:

— Месье Мазуи, у нас назначена встреча!..

— Я подумал, месье Мазуи. Я отдам вам его за полцены…

— Умоляю вас, месье, вам известно что-нибудь о моем муже?..

— Что со мной будет? Они арестовали моего сына…

— Месье, вы велели мне прийти, если я замечу что-нибудь подозрительное у соседей. Я слышал, как у них говорят по-английски, это подозрительно или нет?

— Терпение, друзья мои, терпение, я всех приму.

Леа почувствовала отвращение.

Почему Рафаэль так сильно сжал ей руку? Он делал ей больно… Леа взглянула на него, готовая возмутиться. Почему он так смотрит? Нет! Эта женщина с распухшим лицом и мокрыми волосами… это не…

— Отвлеките внимание Мазуи и этих людей, — сквозь зубы процедил Рафаэль.

Сумка Леа упала на пол, и ее содержимое рассыпалось во все стороны.

— Ничего страшного, — наклоняясь, сказал Мазуи, — мы поможем вам собрать все эти безделицы.

Она никогда не думала, что в ее сумке умещается столько вещей. Когда все эти галантные господа, наконец, выпрямились, лица их немного покраснели.

Большое спасибо, месье, спасибо.

— Держите, Леа, я нашел вашу губную помаду, — сказал Рафаэль.

— Но…

— Я с трудом отыскал ее, она закатилась под скамейку.

Внезапно поняв, она быстро убрала в сумочку губную помаду, зная, что та ей не принадлежит.

Дождь прекратился. Леа отвязала велосипед от решетки и, сев на него, поехала, не заботясь о Рафаэле Мале.

— Эй! Подождите меня!..

Вкоре он, оседлав свой гоночный велосипед, догнал ее.

— Не спешите так, нам надо о многом поговорить.

— Оставьте меня в покое, я не хочу иметь с вами ничего общего.

— Вы не правы. Прежде всего, вы должны быть мне благодарны: если бы не мое вмешательство, то вам, может быть, пришлось бы познакомиться с методами моего друга Мазуи.

— Я не сомневаюсь в том, что вы прекрасно знаете его методы, и время от времени даже помогаете ему.

— Думайте все, что хотите. В любом случае нужно быть совершенно сумасшедшей, чтобы броситься прямо в пасть волка. Скажите, что вы собирались там делать? Эта история с драгоценностями — правда?

— Не более чем история с вашими бриллиантами. Зачем вы сочинили подобную небылицу? Теперь он захочет снова увидеть меня.

— Я это прекрасно знаю. Бриллианты — его страсть. Только таким способом можно было избежать слишком подробных расспросов. Леа, прошу вас, не гоните так, мне уже не двадцать лет, и я за вами не успеваю.

— Это вам только на пользу, вы слишком много едите и стали жирным, как свинья довоенной поры.

— Вы очень жестоки. Однако мне необходимо поговорить с вами спокойно.

— Ну и говорите себе на здоровье: на велосипеде, посреди авеню Анри-Мартен, — да это же идеальный способ избежать подслушивания, не правда ли?

— Вы правы, но я слишком запыхался. Прежде чем мы остановимся, ответьте мне: что вы там делали?

— Думаю, то же, что и вы: собиралась узнать что-нибудь о Саре.

Несколько минут они ехали молча. Показалась площадь Трокадеро. Вновь пошел дождь.

— Давайте где-нибудь укроемся.

Они привязали свои велосипеды к дереву и бегом бросились к ближайшему кафе. Там они устроились в глубине полупустого зала.

— Я голодна, — сказала Леа.

— У вас есть талоны?

— Есть несколько, а зачем?

— Без них вас здесь не накормят. И не жалуйтесь: то, что тут подают, — вполне съедобно. Гарсон, будьте добры!

Волоча ноги, подошел пожилой гарсон, в длинном белом переднике.

— Что господа желают?

— Мадемуазель голодна, что бы вы нам посоветовали?

— Смотря по обстоятельствам!..

— Но у нас есть талоны.

— Я сомневаюсь… даже по талонам… у нас вообще-то выбора почти нет.

— Вы хотите сказать, что если есть талоны плюс еще что-то, то можно довольно сносно поесть?

— Месье все правильно понял, и чем больше будет это что-то, тем обильнее окажутся порции.

— Какой позор! — сказала Леа.

— Замолчите, вы только разозлите его, — тихо произнес Рафаэль. — У вас есть с собой деньги? Я сейчас совсем на мели.

Леа пошарила в кармане куртки и протянула ему несколько смятых банкнот.

— Этого достаточно?

— Вместе с тем, что есть у меня, наверное, да.

Рафаэль протянул банкноту, которая мгновенно исчезла в кармане гарсона… Вскоре они услышали из кухни его крик:

— Две порции, полагающиеся больным.

Леа встала и подошла к чугунной печке, возвышавшейся посреди зала. Она сняла свою мокрую канадку и повесила ее на спинку стула, поближе к огню. В какой-то момент девушка испугалась, что Рафаэль подойдет к ней, но он остался сидеть и молча курить, погрузившись в свои мысли.

Леа подумала: если Рафаэль непричастен к аресту Сары, как думает Франсуа, то, что же он тогда там делал? Я же видела, когда собирала свои вещи, как он подошел к Саре, заговорил, а она ему что-то передала… наверное, эту губную помаду. На самом деле она ни на минуту не могла себе представить, что Рафаэль способен ее выдать…

— Мадемуазель, все готово!

— Спасибо.

На столе дымилась маленькая кастрюля, наполненная чем-то похожим на рагу из зайца. Запах у этого блюда был довольно приятным.

— Это контрабандный кролик, — прошептал гарсон.

Кролик или нет, но это было вполне съедобно.

— Я, может быть, смогу помочь Саре выбраться из…

— Как?

Рафаэль огляделся. Зал постепенно заполнялся служащими близлежащих контор.

— Здесь слишком много народа. Доедайте скорее. Я расскажу вам об этом в более спокойном месте.

Смеясь и обмениваясь шутками, вокруг толклись люди. За соседним столиком устроились четыре девушки в ярких шерстяных шапочках и подобранных им в тон рукавичках и носках, что делало девушек похожими на веселых гномов. Они сняли свои отяжелевшие от дождя пальто и плащи. Платья у девушек, хоть и явно домашнего пошива, были красивыми и очень им шли. Леа бросила на соседний столик завистливый взгляд, сравнивая яркие наряды с выцветшим темно-серым костюмом, доставшимся ей от матери. Этот взгляд не ускользнул от внимания Рафаэля.

— Вы выглядите очень элегантно. Этот костюм делает вас похожей на мудрую мышь, что, однако, противоречит вашим поступкам. И потом, с вашими волосами яркие цвета показались бы дурным тоном.

— Я предпочла бы одеваться в дурном, как вы говорите, стиле, чем казаться монашкой в цивильном платье. Надо будет надеть мой пуловер из розовой ангоры.

— Что мне нравится в вас, женщинах, так это то, что в любых, даже самых скверных ситуациях вы думаете о том, как подобрать цвета, добиться гармонии, чтобы сумочка подходила по цвету к туфлям. Вы — как дети: плачете, думая об участи, постигшей подругу, а через две минуты говорите о тряпках.

Рагу они доедали молча.

Зал был уже полон, в нем стоял оглушительный гам. Рафаэль подозвал гарсона и заплатил по счету.

Дождь кончился. Робкое солнце пыталось пробиться сквозь тучи, заставляя поблескивать капли, падавшие с деревьев. Леа направилась к велосипедам.

— Нет, оставьте их, сейчас они нам не нужны.

— Почему?

— Я отведу вас туда, где мы сможем спокойно поговорить. Квартал наводнен французскими и немецкими шпиками. Мы не можем быть уверены в том, что за нами не наблюдают. На кладбище же обнаружить слежку нам будет гораздо проще.

— На кладбище?

— Да. Видите эту высокую стену? Это стена кладбища Пасси. В это время года и в такой час там почта пусто. Идемте, не будем терять времени, от этого зависит жизнь Сары.

Этот аргумент заставил Леа двинуться за ним.

Рафаэль остановился возле будки цветочника у входа на кладбище и купил букетик фиалок.

— Для большего правдоподобия, — прошептал он.

— Никогда раньше не была на парижском кладбище, — сказала Леа, проходя под арку.

Она огляделась: мощеный двор, возвышающиеся повсюду белые склепы. Молодой сторож с девичьим лицом вышел из сторожки и пренебоежительно смерил их взглядом. Рафаэль взял свою подругу за руку.

— Ничего не бойтесь, это один из моих юных возлюбленных. Просто он удивлен, что видит меня с женщиной.

Продолжая разговаривать, они поднялись на небольшой косогор. Леа с удивлением осмотрела кладбище.

— Какие вычурные усыпальницы! Посмотрите сюда, это же просто немыслимо! Кто здесь похоронен?

— Странная девушка, Мари Башкирцефф, умерла от туберкулеза в двадцать четыре года. Она была художницей, из династии Мане. После смерти опубликовали ее дневник, вы, должно быть, его читали…

Обходя лужи, они прошли в глубь кладбища. Несколько раз, указывая Леа на какую-нибудь могилу, Рафаэль оглядывался, чтобы убедиться, что за ними никто не следит.

Наконец он опустился на каменную скамейку аллеи, снял шляпу и с облегчением вздохнул.

— Уф! Дайте мне губную помаду. Там сведения о том, где содержат Сару по ночам, и имя того, кому нужно заплатить за эту информацию.

— Заплатить? — переспросила она, роясь в своей сумочке.

— Конечно; не думаете же вы, что можно вырвать ее из лап Мазуи, не имея сообщника в его логове?

— Не знаю; я полагала, что можно устроить нападение на бюро с помощью ее товарищей по Сопротивлению.

— Все они арестованы.

— Все?

— Все, кроме двоих. Вас это интересует? Вы знаете их?

— Нет, нет!

— Вот это мне нравится больше. Сару я не выдавал, она попалась из-за собственной неосторожности. Но остальные, напротив, были схвачены благодаря моим сведениям.

Хотя эти слова и не удивили ее, Леа была шокирована признанием Рафаэля в предательстве. Девушка так побледнела, что он решил, будто ей плохо, и протянул руку, чтобы поддержать ее. Она отшатнулась.

— Не трогайте меня, не то я закричу. Вы внушаете мне ужас, вы…

— Быстрее, сделайте вид, что красите губы…

— Но…

— Да скорее же, Боже мой!..

Оглядев их, мимо прошли мужчина и женщина в трауре.

— Простите меня, сейчас я не доверяю никому. Дайте мне тюбик.

— Откуда я знаю, что вы не воспользуетесь этим против Сары?

— Милая моя… Давайте его сюда. И наблюдайте за прохожими.

Повернувшись спиной к Леа, лицом к дереву, он открыл тюбик, при помощи спички вытащил оттуда комочек бумаги и нервно развернул его.

Склонившись к букетику фиалок, Леа настороженно следила за происходящим.

Закончив читать, Рафаэль задумался.

— Ну что?

— Что?.. Если это выгорит, я не дам и гроша за свою шкуру… впрочем, если провалится, тоже… Уфф! Играть, так до конца… В любом случае кольцо сжимается. Французы или немцы, какая разница, в конце концов, они меня возьмут…

— Если вы в этом так уверены, то зачем было выдавать остальных?

— Вставайте, пойдем, не стоит больше здесь оставаться. Вы прекрасно знаете, милая моя подружка, что люди моего типа и моей национальности не слывут храбрецами, особенно если при допросе им, один за другим, показывают очень острые, очень блестящие и очень аккуратные инструменты, доставая их из хирургического ящичка. Вид скальпеля всегда вызывал у меня сильное волнение; а если тебе при этом рассказывают, что им можно сделать, тем более.

Однако, считая все это недостаточно убедительным, они отвели меня однажды в подвал на бульваре Ланнов, где содержали несчастного, которому они отрезали веки… Поскольку он ничего не сказал, они решили отрезать ему нос, затем вырезать щеки. Ушей, по-моему, у него уже не было…

— Зачем вы рассказываете мне ужасы, порожденные вашим извращенным воображением ничтожного писаки…

— Дорогая моя, вы можете говорить мне все, что угодно, обзывать меня старым гомиком, грязным евреем, коллаборационистом, доносчиком, вором, но жалким писакой — никогда. Мой талант — это единственное, что во мне есть хорошего, и не надо хулить его.

— Мне нет дела до вашего таланта, он не дает вам права рассказывать мне небылицы про зверства немцев.

— Кто вам сказал, что их совершают только немцы?

От удивления Леа остановилась и уронила в грязь букетик фиалок. Рафаэль поднял его и, протянув ей, пробормотал:

— Бедная девочка!.. Чему же вы, в конце концов, верите? Эта страна оккупирована уже более двух лет; Петен, Лаваль и им подобные призывают к сотрудничеству с немцами. Некоторые действительно сотрудничают, не всегда по своей воле, это правда, но именно эти чаще всего оказываются самыми жестокими…

— Как это?

— Выходя из здания на авеню Анри-Мартен, вы не обратили внимания на высокого красивого юношу?

— Нет, у меня не было настроения разглядывать красивых мальчиков.

— Жаль, это могло бы оказаться для вас полезным. Вспомните, он посторонился, чтобы пропустить вас.

— Ах! Да! Может быть… Да, припоминаю. Мне показалось, что он похож на Матиаса, моего друга детства.

— Хорошо! Вы вспомнили его лицо? Симпатичный, прекрасные глаза, красивый рот…

— Куда вы клоните?

— Этот симпатичный юноша служил в пожарной охране Парижа. Не участвуя в Сопротивлении, он был скорее сочувствующим и, не скрываясь, говорил о том, что он думает о войне, оккупации и даже о Лондоне. Однажды возле стойки бара с ним заговорил один человек. Очень скоро они начали обмениваться своими антифашистскими взглядами. Этот человек, назвавший себя Лескалье, заявил, что является членом бельгийского Сопротивления, что ему нужно оружие, и он готов очень хорошо за него заплатить. Красивый юноша согласился увидеться с ним на следующей неделе. Во время встречи он передал ему пять револьверов старого образца, но в превосходном состоянии.

— Как ему удалось их раздобыть?

— Через товарища из казармы Сент-Оуэна. Лескалье заплатил ему двести франков и спросил, не может ли тот достать еще оружия. Оставив свой номер телефона, он попросил позвонить, если появится такая возможность. Через несколько дней пожарник назначил ему встречу на площади Бастилии, куда пришел с двумя своими товарищами, которые должны были принести оружие. Тут же все трое были арестованы и препровождены в отель «Эдуард VII», где находилась одна из служб абвера, немецкой разведки. Здесь юноша и встретился с Лескалье, или Мазуи, как вам будет угодно. С 1940 года Мазуи является агентом абвера. Он обладает одним весьма ценным качеством: умеет очень быстро разгадать характер человека. В данном случае он немедленно предоставил нашему герою выбор: либо тот соглашается работать на немцев, либо его депортируют. Юноша колебался недолго: в тот же вечер его отпустили.

— Он предупредил свое начальство?

— Нет, он вернулся в свою казарму, как ни в чем не бывало. Начальники что-то заподозрили и допросили его. Он все рассказал, не упомянув только о том, почему был освобожден. Это стоило ему одного месяца, проведенного в камере, где его посетил Мазуи и принес ему сигареты. Сразу после освобождения молодой человек, будучи хорошо воспитанным, нанес ответный визит. Вернувшись в свою казарму, он уже работал на Мазуи за две тысячи франков в месяц. Затем, в июле 42-го, он дезертировал, выдав офицера французской спецслужбы, на которого также «работал», и еще двадцать человек. С тех пор он стал доверенным человеком Мазуи и его правой рукой. Он помогает ему во время допросов, проявляя очень большую активность. Запомните его имя: Бернар Фалло.

— Это человек с хирургическим скальпелем?

— Я этого не говорил. Но вы хотите от меня слишком многого. Вы и так уже достаточно знаете о нем. Скажу только, что он легко поддался шантажу, им не пришлось даже прибегать к серьезным угрозам.

— Неужели это возможно?

— Я думаю, что страх, испытанный при падении с лошади, как говорил Жюль Ренар, заставил его забыть обо всех моральных принципах…

— Как вам не стыдно шутить по поводу подобных вещей?

— Что вы хотите, дорогая, я не единственный, кто предпочитает скорее потерять друга, нежели упустить возможность блеснуть своим красноречием.

Леа решила оставить эту тему.

— Вы так и не сказали мне, каким образом собираетесь спасти Сару.

— Вы действительно хотите это знать?

— Да.

— Я не могу доверить вам этого. Если вас арестуют, вы… Не спорьте, конечно же, вы заговорите, это всего лишь вопрос времени и способов. Я скажу вам только то, в чем вы сможете мне помочь. Посмотрите, вот мы и пришли к склепу, где я хотел бы оставить эти цветы.

— Кто здесь похоронен?

— Полина Тарн. Вам это, конечно же, ничего не говорит… Это поэтесса-лесбиянка, которую Моррас называл «сестричкой Бодлера», а великая Колетт описала в «Этих удовольствиях»… Она умерла совсем молодой, подорвав свое здоровье алкоголем и наркотиками. Она опубликовала поэмы под именем Рене Вивьен; некоторые из них хороши и трогательны, как и она сама.

Поцелуи твои мне горьки, словно слезы, В ночь, когда не слышны даже птиц голоса, Мы в экстазе слились без любви — Как насильник и жертва…

— Как будто обо мне. Эта женщина, любившая только женщин, говорит о них так, как я говорю о мальчиках. Послушайте эти стихи:

Как грабитель в предвидении редкой добычи, Я дрожу в лихорадке, когда меркнет закат, А с рассветом с постели твоей я встаю, торжествуя, И в триумфе моем — победившего варвара крик!..

— Неплохо, а? Что вы об этом думаете?

Леа наклонила голову и произнесла с обезоруживающей улыбкой:

— Уверена, что даже на смертном одре вы все еще будете говорить о литературе.

— Да услышат вас небеса, это действительно единственная вещь, ради которой стоит жить.

Он просунул букет фиалок через прутья решетки и уперся в нее лбом.

— Помолись за меня, забытая сестричка… — начал он и затем, не меняя позы, продолжал: — Леа, слушайте меня внимательно. Если все пойдет хорошо, через два дня Сара будет свободна, но она очень больна. Послезавтра, в три тридцать, вы должны быть возле продавца цветов, у входа на кладбище. Подъедет велотакси с серо-желтым откидным верхом. Вы подойдете и поможете выйти женщине в трауре. Это будет Сара. Заплатите за такси. Подадите ей руку и пойдете на кладбище. К вам подойдет молодой сторож, которого вы недавно видели. Вместе вы поможете Саре подняться по лестнице, ведущей прямо к могиле Рене Вивьен…

— Зачем заставлять ее подниматься по этой лестнице?

— Этот путь короче, чем по аллее, а за этой могилой я обнаружил открытую дверь одного из склепов. Я навел справки и узнал, что уже много лет сюда никто не приходит. На фронтоне написано: «Семья Мобюиссон». Откроете дверь. Я смазал петли и сделал ключ, вот он. Отведете ее туда.

Леа взяла ключ и положила его в карман.

— Под маленьким алтарем вы найдете продукты, лекарства и одеяло. Устройте Сару как можно удобнее.

— Это все, что вы нашли, чтобы спрятать Сару? У вас нет места получше?

Рафаэль Маль беспомощно развел руками.

— Я думал о борделе с мальчиками, где иногда бываю, но не совсем уверен в том, что немцы не посещают его тайком. Пока я не могу предложить ничего лучше.

Леа с раздражением вздохнула.

— С вашим планом бегства с авеню Анри-Мартен, по крайней мере, все в порядке?

— Не совсем.

— Как это «не совсем»?

— Имя, которое мне сообщила эта женщина, принадлежит мелкому подпевале. Не представляю, что можно от него получить, даже если хорошо заплатить.

— Зачем тогда выстраивать эту похоронную мизансцену, не будучи даже уверенным в том, что она пригодится?

Он скорчил печальную гримасу.

— Не браните меня, у меня нет никакого практического опыта. Но я хорошо подготовил это укрытие. Обещаю вам вытащить ее оттуда. У меня уже есть другая идея. В любом случае, если я не передумаю, через два дня она будет в этом склепе…

— Мертвая?

— Нет, живая. Когда все устроите, дайте ей ключ, пусть закроет за вами дверь. Объясните, что ночью мы заберем ее. В полночь постучат в дверь, и она услышит: «Будь разумной, о, скорбь моя, и успокойся…» Она должна ответить: «У мертвецов, несчастных мертвецов, странная скорбь…»

— Опять литература!

— Поэзия, мадемуазель, поэзия. После этого она отворит дверь и последует за пришедшим.

— Но она умрет от страха, проведя полночи взаперти в этом склепе!

— Сара — отнюдь не та женщина, которая может испугаться, даже в могиле, даже среди призраков.

— Замолчите, не хватало еще этого…

— Вы, конечно же, предпочитаете Мазуи и его ванну?

— Думаю, что предпочла бы все-таки призраков семьи Мобюиссон.

— Мне нравится ваше здравомыслие!

— Перестаньте смеяться!

— Вы все поняли?

— Да. Но скажу вам одно: если, к несчастью, случится так, что Сара не выберется оттуда или, выбравшись, будет вновь арестована, я буду считать, что это вы в ответе за все, я убью вас или… выдам вас…

С какой нежностью он на нее посмотрел!

— Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что ваша месть будет ужасной.

8

Когда Леа вернулась на Университетскую улицу, в квартире царила необычная суматоха.

Даже не дав ей снять канадку, Франсуаза, смеясь, схватила ее за руки и закружила — это была одна из любимых забав их детства.

Сначала Леа пыталась вырваться, но сестра держала ее крепко.

— Кружись, прошу тебя, кружись…

Леа сдалась: взявшись за руки, они кружились все быстрее и быстрее, визжа, как маленькие девчонки. Они забыли обо всем: исчезли стены прихожей, холод парижской зимы, серые тона военного времени… Прикрыв глаза, они оказались в мире ярких красок лангонского лета, солнца, заливающего террасу, равнин, теряющихся в бесконечности: им послышался веселый голос матери: «Франсуаза, Леа, да остановитесь же, голова закружится, и вы упадете!»

Ах! Ну и пусть кружится голова, пусть этот круговорот прогонит прочь видения и страхи последних дней! Лишь бы не слышать по радио Виши слащавый голос Тино Росси, который с утра до вечера воспевает Работу, Семью и Родину!

Не видеть вывешенных в метро, на деревьях, на дверях мэрий списков расстрелянных заложников! Не встречать на улицах детей и стариков с желтыми звездами на груди! Избавиться от стоящего в ушах крика изнасилованной и истерзанной Сары! Не чувствовать себя такой покинутой… такой одинокой! Одинокой… Лоран… Лишь бы это кружение не прекращалось! Лишь бы не разжались сжатые пальцы! Лишь бы все забыть… быстрей… еще быстрей…

— Осторожно!.. Вы упадете!..

Смеясь и плача одновременно, Франсуаза и Леа рухнули на пол, отлетев в разные концы прихожей.

Лиза поспешила к Франсуазе, в то время как Альбертина склонилась над Леа.

— Сумасшедшие девчонки, вы же могли разбиться, — причитала Лиза, глядя на свою внучатую племянницу, которая пыталась подняться с пола, все еще сотрясаясь от смеха.

— О-ля-ля! Вот это карусель!.. Никогда еще мы не кружились так быстро. Леа, где ты? Я ничего не вижу, все, как в тумане… Все продолжает кружиться. Тебе удалось встать?..

Леа не шевелилась. Она продолжала лежать на боку, лицо скрывали растрепавшиеся волосы. Испугавшись, Альбертина схватила ее за плечо и перевернула на спину. Бледная, с заострившимся носом, мокрыми от слез щеками, закрытыми глазами, Леа, казалось, была в обмороке.

— Скорее, Лиза, дай свой нашатырь.

— Но зачем? Я чувствую себя хорошо.

— Вот глупая! Да не для тебя, для Леа!

Лиза с трудом поднялась и засеменила с максимальной для себя скоростью. Она упала на колени рядом с распростертой на полу девушкой, осторожно приподняла ее голову и дала понюхать нашатырный спирт. Очень быстро ноздри Леа затрепетали, и она с отвращением отвернулась от склянки.

Франсуазе наконец удалось встать, но сразу же пришлось вцепиться в комод, чтобы не свалиться вновь. Головокружение понемногу проходило.

— Ага! Вот я и победила! Я встала раньше тебя. Ну же, напрягись.

А Леа, наоборот, прилагала все усилия для того, чтобы остаться в состоянии легкого головокружения, в котором она находилась.

Франсуаза присела возле нее на корточки и взяла за руки.

— Леа, послушай меня: завтра приезжает Отто!.. Мы сможем пожениться.

Леа почувствовала, как ее охватывает отвращение. Но у Франсуазы был такой сияющий, такой ликующий вид, что она подавила свою гадливость и почти естественно произнесла:

— Я очень рада за тебя.

— Мне сказал об этом Фредерик. Отто получил отпуск за отличную службу на фронте. Как он будет счастлив увидеть своего сына!

Вся во власти своего счастья юная женщина не замечала напряженных улыбок окружающих.

— Какой прекрасный день! — продолжала радоваться Франсуаза.

Леа прикусила язык.

— О! Боже мой, я совсем забыла, мне же пора кормить малыша.

Взметнулись юбки — и сияющая Франсуаза выбежала из прихожей.

— Тебе лучше? — спросила Лиза.

— Как здорово мы кружились!

Леа встала, держась за притолоку.

— Как счастлива твоя сестра! — произнесла Лиза.

Леа так взглянула на тетушку, что та поспешила предпринять отвлекающий маневр.

— Держи, тебе пришло письмо. Из Германии…

— Почему ты не сказала раньше?

Леа выхватила у Лизы письмо и поспешила в «свое» кресло. Она посмотрела на обратный адрес. Матиас! Матиас Файяр! Сын управляющего Монтийяком, ее старый товарищ по детским играм, внезапно превратившийся в мужчину, который так страстно хотел жениться на ней… Воспоминания о Матиасе были связаны с запахами осеннего леса, винограда в дробилке, воды Гаронны, — когда очень жарко и она «пахнет рыбой»; сырой прохлады пещер Сен-Макера, мха на холме Верделе, сена в риге, пота после игр и любви…

Она разорвала конверт. У Матиаса был мелкий и неровный почерк.

«Моя Прекрасная Леа!

От отца я узнал, что ты в Париже, и пишу, чтобы сообщить тебе, что скоро у меня будет отпуск. Мне бы очень хотелось, чтобы ты уже вернулась в Монтийяк, когда я туда приеду.

Я счастлив, что, не слушая ничьих возражений, выбрал Германию. Немцы — храбрый и уверенный в победе народ, сплотившийся вокруг своего руководителя. Все немцы сражаются. В городах и деревнях не осталось мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет — все они рассеяны по Европе и Африке. На заводах, в полях работают иностранцы, такие же вольнонаемные, как я.

С приходом весны Восточная армия возобновит свои операции, и к лету немецкие флаги будут развеваться над Москвой и всеми крупными городами России. Немцы — лучшие в мире солдаты. Никто не способен их победить, они — наша защита от коммунистов. Без их жертвы нашей цивилизации пришел бы конец. Мы проиграли войну потому, что не хотели видеть, где таится опасность. Мы должны присоединиться к ним, чтобы уничтожить эту опасность… Свою работу я выполняю как можно лучше, потому что знаю, что тружусь во имя мира на Земле. Люди здесь испытывают такие лишения, которых вы и представить себе не можете. Одежду и продовольствие экономят, но никто не протестует. Мне так хочется рассказать тебе обо всем!..

От отца я узнал, что торговля идет плохо. Мне кажется, что из-за отсутствия рабочей силы за виноградниками плохо ухаживают. Во время отпуска я помогу. Но он будет очень коротким… У меня нет желания оказаться в концентрационном лагере вместе с русскими пленными. Десятками тысяч они умирают там от голода и болезней.

Как мне хочется крепко обнять тебя, но придется подождать!

До скорой встречи.

Матиас».

«Слабоумный!» — подумала Леа.

Она в бешенстве скомкала письмо, превратив его в маленький шарик, и швырнула в угол.

Как Матиас мог опуститься до такого предательства? Какая сила толкала его к этому? Леа была скорее удивлена, чем рассержена. Что с ним произошло? Она изо всех сил старалась понять…

Телефон долго звонил, прежде чем к нему подошла Франсуаза с ребенком на руках.

— Алло… Мне плохо слышно, кто у телефона?.. Кто?.. Файяр?.. Файяр, это… нас могут разъединить… Что? Это невозможно, повторите… О! Нет!.. Леа, Леа, иди скорее сюда, поднимись же, наконец со своего кресла, помоги мне!

Из своих комнат вышли Альбертина и Лиза.

— Что происходит? Почему ты так кричишь? — спросила Альбертина.

— Мадемуазель, прошу вас… Не разъединяйте… Алло! Алло… Файяр, вы слышите? Алло… Куда их отвезли?.. В Бордо?.. Вы предупредили мэтра Дельмаса?.. Сделайте это… Алло… Алло… Не разъединяйте!

— Прекрати плакать! Что случилось? — закричала Леа.

Рыдания мешали Франсуазе ответить. Грубо, как в детстве, Леа схватила ее за волосы и безжалостно тряхнула.

— Говори!

— Лаура…

— Что? Лаура?

— Лаура… и… Камилла… арестованы…

— Арестованы?! Почему арестованы? Кем?

— Гестаповцами. Они приехали в Монтийяк сегодня утром, хотели арестовать вас — Камиллу и тебя. Тебя там не оказалось… Тогда они забрали Камиллу и Лауру…

От крика Альбертины и Лизы Леа вздрогнула. Она в ярости оттолкнула Франсуазу, повисшую на ее руке. Стараясь удержать поток ругательств, готовых сорваться с губ, она отвернулась, открыла дверь большой гостиной, которую запирали из-за холода, подошла к высокому окну, выходящему на улицу, и прижалась лбом к стеклу, сквозь которое лился призрачный свет этого дождливого зимнего вечера.

Через некоторое время Леа почувствовала, как ее ярость постепенно стихает, уступая место смятению. Машинально она заметила, как мужчина, притаившийся под аркой у ворот, посмотрел в ее направлении. Она безразлично подумала: «Должно быть, теперь пришла и моя очередь».

Чего они хотели от маленькой Лауры, которая так любила маршала, что даже хотела поставить его портрет на пианино в гостиной! А безобидная Камилла? Камилла? Может быть, ее выдал Файяр? А может, ее схватили при распространении листовок и подпольных газет? Только бы они не арестовали Лорана! Лоран!..

Ноги ее подкосились и, не отдавая себе в этом отчета, она опустилась на колени на ледяной паркет перед окном. Сколько времени провела она так?..

Чьи-то руки приподняли ее и вывели на свет. Наверное, опять отец нашел ее спящей в риге и, прижав к себе, отнес к матери, ворча: «Какой большой ребенок!» Потому что она снова стала большим ребенком. Какое счастье! Наконец она вернулась домой. Они все были здесь! Как она боялась, что никогда их больше не увидит! Но почему все кажется таким маленьким-маленьким?.. Почему они постепенно скрываются в каком-то тумане?.. Нет!.. Они не должны исчезать!.. Не сейчас… ведь среди них были Лаура, Камилла и Сара! Сара!..

Леа резко вскочила.

Она сидела на своей постели, окруженная взволнованными родными лицами.

— Ты нас так напугала!..

— Тебе уже лучше, дорогая?

— Приляг, тебе нужно отдохнуть.

— Нужно позвать доктооа.

— Тетя Лиза, я не больна, ничего страшного. Франсуаза, что точно тебе сообщил Файяр?

— Я тебе уже сказала.

— И они ничего не могли сделать?

— Они протестовали. Руфь не хотела расставаться с Лаурой. Немцы взяли и ее.

— А маленький Шарль?

— Камилла поручила его мадам Файяр и мадам Бушардо.

— Куда их отвезли?

— В Бордо. Не волнуйся, может быть, это недоразумение и их скоро выпустят…

— Ты прекрасно понимаешь, что это не может быть недоразумением. Ты же знаешь, что я и Камилла были «почтовым яшиком», встречали курьеров и распространяли листовки!

— Это не так страшно.

— Сейчас расстреливают и за меньшее.

— Наш дядя Люк… он все еще в хороших отношениях с немцами?

— Думаю, что да: наша кузина вышла замуж за одного из них.

— Нужно найти его. Он сможет вытащить их оттуда.

— Я поеду туда.

— Нет! — закричала Франсуаза. — Я не хочу, это слишком опасно для тебя.

— Должно быть, тебе это хорошо известно, сестричка, раз ты даешь мне такой совет!

— Не упрекай меня. Отто не такой, как они. Завтра он будет здесь, он нам поможет, я уверена в этом…

После произошедшего накануне нападения на немецкую машину, в результате чего двое человек были ранены и один убит, комендантский час наступил раньше на два часа. Вечер был долгим и тяжелым для всех: Франсуаза и Леа тщетно пытались дозвониться до своего дяди, Люка Дельмаса. Телефонистка отвечала, что связь прервана на неопределенное время. Не могли они послушать и радио Лондона: из-за помех, вызванных сильным туманом, разобрать голос диктора было невозможно. В довершение ко всему сразу после полуночи объявили воздушную тревогу, и обессиленные напуганные женщины были вынуждены спуститься в подвал, служивший убежищем. Здесь уже были их соседи, наспех одетые, в накинутых на плечи одеялах… На случай, если с кем-нибудь случится истерика или нестерпимым станет холод, царивший в сыром подвале, Эстелла принесла с собой термос с липовым отваром, никогда не покидавший ее ночного столика. Доброй женщине не пришлось им воспользоваться: обессиленные, все тихо сидели каждый в своем углу. Только ребенок Франсуазы капризничал. К счастью, тревога скоро закончилась.

9

На следующий день рано утром Леа отправилась на велосипеде на поиски Франсуа Тавернье. Дома его не оказалось. В частном ресторане Андрие, на улице Сен-Жак, Марта сказала, что не видела его с тех пор, как он заходил сюда вместе с Леа. Заявив, что Леа «очень осунулась», она заставила ее съесть миску супа и несколько кружочков колбасы, пока Марта «расскажет ей новости». Добрая хозяйка на прощание расцеловала Леа в обе щеки, пообещав при встрече с месье Тавернье передать ему, что его разыскивает подруга.

Немного приободрившись после супа и теплого приема, Леа бесцельно ездила по улицам, пока из-за туч впервые после стольких дождливых дней не выглянуло веселое зимнее солнце…

Прошлой ночью после налета она так и не смогла уснуть, бесконечно вспоминая события дня и пытаясь привести в порядок мысли. Воображение рисовало ей страшные картины: изнасилованная Лаура, Сара, погруженная в ванну, истерзанная Камилла, расстрелянные Адриан и Лоран, обезглавленная старая Сидони, задушенная Руфь, мертвый маленький Шарль и Монтийяк, горящий на глазах Матиаса и его отца. Тщетно она пыталась читать; строчки плясали перед глазами. Измучившись, Леа встала и до утра бродила босиком по ледяной квартире. Незадолго до рассвета она вновь попыталась дозвониться до Бордо, но результат оказался прежним.

Проехав через мост Альма, Леа разогналась и направилась в сторону Трокадеро. По другую сторону площади серой массой возвышалась стена кладбища Пасси, ограждавшая мертвых, словно узников, от этого мира. Зачем она сюда приехала? Задыхаясь после быстрой езды, она остановилась возле кафе, где ужинала с Рафаэлем Малем. Несколько молодых людей — лицеистов, судя по их ранцам, — резвились, занимая весь тротуар. Сами того не желая, они толкнули трех немецких солдат, один из которых возмутился, но товарищи быстро успокоили его. Мальчишки за их спинами смеялись, раздвинув два пальца в виде буквы «V» — знака победы.

При виде этого дерзкого запретного жеста Леа звонко расхохоталась и, внезапно успокоившись, вошла в кафе.

Двое рабочих, стоявших у стойки, присвистнули при виде красивой улыбающейся девушки с блестящими глазами и раскрасневшимися на морозе щеками. Леа непринужденно стянула шотландский берет, и ее волосы рассыпались по плечам.

— Ух ты!.. — воскликнул один из лицеистов, вошедший вслед за ней. — Я — Тарзан, ты — Джейн.

Насчет Тарзана он немного загнул, поскольку был тщедушным пареньком в очках с толстыми стеклами. Леа же с ее распущенными волосами действительно была похожа на маленькую дикарку.

— Вы с ума сошли!.. Что вы здесь делаете? Уходите сейчас же!

И откуда он только появился? Она так давно не испытывала подобного удовольствия, и вот он все испортил.

— Но, Рафаэль…

Не слушая, он схватил ее за руку и, выведя из кафе, потащил к входу в метро. На перроне, убедившись, что на них никто не смотрит, он, тяжело дыша, сел на скамейку.

— Что с вами? Может быть, вы мне объясните, в чем дело? — сердито спросила Леа.

— Вы чуть было все не испортили… У меня встреча с одним человеком — это связано с освобождением Сары. К счастью, он вас не видел.

— Почему? Он меня знает?

— Немного. Вы ему даже приглянулись.

— Я не понимаю, о ком идет речь?

— О Мазуи.

— О Мазуи?..

— Да, я долго думал и решил, что он может нам помочь.

— Ну и ну, наглости вам не занимать!

— Во Франции нет ничего невозможного, милая моя подружка.

— Как вам это удалось?

— Я сказал ему о бриллиантах.

— О моих?..

— Нет, о других, мне не хотелось вмешивать вас в эту историю.

Леа с трудом скрыла улыбку.

— И это подействовало?

— Сейчас я должен с ним встретиться и показать образец. Если он все еще не раздумал, то я оставлю ему бриллиант в качестве задатка.

— А если он откажется?

— Я его знаю, он не устоит перед бриллиантом в восемь карат, особенно если я пообещаю передать ему после освобождения Сары второй.

— Где вы их достали?

— Слишком долгая история. Однако после завершения нашего дела мне необходимо будет исчезнуть.

— На завтрашний день ничего не изменилось?

— Пока нет. Если возникнет какая-нибудь проблема или появятся изменения, то мальчик с кладбища, вы помните его?..

— Да, конечно.

— …появится и передаст вам это, — произнес он, вырывая страницу из последнего романа Монтерлана и протягивая Леа книгу. — Он сообщит вам, что нужно делать. А сейчас я должен уходить. Возвращайтесь домой на метро.

— А мой велосипед?

— Дайте мне ключ от замка. Днем я оставлю его перед книжным магазином «Галлимар».

— Если вы считаете, что так лучше…

— Да, я так считаю. Смотрите, ваш поезд. Не забудьте сделать пересадку на Мотт-Пике-Гренелль.

Леа не любила ездить в метро, поезда которого независимо от времени суток всегда были переполнены. Привыкнув к деревенским просторам, она не выносила тесноты и чувствовала себя здесь похороненной заживо в братской могиле. Несколько немецких солдат, смешавшись с парижской толпой, пытались незаметно проскользнуть на станцию. Никто не обращал на них никакого внимания. В Севр-Бабилон французские полицейские арестовали мужчину, распространявшего листовки коммунистической партии. Немецкий офипер пожал руку комиссару полиции.

На улице нежно светило солнце, в сквере Бусисо играли дети, над отелем «Лютеция» все так же развевались немецкие флаги.

— Когда надо, тебя никогда нет дома. Где ты была? — хмуро спросила Франсуаза.

— Есть новости о Лауре и Камилле?

— Да, звонил дядя Люк. Он добился от комиссара Пуансо, чтобы тот выпустил Лауру под его поручительство. Пуансо сказал, что тебе лучше было бы вернуться, он допросит тебя для проформы.

— А Руфь? А Камилла?

— Что касается Руфи, то тут не было никаких проблем. Они ее ни в чем и не обвиняли. Она тоже у дяди Люка.

— А Камилла?

Чувствуя себя неловко, Франсуаза опустила голову.

— Они отвезли ее в форт «А». Допрос будет сегодня вечером, может быть, завтра.

— Их методы Камилла не выдержит… Ничего нового о Лоране и дяде Адриане?

— Ничего. Их ищет бордоская полиция.

— Я знаю.

— Что ты собираешься делать? Ехать в Бордо?

— Не знаю. Во всяком случае, не раньше, чем через несколько дней. От Франсуа Тавернье по-прежнему ничего?

— Нет. Тебе звонили. Какая-то женщина, по-моему, Марта.

— Марта?..

— Это твоя подруга?

— Нет, нет… она занимается коммерцией… Постой, я забыла, она дала мне колбасы.

— Дала?! — удивленно воскликнула Франсуаза.

— Я хотела сказать — продала.

— Это удивляет меня не меньше. Покажи.

Леа достала из сумки колбасу, завернутую в газетную бумагу, и протянула сестре. Та с вожделением развернула сверток.

— Какая красивая! Давно я уже не видела так много колбасы! Эстелла, посмотрите, что принесла Леа!

— Боже мой! Она великолепна! Мадемуазель, мадемуазель, идите посмотрите!

Прибежали Лиза и Альбертина и в свою очередь начали выражать свой восторг. После пирушки 31 декабря на семейном столе только два раза появлялось мясо: один раз — говядина, а второй — жесткая курица.

— Что она сказала? — спросила Леа Франсуазу.

— Кто?

— Марта!

— Что в четыре часа вечера она будет на рынке на улице Муффетар.

— Где это?

— Кажется, она сказала, что ты знаешь, — это возле церкви Сен-Медар.

Марта что-то узнала! Церковь Сен-Медар… Леа никогда там не бывала!.. Только Франсуа мог дать Марте номер ее телефона.

— Я рада, вижу, что тебе эта весть доставила удовольствие, — сказала Франсуаза… — И еще, через несколько минут я увижу Отто.

Только сейчас Леа обратила внимание на элегантное шерстяное платье сестры, фигура которой вновь обрела девичью стройность.

— Он придет сюда?

— Наверное, — настороженно ответила Франсуаза. — Он имеет право увидеть своего сына.

— Да, разумеется, но у меня нет никакого желания видеть твоего Отто. Я ухожу.

— Ты не права, Леа. Ты очень нравишься Отто, и он огорчится, если тебя не будет.

— Видишь ли, мне это абсолютно безразлично. Соотечественники твоего любовника…

— …Мы поженимся!..

— …хватают Камиллу, разыскивают дядю Адриана, Лорана, меня тоже ищут, пытают моих друзей, некоторых из них вынуждают становиться изменниками, заставляют их работать на себя! А ты заявляешь мне, что твой бош «будет огорчен»… Тебе не кажется, что тебе не хватает элементарной скромности?

— Ты не имеешь права так говорить! Отто не такой, он так же, как и ты, осуждает то, что делают некоторые из них…

— Дети, успокойтесь, не кричите так громко, могут услышать соседи!

— Плевать мне на соседей, тетя Лиза! Мне выть хочется, когда я слышу, что ее Отто «не такой, как все»… Он совершенно такой же, как и они: готов на все ради своего фюрера…

— Это неправда…

— Это абсолютная правда, или ты никогда не слышала, что он говорит. Но больше всего я ненавижу твоих немецких друзей не за то, что они выиграли войну, а за то, что они показали, что мы — трусливый народ, который после поражения от страха бросился бежать, но, услышав приказ слабоумного старикашки, словно безмозглый скот, безропотно вернулся в хлев, согнув хребет; народ, который позволяет депортировать целые семьи, расстреливать заложников, среди которых есть девушки и юноши моложе Лауры, поощряет доносы и способствует тому, что такие славные парни, как Матиас, теряют голову, а мужчины, как дядя Люк, теряют свою честь!

— Леа, не смей так говорить о своем дяде!

— Тетя Альбертина, мы слишком снисходительно относимся ко многим вещам…

Ее прервал звонок в дверь.

— Боже мой, это он!.. Из-за тебя я не успела привести себя в порядок, — вскрикнула Франсуаза, убегая в свою комнату.

Леа заперлась в своей, предоставив Лизе и Альбертине возможность самим встречать гостя. Те же трусливо отправились на кухню за Эстеллой, чтобы та открыла гостю, уже начавшему проявлять нетерпение.

— Иду, иду, сейчас открою…

Перед Эстеллой предстал настоящий гигант в форме немецкого мотоциклиста;

— Здесь живет мадам Франсуаза Дельмос? — спросил он.

С округлившимися от изумления глазами старая служанка смотрела на него снизу вверх, недоуменно покачивая головой.

— Я пришел по поручению майора Крамера, — продолжал мужчина.

Франсуаза, закончившая свой туалет, с сияющей улыбкой вышла из комнаты.

— Отто!..

Она замолчала, увидев гиганта, который учтиво приветствовал ее, щелкнув каблуками.

— Мадам Дельмас?

— Да…

— Майор Крамер послал меня с сообщением для вас. В пять часов он пришлет за вами машину. Он просил, чтобы вы надели вечернее платье. Сразу после полудня приедет кутюрье и покажет вам несколько моделей. До свидания, мадам Дельмас, — он снова щелкнул каблуками.

С недоуменной улыбкой Франсуаза застыла на пороге. Эстелла закрыла дверь.

10

Возле церкви Сен-Медар продрогшая, расстроенная Леа появилась около четырех. Хоть она уже вдоволь наездилась по холодному Парижу на велосипеде, но все равно предпочла бы этот вид транспорта метро, которым ей пришлось воспользоваться: Рафаэль не сдержал своего обещания, и велосипед ей не вернул. Она вышла на станции Монж и оставшуюся часть пути прошла пешком, несмотря на то, что снова хлынул дождь.

Девушка осмотрелась вокруг: ни одного знакомого лица. Зябкие фигуры маленьких старушек двигались вдоль длинных прилавков с мясными и молочными продуктами. Серая безропотная толпа топталась на месте, пытаясь укрыться от дождя под скверными зонтиками.

Пробило четыре часа. Из церкви вышел полный мужчина и закрыл за собой дверь на ключ. Не зная, что делать, Леа двинулась за ним к улице Муффетар. На углу улицы Арбалет шла оживленная торговля с продавцом овощей за последний килограмм картошки. Уже на улице Эпе-де-Буа она повернула обратно и, чуть было не столкнулась с женщиной, шедшей ей навстречу.

— Извините, мадам… ах!..

Она узнала Марту Андрие. Та была в платке, завязанном под подбородком.

— Пройдите немного подальше, справа увидите бистро, его держит мой кузен. Скажете, что вы из Монткука, тогда он поймет, что имеет дело с другом.

В кафе кузена было тепло. В глубине маленького зала гудела круглая чугунная печка, на ней кипел большой медный чайник. За столами сидели пожилые мужчины, игравшие в манилью, домино или белот. На выложенном плиткой полу с голубым рисунком маленькими кучками лежали мокрые опилки. За прилавком, протирая стойку, стоял мужчина с пышными седоватыми усами, в берете и черной куртке угольщика. Обслужив двух молодых людей, он подошел к Леа.

— Здравствуйте, мадемуазель. Чем могу быть вам полезен?

— Я из Монткука, — сказала она, чихнув.

В его глазах промелькнуло недоверие. Однако он весело ответил:

— Я рад всем своим землякам. Вижу, что парижский воздух не для вас, вы сразу подхватили насморк. Сейчас я приготовлю вам прекрасный грог, как в прежние времена.

— Сделай-ка два, кузен, — сказала вошедшая в бистро Марта.

— Кузина Марта! Каким ветром тебя сюда занесло? Что нового произошло за вчерашний день?

— Ничего существенного, кузен Жюль. Я продрогла на этой проклятой набережной и сказала себе: почему бы нам не погреться у кузена и не выпить по капельке?

— Черт возьми, Марта! Ты, как всегда, не прочь выпить!

— В наше время женщины не должны отказывать себе в удовольствиях, когда это возможно. Не так ли, мадемуазель?

— Да, мадам.

Жюль достал из-под прилавка бутылку без этикетки, поставил на стойку три толстых стакана и до половины наполнил их ароматной жидкостью, куда украдкой бросил три кусочка сахара и дольку лимона.

— Это прекрасное средство от насморка. Эй, кузина, подай мне чайник. Осторожнее, не обожгись, — добавил он, протягивая ей тряпку.

Марта вернулась, держа чайник в вытянутой руке.

— О-хо-хо! Он же чугунный! — воскликнула она.

— Так надежней, — ответил он, наливая кипяток.

Некоторое время все молча помешивали ложечками напиток в своих стаканах.

— За ваше здоровье, дамы, — сказал хозяин бистро.

— За твое, Жюль.

— За ваше, — произнесла Леа, торопливо поставив свой стакан на стойку.

— Горячий? Но это как раз и хорошо! — с улыбкой произнес Жюль.

— Я подожду, пока он немного остынет, если вы не возражаете.

Наконец кузен удалился.

— Вы что-то узнали о Франсуа?

— Да не я, а сын. Франсуа велел ему передать, чтобы вы не наделали глупостей. Сейчас он не имеет возможности с вами встретиться. Если хотите ему что-нибудь сообщить, то я могу это сделать. Мой мальчик ждет дома, скоро он должен с ним встретиться…

«…Не наделать глупостей… Легко сказать! Ведь я же ничего не знаю… Завтра я буду нужна Саре, если только Рафаэль не выдаст нас обеих… Что мне делать?.. Что сообщить ему?» — лихарадочно соображала Леа.

— Вы можете передать ему письмо?

— Конечно.

— Правда, мне не на чем писать…

— Я попрошу у Жюля. Пейте ваш грог, а то кузен будет недоволен.

Леа послушалась. Напиток был еще очень горячим, но его уже можно было пить. Он оказался крепким и вкусным. Выпив полстакана, она почувствовала, как по телу разливается приятное тепло. Когда Марта вернулась с листком бумаги, конвертом, перьевой ручкой и баночкой чернил, Леа почувствовала себя намного лучше. Она открыла чернильницу и обмакнула перо.

«Дорогой друг, Камилла оказалась в такой же ситуации, как и С. Дядя Люк, которого вы знаете, советует мне вернуться. Что делать? Вернулся жених моей сестры, а Рафаэль занимается С. Могу ли я ему доверять? Поскорее дайте о себе знать, я чувствую себя совсем одинокой. Целую вас.

Леа».

Она сложила листок вдвое, сунула его в конверт и протянула Марте.

— Вы забыли его запечатать, — сказала та, проводя языком по намазанному клеем краю конверта. — Как только появится возможность, я свяжусь с вами.

— Скажите ему, что это очень важно. Я должна с ним увидеться.

— Бедное мое дитя, я сделаю все, что смогу. Доливайте свой грог и идите, пока не начался комендантский час. Вы приехали на метро?

— Да.

— Вам лучше вернуться пешком. Вы молоденькая, здоровая, дойдете меньше чем за час. Идите по улице Эпе-де-Буа: вы выйдете на улицу Монж, там повернете налево и спуститесь по ней до Сены. Ну, а уж там вы узнаете свой район. Прощайте.

— До свидания, Марта, до свидания, месье Жюль, спасибо за грог, я согрелась и чувствую себя словно на крыльях.

— Это как раз то, что надо. На здоровье!..

После дождя подморозило, но благодаря грогу Леа совершенно не чувствовала холода. Надвигалась ночь, на темных, безлюдных улицах царила зловещая тишина. Леа почти бежала.

Задыхаясь, она остановилась возле сквера Сен-Жюльен-ле-Пувр. На другом берегу Сены высилась темная громада Нотр-Дама. Постояв несколько минут на набережной, дальше Леа пошла шагом. Ей казалась невыносимой даже мысль о том, что, придя домой, она может встретиться с Отто.

На Университетскую улицу она вышла через двадцать пять минут после начала комендантского часа… К двери был привязан велосипед. Хороший знак: Рафаэль все-таки сдержал свое слово! Она открыла замок, отвязала машину и имеете с ней вошла в подъезд. Чья-то рука схватила ее за локоть. Леа едва сдержала крик.

— Это вы, мадемуазель Леа? Не бойтесь, я — друг месье Рафаэля. Он просил вам передать: не приходите завтра на кладбище.

— Вы ничего не должны мне показать?

— Ах, да, я забыл — страницу из книги. Держите, вот она.

Он зажег спичку, чтобы она могла проверить.

— Никуда не уходите из дома, это очень важно. Ждите известий о персоне, которую знаете. Вы не хотите что-нибудь передать месье Рафаэлю?

— Нет… не знаю… Все идет хорошо?

— Я не в курсе. Я делаю все это только для того, чтобы доставить удовольствие месье Рафаэлю, и еще потому, что это намного забавнее, чем сторожить кладбище.

— Как вас зовут?

— Для вас меня зовут Фиалка. Красивое имя, не правда ли? Его дал мне месье Рафаэль. Вам нравится?

— Очень, — сдерживая смех, ответила Леа.

Дома было тихо. Мадемуазель де Монплейне слушала по радио концерт классической музыки. В маленькой гостиной было тепло.

— Есть новости о Камилле?

— Нет, но мы говорили с Лаурой и Руфью по телефону. Через два дня они возвращаются в Монтийяк.

Леа пошла в свою комнату, чтобы переодеться. Вскоре она вернулась, натянув толстый белый свитер и длинную шотландскую юбку своей матери. На ногах у девушки были толстые шерстяные носки — не очень элегантно, зато тепло. Аккуратно причесанные волосы выглядели роскошно.

— Как ты прекрасна, моя дорогая! — воскликнула Лиза. — Молодость — это так здорово! Пользуйся ею, моя малышка, она так быстро кончается.

— Ты думаешь, в наше время так приятно быть молодой?

— Ты права, твоему поколению не очень повезло, — ответила тетушка, вновь принимаясь за свое вязание.

— Франсуаза уехала?

— Да, она ужинает в «Максиме», где жених должен представить ее своему начальству, — с притворным безразличием ответила Альбертина.

— Вас это не шокирует?

Лиза встала, чтобы подбросить в камин угля, поставив сестру перед необходимостью отвечать.

Когда Альбертина подняла голову, то Леа увидела, что ее добрые глаза, смягчавшие суровое выражение лица, были полны слез. Это случалось так редко, что Леа почувствовала смущение. Тетушка сняла очки и стала неловко протирать их.

— Нас это более чем шокирует. Но наш стыд — ничто по сравнению с тем несчастьем, которое ожидает твою сестру.

— Она сама этого хотела!

— Очень плохо, что ты так говоришь. Ведь это могло случиться и с тобой…

— Никогда! Никогда я не полюбила бы врага!

— Ты рассуждаешь, как романтичный ребенок. Этого, может быть, и не случилось бы, если б ваша мать была бы рядом с вами…

— Не говори о маме, прошу тебя.

— Почему? Неужели ты думаешь, что мы страдаем меньше тебя?.. Потеряв ее, твоя тетя и я словно потеряли своего ребенка. И мы непрестанно упрекаем себя за то, что не смогли уследить за Франсуазой. За то, что ускорили ход событий, — может быть, из-за нашего эгоизма. Если бы мы остались в Монтийяке…

— Это ничего бы не изменило.

— Возможно, но если бы мы остались там, все, наверное, было бы по-другому, и мы никогда не простим себе, что не смогли уберечь от ошибки ребенка нашей девочки.

Теперь по морщинистым щекам Альбертины текли тяжелые слезы.

— Тетушка, дорогая, прости меня, это из-за меня, не надо плакать! Лиза, иди, помоги мне ее успокоить.

Но Лиза, потрясенная состоянием сестры, была не в силах успокоить, кого бы то ни было. Впрочем, так же, как и Леа, которая в свою очередь разразилась слезами. Так, плачущими, и застала их Эстелла, пришедшая накрыть на стол.

— Мадемуазель!.. Боже мой, что с вами? Что происходит?

— Ничего, — хором ответили они, дружно сморкаясь.

Решив, что от нее что-то скрывают, добрая Эстелла начала с ворчанием расставлять обеденные приборы.

Скромный ужин прошел в угрюмом молчании. Радио Лондона тоже молчало. Спать Леа отправилась очень рано.

Следующий день показался Леа бесконечным. Она расхаживала от телефона к окнам, выходящим на улицу, от окон к входной двери… Ничего! Ничего, кроме тишины, нарушаемой иногда криками малыша, порученного заботам Эстеллы.

Был уже поздний вечер, когда в дверь позвонили. Леа, стоявшая как раз возле нее, от неожиданности вздрогнула.

— Кто там?

— Это Рафаэль, открывайте быстрее.

Леа открыла, дрожа от волнения.

Рафаэль был не один. Он поддерживал женщину в трауре, лицо которой было скрыто за креповой вуалью.

— Вы одна? — отрывисто бросил он.

— Да. Сегодня начало комендантского часа перенесли на более позднее время, и тетушки отправились в театр. Эстелла у малыша.

— Превосходно.

Леа взглянула на женщину.

— Сара?.. — рискнула спросить она.

— Да. Быстрее, — ответил Рафаэль. — Пройдемте в квартиру, ей может стать хуже.

— Но зачем было приводить ее сюда? Это опасно.

— Меня застали врасплох, я вам сейчас все объясню. Главное, что она жива…

Леа, светя электрическим фонариком, провела их по темному коридору и открыла дверь комнаты. С превеликой осторожностью Рафаэль уложил Сару на кровать и снял с ее лица вуаль.

— О! Нет, — простонала Леа, прижимая руку ко рту.

Лоб Сары стягивала грязная повязка, один ее глаз заплыл, пунцовые губы распухли. Но самым ужасным были гноящиеся раны на ее посеревших щеках.

— Ожоги от сигар, — бесцветно произнес Рафаэль.

Девушка подошла ближе и внимательно посмотрела на свою подругу. Не говоря ни слова, она сняла с нее шапочку, затем расстегнула пальто и стянула его с помощью Рафаэля.

— Разожгите огонь в камине и принесите из ванной радиатор. Потом вам нужно будет согреть воды на кухне.

Огонь разгорелся быстро. Скрестив руки на груди, Леа расхаживала по комнате, а Сара следила за ней единственным видящим глазом. Они до сих пор не обменялись ни единым словом. Вернулся Рафаэль с кувшином теплой воды и салфетками, которые он положил возле кровати. С большими предосторожностями они полностью раздели дрожащую всем телом Сару.

— На кухне есть теплая вода. В ванной возьмите таз и губку, — тихо сказала девушка.

Наполнив таз водой, Рафаэль поставил его перед Леа.

Губка осторожно двигалась по когда-то прекрасному, а теперь истерзанному телу, огибая ожоги на груди: слегка прикоснувшись к ране, полученной на улице Гуэнеро, прошлась по животу, бедрам и ногам. Когда они перевернули ее на живот, Сара не смогла удержать стон. Ее спина представляла собой сплошную рану. Они потратили много времени, чтобы обработать ее.

— Посмотрите в аптечке что-нибудь для перевязки, — попросила Леа Рафаэля.

Несмотря на горящий огонь и включенный радиатор, Сара продолжала дрожать от холода. Леа накрыла ее теплым пуховым одеялом.

— Вот все, что я нашел.

Йод и компресс. Ну что же, придется обойтись тем, что есть.

Выпив настой из трав и проглотив одну из болеутоляющих таблеток Лизы, Сара, одетая в длинную батистовую рубашку Альбертины и укрытая тремя одеялами, наконец, уснула.

Рафаэль и Леа тихо разговаривали, сидя на ковре перед камином и куря английские сигареты.

— Что произошло?

Прежде чем ответить, Маль глубоко затянулся.

— Как и было обещано, в обмен на второй бриллиант Мазуи освободил Сару, но в каком состоянии! Мерзавец до самого конца пытался заставить ее заговорить. Он хотел отомстить мне за свои деньги. Я разработал другой план потому, что с кладбищем все было очень сложно и опасно…

— Я не понимаю: зачем прятать Сару, по крайней мере, сейчас, если Мазуи сам освободил ее?

— Потому что ему не понадобится много времени для того, чтобы выяснить, что второй бриллиант фальшивый.

— Конечно.

— В велотакси я оставил вдовью одежду. Потом передал ее Мазуи. Помните мою квартиру на улице Риволи?

— Помню, конечно.

— Я не вернул ключи ее владельцу: его отправили на курорт в Германию, и я решил воспользоваться квартирой.

— И что же?

— Что? Когда мы приехали, возле двери стояла машина. Это был автомобиль Мазуи. Нам с Сарой удалось скрыться незамеченными. Учитывая ее состояние, не могло быть и речи о кладбище. Я не знал, куда ехать. И тогда я подумал о вас.

— Вам очень повезло. Вы могли бы столкнуться с Франсуазой или ее женихом. Что бы мы сказали этому блестящему офицеру, если бы он встретил нас с истерзанной пытками женщиной на руках?

— Я бы что-нибудь придумал. Он появится сегодня вечером?

— Не думаю. Кажется, они с сестрой и их ребенком решили устроиться в каком-нибудь большом отеле. Однако он может появиться в любой момент. Кроме того, присутствие Сары подвергает большому риску моих тетушек.

— Знаю, но что я мог поделать? Еще несколько дней Сара будет не в состоянии передвигаться…

— Несколько дней! Вы, должно быть, забыли, что Мазуи знает обо мне. Ему не понадобится много времени, чтобы разыскать, где я живу. И он придет сюда. Всех нас арестуют!

— Я думал об этом. Если он узнает ваш адрес, он так же узнает и то, что у вашей сестры бывают немецкие офицеры. Это его остановит — он очень осторожен.

— Дай Бог, чтобы вы оказались правы, потому что я не вынесу того, что вынесла Сара. Я не обладаю ее мужеством. Вы тоже. Не так ли?

— Как я вам уже говорил, люди моего типа панически боятся физической боли.

— Тихо! Я слышу голоса тетушек. Когда они зайдут в свои комнаты, вы сможете уйти.

— Но я не собираюсь уходить! Куда мне идти? Мне негде спрятаться. Позвольте мне провести ночь здесь. Завтра Фиалка принесет мне одежду, чтобы я мог переодеться.

— Как он узнал, что вы приедете сюда?

— Он должен был ждать меня перед домом на улице Риволи. Увидев, как я свернул на площадь Пирамид и поехал в направлении Понт-Рояль, он побежал за мной. На набережной я остановился, тогда он подошел. Я сказал ему, что отправляюсь на Университетскую улицу. Завтра он принесет мне одежду.

— Вы были так уверены, что останетесь здесь?

Рафаэль Маль тяжело поднялся.

— Я ни в чем не был уверен…

Впервые за весь вечер Леа внимательно посмотрела на него. Как он был ей противен!.. Болезненная полнота сковывала его движения, голова облысела, уголок рта иногда подергивался от нервного тика, а руки, все еще красивые, хоть и немного полноватые, все чаще и чаще дрожали от волнения.

Видимо, он понял ее чувства, потому что подтянул свой обрюзгший живот и сказал:

— Хорошо, я ухожу.

— Не будьте идиотом. Сегодня оставайтесь здесь, а завтра посмотрим. Не выходите из комнаты, я схожу за одеялом.

Всю ночь Леа не сомкнула глаз. Она постоянно подходила к Саре. Беспокойный сон, пылающий лоб и неразборчивое бормотание подруги вызывали у нее беспокойство. Несколько раз она порывалась разбудить Рафаэля. Но даже на полу, лежа в неудобной позе, он спал так сладко, что она не решилась это сделать.

Не выдержав, около шести часов она встала, натянула свой отвратительный халат и направилась на кухню, чтобы согреть воду. Оставалось еще немного кофе, принесенного на Новый год Фредериком Ханке. Леа решила сварить себе настоящий кофе, эгоистично рассудив, что она это заслужила. Она взяла кофемолку, засыпала туда драгоценные зерна и, зажав ее между колен, начала крутить ручку. Вдыхая приятный аромат, она мысленно перенеслась на кухню Монтийяка, вспоминая, как кухарка в обмен на свои знаменитые карамельки или не менее знаменитые пирожки с айвой просила ее «помолоть», как она говорила.

Это невинное воспоминание о счастливом времени разрушило спокойствие, которое Леа проявляла на протяжении последнего дня. Ей сдавило грудь, к горлу подступила гошнота, а лицо стало мокрым от слез. Склонившись над кофемолкой, она рыдала так, как рыдали маленькие дети над своими мертвыми матерями во время бомбардировок Орлеана. У нее болела буквально каждая клеточка тела, надломленного, измученного печалью. Леа раскачивалась взад-вперед — так тоже, горюя, часто делают дети. Звон кухонных настенных часов заставил ее вздрогнуть. Она, наконец, опомнилась.

В проеме двери возвышался темный силуэт. Леа еле сдержала крик. Кофемолка упала на пол с грохотом, оглушительно прозвучавшим в тишине спящей квартиры. Ящичек кофемолки открылся, и на пол посыпался размолотый кофе и целые зерна.

Силуэт приблизился.

— Франсуа!

Они стояли друг против друга, настороженно прислушиваясь. Все тихо, кажется, никто не проснулся.

Руки Франсуа осторожно убрали волосы, упавшие ей на лицо. Большими пальцами он ласкал ее щеки… Она закрыла глаза и понемногу начала успокаиваться.

Вошел Рафаэль Маль, завернувшийся в одеяло, лицо его было помятым, волосы взлохмачены. Оставив Леа, Франсуа мгновенно сунул руку в карман.

— Что вы здесь делаете?

Рафаэль уже собирался ответить, но Леа опередила его.

— Я приютила его на ночь, ему некуда идти.

— Думаю, что у вас не было выбора. А Сара?

— Она в моей комнате.

Франсуа восхищенно взглянул на нее.

— И давно?

— Со вчерашнего вечера. Ее привел Рафаэль.

— Спасибо, старина. Как она?

— Плохо, — ответил Рафаэль. — Нужен врач.

— Это невозможно! — воскликнула Леа. — Он нас выдаст.

— Надо рискнуть. Я пойду взгляну на нее, — сказал Франсуа. — А вы пока постарайтесь собрать немного кофе, я бы выпил чашечку.

— Минутку… Как вы вошли?

— Вы же дали мне ключ!

— Да, правда, я совсем забыла.

— Я приехал сразу, как только узнал, что нужен вам. Это, конечно же, из-за Сары?

— Да. И еще…

— Остальное расскажете потом. Я иду к Саре. Не забудьте кофе.

— Рафаэль, помогите мне собрать все это. Надо торопиться, скоро встанет Эстелла.

Несколько минут они молча собирали зерна в кофемолку.

— Надо подмести: у вас есть веник? — спросил Рафаэль.

— Кажется, там, в шкафу.

По пути Рафаэль выключил газ под закипевшей водой. Пока он искал веник, Леа ополоснула лицо и вновь принялась молоть кофе. Улыбаясь, она смотрела, как писатель наводит порядок на кухне.

— Можно подумать, что вы занимались этим всю жизнь.

— Дорогая, по сути, я — настоящая женщина, спросите у моих друзей, — начал жеманничать он.

— Перестаньте дурачиться, сейчас не время.

— Милая, шутить и смеяться уместно в любое время, тем более в наш печальный век. Поскольку ни вы, ни я не знаем, что будет завтра, и нам даже неизвестно, будем ли мы живы.

— Не смейте так говорить!

— Вы боитесь, прекрасное дитя? Однако доблестный рыцарь примчался на ваш призыв… Как вы красивы, когда так улыбаетесь. Я никогда еще не видел у вас такой нежной улыбки. Ах! Любовь… молодость… Как я вам завидую!

Не переставая улыбаться, Леа пожала плечами, встала и высыпала содержимое ящичка маленькой мельницы в сеточку кофеварки.

— Этого недостаточно, сейчас я сделаю еще.

— Позвольте, я сделаю сам, обожаю это занятие. Идите к Саре, я беспокоюсь за нее.

В комнате, сидя на кровати, Франсуа держал в своих руках руки молодой женщины.

— Как она? — подойдя, прошептала Леа.

Не отвечая, он покачал головой.

Она опустилась на колени и посмотрела на свою подругу. На лбу у той блестели крупные капли пота, раны на щеках четко выделялись на фоне сероватой кожи.

— Франсуа… Сара не умрет?

О! Эти слезы, дрожащие на ресницах Франсуа! Почему это так удивило ее? Ведь она не впервые видела плачущих мужчин. Но слезы отца, Лорана, Матиаса были трогательны, но не удивляли ее… Леа встала.

— Я вызову доктора Дюбуа.

— Кто этот доктор Дюбуа? Вы уверены в нем?

— Вы знаете его — это тот врач, который лечил Камиллу. Может быть, он все еще в Париже.

— Да, припоминаю. Прекрасный человек. Позвоните ему.

Леа отсутствовала всего лишь несколько минут.

— Нам очень повезло. Он только что вернулся домой после ночного дежурства в госпитале. Мне с трудом удалось дать ему понять, не вдаваясь в излишние подробности, о чем идет речь. Он приедет. Он очень хорошо помнит Камиллу и меня. Который час?

— Половина седьмого.

— Боже мой! Эстелла уже должна встать. Если она застанет на своей кухне Рафаэля, то разыграется целая драма.

Но это уже произошло!..

Эстелла и Рафаэль, сидя напротив друг друга, каждый с чашечкой кофе в руке, беседовали, как старые знакомые.

— А! Вот и вы, мадемуазель Леа. Я чуть было не умерла от страха, увидев, как какой-то человек в моем переднике готовит завтрак. К счастью, он мне очень быстро все объяснил.

— Я рассказал мадемуазель Эстелле, что опоздал на последний поезд метро, и вы были так любезны, что позволили мне переночевать в гостиной.

— Где вы могли бы погибнуть от холода, — проворчала служанка.

— Эстелла, — улыбаясь, спросила Леа, — Франсуаза сегодня приедет сюда?

— Конечно: ведь жених мадемуазель Франсуазы должен засвидетельствовать свое почтение вашим тетушкам.

Леа и Рафаэль с беспокойством переглянулись.

— А вы не знаете, когда?

— По-моему, мадемуазель Альбертина говорила, что после полудня. Мадемуазель Леа, нужно экономнее расходовать кофе и добавлять в него цикорий. К тому же это полезнее… Правда, он тогда не такой вкусный, — сказала она, с наслаждением допивая свою чашку.

Удовлетворенно вздохнув, она встала.

— Я тут заболталась, а мне уже нужно быть в мясной лавке на улице Сены. Господин Мюло сегодня должен получить баранину. Пойду одеваться. Мадемуазель не любят, когда я расхаживаю в халате и бигуди.

Когда она, наконец, вышла, Леа поставила на поднос чашки и кофейник. Пронырливый Рафаэль отыскал где-то едва начатый пакет печенья и с гордостью вручил его Леа.

Стараясь не шуметь, они вошли в комнату Сары.

Втроем они молча пили кофе, не отрывая глаз от несчастной, которая была без сознания и тихо стонала.

Резкий звонок заставил их вздрогнуть. В руке Тавернье появился револьвер.

— Леа, откройте. Поторопитесь.

Девушка вышла в прихожую.

— Кто там? — спросила она через дверь.

— Доктор Дюбуа.

Как он изменился! Сейчас он был похож на старика.

— Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Вижу, вы с трудом меня узнаете. Я тоже. Каждое утро, стоя перед зеркалом, я спрашиваю себя: «Кто этот старик?» Вы тоже изменились. Стали еще очаровательней. Но довольно шутить. Идемте. Почему вы говорили со мной так таинственно? Вы прячете у себя английскую эскадрилью?

— Идемте, доктор. Пожалуйста, не говорите очень громко, мои тетушки еще спят.

— Боже мой! — глухо воскликнул врач, увидев Сару. — Кто это сделал?

— Люди, которых не любим ни мы, ни вы, доктор, — сказал Франсуа Тавернье, подходя поближе.

— Месье?.. А! Я знаю вас…

Продолжая говорить, он осмотрел ожоги на щеках Сары.

— Чем они это сделали?

— Сигарой, — ответил Рафаэль.

— Мерзавцы!.. И давно она попала к ним в руки?

— Десять дней назад.

— Бедная женщина. Месье, не могли бы вы выйти?

— Мы предпочли бы остаться. Мадемуазель де Монплейне не знают, что мы здесь. И они даже не подозревают о присутствии нашей подруги.

— Прекрасно. Отвернитесь. Мадемуазель Дельмас, помогите мне усадить ее… Так, хорошо… Поддерживайте ее в этом положении… Да они не оставили на ней живого места! Мадемуазель, мой саквояж рядом с вами, передайте мне большую металлическую коробку… Спасибо.

Он достал мазь, смазал раны на спине Сары и сделал перевязку. После этого он приступил к более тщательному осмотру. На внутренней стороне бедер ожоги от сигарет уже покрылись корочкой.

— Она говорила с вами?

— Нет, — ответила Леа. — Она узнала меня, но бормотала что-то невнятное.

— У нее сильный жар, вызванный шоком и пытками. Сейчас я сделаю ей укол, а еще один — вечером. К вечеру температура должна снизиться. Что же касается остального, то ее раны залечит только время.

— А долго это? — спросила Леа.

— Все зависит от ее общего состояния. Придется ждать одну-две недели.

— Одну-две недели!.. Но это невозможно! Мало того, что тетушки не знают о ее присутствии, так еще и гестапо может напасть на ее след.

— Дитя мое, я ничего не могу сделать. Она нетранспортабельна, по крайней мере, два или три дня. Вам нужно предупредить своих тетушек.

Ошеломленная Леа упала в низкое кресло.

— А через три дня? — спросил Франсуа Тавернье.

— Я мог бы спрятать ее в госпитале, в моем отделении, до тех пор, пока она не начнет ходить… Вот лекарство, чтобы облегчить ее боли. Десять капель каждые три часа. Вечером я принесу еще. Мужайтесь, — добавил он, погладив Леа по голове, — все будет хорошо. У вас уже есть определенный опыт медицинской сестры. Вы помните о мадам д’Аржила?

— Это не то же самое! Тогда мы не ждали, что каждую минуту может нагрянуть гестапо.

— Вы правы; но, как и сейчас, тогда вы тоже рисковали своей жизнью, чтобы спасти кого-то… До вечера. До свидания, месье, до свидания, мадемуазель.

Леа тихо закрыла дверь и в растерянности прислонилась к ней.

— Доброе утро, дорогая, мне показалось, что закрывается дверь. Неужели кто-то приходил в такой ранний час?

В прихожей стояла Альбертина де Монплейне в домашнем халате и длинной нежно-голубой шали из пиринейской шерсти. Ее серебристые волосы были спрятаны под белым шелковым платком. В своих митенках и мягких меховых комнатных туфлях она была воплощением зябнущей Франции, пытающейся с помощью неимоверного количества одежды пережить холод, царивший в ее доме. В отличие от своей сестры Лизы Альбертина никогда не жаловалась на многочисленные лишения, которым они подвергались из-за оккупации. Она часто говорила, что их семья находится в привилегированном положении по сравнению со многими другими и никогда не должна забывать этого. Лиза ворчала на нее, когда она отнесла беженцам, поселившимся на последнем этаже, часть продовольствия, полученного в подарок во время крестин маленького Пьера.

Хоть Альбертина никогда и не говорила об этом, Леа догадывалась, что тетя не без отвращения принимает «подарки», которые они получают благодаря положению Франсуазы. Тетя боялась визита Отто Крамера, который подтвердил бы существовавшую между ними связь. Она думала, что умрет от унижения, когда у аптекаря на улице Бак два посетителя говорили о коллаборационистах, красноречиво поглядывая в ее сторону. Потрясенная, она ушла, не купив того, за чем приходила. С тех пор она бесконечно думала об этом слове. Она знала то, что говорили по лондонскому радио о коллаборационистах. Будучи большой поклонницей маршала Петена, как и большинство французов в начале войны, она окончательно отвернулась от него после мер, принятых правительством Виши в отношении евреев, но особенно после ареста своей старой подруги, мадам Леви. Если Лиза и Эстелла и продолжали доверять Петену, то только потому, что подражали в этом дамам из бридж-клуба на улице Сен-Жермен, который сестры посещали два раза в неделю.

— Ну же, Леа, ответь мне: кто-то приходил? Что с тобой, малышка? Ты похожа на птенчика, выпавшего из гнезда.

— Тетя, мне надо с тобой поговорить. Пойдем в твою комнату, это довольно долгий разговор.

Двадцать минут спустя Альбертина де Монплейне толкнула дверь комнаты Леа и подошла к кровати, на которой лежала Сара.

Франсуа Тавернье и Рафаэль Маль с беспокойством смотрели на нее.

— Все в порядке, — прошептала им Леа, — тетя согласилась, чтобы Сара оставалась здесь до тех пор, пока ее не заберет доктор Дюбуа.

Пожилая женщина молча смотрела на то, во что превратилось прекрасное прежде лицо; она побледнела и была не в силах двинуться с места от ужаса и удивления. Когда Альбертина смогла, наконец, отвести глаза от изувеченного лица, она спросила у Франсуа Тавернье жалобно, словно маленькая девочка:

— Месье, неужели такое возможно?

Не ответив, он подошел к ней, обнял за плечи и отвел в глубину комнаты.

— Спасибо вам, мадемуазель, за то, что вы делаете для мадам Мюльштейн. Однако я хочу напомнить вам, что эту женщину ищет гестапо и все обитатели этой квартиры могут быть арестованы.

— Я знаю, месье, но я бы пренебрегла своим долгом христианки и француженки, если бы отказала ей в убежище. Пока я ничего не буду говорить сестре, а также Франсуазе и Эстелле. Вместе с Леа мы по очереди можем ухаживать за мадам Мюльштейн. Особую осторожность нам придется проявить сегодня после полудня, во время визита майора Крамера.

— Если вы позволите, я хотел бы присутствовать здесь во время этого визита. Мои отношения с некоторыми членами высшего немецкого командования отвлекут его внимание от всего, что могло бы показаться ему подозрительным…

— Вы поддерживаете отношения с немецким командованием?

— Да, но я действую по приказу; больше этого я вам сказать не могу, — тихо ответил Франсуа.

— По приказу? Не понимаю.

— Вот и хорошо. Помните только одно: для вас я — делец, ухаживающий за Леа. Думаю, что этого будет достаточно для майора Крамера.

Альбертина де Монплейне внимательно посмотрела на этого плохо выбритого мужчину с жесткими чертами лица и чересчур большим ртом. Однако его прекрасные глаза свидетельствовали о внутренней силе и искренности. Она порывисто пожала ему руку.

— Я верю вам, месье, и сделаю все так, как вы говорите.

Заговорщически улыбнувшись, Франсуа наклонился и поцеловал руку мадемуазель де Монплейне.

— Что вы, месье! Руки целуют замужним женщинам, а не старым девам!

— Тетушка, ты — чудо! Ты — старая дева?! Да ты смеешься! Ты моложе нас всех, — воскликнула Леа, бросаясь Альбертине на шею.

— Ты меня опрокинешь, отпусти, мне надо переодеться.

В тот момент, когда Альбертина уже собиралась закрыть дверь комнаты, у входа в дом раздался звонок. Один длинный, затем три коротких. Все замерли, кроме Рафаэля, который спокойно объявил:

— Это Фиалка, он принес мою одежду. Мы с ним договорились об этом сигнале. Вы позволите мне открыть, мадемуазель?

Альбертина устало провела рукой по лбу.

— Делайте так, как считаете нужным, месье, я совершенно не понимаю, что происходит. Лучше уж я пойду к себе.

Прежде чем открыть, Рафаэль спросил у Леа:

— Можно мне пойти в какую-нибудь другую комнату, чтобы переодеться? Я не хочу, чтобы он видел Сару.

— Можете переодеться в комнате Франсуазы. Третья дверь справа… Подождите, идет Эстелла.

Леа устремилась к ней и, несмотря на протесты служанки, затащила ее на кухню.

Наконец тому, кого Рафаэль называл Фиалкой, открыли дверь. Он вошел, держа в руке тяжелый чемодан.

— Здравствуйте, месье и мадемуазель, здравствуйте, месье Рафаэль. Я взял все, что смог. И успел как раз вовремя: только я завернул за угол, как на улице появились фрицы.

— Ты не забыл гримерный набор?

— Не волнуйтесь, все здесь.

— Спасибо, малыш. За тобой не следили?

— Вы шутите!.. Еще не родился тот, от кого бы Фиалка не оторвался, когда захочет.

— Ты нашел укрытие?

— Да, на улице…

— Скажешь мне позднее, на какой. А сейчас пойдем — поможешь мне одеться.

— Первый раз, месье Рафаэль, вы изъявляете желание, чтобы я вас одевал, — ухмыльнулся Фиалка.

Маль толкнул его в комнату Франсуазы и плотно закрыл дверь.

Леа и Франсуа остались одни; у обоих в глазах читалось одинаково страстное желание.

— Я хочу тебя.

— Я тоже… но как?

— Идем на «холодную» половину.

— Но там же просто мороз!

— Я согрею тебя…

— Мы не можем оставить Сару одну.

— Она спит. Пойдем…

Обнявшись, они вошли в темную комнату. Леа зажгла маленькую лампу, стоящую на низком столике возле канапе, накрытого белым чехлом, как, впрочем, и вся мебель в гостиной, где свернули даже ковры. В таком виде комната была похожа на место свиданий призраков. Здесь царил страшный холод.

Руки Франсуа обвились вокруг Леа. Вцепившись друг в друга, покачиваясь, они подошли к канапе и, мешая слова и поцелуи, упали на него, подняв облачко пыли.

— Я так испугался, когда Марта сказала, что ты ищешь меня…

— Я уже думала, что ты никогда не придешь…

— Мне не хватало тебя, девочка… Я без конца думал о тебе и не мог спокойно работать…

— Молчи, поцелуй меня…

Под грубой некрасивой ночной сорочкой руки Франсуа, не переставая, ласкали обнаженное, дрожащее от холода и наслаждения тело Леа. Она нетерпеливо прижалась животом к телу любовника. Страх, гестапо, пытки, смерть, Сара, Камилла, Лоран — ничего больше не существовало, кроме страстного желания отдаться этому мужчине, каждое прикосновение которого было наслаждением.

Когда он проник в нее, ее ноги обвились вокруг его тела, словно стремясь как можно крепче ухватить свою добычу.

Слившись в этом объятии, они чувствовали себя пленниками друг друга. Но пленниками слишком усталыми и счастливыми, чтобы пытаться освободиться…

Холод восторжествовал над их блаженством. Они привели себя в порядок и покинули комнату, где белый чехол продолжал хранить отпечаток их тел.

Бесшумно вошли они в спальню, где лежала Сара. Серый цвет постепенно сходил с ее лица, дыхание стало ровным: она спала. Рука в руке, двое возлюбленных с нежностью смотрели на нее.

— Она была вашей любовницей? — тихо спросила Леа.

— Это вас не касается, душа моя; сейчас это не имеет никакого значения. Я считаю ее своей лучшей подругой. Это единственный человек в мире, уважением которого я дорожу больше всего.

— А я?

— Вы? Это не одно и то же, вы еще ребенок. Даже война и это, — произнес он, указывая на изувеченное лицо Сары, — не смогут заставить вас повзрослеть и перейти в категорию взрослых.

— Думаю, что вы ошибаетесь. Просто вас устраивает видеть во мне только беззаботного ребенка, маленькую симпатичную зверушку, которую можно использовать, когда взрослый большой мужчина, каким вы себя считаете, нуждается в легкодоступном и красивом теле. Я — женщина, мне двадцать лет, да и вы не так уж стары. Я даже не знаю вашего возраста. Сколько вам лет?

Он с улыбкой смотрел на нее.

— Решительно, даже в этом малоэротичном одеянии вы выглядите очень соблазнительно.

— О! Боже мой! Я совсем забыла об этом ужасном халате. Мне нужно переодеться, вы ничего не потеряете, если немного подождете…

Когда Леа вернулась, одевшись в связанные Лизой свитер и кардиган из темно-красной ангорской шерсти, короткую черную плиссированную юбочку, открывавшую ее красивые ноги, и свои лучшие черные шерстяные чулки, Франсуа, сидя на постели, разговаривал с Сарой. Боясь им помешать, Леа остановилась посреди комнаты.

— Дорогая моя, иди сюда, — едва слышно произнесла Сара.

Леа колебалась.

— Подойдите, вы — первая, о ком она сразу же спросила.

Сара протянула ей руку.

— Подойди поближе.

Леа послушно села возле кровати больной.

— Я так счастлива, что тебе стало лучше! Тебе очень больно?

— Франсуа дал мне капли. Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала.

— Не за что. Тебе не стоит много разговаривать, нужно беречь силы.

— Да, нужно. Франсуа сделает так, что гестапо здесь не появится.

— Но как?

— Неважно. Делай все, что он скажет.

— Но…

— Обещай мне это.

Леа нехотя согласилась.

— Когда же вы, наконец, будете мне доверять? — спросил он Леа.

— Тогда, когда вы будете считать меня взрослой.

— Перестаньте спорить. Если кто здесь и опасен, так это Рафаэль, — сказала Сара.

— Но это же он тебя спас!

Сара не смогла ответить Леа. Она слишком переоценила свои силы и потеряла сознание.

Франсуа поспешил в ванную и вернулся с влажным полотенцем, которое положил ей на лоб. Прохладная свежесть вернула молодую женщину к жизни. Она поблагодарила его слабой улыбкой, прошептав: «Я умолкаю, чтобы сберечь силы». И почти сразу же уснула.

— Надо обезвредить Рафаэля, — произнес Франсуа.

— Вы хотите сказать, что его нужно убить? — вытаращив глаза, прошептала Леа.

— До этого вряд ли дойдет. Надо нейтрализовать его на несколько дней, пока Сара и вы не будете в надежном укрытии.

— Как вы собираетесь это сделать?

— У меня есть одна идея. Я предложу ему роскошно пожить несколько дней вместе с Фиалкой.

— Что это значит?

— Это значит, моя прекрасная невежда, что в течение нескольких дней он будет вести беззаботную сладострастную жизнь со своим красавчиком, не имея возможности играть в доносчиков, или стукачей, как вам больше нравится.

— А если он не согласится?

— У него не будет выбора. Мои люди ждут внизу, чтобы проводить Рафаэля вместе с его другом в сказочное место.

В дверь тихо постучали.

Покачиваясь на высоких каблуках, в комнату вошла чрезмерно накрашенная, высокая, довольно полная женщина, в умело свернутом тюрбане, сером костюме, розовой блузке, с довольно красивой лисой, наброшенной на плечи.

— Рафаэль!..

— Неплохо, не правда ли? Мне почти удалось вас обмануть. К сожалению, я немножко располнел: нужно будет заказать новый корсет. Как я вам нравлюсь?

Леа пожала плечами.

— Бедный мой Рафаэль, в этом наряде вы так смешны!

— Я не смог придумать ничего лучше, чтобы ускользнуть от этих господ.

Франсуа Тавернье направился к двери.

— Извините меня, я на минуту выйду. Вы прекрасно замаскировались, дорогой мой, просто прекрасно.

— Куда это он? — подозрительно спросил Рафаэль.

— Не знаю. Наверное, хочет увидеть тетю Альбертину. А где Фиалка?

— Он ждет меня в комнате вашей сестры. Завтра я свяжусь с вами, чтобы узнать о самочувствии Сара. Постараюсь придумать, как вывезти ее из Парижа. Буду держать вас в курсе…

Вошел Франсуа Тавернье.

— До свидания, Леа. Вы и Сара остаетесь в надежных руках, — сказал Рафаэль, указывая на Тавернье.

— При первой же возможности дайте о себе знать, — ответил тот.

— Положитесь на меня. Позаботьтесь о нашей подруге, когда она проснется, поцелуйте ее от меня…

Леа проводила его до двери, где с большим чемоданом в руке ждал Фиалка.

Рафаэль в последний раз обнял ее и сказал:

— Будьте осторожны и ни в коем случае не появляйтесь на авеню Анри-Мартен.

В холле дома ждали четыре человека. Увидев выходящую парочку, они схватили их, вытащили на улицу и втолкнули в грузовичок, припаркованный у подъезда.

Никто не произнес ни слова. Два друга не оказали никакого сопротивления.

Франсуа Тавернье тоже ушел, пообещав вернуться к трем часам, чтобы присутствовать во время визита майора Крамера. Уже выходя из квартиры, он вдруг обернулся с насмешливой улыбкой.

— Держите, — сказал он Леа, подавая ей конверт из коричневой бумаги. — В этой суматохе я совсем забыл, что должен сыграть еще и роль почтальона.

Потом, став внезапно серьезным, он добавил:

— Советую вам прочитать письмо и сразу сжечь. Оно прибыло надежным путем, но сейчас, когда вы держите его в руках, вы подвергаетесь опасности.

«Леа, будь осторожна. Я не хочу, чтобы из-за меня с тобой что-нибудь случилось. Мысли о страданиях Камиллы мне невыносимы, и меня успокаивает только то, что ты на свободе. Обдумывай каждое свое движение и не принимай никаких решений, не посоветовавшись с Ф. Т.

Мне страшно. Никогда в жизни я не испытывал такого страха, я уже давно забыл, что это такое и вот теперь я боюсь. Боюсь катастрофических последствий, которые может повлечь за собой каждое мое действие. Мысль о том, что в этот самый момент они пытают Камиллу, чтобы вырвать у нее сведения, которых она не знает, сводит меня с ума. Только уговоры товарищей удерживают меня от того, чтобы не броситься в ловушку, которая мне уготована. Я ничего не могу сделать для Камиллы: нужно было бы для этого организовать нападение на форт «А»!.. Любой ценой я стремлюсь к действию. Арест Камиллы поверг меня в невероятную тоску, и это превратило меня в грозного противника. Я научился убивать. Я умею нанести удар там, где нужно. До сих пор я убивал потому, что так было нужно. Теперь же… я не могу быть твердо уверен, что делаю это не для того, чтобы получать удовольствие…

С каждым днем нас становится все больше. К нам присоединяются многие из тех, кто скрывается от высылки на работы в Германию. Мы действуем сейчас гораздо эффективнее, мобильнее, но… с каждым вновь прибывшим повышается и риск предательства. Число наших операций постоянно растет. Мы уже так привыкли к борьбе, что часто задаемся вопросом, — а сможем ли мы вернуться к мирной жизни… Однако каждое наше действие направлено на то, чтобы возобновилась мирная и спокойная жизнь, еще более спокойная, чем раньше, если только это возможно…

…Камилла доказывает мне силу своей любви молчанием; докажи же мне свои чувства осторожностью. Целую тебя.

Лоран.

P.S. Я решил не присылать тебе с этим письмом свою газету. Не хочу, чтобы она сгорела. Ты должна уничтожать ВСЕ, что получаешь от меня».

Леа свернула письмо, словно фитиль, и подошла к камину. Она смотрела, как пламя пожирает бумагу, и не бросала ее до тех пор, пока огонь не подобрался к кончикам пальцев. Она была слишком встревожена, чтобы обдумать или хотя бы прочувствовать, что бы то ни было. Единственное, чего она сейчас хотела, так это спрятаться от всего в объятиях Франсуа.

11

Отто Крамер не заметил, что Леа и Альбертина ни разу не появились одновременно в маленькой гостиной, где мадемуазель де Монплейне со свойственным им гостеприимством принимали жениха своей внучатой племянницы. Франсуаза, счастливая от того, что вновь обрела своего возлюбленного, тоже ничего не заметила. Несомненно, это было возможным лишь благодаря присутствию и умению вести беседу Франсуа Тавернье, блиставшего своими светскими манерами. На чистом немецком он говорил о войне, которая никак не закончится, о лишениях, о черном рынке, позволяющем хоть как-то выжить, «Пассажирах империала» — последнем романе Арагона, о Леа, в которую он был влюблен (увы, безнадежно!), и особенно о маленьком Пьере, посапывавшем на руках своей матери, — «самом красивом ребенке на свете».

— Совершенно с вами согласен, — заявил его отец.

Франсуаза с энтузиазмом рассказывала о великолепной, роскошно меблированной квартире, которую они сняли возле Буа, о няне, о кухарке и лакее, которых они наняли.

Раздраженная этой болтовней, Леа с невинным видом задала коварный вопрос:

— А свадьба? Когда будет свадьба?

Прерванная на середине перечисления своих домашних благ, Франсуаза покраснела и резко ответила:

— Как только будет получино разрешение фюрера, ожидаемое со дня на день, поскольку отец Отто уже дал свое согласие на наш брак.

— Я так рада за тебя, моя дорогая, и за вас, Отто! Но я считала, что браки между немцами и француженками запрещены.

Смущение майора Крамера ни от кого не ускользнуло.

— Не всегда… — пробормотал он.

— Тем лучше, в таком случае мы скоро погуляем на свадьбе.

Леа повернулась к немецкому офицеру.

— Я надеюсь, что благодаря вашим связям ваши друзья из Бордо отпустят Камиллу д’Аржила?

— Франсуаза мне уже говорила об этом. Я позвонил начальнику гестапо. Он должен позвонить мне вечером.

— Как? Мадам д’Аржила арестована, а вы мне ничего не сказали? — с притворным удивлением воскликнул Франсуа Тавернье.

— Дорогой друг, мы так редко виделись в последнее время.

— И давно это случилось?

— Нам сообщили 10 января.

— В чем ее обвиняют?

— Они хотят узнать, где ее муж.

В этот момент вошла с чайником Альбертина и игриво проговорила:

— Я принесла вам горячий чай, прежний, наверное, уже остыл.

Это был условный сигнал. Пришло время Леа сменить свою тетю у постели Сары.

— Франсуа, будьте добры, пойдемте со мной, я хотела бы вам кое-что показать, — позвала она Тавернье, выходя из гостиной.

В своей комнате, возле постели спящей Сары, она рассказала ему все, что знала о попытке дяди Люка помочь Камилле.

Поймав его озабоченный взгляд, Леа прошептала:

— Это серьезно?

— Очень. Как вы думаете, мадам д’ Аржилла знает, где ее муж?

— Конечно, нет, она сама мне об этом говорила.

— Неудивительно.

Леа чуть не задохнулась от гнева.

— Вы смеете думать, что я способна выдать Лорана?!

— Какой пыл! Нет, конечно же, не способны. Но никто заранее не может знать, как поведет себя под пытками.

— Я скорее умерла бы, чем сказала что-нибудь о Лоране!

Он продолжил со злой иронией:

— Не сомневаюсь в вашей храбрости; просто я отлично знаю методы этих господ. Гораздо легче согласиться на смерть, чем выдержать некоторые пытки. Все мы имеем слабые места, которые могут сделать нас способными выдать даже самого дорогого нам человека. Палач их найдет. Для некоторых самое ужасное — это изнасилование, для других — кастрация, удаление членов, вспарывание живота, лишение сна, змеи, насекомые, угрозы по отношению к ребенку. Я, конечно, согласен с тем, что настоящие герои способны очень долго выдерживать самые изощренные пытки, но…

— Я не верю вам. Я уверена, что есть люди, которые не заговорят в любом случае.

— Наверное, но такие встречаются редко. Самые смелые предпочитают покончить жизнь самоубийством, как поступил ваш бордоский земляк, профессор Ориак, после первого допроса, проводившегося знаменитым комиссаром Пуансо, с которым вы уже имели возможность познакомиться.

— Но Сара… она же не заговорила?

— Что вы об этом знаете?

Леа так и застыла с раскрытым ртом.

Она долго смотрела то на Сару, то на Франсуа. На глаза девушки навернулись слезы, и она плюнула Тавернье в лицо:

— Как вы смеете говорить такое о той, кто ценит вас больше всех остальных? Вы — подлец!

— Нет, реалист.

— Он прав, — раздался слабый голос.

Леа и Франсуа бросились к постели своей подруги.

— Он прав, — повторила Сара, — если бы мне пришлось еще один день терпеть мерзкие ласки этих негодяев, я бы заговорила. Видишь ли, Леа, к боли можно привыкнуть, но испытывать унижение, когда ты связана, распята, когда тебя терзают руки, покрытые кровью других жертв, когда тебя насилуют, засовывая в рот член, испачканный в экскрементах… Когда обещают отдать тебя кобелю — сторожевому псу, если будешь продолжать молчать… Это ужасно… Если бы Рафаэлю не удалось вытащить меня из лап Мазуи и его подручных, я бы рассказала все, что они хотели…

— Не надо больше об этом, Сара. Я ни на минуту не сомневался в вашем мужестве. Я поступил глупо, поставив это под сомнение, — только чтобы преподать урок Леа… Я должен идти. Я вернусь, когда придет доктор Дюбуа. Сара…

— Прошу вас, не плачьте. Я не хотел сделать вам больно.

— Это не вы причинили мне боль… Это воспоминания обо всем этом. Идите же и возвращайтесь скорее. А когда вернетесь, то расскажете мне, как чувствует себя Рафаэль.

— Не беспокойтесь, он — в надежном месте, и с ним хорошо обращаются… До скорой встречи.

После его ухода Сара с помощью Леа дошла до туалета. Увидев себя в зеркале, висящем над раковиной, она вскрикнула…

— Они превратили меня в урода!

Леа пыталась найти утешительные слова. Ей было стыдно, что когда-то она завидовала красоте Сары. Как тяжело было теперь видеть эти слезы, скатывающиеся в кровоточащие раны!

— Оставь меня на минуту одну, — попросила Сара.

Леа вернулась в свою комнату. В этот момент в дверь постучали. Это не было условным сигналом Альбертины.

— Кто там?

— Мы уходим и хотели попрощаться с тобой… — крикнула через дверь Франсуаза.

Леа быстро прикрыла кровать покрывалом и повернула ключ в замке.

— Ты стала запираться в своей комнате?

— Должно быть, я сделала это машинально: у меня так разболелась голова.

— Сейчас вам стало лучше? — любезно спросил жених Франсуазы.

— Да, немножко. Благодарю вас. Я потом прилягу на несколько минут, — сказала она, выходя из комнаты и стараясь как можно естественнее прикрыть за собой дверь.

К счастью, прощание не затянулось надолго, но Леа пришлось принять приглашение на ужин.

Когда она вернулась в комнату, Сара уже лежала в постели и, казалось, спала. Леа устроилась на одном из кресел и тоже заснула.

Ее разбудили голоса доктора Дюбуа, Альбертины и Франсуа Тавернье. Сгорая от стыда, она вскочила, протирая глаза.

— Извините меня, я уснула.

— Мы заметали, — добродушно ответил врач. — Это серьезный проступок для сиделки.

— Ну, как она, доктор? — спросил Франсуа после того, как месье Дюбуа осмотрел Сару.

— Довольно хорошо, насколько это возможно. К счастью, у нее крепкий организм. Через два дня она будет на ногах… На послезавтра я заказал машину «скорой помощи». Официально это будет зарегистрировано как вызов к вашей тете, болезнь которой потребовала госпитализации. Все будет хорошо. О мадам Мюльштейн позаботится один из моих друзей, участник Сопротивления… И специалист по ожогам.

— Спасибо, доктор. А потом мы постараемся переправить мадам Мюльштейн в Швейцарию или Испанию. Как вы думаете, сколько времени она проведет в госпитале? — спросил Франсуа Тавернье.

— Максимум пять дней из соображений ее собственной безопасности и безопасности моих друзей.

— Это будет 18 января?

— Да, машина заберет ее 18 января рано утром — в обычное для выписки время и отвезет туда, куда вы укажете. А потом мадемуазель Дельмас сможет вернуться за своей тетушкой.

— И все это время я должна оставаться в госпитале? — спросила Альбертина.

— Это непременное условие для успеха нашего плана.

В этот момент Сара приподняла голову с подушки и прошептала:

— Мне так неловко, что я причиняю вам столько беспокойства.

Она так и не поняла, почему все рассмеялись.

— Ни о чем не беспокойтесь, дитя мое, — сказала пожилая дама, — думайте только о своем выздоровлении. Самое трудное — обмануть Лизу и вызвать у нее волнение за мою «болезнь»…

— Очень важно, чтобы ваша сестра первой поверила, что вы действительно больны и нуждаетесь в госпитализации, — произнес врач.

— Я знаю, доктор, но дело в том, что у нас с детства не было никаких секретов друг от друга…

Повиснув на руке Франсуа, Леа тряслась, продрогнув в холодном и мрачном тумане, окутавшем Париж. Возле прилавков выстроились бесконечные вереницы торговцев, притопывающих ногами в тщетной попытке согреться.

Все прошло так, как и было намечено. Сару, пришедшую немного в себя, увезли, а Леа пришлось ухаживать за Лизой, по-настоящему заболевшей от мысли, что ее сестра попала в госпиталь… Матиас прислал письмо, где сообщал, что приехал в Бордо. Звонила Франсуаза. Новости были хорошими: Камиллу выпустят, и Леа может спокойно возвращаться в Монтийяк. Майор Крамер гарантировал ее безопасность. К Леа отчасти вернулось жизнелюбие и веселость, и чтобы отпраздновать это событие, Франсуа пригласил ее на ужин в «Шатенье», на улицу Шерш-Миди. Проходя мимо книжного магазина «Галлимар» на бульваре Распай, они машинально замедлили шаг и взглянули на витрину, где «Развалины» Ребате, казалось, раздавили все остальные книги.

— Вот самое гнусное произведение из всех, опубликованных в прошлом году, — сказал Франсуа Тавернье, — написанное, увы, настоящим талантом и наполненное страшной правдой, смешанной с грязью и ненавистью к евреям и другим «чужакам»…

Словно дьявол из преисподней, из магазина вынырнул Рафаэль Маль и окликнул их:

— Леа, Франсуа!

— Что вы делаете в Париже? — сухо спросил Тавернье. — Мы же договорились, что вы уедете на юг сразу после нашей последней встречи.

— Не браните меня, дорогой друг, но это путешествие отложено всего на несколько дней.

— Но мне казалось, что вас разыскивает Мазуи? — сказала Леа.

— Уже нет. Благодаря мне он наложил лапу на кучу золота. Мы снова стали деловыми партнерами.

— После всего, что он сделал с Сарой?!

— Дорогая моя Леа, он любезно забыл о моем участии в похищении нашей подруги и о том, как я надул его. Взамен я забыл о страданиях, перенесенных бедняжкой Сарой.

— Вы забыли?..

Рафаэль перехватил руку замахнувшейся на него девушки.

— У меня не было выбора. Либо так, либо — пуля в живот, — жестко сказал он. — Пуля в животе причинила бы мне боль, — продолжил Рафаэль игриво. — Успокойтесь, вам не стоит бояться Мазуи: теперь он знает о связях вашей семьи с немцами и побоится трогать подругу месье Тавернье — завсегдатая отеля «Лютеция» и большого друга немецкого посла!

Побледневшая Леа почувствовала в этих словах скрытую угрозу. Она не ошиблась.

— Дорогой Франсуа! Если бы вы не так хорошо обращались с нами — со мной и Фиалкой, — я никогда не простил бы вам нашего заточения! И не сомневаюсь, что ваши друзья из абвера или наш дорогой посол, Его превосходительство Отто Абетц, очень заинтересовались бы вашей деятельностью, которую можно назвать как минимум противоречивой. Вы поступили как светский человек, осторожный и предусмотрительный, когда поместили нас в сказочное место, где в достатке было и литературы, и музыки, и потчевали нас изысканными блюдами и винами. В знак признательности я не стал рассказывать о вас…

— Полагаю, я должен вас поблагодарить… — сухо произнес Франсуа.

— Я не это имел в виду.

— Вы прекрасно знаете, что рано или поздно будете арестованы и, может быть, убиты.

— Возможно… Но давайте рассуждать здраво: смерть никогда не бывает случайной.

— Вы сошли с ума! Это просто смешно.

Рафаэль Маль перестал шутить, и в его взгляде промелькнуло страдание.

— Можете думать, что мне смешно! Вы еще можете смеяться над моими безумствами, но мне они причиняют страдания!

Через стекло Рафаэль кивнул головой молодому продавцу, поправлявшему на витрине книги. Леа узнала его и тоже приветливо помахала рукой.

— Какой очаровательный юноша! Вы знаете, он рассказал о последней остроте Кокто. Поэт ужинал в бистро мадемуазель Валентин вместе с Ориком, и тот сказал ему об одном еврее, недовольном тем, что ему приходится носить желтую звезду. «Успокойтесь, — ответил на это Кокто, — после войны вы заставите нас носить фальшивый нос». Великие всегда немного смешны. Вы не находите?

Франсуа не ответил, но не смог скрыть улыбки. Леа же громко рассмеялась, но тут же оборвала свой смех.

— Смейтесь, девушка, смейтесь, вам это очень идет… Прежде чем начнешь плакать, не грех и посмеяться. До свидания, прекрасное дитя, да хранит вас Господь. До свидания, месье, надеюсь, что больше никогда вас не увижу, — сказал он, толкнув дверь книжного магазина.

Прежде чем войти, он обернулся и, взглянув на них, произнес:

— Спасибо за все, что вы сделали для Сары.

Они дошли до улицы Шерш-Миди, не обменявшись ни словом. В «Шатенье» зал был заполнен народом. Метродотель проводил их, указав места за длинным столом, накрытым на двенадцать персон.

— Надеюсь, что наши соседи окажутся не очень шумными, — сказал Тавернье.

— Я не принадлежу к числу гурманов, и мне не нравятся подобные места, — сказала Леа, осматриваясь вокруг.

— Я тоже, но пусть это не портит вашего аппетита. Я хочу, чтобы вы забыли обо всем, что не касается нас двоих; можете считать меня эгоистом, но сегодня у меня только одно желание: чтобы вы принадлежали мне одному.

— Возьмем бутылочку «Бордо». В этом вине — ароматы моей родины, и я хочу их почувствовать.

Через несколько минут официант принес высокую бутылку.

Отменные блюда ни в чем не уступали вину.

Строго следуя уговору, они болтали только о пустяках: юбках, которые постоянно укорачиваются, прическах, становящихся все выше, подпольных дансингах, стилягах, навязывающих моду всей молодежи, о совместных путешествиях, которые они совершат, когда закончится война… Под столом они касались друг друга ногами.

Мимо них прошло несколько человек: высокомерные мужчины с сияющими лицами, красивые женщины в броских туалетах. Они заняли места за большим столом, присоединившись к мужчине с телом атлета, грубым лицом, но живым и умным взглядом за толстыми стеклами очков.

— Кто это?

— Выдающийся человек, который, однако, губит себя: Жак Дорио, основатель ФНП, Французской народной партии. Нам далеко до кампаний «Возмущение народа против черного рынка и ресторанов», где за вечер выкладывают по пятьсот франков за человека.

— Однако сейчас вы в одном из этих ресторанов.

— Что правда, то правда.

Установившаяся гармония была разрушена. Ужин они закончили в молчании.

На улице, несмотря на упорное молчание Леа, он взял ее под руку.

— Не сердитесь, душа моя, у нас осталось так мало времени.

— Что вы хотите этим сказать?

— Завтра, в первом часу, я уезжаю.

— Куда?

— Этого я вам сказать не могу.

— Надолго?

— Не знаю.

— Вы не можете оставить меня одну!

— Что поделаешь, к тому же вы вполне в состоянии защитить себя.

— Сара тоже была в состоянии защитить себя. Видите, что они с ней сделали?..

Легкая тень пробежала по лицу Тавернье. Однако и он не мог сказать ей, как терзается от того, что вынужден бросить ее на милость Мазуи и его компании! Он проклинал себя за то, что влюбился в эту девчонку. В его деле были недопустимы никакие чувства. Он рисковал сам и подвергал опасности свою подругу. После их короткой встречи в Монтийяке, сознавая опасность, он старался не думать о ней. По правде говоря, для этого ему не приходилось делать особых усилий. С началом войны девушки, даже самые целомудренные, стали более доступными. Жажда жизни была такой, что они забывали о приличиях и отдавались почти с такой же простотой, как и Леа. Но, вновь увидев ее, окрепшую и в то же время ставшую более хрупкой, он вновь испытал это чувство, которого избегал и которое, по его мнению, только осложняло жизнь.

— Почему вы молчите?

— Что я, по-вашему, должен сказать? Маль прав: связи нашей сестры вас защищают, во всяком случае, до тех пор, пока майор Крамер в Париже. На вашем месте я отправился бы в Монтийяк — по Крайней мере, из трех соображений: во-первых, ваш дядя Адриан и ваш дорогой д’Аржила будут недалеко…

— Откуда вы знаете?

— Знаю… Во-вторых, в вас нуждается мадам д’Аржила, а в-третьих, вы не можете оставить имение в руках управляющего.

— Если Лоран и дядя Адриан так близко, как вы говорите, то почему они ничего не сделали для Камиллы?

— Попытка что-то сделать могла лишь ухудшить ее положение. Кроме того, бежать из форта «А» невозможно. А из лагеря Мериньяк, напротив, выйти очень легко.

— Но я думала, что ее должны были выпустить?

— Этого не произошло.

— Почему?

— Не знаю… Наверное, чтобы вынудить Лорана совершить неосторожный поступок. Они часто так делают в надежде «расколоть» своего противника. Совершенно ясно, что они не смогли ничего вытянуть из Камиллы. Либо потому, что она ничего не знает, либо она проявила истинное мужество.

— Она способна на это. Несмотря на внешнюю хрупкость, это самая упрямая особа из тех, кого я знаю.

— К счастью для ее мужа.

Леа раздраженно пожала плечами.

— Я уверена, что она ничего не знает. Думаю, что последую вашему совету. Я вернусь в Монтийяк…

Продолжая разговаривать, они подошли к дому Леа.

— Вы подниметесь? — спросила она.

— Не могу, у меня назначено свидание. Постараюсь вернуться до начала комендантского часа. Если я не смогу прийти, не волнуйтесь…

— Успокойтесь, я не очень расстроюсь.

Почувствовав, что причинила ему своим ответом боль, она испытала на секунду злую радость, тут же сменившуюся ощущением пустоты. Она толкнула его в подъезд и там, скрытая от взглядов редких прохожих, прижалась к нему.

— Франсуа…

Он рукой прикрыл ей губы.

— Ничего не говори. Постой так, прижавшись ко мне. Поцелуй меня…

Эту ночь Леа провела в напрасном ожидании.

12

«Дорогая Леа, я прошла через ад. После последнего допроса, который проводил в гестапо Дозе, меня бросили в один из карцеров подвала. Там настолько низкий потолок, что невозможно стоять в полный рост. Клок соломы на сырой земле и повсюду экскременты и рвота: кошмар. Из других камер постоянно раздавались жуткие звуки. Кричал мужчина, которому они вырвали член. Не переставая стонала женщина. Я была полумертвой от страха и усталости. Не знаю даже, сколько времени я провела там: в полусне, дрожа от лихорадки, без пищи, справляя нужду прямо на землю, как животное.

Когда Дозе понял, что я не смогла бы ничего рассказать, даже если бы очень хотела, он отправил меня в форт «А». С температурой под сорок я три дня провела в лазарете; сейчас меня перевели в камеру с тремя другими женщинами. Почти люкс. Можно стоять, можно умываться, дают порошок от вшей. Можно даже, встав на одну из кроватей, через решетку увидеть крыши города. «Кофе» по утрам, двести граммов хлеба, суп в десять часов, еще раз суп в четыре часа и время от времени посылки от Красного Креста с печеньем, которое пахнет прогорклым маслом. Тюремная жизнь: «радио» заклюценных, новости, которые по крохам узнаешь на воскресной мессе, счастье заполучить огрызок карандаша и клочок бумаги, счастье найти оказию, чтобы передать письмо… Ко мне приходила Амелия Лефевр, мать Рауля и Жана, и Руфь, она рассказала мне о моем малыше, Шарле. Я думаю о нем каждую минуту, и это придает мне силы. У меня нет никаких новостей от Л. Я совершенно ничего не знаю о том, что будет со мной дальше, не представляю, сколько еще времени проведу здесь. Я уверена только в том, что однажды они придут за мной для нового допроса, и не представляю, как я смогу вновь выдерживать оскорбления, побои и карцер. У меня очаровательные соседки: Одиль, девятнадцатилетняя девушка, арестованная за то, что распространяла листовки; Элизабетта, коммунистка, чей муж был расстрелян 21 сентября 1942 года, и Элен — ее муж присоединился к партизанам, а сама она укрывала английских пилотов. В трудные моменты мы поддерживаем друг друга.

Если со мной случится несчастье, позаботься о Шарле, он — самое дорогое, что есть у меня в этом мире. Прости, что написала так мало, но бумага здесь — на вес золота. Береги себя. Да хранит тебя Господь.

Нежно обнимаю тебя.

Камилла».

Леа, завернувшись в покрывало, медленно встала и положила листки бумаги на кровать. На ее юном личике отражались одновременно недоумение и страх.

— Как мы дошли до этого? — громко спросила она.

Ей казалось, что пространство вокруг нее сужается до размеров тюремной камеры.

Тыльной стороной ладони девушка вытерла слезы. Она немедленно приняла решение вернуться в Монтийяк, и это ее немного успокоило. Там, на месте, она обсудит с Матиасом, супругами Дебре и мадам Лефевр, что можно сделать для освобождения Камиллы. Но прежде чем ехать, необходимо было поговорить с Отто Крамером.

В прихожей зазвонил телефон. Кто-то поднял трубку. Через некоторое время в комнату постучали: это была Эстелла. Она сказала, что с Леа хочет поговорить Франсуаза. В данный момент это оказалось весьма кстати.

Леа приняла приглашение приехать к ним завтра на обед.

После ужина в маленькой гостиной Леа, сидя на полу у камина, читала тетушкам и Эстелле письмо Камиллы. Ни одна из трех пожилых женщин ни разу не прервала ее. Когда чтение закончилось, Лиза вытерла покрасневшие глаза, Альбертина дрожащей рукой промокнула ресницы, а Эстелла громко высморкалась. Вязанье, вышивка и штопка лежали, забытые, у них на коленях…

Леа встала и включила радиоприемник. Покрутив ручку настройки, она нашла радио Лондона. Помехи в этот вечер были не очень сильными. 21 час 25 минут, 15 января 1943 года.

«Сын рабочего с Севера, расстрелянного немцами в 1917 году, бывший боец французской роты (один из двадцати семи узников Шатобриана), совершивший побег в 1941 году после девяти месяцев пыток в немецких тюрьмах, Фернан Гренье, депутат от Сен-Дени, обращается к вам…

Французы и француженки!

Познав тюрьмы Фонтевро и Клерво, проведя девять месяцев с Шарлем Мишелем, Ги Моке и другими мучениками Шатобриана, разделив в Париже ту постоянную опасность, которой подвергаются участники движения Сопротивления, испытав те же лишения, те же моральные страдания, лелея те же надежды, что и весь наш порабощенный, но не покоренный народ, я прибыл в Лондон, делегированный центральным комитетом Коммунистической партии, чтобы рассказать генералу де Голлю и Французскому Национальному комитету согласия о десятках тысяч наших соотечественников, которые, несмотря на ужас, на заводах и в партизанских отрядах, в университетах и концлагерях рейха, от Нанта до Страсбурга, от Лилля до Марселя, каждый день, подвергая опасности свою жизнь, ведут непримиримую борьбу с ненавистными гитлеровскими захватчиками.

Я приехал сюда, чтобы сказать, что в душе крестьянина или рабочего, промышленника или служащего, учителя или священника нет никаких сомнений: с Виши он или с Францией, которая борется и сражается…»

Несколько минут слова оратора невозможно было разобрать из-за усилившихся помех.

Лиза испуганно таращила глаза.

— Вы слышали?! Генерал де Голль принимает коммунистов!.. Этот человек совсем сошел с ума. Коммунисты!

— Замолчи, — сухо сказала Альбертина, — ты сама не знаешь, что говоришь. Франции нужны все, кто хочет сражаться. Сейчас их не так уж и много.

— Но это не основание для того, чтобы принимать Бог знает кого!

— Тише, сейчас слышно немного получше.

«…Огромное число французов, все, кто борются, все, кто сопротивляются, все, кто надеются, а значит вся Франция — с генералом де Голлем; заслугой его, которая отныне войдет в историю, является то, что он не отчаялся, когда все рушилось, и вместе с участниками Сопротивления, которые продолжают стачиваться в сражающейся Франции для священного боя за Свободу, за Родину…»

Помехи вновь заглушили голос Фернана Гренье, Леа опять начала вращать ручку настройки. Эстелла воспользовалась моментом, чтобы сходить за своей настойкой; Альбертина подбросила в камин полено:

— Надо экономить дрова, у нас их почти не осталось.

«…Друзья Франции, ваши страдания ужасны, ваше мужество беспредельно и велики ваши надежды. Вы приветствуете каждую победу Красной Армии, каждый разрушительный налет Королевских ВВС, каждый танк или пушку, выходящие из арсеналов США. Крепитесь! Помогайте друг другу! Продолжайте и усиливайте ваши решительные и героические действия против оккупантов! Пусть дух братства поддерживает ваше мужество!..»

Опять возникли помехи, которые на этот раз окончательно заглушили речь Гренье.

Четыре женщины молча допили настойку и отправились спать.

На следующий день Леа, собираясь на ужин к сестре, одевалась с особой тщательностью. Она надела черное платье из тонкой шерсти с драпировкой и глубоким декольте, подаренное ей Франсуа Тавернье. Это было платье от Жака Фата и стоило, наверное, очень дорого. Леа надевала его впервые. Собрав волосы, она скрепила их заколкой в виде крошечного тамбурина с фиалкой под цвет ее глаз. Шею девушка украсила жемчужным колье — подарком Камиллы, и позаимствовала у Альбертины ее любимую накидку из черно-бурой лисы. Другой подарок Франсуа — чулки со швом плотно облегали ее красивые ноги; черные замшевые туфли на высоких каблуках удлиняли их и делали походку, по собственному выражению Леа, «сногсшибательной». Такого же мнения придерживалась и Лиза, одолжившая ей свою последнюю пару хороших перчаток.

До площади Этуаль Леа доехала на метро.

Едва переступив порог, она возненавидела квартиру на авеню Ваграм. Сестра и Отто Крамер сняли уже меблированную квартиру у известного врача, который парижской атмосфере предпочел воздух Лазурного Берега.

— Наверняка еврей, — сказала о нем Франсуаза.

Это замечание покоробило Леа.

— Это явно не похоже на апартаменты добропорядочных бордоских буржуа, предпочитающих скрывать свое богатство. Здесь же, наоборот, оно выставлено напоказ. Здесь даже слишком много роскоши.

— Я тоже так думаю, — рассмеявшись, сказал Отто Крамер, — но мы очень спешили. Как вы красивы и элегантны! Пойдемте, мы покажем вам детскую, вы увидите, как хорошо устроился там ваш племянник.

Детская оказалась большой и светлой комнатой, где они нашли Фредерика Ханке, который укачивал, пожалуй, слишком сильно, своего крестника, пытаясь унять его крик.

— A-а, теперь вы убедились, что ребенок просто голоден! — носкликнул он при их появлении. — Леа, как я рад вас видеть… Не хотели бы вы использовать свой авторитет крестной?

Леа осторожно взяла малыша и сказала, укладывая его в колыбель:

— А теперь ты будешь послушным и уснешь.

К всеобщему изумлению, ребенок умолк и закрыл глаза.

— Браво! Какой авторитет! Вам стоило бы приходить почаще, поскольку ни мать, ни мы не могли его успокоить, — сказал Отто.

— Мы поговорим об этом позднее… когда он проснется! А сейчас я хочу попросить вас об услуге: мне необходимо поскорее вернуться в Монтийяк, но я не могу отправиться в Бордо, поскольку мой аусвайс просрочен.

Леа протянула Отто карточку с вытисненным на ней гитлеровским орлом, закрывавшим часть ее фотографии.

— Завтра я передам вам новое разрешение. А скоро оно вам вообще не понадобится, поскольку демаркационную линию отменяют в связи с оккупацией южной зоны.

— Я знаю, — сказала Леа печальней, чем ей хотелось.

— О! Извините меня, я огорчил вас. Когда-нибудь ваша страна вновь будет свободной, а наши две нации примирятся и объединятся.

Она не ответила, но немецкие офицеры отчетливо прочитали в ее глазах: «никогда».

Они прошли в столовую, где стоял роскошно накрытый стол.

— Нас будет только четверо?

— Вам это неприятно? Мы подумали, что у вас нет никакого желания оказаться в компании моих соотечественников.

— Благодарю вас, очень приятно, что вы об этом подумали.

Леа так боялась очутиться среди немецких офицеров в форме, что испытала настоящее облегчение; к ней вернулось хорошее настроение. Тем более, что Отто и Фредерик были в штатском…

— Я заказала все, что ты любишь, — сказала Франсуаза с доброй улыбкой.

— Что? Говори скорее.

— Сама увидишь, лакомка.

Обед был превосходным, и с каждым новым блюдом Леа выражала признательность сестре за ту заботу, которую та проявила, чтобы доставить ей удовольствие: яйца в винном соусе, рагу из баранины…

— Когда я его готовила, то взяла только пятнадцать граммов масла в соответствии с рецептом Эдуара де Помиана. Того самого, что написал самую необходимую в наше время книгу: «Кухня и лишения», — с гордостью сказала Франсуаза.

Что же до пирога с курагой, то он был просто изумителен. Леа съела целых два куска.

Во время обеда никто ни разу не упомянул о войне. Разговор шел только о музыке, литературе, кино и театре. Кофе подали в гостиную, где горел камин. Франсуаза отпустила прислугу, заявив, что справится сама.

Они молча потягивали кофе, глядя на огонь. Отто встал и подошел к фортепьяно, занимавшему чуть ли не половину Комнаты.

— Мы сняли эту квартиру в основном из-за инструмента, — шепнула Франсуаза на ухо сестре.

На целый час они забыли обо всем: не было больше ни французов, ни немцев, ни победителей, ни побежденных, а только музыка, объединившая их в безграничное братство.

После того как стих последний аккорд, они еще долго молчали, не решаясь вернуться к реальности. Леа первой нарушила хрупкую тишину, произнеся голосом, в котором слышалось искреннее волнение:

— Спасибо вам, Отто, за то, что подарили нам минуты настоящего мира.

Растрогавшись, майор Крамер встал и подошел поцеловать ей руку.

— Спасибо, что пришли к нам.

Теперь Леа могла спросить, что он знает о «деле» Камиллы.

Отто Крамер не сразу ответил на вопрос девушки. Он долго молчал, погрузившись в мрачные размышления, а когда, наконец, решился заговорить, то обратился к своему другу:

— Сказать ей, как ты думаешь?

— Да.

— Не скрою, что мы с Фредериком очень обеспокоены судьбой мадам д’Аржила. Как вы знаете, она была арестована по доносу и обвиняется в том, что служит связной между своим мужем и вашим дядей, отцом Дельмасом. Оба они являются участниками Сопротивления и разыскиваются французской полицией и гестапо. У мадам д’Аржила были обнаружены листовки, призывающие молодых французов присоединяться к партизанам. Этого было достаточно для ареста. Более того. Дозе подозревает ее в принадлежности к группе Лорана д’Аржила…

— Это совершеннейшая глупость! Камилла абсолютно ничего во всем этом не понимает, она интересуется только своим ребенком! Более того, у нее плохое здоровье, и вообще… уже несколько месяцев она не получала никаких известий от мужа.

— Леа, не принимайте нас за идиотов. Когда я был в Лангоне, мы получали десятки писем с доносами на вас и мадам д’Аржила. Многие из них мы с Фредериком уничтожили, хотя в некоторых из них содержались серьезные улики. Поскольку речь там шла о курьере из одной зоны в другую, мы могли закрыть на это глаза. Но сейчас дело обстоит гораздо серьезнее, и обвинения в адрес мадам д’Аржила, если они будут доказаны, могут привести к смертной казни. Ваша подруга — пешка в руках Дозе, которую он хочет использовать в надежде на то, что Лоран д’Аожила и его люди совершат ошибку, пытаясь ее освободить. К счастью, он, кажется, не думает, что она действительно знает, где ее муж и чем он занимается… Поэтому он был очень осторожен во время допросов. Тем более, что знает о семейных связях, объединяющих вашего дядю, Люка Дельмаса, с нашими соотечественниками.

Перед глазами Леа встало истерзанное лицо Сары Мюльштейн.

— Я знаю, что ваши друзья из гестапо делают с теми, кого допрашивают, и как содержатся ваши пленники.

— Мне самому это очень не нравится. Но вы не должны знать этого. Во имя вашего будущего спокойствия умоляю забыть об этом.

Леа в ярости вскочила со своего места:

— Забыть!.. Вы осмеливаетесь советовать мне забыть о том, что ваши люди делают с мужчинами, женщинами и детьми! А вы знаете, что Ги Моке было семнадцать лет, когда в сентябре прошлого года в Суже расстреляли его и остальных за покушение, совершенное в Париже?! Вы знаете, что их было семьдесят человек? А эта старая еврейка, подруга моих тетушек, которую увезли в один из ваших лагерей, а она, плача, говорила: «Месье, это, должно быть, ошибка, я — француженка, мой муж был убит на войне 14-го года, а сын арестован за то, что сражался за Францию»…

Франсуаза взяла ее за руку.

— Прошу тебя, замолчи.

— Не трогай меня! Оставь меня!

— Леа, я понимаю вас, но это — война; ни я, ни вы многому не в силах помешать. Обещаю вам сделать для мадам д’Аржила все, что могу, и что не заденет чести солдата. Но во имя вашей собственной безопасности и безопасности ваших близких, умоляю не повторять на людях то, что вы мне только что сказали.

— Можете вы мне обещать, что то, что я расскажу вам о содержании Камиллы в форте «А», не будет использовано против нее?

Прежде чем ответить, Отто Крамер на несколько мгновений задумался.

— Обещаю.

— Мы могли бы поговорить наедине?

Франсуаза встала:

— Пойдемте, Фредерик, видите, мы мешаем.

До чего же она могла быть неприятной со своим жеманством! Еще совсем маленькой Франсуаза была уже очень обидчивой, что очень раздражало Леа и вызывало насмешки отца.

— То, что я хочу сказать, касается не меня, поэтому я думаю…

— Не стоит оправдываться, — оборвала ее сестра выходя из комнаты вместе с Фредериком.

— Бедный, не представляю себе, как вы ее терпите!

— Хватит вам ссориться, как маленьким девчонкам, — проворчал Отто с доброй улыбкой. — Садитесь рядом со мной.

— Так вот, — начала она. — Я получила письмо от Камиллы. Ее на несколько дней бросили в карцер, где невозможно было даже стоять в полный рост. Три раза ее допрашивал Дозе. Ничего не добившись, он приказал поместить ее в отвратительную камеру, откуда она вышла больной. Что он сделает с ней в следующий раз? Тюремщики Буска не пользуются доброй репутацией. Говорят, что иногда в Бордо слышны крики, доносящиеся даже через толстые стены тюрьмы. Умоляю вас, сделайте что-нибудь, чтобы Камилла не попала в руки к этим людям!

— Я так же, как и вы презираю дела «этих людей». Мы, армейские, не любим гестапо. К несчастью, эта организация становится все более мощной, и ее полицейская власть распространяется также и на нас. Поверьте мне, из всех оккупированных стран Франция страдает меньше других. Что же касается мадам д’Аржила, то я не знал о том, что ей пришлось пережить. Значит, мне солгали, когда уверяли, что с ней обращаются хорошо. Должно быть, Дозе уверен, что она располагает важными сведениями, раз, несмотря на ее связи, содержит в таких условиях. Разубедить его будет очень нелегко.

— Но я уверяю вас, что он ошибается: Камилла не знает о деятельности Лорана!

— Она сама вам это сказала?

— Нет, но мы живем вместе, и если бы она получила известия от Лорана, то я узнала бы об этом первой.

— Мне не хотелось бы огорчать вас, Леа, но когда принимаешь участие в подпольной борьбе, то не станешь кричать об этом на всех перекрестках. Хотя участники Сопротивления, как вы их называете, бывают очень неосторожны, что нас весьма удивляет.

— Уверяю, что Камилла прекрасно знала, что может доверять мне и что я готова…

Леа внезапно замолчала.

— Не бойтесь, продолжайте. Я не могу порицать вас, потому что знаю: на их месте я действовал бы точно так же, как ваш дядя и муж вашей подруги, — продолжал бы сражаться. Но сейчас мой долг, как и долг всех немецких солдат, помешать им. И это вы тоже должны понимать. Когда мы арестовываем и расстреливаем террористов, наказываем заложников, сажаем в тюрьмы распространителей листовок, тех, кто прячет английских пилотов или при помощи подпольных передатчиков связывается с Лондоном, то это значит, что, несмотря на перемирие, война продолжается. Поэтому мне не за что краснеть. Но когда гестапо проводит грубые допросы подозреваемых, особенно женщин, мне стыдно. Хотя большую часть этой зловещей работы делают гестаповцы-французы. Знаете, когда я еще был в Лангоне, в гестапо и вспомогательных службах работали двести платных французских агентов. После встречи шефа бордоского гестапо Дозе и комиссара Пуансо в апреле 41-го ваши соотечественники хорошо, если не сказать усердно, делают свою работу.

— Замолчите!..

— Это еще не вся печальная действительность. Вы думаете, что мы так уж принуждаем работать префектов, мэров, членов магистратов, полицейских Франции? В основном они выполняют указания маршала Петена, который призывает их, так же как и всех французов, сотрудничать с нами. И они являются представителями законного правительства. Насколько я знаю, ваш маршал пришел к власти не в результате государственного переворота.

— Дело чести — продолжать войну.

— Какими силами? Вы забыли, что французская армия потерпела поражение всего за несколько дней.

Леа отвернулась; перед глазами у нее стояла орлеанская дорога и группы грязных, небритых, оборванных солдат, бросавших оружие, чтобы бежать быстрее, грабивших брошенные дома, выбрасывающих мирных жителей из их машин…

— Но давайте вернемся к мадам д’Аржила. Я постараюсь использовать то небольшое влияние, которым обладаю, чтобы помочь ей. Это все, что я могу вам обещать. Если мне удастся добиться ее освобождения из форта «А», сделайте так, чтобы она вела себя спокойно, поскольку за ней будут следить еще внимательнее, чем до ареста. В противном случае я потеряю не только доверие — мое вмешательство, несомненно, повлечет за собой отправку на Восточный фронт. Я боюсь этого не из-за себя, а из-за Франсуазы и сына. Мне не хотелось бы оставлять их одних до того, как я смогу укрепить их положение.

Леа встала.

— Спасибо.

Она направилась к двери гостиной и крикнула:

— Франсуаза! Франсуаза! Фредерик! Вы можете войти.

— Ты с ума сошла — так кричать! Ты же разбудишь Пьера! — выговорила ей Франсуаза.

На следующий день Леа получила не только новый аусвайс, но и билет первого класса на поезд до Бордо, который должен был отправиться через два дня. Это время она использовала на то, чтобы сходить с Франсуазой в кино и театр и успокоить тетушек, расстроенных ее отъездом. Альбертине она оставила письмо для Франсуа Тавернье на случай, если он заглянет на Университетскую улицу, чтобы справиться о ней.

Париж она покинула без сожаления.

13

По прибытии на Сен-Жанский вокзал в Бордо Леа ожидал сюрприз: на перроне ее встречал Матиас. Она увидела его сразу, еще до того, как остановился поезд. Коротко, почти наголо подстриженный, он, казалось, стал выше и сильнее. Леа почувствовала радость и одновременно необъяснимую тревогу.

Он поспешил взять ее чемодан, расцеловал в обе щеки и с минуту переминался с ноги на ногу, как бы не зная, с чего начать разговор, затем проводил ее к поезду в Лангон. Когда они расположились в купе, он взял ее за руку, но Леа высвободилась.

— Я хотел первым сообщить тебе хорошую новость: мадам Камиллу выпустили из форта «А».

— Она дома?

Матиас немного смутился.

— Нет, ее перевели в лагерь Мериньяк…

— И это ты называешь хорошей новостью?

— Да, потому что в лагере Мериньяк у узников больше свободы, охрана там состоит из французов, и я знаю директора.

— Мне все равно, знаешь ты директора или нет, я хочу только одного: чтобы Камиллу освободили.

— Потерпи, этим занимаются, это всего лишь вопрос времени. Поверь мне, вырвать ее у Дозе было не так просто, пришлось несколько раз встретиться с ним.

— Встретиться… Кому? Тебе?.. Ты знаком с этим негодяем?

— Ну-у, негодяй — это слишком сильно сказано. Просто у него особая работа: поддерживать порядок в таком городе, как Бордо, где кишат английские шпионы, коммунисты и другие ловкачи, которые так и норовят устроить заваруху!

Леа бросила на него убийственный взгляд.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — процедила она сквозь зубы, чтобы не услышали соседи.

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что если ты и Камилла не перестанете сочувствовать Сопротивлению, то будете казнены. А я не хочу, чтобы тебя казнили!..

Леа пожала плечами и съежилась в уголке скамейки. Она была тронута этим внезапным и наивным проявлением чувств со стороны Матиаса, но вместе с тем испугана мыслью о том, на что он способен. Такой, каким он сейчас ей открылся, Матиас мог пойти на все, чтобы понравиться ей, и, конечно, на предательство. Какие у него могли быть дела с немцами?.. Она предпочла поскорее сменить тему беседы и заговорила о виноградниках, поместье, а потом сделала вид, что уснула.

На вокзале она с радостью увидела свой голубой велосипед, который привез с собой Матиас. Несмотря на холодный ветер со стороны поместья Приулетт, Леа раньше Матиаса оказалась у белых столбов, обозначавших въезд на территорию имения Монтийяк. В какой-то миг она поймала себя на том, что напрягает слух, ожидая услышать голос отца.

В большой кухне, мощенной каменными плитами, их ожидал ужин. В почерневшем камине горел огонь, заставлявший сиять медные кастрюли и тазы, развешанные на побеленных известью стенах. Длинный стол, покрытый голубой клеенкой, был сервирован по-праздничному. Расставленные у камина кресла из гостиной — это было первое, на что обратила внимание Леа. Проследив за ее взглядом, Руфь сказала:

— У нас не так много угля и дров, чтобы обогревать вторую комнату. А здесь мы используем тепло плиты, которую разжигаем, чтобы готовить еду, а вечером подбрасываем в камин охапку виноградной лозы — для удовольствия. Из-за этого холода кухня стала самым уютным местом в доме. Бывают дни, когда мы не решаемся разойтись по своим комнатам. Несмотря на грелки, постели словно ледяные. Мне-то еще ничего, я выросла в суровых условиях: в Эльзасе гораздо холоднее, чем здесь, но твои сестра и тетя очень страдают. У них обморожены ноги и руки, у меня же только руки, да и то лишь потому, что приходится мыть посуду в ледяной воде.

Бедная Руфь — гувернантка, воспитательница, компаньонка — из-за своей доброты и заботливости ей пришлось стать прислугой, выполняющей всю домашнюю работу! Как в былые времена, Леа бросилась ей на шею.

Слова Руфь напомнили ей детство:

— Солнышко, малышка моя… Дикарочка… Как я рада, что ты вернулась! Монтийяк без тебя уже не Монтийяк. Ты помнишь, что говорил твой несчастный отец?

Леа отрицательно покачала головой.

— Он говорил, что ты — добрый дух этого дома, что без тебя Монтийяк был бы совсем другим и что однажды он может навсегда потерять свою душу, если ты его покинешь.

— Так никогда не будет, Руфь, и папа знал об этом. Эта земля, эти стены стали частью меня, словно руки, голова и сердце, без которых я не могу жить… Знаешь, каждый раз, когда я уезжаю отсюда, мне становится страшно, что я могу не вернуться, а возвращаясь домой, я всегда чувствую прилив сил и огромную радость.

— Это любовь, малышка моя.

К ним присоединилась Бернадетта Бушардо. Они устроились за столом, чтобы отведать фасоли с курицей — подарок Файяра. Леа сообщила им парижские новости, а Руфь рассказала о своем вместе с Камиллой и Лаурой аресте. Леа никак не удавалось отделаться от тягостного чувства, овладевшего ею еще на платформе Сен-Жанского вокзала. Она не узнавала свой Монтийяк — этот огромный холодный дом был ей чужим. Она уже с избытком испытала голод и холод и теперь хотела лета, тепла, фруктов… Лаура очень повзрослела, превратилась в настоящую женщину. Шарль носился по всему дому — он был очень похож на свою мать — тот же рот, те же глаза… Леа казалось, что все происходит без ее ведома, как бы за ее спиной. Несмотря на привычную обстановку, Монтийяк будто ускользал от нее. Переставили мебель, Руфь казалась не такой бодрой, как раньше, у нее прибавилось морщин…

В тот момент — когда гувернантка поймала маленького Шарля, чтобы наконец уложить его спать, дверь настежь распахнулась.

На порог ступил мужчина с длинными свисающими усами, в канадке и берете, натянутом до самых бровей. В руке у вошедшего был чемодан.

— Закрывайте скорей, вы выпустите все тепло! — крикнула Бернадетта Бушардо. — Кто вы? Что вам нужно? Уже ночь; это не лучшее время ходить в гости.

Мужчина молча закрыл дверь. Он огляделся вокруг, как человек, вернувшийся домой.

С замирающим сердцем Леа встала.

— Месье, ответьте же, наконец: кто вы? — продолжала вопрошать Бернадетта.

— Успокойся, тетя. Добро пожаловать, Лоран.

На какое-то мгновение возникло подобие паники. Все разом хотели поздороваться с Лораном, обнять его. Руфь изо всех сил пыталась усадить к нему на руки сына. Малыш ревел от страха перед этим огромным усачом, которого он совсем не знал…

Леа успокоила их.

— Не шумите так сильно. Мне бы не хотелось, чтобы ваши крики привлекли внимание Файяра и Матиаса.

Лоран сел за стол, чтобы немного перекусить. Глаза его, не переставая, перебегали с Леа на Шарля, получившего возможность еще немного поиграть и возившегося на полу.

— Тавернье предупредил меня, что Леа должна приехать сегодня вечером. Я подумал, что раз ты здесь с разрешения властей, то, может быть, сможешь навестить Камиллу. Мне бы хотелось передать ей весточку о себе… Завтра в Бордо у меня важная встреча…

Бернадетта Бушардо бросилась шарить по шкафам, пытаясь найти немного еды. Лоран с трудом убедил ее, что не голоден. Он опустился на четвереньки, и Шарль безоропотно принял его в свою игру. Он даже позволил ему отнести себя в постель и согласился поиграть завтра в прятки…

Когда, наконец, все улеглись, Леа и Лоран, прижавшись друг к другу, уселись на каменный приступок камина. Леа была счастлива. Она гладила его по усам, груди, отметив про себя, как он окреп. Указательным пальцем она провела по морщинкам около глаз.

— Ты постарел.

— Ты тоже. Но стала еще красивее. Сейчас ты похожа на настоящую даму. Даже Тавернье признал это.

Несколько часов подряд они рассказывали друг другу о том, что пережили после их последней встречи.

Скрываясь от людей Леюоссана, Адриан и Лоран были вынуждены покинуть Тулузу и скрываться в Лимузене, ночуя на чердаках или в овчарнях домов, где жили участники Сопротивления или сочувствующие. Подполье в этом районе возглавлял некий Рауль, бывший учитель, коммунист, скрывавшийся с февраля 1941 года. За ним охотились люди комиссара Комба и гестапо. Через два месяца такой бродячей жизни Адриан решил тайно вернуться в Бордо, поскольку считал, что там он будет полезней, чем в лесах. Лоран же остался, чтобы обучать молодежь военному делу. Они нападали на мэрии и службы сбора налогов, чтобы раздобыть необходимые им продовольственные карточки, печати, незаполненные удостоверения личности и деньги.

— Эта война превратила меня в бандита с большой дороги!

Однако он не был коммунистом, и очень скоро между ним и партийными руководителями подполья произошел глубокий раскол. Он все чаще думал о том, чтобы вернуться в Тулузу, оттуда попытаться перебраться в Лондон, а затем в Северную Африку, чтобы сражаться. Но тут он узнал об аресте Камиллы и о том, что ее поместили в форт «А». В тот же вечер он расстался с партизанами Лимузена и вернулся в Тулузу, где установил контакты со своими товарищами по подполью. Они устроили ему встречу с Большим Клеманом.

— Поручитель папы?! — воскликнула Леа.

— Да, он самый, — подтвердил Лоран. Большой Клеман стал шефом военной и гражданской подпольных организаций Бордо и области, что очень удивило Лорана, поскольку в 40-м тот не скрывал своих симпатий к правительству Виши. Но среди участников Сопротивления Большой Клеман был не единственным, кто в свое время доверял маршалу Петену. В Тулузе Лорану передали, что в кафе «Бертран» он встретит Дэвида, который в августе 42-го с парашютом был выброшен англичанами возле Шатору. Лоран должен представиться ему под именем Люциус. Дэвид уже извещен о его скором приезде по радио из Лондона. Встреча назначена на завтра.

Леа показала ему письмо Камиллы. Лоран читал с волнением, и девушка с удивлением обнаружила, что не испытывает ни малейшей ревности. Она рассказала о своей встрече с Отто Крамером и его обещаниях. Правда, Леа не упомянула о возвращении Матиаса и том, что тот рассказал ей о своих новых знакомствах. Она лишь сообщила Лорану, что Камилла теперь находится в лагере Мериньяк.

— Завтра день посещений, и я пойду к ней. Если хочешь, напиши, я передам твое письмо.

— Нет, не нужно, это очень опасно.

— И, тем не менее, напиши: если я увижу, что за нами следят, я оставлю письмо у себя. Сейчас я схожу за бумагой и чернилами.

Когда она вернулась, он сидел за столом.

Она нежно положила руку ему на плечо.

— Не переживай.

Он поднял глаза, обнял ее и прижался головой к ее животу. Они надолго замерли.

Наконец Леа высвободилась.

— Руфь приготовила тебе постель в папиной комнате. Надеюсь, что будет не очень холодно, она положила две грелки. В котором часу ты встанешь?

— Не слишком рано. Встреча назначена на три часа пополудни.

— Тогда спи спокойно. До завтра, — сказала она, обнимая его, как сестра.

— Леа… Леа, здесь никого нет… Не бойся… Это всего лишь плохой сон…

Лоран вскочил с постели, разбуженный криками и стонами, доносившимися из комнаты молодой женщины. Он поспешил туда. Во власти своего обычного кошмара, вся в слезах, Леа сидела на кровати, отбиваясь от человека, убитого ею в Орлеане. По странности судьбы, у него теперь был компаньон: Мазуи, истязатель Сары; он медленно приближался к Леа, таща за собой наполненную нечистотами ванну, кишащую змеями…

Леа проснулась вся в холодном поту и в мягком свете лампы увидела лицо склонившегося над ней Лорана.

— Прошу тебя, иди ко мне, мне страшно!..

Как только он прижал ее к себе, она мгновенно уснула, как ребенок.

Леа убедила Лорана не спускаться вниз — там он мог столкнуться с Файяром или его женой. На самом деле она просто боялась ревнивой проницательности Матиаса. У нее были для этого основания. Накануне молодой человек из скромности исчез сразу после того, как отнес вещи Леа в ее комнату, и с тех пор не появлялся.

Когда она вошла на кухню, он был здесь и болтал с гувернанткой, заканчивающей свой завтрак. Леа обняла Руфь.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметил Матиас. — У тебя отдохнувший вид, несмотря на то, что ты так поздно легла.

Она сразу насторожилась.

— Я ложусь тогда, когда мне нравится.

— Не сердись, я сказал просто так.

Леа немного успокоилась.

— Я очень плохо спала, всю ночь меня преследовал ужасный кошмар.

— Сегодня вечером я приготовлю тебе липовый настой, — сказала Руфь.

— Ты же знаешь, что липа меня раздражает; даже когда я была маленькой…

— Да, да, я перепугала с Франсуазой. Ты любишь апельсиновый цвет. Хочешь, я заварю его?

— Нет, спасибо, я сделаю сама.

— На плите есть немного кофе.

— Спасибо, Руфь.

Продолжая разговаривать, она отрезала кусок от большой черствой буханки и, наколов его на вилку, начала поджаривать, держа над углями в камине.

— Хочешь кусочек? — спросила она у Матиаса.

— Нет, спасибо, я уже позавтракал. Я принес тебе масла.

— Но это же твой паек за целый месяц!

— Не беспокойся, я знаю, как раздобыть еще.

Сидя напротив Леа, он смотрел, как она ест.

Внезапно Леа помрачнела.

— Что с тобой?

— Я думаю о Камилле — мне нечего принести ей, кроме варенья и одежды.

— Я подумал об этом и приготовил для нее целую корзину угощений.

— Масло?

— Масло, сахар, печенье, колбаса, паштет и даже мыло.

— Ты великолепен!

— Я знаю, — важно ответил он.

Леа рассмеялась.

— Лагерь открывается в два часа, нам нужно ехать на одиннадцатичасовом поезде. У нас не так много времени, — сказал Матиас.

Леа бросила взгляд на каминные часы.

— Я иду одеваться, зайди за мной через полчаса.

Когда он вышел, она отнесла завтрак Лорану, пришедшему в восторг при виде масла.

Они не могли договориться о встрече в Бордо, поскольку Лоран не знал, в котором часу ему предстоит увидеть Большого Клемана. Поэтому они просто попрощались. Когда Леа была готова, она прижалась к нему.

— Будь осторожна и не рискуй понапрасну.

Она слегка пожала плечами и вышла из комнаты. Письмо Лорана к Камилле было спрятано в правой туфле Леа.

14

Маленькая рука в заштопанной шерстяной перчатке крепко сжимает ручку тяжелой корзины, в то время как ноги, обутые в сапожки на деревянной подошве, топчутся в грязи огражденной колючей проволокой дороги, ведущей к входу в лагерь Мериньяк. Множество людей, в основном женщины, выстроилось в длинную очередь в ожидании, когда откроют ворота. Дрожа от холода в своей плохонькой одежде, они стоят молча, понуро опустив головы, как будто стыдятся того, что находятся здесь. Внезапно в толпе возникает некоторое оживление: только что открылась одна из створок высоких деревянных ворот, опутанных колючей проволокой. Спины выпрямляются… сердца начинают биться быстрее. Леа перекладывает корзину в другую руку. Очередь движется медленно, каждый готовит свои документы. Пожилая женщина, нагруженная пакетами, уронила свои бумаги. Никто не двинулся с места, чтобы ей помочь… Вот наконец и очередь Леа. Она уже жалеет, что пришла сюда одна, без Матиаса. Проверив удостоверение личности, жандарм пропускает ее, в то время как другой указывает на барак рядом с входом. Там другие жандармы осматривают разложенное на столе содержимое чемоданов, корзинок, сумок и пакетов, записывают имя посетителя и того, к кому он пришел. За грязной занавеской — более тщательный осмотр: женщин проверяет охранница из лагеря. Леа вся напряглась, когда чужие руки начали ощупывать пальто и ее тело под платьем.

— Снимите обувь.

Леа закрывает глаза, чтобы скрыть их радостный блеск: как хорошо, что еще в туалете поезда она вынула письмо! Она спокойно протягивает свои сапожки женщине, и та внимательно их осматривает.

— Не удивляйтесь. Некоторые прячут там письма, — сказала она, возвращая Леа обувь. — Можете проходить.

Леа поднимает корзинку. Она так и не сняла перчаток. В левой спрятано письмо. Ничего не видя перед собой, не решаясь поверить в удачу, она делает несколько шагов по грязи. Кто-то толкает ее, и только тогда она возвращается к реальности.

Так вот он какой, лагерь Мериньяк, о котором столько говорят в округе! Резервация для заложников: десяток деревянных бараков с покоробившимися железными крышами, окруженных колючей проволокой и сторожевыми вышками. По территории свободно бродят несколько узников. Один из бараков оборудован специально для свиданий: маленький угол для женщин, остальное помещение — для мужчин. В центре комнаты возвышается большая дровяная печь. Леа замерла на пороге.

— Дверь! Боже мой! — закричал мужской голос.

Жандарм втолкнул Леа в комнату и закрыл дверь.

— Кого вы ищете, малышка?

— Мадам д’Аржила, — пробормотала она.

— Она придет, не волнуйтесь. За ней послали в лазарет.

В лазарет! Камилла все еще больна!

— Леа!.. О! Леа!

Это невесомое тело, это бледное лицо, эта ужасная худоба, эти поблекшие волосы, эти горячие руки, эти глаза… эти глаза, сияющие от радости… Эти поцелуи, покрывшие ее щеки. Эти слезы, намочившие губы Леа, смешавшись с ее собственными слезами…

— Как Шарль?

— Хорошо, — ответила Леа. — У меня есть новости от Лорана, — прошептала она.

Она прижала к себе оседающее тело. С помощью одной из узниц они уложили Камиллу на скамейку.

— В таком состоянии ей нужно было бы лежать.

— Нет, нет, — прошептала Камилла, поднимаясь. — Ничего страшного, — добавила она, увидев подошедшего жандарма.

Молодая женщина едва заглянула в пакеты, но с восторгом накинула на плечи большой шерстяной платок, связанный Руфью. Этот момент Леа выбрала, чтобы незаметно передать Камилле письмо.

— Это от Лорана.

Камилла покраснела и дрожащей рукой сжала измятый листок.

— О! Спасибо.

Она закашлялась. Леа потрогала ее лоб: он горел.

— У тебя сильный жар, тебе нельзя вставать с постели.

— Не брани меня. В лазарет не пускают посетителей, я не смогла бы тебя увидеть. Только не говори Лорану, что я больна.

— Тебя осматривал врач?

— Да, да, как раз вчера. Он делает обход раз в неделю. Расскажи мне о Париже, о твоих тетушках, о Франсуазе и ее ребенке… Он, наверное, совсем крошечный?

Леа болтала обо всем подряд. Камилла сияла от радости.

Когда время визита истекло, им показалось, что они так и не успели поговорить.

Камилла вымолила у Леа обещание прийти еще раз и разразилась рыданиями.

— Я боюсь, что не выдержу, — прошептала она.

Опустив руки, освободившиеся от корзины, Леа уходила из лагеря с одной-единственной мыслью: нужно, во что бы то ни стало, выташить оттуда Камиллу.

Матиас остановил рядом с ней свой велосипед.

— Мадемуазель, могу я вас подвезти?

Он приехал за ней! Это было очень любезно, поскольку трамваи между Бордо и Мериньяком ходили очень редко, что, впрочем, вполне устраивало Леа: она хотела потихоньку пробраться в кафе «Бертран» на набережной Шартон.

— Ты можешь отвезти меня к дяде Люку?

— Конечно! Ты долго там задержишься?

— Не знаю, час, может быть, два. Встретимся в шесть часов, в кафе около Большого театра.

— Как хочешь.

Леа боком села на раму, почти удобно устроившись между рук Матиаса.

По дороге они говорили о Камилле, о ее здоровье. Молодой человек подтвердил, что она не останется там долго и что Руссо, начальник лагеря, обещал ему проследить, чтобы Камиллу устроили получше. Необъяснимое смущение мешало Леа задавать ему вопросы, которые так и вертелись на языке.

Он высадил ее на бульваре Де Шартр, возле дома дяди. Леа вошла в подъезд, несколько минут постояла в огромном холле, отделанном белым мрамором, затем снова вышла. Матиаса не было. Она быстро направилась к набережной Шартон. Это было совсем близко.

За исключением нескольких темных фигур, сгорбившихся под начавшим моросить ледяным дождем, на набережной было пусто. Леа замедлила шаг, боясь пропустить кафе «Бертран». Ее появление не привлекло внимания картежников, устроившихся за одним из столиков. Лишь небольшого роста пухленький официант в голубом переднике добродушно посмотрел на нее. Кроме него и игроков в карты, в кафе никого не было. Маленький человечек вышел из-за стойки.

— Что вы будете пить, мадемуазель?

— Я бы хотела увидеть Дэвида, — произнесла она на одном дыхании.

Его открытое лицо вдруг стало замкнутым.

— Должно быть, вы ошиблись, здесь нет никакого Дэвида.

— Я уверена, что это не так: сегодня после полудня у одного из моих друзей здесь назначена встреча с ним.

— Может быть, но я не в курсе.

Внезапно Леа почувствовала усталость. Поняв, что ничего не добьется от этого добродушного человека, она села за столик.

— Пожалуйста, принесите мне кофе.

Бурда, которую он ей принес, была отвратительной, но зато горячей. Официант исчез в задней комнате.

Через несколько секунд перед ней возник Лоран.

— Ты сошла с ума! Что ты здесь делаешь?

— Я ждала тебя.

— Пойдем, тебе нельзя здесь оставаться.

Не возражая, она прошла за ним в комнату за стойкой бара. Здесь не было окон, только смятая постель, простой деревянный стол, нормандский шкаф и трактирные стулья. Двое мужчин встали при ее появлении.

— Это она, — сказал Лоран, подталкивая Леа. — Можете ей доверять, она часто помогала мне и Фортюна.

— Но зачем она пришла? Это безумно опасно.

Эти двое, похожие на инквизиторов, начинали ее раздражать. И о каком еще Фортюна говорил Лоран? Она не знала никого с таким именем… Один из незнакомцев, тот, что пониже ростом, вдруг улыбнулся ей.

— Оставь ее, ты же видишь, что она боится.

Боится?.. Ладно, пусть думают так, если им доставляет удовольствие считать ее слабой женщиной.

Маленький брюнет, вступившийся за нее, спросил:

— Почему вы искали Дэвида?

— Я знала, что Ло…

— Не произносите имен.

— Я знала, что… мой друг встречается с ним.

— Кто вам сказал об этом?

Леа устало вздохнула.

— Он; это же очевидно.

— Это правда? — сухо спросил тот, повернувшись к Лорану.

— Да.

— Вы отдаете себе отчет в том, что совершили большую оплошность?.. Но я думаю, что вы были правы, — рассмеявшись, сказал он. — Простите меня, мадемуазель, за этот допрос. Позвольте представиться: Аристид. А это Дэвид. А вы? Как нам вас называть?

Не раздумывая, Леа ответила:

— Экзюперанс.

— Экзюперанс… — повторил Аристид. — Странное имя; похоже на «эсперанс»[2]. Ну что же, это хороший выбор.

Лоран взглянул на нее с понимающей улыбкой. Он знал, откуда появилось это имя: они вместе ходили смотреть на эту маленькую «святую» в собор Верделе.

— Я видела Камиллу, мне удалось передать ей письмо.

— Как она?

Леа решила забыть о своем обещании.

— Она больна; нужно освободить ее как можно скорее.

Лоран облокотился на спинку стула, ничем не выдав своего беспокойства.

— Аристид считает, что обращаться к Большому Клеману слишком рискованно. Он ему не доверяет, — сказал Лоран.

— Но он ошибается! — воскликнул молчавший до сих пор Дэвид. — Я знаю Большого Клемана. Мы вместе с ним разыскивали и расчищали новые площадки для парашютистов, устраивали новые склады оружия. Это надежный человек, пользующийся полным доверием Центра. Не знаю, что имеет против него Аристид, — он никогда не хотел с ним встречаться.

— Послушай, Дэвид, не стоит вновь заводить споры по поводу твоего Большого Клемана. Может быть, он и «надежный», как ты говоришь, но слишком много говорит, ведет слишком заметную жизнь, у него слишком много связей. Здесь все знают, что «месье» Большой Клеман — крупный руководитель Сопротивления. Не знаю, с чего это они там, в Париже, решили назначить такого паяца, как он, руководителем региона В2! В Бордо, наверное, только гестапо не знает этого.

— Ты преувеличиваешь! У каждого свой способ бороться.

— Я знаю, что, может быть, несправедлив, но что-то мне подсказывает, что этот морской офицер, бывший роялист, близко знакомый с полковником Роком, сыграет с нами плохую шутку.

— Опять ты со своим даром предвидения!..

Леа забавлял этом обмен мнениями по поводу «поручителя папы». Она пыталась вспомнить о впечатлении, которое Большой Клеман произвел на нее во время их единственной встречи. Перед глазами возник образ рослого, представительного мужчины, обычный образец делового человека, каких уважают в Бордо, — словом, ничего примечательного.

— А если с ним встречусь я?

Три пары глаз уставились на нее.

— Я уже имела с ним дело.

— Как это? — спросил Аристид.

Леа рассказала, как ей было поручено передать Большому Клеману документы под видом бумаг отца.

Аристид прикидывал про себя: «Может быть, это и неплохая идея, надо подумать».

— Когда назначена встреча?

— Завтра, у него, за час до начала комендантского часа.

— Можно отменить, — сказал Дэвид. — Если надо, я займусь этим.

— Хорошо, отменяй, — ответил Аристид.

— Сегодня вечером я должна была вернуться в Монтийяк. Мне нужно позвонить, а то они будут волноваться. А еще мне необходимо встретиться с другом, с которым мы должны были вернуться в Лангон.

— У вас нет времени. Кто-нибудь позвонит с почты вашей семье. Что же до вашего друга, то он это переживет. Один из наших будет идти за вами до бульвара Вердон и подождет там, чтобы обеспечить вашу безопасность. Вы зададите Большому Клеману один вопрос: «Согласен ли Центр помочь организовать побег мадам д’Аржила?»

Несколько минут Леа сосредоточенно думала, не слушая то, что он говорит.

— Абсурд, — сказала она наконец. — Если я спрошу это у Большого Клемана, который, как вы говорите, слишком много болтает, то сразу станет ясно, что я вам помогаю, и я окажусь под подозрением. Кроме того, если побег Камиллы удастся, то до конца войны она будет вынуждена скрываться, а это, учитывая ее состояние, нежелательно ни для самой Камиллы, ни для ее сына.

— Да, это верно, — сказал Аристид. — Что же вы предлагаете?

— Я встречусь с ним от своего имени и буду умолять помочь Камилле из соображений гуманности.

— Но он знает, что вы связаны с Сопротивлением, потому что вы уже передавали ему документы, — сказал Дэвид.

— Я уже подумала об этом. Я буду изображать ветреную девушку, которая совершенно не понимает важности того, что делает.

Аристид недолго раздумывал над этим предложением. Ему нравилось здравомыслие Леа.

— Думаю, что она права. Дэвид, скажи Мотыге, чтобы потихоньку шел за ней, когда она выйдет. Экзюперанс, вам не нужно возвращаться сюда, это было бы слишком опасно.

Дэвид вышел из комнаты.

— Со мной будет все в порядке, — заверила Леа.

— Не знаю, должен ли я позволять тебе подвергать себя такому риску ради меня, — сказал Лоран.

— Это не ради тебя, а ради Камиллы.

Странно, но она говорила искренне и прекрасно отдавала себе отчет в том, что со времени их драматического бегства по заполненным беженцами дорогам не переставала чувствовать ответственность за судьбу молодой женщины.

Лоран молча прижал ее к себе.

Вошел Дэвид.

— Мотыга ждет ее на улице. Если у Большого Клемана что-нибудь пойдет не так, то, выходя, наденьте вместо своей шапочки этот платок. Мотыга поймет и будет готов вмешаться. Он будет идти за вами, пока вы не подадите ему сигнал, что все в порядке и вы в безопасности. Вам нужно будет вот так сложить пальцы и поднести их ко рту. Вы все поняли?

— Ну, конечно же, это не так сложно.

— Завтра после полудня я буду ждать вас в «Регенте» на площади Гамбелта.

В комнату вошел хозяин кафе.

— Все в порядке, она может идти.

Леа кивнула им и вышла. Когда она проходила мимо хозяина, тот сказал:

— Не обижайтесь, малышка, но я тоже, подчиняюсь инструкциям.

Вместо ответа Леа одарила его своей самой чарующей улыбкой.

Был уже очень поздний вечер; в окнах домов и магазинов погасли огни, хотя из-под дверей пробивался слабый свет. Уличные фонари не горели. Холодно, сыро… К счастью, бульвар Верден находился не так далеко от набережной Шартон.

Возле дома № 34 стояло много автомобилей, в подъезд входили элегантно одетые люди. Леа колебалась. Может быть, сейчас не самое лучшее время для встречи с Большим Клеманом?

А, будь что будет. Раз уж она здесь, то нужно войти. Она позвонила.

— Это вы, милая моя!..

Леа подняла голову и сразу узнала его. Он тоже ее узнал.

— Что вы хотели?

— Мне нужно с вами поговорить.

— Вы пришли не вовремя, я жду друзей, приходите завтра.

— Нет, это вопрос жизни и смерти, — сказала она, мелодраматически напрягая голос, — только вы можете мне помочь.

Большой Клеман удовлетворенно улыбнулся.

— Поверьте, мадемуазель, для меня большое удовольствие помочь такой очаровательной особе, как вы, но момент выбран вами очень неудачно.

— Прошу вас, я лишь вкратце расскажу, о чем речь.

— Хорошо, пройдите в мой кабинет. Дорогая, — сказал он подошедшей к ним молодой женщине, — я отлучусь на несколько минут, прими наших гостей.

Он пропустил ее в кабинет, который был уже знаком Леа. Она начала убеждать Большого Клемана, кокетничать и взывать к жалости…

В конце беседы он заявил, что персона, о которой она так тепло отзывается, скоро будет освобождена.

— Не скоро — немедленно!

— Как вы спешите! Послушать вас, так можно подумать, что немцы только и ждут моих приказов, чтобы освободить своих узников!

— Я уверена, что вы можете это сделать.

— Приходите завтра, в четыре, я сообщу вам, как обстоят дела, — сказал он, вставая.

В прихожей довольно высокий человек снимал при помощи служанки пальто.

— Дядя Люк!

— Леа! Что ты здесь делаешь? Я считал, что ты в Париже, у тетушек.

— Я приехала просить у месье Большого Клемана помочь мне освободить Камиллу из лагеря Мериньяк.

— Вы знакомы с этой девушкой? — спросил Большой Клеман у дяди Люка.

— Это дочь моего брата Пьера, скончавшегося в прошлом году. Мадам д’Аржила — одна из ее подруг. Они живут вместе, после того как исчез муж этой женщины. Я хорошо ее знаю. Это достойная женщина. Если вы можете что-нибудь для нее сделать, то я буду вам очень признателен.

— Дорогой мэтр, я пообещал вашей племяннице сделать все от меня зависящее.

— Благодарю вас.

— До свидания, дядя.

— Куда ты? Ты собираешься в Монтийяк сегодня вечером? Но поезда больше не будет, скоро комендантский час. Если хочешь, можешь переночевать у меня.

— Спасибо, дядя Люк, но я должна встретиться с друзьями.

— Как хочешь. В Монтийяке все хорошо?

— Все в порядке. До свидания. До свидания, месье.

— До свидания, мадемуазель, до завтра. Надеюсь, что смогу сообщить вам хорошие новости.

Была темная ночь. Леа не сняла шапочки. Сейчас нужно было узнать, ждет ли ее Матиас в кафе около Большого театра. Он был там.

Он был там, и он был в бешенстве.

— Откуда ты взялась? Почему ты меня обманула? Ты не была у своего дяди, никто там тебя не видел. Так, где ты была?

— Я тебе все объясню.

— Эй! Голубки, я закрываю! Через десять минут начинается комендантский час, — крикнула хозяйка.

— Хорошо, хорошо, мы уходим. Леа, я ненавижу, когда надо мной издеваются.

— Сожалею, месье, но уже закрыто, — сказала хозяйка.

Леа обернулась. На пороге, засунув руки в карманы плаща, стоял мужчина и в упор смотрел на нее. Это был Мотыга, Леа совсем о нем забыла. Она подала условный сигнал. Уходя, он сказал:

— Пока, подружка.

— Куда мы пойдем? — спросила Леа, как только они оказались на улице.

— Объясни мне, где ты была, пока я переживал и мучился в ожидании?

— Позднее, если тебе так хочется. Сейчас я очень замерзла и умираю от голода.

— Руфь и твоя сестра, наверное, очень волнуются!

— Их предупредили. Ты не знаешь, куда бы мы могли пойти?

Ее вопрос остался без ответа. Несколько минут они шли молча. Молодой человек достал из кармана фонарик и протянул его Леа. Они обошли мешки с песком, выложенные вдоль аллей Турни, и двинулись по маленькой улочке, проходящей возле церкви.

Узкая, крутая, скользкая лестница вела к стеклянной двери, на которой тускло блестели серебристые буквы «тель», от «о» остался только отпечаток. Матиас, так и не расставшийся со своим велосипедом, толкнул дверь, и над ней громко зазвенели медные трубочки от часов с боем. В этом плохо освещенном месте пахло кошачьей мочой и луковым супом, а сверху доносился сладковатый запах дешевых духов.

— Как здесь воняет, — тихо сказала Леа.

Матиас пожал плечами.

— Кто там? — раздался скрипучий голос.

В глубине комнаты вспыхнул огонек сигареты.

— Это я, мадам Жинетта. Вы оставили мне комнату?

— А, это ты, малыш. Тебе повезло, я могла бы ее сдать уже десять раз, но сказала себе: «Жаль, если такой славный парень окажется на улице». Черт!.. Кого это ты привел?

Из темноты выступила женщина, самая толстая, какую когда-либо приходилась видеть Леа. На ее размалеванной физиономии поблескивали умные и злые глаза, заплывшие жиром и неопрятно накрашенные. Бесформенная фигура, закутанная в потертый бархатный пеньюар, приблизилась к ним, волоча ноги, обутые в разношенные шлепанцы. Леа отступила назад, словно испуганный ребенок.

— Мадам Жинетта, это моя подруга, я вам о ней говорил.

— Хе! Бездельник, ты не говорил мне, что девчонка смазлива и совсем не похожа на потаскушку. С такой кралей тебе, наверное, нечасто приходится пользоваться резинкой.

— Мадам Жинетта!..

— Что «мадам Жинетта». В своем доме я имею полное право говорить все, что хочу. Я не собираюсь развращать твою девственницу. Хотя с такими-то глазками она вряд ли до сих пор хранит свою невинность. Не правда ли, малышка? Таких опытных баб, как я, не проведешь.

Леа вытаращила глаза, оглушенная этой лавиной непонятных слов, произнесенных с резким мериадекским акцентом.

— Мадам Жинетта, прошу вас!..

— О чем ты меня просишь, развратник?.. Делает из мухи слона. Я терпелива, но, в конце концов, ты меня разозлишь. Я делаю комплименты твоей мамзель, а ты еще дуешься! Не знаю, что мне мешает повернуться к тебе задницей. Черт! Ты еще будешь мне ее лизать…

— Матиас, может, мы пойдем, — сказала Леа, — мне кажется, что мадам не желает нас пускать.

— Тю! Голубушка! «Я думаю, что мадам не желает нас пускать»… Это не так, сердце мое. Но вот этот бездельник, который принимает меня за дуру, уходит, ничего не сказав, возвращается, когда ему захочется, со своим велосипедом и «подругой детства». Хочет получать удовольствие, а не имеет для этого денег. Если хочешь переспать здесь, сукин сын, гони монету, если нет — убирайся!

— Возьмите, мадам, это все, что у меня есть. Этого достаточно? — холодно спросила Леа, вынимая из сумочки несколько банкнот.

Толстуха пересчитала их и засунула в карман своего пеньюара.

— Считай, что тебе повезло. Ты дорогу знаешь.

Матиас повернул выключатель и подтолкнул Леа к длинному мрачному коридору, освещенному тусклым светом единственной лампочки без абажура.

— Эй, сопляк, ты забыл свой велик!

Он вернулся и забросил велосипед на плечо.

Комната была под стать остальному: холодная и зловещая. Войдя в нее, Леа, дошедшая до крайней степени нервного напряжения, в растерянности заплакала. Матиас мог вынести все, кроме ее слез. Он обнял ее за плечи. Леа вырвалась.

— Не прикасайся ко мне!..

Она сняла сапожки, легла на кровать и укрылась голубым пуховым одеялом, казавшимся роскошью в этой убогой комнате.

— Я скоро вернусь.

Она обеспокоенно приподнялась на подушке: он не должен был оставлять ее одну в этом отвратительном месте, с этой толстой женщиной, внушавшей ей страх.

— Ничего не бойся. Я попробую найти что-нибудь поесть. Это займет десять минут.

Все время, пока он отсутствовал, Леа провела, спрятавшись с головой под одеялом.

— Так ты можешь задохнуться, — сказал Матиас, вернувшись. — Суп ждать не будет, он остынет. Если мадемуазель угодно, кушать подано.

Невероятно! Где он умудрился найти этот столик на колесиках, покрытый белой накрахмаленной скатертью с расставленными на ней серебряными приборами, достойными роскошного отеля? Бутылка «Марго» в ивовой корзинке, рядом еще одна корзинка с четырьмя белыми булочками, холодная курица, салат, шоколадный крем и большая супница, источающая дивный запах туррена в чесноке.

Леа не верила своим глазам! Этот юноша, которого, как ей казалось, она знает как никто другой, удивлял ее с каждым разом все больше. Ну, кто в Бордо, кроме него, мог после начала комендантского часа раздобыть ужин, от которого не отказалась бы любая порядочная женщина довоенной поры?!

— Откуда все это?

— Во всяком случае, не отсюда. У меня есть один приятель, он — повар в близлежащем ресторане. Ешь, не бойся, в этом заведении бывают все сливки городского общества.

— Должно быть, все это ужасно дорого. По-моему, у тебя не было денег?

— Правильно, но зато у меня есть кредит. Прошу к столу. Хватит расспросов, давай ужинать.

Леа проглотила ложку супа и отодвинула тарелку.

— Почему ты уехал в Германию?

— Ты во мне разочаровалась, да? Тебе не нравится, что я встал на сторону сильнейших? Я чувствую и знаю это — с тех пор, как ты вернулась из Парижа, ты избегаешь меня… Воображаешь, что править будут такие, как Лоран д’Аржила и Адриан Дельмас? Ты думаешь, что можно молча позволять коммунистам уничтожать себя?

— Но ни Лоран, ни дядя Адриан не коммунисты…

— Может быть, но те и другие — террористы.

— Ты сошел с ума, бедный мой Матиас… Тебе что — кажется нормальным, когда пытают людей?

— Пытают только еврейскую сволочь.

— Еврейскую сволочь? А Камилла?

— Ей нужно было быть повнимательней и не выходить замуж неизвестно за кого!

— Негодяй!

— Я тебе покажу «негодяй»… Когда-то ты так не говорила.

Он протянул к ней руку.

— Если ты дотронешься до меня, то можешь не появляться в Монтийяке. Никогда!

Матиас побледнел. Теперь перед ним стояла не подруга детства, а хозяйка поместья, где работал он и его отец. Никогда Леа не говорила с ним таким тоном. Работник! Слуга! Вот кем он был для нее. Она отправилась с ним на прогулку, как это делали маркизы и баронессы со своими пажами.

— Ты забываешь, девочка, что «твой» Монтийяк — ничто, и если мы с отцом все бросим, то тебе придется продать его за бесценок.

— То, что ты говоришь, — отвратительно. Я думала, что ты любишь эту землю так же, как и я.

— Нельзя долго любить то, что тебе не принадлежит.

Он схватил Леа за запястья, опрокинул на кровать и уселся ей на ноги, чтобы она не могла сопротивляться. Свободной рукой он расстегнул ширинку.

— Нет, Матиас! Остановись!

— Никогда не поверю, что тебе это уже не нравится!

Он задрал ей подол платья, сорвал трусики. Леа извивалась, выгибалась дугой, плюнула ему в лицо, сжала ноги… Он с размаху ударил ее по лицу. Губы ее покраснели, брызнула кровь. Она закричала… Он навалился на нее и раздвинул ей ноги.

Леа растерянно смотрела на него. Никогда она еще не испытывала такой боли. Ее охватил страх. По щекам текли слезы.

— Перестань, Матиас… Перестань, мне больно.

— Послушай меня внимательно. Прекрати кривляться. У меня есть все, чтобы в любой момент засадить тебя в тюрьму: письма, которые ты передавала, записки, которые ты возила на своем голубом велосипеде… Я все знаю. У меня много друзей в гестапо. Ты у меня в руках, а потому будь посговорчивей. Скоро я опять уеду в Германию, а потом, когда здесь уничтожат всех подонков, я смогу спокойно вернуться, ты выйдешь за меня замуж, и мы станем хозяевами Монтийяка… Я терпелив.

Ища ее губы, он навалился на нее всей своей массой. Леа сжала зубы, дрожа всем телом.

— Я люблю тебя Леа, я люблю тебя…

Он овладел ею…

Через несколько минут он встал. Член его был весь в крови.

Натянув на себя одеяло, Леа лежала, невидяще уставившись в потолок.

Он погладил ее по лицу; она холодно оттолкнула его руку. Он долго, не говоря ни слова, смотрел на нее. Она спала или делала вид, что спит. Он погасил свет.

15

Леа проснулась первой, чувствуя страшную боль в низу живота. Погода обещала быть прекрасной: луч солнца пытался пробиться сквозь занавески из отвратительной красноватой ткани, освещая оборванные и местами отклеившиеся обои с красными и голубыми цветами. В большом зеркале, висящем перед кроватью, она увидела себя и спящего Матиаса.

Она взглянула на свои часы: одиннадцать. Одиннадцать часов! Ценой неимоверных усилий ей удалось встать и, дрожа от холода, натянуть сапоги и пальто. Матиас заворочался на кровати. Леа на секунду замерла, затем подняла с пола свою сумку, нечаянно толкнув столик, на котором зазвенели бокалы и тарелки. Матиас продолжал спать.

В конце коридора лениво прогуливался тщедушный человечек с желтоватым лицом и потухшим окурком во рту.

От вчерашнего моросящего дождя не осталось и следа: в голубом небе сияло солнце. Казалось, ветерок, прогуливающийся по унылым улицам, принес с собой запах весны. Копокол Собора Нотр-Дам пробил двенадцать. Леа бросилась бежать по улице Монтескье. Задыхаясь, остановившись по пути лишь раз, чтобы пропустить трамвай, она подлетела к «Регенту». Наступило время аперитива, и на террасе было полно народу. Несколько столиков занимали немецкие офицеры.

Дэвид сошел с ума, назначив встречу в этом кафе! На террасе его не было. Леа уже смирилась с необходимостью войти внутрь, но тут увидела его. Дэвид сидел на скамейке и читал «Маленькую Жиронду». Выглядел он радостным и помолодевшим.

— Вы слышали новость?

Она отрицательно покачала головой.

— Вчера по радио Лондона сообщили, что освобожден Ленинград. Мы с Аристидом чуть было не заплакали, когда Жак Дюшен произнес это охрипшим от волнения голосом. Вы представляете, они продержались шестнадцать месяцев!.. Однако у вас не очень довольный вид…

— Это замечательная новость! Я очень рада, но у меня жасная мигрень…

Он взглянул на нее внимательнее.

— Да, вчера вы выглядели лучше. У вас все в порядке?

— Да, все прошло хорошо.

— А Большой Клеман?

— Обещал сделать все от него зависящее. Сегодня в четыре часа он назначил мне встречу.

— Прекрасно. Я скажу Мотыге, чтобы он был там. Не забудьте: если что-то будет не так, наденьте платок.

— Мадемуазель будет что-нибудь пить? — спросил подошедший официант.

— Да… Нет… Я не знаю.

— Вы завтракали?

— Нет, я не голодна. Принесите, пожалуйста, «Виши-фрез» и, если у вас найдется, таблетку аспирина.

— Я посмотрю, мадемуазель.

С громким смехом в кафе ввалилась компания молодых людей. Леа почувствовала, как напрягся Дэвид, хотя у парней был вполне безобидный вид.

Вернулся официант со стаканом воды и двумя таблетками на блюдечке.

— Вам повезло, хозяйка нашла лекарство у себя в сумочке.

— Поблагодарите ее от моего имени.

— Сколько я вам должен? — спросил Дэвид.

— Стакан сотерна и «Виши-фрез»… Шесть франков, месье, без обслуживания.

— Вот, возьмите. Поторопитесь, нам нужно идти.

Леа проглотила таблетки и проследовала за Дэвидом. Как только они вышли, он схватил девушку за руку и потащил в сторону улицы Жюдаик.

— Почему мы ушли так быстро? Из-за этих парней?

— Да.

— Почему?

— Надеюсь, что вам никогда больше не придется с ними встретиться. Это люди комиссара Пуансо.

— Они? А я подумала, что это студенты!

— Необычные студенты. Дубинкой они владеют лучше, чем французским языком. Это бессовестные, наглые и очень опасные маленькие скоты, пытающие и убивающие людей не столько ради денег, сколько для удовольствия.

— Почему вы назначили мне встречу в таком месте?

— Потому что безопаснее всего встречаться в окружении врагов… Здесь мы расстанемся. Чем вы собираетесь заняться до того, как отправитесь к Большому Клеману?

— Немного прогуляюсь, на воздухе мне лучше. Потом, может быть, пойду в кино.

— Это хорошая идея. В «Олимпии» показывают «Вечерних посетителей» Карне. Неплохой фильм, правда, конец у него не совсем удачный…

— Я видела его в Париже. Что я должна делать после встречи с Большим Клеманом?

— Отправляйтесь на Сен-Жанский вокзал, откуда отходит ваш поезд. Возле газетного киоска к вам подойдет женщина с каталогом французских вин и скажет: «Парижский поезд сегодня, наверное, опоздает», вы ответите: «Не думаю». Расскажете ей, как прошла встреча, и можете садиться на свой поезд в Лангон.

— А если по той или иной причине я не смогу прийти на вокзал?

— Мы узнаем это от Мотыги, который будет идти за вами. Но вам приказано вернуться домой как можно скорее.

— Приказано? — спросила она, нахмурив брови.

— Да, хотите вы того или нет, теперь вы стали членом группы и в интересах вашей безопасности и безопасности всех остальных обязаны подчиняться. Аристид очень строго относится к этому.

— А где Ло… Люциус?

— В надежном месте, в Ландах. Скоро вы получите от него песточку. До свидания, Экзюперанс. Good luck[3].

— До свидания, Дэвид.

— Ваша подруга будет освобождена завтра.

Леа не верила своим ушам. Это невозможно! Наверное, он смеется над ней.

— Как это?

— Гестапо пришло к выводу, что мадам д’Аржила ничего не знает о деятельности своего мужа и его местонахождении. А вы случайно этого не знаете?

Вопрос был задан так неожиданно, что Леа растерялась. Каким-то чудом ей удалось, даже не побледнев, совершенно невинно ответить:

— Я? Нет. Я не видела его с тех пор, как похоронили моего отца.

По лицу Большого Клемана невозможно было определить, поверил он ей или нет.

— Я вижу перед собой по-настоящему осторожного человека. Таких, у нас очень ценят.

— У нас?

— Да, в Сопротивлении.

— Но это же очень опасно! — испуганно и восхищенно воскликнула она. Это было сыграно с таким мастерством, что ее собеседник закашлялся, а затем сказал:

— Очень, но это цена освобождения нашей страны.

Дурацкая игра начала надоедать Леа. Чувствуя, что этот непонятный человек все больше ее раздражает, девушка спросила:

— В котором часу должны освободить мадам д’Аржила?

— До обеда. Она очень слаба после болезни, поэтому понадобится машина. Я позволил себе переговорить об этом с вашим дядей, мэтром Дельмасом, и он согласился предоставить в ваше распоряжение свой автомобиль, чтобы отвезти мадам д’Аржила.

— Спасибо за все. Но как вам это удалось?

— По правде говоря, я не сделан ничего особенного. Когда я разговаривал с начальником лагеря Мериньяк, он сказал, что только что получил приказ освободить мадам д’Аржила и еще десяток других узников — по семейным обстоятельствам.

Соответствуют ли его слова действительности? Во всяком случае, звучит правдоподобно. Леа удовольствовалась этим объяснением.

— Надеюсь увидеться с вами при более приятных обстоятельствах, — сказал Большой Клеман на прощание…

Если бы не боль внизу живота, которая не давала ей забыть о прошедшей ночи, Леа пустилась бы в пляс прямо на бульваре Верден. Вечер выдался прекрасный. Девушка шагала не спеша, блаженно нежась под последними лучами заходящего солнца. Она решила отправиться к дяде, Люку Дельмасу, чтобы принять душ, избавиться наконец от ощущения грязи… и впервые за день спокойно подумать о том, что произошло.

Матиас ее детства и юности умер для нее в мерзком заведении этой отвратительной бабы. Он никогда не получит прощения Леа. Единственное, в чем она никак не могла разобраться, так это в том, насколько реальными были угрозы Матиаса. Теперь она знала, что он способен на все, но пока не могла с точностью определить, насколько цепко он держит ее в своих руках, и как далеко простирается его власть над ней. О том, чтобы выгнать Матиаса из Монтийика, не могло быть и речи, во всяком случае, до тех пор, пока она не узнает, как в действительности обстоят дела с поместьем и что он может сообщить гестапо…

В столовой мэтра Дельмаса было тепло; ужин, поданный старой верной кухаркой, оказался таким же безвкусным, как и до войны.

В обществе дяди Люка и кузена Филиппа, решившего пойти по стопам отца и наконец, закончившего изучение права, Леа чувствовала все большую неловкость и внутреннее напряжение.

— Какое счастье, что у папы хорошие отношения с префектом, иначе мадам д’Аржила могла бы провести там еще много месяцев, — с пафосом произнес Филипп.

— Ты — адвокат; ты что, считаешь нормальным, когда сажают в тюрьму ни в чем не повинного человека? — возмутилась Леа.

— Может быть, она ничего предосудительного и не сделала, но хорош гусь ее муженек, которого разыскивает полиция!

— Какая? Французская или немецкая? — язвительно спросила Леа.

— Ты прекрасно знаешь, что полицейские сотрудничают.

— Да это всем известно…

— Дети, перестаньте ссориться! — вмешался мэтр Дельмас. — Ты не права, Леа. Здесь, в Бордо, мы всего лишь выполняем указания правительства. Любое другое поведение противоречило бы интересам нашей страны. Сделав такой выбор, маршал Петен спас Францию от анархии и коммунистического нашествия, не говоря уже о том, что сберег тысячи человеческих жизней…

— Дядя Люк, ты почему-то забываешь о том, что эти человеческие жизни для них ничего не стоят! Они казнят десятки заложников!

— Это печальное следствие террористических актов, совершаемых безответственными людьми, наемниками Москвы и Лондона…

— Дядя! Как ты можешь такое говорить, когда дядя Адриан и Лоран д’Аржила…

Мэтр Дельмас вскочил так резко, что опрокинул тяжелый стул. Он гневно швырнул на стол салфетку.

— Не желаю больше слышать о своем брате! Для меня он умер, я тебе это уже говорил. Что же до Лорана д’Аржила, то я просто не понимаю, что с ним произошло. Это был прекрасный офицер… Спокойной ночи! Ты испортила мне аппетит…

Произнеся эту тираду, дядя Люк с удрученным видом покинул гостиную.

— Нехорошо, что ты довела его до такого состояния. Теперь он не будет спать всю ночь, — заметил Филипп.

— Ничего страшного, бессонница ему не повредит. Пусть подумает о том, что он будет делать после войны, когда немцы ее проиграют.

— Бедная девочка! Если это произойдет, то отнюдь не завтра. Лучше бы ты занялась своими возлюбленными и не лезла в мужские дела.

— Бедный Филипп! Ты все так же глуп. Ты видишь мир только глазами своего отца. Пьеро это понял и предпочел убраться отсюда.

Теперь и ее кузен, внезапно побледнев, вскочил из-за стола.

— Твое счастье, что ты не заговорила о брате при папе, а то я вышвырнул бы тебя вон!

Леа пожала плечами и спросила:

— Где он? Вы слышали о нем что-нибудь?

— Он в тюрьме, в Испании.

— В тюрьме?..

— Да, хоть он и не вор. Папа чуть не умер, когда нашел в своей комнате записку от него и узнал, что тот намерен добраться до Северной Африки и пойти добровольцем в армию.

— Уж ты-то на такое, разумеется, не способен.

— Можешь издеваться, сколько угодно. Но я абсолютно уверен: если бы не дурной пример дяди Адриана, малыш никогда бы не уехал. К счастью, его арестовали до того, как он успел пробраться в Марокко…

— К счастью?!

— Да, у папы в Мадриде есть друзья, адвокаты, они обещали вернуть Пьеро на родину.

— Он не вернется.

— Это меня удивило бы. Не так-то легко отделаться от ордена иезуитов, особенно если отец настаивает на необходимости оградить юную душу сына от опасности.

— Нечего сказать, прекрасные средства!

— Необходимые в наше время, моя дорогая. Ты лучше бы брала пример с сына хозяина вашего винного склада.

— Матиаса?

— Да, сына Файяра, который, несмотря на свое происхождение, ведет себя намного лучше, чем некоторые молодые люди нашего круга.

— Ох уж это твое правило: «чтобы тебе было хорошо, надо вести себя хорошо». Ты смешон, бедный мой старичок; можно подумать, что я говорю с тетей Бернадеттой: «молодые люди нашего круга». Да все это прогнило, распалось, исчезло навсегда! Ты и тебе подобные… да вы просто пережиток прошлого, динозавры…

— Динозавры или нет, но пока что страна держится только на таких людях, как мы.

— Ты считаешь, что можно жить под немецким сапогом и при этом лизать его подошву?

— Вижу, ты слишком внимательно слушаешь этих ничтожных типов с Лондонского радио. Им-то что — сидят себе в безопасности на своем острове и подбивают на подрывную деятельность всех коммунистических бездельников нашей несчастной страны.

— Ты забываешь о ежедневных бомбардировках Англии.

— Мало этим мерзавцам! И всем, кто им помогает!

— Как ты только можешь говорить такое о наших родственниках!

— Ты такая же идиотка, как и они.

Опять то же непонимание, те же споры, те же оскорбления, что и в детстве…

Лучше всего было бы оставить его здесь и пойти спать, но то, что он сказал о Матиасе, беспокоило Леа.

— Что ты имел в виду, когда говорил о Матиасе? — спросила она.

— А то, что работа в Германии пошла ему на пользу. Он поумнел; теперь вместо того, чтобы смотреть на тебя томными глазами и умирать от любви, он ведет себя как настоящий мужчина, на которого всегда можно положиться.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Трудно объяснить, потом сама поймешь. Уже поздно, а завтра рано утром мне нужно бьугь во дворце. Спокойной ночи. Тебе постелили в комнате Коринны. Не забудь погасить здесь свет.

— Спокойной ночи.

Облокотившись на стол и положив подбородок на руки, Леа долго сидела в тревожной задумчивости, пытаясь понять, что имел в виду Филипп, когда говорил о Матиасе.

На следующее утро мэтр Дельмас и Леа поехали за Камиллой в лагерь Мериньяк. Молодая женщина была так слаба, что жандарму пришлось на руках отнести ее к машине адвоката. Выполнив все формальности, они, наконец, покинули лагерь под равнодушными взглядами немногочисленных узников, бродивших под моросящим холодным дождем.

Полулежа на заднем сиденье, Камилла смотрела, как открываются опутанные колючей проволокой ворота. Она была так измучена, что даже не испытывала особой радости.

16

Камилле едва хватило сил обнять сына. У нее был очень сильный жар, и временами она никого не узнавала. Доктор Бланшар определил у нее воспаление легких и сотрясение мозга. Три недели она находилась между жизнью и смертью. Руфь, Леа и Лаура по очереди дежурили у её кровати, почти потеряв надежду дождаться, когда же, наконец, спадет этот жар, сжигавший несчастное тело, становившееся все более невесомым. Доктор, приходивший каждый день, от отчаяния буквально рвал на себе последние седые волосы; он даже дошел до того, что всерьез начал задаваться вопросом, а не даст ли девятидневный обет, взятый на себя Бернадеттой Бушардо, больше шансов облегчить страдания больной, чем его лекарства, что было пределом для такого старого атеиста, как он…

В середине февраля температура внезапно упала, и через несколько дней к Камилле постепенно вернулось сознание. Но она была так слаба, что не могла даже самостоятельно есть, и Руфь кормила ее, как маленького ребенка. Чтобы произнести хоть слово, молодой женщине приходилось делать большие усилия. Наконец, в первых числах марта, доктор Бланшар заявил, что опасность миновала, и с нежностью посмотрел, как Камилла сама подносит ко рту ложку бульона… Теперь она, наконец, смогла читать письма Лорана и вырезки из газет. Это придавало ей сил. Она бережно хранила их в сумочке для рукоделия, с которой никогда не расставалась.

За время этой длительной болезни Леа ни разу не покидала Монтийяк. Она не знала, о чем писал Лоран, и не получала никаких записок от Матиаса. Может быть, он вернулся в Германию? Супруги Файяр держались очень холодно и выполняли свою работу, не обмениваясь с обитателями «замка» ни словом, кроме «здравствуйте» и «добрый вечер», при редких случайных встречах.

В Монтийяке с каждым днем острее ощущалась нехватка денег. Леа и Лаура отправились к нотариусу отца в Кадийяк. Тот посоветовал им попытаться заложить немного земли, не скрыв, что сейчас продать что-либо можно лишь по мизерной цене, да и то с трудом.

— А не могли бы мы заложить сосновый лес? — спросила Лаура. — У вас уже и так отдана под залог большая часть собственности. Не знаю, вправе ли я позволять вам и дальше разбазаривать свое имущество.

— Если бы у нас был другой выход, мы не приехали бы к вам за советом! — воскликнула Леа.

— Знаю, дитя мое, знаю. Памятуя о моей тесной дружбе с вашими родителями, могу одолжить вам некоторую сумму, которую вы вернете, когда будет урегулирован вопрос с наследством вашего отца.

Леа хотела было отказаться, но Лаура опередила ее.

— Большое спасибо, месье Риго, мы будем очень вам признательны.

— В четверг я привезу в Монтийяк деньги и бумаги, которые нужно будет подписать. Не забудьте: если вы хотите что-нибудь продать или заложить, то необходимо согласие старшей сестры и вашего дяди Люка, который является опекуном Лауры.

— Это действительно необходимо? — спросила Леа.

— Да, абсолютно. Ведь Лаура еще не достигла совершеннолетия.

По дороге домой Леа показалось, что мотоциклист, которого она мельком видела в городе, едет за ними. Уже не в первый раз после освобождения Камиллы у нее возникало ощущение, что за ней следят.

— Остановись, — бросила она сестре.

Удивившись, Лаура послушно слезла со своего велосипеда.

— Что случилось?

— Посидим немного, я устала.

Они сели на траву рядом с дорогой. Мотоциклист проехал мимо, даже не взглянув на них. Он был молод и хорошо одет. Лицо его что-то смутно напомнило Леа.

— Ты уже видела этого парня? — спросила она у сестры.

— Да, когда на почте в Лангоне я отправляла письмо тете Альбертине, он стоял рядом со мной.

— Он говорил с тобой?

— Нет, он мне улыбнулся. И вчера, когда я была в Верделе, тоже. Но…

Лаура вопросительно взглянула на сестру.

— …ты не веришь?..

— Да нет, мне тоже знакомо это лицо, но никак не могу вспомнить, откуда. Сегодня я в первый раз выехала из поместья с тех пор, как привезла Камиллу из Бордо… Точно! Вспомнила! Это было в «Регенте»: он сидел там в компании своих сверстников, они очень шумели.

— Может быть, у него сейчас каникулы?

— Каникулы? В марте?

— Почему бы и нет, ведь скоро Пасха.

— Не думаю. Нужно быть очень осторожными. Как все это некстати!.. Завтра мне необходимо съездить в Ла-Реоль.

— Зачем?

— Этого я тебе сказать не могу, но ты должна мне помочь.

Лаура молча посмотрела на Леа. После того как гестаповцы забрали ее вместе с Камиллой и Руфью и она услышала, как двое французских полицейских со смехом утверждали, что на допросе могут заставить заговорить любого, ее искренняя вера в маршала Петена была серьезно поколеблена. И теперь она была готова помочь Леа даже пересечь демаркационную линию.

— Я сделаю все, что ты скажешь…

Сестры, дружелюбно улыбаясь, вошли в мясную лавку Сен-Макера; велосипеды они оставили в длинном дворике при магазине. Мясник, Альбер Робер, чей старший сын был крестником их матери, встретил девушек с искренним радушием.

— Ну и ну! Маленькие Дельмас! Милые мои! Нечасто увидишь вас вместе, — воскликнул он. И, понизив голос, хотя кроме них в магазине никого не было, заговорщическим тоном продолжил: — Я оставил отличный кусочек для мадам Камиллы. Это поможет ей восстановить силы. Ей уже лучше?

— Немного. Спасибо, Робер. Если бы не вы, то в Монтийяке нечасто видели бы мясо. Скоро мы сможем вам заплатить. Нотариус пообещал ссудить нам денег.

— Пусть это вас не волнует, мадемуазель Леа, рассчитаетесь со мной, когда кончится эта проклятая война. Я человек непритязательный: есть, из чего приготовить обед, — и ладно. Но сегодня мне понадобится несколько талонов.

— У тебя есть продовольственные карточки, Лаура?

— Да…

Лаура наклонилась к Леа и прошептала:

— Я снова его только что видела! И он не один, с ним еще какой-то парень.

— Робер, посмотрите незаметно на улицу. Вы не знаете вон тех молодых людей? Они стоят возле магазина лекарственных трав…

Мясник встал на пороге лавки, вытирая руки о передник, и осторожно оглядел улицу.

— Нет, я их не знаю, но заметил, что они здесь уже слонялись не раз, как будто что-то выискивая. Не похожи они на добропорядочных католиков: слишком уж хорошо одеты для нашего времени.

— Лаура, ты знаешь, что надо делать. Робер, я могу выйти с черного хода?

— Конечно, мадемуазель Леа. Мы оставим их с носом, этих негодяев. С того места, где они стоят, двор-то им не виден, так что давайте…

Леа промчалась по переулку, круто спускавшемуся позади церкви к реке, проехала мимо пещер и по набережной Гаронны выехала на дорогу в Ла-Реоль.

У поста на демаркационной линии она увидела, что шлагбаум открыт. Тем не менее, девушка остановилась и сошла с велосипеда. Из будки вышел пожилой немецкий солдат.

— А! Девушка на голубом велосипеде! Что-то вас давно не было видно. Можете не останавливаться, сейчас проход свободен. Счастливого пути!

«В самом деле, — подумала Леа, садясь на велосипед, — я совсем забыла, что с конца февраля демаркационную линию между двумя зонами отменили».

Леа решила отправиться в Ла-Реоль, чтобы рассеять тревогу Камиллы и собственное беспокойство. Ей хотелось узнать у супругов Дебре, не получали ли они известий от Лорана и не могут ли передать одну информацию. Руфь, с которой Леа поделилась своими опасениями по поводу слежки за обитателями Монтийяка, попыталась отговорить ее ехать в Ла-Реоль, уверяя, что это опасно не только для нее, но и для тех, с кем она хочет встретиться. Леа ответила, что знает об этом, но не может больше оставаться в полном неведении относительно судьбы Лорана. Старой гувернантке пришлось уступить; она молча смотрела вслед «своим девочкам», глубоко сожалея в душе, что ей не удалось настоять на своем…

По мосту перед въездом в город навстречу Леа проехали три черных автомобиля и два военных грузовика с немецкими солдатами; они что-то выкрикивали и подавали девушке многозначительные знаки. Леа вдруг почувствовала страшную усталость. Она съехала на обочину и дальше пошла пешком, в ее душе нарастала смутная тревога. Несколько человек, что-то взволнованно обсуждавших на площади Габриэля Шенье, при ее приближении замолчали. Леа прошла еще несколько метров, ее обогнал какой-то мужчина и, не оборачиваясь, быстро проговорил:

— Идите на площадь Сен-Пьер, затем на улицу Гласьер, дом № 1. Войдите и ждите меня.

Голос у этого коренастого незнакомца в рабочем комбинезоне и темно-синем картузе был таким властным, что Леа, не задумываясь, повернула на улицу Нума Дюкро. В доме № 1 на улице Гласьер дверь была открыта. Леа вошла в подъезд. Буквально через пять минут появился и человек в картузе.

— Вы из поместья Монтийяк, что в Сен-Мексана?

— Да.

— Зачем вы приехали в Ла-Реоль?

Почему он вмешивается?

— Это вас не касается.

— Не стоит так заноситься: я пытаюсь помочь вам избежать неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Ну-у… например, оказаться под арестом у немцев.

Леа почувствовала, как вся ее храбрость сразу улетучилась. Она пробормотала:

— Почему они должны меня арестовать?

— Только что они арестовали двух моих друзей, с которыми вы знакомы.

— Дебре?

— Да. Эй! Малышка, вам что, плохо?

Он схватил ее за руку и усадил на ступеньку.

— Симона! — крикнул он. — Принеси скорее стакан воды.

Дверь, возле которой сидела Леа, открылась, и на пороге появилась молодая женщина в голубой блузке со стаканом воды.

— Что случилось, Жак?

— Это для мадемуазель, ей нехорошо. Это подруга Дебре.

— Ах! Бедняжка!.. Возьмите, выпейте.

Леа дрожащей рукой взяла стакан. От волнения у нее сдавило горло, и она не могла сделать ни глотка.

— Что произошло? — с трудом выдавила она.

— Не стоит оставаться здесь, — ответила Симона, — входите в дом.

Она ласково помогла Леа подняться и проводила в большую кухню. В камине на медленном огне томился капустный суп. Они сели на лавки, стоявшие вокруг стола.

— Что произошло? — вновь спросила незнакомца Леа, немного окрепшим голосом.

— Должно быть, их выдали. Сегодня на рассвете около двадцати немецких солдат и несколько мерзавцев-французов в штатском окружили дом. Все это видел мой приятель, который шел на свой виноградник; заметив их, он спрятался. Один из гражданских кричал в рупор: велел всем выходить, а не то он прикажет открыть огонь. С минуту стояла тишина, а затем из дома раздалось два выстрела. Боши начали палить, как сумасшедшие. Когда они, наконец, остановились, все вокруг было в голубом дыму. Двое гражданских с пистолетами в руках вошли в дом. Очень скоро они вышли, таща за собой тело мадам Дебре. Бедная женщина была в одной ночной рубашке, ее длинные седые волосы, пропитавшиеся кровью, волочились по земле. Они бросили ее возле дерева и вернулись в дом. Когда они вновь появились, то держали под мышки месье Дебре. Он еще пытался сопротивляться… Все лицо у него было в крови. Они швырнули его рядом с женой. По словам моего приятеля, они выглядели ужасно. Должно быть, месье Дебре после того как убил жену, выстрелил себе в рот, но выстрел оказался неудачным…

— Какой ужас! Но почему?..

— Из их дома передавали информацию в Лондон. Неделю назад нам сбросили с парашютом первоклассную радиостанцию. Через день после этого поездом приехал «пианист».

— Его тоже арестовали?

— Нет, он здесь не жил. Как только стало известно о происшедшем, его отправили в лес.

— А что было дальше?

— Гражданские и несколько солдат обыскали дом. Они выбросили в окно радиоприемник, книги, мебель. Один из гражданских выбежал из дома и пинком поднял месье Дебре, распластавшегося на теле своей жены. Мой приятель сказал, что со своего места видел, как плечи несчастного сотрясались от рыданий. Гражданский начал трясти раненого и кричать: «Список!.. Где он?.. Ты у меня заговоришь, старый идиот…»

Из окровавленного рта не донеслось ни звука. Тогда этот гад швырнул месье Дебре на землю и начал избивать ногами. Тот даже не пытался защищаться, верно, надеялся получить смертельный удар. Потом немцы забросили тела в грузовик…

«Должно быть, их везли в одном из тех грузовиков, где смеялись солдаты», — с содроганием подумала Леа.

— Потом прозвучал по-немецки какой-то приказ, и вскоре из окон показались языки пламени. Мой приятель воспользовался тем, что дым повалил в его сторону: под прикрытием этой завесы он убежал оттуда и поспешил предупредить меня. Вместе с ним мы обошли остальных товарищей…

В дверь постучали, и на пороге появился полицейский.

Леа смотрела на него, оцепенев от ужаса.

— Не бойтесь, мадемуазель, это один из наших, — рассмеялась Симона. — Альбер, это племянница доминиканца; она пришла к Дебре. Помнишь, они о ней рассказывали?

— Вам здорово повезло, — сказал вошедший. — Они оставили там своих людей, которые никому не позволяют подходить к дому и арестовывают любого, кто покажется им подозрительным. Они схватили даже Мануэля, работника Розье. К счастью, приехавший на пожар мэр вступился за него, причем совершенно искренне, так как ничего не знал о происшедшем.

— Месье Дебре умер? Это точно? — спросила Леа Альбера.

— По словам моих товарищей, — да. В любом случае он потерял столько крови, что ему не выжить. Но нашим товарищам сейчас надо соблюдать особую осторожность — несколько дней им вообще не стоит появляться дома… Отец Террибль[4], можно вас на несколько слов?

Они вышли.

— Счастье, что Террибль вас узнал, — сказала Симона.

— А кто он, Террибль? — спросила Леа.

— Столяр, потрясающий тип. Это он доставил передатчик в дом Дебре.

— Вы тоже участвуете в Сопротивлении?

Симона рассмеялась.

— Это слишком сильно сказано. Мы с несколькими местными женщинами передаем информацию, иногда оружие, прячем английских пилотов и еврейских детей. Готовим еду для тех, кто среди ночи возвращается после приема парашютистов.

— Вы не боитесь?

— Нет, я не думаю об этом; и потом, с такими мужчинами, как Альбер Ригуле и Террибль, можно чувствовать себя в безопасности.

— Даже после того, что здесь произошло?

— Это судьба. Все, кто прячет у себя передатчики, знают, чем они рискуют, а Дебре знали это лучше кого бы то ни было. Меня удивляет только то, что такие верующие люди, как они, могли решиться на самоубийство.

— У них не было выбора, — входя в комнату, сказал Жак Террибль. — Месье Дебре не заговорил бы под пытками, я в этом уверен, но он не вынес бы страданий жены. Если Бог есть, не сомневаюсь, что он его простит. Послушай, Симона, ты могла бы и предложить нам выпить!..

— Правда, из-за этого несчастья я забыла о всяких приличиях.

Она достала из шкафа початую бутылку вина и четыре стакана.

— Достаточно и трех: Ригуле должен вернуться в жандармерию.

Симона разлила вино, они чокнулись и молча выпили. Террибль поставил свой стакан и прищелкнул языком.

— Это тоже с вашего виноградника в Пье-де-Бу?

— Да, это отличное вино.

— Мадемуазель, теперь, когда вы знаете, кто мы, может быть, вы расскажете, что собирались делать у Дебре и были ли они предупреждены о вашем визите? — обратился Жак к Леа.

— Нет, они были не в курсе. Я хотела узнать, нет ли у них новостей от одного друга, и не могли бы они передать ему весточку.

— Как зовут друга?

Леа колебалась. Какое назвать имя?

— Лоран д’Аржила.

— Я его знаю.

— Вы знаете, где он?

— Да.

— Проводите меня к нему.

— Это невозможно, но я могу передать ему что-нибудь.

— Передайте, что его жене лучше, но она еще очень слаба; что за домом следят и чтобы он дал о себе знать.

— Я все передам. Вы сказали, что за вашим домом следят. А вы уверены, что за вами никто не шел?

— Абсолютно уверена. Но я должна вернуться, мне нельзя долго задерживаться.

— Не могли бы вы в свою очередь передать кое-что?

— Что именно?

— В Сен-Пьер-д’Орийяк недалеко от церкви вы найдете кафе с красивой беседкой из виноградных лоз. Спросите Лафуркада — вам объяснят, где его найти. Когда встретитесь с ним, скажите, что «у собаки из Остена все хорошо».

— «У собаки из Остена все хорошо?..»

— Он поймет, что это значит. Чтобы предупредил товарищей из Бари.

— «У собаки из Остена все хорошо». Я поняла.

— Спасибо, мадемуазель, вы нам очень поможете. Если мне необходимо будет что-нибудь для вас передать, у вас есть условное имя?

— Экзюперанс.

— Как у святой Верделе. Первый раз я услышал это имя из уст вашего дяди.

— Дяди Адриана? Как он?

— Прекрасно. Поднимает боевой дух молодежи. Часто сопровождает тех, кто стремится перебраться в Испанию.

— Вы не знаете, мой кузен Люсьен случайно не с ним?

— Лулу? Подрывник? Конечно.

— Прошу вас, передайте дяде, что мне нужно его увидеть. Это очень важно.

— Я скажу ему. А сейчас уходите. Симона проводит вас до выезда из города. Будьте осторожны. Если что-то пойдет не так, пришлите мне в столярную мастерскую открытку с сообщением, что «плохо закрываются двери», — мы поможем. Прощайте.

Когда Леа вошла в кухню Альбера в Сен-Макере, колокол пробил час пополудни. Мясник, его жена Мирей, его рабочий и Лаура сидели за столом, над которым поднимался аппетитный пар от только что зажаренной бараньей ноги.

— Ну, я вижу, вы без меня не скучали! — воскликнула Леа.

— Мы ждем тебя, — сказала Лаура, указывая на свободное место и тарелку на столе.

— А те типы не заметили моего отсутствия?

— Мы с Мирей выходили за хлебом; проходя мимо них, я громко поблагодарила ее за приглашение к обеду. Они следили за нами издалека. Сейчас они наблюдают по очереди. Ты встретилась со своими друзьями?

Леа, которая до последнего момента мужественно сдерживала слезы, горько разрыдалась. Мирей встала и прижала ее к своей груди, но эта материнская ласка только вызвала у Леа новый поток слез. Взволнованный мясник растерянно суетился вокруг двух женщин.

— Боже мой! Что происходит? Что с тобой случилось, малышка?

— Ничего… но… сегодня утром… они приехали арестовать моих друзей… И теперь… теперь их нет… они мертвы…

— Как мертвы? Боже мой…

Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, Леа рассказала им о происшедшем. Когда она закончила, в комнате надолго воцарилась гнетущая тишина. Наконец Альбер Робер громко высморкался; его обычно румяное лицо побледнело, а его огромный кулак обрушился на стол так, что зазвенели тарелки и стаканы.

— Настанет время, и эти сукины дети заплатят за все! Мадемуазель Леа, умоляю вас, не вмешивайтесь в это. Ваши друзья — это совсем другое, у них убили сына, им нечего было терять. Но вы, мадемуазель Лаура и мадам Камилла еще так молоды! Вам надо беречь себя. Это такие старые дураки, как я, которые не смогли остановить их в 40-м, должны попытаться сделать что-нибудь.

— Патрон, но мы тоже должны сказать свое слово! А Жанно? Он же ушел в партизаны! — вмешался рабочий.

— Правильно, но вы же мужчины.

— Старая песня! — воскликнула Мирей. — Ты думаешь, что если женщина не ходит с ружьем, то она рискует меньше, чем вы? Слушай, мне это надоело!

— Ты напрасно волнуешься, я совсем не это хотел сказать.

— Однако ты сказал то, что сказал: что женщина хуже мужчины, что ее дело подтирать носы детишкам, работать в лавке, готовить, мыть полы и время от времени ласкать муженька! Ты, верно, забыл, что когда надо прятать ваше оружие и ваших англичан, ты и твои дружки обращаются именно к женщинам!

Благодаря этой семейной ссоре Леа поняла, что Альбер Робер помогает Сопротивлению. Это так обрадовало девушку, что она снова почувствовала, как ей хочется есть.

— Вы оба — просто чудо, но будет жаль, если мясо остынет, — весело заметила она.

— Отлично сказано! — произнес мясник. — Нам не вернуть жизнь этим несчастным, даже если мы умрем от голода. Но клянусь, они будут отомщены!..

Спустя три дня Леа получила письмо от Франсуа Тавернье. Было заметно, что в полиции конверт распечатывали, а потом снова заклеили… Закрывшись в кабинете, она смаковала каждое слово, написанное размашистым наклонным почерком Франсуа.

«Моя очаровательная Леа, вы не можете упрекнуть меня за то, что я совсем о вас не думаю, поскольку я даже решился потратить несколько своих драгоценных минут, чтобы написать вам. Прежде всего, хочу сообщить, что восхищаюсь вашим мастерством. Вчера вечером в доме Отто Абетца мне выпало счастье отпробовать вашего вина из Монтийяка. Это маленькое чудо простоты и искренности, обладающее истинным характером и коварной кротостью! Спешу выразить вам свою благодарность за это вино, так похожее на вас. Вы славно потрудились. Если так пойдет и дальше, то вы превратитесь в деловую женщину, раздавленную грузом работы и ответственности, пригвожденную «ad vitam aetemam»[5] к вашим виноградникам. Я бы не сказал, что меня отпугивает подобный образ. После того, как я удостоился чести вкусить вас на расстоянии, я не упущу возможности отведать вас на месте. Будьте осторожны и осмотрительны. Боюсь, что не смог передать всю ту ласку и нежность, с которыми отношусь к вам.

P. S.: Я знаю о Дебре.

Франсуа».

Это короткое письмо привело Леа в недоумение. Как могло попасть в Париж вино из Монтийяка? Как оно оказалось на столе Отто Абетца? Леа сразу подумала о Матиасе и его отце. Да как они осмелились! Она чувствовала себя униженной и преданной этими коллаборационистами.

Леа охватила паника при одной только мысли о неизбежности столкновения с Файяром. Она решила дать себе отсрочку, написав письмо Тавернье и прося у него уточнений и советов. Леа исписала пять страниц, где рассказала обо всех и каждом, при этом она не упустила возможности упрекнуть Франсуа за его лаконичность…

В четверг нотариус, как и обещал, привез деньги, и Леа выплатила Файяру причитающуюся ему сумму, ничем не намекнув, что знает о его торговле. Он забрал свои деньги, не сказав ни слова.

Сидя за столом отца, Леа любовалась нежно-зелеными виноградниками на холмах, лугами, где она в детстве носилась за Матиасом, испуская громкие крики. Девушка вспоминала, как во время сенокоса они играли в прятки среди пахучих стогов, а потом она, устав, забиралась на высокую телегу, нагруженную сеном, и устраивалась там, как в колыбели. Тихо поскрипывали колеса в такт шагам двух волов, Лаубе и Каубе, а она, положив руки под голову, следила за стремительным полетом ласточек, мелькающих в лазурном небе. Эти воспоминания о счастливом, безоблачном детстве, неразрывно связанном с Матиасом, всегда вызывали у Леа грусть и щемящую тоску и потом надолго выбивали ее из колеи…

Она решила заняться счетами, чтобы попытаться понять, каким образом Файяр наживается. Франсуа не ответил на ее письмо. Цифры плясали перед глазами Леа. Как ей разоблачить Файяра, который, наверное, обделывает свои делишки уже не один год? Как найти пробелы во всей этой бухгалтерии? Она тщетно билась над расчетами, и никто в доме не мог ей помочь, потому что Леа решила сохранить втайне сообщение Франсуа.

Оставаясь одна, девушка чувствовала, как ее охватывает ужас при мысли, что она стала заложницей Матиаса. И чем дольше он не давал о себе знать, тем больше она его боялась.

В этот апрельский вечер на улице царила мрачная тьма. Весь день шел дождь, и холодный северный ветер раскачивал ветки платанов на главной аллее. На кухне Лаура и Леа играли в карты, устроившись возле камина за маленьким круглым столиком, Руфь что-то штопала, Камилла вязала, и только Бернадетта Бушардо отправилась наверх спать. Комнату освещали лишь отблески огня, горевшего в камине… Завывание бури за окном, потрескивание пламени, постукивание спиц и смех играющих девушек создавали впечатление спокойствия и семейного благополучия. Война казалась чем-то далеким и нереальным.

Потянуло сквозняком, и Камилла почувствовала озноб. Положив вязанье на колени, она поплотнее запахнула шаль; ее глаза остановились на двери — та была слегка приоткрыта, наверное, от ветра. Несмотря на слабость, молодая женщина встала, чтобы закрыть ее. Камилла уже взялась за ручку, когда дверь резко распахнулась, ударив ее по пальцам. Ее подруги и Руфь замерли возле камина.

Мужчина в мокрой одежде, толкнув ногой дверь, вошел в комнату, поддерживая второго.

— Быстро… Помогите мне! — отрывисто проговорил он.

Леа вскочила с места.

— Камилла, отойди и сядь ты мешаешь. Руфь, Лаура, скорее! — дозвала она.

С их помощью мужчина уложил своего товарища на стол. После этого он привычно протянул руку к выключателю и зажег свет.

— Люсьен! — взглянув на раненого, хором воскликнули Лаура и Леа.

— Он потерял много крови. Руфь, принесите аптечку.

— Да, святой отец.

— Дядя Адриан!

— Дорогие мои, сейчас не время умиляться. Леа, нужно сходить в Верделе за доктором Бланшаром.

— Но разве нельзя позвонить?

— Нет, я не доверяю телефону.

— Хорошо, я иду.

— Иди через Бельвю: я не хочу, чтобы Файяр что-нибудь заподозрил. Я заметил у них свет.

Час спустя Леа привела доктора, на чем свет стоит ругавшего Бога за «чертову погоду».

— Феликс, отчитаешь Бога в другой раз, а сейчас займись малышом.

Доктор Бланшар скинул свой старый плащ и склонился над Люсьеном, чьи руки были обмотаны обрывками пропитанного кровью белья. Рассчитанными движениями доктор осторожно снял повязку.

— Боже мой! Кто это сделал?

— Мина.

— Что он делал с миной?

— Он ее собирал.

По-видимому, эта причина показалась доктору убедительной: он прекратил свои расспросы и вновь принялся осматривать раны.

— Его необходимо отправить в госпиталь, — наконец констатировал он.

— Это невозможно. Они предупредят полицию, а полиция — гестапо.

— Правую руку не спасти, придется ампутировать.

Несмотря на грязь и пороховой нагар, покрывавшие лицо Адриана Дельмаса, видно было, как он побледнел.

— Ты уверен?

— Посмотри сам, здесь сплошное месиво.

— Бедный малыш… Я схожу за его матерью, — сказала старая гувернантка.

— Нет, Руфь, только не это! Сестра начнет кричать, плакать, привлечет внимание соседей… Феликс, мы поможем, скажи, что нужно делать, — обратился к Бланшару отец Адриан.

— Но это невозможно! Я не могу оперировать этого парня: последнюю ампутацию я сделал в 17-м году, в полевом госпитале. Я ведь сельский врач, а не хирург.

— Я знаю, но у нас нет выбора. Если он попадет в гестапо, они будут пытать его, пока он не выдаст всех товарищей, а потом убьют.

Бланшар посмотрел на окруживших его старых друзей, затем на молодого человека, которого знал еще мальчиком, и который лежал теперь на столе, истекая кровью.

— Хорошо. Молись своему чертову Богу, чтобы мои старые руки не дрожали. Вскипятите воды. Счастье, что я захватил свой саквояж. Надеюсь, что мои скальпели не заржавели. Руфь, Адриан и Леа, вы будете мне помогать. Вы, Камилла, ложитесь, вы еле стоите на ногах. Лаура, позаботься о ней.

Леа отдала бы все на свете, чтобы оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако, когда она поднесла пропитанный хлороформом тампон к носу своего кузена, руки ее не дрожали.

Наверное, она теперь до конца своей жизни не сможет забыть жуткий звук пилы, перепиливающей кость…

Во время операции Люсьен один или два раза застонал. Наконец доктор Бланшар наложил последнюю повязку. Двадцатилетний парень остался без правой руки и двух пальцев левой…

На следующий день около полудня он проснулся и, увидев склонившиеся над ним взволнованные лица матери, дяди и доктора Бланшара, улыбнулся и сказал:

— Я уже забыл, что такое настоящая постель.

Бернадетта Бушардо отвернулась, чтобы скрыть слезы.

На рассвете она удивила всех спокойствием, с которым приняла известие об ампутации руки сына. Все ожидали обморока, крика, но лишь слезы тихо потекли по ее щекам, и она сказала:

— Хвала Господу! Он жив.

Люсьен потянулся к матери.

— Мама!..

— Не двигайся, мальчик мой. Ты потерял много крови, и тебе необходим абсолютный покой, — сказал доктор Бланшар.

— С моей рукой… это не очень серьезно, доктор?

Все опустили головы. У матери вырвался стон.

— Почему вы молчите?

Он попытался приподнять забинтованную руку. Какая она тяжелая… Как странно выглядит она в этих бинтах…

Стоя за дверью, Леа вздрогнула, как от выстрела, когда услышала крик Люсьена. Этот крик преследовал ее потом всю ночь, болью отдаваясь в висках:

НЕТ!.. НЕТ!.. НЕТ! НЕТ! НЕТ!

17

Адриан Дельмас расхаживал по детской комнате, испытывая самое большое отчаяние, которое может выпасть на долю священника: он потерял веру. Сомнения одолевали его с самого начала войны. Прежде чем уйти в подполье, он рассказал своему духовнику о царившем в его душе смятении, и тот посоветовал ему принять это испытание, ниспосланное Богом, чтобы укрепить свою веру. Во имя любви и службы Господу доминиканец был готов вынести любые страдания, но сегодня он чувствовал себя уставшим от бесплодных молитв, слова которых казались ему сейчас лишенными своего первоначального смысла. Все это выглядело теперь поразительно наивным, а люди, посвятившие свою жизнь служению обману, казались ему глупцами или духовно бесчестными и зловредными существами. В этом он винил своих учителей, которых раньше считал великими католическими умами, по сравнению с которыми он был ничтожеством. Все эти аббаты из Рансэ, Огюстэна, Жан-де-ла-Круа, Терэз-д’Авила, Шатобриана, Боссю — все служители Церкви ошибались; они ввели в заблуждение и его. Неужели их жалкие слова могут умерить страдания искалеченного юноши? Что можно ответить на молчаливый упрек в глазах матери? Куда подевались слова утешения, которые он так щедро расточал в адрес раненых и умирающих во время испанской революции? Он стал похож на евангельскую смоковницу, красивую, но бесплодную. Кому нужно его существование, если оно никому не приносит облегчения? По его вине Люсьен на всю жизнь останется калекой. Потому что именно он виноват в том, что парень пошел в Сопротивление. Останься Адриан, как ему приказывали, в своей обители на улице Сен-Жене, вместо того чтобы играть в партизанского кюре, никогда племянник не присоединился бы к нему. И в то же время он понимал, что, может быть, это совсем не так, что его поступок совершенно не повлиял на решение Люсьена. Они много говорили об этом во время бесконечных зимних ночей, проведенных на ферме, служившей укрытием для партизан. Вначале их было меньше есятка, но постепенно к ним присоединялись те, кто не желал отправляться на работы в Германию. Сейчас их уже тридцать человек, и за каждого он несет ответственность. Он оыл не только командиром этой группы, но и ее душой. Никогда и ни в чем он не допускал проявления своих духовных терзаний. Впрочем, в отряде немногие знали, что он священник. Все восхищались его осторожностью, чутьем и умением создать почти нормальные условия для жизни в любой обстановке. Благодаря своему превосходному знанию местности и окрестных жителей Адриан Дельмас всегда находил, в какую дверь постучать, чтобы получить помощь, деньги и продукты. Один из его друзей по коллежу, франкмасон и видный человек в Ла-Реоли, создал отряд, имевший регулярную связь с масонскими кругами Великобритании, которые организовали выброску с парашютами продовольствия, оружия и одежды. Повседневная работа, организация охраны, нападения на службы сбора налогов, мэрии, повреждение линий электропередачи, распространение листовок, подпольных газет, изготовление поддельных документов, переправка в Испанию еврейских семей — все это занимало дневное и вечернее время Адриана Дельмаса, но ночами, бесконечными ночами, он изнурял себя чтением Евангелия и вновь и вновь пытался сблизиться с ускользающим от него Богом. На рассвете ему удавалось забыться коротким сном, наводненным дьявольскими символами, порожденными воображением средневекового монаха, или изощренными истязаниями, описанными Октавом Мирбо в «Саду пыток». Из этого забытья он выходил разбитым и обуреваемым печалью. Эти ночные терзания дали о себе знать: лицо его испещрили глубокие морщины, волосы поседели, а одежда свободно висела на исхудавшем теле. Увидев, как изменился доминиканец, доктор Бланшар высказал ему свое беспокойство за его здоровье. В ответ Адриан лишь резко рассмеялся. Его сейчас поглощали совершенно иные мысли. Что теперь делать с Люсьеном? Не может быть и речи о том, чтобы надолго оставить его в Монтийяке, это очень опасно. Отвезти в лагерь? Но это можно будет сделать не раньше, чем через два-три месяца. Отправить в Испанию? Это, конечно, выход, но в последнее время было очень много провалов… Нужно бы посоветоваться с отцом Бертраном из Тулузы. У него есть связи среди швейцарских монахов…

В дверь постучали.

— Это я, дядя Адриан! — крикнула Леа.

— Входи. Прости, что занял твои владения. Ты часто сюда приходишь?

Леа улыбнулась.

— Иногда. Я ведь уже взрослая.

— Знаю.

— А ты, дядя Адриан? Ты пришел сюда, потому что чувствуешь себя несчастным?

Он попытался было возразить девушке, но она остановила его:

— Не пытайся утверждать обратное, я все прекрасно вижу. Я же знаю тебя. Еще маленькой я наблюдала за тобой. В твоих глазах уже нет того света, который привлекал к тебе людей, заставлял их стремиться стать похожими на тебя…

— Ты жестока ко мне.

— Может быть; не обижайся, я не могу сказать иначе. То, что случилось с Люсьеном, — ужасно, но в этом нет твоей вины. Он сам пошел на это; Лоран, Камилла, я — все мы сами сделали свой выбор.

— Ты хочешь сказать, что в твоем выборе я не сыграл никакой роли? Однако именно я отправил тебя в Париж.

— Ну и что? Со мной же ничего не случилось.

— Не надо испытывать судьбу. Слишком часто я видел, как погибают парни и девушки твоего возраста в Испании, а сейчас и здесь. Брось все это.

— Нет, слишком поздно. Ты знаешь мою подпольную кличку?

— Экзюперанс!

— Да, это имя маленькой святой, которую ты так любил. Помнишь? Благодаря тебе я тоже ее полюбила. С такой защитой я ничем не рискую.

Адриан не мог скрыть улыбки. Немного стоила защита святой, существование которой ставила под сомнение даже Церковь.

— Надолго ты собираешься остаться в Монтийяке?

— Нет; это было бы слишком опасно для вас. Даже присутствие Люсьена вас компрометирует. Как только ему станет немного лучше, он уйдет.

— Но куда он пойдет? Что будет делать? Ведь он теперь калека.

Доминиканец поднял голову.

— Как раз об этом я и думал, когда ты вошла.

— Тетя Бернадетта говорит, что куда бы он ни пошел, она отправится с ним.

— Этого еще не хватало! Моя дорогая сестра — в партизанском отряде!

— Как ты находишь Камиллу?

— Неплохо. Это мужественная женщина. Я согласен с Феликсом — она поправится.

— Я убеждена, что если бы приехал Лоран, то она сразу бы выздоровела.

Адриан пристально посмотрел на нее.

— Ты по-прежнему влюблена в него?

Леа вспыхнула.

— Ничего подобного!

— Ты не должна больше думать о нем: он женатый человек, отец семейства, и любит свою жену.

От его внимания не ускользнуло раздражение Леа.

— Вижу, что ты все так же нетерпима к урокам морали. Не волнуйся, я не собираюсь докучать тебе этим, просто хочу предостеречь от возможных разочарований. Недавно я разговаривал с одним молодым человеком, который, похоже, очень тобой интересуется.

— Кто это?

— А ты не догадываешься?

У Леа не было никакого желания играть в загадки.

— Нет, — буркнула она.

— Франсуа Тавернье.

Как же она могла о нем забыть?! Леа снова покраснела.

— Говори скорее, дядя, когда это было?

— Несколько дней назад. Я разговаривал с ним по телефону из Бордо.

— Где он?

— В Париже.

— Почему он звонил тебе? Что сказал обо мне? Он не ответил на мое письмо.

— Ты слишком нетерпелива. А мне казалось, что ты терпеть его не можешь.

— Умоляю тебя…

— Все очень банально. Он спрашивал о тебе, о семье…

— И все?

— Нет. Он хочет приехать после Пасхи.

— Но это еще так не скоро!

— Какое нетерпение! Сегодня 10 апреля, а Пасха будет 25.

Леа чувствовала себя такой растерянной и смущенной, что не решилась заговорить с дядей о Матиасе.

За окном послышался шум автомобильного мотора, скрип гравия под колесами, затем хлопнули дверцы машины и раздались мужские голоса. От неожиданности Адриан и Леа замерли на месте.

— Посмотри, кто это. Скорее! Если гестапо — мы пропали.

Леа побежала в коридор и выглянула в окно, выходившее в сторону аллеи. Нет! Это невозможно! Что ему здесь понадобилось? Девушка открыла окно и крикнула, стараясь, чтобы голос ее звучал весело:

— Иду-иду!

Затем она бегом вернулась в детскую:

— Это не гестапо, но, может быть, ничуть не лучше.

— Я буду в комнате Люсьена, — вставая, бросил Адриан.

Прежде чем спуститься, Леа забежала к Камилле и коротко рассказала ей о происходящем.

Руфь пригласила приехавших в гостиную.

— Леа! Как я рад снова вас видеть!

— Рафаэль!.. Какой приятный сюрприз!

— Дорогая моя!.. Я знал, что вы будете счастливы вновь встретиться со старым другом.

Леа буквально кипела от гнева, но мужественно пыталась улыбаться. Ни в коем случае нельзя показать ему свой страх! Один из молодых людей рассматривал портрет ее матери, написанный Жаком-Эмилем Бланшем. Когда он обернулся, Леа так сжала кулаки, что ногти впились в ладони. Она изо всех сил старалась побороть охвативший ее ужас.

Молодой человек, стоявший перед ней, был тем самым парнем, которого она заметила в Кадийяке и Сен-Макере. Леа с непринужденным видом подошла к нему.

— Здравствуйте, месье, вы — местный? Мне кажется, что я вас уже где-то встречала.

Было заметно, что это его задело.

— Возможно, мадемуазель: мои родственники живут в Лангоне.

— Вероятно, там я вас и видела — в мэрии или на рынке. Как вас зовут?

— Морис Фьо.

Леа отвернулась от него и, подойдя к Рафаэлю, схватила его за руку и потащила в сад.

— Пойдемте, я покажу вам Монтийяк. А вы тем временем расскажете, каким ветром вас сюда занесло.

— Вы знаете, что у меня возникли, некоторые проблемы с известными вам личностями. Парижский воздух стал вреден для меня, и я вынужден был уехать. Я вспомнил о прекрасном времени, проведенном в Бордо в 40-м году, о своих связях с местной прессой, о том, что Испания совсем недалеко отсюда. Короче говоря, я подумал: «А почему бы и не Бордо?» Должен признаться, что до вчерашнего дня я даже не думал о вас. Перед ужином я вместе с этими очаровательными мальчиками сидел в «Регенте» за стаканом вина, когда появился один из их товарищей. В разговоре кто-то упомянул ваше поместье. Я поинтересовался, не о владениях ли семьи Дельмасов идет речь, и мне ответили, что именно о них. Вот так я и узнал, что этот молодой человек был вашим другом детства и что вы находитесь в Монтийяке. Я выразил желание увидеться с вами, и ваш друг предложил отвезти меня. Так я оказался здесь.

— Вы приехали с Матиасом?

— Да. Он пошел поздороваться с родителями. Вас не стеснило то, что я принял его приглашение?

— Нисколько. Напротив, я должна поблагодарить его за то, что он доставил мне такое удовольствие.

— Какое прекрасное место! Если бы я здесь жил, то ни за что не уехал бы! Какая тишина!.. Какая гармония между землей и небом! Чувствую, что здесь я мог бы написать шедевр.

Облокотившись на перила террасы, Рафаэль Маль любовался необъятными просторами, расчерченными прямыми черными линиями виноградников.

— Можно подумать, что это рисунок, сделанный при помощи пера и линейки.

— Вы приехали слишком рано. Через две-три недели виноградники станут серебристыми, затем нежно-зелеными, потом зацветут… А вот и Лаура! Рафаэль, представляю вам мою младшую сестру.

— Здравствуйте, мадемуазель. Вот теперь я знаком со всеми прелестями Монтийяка.

Лаура прыснула со смеху, и это вызвало раздражение Леа.

— Камилла пошла с Матиасом, — сказала Лаура. — Я попросила Файяра открыть погреб, чтобы гости могли попробовать нашего вина.

— Пойдемте, отведаете знаменитое «Шато-Монтийяк», — весело сказала Леа, пытаясь скрыть тревогу, охватившую ее при упоминании о Матиасе.

Итак, он осмелился вернуться.

Трое молодых людей молча последовали за ними. В погребе они обнаружили Камиллу, Матиаса и его отца. Леа, как ни в чем не бывало, поцеловала Матиаса, сделав вид, что не заметила, каким напряженным стало его лицо, и сказала:

— Ты мог бы приехать повидаться с нами и раньше.

— Леа права, — подтвердила Камилла. — Матиас, я хотела поблагодарить вас за ваше участие в моем освобождении.

— Это не моя заслуга, я сделал слишком мало.

— Не говорите так! Если бы не вы, я, может быть, до сих пор была бы в форте «А».

— Вас освободили как раз в тот момент, когда начались улучшения. Сейчас в форте есть душ, — сказал один из друзей Матиаса.

— Очень интересно, — сухо произнесла Леа. — А как насчет парикмахерской и кинозала?

Молодой человек покраснел, а его приятели усмехнулись. Рафаэль поспешил сменить тему:

— Дети мои, давайте попробуем это вино.

Файяр перевернул стаканы, стоявшие кверху дном на покрытой белой бумагой доске, и церемонно разлил вино.

— Бутылке всего два года, но вы почувствуете, какой букет!

— Им восхищаются даже в Париже! — бросила Леа.

Файяр и глазом не моргнул.

После того, как была продегустирована третья бутылка, Леа подошла к Матиасу и тихо сказала:

— Выйдем. Я хочу с тобой поговорить.

Когда после холода и винного запаха, которым были пропитаны пол и стены погреба, они оказались на свежем воздухе, наполненном ароматом первой сирени, у Леа возникло желание побежать.

Она так и сделала. Матиас бросился за ней. Внезапно остановившись, она резко обернулась и, задыхаясь, спросила:

— Так ты не вернулся в Германию?

— Я передумал. Мне больше нравится здесь.

— Зачем ты привез сюда Маля и своих друзей? Я не хочу тебя больше видеть!

— Я хотел доставить тебе удовольствие. Он так хорошо к тебе относится.

Леа пожала плечами.

— А остальные? Они тоже ко мне хорошо относятся?

— У них машина, и они предложили нас подвезти.

— Они мне не симпатичны.

— Тем хуже для тебя. Меня они устраивают. И в твоих интересах придерживаться того же мнения.

— Что у тебя с ними общего?

— Мы вместе работаем.

Что он имел в виду? То, чего она так боялась, оказалось правдой. Матиас не мог с ними просто «работать», как он сказал!.. Тем не менее, сейчас нельзя поддаваться панике, нужно казаться спокойной и беззаботной, от этого зависит жизнь Люсьена и Адриана. Кто знает, а может быть, Рафаэль подослан парижским гестапо, чтобы попытаться найти Сару? Она взяла Матиаса за руку и, заговорщически улыбнувшись, как можно естественней спросила:

— Ну, рассказывай! Так чем ты занимаешься?

Он едва устоял перед желанием обнять ее, прижаться к телу, одна мысль о котором заставляла его дрожать. Но он не выдержал простодушного взгляда Леа и смущенно отвел глаза.

— Делами.

— Надеюсь, что не такими, как Рафаэль. Я была бы удивлена, если бы узнала, что тебя разыскивают за спекуляции на черном рынке, — сказала она, сдерживая улыбку.

— Не волнуйся за меня. У меня нет ничего общего с такими барыгами, как твой друг. Я выступаю посредником между бордоскими виноградарями и виноторговцами Мюнхена, Берлина и Гамбурга. Ты же знаешь, как немцы любят наши вина. Впрочем, большинство верхушки немецких офицеров, находящихся сейчас в Жиронде, еще до войны имело связи со здешними крупными землевладельцами. Я же налаживаю связи между мелкими производителями и немецкими торговцами.

— И как идут дела?

— Прекрасно. Дела есть дела. Война сейчас или нет, а люди продолжают любить хорошее вино.

— Матиас, я не позволю тебе продать ни одной бутылки вина из Монтийяка. Никогда!

Леа не сдержалась. Это вырвалось у нее непроизвольно. В одно мгновение они снова превратились во врагов. Оба бледные и взъерошенные, они стояли друг против друга, как два кота, готовых вот-вот сцепиться.

Боже! Как красива была эта девчонка в ярости, от которой у нее раздувались ноздри и высоко вздымалась грудь! Матиаса раздирали противоречивые желания: ударить ее и прижать к себе.

— Когда мы поженимся, я буду продавать вино тому, кому захочу, — задыхаясь, произнес Матиас.

Выбравшись из погреба, Рафаэль махал им рукой и, подпрыгивая на месте, кричал:

— Леа, какое чудесное вино! Но мне следует остановиться, а то я и так уже навеселе!

Милый Рафаэль! Она чуть было не кинулась обнимать его. Он подошел к ним.

— Я вам не верю, — лукаво сказала Леа. — Вы выпили слишком мало, чтобы вино могло ударить вам в голову.

— А зря, милая моя. Я старею! Вот вам пример: до войны я мог есть все, что угодно. И никаких последствий. А сейчас чуть более обильное блюдо, чуть более сытный ужин, и на тебе — у меня уже несколько лишних килограммов. Взгляните на мою фигуру!.. Я прекрасно знаю, что французы называют эти жировые складки издержками любви!.. Но тем не менее!.. После этого уже очень трудно обрести прежнюю форму.

Леа не могла удержаться от смеха, глядя, как он раздвинул полы своего пиджака, чтобы продемонстрировать ущерб, нанесенный ему чревоугодием.

— Смейтесь, смейтесь! Вот посмотрите… Сейчас вы гордитесь своей упругой грудью, плоским животом и красивой попкой! Но подождите, пройдет еще несколько лет, вы родите трех-четырех детишек… вот тогда мы и поговорим.

— Не хотите же вы, чтобы я жаловалась, что набираю лишний вес, в то время как большинство французов потуже затягивают пояса! Следуйте их примеру: питайтесь свекольной похлебкой.

— Тьфу! Вы что, хотите моей смерти?

Какой смешной! Леа даже начала забывать, что представляет собой Рафаэль Маль.

— Наверное, даже когда вас поведут на расстрел, вы будете продолжать шутить и смешить меня.

Глаза Рафаэля вдруг стали нежными и немного печальными.

— Я никогда не слышал лучшего комплимента себе! Смеяться и шутить перед смертью… Обещаю помнить об этом, подружка. — И, увлекая ее в сторону, он добавил с прежней своей веселостью:

— Не было ли весточки от нашего друга Тавернье? Вот уж воистину загадочная личность. Для одних он — лучший друг немцев, для других — человек из Лондона. А вы что об этом думаете?

— Послушайте, будьте же, наконец, серьезным. Последний раз я видела Франсуа Тавернье, когда была в Париже. С тех пор он исчез. У меня здесь слишком много работы, чтобы интересоваться каким-то авантюристом. Но что с вами?.. Отпустите меня!

— Не принимайте меня за идиота, дорогая! Вы ошибаетесь. Думаете, я не заметил, что он влюблен в вас и что ваши отношения были далеко не платоническими?

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Вы полагаете, что я забыл ту мерзкую шутку, которую он со мной сыграл?

— Может быть, и так, но он спас вам жизнь.

— Наверное… Но мне не нравится, когда меня спасают таким образом.

— Пойдемте, Рафаэль. Не будьте таким подозрительным.

Сами того не заметив, они удалились от дома и теперь шагали среди виноградников по дороге, ведущей в Бельвю. Остальных не было видно.

Маль остановился и огляделся. Он вдруг показался Леа усталым и постаревшим.

— Как, должно быть, хорошо здесь жить! Мне кажется, эти места способствуют вдохновению! У меня никогда не было такого места, где можно писать и жить в мире с самим собой и окружающей природой. И почему должно было случиться так, что какие-то злые силы подхватили меня и оторвали от моего собственного «я», от созидательного труда? Ведь труд — это все, даже если он не ведет ни к чему. Радость — в самом процессе работы. Увы! У меня не хватает энтузиазма, чтобы стать великим писателем. По большей части писатели — это энтузиасты, поставившие себя на службу равнодушным. Они говорят то, что хотят, они пишут так, как…

Какое отчаяние в голосе этого ничтожного на вид, бесчестного и бессовестного человека! Каждый раз, чувствуя, как он страдает от того, что не стал великим писателем, каким всегда мечтал быть, Леа поневоле испытывала к нему нежность и жалость.

— Посмотрите на эти поля, эти леса! Человек со всеми своими делами и суетой, в конце концов, исчезает, а земля остается прежней, как будто его и не было. Перед лицом Вечности бесполезность человека мне кажется наиболее очевидной. Да, бесполезный и посредственный… Как-нибудь я напишу «Оду посредственности», кажется, я уже говорил вам об этом. Я все время говорю о книгах, которые не написал. Хороший сюжет, правда? А может быть, я напишу антологию ошибок, совершенных человеком. Неисчерпаемый сюжет! Но величие человека в том, что из грязи он может сотворить красоту… Одна из причин, не позволяющих мне верить в Бога, доброго, внимательного, знающего нас во всех деталях, — это я сам. Я говорю себе, что если бы был Бог, то он не допустил бы, чтобы я жил, тем более так, как я живу. Иногда мне кажется, что все мое тело наполнено слезами и мне не хватит глаз, чтобы излить их, и я не знаю, как очиститься…

Он плакал — невыносимое зрелище…

— Вы меня презираете, ведь правда же? Вы совершенно правы. Но вы никогда не сможете презирать меня сильнее, чем я сам… И все-таки это ваше презрение я предпочитаю сочувствию. Ненавижу отвратительную снисходительность сочувствия!.. Вернемся, наши друзья могут подумать, что мы тут что-то замышляем.

— Зачем вы приехали, Рафаэль?

Прежде чем ответить, он вынул из кармана платок и вытер глаза.

— Я уже говорил: мне хотелось вас увидеть.

— Очевидно, есть и другая причина.

— Может быть, кто знает? Что стало с нашей подругой, Сарой?

Леа отпрянула от него.

— Нет!.. Вы неправильно меня поняли. Я здесь совершенно не для того, чтобы выведать что-нибудь о ней. Я спросил просто потому, что очень ее люблю.

— Я ничего о ней не знаю.

— Будем надеяться, что у нее все в порядке. А вы уверены в своем друге, Матиасе Файяре?

«Началось!» — подумала она.

— Не более, чем в вас.

— И вы правы, — не моргнув глазом, сказал он. — Его друзья убеждены, что вы работаете на Сопротивление. Я пытался убедить их в обратном. Думаю, что они мне не поверили.

— Почему вы мне это говорите?

— Потому что люблю вас, и буду очень страдать, если с вами что-нибудь случится.

Простота, с которой Рафаэль произнес эту фразу, свидетельствовала о его искренности. Леа взяла его под руку.

— Рафаэль, сейчас все так сложно. Я чувствую себя такой одинокой здесь, рядом с больной Камиллой, хнычущей тетей, скучающей сестрой, Файярами, которые только и ждут момента, чтобы отобрать у меня Монтийяк. Я могу надеяться только на Руфь.

— Но у вас есть родственники в Бордо.

— Мне хотелось бы иметь с ними как можно меньше общего.

— А ваш религиозный дядя?

Леа отпустила его локоть.

— Вы не можете не знать, что он исчез и его разыскивает гестапо.

— Правда, я совсем забыл!.. Простите меня. Мне показалось, что я видел его некоторое время спустя после моего приезда в Бордо, но он очень изменился, и потом… отсутствие рясы…

— Когда вы заговорили о нем со мной в первый раз, вы уже знали его?

— Я слушал его проповеди в Нотр-Дам. Мне очень нравилось, как он говорил о Благодарении и почитании Богоматери. В то время мне очень хотелось с ним познакомиться, но не получилось. Я очень жалел об этом.

— Так он вас не знает?

— Нет.

— Жаль, такой человек, как вы, его бы заинтересовал.

— Как знать, может быть, мы когда-нибудь встретимся… В жизни все бывает.

— Я люблю его безгранично, и мне очень его не хватает. Я не видела его со дня похорон отца.

— В Бордо мне рассказывали об этих похоронах. Не правда ли, странно, что гестапо не арестовало его вместе с мужем вашей подруги?

— Это благодаря дяде Люку.

— Да, положение мэтра Дельмаса, брак его дочери с немецким офицером — все эти обстоятельства им приходится учитывать.

— Мне стыдно за моих родных.

— А вот этого говорить не стоит — вас могут не так понять…

— А мне почему-то кажется, что вы именно это и хотели услышать.

— Милый друг, вы по-прежнему заблуждаетесь на мой счет. Вы прекрасно знаете, что я действую только из корыстных побуждений. Чего ради, я буду кому-то доносить о ваших симпатиях и антипатиях? Все и так о них знают. Вот если бы вы прятали англичан или участников Сопротивления!.. Но вы же этого не делаете. Вы не делаете этого, ведь правда?

Леа рассмеялась.

— Вы прекрасно знаете, что именно вам я рассказала бы об этом в последнюю очередь.

— И были бы абсолютно правы!.. — с иронией заключил Рафаэль.

Смеясь, они рука об руку вошли во двор дома, где стояли Камилла, Лаура, Матиас и трое его друзей.

— А! Вот и они, — сказал один из них. — А мы уже думали, куда это вы запропастились. Нам нужно уезжать, нас ждут.

— И правда, где моя голова! Я совсем забыл… Леа, спасибо вам за гостеприимство. Если будете в Бордо, обязательно навестите меня. Я остановился в отеле «Мажестик», на улице Эспри-де-Луа. Там очень хорошо, старинная мебель…

— Вы еще долго останетесь в Бордо?

— Это зависит от того, удастся ли мне поместить несколько статей в «Маленькой Жиронде» или «Франции». А если нет…

— То?..

Рафаэль Маль не ответил. Он прикоснулся губами к руке Камиллы и в обе щеки расцеловал Лауру. Молодые люди вежливо поклонились. Три женщины поцеловались с Матиасом.

Ночью Адриан Дельмас покинул Монтийяк, рассказав Леа об оружии, спрятанном в одной из часовен холма Верделе, под каменной плитой пола, справа от входа.

— Не бери оттуда что-нибудь без крайней необходимости. Там десять винтовок и двадцать пистолетов. Ты должна знать, как ими пользоваться.

— Надеюсь, что справлюсь.

— Прекрасно. Там еще гранаты и пулемет. Не трогай их.

— Когда ты вернешься?

— Когда Феликс скажет, что можно забрать Люсьена. А пока будь крайне осторожна. Сегодняшний визит меня очень обеспокоил, тем более что рядом притаился враг.

— Враг?

— Да, старший Файяр. Он знает здесь все закоулки, бродит вокруг, вынюхивает, оставаясь незамеченным. Что же до трех парней, приезжавших с Матиасом, то мы их хорошо знаем. Один из них даже приговорен нами к смерти, и вполне возможно, что скоро приговор будет приведен в исполнение.

— Что он сделал?

— Предательства, грабежи, изнасилования, пытки и убийства. Я знаю, что он собственной рукой убил одного еврея, чтобы потом его ограбить, причем этого несчастного он знал с детства.

— Ты так говоришь, как будто сам был с ним знаком…

— Дело в том, что его мать была служанкой у одного из моих друзей, врача из Буска. Поскольку у мальчишки не было отца, мой друг взял на себя заботу о нем, но имел от этого одни только неприятности… С приходом немцев парень немедленно предложил им свои услуги и получал солидное жалованье в здании на улице Шапо-Руж. Он начал с должности телохранителя и постепенно поднялся до уровня своих работодателей. Сейчас он служит Дозе, Пуансо и Лютеру… Особенно гнусно он проявил себя в ночь с 19 на 20 октября во время операции, целью которой было «очищение района от еврейской нечисти». Вместе с полицейскими он участвовал в арестах семидесяти трех евреев: мужчин, женщин и детей, многие из которых, были потом депортированы. Вот этим-то он и воспользовался, чтобы ограбить стариков, у которых его мать была служанкой. Он хорошо поработал… Настолько хорошо, что майор Лютер лично поблагодарил его, пригласив к себе домой. У майора прекрасный дом на улице Медок, сейчас она называется улицей Маршала Петена, — это как раз напротив дома № 197, где Камилла познакомилась с их методами. После этого приема у негодяя хватило наглости явиться к матери и со смехом рассказывать, как перепугались старики-евреи, которых он вытащил прямо из постели… Мой друг чуть не убил это животное. Вне себя от гнева он вышвырнул мерзавца пинком под зад. Оказавшись на улице, парень поклялся, что убьет его. Я посоветовал своему другу покинуть Бордо, но он отказался, заявив, что его место здесь… Это у него я познакомился с руководителем подпольной организации, который по странному совпадению живет в шестистах метрах от здания гестапо…

— Кто же из троих этот подонок?

— Морис Фьо.

— Боже мой! Глядя на него, никогда не скажешь, что он гнусное животное!..

— Это и делает его еще более опасным: внешность приятного молодого человека, этакого симпатяги.

— А Матиас знает обо всем этом?

— Нет. Он еще новичок, и они ему не доверяют. А доверятся только тогда, когда он выдержит испытание.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Когда предаст, убьет кого-нибудь или примет участие в пытках. Он уже начал… Еще несколько недель — и он превратится в законченного негодяя. Причем неисправимого.

— Как же ты изменился, дядя Адриан!.. Раньше ты говорил, что я должна молиться… Что даже в самом отвратительном создании есть частичка невинности, а сейчас… можно подумать, что ты ни во что больше не веришь, даже в Бога!..

Каждое слово Леа словно ножом ранило исстрадавшуюся душу доминиканца. Он отвернулся от племянницы, проверил оружие, до бровей натянул свой баскский берет, взял маленький фибровый чемоданчик с бельем, книгами и провизией и направился к двери.

И тогда Леа сделала вещь, совершенно невероятную для неверующего человека. Она бросилась к ногам дяди и воскликнула:

— Благослови меня!

Адриан секунду колебался, но потом исполнил ее просьбу.

Сотворив над головой девушки крест, священник почувствовал огромное облегчение. Адриан поднял Леа с колен и поцеловал ее.

— Спасибо, — прошептал он, исчезая в ночи…

18

— Я пригласила Мориса Фьо на обед.

От изумления Леа выронила кастрюлю с молоком.

— Ах! Какая же ты неловкая! — воскликнула Лаура. — Теперь молоко пропало и…

Она не успела договорить: пара звонких пощечин заставила ее резко отпрянуть назад. Голубые глаза Лауры мгновенно наполнились слезами, и, обращаясь к сестре, она, заикаясь, больше с удивлением, чем с гневом, проговорила:

— Что с тобой?.. Ты сошла с ума!.. Мне же очень больно!..

— И будет еще больнее, если ты не отменишь этот обед.

— Я имею право приглашать всех, кого захочу!

— Нет!

— Это почему? Насколько мне известно, ты не единственная владелица Монтийяка!

— А ты знаешь, кто такой Морис Фьо?

— Я прекрасно помню, что мы думали, будто он следит за нами, ну… из-за Сопротивления. Но это совсем не так.

— Что ты хочешь этим сказать?

Лаура опустила голову, смахнула с глаз слезы и потерла щеку, на которой краснел отпечаток пальцев сестры.

— Он следил за мной.

— За тобой?

— Да, за мной!.. Не ты одна можешь нравиться молодым людям. Я уже не маленькая девочка, какой была до войны. Я выросла.

— Давай поговорим спокойно. Я не сомневаюсь в том, что ты нравишься мальчикам. Но ты же не поверила тому, что рассказывал тебе этот..? Ты с ним встречалась?

— Да, сегодня утром, в Лангоне. Он очарователен, забавен, хорошо воспитан. Сейчас у него каникулы, и он гостит у своих родственников — бабушки и дедушки… После Пасхи он вернется в Бордо. Он работает, чтобы помочь своей матери.

Леа закатила глаза.

— Ах, как трогательно!.. И чем же конкретно заншмается этот прекрасный молодой человек?

— Не знаю… Я не очень хорошо поняла… Какими-то делами.

— Делами! Удобное словечко для прикрытия чего угодно. Я расскажу тебе о делах, которыми занимается твой душка: он работает на гестапо.

— Я не верю тебе!

— Я тоже не хотела в это верить… Дядя Адриан рассказал мне, что Фьо пытал и убил нескольких человек. Приглашая его сюда, ты попадаешь в ловушку и всех нас подвергаешь большой опасности. Ты подумала о Люсьене?.. О том, что произойдет, если его найдут?

Лицо Лауры покрыла бледность, отчего вновь стали отчетливо видны следы от пощечин. Она стояла, прислонившись к плите, опустив руки, не замечая, как слезы капают на ее белую блузку… Леа почувствовала к сестре жалость и положила руку ей на плечо. От этого ласкового прикосновения слезы Лауры сменились рыданиями.

— Я же не знала!..

— Лаура, Леа, что случилось? Что происходит? — спросила Камилла, входя в кухню.

— Эта глупышка пригласила Мориса Фьо завтра на обед.

— О! Боже мой…

В течение нескольких минут были слышны только всхлипывания Лауры и тиканье часов. Камилла первой нарушила молчание.

— Нечего причитать! Нужно найти какой-нибудь выход.

— Я велела ей отменить обед.

— Только не это! Он заподозрит, что мы его боимся. Наоборот, приглашение должно остаться в силе. А нам необходимо заставить его думать, что он ошибался на наш счет.

— Ты забываешь о Люсьене!

— Нет, я в первую очередь думаю о нем. Он должен отсюда уехать.

— Но он же еще не скоро поправится!

— Я знаю.

— Ну и что?

— Пойдем, у меня есть идея. Лаура, завтра ты должна вести себя, как ни в чем не бывало, как будто продолжаешь верить, что Морис Фьо — очень порядочный молодой человек, — сказала Камилла, увлекая за собой Леа.

— Да, — с несчастным видом пробормотала девушка.

Они вышли из дома с северной стороны.

— Пройдемся по виноградникам. Там мы будем в полной уверенности, что нас никто не подслушивает, — сказала Камилла.

Некоторое время они шли молча; Камилла опиралась на руку Леа.

Апрельское солнце заливало долину своим суховатым светом, от которого виноградники, дом Сидони, едва зазеленевшие деревья на холме казались необычайно рельефными и такими близкими, что хотелось протянуть руку, чтобы дотронуться до них.

— И почему только это умиротворение, идущее от самой земли, не передается людям? — сказала Камилла.

— Так что же ты придумала?

— Спрятать Люсьена на сеновале у Сидони.

— У Сидони?!

— Да. Ей можно доверять: она ненавидит немцев.

— Но это слишком близко от Монтийяка!

— Правильно. Они никогда не подумают, что можно прятать кого-нибудь так близко.

Леа задумалась.

— Может быть, ты и права. Если бы речь шла не о Сидони, я бы сказала, что одной только ненависти к немцам еще недостаточно, чтобы доверять ей. Но Сидони…

— Пойдем к ней. Она дома, видишь — из трубы идет дым.

Дом Сидони возвышался над окрестностями, и, как она утверждала, бывали дни, когда из него можно было увидеть даже море.

Как обычно, она с радостью приняла гостей, выставив на стол свою знаменитую наливку из черной смородины. Не могло быть и речи о том, чтобы отказаться.

— Ах! Мадам Камилла! Как я рада видеть вас в добром здравии. А ты, Леа, очень похудела. Это не к тебе два раза приходил доктор Бланшар?

Со своего порога она видела все, что происходило в поместье, где она прослужила долгие годы.

— Нет, Сидони, это к Люсьену.

— Бедный малыш! А я-то думала, что он у партизан…

— Он получил очень тяжелое ранение. Сейчас ему лучше, но он не может оставаться в Монтийяке, это очень опасно. Он еще слишком слаб, чтобы вернуться к партизанам, поэтому мы пришли спросить, не согласишься ли ты спрятать его на несколько дней у себя на чердаке?

— Ты могла бы и не спрашивать!..

— Но если немцы что-то пронюхают, это может плохо для тебя кончиться.

— Не о том речь. Когда вы его приведете?

— Сегодня ночью.

— Очень хорошо. Кто будет знать, где он находится?

— Если нам удастся скрыть это от его матери, то только мы трое.

— Он сможет дойти самостоятельно?

— Думаю, что да, но нам придется идти вдоль кипарисов, а дорога там не такая хорошая.

— Я выйду вам навстречу и буду ждать в винограднике, за огородом.

Леа допила свою рюмку и, поцеловав ее, сказала:

— Спасибо, Сидони.

— Не за что, малышка… Ты думаешь, я могу допустить, чтобы эти грязные боши схватили ребенка из семьи месье Пьера?

На обратном пути Леа и Камилла обменялись лишь несколькими словами. Возле дома Камилла сказала:

— Ни слова Лауре о нашем визите.

— Как ты можешь думать, что Лаура выдаст Люсьена!

— Я не доверяю влюбленной девчонке.

Леа непонимающе взглянула на нее.

— Ты думаешь?..

— Мы должны все предусмотреть. Лаура скучает. Все ее друзья — в Бордо, мы ни с кем не встречаемся. Вполне естественно, что она могла поддаться обаянию этого парня.

— Но он использует ее для своих целей!

— Возможно. И мы должны убедить ее в этом… Я поговорю с ней.

Ночь выдалась очень темной, со стороны Ланд дул теплый ветер. По кипарисовой аллее медленно продвигались три темных силуэта.

— Ну как? Тебе не очень больно, дорогой мой? — раздался тревожный шепот.

— Нет, мама… Все в порядке.

— Тихо! Замолчите! Мне кажется, кто-то идет, — прошипела Леа.

Все замерли на месте.

На тропинке, проходящей вдоль виноградников, чуть ниже кипарисовой аллеи, хрустнула ветка и раздался звук шагов.

— Быстро, пригнитесь!

Шаги удалялись, мерные и спокойные.

— Люсьен, Леа, кто это был?

— Файяр. Он иногда выходит ночью, чтобы проверить, все ли в порядке. Но сегодня мне это что-то не нравится.

— Почему с ним нет собаки? — тихо спросил Люсьен.

— И правда… Странно. Может, он боится, что собака будет слишком шуметь, гоняясь за дичью.

— Да не болтайте вы так громко! В конце концов, он нас услышит.

Они замерли на несколько минут, а потом вошли в виноградник.

— Ах! Ну, вот и вы! А я уже начала волноваться. Мадам Бернадетта!.. Вам не надо было приходить.

— Ничего, не бойтесь, я умею молчать.

— Понимаю, мадам Бернадетта, понимаю…

— Поторопимся, я очень устал, — сказал Люсьен, которого поддерживали мать и кузина.

Некоторое время они шли молча.

— Сидони, спасибо вам за то, что вы согласились спрятать моего сына.

— А как же иначе, мадам Бернадетта? Я предупредила доктора Бланшара, что Люсьен теперь будет в Бельвю. Доктор придет завтра утром, чтобы «заняться моим ревматизмом»… ну, вы же понимаете…

— О! Боже мой! — вдруг воскликнула, споткнувшись, Бернадетта Бушардо.

Люсьен чуть не упал.

— Тебе не больно, сынок?

— Нет, мама… нет, вот только рука немного ноет.

— Скоро мы будем на месте.

На столе в большой комнате скромного дома Сидони был приготовлен легкий ужин. Они перекусили, при свете свечи. Вино немного восстановило силы Люсьена. Он встал.

— Мама, а теперь ты должна идти и не возвращаться сюда, пока тебя не позовут Сидони или доктор Бланшар.

— Но… мальчик мой!..

— Мама, если они схватят меня, то начнут пытать, и тогда я выдам своих товарищей… Я уже столько страдал, я испытываю такую страшную боль, что не вынесу новых мучений. Ты понимаешь?

По щекам Бернадетты Бушардо катились слезы. Комкая в руках мокрый платок, она сказала:

— Я сделаю, как ты хочешь.

— Спасибо, я знал, что могу рассчитывать на тебя, — произнес он, одной рукой обнимая мать.

— Не беспокойтесь, мадам Бушардо, я буду заботиться о нем, как о своем сыне.

— Помочь тебе подняться на чердак? — спросила Леа.

— Нет, спасибо. До свидания, Леа, береги себя.

— До свидания, Люсьен.

Моросил мелкий дождь. Стояла кромешная тьма, и женщины постоянно спотыкались на неровностях дороги. До Монтийяка они не обменялись ни словом. Все так же молча они обнялись возле Лестницы, ведущей в спальни. Согнувшись, словно под грузом тяжкой ноши, Бернадетта Бушардо поднялась по ступеням.

Леа повернула в двери ключ и задвинула тяжелый засов. В гостиной она проверила, плотно ли закрыты окна. Автоматически делая в темноте эти привычные движения, она улыбнулась, подумав про себя: «Я — точно, как мой отец: каждый вечер проверяю, как заперты окна и двери. В кабинет идти не нужно, я все там закрыла, прежде чем отправиться в Бельвю.

А, черт побери… Я же забыла погасить маленькую лампу!»

Отворив дверь в кабинет, Леа ахнула: удобно устроившись по обе стороны горящего камина, в комнате мирно беседовали Камилла и Франсуа Тавернье.

Леа в изумлении замерла на пороге.

Одним прыжком Франсуа оказался рядом и крепко, до боли, обнял ее. Он был здесь!.. Он приехал!.. Теперь она может не бояться, он защитит ее…

— Ну, вот и хорошо. Оставляю вас одних. Вот видите, как Леа счастлива встрече с вами! — сказала Камилла, вставая.

Продолжая обнимать Леа, Франсуа поцеловал молодой женщине руку.

— Спасибо, мадам д’Аржила, что составили мне компанию, несмотря на вашу усталость.

— Руфь постелила вам в комнате для гостей. Леа покажет. Спокойной ночи.

Они пожирали друг друга глазами, не веря, что могут испытывать от встречи такое удовольствие… Он слегка касался пальцами ее лица, шеи, губ. Закрыв глаза, Леа полностью отдалась наслаждению, рождавшемуся под этими ласковыми прикосновениями. Наконец их губы слились в поцелуе, от которого тело девушки охватила сладостная истома. Руки, прекрасные и искусные руки, медленно расстегивали ее одежду… Вскоре она была нагой, ослепительно нагой. Ее тело, освещенное последними отблесками огня, несмотря на свою хрупкость, создавало впечатление какой-то необузданной силы, нежности и одновременно неразрушимой мощи. Сидя у ее ног, Франсуа зачарованно смотрел на нее снизу ввеох. Он медленно поднялся, и Леа тоже начала раздевать его. Но ее нетерпеливые пальцы были слишком неловкими. Легким движением отстранив ее руки, он в мгновение ока скинул с себя всю одежду. Ничуть не стесняясь своей наготы, он поднял Леа и отнес на старое канапе, сидя на котором, отец так часто утешал ее в детстве. Это воспоминание, запах и мягкое прикосновение кожи перенесли Леа в детство. Прикрыв веки, она увидела перед собой лицо отца. Она резко открыла глаза. Склонившись над ней, Франсуа ласково шептал ее имя.

— Иди ко мне, — сказала она.

Они долго любили друг друга, и с каждым разом в них рождалось новое, еще более острое желание…

Изнуренные этой ночью любви, на рассвете они погрузились в короткий сон. Их разбудили первые лучи солнца. Пошатываясь, с полубезумными улыбками, они кое-как оделись.

Леа втолкнула Франсуа в комнату для гостей и закрыла за собой дверь на ключ. Они сорвали с себя одежду, бросились на кровать и забрались под большое атласное одеяло. Прижавшись друг к другу, Леа и Франсуа крепко уснули.

— Леа, Леа, пора вставать… Да где же она?

Лаура постучала в дверь спальни Камиллы.

— Здравствуй, Камилла, ты не видела Леа? Скоро полдень, и должен явиться к обеду Морис.

— Здравствуй, Лаура. Нет, сегодня я ее еще не видела. Может быть, она в саду или в огороде?

— Нет, там я уже смотрела. Ее велосипед на месте… Может быть, она со своим другом, который приехал вчера вечером?.. Тебе не кажутся странными люди, без предупреждения появляющиеся в доме среди ночи?

— Месье Тавернье всегда был большим оригиналом…

— Ой! Извини, я забыла на плите крем…

Как только она ушла, Камилла постучала в дверь комнаты для гостей.

— Месье Тавернье, пора вставать, уже полдень.

— Спасибо, мадам д’Аржила, встаю… Любовь моя, просыпайся…

Леа приоткрыла глаза и потянулась.

— Ах, как хочется спать…

— Дорогая, нужно вставать. Уже полдень.

— Как полдень?!

В одно мгновение она оказалась на ногах.

— Скорее, скорее, нам нельзя терять ни минуты. Сейчас придет гость Лауры.

— Немного подождет.

— О! Нет, я бы предпочла, чтобы он не ждал. Но вы!.. Вы не можете здесь оставаться.

— Да почему? Ты что, стыдишься меня? — сказал он, повалив ее на кровать.

— Перестань дурачиться. Это очень серьезно. Где моя юбка?.. Я нашла только один чулок… атуфли… Помоги мне.

— Смотри-ка, что я нашел!

Она вырвала у него из рук свою комбинацию.

— Скорее приводи себя в порядок; я пойду переоденусь и зайду за тобой.

Франсуа попытался обнять ее, но Леа ловко ускользнула.

Вскоре Леа вернулась в комнату; на ней было короткое голубое шерстяное платье матери, перешитое Руфью, волосы высоко зачесаны. Тавернье уже побрился и завязывал галстук.

— Как ты красива! — восхищенно глядя на Леа, сказал Франсуа. Продолжая смотреть на нее, он надел пиджак.

— Как вы элегантны!.. — отметила в свою очередь Леа. — Еще немного, и можно было бы подумать, что вы одеваетесь в Лондоне.

— Ну, на такое я бы не решился. Однако в Париже еще остались превосходные портные, надо только хорошо заплатить… Расскажи-ка мне о госте, визит которого приводит тебя в такое волнение.

Леа коротко пересказала ему то, что узнала от дяди и что слышала о компании Мориса Фьо; поделилась сомнениями по поводу визита Рафаэля Маля и поведения Матиаса.

— Рафаэль еще жив? — прервал ее Франсуа.

— Живее быть не может… Но Морис Фьо, гость Лауры, хуже всех. Вот почему я считаю, что вам с ним лучше не встречаться. Ты понимаешь?

— Прежде всего, Леа, давайте решим: вы будете говорить мне «ты» или ты будешь говорить мне «вы».

— Мне нравится говорить тебе «вы», — сказала она, подставляя ему губы.

Им помешали топот и крики на лестнице. Леа приоткрыла дверь.

— Я уже иду! Камилла, скажи Лауре, чтобы она поставила еще один прибор.

— Но…

— Делайте, что я говорю.

— Лаура!.. — позвала Камилла.

— Да?

— Ты догадалась поставить еще один прибор для месье Тавернье?

— Ну конечно!

Леа закрыла дверь.

— А если Морис поймет? — тихо спросила Леа у Франсуа.

— Что поймет?

— Что вы участвуете в Сопротивлении…

— Ну и что?

Леа топнула ногой.

— Прекратите надо мной издеваться! Как я должна вас представить?

— Скажите, что я парижский коммерсант, приехал к бордоскому коллеге и решил заехать к вам повидаться.

— Но когда он встретится с Рафаэлем…

— Да Бог с ним, с этим Рафаэлем, больше всего он опасен для себя самого. Идемте, душа моя, мне не терпится увидеть, на что похож французский гестаповец из Бордо.

На лестнице они столкнулись с Лаурой.

— Он только что пришел!.. Леа, я поверить не могу в то, что ты мне рассказала, — делая круглые глаза, прошептала Лаура.

— Это правда, сестричка. Не забудь, что от твоего поведения зависит наша и твоя жизнь.

— Да, — вздохнула она. — А где Люсьен? Камилла сказала, что вчера вечером он уехал.

— Не знаю, за ним пришли его друзья. Пойдем к твоему гостю… А, совсем забыла: позволь представить тебе моего парижского друга: Франсуа Тавернье.

— Здравствуйте, мадемуазель.

— Здравствуйте, месье.

Вместе они вошли в гостиную, где уже собрались Бернадетта Бушардо, Камилла и Руфь, разливавшая по бокалам сладкое белое вино Монтийяка.

— Ну, вот наконец и вы! — с деланной непринужденностью воскликнула Бернадетта. — А мы уже собирались выпить без вас.

— Франсуа, разрешите представить вам одного из друзей Лауры, месье Фьо. Морис… вы позволите мне называть вас по имени?.. Представляю вам месье Тавернье, своего давнего парижского друга, удостоившего нас своим визитом по случаю деловой поездки в Бордо.

— Здравствуйте, месье. Так это вашу машину я видел во дворе?

— Да… если можно так сказать… мой партнер в Бордо одолжил мне автомобиль для поездки в Монтийяк.

— Вы занимаетесь винами, месье?

— Я занимаюсь всем, что можно продать: винами и металлами, тканями и продовольственными товарами.

— У вас не возникает трудностей с поставками товара?

— Нет, у меня есть определенные связи в правительственных кругах. В Виши я иногда ужинаю с Пьером Лавалем, а в Париже… у меня тоже есть компаньоны. Ну, вы понимаете, о чем я говорю… Сейчас можно проворачивать неплохие дела.

Морис Фьо с задумчивым видом опустошил свой бокал.

Франсуа весело заметил, что вино Монтийяка в самом Монтийяке гораздо лучше, чем в Париже.

— Прошу за стол, — с радостным видом пригласила всех Лаура, — а то мое суфле остынет.

Ах, этот обед!.. Леа казалось, что он никогда не кончится. Кусок не лез ей в горло, и перед ней так и осталась стоять полная тарелка. Зато она много пила. Морис Фьо тоже.

Тавернье искусно подвел гостя к разговору о себе, о том, чем он занимается. Вначале он осторожничал, но затем, разгоряченный вином, разоткровенничался и рассказал кое-что о своей работе в префектуре.

— Я, например, проверяю, чтобы адреса евреев, подлежащих аресту, были точными… чтобы в нужный момент все члены семьи оказались на месте. Это очень ответственная работа, потому что полицейские, которым это было поручено раньше, упустили несколько человек, — хвастливо сказал он.

Леа чуть не закричала, когда почувствовала, как под столом чье-то колено коснулось ее ноги. Это был Франсуа. С улыбкой он произнес:

— Такой профессионализм делает вам честь. Ах! Если бы все молодые люди были такими же, как вы!.. Франция с помощью Германии превратилась бы в великую страну!

— Количество не имеет значения. Для того чтобы уничтожить еврейскую нечисть, достаточно горстки.

— А вы знаете, куда их увозят? — нежным голоском спросила Лаура.

— Кажется, в Дранси, а потом в трудовые лагеря в Германии. Впрочем, с таким же успехом их могли бы отправить хоть в ад, мне это совершенно безразлично.

— А дети? Они тоже там работают? — прошептала Камилла.

— Да, мадам, из соображений гуманности их не разлучают с матерями.

Когда он заговорил о «еврейской нечисти», перед глазами Леа возникло обожженное лицо и истерзанное тело Сары; ей показалось, что она слышит хрипловатый, с легким акцентом голос подруги: «Нацисты хотят всех нас уничтожить… включая женщин и детей».

Она с облегчением увидела, что гость собирается откланяться.

— Прошу прощения, но я должен ехать. Меня ждут… дела, — сказал он с едва заметной ухмылкой.

Морис церемонно поклонился. Лаура проводила его до машины. Никто не обменялся ни словом. Вернувшись, Лаура со слезами бросилась в объятия Руфи.

— Я не хочу его больше видеть… Я не хочу его больше видеть! — всхлипывала она.

Камилла, Леа и Франсуа вышли на террасу, надеясь, что влажный и свежий апрельский ветер развеет их мрачные мысли.

Вечером появился доктор Бланшар и принес известия о Люсьене. У юноши все было хорошо, насколько это возможно в его положении. Доктор отозвал Леа в сторону.

— Рауль и Жан Лефевры просили меня передать тебе письмо.

Прекрасное личико осветилось радостью.

— Рауль и Жан?.. Вы их видели?

— Да.

— Как у них дела?

— Прекрасно. Если хочешь увидеться с ними, завтра приходи ко мне в приемные часы.

Леа вскрыла конверт и прочитала:

«Властительница наших сердец, думы о тебе помогают нам жить. Мы приходим в безумие от мысли, что ты совсем рядом, и страстно желаем видеть тебя. Приходи скорее, мы ждем тебя с нетерпением и надеждой. Твои преданные рабы

Ж. и Р.»

Она улыбнулась.

— Хорошие новости? — спросил Франсуа Тавернье.

— Помните молодого человека, который ждал меня в церкви Сент-Эсташ с «Маленькой Жирондой» под мышкой?

— Жан Лефевр?

— Да; это письмо от него и его брата. Я так рада!.. Я очень боялась, что Рауль будет ранен или убит во время своего бегства.

— Вы уверены, что это его почерк?

— Уверена; более того, доктор Бланшар сказал, что они у него и что завтра я могу их увидеть.

— Не ходите туда!

— Почему?

— Не знаю. Что-то здесь не так.

— Но это же вполне естественно, что они хотят увидеться со мной!.. Вероятно, после общения с вашими парижскими друзьями вам везде и всюду мерещатся предатели и негодяи.

— Наверное, вы правы. Пойдемте, прогуляемся по знаменитому холму, где вы играли в детстве.

Леа покраснела, вспомнив о совсем не детской игре, которой они с Матиасом занимались в одной из часовен.

Франсуа заметил это.

— Признавайся, плутовка, ты играла там вовсе не в прятки?

— Пойдем через пихтовый лес, так мы минуем Бельвю.

Оказавшись под укрытием деревьев, вдали от людских взглядов, влюбленные обнялись и медленно стали подниматься на холм, останавливаясь возле каждой часовни, чтобы осмотреть ее. Седьмую часовню Леа постаралась обойти… Они ступили на узенькую тропинку, ведущую на кладбище. Ворота были открыты, и они вошли. Давно уже Леа не была на могиле родителей и теперь в душе упрекнула себя за это. Но могила была ухожена, а на надгробной плите лежали прекрасные белые цикламены, которые так любила ее мать. Вряд ли кто-нибудь, кроме Руфи мог принести сюда эту дань памяти и любви…

Леа опустилась на колени, тщетно пытаясь припомнить слова молитвы.

Раздался выстрел.

— Это с площади! — воскликнула Леа, поднимаясь с колен.

Она побежала между могилами, скользя по гравию крутых и неровных дорожек. Этот неожиданный порыв застал врасплох ее спутника.

— Леа… Подождите меня!

Даже не обернувшись, она продолжала бежать, вылетела за ворота и взбежала по ступеням лестницы церкви Верделе. Здесь она остановилась. Все тихо. Пожалуй, слишком тихо. На площади — никого, что было необычно для этого часа.

В тот момент, когда рядом появился Тавернье и схватил ее за руку, раздался второй выстрел.

— Гестапо, — прошептал он, указывая на две черные машины, припаркованные возле галантерейного магазина мадемуазель Бланку.

Послышался топот лошадиных копыт и скрип двуколки. Франсуа толкнул Леа к стене.

— Это коляска доктора Бланшара…

— Вы уверены?

— Здесь все ее знают.

— Боже мой!..

Он обернулся и увидел, как коляска выезжает на площадь.

— Доктор!.. Доктор!.. — прошептала Леа.

Коляска, не замедляя хода, сделала круг по площади и остановилась возле дома, рядом с галантерейным магазином. В тот же момент открылись все четыре дверцы одной из машин. Из нее выскочили трое мужчин в штатских костюмах, с автоматами, и немецкий офицер. Они не спеша направились к доктору Бланшару, спокойно привязывавшему лошадь к липе.

Франсуа заставил Леа медленно отойти назад… Они спустились со ступеней на небольшую площадку, где возвышался монумент, и ничком упали на песок. Молодые листочки лип еще не скрывали зданий, и Франсуа и Леа отчетливо видели площадь и все происходящее на ней — зрители, бессильные что-либо изменить…

Время как бы остановилось, пока вожжи затягивались вокруг дерева… Проверив надежность узла, старый врач обернулся.

Они услышали крик офицера, похожий на собачий лай. Судя по жестикуляции доктора, он что-то отрицал. Видимо, его ответ оказался не таким, как ожидалось, потому что двое мужчин бросились на него и начали бить прикладами.

Леа хотела вскочить, но Франсуа прижал ее к земле…

Далее события развивались стремительно. Из дома врача послышалось два выстрела. На пороге, прижав руки к груди, появился молодой человек, сделал несколько шагов и, согнувшись, упал возле ног доктора Бланшара, седые волосы которого пропитались кровью.

— Жан!.. — простонала Леа.

Раздался пронзительный женский крик: это служанка доктора, увидев своего раненого хозяина, бросилась к нему. За ней из дома вышел мужчина с поднятыми руками, лицо его было в крови.

— Рауль!..

Двое в штатском пытались оттащить служанку. Она продолжала кричать, вцепившись в того, кого любила и кому служила всю жизнь. Жестокий удар ногой заставил ее ослабить хватку… Она вновь попыталась схватиться за доктора. Сзади раздался выстрел. Тяжелое тело медленно осело на землю. Стрелявший был в шляпе.

— Нет!..

Песок заглушил стон Леа.

До них донесся страшный крик доктора Бланшара:

— Мари!..

Он бросился к ней, чтобы помочь, но тоже упал, получив удар по голове. Двое мужчин подняли его и отнесли в машину. То же самое они проделали с Жаном. Во вторую машину затолкали Рауля. Хлопнули дверцы, и, подняв тучу пыли, автомобили тронулись с места. Они направились в сторону Сен-Мексана. Из переулка появился грузовик, полный немецких солдат, и последовал за двумя машинами.

Да, они приняли все меры предосторожности… Пыль медленно оседала на тело служанки. Лошадь не шелохнулась.

Продолжая лежать на песке, Тавернье обнимал рыдавшую девушку. Испуганно вращая глазами, к ним подбежал торговец медалями, до этого прятавшийся за монументом.

— Вы видели?.. Вы видели?..

Начали подходить жители деревни.

— Девушка ранена?

— Нет. Вы не могли бы принести немного воды? — попросил торговца Франсуа.

— Да, конечно…

Позаимствовав на кладбище ведерко, он наполнил его водой из колонки. Прислонившись спиной к дереву, Леа уже не рыдала. Ее заплаканное лицо, перемазанное песком, было трудно узнать.

— Вы видели?.. Вы видели? — снова спросил торговец, поставив перед ними ведро.

После этого он убежал к дому доктора Бланшара.

Франсуа намочил свой носовой платок и обтер выпачканное лицо Леа.

— Я хочу пить…

Сложив ладони лодочкой, он подал ей воды.

— Почему вы ничего не сделали?.. На наших глазах они арестовали и убили…

— Мы ничего не могли сделать… Успокойтесь.

— Я не хочу успокаиваться! Я хочу кричать… сражаться.

— В настоящий момент лучший способ сражаться — это вернуть себе хладнокровие.

— Если бы у нас было оружие!

— У нас его не было и нас было всего двое против десяти, может быть, двадцати солдат. С оружием или без него, но мы не имели ни одного шанса спасти их; более того, нас самих наверняка бы схватили.

Леа с мокрым от слез лицом все сильнее и сильнее билась головой о ствол дерева.

— Может быть… но мы бы хоть что-нибудь сделали.

— Довольно! Вы делаете себе больно. Лучше подумайте о том, как предупредить тех, кто еще может быть арестован. Ваши друзья могут заговорить. Правило конспирации номер один требует: как можно быстрее скрывайся, если арестован один из членов группы.

Леа вскочила, как ужаленная.

— Люсьен! Скорее…

Даже не взглянув на площадь, где уже собирался народ, Леа бросилась бежать вниз по тропинке. Возле седьмой часовни она остановилась и вошла внутрь, Франсуа — за ней.

— Помогите мне! Поднимите разбитую плиту.

Франсуа сделал то, что она просила. Под разбитой плитой, в тайнике, хранились винтовки, пистолеты, автоматы, пулемет, гранаты и патроны, завернутые в брезент.

— Вот это арсенал! — восхищенно присвистнул Франсуа, схватив автомат. — Это «стэны», прекрасное оружие для ближнего боя, но ужасно опасное в неумелых руках. Что вы делаете?

— Вы же видите: беру винтовки.

— Оставьте это! Вы что, собираетесь среди бела дня тащить все это оружие в Монтийяк?

— Но…

— Никаких «но»! Положите в каждый карман по гранате, я возьму два пистолета и три пачки патронов. Если возникнет необходимость, ночью я вернусь за остальным… Помогите мне поставить на место плиту.

Бережно завернув оружие, они закрыли тайник. Сломав несколько веток, Франсуа замел оставленные ими следы. Закончив, он взял Леа за руки и обнял ее.

— Сейчас не время, отпустите меня.

— Замолчите, кажется, я слышал какой-то шум…

Стоя в дверном проеме, они представляли собой превосходную мишень.

— Идем… Наверное, мне показалось.

Холм, загроможденный часовнями и склепами, казался пустынным. Но как знать?.. В каждой часовне может кто-то прятаться и наблюдать за ними.

Они подошли к трем гигантским крестам, возвышавшимся над окрестностями. Взглянув на них, Франсуа сказал, как бы рассуждая сам с собой:

— Я всегда думал о том, как лучше быть распятым: при помощи гвоздей или…

Леа раздраженно отстранилась от него.

— Не будете ли вы так любезны, отложить свои размышления на другое время?

Когда, миновав старые шахты, они вышли из леса, их глазам открылся Монтийяк. Не сговариваясь, они остановились.

— Кажется, все в порядке… А вы как думаете? — спросила Леа.

— Кто знает?.. Может быть, они ждут нас в доме. Я пойду вперед.

— Нет! Я не хочу!.. Пойдемте, — сказала она, отступая назад. — Мы зайдем в Бельвю. Если что-нибудь не так, Сидони будет об этом знать.

— Сидони? Это у нее вы спрятали своего кузена Люсьена?

— Кто вам сказал?

— Мадам д’Аржила.

Во дворе их встретила громким лаем Белль, собака Сидони. Когда они вошли в дом, Сидони положила на стол старое охотничье ружье.

— Когда залаяла Белль, я поняла, что это ты, но что-то в ее голосе подсказало мне, что ты не одна.

— Это друг. Ты ничего не заметила в стороне Монтийяка?

— Нет, ничего и никого, кроме вашего полуденного гостя. Это был этот месье?

— Нет. Он приехал ночью, когда мы были здесь.

— Странно. Я ничего не слышала… Что с тобой, ты, кажется, плакала?

— Ах! Сидони, — произнесла Леа, бросившись в объятия пожилой женщины.

— Малышка моя… что случилось?

— Они… убили Мари… и… арестовали доктора Бланшара…

— Боже мой!

— …и Рауля… и Жана…

— Мадам, нельзя терять ни минуты: Люсьену нужно уходить от вас. Теперь здесь небезопасно.

Сидони легонько отстранила Леа и рухнула на стул. Тяжело дыша, держась одной рукой за грудь, другой она указала на буфет. Франсуа понял. Открыв дверцу, он увидел на полке пузырек, на котором было написано: «Десять капель в случае недомогания».

— Налейте воды.

Леа взяла глиняный кувшин, стоявший на раковине, и напила воды в стакан, протянутый ей Франсуа.

— Выпейте, — сказал он, поднеся к губам Сидони стакан.

Снаружи скулила и царапалась в дверь Белль.

— Она не умрет? — испуганно спросила Леа.

— Нет, смотрите… ей стало легче дышать. Что это за шум?

Над их головой между двух балок открылся люк.

— Люсьен! — крикнула Леа.

— Принеси лестницу! — попросил тот.

— Подождите, — сказал Франсуа, — я принесу.

Он быстро сходил за лестницей и установил ее под люком. Люсьен спустился по ней без помощи рук.

— Я все слышал. Вы друг моего дяди Адриана, да?

— Да. Вам лучше, мадам? Вам необходимо прилечь.

Сидони позволила отвести себя к кровати, стоявшей здесь же. Франсуа осторожно уложил ее.

— Спасибо, месье. Большое спасибо… А теперь займитесь этим мальчиком.

Люсьен подошел и поцеловал ее в лоб.

— Я никогда не забуду о том, что ты для меня сделала, Сидони. Спасибо за все.

— Идите, идите… Уходи.

— Не сейчас, нужно дождаться ночи. Мы с Леа сходим в Монтийяк, чтобы привезти машину и вызвать доктора.

— Если это для меня, то не стоит… Только попросите мадемуазель Руфь, чтобы она провела ночь здесь, — сказала Сидони.

— Как вам угодно, мадам.

— Возвращайтесь скорее. У меня такое впечатление, что я оказался в ловушке, не имея никакой возможности защититься, — сказал Люсьен, указывая на свои руки.

…Минут десять они ехали молча, пристально вглядываясь в дорогу: закрашенные голубой краской фары давали очень мало света.

— Куда вы меня везете? — спросил Люсьен.

— К друзьям, в Сен-Пьер-д’Орийяк, — ответила Леа.

— Они участвуют в Сопротивлении?

— Да.

— Кто они?

— Бывший моряк и его брат… Где мы? Я ничего не вижу… Мне кажется, что в Гайяре… Да, точно. Скоро будем на месте.

Они выехали из деревни и несколько минут ехали по полю. Скоро вновь показались дома.

— Остановимся на маленькой площади перед церковью. Кафе мадам Лафуркад находится на другой стороне улицы, перед памятником. Подождите меня, я скоро вернусь.

Она появилась через несколько минут.

— Поторопитесь, нас ждут.

Они перешли улицу и поднялись по ступенькам кафе. В полутемном зале виднелись пустые деревянные столы и стулья. Навстречу вышла женщина лет пятидесяти в черном платье.

— Входите, дети мои, добро пожаловать. Ах! Бедный малыш… Что с тобой случилось?

— Я собирал мину, и мне оторвало руку.

— Какое несчастье! Проходи, садись. Жанно, принеси нам выпить.

Терпкое красное вино в толстом стакане было таким густым, что оставляло следы на губах.

Два брата, Жанно и Максим пожирали глазами очаровательную девушку, которая пила вино их отца, сидя на краешке стула.

Франсуа Тавернье рассказал о происшедшем в Верделе.

— Нам уже сообщил об этом мальчишка из тех мест, он выполняет у нас роль курьера… Кажется, вы их хорошо знали, мадемуазель?

Не в силах сдержать слезы Леа опустила голову.

— Да… Я знала их всю жизнь… Доктор Бланшар принял меня, когда я появилась на свет… А Рауль и Жан до войны были моими лучшими друзьями… Я не понимаю…

— Их предали. Как только доктор Бланшар уехал навещать своих больных, у дома остановилась машина с немецким офицером и тремя штатскими. Немного подальше они спрятали грузовик, полный солдат… Ясное дело, что люди сразу попрятались по домам. Затем подкатила другая машина, ее вел какой-то молодой человек в шляпе. Он подошел к дому доктора и позвонил. Дверь открылась. Никто не знает, что происходило внутри. Люди слышали два выстрела…

— Мы тоже их слышали.

— …остальное вы знаете.

— Куда их увезли? — спросила Леа.

Максим отвел глаза; ответил его брат, Жанно.

— В Буска, в здание гестапо.

— Всех троих?

— Да.

— Но они же были ранены!

— Этим скотам наплевать… Раненых они бросают умирать в подвале.

— Ничего нельзя сделать?

— Сейчас — нет.

— Ах!..

— Экзюперанс, не теряйте мужества. Придет время, и они заплатят за все, — сказал Максим. — А пока мы спрячем вашего раненого, вылечим его и переправим в Северную Африку.

— У вас будут большие расходы, — сказал Тавернье, — возьмите эти деньги.

— Месье, — ответила мадам, — мы делаем это не за деньги.

— Я знаю, мадам Лафуркад, — то, что вы делаете, не имеет цены, но услуги врача, проезд по железной дороге стоят денег… Экзюперанс, теперь все в порядке, нам не стоит здесь долго оставаться.

— Он прав, вам нужно ехать, пока не начался комендантский час.

Франсуа поклонился мадам Лафуркад.

— Мадам, не окажете ли вы мне честь, позволив поцеловать вас?

— Это честь для меня, — рассмеялась она, звонко расцеловав его.

— Берегите Люсьена, — сказала Леа, тоже целуясь с ней.

— Не бойтесь ничего… он в надежных руках.

Убедившись, что дорога свободна, Жанно проводил их до машины.

Прижавшись к Франсуа, Леа никак не могла заснуть. Перед ее глазами вновь и вновь вставала кровавая сцена, свидетелями которой они стали накануне. Она корила себя за то, что не вспомнила тогда об оружии. Кто-то их предал… Но кто мог знать о присутствии братьев Лефевров у доктора Бланшара?.. Ведь она сама узнала об этом только за час до трагедии. Что сказал тогда Морис Фьо?.. «Меня ждут дела».

Она была уверена, что это он убил Мари и ранил Жана. Она узнала его, несмотря на то, что он был в шляпе. Так вот о каких «делах» он говорил с такой довольной физиономией! Убийцей назвал его дядя Адриан. И этот убийца положил глаз на ее младшую сестру… Необходимо во что бы то ни стало отправить ее из Монтийяка; она чувствовала, что, несмотря на ее рассказ о Морисе Фьо, тот все же покорил сердце сестры. Мало им в семье немца, так теперь появился еще и гестаповец!.. Отец в гробу бы перевернулся… Наконец она заснула.

— Леа… Леа… Ничего не бойся… Я здесь. Опять этот твой кошмар?

— Да… Они всегда преследуют меня в горящем Орлеане… я зову на помощь… и никто не приходит… их все больше и больше — тех, кто хочет убить меня… и на этот раз с ними Морис Фьо… Это он предал, ведь правда же?

— Да, я думаю, что это был он.

— Как можно убивать с таким хладнокровием? Вам не кажется это странным?

— Странным?.. Нет. В Испании и здесь, во Франции, я знал многих людей, способных на это.

— И вы тоже на такое способны?

— Если нужно.

— Вы уже делали это?

От ее внимания не ускользнула тень, промелькнувшая на лице возлюбленного.

— Да, когда это было необходимо.

— С таким же равнодушием?

— Равнодушием?.. Нет. Решимостью — да. Даже вы, когда…

— Это было совсем другое!.. Он собирался нас убить… У меня не было выбора!

— Я согласен с вами, но если бы это повторилось вновь, вы бы сделали то же самое, теперь уже зная, что убивать — в некоторых случаях некоторым людям — очень легко.

— То, что вы говорите, — ужасно… вы сравниваете меня с этим убийцей!

— Признайтесь, что если бы у вас сейчас была возможность убить его, вы бы сделали это.

Леа задумалась.

— Пожалуй, да.

— Вот. А ведь вы подчинились бы жажде мести, в то время как Фьо действует бесстрастно.

— Это абсурд!

— Согласен с вами. В такой поздний час я готов говорить неизвестно что, потому что хочу спать.

— Забавно: вы только и думаете о том, как бы поспать!

— Сейчас я докажу тебе, что думаю не только об этом!

Камилла три раза вставала ночью, чтобы дать попить маленькому Шарлю, у которого уже три дня был жар.

«Сильная простуда», — сказал накануне доктор Бланшар. Сейчас малыш спал. Она не могла оторвать от него взгляда: такой маленький, хрупкий и беспомощный! Наверное, Лоран в детстве тоже был таким слабым, светловолосым, так же надувал губы. Когда они вновь увидятся? Во время болезни в каждом сне Камилла видела его у изголовья своей кровати.

Она расхаживала по комнате, пытаясь монотонными шагами заглушить тревогу, забыться, подумать о чем-нибудь другом… Завтра она скажет Бернадетте Бушардо об отъезде ее сына. Она ждала крика, слез и боялась их. Как бы ей хотелось избавить эту немного глуповатую женщину от нового огорчения! Но когда Леа попросила ее сообщить Бернадетте о Люсьене, Камилла не смогла отказаться. «Я люблю ее почти так же, как Шарля», — говорила она себе иногда. Будучи женщиной рассудительной, она все же не совсем понимала причину этой ее привязанности. «Как странно: мне дороже собственная жизнь. Но я так боюсь за нее, даже больше, чем за Лорана! Может быть, потому, что она женщина, что я лучше представляю зло, которое ей могут причинить, особенно после карцера гестапо и камеры форта «А». Как только она уезжает из Монтийяка, я боюсь за нее еще больше. Франсуа Тавернье, как и я, тоже боится ее потерять!»

О ставень окна, к которому Камилла прижалась лбом, ударился камень, это вывело ее из задумчивости. Она погасила ночник в изголовье кроватки сына, вернулась к окну, растворила его и слегка приоткрыла ставни. Внизу… во дворе… виднелся мужской силуэт.

— Камилла, — шепнул незнакомец.

Этот голос… Это он! Все мрачные мысли сразу улетучились, она устремилась в коридор, сбежала с лестницы, в темноте пронеслась через столовую, открыла засов и распахнула дверь. Лоран заключил ее в свои объятия.

Впервые за три года Лоран д’Аржила и Франсуа Тавернье оказались лицом к лицу. Леа и представить себе не могла, что ее так взволнует эта встреча. Вид этих двух мужчин, стоящих рядом друг с другом, показался ей вдруг неприличным. Лоран со своей бородой, длинными волосами и потрепанной одеждой выглядел бродягой рядом с элегантным Франсуа в его великолепном костюме. Теперь уже Лоран казался ей авантюристом. «Ну и парочка», — подумала она.

Они вполголоса разговаривали, устроившись в углу детской комнаты, которую Леа заперла на ключ. По взаимному согласию, они с Камиллой решили не говорить Лауре и Бернадетте о присутствии Лорана.

На улице было холодно и сумрачно — подходящая погода для страстной пятницы.

— Где Шарль? — спросила Леа.

— Он играет с Лаурой, — ответила Камилла. — Если бы ты видела, какую смешную рожицу он состроил, когда отец взял его на руки! На этот раз он его узнал.

Мужчины подошли к ним.

— Мы с Тавернье все обсудили. Я полностью с ним согласен: на время вы должны покинуть Монтийяк, взяв Лауру с собой.

— А Шарля? — воскликнула Камилла.

— Ну и Шарля, конечно.

— Я согласна с вами, но куда нам ехать?

— В Париж.

— В Париж?! — разом воскликнули женщины.

— Там вы будете в большей безопасности: с одной стороны — благодаря Франсуазе, с другой — благодаря Франсуа, который может организовать что-то вроде вашей охраны.

— А ты, Лоран? Куда пойдешь ты? — спросила Леа.

— Я уйду сегодня ночью. За мной прибывает самолет, чтобы переправить в Лондон. Оттуда я отправлюсь в Северную Африку.

Камилла покачнулась.

— Тебя убьют, — всхлипнула она.

— Точно так же меня могут убить и здесь, разве ты не понимаешь. А если я уеду, у меня будет даже больше шансов выжить.

— Тогда… уезжай.

Леа сидела, нахмурив брови.

— Улыбнитесь же, милая моя, а то я буду думать, что вы все еще влюблены в этого романтического героя, — прошептал Франсуа.

— Оставьте меня в покое!

— Перестаньте дуться, это становится заметным.

— А мне все равно!

— Не будьте ребенком, сейчас не самое подходящее время для глупых ссор… Вы слушаете меня?.. Хорошо. Вы должны позвонить своим тетушкам, мадемуазель де Монплейне…

— Зачем?

— …и попросить их принять вас на какое-то время…

— Всех троих?! И малыша?

— Да. Завтра же, если к тому времени гестапо нас еще не арестует, мы уедем в Бордо, там я возьму билеты на поезд и провожу вас в Париж.

— Но Лаура, может быть, не захочет уезжать.

— Нужно убедить ее. Лауру во что бы то ни стало надо увезти из Монтийяка. Нельзя допустить, чтобы она вновь встретилась с Фьо.

— Понимаю… Иду звонить.

— Скажите своим тетушкам, что Камилле необходима консультация опытных врачей, и вы едете с ней, учитывая состояние ее здоровья.

— А что сказать о Лауре?

— Скажите, что она скучает, и это не будет ложью.

— В Париже мы будем встречаться?

— Так часто, как это будет возможно.

— Хорошо, я иду звонить. Вы проводите меня?

— Нет, перед отъездом в Бордо мне еще о многом нужно поговорить с Лораном.

— Вы собираетесь в Бордо сегодня?

— Да. Я попытаюсь узнать что-нибудь о ваших друзьях и займусь билетами на поезд.

Остаток дня Леа следила за Лаурой. Та не переставала плакать, свернувшись клубочком в одном из кресел гостиной.

— В конце концов, почему ты плачешь?

Вопрос остался без ответа, лишь усилив поток слез.

Франсуа Тавернье позвонил, чтобы предупредить, что вернется только завтра утром, к этому времени все должны быть готовы к отъезду. Руфь одобрила этот отъезд и убедила Лауру в его необходимости.

— Ни о чем не беспокойся, — сказала она Леа, — я обо всем позабочусь… Пока Сидони поправляется, она поживет здесь. Обещай мне писать почаще и держать в курсе всех событий.

Бернадетта Бушардо, опечаленная новой разлукой с сыном, никак не отреагировала на их отъезд.

В десять часов Лоран высвободился из объятий Камиллы, в последний раз поцеловал спящего сына и, взяв свой рюкзак со сменой белья, вышел в ночь. По тропинке, идущей в обход дома Файяров, Леа проводила его до дороги. Откуда-то с обочины вынырнул человек, ослепив их своим фонарем.

— А, это ты, — сказал он, погасив свет. — Нужно спешить, самолет не будет ждать.

Из кустарника он достал два велосипеда.

Лоран поцеловал Леа в лоб.

— Береги себя и моих, — произнес он, осторожно освобождаясь от рук, пытавшихся его удержать.

19

«Сто девяносто пять убитых!.. 17 мая 1943 года в ходе бомбардировок союзников в Бордо погибли сто девяносто пять человек».

С каким удовольствием повторял эту фразу Герольд Паки с парижского радио! Пострадали привокзальные кварталы, движение поездов нарушено. «К счастью, — эгоистично подумала Леа, — мы вовремя уехали».

Какая была суматоха! В этот субботний день, накануне Пасхи, толпы людей с детьми, свертками и корзинками штурмовали поезда на Париж. И как только Франсуа Тавернье удалось получить купе первого класса? Это было похоже на чудо, поскольку даже коридоры вагонов были забиты народом. Не желая оставлять маленького Шарля, Камилла отказалась пойти с ними в вагон-ресторан.

Оказавшись в ресторане, Леа пожалела, что не осталась в купе, где можно было перекусить снедью, которой снабдила их в дорогу Руфь. Большинство столиков занимали немецкие офицеры и солдаты или мужчины и женщины, всем своим видом выражавшие пресыщенность и равнодушие. При появлении двух хорошеньких девушек все повернули головы в их сторону. Леа и Лаура предъявили метрдотелю свои билеты и получили самый скверный за все время войны обед. Увидев разочарованное лицо Леа, Франсуа рассмеялся. Под голодным взглядом молоденького солдатика Лаура почти не притронулась к своей еде…

После радостной встречи с Альбертиной, Лизой, Франсуазой и ее малышом к Лауре отчасти вернулось хорошее настроение.

Леа нашла, что тетушки и Эстелла выглядят усталыми и постаревшими.

После приезда в Париж Франсуа лишь раз появился на Университетской улице и исчез сразу после ужина.

Руфь в письме сообщила им о самоубийстве доктора Бланшара. Как и супруги Дебре, он без колебаний покончил с собой, чтобы не заговорить под пытками. Жан и Рауль Лефевры находились в форте «А». Их пытали.

Об участи молодых людей Франсуа Тавернье рассказал еще в машине по дороге в Бордо. Их отвезли в дом № 197 по улице Медок, где грубо допрашивали, даже Жана, которому рана в груди причиняла ужасные страдания. Ничего не добившись от братьев, их избили и бросили в подвал. Палачи прекратили пытки только потому, что побоялись забить их насмерть. Доктору Бланшару разрешили осмотреть Жана. Ему удалось извлечь пулю, не причинившую молодому человеку серьезного вреда. В ту же ночь доктор покончил с собой, проглотив ампулу с цианистым калием. Тавернье узнал об этом через несколько дней…

С тех пор Лаура никогда не упоминала имени Мориса Фьо.

На прилавке книжного магазина «Галлимар» на бульваре Распай лежали лишь несколько потрепанных томов. Леа перелистала пожелтевшие страницы одной из книг. Имя автора ничего ей не говорило. Подошел продавец, знакомый ей с начала войны. На нем были брюки для игры в гольф и ботинки на толстой подошве.

— Не советую покупать эту книгу, мадемуазель. Она того не стоит…

— Мне нечего читать, и я не знаю, что выбрать… Почему ваши полки пусты?

— Сейчас покупают все подряд. Мы продали почти все свои запасы и не можем их пополнить.

— Но почему?

— Потому что французы вновь начали читать. А что им еще делать? Не будешь же каждый день ходить в кино! Вот люди и читают.

— А что читают?

— Все подряд: Гомера, Рабле, Спинозу, теологов… Но у меня есть кое-что и для вас. Мы придерживаем новинки для своих старых клиентов. Что вы скажете насчет последнего романа Марселя Эме?

— Я знаю, вам нравится этот автор.

— Очень. Держите, я завернул книгу, чтобы другие не видели.

— Как она называется?

— «Человек, который проходит сквозь стену».

Леа вышла из магазина, прижимая к груди драгоценную книгу. Наконец-то ей предстоит приятный вечер! Она перечитала по нескольку раз все, что было в небольшой библиотеке тетушек. Никогда еще ей не было так скучно в Париже, рядом с Камиллой, посвящавшей все свое время сыну, тетушками, говорившими только о продуктах, Лаурой, проводившей дни, а иногда и ночи, у Франсуазы, вместе с которой они коротали вечера в барах и кафе, и Эстеллой, которая становилась все более ворчливой из-за боли в ногах…

Леа не хватало Монтийяка. Она опасалась, что, несмотря на присутствие Руфи и Сидони, Файяр вновь примется за старое. Близился июль, и у Леа не было никакого желания проводить его здесь. На улице было невероятно душно. Что же будет в августе? Если только Франсуа Тавернье не возьмет на себя заботу развлечь ее… Но его нет! Месье исчез! Где он? Со своими лондонскими, а может, немецкими дружками?

Мужчины оборачивались ей вслед, когда она шла по улице в голубом в красный горошек платье, не скрывавшем ее стройных ног в высоких белых сандалиях — подарке Франсуа. Вся во власти своих мрачных мыслей Леа ничего не замечала…

Дома она положила книгу вместе со шляпкой на столик в прихожей. Тетушки принимали гостя.

— Ну, вот наконец и ты! Месье Тавернье ждет тебя уже больше часа.

Она подавила желание подбежать и броситься в его объятия.

— Здравствуйте, я уже думала, что вы умерли.

— Леа! — укоризненно воскликнули тетушки.

— Ничего, мадемуазель, это всего лишь шутка. Подобный юмор — одна из составляющих ее очарования.

— Месье Тавернье, вы очень снисходительны к этому ребенку.

— Тетя Лиза, я уже не ребенок, и мне наплевать на снисходительность месье Тавернье.

— Что за характер! Парижский воздух вас совсем не изменил.

— Просто я ужасно скучаю.

— Этого я и боялся. Я везу вас на загородную прогулку.

— Так поздно! Скоро пять часов!

— Это недалеко… Пятнадцать минут…

— И это называется загородная прогулка?.. В пятнадцати минутах от дома!

— Вот увидите: дикая природа, чудное место, немногие о нем знают.

Им понадобилось гораздо больше пятнадцати минут, чтобы приехать туда, куда хотел привезти ее Франсуа Тавернье. Он ругался, кружа по улицам Баннье, Фонтеней-о-Роз, Со и Бург-ла-Рен. Наконец он решил остановиться и свериться с картой.

— Улица Шатобриана, улица Лу-Пандю… А! Вот, «Волчья долина», это здесь.

— Скажете вы мне, наконец, куда мы едем?

— Покупать деревья.

— Покупать деревья?..

— Да, мне обещали молодой побег от дерева, посаженного Шатобрианом.

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Это не для меня. Один из моих немецких друзей, страстный поклонник французской литературы и Шатобриана, любезно просил меня раздобыть ему деревце…

— Вы с ума сошли!

— Я позвонил доктору Ле Савуре, живущему в бывшем имении великого писателя. Он сказал, что я не первый, кто обращается к нему с подобной просьбой, и что сейчас у него как раз есть довольно симпатичная лиственница.

— А у вас нет другого занятия, кроме как поставлять своим немецким дружкам деревья? — спросила Леа со всем презрением, на какое была способна.

— Друг мой, я делаю это отнюдь не для каждого немца. И потом, это лиственница — не простой черенок. Вы только вдумайтесь… поросль дерева, любовно посаженного Шатобрианом!

— У меня такое впечатление, что я слушаю Рафаэля Маля. Он тоже со слезами в голосе говорил мне о Шатобриане и даже подарил книгу вашего великого писателя…

— «Жизнеописание. Ранее»?

— Как вы догадались?

— Зная Рафаэля Маля, это совсем не сложно… Вы ее прочитали?

— Я пыталась… Она показалась мне ужасно скучной. Жизнеописание грязного монаха семнадцатого века!

— Замолчите, несчастная! Мы въезжаем на земли автора «Мучеников», чей призрак может покинуть свою скалу в Сен-Мало и надрать нам уши за такие отзывы.

Они ехали по широкой дороге, вдоль которой росли высокие деревья, закрывавшие небо. В открытые окна врывался теплый и влажный ветерок.

— Зловещее место. Как вы его назвали?

— «Волчья долина».

— Вот-вот, напоминает название разбойничьего Притона, достойного романов Анны Радклиф.

— Вы читали романы Анны Радклиф?.. — спросил он с таким удивлением, что Леа почувствовала себя уязвленной.

— Думаете, вы один умеете читать? Моя мать обожала английские романы той поры, она прочитала их все, и я тоже. Вы, должно быть, находите подобного рода литературу слишком сентиментальной… слишком женской.

— Какая пылкость!.. Я и не знал, что вы до такой степени любите «черные» романы. Знакомы вы с немецкими авторами того же периода? У них есть много интересного; если хотите, я дам вам почитать.

— Нет, спасибо.

Они остановились возле увитого плющом и диким виноградом дома, примыкающего к большому зданию, похожему на казарму или госпиталь. На пороге их ждала маленькая женщина.

— Здравствуйте, месье… Кажется, месье Тавернье?

— Да, мадам. Добрый вечер, мацам.

— Я — мадам Ле Савуре. К сожалению, мужа вызвали в Париж, Он поручил мне принять вас и просил извинить его.

— Очень жаль!

— Поверьте, он был очень расстроен, но ничего не мог поделать. Входите, пожалуйста, мадемуазель…

— Ах, простите… Мадемуазель Дельмас.

— Вы очень красивы, мадемуазель. Теперь муж будет еще больше огорчен, узнав, что не увидел такую красавицу.

Улыбнувшись, Леа вошла в дом.

Так вот он какой, дом великого писателя! Изнутри он казался слишком хрупким. Ей показалось, что стены с трудом выдерживают тяжесть картин, а пол вот-вот провалится под мебелью.

— А что вы ожидали увидеть? — спросил Франсуа, прочитав разочарование на ее лице.

— Не знаю… Что-нибудь более изысканное… А такой могла быть и гостиная в Монтийяке… О! Франсуа! Вы видели эту лужайку?.. Эти деревья!..

— Красиво, не правда ли, мадемуазель? Мы с мужем стараемся сохранить это место таким, каким его любил Шатобриан… Если хотите, попозже мы можем пройтись по парку, и я покажу вам деревья, посаженные им самим. Идемте, месье Тавернье. Извините нас, мадемуазель, это ненадолго.

На заваленном бумагами столе внимание Леа привлекла книга в кожаном переплете со множеством белых бумажных закладок. «Замогильные записки». Леа взяла ее, села на ступеньку крыльца, лицом к прелестной лужайке, и открыла первую страницу.

««Волчья долина», возле Ольней, 4 октября 1811 года…»

«В воздухе уже должно пахнуть осенью», — мельком подумала она, прежде чем продолжить чтение. «Мне нравится это место, заменившее мне родные луга; я заплатил за него плодами моих размышлений и бессонными ночами; маленькой пустыней Ольней я обязан большой пустыне Атала; и чтобы создать это пристанище, мне не пришлось, как американским колонизаторам, грабить индейцев… Я привязался к своим деревьям; я посвящаю им элегии, сонеты, оды. Среди них нет ни одного, за которым я не ухаживал бы собственными руками, не избавлял бы от червя, подтачивающего корень, от гусеницы, приклеившейся к листу. Я знаю их все по именам, как своих детей; это моя семья, другой у меня нет, и я надеюсь умереть в лоне этой семьи».

«То же самое я могла бы сказать и о Монтийяке. Истинная моя семья — это земля с ее деревьями, виноградниками и лугами. Как и Шатобриан, я знаю имена моих деревьев и умею лечить их от болезней. Когда я вернусь, то в память об этом дне посажу кедр».

— Леа… где вы? — позвал ее Тавернье.

— Здесь.

— Простите меня. Вы не очень скучали? Что вы читаете?

Она молча протянула ему книгу.

— Как раз такое произведение я бы не осмелился вам порекомендовать после того, что вы сказали о «Жизнеописании. Ранее».

— Но это же совсем другое, здесь он рассказывает о своем детстве, говорит об этом месте с такой любовью… Он умер здесь, как и хотел?

— Увы, нет, моя прекрасная невежда; Шатобриану не удалось найти приют в тени посаженных им деревьев. Он вынужден был продать «Волчью долину», купленную при Бонапарте и потерянную при Бурбонах, а также и свою библиотеку, оставив только томик Гомера. Он так страдал от потери любимого Имения, что поклялся никогда больше не владеть ни одним деревом.

Вечер выдался великолепный; они возвращались парком к дому, затерявшемуся среди всей этой зелени.

— Здесь мы не пойдем, — неожиданно сказала мадам Ле Савуре, останавливая шагавшую впереди Леа.

— Почему? Тут же очень хорошая тропинка.

— Дело не в этом; поосто мы приближаемся к месту расстрела.

— Месту расстрела? — остановившись, растерянно переспросила Леа.

— Вон там, за стеной, в лесу немцы расстреляли заложников… Я, как сейчас, слышу эти выстрелы. С тех пор мы с мужем не заходим в эту часть парка.

Они молча вернулись к дому, и вскоре Франсуа Тавернье раскланялся с мадам Ле Савуре, бережно держа в руках драгоценную лиственницу.

Они долго бродили по тихим улицам пригорода. Мужчины играли в мяч, а женщины вязали, сидя на порогах своих домов и не обращая внимания на кричащих детей. Воздух был пропитан запахом дыма, ароматами приготавливаемой пищи и свежескошенной травы. Из распахнутых дверей бистро доносились взрывы хохота и гул людских голосов. Некоторое время их сопровождала песня Эдит Пиаф; за оградами в садах сохло белье; собаки, растянувшись, спали посреди дороги: война дала им возможность забыть о существовании автомобилей. Если вдруг и появлялась какая-то машина, они поднимались лишь в последний момент и лениво отходили в сторону. Это был тот вечерний час, когда каждый позволял себе немного побездельничать и помечтать, глядя в небо. Постепенно маленькие домики уступили место большим зданиям, все чаще стали попадаться кафе. Через открытые окна слышались звуки мелодий, льющихся из радиоприемников… Перед Франсуа и Леа кружила на велосипедах компания молодежи. Почти деревенская тишина понемногу отступала, теснимая шумами близкого города. У Орлеанских ворот огромный белый щит, на котором были выведены готическим шрифтом черные буквы, вдруг неприятно напомнил им о присутствии немцев. После того как Леа и Франсуа покинули «Волчью долину», они едва ли обменялись несколькими фразами.

— Где бы вы хотели поужинать? — ласково спросил он и осекся, встретив ее грустный и расстроенный взгляд. Остановившись на тротуаре, он прижал ее к себе.

— Я знаю, о чем вы думаете, моя милая. Забудьте обо всем этом на некоторое время. Ни ваши страхи, ни ваши слезы мертвых не воскресят… Выбросьте из вашей прелестной головки все эти мысли о смерти — время для нее пока не настало. Поплачьте, малышка! Лучше видеть ваши слезы, чем эти молчаливые муки, перед которыми я чувствую себя беспомощным. Вы не представляете, как много я отдал бы за то, чтобы видеть вас снова веселой и беззаботной, чтобы вы вновь почувствовали себя счастливой. Леа, ведь вы такая сильная, такая смелая, вы не должны падать духом. Держитесь, вы в состоянии все это пережить!

Леа убаюкивал этот убедительный и теплый голос. Неважно, что Франсуа ошибался: ведь она не была ни сильной, ни смелой, она была только лишь хрупкой девушкой, брошенной в водоворот жизни и унесенной далеко от своих грез в новый, незнакомый ей и жестокий мир, который не признавал никакой слабости. Со времени варварской бомбардировки Орлеана Леа осознала, что в ней есть жизненная сила; она считала, что сможет снова убить кого-нибудь, если это потребуется. Однако сейчас, плача в объятиях этого сильного мужчины, она хотела быть лишь маленьким ребенком, которого утешают.

— Ну, все в порядке? Держите платок и вытрите глаза.

Леа вытерла слезы.

— Как вам это удается — быть такой прекрасной, несмотря на покрасневшие глаза и унылый вид?

Она слегка улыбнулась и тяжело вздохнула.

— Я хочу есть.

Франсуа громко расхохотался.

— Ну, пока вы в состоянии испытывать голод, я могу за вас не бояться. Но надо поторопиться, если мы хотим вернуться до комендантского часа. А хотите, пойдем к моим друзьям на улицу Сен-Жак?

— О! Конечно! Мне нравится и Марта, и ее кухня.

На улице Сен-Жак было много народа, но частная гостиница и ресторанчик оказались пусты. Марта и ее невестка, увидев их, удивленно воскликнули.

— Месье Франсуа! Мадемуазель Леа! Как мы рады вас видеть!

— Есть какие-нибудь вести о вашем сыне?

Марта огляделась, словно опасаясь, что кто-то может скрываться за сверкающим рядом кастрюль, висящих на стене, и шепотом сказала:

— Он прячется в лесу в Дордоне. Хоть это и нелегко, но все же лучше, чем гнуть спину на работах в Германии.

Ужин, хоть и скромный, был, как обычно, превосходен.

— Они присылают мне по капельке мяса.

Леа, которая выпила немного вина, рассмеялась, представив, как гусиные и утиные ножки и крылышки выскакивают из огромной капельницы. Чтобы окончательно развеселить ее, Тавернье начал шутить, придумывая самые забавные истории. В ее присутствии он чувствовал себя настоящим остряком. Он принялся рассказывать последние анекдоты, подражая королю французского юмора Саше Гитри, который язвительно высмеивал оккупантов. И Леа весело смеялась…

— Как хорошо быть молодым и беззаботным! — улыбнулась Марта, принеся десерт.

Обнявшись, они вышли из ресторанчика Марты. Улица Сен-Жак была темна и пустынна. До них доносился запах роз, принесенный ветром из Люксембургского сада. Леа откинула голову и закрыла глаза, чтобы лучше насладиться этим мимолетным ароматом. В ее позе была такая расслабленность и нега, что руки Тавернье невольно скользнули под ее лифчик и юбку. Она не стала его останавливать…

Ничего не сказав Леа, Франсуа Тавернье оставил Руфь большую сумму денег, чтобы та уладила вопрос с жалованьем Файяру и пяти сельскохозяйственным рабочим, которые постоянно трудились на виноградниках. Добродетельная гувернантка вначале отказывалась брать деньги, но Франсуа постарался убедить ее, что это позволит Леа немного отдохнуть от повседневных забот о хозяйстве Монтийяка. Это был действительно веский довод. Он снабдил деньгами и Лорана, бросив на ходу, что тот вернет ему долг после войны…

Камилла каждый день выходила с Шарлем на прогулку в Тюильри или Люксембургский сад. Иногда ей составляла компанию Франсуаза со своим малышом. Два-три раза во время этих прогулок к ним присоединялся Отто Крамер; Камилла тут же уходила — под предлогом то занятости, то важной встречи. От одного вида немецкой формы ей становилось не по себе. Однажды при появлении Крамера Камилла почувствовала себя крайне неловко: чтобы не обидеть Франсуазу, она вынуждена была поздороваться с ним за руку. Отто, однако, оказался очень тактичным — он прекрасно понял состояние молодой женщины и больше не приходил на свидание с Франсуазой, если знал, что она прогуливается вместе с Камиллой.

Из передачи радио Лондона Камилла узнала, что Лоран уже находится в Северной Африке.

Побывав в «Волчьей долине», Леа стала более спокойной и даже повеселела. Погрузившись в «Замогильные записки», она теперь бредила лишь Шатобрианом, немало забавляя этим Франсуа Тавернье, которого видела на Университетской улице почти каждый день.

Между тем Лауру невозможно было узнать. Одеваясь, как кокетка, и в открытую куря английские сигареты, она зачастила в «Пам-пам» и «Колизей» и танцевала на тайных вечеринках под музыку Алекса Комбелля и Джанго Рейнхарта, пластинки которых быстро «заездили» на патефонах танцевальных курсов и баров. Посетителей в них, кстати, хватало. Благодаря Лауре домашнее меню в последнее время стало разнообразнее. То она приносила сливочное масло, то — кофе, сахар или картофель. И где только она брала деньги, если килограмм сливочного масла на черном рынке стоил 350 франков, а кофе — от 1000 до 2000 франков? На вопросы своих тетушек Лаура отвечала:

— Я занимаюсь бизнесом. Свожу, к примеру, того, кто ищет шелковые чулки и имеет для оплаты масло, с тем, кто ищет сто килограммов масла, имея двадцать пар чулок. Я беру лишь комиссионные, вот и все.

Лаура, решившая возобновить учебу, спросила у тетушек, не согласятся ли они оставить ее у себя. Те, разумеется, согласились.

Лаура представила Леа своим новым друзьям: чудаковатым, циничным, плохо воспитанным и очень молодым. Самый старший из них был на два года моложе Леа. Компания состояла в основном из сыновей и дочек врачей, профессоров, адвокатов или зажиточных коммерсантов. Ребята приняли Леа довольно хорошо. Все единодушно решили, что сестра у Лауры — милашка. Вместе с ними Леа вновь обрела свою беззаботность. Здесь не возникало и мысли вести разговоры о войне — на эту тему было наложено табу. Ни о Гитлере, ни о де Голле, ни о Сопротивлении они и знать не хотели, это их просто не касалось. Все происходящее было ошибками их родителей. Вот пусть те и выпутываются… Нужно сказать, что они имели вид жалких стариканов, когда обсуждали свои длинные волосы, свои покатые, или слишком квадратные плечи, свои полосатые брюки, свои большущие нечищенные ботинки и непременные зонты, которые они никогда не раскрывали. В то же время они готовы были отдать что угодно за пачку сигарет или шелковые чулки. Для них война просто не существовала, и при случае они ничего не могли бы сказать о величии Франции или Германии. Призывы Мориса Шумана для них были не более чем пустой звук, равно как и лозунги Филиппа Энрио, бывшего депутата от правых либералов Либурна, ярого противника компартии, ставшего после нападения Германии на СССР проповедником защиты христианской цивилизации от большевистской экспансии. Прогуливаясь по Елисейским Полям или Сен-Жермен-де-Пре, молодые люди высокомерно не замечали оккупантов и те уступали им дорогу — те для них не существовали. К счастью, до сих пор их юный возраст позволял немецким солдатам относиться к подобным выходкам снисходительно.

Война вызвала у Лизы де Монплейне страстную потребность в обладании информацией обо всем на свете: отступлении немецких войск в России, закрытии некоторых станций метро, количестве погибших во время последней бомбардировки союзников, повышении цен на сливочное масло, последнем модном шлягере, назначении Французским комитетом национального сопротивления нового генерал-губернатора Французской Западной Африки, отставке Муссолини, предстоящем открытии второго фронта или свидетельствах одного поляка о массовых истреблениях евреев, которого цитировал Жак Дюшен в передаче «Французы говорят о французах». Эти свидетельства очевидца неотвязно всплывали в ее сознании…

«…Лагерь расположен в пятнадцати километрах к югу от Бельцига. Он обнесен ограждением, длина которого со стороны железной дороги около десяти метров. Узкий проход, не более метра шириной, ведет от входа в лагерь к железной дороге. Примерно в 10 часов утра около лагеря остановился товарный состав. Сразу же охранники, находившиеся на противоположном конце лагеря, начали стрелять в воздух, приказывая евреям садиться в вагоны.

Они специально создали панику среди узников, чтобы воспрепятствовать любым попыткам сопротивления с их стороны. Евреи, теснимые к узкому проходу, о котором я упоминал, спешили, толкая друг друга, в первый товарный вагон, который был поставлен прямо напротив выхода. Это был обычный товарный вагон с надписью «6 лошадей или 36 человек». Пол вагона был покрыт пятисантиметровым слоем негашеной извести, но евреи в спешке и панике этого не заметили. Их набилось в вагон уже около ста человек, а немцы продолжали заталкивать до тех пор, пока стало физически невозможно запихать кого-нибудь еще. Люди стояли навытяжку, тесно прижавшись друг к другу. Тогда охранники начали закидывать остальных евреев поверх голов людей, уже находящихся в вагоне. Палачи затолкали в вагон еще более тридцати мужчин и женщин. Это был чудовищный спектакль. Трудно представить весь ужас этой сцены… Таким образом, в первый вагон немцы запихнули и забросили около ста тридцати человек, после чего двери были задвинуты и заперты на засов. Поезд немного продвинулся вперед, чтобы можно было подогнать к проходу следующий вагон. Вся сцена повторилась вновь. Я насчитал всего пятьдесят один вагон, в которые битком набили шесть тысяч заключенных из этого лагеря. Когда лагерь опустел, а вагоны были заполнены, поезд тронулся.

Через некоторое время он остановился в чистом поле, примерно километрах в сорока от лагеря. Вагоны с людьми простояли здесь герметически закрытыми шесть или семь дней. Когда похоронная команда, наконец, открыла двери, то все заключенные были мертвы, а некоторые уже начали разлагаться. Они умерли от удушья. Одним из свойств негашеной извести является выделение хлора при контакте с водой. Сжатые в вагоне люди, видимо, мочились под себя, и в результате тут же происходила химическая реакция. Евреи сразу же задыхались от паров хлора, в то время как известь разъедала их ноги до костей».

— Это ужасно! — вскрикнула Лиза, заткнув уши.

— Как может Господь позволять творить такие вещи? — искаженное ужасом лицо Эстеллы при иных обстоятельствах, наверное, выглядело бы комичным.

— Интересно, каким образом участнику польского Сопротивления удалось переодеться в форму палачей и быть бесстрастным наблюдателем этого массового убийства? — пробормотала Альбертина.

— Он сказал, что хотел довести до Сведения цивилизованного мира неопровержимое свидетельство преступления немцев, — заметила Лаура.

— Не понимаю, зачем нужна была негашеная известь? — вслух размышляла Леа. — Через неделю они все равно задохнулись бы.

Диктор радио Лондона между тем продолжал:

«…Некоторые полагают, что во Франции дела обстоят получше. Некоторые думают, что такой массовой бойни у нас, на нашей земле, не может быть никогда.

Между тем, достаточно вспомнить условия содержания евреев в лагере Драней в Компьене или на зимнем велодроме; достаточно вспомнить душераздирающие сцены в Лионе, когда еврейских женщин отрывали от их детей, запирали в вагоны, не давая даже возможности попрощаться с семьей; достаточно вспомнить, что ни один голос не раздался в защиту евреев, никто не выступил против их массовых арестов, — и станет попятно, что ни одна из оккупированных стран не избежала подобной участи.

Что стало с этими мужчинами, женщинами, стариками и детьми? Их тоже в соответствии с введенным немцами эвфемизмом «увезли на Восток»? Нужно, чтобы каждый французский чиновник, которого обязали заниматься еврейским вопросом, понял, что, выполняя приказы оккупантов, он становится соучастником их преступлений и оказывает помощь палачам Львова и Варшавы».

В комнате воцарилась тишина. Все испытывали чувство стыда и растерянности.

— Это все антигерманская пропаганда, — наконец выдавила из себя Леа, когда смогла заговорить. — Ни один народ не способен допустить подобной мерзости.

— А вспомни-ка доктора Бланшара, Жана и Рауля, — возразила Лаура.

— Но это не одно и то же! Можно понять, когда немцы арестовывают людей, которые оказывают им сопротивление, но когда дело касается мужчин, женщин и детей, виновных только в том, что живут на белом свете… вот этого я никак понять не могу. Зачем?

— Видно, потому, что они евреи.

— И, по-твоему, это является достаточной причиной, чтобы стать заключенным концлагеря или быть убитым?

— Нет, конечно.

— Что же тогда завтра помешает им убивать всех рыжих, потому что они рыжие, всех горбатых, потому что они горбатые, и всех стариков, потому что они старики?

— Бедные мои дети, все мы ходим под Богом, — дрожащим голосом проговорила Лиза.

— Видно, в данный момент еврейский Бог не слишком внимает мольбам евреев, — буркнула Леа, к великому возмущению тетушек.

Лиза и Эстелла в Бога особо не верили, но больше доверяли информации радио Парижа, нежели радио Лондона, которое было трудно слушать из-за помех.

Несмотря на запрет продажи радиоприемников, мадемуазель де Монплейне подарили один Эстелле за ее двадцатипятилетнюю добросовестную и верную службу. С тех пор, сидя у себя на кухне, служанка не пропускала ни одного выпуска ежедневной хроники Жана-Герольда Паки в информационном бюллетене, выходившем в эфир в восемь часов.

Хотя мадемуазель де Монплейне и доказывали ей не раз, что Паки всего-навсего германская марионетка, что речи его против коммунистов, евреев и голлистов весьма одиозны и злонамеренны, Эстелла ничего не могла с собой поделать и находилась, будто под гипнозом, когда тот своим истеричным голосом, заканчивая выступление, кричал: «Англия, как и Карфаген, должна быть разрушена!» Все знали, что его речи были инспирированы оккупационными властями, однако многие слушатели вздрагивали, когда Паки гремел об «угрозе большевизма» или ловко эксплуатировал тему о бомбардировках союзников.

Если Эстелла испытывала слабость к Паки, то Лиза симпатизировала Филиппу Энрио, который «так мило беседует» и который «так образован». Ах, «этот удивительный, степенный, сочный, хорошо поставленный голос, который, как и должно быть у мелкого буржуа, в меру патетичен и в меру насмешлив! Настоящий литературный талант, которого так недоставало Парижу; он употребляет такие обороты, которые говорят о том, что это прекрасный знаток латыни». Бывший депутат от Либурна знал в то же время такие крепкие ругательства и выражения, которые поражали как провинциалов, так и парижан. С каким цинизмом, как виртуозно он бередил раны побежденных! Свидетельство того — выступление Энрио 4 июля 1943 года, которое многие сочли его исповедью:

«Наши соотечественники-голлисты и их сторонники не перестают вновь и вновь удивлять и умилять меня. Всякий знает, что только они являются несгибаемыми патриотами и что лишь им одним присуще истинно французское достоинство…

Германия оккупировала Францию, одержав полную победу. Я помню, как эти господа утверждали, что они никогда не были разбиты, что маршал не должен был подписывать договор о перемирии. Оставим данные нелепые речи на совести этих людей, которые в 1940 году, зажатые между Гаронной и Пиренеями, панически молили Бога лишь о том, чтобы Германия не отказалась предоставить им возможность перемирия, от которого они сегодня отрекаются. Повсюду войска, повсюду оружие, повсюду авиация; немцы в Ангулеме и Валенсе, дезертиры и беженцы на дорогах, везде смятение и растерянность… Именно в этот момент и должны были бы раздаться возмущенные голоса некоторых лиц, а их тогда вообще не было слышно. Наши фанфароны, хоть и запоздало, дали знать о себе сегодня. Впрочем, с удивительной непоследовательностью.

Почему эти люди, которые считают оккупацию своей страны невыносимой, тем не менее, находят весьма приемлемым вторжение в нее других иностранцев, пока лишь обещавших оказать помощь? Почему они так возмущены тем, что их противник Германия пользуется нашими ресурсами, и почему они потирают руки, когда Англия и Америка, их друзья, захватывают наши североамериканские колонии?..

Я этого никак не могу понять. Я тоже переживаю за судьбу своей страны. Я тоже страдаю, как любой потерпевший поражение. И это нормальное состояние, какое бы тяжелое оно ни было. Но вы, соглашаясь отдать мнимому другу то, что не требует от вас даже победитель, не испытываете ли вы душевного дискомфорта?…

Итак, американцы являются судьями в разногласиях между французскими руководителями, английский монарх только что принял под свою корону еще одну колонию, Черчилль и Рузвельт отказываются от признания суверенитета Франции. И это — 4 июля, в день очередной годовщины независимости Америки! Вспомните-ка в связи с этой датой, какая помощь была оказана Францией американцам в борьбе с англичанами. Теперь же два прежних соперника снюхались, чтобы обратить нас в рабство. Французы на берегах Альбиона до такой степени лишены свободы, что никто не посмел пикнуть против авиационных бомбардировок метрополии и гибели там своих соотечественников.

…Итак, эти господа заявляют, что они негодуют, что они полны решимости вернуть нашу страну на то место, которое она заслуживает, что они не смирятся с поражением. Но, господа, вы подвергаетесь со стороны ваших друзей в сотни раз большему унижению, чем то, которое испытываем мы со стороны победителя. Нас считают побежденными, а вас — лакеями. И, если правда то, что немцы нас разбили, то правда и то, что англосаксы вьют из вас веревки. Они полновластные ваши хозяева. Быть разбитым означает быть более слабым, быть же марионеткой в чужих руках означает быть более глупым. Можно пожалеть слабого, но не дурака.

Продолжайте же преклоняться перед вашими хозяевами, лижите ручки тем, кто вас ласкает и тут же гонит прочь, говорите «спасибо» на каждый пинок из Лондона или Вашингтона, отправляющий очередного генерала в небытие, из которого тот никогда не вернется! Попросите только ваших господ сохранить на некоторое время главных действующих лиц, поскольку мы хотим досмотреть спектакль. Де Голль и Жиро идут выпить по бокальчику вина в буфет Георга VI. Они обмениваются поздравительными телеграммами со Сталиным…

Военное поражение является всего лишь горьким испытанием и, даже по признанию противника, оставляет достоинство незапятнанным. Вы же, господа, достоинством торгуете, хотя и претендуете на его сохранение».

Эти еженедельные выступления приводили Лизу в состояние крайнего возбуждения, и ее сестре требовалось немало усилий, чтобы доказать: Филипп Энрио говорит так свободно только с разрешения оккупантов, и если ты отказываешься верить словам явно неонацистских французов, которые обвиняют других французов, не смирившихся с поражением, это вовсе не значит быть соучастницей «террористов» или голлистов. После долгих споров, продолжавшихся не один час, Лиза соглашалась с доводами сестры… до следующей речи Филиппа Энрио. К счастью, влияние Альбертины де Монплейне на сестру было более сильным, чем голоса Парижского радио, призывавшего к покорности. «Парижское радио лжет, парижское радио лжет, парижское радио — это немецкое радио…» — тихо твердила Лиза.

Как и большинство французов, Лиза испытывала на себе магическое воздействие радио, которое было еще в новинку и к тому же так загадочно. Ах, эти голоса, исходящие неизвестно откуда и нашептывающие то кулинарные рецепты, то разного рода рекомендации, то новости со всего мира! Они могли ругать, убеждать, проповедовать, убаюкивать, но через мгновение могли запросто вызвать ненависть или заронить надежду. Слушатели, сидя в своих креслах, внимали этим голосам с таким же благоговением, как, наверное, Орлеанская дева голосам святых.

Леа, Лаура и Камилла тоже не избежали притягательного воздействия радиоволн. Несмотря на упреки Лизы и Эстеллы, которые опасались доноса недружелюбных соседей, Леа и Камилла слушали Лондон почти каждый день, а Лауру интересовали передачи, посвященные последним веяниям моды. Впрочем, ни одна из них, как и многие молодые люди их возраста, не принимали все, что услышали на той или иной волне, за чистую монету.

20

Искренняя симпатия, которая связывала Франсуа Тавернье и Камиллу д’Аржила, превратилась в тесные доверительные отношения, что вызвало у Леа неприязнь. Она не ревновала Франсуа к Камилле, которую находила недостаточно привлекательной, чтобы считать ее соперницей; девушку раздражало другое: при ее появлении Франсуа и Камилла не раз прерывали свой разговор. Что означает эта секретность? Вскоре, однако, Леа получила ответ на свой вопрос.

Однажды после прогулки, вынимая Шарля из коляски, она заметила зажатый в его ручонке клочок бумаги. Леа аккуратно вытащила его из маленького кулачка и развернула. Это был клочок нелегальной газеты голлистов «Либерасьон». Как он очутился в руках малыша? Ребенок, желая побыстрее оказаться на полу, нетерпеливо ерзал на руках у Леа. Она было уже оставила его в покое, когда ей вдруг показалось, что штанишки мальчика издают странный звук. Мгновенно Леа расстегнула летний костюмчик мальчика…

В спешке она собрала выпавшие из штанишек газеты и, схватив Шарля за руку, утащила его в свою комнату. Задыхаясь, словно после долгого бега, Леа рухнула на кровать. Малыш тоже взобрался к ней, лег рядом и стал гладить ее волосы.

— Твоя мать чокнулась, совсем чокнулась! А если бы этот кусок газеты у тебя вытащила Франсуаза?.. Ты представляешь, что было бы? Всех нас угнали бы в Германию и тебя тоже, — говорила Леа, обнимая и целуя Шарля.

— А! Шарль с тобой. Как мило вы кокетничаете друг с другом, — входя в комнату, с улыбкой произнесла Камилла.

— Ничего себе кокетничанье!.. Закрой дверь! Как только тебе пришло в голову впутывать в это малыша!

— Не понимаю тебя. Ты о чем?

— Не понимаешь? Ты считаешь, подобные подгузники вполне нормальными для малыша? — негодующе крикнула Леа, размахивая небольшой пачкой газет.

— Как ты их обнаружила? Это ведь был прекрасный тайник, не правда ли?

Какая наглость! Леа никогда бы не подумала, что Камилла может быть такой самоуверенной.

— Хорош тайник!.. Ведь ты могла бы погубить ребенка!

Молодая мать побледнела.

— Но… ничего ведь не произошло.

— Конечно! Ну, еще что скажешь?

Запоздалый страх охватил Камиллу. Она тоже села на кровать и прижала к себе сына.

— По крайней мере, ты могла бы поставить меня в известность, — продолжала возмущаться Леа. — Но мадам, видите ли, хочет быть героиней-одиночкой! А ты подумала о том, что Лоран с ума бы сошел, узнав, что ты распространяешь подпольные газеты.

— Он знает об этом.

— Как это «знает»?

— В контакт с подпольщиками я вошла через него.

Леа взглянула на нее с сомнением.

— Я тебе не верю.

— Тем не менее, это правда. Ему нужен был надежный человек. Естественно, он подумал в первую очередь обо мне.

— Но это глупо. У тебя же ребенок. Ему бы надо было обратиться ко мне.

— Возможно, он считает, что ты уже и так хорошо поработала.

— С тех пор, как я здесь, я еще ни разу не контактировала с людьми оттуда и чувствую себя отлично. Попадаться в лапы нацистов, как Рауль и Жан, или умирать, как доктор Бланшар, я не собираюсь. Умоляю тебя, не приноси сюда больше подпольных газет. Слишком много людей бывает в этой квартире.

— Сегодня случилось непредвиденное. Обычно я отдаю газеты сразу же.

— Почему же ты этого не сделала?

— Мой связной не явился на встречу. Я не решилась их выбросить из коляски.

— А Франсуа?

— Что «Франсуа»?..

Камилла не умела лгать. Ее ответный вопрос прозвучал фальшиво, но Леа сделала вид, что поверила ей. Сегодня она должна ужинать с Тавернье… Леа пообещала себе все у него выпытать и немного успокоилась. Теперь для нее самой важной заботой стало платье, которое она наденет вечером.

Вновь обретя вкус к радостям жизни, Леа желала только развлекаться и больше не думать о своих умерших или исчезнувших, борющихся или сотрудничающих с нацистами друзьях. Никакого важного события, склонившего ее в пользу такого настроения, не произошло: просто скука, огромное желание жить, в общем, ничего особенного. Может быть, сказалось влияние ее сестер, которые жили сегодняшним днем: Франсуаза — любовью, которую делила между любовником и ребенком, а Лаура — американской музыкой и флиртом, да еще проворачиваемыми делишками на черном рынке.

Франсуа был несколько удидлен подобными изменениями в поведении Леа, которые, впрочем, в душе одобрял. С самого начала их знакомства он все время боялся за нее. Он по-настоящему испугался, когда увидел, насколько она была скомпрометирована связями с Сопротивлением у себя в провинции; потом эта слежка за Монтийяком и его обитателями, высказывания Матиаса, визит Рафаэля Маля, арест друзей Леа… Именно поэтому Франсуа поспешил увезти ее в Париж. Правда, очень некстати ему сразу же пришлось уехать на целый месяц. Теперь, вернувшись на несколько дней, он имел, наконец, возможность посвятить себя Леа. Для Тавернье было огромным удовольствием видеть ее вновь жизнерадостной и беззаботной. Со времени их первой встречи девушка превратилась в весьма интересную и значительную личность, а ее красота стала более утонченной, почти совершенной. «Она из тех женщин, от которых следует сразу же бежать, если опасаешься неприятностей…» Надо полагать, Франсуа неприятностей не боялся, поскольку всегда был на шаг впереди них. Как, например, сегодня, когда согласился поужинать с Леа в «Максиме».

Сначала он, правда, попытался отклонить это предложение, но не нашел убедительных возражений, кроме вялой фразы: «Кухня там — не очень, и полно немцев».

— Мне все равно, — ответила она. — Просто я хочу пойти туда, где люди веселятся.

Никто и ничто теперь не могли заставить ее отказаться от этой идеи. Вот почему Леа, забыв о подпольных газетах Камиллы, все оставшееся время посвятила подготовке к ужину. Благодаря торговым связям Лауры она приобрела роскошное бордовое платье из муслина. Франсуаза и тетушки вынесли свой вердикт — платье это может быть только от известного модельера, Шанеля или Фафа. Впрочем, учитывая его вполне приемлемую цену, это было маловероятным. Длинный черный шарфик и слегка поношенные, но все еще элегантные туфли довершали вечерний наряд.

— Ты божественна! — воскликнула Камилла, которая помогала Леа одеваться. — Все мужчины будут смотреть только на тебя.

Леа взяла в руки экземпляр подпольной газеты.

— Зачем она тебе? — спросила Камилла.

— Решила немножко пошутить. Засуну там «Либерасьон» среди «Матен», «Пари-суар», «Овр», «Жерб», «Пилори» и «Нуво тамп». Хотелось бы взглянуть на физиономии этих людей, когда, как снег на голову, на них свалится напасть в виде этой газеты.

Камилла рассмеялась.

— Ты с ума сошла!

— Ну, Камилла, я тебя умоляю! Нужно, чтобы они чувствовали угрозу даже в самых безопасных, по их мнению, местах. «Максим» — как раз одно из них.

— Я тебя не понимаю. Ты вроде бы даже слышать больше не хотела ни о чем подобном.

— Ну и что? Я могла и передумать.

Едва Леа успела спрятать газету в небольшую черную сумочку, как вошел Франсуа Тавернье, весьма элегантно одетый, но было заметно, что он чем-то озабочен.

— Вы действительно по-прежнему хотите поужинать именно в «Максиме»? — спросил он Леа.

— Как никогда.

— Ну что ж, — вздохнул он, — пошли…

— Только не говорите это таким тоном, как будто мы идем на смертную казнь.

Он бросил на нее странный взгляд и то ли всерьез, то ли в шутку ответил:

— Смерть — она повсюду, и там тоже. Однако чтобы умереть, можно найти и более скверное место.

— Что-то вы сегодня не очень остроумны.

— Я и не пытался острить… У вас очень красивое платье. Кровь была бы на нем незаметна.

— Франсуа, прекратите! Вы испортите ей настроение, — воскликнула Камилла.

— Не беспокойся, Камилла. Одного лишь черного юмора нашего друга явно недостаточно, чтобы его испортить, — весело сказала Леа.

— Ну что ж, в добрый час! Не обращайте внимания на мою меланхолию… Убежден, что мы проведем вместе великолепный вечер. Спокойной ночи, Камилла. Поцелуйте от меня малышку Шарля.

— Доброго и приятного вечера!

На улице их ожидал автомобиль с шофером.

При входе в бар знаменитого ресторана на длинных бамбуковых палках, подушенных к доске из красного дерева, были прикреплены газеты и журналы. Несколько посетителей, удобно устроившись в креслах, листали свежис выпуски. Леа, незаметно вытащив свою газету, тщательно ее разгладила и небрежно засунула в последний номер «Же сюи парту» — среди статей Робераа Бразийяка, Франсуа Винея, Алена Лобро, Клода Жанте и Жоржа Блона. Удовлетворенно осмотревшись вокруг, она присоединилась к Тавернье, который ожидал ее за своим столиком. Один из немецких офицеров галантно встал со своего места, чтобы пропустить Леа, которую услужливо сопровождал Альбер.

— Вас устраивает этот столик, месье Тавернье?

— Вполне, Альбер.

Леа, расслабившись после только что пережитого напряжения, сидела за столом со счастливым видом и едва заметной улыбкой на губах.

— У вас выражение лица, как у кошки, выпившей тайком от хозяйки молоко, или как у нашкодившей девчонки.

— У меня? — переспросила она с таким невинным видом, что у него в душе невольно зародилось смутное беспокойство. — Просто я рада, что оказалась здесь. Вы ведь тоже, правда? Должно быть, у вас здесь куча друзей. Я не ошиблась?

Метрдотель принес заказанное Франсуа шампанское.

— Выпьем за вашу красоту…

— Дружище, разрешите присоединиться к вашему тосту в честь мадемуазель.

Леа сразу же узнала мужчину, которого как-то раз, уже видела в одном из ресторанов в компании Франсуа. Сегодня он был одет не в поношенную твидовую куртку, а в смокинг, осыпанный пеплом толстой сигары, которую он держал во рту. Избавиться от него было никак невозможно. Со стеклянной улыбкой Франсуа приподнял свой бокал.

— Месье Тавернье, моя жена убеждена, что вы на нее сердитесь.

— Почему же мадам Школьникофф так думает?

— Вы все еще не побывали у нас в гостях.

— Я ждал официального приглашения.

Школьникофф громко рассмеялся.

— Ну, в наши дни все запросто, без церемоний. Я жду вас завтра в семь, разумеется, вместе с мадемуазель… Она очаровательна.

— Боюсь, что мне не удастся выкроить время для визита.

Улыбка, сиявшая на лице месье Мишеля, мгновенно исчезла.

— Я уверен, что вы сможете его найти. Рассчитываю на вас. Запомните, в семь часов, улица Пресбур, 19, — и его физиономия вновь расплылась в улыбке. — Элен будет очень рада! До завтра.

Франсуа Тавернье с силой сжал под столом кулаки.

— А жена вашего друга очень мила. Смотрите, она делает вам знаки.

Увешанная драгоценностями Элен Школьникофф приветливо махала им ручкой с тяжелыми кольцами на пальцах.

— Не говорите больше, что эта свинья мой друг, — раздраженно бросил Франсуа, в свою очередь, помахав рукой мадам Школьникофф.

— Он — может быть. Но его жена!..

— Вы прекратите или нет?

— Кто это с ними?

— Капитан Энжелике со своей любовницей.

— Подругой прекрасной Элен? Да полноте, расслабьтесь. Не станете же вы портить мне вечер своей мрачной физиономией! Я совсем не виновата в том, что вы встречаете здесь людей, которых не хотели бы видеть.

Взглянув на него, Леа даже подумала, что Франсуа забыл, где они находятся, и пару раз похлопала его по руке. Она откинулась на спинку стула и как можно ласковее попросила:

— Давайте не будем больше спорить. Мне так хорошо. Хотите выпьем?

Он опустошил свой бокал с шампанским. Официант тотчас наполнил его вновь. Молодость и красота Леа, ее непринужденность, скромность туалета привлекали взгляды многих мужчин и женщин. На Леа не было никаких украшений, лишь великолепие ее сильно открытых плеч. Среди всех обращенных на нее взоров Леа выделила участливый и одновременно насмешливый взгляд красивой молодой девушки, одетой в элегантное белое вечернее платье. Ее лицо показалось Леа знакомым.

— Франсуа, кто это?

— Коринна Люшер.

— Очень симпатична и мила. А кто рядом с ней?

— Ее отец с газетчиками.

— Вы с ней знакомы?

— Нет.

— Жаль, она мне понравилась.

Леа без всякого стеснения оглядела зал.

— Мадемуазель сделала выбор? — спросил метрдотель.

— Я хочу что-нибудь очень дорогое.

Эта детская прихоть вызвала улыбку на сумрачном лице Тавернье.

— Давайте закажем икру. Не знаю, откуда они ее сейчас достают, но здесь она всегда есть.

— Отлично, я беру икру, — согласилась Леа.

— В настоящий момент у нас только осетровая и севрюжья.

— Какая дороже? — спросил Франсуа.

Метрдотель был явно шокирован этим вопросом. С ноткой осуждения в голосе он ответил:

— Осетровая, месье.

— Принесите осетровой. И мне тоже.

— Хорошо, месье. Что еще?..

— Хочу рыбы, — сказала Леа.

— У нас есть морской язык, дорада и фаршированный щавелем лосось. Очень вкусное блюдо, осмелюсь вам порекомендовать, мадемуазель.

— Принесите мне морской язык.

— Хорошо, мадемуазель. А что закажет месье?..

— С удовольствием попробую вашего лосося.

— Месье не пожалеет.

— Передайте официанту, что мы и дальше будем пить шампанское.

Метрдотель отошел.

— Вас это устраивает? — спросил Франсуа Леа.

— Вполне.

Из холла ресторана до них донесся неясный шум голосов, затем пожилой господин с бородкой, чем-то напоминающий Альфонса из романа Шатобриана, вошел в зал, потрясая газетным листом, и подсел к столику Жана Люшера. Сидевший напротив газетчик, видимо, поинтересовался причиной негодования. Тот что-то с яростью ответил. Обрывки фраз доносились до столика Франсуа и Леа.

— …притон террористов… они повсюду… коммунисты и голлисты… одно и то же… красная сволочь… всех расстреливать… без жалости… этот, клочок бумаги… в приличных газетах… позор…

Его пытались успокоить. «Альфонс» встал и протянул газетный лист важному толстому господину.

— Вот, смотрите, если не верите!

Толстяк вертел в руках страницу, похоже, не понимая, что это такое.

— У вас в руках, месье, газета голлистов, которую преступная рука вложила в приличное издание.

— Жак! — истеричным голосом взвизгнула дама толстяка. — Сейчас же выброси эту гадость!..

Вконец ошеломленный, тот разжал пальцы. Газета, описав в воздухе пируэт, опустилась у ног капитана Энжелике. Все разговоры разом смолкли, лишь оркестр продолжал невозмутимо играть медленный вальс. Леа едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Она презирала этих людишек, которые минуту назад беспечно улыбались, беседуя с немецкими офицерами, а теперь показали свое истинное лицо, в котором трусость соседствовала с малодушием. Это было омерзительно… Медленно, без сомнения, разыгрывая спектакль перед обеспокоенной публикой, Энжелике подобрал с пола газетный лист.

— «Либерасьон», — громко прочел он вслух.

Затем Энжелике зачитал несколько строк, не обращая внимания на напряженность, установившуюся в зале.

— Оч-чень интересно. Вам знакома эта газета? — спросил он, протягивая лист Мишелю Школьникофф.

Леа даже со своего места видела, как дрожала рука бизнесмена. Музыка стихла.

— Может быть, вы позволите мне, наконец, выпить, — сказала Леа со смехом; ее голос неожиданно громко прозвучал в наступившей тишине.

Все, как ужаленные, резко повернулись в ее сторону. Коринна Люшер весело взглянула на Леа и, расхохотавшись, подняла в ее направлении свой бокал. Леа, кивнув в ответ, гордо подняла свой.

Дерзкая выходка двух молодых женщин разрядила атмосферу: стали слышны смешки и голоса других посетителей ресторана. Энжелике, как хороший актер, присоединился к юным дамам, приподняв свой бокал, к великому облегчению месье Школьникофф.

— Эти юные создания — само очарование! Истинные парижанки, — промолвил капитан СС, скомкав газету.

Франсуа Тавернье с трудом сдерживал смех.

— Это вы сыграли столь скверную шутку с бедным стариканом? — спросил он.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вы — маленький монстр, но вы мне нравитесь именно такой. Хотя это и было очень неосторожно с вашей стороны. Хорошо, что так все закончилось. Смотрите, вот ваша икра.

Метрдотель, которому помогали два официанта, с почтением собственноручно подал на стол драгоценные зерна, отливающие стеклянно-серебряным блеском.

Не обращая ни на кого внимания, Леа поглощала икру с видом такой гурманки, что любой другой на месте Тавернье невольно бы смутился. Его же, наоборот, это подтверждение чувственности девушки возбуждало и забавляло.

— Маленькая развратница, — ласково шепнул он, зачерпнув в свою очередь большую ложку икры.

Смысл этого дружеского ворчания не ускользнул от Леа. Ей нравилось то, что каждый ее жест приводил его в волнение, нравился его ироничный тон, с которым Франсуа редко расставался. Рядом с ним она ощущала одновременно и тревогу, и спокойствие, и всегда — свободу. Это, правда, было всего лишь ощущение, не более, но очень сильное. Его соседство скорее пробуждало в ней не сексуальное влечение, а желание быть просто женственной, не являясь объектом для покорения или корыстных побуждений. Он мог все понять, знал лучше ее, что ей в данный момент нужно. У этого непостижимого мужчины был свой особый и, тем не менее, неукоснительный кодекс чести. Леа видела, что он терпим к мнению других, даже если не разделяет его, но при случае всегда мог отстоять свою точку зрения. «В нем нет злобы», — подумала она. И это напомнило ей беседы, происходившие когда-то между ее отцом и дядей Адрианом. Дядя, рассказывая о войне в Испании, говорил: «Я видел столько горя, порожденного ненавистью — как с той, так и с другой стороны, — что сам в свою очередь чуть не стал ее жертвой, возненавидев всех людей. Затем я стал усматривать в их преступлениях печать дьявола и начал их жалеть — палачей и жертв, всех вместе».

На Леа, бывшую тогда еще ребенком, особенное впечатление произвели слова «печать дьявола». Она даже представила этот нестираемый оттиск, который делает людей неисправимо плохими. В характере Франсуа была та же снисходительность разочарованного, что и у доминиканца, снисходительность, с которой она была не согласна. Некоторых людей она иногда хотела бы уничтожить с изощренной жестокостью. Но сейчас, любуясь розовым светом вечерней зари, насытившись вкусной едой и шампанским, она желала жить лишь данным мгновением и хотела, чтобы этот сидящий напротив мужчина обнял ее.

— Вы пригласите меня танцевать?

— Разве можно противиться столь нежной просьбе? — ответил он, вставая.

Проходя мимо столика капитана Энжелике, Тавернье кивком головы поприветствовал Элен Школьникофф, которая тоже чуть заметно кивнула.

Леа вся отдалась во власть музыки и крепких рук своего возлюбленного…

…На улице была абсолютная тишина. Мягкий лунный свет падал на обелиск на площади Согласия. Невзирая на комендантский час, Леа настояла на том, чтобы прогуляться до дома пешком. Из сада Тюильри и с Елисейских полей до них долетали пряные ароматы трав и цветов. Какая-то ночная птица прокричала в темноте, другая ей ответила. Не спеша они пересекли широкую пустынную площадь, на которой гулко раздавались их шаги. Все вокруг дышало спокойствием. На мосту, напротив Палаты депутатов, которая была увешана плакатами с немецкой символикой, они остановились, чтобы полюбоваться на текущую под ними Сену. Река казалась почти неподвижной муаровой лентой между двумя каменными берегами. До Леа и Франсуа доносился свежий запах воды.

Оперевшись о парапет, впившись друг в друга губами, Франсуа и Леа под иллюзорным прикрытием ночи сплелись в крепком, опьяняющем объятии и отдали себя во власть нахлынувшему потоку страсти…

Над рекой, воспетой прекрасными поэтами, долгое время виднелись их плавно покачивающиеся силуэты. Боги были на их стороне: ни один патруль, ни одна немецкая машина не появились в этом месте и не нарушили их счастья.

На следующий день утром Леа рассказала Камилле, как она ловко подсунула подпольную газету в официальные издания для посетителей «Максима». Камилла так весело смеялась над описанием сцены в ресторане, что не решилась даже для порядка поворчать на Леа за ее выходку.

— Вчера звонила твоя тетя Бернадетта и сказала, что Люсьен доехал нормально и пребывает в более-менее добром здравии. Жандармы отправили Пьеро к мэтру Дельмасу. Похоже, что он намерен держать его в большой строгости, как в пансионе иезуитов.

— Я знаю, мой кузен Филипп мне об этом уже сообщил. Бедный Пьеро… А тетя Бернадетта говорила что-нибудь о Рауле и Жане?

— Их мать не имеет о них никаких новостей. Она снимает небольшую комнату в Бордо и каждый день ездит в форт «А». Но ей по-прежнему отказывают в праве посещения. Она даже не уверена в том, что они находятся в форте. Все надежды возлагает только на обращение к префекту. Тот обещал навести справки о судьбе Жана и Рауля и походатайствовать за них перед оккупационными властями.

— Лучше бы она сразу пошла к немецким начальникам, чем к человеку, получающему приказы из Виши.

— Да, возможно… но это так сложно. Префект, надо думать, будет действовать честно.

— Честно? По отношению к кому?

— Ну, не знаю… Это ведь должностное лицо…

— Должностное лицо!.. Которое скрупулезно подсчитывает количество евреев, отправленных в Германию, не забывая и детей.

— Знаю. Когда я была в лагере Мериньяк, там только об этом и говорили. Где они теперь?..

Женщины грустно замолчали.

— Говорю вам, что не хочу туда идти.

— Леа, еще раз умоляю, я не могу отказаться от визита и в качестве услуги прошу вас составить мне компанию.

— Вновь смотреть на рожи этих сволочей, воров и убийц! Да меня стошнит. Я этого просто не вынесу.

— Ну ладно. Если вы не хотите сделать это для меня, то сделайте это для себя.

— Что вы имеете в виду?

— То, что деятельность вашего дяди и некоторых его друзей хорошо известна этим господам. Гестаповцам наверняка понравилось бы вас допрашивать…

— Но вы мне говорили…

— Это было несколько месяцев назад. Ситуация меняется каждый день, и я не удивлюсь тому, что однажды сам окажусь на допросе в качестве обвиняемого.

— Почему?

— Потому что они подозревают меня в не совсем корректном отношении к ним.

— Франсуа, вы хотите сказать, что вас арестуют?! — воскликнула, побледнев от тревоги, Леа.

— Дорогая, неужели вас это будет волновать?

— Прекратите надо мной издеваться! Вы же прекрасно знаете…

— Что я прекрасно знаю?

— Ничего! Вы несносны. Я пойду с вами.

Он привлек ее к себе. Она чувствовала его сильное мускулистое тело, силу его рук. Ей даже было немного больно от его объятий.

— Спасибо. Я надеюсь, что, увидев вас в гостях у месье Школьникофф, они подумают приблизительно следующее: если бы эта милая девушка имела хоть малейшую связь с Сопротивлением, она вряд ли стала бы лезть в «волчье логово».

— А если они подумают обратное?

— Тогда остается уповать на Бога и постараться быстренько исчезнуть.

— Как мне, по-вашему, стоит одеться?

— Очень скромно. Не хочу, чтобы вы походили на этих светских клуш. Наденьте то длинное простенькое платье, которое вы накануне перешивали. Оно, наверное, сейчас уже готово?

— Да, благодаря Камилле, которая помогла мне отделать горловину. Я не очень-то большая мастерица шить. Пойду переоденусь, я быстро.

— Вот, поставьте эти орхидеи в вазу.

— О! Они великолепны! Спасибо.

— Вы прекрасны! Просто прекрасны! Не правда ли, Элен?

— Мадемуазель очаровательна, несмотря на простоту и скромность туалета. Почему вы, дорогая, не носите украшений?

— Потому что у меня их нет, мадам.

— Как?! У такой прелестной девушки, как вы?.. О чем вы только думаете, Тавернье? По-моему, не в ваших правилах быть скрягой в отношениях с женщинами. Вам должно быть стыдно.

— Да, вы правы. Но мне нужен ваш совет. У вас отменный вкус.

— Это верно. Завтра ко мне придет ювелир с улицы де Ла Пэ, который должен принести несколько безделушек. Приходите, я буду рада… — ласково проворковала она. — Но что с вами?

— Пустяки, небольшая боль в руке. Ничего серьезного, память о старой ране.

Прибытие новых гостей вынудило хозяйку дома оставить их общество.

— О! Фриц, я всегда так рада видеть тебя в своем доме.

— Быть вашим гостем большая честь для меня, дорогая Элен! Я посмел привести с собой генерала Оберга, который сохранил трогательные воспоминания о замечательном обеде, устроенном тобой и Мишелем в честь моего приятеля, рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

Оберг выступил вперед, щелкнув каблуками.

— Мое почтение, мадам.

— Добро пожаловать, генерал.

Леа оглядывалась, даже не пытаясь скрыть свое изумление.

— Зачем вы меня только что ущипнули? — спросил Франсуа.

— Удивительно! Я, должно быть, сплю… Что вы сказали? Ах, да… Затем, что в моем присутствии вам следовало бы избегать подобных любезностей с этой женщиной.

Франсуа Тавернье рассмеялся и взял два фужера с шампанским с подноса, протянутого слугой.

— Пью за ваше здоровье. Вы — неотразимы.

Леа задумчиво покрутила фужер, затем одним залпом опустошила его.

— Быстренько дайте мне еще один.

Он протянул ей еще фужер.

— Да, это местечко действительно пользуется успехом. Не хватает лишь Рафаэля Маля. Гляньте-ка, что здесь за публика.

В роскошном салоне с дорогой мебелью, с картинами известных мастеров на стенах, с великолепными старинными коврами на полу и потрясающими шелковыми обоями собралось довольно-таки пестрое общество: красивые солидные дамы, злоупотреблявшие косметикой и обвешанные тяжелыми дорогими украшениями; немецкие офицеры, весьма напыщенные и чопорные в своей черной или зеленой форме; два-три смазливых юноши, одетых, как стиляги, и с лицами шалопаев и жиголо; дельцы цветущего вида; типы с подозрительной наружностью, несмотря на смокинги, которые, впрочем, сидели на них мешком; подходивший то к одному, то к другому гостю и болтающий без остановки Мишель Школьникофф, который, казалось, не снимал смокинга с той встречи в ресторане, настолько он был помят. Сейчас Мишель разговаривал с низеньким темноволосым мужчиной с пижонской прической. Оба они курили толстые сигары. Коротышка обернулся и остановил взгляд своих серо-зеленых глаз на Леа, которая невольно отпрянула назад.

— Кто это? — спросил Тавернье.

— Мазуи, — едва выдохнула она.

Франсуа стиснул кулаки так, что побелели суставы, но спокойно произнес:

— А, это он? Я с ним не знаком, но его облик соответствует тому, каким я его себе представлял.

— Я боюсь. Он идет к нам.

— Спокойно, дорогая, и не показывайте, что вы взволнованы.

— О, любезная мадемуазель Дельмас! Вот это сюрприз! Рад вас видеть здесь. А я думал, что вы уехали из Парижа. Виделись ли вы с нашим приятелем Малем? Вам известно, что он сыграл со мной скверную шутку?

— Нет… Я тогда сразу уехала… и больше его не видела.

— Мне говорили, что он ошивался где-то в районе Бордо. Вы ведь оттуда, если не ошибаюсь?

— Да…

— Когда встретите его, передайте, что я его не забыл. Что касается вас, мадемуазель, то если могу быть вам чем-нибудь полезен, не стесняйтесь. Адрес мой вы знаете. К сожалению, если вам нужно что-то продать, сейчас сделать это будет очень трудно. Вы, несомненно, знаете, что пункты скупки закрыли, ну и к тому же…

— Мадам, стол накрыт.

Приглашение к обеду избавило Леа от необходимости знакомить Мазуи с Франсуа.

Стол сверкал от обилия хрусталя и серебра. Самые изысканные блюда сменяли друг друга, лучшие вина текли рекой. Большинство гостей не ели, а скорее жрали. Ко времени десерта они вошли в раж: появление корзин, доверху наполненных фруктами, серебряных блюд со всевозможными пирожными, мороженым, шербетом, сливками сопровождалось аплодисментами. Сидевшая на почетном месте, то есть рядом с Пегги, любимым пуделем четы Школьникофф; который с повязанной на шее салфеткой, смачно чавкая, пожирал все блюда, церемонно ставившиеся перед ним официантом, Леа была настолько раздосадована, что забыла о своих страхах. Ежедневно животное обедало за столом хозяина в компании гостей, каждый из которых старался приласкать его, чтобы угодить месье Школьникофф…

Вначале Леа была шокирована этим соседством, но очень скоро начала ему даже радоваться. С собакой, по крайней мере, не нужно поддерживать беседу, что, увы, приходилось делать с другим соседом по столу, молодым щеголем, который говорил лишь о покрое костюмов, модных брюках и трудностях в раздобывании английских сигарет.

Посаженный слева от хозяйки дома Франсуа Тавернье не спускал с Леа глаз и односложно отвечал Элен Школьникофф, которая в конце концов обратила на это внимание.

— Что это вы, дорогой, так рассеянны сегодня? Не эта ли крошка вскружила вам голову? Она недурна, но ей не хватает истинного изящества.

Последнее замечание вызвало скрытую усмешку на лице собеседника.

— Она еще так молода…

— О, не настолько, — процедила Элен с недовольной миной, повернувшись к соседу справа, генералу Обергу.

Сидевшие за столом говорили лишь о купле-продаже. Здесь предлагали крупные партии любых товаров: медь, свинец, зерно, коньяк, шелка, золото, картины, редкие книги… Так, промышленник из Рубе предлагал поставить хоть завтра пятьдесят тысяч метров высококачественной шерстяной ткани, «как до войны», один бельгиец — сотни метров брезентового полотна, дама из Эльзаса — духи, торговец трикотажными изделиями из Труайе — все виды своей чулочной продукции, «как обычно»; антилец — два вагона швейцарского сыра… Мишель Школьникофф перечислял отели на Лазурном берегу, владельцем которых он стал: «Савой», «Плацца» и «Рюль», «Мартинес», «Бристоль» и «Мажестик» — в Ницце, в Каннах, а уж купленную им прочую недвижимость — виллы, фирмы, заводы — даже не мог упомнить. Он рассказывал о своем замке Эзн-а-Азе в Саон-э-Луар, который недавно был тщательно отреставрирован. Разумеется, его друзья будут там всегда желанными гостями.

Леа, хоть и была большой гурманкой, практически ничего не ела. С возрастающим нетерпением она ждала окончания обеда, что не замедлил отметить ее сосед-пижон.

— Я чувствую, что вы здесь устали. Хотите, отведу вас чуть позже в кабаре, какого вы еще не видели? Согласны?

— Нет, спасибо. На сегодняшний день мне достаточно и этого.

— Понятно. Вы думаете, что там публика, подобная этой. Не бойтесь, ребята там отличные: обаятельные, веселые и молодые. Кому уже за двадцать три, тех просто не пускают. Между прочим, в этом месте всегда есть последние американские пластинки.

— Я думала, они запрещены.

— Запрещены, но мы выкручиваемся. Я поставляю туда и пластинки, и сигареты. У Школьникофф я наверняка встречу кого-нибудь, кто имеет нужный мне товар. А вы чем занимаетесь? Чья вы курочка?

— Моя, — раздался голос за его спиной.

Молодой человек подпрыгнул и поспешно встал.

— Извините, месье, я не знал.

— Пустяки. Вы идете, моя цыпочка?

Леа, покрасневшая и разъяренная, тоже поднялась.

— С какой это радости вы меня так именуете? — прошипела она.

— Почему же вы не дали пощечину этому болвану, когда он назвал вас курочкой?

— Ну… это было для меня такой неожиданностью, что я даже не успела обдумать его слова.

— Что ж, это я виноват. Я совершил ошибку, приведя вас в дом, который посещают такие типы. Извините ради Бога, больше такого не произойдет.

— А я полагала, что мое присутствие было необходимо.

— Ну, не настолько, чтобы вынуждать вас терпеть подобную компанию. Я забываю иногда, что эти люди действительно никого не видят, кроме феноменов, порожденных войной.

— Скажите — то, что я пришла… вам это пригодилось?

— Да. Это совпадает с видами, которые имеет в отношении меня месье Школьникофф. Красивая дама является обязательным атрибутом «делового человека». Впрочем, ничего глупее этого нельзя придумать.

— Мы можем пораньше уйти отсюда?

— Да, после кофе, который подадут в салон. Я скажу, что вам не удалось достать пропуск на комендантский час.

— А они вам поверят?

— Я им уже объяснил, что вы — девушка из хорошей семьи, живущая у своих тетушек, респектабельных старых дев. Им нравится, когда приходит кто-то из приличных людей, это возвышает их в собственных глазах.

Вскоре Леа и Франсуа распрощались с хозяевами.

— Не забудьте, завтра утром в одиннадцать, — промурлыкала Элен, протянув Франсуа руку для поцелуя.

— До свидания, дорогая, и спасибо за этот чудесный вечер.

— Вы завтра снова поедете к ней? — спросила Леа, садясь в автомобиль.

— Да, чтобы купить украшения.

— Но я не хочу никаких украшений!

— В конце концов, им может показаться подозрительным, что дама, в которую я влюблен, не имеет драгоценностей.

— Мне на это наплевать. Вы думаете, что я буду щеголять, как эти старухи, вся увешанная блестящими булыжниками, один больше другого?

— Не надо преувеличивать. Красивые вещицы никогда не уродовали симпатичных женщин.

Около Палаты депутатов их остановил патруль. В этот же момент раздался вой сирен воздушной тревоги. Офицер, мельком бросив взгляд на их документы, посоветовал спрятаться в ближайшем укрытии. Будучи минуту назад пустынным, бульвар Сен-Жермен заполнился тенями, бегущими к метро, которое служило бомбоубежищем. Леа предпочла пойти домой, на Университетскую улицу. Во дворе дома они встретились с тетушками де Монплейне, Камиллой и малышом, Лаурой и Эстеллой. Где-то вдали послышались взрывы первых авиабомб.

— Со стороны Булонского леса, — произнес сосед с четвертого этажа.

Усевшись, кто на землю, кто на складной стул, все ожидали в полудреме окончания воздушной тревоги. Прикорнув на коленях Франсуа, Леа позволила его рукам в сумраке ласкать ее. Окончание тревоги прервало ее приятные ощущения. Но ненадолго. Альбертина гостеприимно предложила Тавернье переночевать на диване в прихожей, на что тот с благодарностью согласился. Когда все уснули, Франсуа нырнул под одеяло к Леа, которая с нежной готовностью обняла его…

Солнце было уже высоко, когда Франсуа вновь вернулся на свой диван и погрузился в глубокий сон.

…За минувший вечер во время бомбардировки союзников погибло около двадцати человек. 14 июля после бомбардировки парижского пригорода было собрано около ста трупов. Радио разрывалось от воплей Жана-Герольда Паки…

Леа чувствовала себя пленницей раскаленного солнцем города. Тавернье был вынужден вновь уехать из Парижа. Его отсутствие с каждым разом становилось для Леа все более невыносимым.

Два-три раза в неделю с Камиллой или одна Леа относила листовки, подпольные издания или поддельные документы по адресам, указанным курьерами, которые редко были одними и теми же людьми. Вскоре ей не стало равных в умении избавляться от «хвоста». Девушка могла легко раствориться в очереди какого-нибудь большого универмага, затеряться в толпе метро, вовремя заскочить в вагон, успев мельком взглянуть, не преследует ли ее кто-нибудь, и в случае каких-либо сомнений выпрыгнуть из вагона в последний момент. Чаще всего Леа предпочитала ездить на велосипеде, несмотря на опасность стать жертвой «любезностей» не слишком галантных молодых людей.

Однажды на станции «Опера» ее толкнул влетевший в вагон парень, за которым сразу же захлопнулись двери. По перрону вслед за отходящим поездом бежали двое мужчин, грозя кулаками. Состав набрал скорость, и они исчезли из поля зрения. Леа взглянула на парня и чуть не вскрикнула… Перед ней — бледный, запыхавшийся и еще не оправившийся от страха, дрожа и вытирая пот со лба, — стоял Пьеро, ее двоюродный брат Пьеро! Поезд начал тормозить, подъезжая к станции «Шоссе д’Антен». Пьеро собрался выходить. Когда вагон остановился, Леа взяла своего кузена за руку и потащила за собой. От неожиданности тот начал было вырываться, но тут же узнал ее.

— Это ты?!

— Не убегай, дай мне руку, мы идем в галерею Лафайет. Как давно они тебя преследуют?

— Не знаю. Они уже пытались схватить меня в Шателе.

— Так тебе удалось сбежать от них уже во второй раз? Для того, кто не знает метро, это не так плохо. Когда ты появился в Париже?

— Вчера вечером. Я пытался добраться до твоих тетушек.

— А я думала, что ты в коллеже иезуитов.

— Был там, да сбежал. Не хочу ждать, сложа руки, окончания войны…

— Потише, не кричи так громко! Твой папенька будет вне себя от ярости.

— Мне на это плевать. Он и мой брат мне отвратительны, они находятся под каблуком у стариков и сапогом у бошей.

— Что думаешь делать дальше?

— Еще не знаю. Поскольку коллеж был рядом с Парижем, я надеялся на твою помощь. Отец как-то раз намекал, что ты имеешь связь с Сопротивлением.

— Это слишком сильно сказано. Тебе лучше повидаться с дядей Адрианом.

— Я уже пытался его искать, но никто не знает или не хочет говорить, где он сейчас.

— Чем же мне помочь тебе?.. Впрочем, есть идея.

По-прежнему неторопливо шагая и беседуя, они вышли из галереи Лафайет и направились к станции метро «Гавр-Комартен». Там была жуткая духота, и они с облегчением вышли на воздух на площади Этуаль и пешком дошли до Елисейских полей.

— Хорошо, что ты все еще прилично одет.

— Папа постарался обновить мой гардероб.

— Есть шанс вписаться в круг друзей Лауры.

В этот летний красивый предзакатный час парижане и оккупанты прохлаждались на террасах кафе, от лени даже не замечая друг друга.

Пьеро и Леа зашли в «Пам-пам». В подвальном помещении музыкального бара около двух десятков парней и девушек с затуманенными глазами окружили пианиста, прищелкивая в такт музыке пальцами и притопывая ногами. Леа и Пьеро терпеливо дождались конца пьесы, затем подошли к небольшой группе молодых людей.

— Леа, ты? Здесь? Это надо спрыснуть! — сказал, целуя ее в щеку, смазливый мальчик, едва вышедший из подросткового возраста.

— Привет, Роже. Как дела? Лауру не видел?

— Зачем я тебе? — раздался голос со скрытого в полутьме диванчика, который молодежь называла «уголком влюбленных».

Лаура появилась оттуда с размазанной около губ помадой.

— На, вытрись, — сказала сестра, протягивая ей носовой платок.

— Спасибо.

— А теперь посмотри, кто со мной.

— Пьеро! — воскликнула Лаура, подбегая к кузену.

Тот смотрел на нее с таким недоумением, что невольно рассмешил девушек.

— Лаура?..

— Ну, конечно, я.

— Я тебя совсем не узнал, — вымолвил Пьеро, чмокнув кузину в щеку.

Леа оттащила сестру в сторону и объяснила ей ситуацию.

— Дядюшка Люк, должно быть, будет взбешен, — заметила та, прыская от смеха.

— Ты хоть поняла, что должна делать? Вы все около восьми появитесь обычной шумной компанией на Университетской улице. Если даже дом под наблюдением, то на вас они не обратят никакого внимания. А я вернусь домой прямо сейчас, чтобы предупредить Альбертину и посмотреть, все ли в порядке. Если что не так, оставлю большое окно в прихожей открытым, это будет означать — поворачивайте обратно.

— …И тогда я иду к Роже. Все ясно.

Все прошло благополучно. Камилле удалось достать поддельные документы на имя студента из Либурна Филиппа Дорье. Пьеро нужно будет теперь добраться до Пуатье, где его задействуют в подпольной региональной сети. Встреча со связным подпольщиков была назначена у входа в Нотр-Дам. Паролем была фраза: «Вы не знаете, где находится церковь Сен-Радегонд?», на что Пьеро должен был ответить: «Нет, я знаю лишь где Сент-Илер».

Вот уже четвертый раз за одну неделю парижан будили звуки сирен, и они были вынуждены искать спасения в подвалах и метро. Леа надоело бегать каждый раз в укрытие, и она отказалась покидать комнату, несмотря на неоднократные предупреждения по радио и в газетах о фактах трагедий, когда люди, не спустившиеся в бомбоубежище, погибали.

Было очень душно. Грозовая туча, которая висела над городом целый день, так и не разразившись дождем, ушла. Леа уселась на подоконник, равнодушно следя глазами за лучами прожекторов, шаривших по небу в поисках самолетов, глухой гул которых был уже слышен. Леа вдруг стали ненавистны высотные дома, скрывавшие от нее горизонт, — не потому, что они лишали ее зрелища, а потому, что, подобно тюремным стенам, сжимали жизненное пространство.

— Задыхаюсь, — прошептала она.

Она вспомнила просторы Монтийяка, бескрайнее море, покой ночей, сильный запах нагретой солнцем земли, перед тем как несколько первых дождевых капель постепенно начинают освобождать ароматы трав. Леа мечтательно закрыла глаза…

Через три дня она села в поезд «Париж — Бордо». Еще через неделю ее примеру последовала Камилла с Шарлем.

21

Стояла ужасная жара. Каждый день, когда солнце начинало клониться к закату, Камилла и Леа, укрывшись от его лучей широкими полями соломенных шляп, брали велосипеды и ехали купаться на Гаронну. Обычно они располагались на том отрезке берега, что был напротив Лангона. Шарля тоже брали с собой. Он спокойно сидел в плетеном сиденьице позади «тети Леа». Камилла везла корзинку с провизией, бутылку охлажденного лимонада, салфетки и книги.

Обе молодые женщины неплохо плавали и любили устраивать соревнование: кто быстрее доплывет до другого берега. Не раз они усложняли игру: нужно было достать со дна гальку, как можно дольше пробыть под водой или доплыть до опоры моста, где течение было особенно сильным, и обратно. В плавании наперегонки всегда побеждала Леа, но под водой дольше выдерживала Камилла. Шарль плавал по-собачьи. Вытащить его из воды было невозможно…

Вдоволь накупавшись, они растягивались на песке и почти не разговаривали, погрузившись в блаженную дремоту. Лишь настойчивые крики малыша могли вывести их из этого состояния истомы. Все вокруг дышало спокойствием, которое изредка нарушалось лишь криками чаек, щебетом ласточек да воплями ватаги ребят, перекрывавшими иной раз грохот проходящего по виадуку поезда. Но это был обыденный и даже успокаивающий шум…

По приезде сюда они по молчаливому согласию не вспоминали в разговорах ни о Сопротивлении, ни об отъезде Пьеро, ни о его работе в подпольной организации. Эти полные солнца дни на берегу реки были, как глоток воздуха, отдых от той, другой жизни, и обе они хотели бы растянуть его как можно дольше. Были получены добрые вести от Лорана, который, наконец, попал в часть полковника Леклерка, и теперь усиленно занимался военной подготовкой в Собрате. Франсуа между тем сообщил, что приедет на несколько дней в сентябре. Люсьен, переехавший в Швейцарию, ничего не писал о своем состоянии. Адриан был то в Тулузе, то в Бордо, оказывая помощь там, где она была необходима. Жан и Рауль Лефевры по-прежнему сидели в тюрьме форта «А», но теперь их мать могла встречаться с ними два раза в месяц. Они вели себя стойко и мужественно. Леа и Камилла пока не виделись с Матиасом, который, по словам его родителей, «стал настоящим господином». Леа очень боялась встречи с ним; Руфь, Сидони и даже Бернадетта проделали в их отсутствие неплохую работу, доведя до весьма тяжелой жизни Файяра, который возобновил было попытки завладеть имением. Руфь сказала ему, что если он еще раз заговорит на эту тему, она выставит его за дверь. Урожай винограда обещал быть хорошим, а война вскоре должна закончиться…

Подперев голову руками, Леа машинально следила за пловцом, Который нырнул в воду с берега Лангона. Он ловко и быстро плыл брассом. Наконец пловец достиг их берега и устало рухнул на прибрежную траву недалеко от них. Несколько минут он лежал неподвижно, потом, немного отдышавшись, повернулся к ним лицом.

Небо вмиг помрачнело, а Леа пронзило холодом.

— Добрый день! — сказал Морис Фьо.

Камилла вздрогнула и испуганно подняла голову.

— Здравствуйте, — процедили сквозь зубы женщины.

— Какое хорошее лето, не правда ли? Вы часто приезжаете сюда? Я вот впервые выбрался за весь год. У меня столько дел в Бордо, вы даже представить себе не можете… Когда вы вернулись?.. Я уже дважды заезжал в Монтийяк, но там — никого… Птицы и те улетели…

— Мы были в Париже у тетушек.

— Знаю, — сказал он сухо.

Камилла отвернулась.

— Лаура с вами не приехала? — добавил он несколько мягче.

— Она предпочла остаться в Париже. Ей там веселее. Лауре никогда не нравилось жить в провинции, она всегда скучала в Монтийяке, — сказала Леа.

— Я ее понимаю. А почему она не поехала в Бордо к своему дяде, мэтру Дельмасу? Он достаточно знатный человек, у него много друзей, связей…

— Но он весьма строг, и для него главное — соблюдение приличий. Разумеется, он не дал бы Лауре той свободы, какую она имеет в Париже.

— Знаете, Леа, нравы за последнее время сильно изменились, даже в Бордо. Теперь это город, куда едут развлекаться. Вам, кстати, нужно там показаться и повлиять на вашего друга Рафаэля Маля.

— Он все еще там? А почему я должна на него влиять?

— О! Вы все узнаете… Он связался с одним жуликом из Мериадока, который его обманывает, бьет и обдирает до нитки. Маль уже понаделал глупостей…

— Каких?

— Он каким-то образом оказался замешанным в деле об одной спекуляции. Полиция его арестовала. Благодаря имеющимся связям нам удалось вытащить его, но теперь шпики не спускают с него глаз. Все это будет не так уж страшно, если он не попытается нас надуть.

Леа не сдержала улыбки. Проклятый Рафаэль!

— Вам весело? На самом деле смеяться не над чем. Мне-то было на все это наплевать, но я, тем не менее, войдя в его положение и рискуя своей головой, для него немало сделал. Поверьте, это было не так-то легко, поскольку мои друзья имели иное мнение насчет его дальнейшей судьбы. Они хотели его укокошить… и стоило больших трудов убедить их в том, что он может оказать нам кое-какие услуги, чтобы спасти свою шкуру.

— Но это же гнусно! — воскликнула Камилла.

— Что поделаешь, мадам, на войне — как на войне. Малю известно, какую роль играют некоторые лица в Сопротивлении, а также о помощи, оказываемой ими террористам и евреям. В деле Террибля он оказался нам очень полезен.

— Деле Терриоля?..

— Вы о нем не слышали?.. В округе только об этом и говорят. Гестапо удачно провело облаву в Ла-Реоли. Сначала на вокзале арестовали капитана Гоше, с чемоданом, в котором находился радиопередатчик; затем, через пару дней, 19 августа, Адуа… Это имя вам ни о чем не говорит?

— Нет.

— Это подпольная кличка столяра из JIa-Реоли.

Леа вонзила ногти в землю, чтобы не вскрикнуть. У нее хватило сил спокойно спросить:

— Какая может быть связь между Рафаэлем Малем и каким-то столяром из Ла-Реоли? Нашего друга не интересуют ремесла.

— Да, но он интересуется франкмасонами.

— Я этого не знала.

— У Бекманна, помощника доктора Ганса Лютера, главы криминальной службы города Бордо, в обязанности которого входит наблюдение за священниками и франкмасонами, возникла идея использовать Маля, в прошлом члена парижской ложи. Его перед войной исключили оттуда за растрату, но связи с некоторыми людьми у него сохранились. От него нам стало известно о ложе Ла-Реоли, а это позволило выяснить деятельность столяра Жака Террибля.

— На него донес Рафаэль?

— Зачем? Это сделали за него другие.

— Кого-то еще арестовали?

— Да, но я не помню их имена. Если они вам интересны, я могу выяснить.

— Я спросила просто так.

— Их расстреляли? — спросила Камилла.

— Нет, из них еще можно выбить кучу информации о подпольной сети, которая занимается переправкой оружия на парашютах и его складированием, печатанием фальшивых документов, сбором разведсведений, организацией убежищ для евреев и уклоняющихся от отправки на работы в Германию.

— А куда их посадили?

— В тюрьму Сен-Мишель в Тулузе.

Со дня арестов прошло уже два дня, а они узнали об этом только сейчас — из уст этой мелкой сволочи! Чтобы скрыть свое отвращение к этому типу, обе женщины отвернулись.

Куранты в Лангоне пробили шесть часов.

— Боже! Да я опаздываю… Пока… Как-нибудь навещу вас.

Несколько капель воды от брызг, после того как Фьо нырнул в воду, попало на Леа и Камиллу, но они не шелохнулись.

— Мама, мама, я тоже хочу купаться, как месье.

Камилла взяла малыша и прижала к себе. Шарль вырывался.

— Ты делаешь мне больно…

Она расцеловала загорелые щеки мальчугана.

— Да, мой хороший, можешь идти купаться…

Не сговариваясь, на следующий день после встречи с Морисом Фьо и во все остальные дни они не покидали Монтийяк. Лето и купание в Гаронне для них закончились. Они ходили, как побитые; долгое время были не в состоянии говорить о том, что им стало известно. Потихоньку ковырялись в огороде: нужно было копать картошку, собирать фасоль, поливать, полоть…

Они возвращались вечером измученные, с мозолями на руках и довольные этой усталостью, которая немного умаляла их тревогу.

Вечерами после ужина, в час, когда солнце окрашивало в розовый и золотистый тона пригороды Бордо, Леа любила бродить среди виноградников. Она всем сердцем и всей душой любила эту благодатную землю, где повсюду чувствовалась рука человека; каждый раз Леа восхищалась, насколько осторожно и, к счастью, в полной гармонии с природой эта рука действовала. Но после злополучной встречи она молча ходила по тропинкам, пытаясь разыскать те уголки, где могла бы найти покой ее охваченная смутной тревогой истерзанная душа. Но все потеряло былую магическую притягательность. Ни на холме Верделе, ни в наполовину ушедшей в землю любимой стаоой лачуге «Жербетге», ни в Круа-де-Борд, откуда были видны все окрестности, ни в церкви Сен-Макер, ни в ее любимой церкви Вьерж-де-Марен ей не удавалось обрести душевный покой. Она изнуряла себя длительными велосипедными прогулками в те места, где ее никто не знал, — Лангуаран, Таргон или на другой берег — в Вилланро, База… Но и это не помогало. В ушах постоянно раздавался голос агента гестапо, лицо которого странным образом напоминало лицо Матиаса: «В деле Террибля он оказался нам очень полезен… Адуа… Это имя вам ни о чем не говорит?.. Так зовут столяра из Ла-Реоли…»

Хотя Морис Фьо дал понять, что Рафаэль не доносил на Жака Террибля, Леа не покидало сомнение относительно его непричастности к этому аресту: ведь в аресте Сары Мюльштейн он вроде бы тоже был «невиновен». Она никак не могла справиться с отвратительным чувством страха, которое охватывало ее, покрывая все тело липким потом, вызывая тошноту и парализуя ноги. В следующий раз Фьо сдаст в гестапо ее. Он многое знал или догадывался о таких вещах, и половины которых было бы достаточно для того, чтобы бросить ее в подвалы улицы Медок или в камеру Форта «А», а возможно, и расстрелять. Леа, словно наяву, видела направленные на нее стволы винтовок, слышала свой голос, умоляющий палачей о пощаде…

В таком вот состоянии и застал ее приехавший в Монтийяк Франсуа Тавернье. Даже страшная усталость во время сбора винограда не могла подавить поселившийся в ней страх.

Обнявшись, Леа и Франсуа наблюдали, как первые лучи восходящего солнца золотистыми мазками начинают окрашивать спящие окрестности поместья.

Вот уже пятый день они каждое утро вставали обессиленные и с неподдельным восхищением любовались этими рассветами, которые — они были убеждены в этом — должны принести им счастье и удачу. Со всеми ее постыдными страхами было покончено, ласки этого мужчины изгнали их прочь. В объятиях его крепких рук ей были смешны все эти рафаэли мали, морисы фьо и гестапо. В любовном наслаждении Леа обрела новую жизненную силу.

Война развеяла все предрассудки. Даже Бернадетта Бушардо не удивлялась тому, что Леа делит постель с мужчиной, который не является ее мужем. Впрочем, положение, в котором находилась девушка, едва ли предоставляло возможность выбора. Леа держалась так, что всем было ясно: она не допустит ни малейших кривотолков по данному поводу, поэтому никто не заводил лишних разговоров на эту тему.

Это осеннее утро было столь прекрасно, что Тавернье решил по возможности повременить с сообщением о своем предстоящем отъезде. Его беспокоила мысль о том, что Леа останется здесь одна. Ему было известно, что гестапо напало на след святого отца Адриана Дельмаса. Недавно доминиканцу едва удалось ускользнуть от лап преследователей в Тулузе. Так что рано или поздно Дозе направит своих людей, чтобы арестовать и Леа, как это всегда практиковалось им в отношении близких родственников тех, кто подозревался в принадлежности к Сопротивлению. Чтобы избежать этого, существовал лишь самый мизерный шанс, да и то при наличии достаточных связей. Кроме того, присутствие в Монтийяке Камиллы д’Аржила, которая уже была под арестом из-за мужа, и связи между доктором Бланшаром и жителями Монтийяка обязательно вызовут желание начальника гестапо Бордо допросить саму Леа.

Накануне Франсуа снабдил обеих женщин фальшивыми документами, которые, по его мнению, могли им пригодиться, и настоятельно посоветовал поддерживать контакт с Франсуазой, от которой он периодически получал известия. Он попросил их временно отойти от деятельности в Сопротивлении, поскольку они, возможно, уже находятся под наблюдением, и вообще быть чрезвычайно осторожными. Он даже подумал о том, что неплохо бы им иметь при себе оружие, если есть надежное место, где его можно спрятать.

Вечером Фпансуа объявил о своем отъезде.

Из гордости Леа ничего не рассказала Франсуа ни о напастях, свалившихся на Монтийяк, ни о Матиасе, ни о своей уверенности в том, что для спасения Монтийяка у нее нет другого выхода, как только выйти за него замуж. А поскольку Леа молчала, Франсуа полагал, что денег нотариуса и тех, которые он оставил Руфи весной, пока хватает. Чтобы не задеть ее самолюбия, он не стал говорить на эту тему.

Одевшись потеплей, спрятавшись от дождя под огромным зонтом, они в последний раз гуляли среди виноградников. До этого они навестили в Бельвю Сидони. Уже возле самого Монтийяка они ускорили шаг, чтобы побыстрей спрятаться от порывистого ветра и мелкого холодного дождя, который, казалось, проникал всюду.

Над домом нависли тяжелые черные тучи, которые казались такими грозными, что у Леа сжалось сердце. Осенняя непогода наступила в этом году слишком уж рано. Все в природе предвещало скорое начало ранней и суровой зимы.

Вдалеке на зеленой лужайке мелькало маленькое красное пятнышко; вот оно двинулось в их направлении, постепенно превращаясь в фигурку бегущего ребенка. Это Шарль, ускользнув от материнского надзора, мчался к ним изо всех сил своих маленьких ножек. Хохоча, он бросился в раскрытые объятия Леа.

— Ты меня чуть не уронил, озорник, — смеясь, воскликнула она, кружа его на руках под дождем.

Леа казалось, что дождь после отъезда Франсуа не прекращался. Холодов не было, но вся округа была, как бы погружена в промозглый липкий туман, который губил виноградники.

Усевшись за письменный стол отца, Леа, чтобы отвлечься немного от подсчетов, которые были для нее сущим наказанием, переписала слова песни Пьера Дака. Эта песня 5 декабря прозвучала по радио Лондона, и Мирей, жена мясника из Сен-Макера, застенографировала ее текст, а затем расшифровала и дала Леа. Закончив писать, Леа встала и запела, подражая Лили Марлен:

Страстно желая услышать эту песню, Хочу, по велению сердца, Пойти вечерком посмотреть и узнать, Что говорит Лили Марлен, Что говорит Лили Марлен. — Ну, скажи мне, красавица, Почему у тебя такой задумчивый вид? Почему в глазах тусклый свет? — Для меня не существует больше счастья, И в сердце моем поселилась беда, — Сказала Лили Марлен, Сказала Лили Марлен. — Неужели ты больше не веришь своему фюреру? Неужели он теперь для тебя не являстея Богом? — Триумф, который он нам обещал, Я жду уже три с половиной года, — Сказала Лили Марлен, Сказала Лили Марлен. — Разве ты теперь не счастлива Принадлежать к великой Германии И гордиться ее будущим? — Я знаю, что весь рейх бомбят союзники, — Сказала Лили Марлен, Сказала Лили Марлен. — Разве ты не знаешь, Что ваш вермахт воздвиг со всех сторон Неприступный оплот? — Я знаю, что земля России Вся красна от крови нацистов, — Сказала Лили Марлен, Сказала Лили Марлен. — Наконец-то Победа, венчающая ваши знамена, Засияет вскоре на их свастике… — Я знаю, что душа моя в растерянности, Надежды больше нет — Мы проиграли, — Сказала Лили Марлен, Сказала Лили Марлен.

— Браво! — воскликнула, аплодируя, Камилла.

— Я и не слышала, как ты вошла.

— Ты была увлечена пением. Вскоре ты побьешь Сюзи Солидор на ее собственной территории.

— Я подумаю над этим. Какие новости?

— Никаких. Все так же идет дождь… Ты проверила счета Файяра?

— Да, но не обнаружила ничего особо подозрительного, а может, просто ничего в этом не понимаю.

— Спроси у месье Рабье.

— Папиного счетовода?.. Да, но он стал окончательно слабоумным. Вспомни-ка, каких ошибок он наделал прошлым летом в налоговых документах, и сколько времени я потеряла потом с казначеем из Лангона, который не желал ничего знать.

— А мы не можем нанять на некоторое время специалиста-бухгалтера в Бордо?

— У меня нет денег!.. Погляди на эту пачку счетов… А у меня ни сантима за душой, чтобы их оплатить! Из банка уже дважды на этой неделе присылали вызов.

Леа удрученно опустилась в кресло, стоявшее у письменного стола. Камилла подошла и погладила ее по голове.

— Если б ты знала, как я страдаю от того, что не могу тебе ничем помочь…

— Прошу тебя, замолчи.

Несколько минут женщины сидели в тишине.

— Ты уже думала о рождественских подарках? — спросила Леа, подняв голову.

— Да, но это Рождество будет самым печальным из всех, что были прежде. Руфь нашла на чердаке старую машину с педалями…

— Это моя! — вскрикнула Леа с ноткой собственницы.

Камилла не удержалась от улыбки.

— Разве ты не хочешь, чтобы ее подарили Шарлю?

— Ну, конечно же, хочу, — сказала Леа, рассмеявшись в свою очередь и слегка покраснев.

— Руфь купила красную краску, чтобы подновить машину.

Хлопнула дверь. В комнату вошел запыхавшийся Альбер, мясник из Сен-Макера. У него было расстроенное и испуганное лицо.

— Что случилось? — в один голос тревожно споосили Камилла и Леа.

Прошло несколько секунд, прежде чем тот, пытаясь восстановить дыхание, смог отвечать. Между тем Камилла, стремясь побыстрей все выяснить, задавала вопросы:

— Что-то с вашим сыном?..

Альбер отрицательно мотнул головой.

— Что тогда?.. Говорите же!

— Они арестовали святого отца Дельмаса.

— О, Боже! — выдохнула Камилла, опираясь рукой о книжный шкаф.

Леа всю пронзило холодом.

— Откуда вы это узнали?

— Сегодня ранним утром один мой приятель, учитель из Jla-Реоли, — он состоит в подпольной сети Букмастера, — заглянул ко мне в мясную лавку и попросил предупредить вас.

— А откуда об этом узнал он сам?

— От жандарма из Ла-Реоли, который видел вас со святым отцом Адрианом. По его словам, гестаповцы не знают, какую «важную птицу» они схватили. Ваш дядя был арестован в Бордо случайно — во время облавы. Его бы, несомненно, отпустили, не найди они при нем чистых бланков удостоверений личности. Рассказал это один из жандармов, которые его брали. Он предупредил своего коллегу из Ла-Реоли, они из одной подпольной сети.

— Если этот жандарм его узнал, то могут узнать и другие.

— Он внешне сильно изменился, но опасность, что его все же узнают, есть. Теперь надо молить Бога, чтобы он не проговорился. Сегодня вечером мы начнем перевозить оружие, спрятанное в сушильнях табака в Бари и Белль-Ассисе. Мне помогут братья Лафуркад.

— Можем ли мы быть вам чем-нибудь полезны?

— Да; есть два английских летчика, которые должны уехать через два дня. У Вью стало небезопасно. Не могли бы вы их укрыть на время?

— А будут ли они здесь в большей безопасности? — спросила Камилла. — У нас есть все основания не доверять Файяру.

— Мадам Камилла, придется рискнуть. Сегодня вечером их приведут к вам через Бельвю. Я же в это время приглашу выпить по стаканчику старину Файяра. Как, идет?

— Отлично, Альбер. Мы спрячем их в маленькой комнатушке около кабинета. Туда никто никогда не заходит, она служит нам кладовкой. К тому же это на первом этаже, что весьма удобно в случае, если нужно будет быстро покинуть дом, — сказала Леа.

— Спасибо. Если вы заметите что-то подозрительное, позвоните мне в Сен-Макер и скажите, что «ваше мясо сегодня жестковато». Я пойму, что англичан приводить опасно.

— Как бы разузнать подробней о дяде Адриане?

Мясник пожал плечами.

— После ареста в августе Большого Клемана, который был затем освобожден, взяли много наших. Мы тогда потеряли наших осведомителей в лагере Мериньяк и форте «А», а со вновь завербованными приходится соблюдать крайнюю осторожность. В настоящий момент у нас надежная связь только в одном месте — через жандарма из Бордо. Как только он узнает что-либо, то даст знать в Ла-Реоль.

— А если мне самой съездить в Бордо? — предложила Леа.

— Ни в коем случае! Не хватало, чтобы и тебя арестовали, — запротестовала Камилла и заметила: — Мэтр Дельмас, наверное, смог бы помочь.

— Это — коллаборационист, он ничего не сделает для своего брата. Вспомни-ка, что он сказал: «Адриан для меня мертв».

22

— Ну что, тут славные малые… Выбирай: к уголовникам или политическим… в смысле — коммунистам, диверсантам и прочим террористам.

— Я думал, что они содержатся все вместе, без разбора.

— Да, вначале так и было, но потом мы поняли, что портовые сутенеры и мелкие спекулянты с черного рынка могут нам пригодиться. Вот Пуансо и придумал, пока они не заразились от красных и голлистов их идеями, держать этих людишек отдельно и подбрасывать в камеры к политическим, когда надо что-либо выведать. Ты, поди, не представляешь себе, как это весело — провести ночь в камере, где заперты шесть-семь человек.

— Отлично представляю. Это не так уж безумно привлекательно. А нельзя ли предложить мне что-нибудь другое?

— Скоро у нас будет отправка заключенных-евреев в Германию. Может, хочешь вместе с ними? Там ты будешь среди своих жидов.

— Это меня тоже не вдохновляет… Путешествовать, не возвращаясь домой, — не для меня.

— Давай, решай.

— А нельзя ли мне выделить камеру на одного?

— Ха! Ну как же! С ковром, телефоном и ванной.

— О! То, что надо, меня это весьма устроит.

— Заткни свою поганую пасть! По-моему, тебе достаточно двух пуль в затылок, а лучше — в задницу, что тебе, педерасту, больше подойдет.

— Моя любовь к большим калибрам к этому не относится.

Тяжелый удар в челюсть заставил Рафаэля Маля пересчитать ящики металлической картотеки в кабинете, где бывшие приятели допрашивали его с утра, превратив рот несчастного в кровавое месиво. Наиболее остервенелым был Морис Фью, который бил так, будто сводил личные счеты. На удивление, Рафаэль, который считался трусом, переносил это избиение с иронией. Из всех, кто здесь был, только Матиас Файяр не принимал участия в этой «корриде». Это было странно… Смуглый и вспыльчивый красавчик Матиас вот уже несколько дней находил удобные предлоги, чтобы не принимать участия в арестах и тем более допросах. Рафаэль Маль тяжело поднялся. Сейчас был не тот момент, чтобы размышлять о душевном состоянии друга юности Леа. Леа… В том, что он сейчас здесь сполна хлебнул лиха, есть и ее заслуга.

— Думаю, что меня лучше отправить к уголовникам, — произнес он, прежде чем опять рухнуть без чувств.

Рафаэль Маль пришел в себя от тряски в машине. По обе стороны от него сидели немецкий офицер и солдат, сзади — еще один солдат и впереди — Морис Фьо. Прямо напротив впечатляющих ворот форта «А» букинист, у которого он еще недавно прятался, закрывал свою книжную лавку…

Маля передали немецким охранникам. Морис Фьо ушел, не обернувшись. Для завершения формальностей заключения под стражу Рафаэля провели на второй этаж. В комнате, где он оказался, прибывшие арестованные были отделены от регистрирующих их чиновников невысокой перегородкой. Таблички на французском, испанском и немецком языках, предупреждали вновь прибывших о том, что следует стоять лицом к стене и не разговаривать. За перегородкой стояли три широких стола и шкафы.

Из соседнего зала доносился треск пишущих машинок. Их монотонный стук привел Маля в состояние крайнего уныния. Он всегда презирал кабинетную обстановку. Еще у Галлимара он старался избегать заходить в секретариат. «Бюрократия меня преследует», — подумал он. За перегородкой вольнонаемные служащие старательно выводили готические буквы. Рафаэль, несмотря на требование таблички, повернул голову. Он даже содрогнулся, вспомнив занятия по письму в духовной школе и удары линейкой по пальцам. У него никак не получалось красивое рондо, которым преподаватели требовали писать свое имя или заголовок ежедневного задания…

Один из чиновников встал и с сонным видом потребовал его документы. Похоже, он даже не заметил, в каком состоянии был Маль.

— У вас есть деньги, месье?

Охранник, стоящий сзади, подтолкнул его к перегородке. Рафаэль утвердительно кивнул головой.

— Вы должны также сдать все украшения, часы и галстук. Все это, месье, вам будет возвращено при освобождении.

На бланке чиновник старательно записал данные нового арестанта, пересчитал деньги в его бумажнике и отметил в ведомости сумму.

— Золотые часы с золотым браслетом, золотой перстень с бриллиантом…

— Напишите — с большим бриллиантом.

— …с большим бриллиантом, золотая цепочка от часов, золотая цепь и золотой медальон.

У Рафаэля, когда он выкладывал медальон, кольнуло сердце. Он был у него с момента крещения, и, как ни странно, Маль очень им дорожил. При взгляде на эту безделушку ему вспоминались сцены из его детства, ласки несколько безрассудной, но обожавшей его матери и немного чокнутого, но полного обаяния дяди.

— Галстук…

Он с трудом развязал пропитанный кровью узел на галстуке.

Служащий сложил все в большой бумажный пакет и протянул Рафаэлю подписанный бланк.

Открылась дверь, и в комнату грубо втолкнули находившихся в еще более жалком, чем Рафаэль, состоянии трех человек. У одного из них были разбиты руки, глаз не видно из-за кровоподтеков; двигался он на ощупь.

— Мы привели вам террористов. Они взорвали автомобиль офицера. Один из них, видимо, англичанин. Он сказал на допросе одну фразу: «Вы меня достали, сволочи, да пошли вы…»

Рафаэль не смог сдержать улыбки.

— Лейтенанту, который понимает по-английски, это не понравилось, и он предпочел допросить его сам.

— Тот отвечал?

— Нет; если он не кричал, то смеялся над нами.

Этот англичанин начинал все больше нравиться Малю. В прежней жизни это, должно быть, был очень красивый парень. Об этом можно было догадаться, несмотря на его заплывшие от побоев глаза, изуродованное лицо и распухшие губы.

— У него есть документы?

— Нет. Вот все, что у него было при себе…

Немецкий сержант бросил на перегородку фотографию очень красивой молодой женщины. Рафаэль тяжело вздохнул.

«И этот гетеросексуал!» — разочарованно подумал он и отвернулся.

Англичанину и еще одному арестованному, должно быть, было не больше двадцати. Третий был уже в возрасте: испачканные кровью волосы с проседью и пышные усы, обвисшие щеки, на лбу — глубокие морщины. Если бы не его взгляд, то его можно было принять за крестьянина из Лот-э-Гаронна. Один его глаз заплыл.

«Должно быть, у них есть приказ выкалывать нам глаза или избивать до слепоты», — подумал Рафаэль.

— Давайте пошевеливайтесь, уже все закончено.

Охранник, который не оставлял Рафаэля, подтолкнул его к выходу.

— Ваше имя, месье, — спросил чиновник мнимого крестьянина.

— Ален Дардерн.

Рафаэль Маль остановился. Этот голос был ему явно знаком. Немецкий солдат подтолкнул его к двери.

— Вперед!

Его отвели в соседнюю комнату, такую же, как и предыдущая; здесь его спросили, является ли он коммунистом, франкмасоном, участником Сопротивления или голлистом. На все вопросы Маль ответил отрицательно. Еврей ли он?..

Да, наполовину. По матери?.. Нет, по отцу. Очевидно, удовлетворенный его ответами чиновник, до странности похожий на своего коллегу из соседней комнаты, протянул Малю заполненную карточку, сказав по-французски с ужасным акцентом:

— До свидания, месье.

Вместе с охранником Рафаэль Маль начал спускаться по винтовой лестнице с неровными ступеньками. Ощущая беспрерывные толчки в спину, он почти бегом пересек помещение охраны и вступил в узкий коридор с очень высоким потолком. Вдоль коридора были расположены двенадцать дверей, так называемых «приемных камер». Охранник открыл дверь с номером 5 и грубо втолкнул своего подопечного в камеру.

Маль долго стоял неподвижно, опустив голову. Наконец он поднял ее, посмотрел вокруг и разразился гомерическим хохотом. Этот смех перерос у него в крик отчаяния: он забыл и о своей разбитой челюсти, и о кровоточащих губах.

Камера была очень узкой, чуть больше метра в ширину, что создавало впечатление чересчур высокого потолка, хотя он и был не выше трех метров. Двухъярусная деревянная кровать с соломенными тюфяками источала запах гниющей соломы и блевотины.

Рафаэль растянулся на нижнем ярусе, завернулся в какое-то грязное покрывало и почти мгновенно заснул с мыслью: «Ну вот, им все-таки удалось меня арестовать…»

В течение последующих двух дней все его «питание» составили лишь несколько капель воды с привкусом ржавчины из стоявшего в камере помятого кувшина. «На такой диете я быстро обрету форму», — подумал он.

На третий день в шесть утра за ним пришли.

— На выход!

Охранник провел его в комнату, напоминающую караульное помещение, где Рафаэлю велели полностью раздеться. Прямо при нем были вывернуты все карманы его одежды, затем одежду и обувь вернули, приказав снова надеть. Все… У него больше ничего нет: ни документов, ни денег, ни записной книжки, ни даже маленького огрызка карандаша. Ему дали драное одеяло, посудину, предназначенную для туалета, миску для еды, помятую кружку и оловянную ложку. При этом не забыли отдать квитанцию о конфискованных вещах, а также небольшую карточку с его регистрационным номером, номером его камеры и указанием профессии. Теперь он был заключенным номер 9793…

Сопровождаемый все тем же охранником, Рафаэль со своим немудреным скарбом в руках проследовал в просторный овальный вестибюль. Первое, что бросилось ему в глаза, была огромная печь, громоздившаяся посреди помещения, труба ее выходила наружу через окно, освещавшее холл. На трех этажах по кругу через каждые два метра разместились камеры с массивными дверями. На них были выведены большие черные цифры и прикреплены таблички, с написанными на разноцветных ярлыках — красных, зеленых и желтых — регистрационными номерами заключенных, находившихся в камерах. В каждой двери было забранное решеткой смотровое оконце.

— Стоять!

Охранник остановился около камеры с номером 85. Другой охранник открыл дверь ключом внушительных размеров. Внутри было довольно темно. Вдоль каждой стены камеры сидели на койках напротив друг друга люди. Их было шестеро. Рафаэль стал седьмым. После того как дверь закрылась, они поспешно окружили его.

— Ну что, старина, неплохо они тебя отделали, сволочи…

— Меня зовут Керадек Лоик, я — бретонец, из Пон-Авена… я — матрос.

— Я — испанец, мое имя Фернандо Родригес…

— Я… Деде Демот из Бордо.

— Жорж Ригаль, я тоже из Бордо, студент.

— Я Марсель Риго, портовый рабочий.

— Доктор Леметр, врач из Либурна. Дайте-ка я вас осмотрю… Похоже, что ничего серьезного…

Все, за исключением врача, которому можно было дать лет сорок, были молоды, очень молоды.

— Рафаэль Маль, писатель и журналист, из Парижа.

— Нас балуют, кореша! Писатель… он будет нам рассказывать истории, — усмехнулся, картавя, Деде.

— Рад с вами познакомиться. Давайте, раскладывайте там ващи вещи, — сказал врач, указывая на маленькую нишу около входа.

Это была туалетная комната с умывальником, над ним на полке стояли ряды кружек, посуда, мыло, зубной порошок и большая банка хлорки.

Рафаэль поставил свою кружку и миску рядом с остальными. У него, однако, не было ни зубного порошка, ни зубной щетки.

Заключенные опять сели на две койки, не шевелясь и не нарушая тишины, они лишь подвинулись, чтобы освободить новичку место. Маль осмотрелся. Камера, образующая на высоте около двух с половиной метров неровный свод, была не больше восьми квадратных метров — и это на семерых человек… В одной из стен — крошечное зарешеченное окно, больше похожее на форточку.

— Что, только две койки?

— Да — ответил Риго. — Вечером мы их сдвинем вместе и метелим тюфяками. — Если удалось втиснуться шестерым, поместится и седьмой.

Рафаэль улыбнулся в ответ на приветливое слово.

— Ну, рассказывайте, какие новости? — спросил юный Лоик.

— Какие такие новости?..

— Вот те на! С воли, конечно. Во, пентюх! — возмутился Деде Демот.

— Извините, я еще не освоился. Что бы вы хотели знать.

— Про войну, разуется. Что там творится?

— Не очень-то хорошо для немцев… — начал Рафаэль.

— Это-то мы знаем, — перебил испанец.

— Да дайте же ему рассказать.

— Чиано постигла участь Муссолини…

— Ура!..

— Де Голль и Черчилль провели в Марракеше переговоры…

— Ура!..

— Союзники высадились в Аншю…

— Ура!..

— Берлин бомбили уже сотни раз…

— Ура!..

— В Колони были произведены массовые казни борцов французского Сопротивления.

После этого сообщения в камере повисла тяжелая ташина.

— Ты позволишь, мы сообщим об этом другим?

Рафаэль взглянул на них с удивлением.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а у нас тут тоже есть свое радио. Оно называется «Радио Решетка».

— А как оно работает?

— Увидишь вечером, когда выключат свет. Все по очереди подходят к открытому окну и слушают. С первого этажа перекликаются со вторым, со второго — с третьим, с третьего — с четвертым. Стены коридора дают превосходный резонанс. Новости, правда, не всегда точные, мы получаем их или от вновь прибывших, или во время редких свиданий с посетителями тех из нас, кто имеет на это право, ну и от товарищей, которые приходят с допросов. Кроме того, у нас бывают еще и концерты!

— Концерты?!

— Ну да. Представь себе, у нас есть даже артисты-профессионалы. Лучше, чем на радио Парижа! Есть певцы — португальцы, поляки, испанцы, чехи, англичане и даже один русский.

— И что, немцы вам это разрешают?

— Видишь ли, они тоже помирают со скуки, как и мы, а музыка их как-то развлекает. Один раз я даже видел сквозь щель в двери, как унтер-офицер из охраны чуть не плакал, слушая Фадо… Правда, пение немедленно прекращается, как только часовой начнет бить сапогом по дверям.

— А много человек дежурит ночью?

— Нет, трое, по одному на каждый этаж, они делают обход всю ночь, и еще унтер-офицер, который сидит за столом как раз напротив нашей двери.

— Ты говорил о свиданиях… Все имеют право на них?

— В принципе, да. По десять минут раз в месяц, в четверг. У вас суд уже был? — спросил врач.

— Нет.

— Тогда вам не разрешат. Свидания — только для осужденных, а подследственным они не положены.

— А как насчет писем?

— Разумеется, через цензуру. Как правило, ты их можешь получать, только отправить свое уже не сможешь. Мне, например, никак не удается послать весточку жене. Она и не знает, жив я или нет.

— Встать! Встать!

Часовой сопровождал свой приказ сильными ударами сапога по низу дверей. Проходя по коридору, он щелкал расположенными снаружи у каждой камеры выключателями. Вделанная в свод потолка электрическая лампочка излучала слабый мерцающий свет. Люди начали подниматься с коек.

Рафаэль распрямил спину. Он дрожал. Его редкие волосы разлохматились.

— Что происходит? — спросил он.

— Пришло время вставать. Поторопись, свет долго гореть не будет.

— Зачем вставать? — снова спросил Рафаэль, почесываясь.

— Чтобы нас допечь. Давай, пошевеливайся!

Маль, бормоча ругательства, поднялся. Все тело ныло.

— Подвинься-ка, надо приготовить койки на ночь.

Подталкиваемый другими, он вместе с ними отошел в угол. В это время Лоик и Деде сдвинули койки и бросили сверху тюфяки, которые были тщательно обернуты одеялами. На полу возле входа они сложили куртки и сверху покрыли их домашними цветастыми одеялами, которые, очевидно, принес кто-то из родственников. Пестрый узор одеял резко контрастировал с окружающей обстановкой и казался чем-то чужеродным, выглядел неуместным…

Было слышно, как в коридоре разносят по камерам «вечерний кофе». Лоик, бывший в этот день дежурным, поставил две посудины на порог двери. Все застыли в ожидании, слушая, как унтер-офицер отодвигает три засова и поворачивает ключ. Войдя, немец окинул всех быстрым взглядом и стал проверять, все ли на месте. Часовой указывал рукой на каждого, кого тот называл. Убедившись, что все в наличии, он посторонился, освобождая место для огромного котла, который тащили двое заключенных. Один из них зачерпнул бурду половником и налил в посудину. Его напарник положил во вторую каравай уже нарезанного хлеба. Как только дверь закрылась, все стали протягивать свои кружки Лоику, который их наполнял. Как почти всегда, осталось на добавку. Затем дежурный распределил хлеб, двести граммов на каждого. Это была порция на день. Сокамерники Рафаэля, предварительно покрошив в «кофе» немного хлеба, начали жадно глотать это пойло, которое имело единственное достоинство — оно было горячим. Вкус и запах этой еды показались Рафаэлю отвратительными.

— Вначале вы будете это есть с трудом, но потом привыкнете, — сказал врач Рафаэлю, который после первого же глотка больше не смог притронуться к ужину, несмотря на терзавший его голод.

— Привыкну, конечно. Потом все будет нормально, но сегодня я не могу, если кто-то из вас хочет съесть всю порцию…

— Отдайте Лоику. Он самый молодой из нас и постоянно голоден, — посоветовал доктор.

— Чего это добавку все время отдают ему? Это несправедливо! — закричал Деде.

— Заткнись… поделим, — буркнул Лоик.

Никогда Рафаэль Маль даже представить себе не мог, что жизнь в тюрьме настолько тяжкая. И это при том, что он еще попал в камеру, которая среди заключенных считалась «хорошей»! Рафаэль с трудом переносил тесноту, паразитов, холод, споры, возникавшие по пустякам, зловонный брюквенный суп, но больше всего — отсутствие возможности читать и писать. Он стал раздражительным и озлобленным, почти перестал разговаривать со своими товарищами по несчастью. После трех дней пребывания Рафаэля в общей камере врача и студента отправили, по слухам, в Германию, а вместо них привели двух рабочих-коммунистов. Уровень бесед сразу же сильно снизился. Маля поражала наивность этих людей. У обоих головы были набиты абсолютно ирреальными воинственными идеями. Через полмесяца Рафаэль попросил приема у начальника тюрьмы, который, вопреки всяким ожиданиям, согласился с ним встретиться.

Перед визитом к начальнику Рафаэля отвели в душ и заставили побриться (небывалая роскошь!). В кабинете, помимо начальника, сидели Морис Фьо и один из его друзей.

— Я сделаю то, что вы хотите, только вытащите меня отсюда, — заявил Рафаэль.

— Месье недоволен сервисом в отеле или его меблировкой?

— Да я разочарован. Буду жаловаться управляющему!

— Можешь жаловаться, там тебя внимательно выслушают… Ведь правда, Раймон?

— О да, разумеется.

— Ты знаешь, педерасты, с одним из которых я разговаривал буквально вчера, очень без тебя скучают… — продолжал издеваться Морис.

— Кончай молоть херню. Ты вытащишь меня отсюда или нет?

— Это зависит не только от меня. Месье начальник тоже имеет голос в решении данного вопроса… Не так ли, месье начальник?

— Естественно. Наверное, месье Маль многое узнал, пока был здесь.

— Ну-ка расскажите… Это, должно быть, увлекательно, — хохотнул Морис.

— Согласен, но сначала обещайте, что выпустите меня отсюда.

Морис Фьо кивнул головой в сторону начальника тюрьмы.

— Даю вам слово, месье Маль, — с важностью произнес тот. — Итак, мы вас слушаем.

За полмесяца, проведенных в тюрьме, Рафаэль почерпнул немало информации — и в камере, и во время прогулок — о некоторых заключенных, особенно об участниках Сопротивления и английских летчиках, личность которых немцами не была установлена. И он хладнокровно назвал имена, под которыми эти люди находились в тюрьме.

— А не видел ли ты случайно дядю твоей подружки, красотки Леа Дельмас?

— Последний раз я его видел только до войны — в Париже, на проповеди в Нотр-Дам. Я был далеко от его кафедры… и, потом, сейчас он, должно быть, сильно изменился.

— Жаль… Между прочим, тому, кто поможет в его аресте, обещано крупное вознаграждение.

— Да, жаль…

— Браво, месье Маль. Сожалею, что вы нас так быстро покидаете… Мы бы неплохо сработались, — сказал начальник тюрьмы, удовлетворенно потирая руки.

Рафаэль слегка поклонился в его сторону и поднялся с места. Фьо тоже встал, чтобы проводить его, но неожиданно он железной хваткой сжал запястье Маля.

— А я думаю, что наш друг будет радовать нас своим присутствием еще некоторое время…

— Как?! Но ты же обещал!

Рафаэль попытался было вырвать руку, но тщетно. Не ослабляя хватки, Морис Фьо злобно вытолкнул его на середину комнаты.

— Я тебе вообще ничего не обещал! Все обещания тебе давал начальник тюрьмы.

— Но ты же был согласен!.. Ты ему кивал, я видел!

— У тебя, должно быть, что-то со зрением.

Рафаэль рванулся, сделал резкий скачок и вцепился в шею Мориса Фьо, пытаясь его задушить.

— Дерьмо!

Тот, кого звали Раймон, выхватил револьвер и ударом рукоятки оглушил Маля. Хоть и похудевшее в тюрьме, но все еще довольно тучное тело Рафаэля грохнулось на пол, где на него посыпался град ударов ногами.

— Ладно, хватит с него, — наконец, запыхавшись, произнес Фьо. — Слишком сильно не будем калечить, он еще пригодится шефу.

Покуривая сигареты и беседуя с начальником тюрьмы, они терпеливо ждали, пока заключенный придет в сознание.

Минут через десять Маль слегка приподнялся и сразу же прижал руку к затылку. Пальцы его почувствовали что-то теплое, влажное и липкое. Он быстро поднес руку к глазам и в ужасе уставился на нее.

— Ничего не поделаешь, — иронически заметил Морис, — Раймон слегка погорячился, но это было единственное средство, чтобы тебя образумить. Еще немного, сволочь, и ты бы меня задушил… даже не выслушав моего предложения.

— Хватит пудрить мне мозги!

— Не угодно ли быть повежливей? Выпендриваться в твоем положении не стоит… Или ты делаешь то, что я требую, или ты, в конце концов, оказываешься по меньшей мере в Польше, а я распущу дома слух, что это ты выдал подлинные имена летчиков.

— Ты не сделаешь этого!

— Ха! Стану я церемониться с козлом, который пытался меня придушить.

Рафаэль Маль с трудом поднялся с пола и, стеная и кряхтя, уселся на стул.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Ну, наконец-то, я вижу месье тихим и понятливым. Таким ты нам больше нравишься. Дай-ка ему сигаретку, — кивнул он Раймону. — Хорошо, теперь слушай. Дозе полагает, что во время облавы взяли важную шишку из Сопротивления. Я имею в виду святого отца Дельмаса. Гестапо Тулузы и Бордо отвалит за него сколько угодно, лишь бы он оказался в их руках. Все, что от тебя требуется, — это повертеться немного в камере…

— Нет! Умоляю тебя…

— Подожди, дай договорить… Ты побудешь в камере всего три-четыре дня. За это время мы устроим так, что тебя и твоих соседей по камере будут по очереди выпускать на общую прогулку заключенных до тех пор, пока вы не подышите воздухом вместе со всеми обитателями тюрьмы.

— Это может вызвать подозрение.

— Да плевать! Важно, чтобы ты внимательно рассмотрел каждого заключенного. Вот фотографии тех, кто нас интересует.

Морис Фьо разложил на столе начальника тюрьмы около двух десятков довольно старых, но более-менее четких снимков. Рафаэль узнал двоих: Лоика Керадека (он ничего не сказал) и — на последнем фото — Адриана Дельмаса, безбородого, одетого в длинную сутану доминиканца. «Как же он изменился!» — подумал Рафаэль.

— Посмотри на них хорошенько… Шеф убежден, что некоторые из этих людей находятся здесь. Лучшего убежища, чем тюрьма, не найти, ведь так?

Маль не ответил, сделав вид, что поглощен рассматриванием фотографий.

— Ты сможешь их узнать?

— Если они здесь, то без проблем.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать.

— Ну, а я? Могу рассчитывать на вас? Кто мне поручится, что потом вы не сгноите меня здесь или в другом месте?

— Я тебя понимаю. Но это произойдет независимо от того, дашь ты нам информацию или нет.

— Как это так? Куда же вы отправите меня потом?

— На первое время в лагерь Мериньяк с правом на посещения, посылки, почту и все книжонки, какие захочешь. Затем — выбирай: или ты продолжаешь сотрудничать с нами, или отправляешься в Германию в качестве вольнонаемного рабочего.

— А может быть, можно обойтись без лагеря? Это обязательно?

— Да, поскольку так будет логичнее. Я тебе сейчас объясню… Ты не так уж много совершил, чтобы заточать тебя в форт «А», но, поскольку мы тебе не слишком доверяем, то переводим под наблюдение в лагерь Мериньяк. Все это для твоих сокамерников и других заключенных будет выглядеть вполне естественным. Если же им станет известно, что ты стукач, то я и гроша ломаного не дам за твою шкуру. Теперь понял?

Рафаэль молча пожал плечами.

— Мы придем за тобой дня через четыре. Месье начальник подпишет бумагу об освобождении тебя из-под стражи.

— Не могли бы вы отвести меня в медпункт?

— Это лишнее. Следы побоев — твое лучшее алиби.

Охранник так резко втолкнул Рафаэля в камеру, что тот пролетел через нее и упал прямо к ногам застывших у стены сокамерников. Когда дверь захлопнулась, они склонились над ним.

— Вот звери! Они его всего изуродовали.

Смоченным в воде полотенцем Лоик вытер Рафаэлю лицо и раны на голове.

— Его надо отправить в медпункт… Фернандо, позови охранника… Скоты!

— Хорошо, если лекарь еще не ушел.

— Да, верно… Дай-ка мне одно из твоих чистых полотенец.

Лоик соорудил нечто похожее на тюрбан, которым прижал кровоточащие раны, и уложил Рафаэля на одну из коек.

— Спасибо, — произнес тот, прежде чем погрузиться в. тяжелый сон.

Удары в дверь, возвещавшие о времени ужина, вывели Маля из летаргического состояния. Жуткая мигрень буквально придавила его к смердящему тюфяку.

— Встать! — заорал унтер-офицер. — Днем лежать запрещено!

Рафаэль хотел подчиниться и попытался сесть. У него невероятно кружилась голова.

— Вы же прекрасно видите, что он нездоров, — заметил кто-то из заключенных.

— Он не болен… Он просто лентяй… Встать!

Ценой неимоверных усилий, — он даже не думал, что окажется на них способен, — Рафаэль встал.

— Ну, вот видите… А говорили — нездоров.

Едва дверь закрылась. Маль вновь рухнул на койку.

На следующий день Рафаэль Маль почувствовал себя немного лучше. Его отвели в медпункт и забинтовали голову. «В таком виде я, наверное, похож на Аполлинера», — подумал он, возвращаясь в камеру. После обеда весь его этаж вывели на прогулку.

Погода стояла хорошая, но было холодно. Заключенные подпрыгивали, кричали, как дети на перемене в школе: право на прогулку предоставлялось очень редко. Несколько резких окриков охранников — и относительная тишина была восстановлена. Через десять минут их возвратили в камеры. Рафаэль никого не узнал.

Через два дня, где-то около полудня, в коридоре раздались крики:

— Курыть!.. Курыть!..

Это означало, что заключенные, чья бирка не была желтой или красной, могли выйти в вестибюль или во двор и покурить. Там, стоя полукругом с протянутыми руками, они получали от унтер-офицера каждый по сигарете — из запасов, предоставляемых Красным Крестом. Затем заключенному давали прикурить, и он отходил в сторону. Это был момент для обмена записками и новостями.

Опираясь о стену, Маль с наслаждением потягивал свою сигарету. Едкий дым низкосортного табака разъедал глаза, но, как ни странно, облегчал боль в голове. За те краткие минуты, что он смаковал сигарету, Рафаэлю действительно стало немного лучше.

Выйдя во двор, он сразу же заметил Адриана Дельмаса. «Странно, что у него не красная бирка», — подумал Рафаэль.

Как и он, «крестьянин» курил в стороне от других. Его осунувшееся лицо приобрело вполне нормальный вид, раны, похоже, уже зажили. Рафаэль подошел к нему ближе. Их взгляды встретились.

— Заканчивать… заканчивать! — заорал унтер-офицер.

Сделав последнюю затяжку, курильщики побросали окурки в урну, наполненную водой, и спокойно выстроились в затылок друг другу. Курение длилось шесть минут. Маль посторонился, чтобы пропустить вперед «крестьянина».

— После вас, святой отец, — прошептал он.

Тот невольно вздрогнул.

То, о чем он подозревал, произошло: его узнали. Когда в «приемнике» Адриан Дельмас увидел Рафаэля Маля, то он ожидал самого худшего. Однако ничего не случилось, и он подумал, что скорее всего, писатель его не узнал. Однако он ошибся… Он не понимал, почему тот сразу же не донес на него, ведь выдал же Рафаэль других — и в Париже, и в Бордо, — как, например, этих двух коммунистов из Сопротивления и двух английских летчиков, которых из форта «А» перевели в дом № 197 по улице Медок, где их допрашивал Дозе и его подручные. Почему Маль ясно дал понять, что узнал его? Просто из симпатии?.. Чтобы предупредить об опасности?.. Или же для того, чтобы он выдал себя?.. Последнее предположение показалось ему наиболее вероятным и сильно встревожило — ведь во время курения Адриан получил записку с известием, что его должны перевести в лагерь Мериньяк и затем друзья организуют ему оттуда побег. Святой отец Дельмас в эту ночь не спал.

Рафаэль Маль тоже не спал. Мало того, что у него раскалывалась голова, так его еще донимали клопы. Он расчесал в кровь все тело. Однако, несмотря ни на что, у него было не такое уж мрачное настроение: утешала мысль о том, что вскоре он выйдет отсюда. Так и быть, он побудет некоторое время в лагере Мериньяк. Сейчас его это не слишком беспокоило: ему было знакомо это место, он знал начальника лагеря… как-нибудь выкрутится.

Лоик похрапывал во сне. Рафаэлю было жаль этого парнишку, тем более что тот всегда проявлял участие к нему. Но у него не было выбора. Более того, он был убежден, что не случайно фотография молодого матроса затесалась среди других.

Через два дня за Малем пришли. В тот же вечер Лоика перевели в подвалы Буска на улице Медок. Фьо и его друзья удивились столь мелкой добыче. Рафаэль же уверял их, что это был единственный человек, кого он смог узнать. Про святого отца Дельмаса Маль не обмолвился ни словом.

В лагере Мериньяк его начальник; Руссо, усадил Маля за писанину — регистрацию прибывающих и убывающих из лагеря, поскольку французский жандарм, занимающийся этой работой, был слишком перегружен. Из особой милости Рафаэлю было разрешено оставаться в канцелярии до вечера.

Приемный барак был одним из немногих, которые более-менее хорошо отапливались. Рафаэль, закончив работу, ставил свой стул в самый дальний угол, в стороне от шумных жандармов, которые чесали языками, и погружался в чтение книг, доставленных Морисом Фьо. По странной случайности этот гаденыш принес Малю несколько его любимых книг, в том числе «Воспоминания» Пепи. Какое счастье было вновь их перелистать! Здесь же были и милые сердцу «Утраченные иллюзии» Бальзака, и «Люсьен Левен» Стендаля, и «Исповедь» Руссо, а также «Труженики моря» и «Девяносто третий год» Гюго. Для полного счастья не хватало лишь Шатобриана, властителя его мыслей и чувств. Теперь он с нетерпением ожидал, когда Фьо принесет карманный атлас, Библию и блокнот для записи набросков романа, который он уже вынашивал. Как только он выберется отсюда, то нарисует такие типажи! Не хуже, чем у Лабрюйера. Он уже четко продумал классификацию: представители светской знати, завсегдатаи салонов моды, театральный бомонл. литераторы, политики, деловые люди… а почему бы не обрисовать и средний класс — полицейских, актеров, церковников?.. Это неплохая идея. Как только у него появится блокнот, он разовьет эту мысль еще глубже. Он может стать великим писателем… Признанным и любимым всеми!.. И перед мысленным взором Рафаэля замелькали картины, одна заманчивее другой: вот ему вручают Нобелевскую премию по литературе… Вот он — элегантный и привлекательный в своем парадном костюме… Он попросит Жана Кокто нарисовать рукоятку и эфес его шпаги, это послужит прекрасным поводом примириться с дорогим Жанно… Все! Покончено с ночными увеселениями, алкоголем, слишком доступными мальчиками.

Любовная жизнь Маля была достаточно своеобразна. Ему никогда не отказывали, его никогда не отталкивали, но его никогда по-настоящему и не любили. Каждый раз, когда его желали, его могли очаровать для того, чтобы уложить в постель. Его целовали, ласкали его тело, но никогда не нашептывали в ухо наивных слов об ослепляющей любви. Его завораживали, но не любили. Один человек, которого он страстно любил, покинул его через полгода совместной жизни, на прощание мечтательно сказав: «Ты поистине незаменим». Это был самый лучший комплимент, который ему когда-либо говорили. Неразделенная любовь терзала его сердце. Возможно, причиной тому была тайная ужасная горечь, которая разъедала его душу и, которую не удавалось развеять никакими развлечениями… Но как бы там ни было, со всем этим теперь покончено, отныне он посвятит жизнь своему произведению. Как только он выйдет отсюда, то найдет тихое и красивое подходящее для творчества местечко. Ему сразу же подумалось о Монтийяке… Вот он задумчиво бродит среди виноградников, вот размышляет на террасе… Почему бы ему не написать Леа?.. У этой крошки достаточно мягкое сердце, чтобы не отказать ему в участии. Впрочем, он заслужил благодарность с ее стороны. Ведь скажи он одно только слово — и ее любимый дядюшка-доминиканец, участник Сопротивления, оказался бы в руках гестапо… Рафаэль и сам толком не понимал, почему он не донес на этого человека, которого, в конечном счете, даже и не знал. В глубине души Рафаэль чувствовал, что поступил так в основном из-за Мориса Фьо и его дружков. Ему не нравились их методы… Пусть-ка покрутятся без него! Он знал о деятельности доминиканца немало такого, о чем не ведали ни комиссар Пуансо, ни гестапо. Это будет его козырная карта, которую он пустит в ход в нужный момент. А пока он напишет Леа письмо и попросит у нее книги и еду, а также о том, чтобы она навестила его, если сможет.

Его мечтания были прерваны — прибыла партия новых заключенных. Он поднялся, чтобы взять журнал учета. Дежурный жандарм протягивал одну за другой личные карточки поступивших. Море Пьер, проживает в Лангоне… Лагард Жак, проживает в Бордо… Дардерн Ален, проживает в Даксе… Рафаэль поднял голову. Взгляды их встретились. Ни один мускул не дрогнул на лице «Алена».

— Следующий!

Рафаэль принялся записывать дальше.

Через несколько дней Маля проведал Морис Фьо. Он принес заказанные Библию и атлас.

— Держи, еще я захватил тебе трубку и табак, сигареты сейчас достать сложно.

— Спасибо.

— Как наши дела?

— Не так уж и плохо. Но я начал уставать от общения с простолюдинами: они обладают всеми нашими недостатками и не имеют ни одного нашего положительного качества.

— Ты забываешь, что моя мать была прислугой.

— Так что ж из этого?! Ведь воспитал тебя и дал тебе образование ее хозяин. У тебя сильное стремление отличаться от людей того круга, и в этом ты чертовски прав. Французские простолюдины вызывают у меня неприязнь. Отсутствие у них любознательности, тупость, претенциозность расцветают здесь, как некоторые цветы на навозе. Как правило, о народе говорят лишь тогда, когда пытаются подчеркнуть добродетели, которых, якобы, не хватает нам. Но это же абсурд! Народ не обладает ни нашими добродетелями, ни нашими достоинствами. Наоборот, ему присущи почти все наши недостатки. Поверь мне, нет никакой разницы между пастухом и скотиной, которую он пасет.

— Что ж, хорошо сказано. Ну, заметил ли ты что-нибудь интересное, пока был здесь?

— Да некоторые факты тебе и самому хорошо известны. Много приторговывают. Благодаря тому, что жандармы смотрят на все сквозь пальцы, посылки и письма приносят в лагерь каждый день. Некоторым заключенным удается даже отлучаться на несколько часов для свидания с женой или подружкой.

— Да, все это я знаю… Тебе не удалось выяснить связи с сетью Сопротивления или присутствие в лагере участников движения?

— Лагерь слишком большой. У меня пока не было возможности зайти во все бараки. Чтобы облегчить задачу, тебе надо принести мне побольше книг. Я буду давать их напрокат, и у меня появится еще один повод побывать во всех помещениях.

— Неплохая идея… Я поговорю с Пуансо. Если он согласится, буду каждую неделю присылать тебе по пачке книжонок.

— Слишком сложные вещи не надо, уровень эрудиции и образованности здесь невысок. Пользуясь случаем, прошу: принеси что-нибудь теплое из одежды и хорошую пару обуви, я околеваю от холода. Немного колбаски, печенья и коньячка тоже не помешает.

— Ха! Дорогой, все это еще надо заслужить. За каждую информацию — какое-нибудь лакомство или теплая вещичка. Так? Или нет?

— Ладно, согласен, согласен. Вы ведь известные жмоты.

— Мы не жмоты, мы просто расчетливы. Навостри уши и открой пошире глаза. В бистро и кафе Бордо ходят слухи, что арестовали важную персону из Сопротивления…

— А кого?

— Кто его знает? Пока повсюду внедрили стукачей, кто-нибудь да принесет хорошую новость.

— Этот, из Сопротивления, кто-то из местных?

— Шефу про это ничего неизвестно, но он так не считает. Потому как если бы это был кто-то из знакомых, вроде святого отца Дельмаса, то на него бы уже давно донесли.

— Вне всякого сомнения.

— Ну ладно, хватит… Мы тут болтаем, а дело стоит. Пока! До скорого! А, чуть не забыл… Даже не знаю, что со мной в последнее время происходит, все вылетает из головы. Усталость, наверное… Помнишь того морячка, что сидел в твоей камере?

— Лоика?

— Ну да… Бедняга, он совсем не сопротивлялся во время допросов… Хлюпик… Через три дня этот болван умер, так и не сказав ни слова. Знаешь, я думаю, что он и не мог сообщить ничего важного… Но ты даже не представляешь, какой гвалт поднялся в форте «А» после его смерти! Они орали во всю глотку. Они орали так, что начальник поставил усиленную охрану. Самых наглых крикунов бросили в карцер. Карцеров, кстати, даже не хватило. Представляю, что было бы, если б они узнали, что Лоика выдал ты… Не хотел бы я тогда оказаться на твоем месте.

Пока Морис Фьо говорил, лицо Рафаэля Маля, казалось, превратилось в маску. Ценой огромных усилий, таких, что он, несмотря на холод, стал абсолютно мокрым от пота, Маль еле сдерживал себя, чтобы не наброситься на этого мерзавца, который как будто только этого и ждал.

— А я не хотел бы оказаться на твоем… — бросил Рафаэль и, повернувшись на каблуках, направился в свой барак.

Днем под страхом наказания запрещалось валяться на койке. Под неодобрительными взглядами своих товарищей по несчастью, одни из которых грелись у печи, а другие играли в карты, сидя на подстилке на полу, Рафаэль прошел к своей койке, улегся и закрыл глаза.

Адриан Дельмас медленно закрыл книгу, которую читал, снял очки, поднялся со стула и, движимый внезапным порывом, направился к Малю.

Рафаэль, ноги которого подергивались от мелких судорог, сжимал руками края кровати. Грудь впала, лицо было мертвенно-бледным с красными пятнами. Доминиканец наклонился пониже.

От лежавшего исходил особый кислый запах, такой же, как от некоторых осужденных на казнь накануне исполнения приговора, — запах страха. Что бы это могло значить?

Что могло угрожать Малю, чтобы он оказался в таком состоянии? За те восемь дней, что они жили вместе в одном бараке, святой отец Адриан ни разу не видел его таким.

— Вам нездоровится?.. Может быть, вам что-нибудь нужно?

Маль отрицательно мотнул головой, на секунду приоткрыв глаза и тотчас закрыв их снова.

Да пошел бы он!.. Еще слово, и он позовет жандарма из охраны и потребует встречи с начальником тюрьмы, чтобы донести на Дельмаса, жизнь и смерть доминиканца зависят от него, Рафаэля. Эти мысли вызвали у Маля легкую эрекцию.

Он уже замечал: с ним это случалось всякий раз, стоило ему только подумать о том, что жизнь какого-либо человека в его руках. Как ни странно, при всей своей глубокой развращенности он не пытался это использовать и всегда относился к напряжению своего органа с усмешкой.

Он всего пять или шесть раз воспользовался страхом, который внушал юнцам, дебютировавшим в качестве «голубых» в монмартрских кафе, чтобы побудить этих сопляков выполнять его прихоти. Однажды в семинарии, где он провел несколько лет, он вынудил одного молоденького семинариста сделать ему минет в обмен на молчание относительно чтения запретных книг. В то время у Рафаэля было противоречивое притягивающе-отталкивающее отношение к церковникам. Ему всегда хотелось попытаться совратить их на неблаговидные слова и поступки, не соответствующие их призванию. Аббат разоблачил его лишь через несколько лет и выгнал из духовного заведения. Этот аббат, кстати, был ужасно похож на Адриана Дельмаса тех времен, когда он читал проповеди в Нотр-Дам: та же стать, тот же пронизывающий насквозь взгляд, приятный голос и красивые длинные руки…

Рафаэль чувствовал, что доминиканец все еще рядом. Черт бы его побрал! Чтоб он провалился!..

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Оставьте меня в покое! — заорал Маль.

Его крик прервал разговоры в бараке. Несмотря на это, Адриан вновь громко произнес:

— Кажется, я знаю, что вас беспокоит… Я не стану вам ничего говорить из того, что нужно было бы сказать в подобных обстоятельствах… Я не скажу вам ничего, что бы вы там ни сделали. Я вас прощаю и в неведении, которое меня угнетает, буду молиться за вас.

Рафаэль вскочил и схватил «крестьянина» за отвороты рубашки, выдохнув ему в лицо:

— Заткнись, мерзкий поп… Свои молитвы и проповеди можешь заткнуть себе в задницу!

— Держите себя в руках, все на вас смотрят.

— Да пусть смотрят, жалкие говнюки!

— Замолчите или нарветесь на неприятности.

— Ну, пусть подойдут… Давайте… Идите сюда… Эй, вы, душки… Навестите тетушку Рафаэля… Я вас каждого обслужу…

Двое сидевших у печи поднялись со своих мест.

Рафаэль не успел даже оглянуться, как мощный удар кулака расквасил ему нос. После второго удара он потерял сознание.

Когда Маль пришел в себя, доминиканец уже почти вытер его лицо.

— А… опять вы, — произнес Маль, скривившись.

— Отдохните, потом вас отведут в медпункт.

— А это так уж необходимо?.. Извините, но я, кажется, несколько переборщил только что… Просто я узнал плохую новость.

Во время стычки Малю разбили нос и вывихнули плечо. В медпункт навестить его пришли Морис Фьо и Матиас Файяр. Оба принесли по пачке книг.

— Вот твои книжонки.

— Спасибо.

— Руссо мне сказал, что тебе начистили морду и что, если бы не один здоровяк, который вступился за тебя, они бы оставили от тебя мокрое место.

— Не надо преувеличивать.

— Ну что, узнал что-нибудь новенькое?

— Не слишком много… В третий барак пронесли радиоприемник и каждый вечер слушают Лондон. У коммунистов лагеря есть организация, и они распространяют подпольную газету.

— Тебе удалось достать ее экземпляр?

— Да, там, в кармане куртки.

Фьо достал размноженный на ротаторе листок и быстро пробежал его глазами.

— Все та же чушь! Ничего другого нет?

— Нет. Я еще не определил, кто тут из Сопротивления: пока что попадается все мелкая рыбешка. Наверное, вам надо искать их в форте «А».

— Ты от нас ничего не утаиваешь? А? Шеф считает, что ты нам не все говоришь.

— Какой мне интерес что-то скрывать после того, как я согласился сотрудничать с вами. Но не могу же я, в самом деле, выдать вам ненастоящего участника Сопротивления!

— Между тем слухи настойчивые… Тебе составят компанию Марсель Риго и Фернандо Родригес… Эти имена ни о чем тебе не говорят?.. Вы сидели в одной камере в форте «А»…

Рафаэль вздрогнул.

— Не оставляйте меня здесь, парни.

Фьо сделал вид, что не расслышал. Оба посетителя быстро вышли из комнаты. Матиас так и не промолвил ни слова.

Было уже время ужина, наступил поздний вечер. Маль возвратился в свой барак. Первые двое, кого он увидел, были Риго и Родригес. Марсель подошел к нему.

— Привет, Маль. Мы и не думали, что встретим тебя здесь.

С грохотом открылась дверь. В ней показался Руссо, начальник лагеря, в сопровождении Дозе и десятка немецких солдат, которые направили стволы автоматов на заключенных.

— Месье, лейтенант Дозе хотел бы с вами побеседовать, — обратился Руссо к заключенным.

— Спасибо, месье начальник. Итак, месье, я много говорить не буду. Скажу лишь следующее: по нашим сведениям, среди вас скрывается опасный террорист. Ваша задача — его разоблачить. Так ведь? А посему мы будем брать из бараков заложников. Надеюсь, вы меня прекрасно поняли. Вам дается на размышление три дня. Затем мы начнем расстреливать по пять заложников через каждые два дня. До свидания… и приятного аппетита, месье.

После ухода немцев и Руссо в бараке воцарилась тягостная тишина. Она была прервана раздачей ужина. Впервые не возникло обычной сутолоки вокруг надзирателей, разливающих суп. Никто не ворчал по поводу вкуса баланды и не шутил по поводу ее ингредиентов. Каждый молча ел в своем углу. После ужина Марсель Риго и Фернандо Родригес собрали вокруг себя нескольких заключенных.

Рафаэль взглядом следил за Адрианом. Он знал, что в душе доминиканца происходит суровая борьба: должен ли он себя выдать, чтобы спасти от казни невинных заложников? А вдруг он не выдержит пыток и заговорит? Маль знал, что, будь он на месте святого отца, он бы даже не шелохнулся, настолько собственная шкура была для него важнее всех сидящих вместе с ним ничтожеств. Пускай бы подыхали! Кстати сказать, зачем и кому они нужны?

Взгляды двух старых знакомых встретились. «Молчите», — как бы приказывали глаза Маля. «Выдайте меня», — требовал взгляд святого отца.

Писатель встал и направился было к нему. Однако, споткнувшись по пути о подставленную кем-то ногу, он растянулся на полу. Удар ногой в подбородок заставил его подняться, а второй — под зад — вынудил вылететь в центральный проход. При этом Маль ударился головой о шероховатую перегородку и рассадил себе лоб… Родригес схватил его за руку… Рафаэль закричал… Его вывихнутое плечо жгло раскаленным железом…

— Заткни пасть, педик!

— Изнеженный, как баба!

Удар в живот заставил Рафаэля согнуться пополам.

— Месье… месье… прекратите! — вмешался Адриан Дельмас.

— А вы, старина, не лезьте в это дело.

— Я имею право знать, за что вы его избиваете?

— Ну, хорошо, — произнес Марсель Риго, — я объясню, за что мы делаем из него отбивную. Мы сидели с ним в одной камере в форте «А»… Там был еще один наш друг… Матрос… бретонец… Лоик его имя. Спросите-ка этого гаденыша, каким был Лоик!.. От его присутствия тюрьма казалась не такой страшной и жестокой… Он всегда шутил, что-то напевал, и вот…

В глазах Риго блеснули слезы. Размахнувшись, он опустил свой увесистый кулак точно на израненный нос Маля… Струя крови брызнула на доминиканца…

Риго продолжил:

— Он был великодушным… Всем делился… Утешал нас… Заботился о нас… А этот вот… которого вы собрались защищать… Малыш и к нему проявлял участие… тогда… А он… Он его выдал… Он выдал его гестапо…

Барак наполнился гулом голосов.

— Три дня… целых три дня его пытали в Буска… Адриан Дельмас с ужасом смотрел на неподвижное тело, распростертое на полу барака.

— В тюрьме он познал фунт лиха… Но он ничего им не сказал… Ничего… Они втыкали ему раскаленные иглы под ногти… Сыпали соль на открытые раны… Ударами палки переломали ноги…

— Прекратите! — заорал Рафаэль.

Родригес приподнял его за пуловер и встряхнул. Голова Рафаэля, мотнувшись, снова ударилась о перегоиодку.

— Почему?.. Почему ты так поступил?

— Как вы узнали? — промямлил Маль.

— Надо тебе сказать, что таких сволочей, как ты, хватает. Один из твоих приятелей… Этот молодчик, когда нас переводили сюда, сказал нам, что ты — стукач, что это ты выдал Лоика и других ребят и что здесь ты продолжаешь свое гнусное занятие — стучишь.

— Но почему он про меня рассказал?

— Он считает, что ты им больше ни к чему… Всех, кого мог, ты уже заложил.

Маль вдруг почувствовал страшную усталость. В нем все сильнее росло желание побыстрее покончить со всем этим. Балбес… как он позволил себя так одурачить?.. Быть марионеткой в руках мерзавца Фьо!.. Рафаэль не сомневался, что идея отдать его на растерзание заключенным принадлежала этому гаду. Проклятый Морис! Он был по-своему умен. Но ведь и он, Рафаэль, не сплоховал: ему удалось убедить их, что никого из лидеров Сопротивления в лагере нет. Что ж, и он славно одурачил Мориса. Эта мысль вызвала улыбку на окровавленных губах.

— Ты смотри, он еще ржет над нами!

— Дерьмо!

— Скотина!

Со всех сторон посыпались удары…

Вскоре лицо Маля превратилось в кровавое месиво. Адриан Дельмас несколько раз пытался остановить побоище, но озверевшая толпа была глуха к его призывам. Кто-то ударил по голове и доминиканца…

Когда Дельмас пришел в сознание, в бараке стоял запах жареного мяса. Заглушая громкий смех и крики, раздавались дикие вопли и стоны… Адриан поднялся… Усаженного на печь, удерживаемого десятком рук, Рафаэля Маля поджаривали… Некоторые заключенные комментировали его страдания, отпуская непристойные шутки.

— Смотри, смотри, как он вертит задницей… Ему это нравится!

— Он наслаждается, сука… Послушайте-ка, как стонет!

— Да ему было бы приятней, если б ему в жопу засунули раскаленный лом.

— Представляешь, как бы тетенька кончила!.. Мечта!

— Да… Однако ж и вонючее мясо у этого педика!

— Это не мясом воняет… Это говном, он все обосрал.

— Будь спокоен… Теперь он ни сам срать не будет, ни другим не насрет.

Отвращение и ужас удвоили силы святого отца Дельмаса. Растолкав мучителей, он оторвал Маля от печи. Прилипший кусок мяса остался на раскаленной печи. Заступник и жертва упали у ног отступившей на шаг толпы. На несколько секунд воцарилась тишина. В объятиях Адриана Рафаэль приоткрыл один глаз, а на месте рта появилось что-то вроде улыбки, более походившей на гримасу. Она была ужасна в этом кровавом месиве, которое являло теперь его лицо. Он попытался заговорить. Сгусток крови скользнул на подбородок.

— Молчите.

— Глупо… У меня была такая хорошая задумка… Для романа… — удалось все-таки произнести Малю.

Оцепенев, с удивлением и даже некоторой долей восхищения смотрел Адриан Дельмас на человека, мечтавшего стать великим писателем, человека, который на пороге жуткой смерти находил силы шутить.

— Передайте… Леа… что я… очень ее любил…

— Я передам.

— А ну-ка, прочь! Дайте нам покончить с этой падалью.

— Умоляю вас! Оставьте его! Разве вы уже недостаточно отомстили?

— Нет, — сказал Фернандо Родригес, отстраняя руки Дельмаса, пытавшегося защитить несчастного. — Нет, — повторил Фернандо. — Надо, чтобы это послужило уроком для всех доносчиков, всех немецких прихлебал, которые есть в лагере и вне его. Давайте, ребята… покончим с ним…

Все эти люди, набросившиеся на него… Это мельканье рук, избивающих его тело… Эти теснившие друг друга лица напротив его лица… Все это он видел сквозь брызги крови… Все происходило в каком-то тумане… Туман, пар… Ему вспомнились турецкие бани Амель, которые были негласным местом свиданий «голубых». Там находили друг друга, прикасались, обнимались… Здесь же… Ужасное место, где ладони и пальцы были липкими, как щупальца осьминога… Спуск в ад в группе мужчин, сотрясаемых единой судорогой, единым глубоким вздохом, который, казалось, наполнил их сжатые и трепещущие груди эфиром, поднимавшимся из самых недр земли. Вот… чьи-то руки, теребящие, мерзкие, стремятся причинить ему новые страдания… убить его… Вскоре видения пропали… Остались лишь цветные вспышки, как электрические разряды… ярко-зеленая… ослепительно-белая… красная… черная… Серебряные звезды мерцают на черном… черном… черном…

В глубине барака рука священника начертала в воздухе крест.

Вскоре заключенные прекратили пинать бесформенную липко-мокрую массу, из которой все еще брызгала кровь.

— Может, выбросить остатки этой свиньи на помойку?

— Неплохая мысль.

Ночью труп Рафаэля Маля бросили в мусорную кучу, прикрыв сверху всяким хламом. Рано утром заключенные, убиравшие мусор, подобрали труп и положили в грубо сколоченный гроб.

Ни охрана, ни жандармы не проявили к этому случаю никакого интереса.

23

Через два дня после смерти Рафаэля Маля Адриану Дельмасу, который хорошо знал местность и досконально изучил привычки охранников, удалось бежать.

Он незаметно скользнул под брезент грузовика, который привозил в лагерь хлеб на неделю: шоферу было хорошо заплачено, чтобы автомобиль остановился и «сломался» именно в том месте, где было укрытие Дельмаса. Оказавшись за воротами лагеря, машина направилась в Бегль, пригород Бордо, где Адриана уже ожидали Альбер Робер и Леа вместе с тремя молодыми партизанами, вооруженными автоматами. Там все набились в маленький грузовичок мясника.

— Святой отец, сегодня вечером за вами должен прилететь самолет, — сказал Альбер.

— Я не хочу отсюда уезжать. Я должен остаться. Здесь я принесу больше пользы.

— В Лондоне придерживаются на этот счет иного мнения. На вашем месте я бы улетел. В данный момент ваше присутствие здесь чрезвычайно опасно не только для вас, но и для всех. Святой отец, нужно подчиниться.

Адриан молчал, закрыв глаза. Его никто не стал тревожить: у доминиканца был очень усталый вид, Леа, сидящая рядом с ним в кабине грузовика, положила голову на его плечо и вскоре заснула.

Она очнулась от дремоты, когда они уже пересекали площадь на склоне База. Затем грузовик поехал вдоль собора Сен-Жан и спустился вниз, до старой прачечной, затем некоторое время они двигались в направлении Кастельжаллу, наконец, повернули направо, на небольшую тихую улочку, и остановились у ворот усадьбы Совиак. Из низкого домика, перед которым рылись в земле куры, вышли пожилые мужчина и женщина. Альбер перебросился с ними парой фраз, те согласно кивнули и, сделав знак следовать за ними, вошли обратно в дом.

— У Лафоргов, святой отец, вы будете в безопасности. Самолет за вами прибудет в восемь часов вечера. Хозяин вас отведет к посадочной площадке, она около Бев, — пояснил Альбер.

— Я знаю.

— А пока одохните. Я зайду к Леа в конце дня.

— Спасибо за все, Альбер. Как дела у Мирей?

— Хорошо, святой отец, вы же знаете, она у меня молодчина.

— Знаю… Есть новости от вашего сына?

— Он в Кантале, в партизанском отряде «Реванш», где-то около Шод-Эгю. Партизаны там повсюду вдоль Трюйера. Это — хороший уголок, почти неприступный для врага, вряд ли боши рискнут туда соваться… Ну ладно, мне пора. Не беспокойтесь, святой отец, максимум через два месяца вы вернетесь сюда. Прощайте…

— Прощайте, Альбер! Позаботьтесь о Леа!

— Об этом даже не стоило и говорить. Дочь мадам Изабеллы для меня — святое.

Весь день дядя и племянница провели в разговорах, уютно устроившись у огня. Они разделили с четой Лафоргов скромный обед. Хозяева усадьбы были чрезвычайно молчаливы.

Адриан рассказал Леа об ужасной смерти Рафаэля Маля, стараясь по возможности смягчить краски. Когда он сообщил, что в последние минуты жизни несчастный думал о ней, Леа разразилась громкими рыданиями.

— Я тоже очень любила его, — вымолвила она.

Доминиканец молчал из уважения к ее горю. Немного успокоившись, она спросила:

— Но почему он не донес на тебя?

— Не знаю. После той жуткой ночи я и сам все время задаю себе этот вопрос. Может быть, ты знаешь причину? Или у тебя есть какие-то предположения?

— Нет… А впрочем, что тут такого особенного? Это вполне в его характере… Он знал, что тебя ищут, возможно, его даже просили опознать тебя среди заключенных, но из духа противоречия он отказался это сделать.

— Но не мог же он принести себя в жертву из духа противоречия!

— Рафаэль?.. Мог.

— Ну, тогда… Может быть, после всего этого… Мысль принять смерть иногда бывает столь странной. Но видела бы ты его взгляд, когда его избивали!.. Когда его глаза встретились с моими, они как бы говорили: «Вы ведь не ожидали от меня этого, а? Чихал я на всех вас».

…Леа с трудом разжала руки, обнимавшие дядю. У нее было такое ощущение, будто она второй раз теряет отца.

— Счастливого рождества, дорогая. Сходи за меня на полуночную мессу и поклонись от моего имени святой Экзюперанс. Поцелуй также от меня всех в Монтийяке и скажи, что я буду молиться за них. Да хранит тебя Господь… Будь очень осторожна.

Каким же грустным было это Рождество, несмотря на радость и веселый смех Шарля, которому подарили красную машину! А новогодняя ночь 31 декабря показалась Леа и вовсе бесконечной. Каждый с тревогой думал о том, станет ли 1944-й последним годом войны.

Днем 2 января неожиданно для Леа приехал Франсуа Тавернье. Его машина по самую крышу была заляпана грязью, а сам он выглядел так, как будто всю ночь провел за рулем.

Он мимоходом поздравил всех домашних с Новым годом, поцеловал маленького Шарля и сунул ему в карман подарок — блокнот. Шарль был на седьмом небе. Наконец Франсуа увлек Леа в кабинет.

— Я приехал, потому что получил письмо от вашего дяди. Почему вы ничего не сказали мне насчет Матиаса и его отца?

— Я не хотела вас беспокоить из-за этого.

— Вы же знаете, что не можете причинить мне беспокойство. Я всегда рад служить вам. Идемте, у меня очень мало времени: сегодня вечером я должен уехать.

— Как? Уже сегодня?.. Вы с ума сошли!

— Я не хозяин своего времени, и я не должен быть сейчас здесь.

Леа закрыла на ключ дверь кабинета отца и бросилась на шею Франсуа. Они занимались любовью одетыми, в полном молчании. Наконец из груди Леа вырвался стон и сразу перешел в бурное рыдание.

Долгое время они не отрывались друг от друга.

Франсуа, которого все же начал одолевать сон, наконец, сказал:

— Приготовь-ка мне кофе.

Леа скользнула на кухню подогреть кофе и сварить яйца.

В течение двух часов Франсуа изучал бухгалтерские книги и банковские счета. Затем он долго объяснял Леа, как можно будет выкрутиться. Тавернье уже понял, что поместье, в принципе, оказалось в руках Файяра, но ничего не сказал об этом девушке.

— Дела не слишком блестящи. Во-первых, вам нужен хороший счетовод, чтобы как-то их уладить. Я вам подыщу кого-нибудь.

— Но… у меня нет денег!..

— Прошу вас, оставьте эту заботу мне. Вот чек. Это на первое время успокоит вашего банкира. Надо любой ценой удержать на расстоянии Матиаса. Пока он весь в своей работе, но скоро может перейти к решительным действиям против вас. А теперь, дорогая, мне надо ехать. Вот только плакать не надо. Прошу вас. Я хочу увезти с собой воспоминание о вашей улыбке.

Он поднялся, и Леа поцеловала его в последний раз, гладя рукой его небритое лицо.

Леа и Франсуа вышли из дома. Автомобиль был припаркован в платановой аллее перед домом. Уже надвигалась ночь, темнота постепенно охватывала виноградники и сосны.

Франсуа предстояло всю ночь пробыть за рулем, возвращаясь в Париж. Было довольно тепло для этого времени года, но Леа била дрожь. Мысль, что она остается здесь одна с Камиллой, пугала ее. Франсуа был так весел, так непринужденно жонглировал цифрами, что Леа во время их беседы и не думала о том, как тяжело ей будет с ним расставаться.

Прижав нос к стеклу входной двери, маленький Шарль махал рукой Франсуа. Тавернье обернулся в последний раз и по-военному отдал честь. Шарль смеялся и прыгал от радости, но через стекло ничего не было слышно.

Леа накинула на плечи шаль. Франсуа взял ее за руку и легонько, как будто уезжал всего на несколько минут, чмокнул. Он все время улыбался. Вот он уселся за руль, хлопнув дверцей машины. Эхо от хлопка повисло в вечерней тишине. Он завел мотор, не отрывая глаз от Леа.

Отъезжая, он через приоткрытое окно прокричал:

— Думаю, что будет безопасней, если вы переедете жить ко мне.

Машина свернула на покрытую гравием аллею, притормозила перед шоссе и вскоре скрылась в ночи.

Леа стояла, не двигаясь с места.

1

Быстро… Быстро… Выходите… (Нем.)

(обратно)

2

Esperance — надежда. (Франц.)

(обратно)

3

Счастливо. (Англ.)

(обратно)

4

Terrible — грозный. (Франц.)

(обратно)

5

Ad vitam aetemam — на всю жизнь. (Лат.)

(обратно)

Оглавление

Краткое содержание первой книги

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg