«Королева Жанна. Книги 4-5»

Королева Жанна. Книги 4-5 (fb2) - Королева Жанна. Книги 4-5 1967K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нид Олов

Нид Олов Королева Жанна Книги IV–V

КНИГИ О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ, О ВЕРНОСТИ И ПРЕДАТЕЛЬСТВЕ, О ВОЙНЕ И МИРЕ, И О СМЕРТИ, И ОБО ВСЕМ, ЧТО БЫВАЕТ В ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА

Motto II: Я бы хотел, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость настоящей истории.

Плутарх

IV Шахматная доска

Motto:

Многие простые люди почитают войну дурным делом, потому что во время войны по необходимости творится много зла, а Господь возбраняет творить зло. А я говорю вам, что это вздор.

Онорэ Боннэ

Глава XXXIX AGE QUOD AGIS[1]

Motto:

Жестокий ветер парус рвет, Теченье лодку прочь несет, Плывет в седую мглу земля, И весел нет, и нет руля. Джон Гэй

Прошло Рождество, наступил новый, 1577 год, день за днем потянулся мрачный январь, а из Генуи не было ни слуху ни духу, и Жанна снова начала плакать.

Правда, этих слез почти никогда не видела даже Эльвира, а это значит, что их вообще не видел никто. Королева была королевой: она принимала решения, повелевала, она даже веселилась. После Рождества был устроен парад армии Викремасинга, пришедшей наконец из Венгрии; потом был прием в Мирионе, потом бал; Жанна говорила слова, улыбалась, танцевала — чего же еще?

Она плакала изредка, когда было уже невмоготу. Она оплакивала Алеандро. Сердце ее глухо молчало о том, жив он или нет. У нее не было ни малейшего проблеска на этот счет. Сплошная стена, без единой щелки, и по эту сторону стены его не было. И, может быть, он уже никогда не появится. Может быть, не появится никогда — от этого она и плакала потихоньку во мраке своей спальни.

Разумеется, она старалась думать о другом, благо ей было о чем подумать. «Все стало как-то плохо после смерти Вильбуа. Началась гражданская война… Строительство Кельхского канала прервано. В Толете какие-то беспорядки, стычки, проповедники; шпионы Лиги кишат, словно черви и саранча. Лианкар ловит их, но никак не переловит. Многие говорят мне, что Лианкар озабочен только тем, как бы подставить ножку принцу Гроненальдо, свалить его и занять его место. Ну уж нет, не выйдет. О Лианкар, Лианкар! Уж не изменил ли он? Как проникнуть в душу этого человека?

Но погодите, погодите до весны, господа лигеры, это будет ваша последняя весна. Армия почти готова, пушки отлиты, копья заострены, это ваша смерть. Хватит с нас идиллий, мира с волками быть не может. Кончено. Правление королевы Иоанны начинается — сегодня, сейчас. Сколько уже раз я повторяла себе эти слова? Но что поделаешь — приходится быть жестокой, каждый день приходится. Я начинаю понимать моего отца, короля Карла. Мне кажется, он не был жесток по природе — его принуждали быть жестоким, потому что его, как и меня, окружали волки. Но я пойду еще дальше. Монсеньер самозваный кардинал Чемий пусть тоже подумает о смертном часе. Для него он тоже пробьет в этом году. Если гордый старец, эта прегнусная ехидна, не желает умирать своей смертью — я сама определю ему смертный час».

Так она ожесточала себя, чтобы не думать о любви. Для того же она начала заниматься фехтованием и стрельбой, и эти занятия увлекли ее. Вновь ожил фехтовальный зал Аскалера, стоявший пустым и мертвым после кончины принца Александра. Жанна нашла там доспехи брата, его рапиры, боевые перчатки — все они были ей либо велики, либо тяжелы. Пришлось заказать другие, для себя и для Эльвиры с Анхелой, которые ни в чем не желали отставать от Жанны. Королева всерьез готовилась быть солдатом. Она стреляла из пистолета, из легкого мушкета и из тяжелого, с подставкой; она училась владеть шпагой, эспадроном и кинжалом. К ней были приглашены лучшие учителя Толета. Жанна полюбила фехтовальный зал: в нем она чувствовала себя уверенно и бодро, ее не томили предчувствия, она забывала даже тоску по Алеандро. Своего кабинета, где она последний раз видела Алеандро, Жанна просто боялась. Вельможи и министры, вначале удивленно пережидавшие, когда пройдет причуда Ее Величества, вынуждены были являться со своими докладами прямо в фехтовальный зал, и королева выслушивала их, зачастую не прерывая своих упражнений. Однажды она допустила сюда же французского посла, явившегося с дежурным визитом; и когда галантный француз, увидя ее в гимнастическом трико, в фехтовальном нагруднике и перчатках, со шпагой в руке — воскликнул: «Ваше Величество, вы — воплощенная Жанна д'Арк!» — она была чрезвычайно польщена и обрадована этим комплиментом.

Занятия в фехтовальном зале давали ей добрый аппетит и добрый сон; но иногда ничто не могло перебить другого ощущения — ощущения губ Алеандро, целующих косточки на ее щиколотках — непременно каждую. Почему-то это начиналось именно с косточек на щиколотках. Затем его губы целовали ее икры, колени, подымались все выше, и деться было некуда, оторвать его губы от себя не представлялось возможным. Он целовал ее всю, и она лежала безвольная и всхлипывала, кусая подушку, чтобы не зареветь во весь голос…

Первым, кто принес ей известия о Генуе, был Лианкар, иначе и быть не могло.

Был уже конец января, один из первых солнечных дней, которые предвещают наступление весны — еще нескорое, но неизбежное. Герцог Марвы попросил частной аудиенции для крайне важного сообщения. Жанна приняла его в фехтовальном зале. Отослав всех, она стояла посреди зала и смотрела, как приближается к ней Лианкар, ее вернейший паладин и ангел-хранитель, изящнейший кавалер, безукоризненнейший придворный, светоч, зерцало, негодяй, il pagliaccio[2]… Жанна стояла неподвижно, по-солдатски расставив ноги в мягких ботфортах; на ней был тяжелый стальной пояс, ожерельник, в руке шпага; золотые волосы ее небрежно рассыпались по плечам. Она смотрела на него уверенно и ясно, как королева, как истая дочь короля Карла, потрясателя баронов. За последние недели в ней вызревало чувство ненависти к Лианкару; почему — она не знала, но она не старалась подавлять в себе это чувство.

Наконец он подошел к ней, поклонился, произнес положенную фразу. Она протянула ему руку в боевой перчатке для поцелуя и королевским тоном спросила:

— Ну? Что же вам известно о Генуе?.. Не делайте удивленного лица, месье. Вы прекрасно знаете все мои тайны.

— О Ваше Величество… — рассыпался мелким бесом Лианкар…

Затем он сделал крайне важное сообщение, изящно начав с того, что в этот солнечный день он счастлив пролить хотя бы небольшой свет на положение дел в Генуе. К сожалению, источники его косвенные — непосредственно из Генуи нет ничего, — но тем не менее они вполне достоверные. Итак, генуэзский порт открыт, торговля совершается беспрепятственно. Но в самом городе творится нечто странное. Двадцать второго ноября имел место мятеж. (Он так и выразился: «имел место».) Подразделения королевского гарнизона сиречь телогреи и часть гвардейцев, блокированы мятежниками в двух местах: в цитадели и в Чертоза деи Инноченти; но королевские флаги по-прежнему развеваются над дворцом Синьории и наместническим палаццо. Этого он не в силах объяснить Ее Величеству. Доподлинно известно также, что изменник Респиги бежал и прибыл в Дилион — о том донесли шпионы, — но каким образом ему удалось бежать, также неизвестно.

Жанна вежливо выслушала все это с недрогнувшим лицом. Он замолчал. Он ждал вопроса — она знала какого. Ну уж нет, ваше сиятельство. Этого удовольствия вы от меня не получите.

— Это все, что вы хотели сообщить? — спросила она.

Sacrebleu[3].

— Маркиз де Плеазант, — произнес он не торопясь и кланяясь особенно старательно, — насколько можно судить по этим сведениям, по-видимому, жив.

Но он ничего не достиг. Дочь короля Карла смотрела на него холодными королевскими глазами.

— Это не много, герцог, — отчетливо выговорили королевские губы. — Но я благодарю вас и за это. Вы, как всегда, успели первым.

Вот тебе, на, целуй руку и делай свое дело — выпячивайся из зала. А я буду делать свое — мне угрожают войной, и я должна готовиться к ней.

Жанна принялась деловито сечь воздух клинком, проверяя его гибкость: так ее учили. Она больше не обращала внимания на сиятельного герцога Марвы, который, пятясь и кланяясь, строго по этикету, выходил из зала. Она не смотрела на него, ее занимало только сверкание клинка, гудящего при ударах о воздух. Но и не глядя на него, она почувствовала момент, когда за ним беззвучно закрылась дверь.

В ту же секунду королева исчезла.

Жанна бросила клинок в стену, сорвала перчатки и упала на бархатный табурет, уронив лицо в ладони.

Он жив. Теперь она определенно почувствовала, что он там, по ту сторону сплошной стены. Он жив, без всяких «по-видимому». Но где же он? В цитадели, в замке, во дворце?.. или его захватили мятежники?.. отвезли в Дилион?.. держат заложником?.. Лианкар знает. Проклятый Лианкар, инквизитор, мучитель!.. Где ты?..

— Где ты? — в тоске прошептала она, — где ты, Алеандро, мой Давид, мой маркиз, где ты?

Лейтенант Бразе, маркиз де Плеазант, стоял на стене цитадели, между зубцами, и, опершись на барбикен, смотрел на проклятый город. В первые дни ему хотелось броситься со стены и размозжить себе голову о камни; Арведу Горну приходилось натуральным образом держать его. Потом это желание прошло, но Горн все же посылал верных телогреев присматривать за ним, на всякий случай. Сегодня, кажется, на стене поблизости никого не было, можно было бы выброситься, и никто не успел бы ему помешать, но сегодня, на семьдесят третий день, этой мысли у него уже не было.

Проклятые итальянцы. Проклятая Генуя. Проклятый день!

Когда под аркой загрохотал взрыв и двор наполнился людьми в красных тосканских беретах и синих плащах — лейтенант Бразе, ни минуты не медля, спрыгнул с галереи прямо им на головы. Это было дело по нему. Кладя мятежников направо и налево, он пробивался к тому месту, где должен был, по его расчетам, находиться сбитый взрывом Респиги. Раза два он увидел за синими плащами его черный мефистофельский камзол; но тут рядом с ним оказался Горн.

— Пороховой погреб! — кричал он. — Скорее!

Лейтенант Бразе машинально кинулся за ним, куда-то вниз, в дымную мглу, и, ничего не видя, вслепую работал шпагой. Новый истошный вопль: «Казематы!» — достиг его слуха. Ослепший и полузадохшийся от дыма, он выбрался во двор, ища глазами противника. Бог знает, где он оказался: он не знал здания. Он побежал на шум и очутился на внешнем плацу. Мятежники толпой валили прочь. Снова в поле его зрения попал Горн:

— Они бегут! В погоню за сволочами!

Они выскочили за ворота впереди отряда телогреев. Здесь лейтенант Бразе получил страшный удар в голову, и для него все кончилось.

Способность воспринимать окружающее вернулась к нему только вечером. Его спасла шляпа с упругими полями, которые смягчили удар камня, выпущенного из пращи. Комната слабо освещалась сполохами зарева снаружи. Ему смутно слышались выстрелы и вопли; но спросить было не у кого, а он не имел сил подняться. Рана оказалась не единственной: он с удивлением обнаружил, что у него перевязаны обе руки.

За ним ходил телогрей, заботливый, как нянька, пожилой солдат. На все вопросы наместника он отвечал одно:

— Ваша светлость, вам нельзя разговаривать.

Через три дня к нему пришел Горн, с запавшими глазами, весь словно высушенный. Катая желваки на скулах, он сухо доложил наместнику, что они осаждены в цитадели; он сделал две попытки прорвать кольцо, но только положил без всякого успеха более трети гарнизона. Второй полк телогреев блокирован в своих казармах в Чертоза деи Инноченти; гвардейцы Денхотра (сам он геройски погиб) находятся здесь, гвардейцы Гатама, очевидно, приняли сторону мятежников. В остальном в городе спокойно. Над зданием Синьории и наместническим дворцом даже оставлены королевские флаги; впрочем, это какая-то уловка мятежников, ему непонятная. В день нападения на цитадель мятежникам удалось освободить Респиги (наместник при этом сообщении застонал) и еще пятерых узников; остальные сто пятьдесят находятся под замком, как были.

Лейтенант Бразе, кривясь от боли, приподнялся с подушек:

— Итак, Респиги на свободе. Не думаете ли вы, полковник Горн, что он снова воссел во дворце и правит Генуей?

— Это вполне возможно, — сказал Горн.

— Нас надули, как мальчишек… Мы в мышеловке, господин полковник… Marionetto! — закричал лейтенант Бразе вне себя. — Ну, Горн… Перевешать всю сволочь на стенах цитадели! Открыть пальбу со всех пушек! Брюхо Господне, кровь Господня, яйца Господни! Сровнять Геную с землей, смешать с грязью, с навозом…

Горн открыл было рот, чтобы доказать как дважды два, что ни того ни другого делать нельзя, но он не успел сказать ни слова — наместник потерял сознание.

После этого он на короткое время повредился в рассудке. Он пытался выкинуться из окна — его приходилось привязывать к постели, и он лежал, скрипя зубами и кусая кулаки. Горн сурово утешал его, но лейтенант Бразе никак не мог простить себе своего поражения. Когда он смог вставать, Горн не отпускал его без провожатых — он опасался попыток самоубийства. Мало-помалу наместник пришел в себя, или, во всяком случае, внешне пришел в себя — он уже не пытался покончить с собой, разговаривал вполне разумно и, как все кругом, ждал, что будет. Из-за сильных переживаний раны его заживали медленно; он был очень слаб.

Хуже всего была неизвестность. Правда, по истечении месяца молчаливой осады, на Рождество, мятежники вышли было из-за своих баррикад с белым флагом, но наместник, когда ему доложили об этом, сказал только: «Пошлите их к чертовой матери». После этого ждали штурма или еще каких-нибудь перемен, но ничего не изменилось. Генуя продолжала жить как ни в чем не бывало, и королевские флаги все так же развевались над дворцами.

Так прошел второй месяц, за ним потащился третий. Лейтенант Бразе стоял на стене и смотрел на проклятый город.

«Проклятая Генуя. Проклятый день. Проклятая королева!

Нет. При чем же здесь она. Это невеликодушно, синьор наместник, это просто подло. Упрекая, надо всегда начинать с самого себя. Да, но с какого именно момента ты заслуживаешь упрека? Ах, разумеется, с самого первого. Зачем ты принял королевскую милость, если ты не хотел? Ну и отказался бы, твердо, не глядя на присутствующих вельмож.

Боже, какие глупости. Это было невозможно. Не потому, что страшно, нет — чего страшиться, если сама жизнь твоя в твоих собственных глазах ничего не стоит? Но устраивать пошлую, мещанскую сцену в королевском кабинете — ах нет, нет, я не возьму, я не достоин, я всего лишь любовник Вашего Величества… фу ты, омерзительно даже представить. И чего бы ты этим добился? Ну, покончил бы с собой — фи, mauvais[4]! А она? О ней ты подумал или тебе дорого только собственное „я“? В самом деле — молокосос, чистоплюй. Прав был Арвед Горн. Не смею я осуждать воли Ее Величества.

И не осуждал бы, если бы…

К черту, к черту. Не с этого надо начинать упрекать себя. Ты принял не только титул и орден, которых ты не заслужил, — ты принял дело, которое должен был сделать и не сделал.

А-а, чер-рт, проклятый день!..

А ведь я тогда колебался — идти или не идти в цитадель. Ведь мог бы и не ходить, не мое дело, я наместник (наместник! — я! — никогда к этому не привыкну). Я хотел пойти в порт, смотреть на смеющихся людей, чтобы не думать о мучении человека. Н-негодяй Респиги!.. И все могло бы обернуться иначе. Иначе? Это как же именно? Ну и убили бы меня прямо в порту или на улице. Вот и все „иначе“. Прекрасное решение, нечего сказать.

Нет, не смерти я ищу. Что смерть — вот сейчас, никто не видит, возьми и прыгни вниз. Да не надо и прыгать, оружие при мне, пистолет, кинжал, шпага — целый арсенал смертей. Нет, смерть — тоже пошлость и вздор. Не смерти я ищу, а выхода.

Ведь могли бы и не убить. И скорее всего, не убили бы. Не так-то легко я б им дался. Добрался бы до дворца… в общем, мало ли еще куда. Уж не сидел бы в этой проклятой мышеловке… Да, но где же тогда? В какой-нибудь другой мышеловке — и только. Эта еще из самых лучших.

А где же выход? Где выход?!

Как мне хочется иногда самому, своими руками поджигать пушечные фитили и смотреть, как рушатся эти гордые башни, торчащие словно бы друг на друге! Как мне хочется перевешать этих мерзавцев, которые сидят в казематах, а потом сделать вылазку и покончить дело добрым ударом! Но этого нельзя. Прав Арвед Горн. Судя по всему, Синьория существует, и она должна найти средства вступить с нами в переговоры.

Значит — ждать. Но сколько еще ждать?

А проклятый город живет. Порт кипит жизнью, отсюда прекрасно видно. Корабли приходят и уходят — вот сейчас выходит из порта галион, который пришел неделю назад. Да, он самый, с красными андреевскими крестами на парусах. И эти корабли, уж конечно, разносят по миру вести о том, что произошло в Генуе. Чего только не плетут про меня, наверное. Ряженый, кукла, подставное лицо… Marionetto. Хм, этим меня не проймешь. Говорите, говорите, господа, делайте ваше дело — я делаю свое и от ваших небылиц другим не стану.

А она? Знает ли она?

Вот мысль, от которой воистину можно разбить голову о камни. (Лейтенант Бразе неосторожным движением стронул повязку и зарычал от боли.) Корабли приходят и уходят, вершины Альп сверкают снегами под весенним солнцем, но у меня нет крыльев, чтобы вырваться из клетки, чтобы дать ей знать — я жив, я думаю о тебе, я люблю тебя, пусть все пойдет прахом — все равно, я люблю тебя!

Я люблю ее, мою проклятую королеву, люблю. Как смел ты думать о ней непочтительно, негодяй. Ведь она тебя тоже любит. Тебя, а не твои титулы, которые все в ее власти. Я люблю тебя, Жанна, моя прекрасная Женщина, я люблю все твое, всю тебя…

Как белы, гладки девичьи колени, Как хорошо, что нет пути назад!

Нет пути назад. Я люблю ее, и это навеки. Мы обречены оба. Как хорошо, что нет пути назад».

Лейтенант Бразе закрыл глаза, чтобы не видеть опостылевшего города, привалился лбом к холодному камню и дал себе волю. Все для него исчезло. Он снова был в замке Л'Ориналь, на черных шелковых простынях, он снова держал в объятиях ненасытную, прекрасную девушку, от волос которой пахло лесной свежестью. Он страстно любил, он желал ее.

Со стороны он казался спящим или без сознания. Запыхавшийся от подъема по крутой лестнице телогрей осторожно трогал его за плечо:

— Ваша светлость, парламентеры от Синьории.

В тот проклятый день в Генуе произошло вот что.

Еще до рассвета кучки вооруженных людей начали скапливаться в трех местах: у цитадели, у Чертозы деи Инноченти и у наместнического палаццо. Эти люди, во всяком случае часть из них, превосходно знали город: они сумели сойтись на свои сборные пункты, минуя патрули телогреев и гвардейцев, и сосредоточились скрытно от всех. Самая большая толпа собралась у цитадели. Сигнал был дан изнутри: это был взрыв, снесший внутренние ворота цитадели; одновременно была поднята решетка внешних ворот. Горн не напрасно сомневался в верности гвардейцев; но выловить всех участников заговора он не успел. К тому же в заговоре участвовали не одни виргинские гвардейцы, но и итальянцы, служившие в цитадели. Мятежники разделились на два отряда; один отряд ворвался в цитадель. Они ставили своей целью только одно — отбить Респиги и с ним возможно большее число узников. С помощью верных рук внутри цитадели им удалось это; правда, телогреи и солдаты Денхотра быстро оправились от шока, завязали бой, и мятежникам пришлось покинуть крепость, удовольствовавшись лишь пятью освобожденными. Зато это были не первые попавшиеся: тюремщики знали, какие казематы отпирать, и освободили Контарини, Гуарнери, капитана Гатама и еще двоих офицеров.

Пока в цитадели шел бой, вторая часть отряда соорудила подобие баррикады, перегородив узкую уличку, ведущую к воротам; на крышах и в окнах домов засели стрелки. Как только атакующие покинули цитадель и в воротах показались преследующие их телогреи — начался ураганный огонь, полетели стрелы, камни, и телогреям пришлось отступить. Решетка поспешно закрылась за ними; но никто и не пытался ворваться в крепость вторично.

Отряд, окруживший Чертозу деи Инноченти, скрытно выжидал, до времени пропуская внутрь команды телогреев и гвардейцев, возвращавшиеся с ночного обхода. С началом стрельбы в цитадели они перегородили все выходы из казармы заранее приготовленным хламом и стали ждать. Они не собирались штурмовать казармы. Когда телогреи попытались выйти на помощь крепости — их жестоко обстреляли и принудили затвориться. Дело было сделано и тут.

Взрыв в цитадели послужил сигналом и для третьего отряда, который ворвался в палаццо, перебил стражу и искал наместника, но не нашел его. На улицах уже вовсю гремел клич: «Генуя свободна!» Обалдевшие горожане, выскочив на улицы, обнаружили, что они проспали спектакль, которого ждали с таким интересом.

Синьория, спешно собравшаяся по такому экстренному случаю, также была сбита с толку. Первой мыслью было — вооружить собственную милицию, которую упразднил высокомерный Респиги, но пока что все оставалось неясно: каковы силы мятежников, хорошо ли они организованы и не удастся ли Горну и его новому наместнику справиться с ними. Ждать грандам пришлось недолго. Около полудня в зал Совета явились представители мятежников с объявлением, что отныне Генуя свободна.

— От кого свободна? — попросил уточнения маркиз Бальби.

Делегаты — знакомым Синьории среди них был один Гуарнери — объяснили ситуацию. Войска королевы Иоанны заперты в цитадели и в Чертозе деи Инноченти, наместник арестован, и посему Генуэзская республика снова стала суверенной…

— Вон как, — сказал маркиз Бальби. — Спасибо за добрые вести. Итак, вы освободили нас, даже не спросив нашего мнения. Вы сделали нам сюрприз. Очень, очень мило. Но вам, вероятно, известно, что всякий мятеж и всякий переворот есть прежде всего вопрос о власти. Если вы освободили нас, значит, вся власть в Генуе переходит в наши руки — так прикажете вас понимать?

Гуарнери растерянно оглянулся на других делегатов: он не ожидал подобного поворота. Гранды молча ждали. Один из делегатов, низенького роста человечек под маской, заговорил что-то по-виргински. Гуарнери перевел его слова:

— Почтенная Синьория может быть уверена, что власть принадлежит ей, и теперь наша общая цель — освободить всех узников, томящихся в цитадели, добить войска узурпаторов и перетопить их в море.

Гранды каменно молчали. Маркиз Бальби сказал:

— Как председатель Совета Синьории я приказываю графу делла Ровере собрать и вооружить милицию Синьории, а барону Пирелли — сделать то же с милицией Каза Сан-Джорджо. Вы, господа мятежники… виноват, господа освободители… выдадите нам ключи от арсенала… Кстати, где находится Джулио Респиги?

— Он вырван из лап Горна, как и я, — сказал Гуарнери. — Граф Респиги не претендует на первенство в Генуе. Важные дела призывают его в Виргинию, и я полагаю, что он уже в пути…

— В добрый час, — усмехнулся маркиз Бальби. — Арестованного вами наместника, маркиза де Плеазант, вы немедля выдадите нам.

Тщедушный снова заговорил что-то по-виргински.

— Нам не совсем понятно, — перевел Гуарнери, — для чего почтенной Синьории вооружать свою милицию. Мы сами будем вам надежной защитой. Мы клянемся…

— Э, синьор Гуарнери, — прервал его маркиз Бальби, — вы же генуэзец, вы-то знаете, что у нас не верят клятвам и векселям, а верят только наличному золоту. Поэтому пусть нам отдадут арсенал, притом сейчас же.

…Арсенал был отдан, и в тот же день Синьория и Каза Сан-Джорджо вооружила своих людей. В ответ на требование выдачи наместника мятежники клялись, что они его не нашли; им пришлось выдать Синьории его адъютанта, Макгирта, который подтвердил, что наместник уже с ночи покинул дворец и отправился в цитадель. Синьория окружила наместническое палаццо своими солдатами. Королевские флаги, которые мятежники просто не успели сорвать, маркиз Бальби спускать не дал.

В Генуе воцарилось двоевластие, а может быть, и троевластие. Силы мятежников и Синьории были примерно равны, но равновесие было крайне неустойчивое. Мятежники настаивали на штурме цитадели общими силами — их собственных сил было для этого недостаточно. Синьория не спешила помогать им. Вообще им было не ясно, за кого Синьория — за них или против? Гранды говорили, что опасаются канонады города со стен цитадели: это было бы смертью для Генуи. Кроме того, доказывали гранды, Горн просто перебьет всех узников, прежде чем их успеют освободить. Поэтому мятежникам оставалось продолжать глухую блокаду цитадели и казарм, пресекая все попытки королевских войск прорвать кольцо. Синьория демонстративно держала нейтралитет. Ее солдаты держались подальше от баррикад, не помогая мятежникам, но и не пытаясь ударить им в спину. Генуэзцы вообще предпочитали обходиться словами, а не мечами.

Первое время Синьория боялась только одного — как бы разъяренный наместник в самом деле не начал обстреливать город. Королевские флаги над официальными зданиями были слишком слабой защитой. Синьория охраняла от мятежников также отделение банка Ренара, но в цитадели этого не знали. Когда попытки телогреев вырваться из осады наконец прекратились — гранды вздохнули с облегчением: теперь можно было спокойно повоевать с мятежниками.

Прежде всего Синьория пожелала снестись с наместником, но мятежники отклонили это. Они не подпускали никого к своим баррикадам. Между баррикадами и крепостью было поле смерти: там лежали трупы павших двадцать второго ноября, и никто не пытался их убирать, так как и та и другая сторона на всякое движение противника отвечала огнем. Синьория могла бы послать своих представителей в Толет, но мудро предпочитала этого не делать, хотя нетерпение Толета узнать что-нибудь о Генуе было очень велико, судя по количеству курьеров, которых неизменно задерживали. Синьория выжидала.

Гранды очень хотели доискаться, кто, собственно, стоит во главе мятежа. Гуарнери был пешкой, чем-то вроде переводчика, не более. Шпионы Синьории, мастера своего дела, старались впустую. Им не удалось узнать имен; дознались только, что замаскированные личности, явившиеся двадцать второго ноября в зал Совета, несомненно связаны с иезуитами. Однако кто их возглавляет — тот ли тщедушный виргинец или кто-то другой, — осталось неизвестно.

Упоминание об иезуитах очень не понравилось Синьории. Орден Игнатия Лойолы был в Генуе запрещен[5], и поборник свободы совести принц Вильбуа подтвердил этот запрет в прошлогоднем договоре. Генуэзцы, люди трезвые и практические, естественно, не могли быть изуверами. Вальденсы имели достаточный вес и среди купечества, и в самой Синьории, да и правоверные католики предпочитали держаться от иезуитов подальше. Им с самого начала не нужен был никакой мятеж. Договор с Виргинией, ставивший их в положение полувассалов-полусоюзников королевы Иоанны, устраивал их больше всего, поскольку, не слишком стесняя их свободу, обеспечивал им военную поддержку могущественной державы. Но мятежники сидели в Генуе, как бельмо на глазу. Истинные их цели были непонятны, что особенно тревожило Синьорию. Вслух они заявляли, что не уйдут из Генуи, покуда Горн не выдаст им их друзей и единомышленников, заточенных в цитадели. Тут же, противно логике и разуму, они отвергали все предложения Синьории о посредничестве в переговорах с наместником. Между тем с самими мятежниками наместник наотрез отказался говорить — об этом стало известно после Рождества. Ситуация накалялась. Синьория стояла за переговоры, мятежники — за силу. Для того чтобы кто-то из них уступил, нужен был какой-то третий, внешний фактор.

Мятежники пытались воздействовать на грандов добром: обещали, в случае их поддержки, что папа гарантирует независимость Генуи; пытались угрожать — ссылались на венецианскую армию, на испанский флот, якобы готовые прийти им на помощь… Как обещания, так и угрозы дешево стоили. Синьория знала, что папа, подстрекаемый генералом иезуитов Клаудио Аквавивой[6], ни за что не гарантирует независимость Генуи на приемлемых для нее условиях; знала Синьория и то, что Венеции сейчас нет дела до соседей, потому что она связана войной с турками. Испанский флот… Все это был блеф. И тогда Синьория решила ответить тем же.

Она послала своих агентов в Пьемонт, чтобы поднимать и вооружать вальденсов для защиты Генуи. Это решение далось ей с большим трудом: епископ и его приверженцы резко возражали. Убедить их в том, что это всего лишь демонстрация силы, кажется, так и не удалось. К концу февраля несколько отрядов вальденсов появилось в окрестностях Генуи. В город они отнюдь не входили; зато усиленно распространялся слух, что вслед за этой тысячей идут многие другие. Венецианская армия и испанский флот были только пустыми словами, а это были настоящие, прекрасно вооруженные солдаты. Мятежники дрогнули. Третьего марта они наконец согласились на то, чтобы Синьория вступила в переговоры с цитаделью.

Трупы воняли омерзительно. Зажимая себе носы, подбирая полы одежд, гранды пробирались между разлагающимися телами к воротам, решетка которых была поднята ровно настолько, чтобы человек мог согнувшись пройти по ней. По ту сторону решетки стоял суровый Горн.

— Рад видеть вас, граф, — в добром здравии, — сказал ему маркиз Паллавичино, возглавлявший делегацию. — Этот проклятый мятеж, поверьте, и у нас стоит поперек горла.

Горн молча поклонился ему и всем остальным. Взгляд его обратился на банкира Хапайота, маркиза ди Меланж: тот пролез под решетку последним.

— А вы как здесь очутились? Вы тоже от Синьории?

— Нет, ваша светлость, — ответил Хапайот. — Синьория пригласила меня в качестве гаранта, чтобы его светлость наместник не сомневался в искренности ее побуждений, а также на роль переводчика, если понадобится.

Объяснение было удовлетворительным. Горн сказал:

— Идемте, господа. Наместник ждет вас.

Паллавичино, Строцци, делла Ровере и Пирелли вошли в Большой зал цитадели. Наместник вышел к ним через минуту. Гранды нашли его бледным, истощенным (в крепости давно ощущался недостаток продовольствия) и каким-то возмужавшим. Голова его была перевязана.

Обменявшись поклонами, они расселись: наместник с Горном по одну сторону длинного стола, гранды с Хапайотом — по другую.

— Кто вас послал? — были первые слова наместника.

— Мы уполномочены Советом Синьории и более никем, — с поклоном ответил маркиз Паллавичино.

— Где Респиги?

— Он бежал без памяти из Генуи в тот же день… Право, теперь он так мало нас занимает…

Наместник дернул углом рта; видно было, что ему не хотелось этого. Справившись со своим лицом, он сказал:

— Я слушаю вас, господа.

Маркиз Паллавичино произнес приготовленный заранее дифирамб политическому гению синьора наместника, который не позволил себе поддаться чувству низменной мстительности и не стал обстреливать из пушек ни в чем не повинный город. Эта мудрая сдержанность сильно подняла синьора наместника в глазах генуэзцев, которые превыше всего ценят благоразумие.

— Собственно, за это вам следует благодарить мятежников, синьоры, — сказал наместник без всякого выражения. — У меня была мысль сровнять Геную с землей, но мои раны не дали мне встать с постели и отдать приказ. Это-то вас и спасло.

Такая прямота отнюдь не говорила в пользу политического гения синьора наместника; но она понравилась грандам чисто по-человечески.

— Ну, в таком случае я благодарю мятежников, — светски улыбнулся маркиз Паллавичино, — хотя эти псы не заслуживают никакой благодарности… А теперь, ваша светлость, благоволите выслушать о положении дел в Генуе…

В точных и кратких выражениях он рассказал о борьбе Синьории с мятежниками, о постоянном страхе горожан перед пушками цитадели, перед папой, перед угрозами мятежников, перед проклятой неизвестностью. Он заверил наместника в неизменном стремлении Синьории соблюдать договор с Ее Величеством Иоанной I. В знак этого стремления Синьория не позволила мятежникам снимать королевские флаги и грабить банк маркиза ди Меланж, который сидит здесь живой и невредимый и может подтвердить его слова (Хапайот сделал утвердительный поклон). Но мятежников слишком много, и не это самое главное, а главное в том, кто стоит за ними, а стоят иезуиты, и это хуже всего. Респиги также был связан с ними…

— Да, был, — прервал Горн. — Я допросил почти всех узников, благо времени было в достатке и веронский палач под руками.

Маркиз Паллавичино слегка поморщился — в самом деле, эти люди были неважные дипломаты — и продолжал:

— Можете быть уверены, ваша светлость, что гранды и Синьория за вас, но мы действуем с одной связанной рукой. Открыто принять вашу сторону — значит наверняка подвергнуть ужасам войны наш город и, возможно, вызвать бунт тощего народа, в уши которому шепчут иезуиты. Мы должны во что бы то ни стало найти компромисс…

Он замолчал. Наместник вынул из кармана листок, сверился с ним.

— Мои первоначальные условия таковы, — сказал он. — Первое и самое непременное — дать мне возможность снестись с Ее Величеством. Второе — дать нам продовольствие для цитадели и для телогреев, запертых в Чертозе деи Инноченти. Третье — вернуть мне моего адъютанта Макгирта, если он жив, чего бы мне очень хотелось…

— Он жив, ваша светлость, — сказал граф делла Ровере. — Мятежники передали его мне из рук в руки.

— Очень хорошо, — холодно отозвался наместник. — Четвертое условие — гарантия, что мой курьер доберется до Толета и вернется назад. Этой гарантии вы мне, разумеется, дать не можете. Пусть ее дадут мятежники. Я пошлю его с достаточным отрядом, скажем, в пятьдесят человек… И передайте им; что, если мой курьер не вернется — я перевешаю всех на зубцах стены!

Он пристукнул кулаком по столу и продолжал:

— Пусть кто-нибудь сделает мне подробную записку о делах в Генуе, чтобы я мог изложить Ее Величеству все обстоятельства. Мое последнее, пятое условие… или, лучше сказать, мое пожелание — возможность постоянно сноситься с вами, господа. Изыщите эту возможность, прошу вас. Вы видите, — впервые улыбнулся он, — я говорю с вами как с союзниками и очень рад, что у нас общий враг.

Глава XL ОХОТА НА ВОЛКОВ

Motto:

Ты доказал, придя ко мне на помощь, Что жизнь моя тебе небезразлична. Уильям Шекспир

Мягкая кожаная куртка и штаны, такая же шапочка, высокие, до самого паха, ботфорты — весь костюм из золотистой фригийской замши сидит плотно и ловко, как перчатка, ничуть не стесняя движений. На поясе кинжал и фляжка, через плечо — рожок, под левой ногой на седле пороховница, под правой — пистолет, аркебуза поперек седла — все пригнано, ничто не мешает, хотя лошадь скачет тяжело, спотыкается, временами проваливается в ломкий талый снег. Тугие полотнища сырого ветра обнимают все тело, приносят запахи пробуждающейся земли. По небу несутся облака цвета талого снега, а между ними — чисто-голубой, все растущий просвет.

Три дня назад, двадцатого марта, Жанна в этом самом костюме вошла в зал Совета и, выслушав доклад Викремасинга о готовности армии к походу, сказала:

— Как только просохнут дороги, мы выступим на запад. А теперь, господа, предлагаю вам проехаться на север. Нам донесли, что в демерльских местах развелось множество волков. Оберегатель души кашей, сиятельный герцог Марвы, обещает нам прекрасную охоту.

Поехали все. Лианкар настоял на том, чтобы королеву сопровождала рота мушкетеров и Марвский батальон — часть его даже выслали вперед. Время было военное, отдельные шайки лигеров подбегали уже под самый Ман. «Очень мило со стороны вашего сиятельства, — сказала Жанна Лианкару, — что вы обещаете мне, кроме серых волков, также черных с голубым сердцем». — «Я бы хотел ограничиться только серыми, Ваше Величество», — серьезно ответил Лианкар.

И почему ей казалось, что он предатель? Право, странно. Лианкар есть Лианкар. Да, манерная кукла, да, паяц, да, тревожащий воображение, многоликий Протей. Но верный слуга, преданный вассал — тоже да. Все-таки добился же он, что в Толете стало тихо. И о Генуе все-таки первым узнал он. И, вероятно, он все-таки не знал тогда, где находится Алеандро, — почему бы нет? Он спешил сообщить ей хотя бы что-нибудь… И он не лезет на глаза по пустякам. Иногда приходится просто посылать за ним. И советы его всегда хороши, это не советы изменника. Это признают и Гроненальдо, и Викремасинг, недолюбливающие его.

Вот он скачет рядом с ней — видит Бог, он заслужил это место. Умное лицо его сосредоточено, он думает о том же, о чем и она, — о Генуе. Впрочем, она сейчас о Генуе не думает, зачем?

«Писано в генуэзской крепости сего 5 марта года 1577 Моей Жанне от ее Давида.

Тысячекратно покрываю поцелуями лицо, и плечи, и грудь, и все твое, богиня души моей, прекрасная и любимая моя Женщина. В моем проклятом заточении одна только мысль о тебе дает мне силы жить. Прости, прости меня за то, что маркиз де Плеазант посмел холодно обойтись с Ее Величеством в день их прощания. Не будем думать о них, Бог с ними. Раздвоение произошло, и очень хорошо. Теперь я могу без оглядки, без глупых мук, любить тебя, моя любовь.

Здесь я был ранен в голову и руки, но эти раны уже зажили. Признаюсь, был момент, что я искал смерти. Искал ее маркиз де Плеазант, который не сумел выполнить своего долга. Но зачем знать об этом тебе? Пусть знает и судит об этом Ее Величество королева Иоанна — маркиз де Плеазант примет любой ее приговор как заслуженный. Я же рад, что смерть оказалась великодушнее меня самого и сохранила меня для тебя. Я люблю тебя, я тоскую по тебе, я желаю тебя, я наяву ощущаю прикосновение к твоим черным шелковым простыням. И я вижу отсюда, через сотни и сотни миль, что ты хочешь того же, что и я.

Итак, я целую тебя, целую тебя, целую тебя и пребываю ныне и присно и во веки веков любящим и влюбленным Алеандро, Давидом и кем угодно тебе.

P.S. Мой курьер, податель сего — человек верный. Я без каких-либо опасений доверяю ему это письмо. У меня есть гарантии, что он вернется ко мне живой, невредимый и необысканный».

Прошла уже неделя с тех пор, как Макгирт, адъютант наместника Ломбардии, привез ей из Генуи это дорогое письмо. Вернее, он привез два письма: официальное донесение маркиза де Плеазант о делах в Генуе и это, второе, которое она обцеловала, облила слезами и выучила наизусть. Теперь она была счастлива, все было ей мило, и все были ей милы: Алеандро был жив, здоров, находился среди своих и любил ее по-прежнему.

Надо было, правда, хорошенько подумать, как поступить с Генуей. Она дала прочесть наместническое послание Гроненальдо и Лианкару. Господа прочли, подумали и, не сговариваясь, сказали одно: надо отдать узников, разумеется, в обмен на гарантию, что мятежники покинут Геную и вообще пределы Ломбардии. «Но куда же им идти? — спросила Жанна. — Им ведь одна дорога — в Дилион…» — «Да, Ваше Величество, — глядя ей в глаза, сказал Лианкар. — Если мы хотим сохранить Ломбардию, иного выхода нет. Более того, я дал бы им гарантию свободного прохода через Венгрию, Богемию и Польшу. Вряд ли они сумеют добраться до Дилиона, Ваше Величество… но уж тут нашей вины не будет, если мы поступим с ними по закону…» — «Мы обдумаем это, — сказала Жанна, — время у нас есть». Время действительно было — наместник ожидал возвращения своего курьера через сорок один день, — поэтому сейчас Жанна с удовольствием ехала на охоту, повторяя про себя слова дорогого письма. Она наслаждалась окружающим миром и любила себя и всех, кто был вокруг.

Все было как следует пригнано, прилажено, амуниция ее нигде не разболталась, ничто не мешало ей, и она чувствовала какую-то удивительную ловкость и легкость во всем теле. Путь предстоял неблизкий, свыше ста миль, но это не пугало, а скорее бодрило ее. Они проскакали уже миль двадцать, и скоро надо было менять лошадей.

Жанна оглянулась на Эльвиру и Анхелу, которые скакали сзади, одетые так же, как и она — нет, и они, кажется, не устали, и им скачка доставляла удовольствие. Улыбками на разрумянившихся лицах ответили они на ее взгляд. Жанна вспомнила поездку в замок Лафен — и ласково улыбнулась им в ответ.

— Позовите мне егеря, — сказала она.

Анхела мгновенно вывернула своего коня с дороги и по целине поскакала назад. Через минуту егерь был рядом с королевой — сорвав шляпу, он поклонился седой стриженой головой ниже гривы.

— Скажите мне, мой друг, как велика волчья стая? — До полусотни, Ваше Величество, считая без приплода.

— Вы хорошо знаете тамошние леса?

— Да, Ваше Величество. Я ведь тамошний уроженец. Я был егерем у покойного графа Демерля.

— И что, волки свирепы?

— Свирепы, Ваше Величество. За зиму они порезали несколько коров… даже лошадей, Ваше Величество, а овец — без счета.

— Тем лучше. Мы накажем их за разбой.

— На восток от Демерля, Ваше Величество, тянутся преужасные леса до самой Марвы. Там-то и ходит эта стая… Страх как много волка развелось, к беде, что ли… — Тут демерльский егерь смолк, поймав наконец укоризненный взгляд Лианкара. Надлежало только отвечать на вопросы Ее Величества, отнюдь не навязывая ей своей беседы.

Жанна помолчала, затем деловито спросила:

— А собаки… нам ведь потребуются собаки?

— От графа осталась отменная псарня, Ваше Величество. Госпожа графиня не продает ее никому…

— А другие своры вам известны? — спросил Лианкар.

— Как же, ваше сиятельство, обязательно известны…

— Возьмем у них? — обратилась Жанна к Лианкару.

— О да, Ваше Величество, — ответил Лианкар. — Только тамошние собаки могут быть нам полезны.

— Смотрите же, мой друг, — сказала Жанна егерю, — устройте так, чтобы волки вышли на меня. Я очень хочу своими руками убить хотя бы одного или двух. Вы обещаете мне это?

Егерь, которому и без того было неловко находиться подле государыни, совсем смешался.

— Я сделаю все, что в моих силах, Ваше Величество… — пробормотал он, снова кланяясь ниже гривы лошади.

В половине второго дня пути они прибыли в Демерль и расположились на отдых. Жанна так и не села в карету за всю долгую дорогу. Она была довольна собой, несмотря даже на то, что после скачки сводило ноги и поламывало поясницу. Это была добрая, почти боевая усталость.

Она блаженно отсыпалась, пока Рифольяр, назначенный егермейстером (постоянного в ее штате не было), собирал своры, загонщиков и вообще готовил все нужное. К вечеру третьего дня пришло известие, что стая обнаружена, и вся охота выехала в демерльские леса, в деревню Сенк, чтобы с утра взяться за дело.

В деревне Сенк Ее Величеству отвели под квартиру помещичий дом. Жанна со вкусом, как делала все в эти дни, улеглась в широченную постель вместе с Эльвирой. Анхела хотела было устроиться на полу у двери — в качестве самого верного телохранителя королевы, — но Жанна велела ей не валять дурака и ложиться рядом. Анхела подчинилась и осторожно прилегла на краешек: для нее королева оставалась все же королевой; Жанна притянула ее к себе, пробормотав: «Будешь меня согревать».

Спали сладко. Почтительный стук в дверь раздался, когда было еще темно. Анхела подскочила, как встрепанная:

— Ваше Величество… Эльвира… Пора…

Девушки оделись, умылись; вздрагивая со сна, вышли в зальце, где дымился завтрак. Прислуживали самолично хозяин с хозяйкой, обмирающие со страху; но Жанне было не до них. Она торопливо и без аппетита глотала пищу, зная, что сегодня предстоит провести в седле, может быть, целый день.

Пока девушки завтракали, Рифольяр докладывал:

— Один волчий выводок обложен милях в пяти отсюда, Ваше Величество. Часть загонщиков ищет стаю; уверяют, что она где-то неподалеку.

— Прекрасно, — сказала Жанна. — Все уже готовы, надеюсь?

— Да, Ваше Величество, и лошади поданы.

По дороге Жанна не отпускала от себя егеря и изрядно измучила его своими пожеланиями, чтобы волки непременно вышли на нее. Он, разумеется, обещал ей это, прекрасно притом зная, что твердо гарантировать ничего не может, ибо охота — это прежде всего счастье и удача, а потом уже искусство и уменье. Лианкару пришлось наконец вмешаться и почтительнейше напомнить Ее Величеству, что егерю пора приступать к своим обязанностям: они были уже на месте.

Пока добирались до места, совсем рассвело. День вышел серый, монотонный. Снег в лесу был съеден на открытых местах и грязными пятнами белел только под еловыми лапами. Жанну поставили на номер; с ней остались фрейлины и, конечно, Лианкар. Они сидели на своих лошадях среди низкого ельника и до боли в глазах всматривались в сумрак между деревьями. Жанна подавляла свое нетерпение, но сдерживать его было все труднее.

Далеко справа хлопнуло три выстрела. Жанна встрепенулась:

— Герцог, что это?

— Нам не повезло, Ваше Величество… Волки вышли на принца…

— А нам, нам уже ничего не достанется?

— Боюсь, что на сей раз нет, Ваше Величество…

— Но я хочу! Я хочу, чтобы волки вышли на меня! Вы понимаете это, герцог Марвы?

— Охотничье счастье, Ваше Величество… — начал было он.

— Почему вы не устроили так, чтобы волки вышли на меня! Вы же видите, как бездарен этот егерь! — Жанна была разочарована и рассержена не на шутку. — Мне скучно и холодно! Ведь это вы обещали мне прекрасную охоту, где же она?..

— Вон скачет егерь! — почти бесцеремонно перебил ее Лианкар.

Лицо демерльского егеря было исковеркано азартом.

— Ваше Величество! — закричал он еще издали. — Стая!.. Там!

Жанна ударила своего коня шпорами и хлыстом, без слов рванулась вперед. За ней помчались Эльвира, Анхела и герцог. Все были охвачены возбуждением. Кожаная спина егеря маячила перед ними. Собачий лай пропал где-то сзади.

Внезапно егерь осадил коня и резко свернул, чтобы королева не наскочила на него.

— Ваше Величество… — перехваченным голосом сказал он. — Здесь они… здесь они должны пройти… Мы спугнули их… Надо скорее за другими… послать… иначе мы их упустим…

— Так скачите же! — крикнула Жанна. — Эльвира, Анхела, вы тоже! Зовите всех сюда! Ну, быстрее, быстрее!

Егерь машинально кивнул, повернул коня и помчался напрямик, Эльвира и Анхела за ним. Жанна и Лианкар остались одни. Стало тихо. Лай собак был едва слышен и временами совсем пропадал.

— Ваше Величество, — спросил Лианкар, — вы не боитесь?

Жанна посмотрела на него королевским взглядом:

— Однако, месье, — сказала она, — такие вопросы королеве не принято предлагать… а? — Но он ответил на ее взгляд спокойно и серьезно, Лианкаровой маски на его лице не было. — Прощаю вам, — произнесла она и улыбнулась: — Я ведь ничего не понимаю в охоте и никогда не видела живого волка. Поэтому и не боюсь.

— Волк весьма опасный зверь, — сказал тем же непридворным тоном Лианкар. — Медведь в сравнении с ним — добрейший господин. И если стая действительно идет сюда… ах, как неосторожно…

— Рядом с вами мне не страшно, мой герцог, — произнесла она королевским голосом. — Но можно подумать, что боитесь вы.

— Да, я боюсь, Ваше Величество, я боюсь за вас. Вам не следовало бы становиться на пути стаи.

Пожалуй, она впервые рассмотрела, что у него карие глаза, глубокого, теплого оттенка. Странно — ей всегда казалось, что глаза у него зеленоватые, как у кошки. Этот Лианкар был ей по-настоящему симпатичен. Она верила, что он действительно боится за нее, Но какой-то бес подзуживал ее дразнить его. А почему бы, собственно, и нет?

— Так виноват во всем егерь — это он заманил нас сюда… Я велю его повесить… — Последнюю фразу она почти пропела, улыбаясь королевской улыбкой.

Но он упорно не желал надевать Лианкаровой маски.

— Я виноват не менее, чем он… Мне-то следовало подумать об этом… а я поддался охотничьему чувству…

— Возможно, возможно, ваше сиятельство… Но все равно повешен будет егерь… Ведь не казнить же мне вас, мой герцог… Ну? Что же вы молчите? Ваша реплика…

— Ваше Величество, я восхищаюсь вами… Сейчас вы так похожи на вашего славного отца…

Это был не комплимент. Он говорил то, что думал и чувствовал. Жанна верила ему, как никогда еще не верила.

— Слышите! Рожок! Ваше Величество!..

— Не смейте отвечать! — Жанна протянула руку, удерживая его движение. — Ой… что это с моей лошадью?

Лошадь королевы дрожала и волновалась. Жанна до отказа натянула поводья, сдерживая ее.

— Стая… — прошептал Лианкар, показывая зубы.

— Где, где стая?

Жанна заметила, что лошадь герцога тоже дрожит, перебирает ногами, готовая сорваться с места. Нервное напряжение герцога и животных передалось и ей. Она смотрела во все глаза, но решительно ничего не видела. Где-то далеко взлаяли и смолкли собаки, и это усилило ее тревогу. Лианкар молча снял с ее седла мушкет, взвел курок и сунул ей в руки (она послушно взяла), затем приготовил свой.

— Неосторожно… черт… неосторожно… черт… — твердил он полушепотом, как заведенный.

— Я ничего не пони… — заговорила было Жанна, но закончить ей не пришлось: лошадь ее, дико всхрапнув, сорвалась в галоп — Жанна едва не вылетела из седла — и слепо понеслась прямо в гущу молодого ельника. Жанна, сцепив зубы, намертво зажала в правой руке мушкет, в левой — поводья. Еловая ветка наотмашь хлестнула ее по лицу. Она вскрикнула, слезы застлали ей глаза. Но она и без того не видела, куда несет ее лошадь. Она была занята только одним — как бы не потерять стремя. Тогда неизбежен конец, это она понимала.

Через долгую минуту она пришла в себя, почувствовала уверенность в посадке. Лошадь скакала ровно, среди редколесья. Жанна рискнула утереть слезы и оглянуться. Сердце ее оборвалось: она увидела стаю.

Серые звери летели за ней молча и бесшумно. Их было много, очень много. Она видела только их. Где же Лианкар?

Жанна вся, до кончиков ног, облилась холодным потом и инстинктивно ударила лошадь шпорами. В этом не было никакой необходимости: лошадь и без того неслась изо всех сил, спасая себя.

Демерльский егерь тоже был покрыт холодным потом. Угнетаемый желанием королевы: хочу, чтобы волки вышли на меня, — он делал все, чтобы это желание исполнить. И когда он понял, что может вывести на нее всю стаю, — он только обрадовался. Он забыл обо всем, кроме одного — выполнить волю Ее Величества, и, как последний осел, привел ее туда, где должна была пройти стая. Уже через минуту, машинально подчинившись ее приказу скакать за другими охотниками, он понял, что он натворил. Ведь королева осталась там, по сути дела, одна… Он-то знал, что такое стая. Мгновенно ему представилась картина: волков еще не видно, но лошадь почует их издалека, со страху понесет не глядя по лесу… дальше он не решился ничего представлять. Надо было действовать, притом как можно скорее; он яростно, не щадя легких, затрубил в рог, сзывая охоту.

— Туда! Прямо! — прохрипел он кому-то, показавшемуся между деревьями. — Стая… там… королева… одна…

Эльвира, скакавшая рядом с ним, тут же почувствовала беду.

— В чем дело? — крикнула она звенящим голосом.

— Я старый дурак, достойный петли! — отчаянным голосом завопил в ответ егерь. — Туда!.. Туда!.. — кричал он охотникам. — Налево, загонщики, налево, на Красную поляну, наперехват! Скорее, ради Господа Бога!

Подскакал Рифольяр:

— Где это?

— Мили три! — плакал егерь. — Они пошли на Большой овраг! Выручайте королеву, скорее, скорее!

— Эй, кто там! — гаркнул Рифольяр. — Веди! — И, ведомый местным охотником, рванулся вперед, как метеор.

Егерь хрипел, раздавая указания охотникам. Несмотря на отчаяние в его голосе и жестах, он распоряжался с толком. Охотники прыскали от него в разные стороны. На Эльвиру он больше не обращал внимания. Чувствуя растущий комок в горле, Эльвира стала поворачивать лошадь обратно. Ей в глаза еще бросился седоусый Викремасинг с большим рогом на груди и улыбающийся Альтисора, лицо которого мгновенно изменилось, — и она дала лошади шпоры.

— Анхела, за мной!

Встав на стременах, Эльвира бешено рвала поводья. Она совсем не была уверена в том, правильно ли она взяла дорогу. Это ее не занимало. Злые слезы закипали у нее на глазах. Жанна была где-то там, впереди, на пути волчьей стаи, надо было ее выручать. Чем Эльвира могла помочь Жанне — она, конечно, не знала, и это тоже не занимало ее. Лошадь, чувствуя ее настроение, неслась вихрем — Эльвира не видела дороги. Она не думала ни о чем, кроме одного: Жанна, ее Жанна в опасности, и она должна быть рядом с Жанной.

Волки висели уже буквально на хвосте ее лошади. Жанна вдруг увидела серую спину справа от себя — волк пытался забежать сбоку. Наконец она сообразила, что в руке у нее заряженный и взведенный мушкет (просто чудо, как он не выстрелил раньше), опустила его стволом к земле, не целясь выпалила в серую спину и уронила оружие. Серая спина пропала. Жанна оглянулась — стая приотстала, сгрудившись вокруг убитого волка, Впереди снова был густой подлесок; Жанна заставила слепо скачущую лошадь взять правее и обогнуть чащу.

Передышка была недолгой. Стая снова показалась сзади — прямо и слева, из подлеска. Жанна всхлипнула. У нее оставался еще пистолет в седельной кобуре, но она забыла о нем. Волки брали ее в полукольцо; они бежали все так же молча, и от этого было особенно страшно. Лошадь храпела; Жанна чувствовала ногами ее горячие влажные бока.

— Где же Лианкар? Боже мой… — прошептала она со слезами в голосе.

И вдруг она увидела его далеко впереди, в конце просеки, он боролся со своей лошадью, которая пятилась и вставала на дыбы. Заметив королеву, он соскочил наземь и кубарем полетел в кусты. Лошадь его немедля рванулась прочь с отчаянным ржанием. Жанна снова увидела герцога Марвы: он бежал ей навстречу с протянутыми руками и что-то кричал.

— Пистолет, пистолет! — разобрала она.

Она механическим движением выхватила из кобуры пистолет, взвела курок, обернулась и выстрелила в середину стаи. В ту же секунду Лианкар повис на уздечке ее лошади.

— Прыгайте! — приказал он.

Так же механически она высвободила ноги из стремян, бросила пистолет и уздечку, он подхватил ее, и тут она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, волков уже не было. Она обнаружила, что сидит, опираясь спиной о ствол ели; герцог Марвы стоит перед ней на коленях, придерживая ее одной рукой, а в другой руке у него фляжка. Жанна почувствовала во рту вкус вина.

— Дайте еще… — выдохнула она.

Он поднес фляжку к ее губам. Она хотела сама взять ее, но руки не слушались ее. Все тело было словно ватное. Звуков тоже никаких не было, только шум крови в висках. Лицо герцога Марвы было все иссечено и окровавлено.

Сделав несколько глотков, Жанна закрыла глаза. Тело постепенно начало подчиняться ей. Она согнула руку, ногу. Только было по-прежнему тихо.

— Герцог, — сказал она, не раскрывая глаз.

— Да, Ваше Величество.

«Нет, слышу».

— Почему тихо?

— Стая пошла за нашими лошадьми. Впрочем, там впереди лаяли… Надеюсь, их перехватят… О!

Внезапно громко залаяли собаки, поднялась пальба. Жанна открыла глаза.

— Помогите мне встать.

Лианкар поднял ее на ноги. Ей не было неприятно его прикосновение, и она не делала попыток высвободиться, пока он сам не отпустил ее, убедившись, что она вполне твердо стоит на ногах.

— Как же все получилось, герцог? — спросила она. — Где волки?

— Нам очень повезло, Ваше Величество. Когда я снял вас с лошади, волки пошли прямо за ней. Я не сразу понял, в чем дело, но потом увидел, что по их следам идет собачья свора. Это-то нас и спасло.

Жанне больше не хотелось говорить королевским голосом.

— Ну, а если бы собак не было?

— Я надеюсь, что успел бы поднять Ваше Величество на дерево… Но этого не потребовалось.

Жанна совсем овладела собой. Мимо них, стелясь по земле, пролетела яростная свора, за ней несколько всадников — она не разобрала, кто это был. Снова началась стрельба. Затем подскакала Эльвира.

— Жанна! — закричала она, прыгая с лошади и кидаясь к подруге. — Жанна, ты жива?!

Она обхватила Жанну и зарыдала. Герцог Марвы деликатно отошел за елки. Появилась Анхела.

— Ваше Величество! — воскликнула Анхела с сильным испанским акцентом. — О, какое счастье!

Жанна обняла ее левой рукой.

— Все хорошо, милые мои, — говорила она дрожащим голосом, гладя их обеих. — Все хорошо… Герцог меня спас…

Эльвира проглотила клубок и, не вытирая глаз, шагнула в подлесок, где стоял Лианкар. Опустившись перед ним на колени, она стала целовать его руки. Сиятельный герцог смутился едва ли не впервые в жизни.

— Я только исполнил свой долг, синьора де Коссе… не надо… — бормотал он, пытаясь отнять руки. Эльвира наконец отпустила его, и он подошел к королеве.

Жанна смотрела в его иссеченное, окровавленное лицо. Да. Он спас ее от смерти, он пошел на смертельный риск, но ведь он и в самом деле только исполнил свой долг. Не более того. Что же тут странного, выдающегося?

Но что-то странное было. Жанна не могла понять, что же именно. Ей смутно казалось, что если бы эту услугу оказал ей тот, прежний Лианкар (она попыталась вызвать в памяти тот день, когда он, как кот на бархатных лапах, приближался к ней через фехтовальный зал) — о, это было бы ей неприятно, противно. Она бы, скорее всего, возненавидела его еще сильнее. Но это был другой, какой-то новый Лианкар. Какой? Не вызывающий обычного недоверия?

Под ее взглядом он преклонил колено. Она подошла к нему.

— Чем наградить вас, мой герцог? — сказала она. — Пожаловать вам орден… титул принца… должность государственного секретаря… которой вы давно жаждете?.. Нет… Ведь нет? — Она смотрела ему в глаза и видела в них ответное «нет». Сейчас он ничего этого не хотел. — Я награжу вас иначе. Вот вам моя награда… — Она взяла руками его голову, наклонилась и медленно поцеловала его в лоб. На губах остался соленый вкус его крови. Но и это было ей приятно.

Между тем вокруг них собралась уже почти вся охота. Все держались в отдалении, образовав круг, в центре которого были Жанна и Лианкар. Наконец в круг вышел Рифольяр и покаянно рухнул перед королевой на колени:

— Ваше Величество, моя вина… Я обязан был предвидеть… Готов принять кару…

— Что вы говорите, граф? — ласково прервала его Жанна. — Напротив, я благодарна вам… Волки вышли на меня, а я только этого и хотела. Я даже, кажется, убила одного…

— Ваше Величество, двух, — сказал Лианкар. — Ни одна ваша пуля не пропала даром…

— Ну вот видите. За что же вам просить прощения? Встаньте, господин егермейстер, и примите мою благодарность… — Она сняла правую перчатку и протянула Рифольяру руку для поцелуя. — А где же демерльский егерь?

По толпе охотников и господ пронеслось: «Егеря!.. Разыщите егеря! Королева требует!» Рифольяр сказал:

— Он-то и считает себя главным виновником, Ваше Величество. Я видел, как он кинулся в самую гущу стаи. Он искал смерти…

— Он ошибается, бедный человек. — Жанна пощелкала пальцами. Лианкар, Гроненальдо, Альтисора придвинулись к ней. Она сняла с груди принца чеканный серебряный рожок фригийской работы и сказала: — Наполните его карлинами… А, вот и он! Однако как сильно он изранен…

Егерь, в изодранной одежде, прихрамывая, подошел к королеве и, упав на колени, поник седой головой с глубокой кровавой царапиной за левым ухом.

— Благодарю вас, друг мой, — сказала Жанна. — Я получила огромное удовольствие. Примите это и не бойтесь.

Егерь принял наполненный золотом рожок и осмелился поднять глаза на королеву.

— Вы не гневаетесь, Ваше Величество? — прошептал он разбитыми губами.

— Я же говорю вам, что нет, — приподняла брови Жанна. — Или вы не верите мне?

— О, как можно, Ваше Величество… Премного благодарю вас… — Егерь склонился к носкам ее сапог, но Рифольяр и Альтисора подняли его.

Роговые сигналы по всему лесу скликали своры. Егерь наконец ожил:

— Ваше Величество, позвольте доложить… Стаю мы кончили всю, сорок семь волков убито… Захватили три выводка волчат… Изволите взглянуть…

— Пойдемте. Ведите нас, друг мой.

Волчата, повязанные ремнями, барахтались в сетке. Кругом стояли охотники, держа на сворах рычащих, еще ощетиненных яростью собак. На тропинке были выложены убитые волки. Та самая стая.

Жанна подошла поближе к волчатам, присела на корточки. Они были слабы и беспомощны, у некоторых, видимо, совсем недавно прорезались глаза. Жанна потрогала их, сунула одному в пасть палец в перчатке. Волчонок с урчанием ухватил палец и пытался укусить, обливая перчатку слюной. Жанна задумчиво смотрела на него. Этот живой комочек не вызывал никаких чувств, кроме жалости. Но жалеть его было нельзя. Это был будущий волк.

Жанна убрала палец. Волчата жалобно попискивали, но она уже не слышала их. Она перебирала слово за словом строчку из Меморандума герцога Матвея: «Весь род их был изведен, и с детьми».

Жанна выпрямилась и стащила обмусоленную перчатку.

— Удавить всех, — приказала она, бросила перчатку и зашагала прочь.

Глава XLI БУСТРОФЕДОН[7]

Motto:

Прочесть желая знаки, Которые храним, Вы щуритесь во мраке, А мрак неодолим. Легенда об Уленшпигеле

«Государственный секретарь — наместнику Ее Величества в Генуе маркизу де Плеазант.

…надлежит вашей светлости, преломивши гордость, войти в переговоры с мятежниками. Действуйте заодно с Синьорией, ибо наши интересы совпадают. Вы должны склонить мятежников выйти из Генуи и даже из пределов Ломбардии, а в обмен на это верните им заточенных в цитадели узников. В случае согласия сторон Вы подпишете с мятежниками формальный договор об условиях их выхода, гарантом какового договора пусть выступит Синьория. Ваша светлость уполномочены Ее Величеством выдать мятежникам королевский охранный лист для вольного прохода через наши подвассальные территории, даже вплоть до Дилиона, на то число лиц, которое они Вам укажут. Прошу вашу светлость помнить, что первое Ваше дело есть вытащить занозу из тела Генуи, а уж остальное доделают наши мечи…»

«Предписание (переданное тайнописью).

Ваша роль в Генуе сыграна. По прибытии курьера из Толета наместник пожелает войти в переговоры с Вами и с Вашими. Он предложит вам отдать всех узников в обмен на то, чтобы Вы и Ваши покинули Геную. Соглашайтесь на все, но не вдруг, дабы не вызвать подозрений поспешностью. Условия договора скрепите письменно и один экземпляр с подлинной подписью наместника непременно сохраните у себя. Наместник выдаст Вам охранный лист, но не включайте в него лиц, о коих говорено было отдельно и коих Вы скрытно оставите в Генуе. Равным образом оставите Вы в Богемии, Венгрии и Польше известных лиц, прочие же пускай разойдутся и пробираются в Виргинию тайно и порознь, лучше всего через Францию. Вам лично следует поспешать в Толет, где ждать распоряжений, кои воспоследовать не замедлят, но помните: Ваш путь в Виргинию — через Фригию, притом с северо-востока…»

«Великому Принцепсу Виргинии и острова Ре и сиятельному сеньору Кейлембара — секретно.

Мы согласны с Вашим планом остаться в мрежольском лагере. Зачем Вам идти на Толет, когда он сам придет к Вам, яко овца к воротам бойни. Центральную против Вас позицию займут гвардейские батальоны генерал-капитана Уэрты и прегнусного Лианкара. Все остальное податель сего уполномочен передать на словах».

— Ваше Величество, мнение большинства членов Совета совпадает с Вашим желанием идти на Кайфолию и удушить проклятый мятеж в том месте, где он возник. Шайки мятежников, именующие себя армией, совершенно не годятся для похода, и можно ожидать, что они никогда не двинутся из своего мрежольского логова, если же ждать чересчур долго, то они могут укрепиться, и тогда справиться с ними будет куда труднее. Теперь же армия наша готова и сильна, и мы можем и обязаны навязать мятежникам бой на их территории. Этот первый бой будет несомненно их последним боем. Генерал-капитан Уэрта, сиятельный граф Вимори, умоляет Ваше Величество позволить его гвардии занять центральную позицию…

«Аврэму Чемию, рабу рабов Божьих[8] — из Толета, сугубо секретно. (Писано симпатическими чернилами на внутренней стороне подкладки камзола.)

…всеми силами души моей убеждаю Ваше преосвященство повременить. Всецело согласен с Вами, что гнев Господень не ведает ни дня, ни часа, но это для толпы, Ваше преосвященство, мы-то с Вами знаем, кто назначает неисповедимый день и час Господня гнева. Итак, я заявляю Вам, что в настоящее время гнев сей будет излишним и не принесет никакой пользы, кроме вреда. Ибо прежде всего надо подождать исхода битвы верных с пособниками злокачественной маркизы Л'Ориналь. Каким именно этот исход будет — знать нам не дано, хотя мы и возлагаем горячие свои упования на молитвы Вашего преосвященства. Буде же Господь не дарует нам желаемого — тогда тем паче не следует спешить, но подождать благой вести, а в каком виде она придет — о том мы имеем с Вашим преосвященством полную договоренность. Умоляю Вас обо всем этом ради Вашей безопасности, ибо самое имя Ваше для нас — драгоценное и вдохновляющее знамя, и потому Вам следует рисковать собой лишь тогда, когда дело стоит риска. Впрочем, священное Ваше рвение всегда восхищало меня безгранично. Но весь наш мотет расписан, я жду, что он будет прекрасен, как музыка сфер, партия Вашего преосвященства в нем — третья, и если она прозвучит перед первой или перед второй, или одновременно с ними — вся музыка будет сплошным диссонансом, отнюдь не ласкающим слуха…»

Государственный секретарь докладывает Ее Величеству:

— Шпионы сиятельного герцога Марвы доносят, что епископ Понтомский Аврэм Чемий, бывший второй кардинал Мури, проявляет себя как прямой изменник. Его многочисленные проповеди разжигают ненависть против Маренского дома и тем самым лично против Вашего Величества. Он открыто призывает проклятие и гибель на наши знамена и благословляет черное дело Лиги Голубого сердца. Мы полагаем необходимым лишить названного священника епископских прерогатив и заточить его в тюрьму. Правда, сделать это можно будет не раньше, чем мы разгромим мятеж военной силой. Ибо низложение Чемия должно иметь законную форму во избежание волнений среди духовенства на местах и черного народа, который по своему невежеству охотно слушает Чемия и апостолов его. Симон Флариус, третий кардинал Мури, смиренно просит Ваше Величество о том же. Низложить Чемия должен высший церковный суд, то есть церквей Виргинии, Фригии и Македонии. Я уже указал кардиналу Мури заготовить формулу обвинения, и коли так угодно будет Вашему Величеству, к исходу мая месяца, когда мы, я уверен, покончим с мятежом, специальная комиссия консистории сочинит полный текст обвинительного акта и приговора. Тем временем представители Фригии и Македонии прибудут в Толет, и тогда мы с полным на то правом сможем арестовать Аврэма Чемия…

«От виконта д'Эксме — в Толет, сугубо секретно. Герцог и принц полагают о фригийском посланнике графе Марче, что поведение его настолько неосторожно, что грозит гибельными последствиями. Мы всецело принимаем искренние чувства любви со стороны графа Марче и сюзерена его, безмерно благодарны ему за поддержку и помощь, но боимся, что столь горячая с его стороны дружба может быть опасна, как свеча у пороховой бочки. Последний визит графа Марче в Дилион был совершен вполне открыто, что крайне беспокоит всех нас, хотя в лицо ему никто, разумеется, не высказал ни малейшего недоумения или неудовольствия…»

Первый министр двора докладывает Ее Величеству:

— С прискорбием вынужден признать, что посланник фригийского короля, граф Марче, вошел в стачку с мятежниками. Мне стало совершенно известно, что он встречался с вождями Лиги Голубого сердца до семи даже раз, начиная с прошлого лета. Не могу сказать действовал ли он сам или по поручению своего короля. Хотелось бы думать, что справедливо первое, а не второе. И все же подвергать его аресту и допросу, по мне опасно в столь тревожное время. Как знать, не ищет ли Фригия повода, чтобы навязать нам войну? Посему, если Вашему Величеству угодно выслушать мое скромное мнение, то нам следовало бы, отнюдь не притесняя свободы и привилегий посланника, обратиться к королю Фригии с нотой, в коей на основании известных нам фактов потребовать смены посланника. Впрочем, сие следовало бы еще обсудить с господином государственным секретарем и с сеньорами Менгрским и Горманским…

— Я несказанно рад видеть вас снова в этом цветнике, отец Игнатий…

— Почтительно лобызаю ваш перстень, pater reverendissime[9]…

— Благословение Господне да пребудет с вами ныне, и присно, и во веки веков. Говорите…

— Все совершается ко благу, досточтимый отец Андроник, хотя видимый результат может показаться непосвященному поражением… Уже решено, что лигеры договорятся с наместником и Синьорией и покинут Геную. Нам сильно повредили трусость и ничтожество этого полуграфа Респиги. Он оказался скудельной подпорой. Правда, он запретил католическое богослужение, как ему было внушено, но у него недостало духу воплотить в жизнь этот запрет. Ему надлежало также заточить в цитадель епископа Генуэзского, но он не сделал и этого. Его занимали, по чести говоря, одни плотские удовольствия, за что он и поплатился. Поэтому труды наших братьев в среде горожан Генуи были мало успешны. Вы знаете, отец, что, не имея возможности проповедовать открыто, трудно добиться успеха за короткое время. Да и новый наместник королевы Иоанны оказался, на беду, умнее, чем хотелось бы. Запертый в цитадели, он не стрелял из пушек по городу, лишив нас прекрасного козыря…

— Итак, возложим упования свои на Господа и подождем исхода битвы в Виргинии… Что вам известно об этом?

— Битва состоится со дня на день, и в исходе ее у нас мало сомнений. Армия герцога Фрама плоха. Она отлично показала себя только против мирного населения, но на большее ее вряд ли хватит. Поэтому нам и здесь приходится смотреть вперед. К счастью, мы нашли себе подпору в лице великого ересиарха Чемия и наших друзей из конгрегации Мури.

— Я ждал этого и рад, что не ошибся. Аврэм Чемий несомненно велик, подобно Жану Кальвину и Филиппу Меланхтону. Все мы — бойцы воинствующей церкви, повергающие в прах безбожного Сатану… Итак, что же сделал Аврэм Чемий?

— На острове Ре им тайно возрожден инквизиционный трибунал, открывший заочный процесс против Иоанны ди Марена. За ним пойдут все истинно верующие, и вместо дворянской войны Виргиния будет иметь войну церковную… Преступления Иоанны ди Марена перед Богом неизмеримо тяжелее ее преступлений перед людьми, и это отвратит от нее всех.

— Вот превосходный пример единения истинных христиан. Подобно тому как Жан Кальвин избавил мир от гнусного прислужника Сатаны Михаила Сервета, а неизвестный английский протестант помог нам уличить не менее гнусного Джордано Бруно Ноланца[10] — католиканин Аврэм Чемий покарает коронованную врагиню рода человеческого, потакающую безбожникам и ведьмам и отменившую Индекс. Мне искренне жаль эту заблудшую юную душу… Что ж… Мы не будем желать успеха кардиналу Чемию — как бы ни был он велик, он останется при своей ереси… Пусть цветы растут, не так ли, отец?

— Аминь, отец Андроник.

— Посмотрите, мои ирисы начинают распускаться… А что вам известно о прекрасной синьоре Паэне Ластио, отец?

— Ваши ирисы, отец, обещают быть великолепными… Синьоре Ластио удалось достичь первоначальной цели. Месье проглотил наживку…

— Он воистину стоит исповедника трех обетов… Я до сих пор не могу понять его истинных целей, и это сильно поднимает его в моих глазах…

— Вы правы, отец. Его цели скрыты глубоко настолько глубоко, что порою мне кажется… что их у него вообще нет…

— Вы несомненно недооцениваете его, отец Игнатий. Я не знаю его целей, но их можно предполагать, а предполагаемая цель так очевидна…

— Вот… это?..

— Именно, это.

— Это мало похоже на все, что он делает… Возможно, он сам не сознает, к чему он стремится…

— Ему можно бы и помочь понять. Подумайте, отец Игнатий…

— О да, отец Андроник… Понимаю… Этот росток в цветнике Девы может дать такую роскошную крону…

— Именно, именно, отец Игнатий… Взгляните, вот мои желтые тюльпаны…

— Они очаровательны… Простите, отец Андроник, еще одно известие из Фригии, оно также важное…

— В чем оно состоит?

— Графа Марче в Толете сменит граф Финнеатль.

— Перечислите его качества, отец.

— Повинуюсь, отец Андроник. От роду ему тридцать два года, он третий сын владетеля Финнеатля. Его прочили по духовной части, дали ему хорошее образование, но он пренебрег волей отца, втерся в фавориты герцогу Сал-ану и очень скоро стал принимать и исполнять дипломатические поручения разного рода. Говорит на пяти языках, в том числе и по-виргински…

— Он религиозен?

— Вольнодумец.

— Вольнодумец… Это как нельзя более кстати, отец: это значит, что у него нет никаких внутренних препон… А как прекрасны эти багряные тюльпаны, не правда ли?..

Грипсолейль был пьян, как францисканец. Остальные тоже не вполне твердо держались на ногах. Даже факелы в руках слуг дрожали и описывали резкие кривые, грозя подпалить завитые кудри господ мушкетеров.

А может быть, Грипсолейль, как всегда, прикидывался пьяным.

— Впер-ред! — рычал он, налегая на «р» и мотая головой, точно бык. — Сокр-рушим вр-рагов… Фр-рама и Кейр… Кейл… Кейр-рембара!.. Ур-раа…! Бустр-рофедон! Мушкетеры, шпаги вон! Бустр-рофедон!

Он и в самом деле выхватил шпагу и принялся размахивать ею как попало. Но никто не боялся ни огня, ни стали. Всем было весело, очень весело.

— А лихо мы их, а? Господа…

— Я же всегда говорил — эти красные ни черта не стоят…

— Гас-спада! — завопил Грипсолейль, — Ткх-ха! Ну-ка, скажите, скажите… что такое… б-бустрофедон?.. А?. Вот вы, ди Мар-ро!..

— Отстаньте, Грипсолейль. — Пьяный ди Маро обычно бывал благодушен. — И где вы только набираетесь таких словечек… Мало было нам нашего премудрого Улисса Бразе, так и вы туда же?

— Э-э, н-нет! — Грипсолейль кинулся в темноту, сделал великолепный выпад и вернулся. — Н-нет! А что нет? — оборвал он сам себя. — Это я слышал из уст нашего лейтенанта Бразе… пар-рдон!!.. мар-ркиза де Пре… де Пле… Преазант!.. Его светлость беседовали с каким-то рясником, и я урвал кусочек… Бустр-рофедон! Бустрофедончик!

— Я говорю, лихо мы погнали этих собак в красных колетах, — снова вступил ди Биран почти трезвым голосом.

— Кр-расиво! — вдруг рявкнул Грипсолейль. — Мы их — р-раз, р-раз! И вся эта р-рвань р-раз как крысы!.. Р-раз, р-раз! — Он продолжал наносить удары невидимому врагу.

— Никудышные бойцы эти красные, — веско заявил Гилас.

— Красный… погодите, господа… что там болтал о красном флаге этот пьянчуга? — Ди Маро даже остановился, припоминая. — Ну, вот, когда мы вошли…

— Но, но, но, мой лейтенант, — покачал пальцем ди Биран. — Беседа шла о красных юбках. Я это а-атлично помню…

— А вы, Гилас, что скажете?

— Вы правы, мой лейтенант, а ди Биран не прав. — Гилас изрекал фразы, точно апостол. — Когда мы вошли, тот болван на столе кричал: «Помните о красном флаге!» Они завопили, когда увидели нас, но он все кричал свое, и тогда они пронзили его шпагами, снизу вверх, вот так. Пятеро, если не больше.

Они остановились посреди улицы, освещаемые факелами. Впереди из темноты доносился лязг: это Грипсолейль воевал со столбами и решетками.

— Черт знает что, — глубокомысленно произнес ди Маро.

— Они его истыкали, как медведя, — продолжал Гилас. — Поступили, как разбойники. Все на одного. Зато мы их перешерстили, попомнят мушкетеров. Нас ведь четверо было, а их до десятка…

— А тот, что… умер? — допытывался ди Маро.

— Ну да, — сказал ди Биран. — Жано его вытаскивал… Жано! Надеюсь, ты снял с него кошелек?

— Не извольте беспокоиться, сударь. Вот. — И слуга протянул ди Бирану кошелек со срезанной тесьмой.

Из темноты возник Грипсолейль:

— Пач-чему остановка? Кто приказал? Рр-рианкар? нет… Л-л… нет!.. Р-рианкал?! Иуда, пр-редатель!

— Грипсолейсль, — встряхнул его за плечи ди Маро, — вы помните о красном флаге?

— Ага, — немедленно ответил Грипсолейль. — Этот кр-ретин разболтал тайну… Хар-рош гусь!

— Какую тайну, Грипсолейль, что вы несете?

— Я пьян… да! Но моя р-р… логика со мной не пила… понятно? Счас все объясню… А! Пойдемть в кбак, друзья, в кбачок…

— Он совсем пьян, — изрек Гилас. — Нечего его и слушать.

— Ну, не пойдем в кабак, если не хочется… Бустр-рофедон! — внезапно взревел Грипсолейль. — Впер-ред!

— Да постойте, — удержал его ди Маро. Как видно, хмель начал покидать его, и происшествие в кабаке беспокоило его все сильнее. — Значит, вы помните о красном флаге, Грипсолейль. Скажите, что вы о нем думаете. Ну, позовите вашу логику на помощь.

— Из-звольте… мой лейтенант… На! — заорал он слуге, сунув ему свою шпагу. — Извольте. Primo. — Он поднял палец. — В гвардии заговор. У них, знаете ли, вечно заговор. И вот они сидят в кабаке и обсуждают, обсуждают… планы. Кр-расный план… нет, что я вру?! Кр-расный фр-р… фл-лаг — это сигнал. Какой сигнал? Сигнал к действию. Какому действию? Ди Мар-ро, я не Господь Бог. Не знаю. Но соль не в этом. Мы входим и ловим их… на месте… р-раз! Secundo. Вот где только secundo, вот! Они пытаются спрятать свою тайну. Р-раз — этого дурака с длинным языком. Поздно. Поздно, говорю я! Мне уже все ясно. Ter-rtio. Я беру шпагу… Эй, шпагу! — рявкнул он, протягивая руку. — Ага. Я беру шпагу, он берет шпагу, мы берем шпаги — и р-раз! А сколько же мы убили?

— Никого, — ответил ди Маро, слушавший болтовню Грипсолейля с серьезным и мрачным видом. — И, кажется, зря…

Ди Биран скептически ухмылялся.

— Охота вам его слушать, Маро… Ведь он пьян, как губка…

— И буду! — заорал Грипсолейль на всю улицу. — Когда прредатель Р-рианкал… нет! Р-иранкар… нет!.. а, чер-рт с ним! Красные колеты, красные флажки, кррасные собаки… Долой! A bas le rouge![11] Да здравствует белый цвет! Красному — каюк, черному — каюк, голубому — каюк…

— Черт возьми нас всех, — бормотал ди Маро, окончательно протрезвевший, — а если это правда? Накануне похода…

— Лейтенант, — пытался отвлечь его ди Биран, — ах, бросьте. Пойдемте спать. Все это чушь. Грипсолейль пьян и бредит…

— Не наше дело, — вдруг безапелляционно заявил Гилас.

Грипсолейль, выхватив у кого-то из слуг факел, бегал зигзагами по улице, от стены до стены.

— Бустр-рофедон! — вопил он во всю глотку. — Впер-ред! Сокррушим вррага!..

Глава XLII ЦВЕТОЧНАЯ ГАЛЕРЕЯ

Motto:

Будь внимательна, не падай, И в особенности навзничь, Это может быть опасным Для такой почтенной дамы. Мигель Сервантес

Королева пожаловала Герману Викремасингу красные каблуки пэра. Тем самым маркиз Эмезы, прибавивший к своим титулам «ваше сиятельство», получил также право представлять Ее Величеству своих сыновей по достижении ими совершеннолетия. Его младшему сыну, Адольфу, в апреле как раз исполнилось семнадцать лет. Церемония была обставлена со всей возможной пышностью. Всему двору и иностранцам было подчеркнуто, как королева желает возвысить и ублажить своего маршала. Цепь сиятельных отныне маркизов Эмезы несла за юным Адольфом его сестра Лаура, фрейлина королевы. Адольф Викремасинг был не очень-то видный, рыжеватый молодой человек, но глаза его блистали прекрасным фанатическим блеском. Жанна с искренним удовольствием надела ему на шею золотую цепь и тут же, при всех, приняла его в число своих адъютантов. Это была высокая честь, и юноша не смог сдержать радостной краски на бледных щеках.

Армия выступила на запад. Военный совет с самого начала постановил навязать мятежникам бой на территории Кайфолии, а для этого надо было поторопиться, чтобы опередить их. Против ожиданий, лигеры не стремились поскорее выступить на Толет. Они явно хотели дождаться королевскую армию в своем укрепленном лагере под Мрежолем. Это тревожило только Викремасинга; Лианкар и Уэрта не видели в этом ничего плохого. «Пусть они сидят в своем лагере, — восклицал Уэрта, вращая глазами, — тем легче будет разбить их на месте и захватить Дилион, это распроклятое гнездо мятежа!» Все складывалось как будто бы хорошо, и большинство членов Совета не понимало тревоги маршала. Он сопел в усы и хмуро отмалчивался. Поводов для тревоги, на которые можно указать пальцем, у него не было. Все складывалось хорошо, слишком хорошо — вот это-то и было плохо.

Но этого Викремасинг не мог высказать вслух, поэтому он хоронил свои сомнения про себя и при королеве высказывался, как и все, за немедленный поход. Жанне и подавно такое решение было приятно. Вперед! Покончить с ними одним ударом. Она вся искрилась и лучилась от оживления. «Ты заметила, — сказала она Эльвире, — что весна — это наше время? Весной все наши дела идут в гору, а осенью, когда темно и скверно, подымаются шансы мятежников. Это потому, что они — слуги тьмы и смерти, а наша доля — свет и жизнь… Жизнь! Жизнь!» — закричала она и принялась кружить Эльвиру по комнате.

В самом деле, все обстояло прекрасно. В Геную был послан ответ. Макгирт поехал в сопровождении огромного отряда, точно какой-нибудь принц. Жанна была уверена в счастливом исходе генуэзского дела и больше не боялась за своего дорогого Алеандро. Для нее и для Эльвиры с Анхелой шились военные костюмы; Жанна занималась ими большую часть своего времени. Она ждала битвы, как праздника. Приближался и настоящий праздник — годовщина ее коронации, которую она решила ознаменовать пышным балом, чтобы сразу же после этого спешить к своей армии.

Анхела де Кастро, подняв гладкие колени к подбородку, сидела в постели; голова шевалье ди Сивласа лежала у нее в ногах. Яркое пламя камина освещало их.

— У тебя не слишком-то тепло, мой возлюбленный, — говорила Анхела, перебирая тонкой смуглой рукой его каштановые кудри. — Я мерзну в моем костюме Евы, а тебя это не заботит…

— Не будь жестока, mi guapa[12], я так люблю смотреть на тебя в этом костюме, — отвечал Сивлас лениво и нежно. — К тому же надо привыкать к тяготам войны, которая вскоре предстоит нам всем…

— Ну так согрей меня хотя бы вином…

Сивлас перегнулся, достал с пола серебряный кубок и протянул ей. Анхела отпила несколько глотков.

— Ее Величество, — сказала она, поглядывая на него из-за кубка, — на днях изволила спросить меня: «Не хотите ли, чтобы я выдала вас замуж, Анхела?»

— Это за кого же? — привстал Сивлас.

— Не прикидывайтесь, ослом, amigo[13]. За вас, конечно… О! Это вас ужасает, не так ли?

— Право, я не думал об этом… Это так неожиданно…

— Ее Величество ни на чем не настаивала. Она только предложила, а решение предоставила мне…

— И что же ты ответила?

— Я сказала: «Может быть, подождать, пока кончится война…»

Сивлас вздохнул; трудно было понять, с облегчением или разочарованно.

— Как поживает общество пантагрюэлистов? — спросила Анхела после паузы. — Мы с тобою так давно не видались, и я ничего не знаю…

— Мы тоже давно не собирались, — отозвался Сивлас. — Впрочем, недавно был у меня наш председатель, граф ди Лафен. Он собирается вступить в армию…

— Зачем же в армию? В мушкетеры, мы устроим ему офицерский патент!

— Хм… Я имел в виду нечто подобное, но он отказался. Он желает служить в самом обычном полку. Не забывай, что все мы — блаженные дураки, вроде нашего Алеандро…

— Ну, не все. Позавчера Ее Величество приняла вашего друга маркиза Магальхао, в число своих адъютантов, и я что-то не заметила, чтобы это было ему неприятно… — Анхела передернула плечами. — Все-таки мне холодно.

— Бог с тобой, моя милая. — Сивлас поднялся, снял с кресла свой стеганый халат и накинул на Анхелу. Затем он снова улегся у нее в ногах. Ему не было холодно.

— Что же вы притихли, сеньор кабальеро? Можно подумать, что вы пребываете в объятиях Бога, а не в моих…

Он ответил медленным вопросом:

— Скажи: какого мнения Ее Величество о Лианкаре?

— Вот странный вопрос! Конечно, самого высокого. Ты знаешь ведь, что произошло на охоте?

— Знаю…

— Мне не нравится твой голос.

— Да… А, черт возьми… Она и слушать не захочет…

— Что такое? — насторожилась Анхела. — Ты что-то знаешь? Немедленно говори все.

— Мне сдается, guapa, что Лианкар — негодяй и предатель…

— Оставь эти шутки дураков! — воскликнула Анхела с акцентом. — Говори быстро все! Ну?

Она схватила Сивласа за волосы и с неожиданной силой приподняла его, приблизив его глаза к своим. Сивлас осторожно высвободился.

— Вот что, guapa, — зашептал он ей в лицо, — возможно, все это бред, клевета… Мне самому хотелось думать так, я готов Бога молить, чтобы это оказалось неправдой… — Он подергал себя за бородку. — В общем, я беседовал с Макгиртом, который приехал из Генуи. В день мятежа его взяли в плен, потом мятежники передали его Синьории. Так вот, он клянется, что среди руководителей мятежа находится некто Монир, гвардеец из красных колетов…

Анхела слушала, приоткрыв рот.

— Красные — это Марвский батальон?

— Да, Марвский… Правда, лицо этого человека было скрыто маской, но Макгирт божился, что признал его по фигуре и по голосу… Тогда я встретился с нашим другом Делагарди, и тот объяснил мне, что Монир у них в батальоне есть, но он еще в ноябре получил наследство, и ему дали отпуск, чтобы он поехал вступить в права, так что сейчас его нет в наличии, он в Марве…

— Ну и что же?

— Ах, я стал размышлять. Монира в Толете нет, а где он — в Марве или в Генуе, — отсюда не видно. Хорошо, если в Марве. А если он в Генуе, во главе мятежа?

— Прости меня, Сивлас, я все еще не понимаю…

— Лучше бы и не понимать, моя девочка… — тяжело вздохнул Сивлас. — Ведь если он в Генуе — значит, он послан Лианкаром, а если так…

— Хватит, я уже поняла! Это в самом деле клевета и бред! Если уж тебе угодно знать, мятеж в Генуе подняли иезуиты! Так пишет маркиз де Плеазант! Господин Макгирт просто ошибся, ведь лица этого человека он все-таки не видел! Конечно, бред!..

— Хорошо бы, если так… — пробормотал Сивлас. — Ты, во всяком случае, ничего не передавай Ее Величеству…

— Да уж конечно, ни ей, ни Эльвире ничего не скажу. Вы, мужчины, чего только не придумаете… — Она допила кубок. — Ну, будет об этом. Лучше взгляни в окно.

За частым переплетом бледнел рассвет. Анхела бросила кубок на ковер, движением плеч освободилась от халата.

— Amigo… Иди ко мне… Завтра и тебя и меня ожидает служба… забудем же о ней еще на некоторое время…

— Следуйте за мной, герцог, — сказала Жанна.

Они прошли сквозь раздавшуюся толпу в бальной зале Аскалера. Эльвира, повинуясь ее жесту, распорядилась продолжать танцы. Вокруг нее, как и всегда, толпились великолепные мужчины, на сей раз не одни свои: здесь были вассалы и союзники, завтрашние бойцы — венгерские, богемские, польские господа, из которых самыми великолепными были князь Мазовецкий и граф Сеченьи, сыновья лучших родов. Им уже объяснили, что эта красивая темноглазая девушка — хотя она не герцогиня и не принцесса — первая после королевы, и надо понравиться ей. И Эльвира знала, что они хотят понравиться ей… В белом бальном платье, в бриллиантах, с бантом ордена Св. Духа на плече — она величественно, как сама королева, выслушивала комплименты, величественно отвечала на вопросы, безукоризненно и без излишней горячности танцевала и не улыбалась почти никому.

Зачем Жанна увела Лианкара из залы?

Не то чтобы это встревожило Эльвиру, нет — но это кольнуло ее, что скрывать. Зачем, для чего? Эльвира пыталась говорить себе, что она, в конце концов, при королеве не дуэнья, не нянька — ну мало ли зачем, может быть, получена какая-нибудь срочная депеша… Вздор, никакой депеши не было. Уж она бы знала. Но зачем же тогда? Жанна, конечно, не позволит себе и ему чего-либо неестественного, в этом Эльвира тоже была уверена, и все же… зачем, вдруг, без всякого видимого повода… Ей казалось, что все уже обратили внимание на то, что королева ушла с Лианкаром, что все об этом только и шепчутся… Никто, разумеется, не шептался, и ничего, разумеется, не случилось и не случится… И все же какой-то червячок точил душу Эльвиры: было бы лучше, если бы королева не уходила с Лианкаром.

Жанна привела герцога Марвы в Цветочную галерею, полутемную, как и год назад, озаряемую отсветами иллюминации на фасаде Аскалера. Она села в кресло между кадками лимонных деревьев, он стоял перед ней, как и год назад.

— Ну, мой герцог, догадываетесь ли вы, зачем я вас сюда привела? — спросила королева.

Она изо всех сил пыталась рассмотреть его лицо, но видела плохо: он стоял спиной к окнам.

— Я помню все, Ваше Величество, — глухо сказал он, — но я не знаю, зачем мы здесь.

— Ах, вы помните… Ах, не знаете…

В зале зазвучал полонез. Королева вдруг стремительно встала, обхватила его за шею, долю секунды смотрела ему в глаза, затем впилась в его губы каким-то исступленным поцелуем. Лианкар пошатнулся. Руки его были опущены вдоль тела; он слегка, чисто механически, ответил на ее поцелуй, но не смел коснуться ее руками.

— За что, Ваше Величество?.. — прошептал он почти без голоса, когда она оторвалась от него.

Жанна улыбнулась, потрогала сведенные губы.

— Год назад вы были, кажется, смелее, месье, — сказал она по-французски.

— Не напоминайте мне об этом, умоляю! — снова шепотом ответил он. В его голосе прозвучало неподдельное отчаяние. Уловив эту нотку, Жанна удивилась до крайности.

— Что с вами? Еще немного — и вы заплачете, как женщина… — Он явственно проглотил комок. — Мне бы хотелось видеть ваше лицо… Впрочем, нет, этого не нужно… Я потому именно и привела вас сюда, где темно…

Он стоял без движения.

— Ну же, месье! Вам уже не хочется поцеловать вашу королеву?

— Ваше Величество, — преувеличенно ровно произнес он, — за что вам угодно мучить меня?

— Так вы не любите меня больше, мой герцог?

Тогда он выхватил кинжал, протянул ей и левой рукой хотел было разорвать камзол от ворота, но она предупредила его намерение. Секунду они не двигались. Затем Жанна взяла у него кинжал и громко, весело рассмеялась.

— Зачем же рвать одежду? Я охотно верю, что на сей раз войлочного щита у вас нет! — Она даже протянула руку и попробовала пальцами ткань. — В самом деле… Как недалеко до сердца… — Она подняла кинжал и приставила острие к его груди. Она прекрасно держала оружие: видно было, что она не напрасно теряла время в фехтовальном зале. Лианкар стоял все так же неподвижно. — Я могу вас убить… но убивать вас мне крайне жаль, и я не сделаю этого… Вы превосходно владеете лицом и голосом… Я не могу прочесть ваших мыслей… но Бог с ними… — Она опустила руку с кинжалом. — Скажите мне правду, герцог Марвы: в прошлом году вы пытались отравить меня?

— Да, Ваше Величество, — сказал он. — Я не хотел вашей смерти, но порошок в ваше вино был всыпан моей рукой.

Жанна задумчиво покивала: похоже, что все это было ей и без того известно.

— Вы странный человек, ваше сиятельство… Сама не понимаю, как я терплю вас… Ведь я, в сущности, ненавижу вас… Ведь вы мой смертельный враг… Ну, что же вы, оправдывайтесь…

Он молчал.

— Вы разумный человек, ваше сиятельство… Любой другой на вашем месте уже лежал бы у меня в ногах и захлебывался словами, чем, разумеется, только навредил бы себе… — Жанна сделала паузу, рассматривая кинжал, затем снова подняла на него глаза. — Странно, не правда ли, что в наших беседах слишком часто присутствуют кинжалы и шпаги?.. Заметьте, ваши, месье… Возьмите… — Она отдала ему кинжал, он молча всунул его в ножны. — Вы видите, что я откровенна с вами, герцог, — почти официально сказала она, — но я не требую от вас откровенности взамен. Я даже не спрашиваю вас, выиграем ли мы битву, а вы ведь знаете ее исход, не правда ли?

Она замолчала, и он молчал, рискуя быть невежливым.

— Впрочем, мы ведь с вами старые добрые друзья, ведь так, месье? — вдруг сказала королева с милой улыбкой. — Вы мой вернейший паладин, мой рыцарь, оберегатель души нашей… Если хотите, я сделаю это вашим официальным титулом…

Он наконец поклонился с Лианкаровым изяществом.

— Ваше Величество, можете быть всецело уверены, что я был и останусь вашим преданнейшим слугой, — произнес он бархатным придворным голосом.

— О! Теперь я узнаю моего Лианкара, — воскликнула Жанна как будто бы даже обрадованно. — Так легче и вам, и мне, герцог, не правда ли?.. Ну, а теперь, — сказала она заговорщическим полушепотом, придвигаясь к нему вплотную, — теперь поцелуйте меня так, как вы целуете ваших женщин… Ну же, parbleu[14]! Вы думаете, я ничего про вас не знаю! Хотите, я назову вам имя вашей теперешней любовницы?.. Хороша ли она, эта итальянка?

За все время этого разговора они, незаметно для самих себя, передвинулись в глубокую оконную нишу. Здесь было светлее, и они могли вполне отчетливо видеть друг друга.

— Сбросьте к черту Лианкарову маску, — прошептала королева. — Неужели я хуже этой вашей куртизанки из Вероны?

Она с любопытством наблюдала, как с лица его сходит придворный лак.

— Я тоже не всегда понимаю вас, Ваше Величество… — хрипло сказал он. — Но если…

Не закончив, он схватил ее, грубо откинул ей голову назад и прижался губами к ее полураскрытому рту. Он сдавил ее очень сильно и сдавливал все сильнее. Они закаменели надолго. Тишину в Цветочной галерее подчеркивала музыка из бальной залы.

Жанна два раза пыталась вывернуться, но он не отпускал ее, и она яростно длила поцелуй. Он был вынужден наконец оторваться от ее губ. Оба тяжело дышали. У Жанны кружилась голова. Она смотрела в его хищные, совсем черные глаза.

— Благодарю, месье… недурно… — произнесла она.

Лицо его исказилось.

— Показать вам, что я еще делаю со своими женщинами? — просвистел он одним горлом.

— Попробуйте… — ответила она с какой-то веселой ненавистью.

Он снова схватил ее. Она не сопротивлялась. Не отрывая своих губ от ее рта, он подхватил ее правой рукой под коленки и поднял ее ноги на широкую доску подоконника. Она села поудобнее, продолжая обнимать его. Тогда его рука скользнула под платье королевы. Жанна почувствовала его пальцы на своих коленях, обтянутых чулками; она инстинктивно сжала колени. Его рука сдвинулась выше, к подвязкам, тронула уже обнаженную часть ноги.

«Хорошенький у меня, должно быть, вид со стороны», — подумала она, оторвалась от его губ и сказала:

— Спасибо, герцог, довольно.

Он вздрогнул от ее слов, но похоже было, что не понял их. Наконец, преодолевая тяжелое дыхание, он вытолкнул в ответ:

— Ведь вы же… не будете… кричать…

— Нет, конечно… — прошептала она.

Это прозвучало как будто бы обреченно. Он оскалился и снова приник к ее губам, сдавливая ее, точно в тисках. Жанна уронила руки и лежала в его объятиях совершенно безвольно. Его пальцы под платьем снова пришли в движение. Они продвигались все дальше, поглаживали кожу, мяли тело. Королева не реагировала, она, казалось, была без сознания.

И вдруг сильный укол в грудь заставил его отпрянуть; он охнул и ударился о противоположную стену ниши.

Королева, вытянув ноги, сидела на подоконнике; платье и прическа ее были слегка растрепаны, но на губах играла странная улыбка. В руке она держала его кинжал.

— Я же сказала вам, ваше сиятельство: довольно… Вы, что, забыли, что я — не ваша итальянка?

Он посмотрел на нее пьяным взглядом, затем закрыл лицо руками и надолго замер. Жанна молча смотрела на него. Камзол на его груди был покрыт прошвами, прорезями, кружевами — так что места, куда она его уколола, совершенно нельзя было угадать.

Когда он наконец отнял руки от лица, она увидела прежнюю Лианкарову маску. Собственно, именно этого она к ожидала.

— Помогите мне слезть, ваше сиятельство.

Он почтительно подал ей руку, и королева спрыгнула на пол. Он вышел из ниши и стоял перед ней в предписанной этикетом позе.

— Долго ли мы, по-вашему, отсутствовали? — спросила она, отдавая ему кинжал.

— Я полагаю, не более четверти часа, Ваше Величество, — ответил герцог Марвы. — В зале успели протанцевать всего три-четыре танца.

— Прилично ли мне будет идти в зал вот так?

— Ваша куафюра несколько повреждена, Ваше Величество.

— Благодарю вас, герцог. Ближайший менуэт за вами. — Она подала ему руку, он поцеловал ее. — Что же до вашей куафюры, то она в полном порядке.

Бал продолжался. Появившуюся королеву гости приветствовали дружными возгласами: «Жизнь! Жизнь!» Она чарующе улыбалась. Перед началом менуэта к ней с безукоризненным поклоном подошел герцог Марвы. Оба танцевали превосходно, и все видели, что танец доставляет этой паре явное удовольствие.

Королева оказала честь и своим верным союзникам: она танцевала с князем Мазовецким и с графом Сеченьи и обоих удостоила милостивых слов.

В заключение были показаны костюмированные танцы, главным номером которых был стилизованный военный марш, исполненный фрейлинами Ее Величества. Юные девицы в облегающих мужских костюмах были очаровательны. Промаршировав через залу, девицы с энтузиазмом прокричали: «Смерть Волчьей Лиге!» Разъезд гостей начался только на рассвете.

Жанна не сказала Эльвире ни слова о том, что произошло между нею и Лианкаром в Цветочной галерее. И Эльвира ни слова не спрашивала. Не потому, что у них с Жанной появились какие-то тайны друг от друга. Просто, увидев снова Жанну и Лианкара в зале Эльвира почувствовала, что точащий ее червячок внезапно исчез.

Interludia ПИРШЕСТВО В ЗАМКЕ ДЕМЕРЛЬ

Motto:

Но душу осквернить у них не хватит силы. Агриппа д'Обинье

— Матушка, мне все-таки кажется, что вы напрасно отказались от гвардейцев, — сказала Изабелла.

— Я слышу это от тебя каждый день, дочь моя. Нельзя ли сыскать другого предмета для разговора?

Изабелла обиженно замолчала, склонившись над пяльцами. Ее младшая сестра Анна прилежно вышивала рядом с ней, всем своим видом являя ангела кротости. Но графиня отлично знала, что это одна только видимость.

— У вас обеих на уме одни кавалеры да гвардейцы, — сказала она. — С тех самых пор как Ее Величество обещала взять вас ко двору, вы стали словно чумные и безумные. Поймите же наконец, что теперь война, Ее Величеству не до забав и плясок, уж во всяком случае с вами…

Девицы продолжали скромно вышивать, но до чуткого слуха матери долетел еле уловимый шепот Анны:

— А что, если она забудет о нас?..

— Анна! — воскликнула графиня Демерль. — У тебя душа камеристки! Сколько раз я должна тебе внушать, что короли ничего не забывают!..

— Да, матушка, — смиренно сказала Анна.

— Матушка, вы упорно считаете нас за детей, — рассудительно произнесла Изабелла, любуясь вышитым узором. — Между тем сестре уже пятнадцать лет, а мне…

— Слава Богу, я и сама помню, — отрезала графиня. — Да, для меня вы дети и останетесь детьми… по крайней мере, пока я не выдам вас замуж.

— Ах, эта противная война! — вздохнула Анна.

— Как раз о войне, матушка, я и веду речь, а совсем не о кавалерах, — не отступала Изабелла. — Вы не пожелали принять от Ее Величества отряд, который охранял бы нас. Воля ваша. Но вы велите днем держать ворота замка открытыми, а мост опущенным, словно никакой войны нет… Шайки лигеров разъезжают вокруг замка, мы сами как-то видели их со стены… Открытые ворота — это просто приманка…

Графиня надменно выпрямилась в кресле.

— Ворота замка Демерль не запирались никогда! Ибо такова традиция нашей фамилии, и я не собираюсь нарушать ее из-за каких-то разбойников. Кто посмеет поднять на нас руку? Мужикам и в голову не придет столь кощунственная мысль, а дворяне, будь они хоть трижды лигеры, — все знают, что наша фамилия записана в Золотой книге Виргинии. Это служит нам вернейшим щитом. И вы сами видите, дети, что я права. Они уже три месяца рыскают по нашему бедному краю, но они проезжают мимо нашего замка, словно бы не видя его… Или, быть может, вы боитесь, дочь моя?

Изабелла вспыхнула и опустила голову. Она боялась, но сознаться в этом было выше ее сил. Графиня сделала презрительную гримасу и перекинула страницу молитвенника, лежавшего у нее на коленях.

Подобные разговоры происходили почти каждый день, и она привыкла к ним и даже находила в них какое-то удовольствие.

Графиня Демерль по тогдашним понятиям была женщина немолодая — ей шел тридцать четвертый год. Она овдовела десять месяцев назад. Ее муж, граф Демерль, когда-то ходивший в закадычных друзьях принца Карла, постепенно отдалился от своего августейшего друга, ставшего королем. Высокая политика была ему чужда и непонятна. Тем не менее он хранил нерассуждающую верность своему повелителю, и король в знак благодарности женил его на девушке из старинного острадского рода. Граф удалился с молодой женой в свой замок и очень редко показывался в Толете, преданный своему любимому занятию — охоте. Однажды король даже почтил его замок своим посещением; он охотился с графом, и после охоты они беседовали, как в добрые старые времена, но оба чувствовали, что прежняя связь меж ними порвалась. Король вернулся к своим великим делам, а граф — к своим собакам. Он ненадолго пережил своего государя.

Графиня затруднилась бы сказать, любила ли она мужа. Он был старше ее более чем на двадцать лет. Вначале она его обожествляла, потом привыкла к нему, а когда она родила ему, одну за другой, двух дочерей, между ними тоже порвались все связи. Внешне, однако, все было благопристойно. Они не мешали друг другу жить так, как им хочется. Жизнь обоих была заполнена — у него собаками и травлей, у нее — дочерьми и этикетом, и каждый, вероятно, был по-своему счастлив.

Графиня получила аристократическое воспитание и в своем захолустном замке держала себя как grande dame[15], благо муж не стеснял ее в средствах. Она имела штат фрейлин, камеристок и прочее, в строгом соответствии с этикетом небольшого двора. Положение супруги графа Демерля обязывало ее беречь традиции.

Псарня была одной из традиций рода. После смерти мужа графиня не продала собак, хотя на них сразу нашлись покупатели; она предпочла нести большие расходы на содержание своры и псарей, которым было предписано постоянно дрессировать и натаскивать собак, заботиться о потомстве и так далее. Сама она ничего не смыслила ни в собаках, ни в охоте, но псарня поддерживалась ею в таком состоянии, что могла быть в любой момент брошена на травлю любого зверя, точно вымуштрованная армия на штурм крепости.

Ее дочери, юные девицы, получали также аристократическое воспитание. Их обучали манерам, танцам, умению вести светскую беседу и вообще всему, что полагается знать настоящей даме. Разумеется, в замке им было скучновато. Они мечтали о Толете, о дворе. Они не могли забыть тех прекрасных дней, когда они вместе с отцом и матерью присутствовали на коронационных торжествах и представлялись новой королеве. Они знали, что их отец был другом короля Карла, и были уверены, что его дочь сейчас же их заметит, приветит, полюбит и приблизит к себе. Увы, этого не случилось, Жанна ведь не знала, что граф Демерль был когда-то другом короля Карла… да если бы даже она и знала?.. Напоминать же о себе, как им внушали родители, графам Демерль отнюдь не пристало. И они вернулись домой разочарованные, а потом скончался отец, и жизнь их совсем омрачилась.

Их пора было бы выдать замуж, и в женихах не было бы недостатка, но графиня сказала дочерям: «Браки таких, как мы, устраивают короли». Это тоже было традицией рода, хотя бы даже королева Иоанна, которой надлежало устроить их браки, понятия об этой традиции не имела. Ничего не поделаешь — при слове «традиция» мать становилась тверда, как статуя, и девушкам оставалось покориться судьбе.

Как они радовались, когда узнали, что королева приедет в Демерль на охоту! Они скакали, точно белки, забыв свое звание, воспитание и все приличия. «Она вспомнила! Мама, она вспомнила о нас!» — восторженно визжали они, повисая на шее у графини и безжалостно сминая ее плоеный воротник, и мать была не в силах на них сердиться.

Королева и вправду приехала, охотилась на волков, храбро убила двух зверей и после охоты прожила в замке четыре дня. Она очаровала всех своей красотой, ловкостью, с которой носила мужской наряд, но пуще всего — своей приветливостью. Она обласкала мать и дочерей. Она пожелала взять их всех тот же час ко двору… Изабелла и Анна замерли от счастья, но графиня почтительно отклонила предложение государыни, сославшись на то, что традиция не позволяет ей и ее дочерям покидать замок до истечения годичного срока траура в память о покойном муже и отце. Тогда королева сделала им другое предложение: она предложила к их услугам роту Марвского батальона для охраны замка от лигеров. Графиня ответила на это так: «Ваше Величество, мне и моим дочерям чрезвычайно льстит высокая честь, оказанная нам; однако нам будет мучительна мысль, что храбрые солдаты Вашего Величества, столь нужные на поле боя, будут бесполезно прозябать здесь, где мы, смею заверить Ваше Величество, не подвергаемся никакой опасности. Я велела всем моим вассалам вооружиться и ехать на службу Вашего Величества, ибо каждое копье сегодня должно служить ниспровержению мятежа». Королева, в свою очередь, была очарована благородством графини. Она наговорила ей комплиментов, но затем добавила: «Графиня, я все-таки прошу вас не рисковать собой и вашими прелестными дочерьми. Если опасность возрастет, поезжайте хотя бы в Демерль — этим вы не слишком нарушите традицию, поскольку не покинете пределов своих владений. Я не прощу себе, если вы как-либо пострадаете». Графиня обещала выполнить волю государыни.

Но она ее не выполнила, ибо не видела, чтобы опасность возрастала. Так оно, в сущности, и было — даже если вглядываться пристально. Лигеры вели себя гораздо тише, чем в Кельхе. Они изредка совершали набеги на окрестные деревни и фермы, не проливая при этом чересчур много крови. Было похоже, что они побаиваются. Зимой, правда, они спалили две дворянских усадьбы западнее Демерля и вырезали их обитателей, но на замок Демерль они не пытались нападать, хотя и проезжали мимо него.

И тем не менее опасность постоянно висела в воздухе. Изабелла, старшая дочь графини, чувствовала ее всем своим существом. Каждый день, рискуя навлечь гнев матери, она заводила разговор о том, что если уж матушке угодно было не принять королевскую милость и отказаться от охраны, то разумнее было бы перебраться в город Демерль, стоящий от замка в пятнадцати милях… или уж в крайнем случае держать ворота закрытыми. Графиня изо дня в день холодно пресекала все эти разговоры. Даже в глубине души она не считала дочь правой. Приверженность к этикету и традиции были для нее сильнее разума. Была у нее и еще одна сила, вероятно самая сильная — сила аристократического высокомерия. Стоило ли, в самом деле, бояться этих смердов, этих самозваных дворян, прикрывающихся голубым сердцем! Да они и глаз не посмеют поднять на графов Демерль, тем более что их поведение уже не раз доказывало это. Нет, графиня решительно не склонна была чего-либо опасаться и считала разговоры Изабеллы и вздохи Анны чистым ребячеством, детским нежеланием уважать традиции.

Апрель был в лучшей поре. Жизнь в замке Демерль протекала в прежнем размеренном порядке, несмотря ни на что. Каждое утро фрейлины и статс-дамы приветствовали выход графини и дочерей — затем были чинные прогулки в зазеленевшем цветнике, чинные трапезы, уроки, сидения с дочерьми, сидения с фрейлинами и так далее. В замке был только женский придворный штат. Граф обходился обществом своих псарей и охотников; графиня же, после его смерти, не сочла необходимым расширить штат кавалерами, как бы ни было это прискорбно для ее дам. Мужчин в замке было меньше, чем женщин, и все они были черными слугами. Их возглавлял старик мажордом, величественный, как вельможа. Вместе с ним в отдельном флигеле жил старый демерльский егерь, пожалованный после визита королевы титулом Хранителя графской псарни.

Восемнадцатого апреля, около полудня, когда графиня, согласно этикету, сидела с дочерьми, он вломился к ним без доклада и сообщил, что отряд лигеров свернул с манской дороги и движется к замку.

Благородный кавалер анк-Фтес пал смертью героя в одной деревушке южнее Шанетра: женщина, которую он уже повалил на постель и, казалось бы, лишил способности защищаться, в самый последний момент разбила ему голову подсвечником. Командование перешло к лейтенанту Муалу, первым приказом которого были слова: «Заставьте эту подлую бабу пожалеть об этом!» Вольные стрелки с удовольствием и старанием выполнили этот приказ.

Однако счастье покинуло их со смертью первого капитана. В Кельхе им везло: они избежали неприятных встреч с «Вифлеемскими детьми». В Остраде им не везло постоянно. Земля смрадной Иоанны ди Марена встретила «волков» отнюдь не как покорная жертва. Отряд Муала дважды напарывался на засады — добро бы это были настоящие солдаты, так нет же — мужичье, но оно оказалось куда страшнее солдат. В Кельхе их было сто десять, в Остраде, к началу апреля, осталось пятьдесят шесть. Они стали осторожны и даже робки. К тому же отряд был отягощен большим обозом с награбленным за зиму добром; это лишало их главного козыря — подвижности, но расставаться с добычей было жалко. Муал облюбовал под долговременную стоянку большую деревню между Демерлем и Ксантом; наведя на жителей первый страх, «волки» в дальнейшем не трогали их. Правда, женщин это не касалось — их насиловали ежедневно; но это не считалось тогда особенным злодеянием. Капитан высылал небольшие партии для «взимания налогов» с окрестных деревень и ферм, возбраняя далеко заезжать. В округе бродило еще два отряда вольных стрелков Лиги, но с ними лучше было не связываться. Они предпочитали держаться подальше друг от друга, а при случайных встречах обменивались ругательствами и выстрелами.

Когда пришла весть о том, что Принцепс повелел всем, у кого истинно голубое сердце, без промедления собраться под его знамена, — в отряде начались сомнения и колебания. Муал со своими лейтенантами и прочими дворянами (их было в отряде шестнадцать человек) заперся в корчме и совещался с ними двое суток без перерыва. Господа никак не могли решить, как им быть. С одной стороны — долг. С другой стороны — а какой, собственно, долг? С третьей — не век же нам тут сидеть. С четвертой — у нас огромный обоз. С пятой… В разгар полемики, когда выпито было уже целое озеро пива, фельдфебель Эрм доложил, что с севера идут телогреи. Капитан и все прочие толпой высыпали из кабака. Боя, в сущности, не вышло. Отряд в панике и беспорядке бежал, бросив всю добычу и потеряв пять человек. Только сумерки спасли их от полного разгрома.

Утро застало их в глубоком лесу: без обоза, без знамени, многие без лошадей и даже без оружия. Капитан Муал скомандовал остановку, охая, спешился и уселся под деревом. Голова его была обвязана тряпкой, шлем он потерял.

— Похмелиться бы… — прохрипел он. — Эрм!

— Я здесь, капитан.

— Вина… Пива хотя бы…

— Ни капли нет, капитан. Я уж обыскал всех.

— Да что там пиво, — сказал кавалер Спланк, один из лейтенантов. — Как нам теперь быть? — вот вопрос.

— У нас одна дорога — в Мрежоль, — сказал кавалер Гемтон, второй лейтенант.

— В Мрежоль! — усмехнулся Спланк. — Хороши мы там будем. Воины Лиги! Мы лишились всего. Мы мало что не голые.

— Двое и впрямь без штанов, — сказал кто-то сзади. — Не успели надеть…

Это сообщение никого не развеселило. Муал улегся на спину и закрыл глаза.

— Господа, убейте меня… Я дерьмо… Я просрал телогреев… Не возражать! — вдруг заорал он на весь лес. — Как я покажусь на глаза принцу… Меня засмеют и будут правы… Убейте меня здесь…

Господа равнодушно наблюдали эту комедию. Им уже были знакомы сцены меланхолии и самоуничижения, которые устраивал капитан после каждой неудачи. За последние месяцы таких сцен они навидались немало.

— Вот скотина, — внятно прошептал Гемтон. — Ничего не выйдет, мой капитан, — жестко заявил он вслух. — Вы нас поведете в Мрежоль, это ваш долг. Уж мы последим, чтобы именно вы довели нас до Мрежоля. Вы сейчас ведь просите от нас доброго дела, но не забывайте: и вы, и мы когда-то клялись великой клятвой воинов Лиги — отречься от добрых дел даже ради собственной матери. Так что не просите.

Муал не шевелился. Некоторое время молчали все.

— Господин капитан, позвольте предложить вам хорошее дело.

— Кто тут? — Муал приоткрыл один глаз.

— Это Фанс, — ответил Гемтон. — Гоните его в шею, Эрм. Что ты вечно трешься около господ?

— Я же хочу говорить не с вами, а с капитаном, — нагло ответил тот, кого назвали Фансом. — О-ой, за что же вы меня!.. Господин капитан…

— Ну, чего ты? Говори, — милостиво произнес капитан, не меняя позы. — Пустите его, Гемтон.

Бродяга важно растопырил локти и, смерив Гемтона взглядом вельможи, подошел к капитану.

Настоящее имя его было Фансх, он был наполовину фригиец; но никто, разумеется, не мог выговорить такого варварского имени. Его звали Фанс или попросту Рвань — это было созвучно и куда более понятно. Он прибился к отряду уже в Остраде — донельзя грязный, оборванный и тощий. Он умолял принять его, соглашался делать все, что прикажут. Его взяли в отряд на роль прислуги, но в первом же деле он показал изрядную храбрость и такую изобретательную жестокость, что вольные стрелки, видавшие всякие виды, и те удивились. Тем не менее он был в отряде парией — он был чужак. Фансх не обращал внимания на эти мелочи. Всеми силами он старался прислужиться к капитану и другим господам; в нем жила душа лакея — льстивая и наглая.

— Так что ты там придумал? — спросил капитан.

— Можно попировать в замке Демерль, — выпалил Фансх. — Мы одним махом.

— Дурак, он и есть дурак, — оборвал его Эрм. — Так нас там и ждали. Гарнизон небось из телогреев…

— Сударь, можете вы выслушать одного меня? — завопил Фансх, игнорируя фельдфебеля. — Клянусь распятием, я говорю одну правду! Я знаю это гнездо, как свои пять пальцев. Там одни бабы, у них нет ни одного солдата — вот вам святой крест. И ворота нараспашку — вы это сами же видели, сударь, потому что эта надменная сука, графиня, не считает нас за тех, кого следует бояться. Она нас презирает…

Капитан Муал открыл глаза и перевел себя в сидячее положение.

— Излагаешь ты хорошо, — сказал он, — но почему ты так хлопочешь вокруг этого дела?

Бродяга ощерился.

— Я скажу вам всю правду… — зашипел он. — Я жажду мести. Я хочу видеть голубую кровь этой подлой суки… Я был у них лакеем, и за какой-то пустяк она велела меня высечь и выкинуть за ворота, в чем был. Это было зимой. Я не ел три дня, пока не набрел на ваш отряд. Я все ждал, что вы пойдете на них, но вы почему-то медлили… — Капитан ухмыльнулся. — Ну что же, говорил я себе, подожду. А теперь вы уходите, и уходит мой самый последний шанс… — Его трясло от страсти.

— Ты хочешь отомстить, а мы при чем? — лениво спросил Муал.

— Так вам же будет и удовольствие, и польза, и почет, вам будет все! — закричал Фансх, близкий к истерике. — Там отличные бабы, сливочные дворянки, mimsxe-n atxlaxa-n[16], — внезапно перешел он на фригийский, но сразу спохватился. — Там и золото есть, и всякое добро! Все это будет ваше! А в Мрежоле вы будете покрыты славой превыше всех! Все это бабье — против Лиги, вырезать их — благое дело!

— Мда, — сказал капитан. — А ты уверен, что нет солдат?

— Боже мой, да там несколько лакеев, на что они годны?! Один только человек хорошо владеет оружием — это егерь. Да еще есть псарня, полная собак…

Окружающие расхохотались.

— Псарня? Сколько собак-то? Больше полсотни? Гу-гу-гу, га-га-га! Теперь понятно, почему графиня Демерль ни черта не боится! Ну, Рванина, увеселил!

Фансх лихорадочно шарил глазами по лицам, оценивая настроение. Оно складывалось в его пользу. Лейтенанты, дворяне и простые стрелки, незаметно для себя сгрудившиеся вокруг капитана, плотоядно улыбались и потирали руки.

Оценивал настроение и капитан Муал. У него, в отличие от Фансха, были кое-какие сомнения.

— Послушайте, господа, — криво усмехнулся он, — а вам известно, что фамилия графов Демерль записана в Золотой книге?

— Плевать, в какой книге она записана! — в один голос рявкнули Гемтон и Спланк. — Принцепс перепишет все книги заново!

— Ур-раа! — воодушевленно заревели остальные. — Вперед, на Демерль!

Муал поднялся на ноги, поправил боевой пояс. На губах его все еще кривилась какая-то странная усмешка.

— Дорогу-то ты знаешь?

— Конечно, сударь. — Фансх преданно смотрел ему в глаза. — К полудню будем в замке, даже если пешком.

— Ну что же, господа? — сказал капитан. — Рискнем, а?

— Если он не врет, то риска никакого нет, — холодно отозвался Гемтон. — Мы только теряем время.

— А, видно, так хочет Бог! Берите!

Капитан протянул Гемтону раскрытую ладонь. Тот подал ему руку, на их сжатые руки легла рука Спланка, на нее — еще рука, и еще, а те из шестнадцати дворян, кто не поместился в круг, положили свои руки на плечи тех, кто был в круге. Такова была принятая в Кайфолии «прочная клятва» — по сути дела, круговая порука в самой буквальной ее форме.

— Видно, не зря я взял тебя, — сказал капитан Фансху, державшему его стремя. — Ты мне определенно нравишься… — Он утвердился в седле и зычно крикнул: — Эй, волки, в поход! По дороге в Мрежоль мы завернем пообедать к графине Демерль и спросим ее, признает ли она Лигу и Принцепса!..

Лицо графини выразило прежде всего гнев: какое неслыханное нарушение этикета! Егерю вообще не подобало входить сюда. Все же она не прерывала его, пока он не кончил.

— Лигеры? — сказала она — Ты с ума сошел, любезный.

— Самые настоящие лигеры, клянусь вам, ваша светлость! Прикажите поскорее закрыть ворота и поднять мост…

Изабелла и Анна побледнели и выронили пяльцы.

— Матушка, мы погибли, — прошептала Изабелла.

— Вздор, — хрипло сказала графиня.

Снаружи прогремело два выстрела.

— Поздно! — отчаянно закричал егерь. — Спасайтесь, ваша светлость! — И он выскочил из комнаты как угорелый.

Чинная тишина замка была осквернена криками отчаяния, переходящими в пронзительный визг. Анна громко заплакала. Графиня, живее, чем ей подобало, подошла к окну.

«Ничего не понимаю. Бред какой-то. Кто сошел с ума — я или они? Как они посмели? Как они посмели?..»

Двор наполнялся всадниками и пешими самого разбойничьего вида. У всех на одежде краснели пятиконечные кресты с голубым сердцем. Они валили через ворота уверенно и нагло, как к себе домой, что-то кричали, по-дурацки палили в воздух… Графиня несколько времени зачарованно смотрела на них.

«Нет, я не сплю, это не сон. Проклятье! Да как же смеет эта грязь…»

— Ваша светлость, лигеры! — раздалось у нее за спиной. — Они убьют нас! Боже мой, лигеры! Оооо!

Графиня обернулась. Перед ней, на коленях, ломая руки, взахлеб рыдала Касильда, ее приближенная фрейлина. Посмотрев на нее, графиня внезапно поняла, поверила, что это не сон. Все это правда.

И сразу страшная слабость свалилась на нее. Графиня опустилась в кресло, вся отяжелевшая, покрытая холодным потом.

— Касильда, иди… Беги, спасайся, — прошептала она с закрытыми глазами. — Я велю, беги.

«Да, они посмели. Значит, это смерть. Но как же они!.. Мы все умрем. Ворота… Демерль… Нет, это невозможно! Как они посмели! А дети? Боже, Боже, мои дети! Нет, я не верю, не верю. Нас они не посмеют тронуть. Не посмеют. О, какие там крики. Кажется, там уже убивают… Нет, это выше моих сил. Я схожу с ума. Поднять руку на графов Демерльских?! Да скорее небо упадет на землю! Мы записаны в Золотой книге, об этом знают все! Открытые ворота… какая подлость…»

— Матушка! Мама!

Графиня открыла глаза. Касильды в комнате не было. Изабелла и Анна рыдали, уткнувшись ей в колени.

«Да, это правда, правда, правда. Они вошли в мой замок, и небо не упало на землю, и все мы умрем. И я, и мои дети.

На все воля Божья».

Графиня Демерль преодолела слабость, встала и положила руки на головы дочерей.

— Дети, — сказала она. — Мы умрем.

— О матушка, мне страшно! Мне страшно! — закатились девушки, цепляясь за ее платье. — Я не хочу! Я не хочу!

— Прошу вас об одном, — сказала графиня, изо всех сил кусая губы. — Сумейте умереть, как подобает женщинам из рода Демерль. Не просите пощады у смердов.

Грохот, выстрелы, крики, женские вопли уже наполнили весь замок. Внезапно какофонию страшных звуков покрыл яростный собачий лай, смешавшийся с конским ржанием, проклятиями и частой пальбой. Графиня стояла неподвижно, а у ног ее рыдали дочери.

За какую-то долю минуты она вся переменилась. Щеки ее запали и нос заострился, точно у покойницы. Только сухие глаза ее горели, и шевелились губы, как будто некая мысль искала выхода.

И вот мысль родилась, оформилась, приняла четкий облик.

— Идемте за мной, — сказала графиня, с силой подымая девушек с пола.

Она отвела их в смежную комнату, бывший кабинет графа. В комнате был старик, весь в черном, с крупной серебряной цепью на груди. Он снимал со стены графские аркебузы.

— Это вы, Элиас? — сказала графиня. — Оставьте нас одних.

— Слушаю, ваша светлость, — поклонился дворецкий. — Я буду защищать двери, сколько смогу.

Он вышел, волоча за собой две аркебузы. Графиня собственноручно замкнула за ним дверь.

— Дети, — торжественно произнесла она. — Я не хочу, чтобы вы попали в руки этих мерзавцев. Господь возбраняет нам самоубийство, но, убитые моей рукой, вы несомненно сподобитесь рая. Вы невинны и чисты. Я за свой поступок заслуживаю ада, но я крепко надеюсь, что мы соединимся в лучшем мире. Ибо здесь, на земле, у меня нет иного пути. Господи! — воскликнула она, воздев глаза, — ты видишь нас! Ты справедлив, а Сын Твой милосерден к мученикам! Дети мои, молитесь.

Девушки в полной прострации опустились на колени. Графиня сняла со стены любимый кинжал покойного мужа. Этот кинжал, она знала, был всегда остро наточен.

Грохот и топот приближались. За дверью выстрелили.

— Открой грудь, Анна. Не бойся, доченька.

— Ма-амочка…

Хрупкая пепельноволосая Анна, обливая слезами руку матери, расстегнула платье. Взгляд графини сделался диким.

— Изабелла, отвернись, — прошипела она без голоса.

Недрогнувшей рукой она ударила лезвием в грудь дочери, прямо под сердце. Анна со страшным криком осела на пол. Графиня выдернула нож, и кровь рванулась фонтаном из раны и изо рта девушки.

В дверь уже колотили.

— Изабелла, теперь ты.

Изабелла повернулась лицом к матери, держа обеими руками раскрытое на груди платье.

— Я молюсь за тебя, мама, — сказала она.

— Спасибо тебе, дочь моя. Прощай. — Графиня привлекла к себе голову старшей дочери и поцеловала ее, одновременно ударив ее кинжалом. Изабелла упала, не вскрикнув.

В ту же секунду упала и ореховая дверь кабинета. Графиня Демерль выпустила из рук окровавленный кинжал и пошла прямо на людей, не видя и не слыша их.

Выскочив из апартаментов графини, демерльский егерь сломя голову кинулся на псарню, понимая, что и это уже поздно. Тем не менее он распахнул воротца и крикнул вожакам своры:

— Кас! Фет! Свим! Взять! Ату их, ату!

Свора вырвалась на двор, точно поток лавы. Псы полетели по прямой на толпу лигеров, которые благодушно лезли в ворота. Началась суматоха и стрельба. Собаки дрались самоотверженно, но на этот раз они имели дело с вооруженным зверем: в несколько минут с ними было покончено, хотя и лигеры понесли потери, и мало кто из них не был покусан. Это довело их ярость до нужного предела.

Выпустив свору, егерь приказал своим псарям:

— Бегите задним ходом, там наши лошади. Скачите в Демерль и скажите: мы погибли все. Пусть за нас отомстят. Ну, скорее же, скорее, скорее!.. Нет, я останусь. Я должен умереть здесь.

Он взял свой мушкет и пошел навстречу голубым сердцам.

Графиня Демерль очнулась от сильной боли в голове, ее тащили за волосы, как мешок. Открыв глаза, она увидела яркое апрельское небо. Она лежала на чем-то твердом и холодном — это оказались каменные плиты двора. Руки ее были липкие. Она подняла их к лицу: на них была кровь.

Тогда она вспомнила все. Ей нечего было бояться. Она удовлетворенно вздохнула и откинула растрепанную голову.

«Я ничего не отдала им. Благодарю Тебя, Господи, за то, что ты позволил мне это. Я вся в твоей власти Господи».

— Это она сама? Ну, подымите ее.

Графиню подхватили и поставили на ноги. Она была в цветнике, окруженном аркадами готической галереи. Перед ней стояла группа каких-то неопрятных вооруженных людей. Она смотрела на них, как на пустое место. Тут же вертелся рыжеватый оборванец с гнусной физиономией. Кажется, она уже когда-то видела его. Но ей не хотелось о нем думать.

— Графиня Демерль, — сказал ей один из разбойников, — я капитан Муал и представляю здесь Великого Принцепса. Мы помилуем вас, если вы безобманно признаете его своим сюзереном.

Графиня презрительно дернула верхней губой.

— Я не стала бы разговаривать с ним, а с вами и подавно, — произнесла она своим обычным надменным тоном.

— А что я вам говорил, господа! — заверещал Фансх. — Вы для нее все равно что мухи, а я — навоз, на который и наступить-то противно! Она только что зарезала своих девчонок… у-ух!

— Вы пожалеете о своем высокомерии! — заорал капитан. — Мы тоже дворяне, а вы травите нас собаками! Вы еще будете лизать наши сапоги!

Графиня не удостоила его ответом. Она стояла, как бездушная вещь, глядя поверх их голов. Муал плюнул, яростно махнул рукой, и несколько человек набросились на нее, срывая с нее платье. Графиня не сопротивлялась, она только закрыла глаза. Ее повалили на свежий газон. Она повернулась щекой к земле, вдыхая запах молодой травы и не слыша захлебывающихся реплик Фансха:

— Вот это, ребята, настоящая индейка… А?! Гладкая сволочь, вкусно кормленная… Стой, болван, что делаешь, это же настоящий жемчуг! Собирай его потом по траве… Не, не, а подвязочки я себе возьму, на память… Видал, и застежки золотые…

Ее раздели донага и прикрутили веревками к колонне. Она уронила на грудь голову с зажмуренными глазами. Ей не было стыдно или страшно; она дрожала оттого, что ей было холодно. Каменная колонна, к которой была прижата ее голая спина, и плита под босыми ногами были просто ледяные: разбойники привязали ее на теневой стороне двора.

Около нее, кажется, никого не осталось. Она не открывала глаз, но все слышала. Больше не стреляли. Был только женский вой, звон стекла и треск ломаемых дверей. Долетали до нее и отдельные фразы:

— Ну что, вина мне принесут, наконец?!

— Капитан, с собаками покончено!

— Поваров-то, поваров не режьте! Успеете!

— Слава Богу! Э, да вы хромаете, Гемтон!

— Тяпнула проклятая сучка… Я промахнулся из левого…

— Ооой, пощадите! Господаа! Пощадииитее!

— Дайте-ка, я сяду… Рванина! Начинай! Тебе первому!

— Нет, погоди! — Кто-то забухал сапогами по плитам. — Для начала покажите ей вот это!

Графиня почувствовала на шее лезвие ножа.

— А ну, открой глаза!

Она открыла глаза, инстинктивно отшатнулась и ударилась затылком о колонну. Прямо перед ней висели в воздухе отрубленные головы демерльского егеря и мажордома Элиаса. Она до крови закусила губу и с большим трудом подавила тошноту.

Отрубленные головы положили перед ней на плиты, так, чтобы она все время видела их. Рядом с ней смрадно дышали два разбойника с ножами, приставленными к ее бокам.

— Вот попробуй только закрыть глаза…

Она не закрывала глаз и не могла зажать ушей. Она не могла даже лишиться чувств. Она все видела и все слышала.

В круг вытолкнули Касильду — растрепанную, в одной сорочке. Графиня узнала ее только по гребню, каким-то чудом еще державшемуся в ее рыжеватых волосах. «Что же она не убежала, дурочка, — мельком подумала графиня, — не успела?» Касильда тихонько выла без слез. Двое лигеров неторопливо разрезали на ней сорочку, сорвали, повалили ее в колючие розовые кусты. Касильда завизжала, забила ногами. Графиня отвела глаза и увидела Сину — девушка, содрогаясь от плача, раздевалась сама. Разбойники, окружавшие ее, облизывались, совсем как коты. «Боже мой, ваша светлость, что они с вами сделали! О проклятые, проклятые!..» Это малютка Эвелина, ровесница Анны — она смотрит прямо на свою госпожу, и в голосе ее нет ни страха, ни мольбы — в нем сострадание и ненависть. «О, будьте вы все прокляты, прокляты! Будь проклят ты, герцог Фрам!..» Крик ее прерывается хрипением — кажется, ее душат — но потом возникает снова: «Будь проклята Лига! Будьте вы прокляты, Кейлембар и Гразьен!..» Она никого не забыла. Графиня ищет ее глазами — кажется, это ее розовые пятки торчат из-за спин разбойников… но вот и их не видно, и среди общего стона и плача вдруг вспыхивает, как язык пламени, острый звериный вопль. Это смерть. Графиня опускает глаза, но и это не дает облегчения — перед ней две страшных головы на плитах.

«Почему так трясутся губы?.. А слез нет. Неужели все это правда? Я не верю, но камень очень холодный, мне холодно. Да, это был Элиас, а это — егерь. Как же его звали, Боже мой? Егерь и егерь. Потом — Хранитель псарни. А имя?.. Нет, не вспомнить. Да я и не знала его никогда. Зачем? Это был человек графа, не мой О, как страшно кричат! Боже, как страшно у меня замерзла спина. Солнце уже подползает к моим ногам. Скоро два часа, время обедать. Фу, как противно пахнут эти разбойники. Ну вот, теперь Касильду поволокли туда, на ту сторону. Она прекрасно играла на лютне и пела хорошо. Бедняжка… Это она кричит! Ее убивают!..»

И вдруг она увидела рыжего негодяя. Он нес блюдо — да, ведь он был у нее лакеем. За что же я велела прогнать его — он отлично держит блюдо. Но что это там?.. Нет, мне почудилось. Этого не может быть. Этого не может быть! Нет! Нет! Нет!..

Фансх поднес блюдо к ее лицу — на нем кучей лежали отрезанные женские груди.

Ее отливали водой, давали ей нюхать разные духи из ее будуара и наконец привели в чувство. Изнасилование замка Демерль продолжалось. Солнце уже переползло на ее стену и косым лучом падало ей на живот и ноги.

«Как приятно, когда тепло. Особенно закоченели пальцы… Сейчас они отойдут, вот уже и камень не такой холодный. До чего же глупы эти разбойники. Теперь я ничего не вижу: мокрые волосы падают мне на глаза. Мои дамы и девицы все еще кричат. На все воля Божья. Но моих дочерей среди них нет и не будет. Они не будут раздеваться перед вами, насильники. Их кровь на моих руках… вот она, здесь, я не могу ее увидеть, но я чувствую ее в моих ладонях. Я сама сделала это, я не отдала их вам».

Опять около нее оказался Фансх.

— Вот эта самая плеть, я нашел ее, понюхай. — Он ткнул плетью ей в лицо. — Меня пороли ею по твоему приказу, а сегодня ты попробуешь ее… Я сам буду тебя хлестать… Но тебе этого мало. Вот еще для тебя…

Он показал ей каминные щипцы.

— Жаль, не настоящие, но сойдут и эти… Вот так… — Он раскрыл щипцы, ухватил ее за грудь и принялся сжимать их. — Ну?.. Что же ты не кричишь? Да не кусай же губки, ну покричи… доставь мне радость… Тебе же больно, индейка… А! — Он с досадой бросил щипцы. — Холодные. Погоди, вот мы их нагреем…

Голос его вдруг оборвался, он застыл, разинув рот. На губах графини Демерль появилась улыбка.

— Ты червь, — сказала она почти ласково, — ты не человек. Тебе не понять. Тебе отдано мое тело, и ты полагаешь, что это все?

Он метнулся прочь от нее. Она разжала липкие пальцы, ногтями впивавшиеся в ладони.

«Скоро настанет и мой конец. Господи, ты видишь меня. Господи, ты видишь все это. Ты слышишь, как кричат мои женщины. Они ни в чем не повинны, Господи. Посмотри: их вешают за ноги на арках моей галереи. Молю Тебя, Господи, не прощай им. Не прощай им, Господи. Я знаю, это не по-христиански. Я сама готова простить им, но Ты не прощай им, Господи. Я согласна гореть в аду тысячу лет, пусть даже рядом с ними, но сделай это, Господи, молю тебя: не прощай им».

Однако проклятый Фансх вернулся, и не один. Он тащил за волосы тела Изабеллы и Анны. Оба трупа были раздеты донага.

— Вот твои девчонки, — сказал Фансх. — Правда, они мертвы, но, может быть, теперь ты все-таки закричишь?!

Он выхватил нож и принялся отрезать грудь у Анны. Графиня подалась вперед, не чувствуя врезавшихся в тело веревок. Кровь стучала ей в виски все сильнее. Все для нее исчезло, кроме ножа, кромсающего тело ее дочери. Она уже хотела было закричать, но не могла. Не хватало воздуху. «Господи, не прощай им. Господи, не прощай…»

Фансх торжествующе поднял глаза и выругался.

— Опять обманула, сука!

В ту же секунду зверский удар в поясницу сбил его с ног. Он взвыл. Капитан Муал с размаху молотил его тяжелыми ботфортами.

— П-паадлец… с-скаатина… фригийский ублюдок… Ты что же это — вздумал убить ее раньше срока?

Лигеры попировали на славу. Мужчины, женщины и собаки замка Демерль были умерщвлены все. Последними пали повара, приготовившие вольным стрелкам превосходный обед. Все снабдились лошадьми, оружием и одеждой из графского гардероба. Золото и другие портативные ценности были увязаны в торока. Все были довольны и счастливы.

Фансх тоже был счастлив: он заставил-таки надменную хозяйку замка кричать. Она молчала, когда ее хлестали плетью, она молчала, пока ее насиловали, — но когда ее стали терзать раскаленными каминными щипцами — из груди ее были исторгнуты вопли, удовлетворившие Фансха. Правда, счастье его было неполным: ни слова мольбы о пощаде, ни даже проклятия — он от нее не услышал.

Да и вообще удовольствие обошлось лигерам недешево. Отряд недосчитался десятерых: шестеро были насмерть загрызены собаками, один убит мажордомом Элиасом, двое — демерльским егерем, и один по неосторожности захлебнулся, свалившись по пьяному делу в чан для грязного белья на кухне.

Поджечь замок они не успели. Около восьми часов вечера на демерльской дороге был замечен конный отряд, и им пришлось уносить ноги, благо лошади были оседланы заблаговременно. Двоих при этом подстрелили, но в общем им довольно легко удалось уйти, потому что эти дураки из Демерля кинулись прежде всего в замок, а не за ними вслед.

Глава XLIII ДИСПОЗИЦИЯ

Motto:

Не все ли равно, хитростью или доблестью победил ты врага? Вергилий

Это поле самой природой было предназначено для боя — прекрасная арена, вытянутая с севера к югу на десять миль. Западный край этой арены полукольцом охватывала цепь низких холмов, на которых стояли: деревня Ароса, ферма, фруктовые сады, городок Мрежоль с укрепленным лагерем Лиги, а на южной оконечности гряды, за Дилионской дорогой, начинался большой Мрежольский лес. Гряда ровно и полого сбегала к центру арены, где, обозначая ее низшие точки, извивался ручеек, опушенный кустами тальника. За ручейком местность снова повышалась и примерно через милю замыкалась четырьмя плоскими холмами на востоке. С этой стороны поселений не было, только в южном углу долины, на фоне Бродерского леса, виднелась деревня Шельбарена, почти дотла выжженная лигерами.

Армия Лиги заняла западный край этой арены и загодя пристреляла все важные точки на противоположном краю. Поле, ограниченное с запада и востока грядами холмов, а с севера и юга — дорогами на Дилион, поле почти всюду ровное, без деревьев и оврагов, было одинаково хорошо обозримо с любого возвышенного места. Вожди враждующих сторон могли без помехи наблюдать сражение на этом поле и довольно скоро увидеть его исход — разумеется, если они умели и хотели видеть.

Поэтому поле превосходно годилось для боя, и принц Кейлембар, военная сила Лиги, увидел это сразу. Всю зиму он готовил свою армию к бою именно на этом поле. Оно входило в его стратегический план, и он ждал к себе противника целых пять месяцев, и дождался его.

Королевская армия занимала боевые позиции. Лигеры вели себя тихо, очень тихо, слишком тихо: они молча выжидали, не беспокоя Викремасинга ни огнем, ни вылазками. То ли они остерегались до времени тратить боевые припасы и боевой пыл (таково было мнение большинства), то ли в этом таился подвох (так склонен был считать сам Викремасинг). Во всяком случае, маршал распорядился не выносить боевые порядки на гребни холмов, доступные для неприятельских пушек. Он прекрасно понимал, что лигеры, если они не последние идиоты — а он никогда не думал о противнике так, — уже пристреляли все холмы и отрепетировали на местности все маневры. Он ожидал также найти на поле волчьи ямы и другие скрытые препятствия. Он посылал разведчиков осматривать поле, они обшарили все ложбинки и бугорки, ощупали каждый кустик — и ничего не обнаружили.

Все это тревожило Викремасинга раз от разу сильнее. На что рассчитывал противник? На пристрелянные холмы на отрепетированные маневры войска, на прочность своих позиций? Или, быть может, на своих солдат? Все это была соломенная плотина, и Викремасинг это отлично понимал, и понимал, что это же понимает Кейлембар. При том соотношении сил, которое было налицо, мятежники в любом случае могли ждать только поражения. Если даже допустить, что лигеры смогут остановить его армию сильным огнем и контратаками, то ведь у Викремасинга как раз для этого имелся могучий сикурс. У Кейлембара за спиной ничего не было. Не могли же лигеры сидеть в мрежольском лагере и ждать королевскую армию только затем, чтобы быть разбитыми?

Оставалось одно — противник рассчитывает на предательство в рядах королевской армии. Эта мысль постоянно угнетала Викремасинга, Он чувствовал себя, как боец, у которого враг был впереди — силы этого врага он видел и знал — и враг за спиной — невидимый, неизвестный и оттого втройне опасный. Кто-то был предателем. Но кто? Где именно слабое место? Избегая говорить о своих подозрениях вслух, маршал все время менял план боя, прикидывая различные варианты на случай, если предателем окажется именно этот генерал. Он подолгу перебирал в уме одного за другим. Все казались безупречны — значит, изменником мог быть любой.

Наконец он пришел к выводу, что не все одинаковы Было два отряда, на которые он мог полагаться совершенно твердо его собственные кирасиры и сводный польско-венгерский корпус. Он поставил их на флангах своей линии это было уже кое-что. В таком виде диспозиция была одобрена и подписана королевой.

Принц Кейлембар был солдат и потому чуждался щегольства. Пока он работал над созданием и обучением армии ему было плевать, во что он одет, — он искал удобства, а не изящества. Но теперь, когда ему было объявлено начало кампании, он стал больше заниматься своей внешностью. Приближалось сражение — праздник, спектакль, который показывают после долгих и скучных репетиций. А принц Кейлембар был распорядителем и режиссером этого спектакля, хозяином этого праздника — положение обязывало его.

И вот он стоял в своей ставке перед разостланной на столе картой поля боя. На нем была кираса, обтянутая черным шелковым чехлом с вышивками, изображавшими эмблемы Лиги вперемежку с виргинскими трезубцами, и пышный кружевной стоячий воротник по последней моде. На груди его мерцал крест Св. Духа на зеленой ленте — орден, пожалованный королем Карлом за венгерскую кампанию. Широкие рукава камзола также переливались дорогими вышивками, а жесткие жилистые руки в кружевных манжетах сверкали огоньками перстней. Боевой меч висел на богато инкрустированном поясе. На желтых мягких ботфортах позванивали золотые шпоры. Уперев напомаженную бороду в воротник, раздувая нафабренные, торчащие выше носа усы, стоял у карты принц Кейлембар, величественный, как Марс. Он и был им — стратег и полководец, военная сила Лиги Голубого сердца.

Сиятельный Принцепс был, как всегда, в черном, с простым белым воротником; но его камзол и короткий плащ были покрыты неброскими темно-коричневыми вышивками, кое-где вспыхивавшими тусклым золотом, а мелкие малозаметные пуговки камзола были из черного янтаря. Тонкая золотая цепочка на шее подчеркивала смиренный характер его одежды, но более пристальный взгляд давал понять, что это смирение, которое паче всякой гордости.

Остальной генералитет грубо пестрел красным, черным и голубым — цветами Лиги, игравшими на их стальных доспехах. Все смотрели на принца Кейлембара.

— Уточняю диспозицию, — сказал Кейлембар и хлопнул тростью по разложенной карте. — Левый фланг нашей линии — Аросские люнеты, где сидит батальон мессира Контарини. Его прикрывает баронет Гразьена со своим отрядом, занимая легкие укрепления севернее и восточнее деревни Ароса. Центр — мой личный батальон и преторианцы сиятельного Принцепса, занимающие главный редут Далее — флеши, обращенные фронтом на юго-восток, занимает полк барона Респиги. В центре этого полукружия, то есть собственно в мрежольском лагере, стоят полки маркиза Гриэльса и Фарсала. Правый фланг — это укрепления типа флеш на юго-восточных подступах к Мрежолю. Он занят отрядами барона Буттегра и графа Таргоньеля. Прикрытие правого фланга — полк виконта де Баркелона, стоящий в лесу Мрежоль.

Трость его летала по карте, очерчивая расположение войск, резко проводила линии фронтов. Господа, вертя головами, следили за ее полетами.

— На случай неприятных осложнений вот здесь и здесь, на дорогах, ведущих в Дилион, поставлены небольшие заслоны, на их значение ничтожно. Они способны задержать неприятеля на время, но отнюдь не остановить его. В самом Дилионе рассчитывать не на что, господа, и вы это знаете, мы сняли почти все пушки с его стен. В поле выведены, в сущности, все наши силы. Главное командование сиятельным Принцепсом вручено мне.

Он приостановился и обвел всех свирепым взором. Никто не шелохнулся. Принцепс хмуро и как будто с отсутствующим видом разглядывал карту.

— Уточняю диспозицию неприятеля, — заявил Кейлембар. Трость его трахнула по другой половине карты. — Левый фланг, фронтом на запад и северо-запад, занят… гхм, будет занят, но мы это знаем достоверно, поэтому я говорю: занят, итак — он занят двумя батальонами пехоты и тяжелыми кирасирами Викремасинга. С ним рядом — граф Сеченьи с венгерскими гусарами. Центр — полки Лианкара и гвардия графа Вимори, севернее которого, на следующем холме — я считаю справа — находится ставка Иоанны ди Марена. При ней стоят мушкетеры и телогреи под началом графа Криона. Правый фланг, фронтом на юго-запад, занимают уланы князя Мазовецкого и еще два пехотных батальона. Главное командование вручено маршалу Викремасингу. На линию не выведены сильные отряды Каршандара и Менгрэ, так что заявляю вам прямо, господа, — противник сильнее нас.

— Кейлембар, не пугайте господ, — с бледной улыбкой сказал герцог Фрам.

Кейлембар ухмыльнулся.

— Наша надежда, господа — вот здесь, — произнес он, касаясь карты тростью. — Центральная позиция неприятеля уязвима изнутри. Кроме того, нам известен их план боя, а это еще один наш козырь. Викремасинг намерен начать с бомбардировки наших позиций, за чем последует фронтальная атака по всей линии. В ответ на это мы выводим в поле свои войска на фронте сады — ферма — флеши, причем наступаем нарочито медленно: чем ближе они подойдут к нам и оторвутся от своей линии, тем лучше. Как видите, редут Принцепса у нас не отвечает на атаку, ибо противостоящая ему гвардия генерал-капитана Уэрты, нашего друга, также затянет атаку возможно дольше и откроет тем самым дыру в наступающей армии неприятеля. Они со своего холма дадут нам знак красным флагом. По этому знаку мы выводим свою конницу слева и справа от редута Принцепса и, перестроив ее в боевой порядок на ходу — надеюсь, наши кавалеристы достаточно отрепетировали этот маневр, — мы устремляемся в дыру и галопом атакуем гвардию на холме. Хотя нам обещано, что гвардия не успеет еще развернуться для наступления — все же целиком рассчитывать на это нельзя, как и на то, что все они присоединятся к нам. Далеко не у всех голубые сердца, хотя перья кое у кого и голубые. Поэтому кавалерии надлежит без страха положить печаль свою на Бога и быстроту конских копыт, ворваться на холм и смять гвардию. Ставка Иоанны ди Марена — на соседнем холме, и мы имеем шанс захватить ее и большую часть ее штаба в первый же час боя. Ворвавшись на холм, мы первым делом захватываем пушки и ведем огонь в спину наступающим телогреям и кирасирам Викремасинга. Сразу же вслед за конницей выходят полки Гриэльса и Фарсала. У подножья холма они разворачиваются направо и налево и ударяют в тыл кирасирам и телогреям. Мы зажимаем их в тиски. Все это время фланги удерживают свои позиции, чего бы это им ни стоило. Стоять на месте, сат-тана! — Кейлембар стукнул тростью в пол. — Когда мы зажмем противника в центре, баронет Гразьенский по моему сигналу атакует поляков, а виконт Баркелон ударит в левый фланг кирасирам и пехоте Викремасинга, чтобы довершить дело. Вот в чем наше спасение, господа, — разрезать армию королевы на части и разбить ее по частям до подхода сикурса. На это наших сил хватит. Затем мы поворачиваем королевские пушки на юг и на восток и встречаем Альтисору и Гроненальдо канонадой уже издали. Надеюсь, они не станут навязывать нам боя, увидев, что мы овладели королевскими позициями. Таким я вижу будущее сражение, господа. План его держится на малодостойном маневре, признаю это первый, но я не вижу иного средства, и к тому же мне важен конечный результат, мне важна победа, басамазенята, а не путь к ней. Полагаю, и всем вам тоже. Замечу, что маневр наш, при всех его выгодах, весьма сложен и опасен, и выполнить его будет непросто. Бой во всяком случае будет трудный. У меня все. Господа, можно выпить вина и задать мне вопросы.

Возникло легкое замешательство: все ждали, пока Принцепс первым возьмет с подноса кубок. Наконец он медленно взял, за ним все остальные. Молча отпили. Фрам, вертя в руках свой кубок, спросил нарочито небрежно:

— Кейлембар, вы уже сняли эту падаль с дуба?

— Да, сир, еще третьего дня, — ответил Кейлембар.

Мессир Контарини прокашлялся и начал с важным видом излагать Кейлембару какие-то свои сомнения и соображения; Кейлембар свирепо засопел, готовый взорваться, но герцог Фрам не слышал ничего. Он смотрел на карту и не видел ее. Перед его глазами стоял мрежольский дуб.

Виконту Баркелону удалось выполнить свою миссию: он помирил «Детей Вифлеема» и мрежольских «волков». Это стоило ему неимоверных трудов и сорванного голоса, но цель была достигнута. Господа лигеры подали друг другу руки и простили взаимные обиды. Баркелон внушил им, что незачем убивать своих, когда под боком лежит Острад, земля смрадной Иоанны ди Марена, — вот куда следует направить копья. И господа лигеры согласно ринулись туда, не дожидаясь, пока просохнут дороги. Баркелон вернулся в Дилион, а в Торне был оставлен маркиз Гриэльс — чтобы пресекать злоупотребления, сколько это возможно. Увы, у маркиза Гриэльса не было реальной власти, и ему оставалось только скрипеть зубами, выслушивая сообщения о поджогах, убийствах и пытках, которые приходили из-под Шанетра, Эгла и Мана. В апреле Принцепс приказал собрать все вольные отряды в Мрежоль к исходу месяца. Начиналась настоящая война. Маркиз послал своих эмиссаров в Острад. Господа лигеры ехали в Мрежоль без всякой охоты, и их было мало: некоторые отряды были истреблены почти полностью, а другие не удавалось разыскать.

Двадцать третьего апреля маркиз Гриэльс, сочтя свою миссию выполненной, выехал из Торна.

Уже по пути до него дошли первые сведения о демерльском деле, а через день, между Бьелем и Римлем, он встретил и самый отряд капитана Муала.

Он узнал Муала, и Муал узнал его. Но Муал даже не думал что-либо скрывать: хвастливо, с ужасающими подробностями, рассказал он маркизу Гриэльсу о пиршестве, которое он и его «волчата» устроили в замке Демерль. За зиму маркиз Гриэльс наслушался и навидался всякого и кое-чему научился. Он сумел скрыть свои чувства, и когда отряд Муала заснул спокойным сном, он среди ночи поскакал в Дилион. На рассвете он был уже там и потребовал немедленной аудиенции у Принцепса.

Фрам выслушал его в халате, встав с постели. Маркиз Гриэльс говорил ровным безжизненным тоном. Когда он дошел до слов: «Ваше сиятельство, теперь мне остается только покончить с собой, потому что»… — Фрам остановил его.

— Довольно, маркиз. Не говорите этого. Таких вещей я не намерен покрывать.

Он распорядился немедля арестовать всю шайку. Это удалось без особого труда, хотя их и было тридцать девять: «волки» никак не ожидали подобного афронта от своих. Вначале они громко возмущались, не понимая, в чем их вина, затем, почуяв, что дело плохо, они принялись лгать, вывертываться и валить все друг на друга. Следствие продолжалось четыре дня. Герцог Фрам собрал совет Лиги и предложил казнить всех членов шайки через повешение за половые органы. Члены совета заколебались: «Как, и дворян?» (Относительно недворян сомнений не возникало ни у кого.) Герцог Фрам сказал: «Да, именно дворян. Ибо черные люди подобны скотам, и тем самым вина их меньше. Их вели дворяне, знавшие, что фамилия Демерль записана в Золотой книге Виргинии, которая священна и для нас с вами. Так пусть же они платятся за это лишением дворянской чести. Более того, я предлагаю лишить их всех последнего причастия и отпущения грехов. Прощения им нет ни на том свете, ни на этом. Пусть они отправляются в ад; я сам отвечу за это перед Богом и совестью». Тогда Кейлембар, мрачный и не выругавшийся ни разу на протяжении всего заседания, первым проголосовал «за».

Посреди бывшего мрежольского выгона, служившего теперь плацем, рос огромный дуб. Войска были выстроены в каре вокруг дуба, и под бой барабанов в середину вывели преступников, раздетых догола и связанных одной веревкой. Их повалили на колени и объявили всем их вину и приговор, Стон ужаса пронесся над войсками, когда прозвучали роковые слова: «без причастия и отпущения грехов». Бывший капитан Муал, бывшие лейтенанты Гемтон и Спланк, бывший фельдфебель Эрм и рядовой стрелок Фансх дополнительно были присуждены к наказанию раскаленными клещами. Они страшно вопили и корчились, когда дымящиеся клещи с хрустом ломали им ребра. Особенно досталось Фансху: его крики были слышны даже в Мрежоле. Но это произвело слабое впечатление на солдат. Ибо все они воочию видели вечные муки ада, которые ожидали преступников после смерти.

Итак, молитва графини Демерль: не прощай им — была услышана. Преступников несомненно ждал ад, ибо это было провозглашено официально и получило формальное подтверждение в документе за подписью и печатью Принцепса. Господь Бог был, разумеется, всемогущ, но форма оказывалась сильнее его: этих людей он уже не мог простить, даже если бы хотел.

Через два часа все тридцать девять висели на ветвях дуба, извиваясь и кусая себя за колени и пальцы ног. Около дуба был выставлен крепкий караул, следивший, чтобы никто не пытался сократить мучения осужденных. Они были здоровые, сытые, ражие мужчины, им было трудно умереть. Целых трое суток мрежольский лагерь жил под завывания и стоны висящих, а затем еще неделю на дубе висели трупы, на страх и в назидание прочим.

Графиня Демерль была отомщена, и честь Золотой книги Виргинии восстановлена. Но укрепило ли это боевой дух армии, которая наполовину состояла из таких молодцов, как Муал, Эрм и Фансх?

Вряд ли. Но другой армии не было.

Высказались все, и наступило молчание. Все смотрели на Принцепса.

Тот наконец шевельнулся, увидел перед собой карту боя, почувствовал кубок с вином в своей руке. Он поднял кубок и отпил.

— Я ваш вождь, — сказал он. — Я позвал вас, и вы пошли за мной, потому что вы — мои вассалы и потому что вы поверили мне. Вы хотите победы, но я, ваш вождь и сюзерен, должен хотеть ее еще сильнее. И, верьте мне, господа, — он поставил кубок на карту, и голос его зазвучал властным металлом, — я хочу победы всеми силами души. Видит Бог, как я хочу победить. В день битвы я не пожалею ничего и никого, чтобы получить победу. Победу, несмотря ни на что! Возможно, что в предстоящей битве нас ждет не победа, а поражение. Да, полной уверенности в победе у нас нет. Но у меня есть вера в победу, в нашу конечную победу, и эта вера во мне сильнее всего. У меня есть стремление победить во что бы то ни стало, любой ценой, не сегодня, так завтра. Верьте мне — я сделаю все, чтобы победить в битве, но если мы потерпим поражение — я не оставлю борьбы. Раз начав, я никогда не сверну с моего пути.

Глава XLIV ДИЛИОН

Motto:

Благое небо, Приблизь тот день, когда с врагом отчизны Ты на длину меча меня сведешь, И, если он тогда избегнет смерти — Прости его! Уильям Шекспир

Поле и сады были еще в тумане, когда Жанна вышла на гребень холма.

Тяжелые росистые головки цветов шуршали под ее сапогами. Когда она остановилась, прекратился и этот звук, и Жанну обняла плотная предутренняя тишина.

Впереди не было видно ничего. Из тумана торчали одни мрежольские колокольни. На бледно-сиреневом чистом небе — уже не ночном, но еще и не утреннем — кое-где поблескивали звезды. Жанна стояла неподвижно, вонзив трость в землю, и неотрывно смотрела на западный край долины. Она не видела его, но там были они — этого было с нее довольно.

Она совсем не думала о битве, которая ей предстоит. Сейчас, именно сию минуту, ей хотелось одного: пойти туда и убить их. Видеть их смерть, а потом топтать их трупы. Вот так, каблуком, выбить им зубы, вот так, тростью, выдавить им глаза…

Не покарать, даже не отомстить. Просто — пойти и убить их, всех убить. Своими руками убить. Раздавить. Удавить всех!

Она крепко закусила губу, удерживая себя на месте.

Эльвира только вчера вечером сообщила ей о трагедии замка Демерль — и сейчас же пожалела об этом. Жанна почти не спала: всю ночь она металась и стонала в полудремоте и наконец поднялась ни свет ни заря. Молча, кое-как, оделась. Яростно крикнула Эльвире: «Не ходи за мной!» Почти бегом, задыхаясь, выбралась на гребень холма и с ненавистью посмотрела туда, где был враг.

Враг! Это не враг. Волки! Нет. Волк не убивает без нужды.

Эльвира ничего не сказала о подробностях. Но с Жанны хватило одной фразы: «Всех их убили самым бесчеловечным образом», — как будто можно убивать человечным образом. Но Жанна отлично поняла, что это значит, — вернее, не поняла, она почувствовала, всем телом почувствовала, что это значит. Она сама, до мелочей, увидела, как их убивают, она услышала крики, это длилось без конца, их убивали снова и снова, и каждый раз у Жанны было такое чувство, как будто убивают ее самое. Всех — значит, и графиню Демерль, так похожую на Каролину Альтисору, и ее очаровательных дочерей, Изабеллу и Анну, и ее миленьких фрейлин, которых хоть сейчас бери в Аскалер, к большому двору… Всех. Покрытая холодной испариной, Жанна сжимала колени и отталкивала от себя руки насильников. Когда чернота в оконном проеме палатки сменилась синевой, Жанна обессиленно вытянулась на спине. Она пережила смерть графини Демерль и ее дочерей. И тогда руки ее сами собой сжались в кулаки. Она лежала, чувствуя, как в ней поднимается и растет тяжелое, душное, горячее, какого-то красного цвета, желание — убивать.

Всех удавить. Всех — будь то адский демон герцог Фрам или последний вонючий головорез из его шайки, не похожий на человека. Никому не будет ни чести, ни милости. Всех удавить.

В сырой тишине слабо звучали сигналы военных рожков. Затем — близко зашуршали росистые травы.

— Ваше Величество… маршал здесь…

Жанна обернулась. Перед ней стояла Анхела де Кастро. Жанна с минуту невидяще смотрела на нее.

Наконец красная пелена разорвалась, Жанна рассмотрела румяное лицо Анхелы, ее тяжело дышащую грудь под кожаным колетом.

Для того, чтобы убить, надо было пройти через битву.

Около ее шатра уже собрались господа. Она молча приветствовала их тростью. Задержала взгляд на лице Лианкара. И вдруг снова красная пелена обволокла ее, даже горло перехватило. Ей показалось на секунду, что он — один из них.

Она тряхнула головой, чтобы отвести наваждение. Что за чепуха. Македонский герцог Лива — такой же красавчик и хлыщ, но при чем же здесь внешность?

Внешность. Что-то было связано с внешностью. Какие-то стихи. Изящный плащ… Нет: шелковый плащ…

Затем ее внимание отвлекло лицо Уэрты: оно было какого-то пепельного цвета.

— Что с вами, генерал Уэрта? Вы нездоровы?

За него ответил Лианкар:

— У графа лихорадка, Ваше Величество. Сырая ночь…

— Я спрашивала не вас, — резко оборвала Жанна.

— Я выполню свой долг, Ваше Величество, — хрипло сказал Уэрта. — Это скоро пройдет. Разрешите мне остаться в строю.

— Если позволит маршал, — сказала Жанна. — Здесь распоряжается он.

Она перевела взгляд на Викремасинга. Этот человек никогда не вызывал у нее других чувств, кроме твердой уверенности в нем: «честная шпага», как звал его король Карл.

Маршал рассеянно кивнул и сказал:

— Ваше Величество, войска построены.

Объезд войск продолжался целый час. Королеву встречали и провожали восторженным ревом. Она говорила перед каждым полком несколько слов (полякам и венграм — по-французски); сначала резким, брезгливым тоном, с усилием выталкивая из себя слова; потом голос ее зазвучал свободнее, зубы разжались, и под конец она уже сама восторженно кричала в ответ на восторженные приветствия. Знамена и копья, на остриях которых вспыхивали первые лучи солнца, бодрящие звуки военной музыки — постепенно размыли, растворили тяжелый красный комок в ее душе. Жанна загорелась трепетным возбуждением, предвкушением праздника. Вернувшись на свой холм, она остановила лошадь на гребне и взглянула в сторону врага уже другими глазами.

Да и картина, открывшаяся ей, была другая. Солнце поднялось, туман струйками начал уходить в небо. Поле и сады дымились как бы тысячами маленьких костров. Постепенно выплывали, твердели углами и жерлами пушек Аросские люнеты, домики, палатки и главный редут. Солнечные вспышки на касках и оружии отмечали движение в стане врага. Да, это был враг, которого надлежало разбить, — не убить каблуками и тростью, а разбить, пушками и силой армии, обратить в бегство, рассеять и вступить в Дилион, «Принесите мне сегодня Дилион», — сказала она своим войскам. Жанна пошарила на седле, потом вспомнила, что подзорная труба осталась у Эльвиры. Она выпрямилась и продолжала смотреть, глубоко и радостно дыша всей грудью. На самом краю земли она заметила золотые искры: это были купола и шпили Дилиона.

Приподнятая и возбужденная, она вернулась в свою палатку, пригласила генералов к завтраку. Она ела с большим аппетитом, смеялась и шутила. Отклик был слабый. Генералы думали о бое. Лианкар и герцог Лива старались за всех, поддерживая легкую приятную беседу. Наконец Жанна поймала взгляд маршала, спохватилась и отпустила господ. Предстояла не прогулка, не охота, а битва — пора было и ей облекаться в боевые доспехи.

Впрочем, как раз доспехов Жанна и не собиралась надевать. Она примерила их еще в Толете, и они показались ей тяжелы. Нет. Она желала быть легкой, как птица. Правда, по настоянию Эльвиры, доспехи сопровождали ее в поход, и сейчас пугающая стальная кукла ее роста стояла в углу палатки — но Жанна не посмотрела в ее сторону. Быстро и ловко надела она белые штаны, белые ботфорты и белый колет, выпустила белый кружевной воротник и застегнула на плече пряжку легкого короткого плаща. Он один из ее костюма был ярко-красный, точно лепесток мака. Она уже натягивала белые боевые перчатки, когда к ней вошла Эльвира, вся в доспехах, как Орлеанская дева. «Жанна, что ты делаешь?» — воскликнула Эльвира. «Не бойся, меня не убьют, — весело отозвалась Жанна, — меня нельзя убить… Ну хорошо, только ради тебя, я надену ожерельник, видишь, он защищает и грудь немножко… Нет, нет, уж наручни — ни за что! Они безобразны! Не забывай, у меня еще и шлем!» Для Жанны был изготовлен легкий золоченый морион с огромным черным плюмажем, скопированный с италийской каски принца Отенского. Она горделиво водрузила его себе на голову. «Ну, — спросила она, глядясь в зеркало, — похожа ли я на Деву Жанну?» — «Нимало, — отвечала Эльвира, — если кто и похож, так только я». — «Вы необычайно талантливы, де Коссе, — сказала Жанна королевским тоном, — вечно вы портите мне радость». Эльвира не ответила на это ни слова. Молча и очень аккуратно, что выдавало в ней крайнюю степень раздражения, она начала снимать с себя доспехи, изгибалась, расстегивая неподдающиеся тугие пряжки. Жанна посмотрела на нее, потом подошла и, помогая ей справиться с пряжками, тихо сказала: «Тебе все можно. Только уж ты побереги себя, слышишь? И больше чтобы никто… посмотри за Анхелой, пожалуйста, и за остальными».

Было шесть часов утра, веселое солнце заливало ее палатку. В половине седьмого Жанна села на коня. Слева от нее была Анхела, облаченная в сталь, справа — Эльвира в черном колете, на полкорпуса сзади — ее личный знаменосец, дальше — длинный сверкающий хвост адъютантов; в таком виде Жанна прибыла на холм, где расположил свою ставку Викремасинг.

— Сидите, маршал, — торопливо сказала Жанна, подходя к нему. — Ну, что вы скажете?

Викремасинг (он был в полном доспехе, как надлежит воину) не отрывался от подзорной трубы.

— Ваше Величество, противник ждет, чтобы начали мы.

— Эльвира! Трубку! — крикнула Жанна.

Подзорная труба приблизила лигеров. Жанна почти различала их лица. В ее душе снова начал вспухать красный комок, она не хотела его.

— Маршал, — сказала она перехваченным голосом, — а мы-то чего ждем? Начинайте!

— Так с Богом! — ответил Викремасинг и поднял жезл.

По этому знаку ахнула сигнальная пушка, и сразу вслед за ней начали с громом и треском лопаться, бить по ушам пушечные выстрелы. Жанна невольно приоткрыла рот. В трубку был виден белый дым и больше ничего; отняв ее от глаз, Жанна окинула взглядом неприятельскую линию и поняла, что они стали отвечать на огонь. Гром нарастал. Жанна с каким-то вожделением втягивала в себя запах пороха. Он был знаком ей по фейерверкам и салютам, этот запах у нее был прочно связан с праздником. Сердце стучало радостно и предвкушающе. Красный ком давно пропал, она забыла о нем. Она упивалась настоящим моментом. Война была красива. Всем существом своим Жанна впитывала войну.

Вожди Лиги собрались на центральном редуте в шесть часов. Среди господ, сверкающих броней, Принцепс выделялся своим будничным, подчеркнуто невоенным, черным одеянием; он был даже без шляпы. Может быть, он хотел показать, что сегодня главный у них — Кейлембар… впрочем, никто не решился задавать ему вопросов.

По дороге из мрежольского лагеря Кейлембар сказал ему вполголоса:

— Предчувствия у меня неважные.

— Гоните их, — скорее мрачно, чем грубо, ответил Фрам, — думайте только о битве. О предчувствиях поговорим вечером.

Кейлембар искоса посмотрел на Принцепса. Он мог бы побожиться, что и у Принцепса дурные предчувствия, но тот не желал говорить о них, и это было разумно.

— Слушаю, сир, — по-солдатски сказал он.

На редуте царило напряжение. Фрам приветствовал гарнизон и уехал со свитой по линии. Кейлембар остался. Сунув за пояс подзорную трубу, он принялся придирчиво осматривать каждую пушку. Все пушки были в порядке, и ядра были в порядке, и порох был в порядке. Единственно, люди внушали подозрения. Но Кейлембар старался не обращать внимания на эту безделицу. Нервозность людей он приписал обычному страху, который перед боем равно гнетет и новичков, и ветеранов. Эка беда — страшно, на то и война. Ему и в голову не приходило, что люди могут быть охвачены ужасом в предвидении неизбежного поражения и гибели. Вздор, чепуха. Их мыслей он переменить не властен, но драться он их сумеет заставить. Ему важно было одно: дождаться, чтобы противник первым открыл огонь, и он положил все душевные силы на ожидание.

Вернулся Фрам. Все застыли с подзорными трубками, нацеленными на восточные холмы. Минуты тянулись мучительно. Среди солдат и свиты то и дело слышались шумные нервные вздохи.

— Ага! — шепотом воскликнул наконец Кейлембар.

Герцог Фрам, не меняя позы, медленно оскалился.

На восточных холмах возникло плотное белое облачко, затем долетел звук выстрела. Через секунду облачков стало много, и от грохота задрожал воздух. Кейлембар подал знак командиру батареи.

— Фити-иль! — заорал тот не своим голосом. — Пали!

Редут рявкнул ответным залпом. Канониры засуетились, накатывая пушки, подавая порох, ядра — наконец-то кончилась проклятая неподвижность. Кейлембар сложил подзорную трубу и сунул за пояс. Ему тут же подали трость.

— Баркелон, — приказал он, — извольте ехать к себе. Эй, кто там, адъютант! Скачите к Респиги, чтобы помнили: стоять на месте, не высовываться! Вы — к Контарини, приказ тот же! Гриэльс, Фарсал — в лагерь, к своим! Будьте наготове! Живее, сат-тана, чтобы тут не было никого лишнего!

Он почувствовал себя в своей стихии и распоряжался, не обращая внимания на ядра и осколки. Викремасинг сосредоточил на редуте Принцепса наиболее жесткий огонь, как они и думали. Фрам тоже сложил бесполезную трубу — все было заволочено дымом — и стоял, скрестив руки, глядя прямо перед собой.

Королевские артиллеристы стреляли неплохо. Валы редута вспучивались веерами земли, опадали, постепенно теряли свои очертания. Было подбито несколько пушек. Истошно кричали раненые. Фрам стоял неподвижно, словно все это его не касалось.

Между тем поступали донесения:

— Пехота Викремасинга вышла в поле!

— Уланы князя Мазовецкого вышли в поле!

— Прекрасно, басамазенята! — кричал Кейлембар. — Теперь только телогреев выманить бы на сады. Тогда дело — наше!..

Он топал сапогами от нетерпения. Наконец ему доложили, что телогреи вышли.

— Ага?! Лупите по телогреям изо всех стволов!

Фрам взялся за подзорную трубу.

— Кейлембар, — сказал он негромко, — похоже, они дают сигнал.

— Где?! — Кейлембар торопливо разложил трубу, трясущимися руками навел на противоположный холм. — Не вижу…

— Вот, опять. Левее смотрите!

Над облаками дыма на холме взвилось что-то похожее, на красный флаг, потрепыхалось и опало.

— Сигнал, — прошептал Кейлембар. — Какой-то странный флаг — похоже, что это плащ, надетый на копье… О! Еще! Он самый… Анк-Лер! — заревел он, перекрывая грохот боя, — скачите в лагерь, как стрела! Скажите Фарсалу и Гриэльсу: пора!

Он опустил трубу и перекрестился.

— Ну, помогай нам Бог… Не больно-то я в него верю, Фрам, но сегодня его помощь нам не помешает… Именно сейчас решится все, все…

— Да, — сказал Фрам, — помогай нам Бог.

Викремасинг неподвижно сидел на кожаном складном табурете, положив одну ногу на барабан. Казалось, он сросся с подзорной трубой. Жанна топталась около него, сидеть она не могла. Офицеры Викремасинга, прокопченные порохом ветераны, не боявшиеся ни Бога, ни черта, стеснительно косились на королеву. Но маршал не обращал на нее никакого внимания, и это действовало на офицеров успокаивающе.

Все поле и окрестные холмы грохотали выстрелами. Но у маршала было военное, чуткое ухо.

— Капитан Анкалан, — сказал он, не меняя позы. — Кто там стреляет сзади?

Названный офицер немедля вскочил на лошадь и поскакал в тыл. Жанна посмотрела ему вслед.

— В чем дело, маршал? Не думаете ли вы, что лигеры зашли нам в спину?

— Я этого не думаю, Ваше Величество. Сейчас мы все узнаем.

Жанна снова стала смотреть вперед. В прорывах дыма, разносимого ветром, она видела свои атакующие войска. Как-то странно, неуклюже они шли; многие почему-то спотыкались, падали… точно по болоту шли, а не по ровной земле… и лошади падали, брыкая ногами, давя всадников… Жанна не сразу поняла, что это падают убитые и раненые, а когда поняла — ее подрало по спине морозом. Она пыталась считать упавших, вставала даже на цыпочки, но видно было плохо из-за дыма и высокой травы. «Боже мой, как много… — с отчаянием шептала она, — ну что же они так медленно… их же всех перебьют… Ну, скорее, скорее, да побегите же… Господи… еще один упал… и еще…» Она кусала губы, готовая заплакать. Викремасинг, словно угадывая ее мысли, сказал:

— Потерь меньше, чем я думал. Солнце бьет им в глаза.

«Господи, и это еще называется „меньше“?» — подумала Жанна.

Вернулся капитан Анкалан:

— Все в порядке, мой маршал. Из каре белых мушкетеров было сделано три выстрела, по нечаянности.

Викремасинг выслушал, глядя ему в лицо.

— Капитан ди Архат, — распорядился он, — извольте поставить своих мушкетеров на место белых… Помолчите, де Милье.

Жанна не прислушивалась к этим разговорам: все ее внимание было направлено на атакующие войска. Дым! Дым! Проклятье! Ничего не видно… А, вот, это телогреи. Наконец-то! Навстречу вышли лигеры. Ну!! Теперь врагу конец — только бы достать его копьем! Да что же они!.. Ей самой неудержимо хотелось туда, скакать, кричать, махать шпагой, подогнать этих неповоротливых телогреев. Но она еще понимала, что этого ей нельзя.

Связные офицеры подлетали с разных концов. Жанна просто не видела их Эльвира, стоящая за ее спиной, кивком подбородка отправляла их к маршалу. Было около восьми часов утра.

— Что?! — донесся до Жанны голос маршала. — Уэрта до сих пор не атакует? Он что, Богу молится?

Жанна встрепенулась.

— Гвардейцы?! Эльвира, коня! — И не успел маршал что-либо сказать, она была уже в седле, и вся свита адъютантов мчалась за ней следом. Королевская кавалькада мгновенно пропала в дыму, застилавшем центральную позицию. Викремасинг скомандовал:

— Гагальян! Берите эскадрон — и ходом за королевой! — Он даже встал со своего табурета и махал на капитана подзорной трубой. Но погонять того было не нужно: «железнобокие», конные телогреи, были давно готовы в дело. Через минуту черно-белые значки на их копьях также исчезли в дыму.

Жанна с упоением посылала свою лошадь вперед. Именно этого ей не хватало: движения, скачки. Развевался за ее плечами легкий красный плащ, развевалась прядка волос, выбившаяся из-под шлема. Восторг переполнял ее: «Вперед, вперед!»

Рядом с ней, на полкорпуса впереди, оказался юный Адольф Викремасинг:

— Ваше Величество… Извольте взять левей… я знаю дорогу…

Жанна кивнула ему. Они вместе вылетели на гребень центрального холма. Жанна лихо осадила коня, вставшего на дыбы.

Лианкар гарцевал на своей рыжей лошадке между палившими батареями. Заметив королеву, он подскакал к ней. Лицо его было бледно; Жанне сразу вспомнилась пепельная маска Уэрты.

— Почему не атакуете? — звенящим голосом крикнула она.

— Ваше Величество, еще не время. Мы канонируем вторую позицию мятежников.

— Выполняйте приказ! — Жанна выхватила шпагу и в два конских маха очутилась перед синими рядами Отенского батальона.

— Гвардейцы Отена! — завопила Жанна. — Вот шпага вашего принца, Карла Вильбуа! Она в моей руке! Отомстите за него! С вами Бог и ваша королева! Вперед, синие!

Ветер взвил ее алый плащ выше головы. Шпага Жанны зацепилась за него, но она не замечала этого. Синие ряды шевельнулись. Копья первой шеренги опустились наперевес, и вздрогнула земля, когда батальон сделал первый шаг.

Подняв шпагу со вздетым на нее плащом, Жанна выскочила на гребень. Краем глаза она заметила Эльвиру, державшую по пистолету в каждой руке. Потом до нее донесся надрывный крик Лианкара:

— Марва, вперед! С нами Бог и наша королева!

За синими двинулись и белые — Каршандарский батальон. Жанна салютовала им шпагой. Они уходили вниз, в дым. Кругом грохотала канонада. Подскакал Лианкар, щека его была в крови:

— Ваше Величество, здесь опасно…

— Опасно что? — отрывисто спросила Жанна.

— Лигеры ведут отчаянную стрельбу… Генерал Уэрта ранен…

— Ранен, сильно?

— К счастью, не очень… Ваше Величество, я боюсь за вас…

Гвардия ушла вниз. Жанна улыбнулась:

— Вы не хотите ли сказать, мой герцог, что мы снова на пути волчьей стаи?

Лианкар не дал на это прямого ответа:

— Ваш плащ прострелен, Ваше Величество. Сеньора де Коссе, попытайтесь вы, прошу вас…

Эльвира ахнула, разглядывая алый плащ. Жанна изогнулась и тоже посмотрела. Плащ был действительно продырявлен в нескольких местах. Странно, но это не испугало ее.

Вдруг снизу, из долины, раздался страшный вопль, заглушивший пушечную пальбу. Все вздрогнули.

— Уезжайте, уезжайте, умоляю… Не дай Господи, они прорвутся наверх…

Жанна смерила герцога королевским взглядом.

— Смотрите, месье, вы мне отвечаете за центр. Теперь же, мне кажется, вам следовало бы возглавить гвардию там, внизу. Однако будьте благоразумны, не лезьте под копья без нужды…

Лианкар поклонился ей, вынул меч и рванулся в облака дыма, сопровождаемый своими офицерами. Жанна осталась на холме с адъютантами и эскадроном «железнобоких». Внизу нельзя было рассмотреть решительно ничего, но по звукам, доносившимся оттуда, было ясно, что гвардия столкнулась с лигерами совсем недалеко.

— Маркиз, — обратилась Жанна к юному Адольфу, — я оставляю вас около пушек. Следите, чтобы канониры не спали…

Эльвира внезапно стала стрелять. Снизу, из дымной мглы, выскочили всадники с голубым сердцем на плащах.

— Телогреи! — рявкнул капитан Гагальян. — Противник справа!

Лигеров было немного. «Железнобокие» перестроились мгновенно и лавиной ринулись на разрозненных всадников Лиги. Жанна рванулась было за ними, но Эльвира удержала ее за повод:

— Жанна, не безумствуй… — Жанна молча выдернула повод.

— Анхела! — приказала она. — И вы, маркиз Магальхао… Скачите к маршалу, пусть даст подкрепление!

— Лигеры на холме! — завопил кто-то из адъютантов.

На сей раз они оказались впереди, на линии батарей. Адъютанты понеслись им навстречу, ощетинившись оружием. Эльвира, белее своего воротничка, висела на поводе у Жанны.

— Жанна… Уезжай отсюда… Тебя же могут убить…

— Оставь, оставь… Пусти, Эльвира…

— Я не пущу тебя! Жанна… Телогреи сами справятся…

— Да ты посмотри, сколько их! Они же порубят пушкарей! Эльвира, пусти, пусти! Да пус-ти же по-вод!

Из-за холма донесся тяжкий топот, и в ту же минуту «железнобокие» затопили вершину холма. Около Жанны очутилась сияющая Анхела:

— Ваше Величество! Мы привели помощь!

— Да, вижу. Спасибо, Анхела, — Жанна передохнула, рукой в перчатке провела по мокрому лицу. — Дайте кто-нибудь платок. Теперь я спокойна за центр… Едем отсюда.

Мессир Контарини тоже смотрел в подзорную трубу.

— Однако сеньор Гразьена дерется молодцом, — констатировал он. — Мы тесним поляков, господа.

Офицеры видели это и без него. Малиново-белые ряды улан князя Мазовецкого, стройно скакавшие в атаку на левый фланг, под давлением пушечного огня замедлили движение; когда же им навстречу вылетели всадники иррегулярного гразьенского батальона, уланы совсем остановились и даже стали подаваться назад. Поднялся нестерпимый звон сшибающихся клинков. Гразьенцы захватывали улан в полукольцо; польские лошади пятились.

— Pater noster![17] — прошептал Контарини. — Они удирают!

Поляки отнюдь не удирали, они дрались; тем не менее их медленно отжимали назад, к самому ручью. Из-за фашинных укреплений выбегали пешие копейщики Гразьена, с ревом кидались в бой. Контарини и его офицеры не отрывали глаз от этого зрелища.

— Если мы нажмем с угла, они совсем покатятся, — почти мечтательно произнес кто-то.

— Но, но, — сказал мессир Контарини. — Приказ! Стоять на месте, сат-тана!

Он удачно скопировал Кейлембара, и вся его свита дружно расхохоталась. Мессир Контарини, первый недруг свирепого принца, собрал вокруг себя всех недовольных Кейлембаром. В глубине души он не переставал считать себя более талантливым стратегом, чем Кейлембар, и с большим трудом примирился с тем, что верховное командование доверено не ему. Он своими глазами убеждался в том, что прав был он, а не этот грубиян Кейлембар. Ну с какой стати ему оставаться на месте, когда сейчас самое время ударить по уланам, расшибить их, взрезать фланг королевской армии — и обеспечен успех, успех вопреки дурацкому приказу главнокомандующего! Но он еще воздерживался. И напрасно, черт возьми. Телогреи, наступавшие прямо на Аросские люнеты, тоже не выдержали огня, подались вправо и повели атаку на ферму. И там они тоже далеко не ушли — их остановили на ручейке, они топчутся и не могут сделать ни шагу. Аросские люнеты в лоб не возьмешь, теперь Викремасинг это, кажется, понял! Он прекратил атаку и правильно сделал, он хочет иметь армию, а не груду трупов! Мессир Контарини еще раз оглядел поле боя. Просто глупо дальше терять время. Вот сейчас надо выйти в поле, растрепать улан и затем — развернуть войска во фланг телогреям, взрезать королевский фланг… Пустить им кровь…

— Пустить им кровь, per Baccho! — невольно вырвалось у него.

— Что прикажете, мессир?

— В атаку! Diabolo! Выводите людей!

Офицеры тоже были не дураки — они давно рвались в бой. Заверещали рожки. Каре батальона Контарини, ощетиненное копьями, скорым шагом двинулось на поляков. Заметив это, уланы не стали даже принимать боя. Они начали отходить, сминая идущую следом пехоту. Контарини дергал своим ястребиным носом. Если противник отойдет еще на триста шагов… нет, на пятьсот, да, именно на пятьсот… тогда — огонь из всех пушек левого фаса, батальон делает разворот и заходит левым плечом во фланг телогреям. Именно так, да, именно так.

A dispetto si Dio![18] Поляки снова огрызаются…

— Да гоните же их! — крикнул он, словно его могли услышать.

Через минуту он не выдержал, потребовал коня и с остатками свиты выехал в поле. Здесь его встретил баронет Гразьенский.

— Какого черта, мессир? — заорал он уже издали. — Зачем вы вылезли за линию?

Контарини немедленно встопорщился:

— Противник бежит, его надо бить! Или вы ослепли? Заход направо, per Baccho! Слушайте меня!

— Ради какого дьявола мне вас слушать? У меня приказ — прикрывать ваш фланг, я это и делаю, а вы тут при чем?

— Телогреи…

— Плевать я хотел на телогреев! Мое дело — уланы!

За пререканиями они не заметили, как доскакали до ручья. Поляки отошли чуть не к самым своим пушкам. Каре Контарини замедлило движение, но продолжало наступать. Гразьенцы выравнивали строй для решительной атаки на улан.

Приходилось признать, что баронет Гразьенский изрядно туп, как и все эти варвары виргинцы. Контарини должен был атаковать телогреев один, силами своего батальона.

Ну что ж. Зато и слава достанется ему одному.

Контарини оглянулся на свой батальон, чтобы дать команду развернуться направо, — но вдруг увидел нечто совершенно неожиданное.

По чистому, оставленному им коридору, прямо на центральный фас Аросских люнетов, летел белый поток — мушкетеры в конном строю. Пушки выпалили как-то панически; второго залпа они не успели сделать.

— И телогреи тоже, ааа! — завопил рядом с ним баронет Гразьенский.

Контарини, не помня себя, рванулся по тальникам назад. Свитские офицеры видели, что он нелепо мотается в седле, точно пьяный. Внезапно он мешком брякнулся с лошади. Когда они подскакали к нему, великий стратег уже не дышал.

Мгновением раньше польские уланы перешли в настоящее наступление. На подмогу им из-за холма выскочила кавалерия герцога Лива.

Баронет Гразьенский бесновался от ярости. Битва превратилась в свалку, в резню. Его батальон при первом же натиске потерял строй. Каре Контарини еще сопротивлялось, выставив копья, но отступать ему было некуда: на валах Аросских люнетов победно полоскались белые королевские знамена. Гибель Контарини усугубила панику. Его свита в беспорядке металась по полю, занятая только одним: как бы спастись.

— Уместнее всего удрать в деревню, — прохрипел гразьенский капитан де Брюан. — Поле за ними.

— Ууу, эта бездарь итальянец! — выходил из себя сеньор Гразьена. — Ему теперь легче всех… А! Давайте сигнал, капитан…

Коротко провизжали фанфары. Услышав этот звук, лигеры с завидной резвостью бросились бежать. Баронет, капитан де Брюан и еще двое-трое офицеров остались почти что лицом к лицу с врагом.

— Жопа Христова! — крикнул баронет. — Шпоры!

Из уланского строя вырвалась группа всадников и стала нагонять баронета. Первым скакал нестерпимо роскошный юноша, в высоком золоченом шлеме, весь сверкающий белым и красным цветами. Он что-то кричал.

— Экий красавчик! — прохрипел капитан де Брюан. — Кто бы это такой?..

— Не имею желания знакомиться… Капитан, пистолет! — Баронет обернулся, на скаку выстрелил. — Вот, не будет надоедать!

— Кой черт надоедать, он живехонек, — возразил, оглянувшись, капитан. — Вы, кажется, сбили ему перья со шлема.

— А, проклятье! Дайте другой пистолет! — Ему сунули в протянутую руку пистолет, он придержал коня, и роскошный юноша подскакал к нему почти вплотную.

— Шпагу долой, месье! — кричал он по-французски. — Поединок! Честный поединок, месье!

Баронет вместо ответа в упор выстрелил ему в грудь, и, бросив пистолет, рванулся вдогонку за своими. Оглянувшись, он увидел, что никто его не преследует: уланы сгрудились вокруг юноши и снимают его с седла.

— Au revoir[19], господа! — крикнул им баронет.

Князь Мазовецкий был ранен смертельно. Его положили на траву, на нем разорвали камзол и рубашку (брони он по надменности не надел), обнажили рану, пытаясь унять кровь, понимая, что все это бесполезно, но еще не смея поверить в непоправимое.

Через несколько минут возле раненого очутилась королева. Она спрыгнула с седла, упала на колени перед князем.

— Князь… — прошептала она, тоже не решаясь поверить. — Князь, как же это?..

Князь Мазовецкий дернулся последний раз и перестал быть князем Мазовецким. Жанна смотрела, не понимая, что перед ней труп. Наконец она сообразила, с трудом расстегнула пряжки нащечников, стащила с головы каску и перекрестилась. Эльвира помогла ей встать.

Пальцем руки в перчатке Жанна сняла слезы и подняла голову. Надо было быть королевой.

— Кто поведет улан? — спросила она по-французски.

— Я, Ваше Величество, — выступил вперед седоусый суровый офицер. — Князь распорядился об этом загодя, точно знал…

— А, помню. — Жанна коснулась плеча офицера. — Вы — Войцеховский? — Тот поклонился. — Месье… нет, не так… пан Войцеховский! Ведите улан! Отомстите за князя!

Войцеховский поцеловал ей руку и скомандовал что-то уланам. Те, выхватив палаши, трижды прокричали vivat, затем выровняли строй и рысью двинулись догонять ушедшую вперед пехоту. Жанна посмотрела на то место, где лежал князь. Его уже унесли. Осталась только примятая трава и несколько пятен крови.

— Туда, — сказала она, указывая на Аросские люнеты.

Атака мушкетеров была настолько неожиданна, что лигеры, удирая с люнетов, не успели заклепать пушки. Все они достались мушкетерам в целости. Когда Жанна въехала по фашинному мосту на вал центрального фаса, подоспевшие телогреи уже разворачивали пушки в сторону второй позиции лигеров. Оттуда отчаянно стреляли. В грохоте пальбы слух ее выделил какие-то странные звуки, короткие и злобные то ли свисты, то ли шипы. И сейчас же что-то вскользь ударило ее по шлему, так что в голове зазвенело. Эльвира и Анхела заставили ее спешиться, свели вниз, в траншею. Жанна показала жестами, чтобы сняли шлем, и спросила, тряся головой:

— Что это такое было?

— Стрелы, — ответила бледная Эльвира почти без голоса.

Жанна, присев на брошенный барабан, рассматривала яркую царапину на шлеме. Тонкий чеканный рисунок был словно перечеркнут. «И ведь стреляли издалека… Стрела, конечно, железная, как тогда… Берегитесь арбалета…»

— Ваше Величество, связной от маршала…

Маршал доносил, что на центральной позиции контратака лигеров отбита с большим для них уроном. Гвардия и кирасиры подошли вплотную к редуту Принцепса и взяли его в клещи. На левом фланге лигеры также потеснены. Что же до правого фланга…

— Это здесь, где я сижу? — перебила Жанна. — Доложите маршалу, что мы взяли Аросские люнеты… Который час, Анхела?

Анхела вынула золотую луковицу и показала Жанне.

— О, уже час пополудни! — воскликнула Жанна. — Скачите к маршалу, мой друг, — сказала она офицеру, — пусть он даст войскам передышку.

Битва приутихла. Солнце светило сквозь дым, багровое, как будто тоже израненное. С поля доносились слабые звуки рожков, извещающих о перемирии. Стороны подбирали своих раненых.

Жанна вернулась к себе и прежде всего велела раздеть себя и облить водой. Она долго, с наслаждением, умывалась и фыркала, как заправский солдат, а потом, не вытираясь, нагишом повалилась в постель. Раскидав руки и ноги, прикрыв глаза, она блаженствовала в нагретой солнцем палатке.

Эльвира, тоже с мокрыми волосами, в мокрой рубашке, сидела у стола и аппетитно ела.

Внезапно Жанна поежилась, точно ей стало холодно, и с трудом произнесла:

— Что у нас там… вышло… а?

— Где это? — спросила Эльвира.

— Ах, Боже мой, там… на центральном холме… Когда ты не пускала меня…

— Ты меня ударила, — ровным голосом сказала Эльвира.

— Как это вышло? — прошептала Жанна, собираясь в комочек и закрывая лицо руками.

— Я держала твой повод, и ты ударила меня хлыстом по руке… Жанета, это было совсем не больно. Я же была в перчатках…

— Иди сюда, дай мне твою руку… — Жанна прижала к своему лицу руку Эльвиры и стала целовать ее. — Прости, прости меня…

— Жанета, какие глупости, перестань… Будь королевой…

— Эльвира… — Жанна все еще не открывала глаз. — Иногда мне кажется, что я уже слишком стала королевой…

— Жанна, сердечко мое, но ты ведь и есть королева… А я всегда, всегда с тобой… Ну, перестань плакать и поешь…

— Не хочу. Я устала… Странно даже, сильнее, чем тогда, на охоте… У меня все болит…

— Жанна, заставь себя… Ведь ты же опять помчишься туда, когда все начнется снова… Нельзя же так…

Жанна вздохнула.

— Что там на столе? Всякое мясо? Брр…

— Не только мясо, — сказала Эльвира. — Есть и апельсины.

— Что же ты молчишь! — Жанна даже привстала. — Это же итальянские, от него! Дай мне один… нет, два!

Эльвира очистила апельсины и подала Жанне на тарелке.

— А где Анхела? — спросила Жанна.

— Она дежурит снаружи.

— Вот еще вздор. Пусть идет сюда и поест вместе с тобой. Мало у нас, что ли, адъютантов?

Эльвира позвала Анхелу, помогла ей снять доспехи и повела умываться. Жанна прислушивалась к плеску воды, умиротворенно посасывая апельсин. Анхела вернулась свежая, в свежей рубашке.

— Продолжим обед, — сказала Жанна. — Садитесь, Анхела. Эльвира, дай мне еще апельсин… пожалуй, я согласна и на цыпленочка.

Снаружи раздался знакомый грохот.

— Сражение возобновилось… — прошептала Жанна. — Ну и пусть… Надеюсь, его не проиграют без нас… Не спешите, мои милые.

Она сама подавала пример, неторопливо обгрызая цыплячьи косточки. Грохот боя, казалось, не занимал ее совершенно. Эльвира и Анхела тем не менее быстро закончили свой обед и привели себя в порядок.

— Ваше Величество! — крикнул снаружи дежурный адъютант. — К вам герцог Лива!

— Прикройте меня, — сказала Жанна.

Блистательный герцог Лива ворвался в королевскую палатку, точно вызолоченное пушечное ядро. Видно было, что у него сообщение первейшей важности и срочности. Однако, увидев государыню, прикрытую простыней и голыми до плеч руками кушающую цыпленка, македонский Ахиллес ловко поклонился и замер: он был прежде всего придворный, а уж потом военный.

— Что вы скажете, герцог? — осведомилась королева.

— Мы взяли деревню Ароса, Ваше Вел… — начал герцог Лива и вздрогнул, осекшись и зажмурив глаза: Жанна вдруг швырнула тарелку, отбросила простыню.

— Одеваться! — приказала она, не обращая внимания на герцога Лива, который, противно всякому этикету, повернулся к ней спиной и выскочил из палатки.

Через десять минут королевская кавалькада скатилась с холма и полетела к деревне. Жанна то и дело вставала в стременах. У нее уже ничего не болело, она забыла об усталости, обо всем на свете, кроме одного: войны. Она снова была Девой, Воительницей Виргинии. Ей нравилась эта картина боя, белые плотные клубы дыма, запах пороха, оглушающий мягкий грохот, обломки оружия, ей нравилась горящая деревня и черное облако над ней на полнеба, ей нравились даже трупы, лежащие повсюду. Красивая вещь была война. Она обратила сияющее лицо к скакавшему рядом герцогу Лива:

— Любите ли вы войну, герцог?

Глава XLV ДИЛИОН (окончание)

Motto:

Все это неизбежно? Так мужественно встретим неизбежность. Уильям Шекспир

— Любите ли вы войну? — спросила Жанна неожиданно для самой себя.

— О да, Ваше Величество, — не замедлил с ответом герцог Лива.

Он сказал «да», и это была чистая правда. Герцог Лива любил войну. Это была прекраснейшая игра, настоящее занятие для рыцаря. А герцог Лива, разумеется, был рыцарем. Именно поэтому он и вызвался ехать сюда, в далекую Виргинию. Он жаждал предложить свою шпагу юной королеве, которой угрожали изменники. Его связывали с юной королевой древние узы Фримавира, связывало и кровное родство: ведь мать этой юной королевы была македонская принцесса. Король поначалу не отпускал его в Виргинию, и герцог Лива был близок к отчаянию и помышлял о тайном побеге; но за него вступился его друг, наследник престола принц Криан, который тоже был молод и возвышенно настроен и мог поэтому понять душу герцога Лива. Из-за всех этих проволочек он чуть было не опоздал: он догнал королеву уже на полпути к Мрежолю. Юная королева приняла его преласково и тут же доверила ему командование одним из кавалерийских полков. Нельзя сказать, чтобы Викремасинга это сильно обрадовало; но герцог Лива, по счастью, не претендовал на роль настоящего командира. Он обещал во всем слушаться капитана, командующего полком, и он в самом деле не мешал ему. Герцог Лива не понимал военной науки и не любил ее: на что ему была стратегия, когда он любил войну?

Он любил сверкающие стройные ряды, пестрые знамена из тяжелого шелка, любил мужественные звуки марша. Это был, по его мнению, лучший из танцев. Мерно отстукивают барабаны, устрашающе ревут серебряные трубы, и все это покрывается лязгом доспехов и цокотом копыт. Перья колышутся, точно цветник, ало горят плащи, ласкает щеку край королевского штандарта.

Это был парад, но герцог Лива любил, разумеется, и сражения. Ветер играет знаменами, перьями, плащами и празднично-белыми облаками порохового дыма. Полководец, как статуя, застыл на коне. Маршальский жезл его неподвижно уперт в стальной бок. Полководцу незачем говорить, незачем и шевелиться. Все установлено заранее, роли разучены, мистериальное действо разворачивается. Лишь изредка жезл, как будто бы длань Бога, покидает свое место и указует вперед. По этому знаку щетинистые черепахи войск приходят в движение, идут в дым, а из дыма выскакивают всадники с победными вестями, под копыта маршальского коня летят вражеские знамена… Gloria! Vivat!..

Знал, конечно, герцог Лива и то, что в сражениях убивают. Это прекрасная смерть. Бледный герой, поддерживаемый друзьями и слугами, полулежит на окровавленном плаще. Дыхание его слабеет. Из последних сил простирает он холодеющую руку ввысь, в этой руке боевая перчатка. «Господи, я твой рыцарь! Прими мой дух! Друзья, отомстите за меня…» И друзья вздымают свои честные шпаги: «Клянемся!» И снова скачка в разорванных клочьях дыма перед вражескими линиями, снова к ногам полководца летят презренные знамена… Victoria![20] И героя несут перед войском на почетных носилках из перекрещенных копий и мечей… Gloria aeterna[21]…

Да, разумеется, герцог Лива любил войну.

Это была не настоящая война, это был лишь ее парадный фасад, но герцог Лива видел и знал именно фасад. Иной войны он не знал и не желал ничего знать о той, настоящей войне. Та война была уделом толпы, тех безымянных единиц, из которых составлялись те самые, ощетиненные копьями черепахи, что так красиво уходили в дым. Для них война выглядела совсем иначе, ведь они смотрели на нее с другой стороны, снизу. Для них война была не праздником, не прекрасной игрой, а проклятием. Страх, боль, голод и преждевременная смерть — вот что такое была война. Война из людей делала зверей. Но какое до всего этого было дело блистательному герцогу Лива.

Он скакал рядом с прекрасной юной королевой, в горле у него першило от восторга, кругом с треском горели дома, вопили раненые — они ничего этого не видели, не слышали. Они оба одинаково любили войну.

Битва была проиграна, и герцог Фрам увидел это со своего холма, несмотря даже на то, что все поле, эта прекрасная арена, было до краев наполнено густым пороховым дымом.

Их недостойный маневр сорвался: то ли сигнал был подан не вовремя, то ли это был вообще ложный сигнал — сейчас все это уже не имело значения. Значение имело только то, что атакующая мрежольская кавалерия, скатившись к ручью и начав подыматься на восточную гряду, — внезапно напоролась на копья шагающего сверху Отенского батальона. Столкновение было совершенно неожиданно — скакали в дыму, вслепую — и оттого ужасно. Передние ряды не смогли сдержать коней и всей массой накололись на сдвоенный частокол; вопли, конский визг и треск ломаемых копий покрыл густой залп из середины отенского каре. Задние ряды разбивались о завал, образованный трупами передовых; в один миг атакующая колонна превратилась в стадо. Наступательным порывом вынесло на гребень холма лишь отдельных, не связанных строем, всадников, но они уже не в силах были что-либо изменить, тем более что на холме вдруг оказались конные телогреи, которых, видно, сам черт принес. И все же кавалерия и следующие за ней отряды Фарсала и Гриэльса дрались отчаянно: они были настроены на наступление, на победу, и никак не могли поверить, что дело проиграно. Даже пятясь, они все еще воображали, что вот-вот сломают вражеский заслон и прорвутся на центральный холм. Викремасингу пришлось бросить в центр все свои резервы, чтобы оттеснить лигеров до самого редута Принцепса.

Герцог Фрам не стал дожидаться этого. Узнав, что атака наткнулась на неожиданное препятствие, он сложил подзорную трубу, повернулся и просто пошел прочь с редута. Сорвалось. Конец известен. Теперь пусть Кейлембар спасает то, что можно еще спасти. Это его прямое дело.

Уже садясь на коня, он увидел примчавшегося с левого фланга офицера связи, услышал бешеную ругань Кейлембара. Конечно, этот миланский остолоп, как и следовало опасаться, нарушил приказ, вышел за линию и дал провести себя за нос, как младенца. И вот результат: Аросские люнеты отданы за так, за ничто, левый фланг взломан, деревня Ароса вот-вот падет.

Принцепс, понурившись, сидел в кресле и прислушивался к реву экспансивного Кейлембара.

— И я даже не могу четвертовать эту сволочь перед строем его батальона! Предал все дело и не нашел ничего более остроумного, чем попасть под пулю! А-а, басамазенята…

Принцепс тронул коня и шагом поехал в сторону садов. Сады были в полном цвету. Забравшись в гущу, он спешился, привязал коня и уселся под деревом прямо на землю.

Итак, сорвалось. Предчувствия у Принцепса тоже были скверные, но он старался не поддаваться им, он лелеял в душе дикую надежду, он даже опустился до молитвы… (Ему стало жарко от стыда при одном воспоминании о том, как он шептал нынче ночью, в тяжком предутреннем полусне: «Боже, я никогда не просил Тебя ни о чем… Даруй мне победу… Один только раз помоги, мне, Господи… Я верну Тебе Чемия, Господи, я верну Тебе инквизицию…» — и еще всякую жалкую чепуху молол, явно был не в себе, но это не извиняет. К черту, к черту.) Что же дальше? Разгром, бегство. Армии нет. Дилион, конечно, придется отдать — не сидеть же там, как в мешке, откуда рано или поздно вытащат. Придется скрываться, начинать все сначала… (О своей собственной судьбе он не думал; например, у него не возникало даже мысли: а что, если меня схватят? Он думал только о своем деле.) Борьба все равно будет доведена до конца, но это значит — снова кланяться: Чемию, фригийцам, французам, черту, дьяволу… (Вдруг дикая, удушающая злоба взорвалась в его сердце, он ударился головой о ствол яблони, и на него посыпались белые лепестки.) Проклятая девчонка!.. Исчадие мерзостного Карла Маренского, узурпатора и потомка узурпаторов! Она торжествует! Она пляшет от радости, глядя на его поражение! Это она во всем виновата!

На линии снова началась стрельба, но герцог Фрам не обратил на нее внимания. До боли зажмурив глаза, он отчетливо представил себе девчонку в руках палачей: голые плечи ее блестят предсмертным потом, красная перчатка собирает ее распущенные волосы, как конский хвост, оттягивает их, открывая шею, голова ее клонится книзу, ее прыгающий подбородок входит в выемку плахи, она вся дрожит… Это будет, это все равно будет с ней! Поднимается сверкающий топор… Нет, нет, постойте, погодите рубить, ей мало этого. Она должна заплатить еще за всех своих предков, лукавых и жестоких кровопроливцев. Она — Марена, она такая же, как они. Отдать ее в подвал, Чемию, инквизиции. Он тоже имеет против нее зуб. Так пусть же она помучится. Ах, как славно она кричит…

Услышав этот вопль, сиятельный Принцепс открыл глаза и с трудом разжал зубы. Он был весь мокрый. Поднял ослабевшие руки, бессмысленно уставился на них. Руки были черны — в каждом кулаке был намертво зажат комок рыхлой садовой земли.

Вопль, ворвавшийся в бредовые видения Принцепса, был вполне реален. Кричали там, на линии, и кричали панически. Фрам увидел, как кто-то сломя голову пробежал между деревьями.

Фу ты, какая мерзость привиделась. Нельзя так распускаться, грешно. Стыдно. Преступно. Этак и в самом деле волком станешь. Нет, нет, забыть, забыть. Не было этого.

Кряхтя, он поднялся на ноги, отряхнул черные ладони. Дрожащими руками отвязал коня.

Ну что же, разгром. Этого и надо было ждать, собственно говоря. Никакой Господь Бог не в силах был изменить положения. И рассчитывать надо только на свои собственные силы.

А сейчас — именно сию минуту — надо ехать в Мрежоль. Незачем увеличивать панику своим исчезновением.

Закусив губу, он с усилием забрался в седло. Где-то рядом заорали:

— Спасайся кто может!

Он усмехнулся: «Вовремя сел на коня…» Эта мысль как-то мрачно развеселила его, вернула ему самообладание; он дал коню шпоры и рысью выехал на дорогу, ведущую из Аросы в Мрежоль.

Герцог Лива где-то отстал. Жанна с Эльвирой и Анхелой, оторвавшись от всех, проскакали через деревню и тем же аллюром повернули на мрежольскую дорогу. Она была пустынна.

Внезапно впереди из гущи сада выскочил на дорогу всадник в черном, с обнаженной головой.

Жанна почти налетела на него. Они узнали друг друга. Жанна растерялась. Герцог Фрам произнес, исказившись, точно дьявол:

— Вы прекрасны, как Афина Паллада, в этом шлеме. Сегодня победа за вами, но этот день — не последний.

Он коротко поклонился ей и рванулся с места галопом Эльвира и Анхела выстрелили ему вдогонку. Жанна наконец опомнилась, выхватила шпагу и, вонзив шпоры в брюхо лошади, поскакала следом.

— Стойте, убийца! — кричала она. — Стойте, жалкий трус! Это вы убили графиню Демерль, проклятый волк! Обернитесь ко мне! Я убью вас в спину, если не обернетесь! Трус! Трус!..

Он не отвечал, не оборачивался и все уходил от нее, у него была свежая лошадь. Жанна скакала за ним совершенно самозабвенно. Из садов стреляли. Вдруг слева от нее что-то рухнуло на дорогу, она услышала крик и обернулась. Лошадь Эльвиры била в воздух задранными копытами, а сама Эльвира, вылетев из седла, еще катилась безжизненным мешком по пыльной дороге.

Жанна испустила страшный вопль, почти на скаку спрыгнула с лошади и бегом кинулась к Эльвире. Сейчас же вокруг нее оказались Анхела, адъютанты, герцог Лива. Когда Жанна подбежала, Эльвиру уже подняли и отнесли в придорожную траву. Жанна остановилась в нескольких шагах и оцепенело смотрела на окровавленное лицо подруги. Эльвира была без признаков жизни. Пока Анхела суетилась, приказывая плащ, врача, воды, пока суетились все остальные, — Жанна стояла, где остановилась, как зачарованная. Перед ее глазами качались колючие стебли чертополоха, мешая ей рассмотреть лицо Эльвиры. Эти шипастые стебли почему-то нагоняли на нее свинцовую тоску. Эльвира — и чертополох. Эльвира без движения, а чертополох шевелится, колышется, как живой. Не понимая хорошенько, зачем она это делает, Жанна подошла ближе и принялась тщательно вытаптывать кустики чертополоха у дороги. Она целиком сосредоточилась на этом занятии. В сторону Эльвиры она старалась не смотреть.

Анхела хлопотала над Эльвирой с мокрым платком в руке.

— На лбу просто ссадина… и на щеке тоже… Это от шлема, когда лопнули пряжки. Надо искать рану… Помогите мне, синьор… Так, теперь я сама… Да не смотрите же сюда! Сердце… бьется… Ничего не понимаю… Крови больше нигде нет… Ноги? Целы… Руки? О нет, синьор, я знаю, что такое сломанная рука… Где же пуля?..

Герцог Лива, хлопотавший тут же, поступил умнее всех: он вернулся на дорогу и осмотрел уже затихшую лошадь Эльвиры.

— Пуля здесь! — завопил он в полнейшем восторге.

Анхела подскочила, услышав его крик.

— О! Какое счастье! Вина! Скорее!

Ей сунули фляжку с вином, она приподняла голову Эльвиры и влила ей в рот несколько капель. Эльвира вздрогнула и проглотила.

Первое, что она смутно увидела, раскрыв глаза, — страшное, белое лицо Жанны. Это лицо вдруг стало расти, заслонило небо. Жанна упала на грудь Эльвире и разрыдалась.

Из садов, поодиночке и группами, выбегали охваченные паникой лигеры. Свитские господа отгоняли их выстрелами. Анхела держала Жанну за плечи и повторяла, сама срываясь в плач:

— Ваше Величество… все хорошо… Это лошадь Пуля попала в лоб… все хорошо…

Эльвира уже вполне пришла в себя после шока, но Жанна никак не могла успокоиться. Она всхлипывала и дрожала, сжимая теплую, живую руку Эльвиры. Перед глазами ее маячили потоптанные кустики чертополоха. Анхела пыталась напоить ее водой; Жанна стучала зубами о край фляжки, разливая воду себе на грудь, но не могла сделать глотка.

Наконец прибыл полумертвый от скачки хирург. Жанна к этому времени оправилась, шумы и краски мира вернулись к ней. В самом деле, все было хорошо, Эльвира была жива.

— Вы опоздали, — сказала она хирургу, — но это все равно… Анхела, пусть маркиз Магальхао лично доставит Эльвиру в мою палатку. Дать ему хороший конвой.

Пока готовили носилки, Эльвира шептала Жанне:

— Не надо, Жанета. Я могу ехать с тобой… Вот, смотри.

Она попыталась сесть, но тут же опрокинулась на спину, закусив губу. На глазах ее выступили слезы боли.

— Что? Рука? Где лекарь?

— Это легкое растяжение связок, Ваше Величество… — заверил хирург, ощупав левую руку Эльвиры. — Ничего опасного… Я сделаю тугую повязку, и все пройдет…

Жанна поднялась на ноги.

— У меня остается Анхела, — сказала она.

— Но я умру от страха за тебя…

— Эльвира, не обижай меня! — воскликнула Анхела с акцентом. — Я сберегу жизнь Ее Величества… Вот… — Она сложила указательные пальцы крестом, поцеловала их и выпалила по-испански: — Клянусь знамением креста, которое лобызаю недостойными устами…

Подскакавший офицер прокричал сверху:

— Ваше Величество, граф Альтисора подходит!

— Слава Богу, — сказал Викремасинг и перекрестился, — самое время.

Положение складывалось даже лучше, чем можно было ожидать, и все же маршал был озабочен. В три часа пополудни деревня Ароса была взята, и лигерам пришлось сдать редут Принцепса, так как позиции на фронте ферма — сады, прорванные в нескольких местах, попросту развалились. Сопротивлялся еще правый фланг, на который не было оказано сильного давления; но со сдачей главного редута прямой путь для удара по мрежольскому лагерю, последнему оплоту мятежников перед Дилионом, был открыт.

Сейчас немедленный удар был необходим, именно немедленный, чтобы лигеры не имели времени опомниться, и притом достаточно мощный, чтобы довести дело до конца на одном дыхании. Но Викремасинг совсем не был уверен, что с наличными силами удар принесет ему успех. Его войска были сильно утомлены и потрепаны боем; за редут Принцепса ему пришлось дорого заплатить. Кроме того, торчал и не сдавался, словно заноза в боку, несломленный правый фланг противника. Судя же по стрельбе, которой лигеры отвечали на каждое движение в захваченном редуте Принцепса, они не собирались отдавать задешево и мрежольский лагерь. Поэтому появление Альтисоры свалило камень с сердца Викремасинга. Альтисора должен был пройти мимо Мрежольского леса и прорвать правый фланг лигеров.

Ни Альтисора, ни Викремасинг не знали, что в Мрежольском лесу ждет своего часа полк виконта де Баркелона.

Им выпало самое трудное: сидеть и смотреть на сражение, не зная, когда их позовут. Большинство, впрочем, даже и не видело ничего, а только слышало — яростный грохот пушек, лихорадочные хлопки мелкого ружья, визг и ржание взбесившихся коней, рев тысяч глоток. Эта пытка длилась целую вечность. Солдаты сидели, уткнув головы в колени, офицеры мыкались между посаженными на землю взводами, шепотом ругаясь для бодрости; виконт Баркелон торчал на опушке, шаря по полю подзорной трубой. Раза два он уезжал к Кейлембару, и тогда его место занимал один из офицеров.

Съездив и вернувшись в третий раз, он сказал:

— Мы сдаем редут Принцепса. Тише, о merde! Теперь недолго ждать. Альтисора вот-вот появится на этой дороге — так донесли лазутчики. Наше дело — разрезать, раскрошить, растоптать Альтисору ко всем свиньям. Слушайте меня внимательно. Вы, кавалер анк-Ретем…

Когда Баркелон поставил задачи офицерам и отпустил их, с верхушки вяза раздалась заливистая птичья трель. В гуще леса ей ответила другая. Но Баркелон не прислушивался к ним: ему было не до птичек.

Баркелон тоже не знал одной очень важной вещи, именно того, что и он не только охотник, но одновременно выслеживаемый зверь. Он не подозревал, что птичьи пересвисты были сигналами тех, кто подслушал его. Сигналы полетели в глубь леса, где, в густо заросшем овраге, таился довольно большой отряд.

Эти люди были вооружены чем попало и одеты в лохмотья, и сидели они не правильными группами, а в беспорядке; иные валялись или попросту спали, иные закусывали. Но у всех на шляпах, на дедовских шлемах или прямо на взлохмаченных головах были белые повязки. И лица их — немытые, худые, исковерканные страданием — были мрачны и решительны.

Это была народная армия. Здесь были крестьяне, бывшие фермеры и батраки, деревенские ремесленники и даже горожане. У каждого из них лигеры отняли имущество и близких. Они собрались, чтобы мстить разбойникам-дворянам, от которых и в мирное-то время житья не было, и чтобы защитить королеву — как-никак, они были ее верноподданные. Для того и надели они белые повязки — это был цвет виргинских королей.

Под молодой березкой, на куче нарубленных веток, помещался предводитель. Он размял себе ямку, чтобы ноги были выше головы, и лежал неподвижно, заложив руки за голову. Немигающие глаза его были уставлены в голубое небо, проглядывающее между мелких подвижных листочков березки. Глухой грохот боя не беспокоил его.

Рядом с ним сидел священник, судя по замызганной, донельзя оборванной рясе и шапочке; лицо же его ничем не отличалось от других лиц — такое же грязное, небритое и изможденное. Этот, в отличие от предводителя, то и дело менял позу, явно волнуясь. Но капитан крестьянской армии никак не реагировал на это. Он не шевелился, точно зверь, никогда не делающий лишних движений.

Наконец птичьи пересвисты долетели до оврага, и к капитану подскочил бледный от возбуждения парень в зеленом капюшоне:

— Авель! Они получили приказ! По южной дороге идет королевский отряд, они нападут на него и перережут!

Авель выслушал все это не двигаясь, но как только парень замолчал, он поднялся на ноги быстро и бесшумно.

— Ребята! — сказал он вполголоса. — Пора!

Партизаны поспешно вскакивали, приводили себя в порядок. Авель, затягивая ремень с мечом, говорил подбежавшим помощникам:

— Рассыпаться цепочкой, арбалетчики вперед. Стрелять им в спины без всякой жалости, пусть каждый свалит по одному негодяю. С волками — по-волчьи. Нашим сигналом будет лай собаки. Как услышите — кидайтесь все… Ну что же, отче, — повернулся он к священнику, — благослови воинство. Да потише кричи.

Поп вышел перед толпой с поднятым распятием.

— Дети мои! — произнес он, фанатически сверкая глазами. — Мы идем сражаться за правое дело, и я пойду с вами в первых рядах. Мы идем мстить! Кто скажет вам, что месть — неугодное Богу дело? Никто не скажет нам этого. А если кто и скажет — не верьте этому прохвосту…

…Баркелон плотоядно улыбался, разглядывая колонну Альтисоры из-за кустов. Королевские солдаты изрядно растянулись; видно было, что они устали. Однако скоро предстояло перестроение в боевой порядок, и Баркелон знал, что тогда усталость у них как рукой снимет. Их надо брать сейчас, пока они еще не зарядились нервным напряжением боя, пока ими еще владеет однообразный расслабляющий ритм похода; но он выжидал, пропуская бредущие взводы, высматривая хвост колонны. Mort du vinaigre[22], какая сила народу тащится с этим Альтисорой! Дальше ждать нельзя. Баркелон видел, что в голове колонны уже началось оживление, заблеяли рожки. Пора.

И тут он не выдержал и, вместо того чтобы сделать сигнальный выстрел, издал нечленораздельный звериный вопль, и лес ответил ему таким же, долго сдерживаемым, ревом. Аркебузный залп ахнул над дорогой.

Люди Баркелона посыпались с откоса, как обвал. На дороге падали скошенные пулями королевские солдаты, началась суматоха. Баркелон обернулся к своему вестовому, чтобы взять повод, и ошеломленно смотрел, как тот медленно оседает на землю; он не заметил стрелы, торчащей между лопаток вестового.

Вторая стрела попала в шею лошади. Животное взбрыкнуло, ударив Баркелона грудью, и полетело вслед за ним с обрыва.

Собачьего лая никто из лигеров не расслышал.

Жанна со своей свитой помещалась на бывшем мрежольском выгоне, откуда хорошо было видно, как развертывается сражение. Она стояла под тем самым дубом. С его ветвей свисали кое-где обрывки ремней и веревок, но она не обратила на них внимания — она ведь не знала, что это за дуб.

Солнце совершило свой круг и светило теперь в глаза королевской армии. Бой шел уже свыше двенадцати часов. Жанна кусала губы. Мрежольский лагерь отвечал на атаки губительным огнем, и груды трупов перед его валами все росли. Юный Адольф Викремасинг только что вернулся с редута Принцепса от маршала и донес, что колонна Альтисоры, не успев развернуться для боя, смята неожиданным нападением лигеров из мрежольского леса. Дело принимало дурной оборот. Жанна внезапно почувствовала какую-то больную усталость. Война, казавшаяся ей прекрасной игрой, предстала вдруг чем-то тяжелым и твердым, с острыми углами, сдавливающими ее со всех сторон. Ей захотелось уехать, все равно куда, лишь бы подальше; но она оставалась на месте, и удерживало ее отнюдь не чувство долга или другие высокие соображения — удерживала ее мысль о том, что надо карабкаться в седло. Это было выше ее сил. Проще всего было бы лечь, где стояла, прямо на плотно убитую землю под дубом, но Жанна подавляла в себе и это желание. Внезапно обнаружилось, что пахнет вокруг дуба чем-то мерзким, не то падалью, не то человеческими испражнениями. «Это война пахнет, — подумала Жанна, закрывая глаза, — Боже мой, до чего же мне плохо!» Она слышала голос герцога Лива на фоне стрельбы; тот непринужденно нес какую-то светскую французскую чепуху и, судя по интонациям (слов она не разбирала), чувствовал себя превосходно. Жанну волной захлестнула неприязнь к блистательному герцогу. «Чего ему, в самом деле, понадобилось у меня? Войны ему, видите ли, не хватает! Это моя война, а он приехал развлечься, посмотреть на то, чего не может увидеть у себя! Ну и ехал бы во Францию, там тоже война, не все ли равно, где на нее смотреть! Она всюду одинакова… Да, для него, но не для меня. Я хочу домой, хочу к Эльвире… Но я не могу, я должна стоять тут, под этим проклятым дубом, и нюхать эту мерзость… Когда же это кончится?..»

Это кончилось около семи часов вечера, когда к ней прискакал самолично милейший принц Гроненальдо с известием, что он привел свой полк по северной дороге и сейчас ударит на Мрежоль с фланга, и почти одновременно с ними появился со стороны редута Принцепса сияющий граф Альтисора.

— Ваше Величество, Респиги разбит! Нам пытались помешать на подходе, но попытка лигеров не удалась! — возбужденно кричал он, выталкивая перед собой какого-то бородатого оборванца с белой повязкой на шляпе. — Вот мой спаситель, Ваше Величество! Капитан крестьянской армии! Они лихо почесали голубых…

— Крестьянской армии?!

Жанна широко раскрытыми глазами смотрела на коленопреклоненного бородача. Шляпы он не снял, но никто не заметил этого впопыхах. Свитские кавалеры наконец все же сообразили и потянулись сорвать шляпу с головы Авеля, но Жанна остановила их.

— Оставьте. Он имеет на это право, — произнесла она королевским тоном и поднесла Авелю руку для поцелуя. — Благодарю вас, мой друг. Где ваши люди?

— Они в бою, Ваше Величество, — хрипло ответил Авель, глядя ей в глаза снизу вверх.

— Я беру вас всех в телогреи, — сказала Жанна. — Поезжайте к своим. Вы на лошади?.. Дать ему лошадь! Идите, мой друг.

Авель еще раз поцеловал ей руку и скрылся. И тогда Жанна резко отвернулась от всех, сунулась лицом в жесткую кору дуба, и плечи ее сотряслись от рыданий. Анхела подскочила к ней. Жанна приняла из ее рук чистый платок и плакала, не скрывая своих слез. Этот взрыв волнения разбил твердые углы войны, которые упирались ей в грудь и в спину. Война снова стала возвышенно-прекрасна, как и надлежало ей быть.

Но прекрасна по-другому. В этой красоте и радости обнаружилась глубина, и в глубине этой находились горе, смерть и позор. Война, как и всякая вещь, была не плоская, она имела объем. Жанна была наверху, но кто-то при этом непременно должен был быть внизу. И вдруг ей с каким-то даже сочувствием подумалось о герцоге Фраме: ведь внизу находился именно он.

Когда Фрам приехал в Мрежоль, в ставку Кейлембара, суровый принц был уже там. Фрам нашел его перед горящим камином, в котором тот собственноручно жег планы, карты и письма.

Кейлембар приветствовал Принцепса кривой усмешкой.

— Обычное занятие заговорщиков, когда их авантюра терпит поражение… Но я предпочитаю сделать это спокойно и без спешки. Иначе обязательно не уничтожишь какую-нибудь самую важную бумажку, а это уж непростительно. Слава Богу, мы не новички…

Фрам отстегнул плащ и шпагу, бросил их на пол и уселся в кресло.

— Только что видел королеву, — сообщил он. — На мрежольской дороге, против садов… Девочка очень была разгневана, грозила мне шпагой, что-то кричала оскорбительное…

Кейлембар молча жег бумаги.

— С ней были ее амазонки, Эльвира де Коссе и эта испанка, — продолжал Фрам, как бы беседуя с самим собой. — Они погнались за мною, но какой-то негодяй из сада подстрелил одну из них… не знаю уж которую… Королева немедленно забыла обо мне. Сейчас бедняжка, наверное, горюет и убивается… Благодарение Богу, что это было сделано не моей рукой…

— Вы не голодны, Фрам? — деловито спросил Кейлембар. — В столовой накрыто.

— Да, — сказал Принцепс, — подкрепиться необходимо.

— Сейчас я закончу, и мы пообедаем вместе. Мы вполне успеем сделать это не торопясь. Наша армия оказалась лучше, чем я ожидал… Перед центральным редутом они дрались, как спартанцы, сат-тана! Если Баркелон еще сломает хребет Альтисоре, мы можем считать, что проиграли драку с большим почетом!

— Да, — снова мертвенно отозвался Принцепс. — В Дилион вы уже послали?

— Послал, — ответил Кейлембар. — Там ведь тоже надо спалить кое-что в башне Дилионского замка… Монсеньер епископ, я полагаю, в данный момент уже удирает, подобравши ряску…

— Удастся нам спасти что-нибудь из армии? — спросил Фрам.

— Крохи какие-нибудь, не больше. Но ведь могло и хуже выйти, басамазенята! Преторианцев мы во всяком случае выведем… Затем — на юг, в Правон и Олсан… или еще дальше… увидим там…

Фрам закусил большой палец.

— Об армии я, впрочем, не сожалею, — сказал он сквозь зубы. — Она того и стоила, чтобы дать ее разбить.

Кейлембар ничего на это не ответил; может быть, потому, что он был занят пересмотром оставшихся бумаг.

— Ну, кажется, все… — пробормотал он. — Это можно и не жечь… надо же и королеве оставить что-нибудь… почитать… Все концы спрятаны, пусть теперь ищут, кому охота…

Фрам взял верхний из оставленных листков. Это был список с манифеста Лиги Голубого сердца. «Истинно говорим вам, что спознается она с выворотом рук, с огнями, клещами, колесами и всеми пытками…» Болезненно оскалившись, он смял лист и швырнул в камин. Кейлембар молча следил за ним.

— Кого вы послали в Дилион?

— Д'Эксме, сир. Золотой человек.

— Да. Мне жаль будет его потерять… Пойдемте обедать, Кейлембар. Перед дальней дорогой… Ночевать в Дилионе сегодня будем не мы.

В половине восьмого мрежольские укрепления перестали отвечать на огонь. Фанфарные сигналы объявили решительную фронтальную атаку. Жанна подбежала к своей лошади и легко вскочила в седло. (От былой свинцовой усталости не осталось и следа.) Эльвиры не было, удерживать ее было некому. Анхела самоотверженно выдвинулась на полкорпуса вперед и жестом велела Адольфу Викремасингу прикрыть королеву с другой стороны.

Так, шагом, под надрывающий душу стук барабанов, они двинулись в последнюю атаку на укрепление, где еще торчал черно-багровый флаг Лиги. Жанна, стиснув зубы, со шпагой у бедра, смотрела на ненавистный флаг. С вала захлопали выстрелы — слабо и негусто; но нервы у всех были на пределе, барабаны сбились с ритма, солдаты стали нажимать, побежали. Крики «ура» покрыли всю окрестность. Жанна тоже закричала что-то нечленораздельное, вздернула шпагу, послала свою лошадь вперед. Через минуту флаг цвета запекшейся крови был сорван и исчез под копытами коней.

Надвигались ворота Мрежоля, разбитые пушечной пальбой. Солдаты уже бежали лавиной, потеряв строй. Белый штандарт королевы покачнулся и выпал из рук знаменосца; но в тот же миг знамя было подхвачено чьими-то руками, и ревущая масса телогреев, увлекая королеву и ее свиту, ворвалась в город. Жанна поневоле неслась в этом потоке по узкой улице — свернуть было некуда.

На городской площади ей удалось остановиться. Телогреи ушли вперед. Только знаменосец с ее личным штандартом остался здесь. Это был немолодой, тяжко дышавший сержант — ему пришлось бежать изо всех сил, чтобы не отстать от королевской лошади.

— Подойдите ко мне, — сказала Жанна. — Как ваше имя?

— Сержант Ариоль Омундсен, — с трудом выдохнул телогрей.

— Вы обеспечили успех моей атаки, — сказала Жанна, наклоняясь к нему. — Вы, я вижу, ветеран?

Омундсен уже справился с дыханием.

— Я ходил с державным отцом Вашего Величества в Богемию и в Венгрию.

— Благодарю вас, капитан Омундсен, — сказала Жанна. — Вы заслужили этот чин.

Омундсен поцеловал ее руку, все еще сжимавшую оружие.

К ней подъехал Викремасинг в сопровождении военачальников. Поглядев на маршала, Жанна вдруг почувствовала, что шпага больше ей не нужна. Она подняла ее и старательно вложила в ножны.

— Ну, что вы скажете, маршал?

Впервые за этот день она увидела под седыми усами Викремасинга улыбку.

— Победа, Ваше Величество. Теперь я могу твердо сказать, что мы ночуем в Дилионе.

Копья, знамена, стволы, перья лесом заполонили площадь. Только сейчас Жанна отметила, что в окружающем ее шуме нет одного звука: пушечной стрельбы. Битва окончилась, и настала победа.

Надо было пройти через битву, и она прошла через битву. Но зачем ей надо было пройти через битву? Чтобы убить их, наступить ногой на их трупы. Жанна не думала об этом. Она забыла о тех чувствах, с которыми начала этот длинный-длинный день. К тому же она еще не ощутила победы на вкус. Тут, в Мрежоле, была еще битва. Победа будет там, в Дилионе. «Принесите мне Дилион». И ей принесли Дилион. Уж она въедет туда как подобает, с музыкой и колоколами, как Дева Жанна, ее тезка, вступала когда-то в освобожденный Орлеан. Именно так.

— Маршал, — сказала она Викремасингу, — я рассчитываю на торжественный въезд в Дилион. Полагаю, все мы достойны триумфа.

— Все будет исполнено, Ваше Величество, — ответил маршал.

Жанна, не сходя с коня, послала нескольких адъютантов найти карету и доставить в Дилион Эльвиру де Коссе. Передавая им это поручение, она рассеянно вертела головой. Чего-то недоставало, она никак не могла понять чего. Или, скорее, кого-то недоставало. На глаза ей попался смеющийся, донельзя элегантный герцог Лива, и из каких-то недр памяти вдруг вынырнули строчки Ланьеля, которые еще утром не давали ей покоя:

Изящный плащ струится шелком, На кудрях шлем с орлом златым, Ну как сравнишь такого с волком! Не человек, а херувим.

Эти строчки из «Героических поэм» вспомнились ей, когда она утром посмотрела на Лианкара… В самом деле, где же Лианкар?

— Где же герцог Марвы? — спросила Жанна, обрывая себя на полуслове.

Никто этого толком не знал. Стали выяснять, кто видел его последним. На редуте Принцепса он определенно был; его видели многие. Потом, правда, он куда-то пропал. Уж не погиб ли он в последней атаке?

— Разыщите мне его поскорей, — приказала Жанна.

Сзади закричали:

— Едет! Ваше Величество, герцог Марвы здесь!

Жанна обернулась и увидела Лианкара. Она узнала его только по расшитому супервесту брусничного, марвского цвета: лицо сиятельного герцога Марвы было совсем чужое, непривычное. Можно было подумать, что он едет как представитель побежденной стороны, чтобы подписать капитуляцию. Но Жанне на этот раз не показалось, что он — один из них. Она смотрела на него удивленно и сочувствовала даже; но он не улавливал ее взгляда, хотя смотрел прямо ей в лицо.

Ему молча дали дорогу, и он проехал между стволов и копий. Перед королевой он склонил голову и произнес:

— Поздравляю Ваше Величество с великолепной победой.

— Благодарю, месье, — сказала королева. — Но почему у вас такой странный голос? Таким голосом не с победой поздравлять, а скорее выражать соболезнования. Что с вами, вы ранены?

— Простите, Ваше Величество, — отозвался он. — Я скорблю по поводу моих гвардейцев. Долина красна не только от крови, но и от красных колетов моего батальона. Он лег без малого весь.

— Так тем больше вам чести, мой герцог! — воскликнула королева. — Значит, именно вы принесли мне победу, месье… если не всю, то лучшую ее часть!

Лианкар сделал то, что сделал бы на его месте каждый, — он поцеловал протянутую ему королевскую руку. После этого Жанна отвернулась от него и всю дорогу до Дилиона разговаривала с другими. Лианкар, ее тень, ее вернейший паладин, был здесь, и ей было достаточно этого сознания.

Глава XLVI VENENA[23]

Motto: Какова мера сущности, такова и мера могущества. Какова мера могущества, такова и мера действия.

Джордано Бруно

Король есть король милостью Божьей, и эти слова отнюдь не пустые. Ибо нет власти, кроме как от Бога, человек же, похваляющийся, что он будто бы имеет власть сам по себе, есть самозванец. Король получает власть от Бога не прямо, но через посредство священника, то есть человека, который несравненно ближе к Богу, нежели сам король. И кто же выше в глазах Бога — власть имущий или власть дающий? Нечего даже и заводить споры вокруг этого вопроса. В руках дающего власть есть сила и отнять ее. Самуил выше Саула[24]. Только перед Богом равны все люди без изъятия, а король тоже всего-навсего человек.

И поскольку он человек, как и все люди, он обязан выполнять заповеди Господни и жить в согласии с Писанием, как и все люди. Если же он заповеди преступает, то он преступник перед Богом, как и всякий человек. Нет, гораздо больше, нежели всякий человек, ибо простой человек, в силу положения своего, может отравить преступным своим ядом небольшой круг людей, тогда как преступный король заражает всю страну.

Такой король должен быть отсечен, яко ветвь гнилая и иссохшая, и это также не пустые слова. Это значит: он должен быть судим и осужден судом церкви и наказан по делам его. Ибо превыше церкви нет ничего на земле.

Осуждая такого короля, церковь ни в малой мере не стремится посягнуть на королевскую власть как таковую. Но случается так, что, Божьим ли попущением или же интригами врага человеков королевское помазание приемлет преступник. И в этом случае следует проводить тонкую, но твердую грань между принципом и личностью. Церковь не осуждает и не может осудить принцип, но она осуждает и обязана осудить преступную личность.

— Таковы некоторые тезисы к обвинительному акту, написанные рукой его преосвященства, — сказал каноник ди Аттан, закончив чтение.

Голос у него был тихий и вежливый. Басилар Симт сидел перед ним в позе смиренной, но вполне достойной, как учили его в Коллегии Мури.

— Я всецело и без оговорок принимаю эти тезисы, — сказал он инквизитору. — Сознаюсь вам, что путь мой был непрост. Я давно знаком с сочинениями нашего святого отца на эту тему, но поначалу они ужаснули меня. Укрепив себя молитвами и размышлением, я понял, что святой отец наш говорит от Бога, и теперь моя вера в его правоту сильна и не имеет изъянов.

Каноник ди Аттан выслушал эту исповедь не шевелясь. Когда Басилар Симт умолк, его тонкие губы тронуло подобие улыбки.

— Если бы я не был уверен в сказанных вами словах заранее, вы не сидели бы здесь, отец. Мы видим промысел Божий в том, что тайна Иоанны ди Марена попала именно в ваши руки. Это руки надежные.

Басилар Симт наклонил голову.

— Но я позвал вас, отец, не для комплиментов и похвал. Тезисы, мною прочитанные, не абстрактная вещь, они имеют в виду весьма конкретное лицо. Его преосвященство начинает готовить процесс против Иоанны ди Марена…

Инквизитор помедлил, всмотрелся в лицо Басилара Симта, но тот не дрогнул ни единым мускулом.

— …и поручил мне ввести вас в состав инквизиционного трибунала. Будете ли вы повиноваться мне?

Басилар Симт встал.

— Я обетный член конгрегации Мури, — бесстрастно произнес он, — повиновение — моя высшая добродетель. Обязуюсь повиноваться вам, как раб, как собака, как восковой шар, которому можно придать любую форму, как маленькое распятие, которое можно поднимать и опускать и поворачивать в любом направлении[25].

— Хорошо. Вы поступаете правильно, отвечая мне по уставу. А теперь садитесь, отец. Итак, пусть Иоанна ди Марена сегодня на верху колеса Фортуны — это несущественно. Колесо Фортуны находится в непрерывном движении… Сегодня мы вынуждены скрываться даже от собственных братьев, не зная, кому можно довериться, но так будет не вечно. Сегодня наша деятельность может быть квалифицирована как государственная измена, но это мирская логика, для нас не имеющая никакой цены…

— Именно так, ваше преподобие.

— То, что называется инквизиционным трибуналом сегодня, — это куклы узурпатора Карла и Симона Флариуса. Не слушайте их. Трибунал — это те, которые находятся в Понтоме, и мы с вами, которые находимся в Толете. Имеете ко мне вопросы?

— Да. Что я должен делать, ваше преподобие?

— Называйте меня так же, как и я вас: все мы равны перед Богом… Я скажу вам, что делать. Придите ко мне сюда завтра в это же время.

В это время Жанна наблюдала праздничный фейерверк с террасы старого дворца Браннонидов. Снопы лучей, чудеса пиротехники, взлетали в черное ночное небо Дилиона и высвечивали ее надменное лицо и лица Лианкара и герцога Лива, которые стояли к ней ближе всех.

Она была в своем военном костюме, и на груди ее сверкала орденская цепь Золотого Щита. Этот орден вручил ей на днях государственный секретарь как знак признательности пэров и всего виргинского дворянства. Приняв награду, Жанна повернулась лицом к господам и сказала: «Именно я, ваша королева, дам вам процветание и мир. Именно я защищу вас от всякой опасности. Именно я, а не самозваный Принцепс, бывший герцог Кайфолии! Клянитесь в верности мне, господа!» Она и сама не знала, как сказались у нее эти слова: как-то сами собой. Весь зал рухнул на колени, и старые своды были потрясены дружным воплем господ. Она стояла над ними и слушала их без улыбки. Эльвира потом сказала ей наедине: «Я начинаю бояться тебя». Вздор говорит Эльвира. В эти дни в Дилионе Жанна с какой-то ярко выраженной, обостренной силой чувствовала себя Королевой. Да ведь она и была ею. А что же еще она могла сказать этим лощеным ничтожествам? Она видела только склоненные спины. Приятно или неприятно было на них смотреть — об этом речи не было. Так должно было быть — вот и все.

В день битвы были схвачены маркиз Гриэльс, граф Фарсал и барон Респиги. Она велела заточить их в Таускарору. Она не карала, не рубила голов, хотя все с трепетом этого ждали. Нет, она просто смотрела на всех презрительно и холодно. На всех, и на своих тоже. Высокомерно раздавала награды. Уэрта, проливший за нее кровь на поле брани, получил в виде компенсации должность королевского комиссара Дилиона и Кайфолии. Все военачальники, все мушкетеры и гвардейцы были жалованы орденами, землями и золотом. Нате, ешьте. Викремасинг получил какую-то мелочь, и об этом ходили самые разнообразные толки. Может быть, его не было на глазах — он ушел на другой же день с частью армии на юг, добивать лигеров. Может быть, настоящая награда ждала его впереди. А чем, собственно, она еще могла его наградить? Маршальский жезл и Святую Деву пожаловал ему еще король Карл. Вешать ему на шею вторую Святую Деву? Да и обижаться на нее он как будто бы не мог, он свою награду получил заранее. Она возвела его в звание пэра, а он за это выиграл ей битву — значит, они были квиты?..

При очередной вспышке фейерверка на лице королевы была заметна усмешка, похожая больше на оскал. Она вспомнила встречу с епископом Дилионским. Его карету перехватили по дороге, он не успел далеко уйти. Монсеньер епископ был бледен и дрожал в свете факелов. Жанна смотрела, как он подходит к ней между двумя телогреями. «На колени, — негромко сказала, даже не приказала, она. — Руку, целуйте руку, ну». И этот почтенный господин в фиолетовой мантии коленопреклоненно облобызал ее боевую перчатку, пахнущую конским потом. «Взять его под стражу», — сказала она, отворачиваясь от епископа, и тогда-то все увидели на ее лице холодную презрительную маску.

Эта маска была для всех одна и та же, но чаще всего она была обращена в сторону македонского красавчика, герцога Лива. И тогда в глазах королевы появлялся жадный животный блеск. Она желала его.

Снова вспыхнули огненные змеи и озарился черный поверженный город.

— Отойдите от нас, — бросила она Лианкару. Затем обратилась по-французски к герцогу Лива: — Послушайте, месье, ведь вы мне какой-то дальний родственник?

А Лианкар вообще как бы перестал для нее существовать. Она не выделяла его из массы, как раньше. Раньше она чувствовала его присутствие даже спиной, не видя его; она вся напрягалась, когда он входил. Теперь этот магнетический ток пропал. Она даже знала наверняка, когда именно пропал: в день битвы. Теперь он был для нее, как все, даже не как все — как безымянный какой-то мушкетер у дверей: стоит, потому что так надо.

И ему приходилось самому напоминать о себе, чтобы она заметила его.

Вчера он явился перед ней в тоге праведного гнева.

— Ваше Величество, — сказал он, получив разрешение говорить, — я прошу за одного моего дворянина, которого арестовали по ошибке, приняв за человека Лиги…

Она смотрела на него, пока он говорил, и думала о том, что на трупах павших гвардейцев Марвского батальона, в карманах и под мундирами, были найдены голубые кокарды Лиги. Ей сказали об этом накануне. «Сколько же было таких кокард? — спросила она. — Три, пять?» — «Нет, Ваше Величество, — ответили ей, — их нашли у многих». Измена. Более явного знака измены нельзя было и сыскать. А что же шеф Марвского батальона, что же сам герцог Марвы? Или он ничего не знал? Королева могла бы задать ему такой вопрос, но она не задала его. Вслух она произнесла:

— Для вас я сделаю все. Имя этого человека?

— Маркиз Перн, Ваше Величество, младший сын… Мой осведомитель… Его схватили солдаты Викремасинга в бывшем кабинете Фрама. Я послал его, чтобы получить секретную переписку…

— Довольно, месье. Скажите там, кому следует, что я отдаю вам вашего осведомителя…

Лианкар поцеловал ей руку, исчез, потом снова появился — она отметила это без всякого волнения. Ее вернейший паладин, как ему полагалось, был при ней.

Когда снопы огней перестали взлетать в черное небо Дилиона, когда наступила тьма и тишина в поверженном городе и кончился еще один королевский день — к восточным воротам подъехал всадник. Он предъявил пропуск, придирчиво прочитанный караульными генерала Уэрты, и, выехав из города, погнал коня галопом.

Виконт д'Эксме торопился в Толет.

В это время Жанна, в ночной рубашке, сидела у себя перед свечами и винными бокалами и ждала герцога Лива.

Он явился в назначенный час, без опоздания. Жанна поднялась ему навстречу и сказала:

— Кузен, любите меня.

— Вам придется писать, отец… Ибо эти дела нельзя доверить ни одному протоколисту…

— Я готов, отец мой.

Басилар Симт сел к окну, на место писца. Каноник ди Аттан встал, неслышно прошелся по темной, без окон, келье.

— Пометьте в углу листа: «Преступления». Этого довольно. Итак, первое преступление Иоанны ди Марена состоит в том, что она — дочь своего отца. Пометим: «Преступление потенциальное». Она могла бы опровергнуть это обвинение, сделай она одно, но самое главное, дело: верни она престол кардинала Мури тому, кому он принадлежит по закону. Она этого не сделала. Пометим: «Возможно, по неведению». Это грех, но открывающий путь прощению.

Каноник ди Аттан сел в свое жесткое кресло.

— Зато второе деяние Иоанны ди Марена откровенно преступно. Им она превзошла своего отца. Ибо она издала книжку гнусного эпикурейца Ферара Ланьеля, удавленного при ее отце вполне справедливо. Будь он на свободе, им непременно занялась бы инквизиция… Вы читали эти стишки, отец?

— Да, отец. Это опасная книжка. Полагаю, она отвратила от меня многих моих прихожан, ведь мои прихожане — студенты…

— Да, в ней заключен великий соблазн… Мы предадим ее огню, наряду с другими. Отметьте это на полях, отец… Далее. Третье преступление Иоанны ди Марена вам известно не хуже моего…

— Диспут, — сказал Басилар Симт.

— Да, диспут. Боже правый! Королева… королева! которая первой обязана беречь и прикрывать светоч веры, набрасывается на него подобно фурии, пытаясь погасить его собственным подолом!.. Однако, отец, — инквизитор откинулся на твердую спинку кресла, — пусть никто не упрекнет нас в пристрастности. Суд церкви справедлив. Мы отнюдь не будем стараться утопить жертву в обвинениях, напротив, мы будем стараться понять мотивы каждого деяния… Диспут — это преступление. Так, но в молодости многим свойственны заблуждения, и потому диспут может быть квалифицирован как… скажем, шалость. Разумеется, шалость преступная и соблазнительная, но все-таки шалость. Так случается, что человек не ведает, что он творит… Но затем мы обращаемся к четвертому пункту, и это уже не шалость. Это вполне сознательное преступление, которому ни прощения, ни оправдания нет.

— Отмена Индекса, — сказал Басилар Симт.

— Увы, да. Вы замечаете, отец, какая выходит прямая линия? Отмена Индекса и сразу вслед за этим — запрет на казни колдунов и лиходеек… Все это принуждает нас выдвинуть версию о том, что Иоанна ди Марена находится в стачке с Диаволом…

Инквизитор посмотрел в глаза Басилару Симту. Но тот недрогнувшим голосом сказал:

— Эту версию можно считать доказанной, отец. Я имею также косвенные свидетельства…

— Какие? — быстро спросил каноник ди Аттан.

— Первое — дружба Иоанны ди Марена с Эльвирой де Коссе, слишком тесная, чтобы быть естественной привязанностью. Затем к Эльвире де Коссе прибавилась еще испанская еретичка Анхела де Кастро, девица поведения самого развратного и вольнодумного. Затем Иоанна ди Марена завела плотскую связь с одним из своих мушкетеров, Алеандро де Бразе, за которую и наградила его орденом и титулом маркиза де Плеазант…

— Что до последнего, отец, то это деяние вполне естественное… Но девицы Иоанны ди Марена несомненно подлежат нашей компетенции. Откуда вы получаете эти сведения, отец?

— С этого Рождества у меня исповедуются некоторые черные служанки Иоанны ди Марена и одна из ее фрейлин — девица Эмелинда ди Труанр.

В это время Жанна лежала на спине рядом с беззвучно спящим герцогом Лива. Ее голубые глаза были неподвижно уставлены в постепенно светлеющее небо за раскрытым окном. Осунувшееся лицо с потрескавшимися губами не выражало ни удовлетворения, ни покоя — это была все та же холодная, надменная, несытая маска.

Она долго, не мигая и не шевелясь, следила за тем как растет рассвет за окном. В старом саду Браннонидов было тихо, казалось, можно было услышать, как капли росы падают с листьев. Наконец Жанна вздохнула, протянула руку и тронула герцога Лива за плечо.

— Кузен, вам пора уходить. Надо же соблюдать приличия.

Она не выставляла напоказ свою любовную интригу с герцогом Лива, но и не старалась ее особенно скрывать. Может быть, поэтому о ней мало кто догадывался, а знали наверняка — единицы.

Эльвира, конечно, знала, уж с этим ничего нельзя было поделать. И это угнетало Жанну. Несмотря на королевский яд, пропитавший ее всю и делавший ее, казалось бы, нечувствительной к мнениям других, она все же чувствовала, что ей не безразлично отношение Эльвиры к ее связи. Эльвира была тиха, ровна, как ей и полагалось быть; Жанна несколько раз пыталась вызвать ее на объяснение, но Эльвира уходила от разговора, то ли сознательно, то ли не понимая ее намеков.

Насколько проще было бы все, если бы Эльвира тоже завела себе любовника! Вокруг нее увивались десятки молодых людей, лучших кавалеров Виргинии, Польши, Венгрии; не последними были и македонцы из свиты герцога Лива, истые херувимы душой и телом. У нее был богатейший выбор! Но Эльвира оставалась чиста и холодна, как весталка, и в этом Жанна видела вечный молчаливый упрек себе.

Другое дело — Анхела де Кастро. Ее шевалье Сивлас, чудом уцелевший в самой страшной схватке битвы, снова был с ней; Жанна пожаловала его чином лейтенанта, деньгами — они с Анхелой были счастливы, как птицы. Сердце радовалось глядеть на них.

Наконец, как-то вечером, Жанна решительно задержала Эльвиру в своей спальне.

— Герцог Лива очень мил, — с вызовом сказала она. — Он красив, как Аполлон, и отлично умеет любить… Что ты имеешь против него?

— Что же я могу иметь против него, Ваше Величество? — невольно вырвалось у Эльвиры.

— Как ты сказала?

Эльвира сама испугалась не на шутку. Девушки постояли, глядя друг на друга, потом кинулись друг другу в объятия Минуты две, давясь плачем, они повторяли: прости меня, прости меня. Наконец Эльвира страстно крикнула:

— Жанна, прогони его!

Жанна, спрятав лицо у нее на груди, сбивчиво оправдывалась:

— Мне очень плохо, Эльвира, черненькая моя… Это выше моих сил… Не понимаю, что со мною… я стала, как волчица… Не нужен мне совсем этот македонец… он противный, глупый, как кукла… Его я хочу, только его… Я прогоню македонца, скоро прогоню, ты потерпи немножко… Не укоряй меня, Эльвира, сестричка моя… Домой надо ехать, в Толет… Здесь и воздух какой-то вредный…

— Ну не плачь, Жанета, не плачь, мое золотое солнышко…

— Эльвира… нет, нет… не отнимай рук… Не покидай меня… Я его хочу, за него не укоряй меня… прости меня… Скажи, ну скажи, прощаешь?

— Да, Жанна, да… ну, будет, будет… Люби его, я же… Ну, голубушка, верь мне…

— Он приедет… можно?

— Да, Жанета, милая, родная, да, да…

Душевная связь была восстановлена. Это далось обеим с большим трудом. Жанна все-таки спала с герцогом Лива еще раз, последний. Наутро, во время королевского выхода, она при всех заявила македонскому Ахиллесу:

— Месье, мы несказанно благодарны вам за вашу доблестнейшую службу. Немедля отправляйтесь в Толет и ждите там моей награды. Вы получите ее из моих рук. Я вечно буду помнить вашу услугу, месье.

Каноник ди Аттан отлично владел собой — недаром же в Коллегии Мури он обучал других именно этому искусству.

— Мир вам, отец мой. Вас никто не видел?

— Никто, если не считать моего провожатого.

Каноник ди Аттан осенил себя крестом.

— Слава Богу. Это мой человек: он глухонемой и понимает одного меня… А вы как поняли его?

— Признаюсь, я не подумал, что он глухонемой Он подал мне монету, а когда я указал ему на церковную кружку, он весьма искусно сделал пальцами мурьянский знак, и я, не задавая вопросов, последовал за ним.

— Я позвал вас вот зачем. Как вам известно, две недели назад Иоанна ди Марена арестовала епископа Дилионского. Вчера вечером я получил достоверное подтверждение ее намерения арестовать и его преосвященство…

Басилар Симт также превосходно владел собой:

— Это значит только то, что наша версия правильна. На это не решался даже узурпатор Карл…

— Вы говорите, как прирожденный квалификатор, отец… Однако положение таково, что арест угрожает и мне.

— Вы допускаете…

— Я допускаю все, отец мой. Но вам арест не угрожает. Никто не видел, как вы ходили ко мне, вы были связаны только со мной, а за себя я вполне могу поручиться. Поэтому нам надо кое-что сделать, чтобы ваше имя было совершенно чисто. Все листы, что вы здесь писали, вы возьмете с собой и будете хранить у себя… кроме одного листа… списка лиц, сопричастных преступлениям Иоанны ди Марена… вот он. Сейчас я перепишу его своей рукой, а это мы уничтожим…

Каноник ди Аттан проглядел список дважды и поднял глаза на Басилара Симта.

— Отец, он не полон. Как вы могли забыть герцога Марвы?

— Я подумал…

— Я знаю, что вы подумали, отец. Именно поэтому его место третье, сразу после девиц Иоанны ди Марена… И преступления куда как ясные: первый советчик и пособник Иоанны ди Марена, вероятно, скрытый католик, жизнь ведет свинскую и эпикурейскую… все это правда, не так ли?

— Да, отец, все это правда.

— Вот и утверждайте правду… Помимо этого, не возбраняется и то, что мирская логика называет клеветой… нас не должны смущать эти мелочи, ибо для Бога все пути святы…

Читая эту маленькую лекцию, каноник ди Аттан переписывал список. Басилар Симт бесстрастно слушал его.

— Мы ни в коем случае не должны допустить ареста кардинала… — сказал он как бы про себя.

— Будьте спокойны, мы его не допустим, — отозвался каноник ди Аттан, не отрываясь от работы. — Вот в этих бумагах вы найдете копии писем Симона Флариуса примасам Фригии и Македонии. Он и сам дрожит, как лист иудина древа, и делает то, что ему велят, с великой неохотой… Что же говорить о других — они душой с нами, но боятся это обнаружить. Поэтому их машина работает крайне медленно, подчиняясь нажиму властей земных… сочиняют обвинительный акт… прощения им за это, разумеется, не будет… но, вот я и кончил. Суньте это в камин. Арест кардинала Мури — неслыханная вещь, и они еще не скоро решатся… пока дело дойдет до выдачи ордера — а его должна подписать она сама… до этого времени фигуры переместятся, и будет объявлен шах королеве…

— Могу я попросить пояснения?

— Да, отец мой. Но прежде снимите сутану, все листы мы спрячем под ней. Ведь вы вошли ко мне с пустыми руками… Вы носите пояс? Отлично… по пять-шесть листов в трубочку и сюда… и сюда… За спину я сам сделаю, вам не достать…

Каноник ди Аттан ловко рассовывал бумаги за поясом Басилара Симта, который стоял перед ним в грубой, почти власяной, рубахе без ворота, таких же грубых штанах и в сандалиях на босу ногу. Сейчас он походил больше на поденщика, чем на служителя церкви.

— Готово, — сказал каноник ди Аттан. — Наденьте сутану. Сядьте. Встаньте. Пройдитесь… Мне ничего не заметно, а ведь я знаю, в чем дело… так что же заметит тот, кто не знает?.. Однако присядьте, отец мой, и выслушайте меня. Итак, в Дилионском сражении очень кстати погиб князь Мазовецкий, один из лучших юношей Польши. Это прекрасный козырь в наши руки. Мы и без того зажгли бы огонек в Польше, но теперь это облегчит нам дело. И армия Викремасинга будет привлечена этим огоньком… Не скрою от вас, мы сотрудничаем с нашими братьями во Господе из ордена Иисуса…

— Пред адским ликом атеизма… — подал реплику Симт.

— Именно так, отец мой. На случай, если меня арестуют, — каноник ди Аттан изобразил улыбку, — запомните одно имя: Эссек Тлакенан из Коллегии Мури. Вы знаете его, тем лучше… Но он сам найдет вас, коли будет нужда. Вам же предписано сидеть тихо, все связи с Понтомом прервать, с амвона высказываться, как Флариус велит. Продолжайте исповедовать ваших духовных дочерей…

— Во всем повинуюсь вам, отец.

— Идите с Богом и ждите знака. Если все обойдется, я пришлю вам моего глухонемого. Ночью, разумеется. Днем я вас больше не позову: это слишком опасно…

В это время Жанна давала интимный праздник в загородном замке Браннонидов. Это был Abschiedsfeier, прощальный праздник: она с честью отпускала домой своих верных союзников и сама завтра же собиралась покинуть Дилион. Кавалеры из Богемии, Польши и Венгрии услаждали ее на прощанье своими родными танцами и музыкой. Были одни свои: Гроненальдо, Альтисора, Рифольяр, дамы из ордена Воителей Истины. Королева была мила, нежна и приветлива, совсем как в давнопрошедшие времена в замке Л'Ориналь. Впервые за долгие недели на лице ее не было холодной королевской маски.

Лианкара услали в Толет — подготовить триумфальный въезд Ее Величества в Толет. Кроме того, прибывал новый фригийский посланник, и Лианкар должен был сделать ему запрос: что означает появление в Марве каких-то фригийских разбойничьих шаек? Отослав Лианкара, Жанна тут же перестала думать и о нем, и о фригийских разбойниках.

Ее занимало другое. Она тайно приказала отремонтировать и заново обставить замок Плеазант, резиденцию ее дорогого Давида. Она написала, что в июле желает видеть его в замке Плеазант, и теперь жила только этой предстоящей встречей. Отсюда были ее прежняя приветливость и девическая непосредственность.

А герцог Лива был не в счет. С глаз долой — из сердца вон.

Танцевали богемцы и венгры, звучали их непривычные виргинскому уху напевы. Жанна сидела в простеньком легком платье, волосы ее были собраны под девический чепчик; она задумчиво слушала и смотрела, изредка поправляя выбивающуюся прядку.

Вперед выступил седоусый Войцеховский:

— Ваше Величество…

Жанна с улыбкой покачала пальцем:

— Нет, пан Войцеховский, не так, а…

Войцеховский улыбнулся ей в ответ:

— Простите великодушно, пани крулева…

Эльвира весь вечер исподтишка поглядывала на нее. Она знала разную Жанну, и не всякую Жанну она любила; но сегодня Жанна была такая милая, такая славная, что у Эльвиры щемило сердце. Вдруг ей представилось мерзкое, тошнотворное видение: задранные ноги в розовых чулках, дрожащее на каблуке черной туфельки перышко… Кусая губы, смотрела она на Жанну, и комок подступал ей к горлу. Да, это была Жанна, ее Жанна, сестричка, солнышко. Но и то, тогда — тоже была Жанна. Нет, невозможно. Неужели и то была она?

Глава XLVII SUMMUS MAGISTER[26]

Motto:

Плох тот совет, где друг другу не верят. Песнь о Роланде

Хорошо было дома. Ибо Жанна была дома, в Толете, в Аскалере — после поверженного Дилиона и молчаливо-враждебных стен дворца Браннонидов она это особенно чувствовала. Ее въезд в гремящий колоколами Толет совсем не был похож на въезд в гремящий колоколами Дилион. Эти лица и эти дома были открыто дружелюбны к ней, здесь ее любили без боязни. Церемония была великолепна: Лианкар и церемониймейстер Кремон постарались на славу. Жанна отчетливо вспомнила тот майский день позапрошлого года, когда она, дрожащая от страха девочка, впервые показывалась народу в декорациях королевы. Теперь она была уже не та, а город остался прежним. Это был ее город. Проезжая по Дороге Мулов, она привычно подняла глаза на углу Цаплиной улицы: каменный дьявол смотрел на нее из-под балкона углового особняка, как всегда, лукаво поджав длинные губы. Жанна подмигнула ему: ты здесь, Вицлипуцли, значит, я дома!

В первый день было все, что полагается: шествие, парад, обед в Мирионе, бал в Аскалере, иллюминация и фейерверк. И во второй, и в третий, и в четвертый день также было все, что полагается. Шли празднества и приемы. Благодарное дворянство, благодарное купечество, восхищенные иностранцы. Жанна спала как убитая, чтобы с утра снова и снова выходить к своему народу под пение фанфар, отдающихся прекрасным эхом под сводами Аскалера, снова и снова видеть вокруг себя тысячную восторженную толпу, слышать дружные крики: «Жизнь! Жизнь! Жизнь!» Здесь на лице ее не было той холодной маски, что в Дилионе: она была дома.

На пятый день был устроен смотр белым и черным мушкетерам на площади Мрайян. В качестве шефа мушкетеров Жанна прибыла на площадь, одетая в полную мушкетерскую форму, с орденскими знаками Золотого Щита; Эльвира и Анхела, также в мушкетерских накидках, с орденами Святого Духа, изображали ее лейтенантов. Мушкетеры приветствовали ее сверхъестественным воплем. Она произнесла небольшую речь; потом господа прошли перед ней церемониальным маршем. Любуясь их четкими рядами, отстукивая ритм марша на луке седла, Жанна нет-нет да и косилась на Университет, на тяжелые двери, из которых вывел ее Алеандро. Вот здесь, где стоит ее конь, мотающий головой в такт музыке, она упала на снег, притворившись, что у нее повреждена нога… здесь он поднял ее на руки, и она обняла его за шею… Скоро, теперь уже скоро она увидит его… Да, она была дома.

В квадратном дворе Дома мушкетеров снова ключом била жизнь. Господа тоже были дома. Королева богато наградила их, да и было за что — ведь это они лихой атакой взяли Аросские люнеты. В поверженной Кайфолии господа и без того неплохо провели время, количество караульных часов, после возвращения черных мушкетеров ди Архата, снова стало прежним — так что настроение у благороднейших слуг королевы было безоблачное, под стать погоде.

Снова на cour carrée[27], в промежутках между разводами, стало как на цветущем лугу. Бросалось в глаза разве что отсутствие красного цвета. Марвский батальон понес громадные потери, а на оставшихся в живых лежало несмываемое пятно: подозрение в предательстве. Оно метило всех красных без исключения. История с голубыми кокардами быстро стала общеизвестна, и никого не трогало число павших. Ибо нельзя было сказать наверняка, за что, собственно, они отдали жизнь.

Грипсолейль сидел на мраморном ограждении фонтана и рассказывал двум-трем господам из Каршандарского батальона:

— Мы услышали это по чистой случайности, один идиот вопил об этом в кабаке, куда мы влезли… Не допили мы тогда… Входим, а он вещает со стола: «Крепко помните о красном флаге!» Поверите ли, господа, — свои же его прикололи на месте. Но слово-то было сказано! Наши, правда, не поверили — чепуха, мол, флаг там или, может быть, вообще юбка… Только стоим мы обок с Марвой, нюхаем пушечный дым, между нами какие-то кусты, но шагов пятьдесят, не больше. Один лейтенант наш, ди Маро, поверил в эту историю с флагом. Слуга у него, Шаван, бездельник страшный, но меткий стрелок, что есть, то есть. Лейтенант послал его в кусты, велел смотреть в оба. И вот видим; через час примерно после начала канонады заныряла в кустах красная тряпка. И голова видна — кто-то лезет-таки на гребень. Ди Маро кричит своему негодяю: «Шаван, в правое ухо, без промаха!» Тот — трах, и тряпка упала. Смотрим — кто-то перехватил, опять полезла. Лейтенант сам подбежал, сунул Шавану заряженный мушкет, и тот вторично ее сбил. В третий раз потащили! Мы ее и в третий раз сбили… Я стрелял… Подлетает какой-то ветеран от маршала: «Что за стрельба в строю!» Наш лейтенант, как голубь, ему докладывает: «Слуги нервничают, сударь!» Через недолгое время — команда, нас отводят назад, архатовцы встали на наше место, и нам уж Марву не достать… И опять какая-то сволочь красной тряпкой замахала, на самом гребне! И вдруг слышим «ура», и Марва пошла вниз… Ну, тут даже я ничего не понял…

— Это было как раз тогда, когда нам приказали атаковать, — сказал каршандарец. — Королева сама прискакала к нам.

— Вовремя, — сказал Грипсолейль. — Как-то не нравилось мне, что Марва торчит на холме.

— За то Марва и заплатила, — сказал каршандарец. — Отен был в центре, мы слева, а лигеры почему-то сильнее всего давили на наш правый фланг. Там была самая страшная рубка…

— Ну да… а они, бедняжки, не знали, как им быть, и давали убить себя, как баранов… Голубые банты были ведь под одеждой…

— Я слышал, что у некоторых убитых находили в кулаке… Но надеть никто не успел…

— Самое странное, господа, — сказал Грипсолейль, — что Лианкар все еще в чести и на свободе… Будто и не его батальон…

— Вы сообщали кому-нибудь наверх об этой истории в кабаке? — спросил второй гвардеец.

— Нет. Мы солдаты, а не шпионы, — довольно сухо ответил Грипсолейль.

Внезапно во дворе стало как-то по-особому тихо. Грипсолейль и его собеседники обернулись и увидели в толпе шляпу с красными перьями. Лица не было видно — человек был низкорослый.

Но шляпу, форменную шляпу Марвского батальона, узнали все, и узнали сразу.

От обладателя этой шляпы отшатывались, как от прокаженного. Его провожали в высшей степени недобрыми взглядами. После него в толпе оставались дорожки, словно он заражал и землю, по которой ступал. Марвский гвардеец пытался кланяться кому-то, но никто не отвечал на его поклоны.

Грипсолейль смог наконец рассмотреть его.

— Ба! — крикнул он и соскочил с мраморной доски.

Услышав этот возглас, марвский гвардеец встрепенулся и бросился к Грипсолейлю. Тот сделал два шага навстречу, держа, однако, руки за спиной.

— Кого вы здесь ищете, господин Монир? Уж не меня ли?

Монир поклонился ему нижайшим образом.

— Отчасти и вас, драгоценный синьор мой… Но я ничего не понимаю, такой странный прием…

— Что же тут непонятного… — начал было Грипсолейль, но его перебил чей-то возмущенный голос:

— Полноте прикидываться, красноперый господинчик! Вы посмели явиться сюда после всего того, что произошло, да еще, наверно, и с голубой кокардой на сердце!

Монир обернулся к обидчику, изобразив на лице удивление.

— Господа… Объяснитесь… Я только сегодня вернулся из…

— Так лучше бы вам не возвращаться! Ибо я, кавалер ди Шавельт, намерен теперь же…

— Погодите, ди Шавельт, — махнул рукой Грипсолейль. — Господин Монир действительно ни при чем.

— И вы с ними заодно?!

— Ну что, богатое наследство, сударь? — спрашивал Грипсолейль, не обращая внимания на ди Шавельта. — Стоило ли тягаться с судейскими крысами?

Монир достал батистовый платок и вытер лицо.

— Воистину стоило, синьор мой. Я хотел бы пригласить вас отобедать по этому случаю… и господина ди Маро, и…

— Ди Маро теперь лейтенант ди Маро.

— О! Так тем более!.. Я мчался из Сепетока, покончив со своими делами, и узнал только, что победа за нами, но такая непонятная встреча…

Ди Шавельт и еще несколько мушкетеров стояли за спиной Монира, и у каждого была наготове перчатка, чтобы бросить ему в лицо.

— Господин из Марвы, — сказал ди Шавельт, — живым вы отсюда не выйдете. Я слышал, вы отличный фехтовальщик, но вы один, а нас много. Мы поклялись брюхом Господа Бога — уничтожать марвскую заразу везде, где только ее увидим…

Монир побледнел. Грипсолейль лениво крикнул:

— Господа! Он и в самом деле ничего не знает! Он еще в ноябре уехал в Сепеток и вернулся с богатым наследством. Я не знаю, изменник он или нет, но если не доказано, что он изменник, значит, он добрый малый, а если этот добрый малый хочет еще угостить обедом, так это уже совсем хорошо!

Речь Грипсолейля особого успеха не имела. Но ненавистники всего марвского, поворчав, отошли, за спиной Грипсолейля стояли уже ди Маро, Гилас и ди Биран, и чью сторону они примут, было совершенно ясно.

Мониру они, правда, кивнули довольно сдержанно.

— Вы смелый человек, сударь, — сухо сказал ди Маро. — Я вполне могу поверить, что вы ничего не знаете о голубых кокардах. Знающий об этом ни за что не полез бы сюда, имея на голове красные перья.

— Я надеюсь, вы объясните мне, господа, в чем дело, — сказал Монир, снова низко кланяясь. — Я же, хотя и не имел счастья сразиться под Дилионом, имел достаточно много войны у себя в Марве… Эти проклятые фригийцы, поверьте, хуже оводов…

Отношения с Фригией в последние годы жизни короля Карла были из рук вон плохие. Он попросту выдворил из Толета фригийского посла (нечего и говорить, что Атен ответил тем же), и на восточной границе постоянно пахло войной. После его смерти, усилиями Вильбуа, Рифольяра и Ренара, напряженность была ослаблена. Вскоре после Рождества 1575 года фригийцы прислали в Толет свой k'enqlenom[28], во главе которого стоял барон Кнут, человек малоотесанный, военного склада ума, далеко не дипломат. Но задачи его были просты: подписать договор об обмене послами, и он это сделал. Кнута сменил постоянный посол, граф Марче, изящный царедворец и большой проникатель дворцовых обхождений. Но его качества не спасли его: раскрылись его связи с Лигой Голубого сердца, и он принужден был удалиться, без чести и без прощальной королевской аудиенции. Виргинская сторона закрыла глаза на неблаговидные дела графа Марче, а фригийцы безропотно согласились сменить его. В Толет прибыл граф Финнеатль. Тридцатого июня, через две недели после возвращения королевы из Дилиона, состоялось вручение им верительных грамот.

Жанне он показался похож на Лианкара. «Вот, опять! — с досадой подумала она, — дался мне это Лианкар!» И все же, глядя на нового фригийского посланника, она воочию видела Лианкара, только стриженного коротко, без подвитых Лианкаровых локонов. Тот же лоб, нос, те же чувственные крупные губы, те же усики и удлиняющая лицо эспаньолка — это особенно усиливало сходство. Глаза, правда, были другого цвета, серые, но взгляд — абсолютно такой же. Нехороший взгляд. Вот что всегда настораживало ее в Лианкаре — взгляд, двойное дно в его глазах. Сквозь верхнюю маслянистую пленку проглядывало что-то холодное, гадючье.

Или ей кажется? Она тайком сравнила фригийца с Лианкаром — сходство было полнейшее.

Голубые кокарды Лиги, которые Марвский батальон не успел надеть. А герцог Марвы — вот он, вернейший паладин, готовый к услугам. Фригийские банды в Марве; Лимбар, Санот и Чинор собирают против них ополчения. Это что, война? А господин фригийский посланник — вот он, произносит на хорошем виргинском языке свою речь и улыбается своими красными губами как ни в чем не бывало.

Полнейшее сходство, и не только внешнее.

Однако ей не хотелось занимать этим свои мысли, и она без усилия стала думать о другом: о встрече с Алеандро. Эта встреча была близка, он, вероятно, уже выехал из Генуи.

Выслушав речь графа Финнеатля, она сказала:

— Граф, придите ко мне завтра в пять часов вечера. Я хочу с вами побеседовать.

Это было сказано в гулком зале Аскалера во всеуслышание, в присутствии всего дипломатического корпуса, и все дружно решили, что королева желает показать, насколько важны ей сейчас добрые отношения с Фригией. А Жанна совсем об этом не думала. Эта фраза вырвалась у нее с былой девичьей непосредственностью: ей, непонятно зачем, захотелось поближе рассмотреть человека, столь явственно похожего на Лианкара.

Она приняла его в малой столовой, где был сервирован кофейный стол. Кроме нее, были только Эльвира и Анхела.

Если граф Марче был изящным царедворцем, то граф Финнеатль был изящнейшим; если граф Марче был великим проникателем, то граф Финнеатль — величайшим. К тому же граф Марче изъяснялся только по-французски да по-латыни, а граф Финнеатль свободно говорил и по-виргински: его вчерашняя официальная речь была произнесена им, а не вытвержена наизусть.

Сейчас в нем желали видеть частное лицо, и он был им: любезный, ловкий собеседник, одинаково легко переходящий с предмета на предмет. Он рассказывал, каким образом ему удалось так хорошо научиться по-виргински, он восхищался подвигами Ее Величества и ее очаровательнейших адъютантов в день битвы (дамы, незаметно для самих себя, рассказали ему все), он высказывал политические суждения и читал на память Ланьеля, и неплохо читал. Но вся эта легкая светская беседа шла, так сказать, на поверхности: Жанна изучала графа Финнеатля, и тот чувствовал это. В его глазах все время то появлялся, то потухал странный тревожный блеск. «Нет, это не Лианкар, — думала Жанна, — он все-таки не похож на Лианкара… А вот сейчас поразительно похож. Но ведь он, в конце концов, не виноват в этом…» Она старалась не думать о Лианкаре, но о нем все время думалось, и это сердило ее.

Граф Финнеатль между тем распространялся на философские темы: надо же было о чем-то говорить.

— Мессир Никколо Макьявелли представляется мне великим государственным умом, ибо он учит: если против тебя составлен заговор, убей его главаря, и ты убьешь заговор, ты убьешь его дух и знамя. Этот тезис достоин быть отлитым в бронзе…

Жанну заинтересовало это.

— Я почитаю мессира Макьявелли за многое, но не за это, — сказала она. — Главари Лиги Голубого сердца бежали неведомо куда, но с Лигой все равно покончено раз и навсегда.

— Меня, Ваше Величество, весьма опечалило то, что господа Фрам и Кейлембар остались в живых, — сказал он. — Эти люди должны быть мертвы. Не потому, что я предлагаю слепо следовать тезису мессира Макьявелли, но потому, что их смерть — единственная гарантия, что они больше не восстанут.

— Допустим, что они мертвы, — сказала Жанна, — но, в конце концов, могут найтись другие…

— Других, Ваше Величество, не найдется. Ибо их дело держится, как и всякое дело, единственно на них одних.

— Вы так полагаете? — живо перебила Жанна. — По-моему, их дело держалось на их силе, на их армии… Вожди — это люди, согласна, и они смертны, и убить их легче, чем их армию и знамя. Но, убив вождей, армию вы не убьете, и знамя подхватят…

— Кто подхватит, Ваше Величество? Вы можете назвать это имя? Ведь тому, кто вознамерится поднять знамя, надо сначала самому себе ответить на вопрос: а удержу ли я его? Поверят ли, что именно я — вождь, носитель духа и знамени? Пойдут ли за мной?

— А почему же Фрам?..

— О, Фрам, Ваше Величество, Фрам потому, что так есть и так было. Притом было так долго, что для толпы это все равно что «всегда». Никто не спрашивает, почему Фрам. Фрам есть так же, как есть Бог. Но если нет Фрама, то кто есть? Этот или тот? Но почему именно этот или тот, почему не я? Такой вопрос вправе задать каждый. Нет Фрама — значит, нет Бога… — Граф Финнеатль понизил голос. — Более того, у Фрама нет детей, у Кейлембара тоже… После них решительно некому будет поднимать знамя… Ни Бога-отца, ни Бога-сына…

Жанна помолчала, потом решительно тряхнула головой.

— Нет. Тайное убийство претит мне. Я этого не сделаю. Да теперь они мне и не опасны. Армии у них нет, они бежали…

— Но они вернутся, Ваше Величество, — мягко сказал граф Финнеатль. — Однажды так уже было. Они вернутся, и все начнется сначала. А это означает гражданскую войну — самый тяжкий бич государства. И вот поэтому они должны быть мертвы. Не в тюрьме, нет — в тюрьме у человека появляется не нужный никому нимб мученика — умереть они должны. Любым способом, но умереть. А там пусть вас называют убийцей из-за угла, что за беда? Это слова. Вы устраиваете свои дела — вот и все.

Жанна наконец опомнилась:

— Вам не кажется, сударь, что вы проявляете чересчур живой интерес к моим делам?

Она забыла, что, собственно, она сама свела разговор на Фрама и Кейлембара. Граф Финнеатль поднял руки:

— О Ваше Величество! Боже меня упаси выступать в роли советчика… Наш разговор сугубо частный… Я высказал свое мнение как друг Виргинии и преданный слуга Вашего Величества…

«Опять похож на… Чур меня, чур!»

— Оставим этот предмет… — Жанна потерла висок. — Я хотела расспросить вас, граф, о ваших фригийских кланах. Мне известно, что древние писатели называли ваш народ звериными людьми…

— Вы совершенно правы, Ваше Величество, — немедленно подхватил граф Финнеатль. — В некоторых новейших книгах Ваше Величество несомненно видели, что название «фригийцы» есть испорченное «ригийцы», радостные люди, но это неверно. В действительности название «фригийцы» происходит от слова girnik, то есть «зверь», отсюда гирнийцы, что и означает «звериные люди». Это потому, что мы делим себя на семь кланов, каждый из которых носит название какого-либо зверя…

— И к какому же клану относится ваша фамилия, граф?

— Наша фамилия, Ваше Величество, относится к клану Тсаластас, то есть Большая Лисица…

Кто же он — друг или враг? Жанна не стала даже спрашивать Эльвиру — и без того было ясно, что Эльвире граф Финнеатль не понравился. Он изящен, учтив — на то он и дипломат, — он прекрасным голосом говорил прекрасные вещи… И совет его относительно Фрама и Кейлембара был, право, не так уж плох. Жанна задумчиво перебирала тетради герцога Матвея. Он тоже был немного макьявеллист, ее наставник и «архитайный советник». Вот: «ради вящей государственной пользы следовало бы ему тогда же умереть… но сделанного не переделаешь». Зато можно заново сделать! Право же, это разумный совет.

Разумный ли? Фрам — бунтовщик и тем самым, конечно, негодяй, но при всем этом он рыцарь. Он борется честно. Он никогда не подсылал к ней тайных убийц.

А кто же в таком случае убил Вильбуа?

Хорош ли совет сам по себе или важно еще, от кого он исходит? Не будь граф Финнеатль так похож на Лианкара…

Он ведь так и не сказал ей ни слова о фригийских разбойниках в Марве — но она, впрочем, и не спрашивала его. Однако похоже было, что это дело он был бы рад уладить как можно скорее. В беседах с Лианкаром и Гроненальдо он неоднократно заговаривал об этом. Он говорил, что фригийский король и сам чрезвычайно обеспокоен. Разбойники, бесчинствующие в Марве, объявлены во Фригии вне закона. Герцог Сал-ан уполномочил его, посланника, заявить, что Фригия готова предложить для искоренения разбойников даже собственных солдат на любых условиях. Пусть ими командуют виргинские офицеры, пусть дружественная виргинская корона распоряжается ими, как своими… Фригия готова сама содержать и оплачивать этих солдат. Они покинут пределы Виргинии в любой момент, по первому требованию… Короче говоря, Ее Величество вольна продиктовать свои условия — все они будут приняты… Гроненальдо изложил все это Жанне.

— Что вы сами думаете об этом, принц? — спросила она.

— Мне кажется, Ваше Величество, что графу Финнеатлю можно верить. И потом, если мы сами поставим условия…

Жанна задумалась. Король-отец никогда не доверял фригийцам: она читала его письма и бумаги. Да и герцог Матвей не склонен был особенно доверять им. Ставьте, Ваше Величество, любые условия… Да еще и Финнеатль — ну зачем он так похож на Лианкара?

— А что думает Лианкар? — неожиданно спросила она.

— Мнения герцога Марвы можно было бы и не спрашивать, Ваше Величество. Он, конечно, полагает, что справится своими силами.

— Он полагает правильно, — сказала Жанна. — Таков и будет наш ответ графу Финнеатлю, этой Большой Лисице.

Гроненальдо покачал головой, но так, чтобы она не заметила.

Грипсолейль смочил в фонтане платок и положил его себе на лицо.

— Жаркий нынче июль, — невнятно произнес он из-под платка. — Я бы не отказался даже дежурить в замке Л'Ориналь, при наличии девицы, разумеется…

Мушкетеры, вернувшиеся с ночного караула в Аскалере, обсели фонтан, как птицы. Ди Маро сидел тут же.

— Как поживает ваша немецкая графиня? — спросил он.

— Она уехала, — ответил Грипсолейль. — Бог с ней, она так надоела мне под конец! Я уже слышать этого не мог: mein Schatz, mein Schatz…[29] Молоко в грудях скисало…

— А теперь у вас кто?

— О! Такая, доложу вам, баба! — Грипсолейль даже снял с лица платок. — Настоящая амазонка, черт возьми! Ее надо видеть голой, господа! Она… Да, вот что! Вы ведь еще ничего не знаете про скандал с фригийским посланником, господа?

— Вы, как всегда, узнаете все новости днем раньше, чем они произойдут, — сказал ди Маро. — Мы охотно послушаем. Так что там с Лианкаром?

Грипсолейль вскочил и уставился на ди Маро с комическим ужасом:

— А вы, кажется, научились читать мысли, мой лейтенант! Ибо, хотя скандал произошел с посланником, дело касается и герцога Марвы!

— Я так и знал, — заметил ди Маро, выжимая свой платок. — При вашей горячей нелюбви к Лианкару… Так что же с ним стряслось?

— С его любовницей, мой лейтенант! Фригиец налетел на дуэль под ее окнами!

— По порядку, по порядку! — загалдели все.

— Дело было так. Primo. — Грипсолейль поднял палец. — Ночь, гитара и балкон, как это там у Ланьеля… Господин посланник под балконом итальянки исполняет куплеты. Музыканты, пажи, все как надо. Красотка, заметьте, благосклонно внемлет. Secundo. Являются трое, решительно настроены, при черных плащах до самых глаз. Сударь, вы заняли чужое место! Граф, понятно, в амбицию: «Кто вы такие?!» Tertio. Вынимаются шпаги…

— И посланник тоже?

— Посланник первый, вот в чем прелесть! Начинается… так себе, легкое упражнение в фехтовании, фригийская команда жмется, а те трое, видимо, не расположены шутить. Крови пролито не было, господа. Фригиец помахал шпагой для приличия, потом скомандовал своим отступление, и те трое гнали его до угла. Красотка, заметьте себе, весело смеялась…

— Ну а потом?

— Потом?.. Трое дали серенаду итальянке, вошли в дом…

— Ну будет, будет! — махнул рукой ди Маро. — Прелестная новелла, и сочинили вы ее с вашим обычным изяществом…

— Вы, кажется, не верите ни одному слову, мой лейтенант? Напрасно. Я слышал это от участника дела, одного из тех троих…

— Отлично, Грипсолейль, отлично. А как его имя? Или это государственная тайна?

В этот момент Гилас, как будто бы дремавший, вдруг брякнул:

— Ну а что же баба?

Фонтан дрогнул от хохота. Грипсолейль сказал, переждав смех:

— Именно в бабе все дело, господа. Ибо эта баба — моя. Она возглавляла нападающих, разумеется, будучи в мужском костюме…

— Ого-го-го, га-га-га! Вот так придумал!

Грипсолейль ничуть не обиделся. Победоносно оглядев всех, он зашагал прочь, заложил руки за спину. Эффект был им достигнут: он бросил бомбу, и вслед за взрывом, естественно, начался пожар:

— Очень уж они похожи с Лианкаром… Чисто двойники…

— Ах, вы тоже заметили это, Камарт?

— Никак не могу поверить, чтобы они не были в стачке…

— Вы судите на основании их внешнего сходства?

— Нет, в этом есть нечто колдовское… Фригийцы разбойничают в Марве — и приезжает фригийский посланник, точь-в-точь похожий на герцога Марвы…

— Люди Лианкара? Темная история…

— Ах, Боже мой, с Грипсолейля станется… Пустобрех…

Грипсолейль, сделав круг по двору, вернулся к фонтану.

— Да, — заметил он с трагической ноткой, — не везет нам на фригийских посланников. Один связался с лигерами, прямо целовался с ними на глазах у всех, другой — начинает со скандала, смысл коего мне непонятен. А? Зачем ему это понадобилось? Моя логика бессильна. Ну, дойдет до королевы…

Но даже Грипсолейль не знал, что королева еще третьего дня тайно выехала в Тралеод и что ей нет никакого дела до фригийского посланника и его скандалов.

Глава XLVIII БОЯРЫШНИК

Motto: Подведем итог: все это делается из плотских вожделений, которые у них отличаются ненасытностью.

Яков Шпренгер и Генрих Инститор

Боярышник был в цвету, когда Жанна отдавалась объятиям герцога Лива. Старый сад Браннонидов был весь испятнан крупными белыми цветами среди резных листьев.

Боярышник был в цвету и тогда, после италийской победы, когда она водила своих любезных иностранцев в сад Аскалера смотреть статую Давида. Глядя тогда на белую мраморную фигуру в кольце факелов (лицо Давида в ночном сумраке угадывалось довольно смутно), Жанна поняла, что обречена. Она теребила колючую ветку с крупными белыми цветами и почти наяву ощущала, как ее берет Давид, тот, живой, с усами и бородкой.

Когда она вернулась в Аскалер и выглянула из окна спальни — она увидела белую статую над зелеными кустами. Давид был на месте. Но боярышник уже отцвел.

Жанна отлично понимала, что тайна ее отъезда все равно раскроется рано или поздно, и потому была озабочена только одним: чтобы тайна эта раскрылась возможно позднее. Поэтому она не стала ломать голову и выдумывать какие-то хитрости — она вызвала Гроненальдо и сказала ему прямо:

— Господин государственный секретарь, вечером я уезжаю в Тралеод. Надолго ли, не знаю. Королем будете вы…

Гроненальдо встал, порядком ошарашенный.

— Это значит, — продолжала Жанна, — что я даю вам полномочия вершить всю политику, как вы найдете нужным. Выгоду нашу вы знаете, а я вам доверяю. Будете посылать в Тралеод лишь те бумаги, которые не имеют законной силы без моей подписи. Со мной едут мои фрейлины, в конвой дадите роту телогреев. Граф Крион глуп, зато честен и не болтлив… Теперь же изложите мне важнейшие дела, но покороче.

С делами, однако, пришлось повозиться. Розыски вождей Лиги, как и в прошлый раз, ни к чему не привели. («Бог с ними», — нетерпеливо бросила Жанна). Подозрение в соучастии пало на герцога Правона и Олсана — он взят под домашний арест, столица его оккупирована. Военный совет имеет предложение — сровнять с землей замки мятежных дворян и взять их семьи заложниками. («Не надо», — сквозь зубы сказала Жанна.) Андреус ди Ренар, граф Мана, изъявил готовность предоставить короне крупный заем на усиление армии: он заинтересован поскорее замирить Торн и продолжить постройку канала через Кельх. («В тот раз тоже был Торн», — подумала Жанна.) Фригийский посланник граф Финнеатль… («Что вы о нем думаете?» — вдруг перебила Жанна.) Судя по всему, он искренне расположен в пользу тесного союза Виргинии и Фригии. Он в отчаянии, что в деле с марвскими разбойниками к нему отнеслись с недоверием; но он подтвердил также прямую заинтересованность в постройке Кельхского канала, он высказывался за укрепление Фримавира (Жанне снова пришлось делать усилие: вспоминать, что такое Фримавир), тем более что как раз сейчас есть самонужнейшее дело, могущее этому укреплению послужить, — единение католиканской церкви, суд над лжепастырем Аврэмом Чемием, епископом Понтомским… Жанна сморщилась, как от кислого: «Ах, Чемий! Еще и этот на мою голову, о Господи!» Голос Гроненальдо затвердел: он считал дело Чемия главным делом. Он так и сказал: «Чемий — это язва, которую надо поскорее вырезать, выжечь, иначе она разъест весь состав наш». Жанна сидела перед ним, спрятав лицо в ладони, и боролась с подступающим раздражением. Какой-то властолюбивый старец, возомнивший себя пророком Господним… И совсем бы о нем не думать, об этом одержимом! «Все князья целуют ногу папы!»[30] Ему на тот свет пора, ведь ему уже за семьдесят… И тут внезапно вспомнились ей глаза фригийца, его красные губы и мягкий голос: «Пусть вас называют убийцей из-за угла… Вы устраиваете свои дела вот и все». Каков искуситель… Подослать к старцу наемного негодяя с ядом в кармане…

Государственный секретарь давно замолчал и смотрел на королеву. Та наконец отняла руки от лица.

— Делайте все по закону, принц, — вздохнула она. Тот несколько удивился: он и не предлагал ей ничего незаконного…

— Я рад, Ваше Величество, что наши воззрения совпадают, — произнес он и встал, чтобы откланяться.

— Вот что… — медленно сказала Жанна, — Лианкару не говорите про мой отъезд… Впрочем, он и так все узнает… Имейте в виду, принц, я перестала ему доверять…

— Герцог Марвы убит немилостью Вашего Величества, — сказал Гроненальдо. — На днях он сетовал мне весьма горько по поводу истории с кокардами. Говорил об отставке… Он жаждет оправдаться перед Вашим Величеством…

— Вот как, оправдаться? — Жанна прищурилась. — Это плохой признак. Так и скажите ему, принц. Отставки же ему не будет. Марвский батальон упраздните. Пришлете мне указ, я подпишу. Де Милье говорил мне, что красные перья вызывают у мушкетеров дикую ярость. Этого мне не нужно. Теперь все?.. Идите, принц.

Оставшись одна, она еще долго боролась с раздражением. Доклад Гроненальдо разволновал ее поневоле. Ей не хотелось думать о делах, но о них все время думалось. Она стояла у окна, смотрела на кудрявый затылок и мускулистую спину мраморного Давида, а из головы не выходили Чемий, Финнеатль, неизвестно куда пропавший Фрам, и снова Чемий… Теперь еще и Лианкар к этому прибавился. Она пыталась читать вслух стихи Ланьеля, но слова падали вялые, неживые, и не проникали в сердце. Незамиренный Торн и проекты Ренара… В Торне сидят «Дети Вифлеема»… И еще Генуя… не Алеандро, а именно Генуя — Синьория, иезуиты, Венеция, все только и ждут, что заколеблется почва… И победа уже не казалась ей победой, впереди все было зыбко и неясно… Они вернутся… однажды так уже и было… Она прошлась по кабинету, погладила волшебный ларчик герцога Матвея. Крикнула Эльвиру и велела запереть ларчик в потайном ящике секретера. «Все готово?» — спросила она, пока Эльвира возилась с замками. — «Да, — ответила Эльвира, — подождем темноты». Жанна пощупала письмо Алеандро, спрятанное на груди, между телом и сорочкой. Странно, даже письмо ее не грело. Она вспомнила четкие буквы, их было немного: «Жанна, я здесь. Плеазант». Он здесь. В Тралеоде — это почти что здесь по сравнению с Генуей. Плеазант, Алеандро, Давид, любимый, желанный. Чего же ей еще нужно? Он здесь, недалеко — при чем же тут какой-то Чемий, какой-то Фрам и незамиренный Торн?!

— Пойдем ужинать, Эльвира! — воскликнула она с натужной веселостью. — Нам предстоит побег!

Год назад тоже был побег, и тоже ночью, но как он был не похож на этот! Тогда она загодя забыла обо всех делах, обо всех королевских обязанностях… Да ведь тогда все было иначе, тогда был Вильбуа, за которым она была как за каменной стеной. Не год назад это было, а сто лет назад. Или тогда она все еще играла в королеву, но не была ею? Возможно. И все-таки это свинство: все время, пока она раздавала награды в Дилионе, пока она принимала решения, даже пока лежала в постели с герцогом Лива — все это время ей виделся Алеандро, совершенно обнаженный и прекрасный, она слышала его голос, ощущала его прикосновение, и ее бросало в жар, и кровь стучала ей в виски и в губы. А вот теперь, когда можно обо всем этом думать и все это представлять, более того — когда все это скоро будет вживе — из головы не выходят Чемий, Фрам, Викремасинг, Лианкар, незамиренный Торн…

Она с трудом заставляла себя есть и пить.

— Готова микстура? — спросила она.

Эльвира предлагала ей взять в Тралеод Кайзерини, но Жанна резко отклонила это предложение. Она велела только приготовить ей снотворного на дорогу: ей хотелось любым способом сократить путь до Тралеода. Самый верный способ был — заснуть, но она боялась, что не сможет заснуть.

Микстура была готова: золотой флакончик на три дозы.

Когда стемнело, к ней вошел Макгирт. После того как он привез ей известие о выезде маркиза Плеазанта из Генуи, она перевела его в телогреи с чином лейтенанта. Это была завидная должность, но не для того, кто прежде был мушкетером. Несмотря на то, что еще король Карл говаривал, что телогреи всегда правы, а его дочь разделяла это мнение, несмотря на то, что офицеры-телогреи имели самое высокое содержание и оно выплачивалось им наиболее аккуратно, несмотря на то, что телогреи стояли ближе всех к особе монарха, несмотря ни на что — а может быть, именно поэтому, — фигура телогрея была в высшей степени одиозной. Телогреи были мужичье, телогреями пугали маленьких детей.

Поэтому Макгирт в глубине души, вероятно, был оскорблен. Но Жанна подумала об этом лишь мельком. Разумеется, он остался верным слугой, в этом сомнения не было; не более чем слугой, и ничем другим он теперь никогда не станет. А, собственно, зачем он ей в каком-то другом качестве? Ей и нужен только верный слуга.

Он доложил ей, что все готово, и провел ее длинным гулким коридором на Садовую лестницу. Выйдя на свежий воздух, Жанна поежилась. Не от холода, потому что было тепло, — но от внезапно охватившего ее чувства дороги. Это чувство всегда ее волновало, особенно если дорога предстояла ночная. Морока большой политики начала отпускать ее.

Карета стояла неподалеку, в липовой аллее. Макгирт держал дверцу, но Жанна медлила садиться. Она ждала Эльвиру и Анхелу, которые выходили последними.

— Есть у вас надежный человек? — спросила она, не глядя на Макгирта. — Мне нужен курьер.

— Авель, — негромко позвал Макгирт.

«Ну конечно, тот самый. Может быть, и этот оскорблен?»

— Встаньте, — резко сказала Жанна, — не знаете порядка? Вот письмо. Скачите в замок Плеазант что есть духу. Я желаю иметь ответ завтра в Тралеоде.

На этого сердиться не следовало: порядок он знал, но колени его согнула мужицкая черная кровь предков против его воли. Вот и печать он поцеловал тоже не по регламенту: не надо этого делать… Бог с ним. Жанна стала смотреть в темное небо, чтобы не видеть Макгирта.

Письмо было короткое:

«Завтра буду в Тралеоде, послезавтра днем у тебя. Слугам меня не узнавать. Подписано».

Наконец появились Эльвира и Анхела. Жанна поднялась в карету, ощупью пробралась среди подушек. Уселись все, и дверца захлопнулась. Макгирт вполголоса подал команду «на коней». Жанна протянула руку в темноту:

— Эльвира, питье.

Карета бесшумно прокатилась по песку аллеи, затем под колесами зарокотали доски подъемного моста. Эльвира и Анхела поправили кожаные подушки, уложили отяжелевшую, засыпающую Жанну и сами прилегли справа и слева от нее. Когда карета выехала из тралеодских ворот Толета, они тоже начали задремывать — без всякого питья.

За городом королевский поезд пустился галопом. Макгирт то и дело косился на карету, подпрыгивающую на неровностях дороги. Луна была на ущербе, и кругом стоял почти полный мрак.

В Фиолью прискакали перед рассветом. Измотанные лошади валились с ног; люди тоже устали. Из кареты не доносилось ни звука. Пока перепрягали и переседлывали, Макгирт осторожно заглянул внутрь. Девушки спали вповалку, среди сбитых в кучу подушек и меховых одеял, тесно прижавшись друг к другу от утреннего холода. Трудно было даже понять, которая из них королева. Макгирт не дыша встал на подножку, расправил медвежью полость и аккуратно прикрыл всех троих.

До Гилика сна не хватило. Дрожа и зевая, они протомились в быстро несущейся карете еще добрый час. В Гилике остановились у простого трактира, где был приготовлен простой обед. Они наконец смогли выйти, размяться и умыться.

Теперь до Тралеода оставалось около сорока миль. Жанне больше не хотелось спать и не хотелось пить снотворную микстуру. Политические заботы ушли на дно души; сверху было одно нетерпение. В окне кареты уносились назад кусты, деревья, домики — глядя на них, Жанна шептала почти вслух: «Скорее, скорее!» Впрочем, это было бесполезно. Встреча будет завтра. Надо прожить до завтра, а в Тралеод мы все равно приедем сегодня. Часом раньше, часом позже — это уже несущественно.

Рассуждение было верное, но легче от этого не стало — дорога оставалась дорогой. Жанна, прикрыв глаза, принялась повторять про себя свою молитву — «Песнь любви живой». Она бережно расходовала слово за словом, подолгу задерживалась на каждой строке. Это продолжалось очень долго, но теперь она уже не замечала времени. Открыв глаза, она встретила мерцающий взгляд Эльвиры, и в этом взгляде, сообразив что, незаметно для себя она начала читать стихи вслух, Жанна увидела полное понимание. Эльвира понимала ее жажду, ее тоску, ее страдание. Эльвира прощала ей все. Эльвира любила ее, «Боже, бывало, я думала о ней плохо. А вот Эльвира ни разу не подумала обо мне плохо, я же вижу».

Жанна даже вздрогнула. Эльвира тихонько сказала:

— Мы невольно подслушали тебя, ты думала вслух.

Жанна перевела глаза на Анхелу.

— Это было прекрасно, excelente, — сказала Анхела ломким голосом.

В окне кареты уже виднелись могучие старые башни Тралеода.

Королевский поезд проехал по улицам Тралеода и достиг цитадели, первой резиденции виргинских государей. Карета вкатилась во внутренний двор. Жанна ступила на древние плиты. Авель уже стоял тут с письмом.

«Маркиз Плеазант ожидает у себя прелестную даму завтра в полдень в Дубовом зале».

Жанна должна была — иначе она не могла — протащить себя через весь путь от Толета до Тралеода, и она сделала это. Но и он, маркиз де Плеазант, бывший лейтенант Бразе, а ныне любовник Ее Величества, тоже должен был протащить себя через весь свой путь, а его путь был куда длиннее — через Альпы, через Венгрию, Богемию и Польшу. А перед этим он еще должен был оторваться от Генуи, от проклятого города, который так дорого ему обошелся и уже поэтому стал ему дорог.

Он должен был бросить Геную на Горна и бросить навсегда: у него было чувство, что он уже не увидит больше ни этих башен, торчащих словно бы друг на друге, ни этого порта, ни смеющихся без всякого повода итальянцев, ни грандов, подлинная сущность которых ему представлялась непознаваемой. Он должен был бросить и свое бремя наместника, к которому — он с удивлением обнаружил это — начал уже привыкать.

Он сразу понял причину вызова, подлинную причину. Разумеется, его животная природа взволновалась — он желал эту женщину, именно ее; но разум, высшая душа — были возмущены. Вот когда при слове marionetto он снова готов был сойти с ума от ярости. «Как смеешь ты осуждать волю Ее Величества!» Да, мой суровый друг, полковник Горн. Не смею. Но такую волю?

Он сейчас был бы рад новому мятежу. Но мятежа не предвиделось. Все в Генуе, казалось, только и мечтали, чтобы быть верноподданными Иоанны Виргинской.

Отвертеться было невозможно, надо было ехать. Она все предусмотрела: вместе со своим письмом она прислала именной королевский указ, бумагу самую что ни на есть официальную, для предъявления Синьории. Наместник Ее Величества в Генуе маркиз Плеазант вызывался в Толет для доклада о делах. Подписи, печати — все было на месте. Он молча подал пергамент полковнику Горну. Горн прочел. «Ваша светлость, я постараюсь достойно представлять вас за время вашего отсутствия». — «Вы, граф, будете наместником, я сюда не вернусь», — не выдержал Бразе. «Почему? — забеспокоился Горн. — Здесь ничего об этом нет… Вам грозят неприятности? Вы получили еще какие-то бумаги? Я готов написать, что в деле с мятежом виноват прежде всего я сам…» — «Нет, нет, — покачал головой наместник, — ничто мне не грозит. Я в таком фаворе…» — Он резко отвернулся к окну, сердясь на себя: ни черта самообладания! Какой из меня, к дьяволовой матери, политик! Пересилив себя, он сказал: «По-моему, Синьория до сих пор подозревает, что я — ваша кукла. Мой отъезд несомненно укрепит их подозрения. Но вот уж это меня решительно не трогает». Горн за его спиной переступил с ноги на ногу. Алеандро почти физически ощущал, что он хочет что-то сказать. Но Горн только вздохнул, и это было все. Слова им были сказаны совсем другие: «Когда вашей светлости будет угодно дать Синьории прощальную аудиенцию?»

Наместник отъехал из Генуи совсем не так, как приехал. Все было сделано с надлежащей помпой и при дневном свете: речь перед Синьорией, смотр телогреям и генуэзской милиции (по мартовскому договору она осталась нераспущенной), бал в наместническом палаццо. Гранды провожали наместника до ворот Ponta Soprana, и там, согласно ритуалу, он снял с себя наместническую цепь и надел на шею Горна. Он выехал из города в карете, но в первой же деревушке пересел на коня. Горн крепко обнял его на прощанье. «Ты славный офицер, мой мальчик», — шепнул он на ухо лейтенанту. Эти слова сильно ободрили Алеандро. Он махнул рукой, и его маленький отряд (с ним был Анчпен и пятеро телогреев) исчез в облаке пыли.

Они ехали не торопясь. Вперед был послан Макгирт, который гнал, как дьявол. В Венгрии и Богемии все было тихо и спокойно; но в Польше пришлось глядеть в оба. Горн не напрасно предупреждал об этом. Народ был враждебно возбужден, на каски телогреев поглядывали с нескрываемой ненавистью. Виргинскую речь вообще отказывались понимать, только после крепкого окрика по-французски им удавалось получить сменных лошадей. Раза два в них даже пытались стрелять. Никто не желал объяснить им причину. Только в Варшаве они сумели узнать от виргинских офицеров, что Польшу мутят иезуиты. Они кричат и шепчут, что королева Иоанна специально подвела под пулю молодого князя Мазовецкого, имевшего все права на польскую корону. Но это бы еще полбеды — далеко не все шляхетство обожает князей Мазовецких — гораздо хуже другое. Опять распространяется слух, что всех будут перекрещивать в католиканскую веру. Вот уже против этого все поляки готовы восстать, как один. Бороться с этими слухами неимоверно трудно, и, судя по всему, скоро вспыхнет мятеж.

Мятеж — ну и черт с ним. Алеандро выслушал все это довольно равнодушно. Он видел только одно — белую девушку на черных шелковых простынях и хотел только одного — поскорее добраться до места. Ни Генуя, ни тем более Варшава теперь не занимали его.

Они благополучно миновали Польшу. Но уже в Виргинии, в Менгрэ, владении Альтисоры, где, казалось бы, совершенно нечего было бояться — на них было совершено нападение. Вряд ли это были простые разбойники: они явно знали Алеандро в лицо и старались убить именно его. Но не так-то просто было его убить. Кроме присущего ему боевого искусства Алеандро пустил в дело свою ярость, так и не получавшую выхода с унизительного времени мятежа. Нападающие дорого поплатились за то, что подвернулись ему под руку в такой момент. Они потеряли пятерых и бежали, причем троих прикончил сам Алеандро. Он не стал занимать своих мыслей бесплодными гаданиями — кто послал этих людей, чтобы убить именно его. Ему запомнился только предводитель шайки, низенького роста человечек в маске, который держался сзади и подал команду к отступлению на каком-то незнакомом, похожем на фригийский, языке. Пятеро оставшихся на месте были мертвы, так что допросить их не было возможности.

К вечеру другого дня Алеандро де Бразе, маркиз де Плеазант, прибыл в свой замок.

Это было очень странно: у него был замок. Он знал об этом еще осенью, он даже показывал этот замок своим мушкетерам с большой дороги: четыре башенки над золотой кленовой рощей. Но башенки быстро забылись — в Генуе было решительно не до них. Теперь же он увидел их и узнал издали, и свернул с большой дороги в аллею, подъехал к воротам парка и мог рассмотреть здание вблизи. И это здание принадлежало ему. Все принадлежало, вплоть до дверного молотка. И этот почтенный старец с булавой, мажордом, тоже принадлежал ему. Мажордом торжественно водил хозяина, его светлость маркиза, по помещениям, В замке было пятьдесят девять комнат и залов — число магическое. Два небольших внутренних дворика с цветниками были украшены статуями. В одном стоял бронзовый бык с наклоненными рогами, как будто бы готовый сорваться с места, — это был Двор Быка; в другом — беломраморная обнаженная девушка, умоляюще сложившая руки, — это был Двор Девы. Бык был повернут в сторону девушки. Несомненно, кто-то — архитектор или заказчик — вдохновлялся мифом о похищении Европы. «Так это все мое, — думал Алеандро, рассматривая статуи и цветники, — и все эти окна — мои, и башенки, и шпили, и острые крыши… Очень странно». Мажордом вел его из зала в зал, показывая новые кресла, утварь, гобелены, свежую полировку — следы ремонта, который в великой спешке делали тралеодские мастера; садовника привозили даже из Толета. «Знаете ли, милейший, — вдруг прервал он мажордома, — на днях я жду в гости одну прелестную даму, мне надо выбрать комнату, где произойдет наша встреча».

Она написала ему: «Хочу видеть тебя в твоем замке». Отлично, в замке. Уж он не выйдет к ней на крыльцо, нет, пусть она сама войдет к нему. Он купил это право, ей-богу, не даром взял. «Вот здесь», — вдруг сказал он. «Это Дубовый зал, ваша светлость», — сообщил мажордом.

Зал был маленький, односветный, в три окна, выходящих во Двор Девы. Стены и кассетированный потолок были обшиты черным полированным дубом; три двери и пол были более светлого оттенка. Алеандро и мажордом отражались в навощенном полу, как в воде.

— Эта дверь — в аванзал, ваша светлость, — докладывал мажордом, сдержанно дирижируя своей булавой, — эта — в столовый зал, а эта — во внутренние покои, в комнату, смежную с опочивальней вашей светлости. Во времена оны зал служил Его Величеству Лодевису сборным залом для охотников… как изволите видеть, ваша светлость, панели внизу погрызаны собаками, и это не везде удалось скрыть.

«Собаки — вздор».

Вот сюда войдет она, прелестная дама… с ней, вероятно, будет какая-то свита… небольшая, надо думать, ну, это не важно… а отсюда ей навстречу выйдет он, приветствует ее… и они проследует туда, в столовую палату с окнами во Двор Быка… а затем… затем приказывать будет уже она.

— Теперь покажите мне мой кабинет, — сказал он.

В кабинете он присел к столу, написал на большом листе:

«Жанна, я здесь. Плеазант».

— Распорядитесь, чтобы это немедля отвезли в Толет, в Аскалер.

Мажордом принял письмо и вышел. Алеандро подтянул к себе еще один лист.

«Маркиз Плеазант, — вывел он с росчерками, — ожидает у себя прелестную даму завтра в полдень в Дубовом зале».

Это письмо пролежало на столе четыре дня. На пятый день в замок прискакал бородатый сержант в каске телогрея.

«Однако, — подумал про себя Алеандро, — что за новости? Телогреям не разрешалось носить бороду».

— Ее Величество… — начал было бородач.

— Тихо, мой друг, — оборвал его Алеандро. — Вам что было сказано? Говорить «прелестная дама».

— Мне не было сказано…

— Стало быть, забыли сказать. — Алеандро распечатал привезенную телогреем депешу, глянул в нее и повторил: — Воистину забыли сказать… Вы говорите — ответ в Тралеод и непременно сегодня? В таком случае вот он.

Алеандро взял со стола запечатанное письмо и отдал Авелю.

Карета, сопровождаемая десятком конных телогреев, прибыла точно в полдень.

Дверца распахнулась, и Жанне подал руку какой-то почтенный старец, Она туманно посмотрела на него.

— Кто вы?.. Мажордом? Тем лучше. Ведите нас.

— Светлейший маркиз Плеазант… — начал было мажордом, но Жанна, не слушая его, уже резво шагала по ступенькам парадного входа. За ней поспешали Эльвира и Анхела, подобрав юбки. Дворецкий забежал сбоку и с поклоном раскрыл двери.

— Куда? — бросила Жанна.

Не дыша, вбежала она по лестнице, пронеслась через аванзалу и остановилась посреди навощенного пола, отражаясь в нем, как в воде.

Маркиз Плеазант, в белом парадном костюме, сверкающий регалиями, склонился перед ней. Она переводила дыхание, выжидая, пока он закончит поклон и выпрямится. Наконец он выпрямился. Жанна заметила, что он сильно изменился, но главное было то, что это был он.

— В вашем парке прекрасный боярышник, маркиз, — произнесла она кукольным голосом. — Я любовалась им по дороге. В цвету он должен быть очарователен.

— Я несказанно счастлив… — начал было он.

Жанна, не слушая его, обернулась к Эльвире и Анхеле — те, точно марионетки, кланяясь, вышли из зала спиной вперед. Маркиз де Плеазант, повинуясь ее взгляду, замкнул за ними дверь, повернулся к королеве. Она стояла на том же месте и в той же позе, как остановилась, будто приросла к полу. Он зашел к ней с лица:

— Ваше Величество… Жанна… Не угодно ли… обед ждет…

Бледное лицо королевы наконец дрогнуло.

— К черту… — почти беззвучно вылетело из полураскрытых губ. — Давид… Я изнемогаю… Ну, раздевай же меня… Я не сделаю более ни шагу…

Он сбегал на цыпочках, замкнул дверь в столовую палату. Жанна не шевелилась. Он опустился перед ней на колени, стал целовать ее руки. Каждый раз рука падала, как неживая, чуть только он отпускал ее. Тогда он принялся развязывать на ней банты, расстегивать крючки и пуговки, распускать шнуровку. Его руки тряслись. Жанна стояла неподвижно, лишь изредка помогая ему освободить себя от платья. Наконец все было кончено. Жанна постояла обнаженная в куче своей одежды, затем перешагнула через нее.

— Иди же, — прошептала она, — где постель?

— Это недалеко… — прошептал он в ответ.

Он подхватил ее на руки и понес. Она тяжело дышала, срывая с него золотые регалии.

А за дубовыми дверями стояла Эльвира и яростно кусала губы. Глаза ее были наполнены злыми слезами, но она крепилась изо всех сил. Анхела де Кастро стояла рядом, обняв ее за плечи, и молча гладила по голове.

Глава XLIX AMOR LOCO[31]

Motto: Небезызвестен мне и этого подвига распутный совершитель! Но вот я испытаю как следует, вполне ли ты обладаешь присутствием духа и особенным благоразумием.

Апулей

Они лежали в широкой маркизовой постели, дыша дыханием друг друга, и она спрашивала его тысячу тысяч раз: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» — а он отвечал ей без устали: «Да, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…» Коротких июльских ночей не хватало им, чтобы закончить свой бесконечный диалог.

И тогда они садились на коней и уезжали в лес… Там они лежали на разостланных плащах в чаще орешника или просто на горячем песке на берегу озера или речки, лежали до ночи, но им не хватало и длинных июльских дней. Ни муравьи, ни мухи, ни солнце, ни короткие яростные грозы — не были им помехой.

Они полюбили эти леса, озера и мягкие холмы; но еще сильнее полюбили они город Тралеод, отстоящий от замка в двух часах доброй езды. Город Тралеод стоял на холмах; с верхних его точек можно было видеть вдали на юге серебряную ленту великой реки Влатры, а на северо-востоке — могучие снежные шапки великих гор Топаза, разделяющих Виргинию и Фригию. Они полюбили древние стены и башни цитадели, торжественные стрелы соборов, базарную площадь с ее балаганами, полюбили разноязыкую речь толпы. Ибо недаром этот город был столицей Виргинии в старые времена: через него тоже шло множество дорог и множество всякого народу. Но больше всего они полюбили гостиницы и трактиры Тралеода. Это были славные гостиницы: «Обезглавленный мавр», «Пять трезубцев», «Блуждающий огонек», «Въезжий двор Адама Бюса»; были и другие — попроще, победнее; но они были неприхотливы: их не смущало, что белье оказывалось не слишком чистым, а кровать — слишком скрипучей. Они с наслаждением бродили по узким крутым улочкам, закусывали на рынках, где им подавали необыкновенно вкусные длинные ленты мяса, срезаемые с поджариваемой здесь же целой бычьей туши; они хохотали во всю глотку над проделками фокусников и отводителей глаз, запросто перебрасывались шутками с толпой, вели себя, как хотели. Однажды двое каких-то чопорных господ пытались навязать им ссору на площади, но они с такой ловкостью выхватили шпаги (ибо Жанна, разумеется, ходила в мужском наряде и вооруженная), что господа стушевались, и они великодушно удовлетворились их извинениями.

Они бродили, смеялись и дурачились, но все время ждали только ночи, и часто были не в силах ее дождаться. И тогда они сворачивали в гостиницу. Мало-помалу им полюбилось именно это: лежать на тюфяке, перетащенном прямо на пол, дышать дыханием друг друга и слушать шум города, доносящийся через раскрытое окно. Они вели свой нескончаемый диалог, солнце мягко освещало их через опущенную занавеску, а с улицы доносился говор, крики торговцев, колокольный звон и даже вздохи органа из соседней церкви. Эти случайные комнаты с выбеленными стенами и прохладными каменными полами были им во сто крат желаннее и милее пышной маркизовой постели.

Из города они возвращались в леса, купались в озерах лежали в травах и на горячем песке. Иногда Жанна, чтобы сильнее разжечь Алеандро, садилась нагая верхом на лошадь и скакала, как древняя амазонка. Он догонял ее бегом, снимал с седла, и снова начинался между ними вечный и прекрасный диалог: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» — «Да, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…»

Они любили друг друга, любили леса, холмы и озера, любили город Тралеон. А замка они совсем не любили.

Жанна самым натуральным образом избегала замка, потому что в замке была Эльвира. Ей было просто физически тяжело от присутствия Эльвиры не то чтобы в одной комнате, но даже где-то неподалеку. Те редкие дни, которые Жанна вынуждена была проводить в замке — из-за дождливой погоды или ради дел государственной важности, — были томительно чопорны и церемонны, и маркизова постель была пуста в эти редкие ночи. Жанна бывала одета со всей возможной тщательностью, она мужественно поддерживала роль холодной, но в меру приветливой великосветской дамы — и тем не менее она каждую минуту ощущала, что Эльвира воочию видит ее в замшевой распахнутой курточке на голое тело, видит, как она сбрасывает с себя курточку… видит все — и от этого светские слова застревали у нее в горле, и ей хотелось ударить Эльвиру.

Эльвира тоже старалась изо всех сил быть приветливой, любящей подругой — но Жанна отлично видела эти усилия, и они ничуть не обманывали ее. От Эльвиры исходил ледяной холод неприязни — вот это было неподдельно.

Иногда у Жанны мелькала злобная мысль: «Вот замуж бы ее выдать… уж я подобрала бы ей самолучшего жениха… ангела во плоти… и посмотреть бы на нее после первой брачной ночи… Посмотреть бы на эту Божью Матерь Недотрогу…»

Алеандро, естественно, чувствовал себя не лучше.

Однажды, когда доверенный курьер Гроненальдо привез королеве какие-то бумаги и она заперлась с ними в маркизовом кабинете — Алеандро слоняясь по комнатам, набрел на Эльвиру, сидящую у окна. Перед ней была книга, но она не читала. Эльвира подняла на него глаза. Он вздрогнул от ее взгляда.

— Что вам? — спросила Эльвира почти с ненавистью. — И вы пришли просить у меня прощения?

Алеандро ничего не ответил, да ему и нечего было сказать. Эльвира, увидев его лицо, смягчилась:

— Извините меня, маркиз… — У него сжались кулаки. Она помолчала, потом спросила очень ровным голосом: — Вы любите ее?

Руки его разжались, и на них сразу набухли жилы. Это были крупные, сильные руки; хотя и ухоженные, с подпиленными камердинером ногтями — они оставались руками солдата.

— Да, я люблю ее, — глухо сказал он. — Это самое ужасное.

— Смиритесь с этим, маркиз. Это судьба, — сказала Эльвира.

— Судьба, — повторил он, глядя в пол. — Моя судьба была предсказана. Мне предсказали любовь, обнимающую небо и землю. Мне было сказано, что мне суждена высокородная, знатная дама. Еще было сказано, что я буду проклинать и себя, и ее, и весь свет за эту любовь и что все-таки я буду любить ее… Но я не мог себе представить, что это будет королева… — закончил он, сбившись на шепот: не хватило голоса.

Он поднял глаза на Эльвиру. Лицо у нее было печальное и мудрое. Она казалась старше своих двадцати лет.

— Вам и сейчас неловко рядом со мной? — вдруг спросила она.

— Прошу вас, не называйте меня маркизом, — быстро проговорил он, и она кивнула, как будто это был ответ на ее вопрос.

— Вот, видите, мы сидим здесь, в замке Плеазант, — снова заговорил он, — это мой замок… чепуха какая-то… А что дальше будет? Она сделает меня герцогом, пэром? За что? И я все это приму, потому что я люблю ее… От звука ее шагов у меня все обрывается внутри…

Он замолчал. Эльвира спросила:

— Как же мне вас называть?

— Не сочтите меня возвышенным дураком, — сказал он, повернувшись к ней, — но я был бы счастлив, если бы вы называли меня по-прежнему лейтенантом… Я ведь им и остался, несмотря ни на что. Ибо это моя сущность, это я сам сделал… Это мое ремесло. Ну какой из меня наместник, да еще в Генуе… Кровь Господня! О Боже, простите меня… А помните диспут? Мои подчиненные считали, что мне место в Коллегии Мури. Нет, они ошибались. Просто они любят пить, а я — читать книги, вот и вся разница. А в строю мы равны… Я не говорил ей, — полушепотом продолжал Алеандро очень быстро, — на меня было сделано покушение, когда я ехал сюда. О, с какой радостью взял я оружие и стал драться! Ведь я был этого в Генуе лишен. Этим негодяям не поздоровилось… Нет, не знаю, — предупредил он вопрос Эльвиры, — да и знать не хочу, кому понадобилась моя жизнь. Собственно, дело в ней, а не во мне… это ей доставило бы большую боль, но эти господа просчитались! Надо как следует потрудиться, чтобы меня убить, говорю вам без всякого хвастовства… Зачем я рассказал вам об этом? Знаете ли, чувство, когда я схватил шпагу в правую, пистолет в левую, кинжал в зубы… чувство было очень сильное… Я занялся наконец-то своим прямым делом — биться с врагом… Вот об этом я и хотел вам сказать… Вероятно, каждый человек любит делать то, что умеет делать хорошо… Не надо только ничего говорить ей. Обещаете?

— Обещаю, — сказала Эльвира.

— Я же могу заверить вас в одном, — горячо продолжал он, — меня не так-то просто убить, и она может быть совершенно за меня спокойна… и вы, пожалуйста, не бойтесь за нас… когда мы там… Я защищу ее в любом случае…

Вдруг он скова погас и уставился в пол прямо перед собой.

— А в общем, мне очень тяжело…

— А мне? — откликнулась Эльвира. Он вздрогнул.

— Вам, должно быть, скучно в замке, — ни с того ни с сего сказал он. — Только вы да сеньорита де Кастро… Боже мой, ведь нам можно было бы поехать в Тралеод, всем четверым… посидеть у «Обезглавленного мавра»… Там подают отличное изюмное вино и воду со льдом… А потом пошли бы смотреть балаганы на площади, ну почему этого нельзя? Ведь вы носите мужское платье и отменно скачете верхом.

— Ну почему же нельзя, — вежливо сказала Эльвира.

— Да, внешне можно… — тоскливо откликнулся Алеандро. — И все будет: и желтый виноград, и солнце в стаканах… но между нами камень… я все время чувствую его… Он ведь не исчезнет?

Он посмотрел прямо в глаза Эльвире.

— Да, камень останется, — подтвердила Эльвира. — И не спрашивайте меня почему. Я сама этого не знаю. Очень возможно, что во всем виновата только я, мой лейтенант…

Алеандро поднялся с диванчика.

— Спасибо вам, сеньора де Коссе, за вашу прямоту, — сказал он, поклонился и вышел.

И так продолжалась эта горько-сладкая жизнь — в замке, в лесах, в Тралеоде. Было хмельное, немного сумасшедшее время, время спелых плодов, конец августа. Жанна вся исходила от любви к Алеандро. Они по-прежнему старались бывать в замке как можно реже, и в эти дни ему постоянно бывало мучительно неловко перед Эльвирой. Он всеми силами избегал ее. Перед Анхелой такой неловкости не было никогда. А Жанну совсем перестали интересовать чьи-либо настроения: она всецело была поглощена страстью.

Но все-таки, когда было нужно, она прекрасно умела перевоплощаться в королеву. Вспыхнул польский мятеж, и Гроненальдо поспешно направил в Варшаву армию Викремасинга, чтобы угасить пожар, пока он еще не разгорелся. Гвардия шла через Тралеод, и принц вместе с маршалом сам прибыл туда под предлогом принятия у войск «тралеодской присяги»: эта церемония была введена королем Карлом во время его южных завоевательных походов. Жанна выступила в роли хозяйки древней резиденции виргинских королей, впрочем, для самого узкого круга лиц. Даже маршалу она не показывалась. Пришлось и Алеандро выступить в роли маркиза и наместника — государственный секретарь имел с ним несколько бесед с глазу на глаз о положении дел в Генуе. На третий день состоялся акт присяги. Отборные части армии Викремасинга прошли парадным маршем перед принцем Каршандара. Войскам огласили рескрипт Ее Величества, которая посылала из Толета благословение своим доблестным воинам и призывала скорую и решительную победу на их славные знамена. Капитаны Викремасинга по одному выходили из строя и клялись на старинной тралеодской Библии — быть верными Ее Величеству до конца и без остатка. Покуда на Ратушной площади шла вся эта церемония, Ее Величество королева лежала в объятиях Алеандро на плиточном полу мансарды «Въезжего двора Адама Бюса», выходившего на площадь пятью окнами фасада. Она слышала слова клятвы, треск барабанов и звонкое пение фанфар; время от времени она вставала с тюфяка, обнаженная подходила к окну, и тогда через щелку жалюзи она могла все видеть. «Зачем ты это делаешь?» — спрашивал ее Алеандро. «Ах, Боже мой, мне интересно, — отвечала она. — Вон идет капитан Гагальян… положил руку на Библию… слышишь? У него зычный голос… настоящий командир, правда? Мне кажется, он чувствует, что я где-то близко и вижу его… Глупости говорю? Кстати, Гроненальдо мне сказал давеча, что ты вел себя в Генуе, как настоящий политик…» — «Это обычная придворная лесть, — отозвался Алеандро, — иди сейчас же сюда». Она возвращалась к нему, и он целовал ее и яростно сжимал в объятиях. «Ну, укуси меня, сделай мне больно… — шептала она, — ну, еще… Ты любишь меня? Молчи, я знаю…» Она снова вырывалась и бежала к окну. Алеандро смотрел на ее спину и стройные ноги, на золотую ведьмину копну волос. Она смотрела на площадь, прильнув к щелке. Внезапно ударили пушки, и все ее тело вздрогнуло. Он чувствовал нечто противоестественное, извращенное во всем этом, но он любил ее и такую, он любил ее всякую.

Он любил ее.

— «Железнобокие» тронулись, — говорила она, глядя в щелку. — Капитан Гагальян спас меня на центральном холме в Дилионе… Налей, выпьем за него… Нет, не надо воды, он достоин цельного вина… — Она вернулась к постели, приняла из рук Алеандро стакан. Выпила до дна. — Вчера Гроненальдо добился-таки своего — я подписала ему ордер на арест Чемия… Ну, целуй меня… и здесь… и здесь… и здесь… О, как мне хорошо…

И вдруг все кончилось.

Прекратились поездки в лес, к озерам, в Тралеод. Жанна стала избегать Алеандро. Что-то случилось. Теперь Алеандро постоянно видел их вместе, всех троих Жанну, Эльвиру и Анхелу — они целыми днями сидели в цветнике, в излюбленном ими Дворе Девы. Он был, разумеется, не настолько бестактен, чтобы подсматривать за ними; но, проходя ли по нижней галерее после одиноких теперь верховых прогулок, взглянув ли нечаянно из окна верхнего этажа, он видел их: они тесно сидели на мраморной скамье, сдвинувшись головами, и о чем-то без конца совещались, как заговорщики. Алеандро видел также, что все трое были бледны.

Он был воспитан в дисциплине. У королевы и ее фрейлин появилась какая-то тайна — раз его не посвящали в нее, значит, она его не касалась. Он мог теряться в догадках, мучиться неизвестностью, а мог и вообще об этом не думать — это было его частное дело. Через несколько дней его стали приглашать к общим трапезам. Это ничуть не приблизило его к тайне, да он и не пытался приблизиться к ней. Временами он просто забывал о том, что существует какая-то тайна, — все трое были по-женски искусными притворщицами. Единственно, что бросалось в глаза, — передел в этом маленьком обществе. Их было теперь не две пары — он, она и те двое, а — трое и один он. Разговоры же за столом велись обо всем на свете и самым непринужденным образом. Девицы рассказывали ему о битве и, увлекшись, перебивали друг друга — королевы не было, была только Жанна, одна из трех, — а он взамен рассказывал им о Генуе. Зачастую они переходили из столовой палаты в цветник и продолжали беседу там; но Алеандро не мог не отметить, что при этом они всегда выбирали Двор Быка. Куртины и цветочные кусты Двора Девы были как будто напитаны тайной трех девушек, и мужчине был туда закрыт доступ. Иногда по ночам Алеандро вставал с ненавистной маркизовой постели и подолгу смотрел в окно на цветник, но не решался спуститься туда. Это было место, где днем совещались трое девушек, сосредоточенных и бледных. Кусты и куртины слышали их слова, беломраморная статуя слышала их слова — ему нельзя было ходить туда.

Алеандро отметил также — это он отметил сразу, — что отношение Эльвиры к нему и к Жанне переменилось. Камень исчез. Теперь Эльвира не старалась быть нежной и любящей подругой — она была ею; а на Алеандро она вообще смотрела как-то странно, как будто даже с сочувствием; но, как бы то ни было, ему теперь было легко с ней. Он увлеченно рассказывал о Генуе, об аресте Респиги, представляя все это в лицах. Девицы до упаду хохотали над незадачливым наместником, застигнутым в самый драматический момент (ибо Алеандро точными словами описал им, где и как происходило дело), и Эльвира хохотала так же искренне, как и остальные.

А их тайна оставалась при них.

Потом, видимо, было принято какое-то решение. Эльвира и Анхела куда-то уехали. Жанна самолично проводила их до крыльца, вернулась, нашла Алеандро.

— Пойдем, — сказала она. — Ты хочешь меня?

Стоял яркий сентябрьский день, в маркизовой спальне была задернута штора на раскрытом окне. Жанна неторопливо и бесстыдно разделась. Все было по-прежнему — поцелуи, объятия и вечный диалог: «Ты любишь меня? Ты любишь меня?» — «Да, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». И ни слова о тайне, словно тайны не было. Жанна была, пожалуй, несколько более исступленная и жадная, чем раньше, а может быть, это ему показалось. Он и сам сильнее обычного жаждал ее после стольких дней и ночей воздержания.

Эльвиры и Анхелы не было целую неделю. Все это время Жанна неистово предавалась любви; но она ни разу не предложила ему поехать в лес, к озерам или в Тралеод. Казалось, она боится покидать замок. Самое большее, на что она решилась, — это кататься в парке, обширном и запущенном, как лес. Выезды были донельзя чинные: безупречно одетый маркиз и золотошелковая, бочком на лошади, дама, в сопровождении мажордома верхом на муле и лакеев с плащами на случай ветра и дождя; а спереди и сзади следовали верхоконные телогреи под началом бородатого Авеля.

Когда они оставались наедине, можно было подумать, что не изменилось ровно ничего, но Алеандро знал: между этими ночами любви и теми ночами и днями — в лесах, на озерах, в комнатах тралеодских трактиров — легла какая-то тайна.

Разумеется, он ни слова не спрашивал. Ибо это была королевская тайна. Он хорошо научился разделять королеву и Жанну. И она тоже знала, что он научился. Иногда он ловил на ее лице выражение, которое показывало, что она думает о своей тайне, — и тогда он отворачивался, не желая читать ничего даже по ее глазам.

Вернулись Эльвира и Анхела, и сразу же все трое уединились в цветнике. Алеандро не смотрел на них даже издали. Он сидел в своем кабинете с окнами в парк, пока ему не доложили, что дамы ждут его светлость к обеду.

Последующие дни были похожи на предыдущие. Они жили бок о бок с тайной, делая вид, что никакой тайны нет. Они даже ездили вчетвером в Тралеод, без ночевки. Жанна побледнела и осунулась, под глазами ее легли синие тени. По ночам она все также приходила к нему. Они любили друг друга, но теперь свечи не горели в спальне, и она не давала ему смотреть на нее.

Так прошли сентябрь и октябрь. Было тихо, даже курьер из Толета перестал приезжать. Золото окрестных лесов и парка потускнело, перебегали скучные осенние дожди. Ночные заморозки побили последние цветы во Дворе Девы, и мажордом доложил его светлости маркизу, что статуи следовало бы заключить в деревянные футляры для предохранения от зимних холодов.

В начале ноября были получены письма из Толета. Жанна читала их целый день. Затем она велела собираться — ехали в Тралеод. От Эльвиры Алеандро узнал, что туда же вытребован Лианкар.

Глава L СТОЙ, СОЛНЦЕ, НАД ГАВАОНОМ

Motto: Верую во Единого Бога Отца и во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, первородного, воплотившегося и в очеловечившегося, распятого, и погребенного, и восшедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, его же царствию не будет конца, и во Единого Духа Святого, и во Единокрещение, и во Едину Святую вселенскую церковь, чаю воскрешения мертвых и жизни будущего века!

Иерусалимский символ веры

Государственный секретарь Виргинии, сиятельный принц Каршандара Лодевис Гроненальдо каждый полдень на глазах всего Толета проезжал из своего дворца в Аскалер, как будто бы к королеве. Он святейшим образом соблюдал эту формальность: для толпы Ее Величество была в Толете. Облаченный в душную официальную бархатную одежду, окруженный конвоем из мушкетеров и гвардейцев, он восседал в парадной карете неподвижно, точно идол, — потому что шевелиться по такой жаре под всем этим бархатом было себе дороже: все тело мгновенно покрывалось потом. Добираясь до королевского кабинета, где он работал, принц первым делом сбрасывал с себя нелепую официальную мантию.

Двадцатого июля эскорт принца нагнал всадник, шепнувший начальнику только одно слово: «Вельзевул» Этот пароль подействовал сразу — мушкетеры на полном скаку отворили дверцу кареты, и курьер вскочил мало не на колени государственному секретарю. Тот слегка отодвинулся и протянул руку.

— Давайте сюда.

Курьер вложил в руку принцу плотно скатанный свиток. Принц нетерпеливо развернул его, уже не боясь вспотеть. Лицо его немедленно сделалось злым.

— Где на этот раз? — спросил он, не отрываясь от свитка.

— В Ерани, ваше сиятельство, три дня назад.

— Еще где?

— Я приехал из Синаса…

— Что, и в Синасе тоже?! Где читали, в церкви?

— Да, ваше сиятельство, в церкви Святого Жервасия на Горе. Я был при этом…

— Больше вам нечего добавить?.. Покинете карету под аркой.

Лианкар уже ждал его в аудиенц-зале.

— Ваше сиятельство, это я получил только что. Читано в Сепетоке и в Лимбаре три дня назад. — И он подал принцу листочки с уже знакомым текстом.

— Так… — Гроненальдо присел на нагретую солнцем банкетку. — Зверь торжествует на стогнах… Что вы скажете о стиле, герцог?

— Безупречен, — отвечал Лианкар. — Сам дьявол не сочинил бы лучше.

Воистину, Чемий был гениальный демагог. Любое событие он умел вывернуть наизнанку и истолковать в нужном ему смысле. Зверства «голубых сердец» в Кельхе и Остраде зимой и весной — это несомненно проявление Божьего гнева. Он предупреждал, и многократно, против поклонения Зверю — его не слушали. Так вот вам посланцы адского легиона, чтобы мучить и убивать вас. Вы говорите, что они прикрываются эмблемами Лиги, а я говорю: тем хуже для вас. И не ясно ли показала мрежольская казнь, что не Лигой, не Принцепсом они были посланы? Вы говорите, эти душегубы подохли без причастия — как вы полагаете, почему? Да потому, что диавольская их сущность святого причастия не приемлет. Они вернулись в ад, откуда выпущены были на землю. Благословенный небом Принцепс (он так прямо и называл его, мятежника!) потерпел поражение в битве — тем хуже для вас. И виноваты в этом вы сами, ибо вы мало молились, а паче мало сделали, чтобы прекратилось кромешное и блудное царство узурпаторов. И вот выпущены на вас новые диавольские посланцы, на сей раз в обличии фригийских разбойников, чтобы терзать всевозможными пытками бедную Maрву. И они — не расточатся и не исчезнут. Сам король фригийский предложил своих солдат, чтобы покончить с этими исчадиями, и вы думаете, его предложение приняли? Как бы не так! Блудное царство своих не трогает. Так чего же вы ждете, христиане, от толетских антихристиан, этих эпикурейских свиней и свинских эпикурейцев? Будете еще ждать новых знамений? И дождетесь. Дождетесь, говорю вам, что детей ваших будут убивать на ваших глазах, жен ваших будут насиловать на ваших глазах, а затем и вас самих изведут всех до единого — дождетесь, что так все и будет.

Такие и подобные им слова все чаще обрушивались на головы жителей острова Ре, Кельха, Северной Марвы; а теперь уже и Синас получал возможность слушать сочинения понтомского пророка. Канва действительных фактов, с иезуитским искусством подогнанных в нужную рамку, щедро разукрашивалась цветами самых нелепых фантазий: огненные мечи, говорящие рыбы, телята о двух головах и тому подобный вздор, над которым Гроненальдо в другое время охотно посмеялся бы. Но сейчас ему было не до смеха. Сам он был гуманист, просвещенный человек, почитатель Эразма, но ведь все эти выдумки были адресованы не ему, а темной толпе, которая верила им не меньше, чем подлинным фактам. «Да, они верят, ваше сиятельство, — говорил ему на это Лианкар, — ну и что за беда?.. Согласен, что старец настраивает их против властей, то есть и против нас с вами лично. Согласен, он играет в политику, и довольно крупно играет… Ну и пусть его…» — «Как это пусть? — поднимал брови Гроненальдо, — я что-то плохо понимаю, ваше сиятельство…» — «Ах, mon cher ami[32], — доверительно склонялся к нему Лианкар, — ведь это все изящная словесность, это все eloquentia[33]… Это нам с вами ясно, куда он клонит, но его изящные словеса предназначены для каменных мозгов мужичья, до которых когда еще дойдет…» — «Ну а когда дойдет — что тогда?» — сумрачно возражал Гроненальдо. Лианкар прятал улыбочку: «Во-первых, ваше сиятельство, Чемий занимается этим уже добрых десять лет, и что же? Пока еще ничего. Вы не думаете, что это все продлится еще столько же? Капля точит камень — это правда. Я готов даже допустить, что он близок к цели. И все же не настолько, чтобы завтра…» — «Какой же срок вы ему ставите?» — «Его надо считать еще месяцами, — так же серьезно сказал Лианкар, — я бы охотнее считал годами, но не делаю этого единственно из уважения к вашему сиятельству… И уж во всяком случае не сейчас, ваше сиятельство, вы же знаете…» — «Да, — кивнул Гроненальдо, — пшекленты поляци… Я бы их всех узлом связал…» — «Прикажите это Викремасингу, пусть он сделает это поскорее». Гроненальдо промолчал. «Иными словами, герцог, — сказал он, — вы предостерегаете меня против немедленных действий?» — «Да, ваше сиятельство, — столь же официально отвечал Лианкар, — коли вам угодно поставить вопрос именно так — я вас предостерегаю». — «Вы стоите за церковный суд?» — «Это единственный путь, ваше сиятельство», — твердо отвечал Лианкар.

Подобные беседы происходили между ними неоднократно.

Никакого не было толку от церковного суда. Обещанные Флариусом обвинительный акт и приговор не были готовы к обусловленному сроку. Гроненальдо ждал, но терпение его истощалось. Неделю за неделей его пользовали отговорками: ищем формулу обвинения. Писались длиннющие письма примасам Фригии и Македонии — Гроненальдо был больше чем уверен, что у тех тоже — у каждого! — найдется своя палка, чтобы сунуть ее в колесо, и без того неподвижное. А Чемий громыхал своими проповедями, словно пророк Иезекииль. Гроненальдо получал все списки с них через своих шпионов, и каждый период физически обжигал его. Медлительность консистории он склонен был объяснять сознательными увертками: попы явно тянули время, ждали какого-то поворота… А узел надо было рубить — немедля, сейчас.

Вильбуа почему-то не спешил рубить. Гроненальдо глубоко уважал политический гений своего предместника, даром что тот был на десять лет моложе его. Нет, Вильбуа не склонен был недооценивать опасность; он готовил процесс над Чемием, но это должно было быть исключительно делом церкви. Странно, почему? Или он знал что-то, чего не знал Гроненальдо?

Или старец вел себя не так нагло? В последние месяцы он как будто с цепи сорвался. Он восхвалял Лигу Голубого сердца и недвусмысленно призывал к бунту. Он стал еще неистовее после дилионского разгрома. Ему следовало заткнуть глотку раз и навсегда, а консистория преступно медлила.

Принц поехал в монастырь Укап, к кардиналу Флариусу.

Князь церкви Виргинской никогда не внушал ему симпатий. Этот жизнелюбивый прелат выработал себе прекрасную позицию: Его Величеству Карлу было угодно сделать меня кардиналом Мури, и вот я — кардинал Мури. Я не хотел этого, и не домогался, видит Бог. Используйте меня как вещь, Ваше Величество, а мне оставьте мои удовольствия. Удовольствия были весьма скандального рода: о метрессах Симона Флариуса распевали куплеты, а Чемий даже не считал его достойным объектом своих инвектив.

Короля Карла такая позиция устраивала, королеву Иоанну — тоже. Гроненальдо предпочел бы другого кардинала Мури, но приходилось иметь дело именно с этим.

— Ваше преосвященство, — спросил он, — какого вы мнения о последних проповедях епископа Понтомского?

— Ваше сиятельство, — сказал на это кардинал, — мы с ним давние знакомцы. Когда-то мы стояли с ним рядом у врат вот этого самого здания, соучаствуя в «чуде каноника Мурда». Он забыл об этом. Недавно я послал ему частное письмо. Аврэм Чемий, одумайся, написал я ему, ты затеял опасное дело… Он ответил мне так: «Я не понимаю тебя, Симон Флариус. Я всегда стоял и теперь стою за праведное дело, ты же — за неправедное. Вот и все, что я знаю о делах. Опасное и безопасное — это мирские слова, мне они не знакомы. Ты мнишь себя Божьим человеком, Симон Флариус, а говоришь, как человек мира сего…» Иначе говоря, ваше сиятельство, я для него просто прислужник Сатаны… Судите сами, какое мнение может быть у меня об его проповедях…

— Но князь церкви — вы, а не он, — нетерпеливо перебил Гроненальдо, — власть у вас, а не у него, так что же?..

Кардинал тяжело вздохнул.

— Ваше сиятельство, это все далеко не так просто. Чемия в народе считают святым. И мы не можем его осудить, он это знает. Мы бессильны перед ним…

— Вот как, — сквозь зубы сказал принц. — Вы отказываетесь? Какого же… гхм! Зачем же вы морочили мне голову столько месяцев?

— Уверяю ваше сиятельство, мы не сидели бездельно… Но мы не нашли в словах Чемия никакого преступления — ни канонического, ни догматического. Иначе говоря, мы не нашли ереси — а другое ничто не входит в компетенцию консистории…

— Публичное поношение примаса виргинской церкви?.. Вы, конечно, знаете, как он называет вас в своих проповедях?

— Увы, да, — печально улыбнулся Флариус. — Не иначе как «толетским боровом»… Но невоздержанность на язык есть всего лишь порок, а не вина…

— Да вы христианин еще больше, чем он! — усмехнулся принц. — Ну а то, что этот святой совершает прямую государственную измену — вашим квалификаторам совсем не видно?

— О ваше сиятельство, преотлично видно! Не подобает священнику царское творити — это прекрасные слова… Но это не дело консистории. Аврэм Чемий не отступает ни в чем от католиканского вероучения, а деяния его подлежат исключительно вашей компетенции…

— Ах, нашей, — медленно процедил Гроненальдо. — Значит, королевский суд…

Кардинал Флариус очень робко возразил:

— Но это весьма опасно, ваше сиятельство… Чемий может многое, чего я сильно боюсь…

— Например?

— Например, интердикт[34], ваше сиятельство. Это хуже потопа, уверяю вас.

— Но, черт возьми! — сорвался принц, — это же недействительный индердикт!

— Его считают святым, — кротко повторил кардинал Мури:.

Гроненальдо резко встал.

— Я еще не начал подозревать вас, монсеньер… потрудитесь помолчать! Сейчас я вижу только, что вы желаете быть хорошим со всеми. Чемия вы боитесь, а мне тоже не даете прямого отказа — ибо вы открываете мне лазейку: королевский суд…

— Я не советовал вашему сиятельству…

— Но вы и не останавливали меня? Да или нет? Считаете ли вы, что с Чемием надо покончить?

— О да, ваше сиятельство, он крайне опасен для Виргинии… Но я говорил об интердикте…

— Да, я слышал об интердикте. Но ведь вы же не сказали мне прямо: нет, этот путь закрыт? Значит, вы считаете, что он открыт — для меня, только для меня?

Во взгляде князя церкви была тоска. Гроненальдо брезгливо приложился к его перстню и вышел, на ходу демонстративно вытирая губы платком.

«Вот уж ничтожество, прости Господи! — раздраженно думал он в карете. — Интердикт! Напугал тоже!. Черта с два он у меня успеет что-нибудь сделать!»

Польский мятеж пришелся на редкость некстати. Но Гроненальдо уже принял решение и не желал останавливаться ни перед чем. Он отправился в Тралеод, где имел довольно резкую беседу с королевой. Впрочем, резким был он один: она сидела перед ним удивленная и даже растерянная. Она никогда еще не видела своего милого, славного принца таким. Он шагал взад и вперед по комнате, забыв про всякий этикет, и, сам того не замечая, молотил ее целыми периодами из Чемия: «Вам нужны еще новые доказательства? Вы их дождетесь. Вчера они слушали тупо и молча, сегодня уже рычат, а завтра они возьмутся за оружие — вы дождетесь, что все так и будет». Жанна почти робко, как провинившаяся девочка, спросила: «Так чего же вы хотите?» — «Я хочу ордер на арест Чемия, — отчеканил он, останавливаясь перед ней. — Попы нам не помощники. Обойдемся без них! Ошеломим их, как король Карл в 1558 году! Королевским судом, и приговор за сорок часов, без проволочек! Раздавим эту гадину!» — «Вы меня убедили, принц, — королева уже улыбалась. — Ордер у вас уже готов, не так ли?.. Дайте, я подпишу».

Она подписала, но придержала бумагу, не отдавая ее «А риск, мой принц? — вдруг спросила она, поднимая на него королевский взгляд, — на чью долю приходится риск?» Принц выдержал этот взгляд, но голос у него все же сел, когда он произнес в ответ: «Все беру на себя, Ваше Величество».

Лианкар только покрутил головой, увидев ордер. «Ваше сиятельство, мы играем с огнем», — сказал он. «Это я играю с огнем, — заявил Гроненальдо, — я один. Я ставлю на внезапность». «Прекрасный козырь, — сказал Лианкар, — но не лишайте себя этого козыря, по крайней мере. Вы нарядили для ареста Чемия целую армию — передвижение такой массы людей будет заметно издалека. По-моему, двадцати человек более чем достаточно». — «Для верности пусть будет двадцать пять», — сказал Гроненальдо.

Ордер был вручен молодому барону Кальву, вполне достойному такого страшного доверия. Девятнадцатого августа он тайно отправился со своим отрядом в Понтом. Гроненальдо считал дни. Чемий, по его расчетам, должен был быть арестован двадцать четвертого; двадцать шестого принц рассчитывал знать об этом наверняка. Но в этот день он получил совсем другое известие: на Понтом и Чизен наложен интердикт.

Враг успел-таки нанести ответный удар. Что там с бароном Кальвом — было уже не важно. Принц немедля помчался в монастырь Укап. Монсеньер кардинал встретил его бледный, с трясущимися щеками.

— Снимите поскорее этот дьявольский интердикт! — закричал Гроненальдо еще с порога.

— Увы, ваше сиятельство, — простонал в ответ князь церкви, — я этого не могу, и никто не может. Снять может только он сам…

— А что же можете вы?!

— Я могу только попытаться воспрепятствовать распространению заразы… в меру сил… Я уже подписал необходимый указ и велел разослать по епархиям…

— Что ж, и это кое-что, — проворчал Гроненальдо. — Будьте же тверды, кардинал Флариус, — я играю с огнем, но вы также, помните об этом…

Решительно не было времени гадать о судьбе барона Кальва, надо было действовать. Гроненальдо срочно созвал Совет вельмож и Королевский совет. Войдя к собравшимся, он сказал, что Ее Величеству не угодно присутствовать и что он уполномочен ею принимать любые решения. Господа и министры, достаточно напуганные событиями, были совсем подавлены сообщением государственного секретаря. Но это было, пожалуй, и к лучшему: Гроненальдо мял их, как воск, как глину. Буквально под его диктовку объединенный совет принял формулу, что Аврэм Чемий, бывший епископ Понтомский, лишается всех своих титулов и привилегий и объявляется государственным изменником; за голову его, живую или мертвую, назначается обычная в таких случаях награда. Равным образом объявляются государственными изменниками все помогающие Чемию и подчиняющиеся ему. Совет назначил также суммы для срочного набора новой армии — все это в один вечер.

Итак, Чемий был поставлен вне закона. В ответ на это закрылись церкви в Торне, Прене, Агре, Прегере и Сепетоке. А еще через три дня до принца дошли вести о бароне Кальве.

Вести были жуткие: принц получил голову барона Кальва в дерюжном мешке. Комментарии к этому были таковы:

Барон Кальв беспрепятственно достиг Понтома. Уже на пристани он узнал, что Чемий находится не в монастыре Эсхем, а в городе, в кафедральном соборе. Он вошел со своими солдатами прямо в собор, ибо он имел инструкцию: «Взять в любом месте». Чемий спокойно принял ордер из его рук, осмотрел подпись и затем, подняв ордер над головой, сказал: «Стой, солнце, над Гаваоном», — сказал не очень громко, но в ту же минуту собор наполнился вооруженной толпой. Барон Кальв пал, как солдат, — видя, что дело проиграно, он пытался заколоть Чемия, но не смог этого сделать. Остальные были частью перебиты, частью обезоружены. Чемий молча наблюдал, как всем людям Кальва — живым и мертвым — рубили головы тут же, на паперти. Когда все было кончено, он собственноручно запер двери собора. Какие-то молодцы живо закидали дверь вязанками хвороста, набросили на них черный покров и придавили сверху здоровенным бревном — все это явно было приготовлено заранее. В страшной тишине епископ сказал, не повышая голоса; «Вы дождались. Отлучаю вас от церкви Божьей», — и, сойдя с паперти, удалился под вопли и рыдания раздавшейся перед ним толпы.

Все это рассказал принцу адъютант барона Кальва, семнадцатилетний мальчик, который и привез голову своего командира — нарочно для этого оставленный в живых, поседевший от пережитого потрясения.

Приходилось признать, что не он взял Чемия за горло, а, напротив, Чемий взял за горло его — и взял мертвой хваткой. Принц проводил ночи в мучительных раздумьях. Нет, он был прав, настаивая на том, что с Чемием пора кончать. Действия Чемия показывали яснее ясного, что этот новоявленный Гедеон готовил свой удар, и он нанес бы его все равно. Церковь на глазах раскалывалась на две политические партии — именно партии, а не секты, ибо ни та ни другая и на волос не отступали от католиканского вероучения. Вопрос ставился так: с Чемием (и тем самым с Лигой) или с королевой (имени Флариуса даже и не называли!). И эти партии уже получили названия: лоялисты — прелаты, выступающие за королеву, — и доктринеры — сторонники Чемия, гордящиеся своим старым боевым именем. Самое скверное было то, что размежевание наметилось, но не обозначилось четкой линией: неизвестно было, на какого епископа можно положиться, а какому место в Таускароре. На словах как будто бы все были лоялистами, а церкви продолжали закрываться. Интердикт подползал к Лимбару, столице Марвы, и к Малге, центру острова Ре, где находились главнейшие пороховые мельницы и железные рудники. А впереди этой злокачественной опухоли разбегались волны народного смятения: кому молиться, кого слушать, кому верить?

Или прав был все-таки Лианкар, прав был даже этот ничтожный Флариус — не надо было трогать камня, и никакого обвала не было бы? По крайней мере, сейчас, когда армия Викремасинга связана польским бунтом?

Так или иначе, но дело было сделано, камень стронут, и обвал произошел. Надо было бороться с ним, и принц боролся.

Ко всему прибавились еще идиотские слухи о том, что королева похищена, спрятана, даже умерщвлена; указывали опять-таки на него; правда, и на Лианкара тоже. Черный народ волен был болтать все, что в голову взбредет; народ — дурак, но и придворные, высший свет шушукались о том же. Там, конечно, знали, что королеву никто не похищал, и болтали о скором закате каршандарской звезды. Ему пророчили ссылку, тюрьму… и так далее. Называли имена его преемников. Это все были комариные укусы; но очень уж много было комаров.

Королева еще ничего не знала. Отдавая ему ордер, она сказала тогда: «Я в это дело не вмешиваюсь, не хочу. Напишете потом, когда все будет кончено». И он не писал ей. О чем было писать? Его заботило только одно: как бы эпидемия интердикта не перекинулась в Тралеод. Но там, как и в Тралеоде, тревожных признаков не было. Вообще, юг и запад не откликнулись на события: сфера влияния Чемия была, очевидно, не так уж велика. Иногда Гроненальдо думал, что написать королеве найдутся охотники и без него: при сильном желании можно узнать и где она находится, и как найти к ней доступ. Ну и пусть. Он не устраивал никаких кордонов вокруг Тралеода и замка Плеазант. И он совсем не думал о том, с кем бы разделить ответственность за дело, которое затеял он один. Это было его дело. Если до королевы что-нибудь дойдет, она спросит с него одного. И он от нее ничего не скроет. Если ей угодно будет сместить его, заточить, даже казнить — он примет любой ее приговор безропотно. Он заслужил это. И, укрепленный этой мыслью, он продолжал работать, и каждый день, на глазах всего Толета, по-прежнему проезжал с парадным эскортом в Аскалер.

Во второй половине сентября отлучение с Понтома и Чизена было снято, но какой ценой! Королевская власть была свергнута; гарнизоны и должностные лица перебиты или перешли на сторону бунтовщиков; Чемий был провозглашен отцом народа и объявил великий крестовый поход на Палвант и Малгу. На заседании совета престарелый граф Крион довольно громко прошептал: «Это начало конца».

Гроненальдо услышал, передернул плечами. Эти мощи выжили из ума. О каком конце может идти речь? Мушкетеры смеются: поповский бунт…

Между тем события принимали угрожающий характер. «Святая дружина» Чемия росла, как снежный ком. Вспыхивали волнения в Ерани, где стояла добрая половина королевского флота. В Малге толпа отбивала у солдат проповедников-чемианцев. Доктринеры во вновь открытых церквах служили обедни с провозглашением имени Великого Принцепса Виргинии и острова Ре — как будто никакой королевы не существовало. Наконец, в Лимбаре, столице Марвы, восьмого октября закрылись три церкви.

Тогда на авансцену выступил герцог Марвы и спас Виргинию.

Лианкар был на высоте. В свое время он неоднократно предостерегал Гроненальдо, но, когда дело было сделано, он ни разу не напомнил ему об этом. Он не проявлял ни злорадства, ни растерянности. Он работал не покладая рук и довольствовался второй ролью.

Только события в Лимбаре вывели его из равновесия. Он выступил перед Советом, обосновал необходимость резкого действия и закончил просьбой — отдать ему мушкетеров и оба гвардейских батальона для военной экспедиции в Лимбар. Совет заколебался. Удовлетворить просьбу герцога Марвы означало фактически обнажить Толет, оставить его беззащитным. Правда, видимого врага как будто не было; но кто знает, нет ли врага невидимого? Лианкар сулился в полмесяца навести порядок в Марве. Дело хорошее, что и говорить; ну а если не выйдет? В просьбе Лианкара большинство совета прежде всего увидело подвох. Недоброжелатели, в которых у него никогда не было недостатка, немедля зашептали, что Лианкар в стачке с Чемием, он нарочно хочет вывести все военные силы из Толета… разумеется, припомнили ему и дилионские кокарды. Гроненальдо, сидя на королевском месте, кусал губы. Лианкар встал и сказал прямо: «Я знаю, меня не любят многие, и мне не верят многие, но теперь не время считаться, ибо речь идет о судьбе Виргинии. Я прошу господ поверить мне сегодня: доказать искренность моих побуждений мне нечем. Я не буду клясться ни небом, ни адом — я просто прошу поверить мне». Совет молчал, как мертвый. Тогда государственный секретарь медленно поднялся с королевского кресла. «Сейчас мы будем голосовать, — заявил он. — Предупреждаю вас, господа: если голосование будет против предложения герцога Марвы — я своею властью, данной мне Ее Величеством, наложу на него вето». Господам очень не понравилось его выступление; тем не менее голосование было положительным. Герцог Марвы поручил полномочия и выехал в тот же вечер с черными мушкетерами ди Архата. Белые мушкетеры де Милье и оба гвардейских батальона — Отенский и Каршандарский — последовали за ним на другое утро. Они уже с конца августа находились в боевой готовности.

Опять настало для Гроненальдо время считать дни. Он не хуже других знал всю славу герцога Марвы; он не больше других доверял ему; но при данном положении вещей приходилось поверить, иного выхода не было. Затеяв дело с Чемием, он допустил колоссальную, роковую ошибку, и теперь ему, как Макбету, назад ходу не было — оставалось идти вперед.

Герцог Марвы оказался достойным его доверия. Он поспел вовремя: накануне закрытия кафедрального собора, главной церкви Марвы; вслед за ней автоматически закрылись бы церкви во всем Лимбаре, а затем и во всем герцогстве. Лимбар был охвачен паникой. Горожане готовились к концу света. Фригийские шайки уже сбивались стаями вокруг Лимбара в предвидении богатейшей поживы — из опыта им было известно, что город, пораженный интердиктом, подобен мертвой падали: подавленный ужасом народ совершенно не сопротивлялся. Логика была топорная: Бог покинул нас, значит, мы погибли — так не все ли равно, что теперь будет с нами на земле? Но надежды фригийских мародеров не оправдались. Вступив в город, Лианкар в тот же час арестовал примаса Марвы, кардинала Лимбарского, и весь его капитул. Затем был взят под стражу калогер[35] Марвы граф Шовен, королевский комендант Лимбара барон Вул и еще несколько лучших людей. У собора и всех церквей были выставлены вооруженные пикеты. Лианкар приказал выловить всех мятежных попов, закрывших свои храмы; их арестовали к исходу второго дня, а на следующий день они были публично колесованы на базарной площади. При этом вновь был оглашен сентябрьский указ Ее Величества (Гроненальдо обнародовал его сам, не согласуя с королевой) о том, что с каждым изменником, слушающим изменника Чемия, лже-епископа Понтомского, будет поступлено так же. Других желающих пострадать за дело доктринеров в Лимбаре не нашлось. Через пять дней Лианкар форсированным маршем прошел в Сепеток (фригийские франтиреры молча уходили с его дороги) и также произвел там множество арестов. Из Сепетока он начал переговоры с Чемием. Он потребовал немедленного снятия интердикта; в противном случае, заявил он, головы кардинала Лимбарского и других мятежных прелатов полетят через неделю, Понтом же будет осажден и стерт с лица земли. Чемий не отказался вступить в переговоры, но начал с обычных в таких случаях оттяжек и проволочек. Для ускорения дела Лианкар вышел с частью своих сил на берег моря, в Прегер — оттуда Понтом был виден почти что простым глазом, — и широко распустил слух, что флот из Ерани на всех парусах идет к мятежному городу. Чемий наконец согласился снять интердикт, но поставил условие — не осаждать Понтома и Чизена, на том якобы основании, что с этих городов отлучение давно снято, Лианкар единолично принял это условие. Ему важно было выиграть время, не дать Чемию опомниться: ведь никакого флота у него за спиною не было. Подпись Чемия на договоре была получена. Возможно, с дипломатической точки зрения договор был и небезупречен: в нем, например, ни слова не говорилось о будущем статусе Понтома и Чизена, о «святой дружине»; но в нем было главное — интердикт снимался. К тому же и Лианкар не обязался отпускать арестованных им доктринеров.

Он возвращался в Толет, как посланец кеба, под звон освобожденных из плена колоколов. Совет приветствовал его стоя. Все его действия были горячо одобрены — как же иначе? После заседания совета Гроненальдо написал королеве.

Это был бесстрастный сухой отчет: никаких оценок, никаких ярлыков, одни факты. Седьмого ноября королева ответила ему короткой запиской. Она вызывала в Тралеод Лианкара, одного. Принц ожидал чего-то подобного. Это было только справедливо. Правда, он все еще ездил каждый день в Аскалер, сидя в своей парадной карете, точно идол, ему все еще воздавались положенные по рангу почести, но теперь, пожалуй, небезосновательны были толки придворных бездельников о том, что его звезда закатилась.

Глава LI ОБЕРЕГАТЕЛЬ ДУШИ НАШЕЙ

Motto:

Менас (тихо):

Ты хочешь стать владыкой мира?

Помпей (тихо):

Что?

Менас (тихо):

Еще раз: хочешь стать владыкой мира?

Уильям Шекспир

— Наденьте шляпу, герцог, — сказала Жанна, стремительно входя в Рыцарский зал цитадели.

Он бросил на нее беглый взгляд и опустил глаза; но он увидел все. Она была прямо из кареты; бархатный плащ на меху делал ее фигуру бесформенной; лицо ее, все какое-то заострившееся, казалось вдвое меньше от пушистого собольего капюшона.

— Здесь холодно, — сказала Жанна, стаскивая перчатку с правой руки. — Я велела начать топить еще третьего дня, но этих камней ничем не обогреешь.

В камине, огромном, как ворота, пылал сильный огонь.

— Целуйте руку. Итак, вы снова, и в который уже раз, спасли меня и мою Виргинию… Давайте присядем.

Они сели у камина друг против друга в торжественные неудобные готические кресла. Жанна повозилась, укутываясь в свой кокон. Лианкар прикрыл ей ноги углом медвежьего ковра и сам поплотнее запахнулся в плащ. И впрямь было холодно: дыхание стояло облачками пара вокруг их губ.

— Почему не смотрите в глаза?

— Простите, Ваше Величество… — Впервые за долгое время она услышала его голос. Он был какой-то скрипучий и тусклый. — Это усталость… Я не спал три ночи… Я прибыл за полчаса до Вашего Величества…

— Вид у вас утомленный, — признала королева. — Я понимаю: вы славно потрудились и так спешили на мой зов, что не успели даже надеть Лианкаровой маски… Не обращайте внимания на мои слова, я что-то стала несносна… — Она потрогала висок с небольшой гримасой; похоже было, что у нее болит голова. — Говорите, месье… Вы, я слышала, разыграли блестящую шахматную партию с нашим Торквемадой?

Он помолчал.

— Право, не знаю, с чего и начать, — заговорил он, — все слова представляются мне грубой похвальбой… мне бы этого совсем не хотелось… Но, коль скоро Вашему Величеству угодно было упомянуть шахматы, то фигуры на доске стоят так: у нас отыграли Понтом. Таков результат всех атак и контратак, имевших место за последние месяцы.

Жанна сидела, прикрыв глаза, держа пальцы на виске.

— Это была идея принца Гроненальдо, — сказала она сквозь зубы, — предать Чемия королевскому суду. Ваше мнение?

— Я всецело согласен с принцем, Ваше Величество. Консистория отказалась заниматься его делом, ибо не нашла ереси в его словах и поступках. Но Чемий творит прямую государственную измену — это настолько очевидно, что не нуждается в доказательствах, — и потому он подлежит компетенции королевского суда. Поначалу я был иного мнения, признаюсь, — но принц убедил меня…

— В чем же была его ошибка?

— Момент, Ваше Величество, неподходящий момент… Не более того…

— Ну да, вы предостерегали его, а он не желал слушать… Он пренебрег вашими советами и чуть не вызвал взрыв, гибельный для всех…

— Ваше Величество, это не совсем так…

— Перестаньте жеманиться, месье! — внезапно повысила голос королева. — Я согласна понять все ваши высокие побуждения — не бросить тени на принца, не очернить принца — прекрасно, благородно, возвышенно, слава Лианкару! — Каждое слово доставляло ей явственное физическое страдание. — Но дело обстоит именно так: он полез играть с огнем, не слушая никого, он зажег пожар, а потушили его вы! Так это или не так?

— Ваше Величество, умоляю вас…

Она раскрыла глаза и внимательно посмотрела на него.

— Я знаю все подробности. Вы сможете рассказать мне разве что про ваши живые впечатления… но это потом. Сейчас мне интересно другое… Впрочем, поправьте огонь, прошу вас…

Она неподвижно смотрела, как он подкладывает новые поленья. Задремавшее было пламя вывернулось из-под них желтыми языками, охватило, весело затрещало. Герцог Марвы сказал:

— Ваше Величество, вы не доверяете мне…

Жанна словно бы не расслышала.

— Вот что, месье, — сказала она, глядя в огонь, — сделайте-ка мне отчет: что у нас в других углах шахматной доски… К чему мы с вами привели мою Виргинию на третий год нашего понтификата…

Она откинула соболий капор, все еще глядя на игру пламени. У нее была простая девчоночья прическа: косы, окрученные венцом вокруг головы. Лианкар облизнул пересохшие губы.

— Если так угодно Вашему Величеству… — он кашлянул, чтобы прогнать хрипоту, — я начну с Кельха. Ключ Кельха, Торн, до сих пор остается городом Лиги. Он тоже был поражен отлучением, но его сняли ровно через неделю. Вот еще доказательство, что Чемий является лигером. Мы пытались блокировать Торн с моря, но вынуждены были снять блокаду, когда угроза интердикта нависла над Ерани. Против Торна необходим военный поход, и я полагаю, что силы мы соберем, поскольку на северо-востоке у нас руки развязаны… относительно, конечно, — фригийцы в Марве все еще остаются… Граф Финнеатль, кстати сказать, предложил нам заем в пятьсот тысяч фригийских золотых… они, Ваше Величество, очень заинтересованы в постройке канала… Мы обещали дать ему ответ, но ждем решения Вашего Величества… Засим — Дилион и юго-запад. Граф Вимори доносит, что весь этот край полностью замирен… Ренар, Ваше Величество, спрашивал, как будет поступлено с Ахтосом… он мне сказал, что ахтосские купцы приветствуют друг друга такой поговоркой: «А что, наш сеньор еще верен нашему королю?» — Он приостановился, но Жанна никак не реагировала на эту милую шутку… — то есть они спят и видят, что баронет Гразьена проворуется и будет уничтожен — тогда их порт станет вольным королевским портом… Сейчас наступил именно такой момент, и они надеются, что теперь их мечта осуществится… Засим — провинции…

— Да, что же провинции? — спросила Жанна, поднимая на него глаза.

— За провинции нужно драться, Ваше Величество…

— Как, за провинции? А что, разве бунт не только в Польше?

— О нет, Ваше Величество, я сказал вообще… — Он заговорил быстрее. — Бог миловал пока… Я имел в виду недавнее… в совете кто-то высказался… кто-то из мелочи, не помню… зачем, мол, нам провинции, у нас и без того недостаточно сил, а мы посылаем Викремасинга в Польшу, как будто у нас десять Викремасингов… По сути дела, он высказался, как лигер… это их кредо: нам довольно Великой Виргинии с островом Ре… сам этот малоумный потом клялся и божился, что его неверно поняли… Весь совет был возмущен… Ведь это наша слава, наше наследие, мы, наконец, проливали кровь…

Жанна смотрела на него в упор, пока он не замолчал.

— А теперь отвечайте мне честно: хотите быть государственным секретарем?

Что-то дрогнуло в его лице одновременно с тем, как он произнес «нет».

— Разумеется, нет… — Жанна сгорбилась в кресле, опустив лоб на сплетенные пальцы рук. — Разумеется, нет… Я и не ждала иного ответа… Что же мне делать с вами, герцог Марвы?.. Я ведь все помню, и вы это прекрасно знаете, и знаете, что я знаю, что вы знаете… Я — королева вашей милостью, месье… Вы спасаете меня от множества бед… Оберегатель души нашей… Изменник Лианкар… А голубые банты вы помните? Я никогда не доверяла вам вполне… Бред какой-то, правда, месье?

Она приподняла голову и посмотрела на него. На лице его была великолепная маска сострадания, беспокойства:

— Ваше Величество, вы нездоровы? Что с вами?

— Ничего со мной… — Жанна снова опустила голову на руки, сжала большими пальцами виски. — Иногда я вдруг чувствую себя старухой… Кто же из нас переживет другого?

— Ваше Величество, вы пугаете меня… Угодно, я позвоню…

— Не нужно… — Жанна выпрямилась, расцепила руки, уронила их на подлокотники. Левая рука так и осталась в перчатке. Текучие отблески пламени скользили по ее лицу; они и вправду казалась постаревшей и подурневшей. — Давайте кончим этот балаган, — сказала она спокойно, даже официально. — Попрошу вас, месье, надеть Лианкарову маску, не то вы напугаете моих девиц. И пойдемте обедать…

Государственным секретарем, ко всеобщему изумлению, остался Гроненальдо. Высший свет и дипломатический корпус не успели еще переварить это ошеломляющей новости, как стала известна другая, не менее ошеломляющая: на пост первого министра двора был назначен Рибар ди Рифольяр, граф Горманский. За ней незамедлительно грянула третья, как бы в предупреждение вопроса, который не мог не возникнуть: Лианкар (столь же неожиданно) получил официальный титул Оберегателя души нашей и должность Великого коннетабля, стариннейшую, почти что упраздненную должность, не занятую никем со времен короля Лодевиса I. Под начало Лианкара были отданы все военные силы Виргинии, исключая армию Викремасинга, и ему была поставлена задача — искоренить остатки всяческого мятежа в метрополии.

Это означало как будто бы конец опалы, и более того — великое доверие к герцогу Марвы. Но только на первый взгляд. Лианкар оставался подотчетен в своих действиях не одной королеве, как следовало бы из привилегий коннетабля, но и государственному секретарю, а тем самым и Совету вельмож; он не стал первым, или одним из двух первых, но, как был, так и остался вторым. Что бы значило это все? Большому двору и господам дипломатам было о чем поразмыслить. К тому же и самой королевы, по-видимому, все-таки не было в Толете — или, если она была, то сделалась невидимкой.

Эта последняя загадка, впрочем, разрешилась ко всеобщему удовольствию. Ее Величество самолично присутствовала на траурной мессе в соборе Омнад по случаю годовщины похорон принца Отенского. Как всегда, она выступала в окружении своих девиц. Весь высший свет и дипломатический корпус отлично видели ее. Правда, королева была под густейшей черной вуалью, но все-таки даже издали можно было рассмотреть ее золотые волосы, «единственные в мире», по выражению придворных поэтов.

Итак, одна загадка разрешилась, но тут же возникла другая. На церемонии присутствовали все первейшие люди: Гроненальдо, Альтисора, Рифольяр, Кремон и прочие, но Лианкара, новоявленного коннетабля, которому, кажется, теперь самое место было рядом с королевой, — Лианкара не было.

Разумеется, его не было — как не было и королевы. Это был очередной spectaculum. Королеву изображала в этот день ее фрейлина, Лаура Викремасинг; но знал об этом самый узкий круг лиц, которые, как им и полагалось, помалкивали. Только ее девицы — Эльвира и Анхела — были подлинные: они нарочно приехали в Толет, чтобы spectaculum был вполне достоверным.

Жанна по-прежнему находилась в Тралеоде, и здесь же находился Лианкар, Великий коннетабль Виргинии. В Тралеоде, впрочем, тоже мало кто знал об этом. Цитадель, древнейшее обиталище королей, со всеми своими непомерно высокими романскими и готическими залами, с потрясающими воображение башнями и мощными, могучей кладки, стенами — истинное гнездо орлов — годилась разве что для суровых и величавых героев давно прошедших веков и весьма мало подходила для молоденькой нежной девушки, особенно в зимнее время. К счастью, еще король Карл заметил это (ибо это орлиное гнездо мало годилось даже для него) и перестроил часть донжона, превратив по-великански высокий средний этаж в два. Получилась круговая анфилада небольших, уютных, обшитых лакированным деревом и тисненой кожей комнат, в которых хорошо держалось тепло. Эти комнаты официально назывались карлианскими покоями; Жанна называла их «гнездышками». Здесь она жила, работала вместе с Лианкаром, подписывала привозимые из Толета указы. Здесь же, в одном из «гнездышек» верхнего этажа, помещался ее дорогой Алеандро, который приехал вместе с ней из замка Плеазант в первых числах ноября.

Алеандро, шепча ругательства, примерял великолепно вышитый воротник. Его бесил весь этот донельзя изысканный костюм, жемчужно-серый, с серебряной и черной отделкой, с лентами и бантами, с бахромой и множеством перламутровых пуговичек. Вдруг он увидел в зеркале, как шевельнулась портьера и в комнату вошла Жанна. Он сейчас же бросил воротник и обернулся к ней.

Он ждал решения своей судьбы. Прежней жизни пришел конец. Теперь он целыми неделями не видел Жанны, ей было не до него. Раза два, правда, они выбирались в знакомые тралеодские кабачки, но Жанну при этом всегда сопровождали Эльвира и Анхела, одетые кавалерами, как будто он один уже не мог быть ей защитой. Она постоянно была упакована в свой толстый бархатный плащ, с которым не расставалась даже в натопленном помещении. Они говорили о пустяках. Зато вокруг них только и было разговоров, что о поляках, Викремасинге, доктринерах и фригийцах.

Он ждал терпеливо, как надлежит солдату, и вот дождался: сегодня утром принесли ему этот гнусный, ничего хорошего не обещающий костюм, с приказом — быть совершенно готовому к полудню. Так. Его судьба свершилась. Преклоните колено, преклоните шею. Marionetto.

Вздор все это. Он не в силах был яриться и изрыгать на нее пламя. Это проклятый костюм один был виноват. Путаясь в шнурках и застегивая не те пуговицы, он, конечно, ругался, но только потому, что они сбивали его, мешали ему видеть.

А видел он — и видел прямо-таки наяву — ярко-синее летнее предвечернее небо в зените, и на фоне его — чешуйчатую розовую ветку одинокой сосны, расходящуюся тонкими черными кривыми веточками с пучками черной хвои на концах; все это стояло прямо перед глазами, а если скосить глаза, не поворачивая головы, — то видны были согнутые колени, прелестные, ненаглядные колени, острые и круглые одновременно; и еще виден был стебелек травы, подрагивающий в ее зубах. И слышно было, как она мурлыкала сквозь зубы: «Ди-ги-дин, ди-го-дон…» — несколько тактов простенькой французской песенки, которые она повторяла без конца, но ему не надоедало слушать их. А еще — было легкое прикосновение ветерка, пробегавшего по разгоряченному, но уже ничего не желающему телу.

Вот уж дьяволова пряжка — ну куда ее, направо или налево?..

А еще он видел горячее солнце. То есть нет, солнца он не видел, он чувствовал только, что оно горячее, — на своей обнаженной спине, на плечах, на руках, на песке, в котором он сидел. Видел он ее — она выходила к нему из воды и вдруг остановилась, постояла, покуда не улеглась водная рябь, наклонилась осторожно и стала смотреть на себя. Потом взяла руками свои груди, приподняла и стала разглядывать, словно впервые их увидела; сравнивала их с отражением в воде, а потом подняла на него глаза — и в них было удивление, даже растерянность: «А ведь я красивая… Давид… скажи, красивая у тебя жена?»

Алеандро проглотил клубок и тщательно занялся бантами.

Нет, она была права во всем и всегда. Не прав был только он. Дурак он был в прошлом году, воистину молокосос паршивый, просто мерзавец. Вспоминать, и то стыдно. Как смел он тогда думать о ней…

А все-таки эти пуговицы могут свести с ума кого угодно.

— Прелестный костюм, — сказала она, подходя к нему.

Она зябко куталась в большую испанскую шаль, несмотря на то, что в комнате было тепло. Алеандро несколько времени смотрел в ее обведенные синью глаза.

— Неужели снова в Геную? — не выдержал он.

— Как вы нетерпеливы, маркиз, — ласково улыбнулась она. — Нет, в Геную поедет Альтисора. А вы получили повышение…

— Опять? — вырвалось у него против воли. Она выпростала руку из-под шали, погладила его по щеке.

— Не пугайся, дурачок. Ее Величество производит тебя в капитаны. Ты будешь иметь собственный батальон и знамя… Ну, доволен? Целуй руку Ее Величества…

Он упал перед ней на колени и поцеловал обе руки Ее Величества.

— О, спасибо… Спасибо… Это по мне…

— Ты назначаешься королевским комендантом Лимбара, значит, тебе придется иметь дело с герцогом Марвы… но погоди хмуриться, ты будешь воевать с фригийцами, тебе совершенно незачем все время любоваться на Лианкара…

— Я бесконечно признателен Ее Величеству…

— Это ты скажешь потом, Ее Величеству… Послушай меня. Тебе предписано набрать свой батальон здесь же, в Тралеоде, и всего за две недели, хватит времени?.. Вот и отлично. Какие просьбы имеет до нас капитан Бразе?

Он смотрел на нее снизу вверх, закинув голову, и кивал каждому ее слову; при последних словах он обхватил ее ноги, прижал к себе, стал целовать через платье, через бахрому шали ее колени.

— Ты уронишь меня…

— Я умоляю… подари мне еще…

— Да… да… — шепнула она, склонившись к нему. — Неужели ты подумал, что я отпущу тебя так… мой Давид… Я люблю тебя, люблю, люблю-люблю… А теперь встань…

Он встал, в глазах его были слезы. Жанна вынула свой платок и осторожно промокнула их.

— Ты меня любишь?.. Нет, нет, потом… Надень свой воротник… А шпага?

— Вот, — сказал он, пристегивая к поясу короткую вызолоченную придворную шпагу — принадлежность костюма, а не оружие.

— Прошу меня простить, — сказал он, повернувшись к Жанне, — я совершенно потерял голову. У меня есть просьба до Ее Величества. Не отдадут ли мне моих Макгирта и Анчпена? Третьего лейтенанта я надеюсь найти сам.

— Быть по сему, капитан, — сказала Жанна. — Ты прекрасен. Идем, я представлю тебя Лианкару…

Капитан Бразе справился в назначенный срок: через две недели он представил свой батальон, тысячу двести душ, своему теперешнему шефу, герцогу Марвы.

Солдаты были выстроены в квадратном дворе цитадели. Впереди строя красовались три лейтенанта командира: Макгирт, Анчпен и де Базош, полуфранцуз из Гриэльса, представивший отличные рекомендации. Капитан со своим знаменщиком скакал навстречу коннетаблю, который принимал парад, отрапортовал ему и проехал с ним вдоль рядов. Шеф осмотрел батальон и выразил свое удовлетворение.

Жанна наблюдала все это сверху, из окна своего «гнездышка». Алеандро, в шлеме с бело-синим плюмажем, в шитой капитанской перевязи и в легком плащике поверх брони — несмотря на холодный ветер и колючий снежок — был очень хорош. Да и Лианкар был недурен в своей горностаевой мантии и с жезлом коннетабля — за этим жезлом, полвека пролежавшим втуне, нарочно посылали в Толет.

Закончив осмотр, они остановили коней перед строем, и Лианкар стал что-то говорить Алеандро, затем передал ему свернутую трубкой бумагу — полномочия. Жанна знала, что они не понравились друг другу. Она не находила это неожиданным или странным. Это было, пожалуй, даже естественно — любить друг друга им было не за что.

Однако никаких черных мыслей это у нее не вызвало, пока она любовалась ими из окошка.

К тому же вряд ли они теперь скоро увидятся вновь. Лианкар прямо со двора возвращался в Толет (его уже ждала готовая карета), а Алеандро — тоже прямо со двора — уходил со своим батальоном в Лимбар, в Марву.

Коннетабль, встав на стременах, крикнул что-то солдатам — слышно не было, — и ряды ответили стройно и резко: а! Только это и можно было разобрать. Затем Алеандро подал, тоже неслышную, команду. Солдаты сделали поворот налево, лейтенанты поскакали в голову колонны, и она двинулась, начала втягиваться в ворота.

Алеандро повернул коня к окну «гнездышка» и, глядя на него, сделал салют шпагой, застыл в этой позе. Жанна помахала ему платком. Он поклонился, вбросил шпагу в ножны и, лихо развернув коня, поскакал прочь со двора.

Жанна проводила его глазами, повернулась к Эльвире.

— Ну, вот он и уехал, — сказала она с какой-то дрожащей улыбкой, — теперь ты можешь любить меня по-прежнему.

Эльвира обняла ее, прижалась лбом к ее лбу.

— Глупенькая ты моя, солнышко, — прошептала она, — я всегда-всегда любила тебя.

V На полях сжатые снопы

Motto:

Отрадно спать, отрадней — камнем быть, О, в этот век, безумный и постыдный, Не жить, не чувствовать — удел завидный! Прошу, молчи, не смей меня будить. Микеланджело Буонарроти

Глава LII МОЗАИКА ВИСОКОСНОГО ГОДА

Motto: Существует 4 333 556 чертей и чертенят. Говорят, однажды у смертного одра игуменьи они все собрались вместе.

Яков Шпренгер и Генрих Инститор

Придворные уже собрались перед инкрустированной дверью королевского кабинета. Все было как следует, позы и выражения лиц в надлежащем порядке. Только что вошел Оберегатель души нашей, Великий коннетабль Виргинии, сиятельный герцог Марвы, занял свое место на правом фланге. Через минуту снова звякнули шпоры и алебарды телогреев, и дворцовый мажордом провозгласил:

— Господин государственный секретарь, сиятельный принц Каршандара!

Первый вельможа, с каменным лицом философа и олимпийца, вступил в зал, строго и не мигая прошил глазами первый ряд. Крион, де Милье, граф де Толет Рифольяр, Кремон, ди Архат, Эрли, Графалья и все прочие стояли истуканами, глядя прямо перед собой. Принц перевел взгляд налево и одной головой поклонился дамам.

Раскрылась инкрустированная дверь, и на пороге возникла графиня Альтисора, первая статс-дама, большая, белая и красивая, как королева.

— Ее Величество желают дамам и господам доброго утра, — произнесла она с безжизненной придворной интонацией. — Сиятельный принц Каршандара приглашается к Ее Величеству.

Гроненальдо, приостановившийся на середине свободной дорожки, прошествовал в королевский кабинет Инкрустированная дверь закрылась. Теперь можно было дышать, шевелиться и даже разговаривать.

Ряды расстроились, перемешались, и в зале возник легкий гул. Первые люди, впрочем, помалкивали; если у них и было что сказать, они, как вышколенные придворные, держали это при себе. Шушукалась молодежь и люди поплоше, для которых еще не было или уже не было ничего святого. Дело было неслыханное: шестой месяц изо дня в день продолжалось одно и то же: королева не показывалась, они не видели ее.

Не видели ни королевы, ни ее ближних девиц — Эльвиры де Коссе и Анхелы де Кастро. Это было непонятно, странно и тревожно. Вероятнее всего, их просто не было в Аскалере, но говорить это можно было только про себя. Вслух никто не смел выражать никаких сомнений И когда в городе им приходилось отвечать на недоуменные вопросы знакомых, все придворные господа и дамы, до самых последних, пожимали плечами: «Ее Величество? В Аскалере, где же ей еще быть?»

Она была в Аскалере, но видеть ее было нельзя. Ее мог видеть только узкий круг ближних. А когда кто-нибудь из лиц, не входящих в этот круг, слишком назойливо добивался личной королевской аудиенции — его учтиво посылали к черту.

Но были господа, которых нельзя было послать к черту, даже в самой вежливой форме — иностранные посланники, представляющие здесь особы царственных братьев Ее Величества. Они выразили весьма настойчивое пожелание лично изъявить Ее Величеству свои добрые чувства по случаю Рождества. Гроненальдо выслушал их. Они-то определенно знали, что королевы в Аскалере нет. Им важно было просто посмотреть на нее… Он сказал:

— Господа, я передам Ее Величеству ваше пожелание.

Двадцать седьмого декабря, на четвертый день Рождества, королева приняла их — в Тралеоде, в Рыцарском зале цитадели.

В каменном зале было холодно. Жанна сидела, укутанная в меха, в белом чепчике и почему-то за маленьким, высоким, выше груди, столиком; они целовали ее руку, положенную на столик (даже на подушечку!), словно какую-то драгоценную вещицу.

Выполнив этот обряд, они выстроились перед ней, и тогда она осмотрела их — одного за другим. Они давно были ей знакомы. Вот француз, граф де Келюс, сверкающий зубами из черной бороды, похожий на галантного дьявола; испанец, граф Зулоага, прямой и мрачный, как столб дыма (Гроненальдо уже писал ей, что Испания крайне раздражена намерением Виргинии признать правительство Вильгельма Оранского); швед, барон Русенгрен, головою выше всех прочих; посол Римского императора, барон Витгенштейн (этому Гроненальдо сам делал представление по поводу каких-то непонятных военных прогулок императорской конницы около Праги); затем — македонец, граф Эдко, весь в седине, но такой же красавец, как и блаженной памяти герцог Лива (у Жанны даже сладко екнуло сердце); англичанин, сэр Джон Босуэлл, лорд Моэм — светловолосый, тонкогубый и вечнохолодный; наконец, последний, у самого окна, в благостном белесом свете зимнего дня — фригиец, граф Финнеатль, Протей, стриженый двойник Лианкара.

Этот один был новый, она видела его всего третий раз; но имя его чаще всех остальных было на устах ее министров, о нем были ее думы больше, чем обо всех остальных, взятых вместе. Хотя и остальные время от времени тоже крепко напоминали о себе.

Все — в полагающихся случаю брыжах, в бархатах, при орденах. В общем, такие милые, славные господа.

— Вы желали видеть меня, господа, — произнесла королева чарующим дипломатическим голосом, — и вот ваше желание исполнено. Надеюсь, вы убеждены в том, что перед вами — я, а не моя кукла?

Господа сделали улыбку, означающую, что милая шутка Ее Величества оценена ими вполне.

— В Толете, кажется, распускался слух, — продолжала она, — что меня подменили, похитили… кажется, даже лишили жизни… (вторая улыбка господ)… и еще всякий вздор, который нет охоты повторять. Это не более чем досужие вымыслы. И то, что вы, господа, сегодня здесь, доказывает мне, что вы не верите этим слухам. Благодарю. (Общий поклон.) Я знаю, что вы будете распространять обо мне одну правду. Спасибо вам за ваши добрые слова, которые вы сказали мне сегодня, и перешлите от меня вашим государям мои пожелания побед и процветания. (Второй поклон.) Мне было очень приятно видеть вас всех в добром здравии.

Вот и все. Королева была настоящая. Она казалась какой-то особенно юной и хрупкой в своих соболях; милое лицо ее похудело и осунулось, но это было в порядке вещей. Они, разумеется, имели сведения, для чего она уехала сюда, в Тралеод.

Они снова стали подходить к ней по одному — начиная с француза — и целовали ее руку, положенную на подушечку. Королева была настоящая, и рука была настоящая, ее рука. Они помнили эту руку еще детской, с тонкими пальчиками и не вполне ухоженными ноготками девочки-провинциалки; теперь это была выхоленная, прекрасной формы рука зрелой молодой женщины.

Затем они покинули зал.

Два закутанных башлыками всадника выехали из голых тальничных кустов. Под копытами лошадей захрустела речная галька. Хмурая, незамерзшая в эту зиму Влатра широким свинцовым потоком катилась перед ними.

— Вот то самое место, — сказал один другому. — Отсюда в ясную погоду видны тралеодские башни. Совсем близко, а?

— Да, — отозвался другой.

— Гарнизон там небольшой, да и пес с ним. На что-то существуют фальшивые бумаги и фальшивые бороды, бас-самазенята! Просто золотой случай!

— У вас уже и план разработан?

— Почти что. Так как же, а? Ведь сама в руки дается…

— Нет, — сказал другой.

Замолчали, глядя на ту сторону. Серый зимний пейзаж не радовал глаза. Кое-где пятнами белел наносный снежок. Ветер дул им в лицо, холодный ветер с Топаза, пронизывающий их меховые плащи. Лошади, опустив головы, пытались хватать губами бегучую воду реки.

— Нет, — повторил другой всадник. — Но кончать надо. Не то вы станете совсем разбойником, Кейлембар. У вас просто тяга к похищениям. Вы помните эту дурацкую затею с яхтой?

— Помнится, и вам эта затея была по нраву…

— Я с великой неохотой шел на это. И оказался прав — ничего не вышло… Не это нам нужно, Кейлембар, вы сами знаете…

— Хочется ведь поскорее… — проворчал Кейлембар.

— Вы думаете, мне не хочется? — Герцог Фрам повернул к нему суровое лицо. — Но нам не одна она нужна, нам нужен еще и Толет. Нам нужно взять ее в Толете, вместе с Толетом. И мы возьмем ее в Толете. Вот когда действительно все будет кончено.

Кейлембар усмехнулся:

— А если она весь век будет сидеть тут?

— Не будет… — со вздохом сказал Фрам. — Она скоро вернется…

Он явно недоговаривал чего-то — не считал нужным. Но Кейлембар не имел привычки задавать лишние вопросы. Зябко передернувшись, он сказал:

— Ветер, сат-тана… Поедемте назад, сир.

Извлекатели Квинтэссенции собрались у Сивласа. Первым появился граф ди Лафен, точный, как подобает человеку истинно достойному. Сивлас протянул руки ему навстречу:

— Как я рад видеть вас, мой дорогой собрат! — Они крепко обнялись. — Поверите ли — один ваш вид возвращает мне бодрость духа! Если есть вы — значит, все еще может быть хорошо!

— Не узнаю вас, mon cher[36], — отвечал граф. — Похоже, что ваша сангвинистическая веселость вам изменила.

— Вы можете смеяться надо мной, как вам угодно, — говорил Сивлас, усаживая гостя у камина. — Я стал суеверен — иного слова не подобрать. Мне кажется, что високосный год принесет нам несчастье. Мне просто страшно бывать одному…

— Я полагаю, вы просто давно не виделись с синьорой де Кастро… — улыбнулся граф.

Но Сивлас не улыбался.

— Давайте пить, в ожидании нашего Великого Кулинара. — Он налил отенского. — Нарочно велел его слегка подогреть, зная ваши вкусы… О чем мы? Да, вы правы… синьоры де Кастро… моей Анхелиты… я не видел уже сто два дня… Страшный месяц — февраль… Я всегда боялся двадцать девятого февраля, еще с детства… Какой-то черный день… отдаваемый раз в четыре года силам зла…

Граф ди Лафен слушал болтовню Сивласа, забыв убрать с губ след ушедшей улыбки. Глаза его тоже были печальны.

— Все-таки давайте выпьем за свет и разум, — сказал он, когда в речи Сивласа прорвалась пауза. — Тринк!

— Тринк! — Сивлас пригубил свой стакан и, не удержавшись, добавил: — Если мы переживем этот год — никто нам не страшен!

Они медленно, священнодействуя, выпили. Граф ди Лафен сказал:

— Оставайтесь все-таки пантагрюэлистом, мой друг. Високосный год ни при чем. Все это принес прошлый год…

— Временами мне сдается, что я без кожи, — сказал Сивлас, — каждая мелочь вызывает боль, как прикосновение к открытой ране. Недавно арестовали очередного пророка… он говорил примерно так: наш кардинал был свергнут в високосный год и вернется также в високосный год… Я нарочно посчитал: в самом деле, пятьдесят восьмой был високосный… Это для бабья, не правда ли? Но после того кошмара с интердиктом что-то надломилось…

— Я в своей глуши не ощущал событий так сильно, до меня доходили только отголоски. А вы видели все своими глазами… Ведь вы ходили с Лианкаром в Лимбар?

— Да. Этот поход и был самым страшным… такое ощущение, что ты в темноте и кто-то подстерегает тебя, но не нападает… а ты все время чувствуешь его — и затылком, и плечами, и лопатками… Наконец выходишь на свет, а он остается там, ты знаешь… И еще знаешь, что в темноту придется вернуться… рано ли, поздно ли, но придется… Впрочем, что это я! — прервал он сам себя. — Как ваша рана, граф?

— Как видите, она незаметна, — сказал граф. — Ноет в сырую погоду, но это даже приятно: напоминает о том дне…

— Вот славный был день! — воодушевленно воскликнул Сивлас. — Мне больше всего запомнилось солнце… хотя его и видно-то не было из-за дыма, но все-таки это был солнечный, светлый день! Врага было отлично видно, он вылез из темноты, вот что было хорошо! А! Давайте выпьем за этот день!

— Охотно, — сказал граф, — хотя для меня он был мало удачен. Вся моя война кончилась в первый же момент. Я не успел даже обнажить меча, успел только увидеть, что из лесу на нас сплошной лавиной сыплются лигеры, а стрела уже сидела у меня в спине… Помню, что было очень досадно, а больше уже ничего не было. Все равно, выпьем. Славный был день.

Когда они допивали, в комнату вошли маркиз Магальхао и Франк Делагарди — последний был в белой мушкетерской накидке. Начались шумные приветствия, поцелуи, совсем как в былые беззаботные дни.

— Франк, что это за маскарад! — громче всех кричал Сивлас. — Вы же предатель… ха-ха-ха!.. где же ваш голубой бантик?.. Ну не сердитесь, я очень, очень рад вас видеть, брат мой во Квинтэссенции!

Делагарди сказал:

— Я обязан этой накидкой сеньоре де Кастро… («Что вы говорите!» — вспыхнул Сивлас.) Ну, не совсем так… в конечном счете я обязан Ее Величеству… но также и нашему собрату Хулиану…

Сладко улыбающийся македонец поклонился. Граф сказал:

— Объясните нам по порядку, Делагарди. Наш друг Сивлас делается сам не свой, когда слышит имя сеньоры де Кастро…

— Что случилось с нашим красным батальоном — вы знаете, — начал Делагарди. — Большая часть пала в бою, а живым дали отставку. Я уехал домой, в Уманьяру, но когда началась вся эта церковная война, я не выдержал и вернулся в Толет…

— Когда же это было, когда?..

— Я вернулся в ноябре. Как раз тогда любезнейший маркиз Магальхао нашел меня, привел в Аскалер, и там синьора де Кастро вручила мне письмо королевы для капитана де Милье. (Сивлас уныло кивал.) И вот я мушкетер. Послезавтра у меня дуэль с ди Шавельтом из взвода Алана…

— Дуэль? Из-за чего? — закричали все.

— Причина известная: я — голубенький… Ни для кого не секрет, откуда я взялся, да я и не делал из этого секрета…

— Я буду вашим секундантом!

— Спасибо, Великий Хранитель тоги. У меня есть. Грипсолейль из моего же взвода. Истый пантагрюэлист, мы как-то сразу полюбили друг друга…

— Пожалуй, никто больше к нам не придет, — сказал граф. — Алеандро сейчас в Марве — он написал мне на Рождество… Куда запропастился наш Великий Кулинар?

— Я боюсь, у него неприятности, — мрачно сказал Сивлас. — Наш коннетабль трясет сейчас белый батальон, ищет понтомскую заразу… Очень многие из уроженцев острова Ре уже получили отставку, а двое — даже Таускарору…

— М-да. Ну а наши студенты?

— Я был на днях у нашего посланника, — сообщил маркиз Магальхао, — он говорил, что инквизиция сделала аресты в Университете. Вскрылась якобы какая-то ересь…

— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Делагарди.

Сивлас убито уронил голову в руки.

— Темный год, страшный год… На нас надвигается мрак… Была ли у нас победа в руках? — сомневаюсь… Лига умерла или нет? Кто у нас кардинал Мури — Чемий или Флариус? Я так и вижу, что Чемий вернулся… Мне приходится просто убеждать себя: нет, еще нет… Ах, что говорить! — Он поднял голову. — Простите меня, друзья. Кулинара нет, но обедать мы все равно должны.

— Мои слуги привезли лафенского барана, — сказал граф, — но он, к сожалению, сырой. А вы ведь не держите повара, Сивлас?

— Я сейчас распоряжусь, все будет устроено. — Сивлас встал. — Напротив моего дома, слава Богу, находится «Отенское солнце» — мы отдадим зажарить лафенского барана в его лучах…

Он вышел. Граф глотнул вяжущего вина и тихо сказал:

— Наш друг Сивлас, увы, прав. Темное время — иначе его не назовешь. Даже в нашем захолустье все говорят: Лига жива. Но ее не видно, остается предположить, что она роет кротовые ходы. Где-то они выведут ее на поверхность и когда… Не слишком ли будет поздно… Чемий тоже опасен, как грозовая туча, и от него тоже надо ждать много зла… То, что с ним не удалось покончить в прошлом году, — очень плохо…

Магальхао и Делагарди молчали, насупившись над своими стаканами. Возразить было нечего.

Вернулся Сивлас. Его слуга тащил за ним поднос с бутылками и серебряными бокалами.

— Баран будет готов через час, в столовой уже накрывают, — возвестил он тоном радушного хозяина. — А теперь, братья мои во Квинтэссенции, давайте выпьем вот этого славного французского вина, любимого мэтром Назье! Ивен, наливай! Восемь бокалов, восемь, чему я тебя учил?.. Ну, теперь пошел вон. Господин председатель, скажите нам свое слово.

Граф ди Лафен встал с кубком в руке.

— Друзья мои! Не будем крючкотворами и рабами формы и выпьем наш первый кубок здесь, а не за накрытым столом. Несмотря ни на что, vita magna est[37]! Последнее событие, которое потрясло всех, вам известно. Был объявлен интердикт, и снял его герцог Марвы. Но мне не хочется пить за него. Кто-нибудь не согласен?

— Нет! Нет! Все согласны!

— Поэтому, — сказал граф, — я предлагаю: поднимем наш первый кубок в честь победительницы при Дилионе, в честь нашей королевы! Мы защищали ее всегда, и мы будем защищать ее всегда от мрака и тьмы — как рыцари, как дворяне, как пантагрюэлисты. Кубок Ее Величества, друзья!

— Мастер, вот этот просится к вам.

— Давно просится?

— Третий день сидит, носом в угол, как я велел. Прикармливаю его, а спит он, наверно, на улице.

— Оно и видно. Кто такой?

— Кузнец, говорит, из Кельха. Семью голубые вырезали, дом спалили, сам едва ушел. А потом, говорит, за бродяжничество ему всыпали кнутов…

— Хорошо, любезный, отойдите.

Мастер поправил свой глухой капюшон с глазными прорезями и приблизился к неподвижно сидящему в углу, спиной ко всем, оборванцу.

— Ты ждешь меня, — тихо сказал он.

Оборванец подскочил и обернулся. Не увидев лица, испуганно раскрыл рот. Он был на полголовы выше мастера.

— Скажи, что ты думаешь о людях?

Оборванец был явно огорошен таким вопросом. Наконец неуверенно произнес:

— А что мне думать-то о них? — Почесал в затылке. — Ничего не думаю, ваша милость…

— Плохо, — сказал мастер. — Вряд ли ты мне подойдешь.

— Да что же мне думать-то про них! — отчаянно выкрикнул кузнец. — Все, что прикажете, и буду думать!.. Хотя чего там о них думать… Я ведь знаю, на что иду… Кузнец, говорят, не нужен, так хоть это…

— Потише, — прервал его мастер, — не ори на весь трактир. Верно, не нужен кузнец. Человек нужен мне. А тебе, как видно, все равно: хоть это…

— О ваша милость, я справлюсь… — зашептал кузнец, умоляюще сжимая руки. — Жалости во мне нет, уж никакой не осталось…

— А ты хорошо подумал? Вступая сюда, ты почти что уходишь от мира, как монах…

— Я и так ушел от мира! Вытолкнули меня!.. Возьмите меня, сударь!

Казалось, даже глухая маска мастера излучает сомнение. Он помолчал, потом спросил еще:

— Ты сам сюда пришел или тебя послали?

— Не то чтобы сам… Такой маленький человек сказал мне давеча: поди, мол, туда-то и туда-то… сюда то есть… и там спроси мастера. Передай, мол, что шевалье Азнак…

Мастер остановил его:

— Хватит. Это меняет дело. Но не радуйся пока. Тебя надлежит еще испытать…

— Я на все готов, господин…

— Охотно верю, что на все. Ночевать будешь тут, я скажу хозяину. Завтра за тобой придут, жди. Кстати, дай-ка руку. Жми. Со всей силой жми, как можешь!.. Еще!.. Рука у тебя неплохая.

Кузнец, почтительно искривившись, махал посиневшей кистью.

— Ну и у вас же, сударь, не рука, а клещи…

— Как твое имя?

— Яков Кнап, сударь…

— Прозвище свое забудь. Там у тебя останется только имя. Прощай же, Яков, до завтра.

Гуманист и друг Разума принц Гроненальдо стал палачом. Чуть ли не каждый день глашатаи на площадях и рынках Толета читали указы, подписанные им одним: за государственную измену и открытый мятеж против Ее Величества — такие-то и такие-то приговорены к смертной казни. Перечислялись отнятые у приговоренных звания, чины и титулы, затем следовали имена, десятки имен: рядовые лигеры, участники Дилионской битвы, члены вольных дружин Лиги, священники-доктринеры. Дворяне подлежали отсекновению головы, вольные стрелки подлого сословия — виселице или четвертованию (смотря по грехам); мятежные попы ложились на колесо на Аранском плацу в юго-западном предместье Толета. Велено было казнить их с запечатанными ртами, дабы они чемианскими своими пророчествами не смущали народ.

Уже поговаривали, что он шагает по трупам. Когда был подавлен польский мятеж, он предложил Совету вопрос о предании вице-короля Польши, князя Радзивилла, смертной казни. Он говорил с королевского места жестко, заранее отметая все возражения. Когда кто-то все же заикнулся робко: а что, мол, Ее Величество… — Гроненальдо яростно крикнул: «Это воля Ее Величества!»

Раз начав, невозможно было остановиться: измену надо было искоренять, выкорчевывать — значит, лить кровь еще и еще. На это толкали события. Из Польши Викремасинг вынужден был идти в Богемию, усмирять силой оружия интервенцию императора (хотя посол Витгенштейн клялся и божился, что император — Боже упаси! — и в мыслях не имеет воевать с Виргинией). Часть своих сил Викремасинг отправил даже в Венгрию: князь Рогоци слезно молил его о помощи против турок. В самой Виргинии ходили упорные слухи о возвращении Фрама. Гроненальдо заговорил о казни захваченных в день битвы членов совета Лиги — Гриэльса, Фарсала и Респиги-старшего. Лианкар, бледный и напуганный, умолял его с глазу на глаз: «Ваше сиятельство, ради всех святых… Будет новый взрыв… Снеситесь хотя бы с Ее Величеством…» — «Я не желаю вмешивать Ее Величество в кровь, я беру ее на себя, — возражал Гроненальдо с каменной твердостью. — О каком новом взрыве вы толкуете? Вам что-нибудь известно?» — «Достоверно мне известно только то, что армия наша еще не готова… Я отвечаю за наши военные силы, и мне не хотелось бы рисковать… Заклинаю вас — не теперь, ваше сиятельство, они не уйдут от нас…» — «Можно подумать, что вам дорога жизнь мятежников, — безжалостно говорил Гроненальдо. — Я обожду. Подавите поскорее остатки мятежа, ваше сиятельство…»

Лианкар наконец ушел в Дилион с небольшим отрядом — готовить там поход на Торн. Гроненальдо положил все силы на набор войска. Он выхлопотал у королевы разрешение увеличить корпус белых мушкетеров и пополнить лейб-гвардейские батальоны. Но особенно много набирал он телогреев: пять новых полков, которые он предполагал разместить в замках и городках вокруг Толета.

Врага все еще не было видно, но ощущение, почти запах врага — висели в воздухе. Явные вражеские гнезда — Торн и Понтом — вели себя тихо, но принц не доверял этой тишине.

— Мир вам, отец мой.

— Мир вам, отец мой.

Каноник ди Аттан мерцал глазами и улыбкой. Басилар Симт был, как всегда, бесстрастен.

— Мы давно не видались. Какие новости, отец?

— Я свято выполнял ваши предписания, — ответил Басилар Симт, — и вот, стал отменным лоялистом.

— Это хорошо. Я же провел все это время в Понтоме, где пережил нашу славу и был взыскан вниманием его преосвященства. Он шлет вам свое пастырское благословение…

Басилар Симт преклонил колени и поцеловал перстень инквизитора.

— Наша версия, отец, оказалась правильна. Кардинал сказал, что Иоанна ди Марена несомненно предана Диаволу и состоит в секте ведьм и лиходеек. Не ужасайтесь…

— Я тверд, отец мой.

— Отец наш кардинал рассматривал портрет Эльвиры де Коссе и нашел, что она явная stryga[38], возможно, даже не человеческого происхождения. Иоанна ди Марена от рождения предана была Диаволу. Диавол помог ей родиться на свет ценою жизни матери, королевы Эдмунды. Кардиналу было угодно рассказать мне, как он крестил Иоанну ди Марена. Еще будучи младенцем, она боялась креста и кричала в его руках, как одержимая. Он уронил ее, ибо она сильно вырывалась, и погрузил ее в купель дважды, а не трижды, как полагается обрядом. Крещение было недействительно, Диавол не отдал ее, отец мой… И с детских лет ей придан был daemonus familiaris[39] в обличии Эльвиры де Коссе…

Басилар Симт, крепко закусив губу, медленно перекрестился; его рука дрожала, несмотря на все его усилия. Каноник ди Аттан тоже перекрестился.

— Это воистину страшное дело, отец. Но мы пойдем до конца, мы уничтожим эту диавольскую скверну, угнездившуюся на королевском троне Виргинии. Мы спасем Виргинию от нечистого.

Каноник ди Аттан замолчал. Басилар Симт овладел собой, отер пот со лба и хрипло произнес:

— Я готов на все во имя ниспровержения Диавола.

— Поплатятся все, — снова заговорил инквизитор, — в их числе и лжепастырь Симон Флариус, который не враг нам, но и не друг. Он не холоден и не горяч, а это есть грех тягчайший… Итак, формула обвинения высказана. Теперь наше дело — практическое следствие. Мы должны получить признания из уст самих преступниц и пособников их. Господь услышал молитвы верных и предает их в наши руки. Колесо Фортуны повернулось, виргинская Иезавель падает в пропасть. Сегодня мы еще не можем взять их всех в Таускарору, но есть другое место, которое уже указано. Принц Гроненальдо набирает сейчас телогреев для охраны замков вокруг Толета. Замок Гантро будет наш. Под касками телогреев будут скрыты бойцы «святой дружины», а полковым священником у них будете вы, отец.

Все это говорилось обычным, тихим и вежливым голосом — это были уже не пророчества, а инструкции. Басилар Симт деловито заметил:

— Прокурор Масар арестовал пятерых студентов, уличенных в публичном поношении Флариуса… — Оба усмехнулись. — Нам следовало бы заняться ими также: не исключено, что мы нападем на новый след…

— Я позабочусь об этом в свое время. Итак, приходит их час! — Каноник ди Аттан позволил себе немного volare, вознестись над моментом. — Мы приступаем к очищению ствола животворящей церкви Святой Девы! Все увидят, что превыше церкви нет на земле ничего. Если короли преступают божественный закон — мы свергаем королей! Это будет момент наивысшего торжества церкви!

— Аминь, — торжественно сказал Басилар Симт.

Глаза инквизитора погасли, он вернул себя к повседневности.

— Где находится теперь Иоанна ди Марена? Здесь или все еще в Тралеоде со своим любовником?

— Она в Тралеоде, отец, но маркиз Плеазант послан ею в Лимбар, воевать с фригийцами. С ней остались только ее девицы. Эти сведения получены мною из известного вам источника.

— Так. — Инквизитор недобро сощурился. — Вот вам еще подтверждение, отец. Не нужен ей мужчина. Адские ее подруги ей дороже — с ними можно на свободе предаваться волхвованиям и полетам…

Он вдруг озабоченно посмотрел на Басилара Симта:

— Вы не знаете по-фригийски, отец? Необходимо выучить…

Доверенный курьер принца, шевалье Мазелер, знал дорогу в Тралеод с закрытыми глазами. Он десятки раз возил туда письма, доклады, указы и привозил оттуда королевскую подпись. Королевы он не видел. Когда он появлялся в карлианских покоях, к нему выходила Эльвира де Коссе, принимала бумаги и выносила подписанными (или неподписанными), иногда он слышал голос королевы через занавеску, даже обменивался с ней несколькими фразами, но это было все.

В самом начале марта (а может быть, и двадцать девятого февраля, в чертов день) Гроненальдо получил от Лианкара извещение, что в Гразьене объявился Фрам во главе небольшой армии; пришли они, по-видимому из Франции. С ним были Кейлембар, молодой Респиги и чудом уцелевший в битве Баркелон.

Шевалье Мазелер, только что вернувшийся из Тралеода, снова пустился по осточертевшей дороге, сопровождаемый конвоем телогреев. В ворота цитадели он влетел хмурым дождливым вечером. Как всегда, к нему вышла Эльвира де Коссе. Приняв страшную депешу, она ушла наверх, в покои королевы, но через некоторое время снова появилась на лестнице.

— Ее Величество просит вас к себе. Вы-то знаете, что в письме?

— Знаю, сеньора де Коссе. Сапоги вот и плащ… в грязи…

— Идите же, идите, она ждет!

В затененной, совсем темной, опочивальне с душным парфюмерным воздухом он увидел королеву; она лежала в постели, уйдя головой в подушки, подняв колени под одеялами. У свечи, прикрытой колпачком, белела распечатанная депеша.

— Подробности… — прохрипела королева, уставив на него запавшие глаза.

Она показалась ему смертельно больной. Он видел одни горячечные пятна на обтянутых скулах. Машинально преклонив колено перед постелью, он пробормотал:

— Все изложено в письме, Ваше Величество…

Королева вдруг крепко закусила губу, и шевалье Мазелер с ужасом увидел ее слезы, стекающие из-под зажмуренных век. Эльвира де Коссе коршуном кинулась на него, вытолкнула вон.

— Вот что, шевалье Мазелер, — сказала она ему на лестнице, — вы Бог знает какую новость привезли нам Ее Величество нездорова, как вы видели. Запомните одно если в Толете заговорят об этом, значит, это идет от вас, и тогда не сносить вам головы! Вы поняли меня, шевалье?

— В Толете никто не знает, что Ее Величество здесь, — ответил шевалье не без надменности, — я, кажется, не давал…

— Хорошо, хорошо. — Черные глаза Эльвиры смотрели на него так же непреклонно. — Я не сомневаюсь в вашей преданности. Но я прошу вас, — она ничуть не смягчила тона, — очень прошу вас молчать о болезни Ее Величества. Ни слова никому, даже принцу.

Шевалье Мазелер наконец разглядел, что и сама Эльвира, эта прекрасная холодная весталка, которой боялся весь двор, — бледна и измучена. Он наклонился и почтительно поцеловал ее руку, пахнущую аптекой.

— Обещаю молчать, сеньора де Коссе.

Ему велено было подождать ответа. Он прожил в цитадели три дня, никуда не выходя из отведенной ему комнаты. Седьмого марта его вызвали в карлианские покои. Эльвира де Коссе, еще бледнее и измученнее, чем в прошлый раз, передала ему письмо.

— Свезете это принцу. — Затем посмотрела ему в глаза и тихонько, мрачно (он даже содрогнулся) добавила: — Ее Величеству стало лучше.

Дуэль между Делагарди и ненавистником всего марвского ди Шавельтом окончилась победой пантагрюэлиста. Ди Шавельт на шестом выпаде получил рану настолько серьезную, что теперь ему предстояло проваляться в постели очень долго, если он вообще с нее встанет.

На месте дуэли, помимо секундантов и зрителей, присутствовали также взводные командиры противников: Алан и ди Маро. Победа Делагарди была честной и неоспоримой, что они и засвидетельствовали капитану.

Авторитет Делагарди у мушкетеров сразу же вырос; тем не менее капитан, блюдя дисциплину, посадил его на месяц под домашний арест. Это было тяжкое наказание для живого, деятельного человека; Делагарди отчаянно скучал, валяясь целыми днями на постели, и оживлялся только с приходом Грипсолейля, нового сердечного друга.

— Что происходит в городе?! — сразу начинал кричать Делагарди, срываясь с постели и мечась в халате от окна до двери. — Вчера мимо дома целый день волочился какой-то крестный ход, они с ума меня свели своими псалмами! Мой дурак слуга уверяет, что на стенах домов расклеены прокламации Лиги![40] Я велел ему сорвать одну и принести мне, но он до сих пор где-то шляется! Вас не было три дня! Ну, что же вы молчите?..

Грипсолейль, давая ему выкричаться, скидывал со стула красные мушкетерские штаны, усаживался и не спеша вливал себе в глотку стакан вина. Затем отвечал по пунктам:

— Вольно ж вам было снимать квартиру против самой Коллегии Мури. Чернохвостые заклинали беса… по слухам, он, как и вы, не вытерпел псалмов и сошел с ума… В прокламациях Лиги написано: господа дворяне, идите к нам, во-первых, вы стяжаете славу, выступая за нас, а во-вторых, мы вам еще неплохо приплатим… Ну, что еще? Доктринеры тоже не спят: они налепили Флариусу на двери отличную листовку с картинками… Я ее не видел, но, опять-таки по слухам, Симон Фарисей, он же толетский боров, уже входил к принцу с требованием двух рот телогреев для охраны его особы, а также его нимф… Будет с вас или рассказывать еще? Кстати, винцо у вас неплохое, Делагарди… Собственное?

— Нет, это цондагское, — машинально ответил Делагарди, — у нас в Уманьяре виноград не вызревает…

— Все равно хорошо. — Грипсолейль с удовольствием выпил еще. — Так как же: успокоил я вас или нет?

— Ее Величество — что? — осторожно спросил Делагарди.

— По-прежнему в затворе. Постойте! — вдруг возопил Грипсолейль. — Вы своим нетерпением совсем меня сбили! Да сядьте же, перестаньте маячить! Я нес вам такую новость…

Делагарди присел на постель, заранее улыбаясь.

— В Аскаларе был форменный бой! — выпалил Грипсолейль. Делагарди вхолостую раскрыл рот. — Новопринятые синие колеты схватились с нашими! И было бы из-за чего! Из-за Финнеатля, чтоб ему пропасть!

— В самом деле, нашли причину, — облегченно вздохнул Делагарди. — А чем фригиец виноват?

— Ни для кого не секрет, что он таскается на улицу Филу, к любовнице Лианкара. Ну вот, кто-то из наших и пошути насчет того, что, мол, коннетабль теперь вооружен с ног до головы…

Делагарди громко расхохотался:

— Кто же из наших? Уж не вы ли?

— Да хоть бы и я… — скромно потупился Грипсолейль. — А эти провинциалы, черт бы их ел… Южане, горячая кровь… Наш дорогой лейтенант ди Маро был когда-то такой же телок… все на свой счет принимал… Впрочем, все обошлось, даже раненых не было. Телогреи развели нас, как детей…

— А что капитан?

— Посмеялся вместе с нами. Мне, конечно, был выговор с глазу на глаз…

Внезапно Грипсолейль поскучнел — как-то сразу, скачком. Делагарди удивленно воззрился на него:

— Что за туча нашла на вас, друг мой?

— Ах… — Грипсолейль махнул рукой. — С Лианкаровой любовницей про свою вспомнил… Вот была баба, слов нет! Пропала без следа еще до Рождества…

— Ну что же, — мудро заключил Делагарди, — в таком случае давайте выпьем. Вы любили ее?

— Как вам сказать… Не то чтобы любил… Да вы наливайте, наливайте, Франк… Никому не признавался, вам скажу… Я был ею околдован… Мне кажется, она из оборотней… — Грипсолейль серьезно посмотрел Делагарди в глаза. — Напрасно вы смеетесь, Франк, ей-богу, я не шучу… В постели она была сущая дьяволица… а шпагой владела, ей-ей, не хуже меня… рука сильная, как у солдата… И тоже ходила она зачем-то к итальянке на улицу Филу… Однажды Финнеатля прогнала от балкона итальянки, вот была штука! — Он грустно улыбнулся. — В женском платье я ее, кажется, не видел ни разу, только в мужском… Эх, как она раздевалась, преображаясь из мужчины в женщину, это надо было видеть… И всегда ходило с нею двое сбиров… Я не знал, где она живет… Наливайте еще… В последний раз я виделся с ней после марвского похода… А потом она — пых! — и пропала… Бесполезно искать…

— Шпионка какая-нибудь, — высказался Делагарди. — А как ее звали хотя бы?

— Звали ее, — Грипсолейль зачем-то понизил голос, — звали ее Бригитой. Больше ничего про нее не знаю… Выпьем!

Андреус ди Ренар, граф Мана, сосредоточенно поджав губы, читал письмо из Генуи, когда в его непрезентабельный рабочий кабинет вошел Гроненальдо. Банкир не сразу даже понял, кто пришел к нему.

— Я сделал это намеренно, дорогой граф, — сказал Гроненальдо, усаживаясь в жесткое кресло. — Я пришел просить о помощи.

Ренар, в затрапезном саржевом камзоле, выглядел, как последний клерк:

— Достаточно было бы вызвать меня в Аскалер, ваше сиятельство…

— Нет, нет. Садитесь, граф, вы все-таки у себя дома.

Ренар присел было за стол, но не усидел: встал, отошел к конторке, оперся на нее. Он привык слушать стоя. Государственный секретарь вежливо ждал, пока он примет удобную для себя позу.

— Казна Ее Величества пуста, арсеналы пусты, — наконец заговорил Гроненальдо, резко, как человек, решившийся выкладывать всю правду. — В Гразьене у нас идет небольшая, но самая настоящая война. Викремасинг из Венгрии просит подкреплений. Мы должны вооружить новые полки телогреев, Я и сам знаю, что положение с торговлей худое: запад разорен войной, Марву терзают фригийцы, Торн запирает весь Кельх. Все знаю. Что вы можете сделать для Ее Величества?

Ренар уже не был похож на мелкого клерка: даже в потертом домашнем камзоле это был мыслитель и финансист. Зато принц нервно вертел в пальцах свою трость. Пожалуй, и в самом деле следовало бы вызвать Ренара в Аскалер.

— Вы приняли фригийский заем, ваше сиятельство?

— Да, — сказал принц, — но мы еще не имеем денег.

— Можете получить наличные деньги у меня, под фригийские боны, которые передадите мне…

— Граф, вы просто добрый волшебник!

— О, ничуть, — уголками губ улыбнулся Ренар, — вы ведь будете платить мне проценты… разумеется, не выше обычных… Вы наложили арест на имущество лигеров?

— Нет. Вы же знаете, Ее Величество была против…

— Но для чего было об этом знать Ее Величеству? А теперь с них вряд ли удастся что-либо взять. Поздно… Жаль, ваше сиятельство… их можно было бы неплохо постричь… Воевать на вражеские деньги — это идея остроумная…

Принц молча выслушал этот урок высокой политики.

— Вы правы… — неторопливо рассуждал Ренар, — конъюнктура теперь плохая… Мне пишет из Генуи маркиз ди Меланж… он закупил большие партии пряностей и итальянских тканей, но как доставить все это через пылающие провинции… Впрочем, тысяч триста я смогу реализовать для вас в ближайший месяц… А теперь — каков будет мой профит…

— Диктуйте ваши условия, граф!

— Мои условия… — Ренар потоптался между столом и конторкой. — Ахтос, ваше сиятельство, и Торн… Третье — мы давно просим через Королевский совет концессию на постройку порта на другом конце будущего Кельхского канала. Это все, конечно, журавль в небе, пока на западе война. Но документы можно подписать в любое время, они дырку не пролежат… Важна гарантия…

— Вы правы, граф… — Принц устало потер виски. — Документы можно подписать, мне было не до них… Повремените еще немного. У нас уже апрель, вот вернется Ее Величество…

— Откуда вернется? — поднял брови Ренар.

Принц понял, что проговорился. Посмотрел в глаза банкиру, затем улыбнулся, махнул рукой: приходилось ломать комедию.

— Считайте, что вам послышалось, граф.

— Анхелита?! — закричал Сивлас, поднимаясь с кресла. — Как ты вошла?

— Твой Ивен впустил меня и не вопил при этом, как ты. Ты что, испугался?

— Я уж и не чаял тебя увидеть… Мы завтра уходим на запад…

— На запад вы не уходите, mi amigo[41]. — Анхела развязывала ленты своего капюшона. — Ну, и что же ты стоишь, как столб?

Она откинула капюшон, и вместе с ним снялся с головы ее фрейлинский чепчик. Жесткие черные кудряшки упали на лоб. Сивлас глухо спросил:

— Что? Ее Величество вернулась?..

— Молчи, — перебила она. — При чем тут Ее Величество? Я тебе нужна или Ее Величество?

Зубы ее приоткрылись, в черных глазах появилось что-то звероватое.

— Целуйте руку, как говорит Ее Величество… Но вы мне не придворный, вы мой раб, шевалье, — она подняла платье, — целуйте ногу.

Сивлас рухнул к ее ногам, обнял, стал осыпать поцелуями ее колени, прижимался всем лицом к белой коже выше подвязок. Анхелита наконец выпустила подол из рук, накрыла его:

— Шевалье, вылезайте и кормите меня. Я убежала не поужинав…

Шевалье Сивлас, плача от счастья, тихонько трогал кончиками пальцев ее любимое, острое, осунувшееся лицо:

— Это ты! Настоящая ты! О, как я люблю тебя, mi guapa!

Господа и дамы собрались в аудиенц-зале. Уже несколько дней носились слухи, что Ее Величество видели: она якобы прогуливалась в саду. Видели также Эльвиру де Коссе и Анхелу де Кастро, в этом уж сомнения не было никакого, — видели многие, и даже говорили с ними, о пустяках разумеется. «Вышла из затвора», — шепотом передавали все друг другу, но никто не смел сказать вслух того, что думали: «Вернулась».

Пришел принц, как всегда, последним. Раскрылась инкрустированная дверь, появилась графиня Альтисора.

— Ее Величество желают дамам и господам доброго утра, — выговорила она и шагнула в сторону.

Все глаза широко раскрылись, и все спины сейчас же низко согнулись. На пороге стояла Жанна, освещенная сзади, из кабинета, ярким апрельским солнцем.

Она сделала несколько шагов вперед, ближе к свету. Всем хотелось на нее посмотреть, и она давала всем посмотреть на себя. Королева была как королева, затянутая в черное глухое испанское платье, стройная и тонкая. Глаза у нее были печальные, и пристальный взгляд, возможно, обнаружил бы, что эта молодая женщина перенесла какое-то большое горе; но это было не для придворного взгляда. Придворный смотрит не в глаза, а в рот государю; а ее рот был сложен в обычную королевскую гримаску. Заметили, пожалуй, что она была излишне бледна; но это можно было приписать качеству пудры на ее щеках.

Она приняла их поклон, сказала им: «Благодарю вас, дамы и господа», — как обычно говорила. Повернулась и ушла. Может быть, она и в самом деле никуда не уезжала из Аскалера.

Глава LIII ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

Motto: Вот еще вздор какой! Да вы во сто раз сильнее всякого Геркулеса.

Франсуа Рабле

Шевалье Азнак был первый, кто встретил капитана Бразе на ступеньках лимбарской ратуши. Изысканно кланяясь, он назвал себя и доложил, что имеет честь представлять своего сюзерена, сиятельного герцога Марвы, а также оказывать его светлости маркизу де Плеазант всякое содействие.

— Благодарю, — отрывисто сказал капитан. (Сам того не замечая, он перенял эту манеру у Жанны: она великолепно швыряла это словцо — министрам, вельможам, лакеям — всем одинаково.) — Но какое это будет содействие? Вы, что ли, будете сидеть за меня в Лимба-ре, пока я буду гоняться за фригийцами?

— Боже меня упаси, ваша светлость! — воздел руки шевалье Азнак. — На то есть магистрат, а над ним — синьор калогер Марвы, а над всеми нами — Великий коннетабль, и превыше всех — Господь Бог…

«Королеву пропустил…» — мельком подумал капитан, но ничего не сказал.

— Я же — человек маленький, — продолжал разливаться шевалье Азнак, — буду при вашей светлости этаким поручиком… чтобы вы нигде и ни в чем не имели в Марве отказа… Затем — я понимаю фригийский язык и смогу быть переводчиком, и еще — не желая хвастать — полагаю, что смогу принести вам пользу и как солдат…

Капитан с недоверием осмотрел его. Этот человек и вправду был маленький: роста он был небольшого, и это подчеркивалось хилым сложением и пышными каштановыми буклями вокруг острого, чистенько выбритого личика. Он не понравился капитану еще издали, а при ближайшем рассмотрении антипатия только усилилась.

— Ну хорошо, — сухо сказал он, — там видно будет. Ведите же меня в ратушу, сударь, и представьте всем властям… И еще скажу — если хотите показывать мне свои солдатские качества, то зовите меня не светлостью, а капитаном.

Военачальнику следует начинать с разведки, и он начал с разведки, поручив своим лейтенантам натаскивать солдат.

Он расспрашивал не только официальных лиц, но и всяких других — на улицах, в лавках и по трактирам. С первых же слов он узнал много такого, о чем герцог Марвы, давая ему наставления, даже вскользь не упоминал. Не знал или умалчивал?

Очень уж странные разбойники были эти фригийцы — куда больше они смахивали на оккупантов. Поначалу они, правда, вели себя как истые разбойники: они налетали неожиданно, грабили, насиловали, всячески зверствовали (в этом искусстве фригийцев трудно было превзойти) и затем исчезали. Но уже тогда бросалось в глаза, что они прекрасно вооружены и скованы дисциплиной. Наспех собранные марвскими городами ополчения были многочисленны, но они оказались совершенно бессильными против этих разбойничьих банд. Фригийцы, словно части армии, руководимой каким-то талантливым генералом, объединившись, встретили городские дружины в поле и в прах разбили их еще летом. На этом организованная борьба с ними и закончилась. Марвские города перешли к обороне; но фригийцы, не посягая ни на Лимбар, ни на Санот, предпочли и дальше играть в разбойников. Рассеявшись на отряды по тридцать-пятьдесят человек, все на знатных конях, они спокойно владели северо-восточной Марвой.

Тогда и зверства их приутихли: они и так брали все, что им хотелось, тем более осенью, когда пораженные интердиктом городки и местечки открывали им ворота просто на стук. В занятых ими городках они пребывали до сих пор, взимая с жителей регулярную подать. Возможно, она и превышала обычные — королевские, сеньориальные и местные — налоги, но это отнюдь не было прямым грабежом. Под фригийцами, как оказалось, можно было жить. Порядок у них был отменный. Капитану не однажды рассказывали, как в городке Флэне фригийцы публично повесили своего стрелка, объявив его вину: убийство двух мирных жителей без всякой причины. Понятно, что, когда колокола снова зазвонили, никто в занятых городках не поднял оружия против чужеземцев.

Все это можно было назвать только одним словом: оккупация. Фригийцы попросту присвоили южный Нагрон и кусок Марвы, между Санотом и Чинором; отсюда они (при желании) могли совершать набеги до самого Острада. И насчитывалось их, этих разбойников, тысяч шесть, а то и десять. От разных людей капитан получал разные цифры, но и без того было ясно: сил у фригийцев значительно больше, чем у него самого.

Итак, предстояла война. Капитан принял решение — набрать и обучить в Лимбаре еще один батальон (из остатков ополчения), а самому выйти на военную прогулку, чтобы своими руками пощупать силы и тактику врага.

Ему очень не понравилось все то, что он узнал и что никак не согласовывалось с инструкциями, которые дал ему в Тралеоде Великий коннетабль. Были основания заподозрить его в какой-то двойной, нечистой игре. Но капитан решил до времени хранить свои подозрения про себя. Надо было сначала столкнуться с живым врагом, нужны были доказательства.

В середине января, когда установилась короткая марвская зима, он устроил военный совет. Сошлись на том, что батальон пройдет до Санота, истребляя по пути фригийские гарнизоны, а оттуда свернет на юг, в Чинор, через всю оккупированную территорию. Шевалье Азнак, принимавший участие в совещании, на правах почти что капитанского адъютанта, все время тихонько вставлял: «Ну что вы, господа: гарнизоны, территория… Это шайки, а не гарнизоны, вот увидите…» С ним не спорили — потому что не слушали его. Он был поручиком и на этой должности оправдывал себя — через него доставали порох, свинец, обозные телеги, провиант, пушки и все нужное; с ним капитан совершенно не знал никаких мелочных забот. Но в батальоне Азнака не любили. Особенно Макгирт — этот все время присматривался к Азнаку, словно пытаясь вспомнить, где он его видел. Азнак мужественно переносил его пристальный взгляд — ничего другого ему не оставалось.

Закрыв совещание и отпустив офицеров, капитан задержал Макгирта:

— Отчего вы все время убиваете взглядом Азнака? Если бы тот не вертелся, как бес под кропилом, вы уже прожгли бы на нем дыру. В чем дело?

— Не нравится он мне, — вздохнул Макгирт. — Больше пока ничего не могу сказать…

— Мне он тоже не нравится, — усмехнулся капитан. — Вот что, Макгирт: следить за ним, конечно, нужно, но не так явственно…

Через два дня, уже в сумерках, капитан Бразе, хрустя свежевыпавшим снежком во дворе цитадели, выслушивал доклады офицеров о готовности к походу.

Все были посажены на коней. Обоз сведен до минимума. Десять кулеврин-безлафеток установлены на телегах. Стрелки имеют необходимый запас пороху и пуль, колчаны арбалетчиков полны.

— Hurenweibel! — позвал капитан. — Теперь вы. Доложите вашу часть.

Вперед выступил багровый Hurenweibel[42], «бабий фельдфебель», — его, блюдя воинский артикул, капитан завербовал еще в Тралеоде.

— У меня все готово, мой капитан, — доложил он хриплым пропитым басом. — Пятьдесят девок на десяти крытых фурах. Возможны раненые, мой капитан… Я свое дело понимаю.

— Вижу, — сказал капитан. — Девки-то подходящие?

— Извольте взглянуть, мой капитан! Все лимбарские бордели я самолично облазил!

Подбежал дежурный:

— Мой капитан! Там какой-то дворянин просится к вам поговорить приватно!

— Проведи его ко мне, — сказал капитан, — я сейчас приду… Де Базош! Не откажите в любезности сделать смотр девичьему батальону — я доверяю вашему вкусу более, чем своему собственному…

Он еще раз заставил каждого офицера повторить его задачу и наконец отпустил их. На душе у него была легкая тревога: по сути дела, он впервые выступал в роли полководца, ему никогда еще не приходилось командовать такой массой людей.

Но это, черт возьми, было куда лучше, чем изображать из себя наместника! Алеандро прыгал через две ступеньки, как мальчишка. Хороша была жизнь. Ди-ги-дин… ди-го-дон…

В темной кордегардии навстречу ему поднялась темная фигура.

— Привет брату во Квинтэссенции.

Капитан от неожиданности вздрогнул. Темный человек подошел ближе, на лицо его упал свет из комнаты.

— Великий Кулинар! — Алеандро заключил Хиглома в объятия. — Вот так встреча! Какими судьбами занесло вас сюда? Вы, может быть, письмо какое привезли мне из Тра… из Толета?

Он втащил Хиглома в комнату, усадил к камину, налил вина в оловянные кубки.

— Выпьем, брат мой во Квинтэссенции! Тринк! Это винцо неплохое, сам калогер Марвы его приемлет!

Хиглом выпил.

— Калогер понимает толк в жизни, — сказал он. — Кто тут нынче, барон Нагронский? В пантагрюэлисты я бы его, впрочем, все равно не взял…

— Ну, рассказывайте же! — Алеандро, сияя улыбкой, смотрел на Хиглома. — Зачем вы в Лимбаре?

— Я приехал к вам, Алеандро. — Хиглом с болезненной гримасой потер ногу. — Занемела, черт… Про ваши успехи я знаю и, поверьте, очень рад за вас…

— Ну а вы-то как?

— А меня отставили, — сказал Хиглом, все еще растирая ногу. — Наш могучий коннетабль очищает лейб-гвардию от понтомского духа, а где ж его еще и найти, как не в нашем батальоне… Я ведь родом из Палванта, самое что ни на есть гнездо…

— А куда же смотрел принц?!

— Э, друг мой, принцу не до нас. Шеф лейб-гвардии, граф Вимори, сидит в Дилионе, ему тоже не до нас… Лианкар теперь и царь, и Бог… я, говорит, очищу лейб-гвардию от ненадежных…

— Это вы — ненадежный?

— Я с острова Ре, этого хватило. В душу мне не заглянешь. Кто знает, а вдруг я — чемианец? Возможно, даже я сам не знаю этого до времени… Такова Лианкарова логика. Это мне ваш Грипсолейль объяснил, помните его?

— Отлично помню негодяя! — ласково откликнулся капитан. — Но почему же вы не пошли к принцу?..

— Да ведь не я один… Нас таких чемианцев набралось множество. Принц повелел устроить комиссию для рассмотрения наших физиономий… Ну уж, sans moi[43]! Я узнал от Грипсолейля, где вы, да что вы, — и сразу к вам. Примете чемианца?.. Это я-то чемианец… — Хиглом даже усмехнулся.

— Вот что, брат Арнор, — сказал Алеандро. — Завтра мы выходим в поход на фригийцев… а если попадутся нам доктринеры, мы и их в землю вкопаем! Будете у меня четвертым лейтенантом. А сейчас давайте ужинать — вставать завтра до света.

Батальон в походном строю вытянулся на улице, ведущей к восточным воротам. Капитан вышел на двор цитадели, представил Хиглома офицерам. Затем перешепнулся о чем-то с Макгиртом и Анчпеном. Члены магистрата, дрожащие и позевывающие со сна под своими меховыми мантиями, провожали капитана до самых ворот.

Шевалье Азнак на своем коньке крутился рядом с капитаном. Он один был без шлема, в красном берете, из-под которого ниспадали его пышные каштановые кудри. Макгирт старался не смотреть в его сторону.

Батальон вышел из ворот. Чахлая зимняя заря только приподнимала ночные тучи, и кругом было довольно сумрачно. Передовой патруль, во главе с Анчпеном, рысью шел в двух сотнях шагов от колонны. Скоро они должны выйти на развилку: левая дорога вела на север, в Санот, правая — на юг, в Чинор.

Анчпен со своими всадниками свернул направо.

— Что они делают, капитан?! — взвизгнул шевалье Азнак, увидев этот маневр. — Нам не туда!

Капитан был невозмутим, даже благодушен.

— Почему не туда? Разве в той стороне нет фригийцев?

Теперь уже Макгирт в упор смотрел на Азнака. Сумрак мешал хорошенько рассмотреть его лицо; но то, что он растерян, разочарован, обескуражен — видно было и в сумраке.

— Мы идем в Чинор, шевалье, — вежливо сказал капитан. — Я, видите ли, передумал. Вам это почему-либо неприятно?

Азнак уже овладел собой:

— О нет, ничуть, мой капитан… Просто я был несколько сбит с толку… Я буду сопровождать вас, куда вам угодно…

— Вот и славно, — сказал капитан. — И не отъезжайте от меня слишком далеко: ваш фригийский язык может понадобиться в любой момент…

Макгирт разворошил пальцем свои усы, чтобы скрыть ехидную усмешку.

До Чинора, стоящего в предгорьях Топаза, было пятьдесят с небольшим миль — на день форсированного конного марша. Но трудно было сказать, насколько легко удается преодолеть это расстояние: фригийцы могли не раз встретиться им на пути.

Прошли три деревни, не занятых фригийцами. День был ветреный, мглистый. В полдень, когда они уже отошли от Лимбара миль на двадцать, капитан приказал кормить лошадей, не распрягая и не расседлывая. Вперед он выслал разведку: невдалеке должна быть четвертая деревня, в которой — клялся проводник — он видел фригийцев еще позавчера.

Капитан остановил голову колонны на взлобке, чтобы иметь впереди свободным для обзора возможно большее пространство. Но выигрыш был невелик: лощина, в которую сбегала дорога, была покрыта высоким хвойным лесом, а сама дорога на середине лощины обрывалась поворотом. Проклятой этой деревни видно не было.

В остановившейся колонне стоял мирный гул голосов. Закусывали все: даже трубач за спиной капитана что-то звучно жевал. Подошел Хиглом, держа в руках гигантский ломоть хлеба и кусок ветчины.

— Поешьте, Алеандро, будет вам волноваться. Что-что, а прегерская ветчина — вещь, достойная внимания…

— Спасибо, Хиглом. — Алеандро принял бутерброд. — Что, заметно, как я волнуюсь?.. А вы не говорите никому (с полным ртом)… другие авось не заметят…

Прегерская ветчина таяла во рту. Алеандро уже взялся за фляжку, когда Хиглом сказал:

— Глядите-ка, и в самом деле кто-то скачет.

Макгирт и Азнак были уже рядом:

— Капитан! Капитан!

— Вижу, все вижу, — сказал Алеандро. — Макгирт! Велите взводным вывести вперед арбалетчиков.

Макгирт кинулся со всех ног. Алеандро закрывал фляжку, когда всадник подскакал к нему:

— Мой капитан! Фригийцы! Мы захватили их врасплох!

— Много их?

— Лейтенант Анчпен велел передать: человек сорок, не больше!

— Макгирт! — крикнул капитан. — Пускайте!

Конные арбалетчики де Базоша пролетели мимо него, на скаку готовя свое оружие. Капитан проводил их глазами. Де Базош, следовало признать, отлично выучил своих людей.

— Так мы начали войну, любезный шевалье, — сказал он Азнаку. — Поедем допрашивать пленных.

— Не выстрелить ли из пушки, мой капитан, — предложил Азнак, — для устрашения?

Алеандро вскочил на поданного ему коня.

— Не давайте мне впредь таких советов, Азнак. Видно, что вы не военный… Чтобы стрелять из наших кулеврин, надо отпрягать лошадей, иначе они взбесятся и вся наша колонна обратится в стадо. И кого нам устрашать? Те сорок душ, которые и без того уже довольно устрашены?

Деревня была очищена без потерь. Человек двенадцать фригийцев было убито, свыше двадцати взято в плен. Все с любопытством разглядывали их. Фригийцы были, как на подбор, здоровенные, ражие мужики, с явной военной выправкой, многие при касках и кирасах. Алеандро собрал короткое совещание, прямо на улице.

— Стемнеет через четыре часа, если тучи разойдутся, — он глянул на голубеющие прорывы в облаках, — через пять-шесть часов. До Чинора еще полпути. Фригийцев можем встретить еще раза два по меньшей мере. Анчпен не ручается, что никто не ушел; если ушел, значит, впереди нас будут ждать. Ваше мнение, господа, покороче.

— Пленных надо бы допросить, сколько их тут было, пусть скажут, — подал мысль Хиглом.

— Потеряем время. Главное сейчас — идти до Чинора или ночевать по пути?

— Второе бы вернее… — пискнул было Азнак.

— Вас не спрашивают! Что вы скажете, Макгирт?

— Предлагаю прорываться вперед частью сил. Авангард вполне успеет дойти до Чинора. Главные силы и обоз пройдут столько, сколько успеют до темноты.

— Пойдете вперед со своей терцией.

— Готов, мой капитан.

— Других мнений нет? Нет. С Богом, Макгирт. Берите проводников — и вперед. Мы идем следом.

Макгирт коротко поклонился и поскакал к своей терции. Запели горны, собирая солдат. Капитан повернулся к Азнаку.

— Теперь у нас есть несколько минут и для пленных… А вас, Хиглом, я попрошу взять двух-трех стрелков и обыскать дома. Не может быть, чтобы у них не было никаких бумаг…

Изрядно посиневший на зимнем ветру Азнак робко предложил:

— Быть может, мы зайдем в дом, господин капитан?

— Хорошо. Погреемся, — согласился Алеандро. — Приведите одного, какого получше. Выберите сами.

Он вошел в дом, ответил на низкие поклоны обитателей. Следов грабежа заметно не было. Хозяин предложил господину капитану горячего молока.

— Не откажусь, — сказал Алеандро. — Давно у вас фригийцы?

— С неделю, сударь… Тихо себя вели… то есть ели-пили, не платили… но убивать, так нет, не было… Не угодно ли еще?

Алеандро кивнул, глядя в окно. Мимо окна на рысях проходила терция Макгирта. Распахнулась дверь кухни, и двое солдат втащили скрученного ремнями и веревками фригийца. Шевалье Азнак проскользнул следом и тут же пристроился к молочной кружке.

— Развяжите его, — сказал капитан.

Фригиец, весь заросший дикой бородой, смахивал на медведя светлой масти, но одет был в дорогой зеленый бархат (впрочем, возможно, и краденый). Когда с него сняли путы, он облегченно повел плечами и сразу принялся растирать онемевшие мохнатые лапы. Алеандро с минуту разглядывал его в упор.

— Etes vous militaire?[44] — внезапно спросил он. Шевалье Азнак даже поперхнулся горячим молоком.

Нет, похоже, что фригиец не понимал по-французски или очень уж искусно скрывал: он смотрел на капитана совершенно пустым взглядом.

— Спросите его по-фригийски, Азнак.

Шевалье бойко перевел вопрос капитана. Ага, он-то по-французски понимал. Фригиец буркнул в бороду:

— Ajerem tskicen qa-m angqa nesemq lakaq[45].

— Он говорит, что он дворянин, а больше ничего говорить не будет, — перевел Азнак.

— И не нужно. Можете сказать ему, что его повесят, не глядя на то, что он дворянин. — И капитан сопроводил свои слова таким выразительным жестом, что фригиец понял и без перевода. Он ответил столь же выразительно, что ему на это наплевать.

— Спросите у него хотя бы, кто у них командир.

— К'е tizgin tnakol sgen? — спросил Азнак.

— Wen kma nintengaming, tnakolka xnintengaming[46], — ответил фригиец абсолютно бесстрастно.

— Он говорит, что, раз вам угодно его повесить, то пусть он и будет командиром, — перевел Азнак, с сожалением отрываясь от молока.

Капитан усмехнулся.

— А кремень фригиец. Он мне нравится. — Встал, поправил портупею. — Дайте и ему молока, он, ей-богу, заслужил — и в обоз его. Нам пора.

Макгирт и приданный ему в помощь де Базош, разметав по дороге еще два фригийских отряда, достигли Чинора в сумерках. Остальные не поспели дойти до города. Капитан приказал ночевать в последней крупной деревне по пути, милях в десяти от Чинора.

При нем остался обоз, артиллерия и арьергардная терция Анчпена. Он велел запереть пушками все въезды в деревню — их оказалось четыре — и выставить крепкий караул. Ночь прошла тихо, фригийцы (если они и были поблизости) не пытались беспокоить его. Тем не менее капитан провел ночь без сна, сидя вместе с Хигломом в корчме над захваченными бумагами. Их и в самом деле оказалось немало. Все они были написаны по-фригийски, но Алеандро недоверчиво просматривал их слово за словом, ища какого-то скрытого смысла. Одно из писем привлекло его внимание — он нашел в тексте такие имена: Лианкар, Сал-ан, Понтом, Финнеатль (это последнее имя попалось несколько раз и почему-то было написано с маленькой буквы). Бумага была порвана и запачкана бурой кровью, — очевидно, письмо взяли с убитого.

— Гм, черт… — бормотал Алеандро, не отрываясь от письма, — Лианкар и Финнеатль… Недаром же я…

— Вы не видели Финнеатля, Алеандро? — спросил Хиглом. — Поразительное у них с Лианкаром сходство, точно братья…

— Да? — рассеянно отозвался Алеандро. — Тем хуже… Эй, шевалье!

Из-за ширмы вылез шевалье Азнак, отчаянно протирая глаза.

— Прочтите-ка нам вот это.

— Одну минуту, капитан… пардон… — Азнак устрашающе зевнул, потянулся, похлопал себя по щекам и тогда только взял письмо. — Вот проклятый сон…

Он стал читать про себя, приблизив письмо к свече. Капитан и Хиглом в четыре глаза смотрели на него. Лисья мордочка Азнака разъехалась в улыбке.

— Угодно слушать перевод? Извольте, господа[47] «Любезному моему брату в Кчеч, землю великого герцога Сал-ана, из земли герцога Лианкара — большой привет. Спешу обрадовать тебя, любезный брат, что я достал нужную тебе вещь, которую можно достать только здесь, через понтомских колдунов. Найти таких людей нелегко, ибо живут они одиноко и пересылаются только с теми, кто им знаком. И вот надоумили меня пойти в городе Ансхоре к местному палачу, и я дал ему ни много ни мало шестьдесят четыре атенских талера да еще на выпивку помощнику его, чтобы провел меня к названному одинокому человеку. От сего и получил я альрауна, сиречь духа земляного, вместе с наставлением, как с ним обращаться. За альрауна и за наставление заплатил я одинокому отдельно, сколько — и не спрашивай, но мы с тобою сочтемся, ибо теперь, любезный брат, вся скотина твоя будет здорова, и пиво, и вино твое не скиснет, и хозяйка твоя будет с тобой ласкова и горяча, как лесная дева. Как только ты получишь в дом сего альрауна, то три дня оставь его в покое и не притрагивайся к нему, а через три дня возьми и выкупай в теплой воде Этой водой ты должен потом окропить свою скотину и пороги твоего дома, через которые ты с твоими шагаешь И тоща у тебя скоро все пойдет иначе. Купай его четыре раза в год, и как выкупаешь, завертывай его в шелк и клади к своему самому нарядному платью, а больше ничего с ним не делай. Купальная его вода особенно хороша для родильницы, которая не может родить: ей надо дать полную ложку такой воды, и она родит с радостью и благодарностью. И если будет у тебя дело в суде или в городском совете, то спрячь сего земляного духа себе под правую мышку, и ты всегда выиграешь дело, будь оно правое или неправое. И затем Господь с тобою. Деревня Аш в земле герцога Лианкара, вторник на Рождестве 1577 года. Эген Ксхонк».

Хиглом уже с середины письма начал хихикать. Алеандро выслушал все до конца с каменным лицом, не спуская глаз с Азнака. Когда тот кончил, он спросил:

— А Финнеатль?

— Что — Финнеатль? — не понял Азнак.

— Вы все имена прочли, которые я нашел, а Финнеатля скрыли — почему?

— Виноват, мой капитан… Тут нет имени Финнеатля…

— Как это нет? — начал закипать Алеандро. — Вы что, смеетесь надо мной? Дайте сюда… А вот это — что?

— Где? — Азнак стал вглядываться.

— Вот, вот! Fin-ne-atl[48]. И вот! Это что такое?

— Ах! — Азнак рассмеялся. — Уж и напугали вы меня, мой капитан! Finneati! Конечно! По-фригийски это значит «одинокий». Вы помните, тот колдун… Уф! Я не сразу и понял, чего вы хотите…

— Так что же, выходит, фригийского посланника зовут граф Одинокий? — не смягчался Алеандро.

— Д-да… ну конечно… если буквально переводить с фригийского, то так и будет…

— А этот… чудодейственный альраун… ха-ха-ха… — веселился Хитлом, — так, видно, и остался на трупе… Вот воистину потеря! Сколько деньжищ на него ухлопано…

— Нам, солдатам, он ни к чему, — подхватил Азнак, — вы видите, господин Хиглом, что от смерти он не спасает, ха-ха-ха…

В Чиноре батальон отдыхал несколько дней, пока разведчики щупали окрестности. Южнее Чинора — миль до тридцати — фригийцами не пахло. Похоже было, что они строго придерживаются поставленной кем-то границы. Капитана Бразе приглашали воевать севернее, в холмистом и лесистом районе между Лимбаром, Санотом и Хеменчем. Там было подлинное осиное гнездо.

Шевалье Азнак был полон самых светлых надежд. Он повсюду превозносил капитана, уверяя всех и каждого, что с таким командиром они пройдут через фригийцев, как нож сквозь масло, да еще уничтожат по пути большую и лучшую их часть. Помимо болтовни, он занимался и делом — наседал на чинорские власти, именем герцога требуя всего необходимого, и действительно, отлично экипировал батальон для продолжительной кампании. Военные планы его не касались — Макгирт настоял на том, чтобы Азнака не пускали на совещания, — и Азнак не проявлял ни малейшего любопытства к этим планам. Когда вышли в поход, он постоянно был на виду, подле капитана. Мог сутками не слезать с седла, если было нужно. Принимал участие в стычках, однажды с большим хладнокровием и поразительным искусством заколол своей шпажонкой великана-фригийца. Был безотказен как переводчик. Совершенно обходился без услуг «девичьего батальона» (пожалуй, их было только трое таких: он, капитан, да еще Хиглом). Зато он маниакально ухаживал за своими локонами, чем навлекал всеобщие насмешки, но отшучивался: «У Самсона вся сила тоже была в волосах…» Его слуга брил его утром и вечером, если только была возможность. Вот и все, что можно было заметить за шевалье Азнаком; и все же Макгирт не переставал пепелить его взглядом, под которым бедняга Азнак довольно откровенно ежился.

Капитан ждал засады, ждал открытого боя с превосходящими силами и потому был предельно осторожен — продвигался зигзагами, резко меняя направление, не распыляя сил. Однако скоро он обнаружил, что фригийцы попросту уходят с его пути. Тогда и он переменил тактику: неделями стоял на месте, бросался неожиданно настигал один-другой мелкий отряд, завязывался бой, но фригийцы неизменно уходили. Преследовать их слишком далеко частью сил он опасался. Потом обнаружилось, что борьба с фригийцами так же бесполезна, как с водой: они снова занимали очищенные им деревни и местечки. Весь февраль шла эта игра в кошки-мышки. Алеандро, да и все остальные, уже хотели, жаждали боя — пусть противник сильнее втрое, вчетверо, — но фригийцы продолжали дразниться, что страшно изматывало всех.

В последних числах февраля он подошел к Флэну и даже не удивился, когда фригийцы безропотно ушли. Батальон вошел в город и с удобствами разместился там. Гоняясь за фригийцами, они уже повидали следы их разбоя: сожженные деревни, полусгнившие трупы. Они охотно отомстили бы, но было некому.

Началась весенняя распутица. Алеандро нервничал. Опасаясь, что фригийцы обложат его здесь, как медведя в берлоге, он неустанно объезжал с дозорами окрестные деревни, искал следов врага и не находил. Дороги были вязкие, лошади с трудом выдирали копыта из грязи. День за днем тянулся этот бездорожный, унылый март. Ветер завывал, как живой, в лесах и между холмами вокруг Флэна.

И вдруг в половине марта ветер сменился, задул с Топаза, режущий, как нож, настоящий ветер заоблачных вершин. Дороги затвердели на глазах, а наутро уже звенели, как стекло. Местные жители качали головами: «Это надолго».

Услышав эту фразу, Алеандро мгновенно принял решение, зачаток которого уже давно носил в себе, таскаясь по грязным дорогам вокруг Флэна. В этом был свой плюс: он их прекрасно изучил.

Он вызвал фельдфебелей, взводных, обозных и велел им укладываться и готовиться к походу на Санот. Слово «Санот» он повторил громко и несколько раз. Когда унтер-офицеры ушли, он сказал Макгирту:

— Теперь смотрите сюда. Вот это Флэн. Это Песья горка… вокруг нее рисуем дорогу… так? Здесь — деревня Зунт, здесь Тамна…

— Постойте, капитан, — перебил его Макгирт, — а они поверят, что мы ушли именно в Санот?

— Я думаю, что нет… На это и рассчитываю…

В ту же ночь батальон ушел из Флэна разными дорогами. Впервые капитан рискнул так рассредоточить свои силы: теперь между крайними точками его расположения было не менее двадцати миль. Он расставил части своего батальона в Зунте, Тамне и еще двух деревнях, охватив Флэн с северо-востока огромной дугой. Все дороги, ведущие в город, охранялись пикетами. Он устроил фригийцам грандиозную ловушку и стал ждать.

Фригийцы великолепно попались в нее. Три дня прочесывали санотскую и лимбарскую дороги, совершенно пустые, и наконец вошли в мышеловку с юга и востока двумя отрядами, общей силой до четырехсот человек. Они возвращались в Флэн.

Как только об этом стало известно, вперед выдвинулся артиллерийский обоз и запер за фригийцами дорогу на развилке, где дорога расходилась на юг и на восток, в обход Песьей горки — высокого холма, господствующего с востока над Флэном. Анчпен, не щадя коней, помчался наперерез фригийцам с севера. Столкнувшись с ним, фригийцы повернули назад и угодили прямо под пушки и стрелы де Базоша. Началась форменная резня — в этой узкой лесистой теснине деться было некуда. Насчитали свыше двухсот трупов; раненых приканчивали на месте. Лишь немногим фригийцам удалось уйти.

Шевалье Азнак ликовал громче всех. Фригийцы защищались отчаянно и дорого продали свою жизнь; но все-таки это была первая крупная победа. Капитан тоже радовался, однако не прошло и двух дней, как фригийцы поймали в ловушку его самого.

Они снова появились на восточной дороге, в довольно большом числе. Дозорные чуть свет прискакали в Зунт и донесли об этом капитану. Алеандро вскочил, нашаривая сапоги:

— Макгирт!.. Как вы полагаете — подвох?

— Надо посмотреть, — ответил Макгирт, и через секунду его голос донесся уже с улицы: — Лошадей!

Они поскакали в Тамну, где стоял де Базош. (К Анчпену все-таки послали связного с приказом — снова идти наперехват с северной стороны Песьей горки.) Де Базош доложил, что фригийцы сторожатся, идут с сильными арьергардными дозорами, и на этот раз вряд ли удастся запереть развилку. К тому же большая часть пушек отправлена вчера в Зунт…

— Умно с их стороны, — сказал Алеандро — Ну погоняем их одной конницей. Де Базош, оставайтесь тут. Макгирт! Вперед!

Во главе пятисот всадников они вылетели на восточную дорогу и скоро увидели хвост фригийского отряда. Фригийцы начали уходить. Алеандро следовал за ними до роковой развилки.

Здесь фригийцы применили известный способ «двух зайцев» — на полном скаку разделились на две лавы, одна из которых пошла на юг, другая на север, к Флэну. Алеандро усмехнулся:

— Вы посмотрите, как они маневрируют… Разбойнички!.. Да это вышколенная кавалерия, клянусь Господним брюхом!.. Левым повезло, а правые все-таки нарвутся на Анчпена… Что ж, удовлетворимся половиной, господа?

Вдруг сзади раздались истошные вопли. Макгирт, как обожженный, повернулся в седле. По колонне передавали:

— Капитан! Капитан! Фригийцы в Зунте!..

Алеандро побледнел. Макгирт, оскалившись, разворачивал коня.

— Трубач! — крикнул он страшным голосом. — Сигнал: все назад!

До Зунта было не менее двадцати миль. Тамна была пуста — де Базош ушел спасать обоз. Алеандро безжалостно рвал поводья, чувствуя, что его лошадь вот-вот падет.

Откуда взялись в Зунте фригийцы? С юга? Невозможно. Они должны были бы тогда пройти через них… С северо-запада? Значит, они прошли через Анчпена?..

Пришлось перейти на шаг, чтобы не загнать всех лошадей. Алеандро, прихрамывая, шел пешком; лошадь под ним пала, но он наотрез отказался пересесть на другую. К Зунту подошли только перед вечером.

У самой деревни их встретил де Базош: без каски, весь в крови, он отчаянно дергал себя за усы:

— О мой капитан! Я был бессилен! Их было черт знает сколько!

Фригийцы вошли в Зунт с северо-востока — прямо через лес и замерзшее болото. С этой стороны их совершенно не ждали. Они появились утром, вскоре после того, как ушли Алеандро и Макгирт. Они выставили заслоны с южной стороны и отражали все попытки де Базоша пробиться на помощь обозу и «девичьему батальону», оставшимся в Зунте. Ни домов, ни жителей они не тронули, зато с солдатами и «девичьим батальоном» обошлись так, словно хотели доказать, что их не зря называют звериными людьми. Капитан, Макгирт, Хиглом, солдаты смотрели молча, придавленные увиденным. Вечернюю тишину нарушал только треск догорающих обозных телег. В свете этого костра и огромного кровавого заката висели на деревьях, торчали насаженные на длинные колья несчастные девицы: все голые, истыканные стрелами, животы их были распороты; отрезанные груди, уши, руки, мужские члены валялись по всей дороге. Вперемежку с девицами висели и стрелки, попавшие в плен; не сразу можно было разобрать, какой из этих трупов мужской, а какой женский. Алеандро окаменел. Макгирт шепотом считал трупы. Внезапно среди тележного костра громыхнул взрыв (хитроумная мина, устроенная фригийцами из пороховых бочек батальона), полетели горящие бревна, несколько солдат было убито на месте. Алеандро громко простонал, взялся за голову и побежал в дом. Макгирт услышал, как один стрелок сказал вполголоса другому: «Я был прошлой зимой в вольном отряде Лиги — ну, куда волкам до фригийцев». Он скосил глаза — солдат был из его терции и на хорошем счету. Ну что ж. Был так был. Мало ли кто где был.

Погибло тридцать семь девиц, сорок пять обозников, пятьдесят девять стрелков (из них только семеро попали живыми в руки фригийцев — над трупами павших в бою они никогда не надругались), весь обоз, где были боеприпасы и провиант, и, наконец, восемь пушек из десяти: они оказались искусно заклепанными и уже ни на что не годными. В довершение всего судьба терции Анчпена, посланного в обход на север, была теперь совершенно не ясна.

Шагая по притихшей деревне, Макгирт думал об одном: кто-то их предал. Фригийцы не просто так, наудачу, напали именно на Зунт. Конечно, они горели местью, и отомстили они с большими процентами, но главное было не в этом. Они искали подорвать боевую силу батальона, лишить его боеприпасов и артиллерии. Кто-то навел их на Зунт. И у Макгирта не было сомнений в том, кто это сделал, — разумеется, Азнак.

Впрочем, какой он, к черту, Азнак… Макгирт вспомнил, где он видел этого человека, — у него было совсем другое имя.

В тихом воздухе потеплело. Никто и не заметил, что в этот день перестал дуть ветер с Топаза… В полном мраке Макгирт обошел караулы и вернулся в дом, где стоял капитан.

Он нашел Алеандро убито сидящим при свете огонька. Глядя на него, Макгирт вдруг вспомнил, как Алеандро впервые появился в их мушкетерском строю. Алеандро ведь очень молод, ему нет еще, наверное, и двадцати пяти. Он еще никогда не видел такого. Он избегал допросов под пыткой (а как еще можно было заставить говорить этих негодяев фригийцев?!), Макгирту приходилось делать это самому. Макгирт любил этого юношу, так блестяще вознесшегося над ним самим; Алеандро был достоин этого взлета. А сейчас его было жаль. Бедный капитан, бедный маркиз де Плеазант. Бедный Алеандро.

Алеандро наконец поднял на него покрасневшие глаза.

— Сколько у нас пленных, Макгирт? Пятнадцать?.. Повесить их всех… в душу, в Бога, в кровь!..

— Хорошо, — сказал Макгирт, — завтра повесим. А сегодня, мой капитан, я хотел бы поговорить с вами об одной малоприятной личности — шевалье Азнаке…

Он присел против капитана. Алеандро кивнул.

— Вы так его разглядывали, что теперь, вероятно, знаете о нем много интересного. Расскажите.

— Я уверен, что он шпион.

— Я тоже не сомневаюсь в этом. — Алеандро подперся ладонями перед свечкой. — Лианкар приставил ко мне своего человека, Азнак и не скрывает этого…

— Это так, мой капитан. Но дело еще хуже. Вы заметили, какие высокие каблуки он носит?

— Да, он стесняется своего роста.

— Уберите их… мысленно… и представьте себе его настоящий рост… Так? А щетину его вы когда-нибудь видели? Однажды этот пес не успел побриться — у него были черные щеки, как у жида. Значит, он либо перекрашен, либо носит парик.

— Вполне возможно. Я не присматривался к его щетине…

— А теперь представьте себе, что на нем маска.

— Что?! Маска?!

Макгирт вздрогнул от этого крика.

— Ну да, маска, мой капитан… Впрочем, вас ведь не было… вы ведь были в цитадели…

Но Алеандро смотрел на него большими невидящими глазами:

— Маска… низенького роста… говорит по-фригийски…

— А имя его, капитан…

В дверь стукнули, и вошел Азнак, весь мокрый.

— На улице дождь, господа…

Макгирт, не совладав с собой, вскочил и яростно крикнул:

— Добрый вечер, господин Монир!

Азнак моргнул и изобразил удивление. Больше ничего на его личике не отразилось.

— Лейтенант, здесь мало света, вы меня с кем-то спутали… Да и нет у нас ни одного Монира в батальоне… Господин капитан…

— Сядьте, Макгирт, — устало сказал Алеандро, — мы все подавлены и раздражены… Что вы хотели сказать мне, шевалье?

Азнак хладнокровно понес какую-то чепуху про священника, которого он все-таки уломал похоронить несчастных девиц, как солдат, павших на поле славы, на что тот не соглашался, ибо девицы эти были… известно чем. Но теперь все улажено, девиц отпоют по чести, и он счастлив обрадовать этим капитана.

Когда он ушел, Макгирт виновато посмотрел на Алеандро:

— Я спугнул его, дурак… Теперь он удерет…

— Не удерет, пари держу, — Алеандро даже улыбнулся. — Это мастер… Он сорвался только однажды, в первый день, помните? (Макгирт кивнул.) Вот только рост его выдает… Я тоже узнал его теперь… Вы говорите, его имя — Монир?

— Он служил в красном батальоне. Да вы должны его помнить, капитан. У нас его звали «бородатый мальчик»…

— А! В самом деле. Крупный зверь маленького роста… Берегитесь, Макгирт, первая стрела теперь ваша. Заклинаю вас всеми чертями, берегитесь.

— Лучше я пойду задушу его прямо сейчас, — проворчал Макгирт, — и свалю на фригийцев…

— Нет, нет, — покачал головой Алеандро. — У меня с ним личный счет… Так вы говорите — в Генуе тоже был он?

— Готов присягнуть на Библии, на чем угодно.

— Тем более, — глаза Алеандро сузились, — это удлиняет счет… Но вот что — слушайте приказ. Чтобы вы как-нибудь не покалечили друг друга, я предписываю вам чуть свет… а лучше сразу, как перейдет дождь… похоже, он стихает… ехать в Лимбар и принять там пополнение, оно должно быть уже готово. Возьмите с собой человек двадцать… хватит? Терцию передадите Хиглому.

— А вы, капитан?

— А я Монира не узнал, — улыбнулся капитан. — За меня не бойтесь, я оберегусь. И его постерегу — он мне нужен живой…

Анчпен, к великому счастью, нашелся. На следующий день он привел в Зунт свою терцию — триста стрелков и арбалетчиков. Нашелся и Hurenweibel с тридцатью девицами на трех повозках. Они успели уйти от фригийцев и спасти при этом десяток раненых. Азнак сказал правду: замученных фригийцами девиц похоронили по-христиански. (Два дня рыли для них могилы.) Над ними читал священник, стреляли из мушкетов. Алеандро стоял, катая в горле жесткий клубок. Де Базош плакал навзрыд. Даже желчный скептик Хиглом изо всех сил кусал губы.

После похорон капитан устроил смотр своему батальону, В январе он вывел из Лимбара тысячу двести человек при десяти пушках. Теперь у него оставалось восемьсот — усталых, измотанных, израненных людей, на костлявых, заморенных лошадях, и только две пушки (их случайно не успели перевезти в тот день из Тамны в Зунт). Пороху, свинца и пуль — только то, что на солдатах, — почти ничего, стрелы также на исходе. Одним холодным оружием много не навоюешь.

Оставалось одно — отступить. Фригийцы переиграли его — вырвали у него жало. Придется вернуться в Лимбар.

— На завтра назначаю поход, — сказал он офицерам.

Да, следовало идти в Лимбар, а не в Санот. Расстояние примерно одно и то же, но дорога до Санота идет лесами и болотами, а если идти в Лимбар, то уже за Флэном выйдешь из этих проклятых теснин. В Лимбаре готовые подкрепления, а в Саноте их нет.

Все это так, и фригийцы тоже не дураки, они тоже понимают все это и будут пытаться остановить и уничтожить его именно на дороге в Лимбар. Они, вероятно, заперли уже все дороги, сил у них достаточно.

Вот когда фригийцы навяжут ему бой с превосходящими силами, бой, о котором он когда-то мечтал. Что ж, пусть будет бой. Но бой хотя бы на открытом пространстве, не в этих узких лесных долинах.

Он повел батальон на запад.

Они шли целый день, миновали Флэн и переправились через реку. Фригийцев впереди не было. Утро следующего дня выдалось ясное, голубое, весеннее. Бугры желтели прошлогодней мертвой травой, снег остался в ложбинах и на северных скатах. К полудню голова батальона вышла из леса на открытое место. Дорога впереди уходила за пригорок и там сворачивала к югу, на Лимбар.

С пригорка летели черные на голубом фигурки конного дозора:

— Капитан! Впереди фригийцы!

— Дождались, — сказал капитан. — Остановить колонну!

Он въехал на пригорок, отцепляя подзорную трубу от седла, и опустил руки: все было видно и без трубы.

Слева, впереди, желтое поле и ленту дороги пересекали сверкающие четкие прямоугольники войск. Чуть искривленная дугой, вражеская линия упиралась левым флангом в лес, правым — в красные голые кусты. Стояли неподвижно, в полумиле, спокойно ждали — яблочко само упадет в руки. Алеандро все-таки приложился к подзорной трубе. Высокие фригийские морионы, мушкетные стволы, лес копий. И ни одного знамени. Как же — это ведь не армия, это разбойники!

— Тысячи полторы, — сказал за его спиной Анчпен.

— А?.. — встрепенулся Алеандро. — Да, не меньше… Азнак!.. Вот, полюбуйтесь. В Лимбар нам нельзя. Нас истребят почти что в виду Лимбара. Что скажете?

После той ночной сцены оба делали вид, что никакой сцены не было: Азнак вел себя по-прежнему, капитан — тоже.

Азнак подъехал, взглянул. Ноздри его раздулись, он втянул воздух, как гончая.

— Вы спрашиваете моего совета, господин капитан?

— А почему бы и нет, милейший? Ведь это кровно касается и вас. Смотрите — их почти двое на одного, они отъелись и отоспались, и они и их лошади, а пороху у них…

— О мой капитан! У этих разбойников нет знамени, а у нас оно есть. Ваше знамя, капитан! Если знаменщик будет убит, я сам понесу его!

— Вы хорошо говорите, любезный шевалье. Итак, вот он, бой… Жалею только об одном — что время и место выбирал не я… — Он посмотрел на Азнака в упор. — Ну ладно, вернитесь в строй…

Затем он повернулся к офицерам:

— Анчпен, вы пойдете во фланг, лесом. Стреляйте только наверняка. Де Базош, выводите своих вперед, вон за те кусты. Спешите одних арбалетчиков. Хиглом, вы будете в центре… Пушки на дорогу!

Он остался на бугре, наблюдая за противником. Фригийцы ждали, словно неживые.

Телеги с пушками выкатили на поворот дороги, в виду вражеского войска. У них было всего одиннадцать выстрелов, на большее не хватало пороху.

— Достанет? — спросил капитан у артиллеристов.

— И еще как! — ответил старый ветеран, пушечный фельдфебель, завербовавшийся в его батальон одним из первых. — Достанет, ваша милость, будет и волчатам, и котятам, и лисенятам…

Кулеврины рыкнули — одна за другой. Фригийцы, видимо, думали, что у него не осталось больше пушек. У них самих пушек не было (ну откуда бы у разбойников пушки?..). Одно ядро сделало перелет, второе врезалось в середину фригийского строя.

— Накатывай! — кричал фельдфебель. — Не спи, ребята!

После второй пары выстрелов — на этот раз ни одно ядро не пропало впустую — правый отряд фригийцев двинулся, набирая скорость, помчался в атаку.

— Они обнажили фланг! — вопил шевалье Азнак. — Смотрите, капитан, смотрите!

— Хиглом, сюда! — гаркнул капитан.

Он показал Хиглому направление — наискось через поле, в правый угол фригийской линии. Хиглом кивнул, подтянул ремни каски, побежал к своим.

— Не стрелять без команды! — надрывался справа де Базош.

Алеандро весь дрожал от возбуждения. Он бросил в бой все свои силы. За спиной у него осталось несколько повозок с ранеными и девицами и полсотни всадников конвойного эскадрона. Больше ничего. Теперь только бы успел Анчпен…

Хиглом разошелся с атакующим фригийским отрядом; те, не сбавляя скорости, летели на арбалетчиков де Базоша, Навстречу всадникам Хиглома шевельнулось второе фригийское каре — центральное, стоящее на самой дороге. Так. У них слева еще две таких черепахи, да наверняка есть еще и сзади, в глубине…

Справа вспыхнул страшный крик. Арбалетчики выпустили стрелы навстречу фригийцам. И пушкари успели-таки влепить еще два ядра в самую гущу — но это не могло остановить их. Арбалетчики бросились прочь из-под копыт, перед фригийцами опустились копья конников де Базоша. Затрещали, как огромный костер, ломающиеся древки.

Азнак танцевал на месте, подкидывая кверху свой красный берет.

— Ах, молодцы! Что я вам говорил, капитан! Фригийцы ничего не стоят против нас!

Хиглом на середине поля рубился с центральным отрядом. Лихорадочно, обгоняя друг друга, грохотали мушкетные выстрелы. Наконец-то! Стрельбу покрыл вопль: Анчпен из леса врезался фригийцам во фланг.

— Дорога, дорога свободна! — кричал Азнак.

— Эскадрон, за мной, шагом! — скомандовал капитан. — Обоз в середину, пушки в хвост! За мной, дети мои!

Выехав на лимбарскую дорогу, перешли на рысь. Конвойный эскадрон рассыпался по обочинам, охраняя повозки. Дорога, слава тебе Господи, была сухая, не хватала за колеса. Фригийцы, связанные боем, не могли помешать их движению. Отдельные всадники с разных концов поля рванулись было к ним, но были встречены выстрелами. Стреляли даже слуги и девицы с повозок. Алеандро, яростно выдыхая воздух, работал мечом. Обратил в бегство сразу двоих, одного достал мечом — фригиец молча полетел с лошади.

Они прошли эти проклятые полмили, где два часа назад стояли фригийские черепахи, сейчас сбитые в комья ожесточенной рубки. Анчпен, Хиглом, де Базош стояли насмерть, давая уйти капитану, знамени и обозу с двумя пушками.

На следующем бугре открылось то, чего и ждал капитан.

— А, вот они! — сказал он с усталой злостью. — Это для нас!

Впереди, шагах в пятистах, неподвижно блестел на дороге еще один фригийский отряд. Главный, резервный.

— Ай, ай, ай, — неторопливо сказал Азнак, разглядывая бронированную стену.

— Пушки вперед! — хрипел старый артиллерист. — Не беда, у нас еще пять выстрелов! Матильда, не обмани!

— Ай, ай, ай, — повторил Азнак, даже как будто с удовольствием. Капитан пристально посмотрел на него, но Азнак вдруг встал в стременах, не чувствуя его взгляда.

— Вы готовы к смерти, милейший?.. — спросил капитан… Азнак вытянул шею, вытянул руку. Он что-то слышал там, впереди.

Алеандро тоже прислушался.

— Ого! Вот так штука!

Теперь он не только услышал, но и увидел. Фригийский строй дрогнул, но не так, как вздрагивают ряды перед броском в атаку. Они вздрогнули панически. На горизонте возникли плотные белые клубы, долетели пушечные удары.

— А ну, Матильда! — хрипел впереди артиллерист. — Угости косточкой поросят!

Треснули кулеврины с телег. Мгновением раньше фригийский строй, запиравший дорогу, раскрылся, как ворота, затем распался, рассыпался. Яростный крик: «Виргиния! Виргиния! Жизнь! Жизнь!» донесся до Алеандро. (Он еще услышал, как восторженно завизжали девицы в повозках.) Показались всадники, показалось белое знамя, перечеркнутое синим крестом. Это был Макгирт. Разметав резервное каре фригийцев, он вывел свою колонну в поле, на всем скаку развернул ее двумя лавами — на помощь Анчпену и де Базошу. Через минуту он и сам очутился рядом с Алеандро.

— Вы живы, капитан? Я успел, кажется, вовремя… О, и вы живы, Азнак?

Шевалье Азнак поклонился до гривы:

— Если бы не вы, лейтенант…

Макгирт вывел свежий батальон из Лимбара этим самым утром. Грохот битвы они услышали за пять миль, бросились на помощь и решили дело. Все было кончено за полчаса. Фригийцы обратились в бегство, их не преследовали.

— К Флэну пошли… Вот и все наши усилия черту под хвост… — сказал Макгирт, отирая взмокший лоб. — Ладно, поквитаемся… Сегодня важно одно — я спас вас, капитан…

Алеандро обнимал его, обнимал всех.

— А все-таки победа за нами!.. Анчпен! Вы молодецки стукнули им во фланг, спасибо вам!.. Хиглом, брат мой во Квинтэссенции!.. Де Базош! Как я рад, что вы живы! О, да вы в крови!.. Что?..

— Пустяки… Тесаная рана, кожу срезал со лба…

— Теперь надо отдохнуть, вон там какая-то деревня… Азнак!.. Тьфу ты, а где же Азнак? Уж не убили ли его в последний момент?

Знаменщик Лиферг доложил:

— Мой капитан! Он сказал, что поедет в деревню готовить квартиры для господ офицеров!

Алеандро улыбнулся Макгирту:

— Право, мы с вами недооцениваем поручика Азнака…

— Погодите, погодите, капитан, — не принял шутки Макгирт, — мы еще наплачемся через него… А я тоже дурак — издали видел его красную шапку и не выстрелил… Ей-богу, жалею…

Макгирт сожалел не напрасно. В сумерках Алеандро вместе с Анчпеном объезжал деревню по периметру, проверяя караулы; когда они были в дальнем конце, из-за каменного забора вдруг трахнуло одновременно два выстрела. Обе пули, предназначенные для Алеандро, получил Анчпен — как раз в этот момент лошадь его оступилась, и он нырнул всем телом вперед, невольно заслонив собою капитана.

— Тревога! — крикнул капитан, выдирая из седельной кобуры пистолет.

Началась беготня, захлопали мушкеты. Несколько всадников кинулись в поле, вдогонку. Но убийцы имели хорошую фору: темнота и лесная чаща скрыли их от преследования.

Макгирт подъехал к Алеандро, стоящему на коленях над трупом Анчпена:

— Вот все, что нашли, — и бросил на дорогу красный бархатный берет.

Шевалье Азнак исчез бесследно.

Глава LIV БЕСЫ

Motto: Дьявол такое учинять умеет.

Иоганн Гаст

Аскалер изо дня в день гремел музыкой и сиял огнями. Большой двор получил наконец возможность блистать, чего был так долго лишен. Если не было бала, то был большой королевский выход, или парад лейб-гвардии, или прием иностранных послов, или что-нибудь еще в этом роде — церемониймейстер порою становился даже в тупик: что бы такое выдумать еще. Годилось все — лишь бы пели фанфары по всем коридорам, раскатывались крики «Дорогу королеве» и звучал ее многосложный полный титул:

— Ее Величество Иоанна Первая, Божьей милостью единодержавная королева Великой Виргинии и острова Ре, царица Польская, княгиня Богемская, императрица Венгерская и принцесса Италийская!

Эта литания начиналась, когда Жанна вступала в зал, и заканчивалась, когда она неспешным королевским шагом достигала середины. Вторую половину пути, до кресла, ей кричали: «Жизнь! Жизнь! Жизнь! Жизнь!» — и дрожали стекла от грохота пушечных залпов. Она вслушивалась в эти крики и этот гром, как будто не верила, что это кричат ей, что королева — она. Но ничего не отражалось на ее лице с глазами-льдинками и прямым ртом. Она была прекрасна и безупречна, как подобает королеве.

И только Эльвира, верная подруга, первой входя к ней по утрам, с тревогой всматривалась в ее лицо:

— Что, солнышко? Ты опять плакала?

На что Жанна отвечала ей:

— Мне очень жалко себя. Мне хочется умереть.

С исходом апреля кончились празднества. Королева опять перестала показываться. Эльвира всеми силами старалась развлечь Жанну, встряхнуть ее, пробудить от меланхолической летаргии. Она устраивала славные трапезы в кругу Воителей Истины, интимные танцевальные вечера, на которых фрейлины исполняли для Ее Величества полюбившиеся ей в прошлом году богемские танцы; она даже предложила Жанне:

— Ну хочешь, вызовем его? Боярышник скоро зацветет…

— Не хочу, — безучастно отказалась Жанна.

Чтобы занять Жанну в светлое время суток, Эльвира пригласила знаменитого художника Арсхотера писать новый портрет королевы.

Арсхотер писал Жанну неоднократно, и она любила этого художника. Особенно нравился ей один портрет, который она называла про себя «Девушка в боярышнике». Арсхотер изобразил ее в ночном саду Аскалера: отогнув колючую ветку с крупными белыми цветами в резных листьях, вытянув шею, она всматривалась куда-то вдаль с тревогой и ожиданием. Эта картина напоминала ей о той поре, когда любовь к Давиду была уже осознана, но еще не свершена; она держала портрет в интимном кабинете, где его никто не видел, кроме своих.

На этот раз Эльвира надумала, чтобы маэстро Арсхотер писал королеву верхом на коне, со вздетой шпагой, в дилионском костюме, как Деву-Воительницу Виргинии В западном крыле, в зале Флоры, для художника была устроена мастерская. Жанна послушно позволила одеть себя в дилионские доспехи, она гарцевала перед художником на лошади в саду, она терпеливо сидела перед ним в нужной позе; но Арсхотер, промучавшись несколько сеансов, с досадой бросил кисти:

— Ваше Величество, у меня ничего не выйдет Я не вижу победительницы при Дилионе, я вижу страдающую женщину. Писать вас, Ваше Величество, для меня всегда большое счастье, но, если позволите, я буду писать Ваше Величество по-другому.

Художник принялся ходить вокруг нее, рассматривать с разных сторон; Жанна сидела, уронив руки в колени, опустив плечи, глядя в пустоту. Присутствующая тут же Эльвира готова была поклясться, что Жанна действительно забыла обо всех и обо всем. Военный костюм выглядел на ней нелепо и неестественно.

— Бесы, — внезапно прошептал Арсхотер. — Бесы! — воскликнул он, резво отбегая к своему альбому для набросков. Жанна никак не отозвалась на это довольно неожиданное слово. Эльвира тоже смолчала, хотя, пожалуй, следовало бы спросить, что маэстро имеет в виду. Но Арсхотер был великий художник, ему многое было можно. Сам король Карл терпел его словечки.

— Так… я так и напишу вас, Ваше Величество. Это будет превосходная вещь.

Жанна наконец подала голос:

— А платье?

— Мм… платье — вздор. Платья пока не вижу… — торопливо ронял художник, лихорадочно работая углем. — Но главное найдено, ключ найден… наклон головы… и ах, какая линия плеч!.. Прошу вас не шевелиться!..

Оживила Жанну политика.

Поначалу она просто ничего не хотела слышать. «Я всецело доверяю вам, принц, — говорила она Гроненальдо, — дайте бумаги, я подпишу то, что необходимо, и оставьте меня в покое». Но в начале мая ей привезли письмо от Алеандро — деловое, не любовное, письмо. Он подробно писал о фригийцах в Марве и их действиях; он не делал никаких выводов, никаких предположений — он сообщал только о том, что видел сам или знал достоверно. Жанна сразу же велела позвать принца, прочла ему письмо и потребовала строго спросить с Финнеатля, этой Большой Лисицы: что означает вся эта двойная игра? С этого дня она начала слушать доклады принца ежедневно. Она вдруг вошла во вкус. Гроненальдо еще в Тралеод писал ей о том, что необходимо вызвать Викремасинга и его армию; при всем своем уважении к коннетаблю принц никак не мог поручиться, что тот сможет справиться с Кейлембаром сам. Теперь, получив возможность говорить с королевой, он раз от разу возвращался к Викремасингу и его армии. «Но как же провинции? — спрашивала Жанна. — Отдать на растерзание императору и туркам?» — «Ваше Величество, — убеждал ее Гроненальдо, — без Викремасинга война неминуемо затянется, возможно, на годы. Наши внешние враги на это именно и рассчитывают. Кейлембару, конечно, не взять Толета, его и близко не пустят — но и Лианкар тоже бессилен, у него мало войск… А у нас еще Понтом за спиной, Ваше Величество…» — «Понтом подождет, — упорствовала Жанна, — а Лианкар получит новые батальоны и вместе с Уэртой разобьет мятежников. Если же мы призовем сюда Викремасинга, император немедленно захватит Прагу, несмотря на то, что он с нами не воюет… Я не могу отдавать ни Праги, ни Буды, и никогда не поверю, что вы согласны отдать их…» Принц только вздыхал в ответ. В конце концов они договорились до компромисса: вызвать в Толет Лианкара и выслушать его доклад о ходе войны на западе, о силах лигеров, об его собственных силах и тому подобное, а затем уж решать, как им быть. После всех этих разговоров линия плеч и наклон головы у Жанны бывали, очевидно, совсем другие — Арсхотер молча кряхтел у мольберта, что-то яростно подчищал, и тогда она с улыбкой говорила, имитируя его ворчливую манеру: «Маэстро, сегодня у нас с вами ничего не выйдет».

Она все меньше походила на страдавшую женщину, покорно склонившуюся перед роем одолевающих ее бесов. Ей все было интересно: война, армия, двойная политика Фригии и происки понтомского пророка.

Рифольяр протягивал принцу листовку:

— Вот, ваше сиятельство… Бедняга кардинал чуть не умер со страху…

Эта была не первая, а по меньшей мере сотая. Уже третий месяц доктринеры засыпали Флариуса прокламациями, содержащими самые разнообразные угрозы. Никакие меры охраны не помогали, скорее наоборот. Вначале листовки появлялись на стенах домов, примыкающих к монастырю Укап, затем — на его воротах, на внутренних лестницах, и чем гуще становился лес полицейских копий, тем ближе к самой опочивальне кардинала находили листовки. Кардинал уже дважды менял всю прислугу, требовал менять охраняющих его телогреев; арестовано было множество народу — но следов не обнаруживалось. Прокламации как будто носил сам дьявол, невидимый и неуязвимый.

— Печатню не нашли? — спросил принц.

— Я беседовал с Адамом Келекелом, книгопродавцем… он большой знаток всяких шрифтов и виньеток — он уверяет, что это торнская работа. Он даже порывался показать мне какие-то книги, печатанные в Торне, — но я поверил ему на слово…

— Так их привозят? Куда же смотрит таможня?

— Таможня выбивается из сил, ваше сиятельство… Минутами я и сам склонен верить, что здесь замешан злой дух… а если серьезно, то лучше всего знают этого духа по имени секретари кардинала и члены совета консистории, но он не дает их арестовать… Что ж, пусть пеняет на себя… Вы прочтите, что они пишут…

Принц прочел:

«Симон Флариус, именующий себя кардиналом Мури, бывший священник, бывший доктринер, — напрасно ты окружил себя солдатами. Тебе ничто не грозит. Спи спокойно — к тебе не придет убийца. Прогони своего пробователя кушаний — тебя не подстерегает отрава. Забавляйся со своими метрессами — ни одна из них не задушит тебя в момент твоего наивысшего торжества. Живи и будь здоров, Симон Флариус, покуда мы не придем за тобою, а это будет скоро. Спеши насладиться монастырем Укап, который ты превратил в эпикурейское логово, ибо скоро тебе придется поменять его на нижние этажи Таускароры. Сходи туда и посмотри и выбери себе помещение по вкусу твоему. Не бойся — ни камень не упадет на тебя сверху, ни лестница, ни мост не обломятся под тобой. Если же ты ленив столько, сколько труслив и развратен, — мы еще раз пришлем тебе рисунки и гравюры, изображающие упомянутые помещения. Не отвергай их — они отлично выполнены, их делали лучшие художники. Засим прощай, до скорой встречи, Симон Флариус, и будь здоров, ибо здоровье твое очень понадобится нам, когда мы пригласим тебя побеседовать с нами в Таускароре».

— Вы знаете, где он ее обнаружил? У себя на ночном столике. Я только что от него, он был похож на покойника.

— Я бы охотно приказал вам обыскать мурьянов, — сквозь зубы сказал принц, — листовки, конечно, возят они… Сам знаю, что этого нельзя… Проклятье! Не умру, доживу, дождусь дня, когда смогу разорить это гнездо…

— Увы, — сказал Рифольяр, — у меня у самого чешутся руки. Но сейчас и без того довольно хлопот… Не далее как вчера Крион докладывал мне, что среди новонабранных телогреев оказались доктринеры…

— Что?! Какого же дьявола вы развлекаете меня листовками?

— Все уже кончено, ваше сиятельство… Крион оцепил казармы и потребовал выдать зачинщиков, и дело могло бы принять дурной оборот, но тут один безоружный поп вызвался их усмирить. Он три часа вразумлял это мужичье и добился-таки своего: зачинщики были выданы…

— Что это еще за поп?

— Его зовут Басилар Симт, он из Университета.

— Хм. А для какой крепости были набраны эти солдаты?

— Для замка Гантро. Комендантом — капитан анк-Тоф из Ерани. Он был так восхищен смелостью этого попа, что просил Криона назначить его к себе в батальон. Телогреев надо ведь учить грамоте, вот пусть и учит их…

— Наведите о нем тщательные справки. Если отзывы будут благоприятны — что ж, отправьте его в Гантро… Анк-Тофа я знаю, ему-то можно доверять…

— Что нам делать с кардиналом, ваше сиятельство?

— Посоветуйте ему… отравиться, — презрительно бросил Гроненальдо. — Пусть сам справляется со своими домашними бесами. Не до него теперь. На днях ждем нашего коннетабля с докладом — это гораздо важнее…

Гроненальдо не вспомнил о своей вскользь брошенной фразе, когда узнал, что кардинал Флариус покончил с собой, приняв яд. Это произошло шестнадцатого мая, как раз в тот день, когда приехал Лианкар.

Ее Величество позировала Арсхотеру. Эльвира шепотом сообщила ей обе новости. Жанна сказала:

— Маэстро, возможно, сейчас лицо у меня станет совсем такое, как вам нужно, но мне некогда.

Она шла из зала Флоры к себе, через весь дворец, подхватив юбки, изо всех сил стараясь не бежать под взглядами караульных мушкетеров. Самоубийство Флариуса было для нее полнейшей неожиданностью. Гроненальдо не счел нужным докладывать ей о такой мелочи, как прокламации. Мягкий, доброжелательный пожилой господин в пурпурной мантии — он всегда был ей симпатичен. Это его теплая рука помазала ее на царство. Жанна до сих пор помнила ободряющую, ласковую складку его губ. Зачем, почему он это сделал?

Она стиснула зубы, но невольно ускорила шаг; сзади, как привязанная, следовала Эльвира.

Гроненальдо и Рифольяр склонились перед ней в аудиенц-зале. Принц сказал, думая, что отвечает на ее безмолвный вопрос:

— Коннетабль у себя, за ним послано, Ваше Величество.

Жанна сделала гримасу и повернулась к Рифольяру:

— Чем вы объясняете самоубийство кардинала?

Вопрос был самый прямой, и Рифольяр дал столь же прямой ответ:

— Ваше Величество, его запугали доктринеры.

Он совсем забыл, что Жанна ничего не знает о листовках. Она даже раскрыла рот:

— Как это запугали? Чем?.. Адом?

— Адом на земле, Ваше Величество.

Гроненальдо рассказал ей в двух словах, как было дело. Жанна с минуту смотрела попеременно то на одного, то на другого. Наконец она тихонько проговорила:

— Значит… он был настолько уверен в их победе?..

— Ваше Величество, — сказал принц, — кардинал Флариус немногого стоил. Нам нужен другой кардинал Мури — человек твердый, преданный Вашему Величеству и личный враг Чемия.

— И есть такой? — рассеянно откликнулась Жанна, думая о другом. Она повернулась к Рифольяру:

— Так-то вы охраняете Толет от чемианцев? Как они смогли проникнуть к кардиналу?

— Ваше Величество, проникнуть к нему было невозможно, — сказал Рифольяр, глядя ей в глаза. — Кардинала охраняли столь же ревностно, как и особу Вашего Величества.

— Но кто же носил прокламации? Духи?.. Бесы?..

Появился дежурный офицер:

— Его сиятельство Оберегатель души нашей, Великий коннетабль Виргинии!

Быстрым солдатским шагом вошел Лианкар, какой-то непривычный в своем кожаном военном одеянии, с жезлом военачальника, сделал военный поклон — одной головой.

— Вы кстати появились, — вместо приветствия сказала Жанна. — Я всегда ценила ваши советы, месье… Впрочем, зачем мы все стоим?

Когда они расселись в комнате с глобусом, Жанна сказала:

— Кардинал Флариус умер. Как быть? Принц предлагает нового. Каковы должны быть его качества, принц?

Гроненальдо повторил. Некоторое время молчали все.

Наконец Лианкар, чертивший жезлом на ковре, поднял голову.

— В церковном статуте короля Карла, — сказал он, — имеется пункт: «В крайних случаях, ибо всех случаев предвидеть нельзя, посох и шапку кардинала Мури берет на себя король, верховный глава католиканской церкви. Это мера временная, действующая до момента передачи посоха и шапки излюбленному лицу, каковое он, король, изберет сам». Ваше Величество, этот случай — крайний. (У Жанны стали расширяться глаза, но он договорил.) Шапку и посох кардинала Мури надлежит взять Вашему Величеству.

Королева прошептала:

— Вы хорошо подумали, месье?..

Но он не опускал открытого и ясного взгляда.

— Ваше Величество, это законный путь. Церковь отлично знает, что вы имеете на это полное право. Чемий может кусать локти сколько ему угодно — вслух ему сказать будет нечего. Я просто не вижу сейчас другого человека, имеющего качества, которые перечислил здесь господин государственный секретарь.

Жанна повторила про себя: твердый… преданный Вашему Величеству… личный враг Чемия. И другие, без сомнения, сделали то же, это было видно по их лицам. Слова Лианкара оборачивались какой-то непристойной шуткой, прямым издевательством. Но он не хотел, чтобы они были истолкованы так.

— Ваше Величество, место кардинала Мури — как место короля: кардинал умер — да здравствует кардинал. Это также записано в церковном статуте. Декрет нужно обнародовать сегодня же, самое позднее — завтра.

— Это значит… я стану главой церкви? — растерянно сказала Жанна. (Она вдруг представила себе, как она служит торжественную мессу в соборе Омнад, во всем кардинальском облачении.) — Это же будет просто смешно…

— Ваше Величество, главой церкви вы стали, став нашей королевой. Смеяться никто не будет, я думаю, не найдется желающих попробовать.

— Вы не даете мне времени даже подумать…

— Ваше Величество, если вам угодно было признать, что мои советы неплохи, то этот — ни плох, ни хорош. Это единственный выход в данном случае.

Никакой вкрадчивости, никаких изгибов. Даже голос другой. Новая маска Лианкара…

— А вы что скажете, принц?

— Герцог прав, — хмуро сказал Гроненальдо, — иного выхода нет. Флариуса, впрочем, следует похоронить без чести, как самоубийцу.

— Это разумно… — кивнула Жанна. — Но постойте, господа! — Она еще не хотела сдаваться. — Я тоже читала церковный статут! А там сказано — я отлично помню это место — посох и шапку кардинала Мури получает епископ Толетский…

— Я возражаю против епископа Толетского! — почти крикнул Гроненальдо. Лианкар отрицательно покачал головой. Рифольяр произнес вполголоса:

— Нет, этот нам не подходит.

Жанна несколько времени разглядывала своих министров. Затем улыбнулась:

— Но служить за кардинала Мури будет все-таки он?

— Разумеется, он! — подтвердили все. — Но посоха и шапки отдавать ему нельзя ни в коем случае…

— Быть по сему, — сказала Жанна. — Подпишу я все-таки завтра, господа. Я должна подумать…

Она чуть было не сказала: я должна привыкнуть… но удержала про себя. Господ министров это совершенно не касалось.

Глава LV КРАСНАЯ ГАДИНА

Motto:

Тогда представили все ужасы геенны Ее очам. Агриппа д'Обинье

Жанна не без страха подписала страшный декрет — и ничего не произошло. На другой день она уже и думать о нем забыла, потому что все ее помыслы занял другой страх — герцог Фрам.

Это был ее первый, детский страх, самый сильный. С той, первой страшной осени самое имя это — Фрам — звучало для нее, как удар смертоносного топора. С этим именем у нее навсегда была связана одна и та же картина — толпа убийц, молча надвигающихся на нее; она отступает, отступает, до тех пор, пока не чувствует лопатками стены — отступать некуда, а они все надвигаются на нее, и у всех их одно лицо — его лицо. В душе ее нестертыми, незажившими остались кошмары той страшной осени, потрясшие ее до основания. Она помнила, как она цеплялась тогда за руку Эльвиры в темноте королевской спальни, как она кричала: «Эльвира, мне страшно, мне страшно!» Тогда все кончилось, не успев начаться, но зато она в бесконечных вариациях представляла себе, что было бы, если бы… Бесконечно повторялся в ее ушах услышанный ею впервые крик человеческого страдания — кричал враг, она знала, но что из этого? Ей виделся он — Фрам, весь красный, малиновый, словно из раскаленного железа, в красных шевелящихся бликах огня, в красной черноте, до сумасшествия страшный. Каждая черта его страшного лица запомнилась ей навсегда — его большой, безжалостный, изрезанный морщинами лоб, его стрижка, как у римского императора, его не знающая пощады линия рта, его каменный широкий подбородок, и особенно глаза — глубоко сидящие, в тяжелых веках, холодные, как зимняя река, глаза палача… нет, адского демона. Эта маска преследовала ее очень долго, и потом вернулась опять, и вот сейчас — в третий раз она услышала: Фрам.

Она, конечно, была уже далеко не та девочка с нежным пушком детских иллюзий о мире, она была — королева, она уже не боялась его, она однажды среди белого дня обратила его в бегство, и он бежал от нее, адский демон, как обыкновенный трус, — и все же она боялась его. Или нет, не его она боялась — она боялась того, своего первого, детского страха, который возникал в ее душе при имени — Фрам.

Все это значило только то, что в ближайшие дни после подписания декрета она говорила почти исключительно о Фраме, о Лиге Голубого сердца. Лианкар делал ей подробнейшие отчеты о силах лигеров, об их действиях и о своих силах и действиях; она склонялась вместе с ним над огромной картой Виргинии, и они мерили пальцами расстояния, разбирали различные маневры и обдумывали, как разгромить врага, на этот раз окончательно. (Об армии Викремасинга, впрочем, никто не заговаривал — ни он, ни она.) Коннетабль не преуменьшал опасности, в этом даже недоверчивый Гроненальдо не мог его обвинить. «Их силы я оцениваю в десять пятнадцать тысяч, — говорил Лианкар, — они строго держат дисциплину и не допускают прямого разбоя, как в прошлый раз. Армия очень подвижна, в этом ее преимущество, но у них нет пушек, поэтому на крупную акцию, скажем взятие города, сил у них недостаточно. Я надеюсь, что, измотав их обманными движениями, мы сможем окружить их и тогда уничтожим всех. Но нам нужны новые батальоны…» — «Об этом говорите с принцем, — прерывала его королева, — все остальное мне понятно».

Не так уж плохо обстояли дела. Лианкар получит нужные батальоны, обеспечит себе необходимый тройной перевес в силах, и неужели они вместе с генералом Уэртой, опытным военачальником короля Карла, не смогут раздавить Лигу еще до осени? Не нужно вызывать Викремасинга, мы справимся без него. И уж теперь я настою на том, чтобы мне показали отрубленную голову Фрама. Фрам должен быть мертв. Будем слушаться разумных советов, не глядя на то, кто их дает…

Итак, Лианкар совершенно успокоил ее. Жанне передалась его уверенность в конечной победе. Через пять или шесть дней, накануне его отъезда к армии, Жанна, войдя в свой кабинет, увидела на столе книгу в ярко-красном переплете. Книга лежала в центре, словно приготовленная для чтения. Жанна не помнила у себя такой книги. Она хотела уже крикнуть Эльвиру, чтобы спросить ее, но в это время она подошла к столу, бездумно раскрыла переплет — и голос пресекся у нее в горле.

На титульном листе, среди пятиконечных крестов и языков пламени, стояли красные буквы:

«Виргинский торментарий, или Рассуждение и руководство к разысканию истины среди преступников и преступниц Божеских и человеческих путем допроса третьей и четвертой степени. Печатано в граде Толете в 1555 году. Не предназначено для вольной продажи».

В один миг охватила она глазами весь этот текст. Сердце ее дрогнуло, и руки сделались липкими. Не глядя присела она на кресло и потянула к себе книгу.

На первой странице она увидела гравюру во весь лист обнаженная человеческая фигура, окруженная орудиями пытки. Она долго рассматривала обручи для сдавливания головы, страшные рогатые маски с трубками розги бичи клеши ножи пилы, иглы, мечи, топоры тиски, щипцы, гири, колеса клинья, молотки, сиденья и ложа, утыканные гвоздями, кувшины и ведра с водой горящие свечи и пучки щепы, жаровни с раскаленными углями. Кто-то сунулся было в кабинет — очевидно Эльвира — Жанна молча отмахнулась.

Она перевернула наконец эту страницу и прочла:

«Человек зол по своей природе, ибо над ним тяготеет первородное проклятие. Крестные муки Господа нашего, принятые за всех людей, покрыли этот грех, но не свели корней его на нет. Для того, чтобы человек, вместилище всех возможных пороков, удержан был во страхе Божием и повиновении поставленным от Бога властям, необходимо сурово и без ложного милосердия постоянно вразумлять его. Мы ведем души ко Господу, если же они упираются — мы тащим их. Так сказал Его Высокопреосвященство второй кардинал Мури».

На следующей странице был заголовок: «Рассуждение об узлах».

Жанна стала читать все подряд, дрожащими пальцами перелистывая страницы. Книга увела ее, помимо ее собственной воли, в незнакомый ей мир, страшный, отталкивающий и в то же время странно притягивающий, мир искусства причинять боль. Всюду в тексте были подробные рисунки и чертежи, сделанные с удивительным знанием анатомии. Эту книгу составляли профессора, большие мастера своего дела. Они указывали все сроки применения пытки до наступления смерти или непоправимого членовредительства, рецепты мазей, снимающих боль и останавливающих кровь, способы выворачивания суставов и вправления их на место, и так далее. Жанна вся помертвела, ее слегка подташнивало но книга была сильнее ее.

Одно место в книге было заложено ленточкой. Читая, Жанна бессознательно теребила ее; наконец она с усилием оторвалась от описания «кресла милосердия» и раскрыла книгу на заложенном месте Там начиналась глава «Рассуждение о допросе женщин».

И снова говорил второй кардинал Мури.

«Все царства земные погибали от женщин[49]. Три величайших преступницы, когда-либо бывшие на земле, суть Елена, Иезавель и Клеопатра. Женщина особенно угодна Диаволу, ибо именно через Еву человечество получило несмываемую печать проклятия. Снисхождение к женщине непростительно, ибо мужчина есть жертва греха, тогда как женщина сама есть грех и сосуд Диавольский. Необходимо помнить, что вся секта ведьм, еретичек наиболее опасных и соблазнительных, поскольку главою этой секты является сам Князь Тьмы, целиком состоит из женщин. Так устроено небесами, не пожелавшими, чтобы унижен был пол, к которому принадлежит вочеловечившееся Божество».

Здесь картинок было больше, и Жанна бросила читать, разглядывая только их. Она листала все быстрее. Конца не было этому безумию, этому бреду. Она, разумеется, знала о том, что существует такая вещь, как пытка, но она никогда не видела пытки даже в изображении, а увидев, была скорее удивлена, чем напугана. Господи, да неужели такое и вправду возможно?.. Ее бил озноб омерзения, но она все-таки листала страницы ледяными пальцами… И вдруг она увидела цветной рисунок.

Таких в книге еще не было. Сердце ее снова дрогнуло. Изображена была розовая нагая женщина в постыдной позе, ее немыслимым образом мучили, у нее были золотые волосы и широко разинутый в крике ярко-красный рот. Жанна несколько раз, не понимая, прочла надпись: «Virgo Virginica»[50], сиречь Люциферово ложе. Внезапно она поняла, что это не печатный, а ручной рисунок, он вклеен сюда позже. Тяжело дыша, она вертела вклеенный лист перед светом, смотрела на него так и этак, не в силах оторваться. Что-то было написано мельчайшими буковками на бедре женщины. Жанна приблизила глаза к самой бумаге, вдохнула запах водяных красок, прочла: «Johanna R. serva Diaboli»[51].

И тут наваждение пропало.

Это был не бред, не кошмар маньяка. Это была угроза. Угроза, адресованная ей.

— Ах так?!..

Жанна отшвырнула книгу на середину комнаты, вскочила (запутавшись в юбках), подбежала и стала топтать ее. Красный переплет хрустнул под ее каблуками.

Ярость клокотала в ней. Как он посмел! Мерзавец, палач, кровожадина! Он знал, что делает. Он знал, что она не оторвется от чтения. Он знал, что она раскроет книгу в том месте, которое заложено ленточкой. Он сам заложил ее туда. Он знал, что она дойдет до цветной картинки, он сам велел нарисовать эту немыслимую гадость, сам выбрал место, куда ее вклеить… Боже, какой негодяй! Подлец! Хам! Тварь! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе еще!..

Она запыхалась и отошла, бессмысленно обтирая туфельки о ковер.

А кто же принес?..

«Так сказал второй кардинал Мури». Чемий. Или это сделал Чемий? Жанна вспомнила: подписанный ею декрет… Флариус отравился из страха… Ах так?! Стиснув зубы, она еще раз пнула книгу — книга отлетела в угол. И этот — тоже? Еще один низвергатель королей? Гнусная постная рожа! (Впрочем, она никогда не видела ни Чемия, ни его портретов.) Ты вздумал меня запугать? Ты?!

— Эльвира! — крикнула Жанна. Слышно было, наверное, через три комнаты. Эльвира влетела в ту же секунду.

— Что такое?

Жанна посмотрела на нее. «Зачем еще Эльвире знать? А кто принес — Эльвира ведь тоже не знает. Ну принесут еще. Флариусу чуть не в руки вкладывали. Но меня не запугаете вашим адом, пушистые коты, слуги мрака! Я — королева. Я не покажу вам своих чувств, даже гнева. Не дождетесь».

Молчание затягивалось. Эльвира с тревогой смотрела на Жанну, она не видела книги; но Жанна сделала шаг влево, чтобы заслонить ее от Эльвиры своими юбками.

— Вели зажечь камин, — сказала она почти спокойно. — И распорядись, пожалуйста, ванну.

«Никто не увидит ничего. Если подкуплены лакеи — и они ничего не смогут передать своим хозяевам. Не интересно мне совсем, кто принес. Наверное, кто-то из них — сегодня в кабинете был только Лианкар, да они входили, делали приборку. Больше никто, даже Эльвира не входила».

Жанна ногами затолкала книгу за оконную портьеру и вышла. Она вернулась, когда разгорелся камин, заперлась, вытащила красную гадину щипцами и старательно подожгла ее. Затем разбила пепел. Огня было много, сгорело все: даже деревянный, обтянутый красной кожей переплет.

Страха в ней не было, только ярость и омерзение. Она долго сидела в горячей ванне, смывая с рук следы прикосновения к красной гадине. Потом она ужинала с принцем и своими девицами. Принцесса Каршандарская недели две назад уехала в Синас — был болен старший сын, пятнадцатилетний мальчик. Но Гроненальдо, которого отчет коннетабля также сильно ободрил, был полон надежд на скорое выздоровление наследника и блистал в этот вечер своими познаниями и умом гуманиста. Жанна с удовольствием поддерживала беседу, позабыв о красной гадине и о дневном потрясении.

Страх пришел к ней ночью, в спальне — он только и ждал, когда она останется одна.

Сначала она увидела красный мрак. Не перед собой, а вокруг себя — красный, багровый, напитанный дымным пламенем. Потом она увидела раскаленного малинового Фрама. Он был неподвижен, как бык Фаларида[52], только губы его шевелились, отдавая какое-то приказание. Ей было трудно дышать. Она вдруг обнаружила, что сидит совсем раздетая, стянутая ремнями и веревками не двинуть ни рукой, ни ногой. Она ясно видела блики огня на своих гладких коленях. Затем она увидела, как из огня подымаются темно-красные клещи, раскрываются, как пасть, плывут по воздуху к ней, оставляя дымный след. Жанна оскалилась, отчаянно извернулась, пытаясь вырваться (я же сплю, это сон!), но ремни не пускали ее. Красная пасть почти касается ее кожи, уже чувствуется жар, исходящий от нее…

«Ааааа!..»

Вслух она крикнула или про себя? Переводя дыхание, Жанна раскрыла глаза в черноту. В черную, обыкновенную тьму спальни. Все было тихо, никто не шел на ее крик. Значит, не было крика. Ничего не было, кроме кошмара. И вдруг она почувствовала боль в лопатках от скрученных за спиною рук (фригийский узел), ощутила острую ломоту в косточках ног, стянутых у щиколоток (испанский узел)… С усилием тряхнула головой. Мрак и тишина. Надо схватиться за что-нибудь. Жанна поискала на ощупь, крепко взялась за бахрому своего полога.

«Вот бахрома, шелковистая, мягкая, длинная. Я лежу в своей постели. Ничего этого нет. Ничего этого нет…»

Она повторяла это про себя, как заклинание, она сжимала в руке пучок бахромы, она не спала и в то же время отчетливо, прямо-таки наяву, ощущала, как она идет босыми ногами по холодному каменному полу («А что же у меня в руке? — бахрома!.. и вот кружево подушки, я же чувствую щекой!»), идет к страшному креслу, ярко освещенному подземным огнем, — его сиденье, спинка, подлокотники щетинятся сотнями шипов. Она подходит совсем близко, она чуть ли не касается шипов коленями, а за ней идут палачи под масками, она спиной видит, как те протягивают к ней руки. Сейчас они возьмут ее…

Жанна привстала, вся в холодном поту. Преодолела слабость, нащупала шнур, позвонила. Появилась Эльвира, в чепчике, в ночной рубашке, со свечой.

— Зажги мне свет, — шепотом сказала Жанна. — Нет-нет, сидеть со мной не надо, — покачала она головой, когда свечи разгорелись. — Спасибо тебе, спи.

Она села в постели, обняв колени, и стала смотреть на огоньки. Так было легче: свет выхватывал из мрака знакомые предметы, не пускал сюда красную черноту.

«Так вот какой бывает страх. Он тоже красного цвета, как и все темное, низменное. Флариус отравился от страха. Он был уверен, что они придут… Нет, не придут они. Принц прав: надо вызвать Викремасинга. Лианкар не обещает скорой победы — что ж, по крайней мере, он искренен. А я умру от страха. Пусть придет Викремасинг. Я вознесу его, я сделаю его герцогом Кайфолии, а Фрам умрет. Умрет — он должен быть мертв. Сначала Фрам, потом Чемий.

Сначала Фрам, потом Чемий. Вызвать Викремасинга, Завтра же». Она шептала это почти вслух, уставившись на огоньки, а огоньки уже превратились в то, подземное красное пламя, и опять она была не в своей спальне, а в застенке, и ремни впивались ей в тело до самых костей («Да нет же, нет! Вызовем Викремасинга!»), и снова к ней приближались раскаленные клещи. Никак не избавиться было от этого наваждения.

И тогда она откинула одеяло и спустила ноги с постели. Она сжала кулаки, она стиснула зубы.

— Ну уж нет, я не закричу!

Плохо сознавая, что она делает, Жанна встала, шагнула по медвежьему ковру и вынула из канделябра одну свечу.

Пытка медленным огнем, горящими свечами. Вот свеча. Жанна коснулась огонька пальцем и тут же отдернула руку. Нет. Не так. Свечи держать под грудями ведьмы, поколе не воспоследует признание… Жанна спустила с плеча рубашку, трясущейся рукой обнажила грудь. Огонек свечи ходил и колебался. Рука не сгибалась, как не своя, и спина не хотела гнуться над огоньком.

— Да ну же!..

Закусив губу, она наклонилась над огоньком, заставила руку со свечой согнуться… свеча была слишком далеко от груди, но дальше не двигалась ни рука, ни спина. Она дрожала вся. И вдруг колеблющийся язычок пламени выстрелил ей в грудь струйкой раскаленного воздуха. Жанна вскрикнула и уронила свечу.

Нет, это совершенно невозможно…

Она бросилась в постель, свернулась клубком, закрыла лицо руками и лежала неподвижно, ожидая. Во вторую, самую страшную осень, когда был убит Вильбуа… или нет, это было позже, к весне… да, к весне, было уже светло… у Лианкара из кучи бумаг выпал один лист… он хотел было спрятать его, не давал ей, но она взяла. Это был список с манифеста Лиги. Тогда она впервые прочла: «Спознается она с выворотом рук, с огнями, клещами, колесами и со всеми пытками…» Это ей угрожали, ей пророчили все это. Но это не произвело на нее тогда ни малейшего впечатления — Викремасинг был здесь, и армия была готова. «Надо вызвать Викремасинга. Они не посмеют. Я — королева, они не посмеют. Надо вызвать Кайзерини. Нет, Викремасинга, почему Кайзерини? Не посмеют они. Не будет ничего этого, откуда вдруг такие мысли? Ну уж нет, господа, нет, я не сойду с ума, нет, господа, я не закричу, нет, господа, я не стану вас умолять, нет, господа… Пусть даст сонного питья, я больше не могу… Да нет же, нет, Господи, нет, я в постели, в рубашке, ничего этого нет… О, какой бесконечный красный мрак! Да нет же, нет вас, уйдите, уйдите, пустите меня… Надо вызвать Викремасинга, пусть даст сонного питья… Эльвира! Эльвира!.. Она не слышит, она далеко отсюда, и хорошо, что далеко… Боже, только бы ее не…»

— Эльвира, Эльвира!..

О Господи, наконец-то.

— Попроси сюда Кайзерини. Мне что-то не спится.

Наутро она прежде всего велела Гроненальдо: вызвать Викремасинга, как можно скорее! Затем она позавтракала — не без аппетита, даже странно, — затем отправилась в зал Флоры, позировать Арсхотеру.

— О, — сказал художник, делая положенный придворный поклон. Она молча села в нужной позе. Он принялся быстро переделывать что-то на холсте, бросая на нее короткие, цепкие взгляды, временами зажимая в зубах кисть.

— Сегодня Ваше Величество являете собою идеальную модель. Больше я не потревожу Ваше Величество сеансами.

— Скажите, маэстро, — спросила в ответ Жанна, — вы когда-нибудь видели Фрама?

— Да, Ваше Величество. Я не писал его, но у него замечательное лицо… Простите, Ваше Величество. Как жаль, что он изменник и бунтовщик!

— Глаз у вас острый, как у ясновидца, — холодно сказала Жанна, — впрочем, я не буду с вами спорить. Возможно, вы видите в его лице что-то, чего не вижу я.

— Ваше Величество, не извольте гневаться на меня. Я рассуждаю только как художник и не имел в виду ничего… — Не подыскав слова, он оборвал фразу и углубился в работу.

— А Чемия вы когда-нибудь видели? — помолчав, спросила Жанна.

— Да, Ваше Величество. Сильное лицо, но неинтересное. Его писал господин Лел. Я бы не взялся его писать, и слава Богу, что он мне этого не предлагал.

— Почему же неинтересное?

— Он весь как лезвие ножа — узкий и плоский, — не задумываясь, ответил Арсхотер. — Им владеет одна-единственная страсть, без малейшего оттенка. А мне интересны лица, отражающие множество страстей, притом противоречивых…

— А Фрам… — задумчиво протянула Жанна, — разве им владеет не одна-единственная страсть — уничтожить… меня?

Художник не нашелся что на это сказать, но Жанна и не ждала ответа. Она сидела, опустив плечи, глядя расширенными глазами в пустоту, являя собою идеальную модель: жертва бесов. Ей хотелось спросить его, не знает ли он, кто делал гравюры к «Виргинскому торментарию» — красной гадине, — но не хватало духу выговорить эти слова.

Глава LVI DER TEUFEL SELBST[53]

Motto:

С полдневных стран надвигается мгла. Свет только там, где вспышки режут мрак. Песнь о Роланде

Герцог Фрам вообще перестал улыбаться. Он мрачнел на глазах, день ото дня. Многих это пугало (он определенно знает что-то страшное!), немногих — интриговало (неужели амурные дела? Ищите женщину!); но были и такие, которые этого попросту не замечали. Этих последних, собственно, было совсем немного — один Кейлембар. Ему было некогда: у него была армия, которая поглощала его целиком. С утра до ночи он объезжал батальоны, размещенные по деревням и местечкам вокруг Граана, его родового замка, делая им бесконечные смотры и проверки.

Армия была уже не та, что в прошлом году. Из прежней армии относительно целой сохранилась лейб-гвардия — преторианский батальон Лиги, который берегли в Дилионской битве и увели затем во Францию. В батальоне было семьсот дворян, убежденных лигеров, преданных лично Фраму и Кейлембару. Они никогда не унижали себя до грабежа и до общества господ из вольных отрядов. Еще было два батальона французов, гугенотов; ими командовали Баркелон и шевалье Морис Лелуар. Эти тоже были идейные борцы: для них всякий король был Ахав, а всякая королева — Иезавель, они на всех королей и королев распространяли качества Карла IX и Екатерины Медичи. Остальные — тысяч до шести — были свои, приведенные баронетом Гразьена и вассалами Правона и Олсана, Гриэльса, Фарсала и Кейлембара. Недавно, впрочем, прибавился еще один батальон, говоривший на чужом языке — по-фригийски.

Привел его барон Вехльном. Он предъявил Лиге собственноручное письмо герцога Сал-ана. Предложения фригийской стороны были соблазнительно бескорыстны. Они даже настаивали, чтобы батальоном командовал кто-нибудь из лигеров. Кейлембар на это грубо сказал: «Вы думаете, я стану ломаться, как девка? Капитан Гатам у меня не занят — вот он и будет вашим командиром. Слушаться его, как меня, басамазенята».

Всего набиралось до пятнадцати тысяч — втрое меньше, чем в прошлый раз. Но теперь они были значительно сильнее — потому что им, в сущности, никто не противостоял. Батальоны Уэрты, королевского комиссара Кайфолии и верного подданного королевы, были все равно что часть их собственных сил, а в армии коннетабля имелся лишь один по-настоящему боеспособный батальон — полковника Горна, личного врага Респиги-младшего; этот батальон прибыл морем из Генуи. Самой страшной силы, которую мог бы противопоставить им Толет — армии Викремасинга, — против них не было: она находилась в Богемии и Венгрии, наполовину обескровленная, связанная явно безнадежной войной.

Принцепс был мрачен, но это не значило — бездеятелен. Это был прежний вождь, уже почти государь, политик трезвый и безжалостный. Он яснее всех видел, что дело идет к развязке. Он больше всех положил на это сил. Он делал политику, спрашивая совета у одного себя, и никто не сомневался в его праве поступать так. Теперь он боролся против зла и насилия, ибо они были не нужны, можно было обойтись без них «Виргиния принадлежит нам, господа, — заявил он на одном из заседаний совета Лиги еще в апреле, — не проливайте без нужды крови собственной матери». Это он придумал разместить армию на землях лигеров — в Гразьене и Кейлембаре, — чтобы не было соблазна грабить и убивать Несколько вольных отрядов, оживших было с весной в окрестностях Уарстера и не пожелавших войти в армию и подчиниться дисциплине, были объявлены вне закона. Он был рыцарь он не желал иметь дела с разбойниками.

Спокойное сидение по лагерям подходило к концу. Предстояло уничтожить батальон полковника Горна и затем — идти с юга на Толет, предоставив новобранцев Лианкара заботам генерала Уэрты. Кейлембар уже имел в деталях разработанный и согласованный со всеми, кто участвовал в этом, план разгрома Горна.

Ждали Принцепса. Он вошел, как всегда, угрюмый резкие складки, спускающиеся от крыльев носа, казалось, давили на углы его большого рта, оттягивая их книзу.

— Викремасинг идет из Венгрии, — сказал он.

Реакция была такая же, как тогда, когда он сообщил им об аресте Респиги. Пугливое большинство посерело, бестолково заколыхалось. Баркелон стиснул кулаки на карте. Кейлембар (тоже как тогда) закусил бороду и пробормотал:

— На редкость приятное известие Он еще далеко?

— Да, он еще далеко, — сказал Фрам — Возможно, он еще только собирает свою армию, чтобы двинуться в путь, а путь ему предстоит неблизкий и нелегкий Я говорю это вам, господа, единственно затем, чтобы вы знали, что нас ждет после взятия Толета. Я кончил.

Он уселся в кресло, а Кейлембар встал, выплюнул бороду, хлопнул тростью по карте:

— Уточняю диспозицию, господа.

Пока шло военное словоговорение, Фрам сидел неподвижно, уставясь в одну точку (Господа старались не смотреть в его сторону.) Наконец все были отпущены. Кейлембар, помечавший на карте какие-то нотации на память, поднял голову и посмотрел на Принцепса. Кажется, он впервые заметил, что вождь мрачен, как осенняя ночь.

— В чем дело, сир? — спросил он напрямик. — Вы думаете, мы не успеем? Я вам говорю, что мы тысячу раз опередим Викремасинга! Теперь он у нас в силке, и мы затянем только петлю…

Принцепс даже усмехнулся:

— Теперь она — у нас в силке, — и мы — затянем — только — петлю, — продекламировал он. — Вы не заметили, что заговорили стихами, Кейлембар?

— А, басамазенята, басамазиштенета…

— Не ругайтесь, Кейлембар. Я не сомневаюсь, что мы далеко опередим Викремасинга. Все кончится через месяц-полтора. Потому я и невесел…

— Ничего не понимаю. Ведь мы победим!

— Да. Вот это-то и плохо. Ведь это будет не конец: победить и умереть, — а только начало… А что будет после победы? Вы еще не подумали об этом?

— Не имел времени, — буркнул Кейлембар.

Герцог Фрам поднялся с кресла.

— Это прекрасное у вас качество, Кейлембар. Пишите свое, я не буду вам мешать. Я подумаю за вас.

Великий коннетабль имел свою ставку в замке Стак, севернее Уарстера.

Здесь все было так же, как и в замке Граан, — огромная карта на огромном столе и военачальники вокруг. И здесь, в самом центре этого военного гнезда, находился полководец — его сиятельство коннетабль, переливающийся огоньками алмазов, доспехов и орденов, играющий оттенками своего богатого голоса. Искорки вспыхивали и на золотых трезубцах его жезла, которым он дирижировал над картой.

— Господа! — говорил он. — Вам уже известно, что Ее Величество повелело вызвать из Венгрии армию маршала Викремасинга, сиятельного маркиза Эмезы. Это значит только одно: мы с вами вяло воюем, плохо воюем, мы вышли из королевского доверия, что, разумеется, крайне прискорбно. Поэтому мы решили немедля нанести мятежникам чувствительный удар и доказать, что и наша армия кое-что стоит, во всяком случае она стоит королевского доверия. Извольте выслушать диспозицию разгрома Тантара, лагеря Лиги, составленную мною и генерал-капитаном Уэртой, графом Вимори.

Оливково-смуглый Уэрта стоял тут же, покусывая волоски своей смоляной бороды. Все посмотрели на него, когда коннетабль назвал его имя. Все, кроме полковника Горна, навесившего суровые усы над картой.

— Итак, — Лианкар изящно водил своим жезлом, точно фея волшебной палочкой, — батальон полковника графа Горна выходит из Уарстера и движется вот этими дорогами на Дьюр. Два батальона графа Вимори, предводимые капитаном Мерком, движутся вот так, правее батальона Горна, с тем чтобы одновременно атаковать Тантарский лагерь с другой стороны. Взятием этого лагеря мы разрежем лигеров на две части — извольте смотреть, — мы отделяем кейлембарскую часть от гразьенской…

— Тантарский лагерь — единственный, который укреплен и имеет артиллерию, — проворчал Горн, — его придется штурмовать…

— Ну разумеется. Поэтому я и хочу покончить с ним с первым, — любезно объяснил Лианкар.

— Мы получим пушки, ваше сиятельство? — напрямик спросил Горн.

— Нет, граф. — Коннетабль светло и ясно посмотрел в сумрачное лицо Горна. — Все ваши возражения я могу перечислить и сам: без пушек, слишком далеко от главных сил, вы не рассчитываете на успех. Но я и хочу от вас, граф, чтобы вы совершили нам подвиг. Живой силы в Тантаре вдвое меньше того, что составят ваши батальоны, ваши и Мерка. Пушки замедлят ваше движение и не смогут обеспечить вам внезапность. А вы должны появиться перед ними, как призраки из тумана, справа и слева. Ошеломив их вы без труда завладеете лагерем. И именно потому, что он укреплен и имеет артиллерию, вы сможете продержаться там до нашего прихода…

— Я все понял, — хмуро сказал Горн.

— Это радует меня. Итак, отправляйтесь в Уарстер и готовьте свой батальон к походу. Капитан Мерк выходит из Дилиона завтра.

Уэрта молча кивнул, подтверждая. Коннетабль осторожно положил свой жезл на карту и вышел.

Позади штабной комнаты — огромного двухсветного зала — находилась темная конурка, которую адъютанты называли про себя «исповедальней»: здесь коннетабль принимал своих шпионов, проводя с ними гораздо больше времени, чем с офицерами над картой. В этой келье его уже ждали — низенький, щуплый человечек согнулся перед ним, ища поцеловать руку.

— Садитесь, Азнак. Я давно жду вас.

Они сели — коннетабль развалился в мягком кресле, спиной к свету; маленький чернявый человек с недавно запущенной бородой почтительно пристроился на табуретке напротив него.

— Я получил все ваши донесения и знаю обо всех ваших неудачах. — Лианкар говорил мягко, даже лениво. — Красавчик Плеазант оказался ловчее вас… но и вы не промах — не дали себя убить… Это приятно.

— Я, месье, пытался несколько раз уничтожить его, но его спасает сам дьявол, как видно…

— Азнак, вы перестарались! Я не приказывал вам…

Шевалье Азнак побледнел:

— Уезжая из Марвы, месье… я нанял целый десяток негодяев нарочно для него…

— Болван! — свирепо прошептал Лианкар, но тут же и успокоился. Он даже сложил руки, воздел глаза горе и изобразил молитву. — Надеюсь, у ваших негодяев ничего не выйдет, и о том же молю Господа. А вы вернетесь в Марву — тотчас же — и немедленно прекратите покушаться на него. Это приказ.

— Я не могу поручиться, что он не писал королеве…

— Успокойтесь, Азнак. Если он и писал, то уж не о такой мелочи, как вы. От его писем жарко или холодно станет разве что графу Финнеатлю, но уж никак не вам.

— Но он теперь наверняка будет пытаться пройти в Толет, его нельзя пускать туда, месье…

— Пытаться мы запретить не можем. Пусть пытается — если у него достанет духу… Но убивать его, Азнак. нельзя — до самого последнего момента, вы поняли? — до самого последнего…

— А если он все-таки проникнет?..

— Послушайте, mon ami[54], сдается мне, что, сменив имя, вы лишились половины своего разума. Им нельзя давать встречаться. Ведите его до самых дверей живым, но уж у дверей… Теперь вы меня поняли?

Басилар Симт поднял воспаленные глаза и без интереса смотрел на поблескивающую из мрака кирасу. Он молча ждал, что скажет комендант. Но тот, кого он принимал за коменданта, шагнул к свече, снял каску, содрал фальшивую бороду — и Басилар Симт поднялся со своего места, узнав каноника ди Аттана.

— А я как раз пишу вам, отец мой, — сказал он, приняв благословение старшего.

— Отчеты ваши нами получены. — Аскетическая голова инквизитора очень странно выглядела над воинственной кирасой. — Я должен проехать в Толет, оттого и вся эта недостойная машкера. Его Высокопреосвященство покинул пределы острова Ре. Я оставил его в Мурде, у мощей нашего святого…

Басилар Симт медленно осенил себя крестом. Оба постояли молча, переживая высокое мгновение.

— У вас есть надежный человек с пропуском? — нарушил молчание каноник ди Аттан.

— Да, отец. Очень кстати сегодня едет в Толет брат Жервасий, из обетных мурьянов…

— Кто он в миру?

— Сержант дворцовой роты телогреев. Угодно, я позову его?..

— Нет, не нужно. Когда он выезжает?

— С сумерками, чтобы в Толете быть ночью. У вас есть время отдохнуть, отец мой…

— Нет у нас времени на это. Отец наш кардинал сам положил конец своему заточению и сказал нам свое слово: вперед на Толет! Сейчас мы с вами имеем время только на то, чтобы обсудить результаты наших усилий, но ни на что другое. Подайте мне письмо.

— Оно не закончено…

— Остальное доскажете на словах. — Каноник ди Аттан взял письмо у Басилара Симта и стал читать, даже не садясь. Симт зажег еще одну свечу, придвинул инквизитору стул, и тот, не отрываясь от чтения, присел: ноги сами подгибались под тяжестью непривычных для него доспехов. Лицо у него, как и у Симта, было бледное, испитое — какое-то подземное. Дочитав, он положил письмо и закрыл глаза.

— Теперь выслушайте, что сделали мы, — тихо начал он. — Агнеса Гроненальдо, урожденная графиня ди Морпор, оказалась настоящей ведьмой по силе упорства своего. Поначалу отец наш кардинал надеялся увещевать ее, но только время было потрачено зря. Да и в самом составе трибунала были сомнения… слабые души, они не то чтобы протестовали, но выражали опасения — как же, подвергнуть пытке принцессу Каршандара… Нам пришлось вразумлять еще и их, но это мы преодолели. Негодница подтвердила немногое… весьма немногое… участие в диспуте… существование ордена Воителей Истины… да, больше ничего. Впрочем, еще одно, что мы и без того знали — личное участие в диспуте Иоанны ди Марена. Она доводила до бешенства самого Корнелиуса Ахата, нашего милостивца… а уж он, как никто, умеет владеть собой… Невзирая ни на что, стоит на одном: все это не более чем благородная забава, шалость… игра… А? — Каноник ди Аттан раскрыл глаза. — Хороша забава! Когда она назвала свое любимое чтение, мы пришли в ужас… Куда же дальше — в карете у нее нашли томик Джордано Бруно с такими схолиями, сделанными ее собственной рукой… Печатано у Альда Грима в Толете! — Его вежливый рот исказила гримаса ненависти. — Вот до чего мы дошли с отменой Индекса!.. Вам легче, отец, вы имеете дело с мужчинами… Ведьмы дьявольски упорны… хотя наши демонологи, да и католические тоже… утверждают, что не встречали еще ни одной, кого Диавол одарил бы нечувствительностью к боли… Это странно… Все они чувствуют боль, и Агнеса Гроненальдо тоже не является исключением…

— Святая истина, отец, — вставил Басилар Симт. — Я также не встречал упоминания о таких случаях… ни у Эймерика, ни у Ремигия…[55] В свободные минуты я читаю вот это, но и тут…

Он указал на стопку могучих томов в углу кельи. Один из томов лежал раскрытый на пюпитре Каноник ди Аттан взял свечу и склонился над книгой.

— Мартин дель Рио… — пробормотал он. — Инквизиторское расследование о колдовстве, том шестой… Печатано в Толете… — Он тихонько засмеялся. — Воители Истины имеют неверное понятие о свободе… Они отменили Индекс, и это, по их мнению, значит: все можно… Мы не отвергаем вашей истины… разрешаем вам печатать вот это… зачем же вы отвергаете нашу?.. Сатанинская логика! — Он вернулся к столу, поставил свечу на место. — Нет двух истин, господин Люцифер! Истина — едина. Истина — вот это, а Джордано Бруно — ложь! Это противоестественно, когда из-под одного и того же печатного станка выходят истина и ересь, ложь!

Он потер обеими руками лицо.

— Я утомлен, я отвлекаюсь… Итак, что еще показали ваши студенты, отец?

Басилар Симт заговорил, словно читая уже написанный текст:

— Я напал на след еще одного еретического сообщества — ордена Извлекательной Квинтэссенции. (Каноник ди Аттан неподвижно слушал.) Двое арестованных, Атабас и Веррене, порознь и на очной ставке признали, что принадлежат к их числу, однако заявили, что в названное сообщество входит только восемь человек, если считать с ними. Дальнейшие допросы не дали пока новых имен. Однако связь их с Воителями Истины несомненна — ибо в их число входит маркиз де Плеазант…

— Вот проскрипционный лист, — сказал Фрам, — взгляните, Кейлембар.

— Хм… Хм… А главное имя?

— Оно подразумевается настолько само собой, что его и писать не надо. Впрочем, если вам угодно видеть его написанным — извольте.

Принцепс взял список, написал сверху: «Иоанна ди Марена».

— Что еще вызывает ваше недоумение, Кейлембар?

— Хм… Я несколько иначе представлял себе… Тут все какая-то мошкара, я не совсем понимаю…

— Например, покажите имя.

— Например?.. Ну вот: барон Лангуаран, я даже и не знаю его.

— Я его тоже не знаю, никогда не видел. Но это племянник старого герцога Фьял, а следовательно и Карла.

— Ну хорошо Граф де Толет — вот уж кто, по мне, совершенно безвреден.

— Родной брат этого самого Лангуарана. Я вижу, вы еще не поняли принципа.

— Да, не вполне, сир.

— Ну так вот что. Сядьте, Кейлембар. В этом списке — все те, у кого есть хоть одна сколько-нибудь несомненная капля маренской крови. Принцип этого списка, всю маренскую кровь — в землю! Не будем повторять ошибок наших врагов. Нас уничтожили не всех, извольте теперь пожать бурю! Ну а мы корней не оставим, ни одного! — Принцепс остановил сам себя и понизил голос. — Все эти люди совершенно безвредны, вы правы, Кейлембар, они ни в чем не повинны — и это правда. Но в их жилах кровь Марена — и это их смертельная вина. Надо выпустить эту кровь, это дурная кровь. Пусть никто не воспользуется ею против нас.

Кейлембар сумрачно кивал, глубоко забившись в кресло. Когда Фрам замолк, он спросил:

— А другие?

Принцепс отлично понял его.

— Гроненальдо, Рифольяр — эти? Но чем они виноваты? Службой против нас? Они могут так же служить и мне… если они достаточно разумны. Я не хочу, чтобы меня уподобляли кровопийце Карлу Маренскому. Это он рубил благородные головы направо и налево. Мы и без того прослывем палачами и пожирателями детей, Кейлембар.

— Что до меня — то мне плевать на это, — буркнул Кейлембар. — Все же я кое-кого вписал бы.

— Я сам охотно сделал бы это, — помрачнев, сказал Фрам. — Его, и еще одного человека он сейчас тоже, наверное, составляет списки намного длиннее моих.

— А! — воскликнул Кейлембар, снова взяв лист, — я и проглядел — тут есть даже два прелата, епископы Эйский и Таргоньельский! Ха-ха! Ну, сир, молите Бога, чтобы они оказались лоялистами — иначе этот крокодил в рясе не отдаст их вам, сат-тана!

— Мне плевать на это, как вы говорите. Для меня важно, что они маренской крови, и я их возьму. А с Чемием мы и без того сцепимся, наверное, на следующий же день…

После ухода Кейлембара Принцепс велел вызвать к себе виконта д'Эксме.

— Кому вы служите, д'Эксме: мне или ему?

Д'Эксме выдержал его испытующий взгляд.

— Пока еще вам обоим, сир.

— Спасибо за честный ответ. — Принцепс помедлил, поиграл какой-то безделушкой со стола, наконец снова поднял глаза на виконта. — Сегодня, д'Эксме, вам надлежит выбрать между нами — сейчас, прежде чем вы выйдете отсюда. Не хочу скрывать, вы полюбились мне, д'Эксме, еще тогда, когда я не знал, что вы служите ему — в ту зиму, в Нанси. И позже я никогда не смотрел на вас как на шпиона, вы это знаете. Но теперь хватит. Если хотите, можете служить ему, я не стану вас неволить, но тогда только ему. Я отпущу вас.

Виконт д'Эксме решительно вздохнул:

— Сир, я выбираю вас.

Герцог Фрам долго смотрел на него. Лицо виконта д'Эксме костенело от напряжения, но он не отводил глаз. Наконец Фрам сказал:

— Мне приятно ваше решение. Теперь вы мой весь, душою и телом. Я отлучаю вас от него. — Он подкрепил слова жестом.

— Сир, если угодно, испытайте мою преданность! — воскликнул виконт д'Эксме.

— Я это сделаю, и немедля. Вам поручаю принца Гроненальдо.

Д'Эксме стоял все так же, с напряженными скулами. Принцепс указал ему сесть.

— Разумеется, не убить, мой дорогой д'Эксме. Я хочу его спасти. Вы беретесь это сделать?

— Приказывайте, сир!

— Отлично. Тогда слушайте. Вот уже три недели, как Чемий обманом выманил из Толета принцессу Каршандарскую и арестовал ее своей властью, точно он уже король. Бог ему судья… Вам надлежит сделать вот что…

Глава LVII МРАК

Motto:

Уже потряс приговоренных стадо Внезапный лязг, и некий смертный хлад Оледенил в их жилах кровь — и рада Та сволочь, что обслуживает ад. Авраам Кастаньо

Церемониймейстер первым, как и полагалось ему, заметил убыль в утренней толпе придворных. Исчезла, разумеется, всякая мелочь из задних рядов, так что это не бросалось в глаза; но исчезнувших каждое утро становилось все больше. Не без сердечного трепета граф Кремон доложил об этом сеньоре де Коссе. Та недобро поджала губы:

— Надеюсь, вы помните имена всех этих крыс?

Она собрала свой «батальон» — фрейлин и ближних статс-дам, исчезновение которых королева могла заметить сразу, и настрого предупредила их, чтобы они не пытались бежать из Аскалера под страхом немедленной казни. Все дамы и девицы наперебой принялись уверять синьору де Коссе, что они и в мыслях такого не держали, им даже странно… Тем не менее Эльвира видела в глазах у большинства страх — не тот, которым она стращала их, но другой, страшнее. Ей было непонятно, откуда они набираются этого страха. Все было как будто бы хорошо… Сама она боялась только за Жанну — та не могла заснуть без снотворного, и если бы она обнаружила исчезновение кого-то из своих дам… Эльвира даже не хотела себе представить, чем бы это кончилось.

Лучше всего было бы, конечно, выехать куда-нибудь из Толета. Но куда? Эльвира гнала от себя эти мысли. Они шли от низшей, животной души. Звериный инстинкт приказывал: бежать, Но она подавляла этот шепот, она старалась жить головой, а высший разум говорил ей рассудительно и спокойно: надежнее Толета места нет нигде.

Кремон докладывал ей каждый день. Исчезали по одному, по два. В иные дни никто не исчезал. Но толпа редела неотвратимо, уменьшалась, как песок в часах, утекающий тонкой, незаметной, непрерывной струйкой.

В один из этих дней перед Ее Величеством в неприемный час неожиданно возник Гроненальдо — серый, как камень.

— Ваше Величество, мой сын умер, — произнес он неестественным голосом.

Жанна взяла из его негнущихся пальцев письмо.

— Это не ее рука… — зачем-то сказала она.

— Да, Ваше Величество, — ответил принц, — но ее подпись. Она, видимо, не имела сил писать.

— Поезжайте, принц, — сказала королева. — Передайте Агнесе, мои глубокие соболезнования. Я от всей души сочувствую вашему горю.

Внезапно лицо ее исказилось.

— Мальчик умер… Идите… поезжайте… Уходите же, я сейчас заплачу! — закричала она и выбежала вон.

Гроненальдо сказал Эльвире:

— Я вернусь через неделю, синьора де Коссе. Докладывать будет Рифольяр.

Он сделал поклон, повернулся и пошел деревянной походкой. Эльвира, закусив губу, бросилась следом за Жанной.

Принц взял с собой полуроту Каршандарского батальона и ехал один в карете между взводами. Они скакали ночь, день и еще ночь: он не спал, не ел и не выходил из кареты. Умер мальчик. Скорее. Похоронить. Королева осталась в Толете одна. Скорее. Скорее доехать, скорее вернуться.

Ранним утром, уже под самым Синасом, этот порыв был остановлен посреди чистого поля. Принц непонимающе взглянул в окно — ему послышались как будто бы выстрелы. Через секунду за окном показался какой-то всадник.

— Вы кто такой? Кто вас пустил?

Всадник спешился и открыл дверцу кареты.

— Ваше сиятельство, мое имя — виконт д'Эксме. Я послан к вам Принцепсом…

— Что?! Вы сумасшедший? Кто вас пустил, я спрашиваю!

— Я буду краток, — быстро заговорил д'Эксме, — вы пали жертвой пагубного обмана, учиненного епископом Чемием. Болезнь вашего сына вымышлена, он жив и здоров. Но этим способом они выманили из Толета вашу благородную супругу и арестовали ее по обвинению в принадлежности к секте ведьм…

Гроненальдо провел рукой по лбу; шляпа свалилась у него с головы.

— Или я сплю, или вы бредите… Что за черт…

— Прошу ваше сиятельство дослушать… Великий Принцепс желает вам добра. Дело королевы Иоанны проиграно бесповоротно… о, погодите! Не надо пистолета!.. На этих днях мы войдем в Толет… Речь идет о вашем сиятельстве…

— Я убью вас, негодяй!..

— Это ничего не изменит, ваше сиятельство… Убить меня вы, конечно, можете, я безоружен, — он широко развел руки, доказывая это, — но прежде выслушайте меня, я должен досказать…

Принц опустил пистолет.

— Ну, говорите.

— Нам вряд ли удастся спасти благородную принцессу. Как это ни прискорбно, она уже почти мертва. Цель Принцепса состоит в том, чтобы спасти от Чемия ваше сиятельство. Мы прибегли к обману в свою очередь, чтобы отвратить обман пагубнейший. Письмо, полученное вашим сиятельством, подложное, а подпись на нем искусно подделана…

Гроненальдо выпустил из рук тупо стукнувший пистолет и обвис на подушках кареты, словно разбитый параличом. Виконт д'Эксме заговорил спокойнее:

— В качестве гарантии нашей искренности мы переправили вашу благородную матушку и всех ваших детей в Швецию, где они с радостью обнимут своего сына и отца, буде на то окажется ваша добрая воля. Я имею передать вашему сиятельству собственноручное письмо Принцепса. Вот оно.

Гроненальдо смотрел на письмо остекленевшими глазами. Виконт д'Эксме подал ему руку, вытащил из кареты (принц подчинился, лишенный своей воли), взломал печать Браннонидов и развернул лист. Гроненальдо увидел то, что было написано:

«Благородному принцу Каршандара от герцога Кайфолии, председателя совета Лиги Голубого сердца — искренний привет.

Несомненно, то, что скажет Вам податель сего, виконт д'Эксме, будет Вам неприятно. Я скорблю вместе с Вами по поводу ужасной судьбы, постигшей Вашу благородную супругу, но изменить этой судьбы ни Вы, ни я уже не в силах. Уверяю Вас, я менее всего хотел такого исхода. Я обращаюсь к Вам здесь как к другу Разума и крепко надеюсь, что Вы вонмете высшему голосу в Вашей душе и последуете совету, который даст Вам виконт д'Эксме. Это истинно достойный человек и настоящий дворянин. Королева Иоанна падет — это наш с ней спор, и касается он только нас одних — Марена и Браннонидов. Когда это произойдет, Чемий попытается дотянуться и до Вас, ибо этот каннибал в кардинальской шапке пуще всего ненавидит гуманистов. Я хочу спасти Вас. Я прошу Вас остаться в живых. Вы будете нужны Виргинии и мне. Я буду крайне сожалеть, если Вы покончите с собой или принудите других покончить с Вами. Трижды и четырежды прошу Вас, принц Каршандара: выберите жизнь и покоритесь Вашей судьбе. Подписано Фрам. Июня первого, a. D. 1578, в замке Граан».

Его не держали ноги: он присел на подножку и перечел еще и еще раз. Виконт д'Эксме почтительно стоял перед ним со шляпой в руке.

Принц долго молчал, затем спросил — хрипло, не поднимая глаз:

— Что же вы предлагаете?

— Мы свернем направо, — вежливо сказал виконт д'Эксме, — там, в шести милях, в бухте, нас ждет шведский фрегат. Через неделю, если позволит погода, вы увидите вашу матушку и ваших детей. О средствах к жизни не думайте. Принцепс желает, чтобы ваше сиятельство повсюду чувствовали себя, как вельможа.

Гроненальдо прислонился виском к холодному железу:

— А королева?.. Мне — предать ее…

— Ваше сиятельство, вы у нас в плену, — столь же учтиво разъяснил виконт д'Эксме. — Мы увозим вас силой. С пленником мы можем поступить так, как захотим сами… убить его, или подвергнуть пыткам… или увезти в Швецию — почему бы нам не сделать этого?

— Послушайте, — вдруг вскинулся принц, — а мой конвой?!

— Конвой вашего сиятельства разоружен. — Д'Эксме мягко указал шляпой. — Крови было пролито немного. Мне было бы крайне прискорбно, ваше сиятельство, применять силу по отношению к вам лично.

Гроненальдо уцепился за дверцу кареты, поднялся на ноги. Вересковые мягкие холмы родного Каршандара розовели под веселым утренним солнцем. До этого места, вот до этих двух кустиков при дороге, он доехал самим собой: принцем Каршандара, государственным секретарем Виргинии, верным другом Ее Величества… Здесь кончалось все. Отсюда он поедет узником, пленником, пойманным на грубый, жестокий обман… если не думать, что отсюда он поедет предателем. Но это значит — здесь он умер, и надо умереть, сейчас же…

Нет, уж поздно. Не надо было разговаривать с этим лигером. А теперь, если он, услышав и поняв все, что сказал лигер, — если он еще жив, значит, здесь он не умрет. Он поедет отсюда — куда повезут.

«Собственно, еще не поздно. Кинжал, пистолет — вот они, можно выхватить. Лигер деликатно смотрит в сторону. У него хорошее лицо, несмотря на то, что он лигер. Надо выбирать. Что выбирать?! Я никуда не годный министр, и вот финал. Моя королева предана мною. Я лил поповскую кровь, но не сумел уберечь от них собственной жены. Прости меня, Агнеса. Простите меня, Ваше Величество… Я больше не увижу вас. А мальчик жив и здоров. Мальчик. Наследник… Что же я стою и рассуждаю тут, когда надо действовать!..»

Принц выхватил кинжал, пистолет — и протянул их д'Эксме.

— Везите меня, куда вам угодно, — и с тяжким усилием, будто дряхлый старец, полез в карету.

Рабочий стол македонского посланника, графа Эдко, всегда заваленный бумагами, был непонятно и тревожно пуст — один нежный букет ландышей белел на огромной парчовой скатерти.

— Вы заставляете себя ждать, — сухо сказал посланник маркизу Магальхао.

— Я, ваша светлость, нахожусь на службе Ее Величества и ездил по ее поручению в Марву…

— Вашу службу, маркиз, вы можете считать законченной. Я имею приказ нашего короля — всем дворянам македонцам покинуть Виргинию. Скажу вам больше — приказ касается и меня.

Маркиз Магальхао побледнел. Сейчас он совсем не был похож на того сладколицего македонца, каким его привыкли видеть пантагрюэлисты.

— Я ничего не понимаю, ваша светлость…

— С вас не спрашивают понимания, маркиз, с вас спрашивают повиновение. Это главнейшая добродетель македонского дворянина. Все ваши соученики по Рыцарской коллегии уже выехали из Толета. Остаетесь только вы.

— Но я видел не далее как сейчас — македонская коммерческая коллегия живет прежней жизнью и никуда…

Граф Эдко слегка повысил голос:

— Меня не интересуют купчишки и жиды, хотя бы и македонские. Речь идет о благородных дворянах. Вот приказ. — Посланник отпер один из ящиков своего бюро и достал свиток, с которого свисала лимонно-желтая королевская печать. — Прочтите, чтобы у вас не было сомнений.

В приказе было только то, что уже сказал посланник, — больше ни слова, которое объяснило бы хоть что-нибудь. Маркиз Магальхао свернул лист и почтительно положил на край стола.

— Но это значит… — прошептал он, — что мы покидаем Ее Величество королеву на произвол судьбы?..

— Ваш король — Его Величество Криан Девятый, — холодно произнес граф Эдко. — То, что вы говорите, граничит с государственной изменой, вы понимаете?

— Я понимаю, — взорвался маркиз Магальхао, — я понимаю, что Македония предает королеву Иоанну, родную племянницу нашего короля! Это низость!..

— Ваши слова продиктованы юношеским безрассудством, — сказал посланник, — я не слышал их. Надеюсь, вы остережетесь повторять их в людном месте. Мы никого не предаем, мы соблюдаем нейтралитет. Слава Богу, мы порядочные люди, а не фригийцы. Я предлагаю вам, синьор, прямо от меня отправиться на свою квартиру, собраться и покинуть Толет еще сегодня, ни с кем не прощаясь. Вы намерены подчиниться?

— Да, ваша светлость. — Маркиз Магальхао резко повернулся и вышел, хлопнув дверью.

Граф Эдко смотрел на дверь, покусывая губы. Вот чертов мальчишка. Ему, по крайней мере, можно хотя бы показывать свои чувства. У господина посланника на душе тоже был не солнечный день, но он обязан был держать это при себе.

— Внезапности мы не добились, — сказал Арвед Горн, опуская подзорную трубу. — Именно этого я и ждал.

Они стояли перед рвами и раскатами Тантарского лагеря, полускрытыми утренним туманом. Батальон был еще затемно развернут для атаки. Только что вернулся связной от капитана Мерка — тот стоял наготове справа и ждал сигнала.

Горн мрачно жевал вислые солдатские усы.

— Они ждут нас. Как только мы выйдем на чистое — они откроют пальбу.

Офицеры, все закаленные ветераны, молча ждали приказаний.

— Что ж, будем атаковать, — сказал Горн. — Вперед пустим легкоконников. Все-таки первый залп они примут на себя, для них риска меньше… Все сигналы прежние. Возвращайтесь к своим терциям, господа.

Офицеры отъехали, пропали в сырых кустах. Около Горна остался один его адъютант, молоденький француз, Гектор Дювинье. Полковник внимательно посмотрел на него.

— Вам-то совершенно незачем умирать сегодня, Дювинье. Дурак я был, что согласился взять вас с собой…

Французский мальчик снял перчатку и озабоченно поднял кверху раскрытую ладонь.

— Так и есть, накрапывает дождь… Мой прекрасный плюмаж будет похож на тряпку… Граф, отец мой! — Он лучезарно улыбнулся Горну. — Пусть пропадет плюмаж — зато у них подмокнет порох!

Полковник не ответил на его улыбку.

— Дювинье, я знаю вас всего два месяца, но полюбил вас, как сына. Мне попадались почему-то одни плохие французы, и только вы — тем, что вы есть — доказали мне, что Франция — прекрасная страна… Ну, что смотрите? Много болтаю, вам странно? Должен же я поболтать хотя бы перед смертью…

— Господин полковник!

— Нас послали на смерть, я знал это с самого начала Мы, конечно, дорого продадим свою жизнь, но мне не хотелось бы чтобы мы умерли неотомщенными У вас есть чем писать?

— Извольте, граф, — Дювинье достал из седельной сумки бювар и свинцовый карандаш.

— Благодарю, — Горн вынул одну ногу из стремени, положил бювар на колено и принялся быстро писать Капельки дождя падали на бумагу, как слезы Дювинье смотрел на небо — оно было высокое и равномерно белесое.

— Запечатать нечем, — Горн похлопал руками по седлу, по кирасе, сообразил — снял шейный шнурок, скатал письмо и перевязал его. — Возьмите, Дювинье, и скачите немедля — вон туда, на восток. Чего бы это ни стоило вам — проберитесь в Толет и отдайте непременно в руки Ее Величеству. Путь у вас будет долгий и трудный, вам придется ехать через Кейлембар, через всю армию Лиги. Выдавайте себя за лигера, за праздного путешественника, за черта, за дьявола, лгите напропалую — вы должны добраться до Толета. Вот вам мой кошелек, мне он не понадобится…

— Вы прогоняете меня…

— Извольте выполнять приказ, Гектор Дювинье! Я поручаю вам самоважнейшее дело! Вы сейчас держите в руках жизнь и смерть Ее Величества…

— Я еду, разрешите обнять вас, граф.

— Прощайте, мой мальчик. И запомните — важно не просто отдать жизнь, важно отдать ее с пользой Вам важнее сейчас быть живым и добраться до Толета. А я должен умереть — по крайней мере, я умру в бою… Вот что, Дювинье если вы когда-нибудь увидите маркиза де Плеазант — запомните? — передайте ему мой последний привет.

— Маркиз де Плеазант — повторил Дювинье, — я запомню. Прощайте, граф, прощайте, отец мой! Я доберусь до Толета!

Горн проводил его глазами. Когда белый плюмаж Дювинье исчез в зелени деревьев, он резко вскинул руку.

Тишину разорвали сигнальные выстрелы. Легкоконный отряд, ломая кусты, вырвался на гладкое поле перед валами Тантарского лагеря. Горн ждал залпа пушек. Наконец грохнуло. Этот грохот словно бы родил другой звук — хриплый визг рожков и надрывные вопли офицеров:

— Вперед за нашу королеву! Жизнь! Жизнь! Жизнь!..

Забили барабаны, подавая ритм движения. Горн ехал шагом перед щетинистым строем пикинеров. Белые королевские знамена висели под дождем уныло и мертво.

Дождь несомненно был на руку — пушечный дым прибивало к земле. Лигеры не видели атакующих и палили наугад.

Подскакал корнет легкоконников: лигеры значительными силами заходят с правого фланга. Скверно, но этого надо было ждать.

— Кирасир на левый фланг! Пехоте продолжать лобовую атаку! Вы — скачите к Мерку, пусть отдаст мне свою конницу!

— Господин полковник! Господин полковник!

Связной с правого фланга указывал трясущейся рукой — у него больше не было слов. Но все было ясно и без слов.

Над строем капитана Мерка, развернутым для атаки не лагеря, а батальона Горна — торчали черно-багровые знамена Лиги. Все было именно так, как писал когда-то Ланьель:

Со всех сторон свирепый враг Вздымает свой проклятый флаг.

— Измена! — бешено закричал Арвед Горн.

Гектор Дювинье тоже далеко не ушел. Миновав лесок, он выскочил на дорогу и вздрогнул от жесточайшего удара в грудь. Стрела не пробила кирасы, но вторая попала прямо в глаз, и он погрузился во мрак.

Человек в черном плаще с эмблемами Лиги, подойдя неспешно, носком ботфорта перевернул его мягкий труп на спину. Затем нагнулся, сорвал ожерельник и вытащил из-за кирасы письмо. Арбалетчики стояли вокруг, ожидая разрешения грабить. Человек в плаще снял шнурок, развернул еще теплый лист.

— «Ваше Величество, податель сего, честный французский дворянин Гектор Дювинье…» О, да вы убили француза! Mort du vinaigre[56], какая жалость! — Он посмотрел на раскрытую шею убитого юноши и снова нагнулся. Потянул шелковую ленточку, вытащил золотой крестик. — О-ля-ля, да он католик. Отдаю его вам, друзья.

Виконт Баркелон отвернулся от трупа и пошел к своей лошади, на ходу просматривая письмо полковника Горна.

Прошла неделя, десять дней, две недели — принц не возвращался. Открылись странные и страшные вещи. Принц в Синас не приезжал. Принцесса в Синас не приезжала. О болезни и смерти старшего сына принца никто в Синасе не слышал. Наконец, старая принцесса-мать и все ее внуки исчезли из Синаса тайно — никто не знал куда.

Жанна белыми глазами смотрела в лицо Рифольяру.

— Что вы думаете об этом, граф?

— Случилось несчастье, Ваше Величество. Принц не мог изменить, это невероятно. Значит…

— Расследуйте дело, — прервала Жанна. — За принца пока будете вы, граф. Держите все эти новости в сугубой тайне. Об этом все.

Ей не хотелось об этом думать, она боялась думать об этом.

Потрясение, вызванное красной гадиной, постепенно прошло. (Больше ей не подкладывали ни прокламаций, ни книг — хотя лакеи были те же.) Она кое-как восстановила душевное равновесие и пуще всего боялась расплескать этот полный с краями стакан. Она без устали слушала доклады: все идет хорошо, мятежникам не хватит силы даже осадить Толет, заключить его в кольцо блокады — всех объединенных сил Лиги и «святой дружины» не хватит на это. Лейб-гвардия и гарнизоны надежны. Можно подтянуть армию коннетабля из Кайфолии. Викремасинг придет через три месяца (по самым осторожным подсчетам) — и тогда мятежникам конец.

Да, все хорошо. Не думать о принце.

И все-таки бывали моменты дикого, совершенно непонятного, звериного какого-то страха. Весь дом Гроненальдо — весь до последнего человека — пропадал во мраке. Похищен мраком. В такие моменты Жанна не желала слушать докладов, никого не пускала к себе. Она совсем не чувствовала себя королевой. Ей тогда хотелось, чтобы рядом был мужчина, который мог бы защитить ее, одну ее, не королеву, а маленькую женщину, которой очень страшно. Но этот мужчина был далеко, в Марве.

Она все-таки сдерживалась и не писала ему о своих страхах. Она любила его и писала ему о своей любви. Когда таких писем набралось несколько, она послала их в Лимбар с маркизом Магальхао. Тот вскоре привез ответ, бодрый, мужественный и нежный. Ее мужчина был жив, он успешно воевал, и он любил ее.

Да, все было хорошо. Только не думать о принце. Она велела передать Лианкару, чтобы тот подвинул свои войска поближе к Толету. И он не замедлил откликнуться: он сообщал, что перенес свою ставку в замок Фтирт, в одном дне пути от Толета, и в случае нужды сможет подойти всеми силами к столице в самый короткий срок. Все было хорошо. Когда Рифольяр предложил ей — не вооружить ли цехи «на всякий случай», — она твердо отклонила это:

— Совершенно не вижу, зачем впутывать черный народ.

Все будет хорошо. Не думать о принце. Когда исчезли сразу четверо ее дам и фрейлин, первым ее чувством было удивление:

— Чего они такого наслушались?

Эльвира жестко сказала:

— Я предупреждала их, и прощения им не будет. Но все они, как овцы под ножом… Даже Анхела…

— Что — Анхела?

Эльвира прикусила язык: она сказала лишнее.

— Анхела? Да нет, ничего. Анхела поет по-испански…

Анхела явным образом впала в тоску — еще в мае. Не слышно было больше ее смеха и веселой беготни. Даже к Сивласу она перестала отпрашиваться. Все свободное время она сидела у себя. Откуда-то у нее появилась гитара — Эльвира никогда прежде не видела у Анхелы этого испанского инструмента — и она часами пела родные романсы и вильянсико, не замечая никого и ничего вокруг. И виргинский язык ее становился все хуже: она словно бы забывала его. При королеве она еще сдерживалась, но теперь она не часто видела королеву.

Анхела была не то что какая-нибудь Эмелинда или даже Лаура Викремасинг — Анхела была подруга, верный член королевского триумфемината, и Эльвира была с ней ласкова, как с Жанной:

— Анхелита, что с тобой? Тебе страшно?

— Нет, Эльвира. Я не знаю, Эльвира.

Голос у нее был тусклый, неживой, и она смотрела остановившимися глазами куда-то вперед, словно хотела увидеть то, что скрыто временем.

— …Поет по-испански? — переспросила Жанна. — И хорошо поет?

Жанна умела задавать самые неожиданные вопросы. Эльвира несколько растерялась:

— Хорошо ли?.. Мне не по себе от ее пения.

— Пойдем послушаем.

Звук гитары в пустых фрейлинских покоях был слышен издалека. И слышен был голос — чужой голос, невозможно было поверить, что это поет Анхела. «Ах нет, — подумала Жанна, — это как раз ее настоящий голос, испанский. Она все время разговаривала чужим языком, а настоящий — этот…»

Жанна заглянула в щелку между портьерами.

Анхела сидела с гитарой, положив ногу на ногу. Она смотрела всем лицом, закинутым вверх: глазами, бровями, ноздрями, раскрытыми губами, кажется даже зубами. Она не просто видела, она соучаствовала в том, что она видела. Тонкие пальцы бегали по гитарному грифу, перебирали струны, извлекая мрачные, сильные аккорды.

— Она сейчас в Испании, — шепнула Жанна Эльвире.

Анхела запела низким голосом, переходящим в хриплый шепот[57].

Un sueno sone, doncellas, que me ha dado gran pesar, que me veia en un monte en un desierto lugar…[58]

— Это она поет чаще всего… Ее этот сон преследует, как кошмар…

— Тише…

Но Анхела не слышала. Глухо, почти без голоса, она выговаривала:

El azor con grande cuîta metiose so mi brial…[59]

Затем голос пошел вверх, вверх, до предела отчаяния:

el aguililla con gran ira de alli lo iba a sacar…[60]

Дальше надо было уже кричать, плакать — и она закричала, как подстреленная птица:

Con las unas lo despluma, con el pico lo deshace…[61]

На этом вопле она оборвала песню. У Жанны по всему телу бегали мурашки. Она достаточно хорошо знала испанский язык, чтобы не следить за смыслом отдельных слов, — она ясно увидела мрачную, странную, зловещую картину, которую нарисовала Анхела лицом и голосом. Это был, конечно, сон, и Жанна сама увидела этот сон. Она сама стояла на вершине голой, суровой горы и видела вокруг себя совершенно пустую, желтую землю. Все было неподвижно, именно как бывает во сне. И вдруг в небе появляется ястреб, он летит прямо к Жанне, он охвачен страхом, он забивается к ней под плащ… а за ним летит огромный орел, он яростно вырывает ястреба из-под ее плаща и когтями рвет с него перья, клювом дерет его мясо… Больше не происходило ничего — это-то и было самое страшное, Жанна тихонько отошла от портьер.

— Пойдем, Эльвира. Мне тоже не по себе…

У нее и раньше мелькала мысль — нет, не мысль, а скорее ощущение, не выраженное словами, — что дворец поражен тлением. И только сейчас, отойдя от портьер, она отчетливо подумала об этом, она произнесла про себя это слово: тление. Дворец отмирал. Его тишина была тишиной склепа. Жанна тряхнула головой. Нет, это вздор, пустые страхи. Все хорошо.

На другой день, отпустив Рифольяра и де Милье, она вызвала Анхелу.

— Мне сказали, что вы играете на гитаре, Анхела. Странно, почему я раньше не слышала этого. Вы споете мне, если я вас попрошу?

Анхела ответила: «Охотно, Ваше Величество», сделала улыбку, сделала реверанс и принесла гитару. Жанна сказала:

— Я не стесняю вас выбором, Анхела. Спойте, что хотите.

Анхела довольно долго перебирала струны, уходя в себя. Глаза ее раскрылись в пустоту, раскрылись губы — фрейлина исчезла, осталась испанка. Жанна даже вздрогнула, услышав ее низкий голос:

Un sueno sone, doncellas…

Когда она замолчала, Жанна покивала ей, не в силах говорить.

— Еще, еще пойте, — наконец прошептала она.

Анхела запела снова. Жанна была совершенно подавлена, очарована, околдована этой испанской манерой пения с резкими перепадами от полушепота до вопля. Она и прежде любила Анхелу, а теперь почувствовала к ней нечто вроде благоговения.

Анхела стала петь им каждый вечер. Жанна и Эльвира могли без конца слушать романс о сне Альды — он притягивал к себе всех троих. И еще Жанна полюбила майское вильянсико, все из света и тени: вот жаркий месяц май, соловей вторит жаворонку, влюбленные спешат служить своей любви, но не я…

si no yo triste cuitado que yago en esta prision

Но не я устрашенный печалью, не я заточенный в тюрьму.

С бьющимся сердцем слушала Жанна мрачный голос испанки, сдержанно повествующей:

que ni se quando es de dia, ni cuando los noches son, sino por una avecilla, que me cantaba al albor[62]

Затем следовал крик бессильного отчаяния:

Matomela un ballestero![63]

И затем снова — глухая, мрачная, безнадежная молитва:

dele Dios mal galardon[64]

Эта последняя строчка падала, как удары деревянного колокола, бухающего при похоронах казненного преступника. Не было никакой надежды. Убил бедную птичку негодяй стрелок — покарай его Божий гнев. Но услышит ли Бог молитвы несчастного узника? Нет не услышит… Тюрьма. Клетка. Безнадежность.

— Анхела, неужели у вас нет веселых песен?

— Есть, Ваше Величество — Анхела послушно пыталась петь озорные любовные песенки, сами по себе прелестные но голос ее звучал фальшиво, неестествен но и вся она была какая-то ненастоящая — ни испанка ни фрейлина Жанна сама сказала:

— Не нужно, Анхелита. Как-нибудь потом.

Как-то вечером, уже лежа в постели, Жанна сказала Эльвире:

— Она поет так как будто видит свою смерть. Она воистину как тот узник Эльвира — а ты?

Эльвира обняла ее.

— У меня нет ничего своего. Я — твое второе «я», Жанета.

Наутро — это было двадцать шестого июня — Рифольяр доложил:

— Мои разведчики доносят, что лигеры со дня на день выйдут из Граана.

— Настала пора и коннетаблю прийти к нам, — сказала Жанна. — Я сама напишу ему.

Но кого послать? Адъютанты, и те начали разбегаться. Прелестный маркиз Магальхао бесследно исчез первым. Юный Адольф Викремасинг был послан в Венгрию и еще не вернулся. На остальных не хотелось даже смотреть.

Жанна решительно прошла на фрейлинскую половину.

— Анхела, — сказала она, — хотите вырваться из клетки?.. Я пошлю вас к Лианкару с важным письмом и надежным конвоем. Вернетесь вместе с его армией.

Анхела не сумела скрыть своей радости:

— Благодарю за честь, Ваше Величество! Клянусь, я довезу письмо и отдам в руки коннетаблю!

Порешили, что Анхела выедет в ночь, с тем чтобы приехать в замок Фтирт на заре. Жанна послала Анхелу переодеваться, а сама велела вызвать шефа телогреев, графа Криона.

— Ваше Величество, сержант Келем самый надежный, — сказал Крион, выслушав ее. — Это ветеран из самых первых, а взвод его на отличном счету.

Анхела явилась в военном дилионском костюме, в плаще до пят, в берете на ухо, в боевом поясе с оружием — сияющая, готовая в огонь и в воду, прежняя Анхела. Жанна обняла ее и поцеловала в обе щеки.

— Анхелита, береги себя. Завтра к вечеру я жду от тебя ответа из Фтирта, слышишь?.. Эльвира! Погляди все-таки на этого сержанта Келема — способен ли он внушать доверие… Ну, прощай, Анхелита, счастливого пути…

Они выехали через ворота «у дороги на Синас» и свернули налево, чтобы выехать на дилионскую дорогу. Все было отлично. Анхела задремала в карете, завернувшись в плащ, не снимая рук с пистолетов. Сквозь дрему ей показалось, что карета описывает круг — все время сворачивает налево, — но она отогнала от себя эти вздорные мысли и окончательно заснула.

Ее разбудил внезапный внутренний толчок. Карета стояла, кругом был полный мрак. Она постучала в окно:

— Эй, сержант Келем, в чем дело?

— Мы уже прибыли, синьора. Опускают мост.

— Куда мы прибыли? Не может быть так скоро… — Но сержант, не отвечая, отъехал.

Что-то не так. Путаясь в складках плаща, Анхела лихорадочно принялась высвобождать свои пистолеты. Пока она возилась, карета двинулась, прокатилась под аркой и остановилась.

Дверцу распахнули, и чей-то голос произнес из мрака:

— Синьора де Кастро? Пожалуйста, вас ждут.

Кто ждет? Она осторожно выглянула, держа оружие наготове. В двух-трех окнах замка светились огоньки. При этом слабом свете она разглядела фигуру в плоской каске телогрея.

— Куда вы меня привезли?

— Это замок Гантро, сеньора…

Затрещала вторая дверца кареты, запертая ею изнутри. Анхела инстинктивно обернулась — ее схватили сзади. Двуствольные пистолеты в ее руках оглушительно бабахнули разом; она на время потеряла и зрение, и слух, а когда пришла в себя — ее крепко держали за руки.

— Измена! Ко мне, телогреи! — закричала она первое, что пришло в голову.

В ответ раздался взрыв хохота: именно телогреи и дежали ее. Кто-то скомандовал:

— Вниз ее, к канонику, живо!

Анхелу приподняли, подхватили под мышки и за ноги и бегом понесли в здание. Она была не столько напугана, сколько разъярена этим насилием: она молча извивалась, пытаясь дотянуться до рук негодяев хотя бы руками, но все ее усилия были тщетны. Наконец растрепанную, дрожащую от ярости, ее поставили на ноги и отпустили. Она отмахнула с глаз волосы и увидела какого-то священника. Но не на него она смотрела — на письмо, которое было у него в руках.

— Не смейте трогать это! — закричала она, кидаясь (ее тут же схватили). — Это письмо Ее Величества к коннетаблю! Он должен получить его утром!.. Кто вы такой и как вы посмели задержать меня? Да пустите же… вы!..

— Жервасий, — негромко сказал священник. Вперед выступил сержант Келем. — Отвези, куда нужно. — Анхела с ужасом смотрела на бесстрастного телогрея. Священник сказал светским голосом:

— Синьора, нам совсем не интересно это письмо. Коннетабль получит его вовремя… Нам нужна ты, — голос его страшно переменился, — именно ты, Анхела де Кастро, испанская ведьма и лиходейка.

Он отошел к столу, на котором горел трехсвечник.

— Воистину сам Господь Бог, в неизреченной мудрости своей, предал тебя сегодня в наши руки… Посмотри на меня. Ты была тогда под маской, malefica[65], но я-то был с открытым лицом. Ты узнаешь меня?

Анхела всмотрелась в это аскетическое бритое лицо.

— Диспутант! — вскрикнула она.

— Я вижу, ты узнала меня, — сказал Басилар Симт. — Но время диспутов прошло. Сегодня я член инквизиционного трибунала, и я буду допрашивать тебя, ведьма.

Он смотрел на нее холодно и строго, без малейшего злорадства. Анхела вдруг почувствовала, что все это правда.

— No, no! — отчаянно завопила она, — No lo creo! Eso es sueno terrible, no lo creo! Nno-o!!..[66]

Басилар Симт не повышал голоса:

— Это тебе не поможет. Когда ты поносила святую веру и издевалась над Божественным законом, ты прекрасно говорила по-виргински. Пойдем же.

Раскрылась низкая дощатая дверь в толстой стене, и Анхела увидела мрак. У ней стало пусто и тошно внутри. Телогреи поволокли ее под руки; она царапала ботфортами по плитам, шпоры звякали на ее ногах, пересчитывая ступеньки. Ее опустили на холодный каменный пол. Анхела лежала ничком, почти без сознания. Здесь пахло чем-то страшным; непонятно чем, но очень, до рвоты, страшным. Анхела с трудом приподнялась — и из груди ее сам собой вырвался пронзительный крик. Она увидела огромное желтое пламя, ей показалось, что костер этот сложен из железных прутьев. Она снова упала лицом на камень.

Сверху раздался голос Басилара Симта:

— Ты слышишь меня, Анхела де Кастро?

Она не в силах была ответить, но пошевелилась. Она была в сознании, могла слышать. Голос раздался снова:

— Анхела де Кастро, ты обвиняешься в преступлениях против Бога и людей. Нам известно, что ты еще в Испании своими родителями-еретиками, сожженными на костре, и гнусным мавром посвящена была Диаволу. Наущенная Диаволом, ты приехала в Виргинию, чтобы служить своим лиходейством Иоанне ди Марека, лиходейке, как и ты. Отрицай, если можешь.

От этих слов страх у Анхелы прошел — его вытеснил гнев. Она снова приподнялась и села на коленях. Протянув к Симту сжатые кулаки, она закричала в его бесстрастное лицо:

— Esto no es verdad! Скверная ложь! Tu es mentiroso![67] Клевета! Отпустите меня скорее! Вы все поплатитесь за это!..

— Ты упорствуешь, ведьма, — сказал Басилар Симт без всякого выражения. — Ведьмы всегда упорствуют. Но они рано или поздно раскаиваются в своем упорстве, и ты раскаешься. — Не изменяя тона, он перешел на фригийский: — Nmitqela-n, klissx k'ec'elilssx ti-n mimsxotl[68].

Ее рывком подняли на ноги, сорвали плащ. Анхела задрожала, увидев красные страшные головы без лиц. Полетели, зацокали по камню пуговки камзола. Она еще почувствовала на коже обнаженных плеч горячую сырость застенка — и окончательно потеряла сознание.

Глава LVIII ЕЩЕ ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

Motto:

Эй, друзья, готовьте к бою смертоносные мечи! Эсхил

Воевать было не с кем.

Весь май капитан Бразе искал врага. Вначале он опасался распылять силы, щупал впередилежащую местность сильными разведками, но каждый раз он не находил ничего. Фригийцы ушли. Ушли не так, как уходили прежде с его пути: они совсем ушли. В Ансхоре, Флэне, Хеменче, во всех деревнях и местечках, вплоть до самой фригийской границы, местные жители говорили одно и то же: ушли и не возвращались.

Это радовало его недолго; он начал беспокоиться. Он уже не боялся распыления сил, он рассылал терции на десятки миль, он желал найти врага, желал убедиться, что враг еще есть, — но его не было. Фригийцы покинули пределы Виргинии.

И чем тверже он убеждался в этом, тем сильнее росла его тревога. Фригийцы ушли не просто так, потому что им надоело играть с ним в кошки-мышки; они ушли, повинуясь правилам другой игры, куда более крупной. И игра эта — капитан чувствовал это совершенно твердо — велась против королевы, и в главных игроках был человек, которого он всегда подозревал в нечистой игре — коннетабль, его теперешний воинский начальник.

Доказательств у него не было никаких. Но в него почти ежедневно стреляли, метали ножи; Макгирт с десятком телохранителей делал невозможное, чтобы уберечь его. Когда негодяев ловили, они признавались тут же, что их купил шевалье Азнак.

А ведь Азнак — человек Лианкара. Азнак мог мстить и сам, но мог и выполнять приказ своего господина. И если господин был против него, капитана, то тем самым он был и против королевы. Возможно, это рассуждение было логически небезупречно, но Алеандро принимал его, как мурьян принимает символ веры.

Итак, воевать было не с кем, в лесистых теснинах восточной Марвы делать было нечего. Алеандро изнемогал. Ему казалось, что он непременно должен быть в Лимбаре, он должен убедиться, что в Лимбаре по-прежнему развеваются на башнях королевские флаги. Он бросил батальон на Хиглома и де Базоша, а сам, с Макгиртом и несколькими рейтарами, меняя коней, полетел в Лимбар. Он прискакал туда на другой день, не нашел никаких изменений, но тревога его не прошла, а еще усилилась.

И к тому были причины. Он не пробыл в Лимбаре и недели, когда с юга пришло известие: мимо Вистрина в походном порядке прошел большой отряд фригийцев, нисколько не скрывая, что это военный отряд. Они прошли в юго-западном направлении, и не было никакого сомнения в том, что они идут на помощь Лиге. Но Вистрин был далеко, милях в двухстах с лишком, и у него не было батальона — этих фригийцев он достать не мог.

Другое известие пришло с севера, из Мурда: там появились отряды «святой дружины». Доктринеры прикладывались к мощам и готовились выступать на Толет.

Эти тоже были против королевы. То есть — против Жанны.

Именно против Жанны, против той самой, которая прошлым летом говорила ему на берегу озера: «Давид, скажи мне: красивая у тебя жена?» Его пронизала холодная дрожь.

«Вот черт, а я так далеко от нее».

Но этих чернохвостых можно, по крайней мере, почесать против шерсти и отучить их думать о походе на Толет. Мурд был недалеко, и батальон был с ним — он наконец-то вернулся в Лимбар.

Алеандро пошел к калогеру.

— Ваша светлость, — заявил он с порога, — в Мурде собираются изменники-доктринеры. Так вот, я пойду и разнесу их вдребезги.

— Вы имеете приказ коннетабля? — спросил барон Нагронский.

Алеандро оторопел.

— Какой приказ, когда надо действовать без промедления? Фригийцы ушли, Лимбару ничто не грозит. Я просто извещаю вас…

— А я скажу вам на это, что без приказа вы не имеете права оставлять Лимбар. Вы прогнали фригийцев, и за это мы вам глубоко признательны, но самочинные действия, согласитесь, не пристали даже победителю.

Они смотрели друг другу в глаза, и обоим это было трудно. У Алеандро еще не хватало духу наплевать на дисциплину и делать то, что считал необходимым, а матерый барон из последних сил сохранял выдержку. Он боялся этого мальчишки, королевского фаворита, держащего в своих руках воинскую силу Лимбара; он полагал, что рискует слишком сильно.

— Прошу вас, ваша светлость, — сказал он наконец со всей возможной мягкостью, — послать курьера к коннетаблю за приказом. Я уверен, что именно такой приказ вы и получите.

Его тон предлагал компромисс. Алеандро покусал губы.

— Хорошо, ваша светлость, я пошлю сейчас же.

В этот же день из Толета приехал маркиз Магальхао, привезший ему нежные письма от Жанны. В Толете, по его словам, все обстояло как нельзя лучше, Толет был готов к встрече любого врага. И в письмах Жанны не было ни слова о политике — это были письма от любящей женщины. Читая и перечитывая их, Алеандро вновь переживал счастливые дни, он почти наяву ощущал прикосновение к ее шелковистой коже, он слышал ее голос, блаженно мурлычущий: «Ди-ги-дин, ди-го-дон…» Он желал ее, и от этого желания впору было лезть на стену, но он намеренно разжигал это желание, чтобы заглушить тревогу, гнетущую его сердце почти физической тяжестью. Доктринеры продолжали накапливаться в Мурде, точно гной в нарыве; и неминуемо должен был настать день, когда нарыв лопнет, и вся эта зловонная масса потечет на Толет.

Ожидание было невыносимо: дни шли за днями, а приказа все не было. Наконец неминуемое произошло, гнойник прорвался, первые отряды доктринеров выступи ли из Мурда. «Подождем еще один день, последний, может быть, завтра», — сказал Макгирт.

Но назавтра вдруг снова появился маркиз Магальхао — мрачный, не похожий на себя. Он плакал и скрипел зубами, рассказывая Алеандро и Хиглому о разговоре с посланником. Они понимали, что он желает оправдаться перед ними. Разумеется, они ни в чем не упрекали его.

— Я вижу, — сказал Хиглом, — вам хочется остаться с нами, брат Хулиан. И нам это было бы приятно. Но королевский приказ есть королевский приказ. Этим сказано все. Оставшись с нами, вы совершите измену. Я первый готов признать, что измена эта прекрасна, но она бесполезна. Почему? А потому, что вы — один, брат Хулиан. А нас тысяча. Один не прибавит нам сил, мы победим и без одного, если же нам суждено погибнуть — один опять-таки не прибавит нам сил. И в любом случае вы будете изменником своему королю, Хулиан. Это логика, это Разум. А ведь мы с вами друзья Разума! Поэтому, братья мои во Квинтэссенции, испробуйте в последний раз моего искусства, — это марвское блюдо, гусь, шпигованный ветчиной — и расстанемся до встречи в лучшие времена. А я верю в лучшие времена. Тринк!

— Мне нечего возразить на вашу речь, брат Арнор, — сказал маркиз Магальхао, вытирая слезы.

Утром они расстались. Маркиз Магальхао многократно обнимал своих друзей, они обменялись прядками волос; наконец карета тронулась, увозя македонца на его далекую родину.

Когда она свернула за угол, Алеандро тут же о ней забыл.

— Надо идти в Толет, пока не поздно. К черту коннетабля.

— Да, к черту, — сказал Хиглом. — Я пойду сказать Макгирту…

Подбежал скороход калогера:

— Его светлость просит вашу светлость пожаловать к нему…

Это был долгожданный приказ: идти в Мурд и разгромить «святую дружину». Поздно было уже идти в Мурд; но Алеандро промолчал об этом.

— Итак, я выступаю на Мурд, — сказал он, глядя в глаза барону Нагронскому.

На этот раз над картой стояли они оба — Кейлембар и сам Великий Принцепс. Карта изображала город Толет, со всеми его улицами и окружающими деревнями и местечками.

Принцепс держал в руке листок бумаги.

— Дело щекотливое господа. О Викремасинге речи нет он сейчас еще в Богемии, Викремасинга мы опередили. Но нам надлежит опередить еще одного человека — вы знаете, кого я имею в виду. Это наш союзник, во всяком случае он громко говорит об этом. Но его «святая дружина» идет к Толету, не щадя ног, и явно хочет быть там раньше нас. Я предвижу возможность столкновения с ними — Принцепс остановился и обвел всех суровым взглядом — В этом случае, господа, я приказываю вам — поступать с ними, как с врагами! Не давать им становиться на вашем пути!

Кейлембар тоже посмотрел на всех — свирепо и угрожающе Господа стояли навытяжку, стараясь не опускать глаз.

— Главное командование я вручаю принцу Кейлембару, — продолжал Фрам, — он же назначается комендантом Толета Капитан Гатам!

— Я здесь, мой государь!

— Вам с вашими фригийцами я поручаю Аскалер Вы назначаетесь комендантом Аскалера, и как только королева будет арестована, вы очищаете от людей все помещения дворца — вы поняли? все! опечатываете личные покои королевы и — не спите, не ешьте, но не пропускайте в Аскалер ни единой живой души, ни единого адского духа! За это вы отвечаете головой, капитан Гатам! При взятии Аскалера впереди пойдет виконт Баркелон со своими французами.

— О сир, — воскликнул Баркелон, — я прошу вас пустить меня против Таускароры! Я не прощу себе, если они в последний момент лишат жизни моего друга Гриэльса.

— Помолчите, Баркелон! — рявкнул Кейлембар.

— Вы будете лично при мне, Баркелон, — сказал Фрам, — ибо в Аскалер пойду я Таускарора поручается заботам принца Кейлембара. Я сам не менее вашего, Баркелон, хочу, чтобы головы наших собратьев лигеров остались на их плечах.

Он заглянул в свой листок.

— В первый же час — оцепить и занять Мирион Тампль-хофр, Альгрин, замок Герен, Дом мушкетеров, Рыцарскую коллегию арсеналы и казармы. Оцепить и строжайше охранять — строжайше! — Дом без окон, Отель де Бургонь, Биржу, Главную коммерц-коллегию. Не допускать грабежей, поджогов и насилий — за это будем вешать на месте, кто бы ни был уличен. Монастырь Укап, Коллегию Мури и толетский Дом Марии Магдалины — не трогать. Оставим Богу Богово. — Принцепс дрогнул уголками рта. — Сейчас я передам слово принцу Кейлембару, он поставит каждому его задачи. И запомните их крепко! Поход назначаю на завтра. Мне остается сказать только одно, — он поднял руку с листком, — господа, вперед, на Толет!

Поход был назначен на завтра. Накануне вечером Макгирт сказал, твердо глядя в глаза капитану:

— Алеандро, я приглашаю вас в бордель.

Капитан, разумеется, подскочил как ошпаренный:

— Макгирт! Не ожидал от вас такой шутки!

— Капитан, я не шучу. Ну выслушайте меня, Алеандро. Вы извели себя до последнего предела, я же вижу. Я бы и не предлагал вам, но среди девиц нашего фельдфебеля есть одна рыженькая, которая влюблена в вас без памяти…

— Мне-то какое дело до нее! Если я еще не ударил вас, Маркус, то только потому, что уважаю вас!

Маркиз де Плеазант был красен, как школьник.

— Алеандро, — мягко сказал Макгирт, прикасаясь к его плечу, — я не просто уважаю, я люблю вас, как брата, потому и говорю вам так. Послушайтесь меня. Солдату это необходимо — время от времени, — как сон и еда. Я все знаю про вас, Алеандро… — он почтительно склонил голову, — но перед нами дьявольски трудный поход, а вы из нас один обязаны пройти его до конца, до самого Толета. Ну пойдемте. Вам это нужно. Я сам буду охранять вас.

— Черт знает что вы говорите, — бормотал Алеандро. Макгирт своими руками затянул на нем боевой пояс, проверил его пистолеты и застегнул на нем плащ.

— Ну, пошли! — яростно крикнул капитан. — Пошли, черт с вами! Ведите меня туда!

…Когда он спустился из мансарды девушки в темную кухню, пробило одиннадцать: он был точен Макгирт стоял у лестницы, как статуя. Не обменявшись ни единым словом, они вышли. На улице их ждали четверо стрелков.

— Двое впереди, двое сзади, — тихо скомандовал Макгирт.

Капитан шел, распахнув плащ, колет, рубашку, сбив шляпу на затылок. Прав был Макгирт. Девушка на самом деле была влюблена в него до безумия. Она рыдала, целуя его перчатки, плащ, пистолеты, она говорила несвязные слова, она не сводила с него восторженных глаз. Он все-таки (вот уж несносный рыцарь без страха и упрека) сказал ей: «Но я-то тебя не люблю», — но она даже не оскорбилась, она, кажется, просто не поняла его. Нет, нет, поняла, она прекрасно ответила: «Я знаю! Но зато я люблю вас, а вы пришли ко мне, господин капитан! Значит, могу послужить вам, для меня это счастье!..» Славная девушка. Да, послужила она хорошо. Алеандро сладко передернулся, вспоминая ее тело. Это было хорошо, да, хорошо. Прав был Макгирт.

— Спасибо, Маркус, — наконец-то сказал он вслух.

Эти слова покрыл треск выстрела за углом, раздался вопль, затопали убегающие ноги. Макгирт немедленно толкнул Алеандро к стене, прижал, закрыл собой, крикнул стрелкам:

— Смотреть назад! Вы, двое, — за угол!

За углом корчился в агонии священник; в его руке был зажат нож. Стрелки самоотверженно пробежали еще немного вперед. Больше никого не было ни видно, ни слышно.

— Факел, — скомандовал Макгирт. — Дьявольщина, это же мурьян! Чтоб вам всем попередохнуть! И эти тоже…

Он с размаху пнул сапогом умирающего.

— Макгирт, не будьте бесчеловечны. Бедняга уже получил свое. — Капитан был благодушен и склонен к миролюбию. — Интереснее другое: он ждал меня, это понятно, а вот кто пристукнул его?

Макгирт, стиснув пистолеты в обеих руках, смотрел на хрипящего убийцу:

— Он вряд ли что скажет… Но теперь охотников на вас стало вдвое больше — это я вам говорю.

Раненый вдруг выгнулся дугой, и сквозь его сжатые зубы вместе с кровавой пеной вышли слова:

— Предатель… Азнак… пес… Азнак…

Шевалье Азнак (чернявый, коротко стриженный, с черной бородкой) стоял перед калогером Марвы.

— Барон, они не выполнили приказа коннетабля. Я своими глазами видел, как они свернули на юго-запад, к Толету…

Барон Нагронский старательно изобразил гнев:

— Да как они посмели! Измена!.. О, если бы у меня было достаточно военных сил…

— Соизвольте, ваша светлость, написать донесение коннетаблю, — почтительно прервал эту комедию Азнак. — При любом обороте событий у нас будет официальный документ…

— А, документ?.. Яйца Господни! Что мы — дворяне или приказные крысы?

— Несомненно дворяне, ваша светлость… И как таковые, мы обязаны действовать на вящую пользу нашего сюзерена, великого нашего герцога, не одним мечом, но также и бумагой… Итак, я прошу вас написать донесение, сам же поспешу за ними по пятам, как тень…

На другое утро Азнак был уже в лагере «святой дружины», за Уманьярой. Капитан чернорясников, огромный, свирепого вида островитянин, выслушал учтивое приветствие Азнака и неохотно предложил ему садиться.

— Я капитан Дикнет, — буркнул он. — Какое у вас до меня дело?

— Батальон конников Иезавели, — сказал Азнак, — вышел из Лимбара и, миновав ваш лагерь, идет к Толету. Они находятся сейчас впереди вас, между вами и батальоном капитана Матамора. Итак, есть возможность изрядно защемить их спереди и сзади…

— Ну, допустим, что мы это сделаем. Чего вы просите от меня?

— Я?.. Хм, впрочем, возможно, вы на острове Ре все ясновидцы… — Азнак изобразил улыбку, — у меня есть к вам просьба. Уничтожьте их, сколько сможете, но только не трогайте их главаря, капитана Бразе, маркиза де Плеазант. Он должен дойти до Толета живым…

— Не понимаю, почему я должен слушаться вас, — проворчал капитан Дикнет.

— Но я же показывал вам…

— Лианкаров значок? Именно поэтому вас не повесили у входа, сударь. А больше никакой силы он не имеет, прости, Господи, мое согрешение. Я служу кардиналу.

— Разрешите узнать: вы член конгрегации Мури?

— Нет, но я честный христианин, этого достаточно.

— Я не вижу, зачем нам ссориться, капитан, — вкрадчиво сказал Азнак. — Все мы служим сейчас одному делу — свергнуть безбожную Иоанну ди Марена…

— Не путайте меня, сударь. Зачем нам тогда щадить кого-то?

— Отнюдь не затем, чтобы спасти ему жизнь, отнюдь не затем. Поверьте, я ненавижу маркиза де Плеазанта всеми силами души. Я сам хочу его…

— Ну, это дело другое. Так что же вам мешает сегодня же…

— Нет, нет, в Толете… в Таускароре…

— А! — усмехнулся капитан. — Ладно. Услуга за услугу. Для вас, так и быть. Но не говорите мне о Лианкаре, прости, Господи, мое согрешение! По нем тоже Таускарора плачет…

Шевалье Азнак мудро промолчал.

Этим же утром, двумя часами ранее, капитан Бразе со своими офицерами лично выехал на разведку лагеря «святой дружины», которая преграждала им путь на Ксант.

Было сыро, и всадники до самых глаз кутались в черные плащи с капюшонами. Капитан озабоченно говорил:

— Чернецов мы раздавим без труда — это тупое мужичье, вряд ли умеющее держать в руках оружие… Но наш обоз — это гиря на ногах… При самых лучших обстоятельствах мы сможем быть в Толете дней через восемь, не раньше…

— Я думаю, даже позже, — сказал Макгирт, — я кладу на дорогу десять-двенадцать дней. Эти чертовы доктринеры далеко опередили нас, нам придется идти через них… Боюсь, что до самого Демерля дорога нашпигована ими… А что до обоза — не могли же мы бросить его в Лимбаре. Да и пушки нам наверняка пригодятся…

Капитан стукнул кулаком по луке седла.

— Ах я, болван! Зачем я играл в послушание! Не надо было ждать, не надо…

— Кто-то скачет, — сказал Макгирт. — Не наш: наших там не может быть…

Навстречу им летел всадник, в таком же черном плаще под капюшоном. Капитан и Макгирт придержали коней, ожидая его.

— Мир вам, братья, — торопливо сказал всадник, поравнявшись с ними. — Не скажете ли, как далеко отсюда капитан Дикнет?

Макгирт кашлянул и быстро ответил:

— Он здесь, — и указал на Алеандро.

— Слава Богу в вышних! — вскричал всадник. — Это значит, что недалеко и кардинал! Так он уже покинул Мурд?

— Мы этого не знаем, — строго сказал Макгирт. Тот улыбнулся:

— Я понимаю, господа… Я сам обетный мурьян и умею хранить тайны… Но я везу отцу нашему весьма спешное письмо от Лианкара…

Алеандро изменился в лице.

— О капитан Дикнет, — осклабился курьер, — я сам с отвращением произношу это имя…

— Дайте письмо, — сказал Алеандро сквозь зубы. Макгирт, поняв, что игра кончена, схватил лошадь курьера под уздцы и, приставив пистолет к его груди, закричал страшным голосом:

— Оружие — на дорогу!

Курьер растерялся на короткий миг; подскочившие солдаты спешили его, обезоружили и обыскали. Он тупо смотрел на шитую королевскими трезубцами перевязь капитана, сверкнувшую в распахе черного плаща.

Макгирт уже стоял перед ним с кинжалом у горла:

— Ну, говори быстро: где доктринеры? Сколько их?

— В двух милях, — машинально ответил курьер, — человек двести, триста… Капитан Матамор…

Вдруг он словно бы проснулся:

— Кто вы такие, черт вас дери? Эй! Не смейте вскрывать это письмо! Что вы дел…

— А ну, тише. Говори, сколько чемианских шаек ты встретил по пути из Толета?

— Я дворянин! Вы не смеете обращаться ко мне…

— Ты пес, а не дворянин. Все дворяне служат королеве…

— Ха, все! — истерически закричал курьер. — Далеко не все! Читайте, читайте, все равно ваша песенка уже спета! Ага, побледнели, сударь? Пустите меня… Вы еще имеете время покаяться, говорю вам… Вас ничто не спасет, вы ничего не измените… слышите?! Аааа! — дико завыл он, отчаянно дергаясь в руках стрелков, — как глупо я попался-ааа!..

Алеандро, и вправду бледный как смерть, наконец оторвался от письма.

— Макгирт, — тихо сказал он. — Велите убить его как собаку.

Стрелки поволокли курьера в придорожные кусты. Через секунду оттуда донесся душераздирающий крик. В кустах началась возня: солдаты обирали убитого.

Алеандро до крови кусал губы.

— Негодяй… подлец… Я так и знал… пр-роклятье…

Макгирт вскочил в седло, сунул кинжал за голенище. Он уже все понял; но Алеандро все-таки протянул ему раскрытое письмо. Не касаясь его руками, Макгирт прочел:

«Аврэму Чемию, рабу рабов Божьих, весьма спешно.

Искренне уважая Ваше Высокопреосвященство, что, надеюсь, было неоднократно доказано мною на деле, извещаю: мы рассчитываем держать Иезавель в наших руках уже 10 июля. Преданный Иосиф».

— Это его подлинная рука, — прошептал Алеандро. — А сегодня у нас первое…

— Ценная бумажка, — жестко сказал Макгирт. — Спрячьте ее, Алеандро, это его смертный приговор. Вы были правы. Мы немедля бросаем все: обоз, пушки и девок. Единственное, что нам нужно, — это сменные лошади. Мы должны лететь, как птицы.

Алеандро бурей ворвался в лагерь капитана Матамора. Чемианцы были порублены в капусту. Батальон задержался только затем, чтобы собрать всех лошадей, какие были, поджечь лагерь и взорвать пороховые бочки. В полдень они бешено поскакали на юго-запад, в обход города Ксанта.

В полдень же капитан Дикнет предпринял атаку деревни, в которой остался обоз капитана Бразе. Артиллеристы успели выпустить в доктринеров несколько ядер, но были перебиты озверевшими Христовыми воинами.

Только в самой деревне обнаружилось, что самого батальона уже нет, он ушел вперед. Шевалье Азнак помчался вдогонку, едва попрощавшись с капитаном Дикнетом. Тот принялся осматривать задешево доставшиеся ему пушки, фуры с хлебом и другое военное имущество, не слишком заботясь о преследовании противника.

— Капитан! Что будем делать с их «бабьим батальоном»?

Несчастные девицы, согнанные во двор трактира, с ужасом смотрели, как их командир, веселый Hurenweibel, крутится в петле на воротах. Они приготовились к самому худшему. Несколько чернорясников стояли вокруг с наведенными на них аркебузами на сошках. Мерзко дымили зажженные фитили.

Наконец с улицы, задев гребнем каски за мертвые ноги фельдфебеля, подошел огромный страшный бородач и с ним — изможденный, суровый священник, перепоясанный мечом.

— Ну что, девки? — громыхнул бородач — Мы пленных не берем. Вешать вас? — так ведь веревок не напасешься. Лучше я сожгу вас всех в амбаре, а?!

Священник остановил его.

— Не надо пугать их, брат мой капитан. На колени, блудницы! — Толпа девиц разом осела, опустилась. — Падшие женщины! Не бойтесь. Мы не людоеды. Прегрешения ваши велики, но отец наш кардинал многомилостив и дарует вам жизнь. Вас разошлют по бегинажам[69], где вы трудом и покаянием искупите ваши грехи.

За Ксантом батальон начал таять солдаты, набранные зимой в Марве, дезертировали поодиночке и группами Третьего июля, перед вечером, Макгирт сказал:

— Нас осталось не более четырехсот. Но нет худа без добра оставшиеся не предадут в решительный момент.

По его предложению они оставили демерльскую дорогу и свернули на Йестер. Здесь путь был свободен, и они скакали, озабоченные только тем, как бы сберечь лошадей. В каждой деревне они меняли лошадей, насколько это было возможно, и уезжали, провожаемые проклятиями крестьян.

Четвертого они вступили в большие острадские леса.

Дорога втекала в теснину между крутыми откосами. На одном из них, скрытые снизу ветвями и листвой, стояли несколько человек самого неприятного вида и рассматривали колонну батальона. Шевалье Азнак указывал пальцем на капитана Бразе:

— Хорошенько запомните этого человека. Он должен дойти живым до самого Аскалера. Берегите его. — Убийцы невольно заулыбались. — Я знаю, ваше ремесло — поступать как раз наоборот, но, в конце концов, не все ли равно, за что я плачу вам деньги?

Он поманил одного из убийц.

— Они идут на Йестер, значит, Гантро им не миновать. Скачите туда, Фолиа, пусть их там встретят музыкой и танцами.

Глава LIX ДВА ЧАСА

Motto:

Здесь мы умрем, я это знаю верно. Подлец — кто жизнь уступит за бесценок. Песнь о Роланде

Отослав Анхелу, Жанна всю ночь мучилась кошмарами: ей снились огромные голубые банты на брусничных колетах. Это было пострашнее красной гадины. Она кое-как дождалась утра. Как только стало достаточно светло, она велела Эльвире отыскать шевалье Мазелера — это имя она твердила себе всю ночь, — сама же, неодетая, прошла в кабинет и написала:

«Давид, муж мой, ты должен быть около меня. Приезжай ко мне как можно скорее. Подписано».

Доверенный секретарь Гроненальдо уже стоял перед ней, готовый на все. Жанна запечатала записку.

— Шевалье, летите в Лимбар, как ангел света. Передайте это маркизу Плеазанту из рук в руки. Помните, вы едете за графским титулом.

Но Алеандро, видимо, читал ее мысли на расстоянии. Не прошло и двух часов — она едва успела одеться, — как прибыл курьер из Марвы. Письмо Алеандро было донельзя лаконично:

«Лечу к тебе. Давид».

Стало легче, ночные страхи отошли. А перед вечером, в условленный срок, явился и сержант Келем с письмом от Анхелы.

Оно было написано чужой рукой: как оказалось, Анхела, выходя из кареты, ушибла правую руку и не может писать сама. В остальном все было превосходно. В конце стояло: подписывает левой рукой неизменно преданная Вашему Величеству — и ниже, ужасными каракулями, с брызгами и кляксами: Анхела де Кастро.

Сержант Келем привез и письмо от коннетабля. Сиятельный герцог Марвы своим изящным слогом выражал скорбь по поводу несчастного случая, постигшего сеньору де Кастро, и при том доносил, что он нимало не медля дал приказ готовиться к походу и через неделю (ибо армия связана боем) станет у Толета всеми силами.

Стало совсем легко. Вздор и пустые страхи были все эти голубые банты. Лианкар — Оберегатель души нашей, он приедет. А с ним вернется и Анхела. И Алеандро летит к ней. Все хорошо.

«На что Анхела де Кастро заявила предерзостно, что все это гнусная ложь и грязный вымысел. Тогда велено было возобновить пытку без всякого милосердия…»

У Басилара Симта раскалывалась голова. Уже двое суток он не спал ни минуты, поддерживаемый одним святым духом. Ни есть, ни спать было совершенно некогда. Другие могли наслаждаться сном и пищей — солдаты, прислужники, палачи, протоколисты, даже преступники — но не он. Ибо он был один. Он должен был вести допросы (и еще неизвестно, кому было хуже — преступникам или ему: испанская ведьма выматывала из него все жилы), он должен был вычитать пыточные записи, делать экстракты, квалифицировать признания; он должен был рассылать и принимать курьеров, он должен был служить в замковой часовне — на все был он один.

— Отец, у меня самонужнейшее дело.

— Я полагаю, — сказал Басилар Симт, с трудом поднимая голову от протокола, — что по другому делу вы не потревожили бы меня. — Ему стоило неимоверных усилий не морщиться от боли в висках и темени.

— По йестерской дороге идет королевский батальон, — сказал капитан анк-Тоф, — они идут в Толет, и наш долг — постараться, чтобы их дошло как можно меньше.

Басилар Симт все-таки поморщился.

— Ну что же, в добрый час. Откуда бы им там взяться?

— Это из Марвы, батальон маркиза Плеазанта…

— Что?! — Басилар Симт вскочил, как юноша. — Капитан, это удача! Само провидение шлет его нам! Его надо во что бы то ни стало взять живым! Живым!

— Вот как раз насчет него было сказано отдельно. Велено пропустить его в Толет.

— Кем велено? Вы знаете, анк-Тоф, нам может велеть лишь один человек…

— Знаю, отец мой. Нет, велено не им…

— Других вам слушать не к чему. Сделайте невозможное, именем Господа! — Басилар Симт поднял руки. — Поймайте мне его… Я сведу его с ведьмой и студентами на очной ставке… Ах, как это хорошо!

У него уже и голова как будто перестала болеть.

— Когда вы их ждете?

— К вечеру. Я уже послал солдат устраивать засады.

— Добудьте мне его, анк-Тоф! Добудьте! Ах, какая удача!..

Он вернулся к своему протоколу. Капитан анк-Тоф мялся перед его столом.

— Все-таки, преподобный отец…

— Идите, капитан. — Басилар Симт холодно посмотрел на него. — Идите и делайте, как я сказал.

На рассвете седьмого июля они подошли к Гантранским воротам Толета.

Капитан Бразе, сам не раздевавшийся, не снимавший сапог с первого числа, ссутулившись в седле, смотрел на свою жалкую армию. Их вряд ли осталось двести — и в каком они были виде! Таков был итог жесточайшего боя, который случился позавчера на закате солнца у стен замка Гантро.

Они не чаяли худого, они даже собирались стать там на ночевку. Они уже мечтали о постелях, когда загремели залпы и ругательства последней ярости. Засада пагубна всегда. Эта оказалась пагубна вдвойне, когда они увидели, кто стреляет, — а стреляли телогреи. Это продлило момент растерянности и стоило им лишних жертв. Но Алеандро опомнился быстрее, чем могли думать эти мерзавцы. Он пришпорил коня и потоптал передовых, которые на его глазах перезаряжали мушкеты. Рубка была злая, совсем как в лагере капитана Матамора. Лжетелогреи, начав для бодрости кричать: «За Лигу! За кардинала!» — сделали хуже только себе. Макгирт и знаменщик Лиферг не отставали от капитана ни на шаг. Они дважды перерубали аркан, который набрасывали на шею капитану из толпы чемианцев. Когда Христовы воины дрогнули, очистили дорогу и толпой повалили в замок — Макгирт сказал:

— Разорим их гнездо, капитан? За каким-то чертом они охотились на вас?.. Давайте ворвемся в замок на их плечах и разгадаем эту загадку, а заодно и вырежем их всех, а?

— Нет, пусть их, — хрипло ответил Алеандро, размазывая по лицу кровь. — К черту, нет времени. В Толет, скорее в Толет!..

Пришлось все-таки передневать на полпути между Гантро и Толетом: и люди, и лошади валились с ног, да и надо было собрать батальон, растрепанный этой неожиданной стычкой. Ждали до вечера. Явилось меньше половины — разумеется, не досчитались не только убитых, но и тех, которые сочли за благо кончить свою войну. Их осталось мало, твердил Макгирт, зато уж остались самые верные. Это было похоже на горькую шутку, но Макгирт не умел шутить.

…Капитан съехал с пригорка, рысью направился в голову колонны. К нему сразу пристроились офицеры. Ворота были заперты, поле перед стеной пустынно, дальние домики предместий казались покинутыми.

— Эээй! — надрывно закричали сверху, с надвратной башни. — Эй, стойте, не то будем стрелять!

— Откройте! — крикнул Алеандро. — Я капитан Бразе из Марвы, это мой отряд!

— Мы не ждем из Марвы никакого отряда! Назовите пароль!

— Черт возьми, я его не знаю! Ну, позовите кого-нибудь из офицеров, меня знают все! Слышите вы, там, на башне!

Между зубцами мелькнула каска с плюмажем.

— Эй, там, внизу! — раздался презрительный дворянский голос. — Не знаете пароля — ну и отъезжайте от стены! Да живо! А то начну стрелять, у меня это скоро!

— Ну, погоди, паскуда! — не выдержал Макгирт. — Дай мне только добраться до тебя, ты у меня понюхаешь лезвия моей шпаги! Откуда ты только взялся, такой хам!..

В ответ наверху запел рожок, в бойницы выставились мушкетные дула. Наглый дворянский голос проорал:

— Считаю до трех! Раз… два…

— Поедемте, Макгирт. — Алеандро чуть не плакал. — Этот идиот способен открыть пальбу. Едем к другим воротам.

Отряд молча развернулся. Все кипели от ярости. Де Базош, чтобы разрядить напряжение, сказал:

— Спасибо, что не стреляют в спину хоть это хорошо.

Толет был объявлен на осадном положении двадцать восьмого июня. Рифольяр, назначенный комендантом города, начал с того, что закрыл все ворота и сам ежедневно назначал пароль. Забот у него теперь было великое множество, и он трудился от зари до зари. Жанна самолично выезжала делать смотры своим войскам. Она намеренно показывалась им в белом, подчеркнуто простом, девичьем платье: вот кого вы защищаете, господа и солдаты, — вашу королеву, кроткую девушку, почти ребенка, так будьте же тверды, не пропустите негодяев в Толет. Ждать недолго: на днях подойдет коннетабль, а через месяц-два — сам Викремасинг, и мы наведем изменникам окончательный расчет. Она говорила, не повышая голоса, но ее было хорошо слышно, потому что ее слушали не дыша. Войска были надежны. Дружным криком отвечали они на ее слова — мушкетеры и гвардия кричали весело и лихо, телогреи — мрачно и стройно, а голоса поставленных под ружье учеников Рыцарской коллегии, в большинстве почти детей — звучали неподдельным мальчишеским восторгом. Толет был готов к бою. Перед Аскалером стояли заряженные пушки. Выглянув из окон своих покоев, Жанна могла видеть в саду белые мушкетерские накидки и составленное в козлы оружие. Пели горны, слышались воинские команды. Толет не спал, Толет ждал врага.

Придворных осталось совсем мало, но Жанне они были не нужны. Она проводила свое время с генералами. Впрочем, вся мужская половина придворных надела оружие и стояла на постах, даже изящный граф Кремон, которому солдатский колет и панцирь шли как корове седло.

Рифольяр доложил ей, что посланник принца Оранского просит об аудиенции.

— Что, посланник? — изумилась Жанна. — Откуда он взялся?

— Он приехал, когда город был еще открыт, Ваше Величество…

— К чему такая спешка? Впрочем… — Жанна подняла палец, — впрочем, можно принять его и сейчас… Пусть увидит, что мы не придаем значения всему этому… Да. Передайте ему, что мы примем его восьмого, в обычное время…

Перед всеми воротами было одно и то же: без пароля не впускали. Никого из знакомых, как назло, не случилось. В одном месте их стали обстреливать издалека, вообще не желая слушать. Они таскались по окружной дороге целый день, натыкались на разъезды лигеров, схватывались с ними. К вечеру отряд вышел на берег Влатры, в деревню Флоэль.

«Самых верных» осталось теперь еще меньше. Пересчитали людей: семьдесят восемь, считая с офицерами и самим капитаном. Ну и хорошо, хватит и меньшего числа, подумал Алеандро. Теперь он уже не думал о том, чтобы защищать Толет. Зачем защищать ловушку? Толет представлялся ему огромным силком, в который была поймана Жанна. И он думал теперь только о том, как вывести Жанну из этой ловушки. Спасти только ее — больше никого. А для этого довольно и двадцати, даже десяти человек.

Пока он ездил вокруг запертого города, ему стало упорно казаться, что ворот не отпирают ему одному — а другим отопрут. Откуда у него появилась эта уверенность, он не знал, и сейчас это было неважно. Важно было одно — опередить их, выхватить Жанну у них из-под носа, увезти… все равно куда, но увезти. Нет, неправда, он знал, откуда у него эта уверенность. «Мы рассчитываем держать Иезавель в наших руках уже 10 июля. Преданный Иосиф». Вот откуда. А сегодня уже седьмое на исходе, Толет, как мышеловка, и Жанна там, внутри. И все они — чемианцы и лигеры — охотятся за ней. «А я не отдам им ее. Не отдам. Она моя. Пусть они берут пустой Толет».

— Нам нужны лодки, — сказал он. — Меняйте их на коней, покупайте, крадите, все равно как — но найдите лодки.

Другого выхода не было: подняться на лодках к бонам, перебить стражу и вскрыть их.

Он сидел в «Белом цветке Флоэля» на берегу Влатры, без аппетита жевал баранину. Предместье затаилось за запертыми дверями и ставнями, не желая иметь дела ни с кем. Хозяин «Белого цветка» угрюмо косился на них, но не решался пререкаться с вооруженными людьми.

— Четыре лодки есть, все войдут, — сказал Макгирт. — Еще десятеро предпочли исчезнуть…

— Черт с ними, — отозвался Алеандро. — Подождем двух часов, это самое глухое время.

После полуночи все в харчевне задремали, уронив головы на столы. Все, кроме капитана, — его сон не брал.

Ночная тишина была пронзительна. Из страшного далека по реке донесся перезвон курантов Мириона: половина второго.

Затопали сапоги, вбежал корнет Лиферг:

— Мой капитан! На реке какие-то чужие лодки!

Макгирт проснулся мгновенно.

— Дьявольщина, проспали! Скорее!

— Нет, Макгирт, не проспали. — Капитан затягивал на себе боевые ремни. — Лигеры тоже знают, что два часа — самое глухое время… Придется обогнать их…

Отряд быстро расселся по лодкам. Тронулись вверх по течению, стараясь не приближаться к неприятельской флотилии, которая темной массой плыла по середине реки.

— Кровь Господня… — сквозь зубы цедил капитан, — вы увидите, им откроют… Сволочь Лианкар… Наддайте, мы должны их обойти…

Слева вдруг донеслось:

— К'е ftewank? Niqa klasxkmingsx![70]

— О дьявольщина! Это же наши старые друзья фригийцы! — шепотом воскликнул Макгирт.

— Заметили-таки, — сказал капитан. — Поиграйте с ними, Макгирт, я за себя не ручаюсь.

— Господа! — отозвался Макгирт. — Не говорит ли кто по-виргински?

— Уы хтто? — затрудненно донеслось с крайней лодки. — Уы йест Кейльхемп-ар?

— Да, да! Принц послал нас на разведку!

— Р-расфетк… — Снова заговорили что-то по-фригийски. — А, та латна, хршшоо…

— Ну и выговор у него, — шепнул Хиглом. — За одно это издевательство над виргинским языком надо глотку рвать…

— Нажмите, нажмите, друзья… — Капитан сам схватил весло.

С полчаса гребли, обливаясь потом, вровень с передовой лодкой фригийцев. Боны завиднелись впереди в предрассветном сумраке, но, кажется, совсем не приближались — течение давало себя знать.

— Судя по всему… охраны… никакой… — выдыхал капитан, усиленно работая веслом. — Их… конечно… ждут… Нажмите… еще…

Они наконец обошли фригийцев двумя лодками. Две задних немного отстали.

— Эй, куда вы, кейлембарцы? — раздалось с передовой фригийской лодки без всякого акцента. — Нам приказано войти первыми!

— Принц изменил приказ в последний момент! — без запинки ответил Макгирт — Первыми войдем мы!

— Кто вы такой, черт вас возьми?

— Я капитан Дикнет с острова Ре! Кто там сомневается? Загребайте, ленивые скоты, повеселее!

— Черт, жаль, если придется стрелять — прошептал Хиглом.

Но фригийцы больше ничего не спрашивали. То ли на них подействовал уверенный тон Макгирта, то ли они слишком продрогли на воде, — но они не пытались обгонять наглые четыре лодки, которые первыми проскочили разведенные боны. Никакой охраны на них не было.

— Алеандро, а почему бы нам не плыть так до Аскалера? Ведь он почти на берегу.

— Нет, Арнор, бок о бок с фригийцами… Через час будет совсем светло. Пешком мы доберемся скорее. К левому к левому правьте! Нет, нет, минуем протоку! Что вы делаете де Базош?

— Хочу будить горожан. Какого черта они спят?

— Погодите до берега, не сейчас. Это мы всегда успеем.

Наконец они пристали на песчаной косе у Южного арсенала. Пока Макгирт строил солдат, Алеандро, скрипя зубами, следил за фригийской флотилией. Неторопливо, методично выгребая, она шла к Мириону. Несколько лодок свернуло к противоположному берегу, где чернел своими башенками и шпилями Отель де Бургонь.

— Видите, де Базош, — указал капитан, — это гнездо архипредателя Лианкара. Не штурмовать — охранять плывут… Ах, мне бы глаза василиска.

— Солдаты построены, капитан, — доложил Макгирт.

Две небольшие шеренги. Даже роты не наберется.

— Друзья мои! — сказал Алеандро. — Я не говорю громких слов, вы меня знаете И если сейчас я говорю вам, что только мы можем еще спасти королеву, — я говорю сущую правду Вы сами видели на реке измену — река открыта, и лигеры вошли в город. Мы обязаны спасти королеву — вывести из дворца и спрятать от них. По меньшей мере половина из нас сегодня умрет — это тоже правда. Но те кто останется в живых, выполнят свой долг. И вот еще что: кто не считает себя готовым на этот подвиг — уйдите сейчас.

Никто не шелохнулся. Возможно, и прав был Макгирт: остались самые верные, и уж они-то не предадут.

— Спасибо, друзья, — сказал капитан. — Тогда вперед.

В этот миг со стены Лора, с темного запада, донесся глухой грохот перестрелки.

Поздним вечером седьмого июля на западной лестнице Аскалера, битком набитой мушкетерами, появился какой-то маленький чернявый человечек. Он размахивал листком.

— Ее Величеству от коннетабля! — кричал он. — Где начальник караула? Спешно, весьма спешно!

— А я знаю его, — сказал Грипсолейль, перегибаясь с верхней площадки. — Ди Маро, пустите его, это же Монир! Господин Монир!.. Какими судьбами?

Но чернявый человечек, обычно столь вежливый, ограничился небрежным кивком.

— Спешно, весьма спешно, сударь мой…

Наверху его передали отенцам, затем телогреям, которые довели его до королевского кабинета.

Жанна еще не ложилась. Ее окружали Рифольяр, де Милье, Крион, высшие офицеры гарнизона. Мало не растолкав их, чернявый рухнул на колено, задыхаясь, выговорил:

— Ваше Величество, я от коннетабля! Мое имя — шевалье Азнак! Я уполномочен передать, что армия подошла к Лору и завязала бой с передовыми отрядами лигеров!

— Подайте письмо, шевалье, — сказала королева.

— У меня нет письма, Ваше Величество. Коннетабль не имел времени писать, он послал меня передать на словах…

— Откуда вы узнали пароль? — резко спросил Рифольяр.

— Я не знаю пароля, господин комендант… У меня пропуск коннетабля… — Азнак вынул из левой перчатки жетон с гербом Лианкара. — Вот…

— И по нему вас пропустили?.. Через какие ворота?

— Через Бьельские, господин ком…

— А бой, где идет бой?

— Южнее, у Лора и Герена…

Рифольяр быстро вышел. Азнак поднял горящий взгляд на королеву:

— Ваше Величество, коннетабль велел передать, что будет здесь завтра в полдень… А я должен вернуться к нему, он ждет…

— Идите, мой храбрый друг. — Жанна дала ему поцеловать руку. — Вы принесли хорошие вести. Постарайтесь остаться в живых ради меня, коннетабля и той награды, которая вас ждет.

Никакого боя еще не было, над юго-западным углом Толета царила тишина. Когда пробило два часа, герцог Фрам сказал:

— Идите, Баркелон, — и в темноте пожал руку своему любимцу.

Виконт Баркелон с несколькими всадниками поскакал к Бьельским воротам. Слышно было только, как вздыхают и фыркают лошади. Люди застыли в ожидании, кажется забыв даже дышать.

— Le route est libre[71], — сказал наконец Баркелон из мрака.

— Тогда вперед, с Богом, — негромко сказал Принцепс. — Авангард остановите на Свином рынке, у коммерц-коллегии, там подождите меня.

Слева затрещала пальба, обозначилось красноватое зарево.

— Это в Лоре, — сказал Баркелон, — там Лелуар…

— Не теряйте времени, — сказал Принцепс. — К рассвету мы должны собраться на Свином рынке, оттуда до Аскалера подать рукой.

— Два часа, басамазенята, — сказал Кейлембар.

Он сказал это вполголоса, но его отлично услышали. Несколько всадников гулко поскакали к черной башне Фригийских ворот.

— Кто идет?

— Разъезд Каршандарского батальона! Скорее пустите нас, мы имеем важнейшее сообщение графу Рифольяру!

— Кто у вас начальник?

— Шевалье анк-Муск из Синаса! Да скорее же!..

— Все забыл со страху, — проворчал Кейлембар, — все не так говорит, сат-тана…

Он ударил шпорами коня, подскакал к самому рву и гаркнул:

— Эй, сержант Линучен! Вы здесь или спите?!

— Да, синьор! — крикнули с башни. — Слава Богу, это вы!..

— Скорее, бас-са… скорее отпирайте, лигеры висят у нас на хвосте!

В воротах сверкнули огненные точки факелов. Заскрежетали цепи. Кейлембар первым, послав коня, вспрыгнул на полуопущенный мост, подавшийся под его тяжестью и упавший на место.

— Линучен, за мной! — проревел он, проскакивая под аркой.

В воротах началась драка, захлопали беспорядочные выстрелы. Защитники сообразили, что дело нечисто, но было уже поздно. Всадники Кейлембара, не стреляя, рубили: здесь были все дворяне, матерые бойцы. Линучен, наспех обвязав руку красным шарфом, вспрыгнул на коня и поскакал следом за Кейлембаром:

— Генерал! Генерал! Вся Графская улица уставлена рогатками!..

У Гантранских ворот было тихо. Разъезды вернулись около одиннадцати, все щели были закрыты, дозорные — на местах.

— Что-то сыро, — сказал командир поста своему помощнику. — Нет ли у вас выпить, Пренсуазон?

Корнет Пренсуазон, покрытый поверх лат черным плащом, вынул фляжку и протянул командиру.

— Черт, не перестану поражаться, — сказал тот, принимая фляжку из нежной, узкой руки Пренсуазона. — Вы совсем еще ребенок. Сколько вам лет?

— Пятнадцать, мой лейтенант.

— М-да… Х-ха! Офицер крякнул и отдулся после хорошего глотка. — Не рано ли вы начинаете воевать?

— Я выполняю мой долг верноподданного, — ответил юноша. — Но по натуре я склонен более к духовным упражнениям, и я с удовольствием вернусь к ним, когда все будет кончено.

— Ну, дай вам Бог стать епископом, Пренсуазон… Ха-ха! Забористое, однако, у вас винцо… Хорошо бы вздремнуть, вот что…

— Мы будем смотреть в оба, мой лейтенант.

— М-да… я, кажется, выпил всю фляжку, простите, Пренсуазон… Эти марвские самозванцы, что были утром, не полезут снова, а?

— Чрезвычайно дерзкая шайка, — сказал Пренсуазон. — Напрасно вы не приказали обстрелять их, мой лейтенант.

— Ну, знаете ли, я все-таки дворянин, я в спину не стреляю… Так я все-таки сосну в надвратнице полчасика… Посматривайте…

— Можете быть совершенно спокойны, мой лейтенант.

Но лейтенант уже не слушал его. Цепляясь за зубцы стены, он пробирался к низкой двери надвратницы. Пренсуазон проводил его холодными глазами, прислушался к тишине.

— Час уже било… — прошептал он. — Пора идти.

Он неторопливо сошел со стены. Рядом с воротами, скрытая уступом надвратной башни, в стене была железная калитка. Юноша достал ключ, повернул его в замке четыре раза — петли, загодя смазанные маслом, не издали ни малейшего скрипа.

Потянув калитку на себя, Пренсуазон выглянул и ткнулся лицом в грубую ткань плаща. Он вздрогнул, но сдержал крик.

— Понтом? — спросил он хрипло.

— И кардинал, — отозвался громкий шепот. — Это вы, Пренсуазон?

— Да, это я. Вы знаете дорогу?

— Второй знает. Ну что, пора, с Богом?

— Идите прямо, щупайте руками стену. Как наткнетесь — идите по ней влево, до переулка. Там будет ждать провожатый.

Черный человек скользнул в калитку. Железо взвизгнуло о железо: чем-то задел. Пренсуазон всхлипнул, как от боли.

— Тише, тише… Держитесь за плащ передового… Прямо до стены — и в переулок… Пароль прежний… Идите…

Зазвонили куранты недалекого монастыря Укап: половина второго. Пренсуазон, весь мокрый от напряжения, стоял в калитке, проталкивая за плечи очередного — двадцатого, сотого, двухсотого, — и механически повторял:

— Идите… идите… идите…

Глава LX ОБРЫВ

Motto:

Вино существования иссякло. Уильям Шекспир

— Идите, девицы, — сказала Эльвира камер-фрейлинам. — Вы свободны до утра.

Девицы вышли из королевской спальни. Эльвира заперла за ними дверь, взяла канделябр и вернулась в диванную. Жанна сидела там, с ногами на атласном диване, завернувшись до самых глаз в свою испанскую шаль.

Эльвира долго смотрела на нее. Стояла тишина — обычная ночная тишина. Нет, не обычная. Жутка, зловеща была тишина. Жанна не шевелилась, не мигала, глядя в пол. Подсвечник задрожал в руке у Эльвиры.

— Мне кажется, — сказала она, — что этой ночью случится что-то страшное.

Жанна подняла на нее глаза.

— У меня нет такого чувства.

— Почему же ты отказалась спать в постели?

— Право, не знаю. Я желаю ночевать по-военному.

— А зачем все эти пистолеты? Нас охраняют со всех сторон.

— Чего ты хочешь от меня? — преувеличенно тихо спросила Жанна. — Что я должна сделать? Раздеться, лечь в постель? или рыдать, молиться?.. бежать куда глаза глядят?.. Ну сядь же, не стой, как призрак.

Эльвира поставила свечи на столик, среди разложенного оружия, затем стряхнула туфельки, подобрала платье и, показав прекрасные стройные ноги, забралась на диван, рядом с Жанной. Долго умащивалась, расправляла складки. Жанна молча смотрела мимо нее.

— Бежать куда глаза глядят… — медленно выговорила наконец Эльвира, — мне хочется уже давно. У меня такое же чувство, как было у бедняжки Анхелы…

Жанна обернулась к ней.

— Почему у бедняжки? Анхела, наверное, сейчас недалеко, рядом с Лианкаром…

— Жанета, солнышко, — Эльвира близко посмотрела Жанне в глаза, — скажи мне… ты вправду уверена, что… что Анхела добралась до Лианкара?

— Как? — Жанна даже отшатнулась. — А ее письмо?

— Да что письмо… — Эльвира собралась с духом и сказала: — Я почему-то уверена, что Анхела… что Анхелу схватили… голубые или… или черные…

— Перестань бредить! — свистящим шепотом воскликнула Жанна. — Завтра в полдень они будут здесь — и Лианкар, и Анхела с ним! Скажи уж прямо, что тебе страшно!

— Да, мне страшно… Мне уже давно страшно… Жанета, жизнь моя… сестричка моя дорогая… — Эльвира сунулась в грудь Жанне и неудержимо расплакалась. — Прости меня, но я больше не могу… Я боюсь…

Жанна выпростала руки из-под шали, обняла Эльвиру, прижала к себе, стала гладить ее голову, вздрагивающую спину.

— Не бойся, Эльвира, не надо… Все пройдет… мы победим, это я тебе говорю, я, королева… Ведь я — королева?.. Да?.. Ну вот… Завтра все кончится… и Анхела будет с нами… Дура я, конечно… надо было лечь в постель, как все люди… У меня тоже сердце болит… за него… но он тоже придет, непременно придет… Ну не плачь, моя душенька, не бойся, родная моя… Я с тобой…

Эльвира затихла. Жанна выгнулась и дунула на свечи. В комнате стало темно. Когда начали доноситься глухие раскаты канонады, девушки уже спали, тесно прижавшись друг к другу, и ничего не слышали.

— Ну, вот наконец и Аскалер, — сказал Алеандро, переводя дух.

Было уже совсем светло. Они вышли к Аскалеру значительно позже, чем думали. На Свином рынке они нос к носу столкнулись с авангардом Баркелона. Французы не ожидали противника и особого сопротивления не оказали; но дальше стали попадаться королевские ночные патрули, которые начинали стрелять первыми. Пришлось идти кружным путем, глухими переулками, да и глупо было бы вылезать на южную, фасадную стену дворца, прямо под пушки. Отряд взял еще левее и через сеть переулков, носившую красочное название «Кишки Св. Маврикия», вышел к западной стене дворца.

— Макгирт, — сказал капитан, — разведайте северную стенку. Она никогда не охранялась по-настоящему…

Макгирт жестом подозвал троих стрелков, и они побежали вдоль западной стены. Алеандро с тоской смотрел на тихий, затаившийся дворец. Аскалер был дворец новый, плохо приспособленный для обороны. Король Карл, строивший его, даже представить себе не мог, что ему или его потомкам придется обороняться в этом дворце. Аскалер был прекрасен, величав, изящен, — но беззащитен. Его окружала, правда, внешняя стенка в два кирпича, но это была именно стенка, а не стена, ее назначение было — отчертить грань для мирных подданных, а не защищать от вооруженных бунтовщиков. Алеандро, впрочем, об этом не думал. В его утомленном мозгу оставалась одна живая точка: к ней. Она тут, совсем рядом.

И еще он думал о том, что обогнал лигеров — может быть, даже на целый час. Перестрелка слышалась издалека.

Наконец из-за угла подали условный знак.

В северной стене оказалась отпертой совершенно неохраняемая калитка. За калиткой был небольшой партерный сад, за ним — Северный павильон, соединенный с главным зданием полукруглыми галереями. В саду не было ни души.

— Все внутрь!

Надо было сообразить план действий. Этим ходом, пожалуй, будет всего удобнее уйти: лигеры полезут через южный фасад…

— Хиглом, де Базош, вы останетесь тут. С вами двадцать человек. Вы, Макгирт…

— Вот для кого была оставлена эта щель! — крикнул Хиглом.

Перед северной стеной был небольшой пустырь, на который выходили три улицы. В правой, крайней к реке, появилась толпа в знакомых черных рясах. Они бежали бегом, и над ними мотался флаг «святой дружины» — белый, с красными католиканским крестом.

— Арбалетчики, в цепь перед стеною! — запел де Базош, как в былые времена, когда у него было триста арбалетчиков. Сейчас их осталось едва ли пятнадцать.

— Зажигай фитили! — ревел Макгирт.

Залп был губителен: в толпе доктринеров словно косой взмахнули. Это не остановило их — они нахлынули на небольшую кучку королевских солдат, как морская волна. Но скала оказалась им не по зубам. Через несколько минут яростной схватки черные рясы отступили по телам своих собратьев.

— Запирайте калитку, — сказал капитан. — Так. Вы, Макгирт, хорошо знаете здание. Сейчас пойдете через Бархатный коридор, выйдете в зал Венеры. С вами тоже двадцать человек. Держите коридор и лестницу любыми средствами. Я пойду восточным крылом, подойду к покоям королевы через аудиенц-зал. Вы поняли?

— Я понял. Постойте, Алеандро… — Макгирт потянулся к нему. — Дайте обнять вас, друг мой, на прощанье…

— Вот еще вздор какой! — Алеандро крепко обнял Макгирта. — Мы непременно увидимся, Маркус… Если нас сегодня убьют — значит, нет правды на земле… Ну, идем…

Алеандро и Макгирт, каждый со своей командой, кинулись к разным дверям Северного павильона. Из подвального окошка на них смотрели черные зверушечьи глаза, сверкающие откровенной ненавистью.

— Красавчик Плеазант прошел. — Шевалье Азнак выпустил решетку и спрыгнул на пол. — Господа сбиры, за мной. Фолиа, давай фонарь, бездельник.

Южную галерею дворца охраняли отенцы, западную — телогреи. В западной кордегардии, под залом Флоры, была демаркационная линия: гвардейцы занимали караулку пополам с телогреями.

Было пять часов утра — время, когда люди, спавшие сидя или скорчившись на каменном полу, особенно злы и раздражительны.

— Сегодня уже пятница, истинный Бог! — стенал какой-то гвардеец, отчаянно потягиваясь. — Я уже целую неделю не лежал на сливочном животе моей Маргариты, уа-ха-ха-а…

— Вы хотели сказать, на груди? — лениво откликнулся другой.

— Да вы, верно, никогда не леживали на женщинах, истинный Бог! Какой же болван ложится ей на грудь?.. А за что же тогда держаться?..

— Помолчите вы, Кирвилен и Амнель, — резко сказал им из угла шевалье ди Сивлас.

Телогреи со своей половины злобно поглядывали на роскошных господ. Впрочем, они всегда смотрели на господ без любви; но сегодня, видимо, и их терпение истощилось. Один усатый суровый латник, не сдерживаясь, выкрикнул:

— Молитесь перед концом, прелюбодеи!

Гвардейцы даже не сразу поняли, что это относится к ним. Кирвилен с интересом посмотрел в сторону телогреев.

— Что там сказал этот мужик? А?

Кирвилен лениво встал и положил руку на эфес боевого меча. Телогреи, согласно громыхнув доспехами, выхватили оружие и мгновенно выстроились в линию. Гвардейцы были порядком ошарашены этим, но быстро сделали ответный маневр. Обе шеренги стояли неподвижно.

Сивлас наконец подал голос:

— В чем дело? Сержант Келем? Я знаю вас не первый год…

Сержант Келем, глядя мимо Сивласа, отмалчивался. В гвардейской шеренге загалдели:

— Мужичье обнаглело вконец!

— Пус-тить им кровь!..

— Господа, они в заговоре, истинный Бог!..

Телогреи стояли все так же, не шевелясь, как умели они одни. Только их неподвижность еще сдерживала гвардейцев.

По западной галерее стучали торопливые шаги. Влетел, задыхаясь, престарелый граф Крион, шеф телогреев.

— Что… здесь? Келем… Господа… — Он вышел на середину караулки, между враждебными линиями. — Лейт… Сивлас… лигеры…

В этот миг дворяне увидели сверкнувший над головой графа Криона тяжелый меч. Сержант Келем развалил надвое голову своего начальника. В общем вопле потонули два злобных крика:

— Бей изменников!

— Хватайте Сивласа живьем!!.

По западной галерее гремели уже десятки, сотни ног, но в караулке никто не слышал этого: гвардейцы и телогреи рубились насмерть.

Главная лестница Аскалера была уставлена телогреями, как изваяниями. Они стояли по четверо на каждой ступеньке — двое слева, двое справа — одинаково расставив ноги в ботфортах; левая рука — на рукоятке двуствольного пистолета, правая — на ручке метательного ножа. На промежуточной площадке застыла шеренга с мушкетами на сошках, нацеленными на входную дверь. Смерть мятежникам. Снаружи доносились выстрелы, звериные вопли, стукотня холодного оружия — там дрались. Телогреи стояли неподвижно.

Один их командир, молоденький дворянин, беспокойно топтался внизу. Громыхнули пушки, сотрясая здание. Зазвенели позолоченные пластиночки на люстре, но это был единственный отзвук. Телогреи стояли, как стояли, глядя на запертую дверь.

Никто в нее не ломился. Они появились около восьми часов утра, справа, из галереи — военная толпа с голубыми сердцами на плащах, ощетиненная оружием.

Впереди шагал человек в черном, с непокрытой голо вой, с тонкой золотой цепочкой на груди.

Увидев его, лейтенантик заюлил, выхватил шпагу, изящно протянул ее эфесом вперед.

— Сир, я счастлив первым…

Телогреи дрогнули: с нижней ступеньки спрыгнул один и рубанул дворянчика по шее, не дав ему закончить. В ту же секунду перед герцогом Фрамом, заслонив его собой, вырос виконт Баркелон.

— Телогреи, бросайте оружие!

— Товарищи, не слушайте изменников! Пали!..

Это крикнул тот, седоусый сержант. Баркелон упер острие шпаги ему в горло:

— Ваше имя?

— Ариоль Омундсен! — Одновременно сержант, откинувшись назад, вырвал из-за пояса пистолет и в упор всадил в Баркелона две пули. Принцепс успел подхватить падающее тело.

— Братья мурьяны! — вопил снизу сержант Келем. — Пробил час!

Он бежал вместе с французами, но его оттерли, и ему пришлось проталкиваться вперед. Его крик сломал позицию телогреев. Началась суматоха. Раздирающе ахнул мушкетный залп, но французы были уже на середине лестницы. Телогреи, потеряв строй, дрались каждый за себя. Все звуки покрывал озверелый французский клич: «Tue! Tue!»[72] Омундсен, рубя напропалую, пробился на верхнюю площадку, пролез между дерущимися к стене, лопатками нащупал потайную дверцу. Щелкнула пружина, и он исчез.

Камер-фрейлины исчезли, лакеи исчезли. У Эльвиры оборвалось сердце. Она обегала все личные покои королевы, заглянула на фрейлинскую половину — никого. В аудиенц-зале тоже не было ни души; только караульные гвардейцы статуями стояли у дверей.

— Найдите дежурного, кого-нибудь! — крикнула им Эльвира.

Гвардейцы оба снялись с места, пошли. Эльвире почудилось, что они уходят с облегчением. Она захотела было вернуть их, но промолчала.

Пусть уходят.

Она постояла с закрытыми глазами. Зачем-то на цыпочках, стараясь не шуметь, вернулась к двери восточного коридора. Вскрикнула — но это была дама, хорошо знакомая дама.

— Каролина?.. Зачем вы здесь?

Графиня Альтисора сама была бледна и дрожала.

— Я ничего не понимаю… Все куда-то пропали… Просыпаюсь — моих камеристок нет… Я вынуждена была одеваться сама…

Звуки боя сюда не долетали: дворец был огромный. Здесь стояла страшная, могильная тишина. Внезапно громыхнули пушки.

— Это здесь, у дворца… — Графиня Альтисора смотрела белыми глазами.

— Каролина, — сказала Эльвира, — попробуйте сойти вниз, в восточную кордегардию. Там должен быть ди Архат, кто-нибудь…

Она старательно замкнула за графиней двери восточного коридора.

Все ушли, тем лучше. Свидетели не нужны.

Она прошла в свою комнату, открыла секретный ящик бюро, нащупала в нем темный флакончик. Да, он был на месте. Зажав его в кулаке, она вышла в диванную.

Жанна сидела все так же, с ногами на диване, и, кажется, дремала. Нет, не дремала: на шаги Эльвиры она тут же подняла глаза.

— Я верю, — сказала она.

Она все заметила, в том числе и пузырек в кулаке у Эльвиры.

Эльвира подошла поближе.

— Ты слышала пушки?.. Они уже тут.

— Он придет, — сказала Жанна.

— Кто? Лианкар?

Дверь кабинета, слышно было, раскрылась, и кто-то произнес: «Хм, никого…» — Эльвира крикнула звенящим голосом: «Кто там?!» Ей ответил радостный вопль: «Это я, Ваше Величество, шевалье Азнак!» Жанна, соскочив с дивана, уронив шаль, опрометью кинулась в кабинет.

Азнак был весь в пыли, в паутине, оборванный. Торопливо, кое-как поклонившись, он зачастил:

— Ваше Величество, коннетабль вошел в город… но мятежникам открыли ворота какие-то негодяи… о Ваше Величество, их всего кучка… Мы кончаем их. Простите, Ваше Величество, лечу…

Азнак исчез Жанна обернулась к Эльвире:

— А ты не верила, маловерная?

Но лицо Эльвиры было мертвенно, как гипсовая маска:

— Я и сейчас не верю.

Алеандро бежал по знакомым комнатам и переходам Аскалера. Здесь было еще тихо, но топот его небольшого отряда взрывал тишину: навстречу выскакивали мушкетеры, телогреи…

— Спите?! — рычал на них Алеандро. — Лигеры во дворце! Что здесь, измена? Алан! Где ваши люди, кровь Господня?! Заприте этот коридор! Кто вами командует, сто чертей ему в душу, в печень, в брюхо!.. Где капитан де Милье?! Держитесь тут, ради Господа Бога! Друзья, за мной!..

Вероятно, напрасно он это делал: он только поднял панику. Он даже сообразил это, но на бегу, он был уже далеко — ноги сами несли его по северо-восточной галерее.

На повороте, у самого зала Совета, над ним провизжали пули. Один из его солдат с грохотом рухнул на пол.

— Черт! Эй, телогреи! Я капитан Плеазант!

Крича, он уже набежал на телогреев, бросивших разряженные мушкеты и торопливо обнаживших мечи.

— Назад! — жестко сказал один из них.

— А! — взъярился Алеандро, мечом прорубая себе дорогу. Телогреи были искусные бойцы, и они перегораживали проход тройной шеренгой; но Алеандро стал сверхчеловеком. Он дрался с силой Голиафа и с ловкостью Давида, и он пробился. Предоставив своим солдатам прорываться самим, он пустился по восточному коридору. Уже была видна цель — массивная двустворчатая дверь.

Коридор был длинный, бесконечно длинный, но ему уже никто не мешал. Его несло неизвестно какой силой. Он знал только: к ней… Еще… еще немного… Он с разбегу налетел на запертую дверь. Пр-роклятье!

С этой дверью спорить было бесполезно Кусая губы, со всхлипом забирая воздух, он пошел обратно по коридору, пробуя все двери подряд. Одна подалась. Он попал во фрейлинские покои (ни души, мертвая тишина), прошел через переход (по пути мельком кинул взгляд в окно и только скрипнул зубами: весь Мозаичный дворик был полон знакомыми фригийскими касками), вышел в Разводной зал. Кто-то метнулся в конце Парадной двери, ведущей к Тронному залу. Алеандро инстинктивно присел, осмотрелся — никого. Двери аудиенц-зала были раскрыты настежь. Слава Богу. Он припустил по скользкому паркету, прямо к заветной инкрустированной двери.

Хиглом и де Базош оба были ранены, у них осталось не более десятка солдат. Лигеры лезли, как саранча, но они все-таки удерживали северную калитку до девяти часов, когда противник появился с тыла, из здания.

— Сдавайтесь, слуги мрака! — крикнул им предводитель отряда черных. — Ваш капитан убит! Иезавель арестована нами!

Де Базош переглянулся с Хигломом.

— Неужели сдаваться?.. Да еще на голодный желудок? — неожиданно сострил он.

Хиглом медленно, устало покачал головой. Черный капитан крикнул им:

— Господа, я сам дворянин! Сдавайтесь, у вас нет иного выхода, уверяю вас!

— Дерьмо! — ответил де Базош. — Есть еще выход! Умереть! Исполнить наш долг до конца!

— Солдаты капитана Бразе, — негромко сказал Хиглом, — будем достойны своего командира.

Они стояли последней шеренгой, прижатые к стене — Хиглом, де Базош, Лиферг и еще несколько человек, — растерзанные, окровавленные, но несломленные, с оружием в руках.

Из толпы черных кто-то крикнул:

— Да это же Хиглом!

— Да, это я, — сказал Хиглом. — Откуда вы знаете мое имя?

— Его надо взять живым, христиане! Он нужен отцу нашему…

— Сначала возьмите! — завопил де Базош, делая яростный выпад. Черный капитан издал хриплый рев, почуяв железо в своей груди.

В следующую минуту де Базош сам был пригвожден к стене тремя мечами. Он уже не видел, как схватили Хиглома; последним ощущением этого мира был звук фригийской речи, и последней мыслью было: «Бред…»

Но это был не бред. Жестокий залп мушкетов положил на месте несколько черных ряс. Доктринеры заметались перед стеной. Из сада на них наступали фригийские солдаты, и чей-то сильный голос кричал по-виргински без всякого акцента:

— Всем лишним — покинуть пределы дворца! Приказ Принцепса!

— Нет, — сказала Жанна, — я не буду пить.

Эльвира цеплялась за королевский стол, стягивая скатерть: ноги не держали ее. В руке она сжимала флакончик.

— Я же не могу… одна… А как же ты…

Жанна посмотрела на нее искоса. Резкие слова уже готовы были сорваться с ее губ, но она сдержала их.

— Потерпи немного, душенька… — Она подошла, погладила Эльвиру по лицу. — Не бойся так…

— Жанна, все кончено, я знаю… сейчас они придут…

Жанна опустила руки.

— Может быть, ты и права, — сказала она неожиданно спокойно. — Но даже и в этом случае я не могу травиться, как мещанка. Пусть приходят.

— Я одна не сделаю этого, — прошелестела бледными губами Эльвира.

Жанна долго молчала, но так и не сказала ничего. И тут раздался топот за дверями.

— Идут… — всхлипнула Эльвира. — Ты слышишь, идут…

Кто-то бежал, громыхая оружием, оскальзываясь на зеркальных плитках аудиенц-зала. Жанна и Эльвира невольно прижались друг к другу, не сводя глаз с инкрустированной двери.

Задергалась бронзовая ручка, дверь распахнулась.

— Давид! — закричала Жанна.

— Капитан! — закричала Эльвира, в то время как Жанна кинулась на шею Алеандро, вся припала к его грязной, окровавленной военной одежде. Он бросил меч и подхватил ее. Они жадно целовали друг друга, не обращая внимания на Эльвиру.

Он опомнился первым.

— Надо бежать, скорее… Боже, сеньора де Коссе… Простите, не видел вас… Бежим…

— Что происходит все-таки? — спросила Эльвира.

— Лигеры во дворце, — ответил Алеандро. — Я пришел за вами. Попытаемся уйти через коридор возле диванной, там есть потайная дверь…

— Постой, — сказала Жанна, — куда бежим?

— Потом, потом! — отчаянно закричал Алеандро, таща Жанну за руку. — Сейчас надо уйти отсюда, пошли! Эльвира, помоги же, черт!

— Жанна, скорее… — Эльвира схватила ее за другую руку.

— Да, да… Я иду… а Лианкара ты не видел?..

— А! — раздался крик у распахнутой двери. Алеандро обернулся и ответил таким же рычанием:

— А-а! Азнак?!

Он, вероятно, узнал его чутьем: теперешний Азнак совсем не был похож на тогдашнего, марвского поручика. Оба одинаково присели, оскалившись, точно звери перед прыжком. У Азнака меч был в руке, Алеандро бросил свой на другом конце комнаты. Но он кубарем кинулся в ноги своему врагу, и через секунду его рука с кинжалом дважды опустилась над телом Азнака. Жанна и Эльвира увидели уже конец: маленький человек дергался на полу, хрипя и заливая его кровью, а Алеандро вставал на ноги с мечом в руке.

Но сказать никто ничего не успел: в дверь кабинета лезли убийцы, мешая друг другу, наступая на труп своего начальника. Капитан Плеазант сражался, как дьявол. Сбиры попятились, но в этот миг загремели необычайно громкие выстрелы, зазвенели стекла, медным голосом застонал глобус от ударов пуль, во все три двери кабинета хлынули каски, черные рясы, страшные морды. Жанна увидела сквозь дым, как Алеандро пошатнулся и рухнул на пол.

— Давид!! — закричала она, кидаясь к упавшему. Она лихорадочно хватала его за лицо, за колет, намокающий его кровью, она перекатывала с боку на бок его голову, она безумными глазами смотрела в его искаженное, остановившееся лицо. Он был мертв, но она не желала этого понимать, не желала верить, она все шарила по нему руками, пытаясь ухватить, оттащить его от смерти.

Все остальное для нее исчезло. До нее донесся душераздирающий крик Эльвиры: «Жанна-а! Ааааа!!» — И она еще повернула голову, она еще увидела Эльвиру, которая билась, схваченная черными; но у нее уже не было сил встать. Мир уходил от нее. Она еще услышала чей-то голос над собой:

— Что вы сделали, негодяи? Вы убили ее?

Но она не подняла головы, лежа лицом на его мертвом лице.

И все оборвалось.

Глава LXI ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЯМ

Motto:

Блажен, кто принял бой, когда пришла пора, Кого ни смерть, ни плен, ни пуля не встречала, Кто долго странствовал, не находя причала, Но сохранил свой дом, не распродав добра. Иоахим дю Белле

— Ну вот и все, — сказал сам себе герцог Фрам, входя в пустой Рыцарский зал Мириона. — Вот и все.

Вечереющее солнце светило в длинные окна и наискось рисовало на каменном полу чудные картины, искусно собранные из цветных стекол. На этих витражах была запечатлена история узурпации, та история, которая получила свое завершение сегодня. История Вивиля Маренского: провозглашение Толетской Лиги, закладка замка Мирион, битва при озере Эрис, вступление Вивиля в Дилион, пленение Браннонидов, перенесение трона виргинских королей в Толет, коронация Вивиля. Сто пятьдесят лет царили Марена, и вот последний из дома Браннонидов пришел в это гнездо узурпаторов победителем, сбросив с престола последнюю из дома Марена.

Теперь эти наглые картины из дорогого стекла можно было бы и разбить, стереть воспоминание о них. Но последний из Браннонидов не думал об этом. Возможен был, впрочем, и другой, чисто символический жест, не связанный с такими расходами: стекол не выбивать, но наступить ногой на изображение родоначальника династии узурпаторов, четко отраженное на полу. Попираем побежденных.

Но победитель и об этом не подумал, хотя и стоял как раз на отражении короля Вивиля, правой своей ногой прямо на его лице.

Даже если бы и подумал, то, вероятно, сказал бы: «Нет. Бесполезно топтать. Я топчу его на полу, а отражение, видите, перешло мне на сапог, теперь не я на нем, а все-таки оно на мне».

Но думал он совсем не об этом. Он не думал даже о своем любимце Баркелоне, баловне Фортуны, который выходил живым из самых опасных переделок, а сегодня погиб у него на глазах, в двух шагах от победы.

Нет, он не думал о Баркелоне, стоя посреди пустого и мертвого Рыцарского зала.

Ему было пусто, очень пусто, до боли пусто. А он был человек образованный, книжный, он знал, что природа не терпит пустоты.

— Как бы мне не взорваться, — пробормотал он.

Это было то же самое солнце, оно еще не успело зайти. Оно взошло, когда он был еще враг, изменник, заговорщик, Сатана бунтующий; и оно еще на небе, а он стал Богом карающим, а они, те, — стали врагами, заговорщиками, изменниками. Все перевернулось, и перевернул — он.

Зачем он это сделал?

Вот о чем думал Принцепс Великой Виргинии и острова Ре, председатель совета Лиги Голубого сердца, сиятельный герцог Кайфолии, Шлема и Кельха, именуемый Фрамфер — человек-символ, человек, имеющий множество титулов и кличек, но не имеющий имени.

То есть, конечно, имя у него было, но никто не звал его по имени. Даже любовницы, случайные женщины, никогда не позволяли себе такой фамильярности. А детей у него не было.

Но он не думал об этом. Он думал о том, о чем не позволял себе думать до настоящего момента. Не позволял, хотя и очень хотелось иногда об этом подумать. А теперь — позволил, теперь он мог себе позволить.

Зачем он это сделал?

Пятнадцать лет прошло, да, ровно пятнадцать. Ему было тогда двадцать шесть, он жил в Виттенберге, куда приехал из Парижа; и он уже собирался в Болонью, когда за ним приехали люди короля. «Следуйте за нами, ваше сиятельство». Тогда кончилась его лучезарная, пронизанная светом Разума, молодость.

Разумеется, он знал фамильные предания. Ему с детства прививали ненависть к узурпаторам. Марена — значило: зло, значило: кровь, значило: позор и смерть. Он знал все это хорошо, как примерный ученик, но все эти знания лежали у него в голове — холодное место, склад всяческих знаний, в сущности, мертвых, пока они не соединились с кровью, не проникли в сердце. Ненависти у него не было.

Да и к чему? На это был отец, герцог Фрам — вся тяга крови и мести лежала на нем, а он — был беззаботный наследник, беззаботный постольку, поскольку не принял еще тягу на свои плечи. Он мог жить так, как ему хотелось, и он делал это — ездил по мировым университетам, слушал мировых ученых, жадно впитывал знания, и все ему казалось мало. Мир был многокрасочен, в нем были не только аудитории и библиотеки, но были и кабаки, и женщины всякого разбора, и портные, и лошади, и славные друзья, и добрые стычки на шпагах и кинжалах, и многое еще другое.

Все кончилось, король разрубил его жизнь пополам, отсек ту, многокрасочную, многозвонкую часть, и она уплыла, как уплывает мир за окном, которое задергивают черной шторой. И все это король сделал одним своим взглядом. Он сидел в том самом кабинете, за инкрустированной дверью, суровый и бородатый, в своей знаменитой бархатной скуфейке, и веселому студенту стало страшно от его взгляда. «Что тебе известно о заговоре твоего отца?» — спросил король. «Ничего», — ответил молодой человек, и он действительно ничего не знал. Его не посвящали — Бог знает почему. А потом было отречение от изменника-отца, позорнейшая церемония, хуже всякой пытки. Рядом с ним был молодой Кейлембар, глядящий затравленно, с жалкой юношеской бороденкой. У него были припухшие от слез веки, лицо опалое, но голос не дрожал, когда он произносил ужасные слова. Все это происходило здесь, в этом самом зале, они стояли вот тут, положив руку на Библию, а страшный Карл и все нобили смотрели на них с помоста, вон оттуда. А изменники были уже неделю мертвы: их казнили на Аранском плацу, как воров, невзирая на их бывшие титулы и привилегии.

В тот день, в день аутодафе, тяжесть Браннонидов легла на его плечи. Но тогда он этого не осознавал, он был слишком напуган, подавлен, уничтожен. Только позже, в Дилионе, когда его заперли наедине с его книгами, он почувствовал, как родовые предания растворились в его крови, забились в его сердце, переплавились в ненависть.

Ах, какая прекрасная это была ненависть, крепко замешанная, долго выношенная! Он взращивал и лелелял ее, как цветок. И все же она никуда не годилась. Он взращивал ее в четырех стенах, на перегное книжной премудрости, это была книжная, бумажная, мертвая ненависть.

Но она горела, она полыхала костром. Марена — значило: зло, значило: позор, значило: кровь и смерть. «Смерть всем Марена! Смерть любой ценой! Справедливости! Я клянусь великой клятвой рыцаря!..»

Ну вот, смерть Марена пришла. Он исполнил клятвы. Он стоит в этом зале, зале аутодафе, победителем.

Зачем он это сделал?

Эх, если бы все кончилось тогда, в семьдесят пятом году, когда он организовал свой первый комплот!.. Все было бы не так. Да, конечно. Но не мог иметь успеха тот заговор, он был нелеп и неуклюж, это был дилетантский заговор, сотворенный книжником, постаревшим юношей с бумажными клятвами.

И так быстро, в сущности, сгорела тогда вся бумажная ненависть. Уже в тот день, в мрачном доме на улице Витольмус, от нее остался один чад. В тот день он повзрослел скачком, его душа, скованная давним позором и омерзением отречения, вынырнула из бумажных оков, и он вдруг стал мудрым.

Это не значило, что он бросил борьбу. Нет, он ее продолжал, и продолжал ее упорно, мрачно, не щадя себя, — он уже не мог остановиться, отойти, но в душе его возникла трещина, и вот, сегодня, в день победы, как дух из бутылки, выплыл вопрос:

Зачем он это сделал?

Он не щадил себя, но не щадил и других, не щадил никого. Он испробовал все средства, он принимал любую помощь. «Мне важна победа, басамазенята, а не путь к ней». Да, он полностью принимал этот цинический тезис Кейлембара, он полагал, что цинизм — это высшая ступень свободного духа: никаких догматов, никаких цепей. Он ставил на заговор, на разбой, на зло и насилие в любых размерах и формах, на предателей любой степени мерзости и грязи. Он ни разу не задавался вопросом: зачем я это делаю? Этого было нельзя, душа должна была быть цельной, иначе не было бы ничего, не было бы этого дня, он не стоял бы здесь победителем. Теперь — можно, и с тем большей силой звучит в нем долго сдерживаемый крик:

Зачем он это сделал?

Теперь он — Бог карающий, восстановитель Справедливости. Ненавистная Иоанна ди Марена, исчадие страшного Карла (убитая горем юная маленькая женщина, лежавшая без памяти на трупе своего любовника), отправлена в Таускарору и помещена в самой верхней келье Прокурорской башни — оттуда можно только улететь, но не убежать, а крыльев у нее нет. Капитан Гатам в его присутствии своими руками оттащил труп маркиза Плеазанта с порога королевского кабинета, запер инкрустированную дверь и запечатал восковой печатью Браннонидов. В его присутствии у двери встали двое ражих фригийцев, вооруженные до зубов. Родовые предания свершились, высшая справедливость, попираемая в течение полутора веков, — воссияла.

Зачем он это сделал?

Зачем он изранил, искалечил прекрасную, сильную страну, родную страну? Половина Виргинии лежит в пепелищах. Гражданская война сегодня далеко не кончена, пожалуй, только сегодня она по-настоящему начинается. Викремасинг идет на Толет, бросив провинции; это он принудил Викремасинга бросить их, он лишил Виргинию провинций, то есть ее силы и славы. Самая могучая страна на континенте, перед которой заискивали все, вплоть до Филиппа Испанского, самого заклятого врага, — теперь превращена им в заурядную державу, раздираемую гражданской войной. В Париже, в Атене, в Риме, в Вене, в Стокгольме теперь удовлетворенно улыбаются. Все это сделал он.

Зачем, во имя чего? Для кого он старался — для себя или для них?

Древние говорят: счастье не в достигнутой цели, счастье — в движении к ней, в борьбе за нее. Чем драматичнее борьба, тем сильнее счастье. Все это вздор. Они лишь отчасти правы: цели он достиг, и счастья в его душе нет ни крупицы, но и в борьбе он не видел счастья. Ибо он знал все, видел все, ибо он был мудр, но он принимал помощь иностранцев и предателей, он сознательно шел на потерю провинций, он шел на все, чтобы победить.

И вот — победил.

А что такое победа? Нечто золотое, сияющее, трубы и фанфары, и стиснутое восторгом горло. Ложь все это, химера, для дураков. Если победа и бывает такой, то только один миг. В следующий миг она становится тем, что она есть на самом деле. А на самом деле победа — это ответственность.

Сатаной легко быть, Сатана разрушает. Богу положено созидать. А созидать приходится то, что разрушил ты сам — разрушил вчера, сегодня, минуту назад, — когда был еще Сатаной. Изволь получить залитую кровью страну, без армии, с огромными внешними долгами (которые наделал ты сам), страну в разгаре гражданской войны. Вот вам, господа победители, ваша победа, ваш сладкий плод.

Горе победителям.

А ведь и вправду все могло быть иначе. С чего начала ненавистная дочь ненавистного короля? Она начала с добра. Она первая предложила ему мир. Иначе зачем бы ей было делать все эти милостивые жесты, даровать ему свободу? Но он оттолкнул протянутую руку, да и не мог он поступить иначе. У него была ненависть, прекрасная сестра, мертворожденная, но он-то тогда этого не видел, не знал. Он приехал благодарить ее за милость, он вступил в тот кабинет за инкрустированной дверью и не был даже разочарован — перед ним была не прелестная голубоглазая девочка, перед ним была Марена — зло, смерть, позор, кровь. Он не поддался добрым чувствам, хотя и нелегко это было. Они поговорили тогда очень славно. Ненавистная Марена оказалась книжницей и гуманисткой, он почуял в ней родственную душу, им легко, приятно было разговаривать. Но он ничего этого не желал видеть. Он видел вместо нее страшное бородатое тяжелое лицо Карла. Удушить змею. Растерзать девчонку.

А потом, в Нанси, на горьких эмигрантских хлебах, он часто вспоминал девочку, но и тогда у него не возникало кощунственной мысли о мире. С кем? С Марена?! Нет!! Дурачок, он тогда еще мечтал, что перехитрит французов и фригийцев (самые верные друзья, с первого же дня) и обойдется без гражданской войны.

Собственно, никогда у него не было такой мысли: а что, если принять ее мир? Она с самого начала была невозможна, такая мысль. Они сцепились в смертельной борьбе, и он ненавидел ее настоящей, живой ненавистью в день дилионского поражения. Но эта ненависть была кратковременна, она вспыхнула и погасла, он сам ее погасил. Он испугался ее, это было низменное чувство; и больше уже ненависти не было.

Теперь он победил, а она умрет. Она должна умереть.

Все могло бы быть иначе в семьдесят пятом, если бы он принял мировую. Он мог бы стать ее соратником, ее другом. Мог бы!.. Каких дел наделали бы они вместе!

А может быть, еще не поздно?..

Ведь она жива. Освободить ее. Вернуть ей трон и скипетр. Жениться на ней. Повернуть Викремасинга в Венгрию, бросить ему в помощь Кейлембара и Уэрту, удавить Лианкара, удавить Чемия…

Великий Принцепс Виргинии и острова Ре позволил себе еще немного помечтать, но уже со скептической усмешкой: он смеялся над собой.

Нет. Невозможно. Нереально. Поздно.

Ничего этого сделать нельзя, он просто не в силах, как не в силах заставить ревущий поток вдруг изменить течение, повернуть его вспять. Он победил, и вот его победа, вот его удовлетворение: топтать изображения узурпаторов, отраженные на каменном полу.

Горе победителям.

Сюда придет иуда Лианкар, и надо будет усадить его по правую руку, сюда придет пес Чемий, и к огням гражданской войны прибавятся огни инквизиции — он тоже слишком долго ждал, — наконец, придет и Викремасинг, придет и Альтисора, оба жаждущие мести… а верные друзья фригийцы и французы…

Зачем он это сделал?

Но — сделал, как бы там ни было. И повернуть нельзя. Да она первая не примет его мировую, и будет совершенно права.

— Поздно придумал, — пробормотал он. — И уже давно поздно. Три года, как уже поздно.

Он прошелся по каменным плитам: звяк, звяк. Солнце сдвинуло отражения наглых картин, сузило их в яркие многоцветные полоски. За дверями раздался топот многих ног, появился офицер:

— Сир! Принц Кейлембар просит принять его!

Глава LXII ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ

Motto:

Что им в славе какой-либо, если она только слава? Ювенал

Толет был силен, и войска надежны — это была правда. Но враги проникли в Толет, как воры, они завладели им изнутри; только поэтому Сатана смог стать Богом прежде, чем зашло солнце на небе. Вожди Лиги нисколько не обманывались на свой счет: они прекрасно понимали, что взять Толет им не под силу, и они украли Толет, и это удалось им, потому что они готовились именно украсть.

Предателей было не так уж много, но они были чрезвычайно умело расставлены. Они должны были как по цепочке провести лигеров к Мириону, Таускароре, Аскалеру еще до рассвета — все остальное должна была довершить суматоха, которая делала лигеров хозяевами положения. Им крупно повезло в самом начале: комендант Толета, Рибар ди Рифольяр, он же первый министр двора и государственный секретарь, словом, первейший человек королевы в последние ее дни — был совершенно случайно схвачен еще ночью, около Бьельских ворот. Он рычал, как медведь, расшвыривая наседавших на него французов, и перекалечил массу народу, прежде чем удалось прочно связать его. Защитники были лишены командира, лишены головы; и все же, несмотря на это, черно-багровые полотнища Лиги поднялись над Мирионом и Таускаророй только в десять часов утра; а бастионы — Аранский, Фригийский и Тралеодский — осаждаемые с тыла! — защищались целый день. Несгибаемую стойкость показали также ученики Рыцарской коллегии, предводимые несколькими офицерами, ветеранами славных походов Карла. Сильно теснимые озверевшими чемианцами и фригийской терцией, они оставили площадь Мрайян и в полном порядке отступили по улице Намюр, заняв позицию среди толстых стен строящегося собора Евангелиста Иоанна. Это была прочная позиция, и они обороняли ее, не внимая никаким призывам к разуму, не соглашаясь ни на какие условия сдачи, даже самые почетные. Следовало признать, что в Рыцарской коллегии хорошо учили дворян преданности своему верховному сюзерену — королю, земному Богу. Мальчики из лучших домов, израненные, истерзанные и голодные, пали все до единого с оружием в руках — никто не положил его к ногам врага.

И когда Кейлембар вошел в Рыцарский зал, первые слова Принцепса были такие:

— Все убиты?

— Все, — сказал Кейлембар, и они обнажили головы и постояли молча.

— Мы начнем с похорон, — сказал Принцепс. — Все остальное — потом.

— Согласен, — сказал Кейлембар. — Но есть еще одно дело, которое не терпит оттяжек: поставить на место черных.

Чемианцы вошли в Толет одновременно с Лигой и оказались, как и предсказывал Принцепс, не столько союзниками, сколько соперниками. Пришлось силой оружия выгонять их из Аскалера и из Таускароры, на которую они заявили свои права. На улице Грифинас они учинили разгром книжной лавки магистра Адама Келекела; сам он был убит ими, хотя им же было предписано взять его живым. Они пытались поджечь лавку, но успели только устроить костер из книг на улице; им помешали преторианцы Кейлембара, которых вел только что выпущенный из Таускароры маркиз Гриэльс. Кейлембар знал, кого напустить на черных псов. Нежнолицый юноша разогнал доктринеров, а двоих, захваченных в плен, без всяких колебаний велел повесить тут же, на балках второго этажа.

К вечеру доктринеры нашли себе место: они засели в монастыре Укап и в Коллегии Мури, выставили оружие из всех окон и приготовились дорого продать свою жизнь за кардинала и к вящей славе Бога — но никто не трогал их там.

Первая ночь застала в Толете мертвую тишину, которую нарушали только тяжелые шаги патрулей Кейлембара. По черной воде Влатры тихо плыли белые трупы. Ни души не было на улицах. Лишь одну карету, сопровождаемую десятком всадников, остановили у Фригийских ворот. Это оказался македонский посланник, граф Эдко — он покидал Толет по указу своего короля. Его беспрепятственно выпустили из города.

Аскалер был черен и нем, как склеп; фригийцы статуями стояли у запечатанных входов. Кейлембар, выйдя из Рыцарского зала, сказал столпившимся у лестницы членам совета Лиги:

— Принцепс будет жить в Мирионе. Аскалер весь провонял девчонкиными духами, бас-самазенята.

Этой мужественной шуткой закончился первый день победителей.

Окошечко в северной башне Мириона, над черной водой Влатры, светилось всю ночь. Вождь не спал, но уже не потому, что он стенал и угрызался: ах, зачем я это сделал? Это было бесполезное занятие, да и некогда было. Всю ночь он неусыпно работал — ему предстоял тяжелый день, и надо было подготовиться. И к утру он был готов.

Ибо с первыми лучами солнца Браннонидов — Мирион заполнился людьми, жаждущими видеть нового властелина. Бледный от гнева епископ Толетский стоял перед дверью первым — но первым был все-таки впущен комендант Таускароры, шевалье Сео.

— Учтите и запомните, — продиктовал ему Фрам, — королева должна содержаться как королева. Исполнять любое ее желание — любое, за исключением прогулок и общества. Самый изысканный стол, какие угодно книги, платья, музыкальные инструменты, захочет писать — пусть пишет… словом, все, кроме прогулок и общества. Идите, шевалье.

Епископ Толетский произнес целую инвективу против вчерашних действий Лиги. Принцепс ждал этого и приготовил свою отповедь. Он хорошо продумал свой ответ и не без удовольствия высказал его в лицо прелату, бойцу и ревнителю церкви. Главная мысль сводилась к тому, что совершенный Лигой переворот ни в малой мере не означает церковной реформы и отнюдь не делает кардинала Чемия светским государем. Царство Божие — не от мира сего. Лига — смиреннейшая дочь церкви; но каждый раз, когда церковь попытается лезть в чужие дела, она будет безжалостно получать по рукам. Претензии монсеньера епископа к Лиге кажутся ему, Принцепсу, чудовищными и просто абсурдными. Это у него, Принцепса, имеется серьезнейшая к церкви претензия — организация и существование «святой дружины». Эта противоестественная армия должна быть распущена. Ему, Принцепсу, очень не хотелось омрачать своим требованием высокий момент торжества, но вышло так, что монсеньер епископ сам толкнул его на это.

Итак, оба они высказались, и надо было начать говорить по существу дела, то есть вырабатывать соглашение — но как раз в этот момент распахнулись двери, и в зал без всякого доклада вступил Лианкар со своей свитой. Он прервал их беседу, ибо считал, что имеет на это полное право. Он шествовал, как победитель, как член триумвирата, громыхая доспехами, сияя золотом регалий и коннетабльского жезла, ибо считал, что его появление должно повсюду вызывать восторг и благодарность, хотя бы по внешней видимости.

Он склонил голову под благословение епископа, поднял глаза и увидел руку Принцепса, протянутую ему — для поцелуя.

Зал был полон народа — Лианкар потянул их за собой, как магнит железные опилки. Все видели жест Принцепса. Лианкар не отшатнулся, но помедлил — долю секунды — и все-таки коснулся губами ненавистной руки.

— Поздравляю, ваше сиятельство, — провозгласил он во всеуслышание. — Блестящая победа. Вот жезл, врученный мне королевой-изменницей. Возвращаю его вам, законному властителю Виргинии.

Ответный жест Лианкара был чрезвычайно эффектен. Все в зале напряженно ждали, что сделает Принцепс. Тот обыденно, спокойно принял из рук Лианкара жезл, точно это был не символ высшей военной власти, а так — безделушка, тросточка. Он не сказал — как хотелось многим, вошедшим вместе с Лианкаром, как, вероятно, ждал и сам Лианкар: «Герцог, я возвращаю его вам, носите его и впредь». Нет, он положил жезл на стол, позади себя, и сказал совсем другое:

— Благодарю, ваше сиятельство. Вы не только славно потрудились для нашей победы, но и явили пример лояльности, что в эти трудные времена особенно ценно.

Голос у Лианкара не дрогнул:

— Всегда готов к услугам, ваше сиятельство. Вы знаете, где меня найти.

И когда он повернулся лицом к толпе и пошел прочь, никто бы не сказал, что он только что, вот сейчас, при всех — получил пощечину. Лианкар выходил из залы так же, как и входил — победителем, членом триумвирата. Все вышли из залы вслед за ним. Когда закрылись двери, Принцепс внимательно посмотрел в глаза епископу Толетскому.

— Нам помешали, — негромко произнес он. — Главное, чего я хочу достичь, ваше преосвященство, — это единства. Это сейчас важнее воздуха и пищи.

— Да, сир, я понимаю вас, — так же сдержанно ответил епископ.

Единство было как будто бы достигнуто. Первой официальной церемонией Лиги были похороны павших восьмого июля дворян — и своих, и врагов в одной процессии, в одной земле. Для этих трехсот могил пришлось расширить кладбище аббатства Лор. Епископ Толетский правил службу в храме, где венчают королей, и произнес превосходного качества проповедь на тему о Верности. «Мы нынче предаем земле тех, кто был верен, — сказал епископ, — их уравнивает Верность». Дым кадильниц обволакивал гробы с останками виконта Баркелона и маркиза Плеазанта, капитана ди Архата и графа Криона, французских и фригийских рыцарей и вассалов Кейлембара и Гразьена, и ста двадцати мальчиков из Рыцарской коллегии. Их объединила земля.

Разумеется, тут были далеко не все. Де Базош, Макгирт, Лиферг, Азнак — тоже были верны, как и многие другие, но их тела, как и многих других, фригийцы, обобрав донага, выбросили в реку, и Влатра унесла их. Одних объединила земля, других — вода, но главное было — достичь единства. Никто не спрашивал, кого недостает на этом кладбище героев. Церемония была потрясающей силы и пышности. Едина, едина, едина, звонили колокола всего Толета. Виргиния едина, едина, едина.

Единство было как будто бы достигнуто. Рядом с Фрамом и Кейлембаром, в первом ряду, стоял герцог Марвы, и на лице его изображались самые благородные чувства. Старый живописец Карла Арсхотер и старый архитектор Карла Мерильян, строитель Аскалера, уже сидели над эскизами Капеллы героев, которая должна была достойно украсить это новое место виргинской славы.

За этой церемонией последовали другие — надо же было показать золото и блеск победы. Были парады, шествия, банкеты; были также и балы — их задавал Лианкар в своем дворце. Виргиния была едина, властелин был милостив — и вскоре в бальном зале можно было увидеть придворных дам поверженной королевы, а в военном строю — бывших мушкетеров и лейб-гвардейцев. Последовали, разумеется, и раздачи венков. Господа жаждали воздаяния — ведь они старались, хранили верность, а другие выказывали ее впервые, но награды за это хотели одинаково все.

Был учрежден орден Голубого сердца, и толетский цех ювелиров не спал ночей, изготовляя орденские знаки. Кавалерами ордена были пожалованы все члены совета Лиги без исключения. Получил орден и вернейший друг Виргинии, граф Финнеатль.

Изо дня в день Принцепс подписывал жалованные грамоты и произносил положенные слова: «Встань, барон (или маркиз, или граф) такой-то». Первым в этой веренице вельмож был Кейлембар, это было справедливо. Он встал с колен принцем Кейлембара и Отена, маршалом Виргинии, Военной силой Лиги — таков был теперь его официальный титул главнокомандующего. Викторино Уэрта тоже встал с колен маршалом Виргинии, но Кейлембар не дал ему и дня наслаждаться наградой. Тут же, отведя его в сторонку, Кейлембар сказал: «Вы, я помню, неплохо воевали у Карла и очень скверно у Иоанны. Вы, стало быть, женоненавистник? Это ваше частное дело. Надеюсь, у меня вы снова начнете воевать хорошо. А теперь, сударь, сегодня же, принимайтесь за дело: три недели даю вам, чтобы вы сделали из ваших дилионских голоштанников нечто похожее на солдат. Викремасинг уже в Польше, басамазенята».

В конце июля в Толет приехал д'Эксме, который доложил Принцепсу, что оставил принца Гроненальдо в Стокгольме, в добром здравии, но в большой меланхолии. Фрам тут же дал ему другое, весьма конфиденциальное поручение — в Тралеод, и когда д'Эксме вернулся оттуда, Принцепс на полуслове прервал общий разговор, ушел к себе и там выслушал виконта с глазу на глаз. Затем он надел ему на шею Голубое сердце, за руку вывел его к господам и сказал:

— Представляю вам графа Демерля.

Д'Эксме стоял бледный от счастья — Принцепс все еще держал его за руку; но ему пришлось выдержать нелегкий взгляд герцога Марвы. И еще две пары глаз смотрели на него без всякой любви — маркиз Перн, его отец, и старший брат, наследник фамилии. Д'Эксме был перебежчик, предатель — так сказал им сюзерен, герцог Марвы. Свежий граф Демерль спокойно ответил на их ненавидящее взгляды. Он служил Принцепсу и не боялся их.

Зато и они не боялись его — они служили герцогу Марвы.

Лианкар был награжден богатейшими феодами, получил Голубое сердце, получил Святую Деву; все это сопровождалось наивозможно большим шумом и блеском — но фактически Лианкар не получил ничего. Он числился членом совета Лиги — вот и все. Его отстранили от дел. Но это мало кто видел, потому что держал он себя как член триумвирата. Он остался герцогом Марвы — сильнейшим и богатейшим сеньором Виргинии, и его приемная в Отель де Бургонь была набита народом ничуть не менее плотно, чем приемная Принцепса в Мирионе. Блестящие ряды марвских гвардейцев в знакомых всему Толету брусничных супервестах следовали впереди и сзади его кареты, а командиром над ними он поставил молодого маркиза Перна, старшего брата д'Эксме — в пику Принцепсу.

Мало-помалу получили свое и остальные. Отряды «святой дружины» были все-таки распущены; чтобы ублажить служивших там дворян, всех их взяли в гвардию и в армию на офицерские должности, а капитан Дикнет с острова Ре был даже назначен командиром преторианской роты черно-красных мушкетеров Лиги.

Само собой понятно, что победа означает не только награды, но и возмездия, и если первым официальным актом Лиги были похороны, то первым ее неофициальным, чисто прагматическим актом — были казни. Они даже предшествовали похоронам — потому что похороны требовали подготовки, а для казни долго готовиться было не нужно. Все члены Маренского дома, по списку Принцепса, были взяты на другой же день и без суда, без всякого шума, обезглавлены в подземелье Мириона, а их тела зашиты в мешки и спущены во Влатру. Принцепс послал в Эй и в Таргоньель специальных людей с необходимыми полномочиями и заданием — удушить епископов, виной которых была их маренская кровь. Этим, в сущности, ограничивался круг его врагов. Он казнил Марена единственно затем, чтобы потом об этом не забыть. Оставалась, правда, главная из дома Марена — но о ней-то он помнил очень хорошо.

Однако если круг его врагов был исчерпан, то другие еще имели врагов и сводили с ними счеты, благо была возможность. И днем и ночью по улицам вели, везли, волокли арестованных; толстые подземные своды Таускароры содрогались от криков пытаемых; на Аранском плацу стучали смертные топоры, с хряском ломались кости на колесах. Арестовывали по приказу Лианкара, Уэрты, Гразьена, других сильных людей; все это делалось, естественно, именем Лиги и Принцепса. Вождь ведь никогда не знает, сколько голов летит его именем, во имя охраны его персоны и идеи, носителем которой он является. Не знал этого и Фрам; он просто не интересовался этим.

Хватала людей и святейшая церковь, и хватала больше всех. Двадцать пятого июля на Аранском плацу зажегся первый костер — зрелище, давно не виданное в Толете. Застенки монастыря Укап, Альгрина, Таускароры — были переполнены. Шевалье Сео все просил и просил у Кейлембара новых отрядов стражи, ссылаясь на то, что, несмотря на все его старания, Таускарора похожа на въезжий двор: узников приводят и уводят, ворота приходится держать раскрытыми, черные, невзирая на запрет, ходят с оружием… Кейлембар только злобно ругался в ответ. У него не было достаточно стражи, чтобы дать ее коменданту Таускароры. Приходилось закрывать глаза на вооруженных чернецов, по крайней мере до тех пор, пока не будет покончено с Иоанной ди Марена. (Кейлембару было непонятно, какого черта Принцепс медлит кончать с ней, но Принцепсу, вероятно, виднее.) Узники инквизиции почти все проходят по ее делу. И без того епископ Толетский лезет к нему с претензиями: мурьянов-де убивают прямо на улице. Кейлембар топорщил усы: «Почему вы думаете, что это делают непременно лигеры? В Толете достаточно всяких бродяг и ворья, но мне некогда, ваше преподобие, воевать еще с ними А если ваши ходят вооруженные, так пускай же, пес их ешь, обороняются».

Принцепсу он не докучал подобной ерундой. Принцепсу и без того было о чем подумать — он ломал голову над тем, где взять денег.

Принцепс лично ездил в закрытой карете в Дом без окон, к Ренару. Старый банкир лежал пластом: в день взятия Толета от сильного потрясения у него отнялись ноги, но речью он владел и был в полной памяти. Он наотрез отказался сотрудничать с Принцепсом.

— Вы можете убить меня, сударь, можете заточить — все это в вашей власти. Но денег моих вам не видать. Вы можете взять наличность, имеющуюся в доме, ее не так много — но денег моих, повторяю, вы не возьмете. Ибо, если вы хоть что-нибудь знаете о коммерции…

— Да, я знаю, — прервал его Фрам, — затем я и пришел к вам. Я нуждаюсь именно в вашем банкирском доме, мне нужно ваше имя, ибо самое имя — Ренар — стоит денег. Я понимаю, что, взяв наличность и заточив вас в Таускарору, я убью дом Ренара…

Старик слушал, закрыв глаза; руки его неподвижно лежали поверх одеяла.

— Неужели вы поверили моим манифестам? Это слова. Я ожидал, что вы поверите моим делам. Я ведь охранял привилегии вольного порта Шлем, я подтвердил все права купеческого Ахтоса. Грабил ли я когда-нибудь купцов? Черт возьми, я унижаюсь перед вами до перечисления собственных заслуг…

— И совершенно напрасно, — сказал Ренар, не открывая глаз.

— Я понимаю, купечество мои лозунги отпугивают, — сохраняя выдержку, продолжал Принцепс, — но, поверьте мне, я собираюсь вести ту же политику, что и Марена. Я отнюдь не враг Виргинии…

Старик молчал.

— Почему вы отказываетесь иметь со мною дело?

Ренар наконец раскрыл глаза и взглянул на него в упор.

— Вы дворянин?.. Да? И я дворянин. Конечно, вы можете сказать, что я всю жизнь корпел над счетами, я не знаю, как обнажить шпагу, но я, черт возьми, дворянин, я граф Мана, мой король Карл пожаловал мне рыцарские шпоры. И я клялся — служить ему и его законным наследникам. Королева Иоанна — моя королева. Вы же, ваше сиятельство, всегда останетесь для меня изменником и бунтовщиком. А теперь, когда я объяснился с вами на вашем языке, — надеюсь, нам не о чем больше говорить?

Принцепс поднялся со стула.

— Мне очень жаль, граф. Но я уважаю ваши клятвы. — И он поклонился старику.

Этот тяжелый разговор не выходил у него из головы. Принуждать Ренара у него, конечно, и в мыслях не было; но и надеяться на то, что время заставит старика образумиться, было довольно глупо. Разве уж очень долгое время пройдет. А деньги нужны были сейчас — и большие деньги. Невозможно же было тянуть их с господ, которых он только что наградил — и именно деньгами.

И вот однажды, в начале августа, в его приемной появился молодой человек, при шпаге, брыжах и вообще одетый очень изящно. Никто его не знал. Он пробился через толпу и испросил частной аудиенции. Все посмотрели на него с большим удивлением: это был либо наглец, либо сумасшедший. Далеко не каждый член совета Лиги удостаивался частной аудиенции. На лице дежурного офицера, к которому обратился молодой человек, отразились те же чувства, что и у других. Он довольно холодно ответил, что его сиятельство занят с голландским посланником. Но пришелец не отставал. У него были чудные золотые пуговицы на камзоле и чудное итальянское шитье на плаще; дежурный спросил сквозь зубы, о ком он должен доложить.

— Маркиз ди Меланж, первый советник банкирского дома Ренара, — ответил молодой человек.

Дежурный скрылся. Господа лигеры еще немного поразглядывали Хапайота и вернулись к своей беседе:

— Нет, вы подумайте, и посланник этот, Корнелиус ван дер Боэн — даже не дворянин! — а Принцепс проводит с ним целые часы…

— Корнелиус ван дер Боэн? — смело встрял в беседу Хапайот. — Я встречал его в Лейдене. Замечательно толковый негоциант и весьма богатый человек. Союз с Нидерландскими Штатами будет нам чрезвычайно полезен…

Отпахнулась портьера:

— Его сиятельство просит к себе маркиза ди Меланж!

Хапайот слегка побледнел, но твердым шагом прошел в кабинет Принцепса.

— Сир, — сказал он, делая отличный придворный поклон, — одно ваше слово, и я положу к вашим ногам банкирский дом Ренара!

Лицо Принцепса ничего не выразило.

— Объяснитесь, сударь.

— Сир, я все знаю. Граф Ренар оказался неуступчив и, по моему мнению, старомоден. Очень жаль — у него необычайно светлая голова. Но, коль скоро деньги нужны Виргинии, а дом Ренара может их дать, более того — должен, ибо без этого он не в состоянии существовать, — то необходим человек, который будет вести дела. Я весь к вашим услугам, сир.

Герцог Фрам смотрел на молодого человека без всякой радости.

— Дальше, сударь.

— Моя просьба, возможно, будет несколько… ммм… неизящна, но иного пути нет. Я прошу вашего указа, сир, дарующего мне управление делами банкирского дома Ренара. Мою подпись знают в Виргинии и за границей так же хорошо, как и его, — я был его правой рукой.

Выговорив это, Хапайот побледнел еще больше и покрылся бисеринками пота. Момент был решительный. Великий Принцепс молча смотрел на него — целую вечность.

Хапайот раскрыл было рот, но счел более благоразумным дождаться вопроса. Наконец дождался:

— Граф может сам управлять своим делом?

— Но не хочет… — Улыбка у Хапайота вышла все-таки жалкая.

— И вы предлагаете отличный выход — ограбить его?

Хапайот пожал плечами; он уже почувствовал, что дело идет на лад. Иного выхода действительно не было.

— Ему будет оставлена огромная пенсия… Дочери его получат ренту… какую вам угодно будет назначить…

— Кто сделал вас дворянином?

— Королева Иоанна, сир… Но я…

— Молчите, я знаю все ваши слова наперед.

Принцепс еще немного помедлил.

— Граф Ренар, — сказал он наконец, — сделал вас своей правой рукой. Королева Иоанна сделала вас маркизом ди Меланж. Теперь вы желаете, чтобы я сделал вас управляющим банком Ренара. Я сделаю это, я подпишу указ, но за это извольте выслушать то, что я о вас думаю. Говорю вам прямо: вы, маркиз ди Миланж, мне неприятны. Доверие мое вы еще можете получить — если будете честны, но любви моей вы не добьетесь. Я читаю сейчас по вашему лицу, как по книге: сир, вы будете иметь дело не со мной, а с моими деньгами, а деньги не пахнут. Ваши деньги, маркиз ди Меланж, для меня всегда будут пахнуть предательством. Идите, управляющий банком Ренара, и принимайтесь за работу. А руки я вам поцеловать не дам.

Девятое августа было днем торжества Святой Экклезии: кардинал Мури въехал в Толет.

По поводу этого события Кейлембар неожиданно опять сказал стихами: «Попы на радостях с цепи сорвались». По улицам валил сплошной черный поток. Неистово колотили колокола. Его преосвященство второй кардинал Мури, возвращенный Виргинии Лигой, ехал в отшельнической хламиде, верхом на муле с веревочной уздечкой. Народ волной падал перед ним на колени. «Отец! Отец!» — раздавался вопль. Многие воочию видели нимб вокруг его головы; он въехал в Толет, как Иисус Христос въезжал когда-то в Иерусалим.

Но он не улыбался, не излучал доброты, это был пастырь суровый и карающий. Он раздавал благословения с плотно сжатым ртом, замедленно и как бы против воли. Ему даже не приходилось прикидываться: он и впрямь был озабочен. Его обманули, он опоздал — Иезавель не попала в его руки, как он втайне рассчитывал. Поэтому спешить в Толет не было смысла. Он доехал до Гантро и остался там, чтобы, во всеоружии документов, свидетелей и пыточных орудий, без помехи закончить следствие по делу коронованной ведьмы. Он знал, что Фрам запер ее в Таускароре, — и это было ему на руку, ибо ему нужна была живая Иоанна ди Марена, чтобы предъявить ей обвинительный акт. Но его постоянно заботило, как бы Принцепс не расправился с ней единолично, и он торопил следствие, как только мог. Но вот, слава Богу, все было готово, все показания вытянуты, все линии сведены и текст акта написан и переписан. В тот же день он выехал в Толет, и сейчас его заботило, как вырвать Иоанну ди Марена из рук земных властей, явно ей потакающих.

Была у него еще и третья забота — поважнее первых двух.

Самая ближняя ведьма Иоанны ди Марена, Эльвира де Коссе, оказалась дьяволом в облике девушки.

Все остальные ее адские служанки также были адски упрямы, но постепенно они признались во всем. Их показания расходились в мелочах, но мелочи и есть мелочи, они поддавались унификации, они так или иначе укладывались в схему. Эльвира де Коссе не подтвердила ничего. Ничего. Ни единого слова. Она вынесла жесточайшие пытки — даже фригийские палачи, бесчувственные машины, приходили в отчаяние от ее криков, — но она не отдала своих тайн. У этой дьяволицы были глаза ангела. Сам кардинал, полагавший, что имеет большую власть над бесами, содрогался, вспоминая ее глаза. А уж все остальные преступницы боялись ее больше, чем огня и железа. Делая свои признания о полетах на черные мессы, они охотно оговаривали себя, друг друга, даже Иоанну ди Марена — но не Эльвиру де Коссе. Вот как велика оказалась власть Диавола над их душами. Тщетно убеждали их милостивцы Трибунала Эссек Тлакенан и Аврэм Кинк, отличные знатоки своего дела, — они не верили, что сила креста избавит их от когтей Диавола. То есть они верили, они все примирились с церковью, но как только речь заходила об Эльвире де Коссе, они, как одна, все начинали отчаянно кричать: «Я ничего не знаю об Эльвире де Коссе!» Эта дьяволица с глазами ангела оказалась сильнее всех. Когда ее доставили из Толета в Гантро, у ней осталось нетронутым только ее ангельское лицо — все тело ее было сплошной раной. Единственными членораздельными словами, которые удавалось из нее извлечь, были «нет» и «ложь». Но теперь, посмотрев на Чемия в упор, она выговорила, с усилием шевеля искусанными губами и языком: «Ты пес, я проклинаю тебя». Ее пытали в его присутствии, но все было безуспешно. Кардинал своими глазами увидел, как силен Враг. Он приказал положить эту адскую девственницу на Люциферово ложе — больше уж ничего не оставалось, — и он сам уже не мог видеть этого, не мог слышать ее звериного крика, он уже сам шептал про себя: «Ну сознайся же, умоляю тебя, сознайся», — и вдруг она возопила чистым, сильным голосом: «Боже, пошли мне смерть! Пошли мне наконец смерть!» — и в недолгом времени кровь хлынула у нее из горла, и она воистину умерла, тут же, на решетке. Безобразно раскоряченное тело перестало дергаться, стало тихо, только шипело мясо, и смрад наполнял подземную камеру — это горел уже труп.

Кто же послал ей смерть?

О, разумеется, при всем уме и способности к суждению у кардинала не возникало даже мысли: если ей смерть послал Бог (что было очевидно, это видели многие), то кому же служу я? Нет, этой мысли у него не возникало. В своем предназначении он не сомневался. И все-таки смерть дьяволицы Эльвиры де Коссе не могла его не тревожить.

Угрызения совести, раскаяние, сожаление? Все это было ему не знакомо. Он смотрел на мир своими глазами, и смерть Эльвиры де Коссе доказала ему только его собственную правоту. Ведь он еще в прошлом году, едва увидев ее изображение, сказал: «Это daemonus familiaris[73] королевы, она не человеческого рода». И он оказался прав. Но странная и страшная оказалась эта правда очень непонятно она умерла… Воистину, Диавол умеет творить много удивительного.

Вот чем был озабочен кардинал Мури, отец народа, когда он без улыбки и как бы против воли раздавал благословения ревущей толпе на улицах Толета.

Принцепс, кажется, совсем забыл о том, что в Прокурорской башне Таускароры сидит свергнутая им королева. У него было так много дел: финансы, иностранная политика, дворянство, приближающийся к границам Виргинии Викремасинг… Но он помнил о ней постоянно — шевалье Сео мог это засвидетельствовать. Фрам едва ли не каждый день справлялся у него о королеве. Тот неизменно отвечал: «Маркиза Л'Ориналь здорова и ни в чем не имеет недостатка».

С ней надо было кончать. Она должна умереть, он это знал, и знал, что она знает. Ее смерть вызвана государственной необходимостью. Ее смерть развяжет много узлов. Ведь Викремасинг и Альтисора идут не мстить — они идут вызволять ее, вернуть ей трон. Ее смерть остановит их, она лишит цели их поход.

Пришла пора умереть ей. И все же Принцепс медлил, оттягивал, день за днем.

Жалел он ее? Самому себе можно было признаться: да, жалел. Или, скорее, боялся. Но боялся не ее. Ему страшно было представить, что она перестанет быть. Почему? — этого он не знал.

И тем не менее пришла пора ей умереть.

Тем более что нашелся человек, не стесняющийся говорить ему об этом. Но он говорил не о королеве — о маркизе Л'Ориналь, лиходейке и царице еретиков. Он не говорил: пора ей умереть. Он говорил: отдай ее мне, я сам с ней расправлюсь. Не умереть она должна — издохнуть, как ведьма, в корчах и вое, как ведьме надлежит. Принцепс имел дело не с самим кардиналом — на то у кардинала имелся каноник ди Аттан, председатель инквизиционного трибунала. Это он ознакомил Принцепса с главными обвинениями против Иоанны ди Марена. Она оказалась ведьмой высшего рода: она не пачкалась мелочами, вроде порчи посевов или изведения тех или иных людей. Впрочем, начала она именно с этого — она извела волшбою отца и брата, принца Александра, чтобы получить трон. А затем, имея в руках королевскую власть, она хотела всю Виргинию предать Диаволу — она отменила Индекс, потакала еретикам, она собиралась арестовать самого кардинала Мури, наконец, она сама объявила себя кардиналом Мури… к счастью, ее козни теперь пресечены. Кроме того, она, яко ведьма, вела жизнь самую свинскую и эпикурейскую, летала на шабаши… «Меня не интересуют подробности, — оборвал инквизитора Фрам. — Я надеюсь, вы держите все это в сугубой тайне?» Он не дал никакого ответа на притязания святейшей церкви.

Но Чемий, судя по всему, не отчаивался. Д'Эксме принес Фраму следующую новость:

— На Аранском плацу вмуровывают новый, прекрасной работы, железный стул по приказу Чемия.

— Для нее? — зачем-то спросил Фрам, хотя и так это было ясно. Д'Эксме утвердительно моргнул.

— Этого не будет, — холодно произнес Принцепс, — я ему ее не отдам.

— Он это понимает, сир, но тем не менее надеется поставить на своем. Он намерен требовать решения совета Лиги. На днях надо ждать официального письма по этому поводу.

— Вот что он задумал… Ловко, ничего не скажешь…

— Мы не сможем отказать ему, сир.

— Вы правы, д'Эксме, не сможем. Мы соберем совет. Но мы ее не отдадим. Она не будет сидеть на стуле. Распорядитесь соорудить эшафот для мечного сечения у собора Омнад, и пусть не жалеют сукна, самолучшего черного сукна.

Она умрет. Пришла пора ей умереть. Но эта пора пришла только потому, что Викремасинг со дня на день пересечет границу Виргинии.

Глава LXIII SUMMUM JUS SUMMA INJURIA[74]

Motto: Немногие дерзнули совершить гнуснейшее преступление, многие его хотели и все — терпели.

Тацит

В Рыцарском зале Мириона поставили два длинных стола в десяти шагах один от другого, а к скамьям, стоявшим вдоль стен, добавили еще по два ряда. Наглые маренские витражи были завешены плотными белыми шторами. Да и незачем было Вивилю видеть, как потомки поверженных им Браннонидов будут судить последнюю из его кровавого дома.

Впрочем, предстоял не суд над Иоанной ди Марена, а бой за Иоанну ди Марена между властью светской и духовной, между церковью и Лигой, Чемием и Фрамом. Все уже знали, что будет именно бой, хотя вслух это называлось весьма пристойно и даже скучновато: конверсация о воздаянии бывшей королеве Иоанне ди Марена по делам ее.

Члены совета Лиги не желали пропускать такого спектакля и явились поголовно все. Скамьи справа и слева от стола, за которым сели Фрам и Кейлембар — сверкали оружием и золотом, переливались камнями и шитьем. Принцепс осмотрел густые ряды своего воинства. Да, это было зрелище внушительное. Надменно-вялый герцог Правон и Олсан со своими графами и баронами, бородач Уэрта, маркиз Гриэльс, отец и сын Респиги, Гразьен, Фарсал, Цондаг, Нагрон, славный д'Эксме, новопожалованные Шлем, Вистрин, Агр, Йестер… двадцать… тридцать пять… свыше сорока наберется. Вся голубая Виргиния здесь — запад, север, восток и юг — за небольшими исключениями, вся она объединена им, послушна ему. Ну, держись, понтомский Гедеон! Веди свою чернохвостую свору, веди сотню, две сотни! Неужели один рыцарь не стоит двоих рясников, по самой скромной мере? Да они заглушат ваш вой одним звоном своих шпор!

Церковников было всего шесть человек.

Они расселись в ряд за своим столом, а все скамьи за ними остались пусты. Они были в черном — не в атласе, не в сукне — так, в какой-то дерюге, они не сверкали золотом, как дворяне, власть мира сего. Их было мало, но, пожалуй, стоили они многих: все — беспощадные доктринеры, непоколебимые ратоборцы, воплощенная ecclesia militans[75]. И в центре их — князь, раб рабов Божьих, отец народа, святой при жизни — Аврэм Чемий, второй кардинал Мури.

Страшное было лицо у кардинала Мури, Пергаментное, иссушенное, мертвое, с мертвым прямым тонким бритым ртом, с длинным мертвым хвостом бородки. На этом лице жили одни глаза — круглые, оловянные, беспощадные. Впечатление было такое, что он однажды уже умер, полежал в земле, а потом воскрес. Такому не страшны никакие соблазны, не ведомы никакие слабости. Такой добьется своего наперекор всему миру. Ему не нужна земная сила — он вдохновлен силой неземной.

Он в черном, как и все, только на голове его красная кардинальская шапочка, да на плоской груди — как на черной доске — алмазный католиканский пятиконечный крест.

Принцепс открыл заседание:

— Я буду краток. Судьба Иоанны ди Марена совершенно ясна: она должна быть казнена смертью. Лига Голубого сердца полагает, что смерть Иоанны ди Марена положит предел гражданской войне. Чем скорее она умрет, тем лучше для Виргинии. Мы предлагаем совершить казнь над Иоанной ди Марена послезавтра, двадцать пятого августа.

Эту дату, как будто бы уже обсужденную и утвержденную в узком кругу, все тем не менее слышали впервые. Но никто не шелохнулся: господа были солидарны со своим вождем.

Князь церкви тоже не шелохнулся. Фрам продолжал:

— Судебного процесса нам не нужно. Иоанна ди Марена умрет потому, что она — Марена. В ее лице прекратится династия узурпаторов, чтобы впредь не осталось никаких семян раздора. Мы казним ее открыто, публично, показав тем самым всему миру, что мы имеем право казнить ее и не скрываем этого. Таково мнение Лиги Голубого сердца.

Он приостановился, бегло осмотрел своих. Да, они были единодушны. Все они смотрели ему в рот.

Пора было начинать бой. Чемий не шевельнулся — он долго ждал, еще две-три минуты для него значения не имели. Фрам подавил в себе раздражение («боюсь я его, что ли?») и произнес:

— Святейшая церковь имеет свое мнение об Иоанне ди Марена. Поэтому выслушайте, господа, что скажет вам кардинал Мури.

Пепельно-желтый призрак раскрыл свои узкие губы.

— Господа сеньоры и чины, — раздался его баритональный, хорошо поставленный голос. Мертвец, полежавший в земле, говорил, как живой, даже чересчур живой. — Я представляю здесь власть духовную и от имени ее заявляю, что Иоанна ди Марена, маркиза Л'Ориналь, Божьим попущением занимавшая престол Виргинии свыше трех лет, запятнала себя опаснейшей ересью, пагубнейшим соблазном и тягчайшим беззаконием. Только что вы решили судьбу этой женщины с поразительной легкостью, что я объясняю единственно вашей неосведомленностью о подлинной ее сути. А суть ее состоит в том, что она безбожница, атеистка, отрицающая Бога, — я со страхом душевным произношу эти слова. Отрицающий Бога возлюбил Сатану, ибо середины в мире нет. Иоанна ди Марена — malefica, ведьма, явным образом продавшая себя Диаволу. Мы имеем доказательства этого. Вот, господа, каковы бывают сатанинские козни: женщина еще в детстве продается Диаволу, и за это он возводит ее на королевский трон, и вы служите ей, не подозревая, что все это время служили Диаволу. Это страшно, господа. — Он сделал ораторскую паузу; но господам уже и без того было очень страшно. — Чрезвычайный трибунал консистории вел процесс Иоанны ди Марена два года и ныне завершил его. Пособники и пособницы ее, взятые нами в последние месяцы, подтвердили все вменяемые ей вины. Полный текст обвинительного акта находится здесь и сейчас будет оглашен. Прослушав его, вы сами согласитесь с требованиями церкви. А требование это таково, чтобы злокачественная сия женщина, вслед за своими клевретами, была отдана Трибуналу для крепкого допроса под пыткой. Мы обязаны спасти ее душу, вырвать ее из диавольских когтей, а для этого надлежит без ложного милосердия провести ее через лестницу пыток, состоящую из четырнадцати ступеней. Мы должны заставить ее покаяться и примириться с церковью, как сделали мы со всеми, кто был с ней. Но это еще не все. За свои преступления она должна понести и положенное наказание, поэтому казнь этой женщины должна быть сурова, в предостережение прочим и на великое страхование впредь. Иоанна ди Марена должна быть сожжена на железном стуле всенародно как ведьма и безбожница. Что же до вашего предложения, господа сеньоры и чины, осуществить казнь послезавтра — на это церковь не имеет возражений. Времени допросить ее как должно у нас достанет. А теперь я хочу, чтобы вы выслушали обвинительный акт.

Поднялся Басилар Симт — послушный, как часть механизма.

— Christi nomine invocato[76], — произнес он без выражения.

Господа пришибленно молчали. Басилар Симт начал читать преамбулу:

— Король есть король милостью Божьей, что следует понимать именно так, как сказано. Король получает свою власть от Бога, но не прямо, а через посредство священника, человека, стоящего несравненно ближе к Богу, нежели сам король…

Принцепс, брезгливо оттянув углы рта, осматривал своих. Гроша ломаного не стоили теперь все его дворяне. Шпаги, золото, голубые эмалевые орденские сердца, лихие боевые усы — все это был мусор, декорация, прикрывающая напуганное стадо. Эти шестеро черных стоили шестисот. Или даже шестисот шестидесяти шести — мрачная была шутка, и смеяться не хотелось. Все было закономерно, этот день должен был наступить, и он наступил.

«Мы с Чемием почуяли друг друга издали. Вот кто поможет мне, сказали мы друг о друге. Не знаю, нравлюсь ли ему я, — он мне не нравился никогда. Но мы связали себя одной веревкой, и никто нас не развяжет. Ибо оба мы — волки, и я тоже волк, и это — правда, какими бы словами я ни обманывал себя.

Горе победителям. Вернее, горе победителю — горе мне. Думал ли я тогда, что наступит сегодняшний день? Нет, я не думал. Даже когда этот святой при жизни выкрал принцессу Каршандара — меня это возмутило, но последствий, связей этого факта я не видел, мне было не до того. А старец, оказывается, лелеял потрясающую мечту — взять королеву и пытать ее, как обыкновенную ведьму. Превыше церкви нет ничего на земле, а церковь — это я. Новоявленный Самуил. Ниспровергатель ереси повсюду, даже и на королевском троне.

Я могу понять этого Божьего человека, ибо движут им в высшей степени земные страсти, силы мира сего. Он искусно скрывает это, но я-то вижу. Ему поклоняются, как чудотворцу, но этого ему мало. Он не желает невозможного, он умен, он желает того, что достижимо. А это — достижимо. Отдайте мне еретичку! Я требую отдать мне Иоанну ди Марена!»

И что же — неужели отдать?

Принцепса подмывало вскочить и забегать взад и вперед по небольшому клочку пола между столами. Но этого было нельзя. Он положил намертво сцепленные руки на стол, удерживая себя на месте.

«Как бы то ни было — это сделал я.

Рыцарские клятвы, как это почтенно. „Я вырезал это в своем сердце“. И потом распространял письмена своего сердца в манифестах, прокламациях… распространял цинично, уже не веря им, но зная, что толпа поверит, а требовалось именно это. И тогда попы первыми встали рядом с „голубыми сердцами“.. Да, мы не могли не прийти к сегодняшнему дню.

Когда я подошел к порогу кабинета и увидел ее лежащей на трупе Плеазанта — тогда был дикий крик… это кричала Эльвира де Коссе. Черные утащили ее, но мне тогда важна была одна королева. Я совсем не подумал об Эльвире де Коссе, и конечно, я забыл о ней тут же — и вот…

И вот — она оказалась просто-напросто дьяволица Ах, негодяй. Несчастная девушка… Такова расплата за королевскую дружбу. А я, помню, еще радовался, когда узнал, что она не погибла на мрежольской дороге Она осталась жива — для такого страшного конца.

Ловко ты врешь, поп, но ты врешь. Эльвира де Косее — не дьяволица во плоти, это благороднейшее сердце, возвышеннейшая душа. Вытерпеть все и не предать свою государыню… да нет, не государыня он ей была — подруга, сестра, alter ego[77]…

Фрам разжал пальцы, лихорадочно записал на листке: „Найти тело“. Я похороню их вместе. Рядом, под одним надгробием.

Как бы то ни было — это сделал я. И винить она будет одного меня.

Воители Истины… Пантагрюэлисты… Милые, веселые, славные игры. Что за мерзавцы эти черные! Нельзя было даже подпускать их…

Э, вздор. Поздно говорить об этом. Все теперь есть, захват престола диавольской интригой, договор („где договор?“ — спрашивали Эльвиру де Коссе тысячу тысяч раз), разврат, однополая любовь, прямое сожительство с Диаволом, есть черные мессы, куда все они летали по воздуху… вот как, даже место известно: развалины некоего замка в горах острова Ре, над Унандой… им сопутствовали дьяволы: Гильгерот, Вицлипуцли, Ауэрхан, Левиафан и Бегемот… и Сатана показывал им там всю славу мира… Ох и ловко сочиняют попы, черная сволочь.

Несчастная Эльвира де Коссе. Бедная, бедная королева».

Басилар Симт читал три часа, не прерываемый ни вздохом, ни шевелением, ни кашлем. Голос его не сел не охрип к концу — это был хорошо тренированный голос, голос Церкви.

Наконец он замолк, и сейчас же заговорил Чемий:

— Далее следует процедурная часть, к акту не относящаяся. По желанию господ она также может быть оглашена.

Все взоры обратились на Принцепса.

Он помедлил, в сотый раз оглядел ряды своей армии. «Волчата» сидели бледные, зеленые. Они по-прежнему смотрели на него, но в глазах их была тоска: вождь, как же нам теперь быть? Quid sum miser tunc dicturus[78], мы же ничего не знали, ах, беда-то какая!.. Мы всему верим, нас ведь учили, что Церковь, мать наша, всегда права. Как же мы не видели, что диавол усадил ее на королевский трон?.. И только сейчас он сообразил, что нет главного члена шайки — нет Лианкара. Вот уж негодяй! Он не желает мараться, хм, как будто бы на нем есть еще место, где будет заметно пятно. Ну нет, ему не удастся отвертеться.

— Я с удивлением вижу, — сказал Принцепс, — что среди нас нет сиятельного герцога Марвы. Его присутствие настоятельно необходимо. Пошлите за ним.

Господа лигеры несколько взбодрились. Лианкара не любил никто. Граф Респиги непрошеный соскочил с места, крикнул в двери:

— Послать за Лианкаром! Немедля!

Принцепс выждал, пока Респиги сядет, и обратил свой взгляд на князя церкви.

Не отдам.

— Ваше преосвященство, — начал он размеренным тоном государственного мужа, — я восхищен вашим священным рвением и вашими замечательными подвигами в битве за веру. Вы думаете о чистоте и блеске нашей религии денно и нощно. Мы, светские люди, столь же ревностно печемся об укреплении престижа и могущества Лиги Голубого сердца. Итак, мы с вами вместе, каждый по-своему, думаем о благе Виргинии и подвизаемся на ее вящую пользу. Мы узнали о преступлениях Иоанны ди Марена, до сей поры от нас скрытых, с большой дрожью отвращения. («Именно, с большой дрожью отвращения, бас-самазенята», — проворчал Кейлембар Отлично, Кейлембар, спасибо.) Мы единодушны с вами в том, что Иоанна ди Марена должна быть казнена смертью, и мы единодушны настолько, что сходимся с вами даже в сроках. Мы расходимся с вами в мелочи — в способе казни. Иоанна ди Марена — бывшая королева, дворянка из первейшего дома. Она должна быть казнена именно как дворянка, то есть мечом через отсечение головы. Она имеет неотъемлемое право на такую смерть, и мы не можем узурпировать у нее это право. Мы обязаны блюсти права и привилегии дворянства, за это мы воевали, мы обязаны воздавать должное врагу, тем более что враг этот носил корону. Итак, мы категорически высказываемся против позорной казни.

Чемий не пытался его прерывать. Он сидел совершенно прямо и абсолютно неподвижно, уставив на него свои оловянные глаза. «Хочешь подавить меня своим взглядом, призрак? Не выйдет».

— Мы расходимся с вами, — продолжал Принцепс, — еще в одном. Мы, все как один, осуждаем преступления Иоанны ди Марена. Но теперь, когда она полностью изобличена своими пособниками, что явствует из предъявленного нам акта, мы считаем, что достаточно наказать Иоанну ди Марена смертью, не усугубляя ее судьбы мучениями и позором. Лига высказывается против допроса под пыткой.

Вот тебе, Самуил. Не получишь ты ее. Господа перестали даже дышать, но черт с ними, черт с вами, господа, — я отвечаю за вас.

Кардинал Мури ухитрился еще побледнеть — он стал теперь совсем серый. Но он не шевелился, не открывал рта.

И тут в страшной тишине громыхнул стул — поднялся принц Кейлембар.

— О качествах преступлений Иоанны ди Марена я распространяться не буду, это излишне, — отчеканил он своим командным голосом. — Но всем здесь ясно, что они вопиют к небесам и заслуживают отмщения. Ее следует подвергнуть пыткам и, если угодно, допросить, хотя, по мне, спрашивать нечего. Все ясно, и пусть она покается. Ну а что до казни, то и здесь все ясно: она умрет на эшафоте, как дворянка и бывшая королева. У меня все.

«Ах, Кейлембар, Кейлембар, что ты наделал».

Призрак остался неподвижен — только глаза выдали его жестокую радость. Господа лигеры колыхнулись, точно вода в сосуде. Призрак сказал:

— Я вижу, что Лига имеет разные мнения. Необходим поголовный опрос.

«Вот чего он хотел. Теперь все проиграно. Господа — сила, когда они в толпе, да еще за моей спиной. Выдернутые из пучка, они ничего не стоят — ни один из них».

Принцепс хотел было закусить палец, но сдержался.

— Да, — сказал он. — Начнем справа, без вызова.

«Что ж, господа, отвечайте. Вы хотели мистерии, так вот вам мистерия, да еще какая — с личным участием каждого. Каждый скажет свое „да“ или „нет“. Впрочем, не так: каждый скажет свое „да“ — ибо у кого же из вас достанет духу сказать „нет“?..»

Пока бледные господа мямлили один за другим свое «да», Принцепс наклонился к Кейлембару:

— Вы подрезали меня под корень. За каким чертом вы это сделали?

Кейлембар, не взглянув на него, схватил листок и стал что-то яростно писать. Написав, передвинул Принцепсу. Тот прочел:

«Мой отец погиб безвинно от руки Марена. Его пытали, как вора. Око за око, зуб за зуб. Я мщу. До попов мне дела нет, выдумкам их я не верю. Это моя месть». «Моя» было трижды подчеркнуто.

«Ах, Кейлембар, Кейлембар. Никогда бы не подумал. Стратег, военная сила, с утра до ночи занят армией. Солдат — и никакого великодушия.

Зачем он подчеркнул „моя“? Он хочет сказать, что я забыл свои рыцарские клятвы, а он помнит? Ах, Кейлембар, Кейлембар. Это уж не рыцарские клятвы, это какой-то мелочный жидовский счет: около за око, зуб за зуб…

Раз напяливший на себя волчью шкуру так в ней и умрет. И я — волк».

Фрам совсем перестал слышать монотонное бормотание господ. И только резкий крик «нет!» вернул его к действительности.

«Кто это там такой смелый? Ах, конечно, — нежнолицый юноша Гриэльс. Прости, Гриэльс, я подумал о тебе, как обо всех. А ты лучше их, и я ведь это знаю».

Маркиз Гриэльс стоял, как Даниил во рве львином, сверкал глазами не хуже Чемия:

— Мы рассуждаем здесь, как варвары, как каннибалы! Говоря «да», мы перестаем быть дворянами! Мы здесь решаем судьбу низложенной королевы — помните ли вы это, господа? Королевы!.. Она должна умереть — да, но для всего остального она неприкосновенна! Неприкосновенна, несмотря ни на что! Говоря «да», мы позорим самое имя Виргинии, нас с полным правом будут называть местом позора и выгребной ямы! Я говорю: тысячу раз «нет»!

За ним встал д'Эксме.

— Я, граф Демерль, заявляю, что уважаю нашу святую церковь, — спокойно сказал он. — Но я солидарен с мнением маркиза Гриэльса. Бывшая королева не может быть осквернена пытками. Я говорю: нет.

Среди господ пошло небольшое гудение, но больше никто не осмелился сказать «нет». Диавола (или Чемия?) они боялись куда сильнее, чем даже Принцепса. Эх, если бы не Кейлембар…

Фрам закусил все-таки палец, изгрыз его до синяков. Наконец высказались все, очередь опять была за ним.

«Черт бы все-таки взял этого Кейлембара с его рыцарскими клятвами. Придется отдать. Отдать. Но не без боя!»

— Господа! — Он поднял ясный и светлый взор, как истинный государь. — Я говорю «нет», но воля большинства есть воля большинства. Однако должен заметить вам, господа, и вам, пресвятые отцы, — кивок в сторону инквизиторов, — решение ваше опрометчиво. Дело Иоанны ди Марена слишком страшное и соблазнительное для того, чтобы стать явным. Оно должно оставаться тайным, и в этом, слава Богу, мы единодушны все. Если оно станет явным, Виргиния воистину прослывет клоакой и местом глубочайшей бездны. С нами просто никто не захочет иметь дела. Я вижу, что вы это понимаете, и потому единодушно решили казнить Иоанну ди Марена как поверженную королеву, а не как царицу еретиков. Вы хотите скрыть тайну — это похвально, — но тут же раскрываете ее другой рукой Ибо, заметьте, она должна выйти к эшафоту на своих ногах…

Зал встрепенулся. Так.

— Но вы, господа, осудили Иоанну ди Марена на четырнадцатиступенную лестницу мучений, пройдя по которой она не сможет шевельнуть ни единым членом. Ее придется нести на эшафот на носилках, и тайное станет явным. Подумайте об этом.

В наступившей напряженной тишине снова прозвучал на весь зал негромкий голос Кейлембара:

— Четырнадцать — это, конечно, чересчур. Четырех довольно за глаза.

«М-да. Этого не собьешь. Марс, военная сила. Прямо нож какой-то».

— Что же, давайте торговаться, — провозгласил Принцепс с нарочитым цинизмом. — Читайте процедурный акт.

Была еще надежда на обратное действие этого документа. Встал секретарь Трибунала — истинная обезьяна в рясе — и забубнил:

— Постановлено, что по предстании перед Трибуналом злокачественная маркиза Л'Ориналь будет передана демонологам. После чего посажена она будет, как есть, нагая, на «кресло милосердия», в каковом положении и выслушает предложенные ей вопросы…

— Она же просто-напросто истечет кровью, — не выдержал Фрам.

Павиан в рясе, сбитый этой репликой, тупо уставился на него. Чемий сказал:

— Позовите сюда мастера.

Вошел человек, невысокий, в темном плаще, в берете, и вообще одетый, как все люди, если бы не глухая красная маска, закрывающая не только лицо, но и всю голову. Господа зашумели, увидев этого человека.

— Даже палача притащил, ах, собака, — проворчал Кейлембар.

— Преступница не истечет кровью, — сказал мастер, — поскольку воздействие гвоздей на ее тело будет однократным. Раз усевшись, она будет давить на острия тяжестью своего тела, препятствуя тем самым истечению крови.

— Читайте дальше, — нетерпеливо бросил Принцепс.

— Постановлено далее, что преступница ответит на предложенные ей вопросы и признает свои вины, — снова забубнил секретарь. — Если она признается и не станет упорствовать, это не освободит ее от испытаний, каковы определены в следующем порядке. Пункт первый: руки и ноги преступницы заключаются в тиски. Оговорено отдельно, что это испытание не доводится до прямого повреждения костей. Пункт второй: основания членов преступницы, id est[79] руки в подмышках и ноги в пахах, испытываются медленным огнем…

«Вот за что вы голосовали, господа. Я вижу, вам уже тошно слушать. Сам железный Кейлембар морщится от отвращения. Вам видятся отвратительные картины, вы уже забыли об отвратительных преступлениях. Вам, кажется, уже и Диавол не страшен, которому вы служили три года. Джулио Респиги, этот несостоявшийся Медичи, совсем белый: конечно, вспоминает Геную, когда его самого мало не довели до застенка… Вам это не нравится, не правда ли, господа? Вы бормотали свои „да“ не подумавши?..

Virgo Virginica сиречь Люциферово ложе. Это что еще такое?»

— Это что такое? — спросил Фрам.

— Изложите, мастер, — сказал Чемий, не двигаясь.

— Нам известно два вида испытаний — tormenta abruptiva и tormenta continuativa[80], — разъяснил мастер. — Люциферово ложе совмещает в себе оба вида, ибо орудие, вводимое в тело, может быть оставлено там сколь угодно долгое время или же, напротив, быстро выведено и введено снова.

Мастер умолк. Секретарь, видя напряженное непонимание на лицах господ, простодушно сделал непристойный жест.

— Это для баб… для ведьм то есть, придумано. Стержень такой, с нарезкой, лучше потихоньку его вставлять, чтоб, значит, чувствовала… Очень действует, особенно если раскалить…

И тогда маркиз Гриэльс вскочил и крикнул вне себя:

— Да за одни эти слова следует всех вас передушить, как крыс!

Его вопль вызвал общий взрыв. Господам стало невтерпеж. Принцепс дал им пошуметь, потом поднял свой жезл, требуя тишины. Даже Чемий, кажется, понял, что перегнул палку. Он яростно посмотрел на секретаря и сказал:

— Замолчите. Вы просто глупы. Читайте дальше.

Секретарь снова забубнил. Его дослушали в полном молчании. Дальше было еще хуже. Он стал было, яко агнец Божий, читать уже описание казни на железном стуле, но Чемий оборвал его. Он почувствовал выросшее вдруг противодействие Лиги, точно невидимую стену. Сверкая оловянными глазами, он заговорил:

— Господа, еще в книге Иисуса Сирахова сказано: «Женщина горче смерти». Помните об этом. Женщина превосходит мужчину во всех пороках. По внутреннему своему ничтожеству женщина слабее мужчины в вере и легче от нее отрекается. На этом и основана вся секта ведьм. Помните об этом, господа. Сатана своих метит. Мы не можем быть снисходительны к женщине, это преступно…

— Ах ты кастрат свинячий, постная твоя рожа, — шептал Кейлембар.

— Поздно, Кейлембар. Вы свое слово уже сказали, — тихо произнес Фрам, глядя в стол.

Кейлембар повернул К нему ощеренное лицо:

— Сат-тана, мне любить и жалеть ее не из чего. Скажу вам прямо, Фрам: вас я не понимаю. Девчонка заслужила наказание, говорю я. Пусть покричит слегка, говорю я, бас-самазенята. Но, клянусь Христовым членом, так не будет, как они хотят. Люциферово ложе — ну уж дудки! Не дам. Дыба и тиски — все. С нее хватит. Она должна почувствовать боль, говорю я. Все. Позорить ее я и в мыслях не держал…

— Боль есть тот же позор, — ответил ему Фрам. — Жаль, что вы так непримиримы.

— Я уже объяснял вам, сир! — прошипел Кейлембар. — Но я сам там буду, и я послежу за поповской сволочью!

— Вы меня очень обяжете, — мрачно сказал Фрам.

«Да. Придется отдать. Придется отдать».

Кейлембар воздвигся над столом, как монумент.

— Я всегда говорил, что Иоанна ди Марена заслуживает пытки. Но мы не звери. Мы не можем допустить, чтобы женщину обдирали догола и выделывали над ней те гнусности, которые были тут названы. Лига предлагает испытать ее тисками и дыбой. При этом совершенно незачем снимать с нее всю одежду.

Лигеры загромыхали шпорами, оружием, закричали: «Да! Да! Долой Люциферово ложе! Мы не дадим!..» Они даже разрумянились, как же — найден великолепный компромисс, и порок наказан, и наша добродетель не унижена. И всем хорошо… Ах, какая вы все-таки мразь, господа…

Но призрак был непоколебим, как понтомская скала:

— Вы проявляете ложное человеколюбие, господа. Вы забываете, что перед нами — malefica, предавшая себя Диаволу…

— Вот что, святой отец! — потеряв терпение, заорал Кейлембар, — вы себе помните свое, а мы помним только то, что женщина эта была королевой Виргинии! И мы вам не позволим никаких излишеств, уж будьте уверены! Я уж начинаю жалеть, что не вмешался раньше! Вы довольно натешились над ее фрейлинами и дамами, чего вам тоже не следовало бы позволять!..

— Не значит ли это, — мертвенно произнес призрак, — что ваше сиятельство сомневается в правомочии Трибунала разыскивать ересь, притом в самой опасной ее разновидности?

У Кейлембара уже был готов по-солдатски прямой ответ, но Принцепс положил свою руку на его стиснувшийся кулак.

— Обсуждение этого вопроса уведет нас в сторону, что нежелательно, — ровным тоном заявил он. — Я уже говорил здесь, что мы озабочены сохранением престижа Лиги. Как видите, ваше преосвященство, Лига не отвергает пытки в принципе. Случай экстраординарный, и вам дадут допросить Иоанну ди Марена. Но меру и количество пыток позвольте определить нам. В этом мы вам не уступим.

Чемий не стал колотиться головой в стену.

— Вы не знакомы с техникой ведовского процесса, сир, — сказал он, — дело в том, что всякий ведовской процесс начинается с идентификации внешности преступницы. Сюда входит измерение роста, взвешивание, изучение всего ее тела на предмет раскрытия адской стигмы, каковая может находиться на любом месте. Само собой понятно, что для этого преступница должна быть отдана в руки демонологов нагой. Без этого все дальнейшее просто теряет смысл.

Снова стало тихо. Кейлембар свирепо сопел, грызя свою бороду. Принцепс опустил глаза.

«Пятиться некуда. Я отдал ее. Пятиться некуда».

— Хорошо, — хрипло сказал он. — Мы не враги святой церкви. Хорошо. Пусть будет так. Но мера и количество мучений, — добавил он громче, — остаются прежними. Она должна взойти на эшафот сама.

— Черт с вами, — прорычал Кейлембар, выплевывая клочья бороды, — пусть даже посидит на гвоздях. Но это последнее, что я вам отдаю.

В этот момент появился дежурный:

— Его сиятельство великий герцог Марвы!

Фрам, как рысь, повернул лицо к дверям. Встрепенулись все, даже церковники. Чемий один остался неподвижен.

Каштановый месье Жозеф, одетый чрезвычайно обдуманно — весь в белом (святейшая церковь), голубом (благородное дворянство) и черном (символ движения против узурпаторов), при ордене Лиги, при шпорах, перчатках и прочем — словом, пиши с него картину — вступил в промежуток между столами, сделал поклон Принцепсу:

— Чему обязан, ваше сиятельство?

Фрам, не отвечая, приказал:

— Кресло сиятельному герцогу Марвы!

Слуги принесли мягкое дамское французское кресло в цветочках — наверняка на нем сиживала королева, — поставили перед столом Лиги, с угла. Пока все это делалось, в зале стояла тишина. Нехорошая тишина. Всем было ясно, что между Лигой и церковью мгновенно составился молчаливый заговор — без единого жеста, без единого подмигивания. Заговор против Лианкара.

Наконец он уселся — так, чтобы быть лицом одновременно и к Фраму, и к Чемию, закинул ногу на ногу, не снимая шляпы с бело-черно-голубым плюмажем, посмотрел на Принцепса.

— Речь идет о судьбе бывшей королевы, — в напряженной тишине сказал ему Принцепс, — мы не считаем себя вправе решать без вас.

— Мое мнение — казнить ее смертью, — ответил Лианкар, пожалуй, немного поспешнее, чем следовало.

— Основания?

Фрам тоже не сумел удержаться, и Лианкар сейчас же дал ему это понять.

— Лиге Голубого сердца и сиятельному Принцепсу известно, — заявил он, отнеся в сторону руку с тростью, — что я разделяю воззрение всего виргинского дворянства на Иоанну ди Марена как на лжекоролеву, маркизу Л'Ориналь, узурпировавшую престол Виргинии с порочной целью попрания прав и привилегий рыцарства и подкапывания устоев святейшей церкви. Поэтому я, не щадя сил, боролся против нее, поэтому она заслуживает смерти. Таково требование Бога и высшей справедливости.

Фрам смотрел в его открытое, донельзя благородное лицо. Чемий говорит, что Диавол возвел ее на престол. Значит, вот он, Диавол, собственной персоной. Это он возвел ее на престол, а когда игрушки из нее не получилось, он предал ее, и теперь, сидя на ее кресле, прекраснейшими словами рассуждает о необходимости казнить ее смертью. Сердца у него, во всяком случае, нет, это очевидно. Вот бы его взять вместо нее!.. Но как взять? Он герой, он победитель… Бессилен человек перед Диаволом. Я бессилен перед ним…

Бессилен, хотя и знаю, что это совсем не Диавол, в Диавола я не верю, это человек из самых худших, гадина, скользкая змея…

Фрам под столом наступил на ногу Кейлембару: «Сыграйте вы».

— Вы нас извините, герцог, — сказал Кейлембар, — мы уже устали и рычим. Кардинал Мури, видите ли, выдвинул против нее новые обвинения…

— Вот как? В чем же?

Раздался потусторонний голос князя церкви:

— В принадлежности к адской секте ведьм и лиходеек.

Лианкар сделал бровями: мол, чего не бывает, ну и что же из того?

— Читать весь обвинительный акт еще раз мы не будем, — сказал кардинал. — Я прошу господ выслушать экстракт, а затем процедурную часть, которая не столь длинна, ибо герцог Марвы не знаком с делом.

Принцепс кивнул: пусть послушает этот господин с двойным дном. Может быть, ему станет страшно, стыдно…

По знаку Чемия поднялся каноник ди Аттан и вкрадчиво-ласковым голосом изложил без бумажки основные пункты обвинения, подкрепленные доказательствами. В сжатом виде все это прозвучало еще внушительнее. Процедурную часть огласил Басилар Симт. Господа на сей раз приняли ее спокойно: они вряд ли даже слушали, они были заняты разгадыванием Лианкара. Это для него одного читали описание пыточной процедуры, по сути дела, сейчас подвергали пытке его самого. Но для него это было не более чем жужжание мухи. Он сидел в снисходительно-вежливой позе, сохраняя на лице выражение учтивой скуки: ничего не поделаешь, приходится выслушать и это! Когда Симт дошел до Люциферов а ложа, точно и без вульгаризмов объяснив принцип его действия, — Лианкар мизинцем озабоченно поправил кончики закрученных усов. Под десятками взглядов он демонстрировал себя как образец вельможи, рыцаря, государственного мужа. Все слова Симта просто отскакивали от него, как от стены.

Кардинал Мури не забывал о своем: он поступился малым, чтобы выиграть большее. Он положил палец на то место, где начиналось рассуждение о казни, и изощренный выученик мурьянов, как по писаному, отчеканил:

— Постановлено, что, по прохождении через помянутую лестницу испытаний, преступница долженствует быть казнена мечом на эшафоте у собора Омнад, с соблюдением необходимого ритуала, принятого для казни особ ее ранга.

Фрам по достоинству оценил этот хитрый ход, но и он не собирался отдавать своего. Сейчас он промолчал: пусть Чемий поиграет с Лианкаром.

Симт уселся на место. Чемий обратился к герцогу Марвы:

— Церковь уже испросила мнение Лиги, но, поскольку вашего сиятельства при этом не было, мы спрашиваем вас отдельно.

Лианкар был явным образом отмежеван от всех. Он был один, все были против него. От скамей Лиги исходило злорадство, почти как видимое, обоняемое облако.

Но и этим его было не взять.

Этот прямолинейный солдафон Кейлембар проболтался, что они устали. Значит, здесь спорили. Господам претит то, чего хочет церковь. Они отвергают идею допроса под пыткой. В целом или в частностях? Это было уже не важно.

Лианкар встал и снял шляпу — он обращался к святой церкви.

Речь его была превосходна. В отборных словах восхвалил он Божественную мудрость Трибунала, раскрывшего гнусные и омерзительные преступления Иоанны ди Марена. Он привел две цитаты из Писания насчет необходимости сурового наказания ереси. Вместе с тем, сказал он, мы знаем, что Бог есть любовь (последовало три цитаты из Писания). Затем он высказал преизящные суждения о слабости женской натуры, не способной противостоять сатанинскому соблазну; но та же слабость позволяет надеяться, что не будет необходимости ввергать преступницу в столь продолжительные мучения, от которых она может испустить дух прежде времени; по-видимому, довольно будет (он вдохновенно посмотрел в потолок), скажем, легкого растяжения на дыбе, чтобы она выдала все свои гнусные тайны, какие при ней еще остались, а затем — небольшого огня и мм… горячих щипцов, чтобы она покаялась и примирилась с церковью. Он не стал присоединяться к мнению большинства, которого не знал. С великолепной надменностью он заявил в заключение, что выражает единственно свое собственное мнение, коль скоро святейшему Трибуналу угодно его знать.

Фрам слышал, как скрипит зубами Кейлембар. Кейлембару было стыдно — а тому? Кейлембар был рабом своего рыцарского слова, он сказал: пытать ее, а сказанного не воротишь. И вот теперь он оказался в одном ряду с тем, с кем ни за что быть не хотел. У того нет никаких рыцарских клятв и никогда не было. Он предатель. Он предал свою королеву, и ему хорошо. Ах, как все-таки славно было бы взять его вместо королевы.

И князь церкви не отказался бы взять его, — конечно, не вместо, а взять также и его. Но что толку, Лианкара не ухватишь.

Единственно, что можно, — это щелкнуть его по носу. Мелкое удовольствие, но хотя бы такое…

— Итак, — сказал Принцепс, когда Лианкар сел и накрылся своей шляпой, — теперь мнение всех членов совета Лиги ясно, и мы можем принимать решение. Оно таково: Иоанна ди Марена нынче в ночь будет отдана инквизиционному трибуналу для допроса по ее делу, причем Лига разрешает испытать ее гвоздями, тисками и дыбой, без выдергивания ног. Огонь, раскаленное железо и прочие названные здесь испытания безусловно запрещены. Исключение составляет мнение одного из членов совета Лиги, герцога Марвы, каковое он нам только что изложил.

Этот удар был неотразим, и Лианкар не собирался его отражать. Ему еще раз недвусмысленно ткнули в нос: мы тебя терпим, но ты чужой. Ну и что? Как будто бы он и раньше не знал этого! Он посмотрел на Фрама пустым взглядом и отвернулся.

— Лига устанавливает следующий порядок допроса Иоанны ди Марена. — Принцепс уже диктовал, как истый государь. — Между десятью и одиннадцатью часами ночи ее сведут вниз. Допрос будет закончен между четырьмя и пятью часами утра. От Лиги на допросе будут присутствовать члены совета — принц Кейлембар и Отен, а также граф Демерль.

Холодно глядя в ненавистную физиономию кардинала, Принцепс медленно произнес:

— Конверсация окончена.

Лианкар все-таки подождал, пока Принцепс первым встанет со своего места. Затем он поднялся и неторопливо вышел из зала. Церковники черной цепочкой уползли в другую дверь. Только тогда господа лигеры, избавившись от наваждения, задвигались и зашумели.

Фрам жестом подозвал юного маркиза Гриэльса.

— Спасибо вам, Гриэльс. Дайте пожать вашу руку. Вот так. А теперь — обвиняйте меня.

— Вы не виноваты, сир, — угрюмо сказал маркиз Гриэльс. — Виноваты мы все.

Глава LXIV ALTISSIMA VOCE[81]

Motto:

Гектором был тот, кто воевал, но тот, кого влекли кони Ахиллеса, не был больше Гектором. Овидий

Жозеф де Лианкар, сиятельный герцог Марвы, член совета Лиги Голубого сердца, проследовал вниз по главной лестнице Мириона, пожираемый взглядами множества глаз. Он шествовал, как подобает сильнейшему сеньору Виргинии, неторопливо, достойно, глядя поверх голов, а если и в лицо, то как бы не видя человека. Внизу к нему примкнули его брусничные гвардейцы. Ожидая, пока откроют дверцу кареты, герцог Марвы на виду у всех чинно зевнул, прикрыв рот набалдашником трости.

Драматическое заседание окончилось, и всем в Мирионе уже было известно принятое решение. Господа лигеры еще гомонили наверху, словно им было страшно расходиться. Лианкар вышел первым. Все знали уже и то, что голосовал он «за», и от одного этого сознания многих вчуже пробирала дрожь. А у герцога Марвы мурашки не бегали, это было очевидно. Сохраняя обычную надменную складку рта, он сел в карету и скрылся из виду — карета тронулась, ее заслонили всадники Марвского батальона.

Да, другие владели собой куда хуже. Молодой маркиз Гриэльс весь буквально трясся от ярости, от ненависти. Герцог Правон и Олсан выглядел так, словно на пытки осудили его самого. Он еле двигал ногами, прижимая к носу флакончик с солью; его почти что несли в карету. Многие пробегали вниз с опущенными головами, ни на кого не глядя, больше всего похожие на людей, которым очень стыдно. Граф Респиги бессмысленно потирал руки. Равнодушных, будничных лиц, по крайней мере, не было. Один герцог Марвы проследовал через толпу, как… герцог Марвы, безукоризненнейший рыцарь, светоч, зерцало и пример для подражания.

Столь же величественно и картинно проследовал он в карете в свой Отель де Бургонь, вышел из кареты, вступил в переднюю, бросил через плечо шляпу с бело-черно-голубым плюмажем, постоял, покуда лакеи снимали с него плащ, прошел к себе. Дверь его кабинета замкнулась за ним, и безукоризненный вельможа, светоч и зерцало — остался один.

Только здесь внезапно пропала надменная складка рта. Здесь было можно, здесь его никто не видел. Он добежал до дивана, упал на него кое-как и сидел, вернее, лежал поперек дивана, царапая шпорами драгоценный паркет, судорожно разрывая высокий тесный воротник. Глаза его необыкновенно расширились, он ловил воздух открытым ртом и все озирался, все прислушивался к чему-то.

В этой неудобной позе он пробыл довольно долго. Несколько раз били часы, но он не реагировал на этот звук. Сумерки сгустились в комнате, и уже без мелких подробностей, черными массами рисовались рабочий стол Оберегателя души нашей, первого министра двора, Великого коннетабля, члена совета Лиги — и бюро, из которого он когда-то очень давно вынимал некий список. С этого списка, собственно, все и началось.

В темноте не видно было уже и самого министра, или члена Совета, или как он теперь назывался. Только проем окна, разделенного двумя колонками, разрисованного по стеклам прелестными фигурами нимф, еще смутно виден был в этой темной комнате.

Снова стали бить часы, и человек вздрогнул на своем диване. Он считал удары. Десять.

Между десятью и одиннадцатью. Все хорошие дела делаются ночью.

Внезапно он вскочил и резко дернул шнур звонка.

— Огня! Свечей!

Он сам принял через дверную щелку два канделябра, замкнул дверь, сунул канделябры на стол, в ворох бумаг, и некоторое время стоял, привыкая к свету. Наконец обнаружился итальянский кувшин на подоконном столике, в окружении хрустальных фужеров. Он схватил кувшин, наклонил его над фужером — вино перелилось через край. Фужер ходил в его руке, пока он нес до рта. Выпил глотками, жадно, как путник, дорвавшийся до колодца. И все к чему-то прислушивался, смотрел круглыми глазами в пустоту.

Звень! Четверть одиннадцатого.

Таускарора была далеко отсюда.

Он выпил еще, на этот раз медленнее, переживая необыкновенно приятную горьковатую сладость самородного токайского. Руки, ноги отмякли, внутри стало тепло; а снаружи по-прежнему ходила, била его грудь и спину крупная холодная дрожь.

— Карету! — ни с того ни с сего заорал он в пространство.

Идет, идет, идет время, безостановочно, как рок, как судьба. Может быть, это и есть судьба? Между десятью и одиннадцатью. Скоро половина.

Он присел на кресло, не выпуская из рук фужера. Отпил еще. Потом тылом руки, в которой был фужер, провел по мокрому холодному лбу.

Что ему было нужно? Ах да, он заказал карету. Карету он заказал.

Улица Филу, против храма Святого Вивиля. Улица Филу. Ближе к Таускароре… или, пожалуй, нет. Пожалуй что и дальше. А впрочем, не все ли равно?

Улица Филу. Филу. Странное название. Он повторил несколько раз про себя: Филу. Filou. Ах, вот оно что! Ведь filou на его родном языке значит «мошенник, плут». Хм. Раньше это ему не приходило в голову.

В дверь поскреблись.

— Карета вашего сиятельства…

— Что? — подбежал он к запертой двери. — Карета? Да, хорошо, карета. Я сейчас.

Он вышел в гардеробную, взял в темноте широкополую шляпу и большой черный плащ, завернулся в него (все это механически, заученно) и, надевая шляпу, сильно вздрогнул.

Звень, звень. Половина. Половина одиннадцатого.

Он побежал прочь, ломился некоторое время в запертую дверь, потом сообразил отпереть ее. Плохо, плохо владел собой герцог Марвы. Выскочив из кабинета, он все-таки надвинул шляпу пониже: ни к чему слугам видеть его лицо. В передней уже стоял почтительно изогнутый дворецкий.

— Оружие, перчатки вашего сиятельства.

Он не глядя принял пистолеты, сунул в пазух плаща. Взгляд его упал на подзеркальник, там лежал его хлыст. Он зачем-то взял его. Вышел. Так, с хлыстом в руке, сел в небольшую черную кожаную карету — для тайных и неофициальных выездов.

В особняк на улице Филу он вошел как хозяин. Это был его особняк. Не выпуская из рук хлыста, он поднялся наверх, где его ждала дама, хорошенькая, очень белокожая брюнетка. Она улыбалась, но улыбка мало-помалу сползла с ее лица, на нем выступил испуг. Тогда он, словно спохватившись, нагнулся и поцеловал ей руку.

— Что с вами, месье? — спросила она. Голосок у нее был очаровательный, тем более что говорила она по-французски.

— Который час? — вопросом ответил он. — Ах, все равно, который час… Пойдем.

Они прошли внутренние покои, вошли в опочивальню. Он замкнул дверь, шагнул и стал — черный плащ размотался, сполз с одного плеча, открыв безобразно разорванный ворот камзола, ноги в белых сапогах расставлены, правая рука в перчатке сжимает хлыст.

Хорошенькая дама не знала, куда себя девать.

— Месье… что-то случилось?

— Раздевайся, — бросил он сквозь зубы.

Через некоторое время слуги и служанки маленького особняка с ужасом услышали пронзительные крики из спальни синьоры. Они сгрудились внизу, но подняться не решались: на лестнице, как всегда, столбами стояли трое вооруженных телохранителей. Эти ничему не удивлялись. Любимая камеристка синьоры поднялась по винтовой лестнице и подкралась к опочивальне с другой стороны. Обмирая от страха, она слышала через дверь свистящие шлепки хлыста, вопленные крики синьоры и мужской голос, выталкивающий с ненавистью: «Вот тебе… вот тебе… тварь… сука… итальянская шлюха…»

Она без памяти кинулась прочь.

Вскоре все смолкло. Телохранители стояли все так же, не двигаясь. Под потолком передней благостно сияла розовая люстра. Слуги тихонечко разошлись, шепотом повторяя про себя: «убил»…

Но герцог Марвы не убил свою любовницу. Он бросил хлыст, упал лицом в постель и зарыдал, или, скорее, зарычал, как смертельно раненный зверь. Итальянка, вся исполосованная, лежала ничком. Потом она приподнялась и посмотрела в его сторону сквозь завесу слез. Он стонал и конвульсивно дергался, сползая на пол. Женщина поднялась на колени, вытерла слезы и принялась собирать волосы с лица. Она увидела, как его рука слепо пошарила по полу, нащупала хлыст (она вся сжалась), и бросилась на постель.

— Бей меня… — глухо простонал он снизу. — Я негодяй…

Паэна Ластио, оскалившись, быстро схватила хлыст.

— Вы думаете, я не ударю вас, синьор?.. Вы обошлись со мной, как с девкой! Вы не знаете, как мне было больно?

Она соскочила с постели, размахнулась и перетянула его хлыстом поперек спины. Ручка у нее, при всей ее нежности, оказалась не такая уж слабая.

— Извольте поднять ваше мерзкое лицо, синьор! Вы одеты, и мне не интересно бить вас по спине!

Он поднял лицо. Невиданное дело: оно было в слезах. Но итальянка, озлобленная болью и позором, не заметила этого. Она наотмашь перекрестила лицо сиятельного герцога хлыстом, рассекла ему ухо и щеку. Он стоял перед ней на коленях, не отклоняясь от ударов и, кажется, даже не чувствуя боли.

— Бей… еще бей… — шептал он разбитыми губами. Увидев кровь, Паэна Ластио опомнилась. Нет, это был настоящий герцог Марвы. До нее вдруг дошло, что ведь это он тут рыдал, как раненый зверь. Ей стало страшно. Она метнулась, второпях накинула халат, схватила уже заранее налитый кубок с вином.

— Который час? — простонал он. Она вздрогнула.

— Что с тобой? — Она опустилась на колени рядом с ним. — Ну что случилось? Caro mio[82]… Выпей… Ну, скажи, скажи, что произошло? Присядь на постель… Ой, что же я сделала с твоим лицом! Погоди… — Она намочила полу халата в вине и протерла ему лицо, уже вспухшее от ударов хлыста. Он молча скрипел зубами. Она продолжала хлопотать над ним, стащила с него сапоги, расстегнула камзол, пыталась уложить его, но он отвел ее руки.

— Дай мне еще вина…

Он снова жадно выпил, выхлебал поданный ему стакан, потом поднялся, взял кувшин и налил еще. Паэна Ластио с испугом смотрела на него. Он ткнулся на край постели, не выпуская кувшина из рук.

Стали бить часы за стенкой: двенадцать. Он весь передернулся.

— Двенадцать… Как медленно тянется эта проклятая ночь… Я сойду с ума…

— Я тоже сойду с ума… Я все еще ничего не понимаю…

— Она сегодня там! Сейчас! — вдруг закричал он ей в лицо. — Мы отдали ее! Теперь ты понимаешь?! И я, я тоже отдал ее!.. И сейчас ее там…

Он осекся, точно ему не хватило воздуху. Паэна Ластио сжалась в комочек под своим пеньюаром и невольно отшатнулась от него.

— Вот, и ты тоже… — усмехнулся он, заметив ее движение. — Ах, впрочем, так мне и надо… Я неописуемый негодяй…

Внезапно он сорвался с места, но его порыв тут же и кончился. Он тупо взглянул на свои ноги.

— Какого черта я без сапог?

Он присел и принялся натягивать сапоги, морщась от непривычного усилия. Паэна Ластио молча следила за его действиями.

Надев сапоги, он прошелся по комнате, заложив руки за спину, склонив дико растрепанную голову.

— Но ведь еще не все потеряно… — произнес он медленно и вдумчиво. — Если я сознаю, что я — негодяй, значит, я не такой уже негодяй… я могу раскаяться… Нет! — вдруг яростно топнул он. — Нет, ни черта! Если я сознаю, что я изменник, предатель, — то я от этого не перестану им быть! Я предатель! Я хуже Иуды! Я гнусная тварь! И к чему привели все мои ухищрения, игра ума? Я тут, а она… она там… она сейчас там… ее… — И он снова осекся.

— А зачем?! — воскликнул он страстно, как Иисус в Гефсиманском саду. — Для кого старался, изобретал, превосходил самого себя? Кто меня любит? Одна ненависть в награду! Теперь они свивают мне петлю! Я сделал свое дело, я им больше не нужен! Друг друга они ненавидят, но против меня… о, против меня, это же Л-лианкар… против меня они объединяются все! Все!! Все союзники — против Лианкара! Они съели бы меня живьем, не запивая! А она… она та-а-ам! О, я заплакал бы, если б мог!

— Но ты же плакал, — робко сказала Паэна Ластио.

— А? — встрепенулся он. — Я? Нет, это был не я. Слезы? — Он даже потрогал обеими руками лицо. — Нет, какие слезы, это холодный пот… Предатели не плачут, им некогда. Ах, если бы не я — у них ничего, ничего, ни-че-го не вышло бы! Все они сдохли бы десять раз, если бы не я! Фрам!.. Да я в руках его держал, вот так! — Он показал сжатые кулаки. — А Чемий, старый фанатик! Тоже мне Меланхтон! А кто направил его по этому пути, кто дал ему документы? Я! А кто рисковал больше — головой, шкурой своей рисковал, самой вульгарной собственной шкурой, — они, что ли? Я! Я ходил по лезвию ножа два года, я рисковал каждый день! Ведь на мне же, на мне держалось все! Кто убил Вильбуа? Я его убил. Этим господам и в голову не пришла такая простая вещь! А когда мне принесли найденные на его трупе записки: Лианкар принят в Лигу там-то и тогда-то — мог ли я быть уверен, что он уже не показал эти записочки ей?! Легко ли мне было, когда я шел к утреннему выходу Ее Величества? Другой на моем месте бежал бы без памяти — а я остался! Она никогда не верила мне! А этот болван Джулио Респиги, которого я же посадил наместником — когда Плеазант арестовал его, кому грозила первая опасность? Мне! Я организовал им отличный мятеж в Генуе, я вырвал его из лап телогреев, а уверен ли я был, что он уже не разболтал всего?.. Да что Респиги — а моя переписка, мои курьеры? Любого из них могли схватить в любой момент, случайно — и бывало, что хватали! Каких усилий мне стоило, чтобы эти ублюдки умерли раньше, чем заговорят? А этот мальчишка Гриэльс, этот старый дурак, барон Респиги — они целый год были на волосок от пытки, — кто их спас? И — ни слова признательности!.. А кто поменял им графа Марче, этого остолопа, на Финнеатля? Изящно было сделано… — На лице его даже появилась мечтательная улыбка гурмана. Паэна Ластио тоже сладко улыбнулась при имении Финнеатля. Вообще, чем дольше Лианкар говорил, тем больше она успокаивалась. Она удобно легла поперек постели на живот, положила руки под подбородок и внимательно слушала его. А он, не глядя на нее, брызгаясь, злобно перечислял свои заслуги:

— Я ли не знал про голубые банты и красный флаг? Я, что ли, был виноват, что они опоздали атаковать? Я ли не сходил с ума, видя, как они дурацки гибнут, за ничто, не успевая крикнуть: не бейте своих?! А ведь надо было ехать и поздравлять ее с победой… мог ли я ручаться, что меня тут же не арестуют? Но я поехал — а легко ли мне было?.. — Он выпил свой стакан и вдруг снова взъярился: — А потом надо было выручать д'Эксме — его взяли тепленького, прямо в кабинете у Фрама, и я пошел к ней и выручил его! А теперь этот пес переметнулся к победителю! Все забыл! И эта сволочь Респиги!.. А, что говорить о благодарности! Я сам — неблагодарный пес. Сам знаю, что заслуживаю презрения, вот… даже ты скривила свой ротик… но, черт меня возьми! Уж Респиги-то мог бы и спрятать свои наглые глаза!

Пробило час, и он снова весь передернулся, как от боли.

— О! Все еще час… Боже, как далеко еще до рассвета… Донна, меня знобит… — Он схватил себя руками за плечи, подошел к постели, опустился на пол перед ее лицом, засматривал ей в глаза. — Нет… и ты меня не жалеешь… Я тебя больно побил?.. А она… ей сейчас… — Он упал лицом в одеяло, и опять все его существо потряс утробный страшный звук — у него как будто лопалась душа. Паэна Ластио выпростала одну руку и положила ему на голову.

— Говори еще, если не можешь плакать, — прошептала она, — тебе станет легче…

— Держи меня, держи, ради Господа Бога, — глухо сказал он, — иначе я убью себя.

Он закостенел, вцепившись в одеяло, чтобы сдержать дрожь: он слушал время. Итальянка поглаживала его развившиеся локоны. Она уже давно наблюдала за ним. Нет, он не разыгрывал комедию, все это была правда. Он попросту сломался, этот гибкий, стальной Лианкар.

— Я не видел ее уже три месяца, — наконец сказал он, не поднимая головы. — Я открыл им Толет… Без меня их бы тут не было… и она была бы королевой… Теперь все равно, все равно… Поздно, поздно, поздно…

— Ты же знал, что этим кончится, — вдруг сказала она, — для чего же ты не голосовал «против»? Это не изменило бы ее судьбы, ко зато на твоей душе не было бы камня, который… — Она чуть было не сказала «сломал тебя», но проглотила эти слова; впрочем, он понял ее и так.

Он приподнялся, легким сильным движением обычного Лианкара, присел на постель у нее в головах.

— Синьора, вы правы, — сказал он своим обычным, Лианкаровым голосом, — я не стою и сломанной подошвы, потому что я сам сломался. Я просил у вас капельку жалости, сочувствия — сознаю, что это глупо, и прошу меня извинить, синьора Ластио.

Она взглянула на него с тревогой. Но он, как ни в чем не бывало, налил вина и протянул ей. Отпили. Она еще раз посмотрела на него и успокоилась.

— Caro, ты ничего не скрываешь от меня? — деловито спросила она. — Что еще произошло на заседании Совета? Ну, все они смотрели на тебя, как на merde (очень странно прозвучало это вульгарное ругательство в устах столь прелестной дамы, но выговорила она его без запинки). А что было еще? Каковы реальные угрозы? Ненависть — это еще очень мало…

Тогда он улыбнулся — до того странно, что у Паэны Ластио екнуло сердце, — неторопливо, тщательно взял ее за волосы, оттянул их так, что она не могла закрыть глаз, перевернул ее на спину и, глядя в ее запрокинутое лицо, сказал:

— Паэна Ластио, — голос у него стал воркующий, как у голубя, итальянка, католичка, выученица иезуитов, приставленная ими ко мне и изменившая мне с Финнеатлем… — теперь она раскрыла рот уже от настоящего животного страха… — если ты — Паэна Ластио, то я — все еще Лианкар… и уж на тебя-то, маленькая мушка, меня хватит. У меня не дрогнет рука отдать тебя нашему архипсу кардиналу Мури, будь он трижды благословен. От такого подарка он не откажется, он найдет, в чем тебя обвинить, и ты ему все подтвердишь… там, внизу. Сейчас там находится великая королева, ею занимаются фригийцы, превосходные мастера… Великая королева, которой ты обрезка ногтя не стоишь, висит там сейчас на вывернутых руках, и фригийцы трудятся над ней, как крючники… видишь, у меня поворачивается язык сказать все. Я — негодяй, я — предатель, но все-таки я Лианкар. Запомни это, Паэна Ластио.

Он опустил ее, мокрую и обмякшую — она без сил ткнулась ничком в одеяло, — встал, отошел к окну. За окном был полный, абсолютный мрак.

— Это величайшее преступление, уж хуже этого не бывает, — сказал он тихо, обыденно. Она лежала неподвижно, даже не дрожала. Он повернулся к ней и продолжал издали: — Это мой предел. Весь мир содрогнется. И сделал это я, один я. Будут говорить: кровавый палач Фрам. Фанатичный людоед Чемий, лжепастырь, воплощенный Антихрист. Они пили королевскую кровь, прямо из чашки, и закусывали королевским мясом. Так скажут про них. Про меня будут говорить другое. Изменник Лианкар. Подколодная змея, пригретая на королевской груди. Правда. Lili[83], как говорит наш друг граф Финнеатль. Но правда не вся. — Он неторопливо подбирал слова, он даже любовался своим красноречием. — Я — первый испиватель королевской крови. Я дал им пить эту кровь, я пустил их, я их подталкивал. Несчастная девочка… Душить надо Чемия и всю его черную братию, вот что. Я, говорит, не подниму руки на королеву — Боже меня оборони, — но она, говорит, не королева, она всего лишь маркиза Л'Ориналь, она, говорит, ведьма… Ошибаетесь, ваше преосвященство, пагубное заблуждение. Она-то — самая что ни на есть настоящая королева, а вот вы, ваше преосвященство, посмотрели бы на себя в зеркало — не похожи ли вы на вора, укравшего кардинальскую шапку?.. Ты слушаешь меня?

— Да, — глухо отозвалась женщина.

— Не бойся меня. Я не отдам тебя Чемию. Ты слышишь?

— Да.

Пробило два часа.

— Длинная вещь — время, когда его замечаешь. Она очень чувствует его сейчас… Но ведь не каждую же секунду ей больно, а? — вдруг спросил он озабоченно. — Ведь черные хвосты чинят ей допрос… спрашивают у нее всякую чушь… На это тоже уходит время… Господи, только бы она говорила побольше… все равно что, лишь бы говорила, говорила… Вот я — говорю, говорю, а время идет… ведь идет… а?..

— Ты сходишь с ума, — простонала женщина, — и я сойду с ума… Джузеппе, carissimo mio[84]… перестань!

Он дребезжаще захихикал и никак не мог остановиться.

— Ну нет… не ждите… хи-хи-хи… я-то с ума не сойду… Все сойдут с ума… ты сойдешь сума… и Фрам… хи-хи-хи… этот государь… il principe[85]…[86] хи-хи-хи… сойдет с ума… и все крысы, белые крысы, серые крысы, черные крысы… все сойдут с ума… а уж потом… хи-хи-хи… потом-потом-потом уж я… хи-хи-хи…

Паэна Ластио поднялась в постели, смотрела на него дикими глазами.

— Ты дьявол! Дьявол! — завопила, заревела она. — Я боюсь тебя! Не подходи, ааа! Лучше убей! Отдай палачам! Я больше не могу-у!

— А, вот и тебе стало страшно, шлюха! — зарычал он в ответ, и она обрадовалась — обрадовалась его голосу, обрадовалась даже этому оскорбительному слову, — перед ней был здоровый человек, не безумец. — А мне не страшно? Я тебе уже битый час толкую о том, что происходит сейчас, этой ночью, а ты… ты лежишь, как кукла, и помнишь наставления отцов-иезуитов, ты шпионишь! Крепко же они вбили их в тебя, если их даже плетью не выбьешь! Ну и отлично, я сам больше всего люблю шпионов! Мне не мешает твой шпионаж! Но сегодня у меня раскололась душа, мне надо кому-то выкричаться… прах тебя возьми, потом пиши все в своих донесениях, но сейчас-то я хочу видеть живого человека, а не куклу! У меня сегодня все сердце вывернуто наизнанку! Ты думаешь, я собираюсь каяться? Как бы не так! Да и кому? Господу Богу? Если он есть… — Паэна Ластио перекрестилась… — да я на его месте не стал бы и слушать такого грешника! На мне ни одного светлого пятнышка нет! А звать священника — ах, отче, confiteor[87]… ну уж нет! Он либо дурак — а на что мне дурак? — либо не хуже меня негодяй, как Чемий, либо шпион, как твои отцы-наставники. Я предал королеву! Вот что я сделал! И не говори мне, что я не знал этого до сего дня! Все знал! И все сделал, чтобы довести вот до этой ночи! Я не щадил ее!.. Я…

Тут он снова запнулся. Паэна Ластио проглотила клубок.

— Ты ненавидел ее? — спросила она тоненьким голоском.

— Не твое дело! — грубо рявкнул он. — Ах, Чемий, старый крокодил! Как мы с ним работали! Какой spectaculum с интердиктом мы разыграли!.. Этого блаженного дурака Гроненальдо не надо было и манить в силок, сам пошел… ему бы вообще в кресле сидеть, а не политикой заниматься… Мы со старцем надули решительно всех! И что же?! Сделал свое дело — и уходи?! Теперь мы тебя уничтожим!..

— Джузеппе, caro mio, — сказала Паэна Ластио, — ты чувствуешь опасность, я же вижу.

Он подошел и сел рядом с ней.

— Да, — сказал он так же просто, по-человечески, — я чувствую опасность. Скажу больше: когда я спускался по лестнице, я воочию видел себя на эшафоте. Как будто кто-то гравюру держал передо мной, такую четкую, с резкими тенями: Лианкар на помосте, и все смотрят на него. Никогда прежде не видел таких снов с открытыми глазами. И я испугался. И ты… и ты тоже наконец-то испугалась… Теперь мы поймем друг друга… Иди сюда…

Она прильнула к нему, он обнял ее и коснулся губами ее соленых ресниц.

Пробило три часа. Они вздрогнули оба — как одно существо.

— Джузеппе! — вдруг вскрикнула она. — Гляди, светает!

За окном было еще темно; но чернота сменилась густой синевой. Герцог Марвы сказал:

— Ей осталось полтора часа… Между четырьмя и пятью…

Она поежилась. Теперь она ждала рассвета, как соучастница. Он погладил ее вспухшую спину под пеньюаром.

— Очень больно?

— Нет, caro mio, нет…

Он смотрел в окно, знакомо прищурив глаза. Он думал о будущем.

— Ты права, донна: никаких реальных обвинений они против меня не имеют, одну ненависть. Ну, за это я с ними поквитаюсь… Мы устроим им бомбу погромче интердикта…

Паэна Ластио улыбнулась:

— Ты уже говорил о ней с Финнеатлем?

— Что?.. Нет, не говорил. Просто мы с ним одинаково думаем… А он что говорил тебе, ну, признавайся, шпионка…

— Он велел мне найти ее, и я на днях узнала, где она…

— Как ее зовут, я забыл?

— Ее имя Бригита д'Эмтес.

— Мне, право, жаль, что я не смог познакомиться с ней…

— Боже упаси… Она просто-напросто отбила бы тебя у меня…

— Отбил же тебя Финнеатль у меня…

— Ну, сейчас даже он не стал бы этого утверждать…

— Ты очень мила. Так что же предлагает Финнеатль?

Паэна Ластио, обняв его, зашептала ему в самое ухо. Лианкар слушал, одобрительно хмыкал. Синева за окном уходила вверх, наливалась бледным, зеленоватым светом зари.

Ночь прошла, и Лианкар остался Лианкаром.

Глава LXV SOTTO VOCE[88]

Motto:

О нет, Модо и Мего — злые духи Не из простых. Князь тьмы — недаром князь. Уильям Шекспир

«Я уже умерла? Или нет еще? Это моя рука. Коснусь ею лица. Нет, наверное, я еще жива. Где я — в постели…»

Жанна осторожно приоткрыла глаза и увидела каменный сводчатый потолок.

«Я не знаю этой комнаты. Вся каменная, как в Тралеоде».

— Эльвира!.. Эльвира, где же ты?..

Вдруг Жанна резко поднялась в постели. Стол, два кресла, полога над постелью нет. Две двери, одно окно, на нем решетка, за ней — темно-синее вечереющее небо.

Это Таускарора?

Она соскочила на холодный пол, подбежала к окну. Там была бездна, и глубоко внизу — острые крыши.

Да, это Таускарора. Тюрьма.

«Все, что случилось, — это правда, не сон. И я действительно осталась жива. Мне холодно стоять босыми ногами на полу.

Зачем же я тогда не умерла?»

Жанна вернулась к постели, легла, укрылась. Она вспомнила все. «Да, он умер. И Эльвира… ее тоже нет. Я осталась одна».

Глаза ее медленно наливались слезами. Наконец она расплакалась, и слезы душили ее все сильнее. Умерли. Они умерли. Больше она не увидит их никогда. Смысл этого страшного слова входил в нее постепенно, и от этого она рыдала уже во весь голос, неудержимо. Бессознательно, инстинктивно она все-таки зажимала себе рот, прятала лицо в подушку, чтобы не было слышно, как она плачет.

«Все оборвалось, все, все. Они умерли, и я больше не королева. Но почему я до сих пор жива? О, убейте же меня, убейте меня поскорее, я хочу умереть, я хочу к ним».

Совсем стемнело. Жанна затихла и только тогда отметила, что кругом царит полная тишина. Ни звука, ни шороха не было за дверями. Она как будто бы вообще осталась одна на всей земле, и даже не верилось, что где-то есть еще живые люди.

«Все умерли. Я осталась одна. Может быть, и я тоже умерла? Нет, я еще определенно жива, мне еще предстоит умереть.

Когда же все это случилось — сегодня, вчера? Пусть кто-нибудь придет за мною. Я не хочу жить. Я хочу к ним».

Она лежала на спине и ждала.

«Когда же они придут за мной? Ну когда же?»

Наконец заскрежетал ключ в замке.

Пришли.

Жанна невольно задрожала: «Как, уже?»

Но это были монашки, бегинки — две пожилые женщины, почти до самых кончиков носов упрятанные в свои рясы. Они принесли свечи и поднос под салфеткой.

— Ваш ужин, синьора.

Жанна притворилась спящей. Услышала:

— Если синьоре понадобится что-либо — вот тут, у изголовья, шнур, можно позвонить нам.

— Дайте снотворного, — сказала она, не открывая глаз.

Утреннее солнце разбудило ее. Спросонья она машинально позвала: «Эльвира…» — и от этого проснулась совсем и вспомнила, где она. И опять она горько, жалобно плакала в подушку. Когда явились бегинки с умыванием, она все еще всхлипывала. При них она плакать не хотела; кусала губы, кусала пальцы, шепотом ругала себя; наконец справилась с собой. Бегинки осведомились, не угодно ли синьоре принять ванну…

«Ванну? Какую еще ванну, что за вздор?» И тут же с удивлением Жанна услышала собственный голос:

— Ванну завтра.

«Что это я такое говорю?»

Однако она встала, умылась и дала себя одеть. Бегинки прислуживали ей, как заправские камеристки.

— Угодно завтрак, синьора?

— Да, угодно.

Она вдруг почувствовала голод — не аппетит, а именно зверский голод… такое ощущение бывало прошлым летом, в счастливых тралеодских лесах…

«Я несомненно еще жива, мне хочется есть».

Она уселась за стол, бегинки внесли поднос. «О! Салат! Салат a la Gargantua! Маловато соли… нет, достаточно. Прекрасный теплый хлеб. А это раки из Влатры. Ах, какой нежный вкус. И лимонад превосходный. А это что? Вино? Да, налейте. Венгерское горьковатое знакомое вино. И земляника. Прелестная земляника…»

Завтрак взбодрил ее. Давно она не получала такого удовольствия от еды.

«Ну вот, пусть теперь приходят за мной. Теперь я готова».

Но никто не приходил. Жанна посидела в обоих креслах, погуляла по келье взад-вперед, потом позвонила бегинкам, велела открыть окно. Из города тоже не доносилось никаких звуков. Только чуть-чуть слышны были куранты Мириона. Это она поставила их на Вивилиане, самой высокой башне; часы привез ей из Италии принц Вильбуа.

«Вильбуа умер. Его убили. Алеандро умер. Его убили. Эльвира… Эльвира тоже умерла, я больше не увижу ее никогда, значит, она умерла. Все умерли, все умерло. И я умерла, я теперь одно пустое тело, душа убита. Не надо плакать, не надо. Надо немного подождать, они придут за мной».

Бегинки притащили огромный медвежий ковер и разостлали на полу. Затем ей дали обедать. Затем осведомились, нет ли у синьоры каких-либо пожеланий: например, книги, или другое что… «Книги? Зачем?» В конце концов стало смеркаться.

И вот в тишине до нее донесся снизу какой-то звук, резанувший по сердцу, как ножом. Жанна застыла на месте. Не может быть, чтобы это был человек… Крик повторился.

«Эльвира. Боже мой, это Эльвира!»

Жанна стояла, умеряя дрожь, которая мешала ей слушать. «Нет, наверное, мне почудилось…» И вдруг снова сквозь толщу камня проник прежний, нечеловеческий вопль. Да, это кричал человек… Где-то очень далеко кричал, и нельзя было сказать наверняка, мужчина это кричит или женщина; но для Жанны не было никаких сомнений в том, что это Эльвира.

Первым ее чувством была бессильная, вся в слезах, ярость. Она уже рванулась было к двери: «За что вы мучите ее, негодяи, волки! Возьмите уж меня! Она ведь ни в чем не виновата…» Но она остановилась на полдороге. «Нет, господа. Этого удовольствия я вам не доставлю, нет, господа.

Опять кричат. Боже, что там делают с ней? Почему она до сих пор не умерла?

Гремит ключ. О, это за мной!»

Это была всего лишь бегинка со свечой Жанна поспешно отвернулась, чтобы скрыть от нее лицо искаженное страхом.

Свеча собрала весь остаток света в комнате в маленькую желтую точку, отбросив по углам пугающую черноту. Жанна прислушивалась, тяжело дыша. Долгое время было тихо. Затем снова донесся крик — он звучал целую вечность.

«О! Я сойду с ума!»

Жанна кинулась в постель, зажала себе уши, но это не помогало. Крик был слышен. «Умри, Эльвира, умри, голубушка, я тебя умоляю, умри…» Но крик не прекращался.

«Может быть, это у меня в ушах шумит?»

Она отняла кулаки от ушей. Прислушалась. Тихо. Тихо… И все еще тихо… Кричат!

«Эльвира кричит. Почему она до сих пор не умерла? Умри, Эльвира, умри, моя сестричка…»

Жанна сунула голову под подушки, вцепилась зубами в простыни и заставила себя лежать неподвижно. Эльвира кричала, Жанна все время слышала ее крик. «Умри Эльвира, умри, моя черненькая, давай умрем вместе. Перестань дышать, и умрем…»

Когда монашки вошли раздеть ее, Жанна была без сознания. Окостеневшими руками она прижимала к себе подушку. Лицо ее уже посинело от недостатка воздуха.

Следующий день она провела в постели. У нее не было сил, чтобы встать. Монашки кормили ее с ложечки — у нее не было сил поднять руку. В ней жил только слух.

«Нет, это все-таки мужчина кричал. Это не Эльвира.

Да, Эльвира была права: Анхела не доехала до Лианкара, ее перехватили черные. Теперь я уверена в этом. И принц, и принцесса — они тоже похищены мраком. Ну, пусть же придет мой черед, идите же за мной, я устала ждать…»

Вечером снова были крики, но слабые, еле слышные. Может быть, даже и не было никаких криков, она просто заставляла себя услышать.

«Эльвира умерла, слава Богу, она больше не кричит, она умерла, благодарю Тебя, Боже…

Вот дура проклятая. Надо было насильно споить Эльвире ее флакончик. Пусть бы она умерла на моих глазах. Я бы знала, по крайней мере, что это не Эльвира там, внизу…

Эльвира все предчувствовала, потому и боялась так. А я ничего не предчувствовала… да, вероятно, потому, что я ждала Давида. Я знала — он придет. И он пришел. Я не верила в страшное, до самой последней секунды не верила… даже когда он упал, я и то не верила, мне все казалось, что он поскользнулся, сейчас встанет… Я не верила, невозможно было в такое поверить. Боже, как закричала тогда бедная Эльвира! Ах, зачем, зачем я не заставила ее выпить флакончик!..

Возьмите же и меня, вы, победители, пытайте меня по вашей красной книге, я это заслужила. Прости меня, Эльвира, прости!.. Слышите, вы — вы должны это сделать! Убейте меня, я так хочу! Не хочу жить!»

Но никто не приходил за ней. Дни пошли один за другим в этой келье с окном в небо. Монашки холили Жанну, как куклу. Каждые три дня в келью притаскивали ванну, монашки мыли ее ароматическими эссенциями, причесывали, точно к большому королевскому выходу, одевали в роскошные платья (но все какие-то чужие, не мои), кормили изысканными блюдами. Жанна ловила себя на том, что во время уборки волос не без любопытства разглядывает себя в зеркале. Похудела, и глазищи стали огромные, в пол-лица… плакать не нужно, веки красные… Ей принесли несколько книг, но Жанна не притронулась к ним, они так и лежали на подоконнике. На пятый или на шестой день ей внезапно захотелось цветов, и монашки приволокли ей целые охапки — роз, пионов, маков, ирисов, даже лесных незабудок. Ими была заставлена вся келья. Жанна расхаживала между ними, закрыв глаза, вдыхала их ароматы, и это развлекало ее. Но когда через день-два цветы начали увядать, ронять лепестки, она вдруг увидела в этом символ своего теперешнего существования — и торопливо приказала убрать все цветы. Без них было легче.

Окно в келье было раскрыто все время. Стояли теплые солнечные дни — июль или уже август, она не знала. Она попыталась как-то подсчитать дни по ваннам три дня — ванна, но сбилась. Сколько было ванн — десять, двенадцать… пятнадцать?..

Она зарекалась плакать, но плакала часто, почти каждый день. Она становилась лицом к стене, упирала лоб в сложенные руки и давала себе волю. Не Алеандро, не королевскую славу оплакивала она — замок Л'Ориналь, свою тихую, лишенную смысла и цели девическую жизнь… когда они с Эльвирой жили только сменой времен года. Там, в Южном флигеле, в лесу, у Большого камня прошла большая часть ее жизни, и теперь она напомнила о себе, пробилась сквозь тонкую королевскую позолоту. «Сколько времени я была королевой — три года…»

В городе звонили колокола, иногда бухали пушки; но Жанну не интересовали внешние события. Ее развлекали только грозы, временами вспыхивающие за окном. Снизу больше не кричали. Только доносился лязг и говор солдат — со двора, из гулкого колодца. Приятно было слышать человеческие голоса, не искаженные страданием. Иногда долетали даже отдельные слова — все больше ругательства, но и их было приятно слышать.

Заходил какой-то господин, кажется комендант (Жанна не рассматривала его лица), справлялся, нет ли каких-либо у синьоры пожеланий. Жанна неизменно качала головой, не тратя на него слов.

За второй дверью — через которую входил этот господин — началась жизнь: судя по звукам, там устроили караулку. Караульные, похоже, коротали время за игрой в карты. Вообще они вели себя тихо, только когда комендант приходил к ней, солдатня оглушительно вскакивала с мест роняя стулья и какое-то железо — нарочно, что ли?

Но она не жаловалась коменданту на это. В этом тоже было развлечение.

Чем бы, однако, она ни была занята — едой, прогулкой по келье, стоянием у стены (она даже называла это про себя «молитвой») — все ее существо постоянно было напряжено. «Когда же они придут за мной?»

Для Жанны каждый день был последним. Она не жила — она ждала.

Внезапно ритм ожидания нарушился. Началось с того, что бегинки не принесли ванну, как следовало бы. Жанна заволновалась: «Сегодня. Сегодня мой последний день. Будь королевой. Сегодня придут. Ну, будь же королевой. Осталось уже недолго.

Скорей бы уж!..»

Но никто не шел до самых сумерек.

Она сидела за столом, хрустя пальцами, когда в караулке раздался знакомый грохот. Жанна вздрогнула всем телом и опустила глаза: «Пришли. Это не комендант, он всегда приходит днем. Это за мной». Дверь открылась и закрылась. Жанна не поднимала глаз. Вошедший стоял тихо, даже дыхания его не было слышно.

И тогда она подняла глаза.

Перед ней стоял черный человек с тонкой золотой цепочкой на груди. У него была непокрытая, по-римски стриженная голова, сильные морщины вокруг сильного рта. Жанна узнала его мгновенно: перед ней был Принцепс, герцог Фрам.

Он молча, коротко поклонился. Жанна не ответила на поклон. Его лицо в полумраке было невероятно страшно — именно таким он виделся ей в ее кошмарах. Это был демон, ее злой дух.

Наконец он нарушил молчание:

— Вы разрешите мне сесть?

Страшные чары пропали. Не демон это был, не Сатана во плоти — волк, мучитель, палач, подкинувший ей красную гадину… Бессильная ярость подступила ей к горлу, к кончикам пальцев. Торопливо, обгоняя рыдание, она прошептала:

— Вы пришли сначала издеваться надо мной?

— Нет. Я далек от этой мысли, — сказал он. — Впрочем, здесь темно. Эй, свечу! — крикнул он за дверь. Просунулась рука со свечой. Фрам взял ее, поста вил на стол и сел против Жанны, подперев голову руками. При свете желтого огонька черты его стали человечнее. Стала видна седина, мешки под глазами, набрякшие веки. Видно было, что этот человек смертельно устал.

Ярость медленно отпустила Жанну. Он пришел что-то сказать ей, прежде чем убьет, и она ждала этого спокойно, безучастно. Пусть говорит что угодно — все равно он убьет ее, а она хочет умереть.

— Вы побеждены, — произнес он, словно бы для себя, а не для нее.

Жанна снова, против воли, вспыхнула:

— И теперь вы ждете, что я буду валяться у вас в ногах?

— Нет, — ответил он. Странная все-таки у него была манера говорить: он говорил, а сам как будто думал о чем-то своем. — Я уважаю вас, Ваше Величество, поэтому я и пришел к вам.

Жанне вдруг стало смешно. Она не сумела сдержать кривой улыбки:

— Какое же я «Величество», если сижу здесь?

Принцепс посмотрел на нее как-то странно: печальным, понимающим взглядом. Ей даже показалось, что он проглотил комок.

— Вы умрете, — сказал он.

— И это все, что вы хотели мне сказать? Я и так это знаю. За этим не следовало подниматься сюда.

— Нет, это не все, — выговорил он с трудом. — Я прошу вас выслушать меня, Ваше Величество. — Жанна смотрела прямо ему в глаза. Он опустил взгляд, стал смотреть в стол. — Речь пойдет не о причинах распри и войны, это все прошлое. Но теперь война кончена, и побежденный должен умереть. Вы должны умереть. Весь вопрос в том, какой смертью вам умереть. Ибо к смерти ведут тысячи путей, как говорят философы…

Жанну внезапно охватил дикий, липкий страх. Она готовилась, она тысячу раз представляла себе свою смерть, она хотела ее, она торопила убийц: придите, я хочу к ним, к Эльвире… И вот… Ох… Она откинулась на спинку кресла и прижала руки к груди, там, где сердце. Слава Богу, хоть этот не смотрел на нее.

— Вы считаете меня волком, каннибалом, — слышала она смутно, сквозь страх, — я сам в этом виноват, и ничего с этим не поделаешь. Но я все-таки дворянин, и мне хотелось бы говорить с вами как равному…

Слов она почти не поняла, но ее поразил его голос. Он как будто бы боялся сказать ей что-то. Она передохнула, раскинула руки на подлокотники.

— Вы будете казнены мечом через отсечение головы, — отчеканил он, глянув ей в глаза. Нет, он ни черта не боялся. — Это ваше право, и никто этого права у вас не отнимет, Ваше Величество. Но проклятый Чемий… — он скрипнул зубами, — стоит на моем пути, как стена…

— Вот как, — вырвалось у нее.

— Этот понтомский святой, оказывается, два года рыл вам яму и теперь хочет свалить вас туда. Он обвиняет вас в ведовстве, стачке с Диаволом, и еще черт знает в чем… Его инквизиторы сочинили целый акт. Желаете взглянуть?

— Нет, — тряхнула головой Жанна.

— Вы правы, Ваше Величество. — Принцепс вынул из полы плаща стопу листов и начал их рвать. Тщательно раздирая их в клочья, он говорил: — Но эта черная сволочь требует отдать им вас для допроса под пыткой… чтобы вы признались и покаялись во всем…

Жанна неотрывно смотрела на то, как он рвет листы. Она не в силах была задать ему страшный вопрос. Он, даже не глядя на нее, угадывал этот вопрос. Но у него тоже не хватало духу. Оба внимательно, сосредоточенно следили за уничтожением акта, словно это было какое-то ритуальное действо, чрезвычайно важное для обоих.

Наконец он разорвал все листы акта на мельчайшие клочки, и тогда они подняли глаза друг на друга.

— Ну, говорите… — прошептала она.

— Эльвира де Коссе умерла в чемианском застенке, — хрипло выговорил он. — Я… Но она не подтвердила им ничего, ничего…

Жанна почувствовала прилив дурноты. Свеча и лицо врага поплыли перед глазами.

— Вам нехорошо? — услышала она.

— Да.

Она ощутила на губах стеклянный холодок стакана с водой. Проглотила. Увидела близко от глаз его руку, державшую стакан.

— Все равно… — прошептала она. — Что вам еще нужно?

— Эти черные крысы устроили в Толете форменную Варфоломеевскую ночь. Просто каждый второй оказался еретиком… «эпикурейцем», как они говорят… пропали бы они совсем! Но ваши друзья, их вынудили признать такое… Принцесса… граф ди Лафен… Арнор ди Хиглом… сеньора де Кастро…

— Зачем вы говорите мне об этом?

— Затем, что я не верю ни одной поповской выдумке, — отчеканил Фрам. — Пыткой можно вырвать что угодно. Мишель де Монтень в своих Essays по этому поводу говорил… а-а, черрт! Речь идет о вас, Ваше Величество. Сегодня на заседании Совета я отстаивал вас…

— Так вы пришли оправдаться! — вдруг воскликнула она, сама того не ожидая.

Принцепс Великой Виргинии скривился, словно получил пощечину. Но эта гримаса вспыхнула и сгладилась. На лице его проступило нечто вроде растерянности.

— Да, вы правы, Ваше Величество… — сказал он необычайно мягким голосом. — Я привык брать не прося… но сейчас я прошу вас… Да, я пришел оправдаться, потому что мне стыдно…

В сердце у Жанны дрогнуло нечто похожее на симпатию к этому человеку. Она увидела вдруг, что он, в сущности, глубоко несчастен.

— Герцог, — торопливо проговорила она, — конечно, я боюсь пыток, но я должна испытать то же, что и Эльвира. Она — мое второе «я», и я у нее в долгу. Это будет справедливо… Я наконец хочу этого!..

Принцепс, кусая губы, смотрел на нее. Жанна собралась с духом:

— Эльвиру… Эльвира была на Люциферовом ложе?

— Нет, — хрипло сказал он. — Эта машина существует в больном воображении Чемия.

— Так это все-таки чемианцы подложили мне на стол красную гадину?.. Извините меня, герцог… Вы, конечно, не могли сделать такой подлости… а я думала, что лакеи подкуплены вами… Я хорошо помню — в тот день в кабинет входил только Лианкар и они…

При этом имени Фрам снова скривился:

— Когда это было? В мае? — Он с ненавистью сжал кулаки. — Ах, я не знал этого за ним! Ах, сволочь! Проклятье, что за скотина!

Жанна даже удивилась:

— Что с вами? Вы ругаетесь, как солдат…

— Прошу простить меня, Ваше Величество… — Он провел рукой по лицу. — Но мне придется нанести вам еще один удар. Я забыл, что вы не знаете этого. Герцог Марвы…

— Что, он тоже умер? — спросила Жанна довольно равнодушно.

— Нет. Он заседает в Лиге Голубого сердца яко первейший ее член, — раздельно сказал Фрам.

На этот раз она потеряла сознание. Он ждал этого, и потому сразу позвал монашек. Бегинки принесли острой соли, захлопотали, приводя ее в чувство. Фрам, сцепив руки за спиной, смотрел в темное небо за окном.

«Мог ли я не принимать его?.. Знал ли я обо всех его качествах?.. Теперь все это бесполезно. Да, и я негодяй, не менее, чем он. Или нет? Ах, к чему торговаться с собственной совестью…»

— А ведь я никогда не доверяла ему… — услышал он ее голос.

Он обернулся. Монашек уже не было. Жанна обессиленно лежала в кресле. Он подошел, сказал, стоя над ней:

— Он давно изменил Вашему Величеству. Я принял его помощь. Он сказал, что ненавидит вас. Не знаю, правда ли это, но я ненавижу его всеми силами души — это правда. И я бессилен перед ним. Я ничего не могу с ним сделать. Хоть я и не верю в Дьявола, но иногда мне кажется, что он не человек.

И тогда она подняла голову и посмотрела ему в глаза. У нее было совсем другое лицо — лицо человека который точно знает, что ему делать.

— Сядьте и послушайте меня теперь, — сказала она холодно, решительно.

Он повиновался.

— Итак, — сказала она, — меня отдадут Чемию?

Он кивнул.

— А что сказал Лианкар?

— Он голосовал «за».

— Очень хорошо. Нам с вами делить уже нечего. Но у нас есть общий враг. Вы не знаете, как с ним покончить, зато знаю я. Извольте сесть поближе, такие вещи следует говорить вполголоса.

Он заметил, что ее колотит нервическая дрожь. Он быстро окинул взглядом темные углы кельи, прислушался к глухому говору солдат в караулке, затем взял тяжелое кресло и перенес его через стол, поставил рядом с креслом Жанны.

— Говорите, Ваше Величество, — сказал он очень тихо.

— То, что я сейчас скажу, — почти зашептала она ему в лицо, — есть королевская тайна. Я передаю вам эту тайну не затем, что королем стали вы, но затем, что вы ненавидите того же, кого я ненавижу. Обещайте мне… Нет, не нужно… Вы и так… О! — вдруг застонала она, падая лицом в руки, — о, как я его ненавижу! Как я его ненавижу!.. Вы мой враг, но вы честный враг…

Она вскинулась, схватила его руками за грудь камзола.

— Убейте его! — шепотом закричала она. — Раздавите его! О Боже, и ты видел все это!.. — Она снова упала лицом в руки, и он услышал, как стучат ее зубы. — Дайте мне вина… я не могу…

Вино нашлось не сразу. Наконец монашки притащили две бутылки венгерского; он собственноручно налил стакан. Все это время Жанна плакала в голос, лежа головой на столе. Принцепс присел около нее.

— Вот. Выпейте, Ваше Величество, вам станет легче.

Она приняла дрожащими руками стакан и, хлюпая, стала втягивать в себя вино. Принцепс глядел на нее с пронзительной жалостью. Это чувство было ему ново и незнакомо, но он не подавлял его. Это было хорошее чувство, доброе чувство.

— Сейчас… я сейчас… — пробормотала она, отставив стакан и вытирая слезы. — Сейчас я все скажу…

Она несколько раз глубоко вздохнула, выравнивая дыхание, и наконец заговорила, ровно, почти не запинаясь:

— В 1563 году, когда против отца моего, короля Карла, был составлен заговор — вы знаете, кто стоял во главе, — дело заговорщиков погибло в результате предательства. Их выдал один дворянин из свиты герцога Марвы, который знал гораздо больше, чем ему следовало. Он был француз, гугенот, его звали маркиз Жозеф де Лианкар. И за эту услугу король Карл пожаловал его герцогством Марвы, хотя официально известно, что он получил столь высокую награду якобы за спасение жизни короля в венгерском походе.

Она посмотрела на него. Нет, он-то сознания не потерял, но лицо его было страшно. Против воли она испытала удовлетворение, даже злорадство: она была не просто беззащитная жертва, она тоже могла очень больно ударить.

— И это не одни слова, — сухо продолжала она, — имеется документ. Тайну рождения герцога Марвы знали только двое: король и герцог Фьял, мой дядя. Именно он записал все это для меня в памятной тетради. Он был почему-то уверен, что престол займу именно я… уж не знаю почему, но вышло-то по его… Дело сейчас не в этом. В моем кабинете, в Аскалере, есть ларец из красного дерева. Где он стоит — не помню… кажется, в бюро… но он определенно находится в кабинете. Надеюсь, вы опечатали кабинет? — Она спросила это резко, как у провинившегося чиновника.

— Да, — кивнул он. — Там еще ничего не трогали.

— Тогда считайте, что Лианкар у вас в руках. — В ее голосе было прямо-таки торжество. — Найдите этот ларец и возьмите синюю тетрадь. Лианкар, очевидно, полагает, что тайна его рождения умерла вместе с королем и герцогом Фьял, он не знает, что она перешла ко мне. Она там, в синей тетради. Возьмите и убейте его. Призвание этого господина — предавать своих господ. Положите этому конец.

Он встал, преклонил перед ней колено и поцеловал ее руку.

— Клянусь вам, — сказал он, — Лианкар умрет нелегкой смертью. Он заплатит за все. За все свои измены… Спасибо вам, Ваше Величество. — Он еще раз почтительно, как верноподданный, поцеловал ее руку и встал с колен. — Но вы, Ваше Величество, — сурово произнес он, — вы должны умереть первой. Пусть он увидит это… Но его теперь ничто не спасет…

— Хорошо, — сказала Жанна. — Все-таки я буду отомщена… это хорошо… А теперь, — она перевела дыхание, — теперь зовите ваших палачей. Я все сказала.

Она встала и выпрямила плечи. Герцог Фрам бережно, мягко остановил ее:

— Повремените, Ваше Величество… Вы сказали все, но я еще не все сказал.

Он снова придвинул свое кресло, уселся, прищурившись на свечу. Жанна тоже присела и смотрела на него.

— Я шел к вам с этим с самого начала. Вы верно сказали: мне нужно было оправдаться, но не только это. Я шел облегчить ваш конец. Сейчас объясню. Речь пойдет о том, кто будет королем после Вашего Величества…

— Вот странно, вы же будете, — сказала она. Они уже разговаривали, как единомышленники.

— Нет, после меня… Об этом надо также говорить вполголоса. — Он нагнулся близко к ней и прошептал: — Тс-с, тише. Мне известно, что у Вашего Величества есть сын.

— Что?! — закричала Жанна, откидываясь от него.

— Тише… умоляю вас… тише…

Жанна вся тряслась. Фрам налил вина и поил ее из своих рук.

— Этого никто не знает, даже Лианкар.

Она отодвинула его руки:

— Мне сказали, что он родился мертвым…

— Он жив. Сейчас этому младенцу почти полгода. Я говорю вам правду, Ваше Величество, посмотрите мне в глаза.

Она подчинилась и робко посмотрела в его строгое лицо.

— Такими вещами не шутят, — сказал он. — Вы можете, Ваше Величество, послушать меня некоторое время, не перебивая?

Она покивала. Он сунул ей в руки стакан, и она выпила его весь.

— В июне прошлого года, после дилионской битвы, Ваше Величество изволили находиться в любовной связи с герцогом Лива, членом македонской королевской семьи, — заговорил он, не спуская с нее глаз. — Это, впрочем, тайна небольшая: об этом писали в своих донесениях все посланники… Гораздо важнее другое. В июле вы уехали в Тралеод, чтобы скрыть свою беременность, и вам это блестяще удалось. Вас никто не заподозрил… кроме тех, кто знал… а знали очень немногие. Чемий, например, знал, что вы в Тралеоде, но был уверен, что вам это понадобилось затем, чтобы без помехи заниматься магией. Старый идиот… Но вернемся к делу. Итак, пятого марта, точно в срок, совершились роды. Это было в Тралеоде, в частном доме, вы были под вымышленным именем, при родах присутствовали Эльвира де Коссе и Анхела де Кастро. Ребенок был мальчик, его крестили и назвали Карлом, в честь отца Вашего Величества. Я заявляю вам, что он жив, мой человек видел его живым и здоровым две недели назад.

По лицу Жанны стекали крупные капли пота. Она не вытирала их, она их просто не замечала.

— Отец ребенка, сиятельный герцог Лива, вполне достоин роли принца-консорта. Таким образом, сын ваш имеет неотъемлемые права на виргинскую корону, и, клянусь вам, Ваше Величество, он ее получит. Он будет королем, уж об этом я позабочусь. Я буду регентом до его совершеннолетия. Так я надеюсь завершить и прекратить вековечную вражду Марена и Браннонидов. Я не могу иметь детей, и этот ребенок, сын Вашего Величества, указан мне Богом как мой долг и мое благословение. Я исполню свой долг. Вас я вынужден убить, Ваше Величество, но я сделаю королем вашего сына.

Он замолчал. Жанна прошептала побелевшими губами:

— Значит, он жив, мой мальчик… Зачем вы сказали мне об этом?

— Ваше Величество, будьте королевой до конца, — строго сказал Принцепс. — Пусть вас укрепляет мысль не только о мести Лианкару — это пустое, мгновенное, — но о вашем сыне. Это высокое, вечное. Сейчас придут попы, они давно вас ждут, будьте же королевой наперекор им. Я прошу вас об этом. Вы все равно восторжествуете над ними — в вашем сыне, но пусть эта мысль даст вам восторжествовать над ними и сегодня.

Жанна откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками.

— Вы многое знаете… но вы знаете не все… Бедный мой мальчик…

— Я знаю все, — раздельно, по слогам выговорил он.

— Нет… — вдруг заплакала Жанна, склоняясь в три погибели. — Не все… Отец ребенка — совсем не герцог Лива… Я все вам скажу… Боже мой… Ребенок был недоношен… он родился раньше срока… Герцог Лива тут совершенно ни при чем…

— Я знаю и это, — сказал Фрам. — Я знаю, кто настоящий отец ребенка. Он похоронен со всеми почестями, как солдат и дворянин. То, что я изложил Вашему Величеству, — это официальная версия. Она удобна и правдоподобна. И пусть кто-нибудь попробует усомниться в ней! — Он пристукнул сжатым кулаком. — Но я помню и об отце… Что вы скажете, Ваше Величество, если ваш сын будет носить фамилию Плеазант?

Она окончательно расплакалась, просто разревелась, как девчонка. Принцепс говорил размеренно и вразумительно:

— Герцог Плеазант — официальный титул сеньоров Острада, это не вызовет никаких кривотолков. К тому же это так естественно: он родился в Тралеоде, столице Плеазанта. Пусть его герцог Лива не найдет в нем сходства с собой — зато на вас он будет похож несомненно… И вы не исчезнете с земли без следа…

— Замолчите, замолчите, — простонала Жанна, — мне труднее будет умереть! Я должна забыть о нем! Нет меня! И ничего моего нет! Нет!.. Зачем вы сказали мне об этом?..

— Я должен был сказать.

Жанна молча плакала. Это продолжалось очень долго. Пробило десять часов. Герцог Фрам вздрогнул, она почувствовала это. Усилием воли перестала плакать. Подняла голову, вытерла лицо.

— Я не права, — сказала она, перемогая слезы, — я должна благодарить вас. Конечно, вы не могли не сказать, я понимаю. И я благодарю вас, герцог Фрам. Я буду думать о вас хорошо, правда. — Она покивала, глядя ему в глаза. — Странно все как-то… Зачем вы все это сделали?

Он справился со своим лицом.

— Теперь мне впору кричать: замолчите! — мрачно усмехнулся он. — Я стараюсь не думать об этом: зачем. Иначе я сойду с ума, а я теперь не имею права. Что сделано, то сделано. Не вернешь. Не переделаешь. Поздно.

Ему пора было уже встать, но он все смотрел на нее, он прощался с ней. Она улыбнулась под его взглядом, смущенно и немного кокетливо:

— Я, наверное, наплакала себе красные глаза? Это я напрасно сделала…

— Нет, ничего, — поперхнувшись, сказал он. — Там мало света…

И резко встал, вскочил. Переставил свое кресло по другую сторону стола — там, где оно было.

— Прощайте, Ваше Величество.

Он поцеловал ее руки, склонившись перед ней низко, ниже, чем придворный, и не скоро выпрямился.

— Прощайте, герцог Фрам, — ответила она.

Он махнул рукой и быстро вышел. Нет, ничего нельзя было ни изменить, ни переделать.

Эпилог АВГУРЫ

Motto:

Не всем я по душе, но я над всеми властно, Борьбу добра и зла приемлю безучастно, Я — радость и печаль, я — истина и ложь, Какое дело мне, кто плох, а кто хорош. Я — Время. Уильям Шекспир

Отец Андроник, в смиренной черной рясе, старый, мудрый и добрый, возился в своем цветнике, подрезая какие-то веточки. Цветник был уже оголен — стоял ноябрь; но для рачительного садовода работа найдется круглый год. Он весь ушел в свое тихое занятие, но отец Игнатий, неслышно идущий к нему со спины, отлично знал, что патрон и видит, и слышит его.

Он остановился так, чтобы тень его не падала на отца Андроника. Тот поднял на отца Игнатия свои черные в седых ресницах глаза и улыбнулся ему.

— Мне нечем порадовать вас, отец Игнатий, — сказал он. — Цветы умерли, повинуясь воле Всевышнего. В природе царит зимняя смерть.

— Я вижу в этом некий символ, досточтимый отец Андроник. Цветник Девы также пуст и мертв. Юная Иоанна Виргинская скоро три месяца, как приняла смерть.

— Когда вы покинули Виргинию?

— Двадцать дней назад, отец Андроник. Заносчивость Виргинии повергнута в прах, и мороз побил ее цветы.

— Цветы расцветут снова, отец Игнатий. Герцог Фрам заботится об этом весьма ретиво. Он не столько топтал цветы, сколько сажал новые, выпалывая сорняки… Вы убеждены, что зима для Виргинии наступила надолго?

— Кто я такой, pater reverendissime[89], чтобы пытаться провидеть будущее? Оно всецело в руке Бога. Правда, что герцог Фрам ведет себя как вдумчивый садовник. Смертью Иоанны он развязал много узлов. Маршал Викремасинг и граф Альтисора, узнав об этом, прекратили военные действия, чем, разумеется, сильно сыграли на пользу Лиге Голубого сердца…

— Кстати, о выпалывании сорняков… Как это у них вышло? Об этом вы должны рассказать мне подробнее, отец Игнатий… Помогите мне встать…

Отец Андроник не без труда разогнулся, взял свой посох, и они побрели по печальным дорожкам, с которых мертвые листья были сметены в аккуратные кучки.

Отец Игнатий рассказывал:

— Герцог Лианкар был арестован на площади, в момент смерти Иоанны. Как только жизнь ее оборвалась, к нему подошли офицеры Принцепса и наложили на него руки. Все были так поглощены зрелищем на помосте, что инцидент с Лианкаром мало кто заметил. Сам он не успел даже крикнуть. В тот же день его ближние люди были также арестованы, имущество взято в казну, а через полтора месяца он был четвертован как государственный изменник. Его втащили на эшафот уже почти как труп.

— Государственная измена — это хорошее обвинение, крепкое обвинение. Но чем реальным располагал герцог Фрам? Неужели он узнал?.. Откуда бы?..

— Да, он узнал и на этом построил свое обвинение. Но каким образом он узнал — для меня загадка. Впрочем, Лианкара никто не любил… его казнь виргинское дворянство приняло спокойно и даже с удовлетворением, а его вассалы немедля отреклись от него. Все-таки для них он всегда был чужак, выскочка…

— Так не будем же и мы тревожить покой мертвых, отец Игнатий. Праведно ли, неправедно ли они жили — но они прожили, и мы будем думать о живых. Лианкар в саду Виргинии не единственный сорняк. Есть еще кардинал Чемий — на него у герцога Фрама ножниц не найдется…

— Этот архиеретик ныне возомнил себя Богом-отцом. Им арестовано несколько наших братьев… мы пытались склонить его к разуму, но он не желает слушать никаких резонов…

— Это дурно. Кардинал Чемий одержим крайностями, а крайности тоже хороши в меру… В деле с несчастной Иоанной он зашел непозволительно далеко. Жан Кальвин, хотя и сам тоже еретик, говорил правильно: монарх — это тиран и человек неправедный, но его надлежит терпеть, ибо от Бога поставлен… Чемий забыл это и, полагая, что свергнуть неправедного монарха есть благо, впал в страшную ошибку. Его идеи чересчур дерзновенны. Его трактовка тезиса: король есть король милостью Божьей — продиктована ему врагом лукавым, не иначе… Впрочем, от святых всегда пахнет серой… Священник, помазывая короля на царство, своей воли не имеет, он всего лишь инструмент, он действует как рука Господа, не более чем рука… А Чемий, посягнув на особу королевы, посягнул, по сути дела, на самого Бога… Когда папа Лев Третий возложил на Карла Великого императорскую корону, он тут же пал ниц перед императором…[90] Вот выражение принципа в чистом виде. Конечно, это тоже крайность, но это и было без малого семьсот лет назад… Чемий вывернул принцип наизнанку, но он забыл, что нынче не время чистых принципов или антипринципов… Впрочем, на все воля Божья, и на это тоже… Чемию безусловно уготовано место в аду за одну его приверженность мурианской ереси, и вот ему позволено было совершить то, чему нет уже никакого прощения. Король не может быть еретиком, даже если он еретик…

Отец Андроник неторопливо, со вкусом, изрекал парадоксы. Хрупкое ноябрьское солнце было ярко, но не давало тепла.

— Наш досточтимый генерал, — продолжал он, отнюдь не понижая своего, впрочем, негромкого, голоса, — все еще надеется, что мы сможем вернуть отпавшие страны в лоно Рима. Конечно, это завет нашего присноблаженного отца Иньиго, это наш лозунг, но на деле это пустые мечты, отец мой. Нам не придется сажать наши цветы в цветнике Девы. Надо искать иных путей — объединения всех христиан под эгидою идей, которые высказывает Чемий. Гидра атеизма страшнее любой, самой страшной ереси, и я провижу, что она будет расти и делаться все сильнее. Мы этого не понимаем… Мы, как всегда, смотрим слишком узко, партийно, padre mio[91]… Как и всегда… Довлеет дневи злоба его, поднять взгляд повыше — нет ни охоты, ни даже возможности… Своим судом над королевой Иоанной Чемий навсегда отбросил себя от наших братьев, которые уже готовы были его слушать… Неразумно, весьма неразумно.

— Мы ведь видели, куда он идет, отец Андроник, мы видели еще год назад…

— Конечно, мы видели… Но я, признаюсь вам, не верил в то, что он доведет дело до такого вульгарного конца. Чемию, напротив, следовало бы защищать ее перед Принцепсом, а вышло так, что Принцепс защищал ее перед Чемием. Церковь — против цареубийства.

— Но Самуил…

— Не повторяйте мне чемианских доводов, отец Игнатий. Догматизм — вещь без сомнения почтенная и совершенно необходимая, но только ex cathedra[92], а мы с вами не на открытом диспуте и вольны обмениваться мыслями… Для чего ж ссылаться на Самуила — вы можете сослаться на преподобного Николая Эймерика — его «Руководство» Чемий, я полагаю, знает наизусть… Помните, что там написано?.. Юрисдикции инквизиции подлежат, в числе прочих, также города, правители и короли… дальше не важно, важно именно это и короли… но это тоже чистая теория, отец! В Виргинии произошло цареубийство, и Чемий обязан был громко удерживать Фрама…

— Но ведь именно Фрам и есть цареубийца в глазах мира, именно Фрам, а не Чемий…

— А что нам мир? Что вы называете миром, отец Игнатий? Толпу? Я уверен, что Елизавета Английская первая признает Фрама de jure, как только убедится, что его политика выгодна ей… И именно нетерпимость Чемия укрепит ее симпатии к Фраму. Вот что существенно. А мир — пусть себе думает, что хочет…

Они помолчали. Отец Игнатий, сочтя эту тему исчерпанной, подал свою реплику:

— Генуя все еще надеется возобновить прежний договор с Виргинией…

— Надежды мы не вольны отнять, но ждать им, наверное, придется слишком долго… Теперь между ними — три враждебных страны и император. Он уже наложил свою львиную лапу на город Прагу… А уж помериться силами с императором Виргиния сможет теперь не так скоро… как вы полагаете?

— Вы правы, досточтимый отец. Им помешает не один император, но и Фригия, их давняя союзница и соперница… Граф Финнеатль готовит Фраму воскрешение королевы Иоанны…

— Расскажите, отец Игнатий.

— Повинуюсь, отец мой. Прекрасная синьора Паэна Ластио ныне связала собою графа Финнеатля. Он посвятил ее в свой план и научил распространять слух, что казнена подставная женщина, сама же Иоанна якобы спаслась и находится в Англии. Когда я выезжал из Толета, эти слухи получили официальное подтверждение.

— Это прекрасная мысль, и такая простая. Последствия ее нетрудно предугадать. После своих сентябрьских указов Принцепс в глазах мелкого дворянства — предатель, пес, сожравший все свои клятвы… Они пойдут за самозванкой… И что же, она существует на самом деле?

— Да, отец Андроник. Это мещанка из приморского города Ахтоса, беглая монашка-бегинка, по имени Бригита д'Эмтес. Бойкая особа, владеет языками… Синьора Паэна Ластио дала ей самые лестные аттестации… На королеву Иоанну нимало не похожа, но это как раз и не важно…

— Что ж, предоставим цветам расти… Граф Финнеатль воистину стоит целых двух Лианкаров… Вы говорите — мещанка?

— Да, из богатой купеческой семьи.

— Даже не дворянка… Это смело… А впрочем, это все равно… Даже если бы и дворянка — это цветок не многолетний…

Отец Андроник вздрогнул, отрешенно и элегически грустно.

— Все это суета, отец Игнатий… Должен сказать, я питал слабость к юной Иоанне Виргинской… Узнав об ее смерти, я плакал и горячо молился за ее душу… Мне искренне жаль ее… имею же и я право на некоторые слабости?.. Расскажите мне об ее последних минутах… Присядем здесь…

— Она мужественно приняла смерть, как подобает настоящей королеве.

— Это все, что вы знаете? Рассказывайте все, все…

Глава LXVI НЕТ СПАСЕНИЯ ОТ АДА

Motto:

Чем стала я, зачем еще дышу? Я тело без души, я тень былого. Носимая по воле вихря злого, У жизни только смерти я прошу. Мария Стюарт

Время создал человек. Пока не было человека, не было и Времени. Кровь и пища Времени — события, которые происходят с теми, кто может их осознать и запомнить. Это особенно важно: если события никем не осознаются, значит, они и не происходят Мир, о котором некому знать, это мир несуществующий.

Только человек дал название всем вещам. Только человек создал знание о вещах. Возможно, я заблуждаюсь, полагая, что назвать — это значит познать, но я называю вещь, и тем самым она для меня существует. Именно так создан был Бог, так же создано было и Время.

Я ничего не знаю о Боге, более того, я горжусь этим. «Лучше знаешь Бога, не доискиваясь его»[93]. О Времени я тоже ничего не знаю, но мне кажется, что знаю. Время принадлежит макрокосмосу. В моем представлении, Время — это огромный пестрый непрерывно ткущийся ковер, в котором есть и моя нить. Эта нить — я сам. Я не то чтобы привязан ко Времени — я воткан в него, я его частица, или раб, если угодно. Я знаю, что движение Времени совершается всегда с одной и той же скоростью и всегда в одном направлении. Единственное, к чему я прикован и от чего не могу освободиться даже самым титаническим усилием мысли, — это мой настоящий момент. Он всегда со мной, и это всегда — мой настоящий момент.

Вот и все, что я знаю о Времени. Я не знаю, кто ткет этот непрерывный пестрый ковер, и поэтому я говорю: Бог, или: Судьба, или: Рок, или: Провидение, — но это разные имена одного и того же, и они ничего не объясняют. А может быть, ковер Времени ткут сами люди, и я тоже, поскольку и я человек. Одно я знаю твердо: если моя нить, в силу стечения обстоятельств (а обстоятельства нередко складываются черт знает как), должна попасть под другую, или между другими — то, как бы я ни старался оттянуть этот неприятный, а иногда и страшный мне, момент — избежать его мне не удастся. Он придет и станет моим настоящим моментом. Для того, чтобы стать моим прошедшим моментом, он сначала должен быть моим настоящим моментом.

Время — мое проклятие. Я всегда проклинаю его и никогда не хвалю. Я всегда недоволен течением пестрого ковра. Когда я наслаждаюсь — Время летит быстрее, и я молю Бога продлить мои светлые минуты, когда я страдаю — Время тащится медленно, и я молю Бога сократить мои черные часы. Все мои мольбы и стоны бесполезны, и я это знаю, но не могу поступить иначе. Не могу, даже если я философ и твердо усвоил истину, что плохое тоже проходит.

Я создал Время, и оно — мое проклятие.

«Дон Мануэль Эччеверриа. Кто такой дон Мануэль Эччеверриа? Я его не знаю. Впервые слышу это имя. Почему они так настойчивы? Но вопросы задают они, мое дело — отвечать. Отвечай. Но я не знаю, что отвечать. Он испанец — вот все, что я могу сказать. Эччеверриа, Ордоньес, Монкада, Кастро, Эспиноса, Ортега — это все испанцы, да, испанцы… Какой красивый язык — испанский. Не то что французский, язык предателя Лианкара. Un sueno sone, doncellas… que me ha dado gran pesar[94]… При чем тут этот испанец? Я совершенно не знаю его…»

Жанна застонала. Сейчас же появился человек, весь в черном, и сам весь черный, сухой, а руки у него — неожиданно мягкие и нежные, ласковые, как у Эльвиры.

— Мадонна, вам больно?

«Андреа Кайзерини. Итальянец, римлянин. Нет, почему итальянец? Испанец. Дон Мануэль. Кто он, Боже мой? Проклятье, зачем им этот загадочный дон Мануэль, кто он, кто он?»

— Мадонна, я в отчаянии — неужели мои средства не действуют?

«Отвечай. Отвечай. Знакомо ли тебе это имя? Дон Мануэль Эччеверриа! Дон Мануэль Эччеверриа! Ты знаешь его, признавайся. Отвечай. Отвечай…»

— Мадонна, выпейте вот это.

Жанна послушно проглотила кисловатую масляную жидкость. Сознание понемногу возвратилось к ней.

Она не знала, кто такой дон Мануэль Эччеверриа. Она не знала, что это имя сорвалось с искусанных в клочья губ Анхелы де Кастро. Ей ничего не объяснили: ее дело было отвечать на вопросы, а их дело — задавать вопросы. Больше ничего. Она не знала, что на двенадцатом допросе, после нескольких часов непрерывной пытки, Анхела окончательно потеряла власть над собой и начала на все вопросы отвечать «да». Да, она приехала в Виргинию по наущению Диавола. Да, она была посвящена Диаволу дважды — сначала еретиками-родителями, затем — безбожным мавром. Да, в Виргинии она неоднократно летала на черные мессы. Да, Иоанна ди Марена была с нею. Да, Диавол являлся им в самых разнообразных обличиях, в том числе и в обличии испанского дворянина — да, да, да. И когда у нее спросили: каким же именем заклинали этого испанского дьявола — она назвала имя дона Мануэля Эччеверриа, первое испанское имя, пришедшее в голову.

Жанна была в тяжком беспамятстве, когда ее принесли наверх. Последнее, что она осознала, — была неимоверная боль во всем теле, в каждой вывернутой косточке. Боль была всю ночь, но последняя дошла уже до изумления, до крайнего предела. Голова ее свинцово упала на грудь, и она уже слышала, как из-под глухого черного балахона раздалась резкая команда Кейлембара:

— Пр-рекратить, бас-самазенята! Ваше время вышло!

Кайзерини уже ждал ее в келье. Бегинки сняли Жанну с носилок и, нагую, покрытую кровяной коркой, положили на постель ничком, убрав подушки. Повинуясь жесту врача, обмыли кровь, осторожно просушили воду полотенцами. Кайзерини, шепча итальянские ругательства, склонился над телом королевы. Прежде всего он быстро ощупал вспухшие плечи, локти и запястья с содранной кожей — diabolo, эти каннибалы внизу умело вправили ей руки. Ног ей не выдергивали — берцовые кости были в порядке, только голени носили следы тисков. И здесь ни одна Косточка не была повреждена. Покончив с суставами, он занялся множеством колотых ранок, покрывавших ее всю от плеч до подколенок. Следы гвоздей. На лбу его выступила холодная испарина. Умеряя дрожь в пальцах, он быстро массировал тело Жанны, втирал в него свои мази, рецепты которых знал он один. Монашки стояли тут же, готовые помочь, но он справлялся без них. Он наложил браслеты из пластыря на ободранные веревками запястья и разогнулся. Он сделал все, что мог. Приподняв Жанну, он велел монашкам подложить подушки ей под голову и грудь; потом опустил ее на постель спиной вверх и сам прикрыл простыней. Затем он вымыл руки и поднес к лицу Жанны флакон с острой солью.

Она пришла в себя не сразу. Она выплывала из бездны толчками, на короткое время, не осознавая еще окружающего, и снова погружалась во мрак. Она все еще была там. Наконец она раскрыла осмысленные глаза, увидела Кайзерини.

— Маэстро, это вы? Как вы сюда попали?

— О мадонна, разумеется, не по своей воле! Я тоже узник, меня схватили в Аскалере бойцы святейшей церкви, и я сильно боюсь, что дело мое плохо… Я ушел от папской инквизиции, но чемианская меня настигла. Такое невезенье!.. Я сидел тут же, в подземелье, и предавался отчаянию, тем более что до меня отчетливо доносились крики несчастных мужчин и женщин, так что мне оставалось только ждать моей очереди… И вот вчера вечером — то, что это был вечер, я узнал позже, ибо в моей норе было одинаково темно и днем и ночью, — явились двое важных господ, слава Богу, из светских, и спросили — о мадонна, на каком же скверном итальянском они говорили! — спросили, что я могу сделать для вас. Я отвечал, что все, разумеется, при условии, что вы живы. Тогда они вывели меня наверх, в чистую комнату, дали мне вымыться и поесть, и предоставили мне все ингредиенты, какие я потребовал… вернули мне даже мой аптечный ларец. Я трудился всю ночь, а на рассвете меня привели сюда, и вот я здесь.

Жанна не без удивления выслушала эту темпераментно рассказанную повесть. Андреа Кайзерини всегда представлялся ей скучным и сухим человеком. Она никогда не слышала от него ни единого живого слова; он даже казался ей много старше, чем сейчас.

— Маэстро, сколько вам лет?

— Сорок два, мадонна.

«Да нет, я всегда и давала ему сорок».

— Вы боитесь?..

— О да, мадонна, не стыжусь признаться…

— Простите мне мой вопрос, он жесток. Сядьте, маэстро… Сорок два… А мне было двадцать два, и то неполных…

— Jakox kzza acwankalan zaq cuflkaq ti-n, kzza tlasxkin! Ti-n nlim ajerm-in…[95]

«Эта фраза была самая длинная, потому и запомнилась. Дьяволы в красном, без лиц — у них были только мохнатые, мускулистые, страшные руки — перебрасывались между собой двумя-тремя словами. Такими же, клекчущими, хрипящими, как будто горло человека схвачено петлей. Они говорили по-фригийски. Да, этот язык им подходил. „Воистину напоминал он зверское рычание и орлиный клекот“. Будь проклят Финнеатль из клана Большой Лисицы! Будь проклят Лианкар!.. Не надо думать об этом. Сейчас не надо думать. Тогда-то я об этом не думала. Они только что подняли меня с адского кресла, и я помню слабость в ногах, страшную боль и их жесткие перчатки, держащие меня под мышки. И еще — свою теплую кровь, стекающую вниз отдельными капельками. И эта длинная фраза запомнилась не потому, что она была длинная, а потому, что тихий вежливый голос произнес над моим ухом:

— Яков, болван, говорят тебе, не трогай кресло. Это королевская кровь, осел…»

«Страшнее всего было в самый первый момент. Страшно до крика. Боже, как это было страшно! Даже не в первый момент, а перед ним, еще здесь… когда ушел Фрам, и я осталась одна и поняла, что вот сейчас они придут за мной. Вот сейчас. Вот идут… Меня стало тошнить, и я позвала моих монашек. Им пришлось умывать меня и менять платье. Я без сил лежала на постели одетая и все прислушивалась к шагам. Я хотела все-таки встретить их стоя. Не успела. Они появились беззвучно — черные, без лиц — ходячие мешки. Меня всю трясло, так безобразно, но я не в силах была совладать с собой. Один из них спросил:

— Ты Иоанна ди Марена, маркиза Л'Ориналь?

Я сказала: да, сейчас я встану… Они еще что-то сказали, но я не поняла ни слова. Помню, я подумала: как же мы пойдем через караулку, там солдаты, они увидят меня… Глупая, в сущности, мысль. Но, кажется, никого не было в караулке. Я шла сама, держась за холодную шершавую стену — ноги тряслись, как желе… И все вниз, все вниз, факел впереди все опускался вниз, мне казалось, что мы уже глубоко-глубоко под землей. И за каждым поворотом ждал новый страх: вот сейчас, вот сейчас придем… Как я не умерла тогда от страха — сама не понимаю… Как я дошла туда своими ногами — не знаю, но дошла…

Первым ощущением был запах. Мы все еще шли в темноте, вслед за факелом, и вдруг запах подземной сырости перебился другим — я так и решила, что это запах страха, запах ада. И первое, что я увидела, — был источник запаха. Это пахло нагретое железо, наваленное на углях очага.

Налгал Фрам: было светло. Дымно и светло. На столе горело множество свечей.

Ни одного лица там не было. Только мешки с дырками для глаз. Девять мешков за столом. Я смотрела на них, чтобы не смотреть по сторонам.

Не думать об этом!

Я изо всех сил сжимала зубы, чтобы не дрожать.

Здесь была Эльвира — до меня. И Анхела, и принцесса. Вот о ком надо помнить. Нет, я не помнила о них тогда, мне было страшно. Я забыла о том, что я — королева, а эти все — изменники и негодяи, во мне не было ни гнева, ни презрения — один страх. Это боялось мое тело.

Я не хочу об этом помнить. Не хочу-у!.. Перестань!

Нет, я не потеряла сознания. Я помню, как трещал шелк моего платья, — они разорвали его сверху донизу… и платье распалось… и я до крови прикусила губу, чтобы не завизжать, когда они увидели меня всю… Ну не надо, перестань же! Не хочу!.. Вот проклятая голова!

Я тогда все-таки помнила об Эльвире. Нет, я твердила, как заклинание: Эльвира, Эльвира, Эльвира, Эльвира… Твердила бессмысленно, это не помогало мне ничуть.

Демонологи… М-мм… да как они смели трогать меня своими холодными пальцами!.. А-а, проклятье!..»

— Мадонна, что с вами? Вам больно?

Жанна оборвала стон и перестала кататься головой по подушке.

— Нет, нет. Который час, маэстро?

— Девятый час утра, мадонна. — Вы не уйдете от меня?

— Нет, мадонна, даже если бы мог…

— Не будете ли вы добры открыть окно?

— Окно открыто, мадонна.

— Вот как. Я не вижу из-за подушек.

— Поправить?

— Не надо, я боюсь шевелиться… Что, небо сегодня чистое?

— Да, мадонна, синее, как шелк.

— Подойдите к окну, прошу вас. Что вы видите? Реку?

— Нет, мадонна, реки не видно. Окно выходит на пустырь. За ним несколько домов, городской вал, предместье и поля. Далее, за ними — холмы, деревни и леса. Отсюда очень далеко видно.

— Что, поля уже желтые?

— Да, мадонна. Мне кажется, я даже вижу, что они убраны… Да, на полях сжатые снопы.

— Благодарю вас, маэстро.

Жанна замолчала, и Кайзерини подумал, что она спит. Он осторожно оглянулся: она неподвижно лежала, вывернув руки ладонями вверх, щекой на подушке, рот приоткрыт. Глаза ее были уставлены в стену. Она не чувствовала его взгляда.

«Закричала? Нет, не то слово… Завопила, заревела… завизжала… все не те слова, не передать словами, какой это был звук, который вырвался из меня тогда…

Негодяи, голубые сердца, черные рясы!

Да ведь я не королева. Я malefica, маркиза Л'Ориналь. Возлюбленная служанка Диавола. У-у, негодяй Чемий!

Ну, не надо. Это уже прошло.

Зачем я еще жива?

Они же убили меня. Я же смеюсь над ними. Чемий, со всеми дурацкими прозвищами, которые он мне надавал, просто глуп и смешон. Я мертва, он не имеет надо мною никакой власти. Но тело… пустая оболочка… тело мое еще живет. Лучше не шевелить ногами… ой… проклятые тиски…

Чемий просто Дьявол. Если Дьявол и есть, то он называется Чемий.

— Признайся, что ты летала на черные мессы, намазавшись колдовскою мазью, а также и силой заклинания.

— Item[96], что Диавол являлся тебе в обличии черного козла, сидящего на троне.

— Item, что ты целовала сего козла под хвостом в знак покорности и готовности ему служить.

— Item, что ты предавалась с ним свальному греху.

— Item, что в Тралеоде…

Что в Тралеоде?! Как смеете вы, мерзавцы, касаться этого?!.

Вот когда гнев пересилил боль, и я забыла обо всем. Я дернулась, но от этого проклятые гвозди только сильнее вонзились в меня.

А они повторили свое:

— Item, что в Тралеоде Диавол внушил тебе план завладеть посохом и шляпой кардинала Мури.

— Н-нет! Н-не-ет! Н-не-ет!!.

Неужели Эльвира могла что-то подтвердить?.. Нет, Фрам сказал, что она не подтвердила. Но он мог солгать, чтобы утешить меня… Я тоже храбро кричала им на все: нет! нет! — а сама не сводила глаз с очага, где лежали щипцы… Но не было никакого огня, ни медленного, ни быстрого, никакого. Это сейчас я знаю, что не было… Фрам смягчил участь несчастной королевы. Боже, за них ведь никто не заступился!.. Они были всецело во власти черных тварей, и те делали с ними все, что хотели… делали долго… За что, Господи? Чем они-то виноваты?

Если то, что досталось мне, кажется мне адом, то что же испытали они?.. Да, да, они признали, и слава Богу, что признали, ну и признавали бы все, лишь бы сократить свои мучения… Господи! Нет! Нет, Эльвира, конечно, ничего не признала. Эльвира прошла свой путь до конца. Я знаю. Эльвира — святая.

Вы слышите, слуги мрака, она — святая! В ее честь будут воздвигнуты храмы!..

Да, весь этот вздор я им кричала Это уже под конец, я совсем обезумела. Дура бездарная, играла в благородство! Будь я проклята, почему я не послала отравить его, почему я не отравила тебя, Чемий, как крысу, пока это было в моей власти?!

Я даже и это кричала им, ну, да теперь уж все равно. Они мне чуть руки не оторвали, что же мне было еще кричать? Не кричать же: ах, пощадите!.. Ну уж нет. Чего не было, того не было. Это я могу сказать себе нелукаво.

И я ничего не признала, ничего не подтвердила. Я на все говорила им: нет. Господину кардиналу пришлось этим подавиться.

Это хорошо. Я победила их.

Клянусь тебе, Эльвира, я умру достойно. И там, в лучшем мире, я смогу без стыда смотреть тебе в глаза. Я осталась верна тебе, моя Эльвира».

В дверь просунулся офицер:

— К Иоанне ди Марена, маркизе Л'Ориналь — делегат от Лиги Голубого сердца!

На цыпочках вошел герцог Правон и Олсан и уже от дверей согнулся в сложном придворном поклоне. Жанна моргнула, посмотрела на него даже с каким-то интересом. Доблестный лигер должен был когда-то выпрямиться, и он выпрямился, и увидел ее, и невольно ахнул, потому что увидел ее неестественную позу. Жанна молча продолжала разглядывать его. Ему было явно невмоготу под ее взглядом.

— Ваше Величество… — пролепетал он, — я к вам с поручением…

Жанна ничего не ответила.

— Ваше Величество вправе… презирать меня… но я умоляю Ваше Величество… не смотреть на меня так…

Жанна молча перевела взгляд с лица на перчатку герцога, которую он изящно держал в левой руке, — он так и вошел с перчаткой. Рука у него сразу же затекла, и ему стало упорно казаться, что на перчатке дыра. Никакой дыры, конечно, не было. Жанна заметила его мучение и вообще перестала на него смотреть, но ему все еще было неловко — но уж с этим она ничего не могла поделать.

Изрядно помолчав, сеньор выдавил из себя:

— Этот господин… должен выйти…

— Вот уж нет, — раздался наконец королевский голос, — он останется. Говорите, что вам нужно, при нем.

— Как будет угодно Вашему Величеству…

— Какому еще «Величеству»? Вы что, смеетесь надо мной?.. Я ведьма, дьяволица… Впрочем, вас там ведь не было нынче ночью?

— Нет, нет, — в ужасе потряс головой сеньор.

— Вы упорно называете меня «Величеством», значит, для вас я королева… да? Так вот, нынче там показывали голую королеву… а это редкое зрелище… Но я дам вам возможно… Maestro, alzi il lenzuolo[97], — обратилась она к Кайзерини.

Тот протестующе выставил руки:

— No, madonna, che pensiero assurdo…[98]

— Alzi, per favore. Io voglio che lui lo veda[99].

Сеньор, не понимавший по-итальянски, с крайней тревогой следил за этим диалогом. Кайзерини поймал взгляд Жанны и улыбнулся:

— Ebbene sia, madonna[100].

Он шагнул к постели и откинул простыню, которой была покрыта Жанна.

— Зачем, зачем это?.. — плачевно закричал сиятельный герцог, закрывая лицо руками.

— Взгляните, сударь, это должно доставить вам удовлетворение. Ведь вы, я слышала, голосовали «за», так вот, смотрите…

— Нет… нет… я не могу… я покончу с собой… — хныкал сеньор, зажимая глаза. — Пощадите меня, Ваше Величество… пощадите… я клянусь вам… я не виноват… меня принудили… я не хотел… я не думал…

— Маэстро, накройте меня, — сказала Жанна.

Сеньор отнял руки, глянул щелкой глаза — слава Богу, королева была накрыта простыней, синий и багровый ужас пропал под белой тканью. Видно было только ее лицо, копну золотых волос и ладони, вывернутые кверху. Пора было изложить дело.

— Я уполномочен… Лигой Голубого сердца… объявить Вашему Величеству, что Ваше Величество… будете казнены мечом… через отсечение головы…

Он выговорил это и принялся вытирать лоб своей перчаткой. Не глядя на него, Жанна спросила:

— Когда?

— Завтра, Ваше Величество… в пять часов пополудни… у собора Омнад…

— Хорошо.

Лицо Жанны ровно ничего не выражало. Андреа Кайзерини застыл у ее изголовья, боясь дышать.

— Маэстро, — спросила Жанна, — смогу ли я завтра владеть ногами?

— Я надеюсь, мадонна, — прошептал он.

Сиятельный герцог не уходил. Он еще не все сказал. Собравшись с духом, он выговорил:

— Мне поручено также… выслушать последнюю волю Вашего Величества…

— А, — сказала Жанна, — ну конечно. Передайте герцогу Фраму, что я его благодарю. Он поймет. Запомнили, сударь? — Жанна посмотрела в глаза сеньору. — Только передайте ему это лично, с глазу на глаз. Вы запомнили? Ему лично, всего три слова: я вас благодарю. Так и скажите.

Сеньор усиленно кивал.

— Затем, я хочу, чтобы в соборе спели Большой Реквием. Я желаю присутствовать на собственном отпевании. Вот и все.

Сеньор вхолостую раскрыл рот.

— А, духовник… — сказала Жанна. — С чемианцами разговаривать не желаю. Я королева, и я сама дам отчет Господу Богу о своей совести.

Герцог перекрестился. Жанна повернула голову к стене, давая понять, что больше им говорить не о чем.

— Я все исполню, Ваше Величество…

Ему хотелось поцеловать ей руку, но он не смел. К тому же рука была повернута ладонью вверх. Он сделал еще один придворный поклон и, пятясь, неловко выбрался из комнаты.

— Маэстро, вы заснули? Не пора ли делать массаж?

— Простите, мадонна… уже пора, вы правы.

— Мне показалось, что вы плачете?

Кайзерини промолчал. Скинув с нее простыню, он тылом руки смахнул со щек слезы и принялся за работу. Так ему было легче: он был занят делом. Жанна изредка постанывала, но он энергично растирал и массировал ее вспухшие, посиневшие голени. Затем стал втирать какие-то мази. Наконец проворчал сквозь зубы:

— Это не казнь — гнусное убийство… Без всякого суда, без процедуры…

— Маэстро, маэстро, — сказала Жанна в подушку, — что вы говорите? Процедура как раз имела место… а над чем же вы сейчас трудитесь?.. Ах, как хорошо вы это делаете… Еще потрите поясницу, где почки… ох… как славно… О чем вы там еще говорили? Суд? Какой еще суд? Вы не дворянин, это сразу и видно… Рыцарское слово — вот и весь суд… Нет, я-то на них не в обиде. Еще, еще положите мази на лопатки, я хочу все-таки полежать на спине… Судят воришек, смердов… и вообще вся юриспруденция выдумана людьми, никогда не державшими в руках меча… И я, была бы моя сила, просто велела бы всех этих господ перерезать, и все…

— Мадонна, вы клевещете на себя. Вы — гуманистка, образованная женщина…

— Я прежде всего дочь моего отца. С годами я ощущала это все сильнее. А его называли ниспровергателем баронов. Так-то, маэстро. А впрочем… ой! а впрочем, не верьте мне, маэстро… А-ай!.. плечи болят ужасно… м-м-м… потише, пожалуйста…

— Потерпите, — бросил Кайзерини. — Не стесняйтесь кричать, мадонна, вы этим даже поможете мне. Так. Руку в сторону…

— Аа-ай!

— Ничего, ничего… Momento… А, вот вам уже и легче… правда? Cospetto[101]! — вдруг яростно выругался он, — вы терпите все это единственно ради того, чтобы завтра взойти на эшафот! Крокодилы, хоть бы день еще подождали!.. И я стараюсь ради того же!

— Старайтесь, маэстро, старайтесь. Не могу же я допустить, чтобы они тащили меня… Ооо! Проклятье, вы хуже всякого палача!

— Больше не будет больно, мадонна… конец… Вот… все готово. — Он рукавом вытер пот со лба. — Угодно, я переверну вас на спину?

— Да. Я попробую посидеть. Положите мне подушек под спину. Ага… Ну вот… хорошо. Теперь позвоните бегинкам. Пусть дадут обедать.

Бегинки кормили ее с ложечки, поили бульоном, держали перед ее ртом цыплячьи ножки, которые она с аппетитом обгрызала. После обеда она вытянулась на спине и задремала, провалилась в черную яму.

Долго ли она спала так, без сновидений — она, конечно, не знала. Поэтому, когда в черноте стали обнаруживаться предметы, она была уверена, что они появились сразу, как только она закрыла глаза.

«Сначала появился тонкий светлый блик. Затем его продолжение — мерцающие узорные выпуклости. Ах, это же раздувальный мех с медным носиком, на нем дрожат блики огня. А вот и огонь — красные угли среди черноты, и на красном — черные, страшные предметы, предназначенные для того, чтобы хватать, стискивать, выкручивать и рвать. Все это железо постепенно наливается краснотой, становится темно-малиновым, цвета моих кошмаров. Но его все-таки отлично видно, красное на красном, на раскаленных, с прожилками пламени, угольях.

Почему мне так больно сидеть — ведь я сижу на гладком. Больно, тепло и липко. Это моя кровь. Я сижу на собственной крови. Яков… это королевская кровь, осел…

И спине больно. Ведь она уже не прижата к адскому креслу. Что-то другое… ткань… проклятье! Это рубашка красного дьявола, он сидит за моей спиной и держит меня, прижимает к себе…

Руки. Сильные, огромные кулаки в перчатках из грубой рыжей замши, с толстыми швами. Красное на черном. Эти руки поворачивают винт.

А-ах… Чемий, будь ты проклят! Издохни! Чемий… ааа!.. покажи мне свое лицо! Трус! Ты боишься меня… ооо!..

Две руки в перчатках с усилием поворачивают винт, внизу, там, где мои ноги. Короткие перчатки, а дальше — проклятые, бурые, волосатые руки, все в буграх мускулов. Эти руки поворачивают винт.

Это невозможно вынести, сейчас я во всем признаюсь…

Лианкар… издохни! Ты подохнешь. Иуда!.. Ааа!.. Все равно я ни в чем не признаюсь… все ложь!.. Ложь! Ложь!..

Боже, как мне больно. Боже, избавь меня, сделай, чтобы он не поворачивал винта… Ты же видишь, он опять повора… ааа!!.. Так ты заодно с Чемием, ты, всеблагой и всемилостивый Бог?.. Ведь ты же видишь, это все ложь, это он сам выдумал, я не могу признать того, чего нет… Аааа!!.. Будь ты проклят, Господи!..»

— Что это, что?

— Мадонна, я разбудил вас. Вам нельзя еще лежать на спине, вы Бог знает что кричите.

— Оботрите мне лицо, маэстро… Вот так. А теперь… помогите мне перевернуться на живот.

В караулке загромыхали, загалдели — гвалт возник как-то сразу. Кайзерини встрепенулся. Жанна осталась безучастна.

Из общего гомона выделились отдельные фразы:

— Я послан лично баронетом Гразьена, что? Вас не убеждают мои полномочия? Сто чертей вашей матери, где же ваши офицеры? Ни одного грамотного болвана! Молчать! Да знаешь ли ты, кто я такой? — Послышались металлические удары, это пришедший бил себя кулаком в кирасу. — Я капитан де Брюан… кто сказал Брюхан?! Авель, пистолеты!

Кайзерини тихонько сказал:

— Этот капитан явно хочет нанести вам визит, мадонна.

Жанна не ответила, но покивала ресницами: да, очень хочет.

Между тем визитер уже протискивался в дверь. За ним металось перекошенное лицо сержанта. Незнакомец хлопнул его по носу перчаткой.

— Закрой дверь, деревенщина, и не бойся, я ничего не украду! Когда придет ваш фенрих, доложишь ему, он меня знает, ну, пошел! Да не торчи под дверью! Авель! Друг мой, встаньте у двери и не подпускайте никого на расстояние вашей шпаги!

Закрыв наконец дверь, незнакомец прислушался и воззрился на Кайзерини.

— Это кто? Зачем? — спросил он командным голосом.

И тогда заговорила Жанна:

— Этот господин — мой врач, Андреа Кайзерини. И вам, сударь, хотя вы пришли от баронета Гразьенского, придется говорить в его присутствии. Ибо с этим мирились сеньоры поважнее того, которого представляете здесь вы.

Незнакомец ощупал Кайзерини единственным глазом — другой был скрыт под черной повязкой. Жанна тоже осмотрела его. Вот это был настоящий волк — брюзгливая складка вокруг рта, видная даже под пышными усами, крупные жилистые руки в драных кружевных манжетах, рыцарский полудоспех и плащ с голубым сердцем. Грубая, неуклюжая походка — он ступил по келье всего два шага, но сразу стало ясно, что ходьба — не его занятие. Его дело — сидеть в седле и работать мечом. Настоящий волк.

Наконец «волк» сделал гримасу и стащил с головы шлем. Вместе с ним снялась и повязка и темный парик. Открылась голова пожилого человека с короткой седой стрижкой и высоким лбом. Перевязанный глаз был совершенно здоров.

Он сделал еще шаг и точным, изящным движением преклонил колено перед постелью Жанны.

— Я почтительнейше приветствую Ваше Величество, подлинную королеву Виргинии.

— Что это за маскарад? — спросила Жанна. — Кто вы?

— Я преданный слуга Вашего Величества. Мое имя Ариоль Омундсен, я сержант верхнего полка телогреев. Ваше Величество… неужели вы не верите мне?

Королевский голос раздался после небольшой паузы:

— С чего вы взяли? Я этого не говорила.

— Ваше Величество, — Омундсен пригнулся к ней поближе, — это хорошо, что вы не верите мне сразу. Назваться моим именем мог любой другой, с любой другой целью. Но я могу доказать Вашему Величеству, что я не лгу…

— Что же вы замялись?

— Могу ли я… смею ли я задать вопрос Вашему Величеству?

Жанна даже улыбнулась:

— Спрашивайте, я буду отвечать… если захочу.

— Помнит ли Ваше Величество битву при Дилионе?

— Да, я помню битву при Дилионе.

— Благодарю, Ваше Величество. Так вот, во время решительной атаки на мрежольский лагерь, когда Ваше Величество находились в нашем строю, был убит ваш личный знаменосец, но знамя…

— Погодите! Я вспомнила! Ариоль Омундсен! — Жанна попыталась приподняться, но неловко двинула рукой и со всхлипом упала на подушки. Омундсен смотрел на нее счастливыми глазами и ничего не замечал.

— Маэстро, — позвала Жанна. Кайзерини подошел, она мимикой показала ему, что надо вытереть слезы. Потом она снова повернула голову к Омундсену.

— Я все вспомнила… Ведь вы не сержант, я пожаловала вам чин капитана… Почему же вы… Я, конечно, забыла, но следовало же напомнить… Маэстро! Вот это капитан Омундсен! Пожмите ему руку, он достоин этого.

Омундсен поднялся с колен. Кайзерини подошел к нему.

— Я уважаю вас, капитан Омундсен, — сказал врач, пожимая руку телогрею, — ибо вы были верным слугой королевы и остаетесь таковым даже сейчас. Это достойно глубокого уважения.

Омундсен сильно смутился. Жанна скомандовала:

— Капитан, сядьте. Маэстро, вы будете писать, я назначаю вас моим секретарем.

— Я готов, мадонна.

— Пишите: «Сим удостоверяется, что мы, Иоанна Первая, Божьей милостью королева Великой Виргинии и острова Ре etc., жалуем господина Ариоля Омундсена чином капитана с правом на собственное знамя. Господин Омундсен вправе истребовать рекомый чин у моего законного наследника. Дано в Таускароре a. D. 1578, августа…» Какое сегодня?.. «августа 24 дня… в последний день моей земной жизни…» впрочем, это я так, этого вы в документ не пишите…

Кайзерини торопливо записывал. Омундсен вскрикнул:

— Не говорите так, Ваше Величество! Я знаю планы лигеров, я затем и пришел, чтобы этот ваш день не стал последним!

Жанна пристально посмотрела на него.

— Вы, значит, пришли предложить мне побег?

— Святая правда, Ваше Величество! Именно побег! — Жанна никак не реагировала на это, и он с жаром продолжал: — Все подготовлено, полная уверенность в удаче!..

Жанна еще помолчала, глядя ему в лицо.

— Изложите план, капитан Омундсен.

— Ваше Величество, смею вас уверить, остановка только за вашим согласием. Я наблюдаю за лигерами уже целый месяц и знаю их порядки. Эти скоты за дверью сменяются через час. Их сменят мои люди… не все мои, но чужих мы… — Он сделал выразительный жест. — Мы переоденем Ваше Величество в солдатскую одежду, на голову наденем шлем с забралом и выйдем совершенно свободно, не бросаясь в глаза… там внизу толпа…

Под конец речи Омундсен стал сбиваться и тускнеть: он видел, что королева не слушает его. Все же он договорил, уже без всякого энтузиазма:

— Одежда для Вашего Величества у меня с собой… — и потрогал свою объемистую поясницу.

— Маэстро, — сказала Жанна, — готов ли документ?

— Готов, мадонна.

— Надо подписать. Помогите мне.

Кайзерини поднес ей лист на своей аптекарской дощечке. Жанна закусила губу, перекатилась на левый бок, согнула правую руку и дрожащими буквами вывела: «Подписано». Росчерка не получилось. И не хватало еще ее имени — Кайзерини ведь не знал, как пишутся официальные бумаги. Она сама добавила букву за буквой: «И-о-а-н-н-а».

— Вот, возьмите, капитан, — сказала она. — Печати нет, но зато подпись самая что ни на есть подлинная…

Омундсен принял бумагу, встав на колено у ее изголовья. Жанна дала ему поцеловать руку и отвернулась от него.

— Капитан, — сказала она, глядя в стену, — я не поеду с вами никуда. Вы опоздали, мой капитан, но вы совсем не виноваты, нет. Я уже мертва, и давно мертва… Какое же это было число? Девятое июля… или восьмое?.. У меня всегда было плохо с числами… Но это не важно. Я умерла уже тогда, в тот день, я мертва, хотя и разговариваю с вами. Не удивляйтесь этому. Завтра просто будет официально и при свидетелях подтверждена моя смерть. Но они убьют уже труп. «Постыла душе моей жизнь моя», — закончила она цитатой из книги Иова.

Омундсен, весь обмякнув, тяжело сидел на полу у ее изголовья. Кайзерини застыл, уставившись в окно.

Молчание длилось очень долго.

Ариоль Омундсен не сказал ей больше ни слова — зачем?

Она не хочет. Она убила его мечту, которую он бережно вынашивал целый месяц. Ибо главное было не в том, чтобы вывести ее из замка, — это было не трудно. Главное было в том, куда увезти ее потом, куда спрятать. И он придумал, и был страшно горд своей выдумкой: конечно, он увезет ее туда, где ее искать никак не будут, — на север, на остров Ре, на свою родину.

Он уже во всех мелочах, в подробностях видел это путешествие, он предвкушал его. Это было возвращение к юности, когда он был еще темным, неграмотным охотником, когда он жил настолько тесной связью с окружающей природой, что ощущал себя ее частью.

Он выдаст ее за свою дочь. В Сепетоке, на берегу Волчьего моря, он наймет фригийскую шхуну, и она доставит их на остров. Это огромный остров, целая страна, богатая и разнообразная. Они обогнут Волчий мыс, минуют Чизен — гнездо чемианцев — и высадятся в краю ревеланов, кочевников-фригийцев, оленеводов и охотников, живущих в тундрах северного побережья. Ревеланы, собственно, не считают себя фригийцами, да и сами фригийцы не считают их за своих. Мы не фригийцы, говорят они, мы ревеланы, люди Большого Сокола, а фригийцы смеются над ними: вы просто темные дикари, нет и не было такого клана! Но язык у ревеланов очень похож на фригийский. Омундсен хорошо знал их язык и знал этих людей. Да, дикие люди, темные люди, но зато какие бесконечно добрые, надежные люди! Все тебе отдадут, и жизни не пожалеют. Уж они-то не выдадут их властям… да они и не знают ничего ни о Лиге, ни о гражданской войне… они, наверное, до сих пор еще полагают, что их король — великий Карл, plex ajerem qatx lac[102]. Он наймет большую нарту… будет уже сентябрь, и тундра будет покрыта первым тонким снегом… и они поедут по тундре, под серым, но не монотонно-серым а жемчужно-розовым, местами голубым, небом… Он завернет ее в северные одежды… уж он купит ей qofc и paxel[103] из белого горностая… ведь она — королева… уж он не пожалеет ни соли, ни пороху, ни наконечников для стрел… золото там ничего не стоит… он наденет ей Iil и sfu-n[104], вышитые красной шерстью, как у дочери князя… Он покажет ее старухам, старейшинам племени. «Sqwo-n, — скажет он им, — ti-n kman р'ес mimsx-in, бабы, — скажет он им, — это моя дочка». И старухи, осмотрев ее медленно и вдумчиво, как вещь, скажут, качая головами: «Ее, tnumlane, plxe, lgi cinenglex, однако, южанин, красивая у тебя дочка». Да, она будет очень хороша в белом горностаевом капюшоне вокруг лица. Он привяжет ее к нарте белым ремнем… надо привязываться, чтобы не выпасть на кочках, торчащих из-под снега… и они поедут на запад, огибая холмы и озера, держа Становые горы по левую руку… Прекрасна тундра осенью, когда на первом белом снегу пламенеют ярко-красные, желтые, рыжие кустики ягодников, еще засыпанные… Она никогда не видела этой красоты… Она будет радоваться, как ребенок, этим листочкам… она умеет радоваться красоте… а он будет срывать прихваченные морозом сладкие ягоды и класть ей в рот… Ревеланы будут загодя готовить им привалы… и они будут ехать, издали видя пламя костра, темно-рыжее на белом снегу… На ночь он будет ставить ей отдельный положок из оленьих шкур… он сошьет его сам… в шатрах у кочевников дурно пахнет, это не для нее… он купит ей княжеский спальный мешок — ksxc'aneng, вышитый бисером… и она будет спать, не боясь никакого мороза… Он будет охранять ее сон… И так они приедут в Малгу…

Он не думал ни об опасностях — ведь надо было еще добраться до благословенных мест, — ни о награде — быть может, она пожалует его графом? — нет, весь месяц, наблюдая за караульной службой в Таускароре, он видел только путешествие, только ее румяное счастливое лицо, опушенное белым горностаем, на фоне бесконечной тундры.

И вот — ничего этого не будет. Она не хочет. Ариоль Омундсен ничего не сказал ей. Она хочет умереть. Воля Ее Величества — закон. Размечтался, старый дурак… Она убила его мечту. Она не хочет.

Молчание длилось очень долго.

— Но есть один человек, который жив, — вдруг заговорила королева. — Вот он, здесь. (Кайзерини вздрогнул, но остался в прежней позе.) Он достоин жизни, и мне было бы приятно, если бы он сохранил жизнь. Спасите его, капитан, вместо меня.

— Но, мадонна… — попытался было Кайзерини.

— Молчите, маэстро, я не разрешала вам говорить. Капитан, можете вы сделать это?

— Я, Ваше Величество… — пробормотал Омундсен в королевский затылок. — Мои люди…

— Да или кет, капитан?

— Да, Ваше Величество, конечно, да…

Кайзерини метнулся к постели, припал к изголовью с другой стороны, смотрел в лицо королеве.

— О мадонна… мадонна…

Внезапно он сунулся в подушку Жанны и зарыдал, содрогаясь всем телом. С другой стороны кряхтел и скрипел зубами Ариоль Омундсен. Жанна вздохнула, скорее нетерпеливо, чем растроганно.

— Господа, — сказала она, — уймите ваши глупые слезы. Капитан Омундсен, вы выведете синьора Кайзерини из Таускароры и снабдите его деньгами, если это в ваших возможностях… («Да, Ваше Величество».) А вы, маэстро… право, не знаю, чего стоят теперь мои советы… попытайтесь пробраться куда-нибудь в безопасное место… может быть, к маршалу Викремасингу… он честный человек… («Мы поедем вместе, Ваше Величество, — быстро заговорил Омундсен. — Маршал идет к Тралеоду…») Помолчите, капитан! — вдруг резко закричала Жанна. — Помолчите!.. Да… поезжайте вместе, господа, это прекрасная мысль. В Италии вам делать нечего, маэстро, а маршал охотно возьмет вас на службу и уж не выдаст вас никаким попам… Только сделайте мне еще вашего питья… да не вздумайте приготовить яд — я не желаю травиться… Ну же, возьмите себя в руки, маэстро!

Кайзерини встал, отошел к своему столику и дрожащими руками принялся смешивать лекарства. Ариоль Омундсен тоже поднялся и крепко ладонью вытер глаза.

— Ваше Величество, — решительно сказал он, — разрешите мне высказать вам мою мысль.

— Говорите, капитан. — Жанна повернула к нему лицо.

— Ваше Величество, смерть от яда — не для королей, это правда. Но и смерть под топором — тоже не для королей, нет! Если Вашему Величеству угодно умереть, я не могу препятствовать, ибо я не Бог, а всего лишь человек. Но есть еще выход. Король, подумал я, умирает как солдат на поле боя — от стрелы, именно от стрелы, пуля делает безобразные раны, а стрела убивает мгновенно и красиво. Я не могу примириться с мыслью, что Вашему Величеству придется стоять на коленях перед палачом, склонив голову, и ждать удара!

Жанна смотрела ему в глаза, пока он говорил. Кайзерини прекратил свои занятия, боясь звякнуть стеклом.

— Благодарю, капитан, вы хорошо сказали. Вы хотите украсть у волков их торжество! — Она улыбнулась ему. — Я согласна. Кто будет стрелять? Вы?

— Я, Ваше Величество, — не дрогнув, сказал он. — Мой арбалет не даст промаха.

Жанна снова улыбнулась — как-то странно:

— Берегитесь арбалета…

— Что вы сказали, Ваше Величество?

— Это я про себя, капитан… Про себя… Не обращайте внимания… Но вот что, капитан: я попрошу вас… когда я подымусь на помост… не стреляйте сразу… дайте мне немного постоять… я посмотрю на небо…

Мужчины одновременно скрипнули зубами.

— Да, кстати… как я должна стоять?

— Лицом к собору, — без голоса выдавил из себя Омундсен. Кайзерини перекрестился и вылил что-то из стакана в полоскательный таз.

— Вымойте стакан, маэстро, — сказала Жанна.

— Простите, мадонна, — прошептал Кайзерини. — Я возьму другой…

Он снова принялся за работу. Омундсен сказал, катая желваки на скулах:

— Мы доберемся до маршала, Ваше Величество. Мы еще ударим на Толет. Мы так отомстим… — Голос его сорвался, и он только махнул сжатым кулаком.

— Это излишне, капитан… — вздохнула Жанна. — Месть — плохое чувство… Кровь зовет кровь, но кто-то должен остановиться…

— Я христианин, Ваше Величество. Но этого я не могу им простить… С-собаки, изменники…

— Бог с вами, капитан… Маэстро, у вас все готово?

— Да, мадонна. Вот ваше питье.

— Спасибо, маэстро. О, как много! Мне хватит до… до утра, вам уже пора, переодевайтесь.

— Нет, мадонна. — Кайзерини снова был лейб-медиком Ее Величества. — Я должен сделать вам втирание и массаж на ночь, чтобы вы спали спокойно. Синьор капитан, извольте отвернуться.

В солдатском одеянии Кайзерини выглядел молодцом хоть куда. Они снова рыдали у ее изголовья и поливали слезами ее руки. Жанна терпеливо ждала, когда они наконец уйдут. После массажа она сама перевернулась на спину и теперь прислушивалась к своему телу: у нее нигде ничего не болело. «Все-таки он волшебник, Андеа Кайзерини. Подлинный королевский врач. Завтра я встану и смогу идти… надо же будет, вероятно, подниматься по лестнице… Только бы дождя не было…

Слава Богу, они ушли. Вышли беспрепятственно, без всякого шума. Видно, и Ариоль Омундсен, этот старый верный солдат, был тоже мастером своего дела. Он, конечно, вывел бы так же и меня. Или вынес бы — вряд ли я смогла бы идти. Или смогла бы?.. Но незачем говорить об этом. Я не хотела этого, и не хочу, и ни о чем не сожалею. Я же сказала: не сожалею. Я хочу умереть».

Смерклось. В обычное время загремел замок, в келье появились бегинки со свечами. Жанна притворилась, что дремлет, а сама исподтишка наблюдала: не обнаружив Кайзерини, они переполошились, бросились его искать, хотя тут и искать-то было негде.

Когда они полезли под ее кровать, Жанна сказала тихо, серьезно:

— Сестры. Не ищите его. Он ушел сквозь стену.

Бегинки, раскрыв от испуга рты, усиленно крестились. Жанна добавила еще:

— Да помалкивайте об этом, не то умрете без покаяния.

Затем она совсем закрыла глаза, не обращая больше внимания на монашек.

«Что сказал давеча этот голубой герцог? В пять часов пополудни? Теперь нет еще десяти. Два… до полудня двенадцать… свыше двадцати часов! Господи, ох как долго еще ждать!»

Глава LXVII НА ПОЛЯХ СЖАТЫЕ СНОПЫ

Motto:

Какие сны приснятся в смертном сне? Уильям Шекспир

Площадь у собора Омнад была черная. Просторный эшафот занимал ее почти всю. «Самолучшее черное сукно» съедало свет. Света было много — день был солнечный, яркий; но и черного цвета было много. Фрамовские мушкетеры, окружающие эшафот, казались его продолжением — потому что и они были в черном.

С западной стороны площади, под самой стекой, только и была небольшая белая полоса — там находился весь совет Лиги, обряженный в праздничные костюмы победителей. Они сидели верхом на лошадях. Устраивать трибуны, ложи, смотрельные помосты Принцепс категорически запретил: здесь был не театр.

Иностранные дипломаты получили хорошее место — на самой Дороге Мулов, против соборной двери. Они тоже наблюдали действо сверху. Для остальной публики места почти не оставалось; но ее никто и не звал сюда. Она пришла незваная: свободного клочка земли за оцеплением не было, можно ходить по головам. Все окна и крыши были также полны народом; все напряженно смотрели на огромное черное пустое пространство в центре площади.

Куранты собора Омнад были остановлены в три часа. Изнутри на площадь глухо доносился реквием. Временем теперь владели певчие и органист. Как только смолкнут их голоса и голоса органа, жертву выведут на помост, и как только оборвется ее жизнь — время потечет снова.

И так стояла под горячим ленивым послеполуденным солнцем эта небольшая площадь, затянутая черным сукном, окруженная тройным кольцом алебард, копий и мушкетов, пожираемая сотнями взглядов, с остановленным временем.

Но время шло, время уходило. Его течение ощущалось во всем: и в том, что невидимые певчие выговаривали латинские слова, и в том, что возникали и обрывались и вновь возникали и обрывались фразы органа, и в том, что женщина в смертном балахоне, стоявшая коленями на черных подушках, вздыхала порывисто и громко — во всем этом тоже ощущалось течение времени.

Requiem aeternam dona eis, Domine[105].

«Скоро я перестану быть. Теперь уже скоро. Я еще увижу небо, а потом…

Что же будет потом?

Неужели я не увижу Эльвиры?

Боже, дай мне увидеть Эльвиру. Боже, я верю. Дай мне покой. Дай им всем покой.

Это отпевают меня, и Эльвиру, и всех. Дай им покой, Господи. Dona eis, Domine. Я называю тебе их имена: Эльвира де Коссе, Алеандро де Бразе маркиз Плеазант, Анхела де Кастро, Агнеса Гроненальдо принцесса Каршандара, Каролина Альтисора графиня Менгрэ, граф ди Лафен… я не знаю его имени, Господи, но возьми же и его… Арнор ди Хиглом, дворянин из Каршандара, Франк Делагарди, дворянин из Марвы, шевалье ди Сивлас, дворянин из Отена, Атабас и Веррене, студенты из лии. Вот их имена, Господи. Дай им мир, Господи, помилуй их.

Были еще и другие, Господи, но я не знаю их. Зато Ты знаешь их, Господи. Я не знаю, кто такой дон Мануэль Эччеверриа, но я прошу Тебя, Господи, помилуй и его. Дай мир всем, кто был со мной и погиб за меня».

Так она шептала. Шепота ее никто не слышал, потому что она была одна в этом огромном здании, обвитом черными траурными пеленами.

«Господи, я верю. Чемий лжет Тебе, Господи. Я сказала ему, что я атеистка, потому что я не верю в его Бога. Я хочу говорить с Тобой сама, я — королева.

Господи, помилуй их, помилуй меня. Ты велел прощать, и я прощаю Фраму, прощаю Чемию, прощаю Лианкару, но только помилуй нас. Дай нам мир, Господи.

Господи, укрепи меня. Мне страшно. Господи, дай мне силы умереть!..

Ах, какой был тогда славный ветер, когда мы с ним ехали шагом и его колено касалось моего колена… ветер трепал мои волосы, и они щекотали его лицо… ветер трепал кусты диких роз, и лепестки их летели на нас… ветер обдавал нас волнами аромата этих лепестков и приносил откуда-то издалека запах свежего сена… и впереди темнел хвойный лес… Господи, неужели эти мысли греховны?.. Да, греховны, да, Господи, греховны, я больше не буду, они тянут назад, а назад пути у меня нет. Он умер, я хочу к нему, я буду думать о вечном, Господи, укрепи меня…

Lacrimosa[106]. Нет у меня слез. Ничего моего не осталось, ничего и никого. И сына у меня не осталось, его взял Фрам, он теперь принадлежит Фраму, мой мальчик. Странно, зачем Эльвира это сделала? Фрам ошибается. Ни Эльвира, ни Анхела не присутствовали при родах. Эльвиру выгнала повитуха, а Анхелу Эльвира выгнала сама, еще раньше. Повитуха и еще какая-то женщина были со мной все время. Простые, грубые женщины. Они держали меня, кричали на меня, как на черную служанку: „Упирайся ногами, ну! Ори громче, дурочка! Легче выйдет!“

Я еще помню, как повитуха сказала: „Ну, вот и все, дочка“, — и я еще не соображала, на каком я свете, когда у моих губ оказался мой золотой флакончик… это была Эльвира. А потом она сказала мне, что он родился мертвым. Вот когда я сама чуть не умерла.

Зачем же Эльвира сделала это? Для чего?

А может быть, это и к лучшему. Мне не о чем теперь жалеть. Мальчика у меня нет, я похоронила его еще тогда… мысленно похоронила, Эльвира даже на могилку не пустила меня… я пережила его смерть в Тралеоде. Мальчика забрал Фрам.

О, как я ненавидела тогда Фрама! Ведь это он был виноват в смерти моего мальчика. Он родился раньше срока, потому и умер, думала я, а родился он раньше срока потому, что Мазелер привез мне известие — Фрам… Фрам убил его. Как я тогда ненавидела Фрама! Это мое черное пятно — Фрам.

Откуда же он узнал?.. От повитухи? Она не знала, кто я, и та, другая женщина, не знала. Не Эльвира же, не Анхела… Или, может быть, все-таки Анхела?.. Ну не стыдно ли мне так думать об Анхеле. Анхела, наконец, просто не знала этой тайны. Эльвира не стала делиться даже с ней, она взяла тайну целиком на себя. Да, теперь я понимаю. Анхела, как и я, думала, что мальчик родился мертвым. Она убивалась так, словно это ее мальчик умер, а не мой. А вот Эльвира не плакала. Она ходила вся черная и мрачная, как демон, я даже боялась ее… но она не плакала. Теперь я понимаю почему — у нее была тайна.

Откуда же все-таки узнал Фрам?.. Ах, теперь это совершенно не важно. Такую тайну невозможно скрыть от всех. Благодарю Тебя, Боже, за то, что она досталась именно Фраму. Он лучше всех распорядится ею.

Как бы то ни было — Эльвира, сестра моя, ты поступила правильно. Спасибо тебе, моя Эльвира.

Скоро пению конец. Мне страшно. Сейчас я пойду по этой черной дорожке к светлому пятку — это дверь на площадь. Мне еще больно… мм… но я дойду сама, я пойду медленно, я дойду.

Я не увижу больше ни осени, ни зимы, ни весны. Я не увижу даже ночи.

Я не увижу больше моего замка, родного моего дома, моего леса, моей речки… Девочка любила Большой камень… он был теплый и шероховатый… Ооо! Господи, я не хочу…

Нет, нет, я не хочу жить. Жизнь — это страх. Не думай о жизни. Ее больше нет для меня. Я не согласилась вчера бежать, и я не сожалею об этом. А если бы я согласилась?.. Я умирала бы от страха где-нибудь в темном убежище… вот придут, вот догонят, вот схватят… Нет, не нужно этого. Я не сожалею, не сожалею. Мне нечем жить. На что мне замок, Большой камень, цветник — без Эльвиры, без Давида?.. Я хочу к ним. Я хочу умереть.

Lux aeterna[107]. Боже, Боже, укрепи меня! Боже, Боже, дай мне силы умереть!..»

— Все-таки я не могу этого видеть.

— Так не смотрите, ди Маро. Закройте глаза, и вы ничего не будете видеть.

Грипсолейль и ди Маро, в черных накидках с красным крестом и голубым сердцем, стояли в первой шеренге, у самого эшафота.

— Мне надо было бы умереть в тот день!..

— Так что же вы упустили момент?

— Не рвите мне сердце, Грипсолейль!.. Гилас был неумен, но он счастливее всех нас, он герой, он не изменник…

— Гилас бесспорно был глуповат, что он и доказал своей смертью. И фригийцы подтвердили это экспериментально: дураков — в воду. Вы забыли, как они проволокли мимо нас его голый труп?.. В тот момент Гилас выглядел омерзительно. На редкость глупо было погибать в тот день. Мы были проданы все, на корню, сами знаете кем.

— И вы это знали?!

— А про что я вам толковал постоянно, ди Маро? Даже дуэль у нас с вами случилась, не припоминаете?..

Грипсолейль отвернулся и стал болтать с соседом слева. Ди Биран из второй шеренги присоединился к разговору. Речь шла о какой-то ерунде: цвет офицерских галунов на новой форме, выпивка, покладистая Марион из «Голубого цветка» (раньше называемого «Белым цветком»)… Потом заговорили о судьбе капитана де Милье, командира белых мушкетеров королевы. Он как-то странно исчез в тот день, восьмого июля. Его не обнаружили ни среди живых, ни среди мертвых. Вряд ли его труп могли выбросить в воду — хотя ходил и такой слух, — капитан де Милье все-таки был вельможа, а Принцепс неоднократно внушал своим, чтобы в воду бросали с разбором. Кто-то передавал за верное, что де Милье вырвался из Толета и отправился с двумя мушкетерами — анк-Венком и лейтенантом ди Ральтом — навстречу Викремасингу. Другой тут же опроверг его, заявив, что ди Ральт служит теперь в лейб-гвардии Кейлембара — он видел его вчера своими глазами. «Темна вода во облацех аерных», — щегольнул цитатой Грипсолейль. Ди Маро усиленно кусал губы и дышал, как загнанный конь. Грипсолейль наконец повернулся к нему:

— Бросьте. Героев из нас не вышло, милейший ди Маро, так не рядитесь в тогу. Она вам не идет. Героем, если без смеха, был один наш капитан Бразе, маркиз де Плеазант. У него с самого начала в глазах было написано нечто такое — или он убьет кого-нибудь, или его убьет кто-нибудь, ну, так и вышло. Сама королева рыдала на его трупе. Вот это славная смерть! А мы — что? Мы остались живы, нам делают предложение, мы принимаем его. Королева умерла — да здравствует Принцепс. Или в бунтовщики податься?.. Во имя кого, во имя чего?

— Не во имя, а против!..

— Тьфу ты, чума на дураков! Ди Маро, всякий бунт тем и ценен, что это бунт за что-то, за, а не против чего-то. А за что вы будете бунтовать теперь? За мертвую королеву?..

Ди Маро промолчал. Грипсолейль заговорил снова:

— Вот кого надо истреблять беспощадно — это черных. Когда я подумаю о них, мне даже смеяться не хочется. В тот день я таки славно подшиб двоих святых — отлично задрыгали ногами на паркете! И вчера ночью, выходя из кабака, я зарезал еще одного — прямо в спину всадил. Это уж пятнадцатый.

— Не очень-то последовательны ваши речи, — съязвил ди Маро.

— А если я мщу? Мщу им за моего друга Делагарди? Несчастный Франк, они взяли его!.. Но он не показал на меня… а мог бы — я такой же безбожник, как и он. Я целый месяц не спал, чтобы меня не взяли сонного… Бросьте ваши ухмылки, ди Маро, или я ударю вас!..

— Капитан, тише… капитан… — пронеслось по шеренге.

Свирепый капитан Дикнет прошел перед строем и остановился против Грипсолейля.

— Вы, Грипсолейль, сколько я знаю, — сказал он, — питаете к Лианкару нежнейшую любовь, прости, Господи, мое согрешение.

Грипсолейль мгновенно все понял — каким-то шестым чувством. По лицу его зайчиком промелькнуло жестокое злорадство.

— Да, мой капитан! И я всегда мечтал доказать это ему лично!

— Вам представился случай. Пойдемте со мной.

— Неужели?! — невольно вырвалось у ди Маро. — Капитан, позвольте и мне!..

Дикнет внимательно посмотрел на него.

— Хорошо. Вы тоже. Господа мушкетеры, извольте сомкнуть шеренгу.

Пение в соборе смолкло, и сейчас же ударил низкий погребальный колокол. Вся площадь ворохнулась и опять замерла.

В дверях собора показалась процессия. Шли мурьяны с распятиями в руках, и между ними шел профос под маской, со своим длинным жезлом. Шел Верховный прокурор Масар, одышливый и тучный, в горностаях, достойно несущий на огромной бархатной груди свою должностную цепь, жалованную ему королем Карлом. Шли еще и еще черные фигуры с острыми капюшонами, без лиц, и вот между ними мелькнула белая смертная рубаха и златоволосая голова женщины. За ней шли еще какие-то черные люди, но на них никто не смотрел.

Колокол бил медленно и непрерывно.

Лицо герцога Фрама совсем почернело и казалось еще чернее от белого парадного костюма. Кейлембар, громко сопя, жевал бороду. Сиятельный герцог Правон и Олсан рыдал, закрыв лицо руками в перчатках. Маркиз Гриэльс, крепко закусив губу, неотрывно смотрел на процессию. Он был бледен, как труп. Лианкар также смотрел на процессию, но его лицо, с запудренными следами хлыста, не выражало ровно ничего.

Принцепс первым снял свой белый берет, и за ним все обнажили головы. В темных волосах маркиза Гриэльса ярко блеснула седая прядь.

Дипломаты на своем конце площади сдержанно переговаривались, пока звучал реквием из собора, но при первом ударе колокола все смолкли и обратились в изваяния. Только Босуэлл, Русенгрен и Финнеатль, державшиеся вместе, быстро переглянулись. Колокол бил медленно и непрерывно, и так же медленно продвигалась процессия, и теперь уже все на площади могли видеть между черных рядов белую фигуру женщины.

Балахон был надет на голое тело, и в дверях собора легкий теплый ветерок проскочил под подол, пробежался по ней снизу доверху, ласково погладил. Сукно мягко пружинило, щекотало босые подошвы.

Впереди была черная дорога, черные пологие ступеньки, черное поле эшафота. Подняв голову, Жанна увидела на углах помоста четыре красные фигуры. Сердце у нее дрогнуло помимо воли.

«Чего я боюсь? После всего того, что было там, — бояться мне нечего. Я же хочу умереть. Я хочу к Эльвире.

Ступенька. Шаг. Еще ступенька. Шаг. Третья ступенька, и за ней — черное поле.

Процессия раздвоилась, передо мной никого нет. Еще четыре, пять шагов — и профос, нагнувшись, поднимает черную ткань. Деревянный чурбан и на нем — ярко сверкающий топор».

Жанна зажмурила глаза.

«Не думать о топоре. Не думать. Помнить о капитане Омундсене. Он избавит меня.

Повернуться лицом к собору».

— Угодно Вашему Величеству еще что-нибудь?

Это профос. Жанна взглянула в его красную маску.

— Да. Я лягу сама. Дайте мне одну минуту, я хочу помолиться в последний раз.

Маска пропала. Жанна не смотрела на площадь, на окна — в одном из них Омундсен уже наладил свой арбалет, — она не чувствовала устремленных на нее многих взглядов.

Колокол бил медленно и непрерывно. Жанна подняла глаза к небу.

«Это последние секунды моей жизни.

Это последние мои ощущения этого мира.

Солнечное тепло на моем лице, на открытой шее. Легкий ветерок, ласкающий мою кожу под рубашкой. Небольшая боль в спине, в плечах и в ногах. Мягкое сукно под моей босой ногой, очень теплое, нагретое солнцем. Синее небо.

Высокое, высокое, бездонное, безоблачное, бесконечное, накрывающее всю землю. Оно над всем. Над площадью, над этими высокими башнями собора, над городом, над полями, над всей землей. На полях сжатые снопы. Небо. Синее-синее небо».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Делай свое дело (лат.).

(обратно)

2

Паяц, шут, скоморох (ит.).

(обратно)

3

Французское ругательство.

(обратно)

4

Плохо, дурно (фр.).

(обратно)

5

Орден Игнатия Лойолы был в Генуе запрещен… — это исторический факт.

(обратно)

6

Клаудио Аквавива — пятый генерал ордена иезуитов (с 1580 по 1615 г.).

(обратно)

7

Бустрофедон — «поворачиваю быка» (греч.) — один из древних способов письма: первая строка писалась слева направо, вторая — справа налево, третья — опять слева направо, и т. д., как при пахоте, откуда и происходит название. Средневековые схоласты приписывали бустрофедону магические свойства.

(обратно)

8

Аврэму Чемию, рабу рабов Божьих… — Раб рабов Божьих (лат. servus servorum Dei) — папская титулатура, введенная в 1077 г. Григорием VII.

(обратно)

9

Почтеннейший отец (лат.).

(обратно)

10

…неизвестный английский протестант помог нам уличить… Джордано Бруно Ноланца… — это анахронизм, но факт исторический. Бруно был арестован в 1592 г. по обвинению в безбожии. Он защищался столь остроумно и убедительно, что инквизиторы были поставлены в тупик. Дело сдвинулось с мертвой точки лишь тогда, когда в адрес трибунала была прислана книга одного из отцов церкви с собственноручными пометками Бруно, полностью уличавшими его. Прислал эту книгу не англичанин, а итальянец-протестант, проживавший в Англии.

(обратно)

11

Долой красное! (фр.).

(обратно)

12

Моя девочка (исп.).

(обратно)

13

Друг (исп.).

(обратно)

14

Черт возьми (фр.).

(обратно)

15

Знатная дама (фр.).

(обратно)

16

Белые (здесь: прекрасные) женщины (фриг.).

(обратно)

17

Здесь: Боже мой! (лат.)

(обратно)

18

Грубое итальянское ругательство.

(обратно)

19

До свиданья (фр.).

(обратно)

20

Победа! (лат.).

(обратно)

21

Вечная слава (лат.).

(обратно)

22

Французская божба (букв.: «смерть от уксуса»).

(обратно)

23

Яд (лат.).

(обратно)

24

Самуил выше Саула. — Согласно Библии (I кн. Царств, гл. X), первого израильского царя Саула помазал на царство Самуил, пророк Господень. Правление Саула сопровождалось политическими и идеологическими ошибками, вследствие чего Господне благословение было у него отнято. Узнав об этом через волшебницу из Аэндора, вызвавшую дух умершего пророка Самуила (там же, гл. XXVIII), Саул вскоре был вынужден покончить с собой. Формула «Самуил выше Саула» была выработана папством в средние века, и отдельные папы неоднократно пытались применить ее на практике, вступая в прямую конфронтацию со светскими государствами. Чемий, как видно из его текстов, стремится к тому же.

(обратно)

25

Обязуюсь повиноваться вам, как раб… и т. д. — слегка видоизмененный текст присяги, которую приносили вступающие в орден иезуитов. Авторство текста приписывается Игнатию Лойоле.

(обратно)

26

Высший Мастер (лат.).

(обратно)

27

Квадратный двор (фр.).

(обратно)

28

Посольство (фриг.).

(обратно)

29

Мое сокровище (нем.).

(обратно)

30

«Все князья целуют ногу папы!» — эта формула была пущена в оборот папой Григорием VII (1073–1085).

(обратно)

31

Любовь безумец (исп.).

(обратно)

32

Мой дорогой друг (фр.).

(обратно)

33

Элоквенция, красноречие (лат.).

(обратно)

34

Интердикт, или отлучение — крайнее и очень старое средство борьбы с ересью. Практически интердикт состоял в запрете для отдельного лица (или группы лиц) всех церковных обрядов: похорон, крещения детей, причастия и т. д.; для верующих это было средство сильнейшее, поскольку отлученный от церкви, вне всякого сомнения, подлежал вечным адским мукам. В руках римской курии интердикт стал, по сути дела, орудием политического шантажа. Известно несколько случаев отлучения от церкви королей: так, в 1208 г. папа Иннокентий III отлучил от церкви Иоанна Безземельного и наложил интердикт на целую страну — Англию. В XVI в. папа Павел IV (по личным мотивам) намеревался отлучить от церкви Карла V и его сына Филиппа II — было и такое.

(обратно)

35

Калогер — здесь: наместник, представляющий особу сеньора. Этот титул выдумал Франсуа Рабле (в письмах к друзьям он в шутку называл себя «калогером Иерских островов»).

(обратно)

36

Мой дорогой (фр.).

(обратно)

37

Жизнь превосходна (лат.).

(обратно)

38

Ведьма (ит. из лат.).

(обратно)

39

Частный, собственный дух (здесь: демон) (лат.).

(обратно)

40

…расклеены прокламации Лиги! — Листовки как средство политической борьбы широко использовались уже в XVI в.

(обратно)

41

Мой друг (исп.).

(обратно)

42

Hurenweibel — шлюхин староста (нем.), должность, существовавшая в европейских армиях XVI в. Hurenweibel был обязан набрать и содержать определенное количество девиц (а иногда и мальчиков) для обслуживания воинской части. Будучи по своей прямой функции передвижными солдатскими борделями, «бабьи батальоны» были в то же время зачатками санитарных и тыловых служб: девицы ходили за ранеными и обстирывали солдат.

(обратно)

43

Без меня (фр.).

(обратно)

44

Вы военный? (фр.).

(обратно)

45

Я дворянин, а больше ничего не скажу (фриг.).

(обратно)

46

Кто ваш командир? — Если меня повесят, пусть меня повесят как командира (фриг.).

(обратно)

47

Текст письма, которое Азнак читает Алеандро и Хиглому почти дословно (с некоторыми сокращениями и заменой имен), заимствован из книги Н. Сперанского «Ведьмы и ведовство (очерк по истории церкви и школы в Западной Европе)», М., 1904. Подлинник датирован 1575 г.; письмо было отправлено из лютеранского Лейпцига в лютеранскую Ригу.

(обратно)

48

Он сам с собой, в одиночку (фриг.).

(обратно)

49

Все царства земные погибали от женщин и т. д. — несколько видоизмененная цитата из «Молота ведьм», демонологического трактата (авторы — доминиканцы Я, Шпренгер и Г. Инститор, первое издание — 1487 г.). На русском языке (в переводе М. Л. Лозинского) «Молот ведьм» последний раз вышел в 1990 г.

(обратно)

50

Виргинская Дева (лат.).

(обратно)

51

Королева Иоанна, служанка Диавола (лат.).

(обратно)

52

Бык Фаларида — орудие казни, изобретенное самосским (древнегреческим) тираном Фаларидом: жертву жарили заживо в раскаленном медном быке.

(обратно)

53

Черт как он есть (нем.).

Der Teufel Selbst — «Черт как он есть», Черт собственной персоной (нем.), название вводной главы демонологического трактата, опубликованного под редакцией Мартина Лютера.

(обратно)

54

Мой друг (фр.).

(обратно)

55

Николай Эймерик и Николай Ремигий — инквизиторы и демонологи, авторы трудов по части разыскания ереси: «Директория инквизиторов» (Эймерик, 1378) и «Демонолятрия» (Ремигий, 1550). Упоминание здесь же шеститомника Мартина дель-Рио — анахронизм: это сочинение вышло в свет в 1599 г.

(обратно)

56

Смерть от уксуса (фр.).

(обратно)

57

Испанские песни, которые поет Анхела, — подлинные. Такого не придумаешь. Они заимствованы из книги Рамона Менендеса Пидаля «Избранные произведения. Испанская литература средних веков и Возрождения», М., 1961.

(обратно)

58

Видела я сон, девицы, Который поверг меня в великую печаль, Как будто я стою на горе, Посреди голой пустыни… (обратно)

59

Ястреб с великим страхом Забился ко мне под накидку… (обратно)

60

Орлище с великим гневом Вырвал его оттуда… (обратно)

61

Когтями дерет с него перья, Клювом терзает его мясо… (исп.). (обратно)

62

Я не знал бы ни дня, ни ночи. Ни границ меж ними не знал Если б маленькая птичка Мне не пела на утренней заре. (обратно)

63

Убил ее стрелок!

(обратно)

64

Его Божий гнев пусть покарает… (исп.).

(обратно)

65

Ведьма, лиходейка (лат.).

(обратно)

66

Нет, нет! Не верю! Это страшный сон, я не верю! Не-ет! (исп.).

(обратно)

67

Это неправда! Ты лжец! (исп.).

(обратно)

68

Мастера, возьмите ее, разденьте эту бабенку (фриг.).

(обратно)

69

Вас разошлют по бегинажам… — бегинаж — монастырь ордена бегинок, кающихся сестер. В члены ордена принимали бывших проституток, однако не старше 30 лет (чтобы они не воображали, будто двери спасения открыты для них всегда). Бегинки ухаживали за больными, занимались воспитанием сирот и подкидышей. Орден возник в начале XVI в.; в Бельгии и Голландии бегинажи существовали вплоть до первой мировой войны.

(обратно)

70

Кто здесь? Быстро отвечайте мне! (фриг.).

(обратно)

71

Путь свободен (фр.).

(обратно)

72

Бей! Бей! (фр.).

(обратно)

73

Собственный демон (лат.).

(обратно)

74

Высший закон — высшее беззаконие (лат.).

(обратно)

75

Воинствующая церковь (лат.).

(обратно)

76

Призвав имя Христово (лат.).

(обратно)

77

Второе «я» (лат.).

(обратно)

78

Что я скажу на это, ничтожный (лат.).

(обратно)

79

То есть (лат.).

(обратно)

80

Мучения однократного воздействия и мучения продолжительного воздействия (лат.).

(обратно)

81

Во весь голос (ит.).

(обратно)

82

Дорогой мой (ит.).

(обратно)

83

Правда (фриг.).

(обратно)

84

Драгоценный мой (ит.).

(обратно)

85

Князь, государь (ит.).

(обратно)

86

Il principe — государь, князь (ит.), название знаменитой книги Н. Макьявелли (есть русские переводы). Лианкар издевается здесь над титулом Фрама — принцепс, император (лат.).

(обратно)

87

Каюсь (лат.).

(обратно)

88

Вполголоса (ит.).

(обратно)

89

Досточтимейший отец (лат.).

(обратно)

90

…папа Лев Третий… пал ниц перед императором… — это исторический факт, имевший место в 800 г. Отец Андроник несколько ошибается в хронологии: с этого времени до описываемой сцены в цветнике (1578 г.) прошло не семьсот, а почти восемьсот лет.

(обратно)

91

Отец мой (лат.).

(обратно)

92

С кафедры (лат.), т. е. официально, для непосвященных.

(обратно)

93

Лучше знаешь Бога, не доискиваясь его — это слова Блаженного Августина (354–430), епископа Гиппонского, одного из авторитетнейших отцов церкви.

(обратно)

94

Видела я сон, девицы… который поверг меня в великую печаль (исп.).

(обратно)

95

Яков, бездельник, не трогай это, тебе говорю! Это кровь королевы (фриг.).

(обратно)

96

А также (лат.).

(обратно)

97

Маэстро, подымите простыню (ит.).

(обратно)

98

Нет, мадонна, что за дикая мысль… (ит.).

(обратно)

99

Подымите, пожалуйста. Я хочу, чтобы он видел это (ит.).

(обратно)

100

Пусть будет так, мадонна (ит.).

(обратно)

101

Черт возьми (ит.).

(обратно)

102

Король, Великий, как солнце (фриг.).

(обратно)

103

Верхняя одежда, род меховой рубашки, и меховой капор (фриг.).

(обратно)

104

Перчатки и меховые сапоги (фриг.).

(обратно)

105

Вечный покой даруй им, Господи (лат.).

(обратно)

106

Плачущая, в слезах (лат.).

(обратно)

107

Свет вечный (лат.).

(обратно)

Оглавление

IV Шахматная доска

  Глава XXXIX AGE QUOD AGIS[1]

  Глава XL ОХОТА НА ВОЛКОВ

  Глава XLI БУСТРОФЕДОН[7]

  Глава XLII ЦВЕТОЧНАЯ ГАЛЕРЕЯ

  Interludia ПИРШЕСТВО В ЗАМКЕ ДЕМЕРЛЬ

  Глава XLIII ДИСПОЗИЦИЯ

  Глава XLIV ДИЛИОН

  Глава XLV ДИЛИОН (окончание)

  Глава XLVI VENENA[23]

  Глава XLVII SUMMUS MAGISTER[26]

  Глава XLVIII БОЯРЫШНИК

  Глава XLIX AMOR LOCO[31]

  Глава L СТОЙ, СОЛНЦЕ, НАД ГАВАОНОМ

  Глава LI ОБЕРЕГАТЕЛЬ ДУШИ НАШЕЙ

V На полях сжатые снопы

  Глава LII МОЗАИКА ВИСОКОСНОГО ГОДА

  Глава LIII ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

  Глава LIV БЕСЫ

  Глава LV КРАСНАЯ ГАДИНА

  Глава LVI DER TEUFEL SELBST[53]

  Глава LVII МРАК

  Глава LVIII ЕЩЕ ОБ ИСКУССТВЕ ВОЕВАТЬ

  Глава LIX ДВА ЧАСА

  Глава LX ОБРЫВ

  Глава LXI ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЯМ

  Глава LXII ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ

  Глава LXIII SUMMUM JUS SUMMA INJURIA[74]

  Глава LXIV ALTISSIMA VOCE[81]

  Глава LXV SOTTO VOCE[88]

Эпилог АВГУРЫ

  Глава LXVI НЕТ СПАСЕНИЯ ОТ АДА

  Глава LXVII НА ПОЛЯХ СЖАТЫЕ СНОПЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg