Аркадий Макаров Не взывай к справедливости Господа…
Не взывай к справедливости Господа. Если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан.
Св. Ефрем СиринАх, мак, мак!.. Что же ты, мак, так неровно цветёшь?..
Русская поговоркаЧасть первая
Глава первая
1
По осевой линии утренней прохладной городской улицы, не обращая внимания на голосящие в такую рань машины, шел человек в грязном, забрызганном кровью халате, и не мене грязной поварской шапочке. Налегая животом на коричневую, отполированную за долгое время руками деревянную перемычку, он толкал большую на автомобильных шинах тележку в сторону Центрального рынка города Тамбова.
На широкой платформе этого ручного «грузовичка», пугающие своей непривычностью лежали несколько лошадиных голов, сваленных кучей; в мёртвых глазах уже ничто не отражалось: ни синева свежего неба, ни городские дома, ни машины проносившиеся мимо.
Прохожие спешили мимо, но кто-то, нет-нет, да и оглядывался, озадаченный и удивлённый. Слишком необычна была поклажа, груз этот. Тамбов далеко не мусульманский город, и вряд ли незадачливый человек с тележкой найдёт спрос на свой товар. В мясных рядах рынка перекупщики обычно торговали всякими субпродуктами, но лошадиных голов до сего времени не встречалось.
В гривах, густых и длинных, запеклись зловещие чёрные сгустки крови, и от этого зрелище становилось ещё более драматичным.
Зажёгся красный свет, и придурковатого вида мясник остановился со своей несуразной тачкой, там же, на осевой линии, победно поглядывая из стороны в сторону.
Это был, конечно же он, Федула, перекупщик разного рода отходов местного мясокомбината. Своеобразный маленький бизнес, – приварок от кипятка после варки яиц всмятку.
Напротив, ступив на бордюрный камень модными на тот сезон замшевыми кроссовками, остановился поглазеть на необычное зрелище человек среднего роста и возраста, вполне приличной наружности с дорожной сумкой на плече. Синие джинсы, чёрная майка под табачного цвета курткой-ветровкой на любую погоду, короткая поросль над верхней губой и по крутому подбородку, улыбчивый взгляд, – всё говорило о рассеянной жизни этого человека. По всему было видно, что он из молодящихся старых холостяков, которые в последнее время часто встречаются в обезличенных и суетливых городах современной России.
Быт превращается в азартную игру, когда бесстрастное колесо Фортуны виток за витком сучит пряжу жизни, и чем быстрее обороты, тем суровее нить. Подменяются понятия и приоритеты. Гораздо важнее семьи вдруг оказалась личная свобода, свобода греха и свобода во грехе. На хлынувшем к нам рынке и то, и другое ценится особенно высоко.
Рядом «купи-продай» заполняли торговую площадь, лёгким матерком переругиваясь между собой. Разминали от тяжёлой ноши с товаром затёкшие руки. Подшучивали друг над другом. Молясь об удаче, занимали свои привычные места.
«Ты всегда в ответе за тех, кого приручил» – этой формуле никто уже не верит…
Мясника с тележкой, расступившись, пропустили мимо, брезгливо оглядываясь на его товар.
Там в тележке, обнажив в затяжном ржании широкие жёлтые зубы, табунились кони, разметав по доскам свои жёсткие гривы. Возле обрубленных кровоточащих шей, эти чёрные гривы выглядели особенно жутко, в этом было что-то человеческое, бабье, не воспринимаемое сознанием.
По свежим надрезам можно было догадаться, что лошадей забили только что. Одна голова лежала в стороне и густая смоляная грива ещё не спутанных прядей волос в каплях запёкшейся крови была так похожа на девичью смятую причёску. Чёрный расширенный в предсмертном ужасе зрачок убитого животного неподвижно уставился в небо, в последний раз следя за плывущими облаками. Глаз медленно затягивался пеленой. Так большая осенняя слива покрывается беловатым налётом садовой пыльцы.
В девяностые годы рухнула привычная жизнь. Люди и лошади стали не нужны государству. Лошадей резали на мясо, а людей морили отравленной водкой и голодом…
Человек сделал резкое движение в сторону странной тележки, вскинул было руку, но тут же её опустил.
Зажёгся зелёный свет и тележка, и машины снова, тесня друг друга, тронулись в путь.
– Федула! Конечно Федула! Кто же ещё? – бормотал человек на тротуаре, безуспешно пытаясь прикурить от зажигалки, но кроме холостых щелчков из неё ничего не извлекалось. И человек нервно бросил сигарету и блестящую одноразовую безделицу в стоящую рядом урну «Ах, Федула!» – Он вскинул голову, снова всматриваясь в мелькавшую за машинами сгорбленную фигуру в грязной поварской шапочке, махнул рукой и пошёл своей дорогой.
Всё увиденное: и конские головы с ощеренными зубами, и длинные, как сапоги с раструбами, лоснящиеся гладкие шеи, и тележка на резиновом ходу, и мухортый продавец конины, захлестнули воспоминаниями так, что он от волнения брал в губы сигарету, мял ее пальцами, выбрасывал и доставал новую.
А звали человека, что не мог от волненья унять руки, Кирилл Семёнович Назаров.
Так было отмечено в его богатой на записи трудовой книжке, которая вместо того чтобы лежать в сейфе отдела кадров, находилась в кармане ветровки вместе с паспортом и некоторым количеством дензнаков, дающих возможность спокойно прожить месяц-другой где-нибудь на живописной обочине большой дороги, ведущей в никуда.
Когда-то в пору бездумной юности молодой монтажник, недавний школьник Кирюша Назаров, долгое время жил с тем, кого он назвал Федулой, в одной комнате гнилого барака, приспособленного под рабочее общежитие.
Даже спустя много лет, воспоминания не отпускают и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда он вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожно сжатом кулаке только ночь, и ничего больше! И вот он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.
Это теперь с большого расстояния Назарову видна вся ничтожность его молодости. А тогда? Что тогда?
Тогда его жизнь цвела на городской окраине, на пустыре, как весенний одуванчик среди битого щебня и стекла, среди хлама и мерзости, как подорожник возле тысячи ног, шагающих рядом и каждый старается тебя придавить тяжёлой ступнёй.
Но понимание этого приходит тогда, когда ничего исправить уже нельзя…
А тогда, там, на городской окраине в дощатом продуваемом ветрами бараке, сидя на провалившихся панцирных сетках сиротских кроватей, застеленных кое-как мятыми простынями, ждали Кирилла не совсем трезвые товарищи. Форточка в крестообразной раме была выбита, а проём заткнут оборванным рукавом сальной телогрейки. Между рамами, чтобы не прокисла, стояла початая бутылка молока, там же – почему-то целая бутылка водки, а другая, початая, на краешке подоконника возле кровати Сереги Ухова, хорошего парня, но пропащего по жизни. Его потом в заиндевелой тайге, пьяно шатаясь, как друга облапил молодой кедрач, да так и повалились они оба, братьями навек. А Кирилл Семёнович Назаров, прораб участка, с ужасом смотрел на красную разлитую гроздь рябины на снегу, прямо у самых губ Сергея, собутыльника по юности. А рябиновая гроздь всё будет расти и расти…
Всё было точно так же, как в его, Назаровым стихотворении о романтике:
«Вспоминают всуе романтику. Надоедлив словесный зуд! С эстакады в казённых ватниках Мы смотрели рассвет внизу Вспоминали, как, злобно ухая, От медвежьих хмелея удач, бригадира, Серёжку Ухова Подминал под себя кедрач. А романтики не было вовсе, Просто в горле тяжёлый ком. Просто нынче ватажная осень Присыпала рассвет снежком. И прораб не рассказывал байки, Просто был он такой человек… И топтали большие валенки На морозе сыпучий снег. Ночь валила нас на лопатки. Стылой робы колючий лёд… Отчего ж так печально и сладко Память сердце моё сожмёт?»К Федуле мы потом ещё вернёмся, уж очень он занозистую отметину оставил в жизни Кирилла.
Юность опрометчива и бездумна, за ошибки потом приходиться расплачиваться высокой ценой, стоимостью в судьбу.
Кирилла Семёновича мы иногда будем называть Кирюшей и не только из-за его нереспектабельного вида, а потому, что так любила звать его родительница, да и он сам так называл себя при знакомстве. Общительный характер, весёлость нрава и холостяцкие замашки – будто не было за спиной суровой школы жизни – располагали к нему людей.
Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления.
2
Если бы молодость знала…
Школьный вальс на выпускном вечере закружил Кирюшу Назарова до такой степени, что утром он никак не мог попасть ногой в растоптанную сандалию, а в животе поселилась беспокойная жаба, которая, противно торкаясь, так и норовила выпрыгнуть наружу.
Жабы, известное дело, живут там, где сыро, значит, не просох ещё счастливый обладатель аттестата зрелости, хотя ходики на стене уже показывали полдень.
«Круто вчера повеселились! Круто! Коль встречи были без любви, – разлуки будут без печали!..» – Кирюша попытался что-то сострить о прощальном школьном вечере, но чуть снова не упал в кровать. Оказывается, после вчерашнего застолья, в голове обосновались шустрые молотобойцы и сноровисто, не переставая, ковали и ковали железо…
Зря он сказал, что прощанье со школой было без печали. Напрасно это! Вместе со школой Кирилл Назаров расстался и с детством. Может быть, поэтому, получая из рук директора аттестат зрелости, он не удержался от той единственной и тяжёлой слезы, смывшей все его ребяческие проделки за долгие десять лет обучения. И школа его простила…
Жаба в животе и мастеровые ребята в голове неожиданно натолкнули его на мысль, что пить в таком возрасте, да и в любом другом, вредно и недопустимо. Но как было не выпить? Никак нельзя! Сам классный руководитель, добрейший «Никиток», прозванный так ребятами за свой маленький рост, и тот ладонью рот утирал, ласково поглядывая на накрытый и весь в цветах, широкий стол. Там, за лопушистыми букетами и коробками с тортом, робко прятались не одни только бутылки шампанского. Шампанское – это так, для вида, кислятина! Водка у старосты и золотой медалистки Ляльки Айзенберг под присмотром, в объёмистом портфеле потела.
Откуда такая, то ли немецкая, то ли еврейская серьёзная фамилия в русской глубинке?
А очень просто: мать Ляльки была в Москве лимитчицей вот и подцепила вместе с Лялькой и такую фамилию, которая оказалась не более, как кличка, прозвище, потому, что мать Ляльки имела фамилию, что ни на есть русскую – Расстегаева. С этой фамилией она и воротилась на родину в виду полного и окончательного разрыва всех отношений с «этим грачом носатым», но фамилию дочери оставила, как воспоминание о своём звёздном часе. Лялька – своя баба, хоть и круглая отличница. Сказала – «Напьёмся!» Вот и набрались помаленьку, аж вспоминать – всё не вспомнишь!
Чтобы не ворошить в голове кудрявую пыль вчерашнего вечера, Кирюша потихоньку, не осложняя утро разговорами с матерью, которая возилась в палисаднике, задами и огородами, кустарником, росшим прямо по берегу Большого Ломовиса, спустился к воде.
Большой Ломовис – это гордое название малой речки, с крестьянским упорством роющей чернозём на Великой русской равнине в окрестностях села Бондари.
Вот тоже название села совсем неподходящее к роду деятельности его обитателей; здесь никогда бочек не делали – село степное, старинное, бывший фабричный посёлок, упрощённый в годы Великого Перемола до простого сельского районного центра. Ткацкую суконную фабрику в большевистском азарте взорвали, уникальные станки свезли в металлолом, кирпичный щебень растащили местные жители на свои нужды. Один ветер остался гулять в жгучем бурьяне выросшем на старинном фундаменте. А народ, не приспособленный к деревенскому быту, остался перебиваться кто чем.
Жили…
Несмотря на середину июня, день был холодный и ветреный.
Вода на реке покрылась мелкой рябью, как обнажённое тело Кирилла мурашками. Но что делать? Приводить себя в порядок надо, и парень глухо ухнув, ушёл под воду, туда, где били родники.
На опохмелку – нет ничего лучше ледяной ванны, это знает всякий, кто перемогается по утру.
Поплескавшись в омутке до зубного перепляса, Кирилл бодро натянул майку, брюки и с независимым видом, не спеша, пошёл объясняться с матерью по поводу своего вчерашнего вида.
Мать занималась прополкой грядок и не сразу заметила сына, который вопрошающе смотрел на неё.
– Мам, вот я весь!
– А, проснулся гуляка! Пойди, поешь! Я тебя вчера ждала, ждала со школьного вечера, да так, не дождавшись, и уснула. Небось, поздно пришёл?
– Нормально. Ещё петухи не кричали!
Кирилл обрадовался, что мать его непотребностей не видела. Пришёл когда – не помнил, заспал, видать.
От вчерашнего действа с золотой медалисткой Лялькой до сих пор – только наболевшие губы да сладкое томление. Она позволила ему напоследок дать волю рукам – всё равно завтра уезжала в Москву, к тёте. Там университет, там новые друзья. А Кирюша – что? Детский эпизод в жизни! Можно и оторваться!
И Лялька-медалистка по загадочной фамилии Айзенберг, оторвалась так, что в кармане у Кирилла остались от вчерашних забав кружевные трусики, лёгкие и прозрачные, как от легкой затяжки туманная дымка в кулаке.
Эх, Лялька, Лялька! Хороша ты девка, да только на передок слабовата! Она свою любовь растиражирует, как американская система – доллар, это Кирилл, по сельскому разумению и воспитанию, знал точно.
Без отца рано повзрослевший подросток был приметлив в жизни, рукаст на работу по хозяйству, уважителен к матери, хотя с детских лет возле её юбки не ошмыгивался, как некоторые.
Отец затерялся на Великих стройках коммунизма. Подбросил сына к небу, поймал, передал матери, взмахнул рукой – и только спина его широкая так и осталась в цепкой памяти мальчугана.
Дома о нём мать разговоры не заводила, и он постепенно исчез из их жизни. Только вот нет-нет, да и заслонит Кирюше солнце та самая спина в сером ватнике…
3
Время шло, и Кирилл вырос, через день бритвой на щеках пушок пробует, скоблит. Значит и ему выпадет топтать отцовы дорожки. А пока он в родном доме, и ничего-то знать не хочет о будущем.
В глубине души своей Кирюша самый настоящий поэт, хотя и боится признаться себе в этом. Стихи сочиняет с детства, но никому не показывает. Поэзию ставит так высоко, что и мечтать о том не смеет. Можно было бы отправить свои первые стихотворные опыты в приёмную комиссию Литинститута, но страх быть непонятым его останавливает…
Учиться конечно надо, но, в крайнем случае, и рабочим прожить можно в стране Советской, где труд в самом невозможном почёте.
В Тамбове один институт, и тот педагогический. А Кирюша решил поступить в строительный. Получить мужскую профессию, строить в туманной тайге новые города. Достал справочник учебных заведений, строительный институт оказался в Воронеже, туда он и собрался ехать подавать документы.
– Сынок, а что же ты на учителя не хочешь идти? Работа лёгкая, почётная, всегда чистая. Возвернёшся после окончания института и у нас в школе будешь работать. Со мной жить будешь. Поступай, сынок, на учителя, а…
Кирилл обнял мать за плечи – ой, какая же она маленькая да лёгонькая! Прижал к себе, поцеловал в голову:
– Ничего, мамка, закончу институт и тебя с собой заберу. В Сибири места много. Города новые! Туда уедем! Я инженером буду работать. Деньги там, говорят, хорошие платят. Заживём с тобой!
– Зачем же нам Сибирь, Кирюша? Разве у нас в Бондарях хуже и места мало? Живи – не хочу! А деньги теперь везде платят. Без денег никто не работает. Вон твой дружок, Колька Юрасов, на комбайне за один сезон «Жигули» заработал, а всего семь классов только и окончил! Может, и ты на комбайн пойдёшь? Я с директором совхоза поговорю, он тебя пристроит. Рабочие руки везде нужны. Может, останешься?..
– Не! – помотал упрямой головой сынок её, Кирюша. – Птице даны крылья для полёта, а человеку – молодость! – Вставил он хрестоматийную замыленную фразу. – Завтра еду документы сдавать в Воронеж. Ты мне на дорогу денежек дай!
Кирюшина мать работала дояркой в местном совхозе. Ударницей была. Зарплата хорошая. Один сынок, как зрачок в глазу, неужто откажешь, да на такое дело?! Пусть учиться, ума набирается. Вот не женился бы только рано… А так, что ж, пусть уезжает. Не век ему подолом нос утирать! Вырос. Весь в отца! – Вспомнив про гуляку-мужа, она в испуге перекрестилась. – Не дай Бог, не дай Бог!
Погулял последний вечерок Кирюша в Бондарях, походил по бондарским пыльным улицам. Попрощался с кем надо, а с кем не надо пообжимался за клубом.
– Лялька Айзенберг, – сказал ему «по секрету» Колька Юрасов, – ловить петухов гамбургских в Москву укатила. Вот сука!
Почему Лялька сука, Кирилл допытываться не стал, было и так видно, что Колька не в себе – суетится, словно всё время курево по карманам ищет, и говорит невпопад.
До Воронежа можно доехать только поездом из Тамбова, поэтому Кирюша поднялся утром так рано, как давно уже не поднимался. Сколько себя помнил, учился во вторую смену, уроки делал по вечерам, а утром спал, до тех пор, пока мать позволяла. А, мать, известное дело, – потатчица!
А сегодня Кирюше, по паспорту Кириллу Семёновичу Назарову, надо успеть на первый рейс автобуса до Тамбова. Дорога не то чтобы дальняя, но около сотни километров будет, – по дороге доберёт, что не доспал утром.
Вот и автобус, маленький, межрайонный, дребезжит всеми суставами, но бежит по русскому раздолью резво, беги – не догонишь!
Кирюша уселся у самого окна, настроение лирическое. Бывают у него иногда такие моменты, что рифмы сами в голову как пчёлы в улей лезут, и стишки тогда получаются. Вот и теперь получилось что-то вроде дорожных стансов.
Был когда-то давно, в пушкинские времена, поэтический жанр такой – дорожные жалобы:
«Вот дорожка – стрела калёная! Только камешки – под откос! Ах, автобусы межрайонные, Как печален ваш бывший лоск! У дорог, знать, крутые горки. У шофёров – крутые плечи. Пахнут шины далёким городом И асфальтом…, и близкой встречей».Сидит Кирюша, посматривает на привольный зелёный простор и не чувствует, что не более как через сутки, жизнь его перемениться коренным образом.
Освещённый восходящим солнцем Тамбов с золотыми куполами храмов, словно парит в зелёном убранстве парков и раскидистых вётел над высоким левым берегом тихого канала не менее тихой реки Цны.
…Приехали!
Широкие улицы будоражат воображение деревенского паренька неповторимыми запахами разогретого асфальта, бензиновой гари. Кажущаяся праздность, суматоха, многолюдье захлестывают Кирюшу. Всё это так непохоже на будничную степенность его села.
Он даже слегка растерялся, выйдя из автобуса на площадь перед автовокзалом, который тогда располагался в полуразрушенном здании на месте нынешней величественной филармонии с её сказочным фасадом.
Оглянулся выпускник бондарской средней школы вокруг себя и не нашёл ни одного знакомого лица. Пусто и неуютно стало на душе. Гадко, словно набедокурил, сделал что-то нехорошее, противное: не простился, как надо с матерью, вчера в кустах обидел соседку, молодую да раннюю Инку Ёнину. Хотя Инка и сама была виновата, но – малолетка, вот совесть и мучает – зачем тискал там, где совсем не надо было? Сплошной разврат!
Кирилл брезгливо сплюнул себе под ноги и свернул за угол к главной улице города – Интернациональной.
В конце той самой улицы, запирая её с торца, расположился с многочисленными ларьками и пристройками старинный кирпичной кладки железнодорожный вокзал.
Кирилл поспешил туда – надо успеть на поезд до неведомого города Воронежа. Тамбов останется, а поезда уходят. И он, не обращая внимания на местные достопримечательности, прихватив на ходу у мороженщицы стаканчик пломбира, целенаправленно зашагал к вокзалу.
4
Но спешить ему сегодня было уже незачем.
Единственный поезд, проходивший через Воронеж-Тамбов-Новороссийск, час назад как благополучно отбыл от пропахшего мазутом и машинной гарью, истоптанного ногами, перрона.
Ушёл поезд – шпалы, шпалы…
Кирюше Назарову оглядеться бы вокруг себя, остановиться, и тогда у судьбы не было бы соблазна…
Когда Кирилл по дороге на вокзал торопливо покупал у лотка мороженое, за ним незаметно пристроился какой-то малый постарше него, если судить по очень уж уверенной поступи и зоркому глазу, который вряд ли пропустит «случайные черты».
Расплачиваясь с продавщицей, Кирилл вытащил из бокового кармана, пошитой матерью вельветовой курточки, деньги, рассчитанные на дальнюю дорогу, протянул одну бумажку продавщице, а остальные небрежно сунул снова в карман.
Приметливый да липкий глаз мог без труда определить, что деньги лежат не в самом подходящем месте до той поры, пока лежат.
Теперь, в широких дверях вокзала тот малый снова столкнулся с Кириллом. Что-то мыча, стал показывать исписанный газетный лист, тыча пальцем в строчки. Из того, что было написано на листе, Кирилл понял, что парень глухонемой и спрашивает, как доехать до областной больницы.
Малый хватал его за плечи, стараясь развернуть к улице, размахивал руками и вёл себя очень возбуждённо. Попридержав руки глухонемого, Кирилл стал объяснять ему, что сам не знает туда дороги. Жаль было парня.
Тот дружески потряс его за плечи, весело загыгыкал и сразу же скрылся в толпе толкущихся на перроне людей.
И вот, узнав по расписанию, что его поезд ушёл, Кирюша, особенно не расстраиваясь, подался искать кассу предварительной продажи билетов, чтобы заранее заручиться проездной бумагой на завтра. «Как-нибудь день перекантуюсь, ночь можно и на вокзале переспать, а утром как раз – и на поезд!» – бодро решил он, поворачивая по указателю к кассам.
Вдруг, возле пивного ларька он увидел того глухонемого, который теперь весело балагурил с продавщицей, не спеша, отхлёбывая из пенной кружки.
Рядом на шатком столике торчала во всей красе ещё не початая бутылка водки и промасленный свёрток с закуской.
Кирилл машинально схватился за карман, но денег там не обнаружил. Всё стало на свои места – вор ворует, а лох ушами хлопает…
От обиды потемнело в глазах:
– Ах ты, гад! – Кирилл крепким торчком в скулу, сбил обидчика с ног.
Тяжёлого стекла кружка, ударившись о бордюрный камень, разбилась, обдав, брызгами туфли проходившей женщины.
Та, от неожиданности шарахнувшись в сторону, свалила колченогий столик вместе с бутылкой и свёртком.
– Ах! – всплеснула руками и боязливо засеменила к дверям вокзала.
Бутылка, не разбившись, откатилась в сторону.
– Ты чё? Ты чё? – Поднялся с четверенек малый. – Я шутю! Вот твои башли! – Он достал из кармана горсть мятых денег и протянул Кириллу.
Судя по бумажкам, денег было немного поменьше, чем несколько минут назад у нашего путешественника.
На шум подошёл милиционер и схватил обоих за плечи:
– Ну, чего щенки не поделили?
Кирилл хотел было сказать стражу порядка, что вот, мол, задержал вора, но почему-то вместо этого виновато посмотрел на ловкача-карманника.
– Мы, эта… Играли. Друзья! А у столика ножка подвернулась!
– Ну-ну! – Милиционеру явно не хотелось здесь на жаре выявлять виновных, и он молча пошёл в прохладу вокзала доигрывать партию в домино.
Когда милиционер скрылся в дверях, ловкий карманник закрутился возле Кирилла:
– А ты ничего себе, мужик, ломом подпоясанный! Удар – что надо! Ты кто?
– Конь в пальто! – решил поддержать разговор на равных Кирюша. – А ты кто? Спёр деньги, а мне в институт поступать надо! В Воронеж ехать!
– Э, да ты оказывается ботаник! Не школа делает человека человеком, а тюрьма, как говорил великий педагог Макаренко! – Малый поднял руку, показывая, какой большой человек был тот Макаренко. – Давай лучше её, целёхонькую, – он покрутил, неизвестно когда очутившуюся у него в руках бутылку, – раздавим. Всё равно на Воронеж поезда не догонишь! Сам виноват, что мой фокус пропустил! Как тебя матуха звала?
– Какая матуха? Мать что ли? Кирилл я! А ты?
– А! – махнул рукой малый, – Я – Яблон! Так и зови. Кликуха у меня такая – погоняло, – если по понятиям! Парень протянул узкую, как пенал руку. – Держи мосол!
– Держу… – Кирилл неуверенно пожал протянутую худую ладонь.
Вот так и перевела судьба стрелки направляющих рельсов, посчитав, что прямой и накатанный путь – не самый правильный и удачный в жизни сельского парня Кирюши Назарова.
5
Когда Кирилл с карманником на привокзальной площади в лопухах повалили бутылку водки, им почему-то сразу же захотелось ещё, и Яблон повёл своего нового приятеля в городской сад, где у него были свои ребята с хорошей, как он выражался, копейкой, поэтому им можно сесть «на хвоста» и «поторчать» ещё.
Поторчать, так поторчать, и Кирилл двинулся за своим случайно приобретённым другом.
Город – это не деревня, а деревня – вовсе не столица! У Кирилла знакомых в Тамбове не было, да откуда они, эти знакомые у вчерашнего выпускника сельской школы?
Мозг семнадцатилетнего юнца больше похож на зелёный ещё грецкий орех, под скорлупой которого, пока только выбраживает ядрышко, и не окрепли извилины.
Не то чтобы Кириллу нравилась отвязная жизнь, – а интересно!
Проявление такой любознательности не поощряется законом, но мальчишечье чувство сопричастности с чем-то запретным щекотало нервы.
В те времена сборищем всяческой шпаны Тамбова была бильярдная комната в городском парке, или горсаде, как его тогда называли. Шары там катали вовсе не за интерес, а за деньги, не только юные борцы с законом, но и уважаемые, сделавшие не одну ходку за колючею проволоку, убеждённые экспроприаторы чужой собственности.
Конечно, воры в законе и другие авторитеты криминального мира имели на свой интерес места и поуютнее, а всяческой уголовщине здесь было вольготно. Своя милиция не отличалась любопытностью по обоюдной договорённости.
Ставки обычно соотносились со стоимостью водки, она здесь была обменной валютой.
За водкой услужливо бегала подрастающая смена из соседней школы.
Лагерная припевка: «А ты давай, давай, давай газеточки почитывай! А ты давай, давай, давай меня перевоспитывай!» – здесь была в большом ходу.
Мальчишки всеми порами впитывали дух лёгких денег, свободы и преемственности воровских законов.
Сходки редко обходились без мордобоя. До поножовщины в бильярдной, правда, не доходило – кто же здесь поднимет забрало? Иное дело исподтишка, да так, чтобы под ребро уколоть. Уколоть – и отбежать. Уколоть – и отбежать. Вроде вовсе не при чём. Такая вот метода.
Это Кирилл стал понимать позже, а пока готовился с замиранием сердца попасть, как ему казалось, в притон, в малину, где блатняками верховодит пахан, татуированный и с золотой, непременно золотой фиксой.
Заплатив за входные билеты в парк, Кирилл со своим новым знакомым очутился на тихой прохладной аллее, посыпанной жёлтым песочком. Деревья в большинстве своём были старые, перевитые узлами былых ран, их ветви смыкались над головой, не пропуская жаркого солнца. Высоко в кронах летучие зайчики света сноровисто прыгали с листочка на листочек, поигрывая в салочки.
Справа от центральной аллеи, выстланный по дну цветной мозаикой располагался небольшой бассейн с фыркающими фонтанчиками, с сумеречным гротом, из которого вот-вот прыгнет в воду юная купальщица в красных трусиках и с крепкой грудью. Купальщица была гипсовая и стояла здесь не один год, так и не осмеливаясь окунуться.
Теперь на этом месте уже не увидеть молодую спортсменку над гладью бассейна. Бассейн снесли при реконструкции парка, и теперь на этом месте пустота. Голо.
А купальщицу с крепкой девичьей грудью жаль…
В дощатом летнем сарае, приспособленном под бильярдную комнату, никого не было. Два белых больших плафона на потолке, как раз над зелёным сукном стола, высвечивали крутые, из настоящей слоновой кости, шары. Рядом, тоже на сукне, лежал длинный, захватанный руками кий с медным пистоном на конце.
Кирилл никогда не играл в бильярд, и имел о нем смутное представление. Он только знал, что удачно забитый в лузу шар, означает одно очко выигрыша, и чем больше забито шаров, тем больший выигрыш получит счастливчик.
Напротив бильярдного стола, у стены, стоял огромный диван, обтянутый коричневой под кожу клеёнкой.
– Во, бля, ни одного волчары! Замели их что ли? – Яблон сунулся куда-то в простенок, из которого тут же показалась мятая, небритая физиономия служки.
Служка в первую очередь стрельнул у Кирилла сигарету, заложил её за ухо и кивком показал Яблону в сторону ширмы.
Тот, матюкнувшись, тут же скрылся за тяжёлой бархатной портьерой красного цвета, которая, наверное, когда-то служила скатертью у партийного начальства, потому что на ней синели чернильные пятна и были характерные потёртости от письменных приборов.
За портьерой послышалась возня и несусветная матерщина.
Сначала показалась хищная физиономия Яблона, а за ней с заплывшими глазами лохматая цыганская голова с обмётанными нездоровым жаром губами.
Голова, наверное, ещё плохо соображала – где она, и что с ней? Глаза с голубыми белками на одно мгновение широко открылись, потом снова спрятались в набухших веках.
Наощупь пошарив у себя за спиной, малый тот, чуть постарше Кирилла, подхватил что-то тяжёлое, и вот уже в его неверных руках оказался прокопченный огнём и потёками чефира алюминиевый чайник с проваленными внутрь чахоточными щеками. Вероятно, чайник не однажды служил верным оружием нападения и защиты.
Подцепив нижней губой, просмоленный носик чайника, цыганок припал к нему и долго-долго не выпускал изо рта, так деревенские мальчишки обычно кормят своих сизарей.
Влив в себя какую-то жидкость, он упёрся в Кирилла недоумённым взглядом, потом лицо его мгновенно исказилось и стало злым и безобразным.
От его нехороших глаз Кириллу, несмотря на свою крепость в руках, сделалось как-то не по себе, и он машинально оглянулся на дверь.
Цыганок был такого же роста, как и он, но явная агрессивность делала его опасным и непредсказуемым.
«Всё, быть драке!» – без энтузиазма подумал про себя Кирилл.
Чувство самосохранения потеснило его к дверям, но было уже поздно. Смуглая рука крепко держала его за грудки, втаскивая туда же, за штору.
Мгновение – и у горла новичка этой берлоги оказался узкий, как шило, нож.
– А, сука поганая, попался! Я тебя щас в момент сделаю! – Цыганок, почему-то посмотрел за плечо Кирилла, туда, где стоял Яблон.
– Ты что, Карамба, поостынь! – Яблон подошёл к цыганку, спокойно взял у него нож, нажав кнопочку на рукояти, сложил и сунул себе в карман. – Оборзел что ли? Разуй зенки, это же Иван Коровий Сын, колхозник из-под телеги. Чуешь, от него навозом пахнет? Ты его видать с Чибисом спутал. Похож, да не он! – обходя вокруг Кирилла, Яблон с кривой усмешкой подморгнул ему, растерявшемуся в этой жути.
Цыганок с пиратской кличкой означающей испанское ругательство, сразу же сменил тон на приятельский:
– Ну, давай клешню! – Он протянул случайно попавшему сюда сельскому парню свою блатную длань с растопыренными для солидности, тонкими и длинными, как барабанные палочки, пальцами в синеватых татуировочных перстнях.
Кирилл почувствовал в своей ладони влажную и холодную, несмотря на лето, ладонь тамбовского начинающего уголовного авторитета.
– Где ты этого мужика подобрал? – уже дружелюбнее спросил он у Яблона. – У, морда крестьянская! – Карамба теперь уже шутливо сделал из пальцев рогатку и наставил её прямо в глаза «крестьянской морде». Кирилл от неожиданности даже отшатнулся.
– Да так, засветились мы с ним маленько на вокзале, ага! Он, хоть и ломом подпоясанный, а ничего себе, масть держит. Меня мусорам не вломил, а мог бы…
Яблон протянул сигарету цыганку, и тот, закурив, вяло плюхнулся в старое клеёнчатое креслице с рахитичными железными ножками.
– Ну, прям вылитый Чибис! Спасибо Яблону, что руку от греха отвёл, я бы тебя, как бабочку-капустницу на перо насадил. У меня с Чибисом свои счёты. Во, дела были бы! – то ли бравируя, то ли сожалея, что не пришлось среди бела дня пустить кровь, сокрушался Карамба.
Конечно цыганок, увидев возле своего товарища по игрищам и недетским забавам, незнакомого парня с растерянным взглядом школьника, проспавшего урок, решил подыграть, уркагана изобразить, мол, мне зарезать человека, как два пальца об асфальт! Главное, нагнать страху на своих, чтоб чужие боялись.
Что и удалось сделать в полной мере.
Яблон стоял, посасывая сигарету, и неопределённо хмыкал; то ли одобряя действия цыганка, то ли посмеиваясь над растерявшимся сельским парнем.
– Пивка притаранил бы, ага! – «уркаган», который только что грозился воткнуть «перо» в горло Кирилла, теперь, как ни в чем ни бывало, миролюбиво кивнул ему, мол, видишь, какое дело, – голова, как седалище, не варит. Вылив остатки чефира прямо себе под ноги, он протянул чайник Кириллу.
– Я бы сам сходил, да причесаться нечем, расчёску дома забыл. Иди, иди! Рыгаловка прямо через дорогу. Зелёный ларёк. Дуська там торгует. Скажи: «Карамба велел чайник под крышку залить, а то – сам придёт. Так и скажи: «А то сам придёт!» Давай, давай, топай!
Кирилл, прихватив чайник и радуясь, что угроза миновала, выскочил на улицу. Если просят пацаны, как не уважить? Уважу!
Пивной ларёк-скворечник стоял в той стороне, где находились незамысловатые аттракционы: кольцо обозрения, каруселька для детей, лодки-качалки, зеркальная комната смеха и ещё какие-то хитрые устройства для отработки удара молотом.
К ларьку тянулась, змеясь, очередь из недружелюбных, угрюмых людей, для которых глоток пива в такую жару – жизненная необходимость. Очередь глухо ворча и, не двигаясь, топталась на месте.
К «Дуське» не подойти, собьют с ног.
Постояв несколько минут в конце очереди, Кирилл плюнул на это дело и пошёл к дощатому ресторану напротив, где будет пиво с наценкой или, на крайний случай, сухое вино, которое тоже охмеляет – я те дам!
После всех треволнений у Кирилла в горле до того пересохло, что официантка в ресторане не сразу поняла, что он хочет.
Кирилл выложил деньги сразу за три бутылки болгарской «Монастырской Бани», чтобы сразу угодить новым знакомым.
Вино – повалить – не повалит, а форс будет.
В одной руке битый чайник, в другой прижатые к груди бутылки, таким он и ввалился снова в бильярдную, где его с нетерпением ждали новые знакомые, лихачи по обличию и манерам.
Яблон сидел на зелёном сукне стола, перекатывая в ладонях бильярдные шары, а цыганок, по прозвищу Карамба, беспокойно крутясь на табурете, что-то втолковывал пожилому служителю, который на его слова божился и виновато оглядывался по сторонам.
Все повернулись на вошедшего Кирилла.
– Ссаки! – Подхватив бутылку, Карамба подбросил её и тут же ловко поймал. Дотянувшись до лежащего на столе кия, он нацелил его латунным концом на бутылочную пробку и сильно надавил. Пробка с лёгким всхлипыванием провалилась, выбросив из бутылки красный фонтанчик вина. Присосавшись к длинному и узкому горлышку заморской посудины, Карамба, как поющий во славу дня кочет, закрыв глаза, стал вливать в себя чуть отдающий алкоголем напиток.
Через короткое время бутылка полетела в ящик с мусором стоявший в углу.
Служитель, печальным взглядом проводив бутылку, откуда-то из-под стола достал щербатый стакан, протёр его концом потной рубахи и поставил на зелёное сукно.
Кирилл протянул две оставшиеся бутылки Яблону. Тот одну отдал, сразу оживившемуся служителю, а другую, зажав между скрещенных ног, средним пальцем стал топить неподатливую пробку. Наконец она, сыто чавкнув, проскочила внутрь бутылки.
Яблон налил стакан всклень и дружелюбно протянул Кириллу:
– Гонцу – по рубцу!
Кирилл, хоть и жил в селе, но никогда не пил из такой мерзопакостной посуды. Чтобы не показаться привередливым, он, стиснув от брезгливости зубы, медленно стал цедить вино, которое на вкус было мягким и чуть сладковатым. От второй порции он отказался.
Служитель суетливо подхватил склянку и тут же, торопясь, опрокинул стакан в себя. Яблон только удивлённо поднял глаза:
– Ну, ты и фраер!..
Раскрутив в бутылке оставшееся вино, он с явным удовольствием выпил всё до дна.
– Ба-бу-бы… – дурашливо по слогам протянул он, утираясь рукавом, явно бахвалясь перед новеньким.
– А чё! Махнём на Эльдорадо! Там любую чуву закадрить можно. Воскресный день! – сразу оживился цыганок.
Его синеватые белки глаз подёрнулись томной влагой. По всему его облику было видно, что вино сделало его вновь человеком. Он, словно воспарял в воздухе – обыкновенный удачливый уличный малый, но если вглядеться – шпана подзаборная.
– А, что за место такое – Эльдорадо?
Эльдорадо, как Эльдорадо, посреди чернозёмной России – недосягаемая мечта американских переселенцев. Золотая Страна Солнца, волшебная земля под Тамбовом. Небольшой лесистый остров посреди реки с названием, напоминающим любовный поцелуй. Цна – тихая, как женщина во сне, обняла и захлестнула живописный, заросший огромными, помнящими ещё дикую мордву дубами, остров, где по ночам стаи русалок кружат хмельные головы тамбовским парням. Дубы чёрные от времени. В густых травах под ними до сих пор обитают чудные каменные божки, которые, шмыгая между деревьями, безутешно ищут свои молельные алтари. Ищут и не находят покоя. Забыли дороги к священным капищам. Нет пристанища. Нет больше почитателей и молельщиков…
6
Остров этот на Цне остался совершенно нетронутой частью древнего ландшафта. Травы и всякие растения, исчезнувшие с окультуренных земель лесостепной полосы, нашли здесь хорошее убежище от навязчивых рук человека.
Можно кружить по острову часами, наслаждаясь невнятным лепетом листвы над головой, птичьим благовестом, непредсказуемым полётом бабочки, шмелиным басовитым гулом. Только нагнись, и у самых ног протечёт холодная струйка ужа или полоза, сухо прошуршит юркая ящерка.
По утрам, в ранний час, когда солнце стягивает с заспанной земли белёсое одеяло тумана, тяжёлого, пропитанного ночным дурманом, сказывают бывалые рыболовы – щуки выходят мышковать в отяжелевшие росой мятые травы. Спутанные корни горбатых вётел уходят прямо в воду, комкая в глубине синеватый вязкий ил, где белопузые жирные налимы лениво чешут бока об их узловатые корневые лапищи, прячась от дневной жары.
Плавное течение реки несёт и качает небесный свет, в котором опрокинутый коршун одиноко сушит крылья. Глянешь в такую глубину и сам закружишься вместе с коршуном в чистой лазури, тоже невесомый и тоже одинокий…
В праздничные и выходные дни здесь шумно, полно народу: молодой, здоровый смех, яркие купальники, беззлобные матерки уже подгулявших людей – мы славно поработали, мы славно отдохнём! Выездной буфет с избытком обеспечивает такую возможность. Рыбья мелочь выскакивает пульками из воды, брызжет в разные стороны, кто куда.
Метнётся испуганный коршун и спрячется за первое попавшее облачко переждать людской гомон и суету.
В будние дни остров пустует. Природа отдыхает до следующих выходных, предоставленная самой себе. Снова спокойно парит коршун, снова качается в заводи опрокинутое небо, и тихая речка Цна несёт белое облачко лета куда – неизвестно. Снова мордовские языческие божки, шушукаясь в травах, печалятся и горюют о прошлых днях.
Да, природа не терпит суеты.
Молодым ухарям на весёлое дело собраться – только подпоясаться.
Спустившись по набережной к реке, они добрались до лодочной пристани, где тёрся ржавым боком о бревенчатый причал маленький прогулочный пароходик, вернее – речной катер, который регулярно, через каждые полчаса отправляется к острову Эльдорадо, доставляя туда новую порцию отдыхающих, чтобы обратным рейсом взять на борт уже основательно подгулявший народ.
Плыть речным катером по живописным местам – одно удовольствие! Закручивая тугими жгутами воду за кормой, спаренные двигатели машины резво толкают катер вперёд, унося на себе нервную в предвкушении наслаждений публику в золотую страну Эльдорадо. Под огромным брезентовым навесом, прикрывающим палубу от палящего солнца и дождя, на брусчатых диванчиках сидят люди, многие семьями, с детьми, любуются проплывающим мимо, теперь вроде и незнакомым городом: зелёным и высоким берегом Цны, старинными зданиями, нависшими над водой плакучими ивами.
Но вот уже проплыл белоснежный дворец бывшего фабриканта и купца Асеева, оставившего городу, несмотря на последствия революции и всяческих перестроек, романтическое воспоминание о прошлом в затейливых башенках, флигельках, лепных украшениях. Позади осталась и Покровская церковь, сверкавшая в небе жаром своих золотых луковиц.
Пароходик вырулил на свободную, широкую воду, резко развернулся в сторону леса, где на высокой волне качались жёлтые и белые блюдца кувшинок и лилий, где огромные раскидистые деревья кланялись в пояс красавице речке. И совсем не верилось, что стоит оглянуться, и – вот он, город с пыльным и душным асфальтом, с гулом надоедливых машин и вечной сутолокой.
Пароходик коротко, с одышкой, свистнул, предупреждая о скорой встрече с островом.
Кириллу, несмотря на притупленное вином и густыми впечатлениями сознание, было всё интересно. Он никогда здесь не был, и теперь с удовольствием смотрел, как расступается вода, далеко в обе стороны раздвигая берега и открывая наполненный небом простор. Он был в восторге и мысленно благодарил и Яблона, и даже жуткого в своей опасной игре цыганка с таким непривычным русскому слуху прозвищем – Карамба.
Забыв обо всём на свете, Кирилл беспечно крутил головой, поддакивая невпопад сальным шуточкам своих новых товарищей.
Юношеская неосмотрительность при выборе знакомых потом оставит саднящий отпечаток на его судьбе.
Солнце перевалило за бугор, но, несмотря на лёгкий встречный ветерок, всё ещё было жарко.
Пароходик нырнул в благостную прохладу деревьев, склонённых над тихой заводью.
Народ ещё не совсем утомлённый солнцем забавлялся на бережку; ребятишки играли в свои игры, взрослые – в свои.
Прямо у самой воды на дощатом помосте в тени деревьев, буфетчица, пожилая крупная баба, изнывая от жары и безделья, сидела, свесив полные ноги в тёмную воду. Пустые ящики свидетельствовали, что сегодняшний выходной удался. Пара бутылок, поваленных рядом с ней в траве, ждала своих охотников поспорить с трезвостью. Несколько банок консервов, коляска потной колбасы, куски невостребованного хлеба жарились на солнцепёке в фанерном ящике из-под спичек, но ни воды, ни лимонада не было.
Без головной боли о завтрашнем дне, с полного одобрения своих новых друзей, Кирилл взял у бабы бутылку водки, пару банок трески в томате – закуска что надо, и несколько ломтей ржавого, зачерствевшего на воздухе хлеба.
Расположились здесь же, у самой воды, сунув в мокрый песок нагретую на солнцепеке водку. Хлеб и консервы разложили на траве. Там и сами разделись в предвкушении услады от хорошей выпивки и водных процедур.
Осталось для полного удовлетворения возросших желаний найти стайку малолетних дур и с ними без лишних уговоров позабавиться. Для этой цели, оставив Кирилла, сторожить место, его товарищи отправились вглубь острова, откуда слышались нетерпеливые повизгивания и громкие выкрики.
Не успел Кирилл окунуться в воду, как друзья уже возвратились в обществе двух молоденьких девиц с обвисшими мокрыми после купания волосами, и может быть, оттого таких невзрачных.
Все четверо чему-то весело смеялись и разговаривали так громко, что дремавшая в тенёчке буфетчица, недовольно проворчала, опасливо поглядывая на остатки нереализованной продукции.
С дурашливым жестом заправского ухажёра Карамба предложил девицам располагаться, «как у себя дома, и отметить такое неожиданное и красивое знакомство». К удивлению сельского простачка, вчерашнего выпускника школы, Кирилла Назарова, девицы, не ломаясь, согласились. Но выразили сожаление, что нет «стаканов», а пить водку из «горла» им ещё не приходилось. Но Яблон тут же развеял их опасения, смахнув в один момент из-под бдительного ока буфетчицы расписанный красными розами тонкий стакан.
Повертев его в руках, он выдул из него соринки и протянул цыганку.
Девочки сразу оживились, суетливо стащили прилипшие к телу мокрые сарафанчики и улеглись рядом. Сразу стало ясно, что эти купальщицы ручные и с ними особых проблем не будет. Кирилла, их быстрое привыкание не воодушевило, но друзья были несказанно довольны и наперебой пытались за ними «поухаживать».
– По-первой! По-первой! – Карамба зубами отстегнул пробку и, вылив почти полбутылки, наполнил до краёв емкую склянку.
Стакан взяла та, что покруглее. Она быстро, торопясь и проливая на мягкий подбородок содержимое, глотала водку в надежде успеть, побольше выпить, пока не стошнило.
Другая, худая и мосластая, с удлинённым белёсым лицом девица в синем поношенном купальнике, сквозь который еле проступали пупырышки грудей, нетерпеливо потирала испачканные песком руки, ожидая своей очереди. На сухой, пергаментной от воды и солнца шее поднимался и опускался маленький, похожий на детский согнутый указательный палец, выступ, кадычок такой, делающий её похожей больше на подростка. Было видно, что такие встречи для неё не новость, и к выпивке на дармовщину она всегда готова, как и к скоропалительной «любови».
Карамба, не выдержав напряжения мосластой, оторвал стакан от губ толстушки и передал его той, другой, которая одним махом, запрокинув по-куриному голову, опорожнила посуду.
– Ну, ты и Шура-Мура! – восхитился Яблон. – А ещё будешь?
Мосластая молча показала на консервы. Ребята, привыкшие пить кое-как и побыстрее, так и не догадались вскрыть банку.
Кирилл неуверенно отломил от буханки уголок верхней корки, и предложил девице. Та поднесла корку к ноздрям, шумно по-мужски втянула воздух, и отдала Кириллу:
– Это тебе, чтоб нюх не терял!
Карамба, тем временем, узким, как заточка, лезвием пробил железо, вскрыл банку и наколов кусок разваренной в томатном соусе трески протянул закуску мосластой. Но кусок разломился пополам и соскочил с ножа прямо ей в колени.
– А чё пропадать закуске? – Цыганок, быстро отхлебнув из горлышка ополовиненной бутылки, упал лицом в худые колени мосластой и по-поросячьи зачмокал губами, торкаясь в её цыплячьи бёдра. Та от счастья блаженно закатила глаза, на миг возомнив себя прелестной обольстительницей.
Яблон, не выдержав, пнул цыганка в зад, но Карамба только оскаблился, оглянувшись. Большой губастый рот был словно в сукровице, как будто ему только что выбили зубы.
– Гы-гы-гы! – сухая щепа жарче горит!
Толстенькая поджала губы:
– Солома тоже горит, да жара нет – пепел один!
– Во-во! – Яблон по-хозяйски приобнял толстушку за шею, знаком предложил её Кириллу, но тот отрицательно мотнул головой. Другой рукой новый знакомый держал бутылку, и со стороны было не очень понятно, что он предлагает – девчонку, или бутылку. – Ну, как хошь?
Кирилл поднял брошенный в песок стакан, сполоснул его в речке и протянул Яблону. Тот отлил из бутылки ровно половину от того, что оставалось, и протянул Кириллу:
– Ну, тогда ты не грёбарь, а алкоголик!
Кириллу лучше было напиться, чем оказаться в обществе одной из этих девиц. На готовые «дрожжи» водка идёт, как вода. Вот теперь и хорошо! Вот теперь и ладно! Водка всё спишет!
Толстушка, томно прикрыв белёсые глазки, уже запела с наигранной бравадой и с отчаянным, похабным женским вызовом:
«По лесочку я бродила и в лощину угодила: – Ах! Шелкова-трава стелилась, я на мальчика свалилась: – Ой! Ко мне мальчик тот прижался, уговаривать старался: – Дай! А я девка молодая и не жадная какая: – На!»– Давай! – крикнул дурашливо Яблон, завалив девку на песок.
– Ну ты, прям, как арабский скакун, – скажи ему: «Стой!», а он не стоит. – Стряхнув с трусиков налипший песок, пухленькая, повиливая рыхлой попкой, не спеша, пошла в кустистые заросли острова.
– Я – щас! – подмигнув Кириллу, сказал Яблон и пошёл следом.
– Во, твари, что делают на глазах честных людей! – Карамба, воодушевлённый примером приятеля, подхватил худенькую на руки и, проваливаясь по щиколотки в сыпучий песок, понёс её, тихо повизгивавшую к реке, прямо в камыши.
Кирюше Назарову ничего не оставалось, как выкупаться в маленьком заливчике, где быстрые, как стрижи, пескарики играли в смертельные догонялки с такими же махонькими щурятами.
Вода оказалась на удивление холодной, словно там из-под берега протаивал прошлогодний снег. Родники, которые били здесь, несли в себе не только чистоту, но и глубинную свежесть материнских источников.
Опускаясь на дно, Кирилл тут же пробкой выскакивал, чтобы, снова набрав воздуха, уйти в благословенную глубину, где, то ли от тишины, то ли оттого, что давила вода, – закладывало уши.
Накупавшись в своё удовольствие, Кирилл, обогнув подозрительно шелестящие камыши, рухнул в горячий песок, чувствуя во всём теле блаженство. Не хотелось ни двигаться, ни думать о чём либо – толкач муку покажет!
Первым вернулся из «боя» Карамба. Заплетающимся языком он стал расхваливать свои мужские достижения и предложил Кирюше повторить его результаты, пока худышка ещё не совсем пришла в себя, «вон в тех камышиных, падла, в джунглях».
Кириллу вдруг захотелось тоже показать себя, и он было направился туда, в заросли, но, увидев лежащую в непотребной простоте пьяную с размазанным лицом малолетку, он, содрогнувшись, отступил от своих подростковых грёз.
– Ты чё, не донёс что ли? – оскаблился широким ртом цыганок. – Меньше на уроках под партой дрочить надо!
Кирилл махнул рукой на язвительное замечание цыганка и, чтобы отвлечь от себя его насмешки, предложил купить еще водки.
– А чё? Дело говоришь! Тарань, коль хрусты есть! – И затанцевал с приблатнёнными ужимками возле Кирилла.
– Иди, «мару» свою приведи, а то она там, – Кирилл показал туда, где на мокром песке пласталась бледная, как утопленница, худышка, – в блевотине захлебнётся. Отвечать будешь!
– «А ты давай, давай, давай, газеточки почитывай! А ты давай, давай, давай – меня перевоспитывай!» – пропел с одесским акцентом Карамба любимую приговорочку лагерных насельников разнообразных спецшкол для подростков, но всё же, воровато оглянувшись, нырнул в камыши.
Рыхлая, расслабленная на жаре до невозможности буфетчица, вяло взяла у Кирилла деньги, не считая, что совсем не вязалось с её профессией, положила в карман рабочей куртки и кивком головы указала на тоскующую в своём одиночестве бутылку, которая, казалось, вот-вот закипит на солнцепёке.
Кирилл, не дождавшись сдачи, махнул рукой и пошёл на своё место, где вернувшийся из долгой отлучки Яблон, уже что-то наяривал на, невесть откуда взявшейся, гитаре. Большой розовый бант на грифе красочно говорил о недавней хозяйке, но в руках нового обладателя гитара была уже своей. Рядом с Яблоном толстушки теперь не было, не было и худосочной. Девицы испарились так же быстро, как и пришли, в который раз убедившись, что от уготовленной им судьбы никуда не денешься.
– Вот, в кустах валялась! – отложил гитару Яблон, одобрительно поглядывая на зажатую, как граната в броске, бутылку в руках Кирилла. – А ты корешок, в натуре, очковый! Карамба! – крикнул он цыганку, который шнырял между кустов в надежде на бесхозность кошельков забытых купальщиками. – Волокись сюда! Иван Коровий Сын угощает!
Цыганок вместо вожделенного кошелька набитого рублями принёс порядочный кусок колбасы и батон – чужие остатки пиршества.
– Навались – подешевело! – На промасленной мятой газете Карамба ловко своим ножичком-пером настрогал колбасы, а батон трогать не стал, покрутил своё бандитское оружие и снова сунул в карман, пояснил:
– Мне в прошлом году майкопские черкесы чуть секир башку не сделали, когда я с ножом к лавашу подошёл.
– Они тебя не за то хотели к аллаху отправить, а за то, что ты их кухонным ножом свиное сало резал. – Яблон, посмеиваясь, подвернул колки на гитаре и протянул стакан Кириллу. – Кирюха, подай на грудь!
Тот, оторвав зубами металлическую кепочку на бутылке, налил в стакан почти по самый рубец.
– Держи!
Пока Яблон цедил сквозь зубы прогорклую на солнцепёке водку, цыганок, подхватив у него с колен гитару, пощипал, пощипал струны и запел жалостливым слезливым голоском:
«Идут на Север срока огромные, Кого не спросишь – у всех Указ… Взгляни, взгляни в глаза мои суровые. Взгляни, быть может, в последний раз. Быть может, завтра покину родину — Этап далёкий на Воркуту…»– Что ты кота за хвост тянешь? Дай-ка нашу, народную, блатную-хороводную! – И, сунув цыганку недопитый стакан, выхватил у него из рук инструмент:
«Я помню завод Ильича, Две маленьких доменных печи, А третью-то строили мы, Согнув свои юные плечи. Будь проклята смрадная печь, Что названа ты «Комсомольской»…– Ну, ты Яблон и даёшь! Под мужика решил косить? Ты бы ещё спел «Вставай проклятьем заклейменный!». Посмотри на себя – какой ты монтажник? Верхолаз хренов! Ты – урка! Щипач натуральный! Ага! Тебе не гаечным ключом надо работать, а в цирке у зрителей карманы стричь. – Было видно, что цыганок здорово захмелел и теперь нарывается на кулак. – Я тебя по фене учил ботать, а ты теперь блатную песню губишь, с которой правильные люди по этапам мыкались.
«Я помню тот Ваненский порт И гул парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные, мрачные трюмы. От качки стонали ЗеКа, Обнявшись, как родные братья. И только порой с языка Срывались глухие проклятья: Будь проклята ты Колыма, Что названа чудной планетой! Сойдёшь поневоле с ума. Оттуда возврата уж нету…»Пел цыганок с явным приблатнённым оттенком, показывая, что вот, мол, как надо «делать» песни Колымского края…
Яблон, не возражая, тихо поднялся с колен и с размаху плашмя опустил гитару на голову цыганка, отчего тот, поперхнувшись на последнем слове, клюнул песок, да так и остался лежать.
Удар был не настолько сильный, чтобы отключилось сознание, но выпитая сверх меры водка сделала нужное дело.
– Пойдём отсюда! – Яблон ухватил Кирилла за рукав и потянул к пристани, где речной трамвайчик, осипнув на третьем гудке, уже раскручивал причальный канат.
7
Коля Яблочкин попал в детский дом совершенно случайно, хотя нет ничего более закономерного, чем случайность.
Родившая его женщина, на второй день появления Коли на Божий свет, бесследно растворилась в людском море большого города Воронежа, знаменитого не только тем, что в нём когда-то короткое время перемогался в нужде поэт Осип Мандельштам. Давал он приют и русскому песнопевцу Алексею Кольцову, и поэту духовного звания Ивану Никитину и Андрею Платонову – тоже люди ничего себе!
Других имён Коля Яблочкин, окончив семилетку, не знал, а может быть, просто не запомнил, хотя в школе что-то говорили и о других знаменитых горожан.
Имя и броскую фамилию мальчику дала принимавшая роды акушерка, жена мастера электролампового завода, который учился, без отрыва от производства, в местном Политехническом институте и свеча Яблочкина часто упоминалась в их семейных отношениях.
Кстати, мужа акушерки звали Николаем.
Детдом – есть детдом, и кто пожалеет, погладит по русой головке на каменистой дороге жизни мальца, Колю Яблочкина?
Время летит быстро, и Коля попал в ремесленное училище, имея на руках справку о приводах в милицию и полуматерную кличку Яблон.
Где так ловко научился Коля карманному мастерству?
А тоже в детдоме. Пища скудновата, а есть хотелось всегда, вот и ныряли его пальцы по чужим карманам в автобусах и пригородных электричках.
Попадался он редко, но когда попадался, то били хорошо, поэтому он работал с народом по-станиславски – играл полудурковатого глухонемого. Кто посмеет обидеть болезного инвалида детства? То-то!
Направляющей и указующей силой в его жизни был вовсе не комсомол, а вышедший тогда на экраны художественный фильм «Высота» о храбрых монтажниках стальных конструкций, которые могут и выпить хорошо и хорошо поработать там, где только птицы да они горластые и плечистые парни в брезентовых робах и оплечь монтажных поясах.
«По какой специальности будешь учиться?» – спросили в ремеслухе.
Как по какой? Конечно по монтажу – сам гружу и сам вожу, только вожжи не держу!
Последнее, правда, добавил автор, зная привычки и характер человека по кличке Яблон, изменившего жизнь Кирюши Назарова настолько, что трудно было предположить его будущее в начале повествования.
Коля Яблочкин проходил рабочую практику на металлургическом комбинате города Липецка, где его бригада занималась монтажом стальных конструкций той самой домны, что была названа «Комсомольской». Ввиду его малого возраста и стажа на высотные работы он не допускался, но на «подхвате» работал хорошо. Когда бригаду откомандировали в Тамбов, то сердобольный бригадир дядя Лёша, взял пацана с собой – пусть парень пообвыкнется, прикипит к монтажному делу, а там, глядишь, хорошим верхолазом будет.
Зная увлечения Коли, дядя Лёша проводил с ним нравственные беседы не только языком. Рука у дяди Лёши была потяжелее кувалды. Но, как сразу отучишь человека от дурной привычки, которая навроде курева – прожить можно, а тянет до невозможности.
Выходной день, заняться нечем, деньги от командировки кончились, вот и пошёл Коля Яблочкин, по прозвищу Яблон, по городу ошиваться – может, где денежка и завалялась на его счастье!
В том, что парень купивший у мороженицы стаканчик пломбира, конечно, деревенский лох, Коля знал точно. Кто же будет тратить деньги на мороженое, когда рядом пивной ларёк открыт? Деревенские, они всегда в первую очередь, когда бывают в городе, мороженое покупают или селёдку. Этот лох до селёдки ещё не дорос, но деньги у него есть. Надо разыграть спектакль, – давно он этим не занимался и, чтобы не потерять навыки, решил подобрать, то, к чему руки сами просятся. Вот и повстречались, прошу прощенья, хрен да лапоть на вокзальной площади! А всё остальное ловкость рук ну и, конечно, система Станиславского.
Теперь вот идут по Тамбову два очковых парня, два соловья-разбойника, свистеть не свистят, но денег всё равно уже нет. Пропиты мамины деньги, профуканы!
«Эх, маманя, ты маманя! Ты сама повадила: придёшь поздно, придёшь рано – по головке гладила…»А впереди целая жизнь, и как она разложит карты, – никто не знает. Все карты лежат рубашкой вверх: где шестёрка, где козырной туз – ни одна бабка не скажет.
Чтобы не легла шестёрка – не садись за стол играть, не тот случай. Это только в сказках златокудрая фея вплетёт в твою причёску свой волосок удачи, а в жизни сам хватай её, эту самую увёртливую девицу, за пышный локон, седлай, как Конька-Горбунка, и – вперёд!
Но как ухватишься, когда рука поднялась только до стакана? Всего один день, а столько наворочено!
Кирюша против Коли Яблочкина выглядел ещё ничего – успел в кустах камыша, где лежала в счастливом беспамятстве та худосочная, по римскому обычаю выплеснуть в головокружительной карусели часть алкоголя и теперь поддерживал плечом своего путеводителя, который пытался, но у него никак не получалось спеть известную песню монтажников-верхолазов. Запала хватало только на – «Не кочегары мы, ни плотники, а мы монтажники-высотники!»
Бросать товарища в таком состоянии Кирилл Назаров никогда не будет.
Город большой и под ногами дорог много…
– Куда идти? – Кирюша освободил одно плечо и переложил товарища на другое.
– Идём туда, куда идём! – Яблон по-щенячьи встряхнулся и, указав пальцем на дорогу, заорал: – Форвертс!
Отчего, медленно двигавшаяся по асфальту машина с голубой полосой по кузову, остановилась напротив нарушителей порядка, дверка открылась и тут же, как из ларца выскочили два милиционера, упитанные и скорые на руку. Ать-два! – и парни оказались в тёмном стеснённом ящике, пропитанном табачным дымом, смрадом потных человеческих тел и глухой неизъяснимой тоской по открытому пространству.
Это только в досужем разговоре граждане сетуют: «Куда смотрит милиция?». А милиция смотрит именно туда. Вон сколько разного люду у них в ящике! Тут и бомж перекатный, и семейный тиран, не сумевший по-хорошему уговорить жену, и невезучий домушник, застрявший в тесной фрамуге окна, и мертвецки пьяный человек не знавший края, и наши подгулявшие ухари-молодцы обречённые попасть под надзорное око уголовного Права.
Покружив некоторое время по городу, «воронок» остановился у железных ворот, гавкнули стальные задвижки и – вот приятели тесные объятья закона!
8
На другой день от беспамятного, безмятежного сна не осталось ни малейшего следа. Молодой здоровый организм деревенского парня Кирюши споро перемог алкогольную вялость тела, когда он, открыв глаза, упёрся взглядом в зашторенное стальной решёткой высокое окно, такое высокое, что и не дотянуться, не допрыгнуть, выход один – через стальную с маленьким квадратным проёмом дверь, весь вид которой говорил, чтобы все надежды были оставлены.
Пружинисто соскочив с дощатых, затёртых нар, Кирилл бросился к двери, но она ответила только задавленным протяжным стоном.
– Эй, баклан грёбаный, не динамь! Кантуй своего корешка – и парашу на вынос! Ноздри говном забило!
Кирилл хотел что-то возмущённо сказать, но, посмотрев на говорившего, тут же подавился словом; на нарах сидел, свесив голые волосатые ноги, испещрённые татуировкой, амбал лет сорока с лицом Франкенштейна, застаревшие шрамы на его образине намекали, что ему лучше не возражать. Это был тот самый вчерашний мертвецки пьяный человек, валявшийся на дне железного ящика в милицейском воронке, но тогда он имел менее устрашающий вид.
Яблон лежал на соседних нарах, откинув голову, как поющий на заре кочет, издавая горлом обычный человеческий клёкот-храп.
Кирилл поторкал его плечо.
– Вставай, поедем за соломой, быки голодные стоят! – скалясь, заорал Франкенштейн.
– Ай! – по-детски всхлипнул Коля Яблочкин, вскакивая с нар. – Куда поедем?
– Туда! – сунул ему кулак Франкенштейн. – Парашу выноси с корешком своим, а то я вас в ней искупаю.
Я?! Ни за что! Падлой буду… – хотел, было, заартачиться Яблон, но, увидев над собой штопаную суровой ниткой морду, сразу сник и, двигая по цементному полу одной сандалией – другую он потерял при бесполезном сопротивлении милиции – покорно пошёл в угол к большому, с двумя ручками поганому баку из тёмного пластика.
…Выездной судья, здесь же, в дежурной комнате милиции, не слушая возражений Яблона и оправданий Кирилла Назарова, постановила ввиду мелкого хулиганства двум дебоширам и возмутителям спокойствия вечернего Тамбова назначить каждому по пятнадцать суток исправительных работ в городском хозяйстве.
– Кирюха, а чего я вчера делал-то? – поинтересовался Коля Яблочкин у своего напарника, втыкая лопату в неподатливую почву возле кинотеатра «Родина», где на огромной афише красовался Николай Рыбников в образе монтажника-верхолаза из кинофильма «Высота», когда-то соблазнившего на угробистый труд подростка Яблочкина.
Сержант милиции, стоящий в сторонке, определил им на сегодняшний день рытьё траншеи под телефонный кабель. Почва, пересыпанная гравием и остатками асфальта, никак не хотела идти под лопату. Железо скользило по камням, противно скрежетало, высекало искры, но все потуги вогнать лезвие лопаты в грунт, кончались тихим, чтобы не услышал сержант, матерком.
– Кирюха, ты чего молчишь? Обиделся что ли? – Яблон сплюнул тягучую слюну на горячее битумное крошево. Было видно, что водный баланс организма у него крепко нарушен. Теперь бы ему глоток пивка – и все дела!
– Кирилл, – опять заговорил Яблон голосом осипшим, как от простуды, – попроси у сержанта закурить! Одну на двоих сигаретку в зубы. Ага?
– Ага! – передразнил его Кирилл. – Ты кого вчера мусором обзывал? Может, ты забыл, а он – нет! В зубы так даст, что из глаз дым пойдёт с искрами.
– Ну, шутю, шутю! – И Коля Яблочкин, стал, теперь уже ломом, долбить неподатливую асфальтовую корку, перемежая удары всё так же глухим матерком.
Сержанту, наверное, надоело жариться на солнце, охраняя этих шелопутов, он подошёл, отмерил каждому шагами задание:
– Мужики, вот отсель и досель проштробите, и я вас в кино свожу. А то здесь от жары подохнешь!
– А чё, это мы враз! – обрадовался Яблон, которому так не терпелось снова увидеть любимый фильм о своих, пусть и не таких романтических рабочих буднях.
Лом заиграл в руках. Лопаты заскрежетали. Матерки умолкли. И вот уже через пару часов дневная норма для малолетних хулиганов выполнена.
В кинотеатре прохладно и уютно, так и сидел бы до самого вечера.
Кирилл видел «Высоту» впервые. И вот он уже сам воображал себя на монтажной площадке под весёлым небом, в перехлёсте страховочных ремней, таким же весёлым и говорливым, как Николай Пасечник – главный герой фильма.
Кино кончилось, и сержант, малый с руками молотобойца, одарил каждого сигаретой и повёл на ужин в КПЗ.
Пятнадцать суток – тьфу-тьфу-тьфу! – не пятнадцать лет, и вот уже нарушители гражданского спокойствия снова на воле. Ах, воля!
Вот такой неожиданный поворот сделала судьба Кирилла Назарова, пытая потом всю его жизнь на прочность.
В рабочем общежитии лишняя койка нашлась. Ехать домой Кириллу расхотелось. Отметка в его личном деле о задержании на 15 суток за хулиганство была непреодолимым препятствием для поступления в институт, и он с охотой устроился в бригаду к Яблону учеником монтажника-высотника.
Чувство неустойчивого равновесия теперь для него будет основным чувством.
9
Вырвался на волю и оказался в крутой монтажной бригаде, собранной из уголовников, пропойц – людей без меры образованных, но так и не сумевших из-за своего буйного характера работать по нормальной профессии.
Бригада вела монтаж металлоконструкций, одновременно занимаясь технологической оснасткой корпусов химического комбината. Универсалы знали своё дело! Работали подрядным методом.
Теперь этот комбинат отравляет пригородный лес и дачные участки своими ядовитыми испарениями.
Стройплощадка располагалась возле местных огородов, куда молодой монтажник часто откомандировывался бригадой для добычи всегда дефицитной закуски. Короче, в свои семнадцать лет Кирилл Назаров по уши барахтался в море под именем – жизнь, зарабатывал себе на существование тяжёлым и не всегда благодарным делом, возводя базис для будущих быстрых капиталистов.
Работал и жил, как работали и жили тогда его сверстники, романтики боевых строек: одевался, во что мог, пил, что позволялось старшими товарищами, кормился в долг по абонементным талонам, которые на месяц вперёд выдавала таким же пацанам, как он, сердобольная кассирша Груня в рабочей столовой.
Или он был в то время дураком, или само время было такое, что в этой кручёной жизни Кирилл чувствовал себя превосходно. Полностью счастливым.
Чтобы заработать деньги, а потом за неделю-другую их бездарно спустить приходилось «лопатить» по бесконечным аккордным нарядам по 12–14 часов в сутки, да так, что потом щека сама прикипала к подушке. Редкие свободные вечера он со своими товарищами проводил, конечно, за бутылкой в рабочем общежитии – холодном щитовом бараке-времянке с водой, но без газа. Тогда ещё была такая весёлая запевка: «Оп-па! Оп-па! Жареные раки! Приходи ко мне, матаня, я живу в бараке!»
Постоянное мужское общение и физический труд мозолили не только руки, но и то, что в груди. Цинизм, вседозволенность и право нанести первым удар здесь поощрялись.
Грубая проза жизни только разжигала в Кирилле юное любопытство к ней, к быту настоящих мужчин в его тогдашнем понятии. Романтика комсомольских строек, подогретая в печати, кино и радио выплёскивалась у него иногда в неожиданные стихи, высокие, как стальные конструкции, которые они собирали на монтажных площадках. И в этих строчках всё-таки была своя правда…
Монтажник
Наверху, где воздух режет Золотая птица дня, Громыхание железа В синих высверках огня. Там работает монтажник — Облака под рукавом. Нет монтажника отважней — Пост высокий у него. С ним тягаться не берусь я. Ветер волос шевелит… Может быть, он тоже б струсил, Да работа не велит. Сдвинув каску на макушку, Перегнулся через край… У него на побегушках Служит самый мощный кран. Ухватясь за балку цепко. (Что впустую рисковать?) Он себя стальною цепью Для страховки приковал. Из-за тучи с башней вровень Связка белая лучей… Солнца жаркие ладони На его лежат плече. Зноен час перед обедом… Рукавицы пальцы жмут – В рукаве его заветном Гром и молнии живут.Но иногда Кириллу становилось невыносимо жутко от непонимания окружающими его чувств и рождённого этим, одиночества. Тогда он, зарываясь в подушку, плакал под пьяный гул и бред своих неспокойных товарищей.
Кирилл и теперь не может до конца понять, почему он не спился и не пропал в таком базаре-вокзале. Мельница молола, жернова крутились, и участь, попавших под её колёса, печальна и трагична.
Прошлое всегда печально и трагично даже тем, что оно прошлое.
И тогда в его жизни появилась девушка, сразу и навсегда, хотя слово «навсегда» предполагает завершённость чувств, конечность, жизненную точку, а не многоточие.
Глава вторая
1
Девушка-загадка, сладкий ядовитый дурман, отравивший молодого монтажника из рабочего общежития Кирилла Назарова, училась на выпускном курсе музыкального училища по классу фортепиано.
Она родилась и выросла в районной глубинке, и город увидела только по окончании школы.
Ласточкин разлёт бровей над шмелиной мохнатостью ресниц, светлая кожа, на которой легко угадывался румянец здорового женского тела, и два остроклювых голубя под лёгким трикотажем кофточки, могли одолеть и более искушённого человека, чем Кирилл. В девушке было всё, как теперь говорят, нестандартно: и её имя, и утончённые черты лица, и профессия, которую она успешно осваивала, и манера преподносить себя в кругу друзей, по которой не сразу скажешь о её колхозно-крестьянском происхождении.
Музыкальная одарённость к ней пришла, как и всё остальное, от деда, пришлого для села человека неизвестных кровей, запутавшегося в русском бурьяне, порождённом коллективизацией. Не очень прилежный к хозяйственным заботам дед, всё своё свободное время отдавал скрипке – музыкальному инструменту чудному и необычному в деревне. Маленькая забавная штучка с талией худосочной девочки, в руках этого человека оживала, смеялась и плакала, и заставляла смеяться и плакать её слушателей.
Бывало, сядет этот странный человек на завалинку, прижмётся щекой к скрипичному певучему сердцу, и польются чарующие звуки так похожие на живой человеческий женский голос, что страх берёт. Сельчане только задумчиво чмокали губами, удивляясь небесным звукам, которые пришлый человек тоненьким смычком, гибкой веточкой, извлекал для них. Неслыханные досель мелодии, столь непривычные слуху русского человека будили тревожные, неизъяснимые чувства.
После войны, когда поредевшие мужики возвращались с фронта, вернулся и тот человек, пришлый и загадочный в их деревне, с фронтовым трофеем – на американском трёхосном грузовике прибыл странный крылатый комод красного дерева, посверкивающий на солнце золотыми, не нашенскими буквами. Разгружать «Студебеккер» собралась вся деревня. Качали головами: «Надо же, какую неудобную мебель тащил мужик из-под Берлина!»
Старый австрийский рояль, помнивший ещё, наверное, и самого Штрауса, гляделся чудно и невероятно, занимая половину деревенской избы. Но хозяйка дома, местная красавица, из раскулаченных, помня ещё холостяцкие увлечения своего мужа, не артачилась. Счастливыми глазами смотрела на недавнего покорителя Европы. И каждое утро осторожно протирала бархатной тряпочкой вездесущие пылинки с льдистой, всегда прохладной поверхности полированного дерева.
Трофейный рояль солдат всеми правдами и неправдами сумел доставить в подарок своей ненаглядной дочке Ксюше, которая за долгие годы войны превратилась из ребёнка в почти что невесту. Но Ксения в отличие от своего чудаковатого родителя, к музыке относилась прохладно, и рояль, гордость австрийских музыкантов, оставался стоять нетронутым, пока у Ксении не появилась своя дочка – Дина, дед дал ей такое необычное для русской глубинке имя, и настоял на своём, хотя молодые родители девочки и были против.
Дина и характером неуёмным и обличием не типичным для жителей среднерусских равнин, пошла в деда, как говорили в деревне, итальянского «камрада», потомка гарибальдийцев осевших по недоразумению в кипящей страстями России. Скрипка для дедовой внучки оказалась первой подругой детских игр, и она быстро научилась разговаривать с ней на одном, только им понятном языке. Но с роялем дружбы никак не получалось, уж очень громоздким и неповоротливым был заграничный товарищ, на котором теперь, после смерти деда, уютно размещались вместе с куклами-бантиками и другие её детские безделушки.
Только, как ни крути, а для мебели рояль подходил мало, но продать в город дорогой музыкальный инструмент родители маленькой Дины не решались – мало ли как обернётся время! Господь пошлет, – подрастёт девочка и роялю найдётся место в её жизни…
А время оборачивается быстро. Такова его сущность. В селе открыли музыкальную школу, и маленькую Дианочку отдали туда.
«Меньше по улицам шляться будет!» – решила родня.
А девочка была и рада. Теперь и с этим громоздким инструментом поладила. Заберётся, бывало, на крутящийся высокий стул у рояля, сдвинет игрушки на пол, откинет двумя ручонками вороной масти крыло, и так пальчиками и бегает по чёрно-белым костяшкам. Ну всё равно, как цыплята зёрнышки клюют.
И так у неё всё хорошо получается, вроде с пелёнок этим занималась. Как услышит по радио какую-нибудь мелодию, так сразу и бежит к своему крылатому другу, напевы на клавиши перекладывать. И дедову скрипку не забывает. Уж очень говорливая вещица! Только дедова внучка её в ладонь возьмёт, она и застонет, и заплачет о невозвратном. Ну, а когда смычком проведёт, то и вся родня нарыдается.
Дина была нрава весёлого, лёгкого. А за скрипочку бралась, когда загрустит о чём-то или когда бабушка попросит. Скажет: «Заиграй, внучка, давай деда твоего помянем, вспомним!» Возьмёт тогда девочка скрипочку, приложится розовой щёчкой к её ласковому тельцу, поведёт смычком – бабушка уронит в ладони голову и закачается так, словно серебристая ветёлка под ветром. А песня льётся, протяжная, зыбкая, возьмёт за душу и не отпускает.
Так и сидят с внучкой у окна – старая и малая, и плачут – каждая о своём. У внучки слеза лёгкая, светлая, у бабушки – тяжёлая, неподъёмная. Поплачут так, и очистится сердце от коросты повседневной. Бабушка посмотрит в окно, протрёт стекло ладонью, как будто попрощалась с кем-то…
Ушла и бабушка.
Дина с матерью вдвоём остались.
Отец Дины, еще, когда дед жив был, хвост распушил и утёк куда-то. Говорили, в Сибирь на стройку подался – мода такая была. Дома в деревне за землёй ухаживать вроде, как зазорно. «Мещанство!» – говорили. Длинным рублём, романтикой временного быта и отсутствием семейной обязаловки будоражили целина и стройки маргинальных, легковерных и лёгких на подъём людей – «постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте упавшую с неба звезду…»
Но всё хорошо, что хорошо кончается.
Так вот, отец маленькой Дины, как ушёл, так и сгинул, оставив махонькую часть подъёмных рублей на воспитание дочери. Сколько не писали, сколько не искали его на выплату алиментов – глухо! То ли за упокой молиться, то ли за здравие… Может, сгинул, а может и до сих пор у костра греется под таёжный скрип бородатых кедрачей с песней на обметанных ветром губах – «Старость меня дома не застанет. Я в дороге, я в пути…»
Мать – скотницей на ферме.
Работа мужичья, воловья. Заработки небольшие, а на двоих с дочерью вполне хватает. Дома животина мычит, хрюкает, кудахчет – к первому ледку под нож готовая. Мать везде управляется одна. Зачем дочку работой изнурять? И так она одна-одинёшенька на белом свете останется. Кто кроме матери пожалеет? Вон у доченьки рученьки, какие! Ладошки узкие, пальчики длинные, ноготочки розовые, как яблоневый цвет. Нешто с такими ручками – и в навоз! Пусть лучше музыкой занимается, а не в говне копается!
Приходила училка-музыкантша, говорила: «Нельзя Ксения – мать Дины на деревне Ксюшей звали, – нельзя Ксения дочкин талант губить! Пусть вместе с таблицей умножения нотную грамоту учит для понимания жанра!»
Какой такой жанр? Она и так целый день по костяшкам бьёт, колотит. Пальчики, как по уголькам раскалённым, так и бегают; прикоснутся – и вспорхнут, прикоснутся – и вспорхнут! Голубки белые, клювики розовые…
Вздохнёт Ксения и снова вилы четырёхрожковые в навоз тычет, гнётся – ничего, доченька, учись, я двужильная, выдержу!
Училась Дина хорошо. Легко. Играючи. Может, потому и «пятёрок» мало было, зато «троек» знать не знала. Ни в дневнике, ни в аттестате они не наследили.
Учительница, которая музыкальную школу открыла, ей рекомендательное письмо в музучилище написала, педагогам своим, у которых сама недавно училась.
Может, помогла, может, и не помогла ей та рекомендация. Но в училище она поступила с первого захода. В приёмной комиссии – головами качали. Казалось, певучая струна дедовой скрипки так и осталась звучать в молодой крови, возбуждая у слушателей неясные желания и неизъяснимые словами страсти.
Прослушивание по спецпредмету было недолгим.
После двух-трёх мелодий популярных в то время песен, её попросили исполнить, что-нибудь из Сибелиуса.
Финского композитора она, конечно же, не знала. В программе сельской музыкальной школы таковой не значился, потому, как был выразителем буржуазной загнивающей культуры. Взамен она исполнила скандинавскую «Песню Сольвейг».
Преподаватели, удивлённо переглянувшись, отметили, что-то там у себя в тетрадочках, и безоговорочно разрешили сдавать экзамены по общим предметам.
Увидев себя в списках зачисленных на первый курс, Дина тут же дала телеграмму матери: «Я теперь студентка тчк Дочь тчк»
Хозяйка, которую ей порекомендовали в училище, так как учебное заведение не располагало общежитием, была приветливой и доброй женщиной. «О постели не беспокойся! Не замуж выходишь! Вот тебе койка, а вот – постель. Из деревни ничего не привози. Подушки и перины тебе ещё в приданное сгодятся! Вишь, какая красавица! Только ты с парнями – поосторожней. Они, ребята городские, хваткие, молодые. Им, что нужно? Надкусят яблочко румяненькое, и выбросят. А потом, кто тебя поднимет? Знаю я их, поганцев! Свою честь блюди. Мало ли, где у тебя зудит, а почесать никому не давай. Для этого замуж выходят. Ну, не красней, не красней! Я правду говорю! Просто слова у меня такие едучие. За кормёжку и за постель платить будешь – мы с тобой договорились. А матери передай, что я за тобой присматривать буду, пусть не волнуется. Слезу зря не роняй. У меня язык длинён, да зубы коротки. Я не кусаюсь!»
Так и подружились они – сельская девушка Дина и Пелагея Никитична, крепкая, жилистая баба ушедшая недавно на пенсию от токарного станка на заводе оборонного значения, где она проработала более сорока лет. Квартирантку пустила больше от одиночества, чем от нужды. Какие деньги со студентки? Пенсия – ничего себе, ей одной хватит, а, как вечер наступит, так и деть себя некуда. Сын в Армии служит, муж в земле лежит, убаюканный русским хмелем, к соседям не находишься. У каждого – своё, и у ней – своё. Дом – особняк рубленый ещё с прошлого времени остался, от свекра. Свёкор, царствие ему небесное, при царе лесничим служил, вот и отгрохал дом, какой следует – бревно к бревну, в пазах до сих пор смолка золотится. Изнутри не оштукатуренный, брёвна щекастые, топором тёсаные. Пакля в пазах жгутом кручёным проложена.
Таких домов теперь не рубят, разучились, а, может, леса поубавились. Хорош дом! «Старый дед меж толстых кряжей клал в простенки пух лебяжий…» В нём и внуков растить можно.
В кирпичном доме тоже ничего себе, да только дух не тот.
Пелагея Никитична была, может, и не права про «кирпичный дом», но в сосновом лесу легче дышится.
Начало самостоятельной жизни молодой студентки складывалось, как нельзя лучше.
Успешная сдача вступительных экзаменов обеспечивала гарантированную стипендию, по меньшей мере, на полгода. Значит, не будет сидеть у матери на шее. Деньги небольшие, но необходимые в студенческую пору. С квартирой – проблема тоже отпала. До начала занятий осталось ещё целых две недели свободного времени, и Дина вернулась домой счастливая и радостная.
Слава Богу, сердечной привязанности, той первой, трепетной, от которой кружится голова, у неё не было. Она напоследок покуражилась с повзрослевшими подругами, подразнила на прощанье своих деревенских парней, от которых недавно отбивалась сумкой с учебниками, проиграла на дедовом трофейном инструменте грустный и загадочный «полонез Огинского» и с лёгким сердцем простилась с детством.
Всплакнула одна мама. Но что остаётся любой матери, когда вырастают дети, эгоистичные в своём праве – уйти, убежать, уехать? Остаётся только стоять на клубящейся дороге, машинально взмахивая рукой, которой только что вытирала слезу, стоять, когда и пыль уже улеглась, и даль просветлела.
«Вьётся змеёю, сынов обольщая, тесно прижавшись к пустой борозде, от горок тех малых дорога большая… Хватит ли всем по счастливой звезде?»
Молодость, хотя у всех одна, да не у всех одинакова…
2
Всё шло своим чередом: днём занятия в классах училища, ну а вечером походы в кино с новыми подругами, бездумные гуляния по осенним тамбовским улицам.
Шорох опавшей листвы под ногами, свет фонарей, многолюдье – всё так непохоже на её тихую деревенскую жизнь, где осенняя беспутица, длинные, тёмные ночи, свист ветра в проводах унылый и однообразный.
В музыкальном училище девушек было намного больше, чем парней.
Юноши – в большинстве своем тихие и робкие, с обострённым музыкальным слухом и слабым здоровьем, из-за потерянного ради музыки детства, привыкшие к сладостям и диатезу, не вызывали томливого интереса у сокурсниц.
Хулиганствующие подростки на улицах, назойливые и наглые, тоже не привлекали внимания, поэтому у Дины была чисто девичья компания с незатейливыми приглашениями на чай или на бутылку дешёвого вина, если случался у кого день рождения.
А молодость требовала приключений, опасных знакомств, от которых замирает сердце, рискованных поступков, веселья без берегов. Сок жизни бродил в жилах и с нетерпением ждал исхода.
Танцевальные вечера с приглашением курсантов военных училищ Тамбовского гарнизона и рабочей молодёжи города были единственным клапаном для сброса адреналина. В такие вечера прилежные девочки, штудировшие Брамса и Бетховена с Моцартом, сучили тугими коленями, отдаваясь всяким попсовым хитам из оглушительного музыкального ящика. Пили в туалете дешёвый портвейн, делали первые головокружительные затяжки сигаретами – и снова в актовый зал ломать «шпильки», вдыхая возбуждающий запах мужского пота и сладкого близкого греха.
Кончался вечер. Курсанты спешили к «отбою» в свои казармы, парни с рабочих окраин к тому времени были уже в таком подпитии, что о дальнейшем «культурном» общении не могло быть и речи.
Однажды за Диной увязался такой «передовик производства», который всю дорогу пытался показать свою интеллигентность и хорошее воспитание, но выдержки у него хватило только на половину пути. Прижав ее, к деревянному шершавому забору, он тут же полез к ней в трусики и стал что-то, сопя, там искать, как ищут в омутовой норе спрятавшегося налима.
Девушке стало стыдно за свою закомплексованность и неумение по-настоящему отшить нахала. А когда стало совсем стыдно, она вырвалась из его самозабвенных объятий и молча бросилась домой, застёгивая на ходу разметавшийся плащик.
3
Всё было бы хорошо, да приглянулась молодая деревенская девчушка своему преподавателю по истории искусств Роберту Ивановичу Крапивникову, человеку женатому, но всё ещё не забывшему свои студенческие годы.
Ах, какие это были годы! Какие девочки в городе Саратове, где он учился в консерватории! Тамбов, что? Тамбов – дыра! Сплошь колхозницы! Никакого понятия в сексе! Мамка не велит! Ну, разве – не дуры? Такое на старость не отложишь, как выпивку на завтра!
Бери, бери, бери!
Весёлый человек, Роберт Иванович и обаятельный. Все студентки были в него влюблены, но до крайнего дело не доходило. Как говориться – то рубашка коротка, то рукава длинны!
Занятия Роберта Ивановича отличались от скучных и утомительных уроков других преподавателей, чей возраст не допускал вольных трактовок своих лекций. Обычно доклад, на какую-нибудь тему он перепоручал самим студентам, только изредка вставлял весёлые реплики, если очередной докладчик путался в программном материале. На едкие замечания студенты не обижались, зная, что положительная оценка всегда будет стоять в журнале.
Часто на занятиях, разряжая обстановку, он мог позволить себе рассказать сногсшибательный анекдот, балансируя на грани дозволенного.
Слушать его было одно удовольствие.
Девочки им восхищались. Не избежала обаяния своего наставника и Дина. Ей не могло не нравиться его внимание к ней, его частые приглашения к себе в методический кабинет, где хранились учебники, плакаты, магнитные записи. Он позволял ей выбирать те или иные фильмы по предмету изучения, слайды, пособия и одобрительно касался плеча, если выбор студентки был правильным.
Иногда он присаживался рядом на корточки, пока она, нагнувшись, отбирала к уроку наглядные пособия, что-то остроумно говорил, щекоча дыханием девичье ухо.
В таких делах навыки у него были огромные.
Дина робела, прятала от него раскрасневшееся лицо, боясь показать волнение, будоражившее её девичье воображение – дыханье пресекалось, мурашки пробегали по коже, сладкий ужас охватывал её. Как распустившаяся ветка тянется к влаге и свету, так и она непроизвольно тянулась к этим мимолётным и вроде бы безобидным ласкам.
Однажды, нагнувшись вслед за своей студенткой, чтобы поднять выпавшую из рук девушки книгу, он невзначай задел щекой напрягшуюся молодую грудь. Отчего соски её тут же взбухли, пронизанные сладкой до головокружения истомой.
Молодость, молодость…
Роберт Иванович по-кошачьи потёрся о пушистый свитерок, осторожно отодвинул её прядь волос и тихо поцеловал в ушную раковину.
Горячая приливная волна хлестнула по бедрам, ноги ослабли до того, что она тут же опустилась, сползая по стене на пол. Нечто подобное Дина иногда ощущала в бане, когда усиленно мылась после какой-нибудь грязной работы.
Учитель, поощрительно улыбаясь, приложил палец к губам и тихо вышел.
Что делалось в душе девушки? Ей было и сладко и стыдно за свою женскую слабость, за своё неумение отвечать на мужские ласки.
Сокурсницы уже почти все имели практические навыки в занятиях, которые теперь почему-то называются любовью, хвалились и бравировали этими делами, со смешками обменивались деталями таких занятий, покуривая в перерывах в туалете.
Наверное, она одна такая белая ворона, которая и мужского пота не нюхала. Если признаться девчатам, что она и не целовалась по-настоящему ни разу, не то чтобы вступать в интимные отношения, они бы её презрительно осмеяли. Поэтому в разговорах, она тоже хотела показать себя опытной в амурных делах, вроде тоже давно и без проблем рассталась с девственностью, а тут показала себя дюймовочкой, «красной шапочкой» и перед кем? Перед Робертом Ивановичем, учителем по кличке «Роба»!
Молодые отвязные студентки его так называли почти что в глаза. А вот она показала себя недотрогой. Роберт Иванович теперь, что подумает? Скажет – шапочка красная, дурочка деревенская, ступай к своей бабушке, пирожки неси! Теперь ему на глаза стыдно показаться.
Отряхнув юбчонку, и кое-как приведя себя в порядок, Дина выскользнула из кабинета, хорошо ещё, что в классе никого не было, а то бы с расспросами надоели – что да как?
А Роберт Иванович тоже думал по-своему – молодой преподаватель, ещё не отвыкший от студенческих замашек, привыкший к безотказности своих сокурсниц, не обременённых заботой о скором замужестве, уступчивых и податливых к ненавязчивым ухаживаниям своего товарища, и на этот раз был уверен в себе.
А привычка – другая натура.
«Сорок девок, один я!» – говорил о себе весёлый студент, затесавшийся волею случая и стараниями известного в музыкальной среде родителя в саратовскую консерваторию. Там преимущественно повышали знания нервные выпускницы музыкальных училищ с утончённым вкусом и особой чувственной нервной системой, которая тут же отзывалась на внешний раздражитель, как рогатка камертона на звуковую волну соответствующей частоты.
«Да она, никак, ещё цельная? – думал Роберт Иванович, тихо прикрывая за собой дверь учебного класса, оставив трепещущую от возбуждения ученицу. – Грех её оставить кому-нибудь другому, всё равно она вот-вот расстанется со своим сокровищем, подарив его первому балбесу, который ей приглянётся. Девочка, надо признаться, ничего себе. А какая страсть! Только не гнать коней! Только не гнать! Кажется, виноград созрел и сам просится в рот…».
Роберт Иванович от вкусной ягодки отказаться ну никак не мог!
Надо помочь девочке сбросить хитиновый покров гусеницы и превратиться в бабочку. Нет – не в капустницу, а в бабочку махаона!
В этих делах Роберт Иванович имел определённый опыт. И он, не спеша, поторапливался, зная, что из прокисшего молока каши не сваришь.
4
Ах, студенческие вечера, студенческие вечера! Безоглядное пролётное время! Особенно вечера новогодние – зачёты сданы, два-три необременительных экзамена и – вот они, зимние каникулы! Веселись, пока молод!
Собрались всем курсом, ёлку поставили прямо в классе за неделю до праздника. Директриса ворчала, что лесная сказка будет мешать учебному процессу, но, выслушав притворно-плаксивые просьбы своих воспитанниц, согласилась: «Делайте, как знаете, но чтобы порядок был! На экзаменах за всё спрошу!»
Для Дины это была первая настоящая ёлка. В деревне, где до леса в любую сторону 20–30 километров, к подобным забавам относились равнодушно. «Баловство одно! – отвечала мать на просьбы дочери поставить в избе ёлку. – Я тебе лучше шубу справлю!» Гладила девочку по голове и о чём-то тяжело вздыхала.
А в школе, какая ёлка? Постоит в небольшом, тесном коридорчике день-другой, шурша бумажными игрушками, да и в печку пошла, промёрзший класс отогревать. «Горит стерва хорошо!» – ласково матерился истопник и сторож дядя Гриша, засовывая сыпучие хвоёй ветки в зевластую печь.
Жалко! «Срубили нашу ёлочку под самый корешок…»
Хозяйка Дины, Пелагея Никитична на первый студенческий бал сама принаряжала свою постоялицу. Цепочку из кручёного серебра достала из шкафчика, серебро старинное, тяжёлое, обмётанное чернью, шейку девочки холодит, щекотно до слёз. На серьгах с зелёными камушками сама замочки защёлкнула. Платье из панбархата в талии ушила. Ворчит:
– Худосочная девка! Сохнешь что ль по ком? Я этих ухажеров вмиг от тебя отошью! Скоро сынок из армии придёт, отслужится, сама увидишь, какой красавец! Это он на фотографии такой скучный, Димочка мой! Он по жизни добрый, весёлый, ласковый. Ну, иди! Иди! Да не забывай домой вовремя возвернуться! А то я тебе!..
– Нет, что вы, Палагея Никитична! Я – враз! Потанцую немного – и дома!
Палагея Никитична, улыбаясь, шлёпнула легонько по тугой попке свою квартирантку:
– Иди, иди! Я шучу. Гуляй, пока молодая! А мои ноги носят только до постели…
Шла, летела Дина сквозь белую подвенечную кружевную кисею падающего снега. И сама она была, как снежинка, – чистая, лёгкая, радостная.
В коридоре её встретил Роберт Иванович. Пакетики в руках. Шумный. В глазах по бесёнку резвому:
– А вот и моя студентка! Ух, какая ты румяная! Дай-ка я снежинки с тебя смахну. – Свёртки у ног положил. На шапку дует, смеётся. Плечи оглаживает. Задержал руки на талии. Шутя, притянул к себе.
– Ох, как ландышем пахнет! – шепнул на ухо.
Дыханье влажное, густое, терпкое.
Каждая клеточка пружинисто напряглась.
Тело само выгибается, не слушает разума. Да и может ли быть разум у семнадцатилетней девочки?
– Помогите мне домой свёртки донести! – говорит весело. – Игрушки вот для ёлки купил. Наряжать её буду. Женщины нет, так хоть с елкой Новогодний вечер скоротаю.
Жалко Роберта Ивановича. Вечер такой хороший, а ему скучать придётся. Вот поможет она ему елку обрядить и в училище на вечер успеет. Время есть. Вон девчата ещё не пришли.
В пустом коридоре гулко, неуютно. В холодном кафеле пола лампочки отражаются, как в застывшей воде. Холодно. Дина даже плечами передёрнула:
– Я вам помогу, Роберт Иванович! – залепетала она, поднимая с пола бумажный пакет, перевязанный крест-накрест бечёвкой. Увесистый он был, конечно, не с игрушками для ёлки.
Роберт Иванович сам перехватил его, и сунул себе под мышку. И другой пакет оказался тоже у него в руке. Оглядываясь, он подтолкнул девушку к двери, и они вышли на ярко освещённую праздничными огнями улицу.
За небольшим сквериком заснеженных деревьев над гомонящей толпой в белом вальсе кружилась огромная сверкающая всеми огнями главная городская ёлка.
Роберт Иванович, размахивая свёртками, что-то говорил, говорил, говорил, восторгаясь, как ребёнок. Дина шла рядом, боязливо, снизу вверх поглядывая на своего преподавателя.
К ёлке подкатила расписная тройка горячо дышащих коней. Под радостный визг детей из узорчатых саней вышел, поглаживая заиндевелую бороду, дед Мороз, а за ним, игриво подобрав шубку, выпорхнула и Снегурочка.
Дина тоже радостно захлопала в ладошки, приветствуя сказочную пару. Начиналась новогодняя ночь, открывшая деревенской девчушке волшебным ключом потайные двери уже в другую, непохожую на прежнюю, жизнь.
В квартире у Роберта Ивановича было тепло, уютно и прибрано.
Было видно, что хозяин во всём любит порядок и чистоту. Щёлкнула клавиша музыкального центра, и под чистые, хрустальные звуки зажглась на столе маленькая, украшенная сверкающими бусинками мигающих огоньков, ёлка.
Эти, мигающие в такт музыки огоньки, запах мужских духов пропитавших комнату и тревожные звуки, рождённые внутри музыкального ящика, возбуждали странные чувства нереальности и зыбкости происходящего. Как будто это было в кино, или во сне, или с ней, но попавшей в мир зазеркалья.
Роберт Иванович, не включая верхний свет, зажёг большой розовый шар новогодней свечи, распаковал свёртки, и на столе появились, мягко отсвечивая в пламени свечи, золотые бантики конфет, высокая бутылка, укутанная серебряным шарфиком под самое горло – непременный спутник всех новогодних ночей, – шампанское.
– Раздевайся, раздевайся! – обернулся к своей молоденькой гостье Роберт Иванович. – Ой, какие мы маленькие, стеснительные!
Он подошёл к оробевшей девушке. Медленно перебирая пальцами, расстегнул строчку пуговок на шубке, распахнул её, легонько выпрастывая из рукавов податливые девичьи руки. Чуть касаясь, провёл ладонью по изгибу спины, как бы оглаживая бархат платья, усадил Дину на диван, и, присев на корточки, так же медленно, с натягом снял с неё сапожки, провёл ладонью по капрону чулок.
От каждого прикосновения Роберта Ивановича становилось щекотно и сладко, как в тех странных снах, когда она из неуверенного подростка превращалась в девушку.
Чувства, захлестнувшие её лавиной, были столь новы и необычайны, что знобкая дрожь затронула всю её сущность, заставляя юное тело судорожно напрягаться.
Глядя на свою гостью, Роберт Иванович, заспешил к столику, подкатил его к дивану, уселся рядом, распустил проволочную уздечку на бутылке с шампанским и, не дожидаясь заветного полночного часа, нетерпеливо отпустил пробку, которая с громким хлопком взвилась к потолку – пена побежала в звонкие бокалы на высоких ножках.
Губительный восторг охватил недавнюю школьницу, отодвинув в закоулки сознания осторожность и здравый смысл.
Неясный шепоток шампанского в бокале только подстёгивал сумасшедшие мысли: «Как в кино! Вот расскажу девочкам! Не поверят!»
Молодость глупа и доверчива. Опыт – «сын ошибок трудных» ещё не стоит за спиной её сторожем, оберегая от непоправимого шага.
Учитель знал, что делать дальше.
Приобняв Дину за плечи, он предложил выпить за её красоту, за ушедшее детство и за новое вступление во взрослую жизнь:
– Новый Год – для того и новый, что со старыми привычками и предрассудками надо расставаться, отбросив ложные стереотипы.
Непривычный вкус газированного вина был резким и острым.
Дина непроизвольно передёрнула плечами, потянувшись за конфетой. Учитель, услужливо опередив её, расчехлил наполовину шоколадный батончик и поднёс к губам юной гостьи, которая только откусила краешек и посмотрела на Роберта Ивановича. На шоколаде ровные следы молодых, крепких зубов.
Учитель многозначительно посмотрел в глаза девушки, шутливо поцеловал надкушенную конфету и с наигранным чувством наслажденья отправил батончик в свой резко очерченный кавказскими усиками рот.
– Шампанское пусть пока подождёт, а мы сейчас коктейли приготовим, да? Ты любишь коктейли? – улыбаясь глазами, спросил учитель.
Дина неопределённо развела руками.
– Ну, тогда – вперёд!
Роберт Иванович взял из рук девушки недопитый бокал и поставил его на столик.
Из плоской стеклянной фляжки с затейливой наклейкой немного плеснул в бокал жидкости чайного цвета. Обрезал с одного конца небольшой, как теннисный мяч апельсин, зажал его в кулаке и стал сдаивать в бокал сок, затем сдоил лимон, туда же плеснул ещё из фляжки, добавил сахарной пудры, положил несколько кубиков льда из холодильника. Подумав, добавил ещё шампанского, которое, вскипев, быстро погасло. Перемешал содержимое серебряной ложечкой.
– Вот теперь – в самый раз!
Роберт Иванович, подняв свой бокал с чайной жидкостью из той же фляжки, предложил гостье выпить – за любовь, крепкую как этот напиток, за короткое, как пузырьки шампанского, счастье молодости, за вкус жизни, который можно почувствовать, как хорошее вино из бутылки, которую надо только распечатать. И вот тогда можно пить и пить, наслаждаясь букетом, сотворённым умелым виноградарем.
Такую закрученную, пышную фразу сотворил Роберт Иванович, гордясь своим красноречием.
То ли непривычная, волшебная, романтическая обстановка, в которую её заманили, то ли выпитое за свободу человека распоряжаться самим собой, на что больше всего нажимал учитель, восхитили простушку Дину. Стало свободно и легко, словно не она, а весенняя черёмуховая почка, скинув с себя тесную одеревеневшую скорлупу, распустилась белым цветом.
Присутствие мужчины перестало смущать её, теперь безвольную и податливую.
Всё остальное случилось быстро и неожиданно. Здравый смысл улетел вместе с остатками разума. Короткая сладостная боль внизу живота прошла, как вспышка яркой молнии, после которой следует проливной дождь. И он хлынул, затопив девушку, и понёс её в бурном потоке, кружа в водовороте, как хлипкую лодочку, потерявшую гребца и рулевого.
Глотая толчками воздух, чтобы не захлебнутся, она очнулась, но только уже на другом берегу.
Её учитель и наставник долго извинялся за случившееся, разглаживая ладонями помятые брюки праздничного костюма.
В узком туалете Дина торопливо привела себя в порядок, ещё не осознавая, как всё это отразится на её дальнейшей судьбе.
5
Этой весной наконец-то вернулся из армии долгожданный и ненаглядный сын Пелагеи Никитичны – её Дима, чуть не сорвав с петель тугую избяную дверь.
Стоит, смеётся, солдатский китель нараспашку – свобода!
Самой хозяйки дома не было, и так случилось, что солдата встретила её смущённая квартирантка.
На резкий порывистый гром в коридоре, так непохожий на тихие шаги тёти Поли, так звала квартирантка свою хозяйку, Дина выскочила из постели, да так и осталась стоять, не зная, что делать дальше. Она даже не успела застегнуть халатик, из которого выпрастывалась ночная рубашка.
Сегодня занятия были во вторую смену, и Дина позволила себе дольше обычного понежиться в постели. И теперь вид девушки был совсем не тот, чтобы стоять вот так перед молодым незнакомым парнем.
Она сразу же догадалась, что перед ней тот самый сын тёти Поли, статный, красивый с озорным блеском в глазах.
Пелагея Никитична ушла сегодня пораньше на рынок, не чуя и не ведая, что творится теперь у неё дома. «Сы-нок!» – не раз звала она его во сне, а теперь он – вот он здесь!
Солдат стоял и крутил головой во все стороны – наверное, за время службы и казарменного распорядка, он отвык от этих стен просмоленных временем, от летучих занавесок в мелкий голубенький цветочек, от распушившейся герани на окне и теперь вспоминал – всё ли здесь на месте.
Вид полураздетой девушки нисколько не смутил его:
– А-а, вот кто хозяйничает у нас в доме! – озорно сдвинул он форменную фуражку на брови.
Дина опрометью бросилась за занавеску, приводить себя перед зеркалом в порядок.
А демобилизованный солдат Дмитрий, сын тёти Поли, всё ходил по дому, непривычно скрипя половицами, и посмеиваясь, что-то бубнил себе под нос.
От своей приветливой хозяйки Дина знала о солдате всё или почти всё.
Пелагея Никитична, вспоминая о сыне, становилась разговорчивее обычного: «Это ж надо такому случиться – прямо в скорой помощи опросталась! Четыре кило с половиной малый родился. Врачи удивлялись – богатырь парень! Болеть – болел. А как же без этого! Один раз скарлатину из школы принёс. Температура под сорок. Губы обметало. Бредит родненький! Всё сердце мне изорвал! Напугал до смерти. А он пролежал так три денёчка, открыл глаза – есть давай мамка! Попил молочка с мёдом, и, как рукой сняло эту проклятую скарлатину! А так вроде и не хворал… Как учился, говоришь? А как теперь учатся? Восемь классов кончил – и в ПТУ. Там на токаря выучился. Рукомесло получил. На завод взяли по третьему разряду. Уже и денежки стал домой приносить. А тут в армию ушёл. Девчонки были? А чего же им не быть рядом, коль парень, сама увидишь, какой! Он весь в отца пошёл. Хваткий. Отец его вот тоже такой был. Всё спешит, раз-два – и дело сделано! Не спешил бы, глядишь – и живой бы с нами сидел… А мой Дима парень хороший, добрый. «Я тебя, – говорит, – мама, никогда одну не оставлю! Хоть и когда женюсь, а всё равно жить вместе будем. Денег заработаем – машину купим. Тебя катать буду!»
Пелагея Никитична посмотрит на свою квартирантку, посмотрит и скажет: «Ну-ну, мешаю я тебе своими разговорами, да? Ты, дочка, учись. Работа лёгкой будет. Не на заводе у станка стоять. Чистая, хорошая у тебя специальность – каждый день с музыкой. Праздник!»
…Дина вышла из-за ситцевой занавески – платьице майское в горошек. Лёгкое. Под платьицем девичья грудь тугая – две голубицы горошек поклёвывают, на шейке жилка голубая бьётся, торкается, молодую кровь по телу гоняет. Ножки статные от ушей растут. Глаз не отвести.
Солдат, поперхнувшись, за сигаретой потянулся:
– А мне мать писала про вас! – с растерянности он вставил почему-то «вы». – Вас точно Диной зовут. Я знаю. Такое имя не сразу забудешь. У меня в Армии друг был – радист, я его Динамкой кликал, – почему-то невпопад проговорил он.
– Диной меня дед назвал в честь греческой богини Дианы, наверное. У меня дед чудной был. Скрипач. Вот и я теперь музыке учусь… Я тоже о вас всё знаю – зовут Дмитрий, защитник отечества, уволенный в запас. Так что можно и должно на «ты» обращаться.
– Конечно! – обрадовался Дима. – А то будем жить под одной крышей, а друг друга, как в кино, на «вы» называть! Мы в роте своего сержанта тоже по уставу на «Вы» называли, потому что он козёл был, перед ротным выслуживался. А здесь начальства нет, если только вон печь, пузатая, как наш генерал, стоит.
Дина рассмеялась его неловким шуткам.
– Дмитрий! – протянул он с достоинством тугую, по-мужски жёсткую ладонь. – Прибыл в долгосрочный отпуск, в увольнение! Одним словом – дембель! Который неизбежен, как кризис капитализма. Наш замполит так говорил! И вот – я дома! – Солдат пододвинул табурет к столу и сел, покручивая замысловатый брелок на пальце.
Дина тоже опустилась рядом на стул, не зная, как вести себя дальше, хотя от первого смущения не осталось и следа.
Дима плёл какие-то небылицы из солдатской жизни, армейские анекдоты. Старался показаться остроумным и весёлым собеседником.
Квартирантка явно не оставила парня равнодушным.
Почувствовала это и сама виновница такой разговорчивости отставного солдата – зашевелился ласковый котёнок за пазухой, защемил мягкими лапками девичье сердечко и не отпускает.
Пелагея Никитична, как вошла в дом, так сразу и охнула, уронив на пол тяжёлые сумки с продуктами:
– Ах, сыночек! Голубь мой сизокрылый! Сокол ясный! Вернулся. Вернулся, мальчик мой! – она прижалась к сыну щекой. – Большой-то ты какой! Больше отца будешь! – оглянувшись, гордо посмотрела на квартирантку и чему-то потаённо улыбнулась.
Солдат, смахнув соринку с глаза, прижал к себе легкое, сухонькое тело матери, приговаривая:
– Ну, что ты? Что ты? Вот я весь тут! Отслужился! Теперь с тобой рядом жить буду. Чего плакать-то? – И уже совсем застеснявшись своей минутной слабости, выпростался из материнских рук и полез в карман за куревом. – Я пойду во двор покурю, а ты, мать, пока успокойся! Чего плакать?
– Ну, ты совсем мужиком стал, – вздохнула Пелагея Никитична, – уже и мамой меня называть стесняешься. Чего так теперь? Кури здесь, не прячься! От дома видать совсем отвык! Ох, и большой ты стал, Димочка! Костюм выходной теперь тебе мал будет, да и рубашки тоже… Ну, ничего, ничего, мы тебе новое купим!
Курить в доме да ещё в присутствии матери Дмитрий, действительно, стеснялся. Несмотря на свой возраст, он на самом деле всё ещё чувствовал себя школьником, вернувшимся домой с запоздалого гуляния. Вроде, как обещался прийти с улицы к обеду, а вернулся к утру на другой день и вот теперь не знает, чем оправдаться за долгое отсутствие.
В такие годы трудно ощущать себя полностью самостоятельным человеком, не мальчиком уже и не мужчиной ещё. Так, – зелёная веточка на дереве с не отвердевшей сердцевиной, гибкая, вся в зелёных листочках.
– Ты уж, дочка, пропусти сегодня занятия. Сама видишь у нас радость какая! Поможешь мне на кухне сыночка угостить. Мы с тобой сейчас стряпать будем, – уговаривала тётя Поля Дину не потому, что сама не управилась бы с приготовлением праздничного обеда, а больше для своей квартирантки старалась.
Пусть с парнем поближе познакомится, молодые ведь.
Пелагея Никитична, как-то и сама не заметила, что стала Дину дочкой называть, и та тоже привыкла на «дочку» отзываться.
Думает мать солдата, гадает: «Что же теперь будет? Изменится всё. Сын вернулся, студентке съезжать придётся, а жаль. Девочка она послушная, тихая, чистоплотная, не как эти, тьфу! лахудры голоногие! Другую квартиру теперь не скоро найдёшь, да и дочке куда деваться? Её чего не попросишь – всё сделает. Послушная. Добрая. По улицам не шляется, после занятий сразу домой идёт. Вот бы Димуше такую невесту! Может, даст Бог, слюбятся. Посидят за столом рядышком, пообвыкнуться. Ох, ох, ох!»
Пелагея Никитична на приезд сына водочки припасла, вина сладкого, снеди разной. Душа чувствовала. Поэтому пораньше и на базар пошла. А он всё равно, – как снег на голову…
Закипело, заскворчало на плите.
Квартирантка тоже не без дела сидит; картошку чистит, мясо отбивает, на салат ловко овощи стругает – лучок, чесночок – всё честь по чести!
А Пелагея Никитична бегает вокруг стола, хлопочет.
Вот и стол накрыт. Тётя Поля – так студентка привыкла ее называть – рядышком с сыном Дину посадила. Говорит: «Хозяйкой будь! Глаз с Димочки не своди – чтобы в тарелке полно было, а в стакане чуть-чуть! Не приведи Господи, лишнего выпьет! Молодой ещё, краёв не видит. А ты, дочка, доглядывай! Вон прошлой зимой его одноклассник Пашка Ионкин напился, так пальцы в култышки обморозил. Но сынок мой до армии не пил, ничего не скажу. Принесет, бывало конфет с получки и вина лёгонького, сладкого. Скажет – давай, мамулёк, посидим! Праздник себе устроим! Ну, с ребятами иногда гулял, куда ж денешься? Но не зряшничал, не хулиганил. Дай Бог, чтобы всегда такой был!»
Соседи повидаться пришли. Выпили по стопочке, пожевали, пожевали, повздыхали по своим детям и разошлись.
Молодёжь пришла, с кем до армии кружился, улицу копытил. Сидят за столом, плечи расправили – мы тоже защитники! Всяк себя показать желает.
Музыку принесли. Блатняковые песни ухарские, с надрывом да с надсадом по ушным перепонкам ударили. Уголовной романтикой потянуло, угарным дымком – «Давай, давай, делай, голубочек белай!»
Тёти Поли это не понравилось. Да и Дмитрий ещё не отвык от воинской строгости.
За столом своим дружкам курить не разрешил. Все потянулись во двор, прихватив с собой и остаточную выпивку.
Дина с Пелагеей Никитичной стали со стола убирать, посуду мыть. Погуляли – и хватит! Молоды ещё – без меры водку хлебать, дурь свою тешить! Выпили – и довольно! Вон, как раскричались, негодники!
Тётя Поля попросила Дину сходить на улицу, привести сына домой. День-то как быстро пролетел! Уже смеркается!
– Дмитрий! – крикнула во двор Дина. – Тебя мать домой зовёт, что-то сказать хочет!
Тот что-то увлечённо рассказывал, окружившим его друзьям, и сразу не понял, что его зовут домой.
Дина подошла к ребятам и снова позвала парня.
Кто-то из ребят, матерясь от избытка чувств, облапил сзади девушку и протолкнул её в середину круга. Ещё не успела она, как следует возмутиться наглой выходкой парня, как её обидчик уже лежал на земле с расквашенным носом, скуля по-собачьи.
Дмитрий, не оглядываясь на сбитого своего дружка, взял Дину за руку, подвёл к ещё не успевшей отцвести черёмухе, и усадил на скамейку.
– Диман, ты чего? Я ведь только так, пошутить! – гундосил рядом парень, приложив к разбитому носу платок. – Ты бы предупредил, что это твоя девушка. Хочешь, я извинюсь перед ней?
– Да иди ты, Витёк, домой! – как научишься обращаться с девушками, так приходи. А теперь – давай, топай!
Витёк, сморкнувшись под ноги кровавыми сопельками, смирно пошёл за калитку.
Остальные ребята, видя такое дело, тоже потянулись следом.
Черёмуха росла прямо перед домом, занавешивая белой кисеёй уже горевшие в ночи окна, где, судя по метавшейся тени, хлопотала тётя Поля, убирая остатки праздника.
Дина попыталась встать со скамейки, чтобы пойти помочь хозяйке с мытьём посуды.
– Ничего, Дина, посиди! Мама и сама без тебя справится. Видишь, как здесь хорошо! – Дмитрий, задрав голову, с наслаждением втянул терпкий густой запах уже начавшей привядать черёмухи. Было видно, что он несказанно счастлив этим вечером. Молодое сердце упруго билось в груди, предвкушая наслаждение предстоящей вольной и радостной жизнью.
В кудрявой кисее черёмухи выхваченной из чёрной наволочи ночи горящим светом окна, возилось, гудело, жужжало припозднившееся братство насекомых, словно здесь, на празднике возвращения, в белой кипени бокала, шумело пьяное вино.
Как-то незаметно рука девушки оказалась в широкой ладони парня, сухой и горячей, как печь в зимнюю стужу.
Говорилась всякая чепуха, которая в такие моменты кажется самой откровенностью.
Тётя Поля, обеспокоено выглянула во двор, но, увидев сладкую парочку под черёмуховой подвенечной накидкой, потаённо улыбнулась и снова осторожно закрыла дверь.
Она счастливая ложилась в постель, не выключая света, и он долго горел в её окне, так долго, что майский рассвет недоумённо заглянув в окно, рассердился – по какой такой надобности люди жгут электричество, когда солнце уже на подходе?
Но спрашивать было не у кого: хозяйка спала крепким, забывчивым сном, а Дина с Дмитрием всё говорили и говорили о чём-то, не замечая подступившего уже будничного утра.
Но будничным утро кажется только в холодном рассудочном возрасте, когда в сердцах белая пороша дней замела все следы беспечной юности.
Каждое утро – праздник жизни.
Певчие звуки весны твоей жизни всё ещё звучат небесными колокольцами, надо только прислушаться к себе.
Под черёмухой с подувядшим цветом двум счастливым и молодым колокольчики звенели особенно упоённо. Околдованные небесной музыкой, они даже не заметили, как рассвет положил свои прохладные ладони им на плечи, заглядывая голубыми глазами в их одухотворённые лица.
6
Жизнь под одной крышей двух молодых людей с небезразличными чувствами друг к другу неизбежно должна была привести к такому логическому концу, который никак бы не огорчил Пелагею Никитичну.
Она с родительским удовлетворением замечала, с какой нежностью смотрит её сын на квартирантку, и никакой ревности не возникало в её любящем сердце матери, – что поделаешь, Дима вырос и у него должна быть своя жизнь. Таков удел каждого родителя – вырастил – из рук выпустил. Как в народе говорят, – дитя до тех пор дитя, пока поперёк лавки лежит, а как вдоль улёгся – то не углядишь, как улетит.
Пелагея Никитична всё боялась спугнуть своё материнское счастье: вернулся со службы целым и здоровым её сын, вон мужик какой! На работу устроился, на завод свой, снова токарем работает. Женихается по всему видать с её постоялицей – не какой-нибудь приблудной девкой, у какой только и на уме по углам обжиматься да цигарки, эти самые, сосать! А её квартирантка не такая – уважительная, скромная, по ночам не шляется, вся на виду. Музыкантшей будет. Учёная…
А жизнь тем временем шла своим чередом. Вот уже и та черёмуха под окном сбросила своё невестино одеяние, облетели листочки, и стоит она теперь нагая, чернея кисточками терпкими и вязкими. Возьмёшь в губы ягодку, поваляешь, поваляешь такую во рту, раскусишь, а там зёрнышко потаенное, твёрдое – язык, как рашпиль становиться, жёсткий.
После возвращения сына, дом тёти Поли обрёл настоящего хозяина – даже половицы, стали скрипеть веселее, и в окна зачастило заглядывать солнце.
Дима по вечерам почти никуда не уходил. А, куда ему ходить и что искать, если ему и так хорошо!
Дина придёт с занятий, бросит портфель в угол, покружится, покружится перед зеркалом, заставив парня отвернуться, и снова за стол – готовится к занятиям.
Дмитрий по хозяйству управляется, когда свободен, всё работу себе выискивает – то забор возьмётся перелицовывать, то крышу чинить. Да мало ли какие дела по дому, век не управишься, коли ты хозяин рачительный! Вот брёвна привёз берёзовые для печки, пусть жуёт вволю! Взял у соседа бензопилу и весь вечер жужжал до самой ночи, пока все брёвна не перекромсал на кругляши.
Теперь ему работы ещё прибавилось.
Дина сидит перед окном, а Дмитрий уже – вот он! Под самым окном пристроился дрова рубить, здоровьем хочет похвалиться, ловкостью.
Дина выйдет во двор, вроде перерыв себе сделать, а Дима давай ещё рьянее топором махать, да кхекать – мужик, ничего не скажешь! Только мускулы бугрятся, пот на спине поблескивает.
То ли от свежих берёзовых дров, то ли от молодого мужского тела, необъяснимый такой запах начинает будоражить девичье воображение сладостными видениями. И тут уже не до уроков: плывут перед глазами буквы, а смысл слов, составленный из их очерёдности, не доходит до сознания. Беда одна! Отвернётся от книжки в другую сторону, а там – тоже самое – Дмитрий смеётся, смахивает пот со лба.
Присядет рядышком, вроде как покурить, да так и не сдвинется с места, забыв про топор и кругляши берёзовые…
И слабеет студентка телом, дышит прерывистой волной, и отставной солдат не в себе, курит сигарету одну за другой, а до поцелуев робеет.
Это только на вид он такой решительный и крепкий, а с Диной он совсем мальчиком становиться, вроде и с девушкой наедине никогда не был. Да и когда быть-то! До армии с дружками водился, хулиганил понемногу, винцо портвейное по углам пить учился, драться тоже приходилось, а вот с девушками целоваться не получалось. Скучно с ними, тоска берёт, никакой тебе свободы, вроде обязан чем-то! А потом армия, казарма, тайга кругом, в увольнении только голодную волчицу можешь повстречать или медведицу с медвежатами.
Вот и мыкается парень. Погулять по городу приглашал, в кино сидели. А на танцы Дима ходить стеснялся, какой он танцор! Да и студентка не настаивала. В городском саду на летней площадке осенью неуютно; то драка завяжется пьяная, то милиция с дружинниками облаву сделают.
А с Димой ей и так хорошо.
Пройдутся после кино по городской набережной туда-сюда, и опять на скамейку под черёмуху облетевшую.
Дело шло, хоть и медленно, но уверено, к свадьбе.
От добра – добра не ищут. Дина тоже ждала решающего момента, но только сказка скоро сказывается.
Уже зима порошит дорожку к той заветной скамейке, уже каникулы зимние наступили, уже домой студентка собралась на каникулы, чемодан укладывать стала, а тут Дмитрий подошёл.
Мялся, курил, кашлял в кулак, всё пытался что-то сказать необходимое и важное, да не решался.
– А я вот домой собираюсь! На поезд меня проводишь?
– Оставайся здесь! Чего там, в деревне делать? Приглашай свою маму сюда! – он решительно повернул девушку лицом к себе. – Ты – не против, если я к ней в зятья попрошусь, а? – осмелился он, хоть и окольным путём, подъехать к сути, ведь решил он всё уже давно, наверное, ещё с той первой встречи, когда переступил порог своего дома, да так и застыл в дверях.
Дина ждала такого разговора, ждала и вот дождалась.
Дима был по-настоящему её первым парнем, с которым она хотела бы связать свою жизнь. Те однократные встречи, случайные школьные поцелуи, провожания домой с танцевальных вечеров никогда не рассматривались на перспективу.
От многочисленных домоганий она сама уклонялась, оправдываясь своей занятостью или вымышленной головной болью.
Другие встречи как-то не переходили в привязанность…
Даже то происшествие новогодней ночью на квартире у преподавателя не оставило сколь-нибудь заметный след в её жизни.
Хотя след кое-какой остался.
Куда же ему, этому следу деваться? Но тревоги за последствия она не ощущала. Вон ещё со времён древних инков в Мексике существует обычай дефлорировать девочек в раннем детстве при купании! И ничего, живёт народ, не комплексует. Говорят, от этого только темперамент повышается.
Стоит посмотреть латиноамериканские сериалы, чтобы убедиться, что всё – о-кей! Белый свет на этом клином не сошёлся. Подумаешь – не цельная! Ну и что? Все девочки делают это!
Хотя она в душе, конечно, понимала, что лучше бы этого не делать.
Но эти легкомысленные рассуждения хороши только тогда, когда ты ни перед кем не отчитываешься за своё прошлое. Мало ли что в жизни может случиться?
И вот теперь, после предложения Дмитрия, сделанного как бы вскользь, в шутку, до Дины стала доходить вся неотвратимость её легкомысленного поступка с Робертом Ивановичем. Ведь он её не насиловал, не принуждал к этому. Вся вина учителя была лишь в том, что он был опытным любителем студенческой клубнички.
По разговорам, у него многие девочки побывали на квартире, когда жена гостила у родственников.
Даже в строгом уголовном кодексе, если всё это происходило без принуждения, никакого наказания не предусмотрено. С молодой девушкой после семнадцати лет такие процедуры – вершина мечтаний для любого мужчины.
– Ты что же, замуж меня взять хочешь? – с наигранной беспечностью спросила она парня.
– Ага! – он обнял Дину и закружил её по комнате.
В последнее время они сблизились настолько, что короткие робкие поцелуи стали переходить в долгие, затяжные, как парашютные прыжки, с замиранием сердца.
Но до другой близости дело не доходило. Хотя отказа не получилось бы.
Диме было трудно переступить ту грань, которая могла бы резко изменить их отношения. Подростковая робость ещё гнездилась и не отпускала уже не мальчика, но и не совсем мужчину.
Дину не то чтобы безоглядно закружило поднявшееся из глубин женского существа чувство, которое туманит голову девочке-подростку, нет, женщины взрослеют быстро, и предложение парня ее, конечно, взволновало, но не лишило чувства рассудочности.
Жизнь в городе – это не то, что деревенское существование.
За время учёбы в Тамбове, Дина свыклась с пусть скромными, но всё-таки благами цивилизации, и со страхом стала думать над тем, что после окончания училища ей неотвратимо придётся ехать по распределению в какую-нибудь Свищёвку, вытирать сопли юным дарованиям, обучая их основам нотной грамоты в колхозной музыкальной школе.
А теперь, после замужества она останется по свободному распределению и вполне может устроиться на работу в детский сад, где всегда не хватает воспитателей с музыкальным образованием.
А ещё всякие самодеятельные ансамбли, заводские кружки, где можно на договорной основе подработать добавку к детсадовской, в прямом и переносном смысле, зарплате.
Домик у тёти Поли с хорошей крышей над головой. Дмитрий, парень именно тот, который ей нужен, пусть и не собирает звёзды – семейный по натуре человек, и он ей, конечно, не безразличен.
На вокзале, провожая Дину, жених, держа её за руку, сказал, что они сразу же пойдут в ЗАГС, как только она вернётся с каникул.
Теперь прощальный поцелуй был более спокойным и нежным, исчезла торопливая порывистость и нетерпение. Оба чувствовали себя заговорщиками, которые по-детски поклялись хранить очень важную для всего мира тайну.
«Пусть и мама приедет!» – с упором на слово «мама» крикнул он ей в окно, когда пригородная электричка медленно поплыла по стальной колее.
Он долго стоял на пустующей платформе, провожая влажным мальчишеским взглядом, вихляющий последний вагон в боязни, что электричка вот-вот соскользнёт с промороженных рельс, и тогда самого страшного не избежать.
7
Всё когда-нибудь проходит, прошли и студенческие каникулы.
Дина вернулась из деревни вечером, когда жених широкой лопатой, сделанной из фанерного листа, торил в наметённом за день сугробе дорогу к дому, словно знал, что его студентка сегодня вернётся, старался, чтобы не утопила она в рыхлом снеге своих лаковых сапожек, которые так зазывно обтягивали её восхитительные ножки.
Дорога шла мимо заветной черёмухи, которая теперь снова была вся в цвету, так свежий снег приукрасил её ветви, что они нагнулись, как тогда нагибались под тяжёлыми чуть подвянувшими кистями, в лепестках которых уже тяжелела крохотная, пока ещё зелёная завязь.
Осенью трудно было себе представить, что это кривое сучковатое дерево вновь оденется белым цветом, правда теперь холодным и льдистым на ощупь.
Мягкие прохладные ладони застали парня врасплох, заслонив ему глаза. Короткий смешок – и сердце, молодое сердце, запрыгало в груди так, что стало трудно дышать.
– Ди-на! – задохнулся парень.
– Ну, – капризно опустила она руки, – с тобой и пошутить нельзя!
Дина вышла из-за спины Дмитрия, присела на краешек той скамейки, где они проводили летние вечера.
Теперь, хоть она и была в белой шубке, пушистой до бровей шапке, а он всё равно видел её в коротком ситцевом сарафанчике, сквозь ткань которого проклёвывались, как жадные птенцы, кончики грудей.
Дима, как тогда, снова сглотнул вязкую слюну:
– Ну, какая же красивая ты!
Действительно, – отдых в деревне, парное молоко, румяные пышки, морозец и свежий воздух пошли ей на пользу.
Мать не нарадуется на свою голубушку – вон, какая выросла берёзонька статная!
Сперва, по вечерам Дина по школьной привычке ходила в старый, отдающей сыростью и талым снегом, клуб. Но он ей скоро наскучил: танцы под заезженную магнитолу с вечно пьяной местной ребятнёй её не воодушевляли.
Парни все свои, с детства знакомые, куражились, хватали, за что ухватят, с намерением затискать куда-нибудь в мышиный угол, или тащили «в два прихлопа, в три притопа» топтаться с ними на скрипучих, залузганых семечками досках давно не мытого пола.
О скором замужестве Дина перестала думать, как только отошла её электричка, но где-то в глубине сознания тлел уголёк в надежде разгореться и стать семейным очагом.
Теперь, когда Дима, бережно отряхнув с её шубки снег, заговорил о женитьбе, она, не раздумывая, согласилась. Он сразу же засуетился, отбросил лопату в сторону, потом поднял её, воткнул в сугроб и потащил Дину в дом сказать матери о помолвке.
Пелагея Никитична встретила ликующее заявление сына совершенно спокойно, словно давно уже об этом знала. Добрая женщина перекрестила их, поставила на колени, сняла со стены потемневшую, намоленную икону великомученицы Варвары, подержала её над их головами по старому русскому обычаю, заставила перекреститься каждого и поцеловать образ, что было ими сделано, хотя и без особого энтузиазма.
Для «молодых», воспитанных во времена агрессивного атеизма, Господь и все его святые находились так далеко, что туда ни один самолёт и ни одна космическая ракета не долетят.
Но, что делать? Надо уважать родительницу, и они, склонив головы, приложились к закопченному, чёрному дереву иконы, в которой жила животворящая сила.
Как не упрашивала Пелагея Никитична молодых сыграть свадьбу, чтобы было всё, как у людей, молодые наотрез отказались – хлопотное и недешёвое мероприятие! Лучше на эти деньги справить Диме хорошую одежду, из своей, доармейской, он уже вырос, да и мода теперь другая, – и нечего зря деньги на ветер бросать!
Такому разумному решению Пелагея Никитична, конечно, не перечила, хотя деньги на свадьбу она потихонечку собирала, ещё тогда, когда сын служил в армии.
Из деревни приехала мать Дины, поплакала потихоньку в платочек, обняла зятя, попросила беречь её девочку, поцеловала в лоб – с тем и согласилась.
После того, как молодые расписались, собрали стол, посидели в малом кругу, хорошо выпили, попели песни – чем не свадьба? Людям глаза не замаслишь!
В то время широкие свадьбы с телеаппаратурой и мордобоем, битьём посуды, цветными шарами, громкими хлопками салюта, слава Богу, ещё не вошли в моду.
8
Группа ОМОНа в количестве трёх рослых, одетых в камуфляж парней прибывшая в тамбовское музыкальное училище по звонку уборщицы тёти Маши, без особого труда прихватила наручниками жилистые запястья Дмитрия и увезла в дежурной машине туда, куда указывал уголовный кодекс России.
Парень не артачился, вёл себя смирно, только попросил прикурить ему сигарету, что и сделал один из омоновцев примерно того же возраста, что и Дмитрий, сын добрейшей Пелагеи Никитичны.
Арестованный отпираться от содеянного не стал и, угрюмо глядя куда-то мимо человека в погонах, стал давать подробные показания.
Он, Космынин Дмитрий Павлович, такого-то года рождения, токарь вагоноремонтного завода, будучи в нетрезвом состоянии – выпил пол-литра водки – пришёл в музыкальное училище, чтобы встретить после занятий свою жену Космынину Дину Алексеевну, студентку второго курса. А в учебном классе, споткнулся возле рояля, за которым сидел преподаватель Роберт Иванович (фамилии не знаю), просто так, без внешней причины, схватил табурет стоявший рядом с музыкальным инструментом и ударил этим предметом учителя Роберта Ивановича по голове, отчего тот упал на пол – и всё! И больше он, Космынин Дмитрий Павлович, ничего дальше не помнит, потому что был в сильном алкогольном опьянении.
А то, что он табуретом проломил голову педагогу Роберту Ивановичу, помнит хорошо.
На вопрос: за что вы нанесли увечье гражданину Плешакову Роберту Ивановичу, может быть, в целях самозащиты? Дмитрий ответил отрицательно. Просто ему не понравилась физиономия педагога Роберта Ивановича – и всё!
«Алкогольная агрессивность», – уточнил следователь. «Может быть…», – ответил подследственный.
Дознаватель, покачивая умудрённой головой, только успевал строчить показания подозреваемого в преступлении.
Он, не вникнув глубоко в сущность конфликта, готовил на суд заключение о злостном нападении на Плешакова Роберта Ивановича, посмеиваясь про себя, детской наивности задержанного.
«Во, парень шьёт себе дело! – с восхищением цокал следователь языком. – Как по писанному чешет! И в УК заглядывать не надо! Налицо 206 статья с отягчающими обстоятельствами. Каждый бы день таких сговорчивых ребят, глядишь, годика через 2–3 в советники юстиции выдвинули бы, или в генпрокуратуру. Не всю же жизнь возиться с такими пьяными дебилами, да с бытовухой беспросветной! Жуть, а не служба!» Следователь, бросив авторучку на тощее дело гр. Космынина Д.П., закинул руки за голову, с хрустом потянулся и посмотрел в ту сторону, куда, не мигая и не поворачивая головы, смотрел подследственный.
Там, в окне, уже стояла настоящая весна.
В пока ещё холодной синеве неба, плыли свободные в своём полёте редкие облака. Высоко и чисто небо! Просторно. Плыви в любую сторону… На ещё голой ветке чахлого деревца, неизвестно как выросшего на каменном карнизе казённого здания, запрокинув антрацитную голову, клокотал горлышком, словно пил холодную синеву, певучий скворчик.
Два человека в следственном изоляторе думали каждый о своём.
Следователь о суконном тесном мундире капитана внутренней службы и скудности денежного довольствия: «Пятнадцать лет в органах, а всё на мелкоте сижу! Жена пилой ржавой пилит. За неудачника считает. Все по крупному берут, а ты щепотку, и то не возьмёшь! А с этой шпаны, – следователь повернул брезгливый взгляд на Дмитрия, – чего взять! Он за свою свободу держаться не хочет. Давал ему наводящие вопросы, а он всё твердит, что у него психоз алкогольный был. Небось, и бутылку водки за свободу не поставит дегенерат! Эх, служба, мать её так!»
О чём думал сидевший напротив крючкотворца-следователя молодой парень?
Кто ж его знает, о чём может думать попавший в беду человек, пристально глядя в небесную, вольную пронзительную синеву, с поющим скворцом на ветке весенним чистым апрельским утром?
Наверное, одна единственная мысль, как в полене гвоздь, сидела в его мозгу, и не было никаких клещей, чтобы вытащить её оттуда.
А скворец сидевший на тюремном, чахлом от недостатка питания деревце, цепко ухватившем мшистые старые камни здания жгутами корней, тот скворец пел хвалебную песню жизни и без стеснения призывал свою подругу к ритуалу продолжения рода.
Скорый на расправу наш народный суд приговорил гражданина Космынина Дмитрия Павловича за разбойное нападение на советского педагога и воспитателя молодого поколения при исполнении им служебных обязанностей к пяти годам тюремного заключения общего режима, учитывая его положительные характеристики с места работы и чистосердечное признание.
Потерпевший, Плешаков Роберт Иванович, учитель и страстный любитель ранней клубнички, после черепно-мозговой травмы стал постепенно меняться в худшую сторону.
Блеск в глазах перешёл в угрюмую задумчивость, появилась какая-то осторожная вежливость при работе со студентками, а некоторым, которых было большинство, и вовсе стеснялся смотреть в глаза, как будто пришло время отдавать долг, а денег в наличии не осталось.
Прокурор, весьма довольный результатами расследования вопиющего хулиганского случая в учебном заведении, в обвинительной речи настаивал на максимальном сроке заключения для подсудимого гражданина Космынина Д. П. – восемь лет лишения свободы в колонии строгого режима. На просьбу заводского коллектива взять хорошего специалиста Космынина Дмитрия Павловича на поруки, судья ответил отказом, с чем и согласились судебные заседатели.
Огрузнувшуюся сразу после зачтения приговора, ничего не понимающую мать подсудимого, поддерживала под руку молодая, ещё более похорошевшая в печали красавица сноха, ни на минуту не оставляя без внимания пожилую женщину – то валерьяновую таблетку даст, то успокаивающе по плечу погладит, как будто была виновата в чём перед свекровью.
Подсудимый от последнего слова отказался, только встав, попросил у матери прощенья, велел ей заботиться о Дине, потом долго молча смотрел на свою молодую жену и, горько улыбнувшись, отвернулся к стенке, чтобы не показывать свою тяжёлую слезу.
Несчастная Пелагея Никитична умоляла сына при коротких свиданиях рассказать ей, – как же он пошёл на такое? За что невинного человека покалечил? За что себя приговорил к тюремной решётке? За что? За что?!
Ничего не ответил ей сын, только виновато смотрел себе под ноги и тяжело дышал.
Она умоляла и свою сноху рассказать ей, что же произошло такого, что её Димуша чуть не убил учителя.
Дина только пожимала плечами и успокаивала свою бывшую хозяйку, а теперь свекровь, что ничего, мол, пьяный он был сильно, а учитель ему, наверное, нагрубил – вот и произошло то, что произошло. А Дима хороший, я его всё равно буду ждать…
– Конечно, конечно, голубь мой! Как же не ждать мужа? Разве можно – не ждать, Господь накажет! – всхлипывала Пелагея Никитична, прижавшись к девушке. – Может, ему и года скостят за хорошее поведение. Он ведь и пьяный всегда мирный был! Да и редко пил эту гадость! За что такое наказание? За что?
Наверное, в России немало матерей, которые задают себе такие вопросы в долгом ожидании своих несуразных сыновей из той страны, где командуют теснины закона.
Внешне на жизнь Дины арест её молодого, ещё непривычного мужа, никак не отразился. Может быть, она стала более услужливой к своей несчастной свекрови, хотя и прежние отношения у неё не вызывали никаких нареканий со стороны бывшей хозяйки.
Бывало студентка спит ещё, а тётя Поля уже на ногах, уже завтрак на столе чистым рушником прикрыт, дожидается, да и квартирантка то полы сама подметёт-помоет, то в магазин за чем сбегает. Скажет: «Ничего, я на ходу лёгкая!» То так посидит вечерком, побеседует, чаёк с хозяйскими конфетами-леденцами попьёт-похрустит.
Хорошо вдвоём было – уютно, тихо. А потом всё завертелось колесом, беспокойней стало, как вернулся со службы Дмитрий.
Беды-то – её не ждёшь, она сама в дом вламывается. Вот и окоротала радость в доме! В жизни всегда так – чем больше желаешь, тем меньше надежды. Вроде всё заладилось, а, поди ж ты, случай какой несуразный… Что теперь делать? Что делать?
Лежит Пелагея Никитична, охает, не поймёт ничего.
Она после того случая чаще болеть стала, и долго в постели отлёживаться. Бывало, заболит что – приляжет на часок-другой, и снова на ногах. А теперь всё не то. Руки-ноги разломит, в глазах потемнеет – она ляжет на кровать, да так день-другой и не встаёт. Стонет потихоньку и плачет.
Дина поднимет подушки, что-нибудь ласковое скажет, сготовит завтрак-обед и бегом на свои занятия. А придёт вечером – водички, лекарство подаст, у кровати часок посидит, глядишь, и повеселеет свекровь. Доченькой назовёт. А как же? Димочки нет, утрётся Пелагея Никитична платочком, вздохнёт, посмотрит на сношеньку уважительно – хозяйка молодая в доме. За порядком следит, сама всю грязную работу норовит сделать, даром, что на фортепьянах играет по нотам, а не заносится, не капризничает. Вот только молодая очень, дождётся ли она мужа своего? Соблазнов сколько! А она в цвету вся… Ягодка…
Глава третья
1
Заводской клуб «Авангард» – название-то какое! – авангард, рядом так и просится поставить слово «пролетариат» – собирал по субботам и воскресеньям всю городскую шушеру на вечера танцев.
Это сейчас вошли в моду дискотеки, рестораны и бары, а тогда были просто вечера танцев, что и было на самом деле.
На небольшом дощатом помосте-подиуме сидели, как всегда, в меру подпитые музыканты и наяривали вовсю модную для того времени «летку-енку».
Танец этот сам по себе чудесен, поэтому, наверное, его сейчас и не танцуют.
Пропустив по стакану-другому дешёвого вермута здесь же, в неряшливом буфете, мужская половина, лениво переминаясь, прицельно поглядывала на противоположный пол.
Как обычно, серьёзных намерений на будущее никто не имел, а всё же было интересно.
Большую привлекательность почему-то имели перестарки, лет по двадцать пять и старше, у которых уже появилось «второе дыхание». Наверное потому, что с ними было гораздо проще: ночлег и выпивка с их стороны гарантированы, а хлопот никаких – отработал своё и – свободен!
Публика топталась разношерстная. От школьниц до разведёнок.
Простота нравов не предусматривала галантного ухаживания: подошёл – пригласил. Пошла – не пошла. Пошла – проплясал, не пошла – отматерил. И – никаких проблем!
Завсегдатаи знали друг друга. Весело подшучивали. Потопывали. Обжимались по углам. Новичкам, случайно заглянувшим на огонёк, было труднее. Они всегда отличались ищущими беспокойными взглядами.
Девушка, заинтересовавшая Кирилла Назарова, была хоть и новенькой, но не такой, держалась свободно и с достоинством. Такую отматерить даже у монтажника не получится.
В заводском клубе тесно и душно. Народ всё больше окраинный, заводской, танцуют без претензий, просто, как умеют.
Обычный субботний вечер. Девушек много, но в глазах Кирилла сегодня стояла только она, в сторонке спокойно посматривая на собравшуюся здесь разнообразную публику. Глубокий узкий вырез платья из тонкого чёрного трикотажа рассекал её грудь надвое, открывая небольшие всхолмия, куда сверкающим ручейком стекала холодная кручёная серебряная нить, перетянутая посередине маленьким узелком.
Ручеёк убегал вниз за самый вырез. Кирилла так и подмывало заглянуть туда в эту обольстительную цезуру.
Маленький, тоже серебряный, паучок крохотными коготками жадно впивался в трикотаж платья чуть выше левого соска.
Всего только на мгновение паучок зашевелился, как у Кирилла сразу опустилось сердце, словно он стоял теперь не в клубе, а опять на высоте, у самого обреза, где ему сегодня пришлось работать, доказывая своё право монтажника-высотника.
То ли от обильного света, то ли от лёгкого возбуждения глаза девушки лучились и блестели в этом удушливом и пропитанном всеми пороками пространстве. На вид ей было лет восемнадцать-двадцать, но в ней уже угадывалась по каким-то необъяснимым признакам женщина. И эта необъяснимая сила более всего влекла к себе молодого парня, затмевая внешнюю привлекательность новенькой.
В те времена девственность была нерушимым щитом нравственности молодого поколения, и не так легко и часто как теперь, девушки расставались с этим атрибутом своей непорочности. Выйти замуж не девушкой, можно потом наплакаться.
Поэтому игра-игрой, но – не балуйся!
Почувствовав на себе возбуждённый взгляд молодого симпатичного парня, девушка дружески улыбнулась, и Кириллу ничего не оставалось, как пригласить её на очередной танец.
Девушка знала толк в музыке и движениях под эту музыку. Положив обе руки Кириллу на плечи, она так пристально смотрела ему в глаза, что от её неотрывного взгляда он становился слабым и послушным до того, что не он, а она его водила в следующем белом метельном вальсе.
Со стороны можно было подумать, что танцуют молодожёны или счастливые любовники, пришедшие на вечер, где спрос и предложение находятся в состоянии устойчивого равновесия.
Своей близостью в ритмичных движениях, она явно провоцировала Кирилла на конфузливые столкновения.
То ли от дешёвого вермута, то ли от вожделенного запаха женской кожи, ему стало так душно, что он, нашептывая какие-то пустяки, стал потихоньку оттеснять девушку к выходу из зала.
Она, угадав его желания, выскользнула в прохладу коридора, игриво увлекая его за собой.
Уже и жетон на одежду, как-то сам собой оказался в его кулаке, и белая шубка из кролика уже пушилась рядом, и Кирилл почувствовал в девушке такую близость, что казалось, знал её ни день и не два, хотя за всё время они не произнесли ни слова.
После духоты и скученности клуба, зимний сверкающий огнями вечер окатил сладкую парочку морозной свежестью.
Куда идти? Они весело переглянулись, и, рассмеявшись, пошли по белому тротуару, беспечно загребая ногами снег, подталкивая друг друга плечами.
Кирилл взял из её рук маленькую сумочку на длинном ремне, так, на всякий случай, чтобы не смогла улизнуть от него, нырнув в первый попавшийся подъезд. Такое с ним уже случалось. Но теперь его девушка была беспечна, и решительные действия спутника её не насторожили.
Накатанную ледяную дорожку на асфальте развеселившийся кавалер никак не мог пропустить и, разбежавшись, ухватил спутницу за плечи с намерением прокатиться по дорожке.
Толкнув её вперёд, он сам опрокинулся в снег, шапка и сумочка полетели туда же.
Подняться на ноги Кириллу никак не удавалось, ноги разъезжались, и он снова падал. Бросив попытки подняться, он лежал, весело поглядывая на склонившуюся к нему раскрасневшуюся девушку.
– Вставай, вставай! – Она дала ему руку в оранжевой варежке.
Кирилл резко потянул свою спутницу на себя, и вот она уже лежит сверху, остужая горячее дыхание на его щеке.
Ну, как тут удержаться от поцелуя?!
Она нехотя освободилась от объятий, встала, отряхиваясь от снега, и подняла свою сумочку и шапку Кирилла.
– На, держи! Не потеряй, там ключи! Хозяйка к сыну уехала, а квартиру мне доверила! – Она снова повесила сумочку ему на плечо и нахлобучила шапку. – Простынешь, а я к тебе в больницу ходить не буду. – Она плеснула ему в лицо горсть сухого колючего снега.
Кириллу было хорошо и зябко, слегка болело от ушиба колено, но это скоро заживёт.
Вермут улетучился так же быстро, как и пришёл, открывая морозную прелесть ночи.
Месяц, тоже молодой и весёлый, лукаво поглядывал со своей звёздной колокольни.
Кирилл по-дружески помахал ему рукой:
– Я – Кирилл! – крикнул он в небо.
– А теперь ты угадай, как меня зовут?
– Кира! – не раздумывая, выкрикнул он, хотя среди его знакомых никаких экзотических имен никогда не встречалось. – Если я Кирилл, то ты, значит, – Кира!
– Считай, что так, но я Дина. А ты вовсе и не Кирилл!
– Да, Кирилл я! Кирилл! Смотри! – Кирилл поднёс к её глазам руку, где на запястье по школьной дурости было татуировано короткое слово – «Кир». – Я не царь персов, но зовут меня точно – Кирилл.
– Ты, правда, меня не знаешь? – недоверчиво спросила она.
– Правда, правда! – он крепко сжал её плечи и немного встряхнул. – Ну, успокойся!
Горячие шары городских фонарей лучились в морозном воздухе и были похожи на раздутые до огромных размеров луговые одуванчики.
Снег под ногами хрустел, искрился, празднично переливался всеми цветами.
Ночь. Зима. Молодость…
Беспечно болтая, Кирилл сразу и не заметил, как они вдруг оказались на старой городской окраине, среди древних, осевших под снегом особняков с дощатыми ставнями, покосившимися заборчиками, с наличниками на окнах.
Светло и тихо, хотя фонари не горели, и большинство окон слепо чернели под заснеженными крышами. Свет, казалось, исходил откуда-то снизу, из-под ног и, поднявшись к небу, растворялся в лунном сиянии.
Возле одного дома Дина остановилась, сняв варежки, стала дуть на пальцы. Холодно. Кирилл накрыл их своими ладонями, как беспокойных птенчиков, и тоже стал осторожно дуть.
Два дыхания, соединившись, превращались в одно маленькое облачко, которое медленно возносилось к небу.
– Вот мы и пришли! – Она нехотя потянулась за своей сумочкой, совсем не скрывая, что ей в этот вечер тоже было хорошо.
В тёмном окне дома, напротив которого они стояли, отражалась ночь и отблески лунного света.
Кирилл, попробовал навязаться ей в гости, оправдываясь тем, что он простыл, и чай теперь его мог бы вылечить.
Неожиданно для Кирилла, она, боязливо оглянувшись на окно, нерешительно сказала: «Пошли, может быть…»
Они нырнули в тень, как в омут, и вынырнули уже на скрипучем крыльце.
Кирилл, задыхаясь, прижал её голову к себе.
– Не спеши! Не спеши! – зачастила она, шаря в сумочке в поисках ключа.
Она вытряхнула женскую мелочевку в ладонь. Нет, ключа не было! Искать и выворачивать сумочку, было бесполезно. Ключ лежал в сугробе там, где его обронили.
– Ищи, ищи! – торопил Кирилл. В его воображении уже радостно мелькали пёстрые картинки не совсем безобидного чаепития.
Дина растеряно развела руками. Нет, ключа не было.
Кирилл мигом скатился с крыльца:
– Пошли искать!
Как бы не так! Кирилл перетряс между пальцев весь снег вокруг той ледяной дорожки. Но тщетно! Разве найдёшь? Маленький ключ в сугробе, что иголка в сене.
Он смущённо развёл руками. Время было позднее, и надо было что-то делать:
– Чего отчаиваться? Ключ от квартиры – ещё не от сердца. У твоей хозяйки ещё один найдётся. Пошли! Я знаю – куда!
Общежитие, где обитал незадачливый провожатый, по выходным дням обычно было полупустым: большинство жильцов разъезжались по сёлам, откуда пополнялась стройка химкомбината, или по родственникам.
Вахтёрши в это золотое время сладко дремали, и провести через турникет девушку не составляло особого труда. Тем более что общежитие мужское, и бабуси, припоминая своё прошлое, на эти забавы смотрели сквозь пальцы. Горсть конфет служила тогда надёжным пропуском. Поэтому Кирилл, не совсем надеясь на успех, предложил девушке этот запасной вариант.
Так и вышло.
Ночёвка на железнодорожном вокзале её устраивала больше, чем холостяцкая постель в незнакомом месте.
На вокзале, кто на тебя обратит внимание. Спи себе спокойно, дорогой человек! Ты в зале ожидания. Ну и ожидай рассвета!
Кириллу самому не раз приходилось пользоваться ненавязчивыми услугами вокзалов. Жёстко спать, но можно.
Махнув рукой на бесполезные поиски ключей, они молча отправились на вокзал.
На вокзале было сыро, зябко и неуютно. Продуваемый со всех сторон зал ожидания освещался скудно, люстры почему-то горели в полнакала.
Слабость освещения, жёсткость эмпэсовских диванов, полусонные, как осенние мухи, ночные пассажиры коротавшие время до своего поезда – всё это нагоняло такую тоску, что Дина, передёрнув плечами, прижалась к своему спутнику, в поисках защиты.
Что делать?
…Через час они уже были в промышленной зоне города, где у Кирилла имелось место в общежитии барачной постройки.
Там, на изрытой котлованами окраине, барак поставили ещё в тридцатых годах, как временное сооружение для завербованных на промышленную стройку рабочих. Но прошло ещё сорок лет, а барак всё стоял и стоит, как стояло и государство его построившее.
2
Дверь в бараке была заперта изнутри на засов, и Кирилл, колотя ногами по дощатой обшивке двери, долго будил вахтёршу.
Старая ведьма, обзывая всякими словами его спутницу, спросила у Кирилла закурить, и после двух-трёх затяжек снова захрапела.
Она была пьяна основательно.
Кирилл брезгливо вытащил из мокрых старческих губ обмусоленный окурок и бросил его в самодельную, из консервной банки, пепельницу.
Дорога в сладкую ночь была открыта.
Но дьявол живёт в мелочах…
Федула! Его сосед по комнате, парень прижимистый и по-бабьи домовитый, за что и получил такую кличку. Он каждые выходные безвылазно сидел в общежитии, женскими заманками не интересовался, пил мало. На все подначки своих товарищей никак не реагировал: посиживал себе в сторонке, похрустывал сахарком, запивая его слабеньким желтоватым чайком из мятого казённого чайника.
Притрагиваться к чифиру, который пили его соседи, он опасался, говорил, что от него будет «сердцебиение». Заваривал чай исключительно травяными настоями, привезёнными из деревни.
При всей своей тупости, Федула был человеком себе на уме. Во взаимоотношения жильцов между собой, которые редко обходились без драк, он не встревал и держался в стороне, хотя по своим данным, в смысле силы, мог бы успокоить любого.
Такие знатоки уголовной этики как Серёга Ухов и Николай Яблочкин, определили бы его масть, как теперь говорят – имидж, – «один на льдине».
Звание «один на льдине» давало Федуле некоторые преимущества: например, если кто брал у него в долг, то отдавал непременно под страхом нарушить уголовные понятия. Одежда и всё его имущество было неприкосновенно, и не потому, что его боялись, а просто из чувства справедливости.
Хотя среди жильцов были совсем другие взаимоотношения. Например, новые туфли Кирилла, которые купила ему мать по случаю окончания школы в первый же день ушли – Сергей Ухов, когда все деньги были пропиты и кормиться стало не на что, не спрашивая новенького жильца, загнал «корочки» тут же Федуле, которому они пришлись в самую пору, хотя немного жали.
Федула за эту обувку кормил всю комнату целую неделю до самой получки.
Попробовал бы тогда Кирилл Назаров утаить от жильцов деньги! В толчок его бы окунули – это точно. Если плывёшь в одной лодке, то греби, как все.
И недавний выпускник средней школы села Бондари грёб, как все…
Брали друг у друга и носили всё, что подходило по размеру, не считаясь с чужой собственностью.
Правда, деньги брать никто не решался, а если и брали взаймы, то редко когда отдавали. Водка решала долговые проблемы.
По сравнению с расхристанной, безалаберной жизнью юного Кирилла Назарова, судьба «старика» Федулы складывалась вполне благополучно.
Выпроставшись из навозной жижи, в которой он барахтался с детства, работая на скотном дворе в захудалом колхозе «Красный Хомут», Федула за большие магарычи, время было такое, выправил себе в сельсовете паспорт, иначе никуда не тронешься, – советское крепостное право не разрешало колхозникам самовольно покидать место жительства.
Во, как было! Не поверишь!
Так вот, получив паспорт и вытерев пучком соломы кирзовые сапоги, он подался в Тамбов, без особого угрызения совести оставив в деревне Красивка одинокую старую мать.
В то время было не так-то просто устроиться на работу, да ещё без прописки.
Потолкавшись по заводским и фабричным отделам кадров он, по совету одного доброго чиновника, пришёл в монтажное управление, где его тут же определили молотобойцем в кузнечное отделение мастерских монтажных заготовок.
Позже, по стечению обстоятельств, к этому берегу прибило и молодого, но довольно разбитного Кирилла Назарова, который, спасаясь от милицейского надзора, устроился учеником слесаря-монтажника по совету юного блатняка Яблона, в миру Коли Яблочкина, кажется ставшего потом киллером по досадному недосмотру его ангела хранителя.
У «старика» Федулы водилась копейка, несмотря на то, что часть своих денег он исправно отсылал матери. На баб и на вино он не тратился, а на еду ему хватало с лихвой, тем более что в рабочей столовой обеды были дешёвые и сытные.
Конечно, и по возрасту и по отношению к жизни среди жильцов рабочего общежития он был белой вороной, но ребята его за это не клевали – опасно было, да и Серёга Ухов говорил: «Пусть живёт!»
С такими качествами характера Федуле у любой русской бабы цены бы не было, а он всё прозябал один на жёсткой солдатской железной койке.
На женщин, баб этих, он был не завистливый, и они, каким-то своим шестым чувством мужика в нём не признавали, сторонились. Выстаивались обочь, шеренгой, поджидая пьяницу и дебошира, который на другой день после свадьбы расквасит в морковь шаловливый носик, что до свадьбы много кое-чего о мужчинах вызнал и вынюхал.
Правда, та лихая шофёрша, что нечаянно зарулила в их барак, приплясывая на спине, звала его покататься, но он, закрыв голову руками, отвернулся к стене, тихо постанывая.
Кирилл видел, как дёргались его, высунувшиеся из-под одеяла жёлтые пятки в мелких трещинках.
– Федула? А, Федула? – щерился на другой день вечный насмешник Серёга. – Чего же ты лепёшки испугался? Она ведь у баб без зубов. Не кусается!
Федула сидел на кровати и, пыхтя, натягивал на себя голубенькие простиранные кальсоны, которые так же являлись предметом насмешек молодых жильцов.
Носить кальсоны даже в сильные морозы молодёжь считала величайшим позором. Предпочитали лучше отморозить себе яйца, чем натягивать эти голубые сопли.
Федула на шутки в свой адрес никогда не обижался, а может, только делал вид, что не обижается.
Он тогда громко сопел, надувая розовые щёки, и часто-часто при этом моргал.
Ребята были безжалостны, и безжалостен был мир, который их окружал, растворяя индивидуальность в общем котле.
Ничего нет страшнее одиночества, его бремя невыносимо, особенно, когда ты молод и неискушён в жизни. Держись за стаю, растворись в стае, исчезни. Ты потеряешь личность, индивидуум, подаренный тебе Богом, но обретёшь защиту стаи.
Кирилл Назаров рано подчинился этому нехитрому правилу, и ему было хорошо. Если случалось – били, и не всегда несправедливо, ему не было страшно, он знал, что назавтра побьют его обидчиков, и так будет всегда.
Федула грёб по жизни один и часто, где-то сбоку течения, что было непонятно стае.
Его не трогали не только потому, что это было сделать не совсем просто, а потому, что он был покладист и простоват. Поэтому Федуле жилось спокойно в этом «логове жутком» – он никому и ничем не был обязан.
Где-то в глубине души Кирилл завидовал ему, его возрасту, бесхитростности и, как казалось тогда Кириллу, его растительной жизни.
Федула пришёл в мир играть самого себя, а Кириллу приходилось всегда разучивать чужие роли: быть наглым и циничным там, где требовались совестливость и милосердие, разыгрывать хвата и оторву, а самому бояться до дрожи в пальцах. Особенно страшно бывало перед дракой и женщиной.
Но он подминал под себя хлюпика, как ему казалось, и труса, и тогда мог, нагло ухмыляясь, идти на кулак или в постель со стареющей нимфеткой. От того и другого его потом тошнило и трясло, но он не мог себе позволить, чтобы кто-то об этом узнал. Потому он даже себе не мог признаться, что втайне завидует Федуле.
Федула был по-настоящему свободным человеком, а Кирилл рабом обстоятельств.
Теперь, спустя много лет, воспоминания не хотят отпускать его и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда Назаров вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожном кулаке только ночь, и ничего больше! И он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.
Но это будет потом, а теперь Федула, большой, с тяжёлыми плечами, в голубой линялой майке, предстал перед влюбленной парочкой за странным для мужчины занятием: аккуратно, строчка к строчке, держа щепотью иголку, он зашивал фланелевую рубаху, не потому, что ему нечего было надеть, а потому, что был бережлив и любил во всём порядок.
То ли от неожиданного вторжения гостей, то ли от прелестей подруги своего соседа, он, растерявшись, вонзил иглу в строчку так скоропалительно, что уколол себе палец, и вот он стоял, обалдело обсасывая ужаленный кукиш.
Потом, опомнившись, вдруг засуетился, пододвинул гостье стул, приглашая её к столу.
Кирилл с удивлением взирал на него, так непохож он был на обычного «Федулу».
Дина, нерешительно постояв в дверном проёме, оглядела это неухоженное жилище, коротко вздохнула и стала расстёгивать шубу.
И здесь Федула удивил своего товарища: услужливо взяв из её рук одежду, бережно провёл несколько раз по пушистому меху ладонью, как бы разглаживая несуществующие складки, и осторожно повесил шубу на вбитый в дверной косяк гвоздь.
Гостья присела на стул и молча опустила ладони на сомкнутые колени. Было видно, что её расстроило такое грустное продолжение такого счастливого вечера.
Федула кинулся с прокопченным алюминиевым чайником в коридор, где была общая кухня для всех жильцов.
– Как тебе берлога, а? – смущённо спросил Кирилл.
Она неопределённо пожала плечами, осматривая помещение.
Маленькая, слепящая глаза лампочка свисала на почерневшем от времени электрическом шнуре почти над самым столом, освещая его нищенскую скудность: кусок чёрствого хлеба, несколько гранёных стаканов с характерным, никогда не выветриваемым алкогольным духом, разорванную пачку кускового сахара да мятую консервную банку, седую от табачного пепла, набитую окурками.
По вздёрнутым плечам и красным от холода кистям рук было видно, что девушка основательно продрогла, пока они добирались пешком на эту – как её? – фабрично-заводскую окраину, где сгинула в метельном пьяном чаду ни одна молодость.
…И я там был, и ел, и пил, и по усам стекало…
Но это так, лирическое отступление, вспомнилось, да взгрустнулось…
Федула принёс чайник с водой, опустил в него самодельный кипятильник сделанный из двух запараллеленых бритвенных лезвий – самый необходимый прибор в рабочих общежитиях. Ток, проходя через зазор между лезвиями, кипятит воду с небывалой скоростью. Всё гениальное – просто. Только, упаси Бог, хвататься в это время за чайник! Убьёт. А если не убьёт, то покалечит. Но зато варить чифир таким способом одно удовольствие, да и получается он несравненно гуще и крепче.
От чифира гостья, разумеется, отказалась, но попросила заварить обыкновенный крепкий чай, но только в стакане.
Федула, как поставил чайник на стол, так и остался стоять столбом, впившись белёсыми глазами в чудом попавшую сюда из другого мира королеву, но если и не королеву, то принцессу – это точно.
Кирилл машинально посмотрел туда, куда был направлен возбуждённый взгляд его соседа. Там, на высокой шее девушки, чуть выше серебряной струйки, бился голубоватый родничок жизни. Казалось, что тонкая матовая кожа вот-вот порвётся от этих толчков, выпуская саму жизнь наружу, как птенца из клетки.
Кирилл ткнул Федулу в бок, показывая глазами на стул, мол, чего глазеть, садись!
Но тот, не глядя сел бочком на краешек стула, всё так же продолжая пожирать глазами гостью.
– Вы работайте, или учитесь? – с хрипотцой в горле спросил он чаровницу.
– Учёба – это тоже работа, – улыбнулась она ему.
– А, где же Вы, если не секрет, проходите учёбу? – по-своему стараясь быть, как можно учтивее, в «светском» духе продолжал он.
Кириллу стало невмоготу от этих словесных ухищрений своего напарника и он, не выдержав, нашарил под столом его ногу и с силой нажал.
Но тот даже не поморщился.
– Где я учусь? – Дина задумчиво постучала пальцами по столешнице, выбивая какой-то музыкальный такт. – В музыкальном училище, где ж ещё! – Она продолжала разговор так, будто пришла в гости к своим сокурсникам, а не в рабочую общагу, где откровенность всегда осмеивалась, где хозяином был кулак, а законом – лес дремучий. Здесь девушка могла показаться простоватой и по-детски доверчивой, что никак не вязалось с её интеллигентной внешностью.
– Моя специальность – скрипка, – продолжала она, – вы знаете, сволочной инструмент! С детства он со мной нянькается, а я никак не вырасту. Ноту «ля» только осилила. Весь день пиликаешь, словно машину плечом толкаешь. Мозоли на пальцах, как от лопаты! – Она раскрыла ладонь, показывая красные огрубевшие подушечки изящных пальчиков.
От восхищения Кирилл даже вспомнил – где-то услышанное:
– Ему чего-нибудь хотелось, а он скрипачку полюбил!
– Не скрипачку, а циркачку!
– Так его! Так! – радостно гыгыкнул Федула.
Кирилл смущённо всей пятернёй утёр вспотевшее лицо.
Господи, кто только не был здесь, в обрыдлой конуре: и маляры-штукатуры, и продавщицы с поварихами, (особенно много было продавщиц), и бетонщицы с крановщицами, однажды здесь раздавала свою любовь прямо на скрипучих половицах даже шофёрша, ловко, как на просёлочной дороге!
В барачном общежитии по собственной и не по собственной вине были всякие, но чтобы скрипачка – никогда! Кирилл с недоверием смотрел на девушку.
Рядом на кровати лежала гитара одного «бойца», Серёги, за которую он, как только выпьет первый стакан, за неё родную и хватался. Если гитары в тот момент под рукой не было, то хватался за нож, тогда срочно надо было наливать ему второй, чтобы он сразу не опомнился.
Весь блатной репертуар и вся уголовная романтика проходила под аранжировку этой гитары. Мастер был Серёга на такие песни, от которых у его собутыльников томительно-сладко замирало сердце, и холодок пробегал между лопаток.
За это ему прощалась любая дурь. Что не говори, а в поэзии преступного мира, есть, есть своя прелесть!
– А как насчёт гитары? – опомнился Кирилл и протянул гостье грифом вперёд, на котором фатовато красовался голубой бант, вещий инструмент.
– Ну, на гитаре я не очень, особенно на семиструнной, у нас на курсе всё больше – шестиструнные… Мы на них классику исполняем.
В её руках с помятой талией и облупленным грифом гитара бывшего блатняка Серёги мгновенно преобразилась. Она слегка постанывала под быстрыми пальцами ночной гостьи, когда та стала её настраивать.
– Нет, – протянула она Кириллу инструмент, – эту гитару можно использовать только в качестве табуретки. Нет, не могу!
Кириллу так хотелось похвастаться перед Федулой своей новой знакомой, что он, умоляюще встав на колени, попросил её сыграть что-нибудь, не важно что, но прозвенеть по струнам.
Он, никогда не бравший в руки ни один музыкальный инструмент, обожал музыку и всегда завидовал Серёге или Яблону, что у них так ловко ходят пальцы по струнам – и гитара отзывается, как девушка под ласками.
– Ну, хорошо, хорошо! – девушка прижала к груди гитару и слегка пробежала пальцами по струнам.
Нет, пальцы у неё бегали по струнам не как у его друзей, с отмашкой, а как-то полукругом, слегка касаясь подушечками струн.
«Пальцы ходят твои в полукруг…» – невзначай вспомнилось прочитанное в детстве.
Гитара, немного всплакнув, запела. Запела, как пьяная баба в застолье, протяжно и сквозь слёзы.
О чём она пела и плакала, Кириллу было всё равно, но сердце его застонало. Ему вспомнилась родная деревня, шум берёзы перед домом и утопающая в белой черёмухе улица, мать, которой неожиданно не стало на свете. Ушла, так и не попрощалась Детские годы, – как приснились… И вот теперь снова всплыли из памяти…
Кирилл впервые слышал гитару без словесного сопровождения, оказывается, можно было – и так!
Гитара, как бы разговаривала сама, сама что-то вспоминала и грустила по воспоминаниям – она жила.
Федула, и тот сидел с отвисшей челюстью, смахивая рукавом пот с лица.
Так у них в общежитии ещё никто не играл.
Но Кириллу по-настоящему стало не по себе, когда гостья, сделав над струнами пальцами полукруг в воздухе, запела низким голосом слова неслыханного никогда Кириллом романса, а может, это вовсе был не романс, а просто слова какого-нибудь барда.
Позже по настойчивой просьбе Кирилла она не раз исполняла эту песню и под скрипку. Вот потому Кирилл и запомнил эти слова на всю жизнь:
«Отпусти эту песню, не трогай, Не коверкай живые слова. Видишь – месяц стоит над дорогой. Слышишь – тянется к звёздам трава. Отними беспокойные руки От неверно настроенных струн… По надеждам моим и по мукам След упавшей звезды полоснул. Пролетела звезда и потухла — Искра Божья у самого лба. Только вздрогнуло чуткое ухо, Только вскрикнула птицей судьба. Сердце рвётся к родному порогу. Долгой думой больна голова… Пусть он встретится, месяц, с дорогой, Но до звёзд не достанет трава».Грустные, обречённые слова этой песни, горькой волной прокатились через рабочего парня монтажной бригады Кирилла Назарова, смывая с его сердца всю гнусь последнего времени: пьянство, беспутные похождения, непотребное отношение к женскому полу, такому слабому, и такому лукавому в своей слабости.
Девушка пела, а перед Кириллом извивалась белая от луны дорога, раздвигая влажное разнотравье луга, расчищая дорогу к его дому, облитому ночным светом, старому, с покосившемся плетнём и чёрными, пустыми под луной окнами.
Вспомнилось недавнее детство, – мама! мама! вспомнились надежды, которым не дано было исполниться. И такая жуть его охватила, что Кирилл, не выдержав, вышел в холодный коридор.
Прислонившись лбом к ледяному стеклу, он долго всматривался в ночь, но кроме отражения огонька своей сигареты там ничего не увидел.
Тяжёлая ладонь Федулы не сразу вернула его в реальность. Крепко сжав ему плечо, он хрипло сказал: «Пойдём к малярам спать!»
Возмущённый Кирилл было дёрнулся обратно в комнату, соображая наиболее приемлемый вариант: «Надо куда-то Федулу сопроводить. Не ночевать же им втроём в одной комнате». Но резкий и короткий удар в печень перегнул недавнего счастливца пополам.
Кирилл, скрючившись, сразу присел, с усилием заглатывая воздух.
Федула – молотобоец, и рука его была хорошо поставлена на удар. От горячего металла и тяжёлой кувалды она потеряла всяческую чувствительность.
Ткнув Кирилла ещё раз в поясницу, он разогнул его и бережно повёл в соседнюю пустующую комнату.
По своей оплошности Кирилл совсем забыл, что комната маляров-штукатуров была свободной, и там он вполне мог бы остаться с ночной гостьей, без Федулы.
Но теперь, при таком обороте, с Федулой было лучше не спорить, и он покорно пошёл за ним.
Жалобно скрипнула пружина железной сиротской койки, с готовностью принимая молодого парня в свои объятья.
Спокойно спать Кириллу в эту ночь не пришлось, близость женского тела, вот здесь, рядом, через стенку, не давала покоя. Внутренним зрением ему всю ночь виделось, как его гостья лежит, по-кошачьи выгнув спинку, в сладкой девичьей истоме.
Утро было серым и пасмурным. В три этажа матеря Федулу, Кирилл, ещё как следует не протерев глаза, сунулся в свою комнату.
Но там вечерней сказки уже не было.
Фея улетела, не оставив после себя никакого следа, кроме тонкого аромата летучих духов.
Постель была заправлена, комната проветрена. Всё – оставалось на свои местах.
Позже, днём, в надежде отыскать её дом, Кирилл перебаламутил всех собак на западной окраине города, где они вчера с ней кружили, но это оказалось пустой затеей. Выходной день пропал на поиски.
Дома, все как один, были похожи на тот, в котором жила его вчерашняя знакомая.
Ощущая на себе осторожные и неодобрительные взгляды местных жителей, к которым он, стучась, приставал с вопросами, ему ничего не оставалось, как вовремя покинуть тихую окраину, иначе он непременно бы налетел на чей-нибудь решительный кулак.
Пришлось возвращаться обратно в барак.
Федула как-то нехорошо усмехнулся, глядя на поскучневшего напарника, но вчерашней темы не затрагивал.
Кирилл мысленно послал его на три нехорошие буквы, нарезал сало, очистил большую луковицу, молча налил стакан под самый обрез водки, которую предусмотрительно прихватил по дороге домой, дурашливо крякнув, привычно опрокинул его и, отвернувшись от всего мира, завалился спать.
Завтра будет не до романтических раздумий под горластые крики – «Вира!», «Майна!»
3
На другой день Кирилл пришёл с работы раньше обычного, начальник участка в связи с гололёдом и собственным нетрезвым состоянием отправил бригаду в краткосрочный отгул.
Барак был пуст и Кирилл, обрадовавшись редкому состоянию покоя, завалился на кровать, скинув с плеч тяжёлый пропахший мёрзлым железом ватник.
Положив затёкшие от долгого стояния в автобусе ноги на трубчатую спинку кровати, он блаженствовал возле ребристой батареи отопления. Глаза сами по себе блуждали по потолку за вялой, ожившей в тепле мухой.
Нехорошо это, когда зимой вдруг, ни с того ни с сего, тяжело, как гружёный бомбардировщик, закружит вот такая зараза, загудит, смахивая потрепанными крыльями с потолка сыпучую побелку. Поймать бы её на всякий случай, или сбить с лёта, но Кирилл уже начал сладко подрёмывать, вспоминая удачные моменты в своей жизни.
Федулу почувствовал только тогда, когда тот с веником в руке пытался загнать похмельную муху в задымленный тёмный угол комнаты, где на правах пахана, жировал огромный чёрный паук по кличке «Копчёный».
Дремоту как ветром сдуло!
Интересно всё-таки, как поведёт себя старый разбойник, раскинувший сети, в самом подходящем месте.
Вот уже очумевшая жужжалка, истерично взвизгнув, стала слабеть и слабеть в объятьях Копчёного.
«Ну совсем как целка!» – сказал бы в этом случае Яблон – Коля Яблочкин.
Но Николая рядом не было, а Кириллу это сравнение было ещё не знакомо.
Через минуту всё было кончено. «Копчёный», запеленав в мутную седую паутину свою ненаглядную, быстро от неё отпрыгнул и скрылся в щели за отвалившейся штукатуркой. После затяжного в засос поцелуя своего обожателя, муха обомлела и больше уже не дёргалась.
Федула сел на стул, зажав веник петушиным хвостом между колен:
– Ты – вот что! Ты Яблона не больно слушай. Он своё отмотал и ещё отмотает, а тебя туда же толкает. Вы зачем тогда на Шацкой улице ларёк подломили? Что? Из-за этих пяти бутылок водки тебе охота? Охота туда?.. – Федула неопределённо махнул рукой куда-то в сторону.
Он сидел перед Кириллом на солдатском тяжёлом табурете, отлитом, словно из чугуна. Этим табуретом сосед по комнате, психованный Микола Цвигун, хохол ненормальный, проломил у них дверь, когда вся комната, включая Федулу, раскинув колоду карт, мучили время за подкидным дураком, а Миколе показалось, что его баба у соседей гонки устраивает.
Всяких людей видел этот барак, но чтобы кто по бабьему вопросу скандал поднимал, – до Миколы таких не было. Здесь каждый знал золотое правило общежития, которое звучит примерно так, если перевести на современный язык: «Не занимайся любовью там, где живёшь, и не живи там, где занимаешься любовью».
Так что табурет Федулой был конфискован на полном основании и по закону.
«С чего бы это Федула стал таким заботливым и внимательным к моей персоне? – думал Кирилл. – До этого особых чувств к себе я не замечал…»
– Ну подумаешь, делов-то всех – ларёк! Не банк же грабили. К тому же, Светка, продавщица та, сука несусветная, никогда раньше одиннадцати часов у неё бутылки не выпросишь. «Указ, – говорит, – правительства, вам, алкашам водку не продавать. Чего это я страдать буду? За риск платить надо!». Вот мы её и проучили – взяли, сколько унесли, а унесли всего десяток бутылок да колбасы два круга. Подумаешь! Зато весь барак на рогах ходил. Вон Микола опять свою жену по комнатам ищет, до сих пор никак мозги не отпарит. А дело чистое! Колюха дверь с петель снял и пломбу не затронул. А, коль пломба цела, так попробуй, докажи, что ларёк грабили! Может вы Светлана Васильевна водочку со своим ухажёром попили? А? Следователи в такое дело не ввяжутся, да и Светка заявлять не станет, зато ребятам праздник сделали. Федула, ты же знаешь, что мне больше одного стакана не надо – оправдывался Кирилл. – Мы же весь барак угощали, один ты не пил. Надо было и Светку наказать, чтобы лишнее с ребят не брала! Яблон сказал, что жадность фраера губит. Да я и не входил в ларёк. Колюха меня просто на «атасе» поставил.
Федула отложил в сторону веник:
– Кирюша, – сказал он как бы, между прочим, – чего ты валяешься? К музыкантке своей сходил бы… В кино сводил или здесь в тепле посидели бы, чайку попили… – Федула, нагнувшись, загремел в тумбочке банками. – Вот варенье из лесной ежевики. Покушай! Девушку угостишь…
Дом, где жила Дина, – не найти, а музыкальное училище рядом с театральной площадью, но одному идти в такое заведение было страшновато, и Назаров неожиданно пригласил с собой Федулу. Вроде её родственника, если потребуется обращаться в учебную часть.
К удивлению Кирилла, Федула с удовольствием согласился:
– Сходим, выручим пацана! – бойко ответил он. – Чего я буду здесь бока пролёживать. Может, и кино посмотрим?
– И в кино сходим! – обрадовался Кирилл.
На улице мело. День был сырой и вьюжный. Наверное, весна на часок заглянула к матушке-зиме. Сипуга – называли такую погоду старые люди. Мелкая извёстка талого снега больно секла лицо, и Кирилл хотел, было уже повернуть назад, но Федула потянул его за рукав:
– Возвращаться нехорошо. Счастье своё потеряешь. Пошли!
Музыкальное училище, которым не без основания гордился Тамбов, стояло в центре города. Из его стен вышли многие известные музыканты и композиторы. Хорошее училище, старинное. Оно ещё с царских времён верой и правдой служит русской культуре.
Здание представляет собой архитектурный шедевр девятнадцатого века и строго охраняется законом, как памятник зодчества. И фасад из тёмно-красного обожженного кирпича, и белые высокие с овалом наличники окон, и чердачные фонари, напоминающие лиры, и тяжёлые кованые решётки полуподвальных окон – всё говорит о величии и одухотворённости былой культуры. Фасад училища запирает бывшую Дворянскую улицу со стороны высокого берега Цны, реки, в названии которой слышится стремительный отзвук воровского поцелуя.
В здании училища было тепло, и празднично горел свет. За невысоким дощатым барьером, где была раздевалка, сидела чистенькая седая старушка вахтёрша, которая почему-то сразу подозрительно осмотрела с ног до головы вошедших и, отвернувшись, недовольно и брезгливо поджала мятые губы.
Весь её вид говорил о том, что вошедшие – лишние на этом празднике, и делать им здесь нечего, и говорить она с ними не собирается.
Кирилл, вальяжно расстегнув куртку, облокотился о полированный барьер турникета, а Федула в сторонке растеряно переминался с ноги на ногу у самого входа, боясь затоптать натёртый до блеска паркет, в котором отражались высокие бронзовые люстры.
Выручил резкий, нервный звонок окончания занятий. Откуда-то сбоку, сверху и снизу по узеньким резным деревянным лестницам выпархивали яркие, как бабочки, студентки.
Кириллу, привыкшему к грубым серым рабочим одеждам и циничному мату стройплощадок, девушки эти казались принцессами из старых сказок.
Он даже и не предполагал, сколько красавиц может быть собрано в одном месте.
Впервые в жизни ему стало неловко в этом цветнике и стыдно за свой довольно заурядный вид. «Ну, ничего, ничего, – высокопарно успокаивал он себя, – они цветы, а я тяжёлый лохматый шмель-золотое оплечье, и моё жало всегда наготове, чтобы из этих бутончиков, из ярких пахучих лепестков, собирать сладкий нектар жизни». Во как! Даже сам удивился…
Что сказать? В этой ветвистой банальности наглая самоуверенность. Бравада. Ни дать, ни взять – закоренелый циник.
Но это было совсем ни так. Кирилл сам в душе боялся признаться, что робеет среди хорошеньких студенток, которые не матерятся через каждое слово и, наверное, не умеют даже сморкаться под ноги…
Кирилл хотел было проверить своё обаяние, метнув взгляд на один такой «цветочек». Но вдруг краешком глаза заметил Дину и тут же позабыл всё на свете: свои циничные шутки, грязь отношений с женщинами, свою забубённую жизнь в рабочем общежитии, в этом загоне, где томилась его юность в ожидании несказанной встречи с той, которая умоет его душу светлой живой водой настоящей любви.
Дина о чём-то весело щебетала с подругой, не замечая в дверях своих случайных ночных знакомых.
На ней теперь был лёгкий чёрный свитерок и мягкая ворсистая цветная юбка-шотландка, которая едва прикрывала яблоки колен. Два небольших полушария девичьих грудей острыми сосками натягивали трикотаж – наверное, лифчики здесь были не в моде.
Почувствовав на себе чей-то цепкий взгляд, она быстро повернула голову, скользнула глазами по коридору и сразу отвернулась к подруге, потом, видимо что-то вспомнив, снова посмотрела туда, и, узнав своих знакомых, растеряно улыбнулась. Быстро сказав что-то подруге, она подошла к ребятам.
Высокие коричневой кожи сапоги плотно держали её икры.
Кирилл непроизвольно скользнул глазами туда, где между краешком юбки и обрезом сапог, белели по-женски округлые ноги.
От этого дурмана у молодого парня сбилось дыхание, и Кирилл стал медленно распускать душивший его шарф.
Но самое невозможное было в её улыбке, улыбке человека, прислушивающегося к таким звукам, которые не может слышать никто другой. Её улыбка была как бы про себя, молчаливая улыбка, никому не предназначенная, словно ей нашёптывает что-то её ангел-хранитель или потаённый бес.
Так и стояла она со своей странной улыбкой перед Кириллом, искоса и мельком взглянув через его плечо, на нелепого, в своём мужиковатом обличии Федулу.
– Пригласи девушку в кино, – пробасил он за спиной Кирилла, – в такую погоду лучше в тёплом месте да вместе…
– Ой, правда! Пойдёмте, в «Родину», там «Весна на Заречной улице» идёт!
Кинотеатр с патриотическим названием «Родина» рядом, только перейти через площадь.
Перешли, вернее, перебежали под зимним ветродуем площадь Ленина и остановились перед колонным, освещённым огнями фасадом.
Над фасадом огромными буквами полыхало в снежной замяти название знаменитого фильма, в котором разыгрывалась драма злободневная на все времена – любовь и ещё раз – любовь.
– Ну, давай! – Кирилл протянул, как бы прощаясь, ладонь Федуле. – Гони в общагу!
– Не, ребята, я как-нибудь с вами! Можно? – наклонился он над подругой Кирилла.
– А-то нет! – рассмеялась девушка над неуклюжей простецкой формулой человеческой навязчивости.
Кириллу оставалось только неодобрительно взглянуть на Дину. Но в снежной крутоверти она этого не заметила. Или не хотела заметить.
Вышли из кинотеатра молча.
Фильм, где производственное сливалось с личным, был настолько близок рабочему человеку и настолько лирична любовь в нём, что молчал даже Кирилл.
Федула только шмыгал носом и тихо кашлял в кулак.
Самое удивительное, что за время сеанса погода успокоилась, и как всегда бывает после метели, небо очистилось от мглистой наволочи, и наградило себя за взятую высоту звёздами всех величин.
Вечер был на удивление тих и ясен.
Успокоенный он лежал на крышах домов, на ветвях застывших в немоте деревьев.
Снег мягкий и пушистый извинительно ластился к ногам, как набедокуривший котёнок. Даже месяц, от удовольствия быть на виду, сладко жмурился.
Возле автобусной остановки Дина взмахнула рукавичкой:
– До свиданья мальчики! Гуд бай! Бай-бай!
– Ну, уж нет! – Кирилл развернул Дину за плечи и шутливо притянул к себе. – Не хорошо, девушка, так поступать с друзьями! А поцелуй?..
Дина провела рукавичкой по весёлым губам парня, подала руку Федуле и заспешила к подъехавшему автобусу.
К удивлению Кирилла, Федула с несвойственной ему прытью в два прыжка обогнал девушку и заслонил ей дорогу, раскинув руки.
Кириллу ничего не оставалось, как последовать за ними.
– Ну, пожалуйста, побудьте ещё с нами! Пожалуйста! Мы вас проводим, ей-богу!
Федула с таким жалостливым видом стоял перед девушкой, что та громко рассмеялась:
– Ладно, ладно! Только не на долго.
Кирилл, показывая на небо, заговорил стихами Есенина:
– Когда светит месяц, когда светит, чёрт знает как, я иду головою свесясь, переулком в знакомый кабак!
Дина в раздумье потрогала сапожком снег, провела им полукруг и озорно посмотрела на своих провожатых:
– Ну, в кабак, так в кабак! – весело тряхнула головой. – И что вы мне предложите на ужин?
– Бифштекс я гарантирую! – прикинув в уме свою наличность, сказал Кирилл.
– На ужин скромно, но совсем неплохо, если бифштекс – с кровью!
– Кровь-то зачем? – пробурчал рядом Федула. – Я лучше вам вина возьму к бифштексу.
Кирилл снова удивился: «Ну, Федула! Ну, жмот! Это, по какому же случаю, он раскошеливается?»
Самый ближний путь был до привокзального ресторана и самый удобный – цены там не такие кусачие, как в городе, а готовят прилично.
В ресторане тепло. Уютно. Люстры хрусталём в глаза брызжут. Празднично. Официантки все молоденькие в белых коронах, в школьных фартучках с кружевными оборками:
– Сюда пожалуйте! Сюда!
Сели «сюда». В гранёных, тяжёлого литья вазах, косыночки жмутся – салфетки губы вытирать.
– Что кушать будем? – это официантка.
– Та-ак… Три бифштекса с макаронами и три чая. – Кирилл для верности нашарил в кармане счастливо оставшиеся от получки деньги.
– И, пожалуйста, три порции глинтвейна, но горячего, – повернулась в сторону официантки Дина, тем самым, ввергнув Кирилла в отчаянье – всего, что было в кармане, вряд ли хватило бы оплатить столь скромный заказ. Он что-то читал, у Диккенса что ли, о разных экзотических напитках, которые пили его герои маленькими глотками, согреваясь у камина после английских туманов.
Федула, не поняв значение слова «глинтвейн», заказал сразу, с плеча, бутылку водки, вставив в конце – «Если можно?»
– У нас всё можно! И водочки можно! – оживившись от последнего предложения, ласково пропела официантка.
Тут же на столе появилась бутылка водки, которая была уже открыта, и три ёмких фужера, наверное для того, чтобы эту бутылку тут же прикончить за один заход. Потом, через невозможные минут десять-пятнадцать приплыли на голубых тарелочках вожделенные бифштексы, прикрытые, как салфетками, яичницей-глазуньей.
Теперь можно приступать и к водочке.
Кирилл непроизвольно сглотнул набежавшую слюну. Сегодняшний обед в рабочей столовой был далёк, как вчерашний день.
Кирилл по-хозяйски налил до половины фужера себе и Федуле, и немножко плеснул девушке.
– Ну, чтоб хорошо было всегда! – поднялся со своего места Федула, держа на вытянутой руке искрящееся под люстрами золочёным ободком розовое стекло фужера.
Дина тоже поднялась и прислонила свою посуду к Федулиной.
Кирилл с неохотой, чуть оторвавшись от стула, присоединился к ним.
– За любовь и нежность! – почему-то обозлившись, съязвил он. Потом добавил заведомую банальность. – За присутствующих дам!
– Ну коли так, то мне придётся выпить за присутствующих кавалеров! – в тон ему ответила Дина и выпила без обычного в таких случаях жеманства свою порцию водки.
С морозцу выпили ещё.
Не отказалась и присутствующая «дама».
Бифштекс с глазуньей под водочку само-собой были хороши. Сразу стало как-то просторно и легко.
Раздевалка в ресторане не работала – Кирилл расстегнул куртку, Федула снял свой полушубок «чёрной дубки», как он говорил, и положил его, поглаживая, как верного пса, у самых ног.
Дина, тоже развязав свой пушистый шарфик, сидела враспашку.
Всем было хорошо.
Кирилл, взглянув, на пустую пепельницу, потянулся за куревом.
В те времена курящих женщин было совсем немного. Поэтому Кирилл не стал предлагать девушке свою дешёвую рабоче-крестьянскую «Приму».
Но к его неудовольствию она попросила сигарету и себе.
Не заметив укоризненного взгляда парня, Дина глубоко затянулась, запрокинула голову, и тонкая струйка дыма, кудрявясь, выросла из её таких невозможных губ.
Кирилл только проводил глазами взлетевшее к люстрам лёгкое голубое деревце:
– Лихо! Где же это ты так научилась?
– А мы ещё в школе это проходили! – она улыбнулась, показав из розовой раковины губ ослепительные жемчуга.
– А теперь закрепляешь пройденное? – съязвил Кирилл.
– Ага! – Дина, раззадоривая парня, пустила в его сторону несколько колечек, прошив их насквозь тонкой струйкой – такое, не всякому курильщику со стажем удаётся сделать.
Кирилл решил повторить этот фокус, но он у него не удался.
– Уметь надо! – буркнул Федула, по-бабьи разглаживая на столе и без того гладкую скатёрку. Он раздобрел от выпитого, красное лицо его разгладилось, мясистые губы выражали полное удовольствие. – А не выпить ли нам ещё чего-нибудь?
Официантка, передёрнув передничек, с готовностью подошла к столу.
– Вы ещё нам глинтвейна, кажется, зажилили! – шутливо напомнил ей Кирилл.
– А вы что, уже уходите? – соскучившись по разговорчивым клиентам, спросила она с сожалением.
– Пора! У нас поезд уходит! – стараясь быстрее расплатиться, показал он на часы. Денег в обрез, а на Федулу, что надеялся!
– Сию минуту! – Она почему-то вытащила из кармана зеркальце, посмотрелась в него, чиркнула по губам дежурной помадой и ушла на кухню.
Глинтвейн оказался просто горячим портвейном с плавающим кружочком лимона и чёрными ноготками корицы. Вкус отвратительный, но пить можно.
Официантка, озабочено посмотрев в маленький блокнотик, назвала сумму, которую Кирилл мог легко оплатить, не потеряв лицо.
Он с облегчением полез в карман, чтобы расплатиться.
Но тут Федула с несвойственной ему поспешностью вскочил со стула, забрался по локоть в полушубок и, опередив Кирилла, стал быстро отсчитывать деньги:
– Я угощаю, я и расплачиваюсь!
Кирилл, довольно хмыкнув, опустился на стул. Глинтвейн подействовал на него расслабляющее. Стало уютно и немного жарко в этом полупустом казённом заведении. Он положил ладонь на руку разрумяненной и такой ставшей простой и доступной спутнице. Её ладонь была горячей и немного влажной, что ещё больше повышало чувственный градус Кириллу.
А, гулять, так гулять!..
– Ещё бутылочку шампанского! – крикнул он вслед уходящей официантке.
Та обернулась и подошла к столу:
– А, как же поезд?
– Поезд подождёт! Мы его больше ждали! – Кирилл весело подмигнул такой компанейской, такой красивой, такой интересной во всех отношениях спутнице на сегодняшний вечер.
Спутница раскраснелась от вина и духоты в зале, её повлажневшие глаза лучились молодым здоровьем, и вся она казалась Кириллу такой доступной и близкой, что и говорить нечего.
Хмель подстегнул его воображение и развязал все узлы. Теперь он сам себе казался таким неотразимым и удачливым, что скажи ему, что это совсем не так, он тут же кинулся бы на обидчика. Но вокруг сидели порядочные люди, которые коротали своё время и никак не заглядывали, да и не хотели заглядывать ни в чью душу.
Федула расстегнул фланелевую рубашку, выпуская наружу кустистую рыжеватую поросль на широкой груди. В таком блаженстве его вряд ли кто видел раньше. Что скажешь? Меняется человек. Может, ему тоже стало казаться, что за его плечами плещутся крылья высокого полёта. Кудесник-хмель ещё и не то делает!
Выпили по бокалу шампанского…
– Кирюша, давай ещё водочки, а? А то эта кислятина в нос шибает!
Кирилл хоть и был охочий до хорошей выпивки, но он тут решил попридержать коней, увидев, как Дина протестующе выставила ладонь:
– Фёдор, в следующий раз мы обязательно выпьем водочки, а теперь достаточно! Отдохнули, чего ещё?
Но Федула уже подозвал официантку, и та с поспешливой готовностью принесла ещё один графинчик водки.
– Куда! – Кирилл придержал руку своего товарища, когда он, расплёскивая на скатерть водку, пытался наполнить фужеры. Было видно, что с непривычки могучая фигура молотобойца заводской кузни стала давать сбои. – Мы пошли!
Федула пьяно хмыкнул и опустился на стул:
– А я гулять буду!
– Может, хорош, Федя?
– Кто хорош? Я – хорош? – Федула только взмахнул рукой, и пузатенький стеклянный графинчик забулькал в его губах.
Федулу явно тянуло на «подвиги», в которых Кирилл сегодня никак не хотел участвовать. В другое время он и сам бы поддержал его порывы, но не сейчас.
Пока Федула покачиваясь и бормоча, вытирал губы, он, показав спутнице глазами на выход, приобнял своего пролетарского друга:
– Ну, давай, гуляй! – пожал ему руку и пошёл вслед за девушкой.
Та в мутном вокзальном свете остановилась возле доски с расписанием поездов.
Кирилл обнял её сзади за плечи:
– Где он, твой поезд Счастья, идущий до станции Любви?
Дина горько улыбнулась его пошловатой шутке:
– Мои поезда в тупичке стоят…
– А что так? Машинист загулял?
– Ага, с рельсов сошёл!
– Кто сошёл? Поезд?
– Да нет! Машинист, наверное!
Дина поправила на голове парня сбившуюся на затылок шапку, взяла его за руку и они вышли на пропахший дымом и дизельными выбросами перрон.
Поезд Москва-Астрахань празднично светясь окнами, устало сопя, подкатывался к заснеженной платформе.
Кирилл с завистью смотрел на пассажиров, проплывавших в голубоватом свете; кто-то уже готовился ко сну, застилая казёнными простынями ватные матрацы, кто-то играл в карты, а кто-то из любопытных всматривался в ночной город, прижавшись лбом к стеклу.
Было видно, что в поезде тепло, по-зимнему уютно и чисто. Со стороны можно было подумать, что этот протяжённый городок на колёсах живёт счастливо и беззаботно: довольны заботливой и улыбчивой проводницей, дальней дорогой и возможностью озирать меняющиеся пейзажи за окном.
Взгляд изнутри этого поезда, возможно, отмечал бы совсем другое. Наверно, так.
Кирилл подхватил свою спутницу под руку, и они пошли по запасному железнодорожному полотну.
Поезда шли мимо, деловито постукивая по морозным стыкам рельс, товарняки мчались, гремя всеми суставами, и громко ухали, как подвыпившие купальщики после прыжка в ледяную воду.
Дина в сапожках на тоненьких каблучках всё норовила пройтись по стылому стальному полотну, ноги её соскакивали, Кирилл с удовольствием подхватывал её и снова ставил на рельс, поддерживая за руку.
Девушка дурачилась, балансируя на одной ноге, смеясь, закидывала голову к звёздам и снова соскальзывала.
Кирилл ловил её, прижимал к себе, дыханья их смешивались, отчего у парня кружилось в голове и бешено колотилось сердце.
В глубине души он, почему-то остерегался этой близости, хотя и невыносимо жаждал её.
Хмель развязывал потаённые желания, и обычная в таких случаях осторожность улетучивалась.
Потом, сбегая с насыпи к улице, пытаясь перехватить её маленькую руку, он свалил девушку в ещё мягкий, не успевший уплотнится сегодняшний снег, упал и сам, прикрыв её своим телом. Рука нечаянно скользнула в распах шубки, спутница инстинктивно ойкнула, его ладонь почувствовала скользкий капрон колготок и упёрлась в мягкую горячую податливость, от которой он тут же отдёрнул руку, как от раскалённого уголька.
Дина обхватила его шею руками, и они покатились под откос, смеясь и радуясь мягкому снегу, весёлому месяцу, подмигивавшему им, своему хмельному порыву и молодости.
Снег родниковой водой стаивал с губ, оставляя на них вкус антоновских яблок.
Ах, молодость! Ах, первоцвет! Соловьиная песнь жизни! Как струна натянутая, как стрела летящая, – звенит, гудит в голове хмель-дурман, то ли от застолья припозднившегося, то ли от морозца лёгкого, жаркого, а то ли кровь свежая яростно рвёт жилы. Не даёт покоя ладонь, помнящая мягкую, нежную, невозможно близкую девичью податливость. Она, эта память, как птица в горсти, живёт, торкается, обжигает – хочется повторить всё сначала. Одно движение… Один порыв…
Кирилл сунул руку в карман, опасаясь своей несдержанности – ещё не угасшее детство противилось непоправимому, стыдилось сладостных желаний созревающего мужчины. А хмель бродит, а кровь стучит, будоража воображение, орошая адреналином каждую клеточку здорового организма.
Молодость лет – ещё не тот возраст, когда свободно, как в поисках затерявшейся вещи шаришь по жадному женскому телу, отвлечённо думая о служебных передрягах на опостылевшей работе.
А здесь всё, – как сжатая пружина, как закипающая вода в котле…
Спутница его была спокойна и, казалось, охватившее парня возбуждение и захлестнувшие его страсти вовсе не касались девушки. Она шутливо провела ладонью по его лицу, засмеялась коротким приглушённым смешком и по-хозяйски взяла его под руку:
– Пошли, пошли! Моя свекровь теперь все глаза проглядела. Нехорошо пожилую женщину разочаровывать в своих надеждах!
– Подожди! Давай постоим немножко! Видишь, как хорошо под луной! Подожди! – не придав никакого значения слову «свекровь» попридержал её руку Кирилл. Ну, свекровь, – это значит, хозяйка у которой студентки снимают квартиру.
Если бы Кирилл знал, что его спутница замужем, и почему-то живёт одна под надзором матери своего мужа, его порыв само-собой от романтических высот направился бы в другое место, до которого так жаден молодой организм ещё не мужчины, но уже и не юноши.
– Останься здесь! – сказала она растерявшемуся Кириллу. – Дальше – нельзя! Дальше – я сама! – И чмокнув его сестринским поцелуем в щёку, быстро-быстро заскрипела снежком и скрылась за поворотом.
В воздухе осталось её пряное дыхание, невидимым облачком обволакивая одинокую застывшую фигуру недоумённого парня.
Глава четвёртая
1
Любовь… Счастливая любовь… Несчастная любовь…
Во всех этих понятиях отсутствует количественная оценка этого чувства. Наверное, так…
Любовь – или она есть, или её нет вовсе. Она, как ненависть, нельзя немножко ненавидеть, немножко любить – это, как немножко быть беременной.
Несмотря на то, что в слово «любовь» – «делать любовь», «заниматься любовью»: сегодня, в наше прозаическое и рациональное время, вкладывается только одна физиологическая составляющая, один определённый смысл и основа, но человечеству всё-таки в слове «любить» видится совсем другое.
Искусственно, как колорадский жук, перенесённый из-за бугра на российскую почву, тот пошлый фразеологизм губит, уничтожает цветущее древо человеческих взаимоотношений, превращая его, это древо, или в телеграфный столб, или в анчар, истекающий ядовитым соком.
У русских для определения подобных действий есть одно очень ёмкое, точное и предельно короткое слово, которое как раз и убивает любовь, превращая её в будничное ритуальное занятие в браке, или в порочную необязательную связь со всеми вытекающими и втекающими последствиями.
Любовь никогда не бывает счастливой. Счастливая любовь – это конечная станция, обмен кольцами – закольцованность отношений, не стремление к пределу, а сам Предел. Антиномия Канта. Ещё великий Овидий говорил: «Странно желание любви – чтобы любимое было далеко».
Любовь бывает только несчастной и неудовлетворённой ни душевно, ни физически, как магическое, бесконечное число Пи, не имеющее предельного значения и вечно убегающее в неизвестность.
Истинная любовь, как жажда в пустыне вызывающая фантомы неосуществлённых желаний.
Если вспомнить себя, то самые жгучие чувства остались где-то там, в цветущем райском саду юности, робкие и возвышенные, полные сладких миражей и невыносимых страданий. Соловьиная пора жизни!
В груди Кирилла поселилась и свила гнездовище, дотоль неизвестная сладкоголосая птица-радость, песнь которой вызвала такой прилив жизненных сил, что, оттолкнув дверь своей барачной комнаты, он хотел было закружить в вальсе Федулу, но того к удивлению не оказалось на месте.
Не особенно вдаваясь в размышления о странном отсутствии своего соседа, Кирилл смахнул с кровати задубелую от металлической ржави и пыли рабочую телогрейку и упал навзничь весь как был на одеяло, чему-то щурясь и улыбаясь в потолок.
В самом имени девушки слышались серебряные колокольчики – «Динь-динь-динь!»
Так он и уснул радостный и поглупевший от предстоящих встреч и будущих взаимных отношений с Диной, девушкой так неожиданно покорившей его, начинающее рано черстветь и огрубляться в жестоком мужском окружении личность, но всё ещё не утратившая наивную подростковую сущность.
Жизнь, как бы неприглядна она ни была, всегда в своих запасниках хранит свет и чистоту, стоит только отколупнуть её шершавую скорлупу отложений и илистых наносов.
Обязательно у каждого человека в жизни случается то, необъяснимое, заставляющее набухать сердце соками жизни. Так весенняя почка набухает от ласковых прикосновений апрельского солнца, впитывая в себя земную силу, готовясь раскрыться лаковым зелёным листиком или вспухнуть белопенным кипеньем.
Природа придумала любовь не только для размножения, хотя и для этого тоже, но и для оправданий последнего смертного часа с его страданием и предстоящей чёрной бездной.
Сладость любви по своей силе тождественна неотвратимой муке конца. Две стороны одной золотой медали по имени «Жизнь».
2
Федула пришёл утром угрюмый и неразговорчивый с помятым опухшим лицом и синяком под глазом.
На вопрос Кирилла – где он пропадал всю ночь, тот только хрипло кашлянув, припал толстыми губами к чайнику и долго, не отрываясь, сосал и сосал его алюминиевый носик, пока чайник одышливо не ухнул пустотой.
«Ну и чёрт с тобой!» – подумал Кирилл и, обидчиво хлопнув дверью, ушёл на работу.
В кузне Федула не появился. Кирилл только разозлил озабоченного начальника участка, сказав, что у Федулы открылся флюс и тот ушёл в поликлинику лечиться.
– В какую поликлинику? Чего ты мелешь? Зубы лечат в стоматологии и за деньги! А Федула быстрее челюсть потеряет, чем будет платить за какой-то флюс!
– Ну, тогда я не знаю, может, понос?..
– А вот за это, я тебя пока на Федулино место определю. Помахаешь кувалдой, враз язык прищемишь, говорун хренов!
Так и пришлось Кирюше Назарову поработать весь день возле жаркой наковальни, молотя пудовой кувалдой, прозванной монтажниками за свою изматывающую суть – «тёщей», по раскалённым стальным огрызкам, из которых потом получались крепёжные детали для монтажных соединений.
Вечером Федула был так же молчалив, только пристально посмотрел Кириллу в глаза и улёгся на кровать, показывая всем видом, что он уже спит и чтобы ему не мешали.
Серёга Ухов с Колей Яблочкиным были ещё в командировке, поэтому Кирилл выключил свет в комнате и бесцельно подался, куда глаза глядят.
Заснеженный город лежал перед ним в голубых сумерках уходящего дня, источая медовый свет фонарей на своей главной улице, на той, где тихими голубыми огнями светились высокие окна музыкального училища.
Там, даже сладко подумать, училась его Дина, от которой до сих пор остался привкус свежей клубники в сливочном мороженом.
Может, она теперь весело смеётся с подругами над ним, рабочим парнем с городской окраины, с которым она просто так, чтобы убить время, провела вчерашний вечер. А может, чем чёрт не шутит, когда спит Бог, разучивает какую-нибудь партию с красавцем-сокурсником, тоже музыкантом, тоже увлечённым своими Бахами и Бетховиными вместе с Чайковским…
Уютный высокий свет в окнах пробудил в Кирюше такие сладкие воспоминания по своим школьным дням, что от жалости к себе защемило сердце. Понимание конечности всего сущего, невозвратность ушедшего времени, жалобно заскулили в нём бродячим щенком, потерявшимся на широких пустынных чужих улицах большого города. Совсем недавно, вот в такие же вечера, он сам сидел за партой, высматривая в чёрном омуте окна ускользавшие образы своих мечтаний, вместо того чтобы следить за мыслью преподавателя, объяснявшего разницу между суммой квадратов двух чисел и квадратом суммы этих же чисел. Скучный, тягостный урок, а вот, смотри-ка, остался в памяти, как что-то родное, неизъяснимое, милое…
Очнувшись от воспоминаний, Кирюша тряхнул головой, отгоняя неуместное лирическое наваждение.
Нашёл о чём тужить! Нечего распускать сопли, как гнилой интеллигент. Он теперь сам авангард, гегемон, молодой представитель рабочего класса, на котором, как на оси, держится яростный мир реальной жизни!
Кирилл достал сигарету, закурил, и теперь только до него дошло, что они с Диной не договорились о встрече.
Занятия в училище в две смены. Может, она уже дома или где-нибудь в кино, или с друзьями, а он, как школьник, таясь, высматривает по окнам плетёные косички с бантиками.
Но тут от неожиданности он чуть не свалился в сугроб.
– Ди-на!.. – только и выдохнул он, почувствовав такую слабость в ногах, словно без страховочного пояса стоял на шатучей балке у самого обреза, который обрывается многометровым провалом.
Девушка взяла его под руку и потащила за собой в здание училища, где искрящиеся светом хрустальные люстры разбрызгивали солнечные зайчики на столпившихся в фойе студентов.
Праздником веяло и от залитого электричеством зала, и от гомонящих возле витой кованой лестницы учащихся, и даже от самой, чистенькой, в русском платочке вахтёрши, оберегавшей своих подопечных от чужого присутствия.
Вероятно молодость Кирилла, а, может, и стоявшая рядом с ним одна из студенток, сделали его в глазах благостной охранительницы заведения своим. Поэтому никакого противодействия с её стороны не было, когда они с Диной поднимались на второй этаж в актовый зал, где студентами сегодня давался музыкальный концерт, посвящённый великому земляку Рахманинову, в честь которого было названо и это учебное заведение.
В концерте принимала участие и Дина, что сразу развеяло все сомнения Кирилла в уместности его пребывания в этих высоких стенах.
Девушка усадила его на одно из свободных мест в последнем ряду, шепнув на ухо, чтобы он ей громче всех аплодировал, когда она выйдет на сцену исполнять Рождественскую литургию.
Музыка, тем более религиозного направления, где экстаз соединения с божественными силами требует высокого душевного настроя, которого у рабочего парня, конечно же, не было, поэтому Кирилл, скучая, шарил глазами по залу и с нетерпением ждал окончания торжеств, на которые он неожиданно попал.
Дина не выбежала на сцену, как до этого, кланяясь, выбегали студенты, объявляя то или иное произведение великого композитора. Нет, она вышла тихо, на высоких каблучках, как на цыпочках, задержалась у рояля, и, казалось, разделяя слова на слоги, произнесла чистым голосом: «Сергей Васильевич Рахманинов… «Всенощная»… Молитвенное песнопение в память погибших за отечество»
Кириллу показалось, что он ослышался – слово-то какое забытое, словно из русских сказок: – «ВСЕНОЩНАЯ»! Сразу вспомнилось когда-то прочитанное: «… И рыщет зверь в нощи, яко тать».
Листая ноты, Дина слегка наклонилась над чёрно-белым опереньем клавиш, выпрямилась, посмотрела в зал, огладила ладошками юбчонку на крепкой девичьей попке, отчего у Кирилла перехватило дыхание, села на высокий на винтовой ножке стульчик и опустила на клавиши пальцы.
Рояльные струны тугие. Они сначала горько застонали, потом по залу прокатился их рокочущий ропот, словно они, вибрируя, стряхивали с себя тлен и пыль времён, в которых лежат, раскинув в глубоком сне руки, русские воины, не потерявшие чести в смертельной схватке с врагом.
Кириллу раньше никогда не приходилось слушать подобные звуки. Но теперь, в этом чудесном, чистеньком и уютном зале вдруг снова привиделась соседка, тётя Дуся, которая рвала на себе волосы, колотясь головой о белёную известью стенку своего дома. Глиняная штукатурка желтым пеплом путалась в космах, сыпалась на плечи, на высокую, ещё не тронутую старостью грудь. Тётя Дуся так выла, что её собака, сбесившись, перегрызла привязь и выла вместе с ней, роняя жёлтую пену на её босые ноги.
Собравшийся народ, только горько цокал языком и разводил руки.
В солнечное окно тёти Дуси, застя свет, влетела чёрная птица из далёкого чужого Афганистана и стала клевать её голубые русские очи, стараясь доклеваться до воспалённого горем мозга. Сын, невозвратный сын тёти Дуси, лейтенант Советской Армии Сергей Трофимов геройски погиб на пыльной горячей тропе войны, прикрывая отход своей роты, о чём так громко клекотала чёрная птица, ворвавшись в солнечное окно деревенской русской избы.
И вот теперь эта чёрная птица, обломив одно крыло о дубовый паркет актового зала, поверженная, всё кричала и кричала, вздымая другое чёрное лакированное крыло к потолку.
Птица печали. Птица памяти. Птица скорби.
Кирилл так ушёл в свои видения, что не сразу понял, что студенческий вечер подошёл к концу, и надо покидать зал.
Он даже забыл, что обещал поддержать аплодисментами свою молодую музыкантшу вышедшую на сцену показать своё умение владеть инструментом и сердцами слушателей.
Слушатели – требовательные преподаватели училища, да и сами студенты обошлись аплодисментами и без Кирюшиных запоздалых рукоплесканий.
Дина подошла к нему в тесном маленьком коридорчике, ведущем в тёмные закоулки старинного здания, молчаливо подержала его руку в своих ещё не остывших ладонях и велела подождать её на улице.
На улице, зашторивая город белой кисеёй падающего снега, стояла тихая зимняя ночь.
Наверное, в жизни Кирилла Назарова чудесней этой волшебной ночи уже не будет никогда. Так он думал, жадно втягивая густой пахучий дым сигареты, оглядывая сквозь воздушную игру снежинок. убегающую с редкими прохожими главную улицу Тамбова.
Да, наверное, так! Ничто на этом свете не бывает одинаковым. Тем более во времени, убегающем вдаль, как вот эта заснеженная улица.
На этот раз Кирилл угадал своё будущее. Эта ночь была последней ночью его юности. Дальше начиналась зрелость.
3
Дина в заячьей шубке, вязаном берете из белой шерсти, в белых варежках и таком же белом, длинном, почти до самых колен, кашне была настолько очаровательной и красивой в жёлтом свете высокой газоразрядной лампы уличного фонаря, что Кирилл со стоном обхватил её талию руками и крепко прижался к ещё не остывшей девичьей упругой щеке.
Дина только что вышла из дверей училища и не сразу ответила на возбуждённый долгим ожиданием стремительный порыв парня. Она слегка отстранилась, упираясь варежками ему в грудь, но потом, притихнув, поднесла губы для поцелуя.
О, это влажное дыханье моря! Запах близких водорослей, горечь морской воды со вкусом соли, так похожей на вкус свежей крови.
Всё перемешалось в этом поцелуе, всё сошлось в одной единственной точке: и романтическая восторженность красотой, и зов плоти подхлёстанный древним инстинктом продолжения рода, и просто взаимное влечение юности друг к другу. Все желания и вся мощь молодости объединились в двуединстве этого действия, этой печати, этого огненного знака в земных и небесных сферах.
Любовь глупа и, может быть, в этом её преимущество перед другими чувствами.
Огонь жжёт – и ты отдёргиваешь руку от сильной боли.
Под тобой провал, пропасть, высота неимоверная и боязнь сорваться отшвыривают тебя на безопасное расстояние от обреза.
Вкусовые и осязательные органы спасают твой организм от некачественной пищи, а в итоге – от отравления.
Всё ясно – умный в гору не пойдёт!
И только любовь опрометчива, бездумна и доверчива без оглядки. Зелёная, изумрудная полянка болотистой местности зовёт тебя, ты шагнул – и зловонная чавкающая трясина уже развезла свои ложесна, и чрево её ненасытно…
Одуряющая возможность физической близости шатала молодую пару. Клубы парного воздуха соединялись в одно дыхание, мешались в танцующем полёте снежинок, словно белые ангелочки спускались на своих мягких крылышках, уже соединили их души.
Самое трудное в эти мгновения – остаться каждому в своём одиночестве, и каждый из них не хотел и не допускал мысли об этом.
Не замечая холода и пространства вокруг себя, они бродили по городу, взявшись за руки, останавливались возле светящихся витрин, бездумно рассматривали муляжи в них, целовались, торопливо оглядываясь по сторонам, и снова приникали друг к другу.
Зимние ночи тем и хороши, что они бесконечны, но у них есть один существенный недостаток – ледяная стужа. Жар в груди – он только в груди жар, а снаружи студено и зябко.
В те времена заката социализма, несмотря на привитый кремлёвским властям либерализм, гостиницы были недоступны. Да и кто бы пустил эту сладкую парочку без должных документов о регистрации брака в номер? Это теперь можно любую жрицу и прислужницу Афродиты, да и просто любительницу мужской брутальности привести в любой час дня и ночи в одну из многочисленных гостиниц и съёмных квартир, сдающихся ловкими и оборотистыми людьми на час или по потребности, как того захочет клиент.
Самый главный пропускной документ теперь – деньги.
А тогда – всё не так.
Вот и привела сводница матушка-стужа молодых людей снова к барачным дверям мужского рабочего общежития, где батареи гудят от теплового напряжения, и сладким грехом остро пахнет казённая холостяцкая постель.
Как всегда в это время, входная дверь была заперта, а стучаться бесполезно – старая хрычёвка ревниво берегущая честь молодых парней, ни за что не впустит, да ещё и поднимет скандал.
Потоптавшись возле запертых дверей, Кирилл достал складной нож с длинным тонким лезвием и осторожно просунул лезвие между створкой.
– Т-с-с! – прижал он озябший палец к губам, оборачиваясь к девушке. – Вахтёрша теперь дрыхнет без задних ног. Наглоталась вермута. Матрёна всегда, когда дежурит в ночь, то принимает на дряблую грудь, чтобы совладать с бессонницей. Попробую сделать фокус!
Он лезвием поддел крючок в дверях и, слегка шевельнув створку двери, освободил её. Вход был свободен!
– Как же я!.. Там Федя. Я его боюсь! – Дина придержала Кирилла за руку. – Может, не надо?!
Действительно, до парня только теперь дошло, что спать в одной комнате с Федулой, его девушка, ну никак не может! Хотя у них в общежитии случалось всякое.
– Не бойся! Я буду рядом! Федула спит! А мы – потихоньку, потихоньку… А то будут лежать здесь у порога две замёрзших ледяшки – это мы с тобой. Пойдём, трусиха! – Кирилл подхватил под руку девушку и они, как ночные тени, прошмыгнули внутрь.
Спросонку недовольно скрипнула старая деревянная лестница, и они уже – вот они! На втором этаже. Из двери напротив пробивается защемленная полоска света, значит, Федула, его сосед, не спит.
Это так озадачило Кирилла, что он в нерешительности остановился:
– Н-да! Вот кому не спится в ночь глу-хую! – сказал он с растяжкой. – Ты пока постой здесь, а я всё улажу с этим стражем ночи! – Кирилл попридержал девушку за плечо, приоткрыл тихонечко дверь и заглянул внутрь.
Кровать соседа была аккуратно заправлена, полотенце, сложенное треугольником в виде солдатского письма лежало на одеяле, что красноречиво говорило об отсутствии хозяина и не могло не удивить Кирилла – Федула, обычный домосед, и вдруг, в столь позднее время, не дома.
До Кирилла сразу даже не дошло, что теперь-то всё складывается так удачно и его девушка может остаться на ночь без помех здесь, в этой комнате вместе с ним. Судьба как будто сама уготовила неожиданную, полную невозможных ощущений предстоящую близость.
Кирилл молчаливым жестом поманил девушку за собой.
Как только Дина переступила порог, он тот же час защёлкнул за ней замок во избежание неожиданного появления так удачно исчезнувшего соседа.
«Как-нибудь объяснюсь потом, если Федула нагрянет, но впускать его не буду… Ни за что ни буду! – решительно рассудил Кирилл. – Небось, в соседней комнате, у маляров переночует. Ничего с ним не сделается»
Каким образом он мог молотобойцу Федуле помешать войти в свою комнату, Кирилл не задумывался.
Тот мог в случае чего и по шее надавать, предотвращая моральное падение своего младшего соседа. Федула такие игры не любил и другим советовал в это самое так просто не играть. Что-что, а нравственный закон был для него, по крайней мере, в этой части незыблем.
Но, что говорить о нравственности, когда тебе нет ещё и двадцати лет, а гормоны играют, как целый воинский оркестр, и на всех инструментах? И кто скажет, что такое в любовных отношениях двух молодых людей нравственно, а что безнравственно? Каждый помнит свою заревую, соловьиную юность, и у каждого было что-то подобное, если хорошенько освежить память сквозняком прожитых лет.
Дина, как вошла, так и осталась стоять в нерешительности у порога, прислонившись головой к дверному косяку, только руки её бессознательно скручивали и раскручивали концы вязаного шарфа, выдавая охватившее её волнение.
Кирилл, медленно соображая, что ему делать дальше, подошёл к столу.
Было видно, что и он сразу, как только защёлкнул замок на двери, осознал всю ответственность за дальнейшую неотвратимость событий, которые в одно мгновение изменят их, до сегодняшнего дня, неопределённые отношения, и боялся этого.
На непривычном голом и чистом столе лежал лоскуток тетрадочного листа с расползающимися в разные стороны буквами: «Срочно уехал в деревню. Мать заболела. Скажи Петровичу, инженеру нашему, чтобы он мне оформил отпуск за свой счёт на месяц. Да смотри, не балуй! Фёдор».
Всё сошлось в этом мире и стихло, как говорил один поэт.
Это был подарок судьбы! Вернее, судьба распорядилась Федулой так, что он, сам не ожидая этого, явился незримым свидетелем на чужом празднике жизни.
Кирилл не сразу осознал, что ему больше всего мешает в данный момент, словно он стоит на базарной площади, окружённый любопытным народом.
Свет! Конечно свет! Он лихорадочно шлёпнул ладонью по выключателю, и всё стало на свои места. Ночная тьма – хорошая сводня! Наверное, именно за это её так обожают влюблённые. Ни одна пара в мире, растворяясь в её объятьях, вдруг обнаруживала себя – два в одном.
– Раздевайся! Чего ты? – с одышкой прошептал Кирилл, обжигая своим дыханьем девушке ухо.
Её шарф, шапка, и шубка, и она сама почему-то сразу оказались в его руках.
Радостно взвизгнула кровать. Ударил в ноздри остро-горчичный запах её духов, а может так пахли её груди, в глубокую цезуру которых зарылся Кирилл, охваченный неистовым желанием – измять, раздавить, поглотить прильнувшее к нему существо.
Он задыхался от нехватки воздуха, запёртый в податливых и влажных теснинах, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот проснутся в соседней комнате маляры и будут выламывать дверь, чтобы заглушить этот стук, нечаянно разбудивший их среди ночи.
Всё случилось так, как и должно случиться. Ничего нет и не будет нового в этих убогих барачных стенах мужского общежития…
И мы не будем соглядатаями, дабы сердце не наполнилось завистью.
Только одно надо сказать – ночь для них сегодня не окажется длинной.
Молодость не знает греха. У молодости есть подаренная самой жизнью индульгенция, иначе молодость не была бы тем, о чём с такой грустью и нежностью вспоминается на закате дней: юность, весенняя утренняя зорька, потягивание румяного солнца над кромкой луга… «Выткался на озере алый цвет зари…» Да что там говорить! «С ненаглядной певуньей я в стогу ночевал…». Соловьиная пора! «Не догорев, заря зарёй сменялась. Стояла в небе полная луна и, запрокинув голову, смеялась, до слёз смеялась девочка одна…».
Отмахнёшь рукой воспоминания, и только от прошлого влага останется на щеке.
4
Это только так говорится, что человек хозяин своей судьбы. Ложь! Материалистическое заблуждение! Если хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему свои планы на завтрашний день.
После того случая у Кирилла началась совсем новая жизнь.
Нельзя сказать, что беззаботная, но и не отягощенная никакими обязательствами.
Договориться на вахте с дежурными не составило никакого труда. Обычный взнос – кому бутылка водки, кому коробка конфет – и в любое время проход для его девушки был свободен. Свободна была и комната, в которой жил Кирилл: Федула гостил на родине, а вернувшийся вдруг из командировки его друг Яблон, теоретик подобных дел, весело хмыкнул, поймал протянутую Кириллом пятерню и после стакана водки без предъявления претензий перебрался на пустовавшую койку к малярам.
Все ночи превратились в одно сплошное торжество жизни.
Правда, с утра на работе ему теперь приходилось бороться со сном, а вечером – с обуявшими его с недавних пор такими желаниями, о которых вслух не говорят.
– В хомуте спишь? – шлёпнул его по плечу бригадир тяжёлой, как обрезок листового металла, пятернёй. – На высоте будь повнимательней, а то себя уронишь, монтажник хренов!
Кирилла настолько одолела сонная приливная волна, когда он на высоте 30 метров стягивал рожковым ключом болтовое соединение трубопровода, что он, зацепившись страховочным фалом за балку пролёта фермы, аккуратно угнездился возле колонны и заснул без сновидений сном праведника.
Пришлось бригадиру снимать его с высотных работ до особого распоряжения.
Кирилл ещё легко отделался. За такие вещи монтажников с площадки в шею гонят. А тут бригадир пожалел:
– Ступай, работай внизу на подхвате, грёбарь областной, пока в норму не войдёшь! Парень ты хороший, а с женским полом слабоват оказался. Гайки своей крале подкрути, чтобы дюже резво не гнала!
Кому крутить гайки, когда на двоих и сорока лет не наберётся, а кровать одна? Такая волна накатит, что на ногах не удержишься. А жажды эта волна не утоляет, только губы сушит.
Труднее всего было выпускнице музыкального училища, подружке и соучастнице во всех таких делах ненаглядного Кирюши – Дине. Занятия пропускать нельзя. Подготовку к урокам делать нужно? Нужно! А упражнения по специальности отрабатывать, кто будет? Пушкин? А там ещё свекровь стала с пристрастием приглядываться к молодой снохе, неудобные вопросы задавать, вроде, таких:
– Где ночь-то пропадала?
– У подружки к коллоквиуму готовились!
Что такое коллоквиум – тьфу ты, Господи, и не выговоришь! – старая женщина не знает. Но слово какое-то уж очень серьёзное! Наверное, важное, коль дочка по ночам книжки штудирует! Ладно, чего ей со старухой сидеть? Пусть учится!
– Что же ты, дочка, всю прошлую неделю дома не была? Я тебя, поджидаючи, блинков испекла… Ведь масленица стояла!
– А мы как раз к этим дням с группой студентов фольклор по дальним глухим деревням и сёлам записывали, народные песни, хороводы, свадебные и обрядовые ритуалы… Нельзя пропустить. Курсовую работу по народной музыке сдавать требуется… – пространно объясняет она.
А сама под ноги смотрит, вроде сапожки от снега очищает. Знает, что стыдно врать. А что поделаешь? Сама бы сквозь землю провалилась! Не расскажешь ведь, как хорошо было в тесноте Кирилловых рук, когда вся предыдущая жизнь, всё пространство сходилось в одной точке, где ликовали душа и тело в сладостной агонии любви.
Пелагея Никитична посмотрит внимательно на девушку, вздохнёт и ничего не скажет.
Чувствовала пожилая женщина, что сынок её за решёткой не просто так оказался. Не пьяное это дело, а совершенно другое. И секрета здесь никакого нет. Беда случилась сразу же, как только свадьба отгуляла. Ещё не успели остыть от венчальных песен бревенчатые стены дома, как печаль, словно жухлая пакля, законопатила все щели. Куда ни посмотри – везде ветошь в глаза лезет, не сморгнёшь. Оттого и людям в глаза смотреть тошно.
– Здравствуй, Пелагея!
– Здравствуй, Марья!
И – всё! Отвернётся Пелагея Никитична от соседки и заспешит, засеменит, вроде дома молоко убежало или кликнул кто по неотложной надобности.
Что тут скажешь? Сын в тюрьме по хулиганскому делу сидит и молодой женой не успел натешиться. Всегда смирный ходил. Уважительный. А вот, поди, ж ты! И мать-старуху не пожалел. Теперь Пелагея и слезу не успеет просушить, как новая набегает… И, е-ех! Жизнь наша косолапая, всё в сторону заворачивает!
И пойдёт Марья, не оглядываясь, по своим делам, мысленно крестя перед собой дорогу; у самой сын тоже вот ожениться хочет на залётной девице. А та, как коза строптивая! Кабы, чего не вышло! Осподи, Осподи, пронеси чашу греха мимо! Надо бы свечку поставить Николаю Угоднику… Попросить ходатая перед Богом, чтобы девицу эту к нашему дому не допустил. Растила, растила сына, и – на тебе! К чужой юбке спешит прислониться, поганец!
Плюнет Марья через правое плечо бесу в глаза: «Не смущай грехом людей православных!»
Марье ещё ничего, всё впереди, а вот Пелагеи тошно – сын за решёткой, сноха молодая может правду говорит (хорошо бы), а может дурью мается от избытка в грудях и теле…
Ах, если бы хоть чуточку, хоть краешком глаза Пелагея Никитична увидела «коллоквиум» своей недавней постоялицы, а теперь сношеньки, девочки ладненькой, как скрипка Страдивари, кислотой крепче «царской водки», которая запросто разъедает серебро и платину, обожгло бы золотое сердце старой женщины, и оно бы распалось от горечи и невозможности что-либо исправить.
Что упало, то пропало. Пропало, закатилось под половицы счастье материнское. Ах, Дима, Дима, что-то теперь будет?
А что случится, что будет там, за стальной решёткой, где глаз надзирателя зрит неусыпно, а голос конвоира заглушает все крики души?
Ничего не случится.
И слава Богу! Иначе зубами перетёр бы стальные прутья Дмитрий Космынин, чтобы посмотреть в тёмные, омутовые глаза молодой жены. Посмотрел бы и снова ушёл за каменные стены узилища, чтобы до конца жизни не встречать и не видеть этих, таких невозможных, таких обманчивых глаз, в которых он утопил себя.
Но никогда в жизни ныне заключённый Дмитрий Павлович Космынин не встретит и не увидит тех глаз и не насладится торжеством отказа от их гибельных чар, потому как в мире правит случай.
А случаи бывают разные – один споткнулся, и нашёл ключ от того места, где деньги лежат, а другой споткнулся и шею вывихнул.
Хотя случай, как говорят очень умные люди – философы, есть квинтэссенция закономерности, её зерно, ядрышко.
Так то!
5
Пока Пелагею Никитичну одолевали невесёлые мысли и сомнения, пока она выискивала в словах своей молодой снохи правдивые оправдания, Кирилл и Дина, уединившись от всего мира за шаткой дверью барачной комнаты рабочего общежития, отдавались тому зову, который, заглушая все звуки разума, не обошёл каждого живущего на этой земле.
Пока торопливо проворачивался ключ в замочной скважине, а время для них уже останавливало свой ход.
Поди, спроси влюблённую парочку сидящую на лавочке под золотым клёном осени или вот этих; прикипевших друг к другу школяров, юнцов – одноклассницу с одноклассником в полумраке тесного подъезда, – который час? В лучшем случае получишь недоумённое молчание, подтверждающее банальную истину, что счастливые – часов не наблюдают.
Как в песне: «…Приду домой, родные спросят – где дочь гуляла? Где была?»
– Кирюша, родненький, отпусти меня! Не трожь больше! Мне к хозяйке пора! – Дина с недавнего времени снова Пелагею Никитичну стала называть хозяйкой, а не свекровью. – Как же я перед ней стоять буду? Что скажу? Включи свет, я на часы посмотрю!
В комнате тихо, ослабленная панцирная сетка на солдатской койке временно отдыхает, на полу стелется самотканый половичок из отливающего серебром голубоватого лунного сияния, это в единственное не зашторенное окно, выламывая раму, во все глаза таращится любопытница в морозном кружале.
У, старая сводница! Сгинь, скройся, пропади! Не буди в молодых душах сомнения в своих поступках.
Молодость всегда права, она ещё, эта молодость, нагрузится думками в старости, накукуется в одиночестве, наплачется и нарыдается.
Это верно во все времена и во все эпохи так же, как земля вращается вокруг солнца.
Кирилл зажимает ладошкой девушке рот, целует в глаза, на губах шорох её ресниц, словно проснулись бабочки лета и пробуют на взлёте свои помятые снегобоем крылья.
Невозможное просит Дина, немыслимое! Да он и не держит её! Поверни ключ, и ты свободна. Десяток шагов до вахтёрши. А та – с понятием, сама по молодости голову теряла, Что ж, женское дело – известное! Рубль за вход, а два рубля за выход…
Как в песне: «… А я скажу – в саду гуляла, домой тропинки не нашла!»
И забудет выпускница музыкального училища все сроки, отведёт от своих губ горячую ладонь Кирилла и, запрокинув голову, отдаст ему всю себя, ни о чём не жалея. И зажмурится смущённая ночная сваха, западёт за тучку, а там и рассвет поднимается с потягом, хоть и долгий, зимний, а неминучий.
Утром, наскоро, чтобы прогнать ночные наваждения, Кирилл опалит нёбо горячим до невозможности чаем, и, рассасывая с глубокими затяжками сигарету, приобнимет в помятой постели Дину. Потом – на работу, в свой «Шараш-монтаж», в контору, где плоское катают, круглое таскают, а что не поддаётся – ломиком!
Дина слегка поправит перед засиженным мухами зеркалом со щербинкой причёску, промокнёт платочек в дегтярном чае, протрёт им личико и, тоже в дверь потихоньку, на цыпочках, бочком-бочком мимо старой ведьмы, у которой в это время самый, что ни на есть, сладкий сон.
Куда идти в такую рань? Занятия в училище во вторую смену, библиотека работает только со второй половины дня, остаётся нести повинную голову к Пелагее Никитичне, которая в последнее время стала как-то по-особому приглядываться к своей сношеньке.
Раньше такого не замечалось. Доченькой звала. Дюймовочкой. Цветиком ненаглядным…
Что делать? Шило в мешке не утаишь, а попробовать ещё раз стоит. Стыдно врать, но другого выхода не придумаешь. Попробую, наверное…
Дорога к дому быстрая, хоть и не близкая. Ещё не нашлись и первые слова, а дверь уже – вот она! Тяжёлая. С места не стронешь. Потянула на себя ручку, а дверь-то сама и открылась, да так быстро, что Дина чуть не опрокинулась навзничь перед своей свекровью, – лицо строгое, сухое, глаза красные от бессонной ночи, скорбь в тех глазах и влага непросыхаемая.
– Вот что, девка, по всему видать жена ты не мужняя, себя блюсти никак не можешь! Возраст твой, конечно, молодой! Димушки, сынка моего, я думаю, тебе не дождаться. Не прячь глаза! Вижу, вижу! Приглядчивая ты… В теле женском… Красивая… А нам красивая – ни к чему. С лица воды не пить. Вот тебе – слова мои! А вот – чемодан с вещами! Там всё по порядку выложено. Можешь проверить. За книгами, уж очень они мне были несподручны, ветродуя своего пришли. Не крутись, не крутись! Знаю. Сама видала, как вы с ним кружева возле училища плели. Тьфу, ты! Срамота одна! Бери, бери свой чемодан! Вот – Бог, а вот – порог! И судья тебе навстречу! – Пелагея Никитична, как ни тяжек был ей этот разговор, спокойно выставила на веранду чемодан, давая понять девушке нежелательность её пребывания в этом доме.
Что тут скажешь? Права или неправа Пелагея Никитична так поступать с девушкой, не знаю, но наверное, совершенно права, – скажут мне сотни матерей, насмотревшись на своих сношенек не совсем строгого поведения.
«Квелые пошли мужики! Квелые! – судачат в досужих разговорах старухи. – В наше время такой девке подол бы завязали на голове, да вожжами по тому месту, которое зудит! А сегодня – что? Проморгают глазищами свой позор, и снова: «Голубка моя сизокрылая! Радость моя!» – А те опять на чужой сучок смотрят, где бы своё гнездо пристроить».
Вышла Дина из калитки – улица широкая в обе стороны. Ходи, куда глаза глядят! Места везде много, на всех хватит. Чемодан в руке неподъёмный, в нём всё приданное. На душе груз, как в этом чемодане фибровом. Одно место, куда можно постучаться, это рабочий барак Кирилла. Кирюша всё может. Все узлы развяжет. Он такой, такой, такой…
Каким образом Дина оказалась возле общежития, она и сама себе сказать не могла.
Постояла перед дверью в нерешительности. Чемодан у ног. А войти не может, духу не хватает. Жмётся к стенке, холодно, на руки дышит.
Может, услышала шорох за дверью, может, вышла просто так посмотреть на погоду, знающая всё про всех тётя Мотя, любительница портвейна и сплетен. Она не раз видела Дину с Кириллом и теперь, подошла к ней, как к старой знакомой.
– Что, дочка, из дома выгнали?
– Ага! – почему-то с откровенной доверчивостью сказала та и, опустившись на чемодан, заплакала.
– А ты, никак, замужняя будешь? – откуда-то прознала старая ведьма её теперешнее положение, вроде, как рядом стояла.
– Ага! – не найдя другого оправдания, снова призналась девушка в несвойственном ей простодушии.
– А чего же ты так расстроилась? Какая кума под кумом не была! Дело житейское. Вот я сама, когда в офицерской столовой работала… Н-да, – прервала она свою мысль, – Кирюша Назаров человек хоть и молодой, а толк в девках понимает, знает что почём. Со вкусом малый, со вкусом… Сердцеед, ничего не скажешь! Чего ж мы стоим-то здесь на морозе! Проходи! – Вахтёрша открыла дверь, пропуская Дину впереди себя. – А чемодан твой я в кладовку поставлю, чтобы он глаза не мозолил. Ага?
– Ага! – обречённо повторила девушка, всё больше и больше проникаясь тёплым чувством за участие к себе чужой, посторонней женщины пусть и не совсем благостного вида.
Как говорят, – доброе слово и ежу приятно. Человек, хоть существо и мыслящее, а тоже вроде того ежа, погладь по головке, он тебе всю душу выложит.
Тётя Мотя достала из тумбочки высокий нержавеющий стали заварной чайник, всыпала туда почти полную горсть чёрных кудреватых стружек из холщового мешочка, и пошла на кухню, махнув Дине рукой, чтобы она села на стул возле её вахтенного стола, обозначенного телефоном и связкой ключей.
Через минуту она принесла исходящий паром чайник и две алюминиевых солдатских кружки. Вероятно, другая посуда здесь просто не держалась.
– Ну что, девка, давай чайком твою беду сполоснём, глядишь – и полегчает! А? – Тетя Мотя достала из кармана пяток ирисок в цветастых бумажных обёртках, разлила по кружкам горячий нефтяной отстой, разломила на две половинки баранку и одну протянула гостье. – Подкрепись, чего ты? – Потом, подумав, снова нагнулась к тумбочке, чего-то там пошарила и достала початую бутылку вермута, гаже которого может быть только портвейн производства местной разливной линии. – Будешь?
Гостья отрицательно покачала головой. Какой праздник, когда матица над головой обломилась? Куда она пойдёт теперь: жить негде, а до получения диплома осталось всего-то три месяца, квартиру в эту пору не найти, а если и найдёшь, то потом куда? В свою деревню Мухобоево. Учителем пения для местных первоклашек, которых осталось меньше, чем пальцев на руке…
– Ну, значит, ты не будешь! – Баба вытащила бумажную затычку, подняла бутылку, посмотрела на свет и припала мятыми губами к зелёному горлышку, предварительно протерев его рукой. Оторвавшись от бутылки, она снова заткнула её самодельной пробкой и поставила под ноги. – Тогда чайком грейся! – по увлажнённым глазам, ставшим теперь улыбчивыми, было видно, что тётя Мотя приходит в хорошее расположение духа. – Не квелись! Я с Ахрипчем, комендантом нашим, Архипом-хрипунком, переговорю, он тебе комнатку под лестницей оформит, в которую я тебя сейчас отведу, и будешь жить, как у гулюшки. – она, весело хмыкнув, вылезая из-за стола, пропела: «…Жила бы, как у гулюшки – пила б, ела, что хотела, а работать х…шки!» Эх, годы молодые! – баба подняла чемодан гостьи и приказала следовать за собой. – У нас на первом этаже семейные ютятся, так что начальству из ЖКО ты глаза мозолить не будешь – откуда здесь девка? Постельку тебе добуду. Чего ты? Живи, коль жить хочешь! Кирюшу своего баловать каждый день будешь. Да и на свидание никуда ходить не надо, коль милый рядом. И-ех! Мил уехал, мил оставил мне малютку на руках… – Теперь тётя Мотя развеселилась по-настоящему, наверное, вспомнила свою расторопную молодость.
Дина вздохнула и, опустив голову, пошла за решительной женщиной, которая с «Ахрипчем» запросто все дела может устроить и найти бедной девушке крышу над головой.
Тётя Мотя, действительно, вершила все дела по бараку: кого, куда поселить, а кого выселить, кого впустить без документов, а кого и с документами отматерить так, что посетитель или посетительница сразу забывали дорогу в эту сторону.
С комендантом «Ахрипычем» она отбывала окончание лагерного срока на поселении под Соликамском. Оба сидела за растрату – один за имущество вверенного ему колхоза, а другая за недостачу в продуктовом ларьке.
Времена были тогда серьёзные. Растрата считалась государственным преступлением и срока давали тоже серьёзные.
Это теперь – кто взял много, освобождён от ответственности – значит, человек состоялся, умён, значит, сто достоинств в нём…
Комната под лестницей была хоть и маленькая, но уютная. Деревянный топчан вместо солдатской, на ржавых пружинах койки, (скрыпа не будет слышно! – ухмыляясь, сказала догадливая ведьма), выкрашенная охрой тумбочка в головах, на тумбочке большой обломок зеркала, толстое стекло которого было совершенно чистым, полосатый без наволочки матрац, тоже без пятен и разводов, подушка, из которой кое-где выступал пух, но ткань была целой и невредимой.
Топчан стоял возле трубы водяного отопления. В комнате было довольно тепло и чисто.
По женской косметике на тумбочке перед зеркалом и некоторым аксессуарам, забытым невзначай на резном старинном стульчике, можно было понять, что до недавней поры здесь кто-то жил и обывал.
Дина вопросительно подняла глаза на приветившую её женщину.
– Не боись, дочка! Это место счастливое – отсюда замуж птицей вылетишь! Перед тобой здесь, тоже вроде тебя, Нюрашка-швея проживала. Месяц только и попользовалась моей добротой, а там замуж выскочила за строителя заслуженного, которому квартиру ко Дню Советской Армии профком выделил. Я у них и сватьей была, вниманием ённой родни попользовалась… Пойду, бельё постельное принесу!
Когда говорливая женщина ушла, Дина устало опустилась на топчан, разглядывая низкий скошенный потолок, выкрашенный белой краской.
О том, что совершается жизненный перелом совсем непохожий на то, что она переживала в своей, в общем-то, достаточно короткой жизни, до её сознания пока не доходило.
Молодость безоглядна, учится только на своих ошибках и с этим ничего не поделаешь.
Была размеренная жизнь в привычном для девушки доме. А теперь шумный перекрёсток четырёх дорог вместо тихого пригляда добрейшей Пелагеи Никитичны.
«Ничего, ничего – твердила она себе, – вот получу диплом, и мы с Кирюшей по комсомольским путёвкам уедем в Сибирь (тогда модно было, сломя голову, отправляться на «запах тайги»)! Кира такой хороший! Под его ладонями так уютно и надёжно, что ничего в жизни не страшно… Тётю Полю (это она о Пелагеи Никитичне так) только жаль. Дима сам виноват – не надо было по такому пустяку человеку голову терять. Меня одну оставил…»
Её размышления о своей бренной жизни прервала вездесущая тётя Мотя:
– А вот и постелька тебе готова! Ничего, ничего! Полежи, отдохни! – Вахтёрша положила пакет чистого белья на тумбочку и ушла на своё место княжить на вахте.
Теперь только оставалось ждать с работы Кирилла, а там посмотрим…
6
Но, как назло, Кирилл в этот вечер пришёл позднее, чем обычно – сдавал испытательные экзамены на электросварщика, а требования к сварному соединению на монтажных работах довольно строгие и не каждый претендент с первого захода может заварить образец стыка во всех пространственных положениях, а Кириллу это удалось.
Тогда по неписаному закону бригады он должен был выставить русский магарыч, что называется просто хорошей выпивкой за счёт виновника.
Или магарыч был предельный, или закуски маловато, но пришёл Кирюша, как говориться, не то что не в «себе», но достаточно хорош, и чтобы не светиться по общежитию в таком виде, тихо проскользнув к себе в комнату, провалился в омутовый сон. Только что и успел снять куртку…
Как украдкой не выглядывала из-под лестницы Дина, она Кирилла так и не дождалась, и тоже потихоньку уснула, по-детски свернувшись калачиком на своём новом месте.
Тётя Мотя хотела было позвать её поужинать с ней, но, заглянув к Дине, будить её не стала – пусть девочка поспит.
Что ни говори, а в рабочих общежитиях иногда встречаются такие женщины, для которых судьба постороннего человека, не является чужой – семья всё-таки!
Сам знаю, сам помотался более десятка лет по таким баракам, где волчьи закон и человеческие отношения не всегда вступают в противоречия.
…Утро вечера мудренее.
Встряхнул головой Кирилл – ничего, в голове не плескается. Молодой ещё. Здоровый организм за ночь выгнал дурной хмель через ноздри весь без остатка, только, прочистил кашлем опалённую гортань и пошёл в общественный умывальник приводить себя в порядок.
Постояв в раздумье возле хлещущего ледяной водой крана, он нырнул в душевую кабину, которая в столь раннее время пустовала.
Струи горячей до невозможности воды острые, как раскалённые спицы, тут же вонзились в каждую клеточку, в каждую пору расслабленного сном организма, пробуждая его к действию.
Вспомнив, что клин вышибают клином, Кирилл быстро перевел рычажок крана в положение холодной воды, и теперь уже стальные прутья хлестали его наотмашь, выгоняя всякое желание расслабиться. Вот – так и надо! Ух, ты! Вот – теперь и хорошо! Вот – теперь и порядок!
Внизу бодрая тётя Мотя, что совсем было непохоже на её долголетнюю привычку по утрам клевать носом столешницу, заговорщицки показывая глазами на дощатую кабинку под лестницей, сказала елейным голосом:
– А у нас гостья поселилась! Красавица! Не поинтересуешься?
Кирилл на ходу отмахнулся:
– Да пошла ты со своей красавицей! Я на работу опаздываю, а ты со своими шутками?
– Работа в горы не уйдёт, а вот красавицу и без тебя подберут! Федула твой приедет, я её и сосватаю за него. Ему квартиру обещали к Первомаю дать. Он ведь не как ты шелапут, а человек надёжный, семейный. Поверь моему слову! Из-за тебя, подлеца, девка пострадала, а ты!.. – Тётя Мотя махнула рукой и обиженная пошла на своё место. – Ему Дину свою не жалко, губошлёп! Я б на её месте тебе по самые микитки оторвала! Работа! Работа! Постоит твоя работа – не кончит! – по лагерной привычке отпустила она вслед Кириллу совсем не женскую скабрёзность.
Кирилл, отхватившись от дверной ручки, вернулся к старой ведьме:
– Тётка Матрёна, (Кирилл, дурачась, всегда называл так, в общем-то, добрую старую ведьму), а при чём тут Дина? Она что, сюда приходила?
– Приходила! Вон она, сиротка, под лестницей спит! Её хозяйка из дома выгнала! А ты вроде и не знаешь, жук навозный! Я её здесь поселила. Бутылка за тобой, Кирюша! – сразу сменила она свой голос на ласковый. – Нет, лучше две! Иди, – она снова указала глазами на коморку, – иди уж, грёбарь областной!
Хрустнул, разогнулся крючок на обитой дерматином двери.
Здесь под лестницей маленькая комнатка хорошо прогревалась от чугунной, почти во всю стену, батареи отопления, развёрнутой, как гармонь на деревенской свадьбе.
Пьянящий, опускающий душу в омутовые глубины первородного греха, запах раскрытой молодой женской плоти на мгновение остановил Кирилла на пороге. Раздвинутые, как крылья большой белой птицы, колени совсем лишили разум рабочего парня.
Ещё не выходя из сонного оцепенения, девушка уже была опрокинута, раздавлена, размята напором юношеского восторга.
Душа опускалась в глубины, а тело взлетало и падало, и снова взлетало, и снова падало, чтобы опять взлететь и обрушиться окончательно сломленным той недостижимой высотой, где гуляют одни вечно молодые боги.
– Что ты? Что ты, что ты? – то ли всхлипывала, то ли задыхаясь объявшим её чувством, комкала слова в своей сладкой гортани молодая женщина. – А-а-аа…
Ах, молодость! Я и сам ходил коршуном в поднебесье, сбивая крыльями края облаков, и сам падал соколом, сражённый непостижимой тайной жизни и её всепобеждающей силой…
7
Всё улеглось, всё стихло, всё вошло в привычный каждодневный обиход рабочего общежития.
Барачная жизнь имеет одну важную особенность: быстро забываются – как радость встреч, так и горечь расставаний. Сплетни тоже не приживаются – некогда, да и другие развлечения занимают местных обитателей куда как охотнее. Кто пришёл-ушёл, кто с кем живёт, никого не интересует. Может, правда, кто и взрыднёт за стаканом об утраченных грёзах, но тут же забудется, вскинет голову и заржёт по-лошадиному на все четыре стороны, обхохатывая свою такую короткую, но уже неудавшуюся жизнь.
Здешние насельники – тот самый слой общества, от которого болят зубы у местных начальников: «Всех бы их туда!..» – а куда, не договорят, и так ясно.
Но попробуй, выковырни это гнездовье, разори его, как старый улей, кто же будет добывать мёд, хоть для тех, хоть для этих хозяев жизни, с худосочных цветов разных производственных контор и строек объявших со всех сторон город?
Дина всё так же была благодарна многоопытной старой Матрёне, называя её более приличным именем – «тётя Мотя».
Тётя Мотя строго доглядывала за тем, чтобы девушке не досаждали слишком уж рьяные поклонники.
Она всем любопытным и дотошным выдавала Дину за свою племянницу, и только Кирилл имел свой неограниченный доступ в её укромное местечко, что как раз совпало с приездом в общежитие Федулы, которому явно не понравились бы встречи «сладкой парочки» у него на глазах.
Теперь Федула был какой-то странный, совсем непохожий на того степенного Федулу, рассудительного и по-деревенски скупого.
После смерти матери он продал свой довольно крепкий дом с усадьбой в полгектара одному городскому начальнику под дачу, а начальник тот помог Федуле приобрести кооперативную квартиру в доме, который уже ждал новосёлов.
А от комнаты в коммунальной квартире, которую ему пообещали в профкоме за безотказную работу, он неожиданно отказался. «В этом пенале сам живи!» – сказал он обескураженному председателю профкома, который по доброте своей хотел ещё и выпить стаканчик-другой дармовой водки за оказанное внимание одинокому труженику наковальни и молота.
Когда Федула возвернулся в свою барачную комнату, он перво-наперво выставил бутылку водки и ящик чешского пива на прицепе.
Николай Яблочкин, только сухо кашлянув в кулак, удивлённым взглядом посмотрел на Федулу и, теряясь, что с ним редко происходило, не сразу пододвинулся к столу.
На Федуле был тесноватый бостоновый костюм в крупную полоску, галстук и самое главное – на месте потерянного когда-то зуба теперь светилась золотая фикса, отчего казалось, что у этого мужика всегда праздник.
Федула, не дожидаясь пока сядут за стол его товарищи, сам разлил по стаканам водку, поднял свой и, не говоря ни слова, выпил.
Так пьют в память самых дорогих людей.
Яблон с Кириллом, поднявшись, тоже молча выпили, каждый, думая о своём: Кирилл тоже потерял мать, так и не сумев похоронить её, а Яблон пил «за тех, кто в море». Он в детстве хотел стать капитаном алых парусов, а неласковая судьба завернула его на ветреные стапеля монтажных площадок.
Второй стакан отдался в руке Федулы праздничным звоном – значит пришло время гулять нараспашку.
– Федула, а, Федула, – спросил его Николай на правах авторитетного человека, – отчего ты сегодня такой щедрый? Капусту на корню рубишь, а? Смотри, хрустами дорога в ад стелется!
– А я и в аду с кувалдой не пропаду! Чертям подковы на копыта ставить буду. Ты вот пей тут, там не дадут!
А я туда и не спешу! – Яблон сорвал зубами колпачок с пивной бутылки. – Жениться бы тебе, Федула! Квартира есть. «Отходную» поставить? Поставил! Под тебя теперь любая девка, как шестёрка под туза, ляжет. Правда, Кирюха? – подал он открытую бутылку Кириллу.
– А то нет!
Кириллу нравилось всё: и застолье, и внимание к себе Коли Яблочкина, и даже Федула в нелепом на сегодняшний день костюме, который сидел на нём не то чтобы уж нескладно, а как-то непривычно, да и не к месту. В бараке предпочиталась простота в одежде и в обращении. Иное вызывало насмешки и явную неприязнь его насельников.
Федула как-то нехорошо посмотрел на Кирилла, передёрнул на шее галстук, стандартный узел которого под тесным воротничком нейлоновой рубашки держался на резинке, потянулся было снова к стакану, но в последний момент раздумал:
– Женюсь! А-то как же! Вот щас этого гвоздя в табуретку вобью, и женюсь обязательно!
Огромный прокопченный коксом и железной окалиной кулак вроде нехотя оторвался от стола и повис над лохматой головой Кирилла. – Ты зачем девку сюда привадил, сучий потрах?
– Окстись, Федор! – Яблон первый раз назвал Федулу его настоящим именем. – Окстись! Девка эта, студентка что ли, – племянница Матрёны будет. Она её сюда приволокла. При чём здесь наш Кирюха?
– А при том! А при том, что у меня в кулаке пять пальцев, – Федула медленно разжал кулак, – и все на него указывают! – Иди, позови Дину. Пусть она мне сегодня отходную на гитаре сыграет! Му-зы-кант-ша! – вздохнул он восхищённо. – А тебя я сегодня бить не буду. Погожу пока! Иди, позови, уважь Федулу напоследок! – легонько потрепал он Кирилла за вихры. – Иди, позови!
Что оставалось Кириллу делать? Пойдёшь, когда такой кулак возле глаза окажется! Да и самому Кириллу захотелось похвастать перед циником Яблоном своей талантливой и такой красивой подругой, которая доводиться роднёй самой бабке Матрёне.
В том, что жительница чуланчика под лестницей, – племянница Матрёны, Кирилл разубеждать никого не стал. Так было спокойнее для всех.
Дина, действительно привязалась к всесильной вахтёрше и часто оставалась за неё на посту, пока чёртова баба приводила себя в порядок после нескольких бутылок вермута.
Человек привыкает ко всему. Привыкла и Дина. Ей в этом мужском муравейнике, как ни странно, никто жить не мешал.
Обитатели здесь привыкли больше к женщинам другого порядка и возраста. А эта, что? Ребёнок! На музыке играет! Какого-то Шопена знает! Может начальника уголовного розыска? Тот, говорят, тоже еврей… А начальника таковой службы лучше обходить, как быка, сзади. Для безопасности.
Вот и живёт себе студентка тихо. Иногда, правда, на какой-то странной гитаре в шесть струн из бычьих жил, так душу тронет, что остановиться какой чудак возле двери, повиснет нетрезвой головой, да так и останется стоять, покачиваясь, пока ноги держат.
– Ах ты, чёрт бесстыжий! – обрушилась на Кирилла тётя Мотя, когда он тихонько постучал в дверь под лестницей. – Опять девку с путя сбиваешь! Нету её! Нету! Она ещё с учёбы не пришла.
Кирилл для верности снова подёргал ручку на двери. Тихо. Значит, действительно Дины нет в комнате, хотя преддипломную практику она проходит в детском саду, а занятия с детьми давно уже закончились.
– Иди, иди! Не торчи, как сучок в глазе! Придёт твоя Дина, никуда не денется! Может чё передать ей?
– Передай, что её на бис Федула вызывает! Он сегодня в новую квартиру переезжает! Отходную, как и полагается, поставил. Приходи и ты с ней! Водки – море! – хвастанул Кирилл.
Старая ведьма оживилась.
– Федулу я уважаю! Он хоть и мужик ломом подпоясанный, а тоже наш человек. Меня старую не обидит. Я ему ещё услужу! Услужу! – почему-то, глядя на Кирилла, с нажимом на последнем слове сказала Матрёна.
– Послужи, коль есть чем! – обозлился тот.
Матрёна подтолкнула его к лестнице:
– Иди, хрен моржовый! А-то всю водку без тебя твой Яблон вылакает! Иди! Мы тут сами разберёмся.
Кто это мы – было ясно по вожделенному виду Матрёны.
Кирилл вернулся в свою комнату:
– Матрена обещалась вместе с Диной придти, когда та с практики вернётся.
Федула нетерпеливо заёрзал на стуле, порываясь куда-то:
– Может, ты, Яблон, за портвейном сгоняешь? Матрёна придёт…
– Слиняю, гони «башли»!
Федула передал Николаю деньги:
– Если портвейна нет, бери вермут! – крикнул виновник торжества вслед.
– Уже беру! – хохотнул Яблон и скрылся за дверью.
Федула сидел, уткнувшись взглядом в Кирилла. Глаза молотобойца ничего доброго ему не сулили, и Кирилл молча вышел из комнаты.
В коридоре его снова окликнула Матрена:
– Тоскуешь, соколик? Молод ты ещё, как я посмотрю, с бабами вожжакаться! Тебе самому ещё мамка нужна, губы вытирать, а ты в самцы метишь. Вот Федула – другое дело! Он, хоть не орёл, а дятел, но для жизни в самый раз будет. Сосватаю ему одну подходящую! Сосватаю… А ты зенки на меня не упирай, не пуль! Видали мы таких! – Матрёна сегодня была в ударе. Она всегда в ударе, когда чувствует близкую выпивку. – Поди к сюда! – заёрзала ведьма на стуле. – Ох, ох, ох, что ж ты маленьким не сдох! Гляди, какой фраер! Малява пришла из военкомата. Не хотела я тебя нынче расстраивать, а ты сам напросился. На, давай! – Матрена порылась у себя в столе и протянула ему казённую бумагу, где говорилось, что Назаров Кирилл Семенович подлежит весеннему призыву в армию, и обязан явиться на призывной пункт к такому то числу до 8-00 с предметами личной гигиены.
Кирилл растерянно взял из рук Матрены небольшой клочок бумаги.
Бумага эта, в который раз, как отводной канал перед плотиной, переведёт течение всей его жизни в совсем иное русло. Назаров по молодой беспечности совсем забыл о конституционной обязанности – проходить службу в Вооружённых Силах Родины по исполнению призывного возраста.
А возраст ждать не стал, взял да исполнился. Вот ведь, как бывает!
Так с этой бумажкой в руках он и возвратился на ватных ногах в комнату.
Федула вопросительно посмотрел на него:
– Что, опять повестка в милицию? – с нескрываемой надеждой спросил он.
Кирилл машинально протянул ему маленький голубой листок.
– Так это ж обмыть надо! – через минуту, уяснив, в чём дело, почему-то возликовал Федула. – Страна героев рожает, а п. да – дураков! Может, ты, как Александр Матросов, грудью амбразуру закроешь! Чего ты, чудак? Медаль дадут, или орден какой! Пляши!
Кирилл вяло опустился на койку.
От своих старших товарищей он знал, что в армии страшнее дедовщины может быть только старшина, а страшнее старшины, старшина-хохол.
Так говорили все, кто отслужился.
Только один Федула, наверное потому, что служил в стройбате, в разговоры вставлял своё понятие о службе, как о самом обычном деле: «Какая разница? Что здесь – «Я – будь!», что там – «Я – будь!». Одним словом – бери больше, кидай дальше!»
Но не это теперь беспокоило призывника в солдаты, а то, что все блага гражданской жизни останутся за спиной, как остаётся пустота за плоскостью зеркала: вроде вот они, предметы, а рукой не достанешь, только пыль да паутина на пальцах.
Эх, Дина-Диана! Пыль да паутина на пальцах…
Шумно отдуваясь, в комнату ввалился Яблон с покупками:
– Во, псы-колодники! На червонец, падлы обсчитали! – разгрузил он сумку на столе и, ощерясь во весь рот, высыпал сдачу Федуле в кулак. – Одна щебёнка осталась!
Тот, не глядя, скинул мелочь в карман, потом указал на Кирилла:
– Служить в армии не хочет. Все служат, а он – никак!
– «Никак» – это в гальюне бывает, а тут явное дезертирство на почве членовредительства! Что, Кирюха, правда, тебя скоро с бубенцами провожать будем? – оживился его друг.
– Да вот… через месяц уже…
– Тогда давай лучше выпьем! В Армии как в тюряге: кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет! Может, тебе по хулиганке срок месяцев на шесть сделать, тогда и в армию не возьмут? Хочешь – мы сегодня в клубе окна побьём, и ты – от службы отмазан? Перехомутаешся полгодика, и – в дамках!
Не успел Федула покрошить батон колбасы на закуску, как в дверь постучали.
– Заходи! Кто там? – отложив в сторону нож, обернулся он к двери.
– Это мы – мышка-норушка да лягушка-квакушка!
Матрёна первой ввалилась в комнату, а за ней, не то чтобы вошла, а как бы возникла из неоткуда Дина.
Если Матрена излучала счастливое довольство, то вид у молодой её подруги был какой-то рассредоточенный, какой бывает у человека потерявшего ключи от дома или что-то настолько важное, что занимает его всего без остатка.
Жизнь по советским баракам и общежитиям была настолько проста, откровенна и безыскусна, что находиться в скорлупе своих собственных проблем, ошибок, стихийных неприятностей и прочих форс-мажорных вибраций духа, было никак невозможно – слишком высока межличностная диффузия.
Это как в технологическом процессе – положил под пресс два обнажённых шлифовальным камнем разнородных листа металла: например – сталь и алюминий, надавил, как следует – и вот тебе уже биметалл для всевозможных целей в химии, энергетике и даже в космосе.
Так и в нашем случае.
Погорилась Матрёна своей новой послушнице о жизненных злоключениях, не обошедших старую бабу стороной, смахнула с не совсем трезвого глаза соринку, причитает:
– Что ж я, совсем разве пропащая, ничего не понимаю? Все думают: «Матрёна – ведьма! Сука поганая!» А я сукой никогда не была! По лагерям срока мотала не по своей воле, а по случаю. Тюрьма, хоть и большая, а кто ей рад? Там и для меня было места мало, тесно вот так, как в грудях у меня теперь! – Матрёна стиснула свои мятые груди двумя ладонями. – Не могу, дочка, как тесно!
А та, молодая да глупая, о своём толкует. Тоже печалится. Тоже тревога в груди теснится, сердце давит. Совестно ей перед добрейшей тётей Полей, перед Димой, по её вине, отбывающем свой не малый срок. Стыдно даже перед Матрёной теперь за своё такое короткое, неудавшееся женское счастье.
«Опустивши глаза долу», вздыхает сердешная:
– Я ведь мужа своего невзначай на Кирюшу вашего обменяла. Сразу забыла, за какие провинности, Дима в тюрьме оказался. Всё оставила там, – показала она головой на дверь. – А Кирилл мальчик совсем ещё… Теперь вот, – Дина смущённо запнулась, – к гинекологу, наверное, пойду. Голову кружит и чисто всё…
– Э, милочка, твои бы заботы – да мне! Устрою я тебе встречу с хорошим доктором, враз будешь, как целая! Пойдём лучше к ребятам, там Фёдор, ну, Федула этот. Вот мужик, так мужик! Квартиру купил. В казённой жить не стал, мала – говорит. Пойдём! Нашла, об чём горевать! Тётя Мотя всё устроит! Пошли!
– А, здорово, Матрона-мать! – весело приветствовал Яблон тётю Мотю и, не решаясь в таком же тоне обращаться к девушке своего неизменного товарища, услужливо ей предложил стул. – Садись, чего там!
– Здорово, здорово! Хоть и здоровее тебя видели, хлюст тамбовский! Язык-то прищеми! – ничуть не обижаясь на провокацию, в тон ему ответила тётя Мотя. – Садись, дочка, не стесняйся, – это она теперь к Дине, – мальчики нас угощать будут!
Но Дина, как стояла в дверях, так и осталась стоять, словно ей незнакома была эта комната и люди за столом.
Кирилл после получения казённой бумаги был настолько рассеян, что сразу не нашёлся, что сказать девушке, в глазах которой он видел только своё отражение и ничего больше.
Федула, ай да Федула! Мигом подскочил к девушке, взял её за руку, и плавно, как будто в танце повёл к стулу и бережно, с поклоном, усадил. Для него сегодня наступал звёздный час.
У каждого человека должен быть свой звёздный час. Только звёзды бывают разной величины…
– Федя, ласково обратилась к нему Матрёна, по какому случаю пир?
Знала, всё знала ведьма, за что угощает простоватый Федула своих товарищей. Только теперь она решила показать Дине состоятельность и жизненную надёжность человека, которого она, по сговору с Федулой пророчила ей в женихи: «Ну, и что, что не красавец, зато хозяин какой! Трудяга! И по женщинам не ходок. Нет, не ходок… Зато никто его от тебя не уведёт. Знаешь поговорку: «Печь не уведут, а мерина не уе…т».
Дина в такие моменты прыскала себе в ладошки, краснела и никак не соглашалась на убедительные и, в общем-то, справедливые слова пусть циничной, но прожившей немало на этой земле, сводни.
Федула при Дине сразу же преобразился, вытер вспотевшую от напряжения шею платком и небрежно посмотрел на стол, где громоздились бутыли толстого стекла с дешёвым вином и рваные ошмётки варёной колбасы:
– Какой это пир? Вон они, – Федула махнул головой в сторону двух друзей, – так захотели… А мы и в ресторан могём. Что, пошли? – обратился он почему-то с вызовом к Кириллу, словно Федула хотел угостить только одного его.
– А не дорого тебе будет, Федя? – снова подластилась Матрёна к Федуле. – Накладно все ж…
– Что, деньги? Зло! – философски определил Яблон. – Веди, Сусанин, так и быть!
Матрена радостно, как девочка, которой предложили что-то вкусненькое, потёрла ладони.
– Что-то стало холодать!
– Не пора ли нам поддать?! – в тон ей ответил тот же Яблон, который уже успел разлить по стаканам красный суррогат вина.
В то время, все портвейны и вермуты райпотребсоюзного происхождения были только суррогатными.
– Выпить что ли для разминки? Ну, с Богом! – Матрёна, не дожидаясь остальных, шумно вздохнула, и содержимое стакана исчезло в её густо, не по возрасту, накрашенных губах.
Остальные поддержать её не решились. Зачем здесь переводить «продукт», когда можно со вкусом посидеть в соседней рабочей столовой, превращённой в вечернее время в простенький кабачок для непритязательной местной публики?
Даже заядлый выпивоха, каким был Николай Яблочкин, и тот брезгливо отстранил от себя поспешно налитый стакан:
– Политуру не пьём!
Дина, чем-то обиженная, сидела, обособлено, не подавая никаких признаков своего присутствия.
И только Кирилл, сам не зная почему, крепко зажал в горсти гранёный стакан, как зажимают в атаке последнюю гранату – весь он был уже там, в строю, в походе, в боевой шинели…
– Ручки зябнут, ножки зябнут – не пора ли нам дерябнуть! – Кирилл зло посмотрел на сияющего Федулу: – Да пошёл ты со своим рестораном! Мне и тут не тесно!
– Не на-до! – Дина вдруг обернулась к Кириллу и протянула руку, чтобы взять у него полную до выщербленного края эту проклятую посудину. – Не хорошо, Кирюша!
– Кому не хорошо, а мне как раз! – он почему-то разозлился: и на Дину, которая была вроде как виновата, что сегодня так радужно светится этот дятел Федула, и что старая Матрёна ехидно щуриться на него своими красными, изъеденными трахомой глазами, и за свою повестку в кармане.
8
Дешёвый винный напиток, называемый тогдашним пьющим народом «вшивомор», поднялся выше головы Кирилла и затопил его.
Оставшись в гордом одиночестве, он, обиженный на весь белый свет, опустошил подряд все налитые стаканы, мрачно пожевал ставшую в набухшей гортани безвкусной, колбасу, посидел так минут несколько, потом открыл вторую бутылку, но «повалить» её он так и не смог. На третьем глотке она опрокинула его на койку, подарив на прощание полное забвение и покой похожий на смерть.
Да, молодость податлива на всяческие искушения, имя которым – порок. Но и сам быт, в который окунулся Кирюша Назаров, был порочен в самом его основании. Нахлынувшие по зову Партии и Комсомола на индустриальные стройки маргиналы всех мастей прививали «комсомольцам-добровольцам» свой образ жизни, свои привычки, своё отношение к женщине – вульгарное и потребительское.
В Тамбове наращивался комплекс химического комбината по производству лакокрасочных и других сопутствующих материалов.
Нехватка рабочих рук заставляла начальство спустя рукава глядеть на состав того самого рабочего класса, который гордо именовался гегемоном.
Этот гегемон не только героически осваивал ударные стройки, но и не менее героически пил. Пил до тех пор, пока не кончались деньги. Тогда снова в рабочей столовой надо было покупать в кредит талоны на питание, потуже подпоясываться монтажным ремнём и снова героически выполнять решения Партии и Правительства и всех Пленумов и Съездов, громыхая кувалдой по железу и затягивая гайки на болтовых соединениях или пыхая ядовитым сполохом электросварки, намертво соединять то, что недавно было «плоским и круглым».
Всё сошлось и съехалось на этот раз в одной точке.
Сам барачный быт безликого общежития сглаживал все индивидуальные черты тех, кто туда попадал. И не важно кто ты на самом деле – физик или лирик, ты, прежде всего обитатель, насельник, член этого гудящего день и ночь гнездовища.
Тяжёлый физический труд монтажника, где «плоское катают, круглое таскают а, что не поддаётся – ломиком!», тоже не добавляет эстетики в окружающую промышленную среду.
Привитые в школе нравственные принципы в этой «дымогарной» среде медленно разъедаются, как разъедается и деградирует металл под воздействием агрессивного продукта вырабатываемого здесь же в исходящих ядовитым паром и дымом химических реакторах.
Стройка, где осваивал азы жизни Кирюша Назаров, была названа «Комсомольской» и поэтому сюда часто наведывались журналисты всевозможных изданий, раздувая искру скромных рабочих успехов в пламя побед.
Однажды, вспомнив школьные поэтические опыты, Кирилл опубликовал в столичной «Комсомольской Правде» трубные стихи с особой ударной концовкой; «Если надо – пойдём с гранатой! Если есть комсомолец – встань! Здесь ведь тоже чья-то Гренада, чья-то здесь закаляется сталь!».
Рабочие после часто называли его обидным и насмешливым словом – «Хренада». Мол, эй, Хренада, подай ключ рожковый 38х42!
Стыдно было Кириллу за свою опрометчивость – жуть! Снова оставил он свои попытки из мусора лепить Галатею.
Самое главное – не выделяйся! Будь, как все! Вот Кирилл и не выделялся – делал то, что делали его товарищи, и делал он это с энтузиазмом, вот потому он остался лежать в спокойном и гордом одиночестве на проржавленной койке, пока без него решались такие дела, которые по логике, ну, никак не должны были произойти в тот вечер.
Недаром в народе говорят, что утро вечера мудренее.
Для Кирилла следующее утро было настолько мудрым, что сразу же отрезвило его на всю жизнь, по крайней мере, в отношениях с женщинами.
Глава пятая
1
– Ты не хипешись! Да, не хипешись ты, а слухай меня! – Матрена настойчиво подхватила Кирюшу под руку, ласково заглядывая ему в глаза, когда тот, почувствовав всем нутром неладное, вышиб дверь в ту келейку под лестницей, где молилась своему ангелу-хранителю Дина.
Кровать её была по-прежнему пуста, и не одна складочка не говорила о том, что здесь кто-нибудь сегодняшнюю ночь спал.
По припухшему и уже тронутому старческой ржавчиной лицу оборотистой ведьмы было видно, что Федула хорошо отоварил всю компанию вчерашним вечером. Не даром же, обычно устойчивый к выпивке Николай Яблочкин, и тот послал его в исток всех истоков, когда Кирилл, уходя на работу, попытался растолкать приятеля, по-лошадиному всхрапывавшего на измятой постели.
Похмельный синдром, это известно каждому, кто хорошо пил, настолько обнажает сознание и обостряет его, что зыбкое будущее, тревожное и безрадостное, гнетущей тоской перехватывает сердце и ты уже сам себе экстрасенс и предсказатель.
Вот и Кирилл, как только открыл глаза, выныривая из омутовой глуби, интуитивно понял, что берег, на котором он вчера ещё стоял, рухнул подмытый водой, твердь под ногами исчезла, заставив замирать его, ещё не окрепшее ребячье сердце, в тревожном ожидании чего-то страшного и неотвратимого.
«Что-то случилось! Что-то должно случиться?» – лихорадочно думал Кирилл, в один миг, перемахнув ступени лестницы.
На стук в каморку к Дине никто не ответил, и он с размаху вышиб обшитую лёгкой фанерой дверь.
Тут же на шум прибежала бабка Матрёна, вытирая на ходу губы:
– Не ищи потерянное! Что упало, то пропало! Девке теперь опора нужна, внимание. Питание хорошее… – почему-то заговорила она о питании, что поразило Кирюшу более всего.
– Какое питание? У нас, что – голодуха в стране что ли? Чего панику сеешь? Вот позвоню, куда следует, тебя за роспуск вредных слухов повяжут, будешь знать!
– Звони, звони позвонок хренов! Девки тебе больше не видать. Ты молоток ещё со сломанной ручкой, а Федула – кувалда, не чета тебе, босяку. Тебе только обойные гвоздочки забивать, а Федору – костыли стальные. Во как! Ты девке только смог пузцо намять, а Федуле выпрастывать грехи твои придётся. Беременная твоя Дина! – понизила она голос. – Аль, не знал, или притворяешься? Ты смотри, Федору не проговорись! Тайна! – прижала она палец к губам. – Твоего байстрюка воспитает за милую душу. Чей бы бычок не прыгал, а телёночек его будет. Усёк? Или твоя девка ничего не говорила? Как же, жаловалась мне, что вторую неделю сухая ходит. Абортироваться хотела, да я пожалела её, горемычную. Сама в таком положении не раз бывала, потому и живу теперь безродной. Милочка моя – говорю ей, – угробишь дитя и сама бесплодной останешься! Разве так можно, душу живую губить! Мне Федор… – тут сводница опасливо посмотрела на Кирилла, – Федула наш, и пристал с просьбами сосватать ему Дину. – Старая профура выжидательно посмотрела на удручённого такими известиями парня, и на всякий случай сделала шаг к двери. – Давно, говорит, я не неё глаз положил. Это Федула так говорит, – пожевала она губами, – я и подсказала девке твоей, как из положения выбраться. Федула дятел. У него от кувалды сотрясение в яйцах. А тут – вот он – дитё. Срока-то пока не вышли. Малые срока-то. Пару недель, каких, подумаешь! Святое дело дитё на свет выпустить. А то в абортариях измочалят всего. Тьфу, нехристи доктора эти! Да… Дай мне до зарплаты червонец! А шум не поднимай. Не хипешись! Тебе не надо жизнь свою портить. Ну какой ты отец? Служи пока Родине, а я тебя не забуду! – осклабилась в улыбке Матрёна. Дай червонец!
– На, старая блядь! – Кирилл отдал последнюю пятирублёвку и ошарашенный подался на работу. Как говориться – война войной, а кушать всегда хотца!
Матрена на справедливую свою характеристику нисколько не обиделась, весело гыкнула вслед прокуренным голосом и философски заметила:
– Сумей дать, и ты будешь блядь! И нечего завидовать!
2
Дина, Дина, Дина…
Ну, зачем он приник к этому имени? Мальчишка, научившийся только монтажничать на стройках, да высоко вскидывая голову, отмечать стаканом-другим получку и другие случаи своей пока ещё короткой, но такой расстёгнутой на все пуговицы биографии.
Дин-дин-дина! Зачем эти колокольчики звучали у него в ушах сладкой музыкой? Песней соловьиной! Зачем теперь визжащим звуком пилорамы имя это разрывает надвое ему сердце? Кто она? Курва-изменщица или просто обычная баба, решившая уладить свою, такую нескладную, такую молодую жизнь? Действительно, права всё-таки Матрёна: что – он для жизни и что – для него жизнь, которая только начала зацветать черёмуховым цветом, но ветер уже начинает осыпать легковесные лепестки под ноги случая.
Кирилл так задумался, так угрюмо подытоживал судьбу, что пропустил свою троллейбусную остановку, и теперь, спотыкаясь на шпалах, не попадая ногами в эти ритмические пропитанные креозотом строчки-лежаки, окольными путями пробирался к заводским корпусам комбината, где находилась монтажная площадка.
Бригада его встретила возбуждённым гулом. Вроде получка была давно, а веселья не убавилось.
– Кирюха, вот тебе башли, а вот сумка, – бригадир сунул ничего не понимающему Кириллу деньги и брезентовую сумку из-под инструмента, – бери на все – водку, а что останется – на закуску! Федула от своих барышей отстегнул. У него теперь медовый месяц начался. «Женюсь! – говорит. – И вот вам на кон!» Так, что работать попозже начнём, всё равно до смерти всё не переделаешь. Давай, гони по шпалам, по шпалам, по шпалам! – по-мальчишески приплясывая, пропел, в обычное время такой строгий, дядя Лёша-Спец, прозванный так за специальную премию, которой были отмечены его нестандартные действия при успешном монтаже химического реактора в жёстких, стеснённых условиях.
Вообще-то, дядя Лёша рабочую дисциплину блюл, но иногда и ему попадала «шлея по хвост», и тогда бригада провожала рабочий день по принципу: «Ты, работа, нас не бойся! Мы тебя не тронем!»
Вот сегодня как раз был, такой же случай. Если «бугор» на «взводе», то и бригада на «спусковом крючке», – всё, как в бою, только гильзы стеклянные…
Кирилл закрутил головой – кому бы передать и сумку, и деньги, но все глядели на него с одним выражением: давай, гони, сынок, чего ты!
Ему не оставалось ничего делать, как, повернувшись, снова – по шпалам, по шпалам, где шагом, а где рысью добираться до винного магазина за пределами промышленной зоны, где водка продавалась всегда в рабочее время, обходя все запреты партии и правительства.
В то время, это не теперь, вблизи школ и предприятий винно-водочные изделия не отпускались, ни при какой цене.
Особенно сердобольных и слишком податливых на быстрые деньги продавщиц ждала уголовная ответственность. До нынешних либеральных законов было ещё далеко, так далеко, что скажи кому-нибудь – обхохочутся.
По дороге ему встретился уже в боевом духе Яблон. Он шёл тем же путём, но в обратную сторону. Улыбчивое лицо друга говорило, что спиртное в магазине ещё не кончилось, – не обеденный перерыв, когда ящик водки расходится, быстрее, чем карты по рукам.
– Ты куда лыжи навострил? – остановился Николай.
– Туда! – кивнул в сторону магазина Кирилл. – Может, пойдёшь со мной? Бригада всё равно на простое. Пойдём!
– Не, – дурашливо мотнул головой Яблон, – возвращаться – дурная примета. Хорошее – потеряешь, а плохое – найдёшь. Топай один, а я тебя здесь на рельсах подожду!
Действительно, водки в магазине было – море, а вот на закуску, понятное дело, денег не хватило. «Если хорошо пить, то зачем же закусывать, – только водку портить. Пьянеть, долго ждать!» – балагурил в свои «звезданутые» часы доблестный дядя Лёша. Да и ребята скажут: «Ништяк, обойдёмся!» Ещё похвалят, что на «закусь» лишнюю бутылку не истратил. Хотя, когда она бывает лишней? Кирилл что-то не припомнит. Выпивалось всё и сразу.
Свидетель тому и автор, который в эти дни тоже монтажничал у дяди Лёши: плоское катал, а круглое – таскал. Что не поддавалось – ломиком!
Радикулит костоломный, паразит, всё помнит, память у него длинная.
Оттуда шли вместе: Кирилл по шпалам, а его друг скользил по гладкому рельсу, раскинув руки-крылья для балансировки, – голова не кружится, тошнота провалилась вместе с похмельным стаканом, лёгкость в членах невозможная. Летит парень!
А Кирилл, ломая шаги, спотыкается на шпалах. Попробовал, как Яблон полетать, да пару раз соскользнул, содрав в кровь об рельс лодыжку.
– Похмелись! Вон целая вязанка в торбе! Чего ты? – наставлял его на ум-разум друг. – Враз крылья отрастут! Легче пера будешь! Чего ты?
Но духота нагретого ползающими туда-сюда мотовозами воздуха, пары креозота, мышиная возня в животе – сделали Кирилла безразличным к радостям дармовой выпивки.
Он протянул сумку со спиртным Яблону:
– Держи! Я в бригаду не пойду!
– Да брось ты, Кирюха! За компанию жид удавился! Всё по муке будет, как на Егоровой мельнице! Бабы – суки! Меня вот тоже одна обманула, дать – дала, а замуж не пошла! – хохотнул Николай. – Дядя Лёша, когда бригада пьёт, прогульщиков не любит. За такие вещи он в конце месяца КТУ (совсем забытое – коэффициент трудового участия) снимает. По нулям пишет. Вот тебе и зарплата – голый вассер получается! Тариф! А то ещё морду набьёт при случае. Айда за мной! – Взяв из рук погрустневшего товарища торбу с громыхнувшими бутылками, он другой рукой подтолкнул Кирилла вперёд – Форвертс! Нах остен! Дезертиров к расстрелу!
Кирилл, в который раз дал слабину своему характеру.
«Не пей, братец Иванушка, козлёнком станешь!»
Но разве молодость всегда пожинает то «разумное, доброе, вечное», которое сеет народная мудрость?..
Подстёгнутый неведомой силой Кирилл всё убыстрял и убыстрял шаги, спотыкаясь на шпалах, не попадая в их ритм, соскальзывая с их мазутной, дурно пахнущей поверхности, но всё равно – вперёд и только вперёд!
Там – привычный дымный и хмельной гвалт, хлопанье по плечу, признание в мужской дружбе и признания повторяющихся от одной пьянки к другой, сомнительных, но не требующих никаких возражений, истин ставящих жизнь на зыбкую грань логических поступков.
Предательство его подруги уходило в те мужские непреложные истины, которые так красочно расписывают женскую «подлую» суть. Теперь или никогда! Теперь и потом! Даже на всё готовый Яблон, и тот стал приотставать.
– Куда ты спешишь, как голый на е…лю? – Его друг, истомлённый ранней опохмелкой, расстегнул куртку, ловя встречный освежающий ветерок.
– Туда! – мотнул головой Кирилл. – На весёлое дело идём! Помнишь, Макара Нагульного из «Поднятой целины», когда тот на кулаков с наганом рвался?
– Не, не помню! Я целину не поднимал! А вот юбки у девок… – Яблон, споткнувшись на шпале, матюгнулся, так и не докончив свою речь.
Дорога когда-нибудь да кончается.
И вот они уже в заметно оживившейся предстоящим действом бригаде закалённых в таких баталиях монтажников, пролетариата, забывшего на время своё предназначение – гегемона, авангарда и вообще передового класса страны.
Кому придёт в голову отложить выпивку на – потом? Это, как откладывать любовь на старость. Нет такого человека на русских великих просторах и не надо искать.
«Работа не член… правительства, постоит».
Разливали сразу по «всей».
Выпили.
А потом оказалось, что ещё есть.
А потом кто-то вспомнил, что завтра получка и надо бы её отметить непременно теперь. Зачем откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Скинулись по «маленькой». Послали гонца. Опять разлили по «всей». Снова оказалось, что есть ещё немного. Выпили по «капле»…
3
И-ех! Кабы знал, где упасть, соломки бы постелил…
Хмурое шумное, неестественно разговорчивое утро встретило Кирилла лежащим навзничь на кровати вытрезвителя.
Рядом, как встревоженные гуси гагакали – каждый своё, временные постояльцы этого сумрачного дома.
Захотел было подняться, да никак. Руки распяты предусмотрительно затянутыми в петли брезентовыми ремнями – когда ты лежишь нараспах, то никаких сил не хватит освободиться самостоятельно из этих постромков.
С недоумением, оглядывая окружающее пространство, он пришёл в неописуемый ужас – докатился! Вот она истина и правда. Не пей вина – не будет слёз! Быстрее, быстрее из этого позора туда, на волю! Хотелось содрать с себя собственную кожу, очиститься и выйти отсюда неопороченным и чистым.
Кирилл стал выкручивать руки из петель, но это ему никак не удавалось.
Милиция хитра на выдумки. Никаких наручников и кандалов нет, а ты уже лежишь в собственных соплях, как младенец.
Попробовал позвать кого-нибудь, но голос был такой слабый и беспомощно противный, что он тут же умолк, понимая – кому нужны твои страдания и душевные неурядицы?
Вытрезвитель хотя и назван медицинским, но в нём почему-то все – милиционеры.
Позвал ещё раз сержанта, старого служивого на поприще порядка, переведённого, наверное, по возрасту сюда, на эту, хоть и беспокойную, но довольно наваристую должность, но уже приободрившись – все-таки, слава Богу, жив.
Мужик подошёл, посмотрел в глаза и спросил:
– Первый раз что ли?
– Ага!
Сержант нехотя освободил из силков затёкшие руки парня и велел следовать за ним.
В служебной комнате, прямо над столом выпучил свой воловий глаз окуляр фотоаппарата. Один щелчок – и вот Кирилл уже в анналах тамбовских алкоголиков, сразу и насовсем.
Потом роспись в протоколе – и ты уже, как птица, на свободе.
– До встречи! – обнадёжил его старый служака, зная по опыту, что сюда путь никому не заказан.
Кирилл пропустил замечания сержанта и вышел на воздух. День ещё только начинался. Под ногами сухариком аппетитно хрупнул подмёрзший за ночь весенний ледок, вселяя в молодое сердце радость и надежду на будущее. Никаких пьянок! Что он, действительно, алкаш что ли какой? Вот пришлось невзначай выпить лишку, а теперь – всё! Завязки!
Но, как говориться – зарекалась девка до свадьбы бабой не стать…
В общагу идти не хотелось, да и незачем, и Кирилл отправился пешком на монтажную площадку. Его здоровый организм за время пути медленно, но верно освобождался от водочного перегара. И вот уже – и жизнь хороша, и жить хорошо, только надо где-нибудь перекусить.
В такую рань работала одна заводская столовая, и он направился туда.
Стакан томатного сока был бы теперь как раз. После обильной выпивки нет ничего лучше! Густой, в меру подсоленный, он зараз отбивает всякое желание опохмелки. Апробировано не раз и не два…
– Э, ты где толокся? Я тебя на своих плечах вчера из боя выносил. А ты всё рвался куда-то! Баб нехорошими словами обзывал! – Прямо в дверях встретил его откуда-то выпрыгнувший, как чёрт из табакерки, Яблон. – Вот она, заначка-то, пригодилась! – Николай из-под куртки показал поллитровку.
– Спрячь! Я не пью!
Яблон озабочено посмотрел на товарища:
– Я тоже не пью! Вот подлечимся и – будя!
– Да, не пью я совсем! Пора трезветь начинать! И ты бросай!
– И я брошу! – задумчиво посмотрев на поллитровку, вздохнул его друг. – Вот выпью сейчас – и брошу! Давай вместе – выпьем и бросим! А, давай! Зачем зря посуду за собой таскать?
– Нет, правда, давай бросим пьянствовать!
– По рукам! – Яблон протянул свою мозолистую пятерню.
Кирилл простодушно приобнял товарища по общим забавам:
– А я в вытрезвитель попал… – пожаловался.
– Ну, тогда с крещением тебя! – Николай сдвинул на край стола грязную посуду. – Садись!
Кирилл неуверенно присел рядом на стул, оглядываясь, – что бы взять на завтрак.
У Яблона в каждой руке неожиданно оказались по стакану томатного сока:
– Лучше «кровавого мерина» ничего нет! – он отпил половину стакана и кивком показал другу сделать тоже.
Нацедили каждый в свой стакан. Водка сверху, сок понизу.
– Давай напоследок!
– Давай!
Соединили то, что в горсти у каждого.
– Поехали!
Приехали. Кирилл принёс с раздачи две порции свиной поджарки – на себя и на друга. Самое то! И сразу забылись клятвы и обещания. Душа воспарила.
В бригаде их встретили хмуро.
– Чего развеселились? За вас пахать некому! Бугор придёт с планёрки, жопу надерёт!
– А у нас есть! Яблон принёс из бытовки ещё одну, неизвестно как забытую там поллитру.
– Ну, это другое дело!.. Надо бы бугру оставить, а то он зверем смотрит.
– Оставим! – сказал Яблон и достал из-под лежака ещё одну бутылку.
Оказывается, вчера он остался ночевать в бытовке и ему подвернулись неожиданные клиенты на ходовой материал – листовое железо. Отсюда и водка. Материал без учёта. Да и как учтёшь, когда изменения в проект вносятся прямо по ходу монтажа.
Бригадир, не обнаружив на площадке рабочих, ворвался с матерком в бытовку. Увидев в руках Николая Яблочкина бутылку, он рванул её к себе и с размаху грохнул о металлический косяк. В теплушке разлился густой запах спиртного.
– Не понял! – Николай, выпятив грудь, подступился к бригадиру.
Быстрый удар в челюсть свалил Яблона, знатока блатного фольклора на тот же лежак, на котором он сидел.
– Ну, так бы и сказал! – поклацав зубами, поднялся тот с лежака.
Бригадир в рабочем коллективе неприкосновенен. Всевластный диктатор.
– Иди, умойся, а то юшка вытечет! – показал дядя Лёша-Спец на разбитый нос своего первого помощника.
– Пойду… Умоюсь…
Николай всегда придерживался правды, несмотря на свой взрывчатый характер.
И теперь, признав свою вину, он спокойно направился к умывальнику.
С бригадиром у Яблона были особые, дружеские отношения, и тот доверял ему не только самостоятельно монтировать самые сложные узлы металлоконструкций и технологических линий, но и руководить в своё отсутствие бригадой.
Кто-то, не выдержав, подхихикнул над покладистой трусостью Яблона, но бригадир так глянул на весельчака, что тот прикусил свой язык, вместе с готовой сорваться тирадой о пользе мордобития.
– А ты, – сказал дядя Лёша Кириллу, – иди, отоспись, а то губами всех мух переловишь. Иди, иди, спи! Помни дядю Лёшу! В армии комсостав тебе жару в задницу подсыплет. Не заснёшь, даже если очень захочешь.
4
На самом деле, мужчина должен прощать, да и прощает женщине абсолютно всё, кроме физической измены.
Она, эта измена, если ты не извращенец, непереносима не только самолюбием, но и всей человеческой сущностью отделяющей тебя от животного. Так устроена жизнь.
Кирилл не то чтобы смирился с вызывающим поступком своей девушки, но так до конца не принял для себя, что Федула и Дина теперь объединены в одно целое, и ему там уже нет места.
Высокомерное сознание его не допускало, что этот мужик-кальсонщик, лох, как теперь говорят, который и летом носит под брюками стариковскую поддевку, вчерашний скотник, одним словом, лопух, и такая птичка певчая, как Дина, могут совмещаться в одном сосуде – это всё равно, если смешать свекольный самогон с шампанским.
Всем существом Кирилл чувствовал абсурдность такого соединения, такой общности. У него даже не возникало банального, для всех обманутых мужчин, вопроса: «Что она в нём нашла?» Потому что Кирюша Назаров, хотя и монтажник четвёртого разряда, а мужиком-то пока и не состоялся. Что он мог дать молодой женщине в свои 19 лет, когда кровь ещё пенится, как не устоявшаяся в себе хлебная брага? Прёт по-дурному изо всех сил, а уже похваляется хмельным духом.
Так он думал, заваливаясь на узкую, казённую, громкую, как бесхозная деревенская калитка, койку. Мужчина – это, прежде всего человек по-житейскому мыслящий. Нашедший в этой жизни смысл, как для себя, так и для продолжения своего рода, для продолжения, данной ему предками фамилии. Но для этого надо, чтобы осела первая пена молодости, успокоились напорные струи её и приобрели крепость настоящего напитка. Чтобы в сосуде, по имени жизнь не было тесно и хорошо дышалось.
А трагедия всякой женщины не в том, что она зависима от мужчины, а в том, что она в жизни зависима вообще. Зависима от возможности оказаться за чертой бедности, там, где кончается всякая женщина. Зависима от досужих суждений окружающих её людей. Зависима от возможности забеременеть в неподходящее время и в неподходящих условиях, что как раз и привело подругу Кирилла к такому странному выбору.
А за, пусть и глуповатым Федулой, Дине просматривалось спокойное, безмятежное существование её самой, попавшей в банальную, но от этого не менее грустную и драматичную историю, и ее ребенка.
Здесь даже очевидная умственная заторможенность новоявленного жениха играла для будущей семейной жизни огромную роль, как говорила её бывшая свекровь, добрейшая тётя Поля: «На дураках – мир держится!»
А Кирюша – мальчик… Короткий сон в соловьиную ночь. Таких – обычно не выбирают в мужья. Таких – оставляют себе на память. Был сон да прошёл он, а жить надо. Несокрушимая логика быта! И никто в этом не виноват. Что могла дать нормальной женщине мальчишеская судьба Кирилла? Как не раскинь, а будущему ребёнку грозила нищета и безотцовщина.
Какой из Кирилла, без жизненных тормозов парня, вкусившего неограниченную свободу маргинала, семейный человек, отец? У него ещё и молоко на губах не обсохло, девицы не выпили, ветер не высушил. Долго ещё будет молотить Кирюшу жизнь, пока отшелушится, отбрасывая всё ненужное, зёрнышко, ядро его, суть его. Ведь родился он для чего-то на белый свет, мать молоком кормила, вынянчивала. Не на сто путей, благословляя, крестил его православный батюшка, а на одну прямую дорогу, над которой, хоть малая, да звездочка светит, посверкивает…
Да не вышло так, не образовалась, не положилась вдоль, а всё поперёк да с поворотами бежит она, дорожка эта, а куда не ведомо, и спросить не у кого. У Коли Яблочкина, Яблона, если по-простому, по-барачному, не спросишь. А если и разговор об этом заведёшь, то снова до изнеможения за бутылкой сидеть придётся.
Если спросить у бригадира, то ребята, услышав, по трезвому – не поймут сразу, а по-пьяни – обхохочутся, а сам бригадир, не задумываясь, тоже за водкой пошлёт, сказав, что «без ста грамм», здесь не разберешься.
5
– Ничего, – сказал Яблон, поудобнее усаживаясь на табурет, – лоси всегда рога по весне сбрасывают. Смотри, вон она, весна-то под окном, как нищенка стоит, в грязи тонет! Самое время рога скидывать! Ну-ну! Шуток не понимаешь! Ты же не лось сохатый, а настоящий король-олень! Садись за стол, это дело прополоскать надо!
По случаю получки приятель Кирилла разложил на столе обильную закуску, окружив пакетами большую тёмно-зелёную длинношеею бутыль, запечатанную белой пластиковой пробкой.
Бутыль возле закусок была похожа на крупную в зелёном одеянии деревенскую бабу в базарном ряду. Таких баб обычно любили рисовать художники старой школы; с большим раздутым возле талии салопом, из которого тянется худая шея с небольшой в кулачок головкой в туго повязанном батистовом платочке.
Вермут дешёвого разлива был настолько привычен в рабочих общежитиях того времени, что он и за выпивку-то не считался, а так – морс плодово-ягодный!
После ночных кошмарных сновидений, где убивал и не мог никак убить жуткого паука с головой ненавистного Федулы, Кирюша и на утро, при свете дня, никак не мог победить в себе ощущение какой-то мерзости, в которую он погружался и погружался спеленатый липучей паутиной, куда он так неожиданно попал.
Память ещё хранила в себе сладкие моменты его быстротекущей жизни, но настоящее было горьким и печальным. Как это могло случиться, сделаться? Почему Дина так быстро, не объясняя причины, согласилась выйти замуж за этого ненавистного старика Федулу?
Каких он только ни делал предположений, как ни раскидывал в уме всякие доводы, ссылаясь на мужские разговоры о женском коварстве, до него никак не доходила суровая правда жизни – рыба ищет, где глубже, а человек…
Стакан вермута не сделал его лучше, но потянул на подвиги:
– Колюха, Яблон, пойдём со мной Федулу делать! – Кирилл дотянулся до наборной из тонких разноцветных пластин плексигласа круглой ручки коллективного, кованного из рессорной стали, ножа и стал яростно крутить им в воздухе, показывая, как он будет делать своего обидчика.
Хотя обидчиком Кирилла Назарова Федула как раз и не был, о чём ему резонно сказал друг:
– Не бери в голову, – Яблон подсунул Кириллу кусок колбасы, предварительно намазав его жгучей, как первая женская измена, горчицей, что как раз сочеталось с настроением сокрушенного обманом парня. – Не бери в голову, а бери в рот!
Горчица стальной шпагой пронзила все обонятельные рецепторы и, казалось, достала до самой глубины мозга.
– Ё-ё-ё!.. – только и мог выдавить из себя Кирилл, уронив тяжёлый и длинный, как мексиканское мачете, самодельный тесак.
– Во, а ты говоришь: «Федулу делать!». На-ка! – Яблон сунул в опустевшую руку попавшего в беду товарища опять до краёв наполненный стакан. – Ополоснись, легшее будет! Меня вот тоже одна через палку кинула, и – ничего! – Яблон, приседая, как в пляске, лихо шлёпнул себя ладонями по груди – вот он весь! – и снова упал на табурет.
Кирилл, отдышавшись, улыбнулся выходке друга, но стакан с вином отставил в сторону:
– Хорош! Больше не буду!
– И я больше не буду! Вот допью бутылку, и тоже хватит! А бабы, они все лярвы… – Яблон отчего-то посерел лицом, вздохнул, и допил за Кириллом его, с широким обручем по краю, стакан.
У каждого – свои печали.
6
Учился Коля Яблочкин в обычной городской школе, в которой постигали плоды просвещения вместе с благополучными детьми и сироты детского дома.
Детдом располагался на территории бывшего барского сада, правда, от «барского» здесь остался только заросший ряской и непроходимым кустарником краснотала старинный пруд с рукотворным островком, на котором стояла когда-то ротонда. Теперь на этом месте, как гнилые зубы сказочного дракона, торчали белёные на все века извёсткой каменные столбы, изъеденные временем и суровой русской непогодой.
На этом островке каждое лето целыми днями обитал, как Робинзон Крузо, прилежный к разным фантазиям воспитанник дома детской скорби, будущий товарищ Кирилла Назарова по кличке «Яблон».
Другие ребята, боясь всякой водяной нечестии, сюда не заглядывали, и Коля здесь чувствовал себя превосходно.
Соорудив в слежалой песчаной насыпи небольшую пещерку, добычливый парень перетаскал сюда всё, что могло пригодиться в одиночной жизни: помятая алюминиевая кружка для разных надобностей – вскипятить воду, сварить выпрошенное у сердобольной поварихи яйцо, или даже, при счастливом улове, сварганить из пары золотых карасиков ушицы.
Блаженствовал тогда Коля Яблочкин, покуривал самодельную трубочку, подпалив в ней толчёную листву согбенной от старости вербы, седой и узловатой во всех сочленениях. Пускал в небо голубоватый дымок и мечтал томительно и сладко о своей однокласснице, невозможной и далёкой, как вон тот коршун, который сушит и всё никак не может высушить обрызганные утренней росой свои широкие крылья.
Ходит коршун кругами и кругами вьются в мальчишеской голове мысли о счастливой встрече на необитаемом острове с этой девочкой. Как она попадёт туда – неважно. А важно то, что смелый Коля Яблочкин спасёт её от злых чернокожих людоедов. И на алых парусах доставит её в праздничный Зурбаган, где в бокалах играет пенистое вино и никогда не кончается песня. Песня Свободы и Воли.
Вот чего больше всего хотел в такие минуты сирота, подкидыш, заморыш, насельник детского приюта, где вечно раздражённые воспитатели, вся работа которых – унизить, наказать, сладострастно выщипывая по пёрышку, обескрылить детскую душу.
Может, где и есть приюты почище, детские дома получше, воспитатели поласковей, но детдом Коли Яблочкина был именно такой: суровый в своём несгибаемом упорстве перековать податливый, но хрупкий, юный человеческий материал в железо.
Самое большое желание Коли было поскорее вырасти и покинуть этот неуютный, казарменный быт, обменяв его на всё, что угодно: ремесленное училище, фабрику, завод, каменоломню, например, но уйти, убежать, забыть. И Коля убегал, но его постоянно ловила и водворяла обратно не менее жёсткая и жестокая милиция, твёрдую руку которой ему никогда не забыть.
Учился Коля без охоты, но двоек не получал, трезво считая, что дураком не проживёшь, а пятёрки его не приманивали – очень уж утомительно сидеть за уроками, поэтому особых проблем в школе он не испытывал, хотя школа своих проблем с ним по части дисциплины испытывала бессчетно.
Ах, Ирка, Ирка, что же ты сделала с парнем?! Засела в его сердце, как щепа в палец, – за что не ухватишься, всё её чувствуешь, занозу эту.
Коля Яблочкин всё придумывал и никак не мог придумать, как бы сказать ей, что она самая красивая и хорошая девочка на всём белом свете, и лучше её никогда не будет…
Скажет, обязательно скажет!
И-ри-на…
Но это совсем просто – так, в мыслях, а на деле – совсем наоборот. Не то чтобы с ней заговорить, а он и посмотреть-то на неё осторожничал, боясь, что она угадает его мысли и потом с подружками будет смеяться над ним.
И посмеялась, и пошутила так, что зарубка осталась на сердце Кольки Яблочкина на весь срок, отпущенный Богом.
Всё могло бы случиться совершенно по-другому, будь Колька немного поосмотрительней на обещания.
Пригласили его девочки, и Ира была вместе с ними, в классе ёлку наряжать, о подарках новогодних заговорили, какие кому и что подарят мальчики-одноклассники.
А Яблочкин так и заявил, что он подарит – и сам невзначай посмотрел на Иру – такой подарок, всем подаркам – подарок, которого ни у кого не будет. Падлой буду!
Вот последние слова зря он сказал! Совершенно зря и не к месту. Просто так говорили настоящие «пацаны», которые за слово на «перо» пойдут. Вот такие очковые «пацаны»!
Колька Яблочкин тоже будет нормальным «пацаном»…
Ну, и втемяшилось в голову детдомовцу осчастливить Ирку Забровскую таким подарком, после которого Ирка с ним будет дружить «по-хорошему».
А что может подарить детдомовец? Ручку-самописку, или ластик.
А Колька задумал грандиозное, от которого, если бы знали воспитатели, наверное, отговорили бы…
Колька в запальчивости решил взять кассу детдомовскую, в которую, всегда заглядывал перед загулами их директор, прозванный за малый рост и совсем не малый животик, «Колобком».
Это Колька по своему незнанию думал, что касса детдомовская, а это вовсе была не касса, а заначка Колобка, чтобы туда никто нос не совал. Об этой заначке, знали теперь только двое – Колобок и его воспитанник Николай Яблочкин, гордое прозвище «Яблон» он тогда ещё не приобрёл.
«Касса» Колобка находилась в его кабинете, прозванном Мышеловкой.
Там Коля Яблочкин, потакая своему любопытству, однажды, подсмотрел, как хмурый Колобок, от которого шёл запах пивного ларька, отодвинув широкую доску на подоконнике, вытащил оттуда несколько бумажек похожих на деньги и быстро положил в карман.
Теперь, похваляясь подарком самой красивой девочке в классе, Колька как раз и вспомнил про директорскую кассу. «Небось, возьму немного, Колобок и не заметит! Там таких бумажек в пачках, как кирпичей в кладке. Для него, классного уркагана, взять кассу, это как надвинуть кепчонку на лоб, как два пальца об асфальт! Проще не бывает! – толклась в головёнке Коли Яблочкина беспечная, но и опасная мысль. – Возьму! А, то нет!»
Сказано – сделано.
Присмотрел Коля Яблочкин в ювелирном магазине, что напротив школы, вещичку одну, вернее две вещички в одной бархатной коробочке. Блёсточки такие, махонькие, а стоят дорого.
Дорого – это для тех, у кого денег нет, а у Николая Яблочкина теперь денег будет, как у дурака махорки! Колька знает, где деньги лежат! Захочет Колька и купит вот эти штуковинки Ирке, чтобы в ушах светлячки горели – две жемчужки в золотых зубчатых венчиках. Такого никто в классе не подарит никому, даже Ирке Забровской. А Колька ей подарит и взамен ничего просить не будет! Вот он какой!
В детском доме, как и во всех казённых заведениях, ключи от кабинетов висят где? Правильно – на вахте, на широкой доске с номерками. А вахтёрша по ночам что делает? Ну, тут вопрос уж совершенно лишний – конечно, спит!
Поднялся Николай Яблочкин потихоньку с панцирной скрипучей сетки. Кровать железная, шатучая, взвизгивает при каждом неосторожном движении так, что даже скулы сводит.
– Ты куда? – спросил невзначай спросонку сосед.
– Туда! – поддёрнул Колька трусы сатиновые, показывая на туалет.
Но сосед уже забыл, что спрашивал. Сопит себе в две дырочки – спит.
Вот теперь – в самый раз! Вот теперь можно и на весёлое дело сходить!
Раздвинул щелочку в дверях пошире – на вахте никого! Ключи в тусклом свете одинокой ночной лампы холодком отсвечивают.
Бери Коля Яблочкин, не стесняйся!
Дверь в кабинет директора, Колобка этого, открылась бесшумно, лишь вздохнула удручённо. Мол, эх ты, Коля, на что идёшь?! Но Николай такого вздоха не слышал. Сердечко стучало в опасливом, но радостном восторге: сделал! Теперь только деньги взять…
К удивлению Николая Яблочкина, ученика пятого класса и воспитанника детского призора, доска на подоконнике податливо отодвинулась, как только он потянул её за край.
Чтобы Колобок не заметил кражи, Колька взял из всех пачек самую тоненькую и сунул себе под майку. На цыпочках, на цыпочках, потихоньку пятясь, прикрыл за собой дверь. Лишь глухо чавкнул сам-собой язычок в пробое – консоль замка «английского». И тишина… И тусклый свет ночника… И простудное покашливание в спальной комнате. Зима всё-таки! Дети!
Ещё подушка не остыла. Сунул под неё тонюсенькую книжечку в обёртке – и всё! Сделал дело – спи смело! Это потом тебя будут мучить страхи, а теперь спи, чего там! Завтра заветная коробочка будет у тебя в кармане. Хорошо-то как!
Спит Колька сном человека выполнившего правильно свою работу. Спит-посапывает. Будущее его волнует мало. Проживу как-нибудь! Тяги к деньгам и возбуждения от денег он пока ещё не чувствует. Вроде игра такая – опасная, но зато интересная какая!
Вот здесь надо бы остановиться. Подумать, куда игра эта удачливая может завести? В какую яму заманить? Да и обольстить так, что себя забудешь, что ты человек с именем Николай Яблочкин. Пусть тебя так назвали чужие люди. Пусть! Но ведь имя – твоё! Не кличка собачья, матерная, поганая!..
Но, сказано – сделано! Слово вылетело, да и живёт себе на свободе! Это воробей, чирикнул только, вспорхнул и – вот он в силках уже бьётся, а слово – нет, не поймаешь…
Перед самым новогодним вечером, потопав в подшитых валенках по снежку на другую сторону улицы, Николай Яблочкин, повертелся под неодобрительные взгляды продавщицы возле витрины, повертелся и попросил продать ему «вон ту» коробочку.
Продавщица сразу оживилась, видно наскучала одна в такой вечер, но, взглянув на детдомовца, потухла, и без особой надежды попросила оплатить покупку.
– Оплачу! А-то нет! – достал Колька тоненькую пачечку.
«А, пусть менты разбираются – откуда у этого беспризорника деньги! Мне зарплату за стукачество не платят!» – Махнула рукой продавщица, безо всяких вопросов передавая Кольке брюхатенькую коробочку.
К удивлению Кольки за коробочку пришлось отдать только два листка, а в книжечке осталось ещё восемь листиков, хватит, небось, и ещё на что-нибудь.
Вернулся Колька в свой детский дом. Коробочку поглубже спрятал в карман, решил подарить ее после ужина в школе новогодний бал.
Оделся Николай в праздничный костюмчик, волосы расчесал, воротничок рубашки на пиджак выпустил, как ходили тогда женихаться парни, и пошёл на свой первый бал.
Бал – это так просто назвали, наперёд, для солидности, чтобы знали, что есть и настоящая сказка в жизни. Только когда сказка эта сбудется, и для всех ли?..
Вот и Яблон, уж сколько лет живёт на свете, а сказки так и не дождался.
Вечер в школе богат огнями. Все лампочки зажглись, светло. Места потемнее никак не найти.
Ходит Колька кругами возле ёлки, Ирку Забровскую высматривает.
А она сзади подошла и глаза ему ладошками прикрыла. Ладошки мягкие, два душистых лепестка, а не ладони. Ослаб Колька, еле на ногах устоял. Оглянулся – и дыханье перехватило.
– …Нн-а! – протянул он голубенькую из бархата коробочку.
– Ой! – только и вскликнула Ирка, и убежала в самый дальний угол.
Заслонившись ото всех, раскрыла коробочку и, оглянувшись, быстро спрятала в кармашек своего белого в кружавчиках, фартука.
Потом тихонечко, чтобы никто не слышал, сказала затаённо смутившемуся Кольке: «Я тебе потом, летом, обязательно дам!» и отошла в сторону, чтобы не вызывать к себе внимание учителей: всё-таки Ира Забровская отличница, пример для всех, а Николай Яблочкин хулиган, каких изолировать надо в школах специальных, за проволокой…
Это только в песне поётся, что «утро красит нежным цветом…», а наяву для Кольки это было самое чёрное и печальное утро.
Утро, пришедшее так неожиданно и сгубившее на самом интересном месте судьбу ещё не подростка, но уже и не мальчика Николая Яблочкина, малолетнего преступника и вора, как охарактеризовала его заместитель директора по воспитательной части Ираида Семёновна Цибальчук, за свой длинный нос прозванная ребятами «Цаплей».
Вместо праздничного деда Мороза в детдом к утреннему завтраку пожаловал участковый «дядя милиционер», которым всегда пугали детей воспитатели, и увёл за собой Колю.
Куда его ведут? – Коля спрашивать не стал, знал куда и, хорохорясь, победно посматривал на испуганных своих товарищей.
В просторном кабинете следователя, куда привёл его участковый, Коля с удивлением увидел Ирку Забровскую с родителями и вчерашнюю продавщицу ювелирного магазина, где он покупал маленькую горбатенькую коробочку, выстланную бархатом, на котором так зазывно сияли две жемчуженки.
Ирка – вот стерва! (Коля даже от обиды зажмурился) – стала тут же указывать на него пальцем и зло кричать, что это он, Яблочкин Николай положил ей в кармашек фартучка эту коробочку, и она даже не знала, что в ней…
После чего Ирка заплакала, размазывая сопельки по щекам:
– Он вор! Вор он! Она никогда с ним не дружила и дружить не будет! Не знала, что он такой!
После чего Иру Забровскую с родителями отпустили, а Яблочкину велели остаться.
Колька запираться не стал: вот деньги, которые остались, а вон там, он показал на подоконник в кабинете, ещё много денег лежит!
Присутствующий при допросе милиционер, сразу бросился к окну, но следователь, вяло махнув рукой, остановил его и велел тоже выйти из кабинета.
Теперь Колька остался один на один со следователем, который заговорщицки приложив палец к губам, велел ему молчать о деньгах и о директоре детдома по кличке «Колобок» и никому не рассказывать.
На что Николай Яблочкин, дёрнув ногтем, передний зуб и сплюнув на пол, поклялся никому ни о чём не говорить и молчать, как рыба.
К вечеру Колобка увезла милицейская машина, сделав предварительный обыск.
Оказывается, что во вверенном ему детдоме обнаружилась большая недостача.
Когда вскрывали «заначку», понятые из воспитателей только качали головами и восхищённо цокали языком: вот, мол, как брать надо! А попался дурак на мелочах… У жены деньги бы целее были. Жене бы отдал, никакими клещами тогда бы милиция из неё не вытащила эти тысячи. Отсидел бы своё и жил, как у гулюшки!
Так думали понятые.
А в следственной голове кружились иные мысли, в результате которых Колобка повязали, и он получил свой законный срок.
А вот Колька, хоть и ходил героем, но в душе осталась гноиться рана от первого предательства.
С той самой поры Николай Яблочкин по теперешней кличке «Яблон» и стал презирать весь женский пол без разбора.
«Все они лярвы!» – обычно говорил он.
7
Загулял, закружился отчего-то Федула.
Раньше здоровый был, навроде колхозного быка, а здесь, как бледная немочь, кувалда из рук невзначай выпадет, загудит наковальня протяжно, горестно, как колокол на отпевании. И такая тоска в этом звуке, что кузнец по кличке Вакула, скинет рукавицы, громыхнёт матом на всё кузнечное отделение, обмахнёт себя крестом и к начальнику: «Убери, христом-богом прошу, от меня Федулу! А то я его, как-нибудь нечаянно в горн запихаю! От него смертью пахнет, хоть руки на себя накладывай! Убери, начальник!»
Начальнику – что? Ему план давай, выработку с опережением графика, а тут – мистика какая-то! Николай Васильевич Гоголь, да и только!
«Кого я тебе дам? – говорит начальник. – У меня каждый человек на своём месте. Хочешь, я тебя лучше остограммлю?»
У начальника участка всегда в шкафчике спирт стоял в трёхлитровой банке. Металл всегда дорог, а тогда был в цене неимоверной. За наличку – в тюрьму угодить можно, а спирт – это бартер, это навроде натурального обмена. За спирт не сажают! Нальёт ему начальник напёрсточек, Вакула маковое зёрнышко бросит в рот и снова к наковальне. «Иди, Вакула, иди! – скажет начальник. – Работай!»
В бригаде все удивляются, что случилось с молотобойцем? Недавно кувалда в руках играла, пела, а теперь вроде, как плачет, рыданиями исходит. Ну, дела!
Пьёт Федула день, пьёт два, неделю пьёт, не просыхает.
В кузнице теперь Кирилл Назаров за молотобойца. Парень крепкий, к труду прилежный выручай! Вот и поставил его начальник на договорных условиях к наковальне.
«Всё равно, – говорит, – тебе в армию идти, давай, подработай свои отступные для старослужащих, чтобы они тебя не донимали, там теперь «дедовщина», говорят. А я тебе здесь хорошо заплачу. Аккордным нарядом работу проведу. С деньгами, как с боевыми друзьями будешь, никто не обидит! Может тебя остограммить, а?» – И к шкафчику тянется.
Кирилл подумал, подумал: «Нет, – говорит, – лучше пиши наряд, а я маленько молотом помахаю, жирок сгоню, чтобы рука крепче оружие держала».
Теперь в кузнице, как в церкви, пасхальный благовест стоит. Вакула только покрякивает, постукивая молотком по наковальне, ладит высокую музыку, вроде дирижера.
– Вот так-так! – приговаривает. – Вот и куй, не кукуй, чтоб стоял покрепче х..!
Песня, а не работа!
От молота вся похмельная дурь из головы скворцом вылетает. Ночью сон, как у младенца. Упал на кровать – и «в дамках»!
На водку времени нет, да и тяга к ней, как гнилой канат, оборвалась. Теперь вроде как на бугорке стоишь, весенним ветерком овеваемый…
Но мысль о предательстве Дины всё равно, как ржавым гвоздём по стеклу, по сердцу царапает. Мочи нет побороть в себе ревность проклятую, щелочь, разъедающую нутро.
Хочет в работе забыться да не выходит.
– Слушай, – говорит Яблон, – я тебя везде ищу, а ты в кузнице ошиваешься! Федула совсем бешеным стал. Давеча прибежал в бригаду, запыхался весь. В руках молоток держит. Тебя почему-то спрашивал. Интересовался. Ты поосторожнее будь. Горячка белая, наверное… Он – лось здоровый, убьёт, смотри!
Кирилл дружеский совет мимо уха пропустил. Мало ли кто чего наговорит! Спокойно куёт железо до пластилиновой мягкости, а Вакула железу этому форму придаёт.
Оно, дело это, и спорится.
Утёрся рукавицей, отошёл на минутку водички попить, приходит, а возле наковальни капитан милиции стоит, его дожидается.
Спросил фамилию, имя, отчество, занёс в тетрадку – всё, как и полагается, а потом говорит строго: «Пройдёмте!»
А куда «пройдёмте» не сказал.
Кирилл спокоен. А чего ему волноваться, когда он за собой в последнее время никакой вины не чувствует. Заводскую сберкассу не подламывал, а кто тогда подломил – не знает, в драках не участвовал, по пьяному делу, кроме как в вытрезвителе, нигде не был.
Идёт рядом с милиционером, участковым своим, которого он и раньше-то не очень боялся, а теперь и подавно – не боится.
Полез в карман за куревом, сигареты со спичками достать, а капитан шарахнулся в сторону, и пистолет из кобуры выдёргивает:
– Стоять! – кричит.
Кирилл и встал, словно его сверху клином к асфальту пригвоздили. Стоит, не поймёт ничего.
– Клешни давай! – Капитан снова засунул пистолет в кобуру и достал наручники.
Р-раз! И всё готово!
Хотел спросить: «За что?», но подавился словом.
Теперь Кирилл Назаров уже не «товарищ», а «гражданин». Арест – дело тёмное, интимное. Кто же тебе, кроме следователя скажет, за что сидеть будешь. Иных и к высшей мере приговаривали, в расход пускали, тоже ни за что. И что? Свет перевернулся? Солнце обратным ходом пошло?..
То-то и оно-то!
Теперь гражданин Назаров Кирилл Семенович испугался уже ни на шутку.
В следственном кабинете, куда привёл его участковый, тоже говорят туманно. Спрашивают: «Где был сегодняшним утром?»
Где же ему быть? Конечно у наковальни!
Но следователь мужик дотошный. Глубоко копает. «Нет, – говорит, – голубчик, опоздал ты сегодня на работу на целых пятнадцать минут. Зачем изворачиваешься? Кого обмануть хочешь? Я тебя, сучонка, насквозь вижу! Ты и Федулу, как вы его называли, ну, Фёдора, друга своего, тоже замочил? – И показывает молоток увесистый, в ржавых подтёках весь. – Узнаёшь?»
А чего этот молоток узнавать было? Они все близнецы-братья, все на одно лицо.
«Молоток это! У нас в кузне целый десяток таких! Но те все чистые, без ржавчины…» – Вытирает нос Кирюша.
От слов таких у него сразу насморк образовался, и так заныло под сердцем, что хоть головой об стенку бейся!
Следователь суёт ему казённую бумагу в руки – подписать просит. Глаза заволокло, никак буквы в слова не лезут, как не раскладывает, всё несуразица получается – «насильственные действия, повлекшие смерть», «вещественные доказательства», «обстановка свидетельствует об отсутствии сопротивления» и ещё что-то в том же роде…
Следователь ловко обкатал испачканные в сажу подушечки его пальцев на бумагу, велел подписать ещё какой-то документ и отпустил гражданина Назарова со строгим предупреждением, чтобы он никуда из города не отлучался, и по первому требованию прибыл в такой-то и такой-то кабинет.
Стоит Кирюша на улице, а ноги так и норовят в коленях согнуться, не слушаются.
Добрёл кое-как до общежития, а там его уже Яблон дожидается: «Слыхал, – говорит, – Федула твою Дину сделал?»
– Как сделал? Ты о чём!
– Прямо в постели замочил молотком по голове! Я на опознании был… Жуть!.. А потом помогал в морг трупное тело отвозить. Ментяры тебя спрашивали – что, да как? Каких ты шалав, – они так и говорили, – шалав, к себе водил? А чё я скажу, если никого у тебя никогда не видел. Что я, филин что ли какой по ночам не спать. Не, говорю, я, как выпью, так сразу в постель валюсь, ноги слабые – в детстве отмораживал, говорю. Ты, Кирюха, не ссы, если на тебя давить будут. Федула её по ревности пришил. Врачи говорили, что она беременная была… Так вот… Ты-то тут при чём? В сознанку не иди, понял? Федулу собаки по следу ищут. Прикокают – только так! – Николай ещё не совсем расстался с блатным говором и теперь перемешивал обычные слова с «феней», как винегрет в тарелке.
– Врёшь, Яблон, не может быть! Ты что, очумел?! Где? Пойдём к Федуле на квартиру! Пойдём, поглядим!
– За погляд нас, как подельников, заметут! Не, я не игрок в такие игры! Давай лучше неверную душу помянем! – Яблон достал из-под стола слегка початую бутылку крепчайшего кубинского тростникового рома. – Ты вот когда-нибудь в горящую избу входил?
– Нет… – растерялся Кирилл.
– А коня на скаку остановишь?
– Какого коня?
– Любого.
– Нет, я и верхом-то никогда не ездил. Ты о чём?
– Вот за что я тебя Кирюха люблю, что ты не баба! За это давай и выпьем!
Выпили.
Это только разговор тянется долго, а вино кончается быстро.
Кубинский ром – штука долгоиграющая, а и у этой штуки завод кончился. Завод кончился, а в голове у Кирилла всё та же музыка кладбищенская продолжается:
– Врёшь ты всё, Яблон! Дина живая! Она живее нас с тобой, понял? Морду бы тебе набить, да дружба не позволяет! Пойдём в морг!
– Ты думаешь – я динамо кручу? Брехнёй занимаюсь? Пойдём, если ты такой смелый! Только не обоссысь!
Сказано – сделано! Ребята ушлые, за слова отвечают.
Пошли, покачиваясь, в ночную стынь. Весна хоть и припозднилась, а лужи всё равно под ноги стелятся, обувка воду глотает – не наглотается. Ночь. Темень. Жутковатое мероприятие по хмельному делу – подвиг!
– Пошли!
– Идём!
Ведёт Яблон, порывистый, резкий:
– Я тебе глаз выбью, если она там!
Морг в областной больнице расположен на самом отшибе, чтобы больных в депрессию не вводить – гуманизм врачей ещё не иссяк вместе с зарплатой. Врачи к своему делу пока ещё подходили согласно клятве Гиппократа. Лечили, что лечится, а что запущено, удаляли операционным путём. Минздрав за этим делом смотрел зорко. За успешное лечение брали только цветы или шоколадку. За взятки можно было поплатиться собственной свободой. А она, свобода эта, дорого стоит. Тюрьма хоть и большая, да кто ей рад.
…А вот и низкое бетонное здание, вкопанное почти под самую крышу.
Холодильных боксов ещё не было. Вся надежда на мать сыру-землю – сохранит, небось, до времени-то, что недавно было человеком, когда: «И кровь приливала к коже, и кудри ещё вились…», или вот так: «Быть может, он тоже цигарку крутил. Быть может, он гоголем тоже ходил…» Э, да что там говорить! Коси коса, пока роса, а роса у того косаря круглый год…
Стрелки часов уже пододвинули ночь к самой вершине, с которой она ещё долго-долго будет скатываться к рассвету. На всей территории больницы темень – трясина непролазная! Один мертвенный глаз галогенной лампы, как вход в чистилище приглашает в жуткий погребец морга.
Душа страхом изнывает…
Подошли, постояли, постучали в низкую тяжёлую дверь, над которой из глубины «предбанника» в разбитое стекло тот холодный свет, как полированный плуг пашню, темень режет.
На стук никто не откликается. Сторожить здесь нечего, а дежурный патологоанатом с медсестрой в живую жизнь играют, забавляются, может быть. Жизнь неистребима. «Смерть, где твоё жало?!»
Патологоанатому без вина и любви нельзя, с ума сойдёт, если нервы не отпустить, как наезднику вожжи.
Постояли ребята. Потоптались возле, а слово сдержать надо. Не годится слова на ветер отпускать.
– Нагнись, – говорит Кирилл товарищу, – я через вон тот лаз в окне внутрь проберусь!
– Давай! – Яблон подставил своему другу крутую спину. – Лезь!
Монтажнику в цепкости рук не откажешь. Ухватился за косяк двери, подтянулся, и вот он уже в «предбаннике», – вроде сеней деревенских, таких же холодных и тёмных.
Нащупал дверь. Дверь ватином обита. Набухшая влагой, тяжёлая. Такая, как душа у любого нормального, живого человека, стоящего перед ужасом исходящим оттуда.
Потянул на себя эту неподъёмную, как бетонная плита, дверь. С тяжёлой одышкой она отворилась.
Пахнуло нежилым: – стылой сыростью и майской подвянувшей сиренью.
Внутри света не было, а только желтовато-тусклая маломощная лампочка над дверью «предбанника» выхватывала из темноты, ещё более тёмное, как глубина ночного омута, пространство, пугающее неизвестностью.
Длинная фигура Кирюшиной тени упала, распластавшись ничком на глухом цементном полу.
Кирилл, каким-то животным чутьём обнаружил левее себя выключатель и нажал резко на его гофрированный выступ.
Голубовато-блеклый, холодный свет люминесцентных ламп разлил вокруг Кирилла снятое молоко, в котором на обитых оцинкованным железом столах, в своей безмолвной и отрешённой наготе, большими рыбинами лежали люди.
Женские и мужские тела, нагие, как в час рождения. Всё равно на всех простыней не хватит, а «мёртвые сраму не имут…».
Старые и молодые – у всех было одно лицо – лицо смерти. И это привело Кирилла в замешательство. Дины на столах он не обнаружил. «Врёт всё Яблон! Подставил! Ах, ты су…, – но, разворачиваясь к выходу, прямо у своих ног увидел бледное, подтаявшее синевой тело с неестественно вывернутой головой. В растрёпанной причёске запеклась чёрными подтёками то ли кровь, то ли сырая глина.
Кирилл попытался отвернуться, но какая-то неведомая сила заставила его присесть на корточки и смотреть, смотреть, не отрываясь на лицо когда-то ему дорогое.
Сквозь слипшиеся волосы проглядывала чудовищно белая височная кость. Характерное родимое пятно под правым соском и застывший в крике излом губ.
«Ди-на!.. Как же так?! Дина!»
Отшатнувшись, он машинально, ища опору, скользнул рукой по соседнему столу и зловещий, потусторонний холод разом выбросил его на улицу в неверные объятия своего друга.
– Она! Она! – только и смог выговорить Кирилл, задыхаясь в подступившем кашле, в тяжёлых, утробных рыданиях, сотрясавших его молодое здоровое тело, наполненное жизнью и нерастраченной силой.
– Отваливаем! Заграбастают нас здесь! Захомутают! – затараторил порядком продрогший в ожидании товарища Яблон, и потащил его к зиявшему на фоне снежного намёта провалу в кирпичной стене, огораживавшей больничный двор.
Напротив, в приёмном покое неожиданно засветилось окно, вспугнув простуженную, хлюпающую спросонку ночь.
Ребята шарахнулись в сторону и вмиг очутились на той стороне забора, теперь недоступные и свободные от всяческих подозрений.
8
Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах на завтра.
Не думал, не гадал молодой монтажник Кирюша Назаров, пусть и не передовик производства, но честно зарабатывающий себе на жизнь вот этими руками, что его имя окажется в одной из бумаг подшитых в милицейскую папку с белыми кальсонными тесемками, но с казёнными пугающими буквами на обложке – «ДЕЛО № 13».
– Ага, – говорил следователь, хлопая мягкой ладошкой по серому картону – теперь ты весь вот тут! Тебя бы раньше на учёт у нас поставить – беды бы не было. Водку пьёшь, как мужик, а отвечать хочешь, как мальчик? Нет, у нас перед законом все равны, как зерно в ступе. Толкач муку покажет! Вот тогда и поглядим, что с тобой делать. Может, подскажешь, где твоего подельника искать? Снисхождение получишь за оказанную помощь следствию. Глядишь, и не будем тебя под расстрел подводить. Лет пятнадцать отмыкаешь, а там и на свободу! Не бойся. Вначале все головой по сторонам крутят, а потом только в землю смотреть начинают. Обвыкаются…
Но, несмотря на угрозы, следователь взял с Назарова только подписку о невыезде до окончания расследования, а призывную повестку в армию пришил к делу, сказав, чтобы он о службе не беспокоился, там подождут.
Кириллу на работе посочувствовали, характеристику в органы дали положительную, даже материальную помощь выписали. Мало ли как обернётся дело: в армию парню идти надо, а может, не дай Бог, сухари сушить придётся?
Хотя в последнее никто не верил, и денежную помощь пришлось обменять к всеобщей радости бригады на водку.
Время шло, Кирилл, как и прежде ходил на работу: «плоское катал, круглое таскал, а что не поддавалось – ломиком» – обычная будничная жизнь монтажника горластая и хлопотная.
Всё было бы хорошо, да томительное ожидание своей участи страшило его, каждый час, напоминая, как всё на свете неустойчиво и зыбко.
Совсем недавно он считал себя совершенно счастливым человеком от одной мысли, что его по-взрослому любит девушка умная и красивая, а теперь всё исчезло и рухнуло в пропасть.
Теперь он чувствовал себя ребёнком, у которого отобрали его постоянную игрушку.
Эгоизм молодости в полной мере ещё не осознал то страшное и неотвратимое, что случилось в его судьбе. Это потом, много лет спустя, вина незрелых лет прорастёт терниями в его освобождённом от всех стереотипов сознании, отнимет покой и равнодушие к своей и чужой судьбе.
Федула так удачно хоронился, что всю весну и лето его искали, как ищут иголку в сене.
Попробуй, перевороши наши неоглядные дали и веси, перетряси, пройдись частым гребнем, может тогда и обнаружится убивец, завершится следствие, кончится нелепое подозрение на Кирилла, и парень окажется совершенно свободным от настойчивой опеки суровых людей в красных погонах.
Ну, не причастен он к этой смерти! А попробуй, докажи…
Вот и делают каждую неделю в милиции на гражданина Назарова К.С. какие-то отметки в бумагах. А под теми, которые ему давали подписывать, ставил свою фамилию не глядя – что с него взять, если весь он тут, как на ладони!
Лето прошло быстро, а в сентябре Федула обнаружился сам в психиатрической больнице далёкого сибирского города, где он в минуты просветления назвал себя настоящим именем и тихо поведал врачу об убийстве молодой жены.
На этот раз врач оказался мужиком сметливым, несмотря на свою службу в данном заведении, где всякий склонен говорить всё, что угодно, следуя видениям своего воспалённого сознания. Другой не обратил бы на слова психопата никакого внимания, а этот участливо выслушал больного, записал его прежний адрес и позвонил в милицию.
Там неожиданно заинтересовались необычным пациентом и велели бдительному доктору взять больного на особый контроль до последующих распоряжений, что тут же и было сделано.
Узел развязался быстро.
Федула долечивался уже здесь, в Тамбове, а призывника Назарова К.С. военный комиссариат не забыл и выдал ему положенное обмундирование со словами: «Одевай с гордостью, а носи бережно!».
Часть вторая
Глава первая
1
Вот и его, Кирилла Назарова, властная рука закона поставила в стройную шеренгу призывников запоздалого осеннего призыва.
Напротив здания военкомата под оранжевым раскидистым клёном одинокий слепой музыкант выдувал из облитой солнцем трубы саксофона протяжную и грустную мелодию, такую грустную, что Кирилл вынужден был загородиться ладонью, чтобы не показать товарищам тихих своих слёз.
Он не понимал музыки, не знал, что играет слепец, но тяжёлая удушливая волна захлестнула его и закачала на гребне.
Бродячие музыканты в провинциальных городах явление редкостное.
Иногда на колхозном рынке можно было услышать что-то, навроде, «Матани» или «Семёновны», народных «Страданий» подвыпившего гармониста, но редкостного трубадура-саксофониста встретить на улице было никак невозможно.
Саксофон – инструмент духовой, редкий, «лабают» на нём в большинстве своём молодые музыканты, ресторанные лабухи, лёгкие которых, как кузнечные меха с большим запасом воздуха, чтобы вывести мелодию и не задохнуться, не дать «петуха».
А здесь, на городской окраине, в совсем неподходящем месте, звуки саксофона наиболее пронзительны и печальны. Ввинчиваясь в сознание, эти звуки тревожат больную совесть, взывают к высокому, горнему, где кружатся в хороводе ангелы да непорочные младенческие души.
Может быть поэтому тихо и потаённо плакал Кирюша, недавний мальчик с рабочих предместий, а теперь почти уже воин, почти солдат, защитник своей страны, которому не положено быть в строю слабым и сентиментальным.
Но рядом не было такого привычного, такого обязательного, такого решительного и всегда готового на поддержку друга, каким был Коля Яблочкин, весёлый и находчивый на проказы Яблон, которым можно было загородиться от всяческих сомнений своей молодой и такой неустойчивой жизни.
Коля опять по 206 УК, по хулиганке, так обычно называют эту статью угодившие под неё арестанты, загремел в места не столь отдалённые.
Оттуда, ну никак невозможно прибыть на проводы своего друга Кирюхи, лишь только малая весточка жмётся в нагрудном кармане лагерного бушлата напоминанием о былых временах…
Выдувая мелодию, музыкант изгибался всем телом, присаживался почти на корточки, поднимал лицо к небу, словно оттуда холодная синева проливалась в серебряный раструб его инструмента, чтобы вырваться потом мучительными, тревожными звуками, проникающими в самое сердце…
Музыкант был молод и вероятно талантлив, если судить по обилию бумажных денег в его раскрытом, обтянутом чёрной кожей футляре.
Провожать новобранцев пришло много народу: родители, друзья, девушки, до времени верные и заботливые, поэтому слепой мог рассчитывать не только на свой талант, но и на щедрую руку собравшихся здесь людей.
Офицер ушёл в здание кому-то звонить, и призывники, расслабясь, стояли, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, шутливо толкали друг друга, чтобы скрыть волнение от неизвестного, что их ожидает на скорой службе.
Но вот сигналя и обдавая едким запахом сгоревшего бензина шеренгу новобранцев, подкатил видавший виды автобус.
Тут же выскочивший из здания офицер резко дал команду на погрузку, и шеренга, немного помешкав, начала быстро втягиваться в салон автобуса. Только один запнулся в дверях, зашарил по карманам, оглянулся, подбежал к музыканту, и в кожаном с красным бархатным исподом футляре заметно прибавилось бумажек.
Кирилл отдал все деньги, которые у него остались от прошлой гражданской жизни. Русскому солдату – зачем деньги? Он даже из топора кашу сварит…
Слепой музыкант оторвал от мундштука саксофона губы, сплюнул себе под ноги пенистую слюну, припал к трубе, и торжественные зовущие на подвиг звуки «Прощание славянки» заполнили улицу.
Последнее, что осталось в памяти Кирилла от той гражданской жизни – это одинокий, так похожий на него слепой музыкант под сгоревшим на осеннем ветру клёном.
2
Обязательный курс молодого бойца Кирилл проходил в летних лагерях местного гарнизона глубоко в лесу, откуда тот гражданский мир был так же далёк, как воспоминания о нём.
Казалось, что никакой другой жизни у Кирилла не было и быть не должно – «Подъём!», «Отбой!». Снова ненавистная команда «Подъём!». Ежедневные политзанятия. Дежурство дневальным. Работа по кухне. Упражнения по строевой подготовке на бетонном плацу. Стрельбы из автомата Калашникова. Снова дежурство или бесконечные марш-броски с полной армейской выкладкой, с командой «Газы!», с предельным изнеможением на финише.
И так – каждый день.
Командир в армии на то он и командир, чтобы однажды данная им команда выполнялась в срок и беспрекословно теми, кому она предназначена.
– Рядовой Назаров, два шага из строя! – резко выкрикнул на утреннем построении старшина, бодро обтягивая большими пальцами рук свою новую с иголочки гимнастёрку.
Большинство старшин в армии – сверхсрочники, по-солдатски «макаронники», но этот грозный и щеголеватый, был срочной службы и уже, судя по докрасна надраенной бляхе и свежей гимнастёрке, готовился на «дембель».
О, это упоительное и долгожданное слово – «Дембель!», до которого рядовому Назарову, как до уходящей линии горизонта, или нет, – как до гибели капитализма!
За какие выдающиеся заслуги этот старшина получил столь высокое для «срочника» звание неизвестно, но весь вид его выдавал неоспоримое превосходство перед молодыми бойцами только начавшими проходить службу.
В те досточтимые времена основной состав старшин были по национальности украинцы, то есть «хохлы», для которых лычка на погонах, как наперсный крест для православного батюшки. Вернуться со службы домой в рядовом звании – ну никак невозможно!
Поэтому «хохлы» обычно рьяно чтили устав и всегда старались быть на виду у начальства, предугадывая малейшее желание командира. С честью, как говорится, несли воинскую повинность.
Если это не так, то пусть меня поправят те, кто проходил срочную службу в могучей и славной Советской Армии.
– Рядовой Назаров, выйти из строя! – скомандовал старшина.
– Есть выйти из строя! – браво, как учили, ответил Кирилл, и в два притопа шагнул из шеренги таких же стриженых под машинку солдат.
– За мм-ной! – оглядев с ног до головы Кирилла, гавкнул старшина и, повернувшись, спокойно пошёл в сторону дощатой кухни с навесом, под которым рядами стояли длинные, тоже дощатые, столы и такие же лавки – по две на каждый стол.
Кирилл последовал за своим командиром на расстоянии вытянутой руки.
За всё время, пока они шли, старшина не промолвил ни единого слова и не оглянулся в его сторону в полной уверенности, что солдат идёт следом.
До солдатской столовой было довольно далековато, и шагать вот так, на «пристёжке», Назарову вдруг расхотелось: «Подумаешь, генерал, какой!». И он быстро нырнул в кустики, вроде, как по малой нужде – невиданное нарушение устава!
Но старшина и ухом не повёл, хотя наверняка слышал шорох за спиной и хруст сломанных веток.
Постояв минуты две-три, и, видя, что на его манёвр не реагируют, он вынырнул из зарослей, встряхнулся для порядка, и не спеша, пошёл в столовую, где скрылся его командир.
Под навесом, возле раздаточной «амбразуры», сидел старшина и спокойно уминал из алюминиевой чашки разваренную тушёнку с гречневой кашей.
Продолжая жевать, он взглядом показал рядовому бойцу стоять рядом.
Тот невозмутимо подошёл, встал возле, и пока командир «принимал пищу», Кирилл в прямом смысле, считал ворон возле бачка с отходами. После десяти, сбившись в счёте, Кирилл снова посмотрел в сторону своего старшины, показывая всем видом, что ему стоять наскучило, и присел рядом на краешек скамейки.
Старшина, к удивлению Кирилла, его наглой выходки, не заметил или сделал вид, что не замечает.
Спокойно облизав ложку, старшина сунул её за голенище своего ялового «комсоставского» сапога, посмотрел куда-то в сторону и как бы нехотя спросил:
– Ты, говорят блатовал на гражданке? Так или нет?
– Никак нет, товарищ старшина! Я по масти – «один на льдине», вроде как «мужик ломом подпоясанный» – приободрился такому повороту событий Назаров.
– А-а, – разочаровано зевнул старшина и, помедлив, протянул ему свою миску. – Иди, принимай пищу! Мы в город на хлебокомбинат поедем!
– Муку молоть? – съязвил Назаров, совсем не понимая спокойствия старшины, который в другое время был строг и до крайности придирчив к своим подопечным.
– Ага, в ступе толочь! Иди, вон хлебовозка уже подкатила! Да скажи, чтобы повар тебе две порции выдал – я разрешил.
– Есть – две порции! – обрадовался Назаров, который съел бы и все четыре.
В армии пожрать да поспать – кому лень?
Просунув голову в «амбразуру», Кирилл протянул повару посудину:
– Пожрать давай, а то за соломой ехать! Быки голодные стоят! – показывая тем самым, что «мы ребята ёжики – у нас в кармане ножики».
Повар, как и все повара, что на гражданке, что в армии, толстомордый малый, скорее всего – старослужащий, ухмыльнувшись, повозился-повозился в глубоком котле черпаком на длинной деревянной ручке и, как сплюнул, – положил маленькую жёлто-коричневую, растекающуюся порцию жиденького пюре из сушёного картофеля.
Вкус – неотразимо тошнотворный! Сам пробовал! Сам служил!
– Мне старшина велел дать гречку с тушёнкой! Да две порции, не забудь!
– А-а, вспомнил! Вспомнил! – обрадовался «малый». – Точно, говорил! – мордоворот почесал затылок под белым колпаком, постоял, подумал. – Две говоришь? – быстро зачерпнул полный черпак и с размаху швырнул содержимое прямо в амбразуру.
Мордоворот не промахнулся.
Горячая, липкая масса вся оказалась на лице Кирилла.
Он даже не успел сообразить, что случилось? По голове, по щекам, застилая глаза, медленно сползал на ладони всё тот же, цвета детского поноса, жиденький картофель.
Кирилл в горячке сунулся было в «амбразуру», где, уперев полные бабьи руки в бока, заходился смехом его обидчик.
Но окошко оказалось узким и тесным.
– Рядовой, в чём дело? – Перед Назаровым стоял дежурный по части офицер и строго смотрел на вовсю матерящегося Кирилла, который, согнувшись, горстями сдирал с себя горячую, плохо съедобную жиденькую картофельную массу приготовленную, наверное, из государственных, стратегических запасов.
Кирилл за свою короткую жизнь крепко знал, что доносчику – первый кнут, и, вытянувшись по стойке «смирно», ответил, что невзначай опрокинул миску на себя.
– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс!
– Я тебе дам – «гипс»! Приведи себя в порядок! Тоже Никулин нашёлся! – и офицер пошёл на кухню.
– Есть! – как ни в чем ни бывало, ответил «герой», повернулся и увидел равнодушно смотревшего куда-то в сторону своего старшину.
– Иди, умойся! – в глазах старшины плясали лукавые бесенята. – А это тебе премия от начальства! – он протянул Кириллу целую банку свиной тушёнки. – Бери, чего там! Ты, видать, боец правильный, заслужил!
Кирилл тут же, возле железного корыта с коллективным умывальником, сполоснул лицо, вытерся рукавом гимнастёрки и посмотрел на старшину.
– В городе поешь! Вон хлебовозка ждёт! Рулим! – старшина легонько ткнул «правильного бойца» в спину и тут же оказался в кабине рядом с шофёром, таким же старшиной, как и он, только, судя по возрасту, сверхсрочником. – Поехали!
В кабине втроем тесно. Пахнет табачным дымом и горелой соляркой. Запах будит воспоминания о работе на промышленных площадках, где так же пахло табаком, машинным маслом, чадящей соляркой и прогорклым мужским потом.
Соседи-командиры – вот они – в приподнятом настроении. Возможность оказаться вне части, вдалеке от своего воинского начальства, похоже, вселяет старшинам надежду на приятное времяпровождение, с надеждой на лёгкую выпивку.
– Ты зачем салапета взял? Хлеб грузить – не кирпичи! Сами управились бы. А то с этим салагой – куда оторваться? – сверхсрочник, отпустив руль, обернулся к тому, который сидел рядом с Кириллом. – Опять к Ляльке завернули бы. Помнишь, как тогда?.. Время есть. А этого довеска теперь куда?
– Ничего, он у нас на «карауле» постоит. Пока мы с тёлками, – старшина спокойно, вроде он это с «тёлками» делает каждый день, вставил понятное и ёмкое слово, – всю фуру по домам растащат. Ты у нас на карауле стоять будешь. Понял? – сказал молодому бойцу, как отрубил.
– Я посижу. Я в кабине бдеть буду, покараулю! – Кирилл, теперь уже осмелев, опустил стекло и закурил сам, хотя в присутствии старшего себя по званию устав запрещает без разрешения это делать.
– От-ставить! – старшина отобрал у Кирилла сигарету, несколько раз затянулся сам. – Поперёд отца!.. Уши надеру! – ещё пару раз затянулся и весело всунул ему окурок прямо в губы, – Дыми! Накуривай шею до мосла!
А вот и город такой знакомый и такой чужой, словно не он, Кирюша Назаров, а кто-то совсем другой, только похожий на него жил здесь молодой и красивый, ухаживал за девушками, сходился в «дурачих», но рискованных драках, пил водку, топтал асфальт.
Смотрел он в окно кабины, а там прокручивалось немое кино – отстранённо спешили по своим делам люди, мчались, закинув к спине тонкие рога, голубые троллейбусы, мимо мелькали юркие автомобили.
Остановились возле городской пекарни – приземистого кирпичного здания, похожего на большой барак, но вкусно пахнущего ванилью, тмином и свежей выпечкой. Так обычно пахнет по праздникам в сельском доме, когда хорошо протоплена русская печь, и на столе под чистым рушником возвышается горкой сладкая выпечка.
Сердце Кирилла зашлось от воспоминаний: весёлая нарядная живая мама, яркое солнце в окне, и режущий глаза снег на просторной родной улице. Сладкий сон детства! Господи, куда всё это делось?
Кирилл протёр заслезившиеся глаза, словно он, вот теперь, сейчас, действительно загляделся на тот пылающий резким светом холодный снег.
– Тпру! Приехали! – сверхсрочник пружинисто спрыгнул на землю. – Накладные подай! В «бардачке» лежат, где «путевой лист», под фляжкой!
Старшина, который помоложе, открыв дверцу, выпихнул Кирилла из машины:
– Вылазь, херов князь! Щас грузиться будем! – достал из «бардачка» обшитую зелёной материей фляжку, открутил пробку, глотнул разок и закашлялся. – Спиртяга, сволочь! Чище бабы в бане!
– Успеешь, наглотаешься! Бумагу давай!
Сверхсрочник, взяв протянутый листок, махнул Кириллу следовать за ним.
В пекарне на высоких некрашеных дощатых полках после печи отдыхали хлеба, прихватывали свежего воздуха, приходили в норму. Буханки были уложены рядами друг за другом, ещё исходившие парком, духмяным запахом бродильного теста, хрусткой поджаренной корочкой, сытостью.
Постоишь – слюнки набегут, только утирайся.
Кирилл не удержался и щепотью воровато прихватил вожделенный край корочки, похрустел ей, пока кладовщик разбирался с накладной в своей маленькой припудренной мукой каморке.
В накладной было написано что-то не так, и старшина со словами – «Айн момент!», быстро выбежал из кладовки.
– Зови сюда Миколу, командира своего, да пусть он фляжку с горючим прихватит! Выполняй команду, боец! – Бодро щёлкнул он каблук о каблук, и снова нырнул в кладовку.
– Есть, позвать Миколу! – тоже щёлкнул каблуками боец и, согласно уставу, повернувшись через левое плечо, вышел на улицу.
– Старшина говорит: «Миколу позови с горючкой!» У них там печи разжигать нечем. И мне велел плеснуть… – крикнул он из дверей.
– Я тебе, солдат, так плесну, что соплями утираться будешь, остряк! А за «Миколу», – старшина, прихватив фляжку, мухой вылетел из кабины и увесистым кулаком сунул Кириллу под рёбра, – лови!
– Поймал! – крякнул тот, но его командир уже скрылся в дверях.
Кирилл присел на оказавшейся рядом сучковатый пенёчек и закурил.
Обижаться на своего командира не стоило. Получил торчок по заслугам. Чего ж теперь? Но долго блаженствовать ему не удалось.
– А ну, дятел, марш грузить хлеб! – высунулся из дверей его старшина. – Сидеть на «гражданке» будешь! Выполняй команду! – И снова скрылся в дверях.
Грузить дощатые поддоны с горячими ароматными буханками, это не кувалдой на монтажной площадке бухать. Через полчаса хлебовозка была загружена до упора, и Кирилл в ожидании следующей команды, снова присел на пенёчек, похрустывая духмяной корочкой.
Прошло достаточно времени, а его командиры всё никак не могли справиться с «горючкой». Наверное, «трубы» ещё не все промыли.
Кириллу надоело сидеть вот так без дела, и он отправился туда, где «трубы промывались».
В кладовке было жарко, как в бане, дымно, пахло свежим алкоголем и чем-то ещё похожим на запах старой дубовой лохани с остатками закисшей браги. Отцы-командиры сидели браво, чего не скажешь про хозяина кладовки, который всё клевал носом, елозя растопыренными ладонями по широкой столешнице.
Рядом стоял белый холщовый мешок, в который обычно пакуется сахар.
– Отставить! – рявкнул один из командиров, как только Кирилл вошёл в кладовку. – Почему без разрешения? Накажу!
– Да ладно тебе, Микола, – сказал другой, – сахар – ты, что ль, в машину таранить будешь? – Бери, боец, стратегический груз и – в машину, только осторожно! Гексоген! – хохотнув, показал он на мешок. – Взрывоопасен!
Пожали руку порядком захмелевшему кладовщику, помогли Кириллу завалить мешок на спину, и боевые товарищи вышли на свежий воздух.
Кирилл легко (всё же не баллон с кислородом по 80 кг.!) закинул с плеча мешок в фургон, стряхнул с гимнастёрки просыпавшуюся крупку и вопросительно посмотрел на командиров.
– Боец, у тебя, небось, от «гражданки» хрусты остались? – вроде невзначай спросил у него сверхсрочник, вглядываясь в застеклённый холодной синевой небосвод, где медленно тянул белую пряжу маленький блестящий беззвучный паучок.
След самолёта проходил как раз по зениту. И старшина, провожая его взглядом, так запрокинул голову, что тарельчатая форменная фуражка с золотой крылатой кокардой, соскочила ему под ноги, и, подгоняемая ветром, колесом закатилась под фургон в самую гущу перхотной, перетёртой машинами пыли.
– Во, бля! – Нагнувшись, он попытался её оттуда достать, но фуражка закатилась так далеко, что руками до неё было не дотянуться.
– Товарищ старшина, разрешите мне! – подсуетился на этот раз Кирюша, имея для этого свою цель.
– Действуй, боец, – одобрительно скомандовал сверхсрочник, – Родина тебя не забудет!
Кирилл снял с пожарного щита багор и, просунув его между колёс, подцепил им фуражку за высокую командирскую тулью.
Подтаскивая головной убор к себе, он нагрёб в него столько пыли, что форменный, офицерского покроя головной убор стал похож на обыкновенный совок полный всякой дряни.
– Не, я тебя точно убью, салага! – старшина вытряс из фуражки мусор и несколько раз ударил тульёй о колено. – Убью, если на бутылку не найдёшь!
У Кирилла денег конечно не было. Он ещё тогда, на призывном пункте отдал всё, что у него имелось, слепому саксофонисту.
По интонации угрозы старшины не были уж столь устрашающими, и Кирилл быстро собравшись, сказал, что у него там, в общежитии, есть, у кого одолжиться.
– У меня половина общежития в долгах! Махнём, товарищ старшина!
– Ну, смотри, а то – точно убью! – подобрел сверхсрочник.
Другой, тот, который был непосредственным начальником рядового Назарова, всё время сидел в кабине и вероятно не слышал разговора. Приоткрыв дверцу, он крикнул:
– Давай – к Ляльке! У неё теперь всё заржавело! А боец машину постережёт!
– У Ляльки на «сухую» делать нечего. Она – по трезвянке не сговорчивая. Вот боец предлагает бескорыстную материальную помощь старослужащим. У него всё общежитие в долгах. Отоваримся – и прямиком к Ляльке. Только – чур, не хороводится! Лялька тебе сама подружку приведёт. Всё будет – хок-кей! – И сверхсрочник бодро вскочил в кабину.
Машина, взревев «на газах», дёрнулась с места и тут же остановилась.
– Во, бля! А мы тебя, богатенького Буратино, чуть не забыли. Прыгай в кабину! – крикнул, высунувшись в проём окна, сверхсрочник. И фургон, подобрав рядового Назарова, покачиваясь на поворотах, медленно выехал за ворота пекарни.
Поколесив по улицам, они выбрались на Моршанское Шоссе; так называлась обводная дорога из города, где в проплешинах облупившейся штукатурки стояло бывшее пристанище Кирилла – обветшалое здание, служившее в известные времена лагерным бараком. В нём жили в основном спецы – инженеры, строительные мастера, высококвалифицированные рабочие, возводившие в сороковых-пятидесятых годах корпуса завода резинотехнических изделий.
Кстати сказать, в новой капиталистической России, это единственное в городе предприятие, которое ещё выпускает ходовой товар для автомобильной промышленности и где платят, хоть небольшие, но деньги.
Но мы отвлеклись…
Вот они – железные ворота оставшиеся от лагеря-поселения, слежалый, проросший сорной травой щебень у входа и полуоткрытая дверь в сумеречное нутро.
Потом, много времени спустя, Назаров, который, нет-нет, да и грешил стихами, вспоминая своего друга Николая Яблочкина, написал об этом общежитии:
«Проживал здесь народец отпетый, Заводской и фабричный народ… Городская окраина, где ты? От железных ворот – поворот! Мне встречаться с тобой расхотелось. Что ж над памятью сердцем стенать?! А бывало, смеялось и пелось В этих нищих барачных стенах. Эти стены мне снятся и снятся, Застят свет, громоздясь по ночам. Неудачное место для счастья, Но мы счастливы были и там. Ни почём не уйти от погони Тех годов, где твои и мои… Юность мчится в горящем вагоне, И нельзя повернуть с колеи».…Вот они железные громыхающие ворота на покосившихся от времени железных столбах, но и железо не выдержало напора всесокрушительного времени. Широкие покорёженные створки свисают, как изъеденные молью полотнища некогда победных знамён. Двутавровые врытые в землю балки местами проела ржавчина и теперь издали они больше похожи на щуплых знаменосцев в драных шинелишках, еле-еле удерживающих свои стяги.
Кириллу стало как-то не по себе от этого печального зрелища и он, первым спрыгнув на землю, чтобы не расплакаться, лихо бросил ладонь к виску:
– Рядовой Назаров прибыл на место своей бывшей дислокации! Мин не обнаружено! Прошу! Командиры – впереди! – пригласил он широким, дурашливым жестом своих нетребовательных начальников, с которыми он теперь, вроде как, был на дружеской ноге.
– Веди, Сусанин! – старшина, тот, который «Микула», легко коленом поддел под зад Кирилла. – Форвертс!
Матрена как всегда восседала на своём месте и, судя по её восклицательному голосу, была в приподнятом настроении.
– Ай, какие соколы к нам прилетели! А это кто? Кирюша, никак?! Ну, ты прям, как Иван Тёркин!
– Василий Бровкин! – съязвил старшина-сверхсрочник. – Вы лопухнулись, мадам!
– Во, во! Я и говорю Василий Теркин! – Матрёна встала из-за стола, расплылась в широкой улыбке, протягивая руку старшине, как делают обычно светские дамы в сентиментальных фильмах, ладошкой книзу, – Мотя!
Кирилл, хмыкнув, хлопнул себя по колену:
– А я думал – Матрена!
– Матрёна – это у меня такая кли… Псевдоним у меня такой, Кирюша, – сказала она с укоризной, – Мотя я! – И тут же опустила руку. – Кирилл такой юморист, прям обхохочешься! Наверное, служба мёдом кажется? – с намёком обратилась она к старшине.
– Мы её можем и гуталином подчернить, если что… – обернулся тот к Назарову.
– Всё понял! – ответил бравый боец и отозвал в сторону «Мотю». – Найди на бутылку, а то эти самцы меня в нарядах сгноят!
– Да поняла я, поняла! Язык бы тебе подрезать, хлюст хренов! Иди сюда! – Потянула она его в свою каптерку, а потом, остановившись, в нерешительности посмотрела на бравых Кирилловых попутчиков. – Одной этих не повалить… Тут и литром-то не обойдешься!
– Ну, давай на литр! До генерала дослужусь – отдам!
– Отдашь, как же, жди! – Порылась она у себя в каптёрке и протянула Кириллу деньги. – На, оглоед, это твои премиальные!
– Какие премиальные? Я расчёт получил полный, когда призывался!
– Ты вот пересчитай, пересчитай, деньги счёт любят! Тут твои квартальные. Кровные. Я думала тебе их переслать, да некуда. Полевая почта, говорят, закрыта. Я маленько из них поистратилась. Думала – после отдам, когда возвернешься со службы. А ты – вот он! Огурец малосольный! – то ли с укоризной, то ли с лёгким сожалением сказала она. – Бери! Всё равно на правильное дело пойдут. Начальникам подмазывать надо, я ж понимаю!
Кирилл, конечно, пересчитывать деньги не стал, но на хорошую выпивку должно хватить.
Его служивые товарищи, переглянувшись, повеселели:
– Гони, боец, Родина тебя не забудет!
От бойца до гонца расстояние короче воробьиного носа. На весёлое дело, как не спешить? Одна нога здесь, другая уже у ларька топчется. А то, как же! Отцы-командиры за всё в ответе.
Выполняй солдат приказ, пока команды – «Отставить!» не было.
3
Всех премиальных хватило: на литр водки, два сырка плавленых и на батон варёной колбасы. Полный комплект! А хлеб и у Матрёны найдётся! Ничего – живём!
Командиры возле Матрёны топчутся. О чём-то заинтересованно разговаривают. На Кирилла сразу внимания не обратили. Беседуют.
– А вот и я! – Вывалил из свёртка «боеприпасы крупнокалиберные».
У Матрёны глаза маслом залоснились:
– А вот и он! – Она оживлённо засуетилась у стола, захлопотала, вытряхивая из стаканов всякую мелочь: карандаши, обрывки бумаги, шпильки для волос, окурки. – Щас кипяточком посуду ополощу – чище чистого будут. Я – враз!
Командиры неуверенно переглянулись. Сверхсрочник, махнув рукой, присел на стул возле пакета.
– Может, к Ляльке сгоняем? – Старшина-срочник стал собирать со стола в пакет весь «боекомплект».
Матрёна сразу затужила, поскучнела, разглаживая ладонями пустую столешницу:
– Да у нас этих «лялек», как сору! – с надеждой посмотрела на сверхсрочника. – Вон они! – кивнула в сторону загородки под лестницей, где когда-то жила Дина. – Кирюша, позови девочек!
– Зови сама, мне они не к спеху! – у Кирилла сразу завозилось и заныло в груди от невозвратного.
Старая ведьма опять кого-то «облагодетельствовала».
– Вика, Лера! Вас мальчики к столу зовут! – запела она своим елейным голосом.
Хотя «к столу» было сказано несколько самонадеянно. Стол был пуст, а свёрток уже перекочевал к Миколе, который в раздумье остановился на полпути к выходу.
Опытная сводня знала – что и когда говорить.
Из подсобки, потягиваясь, вышли довольно ухоженные блондинки – «Вика» и «Лера».
Было заметно, что они, услышав молодые мужские голоса, привычно привели себя «в боевую готовность», зная наверняка – какое будет продолжение.
Девицы были хорошенькие и, судя по всему, податливые на мужские ласки.
Старшина с пакетом быстро вернулся, положил пакет на стол и с готовностью подхватил блондинок за талии:
– «Солдат вернётся, ты так и знай!» – пропел он, подмигивая хозяйке стола. Потом подвёл слабо упирающихся девиц к своему напарнику по службе. – Знакомьтесь, Стасик!
– Какой же это Стасик? – одна из девиц протянула руку. – Это боевой военный да такой здоровенный!
– Старшина Катуков! – вставая, щёлкнул тот каблуками. – Можно меня называть просто – Славой!
– А это, – он указал на своего бесцеремонного сослуживца, – Миклуха Маклай из Житомира!
– Ой, как интересно! – радостно взвизгнула другая. – Из Житомира?
– Оттуда, – буркнул, на мгновение смутившись, старшина срочной службы, – поп меня Николаем окрестил. – Колька я! Располагайтесь!
Задвигались стулья, загремела посуда, – и вот уже окрылённые бойцы по-свойски, словно старые знакомые, рассаживали девиц у стола, потихоньку потискивая их.
Те, позволяя себе маленькие женские слабости, сильно не возражали, судя по довольным мордашкам и коротким отрывистым смешкам.
– Мальчики, не озорничать! – притворно погрозила пальцем Матрёна. – Сиротки они, беспризорные. Заступиться некому, я им, голубицам, вместо матери здесь. – Давайте за знакомство по маленькой. – И первой подняла стакан.
Выпили.
– А ты, Кирюша, человек свой. Для тебя невеста ещё не родилась. Один поскучаешь!
Потом Кирилл Семёнович Назаров не раз вспоминал её слова.
Сказала, как обрезала старая ведьма.
Теперь рядовой Назаров сидел за столом, как равный, но от предложения выпить «по маленькой» отказался. Не его здесь время, не его праздник.
Командиры и не настаивали: чего добро переводить? Только Матрёна, всплеснув руками, притворно запричитала:
– Кирюшенька, заболел никак? Ты закуси, закуси! Колбаска – вот! А, может, чайку попьёшь? У меня на кухне чайник ещё не остыл. Ступай, ступай! А мы уж тут как-нибудь и без тебя управимся!
Кирилл посмотрел на неё так, что Матрена, что-то припомнив, опустила поднятый было стакан, зашарила в столе и вытащила оттуда смятый конверт:
– Совсем забыла! Вот тебе Кирюша весточка оттуда. Хотела тебе передать, да уж больно тогда ты на меня злой был. Боялась. Возьми теперь. И не серчай на старую. Я ведь хотела, – как лучше… Кто бы знал, что так получится.
Конверт был запечатан, но весь в каких-то подтёках, то ли водочных, то ли ещё каких. Мало ли что проходило через руки этой неряшливой бабы!
Вырвав у неё конверт, Кирилл чуть не задохнулся – его имя, выведенное неровными, но чёткими буквами резануло по сердцу.
Он, кажется, даже застонал вслух, так ему теперь было больно и худо от нахлынувших чувств.
– Боец, не расслабляться! От-дыхай! – скомандовал его старшина, стукнув опустошённым стаканом о столешницу. – Шагом марш к машине!
Кирилл, не обращая внимания на командира, на ватных ногах вышел из этого гадюшника, где прошло целых два года его невозвратной юности, такой доверчивой, и такой жёсткой, если не сказать жестокой.
Кого винить, коли сам подталкивал свою судьбу на край, за которым уже пропасть?
В кабине было тепло и уютно, как бывало в детстве возле жарко натопленной печи, где стоял обеденный стол и где он учил уроки, хоть без прилежания, но всегда на хорошую отметку. Троек по успеваемости у него почти не было.
4
Кое-как, непослушными руками распечатав конверт, вместе с письмом он увидел свою улыбчивую фотокарточку, где по всей глянцевой площади было размашисто красными чернилами летуче написано: «…Ты меня, родная, пожалей!»
Это он когда-то дарил ей «на вечную память» свою школьную, мальчишескую фотографию. Других у него не было. Дина ещё посмеялась над его стриженой под «ноль» головой, круглой, как спелый одуванчик.
Строчкой выпавшей из забытого стихотворения он и решил отметиться на той карточке. Вроде оригинально и с намёком на продолжение встреч.
И фотография, и сложенная в четверть тетрадочного листа бумага ещё хранили запах её духов. Невероятно! Так пахли её руки, её одежда и она сама.
Память, память… Человека нет, а запах будораживший желание, остался, как остаётся от полдневного солнца тепло запечатанное в камне. Ещё долго в ночи будет греть он пугливой ящерке мягкое брюшко, в котором угнездилась новая жизнь.
«И жалею, и зову, и плачу…» – так начинается письмо из ниоткуда, где навсегда осыпалось время сухим песком в ладонь Господа.
Только бумага оставила тонкий след на своём линованном в клеточку листе.
Запавший след от шарикового стержня был такой, что на обратной стороне выступили чернильные борозды.
Было видно, что писавший послание сильно волновался или был в таком отчаянии, что рука непроизвольно так давила на стержень, словно хотела навсегда утвердить душившие человека чувства.
«Ты прочитаешь и порвёшь, а мне никогда не порвать с тем, что нас связывало, – так писала Дина. – Я тебя ни в чём не виню. Но от тебя осталась малая частица, которая день ото дня разрастается во мне, заполняя всю мою сущность. Я беременна. Прости меня, но мне жить в реальном времени, сегодня и сейчас. Ты – мальчик! А мне нужен мужик, умеющий зарабатывать на жизнь, чтобы дать жить мне и твоему ребёнку. Я виновата только перед своей совестью и перед Фёдором. Он ничего не знает, и это заставило меня пойти на тот роковой поступок, возврата после которого уже не может быть. Живи свободно и не мучайся совестью. Желаю тебе всяческого счастья на твоей дороге! Не вспоминай меня. Я – тварь!» – так заканчивалось письмо – коротко и ёмко.
Кирилл непроизвольно сжал кулаки, сминая жалкий клочок бумаги, вместивший целую жизнь.
Матрена-сука! Это она всё обдумала, всё устроила, всё обговорила. Ах ты, блядь такая!
Дверь в общежитие, как заклинило. Рванул на себя – в руках осталась металлическая скоба от ручки. Со злости ударил солдатским сапогом в дощатое полотнище, дверь неожиданно распахнулась во всю створку.
Ошарашено остановился на пороге.
Забыл в горячке, в какую сторону открывается дверь. Ну, я тебе старая профура покажу!
Матрёна, выскочившая из-за стола, хотела было нырнуть в подсобку, но короткий удар в печень переломил Кирилла пополам.
Он так и остался на полдороги к столу, где сидели уже подмякшие от выпитого девицы.
Старшина срочной службы оказался проворнее Матрёны и вовремя упредил своего бойца от необдуманного поступка.
– Боец, расслабься! – старшина, заботливо обняв за плечи, разогнул Кирилла и усадил его за стол. – На, выпей, пока мы добрые! – и протянул незадачливому «бойцу» гранёный стакан с остатками пиршества на самом донышке.
Кирилл выплеснул содержимое в лицо Матрёне:
– Пей, сука!
– Боец, извинись перед женщиной! – старшина, тот, у которого был намётанный удар, прихватив в охапку гимнастёрку «бойца» приподнял Кирилла над столом. – В морковь хлебальник сделаю! Извинись!
– Товарищ военный, это же Кирюша! Отпусти его, я Вас умоляю! – Матрена отпихнула старшину в сторону. – Кирюша, прости старую дуру! Дорога в ад добром мостится. Куда бы она с мальцом делась? Нищету разводить? А Федор и не узнал бы никогда, кабы она сама не призналась. Вот видишь как всё…
Кирилл сидел за столом обмякший, уперев взгляд в пустой стакан.
– Я бы вас чайком побалова, да сахарок кончился. Лера, – потрогала она за плечо одну очень уж внимательную к сверхсрочнику девицу. – Лера, принеси коробку конфет, которые тебе вчера Вовка Шмырёв подарил. Принеси, ребят угостишь!
Матрёна всегда была щедрой за чужой счёт.
– А мы сладкое не едим! Зубы болят! – потянулся над столом, хрустя суставами, старшина-сверхсрочник. – Лерок, один момент! Подвинься! – старшина, громоздкий, как шкаф, вышел из-за стола, потоптался, разминая ноги, и направился к двери. – Я, щас!
«Лерок» рванулась, было за ним, но Матрёна попридержала её за плечо:
– Не спеши! Горяча больно!
Через минуту старшина появился в дверях, держа под мышкой, как порося, мешок с сахаром:
– А вот и мы! Невзначай – пришли на чай! Принимай Матрена! За два пузыря отдадим! – старшина бухнул на стол мешок так, что нитки на прострочке шва лопнули, и сахар белым ручьём стал стекать прямо на заплеванный и давно не мытый пол.
– Ах, ты – беда какая! – Матрена, ухватив за концы мешок, ловко поставила его «на попа». – Чтоб добру – да пропасть! А литром здесь разве обойдешься, кабы деньги были?..
– Ну, тогда я обратно отнесу! – Старшина хотел было подхватить из её рук мешок, как та сразу спохватилась:
– Где-то у меня заначка хоронилась. Не спеши, начальник! Какой ты резвый! Я – враз! – Матрёна быстро, пока старшина не раздумал, обняв пузатый мешок, попыталась сволочь его со стола. Но груз для неё оказался непосильным. Она сама чуть не повалилась вместе с мешком на землю. – Так под ним и родить можно! – обессиленная плюхнулась на стул.
– Ну, это тебе не грозит! – съязвил Кирилл, хватая мешок за концы. Куда нести?
– За Кудыкину гору! А то не знаешь, где у Матрёны что лежит! Неси в каптёрку! – И повернула следом за Кириллом в свой загашник, где, покопавшись, можно найти всё что угодно, даже то, что искать не надо.
Теперь за водкой побежали, обмениваясь смешками, девушки:
– Мы – щас!
Берите на все! – махнула рукой Матрёна.
…Водку, как любовь на старость, – на завтра не оставишь, и гульба понеслась с переменным успехом по всем законам питейного и любовного жанров: сначала под лестницей пропали Лера со сверхсрочником, потом командир Кирилла со своей девицей.
Потом пропали все.
За столом осталась сидеть только одна Матрена, то ли в глубокой дрёме, то ли просто так, от скуки, смежив свои поредевшие светлые с подпалиной ресницы.
Гораздо позже рядовой боец Кирилл Назаров нашёл себя на гарнизонной гауптвахте, где было сыро, холодно и пахло мышами.
Отцы-командиры безмятежно спали, раскинувшись, как в младенчестве, на дощатых нарах.
Кириллу спального места не досталось, и он лежал рядом прямо на земляном полу, подсунув под голову лохматую неизвестно как попавшую сюда толстенную поваренную книгу, которой, наверное, между редкими приёмами пищи, насыщались неугомонные насельники данного казённого заведения.
– Подъ-ёёё-м! – зычно прокричал дежурный офицер в настежь распахнутой двери этого армейского каземата.
Знакомая команда, уже пообвыкшего к армейской службе Кирилла, пружинисто подбросила его и поставила тут же в вертикальное положение.
Озираясь по сторонам, он наконец-то понял, где находится.
«Во, попал!» – пронеслось в не совсем просветлевшей голове парня. Но, вспомнив, что он всего-навсего молодой солдат, ещё не принявший присяги, успокоился: «А, хуже не будет!»
Его отцы-командиры, свесив ноги с нар, смущённо переглядывались между собой, оценивая обстановку.
Рядового Назарова, как не принявшего воинскую присягу, отвезли на комендантской машине снова в учебную часть, где он успел ещё на завтрак.
Только к перловой каше на этот раз хлеба не было.
А что случилось с его нечаянными собутыльниками, с которыми он, согласно воинскому Уставу, пить ну никак не должен, Кирилл так и не узнал. Правда, Матрёна потом писала: «… что под самый Новый Год, пришёл к нам Николай, – ну, твой старшина, тот, который с Житомира, и увёз Викторию. Помнишь, она вам Викой называлась? Увёз в свою Хохляндию, а Лера – так до сих пор в девках и ходит. Никто не позарился… Может, тебя дождётся?» – съехидничала старая профурсетка в конце письма.
Глава вторая
1
Что есть Армия?! Сложнейший механизм, машина похожая на сельскохозяйственный комбайн по уборке зерновых, задача которого срезать и обмолотить то, что ещё минуту назад росло, колосилось и шумело под ветром, переговариваясь между собой на своём неведомом языке.
Правда, в отличие от любого механизма, армейская машина даже вне своего прямого назначения, в простое никогда не бывает. Приводной ремень вращает тысячи и тысячи колёс, храповиков, возвратно-поступательных рычагов и прочих технологических деталей, обеспечивающих одним движением руки, пусть и холостую, но всегда слаженную, работу всего комплекса.
Хотя в простоте управления этот комплекс более похож на современный компьютер – нажал кнопку, и результат уже на мониторе.
Большой Начальник шевельнул пальцем, и за тысячи километров – на жарком ли юге, ледяном ли севере, громогласное – «Подъём!» сдвинуло собачку на храповике. Тысячи шурупов и винтиков тут же встали на свои места готовые своей косной материей взять на себя всю нагрузку рычагов и колёс, чтобы машина могла в любой момент косить и жать то, что ещё шумит и клонится под тяжестью спелого колоса на лёгком ветерке жизни.
Сморгнул Большой Начальник соринку – и вот уже рядовой Кирилл Назаров не просто молодой солдат учебного подразделения, а принявший присягу на верность Родине боец, воин Советских Вооружённых Сил со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Гордись и торжествуй парень! И он гордился и торжествовал, хотя не всё так гладко проходило у него на службе…
Стучит поезд, гремит поезд, крутятся железные колёса, унося парней в новеньких гимнастёрках, под которыми бьются молодые сердца, далеко-далеко.
Вот уже миновали одну пограничную заставу, промелькнула полосатым шлагбаумом другая застава, и в окнах показался католический крест на серой островерхой кирхе – Германия! Вернее, Германская Демократическая Республика, а попросту, как тогда писали, ГДР.
Служи солдат Родине на переднем крае, впереди всех пограничных застав!
Топают русские сапоги по старинным отполированным каменьям маленького городка Борна, что лежит в округе славного города Лейпциг, в единый срок забывшего своего любимого, несравненного фюрера.
Теперь, под согласный шаг и барабанную дробь армейских колонн, приветливо машут руки высыпавших на улицу немцев, старых и молодых, под возгласы: «Руссиш фройдншафт – Мир и Дружба!»
Да… мир и дружба…
В центре городка высятся красного литого кирпича по барачному длинные здания. Это солдатские казармы. Обиталища воинственного духа фатерлянда ещё тех, благословенных кайзеровских времён, потом и хищных бешеных псов фашистского вермахта.
Теперь казармы в один срок поменяли своих бывших обитателей на краснозвёздных бойцов, отцы и деды которых, хотя и умывались кровью, но усмирили воинственный дух кайзеровской гвардии. А потом решительно и навсегда перебили негнущиеся ноги железного перевертня свастики. Обкорнали этого четырёхглавого дракона, спалившего в газовых печах своим ядовитым смрадом этнического, расового превосходства не одну тысячу народа.
Теперь, шагают, с любопытством крутя лобастыми головами в звёздных пилотках и сотрясая строевой песней лучистые стёкла непривычных, островерхих, крытых красной черепицей домов, вчерашние дети российского приволья.
Проснись и пой народ германский!
Прибывший контингент разместили до распределения по взводам и батареям в одном довольно запущенном помещении, где до этого была солдатская прачечная и санчасть.
Теперь прачечную перевели в другое здание, а санчасть разместили поближе к штабу, чтобы офицерам было не повадно пропадать по пустякам в кабинете симпатичного лейтенанта медицинской службы, прибывшей сюда по назначению из мединститута и ещё не успевшей обзавестись мужем.
Кириллу и здесь повезло со старшиной, которому временно было поручено «могучее» пополнение из Союза.
Только разместились по этажам, только застелили койки, только вышли в большой – в полказармы – солдатский туалет, раскурить «трубку мира» – пачку кременчугской махорки в одну закрутку, – как в дверях появился маленький с помятым, как солдатская портянка, лицом прапорщик.
По внешнему виду, особенно по кривым ногам в узких галифе, прапорщик был урождённый степняк и, наверное, очень любил лошадей, потому что первая его команда, как только он вошёл в туалет, была: «Тпру, стоять, салаги!».
Кирилл в это время только что примостился на «толчок» и встать, как подобает по уставу, ну никак не мог, поэтому он, не обращая внимания на команду, продолжал своё естественное дело.
Почему-то вот это больше всего разозлило степняка.
– Товарищ ря-до-вой, почему не выполняете команду? – раздельно произнося слово «рядовой», грозно начал он, что не предвещало ничего хорошего этому рядовому.
Кирилл неспешно поднялся, застегнул брюки, приложил руку к виску и громко отчеканил:
– Товарищ прапорщик, рядовой Назаров…
– От-ставить!
– Рядовой Назаров…
Но «степняк» его тут же оборвал:
– Разговорчики! Наряд вне очереди!
– Товарищ прапорщик… – начал было снова Кирилл.
– Два наряда вне очереди, за пререкания со старшим по званию!
Кириллу ничего не оставалось, как сказать короткое – «Есть!»
– Повторить по Уставу!
– Да пошёл ты… – сжимая кулаки, пробормотал Назаров тихо, но так, чтобы непременно услышал этот кривоногий «мухобой».
– Не слышу! – прапор почти вплотную подошёл к Назарову и узкие глаза «степняка» желтовато блеснули.
– Есть два наряда вне очереди… – без энтузиазма ответил Кирилл, хотя кулаки его сжимались, и он едва удерживал себя, чтобы не сунуть в довольно загаженное солдатами «очко» морду этого, невесть откуда взявшегося, командира.
С ним-то он бы справился наверняка, но штрафбата за подобное потом ему не миновать, и Назаров с трудом заставил себя сдержаться.
– Чтобы туалет к отбою блестел, как у слона яйца!
– Товарищ прапорщик, я у слона яйца не щупал! – под оглушительный хохот ребят съязвил Кирилл.
Но «степняк» уже вышел, прикрыв за собой дверь.
2
Кто служил в армии, тот знает, что на уборку туалета назначают самых нерадивых солдат находящихся в наряде.
Вот теперь Кириллу Назарову пришлось узнать, что такое армейский наряд вне очереди.
Сказано, сказано мудрыми из мудрых, что кобылу надо обходить спереди, а командира сзади…
Долго стоял Кирилл перед дилеммой – подчиниться приказу и униженно скоблить выстроенные в широкую шеренгу «толчки» или, махнув рукой, ожидать дальнейшее.
Кирилл уже знал, что в армии шутки со старшими по званию плохо кончаются, и он, с отвращением подняв швабру, попытался что-то убрать в порядком загаженном сортире.
Но тут к радости Назарова, несколько раз прохрипев, кончилась в трубах вода и солдат, отбросив швабру, с лёгким сердцем пошёл гулять по расположению части, знакомясь с местом своего нового пребывания.
Возле одной из казарм его встретили два, судя по виду, старослужащих солдата, два «старичка».
– Махнём не глядя! – сказал Кириллу один из них, потряс запястьем на котором зелёным светом мигнул циферблат наручных часов.
Назарову его оригинальные японские часы, приобретённые по случаю у базарного ханыги, теперь были нужны, как рыбе зонтик. «Сержант разбудит, как человеков» – совсем по Высоцкому.
– Давай! – заинтересовался Кирилл светящейся игрушкой.
В один момент обменялись «не глядя», пожали друг другу руки и разошлись.
Кирилл взглянул на новую штучку. Было ровно тридцать минут до отбоя, и он, бесцельно шатаясь, снова набрёл на ещё несколько старослужащих солдат, которые дружелюбно предложили обменять, что у кого в карманах.
– Давай! – безразлично сказал Назаров, зная, что всё равно с тем, что у него есть, рано или поздно придётся расстаться, и вывернул свои карманы. В одном лежал фирменный швейцарский складной ножик с ручкой из красного коралла.
Жаль вещицы, но солдатские законы ещё с незапамятных времён незыблемы: «отдай, и не греши!».
А у того весёлого «старичка» в кармане оказалась только одна махорочная труха – и всё.
– Ничего, землячок! И ты с кем-нибудь махнешься! По рукам!
– По рукам! – ударили ладонью в ладонь.
Кирилл мельком взглянул на часы. До отбоя было, как и прежде, ровно 30 минут.
«Успею, небось!» – сказал себе Кирилл и отправился дальше в поисках приключений.
Но приключения были у него ещё впереди.
Военный городок сразу сделался каким-то сумеречным и скучным, хотя всё так же горели фонари на столбах, освещая горбатую брусчатку под ногами. Всё так же светились большие жёлтые электрические шары перед входом в казармы. Но уже, как минуту назад, там не толпились солдаты. Места для курения опустели. И только один раскидистый тополь рассеянно ронял широкие листья возле штабной доски с портретами лучших военнослужащих части. Его тяжёлые ветви недовольно раскачивались, словно грозили молодому бойцу расправой.
Кирилл посмотрел на часы, они всё так же показывали, что до вечерней поверки и отбоя оставалось ровно 30 минут. Тряхнул кистью руки возле уха – привычного тиканья маятника не услышал. Тряхнул ещё раз – молчок!
«Вот теперь – всё!» – обречённо подумал Кирилл. Пропустить вечернюю поверку для солдата равно самоволке. Наказание за проступок самое строгое – и не только нарядом вне очереди.
Перемахнул кустарник, щетинившийся обочь тротуара, выскочил напрямую к штабу, а там десяток метров до казармы.
Вспомнил про неубранный туалет и, переведя дыхание, остановился у входа: «Во – не повезёт! На родной жене триппер подхватишь!», тряхнул головой и решительно шагнул в казарму.
Кроме зевающего у тумбочки дневального, в коридоре никого не было.
Кирилл хотел было незаметно юркнуть в спальное помещение, но дневальный взлетевшим на стреху молодым петушком тут же радостно прокричал:
– Товарищ прапорщик, рядовой Назаров прибыл в расположение казармы! Дневальный Курочкин! – гордо обозначил он и себя, не отступая от устава.
Из-за приоткрытой двери заваленной бумагами и плакатами комнаты, обтягивая под широким ремнём гимнастёрку, не спеша, вышел «степняк».
Теперь весь его вид выражал полное безразличие, что сразу же успокоило Назарова: «Может, пронесло? Забыл монголоид про мои наряды…»
– Стоять! – крикнул прапорщик, когда Кирилл хотел нырнуть туда, где уже во всё храпели его товарищи.
– Стою, стою! – вроде как, успокаивая «степняка», скороговоркой пробубнил провинившийся солдат, не предполагая, какие за этим последуют действия.
Прапор подошёл к дневальному, взял трубку служебного телефона:
– Товарищ капитан, докладывает старшина Егоров.
«Ничего себе степняк! – удивился про себя Кирилл. – Егоров! Вот что значит монгольское иго!»
Но размышление его о глубине проникновения степных генов в русскую кровь, прервал разговор прапорщика с неким капитаном, дежурным, который как раз и несёт ответственность за ЧП на территории части.
«Степняк» доложил капитану о невыполнении рядовым Назаровым распорядка дня, о дерзком его поведении, о невыполнение приказа по уборке туалета.
– Так-так-так… – прослушивалось в трубке. – Я разберусь! Разберусь…
– Встать! Смир-ноо! – скомандовал прапорщик, оторвавшись от трубки, когда Кирилл хотел, было, присесть рядом на табурет.
Пришедший капитан ни о чём спрашивать Назарова не стал, а, не глядя на него, скомандовал: «Кру-гом! Марш на улицу!». И они с прапорщиком вышли следом.
– Десять кругов по периметру части! Бе-гом! – офицер, повернувшись, ушёл на КППе, а «степняк» с русской фамилией Егоров, остался считать круги.
Воинская часть большая. Каждый круг в километр будет. Бежать вначале легко, а потом, после трёх-четырёх кругов стали напоминать о себе сапоги. Они, как гири на ногах, оттягивали каждый шаг назад. Кирилл теперь уже не бежал, а, как говорят, легонько трусил.
Но у прапорщика Егорова глаз зорок, характер твёрд.
– Команда – «Бегом!». Рядовой Назаров, выполняй! – отрубил «степняк», когда Кирилл поравнялся с ним.
– А-а! – только и сказал, остановившись, нарушитель воинской дисциплины. Сбросил с ног слоновьей кожи яловые сапоги, размотал рулоны портянок и, высвечивая в тихом свете фонарей босыми пятками, снова побежал.
Только теперь, после девяти витков обочь загородок из колючей проволоки стало до него доходить, что спорить с командиром – себе дороже.
Босиком на десятом круге ему стало совсем легко, и он ринулся на одиннадцатый виток, чтобы доказать «степняку», что у него силы хватит и на двадцать кругов.
– Отставить! – сказал прапорщик. – У тебя ещё туалет не убран. Приступить к выполнению задания!
Назаров хотел что-то возразить, но «степняк» сказал, как выхаркнул мокроту:
– Отставить разговоры! – и покачиваясь, закосолапил в казарму.
В туалете всё так же было запущено и мерзопакостно, что совсем нехарактерно для армии.
Обычно в таких местах бывает зачастую чище, чем у иной хозяйки на кухне.
Но само помещение, отведённое для нового пополнения, было ничейным, поэтому уборкой здесь никто не занимался – обычная нелегальная курилка внутри воинского подразделения.
– Убрать и доложить! – сказал прапорщик Егоров и взял под козырёк.
– Товарищ прапорщик, – попробовал возразить Кирилл, – здесь работы на всю ночь! Как я доложу, когда вы спать будите?
– Командир всегда бодрствует. Спят на гражданке, а здесь бдят. Убрать и доложить! – отчеканил и отправился к себе в каптёрку, где у него была своя отдельная койка. Он совсем недавно ушёл на сверхсрочную службу и своё личное время к радости начальства проводил вместе с солдатами.
Рядовому Назарову осталось только обречённо развести руками.
Он присел на пустой, кем-то принесённый сюда ящик из-под боеприпасов, и закурил. Бросил под ноги окурок и закурил снова. Одной сигареты оказалось мало.
Но сиди, не сиди, а наказание выполнять надо.
За невыполнение приказа может последовать трибунал. Приказы не обсуждаются, а выполняются. Это он хорошо уяснил еще будучи в карантине для молодых солдат.
Хотя у солдат, особенно опытных и догадливых, на этот случай есть другая поговорка: «Не спеши, солдат, выполнять команду, ибо будет приказ – «Отставить!», что зачастую в служебных отношениях командиров и подчинённых играло немаловажную роль.
«Спешка нужна при ловле блох!» – бубнит в сторону умный солдат, поворачиваясь налево для выполнения команды или поручения.
Кто служил, тот знает и помнит.
«Ночь длинная, ещё успею, небось, – Кирилл, скривившись, посмотрел в сторону толчков, – дерьмо убрать. Монгола бы этого сюда головой сунуть! – Имея в виду прапорщика, пробормотал уже в полусне, в сладкой дрёме, солдат.
Как всегда: снились бригадные ребята, водка, шумные гульбища и только в одних коротких причёсках скользкие, как русалки, скабрёзного вида девицы.
– Па-аа-дъём! – заполошно заорал дневальный, отодрав Кирилла от одной из русалок.
Кирилл, как сидел на ящике, привалившись к стене, так и остался сидеть, едва разлипшимися глазами с недоумением осматривая крашеные ядовито-зелёной краской высокие стены вверенного ему для уборки заведения.
До него не сразу дошло – кто он, и где он?
– Ёёёё!.. – только и мог он простонать под грузом, обрушившимся на него вчерашнего дня. – Звездец мне теперь! Как есть, звездец!
Мимо него, не обращая ни малейшего внимания, туда-сюда сновали солдаты, вчерашние мальчишки, нетерпеливо придерживая наполненные всклень отяжелевшие мужские достоинства стальной крепости. Им тоже снились ускользающие, и вёрткие, как русалки, недавние подруги.
Вот уже построение на зарядку, а прапора всё нет.
Кирилл только так, для вида, взяв в руки швабру, повертел её около ног, помызгал кое-как керамическую плитку пола и снова поставил швабру в угол.
«Может, забыл, «степняк» обо мне? Мало ли таких! Всех не упомнишь, – успокаивал себя Назаров, прикуривая очередную сигарету. – Ребята теперь на зарядке выкладываются, и никому до меня дела нет. Может, правда забыл старшина свой приказ?»
Но командиры своих приказов не забывают никогда и обещания наказать выполняют неукоснительно, что через минуту стало понятно рядовому Назарову, невзначай забывшему свой долг и беспрекословный Устав воинской службы.
3
В солдатский туалет, где скучал рядовой Назаров, вошли двое.
Один был «степняк», а другой, крепкий, пружинистый малый с ефрейторской лычкой на погоне, ласково улыбающийся Кириллу, как старому знакомому.
Сначала показалось, что это он вчера сунул Назарову при обмене «неглядя» простую немецкую штамповку вместо настоящих часов.
Но это не он.
Тот был поменьше ростом, в «дембельном» парадном кителе с галунами и медалями неизвестно за что на всю грудь, а этот «качок», в простой хэбешной выгоревшей на солнце гимнастёрке и мятой пилотке на стриженой под «ноль» голове, но с грудью колесом, как у свадебного голубя.
«Степняк», молча, вроде ничего не замечая, расстегнул на ходу «форточку» и сразу устремился к писсуару.
– Боец, – сказал ефрейтор, дружелюбно взглянув на Кирилла, потом заботливо поправил у него на погоне эмблему, – приказ выполняют не рассуждая. Да?
Кирилл хотел что-то ответить, защитить себя от несправедливого на его взгляд наказания, но тупая и резкая боль, вошедшая в печень, не дала ему времени вымолвить ни слова. Он задохнулся так, что вместо слов у него из горла только и вырвалось продолжительное – «кыыы!»
Ефрейтор заботливо попридержал его за плечи, пока солдат снова не вздохнул.
Прапорщик, как стоял спиной к ним, так и остался стоять, безучастно задрав голову к потолку, делая своё извечное дело.
– Ну, вот и всё! Договорились! Марш за мной на полосу препятствий! – Ефрейтор прикоснулся двумя пальцами к пилотке и, пританцовывая, пошёл на выход.
– До конца дня в распоряжение ефрейтора Быкова шагом марш! – оторвался от стойки прапор и тоже, вроде ничего не случилось, покачиваясь, последовал в расположение казармы.
Назарову ничего не оставалось делать, как направиться вслед за ефрейтором на бетонный плац.
Полоса препятствий для солдат, это всё равно, как барьер для скакуна. Ошибся – соскочил. Или того хуже – ребра пересчитал на виражах.
На выносливость Кирилл никогда не жаловался, даже тогда, когда днями махал пудовой кувалдой на высоте десятков метров, подгоняя стыки конструкций под сварку.
Но здесь он вынужден был уступить ефрейтору, и попросить роздыха после нескольких кругов по полосе.
– Ладно, – смягчился новоявленный командир, – теперь займёмся строевой подготовкой. – Кругом! На плац шагом марш! Левой! Левой! Левой! Выше ногу! Раз-два-три! Раз-два-три!
Плетью обуха не перешибить.
Как ни старался рядовой Назаров «тянуть носок», как учили по строевой подготовке, как ни чеканил шаг при развороте, ефрейтор недовольно командовал – «Отставить!», и всё начиналось сначала.
Его спас обеденный перерыв, а то бы Кирилл, обессилив, или упал прямо на бетонный плац, или сорвался бы в драке, в которой перевес явно был бы не в его пользу.
После обеда прапор участливо поинтересовался у Кирилла; будет ли он сейчас заниматься строевой подготовкой или сразу приступит к уборке туалета?
В армии умеют каждого ставить на своё место.
Так когда-то в сельской местности приучали непокорного вола – или будешь ходить в ярме, или отправим на бойню. В летнюю знойную пору запрягали его в тяжёлые зимние сани, груженные кирпичом или бетонными плитами, и гоняли обочь деревни, пока вол, обливаясь тягучей слюной, не упадёт на колени. Тогда – всё! Тише воды будет такой строптивец.
Методы и способы очень похожие: не хочешь – заставим, не умеешь – научим; сломить волю каждого, дабы подчинить воле одного командира, иначе будет не армия, а сплошное своеволие, или самая настоящая самоволка, если по армейским понятиям.
Кирилл Назаров, солдат-первогодок, понявший неотвратимый закон подчинения, обречённо вздохнув, принялся за ненавистную работу, успокаивая себя тем, что на службе уборщиц нет, и кто-то всё равно должен выполнить это дело.
Труд не очень обременительный, но выдержки требует неимоверной.
В конце дня в туалет снова заглянул тот же ефрейтор. Постоял у писсуара, потряс горстью и, повернувшись, как ни в чём не бывало, спросил у Кирилла:
– Сигарету дай, а то спички дома забыл!
Кирилл как раз заканчивал уборку: полил из шланга кафель на полу и теперь сгонял шваброй проточную воду к сливному отверстию.
Всё было чисто, и в открытое Назаровым окно, рвался уже по-зимнему холодный воздух с улицы.
Теперь Кирилл, не ставя себя в разряд обиженных, на равных спокойно протянул ефрейтору сигарету, последнюю из своих старых запасов.
– А ты чего не закуриваешь? – Ефрейтор щёлкнул замысловатой зажигалкой перед самым лицом Кирилла.
– Курево кончилось!
– А-а… – протянул ефрейтор и достал хрустящую целлофаном пачку местных немецких сигарет «Casino». – Дыми пока я добрый!
Общение в мужских компаниях с себе подобными, приучило Назарова не обращать внимания на детали, а отмечать главное.
Теперь главным являлось то, что он уже принят в солдатское братство, несмотря на то, что несколько часов назад готов был к смертельной схватке и с этим ефрейтором, и с тем «степняком», который обременил начало его службы в дивизионе гнусными нарядами и жёстким обращением.
– Откуда, землячок? – дружелюбно спросил ефрейтор.
– Из Тамбова!
– А что? Есть такой город в Союзе? – лукаво подначил Назарова ефрейтор.
– Был, пока я в нём жил! – в тон ему ответил Кирилл. – А ты откуда?
– Из-под Тулы! – то ли в насмешку, то ли всерьёз сказал ефрейтор.
А! – неопределённо проронил Кирилл, не вдаваясь в подробности.
Сигарета немецкой выделки была слабой на затяжку, с привкусом жжёной бумаги, от неё только горько першило в горле, и Назаров выбросил окурок в толчок:
– Во, дрянь какая!
– Во-во! Я тоже так говорю! Говно!
– А чего же ты куришь такие?
– Для форсу! Скоро будут выдавать нашу родную махру, вот тогда и накурим шею до мосла!
В туалет зашёл «степняк», бегло взглянул на Кириллову работу и отправил Кирилла «приводить свой вид в надлежащий порядок»:
– Завтра построение по батареям согласно штатным воинским учётным специальностям, – объявил он. – Готовься по всей форме!
Кирилл облегчённо вздохнул. Кончилось его наказание. Завтра он уже не будет в подчинении этого косопузого и косоглазого прапора.
4
Ракетный дивизион в самом центре Европы – подразделение малочисленное, тихое, совсем незаметное для жителей немецкого городка, но по существу своему опасное и более чем грозное.
За его бетонным забором, окружённым спиральной, рвущей тело проволокой с игривым названием «Егоза», таилось оружие неправдоподобной сокрушительной силы. Оно до срока Апокалипсиса скрывалось в ничем не приметных остроносых, как заточенные карандаши, стальных тёмно-зелёных конусных головках.
Три батареи этого дивизиона могли перекрыть всю Западную Европу вплоть до Англии своей огневой мощью.
За давностью лет я не выдам никакого секрета, сказав, что каждая батарея во время вооруженного конфликта должна была выпустить со своих, заранее оговорённых огневых позиций по одной ракете и тут же успеть рассредоточиться и войти в пехотные соединения уже, как простые пехотинцы.
Одна батарея – один тягач с одной боевой ракетой.
Мобильная пусковая установка рассчитана только на один пуск; стартовый стол сгорает, а тягач может служить, как простое транспортное средство, если его не успеет спалить реактивная струя.
Вот такие, несколько примитивные, но не менее сатанинские приспособления, чем сейчас, служили стране защитой от любого самого коварного противника во времена службы Кирюши Назарова.
Пуски ракет подготавливали: геодезисты, «огневой» взвод, заправщики топливом и вычислители. Вычислители были живыми счётными машинами, которые, используя множество вводимых поправок, рассчитывали траекторию ракеты до момента подрыва ядерной боеголовки.
Служба тихая, но муторная.
Расчёты, чтобы не допустить роковой ошибки, велись попарно. На каждую ракету – два вычислителя. А после всех расчётов данные усреднялись до третьего знака после запятой и вводились в интегратор ракеты.
Вот к такой службе и был приставлен в меру своих способностей рядовой Кирилл Назаров – оплот социализма впереди пограничных застав.
Ему повезло. Командир группы вычислителей был молодой, свойский парень, недавно окончивший институт и призванный, как и Назаров, на срочную службу. В звании лейтенанта он был достаточно интеллигентен для офицера.
Таких, тихих и гражданских по сути своей, сослуживцы обычно называют презрительно – «пинджак».
Фамилия лейтенанта была до слезы на глазу гражданской и мирной – Миролюбов.
Старшие офицеры части почти что в лицо над ним подсмеивались. При встречах, как простого солдата, заставляли отдавать честь, писать рапорты на незначительные проступки его подчинённых, которые тоже не выделялись боевой выправкой, но были всегда на виду у начальства из-за своей малочисленности.
Так вот, попав в группу вычислителей, Кирилл с одной стороны избавился от докучливого взгляда «степняка», а с другой стороны был вынужден просиживать всё служебное время в классе по теории баллистики ракет и заниматься со своими сослуживцами ежедневными бесконечными и непонятными ему расчётами.
Формулы для расчётов им давал этот лейтенант с вечно загруженным глубокой думой лицом. Расчёты потом сводились в стройные таблицы, и эти таблицы снова просчитывались и снова систематизировались.
Лейтенант свои задумки не расшифровывал, только глубоко вглядываясь в перенаселённые цифрами таблицы, мычал и что-то вписывал тоненьким грифелем в свой журнал с белыми пластиковыми страницами. Потом всё что записывалось, стирал влажной салфеткой и снова заставлял пересчитывать вводные цифры по одному ему известному алгоритму.
Одна отрада в такой службе – непритязательные отношения между солдатами и их командиром.
Лейтенант особенно не придирался к внешнему виду своих подопечных, иногда точно и остро шутил над порядками в части, старался освободить своих вычислителей от нарядов по кухне и от несения караульной службы, объясняя начальству их незаменимость в ежедневных умственных упражнениях.
И что интересно – сам командир части всегда стоял на стороне лейтенанта и неоднократно приходил в класс, с любопытством разглядывал сводные таблицы, расклеенные на стендах.
После посещения полковником занятий вычислителей, таблицы со стендов снимались и под присмотром самого лейтенанта все до пепла сжигались в курилке, где для этого стояла большая железная бочка с отверстиями по её подолу.
Иногда Миролюбов от некоторых цифр приходил в восторг, приплясывая, доставал из кожаного портфеля нержавеющую фляжку с готическими вензелями и, приставив палец к губам, угощал своих солдат немецким коньяком с густым привкусом шоколада.
Вычислители ему отвечали глубоким уважением, близостью к своему командиру не злоупотребляли, держались сплочённо и не смешивались с остальной массой солдат в части. Интеллигенция!
Так незаметно прошла зима, а по весне часть в полном составе стала собираться в Союз на учебные пуски ракет с полигона Капустин Яр, или попросту – Кап-Яр, как все его называли.
Капустин Яр – это плоская, на много тысяч квадратных километров, солончаковая пустыня, где, повернись в любую сторону, кроме змей да скорпионов, можно встретить разве только людей в солдатской форме. Вода привозная. Из местных наливных колодцев могли пить только верблюды. Дорог нет. Да в них и не было никакой необходимости – плоская бесконечная равнина с выжаренным до керамического состояния грунтом. Катись, как по асфальту! Но, никаких ориентиров. А без воды, да ещё под солнечным разъярённым оком с жарой до пятидесяти градусов в тени, долго не протянешь.
Откуда тень, когда на сотни километров ни одного деревца, только зыбкий мираж на горизонте.
Сборы были долгими, а дорога была ещё более долгой и настолько запутанной, что вражеские лазутчики, наверное, поломали не одну голову в своих предположениях о движении воинского подразделения с дощатыми огромными ящиками неизвестного назначения в сторону совсем неподходящую для любых полевых занятий. Ехали от Бреста до Киева, от Киева до Москвы, от Москвы до Рязани, от Рязани далее до Тамбова, Саратова, Волгограда и т. д.
И вот очутились ранним зябким утром на тупиковой станции не обозначенной нигде не картах и среди некоторой суматохи к обеденному времени разгрузились под настолько палящим солнцем, что приходилось надевать рукавицы, чтобы не получить ожогов от раскалённого металла доставленной в эту степь грозной техники.
Далее ехали уже своим ходом на тягачах и трейлерах до расположения своей точки, где в скором порядке расположились в палаточном лагере, как и должно в полевой обстановке.
К вечеру офицеры были несколько возбуждены и рассеяны, а солдаты, свободные от несения караульной службы, прячась от лишних взоров в палатках, потихоньку потягивали всё, что смогли прикупить или обменять на заграничные штучки в привокзальных буфетах.
Хорошо было. Весело. Самому случалось там быть. Степь большая, широкая…
Расположились лагерем, а законы казарменные: подъём, отбой, несение караульной службы, хотя, кого караулить, если на сотни километров ни одной души, лишь изредка нет-нет да и покажутся ниоткуда островерхие, как минареты, гигантские столбы, исходящие белым паром – испарения жидкого кислорода.
Баллистической ракете топливо нужно только на активной траектории полёта. С момента старта и до выхода на заданный угол, «изделие» работает, как управляемое физическое тело – активизируются рули и двигатель. От времени их работы и угла выхода в безвоздушное пространство, зависит дальность полёта в плоскости первого стабилизатора. В той же плоскости находится и цель – объект поражения.
По выходе ракеты в ближний космос она летит уже по заданной траектории без участия двигателей и рулей управления, как брошенный камень.
Вот для таких расчётов в ракетных подразделениях и служат вычислители.
Занятия по подготовке пуска ракет проводились в обычной брезентовой палатке, скрывавшей солдат от несносной жары заволжских степей, где просторы – пустыня, только без сыпучих песков и верблюжьих барханов, с травой, похожей на колючую проволоку.
К обеденному перерыву голова раскалывалась от оглушительного солнца, а всё тело исходило солью и потом сквозь широко раскрытые поры.
Тем не менее, все три батареи были готовы к учебным пускам.
Расчёты проверялись по методике лейтенанта Миролюбова, штатского инженера, случайно оказавшегося в нужное время в нужном месте.
И вот, после нервного напряжения всего дивизиона, фантастической ночью прямо в мириады звёзд, косматясь ослепительным огненным шлейфом, ракеты ушли, оставляя чудовищный, громоподобный гул, от которого ещё долго в восторге дрожали земля и стоящие на ней люди.
Проверяющие отметили высокую точность попадания болванок имитирующих боевые заряды в обозначенное на карте место.
Лейтенанта отметили высоким назначением в НИИ на полковничью должность заведующего лабораторией, вычислителям объявили по окончанию занятий на полигоне отпуск на родину, а пока группу расформировали, передали в хозвзвод под неусыпное и бдительное око старшины с незабываемой кличкой «Чапай».
Дело в том, что дивизион на полигоне должны сменить братья по классу – чехи, которым под строжайшим секретом были командованием Союза переданы несколько ракет для защиты соцлагеря.
Чехи – не русские. Жару переносить ну никак не могут.
Поэтому солдаты отстрелявшего дивизиона должны были в каменистой, твёрдой, как цементная кладка почве, вырыть, вернее, выскрести блиндажи для воинского расположения братьев.
Хозвзвод был назначен на этой «стройке» ведущим.
Солдатам раздали обоюдорогие кирки, лопаты, ломы для непонятливых и кувалды для очень уж выносливых и плечистых.
Вычислителям тоже не повезло. Им-то как раз и достались круглые стальные ломы, переименованные в «карандаши», как и положено вычислителям.
Работа требовала усилий неимоверных.
Выцарапывая по миллиметру окаменевший суглинок, Кирилл представлял свою, теперь такую далёкую гражданскую жизнь, которая, как этот суглинок, была неподатливой и жёсткой.
Надо было по миллиметру осваивать своё жизненное пространство, врубаться в чёрствый быт рабочего общежития, искать устойчивую точку опоры в лице своей бригады, в дружеском, хотя и не всегда праведном плече своего приятеля Николая Яблочкина. И это ему удавалось, правда, иногда и не без потерь своих, пока ещё не устоявшихся жизненных принципов.
Здесь, в числе сослуживцев, а в группе вычислителей было всего шесть человек, рядовой Назаров ничем не выделялся. Особой дружбы ни с кем не заводил, да и вообще считал службу в армии тягчайшей обузой для своего вольнолюбия.
Но если бы не служба, неизвестно куда увела бы кочковатая, кривая дорожка Кирилла. Суровые руки военной дисциплины выжали из него гнусные остатки гражданской маргинальной вольности. Дисциплина ломала, корёжила его характер, заставляла повиноваться не всегда справедливым командирам.
Один только лейтенант Миролюбов, знаток математики и баллистики, не вызывал в нём раздражения, а только лёгкую зависть к его знаниям и к его умению находить единственные правильные решения в уравнениях со многими неизвестными.
Вот тогда, общаясь с лейтенантом, почти его ровесником, Кирилл впервые почувствовал свою никчемность в жизни, свою наглую ничем не подкреплённую самоуверенность невежды.
Школьные знания быстро забываются, и лейтенант каждый день, хотя и неназойливо, но напоминал об этом.
Теперь, после убытия лейтенанта в довольно серьёзный исследовательский институт, Кирилл, как никто из группы сожалел, что рядом нет человека, на кого можно равняться. Сожалел и о том, как однажды подвёл своего лейтенанта перед командиром части и теперь, долбя неподатливую, как и он сам, землю горько раскаивался в этом.
А дело было так: Назаров тогда стоял в карауле по охране имущества своего дивизиона.
В безлюдном, удалённом на сотни километров месте охрана склада, наверное, была излишней. Кому придёт в голову интересоваться всякой рухлядью собранной здесь только на короткое время учебной командировки хоть и секретного, но рядового для ракетного полигона подразделения?
Врага поимеют и без Назарова ещё в дальнем к нему приближении. Охрана внешних границ настолько строгая, что только в больную голову придёт мысль поинтересоваться делами советских ракетчиков.
Вещевой склад был опутан пружинистой коварной спиралью Бруно, которая цепкими короткими лезвиями намертво врезается в тело и рвёт живое мясо при любой попытке освободиться – надёжный капкан для любого проникновения.
От зноя некуда деться – ни кустика, ни ветёлки. Одна низкорослая жухлая полынь, да верблюжья колючка, как та спираль, под тяжёлыми яловыми, подбитыми железом сапогами, в которых ноги, спеленатые портянками, сопрели от пота.
Назаров, сменив своего напарника, как только разводящий сержант показал спину, сразу же присел на один из ящиков, громоздящихся рядом, закурил и тупо – надо сказать, что жара убивает всякие мысли – уставился в красный пожарный щит, сооружённый здесь по требованию безопасности.
Кстати, сидеть и курить при исполнении обязанностей часового воинский Устав строго запрещает. Но кто не грешен? И какой солдат не нарушал Устава?
Тлеет в пальцах едкая моршанская махорка, синий дым лёгким кружевом поднимается в кипящий жаром воздух. Тихо. Только нет-нет да мельком проскочит серая ящерка или медленно, словно нехотя, протечёт песчаная струйка.
Местные змеи здесь непуганые, ленивые. Куда им спешить, когда пища рядом? Ящериц и всякой стрекочущей и молчаливой живности уйма. Хапнул и лежи, грей кровь на солнце, качай себе в безотказные шприцы яд.
«Вот тварь, какая!» – Кирилл вытащил штык-нож и резким взмахом перерубил серую струйку надвое.
Покатились в серебро полыни извивчивые пружинистые кольца.
Вытер о голенище нож и снова спрятал в ножны.
Жарко.
Как оса, зудит возле виска зной, пот разъедает кожу возле тугого воротничка гимнастёрки. Расстегнул две верхние пуговицы. Одна мечта – попить водички. Отстегнул от пояса фляжку. Винтовая крышка горячая. Плещется внутри, в спёртом, ограниченном пространстве, попорченная бактерицидной таблеткой, водица.
Дизентерия, если промахнешься, свалит напрочь.
Половину фляжки выпил ещё утром, половину оставил на потом.
Теперь сделал глоток – только губы опалил. Вода пахнет больницей, но и она немного омыла спёкшуюся гортань.
«Ледяной бы теперь, холодной, родниковой!» – Взгляд Кирилла упёрся в ярко-красный с раструбом баллон углекислоты на таком же красном, но уже выгоревшем на солнце противопожарном щите. «Ага! – думает смышлёный боец, – щас с ледком попью!» – Нажал рычажок клапана, свинцовая пломба, сорвавшись, упала в полынь, а из жестяного раструба ударил со свистом газ, тут же превращаясь в крупные хлопья снега.
Чехол фляжки в одно мгновение заледенел и покрылся густым слоем наледи. Свист стал стихать, и Кирилл быстро перевёл рычажок клапана в первоначальное состояние.
Вот теперь и хорошо! Вот теперь как раз!
Наледь на фляжке быстро исчезла, ни оставив никакого следа – сухой лёд, а вода сделалась такой холодной, что у бойца свело от боли в зубах челюсти.
Оторвался, подышал сквозь зубы и снова к фляжке. Так пил бы и пил…
Блаженное состояние Кирилла оборвалось, как только он увидел возле разомкнутого в «колючке» прохода на склад статную фигуру начальника штаба, майора Нечаева, холостяка и доблестного выпивоху, прошедшего в качестве советника недавнюю войну во Вьетнаме.
Майор Нечаев славился среди сослуживцев весёлым, демократичным нравом и покладистостью. Только он один мог при случае «стрельнуть» у солдат русской «махорочки» и с байками посидеть с ними на равных в курилке.
Несмотря на это, Кирилл быстро застегнул пуговицы на воротничке, принял стойку «смирно» и, неловко кашлянув в кулак, пробасил остывшим после ледяного глотка горлом:
– Стой, кто идёт! – известный слоган часового.
– Кто-кто! Конь в пальто и п. зда на костылях! – весело подмигнув часовому, засмеялся майор. – Твой разводящий болтун и находка для шпиона. А ты боец правильный. У меня здесь сундучок свой с растворителем. Костюм почистить к свадьбе.
Пост на вещевом складе был упрощённый, «сторожевой», поэтому старшие офицеры приходили сюда за своими вещами без формальностей, о чём и был предупреждён Назаров.
Но Кирилл от неожиданности сразу пробасил такую знакомую, заученную фразу.
Майор Нечаев подошёл к ящику, на котором недавно сидел солдат и, сняв сургучную печать, приподнял крышку и показал на неё глазами:
– Попридержи!
Кирилл ухватился за железную стойку.
– Во, молодец!
Майор, крякнув, приподнял из ящика большую бутыль в ивовой оплётке, вытащил стеклянную притёртую пробку и, наклонив бутыль, осторожно нацедил содержимое бутыли в простую, как у любого солдата алюминиевую фляжку. Пахнуло таким знакомым запахом, что Кирилл, не выдержав напряжения, отвернулся.
– Амбец! – сказал майор и опустил корзину с бутылью обратно в ящик, обмахнув ладонью возле лица. – Ацетон первоклассный! Всю краску проест до дырок!
В нагретом, стоялом воздухе испарения ещё долго щекотали ноздри.
Майор быстро растворился в кипящем мареве, и Кириллу снова стало невыносимо жарко и скучно.
У солдат забот никаких – только мысли, одна изворотливее другой…
Взгляд упёрся в тот заветный сундучок, где исходила таким притягательным запахом заветная жидкость. «Спирт! Во даёт Нечай – так солдаты называли своего начальника штаба, – захоронку устроил в самый раз! Никто не дотянется! Майор хитёр, а мы ещё хитрее!»
Открыть сундук, не взламывая печать, нельзя.
Но это – как сказать!
Крышка сундука крепилась на двух петлях с шурупами. Если открутить шурупы, то открыть ящик не нарушая пломбы можно в несколько минут.
Кирилл достал штык-нож, огляделся вокруг, но кроме кипящей в воздухе жидкости до самого расположения части – никого.
Стоять ему до смены ещё часа полтора, а вскрыть можно за одну минуту. И догадливый боец приступил к делу.
В сухом дереве шурупы держались крепко. Пока отвинтил один, потом облился. Сталь ножа особой прочности, легированная сталь, устоять невозможно.
Вот уже в кармане все четыре шурупа, петли отпали сами собой.
Немножко боязно. Но, как говориться, назад пятками не ходят. Огляделся. Снова одна жгучая полупрозрачная кисея в воздухе. Никого. Поднял крышку. Ё-моё! Вот она бутыль-то бокастая, как баба на сносях! Ухватился за оплётку, бутыль осела под своей тяжестью.
Отступать поздно, тем более, русскому солдату! С сожалением выплеснул воду из фляжки. «Обойдусь, как-нибудь! Зато ребятам радость принесу. Спиртяга, чёрт, ректификат сплошной! Почти два десятка литров! Нечай не догадается! Он умный, а мы ещё умнее!»
От возбуждения руки дрожат. Закурил, успокоился. Вытер ладони о гимнастёрку. Наклонил бутыль, подставил фляжку – пей родная, пей!
Спирт текуч. Горячий. Ладони мокрые. Цигарка в зубах. У фляжки горлышко, как у малого гусёнка, узкое. Пока набулькал, больше на землю разлил. А земля сухая. Спирт льётся и тут же улетучивается, как вон то марево в воздухе.
Пристегнул фляжку к солдатскому ремню. Хорошо сидит. Плотно. Нашарил в траве пробку. Нагнулся к бутыли запереть спирт, как старика Хоттабыча.
Рад до невозможности.
Смеётся про себя солдат. Возгордился. Нате вам отцы-командиры! Одурачил. Цигарка губы жжёт. Выбросил окурок.
Голубое пламя ударило по рукам. Огня вроде нет, только травка пожухлая занялась и оплётка на бутыли вспыхнула.
Спасибо пробка притёртая не даёт спирту вымахнуть на волю.
Кинулся к огнетушителю. Нажал на рычажок, белая поземка окутала стекло. Баллон простужено прохрипел и, кашлянув, замолчал.
Огонь по траве красными лисятами разбежался, но оплётка на бутыли цела.
Быстро водрузил бутыль на место и захлопнул крышку. Теперь завинтить бы шурупы, пока начальник караула не прибежал…
А тем временем лисята в траве заигрались, резвятся, на глазах размножаются. Надо поднять «тревогу», но шурупы никак не попадают в свои гнёзда. Закрути кое-как от руки. Быстро довернул ножом и бросился к тревожной кнопке.
Тут же вдали запылило. Группа захвата с начальником караула, сигналя на ходу, примчалась в один момент.
Хорошо служат солдаты. Мало ли что может случиться на секретном объекте. Враг не дремлет!
В растерянном виновнике происшествия тут же пробудилось служебное рвение; сорвал с плеч гимнастёрку и давай хлестать быстроногих, озорных лисят, которые, огрызаясь, кидались под ноги, кувыркались в дыму и больно-больно кусались.
От гимнастёрки потянуло тлеющей тряпкой, но Кирилл, с оглядкой на приближающуюся машину, всё хлестал и хлестал хвостатое племя зверят, задыхался, кашлял и снова хлестал эти оскаленные морды.
Тпру, приехали!
Машина с гиканьем ворвалась в прогал колючей спирали. Солдаты рассыпались по периметру и, приплясывая в тяжелых яловых сапогах, стали топтать, душить зарвавшихся рыжих бесенят.
Дежурным по части был как раз лейтенант Миролюбов, непосредственный командир Кирилла, он рванулся вслед за солдатами тушить пламя, схватил огнетушитель, сорвал рычаг, но оттуда даже не зашипело.
Ах, мать-перемать! Воды! Воды бы сюда бочку!
Лейтенант резко отбросил бесполезный баллон в сторону, повернул обратно, прыгнул в машину, и снова завьюжила, закружила пыль из-под колёс зелёного уазика.
Лейтенант полетел в расположение части за огнетушителями, которые может, где-нибудь найдутся.
Пара огнетушителей нашлись на кухне, один в штабной палатке – и всё!
Со стороны склада уже, нехотя переваливаясь с боку на бок, поднимался чёрный, кудлатый дым – горели покрышки к штабной машине и привезённые ещё из Германии шоколадные брикеты сланцевого угля для поварских нужд.
Баллоны, найденные лейтенантом, сделали своё дело.
Только и осталось, что резкий запах палёной резины да белёсый пушистый прах и тлен верблюжьих колючек, перемешанных с желтоватым крошевом суглинка.
Что самое интересное – в этом пожарище по волшебству или по Божьему Проведению ящик, тот заветный сундучок, в котором угнездилась в ивовой оплётке бутыль, остался цел и невредим, даже не опалился.
Наверное, действительно – дуракам да пьяницам сам Господь идёт навстречу…
Гимнастёрка в руках бойца Назарова уже не дымилась, в горсти остался жёсткий обод воротничка да пара жестяных солдатских пуговиц с рельефными звёздочками на зелёной маленькой полусфере.
Он стоял осыпанный пепельной перхотью с головы до ног и всё повторял бессмысленно:
– Она сама…
– Кто сама? Она – кто? – спрашивал его лейтенант Миролюбов.
– Трава…
С виртуозными матерками прибежал, запыхавшись, начштаба майор Нечаев:
– Под трибунал отдам мать-перемать! Под трибунал! – Но, обнаружив нетленной свою заначку, смягчился. – Ну, что боец, курил, небось?
– Самовозгорание, товарищ майор! – вступился за Кирилла его командир. Поднял бутылочный осколок с земли. – Фокусирует, как лупа! Вот он!
Но майор Нечаев, не глядя на осколок стекла, посмеиваясь, отряхивал от пыли хорошо отутюженные шерстяные форменные брюки с красным кантом по шву:
– Тогда, лейтенант, может его, стервеца, к ордену представить? Распустились мать-перемать! – И медленно враскачку пошёл в степь, где вдали белели слетевшей стаей гусей солдатские палатки.
Глава третья
1
Неизвестно какое наказание получил за нерадивого бойца многодумный лейтенант Миролюбов от командира части, но рядовой Назаров был удостоен, за неимением в полевых условиях гауптвахты, десятью нарядами вне очереди по кухне.
Позже, за проведённые отличные стрельбы группа вычислителей была отмечена отпусками на родину, а Кирюша в это время отбывал свои бесчисленные наряды.
Правда, и отъелся он там, на дармовщину до того, что ему стали сниться бесконечные гурии, или вернее сказать фурии, которые каждую ночь мстили ему, убегая в самый кульминационный момент.
В каждом явлении есть положительный момент.
Служивший в санчасти его знакомый фельдшер посоветовал на ночь за неимением пустырника принимать питьевую соду.
«Как рукой снимет! – обнадёжил он напоследок. – Сам знаю!»
Хорошо отделался Кирилл по благодушию своих командиров.
В другом месте и в другом случае, его бы отдали под трибунал за умышленный поджёг вещевого склада армейского подразделения. И неизвестно, сколько бы внеочередных лет получил русский парень за диверсию. Все факты были против него, а у военного прокурора одни тузы на руках.
Но Бог миловал.
Хохочи солдат, время на твоей стороне. Дембель неизбежен, как кризис капитализма!
Долбит Кирилл неподатливый суглинок, обожженный немилосердным солнцем, и в мечтах уносится туда, куда разъехались его сослуживцы, оправдав доверие своих командиров. На гражданке сейчас хорошо. Лето. В городском парке прохлада. Девушкам парни мороженое покупают. Сами угощаются. Девушки в юбчонках по самое некуда. Вся полуправда на виду…
Ещё яростнее врубается Кирюша в землю, а земля хуже бетона, не раскалывается на глыбы, только мало-мало крошится под остроклювой киркой, а дальше – никак.
Прибежал дневальный:
– Кирюха, тебя Чапай зовёт. Он в город собирается за продуктами. Говорит: «Рядового Назарова ко мне и – бегом!». Чапай вроде как навеселе. Возле усов мухи, как возле дерьма вьются. Опять, наверное, чай с ликёром пил. У него в каптёрке я видел «Бенедиктин» стоит, зелёный, а крепкий как змей Горыныч. Я пробовал. Во, какой!
В армии, известное дело, от солдат ничего не спрячешь. Всё узрят. Всё приметят. Всё прощупают.
Сам знаю. Сам служил. Сам нырял, куда собака нос не совала…
2
Чапай, мужик хоть и простоватый, но довольно въедливый, был теперь непосредственным командиром рядового Назарова.
Кто дал старшине такую кличку – неизвестно, но она прилипла к нему, как потная гимнастёрка к телу.
«Что с него возьмёшь? – говорили солдаты. – Чапай, он и есть – Чапай!»
Кто служил в армии, тот знает, что для простого солдата, страшнее старшины, зверя нет. От него зависит всё – и твоё благополучие, и твой желудок.
Поэтому спорить со старшиной – себе дороже.
Чапай – старшина от рождения. Он, если во что упрётся, то или стену повалит, или перешагнёт.
Граматёнки у него особой не было, но по долгу службы и по необъяснимому желанию поучать, любил проводить в любое свободное время политзанятия. Солдатам на полном серьёзе разъяснял, что вот скоро советский человек будет сажать яблони на планете Маркс. Что планета Маркс, земля коммунистического будущего – она и цвет имеет красный, как звезда на пилотке, и будут жить там только одни пролетарии – человеческий гегемон. Которые никогда не позволят, чтобы американские вонючки топтали нашу красную землю Маркса.
Он почему-то упорно называл Марс Марксом, хотя его, на свой страх и риск, не раз поправляли солдаты.
Конечно, старшина был дурак, что не мешало ему говорить свысока глупые сентенции.
Солдаты втихомолку посмеивались над Чапаем, но напрямую побаивались – это было равносильно выплёскиванию кипятка против ветра.
Всякий старался не быть у старшины «на глазу», а если кто попадался, то вёл себя с подчёркнутой услужливостью, что больше всего унижало Чапая, но он до этого умом не доходил.
Рядовой Назаров тоже старался подладиться под старшину: рассказывал вдохновенные байки о своей, якобы забубенной, гражданской жизни, о похождениях по женским общежитиям, о воровских законах, к которым он, правда, не имел никакого отношения.
Эти байки располагали к Назарову новоявленного командира, который до призыва кроме таёжных сосен в глухом кержацком селе, ничего не видел.
Теперь при любом удобном случае старшина хозвзвода давал Кириллу всяческие послабления, иногда приглашал к себе поговорить о политике, о планете «Маркс», мол, хорошо бы там вместе с яблонями кедровник насадить, чтоб местные пролетарии и трудовое крестьянство орешками в свободное время баловались.
В Армии как: война войной, а обед вовремя!
Когда пришла пора поездки в город за продуктами, то Чапай, конечно, взял с собой Кирилла – город, и всё прочее при городе, для солдата без пристрастного командирского глаза, великое удовольствие.
До железнодорожной станции, где располагались армейские продовольственные склады, расстояние незначительное, всего каких-нибудь 150–200 километров, но по выжженной и гладкой, как стол, степи это было сродни плаванью в океане без компаса.
Можно сутками блуждать и не найти своей стартовой точки.
А кататься на станцию приходилось часто: холодильников в степи нет, а мясо солдату положено по нормативу, от которого так просто не отмахнешься.
Правда, с мясом дело обстояло совсем плохо – невыносимый зной превращал мясо в питательный корм для опарышей. Поэтому порционные куски перед закладкой в котёл дежурные по кухне солдаты промывали раствором марганцовки, иначе дизентерии, или чего похуже, не избежать.
Советские солдаты – не царёвы слуги, моряки-потёмкинцы, которые подняли бунт из-за плохой солонины.
Махнув рукой на опарышей, советские хлебали такой наваристый борщ алюминиевыми ложками так, что за ушами потрескивало, сноровисто выбрасывая на пол белых и толстых, разваренных, как макаронины червей.
Вот и полетели с Чапаем на станцию весёлые – Кирилл, да ещё один тонкий, как бикфордов шнур, солдат по прозвищу Кощей, москвич по призыву и полублатной по жизни на гражданке.
Кощей был прожорлив, как удав, и такой же потный и холодный телом. Правда, перед дембелем, когда из него выгнали полуметрового солитера, он так раздался вширь, что даже голос изменился – был тонкий и визгливый, а стал бархатный. Даже отцы-командиры потом долго удивлялись такой человеческой трансформации.
До станции солдаты добрались благополучно.
Чапай сам сидел за рулём, а Кирилл с Кощеем забрались под тент в кузове, где устроили себе сквознячок, и на ходу блаженствовали, пока Чапай жарился в раскалённой кабине ЗИЛа.
И загрузились они хорошо.
Мешки с сухарями и перловой крупой, коровья туша в брезенте на полу, две канистры воды, заправленные из наливного колодца здесь же на станции, сыто булькали фляжки на ремне, тоже под завяз.
На полигоне – вода первое дело, всё выбрось, а воду оставь!
Пока ребята грузили продукты и заправлялись водой, старшина раза три или четыре отлучался перекусить в дощатый, сбитый наспех, буфет, и с каждым разом – веселее и веселее.
Пока Чапай оттягивался после буфета в холодочке под широким брюхом ЗИЛа, трёхосного неимоверно неповоротливого грузовика, жрущего бензин, как мерин овёс – сколько не давай, всё мало, – Кощей сумел незаметно нырнуть в продмаг.
Солдатам водку не продавали, но на этот раз, продавщица сжалилась над худобой и отпустила ему бутылку теплой оранжевой на цвет перцовки.
На станции толпилось много офицеров, и удачливым солдатам пить на глазах у всех было небезопасно.
Кощей на ходу кивнул своему напарнику на большой дощатый туалет, стоявший на отшибе, и Кирилл, прихватив банку неучтённой тушенки, побежал к сортиру, расстёгивая на ходу солдатский ремень, давая понять, что ему туда – крайне необходимо.
Конечно, в туалете было, как в туалете, – мерзко и гнусно, но охота пуще неволи.
Пока Кощей стоял на карауле, Кирилл, вытащив штык-нож, вспорол покрытую густым слоем тюленьего жира жестяную банку с тушёнкой, и они – один в дозоре, один у бутылки, по очереди, отплёвываясь и кашляя, кое-как выцедили тёплую, пахнущую керосином, водку.
Похватав с широкого лезвия штыка, покрытые янтарным желе сочные куски говядины, кинули в очко порожнюю посуду и как ни в чем не бывало, пошли к уже загруженной машине.
Чапай сидел теперь у широкого рубчатого ската «ЗИЛа», прислонившись очумелой головой к раскалённому стальному диску колеса. Было видно, что ему теперь плохо – загребая растопыренными горстями горячую пыль, он машинально шарил возле себя, словно что-то потерял.
Когда солдаты подошли к старшине весёлые и независимые, Чапай уставился на них белёсыми, в красных паутинках, глазами и сразу, оценив ситуацию, вскочил, ударившись головой о балку кузова.
Обхватив грязной пятернёй затылок, он в три этажа матерно выругался и, согнувшись, короткими перебежками кинулся к рулю.
Солдаты едва успели вскарабкаться в кузов, как машина, подпрыгнув на месте, петляя по-заячьи, рванулась в степь.
3
Гружёный «ЗИЛ», словно под артобстрелом, закручивая винтом весёлую красноватую пыль, распластавшись, летел над землёй.
В кузове ребят швыряло так, что они, спасаясь от ушибов, обнимали мешки с крупой, хмельно гикали и во всю глотку орали: «Гони!».
И Чапай гнал…
На плотной обожженной глинистой земле ни дорог, ни колеи. Солончак с какой-то редкой белёсой колючкой.
Степь да степь кругом!
«ЗИЛ» ревел на предельных оборотах, солнце уже свалило к горизонту, а стартовой площадки всё не было. Не было и других площадок и строений – голо и пусто.
Вдруг машина встала, словно упёрлась в стену. Громыхнула дверца кабины, и послышалось в мёртвой тишине густое журчание.
Чапай стоял, широко расставив ноги, и поводил стриженой головой из стороны в сторону, осматривая окрестность. Широкий офицерский ремень был расстёгнут и вяло болтался на подсунутой под погон портупее. Гимнастёрка почернела от пота и была в белых соляных разводах. Под ногами старшины чёрствая горячая земля, захлёбываясь, впитывала пузырившуюся дурную влагу.
– Молчать! – заорал он, увидев весёлые стриженые головы, высунутые из-под брезента кузова.
«ЗИЛ», шипя и фыркая, выбрасывал пар.
Чапай полез, соскальзывая с буфера, к радиатору, но Кирилл, опередив его, уже раскрыл железную челюсть капота.
В радиаторе бушевал кипяток.
Открывать пробку было опасно, можно обварить лицо и руки.
Кирилл, стащил через голову потную гимнастёрку, его друг, быстро сообразив, кинул свою.
Теперь, обмотав двумя гимнастёрками пробку, Кирилл стал потихоньку её откручивать.
С резким хлопком пробка выскочила, сдунув с капота вместе с гимнастёрками и Кирилла.
Радиатор, хрипя и булькая, стал успокаиваться.
Чапай стоял, хмуро посматривая на подчинённых.
Стало ясно, что он потерял дорогу.
Куда ехать? В любую сторону необозримый простор в палящих лучах солнца – выжженная, утрамбованная табунными ветрами и несносным зноем твёрдая, как бетон, земля. Ни дерева, ни кустика.
Вдруг Кирилл увидел, что далеко-далеко, у самого обреза горизонта, показались купы деревьев и какие-то строения под ними.
Откуда в этих пустынных краях деревья? Когда строился полигон для испытательных полётов ракет и атомных взрывов малой мощности, всех жителей, казахов и русских, отсюда вывезли, а дома и строения пожгли.
До первого обжитого кишлака не менее пятисот километров. Не могли же они отмахать такое расстояние на этой доисторической колымаге?
Опорожнив в остывший радиатор канистру с водой, Чапай со своими помощниками снова устремились в даль неоглядную, к расплывчатым очертаниям кишлака – авось, там кто-нибудь обитает!
Теперь машина шла более спокойно, Кирилла с одногодком уже не швыряло с борта на борт, и они, устроившись поудобнее на мешках с продуктами, блаженно покуривали, выгоняя настоявшийся в головах хмельной чад.
Ехали не менее часа, как машина снова остановилась.
Там, где недавно стоял в дымке посёлок – никого! Пусто. Горизонт, обведённый Божьим циркулем, был свободен от всего, что мешало смотреть вдаль. Ни облачка. Солнце как палило, так и продолжало палить, всё больше заваливаясь на запад.
Кирилл припомнил, что железнодорожная воинская станция расположена от пусковой площадки точно на север, стало быть, направление на юг было наиболее верным.
Он сказал об этом старшине, тот послал его в исток всех жизней, но машину вырулил капотом на юг, и они снова тронулись в путь.
Солдату что? Солдат спит, а служба идёт, и они с Кощеем, завалившись на мешки, подрёмывали – отцы-командиры за них пусть думают.
Через несколько минут машина, поперхнувшись, остановилась. Кончился бензин.
Ребята подали старшине запасную канистру, и снова улеглись на мешки. Заправив бак, Чапай, не глядя, швырнул в кузов канистру, которая угодила Кощею прямо по стриженой голове.
Тот, не думая о последствиях, послал из кузова длинную матерщинную фразу. Но, вероятно чуя свою вину, Чапай сделал вид, что ничего не слышал.
Поперхнувшись несколько раз, машина завелась, и они снова тронулись в никуда, но спустя минут десять, двигатель застучал, заскрежетал железом и заглох.
Тогда ещё они не поняли, что это – всё. Распрягайся!
Из-под капота выбивался дым, то ли масло выгорало, то ли снова закипел радиатор.
Чапай приподнял крышку капота и удушливый чад повалил оттуда. Масло на блоке двигателя пузырилось, а под картером, шипя и потрескивая, сквозь копоть пробегали красными муравьями огоньки.
Кирилл со своим другом, отвинтив пробки на фляжках, стали поливать горящее масло, которое тут же разбрызгивалось, как жир на раскалённой сковороде.
Чапай, вытащив из кабины старый бушлат, стал им смахивать красных муравьёв на землю.
Протерев ватным бушлатом сочащееся изо всех щелей масло, он, присев на корточки, закурил.
Было видно, что старшина теперь протрезвел окончательно.
Что делать? Из-под радиатора ртутными шариками скатывалась вода. Стало ясно, что радиатор распаялся, и вода капля за каплей уходила в землю.
Жара заметно спала.
Юркие ящерки, не обращая никакого внимания на происходящее, с разинутыми ртами сновали в жестяной колючей траве.
Чапай, вдруг вскочил на ноги и подался куда-то вперёд, вглядываясь из-под руки в горизонт.
Ребята, переглянувшись, хихикнули и стали устраивать лежанку в длинной тени от машины.
За время безлюдья на полигоне расплодилось множество змей и другой нечистой твари: скорпионов и земляных пауков, поэтому, вытащив из-под коровьей туши брезентовую кошму, улеглись на неё, опасливо посматривая по сторонам.
Что старшина искал в безлюдной степи, неизвестно, но он вернулся только тогда, когда солнце уже привалилось горячей щекой к горизонту. Было видно как оно, медленно пульсируя, уходило и уходило за обрез видимого пространства.
Не произнося ни слова, старшина забрался в кабину и улёгся там, выставив наружу ноги в сапогах из толстой яловой кожи с многочисленными железными шипами – особый армейский шик. Один удар носком сапога мог надолго вывести из строя с переломом ноги любого противника.
Теперь стало понятно, что надежды добраться до расположения своей части – никакой. Наверняка заклинило двигатель от перегрева и придётся заночевать здесь.
Солдатам, как говориться, всё равно, – что сон, что пулемёт, лишь бы с ног валило.
Ночи на полигоне – не согреешься. Они настолько холодны, насколько жарко бывает днём.
Солдаты, завернувшись в брезент, стали ждать, что с какой-нибудь стартовой точки, взревев своей керамической глоткой и, сотрясая землю, уйдёт в чёрное небо ослепительная, рукотворная огненная комета. Зрелище восхитительное, и ребята не хотели его упускать; в кромешной тьме вдруг вспыхивал гигантский огненный шар, освещая всё вокруг нестерпимо ярким светом, а через несколько мгновений шар отрывался от земли и, всё ускоряя и ускоряя подъём, вытягивался в ослепительное лезвие, и потом доносился рокот раздираемого надвое чёрного полотна неба. Лезвие, вспоровшее зенит исчезало, как будто по самую рукоять уходило в чёрный бархат, и превращалось в маленькую яркую звёздочку, что медленно ползла среди лучистых своих собратьев, пока не затеряется в сонме роящихся мохнатых пчел.
Наблюдение за пуском ракеты поможет завтра взять верный курс, как думали ребята, хотя без глотка воды пускаться пешим по раскалённой степи – дело безнадёжное. Тепловой удар обеспечен.
Бездумно выплеснув из солдатских фляг последнюю воду, они подписали себе мучение от жажды на весь следующий день, если их по тревоге не обнаружит вертолёт.
Но сколько ни смотрели ребята в черноту ночи, она оставалась нетронутой. Сон медленно повязал их по рукам и ногам, и они поплыли по его просторам.
Кирилл проснулся в холодном поту от ужаса: кто-то в кромешной тьме лизал ему лицо. Дико заорав, он вскочил, как боевая пружина на взводе. Что-то сопящее, лохматое, шерстяное быстро отпрянуло в сторону, заставив вскочить и его друга, Кощея.
На шум и нечленораздельное бормотанье, в кабине загремел железяками Чапай, и луч фонаря упёрся в солдат.
Кирилл, клацая зубами, стал объяснять, что возле машины бродит какое-то чудовище лохматое и страшное.
Чапай отвернул фонарь и в его свете сверкнули жёлтым, янтарным светом двоеточие чьих-то глаз. Старшина тихо посвистел и швырнул в темноту, в это двоеточие, взрывпакет с подожженным бикфордовым шнуром.
Шарахнуло так, что заложило уши.
Изорвав в красные клочья густую ночь, взрыв на одно мгновение вырвал из темноты непонятное звериное существо, и всё – тишина.
Сон улетел вместе со вспышкой безобидной взрывчатки.
Выпитая днём водка выжгла последние капли воды в организме, и все трое загремели фляжками. Но в солдатских посудинах остались только одни воспоминания о воде да спёртый дневной духотой воздух.
Чапай, матерясь, забросил пустую фляжку в степь, забрался в кабину, и только тревожный красный свет от частых его затяжек, выхватывал из темноты настоящий кусочек жизни.
Авось, выберемся! Ребята залезли в кузов и тоже засмолили по примеру старшины, освещая ночь красными огоньками.
Что – солдат без курева?
Отравленная табачным дымом слюна делала язык и гортань бесчувственными, и жажда как-то сама собой отошла на второй план.
Как всегда в летнюю пору рассвет пришёл неожиданно и сразу.
Зябко.
Под кузовом машины что-то зашуршало и послышалась тихая возня.
Кирилл спрыгнул на землю и, присев на корточки, увидел прижавшуюся к диску колеса собаку с жёлтыми подпалинами ушей и пушистым в колечко хвостом.
Собака, обрадовавшись встрече, уткнулась в его колени носом, заглядывая своими покорными и грустными глазами в лицо солдата. Весь её вид говорил о преданности человеку. Потом лизнула Кирилла в щёку, давая понять, что она лучший его друг.
Когда-то на полигоне, проводились биологические испытания высотных атомных взрывов небольшой мощности на сибирских лайках. Уцелевшие лайки разбежались по необъятной степи, питаясь, чем придётся.
Кое-какая живность здесь водилась – змеи, молодые сайгаки, тушканчики.
Зимой собаки укрывались в отработанных топливных баках ракет, обломках боевой техники, разбросанной повсеместно: полусгоревших танках, оплавленных самолётных фюзеляжей. Что пили эти красивые и умные создания, неизвестно. На сотни километров ни одной лужи.
Кащей был более догадлив, он, перегнувшись через борт, коротким посвистом позвал ночную странницу и она, привстав на задние лапы, выжидательно уставилась на него.
Тот, держал в руке огромный кусище мяса, отхваченный щедрым солдатским ножом от говяжьей туши.
Лайка, пружинисто подпрыгнув, зависла на мгновение в воздухе, и молниеносным движением выхватила из рук Кощея аппетитный кусок. Прижав его передними ногами к резиновому скату, стала на оттяжку рвать мясо, жадно проглатывая куски.
Кощей отмахнул ещё один шмат говядины и бросил его собаке.
Та, кося глазами на новый подарок, с урчанием продолжала поглощать свой.
Чапай, услышав возню, вышел из кабины и тоже молча уставился на собаку, которую он вчера чуть не подорвал.
В другой раз за растранжиривание солдатского пищевого рациона, он бы наверняка схлопотал, но теперь старшина догадывался, что отсюда не скоро выберешься, и мясо всё равно пойдет червям на корм.
Солнце, нехотя вываливаясь из-за горизонта, тащило, или нет, волокло за собой шлейф адового пламени, обещая в ближайшие полчаса сжечь сухие стручки и семена жизни, уничтожить всё, что дышит и растёт на этой земле.
Такая рань, а уже стало невыносимо жарко.
От сухой, прожаренной адским огнём почвы, тем не менее, ещё источалась слабая прохлада недавней ночи, но на горизонте уже вскипало новое марево – обманчивая влага, порождающая призраки.
Там вдалеке заплескалось, заколыхалось голубое озеро, обрамлённое купами деревьев, за которыми прятались неровные крыши домов.
Не может быть! Туда и ходьбы-то на час-два! Кирилл вскочил на ноги, возбуждённо посмотрел на своего друга, показывая совсем недалёкий посёлок, где можно переждать несносную жару, попить настоящей воды, не тухлой привозной, а чистой, той забытой, родниковой. Он даже непроизвольно сделал глотательное движение – вода!
– Товарищ старшина, товарищ старшина! – затараторил его друг Кощей, простирая худую, как ветка дерева, руку в сторону посёлка. – Пойдём, товарищ старшина!
И тоже вскочил на ноги, порываясь бежать.
– Ку-да?! – рыкнул старшина. – Обман зрения! Тут на сто километров вокруг пусто! Отставить! – добавил он уже миролюбиво. – Нас обнаружат.
Ребята растеряно присели рядом.
Как их найдут, как обнаружат, когда на этой прожаренной «бетонке» – ни колеи, ни следа? А им – ни дна, ни покрышки!
Кирилл вполз в неверную тень от машины, но там было ещё хуже. Кузов уже накалился, воняло мазутом и перегоревшим бензином, а прохлада в тени была более условной, прятаться там от солнца не имело никакого смысла.
А солнце тем временем жарило во всю свою космическую мощь.
Ещё утром во рту кроме вязкой тягучей слюны ничего не было, а теперь язык был сух, как полено, проведёшь по нёбу – одни опилки. Сглотнуть невозможно.
Самое большое желание, которое теперь казалось фантастическим, это сделать один глоток воды, пусть стоялой, вонючей, исходящей бензином и хлоркой, но это вода! Вода!
Чапай залез в кузов, отмахнул большой кусок коровьего мяса, рассёк его на несколько мелких и отдал солдатам:
– Сосите!
– Сосал бы я, да очередь твоя! – тихонько прохрипел пересохшим ртом Кощей, до которого не сразу дошло находчивое предложение старшины.
Жёсткое мясо жевалось трудно, и проглотить его было невозможно, но жиденькая сукровица, та влага жизни, которая сохранялась в нём, обволакивала сухое, очерствевшее нёбо, впитывалась языком и входила в кровь молодых ребят, облегчая чувство непомерной жажды.
Всё-таки старшина «Чапай» несмотря ни на что, был настоящий русский солдат…
Смотрели в небо, оно было белёсым и безразличным, как взгляд слепца идущего наощупь. Равнодушное убийственное солнце стояло в самом зените, безжалостное к случайно оказавшимся в ловушке солдатам.
С неба должна была прийти помощь. Искать заблудившуюся машину по следу бесполезно. На мёртвой земле никаких следов. А с неба видно всё – и не схоронишься, даже если бы и захотел.
Но вызов для спасения заблудившихся солдат патрульного вертолёта для командира части, прибывшей на учебные стрельбы, – дело немыслимое. Одних рапортов надо писать уйму. Положение безвыходное: война войной, а на обед у каждого своя ложка!
Слепящее небо было пустым и голым, даже вечные странники этих мест коршуны и те, посушив крылья в утреннюю самую добычливую пору, куда-то исчезли.
Когда Кирилл попытался стянуть через голову горячую гимнастёрку, старшина коротко, как отрубил, запретил ему делать это – сгоришь! Велел только снять солдатский ремень с тяжёлой бляхой.
Сам он сидел, прислонившись спиной к скату с той стороны, где тень о машины постепенно вытягивалась, и с закрытыми глазами что-то говорил и говорил про себя, вроде как ругался с неведомым противником, обзывая себя всякими нехорошими словами.
Солнце уже само притомилось и медленно начало спускаться по небесной лестнице к неверной черте горизонта, которая вдали размывалась и утопала в мареве.
Солдаты с надеждой ждали спасительной ночи, когда можно было остудить дыхание хлынувшей прохладой.
Чапай обещался тогда вывести их на какую-нибудь стартовую площадку.
– Ракет здесь, как елок в тайге! Не заблудимся! – обнадёжил он ребят. – Ночью в степи огни на все стороны! Только выбирай, куда идти! – Подытожил бодро.
В этом, конечно, многоопытный служака был прав. Ракеты по ночам взлетали, чуть ли не каждый час, а огни этих ревущих чудовищ видны за сотню километров.
Осталось опять ждать ночи.
Псина, наглотавшись мяса, на приятельских правах устроилась под машиной и сладко подрёмывала, иногда сквозь сон скалила безукоризненно белые клыки, – то ли защищая своё место от невидимого соперника, то ли улыбалась в радостном восторге своему счастливому случаю.
Тень от машины удлинялась и удлинялась, теперь под её защитой было вполне просторно и не так жарко, хотя раскалённая почва всё также дышала жаром и сухим настоем низкорослых пожухлых трав.
Пить хотелось невыносимо. Язык, не смоченный слюною, рашпилем тёрся о ржавое нёбо.
Солдаты – любители трёпа, теперь сосредоточенно молчали, с надеждой поглядывая на старшину, который тоже молчал, погрузившись в свои думы – как никак, а ему отвечать перед командиром части за то, что оставил без обеда и ужина целый дивизион из-за обычного разгильдяйства и своей оплошности. Доказать его пьянство будет некому, в чём он был убеждён наверняка. Бойцы своих командиров не продают, таков армейский закон жизни. Но что чёрт не сделает, пока Бог спит…
Солнце, то ли устав за день палить то, что можно ещё спалить, то ли сжалившись над бедолагами, потерявшими всякий вкус к жизни, кроме желания испить озеро Байкал целиком, стало, заваливаясь, опускаться в кипящий огненный океан, плещущий у самого горизонта.
И вот тогда, из самих глубин этого плещущего расплавом моря-океана стала медленно подниматься остроконечная башня, похожая на сказочный минарет, или нет – на гигантский гвоздь, прошивший насквозь земную твердь.
Только что появившиеся башня была вся в розовой пене, так на фоне заката выглядит испаряющийся из гигантских баков окислитель, покрывая крутые бока башни густым слоем горящего снега.
Это из чрева планеты вышла баллистическая ракета, готовая в единый миг пожрать пространство равное высоте вечернего неба.
– Форвертс! – сразу же ободрился старшина. – Голуби, на крыло! – он снова опоясался портупеей, поправил на голове фуражку, и тут же стал прежним самоуверенным в своём невежестве Чапаем. – В колонну по одному становись! Шагом марш! – скомандовал он, заметно осевшим от обезвоживания, но всё ещё бравым голосом.
И они пошли на этот грозный ориентир «колонной» из трёх человек в полушаге друг от друга.
На глазок до ракеты было не более полутора километра, но в степи все дали обманчивы.
Они шли уже более двух часов, а их ориентир стоял всё также незыблемо, только теперь, когда солнце скрылось за горизонтом, баки ракеты стали ослепительно белыми в белых зыбких облачках испарений.
Темнело быстро. Вот уже приветливо замигали первые звёзды, стало холодно и пусто, как на чужой планете, только впереди в призывном свете прожекторов стояла она, родная, несокрушимая и легендарная – гордость советской военной техники. Агрессор, трижды подумай, чем один раз возжелать!
Бойцы шли молча, даже старшина перестал замечать, как его бойцы, сбившись с ноги, теперь уже еле плелись, не теряя из виду белую башню в луче прожектора.
Осталось только ждать ослепительной вспышки и самого грозного, который можно услышать на земле, оглушительного рокота. Потом, слегка качнувшись, эта махина неуверенно зависнет над землёй и через мгновение гигантская стрела в ослепительном оперении уйдёт в чёрный креп неба, потом оперение отпадёт, появится новая вспышка и поползет по небу крохотная рукотворная звёздочка, с заложенной в нее программой полёта, обгоняя ленивые неподвижные вечные звёздные миры.
Старшина ускорил шаг и велел своим бойцам подтянуться и не отставать:
– Щас эта дура уйдёт и будет темно, как у негра в заднице! Шире шаг! – скороговоркой, уже на пределе своих возможностей командира в такой нештатной ситуации, иссушённым горлом, проскрипел он. – Щас догоним!
Кого будут догонять и как догонять – он не объяснил.
Вдруг чёрный занавес отпал, и по глазам резанул такой ослепительный свет, что пришлось прикрывать их ладонью. Через минуты полторы страшный рокот ударил по барабанным перепонкам и, перекатываясь, разнёсся по степи.
Ракета свечой уходила всё выше и выше в небо, опираясь на острое лезвие огня.
Через минуты две всё было кончено. Снова стало пусто, только теперь там, где стояла ракета, зиял чёрный провал ночи.
Догнали и приехали! В любую сторону непробиваемая стена ночи.
Чапай, закуривая, опустился на землю. Ребята повалились рядом.
– Ты, грамотей, – обратился старшина к Назарову, – посчитай, сколько до стартовой установки, если громыхнуло через минуту после вспышки.
– Да километра два будет, товарищ старшина! Давай здесь дождёмся рассвета, а потом по холодку пойдём. Здесь и ходу-то минут тридцать. Куда же мы в такую темень?
– Не паниковать, боец! Подъём! И вперёд!
А, куда вперёд, если в такой темени, что вперёд, что взад – одно и тоже.
Покрутились на месте.
– Наверное, туда… – неопределённо промычал Кириллов, напарник по кличке «Кощей».
– Куда, туда? – Чапай указал горящим окурком как раз в противоположную сторону, – За мной!
На службе – как? Команда старшего по званию – закон на все времена.
Пошли…
Лучше бы остались на месте. Степь большая, руки раскинь – в любую сторону краёв нету.
При свете звёзд много ли увидишь?
Идут наощупь более часа – ни огонька, ни звука.
– Аххпрыхрыть! – По напору, с которым это было произнесено, можно с уверенностью сказать, что это был самый настоящий русский крепкий мат, крепче которого может быть только чистый спирт. Это Чапай обо что-то зацепился, ногой и тут же перед солдатами пропал его размытый теменью чёрный силуэт – громовень, как в деревне, когда впотьмах корыто опрокинешь или жестяной таз на голову упадёт.
Остановились. Дышат тяжело. Во рту сухость, как будто весь день наждачную бумагу жевали. Язык ворочается с усилием. Опилки какие-то понабились в гортань – не сплюнешь.
Повалились на уже остывшую, крепкую, как камень, землю. Руками щупают вокруг себя – рваное железо.
Затихли.
Куда идти? Кругом только звёздная россыпь над головой да на расстоянии вытянутой руки ночь со скрипом и скрежетом каких-то живых существ в её бездонном, непроглядном чреве.
…Утором первым очнулся Кирилл от всепроникающих жгучих лучей солнца.
Рядом тяжело и хрипло дышал старшина, а около наполовину разорванного топливного бака одной из ступеней ракеты, сжавшись в комок, скрипел зубами Кощей.
От лёгкого прикосновения Кирилла он быстро вскочил на ноги и тупым, ничего не понимающим взглядом уставился на него, потом, тряхнув головой, тяжело опустился на землю.
Старшина, на секунду перестав дышать, приподнял голову, но тут же, видимо оценив обстановку, снова уронил её.
О чём было говорить, когда всё ясно. Ещё один день без воды на раскалённом солнце им не выдержать. Спрятаться некуда. Кругом рваные сверкающие алюминиевые отработанные полусферы и – до самого горизонта никого.
Кирилл глянул на свои руки: они страшно чесались, местами кожа полопалась и кровоточила, в горле клубок колючей проволоки, язык распух и с трудом помещался во рту. Он провел пальцем по его поверхности жёсткой, как абразивный камень. Невыносимо хотелось пить. В раскалённом мозгу кроме океана питьевой воды ничего не было. С тупой настойчивостью тот океан плескался в ушах, ещё больше разжигая чувство жажды.
Воды! Воды! И больше ничего не надо!
Очнулся Кирилл от громкой трескотни работающего над головой мотора.
Разгребая широкими лопастями воздух, метрах в ста над ними, покачиваясь, висел вертолёт. Всё! Спасены! И тут же в раскалённом мозгу снова заплескалось, засверкало голубое озеро бесконечной воды. Пить…
В армии всегда есть место подвигу.
Чапая наградили денежной премией, а солдатам за мужество и проявленную стойкость перед строем всего дивизиона была объявлена благодарность и освобождение от очередного наряда.
– Отдыхайте! – взял под козырёк командир.
– Служим Советскому Союзу! – отчеканили отмеченные поощрением солдаты и на том особые трудности на службе кончились.
4
Демобилизация, как кризис капитализма, пришла неожиданно, хотя все солдаты ждут этого момента с нетерпением уже с первого дня службы. Тем не менее, когда рядового Назарова вызвали в штаб для вручения документов и проездного удостоверения, он сразу даже и не понял, что теперь все командиры мира от ефрейтора до маршала ему «по барабану».
Но не всякая свобода – свобода от себя.
Служба в армии не то чтобы превратила Кирилла Назарова в мужчину, мужиком он чувствовал себя и ранее, но всё-таки не прошла бесследно. «Я вспомню пыль под сапогами, Походных труб огонь и медь, И стисну голову руками, И буду долго так сидеть…» – написал один хороший поэт о своём возвращении домой после долгой армейской службы.
И вот теперь Кирилл тоже, обхватив голову руками, сидел на стуле в осиротелом, остывшем родительском доме и не узнавал его. Изо всех углов и щелей выглядывала глухая пустота и мерзкий холод отчуждения.
Наверное, и дом не узнал в пришедшем человеке того самого Кирюшу, который когда-то рассыпал свой весёлый ребячий смех по его сосновым половицам или горько плакал, уткнувшись в материнский подол от пустяшных, свойственных детям, обид.
Одна вина сидит и будет сидеть занозой в незрелом сердце Кирилла Назарова – это отсутствие его на похоронах матери. Далеко был. Ветер шатал, набивался за пазуху, где сердце с гулом гоняло его молодую кровь по крепким, неизношенным жилам.
Монтажная жизнь отвязная, цыганская, командировки в любую сторону, ни одна телеграмма не угонится, не то, что письмо. Да и письма он писал матери очень редко. Всё на бегу. Всё наспех. Не маленький уже, чтобы ему женским подолом сопли вытирали. Жив, здоров, того и тебе, мама, желаю – и всё. Как после школы отмахнул от себя дверь родительского дома, так и оставил её открытой настежь. Впустил сквозняк в избу, а сам ушёл туда, где расходились дороги в разные стороны. Какая твоя – сразу и не угадаешь, не определишь…
Мать умерла скоропостижно. Сердечный приступ, как сорванный стоп-кран на скоростном поезде.
Тётка Дуся, деревенская соседка, по старому барачному адресу отбила на почте Кирюше срочную телеграмму. Да тот крик аукнулся только через месяц, когда бригада вернулась из командировки.
Матрена виноватилась перед Кириллом, божилась, что передала для дальнейших действий телеграмму в отдел кадров.
Да то ли Матрена что-то перепутала, то ли кадровик в текучке громких дел не прочитал телеграмму, но Кирилл так и не проводил родительницу в последнюю дорогу.
В том не было его вины, но она, вина эта, так угнездилась в сердце, что нет-нет, да и заставит своего хозяина оглянуться на себя, содрогнуться от мерзкого своего существования в полном пренебрежении к убегающему времени.
Это приходит ночью, а утро опять всё повернёт по-своему, затянет в свой бесконечный круговорот, смазывая, стушёвывая остроту ночных переживаний…
Прежде чем войти в дом, в окно тихо постучала соседка, – старая деревенская привычка. Здесь все так делают. Кирилл, отгоняя свои мысли, как перед лицом отгоняют дым, широко отворил перед ней дверь. В дом вошла тётя Дуся. Это она хоронила мать, приглядывала за домом, встречала со службы Кирюшу.
Тётя Дуся до сих пор считала его ребёнком, жалела и даже по-матерински всплакнула на его плече, когда он вошёл в её избу, красивый, возмужавший, в солдатской шинели, туго перетянутой широким, с медной бляхой, ремнём. Она была его крёстной, и всегда считалась в их доме близкой родственницей.
Как вошла, так и прислонилась головой к дверному косяку:
– Кирюшенька! – Она, вытирая глаза кончиком старинного в горошек платочка, по-старушечьи всплакнула. – Кирюшенька, ты ведь мне, как сыночек родной, крестник мой, негоже оставаться одному в нежилом доме. Пойдём ко мне. Я тебе и постельку уже приготовила. Материнский гостинец передам…
Дом Кириллу действительно показался настолько чужим, что оставаться одному в холодных четырёх стенах было неуютно, и эта неуютность вызывала одну лишь угнетающую горечь и тоску от непоправимости всего сущего.
Кирилл тяжело вздохнул, попридержал тётю Дусю за плечи:
– Спасибо тебе за мать, что ты не оставила её беспризорной! Спасибо, крёстная! Спасибо! Пойдём! – Кирилл, оглянулся на пустующие углы. Отмахнул ладонью от себя, как отмахиваются от навязчивых видений, и теперь уже навсегда закрыл за собой дверь.
Назавтра у районного нотариуса оформил для тёти Дуси дарственную бумагу на дом. Попрощался с материнской могилой. Потом посидел за накрытым нехитрыми закусками столом у тёти Дуси. Выпили с ней по стаканчику, настоянной на лечебных травах домашней водки. Обнялись. Спели любимую материну песню: «Ах, мак, мак, что же ты мак так неровно цветёшь?..».
И с вечерним автобусом Кирилл Назаров уехал в город. Думал вернуться сюда как-нибудь, а оказалось, что убыл навсегда.
5
Теперь Кирилл твёрдо решил поменять свои ориентиры, свои жизненные маячки. Спасибо отцам-командирам! Протёрли линзы, открыли глаза. Теперь всё видно – одна круговая оборона от разрушительного натиска барачного быта.
Кирилл вспомнил, что он когда-то учился в школе, и теперь неплохо было бы продолжить учёбу в институте. На вечернем отделении, конечно. После столь длительного отрыва от школы, на дневном он на стипендию не потянет, а без этих, хоть и мизерных денег, как жить?
В деканате его встретили приветливо, как-никак демобилизованный солдат. Взяли документы. Приёмные экзамены через месяц. Для подготовки времени маловато. Пожелали непременного успеха. Ладно. Одно дело устроил, теперь в родную монтажную контору.
Там проблем никаких: плоское катать, круглое таскать, а что не поддаётся – ломиком!
В бухгалтерии выписали небольшой «аванец» который почти весь ушёл на душевные воспоминания о бывшей жизни.
Бригадир бил в ладонь, обещал своё место отдать. Учись, сынок! Дураков ломом лечат!
Не хотелось Кириллу вновь окунаться в попойки, но на этот раз в сторону не уйдёшь. Все свои. Все тебя любят и все уважают.
Пришёл в барак, ухватил было Матрену за грудки, но тут же и отпустил. Старая ведьма даже не обиделась. Чаем потом отпаивала. Побитой собакой в глаза глядела. Бог ей судья!
И закрутилось колесо, замелькали спицы, даже не заметил, как в институте оказался. Вуз технический, абитуриент из квалифицированных рабочих да к тому же отслуживший свой срок в непобедимой Советской Армии, как не проявить снисходительность?
Теперь времени на пустопорожние разговоры и братание за пивным столиком уже не оставалось. После работы, наскоро перекусив, – общую тетрадь за пазуху и на лекции.
Так и втянулся в учёбу. Там все умные. У всех за плечами не школа жизни, а целая академия. Ничего, на выходные отосплюсь!
Учился не то чтобы хорошо, но с третьего курса в своей конторе пошёл на повышении. Бригадир, правда, свою должность не отдал, а прораб посторонился, уходя на пенсию.
Коля Яблочкин после отсидки тихий стал. Женился на вдовушке с малым. А этому «малому» три годочка всего, но уже – парень! Яблочкин счастлив безмерно. Куда подевались блатная походка и жаргон лагерный? Всё после работы в сад за ребёнком спешит. Говорит, пацан весь в меня. Во, какой пацан! Тоже Колькой зовут…
А Кирюха стал Кириллом Семёновичем для посторонних, но монтажники, пользуясь полнейшей демократией в своих рядах, называли его всё также по-свойски, на что привыкший к простоте обращения прораб Назаров не обращал внимания. Работа – есть работа, а не чиновничьи посиделки, где все на глазах величают друг друга почтительно, а за глаза оплёвывают.
«…наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни».
Не всё так просто, как думалось раньше, в пору его рабочего положения. Но, ничего… Не Боги горшки обжигают! Не спеша, подошла защита дипломного проекта. И стал Кирилл Семенович Назаров настоящим инженерно-техническим работником. Квартиру дали. Правда, однокомнатную, но зато без Матрёны и без барачных стен.
Только обживаться начал, а тут и перестройка подоспела. Президент рыкнул по-звериному: «Берите сколько проглотите!»
И глотали – кто заводы и нефтяные родники, а кто, совсем уж смышленый, глотал долото или рашпиль со своего станка…
Часть третья
Глава первая
1
Кирилл Назаров сразу и не понял, что случилось, когда его, законопослушного гражданина в столице родного несокрушимого государства, два вооружённых автоматами офицера, заламывая руки, сунули обратно в машинную вонь метрополитена 19 августа того злополучного года.
Кирилл возвращался из командировки и чувствовал в себе державную уверенность рабочего человека, живущего не за счёт прикормленного чиновничьего места, а за счёт своего технического умения возводить инженерные сооружения там, где до этого ничего не стояло. И вдруг такое унижение!
Он хотел было снова туда, наверх – возмущаться, кричать, рвать на груди рубаху – это его земля, паскуды! Но по виду растерянных людей в метро понял, что в стране случилось что-то совсем неподходящее.
Командировка была длительная, в таёжную глушь, где только медведь хозяин да прораб, – мастеровой монтажных дел. Откуда этому прорабу было знать, что страна уже впала в затяжной глубокий запой, в наркотический транс, после которого начнётся полный физический распад гигантской русской империи, действовавшей до этого безотказно несколько веков, несмотря на все революции.
Размышлять было некогда. Тамбовский поезд уходил через полчаса, и нужно было, во что бы ни стало, успеть на него, иначе при таком раскладе дел завтра может и не наступить.
Вихляясь и гремя всеми позвонками, поезд уволок его в ночь.
Дорога до Тамбова недлинная, но утомительная.
Назаров ворочался на верхней полке, не находил себе места. Рядом храпели, стонали во сне, иные тихо матерились за столом, мучаясь, как и он, бессонницей.
Одним словом, страна жила. Ведь пассажиры этого поезда и являются той Россией, которую всю дорогу, то до тошноты, то до одури болтает на стыках истории. Поезд, поезд… Шпалы, шпалы…
В последнее время Кирилл Семёнович Назаров всё чаще и чаще стал ощущать метафизическую сущность своего бытия. Тогда снова потянуло на стихи. В Сибири ночи длинные и многое приходило в голову, особенно если ты трезв:
«Вот что-то нашло, набежало, наехало – просто невмочь… Царапают звёзды ежами Глухую морозную ночь. И там, средь космической пыли, Блуждает отечества дым. Во чреве суровой Сибири Я снегом скриплю жестяным. Я голоден, зол, как собака, С горящим, как факел лицом. А месяц над крышей барака Весёлым висит леденцом. Граница меж светом и тенью — У каждого свой интерес. Кромсаю иркутскую землю — Тяжёлый и горький замес. Копавшие горы златые, В бесчестье принявшие смерть, Шеренгами шли и в затылок Сюда, в эту мёрзлую твердь. И слышно, и слышно доныне Сквозь стоны, проклятья и мат Стучат кулаки ледяные, Железные цепи гремят».…Отец Николай, иерей, к которому обратился Кирилл, чтобы освятить привезённую из далёкой Сибири чёрную тяжёлую лиственничной породы доску с изображением распятого человека, горестно вздохнув, окунул свои красные узловатые пальцы в седину бороды и отрицательно покачал головой.
– Что ты? Что ты? – испугано отстранившись от Кирилла, быстро заговорил он, не спуская взгляда с этой чёрной широкой доски, обожжённой под самым распятием, где вероятно располагалась лампада, или какой другой светильник. – Не тебе мне рассказывать, что пентаграмма является знаком сатаны, дьявола, и держать её пятипалое изображение на алтаре для освящения – кощунство. Невозможно! За подобное богохульство меня без разговоров лишат церковного сана, да ещё отлучат от Христовой церкви, предадут анафеме. Тоже, предложил чего?!
Отец Николай снова взял чёрную доску в руки, пристально разглядывая изображение, поминутно вздыхал.
Мудрый священник думал о чём-то своём…
Отца Николая Кирилл знал давно, и находился с ним, не то чтобы в дружеских, но вполне нормальных отношениях, позволявших вести разговоры о жизни, о бренности сущего и, конечно, о религии и её значении в истории человечества.
А знакомство с ним произошло при не совсем обычных обстоятельствах.
Как-то на улице Кирилл неожиданно встретил свою одноклассницу, шикарную теперь Ляльку Айзенберг.
– Это ты?! – удивился Кирилл. Лялька – и вдруг здесь, на улице, в Тамбове.
– Я! Я! Конец от кия! – Лялька так и осталась своим парнем, несмотря на довольно вальяжный и ухоженный вид. – Алевтина я, Алевтина Самуиловна – вот кто!
– Так ты, вроде как в Москве училась? – Кирилл помнил, с каким чувством она когда-то говорила о столице.
Выразительные глаза её сразу потускнели.
– Москва, Москва, как мало в этом звуке… – Лицо Кирилловой одноклассницы на минуту сделалось скучным. – Я в Тамбовский педик перевелась. Училась на филфаке. Из меня учитель никакой. А вот в телекомпании пригодилась. Теперь я журналистка, редактор программы. А ты где?
– Да здесь я всю жизнь обитаю! Как же мы раньше не встретились? Во дела…
– Захотел бы – встретились! Ты, я слышала, всё гайки по резьбе крутишь. Герой труда, небось! Передовик! Давай я о тебе репортаж сделаю. Прославлю!
– Нам не нужны ни слава, ни чины! Была бы водочка простая, да кусок ветчины! – переведя разговор на шутку, скаламбурил Кирилл. – Не замужем, раз ты такая развесёлая?
– Ты вот не берёшь! Сам в пустых карманах шары катаешь. Чего ж не женишься?
Так слово за слово они перешли на житейский разговор, и Лялька Айзенберг пожаловалась на свою незавидную судьбу. В её возрасте детей растить надо, а она всё в девках ходит.
«Грех на мне! – говорит Лялька, – не крещёная я! Вот и гуляю сама по себе…»
Кирилл припомнил свои, хоть и редкие, посещения церкви и полушутя-полусерьёзно обещал на правах старой дружбы быть ей крёстным отцом. На том и порешили.
Что-то в Москве случилось с непобедимой Лялькой Айзенберг, раз она заговорила о таком мистическом переломе в своей жизни.
Будучи красивой и взбалмошной, лёгкой на передок, она, наверное, просвистела свою молодость в окружении многочисленных поклонников, но замуж так и не вышла.
А здесь как раз подошла мода носить всевозможные крестики не только на шее, но и везде, где можно.
Эти ли обстоятельства, или долгие ночные раздумья, когда ухажеры стали незаметно редеть – кто женился, а кто увлёкся более молодой и менее смышлёной, нашёптывая обольстительные речи уже в другие уши, привели её к мысли, что все неприятности оттого, что она живет без веры, абы-как, без стержня в душе, и поэтому, как она выражалась, «на любовном фронте одни потери – ровесницы давно детей в школу провожают, а она – всё одна…».
Вот и решила Алевтина покреститься, приняв, как и все русские люди, православие.
Зная, что её несгибаемый школьный товарищ серьёзно относился ещё в партийное время к вере, эта заблудшая душа попросила его договориться с батюшкой о её крещении.
«Если конечно можно…» – добавила она, закрасневшись, отчего её восточные глаза стали похожи на две сливы только что вынутые из воды.
Что ни говори, а она всё-таки осталась хороша собой и по сей день!
Кирилл не понимал, почему тогда, в молодости, он, в отличии от сверстников, не был в неё влюблён. Просто она была с ним по-приятельски близка, и он относился к ней также, восхищаясь её проделками с парнями-старшеклассниками, которые уже во всю женихались в предвкушении взрослой жизни.
Кирилл не раз, рискуя попасть в руки её решительной матери, приходил на выручку, когда она загуливалась до рассвета: перелезал через забор, открывал её калитку со двора, и она потихоньку, как ни в чем ни бывало, возвращалась домой через заднюю дверь, коротко и признательно целуя его в щёку.
Кириллу это было приятно, но не более того.
Как бы она ни была красива, но годы делают своё. И несмотря на обильную растушёвку или, может быть, благодаря ей, кожа её теперь отдавала пергаментной сухостью. Местами сквозь кожу, как водяные знаки на денежных купюрах, уже просвечивали голубенькие паутинки, говорящие о хрупкости живого, о быстротекущем времени и о конечности всего мирского. Паучок знал своё дело и туго завязывал свои узелки.
Теперь, после встречи с этой бабочкой лета, Назаров невольно стал посматривать и на себя в зеркало – оттуда, как из потаённой глубины, пугаясь света, выныривало усталое и скорбное лицо стареющего мальчика.
«О, моя юность! О, моя свежесть!»
С батюшкой, отцом Николаем, он договорился сразу же.
Священник нисколько не удивлённый решением взрослой женщины принять христианство, только слегка улыбнулся в подтаявший возле рта иней бороды и назначил исполнить обряд в ближайшее воскресенье.
В назначенное время все трое – Кирилл, как посаженый отец-крёстный, подружка неофитки, тоже незамужняя, про которых раньше говорили – вековуха, и сама виновница торжества Святого Крещения, молча стояли, оглядывая мерцающие лики икон, впитывая ладан, в прохладном полумраке пустующей церкви.
Откуда-то сбоку, из-за иконостаса вышел отец Николай с качающимся маятником дымящегося кадила и лёгким поклоном головы приветствовал их, потом размашистым движением руки перекрестил, всем своим видом выражая одобрение.
Несмотря на свою седину, священник был человеком ещё недостаточно старым, чтобы не радоваться острому вкусу жизни.
«Самый большой грех, это грех уныния», – наставлял он Кирилла всегда при встречах.
Родился отец Николай перед самой войной в мордовском лагере для семей «врагов народа». Родитель его к тому времени уже был благополучно расстрелян в одном из бесчисленных подвалов НКВД за распространение опиума для народа, – то есть за служение Богу и Истине.
Церковники первыми шли в «навоз» для удобрения почвы, на которой должна вырастать новая большевистская вера, отрицающая саму возможность духовной жизни.
«Папаня мой был хороший священник, поэтому и поплатился жизнью», – рассказывал иерей, когда гости после обряда крещения собрались на квартире новообращённой, чтобы отметить столь важное для каждого человека торжество соединения с Божественной Сущностью.
Правда в церкви при обряде крещения не обошлось и без казуса, над которым, теперь долго смеялись за праздничным столом. Даже отец Николай и тот, перекрестив поспешливо рот, коротко хохотнул в широкую красную ладонь.
Там, в окружении таинственных ликов, стоя перед отливающей серебром чашей купели, пока священник делал какие-то приготовления, будущая крестница Кирилла быстро разоблачилась, спустив с плеч к начинающим полнеть ногам, тонкий щёлк роскошного платья. И стояла она, высвечивая своими женскими прелестями так, что, оглянувшись на неё, отец Николай, сделав крестное знамение, испугано зажмурясь, отшатнулся.
Белый ослепительный луч, пробившийся в этот церковный полумрак откуда-то сверху, держал её, как на ладони, замерев от восхищения земной женщиной.
Розовая плоть её облитая солнцем среди сурового церковного обихода была так притягательна, что Кирилл впервые обрадовался её холостяцкому существованию и давней привязанностью к ней.
Как было бы здорово, если эта, в самом соку женщина, так и осталась бы стоять в ослепительном свете небесного огня!
Смущённый батюшка, отвернувшись, велел ей быстро одеться и наклонить голову над чашей, скрестив руки на груди, что она, не без помощи своей подруги, тут же и сделала.
При чтении сакраментальных слов обряда, лицо отца Николая, его голос, золотое шитьё ризы, столб света над головой далеко не праведной женщины – всё это вместе создавало иллюзию иррационального действа. Действа какого-то другого, потустороннего мира, не воспринимающего людские проблемы и заботы ввиду их бесконечно малой значимости для того, вечного и истинного бытия…
«Что чистого нету, что светлого нету – пошёл он шататься по белому свету», – стучали молотом в голове строчки всё того же русского поэта.
Кириллу Назарову стало тесно и погано чувствовать себя в своём грязном обветшалом теле, отягощённом пороками современного мира, вдруг захотелось чего-то светлого и высокого, к чему бы тянулась и тянулась душа.
Правда, потом небедное застолье у неофитки тут же вернуло его в реальный, чувственный мир.
Даже отец Николай, то ли от вина, а то ли от обаяния новокрещёной христианки Софьи, расслабился, стал улыбчив и не по-церковному оживлён, но с той степенью деликатности, которая так свойственна умудрённым, пережившим страдания и лишения в жизни, людям. Оставшись сиротой после смерти матери, он много побирался по деревням, пока его не приютил, уже на тамбовщине, один, как и подобает его сану, чадолюбивый священник, сделав его церковным служкой. Отсюда ему была одна дорога – божья стезя к людям.
2
…И вот теперь бывший беспризорник, а ныне святой пастырь стоял перед Кириллом, печально рассматривая странное изображение на чёрной прокопченной доске.
Сквозь копоть и темную коричневую плёнку угасшего времени по центру доски огненным костром полыхало изображение пятиконечной звезды, на которой был распят до предела измождённый человек в зековской из серой байки шапке домиком и в обвислых кальсонах.
На голой груди несчастного, как вены сквозь кожу, высинивали татуировки, очерчивая купол церкви с православным крестом. Руки, ноги и голова казнённого были прикручены чёрной колючей проволокой к острым углам пентаграммы – пять частей тела на пяти кинжальных гранях страшной звезды.
Гениальная законченность метафоры – рас-пят, раз-пять, раз-ять!
Завязки зековской шапки и тесёмки кальсон горестно свисали, ещё более усугубляя чувство беззащитности, слабости и обречённости живой плоти опутанной колючкой, из-под шипов которой сочилась, срываясь каплями к подножью сооружения кровь.
Вздыбив шерсть, с горящими глазами, выпустив красную ленту языка, слизывал эту, ещё не загустевшую кровь, сторожевой лагерный пёс, а может, то был пёс преисподней, которого вызвал дьявольский знак пентаграммы.
В стороне, в правом верхнем углу этой страшной иконы на бревенчатой вышке торчала бесформенная тень часового.
Из-под самого обреза доски, сквозь скрученную из рифлёной стали кованую решётку, смотрели на распятье два безумных глаза с пунцовыми прожилками от слёз.
Трудно сказать, какими красками был написан лагерный Христос, но, несмотря на задымлённую плёнку, линии проступали чётко и зримо.
Правда, после того как объявилась у Назарова эта необычная икона, он несколько раз протирал её губкой смоченной перекисью водорода, которую его рабочие использовали вместо йода, для промывки ран и ссадин столь обычных при тяжёлой, грубой работе монтажника. Часто такие работы производятся в стеснённой обстановке, на высоте под шквалистым ветром, на морозе. Поэтому монтажник кроме аптечки и всего прочего должен иметь отменное здоровье и трезвую голову. Что не всегда случается в одно время и в одном месте….
3
Вспоминая эту историю, Кирилл всегда удивлялся – он-то как не оказался там, с воспалёнными глазами за гранью железных шторок расшитых в крестик? Ведь на всём, что случилось, лежит его вина, прораба, руководителя хоть небольшого, но отряда, если переходить на язык чрезвычайщины.
Прораб должен предусмотреть всё: и профессиональные навыки своей бригады, и отсутствие проекта работ, без которого он не имеет права приступать к выполнению задания, и хлипкое оборудование, и поправку на пятидесятиградусный мороз, при котором сталь превращается в хрупкое стекло.
За халатное отношение к организации работ, приведшей к смертельному исходу, Назарову могли бы дать годиков пять-шесть, если бы комиссия более пристально разбирала тот несчастный случай. Кирилл верил, что беду от него отвела эта массивная доска, перед которой он так усердно молился распятому на пятипалой звезде лагерному богу. «Молись, проси Бога, и он поможет тебе!» – говорила ему в детстве мать, и, вспомнив её наказы, он молился и верил, что лагерный Бог, это сам воплощённый в зека Иисус Христос.
Так это или не так, но производитель монтажных работ за смертельный случай со своим рабочим не получил даже выговора.
Улетела «Сова», как это ни странно, в края не столь отдалённые. Как в той песне: «Идут на север срока огромные, кого не спросишь – у всех УК». Но это потом. А пока…
Монтаж импортного оборудования «во глубине сибирских руд» не в добрый час был поручен временно безработному инженеру Назарову Кириллу Семеновичу, когда он пришёл в эту самую фирму «Сова» наниматься на работу.
Дело в том, что далёкая таёжная фабричка поставляла этой фирме сибирскую лиственницу, дерево весьма ценное. После измельчения древесины в специальных мельницах, мука из лиственницы шла на изготовление асбестоцементных плит: хрупких, непрактичных и к тому же из-за фенольных смол вредоносных для здоровья, но имевших в то время, за простоту установки и внешний вид, большой спрос как отделочный материал в индивидуальном строительстве.
За большие деньги технология, закупленная за рубежом ещё на советские деньги, крошила российскую тайгу, обеспечивая тем самым коммерческий интерес домостроительной фирмы.
Фирма «Сова», как птица Феникс, воспряла из-под обломков домостроительного комбината.
И вот что самое интересное – комбината нет, а фирма процветает.
Пытались рабочие провести проверку того, куда ушли все активы и пассивы комбината? Почему зарплату не выплатили за последние два года? Куда подевался главный бухгалтер комбината, мужик ещё здоровый и крепкий? Жена подала в розыск, а там тоже ничего не знают. Нелюбопытными оказались органы. Поискали в столах финотдела, нашли только скрепки одни от бумаг, которые могли бы разъяснить, почему государственный строительный комбинат в одночасье превратился в маленькую строительную контору во главе со знаменитым на всю тамбовщину уголовником по кличке «Сова».
Прокуратуре это было совсем неинтересно, не будем и мы дознаваться. У нас теперь рынок. А любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Так вот…
Строительная фирма, возглавляемая Совенковым Гошей, круто повернула дело, да так, что сборные коттеджи стали вырастать на тамбовских чернозёмах, как грибы на конском навозе. Густо и кучковато – сразу посёлок, где на прошлой неделе лишь полёвки табунились. И вроде цена приемлемая.
Рынок – он и есть рынок. Спрос ещё только намечается, а предложение уже готово. Вот оно золотое правило дьявола наживы!
Вроде бы всё хорошо, да ничего хорошего…
Дома эти возводились не то чтобы с нарушением технологии, а и вовсе без неё. Строительные нормы и правила, кто будет соблюдать, когда контрольные органы вдруг стали совсем никакие.
Гоша и воспользовался этим: в бетон шли дешёвые доменные отходы вместо экологически чистого керамзита. А доменный шлак, как известно, обладает повышенной радиацией, да и прочностные характеристики ниже некуда.
Вот и пухнет совинковская строительная фирма, как на опаре – денег невпроворот!
Гоша смеётся, и счастливые до срока домовладельцы тоже вроде не в накладе. Всем хорошо.
Гоша в кабинетах административных – за своего человека, в городской думе – видный член. Ему уже пророчат счастливое будущее депутата Госдумы.
Вот какой Гоша Сова разворотливый!
Одна журналистка, делая телерепортаж о Гошиной строительной фирме, проявила робкий интерес, задав наивный вопрос: не мешает ли его уголовное прошлое заниматься бизнесом? Но тот нисколько не смутившись, бойко ответил, что не школа делает человека человеком, а тюрьма!
Может это и так. Но только после репортажа, встревоженная молодая журналистка почему-то неожиданно подала заявление об уходе в связи с переменой места жительства, и пропала, не оставив о себе никакой информации, кроме пересудов говорливых коллег.
Шли реформы, которые разрушали сложившиеся порядки и опускали производство и сельское хозяйство до уровня военных времён.
Зарплату платить перестали, и надо было как-то выживать, вот и подался недавний инженер Назаров Кирилл Семёнович в ту строительную фирму с безграничной ответственностью в поисках заработка.
Гоша встретил его приветливо:
– Молодец, что ко мне пришёл! Дам заработать, дам! А как же? Сам без соли в своё время член дожёвывал. Командирую я тебя туда, где Макар телят не пас! Ну, шуткую, шуткую! Друг у меня в сибирской тайге лес валит, лиственницу в основном. Говорят, вся Венеция на русской лиственнице стоит. А мы, недотёпы, из этого бревна только и можем, что деньги делать. Но ничего, это я так… Дам я тебе бригаду монтажников, вот ты с ними и будешь американскую технологию валки леса внедрять. Поточный метод. Вот тебе бумаги и деньги на первый случай! Завтра – на крыло. Самолёт уже под заправкой! Ну, иди, иди, время, ты знаешь, – деньги! Вот ведь как! Сколько сидел – времени во! А денег не было. Ну это я так, для тебя только. Ты – мужик свой. Я справки о тебе всякие навёл. Как деньгу на Севере зашибёшь – то и жениться пора! Ха-ха-ха! Давай, иди, иди!
Дорогостоящий десант в тайгу с тамбовских степей был, конечно, штукой рискованной. Это Кирилл понял сразу же, как только вместе с инструментом и со всем народом погрузились в самолёт. А народ, прямо сказать, подобрался аховый, пьянь исключительная, а посему к труду вдумчивому и кропотливому мало приученный. Ребята были с недавних пор вольные, здоровые и молодые, не опутанные семейными обязательствами. Одним словом люмпен-пролетариат, если говорить по Марксу.
«Господи, вот с этой оравой я буду приближать допотопное производство лагерной лесопильни к современному прогрессу?» – думал Назаров, проводя предварительный инструктаж бригады по технике безопасности.
Сова, – Савенков Григорий Матвеевич, наметанным взглядом уловив сговорчивость Кирилла, мягкость его характера и опыт работы в монтажном деле, снисходительно осчастливил его возможностью заработать какие-нибудь деньги на дальнем сибирском леспромхозе.
– А ты иди пока в кассу, подъёмные получи. Небось, без подсоса на прошлую зарплату кантуешь? Ну, иди, иди! – усмехнулся одними глазами Сова.
И прораб монтажных работ Назаров Кирилл Семёнович пошёл…
Глава вторая
1
Самолётик явно не пассажирского назначения, задрав хвост, бойко подбежал к группке людей сидящих возле взлётной полосы на коробках и мешках с инструментом.
Лётчик, молодой щекастый парень лет двадцати пяти, невысокого роста, шариком скатился с алюминиевой стремянки, выкинутой им из чрева этого зелёного насекомого, обутого в тугую дутую резину.
– От винта! – дурачась, скомандовал он, рубанув ладонью у правого плеча воздух, как бы отдавая честь. – За-гружай!
Ребята, лениво посмотрев на него, такого бодрячка, медленно потянулись за куревом.
Бегая через десять-пятнадцать минут в аэропортовский буфет, они уже достаточно приняли на грудь, чтобы философски относиться к происходящему: «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!»
Да, действительно, как говаривал в таких случаях бригадир этой волонтёрской команды Лафа, – работа не Алитет, в горы не уйдёт.
Откуда знал этот постоянный обитатель всевозможных строек про литературного героя, чукчу, который, обидевшись на советскую власть, ушёл в горы.
Повесть эта была в ходу в эпоху сталинского социализма, а Николай Подковыров по кличке Лафа, имел за плечами всего-то около сорока лет и несколько судимостей.
Наверное, прав старый уголовник Сова, не школа воспитывает человека, а тюрьма.
«Алитет уходит в горы» – по всей видимости, единственная книга, которую за свою весёлую жизнь прочитал Сергей Подковыров, и она ему, книга эта, так глубоко вспахала мозговые извилины, что превратилась в поговорку бывалых шабашников.
Монтажник Лафа прошедшел все громкие стройки коммунизма, начиная от Курской Магнитки и кончая Байкало-Амурской магистралью. В четырнадцать лет он убежал из дома, исколесил полстраны и даже успел побывать на Братской ГЭС, где всё лето околачивался «на подхвате» у строителей.
Его родители, вероятно, не были обременены слишком сильной любовью к сыну, потому что, озабоченные похмельными головоломками, они хватились чада только осенью, когда из школы пришла училка узнать – почему Коля Подковыров (кличку «Лафа» он получил позже, когда заматерел) вторую неделю с начала занятий не посещает школу, класс волнуется, просит выяснить – что с мальчиком?
На вопрос учительницы родители испугано переглянулись и почему-то оба враз полезли под кровать, но там, кроме пыльных пустых бутылок да мятой бумаги, никакого Коли не было.
На следующий день до них дошло, что пропал сын, и они обратились в милицию, которая их хорошо знала.
Таким образом, Серёжа Подковыров до следующего лета снова вернулся в родное гнездо и в лоно школы, не обремененный ностальгическими чувствами, но обогащенный опытом первых переселенцев, пилигримов от комсомола.
Правда, несмотря на высокую идейную убеждённость, будущий бригадир монтажников Лафа там же сподобился и к выпивке, не частой, но вполне регулярной, хотя спиртное на Великих стройках всегда было в большом дефиците.
Кое-как перекантовавшись в школе, он к радости учителей и родителей, подался в ПТУ приобретать специальность монтажника. Тем самым доказав своё возмужание и преданность первому увлечению.
Выбор профессии, как выбор невесты, иной переберёт всё, что есть под рукой, а своё место так и не найдёт, а иной, как глянет – сразу втюрится на всю жизнь, хоть тяжело, а не бросишь, как чемодан в дороге – жалко!
Лафа, стрельнув у Кирилла сигарету, сразу же угадал его паническое состояние, в котором тот пребывал после знакомства со своей бригадой:
– Не ссы, мастак, – подбодрил он своего начальника, – закон-тайга! У меня там родни по всем берлогам, по гостям пойдём – подметки сгорят!
Этот великовозрастный подросток, Лафа, напросился у Савенкова в командировку, сорвав тем самым пятую по счёту свадьбу, да не чужую, а свою. Убежал всё-таки! Не дал себя охомутать семейными путами, и теперь – вот он здесь, на взлётной полосе, правая рука прораба!
Несмотря на обильную выпивку – а какой монтажник не пьёт? – Лафа у ребят пользовался авторитетом. Разгадывать ребусы проектов и чертежей для него одно удовольствие. Лафа, как всякий русский человек, в деле был сноровист, пока трезв, но стоило ему выпить самую малость, то сразу – «Ты, работа, постои, а мы лежать будем!».
Бесконечные байки о любовных похождениях, да ещё с картинками, уводили его в дали неоглядные.
Наказывать его, было себе дороже. Погонять – то же самое!
Протрезвев, он всегда навёрстывал упущенное, безропотно оставаясь на сверхурочные работы.
Он всегда находил объективные причины длинных, в затяжку, «перекуров». Оправдываясь плохой организацией труда со стороны начальства, что, по правде сказать, до недавнего времени постоянно имело место на любом производстве. Это та самая бездна, куда рухнуло в одночасье всё наше социалистическое хозяйство.
Наконец-то всю страну на этот раз подвело всегдашнее русское «авось».
2
Грузились в самолёт нехотя, исподволь.
Был канун Рождества. Морозный ветер, сдувая с обочины снег, как наждаком шлифовал бетонированную взлётную полосу.
Молодой пилот, несколько смутившись за свой «комсомольский» порыв, трезво оценил эту «шарашкину контору» и, похлопав по карманам своей синей лётной куртки с крылышками на правом рукаве, достал сигарету и тоже закурил, присел на дощатый ящик с оборудованием, отыскивая глазами в этом сброде старшего.
Назаров, хоть и был назначен производителем предстоящих работ, но ничем не отличался от своих подопечных. Он и всегда старался не выделяться, пройдя сам в ранней юности крутую рабочую выучку. Вот и сейчас: те же стёганые мешковатые штаны с отвислым задом, шитые ещё по выкройкам первых пятилеток, негнущаяся фанера валенок, брезентовая куртка поверх телогрейки да серый вязаный подшлемник на голове.
Одежда не отличалась от обычной зековской, но была самой подходящей для северных мест, особенно где – закон-Тайга.
«Может быть, так много лагерей на Северах потому, что лагерная одежда самая подходящая для этих мест, а, может, сами места эти глухие и ледяные под такую одежду», – заметив ищущий взгляд летчика, иронизировал про себя Назаров, топча большими валенками снег.
Лётчик молча пожал его протянутую ладонь, с недоумением взглянув на Кирилла, и продолжил шарить глазами по взлётной площадке.
Назаров, прикурив от его сигареты, представился, и «летун» по-мальчишески заспешил, говоря, что время не ждёт, надо быстрее загружаться, погода начинает портиться, в график полёта надо уложиться и, – побыстрее.
Ну, что ж, коли есть график. Тогда другое дело… Тогда конечно… Уложимся. И ребята стали подтягивать свои манатки к самолёту.
Лётчик, обрадовано взлетев с фанеры ящика, тут же оказался внутри воздушной машины.
Кирилл – за ним, кивнув своему бригадиру и ещё одному оболтусу следовать в самолёт – надо принимать и складировать груз. Ребята, к удивлению Назарова быстро справились со столь привычным делом, правда, пришлось повозиться со сварочным оборудованием. Трансформатор – вещь необыкновенно тяжёлая из-за своих магнитопроводящих пластин и обмоток – никак не хотел втискиваться в люк и придавил одному зазевавшемуся рабочему палец.
Закрутившись волчком, монтажник, матерился по-чёрному, отрясая руку, с которой скатывались на снег красные рябиновые ягодки.
Лафа толкнул его головой в сугроб, чтобы тот немного поостыл.
Из-за нерасторопности этого «самоделкина» пришлось снова перекантовывать по хлипкой лестнице эту двухсоткилограммовую «дуру».
Второй пилот, неожиданно вынырнувший из кабины самолёта, оказался вовсе не вторым пилотом, а, судя по нашивкам, первым. Подойдя к сваленному в кучу монтажному хозяйству, он, строго взглянув на своего молодого напарника, жёстким и властным голосом приказал всё выгружать обратно на снег.
К удивлению Назарова ребята, правда, рассыпая отборный мат, стали вытаскивать на взлётную полосу всё, что было загружено, включая и тот проклятый трансформатор.
Командир, сразу определив в Назарове старшего группы, стал дотошно объяснять центровку машины в полёте, рассказывать о равномерном распределении массы и надёжном закреплении каждого груза отдельно.
Теперь первым закрепили специальной лентой за скобы на фюзеляже всё тот же трансформатор, чтобы он оказался в хвостовой части, затем стали также обвязывать по одному и многочисленные ящики.
Задраив входной люк, лётчики предупредили перелётных монтажников, чтобы все пристегнулись к дюралевым креслам и никаких хождений во время взлёта. Предупредили, что курить в полёте также нельзя.
Старшой ещё раз внимательно всё осмотрел, потрогал крепёж, и оба лётчика скрылись в кабине.
Раскручивая винты, взревели двигатели, задрожал корпус самолёта, побежала освобождённая от снега лента бетонки, мелькнуло внизу какое-то строение, и появилась глухота в ушах.
Самолёт быстро набирал высоту.
Вынырнув из-за облачной пелены, неожиданное по-летнему яркое солнце брызнуло в салон, и самолёт, как бы нежась в его лучах, завис на месте. Он висел в небесном бескрайнем пространстве, бешено лопатя синеву неба сверкающими винтами. Под крылом ослепительно белели сугробы густой облачности, над головой высасывающая зрачки непривычная синева неба.
Ах, Есенин, Есенин! «…Только синь сосёт глаза»…
Самолёт держал путь из Тамбова строго на восток, в Сибирь, в далёкий таёжный посёлок с названием ничего не говорящим слуху русского человека – Мамырь. Вернее, самолёт летел до Братска, ну а там бригаду должны были встретить люди ещё одного маклера, подельника Совы, по кличке Мамай.
Кирилл за время работы так и не узнал его настоящее имя. Все называли его Мамай да Мамай.
Вот какие товарищи по баланде были у тамбовского депутата городской думы Савенкова Григория Матвеевича, Гоши Совы!
Внедрение импортной технологии в производство продиктовала Мамаю сама жизнь. Открылись все порубежные ворота. Бери, сколько проглотишь, и неси! Такой клич бросил Президент в жаждущую толпу своих прихлебателей. И… – понесли!
Китай под боком, он покупает всё, вплоть до древесной коры. Грандиозная стройка века!
У китайцев спрос на цементно-стружечную плиту был бешеным. Платили хорошие деньги, и не юанями, а полноценным долларом. Вот тогда и решил Мамай кинуть Сову – до Тамбова тысячи и тысячи километров, а Китай вот он, на огородах!
3
…Летели, как пешком шли.
Кирилл оглянулся по сторонам. Ребята с любопытством посматривали в круглые, как очко, иллюминаторы, о чем-то сквозь рёв моторов кричали.
Все были возбуждены и подвижны.
В салоне самолёта обшарпанные пластиковые панели местами были отодраны, обнажая тонкий металл фюзеляжа. Казалось, ткни пальцем – и попадёшь в небо. Было видно, что эту «сивку» укатали крутые горки.
Воздушный грузовичок дрожал всем корпусом и вибрировал так, что казалось, вот-вот оборвутся все болты и заклёпки, и люди высыпятся из его чрева, как семечки из горсти. Но время шло, дюраль вибрировала, самолёт, хоть и медленно, но передвигался по небесным колдобинам и люди оставались на своих местах.
Успокаивало ещё и то, что лётчики тоже не имели парашютов. Поэтому они изо всех сил будут стремиться дотянуть самолёт до места назначения. Обнадёженный этой мыслью, Кирилл начал было подрёмывать, согреваясь от тёплой воздушной струи под ногами, как его толкнули с армейской бесцеремонностью.
– Прими, начальник! – Перед носом щерился Лафа, подсовывая под руку наполненный до краёв стакан водки.
Впереди было ещё часов семь-восемь полёта, почему бы и не расслабиться, коль попал в такое стадо, и Кирилл перехватил плескавший ему на колени стакан.
Ребята тоже зашевелились, перебирая содержимое своих сумок. Слов не разобрать, одни жесты, как в немом кино.
Водка была ледяной и безвкусной. Выпить целый гранёный стакан – много. Но, с другой стороны, кто будет за тобой допивать? Вылить под ноги – немыслимо. Побьют. И Кирилл с короткой передышкой, влил в себя содержимое до конца.
Не успел даже от знобкости передёрнуть плечами, как бригадир ему уже услужливо протягивал хорошо пропеченную куриную ляжку. Невеста Сергея Подковырова сопроводила своего женишка основательно.
– Жена-баба в дорогу собирала, – уловив взгляд Кирилла, лыбился Лафа. – Привязчивая – страсть! Пришлось поклясться, что как только прибуду из командировки, так и под венец, – лукаво подмигнул он понятливому прорабу.
От нашего стола – вашему столу!
Назаров распоясал свою дорожную сумку, вытащил оттуда любимую монахами Соловецкого монастыря и покойным писателем Солоухиным перцово-чесночную настойку собственного приготовления, комок фольги, в котором был запечён обвалянный в красном перце свиной окорочек, пару солёных огурчиков, а хлеб – добавил Лафа.
Так что хорошо сидеть можно было долго.
Грести против течения было бесполезно, и они поплыли…
Ныряя и выныривая, Кирилл незаметно погружался в омут, в то время как их самолёт входил в ночь.
Его орава, свесившись с сидений, пристёгнутая страховочными ремнями спала обвальным сном.
Привыкший к шуму винтов Кирилл уже не замечал рёва моторов, только равномерный убаюкивающий звук. Страшно захотелось покурить. Его сегодняшний напарник по выпивке, привалившись к плечу, тоже похрапывал.
Что оставалось делать? Он закрыл глаза и закачался в сладкой дрёме.
Из состояния забытья Кирилла вывело странное чувство, словно кто-то суёт ему в нос воняющую табаком тряпку. Он, махнув возле носа рукой, открыл глаза. Перед ним никого не было.
При всём неудобстве для пассажирских перелётов, самолёт всё же был оборудован одной точкой, без которой восемь часов перелёта человеку было бы трудно перенести. И вот та самая точка располагалась за лёгкой дюралевой перегородкой, как раз рядом с креслом, в котором, блаженно вытянув ноги, дремал Кирилл.
Грузовые перевозки сопровождали обычно мужчины, поэтому дверь в санузел отсутствовала, и овальный проём служил входом в столь необходимое место.
Судя по тому, что Назарову никто не отдавил ноги, его команда до этой точки ещё не созрела.
Кирилл повернул голову к переходному лючку и с ужасом увидел, как из-за перегородки, ломаясь в дверном проёме, тянется по потолку голубая струйка дыма. Выкрикнув что-то нечленораздельное, он в два прыжка очутился возле кабины лётчиков и забарабанил в дверь, которая тут же пружинисто распахнулась, опрокинув Кирилла на спину.
Быстро вскочив, он просунулся в тесноту кабины пилотов. Там стоял умиротворяющий голубоватый полумрак от подсветки приборов, а в окнах – чёрная стена ночи.
Уму непостижимо, куда они могут загреметь в этой всепоглощающей космической бездне!
С левой стороны от Кирилла, свесив на грудь голову, мирно спал первый пилот, а его молодой напарник, тоже отпустив полукруг штурвала, копался отвёрткой в какой-то коробочке, зажав её между колен.
Никем не управляемый штурвал легонько вздрагивал, чуть поворачиваясь из стороны в сторону.
Самолёт шёл на автопилоте.
Может быть, потому что машина была старая, приборы безопасности не среагировали на пожар в хвостовой части самолёта или этот молодой парень просто-напросто пропустил сигнал из-за своей неопытности, пока спал его старший пилот, но паники в кабине не было.
Назаров, размахивая руками, стал кричать, что самолёт горит и надо что-то делать. Но из-за гула двигателей и наушников на пилотах никто не услышал его слов.
Молодой пилот, глядя на встревоженный вид ворвавшегося в кабину Кирилла, быстро выпростался из кресла, сдёрнув наушники.
Назаров показал ему рукой в хвостовую часть самолёта, где через проём в перегородке, теперь уже клубами прокатывался в салон едкий, смешанный с какой-то гадостью, дым.
Лицо пилота мгновенно побелело, и он кинулся туда, в дымное, вонючее чрево.
Монтажники-перелётчики, не чувствуя никакой опасности, спали тяжёлым, глухим сном в алкогольном дурмане.
Моторы ревели всё так же спокойно и ровно с полным равнодушием к тому, что может произойти с людьми.
Кирилл бросился вслед за пилотом, мысленно прощаясь со всеми, кого любил на этом свете.
Споткнувшись о ящик с инструментом, который был рядом с его креслом, он боковым зрением увидел, что кресло, где спал его бригадир, теперь пустовало.
Здесь надо отметить, что при всей недисциплинированности и беспечном разгильдяйстве монтажников, эти ребята понимали, что и они тоже смертны, и не надо всуе искушать судьбу. Сидя на бочке с порохом, ни один курильщик не сделает затяжки, даже если он и не курил неделю, поэтому при погрузке, пропустив мимо ушей совет старшего пилота, Назаров не стал отбирать у них сигареты, коль они побожились продержаться без курева до конца перелёта.
Всем было ясно, что чем чёрт не шутит, когда Бог спит…
Сунувшись в дверной проём вслед за лётчиком, Кирилл остановился ошарашенный увиденным: на полу лежал, обморочно откинувшись «Мустафа» – ещё одна перелётная птица Великих Строек Коммунизма, так и не свивший своего гнезда. Переломанный то ли в драке, то ли вследствие производственной травмы нос на широком и плоском лице с двустволкой ноздрей и принёс ему это прозвище.
В отделе кадров он числился как Мухамадиев Егор Талович, самый старый из бригады. Ему было уже за пятьдесят. Маленького роста, полурусский, полумонгол он весь был коряв и растрёпан, как перекати-поле – без руля и без ветрил.
Тот, кто работал на стройках, знают, что там прозвища и клички являются обычным делом; на них по привычке откликаются, не обижаясь и не вдаваясь в этимологию слова.
Прозвище, как штамп в паспорте – раз и навсегда!
Вот и здесь в перелётной бригаде монтажников были «Коммунист», «Мустафа», «Валет», «Лафа». Был даже один прозванный за свой скандальный характер почему-то «Декабристом».
Так вот – Мустафа лежал барином, раскинув руки, стращая всех перебитым носом.
Сбоку, морщась и крутя в разные стороны головой, стоял пилот, показывая пальцем, куда следует поливать. Лафа, держа наперевес двумя пальцами свой природный шланг, пускал струю на дымящуюся мотню стёганых брюк, которая находилась где-то между колен Мустафы. Мотня почти вся выгорела, и теперь в этом месте чернела опалённая по краям дыра. Несмотря на то, что бригадир добросовестно опорожнил мочевой пузырь, заливая вату, она ещё дымилась изнутри, выпуская едкие испарения.
Теперь за дело взялся и пилот.
После, притоптав ногами края, чтобы они не парили, Кирилл со своим бригадиром волоком втащили Мустафу в салон, где было заметно теплее.
Не простывать же мужику возле туалетной дыры!
Мустафа, то ли отравился дымом, то ли перепил, но на все старания привести его в чувство, никак не реагировал, только сладко посапывал дырявым носом.
На возню и разговоры зашевелились монтажники, протирая глаза. Выпитый перед сном алкоголь никак не прибавлял жизнерадостности – кто тихо матерился потряхивая головой, а кто небезуспешно рылся в своих тормозках.
Самолёт всё так же висел над бездной, перемалывая лопастями пропеллеров глухую ночь.
После всего, что минуту назад пришлось пережить Кириллу, у него не осталось сил, чтобы пнуть Мустафу. «Вот скотина!» – только и проговорил он, опустившись на своё кресло.
Лафа достал термос, отвинтил крышку и протянул Кириллу чёрный, дегтярной густоты чай. Раскаленный алюминиевый стаканчик от термоса обжигал пальцы, и Назаров быстрыми, короткими глотками втягивал в себя вяжущий рот чифир, напиток весьма популярный среди монтажников. Во рту было такое ощущение, словно он пожевал наждачную бумагу, но в голове сумерки прояснялись.
Мустафа всё так же лежал у них в ногах, раскинувшись на ледяном дюралевом полу, как на перине.
Кирилл уставился в иллюминатор, рассматривая под крылом чёрную бездну. Там, внизу, как будто бы пробежали красные искорки раздуваемого ветром костра. А вот и сам костёр. Вернее кострище, полыхающее огнями города.
Самолёт стал всё больше и больше заваливаться на бок, двигатели закашляли, выбрасывая под крыло пульсирующие красные сполохи. Кто-то из монтажников, рыча по звериному, опорожнил желудок прямо на гофру пола. Резко запахло отработанным алкоголем.
У Кирилла под ложечкой тоже ожила, завозилась, заторкалась юркая мышка, норовя вышмыгнуть наружу. Он закрыл глаза, прижав зубами эту поганую сущность. Машину стало переваливать на другую сторону, и его потащило с кресла куда-то вверх, как будто он выныривал из омутной глубины. Вцепившись в поручни кресла, чтобы не улететь к потолку, Кирилл открыл глаза. В окнах оранжевым светом пылал снег, самолёт уже скользил по взлётной полосе.
Мышь снова юркнула в желудок и там растворилась.
Лётчики приземлили машину на промежуточном аэродроме для дозаправки топливом.
Старший пилот, выйдя из кабины, нехорошим взглядом окинул своих пассажиров, открыл входной люк, опустил стремянку и кивком головы приказал всем вымётываться наружу.
На аэродроме порывистый ветер морозным крошевом кидался в лицо.
При заправке топливом никому внутри самолёта оставаться нельзя, и ребята волоком вытащили Мустафу на улицу, прислонив его к высокому сугробу возле взлётной полосы. Мустафа так и остался стоять, раскорячившись, бессмысленно елозя руками по крупинчатому грязному снегу, наметённому уборочными машинами.
Застарелый пьяница медленно приходил в себя.
Из дыры в мотне цвели незабудки трикотажных подштанников. Обгоревшие края ватных брюк на морозе уже засахарились, но всё ещё испускали едкий пар.
Мустафа тогда в самолёте, выйдя по малой нужде, решил потаясь разок-другой курнуть. Присев возле толчка на корточки, он после первой затяжки не справился с бродившим в мозгу алкоголем и вошёл в полный штопор. А курил этот монгол исключительно моршанский табак, который горит долго, как торф. Вата брюк тлеет тоже медленно, отчего и получился такой конфуз.
Мустафа, отвалившись от сугроба, ещё не понимая в чём дело, засучил ногами, хватаясь нечистой пятернёй за промежность. Зауральский мороз быстренько дотянулся до его самого чувствительного места. Выпучив азиатские голубые белки глаз, он вопросительно смотрел на своих товарищей.
Лафа, медленно подойдя, стащил с его головы ушанку, оставив ему один подшлемник, затем, повертев в руках шапку, примащиваясь, засунул её в прореху на мотне, потом весело гыкнув, толкнул Мустафу головой в снег.
Мустафа, как нашкодивший котёнок, только отфыркивался, нечленораздельно матерясь.
Тем временем к самолёту, тяжело урча, в жёлтом свете фонарей подползла огромная цистерна на колёсах и, невесть откуда выскочившие люди, забегали, засуетились, подтягивая под брюхо крылатой машины длинный тонкий шланг.
Заправка длилась бесконечно долго. Ухватистый мороз с наглой бесцеремонностью старался залезть, куда не надо. Монтажники гнали местного старожила похлопыванием рукавиц и забористым матом.
Даже нелепый вид Мустафы, своего товарища, не вызывал обычного подначивания и смеха, только хрустел задубелый снег под ногами, урчала цистерна с горючим да пронизывающий на аэродромной пустоши ветер, который никак не мог найти себе другую забаву, чем эти зачумлённые алкоголем и долгим перелётом люди.
Но вот цистерна стала пятиться назад, что-то крикнули лётчики, и ребята, сорвавшись с места, кубарем, толкая друг дружку, вкатились в самолёт.
Дело было далеко за полночь, и в сравнительном тепле этого летающего грузовичка Кирилл быстро заснул убаюканный лёгким покачиванием при наборе высоты.
Снилось что-то тяжёлое, липкое и непристойное. Не хватало воздуха. Кирилл глубоко вздохнул, как будто только что вынырнул из глубины затхлого водоёма. В иллюминаторах ослепительно сияло солнце. Можно было подумать, что они летели не в край вечной мерзлоты, а куда-нибудь в Шри-Ланку или в Африку. На щеке, обращённой к солнцу, ощущалось его жгучее прикосновение. Небо было светло фиолетовым и холодным, словно в родниковой воде развели чернила. Далеко внизу расстилалась тайга с большими и частыми проплешинами вырубок. И здесь человек основательно приложил свою руку, алчную и жадную до дармовых природных богатств.
Самолёт, качнув крылом, стал заваливаться-заваливаться, и вот уже внизу показалась исходящая паром, вспоротая турбинами Ангара, знаменитая Братская ГЭС, где мальчишкой впитывал в себя законы рабочей жизни бригадир Лафа. Всегда шумный и развязный, он теперь сосредоточено приник к стеклу, что-то выискивая в белой пустоши. Со стороны было видно, как стало серьёзным и жёстким его лицо со слегка подрагивающим веком.
Не одну мальчишескую жизнь перепахали видать комсомольские стройки.
Это только в конъектурном запале «под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги», а в тайге, как известно, хозяин волк – животное хищное и злобное. Норовящее перегрызть горло слабому и беспомощному.
Видать нелегко приходилось Серёже Подковырову в свои четырнадцать лет постигать науку выживания в экстремальных условиях: «Боевые Стройки» – это не полигоны для бойскаутов, играющих в трудности, а реальная жизнь под крики «Бойся!».
Кирилл Назаров, ныне инженер, сам проходил эту школу, увёртываясь от камнепада…
Самолёт, как с горки заскользил-заскользил вниз, проглиссировал над бетонной полосой, затем, коснувшись земли, сделал короткую пробежку и остановился, как врытый.
Братск – город отмороженный. В январе сорок-пятьдесят градусов ледяного колотуна для него явление обыкновенное – живёт, работает, рожает детей, как любой город в России, несмотря ни на что.
Гвардия Кирилла Назарова вывалилась из брюха самолёта, как заячьи орешки.
Щурясь от нестерпимо яркого солнца, они, притоптывая, разминали затёкшие за время перелёта ноги.
Вопреки ожиданию их никто не встречал, и они налегке, потрясая рюкзачками, ринулись в здание аэропорта – в тепло и в человеческий уют.
Предупредив своих подопечных, чтобы не разбредались по углам, Кирилл зашёл в диспетчерскую, где и выяснил, что никакого транспорта за ними никто не присылал, и они не могут сказать – что делать с прибывшими монтажниками. Но один из них, полный мужик с монгольскими усиками, наверное якут, сказал, – что через станцию Мамырь из Братска ходит электричка, и часика через три-четыре они как раз могут быть на месте, если поторопиться, от станции до самого посёлка всего-то километра два-три – рукой подать, но к ночи идти через тайгу он не советовал бы.
Куда шарахаться, не зная дороги, в такой лютый морозняк да с грузом в полтонны при себе?!
Ничего не ответив якуту, Назаров пожал плечами и пошёл проводить с ребятами маленькую летучку – собрание на тему: «Иди туда не знаю куда… Принеси то, не знаю что…»
Его мобильные хлопцы уже начали обживаться в просторном и светлом здании аэропорта. Прямо на бетонном полу, расстелив кое-какую бумагу, они беззаботно предавались ещё не оскудевшему празднику.
Если сегодня не выпить, то когда ещё? Любимая поговорка хорошо ложилась на язык: «Не откладывай пьянку на завтра, а е…. на старость!».
На озабоченный вид прораба обратил внимание только бригадир. Узнав о проблемах, он шумно вздохнул и потянул Кирилла за рукав к общему застолью.
Опохмелка, конечно, дело хорошее, но на прорабе висела ответственность за людей, за работу, которая поможет ему обрести былую жизненную прочность, потому то и отказался от застолья их начальник, тем самым несказанно удивив и огорошив рабочий класс.
Ребята только с недоумением поглядывали в его сторону, прихлёбывая из пластиковых стаканчиков и шумно работая челюстями.
«Во, – чудак!» – было написано на лицах.
Откуда-то сбочку суетливо возник ещё один доброхот из бригады, Мишка Ермолаев по прозвищу «Коммунист», хотя коммунистом никогда не числился.
– Вмажь, начальник! Пьяного Бог бережёт! – успев принять «на грудь», бестолково затараторил он. – Дорогу загрунтовать надо, начальник!
Какой он к чёрту начальник, когда не сумел обеспечить нормальные условия своим людям!
Кирилл, недовольно отмахнувшись от словоохотливого пьянчужки, пошёл искать начальника аэропорта, чтобы выяснить вопрос с выгрузкой оборудования из самолёта.
Но ему навстречу уже спешил какой-то человек в стандартной форме гражданской авиации, что-то говоря на ходу и показывая рукой в сторону взлётной полосы.
Оглянувшись, Назаров увидел, как их самолёт, почти касаясь крылом высоченного сугроба возле здания аэропорта, подруливает прямо к выметенной начисто бетонной площадке.
Подбежавший авиатор сказал, что надо срочно освобождать борт номер пятьсот тридцать пять, так как он через полчаса улетает в аэропорт приписки. «Здесь штрафом не отделаешься! Под суд пойдёшь!» – И, погрозив пальцем перед лицом Кирилла, убежал так же быстро, как и появился.
Монтажникам такое сообщение, несмотря на выпитое, не прибавило энтузиазма.
Разомлевшие и хорошо опохмелённые, они уже лежали вповалку возле большой батареи отопления, лениво перекидываясь обычными, ничего не значащими матерками.
В дальнем углу среди порожних ящиков и какого-то бытового хлама сидел, закутавшись в старую, пыльную ковровую дорожку, Мустафа. Рядом на батарее отопления были развешены его ватные штаны, которые слегка парили.
Чтобы не отравлять атмосферу почти пустого зала этими испарениями, ребята перегнали Мустафу сюда, в самый закуток.
Он сидел молча, по-совиному крутя головой, и беспричинно щерясь.
«Ну, что за люди! На месте Мустафы плакать надо, а он сидит и весело щерится. Запасных ватных брюк нет, так что ему обеспечено на весь срок командировки незаменимое место в теплушке, а не звенеть мудями на морозе. Наверное, поэтому Мустафе сегодня так весело. Тьфу, зараза!» – плюнул в его сторону Кирилл и с несвойственной ему злостью выругался.
– Мустафа, он и есть Мустафа! Чего с него взять-то? – поддержал Кирилла кто-то из ребят. – Ему всё равно яйца без надобности.
Бригадир по кличке «Лафа» приложил некоторые усилия к подъёму бригады, попинал кое-кого ногами, и все, кроме Мустафы, отправились на разгрузку самолёта.
Минут через пятнадцать мешки и коробки были уже на снегу, и самолёт, ревя двигателями, медленно развернулся и пополз в дальний конец поля.
Нужно было что-то делать со всеми этими узлами и ящиками.
Ребята, потоптавшись на месте, молча покатили сварочный агрегат прямо в здание аэропорта. Туда же закидали ящики с инструментом и монтажными приспособлениями на все случаи жизни.
Посовещавшись с бригадой, Назаров решил оставить здесь сторожить оборудование самого никчёмного, то есть Мустафу, а самим отправиться электричкой до неведомой станции Мамырь и вежливо посмотреть в глаза тому человеку, который заставил их торчать без уведомления в чужих краях, у чёрта на куличка. Так бы и сказал – не нужны, мол; они бы с радостью с этим же бортом за номером пятьсот тридцать пять вернулись бы восвояси. Всё равно полёт был уже оплачен. Но, потом, выкурив ещё по сигарете, они в другой раз решили, что добраться до леспромхоза сегодня им никак не удастся – день короток, как дамские трусики, а ночью – кого высвистывать в глухой тайге?
Было сказано: «Там встретят!». Вот и встречают гостей дорогих…
Но все печали и сомнения были утолены.
Не успел Назаров под невесёлые мысли, привалившись к батарее отопления, вздремнуть, как перед ним вырос человек в больших серого цвета валенках и в чёрном полушубке кустарной выделки.
Человек приветливо улыбался, показывая рукавицей в сторону окна, где стоял окутанный белым паром от выхлопных газов небольшой автобус японского производства с большими чёрными иероглифами по борту.
Нищему собраться – только подпоясаться!
Ребята вмиг, повскакав, завозились возле своего груза и, хлопая туда-сюда дверьми, вызывая недовольство работников аэропорта, в момент загрузились.
Шофёр уже выжал сцепление, как кто-то вспомнил про Мустафу, и вот он уже под хохот ребят, зажимая обеими горстями мотню на брюках, повалился в услужливо открытую дверь.
Знай наших!
Поехали!
4
По обе стороны дороги за высоченными сугробами лежала изуродованная человеком тайга-матушка.
По крайней мере, Кириллу Назарову так показалось, когда он увидел вывороченные трелёвочной техникой, изломанные, перекореженные и брошенные гигантские стволы деревьев по обочинам. Попадались и частые вырубки, и тогда тайга отступала, открывая большие проплешины в глухом массиве.
Было видно, что отсюда ушёл хозяин, и теперь здесь никому и не до чего нет дела – побыстрее ухватить и отбежать. Ухватить и отбежать! Шакальи повадки новой формации.
Автобус шёл ровно, мощный двигатель обдувал шумных пассажиров тёплыми струями воздуха. Можно было подумать, что здесь не самое чрево Сибири, за тысячи километров от дома, а родные тамбовские края в самое жаркое время.
Ехали, ехали – и день как-то стал съёживаться, тускнеть. В половине четвёртого уже засмеркалось, солнце завалилось за деревья, и автобус, выбросив две полосы света, теперь мчался вперёд, как по сверкающим рельсам.
По обе стороны чёрной стеной стояла тайга, и свет мчался внутри широкого бесконечного тоннеля, выхватывая на поворотах молчаливые деревья.
Пассажиры уже стали подрёмывать, поскучнели, реже отпускались шуточки и подходящие к моменту матерки.
Но тут автобус внезапно выскочил на распахнутую освещённую улицу и остановился напротив длинного щитового здания с маленькой котельной, прислонённой к этому бараку. От котельной к помещению шли трубы одетые в чулок из стекловаты.
Рядом высокая труба дымила что есть мочи, обогревая настуженное здание.
Ну, вот и приехали! Встречай Мамырь тамбовских волков!
«Волки» оживлённо высыпали из автобуса.
Улица была пуста, только низкое чёрное небо, усыпанное сверкающими кристалликами звёзд. Такого неба на тамбовщине не увидишь, там звёзды норовят уйти всё больше в высоту, в зенит, а здесь они такие близкие, что хоть рукавицей сшибай.
Мороз уплотнил воздух, сделал его неподвижным и чистым с оптическим эффектом линзы.
Белые дымы, как заснеженные деревья, росли прямо из крыш с вершинами, уходящими туда, под самый свод, сливаясь с искрящимся туманом Млечного Пути. Огромный ковш Большой Медведицы цеплялся ручкой за остроконечный забор тайги огораживающей посёлок.
Утрамбованный ногами и колёсами снег имел твёрдость асфальта и только хрумкал пружинисто и резко.
Длинное приземистое здание перед приехавшей бригадой выхвалялось огромным крыльцом в русском стиле и громко называлось гостиницей, хотя это был всего-навсего дом для приезжих, с центральным отоплением, но без туалета. Причинное место, с оторванной дверью и с большими надолбами экскрементов перед ней, располагалось за домом, на задах, как говорят на тамбовщине.
Кстати, как убедились позже монтажники, сделать в этих местах столь необходимое и неотложное дело было не так-то просто: вначале следовало разжечь костёр, а после справлять нужду, иначе, как заметил Лафа, можно на всю жизнь остаться мудозвоном.
Все комнаты этой барачной гостиницы были заняты местными специалистами, периодически наезжавшим сюда из Братска вахтенным методом руководить делами леспромхоза. Поэтому приезжих расположили в большом, на половину здания, «красном уголке» с плакатами, фотографиями передовиков социалистического производства и другой теперь уже отжившей атрибутикой.
– Зовите меня просто, без дураков: Римма Марковна! – Объявившаяся комендантша, вернее, ватно-стёганая фигура в образе женщины, прокуренным голосом изрыгая короткие матерки, велела забирать из кладовки матрасы.
– А байки нет! – имея в виду байковые одеяла, прокашляла она.
На любой стройке можно найти такую Римму Марковну.
Пять-шесть матрасов оказались бесполезными в деле – ещё с осени подмокшие, они теперь промёрзли и коробились, как старый шифер на крыше.
Прибывшие специалисты сложили матрасы домиками возле чуть тёплых батарей, но они так и остались до утра горбатиться на дощатом некрашеном полу.
Это всё брехня, что водкой можно согреться!..
В ту ночь монтажники выпили всё, что можно только выпить, и – никакого результата!
Бригада в прямом смысле обледенела, как те неандертальцы при наступлении ледникового периода. Запертые в пещерах Европы, они просто вымерли, оборвав нить своей эволюции.
А монтажники – ничего! Поскалили зубы, разгоняя настоянным на водке крепким матом сибирскую ночь, и затихли.
«Если бы не батюшка Мороз, то неизвестно, куда повернула бы наша цивилизация», – думал с усмешкой Назаров, запаливая прямо на полу очередной агитационный листок, благо их тут было не счесть – тоже ушедшая цивилизация!
Монтажники у огня, словно клавиши перебирали, сведённые холодом пальцы грели, подбрасывая в огонь всё новые и новые листки. Но бумага, известное дело, горит быстро, и скоро было спалено всё что можно, даже почётные грамоты леспромхоза.
Замерзать бы им до утра, если бы не Мустафа. Прихватив заначенную от коллектива бутылку водки, он втихую нырнул в котельную делать удовольствие кочегару и себе.
Пока Мустафа делал себе удовольствие, горе-новосёлы медленно впадали в анабиоз.
В этот самый критический момент он и ввалился к ним раскрасневшийся, в расстегнутой до пупа телогрейке, в засаленных, но целых ватных брюках, держа под мышкой кочегара, аборигена здешних мест: то ли мальчика, то ли старичка с тёмным лицом хорошо пропеченного блина.
На груди аборигена электрическим кабелем были перепоясаны штаны, которые прожёг в самолёте неугомонный Мустафа. Мотня штанов была через край прошита медным проводом и теперь надёжно защищала от сибирского мороза, то, что в ней, то есть в мотне, обычно находиться.
Новые друзья, как говориться, махнулись не глядя, но Мустафа от этой сделки явно выиграл.
Абориген только мычал и ласково скашивал узкие глазки на Мустафу.
Окоченевшие ребята, поняв, в чём дело, ринулись в котельную, там был хоть и не Ташкент, но довольно тепло. Из топки небольшого приземистого котла, загораживая проход, торчало длинное, круглое, как телеграфный столб, полено. По мере сгорания это бревно постепенно надо было продвигать в топку – в этом была вся и хитрость.
Колоть и пилить такое бревно не надо, кончилось, прогорело одно, истопник шёл во двор за следующим бревном. И так всю зиму. Обойдётся!.. Рубить да пилить – себе дороже. У пилы две ручки, а истопник один. А колоть дрова, это ж надо топором махать!
Ни пилы не топора в кочегарке не оказалось. Ребята под бравое уханье засунули в топку для компании ещё пару брёвен, облепили со всех сторон котёл и медленно согреваясь, засыпали там, где стояли. Ночь прошла в одно мгновение.
– Музики! Музики! Давай подъём! Обвиднелось узе!
Вчерашний ангел спаситель, набравшись с Мустафой, оставил котельную на полное попечение монтажникам. Теперь печёное лицо горького пьяницы выражало крайнюю степень муки.
Сквозь запылённое окно, как через сито просеивался мучнистый белый свет.
Ворча и разминая суставы, к топке потянулись и монтажники. Там, в самом устье печи, полуприсыпанный тлеющими углями фыркал и плевался дёгтем алюминиевый покореженный, но еще довольно крепкий чайник.
Судя по всему, в нем вываривался по второму или по третьему кругу дурной чайный лист в надежде сделаться чифиром. Мустафа, уже на правах друга, прокопченного огнём и жизнью аборигена, выхватил из огня чайник и выплеснул содержимое в топку. Оттуда ударило, клубясь, жаркое и вонючее облако пара, которое в одно мгновение растаяло у самого потолка.
Абориген с ужасом смотрел на испарившееся вожделенное удовольствие, и сокрушённо хлопал себя по широким ватным бокам обгоревших штанов коричневыми ладошками.
– Ай, друган! Ай, друган! Вчера сам пил-хвалил. Зачем выбросил чифир?
– Говно твой чифир! – Мустафа протянул аборигену пустой чайник и велел набить его снегом.
Тот, догадавшись, в чём дело, заметно повеселел.
Быстро прошмыгнув в дверь, тут же скрылся в морозных клубах пара.
Лафа, по-хозяйски развязал свой солдатский вещмешок. Достал оттуда пачку индийского «со слоником» чая и положил на опрокинутый кверху дном фанерный ящик, служивший кочегару обеденным столом.
Абориген уже стоял рядом, перекидывая с руки на руку набитый доверху крупитчатым снегом чайник. Лафа взял у него из нетерпеливых рук эту видавшую виды посудину и поставил на поседевшие сверху, но красные изнутри уголья. Не прошло и двух минут, как чайник снова недовольно зафыркал. Лафа быстро вскрыл пакет с чаем и весь без остатка высыпал в его бурливое нутро.
Повеселевший абориген железным прутом приподнял за дужку чайник, попридержал немного, затем снова поставил на угли. Затем снова приподнял на несколько секунд и снова опустил. И так несколько раз. Чтобы чаинки, развернувшись, разбухали и прели.
Теперь чайник только сыто пыхтел и чавкал.
Ребята стали доставать свои узелки с припасами.
Абориген с надеждой оглядывался, но того, что он искал, не обнаружилось в горах снеди. Якут сглотнул слюну и снова занялся чайником.
Не понять ему, что русский человек никогда не отложит выпивку на завтра.
Чифир был настоящим. Густая чёрная дымящаяся масса, казалось, может поставить на ноги даже паралитика.
Пригласив аборигена за стол, новые друзья подтрунивали над ним и друг над другом, обжигаясь знаменитым настоем лагерников и северян.
Несмотря на свой внешний вид сибирский бродяга, истопник в опасной в пожарном отношении душегрейке, к пище относился деликатно, ел не спеша, тщательно запивая каждый глоток бодрящей чёрной нефтью.
На предложения Мустафы действовать смелее, он только улыбался, покачивал головой, справедливо говоря, что «лес не боится, кто много рубит, а кто мало, да часто».
После плотного, усадистого завтрака стало как-то повеселее жить – «Нам славы не надо! Нам денег не надо! Работу давай!»
Монтажники, весело толкаясь и сшибая друг друга в сугробы, снова вернулись в промёрзший до основания «Красный уголок», где они вчера жгли агитацию и пропаганду всепобеждающего ленинского учения.
Там их уже поджидал, бывший парторг леспромхоза, а теперь представитель молодого капитала Наседкин Поликарп Матвеевич, плохо выспавшийся мужик с тяжёлым взглядом и неприветливого вида.
В акционерном предприятии ООО «Кедр» его, как опытного человековеда поставили возглавлять кадры.
Раскурив отсыревшую папиросу, он сказал, что никаких спецов, вообще-то, здесь не ждали, но коль так случилось – работа для вас найдётся, лишние руки бывают только за обеденным столом. Записав в клеёнчатую тетрадь фамилии вновь прибывших, он остановил взгляд на чём-то одному ему ведомом, потом обвёл глазами стены в белых квадратах побелки, подпалину на полу, мёрзлые сложенные шалашиками матрасы, покачал головой и не сказал ни слова.
«Понятливый мужик!» – отметил про себя Кирилл, удивившись его снисходительности.
Кадровик между тем объяснил, что жить монтажники будут на территории ООО «Кедр», где условия более подходящие. «Главное, чтобы было тепло!» – раскурив новую «Беломорину», прокашлял он.
Ребята с таким доводом спорить не стали: «Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма!»
– Собирайте свои пожитки и – на улицу! – натягивая оленьи, мехом наружу, большие рукавицы скомандовал он.
Нищему собраться – только подпоясаться! Ребята мигом высыпали на крыльцо.
Кирилл сбоку, краешком глаза увидел висящий на бревенчатой стене возле двери наружный термометр. Любопытства ради, он подошёл поближе посмотреть – какая же сегодня температура? «Наверное, не меньше тридцати, Сибирь всё-таки!» – подумал он.
Спиртовой шарик красной икринкой мерцал за тонким стеклом, еле-еле проталкивая розовый столбик до отметки минус пятьдесят три градуса. Ослепительно светило солнце, дышалось легко, какой-либо зябкости не ощущалось – обычный зимний день. Небо без единого облачка было высоким и голубым, словно летним днём в Сочи.
При такой температуре Кириллу ещё работать не приходилось, все прошлые командировки он отрабатывал в летние жаркие, но гнусные в прямом смысле, месяцы.
Уткнувшись носом в сугроб, в белом облаке выхлопов их уже ждал всё тот же автобус-сибирячок с двойными стёклами на окнах.
Ребята даже оживились, узнав, какая сегодня температура.
Заслоняясь рукавицами, монтажники, как зайцы в лодку Мазая попрыгали в автобус без лишних понуканий. Последним, зевая и кряхтя, в салон забрался сам Наседкин Поликарп Матвеевич, бывший ленинец, а теперь подручный капиталистической акулы, подельника и сокамерника Совенкова, тамбовского предпринимателя и мецената административного чиновного люда.
Водитель, оглянувшись, весело посмотрел на ребят, и они тронулись в путь по хорошо утрамбованной белой, без единого пятнышка, дороге.
Недавно здесь прошёл снегоочиститель. По обе стороны узкого, только чтобы разъехаться, проторенного пути высились голубые от чистого неба сугробы, искрившиеся, как горы новогодней мишуры на детском утреннике.
Поперёк дороги длинными шпалами стелились тени высочайших деревьев: сосны, кедрача, ну и, конечно, лиственницы, той, на которой стоит уже несколько веков красавица Венеция – и ничего! А у нас это дерево идет больше на щепу и опилки, из которых потом делают не совсем безопасную асбестоцементную плиту для облицовки щитовых дачных домов и других построек.
Сидящим в неторопком автобусе монтажникам не было никакого дела до технологических премудростей и экономической целесообразности.
В широком лобовом стекле показались какие-то, наполовину засыпанные снегом, четырёхногие скворечники с остатками колючей проволоки. За проволочной огородкой, где штабелями, а где внакид, лежали толстенные брёвна, отсвечивая красно-коричневой корой.
Напротив, наполовину загороженное брёвнами, коробилось дощатой крышей приземистое щитовое здание барачной постройки. Возле здания стыли на морозе механизмы и приспособления, угадать назначение которых было невозможно.
Голенастый, членистый козловой кран, один высился над всем этим мёртвым безлюдьем похожий на гигантское насекомое о четырёх ногах. Между железными кривыми ногами похабно свисал подъёмник для брёвен с загнутыми вовнутрь хватательными скобами.
И кругом – снега, снега, снега! Сахарные, крупитчатые они вызывали острую резь в глазах и какой-то неуловимый страх затерянности.
За бараком, просвечивая рёбрами обрешетника, из сугробов торчали полуразрушенные строения с прогнившим верхом, такие же приземистые и длинные, как этот уцелевший барак.
Без сомнения перед взором Кирилла Назарова и его монтажников был лагпункт, переименованный теперь в ООО «Кедр».
Автобус медленно, но без пробуксовки въехал в огороженную зону, где им предстояло работать и жить по местным законам.
5
Барак, к которому в два захода припарковался автобус, с виду казался нежилым, а если и жили в нём, то так давно, что он и сам забыл своих пришлых, к хозяйству непривыкших постояльцев.
За дощатой дверью, в глубине тамбура, куда вошёл Назаров, была ещё одна дверь, обитая залоснившимся от долгого употребления брезентом, или это был просто дерматин – в потёмках сразу и не разберёшь.
Дверь была наглухо закрыта и не поддалась на первые робкие усилия Кирилла.
Кадровик, бывший парторг, привыкший ломиться куда попало, упёрся ногой в притолоку, двумя руками резко дёрнул за скобу, и дверь с тяжёлым вздохом отошла, впуская людей в промёрзшее большое помещение. В середине, раскорячившись на тяжёлых гнутых ногах и загораживая почти весь проход, пузатилась деформированная от былого жара, сваренная из толстого листового железа печь, без конфорок, но с поддувалом и широкой, в дырках по низу для тяги, дверкой.
Судя по величине помещения и огромной печи в нем, теперь можно было не беспокоиться за дальнейшую судьбу вновь прибывших. Чего-чего, а брёвен для топки здесь предостаточно, и сибирскому морозу будет трудно дотянуться до монтажников, пока эта железная утроба набита поленьями.
Обступив печь со всех сторон, в два уровня теснились лежаки, сбитые из массивных горбылей и прокопченные до того, что казалось, по ним краснодеревщик щедро прошёлся морилкой. Лежаки были пустые, кое-где подёрнутые то ли изморозью, то ли застарелым грибком.
Надо сказать, что это помещение было отделено от остального барака стеной с пожелтевшими наклейками советских тружениц из журналов «Огонёк» и «Смена».
Кажется, только эти два журнала в то время имели цветные вкладки.
Для каких целей раньше служило это помещение неизвестно, но для прибывших сюда ребят оно подходило в самый раз. Узкие окна были забиты то ли ватой, а то ли снегом, и света не пропускали, лишь кое-где по краям просвечивали голубоватым бледные подтёки, как будто невзначай по стеклу разлили снятое молоко.
Такие окна, конечно, тепла на улицу не выпустят, да и входная дверь, прошитая и простеганная суровой ниткой, работает, как поворотный клапан.
Кирилл дал команду разгружаться, а сам, нашарив в куче инструмента топор, пошёл рушить полуразвалившийся барак напротив – сухие поленья будут гореть, как спички.
Ребята затащили в помещение вчерашние, до сих пор не оттаявшие матрасы, сложили по своему назначению инструмент. Сварочное оборудование закатили в полутёмный тамбурок и стали потихоньку приходить в себя после дороги.
В этих местах морозы наступают мгновенно и надолго.
Обычно снег выпадает только в первозимок, обильный и плотный, а в остальное время до самой весны стоит сухая морозная и солнечная погода. При обычных температурах 45–50 градусов, здесь привычного снегопада не бывает, такого, как в средней полосе России, когда снег пушистый и мягкий заволакивает всё кругом. Но зато всю зиму, при любой погоде, с неба осыпается мельчайшая морозная пыль, делая снежный покров зыбким и текучим, как сухое просо.
Посёлок Мамырь – самая морозная точка Иркутской области. Расположенный далеко на север от областного центра, в самой низине, он вбирает в себя весь холод восточной Сибири и Якутии.
Здесь даже в солнечные дни стоит туманная мгла, выстуживая воздух до запредельных температур.
6
Кирилл намахал уже порядочно дров, когда его вдруг позвал заскучавший кадровик Наседкин:
– Поедем! Твои горлохваты как-нибудь здесь и без тебя разберутся!
– Куда, Поликарп Матвеевич? Дайте сначала хоть чуточку оглядеться, а о работе мы и завтра поговорим, – не уловив, куда клонит кадровик, запротестовал Кирилл.
– Вот-вот, завтра в восемь ноль-ноль планёрка, а сегодня тебя ещё пристроить надо. У нас контора в посёлке, а рабочий объект здесь. Планёрки ежедневно. Устрою тебя в гостинице, есть там одно место, а на работу с нашими ездить будешь. Сегодня, вроде как Рождество по новому направлению, – Наседкин внимательно посмотрел на Кирилла, видимо оценивая его способности в питейном деле, – а завтра, чтобы, как штык трезвым был. И смотри за своими. Ой, смотри! У нас прошлым летом тоже вот такие ухари с Рязани были. Решили в тайге пикничок устроить. Ну, и устроили. Из восьми человек домой только один пришёл, да и то случайно на посёлок набрёл. Остальные до сих пор в тайге дорогу ищут. Вертолёт вызывали, милицию… У нас люди когда пьют, то ключ от квартиры соседу через форточку выбрасывают. Здесь прежде чем в туалет сходить, костёр разводят. Так что ребят проинструктируй. Они ж, пьяные, как дети малые. Ты их жалей!
Назарову предложение жить отдельно от своей оравы в неуютной гостинице, конечно, не фартило – начальство рядом, не увернешься, да и тунгус тот, побрательник Мустафы, вряд ли хорошо топить к весне научиться. А насчёт морозов и пьянства – конечно! – Кирилл кивнул головой, – как же, понятное дело! В тайге один медведь хозяин, да и тот спит. А пьянству – бой!
Возвращались в посёлок неспеша, переваливаясь с одного переката на другой.
Солнце как-то быстро стало заваливаться за верхушки деревьев, окрашивая снег в ярко-малиновый цвет. День, не успев начаться, уже катился под гору.
Вот и гостиница. Распластанная на два крыла, она загородила дорогу. Красные сполохи её окон ложились на сугробы, и казалось, от сугробов они поднимаются до самого неба.
Наседкин повёл Кирилла со двора, а не с красного входа, где за небольшим порожком, простеганная и толстая, как матрас, блестела никелем ручки входная дверь. Распахнув её, они вместе с клубами морозного воздуха ввалились в небольшой коридорчик, по обе стороны которого были распахнуты настежь двери комнат.
Сегодня тот туземчик-кочегар, наверное, трудился на славу.
В одной из комнат на четырёх рахитичных ножках, мерцая пустым экраном, стоял старый, ещё в ламповом исполнении, телевизор.
Кадровик выдернул вилку из розетки и снег на экране сразу осыпался.
В комнатах никого не было. Свет с трудом пробивался сквозь опушенные морозом окна – белый узорчатый мох.
В тусклом свете короткого зимнего предвечерья виднелись кровати.
В комнате, где впустую работал телевизор, постели были скомканы, значит, в ней жили. А в комнате напротив, слева от стола, стояла аккуратно заправленная кровать с пухлой подушкой и свёрнутой конвертом простынёй. В комнате было тепло и уютно.
Кирилл, с удовольствием опустившись на кровать, почувствовал под собой хорошо натянутую сетку и огляделся по сторонам.
Между тем, кадровик открыл дверцу стоявшего рядом холодильника.
По всей видимости, холодильник служил просто тумбочкой (зачем в такие морозы ещё и холодильником пользоваться?), достал и посмотрел на свет уже початую бутылку с желтоватой, слегка маслянистой жидкостью, отвинтил крышку и плеснул в два стоящих рядом стакана этой настойки.
Кирилл, было, потянулся за чайником, но Поликарп Матвеевич со знанием дела сказал: «Не порть продукт!», открыл запушенную створку окна и достал оттуда завёрнутый в газетную страницу кусок сала.
Хлеб и нож лежали под рукой на столе.
Поставив сало торцом на столешницу, щедрый кадровик пододвинул его к Назарову, показав глазами – пора действовать!
По всему было видно, что кадровик здесь, если не хозяин, то и не посторонний человек.
Кирилл взял нож и привычно полоснул им по оковалку. Нож, соскользнув, чуть не порезал его руку даже не оставив следа на бело-розовом аппетитном бруске.
Кирилл попробовал пальцем лезвие. Нож был достаточно острым.
Сало на пятидесятиградусном морозе становится твёрдым и хрупким, как стекло.
Кадровик молча положил сало на широкий обрезок разделочной доски, и лёгкими движениями лезвия стал его скоблить. На доску посыпалось тончайшее крошево.
Посыпав этой массой, как солью, кусок ржаного хлеба, Поликарп Матвеевич разделил его ножом на две половинки и одну протянул Кириллу.
– В Сибири быть не приходилось?
Кирилл не стал распространяться о своих коротких командировочных набегах за Урал и отрицательно замотал головой.
Назаров всегда видел в Сибири какую-то сказочную страну с крепким и суровым народом, с необыкновенной природой. А на самом деле при встрече оказалось земля, как земля, люди, как люди – ничего особенного. Если бы не морозы, то здесь всё то же, как под Тамбовом или под Рязанью.
– Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! – Кирилл поднял стакан, и они молча, не чокаясь, выпили.
Спирт, если при этом не дышать, пьётся не хуже водки, а с морозца – тем более. Рот обволокло чем-то непривычно сладковатым и вкусом свежей крови, но Кирилл сразу на это не обратил внимания. Главное – выпить.
Стало тепло и весело.
Назаров снял куртку и свалил её тут же за дверью в угол. Вешалки в комнате не было, а в коридор с насиженного тёплого места идти не хотелось.
Добрейший Поликарп Матвеевич только, широко зевнув, расстегнул свою меховую под волка, а может, это и был настоящий волк, тяжёлую куртку.
Как говорится: «Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец!», и Кирилл вытащил из своей дорожной сумки кусок запеченной в фольге говядины и положил на стол.
Его неожиданный покровитель плеснул по стаканам ещё на два пальца, и они чокнулись теперь уже на правах доброго знакомства.
То ли стаканы были некачественные, то ли жидкость в них была такая, что звук получился глухой и вязкий.
– Давайте, Поликарп Матвеевич, выпьем за вашу и нашу Сибирь-матушку, кормилицу и поилицу России! – Кирилл патетически показал глазами на запушонное снегом окно.
В то время нищий прораб Назаров ещё не знал, кого будет и поить, и кормить, и ублажать на Канарах матушка-Сибирь… Поликарп Матвеевич высокий тост своего гостя не оценил, а посмотрел на просвет свой стакан и спросил почему-то не страдает ли тот гипертонией?
«Зачем ему моё давление? Не в космос летим!» – подумал Кирилл и неопределённо пожал плечами. Голова у него иногда болела, но только после крепкой выпивки, да и не так, чтобы уж очень. Его молодой, здоровый организм расщеплял алкоголь на зависть друзьям-собутыльникам.
– На счёт женского пола – здесь дефицит. Да… Ты когда-нибудь пантокрин употреблял? – снова безо всякой связи спросил бывший парторг.
– Да приходилось как-то, когда перебой с водкой случался. А что? – Кирилл поднял глаза на собеседника.
– Узнай, что в этой посудине, а? – Поликарп Матвеевич щёлкнул пальцем по бутылке.
– Не знаю… но питьё – что надо!
– Мараловая настойка, вот что! Здесь она у нас в большом почёте. Молодит не хуже женьшеня. Как её делают, говоришь? – спросил кадровик, хотя Кирилл его ни о чём не спрашивал. – Проще некуда! – продолжал нечаянный его сотрапезник. – У нас – каждый охотник. Достать марала не проблема. В медицину идут рога, молоденькие такие, как гуттаперча. Слыхал, небось? Панты. Их, как морковь на тёрке строгают. Настрогал щепоть – и в бутылку! Если рога уже затвердели, то в дело идут семенники. Яйца у олешка выкалывают сразу, пока не остыли. Потом в спирту вымочишь – и вот она, – настойка! Результат сегодня во сне увидишь. – и хитро улыбнувшись, протянул мягкую, податливую, не привыкшую к физическому труду, ладонь. – На яйцах даже результативнее! Ну, бывай! – И направился к двери.
Назаров с наслаждением стянул валенки и, не раздеваясь, лёг поверх одеяла на кровать, окутанный подступившим теплом и тишиной. Выпитый сибирский настой медленно проникал в мозг, будя причудливые воспоминания. Уснуть никак не удавалось. Из тёмных глубин, как льдина в полую воду, чистая, пронизанная голубоватым светом весеннего дня, всплывала память детства.
Его поколение – это послевоенные слёзы России, избитые войной отцы и горемыки матери не всегда могли достойно воспитать и накормить своих скороспелых чад. И те чада уже подростками привыкли надеяться только на себя и умели достойно за себя постоять.
Рано возмужавшее поколение постигало жизнь только на своих ошибках и победах.
Эмпирический путь, хоть и не самый короткий, но самый надёжный.
7
Судьба страны и его зависимость от той судьбы, полное безденежье привели инженера Кирилла Семёновича Назарова сюда, в самое сердце Сибири, в глухой таёжный посёлок осваивать капиталистические методы покорения тайги.
Времена комсомольских строек бесславно закончились. Романтика дальних странствий оказалась невостребованной. Молодым стали ближе другие ценности и другие атрибуты: взамен гитары, вечного спутника комсомольца-добровольца, стал более желанным автомат Калашникова, или, на плохой случай, обрез, вместо томика стихов в рюкзаке, туго перетянутая резинкой пачка «зелени» в кейсе с кодовым замком, вместо студенческой зачётки в кармане, невзрачная сберегательная книжка.
Новые кумиры вдохновляют подростков на прагматичные действия и поступки, где все вопросы решает «бабло» – «бабки».
Теперь говорят: «Не в деньгах счастье, а в их количестве!»
Вот и он приехал в Сибирь не «за туманом и запахом тайги», как бывало приезжали сюда его ровесники, а по нужде.
Вот и он стал подумывать, что «горловая» работа на стройках с матом и неизбежной пьянкой не самое лучшее, что ему удалось сделать в жизни? А во всём виновата его чумовая юность, затянувшая Кирилла, в эту воронку, из которой ему теперь вряд ли удастся выбраться.
Прошлое живёт в настоящем.
8
…И пришёл сон густой и душный, как пар в русской бане. Матрёна (тьфу-тьфу-тьфу!) уже не вахтёр в бараке, а начальник их монтажного участка в строительной каске на голове и в страховочном высотном поясе ведёт рабочую планёрку, вальяжно раскинувшись в кресле. Изжеванная беломорина в углу обметанного редкой порослью рта и частая нецензурная брань делают её похожей на Савинкова, на «Сову» то есть. И вот она, эта Матрёна, положив пухлые ладони на стол, грозно вопрошает: «Почему ёппай-мать, ты, лядский прораб Назаров, до сих пор не сдаёшь пусковой объект приёмной комиссии? Я, ёппай-мать, изуродую тебя, как бог черепаху!»
А в конторе жара несусветная, и вот Матрёна, уже совершенно раздетая, просит Назарова высверлить в стальном сейфе, где всегда лежит рабочая документация, замок. «Я, ёппай-мать, там доллары храню, а ключ дома оставила. Сверли!» – говорит Матрёна.
Кирилл сверлит ручной дрелью. А сталь высокопрочная никак не поддаётся! Сверло вибрирует – раз, и только брызги огненные от сверла. Глаза Кириллу потом заливает, а Матрена-Сова всё кроет его непотребной похабщиной: «Я тебя сделаю, если ты сейф не вскроешь!»
А тут к ним спускается откуда-то сверху Дина, волосы по плечам, а сама в белой ночной рубахе. «Я – говорит Дина, – этот сейф пальчиком открою». А пальчики у неё все в красном маникюре, ноготки острые. Сунула она в замочную скважину свой ноготок, и стальной ящик тут же раскрылся. А там, в сейфе, одна рыхлая солома да обрывки какого-то зарубежного порножурнала всего в долларовых знаках и – никаких денег, ни баксов, ни даже наших нищих рублей. Грязь одна.
Оглянулся Кирилл вокруг себя, хотел спросить у Дины, где она была всё время? А вместо Дины стоит перед ним Мустафа и, ощерясь, предлагает ему брусок тротиловой шашки. «Жахни начальник, – говорит Мустафа, – Матрёна-сука деньги под подолом держит! Подложи ей взрывчатку, и жахни!»
Кирилл быстро очнулся и, привычно тряхнув головой, посмотрел на часы, было около двух часов ночи. В комнате жарко, электрическая лампа с потолка сыпала светлой пригоршней золотой сверкающий песок прямо в глаза.
Кирилла потянуло на улицу освежиться и пустить струю в морозный сибирский снег.
Дверь была не закрыта и легко подалась на себя.
Кирилл шагнул за порог и ахнул от видения ночного неба. Такого неба ему видеть ещё не приходилось. Тонкий сверкающий месяц над чёрной наполненной волшебством тайгой казался таким нереальным, что Кирилл остановился поражённый и месяцем, и огромными близкими звёздами, похожими на сказочные хрустальные яблоки на высоких белых деревьях.
Это прямые уходящие в Млечный Путь столбы дымов над низкими крышами домов создавали такую картину.
Рядом, никак не реагируя на присутствие незнакомого человека, в снопе света лежала, свернувшись кольцом, пушистая лайка. Нос её прятался под хвостом, как делают все северные собаки – мороз не достанет!
Короткий ледяной ожёг заставил Кирилла встряхнуться и поспешить снова в дом. Там хорошо! Там тепло и сухо!
С тех пор, как его мужское чувство было глубоко оскорблено, Назаров никогда не видел во сне свою первую любовь – с глаз долой, из сердца вон!
Но не со всем, в чём был и не был виноват, можно легко расстаться.
Жуткая конская грива женских волос в чёрных ошмётках запёкшейся крови неожиданно врывалась в его сознание, отравляя всё сущее. Видение было настолько чётким, что Кирилл, в первые дни после трагедии, оставшись наедине с собой, закусив воротник рубахи, выл по-звериному от невозможности что-либо исправить. Наверное, поэтому подсознание глубоко прятало эти видения, щадя молодой мозг рабочего парня.
И вот теперь, через много лет после случившегося, образ далёкой девушки всплыл из глубин, как всплывает затонувшая ещё со времён войны мина, освобождённая от пут опеленавших её водорослей, чтобы гулким эхом отозваться при встрече с какой-нибудь рыбацкой посудиной, разом опустошив её недра.
Кирилл, раздевшись, улёгся снова в постель, но разбуженный мозг никак не хотел освобождаться от вломившихся воспоминаний, которые, ворочаясь в прошлом, уже не могли дать успокоительного сна.
Долгожданный рассвет всё не наступал, заставляя Назарова снова и снова горько переживать свою такую несуразную юность. Ночь прошла в мучительных схватках реальности и зыбкого неуравновешенного забвения, не приносящего ни покоя ни отдыха.
В полной темноте телефонный настойчивый звонок вырвал его из липкой паутины бреда. Назаров наощупь стал шарить на столе трубку. Он вчера не обратил никакого внимания на чёрный эбеновый старинный аппарат, стоящий на морозном подоконнике и теперь старался уловить, откуда раздаются тревожные хрипловатые трели телефонной связи, которой, ну, никак не должно быть в этой глухомани.
Наконец, схватив трубку, он услышал грубый настойчивый мужской начальственный голос, рвущий стальную мембрану возле уха:
– Ты, мать-перемать, сучий потрах, сюда, что отсыпаться приехал? Почему не на планёрке?
Голос был грубый с хамоватой наглостью человека, которому здесь всё позволено.
Кирилл на своей работе так привык к матерному выражению эмоций, что не придал этому никакого значения, а даже обрадовался, что наконец-то оборвались мучившие его видения.
Нищему собраться – только подпоясаться.
Обогнув здание с другой стороны, он вошёл в маленькую, крепко прокуренную конторку, где уже шла утренняя «брехаловка», так монтажники всегда называли начальственные планёрки, где уточнялись текущие вопросы на грядущий день.
– Ты знаешь, как гундосых лечат? Раз, – и по сопатке! Если ещё раз опоздаешь на совещание, выгоню без командировочных вместе с твоей оравой!
Из-за сбитых наскоро тесин поднялся шкаф, громила, с лопатой вместо ладони!
Назаров слегка опешил и подался было назад, но протянутая ладонь, как ни странно, требовала рукопожатие.
Кирилл слегка даже ойкнул, когда его полуинтеллигентная рука оказалась в горячей «волчьей пасти».
Шкаф самодовольно хохотнул, увидев реакцию командировочного прораба на своё рукопожатие. Весь его вид говорил, что мы здесь, в тайге, всех «делали» и ещё «сделаем»!
Назаров непроизвольно оглянулся, отыскивая взглядом среди немногочисленных присутствующих вчерашнего кадровика, но Поликарпа Матвеевича среди них не оказалось.
– Чего зыркаешь? Нет твоего Поликарпа! Он вам на помощь за китаёзами в Харбин отправился. Говори, только без понтов, как думаешь 10 км бревнотасок монтировать? Вот тебе проект работ, и чтобы на завтра ты мне всю спецификацию спустил.
Назаров сразу понял, – кто в доме хозяин.
А хозяин сидел, развалившись в кресле, с похвальбой во всём своём облике, в толстом красном свитере и при перстнях.
Вот, мол, мы какие в краях отдалённых! Это у вас там, на материке, парторги да директора в галстуках и требуют себя на «Вы» называть. А меня зови просто – Вова!
Кирилл был действительно в ступоре. Этот шкаф – и Вова?!
Вот, оказывается, какой друг-приятель у Гоши Совы будет! Явный уголовник «откинувшись» по амнистии в первоначальный вариант наращивания капитала, в законе стал владельцем лесопромышленного комбината на золотой таёжной жиле со странным именем Мамырь.
То ли с эвенкийского языка пристало название лагерного посёлка, намырь – болото, а то ли с говорливой «фени» нечаянно соскочило. Ведь в этих краях ещё с царских времён держались на привязи ухватистые до чужого добра, русские мужики.
Ну, Вова-Вован! Ну, «браток», «пацан конкретный»!
Хотя они были примерно одного возраста, но чтобы так вот, запросто, называть начальника «Вовой»?!
Все понимающе заулыбались. Хозяин пошутить любит. Пусть этот раб-прораб почувствует разницу: кто он и кто такой «Вова».
А «Вова» – это просто кличка, погоняло, как любят выражаться между собой эти люди. Одним словом – псевдоним на свой лад у известного в правоохранительных органах гр. Владимира Синицына, мошенника и вора социалистической собственности в особо крупных размерах.
Но теперь вроде как совсем нет социалистической собственности, и Владимир Яковлевич Синицын, конечно, человек состоявшийся.
У Назарова противно заныло под ложечкой.
Во попал! С этими «вовами» ему, ну никак не хотелось иметь дело. Ещё в прошлой жизни он хорошо знал эту породу людей, завистливых, алчных, на всё готовых, если светит выгода.
Ну, Сова! Сосватал работёнку!
– Тут сварки километр! – быстро взглянув на проект производства работ, стал отпираться обескураженный прораб. – При таком морозе шов, как стекло лопается! Может, до весны подождём?
– Срать да родить – нельзя годить! Ты инженер, вот и решай, как сварку делать будешь. Мне хоть сам жопой стыки грей, а за каждый шов я с тебя спрашивать не буду. Вот они спросят! – обвёл руками «Вова» присутствующих. – Им славы не надо, им деньги давай! Они мои акционеры! Спросят, как отстирают! Воткнут головой в сугроб, а по весне ты подснежником станешь! Лютики-цветочки на снегу в садочке!
Люди, акционеры эти, сидели хмуро уставясь на Кирилла с таким видом, что каждый готов его расчленить на составляющие, если он не выполнит в срок задание.
От этих ли недобрых глаз, или оттого, что рядом нет ему никакой поддержки, Назаров стал по-мальчишески божиться:
– Все строительные нормативы запрещают вести сварочные работы при столь низких температурах!
– Ты языком динамо не крути, а выполняй свою работу! – Вова снова больно прищемил ему ладонь, давая понять, что разговор продолжения не имеет.
Да, сон оказался точно в руку…
9
В лесной промышленности для транспортировки брёвен к месту дальнейшей технологической обработки используют «бревнотаску» – такой цепной конвейер со стальными захватами-шипами на мощных звеньях в виде гребёнки.
Эти захваты на цепной передаче вместе с громадными брёвнами перемещает электрический двигатель с мощным редуктором. Длина конвейера может быть разной в зависимости от расстояния складирования леса до цеха по его обработке. Расстояние транспортировки можно и увеличить, расположив «бревнотаски» цепочкой.
Вот и решил «Вова» поставить несколько стометровых конвейеров в ряд таким образом, чтобы можно было обойтись без дорогой трелёвочной техники, а брёвна транспортировать сразу с места рубки леса на «бревнотасках».
Конвейер может работать круглосуточно, не взирая ни на какую погоду.
Просто и без напряга.
Вот и должен был Назаров со своей бригадой приблизить лесную вырубку к разделочному цеху. Бесперебойная работа гарантировала «Вове» огромную прибыль.
Нагрянувшие сюда в тайгу вместе с «Поликарпом» китайцы, не вдаваясь в рассуждения, тут же приступили к бетонным работам, для чего жглись на месте заливки большие костры, в пламени которых мороз отступал в тайгу, а земля под фундаментом парила как вулканическая лава.
Монтажные работы можно было начинать незамедлительно.
Правда сумятица в организации приводила иногда к полной неразберихе: то у цепи шаг не тот, то натяжные зубчатые колёса не того размера – то рубашка коротка, то…
«Вова» психовал. Он однажды даже самолично пустил в ход кулаки на снабженца, который комплектовал детали.
Но работа хоть и в горячке, да только на таком морозе долго не постоишь, и ребята спешили закончить монтажные работы побыстрее. Женщин нет. А с китаянками не договоришься. Китаяночка делает колечко пальцами, лопочет: «Насяльник большой, а у меня маля-маля. Боюся!».
Вот и весь разговор. И «Вова» стращал, что если чего – член тому на пятаки изрежет.
Но к концу срока командировки дело как-то стало разлаживаться; то ли ребята подустали в постоянном аврале, то ли мистические силы тормозили работу, давая Кириллу время на раздумья и осмотрительность.
Вначале неожиданно объявилась это странная икона загадочного письма в нише щитовой переборки под журнальными вырезками из «Советского Спорта». Полез, было, Мустафа свои картинки из новых перестроечных журналов клеить, а рука возьми, да и провалилась в пустоту. Пошарил старый бродяга в провале и вытащил эту чёрную лиственничную прокопченную доску с распятием.
Вначале думал пакет с деньгами заныкали прошлые люди, а это оказалась намалёванная красками обыкновенное полено.
– Начальник, глянь, картина Репина, чё ли? – подошёл к Назарову Мустафа. – Посмотришь, или как?
– Посмотрю, посмотрю, – отмахнулся Кирилл, который никак не мог увязать «длину» с «шириной» на плохой светокопии чертёжного листа, – ступай на площадку к ребятам! Сегодня пораньше кончим. Мороз чертов, работать не даёт!
– Эт-та правильно! Работа дураков любит… – осклабился флибустьер строек. – Мне бы аванец, начальник!
– Для чего тебе деньги? Всё равно пропьёшь или растеряешь. Жены нет. Детей по чужим семьям раздарил. Зачем тебе «аванец»?
– Мне, может, сама Римма Марковна сегодня свидание назначила. Я, может, жениться буду!
Назаров, отложив чертежи, удивлённо поднял на Мустафу глаза:
– Твоя Римма Марковна сама вместо капусты деньги в кадушку трамбует. У неё запасы на всю твою оставшуюся жизнь… Иди, мужик, гуляй!
– Семёныч, – не отставал Мустафа, – посмотри, может, фуфло какое?..
«Семёныч» взял доску в руки.
Необычное изображение измождённого человека, распятого на красной звезде и демонический собачий оскал парализовали его внимание. Особенно собачий оскал. Шершавый красный язык слизывал кровавые потёки у ног скрученного колючей проволокой несчастного в арестантской шапке «домиком» и мятых грязноватых кальсонах без завязок.
10
Мустафа давно ушёл, а Назаров всё смотрел и смотрел на прокопченную и местами обугленную на углах доску, проникая в замысел неизвестного художника.
Господи, так это же новый каторжанский Христос! Искупитель безбожного времени, которому в этих таёжных «катакомбах» молились первые постхристиане эпохи Великого Перемола. «…Скоро ль, скоро на беду мою, я увижу волчьи изумруды в нелюдимом северном краю»
Кирилл достал из тумбочки аптечку, распечатал ватный пакет и, пропитав его нашатырным спиртом, стал медленно снимать с доски сальный, пыльный налёт времени, обнажая ещё более страшную арестантскую её сущность.
И выпученный глаз надзирателя, и пёс, и даже кальсоны с оборванными завязками выглядели настолько трагично, что Кирилл внутренне содрогнулся и спешно полез за куревом: «Вот оно время какое! От сумы и от тюрьмы не зарекайся».
– Кирилл Семёнович! Кирилл Семёнович! – впервые называя прораба полным именем, в дверь ворвался бригадир Сергей Подковыров. – Мустафа! Там Мустафа!
Ещё не совсем понимая, что случилось, Назаров выскочил вслед за своим бригадиром, и, увязая в снежном крошеве, побежал к эстакаде, на которой монтажники должны были сегодня установить приводной механизм цепной передачи в полной сборке весивший более пяти тонн.
Чтобы поднять такую махину на фундамент, Кирилл предложил использовать часто применявшийся при монтажных работах отводной блок, который перераспределяет направление силы в нужную технологически обоснованную точку.
То ли сталь блочка не выдержала таких низких температур, то ли изношенность сопрягающихся деталей, но туго натянутый лебёдкой трос, как пращёй выбросил литое колесо блока, размозжив голову стоявшему «на подхвате» вечному монтажнику, маргинальному спутнику всех громких строек своей страны, Мустафе.
Красивой смерти не бывает, но Мустафа умер, как истинный боец на своём посту.
Вот тебе и свидание с Риммой Марковной! Вот тебе и женитьба! Вот тебе и «аванец», дорогой товарищ!
Ребята наскоро сколотили из лежаков тяжёлый гроб, уместивший всю жизнь флибустьера строек в одну сосновую горсть.
Римма Марковна, несмотря на свой необычный для женщины вид, хоронила своего неудачливого жениха по христианскому обычаю. Накрыла новой простынкой с головы до ног мужика. Высвободившиеся из-под белой материи жёлтые прокуренные ладони, скрестила на остывшей груди раба Божьего Михаила Сапрыкина. Вот, оказывается, как звали Мустафу по паспорту! Утёрла рукавом бушлата махонькую слёзку со своей обветренной щеки и велела опускать гроб в седую от измороси вечную мерзлоту сибирской дальней стороны.
Потом пили принесённый Риммой Марковной спирт. Потом божились никогда не забывать Мустафу. Потом пили ещё и рвались на мороз из барака, пока Назаров не повесил с наружной стороны замок на дверь, сам, оставаясь в прорабской будке неподалеку – ещё сгорят заживо работнички!
Объяснительную по поводу несчастного случая на производстве Кириллу Назарову писать не пришлось. Некому. «А, – махнул рукой опытный кадровик Наседкин Поликарп Матвеевич, – мало ли их теперь гибнет на широких просторах! Война миров дорогой Кирилл Семёнович! Ехать вам отсюда надо! «Вова», – поперхнулся Поликарп Матвеевич, – Владимир Яковлевич Синицын на Гавайских островах свою фирму обозначил. Там провёл регистрацию. А эту, где вас наняли работать, обанкротил. Теперь нет больше такого предприятия, как «Ленсиблес», а есть одни долги государству, а платить их некому. Так вот».
– А наши, кровные, Поликарп Матвеевич где! Мы же пахали на совесть! Я к главбуху пойду! Вот они – процентовки! Весь объём налицо! Здесь по-плохому, без северных надбавок на сотню тысяч выполнение!
– Не ходи в бухгалтерию, там люди из конторы сидят. Главбуха арестовали. Мотай отсюда со своей оравой побыстрее, пока на тебе, как на соучастнике не отыгрались! «Вован» тебя провёл по бумагам как руководителя подрядного ИЧП «Майна». Опустил тебя «Вовик». «Майна», говорит, ему самое – то! А прокуратура любит пошарить там, где светло. Ключи от сейфа ищет под фонарём, а не где они лежат. Тикать тебе надо!
– А Вы как же?
– Я в финансах «не курю»! Не копенгаген, как говаривал наш «Вова». Моя задача – народ. А свои сроки у меня на все будущие времена «замётаны». Тьфу, чёрт! Дурной пример заразителен! Я своё, Кирилл Семенович, отсидел. «Там хорошо, но мне туда не надо!» Помнишь, как у Высоцкого? Ну, давай, собирай ребят – и на вечерний поезд, Усть-Илимский проходит ровно в полночь. Попутного ветра тебе!
Сказал, как в воду глядел. Вышел Назаров на улицу, а там уже на заносах снег дымиться начал, верёвки вьёт, жгуты белые – оттепель.
А в этих каторжанских краях оттепель понятие относительное. Утром было минус 52 градуса, а после обеда стало минус 35. Считай, весна пришла.
Ну, влип! Что же я ребятам скажу? Командировочные проедены. А до Москвы шесть тысяч километров, да от Москвы – пятьсот. Во дела!
Постоял Назаров, поёжился под ветерком и снова повернул туда, откуда только что вышел:
– Поликарп Матвеевич! Выручай! Нам бы денег на билеты только! Ребята меня на ремни изрежут – ни зарплаты, ни дорожных… Поликарп Матвеевич…
– Деньги – коварная вещь. Тебе дай, а потом ночами спать не будешь. Ты ведь не отдашь?
Назаров молча кивнул головой – откуда он возьмёт.
– Вот видишь! А ты говоришь – дай! Дам я тебе. Дам. Оборудование своё ты всё равно не довезёшь. Вот мы и махнёмся: часы на трусы!
«А, чёрт с ним, с инструментом и оборудованием! Они, конечно, денег стоят, но и бригада не за так работала. Хоть что-то сорвать с этого «Вовунчика» – штуку ему в горло!» – Кирилл с радостью пожал руку Наседкину:
– Забирай всё! Там – как раз нам на дорогу! А остальные пусть Сова платит!
Но Сова платить ничего не стал. Пока – суть да дело, пока пилили неделю на поезде, пока отмывались в бане, а, как пришли в контору, там, на дверях печать – все ушли по своим срокам.
Вот тебе и – шабашка!
Случилось самое удивительное, что может быть в наше время: мошенников посадили! Ну, что стоило Сове отстегнуть прокурору откат, получили бы и наши горемыки свои законные. Ан, нет! Как говорится в том мире: «Жадность фраера губит…».
Глава третья
1
Господи! Что ещё нужно человеку! Живи и дай жить другим.
Кирилл, вытянув ноги, откинулся на спинку ребристого, из струганных деревянных брусков паркового диванчика. Рядом гомонили дети и воробьи.
Лето. В груди у него, как будто медленно разжималась тугая пружина. Жизнь в последнее время никак не давала повода для слабины. Оголтелая, бесцеремонная она, как и люди её, эту жизнь, делающие, заставляла Кирилла Семёновича Назарова быть всегда начеку. Почти в прямом смысле, – разожми ладонь, и чека, выскочившая из стопорного кольца, даст свободный ход дьявольскому механизму, и уже ничто не удержит ту громыхающую силу, которая в один миг превратит тебя в рубленое мясо…
Горько усмехнулся Кирилл своему ассоциативному мышлению: «Надо же, что пришло человеку в голову!»
Одну такую «штучку» он, вывернув взрыватель, только что выбросил в мутные воды тамбовской реки с непонятным названием Цна. Вот сказал, словно сквозь зубы цвиркнул. Туда же булькнул и матово-белый цилиндрик взрывателя.
Теперь, брезгливо вытерев руки о джинсы, он облегчённо вздохнул, – какой же омерзительный страх он носил в себе! Ребристый черепаший панцирь гранаты никак не загородит тебя от бесовщины окружающего мира, где в последней горькой строке могут поставить знак препинания, точку, в любое время и тебе.
Всё его прошлое, особенно в последние годы, когда кончилась утопия социальной справедливости, было похоже на затянувшийся пионерский слёт, где на призыв «Будь готов!» ты должен отвечать – «Всегда готов!».
То есть, готов ко всему.
Государственная машина рассыпалась стремительно. И, чтобы не попасть под её потерявшие управление колёса, надо самому встать на рельсы, пусть и проложенные безумным, хамоватым рельсоукладчиком. Главное – не соскочить по дороге.
А Назарову пришлось выпрыгивать на самом быстром ходу.
Устроился после Сибири по рекламному объявлению в ООО «Монтаж-Сервис» к «Акимычу», как сами работники называли свою контору.
Работа знакомая: «плоское катай, а круглое таскай. Что не поддаётся – ломиком!»
До него там, в прорабах, был один малый, да почему– то сбежал. «Ну, его! – говорил Акимыч. – С ребятами общего языка не нашёл. На нефтебазе емкость монтировали, вот и полез прораб внутрь сварные швы проверять, а кто-то из шутников лючок и прихватил сваркой. Жара стояла страшная. Внутри яйца ошпаришь. А эти хлопцы и давай молотить кувалдами по обечайке. Грохот подняли, как на полигоне. Я как раз на площадке был. Что такое? – спрашиваю. А ребята хохочут и ещё пуще жарят по железу. Пришлось вмешаться. А прораб тот и за расчётом не пришёл. Выскочил из ёмкости, уши зажал и убежал куда-то. Вот на его место я тебя и возьму. Где же ты околачивался? Мне такие люди, как ты – во, как нужны! Забирай чертежи и давай, командуй. Подпиши с ребятами договора на объём работ и – вперёд! Форвертс, как говориться!»
Но долго работать Назарову в ООО «Монтаж-Сервис» тоже не пришлось. Даже отпуск не отгулял…
Монтажная контора «Акимыча» рухнула тут же, как только неизвестным «народным мстителем» был повален прямо на мраморную лестницу губернского «Белого дома» председатель фонда инвалидов Гриша Расплюев, заметный человек в областном депутатском корпусе.
Гриша, мужик ещё вполне трудоспособного возраста, но порядком огрузший и уже заметно сдавший в свои пятьдесят с небольшим лет. Несмотря на хромоту – сорвался в детстве с чужой голубятни – и одышливость, он был вполне свой малый: не дурак выпить, особенно в хорошей компании и за счёт клиента.
Вообще-то фамилия у Гриши была не Расплюев, а совсем наоборот – Расцелуев, но с «погонялой» Расплюев он был более убедителен.
Убрали его одиночным выстрелом в самом «логове зверя», так в обиходе назывался этот чиновничий улей, куда простому человеку пройти было немыслимо. Отстрел был сделан тихо, но внаглую, наверно для того, чтобы показать власти – кто в доме хозяин.
Завалили в обеденный перерыв, без лишнего шума, даже охранник, трепетавший всеми членами при виде столь удручающей картины, не мог, кому следует, объяснить происшедшее, и был напуган до такой степени, что его пришлось увозить в психиатрическую лечебницу.
Увели Гришу на тот свет скоропостижно, а зря. Человек он был оборотистый, липкий к деньгам, в меру уступчивый, и возникший вопрос можно было бы решить с ним иначе. Но что поделаешь? У каждого своя всё разрешающая точка.
Расцелуев часто бывал у Акимыча в гостях, ели-пили, и Назарову не однова приходилось лицезреть столь уважаемого человека, председателя фонда инвалидов, в неформальной обстановке. Мужик – во, какой! Под его «крышей» никогда не подмочишься, вот и Акимыч процветал тоже, да и сам Кирилл Назаров теперь не бедствовал.
Ну, убрали Расплюева, а завтра другой, какой-нибудь «Зубаткин» сядет в эту катапульту. Опять проблемы! Надо и этого валить. И так – по кругу.
Разве это дело, если реально смотреть на вещи?..
Застрелили Расцелуева, а в ночь у Акимыча контора сгорела, а с ней и вся отчётность. От компьютерной памяти одни железные желваки остались. Поди, проверь, на какие деньги контора содержалась!
Акимыч ещё до рассвета звонит Назарову, плачет в трубку:
– Кирюша, погорельцы мы! Как же я теперь тебе и твоим ребятам копейку начислю? Ты уж прости меня, старика! Я теперь лёгкий. Легче пера. Только ветерок попутный подует – я и улетел!
Действительно, после этого разговора Кирилл своего Акимыча и в глаза не видел, а спросить не у кого. Все головой качают, языком цокают: «Н-да! Вот люди завистливые, человеку от них деться некуда. Может, он, где на Канарах обитает! Тебе-то что, неугомонный?! Для этого у нас прокурор каждый день в бане парится!»
Улетел Акимыч, как знал, что ветер в его сторону попутным окажется…
Безденежье, хоть и не порок, а – состояние поганое. Вроде усыхать начинаешь. Теперь, как у того поэта – «Стукнул по карману – не звенит. Стукнул по другому – не слыхать!»
Идёшь по земле, а тебя и не замечают вовсе. Ты – тень под ногами.
Какие-то сбереженья у Кирилла, конечно, были, но и он перед своей бригадой «Ух!» тоже в долгу. Поди, объясни монтажникам, что Акимыча, как пушинку с одуванчика, ветер сдул, – не поймут! Не те времена настали. Теперь каждый дурак знает, что рука в локте к себе гнётся. Рабочим нет дела до того, что контора, где они работали, на сквозняке до фундамента выгорела, – ты, давай деньги! Деньги давай! Ребята пошли молодые, нахрапистые. Это тебе не те, с кем в Сибири яйца морозил – «Мустафа», «Лафа» бригадир… Комсомольцы-добровольцы. Сплошные романтики, хоть и пропойцы.
А эти – за рубль повалят и на спине долларовый эквивалент вырежут…
Пришлось под залог квартиры в хорошем банке кредиты брать.
Уговор – дороже денег. Да и совесть у Кирилла Семёновича Назарова не пакля, она не горит, не подожжёшь, как Акимыч свою контору.
Хорошо ещё, что в органах сидели люди ленивые, не любопытные, глубоко копать не стали, до становой жилы не дошли, а то бы и повязать можно было кое-кого. Да и самого Назарова тоже. Подельник!
Тюрьма, если без привычки, она не квартира, хоть и большая, да кто ей рад?
К хорошей жизни привыкаешь быстро, а от плохой – одни неудобства. Как не повернешься, всё неловко!
Человек без денег застенчивым становиться, стеснительным, робким, даже на зелёный свет, когда через дорогу переходит, и то оглядывается – не помешал ли кому? Без денег вся психология меняется, она прямо смотреть не позволяет: глаза юлят, под ноги норовят смотреть, а под ногами грязь одна да кочки. Споткнешься – кто поднимет?
Так и очутился Кирилл Семёнович Назаров у подножья социальной пирамиды, – то ли бомж, то ли безработный. Хотя, и то и другое – плохо!
Последнюю сигарету в пачке нащупал, закурил, вдруг – кулак под ребро! Серега Колосницын! Напарник по прошлой жизни!
– Кирюха, хрен тебе за ухо! Чего смурной такой? Женился что ль?
– Ага, меня сволота уголовная, Акимыч этот оженил! – слабо улыбнувшись другу, ответил тот.
– Ну, шучу, шучу! Прости, старик! – заглянув в лицо Кириллу, протянул Колосницын свою узкую мягкую, как у женщины, ладонь. – Пошли, полечимся! Тонус поднимем! – Кивнул он головой в сторону небольшого кабачка. – Посидим, рюмашку выпьем, поговорим.
Хорошая выпивка с товарищем развязывает не одни галстуки, и Кирилл, не то чтобы жалуясь, а так, для отвода души, рассказал про свои дела.
Сергей по привычке только насмешливо хмыкнул и отечески похлопал товарища по плечу:
– Ты что, родной, дурак, или просто дураком прикидываешься? Кто же теперь шабашит? На шабашке, дед, вкалывать надо! А тебе деньги нужны, и много – так я говорю?
– Много не много, а надо бы!
– Я всегда думал, что ты на халяву сдавал марксистскую философию. А там прописана формула прибавочной стоимости, её весь мир чтит, а коммуняки её не разрешили, вот и напоролись!
Кирилл сидел и ждал, грустно поглядывая на товарища: куда приведёт его, нерадивого когда-то студента, политическая экономия?
– Я смотрю, ты ничего не понял, – продолжал приятель, доставая из лаковой пачки недешёвую сигарету. Кирилл больше приученный к нашей, классической «Приме», из-за вредности протянул руку к заграничной штучке. Сергей снова достал ещё одну сигарету.
– Есть у меня знакомый мужик один, Карамба. Этот что-нибудь для тебя придумает.
Кирилл, удивляясь столь непривычному для русского слуха имени, вопросительно посмотрел на товарища; слышал, слышал он когда-то в совсем далёкой юности такое странное слово – то ли ругательство пиратское, то ли кличка, какая?
– Как, ты не знаешь Карамбы? Ну, ты даёшь!
Кирилл отрицательно помотал головой.
– О, Карамба большой человек! До него рукой не достать. Не дотянешься. Конкистадор рынка! Стахановец капиталистического труда! Я тебя с ним сведу. А что-почём – сам разберешься!
Ну, тогда надо пузырь взять! – Кирилл приподнялся с намерением купить бутылку импортного вина, хотя денег у него оставалось не более чем на неделю, да и то скромной жизни.
Сергей придавил рукой его плечо:
– Сиди! Во-первых, он такое дерьмо не пьёт, а во-вторых, у него этого добра хватает. Карамба внедряет алкогольные напитки только в редких случаях. При его делах он всегда должен быть начеку, трезвым, как штык. Вино и бизнес – два классовых врага, они вместе не живут. Это нам с тобой можно каждый день на рогах ходить. А у них – ни-ни! Не балуйся! Бабки! – Колосницын выразительно потёр большим и указательным пальцами перед носом друга. – Мани-мани, как в песне поётся! – Потом достал мобильник, отошёл в сторонку, и что-то долго-долго говорил в «трубу». – Пошли! Карамба дома!
Жара стояла такая, что тополя на улице стояли обвислые, словно их только что ошпарили кипятком. Хотя солнце, уже давно перевалив бугор, скатывалось под уклон, но нагретый город ещё дышал асфальтовым перегаром.
Идти пешком было невмоготу, а ехать в набитом троллейбусе того хуже, и друзья, опрокинув по дороге по кружечке ледяного пивка у торговой палатки, подцепили такси и на моторе, как люди, помчались на встречу с загадочным «Карамбой».
2
Частный сектор Тамбова архаичен и потому живописен до умиления. Бесконечные зелёные дворики, с потемневшими от времени и дождей дощатыми заборами, хранили вековой уют своих жителей.
Некогда потомки ватажных людей и люди подлого сословия, перекипев в котле неспокойных времён, теперь жили тихо и мирно, как живут на Руси все городские обыватели. «Я пока что обываю и ещё надеюсь быть!», как говорил один замечательный поэт.
Разросшиеся семьи тех обывателей требовали жизненного пространства. К особнякам лепились новые постройки, и постепенно дворики превращались в многочисленные коммунальные квартирки, если их можно так называть, с общей выгребной ямой, туалетом-скворешником, и врытым в землю большим дощатым столом для азартных игр – домино, лото, карты, ну и разумеется для шумных междусобойчиков по случаю.
Здесь – каждый знает каждого. Здесь обывают коренные тамбовцы в отличие от многоэтажных застроек, в которых с полными удобствами живут более удачливые «мигранты», хлынувшие из окрестных деревень во времена индустриализации города.
Свернув в какой-то тупичок, Сергей остановил машину, и они вошли в прохладную благодать. Прогорклый машинный воздух остался где-то там, позади, в суматохе дня, а здесь под раскидистыми вербами и вязами он был чист и свеж. Недаром выросшая, как опара на дрожжах новая тамбовская знать облюбовала эти места для своих коттеджей-дворцов с затейливыми башенками, больше похожими на кукольные замки, чем на повседневное жильё.
Возле широких железных ворот, выкрашенных пятнистым камуфляжем, друзья остановились.
Высокий забор из красного кирпича со столбиками-бойницами загораживал место «дислокации» отставного барабанщика. За ним высилась декоративная ярко-зеленая черепичная островерхая крыша с огромной спутниковой тарелкой на ней. Видно, хозяин имел ещё одну «крышу», понадёжнее, вот этой, черепичной.
– Приплыли! – сказал Колосницын, отыскивая сквозь лопушистую зелень дикого винограда маленькую пупочку звонка.
На два длинных и один короткий сигнал, за воротами послышался металлический щелчок, и сбоку от ворот открылась маленькая калиточка в виде узкого лаза, сквозь который они и проникли в «укрепрайон».
Цветники и асфальтовые дорожки дворика были только что политы водой. Шланг из пластиковой гофры лежащий на дорожке ещё сочился влагой.
Ощущение было такое, что над этим участком города потрудились благодатные небесные силы, забыв про остальной асфальтовый улей.
Рослый детина, вероятно служивший здесь «на подхвате», как со старым знакомым пообмялся с Колосницыным, удостоив Кирилла лишь коротким взглядом. Показав молча на скамейку, обрамлённую витым кованым железом, привратник медленно, словно крадучись, направился в дом.
Так бы сидеть и сидеть в тенёчке под изгибистой плакучей ивой, где стояла скамейка, и никуда бы не торопиться!
Гости закурили, и Кирилл стал искоса поглядывать на дверь, только сейчас заметив над ней узкую коробочку видеокамеры. То ли от всевидящего ока электронного устройства, то ли от тщательной ухоженности окружающего пространства, чувство лёгкой тревоги наплывало и наплывало на незадачливого соискателя денежного места в осином гнезде рынка, и Кирилл вопросительно посмотрел на Сергея.
Но тот ладонью коротко попридержал его:
– Не дёргайся!
Сергей, конечно, здесь был человек не посторонний, и теперь сидел, вольно откинувшись на витую спинку скамейки, пуская дым в заоблачное пространство и коротко, между затяжками, цвиркая сквозь зубы на розовый куст, благодатно цветущий на соседней клумбе.
Минут через десять в сопровождении того же верзилы вышел сам хозяин дома – с высокими залысинами недомерок лет за пятьдесят, худощавый в темно-синих мешковатых вельветовых джинсах и чёрной майке с американским грифом, но в домашних тапочках. Несмотря на возраст, его тёмные влажные волосы были без единой сединки, курчавились на шее, собранные в пучок и перехваченные витым серебристым шёлковым жгутом, концы которого двумя косичками прятались за воротник лёгкой поверх майки оранжевой цыганской курточки безрукавки.
Было видно, что обладатель особняка не собирался стареть и ещё «держал масть».
«Господи! Карамба! Вот так превращение! Тот наглый цыганок, встретившийся ему однажды на дороге далёкой юности! Как же, как же! Точно – он! Хотя не может быть… На такой Эверест подниматься надо долго и, наверное, не с Божьей помощью! Расцеловала его жизнь, как фея, в самую макушку. Вот тебе бабушка и Юрьев день!
Кирилл был так удивлён, что не сразу вспомнил, зачем он пришёл сюда. Ему страсть как не хотелось показаться перед этой нагловатой рожей пришибленным обстоятельствами человеком.
Вообще-то Карамба был никакой не испанский пират, хотя и держал роджер местного тамбовского рынка. Он, Шитов Константин Иванович, может быть, и русский человек, если не обращать внимания на внешность. Мало ли какие народы не плодились на степных окраинах Руси!
Большие губы на прокопченном сухом костистом лице и тонкие фатоватые усики говорили о принадлежности хозяина к другой, всё-таки не нашей крови, вскипевшей когда-то на жаровне пустынных степей. Несмотря на большие семитские глаза, на еврея он похож не был. В профиль смотрелся, как испанский тореро во время сиесты.
Его можно было принять за кого угодно, но только не за человека среднерусских равнин – не лукавого и достаточно мягкого.
Вид «Карамбы» был столь резок и выразителен, что и через несколько лет, встретившись с ним взглядом, невольно кивнёшь головой.
Кирилл, стушевавшись, обернулся к Сергею, но тот уже приподнимался, протягивая недомерку руку с какой-то угодливой поспешностью.
– Этот что ль, тоже жить хочет? – пожимая ладонь Сергея, кивнул «копчёный» в сторону Назарова. В нарочито-заботливом голосе, где-то там, в глубине интонации чувствовалась скрытая усмешка бывалого человека. – Ну-ка, подойди сюда! Дай папане руку!
Кирилл, опасаясь нечаянного подвоха, протянул свою ладонь и назвался.
Пожатие этого «испанца» было сухим и костистым, как жухлый дубовый лист.
После пожатия пальцы у Кирилла заломило так, что он непроизвольно потряс рукой.
«Недомерок» смотрел весело и нагло, как действительный испанский гранд, хотя гранды, наверное, смотрят совсем по-другому.
Обойдя бочком вокруг Кирилла, он с безразличием посмотрел куда-то вверх, и неожиданно сделал резкий выпад, как будто норовил ударить по печени.
Кирилл моментально отпрянул, успев перехватить жёсткое запястье «шутника».
Отставной тореро, Шитов Константин Иванович, видно ещё не потерял чувство юмора, и мог позволить себе подурачиться:
– Ладно, живи пока! – Было видно, что «недомерок» остался доволен Кириллом. – Пашка! – он, не оборачиваясь, позвал пальцем к себе верзилу, топтавшегося молча на всякий случай за спиной хозяина. – Ты этого чудака на букву «м» поставь на волгоградский шлях с товаром, да посмотри – что почём. Завтра утречком часиков, эдак, в пять, – обратился он теперь уже к Назарову, – будешь здесь, как штык, трезвый и целый. Рыбы не обещаю, а удочку с приманкой тебе попробую дать, может, что и получиться! – И расставил руки, показывая всем своим видом, что аудиенция окончена.
Про какую такую удочку он намекал, Кирилл, боясь выставиться назойливым и непонятливым, расспрашивать не стал, про себя сославшись на русскую поговорку, что утро вечера мудренее.
Ровно в пять, ежась от утреннего холодка, он уже стоял у знакомого бастиона и трижды по условному сигналу вдавливал кнопку звонка.
Вчерашний амбал Пашка, высунув руку из приотворённой калитки, бесцеремонно схватив Кирилла за плечо, одним махом поставил его на середину двора.
Там, уткнувшись носом в ворота, поблескивала голубым глянцем новенькая «Газель».
Во дворе было непривычно пусто и тихо. Старый пират Карамба, по всей видимости ещё спал. Неведомо, что снилось грешной душе видного члена Союза предпринимателей, депутата областной Думы Шитова Константина Ивановича в такую благодатную рань.
Для тех высоких покровителей, он был никакой не депутат, да и член не видный, а просто-напросто «Карамба». Громкая флибустьерская кличка сопровождала его с того самого дня, когда оказался он на «малолетке» за кражу школьной кассы.
Грамотные авторитеты того времени окрестили однова и – на всю жизнь, согласно облику и повадкам!
Теперь кличка, как грязное родимое пятно в неподходящем месте. Так, вроде ходишь – ничего, а разденешься – оно на самом том виду! И женщинам не покажешь!
Каким-то образом выпавший из кибитки цыганок, обрусевший по приютам и детским приёмникам, при случае выдавал себя за сына испанского коммуниста, замученного в застенках ненавистного Франко, диктатора и душителя свободы.
Хвалился, что, мол, когда вывозили детей испанских республиканцев в Советский Союз, его, ещё грудного, боевые товарищи отца положили на крыло русского самолёта отправлявшегося в столицу свободного мира – Москву, завёрнутого в клочок солдатской шинели, правда, без документов. Какие документы, когда вокруг пожар войны гражданской? Лётчик уже при взлёте самолёта краешком глаза заметил на крыле свёрток, и, подумав, что это подарок братьев по классу, через открытый фонарь затащил его в кабину. Аэродром в Мадриде уже бомбили фашисты, надо было смываться, и лётчик взлетел, так и не узнав имени маленького патриота гордой Испании, поэтому в детдоме он и получил русское имя и лыком шитую фамилию – Шитов.
А вообще-то, он – Карамба! Но пассаран!
Такая вот сказка была у цыганёнка Кости Шитова в счастливые годы своего незаботливого существования.
Всё это было так давно, что Константин Иванович старался и не вспоминать эти «университетские» годы.
В новейшее демократическое время, заполняя разные анкеты, он не совсем каллиграфическим почерком записывал в соответствующую графу: образование – высшее, социальное происхождение – сирота, безродный сын военного времени, национальность – русский. Всё равно проверять было некому!
С такими данными он мухой влетел во вновь образованные властные структуры города.
Уже имея за спиной несколько экономических преступлений, он хорошо разбирался в маркетинге, и оказался востребованным в том базаре, который стыдливо назывался рыночными реформами, перестроечным временем, развалившим гигантскую страну на обломки.
По неожиданно вошедшим в жизнь правилам, тот, кто сидел наверху, поближе к «пекарне», пользуясь возможностью, прихватили себе с поощрения властей национальные пироги с начинкой, и тут же, вопреки здравому смыслу, объявили себя демократами, оболгав и опошлив само слово «демократия».
Остальных, «не состоявшихся», одним махом вбили по уши в землю, в самую грязь – сиди, милок, не рыпайся, отсюда тебя уж никто не выдернет! Крути головой, поглядывай, дальше двух шагов ничего не видно – одни подмётки.
Ну, да Бог с ними, с коммунистами-демократами и другими либералами-перестройщиками!
Перелицовывая Тришкин кафтан, каждый примеряет его на себя, отсюда всё и начинается…
«Высшее» экономическое образование безродный сын своей страны по кличке Карамба получил, конечно, не в университетских стенах. Воистину, как любил он говорить, – не школа делает человека человеком, а тюрьма!
Шитов Константин Иванович, как патрон в патроннике, тесно уместился в депутатском корпусе, получив от народа (а от кого же ещё!) индульгенцию за прошлые и будущие грехи в этом прекрасном и яростном мире. Карамба держал руку на пульсе времени, и точно знал направление движения, не задаваясь вечным риторическим вопросом: «Что делать, и кто виноват?».
По конфиденциальному заказу видного предпринимателя, депутата областной Думы Шитова Константина Ивановича, якобы для японских друзей русского маркетинга на тамбовском заводе опытных машин НИИ резинового машиностроения были изготовлены несколько форматоров-вулканизаторов автомобильных шин с высокими прочностными характеристиками, принятыми в стране восходящего солнца.
Особенных вопросов никто не задавал, потому что расчёт производился не бартером, как все уже привыкли, а живыми деньгами, зелёными, спрятанными в тугой пакет.
Какие после этого могут быть вопросы – наверное, японцы сами уже разучились делать форматоры для своих чудо-колёс?..
На известном шинном заводе Ярославля один из бывших подельников Карамбы, со странной кличкой «Дуремар», арендовал заброшенное складское помещение. И по долгосрочному договору с Узбекистаном спокойно штамповал на доморощенном оборудовании глубокие калоши-шахтёрки да негнущиеся, прямые, как фанера, резиновые сапоги для освобождённых от советской империи дехкан.
Товар хоть и не очень ходовой, но в хозяйстве нужный. Сажать в унавоженных чеках рис босиком не будешь, а старый браток Шитова Константина Ивановича зарабатывал себе на хлеб с маслом небольшие, но постоянные деньги.
Карамба, как народный избранник, давно уже всё продумал и с государственным размахом. Приехав в гости к Дуремару, он сходу осмотрел неприглядное хозяйство своего дружбана. Тот с гордостью показывал ему чудо – станки, превращающие чёрные тягучие резиновые блины в достойную обувь.
– И это ты называешь бизнес? – брезгливо морщась в серных испарениях, фонтанирующих из-под раскалённых прессов формующих резину, проговорил он.
Бывший подельник (хотя бывших подельников, как и бывших алкоголиков не бывает) хмыкал, чесал затылок, виновато разводил руками, переходя на подзабытую уже феню:
– Мне бы твою паханскую ксивоту, я бы самого директора завода раком поставил, а то шестерить перед ним приходиться! Хрусты на лапу пластовать. А он, фуфло, варом ссыт, расширять производство не даёт. Боится, захомутают. Тебе с ним вместе динамо покрутить надо. Иди, побашляй! Может, линию презервативов разрешит поставить, или баб надувных делать, они теперь в большой моде.
– Ну, ты как был Дуремаром, так и остался! Пойду, поговорю с твоим шефом. А по фене ботать бросай, не у хозяина в лагере. Уголовщина из тебя прёт! – поморщился Карамба отечески похлопывая приятеля по плечу.
Вечером, сидя в уютном ресторанчике на берегу матушки-Волги, Карамба выложил Дуремару свой план, от которого у того закружилась голова и заложило уши. Горизонт вместе с Волгой отодвинулись в необъятные просторы, и запредельные возможности рынка слепящими огненными кругами поднимались над их головами. Теперь уж, как по той поговорке: «Уж если я что и решил, то выпью обязательно!». Заказали по старой привычке, не марочного коньяку, как было бы уместнее при их деньгах и положению, а водочки, своей, русской, жёсткой, как можжевеловый куст.
Какие упоительные разговоры вели два старых уголовника, повидавшие в жизни даже то, чего бы и совсем не надо.
В тех местах, где прошла-проехала-пролетела, нет, прошумела юность этих двоих, ныне «состоявшихся» людей, за слово надо отвечать. Оно – и не слово вовсе, а сталь с обоюдоострым лезвием, готовым впиться в горло в любой момент, поэтому подельники не утруждая себя бумажными договорами-обязательствами, ударили друг друга по рукам и разошлись довольные и счастливые.
Шитов Константин Иванович, в обиходе – Карамба, отправился в свой обетованный город Тамбов на депутатские слушанья. А его бесфамильный товарищ с наивной детской кличкой Дуремар уже обсуждал технические возможности своего предприятия с одним знакомым алкашом, умницей, кандидатом всевозможных наук, получавшим от Дуремара свои ежемесячные «мозговые».
ТОО «Буратино», которым руководил Дуремар, время от времени нуждалось в мозговых атаках для улучшения производства водонепроницаемой обуви для граждан ближнего зарубежья.
Технические возможности теперь позволяли разместить на ТОО «Буратино» рабочие мощности нескольких форматоров-вулканизаторов по изготовлению «импортного» дефицита.
Оборудование, вскоре доставленное самим Константином Ивановичем лично, смонтировали без лишней шумихи, и наша отечественная резина для калош с необходимыми добавками-ингридиентами оказалась на первый взгляд совсем неотличимой от той, во какую обуты супермашины из страны Восходящего Солнца.
Эх, шоферня, шоферня!
«На баранке лежат ладони, кепка кожаная на лбу. Под капотом топочут кони, ржёт в моторе живой табун. Расступись ты, дорожка, шире! Скорость жадная в колесе. Дышит жаркая грудь машины, шины крутятся по шоссе. По бокам, по стальной обшивке хлещет ветра упругий жгут… Друг, не сделай в пути ошибки – дорогие из рейса ждут. Шоферская крута наука. Знай, выруливай, не зевай! Осевая – по леву руку, а по праву – родимый край. Пронесётся селенье мимо, что под сердцем своим ношу. А за стёклами ветровыми только скорости слышен шум, Cловно листьев осенних шорох… Эй, живой кто есть, отзовись! Но уже по иным просторам мчится-катится грузовик. Впереди, там, где небо синее, кружит облако иль дымок?.. На все стороны мать-Россия! Не измерить её дорог».Дорога дальняя, работа беспокойная, зависит от удачи и везения, потому делает человека суеверным, как язычника, и словоохотливым, как вошедшего в раж телеведущего…
Вот, например, отправились они с Пашкой на «фуре» в славный город Воронеж за японскими шинами местного изготовления и на обратном пути напоролись на милицейский кордон. А всё потому, что утром Пашка не пустил свою крепкую струю на тугой скат новенькой «фуры», которую недавно приобрёл Карамба за пустячные деньги по-умному обанкротившейся автоколонны, где директором был человек, хорошо знавший покупателя, который в случае чего по своим депутатским каналам мог «отмазать» его вороватого и обрядить в белые одежды.
Карамба мог невозможное.
Ему как раз требовался грузовик для перевозки больших партий товара неучтённого ни в одних бумагах. По железной дороге такой товар не повезёшь – требуются накладные, а «фуру» загрузил – и всё!
Вот и теперь они по самое некуда загрузили несколько сотен новеньких, только что из-под вулканизаторов-форматоров, с масляным блеском, резиновых игрушек для легковых автомобилей с клеймом «made in Japan», хотя Ярославль так далеко от Японии, как и Япония от Ярославля. Вот и возник у компетентных органов вопрос – откуда в таком количестве импорт, и где документы на растаможку и другие «малявы», где сказано о легальном приобретении такого дефицита? Где?
Отмазался.
У нас всё разрешено, что не запрещено. Вы, дорогие командиры, что – против частной инициативы? А президент что говорит? Слыхали? И бумажки зелёненькие начальнику, который поглавней. Всё! Коммерческая тайна! А?.. Где взял, где взял? Нашёл!
Дуремар всегда нервничал, когда вывоз контрафакта задерживался и потайной склад «японских» шин затоваривался. Телефонная трубка в такие минуты в руках Карамбы вела себя непристойно, если прислушаться. Тогда хозяин давал команду Назарову, который был посвящён в эти махинации, и Пашка поутру, как всегда перед важным рейсом, мочился тугой струёй на заднее колесо, «фуры» и они ехали за грузом.
У Карамбы был свой отдельный склад под Тамбовом, который он арендовал за гроши у председателя местного Совета. В помещении этом при колхозном режиме хранились ядохимикаты. Когда колхоз разворовали, то эти яды за ненадобностью свезли в соседнюю лощину, перетрусили землёй – и до следующего половодья! Вода всё смоет.
Карамба знал, что этот склад вряд ли кто будет осматривать, потому что он от фундамента и до потолка был пропитан такими ядами, что у проверяющих не только сыпь по коже пойдёт, а и в мозгу муравьи завозятся. Безопаснее места не найдёшь. Местные жители обходили это строение стороной. Да и милиции здесь делать было нечего – рыночная экономика! Или вы – против? Против президента и народа? Нет? А… Вот то-то и оно-то! Делать первичный капитал никому не запрещено, особенно людям со связями.
Резина, изготовляемая на левых вулканизаторах, ничем не отличалась от импортной, и поэтому имела хороший спрос. Карамба работал кустовым способом и по соседним областям.
Дорога все следы сгладит. Откуда взял резину? Да вот по дури взял у одного кавказца по дешёвке, а теперь моржую! Противозаконный бизнес? Я знаю! Самому тоже бабки нужны. Инспектор, тебе нужны бабки? Ну вот, нужны. На, возьми взаймы! Семья, дети, жена сволочь! Вот-вот! И у меня то же самое! Каждый рубль считает. На кружку пива не выпросишь. Бери, потом отдашь как-нибудь.
Разговор с инспектором состоялся, и стой себе спокойно, делай бизнес проходимцу Шитову, и себе возьми щепотку…
На трассе Москва-Ростов, дальнобойщики резину брали партиями, на юге любят покрасоваться – Япония!
С таким контрафактом рано или поздно, а скорее – рано, аварии не избежать. Резина на вид хороша, а в деле – пластилин. На второй неделе по серпантину кавказскому порвётся и – в дамках! А мёртвые не скажут, где они покупали обувку для своей красавицы на колёсах.
Поэтому с таким бизнесом на крови долго не продержаться. Надо быстро «пилить» бабки и мести следы. Карамба спешил, и на одном месте торговлю дважды не организовывал. Велел своим дилерам разбредаться по разным направлениям. Продал товар, и ушёл, пока тебя не ушли. Закон рынка!
Крутятся колёса, поднимая пахучую чернозёмную пыль на продутых ветрами просторах, накручивают ленту дорог на рифлёные контрафактные шины доморощенного производства Дуремара.
Подлог обнаружится только тогда, когда бдительный и дотошный инспектор дорожного движения, рассматривая очередную аварию со смертельным исходом от взорвавшейся шины, напишет это в своём служебном рапорте – бренд японский, а начинка наша. Контрафакт!
Но это – если только бдительный инспектор. А где они у нас эти дотошные и бдительные?
Поэтому бизнес у друзей не встречал никаких преград.
При случае – ответ один: купил, вот и продаю, а что, это запрещено законом? У нас разрешено всё, что не запрещено. Гениальная формула свободы по-российски!
3
Во дворе у Константина Ивановича Шитова, куда попал Кирилл, в этот ранний час – тихо и благостно. Только пунцовые розы роняли слезу умиления, встречая новый рассветный день.
Кирилл засмотрелся на их, похожих на женские прелести, забыв о том, что пришёл сюда в поисках заработка, хлеба несущего, а не на экскурсию в дендрарий.
– Лезь в машину! – крикнул ему верзила Пашка, нажимая какую-то кнопочку в своём мобильнике.
Тут же стальные полотнища ворот медленно раздвинулись, открывая зелёный простор улицы.
Кирилл уже сидел в кабине и с удовольствием вздыхал подзабытые запахи кожи, масла, свежей эмали кабины – всё, чем пахнут новые автомобили.
Пашка, не дожидаясь, пока ворота разъедутся до упора, хлопнул дверцей «Газели» и они выскочили на безлюдную в столь ранний час улицу. Кирилл оглянулся, но там, где они только что были, уже стоял молчаливый железный заслон.
Пока ехали по городу, водитель молча крутил баранку, не отворачивая глаз от ещё влажного после поливки асфальтового полотна, а как только выскочили за город, Кирилл наконец-то услышал руководящие указания на сегодняшний трудовой день:
– Значит так, я тебя на волгоградской развилке выкину, а сам до Воронежа махну обыдёнкой. Карамба – Пашка, как своему, подмигнул Кириллу, – там хочет дело застолбить, вот я и прикину – что к чему. Народ прощупаю, чем живут. А как же! Везде свои люди нужны. Капитализм, мать его так! Мозгами шаришь?
– Шарить-то я шарю, да не совсем. На этой рогульке мне что, до самого некуда торчать. Ты когда воротишься за мной? – Кирилл повернулся к верзиле.
– Не ссы кипятком! Я про тебя не забуду, на обратном пути прихвачу. Товар скинешь, вот и ладушки. А то у Карамбы штрафы, если с реализацией не потянешь. У него работать не в домино играть. Пусто-пусто – никогда не бывает. Врубайся, пока я рядом!
– Павел, – Назаров на всякий случай с водителем старался быть на этот раз повежливее, – а какой товар я реализовать должен?
Тот от неожиданности даже матюкнулся:
– А чего садился со мной? Тебя что, не предупреждали?
– Нет!
Пашка передёрнул рычаг скорости, «Газель», завизжав, как свиноматка под ножом, остановилась.
– Ты, что, хрен моржовый, пентиум грёбаный, – сроду такой, или прикидываешься?
Кирилл опасливо покосился на попутчика, – такой может, не спросясь, и по морде вмазать.
Тот так посмотрел на незадачливого пассажира, что Кириллу сразу стало как-то неуютно в новенькой просторной кабине. Он, было, рванулся открыть дверцу, чтобы выскочить на дорогу, но Пашка бросил педаль сцепления так быстро, что машина прыжком выскочила на осевую линию.
От рывка рука у Кирилла соскочила с рычажка дверцы, и они уже мчались мимо дачных участков зеленеющих обочь дороги. Густая листва скрывала маленькие теремки домиков, среди которых уже возвышались и новые дворцы разжиревших быстрыми деньгами новых рыночников.
Теперь участки казались заброшенными и пустыми.
В большинстве своём дачный народ основательный, степенный, в такую рань на своих трёх сотках им делать нечего, спят себе, потягиваясь в утренней прохладе под тёплыми одеялами, и не суеты тебе, ни резких движений.
Кирилл Назаров даже позавидовал им, дачным пенсионерам.
Минуя новый комплекс каких-то складских помещений, они сразу влетели в ещё сумеречный зелёный массив загородного леса. Дорога была пустынной и узкой, и расторопная «Газель» скакала и скакала себе по выбоинам запущенного властями и дорожниками асфальта.
Пашка – верзила угрюмо молчал, угрюмо молчал и Кирилл.
Зная криминальную особенность любого предпринимательского дела в России, Кирилл хотел показать будто он полудурок, и ему, кроме денег – ничего не надо: нашёл – потерял и потерял – нашёл.
В сущности, это так и было.
Принюхиваться к деньгам, – чем они пахнут, он не испытывал никакого желания, поэтому и не лез вчера с расспросами к оборотистому работодателю по кличке «Карамба». Он знал, что любопытство в этих кругах не поощрялось никогда, а теперь – тем более.
Меньше знаешь, дольше живёшь.
И вот он сидел и помалкивал, смотрел, как машина сноровисто сматывала рваное, грубое суконное полотно дороги. Разбегались обочь деревья, пропуская распарывающую утренний воздух «Газель». Над ними, над деревьями, стало выцветать небо, превращаясь из голубого в дымчатое, что гарантировало изнуряющую жару долгого дня.
Миновали лесной массив и Кирилл с любопытством, но не без тревоги поднял глаза на водителя. Тот, медленно сбавив скорость, тихо спустил машину в кювет. Устроившись у капота, он долго поливал пенистой струёй новенькое колесо своей красавицы «Газели», а потом, встряхнувшись, распахнул перед Кириллом дверцу:
– А ну, вываливайся! Присох что ли? – громко, но без явного зла сказал он.
Кириллу ничего не оставалось, как спрыгнуть на землю, что он и сделал, пританцовывая на затёкших от долгого сидения ногах.
Пашка, сопя, расстегнул тент кузова и принялся молча швырять прямо в бурьян новенькие, пахнущие свежей резиной, шины для легковых автомобилей.
Матово отливая здесь, на пыльной дороге, они для Кирилла теперь могли оказаться спасательными кругами в его житейском неласковом море. Резина в те начальные времена рынка была настоящим дефицитом, и обменять её здесь на деньги не составляло никакого труда.
Пока водитель возился в кузове автомобиля, Назаров сложил пружинистые круги шин один на другой, получились четыре стопки по четыре тора в каждой. Целых шестнадцать штук. Продать такое количество случайному покупателю – дело немыслимое. Хотя по всем статьям резина была не наша, с чётким рельефом протектора, с выступающими на широких, самодовольно надутых щеках большими буквами латинского алфавита и цифрами международного стандарта, рядом красовался столбик иероглифов, отбивающих всякое сомнение в высоком качестве продукции.
О том, что все эти круги не что иное, как попросту – липа, контрафакт на языке уголовных дознавателей, Кирилл даже и не догадывался.
Он с интересом рассматривал извивистые знаки восточного письма, когда к нему подошёл Пашка, эмиссар самого Карамбы, дружелюбно хлопнув по плечу:
– Смотри, смотри, грамотей! Обувка вся импортная, с Окинавы, от самого Кю-ра-сю. Загнать такую – раз плюнуть! Работа – и ежу понятна. Толкай парами или комплектом, а если сумеешь раскрутить клиента на полную катушку, оптом – весь приварок твой. Адреса поставщика не давай, прикинься шлангом, мол, сам сторговал на дороге, а теперь вот жене на алименты продаю. Шаришь? – Он так врезал Назарову по спине, что тот прогнулся в поясе.
– Да, а если к тебе менты подойдут и будут документы спрашивать, скажи – от Карамбы. И всё! Языком особо не шлёпай. Всё зависит от того, – кому какая масть пришла! Козырная шестёрка иногда и бубнового туза побьёт. Помнишь того очкарика с налоговой инспекции, который на днях Карамбу делал? Карамба за ствол хватался, а очкарик этот сидел себе тихо за столом и писал в своих бумагах какие-то закорючки. Показал хозяину бумагу, а тот сразу молчком в стол полез, кусок зелени отвалил. Шибздик тот смахнул капусту в потёртый старенький портфелишко, ушёл и спасибо не сказал. Вот тебе и шестёрка! Карамба только головой покачал. Говорит: «Учись, Пашка у этого петуха гамбургского! Курочка по зёрнышку клюёт, а зоб всегда полный. Без таких людей правительство с Думой давно бы по миру пошли. Налоги выше прибыли. А тут отстегнул несколько хрустов – и в дамках! Шибздик пошуршал бумажкой с закорючками, и я уже не акула бизнеса, а жертва немецкой оккупации, инвалид по рождению, и жду от Германии гуманитарную помощь за моё искорёженное фашистами детство». Нет, – Карамба превеликий человек и даёт жить другому. Закон природы! Помнишь?
– Не, не помню! Я у Карамбы со вчерашнего дня…
– А… Ну, тогда всё понятно! Прикинул горбатого к стенке? Ну, я погнал! На обратном пути подберу, если не забуду. Шутю, шутю! – И покатил в начинающую покрываться маревом даль.
Трасса на Волгоград, конечно, не самая прибыльная.
Едут обычно отпускники на Волгу, или чиновники на Воронеж, офисная моль, как теперь говорят. Или промелькнёт погромыхивая суставами старенький «Запорожец», или «Жигулёнок», торопясь к родственникам в гости, или из гостей ковыляет.
А резина, точно хорошая, рассчитанная на скоростные иномарки. Надо бы на другую сторону: на Пензу, на Урал. Туда катят большие люди при деньгах, за металлом, за лесом, а не только «за запахом тайги». Ну, Карамба, ну, делец! Новяк – резина! Вчера из Японии! Вот связи! – думал Кирилл, оглядываясь по сторонам.
Солнце начинало припекать по-настоящему. В бурьяне завозилась какая-то живность, – то ли юркая ящерка, то ли обезумевшая от жары мышь.
Машины равнодушно шли туда-сюда, не обращая на заграничный товар никакого внимания.
Кирилл перетаскал резину поближе к дороге и снова сложил по комплектам. Один резиновый тор он выдвинул на асфальт и поставил перпендикулярно движению.
Теперь издалека видно, что здесь стоит не просто человек, а продавец дефицита для автолюбителей и профессионалов, солидный предприниматель. Менеджер по сбыту! Почему бы не остановиться да не поговорить ради интереса?
Действительно, мчащаяся со стороны Тамбова оранжевая красавица-легковушка со скошенным назад ветровым стеклом и длинным капотом, предполагающим мощный двигатель, остановилась метров за пять от Назарова.
Из-за раскрытой дверцы выпорхнуло нежное создание, яркое, как бабочка, с ногами от самых серёжек, и, пробежав с обочины несколько метров по густой ржи, не обращая внимания на стоящего с товаром мужика, присела на корточки.
Над колосьями, как жёлтый большой одуванчик покачивалась её голова, прихваченная у лба ярко красным шерстяным гарусом, шнурочком таким.
С минуту погодя, из машины сверкающей никелем и лаком, разминаясь, вышел парень лет тридцати, стриженый ёжиком, отчего его лоб создавал впечатление непробиваемого. А может, это было так и на самом деле? К тому же, парень был коренаст и крепок, и уверен в себе. На обнажённой волосатой груди его болталось что-то блестящее, то ли амулет какой, то ли складные очки. На нём были только тропические шорты, нелепые и длинные с огромными синими цветами по красному полю.
Счастливец, удачный баловень судьбы, даже не посмотрев на Кирилла с его товаром, сделал несколько приседаний, обошёл вокруг своего гоночного автомобиля, бережно провёл пальцем по сверкающей обшивке, мельком взглянул на палец и небрежно вытер его о шорты.
Прелестница во ржи поднялась с корточек, в руках у неё появился изумительный букетик васильков, лёгкий и прозрачный, как дыхание ангела. Сквозь букетик просвечивало весёлое лицо этой прелестницы. Подняв руку над головой, она что-то крикнула своему другу и помахала букетиком.
Он резким кивком головы показал, что пора ехать, и она побежала к машине, весело закидывая ноги, от которых у любого перехватит дыхание.
Кирилл не удержался от соблазна проводить её долгим взглядом.
Парень, взяв букетик у спутницы, покрутил его в руках и швырнул на обочину.
Тихо урча, как дремлющий котёнок, машина вдруг рванулась вперёд, и только пыль с обочины весело закрутилась на том месте, где лежал голубой букетик ещё не тронутых увяданьем цветов.
Кирилл подошёл, поднял букетик, посмотрел на него, понюхал и положил на резиновый тор на дороге.
Транзитные автомобили по-прежнему, даже не сбавляя скорости, проходили мимо да мимо. Люди спешили по своим важным делам, им было наплевать на какую-то резину, пусть и японскую. Мало ли что продают на дорогах!
Всё ни так просто, как вначале думалось Назарову.
Солнце уже ярилось вовсю, выжигая в нагретом асфальте гудронный чад, машины пылили прямо в глаза, пот заливал лицо, и нестерпимо хотелось пить. Рядом – ни кустика.
Кирилл только крутил головой, встречая и провожая машины.
Тяжёлый пластырь дороги перепоясывал поле – с одной стороны податливая каждому дуновению рожь, а с другой – подсолнечник, ещё не успевший зацвести. Только кое-где светился золотом лоскуток из лопушистой завязи. От зноя укрыться негде. Жажда неимоверная, губы потрескались, а покупателей всё нет.
Кирилл с ненавистью посмотрел на стоящий торчком резиновый круг на дорожной кромке и опрокинул его торчком ноги. С ума сойти!
А жара и прогорклый воздух всё усиливали чувство жажды, превращая горло и язык в сплошное кирзовое голенище с оторванной подмёткой, как когда-то было на полигоне в Кап-Яре.
«А, пошли они все! – Назаров, матерясь, ещё раз пнул чёрное резиновое чудище, источающее на солнце отвратительный запах то ли клея, то ли скипидара смешанного с ацетоном. – Нет, надо поискать себе другое занятие! В управдомы податься что ли?»
От удара заморское хвалёное изделие, спружинив, выкатилось на дорогу, создавая угрозу движению. «А, чёрт!» – пришлось тащиться за колесом…
Обдавая Назарова с головы до ног соляровой гарью и разогретым железом, с шумом выгнав из тормозных цилиндров сжатый воздух, перед незадачливым торговцем остановился длинный, как вагон, рефрижератор.
Шофёр, дальнобойщик, пружинисто соскочил на землю и, разминая ноги, враскачку подошёл к Назарову, равнодушно взглянув на заморские изделия русской выпечки, потом, что-то решив для себя, заинтересованно, как пробуют на спелость арбуз, подхватил резиновый круг, помял его, покрутил со всех сторон:
– Ты что, браток, в одиночку такой ценный товар торгуешь? Загребут ведь! – покосился он на Кирилла и, бросив с оттяжкой на асфальт рубчатый в ёлочку круг, который спружинив, снова оказался у него в руках.
– Да я не один! У меня вон там во ржи приятель яйца насиживает. Живот прихватило, – зная о разбойных нападениях на дорогах, соврал Назаров. Потом, стараясь показаться бывалым, сплюнул под ноги густую слюну. – После вчерашнего, в горле ёж поселился. Прикинь, ага!
Дальнобойщик молча поднялся в кабину и оттуда протянул Кириллу объёмистый металлический термос, с широкой винтовой крышкой-стаканом.
– На, глотни! Чего дурью маяться?
– Ну, тогда мы, типа, поправимся! – продолжал Кирилл разыгрывать из себя бывалого, слегка приблатнённого, повидавшего жизнь жуликоватого торговца, типичного для того времени.
Ну, слава! Слава шоферне, утюжащей комковатое полотно русских дорог!
В термосе оказалось пиво, да такое холодное, что Назаров, зажмурившись, даже застонал от удовольствия.
Дальнобойщик вероятно никуда не спешил: дорога длинная, а поговорить со свежим человеком охота. Вот он и присел здесь же на корточках.
– Где японской резиной отовариваешься?
– Как где? Центробежная доставка из самого Владика! Владивостока типа. Там с этим проблемы нет. Только вчера контейнер пришёл. – Кирилл, с облегчением вздохнув, вернул опорожненный термос водителю. – Ну, земляк, выручил! А то из нутра припекать стало. Закурим – протянул он сигареты своему спасителю.
– Не балуюсь! – отказался от курева дальнобойщик, возвращая термос на место. – Сколько за пару берёшь? – кивнул на резину.
Назаров, не надеясь продать свой товар, и чтобы не упасть перед шофёром в своей значимости, ведь не колготки же он продаёт и не прокладки эти самые, которые с крылышками, загнул такую сумму, что даже самому стыдно стало.
Пашка, распорядитель чужого добра, говорил о более скромной сумме.
Дальнобойщик постоял-постоял, ещё раз помял руками жёсткий обрез бортика шины и посмотрел оценивающе на Кирилла.
Тот, уверенный в пустопорожности этого дела, напустил на себя полное безразличие:
– Да я уже клиентов саратовских жду, вот-вот должны подъехать. Весь товар забирают. Хорошие покупатели, хорошо платят.
– Так ты тут до вечера изжаришься! Скинь по стольнику с каждого колеса, и я всю партию забираю. Идёт?
– Ну, давай, на пару стольников сброшу! – не показывая радости нежданному обороту разговора, вроде нехотя ответил Кирилл. Забирай! К вечеру ещё партию подвезут! Ты меня выручил, теперь, я тебя! Он ещё слабо верил, что сделка состоится.
Дальнобойщик вытащил из-под сидения свёрток, перекрещенный изолентой, где теснились деньги, и отсчитал довольно крупную сумму Назарову.
Тот, поспешая разделаться, даже сам стал закидывать в кузов очертевшие с утра колёса, пока дальнобойщик снова запрятывал под сидение свой свёрток.
– Быть добру!
– Быть!
Ударили по рукам, хлопнула дверца, и трейлер, сыто урча, мягко покатил на восток, туда, где умеют ценить хороший товар.
Если бы Кирилл знал тогда из каких доморощенных палестин эта резина, он пешим бы догнал того добряка – шофёра, чтобы вернуть ему деньги. А так – всё нормально! Резина японская, она, действительно больших денег стоит, чего же стыдиться. Рынок. Продал – купил! Купил – продал.
«Японская резина – она и в Африке японская!» – решил тогда Кирилл, оглаживая тугой карман на тесных джинсах. Подумалось – надо бы для денег барсетку иметь…
Он вышел на дорогу, смело голосуя рукой проезжающим в город машинам.
Но те шли всё мимо и мимо, возмущённо сигналили, швыряли в лицо мелкую гальку, колючий песок и наполненную гарью пыль.
Кирилл снова отошёл на обочину, гадая, каким образом остановить попутку. «Интересно, сколько ему этот жучила-Карамба сегодня отстегнёт от своей выручки, от «навара»? Не зря же он лицом срамился и ручкой прял на дороге, как побирушка какой! Хотя, по новым правилам – любая работа – есть работа. Тут уж ничего не поделаешь! Были бы деньги! А они всё спишут! Диплом о высшем образовании? Диплом инженера, ради которого ему приходилось в лучшие годы своей жизни ходить в двойной упряжи, толкая буксующую телегу знаний на подъём. Теперь эту бумагу можно запихать в отхожее место. В новой России образование только мешает бессовестно рвать куски от обнищавшей матери-Родины. Вытри интеллигентские сопли и куй железо, не отходя от кассы. Как говорили классики уголовного мира. Коммерция – дело немудрёное, но довольно хитрое», – так думал бывший прораб монтажных работ Кирилл Семёнович Назаров, поэт по душевному складу и просто хороший человек.
Он достал из кармана деньги, переложил несколько бумажек к себе в загашник – это его кровные, как говорится, комсоставские.
У Карамбы свой расчёт и у него свой. Такая работа дорогого стоит. Оказывается, жить хорошо – не запретишь!
Деньги приятно тяготили карман. Завтра можно и поболее отстегнуть. А пока, на первый раз, достаточно. Номинал – хозяину, а эти, что в загашнике, его законные, трудовые. Да ещё жучило Карамба должен процентную ставку заплатить. Закон свободного рынка!
Деньги – не шуба, а тело греют!
Повеселевший Кирилл вскочил в услужливо подкатившую под него «Копейку» – «Жигулёнок» первой модели, разболтанный на все четыре колеса, но ещё способный катиться по дороге.
Через полчаса Назаров уже стоял у пятнистых ворот.
Пока он в зарослях винограда нашаривал пуговку звонка, калитка, как будто по волшебству, тут же открылась.
Кирилл от неожиданности даже отпрянул в лопушистые заросли.
В открывшемся проёме никого не было, лишь на асфальтовой дорожке лежал вчерашний шланг, и так же сочился влагой. Дорожка парила, источая характерный запах мокрого нагретого асфальта.
Кирилл шагнул в калитку и остановился, оглядывая пустующий дворик.
На широкой, струганной из дуба лавочке, во всю её длину, как чья-то забытая шуба, лежал невозможных размеров котище с мордой похожей на бульдожью, заинтересованно насторожив глаза куда-то за плечо вошедшего гостя.
Кот что ли калитку отворил?
Кирилл непроизвольно оглянулся и вздрогнул: за его спиной молча стоял сам хозяин дома, Шитов Константин Иванович, Карамба – в своих кругах, и насмешливо поглядывал на вошедшего. Старый закалённый в ристалищах тореро, неизвестно как попавшего на этот чистый и уютный тамбовский дворик. Кириллу стало как-то не по себе. Он стоял, словно провинившийся школьник перед директором школы, который намерен вызвать на беседу его родителей.
Вот ведь чертовщина какая!
Калитка, щёлкнув замком, закрылась сама собой, и хозяин, подойдя к скамейке, свалил наземь упиравшегося котяру. Тот, плюхнувшись, так и остался лежать там, куда упал, лишь коротко мяукнув, вытянул в дремотной истоме бархатистые лапки, выпуская кривые зубочистки когтей. Судя по его вальяжному виду, до мышей и соседских кошечек он был не большой охотник.
Хозяин сел на освободившееся место, показывая жестом, что гость тоже может присесть рядом. Мол, чего считаться? Видишь, какой я простой!
– Садись, садись, не робей! Раньше сядешь – раньше выйдешь! Куда Пашку дел? Он с тобой должен вернуться!
Кирилл, стряхнув оцепенение, протянул хозяину руку. Вроде, – чего гоношиться подельникам? Я вот тоже простой, как штык!
Хотя чувство унижения перед тем, из юности цыганком, никак не давало ему покоя.
– Жарко! – он стянул взмокшую рубашку и сел рядом, блаженно вытянув ноги.
– Ну, я прогноз погоды и без тебя знаю. Чего Пашку потерял? – повторил Карамба.
– А я почём знаю, где Павлуха теперь обитает! Он мне не докладывал. У него семь дорог и все куда-нибудь ведут!
Назаров теперь чувствовал свою полную независимость от сидящего с ним рядом человека. Теперь и Карамба в какой-то степени от него живёт. Вот они, деньги-то!
– Не понял? – резко повернулся к нему хозяин. – Он, что, с товаром уехал?
– Да какой там товар! – небрежно бросил Назаров, поднимая себе цену, как будто всю жизнь только и работал вороватым товароведом, а не занимался честным трудом инженера.
– Не понял? – положил цепкую ладонь на плечо Назарову хозяин.
– Константин Иванович, товар – это деньги, а всё остальное – только продукт труда. Марксизм непобедим и вечен, как призрак капитализма! – Кирилл победно вытащил завёрнутый в обрывок газеты свёрток и протянул Карамбе.
– Сколько? Пролетариат умственного труда! – в тон ему спросил тот.
– Сколько есть – все ваши!
Карамба быстро, с ловкостью картёжника перетасовал деньги:
– Нормалёк, нормалёк! Очковый ты парень, быстро обернулся! А Пашка снова без меня к своей лахудре завернул! – теперь уже по-свойски скороговоркой предположил старый корсар, разодетый сегодня в просторный, с адидасовскими лейблами, спортивный огненно-красный костюм и белые, тоже адидасовские кроссовки. Вытянул из пачки одну бумажку и протянул Кириллу. – На первых порах – хватит! Ум будет, ты и сам возьмёшь! Толкач муку покажет! Может, потом и премию накину, как ударнику капиталистического труда. Пивка холодного глотнёшь?
– А то нет! – Назаров с интересом смотрел на Константина Ивановича и гадал; за что к нему прикипела такая странная кличка? Мужик, как мужик теперь. Дела провёртывает… Марк Аврелий – не еврей ли? Вроде на еврея обликом не похож, а толк в жизни знает. Глаза как-то не по нашему скроены… А, может, и еврей? Чёрт его знает! Хваткий уж очень!
Пока Назаров решал о национальной принадлежности своего хозяина, тот уже раскладывал на скамейке несколько банок баварского пива и пакетик солёных орешков:
– Ты не будешь, слава Богу, или будешь – не дай Бог? – показывая своё дружеское расположение, припомнил он ходячую лагерную поговорку.
Кирилл расстегнул колечко, выбросил излишки пены на землю и поднял банку, показывая, что он пьёт за такого щедрого хозяина.
Карамба согласительно кивнул в ответ, похрустел пакетиком, вскрыл его и протянул Кириллу.
Ну, что сказать о настоящем пиве, когда пиво говорит само за себя?! Да ещё в неимоверную жару. Да ещё с орешками. Да ледяное!.. Сам бы пил, да кто даст?
Новый патрон Назарова тоже был человек не гордый.
– Зови меня – Константин, а, можно, просто – Иваныч! Мы с одного поля колоски. Нам бы навозцу поболе, да дождичка по четвергам. Тогда и с урожаем будем. Ты как?
– Да и я – так же! – неопредёленно ответил Назаров, не уловив – куда клонит старый уркаган.
Карамба молча прихлебнул малый глоток из банки:
– Мне про тебя дружок твой Колосицын, Серый тот, кое-что прозвонил, – Карамба нарочито переврал фамилию Сергея, – мне догадливые люди ни к чему, а вот умные – в кайф. Каждый в жизни должен получать не по закону. Какие у нас законы? Фуфло одно в Думе сидит! Жизнь должна быть устроена по понятиям. Ты работаешь – я плачу наличманом. Ты платишь – я на тебя горбачусь. Никакого гнилого либерализма! Всё по расчёту. Так, Кирюша?
– Так или не так, мы перетакивать не будем. Я – за! Кто – против? Против – никого нет! Так и отметим в протоколе! – созорничал слегка захмелевший от крутого пива Назаров.
– Ты вот что: ты на волгоградскую дорогу больше не показывайся. Завтра мы тебя направим на пензенскую трассу. Там и клиентов хватит, и дорога подальше от чужих глаз, да и менты – все свои ребята. Пока резина в цене, договаривайся на партию, можно со скидкой. Ничего, мы в убытке не будем! Главное – оборот! Деньги – товар. Товар – деньги! Ты своего Маркса ещё в хедере проходил. Да, а ты не еврей? – посмеиваясь, спросил почему-то он. – Моя Циля тоже в России еврейкой была, пока в Израиль не отчалила. А там русской себя называет. И жалуется теперь. Пишет, что там кругом одни евреи. Поговорить не с кем. Ты не стесняйся, пей. Орешки кушай! Папаня добрый!
Кирилл, опоражнивая банку, внутренне изумлялся: почему это вдруг его хозяин, матёрый калач, с ним такой разговорчивый. Вроде как за одной партой сидели.
Наверное, все, кто общался с представителями теневого бизнеса (а какой бизнес, если он легальный?!) замечали, что эти люди, в отличие от чиновников, ведут себя предельно просто. Ничего от официоза. Хлопанье по плечу – обычное дело. Братки!
И в этом тоже есть психологический расчёт на уровне безусловного рефлекса. Мол, я такой же, как и ты – пахарь. Перепахиваю свою борозду. Настрой паруса по ветру, и они тебя сами понесут навстречу удаче. Всё по-честному! Всё – хоккей!
Нет на свете человека более коммуникабельного и общительного, чем бывший зек, сидевший за мошенничество. Профессия обязывает. Срока обычно дают небольшие, а люди они умные, вот и тянет на разговор. Времени много, спешить некуда. Считай, болезнь у них такая. Ну, как силикоз у шахтёра.
И Константина Ивановича Шитова сделала простецким парнем ранняя нетрудовая жизнь. В лагере поневоле психоаналитиком станешь. Там, или тебя лечат, или ты кого-нибудь лечишь. Без этого нельзя.
Между отсидками – ты весь в делах, крутишься волчком, там точный расчёт нужен, наживка добрая. А в тюрьме и расслабиться можно: «динамо крутить», «лепить горбатого к стенке», «гнать фуфло», то есть сочинять биографию, байки травить. И «братанам» на пользу, и квалификацию не потеряешь.
Там, как в том анекдоте: «или ты чёрта съешь, или чёрт тебя съест. Если ты чёрта съешь – хорошо, а если чёрт тебя съест, тогда милок, ищи выход, тот, единственный, через задний проход».
Поплавок хоть маленький, а не тонет. Правда, дерьмо, тоже не тонет, но это другой случай.
Земля существует, пока она вертится. Крутись, сынок! Одна кура-дура от себя отгребает. Глянь-кось, рука в локте куда гнётся? То-то! А ты говоришь…
– Кирюша, – положил ладонь на плечо Назарову старый тюремный обыватель, – главное – не суетись под клиентом, не базлай! Пока резина в ходу, мы будем бабки делать. Потом, я тебя ещё куда-нибудь посерьёзнее пристрою. Ты чего не пьёшь-то? Пиво кончилось? Так я тебя коньячком прибалую. Хочешь?
На этот раз Назаров от дармовой выпивки отказался, сославшись на свои дела.
Обговорили завтрашний день. Никакого базара! Работать на интерес, а интерес – это деньги, бабло, как теперь принято выражаться в правительственных кругах.
– Ну, тогда держи краба!
– Держи!
Ударили по рукам. Ладонь у Шитова сухая, жёсткая, цепкая, точно как клешня у краба.
Назаров закрыл за собой калитку с двойственным чувством: с одной стороны получил работу и первые деньги здесь и сейчас, а с другой, горький, как от избыточного пива, осадок, что вот так вынужден жить по Дарвину, приспосабливаться к изменяющейся каждый день обстановке, наступать на собственную совесть, которую потом не отстираешь.
Но, если копнуть поглубже, то ведь всё бытие от сотворения мира – адаптация. Динозавры, уж какие громилы, а заартачились, гордые были. Ау! Где они теперь?
Сопоставив динозавров с тараканами, которые и теперь благоденствуют, Кирилл тут же повеселел. Напряжение от безденежья спало, лицо разгладилось, и он потянулся за сигаретой, забыв, что курево у него кончилось ещё там, на дороге. Пальцы нащупали в кармане мятый листок, который он хотел выбросить, да увидел кривые цифры телефонного номера и четыре буквы под ними – Галя.
Давно он с женским полом не встречался. Всё заботы, круговерть чёртова! О здоровье некогда подумать, напряжение снять, поиграться. Мужик ведь! Природой положено!
Хотя жизнь непоколебимого холостяка, вопреки устоявшемуся мнению, скушна и однообразна.
Привыкшего к нерегулярности женского общения, его, холостяка, как это не покажется парадоксальным, даже вопросы секса и всё, что связано с этим проявлением человеческой деятельности, заботят меньше, чем, скажем, женатого человека. Какие заботы? Увидел, – снял в кабаке, в клубе, на улице, да мало ли где снял ищущую того же женщину, привёл к себе, посетил сам, отстрелялся и – будь здоров! Никаких тебе проблем!
Только в тяжёлых рассветах наплывает иногда холодной тварью, раздувая резонаторы тоски, горькое чувство одиночества. Завозится в груди вместе с похмельной тошнотой. И станет омерзительна лежащая рядом чужая женщина с мятой грудью, ещё вчера столь желанная и необходимая. И ты, предотвращая затяжную, обязательную утреннюю «разминку», сунув сигарету в зубы, цинично хлопаешь по мягкой, остывшей за ночь, ягодице своей случайной подруги. Перебираешься под душ скоблить себя с остервенением жёсткой мочалкой, всем своим существом понимая, что так жить нельзя, и что такое – в последний раз.
Но «последний раз» повторяется снова и снова, и уже – не выпрыгнуть, из этого чёртова круга.
Давно, давно бы пора остановить круговерть беличьего колеса: Галя, Валя, Лала, Оля, Леля, Ляля, Аля…
4
Да, Галя!
Все равно надо где-то коротать время. Своя квартира ему до того обрыдла, что Кирилл на вечер стремился куда-нибудь прислониться.
А куда холостяку податься? Конечно в кабак!
С годами одиночество становится всё более невыносимым, но и семейная жизнь его друзей и знакомых чувство зависти не вызывает. Совсем как у того поэта – «От чёрного хлеба и верной жены мы бледною немочью поражены».
Метаться на коротком поводке семейной привязанности (слово-то какое!) для того, чтобы по утрам видеть нечесаные волосы и заспанное мятое лицо, и сходить с ума от капризного визга поносных отпрысков? Нет, ему по горло хватило чужого опыта! Да и маячить рогатым венцом, тоже шея устанет.
Деньги – соблазн для любой женщины, кого бы ты ни выбрал в жёны. Пусть она, жена твоя любимая, будет несгибаемой, как Пенелопа, но всё равно развитое в женщине чувство зависти к чужим успехам, будет оскорблять тебя. А это не менее омерзительно, чем вороватое совокупление впотьмах, как месть за своё испорченное бедностью супружеское счастье.
Нет, лучше грусть в одиночку, чем тоска вдвоём! Любовь приходит и уходит, а ты остаёшься. Ведь написалось когда-то, в минуты грустного раздумья над неухоженным бытом своих друзей, вот это:
«Рыдала она и смеялась. На цепких губах киноварь. Вкруг шеи его обвивалась неверная, подлая тварь. И так в его жизни сложилось, что волю отняв и семью, его, предавая, божилась немыслимым словом – люблю!»В жизни всегда есть место подвигу, то есть – подвижке.
На время, утешить чужое одиночество он был готов, но не более того. Особенно тогда, когда:
«Валяет с ног весёлый Бахус и выбивает клином клин… Был губ твоих тяжёлый август, а в сердце горькая полынь. Я здесь не гость, но и не дома. Смолк лист в предчувствии росы, и тянет свежестью с балкона, и клонят к полночи часы. А во дворе ещё не август. Прижмись, распутница, ко мне. Мы снова выпьем горькой влаги за тех влюблённых на скамье. Им хорошо под сенью клёна. Ночная светит глубина. А паренёк ещё зелёный. Ещё зелёная она. Не говори слова пустые и слёзы пьяные не лей. Мы вместе что-то упустили в безумной юности своей. И я, слова бросая на кон, к шестёрке прикупа не жду… Зачем? Зачем ты, как собака, глядишь на дальнюю звезду?»Это тоже его стихи. Стихи Кирилла Назарова, неузнанного поэта.
Теперь, спустя много лет, воспоминания не хотят отпускать, и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда Назаров вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя.
Но в судорожном кулаке только ночь, и ничего больше!
И вот он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.
Теперь с большого расстояния Назарову видна вся ничтожность его молодости. А тогда? Что тогда? Тогда его жизнь цвела на городской окраине, на пустыре, как весенний одуванчик среди битого щебня и стекла, среди хлама и мерзости, как подорожник возле тысячи ног, шагающих рядом, и каждый старался тебя придавить тяжёлой ступнёй.
Но это приходит тогда, когда ничего исправить уже нельзя…
«Так-так-так… Галя? – гадал, прежде чем набрать номер, Кирилл. – не та ли Галя из нотариальной конторы, где он выправлял документы на свою квартиру, перед тем, как её заложить в банке? Крутогрудая эротоманка с медлительным взглядом крадущейся хищницы перед последним броском. Посмотрим, посмотрим, как это у неё получится?»
После долгих гудков на другом конце прошелестел шёлком по бархату женский голос:
– Да, Галя! Но это для кого как. А для вас можно и без формальностей, зовите просто Галиной Петровной. Нотариальная контора. Приходите завтра с девяти до восемнадцати, кроме понедельника и воскресенья. А сейчас рабочий день кончается. Всего доброго!
– Галина Петровна, минуточку! Умоляю! – Кирилл изобразил крайнюю степень возбуждения. – Галина Петровна, у меня к вам срочное дело! Пожалуйста… Ваше время будет оплачено, Галина Петровна! Я уже еду! Еду! Хорошо?
– Ладно. Жду. Только недолго! – со скрытой заинтересованностью ответила скользкая пластиковая штучка в потной руке Назарова.
Не дожидаясь рейсового автобуса, он поманил купюрой частника.
И вот она – бронированная дверь, спрятанная в дубовую обшивку. Такие двери ставят обычно преуспевающие адвокаты и частные зубные врачи.
Размышляя, с чего бы начать, Кирилл согнутым пальцем несколько раз постучал.
Звук был настолько глухой, что за дверью его вряд ли было слышно. Звукоизоляция здесь, вероятно, как в студии звукозаписи.
Он тихо нажал отполированную бронзовую витую ручку, и дверь совершенно беззвучно отворилась, впуская неурочного посетителя в обитель, где правят закон и порядок, да ещё денежные знаки всех достоинств, но желательно крупных.
Кирилл невольно почувствовал себя униженным и недостойным просителем и, за секунду устыдившись такого поганого чувства, напустил на себя обычную браваду успевающего и обольстительного.
– Галя, – как можно небрежнее начал Назаров, оглядывая весёлыми глазами присевшую на краешек покрытого сукном стола молодую женщину лет тридцати, в полном соку, в наманикюренных пальцах которой дымился длинный стерженёк дамской сигареты по стольнику за пачку. – Галина Петровна, простите за наглость, вот я весь у ваших рук! Пардон, у ног…
– Не валяй дурака, гражданин Назаров К.С.! Что, квартирка уплыла за долги? Жить негде! Женюсь! – Ты, наверное, это хотел сказать?
– Мне бы такую память, Галина Петровна! Я бы нобелевским лауреатом был! – удивился Кирилл, что в этой конторе может кто-то помнить его имя и обстоятельства дела приведшего его сюда около года назад.
Назарова сразу же поставила на место прямота этой дамочки и её насмешливый тон.
Он даже поперхнулся чуть не слетевшим с языка привычным матерным словом.
– Память тренировать надо, гражданин хороший! Кроссворды разгадывай. Задачки решай, мемуары пиши.
– Как будет время, обязательно этим займусь! А квартирка у меня ещё цела. Жить есть где. А жениться я пока погодю.
– Ну, погодю, так погодю! А я то, по какому вопросу нужна! Пришёл зачем?
– Как зачем? – обнаглел Кирилл и пошёл напропалую. – Разделим на двоих одиночество… Разожжем на дороге костёр… И костёр гореть будет, Галя, я обещаю! Дровишек…, палочек подбросим. Чем больше палок, тем ярче костёр горит. Вот и весь, вот и весь разговор!
Ухо у Галины мягкое, розовое.
И он, наклонившись, дотянулся губами до маленькой серёжки с искрящимся камешком, рискуя получить пощёчину.
От женских волос и кожи источалась дорогая косметика и густой тяжёлый аромат, как от горящей сандаловой палочки, вызывая сладкое удушье – предвестник физической близости.
В разогретом воображении Кирилла тут же пронеслись картины – одна беспокойнее другой, с боями местного значения и с непременным белым флагом, смятым последним, судорожным движением руки.
– Галя, может – по полной программе? А? Оттянемся? Работа тем и хороша, что после неё отдыхать требуется. Впереди такой вечер… В груди пожар. А?
– Может, кто и отдохнёт, а мне недосуг. Мамочка заругает с молодыми мужчинами вольничать. «Нехорошо, – скажет, – девочка, оттягиваться!» А у этой девочки кто и поскромнее некоторых есть, – прикрыв длинными ресницами глаза, игриво снаивничала она, нажимая на слово «оттягиваться».
Про себя же думала – остаться на вечер с этим симпатичным нахалом, или снова придется скучать за семейным чаем с давним обожателем, маклером-паучком, вести длинные разговоры об удачных провёрнутых сделках, о первичном капитале, который он вот-вот вложит в одно очень доходное дело, о порочности сегодняшней молодёжи.
«Да ну его к чёрту, этого вдовца суконного! Пусть расслабляется сам с собой! Он, – что и наскребёт – не донесет. По дороге растеряет. А этот, вроде олень ещё! Вон, как землю копытит! Хотя, тоже не первой свежести… ладно, посмотрим, сколь он прыток, если – не на словах?» – решилась на маленький безобидный разврат законопослушный нотариус, Галина Петровна Юдахина.
– Ну, где будем костёр разжигать? – в тон Кириллу кокетливо протянула она. – Я думаю – до пожара не дойдёт? – Она картинно откинула назад голову.
Назаров, подражая старому ловеласу, закрепив пройденное, прижал к себе податливую женщину.
Галина подставила ему для поцелуя, ещё не увядшую щёчку и выскользнула из объятий.
– Мы так не договаривались!
– А как? – Кирилл вытащил из её гибких пальчиков сигаретку и, затянувшись, пустил сладковатый дымок колечками к потолку.
– Для начала, пригласи даму на ужин. Обед-то, ой, когда был!
– Об чём разговор! – хлопнул он себя дурашливо по лбу. – Сразу не докумекал! С удовольствием! Выпьем-закусим, удила отпустим! Айда! – смальчишествовал он.
После одуряющей жары город лежал в предвечерней истоме, вытянувшись вдоль молчаливой тёмной реки, перепоясанной висячим на толстых канатах мостом, с берегами заросшими горбатыми вётлами и осокой.
Тенистая набережная Тамбова, самое очаровательное место города, особенно теперь, когда жёлтые бабочки липового цвета истекают пахучим мёдом прямо на головы гуляющей публике.
А она, эта публика, состоит в большинстве своём из людей среднего и пожилого возраста, вынырнувших из каменных нор на свежий воздух пахнущей молодостью природы.
…Июнь – я юн!
Простите, – воспоминания мучают!
5
Оставив скучную нотариальную контору, скороспелая парочка незаметно влилась в общий, кажущийся беззаботным и праздным, что совсем не так, людской поток, дефилирующий по набережной.
Здесь, действительно, молодёжи было мало, только изредка подвыпившие юнцы заколобродят где-то сбоку, серчая от недостатка денег и избытка юношеской напряжённости.
Их более удачливые сверстники снимают это самое напряжение в ресторанном гуле, в тихих элитных клубах или казино под лёгкий шелест вентиляторов и обладающих центростремительной силой гипнотических рулеток. «Ах!» – скажет какая-нибудь малолетняя глупышка, прижавшись телом к Соловью-разбойнику, который небрежно кидает сотенную ухватистому швейцару или хлопает по плечу братка-охранника, победно оглядывая себя в зеркале – вот, мол, какой я куражистый! Деньги – навоз! Завтра ещё знаю, где взять! Народ русский пока дозволяет!
И кружится невместительная девичья головка от избытка бунтующих гормонов, выпитого вина и сладких предчувствий на ближайшее время, не замечая того, как от юности останется только обветшалое тело да пузырьки от сгубленного шампанского.
Ну, да ладно об этом! Жизнь сама расставит всё на свои места. Наиграется юность, наплачется старость…
Чем хорош стал в последнее время Тамбов, так это обилием всяческих и на любой вкус, как говорили раньше, злачных мест. Повернись налево, повернись направо, подними голову и ты увидишь то, что искал. Были бы деньги и таких вопросов – «Куда б пойти? Куда б податься? Где б хлебнуть? Кому б отдаться?» – вообще не возникает.
Огромная акулья пасть на пластиковом фронтоне, заглатывающая обнажённую нимфу, и большие, горящие адским пламенем буквы в слове «Бездна» гипнотически подействовали на воображение Назарова, и он потянул свою подругу туда, в открытый летний коктейль-бар с музыкой, визжащей как пилорама.
«Вот здесь самое то место, где можно быстро поднабраться, а не вести пустые фальшивые разговоры. Да и грохочущая музыка будет на его стороне – долго выдержать эти ударные темпы партнёрша вряд ли сможет и наверняка попроситься куда-нибудь ещё. Вот тогда-то ей и можно будет показать своё квартирное одиночество. Всё – тип-топ!»
Галина, оглядывая незамысловатый антураж бара с безнадёжным и многообещающим названием «Бездна», капризно надула губки и села за столик.
Назаров иногда заходил сюда зарядиться оптимизмом. Публика в «Бездне» гулевая, пьют или до самого утра, или до потери пульса. Девицы – доступнее не бывают. Случается здесь и мордобой. А как же без мордобоя? Это всё равно, что свадьба без гармошки! Поэтому у входа всегда стоит дежурный «Уазик» постовой службы с голубой полосой.
Бар работает всю ночь. Сюда приходят люди, обычно уже хорошо поддавшие, которых своя постель не греет.
Весёлый народ любит это место за его дешевизну и простоту нравов. Водку здесь подают в бутылках, а из коктейлей готовят один, но зато убойный. Называется он «Ястребок». Основные ингредиенты – это водка, полынная настойка, дешёвый вермут, а вместо сахарной пудры, ободок стакана обмазывают красным перцем.
Получается гораздо крепче, чем «Ястребок» – настоящий ястребиный коготь.
Но, что самое удивительное – с такой гремучей смеси начинаешь трезветь. На опохмелку он незаменим. Всегда горячие сосиски с русской забористой горчицей добавляют остроту ощущений.
Для особо привередливых припасён и коньячок, но в «Бездне» он, почему-то не пользовался популярностью. Может потому, что дорого и недостоверно.
Коньяк тоже бывает всякий…
Назарову здесь всё напоминало о далёких днях его юности: и хлопающий на ветру брезент навеса, и громыхающая музыка, и пьяный гомон такой знакомый, что сразу же появляется желание выпить и разделить с присутствующим народом его радость неизвестно по какому случаю.
С женщиной, – как в бою, – быстрота и натиск решают всё. Кирилл это хорошо усвоил из прошлого времени и, не вдаваясь в долгие рассуждения, пошёл к стойке.
Бутылка водки, минеральная вода и полная тарелка горячих сосисок, не мудрствуя лукаво, обещали при удачном раскладе достаточную близость.
Война войной, а обед в первую очередь!
У Назарова даже не возникло сомнений, что его телефонная подруга оскорбится такому, чисто мужскому, подходу к ужину. Он слишком хорошо знал цену подобным встречам.
И действительно, увидев Кирилла с общепитовским подносом в руках, она удивлённо раскрыла глаза и покачала головой:
– Да нам здесь и до утра не управиться!
– Галя, простите за ужин простолюдина! Помянем своё счастливое детство! Выпьем и снова нальём!
– Ты с ума сошёл!
– Не сошёл, а соскочил. И всё из-за любви к… хорошей выпивке, Галина Петровна! – он нарочито вежливо назвал её полным именем.
– Ладно, прощаю твоё плебейское происхождение только потому, что сама голодная, как ощенившаяся волчица! – с юмором у неё было всё в порядке.
– Ну, вот! А говоришь – «Ой!» – Кирилл разлил водку в белые пластиковые стаканчики, и приподнял руку:
– За мир и дружбу двух великих народов! – Чокаться такой посудой не будешь, и он, шутливо показывая, как они теперь с ней близки, опустил донышком в её стаканчик – свой.
Жест был явно рассчитан на двусмысленность.
Выпили. Помолчали. Пососали по ломтику лимона.
Надо отдать должное Галине, – выпила она без затей и теперь густо намазывала горчицей вихлястую сосиску.
После того, как Кирилл целый день провёл впроголодь и на нервах, вторая порция водки ему показалась более необходимой, чем первая.
Ну, а о третьей – и говорить нечего!
Галина шла с ним грудь в грудь – на равных.
Что хорошо в таких злачных местах, народное название которых «рыгаловка» – здесь нет любопытных. Каждый занят самообслуживанием в прямом и переносном смысле. Публика, в основном, средней руки, половозрелая, видавшая всякое. Прямо, не питейное заведение, а долгоиграющий клуб «Кому за тридцать», весёлый и находчивый.
Кто бы, что не говорил, а после трудового дня, посидеть в таком месте – одно удовольствие. Здесь, как раз тот случай, когда говорят – «дёшево и сердито».
Как-то незаметно, молчком-торчком, тарелка опустела, да и водочки осталось только «на посошок», а вечер ещё не уступил дорогу ночному произволу.
Только уменьшилось количество прохожих на улице, а количество посетителей в «Бездне» прибавлялось в обратной пропорциональности.
Музыка всё так же гремела на рельсовых стыках и визжала поросячьей истерикой, а на цементном полу этого заведения, поднимая пыль, с усердием затоптались, задёргались те, кому уже было хорошо.
Что-то наяривать под эту какофонию ногами, Кириллу не захотелось, и он, приподнявшись, пошёл снова к стойке.
Галя оказалась хорошим партнёром за столом, потому что, по-братски разделив бутылку водки с напарником под крепкую закусь, оставила ещё для себя приличный запас прочности, который было бы неплохо, потом расшатать.
Предполагая бессонную, хлопотливую ночь, он на всякий случай взял плоскую бутылку грузинского коньяка, ещё из советских запасов, и кивком головы показал Галине на выход.
– Держи! – Передал ей эту стеклянную фляжку. – Положи в сумку. С глаз долой – из сердца вон! Держи, держи, потом разберёмся!
Город, объятый ленивой истомой ночи, уже зажигал огни, и небо из темно-синего превращалось в ультрамарин, выцеживая из своей глубины, пока ещё редких, но в сверкающей чешуе звёздных мальков.
Самая ответственная пора для таких холостяков, как Назаров со своей дамой.
Водочка тем и хороша, что она, в отличии от других напитков, усиливает чувство привязанности к тем, с кем её пил.
– Погуляем?
Может прямиком ко мне, Галя? Коньячком побалуемся, кофейку попьём, музыку послушаем, а?
– Хочешь соблазнить одинокую беззащитную женщину? Заманить в постель? Не выйдет, господин Назаров!
– Галя, да какой же я господин? Я рабочая лошадка, Галя!
– Скорее скаковой жеребчик! – было видно, что хмель стал легко оплетать Галину своими податливыми, но цепкими, как вьюн, ростками, расцветая в маленькой головке крупными розами.
Да и сам Кирилл от выпитого чувствовал себя уже хорошо и беззаботно, как школьник после экзамена.
Сомнений в том, что его подруга на сегодняшний вечер может улизнуть от прямых обязанностей, не было никаких. Целая ночь ещё будет держать звёздную свечку в головах.
Незаметно они снова вышли к реке, опустились по бетонной лестнице вниз и сели у самой воды на большой округлый камень, ещё не остывший от дневного зноя.
Берег реки в районе города с недавнего времени засеяли газонной травой, которая теперь превратилась в мягкий зелёный подшерсток, скрывший былую неприглядность спуска к илистому берегу, заросшему остролистой кугой и рогозником.
Эту часть реки городские власти чистили неоднократно, но технология очистки так хитро была разработана, что все отпущенные деньги уходили в песок, который должен быть уже золотым, а куга всё так же прёт, как на чернозёме.
Теперь, после газонной травы, и рогозник с лопухами куда-то подевались.
Охорашивая набережную, главному архитектору пришло в голову, что настало время разбрасывать камни.
Мысль оказалась настолько удачной, что спуск с подшерстком стал похож на живописный кусочек альпийского луга. Крупные камни, чаще причудливой формы, привезённые сюда из песочного карьера, создавали видимость природного ландшафта после ледникового периода.
По вечерам теперь здесь стало хорошо и уютно.
Мысли Кирилла, как мошкара возле фонаря, вились всё на одном месте. Водка, плотный ужин и тепло женского бедра будили фантазии, которые никак не назовёшь приличными.
Если бы эти мысли действительно превратились в назойливую мошкару, то все подростки, снующие мимо туда-сюда, свернули бы себе шеи, вглядываясь в их очертания.
Но Назаров не торопил события, помня, что подготовка важнее самого результата.
Он огляделся вокруг, подростки куда-то исчезли, растворились в темноте, и только там, где маленькая плакучая ива до земли опустила свой подол, защищая от нескромного глаза влюблённую парочку, которая самозабвенно занималась вечной игрой природы.
Жаркие всхлипы говорили, – что было поставлено на кон.
– И жить торопятся, и чувствовать спешат! – чтобы не спугнуть решительную парочку, прошептал на ухо своей подруге Кирилл, заметив, что она напряжённо туда же всматривается.
– Мы тоже были молодыми! – Она сладко потянулась всем телом, показывая спутнику, что надо что-то предпринимать в их дальнейших отношениях.
– Галя, друг любезный, я, хоть и нахал, но не настолько, чтобы этой танцующей парочке помешать исполнять ламбаду. Уйдём отсюда на цыпочках, не будем смущать молодёжь своим назойливым присутствием. Живите юные, и здоровейте телом! – Назаров взял Галину за руку и, пригибаясь, нарочито медленно ступая по траве, потянул партнёршу вверх по склону, минуя освещённую жёлтыми огнями широкую лестницу.
Наверху, в городе, шла ночная жизнь.
Старый, ещё советских времён кабак, ярко светил окнами, собирая со всей округи ночных бабочек, которые торкались в стёкла с маниакальной настойчивостью, ломали крылья и, сухо шелестя, осыпались на землю.
В глубине аллеи, сбоку от ресторана притаился табунок машин, преимущественно иномарок, где водители-лакеи в ожидании своих хозяев предавались блаженной дремоте за тёмными тонированными стёклами.
Только нет-нет да и метнётся чей-то красный уголёк сигареты. Кому-то не дремлется.
– Зайдём? – остановился Кирилл.
– Ну, что ты! Я – в постельку и баиньки! Передача «Спокойной ночи малыши» давно кончилась. Мне пора, а то мамка заругает! Проводишь? – Галина посмотрела на спутника с надеждой, что он сделает ей совсем другое предложение.
Действительно, не вести же его к своей хозяйке, бабушке Дуне, где она уже несколько лет снимает квартиру. В каком качестве она явиться с этим бесчувственным остолопом? Вот отстроится дом с её долевым участием, тогда – пожалуйста. Тогда всё можно. А пока надо вести себя соответственно, уж больно любопытные и склочные соседи у бабушки Дуни! Враз бумагу настрочат участковому, что она кроме денежной работы ещё по вечерам проституцией подрабатывает и обирает пьяных клиентов. Соседки всегда на страже нравственности. Бдят.
– Галочка, для меня край света за первым углом! Куда-то ехать, идти… Айда лучше ко мне! Коньяк – он приподнял сумку над головой, – требует к себе должного отношения. Не обижай ночь, Галя! «Словно бархат темна, для влюблённых она, как в обычай!» – дурашливо пропел он ей на ухо обрывок какой-то запавшей в голову песни.
– Ну, если для влюблённых, то я согласна. Возьми меня под венец! – Она капризно топнула каблучком, за что тут же получила короткий поцелуй в шею, резкий, как укол. Лицо сразу же залило кипятком от сладостного предчувствия знакомого праздника со взаимной вседозволенностью. Она снова почувствовала себя озорной студенткой приглашённой сокурсником на ночь в пустующую комнату общежития.
В былые времена на бедность Назаров никогда не жаловался. О богатых тогда знали только понаслышке – расхитители социалистической собственности!
Чиновники знали своё место. И свой карман с государственным не путали под страхом возмездия карающих органов. Вся страна, за небольшим исключением, хлебала одни и те же щи. Выбери любой город, зайди в любую квартиру и там – всё то же самое, что и у тебя. Денег хватало, если сильно не запивать, до следующей получки, которая гарантирована, что бы ни случилось. Получи своё – и снова живи, не кашляй!
И-ех! «Глаза наши – ямы, руцы наши – грабли. Что глаза увидят, то руцы загребают…» Видите ли – не нравиться одежда от масспошива: костюм из шивьёта, ботинки фабрики «Скороход» байкой внутрь, пусть не модные, но из натуральной кожи и подошва спиртовая, зимой – шапка-ушанка из крашеного кролика, демисезонное пальто из драпа – век носить можно!
Чего ж ещё надо? Мебель под одну гребёнку – это, чтобы не завидовали друг другу. Квартиры – сплошь малогабаритки совмещённые, чтобы локоть товарища чувствовать – коллективизм. Дома-пятиэтажки – это вам не хата с краю. Все друг друга знают. На одной лестничной площадке рядом квартиры: и директора завода беременного задачами очередного пленума КПСС, и слесаря-сантехника, нагруженного инструментом и лишними деталями – разводные ключи, зубила и шаберы, – жену, что ль шабрить?..
Советская власть делала всё, чтобы не было богатых. Теперь же – всё наоборот! Грабьте государство, кто поближе к народной собственности! Глотайте, сколько проглотите – клич дурака-президента!
Правда, призыв к обогащению был объявлен таким образом, что народ его и не услышал, или им не дали услышать.
Но более расторопные, бессовестные и жадные схватили – как раз!
Стали лихорадочно отстраиваться, переводя деньги и недвижимость на тёщу или убогую соседку.
Стала модной дворцовая архитектура. В клозетах плазменные телевизоры, японская сантехника с анализаторами отходов. Кругом финская мебель, немецкие светильники, любовь по-французски. Только навоз для удобрения английских газонов русский.
Обогащайтесь!
Назаров всей своей сущностью принадлежал к тем многочисленным представителям государства, которые, брошенный отставными коммунистами клич: «Сарынь, на кичку!», сразу не поняли. Разве так можно – не своё брать? Растерялись. А, когда сообразили, то над ними стали смеяться. Всякие азартные игры для них организовывать – «МММ» и «Селенги» устраивать, ложью обольщать, египетские пирамиды воздвигать.
Бывший авангард страны, стал самой презираемой частью общества.
По наущению заокеанских советчиков министры предавали своё государство, разоряли его в открытую. Заводы остановились, специалистов – хоть пруд пруди! Легализовались барыги, в гору попёрли – цвет нации! Хотя какая у них национальная принадлежность! Отребье мировое!
Кирилл жил в однокомнатной, но объёмистой квартире, полученной ещё в эпоху развитого социализма, пользуясь личным знакомством с председателем жилкомхоза, с которым они в своё время вместе учились в институте. Ну и, разумеется, вместе пили прогорклый вермут, когда позволяли возможности.
Квартира ему стоила всего-навсего хорошей попойки в ресторане, что вообще не считается за взятку.
Назаров ещё в ранней молодости, кочуя по рабочим общежитиям и дешёвым гостиницам, привык непритязательно смотреть на предметы, которые в нормальных условиях составляли домашний уют и были крайне необходимы в семейной жизни, но холостяку от них одно лишь неудобство.
Наверное, поэтому его квартира всего в одну комнату казалась такой пустынной и огромной.
Из всей мебели настоящее уважение вызывал только диван красного дерева, сработанный ещё «рабами Рима». Ну, если не Рима, то русским мастеровым позапрошлого века, хитроумным столяром-краснодеревщиком, законопатившим свой талант в мореный дуб.
Как ни крути, а тот мастер, пожив на белом свете и выпив не одно ведро водки, ушёл и увёл свой талант, и земной шар ему теперь стал несокрушимым мавзолеем, из которого его уже никто и никогда не вынесет. Добрая память ему!
Диван – это лежбище с высокой, украшенной резным виноградом, спинкой. В спинке светлым озерцом поблескивало овальное зеркальце. Резные львы на подлокотниках в сладкой зевоте ощеряли крупные зубы. Пухлая кожаная обивка была настолько прочна, что на ней, кажется, можно было, не только «заниматься любовью», но и пилить дрова.
Кроме всего прочего у дивана было ещё одно существенное преимущество – он во всех ситуациях невозмутимо молчал.
Этот музейный экспонат Назаров случайно приобрёл за бесценок в комиссионном магазине, куда попал деревянный динозавр, уступив место заморской тахте, кругом опоролоненной и вялой.
Это всё равно, как сменять русскую бабу на ихнюю мамзель.
Кроме этого дредноута, в комнате стояла маленькая тумбочка с дорожным портативным телевизором на ней, в углу журнальный столик с кипой газет и два небольших овальных креслица. На полу стопками лежали груды книг умных и разных, которых теперь уже не читают, да и вряд ли когда будут читать замороченные пастухи золотых тельцов и их подпаски.
Было видно, что и хозяин сегодня редко пользовался их мудростью. Она, эта мудрость, с возрастом разъедает душу, увеличивая печаль. В самой мудрой книге человечества об этом всё сказано Экклезиастом.
Когда-то книги для Назарова были предметом гордости и самоуважения, как верные товарищи, чьё плечо всегда рядом. А теперь он предал их, тоже замороченный великими экспериментами авантюрных экспериментаторов.
Скудная обстановка, куда привёл Кирилл Галину, вызвала в ней оторопь и раздражение.
– Это всё, что ты мне можешь предложить?
– Зачем же так, Галя, моё сердце для тебя открыто, живи там, а это – он обвёл комнату рукой, – только видимость одна. – Он, смахнув на пол газеты, поставил коньяк на столик. – Давай справим твоё новоселье в моём просторном сердце, Галя!
Рюмок у него, разумеется, не было.
Пить всё больше приходилось на стороне. В одиночку заниматься делом, требующим определённого ритуала, он считал омерзительным, – это всё равно, что тешить себя мастурбацией под стёганым одеялом.
Так что один на один он с водкой не дружил, а для пива годилась и пара общепитовских гранёных стаканов, которые, использовались и под пепельницу.
Кирилл прошёл на кухню. Вытряхнув всякий мусор и обсосанные, вонючие окурки, он прополоскал стаканы, достал из холодильника сыр, нарезал тоненькими ломтиками, немного подумав, поставил на плитку чайник и вошёл в комнату, держа в руках разделочную доску с «ужином».
Его ничуть не смущал весь этот антураж.
Девицам, которых он приводил к себе, требовалось совсем другое, и спартанский быт хозяина их вовсе не интересовал, поэтому Кирилл считал вовсе не обязательным всякие приманчивые штучки – шоколад, духи, музыка, хрусталь и другая дребедень.
При желании, он всё это, включая и мягкую мебель, которая сама зазывает опрокинуться на спину, мог бы иметь без усилий. Деньги у него когда-то водились.
Инженер Назаров, прораб ответственных монтажных работ, имел высокую зарплату, плюс премиальные за досрочный ввод объекта, за выполнение плана, за высотные работы и другие не регулярные, но достаточно частые выплаты.
Привыкший ещё со времён своей незабвенной молодости относиться ко всяческому уюту, как к необязательному в жизни, он и не стремился загромождать свою квартиру мещанским атрибутом. Поэтому его сегодняшнее существование мало чем отличалось от той далёкой и весёлой жизни, когда, как говорил певец революции – «кроме свежевымытой рубашки, мне ничего не надо».
Галина, тем временем выскользнув из туалета, охорашивалась перед зеркалом скорее по привычке, чем из желания понравиться партнёру. Ещё со школьных лет, ей всегда нравился такой упрощённый подход к общему действу, минуя отпущенные природой занятия, промежуточные условности – капризное жеманство, якобы застигнутой врасплох женщины, мимикрия, камуфляж желания.
Блажен, кто верует!
– Да у тебя тут особенно не разгуляешься! – она взяла из рук Кирилл разделочную доску со скудной пищей, поставила на столик и отвалилась в кресле с иронической усмешкой. Выпитый с вечера на равных с Кириллом алкоголь, испаряясь, теперь делал её ленивой и флегматичной – состояние, которое хорошо известно сколь-нибудь пьющему человеку.
– Ах, маманя, ты маманя! Ты сама повадила – приду поздно, приду рано – по головке гладила! – дурашливо пропел хозяин, откупоривая плоскую бутылку коньяка.
Быть уверенным в том, что напиток настоящий – никак нельзя. В тамбовских закусочных частенько торгуют контрафактом для лохов. Но, судя по фирменной пробке, коньяк мог быть и настоящим.
Кирилл плеснул в стаканы чуть более, чем на палец, и посмотрел на Галину, которая, судя по глазам, мужественно боролась с обуявшей её дремотой. Никакого полового рефлекса!
– Всё, всё, всё! Баиньки, Галя, баиньки! Давай – на сон грядущий, и – в постельку! – он протянул стакан разомлевшей от жары и неуёмных желаний девице.
Та молча выпила содержимое одним глотком и потянулась всем телом так, что одна грудь её выпросталась из-за отворота платья, дразня тёмным соском в розовом ореоле.
– Может у тебя и простынка найдётся? – проговорила она, спокойно заправляя грудь обратно, как будто только что покормила ребёнка.
Безмятежный сон никак не входил в планы Назарова, и Кирилл, быстро застелив диван свежей простынёй, предложил своей подруге, выражая на лице огорчение, место на этом дредноуте:
– К вашим услугам, мадам! В здоровом теле – здоровый сон!
Галина встала, передёрнула на бёдрах коротенькое платьице и пошла в ванную.
Удручённый её партнёр в это время налил себе полстакана коньяку и в один заход выпил.
Делать любовь со спящей женщиной, это всё равно что танцевать балет «Лебединое озеро» в валенках.
Но он тут же пришёл в восторг, когда в прямоугольном дверном проёме ванной комнаты, словно в картинной раме, выросла русская Ню, придерживая скрещенными руками, как это обычно делают купальщицы перед заходом в холодную воду, объёмистые груди, не придавая никакого значения остальным частям тела.
Матовая кожа её не тронутого загаром крутого свода живота резко оттеняла короткую, но выразительную бровку поросли с искрящимися на свету бусинками влаги, словно непрокошенная строчка луговой травы в утренней росе.
В комнате стояла летняя духота, и Галина, не вытирая полотенцем влажное тело, улыбаясь, блаженствовала, совершенно обнажённая.
Кирилл для усиления впечатления, как бы защищаясь от ослепительного проблеска электросварки, театральным жестом оттолкнул это непостижимое видение:
– Галя, пожалей глаза бедного ребёнка! Они уже плавятся!
Обнажённая Маха с полотна Гойи на цыпочках пробежала по крашеному полу, и отряхнув от воды маленькие ступни ног, как это обычно делает домашняя кошка, попав в блюдце с молоком мягкой лапкой, наступила на маленький квадратный коврик возле дивана и, нагибаясь, потянулась за простынкой.
Выпущенные из рук груди, потаённые изгибы тела, сама поза были настолько впечатляющи, что будь на месте Кирилла кто-нибудь другой, Галине Петровне не пришлось бы сомневаться в своих чарах. Но он, зная женское тщеславие, прищурив глаза, как от яркого света, спокойно пошёл на кухню готовить кофе, где чайник уже давно яростно плевался на раскалённую плиту.
До глубины души оскорблённой девице ничего не оставалось, как опоясавшись простынёй, снова присесть за столик. От дремотного её состояния не осталась и следа: гнев застрял в горле, по лицу пошли красные пятна, в глазах затаилась растерянность, губы обидчиво кривились: «Импотент несчастный!»
С пластиковым подносом, как ни в чём не бывало, появился улыбающийся Кирилл. Расставил чашки. Не торопясь, разлил исходящий жёлтой пеной кофе, от которого сразу запахло, как от дорогой замши – заграницей, достатком, тихим уютом и маленькими взрослыми шалостями.
Назаров никогда не любил растворимый кофейный суррогат из-за его ненастоящности, кислого вкуса и дурной горечи. Другое дело – только что раскалённый на сухой чугунной сковородке, исключительно для этих целей используемой, зёрна, тут же, ещё горячие, смолотые на ручной кофемолке, делали ни с чем не сравнимый напиток, аромат и горьковатый вкус которого, потом, ещё долго обволакивает нёбо.
Сам процесс приготовления такого напитка, конечно, требовал свободного времени, но зато – каков результат!
Вот и сейчас Кирилл на время не поскупился, хотя оно ему жгло пятки.
Наполняя чашки, он как бы и вовсе не смотрел на роскошный, порозовевший от волнения или затаённой злости бюст с торчащими тёмными, как перезрелая вишня, сосками.
Если говорить правду, то груди у Галины Петровны, городского нотариуса, были по-девичьи крепкие, но не как у большинства девственниц или не рожавших женщин – репкой, а высокие, начинающиеся почти у самых ключиц, округлые, созданные природой исключительно для любовных утех, а не как пищевая фабрика для требовательных крикунов рода человеческого.
А этот, набившейся сегодня в любовники козёл и не замечает того, что виноград созрел и сам проситься в рот, тянет волынку, выхватывает щипчиками из глубокой вазы сахар-рафинад, чиркает зажигалкой, пробует зажечь сахар. Наконец сахар горит голубоватым спиртовым пламенем, тягучие темно-коричневые капли падают, шипя в кофе, взрываются и исчезают в нём. Движения раздражающе медлительны, взгляд весь на призрачное пламя, хоть бы раз посмотрел в её сторону, нет – всё чего-то колдует над чашкой. Гурман хренов!
Галина не выдерживает напряжения. Тянется к коньяку. Кончики пальцев подрагивают. Разливает по стаканам:
– Зябко тут!
Кирилл опускает недогоревший кусочек сахара в чашку и берёт стакан:
– А меня что-то в жар бросает! – Глаза совершенно трезвые, озорные, смеются. Поднимает стакан. – Выпьем? – медленно тянет коньяк. Неторопливо ставит стакан на столик и, наклонившись к Галине, медленно берёт губами, как спелую клубничку с веточки, сосок, и втягивает его, прижимая языком к нёбу, и так же медленно отпускает.
Напряжение молодой женщины взорвалось. Она, задыхаясь, запрокидывает голову, стискивая зубы, сползает с кресла. Тихо стонет:
– Ещё…
Он отодвигает столик, становиться на колени, подхватывает её влажноватые после душа ноги, притягивает к себе и окунается в уже обессилевшее тело. Через несколько мгновений она вяло отстраняет его рукой:
– Я больше не могу… Подожди…
Всё произошло настолько быстро, что кофе в чашках ещё не успел остыть и обжигал губы.
После сахарной жжёнки, кофе стал ещё более терпким, резким на вкус и отдающим горящим берёзовым угольком.
Теперь у Назарова терпения хватило только на половину чашки.
– Аа! – он подхватил Галину на руки, как будто перед ним была не заматеревшая в жизни женщина, а школьница, бедовая выпускница с тёмными оленьими глазами и детским безрассудством.
Он, теперь, как тот губошлёпый юнец, с восторгом нырнул лицом в прохладные, вроде как подталые, груди, зарылся в них, отпуская своё желание на волю.
Прочность старинного дивана была непоколебима, он всё так же был равнодушен к человеческим страстям, как и сто лет назад, недоумевая, – почему вдруг эти два человеческих существа с такой неистовой самоотдачей борются друг с другом, постанывая, как от зубной боли.
Только в деревянной душе его в тот миг очнулись давно умершие звуки: весёлое лепетанье утренних листьев, бархатный гул тяжёлого шмеля в чашечке раскрытого цветка, истекающего золотым мёдом, тихое поскрипывание веток в ливневую грозу, торопливое шуршанье небесных капель, омывающих свежестью иссушенную землю, тугое напряжение почек набухших клейким соком, в котором пульсирует жизнь…
Да мало ли что может очнуться в молчаливой душе дерева? Может голос не родившейся скрипки, чистый, как соловьиное пенье, когда-то разбудившее двух таких же человеческих существ, спящих в объятиях друг у друга далёкой теперь майской ночью.
Жизнь дерева была длинной и счастливой, и много чего могло теперь очнуться в его задубевшей душе под неумолчные всхлипы и стоны на прочной, незыблемой спине.
Галина теперь сама была похожа на вскопанное поле после длительной засухи – истомлённая земля уже ничего не может родить, только обморочно ждёт живительного дождя, хватая первые капли, и тут же осушая их. И, когда хлынет ливень, поле размягчается, расслабляются все связи, и земля только ловит горячими губами упругие и тугие, как струны, струи дождя.
Кирилл с удивлением и радостью ощущал эту её потребность, которая после каждого движения только увеличивалась, и, кажется, не было конца и края в пересохшей глубокой её долине перепаханной вдоль и поперёк.
«А он – ничего! Есть ещё порох в пороховницах, а ягоды в ягодицах! Надо, надо непременно закрепить пройденное!» – думала в коротких передышках, в минуты отлива Галина Петровна, девица тридцати лет, пока снова не погружалась в пенистую пучину прибоя.
И вот теперь, когда ушла последняя волна, открылось полное бесстыдство наготы, которое уже не воспринимается в эти минуты как что-то потаённое и запретное.
Галина, озорно улыбаясь, не могла просто так отпустить от себя такого понятливого в женском деле молодца и, чтобы понадёжнее привязать его к себе, пошла на крайнюю уловку: «Я его губами прибалую, а там посмотрим, какой он стойкий».
Она дотянулась до коньяка в стакане, плеснула его на ладонь и, как моют упавшее яблоко, провела несколько раз по бархатистой на ощупь, слегка подвянувшей, но не упавшей гордости Кирилла, хмельного и слегка утомлённого.
Накрывшись распущенными волосами, она лёгкими, сначала чуть уловимыми прикосновениями губ трогала эту бархатистость, подчиняя её своим прихотям.
И – всё началось сначала. И снова пела не родившаяся скрипка в том дереве, и снова переливались, как ртутные сверкающие шарики в горле у свадебного соловья звуки, заставляющие останавливать дыхание у всякой живой твари.
Природа не знает непристойности. И этим двоим, сошедшимися в случайном поединке, уже ничто не казалось безобразным и постыдным. Власть плоти, зов её неотвратим и беспощаден настолько, что всё живое не может не подчиниться ему.
Природа не ведает морали.
«О, чёрт, как они похожи друг на друга!» – проваливаясь в сон, внезапно сморивший его, разочаровано подумал Кирилл.
В чёрной глубине, куда стремилось его, такое податливое тело, кружила и липла надоедливая мошкара. А может, это вовсе и не мошкара была, а яркие бабочки взлетали и садились на потную кожу, шурша сухими крыльями и досаждая ему.
Кирилл лениво пытался отогнать их, но руки не слушались его, сон уже накрыл их тяжёлым одеялом.
Теперь губы Галины безнадёжно порхали по его телу. Кирилл уже не чувствовал ничего, и крепко спал, как после тяжёлой физической работы, спокойный и счастливый, каким можно быть только во сне.
Галина, убедившись в отсутствии обратной связи, оставила партнёра в покое, допила из стеклянной фляжки коньяк, с наслаждением выкурила сигарету, приняла тёплый душ и тоже уснула рядом умиротворённая.
Старые холостяки: как мужчины, так и женщины, имеют много общего, а в основе всего лежит банальный эгоизм, нежелание обременять свою жизнь обязанностями.
Вольному – воля!
Вот и на этот раз: встали, встряхнулись, не отводя глаз, посмотрели друг на друга – кто в туалет, кто в ванную, потом, наоборот. Покурили. Попили кофе. Посмеялись. Покурили ещё раз, и разбежались по сторонам – кому – направо, кому – налево.
– Звони!
– Позвоню.
– Увидимся!
И – точка!
Эта эпизодическая ночь выветрилась бы из головы Назарова с первым же утренним сквознячком. Мало ли было у него таких встреч: сошлись по вкусам, разошлись по интересам, если бы не профессия Галины: она юрист нотариальной конторы. При рыночных отношениях, это многое значило. Иметь своего карманного юриста стоит хороших денег. А деньги при новой власти – мера всего.
Конечно, ему в данный момент законница без надобности, но, как говориться, – запас карман не трёт, хлеба не просит, монах монашку не гребёт, а гребень всегда с собой носит…
Назаров удовлетворительно хмыкнул, переложил телефонный номер Галины в другое, более надёжное место, и подался на встречу с ещё одним трудовым днём, сквозящим прохиндейством и авантюрой.
Каждому – своё, кому – поп, а кому – и попадья…
6
Торговля шинами «японского» производства приносила Кириллу в день выручку иногда сравнимую с бывшей месячной зарплатой прораба. Доволен Назаров, доволен его работодатель, неизвестно каким способом вырвавшийся из малолетних шестёрок в тузы. Кто-то позанимался его воспитанием не понарошку.
В уголовном мире понарошку ничего не делается. Значит, большая ставка была на Костю Шитова, «Карамбу», в том мире, где живут и процветают понятия.
Вот и наша страна перешла тоже от закона к понятиям.
Всё взаимосвязано.
Приходит как-то Назаров за новой партией товара, а Пашка ему и говорит:
– Константин Иванович тебе приказал к нему в офис явиться!
– Какой офис? Паша, ты что, охренел! С каких это пор Карам…, Константин Иванович бюрократом стал?
– Офис, брат, самое то, чего у Константина Ивановича никогда не было. А теперь есть! Так, что иди на адрес. Вот и бумажка тебе! Малява от Карамбы, ну, от босса нашего, Константина Ивановича!
На бумаге фирменный знак заглавными буквами – ООО «Социальная инициатива», и что поразило Кирилла, на бланке стоит витиеватая подпись «Ш» и далее курчавился длинный хвостик. Шитов, значит.
Подошёл Назаров к обшитой красной натуральной кожей двери. Ну, Карамба! Что ещё за маскарад? Не мог, что ли, по простому поговорить! Камуфляж какой-то…
Но в дверь постучал.
Тишина…
Отжал золочёную скобочку. Дверь мягко отворилась, выдохнув аромат духов. За столом перед компьютером сидела хрустальная куколка в завитушках под Барби.
– Ой, Кирилл Семенович! А Вас только что спрашивал Константин Иванович. Проходите!
Назаров с недоумением посмотрел на куколку. Он вроде никогда с ней не встречался? Надо же, какая информативность у Карамбы! Ну, мозер! И компьютером обзавёлся, и секретаршу себе откопал не в навозной куче…
Но, что больше всего поразило Кирилла, так это кабинет Шитова: за большим длинным столом, покрытым глянцевым ледком, в котором отражался мягкий свет небольшого торшера в виде виноградной лозы, сидел сам хозяин, совсем не похожий на того флибустьера, которого знал Кирилл. Прежде всего – галстук. Белый горошек на чёрном поле рассыпался так, что рябило в глазах. Белый мягкий костюм подчёркивал торжественность момента. Невероятная метаморфоза!
Назаров, как открыл дверь, так и остался стоять, с недоумением уставившись на хозяина.
Тот, судя по широкой улыбке, был чрезвычайно доволен произведённым эффектом.
– Ты что торчишь, как ржавый гвоздь в заднице? Садись, садись! – Карамба освободив кресло, широким жестом пригласил Назарова на своё место. – Я здесь только по делу. Подпиши бумагу, и мы в дамках!
– Какую бумагу?
А вот эту!
Шитов подсунул Кириллу лист, в котором говорилось, что инженер Кирилл Семёнович Назаров с данного числа является исполнительным директором ООО «Социальная инициатива» с полной ответственностью за финансовые и технологические вопросы, связанные со строительством жилья для малообеспеченных граждан.
– Ну, чего смотришь? Подписывай! Я все вопросы уже наверху согласовал. Справки о тебе самые хорошие. Хватит тебе колёсами заниматься! Это дело для шестёрок, а не для конкретных людей. Я свой бизнес закрыл. Дело неперспективное! А здесь – большому кораблю попутный ветер! Я – народный избранник. Мне коммерцией заниматься западло! Вот ты и будешь моим представителем. Зарплату тебе хорошую начислю. Прибарахлишься малость! Кредиты погасишь. Я в банк сегодня звонил. Хлопотал за тебя, чтобы проценты снизили. Ну, давай, садись!
Кирилл был ошарашен до того, что машинально опустился в мягкую, как женское лоно, кожаную полость.
– Ну вот, а ты говоришь… Удобно? – заботливо спросил улыбающийся Шитов.
– Да я… – Кирилл было привстал, но жесткая ладонь опустила его снова в кресло.
– Сиди, видишь, как я о тебе забочусь!
– Константин Иванович, я всего лишь исполнитель работ. Прораб. В директорах никогда не был. Моё дело работа, шараш-монтаж! А здесь финансы, ответственность…
– За финансы ты не беспокойся! Я сам займусь. Твоё дело – техническое обеспечение нашей фирмы. И – всё! Чего тебе бояться! Поработаешь, осмотришься, может, я тебя потом в долю возьму. Действуй!
А! Чем чёрт не шутит, пока Бог спит! За квартиру должок погасить надо! Теперь время решительное. Быстрое. Кто не пьёт шампанское? Вот то-то и оно! И Кирилл Семёнович Назаров согласился с месячным испытательным сроком на должность исполнительного директора только что образованной строительной фирмы.
– Ну, вот и ладушки! – Карамба открыл маленькую дверцу в столе и достал пузатенькую небольшую бутылочку, судя по шрифту, настоящего английского виски и два бокала толстого стекла. Громыхнул ледок из холодильника и – вот она, ещё одна точка в жизненных письменах Кирилла Назарова.
7
Удивительна и непредсказуема судьба.
Взять того же, когда-то безродного уголовника, тамбовского малолетнего гоп-стопника Карамбу, и нынешнего депутата областной думы Шитова Константина Ивановича. Две судьбы, две стороны одного и того же чекана. Никто не поставит знак равенства между ними, как никто не поставит равенства между Советским Союзом и нынешней Россией.
В переломный момент цивилизации случается всякое. Мог же царский уголовник, хранитель общака Янкель Мовшевич, в будущей жизни Яков Свердлов, стать одним из видных руководителей молодого государства большевиков. Был бы человек, а место найдётся…
Повезло цыганку, ой, как повезло! За групповой подлом ювелирного магазина получил Костя Шитов пять лет строгого тюремного режима, как закоренелый рецидивист. И пришлось ему сидеть в одной камере с Хорхоломеем, старым якутом, для которого весь уголовный кодекс не более как бумага для подтирки.
В том мире, как известно, понятия ставятся выше любого закона. И попробуй отойти от неписаных правил воровского жития!
Хархоломей, получил такую кличку благодаря своему настоящему имени – Варфоломей. И был он вовсе не якут, а сибирского замеса русский человек, правда, с хищным раскосым взглядом – якутским подарком русской переселенке.
Уголовная феня любит перекраивать нормальный язык, вот и стал Варфоломей «Хархоломеем».
По разговорам Хархоломей принадлежал к какой-то неизвестной секте – то ли шаманистам, то ли рябинникам. Он не пил чифир, не курил вонючий «план», к водке, когда в счастливы часы её приносили в камеру, не притрагивался вовсе.
Однажды на лесоповале возле стройной корабельной сосны стояла развесистая рябина с гроздьями налитыми красным вином, кровью Христа, говорил Хархоломей бригадиру, когда тот поднял было топор, чтобы срубить отяжелевшее дерево.
Рябина мешала повалить товарную сосну, которая засчитывалась в план бригады.
Хархоломей вырвал из рук козырного мужика по кличке «Ермак» топор и закинул его в сугроб.
Немыслимое в уголовной среде дело!
Подошедший на шум охранник приказал Хархоломею поднять топор и самому срубить «на хер» рябину.
Хархоломей напрочь отказался.
Вохровец харкнул:
– Руби, сука!
Хархоломей упрямо мотнул головой.
На морозе сыто чавкнул затвор винтовки.
Хархоломей бросил под ноги охраннику топор и снова по-бычьи мотнул головой.
Вохровец из азиатов был более настойчив, и пуля выбила из-под ног Хархоломея фонтанчик рассыпчатого мордовского снега, а потом неожиданно гукнуло по сосняку так, что лавиной повалил снег, и сам охранник, недоумённо вскинув голову вверх, так и остался стоять, заслоняясь от небесной манны армейской трёхпалой рукавицей.
Вохровец получил суровое наказание за несанкцианированное применение оружия с переводом в колымский ад, а Хорхоломей отделался только пятидневным изолятором. Но рябину тогда не тронули.
Хархоломея боялись все.
Даже «воры» и, что характерно, «мужики» обходили его стороной, хотя по той масти он был всего лишь «один на льдине». То есть не связанный никакой порукой с остальным уголовным миром.
Бригадира Хархоломей, зажав широкими ладонями его голову, тут же отчитал от порчи гордыней, а потом избавил и от потребления плана.
Как Хархоломею это удалось, никто не знал.
Хархоломея стали обходить стороной. «Ну, его! – говорили наиболее достойные зеки. – Вон он как Ермака уговорил! Теперь тихий на хозработах ходит. С Хархоломеем западло водиться! Не дай Бог, в «красную зону» попросишься! «Осадмильцем» станешь! «Хозяину» содействовать будешь, как последняя «сука»! Нет, лучше почифирить, планчик замастырить, да и к петушкам молоденьким!»
Вот как раз в это время и подоспел шустрый, смышлёный цыганок под Хархоломеево крыло.
Таким был его первый настоящий учитель.
Однажды, по какому-то случаю, цыганка пригласили авторитетные пацаны на сходку.
Посидели на толковище, покурили мастырку по кругу, разбавили это дело чифиром. И пошла кругом голова у цыганка. Вспомнив, что по жизни он «Карамба», отпетый хулиган и вор, пошёл поразвлечься в барак к опетушёным, где его в бессознательном состоянии и нашёл Хархоломей.
Вытащил молодого друга на воздух, опрокинул навзничь, зажал ему широкими ладонями смуглые виски, закатив глаза, зарыкал горлом непонятные звуки, перевернул его на живот, снова зажал виски, и снова затянул что-то нечленораздельное.
Цыганок громко застонал, согнувшись в дугу, напрягся и широким кровавым рукавом стал выблёвывать свои внутренности.
Через несколько минут он затих, и Хархоломей осторожно отнёс его на руках в свой барак.
Наутро цыганок забыл всё.
– Ничего, ничего… Всё путём. От наркотиков я тебя отвадил, водочку будешь пить напёрстком, а вот к «петухам» и женскому полу тебе лучше не ходить. Вещий Олег умер от коня, а ты бойся баб и мальчиков. На время я тебя избавил от этого, а там – сам смотри!
Цыганок хотел ему что-то сказать, но Хархоломей снова зажал его голову в стальных листах заскорузлых ладоней и цыганок сразу затих.
Всё что раньше не давало ему покоя, куда-то ушло. Осталась одна возможность – только писать. (Так вот почему в окружении Карамбы никогда не водилось женщин!)
За что сидел Хархоломей никто не знал, а он и не распространялся. Знали только, что он служил кладовщиком на алмазных разработках якутской трубки Мира. А дальше – темно.
Срок у Хархоломея длинный, длиннее всякого терпения, вот и «впарил» он цыганку мозги, чтобы было с кем долгими ночами толковать на своём языке.
Какую «динаму они крутили», никто не знал. Но взгляд у цыганка изменился коренным образом, в глазах появилась какая-то мысль, напряжение, он всё чего-то искал, шарил глазами по зоне, вроде как бежать собирался.
Но всё разрешилось быстро и счастливо. Пришла новая власть денег. За какие-то заслуги Хархоломея освобождили досрочно, вместе с ним досрочно освободили и цыганка, теперь уже полноправного «Карамбу».
Куда после освобождения канул Хархоломей неизвестно, а вот Карамба стал заметным человеком в криминальных, а затем и в бизнес-кругах города.
8
Строительная контора, возведённая в ранг фирмы Шитовым Константином Ивановичем, Карамбой, принципиально ничем не отличалась от массовых при советской власти СМУ.
Есть заказ, под этот заказ отпущены деньги – и вперёд!
Снова, как тогда: «плоское – катай, круглое – таскай, а, что не поддаётся – ломиком!»
Кириллу эта работа была знакома с самой ранней юности, и теперь он вписался в своё место, как крылатое слово в строчку.
Центр Тамбова очищался от исторической старины. Новым постсоветским гражданам смело идущим по капиталистическому пути на запад, русская культура, как укор, как соринка в глазу, мешала видеть монетарные перспективы состоявшихся проходимцев. Ибо, кто же глотал, сколько проглотит, по попустительству Ельцина лакомые куски своей страны? Глотал и не подавился! То-то!
Русскими их назвать трудно.
В центральной части города в ночное время почему-то участились пожары. То проводка не выдерживала напряжения, то старики стали забывчивы и газовые плитки не отключали на ночь.
Старые купеческие дома горели, как солома.
Уцелевшим на краю города, на неудобиях, скороспело возводились коробки без внутренней отделки и туда в принудительно-согласованном порядке переселялись коренные жители.
Город украшался. На место резных наличников ставились комолые пластиковые обрамления на высоких окнах.
Банки, коммерческие фирмы, развлекательные центры глушили раскидистые сады оставшихся до следующего пожара частных участков.
Всё путём!
Карамба входил во вкус. Принимал подряд и дольщиков. Недаром же его строительная контора носила имя «Социальная инициатива».
Назаров получал хорошие деньги, но в доле с хозяином не был. И вообще, все финансовые вопросы решались только самим Шитовым и его главным бухгалтером Свирским Самсоном Львовичем, человеком тёмных кровей и такого же тёмного прошлого.
Что с того, что ты не в доле? Работаешь на Карамбу, значит соучастник.
Когда Кирилл стал догадываться, куда уходят деньги дольщиков вместо того, чтобы их вкладывать в производство, у него постепенно созрела мысль покинуть, хотя и хлебное, но совсем ненадёжное место.
Прямо заявить об этом Шитову он не решался. Он знал, что вход сюда – рубль, а выход – два.
Как-то, возмущённые долгим, затяжным строительством дольщики, ещё до конца не ведавшие, что их попросту, как теперь говорят, кинули, пришли с протестными выступлениями в контору.
Карамба сразу же послал объясняться с ними исполнительного директора, правда, на всякий случай, выделив ему для прикрытия двух стражей порядка.
Особо подготовленный руководитель инициативной группы дольщиков попытался ознакомиться с финансовыми документами фирмы, на что Карамба, улыбаясь, широким жестом пригласил его в бухгалтерию, откуда через некоторое время тот был выведен в наручниках, как пытавшийся продать сотруднице пакетик героина.
Такой был предусмотрительный Константин Иванович, вот и оказался, как нельзя, кстати, ещё один милиционер в конторе, прибывший для решения проблем охраны.
Назаров объяснял неспокойным гражданам, что объекты будут подготовлены к сдаче на следующий год, и им, конечно, волноваться не стоит. У Шитова всё схвачено. Как только завезут облицовочный кирпич, так снова пойдёт работа.
Действительно, продолжению строительства как раз и мешали: нехватка цемента и полное отсутствие красного облицовочного кирпича, который должен был поставлять завод в Старом Осколе.
Карамба самолично ездил на тот завод и что-то там решал. А когда приехал, то все работы приостановил до неопределённого времени.
– А мне, что делать? – Кирилл явно был раздосадован на приостановку строительства очередного дома дольщиков. Дом небольшой, всего на восемьдесят квартир, и к первым морозам его можно было бы уже подключать к инженерным сетям.
– А тебе, – глубокомысленно сказал Карамба, – получить в кассе отпускные и гулять на просторах родины! А, может путёвочку в Таиланд сделать? К массажисткам. А? Я могу!
– Ну, в отпуск, так в отпуск! А в Таиланд – не! Не полечу! Там хорошо, но мне туда не надо! Косоглазье сексу хоть и не помеха, но русские бабы – куда лучше!
– Ну, иди, иди! Получай бабки, и – катись колбаской! Когда надо будет – позову!
Тамбов город маленький. Присмотришься с одного конца, другой конец – вот он!
Подвижек в строительстве восьмидесяти квартирного дома, как не было, так и нет.
Вот уже гуляет по городу лето. Гуляет по городу и Назаров.
От Шитова ни звонка, ни оклика никакого.
Зашёл как-то Кирилл в контору, а там тишина такая, что сразу же, как Ванька-встанька, в дверях появился охранник, правда, заспанный до того, что на лице от кулака вмятина выпаялась.
– Ну, спи! Спи дальше! Извини, что разбудил!
Повернулся исполнительный директор и, тихо закрыв за собой дверь, вышел из душного помещения на улицу.
Самый разгар работы, а тут и конь не валялся. Хотел, было, Назаров пойти к Шитову с вопросами, а потом махнул рукой – погуляю ещё!
Тамбов город маленький. Вдоль и поперёк изгулял его Кирилл Семенович Назаров. Истоптал тротуарную, выложенную по новой моде плитку набережной тиховейной реки Цны. Попил холодного пивка. Покупался на рукотворном море – тамбовском водохранилище, пока ещё не зацветшем сине-зелёной водяной плесенью. А дальше что? В его возрасте без дела нельзя. Сам себе противен станешь. Лялька Айзенберг снова в Москву укатила. Теперь на молодёжном канале ТНТ щебечет. Хоть Лялька к сексу с ним была равнодушна, но всё-таки какое-то разнообразие в холостяцкую жизнь вносила.
Нотариальная Галя, составитель разнообразных крючкотворных юридических бумаг, за лысого паучка-маклера в замужество ушла, как в омут нырнула.
Однажды пошёл оформлять бумаги по работе фирмы Шитова, так эта Галочка, теперь строгая Галина Петровна. В чёрном блузоне без легкомысленных вырезов и строчек, она, кроме зевоты, никаких желаний у Кирилла не вызвала. Всё на Вы да на Вы величает: «Вы, Кирилл Семёнович, здесь запятую пропустили, а здесь скобочку забыли закрыть, а вот тут буквица строчная! Надо повнимательней юридические документы составлять. Приходите, я Вас на следующий месяц запишу».
«Тьфу, лахудра чёртова! Вроде никогда с ним не оттягивалась!» – Кирилл, швырнув дверь от себя, ушёл ни с чем.
Нагулялся Назаров вволю, и пришла ему мысль самому отправиться на Белгородчину в Старый Оскол, узнать о выполнении заявок на красный облицовочный кирпич, что был заложен в проекте на строительство дома.
Своей машиной он так и не обзавёлся – прошлые кредиты под квартиру в банк выплачивал, а теперь вот снова какие-то заморочки у Карамбы! Надо клубок распутать. А то, глядишь, подставным окажешься…
Автобусное сообщение, теперь хорошее. Добрался, правда, с пересадкой в Воронеже, до Старого Оскола.
Городок районного масштаба, но чистенький, ухоженный, каких всегда не достаёт в глубинке. Хороший город! И завод кирпичный тоже ничего себе! Оборудование сплошь новое. Производительность высокая. Вся складская территория в красных пирамидках, упакованных в высокопрочный полиэтилен. Кирпич к кирпичику. Всё честь по чести. Директор, наверное, хозяин ушлый. Всё подобрано до крошки. Ничего лишнего. Печи обжига гудят как гигантские пчёлы. Доброе, доброе производство! Здесь строительного материала на несколько небоскрёбов наберётся… Как же так, ведь Карамба заявлял, что завод, де, перестраивается под новую технологию, и теперь кирпич более дешёвого по цене и лучшего качества поступит только после Нового Года – надо спросить в плановом отделе: почему при таком затоваривании складской территории материал, согласно заказа, до сих пор не поступил на фирму «Строительная инициатива»? Может бумаги затерялись в конторских «главбухах»? Непорядок!
В пустынном помещении администрации завода стояла обеденная тишина, хотя был самый разгар рабочего дня. Только в плановом отделе кто-то резко разговаривал по телефону, нажимая на слово – «оплатить!».
Там на Кирилла посмотрели, как на зачумлённого алкогольной несдержанностью:
– Мущина, – сказала ему престарелая кокетка с густой помадой на скуповатых губах, – мущина, вы что, с печи обжига свалились? Мы сидим второй квартал без зарплаты! В отделе маркетинга все ушли в неоплаченный отпуск. Реализации никакой, один бартер! Вот и меняем шило на мыло, кирпич – на что придётся! Вчера партию галош полученных по бартеру отправили в Киргизию. Ждём перевода на оплату мазута для печей. Вам по безналичному расчёту хоть сейчас отгрузим, а за наличные – весь завод берите с потрохами! Всё шутите! Дама обидчиво поджала губы и отвернулась к засиженному летним летучим народцем окну.
На громкий разговор в дверь заглянул сам директор:
– Какие проблемы? – спросил он у растерявшегося Назарова.
Тот объяснил ему цель своего вояжа к ним на завод:
– Кирпич нужен до зарезу! Стройка стоит! Заявку на отгрузку подали ещё три месяца назад. И счёт оплатили. А стройматериал не получен…
– Какой счёт? От кого? – выговорил директор с заметной одышкой, уплотнённого жизнью человека. – Зоя Алексеевна, посмотрите бумаги!
– А чего смотреть? К нам никакой заявки от «Строительной инициативы» не поступало. Если бы заявка была, мы бы ещё сами за свой счёт кирпич отгрузили. Нет никакой заявки, и поступления денег нет! Директор вопросительно посмотрел на Кирилла, но взгляд его встретил только спину незадачливого заказчика.
Всё стало на свои места! Абсолютно всё! Полный абзац! Карамба играет в опасную игру с народом. Прокуратура разберется, в чём состоит успех бизнеса мошенника-депутата!
Но, вспомнив про нашу незлобивую, нелюбопытную прокуратуру и про депутатское кресло бывшего цыганка, Кирилл Назаров впал в угрюмое беспокойство: он, как исполнительный директор, должен полностью отвечать за финансовую часть своей строительной конторы. Попробуй, объясни, проявившей вдруг пристальный интерес тамбовской прокуратуре к его личности.
А, что этот интерес к нему будет пристальный, он знал точно.
Шитов, тот не вызовет у правовых органов никаких вопросов: депутат, человек государственный, занятый по-горло, ну, не усмотрел за своим алчным исполнительным директором. Понадеялся…
Во бля, вляпался! Бежать, если повезёт, из этой конторы на просторы Родины! Бежать!
Как в таких случаях расправляются с «вице-председателями» подобных контор, Кирилл Семенович знал не понаслышке.
Судебные тяжбы не давали результатов только тогда, когда под расследование попадал человек с денежным мешком в зубах. Тогда – всё! Тогда применялась безответственная статья, нецелевого использования финансов: фирма объявлялась банкротом, и государство в лице внешнего управляющего за счёт бюджета вытягивало предприятие в рабочий режим.
И всё снова шло по кругу.
У Назарова Кирилла Семеновича руки не были смазаны мёдом, деньги к ладоням не прилипали. Физиология такая, особая…
Что с него взять – «совок», однако!
Из новой личностной формации советского человека надо вытравлять по капле. Тот, запах наживы на дух не принимает. Нос воротит, гад! Всё высокое ему подавай! А выше головы не поднимешься! Все через анальное отверстие испражняются, а ему, совку, лирику подавай!
«Засудят! Наверняка, засудят!» – паниковал Назаров, возвращаясь на старом, разболтанном русскими дорогами, автобусе.
До Тамбова прямого рейса не было. Только опять через Воронеж. Хороший город, чистый, зелени много, воздуха много.
Оглядывается Кирилл на дома высотные, на улицы широкие, на людей спешащих по делам своим, вздыхает от зависти. Тамбов – тоже хорош, – уютный, по-сельски обжитый, но размах не тот, не городской…
До его автобуса на Тамбов, оставалось ещё около трёх часов, и Кирилл от вокзала повернул на гулкий Московский проспект совершенно бесцельно, только чтобы размять от долгого сидения ноги.
Невзначай очутился возле магазина «Пиранья», где под стеклом витрин и на стенах находилось бесчисленное рыбацкое «счастье». Для успешной рыбалки здесь было всё: от махоньких проволочных крючочков до современных эхолотов, для определения удачливых мест рыбного царства, и спутниковых навигаторов – «не скроешься от нас, – мы – Глонас».
Глава четвёртая
1
Потолкался, посмотрел на яркие, замысловатые спортивные и охотничьи причиндалы, смутился от вопросительного взгляда бойкой девицы за прилавком, и так, на всякий случай, купил катушку с леской и несколько маленьких занозистых крючков – большой рыбы в тамбовской реке Цна не водилось, а на плотвичку и карасика такие крючки – в самый раз.
Как известно, запас карман не трёт, всё равно две-три недели придётся слоняться по Тамбову, который в такую жару душен и невыносим. Куда лучше сидеть на бережку, в тенёчке, сторожа поклёвку.
Улов – коту облизнуться, да удовольствие немалое.
Всякие саквояжи и пакеты Кирилл терпеть не мог. И теперь сунул эти рыболовные снасти прямо в карман.
Едва он нашёл своё место в автобусе, как тот, коротко просигналив, тронулся в путь.
В салоне густо пахло нагретой резиной и пластиком.
Повесить куртку некуда, и Кирилл, расстегнув её, развалился в кресле у окна.
За окном ничего интересного не было, он, откинув высокую спинку кресла, с наслаждением вытянул ноги и прикрыл глаза с намерением хорошо выспаться. За шесть часов дороги он успеет это сделать.
В проходе ещё толпились пассажиры, громко разговаривали между собой, задвигали вещи, вздыхали, кашляли – обычная дорожная толчея, когда автобус переполнен, но Кирилл уже спал.
Откинутая ветром занавеска больно хлестнула его по лицу и он, досадливо морщась, открыл глаза – «Надо же! Вздремнуть успел!»
Автобус, ласково урча двигателем, уже давно вынырнул из городских объятий и катил по широкой, ровной, не совсем привычной для России дороге с односторонним многорядовым движением. Автобан, да и только!
Мимо пролетали бетонные эстакады дорожных развязок, козырьки нарядных кафе, заправочных станций европейского сервиса: всё это говорило о близости большого города, но распахнутый лесной заслон уже показывал, что Воронеж остался позади, а впереди только дрожащее в летнем мареве асфальтное полотно магистрали.
Кирилл осмотрелся и с удивлением обнаружил, что рядом с ним, деликатно примостившись на краешек кресла, сидела простоволосая маленькая, сухонькая женщина с короткой причёской, не по-сельски стриженых воздушных волос, седых и тоненьких, как осенние паутинки.
Хотя соседка одета была в простенький серый жилет поверх наглухо застёгнутой кофточки и такого же цвета, как жилет, юбку, и сидела как-то бочком, назвать её бабушкой или панибратски мамашей, было никак нельзя. Язык не повернулся бы. Неуловимые черты старой интеллигентки не позволяли это сделать. Такие лица теперь встречаются всё реже и реже – бывшие врачи, учителя, библиотекари, прожившие всю свою жизнь в тревожных размышлениях, чтениях учёных книг, в постоянных нравственных сомнениях правоты своего дела, поступка.
В обликах таких стариков нет самодовольства, вздорности, старческого брюзжания, лишь стеснительность в движениях, в каждом взгляде отцветших глаз…
Кирилл, смущённый неизвестно чем, подобрал ноги, выпрямился, как провинившийся школьник за партой под взглядом учительницы, и отодвинулся поближе к окну, показывая жестом на освободившееся пространство.
Женщина кивком головы поблагодарила его и, тяжело передвинув от прохода себе под ноги две сумки из клеёного, коричневого дерматина, которые уже лет двадцать назад вышли из моды, уселась немного поудобнее.
По всему было видно, что она возвращается из города домой с покупками где, наверное, не совсем расторопные местные предприниматели ещё не успели освоить деревенский рынок.
– Что же вы так нагрузились? – Кирилл Назаров показал взглядом на сумки. – Себя не жалеете!
– Что поделаешь, молодой человек? Живём, как можем. А можем и того хуже. У нас в сельмаге свободно стоят только водка да стиральный порошок. Хлеб привозят с перебоями. Так что приходиться кататься за продуктами в столицу чернозёмного края, как теперь говорят. Воронеж всё-таки! Там дешевле купишь и качественнее…
Кирилл согласился с ней, услужливо переставив сумки на свою сторону, чтобы женщине было удобнее сидеть.
– Да нет! Что вы? Спасибо! Мне скоро выходить… Извините, пожалуйста! У меня к вам огромная просьба – помочь на остановке с моим багажом. Проходы узкие, не пройти никак…
– Конечно, конечно! О чём разговор? – с радостной готовностью откликнулся Кирилл, и сам удивился своей поспешности.
Впереди, сквозь зелень деревьев просматривались крыши сельских строений, и автобус стал заворачивать в ту сторону, съезжая с магистральной трассы.
Вот уже распахнулась улица, широкая и длинная с добротными постройками из белого кирпича, говорящими о достатке и прочности бытия.
Село, вытянутое в одну линию по обе стороны дороги, казалось бесконечным.
Но вот показался памятник, похожий на старинный верстовой столб – высокая четырёхугольная пирамида из ракушечника с жестяным скачущим конём в навершии.
Соседка попросила шофёра остановиться и стала прилаживать на плечо, уже перевязанные бичевой сумки.
Кирилл спешно подхватил их и пошёл вслед за женщиной из салона.
– Спасибо, спасибо! Я сама! – женщина попыталась взять сумки из рук услужливого попутчика, но Кирилл уже спрыгнул на землю.
Пока он прилаживал соседке на худенькое плечо поклажу, пока она его признательно благодарила, придержав за рукав, автобус бесшумно тронулся под горку.
Шофёр конечно подумал, что женщина вышла на остановке с родственником, нажал на газ и рванул вперёд настолько быстро, что ни крики Кирилла, ни машущие руки женщины, не могли остановить автобус.
Водитель, сосредоточившись на дороге, конечно, их не видел.
Назаров в растерянности опустил руки. Хорошо ещё, что он без вещей! Вот он, весь тут! А то бы пришлось возвращаться снова на автовокзал, ожидая с возвратным рейсом своё добро.
Он стоял, озадаченный таким оборотом дела, и машинально потянулся за сигаретой.
Женщина, сокрушенно охая, опустила сумки на землю, и снова придерживая Кирилла за рукав, стала горячо извиняться за свою нерасторопность.
– Да вы-то тут причём? – успокаивал он расстроившуюся женщину. – Я сам виноват, что не предупредил шофёра!
– Нет, молодой человек, это я такая неловкая! Могла бы и сама со своим добром управиться. Как же теперь быть? Вас дома, небось, ждут. Да и на работу опоздаете…
Назарову стыдно было признаться, что дома его никто не ждёт, да и вообще, кому он нужен кроме самого себя!
Тем не менее, успокоил женщину, сказав, что он в отпуске и спешить ему некуда. А одну ночь, да в летнее время, он может где-нибудь легко переждать.
Женщина обрадовалась:
– По поводу ночлега – не беспокойтесь! Я живу одна. И места в доме вполне достаточно. Пойдёмте ко мне! Всё равно попутного транспорта уже не будет. А у меня хорошо, тихо… Я живу в парке, Дон рядышком. Вода у нас чистая, лёгкая, без химии. Вон ведь жара, какая! Охолонитесь. Я ужин сготовлю! Вечер, а солнце так и не унимается! – захлопотала она виновато.
Воздух действительно стоял сухой и жёсткий, окунуться в прохладную воду сейчас было бы немыслимым удовольствием, и он, подумав, что не бывает худа без добра, подхватил сумки, весело перекинул их через плечо:
– Ну, что ж! Пошли, куда идём!
И Кирилл повернул в сторону парка, вслед за обрадованной старушкой.
Парк густо зеленел за огородами и простирался на всё обозримое пространство.
После удушливого запаха разогретого битума дороги, в парке стояла спокойная прохлада летнего дня. Воздух необычайно чист и лёгок. Кирилл извиняюще посмотрел на попутчицу и выбросил недокуренную сигарету в лопухи.
Парк рассекала на две части широкая просека. Было видно, что аллея прорублена совсем недавно. Справа и слева от дороги лежали ещё не сгнившие деревья, рогатясь почерневшими ветвями.
В дармовых дровах село, очевидно, не нуждалось.
Ещё на дороге Кирилл заметил, как по палисадникам на невысоких опорах тянулась газовая труба – долгожданная радость каждого сельского жителя. На русскую зиму не то, чтобы дров, а и угля не напасешься, а здесь – повернул кран и – вот она, голубая жар-птица! Жарь, парь, пироги пеки!
Дорога вдоль просеки была посыпана мелким красным песочком. Обочь, на железных горбатых столбах висели фонари. Правда, провода к ним были почему-то оборваны. Но всё равно просека напоминала аллею городского сада, не хватало только музыки да ларьков с пивом и мороженым.
Было видно, что местная администрация, используя энтузиастов, пыталась окультурить парк, да раздумала. Зачем сельскому жителю эти аллеи? Он так за день набегается по вольному воздуху, что – дыши – не хочу! А козы, которые облюбовали парк, погуляют и так, без городских удобств – пиво не пьют. А мороженое им кто даст?
Назаров крутил головой, с удивлением рассматривая редкие для этой местности деревья: стояли в своём несгибаемом хладнокровии высоченные кедры с кустистыми иголками на ветках, причудливо изгибались, завязываясь узлами, красноствольные уссурийские сосны, столетние лиственницы в светло-зелёном бархате, раскидистые дубы и серебристые тополя, усеянные сплошь многоэтажными грачиными гнёздами с подтёками побелки, словно по деревьям прошёлся пьяной кистью весёлый маляр. Широколистный американский клён соседствовал с русской липой, ещё не отцветшей, с густым запахом медового настоя. Веретенообразный можжевельник источал умиротворяющий ладан, кипарисы, туя и ещё что-то такое, чему не найдёшь названия.
Наверняка этот барский парк на берегу Дона был гордостью своего ушедшего хозяина, оставившего потомкам память того времени. Невероятно далёкого и сказочного.
Нечаянные попутчики шли молча, думая каждый о своём. Женщина о тягостном бремени надвинувшейся так незаметно старости, Кирилл о предстоящем ночлеге: «Ну, ладно, старушенция чистенькая, аккуратная, небось, со свиньями не положит. Схожу, искупаюсь на Дон, отосплюсь на трезвую голову, а завтра с утречка успею домой. Ничего, всё развлечение! Да и места здесь райские…»
Назаров всегда любил неожиданные повороты, – новые знакомства, люди, местность, где ещё ни ступала его нога.
Одним словом до всего любопытен был этот Назаров.
Аллея неожиданно открыла короткую улицу на два порядка с одноэтажными домами-близнецами из силикатного кирпича стандартной постройки.
Каждый дом был на два хозяина, добротный, ещё не потерявший своей свежести, с верандами из вагонки, выкрашенными в одинаковый голубой цвет, выгоревший на солнце до небесного.
Такие дома строили в недавнем прошлом в крупных хозяйствах для местной интеллигенции и специалистов среднего звена.
Дома ставили обособлено от села, в живописных местах, зачастую с полными или частичными удобствами, что являлось, конечно, великим благом для сельского жителя.
Возле одного такого строения, женщина остановилась, открыла калитку в палисадник, где густо ветвилась уже отцветшая сирень: там, где недавно свисали пахучие гроздья соцветий, теперь топорщились на тонких плодоножках маленькие зелёные ягодки, если можно так назвать жгуче-горькие зёрнышки.
– Вот мы и дома! – сказала женщина, оборачиваясь к Назарову. – Ну и подвела же я вас! Дела, небось, ждут? А вы вот со мной провожаетесь. Проходите! Что же теперь делать? Я сейчас поесть сготовлю… Гость – всегда гость!
Кирилл ничего не ответил, только пожал плечами и прошёл к веранде, снял с плеча сумки. Поставил их у порога, раздумывая, – проходить или не проходить в дом.
На веранде было чисто, уютно.
При виде своей хозяйки с табурета спрыгнул, мяукнув, котёнок, выгнул спину, потянулся и сразу же пошёл не к гостю, – что это ещё за человек такой? Потёрся о ногу Кирилла и успокоенный прошмыгнул в палисадник к заинтересовавшим его огуречным грядкам.
– Схожу, посмотрю на Дон! – сказал Кирилл женщине, снимая куртку. – Жарко! Может, искупаюсь…
– А почему же не охолонуть! Лето ведь. Я Вам сейчас и полотенце вынесу – и ушла в сумеречную прохладу дома.
Но Кирилл, не решаясь обременять женщину, положил куртку на табурет, где перед этим сидел котёнок, и направился к реке, изгиб которой был виден отсюда и слепил глаза солнечными бликами по воде.
Могучая река, вбирая в себя силу русской земли и солнца, несла свою мощь достойно и неторопливо.
С берега к Дону спускалась лестница из бракованных бетонных маршей, доставленных сюда когда-то по случаю. В некоторых местах марши были сколоты, и сквозь сетку обнажённой арматуры пучками выбивалась сочная, густая трава.
Внизу под берегом плескалась ребятня, забавляясь шатучей лодкой-плоскодонкой.
Бетонная лестница уходила прямо в воду, и Кирилл быстро выпроставшись из одежды, сразу же вошёл в ласковые объятья реки. Хорошо! Вода плотно упиралась ему в грудь, обволакивала его, затягивая на середину Дона, и он, поднырнув под мальчишек, ушёл глубоко в воду, вынырнул уже за лодкой, и ласточкой понёсся на другой берег.
Но сколько бы он не махал руками, берег – вот он! – всё никак не приближался.
Пловец почти уже выдохся, а дотянул только до середины, хотя Кирилл плавал неплохо. Умерив свой порыв, он перестал бороться с рекой, плыл теперь медленно и расчётливо. Добравшись до другого берега, он, цепляясь за кусты лозняка росшего прямо из воды, выполз на сушу и долго отдыхал, прежде чем пуститься в обратный путь. Дорога назад была гораздо труднее.
Когда Кирилл вышел на берег, отряхивая с ладоней воду, его уже пошатывало.
Натянув джинсы и завязав узлом на животе рубаху, он, беззаботно посвистывая, стал подниматься по ступеням вверх, – ночлег и предстоящие с ним хлопоты его перестали волновать.
На светлой веранде его ждал ужин.
Кругляши молодой, отварной картошки ещё исходили паром, зелёные крокодильчики огурцов, метёлки лука и свежего укропа, хлеб, нарезанный тонкими ломтиками, соль в деревянной, расписной коробке – всё это красовалось на столе, покрытом клеёнкой в крупную голубую клетку.
Недавно вымытые полы ещё отдавали влагой, отчего на веранде стоял запах дождя и луговых опят.
Кирилл всем своим существом почувствовал деревенский уклад жизни, совсем, как в том далёком его детстве.
Хозяйка всплеснула руками:
– Ай, яй-яй! Что же Вы ушли без полотенца? Брюки намочили… Кушать-то, небось, ой, как хочется!
– Да не откажусь! – Кирилл пододвинул к столу табурет и сел, оглядываясь. – С чего бы начать?
– Можно я вам настоечку предложу? – нерешительно спросила хозяйка.
– Предложите-предложите! – Гость в ожидании сложил руки на животе.
Женщина достала из холодильника невесть как сохранившийся пузатенький старомодный графинчик с высокой притёртой стеклянной пробкой и поставила перед Кириллом.
В графинчике на дне перекатывались шарики можжевеловых чешуйчатых ягод.
Гость удовлетворительно хмыкнул и посмотрел на хозяйку:
– В одиночку как-то не с руки, привычки нет, может, и вы со мной?
Пожилая женщина улыбнулась и поставила перед Кириллом две крохотные рюмочки на тонких ножках:
– Ну, только с извинительной целью, чтобы вам не было неловко. А, как вас зовут, молодой человек? Ведь мы с вами, к моему стыду, так и не познакомились…
Смущённый Назаров назвал своё имя и вопросительно посмотрел на женщину.
– Павлиной Сергеевной, когда-то звали меня ученики… А Вы можете называть тётей Полей. Какая я теперь Павлина? Курица старая! – женщина потихоньку, в кулак, засмеялась.
– Ну, тогда за знакомство! – Кирилл налил рюмку и протянул женщине, потом налил себе.
Можжевеловая водка была хороша! Холодна, как родниковая вода, и крепка, как утренний морозец.
Кирилл, проголодавшись на вольном воздухе, с большим удовольствием стал есть, похрустывая огурчиками, втирая в соль белые продолговатые завязи луковиц с зелёными косицами, замахивая в рот душистые веточки укропа.
Павлина Сергеевна улыбчиво, по-свойски поглядывала на случайного гостя, крепкого мужика, ещё не утратившего ребячьей свежести и лёгкого озорства. Было видно, что человек он порядочный, обиды никакой не сделает, и старая женщина, успокоенная и радостная неожиданным общением, только вытирала платочком кончики губ, вспоминая что-то своё, далёкое…
Гостю тоже, видать, было хорошо и уютно на этой чистенькой веранде, за этим столом с деревенским ужином. И он, тоже успокоенный, вспоминал своё, тоже далёкое – канувшего в неизвестность отца, которого он смутно, но помнил, мать, бабушку в белом платочке в горошек, молодую картошку с зелёным луком и огурчиками на такой же веранде, но в другом месте и в другом времени.
Вечером, они с Павлиной Сергеевной, теперь уже тётей Полей, сидели на лавочке перед домом, и Кирилл Семёнович Назаров, глядя на затухающее позднее небо, рассказывал о себе; весёлые и горькие случаи жизни, и старая умная женщина поддакивала ему, доверительно улыбалась и покачивала седенькой головой.
Назаров не стал стеснять свою хозяйку и согласился спать во дворе, в маленьком сарайчике, где для него Павлина Сергеевна разложила низкую раскладушку и застелила её чистой простынёй поверх ватного, стёганого одеяла.
Постель была готова, и теперь они с тётей Полей сидели, любуясь угасающим днём, и мирно беседовали, как близкие родственники.
– Тётя Поля, а почему вы одна живёте? – предварительно извинившись за своё любопытство, спросил Кирилл.
– Как одна? Вон – целое село со мною рядом! Да и ты вот сидишь здесь, – незаметно перешла на «ты» женщина. – Сосед Миша через стенку живёт. Наведывается часто. Он шофёром работает в районной администрации. Починит что, когда надо. Человеку одному нельзя. Не на кладбище обитаю. Одиночество – грех большой. Я хоть и атеисткой была, а, кто в то время не был безбожником? А теперь вот иконку повесила в переднем углу. С Богом живу.
– Да я не в этом смысле. Родственники где? Дети?
– Детей у меня много было. За полвека работы в школе для меня всё село – дети!
– Ну, а сын, или дочь?.. Ваши дети, Павлина Сергеевна? – назвал он её теперь снова почему-то по имени-отчеству.
– Мои дети, они вот где! – Павлина Сергеевна приложила две сухонькие ладошки к сердцу, – они все там остались. Как война началась, с войной всё и кончилось. Ты ведь вот тоже один. Любовь, как река, в неё два раза не войдёшь. А родственники все там, – она посмотрела на защемлённую полоску света на горизонте, как будто щёлочка под дверью осталась, и тихо вздохнула. – Ну, ты посиди. Посиди, если хочешь. А я спать пойду. Пора мне. Я тебе на столе молока оставила. Парного. Соседка Марья принесла. Попей перед сном. Глядишь, – хороший сон приснится.
2
Разве думалось сегодняшнее одиночество молодой выпускнице педагогического техникума, летящей с руками нараспах навстречу своей любви жарким июньским полднем рокового (Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..) тысяча девятьсот сорок первого года?
Душе её смеялось и пелось, и жёсткие стебли трав, хлещущие по обнажённым, тугим девичьим икрам, подгоняли её – быстрее, быстрее, быстрее! – когда она увидела на пустынной просёлочной дороге одинокого путника, своего суженого, своего ряженого Павлушу.
Она ждала его приезда и боялась этого.
Ей, девочке, молоденькой учительнице, только что направленной после окончания учебного заведения в сельскую школу, неприличной в глазах местных жителей была бы эта, такая желанная встреча с её Павлушей – не жена ведь!
Да и она только что устроилась на квартиру, ещё не обжилась совсем.
Её хозяйка, женщина строгих нравов, какие тогда существовали в селе, вряд ли разрешила бы оставаться на ночь, невесть откуда взявшемуся парню, когда её квартирантке всего семнадцать лет, а до замужества надо блюсти себя, честь девичью защищать, да к тому же, молоденькая учительница здесь у всех на виду… мало ли что языки длинные намолотят!
Там, в Лебедяни, где она училась, они с Павлушей решили пожениться, когда ей исполниться восемнадцать лет, а это будет только осенью, – далеко-то как!
– Подожди, родненький! – шептала она в прощальный выпускной вечер. – Через три с половиной месяца мы будем вместе. Устроюсь на квартире, начну работать, вот тогда и распишемся. И всё будет, как у людей. Какой ты нетерпеливый! Агрономы тоже в колхозе не валяются на дороге. У тебя диплом с отличием. Председатель, если ты его уговоришь, может и квартирку нам построить. Всё будет хорошо. Всё уладиться. Не торопись! Ишь, какой прыткий! Я тебе напишу, как устроюсь…
По-женски права и мудра была недавняя выпускница учительского техникума. Рассудительна. Действительно, нехорошо будет загодя честь девичью рушить. Нехорошо…
Не выдержал её Павлуша! После первого письма – вот он. Объявился. Что же ей теперь делать?
Павлуша, порывистый и безоглядный, подхватил её на руки, окунулся в её волосы и задохнулся ими:
– Ах, ты моя Павочка! Птичка небесная! Невеличка ты моя!
И целовал, целовал, целовал…
Высока трава. Широк луг. Скроешься, как в омут нырнёшь. Не достанут глаза чужие, любопытные!
Девичья любовь податлива, сговорчива. Ласковое слово, как вино крепкое, с ног валит.
Высоко кружит коршун, всё видит, да никому не расскажет…
И захлестнула удушливая волна молоденькую девочку, выпускницу учительского техникума в старинном городе Лебедянь. Отец-мать далеко, а милый – вот он!
И закружилась в водовороте, опускаясь на самое дно, отпустив на все четыре стороны волю и разум.
Павлуша лежал, грыз травинку, посмеивался:
– Ну, теперь всё! Никуда от меня не убежишь, не денешься. Закапканил я тебя, птичку, навечно! Пойду в колхоз ваш на работу проситься. Документы – вот они! – Павел похлопал по карману своего пиджака. – И жить вместе будем. Я к твоей хозяйке, как молодой специалист, попрошусь. А срок подойдёт, так и распишемся. Домик свой построим. Детей разведём. Я знаю, ты детей любишь. Ну, а если меня агрономом не возьмут, я и скотником могу поработать. Я – человек не гордый!
Высоко кружит коршун, всё видит.
Она стыдливо прикрылась ладошкой, мысленно отгоняя распростёртую над ними птицу.
Коршун покружил, покружил, покрутил укоризненно головой и заскользил на воздушных лыжах туда, в сторону батюшки Дона, где в хлебном поле весело посвистывали расторопные суслики в надежде не попасться на обед в когтистые лапы крылатого разбойника.
Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..
У председателя колхоза, куда она, стесняясь неимоверно, привела своего Павлушу, особых вопросов к дипломированному агроному, только что окончившему Воронежский сельхозинститут, не возникло. Радостно, как после мороза или хорошей выпивки, потерев руки, он встал из-за стола и, ласково обнимая гостя, усадил его на своё место:
– Ну, хоть один грамотный человек наконец-то в нашем хозяйстве объявился! Ты сиди, сиди! – попридержал он Павла за плечо, когда тот, смутясь от неожиданной готовности председателя освободить своё место, попытался выйти из-за стола, – Я тебе это место не враз уступаю. Не боись! Мы, может быть, с тобой ещё повоюем. Ты моим политруком будешь… как Фурманов у Чапая. Ты не думай, я ведь тоже книжки читаю. А вот диплома такого у меня нет! – председатель нежно погладил плотный складень документа о высшем образовании. – Если до весны ты не сломаешься здесь, – он хитро посмотрел в сторону молодой учительницы, с которой он уже успел познакомиться, и было видно, что он её выбор одобрял, – если поладишь с народом, я тебе к будущему Первомаю новоселье обещаю. А теперь пойдём ко мне домой обедать, пошли, пошли!
– Петр Филимонович, вы бы его сперва на квартиру устроили. Ему ночевать негде! – закраснелась колхозная молодая учительница.
– Вот-те раз! Как негде? Пускай сперва у твоей хозяйки обживется. Места у неё, я знаю, на вас двоих хватит. За это мы ей трудодни отпишем. А – поженитесь, так и свадьбу сыграем. Правда, сынок? – с начинающим агрономом председатель сразу перешёл на «ты», видя, что тому такое предложение страсть, как понравилось.
Отец у Павлуши погиб в Донбассе, на шахте, стахановским методом добывая уголёк стране, когда тому было всего десять лет от роду, так что его мать, тоже потомственная горнячка, поднимала сына одна, опускаясь каждый день в забой, где деньги, немалые по тем временам платили не только за страх, но и за работу, там, в грохочущем чреве земли.
Мать Павла изо всех сил старалась огородить сына, от, казалось бы, неминуемой и опасной потомственной судьбы шахтёра. Учила в школе. Дотянула до десятилетки, что по тем меркам уже считалось большим делом. Потом, отвезла повзрослевшего сына в город Воронеж к дальней родственнице, которая работала техничкой там, в институте, что и определило судьбу Павлуши.
Не сказать, чтобы у Павла было призвание к агрономическим наукам, травопольной системе. Но во время учёбы он втянулся и сумел полюбить эту, далеко не героическую, но такую необходимую земную профессию.
С Павлиной, или Павочкой, как её называли все в донецком посёлке, они жили по соседству, и Павел на правах старшего брата опекал её от чересчур ухажористых парней, и как-то само собой, незаметно, привык к Павлине, и полюбил эту, начинающую расцветать девочку.
Хотя они учились в разных городах и в разное время, но на студенческих каникулах встречались дома, и будущей учительнице нравилось и льстило внимание такого заступника, как её Павел: мужественного, крепкого, надёжного. Обязательные провожания после танцев в клубе светлыми летними вечерами сами собой перешли в короткие поцелуи, и только потом-потом в молчаливый разговор рук, вызывающий трепет и смятение молодого, здорового тела, раскрепощённого взаимностью чувств и желаний.
Теперь всё устраивалось, как нельзя лучше.
Уставший и задерганный отчётами и сводками в район председатель колхоза был рад свалить ненавистную бумажную работу на молодого специалиста с высшим образованием.
«Ну, слава Богу! – думал про себя председатель Петр Филимонович. – Теперь есть, кому цифры подсчитывать, а то до настоящей работы руки не доходят: с покосом ещё не управились, а уже по уборке озимых отчёты строгай. А там и под зиму сей… Беда, да и только!»
Учёному агроному было, куда приложить свои знания на этой отзывчивой к заботливым рукам земле.
Павел сам не ожидал такого быстрого поворота в своей судьбе, только слушал да поглядывал.
Он прибыл к невесте налегке, без необходимых вещей и одежды, подгоняемый единственным желанием скорее обнять свою ненаглядную и такую беспомощную в житейских делах Павочку.
Неожиданная легкость, с которой он устроился на работу, окрылила его, – теперь они будут вместе навсегда и навечно!
Ах, война ты война! Что ж ты подлая сделала?!
Отсутствие всего необходимого не расстроила молодого специалиста. «Авось, как-нибудь обойдусь! – думал он. – Спешить некуда! Съезжу домой, заберу шмотки и вернусь. Главное – вот она, любовь и радость! Рука в руке. И жизнь молодая, яростная раздувает парусом рубаху и дышит в лицо угаром, как захмелевший друг».
Хозяйка, где квартировала молодая учительница, поначалу никак не хотела слушать доводов своего председателя колхоза:
– Нет, нет и нет! Куда я его положу? У меня и кровати-то нет лишней! Да и девочка у меня на постое. Училка молодая. Разве можно такой грех на душу брать? Случится ещё что?
– А что может случиться, Марья? – притворился председатель простачком непонимающим. – Агроном, человек умный, городской. По-всему видать аккуратный, непьющий, пакостить не будет. А работой я его загружу, как мерина нашего. У него, не у мерина конечно, а у студента этого, не то что баловство какое, а и рука подниматься не будет. Трудодни тебе, вроде, не лишние, как я думаю. Свеклу пропалывать баб собираю, так что – смотри, может лучше постояльца взять? А?
– Фелимоныч, я не про то говорю! Девка-то у меня живёт уж очень молодая! А за молодыми, сам знаешь, глаз да глаз нужен…
– А-а! Ты вон про что! Свою вольную молодость, наверное, вспомнила. Греха боишься? Иди-ка сюда!
Председатель отвёл в сторону Марью и что-то весело прошептал ей на ухо, отчего она расплылась в улыбке и хлопнула Фелимоныча шутейно по объёмистому животу:
– Дурак ты старый! Это сколько времени-то прошло! Ну, ладно, уговорил. Пущай, пока я к нему присматриваться буду, он на сеновале у меня поспит. Сена-то ты мне с гулькин нос выписал, козе не хватит. Вон полчердака пустует! Пусть там твой агроном и спит! Чтобы по ночам нас, женщин, в краску не вводил. А на зиму ты ему ищи другое место, у меня от мужского духа голова кружится. Заноси, сынок, вещи в горницу! – обернулась она к смущённому парню. – Как вещей нет? Ты что, так вот и на работу устраиваться приехал? Сирота что ль?
Агроном, почёсывая затылок, переминался с ноги на ногу.
– Его вещи багажом идут! – выручил председатель, подмигнув улыбчивому парню. – Пусть пока налегке побегает! Ему и так в одних сандалиях жарко будет. Ну, я пошёл! Да, Марья, приходи за продуктами новому постояльцу. Мы сегодня бычка завалим, так что не зевай, а то тебе одни рога достанутся! Бодаться будешь. Ну, давай! – пожал он руку Павлу. – Устраивайся. Теперь уж завтра ровно в шесть жду в правлении на развод. Попробуй, проспи у меня!
Тётка Марья подозрительно посмотрела на свою зардевшуюся постоялицу, потом на парня и, неизвестно чему усмехнувшись, пошла в дом, показав новому гостю на чердак:
– Лезь, устраивайся! Ночи стоят тёплые. Я тебе сейчас кое-какую постелю подам. Отдыхай с дороги! Или, нет, пошли в дом, я тебе на скорую руку яишенку пожарю. Да и молочком попою. Парное. Только со стойла принесла. Не цедила ещё.
Молодой агроном от яичницы отказался, а молока попил к большому удовольствию своей хозяйки.
Забравшись через слуховое окно на чердак, он, радостно ухнув, нырнул головою в источающую луговые запахи, ещё не очерствевшую, недавнего покоса траву: «Ах, как хорошо всё устраивается! Напишу домой письмо, чтобы мать за меня не переживала. Обрадую её. Мол, на работу агрономом, как она мечтала, принят. Председатель, по всему видать, ничего дядька! Толковый!..
– Вот так завсегда! Марья, устрой! Марья, накорми! А как сказала про сено, так и закосоротился хрен старый! Опять по буеракам да оврагам траву обкашивать придётся! – ворчала внизу хозяйка. – Ну-ка, подай парню постилку! – обернулась она к Павлине, сунув ей в руки лоскутное стёганое одеяло и такую же, сшитую из ситцевых обрезок, подушку. – Ты молодая, на крыльях, туда взлетишь, а то мне, старухе, не вскарабкаться, – потом, немного подумав, сказала, – нет, дай-ка я сама поднимусь, греха ещё с тобой наживёшь! Разве можно, – парень бугай-бугаём, а девка рядом молоденькая, неразумная. Я Филимонычу обязательно скажу, чтобы он новому агроному другую фатеру подыскивал! – тётка Марья, продолжая ворчать, молодо поднялась по лестнице, придерживая под мышкой «постелю».
Молодая учительница пушинкой бы взлетела туда, на чердак, под крышу, в жаркую полутьму, сама бы расстелила, ладошками разгладила постель. Э… да, что там говорить! Ни один глаз не увидит, ни одно ухо не услышит, чтобы они там ни говорили, ни нашёптывали друг другу.
Сработала чистая женская хитрость – она, вроде бы и не понимала, о чём говорит её бдительная хозяйка. Только, густо зардевшись, поддержала свою заступницу:
– Конечно, тётя Маша, как можно на себя такую нагрузку брать? Пусть до осени на чердаке перебьётся. Если мыши его не съедят! – хихикнула в кулачок, обрадовавшись, что её хозяйка ни о чём не догадывается и принимает постояльца за неизвестного и незнакомого Павлине человека.
– Ты там не озоруй только! Не кури! А то избу спалишь, не приведи Господи! А сенца под голову поболее нагреби, помягче будет. Да ты молодой, небось, и так спать здоровый! А председателю своему скажи, чтобы тебе другую квартиру подыскивал. А то я знаю вас, кобелей! Насмотрелась за свою жизню. У меня девка на руках, училка. Я её блюсти должна, понял? – втолковывала тётка Марья высунувшемуся по пояс из слухового окна весёлому парню.
– Не, я смирный! Я девок боюсь! – отшучивался он, принимая из рук хозяйки «постелю». – А курить меня мать давно отучила, уши до сих пор болят. Да и спичек у меня нет. Не бойтесь, тётя Маша, не запалю я ваши хоромы. Может, мне ещё в них жить да поживать придётся. А Петру Филимоновичу скажите, чтобы он место для покоса выделил. Я вам на две коровы сена напластаю. Успевай сушить. А с этой квартиры я не съеду! Больно хорошо здесь!
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего! – услышав о сене, которое обещал навалить новый постоялец, подобрела тётка Марья. – Ну, пожалуй, конечно, не без того. Я тебя не гоню, коль ты такой смирный. А там, как Бог пошлёт! Может Демьянову избу тебе отдать, когда женишься. Он, Демьян-то, раскулаченный, а изба у него ещё свежая, перед самыми Соловками её рубил, да жить не пришлось. Ни слуха, ни весточки. Сгнил, поди, он с детками на Северах. Говорили ему: «Вступай в колхоз, может, простят тебя комбедовцы, что хорошо живёшь: избу вот срубил, наличники выкрасил суриком… К нему и подступились. А он – кошки в дыбошки! За топор схватился. Но, – куда там! Обратали, как миленького! А изба осталась. Кладовая теперь там. А, на что она, кладовая, когда туда класть нечего. Одни госпоставки только…
Тётка Марья, следуя вековой деревенской привычке, ложилась спать рано, с «курями», ещё засветло. «А чего по-пустому глазами хлопать? Солнце – на бок, и человеку в постелю надоть. Солнце – встало, и ты давай, шевелись, управляйся с делами. За день так нахряпаешься, что, дай Бог, до перины добраться. А ты говоришь – бессонница! У кого – бессонница? У лентяев, да лежебок она, бессонница. А трудовому человеку сам сон в ладонь идёт. Положишь голову в горсть, и, – как провалилась! А утром разломаешься – и ничего, жить можно – любила она втолковывать своей неразумной постоялице, которая всё сидит и сидит за книжками. Керосин, хоть и казённый, председатель, Филимоныч этот самый, слава Богу, отпускает его без меры, а всё – жалко! Чего его зря жечь-то? Горючка, всё-таки…
Нового агронома постепенно затягивали колхозные будни, да и молодой учительнице начальных классов приходилось днём пропадать в школе, в бывшем доме ещё одного кулака-«мироеда», расстрелянного в коллективизацию прямо у себя во дворе за непонимание линии партии, которая опустошала у таких вот сундучников закрома на пользу «обчества».
В «обчестве» прошлогоднее зерно погнило, сгорело с недогляду, а у этих «паразитов» семена отборные, чистые. Как говорится – сей в грязь, будешь князь.
Бывший пятистенок рачительного хозяина, рубленый из сосновых брёвен, да таких, из которых смолу не доили, простоит ещё ой-ёй! сколько, был поделён на классы, где и занималась многочисленная детвора, постигая премудрости орфографии и арифметики.
Обязательным – в то время было только начальное образование, так что русская изба «мужика-захребетника» ещё долго послужит верой и правдой народному делу.
Школу надо было готовить к новому учебному году: завести дрова для прожорливых печей, сделать небольшой ремонт классов, изготовить наглядные пособия, в магазинах их не отыщешь, да и методички разработать, как учили в техникуме.
На всё требовалось время и желание.
Чем хлопотнее были дни, тем слаще вечера, а летний день велик – ждёшь, не дождёшься!
Убедившись, что хозяйка, потеряв бдительность, крепко спит под неизменным стёганым одеялом на широкой русской печи, отгороженная ситцевой занавеской; молодые её квартиранты, пользуясь предоставленной свободой и безрассудными влечениями друг к другу, ныряли на чердак и, забыв обо всём на свете, проваливались во власть хаоса, из которого рождается, живёт и пульсирует всемирная гармония.
Сено на чердаке путалось в волосах, травинки покалывали спину, руки, обнажённые бёдра, мешали каждому движению, но молодость неприхотлива и упоительна в своих желаниях.
Ах, война, ты война! Что ты подлая сделала?..
…Павлина Сергеевна, взмахнув от лица рукой, как отгоняют мух, сморгнула неожиданные воспоминания. Одинокая и затерянная, как сухая веточка ромашки в ворохе сена, она осталась на этом свете терпеливо доживать сиротскую старость.
«Вот и наседка куда-то запропастилась с выводком», – она прислушалась, стараясь уловить сквозь шум деревьев характерное квохтание, но, кроме утробного ворчания грозы да тревожного лепета деревьев, ничего не слышала. Заглянула в сарай, где, выпятив генеральскую грудь, ходил гоголем петух да несколько кур жались к насесту, посмотрела туда-сюда, – нет наседки! С тем и ушла снова в дом, оставляя за спиной редкие, но крупные и тяжёлые первые капли дождя.
В доме сразу стало темно и сыро, как будто тучи, влезая в окна, развешивали по всем углам свои мокрые лохмотья.
Пришлось включить свет, который в одно мгновение разогнал все навязчивые видения. «Куда-то Кирюша запропастился, голова бедовая?» – впервые назвав своего постояльца не Кириллом, как его называла до этого, а Кирюшей, она неожиданно поразилась тому, что неожиданно сравнивает его, сегодняшнего гостя, с тем, теперь таким далёким и негасимым образом…
Война смахнула, скомкала и растоптала её, только что начинающую жизнь, в бутоне, в самом первоцвете…
Как же, как же, писал когда-то Кирилл Назаров, будучи ещё молодым монтажником, на обшарпанном столе рабочего общежития, ломая карандаши, строки о войне, проклятой и великой:
«…Покоя нет на белом свете, как много лет назад: – Огонь! – кричат в испуге дети. – Огонь! – кричит солдат… Оборван крик. Солдат и воин лежит, к земле припав. Коровкой Божьей капля крови на молодых губах. Большой знаток огня и боя, ему сам чёрт – не брат, устал от крови и разбоя… Ты отдохни, солдат! Пока из мрака преисподней тебя на суд зовут, свинец и сталь на свет Господний травою прорастут».Того Павлушу, агронома учёного, ненаглядного и такого желанного, под широкой ладонью которого там, в пахучем пространстве деревенского чердака, сладостно томились её наливные девичьи груди, сразу же всосала жадная и чёрная воронка всеобщей мобилизации, бездонную прорву которой каждый день старались наполнить до краёв районные военкоматы.
В селе вдруг стало тихо и скорбно.
Даже тётка Марья, у которой не было ни мужа, ни сыновей, чтобы бояться за их жизни, и та, повязав чёрным платком голову, подолгу длинными вечерами простаивала на коленях перед забытыми до срока в повальном атеизме иконами. Вымаливала у Бога милосердие к русской земле и её шлемоносцам, которые, несмотря на все усилия, всё пятились и пятились назад, накапливая ярость для решающего удара.
Да, наверное, такова уж природа русского человека – надо долго колотить его по пяткам, чтобы основательно разозлить.
До боли в глазах смотрела молодая учительница, Павочка, в спину уходящего Павлушу, до первой слезы. Она тогда уже знала, чувствовала, что видит его в последний раз. Женское сердце – вещун.
Голубая даль, в которой скрылся ещё один солдат Отечества, всосала в себя душу ещё одной русской женщины, ни оставив никакой надежды на будущую встречу.
Потухшая и поблекшая, загребая босоножками придорожную пыль, она шла назад, в село, и чёрная стена печали, стена плача заслонила её от окружающего мира.
Были только – она и её печаль.
Не заметив поворота дороги, она переступила её и теперь уже шла по обкошенному лугу, где грядками лежали поваленные навзничь свистящей равнодушной косой неисчислимые травы, ещё вчера встречавшие солнце в полный рост, обрызганные росой и светлой синевой июньского рассвета.
Ближе к Дону, там, где одним своим концом село упирается в берег, трава в валках уже созрела, подсушилась, превратившись в добротное сено, а кое-где даже была собрана в копны.
На такую копну и повалилась молодая женщина, ещё девочка, печальница, сжавшись в комочек, как сжимается зелёный листок на огне перед тем, как превратиться в золу, в пепел. Девочка ещё до конца не сознавала, что с ней случилось, но чувствовала всем существом своим, ещё и не совсем женщины, что пыльная дорога, бегущая к горизонту, пересекла её, начавшуюся так хорошо складываться, жизнь.
Короткие вечера, проведённые под уютной крышей сеновала, привадили её к напористой мужской ласке, когда, раскрываясь, как набухшая почка под упругими струями парного весеннего дождя, вся её женская сущность тянулась к ней, к этой ласке, вбирая её в себя с пугающим и сладостным трепетом. Теперь она, как веточка, отсечённая от дерева, ещё зелёная, ещё обрызганная дождевой влагой, но уже обречённая, не распустившись своим первоцветом, сохнуть и вянуть под равнодушным к её участи небом.
Она очнулась от вечерней зябкости тянувшей со стороны Дона вместе с белёсым стелющимся по жёсткой стерне туманом. Отряхнув ситцевое платьице от налипших травинок, огляделась по сторонам.
Молчащая, пустующая даль немного успокоила её, и тяжело вздохнув, она пошла в сторону села, где востроносой безвёсельной лодочкой по тихой небесной заводи уже заскользил молодой месяц.
Тётка Марья сидела на приступочке у своего дома, обняв колени большими жилистыми руками. Увидев свою незадачливую постоялицу, она встала, обняла её за плечи, и по-матерински ласково погладила по голове:
– Ничего, детка, твоё дело молодое, лёгкое и печаль твоя лёгкая, как осенняя паутинка в воздухе. Ветер подует, и нет её, паутинки этой. Улетела! А я почти всю жизнь не мужниной женой жила, хоть и замуж вышла в шестнадцать лет, да за какого мужика! Бывало, когда ещё мы своим хозяйством жили, до колхозов этих, пойдём с ним в поле по делам каким, а он посадит меня на плечо и несёт так, посмеиваясь, до первой копны, а потом – в копну, да и зацелует до беспамятства. Очнёшься, а уж день-то к закату клониться. Семьи тогда были большие. Свёкор мой, ну, как нынешний председатель, строгий, страсть какой! Зачнёт ругаться, да кулаки перед носом сучить, что день задарма прошёл. Жуть берёт! А мой – всё – папаня да папаня! Лицо руками загородит и оправдываться зачнёт, как дитё малое. Такой смирный был. Ну, а потом, – эта самая революция, разруха, люди беднеть стали. Он, муженёк мой, хоть и телок не лизанный, а всё туда же – пошёл в Совет комиссарить. Откуда только такая прыть взялась, богатых шерстить, хотя при старой власти и мы жили ничего себе. А он, как заразился! Бывало, приедут верховые с продразвёрсткой – на поясе бомбы, в руках наганы, при саблях… Ну, и к нашему двору. Свёкор, царствие ему небесное, к тому времени уже упокоился. Мой – за хозяина остался. Не лезь он в активисты да в комбеды, и посейчас жил бы… Здоровый бугай был, что ему сделается? Прости, Господи! – тётка Марья, вздохнув, перекрестилась. – Приедут эти, верховые, да с обозами, сунут плётки за голенища, а ты, Марья, стол накрывай, гостёчков дорогих встречай, чтоб им пусто было! Самогонки выставь. И что он в них нашёл, в комиссарах энтих? Они – такие же люди, только, может быть, пьют поболее, да и побессовестней, чем наши, деревенские. Выпьют – материться зачнут: «Зажали, – говорят, – твою мать, кулаки грёбаные, хлебушек народный. Скопидомничают. Сами сожрут, не подавятся! Ну, мы у них закрома-то повыворачиваем наизнанку. Пойдём, Миколай, – это они уже к нему, муженьку моему, царствие ему небесное! – Пойдём, – говорят, – Миколай, интерцанал велит всё делить поровну. Богатых быть не должно! Весь мир насилья мы разрушим до основанья! Пойдём, Миколай! Ты, как представитель комбеда, бумагу изъятия подписывать будешь!» – Ну, Николай мой, тоже пристегнёт бомбы к поясу и – шасть со двора! Я его – не пускать. А эти, верховые, ржать зачинают: «Ты, – говорят, – Миколай, пролетарскую совесть на баб не меняй. Айда, по сусекам пошебуршим!» Ну, и увезут с собой подводы две-три хлеба. А после них по селу разговор нехороший шелестит, что мой Николай счёты с недругами сводит. Говорила я ему, – тётка Марья опять перекрестилась, – сними ты этот шишак с головы! Ну, будёновку со звездой. И бомбы свои в уборную забрось. Зачем связался? А вот он крайним и оказался. Раз – уехали эти верховые, а Николай мой в Совете какие-то бумаги подшивал, ещё нитки из дома брал. Ну и задержался допоздна. Я жду – нет его. Ну, думаю, в комбеде излишки кулацкие обмывают, засиделся маленько. Я уже засыпать стала. Слышу, – скребётся кто-то за дверью. И тихо так, как котёнок, голос подаёт. Я думала сначала, что это наш Васятка во сне постанывает. Дитё, Господи, жалко. Не досмотрела я дитя своего, Васеньку. Грех на мне. Не отходила его. От дифтерии он в тот проклятый год и преставился. Посинел весь. Впился ноготками детскими мне в шею, да так и застыл, – тётка Марья вытерла кончиком платка глаза и вздохнула тяжело-тяжело, продолжая дальше горестные воспоминания. – Ну, это… – смерть сыночка, потом было. А тогда слышу, скребётся кто-то за дверью, – она снова глубоко вздохнула, – ну, скребётся и скребётся. Котёнок – думала. Уснула кое-как, а утром отворила дверь – батюшки! Вот он, Николай мой! Ноги по нехорошему раскинуты, и лежит ничком, головой в мою сторону. Я ещё выругалась в сердцах, – как можно так пить, чтобы через порог не переползти! Запрокинула его навзничь, а у него из губ кровавые пузыри пенятся. Я – в голос! К соседям! Втащили его кое-как на постелю, положили под иконы, если что случится. Запрягаю лошадь, колхозов-то ещё не было, слава Богу, своя скотина, и – в район за фельдшером. Доктор приехал. Посмотрел. Покачал головой и велел не трогать его. «Крепись – говорит – Марья! У него позвоночник перебит. Он теперь, как дитё малое. Сам и ширинку, чтобы сходить по-малому, не расстегнёт. Так что – крепись Марья, и жди его часа, как пробьёт колокол. Может, с недельку и поживёт». А Николай-то, слышь ты, ещё ровно десять годков жил. Да, как жил! – тётка Марья горестно махнула рукой, – мучился только, а не жил. И по-малому, и по-большому сам опростаться не мог. Лежит бревном, да и только. А, что сделаешь, коль Господь такую кару послал? Николая-то кто-то из-за угла оглоблей перешиб. Из-за этих, верховых, что ли? А ведь я ему говорила – не комиссарь, Коля, не бери грех на душу! А он меня всё за тёмную считал. Неграмотная, мол, ты, Маша, поэтому дальше своего корыта и не видишь. А вот оно, какое корыто получилось! Полное слёз, мойся – не хочу! Эх, жизнь! – она прижала за плечи к себе заплаканную, горестную постоялицу. – Что поделаешь, коль такая оказия получается? Теперь вот германца держать надо. Без нашего воинства покромсает он, немец этот, землю нашу православную, где жить-то станем? Беда! Пошли в избу, там и горевать будем. Нам, бабам, только горевать и остаётся. Зябко тут! – И тётка Марья, звякнув щеколдой, повела девушку в мягкую, податливую темноту жилья.
Так, не зажигая огня, они и уснули, обнявшись, как близкие люди.
А там, куда закатывалось солнце, гремела и рвала в жестокой ярости воздух, железо и землю война Отечественная, самая праведная и самая страшная.
На Москву катился, подминая всё под себя, перевертень фашистской свастики – чудище о четырёх ногах обутых в кованые солдатские сапоги из продубленной бычьей кожи. И не было этому перевертню удержу. Быстрота, с которой напирали фашисты, была ошеломляющей, порождая в тылу панику и всяческие разговоры.
Страна оделась в траур. Не было дня, чтобы, то в одном, то в другом конце села, не голосили бабы, получая похоронки – последний привет с фронта…
Павлина Сергеевна, молодая учительница, Павочка и ждала, и боялась местной почтальонши, невысокой, но громоздкой бабы с каменным, суровым лицом матери-Родины, обутой в любую погоду в жёсткие рубчатые калоши с узкими загнутыми кверху носами – «шахтёрки».
Только кому-кому, а молодой девушке, учительнице, недавно освоившей село, бояться суровой почтальонши не было никакого резона. Прислать ей весточку с фронта мог только живой Павлуша. Мёртвые не пишут. Не до того им. Вон сколько их с набитыми землёй распахнутыми в крике ртами лежат в раскидку на чёрном мраморе русского поля, считая широко раскрытыми глазами в дымном небе отяжелевшее от свежего мяса вороньё.
Получить похоронку Павлина Сергеевна, ну, никак не могла! Не мать ведь и не сестра! А то, что она была дороже всех советскому солдату Павлу Петровичу Ковалёву, штабные писари догадаться не могли, и за это на них нет никакой вины. Поэтому жила Павлина Сергеевна, постоялица тётки Марьи в полном неведенье о судьбе своего Павлуши. Ни одной весточки, ни одного словца, ни одной строчки с того берега, где кончаются все надежды.
Но, несмотря ни на что, государственная машина работала исправно. Каждое утро по радио читались боевые сводки за прошедшие сутки и отчёты трудовых коллективов о принятии сверхплановых обязательств и безвозмездных взносов в копилку оборонного фонда. Люди отдавали последние силы и скудные сбережения государству, лишь бы это помогло фронту.
Уборочная компания в этом году, даже при почти полном отсутствии мужских рук, прошла на несколько дней раньше обычного.
В школе начались занятия.
Как говорится, – война войной, а жить надо!
Немец уже вплотную подступал к Москве, да и Воронеж становился прифронтовым городом.
Началась мобилизация на трудовой фронт – рытьё окопов и противотанковых рвов по периметру предполагаемого фронта врага. Готовились к худшему.
Первый урок, который с таким нетерпением и страхом ждала молодая учительница Павлина Сергеевна, прошёл до обидного буднично и скомкано. Не получилось урока, как мечталось. Дети, первоклашки, одетые кое-как, с пугливыми лицами, ни в какую не желали сосредоточиться на словах своей учительницы.
Рождение сынов и дочерей, слава Богу, в то время ещё не научились ограничивать. Поэтому класс Павлины Сергеевны был большой, целых тридцать пять маленьких человечков со своими, как теперь говорят, индивидуальностями, каждый по-своему ждал от первой в жизни учительницы чего-то важного и необычного, досель неслыханного, а не нудных повторов каких-то букв и цифр. Ребята никак не хотели входить, нет, не в океан знаний, а в маленький, журчащий ручеёчек; не то чтобы выкрикнуть букву алфавита или досчитать хотя бы до десяти, они с трудом, и то в конце учебного дня смогли запомнить и правильно выговорить имя и отчество своей учительницы.
Расстроенная и подавленная Павлина Сергеевна пришла домой и стала горько жаловаться на своё, как ей казалось, неумение вести уроки.
– Какие уроки, голубь мой? Немец вон почти на задах, на самых огородах стоит, а ты, девка, – уроки! Мужики головы кладут, а мы, бабы, одни нужду мыкать остались. А твои ребятёнки, даст Бог, подрастут, выпростаются из коротких штанишек, и не то что твоё имя правильно выговаривать будут, а и другие слова, которые похлеще. А ты им всё про маму да, про раму. Жизнь, она сама, кого хошь, выучит. Как матюгаться зачнут, так и к работе готовы. Не тужи! Давай лучше я тебя обедом накормлю. Я сегодня петушка порешила к твоему приходу. Вон он на загнетке парится! Упрел, небось. Садись, лапша, ох, и наваристая!
Так и пошли, закрутились гайкой по резьбе бесконечные дни полные тревоги и ожидания чего-то совсем невыносимого, всё плотнее стягивая жизнь Павлины Сергеевны с жизнью всей страны.
В один из дней, ближе к первым морозцам, всю сельскую интеллигенцию района собрали в здании райвоенкомата и объявили, что посильную помощь фронту они могли оказать только безвозмездным трудом на загородительных работах.
Надо, во что бы то ни стало, остановить коварного врага.
С лопатой и ломом, небось, все знают, как обращаться. Пока мороз не прихватил землю, будем рыть окопы для наших красноармейцев, а для ползучего гада возведём такие рвы, что ни один немецкий танк не переступит нашу священную черту. Поняли? С завтрашнего дня вы будете по законам военного времени мобилизованы на трудовой фронт в свободное от основной работы время. Доставку к месту земляных работ осуществим механизированным или тягловым способом. Вопросы есть? Нет вопросов? Разойдись!
Хоть и привыкла с детства в шахтёрском посёлке к разным хозяйственным работам молодая учительница, но копать рвы и котлованы в зачерствевшей к зиме почве было невмочь. А куда денешься?
Обязаловка и чувство своей причастности к защите Отечества помогали ей не выпускать лопату из рук.
Земля тяжёлая, глинистая, неподъёмная. К вечеру шатало и валило с ног. Руки как плети становились. Пота смешанного со слезой не утрёшь, а назавтра снова, после занятий в школе, на телеге вместе с бабами и – на «передний край», чтобы нашим защитникам оборону держать. Им, солдатикам родимым, и того горше под пулями прогибаться. А может, какая и в сердце впилась, ужалила, освободила от позора свою землю захватчикам оставлять. Где-то и Павлуша её там, не дай Бог, лежит родненький, распластав руки. Родину многострадальную своим телом закрывает. Ни одной весточки не пришло. Ни словца приветного…
Остановится молодая работница трудового фронта, положит руки на черенок лопаты и вдаль заглядится. А тут, бабы шикают, мол, чего размечталась? Работать давай!
Однажды закружило, завертело её, поплыла-поехала земля под ногами, и очнулась она только в телеге – телогрейка под головой и высокое небо над головой.
Скрипит тележная ось противно и нудно. А тошнота в горле лягушонком торкается, да холод под сердцем застуженным.
В районной больнице старый доктор, оставленный мобилизационной комиссией по возрасту – надо и в тылу кому-то людей выхаживать, только качал головой и цокал языком: «Эх, девка, девка, как же тебя угораздило в это время затяжелеть? И не замужем ещё? А жених на фронте? Ну, ничего, дело наживное! Крепись, дочка, может это и к лучшему. Война вон сколько народа пожирает! Кому-то надо потери восполнять. Ты не плачь, не сокрушайся, может быть, мы что-нибудь и сделаем. Глядишь, и сохраним твоего ребёночка. Это от непосильной работы у тебя нутро разошлось. Ты потерпи, потерпи!»
Боли и отчаянью молодой учительницы начальных классов сельской школы не было границ. Что делать? Куда прислониться? С тех краёв, где дом родительский, люди бегут. Говорят – немец жмёт, бомбы щвыряет. Почта туда давно уже ходить перестала – не пожалуешься, и прощенья у родителей не выспросишь. Одна на белом свете, как соринка в глазу…
Доктор ничего сделать не мог, и лежала она так, пустая и горькая, в слезах и мокроте на узкой железной кровати в уголочке больничной палаты, зажмурившись от пугающего мира.
Ей казалось, что вся её внутренность лежит здесь, на виду у всех. И кровоточит. И кровоточит…
В больницу за ней приехала тётка Марья с узелком чистого белья, закутанной в шаль кастрюлькой куриного бульона и парой сваренных вкрутую яиц.
Села подле неё, подержала за руку, погладила, как маленькую по голове и стала отпаивать её из большой алюминиевой кружки, ещё не остывшим, крепким и душистым бульоном: «Пей, голубь мой, пей! Силы тебе ещё пригодятся. И Павлуша твой возвернётся живой и здоровый. Не убивайся загодя. Чего в жизни не бывает? Яичко вот съешь!»
Уговоры и ласковый, заботливый голос тётки Марьи подняли Павлину Сергеевну с опостылевшей, пропахшей хлоркой и креозотом постели, и маленькое незадачливое существо, прислонившись головой к плечу своей хозяйки, закусив губу, тихо постанывало, возвращаясь к жизни.
На улице их ждала терпеливая колхозная лошадь, запряженная в широкую дощатую телегу.
В телеге золотилась на закатном солнце большая охапка соломы, на которую заботливо и усадила свою постоялицу добрая тётка Марья. Накрыв своей страдалице ноги старым со свалявшейся шерстью полушубком, она легонько, для порядка стеганула хворостиной зазевавшуюся лошадь, круто по-мужски развернула телегу, и они поехали домой, молчаливо думая каждая о своём.
Молодая учительница под однообразное, ненадоедливое покачивание громоздкой телеги успокоилась настолько, что даже успела незаметно уснуть.
Открыв глаза, она уже не чувствовала себя обречённой и брошенной.
Вот уже холодным широким иссиня-чёрным рукавом выпростался из-за поворота Дон. Водная гладь его, готовясь к неминуемым первым морозам, была пустынной и отрешённой от всего сущего, что творилось в это время на русской земле. Война и людские беды были безразличны равнодушной реке, видевшей за свои тысячелетия столько слёз, что их вполне хватило бы, чтобы в них утопить всех обидчиков, на всей русской земле…
Ещё не успели, как следует спуститься сумерки, переходя в длинную осеннюю ночь, как женщины – молодая и старая, были уже дома.
Тётка Марья, распрягла лошадь, гнедую, со спутанной гривой понурую кобылу и оставила её до утра в своём дворе.
Нетопленная с утра печь простыла, и в избе стояли холодные потёмки.
Хозяйка, не раздеваясь, зажгла керосиновую лампу под стеклянным щербатым пузырём, опустила её перед собой на пол и, стоя на коленях, стала возиться с топкой.
Вскоре, заранее приготовленные дрова занялись нетерпеливым переменчивым огнём, и по дому забегали, заметались испуганные тени. А, вроде, это и не тени вовсе, а чёрные крылатые существа, слетевшие сюда из другого мира, оттуда, откуда погромыхивая железом, разрывая сердце, накатывается гроза.
И эти мятущиеся тени вселяли ещё большую тревогу и смятение в горемычные души двух одиноких женщин.
– Ну, что, дочка, раздевайся, не в гости пришла! – оглядываясь на стоящую в нерешительности девушку, сказала нарочито строго хозяйка. – В ногах правды нет. Сейчас чай пить будем. Я тебе тут пирог с яблоками испекла, и медку баночку соседи принесли, как узнали, что ты в больнице с аппендицитом лежишь. Ты только меня, старую, не подводи. Правда, она кому нужна? Никому! А тебе ещё здесь жить да жить надо.
Вот так и рассудила умудрённая житейским опытом деревенская женщина положение сельской учительницы, которая в деревне, конечно, всегда на языке.
Ещё долго в стылой ночной темноте порывистый ветер раздувал горящий уголёк окна, высвечивая два женских силуэта, беседующих за столом на своём женском, непонятном ветру языке, доверительном и сокровенном.
Больше на рытьё окопов хрупкую учительницу уже не посылали, и она, втянувшись в ежедневную работу, всё своё время отдавала испуганным войной детям, занимаясь с ними и после уроков, до самого вечера, пока их, будущую безотцовщину, не забирали домой измученные за день и обычно всегда простуженные бабы – несгибаемые солдаты тыла.
А Воронеж уже бомбили немцы, и по ночам в морозном воздухе, в красных зловещих сполохах были видны с той стороны белые, беспокойно шарящие по небу лучи прожекторов.
Стояло страшное время. И детское сердце сжималось в тоске.
Что было потом? Да мало ли, что было потом! Потом было всякое.
Долго, долго ещё будут бередить душу эти дни, отражаясь в глазах тех мальчиков чёрной, несмываемой тенью.
Может быть, отсвет прожекторов из того мира, а может, генетическая память народа отразилась однажды в случайных строчках Кирилл Назарова, когда его раздумья ложились на чистый лист бумаги:
«Туман молчаливый клубится, деревья в тумане до пят. Крикливые чёрные птицы по низкому небу летят. Отстрел начинается, или – земля полыхает окрест? Куда они вдруг заспешили? Кто гонит с насиженных мест? Поля, перелески, лощины: отрада для русской души… По заводи тихой морщины в сухие бегут камыши. Во мраке дома ледяные, как страшного сна миражи… Что птицы?! Ведь им не впервые над голою пашней кружить. Но только ли душу излечит российская мглистая тишь? Дыханье отравленной речки спалило прибрежный камыш. Туман молчаливый клубится и небо заката в крови. Огромные чёрные птицы покинули гнёзда свои. Куда? До какого предела? В какие края понесло?… Ведь нынче не время отстрела, а время спасенья пришло».3
…Тихо в деревне. Тепло. Обвисшие плоды слив сквозь задремавшую листву звёздным соком наливаются. Кирилл сорвал один тяжёлый и холодный, как галька на отмели, кругляш. Слива была кислой – ещё не пришло время перебродить сладостью.
Полоска прощального света на горизонте бледнела и бледнела, пока стала совсем неразличимой на тёмном, с крохотной, как иголочный укол, звёздочкой.
Ночь как-то незаметно заполнила всё пространство.
«Наверное, права тётя Поля, утро вечера мудренее! Пойду-ка я спать! Назавтра что-нибудь придумаю!» – Кирилл поднялся, выбросил щелчком далеко в кусты тлеющую сигарету и направился к сараю.
В сарае было темно, тихо, густо пахло травяным настоем. Ещё с вечера он заметил на стенах развешенные веники чабреца, мяты, голубой полыни, кустики земляники с ягодой, веточки донника и ещё каких-то трав. Уже подвянувшие, они источали такой аромат, что у него сладко закружилась голова.
Едва дотянув до раскладушки, он сразу же провалился в пустоту. Густой, как этот медвяный запах, сон завернул его в свои пелены.
На новом месте Кириллу спалось, как младенцу, легко и без сновидений. Такое с ним случалось только в хорошем подпитии. Ни один лазутчик с фронта тревоги не мог достучаться до его дверей этой ночью. Глухо.
Гостя разбудила лёгкая прохлада утра. Ещё не открыв глаза, он услышал возле себя шорохи, царапанье, тихое постукивание, как будто кто-то пробовал забить в доску гвоздь, да всё никак не решался.
Кирилл повернул голову на эти странные звуки и увидел рядом деловито похаживающую пёструю курицу, важную и уверенную в своей безопасности.
Прогонять её он не стал и посмотрел на часы. Было половина седьмого, вставать в такую рань не хотелось, ехать в Тамбов – тоже, и он снова закрыл глаза в надежде проспать первый автобус: «Авось, доберусь вторым рейсом, а то и вовсе не поеду, деньги у меня есть, свободное время тоже, заплачу за постой и харчи Павлине Сергеевне и ещё на одну ночку останусь… Почему не сделать себе маленький праздник?»
Перед сараем стоял могучий осокорь с раскидистой кроной, огромный и широкий, – целый сад с птичьим щебетом и толкотнёй.
Там, в листве о чём-то, перебивая друг друга короткими резкими звуками, которые издаёт нож в ловких руках точильщика, ладились между собой воробьи. Один такой расторопный проскочил в распахнутую дверь, но, испугавшись, то ли вельможной пеструшки, то ли человека с улыбкой взглянувшего на него, на всём ходу развернулся и выскочил обратно на улицу.
Солнце, просунувшись сквозь ветвистую крону тополя, рассыпало по земляному полу сарайчика яркие шарики света и заигралось ими.
Лето.
Там, снаружи, свистело, ворочалось, кричало, жужжало и пело на все лады и ноты июньское утро.
«Нет, не поеду! Останусь денька на два!» – решил Назаров, потягиваясь от удовольствия быть свободным от работы, друзей, вина и женщин, от всего того, что пеленает по рукам и ногам любого взрослого человека.
Так и остался Кирилл Семёнович Назаров у старой учительницы Павлины Сергеевны, тёти Поли, на целую неделю, устроив себе каждодневные маленькие праздники.
Хозяйка брать деньги с постояльца наотрез отказалась, сославшись на то, что ей самой надо бы доплачивать гостю за его присутствие в её одиночестве.
– Я-то одна-одинёшенька знаю почему – война-разлучница! А вот тебе, такому видному мужчине, неужели так и не встретилась та, единственная, необходимая, без которой вся жизнь – только ветер в горсти!
Что мог ответить Кирилл Назаров пожилой женщине? Свою жизнь словами не расскажешь.
Нет, дорогая Павлина Сергеевна, его жизнь не в горсти ветром свистит, а в сердце горьким комком слежалым, чёрствым угнездилась.
4
Жил, как впотьмах по лесу кружил: о терновые кусты руки царапал, кожу обрывал, шарахался от дерева к дереву, вместо любимой, пустой воздух обнимал, тьму кромешную, лбом о стволы ударялся, а к дороге всё равно не вышел.
За буреломом, и дурнолесьем путеводную звезду разве разглядишь, ориентир свой разве отыщешь? Совсем как в той хулиганской песенке: «Шёл я лесом-интересом, встретил девку голышом, в опояске камышом…»
Ну, да что теперь об этом говорить?! Прошло, проехало и прокатилось. А в итоге, – домино, – «пусто-пусто».
«Надо что-то менять! – сказал себе через пару дней тихой деревенской жизни Кирилл Назаров. – Поеду в Тамбов к Шитову. Хватит ему придуряться! За срыв строительства я, что ль, буду отвечать? Пусть этот «самородок» неизвестных кровей амбразуру своей грудью сам закрывает! Крутит он что-то с деньгами вкладчиков, как в «очко» карты тасует…»
Попрощался Кирилл утром с гостеприимной Павлиной Сергеевной и пошёл на автобусную остановку: улица широкая, в обе стороны сирень кудрявится. Утренняя прохлада лёгким ознобом тело бодрит. Хорошо! Дорога блестит на солнце, длинная. Машины по ней как «бегунки» по застёжке «молния» туда-сюда только скользят. А вот и его рейсовый – Воронеж-Тамбов с одышкой подкатил. Поехали!
Дорога в пару сотен километров, конечно, утомительна, но если, вытянув ноги под сиденье переднего товарища, откинуться на прохладную синтетическую кожу кресла, то можно хорошо подремать. Или пуститься в приятные размышления. Глядишь, дорога покажется не совсем длинной и надоедливой в постоянном промельке ничего не выражающих лесопосадок обочь нашенских, не совсем уложистых дорог.
Размышлял бы Кирилл Семенович Назаров о хорошем, да приятном, чтоб душа в своих возвращённых днях улыбалась, но мысль о недострое, как птица-дятел в самое темечко стучит-долбит: «Сволочь твой Шитов! Карамба! Ему место в тюряге париться, а не на Сейшельских островах! Сдать его, что ли, органам? Повязать бумагами финансовыми, которые вот здесь, в папке подшиты! – Кирилл Семёнович, вспомнив о папке с документацией, которую он не успел взять с собой в Старый Оскол, немного расслабился, – покажу Шитову эти бумаги, прижму подлеца к стенке: – Вот они обязательства! А вот выполнение! А вот дебит с кредитом! А вот это! А вот!.. А – вот…»
Автобус неожиданно качнуло, и Назаров, хоть и не больно, но довольно ощутимо ударился о спинку сидения и открыл глаза: в окне всё так же бежали бесконечные лесозащитные полосы, переходящие в бескрайние русские поля в большинстве своём начинающие зарастать тонкими кленками и разнообразным сорняком. «Без хозяина и товар – сирота», – вспомнил он часто повторяемую матерью поговорку.
Земля после многочисленных реформ и всяческих починов пребывала в крайнем запустении.
Опыт расхищения народных богатств сыграл подлую штуку: кто будет ценить, доставшееся с такой лёгкостью бывшее народное добро. Глотай, пока не подавишься!
Вот проглотили, а пока ещё никто и не подавился; то ли глотки, как ямы широкие, то ли земля наша легче пуха стала…
В окне замаячила телевизионная вышка. Слава Богу, вот он город родимый в круговой обороне крашенных охрой покатых крыш!
Тамбов тем и хорош, что издалека виден весь и сразу. Въезд в него больше похож на въезд в районный городок среднего масштаба из-за тесноты одноэтажных изб частного сектора и обилия садов в палисадниках. Кажется, что ты вернулся в своё детство; суровое и такое далёкое, что воспоминаниями запорошило глаза. Ау! Да откликнуться некому… Вон высокое здание с элеваторными ёмкостями для зерна, до сих пор именуемое Егоровой мельницей, вон на круче, возле телебашни белые пятиэтажки тех ещё, «хрущобок» спасших когда-то от бездомности пришлых из окрестных деревень строителей модного тогда призыва комсомольцев на возведение корпусов заводов, так называемой, Большой Химии.
В то время всё было большое: большие люди, большие стройки, большие трудовые достижения, ухнувшие единовременно в провал чёрной дыры горбачёвской перестройки…
Кирилл, молодо спрыгнув на землю, разминая ноги, прошёлся туда-сюда по пыльной площадке для отстоя машин.
Но маршрутного автобуса на остановке не оказалось, и Назаров обогнул здание автовокзала с фасадной стороны, где всегда можно было нанять до города или такси, или частника.
Там действительно табунилась, бездельничая, стайка водителей, которые сразу же, без лишних разговоров, наперебой предложили ему прокатиться «в любую сторону его души».
Город величиной в один размах руки, и Назаров – вот уже задрав голову снизу вверх, стоит возле присутственного здания.
«Вот парадный подъезд, по торжественным дням…»
На душе было муторно от предчувствия того, что Карамба, пользуясь связями в мире «понятий», распиливает по своему обычаю деньги дольщиков.
В стране жизнь по понятиям давно уже заменила жизнь по закону…
Положение депутата делает его недосягаемым для правосудия, а Кирилл – вот он весь! Хотя ни одной бумаги с финансовыми делами он не подписывал, кроме тех, что требовались для строящегося объекта.
Но это, – если будет разбираться, действительно, оно, правосудие.
А где право?
Как говорилось когда-то: «Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав!». Ну, если по теперешнему, то правы все, кто может откупить себе право.
С тяжёлым сердцем Кирилл поднимался по широкой крутой лестнице оправленной в гранит и мрамор к парадному подъезду административного здания.
Здесь всё напоминало – мал человек и подл в своей обыденной ничтожности. Куда идёшь, мужик? Здесь боги восседают на Олимпе! «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»
Назаров глубоко вздохнул и потянул на себя тяжёлую дубовую дверь.
– Уфф! – сказала дверь, и перед ним вырос высокий овальный хомут на подставке в виде огромной буквы «О» для сканирования карманов посетителей.
Что-то виделось похабное, матерное в этом овале.
Кирилл усмехнулся своим неподобающим в данный момент мыслям.
Наверное, скоро придумают сканировать не только карманы, но и мысли, с которыми просители будут приходить сюда для решения своих проблем, чтобы сразу – щёлк наручники! – А, подлец ты, с пустыми карманами да к нам! Выкинуть подлеца наружу! Чтобы знал своё место!
Перед Назаровым, как Ванька-встанька, вырос дюжий молодец в милицейских погонах:
– Сто-ять! – положил тот широкую ладонь на плечо Кириллу, когда он, слегка пригнув голову, хотел было нырнуть в этот металлический овал. – Куда?
– Туда! – кивнул головой Назаров в сторону хомута.
– Не положено!
– Мне к Шитову, по личному вопросу!
– А у нас все – по личному! Общественное – в стране Советов осталось! Шитов по обмену опытом в Париж отбыл. Приходи через недельку, он все твои вопросы решит, если они решаются. Приходи, чего ты?..
Но Кирилл, несколько обескураженный «тыканьем» этого привратника в погонах сержанта, уже стоял на улице, оглядываясь по сторонам – куда теперь податься?
Номер своего сотового телефона депутат Шитов никому из посторонних не доверял, и у Назарова его тоже не было. «Я тебя сам найду, когда понадобишься. Звони по рабочему! Мне скажут!» – и всё! Повернётся, бывало, с усмешкой и снова в свой огромный, как броневик, американский «Хаммер» на заднее сидение заваливается. По-ехал!
Постоял, постоял Назаров возле мавзолейного вида здания, где отбывают свою службу руководители области, и подался к себе на квартиру принять душ и потом, в тишине, решать свои навязчивые кроссворды, от которых уйти никак невозможно.
Возле подъезда его остановила соседка, языкатая, бойкая бабёнка неопределённых лет, но определённого направления во всегдашнем с ним разговоре:
– Кирилл Семёнович, дорогой наш человек, что-то в твоей квартире всё время такая тишина стоит? Просто невдомёк! И женского голоска не слышно? В монахи, что ль, записался? Такой молодой, счастливый, и – холостой?
– Вот потому и счастливый, что холостой! – отмахнулся Кирилл от назойливой женщины и поднялся в свою квартиру.
Сухо, как спусковой крючок, щёлкнул заждавшийся хозяина замок, и дверь легко подалась, выдохнув застоялый воздух. Кирилл, не включая свет, огляделся по сторонам.
Тишина. Ни шороха. Ни вздоха.
Квартира встретила его угрюмым равнодушием. Да и хозяин ли он здесь? На полировке стола, под неверными, путающимися в тополиной листве лучами солнца проглядывали старые засохшие пятна то ли от пролитого вина, то ли от крутого кофе.
Беспорядок постели со взбитыми простынями и забытый женский лифчик, лучше всего говорили о скоротечной, поспешной любви и холостяцком унылом бесприютстве.
Что-то менять в такой жизни надо, а что, Кирилл и сам не знал.
Постоянного присутствия женщины на этой суверенной территории он никак не допускал.
Как все старые, задубелые одиночки, Назаров и представить себе не мог в своей квартире ни одной женщины, согласившейся разделить с ним судьбу.
Сколько бы он ни примерял к себе такую ситуацию, сколько бы ни представлял рядом с собой женщину, всё выходило – или пошлый пьяный бред, или занудливое бытование под одной крышей разных человеческих существ.
Когда люди женятся? Правильно, в молодости, когда зашкаливает давление и дыхание прерывается от одного короткого соприкосновения взглядами, а, если хорошо повезёт, то и рукавами.
Была у него в школе одна тайная любовь, о которой никто не знал и не догадывался – приехавшая с родителями на короткий срок в Бондари девочка с лучезарным именем Света. Она училась с ним в параллельном классе только один год, а вся жизнь потом светилась её именем.
Сколько раз в ребяческих мечтах он с головой погружался в тот душный, вязкий омут первых, не выплеснутых чувств к этой девочке с невозможным взглядом из-под пушистых, как одуванчики, ресниц.
Но отец девочки неожиданно получил в области начальственную должность, и все остальные три года школьной учёбы Кирюши Назарова прошли бесцветно и невыразительно.
Может быть, поэтому ему никак не удавалось повторить те одурманивающие воображение чувства.
Увы, одуванчики улетели в слепящий и зияющий зенит…
Даже трагическая связь с Диной, с его по-настоящему первой женщиной, не сумела оборвать тоненькие ниточки-струны, которые нет-нет, да и отзовутся в его душе мелодичным серебряным звоном.
Хотя тогда в нём поселился и вырос, распуская стебли, ядовитый цветок равнодушия к противоположному полу с налётом лёгкого цинизма, отравляя радость общения.
А звон нет-нет, да и напомнит о несбывшемся, которое никогда не может сбыться.
…После освежающего душа, сон был лёгкий и крылатый, как в мальчишестве. И утро было гораздо мудренее вечера: «Да, пошёл он, этот жучок-древоточец с его непомерным аппетитом! Бюджет стройки висит полностью на этом вонючем депутате, вот пусть он и расхлёбывает! Карамба к таким вещам привык, выпутается. А я тоже отдыхать поеду в Гагары! Фу ты, чёрт! В Гагры! «…Ах, море в Гаграх!» – вспомнил он старую, теперь уже забытую песенку весёлых пляжных курортников.
Холостяку собраться в дорогу, как подпоясаться.
Щёлк! Щёлк! – спусковая собачка замка, и снова квартира в одинокой безвестности – ни скрипнет половица, ни всплеснёт радостным всплеском вода из крана.
Тамбов по утру зябкий, пустой, вроде Кирилловой квартиры.
Идёт он пешочком, шаг лёгкий мальчишеский. Куртка – враспах. В глазах бес лёгкой надежды на пляжные увлекательные приключения.
Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления.
Вот он, герой моего повествования на узком повороте своей судьбы.
5
Откуда-то из-за реки неожиданно на город наползла тяжёлая, гружёная дождём туча.
И – прорвало! Длинные, хлёсткие струи стегали по окнам, били по асфальту, ломаясь и раскалываясь вдребезги, словно кто-то многорукий выдаивал и выдаивал из брюхатой тучи, из многочисленных её сосков небесное молоко.
На новороссийский поезд Кирилл уже опоздал, а следующий на юг поезд Тамбов-Анапа отправлялся ровно через четыре часа.
В такую погоду возвращаться в дом, в свою пустующую квартиру Назарову не хотелось, да и ловить машину – дело совсем безнадёжное.
Выскочив на открытый перрон, он сразу же попал под мокрое суровое полотнище дождя и тут же снова нырнул в раскрытые настежь двери вокзала.
«Вот она, жизнь-то холостяцкая, какая! Как в блатной песенке: «Встречать ты меня не придёшь в открытые двери вокзала», – усмехнулся Кирилл. Всё ещё помнилась его былая жизнь с весёлым, хожалым народом, с хмельными застольями и песнями, в большинстве которых сквозила пагубная пустота порока.
Камо грядёши?
«В никуда!» – ответил сам себе Назаров и повернул к стойке с пивными подтёками на искусственном мраморе столешницы и остановился: в такую погоду хорошо бы водку пить, а не это порыжевшее пойло.
Но водку в последнее время на вокзалах продавать почему-то запретили, хотя рюмочку пропустить перед разлукой или встречей – кто же откажется?!
Возле окна, стоял разноцветный, обклеенный рекламными стёжками чайно-кофейный автомат.
И то хорошо!
Кирилл, втиснув в приёмную щель несколько монет, выцедил из автомата горячий кофейный аромат и отошёл с бумажным стаканчиком в сторонку, дабы не расплескать себе на руки обжигающий напиток.
Вкус кофе напоминал отвар из пережженных желудей, которым мать его отпаивала в детстве, изгоняя донимавшую его диарею, а попросту, понос от избытка поглощаемых перезрелых соседских слив, сладких и с привкусом вина.
Вино они с другом, боязливо оглядываясь по сторонам, однажды попробовали на какой-то большой праздник: то ли на Покров, а то ли на зимнего Николу. Понравилось…
Назаров, скомкав опорожненный стаканчик, ловко метнул его в мусорную корзину, но, к сожалению, корзина была полна, и мятая пустышка, скатилась с этого Арарата под ноги человеку, стоящему за «мраморной» стойкой, и цедящему с наслаждением из ребристой толстого стекла кружки с желтоватой ватной пеной.
Пена была такой густой и говорила или о хорошем качестве пива, или о наличии в нём некоторого количества стирального порошка, – бывает и такое.
Кирилл наклонился поднять мятый стаканчик, но тут ему кто-то грубо перехватил шею, а его руки быстро оказались заломленными за спиной в холодном захвате наручников.
– Тп-р-ру, стоять!
Зловеще тихо обожгло дыханием ухо, и, распрямившись, Кирилл Семенович Назаров увидел обочь двух милиционеров, туго сжимавших ему локти.
Кирилл, желая освободиться, передёрнул плечом, но тут же почувствовал нестерпимую боль в ключицах. Заломленные за спиной руки вмиг оказались вздёрнутыми так, что запястья в наручниках очутились выше головы, и Назарова переломило пополам. Не было возможности даже повернуть голову.
– За что? – только и выдавил он.
Но ответа не последовало. Молодчики молча выдавили его в аварийный выход, возле которого стоял зелёный с голубой полосой дежурный УАЗик, и втолкнули Кирилла в железный кузов с маленьким зарешеченным окном.
Несмотря на только что прошедший ливень в машине было душно и сильно пахло то ли бензином, то ли алкоголем, смешанным с табачным дымом. То ли – и тем и другим.
Кабина водителя, в которую уселись молодцы в серой униформе, была отделена от Кирилла небольшой решёткой. За решёткой матово светилось стекло забрызганное тёмно-красной гадостью, похожей на запёкшеюся кровь.
Назаров несколько раз возмущённо прокричал туда о попрании элементарных прав человека на свою свободу, но в окне смутно проглядывали только мощные загривки и – ни слова в ответ.
Милиционеры переглянувшись, что-то гыкнули между собой и машина, дребезжа на рытвинах всеми суставами, тронулась от вокзала в сторону Первомайской площади, где располагалось областное управление внутренних дел.
Кирилл ничего не мог понять: куда, зачем, почему? Почему он оказался здесь?
Заломленные за спиной руки болели так, что он, не выдержав, стал биться головой о решётку и громко кричать, чтобы его освободили от наручников.
Машина остановилась.
– Чего орёшь? Ласты защемили? Эй, Колюха! – крикнул он сержанту, который сидел за рулём. – Мы с него браслеты снять забыли. Дай-ка я их расстегну!
Сержант вылез из кабины, не спеша, закурил. Потоптался на месте, заправил в брюки выбившуюся из-под ремня бледно-голубую форменную рубашку. Достал маленький с ноготок ключик и протянул напарнику:
– Расстегни! Не убежит!
– Правда, не убежишь? – спросил тот с издёвкой в голосе. – А то ведь – пуля-дура догонит! – И картинно хлопнул себя по боку, где у него висела на поясе потёртая курносая, из коричневой кожи, пустая кобура от пистолета. – Давай сюда свои хапалки!
Назаров, не вылезая из машины, повернулся к милиционеру спиной.
Тот, слегка ковырнув в замке, освободил Кириллу наболевшие запястья:
– Отдыхай! – Он легонько толкнул в спину задержанного, защёлкнул за ним замок двери, и машина снова тронулась, неловко переваливаясь на ухабах.
Они почему-то ехали не по центральным улицам, а по объездной дороге, мимо частных построек утопавших в яблоневых садах и зарослях сирени.
Возле одного такого дома машина остановилась, сержант, что был за рулём, легко спрыгнул на землю:
– Я – щас! – и скрылся в палисаднике.
Минут через десять он вышел с каким-то, одетым в гражданский костюм, довольно полным человеком, и они подошли к машине.
Снова щёлкнул замок, дверь отворилась, и милиционер сидевший рядом с водителем, ухватившись за ручку двери, легко вспрыгнул к Назарову в зарешеченный отсек машины и уселся напротив, на узкое сидение, предварительно смахнув с него, какую-то ветошь.
А тот, гражданский, оказался в кабине на его месте, отчего машина мягко осела.
Милиционер достал сигареты, закурил сам, и дружески подмигнув Кириллу, протянул ему мятую пачку.
Кирилл молча отвернулся, хотя ему нестерпимо хотелось сделать хоть одну затяжку.
Тревожно вглядываясь в мутноватое зарешеченное окошко двери, он ломал голову над причиной своего столь бесцеремонного и наглого задержания.
«Совсем обнаглели урядники тамбовские! Что хотят, то и делают! Напишу жалобу прокурору! Это дело так оставлять нельзя!» – бушевало у него в груди.
Мысли оборвались сразу же, как только машина подъехала к знакомому жёлтому зданию областного управления милиции.
Об этом здании ходили всякие городские легенды.
По одной из них здесь в бетонных подвалах расстреливали отчаянных и быстрых на руку сподвижников мятежного Антонова, которые с песней: «Эй, орава с пьяным гулом! Коммунист по грудям – пли! Чур не ползать перед дулом, Не лизать у ног земли!» – рвали на груди расшитые маргаритками и крестиками смертные сатиновые и холщовые рубахи, принимая на грудь свинцовые окатыши комиссарских маузеров.
Антоновцы ушли, а песня их осталась. Вот она:
«Что-то солнышко не светит, Кружит вороном туман… Смерть свои расставит сети — Каждый будет кровью пьян… Эх, воля-неволя — Петля, да стена!.. Во чистом, во поле Могила темна!.. Ворон каркает зловеще, Совы жалобно кричат… Видно, сон приснился вещий: Не найти пути назад! Час кончины близок, братцы, Нет спасенья никому… Нам бы вволю разгуляться, Прежде чем сойдём во тьму! Всех убьют нас темной ночью, Как бандитов и воров… Коммунисты зря хлопочут — Каждый к смертушке готов».Вот такая она, песня тамбовских повстанцев – горькая и гордая своей правдой…
В одном из таких подвалов, ожидая расстрела, сидел более года, один хороший тамбовский поэт с милосердной фамилией. Правда, счастливо отделался: пули он не поймал и был благополучно отправлен на севера добывать «волчьи изумруды».
Нехорошее, плохое здание, хотя и замаскированное водостойкой охрой под обычный чиновничий улей.
Машину немного качнуло, – это освободил сидение тот гражданский человек и, не закрыв за собой дверцы, враскачку по-пингвиньи направился к угловому центральному входу.
Назарова, почему-то повели через охраняемый двор, с чёрного, незаметного с улицы из-за железных ворот, хода.
Вели не под оружием и без наручников, но руки на всякий случай велели держать за спиной.
Вдруг маленькая железная дверь в стене распахнулась сама собой, и в двери показался молодой, наверное, только что демобилизованный из армии, худенький милиционер с короткоствольным автоматом на плече и в погонах рядового.
– Вас ждут! – сказал он неизвестно кому. То ли Назарову, то ли конвойным за его спиной.
Кирилл оказался в узком без окон коридорчике, который освещался тусклой лампочкой накаливания за ребристым толстым стеклянным колпаком вмурованном в стену.
В коридоре было сумеречно и мрачно. Темно-зелёные стены в оспинках облупившейся штукатурки, узкий проход, где двоим не разминуться, сумеречный свет – всё создавало гнетущий эффект безысходности.
Возле железной двери, за которой слышались резкие голоса, один из конвойных приказал Назарову стать лицом к стене, а сам, нагнувшись, долго возился со шнуровкой ботинок – развязывал, перетягивал шнурки и вновь завязывал.
За дверью – снова глухая возня, что-то отрицающий голос, потом резкий вопль: «Не надо!», потом удары во что-то мягкое, снова крики, потом мёртвая тишина, потом истошный взвизг несчастного человека: «Я всё скажу!» и снова мёртвая тишина.
«Пыточная комната!» – содрогнулся Кирилл, в порыве ворваться туда и защитить несчастного.
В милицейских катакомбах, Назаров это знал точно, часто применяются пытки ударом тока от тракторного магнето, защемление мошонки деревянными, обмотанными войлоком тисками, игра в «забивание гвоздей», это когда берут несчастного за руки и за ноги и легонько так, в раскачку, ударяют копчиком о стену.
Всё зависит от фантазии и умения мучителей в милицейских погонах.
– Вперёд! Скомандовал конвойный.
И Кирилл, со сжавшимся от жалости и дурных предчувствий сердцем, снова пошёл по коридору.
Неожиданно длинный бесконечный проход упёрся в лестницу на второй этаж, откуда сиял ровный дневной свет ртутных ламп, да так ярко, что Назаров на секунду зажмурился.
Переход к резкому свету от сумерек коридора вызвал резь в глазах.
Он оглянулся назад. Конвойный теперь был один, другой, наверное, незаметно исчез за той ужасной дверью.
Милиционер кивком головы приказал ему подниматься по лестнице, и Назаров, покорно повиновался.
Возле глухой, обитой дерматином под кожу, двери Назарова конвойный остановил и, дважды постучал по дверной ручке согнутым пальцем. Через некоторое время дверь распахнулась, и в проёме оказался тот одышливый гражданин с походкой пингвина. Жестом гражданин пригласил Кирилла войти, оставив конвойного за дверью.
Кабинет, в который вошёл Назаров, ничем не отличался от сотен других кабинетов, где восседают наши чиновники среднего звена. Типовой канцелярский стол, откидной календарь и небольшая стопка бумаг на нём, два стула, кожаное кресло для хозяина, зелёный сейф на тумбочке с правой стороны стола и, конечно же – мордатый портрет действующего президента над креслом.
Ничем не примечательный кабинет. В таких кабинетах Назарову было всегда тесно, и в советское время, и теперь. Эти всегда скучные чиновничьи лица, эти самодовольные генсеки, и президенты на серых скучных стенах, эти столы с бумагами и чернильными приборами, эти сейфы с забытыми напрочь деловыми папками.
Весь этот антураж вызывал у Назарова клаустрофобию, боязнь замкнутого пространства.
Он, не ожидая приглашения, опустился на стул, который стоял возле стола, расстегнул ворот рубашки и вопрошающе посмотрел в маленькие глазки под белёсыми поросячьими ресницами, судя по всему, хозяина кабинета, враз осевшего в мягком кресле, как опара.
Человек уселся, молча перевёл глаза на бумаги, и уже не обращая внимания на посетителя, стал их перекладывать с угла на угол. Потом опять переложил на старое место.
Достал из выдвижного ящика папку, что-то в ней отметил, потом, взяв ластик, стёр то, что отметил и снова положил папку в стол.
Было видно в его нарочитых движениях, какой-то только ему одному ведомый умысел.
Эта бессмыслица стала выводить Назарова из себя и он, достав носовой платок, шумно высморкался, напомнив о своём присутствии.
– Ваши документы? – Человек за столом теперь внимательно уставился маленькими, ничего не выражающими глазками, на Кирилла.
– А ваши? – Назаров не стал нервно вопрошать – за что привели его сюда? По какому праву? И может ли он себя считать арестованным? Если надели наручники и привели его сюда, к «гражданину начальнику», значит нелепо спрашивать – за что? Поэтому он, как можно спокойнее спросил то, что позабыл сделать следователь – представиться.
Лицо следователя стало наливаться малиновой краской, которая говорила о крайней степени возмущения, а также о нездоровом образе жизни его обладателя.
Лицо не покраснело, а именно налилось дурным соком иссиня-розовым и густым, как перестоявшее повидло. Обвислые щёки затряслись. Человек встал. Наклонился над столом так близко к Назарову, что он явственно почувствовал дурной запах его дыхания и обильного пота из-под мышек.
Следователь, а это был, конечно, он, сунул в лицо Назарову свой служебный красный складень, и снова осел в кресле.
Кириллу было всё равно, как зовут этого человека, и он тут же забыл его имя. Главное – это был действительно следователь по особо важным делам, как значилось в его потёртом удостоверении.
Назаров положил свой паспорт на краешек стола.
Следователь почмокал мокрыми, мятыми губами, покрутил головой, словно его шею стягивал не галстук, а жёсткая витая верёвка. Весь его вид говорил о том, что вот, мол, попал ты, парень, как кур в ощип, и что теперь с тобой делать я и сам не знаю…
Назарову все эти лукавые профессиональные, но дешёвые по сути примочки были известны от довольно опытных и знающих людей, с которыми ему приходилось общаться по работе. Можно сказать, от первоисточников.
Следователи всегда напускают туману, чтобы подчеркнуть значимость своего служебного поста. «Семёныч, – говорили такие люди, глотая из закопченной кружки чифир, – Семёныч, они козлы ментовские, такого туману на допросах напускают, что краёв не видно. Тут главное – не оступиться! Суки они, Семёныч! Зуб отдам!»
Так говорили ему бывалые люди, – основная рабочая сила монтажных бригад.
– В чём меня обвиняют, гражданин следователь? – чтобы продолжить разговор, пошёл Кирилл на крайнее средство.
– Тебя на суде будут обвинять гражданин Назаров! На су-де! – пробулькал тот нутряным голосом. – На су-де!
Назарову было невдомёк, что с этого часа все его якоря опустились на дно вот этого заведения, где он сейчас находится.
«Пингвин», так окрестил про себя следователя Кирилл, нажал кнопочку под столешницей, и тут же перед Назаровым вырос милиционер, но не тот, который привёл его сюда, а другой, незнакомый.
– Пошли! – сказал «Пингвин», переваливаясь с кресла.
– Пошли! – сказал вошедший милиционер, положив руку на плечо Кирилла.
– Куда? – Поднялся Кирилл, снимая руку милиционера со своего плеча.
– Туда… – неопределённо сказал «Пингвин», указывая глазами на дверь.
У Назарова отлегло от сердца: «Выпустили. Забрали без оснований, и выпускают без извинений… Во, дела!»
Он хотел что-то сказать грубое: и «Пингвину», и действующему чересчур вольно милиционеру, но, вспомнив про паспорт, остановившись в дверях, спросил:
– А документы?
– У нас надёжнее. – «Пингвин» достал из кармана ключ, открыл сейф и положил туда паспорт гражданина Назарова Кирилла Семёновича, как значилось под его красной, но уже без советского герба, обложкой.
– Пошли, пошли! – подтолкнул его сзади милиционер.
– Куда? – опять переспросил, донельзя озадаченный таким поворотом дела, Кирилл.
– Да, в гости к тебе! Ты не приглашаешь, вот и приходится самим набиваться. Николай, – теперь уже «Пингвин» обратился к милиционеру, – вели, чтоб машину к выходу подогнали, а мы уж с Кириллом Семёновичем сами по лестнице потихонечку спустимся. Да?
Но Кирилл ничего не ответил, только с тревогой оглянувшись на кабинет, где они только сидели, вышел на лестничную площадку и растерянный пошёл вниз на первый этаж.
«Пингвин» шумно сопел за спиной.
Внизу, возле дежурного поста, их поджидал «Николай», тот милиционер, которому дано было распоряжение подготовить машину. Короткоствольным автоматом он показал Кириллу идти на выход, а сам стал за его спиной:
– Иди!
– Иду… – угрюмо сказал Назаров, поняв неотвратимость происходившего, и отворил на выход большую застеклённую дверь этого дома повышенной тревоги.
Маленький «воронок» – уазик с зашторенным мелкой решёткой окошком в задней части кузовка уже поджидал Назарова гостеприимно распахнутой дверью там, где находилась решётка.
– Прошу! – услужливо скользнул «Пингвин» ладонью по воздуху, приглашая Назарова в машину, а сам сел рядом с водителем.
Сопровождающий милиционер легко вскочил в кузов, где сидел Назаров, захлопнул дверь, и они поехали.
Маленький, словно игрушечный, автомат небрежно лежал на коленях у молодого парня, и Кириллу вдруг пришла сумасшедшая мысль: мол, как легко завладеть оружием, – короткой очередью свалить конвоира, выпустить очередь подлиннее через переднее окно, прошить водителя с «Пингвином», – и ты уже на свободе.
Почему-то ему показалось, что он советский партизан, а вокруг фашисты, и его везут на расстрел.
– Фу-ты, бля! – вслух выругался Кирилл своим мыслям.
– Ты чего! – очнулся от дремоты милиционер. – Нецензурно, не положено!
– А с «положенными» знаешь, что делают? – Но продолжать дальше, где говорится, что делают с теми, кто лежит, он не стал, и молча отвернулся к окну.
Машина уже ехала по его улице, и Кирилл искренне удивился – ведь он не показывал дорогу к своей квартире, а теперь они почти у дома…
Всё также стоят в ряд высокие раскидистые тополя, которые, как помнил Назаров, они с ребятами сажали ещё в те давние времена, когда он был комсомольцем, и они работали здесь в один из субботников по благоустройству города. Так же щербатятся бордюрные камни на повороте к его дому. Вон и вечно непросыхающая лужа у подъезда. А вот на лавочках сидят никуда не исчезающие старушки-соседки… А вот и машина остановилась…
Кирилл на секунду закрыл глаза: вроде он не сегодня утром вышел из дома, а отсутствовал целую вечность, и с удивлением обнаруживает, что ничего не изменилось, всё на своих местах, а он теперь уже совсем другой.
Машина коротко и противно взвизгнула.
Вот именно, не просигналила, а взвизгнула, вероятно, водитель нечаянно задел сигнальную кнопку.
Женщины на лавочке у подъезда испуганно вскочили, да так и остались стоять, чуть ли не по стойке смирно. Такова была первая реакция на этот сумасшедший выкрик милицейского сигнала у опытных жителей страны. Мало ли что будет! На их памяти было всякое, и такое, которое не забывается.
В широко открытой двери показалась фигура «Пингвина», который нарочито резким тоном скомандовал:
– Гражданин Назаров, на выход!
Кирилл посмотрел на конвойного, который сидел рядом с ним. Но тот, ощерясь в улыбке, сказал миролюбиво:
– Только после Вас! – И небрежно перекинул автомат с ладони на ладонь.
Кирилл, смущаясь соседок, тяжело спрыгнул на землю. За ним мухой выскочил конвойный и встал за его спиной.
– Ой, Кирилл Семёнович, ты, как наш президент Ельцин с охраной ходишь! – отойдя от испуга, протянула та его говорливая и дотошная соседка. – А мы думали, о нас грешных милиция вспомнила. Прегрешений-то много, а ответ один держать! Постращались мы маленько!
«Во, дура! Ей-то чего надо!» – Кирилл ещё больше смутился и направился к дому.
– Вы! – указал «Пингвин» на разговорчивую, и немного подумав, – показал на ещё одну, стоящую рядом женщину. – И Вы! Понятыми будете!
– Это зачем? – разом удивились обе.
– А всё за тем же! Идите за мной, там видно будет! – «Пингвин» сначала пропустил конвоира, затем пропустил понятых впереди себя, и все пошли в дом.
Кирилл со спокойной душой поднимался к себе в квартиру по бетонным, закиданным окурками, ступеням. Что можно у него найти, кроме стопки книг, да несколько пачек вермишели быстрого приготовления. Было только неудобно перед соседями за столь быстрое и необычное возвращение к себе домой.
Сделав два оборота ключом, Назаров встал в сторонке, пропуская неожиданных гостей впереди себя.
– Только после Вас! После Вас! – повторил слова конвоира «Пингвин» и легонько подтолкнул Кирилла в комнату.
За ним вошли и все остальные, оглядывая ничем не примечательное жилище холостяка.
Смятая постель на молчаливом, но многое повидавшем, диване.
В углу, у окна, невысокий книжный шкаф с бессистемным книжным набором. Кирилл иногда покупал что-нибудь из новинок, особенно маленькие поэтические сборнички в тоненьких обложках с заковыристыми названиями. Несколько книг прозы. Кирилл особенно любил писателя Виктора Астафьева, его пронзительные рассказы и повести возбуждали его память, заставляя вновь и вновь переживать своё сельское детство, свою неудавшуюся юность. «Мастер и Маргарита» Булгакова. Эта знаменитая колдовская книга заставила Назарова в книжной лавке местных баптистов приобрести толстенный том «Библии» – книги всех книг.
Кирилл в долгие часы бездействия брал этот увесистый сборник древнееврейского откровения и уходил с головой в причудливый метафоричный и мудрый мир пророков, которые в своём отечестве нередко бывали побиты каменьями за правдивый, мудрый нелицеприятный язык.
Скандальный, вечно жаждущий милостей от Бога, народ этот безжалостно воевал с соседями, бывал и сам неоднократно пленён, но всё не унимался в своём превосходстве и исключительности. Но при всём при том, такой заряд мысли несла эта книга, что, отложив её, сразу чувствуешь свою мизерную роль в жизни, свою беспомощность перед временем, свой страх перед Великой Сущностью – Богом всех богов. Великая книга великого народа, теперь рассеянного, как плевел, по всему земному пространству.
Теперь она, в строгой тёмно-зелёной под коленкор обложке, лежала одна на пустом маленьком журнальном столике, подчёркивая своей монументальностью и весом, шаткость опоры ножек стола, зыбкость его состояния и одиночество всемирного закона заключённого в этой книге.
«В день сей Господь, Бог завещает тебе исполнить все постановления сии и законы: соблюдай и исполняй их от всего сердца и от всей души твоей. Господу сказал ты ныне, что он будет твоим Богом, и что ты будешь ходить путями Его и хранить постановления его и Заповеди его и законы Его, и слушать гласа Его…» – (Второзакония 26-16-18)
Но разве кто услышит Господнего глас в греховной, жизненной кутерьме?
Вот и Кирилл в последнее время книгу эту не открывал и теперь искренне удивился тому, что «Библия», наверное, давно лежала вот так на столике, а он её и не замечал…
И тут взгляд его остановился на той лагерной самописанной продымленной доске привезённой из Сибири, которая висела у Назарова в переднем углу вместо иконы.
Глаза, измученные голодом и лишениями, напоминая о страданиях, скорбно смотрели на него, заставляя содрогнуться от того, что теперь происходило в его собственной квартире, где хозяйничали пришлые, чужие люди, и Кирилл помимо своей воли, размашисто перекрестился.
Пока милиционер нехотя перекладывал подушки на диване, пока листал книжечки стихов, пока шарил почему-то за книгами в шкафу, у порога понятые обескуражено топтались на месте, при каждом движении милиционера боязливо косились на Кирилла, словно теперь ожидали от него чего-то страшного и непоправимого, что сразу изменит жизнь их всех.
Назаров, не чувствуя за собой никакой вины, безучастно смотрел на действия милиционера.
Его более всего раздражал «Пингвин», который, лениво развалившись в кресле, спокойно листал какую-то книжицу, выпавшую при обыске из шкафа. Кирилл заглянул в раскрытую страницу, это были стихи Николая Рубцова: «В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды…»
Перед Кириллом возникло из небытия лицо его матери, строгое и вопрошающие: «Что ты ещё натворил, сынок, без меня?..»
«Пингвин» отложив стихи, нехотя взял со столика «Библию», молча подержал её навесу:
– Твоя?
– Ну, моя! Вам-то не всё равно?
– Тебе всё равно, а нам – интересно…
– Моя! Что, разве нельзя читать мудрые книги?
– Почему же – нельзя? Читать можно… – «Пингвин» повернулся к понятым: – Сюда, пожалуйста!
Женщины, вытянув шеи, внимательно разглядывали толстенный сборник в руках у следователя.
Тот спокойно разломил книгу пополам, показывая её страницы понятым.
Кирилл остолбенел: внутри Библии листы были аккуратно вырезаны так, что образовали что-то подобное плоской шкатулки, и там, в её чреве, лежал небольшой прямоугольный пластиковый плотно утрамбованный свёрток с белым порошком.
«Что? Куда? Откуда? Он никогда не вырезал страницы этой книги для тайника! Подлог! Зачем?»
«Пингвин» освободил пакет, подержал его перед затаившими дыхание понятыми, и снова втиснул в бумажное ложе. Затем вытащил несколько листков бумаги из портфеля и стал что-то мелко-мелко писать.
– Подпишите что видели! – «Пингвин» пододвинул листки понятым.
Те, помявшись в нерешительности, подписали бумагу.
– Подпиши! – пододвинул листки Назарову следователь.
И тут перед Назаровым возникло, словно начертанное огненным перстом на камне изречение из Сираха: «Наблюдай время и храни себя от зла – и не постыдишься за душу твою: есть стыд, ведущий ко греху, и есть стыд – слава и благодать. Не будь лицеприятен против души твоей и не стыдись ко вреду твоему… Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя».
– Я ничего подписывать не буду! Это провокация! – Назаров повертел Библию в руках. Книга вроде его и не его. Цвет обложки вроде как изменился что ли? Нет, это не его книга! – Библия не моя, её заменили!
– Как не твоя! Вот твоё показание, что Библия твоя. Вон и понятые это слышали…
Милиционер повертел в руках странную каторжанскую икону, положил на стол и подошёл к «Пингвину»:
– Что дальше делать?
– А ничего! Гражданина Назарова – в следственный изолятор! Наркота у него в захоронке! Героином промышлял, подлец!
Все вышли на лестничную площадку.
«Пингвин» опечатал дверь. На руках у Кирилла образовались, словно ниоткуда, наручники и его снова повели к машине, оставив понятых в недоумении взволновано судачить о происшедшем.
Часть четвёртая
Глава первая
1
И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их.
(Екклесиаст, 9:11)В следственном изоляторе было, как в погребе.
После жаркого дня, за столетие настывшие подвальные камни источали такую глубокую сырость и такой холод, что Назаров, очутившись в этом узком и тесном помещении, вначале подумал о прохудившихся канализационных трубах тюремной сантехники.
С потолка в жёлтом свете тусклой электрической лампочки забранной в металлическую сетку, как бы нехотя, падали редкие капли на покрытый цементной перхотью пол и тут же проваливались куда-то, не оставляя на полу никаких следов.
Ядовито синяя краска на стенах струпьями отслаивалась, обнажая желтовато-серую сыпучую штукатурку.
На потолке, сквозь известковую побелку прорисовывался остов поржавевших железных балок.
Всё это напоминало заброшенное овощехранилище, а не помещение для подследственных.
Рухнув на железный покрытый ржавым одеялом топчан, Кирилл впал в отчаянье. Всё, что с ним произошло за сегодняшний день, напоминало кошмарную, поставленную дьявольским режиссёром инсценировку.
Белый порошок, который по чьему-то умыслу находился в Библии, наверняка был героином, иначе, зачем городить весь этот огород.
Когда ему подсунули этот пакет?
Книгу он давно не открывал, но квартира его всегда находилась под замком, и никто из посторонних не мог проникнуть в комнату.
Какая-то несуразица! Зачем «Пингвин» шьёт ему дело о наркотиках?
Почему Библия оказалась на самом видном месте. Он её туда никогда не клал…
И тут его осенило! Книга была не та! У него Библия в тёмно-зелёной обложке, а следователь развернул книгу в обложке тёмно-синего цвета. Очень похожие цвета. Как же это он тогда так промахнулся?
Библия – она и есть Библия, на обложку внимание сразу не обратишь…
Назаров повеселел: он всё скажет «Пингвину»! Кто-то нарочно подсунул ему наркотик! Отпустите! Это не моё!
Кирилл кинулся к двери и начал барабанить о жесть, которой была обита дверь.
Из маленького окошка, как из скворешни, выглянуло тёмное, носатое лицо скворца– охранника:
– Чего надо?
– Пингвина! Мне к нему для дачи показаний!
– Какого пингвина? У нас медведь белый хозяин, но к нему – только по записи, – скворец повертел головой, осматривая камеру. – Самуила Карпыча что ли?
– Ну, да! Следователя вашего. Самуила!
– Самуил сам тебя наизнанку вывернет. Сиди молча! Вызовут! – и захлопнул дверцу скворешни.
«Господи! Как же это он сам тогда не догадался, что книга не его! Все вопросы теперь бы решились! – Кирилл сидел, обхватив голову руками, в отчаянии раскачиваясь взад-вперёд на дощатом топчане. – Самуил Карлович, а, Самуил Карлович, Библию, ей Богу, подложили, подбросили! Не моя эта книга, Самуил Карлович! – прокручивал он в мозгу своё обращение к следователю. – Какой героин? Он наркотой никогда не занимался. Чифир с бригадой пил. Водку пил. А наркоту не потреблял. Зачем козе баян…».
Но все его мысленные рассуждения были ни к чему.
За него уже всё решили. Успокойся, гражданин Назаров Кирилл Семёнович! Не дёргайся! Депутат областной думы господин Карамба на тебя уже бумажки заготовил. Ты в яме с дерьмом. Чем больше будешь возиться, тем конкретнее будет результат…
Неожиданно сработали защитные свойства организма, – Кирилл провалился в глубокий сон, похожий на кому, где перестают действовать земные несовершенные законы.
Утро пришло вместе с хищным чавканьем железного засова в двери импровизированной камеры, в которую для предварительной острастки поместили Назарова.
Он открыл глаза и тут же зажмурился, прогоняя видение.
Открыл глаза снова и обнаружил себя лежащим на железном топчане, прикрытом кое-как солдатским серым колючим одеялом.
Над ним стоял, притворно хмурясь, депутат Шитов Константин Иванович, по старой уголовной кличке «Карамба» с красочным пакетом в руке, и вечно озабоченный главный бухгалтер Свирский Самсон Павлович – вся верхушка «Социальной инициативы» в сборе. Явка с повинной?!
– Кирилл Семёнович, – всплеснул руками главбух, – как же вас угораздило сюда, в тюрьму-то?
– Палыч, не разводи панику! Лучше на вот, передачку распечатай, а не причитай! – Карамба, оглянувшись, положил пакет на привинченный к стене стол. – Похлопочи, а мы с Кирюшей пошепчемся, и сел на койку к воспылавшему было надеждой незадачливому арестанту.
«Раз Карамба пришёл, значит, он его вытащит! Карамба известный в определённых кругах человек, депутат. У него на руке шесть пальцев и все в шерсти – авторитет! Своих не сдаёт! Сам срок тянул, порядки знает…» – повеселевший Кирилл, откинув одеяло, приподнялся с койки:
– Константин Иванович, во, бля, попал! Наркоту шьёт Пингвин этот!
– Какой Пингвин?
– Ну, да этот Самуил Карлович!
– Какой он Карлович? Он Самуил Жидович! – Карамба, подавив улыбку, приблизился к Кириллу. – Я не продам! Скажи, как к тебе дурь попала, марафет этот? Ты вроде не ширялся. Может, Жидович на тебя хочет повесить чужой грех? Ему отчёты нужны. Это бывает! Но он мужик свой, договоримся! Не ссы варом! Рассказывай! Палыч, у тебя всё готово? – повернулся он к столу, прикрыв ладонью рот. – Садись, небось, от баланды здешней живот свело! Садись, садись! – покровительственно похлопал по спине Кирилла, который глазами указал на дверь, мол, охранник увидит… – А у нас с собой шапки-невидимки! Кто посмотрит, враз окосеет! Садись, чего ты?
На небольшом, дощатом, в сальных подтёках столике, принесённая щедрым Шитовым Константином Ивановичем снедь еле уместилась. Над закуской гордо возвышалась вся убранная звёздочками, как свадебный генерал, пузатая бутылка ненашенского коньяка.
Кирилл, быстро осмотрев стол, сел на единственный табурет. Потом, спохватившись, встал, предлагая рукой кому-нибудь из гостей сесть.
– Сиди, сиди! Раньше сядешь – раньше выйдешь! – гоготнул Карамба.
«Палыч» разлил по маленькой в предусмотрительно принесённые пластиковые стаканчики:
– Ну, вздрогнем!
Выпили. Покидали в рот хрустящие орешки. Посидели молча.
«Палыч» угостил всех маленькими, как карандашики, коричневыми сладкими на прикусе, сигарками.
– Без привычки, небось, тошно в этой клетке? – Карамба в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Я вот тоже сперва на дверь кидался, пока Хархоломей, Царство ему Небесное, мне голову, как котёнку, в валенок не запихал. Потом стащил с меня штаны… Ну, ладно, потом как-нибудь расскажу. – Палыч, наливай!
Снова налили по маленькой.
Кирилл всё порывался рассказать гостям о своей нелепице, но Карамба его мягко попридерживал ладонью:
– Давай, доберём, – потом расскажешь…
Добрали.
К Назарову от выпитого и от гостей постепенно перешла уверенность в счастливом решении своей участи. Книгу ему кто-то преднамеренно подсунул, зарядив её героином. Не его книга!
– Константин Иванович, выручи! Поговори с этим Самуилом! Ты говоришь – он свой мужик. Поговори! Объясни ему, что меня подло подставили. Константин Иванович!..
– Ладно, ладно! Не пыли! Поговорю!
Гости собрались уходить, оставив на столе ещё одну бутылку коньяка и несколько пластинок нарезки сёмги и бекона.
– Ты пока не паникуй! Пей, ешь! Я с краснопёрыми здесь договорился. Мешать не будут! Отдыхай, здесь как у Бога в ладони! Завтра увидимся!
2
Но «завтра» лучше бы не приходило.
Дело в том, что средства дольщиков ушли по известному только Константину Ивановичу Шитову адресу и хитрому номеру счёта.
Деньги были так далеко, гораздо дальше, чем предполагали эти самые жаждущие справедливости и закона люди.
Какая справедливость и какой закон в стране быстрого «хапка» и лицемерных «кидал» от власти, считающей свой народ за быдло! «Хряпы» всё схавают!
Жизнь «по понятиям» прочно входила в моду. «Бери, сколько проглотишь!» – взывали на каждом шагу аршинные буквы рекламных щитов.
Трудно, трудно удержать свою жадность, когда всё можно…
Карамба имел дальний прицел на своего исполнительного директора Назарова Кирилла Семёновича.
Что тот «лох», он сразу понял ещё при первом знакомстве с ним. «Попридержу Кирюху до случая! Такие люди всегда нужны. Они, вроде ручки сливного бачка, – дёрнул, и всё смылось!» – так мыслил матёрый уголовник Шитов Константин Иванович по давней воровской кличке – «Карамба», перетирая хорошо смазанные шарики в своём увёртливом на всякие подлости мозгу мошенника и народного депутата.
Ах, Самуил Карлович, Самуил Карлович, где твоя тысячелетняя еврейская мудрость? Ведь сказано в Писании: «Сыны Израилевы стали опять делать злое пред очами Господа, и предал их Господь в руки Мадианитян на семь лет. Тяжела была рука Мадианитян…» (книга судей 6, 2). Захлебнёшься ты слюной и калом, когда сокамерник, один из рода Мадианитян, перепояшет горло твоё телефонным кабелем в каменном мешке пермского лагеря за неправедные дела твои, Самуил Карлович…
…Разговор Шитова со следователем был короткий, но содержательный, – казна Самуила Карловича пополнилась полутора миллионами денежных знаков, правда в российском исполнении. Заложить в книжный тайник двести-триста граммов сахарной пудры не составляло труда. Библия – книга ёмкая. А навешать лапшу этому лоху, Назарову К.С., и паре понятых совсем шутейное дело!
Слово «правосудие» в криминальной России – всегда – право судить без повязки на глазах.
Выбирай гражданин Назаров одну из статей уголовного кодекса: или 10 лет тюрьмы за хранение наркотиков в особо крупных размерах, или просто бытовое хищение средств дольщиков на удовлетворение пагубных страстей – игра в рулетку, продажные женщины, алчность.
Пара годков в поселении при должном рассмотрении дела – и всё! Ну, с кем не бывает в наше время! Слаб человек! Лучше лицом срамиться, чем на паперти ручкой прясть…
На другой день пришли «попроведовать» Назарова вчерашние оба-два и с ними Самуил Карлович.
Последний никак не мог унять одышку: опустился на табурет, расслабил галстук и долго мял в руках носовой платок, прежде чем приступить к разговору с задержанным.
Карамба и Самсон Павлович остались стоять возле двери, прислушиваясь к шагам охранника: не каждое ухо надо вешать на гвоздь внимания…
А говорить было о чём.
– Вот у тебя, гражданин Назаров, дорога разошлась на две стороны. А впереди – тупик, камень лежачий, а на камне надпись: «налево пойдёшь – голову потеряешь, направо пойдёшь – ничего не найдёшь». Ты, конечно, как трезвый человек, повернёшь направо. Жалко голову-то! Вот и я: закрою дело с наркотиками, но взамен – ты поговори с этими товарищами. Хорошую сделку тебе ребята предлагают! Ей богу, хорошую! Жалеют тебя, дурака…
– Кирилл Семёнович, – Карамба впервые назвал Назарова по имени и отчеству, – выручай нас, мерзавцев! Профукали мы с Палычем деньги дольщиков! Куда ж теперь денешься? Двадцать лимонов на нас висят, как гири на яйцах. А тут услышали, что тебя замели, ну и в ноги кланяемся: возьми на себя эти лимоны проклятые, а Самуил Карлович на тебя дело за наркотики прикроет. Я, как депутат, характеристику хорошую напишу, вроде на передовика капиталистического труда. В зоне у «хозяина» будешь только «динамо крутить». Я позабочусь. Бери! Не боись! Признанку с повинной напиши. А Самуил Карлович при тебе акт задержания порвёт – и все в «дамках»! Правда, Самуил? – с усмешкой повернулся он к следователю, который машинально катал меж пальцев хлебный мякиш.
– Конечно, порву, как Бобик тряпку! Пиши признательные показания при явке с повинной. Срок срежут. Зима-лето, зима-лето, и ты дома! Зачем из себя героя лепить?
Да, до такого цинизма мог дойти только хитроумный Самуил. Шитову, – Карамбе то есть, такое и в голову бы не могло прийти. Мало извилин во лбу, и те прямые…
Назаров понял, что он теперь, «как поезд, загнанный в тупик, чтоб двигаться вперёд – надо отступить…».
И он отступил.
3
Действительно, Карамба своё обещание выполнил.
После скорого суда Назаров попал в один не столь отдалённый лагерь в посёлке Соколово.
Степной посёлок. Дикое место. На четыре стороны пустошь лежит, далеко видно. В небе коршуны да вольные соколы кружат, да суслики по норам прячутся. Жизнь продолжается.
Насельники посёлка Соколово, люди простого обхождения.
Не знаю, как теперь, а раньше подобная категория заключённых называлась просто – «мужики ломом подпоясанные». Одним словом – трудяги, поменявшие волю на то, что плохо лежит.
В степном краю, какой лесоповал? А людей занимать чем-то надо: ковать-клепать-лудить-паять, прямое – гнуть, гнутое – разгибать, землю унавоживать, мясо-молочную ферму обслуживать, урожаи снимать. Ну и так далее…
Одним словом – труд из лошади делает человека!
Начальник лагеря, то есть «хозяин» мужик хваткий. Соорудили ему знающие насельники небольшую вагранку – чугун плавить, фигурное литьё делать, – кошечек, особо богатым бронзовых сфинксов, а кто победнее, тот заказывает отливки из чугуна.
Кузню поставил – деньги ковать, наковальня, как печатный станок. Художественная ковка у новорусских дорого стоит.
Живописные ажурные кружева из кованной стали в большой цене теперь. Садовые беседки типа «рондо», лестничные пролёты, как полушалок раскинутый, камины, вроде гнезда жар-птицы, все в перьях, перья в позолоте…
Э, да разве опишешь красоту дворцов чиновничьих. Они на прокорме у власти, а власть сама кормится с руки народа. А, как известно, рука руку моет… Заказы на пятилетку вперёд.
Вот ещё мода пошла – сооружать многоэтажные бетонные бункеры под землёй – сварщики стали требоваться, бетонщики, монтажники оборудования.
Бункера те оснащены не хуже кремлёвских. На атомную атаку рассчитаны. Стены армированы стальным кругляком не менее 10 мм. в диаметре. Поглотители углекислоты, автономное питание, опреснительные установки для очистки мочи – всё, как в космической капсуле. Даже огороды с ультрафиолетовой подпиткой там устроены; огурчики, помидорчики, да и кислород вырабатывают.
Трудно поверить, но это так, если изучать некоторые случайно попавшие в прокуратуру дела.
Короче говоря, для заключённого Назарова Кирилла Семёновича работы хватит, и подручным его хватит на все срока отсидки.
Вообще-то лагерь занимался сельхозработами, ну, что-то вроде колхоза. И начальник был по должности не выше председателя. Правда, колхозники в этом колхозе своеобразные; сидеть никак не хотели. Всё на план налегали. План выше – срока ниже. Такая заковыка.
Поля хлебные и картофельные, коровники, свинарники – говно, одним словом! Грязь, пахота! А те искусные работы были как отдушина для начальника лагеря, да и побочный доход наличными очень ему душу грел.
Одним словом, одухотворённое занятие, которое доверялось только «придуркам», – разной технической интеллигенции, случайно завернувшей с прямого пути на косвенный: кто по пьяному делу, кто по жадности своей, а кто по простоте душевной. Недаром в народе говориться, что простота – хуже воровства.
Если хочешь узнать, что есть истина – спроси у тётки Матрены, она всё знает. Расскажет, как по писанному прочитает.
Узнав из личного дела, что гр. Назаров инженер, да ещё и с навыками сварщика, монтажника, слесаря по оборудованию, сделал его начальник лагеря шефом по производственным ремёслам для вновь прибывающих и других более сметливых, чем «огородники», заключённых.
И пошло для Назарова время отсчёта.
Работа не пыльная, пайка всегда на столе, а к окружению не вполне адекватных людей он привык ещё в ранней юности. Не спрашивай ни у кого «про жизнь» и сам не лезь со своими проблемами. Не грузи других. Одним словом держись больше масти, как говорил его друг Яблон – «один на льдине», и увидишь, что и здесь люди живут.
Втянулся Кирилл Назаров в хомут подъярёмной жизни: начальники к нему относились больше с уважением, чем с предвзятостью, как к преступнику, заказы у «хозяина» были больше по шабашке – по дачным участкам, по коттеджам, по благоустройству осиных гнёзд капитализма.
Почти воля.
Заказов – непочатый край! И все работы оплачивались «зеленью».
К российскому рублю у «хозяина» отношение было брезгливое. А те бумажки с президентами далёкой, но теперь такой близкой страны, имели ценность непреходящую. Хорошую ценность имели.
И пока не оскудели в его ведомстве нары, урожай можно снимать круглый год. Да излишки делить с кем нужно, начальник не скупился, помня высший завет зоны – «жадность фраера губит».
4
Добрый человек был начальник и разговорчивый, когда при деньгах, хотя и на сторожевой собачьей должности.
Сослуживцев, конечно, опасался. А в одиночестве, что за жизнь? Выйдет, бывало, за колючую проволоку и завоет от тоски по пёсьи. Степь да степь кругом. Служба скучная, лагерь, как дом родной, а в лагере, – как говорил классик, «одни свиные рыла».
Вот тогда и полезет начальник к себе за пазуху, вроде, как почесаться, да и выхватит полную горсть той зелени – вот она жизнь-то где ночует! Отслужу, как-нибудь службу – и на острова! Жена в городе одна в трёхкомнатной квартире мыкается, а он, как сокол ясный, вольный! В любовницах пацанка-десятиклассница его нужду ублажает. Деньги – сила! Накатит начальник стакан водки, выплеснет в себя и зовёт гр. Назарова «за жизнь» поговорить.
Полюбил он почему-то этого «мужика ломом подпоясанного» и всякие поблажки ему предоставлял: то в столовой велит ему в порцию лишний шматок мяса положить, то сигаретами отоварит, а то и чаю подкинет пачек несколько.
Ничего, мол, не тужи, все там будем, если карта не в масть пойдёт!
А у Кирилла зима-лето, зима-лето в одну линию срослись – срок дело тяжкое, но и он когда-нибудь кончается!
Вызывает начальник однажды Назарова к себе в кабинет, – надо с кем-то тоску рассосать.
«Хозяин» и раньше с Кириллом разговоры вёл, но всё больше по работе – проекты-чертежи всякие под новостройки подгонять.
Нарисует какой-нибудь местный олух-олигарх закорючки на бумаге: где что должно находиться, красоваться на гектарах немереных, а ты Назаров, раз у тебя высшее инженерное образование, действуй! Рассчитай всё по-научному на бумаге, деталировку пораскинь на листах, к местности привязку сделай.
Ну, и всё такое.
Вот и пришёл тогда Назаров в кабинет. В предбаннике ноги вытер, секретарше улыбнулся, в дверь постучал…
– Входи, входи! Чего робеешь? – «хозяин» сидит за длинным, как беговая дистанция, столом полированным.
Зеркало – стол, как врытый, не шелохнётся.
– Вызывали?
– Вызывал, вызывал, а то, как же! Садись.
Назаров с неохотой присел на краешек стула: опять над бумагами ломать голову там, где чёрт ноги поломал!
– Двигай сюда! – начальник указал на стул возле себя. – Посиди пока.
Кирилл, немного осмелев, пересел к начальнику.
– Водку будешь? – «хозяин» нагнулся и вытащил из-под стола пузатый, зелёного стекла пузырь.
– А то нет! – удивился неожиданному приёму Назаров.
– Тогда лей сам! – и показал глазами чайную чашку на столе.
– А-а, была-не была! – Кирилл за эти два года пока сидел, напрочь забыл сам вкус спиртного.
Налил чашку желтоватой жидкости и в один глоток опрокинул в себя.
Вроде и не водка вовсе. Во рту остался хвойный смолистый привкус. А, может, это показалось так с непривычки.
Неизвестно как в руках очутилась пухлая плитка мягкого шоколада.
Вот теперь это в самый раз!
«Хозяин» сидел потный, раскрасневшийся, было видно, что сидит он «ещё с понидилка».
Форменная куртка с майорскими погонами висела на высокой кожаной спинке его кресла.
– Ещё будешь?
– Буду, но только потом…
– Ладно, успеем ещё! До утра время потерпит!
– Закури, давай!
Сигареты «Парламент», конечно, штука хорошая, но свои, «Прима», к которым он теперь здесь привык, кажутся надёжнее. Закурил.
Было видно, что начальник сегодня «на коне», – расчёт от заказчика в кармане. Зелёные – листик к листику, вроде записной книжки, плотно лежит. Что ещё надо простому служителю Фемиды! Хорошо!
Расслабился «хозяин», сигареткой затянулся, откинулся на кресло, лишь только кожа под огрузшим задом скрипнула.
– Слушай, Кирилл Семёнович, ладно я здесь службу правлю, а ты как сюда угодил?
Больной вопрос неприятно царапнул сердце.
Да, действительно, как ты здесь очутился, совок несчастный? Бьёшься-колотишься, когда на волю воротишься?
Кирилл потянулся к пузырю зелёному. Налил ещё полчашки, выпил под любопытным взглядом «хозяина».
Заморское пойло, хотя и не наш палёный «сучок», но тоже Матрёниным самогоном шибает.
Разломил пористый брусок шоколада – во рту, – ангелы прошли. В голове колокол вечевой как на престольный праздник загудел.
– Бляди они, ваши судебные органы! Перепоясали меня на срок, вот и трублю здесь, как последняя сука!
– Ну, ты это брось! Органы у нас у всех одинаковые в штанах болтаются! Ты лучше объясни мне, недотёпе, за что чалишься?
– Да ни за что! Самуил Израильевич мне куклу героиновую в книгу замастырил и на размен подбил с Карамбой, вроде как я хищение сделал на десяток лимонов. Я, дурак, и согласился, чтобы за наркоту на червонец строгого они меня не определили. Теперь я здесь в подъярёмном существовании – а миллионы у Карамбы в загашнике парятся! На фуфло клюнул, как пацан необрезанный! – переходя на привычный теперь язык, Назаров взлетел над стулом, размахивая возбуждённо руками.
– Постой, постой! Пингвин что ли следаком у тебя проходил? Но он не Израильевич, а Карлович. Самуил Карлович. Так его за взятки в Пермские лагеря определили. Там он теперь. Когда Костю Шитова, ну, депутата нашего грохнули – следствие стали вести. Упёрлись в Пингвина твоего. Сначала, как заказчика подозревали. А Костю грохнул Яблон какой-то. Кликуха у него такая. Яблон, – и всё! Киллер наёмный. Ушёл. До сих пор в розыске…
– Николай Яблочкин?
– Не знаю. Может и Яблочкин, может Грушевский. Они больше своего имени «погонялки» любят.
«Яблон… Колька… – Перед Назаровым вдруг вынырнул из глубин памяти его приятель по безумной, чумовой юности. – Колька, Колька, что тебя заставило идти на это? Безденежье, попранное достоинство рабочего человека, обворованного хозяина земли своей?» – Кириллу стали резать глаза крутые, тяжёлые слёзы, которые тут же свинцовым грузилом опустились на дно его раненой души.
– Ты что? Давай, выпей! – Под самую его руку подсунул бутыль «хозяин».
Теперь он по-настоящему заинтересовался судьбой своего насельника, которого не на шутку взволновал такой расклад разговора.
Назаров, размазывая обиду по размытым алкоголем и слезой глазам, подробно рассказал о своих связях и злоключениях с Карамбой.
– Постой, постой! А чего же ты на пересмотр своего дела бумагу не подавал, тебя же по ложному обвинению захомутали?..
– Карамба обещал меня амнистировать. Да и по пересмотру могли бы ещё дополнительный срок впаять. Я же, выходит, злоупотребил его доверием. Хищнически присвоил миллионы, которые никогда в руках не держал.
– Ну, выходит всегда хорошо, да вот входит плохо, – ощерился в пьяной усмешке начальник. – Помочь тебе что ли? В областной прокуратуре у меня одна зацепка есть…
– Гражданин начальник, – Назаров впервые так обратился к раздобревшему «хозяину», – ради Бога, если можно!
– У нас всё можно! Ну, откинешься ты от меня, а с кем же я буду бабки делать? – разоткровенничался начальник. – Погоди, погоди! – Наклонился он к Назарову. – Тебе же тогда компенсация полагается! Столько лет по ложному обвинению чалился! Ты же теперь сам миллионщиком будешь! Помогу я тебе, если будешь со мной работать. Слушай сюда внимательно: давай на твоё имя зарегистрируем частное предприятие по услугам населению, вроде как кладбищенские оградки делать, памятники… Моё оборудование и мои заказы те же, что и были, а твоя – работа и организация производства. Если так, то я тебя вытащу.
– Идёт!
Порядком захмелевшему Кириллу теперь было всё равно. А – была-не была! Освобожусь, а там видно будет! Всё равно идти некуда.
– Тогда так, – посмотрел протрезвевшими глазами начальник на Кирилла, – от меня не бегать! Замётано?
– Замётано! Куда мне бежать, когда бежать некуда? Вот он я весь!
– Держи мосол! – протянул широкую ладонь «хозяин». – Завтра поговорим, а теперь давай пить за удачу!
Глава вторая
1
Всё-таки хороший «хозяин» был у Кирилла.
Если говорить на языке улицы, то осужденный гражданин Назаров К.С. счастливо «откинулся» от своего благодетеля сразу же после пересмотра дела подсудимого в областном суде в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.
Прямо в здании суда он был освобождён по всем статьям со снятием судимости и предоставлением компенсации за моральный и физический ущерб в размере 500 тысяч рублей за два с лишним года пребывания под стражей.
Деньги для кого-то небольшие, для кого-то совсем никакие, а для бывшего заключённого Назарова, почти неподъёмные в своём количестве.
Отвык Кирилл и от свободы и от денег, даже таких. А теперь – вот они на маленькой, почти совсем никакой, пластиковой банковской карточке с электронным чипом.
Бывший «хозяин» Назарова долго сокрушался, услышав о столь крохотной компенсации за человеческую поруганную совесть и напрочь потерянное время, когда Кирилл заявился к нему в кабинет с большим пакетом угощений, которых хватило бы на целую неделю хорошей гулянки.
– Давай, полковник, посидим-поговорим за жизнь нашу непутёвую! – Кирилл хорошо пообедал в городе и теперь был в самом благодушном и вольном состоянии, чтобы морально похлопать «хозяина» по плечу.
Польстило начальнику обращение – «полковник». Он, хотя и майор, но чувствовал себя полным генералом – «хозяин», одним словом.
Назаров был рад хорошей погоде, рад своему здоровому и ещё не изношенному телу, – рад жизни вообще. «И за жизнь, за восторг, что душа бережёт, будет красен мой долг, дорогим платежом!» – твердил он про себя, откуда-то взявшиеся строки, когда открывал ногой дверь, к своему начальнику, так как руки у него были заняты пакетами.
– А что я тебе говорил?! Вот ты и на коне вороном! Заходи, коль пришёл! Ишь, как на тебя свобода подействовала, – к начальнику ногой дверь открываешь. А начальник, может, с отчётами голову ломает. Ему не до шуточек.
– Какие шутки, когда сухо в желудке! Давай мою свободу смочим!
– Взятку предлагаешь?
– Да и не взятка это, а должок отдаю!
– Ты со мной за всю жизнь не рассчитаешься! Договор-то наш помнишь?
– Договор – не приговор! Помню, помню! Только на пол-лимона дело не открыть, а других денег у меня нет.
– ?? – Начальник удивлённо поднял брови.
– Хорошо, хоть с меня за услуги лагерные деньги не посчитали, а то бы платил за баланду да за нары, на которых я два года просидел, как король на именинах.
– Закрой на всякий случай дверь! – передал он ключ Кириллу. – Бережёного Бог бережёт. Обещали с прокурорской проверкой нагрянуть, делиться придётся…
– Тут на весь прокурорский кагал хватит!
– Хватит, хватит, да только мать захватит… – о чём-то своём неразборчиво проговорил начальник, освобождая от бумаг место на столе. – По щепотке – и всё! Мне сегодня работать до утра…
Кирилл поставил пакеты под ноги начальнику, достал бутылку экзотической кактусовой водки, несколько готовых нарезок сёмги и пару лимонов:
– По щепотке, так по щепотке!
Но русская натура дурная, как локомотив на повороте. Дёрнул стоп-сигнал – и ты в кювете!
Но пока что сидели мирно и близко – голова к голове, решая проблемы частного предпринимательства за чашкой текилы, той кактусовой водки.
Правда, до утра не досидели, а под самое утро, обнявшись, как братья, топали по заросшей ивняком стёжке-дорожке к дому начальника.
– Ты мою жену знаешь? – патетически взмахнул рукой начальник. – Она баба!
– Не предполагал. Я думал – она мужик…
– Ты со мной такими шутками не шути! – помахал он кулачищем перед носом Кирилла. – Я говорю в том смысле, что она баба – во, какая! – Поднял в голубеющем рассветном воздухе большой палец. – Каблов не держим! Мы с тобой щас придём, скажем: «Здравствуй, Лариса Викторовна! Вот и мы пришли! Оба два». Лариса Викторовна нам постельку постелет. Чайком побалует. Он баба. Ты смотри у меня! Веди себя, как человек на чужой территории. Руки не распускай, а то красные сопли распустишь! А вот и мы… – начальник остановился у большого каменного дома казематной постройки. Постучал в дверь: – Лариса, это мы пришли!
За дверью молчок и даже свет в окнах не зажёгся.
Теперь постучали оба в две руки. Снова молчок. Потом стали стучать в две ноги.
Жёлтым, лимонным светом загорелось окно. За дверью зашаркали ноги. И тяжёлый зевок со всхлипом, как будто корова мыкнула:
– Кто это безобразничает? Щас из карабина через дверь жахну, если не успокоитесь! – И раздался масляный чавкающий звук, то ли запор в скобу вошёл, то ли патрон в патронник загнали.
Действительно место здесь ненадёжное, мало ли кто ночью в дверь ломится.
Кирилл с испугу отшатнулся:
– Полковник, ты, видать, дверью ошибся?
– Молчи! – начальник резко прикрыл ладонью рот своему попутчику. – Ларечка, это я с другом! Открой, пожалуйста, это мы, двое!
– Опять замыкал, пьянчуга чёртов! Да ещё алкашей за собой водит. Не пущу!
– Лариса Викторовна, – вступил в разговор Назаров, – я не алкаш! Я бывший зек, но теперь вот на свободе…
– Ах, ты пьянь несчастная! Допился! С уголовниками хлебаешь не захлебнёшься! Не пущу! – И в окне снова погас свет.
– Пойдём в коровник! Там тепло и сено. Что с неё возьмёшь? Баба!
– Вот и я говорю… Был бы мужик – подрались! – Кирилл, шатнувшись, пошёл за провожатым в коровник.
2
Утро было гораздо хуже вечера…
Договорились встретиться через недельку-другую.
– Отдохни, давай! – пряча глаза за козырьком форменной фуражки, говорил начальник. – Как получишь разрешение на частную деятельность, – жду! Открывай пункт приёма металлолома. Что переплавим, что прокуём, вот и материал для поделок готовый. Давай! А то меня дела грёбаные ждут! Давай! – Начальник пожал руку и быстро скрылся за железными воротами охранной зоны.
Начальник, по всему видать, был человек деловой: действительно, нет ничего лучше и прибыльней чем приём чермета. Металл сам в руки даётся. По оврагам да по полям неоглядным столько его бесхозного валяется, что можно загрузить им не только вагранку, а и целый мартен. Кое-где ещё с советских времён забытые трактора и сеялки в землю вросли и корни пустили. Собирай – не хочу! Народ от безработицы мается. Определи настоящую цену, так праздный, вечно жаждущий народ, тебя с головой всякими железяками завалит.
Дело со всех сторон выгодное. На зоне рабочих рук уйма. Бронепоезд для грядущей революции выковать – раз плюнуть, или ракету, чтобы до Марса дотянуться, там тоже, говорят жизнь, какая-никакая есть.
Думай, Кирилл Семёнович, думай, голова у тебя не только для шапки…
«Пятьсот тысяч – тоже деньги. Арендую за городом соток десять земли, сарайку поставлю, колючкой огорожу – вот и готов приёмный пункт. Объявление в газете дам. На первых порах денег хватит. Как-нибудь обойдусь, и пойдёт дело, если хорошо его обозначить – «Пункт приёма металла им. Дзержинского». Или – нет, лучше – Вторчермет «Тяж». При регистрации спросят – почему название такое? Скажу: «Аббревиатура, блин! «ТяЖ» – Тяжёлая Жизнь».
…Домой ехал налегке.
На пыльном большаке попутка подхватила. Шофёр – малый лихой, баранку одним, окольцованным голубоватой татуировкой пальцем, придерживает, смеётся:
– Я – говорит, – здесь тоже чалился! Дояром меня «кум» пристроил. Он молоком ноги мыл, экзема у него была. Ведро молока приволоку, а он меня чифирчиком угостит. Вместе чифирили. Лафа!
Кирилл вспомнил про своего бригадира. Его тоже Лафой звали-кликали. Ау! Где они стёжки дорожки? Да когда это и было? В другой жизни.
Чтобы поддержать разговор подкинул, как в костёр головешку:
– Кум у тебя что, тоже здесь обитал?
Малый посмотрел на него, как на неразумного:
– «Кум» – это начальник отряда! Прохвост, падла! Обещал досрочку. «Я – говорит, маляву на тебя положительную напишу, – мухой вылетишь!» А я от звонка до звонка четыре года коровам сиськи рвал. До сих пор, как увижу тёлку грудастую, так руки сами под кофточку тянутся. Так и женился на одной такой. Барахлом торгует. Вот тачку купила, за хороший удой… Ты сам-то откуда!
– Да всё оттуда! – неопределённо, качнув головой, сказал Кирилл.
– А, чего ж тогда про «кума» спрашиваешь? Фраер что ли?
Кирилл промолчал.
– Ну-ну! – И снова, надавив на педаль газа, закрутил баранку.
Не ехали, а летели…
Почему-то малый всё норовил завернуть просёлочными путями, по раскисшему мокрому снегу.
– Я, – говорит, – здесь вырастал, как купырь возле буераков энтих. С закрытыми глазами могу. Хочешь, попробую?
– Не, наверное, не надо! – У Назарова промелькнула одна догадка, на счёт этой «тачки».
Но парень был весёлый и кудрявый к тому же…
Незаметно докатили до города, завивая колёсами клубы липкого чернозёма на этих стёжках-дорожках.
Остановились возле дачных домиков у парка «Дружбы».
– Держи краба! – протянул малый узкую, сухощавую, испещрённую наколками руку. Мне здесь, за поворотом. Хаза у меня там…
Кирилл подержал «краба»:
– Может, в город заедем?
– Не, мне тут! – и захлопнул дверцу.
3
За это время ничего не изменилось в жизни дома: всё те же старушки на лавочке:
– Кирилл Семёнович, здравствуйте! С возвращеньицем! А мы-то, дуры, думали, тебя в тюрьму посадили… Приходил к тебе какой-то старичок чудной, спрашивал…Мы говорим, – в тюрьме он, горемышный! Старичок не поверил. Покачал головой и ушёл… Может командировка у тебя была? А мы, неразумные, старичка божьего напугали…
– Там! – буркнул неопределённо Назаров, взбегая на площадку по лестнице.
Повозился с ключом, распахнул дверь и быстро нырнул в квартиру, опасаясь лишних расспросов.
Застоялый воздух отдавал чем-то утробным, прогорклым.
Осмотрелся. Открыл окно в улицу, где шумела неспокойная весенняя жизнь, и присел на диван.
Взгляд упал на толстенный том Библии на журнальном столике.
Испоганили, ментяры позорные, священную Книгу! Страницы повырезали, сволочи! Ничего лучшего не придумали!
Кирилл взял Библию в руки. Открыл тёмно-зелёную, тиснёную мелким маковым зерном обложку. Все листы оказались целы. Невероятно!
Там где лежал пакет с «дурью» страницы срослись. Фокус какой-то! Подменили. Втюрили, как последнему лоху вещдок, чернокнижники!
Полистал. Всё на месте. Отложил.
Рядом, облокотясь на вазу, наклонилась чёрная, просмоленная временем и копотью доска с изображением лагерного Христа, привезённая им когда-то из Сибири.
Хорошая икона. Метафора и образ соединились в ней в одно целое… Надо повесить в передний угол… Нехорошо иконе стоять вот так, по-сиротски…
Пошарил в обеденном столе, достал молоток и гвозди. Стал определять передний угол, где он? Куда не посмотришь – все углы передние.
Возле припудренного пылью книжного шкафа висело посеревшее зеркало. «Повешу здесь! – решил Назаров, отложив молоток. Снял зеркало. – Всё равно в него не смотрюсь! – И на торчащий в стене поржавевший гвоздь повесил икону. – Вот здесь ей самое место. Посмотрю, как в зеркало гляну!» – усмехнулся про себя.
Конечно, жизнь его лагерная хотя и не мёд была, но всё-таки приобщился к великому таинству злоключений…
Зеркало перевесил в прихожую возле двери, – тоже – в самый раз!
Снова присаживаясь на диван, закурил.
Взял Библию. Потом отложил, вспомнив, что табакокурение – не лучший фимиам Богу!
Вот она свободная жизнь – не сразу отыщешь себе место.
Воткнув окурок в пепельницу, поднял Библию, полистал, остановил взгляд на словах: «Но когда ты взыщешь там Господа, Бога твоего, то найдёшь его, если будешь искать Его всем сердцем твоим и всею душою твоею» – (Второзаконие 4,29)
Назаров, – хотя и крещёный, но был человеком своего времени, к религии относился индифферентно, – чувствовал, что Бог где-то есть, а вот веры не было.
Когда-то мать ему читала поучения любимого ею Преподобного Иоанна Дамаскина, втолковывая в неразумную мальчишескую голову: «Бог – существо не созданное, безначальное, бессмертное и беспредельное, и вечное, невещественное, благое, обладающее творческой силою, праведное, освещающее, неизменное, бесстрастное, неописуемое, необъемлемое, неограниченное, неопределяемое, невидимое, недоступное для ума, ни в чём не нуждающееся, самодержавное и независимое, вседержительное, жизнеподательное, всесильное, бесконечно могущественное, освящающее и подающее, обнимающее и содержащее всё вместе и обо всём промышляющее. Всё это и подобное Божественная природа имеет по естеству, не получив извне, но сама раздавая всякое благо своим собственным творениям соответственно силе, в какой каждый в отдельности может принимать».
И вот теперь, по прошествии столько времени он снова задумался о смысле христианского учения. Наверное, оно не бесплодно, коль две тысячи лет люди повторяют священные строки: «Многочисленны беззакония мои, Господи, многочисленны беззакония мои, и я не достоин взирать и смотреть на высоту небесную от множества неправд моих. Я согбен множественными железными узами, так что не могу поднять головы моей, и нет мне отдохновения, потому что прогневал тебя и сделал перед тобою злое: не исполнил воли твоей, не сохранил повелений твоих, поставил мерзости и умножил соблазны» – (молитва Манасии, 2-й Паралипоменон)
Отвлекающий шум на улице не давал сосредоточиться на поразительных, разящих самолюбие человека, строчках, и Назаров, поднявшись с дивана, закрыл ставни, отторгая глумящиеся под окнами голоса подвыпивших юнцов.
В комнате сразу же стало неправдоподобно тихо, словно гомонящей улице отсекли язык.
«Возьмите иго моё на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смиренен сердцем, и найдёте покой душам вашим: ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко» – (от Матфея 11-29-30)
Кроткому и смиренному сердцем, в нашем прогнившем и развращённом младореформаторами мире, нет места и вряд ли будет в ближайшее время.
Древоточцы изъели древо России, соря золотыми опилками на заграничных островах, куда рука закона не дотянется. Да и руки у нашего закона коротки и все в дерьме.
Дума и правительство – эти две потатчицы короедам, наверное, навсегда оглохли и не слышат гласа русского Иова. Да и не хотят они слушать голос страдальца-народа, на который они со смехом плюют и мочатся с высоты кремлёвских башен…
Нужен ли сегодня глумящемуся Плуту Христос? Если придёт «кроткий и смиренный сердцем», то неузнанный будет побит камнями, как тогда в Галилее. «Христос, прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу. Твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу…» – всплыли, когда-то прочитанные в другом измерении строчки.
Сон Назарова был чист и светел, как бывает только в детстве.
С утра, наскоро перекусив, Кирилл Семёнович, отправился в юридическую фирму для составления бумаг на частную предпринимательскую деятельность. Зачем откладывать дело в долгий ящик? «Куй железо, не отходя от кассы!» – как говорил цыганский отпрыск по прозвищу Карамба, а ныне павший в классовом бою мироед и депутат областной Думы.
Вольные юристы встретили Назарова, как отца родного. Усадили в уютное кресло.
Молоденькая с многообещающей фигурой секретарша принесла ему в крохотной чашке настоящий кофе. Велела подождать одного из сотрудников, который вот теперь, в эту самую минуту оформляет бизнес одному очень почётному деятелю. «И даже судимость с него снял!» – сказала заговорчески улыбнувшись, канцелярская девушка.
«Во, чёрт! И я вроде как с судимостью… Надо же, какое совпадение!» – промелькнуло у него в голове.
Пока он с удовольствием прихлёбывал ароматный напиток, который пришёлся, как раз, кстати, после его холостяцкого, убогого завтрака.
Из двери показался молодой человек, одетый не то, чтобы неряшливо, а как-то не по случаю пребывания в анналах юстиции. Весь обвешанный фенечками, с нарочито спущенными рукавами замшевой курточки, в штанах раздутых на бёдрах, он был бы более уместен где-нибудь на корпоративной вечеринке, чем здесь.
Несмотря на это, он оказался довольно деловым парнем.
Наскоро обговорив, – в чём фишка, он попросил паспорт и свидетельство ИНН, обозначив цену успеха в одну тысячу долларов. «Всего одна тонна зелени!» – сказал он небрежно.
Назаров запамятовал, что паспорт надо выручать заново, да и ИНН у него никогда не было. Работал по чёрной схеме: тебе результат, а мне деньги в конверте.
Кирилл, на всякий случай, чтобы потянуть время, прикинулся простачком:
– Где ж я тебе зелени накошу? Ещё снег не совсем съехал!
– Мужик, ты лохом-то не прикидывайся! Баксы! – сказал, как одёрнул воротник на Кирилле.
Назаров достал плотненькую пачку наших синеньких:
– Долларов нет, вот деревянные!
– Пойдёт, если считать по курсу! – И уже протянул ладонь.
– Кирилл хлопнул своей ладонью о его ладонь так, что парень отшатнулся.
– Давай! Стольник сброшу!
– Дал бы я тебе, да документы в машине оставил… – протянул Назаров, чем несколько преувеличил своё положение.
– Давай под расписку, а документы потом подкинешь! – оживился тот, и протянул Кириллу, оттиснутую серебром на чёрном бархатистом бланке, визитку.
Кирилл взял плотную «корочку», а деньги спрятал в карман:
– Утром стулья, а баксы вечером! – И вышел на улицу.
Как же это он так позабыл про документы? Бомж! Любое дело без «ксивы», как говорят – ничто! Надо идти в паспортный стол. Нащупал справку об освобождении и повернул в районное отделение милиции.
Там всё поняли быстро и предложили за некоторую мзду тут же оформить документы, – только фотографию давай, да чтобы в прикиде!
«Ладно, сфотографируюсь завтра…» – подумал Назаров, у которого костюма, как не было, так и нет, – всё свитера да курточки.
И пошёл он в местный универмаг покупать какой-никакой «прикид».
Глава третья
1
…Кирилла исповедовал священнослужитель в чёрном одеянии и в такой же чёрной и горестной шапке-шеломке, что подчёркивало бренность всего в этом мире. И лишь тяжёлый серебряный крест на груди святого отца весело поигрывал светлыми бликами, отражая трепещущие огоньки плачущих воском свечей.
Священник вовсе не был похож на православного батюшку: красное обветренное лицо, широкие ладони с толстыми красными пальцами узловатыми и твёрдыми, как корневище старого дерева.
Весь его вид и белая короткая шкиперская бородка делали его схожим с портовым биндюжником или с морским бродягой, много повидавшим на своём веку.
Может быть, поэтому Кирилл Назаров чувствовал перед ним зыбкую неуверенность в себе и такую виноватость, что хотелось повалиться ему в ноги и просить прощения, не зная за что, но просить.
С этим священником он встречался ещё вчера, но батюшка вряд ли помнил его.
Тогда, для принятия Святых Таинств Причастия пришло столько народа, что за чередой этих лиц, ничем не примечательное лицо Кирилла не должно задержать внимание этого представителя рода Аронов.
Хотя, как сказать…
Кирилл, если не считать нескольких случаев из далёкого детства, попал в Божий Храм впервые. Шёл покупать костюм для фотографии на документы, а попал в церковь.
Внутренний вид церкви Иоанна Предтечи по престолу был настолько необычен, песнопения, летящие к высокому своду, были настолько гармоничны и крылаты, что он, очарованный увиденным, решил остаться здесь до конца литургии.
Близилось время Светлого Воскресенья Христова, время Великого Всепрощения, и Назаров больше из любопытства, чем из христианских побуждений, вместе с причастниками решил приобщиться к принятию Божьих Даров.
Священник со шкиперской бородкой по случаю Великого Поста в чёрной, а не как обычно, в шитой серебром и золотом рясе, с двумя служками, ещё мальчиками, принимали причастников. Батюшка окунал крохотную серебряную ложечку с крестообразной ручкой – лжицу в большой отливающий золотом кубок – Святую Чашу и подносил её, то есть лжицу, к губам очередного причащающегося. А служки тут же поспешно вытирали губы небольшим сакральным платом из красного шёлка.
«И взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Моё, которое за вас предаётся: сие творите в Моё воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается» – (Ев. от Луки 22–19, 20)
В большинстве своём причастники – люди пожилые, стоящие уже почти у порога Божьего Царства, но были, и немало, верующих близкого с Кириллом возраста, им-то до встречи с Господом ещё жить да жить!
Хотя всё в руках Божьих…
Как-то незаметно для себя Назаров очутился в этой очереди, и толпа понесла его туда, к Царским Вратам, к иконостасу, где священнодействовали служители церкви, и где отсвечивала огнём Сакраментальная Чаша.
Кирилл продвигался вместе с народом, крутил головой, оглядывая убранство храма: тёмные, пасмурные от времени иконы, трепещущие огоньки лампад, высокие проёмы окон в толстых крепостных стенах многовековой кладки. Проёмы окон были забраны гранёным кованым железом.
Высокий свод, таинственные лики на иконах в неровном, колеблющемся свете, метровые стены в проёмах – всё говорило о крепкой и нерушимой вере в милосердие и справедливость, каковым и является Спаситель.
Кирилл старался настроить себя на высокий и торжественный лад, приличествующий данному месту, но в голову лезли всякие непристойности, чушь и богохульство.
Топталась по кругу строчка оскорбляющая веру в христианского Бога: «…и тело, Христово тело, выплёвываю изо рта». Откуда это пришло, он запамятовал, но строчка снова и снова свербела в мозгу с назойливостью чесотки.
«И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и всё общество побьёт его камнями…» – (Левит 24,12)
Очутившись внезапно возле золотого кубка, Кирилл засуетился растеряно, не зная, что делать дальше, потом быстро назвал своё имя, приоткрыл рот и терпкое вино с крохотным кусочком хлеба, попав на губу, сползло на подбородок, и один из служек испуганно и с укоризной сказал: «Ну, что же Вы?!», взмахнул платом и Назаров увидел, как расползалось тёмное пятно по огненному щёлку.
Виновник, смутившись, пробормотал: «Простите!», и быстро зашагал к выходу, услышав за спиной строгие слова батюшки, что тот, кто не был на исповеди, тот не может принимать причастие, оно священно, а то видите, какой конфуз получается…
Назарову стало так стыдно, как будто он сделал прилюдно гадкую, ужасную непристойность.
За дверями храма рассерженная весна плеснула в лицо Назарову пригоршню холодной воды.
С низкого нахмуренного неба сыпал дождь крупный, спорый, по настоящему первый хороший дождь после затяжной зимы. Струи, как плети, хлестали наотмашь сырой, изъеденный ещё робким теплом, вчерашний снег. Под дождём он тут же превращался в жидкую кашицу, расползался под ногами, издавая чавкающие звуки, как будто стадо голодных свиней толклось у корыта с пойлом.
На душе у Кирилла было так же зябко и противно, словно там, под курткой, за рёбрами, тоже, толкаясь, хлюпали свиньи.
Назаров, как все люди, живущие редкой удачей и риском, был суеверен, и случай с отвергнутым причастием глубоко испугал и расстроил его. Конечно, всё это можно объяснить незнанием священных законов и простой случайностью, но как он не уговаривал себя, логика была безуспешной – Господь не протянул ему своей длани, а, отвернувшись, прошёл мимо.
Сегодняшний день у Назарова сразу же не заладился, и не только потому, что он, не зная заповедей церкви, и не будучи очень уж верующим человеком, хотел просто так, с кондачка, как он привык делать всё, приобщиться к Святому Таинству причастия Господа Бога нашего.
Нет, дело было не в этом.
Ещё утром сквозь, едва приоткрытые ресницы, мимо него быстро по-воровски прошмыгнула какая-то тень, и спряталась за оконную штору. Может быть, это птица пролетела в оконной раме, или качнулась ветка тополя перед окном, а только Назарову враз стало как-то не по себе. Он даже слегка приподнял занавеску, чтобы убедиться в зрительном обмане.
Так и было на самом деле. За шторой – никого! Но от этого Кириллу не стало спокойнее.
И так всё утро, куда бы он ни повернул, кто-то уже перед ним заступал дорогу. Туда-сюда, – перед ним вроде мелькнёт что-то, и – никого!
«У, чёрт!» – Назаров, выругавшись, кое-как привёл себя в порядок и выскочил из дома.
В его открытом почтовом ящике лежало странное письмо без обратного адреса, в котором явно пожилой человек путано и сумбурно, как это обычно бывает у шизофреников, говорил о каком-то с ним родстве, о своём расположении к нему, о каком-то завещании, в котором он намерен оставить ему, то ли семейную реликвию, то ли просто безделицу.
И в завершении всего, в постскриптуме было приписано уже совсем из ряда вон выходящее: «Сын мой! Если ты согрешил, не прилагай более грехов и о прежних молись. Беги от греха, как от лица змея: ибо, если подойдёшь к нему, он ужалит тебя. Зубы его – зубы львиные, которые умерщвляют души людей».
Может быть, эта неожиданная приписка в странном послании, вероятно из библейских заповедей, войдя в его подсознание, снова привела Кирилла в тот же самый храм?
Наверное, оно так и есть. Конечно так.
Несуразное письмо явно психически ненормального корреспондента озадачило Назарова. От письма как-то нехорошо разболелась голова, и на душе стало тревожно и неспокойно.
Что бы это значило?
Он стал перебирать в уме всех своих далёких и близких родственников, но среди них психов не наблюдалось, да и люди они были простые, в случае чего и так могли бы сказать или по физиономии съездить, не прибегая к метафорическому изложению.
Письмо вызывало неприязнь и он, брезгливо порвав его, тут же выбросил в мусорный ящик, стоявший перед домом.
Врожденная леность за долгое время выработала в характере Назарова склонность к созерцанию и долгим размышлениям, элегическое направление которых кроме печали и ощущения быстротечности времени, ничего не давала.
В таком состоянии на Кирилла обычно нападал странный блуд, который заводил его куда угодно, в какие-то закоулки и тупики из которых он потом с трудом находил дорогу к дому. Это было похоже на состояние сомнамбулы или глубокого опьянения, когда приходишь в себя и с тревогой не можешь узнать, где ты находишься и что с тобой?
Вообще-то – чувство не из приятных…
И вот теперь с удивлением он обнаружил себя у входа в маленькое, на пару столиков, кафе.
В этой забегаловке кроме весёлой, разбитной девушки за стойкой, никого не было, и удовлетворённый Назаров, никак не отвечая на игривый тон барменши, заказал себе порцию пельменей, порцию сосисок и двести грамм водки, по своему опыту зная, что водки много не бывает.
Пропущенный неласковым, нескладным утром тощий завтрак, давал о себе знать.
Отхлебнув, как пьют горячий чай, водки, он пошвырял в рот сначала скользкие в сметане пельмени, а потом и сосиски.
В такую слякоть выходить из кафе не хотелось, и Назаров, взяв себе ещё чашку кофе, откинулся на стуле, размышляя о сегодняшнем случае в Божьей церкви. Видимо действительно есть Высшее Существо, которое не допустило его осквернить своё воплощение в хлебе и вине Причастия.
Не то чтобы уж совсем Назаров был подлецом и негодяем, но и праведником его было назвать трудно. Вот и грех своего товарища видать тоже лежит на нём тяжким грузом и вяжет ноги.
«Больше сея любви ничтоже имать, да кто душу свою положит за други своя», – как учил преподобный Сергий.
Был, был у него когда-то один коллега-приятель по монтажному управлению – Сергей Колосницын, по распространённой в определённых кругах, кличке – Серый.
…Пуля вошла точно в затылок и вышла из надбровья, выбросив на дверь квартиры и на белёную стенку подъезда коричневато-белую кашицу. Стрелявший сделал своё дело хорошо, лучше не бывает. Сергей Колосницын даже в последнее мгновение не понял, что с ним. Он только глухо ударился головой о притолоку и тихо сполз на пол.
Жена, когда в раздумье открыла дверь, узнать, что там за странный шорох и короткий щелчок, будто кто резко переломил палку, её, обычно строгий муж, виновато повалился ей в ноги.
Ещё не понимая в чём дело, она с досадой разглядывала чёрную дыру в русом зачёсе мужа, и всё удивлялась, во что он так по пьяному делу вмазался, и только после весь ужас дикого стозевного оскалившегося зверя встал перед ней на все четыре лапы.
Страшная тишина оглушила её, и только в этой страшной тишине стоял один вопль, один рёв то ли её, то ли зверя.
Назаров всегда и всюду опаздывал. Он пришёл к другу тогда, когда у раскрытой двери возле своего мужа, Серёженьки, в беспамятстве ползала на четвереньках хлопотунья Вера, подметая густыми тёмными волосами заплеванный пол лестничной площадки.
И он понял всё.
Назаров машинально ухватился рукой за нагрудный карман куртки – вот они, деньги, скользкая из пятитысячных купюр пачка, но теперь они уже не могут помочь. Для дела было уже поздно, а для Сергея стало уже – никогда.
Ну, что за сволочная натура! Ведь всё равно он достал эти проклятые «хрусты», как говорил Сергей, эти пятьсот «деревянных» листов, чтобы из-за них отнять жизнь у человека!
Сергей был человек далеко не бедный, и, скорее всего, своих наличных денег у него не хватило для полного расчёта, а конкретные люди любят точный счёт…
Тогда, хмурым утром Сергей сидел за столом у Назарова на кухне и трясущимися руками наливал из стеклянной кофеварки крепкий дёготь бразильского кофе.
Только что смолотый на старинной ручной кофемолке, и заваренный не просто абы-как, а по арабскому рецепту в мудрой немецкой штуковине. Такой напиток всегда хорош по утрам, когда вчерашний хмель ещё ни совсем перегорел в твоём нутре, а во рту смрад и мерзость.
Кирилл сначала подумал, что друга ломает похмельный «Кондрат» и предложил ему водки, но тот, мотнув головой, отказался напрочь.
После нескольких поспешных прихлёбываний из чашки, придавив ладонью, плечо Кирилла, Сергей попросил сегодня и сейчас эти несчастные деньги.
Кирилл, как раз договорился с посредником приобрести старенький внедорожник, как раз за двадцать тысяч баксов, и, оправдываясь, сказал – нет! Тем самым подписал другу смертный приговор.
Конечно, сразу он таких денег не нашёл бы, но часика через три-четыре, пошарив по своим должникам, и одолжившись сам, он друга спас бы, но, не вникнув в подробности дела, которые Сергей умалчивал, Назаров ответил отказом.
А на том конце ждать не любили, счётчик крутился только в одну сторону, наматывая пряжу жизни из рук Парки на свой оборотистый валик.
Прокручивая деньги свои и чужие, Сергей рисковал всем, что имел, в том числе и своей жизнью. Он был максималист рынка – занимался оптом и поштучно реализацией товаров и услуг. Ему надо было всё и сразу, а не щепотки от пирога, но такое удаётся не всем и не всегда, о чём тот забыл окончательно.
И вот итог – долг платежом красен. Нет – кровью. Пистолет с «глухарём» поставил жирную точку в конце короткой повести Сергея Колосницына – «Жизнь».
Когда Назаров прибежал на квартиру к другу, пистолет этот, чернея на белом кафеле пола насадкой-набалдашником, ещё лежал тут же под ногами.
С той самой поры, Назаров навсегда выбросил из головы мечту купить машину…
Если Господь кого хочет сделать счастливым, он у тех отнимает деньги.
2
…В небольшом кафе, где Назаров спрятался от непогоды, было уютно и тихо.
Разбавив горячий кофе небольшой порцией водки, как он любил всегда делать, чтобы расслабиться, он отхлебнул несколько коротких глотков и опустил чашку на пластик стола.
«Да, действительно, такой напиток надо пить маленькими глотками. Непременно маленькими…» – откуда-то из закоулков памяти вылезла фраза, прочитанная в далёком детстве.
Детский ум цепкий, если что в него вошло, то навсегда.
Школьный мир Назарова был растушёван только чёрно-белыми красками. Тогда всё было понятно: вот Плохиш, а вот – Мальчиш-Кибальчиш. Какому же дураку придёт на ум быть Плохишом? Делай хорошо любое задание, и ты будешь героем по жизни.
«Бог – это Гармония, это Порядок вещей, это лад и покой сердца, – думал Назаров, впитывая в себя тепло адской смеси водки с горячим кофе. – Бог – антипод Хаоса, разрухи и Лжи».
Его мысли, получив благодатную пищу, устремились туда, откуда никогда не бывает возврата. Билет от рождения взят только в одну сторону…
Назаров посмотрел в окно, где по стеклу, как гружёные машины по шоссе, медленно ползли тяжёлые капли дождя, оставляя после себя грязные следы.
В последнее время ему часто приходилось оглядываться на свой путь первопроходца. Ведь каждый из нас первопроходец своей судьбы. Вот и сейчас воспоминания разбудили в нём сентиментальность и слезливость души. Бога нет, думал он, впитывая в себя всю мерзость и запустение окружающего пространства.
Бог есть – говорило его сердце.
Подчиняясь всеобщему Хаосу и всепроникающей Лжи, человек открывает запруды мировому Злу.
Нет, завтра, как и подобает каждому православному человеку он пойдёт в церковь и, отдавшись божественной литургии, попробует исправить изломы своего существования.
Рассеяно посмотрев вокруг себя, Назаров встал и, расплатившись с буфетчицей, не обращая внимания на слякоть и дождь, направился к выходу, чтобы, хорошо выспавшись, привести свою душу и тело в порядок, чтобы утром, натощак, как того требует христианская вера, пройти исповедание и причаститься. Ведь крещёный же человек!
«Завтра, завтра в дом Закхея Гость таинственный придёт, и, бледнея и немея, перед ним Закхей падёт. Мытарь смутен, беспокоен, вскликнет в сретенье Его: «Недостоин, недостоин Посещенья Твоего: Гость чудесный, Гость небесный, Ты так светел и лучист! А сердечный дом мой тесен, и неприбран, и нечист! Где же Гостя посажу я? Тут и там сидел порок: тут и там – где не гляжу я – вижу всё себе упрёк… Чем же гостя угощу я? Добрых дел в прошедших днях всё ищу и не сыщу я; весь я в ранах и грехах!» Был ответ: «Не угощенья, не здоровых я ищу; завтра к Чаше исцеленья Я болящих допущу! Завтра собственною кровью, Благодатного Отца, духом мира и любовью весь сойду я к вам в сердца… И душа, хоть вся б истлела в знойном воздухе грехов, Моего вкусивши тела, возродится к жизни вновь!» Так надеждой в душу вея, кто-то будто говорит: «Завтра, завтра Гость Закхея и тебя ведь посетит!». О, приди ж наш Гость священный! С чашей жизненной своей; ждёт грехами отягчённый, новый ждёт Тебя Закхей!» (Фёдор Глинка)
Дом был пуст, как футляр от часов из которого вынули механизм. Невидимые рычажки и колёсики отлаженного механизма обычной супружеской жизни здесь не действовали.
Ход времени в холостяцком быту незаметен, вроде, как и нету его, времени этого.
Ночь-день, день-ночь – сутки прочь!
Кирилл Назаров только теперь ощутил всю никчёмность и неуютность своего бытия, и это чувство так его удручило, что – ну, хоть волком вой!
Он сунул подвернувшуюся откуда-то под руку початую бутылку водки в самый дальний ящик, быстро разделся и, нырнув под тёплое пуховое одеяло, тут же провалился в долгий тяжёлый сон.
Кирилл проснулся быстро, словно вынырнул из омута, и, несмотря на вчерашнее уныние, чувствовал во всём теле пружинистую бодрость. Проскользнул в ванную, открыл на всю мощь кран и встал под ледяные, жёсткие как стальные спицы, струи воды, сдиравшие с него всю коррозию неприглядного быта.
На улице, радуясь новому дню, ослепительно смеялась весна.
Чёрный асфальт на солнце исходил паром, и воробьи, пользуясь теплом и обилием солнца, вздорно голосили – то ли ругались друг с другом, то ли просто так резвились от избытка чувств.
Пуская в разные стороны солнечные зайчики, и разбрызгивая веером талую воду из-под колёс, туда-сюда мчались машины.
Из музыкального училища (опять музыкальное училище!) выпорхнула стайка ярких, как летние бабочки, студенток. Они куда-то спешили, весело перепархивая встречные лужи.
Напротив, за кованной монастырской оградкой, возле открытой настежь калитки стоял невысокий дедок с виду совсем непохожий на нищего, каких здесь всегда бывает множество.
Назаров машинально достал из кармана и сунул старику первопопавшуюся денежку, но к его удивлению тот даже не высвободил руки, чтобы взять щедрое подаяние, и Кирилл снова сунул деньги в карман, с удивлением посмотрев на нищего.
Старик стоял и весело, как показалось Назарову, смотрел на него, заговорщицки подмигивая, как давнему знакомому. Голова его при этом дёргалась, наверное, у бедняги был старческий тик, такое часто бывает в преклонном возрасте. И вдруг до Назарова дошло – так это же двоюродный дядя по матери Колюша, в известное лихолетье раскулаченный, да и высланный куда-то на Север. Вернулся он в Тамбов, насколько помнил Кирилл, потеряв всю семью и подарив великой стране своё здоровье. Прибыл Колюша на родину маленько не в себе.
Мать рассказывала Кириллу о нём, что когда расстреливали у стены Троицкого храма более двадцати человек бондарских священнослужителей, то среди них был и регент этого храма, отец Колюши. А сам Колюша, в то время ещё подросток, из-за угла соседнего дома насмотревшись на эту красную бойню, стал безо всякой причины отрицательно мотать и трясти головой, заговорщицки примаргивая при этом левым глазом.
Колюша, по раскладу Назарова, был родственником девятого замеса от десятого киселя, и никогда, ни по-родственному, ни просто так, не встречался с несчастным Колюшей, да и причины такой не было. Самого Колюшу Кирилл видел последний раз ещё в детстве, будучи с матерью в Тамбове. Тогда они и пришли к нему ночевать. «Повидаться!» – сказала мать, и Колюша встретив их, весело улыбался беззубым ртом и всё радостно тряс головой, постоянно подмигивая Кирюше слезящимся тусклым глазом.
Кирилл до утра не мог сомкнуть глаз, поглядывая с опаской на странного человека, который даже во сне тряс головой и то ли всхлипывал от смеха, то ли горько плакал.
С тех пор Назаров никогда не видел дядю, а всё же не забыл о нём и теперь узнал – надо же! Узнал его и дядя. Он всё также беззубо улыбался, кивал головой и весело подмигивал, как будто знал о двоюродном племяннике, что-то такое, что и постороннему говорить нельзя, и дядя Колюша никогда никому ничего не расскажет, нет!
Кирилл замешкался возле старика, суетливо одёргивая куртку и топчась на одном месте. Он никак не мог сообразить, как ему вести себя со столь странным родственником.
Назаров торопливо нашарил сухую, холодную, как птичья лапка, ладонь Колюши и быстро пожал её.
Старик положил свои слабые руки на плечи Кириллу, подмигивая глазом и бесконечно тряся головой, что-то пытался сказать, но слов не было, только какое-то горловое шипение и бульканье.
Подавив в себе неприятные чувства, схожие с брезгливостью, Назаров не без труда заставил себя улыбнуться и тоже кивнул головой на какое-то восклицание Колюши. Старик полез за пазуху, что-то отыскивая там, и вот, нашарив, вытащил мятый почтовый конверт, с такой же маркой, что и на вчерашнем послании.
В конверте что-то лежало. Судя по всему, цепочка с медальоном.
Колюша костенеющими пальцами достал из конверта тёмную от времени серебряную ладанку на такой же тёмной витой серебряной цепочке.
Ладанка в руках старика покачивалась, как маятник, туда-сюда, подталкивая быстротекущее время.
С лицевой стороны ладанки голубой и белой не тускнеющей эмалью была выполнена миниатюра Христа Спасителя во славе его с подъятыми в благословении перстами.
Назаров, сам не зная почему, медленно по-бычьи наклонил голову, и Колюша с величайшей осторожностью надел священную реликвию на шею крепкого, коренастого Кирилла, у которого был далеко не благочестивый вид. Всё в нём говорило о том, что он вовсе не принадлежит к усердным прихожанам церковной обители, а, напротив – к вольному племени не так давно появившихся в новой России людей случая: наглых, стремительных в поступках и нетерпеливых к жизни.
Рядом с ним странно смотрелся юродивый старичок с воздетыми к тому человеку руками.
Кирилл быстро поднял голову, и холодная струйка с маленьким голубоватым озерцом пролилась под его рубашку прямо на голое тело.
Колюша ласково посмотрел на Кирилла, поднял узкую выбеленную временем ладонь, перекрестил его и сказал на этот раз внятно и с убеждением: «Сын мой! Чти Господа – и укрепишься, и кроме Его не бойся никого».
Назаров, тряхнув лохматой головой, как будто отгоняя от себя недостойное, надоедливое и назойливое, вошёл в храм.
Требовательный и властный голос священника принимавшего исповедь заставил отвечать коротко и внятно: «Грешен! Да, конечно грешен, святой отец! Грешен, грешен и грешен! И неподъёмны грехи мои, и мерзки перед лицом Церкви!».
Вся жизнь Кирилла, непотребная и пошлая, пронеслась, пронеслась и пробежала под неверным светом лампад и тихого церковного пения.
«Вечери Твоея тайная днесь, Сыне Божий, причастника мя прими; но не бо врагам Твоим повем, ни лобзания Ти дам яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоём»
3
Причастился Святых Таинств, теперь надо выправлять документы, вытравив из глубин сознания грязь и мирскую скверность…
В органах, получив документы, Назаров спрятал в карман краснокожую книжицу и задумался: идти ли к тому хваткому юристу выправлять лицензию на свой маленький бизнес или погодить.
«Погожу, наверное… Куда спешить? Отдохнуть надо бы… В Сочи, что ли податься?…» – думал он, размашисто шагая по городу.
После посещения храма и принятия Святых Таинств, жизнь его вроде как обнажилась. Словно постыдная девка сняла с себя исподнее на шумной городской площади и предстала перед народом во всей своей похабной и пошлой сущности. Стыдно и больно глядеть на её женские худосочные лядвии.
Что говорить, когда говорить нечего…
Размышляя о себе любимом, он неожиданно понял, что за плечами у него одна звенящая пустота и ничего более. Ничего!
Ему и раньше открывалась эта пустота, но стакан водки с «весёлым народом» заполнял прогал в его судьбе, и снова жизнь представала перед ним не тщедушной похабной девкой, а полнотелой, жадной до ласк бабой. И снова жизненная кутерьма кружила его, затягивая его волю в общий мутный поток событий обыденных и бесцветных.
«Суждены им благие порывы, а свершить, ничего не дано».
Когда-то ему мечталось и пелось, и душа взывала к божественной сущности бытия. И тогда складывались строчки в ритмический рисунок, и получались стихи, пусть и наивные, но честные:
«В летний полдень, до самых пределов, Где встречается небо с землёй, Тень от облака мчалась, летела И накрыла меня с головой. Тихий ропот прошёлся по ниве. Загудели вдали провода. На излуке, на самом извиве, Стала тёмною-тёмной вода. Зашумели деревья угрюмо. Птица вскрикнула резко и зло. Невесёлая, горькая дума Омрачила природы чело. Только тень пролетела и скрылась, Птицу. спрятав, притихла листва, И вода не реке заискрилась, И у ног распрямилась трава. Луч на землю упал с небосвода, Распахнулась небесная высь И опять улыбнулась природа, Отогнав невесёлую мысль».Когда-то он мечтал стать настоящим поэтом, поступить в Литературный институт, ходить по кривым московским улицам, брататься с такими же, как и он, молодыми стихотворцами, задирая голову, читать свои и чужие стихи, но судьба распорядилась иначе, и написалось вот это:
«Заживёт не скоро рана. Рот ладонями зажат. Две звезды в оконной раме Неприкаянно дрожат. Ничего не видно, только – Небо низкое у лба. Будет узел там, где тонко… Продержись ещё судьба! Две звезды стоят мигучих, — Две слезы моих горючих. Две текучих…»Но, как говориться, что Бог не делает, – всё к лучшему.
Спалился бы Кирюша Назаров на московских улочках, сгорая от внутреннего неутолимого жара, который называется творчеством, – «Это он! Это дух с небосклона!..». Серой и пеплом дышит он, и божественным благоуханием небесных цветов. Всё – в одном сосуде. Попробуй, разберись в этом источнике добра и зла, в жгучей крови Медузы Горгоны…
А в монтажном тресте – честь по чести! Под мышкой папка, в папке проектная документация, на площадке рабочие в своих ежовых рукавицах. Совсем, как у него в стихотворении об электросварщике. Вырос вот, возмужал, вошёл в силу, а всё от стихоблудства никак не отойдёт:
«Над парапетами стальными И днём и ночью ходит гром, И хлещут искры проливные Под ослепительным огнём. На высоте, где всё бывает, Где ветер злобствует, свиреп. Электросварщик добывает Свой трудовой, нелёгкий хлеб. Он рядовой в монтажном тресте, Ещё не чем не знаменит… Как альпинист на Эвересте, На самой маковке сидит. Брезентом крытая одёжа. Земля далёкая под ним, Но на ремне его надёжно Стальной защёлкнут карабин. И он, не пёрышко жар-птицы, Не золочёную дуду,— В ежовых держит рукавицах Свою счастливую звезду. Сидит у края, у обреза, В большие валенки обут… Отдай салют ему, железо, За каждодневный честный труд!»Вот такие обычные строчки про обычное мужское дело…
Писалось и такое о свободном времени монтажного начальства, так сказать «оттяжка» после работы. Стихи называются «Черти»:
«Нагрянув к ночи на моторе, Меняя пиво на вино, В моей монтажной спецконторе Играют черти в домино. Здоровье есть, судьба в зените! Они, поддавшись куражу, Ночные улицы копытя, Не раз ходили по ножу. В дверной косяк, вогнав задвижку И сдунув ведьму с помела. Стаканы выставят на крышку Давно не мытого стола. Огнём нездешним вспыхнут очи… Под улюлюканье и вой Они рога свои замочат И тут же примут по второй. И, повторяя всё сначала, Смахнув под ноги винегрет, Они усядутся, качая Права о том, что права нет. Им ничего в сей миг не надо: Не ждут от жизни новостей, Задышат серою и смрадом, Рассыпав кости из горстей. И лишь один, чей взгляд рассеян В закатных отблесках огня, Сидит, в стороночке косея, Совсем похожий на меня».Если бы Назарову ещё немножечко поднапрячься, поработать над словом, потолкаться среди пишущего народа, из него, наверное, получился бы не строкогон, а настоящий рабочий поэт. Но теперь в нынешних условиях не только рабочие стихи, а и все другие никому не нужны. Правительство быстро вдолбило молодёжи вкус к «Херши». Вливайся!
Решает Кирилл задачу с одним неизвестным, – куда причалить? Стать мелким предпринимателем или… Но об этом «или» он размышлять совсем не стал и повернул домой.
Высплюсь, а там видно будет. Утро вечера мудренее. Так и решил.
Глава четвёртая
1
«Отдохну, давай!» – сказал сам себе Кирилл Семёнович Назаров утром, проснувшись в своей постели.
И вот уже он на утренней прохладной городской улице.
Вот уже лёгким шагом повернул от центрального рынка в сторону вокзала на поезд южного направления, на тот самый, на который он не попал около двух лет назад, на поезд до самого Чёрного моря.
Ах, море в Гаграх!
…Да вот Федула со своей страшной поклажей.
Если бы не он и эти конские головы с запёкшимися черной кровью спутанными гривами жёстких, по-женски густых волос, напомнившие о годах не совсем праведной молодости, Назаров был бы вполне счастлив. Вчерашние заботы отлетели в сторону, как назойливые мухи, от лёгкого взмаха руки. Живи и радуйся, что жив! Забудь прошлое, приснившееся тебе в дурном сне.
…Поезд «Тамбов-Новороссийск» уже стоял на перроне, подбирая в большинстве своём легкомысленно одетых пассажиров-отпускников рвущихся на черноморские пляжи.
Бросив дорожную сумку на верхнюю полку, Кирилл уселся к окну, рассеяно поглядывая на провожающих. Его проводить к поезду никто не пришёл, но это нисколько не огорчало дорожного настроения. «Где-нибудь причалю, – думал он, – деньги есть, а ночлег в курортной зоне найти всегда можно».
Как все самодостаточные люди, Кирилл Семёнович Назаров всегда чувствовал себя уверено. Женщин на его молодость и зрелые годы всегда хватало, а привязанности он обычно сторонился. Может, это был эгоизм, а может, высокая требовательность к подруге жизни останавливали его перед решающим шагом.
Поезд тронулся, а Кирилл так и сидел, не отворачивая головы от окна, рассматривая, убегающие дали. «Федула… Федула…» – проборматывал он странное имя, а, может быть, это было и не имя вовсе, а только кличка человека из далёкого прошлого, не забытая им до сих пор.
Сегодняшняя одинокая бессистемная жизнь бывшего прораба монтажного управления и поэта в душе, а теперь вот человека без определённых занятий, едущего искать вчерашний день, конечно же, ягодки тех самых цветочков, которые стелило ему под ноги то непростое время, где прошумела его молодость.
Случайность и закономерность – две сестры, две пряхи, вытягивающие из чёрного колодца небытия ту самую нить, на которую потом одинаково нанизываются, как разноцветные стеклянные, пустые бусинки расторопных дней, так и жемчуга ослепительных мгновений отсвечивающих чистотой и нежностью.
В купе кроме него сидела одинокая женщина, заботливо разворачивая бесчисленные пакеты, в поисках чего-то ей одной ведомого. Ни она к нему, ни он к ней не проявили никакого интереса. Каждый был при своём занятии.
Время в дороге летит согласно настроению пассажира.
Кирилл никуда не спешил, поэтому он не сразу заметил, что поезд остановился перед серым зданием вокзала с надписью по фасаду – «Воронеж».
Была вторая половина дня, поезд стоял долго, и Кирилл решил в привокзальном буфете перекусить и выпить холодного пивка. Уж очень было душно в вагоне.
В надежде взять несколько бутылок с собой, он прихватил и сумку.
Воронеж ему хоть шапочно, но был знаком, город, как город, конечно не Тамбов, но и не Москва, – хороший большой город чернозёмного края.
Пиво, как и табак, располагает к созерцательной задумчивости.
Кирилл оторвал от губ скользкое холодное стекло бутылки, увидев в привокзальной толкучке одну пожилую женщину уж очень похожую на его ту, случайную знакомую, старую учительницу Павлину Сергеевну.
Но это была не она.
И вдруг ему страстно захотелось поехать туда, в придонское село, где жила та одинокая женщина.
Поехать. Хотя бы на время порвать привычные связи и раствориться в сияющих синевой русских равнинных просторах, на берегу такого спокойного и невозмутимого Дона, описанного с пронзительной любовью не одним русским классиком.
Да, действительно, Дон прекрасен, особенно ночью, особенно при полной луне.
Он того стоит, чтобы хоть однажды в жизни побывать такой ночью на его берегах, а если повезёт поставить сети или верши в его неведомые глубины.
Тогда и говорить не о чём! Тогда вы не зря жили на этом свете!..
Лёжа в ожидании хорошего улова под раскидистой вербой, на уже порядком остывшей земле, ты будешь слушать ночь, провожая глазами поднявшийся стоймя со дна реки лунный свет, уходящий прямо в небо.
И… тишина оживает.
Чу! Слышится звук лёгкого поцелуя, – это батюшка Дон в полусне целует благодатную матушку Землю.
Очнувшись от долгого ночного морока, закачались заросли тростника в тихой заводи.
Хорошо и сладко зевнуть в кулак, поглядывая на звёздный икромёт по чёрной воде.
Там у самого дна губастая неповоротливая, брюхатая сомиха чешет жирные бока о густой частокол камыша, беспокоя увёртливых и стремительных, как пули, литых окуньков.
По-русалочьи всплеснулась, задремавшая было щука, выгоняя на берег своих щурят ловить мышей по обильной росе.
Вышел на охоту степенный сом, распустив, свои казацкие усы. Ему бы ещё люльку в зубы… Да он и так самый настоящий донец, ничего не скажешь!
Ползает по чистому, промытому песку головастый дедушка налим, оглаживает на протоке, причмокивая от удовольствия, свою увеличенную от излишеств тяжёлую печень.
Жизнь, она везде – жизнь…
Ловись, рыбка, большая и маленькая!
Вдруг в густых, тёмных под луной, зарослях прибрежного тальника резко, как в палец иголка, вскрикнет во сне какая-то птаха.
Приснилось ли что бедной маленькой певунье? Может лупоглазый филин или ястреб-быстрое крыло её растревожил, как знать? Прокричала, стряхивая с крыла первую росу, прокричала и успокоилась.
Дон… Дон… Дон… Слышите колокольный отзвук в этом имени, коротком, как русский православный путь в небо.
Плавая на баркасе по затопленным луговинам, можно увидеть, как нагуливаются на просторе покрытые стальной чешуйчатой бронёй пудовые сазаны, взять которых может только горячий свинцовый жакан.
Дон в половодье огромен. Он, как подгулявший казак, только не рвёт на груди рубаху, а ревёт и выходит из стеснивших его берегов во всю бескрайнюю русскую ширь, заполняя собой глинистые отроги и заросшие терновыми и вишнёвыми кустами лога и овраги.
И тогда, действительно, как у Гоголя, редкая птица долетит до его середины…
Кирилл поставил недопитую бутылку на стойку, стряхнув сладкие воспоминания.
Может быть, они заставили торкнуться очерствевшее сердце во что-то мягкое и нежное, а может та пожилая учительница: он и сам не мог сказать определённо. Кто она ему? Ни мать, ни родная тётка и вовсе даже не далёкая родственница. Ну, жил у неё какое-то время… Общался. Ел за одним столом её неприхотливую пищу. Вёл по вечерам долгие сладкие разговоры о жизни, о религии, в которой чувствовал себя сторонним человеком и страшился этого. Загадывал загадки на будущее и отгадывал их… Да мало ли о чём можно поговорить с умным человеком, спокойно доживающим свой век.
Да и сам Назаров был далеко не глупым человеком, даже иногда, обернувшись назад к своей прошумевшей юности, писал стихи:
Материнских не помня заветов, оглянулся – цветёт трын-трава! На холодное сердце, на ветер я ронял дорогие слова. Немотой перехвачено горло. Все длиннее годов моих ряд… Вон старуха, согнувшись, упёрла в сыру-землю безропотный взгляд. Шапкой Бог с поднебесья ударил, или только почудилось мне? Что ты, бабушка там увидала, под собой на два метра в земле? – Не глумись! – услыхал, – нечестивец! Что ты трогаешь душу мою? Тебе жить ещё в мире, счастливец! Ну, а я на исходе стою. Я последний свой срок разменяла. Воздала палачу и судье! Разменяла свой срок, растеряла, ничего не оставив себе. Сына взяли Великие стройки. Муж погиб на Великой войне. След ищу я слезы своей горькой под собой на два метра в земле. …В чистом поле безлюдно и пусто. Нету бабки! Вся в землю ушла. Лишь под звёздной, высокою люстрой тихий свет источает душа»..Писал, как писалось…
2
Павлина Сергеевна! Павлина Сергеевна, – здравствуй!
…Жить в деревне – одно удовольствие! Правда, если житьё это временное и непродолжительное.
Здесь искушённого городского жителя сразу оглушает тишина, как будто в твоих ушах ватные затычки, или нет, – положили на бабушкину перину и накрыли голову пуховой подушкой – отдыхай, дорогой!
Потом эта тишина начинает тебя раздражать, давить на грудь, пеленать по рукам и ногам.
Привычная звуковая информация не поступает в мозг, и ты начинаешь, как локатор, как радарная установка, ловить любые звуки и шорохи: вот где-то далеко-далеко, на молочно-товарной ферме истошно завопила машина, наверное, самосвал привёз зелёнку для колхозного стада, и сигналит скотнику, вечно не просыхающему Егору, чтобы тот, очухавшись от вчерашнего, приступил к раздаче корма вечно голодным коровам, которые почему-то и в разгар лета находятся на стойловом содержании.
В самый сенокос новый председатель агрокомплекса сочной зелёнкой надеется поднять удои катастрофически снижающегося поголовья товарного стада.
Но, несмотря на корма, глупые коровы мало и неохотно отдают своё, молоко с низким процентом жирности и жидковатым на вкус. А вот у личной коровы, у того же пьяницы Егора, корова доиться хорошо и молоко совсем иного свойства – ночь в холодильнике подержишь, на утро ложка торчмя стоит.
Вроде корма одни и те же, с одного места привезённые, а результат разный.
…Павлина Сергеевна, Павлина Сергеевна! Учительница детства моего!..
3
Вот Кирилл и в деревне!
Попробуй, докажи здесь свою состоятельность, устав от противной городской суматохи, от забубенных встреч с друзьями-приятелями, такими же, как и ты сам, с бесконечными, заводными разговорами о женщинах, о суетливости нынешних, корыстных политиков, об импотенции власти.
По вечерам хорошо. А утром, просыпаясь, чувствуешь свою ничтожность, свою невостребованность летящим, как скоростной поезд, временем – мимо, мимо, мимо!
Павлина Сергеевна, наверное, умаявшись от надоедливой старости и глухого одиночества, приняла Назарова, как родного с раскрытыми руками:
– Ну, вот… Ты опять здесь. Дома. Мальчик мой! – Старая женщина, не имея своих детей, по своей учительской привычке назвала его мальчиком, как будто Кирилл когда-то давно был её учеником. – Постарел, постарел. Вон и волоски седые уже, – смотрела она на гостя сквозь свои учительские очки, участливо и ласково покачивая головой. – А я вспоминала, вспоминала тебя. Ну, думаю, на это лето обязательно приедет. Смотрю – нет, не пылит дорога! На другое лето жду. Опять никого! А тут, вот, объявился… Где жить-то будешь? В доме, или опять в сарае стелить? Он после тебя теперь, как новый стоит. Крыша из твоего шифера уже не течёт. Я вся у тебя в долгу. И за работу, и за материал. Думала – расплачусь с пенсии, а ты, как раз уехал. Вот старая! – спохватилась она, усаживая Кирилла за стол. – Я тебя сейчас рябиновкой угощу. Самодельной. Не какой-нибудь ельцинской отравой из ларька, а свойской, целебной. Враз грусть-печаль развеет! Я сейчас, сейчас! – торопливо зашмыгала она по комнате.
На столе появился толстенький графинчик старинного гранёного стекла с настойкой коньячного вида, на дне которого медленно шевелились оранжевые бусинки прошлогодней рябины.
На раскалённой сковородке скворчала и пузырилась яичница в домашней ветчине, посыпанная сверху мелко нарезанным зелёным лучком.
Кирилл тоже выложил свои кое-какие гостинцы на стол.
Ну, теперь у нас пир на весь мир!
Павлина Сергеевна, угомонившись, присела на краешек стула, радостно поглядывая на гостя.
Гость налил хозяйке в протянутую маленькую мензурку из-под лекарства, рябиновки, потом наполнил для себя по самым краям большой фужер тонкого розового стекла и поднял его.
– Ну, с приездом тебя Кирюша! – опередила его Павлина Сергеевна и медленно выпила свою махонькую рюмочку-мензурку, пожевала губами и, не закусывая, смутившись, пошла к двери. – Ты пей, ешь! Я сейчас!
Что говорить о настойке, которая сродни подвянувшему осеннему букету, и порождает те же чувства – грустные ощущения скоротечности всего сущего. Оставленная навсегда молодость заголосила беззвучным плачем:
«…Лихая память захлебнётся болью… Надежды где? Где молодость? Где мать? Небритый кактус на окне ладонью прощальный луч пытается поймать».Кирилл, смахнув соринку с ресниц, посмотрел на остывающее от жаркого дня окно, где зелёным котёнком, вставшим на задние лапы, а передние, прижав к стеклу, тосковал о жаркой мексиканской пустыне нелепый для наших мест цветок в красной глиняной посуде.
Пить в одиночку Кирилл не умел, а без выпивки всякая закуска – просто еда.
А есть, ему уже расхотелось.
Он, скучая, разглядывал комнату, оклеенную всё теми же обоями в мелкий цветочек, теперь уже посеревшими от времени.
Он тогда всё хотел обновить стены, старался угодить хозяйке – здесь и делов-то на день!
Но тётя Поля не разрешила: «Я к этим цветочкам привыкла, они ещё с того времени…».
С какого «того времени», Кирилл уточнять не стал, старость сентиментальна.
Его размышления прервал бодрый топот на веранде и низкий, прокуренный голос соседа Михаила, с которым они сдружились, поднимая из руин старый сарай Павлины Сергеевны, где Кириллу в прошлый приезд так хорошо спалось.
В тот грозовой день, когда старый осокорь, не выдержав напора буйного ветра, рухнул на крышу, Кирилла спасла рыбалка, а то бы лежать ему в обнимку с зелёным другом.
Михаил радостно растопырил руки:
– Держи пять! – зажал он клещами пальцев ладонь расслабившегося за столом приезжего гостя. – Опять на волю потянуло? А я тогда сомневался что ты снова к нам возвернёшься. Врет, думаю, шельма! А ты – вот он! Тута! Это сколько же годков прошло? Погоди, погоди… Да, время-то как летит, а, тетя Поля! – оглянулся он на хозяйку, потирая руки.
– Садись, садись, Михаил! – Павлина Сергеевна пододвинула свой стул соседу, а сама осталась стоять, поглядывая на двух мужиков сквозь улыбчивые очки.
– Ну, тогда давай! С приехалом тебя! – Михаил налил себе сразу полстакана настойки, в мелкой посуде он пить брезговал, прислонился к стоящему на столе фужеру, и одним заходом опрокинул свою порцию в рот. – Ух, хороша!
Двое – это уже компания. Это уже и посидеть можно. И выпить. Это совсем другое дело! Разговор завяжется о чём угодно, только затронь тему. Никаких условностей. Михаил мужик свой, сходливый, с русским характером, который становится особенно открытым во время выпивок.
Вот теперь и закуска пошла вслед за настойкой, только вилкой цепляй.
Павлина Сергеевна принесла из погребка солёных огурчиков, крепеньких, светло-зеленых, как молодые еловые шишки.
Хорошо сидеть! И они с Михаилом теперь сидели, словно два брата вернувшихся после разлуки в родной дом. Как водиться, хлопали друг друга по плечам, рассказывали анекдоты в тему, проклинали Ельцина за развал Союза, жаловались на власть, кунали зелёные косицы лука в крупную желтоватую соль, подцепляли шкварки со сковороды и вроде никогда не жили порознь. Вроде всю жизнь жили рядом и вместе работали в поле: Михаил на самосвале, а Кирилл по своей выучке, учётчиком:
– Кирюха, пошли, добавим!
Пошли к Михаилу в дом.
Он всё похвалялся самогонкой, выгнанной из медовухи:
– Пчёлы у меня злые, как волки. Я из них самогонку делаю! Во! Лошади, а не пчёлы!
– Из пчёл что ли самогонка?
Михаил шутя поднёс кулак:
– Я те дам – от пчёл! У меня мёду, как воды…
…Кирилл проснулся сразу, словно выпал из родовой утробы. Из омута вынырнул. Отдышался немного. Огляделся – на диване лежит. Непривычно мягкая постель вызывала во всём теле леность и охоту, как в детстве, понежиться. Из открытого окна потягивало утренней прохладой. Хорошо! Всё, чем он жил до этого, осталось за спиной, в другом времени и в другом мире.
Каким образом он оказался здесь, Кирилл не помнил.
Действительно, пчёлы у Михаила – лошади! Кентавры!
Теперь возлежит вот на пухлом диване с высокой резной спинкой. Кирилл нежно погладил вишнёвого цвета полированное дерево. Такие диваны делали старые умельцы-краснодеревщики, унёсшие с собой своё ручное ремесло.
Всё проходит. Уйдёт и он, Кирилл Семёнович Назаров, а что оставит, – растраченное после себя время, да страну, в которой ему довелось прожить свою молодость?
Он про себя, как молитву читал и читал написанные ещё в счастливые времена стихи:
«Чем путь длинней, тем горы круче, а ноша сердца тяжелей… Лёг на плечо счастливый лучик из долгой памяти моей. В его прозрачном, чистом свете в песок рассыпалась гора, где тихий мальчик на рассвете беспечно ладит два крыла. Какие жизнь откроет дали? И кто там кличет у ворот? Да только мальчик тот едва ли рассудка голос разберёт. Узлы, какие перерубит его горячая судьба? Чьи запекутся болью губы у холодеющего лба?!»Какими путями и перепутьями, по каким камням и колдобинам ходил этот тихий мальчик в надежде поймать свою птицу удачи. А птица оказалась дерзкой и злой, не давалась в руки и больно клевалась…
Время и страна рухнули. И – всё! Звездец! Как говаривает в таких случаях сосед Михаил.
Глава пятая
1
Жизнь в деревне наладилась. Кирилл вставал рано, брал удочку и шёл на Дон, хотя рыбак, надо сказать, он был никакой, да и снасти давно прикупленные к случаю для вольной полноводной реки не годились.
Местные промышляли либо сетью, либо всякими хитросплетениями из неё, а на удочку ловили с лодок, выгребая на середину Дона, туда, где пузырями покачивались на воде мягкие пластиковые бутылки.
Такая ловля на «кусты» судака, щуки, а, если повезёт, то и стерлядки совсем безопасна. Рыбнадзор за удочку не наказывает, хотя таким способом можно выловить рыбы больше, чем за сутки потаённой сетью.
Метод ловли на «кусты», конечно, гениальный, но подлый: аккуратно, несколькими рыбаками подрывается под самый корень большой куст ивняка, топиться на середине реки или на разведанных ямах, привязанный к бороне или к другой какой железяке-якорю. Две-три бутылки над кустом показывают точное его расположение под водой – и всё, садок готов!
Возле куста рыбу прикармливают разной-разностью: пареной пшеницей, горохом мочёным в молоке, ручейником, дождевыми червями. Приманка в этом случае закатывается в глиняные кругляши, чтобы не относило течением от места ловли.
Вода постепенно размывает глиняную скорлупу, и рыбий стол – вот он! Глотай, не зевая!
В прогретой донской воде ветви и корневище куста постепенно обрастают личинками и всякой водной живностью, что является дополнительным соблазном для обитателей всякого ранга. Рыба здесь, что называется, толчётся, вот и закидывай удочку, лови вокруг и около, а пузыри бутылок предупреждают, где находиться куст, чтобы не потерять крючки в его рогатках.
Дон возле села полюбовно разбит на делянки, а пришлому человеку там делать нечего, побьют. Понимая это, Назаров промышлял больше у бережка, на отмели, где хорошо брали пескари и бирючки.
Бирючки – местное название странной породы рыб – пятнистой, как форель, колючей и сопливой, как ёрш.
Десяток-другой рыбёшек пойманных с утра хватало на хорошую уху. А она из бирючка была отменная.
Тётя Поля говорила, что рыба эта – эндемик, и нигде больше в Дону не водится.
По местной легенде, адмирал Синявин, владелец усадьбы от которой теперь остались – полуразрушенный дворец, построенный в восточном стиле и этот чудесный, удивительный парк, завёз форель, которая каким-то образом породнилась с русским ершом, отсюда и причудливый вид этой рыбы, жирной и прозрачной на свет.
Еще сам Александр Сергеевич Пушкин, проездом на Кавказ, заезжал сюда на постоялый двор, чтобы отведать этого самого «бирючка», о чём он и писал в своих записках.
Так это или не так, тётя Поля не знала, но люди говорят…
Уху Кирилл готовил сам, уж очень это хлопотливое и ответственное дело, чтобы доверять его женщине, хотя рецепт, в общем-то, незатейлив и прост: в несолёную кипящую воду бросается несколько горошин чёрного перца и вся рыбья непотрошёная мелочь вместе с чешуёй, у рыб покрупнее срезаются плавники, хвост, головы без жабер и тоже – туда, в кипяток, а тушки ждут своей очереди.
Весь этот сор часика полтора вываривается до кашицеобразного состояния, затем воду хорошо подсаливают и на две-три минуты опускают в кипяток оставшиеся тушки, и тут же вынимают их обратно на тарелку.
Теперь бульон процеживают, добавляют крупно нарезанный картофель, лук, щепотку пшенца, самую малость, с отварных тушек отслаивают нежное белое мясо и тоже кладут в процеженный бульон, варят до готовности, бросают пару листочков лаврового листа и зелень – укроп, петрушку, сельдерей – всё, что есть под рукой, снимают с огня, уха настаивается минут десять, и всё – готова к употреблению!
Если крупной рыбы достаточно, то можно есть её отдельно в холодном виде, прихлёбывая тем, что в тарелке. Как говориться – дёшево и сердито!
После такого обеда Кирилл шёл к себе в сарайчик. Рядом с его раскладушкой пылились кипы старых журналов, он брал один из попавшихся под руку, размышляя над хроникой давно минувших времён, и минут через десять засыпал сном праведника.
Проснувшись, шёл купаться на Дон, а потом они с тётей Полей пили травяной чай с мёдом.
Так и загостился он в селе. Июль месяц. Жара.
У соседа Михаила ульи уже созрели для мёда, и Назаров помогал крутить ему медогонку, за что и получил в подарок трёхлитровую банку густого, как вишнёвая смолка пахучего мёда.
Летние вечера в деревне долгие. Это ночи короткие, а вечера, нет, длинные, особенно если ты целый день свободен и не напрягался на работе.
Это у Михаила вечера короткие.
Он приезжает с работы поздно, ставит казённую «Волгу» к себе во двор, переодевается в домашний дешёвый спортивный костюм китайского пошива с белыми трёхрядными стёжками лампасов, и в огород.
Любит он это дело – в земле повозиться. То какие-то новые сорта помидоров выращивает, обламывая сочные «пасынки» с кустов, высоких, метра по полтора, с большими, покамест зелёными шарами, то обкуренных дымом пчёл из улья выметать начнёт, рамки на свет проглядывает, губчатые, ноздреватые, как срезанный ломоть пшеничного хлеба.
Липа отцвела, теперь гречиха за Доном розовой позёмкой занялась. Самое главное время для рабочей пчелы начинается, – мёд на второй выгон запасать.
Это с виду только, за пчелой дел никаких – не корова вроде, а забот не меньше, и глаз опытный нужен, знающий.
Михаил живёт бобылём, без жены. Один. А мужик справный, аккуратный, без озорства какого-нибудь, хотя ещё и не старый. В его возрасте и при своём доме и хозяйстве баб к себе можно табунками водить, но он к этому делу, видать, пристрастия не имеет. Живет, как живётся.
Кирилл, бывало, облокотится об оградку, подойдя к его участку, позовёт на перекур с разговорами на эту тему, а тот только рукой отмахнётся, – некогда, мол, на ходу перекурю!
От «пшеничных» сигарет с длинным мундштуком-фильтром отказывается. Достанет свою непременную «Приму», горькую, как чадящая полынь, и вновь – весь в труде, хотя с Назаровым у него сложились отношения самые дружеские.
В редкие свободные минуты Михаил и сам приходил к новому знакомому – на лавочке посидеть. О текущей политике поматериться, душу отвести: вроде, власть и наша, русская, а отношение к народу, как у оккупантов. Чудно! Районное начальство капризное, больше свои частные дела, колеся на служебной машине по хозяйствам, улаживает. Пока угомонится, нальётся дармовой водочкой, отвезёт его личный шофёр-охранник к очередной любовнице, а для себя времени и не хватает, – самая «работа» у начальства потом, после трудового дня. Артачиться не станешь. Выгонят! А, где в селе работу с гарантированной зарплатой найдёшь? Да и своя скотинка тоже кушать хочет… Отвезёт Михаил кому-нибудь по заданию начальника мешков десять отборного комбикорма, и себе щепотку прихватит. Сальце-смальце зимой все любят! Вот она, рука-то, в локте к себе сгинается! Как говорили старики: «Глаза наши ямы, руки наши грабли. Что глаза увидят, то руки и загребают».
Прижился Кирюша на вольных харчах, да на материнской любви к себе тёти Поли.
Как-то написались у него, может о ней, а, может, и о другой женщине:
«Ты зря все глаза проглядела, рукой протирая стекло. А времечко-время летело, а времечко– время прошло. Скрипела в избе половица под крепкой мужскою ногой. Кричала какая-то птица над тихой пугливой водой И листья с деревьев слетали. И выла, как ведьма, труба. И губы твои трепетали в сухих безнадёжных губах. То сила его прошумела. То слабость твоя процвела… Ты перстень дарёный надела, но грош ему нынче цена!»А Павлина Сергеевна любит по вечерам на порожке сидеть, или под сиренью на лавочке.
У неё все дела давно переделаны. Не научилась она за столько лет жизни в деревне горбатится на огороде. Когда помоложе была, – в школе пропадала, некогда было к земле прислониться, сердцем прикипеть, ну а теперь и совсем ни к чему.
Огородик у неё маленький, ладошкой прикроешь. Сотки три, не более. С большим – не управишься, а этот в самый раз.
Ей мешка картошки до нового урожая хватает.
Другой живности, кроме полдюжины кур, да подсвинка Борисыча у неё нет.
Хоть пенсия и маленькая, а ничего, обходится, давали бы только денежки вовремя, без ставших теперь почему-то привычными задержек.
Непонятно ей, проработавшей более полувека в народном образовании, вроде и не совсем тёмной женщине, учительнице начальных классов, прожившей невозвратные годы при советском развитом социализме, почему в магазинах, сколько она себя помнит, кроме хозяйственного мыла, слипшихся конфет «подушечки» да ржавой селёдки с банками вечно зелёных помидоров, ничего не было. За ситчиком да за тюлем в городах, а то и в самой первопрестольной очередь выстаивать.
Хлопоты одни, а не жизнь! Теперь всё совсем по-другому – было нечего одеть, стало не на что купить.
Но, не разбираясь глубоко в политике, она понимала, что и сегодняшняя, так называемая «перестройка» не приносит российскому люду ничего хорошего. В одно мгновение откуда-то, как черти из рукомойника, появились пронырливые, хваткие до народного добра личности с непривычными русскому слуху фамилиями. Они с телеэкрана стали наперебой и взахлёб корить её страну, её, якобы ленивый народ, виноватый уже фактом рождения в своей бедности и отсталости, не желающий никак принимать западные ценности.
Пустили в обиход ранее запретные и невиданные доселе доллары, насмехаясь над честно заработанным рублём, за который она, сельская учительница, корпела по ночам над тетрадями Васяток и Манек, Сергеев и Зинок, выискивая, как вредных насекомых, ошибки. Учила любить свою землю, свою малую родину, пусть холодную и неприветливую, без которой не бывает и большой Родины, страны.
Как-то всё не то и не так получается в жизни!
Неужто напрасно маленькой свечечкой горела она здесь в задонских потёмках, чтобы хоть чуть-чуточку теплее и светлее была та самая жизнь, таких понятливых и таких неразумных колхозных ребятишек.
Думала, – вот они-то и сделают свою жизнь, свой колхоз, своё село удобными для себя и своих детей. А получилось всё наоборот, – рассыпалось как домик из песка само понятие «Россия».
Горько и больно старому женскому сердцу чувствовать себя человеком другого, второго сорта на собственной земле, обвиняемой в лености и нищете.
Вечер длинен, медленно садится солнце, пыльная улица пуста и неуютна. Пусто и неуютно одинокому старому человеку в этом лукавом и становящимся постепенно чужим, мире.
Так или примерно так думала пожившая на свете учительница, сиротливо сидя на рассохшемся дощатом порожке, коротая своё тягучее время, невыносимое после привычных школьных хлопот.
Сейчас каникулы, школа пуста, как вон тот скворечник на длинном шесте, где примостилась паучьей паутиной, сделанная соседом-умельцем телевизионная антенна. Птицы подросли и улетели, и гудит скворечник своей дырой, своим пустым чревом при каждом дуновении ветра, склоняясь над крышей, как будто высматривая непонятную людскую жизнь.
Павлина Сергеевна давно не ведёт уроки, но не оставляет школу, привычно ей там, уютно. На общественных началах собрала школьный музей, выискивая по всей необъятной России своих учеников; знаменитых и не знаменитых, построивших свои судьбы неотделимые от судеб страны.
«Работай! Занятие хоть и бесполезное, а всё – дело. Куда от вас, таких дотошных, денешься?» – сказал на педагогическом совете новый, молодой, только что окончивший Воронежский университет и поставленный директором на место бывшего, не перенёсшего разрушительных нововведений в систему обучения и скончавшегося от инфаркта добрейшего человека, благословившего когда-то Павлину Сергеевну на её собственное начинание.
Хорошо, что нежданно-негаданно постоялец объявился, хоть и виновата в том старая учительница, а радуется. Ласково Кирюшей зовёт. Какой-то он свой, домашний, как будто всё время рядом жил. Укатит с утра на Дон рыбачить, а она уже тоскует, ждёт его, ворчит по старческой привычке.
За домом стала прилежней ухаживать. По три раза за день пыль по углам сметает, посуду моет-перемоет, всё чистоту наводит, чтобы гостю нравилось.
Особенных разносолов у неё никогда не водилось, но на завтрак яичницу-глазунью и кофе подаёт, чтобы всё, как в городе было, чин-по-чину, чтобы не заскучал постоялец-то, Кирюша её.
Радуется, что ему здесь понравилось, вот хотел опять на одну ночку остаться, а, видать, прижился.
Говорит, на монтажном участке прорабом работал, а теперь, как многие, случайными заработками перебивается.
Время, значит, такое – всё случайное!
Вот Михаилу хорошо, соседу, положительный человек, несмотря ни на что. У него всё постоянно – и работа, и хозяйство, и его холостая жизнь. Правда, жениться ему бы следовало, жена бы у него, как у Христа за пазухой жила. Да где они, эти жёны? Молодых да порядочных мало, а старухи, кому нужны? Да и молодые – теперь что? Набалованные. Курят, водку почище мужиков глотают. Время такое, разор один. Квартиру враз в забегаловку превратят! Нет, Михаилу лучше одному, хотя и одному – плохо. Вот Кирюша, постоялец её, места в жизни никак не найдёт. Мается бедный. Обронил свою молодость, а где, и сам не поймёт. Да… что-то он долго с реки не возвращается? Вон они тучи, какие на небе. Сразу всё потемнело. Как бы град не был, всю зелень посечёт-почистит. Надо пойти, посмотреть наседку с цыплятами, под крышу загнать, дождём захлестнёт. Цыпляткам вторая неделя, ещё пуховые…
2
Как все жители деревни, тётя Поля встаёт рано.
На первый взгляд дел у неё вроде никаких нет – ну, выпустит кур во двор, повозиться для порядка в огороде, покормит хрюню-кабанчика, резвого малого, начинающего уже набирать жирок. Васятку, Борисыча этого.
Поросёночка розовобрюхого привёз по случаю сосед Михаил. «Воспитывай, соседка, – говорил, – а сальце к Рождеству поровну поделим. Кормов я тебе навезу сколько нужно. Корми!» Вот и прижился Васятка. Озорует только, загородки ломает, подлец!
Тётя Поля всё делала неспешно, по холодку, и на это у неё уходило всё утро.
На кухне слышался певучий скрип половиц, громыхание кастрюлей, тихое причитание над убежавшей кашей, плещущий звук воды из крана: все те хлопоты, которые делают деревенскую избу уютнейшим уголком в мире, куда всегда рвётся душа русского человека, кто бы он ни был – президент страны или вольный бомж.
Точно такие же звуки будили Кирилла и в детстве – когда уже вроде проснулся, а глаза не разлепишь в сладкой дремоте, и ты лежишь себе, прислушиваешься ко всему, что происходит в избе. Сердце наполняется упругой радостью жизни, любовью и нежностью к окружающему пространству, ко всему, что называется домом. «Память возвращается, как птица, в то гнездо, где раньше родилась…» – вот они, строки настоящей поэзии! – Кирилл встряхивает головой, прогоняя смутные видения, натягивает джинсы и выходит на кухню:
– Тётя Поля, дай я тебе подсоблю! – слово «подсоблю» вставил специально для простоты обращения, потянувшись к ведру с парной ячменной кашей для Васятки.
Вообще-то зря человеческим именем обзывать животное.
Когда его заколют, как скажешь: «Васятку зарезали! Приходи на печёнку! Нехорошо? Конечно, нехорошо!» Так думал Кирилл, когда они разгораживали в сарае загончик, который был для заматеревшего Васятки мал. Но имя поросёнку дал Михаил, а он тут настоящий мужчина. Как оговоришься? Ну, ладно, Васятка – пусть будет Васяткой.
Пока они с долгими перекурами возились с жердями и досками, Василий, выскочив на волю, перепахал, несмотря на своё человечье имя, своим свинячим рылом половину хозяйского огорода, разбросав на грядках уже завязавшуюся молодую картошку. Есть, он её не ел, но копал усердно.
Хозяйка еле оторвала его от столь увлечённого занятия, заманивая в сарай краюхой свежего хлеба.
Загородка получилась на славу, теперь Васятка мог свободно разминать затёкшие от долгого лежания ноги и не гадить возле самой кормушки, а мастера – обмыть это дело.
Павлина Сергеевна с охотой протянула ведро Кириллу:
– Болит голова-то, небось?
– А с чего ей болеть? – захорохорился он.
Голова у него действительно после добротного пития не только не болела, а была чистой и ясной, как та самогонка на мёде.
Он только вынес ведро на улицу, как набежавшие куры чуть не сбили его с ног, кидаясь на взлёте за дармовым угощением. Жадно хватали из ведра мешанину, обжигались, мотали головами и снова кидались под ноги с наглой бесцеремонностью.
Кирилл выплеснул из ведра часть каши, спровоцировав при этом невыносимый галдёж и драку безмозглых птиц.
Только успел Кирилл войти в сарай, как Васятка, почувствовав хороший завтрак, попёр танком на ограждение, стараясь вывернуть жердину и ринуться в атаку на свою законную долю дневного пайка.
Жердина, прибитая прочно основательным Михаилом, не поддавалась, тогда сообразительный хрячок переключился на калитку, пытаясь носом снять её с петель, как заправский домушник, фомкой. Если бы не металлический запор, Васятка смахнул бы дверь в один момент голодного азарта.
Хотя он и был поросёнком, но аппетит имел волчий.
Закрученный, пружинистый хвостик задиристо говорил о физическом и душевном здоровье своего хозяина.
Оставив в покое дверь, Васятка встал на дыбы, по-человечески заглянул в, источающее неимоверно вкусный запах, ведро с кашей: «Чегой-то там мне принёс этот двуногий слуга?»
А «слуга» тот, опустив ведро, не спеша, дощатой веселкой принялся помешивать кашу, – прилежно студил ее, заботясь о поросячьем желудке. В один миг свариться при таком аппетите!
Такого Васятка вынести не мог. Гневно сопя, и втягивая запах круглыми в две дырочки, как электрическая розетка, ноздрями, он забегал по всему загону. Васятка нервничал, на глазах происходило немыслимое: его законный завтрак, такой вкусный и наваристый хочет пожрать, поглотить, слопать какое-то мерзкое двуногое существо.
Терпению Васятки пришёл конец. Раскидывая слюну, он грудью бросился на загон.
Кирилл поспешил просунуть меж жердин ведро – чёрт с ним, пусть подавиться!
Но тот с разгона выбил из рук ещё не совсем остывшее месиво, сунул туда морду и, обжигаясь, стал мотать головой, разбрасывая, куда попало ошметки своего завтрака.
Ведро дужкой зацепилось за его широкий, откормленный затылок, и вконец ошарашенный Васятка в панике с ведром на голове, дико вопя, заметался по сараю.
Услышав, что в сарае твориться что-то неладное, в дверной проём заглянула тётя Поля:
– Ай-яй-яй! Василий Борисыч, Василий Борисыч, как тебе не стыдно, безобразник ты такой!
Самое удивительное, – что, услышав голос своей хозяйки и кормилицы, Василий Борисыч сразу же затих, остановился, ведро соскочило с его головы, поросёнок резко повернулся на знакомый голос, виновато моргая белёсыми ресницами, и уставился на тётю Полю, внимательно слушая укоры в свой адрес.
Кирилл с удивлением посматривал на поросёнка, было видно, что до него, хоть и с трудом, но доходит смысл слов хозяйки.
Васятка, согласно хрюкнув, сунул морду в остатки еды и стал торопливо глотать, «хапать» с нескрываемой жадностью.
Тётя Поля, зашла в закуток, собрала обрезком валявшейся здесь фанеры, разбросанные ошлёпки еды в деревянную кормушку:
– Ишь ты, хулиган, какой неаккуратный! Я тебе кашу варила, завтрак готовила, а ты разбрасываешься добром! – Она легонько ладошкой ударила увлечённого до самозабвения «Василия Борисыча» по его розовой округлой спине.
Он в ответ, переступив задними ногами, как-то весело хмыкнул, не отрываясь от кормушки. Кириллу даже показалось, что поросячья физиономия самодовольно улыбнулась, мол, говори, говори, а я есть буду.
– Он, Борисыч мой, сам аккуратный, почём зря гадить не будет. Он ещё с тобой не обвыкся, вот и нос воротит, задирается. Испугал ты его, небось.
– Так он у меня из рук ведро выбил, пока я примеривался! – топтался рядом с хозяйкой Кирилл, по-мальчишески оправдываясь.
– А-а, это он может. Пошли в дом! Самим завтракать пора! Вот оно, солнце-то, как высоко поднялось! Так и жарит…
– Тётя Поля, а, почему он Борисыч? Вы его, как районного начальника величаете.
– Да Михаил ему такое отчество дал, говорит, – мой начальник, боров, его тоже Борисычем обзывают. Так привычнее, говорит. Пойдём на веранду завтракать!
3
На веранде ещё не рассеялась утренняя прохлада, и чаёвничать там было – одно удовольствие! Хорошо сидеть! Не спеша цеплять мельхиоровой ложечкой оставшееся ещё с зимы варенье, крутить по сторонам головой, выслушивая в птичьем щебете переливчатый и долгий посвист живущей где-то иволги.
Далеко она, а голос её чудесный, как протяжный хрустальный звон.
В открытую дверь воровато прошмыгнул легкомысленный ветерок, но, обнаружив людей за столом, прошёлся на цыпочках вдоль стены, вытер разгорячённое лицо батистовой, в крупный орнамент, занавеской, и также быстро исчез, как появился.
Ушёл, убежал ветер в поле погулять на воле, на просторе придонском, поиграться в травах, сорвать пушистые головы одуванчикам, побеситься, закручивая в жгуты на дорогах пыль, чтобы потом унестись с потоком раскалённого воздуха прямо в зенит. Там хороводят небесные птицы, там ходит кругами одинокий коршун. Поиграет ветер в его перьях и унесётся дальше, чтобы покататься, остужаясь, на кудлатом облаке, собрать потом в горсть всю его влагу и швырнуть прямо вниз на жухлые поникшие цветы и травы, напоить их разгорячённые рты живительным небесным соком.
– Пойду, небось, на Дон, теперь, говорят, хорошо карась идёт, жирует, – Кирилл встал, поблагодарил приветливую хозяйку и пошёл на веранду ладить снасти.
– А чего же дома сидеть! Иди! Да к обеду не задерживайся, я сегодня окрошку сделаю. Иди! – Павлина Сергеевна тоже поднялась из-за стола, собирать посуду.
В этот раз для рыбалки Кирилл облюбовал место вдали от села, на «Гусятнике», как называют это место жители. Там в зарослях куги и сладкого сочного тростника наедает жир разное сазанье поголовье. Иногда сюда со стороны Азова, заблудившись в протоках, заходят в гости пусть и немногочисленные, но царственные стерлядки. Кому хоть раз приходилось снимать с крючка эту достойную рыбу, тот никогда не забудет её острые панцирные литые цвета чернёного серебра шишаки на боках.
Осторожно, счастливчик! Лучше прибереги для этого случая брезентовые рукавицы, иначе крови не миновать!
Но стерляди здесь, под илистыми, пусть и богатыми разной насекомой братией берегами, вряд ли ухватишь, да и штраф за неё выше некуда, а сазана или карася, если ты усидчивый, на киллограммчик поймать можно наверняка.
Левый берег Дона крутой, словно огромный лемех, когда перепахивал путь воде истекающей из Иван-озера, отдыхая, сбрасывал в отвал весь чернозём, покрывая им, монолитные плиты известняка, отчего образовались широкие взгорья, на которых древние поселены и обустроили свою жизнь. И до сих пор по берегу Дона, кучкуясь, стоят многочисленные русские сёла и хутора, обогревая степные просторы Придонья.
На одном из таких взгорий как раз и раскинулось известное село, приютившее Кирилла Семёновича Назарова, вполне городского человека, но с крестьянскими корнями, по-матерински приласкав его в доме старой учительницы.
4
«Хорошо-то как!» – вздохнул полной грудью благодарный гость этих мест, спустившись к воде и раскинув удочки на берегу, заросшем тальником и лопухами по понизовью.
В воздухе сгущалась духота, оплывая маревом на противоположной стороне с полем низкорослой, но уже зарозовевшей, гречихи.
Счастливый рыбачок лёг на раскинутую куртку, искоса поглядывая в ожидании поклёвки на покачивающиеся яркие поплавки.
Рядом, как будто сама по себе шевелилась куга, крохотной заячьей дробью стреляла по воде рыбья мелочь, что-то чмокало, плескалось, вздыхало, но поплавки невозмутимо оставались стоять на месте, выхваляясь нарядом оперений на бесцветной водяной поверхности.
Кириллу надоело смотреть за поплавками, и он, опрокинувшись навзничь, закрыл глаза, отдаваясь умиротворённой природе. Дремота одолела его, и он поплыл далеко-далеко – и от Дона, и от весёлых поплавков танцующих на воде, и от себя самого.
Через некоторое время вроде кто-то неосязаемый, но властный заслонил его лицо, и Кирилл резко открыл глаза.
На уже потемневшей воде, наползая друг на друга, обмахрённые белой кисеёй, ломались волны, заставляя бешено плясать такие неустойчивые теперь, поплавки. Озноб прошёл по узким ланцетовидным листьям лозняка на берегу.
Холодно.
Кирилл потянул замок молнии, сшивая металлической зубастой стёжкой до самого подбородка распах куртки.
Куртка из плотного плащевого материала сразу же загородила его от резких порывов ветра, и теперь стало заметно теплее.
Поплавок удочки закачался, как Ванька-встанька, была в его детстве такая игрушка, заметался по волне, ныряя и выныривая из потемневших вод, но это не было удачной поклёвкой, а только лишь игрой ветра. Вряд ли какая очумелая рыба, прячась от стихии по ямам, схватит его наживку, и он с сожалением смотал на катушку леску, сложил удилища и озабочено огляделся.
А в это время Павлина Сергеевна, выйдя на улицу, почему-то затревожилась.
Она, зябко запахнув вязаную шерстяную кофточку, и потуже, по-старушечьи затянув у подбородка белый в горошек ситцевый платок, осталась стоять, тревожно вглядываясь вдаль.
Зябко передёрнув водную пелену, с Дона потянул низовой ветер. Видно собралась гроза и нешуточная.
Росший на отмели камыш недовольно зашумел, затужил, заскрежетал узкими жестяными листьями, закачался, смахивая на берег с гребня волны желтоватую грязную пену.
Минуту назад, столь приветливые зелёные берега реки стали пустынными и хмурыми, словно природа, сдвинув суровые брови, поросшие лозняком, осокой, конским щавелем, строго взглянула на расшалившихся детей своих, копошащихся в траве, снующих в воздухе, ныряющих в воде, и они притихли, по-детски затаившись и поглядывая из своих укрытий на мать свою, опасаясь её гнева и последующего наказания.
Стало тревожно и неуютно чувствовать себя одинокой, как эта вот веточка донника, желтевшая под всевидящим и равнодушным оком просторного неба.
Маленькой соринкой в нём высоко-высоко, далеко-далеко, кружила безнадёжная птица, в отчаянии бросив свой дом, своё гнездовье, предавшись воле стихии.
Сморгнёт и не заметит эту соринку природа. Не до того ей…
Ветер был свежий и напористый.
Деревья, уставшие и обескрыленные жарой, в ожидании дождя зашумели, залопотали на своём древнем языке, непонятном людям, приветствуя надвигающийся ливень.
Уж очень сухие стояли в последнее время дни.
А им, деревьям, как и всему живому на земле, хотелось омыться в животворной влаге, зеленеть и тянуться к солнцу, пестуя на гибких ветках и стеблях всё, что свистит, скачет, ползает и летает в этом чудесном мире, изменчивом и постоянном, как бывает, изменчива и постоянна сама жизнь.
С другого берега, со стороны лесополосы, ворочаясь и рокоча, прямо по розоватой дымке гречихи, к Дону ползла с холодной синеватой проседью, лохматясь по краям, тяжёлая, набухшая, гружёная дождём туча. В её чреве то и дело вспыхивал огонь, и тогда туча наливалась красным светом. Молний не было видно, но уже чувствовалось, что они вот-вот вспорют брюхатое чудовище, вырвутся наружу и будут полосовать вдоль и поперёк этого громоздкого и неуклюжего зверя огненными хлыстами, погоняя его всё быстрее и быстрее к Дону, к селу на его высоком берегу, за огромным, ещё барских времён парком.
А тем временем там, где сидел незадачливый рыбачок, подминая под себя прибрежный кустарник, туча наползала, наваливалась на крутой берег, и вот она уже заполнила всё пространство, весь мир.
С её лохмов боков из-под огненных бичей скатолись крупные капли влаги, потом крупная ледяная сечка, потом ударил такой раскат грома, что Кирилл даже присел от неожиданности. Он, пригибаясь и втянув голову в плечи, прыжками вырвался из лопушистых зарослей на вытоптанную деревенской скотиной широкую площадку, надеясь найти подходящее место, чтобы переждать грозу.
От коровьего стойла, пустующего и неприютного, пологий берег резко переходил в кручу, обнажая выветренные непогодой и промытые полой водой рыхлые известковые плиты уступами выступающее наружу.
Там, в этой крутизне, то ли пастухами, то ли рыбарями, а, может, и ватажными хлопцами, шалившими когда-то по Дону, была уготовлена просторная пещера с плоским известковым потолком и песчаным полом.
В этом логове было просторно, уютно и чисто, а, главное, сухо. Ноздреватый пористый известняк хорошо поглощал влагу, воздух был прохладен и свеж, не чувствовалось мрачного запаха сырой земли и глины, как будто пещеру только что проветрили сквозняком, хотя, даже сейчас, в разыгравшуюся грозовую бурю, здесь было тихо.
Кирилл, не раздумывая, нырнул туда и выпрямился во весь рост – до потолка ещё и рукой не достанешь. В углу, подёрнутые пеплом, чернели уголья забытого кострища, и его присутствие враз смягчило чувство одиночества и потерянности, всё чаще и чаще приходившее к Назарову в последнее время.
«Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…», – сказал он сам себе вслух, присел на щербатый кусок известняка лежавший под ногами, и с удовольствием закурил, пережидая непогоду: не вечно же ей колотиться грудью в истерике о крутой берег Дона, опоражнивая налитое водой небо.
Выход из пещеры стеной загородил ливень, там за его струями Илья пророк вколачивал и вколачивал огненные, раскалённые гвозди в беззащитную землю. Грохот стоял невероятный, как будто мимо неслись и неслись порожняком товарные составы, скрежеща, сталкивались на полном ходу, сходили с рельс, а по ним, по рельсам этим, неслись новые составы, и тоже опрокидывались, корёжа железо вагонов, и конца этому не было видно.
Кирилл, отдышавшись в этой неприступной крепости, радовался, что не побежал сразу в село, ураган наверняка бы сбил его с ног, таких порывов ветра он не помнил. Зачем его понесло на эту рыбалку? Поклёва всё равно не было, рыба, вероятно предчувствуя непогоду, потеряла всякий интерес к изощренной прикормке, а сидеть просто так, без результата, Назаров не любил, хотя по местным понятиям, рыбак он был никакой.
Дождь, который загнал Кирилла Назарова в заброшенную доисторическую пещеру, с каждой минутой набирал и набирал силу. Теперь вход застилала сплошная стена воды. Со стороны села ручьи, соединяясь в один сплошной поток, скатываясь с горы, срывались над головой Кирилла ревущим водопадом. Вода местами стала просачиваться сквозь ноздреватый известняк и крупными каплями падать к ногам.
Несколько капель скатились ему за воротник, и Кирилл, поёживаясь от знобящей влаги, прижался к задней совершенно сухой стене с угловатыми сколами известняка, но зато сухими и ещё не остывшими от дневного зноя. У зева этого каменного убежища образовалась пенистая грязная лужа, а с потолка, закручиваясь в жгуты, стекали бесчисленные струйки. Кирилл поднял голову и в полумраке увидел, как чернеет и чернеет камень в местах его разлома, ещё немного и не выдержав напора, многотонная нависшая над ним громада рухнет, погребя его под собой. Ему даже показалось, что камень зашевелился, когда после одной самой ослепительной вспышки, ударил такой гром, что ватой заложило уши.
При следующем ударе грома вода хлынула в пещеру, осыпав пленника мелким щебнем. Затем потолок сдвинулся, сложился вдвое, загородив выход наружу. Сразу стало холодно темно и сыро. В кроссовки просочилась вода, ступни ног в них разъезжались, и стоять было неудобно.
Кирилл попробовал выбраться из этой западни, но камень сдвинуть, никак не удавалось. После нескольких безуспешных попыток он бросил эту затею, ещё не представляя себе всю сложность положения, в которое он попал. Теперь стало тихо-тихо, как будто всё буйство природы было направлено только на то, чтобы спрятать здесь, в этой западне одинокое человеческое существо, и показать – кто хозяин в этом противоречивом мире?
Теперь, завершив своё дело, гроза, погромыхивая тележными колёсами о булыжник, откатывалась куда-то вдаль, волоча за собой тяжёлые кожаные мешки с водой, и в пролом хлынуло солнце. Нагретые камни стали дымиться, источая запахи сырой земли и стылой известковой штукатурки.
В солнечном свете безвыходность положения не казалась такой очевидной. Кирилл с надеждой сунул в пролом руку, пытаясь найти край обрушившегося карниза, чтобы попытаться расчистить тесный проём, но рука ушла по самое плечо так и не достигнув края плиты. Монолит был метровой толщины и крепко впаялся в грунт, а в щель, между ним, и тоже каменной стеной пещеры, можно было просунуть разве только кулак.
Кирилл убедился, что без отбойного молотка или хотя бы ломика все попытки выбраться были напрасны, когда, ободрав ладони, он в отчаянья присел на корточки перед сплошной тупиковой стеной.
Ни шороха, ни звука снаружи не было слышно. Кирилл пытался кричать, но задавленный каменным мешком крик глох, запутавшись в ноздреватом камне.
Сколько прошло времени, он не знал, но по красноватому лучу солнца можно было догадаться, что наступил вечер.
Хотя воздух после грозы был свеж и пропах зеленью, но Кирилл, то ли пугаясь стеснённого пространства, то ли от тщетных попыток выбраться наружу, стал задыхаться, покрываясь холодной испариной. Он, как попавшее в капкан животное, каждым мускулом, каждой клеточкой рвался на простор и свет, хотя сила отчаянья ещё не победила его разум.
От налитых влагой камней тянуло холодом погреба, солнце ушло за край, и в щели светилась только равнодушная синева неба с проблеском одинокой звезды. Кричи, бейся лбом о камень, царапай его шершавую кожу, сдирай ногти на пальцах – всё бесполезно! Шилом море не нагреешь!
Кирилл, отдышавшись, достал мятую пачку и с наслаждением закурил, ощущая реальный вкус жизни. Теперь он остался один на один с ночью в мрачной теснине первобытной пещеры, меняя время от времени, положение тела, чтобы не затекали суставы.
От каждого такого движения сверху сыпался сор, мокрые крошки, какая-то ползучая дрянь, мерзкая и липкая.
Кирилл, передвинув замок молнии до самого подбородка, вжал голову в плечи и так сидел, покачиваясь, в плену своего отчаяния.
Под куртку, медленно, но верно просачивался холод.
Летние ночи после дождя могут быть настолько зябкими, что – хоть шубу надевай, а здесь ещё и набухший водой камень, и тягостный погребной холод сырой земли, который всё пеленал и пеленал своего пленника, выбивая зубную дробь.
Пустая хрустящая пачка от сигарет, вряд ли поможет, но Кирилл, осторожно, чтобы даром не тратить опустевший коробок спичек, поджёг лощёную бумагу, но она, хоть и горела плохо, но осветило уголок пещеры, куда вода или какая-то живность натаскала всякого сора.
Он щепотью стал подбрасывать соринки в огонь. Пламя сначала съёжилось, потом вспыхнуло, и маленький костерок стал разгораться. Кирилл бросил ещё несколько щепоток в огонь, распахнул влажную куртку, так, чтобы тепло огня проникало внутрь. Стало заметно теплее, но мусора было ровно столько, что огонь не успел даже подсушить лёгкую ткань.
Когда пламя погасло, тьма стала ещё гуще, ещё плотнее, она вся срослась с пещерой, образовав с ней одно целое. Кирилл в этой тьме боялся даже пошевелиться, чтобы не обрушить на себя эту страшную чёрную глыбу, которая раздавит его, как ничтожного червя. Всё что живёт, трепещет и бьётся под тонкой и незащищённой оболочкой его тела, в один миг может превратиться в ничто, в прах, смешаться с землёй и каменными обломками.
Ощущение возможного конца раскалённым гвоздём прошило его от затылка до пяток. Завтра всё так же весело будут щебетать птицы, предрассветная прохлада легонько коснётся листьев на парковых деревьях, и они вновь будут лопотать на своём древесном языке вечную молитву солнцу. Оно красным пузырём выплывет с востока, потом, раскаляясь до бела, оторвётся от земли и поплывет своим, начертанным небесным механиком, путём. И не одна душа в мире не встрепенётся памятью о нём.
Его жизнь оказалась такой призрачной, что даже знавшие его люди не заметят исчезновения Назарова Кирилла Семёновича, человека, делившего с ними когда-то не только хмельные застолья. Может быть, только одна старая учительница, его недавняя хозяйка, спохватиться своего жильца и горестно вздохнёт в своём одиночестве – вроде и человек был хороший, а уехал, даже не попрощался…
Что есть жизнь? Короткий переход из небытия в небытие с короткой вспышкой сознания.
В череде его бестолковых дней был только один просветлённый миг, это школьные годы. Потом, обманутый крикливыми лозунгами о величии рабочего класса, он, забросив книги, подался в монтажную бригаду. Ничего не осталось в памяти от той жизни: грязный, неухоженный быт, тяжёлая, ломовая работа на стройках, ожидание вожделенной получки, водка, табачный дым, снова ломовая работа, получка, мерзость похмельных дней, шалавые девки…
Рассвет просунул острое голубое лезвие в щель, полоснув Кирилла по отёкшим от бессонницы глазам. Ему показалось, что щель теперь стала несколько шире, словно лезвие это было из прочной стали и легко раздвинуло пространство между плитами.
Надо было что-то делать, но под руками, кроме двух складных пластиковых удилищ ничего не было. Долго не раздумывая, он просунул оба удилища в щель и попробовал её раздвинуть, но от его усилий остались в руках только хрупкие обломки.
Здесь мог выручить его хороший домкрат, или трактор. Но трактор сюда не попадёт из-за крутизны берега, тогда остаётся один выход – домкрат. А где его взять? Ждать случайного человека…
Кирилл, прислонившись губами к щели, стал громко кричать в надежде, что какой-нибудь ранний рыбачок услышит его крик. Кричал до тех пор, пока не сорвал голос. Никого.
Кирилл сел в угол на корточки и стал ждать. Прошёл час или два, но там, на берегу не было слышно ни малейшего движения. Теперь уже сквозь узкое пространство между плитами протиснулся желтоватый луч солнца, и в пещере стало заметно теплее.
Новый день входил в силу.
Кирилл снова стал кричать в щель, – что вот он здесь, помогите! Но в ответ, только равнодушный плеск воды, да знойное жужжание каких-то насекомых в траве.
Голос его основательно сел. Что понапрасну кричать в пустоту? Вот если бы кто проходил мимо, тогда другое дело! А так – дохлый номер!..
Кирилл, отчаявшись, присел на корточки.
Что предпринять в такой ситуации? Остаётся одно – ждать. Ждать, ждать и ждать. Может, какой рыбак, вроде него, по своему недомыслию в самый разгар дня угнездится здесь, а может, какая сельская мелюзга придёт сюда пескариков подёргать…
Место здесь уж очень пустынное, отдалённое, – на большого любителя.
Кирилл снова весь превратился в слух. Каждое движение живого существа, ящерки или жучка его настораживало, заставляло приникать к отверстию и слушать, слушать и слушать. Он как локатор, с надеждой крутил головой на всякий звук, но кроме равнодушного дуновения ветерка да шороха насекомых ничего не слышал.
А солнце между тем поднималось всё выше и выше. В пещере начало парить так, что пришлось снимать с себя всё до трусов. Примостившись на ворох одежды, он незаметно для себя, уснул. Сказывалось его ночное бдение.
Сколько он спал, неизвестно, но пришёл в себя сразу, как будто неизвестная страшная сила вышвырнула его из омута, куда закрутило водоворотом.
Ощущение во сне было такое, безнадёжное.
Кирилл беспокойно зашарил вокруг себя, перетряхивая одежду в поисках неизвестно чего.
Страшно хотелось курить. Мысль о еде, отпала как-то сама собой, а вот желание хотя бы одной затяжки не давало ему покоя.
Он в надежде заглянул в щель, но кроме выцветшего за день неба никого не увидел.
Стало заметно прохладнее. Солнце, умаявшись, ослабело, и теперь сквозь отверстие потягивал только лёгкий сквознячок. Пришлось снова обряжаться в одежду.
Отчаяние охватило его.
Кирилл изо всех сил надавил на плиту, но только заломило в плече. Камень даже не шелохнулся. Шилом море не нагреешь.
Что делать? Что делать?
Положение тупиковое, если его никто не обнаружит, так и сгниёт он здесь заживо, глупо и недостойно. Холодный ужас пронзил его до самых пяток. Неужели это всё? Вот он указующий палец судьбы! Не мни себя царём своего бытия, есть ещё кто-то, кто может остановить твой напрасный бег…
Вторая ночь прошла в мучительном ожидании чего-то неотвратимого: или плита съедет так, что раздавит его, как жука навозного, или его сердце не выдержит ужаса одиночества и разорвётся.
Ночь длиннее всей его жизни…
Ночь. Бесконечная ночь, словно небесные часы дали сбой и остановились. Время превратилось в осязаемую субстанцию, которая лежала вот здесь, у его ног, тоже неподвижно, как и каменная глыба над ним.
Пространство вокруг него сжалось до размера его осязания, а дальше монолит непроглядной тьмы и каменного тупика в который упирается его сознание, усугубляя безвыходность положения.
Всё.
5
Из мучительного кошмара обрывочных видений его вывел отдалённый звук всплеснувшей воды и лёгкий шлепок весла. Сжатая пружина, высвобождаясь, подбросила его к самой щели. Кирилл громко, что есть мочи, заорал, крик вышел из пересохшей гортани, обрывистый и по-звериному нечленораздельный, но ответа не было.
Он приложил ухо к проёму, но звуки эти больше не повторялись: или лодка ушла далеко, или не было никакой лодки, а только губастый сазан в полусне ударил как лопатой по набегающей волне и тут же сразу ушёл под воду.
Кирилл, обхватив руками голову, горько заплакал.
Всё можно было ожидать в его жизни: и удар пьяного ножа под ребро, и срыв с головокружительной высоты, когда приходилось по консолям и балкам, балансируя руками, ходить, контролируя сварные стыки конструкций, да и в юности, когда сам, восседал не всегда пристёгнутый страховочным фалом на краю, на самом обрезе. Сорвался – и…
И вот теперь, запертому со всех сторон в каменной западне, ему пропадать, как дикому животному, попавшему в ловчую яму.
Отчаянье победило все чувства.
Он даже потерял контроль над временем, и только обречённо стонал, прислонившись головой к шершавому, тупому и безразличному к его судьбе, камню.
Из забытья его вывели детские весёлые голоса. Ватага мальчишек, скатившись кубарем с горы, рассыпалась у самого входа в пещеру, весело хлопоча возле воды. Ещё до восхода солнца самые заядлые рыбачки из местных решили нагрянуть сюда подальше от родительских глаз. Покурить вволю, пожечь костры, поозорничать.
До Кирилла сразу ещё не дошло, что это спасение.
Он засуетился возле камня, машинально стараясь раздвинуть щель, потом с каким-то клёкотом прокричал в отверстие, что он вот здесь: «Сынки! Здесь я! Вот тут! В яме!»
Раздался испуганный визг, и дробная россыпь ног по берегу, по кустам, по каменистой осыпи, – и всё пропало. Снова гнетущая тишина и одиночество.
Ему стало казаться, что эта мальчишеская шебутня только приснилась, или это просто галлюцинация сознания в замкнутом пространстве.
Он снова впал в забытьё тяжёлое, как похмелье.
Уже засветлело небо. Уже птичья разноголосица разбудила, рассыпавшись по прибрежным кустам, батюшку Дон. Уже бросилась играть в смертельные догонялки рыбья мелочь, выпроставшись из-под коряг и топляка, разбросанного половодьем по ямам. А Кирилл ничего этого не видел. Он так и сидел в оцепенении и полной прострации духа.
Только маленькая серебряная ладанка, как последняя надежда, зажатая в его ладони, пульсировала живым существом, или это несогласная кровь толклась в его жилах, пробуждая волю к жизни…
– Э, ты кто? – раздался грубый мужской голос, уплотненный обычным, ничего не выражающим матерком.
Это один из родителей ребятни, испуганной подземельным голосом, пришёл проверить, – кто там такой, что вздумал пугать детей.
– Друг, это я! Я!Я!Я! Придавило так, что не выберусь!
Мужик просунул в щель лом и попытался сдвинуть плиту, но она даже не шевельнулась.
– А зачем ты туда залез?
– От грозы скрывался! Слушай, не спрашивай! Сходи к Михаилу, у него домкрат есть. Пусть сам придёт сюда!
– У нас Михаилов почти полдеревни! Какой Михаил? Фамилия?
– Шофёр он! Начальство районное возит.
– Мишка-пчеловод? Знаю! Анучин что ли?
– Да не знаю! Анучин, Портянкин, Носков… – Кирилл обрадовался до того, что стал шутить. – Во, попал! Сунь сигарету, курить страсть охота!
– Сунул бы я тебе, да не курю! Петька, айда к дяде Мише пчеловоду, у которого мёд берём! И пусть домкрат прихватит, тут его соседа прищемило! Да, побыстрей! – сказал он одному из мальчишек и снова, просунув лом в щель, попытался расширить прогал.
Но известняковая плита, только легонько шатнувшись, осела. Проём уменьшился до того, что и руки не просунуть.
– Да-а! – только и протянул мужик, быстро выдернув лом из щели. – Грёбаная плита рухнуть может.
– Не трожь! Домкратить надо осторожно! – Кирилл просунул в щель майку. – На, намочи в Дону! Я два дня без воды сижу, горло, как голенище кирзовое.
Мужик просунул обратно ему мокрую майку, и тот стал жадно её обсасывать, как губку.
– Ещё намочи!
Теперь осталось одно нестерпимое желание – покурить.
Но уже слышались весёлые голоса ребятни и зычный голос Михаила:
– Кирюха, я тебя по всему Дону искал! А ты вот оказывается где!
Автомобильный домкрат – штука хоть и небольшая, но это не лом. Гидравлика!
Несколько качков рычажком. Пенёчек – в распорку. Ещё несколько качков. И ещё пенёчек – в распорку. И вот она – свобода!
Кирилл вывалился из проёма и тут же упал на песок.
Михаил был догадливым и сунул бедолаге раскуренную сигарету в рот. Тот, блаженно затянувшись дымом, широко улыбался, словно только что разрешил неразрешимое.
Его сосед оказался ещё более догадлив, чем можно подумать. Он достал из-за пазухи бутылку самогонки, пригласил мужика, цикнув на ребятню, чтобы бежали домой, – и Кирилл снова ожил, как будто он только что не прощался со всем белым светом.
А как была рада тётя Поля! Она хлопотала и хлопотала возле Кирилла. Угощала всем, что у неё было. И снова хлопотала, по-матерински озабочено заглядывая в глаза своему постояльцу.
Кириллу было стыдно за то беспокойство, которое он принёс пожилой женщине, и он сидел, виновато улыбаясь, и только шептал:
– Не надо, тётя Поля! Не надо! Пожалуйста…
6
Попросил Кирилл Семёнович Назаров как-то своего соседа и избавителя Михаила свозить его в Задонский монастырь.
Нестерпимо захотелось Кириллу побывать в этом прославленном и монахами намоленом за многие годы святом месте. За жизнь свою несуразную покаяться, к высокому приобщиться, внутренними слезами душу омыть.
После того злосчастного места, в которое он по неосмотрительности попал, Назарову стало казаться, что вся его жизнь – это только череда несуразностей и ошибок. Как жить дальше, он не знал. Окунаться снова в кошмар рыночного блудодействия и заморочек ему уже расхотелось, а начинать с чистого листа, он не мог.
…И вот теперь он стоял, склонив голову, в том месте, где покоились мощи святителя Тихона…
А в Богородческом храме светло. В Богородческом храме солнышко играет. Поднимешь взгляд – зажмуришься. Певчие на хорах в канун праздника Рождества Иоанна Предтечи ему славу возносят, – как хрусталь поёт. Двери храма распахнуты. Вечерний воздух столбом стоит. Свечи горят ровно, пламя не колышется. Высок купол – глаз не достаёт. Дышится легко и радостно. Велик храм. Богат храм. Золота – не счесть! Тонкой работы золото, филигранной. Одежды настоятеля серебром шиты, новые. Нитка к нитке. Где ткали-шили такую красоту – неизвестно. Женская рука терпелива. Тысячи серебряных ниток вплести надо, узор вывести. Серебро холодком отдаёт, голубизной воды небесной, свежие и чистые ключи которой из-под самого зенита льются, душу омывают. Всякую пену-мусор прочь относят.
Богородческий храм при мужском монастыре стоит. Угловым камнем и отцом основателем при том монастыре, был и есть Господень угодник, чудотворец Тихон, на земле Задонской просиявший. Вот и реликвии его здесь – рака с мощами, одежды ветхие церковные, икона Его – с виду казак, борода смоляная, глаза острые, пронзительные; всё видят, каждый закоулок сердца, как рентгеном просвечивают. Спрашивают: «Кто ты? Для чего в мире живёшь? Какой след после себя оставишь? Как по жизни ходишь – босиком по песочку белому донскому, или в кирзовых сапогах слякотных – да по горенке?..»
Стоит Кирилл Семёнович Назаров, русский мужик, душа замирает!
Монахи в одеждах чёрных, вервием опоясаны – и старые, и молодые, но молодых – поболее, взгляд у них посветлее, не печальный взгляд затворника-старца, а человека мирского – не всё ещё улеглось, умаялось.
Вон невысокий плотный парень, скуфья на нём тесная, ещё не застиранная, тело на волю просится… Стоит, перебирая чётки с кистями из чёрной шёлковой пряжи с крупными, как мятый чернослив, узлами. За каждым узелком – молитва Господу. Рука у монаха широкая, пальцы синевой окольцованы, видно не одну ходку сделал в места, далеко не святые. Татуировочные кольца замысловаты и узорчаты. А взгляд чистый, умиротворённый, наверно сломал в себе ствол дерева худого, неплодоносящего, сумел сжечь его, лишь седой пепел во взгляде просвечивает, когда он, видя Кириллову заинтересованность собой, посмотрел на него и, вздохнув, отвернулся, продолжая передвигать узлы на чётках, и что-то шептать про себя.
У Христа все – дети, и нет разницы между праведником и мытарем. Простил же он на кресте разбойника, утешил, не отвернулся. Раскаявшийся грешник, – что блудный сын для отца своего, вернувшийся в дом свой. Как говорил апостол Павел в послании к Коринфянам: «Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом… Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины».
Не ведомо, долго ли пробудет сей монах в послушании, но точно – в новые меха старое вино не вольётся. Причастность к высшему разуму выпрямила путь его, поросший терниями.
Двери храма нараспах, как рубаха у казака в жаркий сенокосный день. В алтаре Христос-Спаситель на верховном троне восседает. Вседержитель.
Глаза тянутся смотреть на Него, прощения просить за жизнь непутёвую, за расточительство времени, отпущенного тебе, за содеянные неправедности. И сладко Кириллу, и стыдно, и горько за утраты его. Неверным другом был сотоварищам, нерадивым был для родителей. Не согрел старость их, слезы мать-отца не отёр, в ноги не поклонился… Суетился-приплясывал. Рукоплескал нечестивому, в ладони бил. Просмотрел-проморгал молодость свою, весну свою невозвратную. Цветы срывал, раскидывал. Разбрасывал на все стороны. Руки не подал протянутой тебе. Со старыми – неугодливый, с молодыми – заносчивый…
Горит храм. Пылает огнём нездешним, неопалимым. Свет горний, высокий. Оглянулся – отец Питирим стоит, преподобный старец тамбовский, земляк его. В руке посох сжимает. Укор в глазах. Серафим Соровский рядом, борода мягкая, округлая, взгляд милостивый, прощающий. Он не укоряет, а ласково по голове гладит ладонью незримой тёплой, мягкой. Хорошо под ладонью той, уютно. Сбоку ходатай перед Господом за землю Русскую, за отчизну ненаглядную – Сергий Радонежский, прям и горд, как тростинка над речным покоем.
Молельщики и утешители наши, отцы пресветлые, просветители, как же мы забыли заповеди ваши? Землю свою, Родину ни во что не ставим. Ворогу славу поём, щепки ломаем…
Так думал Назаров, стоя в Богородческом храме Задонского мужского монастыря. До того у него о Божьей Церкви было иное представление: полумрак, старушечий шепоток в бледном отсвете лампад, чёрные доски икон, прокопченные плохими свечами, тленом пахнет, мёртвой истомой, а здесь – торжество воздуха и света, торжество жизни вечной – «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его»…
Стоит, а свет по плечам льется из просторных окон цветными стеклами перекрещённых Торжество во всем, величие веры православной.
Местных прихожан мало, все больше люди приезжие, в современных одеждах. Задонск как раз расположен на большой дороге, соединяющей юг России с Москвой. Люди рисковые, серьезные, милостыню подают не мелочью. У самых ворот монастыря бойкие «Фольксвагены», респектабельные «Вольвы», даже один белый "Мерс" подкатил, когда Назаров замешкался у входа. Высокий парень лет тридцати, потягиваясь, лениво вышел из престижной, даже в наших вороватых властных структурах, «тачки». Нищенка к нему с протянутой рукой подбежала. Парень порылся, порылся в широких карманах, не нашел наших «деревянных» и сунул ей долларовую бумажку зеленую, как кленовый лист. Та радостно закивала головой, и стала мелко-мелко крестить в спину удачливого человека, который даже не оглянулся, – напористым шагом пошел в монастырь.
Бабушка не удивилась заграничному листочку, на который разменяли Россию, и тут же спрятала в пришитый к байковой безрукавке, в виде большой заплаты, карман. Она не удивилась американской денежке, как будто стояла у стен Вашингтонского Капитолия, а не в заштатном городке Черноземья, возле тяжелой и всё повидавшей монастырской стены, где сотнями расстреливали удачливых и неудачливых, и просто тех, кто подворачивался под горячую руку.
Задонск поражает приезжего человека обилием церквей, большинство которых после десятилетий безверия весело посверкивают своими куполами, и вряд ли найдется какой русский человек, будь то хоть воинствующий атеист, которого не тронули бы эти столпы православия. И Кирилл, кажется, на уровне генной памяти почувствовал свою принадлежность к некогда могущественному народу, великому в его христианской вере. Ни один агитатор-пропагандист не в силах сделать того, что делают эти молчаливые свидетели истории. Они даже своими руинами кричат за веру в милосердие, к которому призывал две тысячи лет назад плотник из Назарета.
Вечер под Ивана Купалу каждым листочком на придорожных деревьях лопотал о лете, и Назаров, присоединившись к группе паломников, по-другому их не назовешь, отправился к Тихоновской купели под зеленую гору, по соседству с которой встает из праха и забвения еще один монастырь, но уже – женский.
Дорога туда столь живописна и притягательна, что речи о транспорте не могло и быть, хотя он и приехал на "Волга" соседа Михаила.
Царившая днем жара спала. Кипящее знойное марево потянулось вслед за солнцем, а оно уже цепляло верхушки деревьев, проблескивая сквозь листву красками начинающего заката: от голубого и палевого до шафранного и огненно-красного, переходящего в малиновый.
Заря вечерняя…
Выйдя на пригорок, Кирилл закрутил головой в разные стороны, упиваясь представшей панорамой русского пейзажа. Взгляд ласточкой скользил над полями созревающего жита, взмывая вверх к дальнему лесному массиву, где в лучах закатного солнца на темной зелени бархата огромным рубином алела куполообразная кровля, вероятно ещё одного строящегося храма, поднимающегося из пучин забвения на месте былых развалин.
Спускаясь в тенистую долину, он ощутил на себе объятия благодати и торжественности того, что мы всуе называем природой. Каждый трепещущий листок, каждая травинка были созвучны его нравственному подъему после изумившей его вечерни в Богородческом храме. Душа Кирилла плескалась в этой благодати. Мириады невидимых существ несли ее все выше и выше, туда, в купол света и радости.
Когда-то здесь Преподобный Тихон Задонский построил свой скит, освятив это место своим пребыванием, своей сущностью святой и чудотворной. Утешитель человеков – здесь он утирал слезу страждущему, здесь он поил иссохшие от жизненных невзгод души из своего источника добра и милосердия. И Назаров чувствовал здесь своей заскорузлой в безверии кожей его прохладную отеческую ладонь.
Дорога была перекрыта. К знаменитому источнику и купели прокладывали асфальтовое полотно, стелили, как утюгом гладили, и паломники остановились, окруженные странными людьми: пожилые и не очень пожилые, как дети они махали руками, что-то говорили на своем детском языке, смотрели на людей детскими глазами, восторженными и печальными, беспечными и озабоченными. Одного не было в их взгляде – угрюмости и ожесточенности. Они лепетали, как вот эти листочки на раскидистом дереве, В их лепете слышалось предупреждение, что дальше машины гу-гу-гу! – что дальше дорога перекрыта и – руки, руки, руки, протянутые с детской непосредственностью в ожидании подарка, гостинца от приезжего родственника.
Рядом расположен интернат для умственно-неполноценных людей, безнадежных для общества.
Но это, как сказать! Пушкин в "Борисе Годунове", помните: «Подайте юродивому копеечку!». Недаром говорили в старину русские, что на убогих Мир держится. Они взяли на себя страдания остального здорового и довольного жизнью человечества, чтобы он или ты могли наслаждаться литературой, музыкой, искусством, любовью, наконец. Вдыхать аромат цветов и любоваться красками заката. Как сказал один из великих русских поэтов: "Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве…"
Неизвестно, случайно или нет, выбрано место для дома скорби, но символично, что именно здесь, под сенью святителя Тихона Задонского, под его неусыпным покровительством в этом животворном уголке России нашли приют убогие и страждущие, нищие духом, вечные дети земли.
Протянутая рука по-детски требовательная, и Кирилл в эту руку, пошарив по закоулкам карманов, высыпал мелочь, символичные деньги – со стыдом и смущением все, что у него нашлось.
В дыму и гари от кашляющей и чихающей техники, от грейдеров, самосвалов, бульдозеров, следуя за всезнающими попутчиками бочком, бочком, забирая влево от грохота и скрежета железа, асфальтного жирного чада, он оказался, как у Господа в горсти, в зеленой ложбине, под заросшей вековыми деревьями горой, из сердца которой бьет и бьет неиссякаемый ключ.
Почему-то опять всплыли в памяти слова из Евангелия от Иоанна: «…кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек: но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную».
Так говорил плотник из Назарета.
Из сердца горы бьёт и бьет неиссякаемый ключ. Вода в ключе настолько холодная, что, опустив в неё руку, тут же выдергиваешь от нестерпимой ломоты в костях. Отфильтрованная многометровой толщей песка и камня, вобрав в себя живительные соки земли, она чиста и прозрачна. Целебные свойства этой воды известны давно, и сюда приходят и приезжают с бутылями и флягами, чтобы потом по глоточкам потчевать домашних и ближних чудесной влагой задонского источника, который в долгие часы одиночества наговаривал святителю Тихону вечные тайны жизни и смерти.
Вера в чудотворную силу этой воды заставила и Назарова зачерпнуть пригоршню, припасть губами и медленно, прижимая язык к нёбу, цедить эту влагу, сладчайшую влагу на свете.
После жаркого дня ледяная вода источника, действительно, вливает в каждую клеточку твоего тела силу и бодрость. Вон пьёт её большими глотками разгорячённый тяжёлой физической работой в оранжевой безрукавке дорожный рабочий. Вода по его широким ладоням, по синеватым набухшим жилам скатывается на поросшую густым с проседью волосом грудь и капельки её светятся холодными виноградинами в пыльной и мятой поросли.
Рядом, напротив источника, как таёжная банька, в которой однажды в далёкой Сибири выгоняла из прораба Назарова опасную хворь старая кержачка, срублена небольшая купальня, где переминалась с ноги на ногу очередь желающих омыть своё тело этой живительной ключевой водой.
Веруй, и будет тебе!
Вода источника обладает чудодейственной силой и может снять бледную немочь с болезного и страждущего по вере его. Трижды осени себя трёхперстием и трижды окунись с головой, – и, как говорят люди в очереди, сосущая тебя отрицательная энергия поглотится этой влагой и потеряет свою губительную силу.
Как говориться, голос народа – глас Божий, и Кирилл тоже стал в очередь.
Стоять пришлось недолго – в купальню, как раз, заходила группа мужчин, и женщины впереди Назарова, подсказали, что можно и ему с этой группой идти в Божью благодать.
Неумело, скоропалительно перекрестившись, он нырнул во влажный полумрак избушки.
На уровне пола тяжело поблескивала тёмная вода в небольшом проточном бассейне, по бокам – маленькие, как в общественной сауне, раздевалки, открытые, с гвоздочками вместо вешалок.
Скидывая летнюю не громоздкую одежду и торопливо крестясь, прыгали с уханьем, а выныривали из бассейна с глухим постаныванием на вид совсем здоровые мужики, обнаженные и загорелые.
Тысячи маленьких стальных лезвий полоснули тело, когда Кирилл со сдавленным дыханием ушёл с головой на дно, и вода сомкнулась над ним. Трижды поднявшись и трижды опустившись на бетонное ложе бассейна, Назаров, путая слова, читал про себя забытую, с детства не простительно забытую, молитву каждого христианина, католика и православного, всякого исповедующего веру во Христа – "Отче наш".
Суставы заломило так, что он, пробкой выскочил из воды, непроизвольно постанывая.
То ли от чудодейственной силы Тихоновского источника, то ли от ледяной свежести, действительно, каждый мускул его тела радостно звенел подобно тугой пружине. Легкость такая в теле, что, кажется, он навсегда потерял свой вес. Словно ослабело земное притяжение, и Назаров, вот-вот взмоет к потолку.
Быстро натянув рубашку, он вышел из купальни на воздух, на вечер.
Темная зелень деревьев стала еще темнее, еще прохладнее, еще таинственнее. Грохот машин и железа унялся, воздух очистился от смрада выдыхаемого десятками стальных глоток равнодушной техники. Слышались отдаленные голоса людей. Кто-то кого-то звал. Кто-то не подошёл к туристическому автобусу, плутая в тихом вальсе вековых стволов могучих деревьев, – свидетелей Тихоновских таинств и чудотворения.
Было уже довольно поздно, и надо возвращаться домой, в селение соседнего района, где Назаров по воле случая теперь проживал.
Михаил на белой стремительной "Волге" ждал Кирилла на спуске к источнику, и наверняка уже, нетерпеливо посматривал на часы. У него хозяйство, земля, жук колорадский, паразит, замучил, свиноматка на сносях… Жизнь! Жрать все любят!
Назаров поднял руку, чтобы посмотреть время. Но на запястье часов не было, – таких привычных, что их обычно не замечаешь. Дорогие часы, японские, марки "Ориент". Игрушка, а не часы. Хронометр. Автоматический подзавод, водонепроницаемые. Стекло – хрусталь, бей молотком – боек отскочит, чистый кварц. Браслет с титановым напылением. Жалко!
После того, как он вышел из купальни, туда прошла большая группа женщин, а эту заграничную штуковину Кирилл повесил в раздевалке на гвоздик, на видном месте, за тот самый матовый титановый браслет, забыв как раз, что хронометр пылеводонепроницаемый.
Наверное, он пришелся впору на чью-то руку. Жалко…
Ждать, пока женщины покинут купальню? Вздохнув, он направился к машине.
Ну, да ладно! Забытая вещь, – примета скорого возвращения, что его несколько утешило. Кириллу Семёновичу Назарову, действительно, очень хотелось побывать здесь еще, надышаться, наглядеться, омыть задубелую в грехе душу, потешить ее, освободить от узды повседневности, будней, отпустить ее на праздник.
Позади Кирилл услышал чей-то возглас. Оглянулся. Его догнала немолодая запыхавшаяся на подъеме женщина. Догнала и взяла за руку. Назаров в смущении остановился. Денег у него не оставалось, и Кириллу нечего было ей дать. Но женщина почему-то ничего не просила, а лишь вопросительно заглянула в глаза и вложила в ладонь его заграничную игрушку с текучим браслетом. Непотопляемый хронометр! Броневик! Былая похвальба перед друзьями!
– Господь надоумил. Часы-то, никак, дорогие!
Ему нечем было отблагодарить старую женщину, и он прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони сухой и жухлой, как осенний лист. Женщина, как от ожога отдернула руку, и часто-часто перекрестила Назарова:
– Что ты? Что ты? Христос с тобой! Разве так можно? Дай тебе Бог здоровья! Не теряй больше. До свидания!
В лице ее Кирилл увидел что-то материнское, и сердце его сжалось от воспоминаний. Он никогда не целовал руку матери. Да и сыновней любовью ее не баловал. Молодость эгоистична. Поздно осознаешь это. Слишком поздно…
Вопреки ожиданиям, Михаил сладко спал на спине поперек салона «Волги». Ноги, согнутые в коленях, свисали в придорожную полынь, золотая пыльца которой окропила его мятые джинсы. Самая медоносная пора.
Назарову было жаль будить друга. Он огляделся по сторонам. Уходящее солнце затеплило свечку над звонницей Богородческого храма. Кованый крест ярко горел под голубой ризницей неба – свеча нетленная…
Вместо эпилога
В самое лихое время России я, спасаясь от бескормицы, временно поселился в деревне, справедливо полагая, что наши русские чернозёмные огороды не дадут мне опуститься ниже плинтуса чтоб, «лицом срамиться и ручкой прясть» у парадного подъезда нашей Тамбовской администрации, выпрашивая себе место в его пчелиных сотах.
Решение оказалось беспроигрышным.
Картошка цвела яркими бутонами похожими на соцветья сирени так, что колорадский жук и тот не мог одолеть её силу. Помогал и настой крепкого куриного помёта, которым я, приспособив велосипедный насос, почти каждый вечер окроплял её кусты.
– Славная картошка! Ей богу, славная! – говорил каждый вечер сосед, удивляясь моей находчивости в этом деле. – Смотри-ка, вроде городской, а понимает!
А что понимать, когда от прошлых хозяев в курятнике этого добра целые отвалы. Пользуйся!
Хорошо в этот год росли и огурчики с помидорами, и другая зелень, которая всегда к столу.
В маленьком загончике сыто посапывал «просучок» – поросёнок пару месяцев от роду, приобретённый по сходной цене.
– Ничего, вырастет – свиньёй будет! – отвечал я соседу, который нет-нет да и заглянет, покрякивая, в кормушку. – Охолостить не забудь! Яйца в нашем деле – всегда убыток! А ты женой-то, что ж не похвалишься? – безо всякой связи с предыдущим спрашивал, и хитро улыбаясь, посматривал на меня.
– К зиме покажу! – в тон ему отвечал я. – Она теперь на Канарах!
– А-а… – и уходил довольный.
Жена, работник библиотеки, никак не хотела расставаться со своими привычками и пока оставалась в городе.
– На зиму приеду! – пообещала она, отпуская меня в деревню.
Ах, деревня!
Деревня – кормилица. Деревня – мать городов русских. Все мы оттуда…
Июль месяц. Жара. Макушка лета. Сижу, на сквознячке, покуриваю. Прибегает Михаил Анучин. Мужик степенный. Прошлый сотоварищ по игрищам и забавам. «Ануча», как мы звали его в своё время. Запыхался:
– Помоги, – говорит с пылу, – деды одни остались, подсобить некому! – Пчёлы у меня роятся!
– Ну, а я тебе, что? Это хорошо, когда роятся.
– Да ничего хорошего! Пойдём!
– Пойдём, так пойдём!
Иду за Михаилом к нему в усадьбу.
На старой вербе, шмелиный гул. На ветвях шуба из пчёл.
– Лезь! – говорит Михаил и даёт мне веник. – Смахивай, да матку сумей прищемить. Она, сука, выводок уведёт!
– А ты сам-то что? – говорю я, обмахиваясь от жары веником.
– Они там на самой макушке, – говорит старый приятель, – высоко. А ты, я слыхал, верхолазом был. Выручи!
– Да это, когда было-то! При советской власти!
– При чём здесь власть? Лезь, да матку постарайся прищемить!
– А покусают?
– Они не кусачие! Не боись!
Лезу на дерево. Распластался на ветке, чтоб не обломилась. Покачиваюсь.
– Ты веником – поаккуратней! Веником! И матку не забудь! Она, поболее остальных! Присмотрись! Она до последнего сидеть будет! Её прищеми – и в дамках!
Ему снизу руководить хорошо, а тут – как бы не сорваться. Свободной рукой смахиваю пчёл. У меня в волосах кажется весь улей собрался, но, самое удивительное, не кусают.
– Давай! – кричит снизу Михаил. – Вон она, матка! Стряхни её!
Большая пчела с помятыми крыльями скатывается к ногам Михаила.
– А, вот она, милая! – и уходит к ульям.
Пчёлы за ним. Но несколько, самых жестоких, впились жалами мне в руку. Скатываюсь по-обезьяньи на землю.
– Бббольно!
– Ничего, кричит Мишка! Щас полечимся!
Пчёлы все дома. Стою, обсасывая ужаленные места.
– Пойдём в дом! – говорит старый товарищ по игрищам и забавам «Ануча». – Я тебя вылечу!
В доме прохладно, чисто, половички на полу.
– Женился что ли?
Мишка досадливо машет рукой:
– Женилка не подросла!
– А-а…
Сажусь за стол. Мишка достаёт из холодильника трехлитровую банку. Видать – самогон.
– Из медовухи гнал! Крепче дедовой будет!
– Ну, тогда давай!
– Даю…
Нет ничего лучше воспоминаний за рюмкой доброго самогона.
Вспомнили. Посмеялись. Поплакали каждый о своём.
– Жил тут со мной чудак один, Кирилл Семёнович. Он тоже похвалялся, что высотником работал. Тамбовский. Может, слыхал такого?
– Кто, Кирюха? Назаров что ли? Так мы с ним одно время вместе на стройках горбатились. Он, как-то при встрече говорил, что у одной старой учительницы останавливался. Он что, тут живёт?
– Кажется Назаров! Точно, Назаров! Ему Павлина Сергеевна, соседка моя, на квартиру документы выправляла. Дарственную. – Михаил порылся в столе и достал какую-то бумагу. Вот она! Назаров Кирилл Семёнович! – прочитал, как пропел.
– Во, судьба! Тесен мир, как школьный глобус! Тащи его сюда, пока банка не опорожнилась! – я в предчувствии встречи, даже выскочил из-за стола.
– Да я и сам бы с ним выпил. Душевный человек был.
– Как – был? Он где?
– Вот и я бы хотел узнать, где он, этот Назаров? Уехал он. Как только учительница умерла, Царствие ей Небесное, Кирилл тут же и уехал. Поставил ей памятник из чистого мрамора и убыл.
– Куда убыл? Он вроде своё отбазарил!
Как только откопали его в старом карьере из-под камня, он сразу какой-то чудной, тихий стал. Говорит: «Свози меня, Михаил к Тихону Задонскому в монастырь!» Свозил я его. Он и совсем просветлел вроде. А как умерла соседка, собираться стал. Я у него всё пытал: «Куда?» «Туда! – говорит. И кивает головой на иконы. – В Соловецком монастыре рабочие руки нужны. Наверное, туда и подамся.
…Выпили за светлую душу старой учительницы, выпили за удачу Назарова на его пути.
– Господь ему навстречу! – сказал Михаил и суёт мне в руки большую общую тетрадь. – Ты, я слышал, в писатели подался! Вот прочитай, что там написано. Почерк у Кирилла уж очень неразборчив. Да и я в этих писульках не понимаю ничего. Возьми, может пригодиться…
Кончилось лето, вроде его и не было. Осенние вечера тоскливые, пустые. Читаю тетрадь. Много записей. Интересная судьба получается. Много стихов… Вот из последних:
Учусь молиться
Целую крест поспешливо, по-птичьи, Спугнув безверья въедливую мышь… Прости, Господь, моё косноязычье И этот стих бесхитростный услышь. Кто ищет правду, – истину обрящет, И нож на брата не поднимет брат… Учусь молиться в церкви Всех Скорбящих В неверном свете масляных лампад. За тех…, за тех, чей разум возмущённый Ещё кипит в горячечном бреду, Я, раб страстей, грехом отягощённый, На лоб трёхперстье тихое кладу. А море зла, что плещет за плечами, Грозит пожрать земное бытиё… Не предавай, о, Господи, печалям Несчастное отечество моё! Я, как свеча у скорбного распятья… Пошли, Господь, и мужества и сил, Чтоб Сатана не поборол заклятья, И новой смутой Русь не обольстил.Может, когда опубликовать посчастливится…
Комментарии к книге «Не взывай к справедливости Господа», Аркадий Васильевич Макаров
Всего 0 комментариев