«Схватка»

Схватка (fb2) - Схватка 1758K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Анатольевич Голденков

Михаил Голденков Схватка

«И увидел я иное знамение на небе, Великое и чудное:

Семь ангелов, имеющих семь последних язв, Которыми оканчивалась ярость Божия»…

(Новый Завет; Откровение)

Глава 1 Вызов

После мягкой, словно согретой успехами литвинской армии, зимы прошедшего года конец ноября 1662 года обещал на этот раз три суровых снежных месяца.

— Пришел-таки Зюзя в белых одеждах, — говорили литвинские старушки, намекая на белобородого и босого бога зимы, несущего холода и вьюги…

Снег уже укрыл истерзанную за восемь лет войны землю мягкой белой шубой, в воздухе кружили снежинки, а на стеклах чудом сохранившихся от войны некоторых окон мороз малевал свои замысловатые узоры. В отличие от предыдущего сезона лед уже начал сковывать многочисленные реки и речушки Литвы, а снег покрывать холмистые их берега, накрывать крыши разбуренных и все еще целых хат, дворцов и крепостей.

В начале декабря зимний Зюзя уже полноправно царил по берегам Западной Двины. На фоне снега чернели силуэты голых корявых деревьев, придававших пейзажу какой-то мистический вид, словно кривляющиеся в танце великаны, раскинувшие руки, приветствовали приход бога зимы… И Самуэлю Кмитичу нравилась эта пора года, нравился этот пейзаж на закате солнца, нравились первые морозы, свежий хрустящий снег… Он спрыгнул с коня, с удовольствием погрузив сапоги в свежий сугроб, и сделал знак своим людям рукой, мол, оставайтесь в седлах на месте. Впереди перед полковником светло-голубой гладью в синем свете наступающего вечера раскинулось между двух сосновых рощ поле, по которому навстречу Кмитичу в длинной бурой шубе, медленно ступая по сугробу, шел бородатый человек. Ох, как давно хотел оршанский князь познакомиться с ним лично, поговорить, взглянуть в его глаза, понять его… Уверенной походкой Кмитич пошел навстречу бородачу в длинной шубе. То был князь Иван Хованский, личный враг Кмитича еще со Смоленска. Год назад Кмитич полагал, что московский князь испытал сполна: разбитый, униженный и потерявший в плену своего сына он, казалось бы, должен вот-вот признать свое поражение, уйти. Но нет. Хованский никуда не ушел, жаждал мести, реванша. Кажется, что для него смысл жизни был даже не в том, чтобы освободить из плена сына, не в том, чтобы выиграть войну Московии с Литвой, а в том, чтобы разбить и пленить лично оршанского князя пана Кмитича, столь много крови попортившего ему, опытному и грозному вояке Ивану Хованскому.

И вот они сошлись, встали на расстояние вытянутой руки, пристально глядя друг на друга. Кмитич с интересом рассматривал лицо Хованского, которое ранее видел лишь дважды. Впервые он увидел Хованского со смоленской стены в подзорную трубу. Затем — в бою под Полоцком, во время переправы, когда московский князь еле ушел.

«А ты, брат, постарел», — Кмитич осматривал изрядно пополневшее желтое лицо с мешками под усталыми слезящимися глазами. Некогда аккуратная рыжеватая бородка Хованского нынче торчала лопатой.

В отличие от Кмитича, Хованский впервые видел своего кровного соперника. Он тоже с любопытством осматривал Кмитича, находя, что внешность оршанского полковника вполне соответствует тому, как его описывали в Полоцке: молод — около тридцати, высок, хорош собой, с выразительным взглядом светло-серых глаз. Начитан и умен. Храбрый и ловкий воин… «Пожалуй, таков и есть», — думал Хованский не без ревности рассматривая этого высокого длинноволосого мужчину с аккуратно подстриженными рыжеватыми усами. Обычно шляхтичи вплетали в концы длинных волос банты, у этого же литвина Хованский с удивлением рассмотрел вместо бантов перья ястреба. Московский полковник тяжело вздохнул, с тоской вспоминая и свои тридцать лет. Увы, за последние годы былые раны, кочевая военная жизнь, абы какая пища, плохой табак да периодическое беспробудное пьянство ослабили бренное тело московского полководца. В свои сорок пять лет он выглядел на все пятьдесят пять. «Мне бы его годы!» — в сердцах вздохнул Хованский, глядя на крепкого оршанского полковника в красивой соболевой шапке. В это время Кмитич полез за пазуху, достал флягу крамбамбули и глиняный стаканчик, наполнил его и протянул Хованскому.

— День добрый, княже Иван Андреевич! Ну, выпьем за знакомство! Вот и встретились! И я на правах хозяина этой страны хочу выглядеть все же гостеприимным, согласно нашим традициям. Пусть вы и непрошеный, но гость. Хотя… ведь вы тоже литвинской крови. Говорят, от самого Гедимина род ваш идет, верно?

Хованский хмуро смотрел на Кмитича. Он не любил вспоминать, особенно перед литвинами, свой в самом деле знатный литовский род, восходящий к Великому князю Гедимину. Получается, что Кмитич уже только здороваясь, как бы, уличил князя в предательстве своих предков, корней, своей родины… Хованский поежился, растерянно взглянул на Кмитича, потом на протянутый стаканчик… Пауза явно затянулась. Кмитич все еще держал стаканчик в руке, выжидающе глядя на московского полковника. Хованский думал. Затем, криво усмехнувшись, принял-таки стакан из рук оршанского князя.

— И то правда, господин Кмитич, — наконец заговорил Хованский, — давненько и я чаял повстречать вас лично.

Они выпили. Лихая крамбамбуля быстро согрела изнутри Хованского, прозябшего на влажном сыром воздухе северной Полоцкой Литвы. Московский князь даже улыбнулся:

— А ведь вы, господин полковник, согласились встретиться со мной вовсе не по делам, а так просто, посмотреть на меня. Жив ли, здоров ли, как выгляжу, не так ли?

— Не без этого, — Кмитич вновь наполнил стаканчик, прихлебывая сам из фляги. Хованский уже не сопротивлялся.

— Ну, и вы, князь, наверняка просто пожелали увидеть человек ли я. Не черт ли? С хвостом аль без? — улыбнулся Кмитич. Хованский тоже усмехнулся, покачав головой.

— Добрая у вас водка, господин Кмитич, — похвалил Хованский, утирая буйные, как и борода, усы, — ну, вот и познакомились лично. Вы, наверное, меня будете сейчас уговаривать оставить вам ваш Полоцк, так?

— Да какой смысл вас о чем-то уговаривать, пан полковник! — усмехнулся Кмитич. — Вы все равно без приказа царя никуда не уйдете, пока у вас есть желдаки да мушкеты к ним. Просто вопросы к вам есть, как к обычному человеку.

— И какие же?

— Ну, к примеру, вас называют московиты Тараруй. Что это по-русски значит?

Хованский явно смутился. Аж покраснел, растерянно кашлянув в кулак.

— А черт его разберет, что эти урки нерусские болтают, — как-то глухо ответил Хованский.

— А это правда, что переводится это как Пустомеля или что-то в этом вроде?

— Это кто вам такое сказал?

— Да ваш же пленный.

— Может и верно, — вновь смущенно кашлянул в кулак Хованский, — может и так. Мне то неведомо. Неужто важно так?

Конечно же, Хованский никогда бы не признался, что сию кличку дал ему сам Алексей Михайлович, государь московский. Князь лишь напряженно взглянул на Кмитича — какой пленный сказал такое? Не его ли сын Петр? Нет, не должен! Не мог он такое сказать!..

— Абсолютно не важно, пан полковник, — Кмитич наполнил стаканчик по третьему разу. «Видимо, не зря прозвали так, — подумал он, — видимо, немало пустых слов намолол воевода про свои, якобы, победы над нашим войском. Ну, да ладно. Его это дело».

— И это все что вы хотели меня спросить? — Хованский насупился. Вопрос про его прозвище ему совсем не понравился. Надо бы как-то отпарировать, но московский князь не знал чем. Ну, не спрашивать же Кмитича, правда ли что он дьявол или нет!

Кмитич не ответил, а лишь обернулся. На краю поля из-за бугра чернели на снегу хаты, точнее то, что от них осталось. Деревенька была пустой.

— Вон, веска стоит, что остров необитаемый, — кивнул в сторону хат Кмитич. — Я вот тоже за три последних года не видел ни одного города, что хотя бы частично не был разрушен, хотя бы на половину не сгорел. Я уже и забыл, что такое покой и мир. Женился на войне, развелся на войне, вновь женился, сына родил на войне. Вы вот тоже сына своего Петра в плену потеряли. Ну, слава Богу, обменяли его на нашего Гонсевского…

Хованский усмехнулся.

— А как бы не обменяли? — продолжал Кмитич. — А если бы погиб ваш Петр? Смысл ваш в чем, пан полковник? Ведь здесь земля горит под вашими ногами. Так, может, прекратите обжигать пятки всякий раз да уйдете по добру по здорову, пока вас всех не перебили? На что надеется царь?

— Эх, господин Кмитич, — хитро улыбнулся в усы Хованский, — мне плевать на царя. Я не знаю, на что он надеется и надеется ли вообще. Он свою войну, считаю, давно уже проиграл, просто цепляется за куски страны вашей, ибо жалко ему, что такие большие потери да расходы понес, да за зря все. Он ведь уже на уступки вам шел, и уступки немалые. Смоленск хотел отдать, контрибуцию платить…

— И Инфлянты все оставить себе вместе с Полоцком просил, — прервал Кмитич Хованского. — Вы это бросьте, пан полковник! Мы уже свою принципиальную позицию давно царю высказали: полное освобождение страны от оккупационных войск. Полное! И контрибуция за разрушение и опустошение нашей страны. Никаких уступок и грязных сделок!

— Сам царь не уйдет, — ехидно усмехнулся Хованский, — а вы вот, попробуйте его выбить. Попытайтесь, господин Кмитич, на этот раз совладать со мною! Выйдет ли? Ой, не думаю!

— Какой у вас личный смысл воевать здесь так долго? Не надоело?

— А мой личный смысл в том, господин полковник, — отвечал Хованский, — чтобы вас одолеть, в конце концов. Не таков князь Иван Хованский, чтобы отступать перед человеком менее опытным и молодым, — сдвинул обиженно брови московский князь, — для меня это дело чести. Мне плевать на царя, на города, на деньги и земли ваши, на царские планы. Будет приказ — уйду. А пока нет — буду с вами сражаться до победы. Мне больше терять нечего, кроме чести. А вы меня оскорбили, пан Кмитич. Вы же даже не воевода, как я. У вас-то и армии своей нет, только хоругвь! Так неужто не одолею я вас? Обязан! Одолею!

— А вы азартный игрок, пан полковник! Дуэлянт прямо! — Кмитич усмехнулся, отхлебнув из горлышка, более уж не предлагая Хованскому выпить. — А не боитесь проиграться полностью? Без штанов остаться?

— Больше боюсь битым уйти, пан Кмитич, — буркнул Хованский, зло глядя на оршанского князя, — вы мне личный вызов бросили, и я его принял.

— Да скорее это вы мне вызов бросили, — вновь мило улыбнулся Кмитич. — Не я же в вашу землю ввалился с армией, а вы в мою заявились. И еще, — Кмитич вновь повернулся к пустым хатам на краю поля, — не надо воевать с ними, женщинами и стариками, со мной воюйте. Дети да бабы вам ничего плохого не сделали.

— Это верно, — опустил голову Хованский, — но я ваших мещан никогда не трогал, ни жидов, ни латинян, ни магометян. Это казаки все лютуют. Слово князя, что мои ратники будут воевать только с вашими солдатами, — ответил Хованский.

— И на том дзякуй вам. Ну, и когда же вас вновь ждать с вашей местью?

Хованский что-то смешался.

— В наступном году. Пока что армии у меня нет, я только собираю силы. Должен признать, Вы меня добро потрепали, пан Кмитич. Соперник вы достойный, ничего не скажешь. Но царь скоро даст мне новых ратников, лучше прежних необученных.

— Видите, — горько усмехнулся Кмитич, — вам нужно просить ратников. А ко мне сами приходят. В том наше различие, и в том ваша слабость, пан Хованский. Уберите свою гордыню, признайте свое поражение. Уходите из моей страны. Пожалейте в конце концов своих людей.

Хованский ничего не ответил. Он лишь оглянулся на стоящих вдалеке московитских всадников, дожидающихся своего командира. Кмитич понял это так, что Хованский спешит, хочет закончить разговор.

— Ну, раз вам пора…

Но Хованский неожиданно перебил его:

— Послушайте, пан Кмитич! Я ведь как раньше думал: не ворожбой ли вы так напугали моих людей там, на Полонке реке? На Кушликовых горах, когда мои люди в панике бежали даже не видя ваших ратников? Не продали ли вы душу дьяволу, пан Кмитич? Признайтесь, что вы все-таки человек, и вас можно одолеть! Ну, не может же одному обычному человеку везти постоянно! — Хованский сейчас выглядел необычайно взволнованно. Его борода и одутловатые щеки тряслись, глаза стали круглыми как блюдца, руки дрожали.

— Сейчас ваше время прошло! — продолжал Хованский. — Сейчас мое время настало. Настало время поквитаться. Мы получили удар, упали, но, как в кулачном бою сильный боец, мы поднимаемся с колен, чтобы тоже дать сопернику по роже, и даже некоторые ваши понимают на чей стороне сейчас сила!

— Верно, — Кмитич кивнул своей огромной шапкой, отороченной соболиным мехом, — обычному человеку постоянно везти не может. Но я необычный человек, шаноуный спадар полковник. И со мной вам тягаться не советую. Готовьтесь к встрече в Смоленске, пан Хованский. На него иду, чтобы освобождать сей город. Там все началось, там и закончиться должно. Честь имею!..

Кмитич развернулся и пошел обратно. Что хотел, он услышал.

Хованский чувствовал некий непонятный стыд и недоговоренность. Ждал он этой встречи с Кмитичем, сам вызвал его, а все что хотел спросить и сказать так и не высказал. «Боже! Я уподобился полковнику Чернову, бесследно сгинувшему, — думал в сердцах Хованский, — зачем я понес эту чушь про дьявола и ворожбу, про личную месть? Зачем!? Зачем признался, что армии сейчас у меня нет? Ведь это все равно, что вызвать на дуэль и сказать, что пока нет ни сабли, ни пистолета… Зачем сорвался и начал кричать? Не так надо было, не так. Ведь я вовсе не ненавижу Кмитича. Чем-то он на меня похож, чем-то интересен. Разве так я хотел с ним поговорить? Не так. Ох, не так!» — корил себя Хованский. Но делать было нечего. Видя, как литвинский полковник обернулся на него, а потом вновь зашагал в свою сторону, Хованский также молча побрел к поджидавшим его конным стрельцам.

— Иван Андреевич!

Хованский остановился и обернулся. Отошедший на приличное расстояние Кмитич стоял, вновь повернувшись к нему, словно что-то забыв.

— Я вот что хотел еще вас спросить: у вас какого цвета кровь?

— Красная, как у всех! — крикнул в ответ Хованский, ошарашенный таким странным вопросом.

— Это хорошо, — почему-то усмехнулся Кмитич, — значит вы из того же теста, что и я! А то я уж подумал…

Кмитич не договорив, махнул рукой и, развернувшись, пошел снова к своим, с хрустом ступая по глубокому сугробу.

Кмитич уходил к дожидавшимся его у края поля драгунам и с досадой думал, что худшие его подозрения подтверждаются. Из полунамеков и слов Хованского вытекало, что царь собрал новую армию, а Гонсевский в тайне от всех вновь пытается договориться с московитами. О чем договориться? На двойную игру Гонсевского указала Кмитичу ухмылка Хованского при словах «обменяли нашего Гонсевского» и его собственная фраза «и некоторые ваши понимают на чей стороне сейчас сила». Храбрости и несговорчивости Хованскому явно придала нынешняя неразбериха в рядах армии Речи Посполитой, конфликты конфедератов с Вильной и Сапегой. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше для Княжества: войска московитов терпят одно поражение за другим, ратники Чарнецкого штурмом завладели городом Усвятом, захватив много пленных, в том числе и тамошнего воеводу. Но разбиты под Чаусами семь хоругвий конфедератов, и Братский союз заявляет, что складывает оружие, требуя, чтобы освобождением страны занималась шляхта. «Видимо, ты, приятель, рассчитываешь на раскол в посполитовом войске, — думал о Хованском Кмитич, прокладывая себе путь через голубой вечерний сугроб, — зря, друже, зря! Невдомек тебе, мерзавец, что конфедераты подвели к Борисову двадцать конных хоругвий и четырнадцать пехотных, и что московский воевода Борисова Хлопов уже оставил многострадальный город. Врешь, князь, надеешься! Ой, надеешься, что удастся зацепить хотя бы часть нашей земли, оставить за собой Полоцк да Смоленск».

От ястребиного внимания Кмитича не улизнул и тот момент, когда при словах «никаких грязных сделок» московский князь снова ехидно усмехнулся. Эта усмешка в лишний раз подтвердила Кмитичу догадку, что «наш» Гонсевский что-то явно мутит против своего же Княжества на стороне царя. «Что-то вновь не нравится мне этот подозрительный хрыч», — думал Кмитич, забираясь в седло. Оршанский полковник вспомнил, как весной при обмене пленными литвины к всеобщему облегчению вернули себе Винцента Гонсевского, Михала Обуховича и Степана Неверовского, а также еще две сотни пленных литвинских солдат. Гонсевского на радостях тут же назначили директором комиссии по финансированию армии, вернули булаву польного гетмана. И тут же начались непонятные дела новоиспеченного директора, тут же произошел раскол между ним и Неверовским, Котовским и всем Братским союзом.

Из Кобрина конфедераты беспрестанно слали листы Гонсевскому с требованием расчета по долгам, выдачи гарантий соблюдения прав шляхты, остро ставили вопрос работы монетных дворов… Но виленская комиссия проблем конфедератов разрешать не торопилась. Тогда среди солдат пошли слухи, что Гонсевский деньги конфедератов прикарманил и платить не собирается вовсе. Хвалибога Жаромский, что постоянно был посредником между депутатами Братского союза и Гонсевским, со своими дипломатическими успокаивающими речами лишь раздражал конфедератов.

Ну, а недовольство Гонсевским все же имело под собой не просто слухи. Польный гетман, кажется, все делал наперекор конфедератам: он быстро сблизился с королевским двором, за хороший куш (называли сумму в 18 000 франков) отдал свой голос за про французскую партию Польши и теперь вместе с Крыштопом Пацем искал пути как можно быстрей и тише распустить конфедерацию, а если и понадобится, то разгромить ее в пух и прах, призвав шведов и казаков.

Канцлер Котовский, уже давно заподозривший грязную двойную игру польного гетмана, 22 ноября показал всем конфедератам тайный лист переписки между Крыштопом Пацем и Гонсевским.

— Вот что задумали наши паны ясновельможные! — гневно кричал Котовский, потрясая листом с зашифрованным письмом: — Устранить нас хотят!

Возмущенные таким коварством конфедераты тут же отправили в Вильну отряд под командованием Хвелинского и Навашинского, в обязанности которых входил арест и пленение Гонсевского вместе с его союзником Жаромским, чтобы доставить их в Братский союз и судить, как «предателей Батьковщины и шляхетской вольности и прав».

— Если окажут сопротивление, то убейте их обоих прямо на месте, — напутствовали Хвелинского и Навашинского Котовский и Неверовский. Правда, Жаромского убивать ни Навашинский, ни хорошо его знавший Хвелинский явно не хотели, а вот Гонсевский… Этот изрядно всех взбесил. Между собой оба командира отряда порешили судить и расстрелять Гонсевского на месте, не доставляя в Кобрин, боясь, что в Кобрине на суде Гонсевский откупится, или его не очень строго накажут за его знатность и авторитет.

— Нам надо просто вывезти польного гетмана из Вильны, зачитать приговор и расстрелять, как изменника и вора, — говорил Навашинский Хвелинскому. Тот хмурился, чувствуя явное самоуправство, но не протестовал.

А тут и новый слух, да к тому же многими подтвержденный: Гонсевский за хорошие деньги готов уступить царю в вечное пользование Смоленщину и Северщину. И это несмотря на то, что польный гетман сам родом из Смоленска! Добавились и очередные слухи, что с помощью крымских татар и казаков Гонсевский хочет разбить силы конфедератов. Дело шло к гражданской войне, и это в самый переломный момент войны с царем!

— Срубы с московскими купцами с дозволения Гонсевского и Жаромского уже плывут по Двине к Риге, а царский посол Нащокин едет к королю. Зачем едет? Делить землю нашу — вот зачем! — рассказывали друг другу конфедераты. Эти слухи долетели и до Кмитича, и до Михала Радзивилла. Оба друга были крайне возмущены поведением Гонсевского. Михал, как и его кузен Богуслав, требовали отобрать у Гонсевского булаву и уволить с поста директора комиссии. Кмитич вспомнил все трения между Гонсевским и покойным Янушем Радзивиллом и даже послал в подмогу конфедератам отряд в двадцать казаков, чтобы помочь пленить Гонсевского, как и своего хорошего друга Жаромского. Возглавил отряд вечный ангел-спаситель Кмитича ротмистр Сорока.

— Гляди, — напутствовал Сороку Кмитич, — присмотри, чтобы с Жаромским ничего не случилось, чтобы сгоряча хлопцы не намяли ему бока. Он мой боевой товарищ. Пусть их с Гонсевским невредимыми доставят в Кобрин на суд. Понял? Отвечаешь за него головой.

— Не хвалюйся, пан полковник, — успокаивал Кмитича его верный и постоянно веселый усатый ротмистр, — все будет добра. Арестуем по всей форме и проформе!..

Сорока уехал в Вильну в последний день ноября. Уже неделю от него ничего не слышно. Едва запрыгнув в седло, Кмитич больше не думал о Хованском и красноречивом разговоре с ним. «Как там ротмистр Сорока? Справился ли со своей миссией?» — с тревогой думал Кмитич.

Глава 2. Гибель Жаромского и Гонсевского

В 1662 году царская армия походила на огромный ком сплошных проблем. Ратники убегали из расположения своих частей, а иные переходили на сторону Речи Посполитой. Боясь усиливающегося дезертирства, в Смоленске за пределы стен города ратный люд вообще не выпускали. От оставшихся в сентябре 1654 года под рукой царя смоленских шляхтичей сохранилась едва ли половина — остальные разбежались. В семье Злотеев-Подберезских также росло напряжение. Маришка, вечно покорная и не перечащая отцу, сейчас чуть ли ни каждый день устраивала истерики.

— Это из-за вас, папенька, я лишилась мужа! Из-за вас сидела здесь, пока не изнасиловали! Из-за вас вся моя жизнь пошла наперекосяк! Чего ради остались мы с москалями в Смоленске? Какую безопасность вы мне здесь обеспечили?

Пан Злотей, осунувшийся, поседевший и сильно постаревший за последние пять лет, молча выслушивал нападки дочери, слеза блестела в его глазах. Но что он мог сделать сейчас? Да, напортачил. Да, был не прав, не отпустив дочь к Кмитичу. Но не признавать же дочке все свои ошибки, тем более, что былого не вернешь! Не уходить же сейчас, когда неизвестно куда идти! Злотей лишь подходил к углу и крестился на икону Божьей Матери.

— Помилуй меня грешного…

Кризис переживала не только армия Московии, но и сама ее экономика. Из-за затянувшейся войны царская казна пустела. Царь велел чеканить медные монеты по курсу серебряных, ибо денег в государстве почти не осталось, все сожрала жадная пасть военных расходов. Те желдаки и наемные донские казаки, что получали за службу такие медные гроши вместо серебряных, начинали бузить и возмущаться, ибо селяне не продавали за эти медяки им еду и питье по прежнему курсу серебряных денег. Цены на продукты, таким образом, выросли в пятьдесят раз! Ну, а в самой Московии крестьяне, возмущенные увеличивающимися в геометрической прогрессии поборами, начинали волноваться, грозя волнения перевести в бунт по всей стране. Собственно «медный бунт» из-за тех же самых медяков и поднялся в самой Москве…

Было солнечное теплое утро 25 июля 1662 года. Англичанин Патрик Гордон обучал московский полк на поле у Новоспасского монастыря.

— Хер унд да! Хер унд да! Хер унд да! Левой! Левой! Хер унд да! — командовал по-немецки Гордон, уча бестолковых, по его мнению, диких мужиков ходить в ногу строем под флейту и барабан.

— И что за «йерунда» такая? — переспрашивали друг друга мордвинские новобранцы, не понимая команд «немца»… Ревностный, но кажется, беспринципный католик Патрик Гордон служил вначале у шведов, потом под Варшавой попал в плен и перешел на службу Речи Посполитой, начав воевать против Московии. Ну, а еще позже, попав в плен и к московитам, с таким же безразличием и любовью к одним лишь деньгам стал служить и царю, уже против своей предыдущей страны-кормилицы.

Впрочем, Гордону было все равно где обучать ратных людей шагистике и приказам. С московитами ему даже нравилось — они вообще не знали ничего, кроме беспрекословного повиновения начальству. При этом в отличие от шведов или литвинов с поляками, московиты могли запросто удрать ночью из лагеря, если им что-то не нравилось. Поэтому Гордон предпочитал быть деликатным, не бить своих подчиненных, как его московские коллеги. Кажется, этим он и расположил к себе своих обучаемых желдаков. К «доброму немцу» хотели попасть многие.

— Хер унд да! Хер унд да! — командовал Гордон, но тут же ругался уже чисто по-английски:

— Damned[1]! — как ви ставит нога, шорт подьери! Не так на пьятка, а на весю нога! Мат вашу! Стоп! Стоп! Унд да! — остановил Гордон своих подчиненных, напряженно всматриваясь: к нему на лошадях скакали два всадника.

Всадники приблизились, остановились. То был полковник Крофорд, еще один наймит на царскую службу. Его Гордон узнал еще издалека по пышному ярко-рыжему парику и красному камзолу.

Крофорд, стройный и подтянутый уже немолодой человек, удальски соскочил с коня, одернул камзол и приблизился к Гордону Гордон снял шляпу, отвесил поклон.

— Чем могу служить, сэр?

— Все очень плохо, — приветствовал Гордона Крофорд, — в городе великое смятение, я вам приказываю выступать к Таганским воротам с вашими варварами. Они хоть что-то умеют? Вы научили их стрелять?

— Да, сэр! А что случилось?

— Бунт. Из-за медных денег, — коротко ответил полковник, оглянувшись на своего адъютанта, молодого офицера-московита.

— А где сам царь? — поинтересовался Гордон, весьма удивленный новостью.

— Царь в Коломенском.

— Может и нам отправиться к нему, да защищать его там? Зачем идти к Таганским воротам?

— Нет, — Корфорд нахмурился, видимо и сам плохо соображая, как поступать в подобном случае, — я лучше пошлю лейтенанта, пусть узнает, в чем там дело…

Корфорд ускакал, а Гордон тут же вскочил на коня и приказал своему полку двигаться в сторону Серпуховских ворот, где к мосту подходила толпа человек в пять тысяч с дубинами и рогатинами. Когда Гордон достиг моста, там уже курице негде было клюнуть. Люди затопили все пространство, размахивали палками и дубинами, кричали, требуя назад свои деньги.

— Отдайте деньги! Заплатите нам за медяки и соль! — кричали из толпы. Какой-то стряпчий громко, осипшим голосом, зачитывал лист с жалобами, выкрикивая имена и фамилии виновных чиновников…

— Цышей! — кричал по русско-литвински Гордон, ибо только в Речи Посполитой и учил более-менее язык Францыска Скорины. Но англичанина никто не слушал. Жилистые руки тянулись к поводьям его коня.

— А ну слазь, шельма немецкая! — орали злые бородатые лица.

— Прэч! — кричал Гордон, лупя по рукам кнутом… Неизвестно, что стало бы с Гордоном, если бы не выборные солдаты, начавшие теснить и молотить толпу мушкетами и бердышами…

Ну, а часом раньше Две большие толпы шли, одна — к дому старосты Василия Шорина, а другая, в тысяч пять, — в Коломенское, где укрылся царь. Толпа затопила Коломенское, требуя увидеть государя, чтобы спросить его по поводу денег. Бледный с дрожащими коленками Алексей Михайлович вышел из церкви. Толпа враз смолкла. Но государь не стал ничего говорить, он сел на коня, ступив сапогом изначально на спину, бросившегося под ноги для подставки отрока. Тут же вновь из толпы раздались сердитые крики:

— Что деется, царь-батюшка!

— Загладь обиды, государь!

— Нет мочи терпеть!

Царь оглянулся. Стрельцы в длинных до пят вишневых кафтанах испуганно жались, выставляя бердыши, окружая стеной царя. «Вот тебе и соколиная охота!» — с холодеющим лбом думал царь, понимая, что любимое занятие — охота с соколами — откладывается.

— Эй, православные! — крикнул Алексей Михайлович над малиновыми шапками стрельцов. — Чего же так в беспорядке пришли порицать своего государя!? Обиды будут заглажены! Я повелеваю немедля созвать совет! Вам остается немного подождать!

И пока толпа что-то недовольно гудела, царь свесился к какому-то боярину:

— Слышь, дурень, вели послать человека к Крофорду и стрелецкому полковнику Матвееву, ко всем, кто есть! Идти всем в Коломенское и стрелять всю эту чернь, чтобы духу тут их не осталось! Живо!

— Сию минуту, царь-батюшка! — испуганно кивнул высокой бурой шапкой боярин…

Именно по этой причине прискакал к Гордону Крофорд. При этом сам полковник сильно колебался. Он знал, что при вступление полка Гордона в Коломенское может произойти страшное кровопролитие… Но Гордон, напротив, рвался в Коломенское, полагая, что толпа растерзает царя, как только что чуть было не растерзали его самого. В полку Гордона было около 1200 человек, в том числе 800 мордвин и черемисы, кои, верно, не стали бы сочувствовать или примыкать к мятежникам и бунтовщикам. Остальные солдаты полка — пестрая смесь из московитских народов, в том числе и русского, — не вызывали большого доверия у Гордона. Правда, все они, тем не менее, оставались под знаменем приказа. Гордон раздал порох и пули, каждому по три заряда — все, что имел на тот день.

И вот полк Гордона спешно выдвинулся в Коломенское — Крофорд дал-таки приказ. Однако бунтовщики так обложили дворцовые аллеи, что англичанин никак не мог подобраться к ним. Орущие люди хватали его коня, наровя стащить с него седока, и вновь еле вырвался из толпы Гордон, бесщадно хлестая по рукам людей кнутом.

— Одыходим! Не палить! — дал приказ Гордон своему полку. Его желдаки стали пятиться, возвращаясь на луг, откуда вступили-было в толпу бунтовщиков. Там, на лугу, уже стоял приказ другого стрелецкого полковника Аггея Али Шепелева — его шеренги «светились» яркими желтыми кафтанами. От его полка, впрочем, осталась едва ли половина — другая примкнула с пищалями и бердышами к бунтовщикам.

В полной растерянности Гордон повернулся к Шепелеву, прокричав:

— Какие ви получит приказаниа?

— Мне приказано стоять на месте! — ответил Шепелев со своей вечно непроницаемой физиономией, матерно ругнувшись в конце по-угорски.

— Shit! — ругнулся в ответ на своем языке Гордон, пришпорив коня, и поскакал в конец луга, где зеленела салатовыми кафтанами шеренга приказа Артемона Матвеева. Сразу за ним выстроились темно-зеленые кафтаны стрельцов Семена Полтева, также изрядно поредевшие из-за переметнувшихся на сторону бунтовщиков. Оба полковника сказали, что им велено идти в Коломенское.

— Что делат мне? — все еще не мог найти себя во всем этом хаосе Гордон.

— Почем я знаю? — отвечал Матвеев и Полтев тоже.

Тем временем все три стрелецких приказа с примкнувшим к ним князем Юрием Ромодановским, одним из главных наперсников и фаворитов царя, вошли в Коломну. Гордон со своим полком остался позади. Он лишь то и дело поднимался в стременах, прислушиваясь к непрекращающейся стрельбе и крикам, ничего не в состояние разобрать… Как ему показалось, стреляли не только стрельцы Матвеева, Шепелева и Полтева, но и стреляли по ним… Его полк караулил у Кожуховского моста, где получил приказ остановиться, охранять мост и захватывать беглецов. Таковых схватили тринадцать человек…

Из всех бунтовщиков почти тысячу человек на другой день повесили в разных местах, а около двух тысяч с женами и детьми впоследствии сослали в Сибирь. Еще около тысячи погибло в стычках с царскими полками. Были убитые и среди стрельцов. Сколько? То никто не говорил.

Патрик Гордон, а также все остальные иноземные офицеры на службе царя получили за сие дело небольшие пожалованья или награды.

И в эти же самые дни возмутились башкирские татары в Уфе, Осе и других городах, где московитские гарнизоны были либо разгромлены либо атакованы. Поводом к сему бунту послужили притеснения и вымогательства жадных и продажных губернаторов этих краев. Башкиры — хорошие наездники, вооруженные луками, стрелами и копьями, быстро атаковывали и быстро ретировались… Положение осложнялось. Патрику Гордону тут же приказали выступать против башкир. Но англичанин заявил, что, будучи майором, он, прослуживший верой и правдой почти год у царя, не намерен отправляться так далеко — за тысячу верст… Подавлять мятежных башкир отправили другого. Перепуганный Алексей Михайлович бросил против бунтарей десятитысячное войско. Возмутителей утопили в крови. После всех этих передряг Москва заметно опустела.

Кажется, вот он шанс для литвинов вдарить по неприятелю и разгромить его окончательно. Но и армия Речи Посполитой походила на рассорившихся из-за пойманных в пруду рыбок друзей-мальчишек. Общего руководства как не было, так и не стало. Михал Радзивилл с кузеном Богуславом разъехались по своим маенткам со своими хоругвиями, не подчиняясь пока что ни королю, ни гетману. Ян Павел Сапега, вроде бы, командовал армией, которая, однако, подчинялась ему едва ли на треть. Винцента Гонсевского предлагали выдвинуть в руководство Братского союза конфедератов, но этому резко воспротивились войска правого крыла.

Конный эскадрон Навашинского и Хвелинского — около пяти сотен всадников — ворвался в столицу ночью 29 ноября.

— Хотим видеть Гонсевского и Жаромского! — требовали командиры эскадрона от полковника панцирной хоругви Вильны Неверовского.

— Жаромский сейчас в кляштаре кармелитов. Туда езжайте! — отвечал полковник Неверовский, прекрасно, впрочем, понимая, зачем и на что он шлет этих людей. Часть отряда с Навашинским и Сорокой во главе отправилась к монастырю кармелитов… Жаромский вышел из монастыря и тут же уперся взглядом в толпу разгоряченных людей. Одни сидели на конях, другие спешились. Жаромского тут же обступили возмущенные конфедераты.

— Пан Жаромский! Вы арестованы и поедете с нами! — строго приказал Навашинский.

— Куда и зачем? По какому праву вы меня арестовываете? — нахмурил брови Жаромский, положив правую руку на эфес шпаги.

— Хватит с ним болтать! Болтун этот сейчас опять нам зубы заговаривать начнет! — кричали люди, потрясая злобно обнаженными клинками. Тут взгляд Жаромского встретился с тревожным взглядом ротмистра Сороки, которого виленский стольник хорошо помнил по битве у Кушликовых гор.

— Пожалуйста, пан Хвалибога, не противьтесь! — крикнул перекрывая шум разгневанных солдат Сорока, — отдайте шпагу и поехали.

— Я не признаю ареста, ибо не совершил никакого преступления! — возмутился Жаромский.

— Отдай шпагу! — кричали вокруг.

— Тише! Здесь я приказываю! — крикнул Навашинский, но его, похоже, уже мало кто слушал. Какой-то солдат стал силой вырывать у Жаромского шпагу. Тот оттолкнул солдата. К Жаромскому бросилось еще двое, чтобы забрать-таки шпагу Виленского стольника.

— Стойте! — Сорока схватил и стал оттаскивать от Жаромского не в меру разбушевавшегося конфедерата. В этот самый момент кто-то прикладом мушкета сзади огрел Жаромского по голове. Низенькая меховая черная шапка с пером слетела с головы, ноги виленского стольника подкосились, и он рухнул на заснеженную брусчатку.

— Что вы делаете!? — закричал Сорока, но другой конфедерат саблей наотмашь рубанул уже упавшего на землю Жаромского. Кровь окрасила свежевыпавший снег темно-багровым цветом. Сорока в ужасе смотрел, как медленно расплывается по снегу кровавое пятно вокруг головы убитого Жаромского. Все молча стояли, глядя на это ужасное зрелище.

— Халера, — лишь процедил Навашинский, — мы же судить его хотели!

— Да черт с ним! Заслужил! — крикнул кто-то…

В это же время к дому Гонсевского подъехал с отрядом и Хвелинский. Было около восьми часов утра. Хорошо знакомый польному гетману Хвелинский беспрепятственно вошел в дом и объявил хозяину об аресте.

— Собирайтесь, пан гетман, — Хвелинский сердито заложил руки за спину. Два солдата по бокам держали в руках заряженные мушкеты.

— Я никуда не поеду. Я больной, — ответил Гонсевский, нервно теребя длинный ус левой рукой, — мне доктор запретил выходить из дома.

Желваки заиграли на чисто выбритом скуластом лице Хвелинского.

— Пан гетман! Я вас не на вячерю приглашаю! Вы арестованы и должны быть взяты под стражу для доставки в суд! Я вам русским языком говорю!

Гонсевский нервно оглянулся. Как назло его охрана, простоявшая у дома всю ночь, утром ушла на отдых. Как не вовремя!

— Добре, я сейчас, — кивнул польный гетман и при помощи слуги стал не спеша одеваться… Натянул на ногу сапог, потом другой… Хвелинский ничего не говорил. Не торопил, не подгонял, лишь бросал мрачные взгляды, что-то шевеля губами. Солдаты с мушкетами стояли словно статуи.

Гонсевский накинул на плечи шубу, обернулся на слугу, кивнул, мол, свободен… По привычке начал было одевать карабелу, но Хвелинский, словно до того дремавший, вдруг встрепенулся, перехватил саблю и отдал солдату.

— Ах, да, — снисходительно улыбнулся польный гетман, — я же арестован…

Гонсевский взглянул на Хвелинского, словно ожидая хотя бы какого-нибудь ответа, но Хвелинский стоял, упорно разглядывая кончики своих темно-желтых сапог.

— Вы уже все, пан гетман? — лишь спросил он, глядя на распятие на стене.

Гонсевский также оглянулся на распятие, мол, чего вы там увидели… перекрестился и пошел к выходу.

В сопровождении двух солдат и Хвелинского Гонсевский вышел во двор, где его ожидала закрытая карета, запряженная двойкой лошадей. Все четверо сели в карету.

— Но! Пошла! — крикнул кучер, шлепнув лошадей длинным бичом. Карета дернулась и громыхая колесами по мощеной улице выехала со двора.

— Куда меня везут? — Гонсевский бросил испытывающий взгляд на Хвелинского, но тот лишь отвернул лицо к окну… Гонсевский еще пару раз задал тот же самый вопрос, но не получив никакого ответа замолчал.

Карета миновала ворота Вильны… Доехали до Волпы, где лошади неожиданно резко остановились.

— Что там? — спросил Гонсевский, подозрительно косясь на своих сопровожатых. Хвелинский вновь ничего не ответил, открыл дверь и вышел, бряцая по ступенькам своей волочащейся по земле саблей. Карету остановила толпа литвинских солдат в черных плащах и шляпах — конфедераты. На морозный воздух начинающейся зимы конвоиры выволокли и Гонсевского. Тут же с Библией в руках стоял католический ксендз в черной длинной рясе. Гонсевского подвели к куче булыжников и щебня.

— Что это? Это и есть ваш суд? — удивленно смотрел польный гетман на обступивших его плотным кольцом солдат.

— Так, пан гетман! — ответил офицер в черной шляпе с высокой тулью и черным пером. Это был Навашинский. Из-за толстого коричневого кожаного ремня Навашинского торчал пистолет.

— Это и есть наш суд, — громко произнес Навашинский, — суд тех, кого вы предали и обманули. Мы пытались вас спасти, пан вороватый директор, но так и не достучались до вашей совести.

— Вор! — кричали солдаты в лицо Гонсевскому.

— Гнида!

— Думаешь, никто не знал, чем ты занимался?

— Изменник отчизны! Как ты мог такое совершить?

— Царский прихвостень!

— А еще из плена его выручали! Пусть бы оставался у царя, мерзавец!..

Навашинский поднял руку в желтой перчатке, как бы говоря «тише!». Все в раз замолкли.

— Именем нашего Братского союза мы приговариваем вас к смерти, пан польный гетман, за измену родине, за мошенничества с выплатами Братскому союзу, за разбазаривание родной земли! — говорил Навашинский громким четким голосом. — Святой отец! Отпустите пану Гонсевскому его грехи!

Уже бывшего польного гетмана схватили за плечи и силой поставили на колени перед ксендзом.

— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen, — прочитал ксендз, перекрестив Гонсевского. Тот принялся по-латински читать католическую молитву:

Pater nos ter, qui es in caelis,

Sanctificetur nomen Tuum.

Adveniat regnum Tuum

Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra.

Panem nostrum quotidianum da nobis hodie

Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos…

Неожиданно Навашинский, не дожидаясь пока Гонсевский дочитает молитву до конца, резко схватил за руку ксендза, оттолкнул его в сторону и, приставив к голове гетмана дуло пистолета, спустил курок. Глухо прозвучал выстрел, дернулась стриженная наголо голова польного гетмана, обдав лицо Навашинского мелкими брызгами крови. Обмякшее тело Гонсевского ничком рухнуло в кучу камней. Тут же в спину упавшего выстрелил другой солдат, выстрелили вновь… Стреляли все, кто стоял вокруг. Не выстрелил лишь Хвелинский, с угрюмым видом отойдя в сторону. Ему, единственному кроме ксендза католику (и кроме уже мертвого Гонсевского), во всем этом «быстром и праведном суде» экзекуция польного гетмана казалась диким варварством, но Хвелинский успокаивал себя тем, что Гонсевский сам виноват и заслужил смерть своими грехами против Отчизны, против шляхты… Впрочем, ротмистр Сорока также не стрелял. Он лишь с ужасом взирал на быструю расправу и думал, что же теперь скажет пану Кмитичу. Почему не смог помешать убить ни в чем не повинного Жаромского?

«Хоть назад и не возвращайся!» — в смятение думал Сорока…

Выстрелы отгремели. Толпу конфедератов затянуло пороховым облаком, но ноябрьский ветер вперемешку с мелкими снежинками тут же разогнал дым. Все молча смотрели на окровавленное изрешеченное пулями тело бывшего директора комиссии и польного гетмана, а побледневший, как снег, ксендз, отвернувшись, крестился, читая «Pater noster».

— Тело не хоронить! — сдвинув брови обронил в сторону ксендза Навашинский, утирая платком лицо. — Пусть все видят, что случается с предателями. Даже с такими ясновельможными панами и героями былых битв. Не то сейчас время, чтобы помнить старые заслуги!

Глава 3. Тайные планы

Весть о жестокой расправе над Гонсевским и Жаромским всколыхнула всю Речь Посполитую. Как бы не хотел ротмистр Сорока приносить плохую новость, но пришлось. Впрочем, Кмитич был возмущен не своим подчиненным, а конфедератами. Оршанский князь был просто в шоке. Он никак не ожидал такого вероломства от Хвелинского. Правда, Гонсевского Кмитич жалел в меньшей степени:

— Бедный Жаромский, — кручинился князь Орши, — за что такая несправедливость на голову этого героя!? Если бы убили одного Гонсевского, я бы не особо переживал. Сам заслужил, своим темными делишками. Но этот мошенник потащил за собой и Жаромского!

— Никто не хотел убивать Жаромского, — заикаясь объяснял Сорока, — все произошло, как в пьяной драке…

Михала Казимира весть об убийстве Гонсевского и Жаромского застала во Львове в свите Яна Казимира. Да, Михал требовал у короля, чтобы у Гонсевского забрали пост директора и булаву польного гетмана. Но чтобы так расправиться! Несвижский Радзивилл сразу же понял, что дни конфедерации после такого преступления сочтены. От конфедератов тотчас отвернулись многие, кто недавно их поддерживал. Даже сами конфедераты, недовольные расправой над известными в стране людьми, выходили из Братского союза, бросая оскорбления в адрес и Хвелинского, и Навашинского, и Котовского с Неверовским. Сказать, что Гонсевский был не виновен не мог никто, как и к ответу многие желали призвать зарвавшегося гетмана, но тем не менее, такого беззакония в пределах Княжества никто не ожидал.

Остро встал вопрос и о человеке, который должен срочно занять пост польного гетмана. От этого зависел и ход дальнейших боевых действий против оккупационных войск Московии. Михал предлагал кандидатуру Богуслава, хотя Несвижский князь прекрасно понимал, что после мартовского сейма 1662 года, когда Богуслав вновь выступал наперекор королю почти во всех вопросах, отношения между его кузеном и крестным опять охладились. Да и противников у Богуслава среди поляков не поубавилось.

— Это наглый и кичливый пан! — науськивали Яна Казимира недруги Богуслава. — От него чего хочешь можно ожидать. Не слушайте, Ваше величество, Михала. Не соглашайтесь на Богуслава Радзивилла при всех его достоинствах, как солдата.

Король, впрочем, во время пребывания в плену Гонсевского сам предлагал Богуславу временно заменить смоленского князя и взять булаву польного гетмана. В тот раз Богуслав отказался, зная, что это мера временная, и что все равно вскоре придется уступить булаву Гонсевскому. Сейчас Гонсевского не стало. Богуслав, подталкиваемый Михалом, попросил аудиенции у королевы, и со всей своей галантностью и умением блеснуть светскими манерами, как и тряхнуть своей белой голландской шляпой с пышным пером и завитушками на золотистом парике, сообщил Гонзаго, что готов-таки принять гетманство. Еще не одна женщина не смогла сказать «нет» самому блестящему светскому льву всей Речи Посполитой. Не смогла и Гонзаго.

— Я обещаю, пан Богуслав, всяческую вам помощь и поддержку.

Богуслав мило улыбнулся, низко склонив голову. Эти слова многого стоили, практически означая «вы приняты», учитывая огромное влияние королевы на мягкосердечного Яна Казимира.

— Но у меня есть одно маленькое условие, — также мило улыбнулись алые губки королевы.

— Какое? — Богуслав насторожился.

— Жениться.

Богуслав на мгновение потерял дар речи. Ведь все знали, что он помолвлен с дочерью своего погибшего брата Януша. Больше года Богуслав ждет благословления от папы римского, и уже договорился и с Михалом, и с самой Аннусей, что женится без благословления папы… Может Гонзаго имеет в виду скорейшее венчание именно с Аннусей? В глазах у Богуслава потемнело от волнения. Он с трудом поднял голову и напряженно взглянул в карие глазки по-прежнему мило улыбающейся Марии Гонзаго, сидевшей на позолоченном стуле. Почему-то Богуславу очень мало верилось в то, что королева произнесет имя, которое он желает услышать.

— На… на ком? — еле выдавил из себя Богуслав, в глубине души все-таки надеясь, что Гонзаго имеет виду именно Анну Марию Радзивилл.

— Удивлены? — королева не спешила с именем своей кандидатуры, несколько упиваясь замешательством блистательного Слуцкого князя. — Так, пан Богуслав, я знаю, как вы избегаете всяческих браков. Но однажды на сейме вы сами добивались от меня руки моей племянницы Бенедикты, девушки красивой и умной. Так почему бы вам, пан Богуслав, не повести Бенедикту под венец сейчас? Посмотрите, взвесьте то, что я вам предлагаю! Скоро сестра Бенедикты выйдет замуж за Бурбона, который станет королем Речи Посполитой, а вы, пан Богуслав, таким образом, окажитесь вторым по положению человеком в государстве. Каково?

Богуслав едва ли не скрипнул зубами от злости. Какая к чертям собачьим Бенедикта! Да, когда-то она нравилась Богуславу, и он в самом деле об этом сказал королеве, но сказал не серьезно, так, под легкий хмель венгерского токая. А теперь… Какой к черту Бурбон, будь он неладен! «Второй человек в государстве!? — думал в возмущении Богуслав, пока его высокий лоб, частично скрытый париком, покрывался мелкими капельками пота. — Да я никогда не был вторым! Если надо, буду первым везде!» И еще кое-что понимал Богуслав: хитрая Гонзаго, которую за глаза называли «хоругвью на ветру» или «флюгером», браком с Бенедиктой связывала бы по рукам и ногам Богуслава, и тот уже не смог бы выступать против того, чтобы муж Анны Генриетты Юлии, сестры Бенедикты, стал королем Речи Посполитой. «Обезоружить меня хотят, — лихорадочно думал Богуслав, — перетянуть в свою французскую авантюру с новым королем! Хитра, однако, Мария. Но и я не прост. Она думает, что из-за этой штуковины, что польной булавой зовется, на все пойду? Черта с два!»

— Каково? — вновь переспросила королева, хлопая вопросительно ресницами, мол, в чем задержка?

Богуслав почувствовал, что дар речи к нему все же вернулся.

— Я благодарен Вам, Ваше величество, за столь лестное предложение. Конечно, Бенедикта хороша во всем! Но… Я… — Богуслав запнулся и вдруг сказал как-то предельно просто:

— Я вот тут подумал, а на кой, Ваше величество, мне эта булава? И на кой черт она мне сдалась? Мне и так хорошо. Без булавы.

Богуслав с мягким шелестом своего атласного камзола выпрямился перед королевой, вновь отвесил поклон, как бы давая понять, что разговор окончен.

Теперь терять дар речи пришла очередь к Марии Гонзаго. Она с нескрываемым удивлением смотрела на Богуслава, полагая, что тот никак не должен был отвечать отказом. В его пылкую любовь к троюродной племяннице Анне Радзивилл Мария не верила, считая, что Богуслав, женившись на своей воспитанице просто желает завладеть имениями Януша. Ну, а она, королева Речи Посполитой, предлагала ему нечто большее, как казалось самой Марии Гонзаго. Увы…

— Вы уж извините за отказ, — продолжал Богуслав, нервно обмахивая себя шляпой с черным страусиным пером, — но… Я люблю другую. Анну Марию Радзивилл. На ней и хочу жениться.

— На вашей воспитаннице? — тонкие брови Гонзаго сердито сдвинулись.

«Делает вид, что слышит впервые», — усмехнулся Богуслав.

— Так, Ваше величество. Она самая.

Губы королевы нервно скривились на ее полном лице. Ей никак не получалось приручить Богуслава…

* * *

Ну, а как же Париж жил все эти годы без блистательного Богуслава Радзивилла? Скучал. Не то, чтобы очень, но о Богу славе при дворе вспоминали частенько — исчезли скандальные дуэли, исчез лишний повод почесать языком, обтереть последние сплетни и слухи, касательно амурных дел Слуцкого князя, пропал тот, на которого многие хотели быть похожи… Что же касается кардинала Мазарини, который и управлял страной, лишив юного Людовика XIV самых обычных мальчишеских забав и выделив ему всего два платья для носки на каждый день, то «серый кардинал» также не забывал Богуслава, посылая то оружие, то специалистов, то деньги на нужды Слуцкого князя. Часть оружия Богуслав оставлял себе, часть также тайно переправлял повстанцам в Литву. Но в марте 1661 года Мазарини скончался. И вот тут-то оказалось, что в Париже есть хорошая замена Богуславу: подрос и окреп двадцатидвухлетний король Людовик. Он был также высок ростом и также красив. Во всех его телодвижениях проглядывало нечто мужественное и решительное. Молодой король обладал очень важным для монархов умением выражаться кратко, но ясно, и говорить не более и не менее того, что было необходимо на тот момент. Проведя с матерью весьма скромное детство в незавидном дворце, Людовик резко проявил любовь к роскоши, девушкам и оружию. И неудивительно, что его тут же стали сравнивать с Радзивиллом, называя даже «новым Богуславом». Впрочем, самовлюбленный Людовик не любит сих «лестных» сравнений, ибо мало помнил и мало знал Слуцкого князя. Себе же равных он вообще не видел в упор. Надо заметить, что еще ни один французский король прежде не отличался такой неприкрытой гордостью и эгоизмом, ни один европейский монарх не курил с таким удовольствием фимиам собственному величию. Богуслав все это и заметил, когда приехал в Париж, чтобы выказать дань уважения новому монарху, ибо после смерти кардинала Людовик негласно короновался во второй раз, взяв бразды правления только в свои крепкие руки, уволив первого министра и заявив гордо:

— Я сам буду подписывать даже самые незначительные документы!

Богуслава Людовик приглашал принять участие в войне против испанской части Голландии.

— Не могу, Ваше величество, — отвечал Богуслав, — вы еще планируете войну, а у нас она уже давным-давно идет…

«Двум звездам в одном месте тесно», — решил Богуслав и уехал достаточно быстро, пусть и ожидал от Людовика какого-нибудь лестного и почетного назначения, чего ему не раз предлагали ранее. «Кажется, наступила темная полоса. Или просто моя фортуна от меня отвернулась», — думал Богуслав, не дождавшись ни польной булавы от польской королевы, ни полководческого чина от французского короля. Впрочем, Богуслав не особо расстроился.

— А почему бы, братко Михась, тебе самому не получить польную булаву? — спрашивал своего кузена Богуслав при первой же встречи после возвращения из Парижа. — Ты подходишь не хуже меня! И уже женат! Тем более, что твое имя звучало в кандидатах из уст твоего крестного.

— Попробую, — кивнул своими длинными волосами Михал, — если у тебя ничего не вышло, постараюсь сам. Это будет даже интересно побороться за булаву!

— Надо побороться, — Богуслав положил ладонь на плечо Михала, — а то булаву перехватит этот извращенец Пац. А для реализации нашего плана с Собесским и для построения хорошей крепостной стены на пути этого лягушатника Бурбона булава нам очень даже не помешает…

В это время Михал Пац, вновь избранный командиром жмайтской дивизии, обвинял в смерти Гонсевского и Жаромского правое крыло, то есть армию Сапеги, которой и принадлежал радикальный круг, ответственный за убийство. Таким образом Пац, также претендуя на пост польного гетмана, старался устранить, как полагал сам, своих главных конкурентов: Сапег, двоюродных братьев Яна Павла Сапеги — Яна и Криштопа, а также его племянника Александра Полубинского. Таким образом, под стрессом от громкого преступления и в борьбе за освободившееся место армия Княжества вновь разбилась на два лагеря. И в январе 1663 года отошла на зимние квартиры. Жмайтская дивизия пошла в Жмайтию, а войска Сапеги — на границу Виленского и Новогрудского воеводств. Правда, очень скоро Пац объявился в Вильне с небольшим отрядом и арестовал убийц виленского стольника и польного гетмана: Хвелинского, поручика Ешмана, лидера конфедератов Котовского, Наркевича, Ястрембского, первым ударившего саблей Жаромского, и Неверовского, также участвовавшего в отправке карательного отряда и выработки приговора Гонсевскому. Последним четверым светила смертная казнь, но до суда было еще пока что далеко, и Пац возил всех арестованных в собственном обозе. Что касается непосредственного убийцы полевого гетмана, то Навашинский успел скрыться. Поговаривали, что бежал сей пан аж в Московию. Конфедерация прекратила свое существование. Всем ее участникам, кроме арестованных по делу убийства, объявлялась амнистия.

Ну, а булава командующего армией с согласия Яна Казимира перешла в руки Михала Паца. Михал Радзивилл был неприятно шокирован. Он готов был видеть на месте польного гетмана кого угодно: Александра Полубинского — в первую очередь, Криштопа Паца, Яна или Криштопа Сапег, Богуслава, себя, в конце концов, но выбор короля его даже оскорбил, не говоря уже о Богуславе. Обиженный на короля, Михал покинул Львов, отправившись в Несвиж, где под Красным Селом, что недалеко от Несвижа, Пац начинал собирать солдат для расправы над еще одной конфедерацией, на этот раз польской конфедерацией Свидерского, по просьбе, естественно, короля. Но литвинские солдаты шли к Пацу неохотно. Снова никто не хотел сражаться со своими союзниками поляками, когда еще предостаточно в стране царских желдаков. Сидя в седле вороного коня, опустив шляпу на самые глаза, Михал с тоской смотрел на скудный лагерь Михала Паца в Красном. Он ответил отказом на письмо короля участвовать в походе на Укранию и Волынь, сославшись на здоровье, а сам же отправился в Крулевец к Богуславу, который метал гром и молнии в адрес Паца и короля. Михал приехал к кузену, чтобы обговорить план дальнейших действий по поводу отставки Яна Казимира, блокировки французского кандидата и продвижения Яна Собесского на трон. Но Богуслав был настолько обозлен и расстроен, что явно не собирался обсуждать эти планы.

— Ну, ладно я! — возмущался Богуслав, сидя за чашкой кофе с Михалом в гостиной своего крулевецкого дворца. — Ну, а чем ты не угодил своему крестному? Почему Мишка Пац? А лить слезы по Гонсевскому я не стану. Получил то, что заслужил. Уж больно хитрый пан был, сел за шахматную партию с парнем, у которого копыта под плащом и хвост. Да сам себя и перехитрил! А черта в шахматы еще никто переиграть не смог!

Михал вздыхал и пил кофе. Нет, он никогда не стремился на высокие посты, но в данный момент тоже не мог понять, чем же пленил Яна Казимира Михал Пац, а чем не устроил он, Михал Радзивилл. Было обидно. Очень.

— Черта с два я теперь буду защищать французского кандидата в наследники, — процедил Михал, — раз король мне не помогает, то и я ему не буду. Он вставляет палки в мои колеса, и я вставлю палку в колеса его кареты.

— Добро пожаловать во взрослую жизнь, мальчик Михал! — усмехнулся Богуслав, доставая бутылку терпкого английского рома. — Наконец-то ты, Михась, расстался с детством и вечно добрым образом хорошего крестного папы. Сто раз тебе говорил: Ян Казимир хороший человек, но не для Короны он, не для управления государством, особенно таким сложным, как наше. Сейчас всем управляет его шустрая француженка. Предлагаю начать схватку с Яном, — Богуслав откупорил бутылку и разлил ром по серебряным рюмкам на длинной ножке.

— Схватку? — не совсем понял Михал.

— Я образно выражаюсь. Надо наш план по коронации Янки Собесского активизировать. Поговори с Собесским, а я нажму на Ежи Любомирского.

— На Любомирского? — удивленно посмотрел на кузена Михал. — Зачем? У него же авторитет беспринципного сумасброда! Как он может нам помочь?

— Он пусть и обладает плохим авторитетом у нас в Литве, — хитро улыбнулся Богуслав, — но зато у него большое влияние в Польше. Я более влиятельного и активного человека там из наших не знаю. Если Ежи уговорит ляхов продвинуть кандидатуру Собесского на трон, то будь уверен, половина, как минимум, польской малой и средней шляхты за него проголосует.

— А разве Ежи захочет нам помогать с Собесским?

— Уже помогает, — Богуслав продолжал хитро улыбаться, держа рюмку с резко пахнущим ромом за ножку двумя пальцами, — я с ним списывался, а потом и встречался уже тогда, два года назад, сразу после нашего с тобой разговора на сейме. Любомирскому тоже хочется быть около трона, но наш Янка со своей стервозной женкой его не пускают. У Любомирского, таким образом, собственный интерес к отставке Яна Казимира. Тут мы с ним союзники. Очень хорошо, что Любомирскому по большому счету наплевать, кто же займет трон. Он готов помогать любому, чтобы ему потом отплатили и приблизили к власти. Но, разумеется, помогать нам Ежи будет за деньги. И вот тут нажми на Собесского. Скажи, что надо сброситься. Ведь и для него, дурака, стараемся. Пусть половину суммы заплатит он, а половину мы с тобой. Так будет честно. Ибо Любомирский за бесплатно, как сейчас, корячиться будет недолго. А я на него много ставлю в этом деле. Он должен подтолкнуть всю польскую шляхту, чтобы они заставили Яна Казимира уйти в отставку. Надавить и на императора Австрии. Вот тогда и покатится ко всем чертям собачьим наша интриганка Мария Гонзаго со своими лягушачьими французами, бурбонами и бенидиктами.

— Это все хорошо, — Михал колебался, с сомнением закусывая губу, — но что-то я не очень доверяю Любомирскому Уж больно он непредсказуем.

— Так выпьем за то, чтобы Любомирский нас не подвел, — Богуслав поднял ром, чокнулся с Михалом и залпом выпил, слегка скривившись, запил кофе. Михал же поперхнулся и закашлялся. Большей дряни он в жизни еще не пил…

* * *

Воевать Пацу, к счастью, не пришлось: Свидерский распустил свою конфедерацию, и вот теперь литвины объединялись, чтобы вдарить по основному врагу, укрепившемуся на восточном берегу Днепра. Здесь окопалась почти стотысячная армия Московии, против которой литвины и поляки смогли сообща выставить всего-лишь тридцать две тысячи ратников. Да, какие бы трудности не переживал московский царь, население его страны, в два с половиной раза превышающее довоенное население Великого Княжества Литовского, Русского и Жмайтского, все же смогло наскребсти приличные силы. Ну, и исчезнувшие серебряные и золотые монеты возымели свое магическое действо: имелось и достаточно наемников, на которых деньги ушли. Таким образом, к началу 1663 года под рукой царя в восточной Литве насчитывалось 93 570 человек, а с учетом лояльных к царю казаков и все 122 000. Ну, а если к этой силе прибавить гарнизоны, все еще сидящие по захваченным литвинским крепостям и городам, общие силы царя насчитывали в Литве более двухсот тысяч человек. Огромная армия! Вот почему Хованский считал, что теперь его черед расквитаться за нанесенные поражения. Вот почему держался столь самоуверенно и дерзко с Кмитичем. «Сейчас мое время, — писал царю Хованский, — дай мне, светлый государь, побольше ратников и оружия, и я клянусь, что приведу тебе живым или мертвым полковника Кмитича, а его хоругви брошу к твоим пресветлым ногам!» Но и царь осторожничал в раздаче людей Хованскому. Какой бы большой ни была московская армия в Литве, у литвинов была и своя огромная сила, куда как больше пугавшая московских воевод, чем даже армия ВКЛ — партизаны. Никто толком не мог сказать, сколько же действует по всей стране партизан. Пятьдесят ли тысяч? Сто, а может и все двести тысяч? За одну лишь осень 1662 года армия царя потеряла при нападении «лесных братьев» убитыми и пленными, а также покалеченными до тридцати тысяч своих желдаков, стрельцов и казаков. Партизаны действовали дерзко, быстро, устраивали засады, ловушки и не вступали, как литвинская армия, в открытые бои с захватчиками. Повоевав в отряде Багрова, Кмитич также понял, что страну спасут скорее они, партизаны, чем малочисленная армия Речи Посполитой с ее вечными передрягами и проблемами то с конфедератами, то с выплатами денег, то с назначением польного гетмана.

Возможно именно поэтому в отличие от Михала и Богуслава, Кмитича вопрос конкретной личности нового польного гетмана не особо волновал. Да, оршанский полковник также предпочел бы видеть на этом посту Богуслава, Михала или же хорошего боевого товарища Алеся Полубинского, но… Если Пац, то пускай Пац — полагал оршанский князь. Кмитичу было по большей части все равно, кто возглавит армию, лишь бы она вновь была единой и без враждующих лагерей и конфедераций. Теперь, после объединения армии, Кмитич, облегченно вздохнув и воспользовавшись затишьем, уехал в Россиены, чтобы снова увидеть маленького Януша и жену. Там, в Жмайтии, от земель которой война откатилась достаточно далеко, пан Кмитич окунался в совершенно иной мир, мир без войны с неспешно текущей почти райской жизнью, с метеными чистыми улочками и отштукатуренными аккуратными домишками, мерным боем часов на башне и гулом колокола православной церквушки. Там он падал в объятия любимой жены Алеси Биллевич, катал на коне подрастающего четырехлетнего Януша, красивого мальчугана со светлыми отцовскими завитушками волос и материнскими большими карими глазами. Но каждый день Кмитич вскакивал в пять утра и босиком пробегал по снегу пару верст. Каждый вечер упражнялся в стрельбе из пистолета и фехтовал на сабле против двух соперников.

— Не мучь себя! Отдохни от войны! — умоляла его Алеся, но Кмитич качал головой:

— О, нет, любая моя, Алесенька! Если хочешь, чтобы я живым вернулся, то расслабляться здесь мне никак нельзя. Меня там ждет серьезный соперник, отчаянный дуэлянт.

— Кто? — большие глаза пани Биллевич-Кмитич стали еще больше от страха и удивления.

— Князь Хованский, — улыбнувшись отвечал ее муж, — противник суровый и злой! Вызвал меня на дуэль со всей своей армией. Ну, что ж, будет теперь ему поединок!..

Глава 4. Война и любовь

Зима какой бы снежной ни была, но при первых лучах мартовского солнца дрогнула, скукожилась и быстро сгорела, словно чучело ведьмы на Масляницу, уступила место весне с ее праздниками Сороки, Камаедзицей… Сугробы обернулись в лужи, и из влажной земли появились первые подснежники, зажелтели первые цветочки мать-и-мачихи… Кмитич засобирался в обратную дорогу. Он распрощался с Алесей, крепко поцеловал Януша и теперь возвращался к войне. После обещания мести Хованским прошло уже много времени, и Кмитич полагал, что его соперник собрал-таки войско для реванша. Хованский же все еще упрашивал царя поверить ему в последний раз и дать еще ратников. Царь долго не отвечал Хованскому, но неожиданно согласился. К тому же у Алексея Михайловича и выбор был невелик: пушечное мясо есть в изрядном количестве, а вот того, кому предстояло вести это мясо в бой, явно не хватало. Тем более, что Хованский за долгие годы хорошо изучил театр военных действий Полоцкой земли. Готовить и посылать сюда нового человека было бы весьма проблематично для московского государя, тем более, что основной удар Алексей Михайлович решил нанести по южной Литве, Укрании, а на севере, договорившись с советниками, планировал изобразить лишь отвлекающий маневр. «Вот пусть этим маневром и покомандует наш Тараруй Хованский», — думал царь.

Малочисленная хоругвь Кмитича бодро двигалась на восток для соединения с войском Паца, проходя вдоль просыпающихся после зимы лесов и лугов, вдоль ржаных полей, уже озарившихся лазоревыми пятнышками васильков. Весна на севере Литвы всегда приходит не спешно и поздно. Но сейчас даже здесь, на севере, стояли необычно теплые дни. В траве замелькали искристые черные скворцы, зазеленели свежими листьями деревья, зацвела вишня. Еще в Россиенах Кмитич не без удивления наблюдал, как еще буквально вчерашние глубокие снега быстро уступили место подснежникам и желтеющим первым цветам мать-и-мачехи. Ну, а месяц май подарил по-настоящему теплые, порой даже жаркие дни, когда Кмитич голым по пояс ехал в седле, с удовольствием обливаясь первыми лучами солнца. Как и обычно, с наступлением весны настроение у всех было приподнятое, боевое. Ратники Кмитича, хлебнув на привале пива, в пути громко хором горланили веселую песню «Келiх кола»:

Гой-гой, сядзем у кола ды вясёла, Выпiвайма размауляйма, Пра усе забудзем, Хай нам добра будзе! Гой-гой, чаго бaвiш, келiх ставiш, Хочаш пiцi папрасiцi, Хмель — пiвa нап'емся. Гой-гой, вайна рыхла Покуль сцiхла, Распачацi святкавацi, Келiх пена niвa, Пiва яно жыва!

Кмитич решил навестить отряд Елены. Решил это еще в Россиенах — дислокацию отряда он знал. Не то, чтобы искал возможности уговорить отряд Багрова примкнуть к армии Михала Паца, планировавшего поход по южным городам Литвы, а просто хотел лишний раз увидеть Белову, которую не встречал уже больше года. Конечно, князь понимал, что все кончено между ними, толком и не начавшись, что претендовать на что-либо или ревновать ее, обижаться, как было ранее, глупо и бессмысленно. Елена стала таковой, каковой и должен быть командир отряда повстанцев — не совсем женщиной, волчицей-партизанкой, лютом, человеком войны. Кмитич смирился с таким положением. Тем не менее, его сердце по дороге в отряд учащенно билось, и он как никогда придавал значение своему убранству: одел новый красный камзол с золотистой вышивкой, новые темно-желтые кожаные сапоги и им в тон новые перчатки. Сбрил усы, отчего стал на пару-тройку лет моложе смотреться. Сам не зная зачем нарвал букет из первых васильков и ромашек… Правда, сам же и признавал, что зря все это. Однако ничего уже поделать с самим собой не мог.

Но в отряде Багрова Кмитича ожидал приятный шок. Елена при виде оршанского князя, спрыгивающего с коня и держащего охапку полевых, пахнувших медом цветов, вздрогнула и бросилась ему на шею. Ошарашенный Кмитич стоял, робко обнимая ее тонкую талию, чувствуя, как на плече расплывается теплое пятно ее слез. Букет упал на землю. «Нет, некаменная она, некаменная», — стучала мысль в висках князя. Кмитич смущенно оглянулся. Все происходило в присутствие партизан, но люди деликатно отворачивались и отходили в сторону Вот Кмитич и Елена уже стоят совсем одни среди сосен и стрекотания сорок. В голове Кмитича все плыло. «Наяву ли это? Сплю ли я, брежу ли?…»

Заплаканное лицо Елены, но, кажется, еще более прекрасное и женственное, а главное, счастливое, устремилось к нему.

— Не могу я так больше, Самуль. Не могу, — она улыбалась, не стесняясь своих неожиданных слез, своих крепких объятий. Кмитич ощущал почти все ее тело, плотно прижавшееся к нему…

«Боже, что же это? Как мне себя вести?» — лихорадочно думал Кмитич, ласково поглаживая ее голову, узкие плечи, целуя ее мокрые соленые глаза… Точно сон… Но и сны порой сбываются…

* * *

Они лежали обнаженными прямо в траве, в поле, среди васильков и ромашек, счастливые, как два влюбленных подростка.

— Что это? — ошарашено спрашивал Кмитич Елену, проводя рукой по ее светлым длинным волосам, куда Елена воткнула пару лазоревых васильков.

— О чем ты? — она улыбнувшись повернула к нему счастливое лицо.

— Я спрашиваю, как называть наши с тобой отношения? Ведь ты этого так не хотела!

— Не хотела. Но… не из дерева же вырезано мое сердце! А как назвать? Называй наши отношения «цветы»! Ведь в лесу не только деревья растут, королевой которых я являюсь, но и цветы! — засмеялась Елена. Такой веселой и счастливой Кмитич еще ни разу ее не видел. Смотрел и сам себе не верил. Разве что в первый день случайного знакомства там, в Смоленске, восемь лет назад она была такой же. Но та семнадцатилетняя Елена Белова была словно бы совершенно другим человеком. Да и все тогда было другим. И не было войны.

— Цветы? — усмехнулся Кмитич. — Здорово ты, пожалуй, все это объяснила! Просто и понятно! Цветы… Точно цветы. То как мы нюхаем их медовый запах и не спрашиваем, а как это все называется.

— Светловолосые редко седеют. А у тебя уже седые волосы появились на висках, — Елена ласково провела пальцами по его длинным волосам.

— Не удивительно, — улыбнулся в ответ Кмитич, — тут вся башка побелеть должна была. Особенно когда москали меня к кресту прибивали.

— И не напоминай даже, — нахмурилась Елена. Она не любила вспоминать тот трагичный момент, когда из-за ее упрямства и холода Кмитич чуть было не погиб, загубив почти сорок человек отряда, — это я во всем виновата была. Нельзя мне было так тебя отталкивать. Ты ведь тоже не железный.

— Чего вспоминать былое! — вздохнул Кмитич. Оно и правда. Намучался он от недоступности и черствости Елены в свое время.

— Крест… — Елена провела ладонью по широкой груди Кмитича, коснувшись пальцами его крестика на золотой цепочке. — Почему люди поклоняются и носят на теле это орудие пыток? Почему молятся образу истязаемого на кресте Иисуса? Почему, Самуль? Христиане, что, любят пытки и казни?

— Не знаю, — ответил Кмитич, глядя ей в глаза, — и в самом деле, странно. Можно было бы лучше образ Христа носить, как Богоматери. Или фигурку рыбы — первый символ христианства…

При этом Кмитич обратил внимание, что у самой Елены не было никакого крестика на теле. Лишь какая-то черная ниточка с заплетенными в нее красными узелками. Кмитич хотел спросить, что означает эта ниточка, но не успел.

— Ты приехал из-за меня? — ее голубые глаза смотрели на Кмитича, и солнце отражалось в них яркими звездочками.

— Так, — улыбнулся Кмитич, — хотя есть и предложение примкнуть к Михалу Пацу и вдарить по московитам. Маршрут Паца лежит через Рославль. Хочу лично освободить этот город. Там родилась моя мама.

— Вот как? — Елена сделала удивленные глаза: — Не может быть!

— Почему?

— Потому что я тоже родилась там. В детстве переехала в Смоленск за лучшей долей, но… сам знаешь какую долю избрала.

— Вот уж удивительное совпадение, — подивился Кмитич, приподнимаясь на локте, — значит это и твой родной город?!

— Но я не могу увести отряд отсюда, — Елена обвила своей тонкой голой рукой сильную шею и голову Кмитича.

— Почему? Здесь же пока никого нет!

— Есть. Гарнизон в Полоцке. Они тихо сидят и не рыскают по окрестностям, потому что нас боятся. Три дня назад московские фуражисты прибыли в Полоцк, так целый двухтысячный отряд их сопровождал. Так мы все равно на хвост обоза налетели, разгромили. Шестнадцать мушкетов захватили да восьмерых пленных. Не знаю, вот, что с ними делать. Короче, боятся нас, как зайцы. Понимают, что разобьем их по частям, что мы уже не раз делали. Они из-за нашего отряда и еще одного, с которым мы постоянную связь поддерживаем, в Десну бояться сунуться уже семь лет как. Местные вески стороной обходят, засад боятся. Короче, здесь мое собственное маленькое королевство, бросить которое я никак не могу. Так что, не получится снять отряд и уйти. И с тобой сама пойти не могу.

— А Винцент Плевако? Он, что, не может тебя заменить? — несколько настороженно спросил Кмитич.

— А ты ко мне его до сих пор ревнуешь? — хитро улыбнулись голубые глаза.

— Нет, — смутился Кмитич, — просто спросил.

— Не ревнуй. Он давно уже понял, что я ничейная, и не его тоже. В него тут девушка одна влюбилась, что пришла в отряд вместе с отцом и матерью. Так у них уже ребенок родился, мальчик. Винценту не до руководства отрядом.

— Здорово, — улыбнулся Кмитич, — у всех рождаются мальчики!

— Это потому что война, — грустно посмотрела в глаза Кмитича Елена, погладив его по волосам, — Бог возвращает часть утерянных душ.

— Ну, да ничего, — улыбнулся ей Кмитич, — пока сын Винцента говорить научится, думаю, мы московитов разгромим, и хлопец проживет более счастливую и мирную жизнь в отличие от нас. Как и мой сын, как и твои дети…

При слове «дети» Елена нахмурилась.

— Тут Хованский обещал объявиться, — резко поменял тему Кмитич, — лично мне мстить собрался. Не слышно о нем?

— Пока нет. Царь, кажется, готовит большой поход на Польскую Русь, мстить казакам за Конотоп собрался.

— Знаю. Поэтому Пац на юг и двигает.

— А ты?

— Пока Хованский не объявился, пойду с Пацем, а потом…

— Не старайся лично поквитаться с Хованским, — перебила Елена Кмитича, вновь как-то холодно вглянув в его глаза, — тщетно. Его ты все равно не убъешь.

— Откуда ты знаешь? Вновь твое колдовство? — Кмитич приподнялся на руке, сверху вниз глядя на Елену.

— Не важно, — усмехнулась она, — говорю тебе, что ваш с ним поединок, схватка двух непобедимых хищников, не закончится кровью ни твоей лично, ни самого Хованского. Его убьешь не ты.

— А кто? — глаза Кмитича расширились.

— Его убьют свои.

— За что? За то, что меня не одолеет? Как Шейна?

— Нет, не из-за тебя, но кто сказать я тебе не могу. Знаю только то, что сказала.

Они лежали под жаркими лучами майского солнца, нежась в свежей траве и запахе полевых цветов, счастливые, но разговаривали уже не о любви, а о войне.

— Жаль, — вздохнул Кмитич, — хорошо с тобой, но мне уже скоро собираться надо. Говоришь, пленные у тебя в отряде сидят? Это что-то новенькое.

— Убить рука не подымается. Молодые еще совсем хлопцы, мордвины все. По-русски только один немного говорит. Я прикинула: им же, поди, по девять и десять лет было, когда мы с тобой в Смоленске отбивались…

Кмитич стоял, заткнув руки за пояс и внимательно осматривал пленных. В простой бесхитростной одежде пехотинцев, в лаптях перед ним стояло восемь молодых и высоких светлоглазых румяных парней, лет не старше восемнадцати. «Так, убить их — грех на душу брать. И в самом деле, не каратели же они!» — думал оршанский полковник.

— Никто сопротивления из них особо не оказывал. Подняли руки и сдались, — говорила Елена, стоя рядом.

— Кто из вас говорит по-русски? — обратился к пленным Кмитич.

— Я, пан господин, — подал голос курносый веснушчатый парень, на вид, кстати, самый младший из всех.

— Переведи своим хлопцам следующее, — сказал Кмитич, важно расхаживая перед строем напугано глядящих на него пленных, — у вас один шанс вернуться домой. Нужно остаться в лагере и помогать партизанам выгнать царскую армию из нашей страны. Чем быстрее мы и вы это сделаем, тем быстрее вас отпустят домой. Освободить вас сейчас мы не можем, сами понимаете. Кто из вас сам ненавидит царя, а таковые имеются, я знаю, милости прошу в мою хоругвь. Я еду в армию польного гетмана Речи Посполитой, чтобы громить царские войска по всей нашей земле.

Курносый с веснушками перевел. Парни что-то быстро и живо стали обсуждать на своем птичьем языке, но говорили не долго.

— Мы согласны, пан господин, — поклонившись сказал переводчик, — вот есть двое, Иван и Фаркан, которые хотят с вами пойти, остальные будут партизанам помогать.

— Вот и славно, — улыбнулся Кмитич, и обратившись к Елене, добавил:

— А ты не знала, что с ними делать…

И повернувшись к ротмистру Сороке, улыбаясь крикнул:

— Принимай пополнение, ротмистр!

Сорока скривился, но больше деланно, и шутки ради заметил:

— Так ведь они не пьют, не курят и песен наших не поют!

— Научишь! А то, что не курят, то всем у них учиться! — приказал Кмитич, и литвины весело рассмеялись.

Глава 5. В кольце интриг

В то жаркое лето, кажется, любовь захватила всю Литву, пользуясь тем, что война притихла, словно побитый старый пес. Пока ошеломленный Кмитич целовал губы Елены, его друг Михал получил сразу два приглашения на свадьбу, которые его немало удивили и обрадовали. Первому приглашению — Богуслава — Михал был особенно рад. Наконец-то пришло благословение от папы римского на брак его любимого кузена и бывшей юношеской любви самого Михала Анны Марии! Второе приглашение прислал старый добрый друг и боевой товарищ Ян Собесский. Русский Галицкий князь, после того, как его возлюбленная Марысенька овдовела, год ждал окончания траура, но потом и сам ушел на целый год громить казаков на Волыне и в Укрании. Теперь же Ян вернулся и приглашал на свадьбу Михала. Эти два события казались Михалу почти чудом, и на этом фоне он совершенно позабыл про недавние обиды и разочарования из-за польной булавы. Правда, если Собесский венчался очень скоро, в мае, то Богуслав решил не пороть горячку и ожаниться после летнего поста, осенью, в ноябре, перед постом рождественским.

Свадьба Собесского проходила в том же самом заброшенном замке под Варшавой, что ночью так напугал Михала, и где он познакомился со своей будущей женой. Правда, сейчас, не то потому, что был день, не то потому, что замок немного прибрали, мрачным он Михалу не показался. Несвижский князь обратил внимание, что ржавое кольцо на дверях почищено до блеска, а все вокруг тщательно подметено… Марысенька оказалась маленькой молодой женщиной, выглядевшей еще меньше на фоне высокого жениха. Красавицей ее трудно было назвать, но ее большие, почти детские голубые глаза придавали д’Аркьен некий подкупающий шарм, как и ее безупречный французский вкус в одежде. Война, впрочем, сказалась на достатке Собесских. Свадьба, пусть на нее и были приглашены король с королевой, прошла куда как скромнее, чем у первого мужа Марии д’Аркьен Яна Замойского, героически погибшего два года назад.

Во время вяселля Михал улучил момент, чтобы по душам поговорить со своим счастливым другом. Он в кратце рассказал ему об их с Богуславом плане сделать его, Яна, королем Польши и Великим князем Литвы.

— Не знал, братко, что ты будешь так обо мне заботиться, — растрогался до слез Собесский. Михал покраснел. «Эх, если бы я все мог рассказать тебе!» Смущение и стыд перед Собесским Михала были настолько сильными, что он решил хотя бы чуть-чуть раскрыться своему другу:

— Тут доброе дело для всех нас. И для Литвы в большей степени. Ты ведь человек русский, тебе русские земли не чужие, в отличие от Яна Казимира и его Марии. Твоя кандидатура всех устроит. Нас с Богуславом особенно. И Русь, и Польшу, и Литву тоже устроит.

— Поляки не захотят, — замахал своими медового цвета волосами. Собесский, — они ревнуют нас.

— Ну, почему же? Ягайло ведь короновали!

— Это было давно. Сейчас все по-другому.

— И вот, чтобы поляки не артачились, Богуслав решил надавить на них через Ежи Любомирского.

— Этого скандалиста?

— Так, но этот скандалист, согласись, имеет большое влияние и связи у польской шляхты, а также заграницей. Он на короткой ноге с Австрией и Брандербургией.

— Это верно, — кивнул Собесский, — но…

— И вот тут-то, — перебил Михал друга, — нам нужно заплатить Ежи, чтобы он начал работу по продвижению твоей кандидатуры у ляхов. Ты ведь для поляков почти свой! И для русских — тоже.

— Да, но… разве ты не слышал? В Варшаве собираются подавать в суд на Любомирского.

Михал удивленно поднял брови. О том он ничего не слышал.

— Значит, король наносит ответный предупреждающий удар? — разволновался он, думая, что не зря предупреждал Богуслава не связываться с Любомирским. Но отступать было уже поздно.

— Ну, что ж, тогда нам надо действовать быстрее! — не то спросил, не то утвердительно сказал Михал.

— Сколько захочет Любомирский? — задумчиво поглаживал висячие усы Ян Собесский.

— Много. Богуслав предлагает сумму разделить. Половину мы, а половину — ты.

— Эх, любый мой братко, у меня сейчас и боратинки[2] за душой нет! — сокрушенно развел руками Галицкий князь.

— Я могу тебе занять.

— И сколько будем платить?

— Богуслав хочет десять тысяч злотых. Это с обоих сторон. Ты — десять, и мы — десять, — заговорчески понизив голос и воровато оглядываясь, говорил Михал.

— Ого! — выпучил глаза Собесский. — Так много?

— Богуслав считает, что это даже мало. Он предлагает еще по два раза столько же заплатить Любомирскому, когда он все проделает, и тебя изберут на трон.

— Ну, тогда можно будет, — согласился Собесский, задумчиво поглаживая усы, — но… а почему я? Почему не сам Богуслав или ты?

— Ну, любый мой Янка, сам пойми, — усмехнулся Михал, — кто в Польше проголосует за Богуслава?

— Это верно, никто, — кивнул Ян, — ну, а ты сам? Тебя же все знают и любят побольше моего, это уж точно!

— Я… я не готов к трону. Тем более, что Радзивиллы, как правильно сказал Богуслав, должны не сидеть на троне, а стоять рядом с ним.

— Верно, — Собесский озарился улыбкой, — я тебя сделаю тогда своей правою рукой! Будем вместе кировать!..

Услышав краем уха разговор о проблемах в Литве, к Яну Собесскому и Михалу Радзивиллу приблизился шотландский инженер Майкл де Толли, нанявшийся на литвинскую службу еще при Януше Радзивилле.

— Я услышал, вы рассуждаете о короле? — улыбался высокий худой шотландец.

— Нет, просто болтаем, — пытался отговориться от него Собесский, но де Толли лишь хитро прищурился:

— Я знаю, вы литвины все недовольны Яном Казимиром и поляками. Еще Януш Радзивилл хотел отделиться от Польши, и все правильно делал, между прочим.

— Я лично от Польши отделяться не собираюсь, — надул губы Собесский, — но вот больше повернуть Польшу лицом к проблемам русин и литвин хотел бы.

— А это одно и тоже! — продолжал сиять улыбкой де Толли. — Вы с таким же успехом можете поворачивать лицом к своим проблемам шведов, датчан или англичан. Хотя английский сценарий Кромвеля вам бы очень подошел.

Михал хорошо знал об узурпации власти в Великобритании Оливером Кромвелем, но Собесский, похоже, в этом разбирался хуже.

— И что за сценарий? — заинтересовался Галицкий князь.

— 20 апреля 1653 года, — словно читая газету, начал рассказывать инженер, — англичанин Оливер Кромвель ворвавшись в парламент, силой распустил его, узурпировав власть, став генералиссимусом Англии, Шотландии и Ирландии, чьи войска незадолго до этого разбил. Именно он, отважный и дерзский Кромвель, был примером вашему Янушу для подражания. Вот так и надо было действовать — быстро, решительно и скоро! Только если Кромвелю нужно было подминать под себя шотландцев и ирландцев, то здесь, в Литве, все надо было делать с точностью наоборот: аналогичный силовой сценарий разрыва отношений с Польшей самый высокопоставленный Радзивилл видел и для Литвы. Но… не то излишняя мягкость, не то осторожность по отношению к полякам связала ему руки, и гетман упустил время, о чем и сожалел позже. Да, его идея объединения с русинами и отрыва от Польши была гениальной, но она требовала быстроты решения и действий. Как у Кромвеля.

— Спадар де Толли, вы ошибаетесь, — улыбнулся Собесский, беря под локоть шотландца, — литвинов и поляков сложно сравнить с англичанами, ирладцами и шотландцами. Если англичане против своих соседей всегда воевали, то литвины и поляки, напротив, всегда были сообща против своих грозных соседей. А вот в отношении Руси и Польши, в самом деле, есть схожие моменты…

Ян о чем-то принялся дискутировать с шотландцем, но Михал уже не слушал. Его отозвали для разговора Ян Казимир и Мария Гонзаго, являя собой саму любезность.

— Михась, коханку, — улыбался король, — я ведь тебе лист с приглашением ко двору собирался слать. А тут такая возможность просто поговорить, как двум добрым, хорошим родственникам!

Михал нашел, что его крестный отец за последние годы несколько сдал: похудевшее и слегка одрябшее лицо словно пряталось в бурых кустах пышного парика, а под глазами короля появились мешки… Заметно изменилась и королева, явно пополнев, и ее второй подбородок, пожалуй, выдавал ее настоящий возраст — за пятьдесят.

— Боже! Ты стал таким мужественным! Кажется, даже вытянулся! — восхищенно гладила королева руку Михала. Несвижский князь смущенно улыбался, кланялся, целовал королеве ее холодную кисть. К своим двадцати семи годам Михал, и вправду, уже не смотрелся тем розовощеким романтичным юношей, каковым выглядел даже в свои двадцать пять. Теперь его манеры чем-то напоминали Богу слава, с которым Михал часто общался в последнее время. Голос и взгляд стали более уверенными и не такими пылкими, как в юные годы. Розовые мальчишеские щеки приобрели более резкие черты, посинев от постоянной легкой небритости — так советовала Михалу жена Катажина, мол, тебе это придает больше мужества. Гладкие почти девичьи кисти рук ныне стали жилистыми и крепкими. Каштановые, слегка выгоревшие на солнце и пожелтевшие на концах волосы длинной копной ниспадали на грудь. Но зеленые глаза под черными выразительными бровями были все такими же, как и в былые годы — большими, живыми, чуть кроткими.

Тем не менее, Михал, которого король изначально сам предлагал на роль гетмана, все же казался королевской волевой жене несколько мягковатым и больше гражданским человеком, не достаточно жестким. Мария Гонзаго скорее всего была права, когда сказала мужу, что пост польного гетмана либо испортит, либо погубит «милого хлопчика», как она часто называла Михала. Впрочем, сам Михал так не считал. «Я давно вырос, уже сам отец, а ко мне, похоже, до сих пор король и королева относятся как к милому ребенку», — так думал он. И был тоже, отчасти, прав. Сейчас Мария Гонзаго и в самом деле осознавала, что «милый хлопак» уже давно преобразился в молодого красавца-мужчину.

— Как там ваше многолюбное семейство? — продолжала интересоваться королева. — Как растет твой Богусь?

— Дзякуй, Ваше величество. Божьей милостью и молитвами! — кисло улыбнулся Михал.

Богуслав Криштоп родился слабым и болезненным мальчиком, врачи постоянно наблюдали за ним, но в последнее время стало очевидно, что ребенок явно отстает в развитие от своих сверстников. Правда, об этом Михал и Катажина предпочитали не распространяться, но, увы, об этом все равно многие либо знали, либо догадывались. Знали и то, что сразу за Богуславом Криштопом у Михала родилась дочка, которую назвали в честь матери Михала Феклой. Но девочка тут же умерла. Это шокировало и Катажину, и Михала.

— Это уже не простое совпадение, — серьезно говорил Михал врачам, — почему у Катажины стали рождаться такие слабые дети?

— Она часто рожала раньше. Видимо ее организм ослаб и требует лечения и восстановления, — пожимали врачи плечами, — ей бы воздержаться от зачатия, все-таки шесть родов…

Королевская чета отвела Михала в сторону. Лакей тут же поднес им бокалы французского шампанского. Несвижский ординат понял — разговор будет серьезный. Что-то Яну Казимиру срочно понадобилось. Но что?

— Тут в последнее время наш главный противник, царь, стал куда как более сговорчивей, чем был ранее, — говорил Великий князь. — Хочу вновь возобновить с ним переговоры, так как он в прошлый раз пошел на большие уступки. Возглавишь чуть что комиссию? Тогда ты справился великолепно!

Великолепно… Михал лишь горько усмехнулся. Да, вызволить из плена Винцента Гонсевского у него получилось, но… лучше бы не вызволял. Кто знал, что ждет Гонсевского на родине?! Эта жестокая расправа над польным гетманом не позволяла самому Михалу считать, что со своей миссией он справился великолепно. Однако переговоры дело нужное. Необходимо завершать войну, и завершать ее победителями, без компромиссов либо с наименьшими территориальными потерями. И Михал знал, что лучше его это навряд-ли кто-то сделает.

— Добре, Ваше величество, — Михал отпил из богемского кубка шампанского, — за Ваше здоровье, крестный, за Вас и Вашу обворожительную королеву!

— Мы же родня, — продолжал Ян Казимир, беря Михала под руку, — а между мной и Богуславом вновь черная кошка пробежала. Пора мириться. Любый мой Михась! Ты же всегда так хорошо умел всех мирить. Помоги нам примириться с Богусем! Скажи ему, чтобы не хранил обид. А то вокруг — одни враги.

«Любомирский, — думал Михал, слушая крестного, — точно! Король почувствовал, что под ним зашатался трон и теперь ему нужны крепкие плечи авторитетных в стране людей!» В тоже время ему стало стыдно перед Яном Казимиром, и даже жалость к крестному стиснула сердце Михала: пока они с Богуславом роют яму под Яна Казимира, сам король желает помириться с его кузеном. «Некрасиво как-то это все», — думал Михал, но вслух произнес:

— Ваше величество, а почему бы вам не назначить старшим в переговорах сегодняшнего виновника торжества, Яна Собесского?

Михалу было черезвычайно интересно, что же на самом деле думает про Собесского король.

— Яна Собесского? — удивленно приподнял брови Ян Казимир. — Ну, уж нет! Ян хороший шляхтич, храбрый воин, но до твоей светлой головы ему, все же, далеко. Не ему поручать такие деликатные дела.

Михал с сожалением усмехнулся:

— Стало быть, королем нашему Яну никогда не стать, так?

— Ему, пожалуй, даже польным гетманом не стать, — ответил король, — хотя он мне вполне нравится, особенно своей преданностью Короне. Может быть, потом, когда мудрость придет к нему, мы сможем доверить Яну гетманскую булаву.

«Вот, значит, какого ты мнения о Собесском! — думал про себя Михал, как бы оправдывая свои закулисные с Богуславом игры против крестного. — В конце концов, — продолжал оправдывать себя Михал, — отставка пойдет на пользу крестному. Вон как похудел! А так поживет в свое удовольствие, хотя бы. Прав Богуслав, не для крестного вся эта политическая возня».

Конечно, и король не так уж искренне желал примирения с Богуславом Радзивиллом. Он прекрасно знал, что в Варшаве и в Кракове на сеймиках средняя и мелкая шляхта защищает Любомирского, высказывает недовольство слабостью короля, его французской ориентацией, его «наглой француженкой». Для этой шляхты Ежи Любомирский — герой. И если дело дойдет до вооруженной конфронтации, то знаменитая хоругвь Богуслава, столько шума и переполоха натворившая в начале 1656 года в Польше, видилась королю скорее союзницей, чем врагом. Ну, а хитрая королева убедила своего мужа, что обиженный Богуслав уж точно поддержит Любомирского, и тогда — пиши пропало, до свидание королевский дворец и трон!..

— Хорошо! Я постараюсь уговорить Богуслава и помирить вас, — кивал своей каштановой шевелюрой Михал, наблюдая за танцующими парами, где его жена Катажина любезничала с каким-то рыжим паном. — Давайте дадим друг другу слово, любый мой крестный: как бы не повернулась политическая ситуация, жизнь, оставаться родней, любящими друг друга людьми!

— Полностью с тобой согласен, коханку! — улыбался король, и они с королевой подняли бокалы. Михал улыбнулся в ответ и чокнулся с ними звонким богемским стеклом своего бокала.

Но далее король сам стал говорить о Любомирском, мол, гнида, предатель, о чем-то договаривается то с императором Австрии, то с курфюстом Брандербургии, а то и с царем Московии. Ян Казимир явно желал настроить Михала против Любомирского. Михал слушал, кивал, искренне соглашаясь, что Любомирский нечистоплотный мерзавец, но про себя думал, что уж точно не станет вмешиваться в дела этого пусть и скандалиста, но все-таки политического союзника Богуслава.

— Ты уж приезжай на вальный сейм, коханку, — уговаривал Ян Казимир, — там будет слушаться дело Любомирского.

— Добре, крестный, постараюсь. Сам же знаешь, война, еще добрая треть Литвы занята царем. Кто знает, как все обернется…

Михал вновь оглянулся на танцующих жену и рыжего пана.

— Кто этот человек, что танцует с моей женой? — приблизился Михал к Собесскому. На лицо Яна набежала тень.

— Это и есть Дмитрий Вишневецкий, — сказал Собесский как-то глухо, опустив голову.

Желваки заиграли на лице Михала.

— Как?! Тот самый, от которого четырнадцатилетняя Катажина родила Алеся?

— Он самый.

— А зачем ты пригласил его? — гневно блеснули глаза Радзивилла.

— Я не приглашал. Сам пришел. Род Вишневецких — добрый род. Их уважают и в родной Галиции, и в Польше. Ну, как мне его прогнать?! Тем более, что в ситуации с Катажиной я бы сказал, что он даже где-то пострадавшая сторона. Ведь Дмитрий хотел жениться на сестре. Родители не дали!

— Мой Алесь… то есть… Александр похож на него, — не без ревности процедил Михал, продолжая наблюдать за Вишневецким, которому было, похоже, около тридцати пяти лет. Высокий, статный…

— Только не говори ему про Алеся ничего, — испуганно заморгал глазами Собесский, — ведь Вишневецкий полагает, что это сын не его, а покойного Заславского-Острожского.

— Что? — взметнулись брови Несвижского князя. — Он не знает, что у него сын?!

— Не знает, Михась, — вновь виновато опустил голову Ян.

— Но это же жестоко! И не справедливо!

— Так, Михась, — соглашался Собесский, понижая голос, — но ситуация была настолько деликатной! Мы это вообще от всех скрывали.

— Однако многие об этом знали, — укоризненно посмотрел Михал на друга, — мне об этом сам Януш Радзивилл рассказывал. Царство ему небесное!

— Увы, это жизнь! — Собесский лишь тяжело вздохнул. — Кто знает, может и наших детей воспитывает кто-то…

Михал настороженно взглянул на Собесского.

— У тебя что, есть на стороне ребенок?

— Вроде нет, — уже приветливо улыбнулся Ян, — хотя кто может сказать предельно точно? Вот ты, можешь побожиться, что у тебя не стороне никого нет?

— Ну, я могу… — Михал тут же осекся. Ой ли! Он тут же вспомнил Несвиж, свои семнадцать лет и ночь на Ярилу, когда любовью увлечены почти все местные юноши и девушки, когда раз в году это не считается грехом. В ту первую ночь летом 1653 года он, купаясь в пруду, схватил за руку обнаженную девушку, красивую, такую же юную, как и он, стройную, как березка, с длинными льняными волосами, мокрыми струями ниспадавшими на ее маленькую упругую грудь. То был первый опыт Михала в любовных делах. Они предавались силе бога Леля полночи, оглашая первую летнюю ночь своими громкими стонами, а девушка — Михал даже не мог припомнить ее имя, хотя впрочем, наверное, она и не представилась — рассказала, что для женщин бывают дни, когда легко забеременить, и что у нее как раз такие дни.

— Я про это и не знал, — удивленно смотрел на нее Михал.

— Эх, панич, — смеялись ее серые глаза, — чему вас там в замке только учат?

— Фехтовать, на коне скакать, стрелять метко, — стал перечислять Михал, но девушка опять засмеялась:

— Это все для войны, а вот для жизни вас там чему учат?…

До той ночи эта милая девушка, простая жительница Несвижа, была, как и Михал, девственна, но совершенно не переживала по сему поводу, даже гордилась, что первый взрослый опыт получила с молодым княжичем из Несвижского замка. Ночь на Ярилу была столь почитаемым праздником в округе, что почти все девушки Несвижа до свадьбы уже имели любовный опыт, и никто не упрекал невесту из-за отсутствия невинности, если такое случалось. Могли даже наоборот спросить:

— Ты невинна? И почему никто не обратил на тебя внимания в ночь на Ярилу или Купалу?…

«Родила ли та девушка после нашей бурной ночи любви? — только сейчас задумался Михал. — Может кто-то в самом деле растит и моего ребенка? Этого, увы, я никогда уже не узнаю. Эх, как же хорошо было до войны в нашем милом Несвиже!»

Вспомнив ночь на Ярилу десятилетней давности, Михал словно окунулся в прошлое, ощутив вновь все запахи, прочувствовав заново все эмоции и чувства той великой для него ночи… Вспомнил, как хлопцы пели, и в его ушах вновь зазвучало:

Валачыуся Ярыла паусяму свету, А дзе ж ён нагою, там жыта капою, А дзе ён зiрне, там колас зацвiте…

…как девушки постоянно повторяли загадочный припев «О-эв-Ляли», прославляя бога любви…

Пользуясь случаем, что оказался в Варшаве, Михал не мог не вспомнить о своей утерянной картине кисти Вилли Дрозда «Литовский всадник», где так обворожительно и натурально изображен Кмитич. Найти картину Михал уже отчаялся, но в последнем письме Дворжецкий писал, что, вроде бы, ее видели, кто-то, кажется, даже купил ее у кого-то, но определив, что на картине литвин, не поляк, — продал. Кто и где — Дворжецкий толком сам пока не знал, но обещал выяснить. Как бы там ни было, Михал решил навестить старика и расспросить его о последних новостях. Дворжецкий был все тот же: с козлиной бородкой, с лакейской улыбкой и услужливыми манерами. Но по тому, как старик засуетился, Михал понял, что его визит не доставляет Дворжецкому много удовольствия.

— Я уже практически напал на след вашей картины, — говорил Дворжецкий, но ни уверенности, ни оптимизма в его голосе Михал не услышал.

— Да что вы говорите? И что за след?

— Самое главное, картина где-то здесь, в Польше!

— И где же?

— Пока сказать трудно. Но мне удалось выяснить, что «Всадника» у какого-то деляги купил пан Владислав Ковальский. Этот холостяк вел затворнический образ жизни, потом продал картину и уехал в Русь, где исчез. Не то погиб, не то еще что-то…

— Откуда это все известно? — недоверчиво смотрел Михал на старика.

— Я разговаривал с кузеном Ковальского, паном Зигмундом. Он мне и поведал про картину. Ковальский думал, что это его родственник из Ягеллончиков, с родом которых он в родстве, изображен на полотне. Но затем все признали, что на картине явно литвин.

— Так, — кивнул Михал, — я же вам говорил, изображен на ней оршанский князь Самуэль Кмитич.

— Но это знаем только мы, — развел руками Дворжецкий, — видите, какие странные бывают люди! Им плевать, что это работа самого Рембрандта, им главное своих родственников иметь на картинах! Возмутительное невежество!

— Но это картина не кисти Рембрандта. Ее писал его ученик Вилли Дрозд, мой несвижский друг!

— Так, пан Радзивилл. Я вам верю. Но все же думают, что это именно Рембрандт!

— И кому продал этот Ковальский картину?

— Того его кузен не ведает. Но он поведал мне одну интересную информацию. Вроде кто-то сказал его брату, что на картине кто-то из панов Огинских. Поэтому есть подозрение, что Ковальский, до того как таинственно исчезнуть, продал картину кому-то из Огинских. По логике получается именно так.

— М-да, уж, — почесал подбородок Михал, — ниточка не то, чтобы очень заметная, но есть. Стало быть, нужно периодически связываться со всеми Огинскими?

— Так, — просиял пан Дворжецкий, — нужно списываться с ними! Может картина вскоре где-то у них и объявится! А может она уже у Огинских?

Несвижский князь лишь покачал головой. В принципе, какой-то просвет в самом деле появился, но ничего конкретного пока что так и не вырисовывалось. Оставалось лишь ждать да слать Огинским листы.

Михал вышел от Дворжецкого и зашагал по мокрой мостовой Королевской улицы. В польской столице только что прошел первый майский ливень с грозой. Брызги от проезжающих карет летели во все стороны, и прохожие в ужасе отпрыгивали, жались к стенам домов, чтобы их не заляпало грязной водой. Но Михал шел, не обращая на лужи и брызги никакого внимания. Он чувствовал странное равнодушие. Ему больше не хотелось разыскивать пропавшую картину «Литовский всадник» или пусть даже «Огненный всадник», как называл ее Рембрандт. Все это нынче казалось Несвижскому князю мелким, глупым, несвоевременным. Он думал о Вишневецком, о больном сыне Богусе и о вполне здоровом Алесе, который так похож на отца и растет живым и крепким юношей, не зная чей он сын на самом деле… Война, интриги из-за Собесского и Яна Казимира, здоровье детей, отношение с Катажиной… Михалу хотелось послать все это к черту и вернуться в те годы, когда его взор так радовали полотна голландских мастаков, и сам он в тайне мечтал стать живописцем. Ну, хотя бы таким, как его друг Вилли Дрозд. Вилли Дрозд… сложивший голову в боях за свою родину, которую так любил, живя в своих голландиях и италиях! «А я занимаюсь всякой дребеденью, грязью, — думал Михал, хлюпая башмаками по лужам, — прав был Самуль Кмитич, не свободны мы, Радзивиллы! Ой, не свободны!»

Глава 6. Под Рославлем…

Михал, все же, был прав, когда пытался отсоветовать Богуслава от связей с Любомирским. Дальнейшие события сомнения Михала лишь подтвердили. Но Богуслав, впрочем, еще до разговора с Михалом списывался с Ежи Любомирским, а позже и встречался с ним самим в Варшаве. Он пока что не заплатил ни единого солида своему польскому товарищу по интригам, но Любомирский тем не менее развернул бурную деятельность против Яна Казимира. Он увидел здесь собственную выгоду, и пока ему не принесли полные кошельки денег, сумасбродный пан уже связался с австрийским курфюрстом, стремясь настроить его против польского короля. Австрийский курфюрст и император еще два года назад выставили в противовес французскому кандидату на посполитый престол своего претендента — молодого принца Ехана Фридриха Брауншвейгско-Люксембургского. Однако партия, поддержавшая австрийско-бранденбургскую инициативу в Речи Посполитой была еще недостаточно сильна и влиятельна. Любомирский предложил императору и курфюрсту содействие, пообещал, что будет всецело использовать свое влияние в Польше и за границей для победы на выборах их кандидата. Про Собесского, он, похоже, запамятовал. Любомирский рекомендовал на трон молодого и пока что ничем не знаменитого земляка Яна Собесского Михала Корибута Вишневецкого. Богуслав об этом «сюрпризе» своего союзника пока что ничего не знал. Но главное в чем Ежи по-настоящему сошелся с Богуславом — в скорой отставке неудобного всем Яна Казимира. Хотя трудно было понять, как же на самом деле рассуждал Любомирский. Возможно, он лишь делал вид, что поддерживает кандидата своих немецких друзей, и играл, все-таки, в пользу Богуслава и Собесского? Наверное, предельно точно на этот вопрос не мог ответить и сам Любомирский. По крайне мере этому шустрому пану удалось произвести впечатление, что именно благодаря ему, Любомирскому, французский кандидат на трон Речи Посполитой все еще не принят.

Подпольная деятельность Любомирского не ограничивалась Австрией и Брандербургией. Гиперактивный пан умудрился тайно забросить удочки и в мутный омут Алексея Михайловича, призывая царя нанести удар по Польше, что было равносильно нанесению удара и по Великому княжеству Литовскому, Русскому и Жмайтскому. Вновь мало кто был в курсе и знал все нюансы тех загадочных переговоров, скрытых мраком тайны и секретности. Но договориться с царем Любомирскому все же не удалось.

Со своей стороны император и курфюрст, не желая портить официальные хорошие отношения с Францией, вызвались помогать Любомирскому лишь финансово. Позже они даже пытались примирить Любомирского с Яном Казимиром, предлагая личное в том участие. Увы, сие в планы Любомирского не входило. Но не рой другому яму, сам в нее попадешь! Так и стало с интриганом. Попытки Любомирского столкнуть лбами всех и вся не прошли незамеченными. До Михала дошли вскоре слухи, что королевский двор и знать короны подали-таки на Любомирского в суд, и дело уже начато. Причем все это судебное дело шло к прямой расправе над скандальным паном — защитникам Любомирского даже не дали ознакомиться с обвинительными документами. Началась судебная тяжба, на которой, впрочем, сам Любомирский отсутствовал, понимая, что возможно придется вообще бежать из страны, если приговор будет слишком суровым.

Пока Михал гулял на свадьбе у Собесского, освободительным походом чуть ли не в одиночестве занимался Михал Казимир Пац. И видимо напрасно Богуслав Радзивилл посылал в адрес Паца гневные стрелы. Уже далеко не тем легкомысленным повесой, любителем юных девушек и жареной печенки являлся ныне Пац, а человеком жестким, сугубо военным и, в отличие от временно отошедшего от боевых дел Богуслава, занимающимся благим для страны делом. Правда, куда-то исчезли былой либерализм и мягкость Паца. Тридцатидевятилетний гетман отрастил такие же длинные пышные усы, как были у Януша Радзивилла (видимо, чтобы больше быть похожим на гетмана), стал полностью нетерпимым к несогласным со своим мнением, беспощадным к врагу и достаточно требовательным военачальником, вылепив из своих жмайтов настоящих солдат: метких стрелков, ловких наездников и фехтовальщиков. Все эти новые качества Паца и понравились Яну Казимиру, когда он решал, кого бы назначить на освободившийся пост польного гетмана. Собирался польский король вручить Пацу и булаву Великого гетмана с соответственной передачей чина польного гетмана кому-нибудь другому. Может Михалу? Король колебался.

Тем временем Кмитич настиг обоз Паца под Прудками, был тепло встречен и вместе с ним стал готовиться к походу. Но как оказалось, торопился оршанский князь напрасно. Некоторые литвинские хоругви все еще не желали воевать в ожидании выплат денег. Снова потянулись долгие конфронтации между литвинскими частями. Сапега объявил, что не будет принимать участия в походе, и часть его солдат разъехалась по домам. Король, чтобы как-то утрясти ситуацию в армии, прислал комиссара Крыштопа Завишу, виленского подскарбия и великого маршалка. Завиша появился в обозе Паца под Прудками в начале зимы — до сих пор ни Пац, ни Сапега не тронулись с места! Правда, денег Завиша так и не привез, но доставил гетманскую булаву, которую гетману еще пока не вручили. Кроме булавы Пац получил и привилей на Смоленское воеводство. Возможно, именно поэтому жмайтская дивизия под давлением комиссара помирилась с правым крылом Сапеги и обещала впредь продолжить службу на благо Речи Посполитой. Ну, а в это время Сапега, сославшись на плохое здоровье, объявил, что собирается отбыть домой в Ружаны. Дивизия Сапеги грозила разойтись, но Завита успел и к ним, уговорив продолжить поход и примкнуть к королевским войскам в Укрании. Однако Сапега отказался и, вновь сославшись на здоровье, отбыл-таки из дивизии, поручив ее командование Полубинскому. Как и под Варшавой в 1656 году. Таким образом, согласие наконец-то восторжествовало, и обе дивизии последними днями 1663 года выдвинулись-таки в южном направлении по заснеженным дорогам Литвы.

К Речице, куда Пац планировал пойти в первую очередь, армия так и не подошла. Прибывшие дозорные и разведывательные разъезды доложили, что все эти южные литвинские земли от Бобруйска до Чернигова опустошены казаками, людей там почти нет, поэтому и освобождать там некого. Тогда Пац вышел к окраинам Гомеля, где была быстро разгромлена московитская хоругвь казаков, занимавшаяся грабежом местных хуторов и весок. Около пяти десятков казаков посекли саблями да пулями, а восемнадцать пленных повесили, как разбойников. Затем армия, не встречая никаких врагов на своем пути, вышла к Рославлю. Пац остался там с частью армии, включая хоругвь Кмитича, чтобы освободить Рославль от неприятеля.

Увы, это оказалось не просто по ряду причин. Город был хорошо укреплен, а Кмитич вновь столкнулся с острым дефицитом осадных орудий — их, кроме двух пушек, не было вообще. Усугубляло положение Паца и Кмитича и то, что в округе совсем не было партизан, а в самом городе никто, похоже, не собирался поднимать восстание. Все это объяснил пришедший к Пацу из Рославля ротмистр Жданович, посланный шляхтичами Твардовским и Беловым.

— Дело в том, что город мирно сдался москалям, — объяснял ротмистр, — и царь поставил управлять городом не своих, а местных шляхтичей, присягнувших ему. Поэтому тут все более-менее спокойно. Да, люди недовольны многими новыми порядками, отношению к религиозным конфессиям, но тем не менее особых угроз для их жизни пока не было, в армию никого не забирали, а стало быть, и на бунт их не подымешь. Паны Твардовский и Белов одно могут пообещать, что когда ворветесь в город, то с их стороны подмога будет числом в двести вооруженных рушницами человек.

— В том-то и дело, любы мой пан Жданович, что ворваться в город и есть главная проблема, — отвечал Кмитич, — артиллерии у нас пока нет, не подтянулась. Лишь две пушки!

Но офицер Михала Паца пан Пачабут-Одляницкий был настроен решительно:

— Да зачем нам артиллерия? Что тут возиться!? Город сущий курятник! Быстро возьмем.

Кмитич начал обстреливать единственными двумя пушками стену города в том месте, где на высоком берегу реки Становки возвышался Спасский монастырь — на это место указал ротмистр Жданович. В атаку пошли пехотинцы из жмайтской роты. Их вел Пачабут-Одляницкий. Жмайты быстро добежали до стены, умело прикрывая друг друга точными залпами из мушкетов. Две пушки поддерживали атаку пехоты, бомбардируя стену разрывными ядрами. Но и московиты весьма эффективно отстреливались. И пусть жмайтской роте удалось поставить к стенам лестницы и вскарабкаться по ним, атакующих сбили мушкетным огнем и шквалом картечи.

— Отходим. Труби отход! — кричал сигнальщику Пачабут-Одляницкий, чтобы не положить под стенами всю роту.

— Нет, пане, — говорил Пацу Кмитич, качая головой, — тут нужны пушки. И больше пехоты. Не такой уж Рославль и курятник, как вы все думаете.

Пац злился и не отвечал. Похоже, что у Кмитича не складывались с Пацем столь же сердечные отношения, какие были с Янушем Радзивиллом. Тем временем польный гетман велел рыть траншеи и ставить туры, чтобы приблизиться к стенам крепости.

В ночь с 21 на 22 декабря литвины подкатили туры к Покровской и Спасской башням на южном фасе стен и, поставив два орудия, с утра начали обстреливать обе башни и участок стены между ними разрывными ядрами. К вечеру башни были сильно повреждены, а в стене образовался широкий пролом. Но осажденные успели соорудить против пролома новую деревянную стену. 23-го числа войска Речи Посполитой пошли на штурм. Но по ним окрыли огонь тяжелые орудия, картечницы, из ворот выскочила конница. Завязалась отчаянная рубка, правда, быстро закончившаяся тем, что и конница московитов быстро ретировалась, понеся потери, и пехота Паца поспешила отхлынуть от стены, потери были и у нее. Так уныло прошла рождественская неделя: обстрелы, короткие атаки на стену пехотинцев с лестницами… Уныло в военном плане, но настроение солдат и общий дух в лагере литвинов был как не странно приподнятый. На Рождество ходили калядовали ряженые, пели калядные песни под волынки…

— Пускай в новом 1664 году война закончится нашей победой! — поднимали кубки литвинские офицеры…

На второй неделе осады Кмитич, все еще ведя зажигательными ядрами огонь по башням двумя пушками из расположения полка Гальяша Сурины, умудрился поджечь одну из башень рославльской фортеции, но в этот момент никто не был готов к штурму. Кмитич был взбешен упущенным шансом ворваться в город. С Пацем он в эти дни даже не разговаривал. Спустя еще две недели осады «курятник» так и не был взят. Пац принял решение отходить. В этот самый момент к стенам Рославля наконец-то подтянулось долгожданное подкрепление: пехота и артиллерия. Кмитич ликовал, но Пац решил уже не менять своего решения, как бы оршанский полковник не уговаривал его продолжить бомбардировку стен. Город так и остался за московитами. Освободить родину Елены и своей матери Кмитичу, увы, не удалось. 14 января войско Паца двинулось в сторону Брянска. Им навстречу выдвинулось две тысячи московских рейтаров, одетых в испанское платье и в испанские доспехи.

— Научились, — усмехнулся Пац, рассматривая шеренги московитян в подзорную трубу.

— Атакуй! — блеснул польный гетман саблей, и конница из гусар и драгун, поддерживая себя огнем из седельных пистолетов, налетела на рейтаров, смяла их пикинеров. Пехота врага была быстро разгромлена. Бросившаяся навстречу гусарам конница также была смята. После короткого, но жаркого боя около тысячи московитов остались лежать на багровом от крови снегу. Остальные бежали. Воодушевленные победой литвины пошли дальше через Дисну на Сейск.

А Кмитич пока что и не знал, что в то время, пока он самоотверженно и тщетно освобождал родное гнездо Беловой, сама Елена также самоотверженно собиралась защищать подступы к родному городу Кмитича. Под Оршей вновь появился долго не дававший о себе знать Хованский. Его четырехтысячная рать вновь шла по земле Витебского воеводства, сжигая все на своем пути.

Глава 7. День Громниц

Силы Вяликого княжества Литовского и Короны Польской, принимавшие участие в Заднепровской кампании, насчитывали вместе 32 000 человек. В то же время общее количество войск Московии в восточной Литве все еще намного — в пять раз — превышало эту цифру. Пока войско BKЛ[3] шло на соединение с польским, поляки осадили Глухов, укрепленный город на границе Руси и Московии. Прибывшие дивизии Полубинского и Паца торжественно осмотрел сам Ян Казимир. Он остался очень довольным состоянием армии. Однако в эти же дни сенат Речи Посполитой принял решение остановить наступление на востоке. Причиной этому стал рокош — бунт польской шляхты, поднятый… Любомирским. Лишенный судом всего имущества и права на саму жизнь, Любомирский бежал в Силезию и собрал войско из недовольных политикой короля.

Ну, а к Орше шел упрямый Хованский. Московский князь знал, что это родной город Кмитича, и желал его разорением очередной раз бросить вызов своему сопернику, уколоть его, ранить в самое сердце, вывести из себя. Про обещание не воевать с мирными гражданами Хованский, похоже, уже давно забыл. Месть — только это помнил оскорбленный и униженный Хованский. Он не случайно выбрал для своего похода зиму. Зима — плохой союзник для партизан. Уже не скроешься за буйной листвой деревьев, не спрячешься в кустарниках, не устроишь засаду, не заляжешь незамеченным в поле… Главное зимой — это борьба за дороги. И Елена велела перекрыть на пути Хованского Дубровенскую дорогу, по которой с востока двигалось московитское войско, уже выжегшее и разорившее Дубровну и Горки…

В Оршу Елена еще и потому не хотела пускать Хованского, что после захвата врагом этого города открывался бы прямой путь к приютившимуся к югу от Орши местечку Барань, где находились знатные оружейные и литейные мастерские. Ну, а там и на Борисов прямая дорога, город, что только-только отбили от супостата! «Хованский идет,» — отписала Елена Кмитичу, а сама стала организовывать оборону.

— Дело опасное, — говорила она партизанам, — мы так еще никогда не воевали, лоб в лоб. Так только армия воюет. Поэтому не приказываю, но спрашиваю, кто пойдет со мной?

— Я! — первым вышел вперед Винцент Плевако.

— Я! — поддержал друга Сичко.

— Мы все с тобой! — никто не пожелал оставить свою храбрую командиршу…

На Дубровенской дороге 15 февраля у границы леса партизаны перевернули на бок телеги и попрятались за ними, как за гуляй-городом. Главным оружием, по мнению Елены тут должны были стать ручные гранаты, которые их научили делать французские офицеры, присланные в свое время королем Людовиком XIV по просьбе Богуслава Радзивилла. Гранат было целых два воза. Они были изготовлены по старой технологии — из глины. Французы рекомендовали готовить в формах пустые шары размером с малый мяч для игры, а стенки в четверть дюйма — из трех долей меди с одной долею олова. Заряд надо было составлять из трех частей «серпентина», трех частей мелкого «порошка мучного» и одной части «смолистой». При этом эти гранаты следовало бросать немедля, поскольку они достаточно быстро от фитиля с грохотом разрывались на тысячу мелких осколков, разящих как пули. Фитиль вставлялся в деревянную пробку, затыкавшую заправочное отверстие. Однако в свое время Кмитич дополнительно усилил эти гранаты тем, что посоветовал делать ребристый корпус, отчего осколков получалось больше. Также Кмитич, хороший ученик легендарного Семеновича, усовершенствовал устройство, привязав к фитилю в нижней внутренней части пулю, и при этом окружив фитиль вставленными в мелкие дырочки веточками, которые выполняли роль стабилизаторов. Фитиль оставался обращенным назад вплоть до удара гранаты о землю, когда пуля, продолжая по инерции движение, втягивала его внутрь гранаты.

— Не хотел бы я стоять рядом с такой упавшей гранатой хотя бы на десять шагов, — говорил Кмитич Елене, когда испытывали гранаты в лесу… В самом деле радиус поражания осколками был больше, чем у обычных гранат — почти 50 футов. Да и грохоту больше. Французы лишь восхищенно качали своими кучерявыми париками: ученики оказались куда как более способными, чем они даже ожидали.

— Только кидать гранату надо не ближе двенадцати-пятнадцати шагов, — говорил Кмитич французам, словно сам обучая их, — а то под осколки попадешь…

И Кмитич ввел особый отряд гранатометателей — самых высоких и плечистых хлопцев, даже не подозревая, что на другом конце Европы, в Англии, точно также рождаются первые гренадерские полки, коих только-только придумали не менее остроумные в военном деле британцы.

Поэтому Еленой для гранат были также выбраны самые рослые и плечистые парни, чтобы швырять эти опасные штуки подальше.

Дед Ясь, в принципе, еще совсем не старый сорокапятилетний человек, но из-за своей буйной бороды и в самом деле похожий на древнего деда, улыбаясь повернулся к Елене.

— Сегодня день Громниц, — и он потряс в руке глиняной гранатой.

— Громниц? — насупилась Елена. Ей было не понятно, то ли дед Ясь напоминает, что 15 февраля не совсем обычный день, единственный зимний день, когда может приключиться гроза — можно услышать гром и увидеть молнии, то ли он имеет ввиду тот грохот, что собираются устроить партизаны врагу. Но дед Ясь имел ввиду и то и другое.

— Устроим день Громниц для царишки! Пусть услышат как у нас умеют громыхать!

— Так, дед Ясь, — кивнула Елена, улыбнувшись краешком рта, — устроим Хованскому гром и молнии на Громницу.

Хованский лишь злорадно усмехнулся, увидев перекрытую у леса дорогу.

— Вот вы, тупые разбойнички, и попались, — самодовольно сказал воевода и послал в атаку собранных на литвинский манер новгородских гусар, тяжелых всадников в белых кирасах с золотым двуглавым орлом на груди. Создавая такой полк, Хованский наивно полагал, что секрет силы литвинских и польских гусар в их вооружении, в их устрашающем свисте и шуме крыльев за спиной и в методе атаки с помощью длинных копий. Позабыл, а может и не знал вовсе Хованский, что атака гусар — это прежде всего школа, целая шляхетская школа мужества и боя, воспитуемая с детских лет. Вот почему никакие новоиспеченные гусары Московии не могли и близко сравниться с настоящим строем литвинских гусар, сочетавших в себе отвагу, выучку, мужество и отсутствие страха в бою.

Новгородцы, среди которых, впрочем, было немало жителей Москвы и даже казаки, словно татары, с улюлюканьем и гиканьем устремили вперед своих коней, наровя быстро разгромить бесхитросные укрепления повстанцев. Тяжелые всадники выставили вперед пики, подняли вверх сабли… По ним ту же вдарил залп мушкетов. Гусары падали из седел, летели через головы коней, катились по снегу их блестящие шишаки, трещали, ломаясь, копья… Но пули лишь ненадолго остановили узкую шеренгу гусар, скачущих по неширокой дороге, зажатой между сугробов. Вперед выскочила вторая шеренга, полагая, что успеет доскакать до телег еще до того, как литвины перезарядят свои мушкеты. Но тут пошли в ход гранаты. Десятки круглых глиняных мячей полетели в сторону московитских всадников. Частые всполохи рыжего огня и громкие хлопки взрывов, слившиеся в громоподобную барабанную дробь, разбрасывали в стороны куски снега и самих всадников, пугали коней… На дороге образовалась толчея. По этой куче вновь дали залп мушкеты… В полной сумятице, понеся значительные потери, гусары отошли. Хованский лютовал.

— Черти! Что у них за бомбы? Тут без коней надо! Пехоту в атаку!

В атаку пошла пехота и стрельцы. Но они также сгрудились на не шибко широкой дороге и получили и свою порцию пуль и целую россыпь гранат. Оттаскивая убитых и раненных, пехота, беспорядочно отстреливаясь, быстро отошла.

— Княже, — говорил стрелецкий сотник Хованскому, — подождем пушки! Тут не взять их никак! Узко на дороге! А гранаты сыпять, шельмы, как горох из мешка. У них там что, они растут, что ли?

Но Хованский не хотел ждать. Он был взбешен. Какие-то цивильные люди, какая-то чернь, селяне да мещане городские остановили целое войско!

— М-да, тут тебе не наши лапотники крепостные! — процедил Хованский, думая, что все же не дооценил эту литвинскую чернь.

— Гусарам атаковать по дороге! — приказывал Хованский. — А пехоте обходить по сугробам!

Но новгородцы атаковывать не соглашались.

— Мы не идиоты вновь под эти страшные бомбы и пули коней и себя подставлять! — говорили эти вечно своевольные люди князю. — Пусть пехота обходит! А мы без пушек и с места не сдвинемся!

Но и обходной маневр увязших по пояс в сугробах пехотинцев оказался полным провалом. Пехоту обстреляла из картечницы со стороны леса засада Беловой. Картечь валила людей десятками…

— Добре, — Елена в своей волчьей шапке-маске выглядывала из-за телеги, обращаясь к Винценту Плевако, — пока что все идет как надо. Никто не погиб. Стоим и не отходим. Нельзя их в Оршу впускать. Нельзя и в Барань пускать тоже. Но если все же прорвутся, то скажи Алесю Сичко, чтобы гнал коня в Оршу и уводил оттуда и из Барани людей. Хованский там всех порежет, все пожгет, как в Дубровне и Горках.

— Откуда знаешь, что пожгет? — спрашивал Винцент.

— Не спрашивай. Просто знаю, — отвечала Елена…

— Ничего, — говорил сам себе Хованский, — гранаты, бросаемые в таком изобилии, у них скоро закончатся. Тогда и возьмем их…

Невдомек московскому воеводе было, что партизаны сами умели готовить гранаты из подручных средств. Лишь бы порох был. Поэтому, когда еще три атаки пехоты вновь захлебнулись в частых разрывах бомб, Хованский не на шутку перепугался:

— Да у них там, что? Мастерская своя, что ли?

Уже почти триста человек убитыми и раненными потерял Хованский, но ждать сложа руки подхода артиллерии не желал. Вновь велел стрельцам и мордовской пехоте идти вперед. И вновь залпы партизанских мушкетов, выстрелы из-за стволов деревьев картечницы, разрывы смертоносных гранат превращали дорогу в серую кашу из земли и снега…

— Отлично! — радовался Плевако, когда от очередного залпа мушкетов московиты попадали, дрогнули и вновь ретировались.

— Отлично… — Елена бросила на Винцента укоризненный взгляд. — Еще один такой залп и патроны у нас закончатся. Надо пробраться вперед и снять берендейки с убитых москалей!

Три молодых хлопца, пригибаясь к развороченной земле дороги, пробрались к убитым пехотинцам и стрельцам, которых не успели утащить с собой московиты, и стали срезать с их берендеек зарядцы, отстегивать пороховницы.

— Смотрите, — вдруг вскрикнул один из юношей, — пушки! Они тащят пушки!

Партизаны подняли головы. Москвиты подкатывали и разворачивали орудия. Наконец-то к Хованскому подошла артиллерия… Пушки открыли огонь по укреплениям повстанцев. Ядра прошибали телеги, разносили их в щепки, ранили и убивали людей… Вновь, пригибаясь и осторожничая пошла вперед московская пехота, стреляя на ходу.

— Огня! — кричала Елена.

Но стрелять уже мало кто мог. Люди в большинстве лежали кто мертвыми, кто сжимал раненную руку, кому ядром оторвало пол ноги…

— Вот и для нас наступил день Громниц, — Белова бросила взгляд на лежащего в крови деда Яся. Он уже не дышал.

Лишь несколько человек приложилось к мушкетам и вновь открыли огонь.

Белова сама вскинула длинную пищаль, прицелилась, спустила курок. Бах! Ее окутал белый пороховой дым. Рухнул, как подкошенный, стрелец. Елена схватила второй мушкет, уже заряженный, из которого не мог стрелять с перебитыми пальцами какой-то партизан. Бах! Второй московитский пехотинец упал. Елена всегда стреляла предельно точно. Но враг тем не менее приближался. Медленно, осторожно, но упорно шли ратники Хованского, все ближе и ближе подходя к позиции отряда Багрова.

— Алесь! Сичко! — крикнула Елена. — Гони в отряд! Уводите людей!

Сичко кивнул и через несколько секунд скрылся за деревьями.

Бах! Бах! — слышалось со стороны осиновой рощи. Это по наступающим московитам почти в одиночестве вела огонь лишь картечница, что когда-то смастерил и поставил на сани Кмитич. Эта легкая пушка стреляла с угла из-за деревьев прямо по дороге. Именно от нее пригибались и ложились на снег стрельцы и рейтары. В сторону картечницы уже стреляли пушки Хованского, но партизанские артиллеристы все еще огрызались, надежно спрятавшись за стволами голых осин, а то и быстро перекатывая сани с пушкой на новое место. Но что могла поделать одна легкая пушка, против несколько сотен идущих в атаку людей?

— Все уходим! — кричала Елена, видя, что их оборона уже сломлена, а пехота врага находится ближе расстояния пистолетного выстрела. Уже можно было разобрать бородатые оскаленные лица вражеских ратников.

— Лена! Уходим! Не стой здесь! — тащил Белову за рукав Плевако.

Елена оглянулась, партизаны, неся на себе раненных, с трудом покидали разбитые укрепления, скрываясь между деревьев. Осмелевшие московские ратники, выпрямившись во весь рост, бежали с обнаженными кривыми саблями. Елена выхватила из-за толстого пояса два заряженных пистолета и с обоих рук одновременно выстрелила перед собой. Сразу два неприятельских ратника, вскрикнув, рухнули на землю, сраженные меткой Беловой-Багровой. Еще один припал испуганно к земле. Другой вскинул легкий иноземный мушкет, целясь прямо в Елену. До нее было не более десяти шагов.

— Берегись! — бросился Плевако, прикрывая Елену своим телом. Выстрел! Плевако вздрогнул и упал к ногам Беловой.

— Суки! — Елена выхватила саблю. Она тут же громко вскрикнула, волчья шапка слетела с ее головы, словно ветром сдутая. Схватившись за окровавленную голову, Елена осела на землю, но и стрелявший московит уже корчился в предсмертных судорогах: в него с шагов двадцати пальнула картечница. Партизаны-пушкари выскочили из своей лесной засады и вели огонь почти в упор по дороге. Наступавшие ратники Хованского испуганно попятились под свистом убийственной картечи. Двое партизан на лыжах шустро подхватили Елену, положили ее на сани, с которых столкнули ствол пушки, и быстро покатили на лыжах между сосен в глубь леса. Кто-то склонился над Плевако, но убедившись, что тому уже ничем помочь нельзя также бросился вслед за двумя своими товарищами. Последний убегающий с позиции партизан бросил зажженный факел в воз, все еще наполовину заполненный круглыми глиняными гранатами.

— Они ушли! — кричали Хованскому его офицеры.

— Вижу! — опустил тот подзорную трубу. — Догнать! Перебить всех!

Но пока первые стрельцы достигли брошенных укреплений, раздался оглушительный взрыв, своим грохотом и дымом поглотивший и стрельцов и брошенные разбитые телеги. Все содрогнулись и попадали на землю, иные бросились назад, побросав рушницы и пищали. Хованский аж присел.

Он не скоро пришел в себя, с удивлением глядя на клубы дыма и языки пламени на месте, где только что оборонялись его враги. Преследовать было уже бесполезно. День Громниц подходил к концу, и никто не мог сказать были ли на зимнем небе всполохи в этот уходящий день. Грома и молний хватило на земле…

Глава 8. «Хованский идет»

На Купаловскую ночь Кмитич со старшим братом вновь искали заветную папарать-кветку.

— Вон там! — восклицал брат, и Кмитич поспешил за мелькающей во тьме спиной Миколы. Вот он подходит к кусту, который светится изнутри, словно там собрались светлячки, раздвигает траву. На земле лежит лист. А на нем лишь одно слово — Хованский…

— Просыпайтесь, пан полковник! Вам срочная депеша! — тряс за плечо Кмитича ротмистр Сорока.

Кмитич вскочил, оглядываясь по сторонам.

— Который час?

— Час ночи, пан Кмитич, — Сорока протягивал ему письмо, — очень срочно. Только что курьер от ваших партизан доставил. Коня загнал, хлопец. Так спешил!

Кмитич быстро распаковал пакет и прочитал лаконичные слова: «Хованский идет к Орше. Дубровенский тракт. Будем биться». И подпись — «Багров». Рука явно Елены.

— Черт! — Кмитич вскочил с ложа и стал спешно одеваться. Через пять минут он уже настойчиво заставлял адъютанта Паца разбудить гетмана.

— Что? Москали объявились? — с недовольным видом показалась заспанная физиономия Паца.

— Хованский объявился! Под Оршей! — Кмитич протянул гетману письмо от Елены. — Вот, мне партизаны весточку прислали. А это значит, что гореть нашим городам Витебского воеводства снова. Надо на север двигать. Да побыстрее, утром!

— Не кипятись, полковник, — Пац любовно расчесал ладонью свои пышные усы, — ишь, какой ты быстрый! Это отвлекающий маневр царя, чтобы разъединить нас. Хованский специально там появился с малой силой, чтобы мы думали, что царь на Витебск идет. А на самом деле самые главные дела здесь происходят!

— Нет, — протестовал Кмитич, — плохо вы, пане, Хованского знаете. Это хищник! Он пока не отомстит за поражения, не успокоится! Я с ним лично разговаривал. Он мне мстит. Городу моему, земле моей мстит! Он опасен, пан гетман!

И как бы не хотел Пац идти на север, Кмитич уговорил его дать несколько хоругвий, чтобы встретить Хованского «по чести».

— Ладно, — согласился Пац, — одной тысячи тебе, думаю, хватит.

— Ой, мало будет, пан гетман! Дай хотя бы две тысячи с половиной! Три — самое то!

— У меня, сам видишь, не орда московская! Людей по пальцам пересчитать можно!..

В конце концов сговорились на двух тысячах пехоты, драгун и полуторасотни гусар. Пушек Пац совсем не дал. Но Кмитич и не настаивал, считая, что с пушками его марш-бросок на север не будет столь быстрым. Кмитич лишь прихватил две легкие пушки собственной конструкции, поставленные на салазки, которые в случае бездорожья можно было нести драгунам в разобранном виде.

Кмитич торопился. Знал он, что Елена костьми ляжет, но предпримет или уже предпринимает попытку защитить Оршу. Знал он, что для сравнительно небольшого отряда партизан это есть почти самоубийство.

* * *

В теплой длинной шубе и большой лисьей шапке Петр Хованский сидел в седле белого, как снег, коня рядом с отцом, Иваном Хованским, хмуро глядящим из-под кустистых бровей на огонь, охвативший крыши оршанских хат. Петр искоса посматривал на отца, не решаясь спросить, почему и отчего он так ненавидит эту землю, эти города и села, откуда их род Хованских берет свои корни. Петр всегда боготворил места своего детства, знал он и то, что его отец еще мальчишкой бегал по литвинским улочкам и переулкам, пока его отец, дед Петра, не оказался в Москве на царской службе. Сам Петр, конечно же, никакой Литвы не ведал, не знал. Он впервые близко познакомился с ней лишь в плену, где к плененному княжичу, впрочем, относились хорошо. Помнил он и Кмитича, которого так сильно ненавидит его отец. Этот молодой и легкий в общение пан также понравился Петру, понравилось открытое чистое лицо Кмитича, его шутки, свобода и простота движений, какая-то душевная легкость… Кмитич абсолютно дружелюбно относился к пленному Петру, спрашивая в чем тот нуждается, как заживает рана на голове, будто и не сам нанес ее в бою. Удивительный человек! И Петр как-то не мог заставить себя думать о Кмитиче, как о лютом враге достойным смерти. Другое дело отец. Он готов, кажется, все сжечь и спалить в этой земле, земле, где не то чтобы людей не осталось, но, кажется, даже и домашних животных. «Если после войны к нам отойдет все Витебское воеводство, то где брать ремесленников, строителей, пахарей, чтобы как-то возродить край? — думал Петр, задумчиво поглаживая окладистую светло-рыжую бородку. — Ведь и рабочей скотины, куда не глянь, не видать. Где брать все это?» Петр знал, что много мастеровых людей вывезено в Москву из Полоцка, Орши, Витебска, Борисова… Знал, что эти люди уже не вернутся, ибо при обмене пленными московиты даже не рассматривали «черный люд» как пленных граждан Литвы, полагая, что все они уже граждане Московии и никакому обмену или возврату не подлежат. Таковых пленных набиралось около трехсот тысяч человек, силой вывезенных из Литвы в Московию, проданных туркам…

Петр уже однажды пытался поговорить с отцом по поводу безрассудного уничтожения литовской инфраструктуры, уничтожения, которое не идет на пользу даже самому царю, если уж он так претендует на Полоцк и Витебск. Но, похоже, его отец уже давно превратился в полковника Чернова, которого сам в свое время не любил за его жестокость и любовь к пыткам. Сравнивая отца с Черновым, Петр грустно думал, что война уродует многих людей, превращая их в бездумное оружие, смысл которого в том, чтобы просто убивать, жечь и ни о чем больше не думать. Не мог Петр забыть и поразившего его до глубины души эпизода с обменом пленными. Было это три с половиной года назад. Польный писарь Полубинский прислал своих солдат с московскими пленными воеводами Савой Мышецким и Лукой Граматиным. Была договоренность об обмене на литвинских пленных. Но Иван Хованский обманул Полубинского: вместо обмена на отряд литвинов налетели конные ратники. В короткой стычке литвины были перебиты, кто мог бежал, бросив обоих пленных воевод московитам… Без всякого обмена… Петр был в шоке. Он считал себя русским князем, рыцарем и действовать предпочитал по рыцарскому благородному кодексу. Но его отец, человек, которого в свое время он так безмерно уважал, демонстрировал разбойничьи привычки, которые даже ордынскими было трудно назвать, ибо Орда все же являлась государством правовым, пусть эти права и законы разительно отличались от европейских.

Петр считал себя христианином… И смотреть не мог на то, что творят царские чиновники с пленными литвинами, продавая их туркам, горским черкесам, кизильбашам… «Может у коренных московитов и морали-то христианской нет?» — спрашивал себя Петр, но тут же получал ответ: есть-таки, когда надо мораль! Так, когда за окольничего Щербатова литвины требовали выкуп, то московские послы вдруг стали протестовать и в листе Шкловскому коменданту апеллировали как раз христианской моралью, мол, «христианское ли то дело, чтоб христианину христианами, как скотом торговать и прибыли по-бусурманску искать?»

— А сами вы лучше? — не выдержав спрашивал тогда послов Петр…

— Разве так можно поступать? — укорял отца Петр за вероломный захват Мышецкого и Граматина, — это же нечестно!

— На войне главное победа, — отвечал князь, — а как ты ее достиг — это твое дело. Обманул неприятеля, значит умнее, значит победил! Обошел, ударил в спину — значит ты хитрее и опять победил!

Но Петр все равно этой монгольской философии понять и принять не мог. «Ведь отец родился русским рыцарем! — думал в ужасе Петр. — Это я родился московитом! Так почему меня все это возмущает, а его нет? Так ли сам отец воспитывал меня в детстве?»

— Мы же себе хуже делаем, — возмущался Петр, — нам же больше доверять не будут! А если меня пленят или тебя? Ведь литвины уже не захотят нас менять, боясь обмана. На первой сосне повесят, как бешеных собак! На корм воронам пустят!

И верно… Очень скоро в плен попал и сам Петр. И если бы не Кмитич, то кто знает, может литвины и не стали бы менять его, а просто в отместку убили бы, в духе Хованского-старшего.

В принципе, Петр знал, почему его отец проявляет такое рвение в захвате Литвы — хотел быть здесь главным, местным царьком, считая своей Литву по праву рода Гедиминовичей.

— Царь — полный дурак, — говорил Иван Хованский своему сыну, — он лезет на Русь, на Литву, заявляя, что эти земли принадлежат ему по праву. Какому? Нет такого права ни в одной московской грамоте! Ну, хорошо, прежние государи хотя бы называли себя Рюриковичами. Рюриковичи из Киева да Новгорода вышли. Ну, а наш идиот? Кто он? Какие Романовы когда владели Литвой или Русью? А Гедиминовичи владели! Гедимин был верховным князем Литвы и Руси! И я здесь править буду после войны! И вот у меня на то право, как раз есть!..

— Отец, зачем все это? — Петр, не выдержав долгой паузы, указывал кнутом на горящие дома Орши: — Что нам-то останется? Ты ведь говорил, что хочешь здесь сам царем быть, править этой страной. Мы же эту землю воюем для себя! Неужто потом на пепле сидеть будем да думу думать, как тут жизнь возрождать? Ведь пепелище не прокормит наших желдаков и их коней!

— Ничего ты не понимаешь, — Иван Хованский отвечал, даже не повернув к сыну головы, — я вызываю на бой Кмитича. Иначе он не придет. Он вновь унизить меня хочет тем, что ушел, и мнит себя непобедимым до того, как царь мир подпишет с литвинами. А я спешу. Сейчас мое время. Я тоже хочу хотя бы раз быть с лавровым венком на голове, а Кмитича хотя бы раз увидеть бегущим, прячущимся от меня под мостом, за кустом с дрожащими от страха коленями.

— Брось, отец, — Петру стало даже смешно, — не таков Кмитич, как ты его тут расписал! Не будет он бежать и прятаться под мостом. Скорее мы побежим. А вот тебя я не пойму. Ну, зачем постоянно лезть в то место, где уже не раз нам морду набили?

— Чтобы ответить на удар ударом! — отвечал московский князь, бросая злые взгляды на сына. — И времени у нас, Петя, мало. Царь, того и гляди, мир подпишет с королем. И тогда в Москве все будут на меня пальцем показывать, мол, вон тот, кого литовец Кмитич, молодой оршанец, поколотил по всем местам, да сыночка по башке огрел и в полон взял. Еле выкупили! Этого хочешь?

Не ответил Петр, лишь усмехнулся, покачав головой. «Ну, право, отец, как ребенок, рассуждает! А вдруг не выйдет ничего из его мести? А вдруг еще раз разобьет нас Кмитич! Так ведь еще хуже будет! Еще пуще пальцем тыкать в Москве начнут да смеяться!»

От Орши двинулся Хованский к Борисову. Его рать, с подкреплением из Витебска увеличилась до пяти тысяч человек. Но все равно Петр отговаривал от похода — ведь Борисов крепок стенами да башнями. Там большое войско нужно иметь для захвата города.

Из Борисова, впрочем, навстречу Хованскому вышло несколько хоругвий, общим число не больше двух тысяч. Столкнувшись, оба войска после непродолжительного боя, не давшего никому преимущества, отошли каждое в свою сторону. Литвины, посчитав, что их слишком мало для битвы в чистом поле, ушли за крепкие муры Борисова, а Хованский-таки не решился идти на город, также уразумев, что «в самом деле, сил маловато»…

Кмитич с войском проявился внезапно, в начале марта, когда только-только пошли первые по-настоящему солнечные дни, плавящие снег и лед, а в весках, там, где все еще жили люди, запели «Гуканне вясны»:

Благаславi, мацi, Вясну гукацъ, у-у-у! Вясну гукацъ…

Песни, призывающие весну, кажется, действовали. Снег уже первого марта значительно растаял даже здесь, на севере Литвы. Мягкую от влаги землю исполосовали веселые ручейки, покрыли плоские лужи. На таком бездорожье, казалось, трудно передвигаться большому войску. Но Кмитич как-то быстро успел, чтобы перекрыть Хованскому дорогу на родную Барань, которую московский полководец намеревался также спалить, уничтожив оружейные мастерские, знатные конюшни — гордость Кмитичей. Вероятно, и не Кмитич спас Барань, а именно весна, а точнее праздник ее скорейшего призыва. Ратники Хованского, кажется, все до единого заразились от своего воеводы мыслью, что все литвины — это колдуны, волхвы, и они могут заворожить, задурить и внести панику в ряды самых смелых воинов. Разведывательный отряд московитов оказался на окраине Барани, и уж точно бы вступил в нее, если бы не загадочная картина, открывшаяся изумленным хованским желдакам поздно вечером: молодые женщины или же девушки, запалив костер, разостлали солому на горке, сели на нее, и в притихшем вечернем воздухе все еще холодном и сыром разнеслось душераздирающее «у-у-у-у!». Девушки пели:

Благаславi, мацi, Вясну гукацъ, у-у-у! Вясну гукацъ, цёплага лета, Дажджа, у-у-у! Дажадацъ Ой, вясна, вясна Вясняна… у-у-у!

Московитам, припавшим за голыми ветками кустарника, слова песни, как и сама песня была практически не слышна, а вот завывание на припев они расслышали четко. От этого завывания их кровь холодела в жилах.

— Никак ведьмы! — сказал один своим товарищам.

— Точно, — кивали ему в ответ другие, — по нашу душу ворожат!

— Ну, их, к бесам! Айда, робяты, отсель! Дурное место! — испуганно дергал всех за рукав самый осторожный.

Ратники поднялись с колен и осторожно, испуганно оглядываясь на горку, где мерцал огонек костра и то и дело доносилось душераздирабщее «у-у-у!», удалились.

Ну, а девушки и сами не догадывались, что не только «гукали вясну» этим сырым мартовским вечером, но и защищали свое родное местечко от разорения. Пока…

К немногочисленному литвинскому войску Кмитича присоединились триста двадцать партизан под командованием Александра Сичко.

— Где Елена? — первое, что спросил у Сичко Кмитич, явно волнуясь.

— Не знаю, — покачал тот своей головой в волчьей шапке, — знаю только, что ранена она. Ее Плевако спас, заслонил собой от мушекета. Но в голову ей все равно пуля попала.

— Как она? — Кмитич побледнел.

— Судя по голосу, в здравом рассудке. Голос твердый. По крайне мере в те несколько минут, что я ее видел, до того, как десять человек переправили ее по мосту через Днепр, она не производила впечатление тяжело-раненной. Хотя лежала на носилках. Куда ее отряд ушел, то никто не знает. Даже я.

— И она ничего не передала мне? Быть не может! — взволнованно взмахнул руками Кмитич.

— Почему? Передала, — закивал головой Сичко, — сказала, чтобы не волновался и не думал о ней. Ее слова: «Пусть думает об этом волке Хованском». Вот и все, что Елена передала тебе, пане.

Лицо у Кмитича выражало всю бурю его эмоций и чувств. Наверное, поэтому Сичко улыбнулся и положил руку на плечо оршанцу:

— Да не кручинься ты так, пане! Жива твоя Елена! Если не убили сразу, то точно жива. Ведьмы так просто не умирают.

— Ведьмы? — почти испуганно взглянул Кмитич в глаза Сичко. Тот продолжал улыбаться:

— Ты не знал? Ну, оно и понятно. Любовь слепа. Мы все знали, что ты влюблен в Елену. Знали и то, что она ведьма.

— Не может быть, — покачал головой Кмитич.

— А вспомни, как мы преследовали отряд Чернова! Почему мы так быстро нагнали этих карателей? Да потому, что Елена на них ветер напускала да поломки их обозу ворожила. Завязала на веревке три узла, а потом, что-то нашептывая, эти узлы поочередно развязывала.

— Верно, — Кмитич провел ладонью по холодному лбу, — верно, помню. На коротком привале это было. Но…

Кмитич замолчал. Он в тот раз не придал значение веревке в руках Елены. Мало ли для чего нужна веревка! Может ремень порвавшийся у мушкета справить, или еще чего…

— Может она амуницию чинила? — спросил Кмитич Сичко, но тот, вновь улыбнувшись, покачал головой:

— Нет, пане Кмитич. И ведь ее чары подействовали. Помнишь ли, как наткнулись мы на брошенную пушку со сломанным колесом?

— Так, — кивнул Кмитич.

— Вот тогда я и Винцент, мы оба поняли, что сбила с дороги Елена этого Чернова, заплутал он от ее колдовского ветра.

— Точно, — кивнул Кмитич, — следы очень путались. Припоминаю…

Вот сейчас оршанский князь окончательно поверил этому бывшему студенту из Ковно. Кмитич вспомнил и то, что не носила Елена никаких нательных крестиков, а вот разнообразные языческие амулеты Кмитич видел на ней в изобилие. Правда, объяснял это все волчьей формой одежды Елены и ее партизан.

«Ведьма… Да какая мне в том разница! Я ее найду. Во что бы то ни стало!» — подумал Кмитич, кусая губы. Затем, осмотрев партизан, он спросил:

— Триста двадцать человек… Это все, кто остался?

— Так, пан, — грустно кивнул Сичко, — одних поубивало, другие раненными по хатам лежат. Трое по домам разъехались. А вот десять человек с Еленой ушли. И я хотел с ними, но Елена мне приказала принять командование отрядом и идти тебе на помощь. Вот и все. Нет больше отряда Багрова!

— Есть! — нахмурился Кмитич. — Не говори, Алесь, так! Мы теперь отряд Багрова! Ты Багров! И я тоже Багров!..

Глава 9. Поединок начался

Хованский потирал руки.

— Ну, вот сейчас поквитаемся!

Петр же насторожился.

— Может отступим? Их тут много вокруг. Не в своей же стране, в конце концов…

— Никогда! — почти кричал Иван Хованский. — Я ждал этого момента целых полтора года! А вообще — все десять лет!

Март — коварный все же месяц. Как бы не гукали весну литвины своими веснянками, как бы не зазывали солнце и тепло, зима нет-нет да возвращалась. Вроде день обещает тепло и ласку, а потом вновь подует холодный ветер, а то и снег пойдет. Солнечный весенний день сменит морозный вечер, и наступит промозглая по зимнему ночь… Кажется, уже давно нет снега, а вот он уже падает на землю большими хлопьями, и вновь земля белым-бела. Вот солнце вновь обращает снег в воду, но очередной рассерженный ветер приносит новые снежинки… И все это напоминало Кмитичу войну людей, его войну против Хованского, войну Литвы с царем Московии.

— Если уж сама весна не может вот так сразу прийти и растопить весь лед и холод, то что может сделать человек? И нам суждено мыкаться, пока не вышвырнем врага вон из страны, — говорил оршанский полковник своим солдатам, когда утром 24 марта все кутались в тулупы, натягивали поглубже шапки, отворачивали лица от кусающегося ветра, гоняющего по воздуху мелкие снежинки, последние крошки зимнего стола. Ратники Кмитича разжигали костры, но злой ветер задувал их, словно разозлившийся бог зимы.

Зюзя раскидывал своими босыми ногами огонь… Кмитич с тоской вспоминал лето, глядя на запорошенные белой снежной крупой многочисленные холмы, возвышающиеся вдоль цепи проточных озер. Он здесь бывал и раньше, в этом бассейне Западной Двины, охотясь на диких уток, обитающих в изобилии в здешних нетронутых человеком местах. Отличная здесь и рыбалка: сомы, окуни, щуки, форель… Но сейчас оршанского полковника ждала иная рыбалка, иная охота. Сейчас он сам, как дикая утка, должен остерегаться пули, ложной приманки…

Кмитич строил укрепления и рыл шанцы на Могилевской южной дороге, идущей на Барань, чтобы преградить путь Хованскому. Неожиданно разведчики донесли: к Хованскому из-под Рославля идет подкрепление — около пяти тысяч казаков Черкасского и Прозаровского. Таким образом, силы Хованского увеличивались до десяти тысяч! Против чуть более трех тысяч Кмитича!

— Нужно не дать им сойтись! — заволновался Кмитич. — Мы первыми будем атаковать. Ничего иного не выходит.

— Не с руки нам атаковать пять тысяч Хованского. Мало нас для атаки, — говорили Кмитичу офицеры, но полковник настаивал:

— Мы придвинемся вплотную к Хованскому, а там, пусть он нас атакует. Мы лишь спровоцируем его действовать быстрее и заманим к шанцам, а оттуда в новую ловушку. В лесу сотню партизан оставим. К ним будем отступать, заманим. Не ждать же, когда к Хованскому придут эти чертовы казаки, будь они не ладны!

Пять сотен ратников, включая всех гусар, оставил Кмитич за уже почти построенными укреплениями на Могилевском тракте к югу от Барани. К юго-востоку под командованием Сичко в еловом лесу недалеко от вески Устье Кмитич оставил сотню партизан, куда намеревался отступлением заманить московитов. Остальные под литавры и флейты выдвинулись на морозном ветру вперед к селу Дятлово, прямо навстречу Хованскому.

Следующий день принес точно такую же промозглую осеннее-зимнюю погоду. Ветер также как и накануне гонял мелкие снежинки, все вновь кутались в тулупы и шубы.

Рать Кмитича и заметить не успела, как чуть было не уперлась в обоз Хованского. В армии московитов поднялся переполох. Все спешно готовились к бою. Московский князь явно не ожидал, что его кровный враг появится так быстро прямо под носом, словно из-под земли.

— Быстро! — орал на своих ратников Хованский, — строиться! Готовсь! Запалить фитили! Конница к бою!

Хрипло завыли рожки, трубя тревогу.

Кмитич, жмурясь от ветра, командовал, выстраивая пикинеров и жмайтских пехотинцев в три шеренги. Ветер трепал полотнища пацавской хоругви, гнул древки знамен.

— Стоять бодро! Не уступать врагу! Без приказа не стрелять! — скакал Кмитич перед строем пикинеров и мушкетер, размахивая саблей. Две пушки выкатили вперед, мушкеты были заряжены, фитили дымились. Было около полудня…

— Стрелять не прежде, чем с двадцати шагов от врага! — кричал своим желдакам Хованский, морщась от липких холодных снежинок. — Все знамена вынести вперед! Пушки! Открыть огонь!

Московские канониры запалили фитили пушек, дали залп. Несколько ядер врезались в сосновый полисад, наскоро построенный перед позицией пехоты Кмитича. Щепки полетели во все стороны. Кто-то упал, не то неудачно отскакивая, не то раненный осколками полисада. Все перекрестились. Над головой Кмитича прошипело ядро.

— Черт! — прокричал в воздух Кмитич. — И ветер прямо в лицо! Все против нас!

И словно возникнув из белой пелены холодного ветра, появились московитские пехотинцы. Из-за пушечного обстрела их явно проворонили буквально все. Первый ряд московских пехотинцев опустился на колено и грянул залп, тут же второй, тех, кто стоял за ними. Жмайты охали, падали, сгибались под пулями.

— Стоять! — кричал, надрываясь Кмитич. — Огня!

Жмайтская рота, не обращая внимание на падающих то здесь, то там своих солдат, также огрызнулась белым облаком порохового дыма. Рванул уши залп. Умело быстро отстрелявшиеся пехотинцы отступали вглубь, вторая шеренга, дружно шагнув вперед и вскинув свои мушкеты под четкой командой, пальнула вторым залпом. И не успел развеяться дым и отзвучать в ушах эхо, как вышел третий строй. Вновь залп… Московиты уже уходили, уволакивая раненных. Некоторые остались лежать на замерзшей земле. Вдогонку им прозвучал четвертый залп уже перезарядившейся первой шеренги…

— Отставить стрелять! — кричал Кмитич. — Берегите заряды на случай атаки!

— Не нравится! — радостно крикнул пехотный литвинский офицер, вдогонку оступившим ратникам Хованского, но тут же вновь зашипели над головами ядра. На этот раз стреляли разрывными и более точно. Рыжие вспышки, грохот взрывов… Белый густой дым заволок пехотный строй. Солдаты стали пятиться, пригибаясь от страшных гранат.

— Отходим! — скомандовал Кмитич, видя, что стоять на месте весьма губительно для пехоты и пикинеров. По его плану нужно было заманивать московитов к готовым шанцам, где ожидали атаки гусары со своими длинными пиками. Потом гусары должны были изобразить спешное бегство и «тащить» врага под пули партизан, прочь от Барани. Но стройный отход сорвала атака конницы Хованского. Два плотных залпа, но пушки Кмитича не остановили новгородский полк гусар, пусть и вышибли из седел изрядное их количество. Драгуны стали прикрывать отход, расстреливая из пистолетов всадников в белых кирасах. Те также выхватили седельные пистолеты. Захлопали частые выстрелы. У какого-то драгуна ветром сорвало шляпу, высоко подняв ее над толпой всадников… Московитов здесь было в два раза больше. Закипела кавалерийская рубка, зазвенела сталь сабель. Теснимые гусарами, драгуны отходили, чтобы не быть окруженными, отходила, отстреливаясь, и жмайтская рота. Московская пехота подключилась к общему натиску, атакуя фланги, обстреливая литвинскую рать из мушкетов… Отход литвин перешел в бегство. На плечах бегущих московиты ворвались на позиции шанцев. Гусары литвин, готовые идти на врага с дистанции, не смогли ничего сделать, сгрудились в бесполезной куче, махая карабелами, пытаясь остановить массу московитской конницы… Кмитич сорвал голос, бил кнутом коней, своего и чужих, хватал за поводья гусарских жеребцов, что-то приказывая. Ему в конце-концов удалось собрать сотню своих всадников в ребристых шлемах и блестящих кирасах, чтобы остеречь тыл и спасти часть обоза от московитов. Кмитич ужасно боялся, что в суете его ратники будут спасаться бегством в Барань, где Хованский все погромит и пожгет. Но оршанскому полковнику удалось увлечь преследование за собой на юго-восток, увести бой от Барани к поджидавшим в лесу партизанам Сичко. Увлекаясь преследованием одного лишь Кмитича, Хованский, конечно же, не пошел на Барань с его литейными и оружейными цехами.

Гусары уходили вскачь. Но московиты не преследовали больше и их. Хованский боялся засады, знал стреляный воробей, как умеют заманить в тиски ложным бегством литвины. Впрочем, отступление Кмитича выглядело натурально. И в самом деле, многие по-настоящему уносили ноги от преследователей. Впервые Кмитич по-настоящему бежал от Хованского, чтобы реально спасти свое войско от полного разгрома. Тем не менее бой вышел равным, без преимущества той либо иной стороны. Каждый отошел на свои позиции, каждый понес потери, причем Хованский почти вдвое большие, чем Кмитич. Но московский князь все равно ликовал.

— Началось! Понеслась! Держись, пан Кмитич! То ли еще будет! — кричал он в пустоту, потрясая саблей над головой в высокой меховой шапке.

Но его сын не был столь уж воодушевлен. Потери были более, чем приличные — около семисот человек убитыми да раненными. Почти вдвое больше, чем потери Кмитича.

Однако Иван Хованский был полностью доволен исходом боя. К его ногам бросили захваченное знамя пехотной роты Паца, ему привели пленных… Впервые после позорных разгромов и отступлений ему самому удалось обратить в бегство своего ненавистного врага. Князь Иван Андреевич заставил наконец-то своего соперника показать спину и был сим нескрываемо счастлив. «Раз они бежали, значит я сегодня победил», — полагал Хованский. Он тут же отписал царю о своих успехах, писал, что выжгли и высекли Дубровну, Оршу, Черею, Толочин, жгли до самого Борисова, что в трех боях разбил три вражеских полка, зачислив в эти «победы» и мелкую стычку с пятидесятые партизанами в самой Орше. От царя к Хованскому также спешил курьер с донесением, чтобы воздержался от боев на время начала переговоров.

В эти же дни к Кмитичу на подмогу шло еще две тысячи солдат с юга. Это Михал Пац вел подкрепление, узнав, что тучи сгущаются на севере страны.

Глава 10. Переговоры и война

Алексей Михайлович в последнее время выглядел бледно, с темными кругами под глазами. Реже прежнего был благожелателен и редко улыбался, чаще нервничал и кричал на прислугу, иногда сидел отрешенно со слезой в глазах, иногда неожиданно без особой причины вскакивал, швыряя серебряный кубок об стену, пугая жену Наталью… Он все чаще вспоминал того странного заключенного, что навещал в тюрьме на Пасху 1655 года, пытаясь вспомнить его фамилию: «Как же его звали? Не Богдан ли? Не Степан ли? Может, Иван?» Ведь то, что говорил этот арестованный «не то Богдан, не то Степан» о будущем — исполнилось!

«Ни Алексей, ни Аннушка, ведь, долго не проживут, государь», — говорил тот странный человек, показавшийся Алексею Михайловичу полоумным, сумасшедшим. И верно! Умерли в малолетстве царские дети… И Алексей, и Аннушка… И про патриарха Никона правильно сказал. Лжеотец… Так и стало. В ссылке уже Никон давно, может и помер в своем вепсовском монастыре на Белом озере (ох, не помер! Ох, собирался вернуться!)… Что-то еще про будущего сына Петеньку говорил, что крови много прольет людской… «И молиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в гиене огненной», — говорил тот арестант. Эти слова тоже хорошо запомнил царь.

«Может и прав этот пророк был? — думал Алексей Михайлович. — Может, грешен я, и война вся эта и есть мой главный грех? Сколько денег, сил, переживаний ушло за эти восемь годов! А сколько крови! Казна скоро совсем опустеет!»

— Это война польская, проклятая, все соки из тебя, государя-батюшки, высосала, — жалела мужа Натальюшка.

Ромодановский с Ртищевым тоже все чаще советовали прекращать опостылевшую всем войну. Друг детства Ромодадовский, никогда не боявшийся говорить в глаза царю резкие речи, сейчас совсем обнаглел. Говорил, мол, скоро по-миру пойдем с голым задом. И Ртищев не отставал со своими жалобами:

— Я уже на собственные деньги оружие закупаю, желдакам выплачиваю! До коле?!

И лишь один Хованский убеждал:

— Дай мне хотя бы пять тысяч ратников, светлый царь, и я тебе добуду все Витебское воеводство, а голову этого проклятого Кмитича на серебряном блюде принесу к ногам твоим!

Но что Хованский!? Трепач он и есть трепач. Одним словом — Тараруй.

Алексей Михайлович уже с недоумением впоминал, как на полном серьезе собирался быть царем Московии и королем Речи Посполитой, как наивно и тщетно ожидал утверждения поляками себя в этой анекдотичной должности. Сейчас ему было ужасно стыдно за все это. С таким же успехом можно желать быть одновременно буддийским ламой и протестантским пастором! Ну, и какой мало-мальски нормальный поляк, католик, согласился бы, чтобы его королем был провозглашен православный царь далекой страны, страны, на православие которой даже православные литвины смотрят искоса! Как он мог так глупо обманываться, так по-детски надеяться?! Поляки тянули время, собирали войско, морочали ему головы, а он, светлый царь, уже начинал подписывать документы, именуя себя государем Речи Посполитой!

Вновь и вновь прокручивая в голове этот казус, царь жутко серчал, злился на самого себя и сам себя желал бы поколотить, как он однажды сильно поколотил Никона. «Может лучше бы было оставить при себе этого старца? — думал царь о Никоне. — Ведь можно было бы его лишить патриаршего сана, но оставить каким-нибудь советником. Или нет?»

С другой стороны царь сам себе говорил, что наказание Никона — справедливое. «Если бы не этот хитрый и жадный мордвин, то я, возможно, уже закончил бы эту войну победителем. Отвоевал бы Смоленск, взял бы Полоцк и сидел бы, почивая на лаврах. Так нет! Захотелось этой коровьей морде и Вильну взять, и Швецию завоевать, и Польшу! Все же правильно, что я его лишил всего и сослал к черту!»

Теперь Алексей Михайлович окончательно соглашался на мир с королем, и даже решил не упорствовать и пойти на определенные уступки литвинам, лишь бы побыстрей заключить с ними мир и закрепить пусть не всю, но хотя бы самую лучшую часть захваченной земли литовской. Полоцк у себя желал оставить да Смоленск сохранить за собой…

С инициативой новых переговоров Алексей Михайлович выступил еще в январе, когда к Яну Казимиру московский посол вручил грамоту, где предлагалось организовать встречу двух комиссий по заключению мира. После визита в Москву комиссара Самуила Венславского обе стороны согласились встретиться весной на Смоленщине. После того, как прошла весенняя распутица и солнце изрядно подсушило проснувшуюся от зимы землю, в Смоленске уже имели подробную царскую инструкцию того, чего нужно добиться от комиссии Речи Посполитой. Главное, на что делал упор царь, это не уступать литвинам восточных от Днепра земель, рассматривать Днепр как границу между двумя державами. По поводу Полоцка Алексей Михайлович напутствовал своих послов «стоять крепко, не уступать». Конечно, государь московский понимал, что литвины также намерены крепко стоять за свой знаменитый город, поэтому Алексей Михайлович решил не скупиться по сумме выплат контрибуции за Полоцк. Не желал возвращать царь и Дюнабург. Правда, царь понимал и то, что литвины могут не пойти на уступки сих городов. Но на такой случай он велел своим послам уступить и Полоцк, и Дюнабург в замен на Смоленск и еще четырнадцать городов Смоленщины, с дополнительным требованием, чтобы король не переделывал московские церкви обратно в костелы к западу от Днепра, чтобы дал волю казакам, а главное, чтобы признал московского государя титуловаться царем «Малой и Белой Росии» — термин, который так толком никто из посполитых комиссаров и не понял на первых переговорах. Впрочем, и крымский хан не понимал, что имеет ввиду царь под «государем Малой и Белой Росии», какие именно земли называет Белой Росией, какие Малой, и почему вдруг эти земли ему принадлежат по праву. По какому праву?

В местечко Дуравичи отправились из Литвы комиссары, возглавляемые Михалом Радзивиллом. Правда, в последний момент королева вновь усомнилась в жесткости и беспринципности Михала.

— А вдруг сердце его дрогнет? Не слишком ли мягок и молод наш Михал для такого серьезного дела? — спрашивала она Яна Казимира и тут же предлагала:

— Давай ему в поддержку пошлем и Степана Чарнецкого. Его длинная борода там не будет лишней. Этот пан опытный, от дел отошедший, но могущий много полезного своими советами принести на переговорах. Да и Михалу с ним будет уверенней.

Король согласился.

Переговоры уже с первых дней пошли не так, как благодушно спланировал царь и как науськал своих послов. С первых же минут Михал обрушил на головы Юрия Долгорукова и Апанаса Ордина-Нащекина снегопад упреков, претензий и невыполненных прежних обещаний. Московские послы были полностью обескуражены. Разговор про новое межевание границ уперся в бескомпромиссную позицию Михала:

— Ни о каком новом межевании границ не может идти речь! Граница между нашими державами должна соответствовать договору Поляновского мирного соглашения от 1634 года!

Молодой, подтянутый, в черном приталенном платье Михал стоял перед бородатыми послами словно черная непоколебимая под ветром скала. Решительный пан, видимо, был настроен не идти ни на какие уступки. Его сталь в голосе, твердость его требований сразу же огорчила Долгорукого, который уже думал про себя: «Все пропало! Такому, пожалуй, и денег не предложишь, не купишь никак. Еще саблей рубанет!»

«Во дает, Михась! — в восхищение думал Степан Чарнецкий. — Таким ли я его помню? Совсем же милым и вежливым был хлопчиком!»

— У нас полномочий таких нет, — разводил руками в длинных до пола рукавах растерянный Долгоруков, — царь наказал межевать границу по Днепру…

— Что?! — Михал упирался руками в стол, подаваясь вперед. — А по Волге не хотите ли? Когда и в какие времена Московское государство владело Днепром! Укажите мне хотя бы один между нами договор, где бы мы уступали вам Днепр! Так, бывало вы с оружием в руках приходили на берега Днепра, но потом вас выбрасывали, как бешенных псов! И сейчас, что наше не вернете, не отдадите по-доброму, то сами мы саблей возьмем! В капусту порубаем!

Михал явно разошелся. В его глазах темнело от ярости. Он устал от войны, от тупизны этих сидящих перед ним людей, которые приехали лишь оглашать решение царя, устал от интриг Богуслава и Яна Казимира, от проблем в семье. Ему одного хотелось — выхватить пистолет, выстрелить в лоб этого бородатого чучела да остальных разрубить саблей, как набитые перьями подушки. Чарнецкий, призванный придавать Михалу решительности и твердости, встал, хватая Несвижского князя за рукав:

— Чуть тише, панове, чуть тише. Мы свою позицию уже высказали.

— Прошу пробачення, — Михал сел.

— Мы должны посовещаться, — лишь ответил напуганный Долгоруков…

— И еще. — Михал вновь встал, — вернуть все культурные ценности, варварски вывезенные из наших городов и крепостей! Это ценные списки, казенные книги и библиотеки, книги костельные и церковные. Это украшения костелов и церквей из золота да серебра, блюда, кресты… Это старинное декоративное оружие, это картины…

— То, что сможем, вернем, — кивнул бородой Долгоруков, растерянно обернувшись на Ордина-Нащокина. Однако, как можно было вернуть то, что уже и сами московиты не знали где находится? Большая часть всего вывезенного была разворована чинушами и воеводами, распыляясь по московским деревням аж до Енисейского уезда…

Оставшись наедине, московиты стали бурно обсуждать, что же делать дальше.

— Надо быстро провести силовую акцию и побить где-нибудь Литву, чтобы сговорчивей была, — говорил Нащокин.

— Правильно, — кивал своей длинной шапкой Долгоруков, — вдарить надо по Быхову или Могилеву.

— Нет, — качал головой Нащокин. Названия этих городов у него вызывали лишь дрожь. Расправа над могилевским гарнизоном потрясла всех в окружение царя. В Старом Быхове, который и достался царю лишь тем, что вошедшие в город казаки, как союзники Литвы, позже впустили туда и московитов, жители аналогично могилевчанам перекололи московитскую охрану, повыбрасывали из окон башень стрельцов, и вернуть сии два города представлялось Нащокину и невероятным, и опасным предприятием…

— Под Витебском и Полоцком надо вдарить. На севере! — говорил Нащокин. — Пусть Хованский постарается. Он весь горит желанием мести. Пускай нам и угодит.

— Не выйдет у Хованского. Уже старался!

— Казаков ему дать надо побольше. Те умеют биться. Послать отсюда Черкасского, ибо тут нет никакой уже для нас опасности…

Царь в эти дни сидел в Вязьме, читал листы от послов, нервно отвечал, чтобы шли на уступки: отдавали Заднепровье и Полоцк, черт с ним, с Дюнабургом, но чтобы цеплялись руками и зубами за Инфлянты, за Смоленск, чтобы не скупились на деньги и подкуп. Увы, царские азиатские методы не везде проходили в Европе. Хотя денежные суммы и уступки территории возымели действие на некоторых комиссаров. В частности, на… Степана Чарнецкого.

— Пан Михал, — Чарнецкий нервно щипал свою длинную бороду, — глядите, что нам нынче предлагает царь: все, абсолютно все русские земли вернуть! Только Ливонию хочет себе оставить. И деньги предлагает. Конечно, не десять миллионов, как мы хотим, но тоже неплохие! Так давайте соглашаться — и конец войне! Ваш сябр Кмитич будет ужасно рад, узнав, что Смоленск мы вернули не пушками, а мирно!

Михал кусал губы. Искушение, конечно же, было огромное, но Несвежский князь видел и подвох, видел опасность, что таит в себе уступка Инфлянтов Московии.

— Глядите, пан Чарнецкий! — Михал развернул на столе рулон карты Речи Посполитой. Он положил на край карты пистолет, чтобы прижать, а на другой — свою саблю. Комиссары с любопытством склонились над картой.

— Вот взгляните на Инфлянты, паны мои любые! Они козырьком висят над Литвой, над Полоцком, да и над Вильной тоже. Получив Инфлянты, царь уже на следующий год легко вторгнется из этих земель в Полоцкое и Виленское воеводства с севера. Ведь Инфлянты — это удобнейший плацдарм для царя продолжать войну за Полоцк, Витебск и особенно Вильну!

Михал уж не стал упоминать Биржи, город Богуслава Радзивилла, который оказался бы вообще почти на самой границе… «Упомяну Биржи, — думал Михал, — Чарнецкий сразу подумает, что только о них и забочусь…»

— Мы, уступив им Ливонию, уступаем им стратегическое превосходство, оказываемся как бы в окружении! — продолжал Михал, водя пальцами руки по карте. — Теперь нам войска придется держать не только у восточной границы, но и у северной. Сможем ли? Где наберем столько войск? Я скорее соглашусь Смоленск или Киев отдать, ибо эти земли не грозят нам таким опасным соседством, как московская Инфляндия. Если армия царя выйдет из Смоленска на Оршу или из Киева на Гомель, то мы сможем легко предупредить войну и встать на пути захватчиков. Ну, а из Инфлянтов под ударом у границы стоят сразу четыре значимых города: Полоцк, Друя, Биржи, Дисна, открывается прямая дорога на Вильну и Витебск.

— Киев? Отдать? — нахмурился Чарнецкий.

— Так, пан воевода, — кивал своими длинными локонами Михал, — отдать Киев, считаю, куда как менее опасным для Княжества мероприятием! Понимаю, вам, пан Чарнецкий, как киевскому русину это трудно будет сделать — отдать Киев. Но мы же его пока не отдаем! Я говорю предположительно и сравниваю разные степени опасности для государства, в уступке тех или иных городов!

Хотя Михал, если честно, был не на шутку обижен на русин Киева. Двоякая политика Хмельницкого лишь спутала Литве все карты. Старый Быхов впустил казаков как союзников, а те позже вернулись в лагерь союзников царя, и героический Старый Быхов, таким образом, оказался под московитами. Михал не мог простить уже покойному Богдану Хмельницкому и того, что укранские и донские казаки пуще московитов громили и жгли города Литвы, убивали местных евреев и католиков. Братья русины… Михал предпочитал иметь дело с врагами, чем с такими братьями. Метания казаков между Швецией, Польшей и Московией утомили Михала. «Пусть объединяются на здоровье с Москвой, — думал он, — но если находят московское православие неправильным, пусть не морочат то и дело московитов и создают свое собственное государство со столицей в Киеве. В любом случае с Литвой Руси не по пути. А казаки — сущие разбойники! Не будет с ними у меня никогда союза!»

Только вот высказывать свою мысль киевскому русину Чарнецкому Михал, конечно же, не решался. Да, впрочем, Чарнецкий это и сам понимал, он не разделял позицию Богдана Хмельницкого, а теперь не понимал и его сына Юрия, который, формально вернувшись в Польшу, все еще заигрывает и с московским царем.

— Так, пан воевода, — продолжал Михал, — если думать только о сегодняшнем дне, то мы прекращаем войну сейчас, но расчищаем площадку уже для завтрашней, следующей и уже более удобной атаки царя на нашу территорию! Нет, пане, тут либо мы их до конца гоним с нашей земли, либо они нас сгоняют с насиженных мест. Смотрите, они же боятся, идут на уступки! Так надо и давить, чтобы все уступили, а нет, то гнать паганой метлой их вон отсюда!

Чарнецкий смотрел на карту, хмурил брови, приглаживая свою бороду, но… соглашался.

— Верно, Михал, — кивал он своей коротко стриженной головой, — будем стоять твердо. Ваша правда…

Переговоры затягивались. Для психологического давления на комиссию Речи Посполитой Долгоруков приказал почаще присылать дородных и высоких ратников, чтобы подъезжали поближе на конях и, как бы невзначай, громко говорили про позиции московского войска и его расположении вблизи литвинских войск. Увы, это на литвинов абсолютно не подействовало… Послы царские уже соглашались уступить и Полоцк, и Дюнабург, и Заднепровье, но комиссары стояли на своем твердо. Они по-прежнему требовали освобождения всей страны и десять миллионов злотых в качестве компенсации за разрушения городов, городского и сельского хозяйства Княжества. Требовали вернуть всех пленных и все награбленное.

— Вы ведь, как бездумный смерч, прошли по нашей земле, не думая даже, кто и как все это будет восстанавливать! — гремел Михал, нависая над Долгоруковым. — Вы побрали наши города под час нашей беспомощности, когда у нас было много врагов. И хотя пан Бог покарал нас за грехи — от всех неприятелей вызволил, но оставил у нас из недругов одних вас! А не вернете — мы будем возвращать свое саблею.

Закончился март месяц. Начинался теплый апрель. За грачами вернулись в родные земли скворцы. Вернулись с зимовок аисты, принеся на своих широких крыльях наконец-то устойчивое весеннее тепло. Природа медленно просыпалась от зимнего сна. В переговорах, не принесших никакого успеха ни одной из сторон, наступил длительный перерыв, а войне пришло продолжение. Хованский же, как его и просили, вновь собирался напасть на Кмитича. Московский князь радовался! Вынужденный простой его изрядно измотал, как и его желдаков, безуспешно рыскающих по им же опустошенной округе в поиске еды и вина. Однако такие поиски зачастую завершались трагически для московитов — их позже находили перебитыми либо повешенными партизанами, которые все еще не перевелись в округе, несмотря на кажущийся разгром отряда Багрова. Бывали и другие причины, что особенно пугали московитов. Так, разграбив все в Дятлово, ратники Хованского отправились в расположенное неподалеку на северном берегу Западной Двины Кривое Село.

— Нечисто там. Лешаки живут. Не ходили бы, — говорил Хованскому местный древний дед, но московский воевода и слушать не хотел. В Кривое Село был послан вооруженный отряд в триста человек татар и стрельцов, чтобы добыть съестных запасов в нетронутой войной веске. Проходя через местный лес, отряд как в воду канул. В лес вошел, а из лесу не вышел никто. Партизаны?

— Нет тут никаких партизан, — объясняли жители из местных хуторов второму отряду уже в четыреста человек, высланному на поиски первого, — наш человек сей лес стороной обходит, ибо лес кривой, за что и назвали веску так.

— Что значит кривой? — спрашивал недоверчиво сотник.

— Нечистый. Лешак людей в нем морочит, — говорил местный дед, — человек может пробыть там три дня, а самому ему покажется, что пару часов всего пробыл. Иной войдет туда да и не выйдет вовсе, как ваши. Словно дыра в том лесу, как от платья прохудившегося. Пропащее место. Люди там пропадали и раньше. Бывало выйдет человек из леса и диву дается — вышел не там, не с той стороны, словно за десять или пятнадцать минут десять верст прошел. Но такого, чтобы три сотни человек с мушкетами сгинули, еще пока не было! Видать лешак вашего брата не жалует. Берегитесь.

Испуганные московиты повернули назад, не решившись пересекать заколдованный лес. Объезжать же его также было делом непростым и долгим.

Хованский был в шоке. У него пропал большой отряд, как будто после серьезного кровопролитного боя! Еще пару таких фуражных экспедиций, и его силы сравняются с силами Кмитича! Напуганный московский воевода стал отводить войско к Витебску вдоль раскисшего от талого снега берега Западной Двины.

Впрочем, подход казаков Черкасского сулил Хованскому новую победу над его извечным соперником. Теперь его силы превышали неприятеля в три раза — почти десять тысяч против двух с половиной.

Ну, а из-под знатного местечка князя Острожского Смоляны с юга Витебского воеводства к Кмитичу шло еще две тысячи ратных людей из дивизии Паца. Но даже с учетом этого подкрепления силы Кмитича под Витебском уступали более чем вдвое Хованскому.

Глава 11. Тучи сгущаются

В эти же дни десятитысячный корпус полевого писаря Александра Полубинского и поручика панцирной хоругви Степана Бидзинского вторглись на территорию уже непосредственно Московского государства, громя по дороге мелкие подразделения московитов. Пац вел свои полки к Стародубу, а Чарнецкий шел к Дисне. Московитские рати, терпя одно поражение за другим, пятились на восток. В таких непростых для царя условиях Ромодановский объединил свои потрепанные и поредевшие полки с казаками гетмана Брюхавецкого и также пошел к Дисне, чтобы биться с Чарнецким.

Под Дисной скопилось большое объединенное войско литвин и поляков, где командовал сам Ян Казимир. Но Брюхавецкий, когда московское войско остановилось в лесу на противоположенном от неприятеля берегу, высказался за отсрочку битвы.

— Нужно подождать пока они начнут перемещаться и растянутся. Сейчас их слишком много, — говорил он московскому князю. Тот согласился.

Ян Казимир ждал несколько дней, а потом повел армию на Новгород-Северский. Там вновь был разбит полк московитов, и король двинулся к Стародубу. В этот момент в шатер королю принесли донесение, не понятно, хорошее ли, плохое ли: Полубинский и Бидзинский разгромили на территории врага авангард атамана Якова Черкасского и возвращаются. Основная тридцатитысячная армия Черкасского, которого по приказу царя сместил на посту Долгоруков, пошла вдогодку, в лесах произошел ожесточенный кровопролитный бой между казачьим гетманом и полковником Кристианом Людвиком Калкстайном. Калкстайн, как бы отважно не оборонялся, был разбит и спешно отступал. У Паца тоже проблемы: три дня он продирался сквозь пушу, уходя от превосходящих царских сил, форсируя реки, теряя пушки… Его солдаты измождены и голодны. Его армию уже трудно было назвать армией. Из Польши неожиданно пришли еще более тревожные вести — Ежи Любомирский поднимает рокош — бунт шляхты. Его поддерживает Ян Павел Сапега.

— Холера ясна! Сто тысяча чертей! — ругался Ян Казимир. — Пишите срочно лист Кмитичу! Теперь вся надежда на этого рядового полковника! Если не устоит перед Хованским, то вся наша затея переговоров с позиции силы рухнет, как карточный домик! И мы еще с проклятиями будем вспоминать минувшие переговоры и рвать волосы на голове, что не уступили условиям царя!..

Ежи Любомирский медленно, но верно реализовывал свой коварный план. Богуслав и сам не догадывался, какого джина выпускает он из бутылки, связываясь с Любомирским. Мирная акция по отстранению короля от власти вылилась в настоящую гражданскую войну. Любомирский собрал конфедерацию и разгромил под легендарным Ченстоховом верные королю войска. Вновь под культовым христианским местом пролилась кровь, но на этот раз польские католики убивали своих же польских католиков. Ну, а Любомирский набирал популярность, точно также, как восемь лет назад ее набирал объявившийся здесь шведский король Карл Густав. В Великой Польше под знамена Любомирского вставали все новые и новые шляхтичи. Силы конфедератов увеличивались. В Великом княжестве Литовском тоже было далеко от спокойствия: война на востоке и северо-востоке усугублялась повальным недовольством поведением Пацев, их вмешательством во все сферы жизни Княжества. Против деспотизма этого многим ненавистного рода выступали Полубинские, Огинские, Глебовичи, Радзивиллы и Сапеги — весь цвет Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского.

Михал Казимир Радзивилл также не оставался в стороне. Ему не нравилась гегемония Пацев, тем более, что Михал не без оснований полагал, что Радзивиллы, как ни крути, главенствующий род не только Литвы, но и Речи Посполитой. И в Западной Европе — во Франции, Голландии и Англии — Радзивиллы не считались середничками. Ну, а Пацы стремились усилисть свое руководство над армией, размещали верные им войска в поместьях Радзивиллов, занимали замки в Поднепровье и Подвинье, собирали народную милицию в Жмайтии, которую уже считали полноправной собственностью. Об этом писала в письме Кмитичу и Алеся Биллевич. Она родила девочку, Янину, но после радостного известия с легким раздражением сообщала, что приезжал Крыштоп Пац, и что Пацы чувствуют себя в Жмайтии словно великие князья, считая эту провинцию своей полноправной страной.

«Не удивлюсь, если Пацы заберут и мой маентак, и последних лошадей», — писала Биллевич своему мужу.

И все это так было некстати, так сильно подрывало положение на восточном фронте, где, казалось бы, уже пошли значительные успехи.

Неожиданно, пусть и после долгой болезни, умер Ян Павел Сапега. Пусть его смерть многих заставила облегченно вздохнуть (уж очень многоликим и непонятным был в последние годы хитрый Ян Павел), но с уходом Сапеги должность Великого гетмана переходила к Михалу Пацу. Булаву польного гетмана Пац отдавал Владиславу Воловичу, пользующемуся большим уважением среди литвин. Этот жест значительно ослабил силы противников Михала Паца и Пацев в целом. Михал тут же попытался использовать этот момент в свою пользу. Как раз ему вручили привилей на Виленское воеводство, которым раньше обладал Ян Сапега. Для формального вступления в должность Михал Радзивилл прибыл в столицу во главе тысячи своих солдат. Он полагал использовать заседания Главного Трибунала, которые должны были начаться в мае, для того, чтобы обратить их в сейм, а затем, на сейме выступить с обвинительной речью против Пацев. Михал был далек от идеи превращать выяснение отношений с Пацами в литвинский кровопролитный рокош, какой уже полыхал в Польше. Поэтому Радзивилл все же предоставил возможность Михалу Пацу, который вел заседания Трибунала, завершить заседание в спокойной обстановке, без драк и криков. А сам поехал в Несвиж принимать в гости короля. Домой заглянуть хотелось ужасно, но… только не по такому поводу. Ян Казимир умолял Михала выступить против Любомирского с опытной тысячью солдат Несвижского князя. Войско Михала Радзивилла слыло по всей Речи Посполитой самой опытной и боевой хоругвью после хоругвий Богуслава, а солдаты Несвижского князя имели славу метких стрелков, великолепных фехтовальщиков и ловких наездников. Сотня гусар Михала, пусть и не крылатых, стоила двух сотен прочих литвинских или польских гусар. Одинаково все: и гусары, и мушкетеры — умели обращаться с артиллерийскими орудиями и заменять при случае канониров. Вот для этого и собирался в гости, якобы соскучившись по великолепию Несвижа и его замка, Ян Казимир. Хитрый Великий князь знал, что в домашней обстановке, во время теплой беседы под хмельной венгерский токай он запросто уговорит Михала. И Михал понимал, что в этом случае отказать будет весьма трудно.

И Любомирский также писал листы Михалу, призывая поддержать его как земляка Радзивиллов, поддержать со своим войском его рокош против короля в Литве. Михал же твердо решил взять нейтралитет и в польские разборки не лезть ни при каких условиях, пусть корни у Любомирского и литвинские. Уж если воевать, то там, на востоке, против захватчиков. Тем более, что семейных хлопот прибавилось: у Михала на свет появился очередной ребенок — маленький Ян, тут же, однако, умерший. Увы, но и взросление Богуслава доставляло одни огорчения. Стало предельно ясно, что мальчик неполноценен. Опечаленный Михал обсуждал с женой его дальнейшую судьбу, предлагая единственно правильный, как ему казалось, путь — служение Богу. Катажина соглашалась. Она чувствовала себя скверно из-за того, что дети ее мужа либо нездоровые, либо быстро умирают, как Фекла и Ян. Чтобы не ранить чувствительного Радзивилла Катажина даже стеснялась в присутствие мужа проявлять нежные чувства к своим детям от Острожского и, подавно, к Александру, рожденному от большой любви к Дмитрию Вишневецкому. Теперь Михал завидовал не только Вишневецкому, но даже покойному Острожскому, чьих детей растил и воспитывал, не в состоянии это же самое позволить себе с собственными… Желая вызвать больше расположения Михала, Катажина проявляла много внимания к делам мужа, старалась быть ласковой, советовала, бралась помочь в любых делах… а пока занялась лечением. Правда, лечение проходило весьма странно: Катажина нагой сидела на корточках в начерченном на полу круге, а вокруг с бубном ходила саамская шаманка, отгоняя от Катажины нечистую силу.

Саамку посоветовала одна знакомая фрейлина, полушведка-полулатышка Анна. Она рассказала, что в горных областях Норвегии и Швеции иногда такое тоже происходит: вдруг начинают рождаться слабые болезненные дети или же очень капризные со скверным характером.

— Это значит, что вам ребенка подменили турсы, — делала большие голубые, как небо, глаза Анна, рассказывая все это Катажине. Она поведала, что турсы — это эльфийский народ, живущих на севере Скандинавии в подземных гротах в горных районах.

— Раньше бывало норвежцы часто женились на турсянках, ибо женщины у них высоки и красивы. Но народ этот стал мал и слаб. Поэтому женщины турсов часто подменяют своих детей, воруя их у людей. Наверное, Катажина, не хочу тебя пугать, но на тебя также положила глаз какая-нибудь турсянка. Ее нужно отогнать. Я знаю одну лапландскую колдунью, чары которой действуют и немало добра людям принесли.

Катажина, не вдаваясь в подробности того, что живет вовсе не в горных районах Норвегии, тем не менее, согласилась. Подтолкнула ее к этому и жена Яна Огинского.

— Это все Трасца, — говорила пани Огинская. — Это такие нечистые духи, которые наводят на людей разные болезни. Они выходят из земли и бродят по свету весной и осенью. Это двенадцать сестер разного возраста. Время от времени они собираются на лесной поляне и там обсуждают свои дела. Трасца — опасные, они обязательно доводят до смерти. В названиях четырех трасц — осиновой, можжевельниковой, огневой, ледовой — заключен способ противодействия этим духам: осина, можжевельник, тепло, холод. Испробуй их тоже.

А вот Алеся Биллевич-Кмитич все беды Катажины объясняла не нечистой силой, а неправильным положением при родах.

— Наши бабки да матери на весу рожали, схватившись за сук дерева или перекладину. Или сидя на кукишках, — говорила она при встрече с Катажиной, пусть Алеся и редко общалась с женами друзей своего мужа, не часто покидая свои тихие Россиены.

— Теперь роженицы лежат, но моя служанка Труде к этому очень плохо относится, — поучала Катажину Алеся, — я также сидя рожала и тебе советую. Тогда ребенок быстрее и легче выходит из чрева…

Мария д’ Аркьен, сдружившаяся в последнее время с Катажиной, также советовала прекратить ворожбу с саамкой и перепись не менее странных рецептов от пани Огинской и предлагала испытать куда как более проверенное на ней самой лекарство.

— У меня от Замойского тоже ребенок умер, а второй больным родился, но я стала пить специальный отвар на травах и следующий родился вполне нормальным, — советовала жена Собесского…

Ну, а заваривший «отвар» с Любомирским Богуслав, ушел пока в тень. Слуцкий князь был в шоке от Любомирского, он явно не ожидал такой бурной активности своего союзника и даже в самом мрачном сценарии не планировал никакой гражданской войны. Сейчас Богуслав решил с расстояния понаблюдать, как же поляки сами расхлебают всю эту невкусную похлебку, считая, что все-таки, по большому счету, в гражданском кровопролитии виновен все равно Ян Казимир, наживший себе столько врагов в собственной стране. Сам же Богуслав куда как с большим удовольствием окунулся в более тесное общение с его любимой Аннусей, занимаясь подготовкой свадьбы.

* * *

Во время перемирия в дни переговоров Кмитич постоянно посылал курьеров во все концы, чтобы найти маленький отряд Елены Беловой или хотя бы кого-то, кто знал где она. Тщетно. Словно растворилась его Елена среди зеленых дубрав и голубых озер Литвы, словно поглотили ее воды широкого Днепра… Теперь же Кмитичу вновь надо было думать о Хованском, как-то и советовала Елена в последний раз, перед тем, как исчезнуть. О том же просил, умолял сам Великий князь: «Любый мой Самуль! На тебе перст Божий! Не уступи Хованскому! Разбей супостата! От тебя сейчас зависит успех всей кампании, успех грядущих переговоров по судьбе Витебского воеводства, ибо ниоткуда нет добрых вестей: ни из Литвы, ни из Польши, ни из Московии…»

«Разбей Хованского»… Кмитич читал письмо и задумчиво скреб щеку, покрытую суточной щетиной. Легко сказать! Тут Хованский чуть было не разбил его самого. А теперь у этого хищника прибавилось рати, и одолеть его представлялось почти невозможным. Ну, разве кое-как устоять перед очередной атакой проклятого захватчика. Но и это виделось сомнительным. Заканчивался порох и патроны у жмайтских мушкетеров. Кмитич ранее приказал лепить и готовить гранаты, но на них как раз и ушел почти весь запасной порох.

Глава 12. Мнхалина

Михал отправился в родной Несвиж, где уже две недели жила его Катажина с Алесем, чтобы в первые дни июня организовать прием короля и забыться от тоски: они с Катажиной похоронили-таки своего несчастного Богуслава Крыштопа. Точнее даже не они. Грустная весть пришла из Голландии, куда послал маленького Богуслава Михал с его воспитателем-доминиканцем для оздоровления. Но Бог все-таки забрал их горемычного Богуся, как бы врачи не заботились о несчастном первенце Михала Казимира. И пусть это не стало чем-то неожиданным — все-таки мальчик болел, отставал в своем развитии — сие грустное событие вогнало Михала в депрессию. Разладились даже его отношения с Катажиной, которая ранее уверяла, что и из больных детей часто вырастают знаменитые и талантливые люди. И вот теперь все его три ребенка от Катажины, так или иначе родившиеся больными, умерли. Словно злой рок висел над их семьей… «У меня на сегодняшний день не осталось детей, — грустно думал Михал, — даже Вишневецкий, в своем неведение, что у него растет сын Алесь, и то более счастливый, чем я человек. Может, подождать пока Катажина в самом деле подлечится, да разгонит от себя злых духов?…»

Ну, а Александр как-то незаметно вырос в стройного шестнадцатилетнего красавца с рыжеватыми, как у Вишневецкого пышными волосами и синими, как у матери, выразительными глазами. Вырос незаметно и для Михала, и для Катажины. Однако женщина все же это осознала лишь в ночь с 31 мая на 1 июня, ночь Ярилы, когда весь Несвиж живет своей невидимой, тайной жизнью. Впрочем, так всегда было до войны. Ныне особо некому было водить хороводы, некому было наряжать и выбирать красивую девушку Лялю, возить ее по утру на белом коне, распевая «Ой, диди-Ладо!»

В ночь на Ярилу Катажине не спалось. Думала о грядущем приезде Михала, о визите короля, о том, что уже сделала и что предстоит еще сделать… Заботы забили ее голову, и сон не шел. Походив взад-вперед по комнате в ночном платье, Катажина в конце концов оделась и решилась пройтись по двору замка, пока яркие звезды на синем бархатном небе не нагонят на нее сон.

Ночью Несвижский замок особенно таинственен и романтичен. И даже пугающ. Да, здесь было намного лучше, чем в заброшенном замке брата, где она и познакомилась с Михалом, но Несвиж всегда чуть-чуть настораживал и пугал новую хозяйку замка. Пугали слухи о приведение Барбары Радзивилл, бродящим по ночам то среди крестов кладбища, то в самом замке… Пугали наводящие ужас рассказы о былых хозяевах Несвижа. Так, тетку Миколы Радзивилла Рыжего нашли зимой у самого леса по грудь в снегу. Женщина просто стояла с открытыми глазами, снег вокруг нее был пропитал ее кровью, но на теле самой женщины не нашли ни царапины. Версий было много, но свидетелей случившегося — никого.

Впрочем, все эти слухи и страхи даже как-то возбуждали Катажину. Она незаметно для себя дошла до заросшего плакучими ивами берега речки Уши, думая, что неплохо бы самой увидеть неуспокоенный дух Барбары. Как вдруг… Из-за деревьев и зарослей берега послышались чьи-то приглушенные голоса. Два голоса, юношеский и девчий, о чем-то тихо переговаривались, но в тишине первой летней ночи их было хорошо слышно. И лишь где-то вдали иногда выдавал трели соловей, обрадовавшись первым тихим и теплым сумерекам. «Интересно, кто же там на Ярилу решил вкусить силу бога Леля?» заинтересовалась Катажина и тихо двинулась навстречу двум воркующим голосам. Новая хозяйка замка была уверена, что сейчас станет свидетельницей пикантной любовной сцены прямо на свежей траве берега Уши. Спрятавшись за иву, Катажина присела на корточки, аккуратно раздвинула ветки и выглянула… В свете полной луны она увидела… своего Алеся! Он обнаженным сидел в обнимку с такой же нагой юной девушкой. Два соска темными пятнышками чернели на обнаженной груди девушки, которая абсолютно не стеснялась своей наготы… Глаза Катажины расширились. Юное личико этой девушки с большими раскосыми темными глазами хорошо просматриваемое в свете луны, было знакомо Катажине!

— Аннуся, давай никогда не расставаться!

— А как же твоя мать? Она нам не разрешит. Ты — князь. Я — простая горожанка…

Катажина отшатнулась, прячась за ветки и листья ивы.

«Матка Боска, — думала женщина в шоке, — я же эту девушку тоже хорошо знаю!»

Катажина, надо заметить, и вправду заприметила эту юную жительницу Несвижа еще неделю назад. Темнорусая девушка с румяным чистым лицом, острым носиком и удивительно красивыми карими глазами раскосой формы постоянно занимала одно и тоже место в предпоследнем ряду костела. Здесь вкусы матери и сына полностью совпали. Но… «Какого черта с ней связался мой сын?! — в гневе думала Катажина. — Он же еще ребенок совсем! Ребенок? Сколько же ему? Боже, уже шестнадцать лет! Не может быть!..»

— Я поговорю с матерью и нас обручат, — говорил голос Александра, — я объясню ей, что люблю тебя больше самой жизни.

— Ну, а если она все-таки не согласится? — взволновано спрашивала девушка.

— Ну, а если она не согласится, то я пойду против ее воли. Я уже взрослый.

Катажина перекрестилась, медленно поднялась с корточек и пошла назад к замку, стараясь ступать также тихо.

«Вот, что ты задумал! Обручиться с этой простолюдинкой! Ну, уж нет! Только через мой труп!» — говорила сама себе Катажина…

* * *

Увы, вид утреннего Несвижа лишь больше нагнал на Михала тоску: пусть сердце князя радостно и забилось при виде родных тополей и дубов, отблеска знакомых с раннего детства прудов, то при виде, как половина города лежит в руинах, сердце сжалось. Хотя жизнь мало-помалу возвращалась. То тут, то там копошились люди, строившие дома, растаскивавшие обгорелые бревна и битые кирпичи… Невредимым возвышался лишь величественный замок, окруженный прудами и глубоким рвом. После первого штурма Хованским замок отремонтировали, но после второго штурма все еще оставались следы: кое-где из стен торчали черными яблоками ядра, впившиеся словно клещи в тело зданий, нарушали гармонию сбитые углы, обвалившаяся штукатурка, выбитые рамы окон, разрушенные башенки… Аккуратист Михал морщил нос, обращаясь к бурмистру Яну Гановичу:

— Почему не починили?

— Заделаем, пан Михал! До всего руки не доходят. Городом занимались!

— Вы есть бурмистр прежде всего замка, а не города! Это ваша первейшая задача содержать его в порядке! Город потом! — отчитывал Гановича Михал. — Через два-три дня приедет король! Чтобы всех этих сбитых углов не было! А ядра в стенах оставьте пока. Пусть король видит, что мы пережили…

Михал и Ганович стали объезжать замок и окрестности, чтобы осмотреть, что еще можно успеть исправить к приезду Яна Казимира.

На площади перед зданием городской ратуши дети толпились вокруг повозки, где бродячие артисты устроили батлейку. Михал и Ганович тихо подъехали, с любопытством наблюдая за веселым представлением: кукла, изображающая шляхтича, весело колотила палкой нападавших на нее кукол-стрельцов и казаков.

— Вот тебе, подлый Хованский! Вот тебе! Убирайся, откуда пришел!

Дети, открыв рты, с большим интересом наблюдали за представлением. В отличие от былых времен никто не смеялся.

— Бедные наши дети, — обронил Михал, — они разучились смеяться.

— Так, пан Михал, — грустно кивнул Ганович, — а возможно и батлейки ни разу в жизни не видели…

— Это Кмитич! — пищала кукла изображавшая Хованского с ощипанной бородой. — Бегите! Он нас всех перебьет! Он заколдован!

Дети заулыбались.

— Ого! — Ганович просиял, поворачивая голову к Михалу. — Да это про вашего друга Самуэля Кмитича!

Михал на секунду смутился.

— Странно, — произнес он, — от Хованского здесь отбивался я, а прославляют Кмитича!

— Знаменит ваш сябр, — продолжал улыбаться Ганович, — прямо народный герой! Видимо, пока мы в замке отсиживались, он тут в округе не мало побил людишек этого Хованского. Потому и снялся сей воитель так быстро из нашего города.

— Так, — кивнул соглашаясь Михал. Волна ревности резко схлынула. «Все же Кмитич народной славы и в самом деле заслужил больше, чем я».

— Ладно, поехали дальше, — сказал бурмистру Михал, слегка пнув коня каблуками в бок…

Здание городской ратуши московиты взрывали дважды, но — о чудо! — оно дважды выстояло. Правда, в этом обшарпанном будынке находиться или работать как прежде, было пока что трудно, но вокруг самой ратуши бойкие торговцы уже развернули свои ряды. Внутрь ратуши Михал заходить не стал: там деловито возились люди, разбирая завалы разбитой мебели… Оживленно беседуя с бурмистром, Несвижский князь прошел к башне замковых ворот, за которой возвышался Фарный костел. Сей католический собор Божьего тела для странника, впервые посещающего Несвиж, казался просто огромным для сравнительно небольшого городка. Особенно он и пострадал: следы от пуль и ядер шли по всему фасаду. Михал с грустью вспомнил, как в костеле стрельцы и казаки устроили резню и как ворвавшиеся туда гусары Михала кололи их на галереях, выбрасывали из окон… Суета, кровь и крики того боя словно наяву ожили в голове Михала. Он даже закрыл глаза, прикрыв их рукой, и потряс волосами, разгоняя дурные видения.

— С вами все нормально? — заботливо поинтересовался бурмистр.

— Так, все добро, — Михал вновь взглянул на фасад костела.

— Его привести в порядок в первую очередь, — приказал Гановичу Михал, — ведь это самый первый построенный в стиле барокко на территории всей восточной Европы храм. Наша гордость.

— Слушаюсь, — кивнул Ганович.

А вот пруды… Кажется, война так и не тронула их своей костлявой лапой — пруды были все такими же зачарованными и романтичными. У задней части замка в пруды все еще живописно вписывался мыс с вполне целыми, не пострадавшими вазами. На одной из ваз сохранились надписи о победах в Грюнвальдской битве.

Неожиданно внимание Михала привлекла хорошо знакомая, но уже почти забытая песня, доносившаяся издалека, исполняемая детскими голосами. Эту песню обычно всегда пели на Ярилу:

Валачыуся Ярыла па усяму свету А дзе ж ён нагою, там жыта капою, А дзе ён зiрне, там колас зацвiте…

Михал обернулся. Два юноши вели под узцы белого коня, на котором восседала темноволосая девочка в белом платье.

— О, — улыбнулся Михал, указывая Гановичу кнутом, — выбрали Лялю на Ярилу!

— Точно, — просиял и бурмистр, — не забыли праздник! Молодцы!

За белым конем с девочкой, выбранной накануне в качестве самой красивой, шла группа детей, весело распевая песню.

Михал ткнул пятками своего скакуна и поехал навстречу праздничному кортежу. Он всегда любил посмотреть на ту, которую выбирали символической князевной древнего праздника. Обычно это была девушка лет пятнадцати или шестнадцати. Но сейчас в седле сидела девчушка не старше десяти лет.

— Маловата, что-то, — повернулся Михал к Гановичу. Оба пана на время забыли заботы, увлеченные невинной, но такой светлой детской забавой.

— Маловата, — кивнул Ганович своей бежевой шляпой, — но откуда взять нормальных взрослых девушек, пан Михал? Дважды москали нападали на Несвеж, жгли и убивали. Тут все разбежались. Не попадать же девушкам в лапы татарину или казаку!

— И то верно.

— Вот и остались дети да старики одни.

— И что, люди, что бежали, не возвращаются? — поинтересовался Михал.

— После того, как Хованский ушел, вроде как многие вернулись. Но ведь потом московиты тоже вернулись, и люди вновь в страхе бежали. Теперь не думаю, что вернется кто-то еще, кроме тех, кто уже возвратился.

— И сколько сейчас в Несвиже проживает людей?

Ганович пожал плечами:

— Точно сказать не могу, пан Михал. Не более четырех сотен человек. Думаю, что это даже много, учитывая непростые условия. Ведь война, дважды город горел…

— Это меньше половины, — покачал головой Михал.

— Думаю, что люди ждут пока война окончательно закончится подписанием какого-нибудь мира, — успокаивал князя Ганович. — А то ведь хочется уверенным быть. Может быть и так, что уплыли люди в Америку, в Лапусинвилль. Вот там войны нет, нет московитов… — бурмистр говорил что-то еще, но Михал уже его не слушал. Они приблизились к белому коню с девочкой. Девчушка весело взглянула на двух панов. Ее длинные пышные каштановые волосы трепал ветер, большие зеленые глазенки горели от гордости, что ее выбрали Лялей, а щеки ярко пылали.

«Похожа на мой детский портрет, — умиленно думал Михал, рассматривая девочку, — ну, вылитый я в десять лет!»

Юноши, еще почти мальчишки, державшие за узду коня, остановились и поклонились пану Радзивиллу. Его здесь хорошо знали.

— День добрый, пане!

— День добрый, хлопцы и девчата! — улыбнулся в ответ Михал. — А это, стало быть, ваша Ляля! Что ж, красивая. А сколько тебе лет? — спросил он девочку.

— Девять, — улыбнулась та, застенчиво опуская свои большие зеленые глаза.

— А звать?

— Михалина!

«Надо же! Тезки! Не только на меня в детстве похожа, но и назвали аналогично», — подумал Михал, кивнув головой.

— Хотя все меня зовут Князевна! — дополнила девочка, взглянув игриво на Михала.

— Не удивительно! Тебя же выбрали Лялей! — ответил Михал.

— He-а, пан, — покачал светлой как солома головой один из мальчишек, что держал коня, — ее так всегда называют.

— А почему? — удивился Михал. — Похожа на князевню, так?

— Мама говорит, что я родилась от князя! — гордо отвечала девчушка.

Михал насторожился. Он внимательней взглянул на девочку, отмотал в уме время на десять лет назад, когда эту красивую чаравницу и зачали…

«Совпадает-то все как!» — шевельнулась мысль. Несвижский ординат тут же вспомнил ту молодую девушку, с которой предавался любовной игре в ночь на Ярилу, и то, как она говорила, что может забеременить… И если это произошло, то ведь могло так статься, что эта маленькая миловидная Михалина и родилась именно у той девушки! Именно в честь него, Радзивилла, вполне могла мать назвать свою малютку-дочь!..

«Мы с ней даже не познакомились, — думал Михал, с холодеющим лбом вспоминая ту девушку, — но меня она уж точно знала, ибо в Несвиже все меня хорошо знали! Не то, что сейчас! Та прекрасная незнакомка даже знала, что у меня нет матери, а есть только отец. От какого же князя эта девочка Михалина могла родиться девять лет назад? Не от отца же, который на дух не переваривал языческие фесты! И даже я скрывал от него, что периодически хожу смотреть на Ярилу, на Купалье…»

— А как твою матулю зовут? — спросил Михал, лишь бы что-нибудь спросить, ибо имя матери этой девочки ему все равно ничего бы не сказало.

— Ольга.

Ольга… Михал постарался вспомнить, так ли звали ту девушку, ставшую его первым взрослым опытом… Нет, все-таки она, кажется, никак не назвала себя, а его все время именовала паничем… Да разве они тогда толком разговаривали? Совсем мало! Михал любил ее яростной, но нежной силой, охватившей их обоих. И потом… они все-таки говорили. И Михал объяснялся в своей к ней любви.

— Давай никогда не расставаться! Я обручусь с тобой. Ты будешь моей женой!

Но девушка весело смеялась, ласково поглаживая Михала по щеке и шее:

— Твой отец не согласится женить панича на простой девушке! Не так ли, панич Михал?

— Я его уговорю. А если он будет упорствовать, то поступлю поперек его воли! — пылко возражал Михал, — я уже взрослый…

— Взрослый… — вздохнула девушка, грустно улыбнувшись, — но не свободный.

«Матка Боска, — думал Михал, углубляясь в воспоминания, — ведь тоже самое чуть позже говорил мне и Кмитич. И оба они были правы! Почему, ну почему мне нельзя было жениться на ком хочу!? Ведь какой бы скандальной ни была любовь Богуслава, он же все-таки не бросил свою Аннусю, довел дело до свадьбы! Точнее, еще доведет. Почему я так не смог?»

Но та девушка из яриловой ночи, похоже, и не очень стремилась попасть в загадочный Несвижский замок. Когда Михал стал собирать разбросанную на берегу одежду, девушка вдруг исчезла во мраке раннего утра. Исчезла, словно уплывшая в голубую бездну реки русалка… Михал пытался позвать ее, но вдруг понял, что не знает ее имени…

Расспросив девочку, кто ее семья, и где она живет, Михал поехал обратно к замку, обуреваемый эмоциями и мыслями: «Моя дочь? Неужели?! Но ведь похожа! И по времени все совпадает, и по имени даже!»

— Вы ее знаете? — отвлек Михала от раздумий голос бурмистра.

— Что? Кого?

— Ну, эту дивчинку! У вас вид, пан Михал, был такой, словно вы ее хорошо знали раньше. Или ее родителей.

— Нет, — потряс головой Михал, явно смутившись.

— А ведь забавно, — продолжал «подливать масла в огонь» Ганович, — похожа на вас в юные годы, как две капли! И зовут также!

«Не заподозрил ли меня Ян Ганович? Или я стал ужасно мнительным?» Михал ничего не ответил бурмистру. Сейчас он был почти уверен в том, что встретил собственную дочь. Вот только что делать, он пока не знал… В это время группа с белым конем и девочкой скрылась за соседним домами. Но до ушей Михала все еще долетали детские голоса:

А мы просо сеяли, сеяли, А мы просо сеяли, сеяли, Ой, диди-ладо, сеяли, сеяли…

Глава 13. «Огненный всадник»

Кортеж короля Польши и Великого князя Литвы, Руси и Жмайтии миновал на въезде в Несвиж арку Слуцкая брама, служившую защитными воротами для города. Ян Казимир, с любопытством наблюдая из окна, обратил внимание, что остальные три арки были разрушены либо полностью, либо частично… Короля встречали пышно, но без былого довоенного «пускания пыли в глаза», что так любили, и так умели делать все Радзивиллы. Приветствовали Великого князя знаменитые солдаты Михала, выстроившись вдоль моста с мушкетами на плечах под развевающимися знаменами с фамильным радзивилловским гербом «Трубы». Солдаты браво вытянулись в своих коротких коричневых казаках с множеством пуговиц, в маленьких шляпах с длинным пером. Это из-за них, этих бравых парней с мушкетами, приехал король в Несвиж, из-за них подметали и убирали от развалин улочки города, а мост окропляли французскими духами, потратив на это целый короб бутылочек. Не столько посмотреть Несвижский замок, сколько получить тысячу этих храбрых жавнеров стремился Ян Казимир. Он не без зависти рассматривал выстроившихся в два ряда высоких широкоплечих парней в начищенных желтых сапогах… Немногочисленные жители еще не оправившегося от войны Несвижа высыпали на улицы, чтобы также приветствовать короля.

— Михал, коханку! Дзень добжи! — широко раскинув руки, жеманный и словно созданный для подобных приемов Ян Казимир приветствовал вышедшего лично его встречать крестного сына. На короле был его любимый огромный бурый парик со шляпой, лихо сдвинутой слегка на затылок. Михал вышел встречать короля в своем привычном черном венецианском платье, в шляпе с высокой тулью и узкими полями.

Они обнялись, поцеловались.

— Вайна вайною, а Нясвiжсю палац як заусёды цудоуны! — говорил на русско-литовском, лучезарно улыбаясь, король.

Обычно Михал общался со своим крестным на польском. Король, сам на треть литвин, умел говорить на русинско-литовском, но не так, чтобы очень умело. Наверное, точно также неказисто всю жизнь проговорил по-польски литвин Ягайло, севший на польский трон в древнем Кракове в 1377 году. Лишь раз Михал слышал, как публично по-русински общался с народом Ян Казимир — это случилось после разгромной победы над Хованским под Кушликовыми горами в 1661-м. И тогда, обращаясь к литвинскому войску, король вещал именно по-русско-литвински, чтобы польстить отважным воинам-победителям. «Сейчас вновь пытается угодить», — с улыбочкой подумал Михал, провожая короля внутрь своего замка.

Но Ян Казимир был не прост. Он понимал, что подходить к главному вопросу своего визита нужно постепенно, аккуратно, как бы невзначай. Король упорно делал вид, что желает поправить не только положение в Речи Посполитой, истерзанной войной то с королем Карлом Густавом, то с гетманом Богданом Хмельницким, то с царем Алексеем, но и с семьей Радзивиллов, коих любил и безмерно уважал.

Конечно же, Михал знал, что ему будет очень сложно отказать королю в предоставление военной помощи. Но панич кое-что задумал. Началась торжественная встреча с заслушивания доклада несвижского юриста пана Деружинского. По просьбе Михала Деружинский собрал статистические данные по экономическому положению в Великом княжестве Литовском и составил короткий доклад, чтобы обезоружить Яна Казимира до того, как тот начнет рассказывать про свои проблемы. И вот в гостиной король и Великий князь Речи Посполитой и Михал с Деружинским сидели за круглым столом, и пан юрист уже пять минут как читал с длинного бумажного листа:

— Все хозяйство страны в катастрофическом положении. Полностью разрушенными стоят Ошмянский повет, а также Браславский, Городзеевский, Волковыский, Слонимский и Мозырьский. Из воеводств самое плачевное состояние у Брестского. Опустошен Менск, где базыльяне, доминиканцы и бернардинцы своими собственными усилиями и на пожертвования местных жителей только недавно начали восстанавливать костелы и монастыри. Как пишет в эти дни в своих листах Августин Маерберг, — Деружинский уткнул нос в список, — проезжавший в Вильну через Менск, этот город, цитирую: «превращен в руины войском московским. Хмурым оком глядели мы на разрушения, причиненные этому городу». Да и от Вильны у спадара Маерберга осталось грустное впечатление — все, что деревянное выгорело… Я ума не приложу, Ваше величество, как мы выкарабкаемся из этой пропасти! Нет людей, нет рабочей скотины, нет денег! Половина посевных площадей от довоенного времени не орабатывается абсолютно никак, ибо некем и нечем это делать. В Витебской экономии не засеянными осталось до семидесяти четырех процентов земель. В Дубровенском графстве, в Пропойском и Крычевском староствах в запустении лежат, соответственно, семьдесят три, семьдесят два и шестьдесят процентов от всех сельских поселений. В некогда богатейшей Сморгоне осталось всего шесть коров, одиннадцать овец и четыре свиньи! Задумайтесь, Ваше величество! Словно речь идет об одном единственном хуторе, а не о целом городе! Ну, а земли трех фальварков, там же, вообще всеми брошены. В Борисовском повете осталось всего четырнадцать населенных людьми дворов! В Поставах и трех ближайших весках осталось всего лишь пять семей! Бурьяном заросли неубранные, незасеянные поля. Пинский униятский бискуп Мартин Белахор пишет, что селяне его бискупства с голоду поумирали, а другие из своих хат прочь ушли. Из Витебска и Полоцка в Москву вывезено шестьдесят восемь самых лучших мастеров. Общее же количество населения Литвы не превышает сейчас одного миллиона четыреста пятьдесят тысяч человек, то есть меньше половины от того населения, что мы имели до войны.

— Так, это мы слышали, — король опустил глаза, — эту статистику приводил Богуслав Радзивилл на сейме три года тому назад.

— Тогда, Ваше величество, ситуация была не столь горька, как сейчас. Возможно, что пан Богуслав Радзивилл кое-что умышленно преувеличивал, а я зачитываю Вашему величеству чистую и честную статистику. По моим подсчетам нам понадобится лет сто пятьдесят, чтобы восстановить довоенный уровень жизни. Но это с учетом активной финансовой помощи и привлечения людей, тех, кто покинул родину, и тех, кто мог бы сюда приехать.

— Решение соймом уже принято, — отвечал король, — двадцать особенно пострадавших городов ВКЛ освобождены от налогов полностью. А что касается Менска вашего, то город избавлен от обязанности выдавать хлеб и принимать войска на постой. Состояние катастрофы Литвы для нас не новы, пан Деружинский. Всем это известно, и работа по реставрации страны движется, пусть, увы, и не так как хотелось бы.

Все трое некоторое время сидели молча. Лишь было слышно, как с легким хрустом в колене нервно качает ногой король. Деружинский расправил долгие усы, кашлянул в кулак и продолжил:

— Ну, я на этом, с Вашего позволения, закончу с мрачной хозяйственной статистикой. Ее можно долго перечислять. Я о другом хочу поведать, Ваше величество. Трагедия войны отразилась и на религиозном фоне нашей страны. Если раньше, при первых Вазах, положение православных в Княжестве было нормальным и при Вашей милости они имели гарантии и свободу, то сейчас местные власти к православным поворачиваются спиной. И вот по какой причине: оккупанты переводили всех наших православных в свою московскую веру, как и некоторых протестантов и католиков. Теперь надо бы как-то нейтрализовать, а проще говоря, ликвидировать эту веру. Она не наша. Нужно вывести наших православных из-под подчинения московскому царю и патриарху. И тут главное, не наломать дров.

— Что значит, не наломать дров? — сдвинул брови король. Его глаза сверкнули двумя злыми молниями:

— Вот, панове, наша боль и наша проблема! Православные! Они не знают чести! Я не могу быть уверенным ни в одном православном, ибо сегодня он друг, завтра враг! Почему православные смотрели на царя как на своего заступника? Почему Могилев сам открыл ворота царской орде? Разве не он вешает и убивает наших людей? Разве я хоть одного православного посадил в тюрьму или казнил за его веру? Нет же! Это делает царь, но это быдло, прошу прощение за резкое слово, так легко предает то, за что иные умирают с оружием в руках! Свобода вероисповедания Литвы, чем вы, литвины, так гордитесь, не есть благо для вас! Это вред! Эта свобода разбивает нашу страну на куски — кто-то за шведов, кто-то за московитов, кто-то за Корону!..

Михал нахмурился. Ему не понравилось, что его крестный говорит «вы, литвины», словно в его жилах и не текла больше литвинская кровь. Да и претензии к православным показались Михалу явно не обоснованные. Как тут не поменяешь веру, когда на тебя наставлены сабли да жерла пищалей. Ведь под давлением царя в схизматическую веру переходили даже иудеи с католиками. «Это все из-за казаков православие действует на короля, как на собаку кошка, — думал Михал, — не известно сколько бы людей точно также предало католицизм, объявись московский царь в Польше!»

— Тут дело в том, — вновь кашлянул в кулак Деружинский, — оно нельзя сказать, что все православные пошли на соглашательство с Московией. Так, Слуцкий архимандрит Феодосий Василевич не покинул Януша Радзивилла, а митрополит Сильвестр Косов до самой насильственной смерти не желал переходить на сторону царя и его веры. Тем не менее, многие православные священники запятнали себя соглашательством с оккупантами. Таких отстранять надо, убирать из церкви, или как? Может заставлять публично покаятся?

Деружинский вопросительно смотрел на Яна Казимира. Тот также вопросительно взглянул на Михала. Несвижский князь лишь развел руками, мол, а что я могу поделать?

— Верно, — вновь посмотрел на юриста король, явно успокоившись после своего гневного спича, — не надо ломать дров. Нужно аккуратно к каждому делу подойти, каждого такого священника рассмотреть, — сменил гнев на милость король, — ведь среди них наверняка есть те, кто просто спасал свою жизнь, переходил в другую веру под давлением. Были и просто заблуждающиеся, думающие, что московское православие точно такое же, как и наше. Вообще, хорошо, что вы мне все это зачитали до сейма, пан юрист, — потряс Ян Казимир пальцем в воздухе, — я сей вопрос обязательно еще до слушаний обсуждать буду в Варшаве. Надо сию деликатную проблему и решать деликатно, не рубить с плеча.

Михал одобрительно взглянул на Деружинского, также призывно кашлянул в кулак, и когда на него обернулся король, вставил и свое мнение:

— Ваше величество, один из артикулов последних переговоров с московской комиссией стоял так, что Москва берет под свою опеку православных жителей нашей страны. А это ведь, как я вижу, подрывает наш суверенитет! Как могут эти запятнанные кровью лотры еще брать кого-то под свою опеку здесь, у нас? Мы что, сами не можем заботиться о своих гражданах? Мы, правда, к этому пункту так и не подошли, ибо остановились на условиях нового межевания границ. Но на будущих переговорах этот артикул вновь всплывет! Как быть?

— Ну, на такие шаги мы, конечно же, не пойдем, — король откинулся на спинку высокого стула. Он задумался. А ведь этот «девятый пункт» требований царя был уже ему известен, и король, по убедительному совету своей жены, как раз собирался полностью сей пункт удовлетворить. «Спорить с Михалом? Нет, не сейчас», — решил король… Он чуть устало и даже раздраженно кивнул Михалу, мол, все? Или еще что-то?

— Я думаю, достаточно! Дзякуй, пан Деружинский, — встал Михал и прошелся по залу.

— Как там у Шекспира, Ваше величество? «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — Михал всплеснул руками, резко повернувшись к королю. — Но вот, пан Великий князь, самая печальная повесть на свете из всех, что я читал, — он ткнул пальцем в список Деружинского, что все еще лежал на столе перед паном юристом, — здесь речь идет не о двух умерших влюбленных, а о сотнях тысяч! О полуторе миллионе человек! Печальней лишь Всемирный потоп из Ветхого завета! Не так ли, мой король?

— Так, коханку, так, — грустно кивнул Ян Казимир, — и сие разрывает мне сердце не меньше, чем тебе. Но на сейме, и ты это слышал, я уже выдвигал предложения путей спасения Литвы от катастрофы. На том и остаюсь нынче. Привилегия в торговле, деньги, наем рабочих, ссуды… Мы вытащим нашу любимую Литву из ямы войны. Обещаю.

— Добре, — Михал вернулся за стол и сел, — на этом официальная часть моего приема окончена.

Несвижский князь уже вполне приветливо улыбнулся Яну Казимиру. Деружинский встал, поклонился и вышел. Ян Казимир тоже встал. Его лицо выражало глубокую озадаченность.

«Вот теперь, любый мой крестный, ты мне не особо поплачешься о горестных делах Польши», — злорадно думал Михал торжествуя, что мастерски предупредил «атаку» короля на свою хоругвь.

Во время обеда Ян Казимир, правда, вновь стал плавно подводить к Любомирскому, но Михал сидя по другую сторону стола, прервал короля, поднимая бокал с вином:

— Любый мой крестный! Давайте помянем Януша! Знаю, в последние дни вы оказались врагами, но… все-таки он мой кузен. И все-таки, признайтесь, не как король, а как мой родной человек, прав же был Януш Радзивилл?

Ян Казимир залпом осушил свой бокал, пригладил усы.

— Если бы Януш сейчас воскрес, я бы упал перед ним на колени. Я ничего не смог сделать тогда в 54-м. Я даже собирался в отставку. Страна была на гране краха. И он, великий гетман, все делал верно, думая лишь только о защите Литвы. Я бы поступил на его месте точно также. Не его вина, что его союзник Карл пошел на нас войной.

— Вспомните из-за чего? — Михал также допил свое вино в память об Януше.

— Так, — покраснел Ян Казимир, — из-за моей глупой гордыни. Из-за нелепейшей претензии на шведский трон. А все Мария подталкивала! Все она!

— Крестный! Имеет ли смысл Люблинская уния в наши дни?

— Оно верно, коханку, верно! — Ян Казимир чувствовал жуткую неловкость под логичными и одновременно жестокими вопросами крестника, под его пытливыми взглядами. «Не тот уже наивный мальчик наш Михал, не тот!» — думал Ян Казимир.

— Ты прав, Михал, — продолжил король, ставя локти на стол и сцепливая пальцы рук перед лицом, — даже самые близкие родственники, братья, что были неразлучны в детстве, вырастают, заводят семьи, и им надо жить отдельно, каждому иметь свой дом. Верно это все. А ведь Люблинская уния рождалась самим Богом! Вспомни Грюнвальд, историю Ливонской войны, битв на Улле и под Оршей. Мы вместе отражали нападения крестоносцев, нападения Московии, турок, плечом к плечу бились, и пусть Уния тогда еще не была заключена, она уже была в наших сердцах и наших умах. Сейчас Уния переживает кризис. Это так. Но ты клонишь к тому, нужен ли Литве свой король, а стало быть, полная независимость от Короны?

— Мне это, по крайне мере, очень интересно, — ответил Михал, аккуратно отрезая кусочек мяса ножом, придерживая его вилкой. Ян Казимир несколько секунд наблюдал за этими действиями, словно видел впервые, как за столом орудуют ножом и вилкой. Слуга выплыл из угла комнаты и наполнил бокал короля новым вином.

— Вероятно, что это было бы нужно для Литвы, — согласно кивал Ян Казимир, — но ведь сейчас я помогаю вам. Поляки помогают вам одолеть московитов.

«Опять эти „вы“ и „мы“, — с горечью подумал Михал, — какое уж это объединенное государство!» Но вслух он произнес:

— Так, мой король, но вспомните 55-й год! Мы тоже помогали полякам, когда наша собственная отчизна лежала в руинах под сапогом схизматов азиатских! Лично я думал, что буду оборонять Польшу от немцев и шведов. Но там, за мурами Ясной Гуры, я видел все тех же поляков, штурмующих наши бастионы. Я видел, что участвую в каком-то рокоше, гражданской войне! Уже тогда я задумался, а правильно ли я все делаю? Почему не послушался Януша и Богуслава? Почему проигнорировал Кмитича? Сколько нам еще разгребать гражданские внутренние конфликты Польши?

Михал мысленно улыбнулся. Он вновь подводил короля к мысли, что людей для борьбы с Любомирским не даст. И этим сам же спровоцировал тему.

— Что было, то было, любы мой коханку, — покивал своим кучерявым париком король, — глупостей много произошло. Ошибок и глупостей. А все из-за неограниченных свобод нашей шляхты, которым я вынужден потакать, вынужден смотреть, чтобы не обидеть того, другого, третьего… Нужно как Кромвель в Англии сделать — стукнуть по столу кулаком да узурпировать власть. Вот тогда сразу хорошим станешь! А так, чем лучше, тем хуже, как не парадоксально это звучит. Рокош, говоришь? Вот и сейчас мы имеем рокош. И что с ним прикажешь делать? Не замечать? У меня в коронном войске три тысячи человек погибло из пяти тысяч! Нельзя допускать продолжения этой трагедии.

— Верно, допускать нельзя, — соглашался Михал, делая глоток из бокала, — но почему-то, уже допустили.

— Любомирский слишком агрессивен, — оправдывался король, — и он смелеет, глядя, что у меня нет войска, что все имеющиеся силы задействованы в Литве или в Руси. Вот если бы вы с Богуславом мне помогли! Любомирский убежит от одного лишь вида твоих, Михал, храбрых жавнеров!

— Я против братьев-поляков поворачивать оружие не хочу, — отвечал Михал, разрезая ножом кусок жареной свинины.

— Любомирский литвин.

— Тем более, — кивнул Михал, — против своих и подавно. II Любомирского, кстати, поддерживают в основном поляки!

— Но что делать? — уставился на крестного Ян Казимир, сидя на другой стороне длинного стола. — Война уже идет, Михал! Уже есть одно поражение! У меня погибло три тысячи человек из имеющихся пяти! — повторил король.

— Что делать? — рука Михала с вилкой и наколотым на нее кусочком мяса замерла в воздухе. — Договориться, мой король, мирно договориться.

Ян Казимир раздраженно откинулся на стуле.

— Вы, мой милый крестный, поймите одно, — продолжал мирно завершать обед Михал, — я принципиально не хочу, чтобы литвины стреляли в поляков. Ведь там у Любомирского много шляхтичей, у которых есть своя правда, свои права. Давайте их выслушаем! Может, они кое в чем правы? Вероятно, Вы сегодня точно также ошибаетесь, как десять лет назад с моим покойным кузеном Янушем, да вознаградит его Богородица за все его немалые заслуги перед отечеством. А если не избежать конфликта, то просите солдат у Михала Казимира Паца. Он Великий гетман, он пусть и выделяет солдат.

Михал, кажется, впервые после обиды из-за польной булавы тонко указал на это своему крестному. Ян Казимир понял и явно смутился.

— Пац… Ну, да, Пац… — пробубнил король, рассеянно размахивая рукой в воздухе, словно вспоминая утраченную мысль. — Оно верно, обнаглели малость Пацы после вручения булавы Михалу. Это все Мария… Зря послушал ее… Клянусь, польным гетманом будешь ты, Михал. И очень скоро.

— Дзякуй, не стоит, — Михал сокрушенно усмехнулся, — вы лучше помогите приструнить этот зарвавшийся род. Подняли уши! И пусть пока отрабатывает Михал Пац вверенную ему булаву. Пусть дает солдат и разгребает ваши внутренние проблемы.

— Пац не может, — буркнул Ян Казимир, — у него там не армия, а толпа изнуренных голодных людей. Он даже Кмитичу помочь не может, хотя миссия у Кмитича самая важная сейчас — дать отпор Хованскому под Витебском. Иначе, прощай Витебск, прощай Полоцк…

— Как? — Михал со звоном уронил нож и вилку на фарфоровую тарелку и даже встал, отбрасывая в сторону салфетку. — Разве Кмитич не с Пацем?

— Нет. Кмитич пошел под Витебск. К реке Лучеса. У села Устье. Он там должен сдержать Хованского. Положение твоего сябра не завидное, надо отметить. Пять тысяч против десяти. И нет пушек, холера ясна!

— И почему же Вы мне этого раньше не сказали? — Михал продолжал сверлить глазами короля.

— Я… я думал тебе это известно?

— Нет! Не известно! Я был полностью уверен, что Кмитич находится с Пацем!

— Так, был, но… Видишь, как не просто все! Послал я подкрепление к Кмитичу с Полубинским, а оно увязло в боях с Долгоруковым. Пац охраняет дороги от Березины до Днепра. Зализывает раны, толстый обжора. Богуслав не известно где вообще. Говорят, воюет его хоругвь под Дюнабургом, а сам он готовится к свадьбе.

— Какого черта! — Михал уже не мог сдержать раздражения и гнева. — Вот к кому я должен идти на помощь! К Кмитичу!

— Поздно уже, — Ян Казимир старался не смотреть в глаза крестнику, — сражение состоится не сегодня-завтра. А вот с Любомирским…

— К чертям собачьим Любомирского! Забудьте Ваше величество про мою хоругвь! Я должен быть рядом с Кмитичем! Не Любомирский грозит потерей городов и огромных территорий Речи Посполитой, а именно Хованский!..

Высокие резные двери вдруг с легким скрипом распахнулись. Михал вскинул голову:

— Какого…

Два королевских жавнера в синих жипунах и низеньких шапках с длинным пером внесли что-то большое, плоское и прямоугольное, покрытое черным шелковым покрывалом. Вроде как упакованная картина.

— Что это? — недоуменно спросил Михал, глядя то на Яна Казимира, то на предмет под черной материей. — Картина? Точно, картина!

— А, — сказал небрежно Ян Казимир, как бы говоря «дело пустяковое», — поставте у стены! Можете идти! — махнул он платком жавнерам. — Я же знаю, коханку, — повернулся король обратно к Михалу, — что ты увлечен живописью, вот и решил подарить тебе кое-что особенное. Вот, полюбуйся.

Михал пусть и был взволнован новостями про Кмитича, и готов был отправиться к нему на вырочку не медля, тем не менее, медленно, словно боясь чего-то, подошел к запакованной картине, аккуратно прислоненной солдатами к стене. Материал ничем не связанный просто обволакивал раму, ниспадая мягкими прямыми складками к полу. Михал потянул за кончик шелка, и тот сам собой поехал вниз, с мягким тихим шелестом упал на пол. Михал стоял, словно громом пораженный. Перед ним была… картина Вильяма Дрозда «Литовский всадник», или же, как ошибочно называл ее Тарковский, «Польский всадник» Рембрандта, или, как еще более ошибочно называл сам Рембрандт, «Огненный всадник». На картине, словно живой, был изображен двадцатилетний пан Кмитич с легкой улыбкой Джаконды, улыбкой неуловимой и загадочной, и так похожей на него, на Кмитича… Нашелся! Нашелся…

Михал почти в ужасе смотрел на картину, не веря своим глазам, не веря, что все это происходит на яву: «Может, я сплю?» Сколько же лет он искал это полотно? Восемь? Девять… Да, нет же! Все десять лет! Почти пол жизни! Михал сглотнул и медленно повернулся в сторону Яна Казимира. Король, явно довольный собой и явно довольный произведенным впечатлением, улыбался, сидя на стуле, закинув ногу за ногу.

— Ну, каково? — спросил он.

— Frappant![4] Феноминально! Где… как Вы ее нашли?

Глава 14. Страхи Кмитича, страхи Хованского

Еще никогда Кмитич не ощущал на себе такой ответственности, как в ночь на 15 июня. От немногочисленной хоругви оршанского полковника зависел если не исход всей войны, то, по меньшей мере, исход грядущих переговоров и судьба всего Витебского воеводства, его родной земли! Кмитича умоляет, приказывает сам король! Его заставляет сражаться не только любовь к своей земле, приказ короля, но и шляхетская честь, ибо вызов брошен принципиальным соперником… Этот крест ответственности давил на плечи оршанского князя как никогда, и ему впервые становилось страшно. Страшно и за людей, которыми он командовал, и за собственную жизнь, ибо умирать совсем не хотелось в самом конце войны, до того, как он увидит свою малютку Янину, не подержит ее на руках, не поцелует глаза…

Кмитич тихо ступал между костров, вокруг которых молча сидели его солдаты, всматривался в лица людей, думал о том, что на следующий день их может уже не быть здесь, на грешной земле…

Даже безвыходное положение перед битвой у Кушликовых гор три года назад не вызывало столько треволнений, как сейчас. Тогда конфедеративная армия Кмитича и Жаромского стояла, казалось бы, между двух гор, между огнем и полымем: между враждебно настроенными королевскими войсками, призванными разоружить его и Жаромского, и московитами Хованского, хищника, жаждущего его, Кмитича, крови. И тем не менее просвет был, была надежда, были шансы… И вот в тех, казалось бы, незавидных условиях оптимизм жил в сердце Кмитича, не покидала уверенность, что все будет хорошо… Сейчас Кмитич не видел помощи, не видел поддержки, не чувствовал оптимизма, не ощущал былой смелости, а лишь видел перед собой выстроившегося для атаки врага, готового прыгнуть на него и впиться зубами в его тело. Впервые Кмитич не желал сражаться, хотел уйти, увести людей, но понимал, что невозможно, нельзя, поздно…

Помощь не шла. Не мота прийти. Потрепаные и измотанные полки Михала Паца расположились между реками Березиной и Днепром, защищая собой дороги на запад. Сам же гетман остановился в Шклове. В Менске сенаторы постановили выдать универсал о сборе посполитого рушения. Кмитичу, впрочем, от всех этих новостей было ни холодно ни жарко. Все это лишь означало, что в ближайшие дни ждать помощи неоткуда. Была еще призрачная надежда на отошедшего от военных дел Богуслава, но его хоругвь по дошедшим расплывчатым сведениям была повязана по рукам и ногам где-то под Дюнабуршм, выбивая из-под города московские полки. Ну, а задачей Кмитича было не дать Хованскому о ступить и спрятаться за стенами Витебска, чтобы не сорвать восстание, которое ожидалось в городе. Поэтому на плечи оршанского князя наваливалась нелегкая задача: задержать Хованского боем здесь, на берегах Лучесы, к югу от Витебска. И вот если план удастся, то Витебское воеводство спасено! Но у Кмитича на все это лишь пять тысяч солдат две пушки и ограниченное количество пороха, которого хватит на непродолжительный бой… Поэтому Кмитич то и дело повторял всем своим офицерам мушкетеров и жмайтских пехотинцев:

— Дальше тридцати шагов не стрелять, вдогонку не стрелять, без приказа — не стрелять…

Кмитич до последнего надеялся, что к нему прибудет обещанная помощь в виде обоза артиллерии от Александра Полубинского. Но… вместо обоза на взмыленной гнедой прискакал курьер. Он сообщил, что подкрепление увязло в боях с превосходящими силами князя Долгорукого.

— Они атакуют каждый день, — сообщал курьер, — с божьей помощью и при наличие пушек и пороха мы их всякий раз добро поджариваем, но сойти с места московцы, тем не менее, нам никак не дают…

«Мой любый друг, — писал Полубинский, — спешу к тебе на помощь, но сейчас не дают беспрестанные атаки Долгорукого. Продержись хотя бы пару суток, милый мой пане! Спешу! Ужасну спешу!..»

«Прощайте пушки!» — в ужасе думал Кмитич. А вот у Хованского было пять пушек, и еще дополнительно подвезли пять тяжелых орудий, видимо, из витебского гарнизона. Эти двадцатифутовые орудия под охраной двух стрельцов, сгрудившись, стояли на берегу Лучесы, и Кмитич хорошо их видел в подзорную трубу. Видел и понимал — эти пушки разнесут его укрепления в пух и прах.

«Эх, вот бы сюда Елену с ее умением напускать ветер, да разметать все эти пушки!» — вздохнул Кмитич, вспоминая знакомые и любимые голубые глаза, и… как будто бы в голове услышал голос, ее голос: «А сам попробуй! Вспомни Ясну Гуру!»

Мысль пришла быстро. Действие тоже. Ибо медлить было невозможно. Кмитич скинул одежду и с одним кинжалом в руках погрузился в прохладную черную воду реки. Лето еще не разгорелось, еще не согрело Лучесу, хотя у берегов вода показалась Кмитичу совсем теплой — ночью река отдавала-таки тепло, накопившееся за солнечный день. А вот на глубине он всей кожей ощутил холод…

Самуэль незамеченным проплым под водой между липких водорослей и корявых веток и под покровом ночи вынырнул прямо около вражеских орудий. Осторожно высунул из воды голову, осмотрелся, тихо никем не замеченный во мраке ночи подкрался сзади к охраннику, напрыгнул, коротко полоснул ножом по горлу… Второй стрелец не успел даже проснуться… Кмитич вспомнил Ясну Гуру, Ченстохово. Но тогда было легче, тогда в лагере немецкого генерала Мюллера он был своим, на нем был шведский мундир, у него был порох, но даже тогда испортить две пушки оказалось непростым заданием. Сейчас Кмитич был голым, мокрым и с одним единственным кинжалом в руках. Но он знал что делать. Вырезал в казеной части стволов орудий фитили, забил черные жерлы орудий травой, землей и мелкими камнями. «Эх, и с остальными бы так!» — подумал Кмитич, но углубляться в лагерь московитов посчитал опасным. Он взял стрелецкий мушкет. Осмотрел — новый, шведский… Полковник насыпал на полку пороха, взвел колесный замок, поднес к связанным фитилям пушек, приложенным к пороховому бочонку… Сухой выстрел стрелецкого мушкета в ночной тиши услышали, наверное, все, но главное — искры подожгли фитиль, что Кмитич вставил в бочку. «Теперь — бежать!» Кмитич кинулся к реке, прыгнул, с плеском нырнул, и уже под водой видел краем глаза, как окрасилась поверхность Лучесы оранжевым светом, как грянул гром взрыва. Взлетели в воздух все заряды пяти тяжелых пушек… Также незаметно как пришел, Кмитич уплыл обратно… В литвинском лагере мокрый и продрогший оршанский князь выпил залпом целых две пляшки горелки, прежде чем согреться…

Хованский уже не торжествовал. Жуткий страх сковал сердце князя в этих диких краях лесной реки с болотистыми берегами, со всякой нечестью, взрывающей его пушки. Хованский боялся каждого куста, каждой тени, вздрагивал от каждого хруста сучка или ветки. Он с большим удовольствием отступил бы сейчас в Витебск, спрятался бы за высокими стенами от этой партизанской страны с ее кривыми лесами, стреляющими деревьями и все еще живыми руинами… Но спрятаться, увы, не мог, ибо перед ним стоял этот опостылевший пан Кмитич, которого Хованский так сильно хотел разбить, но… уже боялся. «А вдруг подкрепление придет к литвинам, и их число сравняется с нашим?» — испуганно думал Хованский и делился этой мыслью со своими офицерами.

— Тогда надо атаковать его, пока нас вдвое больше, да отступать в Витебск. Если сразу уйдем, то получим удар в спину от Кмитича, на плечах ворвется литва в город. Надо громить их, и все дела, — отвечали воеводе его подчиненные…

Хованский и сам больше всего на свете желал разгромить Кмитича. И одновременно боялся… Его Новгородский полк с заряженными пистолетами и наточенными саблями и копьями стоял и ждал сигнала к атаке. Белые кирасы гусар мутно поблескивали в сумраке раннего июньского утра. Впрочем, самих новгородцев в Новгородском полку осталось едва ли половина. Строптивых уроженцев Новгородщины Хованский то и дело заменял московскими боярами и их детьми, пополнял полк и молчаливыми не привыкшими обсуждать приказов карелами и даже казаками… Видимо поэтому командовать этим кавалерийским полком Хованский поручил атаману Якову Черкасскому, также имевшему зуб на Кмитича — в Орше тот пристрелил его брата…

Кмитич хмуро осматривал в подзорную трубу позиции московитян. Хотя смотреть на них можно было и без подзорной трубы. Кмитич видел колыхающие знамена, слышал хриплые звуки рожков, собирающие ратников к атаке… Бухнули в утренней дымке, стелящейся над долиной реки, московские пушки. Словно глухие удары барабана.

— Началось, — обернулся Кмитич на ротмистра Сороку. Сорока, казалось, впервые в жизни не улыбался в свои черные кошачьи усы. Его глаза были влажными.

— Началось, пане, — сказал Сорока, словно прощаясь, до этого грустно натачивавший свою саблю, сидя на бревне, словно и не собираясь никуда.

Кмитич встретился с полными отчаянья глазами ротмистра и даже слегка оторопел. Это он, Кмитич, только что хотел увидеть в этих знакомых с восемнадцати лет темно-серых смешливых глазах пана Сороки оптимизм, уверенность… Это как раз Кмитич хотел подпитаться воодушевлением у этого более старшего по возрасту человека, уже спасшего ему однажды жизнь… Однако получалось, что и сам Сорока нуждается в воодушевление, будучи надломленым, морально истощеным. Похоже, его окончательно сломали эти долгие десять лет войны, постоянное неведение о судьбе жены и трех детей, постоянные походы, бои, наступления, отходы.

— Все будет добра! — крикнул весело Кмитич Сороке. — Это наш последний бой, пан ротмистр. Обещаю!..

Глава 15. Никон против Хованского

К торжественному обеду по поводу приема генерал-губернатора Лифляндии Магнуса Габриэля Де ла Гарды в Кремле готовились не задолго, но загодя. И обед начали с утра.

Де ла Гарды гордо восседал за столом в своем любимом ярко-желтом камзоле, богато расшитым спереди голубым декором, с ярко-синей лентой через плечо — под цвет шведского флага, надо понимать. Его светло-рыжие волосы величаво ниспадали на белый, как сахар, воротник. При всей сфинковской непроницаемости шведа его голубые глаза с нескрываемым удивлением наблюдали, как разносчики, человек пять, уже сменившие одежду после первого выхода, на огромном подносе выносили цельную тушу зажаренного медведя. Другие несли золоченое блюдо с осетром в два метра. Завершал шествие вынос огромной сахарной получеловеческой головы в несколько пудов весом. «Это сколько же сахара понадобилось для этого! — думал прагматичный шведский граф, поглаживая задумчиво свою бородку-клинышек. — Сахар нынче дорог. Богато живет наш царь! Или же опять пыль в глаза пускает? Ох, и любят же они это в Московии! Ну, да не на простока нарвались! Я им не Бенгт Горн. Обдурить себя не дам».

Алексей Михайлович и вправду по московскому обычаю желал ошеломить шведского посла, купить его царским приемом, уговорить… В 1658 году после провала шведской кампании и гибели в общей сложности более 24 000 московитских ратников царь подписал рукой Хованского Валиесарское перемирие, признавая свое поражение и обещая уйти с захваченных земель Лифляндии и Эстляндии. Но Дерпт и Мариенбург было оговорено пока временно оставить за царем.

Кардисский мир заставлял царя уйти и оттуда. Упорная попытка заполучить Инфлянты через переговоры с комиссией Речи Посполитой также закончилась провалом. Теперь царь пригласил послов Швеции, чтобы через это скандинавское королевство получить Дерпт с Мариенбургом за большие деньги, ну, а если послы также будут упираться, то получить сии города за очень большие деньги плюс передача Швеции задвинского города Дюнабурга, что все еще удерживали московиты.

Как знатока славянских и околославянских душ, король, а точнее регенты десятилетнего короля Карла XI послали договариваться по поводу Лифляндии генерал-губернатора этой шведской страны Магнуса Де ла Гарды. Секретный циркуляр юного Карла XI состоял в том, что при выплате царем контрибуции в миллион талеров, можно будет говорить о совместном управление в Дерпте.

— Ваше величество, — пытался отговорить от этой глупости королеву-мать Ядвигу Элеонору Де ла Гарды, — это есть настолько же реально, как и усадить за один стол изведать свиной пудинг лютеранина и магометянина. Как предложить иудею и католику совместно почитать Христа. У Московии свои законы, у нас другие. У них все подчиняются только указам царя, почитая его как помазаника Бога, у нас всем управляет конституция и закон, кои не нарушает, то есть раньше не нарушал, даже король. Как все это совместить?

Малолетний король, присутствовавший при разговоре, бросив взгляд на мать, которая ему согласно кивнула, сказал с пафосом:

— Мы не согласны.

Регенты и сама Ядвига Элеонора, пусть и соглашались с доводами Де ла Гарды, циркуляр все же решили не отменять. «Вот же чертенок! — думал в сердцах Де ла Гарды про Карла. — Яблоко от яблони…»

Когда в феврале 1660 года Карл X Густав после неожиданной свалившей его болезни ушел в мир иной, Де ла Гарды, как бы не соболезновал своему королю, тем не менее, облегченно вздохнул. Не в меру энергичный и воинственный Карл Густав начинал уже разорять Швецию своими бесплодными военными кампаниями то против Польши, то против Московии, то против Дании, то против датской союзницы Голландии. Дания дважды подвергалась атакам Карла Густава, а смерть 13 февраля шведского короля уберегла датчан от очередного похода. Трон унаследовал юный Карл XI, единственный сын почившего короля. Однако несмотря на регентов, кои, впрочем, совершенно не занимались образованием Карла, августейший мальчонка унаследовал и кипучую энергию отца, залезая явно не в свои мальчишеские дела, играя в короля Швеции не только в своих комнатах и на игровых площадках, но и перед государственными лицами. Такое губернатору Ливонии явно не нравилось. И вот Де ла Гарды в Москве.

Алексей Михайлович, закатывая роскошный прием, не просто хотел уговорить шведа по поводу совместного владения Дерптом или Мариенбургом, но и найти, возможно, союзника в борьбе с Речью Посполитой, что, впрочем, многие даже в свите царя считали провальной идеей.

— Государь! Кушанье подано!

Де ла Гарды подозрительно покосился на пироги с грибами и грибной благоухающий суп. В Швеции грибы по большей части ели колдуны да сохранившиеся, возможно, со времен викингов берсеркеры. «Уж не задурить мне голову хотят?» — думал не ждущий ничего искреннего от царя граф, усмехаясь в усы.

Впрочем, далеко не одними грибами был богат царский стол. Первым блюдом подали жареных лебедей. Разносчики, уже поменяв белые рубахи на красные, несли кубки с мальвазией и другими греческими винами. Сидящий рядом с Де ла Гарды царь то и дело посылал со своего стола полные вина серебряные кубки в знак особой милости кому-то из гостей. Таких было более сотни. Сейчас государь вновь отослал кубок в адрес какого-то князя Василия, рыжего бородача. Разносчик подносил Василию кубок, говорил:

— Василий-ста! Великий государь жалует тебя чашею.

Тот, приняв ее, выпивал стоя и кланялся, а подносивший кубок возвращался и докладывал:

— Василий-ста выпил чашу, челом бьет.

Де ла Гарды хотел было спросить по какому случаю так много гостей, но царь опередил его, удивив при этом немало:

— Сегодня я избранных пригласил. Народу потому немного!

— А не много ли явств, Ваше величество? — вежливо укорял за расточительство царя генерал-губернатор Ливонии. Подобного граф никогда не видал ни в Стокгольме, ни в Вильне, ни в других городах.

— Да сожрут все! — смеялся захмелевший царь.

Де ла Гарды с любопытством изучал местные обычаи. Он обратил внимание, что менее знатных именовали со странным окончанием — су (Феодор-су, Иван-су), когда к более знатным именам прикрепляли окончание — ста (Дмитрий-ста, Василий-ста). В русской Литве Де ла Гарды подобного абсолютно не слышал. Это скорее напомнило ему говор финнов Суоми.

— Скажите, Ваше величество, — спросил по-немецки наклонившись к царю Де ла Гарды, — а сколько же у вас поваров?

Стоящий рядом толмач, ведающий немецкий и русский, тут же перевел.

— А шут их ведает! — махнул рукой царь и, повернувшись к какому-то очередному бородачу, спросил:

— Федька, а сколько у нас поваров?

— Так только платных поваров и приспешников у нас в Кремле два десятка, — почему-то испуганно отвечал Федька, который, как показалось Де ла Гарды, по возрасту годился царю в отцы, — еще состоят пять хлебников, квасовары, старцы, надзирающие за кухней, поварята, а также несочтенное количество кухонных рабочих из холопов. Трудно подсчитать сразу, светлый царь. Не гневайся.

— А вот гневаюсь! — улыбнулся Алексей Михайлович, бросив искоса взгляд на шведского графа, и отхлебнул вина из золотого кубка. — Я вот рыло щас, Федор, тебе начищу!

И царь шутливо приложил кулак к толстой щеке Федьки. Тот побелел и заулыбался, видимо, не зная, шутит ли царь или же сейчас в присутствие посла в самом деле заедет в рыло.

Расфуфыренные крайчий, чашник и чарошник стояли у столов, зорко наблюдая за своевременным подаванием кушанья и напитков. Музыканты в углу наяривали скоморошскую какофонию, призванную, наверное, веселить шведов. Шесть шведских офицеров, сидящих по правую руку от своего командира, вопреки внешне хладнокровному Де ла Гарды, наоборот, выказывали то бурное удивление, то бурный восторг, но не музыкой, а блюдами, их обилием и разнообразием. Кажется, что шведы оказались в легендарных чертогах бога Одина, где пируют асы древних викингов вместе с душами павших в бою храбрых воинов.

Шведской миссии, проехавшей половину Московии, эта страна изначально показалась не то, чтобы бедной, а даже где-то разоренной, словно мор или монголы во второй раз прошлись по землям царя в обе стороны. Деревни угнетали послов своей внешней нищетой, а редкие города напоминали разоренные налетом змея-горыныча деревни. Забитые, напуганные местные жители разбегались при виде иностранцев, иные пытались чем-то помочь, но ни по-русски, ни по-немецки ничего не знали. И лишь между Можайском и Москвой Де ла Гарды объяснился по-фински с какими-то ортодоксального вида бородатыми мужиками. А вот в самой Москве шведы попали словно в сказку: разодетые в красивые и даже чересчур яркие, пусть и несколько мешковатые длинные одежды люди, огромные золотые купола церквей, ковши красной и черной икры, фаршированные по-царски щуки, треска с яйцами в сметане, заливные поросята и языки, но особенно — румяные девушки-красавицы, приглашающие пойти вместе в баню, что шведы с готовностью и делали. Московская баня вновь удивила — точно шведская, с вениками и паром.

— Варяжская школа, — улыбались шведы, хлестая в жарком пару друг друга березовыми ветками, хохоча и радуясь, что оказались словно дома…

Однако не столь благодушен был сам Де ла Гарды. Он не забыл осаду Риги, не забыл жестокого обращения московитян с мертвыми телами рижских оборонцев. Его, стреляного воробья, трудно было расположить к царю веником в парной или же жареным медведем в столовой. Более того, набравшись храбрости после второго выпитого кубка вина и решив перешагнуть через дипломатическую корректность, Де ла Гарды спросил Алексея Михайловича не слишком ли жирует царь в то время, как та часть страны, кою удалось увидеть Де ла Гарды, бедствует и даже нищенствует.

— У нас в Швеции король никогда бы не посмел демонстрировать столь шикарную жизнь в то время, как его сограждане переживают трудные времена, — закончил ливонский губернатор, испытывающе взглянув на царя.

Но Алексей Михайлович даже не обиделся на такой дерзский вопрос. Он рассмеялся, дружески положив руку на плечо шведа:

— Дорогой мой генерал-губернатор! Да когда четыреста лет назад русские киевляне строили Владимир и Ярославль, а потом еще через сто лет Тверь и Москву, то местные чухонцы точно также бедно жили. Им богатство не нужно, они не знают что с ним делать. Эти нагие люди и счастливы своей бедностью, счастливы в своем незнании и неведении богатой жизни. Им дай золота и серебра, они его тут же перельют на своих паганских идолов, пропьют в два дня или в один вечер, а то и просто закопают в землю. Это все чернь, незнающая истинной разницы между богатством и нищетой. Я могу дать им самые лучшие книги для чтения, но они будут ими печь топить. Пришлю толмача, чтобы научить читать книги сии, а они по своим норам разбегутся от него, как от палача. Дикие люди, господин Де ла Гарды! В этом, кстати, их собственное богатство! Ведь чему учит наша церковь? Будь богат духом, а не материальными благами!

— Да, но при этом ваша церковь, как и вы сами, светлый царь, не показывает примера скромности в быту, — укоризненно заметил Де ла Гарды, — что в большей степени демонстрирует как раз наша протестантская церковь, избавляясь от излишеств. А по поводу чухонцев… Но ведь наши подданные финны, карелы, ингерманландцы и эстляндцы тоже, как вы выразились, чухонцы, родственные вашим, но картона в Шведском королевстве абсолютно иная. У нас эти, как вы их называете, чухонцы почему-то не особо счастливы в нищете, ибо нищий телом не может быть богатым духом человеком. Не бедствуют наши финны, а живут на равных условиях со шведами и немцами в городах, организуют цеха и артели, учатся в университетах, получают докторские степени, идут служить в церковь, армию, в школы. И мы, обратите на это особое внимание, не заставляем их говорить обязательно по-шведски, хотя шведский и немецкий они знать должны, не приказываем крестить именно в шведские имена.

Алексей Михайлович молча выслушал перевод, потом грустно кивнул. Возразить ему было нечем, ибо он сам был согласен со шведским послом. Благодушие царя резко сменило самобичевание:

— Эх, правы вы, господин генерал! Ох, правы! Вот это все, — обвел он рукой столы, — не есть благо для меня! Со всем этим златом, серебром да роскошью я не войду в царствие небесное, но утянет меня сей презренный металл в гиену огненную! Чухонский рыбак куда как более счастлив, чем я, грешный! Он, чухонец нерусский, поймает рыбу, съест ее и доволен жизнью! А я? Быть царем — это тяжелый крест. Иной раз кажется, сел бы в дырявый чел, рыбачил да был счастлив в своей первобытной наготе. Вы и не представляете сколько нерешенных задач в стране, сколько бед и забот наваливается на мою несчастную голову!

«Так к чему же тебе новые земли, если в старых жизнь наладить не можешь, — сердито думал Де ла Гарды, пробуя греческое вино, вспоминая осаду царем Риги, — наверное, не будем продавать царю новые пистолеты, продадим старые, с переделанными замками, под новые. Неизвестно еще против кого в будущем сии пистолеты царь повернет. А деньги у нашего царя, похоже, имеются, и немалые». Еще до утренней обедни заморский гость обратил пристальное внимание на горы золотой и серебряной посуды в комнате, смежной со столовой, через которую проходил. Там еще стояли литые серебряные бочки, огромные серебряные тазы, кои поднимали за ручки четыре человека…

— Не вели казнить, пресветлый царь! — вдруг в кремлевскую столовую влетел Питирим Крутицкий и прямо в своих церковных одеждах и посохом растянулся перед царским столом, ломящимся от явств, вытирая длинной бородой пол.

— Что случилось? — Алексей Михайлович насупился и встал с золотым кубком вина в руке, с удивлением глядя сверху вниз. Удивило прежде всего то, что с вестью прибежал сам митрополит, заменяющий не то временно, не то постоянно расстригу Никона.

— Никон в Москве! — поднял на царя перепуганные глаза Крутицкий.

— Где? — только и выдавил из себя Алексей Михайлович, побледнев, как скатерть. Хмель враз выветрился из царской головы.

— В Успенском соборе. Прямо во время утрени явился. Говорит мол, сошел-де с престола никем не гоним, а ныне пришел на престол никем не зовом сам.

— Как сам!? — царь сжал кулаки. — Мало я ему рожу кровью разукрасил? Это не переводи! — бросил он в сторону толмача, — а суд восточных патриархов?! Эй, стража! А ну, сюда этого чертого мордвина тащите! Не было печали, так еще и этот! За что столько бед на мою голову! Почему сразу не доложили?

— Посылал я человечка, — оправдывался Крутицкий, — но челядь не пускала, говорят, торжественный прием!

— Оно верно, — растерянно обернулся на посла царь…

Когда 10 июля 1658 года патриарх Никон под давлением царя и суда восточных патриархов торжественно заявил с амвона Успенского собора, что он слагает бремя патриаршей власти, то все поняли его слова как «от сего времени не буду вам патриархом». Поняли отречение Никона, как окончательное и категорическое решение отказаться не только от руководства церковью, но и от сана и почестей патриарха (впрочем, у Никона и не было никакого иного выбора). Через два дня после отречения в разговоре с посланцем царя Никон вновь еще раз подтвердил свое решение:

— Кого Бог изволит, и пресвятая Богородица и великий государь укажет, — говорил он, хмуря брови, — быти на его месте патриархом, и он, патриарх, благословляет и великому государю бьет челом, чтобы церковь не вдовствовала и беспастырна не была.

А когда царский человечек уходил, то бросил ему в спину злобно:

— А только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема мне тогда!

Наверное и Никона, как и Хованского, можно было прозвать Тараруй. Чем дольше «смиренный Никон, бывший патриарх» — как он сам писал в письмах — оставался вдали от Москвы без дела и без власти, тем больше «бывшему» хотелось снова играть руководящую роль в московской церкви. Обидевшись на то, что его временный заместитель Питирим Крутицкий сделал несколько не вполне тактичных замечаний и действий, Никон предал анафеме этого не очень задачливого и умного митрополита.

Ну, а в 1664 году Никон, как гром среди ясного неба, объявился в Москве и сам того не зная, что из лютого и первого врага Литвы, куда посылал и благославлял полки в начале войны, теперь превращался в ее союзника, и в первую очередь — союзника пана Кмитича…

Еще за четыре года до возвращения Никона Неронов писал царю, что с уходом патриарха все в церковных делах стало еще хуже, мол, «уход Никона вселил в сердца людей еще больше сомнений по поводу правки книг». По словам старика Неронова, очень много «малодушных людей погибает, еже в отчаяние впали, и к церквам Божиим по оскуду учали ходить, а инии и не ходят, и отцев духовных учали не иметь». Это царь и так знал: схизма одна порождала схизму другую. В народе всякая дурная молва ходила и о царе, и о его бывшем патриархе из-за различий в церковных службах да печатных книгах, из-за нового крещения не двумя пальцами, а щепотью, против чего особенно выступала вдова Глеба Ивановича Морозова, брата Бориса Морозова, бывшего временщика и воспитателя царя.

— Иуда подавал щепотью Христу хлеб! — кричала гневно боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, общаясь с чернью, поднимая вверх руку с двумя пальцами: — Сие же есть то, как крестил людей сам Христос, прикасался к ним и даровал здоровье, исцеление, а иным и саму жизнь возвращал!..

— Тремя пальцами Новгород всегда крестился! Лишь душегуб царь Иван IV велел двумя креститься! — возражали противники Морозовой.

Но Морозова не унималась. Ее московский дом стал центром критики правки книг по киевским и греческим образцам и нового обряда осенять себя крестом. Дочь окольничего Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы Марии Ильиничны, Морозова занимала самое высокое место при дворе царицы. Она приходилась племянницей Ртищеву и двоюродной сестрой его сыну Федору Ртищеву, который в это время стоял во главе приказа Большого Дворца. Ртищев хотя уже не был таким близким другом царю, как в годы их молодости, но все же оставался одним из самых выдающихся по положению лиц при дворе. Благодаря своему родству и связям госпожа Морозова могла себе позволить в течение долгих лет занимать независимое положение, и ее дом стал пристанищем сторонников старой веры. У нее находили приют, защиту и покровительство юродивые и странники, вожди традиционалистов и нередко изгнанные из монастырей за стояние за старую веру монахи. У Морозовой поселился и опальный протопоп Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью. Аввакума сослали еще в 1653 году в Тобольск. В 1655 году по распоряжению Никона его отправили как армейского священника при экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, которому поручалось привести под высокую руку царя забайкальских даурских бурят и других инородцев. Теперь же и этот царский недруг вернулся.

Все это довело Алексея Михайловича до того, что в письме к патриарху иерусалимскому он с горечью и без былых ухитрений и скрывания правды откровенно высказывал свои пессимистические взгляды на церковную смуту: «В Московии весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравам». И при всем этом московиты еще что-то требовали от православных литвин на захваченных территориях! Правили правильное православие соседей!? Хулили их за отличие от московской веры!?

Алексей Михайлович еще не забыл бунта приверженцев креститься не щепотью, а двумя, как прежде, перстами, под стенами Смоленска. Сейчас бунтари и староверы, воодушевленные возвращением Никона — пусть Никон и был сторонником как раз щепоти, тем не менее, люди воспринимали расстригу патриарха как знамя борьбы с нововведениями — поднимали головы, и царь, собравший пять тысяч ратников, чтобы послать Хованскому в подкрепление для удержания Витебского воеводства, решил придержал эту рать для Москвы, где становилось явно неспокойно.

Срочное собранное Алексеем Михайловичем заседание бояр и епископов предписало Никону немедленно, «до восхода солнца», вернуться в свой Вознесенский монастырь, где для него был заведен суровый режим. В ожидании окончательного решения положения Никона представители царя, боярин Семен Лукьянович Стрешнев и новый, недавно приехавший в Москву грек Паисий Лигарид, предложили Никону тридцать вопросов, на которые бывший патриарх ответил монументальным трактатом в 955 страниц. Это «Возражение или разорение смиренного Никона, Божиею милостью патриарха» явно показывало, что «смиренный Никон» вовсе не смирился пред лицом грозной для него судьбы. Суета и переполох из-за Никона сорвали переговоры со шведами. Де ла Гарды уехал в Ливонию, не уступив царю ничего из того, что Алексей Михайлович просил. Да царю было и не до этого. Староверы, протестуя против нововведений, начали акты самосожжения, что еще больше всколыхнуло Московию. Число приверженцев древнего православия в лесах между Волгой и Белым морем было особенно велико. Здесь главным возмутителем против царя был игумен небольшого Беседного Николина монастыря Досифей, ставший в 1662 году настоятелем этой лежавшей около Тихвина обители. «Великий авва», «равноангельский отец», как его называли старообрядцы, был энергичным и умным человеком, который до поры до времени сидел тихо, пристально присматриваясь к событиям в Москве. Теперь же настало время протестов.

В Нижегородском уезде чернецы, когда пришли за ними стрельцы, запершись в кельях, подожгли себя и сгорели. А из Вологды воевода Зубов доносил, что «в прошлом году померло без покаяния и без причастия мужского и женского полу девять человек, покончив жизнь самоубийством, да в нынешнем году в марте месяце — четыре человека, нанеся в избу сена и запершись, изнутри сожгли и сами згорели. Да семь человек, утаясь от людей, вышли из деревни ночью в поле, сели в дехтярном струбе, зажгли сами и в том струбе згорели».

Весь север Московии озарился бесконечными пламенами массовых гарей, в огне которых фанатики искали спасения от антихриста царя. На левом берегу Волги, на север от Нижнего Новгорода, по речкам Керженцу и Бельбаш с начала 1660-х годов вырос большой район поселений, скитов и починков противников нового обряда.

Все эти события ломали планы царя, заставляли держать при себе больше обычного стрельцов и ратных людей. И таким образом, Хованский оставался без подкрепления. Ожидал московский князь, что его силы вырастут до 15 000, и тогда от Кмитича мокрое место останется. Но все шло против Хованского. Подкрепление не явилось. Царь же спешил с продолжением переговоров и полным выводом своих войск из Литвы.

Глава 16. Бой

— Огня! — кричал канонирам Кмитич. Картечницы стреляли по шеренге московитских ратников. Было видно, как падают вражеские пехотинцы, как останавливаются, вскидывают мушкеты.

— Стоять! — крикнул жмайтским мушкетерам Кмитич… Московиты дали залп. Пули далеко не все долетели до шеренги литвинской пехоты, притаившейся у палисада. Второй залп московитян… Несколько жмайтских пехотинцев рухнуло на землю. Однако половину пуль снесло в сторону ветром. «Издали стреляют. Боятся», — думал Кмитич, пристально наблюдая за движениями строя вражеской пехоты.

— Стоять! — снова крикнул не оборачиваясь Кмитич. — Пусть ближе подойдут!

Московиты медленно продвигались вперед. Новый залп разорвал туманный воздух Лучесы. Уже куда как более чувствительный для жмайтской роты залп. Пули впивались в руки, плечи, срубали солдат наповал, ранили, выбивали из полисада мелкие щепки… Видимо, удивление вызвало у ратников Хованского молчаливая позиция неприятеля… Московиты осмелев быстрей двинулись вперед. Мушкетеры пригнулись. Лишь низкие шляпы с узкими тульями и длинными перьями торчали из-за полисада. Еще один залп. Пули сбивали перья со шляп, сносили с голов сами шляпы, брызгали щепками от полисада.

— Готовсь! — крикнул Кмитич.

Жмайтские пехотинцы вскинули мушкеты.

— Огня!

Словно огромный великан рванул сухую ткань истлевшей рубахи. Пехотинцы били с шагов тридцати. Московиты первой шеренги словно подкошенные повалились на землю, а вперед уже вышел второй строй жмайтов.

— Огня!

Отстрелявшиеся мушкетеры тут же тонули в выдвигающейся шеренге, и новый залп рвал уши. Между залпами, казалось, не проходило и трех секунд. Пороховой серый дым заволок весь полисад, но мушкетеры били по пристреленной цели, они действовали быстро, хладнокровно, слаженно, без суеты. «Молодец, Пац. Научил жмайтов!» — удовлетворенно думал Кмитич, наблюдая за ловкой работой мушкетеров. Дуэль двух пехотных рот закончилась полным конфузом московитян. Они бежали, оставив в мокрой от росы траве убитых и раненных товарищей, не в силах забрать их, ибо мушкетные залпы с литвинской стороны валили все на своем пути.

Но вот уже с гиканьем несется лава гусар Новгородского полка, сверкая круглыми шишаками и острыми саблями. Что-то кричит своим кавалеристам Яков Черкасский, тряся длинными черными усами.

— Огня! Огня! — то и дело доносилось до ушей Кмитича. Стреляли картечью пушки, вновь били залпами жмайтские мушкетеры.

— Много, много стреляем… Ах, не хватит пороха так надолго! — тихо цедил сам себе Кмитич, притаившись за палисадом.

— Гранаты!

Плечистые высокие мушкетеры вышли вперед с дымящимися в руках круглыми гранатами. Словно камни полетели в сторону приближавшихся всадников, размахивающих блестящими саблями, ощетинившихся копьями… Грум! Грум! Грум! Рвались глиняные бомбы, сыпля длинными острыми искрами, раня и убивая… Всполохи взрывов отогнали коней, выбили из седел седоков. Но гусары развернулись на второй приступ. Вновь полетели гранаты, грохот и дым вновь пугал коней, ранил их, вновь падали из седел всадники…

Хованский со злостью сжимал в руках саблю, матерился. Гранаты, испуганные кони… Это он уже где-то видел. Под Оршей! Точно так же защищались партизаны. «Ничего, тех разбил и этих разобью!» — думал московский князь, злобно сплевывая в сторону.

— Пушкам огонь! — приказал он.

Огонь его пяти пушек много пользы не принес: литвины прятались за укреплениями, а стрелять на плоском, заросшем кустами берегу было крайне неудобно. Вновь в атаку шли гусары, их поддерживала пехота.

Гранаты скоро закончились. Мушкетеры перезаряжались. Вперед вышло пять шеренг литвинских пикинеров, выставляя длинные копья, втыкая их концы в землю, сжимая крепко пальцами.

— Стоять! — слышались крики офицеров…

Сбоку по ратникам Хованского били картечницы… Тяжелая конница налетела на частокол пик и отскочила, вновь налетела и вновь отскочила. Огонь по пикинерам из седельных пистолетов не расстроил их рядов: живые тут же вставали на место упавших, моментально смыкая свои поредевшие шеренги.

Сотня гусар литвинских пока стояла в резерве. Их Кмитич берёг на крайний случай, который — в чем был оршанский князь уверен — скоро наступит. А вот драгунам дали команду:

— Атакуй!

Драгуны налетели на побитую пулями хоругвь гусар, стреляя в них из длинных пистолетов… После короткой кавалерийской рубки атака драгун была отбита. Отошли и потрепанные московитские гусары…

В течение дня московиты больше не повторяли атак. По позициям Кмитича не прекращая били пушки. Их ядра, порой разрывные, приносили не мало вреда и хлопот, разнося в некоторых местах полисад в щепки, нанося кровавые раны людям. Московские пушкари явно пристрелялись.

— А что бы было, если бы вы, пан полковник, не взорвали те пять больших пушек? Гамон был бы! — говорил ротмистр Сорока Кмитичу.

— Оно и сейчас не легче, — отвечал Кмитич, видя, как каждое ядро ложится точно по полисаду, крошит укрепления, ранит и убивает людей, — нужно отходить к березовой роще. Туда не долетят ядра. Там рубить палисад будем.

И как только пехотинцы стали отходить, на них вновь пошли в атаку гусары Черкасского. Мушкетеры быстро выстроились. Дали залп… другой… третий… На всем скаку падали кони, всадники летели через их головы, но масса кавалерии все же домчалась до берез, за которыми успели укрыться пехотинцы. Гусары ринулись между стволами, но в оскаленные морды коней вонзались длинные копья пикинеров. Раненные лошади вставали на дыбы, сбрасывали седоков… Черкасский просил воеводу поддержать его огнем пушек. Хованский не захотел тащить по болотистой теснине тяжелые пушки и выкуривать литвинских ратников из-за берез. Он вновь и вновь посылал гусар в атаку, но жмайтские пехотинцы отвечали залпами. Между берез в одной белой рубахе с саблей в руке носился на коне Кмитич, распоряжаясь, подбадривая своих солдат, призывая стоять на смерть.

Ожесточенная перестрелка и жестокий бой завязался между укрывшимися в роще пехотой Кмитича и атакующей ее пехотой Хованского. Ратники палили друг в друга с близкого расстояния… Московиты никак не могли одолеть своих врагов, пока у тех не закончились патроны и порох. Теперь в роще завязался рукопашный бой. Звенели сабли, кричали люди… Солдаты рубили друг друга, били прикладами мушкетов, кололи саблями и шпагами, душили руками… Лишь вмешательство драгун помогло отбросить московитов прочь от березовой рощи… Было уже за полночь. До утра утомленные тяжелым не приносящим ни одной стороне перевеса боем обе стороны стихли, переводя дух.

Кмитич считал убитых, считал живых… От жмайтской роты осталась половина — не более трех сотен солдат…

— О действиях пехоты можно забыть, — грустно говорил полковник Сороке, — теперь у них только одно оружие — сабля. Теперь мы на атаки московитов можем отвечать только контратакой гусар и драгун. Это все, что мы можем.

В это же время ночью, о чем Кмитич даже и не догадывался, в лагере московитов без всякого боя от Новгородского полка гусар почти ничего не осталось: те гусары, что были жителями Новгорода и окрест, разъезжались по домам, не желая больше воевать на стороне Московии. Теперь Хованский располагал менее полусотней гусар, состоящих из плохо обученных карел и молодых москвичей — неожиданный и неприятнейший поворот для Хованского. От трех десятков казаков, облаченных в кирасы новгородского полка, в живых и в расположение полка осталось всего четверо. Хованский был озадачен и напуган еще больше. Но и Кмитич не знал, что ему делать дальше — обороняться было нечем, и лишь его драгуны с гусарами имели пока что порох в пороховницах. Да и то на один-два выстрела.

— Пороха на три-четыре выстрела хватит, — также говорили и пушкари.

«Дело дрянь!» — думал Кмитич. Похоже, драться приходилось голыми руками да саблями…

— Ничего, — подбадривал приунывших жмайтов Кмитич, — у настоящего солдата все отлично, пока в руках есть хотя бы сабля! Верно, хлопцы?

Мушкетеры смотрели угрюмо, но кивали, мол, верно.

В эти же минуты сотники, как и сам Яков Черкасский говорили Хованскому:

— Господин княже Иван Андреевич! Литва в роще засеку рубит, обороняться хотят. Значит, в атаку на нас не пойдут. Может, укроемся в Витебске? Гусары, вон, почти все поуходили! Иных поубивало. Нет у нас кавалерии, считай!

Но московский князь, словно вышедший из могилы упырь, уже чуял в воздухе запах молодой крови, жаждал напиться ею, горел нетерпением броситься в атаку немедля.

— Нет, мне нужна голова Кмитича! — отвечал он. — Готовьте атаку. Сотня гусар пойдет. Этого хватит. Пехота пойдет. Ее у нас много. Выбьем, погоним. Мои они сейчас! Я над Кмитичем властен!

Несмотря на потери, Хованский вновь поверил в успех. «Раз они сами на нас не нападают, прячутся за деревьями, значит, боятся», — думал московский князь.

Положение между двумя кровными врагами сложилось уникальное: московиты не решались атаковать, ибо их гусары сократились с двух тысяч до полуторасотни; ну, а Кмитич не мог более обороняться. Впрочем, наскрести пороха на пару десятков солдат для одного-двух выстрелов удалось, собрав зарядицы у убитых и пленных врагов…

Глава 17. Зубр

Только ленивый не обсуждал отставку Яна Казимира и кандидатуру нового короля Речи Посполитой. Но вот что удивляло князя Богуслава Радзивилла: на Биржах, Дубинках, в Слуцке и Копыле кандидатура Яна Собесского совершенно никак и никем не вспоминалась и мелькала едва ли. О ней говорили лишь те, кому заплатил, либо с кем договорился сам Слуцкий князь либо его кузен Михал. На первое место среди претендентов на престол выходил… сам Богуслав. Ему конкуренцию составлял лишь ничем не знаменитый галицкий князь Михал Вишневецкий. Популярность Любомирского также росла, но на этого пана в Польше все больше смотрели как на знамя борьбы с опостылевшим Яном Казимиром (а скорее, с его женой), но не как на будущего короля.

Вроде странно: война шла к победе Речи Посполитой, но Яна Казимира никто: ни шляхтич, ни каменщик, ни пахарь — не мог назвать королем-победителем. Особенно слово «победа» как-то не получалось произнести у литвинских шляхтичей, в основном из-за катастрофических разрушений и потерь литвинского Княжества. Да и поляки полагали, что именно из-за глупых претензий Яна Казимира на шведский престол началась война с Карлом Густавом, из-за плохой политики на Руси — с Хмельницким, из-за недальновидности на востоке — с Московией. Поговаривали, что грядет война и с Турцией, с которой вроде как начали договариваться казаки против Польши. И вот тут-то даже иные враги Богуслава признавали, что этот литвин отличается крепким боевым духом, пластичным умом. Он никогда не был, в отличие от Яна Казимира, подкаблучником и уж куда как лучше справился бы с ролью короля.

Наверное, многим польским и литвинским шляхтичам нравилось, как Богуслав, пусть и отойдя от военных дел в своей родной стране, засучив рукава, помогает своему троюродному внуку, как, впрочем, и ровеснику, да и просто хорошему другу курфюрсту Фридриху Вильхельму лепить из получившей в 1657 году независимость от Речи Посполитой Пруссии не анархическую дворянскую республику, а совместно с Бранденбургом сильное и куда как более устойчивое централизованное государство.

Правда, и в Пруссии без кризиса не обошлось. Былой товарищ Богуслава по баталием против Яна Казимира Вильхельм потребовал, чтобы дворянские сословия присягнули ему, как ранее те присягали польской короне. Неожиданно ему отказали, и кульминацией противоборства стали 1662 и 1663 годы. Жители Кенигсберга, или все еще Крулевца, не желали, чтобы при объединение Бранденбургско-Прусского государства их права значительно ограничивались, чего не было при Речи Посполитой. Оба сословия Кенигсберга выдвинули своих предводителей опозиции. От бюргерства им стал Иероним Рот, являвшийся представителем партии общин в ратуше и пользовавшийся немалым авторитетом. Иероним Рот не признавал Оливский мир со Швецией, закрепивший права курфюрста на владение Пруссией, и обратился за помощью к Яну Казимиру, который искал, кто бы ему самому помог в его бедах и проблемах. Польский король, тем не менее, порывался поддержать оппозицию, но его руки были опутаны обязательствами по Велауско-Быдгощскому договору и Оливскому миру. Хотя обещания кенигсбержцам он все-таки дал.

В те дни самого курфюрста в Кенигсберге не было, и все дела за «внука» решал Богуслав Радзивилл и Отто Шверин. Однако Рот жутко мешал. Богуслав предложил его изолировать.

— Как? — спросил Шверин.

— В тюрьму упечь, и все дела, — пожал плечами Богуслав, — мы же либералы!

Но это сделать оказалось не просто. Сам Рот то скрывался в Кнайпхофе, то выезжал в Варшаву.

Все благополучно решилось, когда курфюрст, поддержанный драгунами Богуслава, с войсками в октябре 1662 года сам появился в Крулевце-Кенигсберге. Хвала Господу, до сражения или просто стычек дело не дошло. Пострадал один лишь Рот: его задержали, арестовали, судили, но затем, благородный Фридрих счел необходимым судебную сторону проблемы закрыть, но Рот, тем не менее, оставался пока что под стражей.

И вот, наконец-то, 17 и 18 октября 1663 года сословия принесли присягу курфюрсту в обмен на сохранение за Кенигсбергом его былых привилегий.

Благодарный Слуцкий князь выполнил просьбу Фридриха Вильхельма: повез своего внучатого родственника охотиться на зубра. Зубр, этот царь литвинских лесов, стал уже совсем редким зверем в лесах других европейских королевств, а в Пруссии, как и в Саксонии, его не стало и вовсе.

— У меня есть хорошее охотничье угодье под Гродно, — говорил Богуслав курфюрсту, — там леса дремучие, дичи полно, там и поохотимся. Местный лесник Адам Смоктунович опытный, каждую тропку там знает. Он и выведет нас на зубра…

Но Смоктунович, угрюмый и высокий рыжебородый мужик, кажется, не особо обрадовался высоким гостям.

— Зубр… — ворчал Смоктунович. — Мало и у нас осталось зубра. Московиты города пожгли да вески, а потом еду искали да немало зверя постреляли в лесах, когда были здесь. Поберечь бы.

— Мы только одного завалим, — успокаивал лесника Богуслав…

Курфюст лишь усмехнулся наблюдая, как Смоктунович вооружается луком. Но лесник пояснил:

— Лук бесшумно бьет, не то что стрэльба! Пуля — она дура, рана тут же затягивается жиром, а стрела рану держит, и кровь продолжает идти. Зверь и ослабнет. Жаль, что вы, паны ясновельможные, луком не владеете…

И вот кортеж охоты на месте. Осенний пожелтевший лес словно притих. Передав лошадей гайдукам и приказав им идти долиной, ясновельможные князья с лесником начали подниматься по заросшему откосу. Шли тихо, курфюрст — в середине, чуть приотстав от Смоктуновича… Прошли уже больше версты. Зубрами даже и не пахло. Хоть бы заяц или дикий кролик мимо пробежал за все время… Вильхельм усмехнулся, повернувшись к Богу славу, сказал по-немецки:

— Распугал московит ваших всех…

— Ш-ш! — Смоктунович не дал договорить, поднял предупреждающе руку. Все трое опустились, положив мушкеты на колено. Смоктунович достал из колчана стрелу и вставил в тетиву. На самой опушке леса, где большие валуны камней прорывали гущу ельника, испуганно переступали с ноги на ногу четыре косули.

— Аленяне, — прошептал охотник, — я подстрелю первого, а вы по тем двоим пуляйте.

— Найн, найн, — покачал длинными светло-рыжими волосами курфюрст.

— Будем стрелять, распугаем и зубра. Только на зубра охота. Никаких оленей, — погрозил пальцем Богуслав Смоктуновичу. Тот кивнул, мол, нет, так нет. Он убрал стрелу, обратно вставив ее в колчан.

Они вновь пошли вперед. Долго двигались вдоль заваленного камнями крутого склона холма, заросшего соснами и елями. Лес словно вымер. Было тихо и солнечно. Типичное бабье лето, пусть для него время было достаточно позднее. В бесплодном поиске зубра прошло почти пять часов. День стал клониться к закату. Небо затянуло, пейзаж сразу посуровел, а настроение прусского гостя явно испортилось, как и намокли полы его темно-зеленого охотничьего камзола.

— Нихт зубр, — разочарованно говорил он Смоктуновичу, — даст ист дрэнно.

— Я же говорил. Война и на звере отразилась, — оправдывался лесник.

Богуслав недовольно кривил губы:

— Ну, вот, привез, называется, гостя на зубра! Адамка, ты бы сам на себя шкуру накинул да зубра бы изобразил, а то позоришь перед паном курфюрстом! Кстати, опытные лесники так и делают, — шутил Богуслав. Смоктунович лишь виновато зыркал на панов, уходил вперед, возвращался…

— Животина же того, разумная, — продолжал оправдываться лесник, — мы за ним, а он от нас. А может и нет тут никакого зубра больше. Война прошла, и что сейчас в лесу творится один леший ведает.

— Ты на войну все не сваливай! — отчитывал лесника Слуцкий князь. — Тебя послушай, так московиты не против нас, а против зубров воевали.

— Так и есть, пан Богуслав…

Серые облака стали низко, словно крышей накрыло лес, пошел мелкий дождик, зашуршав вначале по листве деревьев, а потом и закапав на плечи, шляпы…

Богуслав и Вильхельим шли, прикрывая плащами мушкеты от редких капель воды…

Прусский курфюрст уже был не против вернуться: он дважды доставал из кармана часы в форме луковицы, смотрел на циферблат, сокрушенно качал головой, говорил негромко «шайзе», прятал часы обратно в карман, но продолжал терпеливо идти за лесником.

Богуслав брел последним, все время поглядывая на верхушки деревьев… Сзади что-то хрустнуло. Богуслав остановился. Тихо, не оборачиваясь, шагнул к сосне, прижался к стволу спиной, осторожно выглянул. Лиса или заяц? Может, хотя бы их пристрелить на зависть и Смоктуновичу, и Вильхельму?

Из-за поваленного ствола старой ели, покрытой грязнозеленым мхом, торчал бурый горб чего-то живого. Богуслав присмотрелся… Вот показалось и два широко поставленных коротких рога. Зубр! Богуслав глянул в сторону лесника, но оба его товарища уже скрылись за стволами деревьев. Позвать их — спугнуть зубра. «Вот же! Везучий я, однако!» — подумал Богуслав, медленно поднимая мушкет, медленно взводя замок, осторожно насыпая на полку пороха. Для выстрела было может и далеко — пятьдесят шагов не меньше, но для отменного стрелка Богуслава попасть можно было и с такого расстояния. А вот убить на повал… «Нет, пусть подойдет, — думал Слуцкий князь, — это же вам не Михал Пац, что легко шлепнуть можно из пистолета. Это царь зверей! Его величество Зубр!»

Зубр вышел из-за ели, огромный, грозный, с блестящим влажным носом, сделал пару тяжелых шагов навстречу притаившемуся за деревом Богуславу… Это был первый зубр, которого Слуцкий князь видел так близко. Охоте на зубров, как и вообще на крупного зверя, князь всегда предпочитал охоту на куропаток или любую другую птицу: уток, вальдшнепов, фазанов, тетеревов… Зубры, олени, медведи… Богуслав питал к ним некое уважение за их мощь, красоту и силу, за их ум. Но убить зубра на первой же охоте — это несомненно большая удача, это уж точно подняло бы Богуслава в глазах всей шляхты еще выше…

Зубр ступал тяжело, словно устав от долгого трудного дня, шел на ночлег, уже засыпая на ходу. Это был зрелый бык со свалявшейся на боках черно-бурой шерстью, с короткой, но большой головой, с лохматой свисающей бородой. Своим мокрым носом с большими ноздрями он шумно вдыхал сырой воздух леса, как будто чуял опасность…

«Отличный экземпляр! — думал восхищенно Богуслав. — Это тебе не теленок, не жалкая самка, а самый настоящий бык! Его голова украсит мой кабинет. И вот же хитрец! Мы ходим за ним, а он следом за нами! Ну, настоящий литовский партизан!» Богуслав прицелился. Целился в самую голову, между глазом и ухом, чтобы свалить мощного зверя одним выстрелом, ибо его товарищи ушли далеко вперед и помочь явно не успеют. Большой сильный зверь находился в мгновении от смерти. Все зависело от того, попадет или промажет охотник… Богуслав зажмурил левый глаз, чуть-чуть надавил на курок мушкета… Сейчас стрелять уже можно было. Шагов сорок… Ствол заиграл в руках Богуслава. Он зажмурился, протер пальцами глаза, нахмурился, опустил мушкет… Чертовщина какая-то! Богу славу показалось, что там стоит не зубр вовсе, а Самуэль Кмитич со своей всегда приветливой белозубой улыбкой и умным взглядом светло-серых глаз и в мохнатой бурой шапке… «Настоящий партизан»… Как только Богуслав подумал так, в голове сразу всплыл образ оршанского полковника, героически сражающегося с неприятелем неизвестно где. У Богуслава тут же пропала всякая охота стрелять, как однажды пропало желание добивать в седле раненного Полубинского, которого в пылу боя готов был изрубить в капусту. Богуславу стало нестерпимо жаль зубра, он теперь думал о нем не как о звере, а как о партизане Кмитиче, как о гербе «Вянява», изображающим голову зубра на золотом щите. Этот герб, используемый восьмидесятью шляхетскими родами Литвы и Руси, стал вроде необъявленного второго герба Княжества после «Погони». И вот Богуславу стало казаться, что ему сейчас нужно не просто убить зубра, а убить «Вяняву», выстрелить в шляхтичей Белозоров, Лещинских, Длугашей, Менджиков, выстрелить в Кмитича… Всех их какая-то темная мутная сила предлагала Богуславу прострелить, убить одним выстрелом… Зубр сейчас был уже не просто великолепным экземпляром, быком, а олицетворением несчастной родины, большой, но беззащитной и многострадальной страны, изнывающей от ран, страны усталой и побитой, находящейся на грани гибели, как и этот несчастный зубр, даже не подозревающий, что из-за ствола сосны в него целится зоркий глаз меткого стрелка… Богуславу стало даже как-то стыдно перед самим собой, что он забросил дела на своей родине, всецело увлекся политикой в соседней Пруссии, что раньше времени посчитал войну с Московией уже практически выигранной, когда до полной победы еще на самом деле далеко… Слуцкий князь опустил голову, вновь взглянул на зверя… Зубр по-прежнему топтался на дистанции убойного выстрела, не замечая человека. Затем, словно учуяв что-то своим чутким носом, фыркнул, развернулся и побрел по лесу прочь от Богуслава. Слуцкий князь проводил глазами уходящего за деревья царя зверей, положил на локоть мушкет и, повернувшись, быстрым шагом пошел догонять Смоктуновича с Фридрихом.

— Панове! Здесь нет зубра! Давайте возвращаться! — нарочито громко обращался он к своим товарищам по охоте…

Утерев пот от суетных дел своего немецкого родственника, Слуцкий князь вновь обратил лицо в сторону заросших бурьяном неубранных полей родной отчизны, развалин ее замков и хат, пепелищ брошенных хуторов.

Теперь Богуслав возвращался на театр военных действий в Литве. Его возмущал факт, что соседний задвинский Дюнабург (или по-русски Двинск) все еще под московитами, и Слуций князь снарядил и отправил туда свою хоругвь, чтобы громить всех фуражистов и все разъезды неприятеля на всех дорогах к городу. Этим полезным делом радзивилловские драгуны и занимались долгое время. Своими дерзкими рейдами и наскоками на отряды и обозы московитов Богуслав застращал московитский гарнизон Дюнабурга настолько, что когда он с ротмистром Сливой и Отто Шверином подъехал к стенам города, осматривая в подзорную трубу его бастионы, то из ворот Дюнабурга выехало несколько всадников с белым флагом. Они предложили обсудить условия сдачи города.

— Кажется, у меня получается брать города без боя, — усмехнулись тоненькие аккуратно подстриженные усики Богуслава, когда он поворачивался к Шверину. Намекал же Слуцкий князь на то, что и напуганный гарнизон Вильны сдался ему без боя.

Воевода московского гарнизона Мышкин пригласил Богуслава для разговора внутрь города. «Они гостеприимны. Это хорошо, — думал про себя Слуцкий князь, — значит худо им там, в городе. Они в моих руках». Московскому гарнизону и в самом деле было худо. Враждебное отношение горожан, угроза восстания, опасные засады литвин на дорогах, а тут еще и Радзивилл со своей знаменитой хоругвью. Знал Мышкин, что нет и не будет ему помощи, что московитские полки стянуты боями по всему Витебскому воеводству, и что до задвинского княжества им уж точно нет дела. Пришло время сдавать город. Однако — и тут Богуслав явно торопился одевать себе на голову лавровый венок — сдавать город на определенных условиях. История с отсечением головы Шейна за то, что не смог захватить Смоленск тридцать лет назад, надолго въелась в память всем воеводам Московии. И несмотря на то, что, как казалось, Алексей Михайлович не страдал увлечением отрубания голов за подобные вещи, воеводы предпочитали перестраховываться и не накликать царского гнева. Вот и у Мышкина, чтобы царь не карал его за трусость, созрел план.

— Вы нас отпускаете с оружием и под знаменами, — предлагал воевода Богу славу, — ну, а мы без боя отдаем вам город.

Богуслав задумчиво почесывал свой решительный квадратный подбородок с ямочкой, что так нравилась всем светским дамам.

— Меня гложат большие сомнения, — отвечал Радзивилл, — вы, московиты, настолько плохо зарекомендовали себя здесь, что я опасаюсь, что вы не будете по дороге грабить и убивать тех, кто еще остался в нашей несчастной стране. Нет. Оружие я вам брать не разрешу. Только знамена, да и то не все.

«Что же я скажу царю? Взял, и ушел из города?» — в отчаянье думал Мышкин.

— Нет, господин Радзивилл, я на это пойти не могу, — отвечал московский воевода…

Переговоры затягивались. Богуслав не мог отпустить московитов с оружием, и у него на то были веские причины, но и не менее веские причины заставляли Мышкина не сдавать оружие. Пока шли переговоры, драгуны Богуслава перехватили двух царских курьеров и разбили авангард шедшего к Дюнабургу подкрепления, заставив подмогу ретироваться.

— А скажите, что порох и пули у вас все вышли, что только из-за этого и отступили, а мушкеты побросали, чтобы легче было уйти от преследования, — предлагал Богуслав Мышкину.

Теперь задумчиво чесал бороду Мышкин. Ему предложение Слуцкого князя понравилось.

— Но тогда вы оставьте нам знамена, — торговался воевода.

— Нет, не могу. Знамена вы тоже, скажите, что побросали, когда спешно отступали.

— Незавидное же вы мне оступление предлагаете, — ворчал обиженно Мышкин.

— А вы что хотели? — усмехался Богуслав, не имея желания уступать каким-то варварам. — Хотя можно пару знамен и оставить. С условием, что вы прежде торжественно, официально, перед воротами города покладете все свои хоругви у моих ног. Я подчеркиваю — все! Потом я вам кое-какие разрешу забрать и адью!

— И что? — не понял Мышкин.

— Уезжайте! Sine omni intermissione, что значит хутенько, без передышки…

Мышкин думал. Думал, что, возможно, Богуслав снимет осаду и уйдет, тогда и сдавать ничего не надо. Пугало Мышкина и то, что для царя Двинск, он же Дюнабург, являлся городом важным… Вот так дни шли, а осада Богуслава мирно стояла у стен задвинской столицы.

Глава 15. Пан или пропал

Не то дым, не то утренний туман стелился по плоскому заросшему кустарниками и приземистыми деревьями берегу Лучесы. Сиреневые силуэты людей за белыми стволами берез суетливо выстраивались, готовясь отразить последнюю атаку врага. Последнюю атаку… Пороха и пуль хватало, чтобы двадцать пехотинцев дали залп, затем еще одиннадцать… И все! По два выстрела осталось на гусар и по одному для драгун. Четыре — для пушки… Далее в ход могли идти только клинки. План Кмитича был прост — отбиваемся и тут же атакуем гусарами, ибо без пороха сопротивление теряет всякий смысл. Кмитич пусть и не надеялся, но скорее мечтал, что может быть, на помощь придет Богуслав Радзивилл. Это был единственный человек, кто хоть как-то мог успеть… Михал? По другим сведениям Михал ушел в Польшу… Больше помочь было некому.

Хованский разворачивал для атаки последнюю сотню гусар, в основном состоящую из карел и двух десятков московских бояр. Еще четверо гусар было казаками. В утренней дымке 16 июня Кмитич расслышал ржанье коней, крики приказов, звук трубы…

— Приготовились! Идут! — крикнул он пехотинцам. Никто не имел понятия сколько ратников идут на них, поэтому в рядах литвинов воцарилась мертвецкая тишина. Пехотинцы припали к мушкетам. Пушкари замерли с фитилями, пригнувшись к шеям коней, настороженно всматривались вперед драгуны, нервно топтались кони засадной сотни гусар. Никто из гусар не говорил ни слова. Лишь фырканье скакунов, скрип ремней, позвякование уздечек… Порой с шумом колыхнет ветер хоругвь, кто-то нервозно закашляет…

И вдруг…

Или же польский жавнер, а может и ливтин, видимо, чтобы окрепнуть духом, а может для того, чтобы поднять дух других, срывающимся хриплым голосом запел «Богородицу», старый польско-литовский гимн, что ляхские и литвинские рыцари пели в былые времена перед важными битвами, пели перед Грюнвальдом, пели перед Оршей.

Bogurodzica dziewica, Bogiem slawiena Maryja…

Одиноко звучал в сыром воздухе голос жавнера. И тут же хор литвинских гусар дружно подхватил поляка:

U twego syna Gospodzina U twego syna Gospodzina Matko zwolena, Maryja! Zyszczy nam, spusci nam….

Странно… Казалось бы, старинный, давно забытый гимн, который не пели уже давным-давно, никто не забыл! За поляком и гусарами подхватили пехотинцы из простых городских мещан и крестьян:

Twego dziela Krzciciela, bozycze, Uslysz glosy, napeln mysli czlowiecze…

Брови Кмитича взметнулись в удивлении и восхищение: жмайты из роты дивизии Паца также дружно запели:

Siysz modlitwe, jqz nosimy, A dac raczy, jegoz prosimy: A na swiecie zbozny pobyt, Po zywocie rajski przebyt.

Люди пели, кто сидел на земле или у дерева вставали один за другим, сжимая мушкеты и сабли. На глазах многих блестели слезы. Слезы навернулись и на глаза Кмитича. Он также стоял и пел, крепко вцепившись пальцами в рукоять своей карабелы. Кажется, в эту минуту все могли устремиться в бой на врага, и ни шквал пуль, ни каленые ядра, ни гранаты, ни сабли, ни пики не остановят этих людей в их праведном порыве разгромить опостылевших захватчиков, освободить милую Спадчину, истомившуюся, истосковавшуюся по мирному небу…

— Огня! — рубанул саблей воздух Кмитич. Туман высветил фигуры всадников в каких-то тридцати-сорока шагах от засеки… Рванул зал двадцати пехотинцев жмайтской роты. Люди стреляли прицельно, расчетливо, понимая, что стреляют в последний раз. Грянул второй залп, более тихий, хлопнул выстрел пушки… Слышно было, как ржут кони врага, как кричат люди, как мечутся в тумане их тени — практически вся середина гусарской сотни московитов была высечена пулями. Сам Черкасский был ранен в руку, пулей сбило и его высокую турецкую шапку.

— Атакуй!

— Руби!

Вперед кинулись драгуны и гусары. Их лава налетела на расстроенную поредевшую массу вражеских гусар, с грохотом сшиблась. Захлопали выстрелы седельных пистолетов. Литвины и московиты стреляли друг в друга почти в упор. Но окончательно опрокинуты были остатки новгородского полка. Его уже не было.

— Карата![5] — кричали в панике карелы, падая с коней, сбрасывая тяжелые кирасы и шлемы, мешавшие бежать. По ним били сабли и копья, топтали копытами кони. Не единого выстрела уже не звучало с литвинской стороны. Стрелять всем было больше нечем. Лишь зычный крик «Руби!», да свист, разрубающих воздух сабель, лязг металла по металлу, стук копыт да громыхание копий, бьющих по вражеским доспехам… Драгуны и гусары на плечах бегущих смяли московитскую пехоту, рубя ее, прокалывая копьями, топча копытами. Московитским ратникам досталось и от собственных гусар, в панике сметающих все на своем пути.

— Атакуй! — крикнул пехотинцам Сорока. Те с криками и саблями ринулись на позиции Хованского.

— Дьявол! — взвыл Хованский, глядя как повторяются Кушликовы горы. Повторяются ли? Нет! Только не сейчас!

— Резерв в бой! — кричал Хованский, глядя, как его оборона превращается в то, что он уже не раз видел: в столпотворение, в хаос. Но сейчас у него было достаточно сил, чтобы остановить этих наглых литвин. По его приказу легкая конница из татар и казаков бросилась на гусар. Их первые ряды тут же были смяты семиаршинными гусарскими пиками, смяты были и вторые ряды, но затем гусары сами увязли в московитской коннице, стрелявшей из пистолетов, мушкетов и луков. Выскочили стрельцы, загрохотали их пищали. Сильно потесненные позиции московитов уперлись, встали и теперь сами шли вперед. С отчаяньем раненных львов рубились гусары. Чтобы завалить одного такого бравого шляхтича московитам требовалось три-четыре человека, которых вперед зарубал опытный гусар. Московские кавалеристы предпочитали вышибать гусар не саблей, но выстрелом. Гусары также пустили в ход свои седельные длинноствольные пистолеты. Застучали их выстрелы. С криками вылетали под пулями казаки Хованского из седел. Вновь стали теснить литвинские гусары, вновь пошли вперед, протыкая своими пиками своих врагов, рубя в капусту карабелами.

— На гусар! Вперед! — посылал Хованский свой предпоследний конный резерв из тяжелой боярской конницы. Те несмело пошли вперед, но своей массой остановили продвижение гусар. Вновь закипела ожесточеннейшая рубка, и как бы храбро не бились конные литвины, как бы не рубили врага направо и налево, вновь их стали теснить. Здесь же рубился и Кмитич. Свой пистолет он уже разрядил в голову московитского всадника. Второй пистолет все еще торчал круглым наболдашником рукояти из седельной кабуры.

Хованский, сидя в седле белогривого коня, с ухмылкой осматривал сражение в подзорную трубу Он видел, как отчаянно сопротивляются литвины, видел в блестящей каске и самого Кмитича и также видел, что у его соперника нет резервов, а у самого Хованского в обозе еще стоит полтысячи пехоты и сотня драгун иноземного строя, стоят пять пушек… Да, победа будет тяжелой, это было очевидно уже сейчас, но Хованскому было плевать сколько он потеряет людей — четыре тысячи, пять тысяч или все семь. Не важно! Главное, этот ненавистный оршанский полковник будет разгромлен, и самого его, если повезет, бросят связанным к ногам князя Хованского. Убьют Кмитича — тоже хорошо. И даже мертвый оршанский князь будет хорошим подарком за годы поражений и унижений.

* * *

Богуслав все еще стоял под Двинском. Колеблющийся Мышкин его уже изрядно утомил. Теперь Слуцкий князь собирался оставить осаду и идти к Полоцку. По многочисленным донесением из города там уже назревало восстание, жители готовы поднять его, но ждут, кто бы их поддержал с другой стороны стен. Но не только из Полоцка шли гонцы. Неожиданно прискакал весь взмыленный курьер. Он просил помощи для Кмитича.

— Под Витебском на Лучесе идет жестокий бой. Решается судьба города. Часть дивизии Паца сражается против превосходящих сил Хованского, — говорил курьер, с трудом переводя дыхание, словно сам бежал, а не его конь.

— Пац? — усмехнувшись Богуслав взглянул на молодое лицо курьера, парня лет восемнадцати, не более. — Ну, что ж, пускай хоть раз в жизни попотеет наш Великий гетман. Это ему не к молоденьким паненкам приставать и не гусиную печенку жрать! Раз взял булаву, пусть старается. А я иду к Полоцку, мой любый пане. Там тоже решается судьба города. Там тоже нужна помощь. Разорваться на две части я не могу. Увы!..

Или курьер в спешке не успел сказать, или растерялся, или просто это вылетело из его головы, а может и не хватало ума этому молоду парню, но сей незадачливый гонец так и не сказал, что «корпус Паца» это вовсе не сам Великий гетман, это хоругвь Кмитича, где самого Паца вовсе и нет — только его знамена и пехота. Ох, если бы курьер не забыл сказать всех этих простых вещей!.. Ответ Богуслава был бы совсем иным, совсем по-другому спланировал бы он свой маршрут…

* * *

— Уводи пехоту! В рощу уводи! — кричал Кмитич ротмистру Сороке, видя, что жмайты со своими саблями абсолютно беззащитны против пуль московитских пехотинцев, против конных казаков и гусар Черкасского.

— Уходим! — кричал Сорока. Сигнальщик протрубил отход. Но драгуны и гусары продолжали сдерживать натиск вражеской массы. Какой-то казак выстрелил из пистолета прямо в лицо Кмитича. Полковник, защищаясь, машинально поднял руку. Пуля стукнула в металлический щиток, пробив его. Кмитич коротко вскрикнул — пуля обожгла руку. Но полковник тут же перехватил саблю левой рукой, полоснул врага по шее. Кровь хлынула изо рта и шеи казака на его черную бороду, и он с хрипом вывалился из седла. Кмитич, однако, выронил саблю, не удержав ее скользкими от крови пальцами. Он тут же выхватил панциропробойник. И вовремя: на Кмитича на полном ходу несся здоровенный благодаря зеленой фуфайке, одетой сверху доспехов, рыжебородый боярин. Кмитич выставил по направлению к нему длинный граненый клинок, но московит осадил коня и выхватил пистолет. Кмитич на мгновение опередил московита и резко подавшись вперед проткнул тяжелого всадника, как жука булавкой: острый панциропробойник прошел насквозь. Бах! — это выстрелил пистолет в руках поверженного врага. Кмитич вздрогнул — пуля попала в бедро. Московит с выпученными тазами вывалился на левую сторону, унося с собой и панциропробойник. Кмитич остался без оружия. Какой-то гусар тянул поводья его коня в сторону.

— Побережись, пане! — кричал гусар, но вздрогнув, ослабил руку и медленно упал с коня: их в упор из пистолетов расстреливала группа гусар с золочеными двуглавыми орлами на белых кирасах. Едва удерживался в седле и сам Кмитич — еще одна пуля попала в бок, но навылет. Согнувшись и припав к шее коня, оршанский полковник зажимал рану, чертыхаясь, что сил вести бой остается все меньше и меньше. Два гусара, заметив раненного безоружного командира стали защищать его, оттесняя в глубь строя. В этот момент натиск московитов усиливался. Гусар и драгун становилось все меньше и меньше, а к московитам подошло еще двадцать гусар новгородского полка. Их пики впивались в доспехи, сбивали на землю растерявших в пылу боя свои копья литвинских гусар, бьющихся уже одними саблями и панциропробойниками.

— Вот оно! — радовался Хованский, оборачиваясь на осиновую рощицу, где притаились пехотинцы с заряженными мушкетами в испанских касках и набедренных щитках. «Пущу и этих в бой, — думал Хованский, — пусть довершают разгром».

Бум-бум-бум… Словно отдаленный гром, где-то далеко за спиной литвинских позиций, которые уже и нельзя было назвать позициями: ратники Кмитича отступали, отбиваясь группами по десять, двадцать, тридцать человек. Что за грохот? «Что это?» — стали тревожно оборачиваться литвины. Неуж-то окружают? Но Кмитич узнал звук, это был грохот литавр, своих литавр… В какой-то момент в ожесточенном бое наступила пауза. Все, вставая в стременах смотрели, кто там идет под бодрый бой барабанов. Вот уже в воздухе замелькали хоругви на длинных древках… Бело-красно-белые знамена, блеск медных касок тяжелой кавалерии, перья на шляпах драгун…

— Наши! Наши! — кричали пехотинцы, бегущие с саблями вновь из рощи на поле боя.

— Литвины! Пац идет! Радзивилл! — кричали московиты, тревожно указывая пальцами туда, где развевались знамена с красными и белыми цветами, и разворачивался конный строй всадников в блестящих шлемах.

Хованский вскинул подзорную трубу. На хоругви он рассмотрел герб «Трубы». Но знамена виднелись не только с южного направления, но с западного. Литвины быстро шли двумя линиями, сжимая поля боя словно тисками.

— Дьявол! — скрипнул московский князь зубами. — Они повсюду! Это Радзивилл! Пехота вперед! Стреляйте, шельмы! Стреляйте, мать вашу!

Обрадованные неожиданной подмоге, воодушевленные солдаты Кмитича с криками и новой силой бросились на врага, теперь уже пятились московиты, а многие из них разворачивали своих коней и убегали вскачь. Подмога пришла совершенно неожиданно, словно шторм — со всех сторон, как будто вихрь накрыла московитов… На ошеломленных ратников московского князя обрушились хоругвь подоспевших драгун, лихо стрелявших на полном ходу, хоругвь пятигорцев[6], пять хоругвей венгерской пехоты, две рейтарские и татарские хоругви… К ним с запада присоединился и партизанский отряд в полуторасотню человек из Кривого Села. Как говорил позже командир отряда, к ним пришел неизвестный человек и сказал, чтобы шли на выручку Кмитичу. Командир и сам удивлялся, почему они тут же послушались незнакомца и ринулись на берег Лучесы…

И вот, словно по-новому, вспыхнула битва, захлопали повсюду выстрелы, зазвенела сталь… Ржанье коней и крики людей, выстрелы и бой барабанов заполонили все вокруг… Пехотинцы Хованского развернулись, дали залп, но пули в большей мере покосили убегающих своих же казаков, на чьи плечи напирали пятигорцы с радзивилловскими хоругвиями над гребенчатыми стальными шлемами. Казаки с переполоху посчитали, что в них стреляют литвяны, развернулись назад и угодили аккурат под все сметающие на своем пути длинные копья и рогатины тяжелых кавалеристов-пятигорцев… На различных участках завязались кавалерийские рубки, перестрелки пехоты и рукопашные бои. Поле боя вновь заволокло едким пороховым дымом, все смешалось в этом дыму… Хованский полностью утратил контроль над своей ратью. Повлиять на бой он уже никак не мог. Московиты недолго сопротивлялись. Подкрепление ударило неожиданно, быстро, не давая особенно опомниться, выстроиться и дать отпор. Смешались, расстроились ряды войска Хованского, бежали его ратники с поля боя… Летели, падая на всем скаку кони, летели через их головы седоки, кавалеристы Княжества быстро настигали убегающих пехотинцев, рубили саблями, кололи пиками, стреляли в упор из пистолетов…

— Резерв! В бой! — махнул саблей Хованский.

Последний резерв пехоты выскочил из рощи, но… Куда стрелять? Вперемешку со своими на них летели чужие, рубя вдогонку убегающего неприятеля, а сбоку из-за деревьев, и словно из-под земли, на пехотинцев Хованского с переделанными в пики косами с криками выскочили крестьяне из партизанского отряда… Паника охватила все войско Хованского. Сам князь уже и не помышлял о битве. Он развернул коня и бросился в сторону моста, куда также в полном беспорядке бежали его желдаки, стрельцы, казаки и все те, кто остался от Новгородского полка. Всех их уже нагнали литвинские драгуны, тяжелые кавалеристы, гусары чуть поотстали, но их выстрелы и длинные пики оказывались проворнее.

К лежащему на земле в одной разорванной на боку окровавленной рубахе Кмитичу, подлетел на взмыленном вороном скакуне длинноволосый молодой пан в черном платье и в шляпе с пышным пером. Двое пехотинцев перевязывали полковника, одновременно отпаивая его красным вином из фляги — Кмитич потерял много крови.

— Самуль! — крикнул длинноволосый.

— Михал?! Ты?! — Кмитич привстал на локте. Он сразу узнал друга. Михал спрыгнул с коня, бросился к Кмитичу на колени, бережно приподнял ему голову.

— Куда тебя?

— Пустяки, — ошарашено смотрел на друга Кмитич, — в руку, ногу и бок. И по бабашке заехали, — слабо улыбаясь Кмитич ткнул пальцем на спутанные в крови волосы на виске, — ротмистра Сороку не видел?

— Пока нет. Ты-то как?

— Не хвалюйся, Михась, раны не опасные, но на этой неделе я точно отвоевался…

Недалеко от них пятеро сердитых венгерских гайдуков вели пленных московитов, толкая мушкетами в спины. Все пленные, скорее пушкари в высоких черных шапках и в темных длинных кафтанах и несколько пехотинцев, были со связанными руками. Тут же вокруг Кмитича столпилось пятнадцать литвинских пехотинцев, взяв в круг своего раненного командира, бросая сочувственные взгляды. Но все, тем не менее, были в приподнятом настроение — враг разбит и бежал, хотя все шло к победе как раз его, врага.

Михал и Кмитич обнялись.

— Михал, — Кмитич все еще не верил, что видит своего старого сябра, — а ты как здесь? С неба упал? — плакал от счастья оршанский князь. И было от чего плакать! Только что он собирался умереть, а тут — спасение! Да еще не кем-нибудь, а его другом, его Михал ом!

— Ну, мы задали твоему Хованскому! — радостно говорил Михал, оборачиваясь на все новых и новых пленных, конвоируемых его мушкетерами. — Думаю, твой Хованский больше здесь не объявится.

— А мне кажется, не последний раз еще мы встретились, — ответил Кмитич, пока три мушкетера бережно перекладывали его на носилки.

— Слушай, — вновь повернулся к Михалу Кмитич, — как ты здесь оказался? Ты ведь в Польше должен быть! С Любомирским биться!

— Кто тебе такое сказал? — усмехнулся Михал.

— Курьер.

— Врал. Не пошел я в Польшу! Обойдутся без меня, — Михал вновь улыбнулся Кмитичу, встретив взгляд его серых глаз. — А ты хорошо выглядишь, даже в таком виде! Гораздо лучше, чем на портрете!

— Каком портрете? — не понял Кмитич.

— А, ерунда, — счастливо улыбнулся Михал, — предлагал мне король твой портрет в обмен на согласие пойти в Польшу, но я подумал, что живой ты мне больше нужен, чем этот дурацкий портрет…

Хованский и Черкасский имели двойное численное преимущество перед Кмитичем, но теперь, когда подоспело пятитысячное войско Михала Радзивилла, от этого перевеса не осталось и следа. Перевес, причем двойной, был уже на стороне литвинов: они наступали, а люди Хованского, отбиваясь, отходили, а то и в панике разбегались, бросались в воду Лучесы, бежали в сторону леса, падали на землю, накрыв голову или подымали руки, и вскоре уже никто не пытался сопротивляться. Литвины гнали неприятеля, взяв его на меч…

Хованский сам того не понимая как, остался совершенно один: без охраны, без офицеров, без знаменосца и сигнальщика. Все бежали, даже без оглядки на своего командира. Князь в панике стал хлестать своего коня, направляя его к спасительному мосту, видя, как Черкасский уже перемахнул на тот берег, но, не доезжая до реки, конь под московским воеводой вдруг встал на дыбы, заржал и рухнул — это литвинский драгун с шагов десяти достал-таки его пулей. Хованский вывалился из седла, покатился по траве, сильно ударив плечо, шапка слетела с головы… На четвереньках он быстро, превозмогая боль, пополз под мост. Драгун ринулся следом. Хованский скатился с крутого берега прямо в реку, нырнул в грязную у берега воду, перебрался по дну поглубже, предварительно набрав в легкие воздуха. Драгун подскочил к мосту, склонился, глянул вниз, посмотрел по сторонам.

— Утонул, что ли? — сказал он в воздух и пришпорил коня, нагоняя своих…

Фыркая и отплевываясь от водорослей, Хованский пробкой выскочил из воды, хватая ртом воздух. Здесь вода доходила до груди в самом глубоком месте, стоять было можно. Воевода простоял в тени моста некоторое время, лихорадочно прислушиваясь к грохоту удаляющейся погони, не понимая, или же это все еще гремят литавры литвин, или же это бешено стучит в висках его собственное сердце.

«Не будет он бежать и прятаться под мостом. Скорее мы побежим…» — вспомнились Хованскому слова его сына Петра про Кмитича. И в самом деле! Вот он, князь Иван Адреевич Хованский, вновь разбит, прячется под мостом, а Кмитич вновь на коне, размахивает знаменем… «Вот теперь действительно мне конец», — думал в отчаяньи неудавшийся мститель, представляя, что же с ним утварит разгневанный царь…

Мокрый и продрогший, чихающий и испытывающий мелкий озноб, Хованский правдами и неправдами пешком добрался до Витебска, куда бежали многие его недобитые ратники — не более тысячи человек. Другая часть побежала аж в Полоцк. Около ста человек ушли на север, за границу… Пролежав в Витебске в горячном бреду несколько дней, первое, что Хованский велел сделать, когда очнулся и пришел в себя, — позвать писаря.

— А ну, дурак, пиши государю срочное донесение, — говорил Хованский, тяжело переводя дух, — пиши, что был равный бой с Поцем… Продолжать бой из-за дезертирства новгородцев не решился. Ушел с обозом…

Обоз Хованский весь утратил, как и все десять пушек, включая пять взорванных Кмитичем, как и шестьдесят три штандарта, брошенных его ратниками на поле боя. Но московский князь более не просил подмоги. Тут главное, что ему виделось, это голову сохранить от царской плахи. Он знал, что сорвал переговоры, знал, что не оправдал доверие… И главное: проиграл Кмитичу. Сам же вызвал на поединок, и сам же проиграл, вновь потеряв все свое войско.

В результате поражения под Витебском, вместо атамана Якова Черкасского главным новгородским воеводой назначался теперь князь Юрий Долгоруков. Ну, а князя Хованского, которому было бы «невместно оказаться у князя Юрья в товарищах», отозвали в Москву. Царь был в бешенстве — Хованский так и не выполнил ни одного из своих обещаний. Тараруй!

Глава 19. Переговоры, ссоры и свадьбы

Все оставшееся лето и весь сентябрь Кмитич провел в Росиенах, залечивал раны, нежился в объятиях любимой Алеси, катал на коне, пусть и сам поначалу с трудом сидел в седле из-за раны в боку, Януша, восхищался малюткой Яниной с таким же серыми, как и у отца, глазами… Напротив, у Михала личная жизнь дала трещину. Из-за Катажины.

Пока Михал воевал под Витебском да доставлял раненного друга к его жене в Росиены, Катажина приняла у себя в замке Дмитрия Вишневецкого. Трудно было разобраться: или же былые чувства проснулись в уже немолоденькой женщине, а возможно, что и возникло желание породниться с родственником вероятного короля (кандидатуру Михала Вишневецкого все еще продолжали поддерживать особенно галицкие русины и поляки), но Катажина предложила недавно овдовевшему Вишневецкому помолвку со своей старшей дочерью, еще совсем юной двенадцатилетней девочкой. Не то сидение на корточках в магическом круге саамской колдуньи подействовало не так, не то травяные отвары по рецепту подруги Анны д’Аркьен оказали не ту услугу, но вернувшийся в Несвиж Михал посчитал, что его супруга сошла с ума.

— Ты хочешь сделать своего бывшего любовника, настоящего отца Алеся, будущим мужем собственной дочери! Где мораль, Катажина?! Где хоть капля приличия, стыда и рассудка?!

Катажина со слезами на глазах оправдывалась, говорила, что ее заботит прежде всего судьба детей, чтобы они жили в хороших княжеских семьях, чтобы крепли династические браки их, Радзивиллов, и Вишневецких, возможных королевских родственников.

— А Дмитрий знает? — на повышенных тонах продолжал наступать на жену Михал. — Он знает, что может ожаниться на сестре собственного сына?

— Нет, — опускала свои большие синие очи Катажина, — я это от него скрываю. Это ему не обязательно знать. Может быть когда-нибудь…

Михал не стал больше спорить с женой. Он хлопнув дверью уехал обратно в Росиены, коротко сказав лишь, что поедет проведать, как себя чувствует раненный в бою Кмитич. Но в отсутствие Михала произошел еще один инцидент, ставший очередным вбитым клином в его отношения с Катажиной.

Первого июля на День праздника Сердца Иисуса, в пятницу, все добропорядочные католики Несвижа вполне свободно разместились на лавках Фарного костела — в городе набиралось менее сотни католиков, остальные жители были протестантами и еще три семьи — православными. От еврейских торговцев не осталось никого.

В тот день все прихожане оделись в свои самые нарядные платья, улыбались, поздравляя друг друга… Священник удовлетворенно осмотрел присутствующих, видя, что собрались все. Он уже хотел было начинать службу, в которой по традиции на Праздник Сердца Иисуса рассказывает о Христе, как о добром Пасторе, но Катажина Радзивилл вдруг дала знак священнику, чтобы тот сделал паузу, и вышла вперед, заявив собравшимся шляхтичам и городским католикам, что у нее важное объявление.

— Панове, — как можно любезней говорила Катажина, обводя удивленные лица милой улыбкой, — я прошу всего лишь минутку вашего внимания! Темой сегодняшнего светлого праздника является любовь Бога, явленная нам в сердце Его, благодарность за нее и дарованное спасение. Именно Иисус является источником искупленной и дающей искупление милосердной и целительной любви, которая помогает нам самим возрастать в любви к Христу, а через него и в любви ко всем ближним.

Священник, видя, что Катажина, похоже, собирается провести мессу за него, смущенно кашлянул и обратился к панне Радзивилл:

— Дочь моя…

Но женщина мило улыбнулась ему, вновь останавливая:

— Одну минутку, святой отец. Тут дело… Тут очень деликатное дело, касательно именно любви, любви моего сына Александра.

Она вновь повернулась лицом к пастве.

— Любые мои, панове! Недавно мне стало известно, что мой любимый старший сын Александр влюблен в некую юную девушку и мечтает на ней жениться, — Катажина сделала паузу, вновь обведя собравшихся на молитву ласковым взглядом. Все молчали, с удивлением взирая на панну Радзивилл, мало что понимая. Священник также с любопытством смотрел на хозяйку Несвижского замка, не имея никакого понятия, что же произойдет дальше.

— Мне стало известно, что мой любый Алесь боится моего несогласия, — как-то снисходительно посмотрела на удивленное лицо сына Катажина, — поэтому я хочу перед всеми вами, мое любезное спадарство, заверить всех вас, что я только и мечтаю о том, чтобы мой сын был счастлив и чтобы побыстрей ввел в дом молодую хозяйку. Да, Александр еще слишком молод для женитьбы, но любовь — вещь, не выбирающая возраст. Поэтому сегодня я заявляю о моем согласии с выбором Александра и если что и требую, то немедленного венчания с любимой девушкой.

Люди одобрительно зашушукались, восхищенно вздыхая, и умиленно заулыбались, кивая согласно головами… Возлюбленная Александра Анна, сидевшая в черной накидке на своем постоянном месте в предпоследнем ряду, затаив дыхание, во все глаза смотрела на Катажину. Она слышала и не верила. Неужели! Неужели ее счастье состоялось, и прямо сейчас произойдет венчание!? Александр с удивлением смотрел на мать своим выразительными голубыми глазами. Его губы приоткрылись, словно он хотел что-то сказать.

— Его избранница, панове, присутствует сегодня здесь, — продолжала Катажина, — и ее зовут Анна.

У Анны пересохло во рту, она перевела взгляд своих удивленных темно-карих глаз на Александра. Тот сидел на своей скамье и, как завороженный, смотрел на мать. Алесь не мог поверить, что все это происходит наяву. Чтобы его мать согласилась женить его на простой девушке? Да и еще прилюдно в костеле!? Что-то здесь не так…

— Я сама хочу соединить руку моего Александра и руку его каханой Анны, — взгляд панны Радзивилл вдруг стал ледяным, улыбка слетела с ее уст, на лицо набежала синяя тень. Она подняла со скамьи невысокую русоволосую девушку, свою родственницу Анну Катажину Сангушко и все с таким же каменным лицом молча подвела ее к Александру. Тот, словно сомнамбула, встал, не говоря ни слова, взял протяную ему руку незнакомой девушки… Ошарашенный молодой панич даже не понял, как и почему он оказался напротив алтаря рядом с этой симпатичной незнакомкой, да, миловидной, но вовсе не его Анной, совсем другой девушкой!..

— Согласен ли ты, мой сын, взять в жены эту девушку? — спрашивал священник, также, как и юный Алесь Радзивилл, весьма ошеломленный всем происходящим.

— Так, — ответил Александр, словно загипнотизированный. Он не мог, не смел сказать «нет» прямо в храме, опозорить свою мать и свою честь…

Его настоящая возлюбленная Анна, до сих пор ничего не понимая, вскрикнула, вскочила и, зажав рот ладонями, быстро выбежала из костела…

Когда Михал вернулся в Несвиж в очередной раз и узнал о том, что случилось, то тут же назвал поступок жены высшей подлостью. Катажина со слезами на глазах вновь оправдывалась, говоря, что желает сыну только добра, а сам он-де слишком молод и наивен, чтобы правильно обустроить свою судьбу.

— Если бы не я, — говорила женщина, тряся за рукав Михала, — то через год мы бы с тобой нянчили внука от этой безродной мещанки. Наш сын уронил бы в придорожную грязь честь шляхтича и уже никогда бы не поднял ее, не отмыл бы никаким мылом и водой. Ты этого хочешь?

— Я хочу одного, — глаза Михала метали молнии, — чтобы ты… чтобы ты вела себя благородно! Как Радзивиллы! А ты…

Михал хотел сказать еще что-то, но взглянув на округлившийся живот беременной жены, смолчал, лишь в сердцах швырнул трость в угол комнаты… Катажине через полгода рожать, и Михал не хотел ее сильно волновать, но и терпеть, и видеть дело ее рук было выше его сил…

«Бедный Алесь! Разве я бы терпел такое насилие над своей любовью? Как я теперь понимаю Кмитича! Он ведь снес в свое время тоже самое!..» — переживал из-за Александра и его Аннуси Михал. Он не мог думать о приемном сыне только с точки зрения династических уз и сплетений. Александр был всего-то на каких-то десять лет младше самого Михала. Михал, пусть приемный, но все же отец, тем не менее, не мог относиться к Александру как отец к сыну, но больше как к брату, как к другу. Поэтому и любовь Александра к скромной городской девушке Анне Михал воспринимал с позиции самого Александра, а не с позиции отца или своей жены Катажины, его матери. И понять свою жену Несвижскому князю было очень сложно.

«Как все просто было на войне! — думал сокрушенно Михал. — Там есть враги, и есть свои. Знаешь как действовать, что делать, а что нет. Но женщины ведут себя и так и эдак. И не поймешь, чего от них ожидать в следующую минуту!»

Михал вновь уехал. Теперь он уже не сказал куда, уехал, чтобы просто отдохнуть и от войны, и от недостойного поведения собственной жены. И это в канун свадьбы его любимого кузена Богуслава!

* * *

Свадьба Богуслава, немногочисленная, но пышная, как и запланировали, прошла в ноябре в Крулевце. Невеста, в своем белом платье, впрочем, уже не выглядела тем сущим ангелочком, каковым все ее знали в подростковом возрасте. Пухленькие очаровательные щечки Аннуси к двадцати годам постепенно опали, обострились, из-за чего несколько увеличился ее удлиненный нос, ранее совершенно, казалось бы, идеальный.

— В отца пошла, — шушукались дамы, глядя на невесту. Оно и правда, отец Аннуси Януш Радзивилл также после двадцати лет уже не смотрелся розовощеким юношей, а выглядел взрослым дядькой с крупным лицом.

А вот блистательный красавец Богуслав, который явно не выглядел на свои сорок пять лет, перьями, кружевами и манерами все еще производил впечатление не меньшее, чем в свои двадцать при французском дворе, и затмевал всех, включая даже невесту… Приехал Кмитич с Алесей, Собесский со своей уже явно беременной Аннусей, но Михала не было. Все забеспокоились — где же Михал, аккуратист и самый из всех внимательный и дисциплинированный? Заплаканная Катажина приехала с опозданием и рассказала, что Михал пьет с Дмитрием Вишневецким где-то в Люблине, и по дошедшим до нее слухам, оба просадили уже целый обоз денег…

— Я знал, что этот дурацкий брак Михала с авантюристами Собесскими этим и закончится, — увел в сторону Богуслав Кмитича, — они Вишневецкого предали, Острожского обманули, а Михала просто использовали.

— Я сейчас же отправлюсь в Люблин и притащу его сюда, — сжал руку Богуславу Кмитич.

— Не успеешь. Мы тут не как во Львове или Варшаве на месяц — в загул ушли. Но ты все равно поезжай…

— Я тоже поеду! — вызвался Ян Собесский, узнав, что Кмитич отправляется в Польшу.

— Добре, — кивнул Кмитич, — вдвоем веселее будет…

— Не скучай. Скоро вернусь, — поцеловал Алесю в губы Кмитич.

— А у нас с тобой всегда так, — усмехнулась Алеся, — ты же постоянно воюешь. Даже на свадьбе.

— Не злись. Это же Михал!

— Я понимаю, — кивнула, смутившись Алеся, — просто сетую.

Найти в небольшом городе Люблине двух загулявших русских панов оказалось весьма просто. Бурмистр города лично проводил Кмитича и Собесского в дом некой панны Конкордии, имевшей, впрочем, весьма скандальную репутацию в Люблине, этой культурной столице Польши, где и остановились Михал с Дмитрием. Похоже литвинский и русский князья поставили весь Люблин на уши, ибо бурмистр просто светился от счастья, когда понял, что Кмитич и Собесский приехали, чтобы забрать подгулявших друзей и родственников. Бурмистр по этому торжественному случаю даже пытался говорить по-русски:

— Кали ласка, паны ясновельможные, заберите этих благородных мужей! Конечно, они пополнили казну нашего города изрядно, но их танцы в голом виде, их стрельба по пустым бутылкам и песни всю ночь напролет…

Когда Собесский и Кмитич зашли по указанному адресу, то нашли Михала в самом деле в компании с Вишневецким и еще какой-то блондинкой со смелым декольте, оставлявшим слегка прикрытыми лишь ее соски. Михал в распахнутой на груди белой рубахе сидел с этой весьма смело одетой панной в обнимку. Его симпатичное лицо с полупьяными глазами «украшала» трехдневная щетина. Вишневецкий, кажется, был совсем осоловевшим и сидел за столом, заставленным грудой как пустых, так и наполовину выпитых бутылок разнообразнейшего вина. Тут же с музыкальными инструментами присутствовали три уличных музыканта, развлекающих всю хмельную компанию.

— Сябры! Ян! Самуль! — Михал раскинул в приветствии руки и бросился навстречу своим друзьям, но споткнулся, и Кмитич практически поймал его в охапку. Усадил на диван, с которого Михал только что соскочил.

— Знакомтись, панове, эта панна Конкордия, — представил блондинку Несвижский князь.

Блондинка с полуголым бюстом встала и изобразила весьма низкий реверанс, из которого ее под мышки поднял Михал.

— Вы уж ее простите. Малость перебрала, — пояснил при этом Михал.

— Очень приятно, Самуэль Кмитич, — коротко кивнул женщине Кмитич, — ну, а что же вы, друзи, здесь делаете? Ведь у Богуслава свадьба!

— А я и забыл! — хлопнул себя по лбу Михал. — Какой позор! Вот же дурень!

И он пьяно расхохотался.

— Давайте, браты, собирайтесь! — буркнул Собесский, подозрительно косясь на пьяные глаза Вишневецкого, «Неуж-то Михал все ему рассказал?», — билась мысль в голове Яна.

— Куда собираться? — нахмурившись взглянул на Собесского Кмитич. — В таком виде им осталось только выспаться. А вот завтра с утра и поедем обратно. Все, хлопцы, пьянка окончена! Песняры свободны…

Михал в самом деле все рассказал Дмитрию Вишневецкому. Не мог молчать. Обида на Катажину подтолкнула Михала выдать семейные тайны Собесских. Теперь и он, Михал, как и в свое время князь Острожский, считал Катажину и ее мать мошенниками. Вишневецкий был в шоке… У него есть сын! Оба и ушли в запой с горя. Ведь и для Михала юный Александр, сын Вишневецкого, был далеко не чужим человеком, и такая грубая женитьба его Алеся на родственнице Катажины разбивала Михалу сердце не меньше, чем вся эта новость для Вишневецкого. И если ранее два князя посматривали друг на друга достаточно неприветливо, то теперь они превратились в хороших друзей, товарищей по несчастью. Но Кмитич не хотел, чтобы у его друга все шло к разрыву с женой.

— В такие моменты нужно, наоборот, друг за друга держаться и помогать друг другу. Твоя жена, не скрою, поступила не лучшим образом. Думала, что так будет лучше сыну, но на деле… Хотя, что мне тебе объяснять, женщины думают не мозгами, а чувствами. Ты прости ее. Возвращайся. Помирись. Вам родить робенка еще обязательно надо. Не отчаивайся! Сам знаешь, дело нередко, когда дети малые мрут от болезней…

— Вот ты говоришь, помирись, — горько усмехался Михал, — а я ее сейчас даже видеть не хочу. Почему? Почему женщины всегда считают себя умней и поступают при этом глупо и подло?

— Ну, не всегда! — усмехнулся Кмитич.

— Всегда, Самуль! И всегда мы из-за них страдаем. Мы стараемся, а они только говорят. Если и меняться к лучшему, то обоим, а не одному! Я не хочу к ней.

— Ладно, замок большой. Поживешь на другом этаже, — хлопнул по плечу Кмитич друга…

* * *

Разгром Хованского, как и ожидалось, серьезно сказался на ходе переговоров. Царь понимал: теперь, как ни крути, нужно идти на уступки. Хованского он срочно отозвал в Москву, уволил с поста командира новгородского полка атамана Черкасского, передав его беспризорных гусар Долгорукову… Новая встреча двух делегаций состоялась в веске Андросово, что скромно приютилась между Мстиславлем и Смоленском, двумя многострадальными литвинскими городами, что так яростно, но тщетно оборонялись царю летом 1654 года. Но только спустя месяц после начала встречи двух делегаций, комиссары Речи Посполитой смогли наконец-то заставить Москву остановить боевые действия на территории Литвы. Михал больше не возглавлял комиссию. Возможно поэтому, а может и нет, литвины соглашались уступить царю Смоленщину и Северщину, а также отдать Дюнабург за денежную контрибуцию. Но на большие уступки комиссары не шли. Царским послам стало ясно, что до запланированного ими «вечного мира» далеко и что скорее всего придется заключить временное перемирие, ибо даже признавая свои относительные неудачи, а порой и провал всей литовский кампании, царь все же имел большие виды на города и земли Княжества и Руси.

Чтобы переговоры пошли по указке царя, было решено вновь возобновить «ратные подвиги». Для этой показательно-устрашающей миссии царь бросил на литвинские бастионы вновь Якова Черкасского. Его армия вместе с войсками Ивана Варатинского и Ивана Прозаровского опять вторглась в Поднепровье. Московитов встретили полки Михала Паца, укрепленные венгерскими и татарскими хоругвиями. Начались бои местного значения, маневры… Пока Пац, пусть и удачно обороняясь, вынужден был медленно отходить под напором явно более многочисленного противника. Ну, а показательный поход на Витебское воеводство, которым на этот раз должен был командовать князь Юрий Долгоруков, откладывался: строптивые новгородцы не слушались Долгорукова, посылали его куда подальше и идти под Витебск, где уже были не раз биты, не желали. Долгоруков был в шоке. Он к такой армии не привык. Царь тут же его уволил, но не имея других подходящих кандидатур, в декабре 1664 года Алексей Михайлович восстановил в должности… Ивана Хованского. Много раз битого, много раз отстраняемого, но… «За одного битого двух небитых дают», — решил московский государь и вновь вызвал Хованского к себе на прием. У Ивана Андреевича поджилки тряслись, когда он стоял перед Алексеем Михайловичем, думая, что грядет суровое наказание за позорный разгром под Витебском.

— Вот что, — говорил царь, строго глядя на стоящего перед ним и склонившегося в поклоне Хованского, — сейчас у нас пусто место в Новгородском полку. Долгоруков не справился с новгородцами. У тебя вроде получалось. Бери полк и вновь иди под Полоцк и Витебск, помоги осажденному Мышкину в Двинске. У тебя опыт управления этим полком хороший есть. Но учти, Тараруй, это твой в самом деле последний шанс. Вновь потеряешь как недавно войско все и хоругви все — не жить тебе в Москве! В Сибирь сошлю в кандалах! С бурятами будешь учиться воевать, как простой ратник. Понял?

— Понял, светлый царь! — кланялся до пола Хованский.

Иной бы испугался такого назначения, взвыл бы да скорее в Сибирь попросился к бурятам, но только не Хованский. Московский князь просто жуть как обрадовался неожиданно свалившейся для него чести вновь идти войной на Литву, на Витебск.

«Ну, пан Кмитич, держитесь! — злорадствовал Хованский, раболепно кланяясь царю. — Это мне сам Бог шанс дарит! Должно, ох, должно получится!»

Глава 20. 1665 год

Новый год принес много приятного: так у Михала наконец-то родился нормальный здоровый мальчик Юрий. Все-таки помогли чары саамки или же отвары Анны д’Аркьен. Благодаря этому радостному событию отношения Михала и Катажины резко потеплели. Михал тут же решил крестить сына, а крестным избрать… своего собственного крестного отца Яна Казимира.

Крестили новорожденного в конце марта в радзивилловском имении Белая. Это место Михал в последнее время любил даже чуть-чуть больше, чем Несвиж — здесь было уютней, тише и не так страшно по ночам. Никто не видел никаких привидений. Уютное поместье, спроектированное люблинским архитектором Павлом Негро по заказу отца Михала Александра Людвика, гармонично вписывалось в живописные берега реки Кшны. И вот тихая Белая, нарушаемая лишь карканьем вернувшихся из мест кочевки грачей, также, как и большинство литвинских городов и местечек, переживших ужас войны, удостоилась самых почетных гостей за все время своего существования.

Солнечным субботним днем сюда съехались на крестины король с королевой, Ян Собесский, Богуслав и дважды битый Богуславом в Польше Александр Полубинский. Но оба пана не таили зла друг на друга.

— Ну, коханку, — обнимал Богуслав Полубинского за плечи, — такое время было. Не того ты союзника выбрал. А может и я не того.

— Может быть, — улыбался Полубинский, указывая пальцем на шрам — светло-розовую змейку, «ползущую» по щеке польного писаря, — твоя, Богусь, отметина. Ну, дзякуй, что не убил.

— Тебе идет! — улыбался Богуслав…

Ну, и естественно, приехал вместе со своей Алесей Кмитич, который очень поначалу обижался, что Михал выбрал в крестные не его.

— Не обижайся, братко, — успокаивал Михал, и объяснял, почему выбрал именно короля на роль крестного:

— Этим мы защитим мальчика от возможных болезней, ибо рука короля крестит всегда надежно и защищает младенца. А я уже и так многих потерял, совсем суеверным стал из-за этого.

— Добре, — кивал Кмитич, — раз так, то не обижаюсь. Но следующего уж точно я крестить буду.

— Следующего обещаю, покрестишь ты, — соглашался счастливый отец…

Вся шумная и веселая делегация прошла во дворец, окруженный с трех сторон широким рвом и земляными валами по староголландской системе. Кмитич с любопытством рассматривал дворец Белой. О к часто гостил у Михала в Несвиже, но в Белой так и ни разу не был. Дворец был новым, оригинальным и отличался большими соединительными объемами и отсутствием внутреннего двора…

— Красиво здесь, — улыбалась Кмитичу Алеся, рассматривая систему аркад, фасад здания, — мило. Очень даже. Ранний барококо! Как люблю этот стиль!

На торжественном обеде бывшие враги Богуслав и Полубинский даже подружились.

— Эх, пане Алесь, — говорил захмелевший Богуслав, — а известно ли тебе, что из-за меня в Париже женщины даже стрелялись?

— Разве бывает такое? — удивлялся польный писарь.

— Бывает! Стрелялись! И даже были убитые…

Ну, а следующим днем, в воскресенье, как и положено, все собрались в костеле. Оно верно, крестить детей католикам, в отличие от православных или протестантов, требовалось с семи лет, но для таких людей как Радзивиллы существовали любые исключения.

— Какое имя вы выбрали для своего ребенка? — спрашивал седовласый священник с чисто выбритым розовым лицом. Он мило улыбался Катажине и Михалу. Катажина держала сына на руках.

— Ежи Юзеф, — ответила она по-польски. Богуслав при этом скривил губы в ироничной ухмылке, как бы говоря: «Ну-ну!»

— Ох, уж эти Собесские, — негромко прошипел Богуслав на ухо Полубинскому, но при этом услышали его все, — и Катерина у них Катажина, и Юрий у них Ежи… Ну, поляки поляками!

Ян Казимир и Мария Гонзаго сделали вид, что ничего не услышали. Катажина и в самом деле не могла правильно ни говорить, ни писать по-польски, но при короле упрямо изъяснялась только на этом языке. Сам же Ян Казимир умиленно взирал на Катажину и ее дитя. Он был нескрываемо доволен, что стал крестным не только Михала, но и его сына Ежи. Доволен был король и тем, что дела с другим Ежи, с Ежи Любомирским, кажется, идут к заключению мировой. Как и советовал Михал.

— Чего вы просите у Церкви Божией для Ежи Юзефа? — спрашивал далее священник.

— Чтобы звали все-таки Юрием, — тихо хихикнул Богуслав Полубинскому, но вновь его слышно было всем…

— Крещения и Благодати Христовой, — хором ответили Михал и Катажина. Михал при этом бросил укоризненный взгляд на Богуслава, мол, веди себя достойно.

Священник, впрочем, не реагировал на шутки и колкости ясновельможного пана, он кивнул Михалу с Катажиной, вновь улыбнувшись, и обратился к Радзивиллам:

— Дорогие родители, испросив крещения для вашего ребенка, вы принимаете на себя обязанность воспитывать его в христианской вере, учить его любить Бога и ближних. Осознаете ли вы свою обязанность?

— Осознаем, — вновь стройным хором отвечали родители.

— Дорогие восприемники, — повернулся к королю и королеве священник, — готовы ли вы помогать родителям этого ребенка в их христианском воспитании?

— Готовы.

— Костел и вся христианская община с большой радостью принимает тебя, — повернулся к маленькому Юрию священник, — от имени этой общины я осеняю тебя знамением креста. После меня и вы, родители и восприемники, запечатлейте на вашем ребенке знак Иисуса Христа, нашего Спасителя.

Священник, улыбаясь вполне спокойно лежащему в материнских руках Ежи, начертал большим пальцем знак креста на лбу ребенка. Тоже самое сделал Михал, а Катажина повторила…

Началась Литургия Слова… Но Кмитич был уже далек от крещения сына Михала. Три вещи вертелись в его голове, составляя какой-то магический треугольник: в одном углу треугольника чисто выбритое лицо священника, во втором — повторяющееся слово «христианский», ну, а третий угол — Богуслав и Полубинский, бывшие враги, сейчас друзья… Что же объединяло все эти три вещи, и почему они так тревожили оршанского князя? «Что? Что все это объединяет? И почему меня всего колотит от этого?» — почти испуганно спрашивал сам себя Кмитич. Он одно понимал: какое-то смутное воспоминание стучится в черную дверь его памяти, но он, Кмитич, никак не может протянуть руку, чтобы открыть эту дверь и вспустить это воспоминание…

После всех молитв и напутствий ребенка укутали в белые пелена, зажгли свечу от пасхала, и вручили родителям, а служитель таинства обратился к Михалу и Катажине со словами:

— Примите свет Христов!

Совершалась процессия к алтарю, во время которой торжественно несли зажженную свечу крещеного ребенка…

Но Кмитич всего этого почти не видел. Холодный пот прошиб его лоб. Алеся почувствовала что-то неладное и тревожно взглянула на мужа.

— Что? У тебя что-то болит? Рана? Бок?

Кмитич замахал головой и утер лоб рукавом. Вот она! Третья подсказка — Алеся! Она составила уже четвертый угол, уже квадрата, а не треугольника. И тут как молния блеснула! Кмитич вспомнил… Полусожженный Друцк… Переделанная в церковь московской веры лютеранская кирха… Священник… Московский священник, поп, дерзнувший назвать имя Самуэля не христианским, за что разгневанный Кмитич занес кинжал над головой этого московита. Чудо спасло жизнь тогда попу и уберегло Кмитича от смертного греха. Алеся… она рассказала, что тоже была в Друцке, искала Кмитича, заходила в церковь, но того самого попа уже там не было, он на следующий день после «встречи» с Кмитичем ушел из церкви и никто не знал куда… Гладко выбритое лицо священника… В отряде Багрова был поп расстрига, без бороды, который показался Кмитичу знакомым… Тот бывший поп лечил раненных. Когда Кмитича полуживого принесли от стен Борисова, сняв с креста, поп-расстрига, можно сказать, спас ему жизнь… Богуслав и Полубинский… Вот оно! Раньше были враги, стали друзья! Поп в Друцке, враг, врач в отряде Багрова, друг — один и тот же человек!

Кмитич аж застонал, прикрыв глаза рукой.

— Тебе плохо, коханный? — слегка сжала ему руку Алеся, с тревогой заглядывая в лицо.

— Чуть-чуть. Сейчас пройдет…

Кмитич убрал руку, открыл глаза. Боже! Ведь тот поп точно узнал его! Это очевидно! Это только Кмитич не признал попа, ибо тот сбрил бороду и поменял одежды, а узнать Кмитича было очень даже легко.

«Как все закручено и перекручено на этой проклятой войне, — думал оршанский князь. Ведь я чуть было не убил его, а он позже спас мне жизнь… Он оставил свою службу царской веры и ушел в лес к партизанам. Поп еще рассказывал, что он из черемисы, народа особенно сильно пострадавшего от Ивана Жахливого, народа трижды подымавшего восстание против царя и трижды разгромленного царем… Боже мой, кто же заставляет нас воевать друг с другом? Зачем Ты, Господи, допускаешь всю эту бойню, зачем даешь таким людям, как царь московский, править на земле? Может не Ты, Господи, а в самом деле князь тьмы управляет нашей земной жизнью?…» Кмитич уже не следил за процессией крещения, а думал о своем, вспоминая попа, имя которого даже не знал, вспоминая погибшего Василя, которым предпочитал называть себя Вилли Дрозд, вспоминал и исчезнувшую Елену…

* * *

Прошло всего пару недель и у Собесского родился ребенок, и тоже мальчик — Якуб. И также скоро должна была разродиться Анна Мария Радзивилл. Богуслав с нетерпением ожидал своего первенца, говоря, что если родится девочка, то война быстро закончится, а если родится как у всех мальчик, то близкого конца войны не ждать. Но в любом случае воспитателем будущего ребенка Богуслав назначал своего кузена Михала. Михал охотно соглашался.

А тут и еще один сюрприз, правда, ставший следствием печального события: от полученной на войне раны, сильно занедужил в Вильне польный гетман Владислав Волович. Булаву польного гетмана было решено передать другому. Михал тут же стал добиваться, чтобы булаву передали Богуславу, но шансов у Богуслава больше уже не было, как не было больше и особого желания быть польным гетманом у самого Слуцкого князя.

— Почему не ты сам? — спрашивал Ян Казимир Михала.

— Я хочу, чтобы именно ты был польным гетманом, коханку! Я даже составил специальный привилей для тебя и указ для Михала Паца с передачей войска под твое командование.

— Ну, — нахмурился Михал, — это решит сейм, а сейм может и отказать. Сам же при этом он думал о Кмитиче.

Ну, а Ян Казимир вынашивал мысль покинуть трон. Он видел, что его время прошло, собираясь это сделать еще в 56 году, его отговорили, но сейчас короля уже никто не мог переубедить. «Вот только война закончится, и сразу уйду», — грустно думал Ян Казимир.

Глава 21. Снова Хованский

Кто-то мог бы вполне справедливо сказать, что литовские шляхтичи готовы горло друг другу перегрызть из-за гетманской булавы. Но сейчас происходило что-то невероятное. Богуслав отказывался быть польным гетманом и добивался булавы для Михала, тогда как сам Михал добивался булавы для Кмитича, когда понял, что Богуслав уж точно отказывается. Ну, а Кмитич в свою очередь отдавал голос, как и Богуслав, за Михала.

Михал Пац еще каких-то три-четыре года назад завидовал Кмитичу. Завидовал всему: его красоте, легкости, свободе, успеху у женщин и успехам в ратных делах, не задумываясь, тем не менее, чего это стоит оршанскому полковнику. Но с тех пор, как Пац стал польным, а затем и Великим гетманом, он явно успокоился, стал посматривать на Кмитича свысока, уже не как на конкурента, и уже более не ревновал его ни к карьере удачливого воина, ни к женщинам. Теперь Пацу вполне справедливо казалось, что судьба куда как более благосклонна к нему самому, и Господь воздал ему, Пацу, по заслугам. Но как только имя Кмитича зазвучало на сейме среди кандидатов на польную булаву, былая зависть и ревность вновь вскипели в душе Великого гетмана. Он не хотел на посту польного гетмана ни Михала, ни Богуслава, своих принципиальных соперников, но и Кмитича не горел желанием видеть с польной булавой в руках. «Сегодня он польный гетман, а завтра…», — со страхом думал Михал Казимир Пац, испуганно сжимая в руках свою булаву, словно ее уже сейчас собираются отнять. И кто знает, может кандидатура Кмитича и прошла бы, если бы не самоотвод.

— Мне не нужна булава, — говорил оршанский князь, вставая со своего места, — зачем, панове? Оно верно, покойный Великий гетман Януш Радзивилл мечтал, чтобы я стал гетманом, хотя бы польным, но я и так на своем месте приношу немало пользы армии и отечеству Пусть Михал Радзивилл берет булаву!

Михал Радзивилл понимал, что остался лишь только он из кандидатов антипацовской коалиции. И Несвижский князь больше не сопротивлялся. Если у Богулава нет шансов, если Кмитич не желает, то нужно за пост польного гетмана бороться ему самому, тем более, что за спиной поддержка короля, за него голосуют многие, практически все, кроме Пацев. Пацы шумно протестовали…

— Вот, — Михал встал, показывая привилей Яна Казимира, — привилей самого короля! И вот еще указ с просьбой к Пацу: передать армию под мое руководство!

— Он этот лист подделал! — кричал Михал Пац. Кмитич выхватил саблю и бросился на Паца, но его вовремя остановили…

— Передайте сию бумагу пану Михалу Пацу, чтобы сверил подпись! — протянул лист с печатью Михал…

Как бы там ни было, но кандидатура Михала была одобрена — он временно становился польным гетманом и возглавлял армию. Кмитич ликовал. Еще бы! В Витебское воеводство вторглась двенадцатитысячная армия Хованского. Если бы командовал Пац, то он вновь послал бы туда Кмитича с пятью или в лучшем случае семью тысячами людей.

Лето было в самом разгаре — конец июля. На Гомелыцине жара стояла такая, что хоть голым ходи под солнечным зноем, но на севере Литвы, в Витебском воеводстве, дули прохладные ветры, и, словно пороховые клубы далекого сражения, летели кучевые облака по ярко-голубому небу.

— Чьи это земли, Оршанский князь? — спрашивал Михал Радзивилл, указывая рукой в желтой кожаной перчатке на заросшие бурьяном поля, явно ранее кем-то обрабатываемые, засеянные, скорее всего, рожью.

— Чьи земли? — с горькой улыбкой переспросил Кмитич, покачивающийся рядом в седле. — А чьи это облака, пан польный гетман?

Михал посмотрел вверх, словно белые облака, быстро гонимые ветром высоко в небе, могли быть и в самом деле ему знакомыми. Он лишь усмехнулся, покачав своей черной шляпой с высокой цилиндрической тулью. Ответ его друга был более, чем красноречив. И в самом деле, чьи это ныне земли? Кто живет на них? Какому князю принадлежат, если война все еще идет в этих лугах, полях и лесах? И кто будет жить на этих землях дальше?

— Ужас до чего обезлюдила Литва! — покачал головой Кмитич. — И кто теперь заселит эти земли?

— Может из Польши приедет кто да из Пруссии? — предположил Михал, — Король обещал помочь, людей дать…

— Каких еще людей!? — перебил Кмитич Михала. — Нам свои, а не чужие люди нужны! Из глины, что ли, мы сейчас литвинов налепим? Будем ляхами и пруссами? А может московитян пригласим?

— Боюсь, что в города нужно с других стран мастеров да работников привозить. По-другому никак, — пожал плечами Михал, — на сейме озвучили цифру в миллион четыреста тысяч человек. Столько осталось от трех миллионов. Когда половины населения не хватает, то это сущий потоп, катастрофа.

— Не хочу никого призывать, — упрямо мотнул соболиной шапкой Кмитич, а его глаза сверкнули почти злобой, — род людской всего лишь от Адама с Евой пошел. И мы возродимся. Пусть пятьдесят, пусть сто лет пройдет, но эта земля останется нашей, и на ней наши люди будут жить. Немцы да ляхи нам не помогут. А мы с тобой тысячу раз неправы были, когда в Польше помогали королю со шведами воевать. Свой же собственный дом в это время горел ярким пламенем из каждого окна, а мы невесть куда подались! Что ты, дураком был, что я! Извини, Михал, за дурака!

— Извиняю, — мягко улыбнулся Михал, — точно, дураки были. Сейчас бы все по-другому сделал.

— Вот почему ты Януша не слушал? — с укоризной глядел Кмитич на друга. — Почему?

— Наверное, из-за крестного. И жены его. Давили, мол, помоги да помоги. А я молод да послушен был.

— А я больше тебе скажу, — Кмитич слегка пришпорил коня и заехал перед Михалом, — надо было идею Януша до конца осуществить, и остаться в Шведском королевстве и никому в Польшу воевать не уходить. Встать на своей земле и упереться ногами в эту землю. Вот тогда мы бы с тобой не ехали сейчас по пустыне, не спрашивали, а кто ту жить-то будет. В тот же год нужно было дружно и по указке Януша действовать. И короля своего избрать. Помощи у Империи просить. А мы, как крысы, разбежались каждый в свою сторону…

Кмитич в сердцах плюнул.

— А я еще тебе помогал, — продолжал он возмущаться, — а сейчас простить себе не могу! Нужно было сразу к партизанам уходить и бить врага до изнеможения!

— То бишь ты хотел уже в 54 году распустить Речь Посполитую?

— То бишь так, — ответил Кмитич, — видишь, Михал, ничего путного из начальной идеи Народной Республики не выходит. Польша сама по себе, мы сами по себе.

— Но ведь король помогает…

— Что-то я не вижу королевских жавнеров в нашей армии! — усмехнулся Кмитич, обведя рукой идущих вдоль дороги литвинских ратников.

— Верно. Прав ты. Но… король помог нам деньгами. Мы смогли нанять венгров, татар, немцев…

— Не защищай крестного так бестыже, — Кмитич тем не менее смягчил сердитый тон, — ты за собственные деньги снаряжал свою хоругвь во все годы.

— Так, — согласился новоиспеченный польный гетман, — но что касается других, то король помог деньгами, оружием и…

— И для этого нужна Речь Посполитая? — перебил, укоризненно взглянув на друга Кмитич, — Для этого нужна единая стратегия ведения войн? Где эта стратегия, любый мой Михал? Где объединенная армия? Да, в 60 году король выделил нам Степу Чарнецкого. Дзякуй! Да и то, как?! Он же шел, чтобы разгонять нашу с Жаромским конфедерацию! Это я договарился с Чарнецким, я объединил наши войска против Хованского, чтобы в очередной раз разгромить этого волка! Я, а не король, Михась, дал денег, — Кмитич иронично усмехнулся, — и для этого ли нужен единый король? Для этого, мой любы Михась, достаточно несколько богатых жидов-ростовщиков, чтобы отдолжили денег. Или пожертвовали на защиту их самих от погромов.

Михал ничего не нашел, чтобы возразить. В принципе, похожие вопросы он задавал и сам Яну Казимиру в Несвиже, и король, в свою очередь, также не знал чем весомо ответить Михалу. Похоже Люблинская уния уже давно стала догмой. Смысла в ней уже никто большого не видел. Просто некоторой шляхте все еще было жаль разбивать «братэрский союз» двух народов.

— А ведь как радовались, когда выбрали Яна Казимира на престол, — продолжал Кмитич, — мол, вот Великий князь Литвы с литвинской кровью в жилах! Он-де будет добрым королем и хорошим князем! Ан-нет, мой любы Михась! Кем бы ты ни был, пусть трижды литвином, пусть шведом или немцем, но если сядешь на трон в Варшаве, то и окажешься стопроцентным польским королем, поляком из поляков. Разве наш Ягайло остался литвином, после того как одел в Кракове корону польскую? Нет, не остался. И пусть он даже мовы польской так и не выучил, но поляком был прежде всего, а уж потом литвином. Для человека, сидящего в центре Польши на польском троне, она, Великая Польша, и есть его родина. А все, что за пределами — провинция, переферия!

— Это верно, — кивнул Михал, думая, что скрывать далее их с Богуславом план от Кмитича не стоит:

— Вот для этой цели, для своего Великого князя в отрыве от Польши, мы с Богуславом и хотим протолкнуть на престол Яна Собесского. Он и поможет нам инициировать выборы литвинского короля. Сам Ян также не против этой идеи. Ян Казимир на такое не пошел бы никогда. Из-за Гонзаго, конечно.

Кмитич усмехнулся, покачав головой.

— Собесского, говоришь! А кто даст гарантию, что ваша идея иметь своего короля в виде Яна Собесского не обречена на провал? Ну, допустим, выбрали мы Янку в короли. Это сейчас Собесский не против, чтобы мы обзавелись своим Великим князем, разорвав на половину Люблинскую унию. Ну, а когда Собесский сам сядет в Варшаве на трон, то со своей любовью ко всему польскому, как мне кажется, станет очередным Ягайлой, и даже Ян Казимир нам добрым королем покажется!

Михал ничего не ответил, думая, что Кмитич вполне может оказаться прав. И тут они с Богуславом такой ход явно не предусмотрели. Хочешь, чтобы все было хорошо, сделай сам. Может, и вправду нужно было самому Богуславу претендовать на трон? Он куда популярней, чем малоизвестный Михал Вишневецкий, который ныне претендует на корону наравне с Богуславом, опережая Собесского? Богуслав… Сейчас о нем предпочитали ни говорить, ни вспоминать плохо, и не тревожить его покой в связи с военными действиями. За радостным событием в семье Богуслава — рождением дочери Людвики Каролины, как знак скорого окончания войны, последовало и горестное: Анна Мария плохо перенесла роды, заболела и через месяц скончалась. Это был удар для Богуслава. Он оставил свои войска под Дюнабургом и уехал с частью драгун в Крулевец. Михал, также переживший шок от потери Аннуси, как мог, поддерживал кузена. Зная, что Богуслав, не равнодушный ко всему шикарному, любит Несвиж, и раньше почти каждый год приезжал в гости к отцу Михала в Несвижский замок, Михал пригласил кузена отдохнуть после треволнений именно там.

— Бери с собой малышку, бери кого хочешь и поживи там сколько душе угодно, — говорил Михал Богуславу, — чувствуй себя как дома, обо всем что угодно проси Катажину и Гановича, и они тебе ни в чем не откажут.

— Добре, — соглашался Богуслав, — так и поступлю. Погощу, отдохну, а то что-то сердце пошаливать начало. Возьму с собой пожалуй только Штеллера. Он хороший врач. Умный пан.

— Говорю, бери кого пожелаешь!..

И теперь к Дюнабургу, где остался небольшой заслон, двигалось войско Хованского, чтобы снять осаду и помочь гарнизону Мышкина. Ну, а Михал с Кмитичем, зная о двенадцатитысячной силе Хованского, с почти пятнадцатитысячным войском шли на перехват московского князя. Михал знал, что судьба всей кампании решается именно здесь, в Витебском воеводстве, под стенами Полоцка, Витебска и Дюнабурга, на территории, которую особенно хотел получить царь, и где предстоит столкнуться с принципиальным соперником не только Кмитича, но и всего Княжества — Иваном Хованским. В эти же дни с тяжелыми оборонительными боями против почти тридцатитысячного войска атамана Якова Черкасского отступал в сторону Могилева Михал Пац. Несмотря на жалящие удары партизан и ожесточенную оборону Паца, Черкасский продвигался вперед, думая уже и о захвате Могилева. Однако Пац укрылся за надежными городскими валами и открыл по неприятелю орудийный огонь. После пары неудачных атак Черкасский также подтащил пушки, и началась долгая перестрелка… Царь же потирал руки, думая, что вот сейчас переговоры пойдут куда как лучше, со всеми царскими условиями…

Северные земли Княжества произвели на Михала, Кмитича и верного ротмистра оршанского князя Сороку тягостное впечатление: и без того редко населенные, в отличие от центральных, восточных, западных и южных земель Литвы, они являли грустное зрелище опустошения и запустения из-за войны. Если в центральных и западных землях Княжества замки встречались на дороге каждые пятнадцать-двадцать верст, то здесь из можно было лицезреть вдвое реже, да и то, если даже в разрушенных войной замках Центральной Литвы кто-то, тем не менее, жил, то здесь, на севере, в руинах былых поместий обитали только бездомные кошки, испуганно разбегающие по своим закуткам при виде человека. Из трех замков, встреченных на пути войска, лишь в одном жили былые хозяева, во втором литвинских князей вышел встречать лишь эконом с женой — единственные обитатели, а в третьем, со следами пушечного обстрела нескольких башен, — не жил никто. Причем, глядя на запустение здания, паутину, разросшийся дикий плющ и шныряющих крыс, можно было с легкостью определить, что замок стоял необитаемым достаточно давно, вероятно, даже с начала войны.

Это был готический дворец с парком и каскадом прудов у главного дома. Но все выглядело брошенным и унылым: пруды заросли, парк одичал, словно в замке поселился нечистый дух. Михал и Кмитич долго ходили по запыленным лестницам, тщетно призывая хозяев откликнуться. Никого… Конный двор, на что Кмитич особенно обратил внимание, можно было назвать скорее конным дворцом, ибо по масштабу мало уступал главному усадебному дому. Но ныне там жили лишь крысы да мыши, разбегающиеся при виде сапог литвинских князей.

— Эхе-хе! Добрый дворец, но… пустыня, — сокрушенно говорил Кмитич…

Судя по фамильным гербам, замок принадлежал кому-то из князей рода Островских. Однако никаких портретов на стенах Михал с Кмитичем не обнаружили. Их, похоже, либо успели вывести, либо разграбили.

— Это замок Петра Островского, — подытожил Михал, — я знаю, им крепко досталось здесь от Шереметева, и как раз здесь их маентки. Сам Петр попал в плен еще в 55 году. Наверное, с тех пор замок и стоит один-одинешинек.

— А разве его не освободили, когда ты комиссию возглавлял и Гонсевского вызволял? — спросил Кмитич.

— Московиты далеко не всех освободили, кого обещали. Степана Богушевича отпустили, Янку Селаховского, Александра Ятковского, Янку Ждановича, Рыгора Махнача тоже. А вот Казимира Абрамовича и Петра Островского задержали по каким-то причинам.

— И каким же?

— Кто ж их там разберет, — пожал Михал плечами, — с пленными они вообще что-то чудят. Солдат и шляхту худо-бедно возвращают, а вот силой угнанных на работу селян и мастеров даже не собираются. Даже говорить на эту тему не хотят, мол, они уже давно подданные Московии. Заперли наших пленных шляхтичей в Илимский острог на службу и даже не горят желанием их возвращать. Андрей Павловский и Павел Козловский все еще там. Владислава Боровского обещали обменять, но тянут волынку. Вот и стоят их замки без хозяев, без ухода. Эх, не позавидуещь им! Не позавидуешь Петру Островскому.

— Тут всем не позавидуешь, всем крепко досталось, — отвечал Кмитич. Его собственные поместья московиты пожгли и разорили везде, от Гродно до Орши и Смоленска. Не знал Кмитич ничего только о Чернобыльском замке деда. Но там наверняка похозяйничали казаки еще в начале войны. И лишь в Барань не пробрались враги, и там уцелел-таки родительский дом Кмитича. Еще был маентак под Варшавой, что любезно подарил Ян Казимир девять лет назад за службу. Но Кмитич распорядился это имение продать, чтобы восстановить родную Оршу…

На следующий день войско Михала оставило необитаемый замок Островского и двинулось дальше. Едва миновав поместье, Михал вдруг вскинул руку, указывая вперед:

— Гляди-ка! А вот и твои Адам с Евой!

Впереди из-за желтых колосьев ржаного поля торчали две фигуры в соломенных шляпах, и до слуха литвинских князей долетел режущий звук косы… Кажется, то были мужчина, худой и высокий, и девушка — ибо из-под соломенного брыля по спине спускалась длинная русая коса. Михал и Кмитич пришпорили коней и галопом подскакали к косарям. Те оглянулись на топот, бросили косить и тут же, признав в незнакомых всадниках литвинских вояров, низко поклонились, сняв соломенные брыли. То были высокий сухой мужик лет сорока-пятидесяти с длинными седыми усами под носом, висящим сливой, и девочка лет четырнадцати-пятнадцати, скорее всего его дочь. Правда, косила рожь эта юная девушка вполне мастерски, как заправский косарь.

— День добры! — поздоровался с косарями Кмитич. Михал, не снимая шляпы, милостливо кивнул крестьянам.

— День добры, пане! — вновь поклонился мужик и также поклонилась его дочь.

— Это ваше поле? Откуда вы? — спросил Кмитич, с любопытством разглядывая крестьян. «Откуда они здесь? С луны свалились, что ли?» — удивился оршанский полковник.

— Прошу пробачення, — скривил бронзовое от загара худое лицо мужчина, словно готовясь заплакать, — не наше поле. А мы из Лошицы, — он махнул рукой вдоль дороги.

— А чье же? — продолжал пытать селянина Кмитич.

— А это… Это убирать некому, — виновато шмыгнул носом мужик, глядя глазами побитой собаки на пана Кмитича снизу вверх.

— А кто же его засеял?

— Так ведь, — мялся мужик, словно его застали на месте преступления, — засеять еще людей хватает. Засеять дело не мудреное. А вот убирать уже некому. В нашей веске из мужиков один я да еще пару человек. А вот в Концах, чье это поле, мужиков нет вовсе. Там только бабы с дитями, старики ветхие да старухи. Да и то немного их там. А мужиков кого москали перебили, а кто и сам убежал в лес к партизанам, а кто просто убежал к ливонам, и может, уже и не вернутся.

— Веска Концы? — Михал усмехнулся, повернувшись к Кмитичу. — Не самое веселое название для поселения.

— Название, как название, — тихо ответил Кмитич, — значит веска в конце дороги находится, за ней тупик.

— Дзякуй за разъяснение, — шутливо поклонился Михал другу.

Кмитич полез в карман, достал горсть серебряных солидов, протянул мужчине.

— На, отец. Бери. Все, чем могу помочь.

— Дзякуй, миленький пане! — мужик подскочил, взял деньги, стал целовать руку…

— Но-но, — Кмитич отдернул руку, — это тебе дзякуй, мужик. Дзякуй, что живешь…

Они поехали дальше. Вскоре увидели и вторую группу крестьян: четыре женщины — две пожилые и две молодые — в белых платках сидели с серпами на коленях, отдыхая и тихо пели:

Янка конiка пaiy, Яна воду чэрпала, Янка конiка пaiy, Яна воду чэрпала. Лю-лi лю-лi лю-лi, Яна воду чэрпала, Лю-лi лю-лi лю-лi, Яна воду чэрпала. Ой, ле-лi лe-лi-лi-лe, Ой, ле-лi лe-лi-лi-лe …

Увидев идущих по дороге литвинских солдат и двух всадников, явно шляхтичей, крестьянки встали, расправляя свои льняные белые платья.

Кмитич снял шляпу, поклонился женщинам:

— Бог вам в помощь!

— Бог сказал, каб ты не отказал, пан! — крикнула самая молодая и бойкая, и женщины звонко рассмеялись.

— Ясновельможные паны! Когда же война уже закончится? — спросила другая девушка.

— Скоро, — ответил Кмитич, — скоро, но не быстро! В ваших местах войны больше не будет, раз мы здесь!

— Дзякуй вам! — крикнули крестьянки, вновь рассмеявшись.

— А сами вы с какой вески? — спросил Кмитич.

— Из Концов мы.

— A-а, вот, значит, кто живет в этих знаменитых Концах! — улыбнулся Кмитич.

— Чем же мы знамениты? — игриво интересовались молодые крестьянки.

— Ну, тем, хотя бы, что у вас из мужиков сейчас нет никого.

— Так, — крестьянки закивали, их глаза застенчиво опустились, словно они провинились в чем, — тут всех либо угоняли в Московию, либо убивали. Было время мы все в лесу сидели, только старики в хатах оставались.

— Я даже стрелять научилась из стрэльбы настоящей, — усмехнувшись, добавила пожилая женщина.

При этом все четыре женщины продолжали дружелюбно улыбаться, словно рассказывали двум молодым панам об обычных вещах… Кмитич весело махнул рукой крестьянкам, Михал кивнул им головой, слегка улыбнувшись, и князья тронулись дальше…

— Жизнеутверждающая сцена. Словно и нет войны, — сказал Михал, когда они проехали отдыхавших селянок, — я уже так истосковался по миру!

Кмитич лишь молча кивнул, слушая, как женщины вновь завели свою песню:

Ой, рэчанъка, рэчанька, чаму ж ты не поуная, Чаму ж ты не поуная з беражком не роуная. Лю-лi лю-лi лю-лi, з беражком не роуная, Лю-лi лю-лi лю-лi, з беражком не роуная…

Глава 22. Видение Богуслава

Достаточно теплый августовский день сменился каким-то подозрительно резко холодным вечером. Богуслав сидел, кутаясь в халат, перед ярко пылавшим камином в рабочем кабинете Михала и слушал, как часы бьют двенадцать. Дин-донг-дин-донг… Болтавший без умолка доктор Штеллер, за последних пару лет отлично научившись говорить по-русски, также смолк, слушая мерные удары, возвещающие о начале ночи.

— Уже полночь, — Штеллер проверил свои часы, спрятал их в карман и поднялся из кресла, — ну, я не смею Вас больше задерживать, пан Богуслав. Вы, видимо, притомились и желаете готовиться ко сну?

— Подождите, — Богуслав почему-то не хотел, чтобы Штеллер уходил. Не то, что не было желания идти спать, сколько сам не зная почему, князь боялся остаться один прямо сейчас. Может бой часов так на него подействовал?

— Вы, доктор, что-то там говорили о шаровых молниях?

— Так, — вновь оживился прусский немец, возвращаясь в кресло, — я говорил, даже не про них, а про то, что наука, на которую я так уповаю и в которой ни на йоту не сомневаюсь, в отличие от религии, еще много не познала в нашем мире, как многим ученым самим кажется. Те же самые шаровые молнии! Природа этого явления не изучена. Для меня сие полная загадка. Почему одни шаровые молнии исчезают, хлопнув, как мыльный пузырь, а другие, как разрывное ядро? Почему иная шаровая молния, влетев в окно, также в него и улетает, словно живая? Это все тайна для науки, и говорить, что мы живем в просвященный век еще очень рано. А природа человека! Мы не познали собственную природу, как это не странно! Вспомните наше путешествие в Трансильванию! То ужасное вскрытие могилы вампира, как утверждали местные! Тело женщины и в самом деле поразило меня своей свежестью, словно не три месяца, а три дня назад ее похоронили… А тот странный приятный запах от не менее странной жидкости на дне гроба! Дело в жидкости! Так я тогда решил. Но что за жидкость? Я много над этим думал, расспрашивал специалистов, но в своих поисках не продвинулся ни на дюйм. Только узнал, что подобные случаи описаны некоторыми австрийскими врачами и приставами в Венгрии, Румынии и Сербии.

— Ну, и какое ваше предположение, доктор? — как-то безразлично спросил Богуслав, глядя на огонь. — Черт все-таки существует?

— Вовсе нет, пан Богуслав! Я готов больше усомниться в существование Бога, чем поверю, что наука не сможет найти сему объяснение! — запальчиво выпалил Штеллер.

— Да вы атеист, — усмехнулся Богуслав, обернувшись на доктора, — res plena periculi[7]. Не боитесь епископского суда и смертного приговора, как первому в мире атеисту пану Лыщинскому?

— Не пугайте, — также улыбнулся доктор, — я же прекрасно осведомлен, что шляхта показала церкви большой кулак и сама судила Лыщинского, вынеся куда как более мягкий приговор. Слава Богу, не в Испании живем!

— Это точно, — кивнул Богуслав, вновь поворачиваясь к камину, — черт, зябко что-то. Уважаю и даже восхищаюсь дерзости и храбрости Лыщинского! Заявить такое! Я вот в последнее время тоже, кажется, становлюсь атеистом. Если Бог есть, то почему столько крови и смертей на земле? Я больше склонен верить в черта, пан Штеллер. Все похоже на его проделки.

— Это потому, что вы потеряли Анну Марию, — грустно кивнул Штеллер, — но Вы, пан Богуслав, забываете, что Бог забирает лучших. И он полностью не властен на земле, он властен на небесах. Здесь же, как Вы правильно заметили, скорее иные силы правят бал. Но мне все-таки кажется, что и они не властны над наукой, ибо тоже где-то как-то подчинены ее логике и структуре…

Богуслав снова поежился. Было не просто зябко, но и чуть-чуть жутковато этим тихим холодным вечером, точнее уже ночью… Тень набежала на лицо Богуслава, он глубоко вздохнув спросил:

— Скажите, доктор, Вы тоже считали, что я женился на Аннусе только из-за расчета, из-за маентков и фальварков моего пана брата?

Штеллер явно смутился.

— Х-м, такие слухи, конечно же, ходили, пан Богуслав, — немец потер указательным пальцем переносицу, — но… я зная Вас, не верил таким слухам. Ведь панна Анна была молода, умна, красива… Невозможно было не влюбиться.

— Полноте, пан доктор, — нос Богуслава раздраженно сморщился, — не льстите так явно! Анна Мария не была красавицей, не обладала большим умом… Более того, любовниц я тоже получше знавал, но… Но ведь я ее за что-то в самом деле любил! Я пытался ее отпустить от себя и не мог! Я не мог даже с ней объясниться в своих чувствах, как это не раз делал с другими женщинами! Вот как ваша чертова наука все это объяснит? Где ваши научные объяснения тому, что мы любим женщин, которых сами признаем не особо умными, красивыми и искусными любовницами? Но жить без которых miraculose tandem[8] мы тоже не можем!

— Х-м, — Штеллер был явно растерян. Он не знал, что ответить, начав витьевато рассуждать о сложных и порой необъяснимых взаимоотношениях женщин и мужчин. Но Богуслав, похоже, его уже не слушал. Он стоял у окна, глядя свозь стекло на противоположенную стену замка, думая о себе, о стране, о предстоящих выборах короля… «Меня хотят видеть на троне, не меньше, чем Собесского, а даже больше, — думал Богуслав, — нужно ли мне это? Нет. А может все-таки податься в монархи? Только строить не такую сопливую либеральную монархию, как сейчас у Яна Казимира, а такую жесткую, как у Кромвеля в Англии или у Людовика во Франции. Отделить Литву от Польши! Это было бы благом и для нашей шляхты, и для всей страны. Но нужно ли это мне лично? А разве плохо быть королем?…»

Богуслав стоял, упершись лбом в стекло, и думал, думал под аккомпонент что-то бубнящего доктора…

В эту короткую июльскую ночь в не наступившей полной темноте все еще просматривалась противоположная стена замка. Прямо напротив окна кабинета виднелись окна зала собрания. Там кто-то ходил со свечой, ибо два окна мерцали беловатым светом. Богуслав, не придав сему факту особого внимания, — мало ли кто мог ходить там из прислуги — вдруг подумал, что после полуночи прислуга уже спит, а двери зала собраний еще днем были опечатанными. Богуслав это сам видел, прохаживаясь по коридору днем. «Странно. Весьма», — думал Слуцкий князь, наблюдая за свечением в окне, находя его, свечение, куда как более ярким нежели от свечи, и не менее странным, ибо огонь свечи не так бел, как этот. «Наверное, факел, а белый свет — эффект от стекол окна», — подумал Богуслав, собираясь уже вернуться в кресло перед очагом. В этот самый момент в дверь постучали и зашел Ганович.

— Я увидел в вашем окне свет, и дай, думаю, зайду, спросить, не изволите ли чего перед сном, — объяснил свой столь поздний визит Ганович.

— Нет, дзякуй, ничего не надо, — ответил Богуслав, — велите только, чтобы к утру мне принесли красного крулевецкого вина, а не венгерского токая. Кстати, пан Ганович, а кто там бродит в зале собрания? — спросил Богуслав между прочим, указав небрежно рукой на окно. Ганович приблизился к окну, взглянул.

— Странно, — пробурчал бурмистр и его лицо, вдруг, побледнело, — весьма!

Эти же слова только что в уме произносил и сам Богуслав. Но Слуцкому князю показалось еще более странным, что бурмистр, ответственный за все хозяйство замка, сам не знает, кто же там ходит в столь поздний час.

— Двери должны быть опечатаны. В зале сейчас никто не собирается, — повернулся лицом к Богуславу Ганович. Вид бурмистра был удивленным. И даже чуть-чуть испуганным… Штеллер встал. Он также ощутил некое неприятное чувство беспокойства.

— Сейчас проверю, — неуверенно и без явного желания и готовности произнес Ганович, — может это Александр решил заглянуть туда?

— Я вам составлю компанию, — неожиданно предложил Богуслав, скидывая халат и набрасывая свой камзол, беря, зачем-то и шпагу. Впрочем, этот нюанс показался всем вполне уместным. Почему-то у всех по телу мурашки бежали от непонятного холодного чувства страха.

— Я с вами, господа! — решительно схватил свою трость Штеллер. Его лицо также побледнело, даже оранжевый отсвет от огня камина не скрывал бледность доктора.

— Нужно разбудить сторожа! Ключи у него! — пролепетал бурмистр и бросился первым вон из комнаты… Вскоре появился заспанный сторож со связкой ключей, позвякивающих на большом кольце. Он был явно удивлен всей этой полночной суете.

— Что случилось? — постоянно повторял этот тучный мужчина с окладистой бородой.

— Кто-то проник в зал собраний! — зло ответил ему бурмистр, словно обвиняя в этом одного лишь сторожа. Все четверо направились по коридору в галерею, где находился холл с залом собраний. Сторож открыл дверь галереи, которая служила прихожей к залу. Богуслав вошел первым. Бурмистр держал свечу. Они быстро прошли вперед. Последним шел доктор Штеллер, почему-то, оглядываясь. Вдруг он крикнул:

— Не ходите дальше, пан Богуслав!

Все остановились перед дверью, обернувшись на Штеллера. Тот стоял бледный, как полотно.

— Не ходите туда! Не надо, пане! Тут что-то не так! Явно не обошлось без ворожбы.

Ганович расширенными от ужаса глазами посмотрел на Богуслава — на двери висела нераспечатанная пломба, но какой-то свет в самом деле лился из щелей двери. Ганович, кажется, разделял опасения доктора. Рот сторожа приоткрылся. Он или не понимал что происходит, или ему передался ужас Гановича и Штеллера. А может запертая дверь и свет внутри испугали его — вещь, в принципе, не совместимая.

— А вдруг это Барбара, — прошептал Ганович, — давайте не искать приключений с нечистью, панове!

— Верно, — наконец-то выдавил из себя сторож, испуганно кивая своей большой круглой головой, — говорят, она блуждает в этой галерее! Спаси нас Боже! — и он перекрестился. Но Богуслав, оглядев всех не то сердитым, не то непонимающим взглядом, развернулся и вновь ринулся к двери.

— Остановитесь, пан Богуслав! — почти крикнул доктор. — Кто знает, какой опасности мы подвергнемся, если зайдем!

— Пан Радзивилл, — взмолился Ганович, у которого неожиданным порывом ветра непонятно откуда задуло свечу, — давайте вначале позовем хотя бы драгун! Пусть они войдут первыми! Мы же не знаем, что там!

— Нет времени ждать! — нахмурились брови Богуслава. Он словно знал больше других, что творится за дверью, а возможно неведение лишь придавало мужества и решительности этому опытному солдату, никогда не терявшему присутствие духа в самых ожесточенных боях. — Открывайте, сторож! Чего вы стоите, как статуя, черт бы вас побрал!

— Не поминайте черта! — крикнул Штеллер.

Богуслава, похоже, взбесила нерешительность сторожа и Гановича. Он отвернулся от них и ударил ногой в дверь, сбивая пломбу. Грохочащий шум от удара отозвался эхом в высоких сводах, прокатился по галерее, как гул далекой канонады.

Сторож трясущимися руками стал вставлять ключ в замочную скважину. Но это у него явно не получалось.

— Три тысячи чертей! — словно издевался над просьбой Штеллера Богуслав. — Пан Ганович! Отоприте дверь вы, пока я ее не высадил к чертям собачьим! Живо!

— Ясновельможный пан, — Ганович отступил на шаг, — повелите мне идти прямо под ядра московской пушки, я без колебаний исполню. Но вы требуете, чтобы я бросил вызов силам ада!

Богуслав схватил ключ из рук сторожа, который также отпрянул в сторону.

— Похоже, кругом все в штаны наложили! — процедил Богуслав также дрожащими, но больше от волнения руками, открывая замок ключом.

Дверь со скрипом отворилась. В зале было темно, но в центре в ореоле какого-то бледно-белого фосфоресцирующего света стояла… женщина. Впрочем так показалось, похоже, лишь одному Богуславу.

— О, никого! — сказал сторож, хотя все без исключения ощутили странный морозный холод, веющий на людей, едва распахнулись двери в зал собраний.

— Что там за туман в центре? — спросил голос Штеллера.

— Матка Боска! — ошарашено выпалил Ганович, осеняя себя крестом. — Боже, Отче наш, иже еси на небеси…

Богуслав стоял оцепенев, глядя в одну точку. Он также, медленно поднял руку и начал было креститься, но… рука замерла на лбу… Странный холод исчез. Более никто ничего не видел. Впрочем, сторож не видел ничего с самого начала.

— Там же ничего не было, кроме холодного ветра, видимо, от плохо законопаченных окон, — сказал сторож, удивленно осматривая остальных. Штеллер повернулся к Богуславу:

— Я видел какой-то странный туман посередине комнаты и более ничего. Никакого света. Может, там была шаровая молния, которая исчезла, сгорев?

— Какая шаровая молния! — возмущенно повернулся к Штеллеру Ганович. — Там была она… Барбара! Я видел женский силуэт, верно, туманный, но отчетливый силуэт женщины в платье. Разве вы ничего не заметили, панове? Как же так!

— Заметили. Я заметил, — тихо произнес Богуслав, — только что тут стояла… женщина, но не Барбара. То была моя Аннуся. Она улыбалась мне, держа в одной руке венец или корону, а во второй… окровавленную птицу. И кровь с птицы капала на пол. Я это отчетливо видел…

Все в страхе перетянулись, перекрестились. Богуслав прошел в центр зала, где было видение. Ганович вошел вместе с ним. Он с ужасом посмотрел под ноги Богуслава. Там, на плите пола, в самом деле, было пятно крови. Богуслав наступил на него…

Глава 23. Преследование

По всей Литве разнеслась радостная весть — убит Яков Черкасский, а его войско побитым псом уходит из-под Могилева в Московию. Впрочем, не радостной эта весть была для самих московитов, будучи скорее ушатом холодной воды. Особенно для Хованского… Артиллерийская перестрелка у стен Могилева в самом деле закончилась провальной атакой московитов на валы. Атаман Черкасский посчитал, что достаточно сильно повредил городской вал и его можно взять приступом, но… Ядра и пули разорвали атаку атамана, а самому Черкасскому ядром размозжило голову. Это была уже четвертая серьезная потеря в командном составе казаков, они приуныли и в ту же ночь стали покидать лагерь. Спешно снялась и ушла остальная армия.

— Черкасский наконец-то отправился к своему Аллаху. Вслед за братцем! — радостно приветствовал Кмитич весть курьера. — Ну, что ж, довоевался, глупец! Возможно, другим будет наукой…

Но казаки в эти же дни продолжали свои беспощадные налеты на южные литвинские города и села. Стародубский воевода Иван Валконский планировал захватить Гомель и Пропойск, однако города выдержали натиск казацких орд…

Царь вновь готов был плакать от отчаянья: диктовать свои условия на переговорах после гибели Черкасского и быстрого ухода его войска более не получалось. Разве если только Хованский выдержит да поможет Дюнабургу и Полоцку… Теперь царь проинструктировал начальника посольского приказа Апанаса Ордина-Нащокина, чтобы при переговорах пошел навстречу литвинам и уступал королю и Витебск, и Полоцк, но требовал отдать Московии Дюнабург и Малые Инфлянты, обещая за это 10 000 рублей. В Андросово послы и комиссары BKЛ намеревались бурно обсуждать и судьбу Укрании, которую делегаты Московии также требовали себе. Впрочем, в стане московских послов единого мнения на сей счет не было. Юрий Долгоруков, Никита Одоевский и Андрей Матвеев главной целью переговоров считали удержание Смоленщины и укранских земель с Киевом. Они даже вопреки воле государя желали продолжать войну до полной победы. Нащокин же видел главным врагом Швецию и готов был идти на мировую с Речью Посполитой, чтобы воевать со скандинавами за Инфлянты и за финское балтийское побережье. Для этого Ордин-Нащокин предлагал отдать королю польско-русской Республики Киев, оставив себе Смоленщину и Северщину. Но этот план царь не принял… Все ждали: а как там Хованский?

Получив известие о смерти Черкасского, которого московскому князю Ивану Андреевечу Хованскому было совсем не жаль («Прибили турка дурного, и поделом!»), Хованский тем не менее огорчился. Теперь он прекрасно понимал, что все вновь зависит от него. Понял он и то, что нужно предельно быть осторожным — литвины могут бросить против его войска освободившиеся от Черкасского силы… Хованский торопился… Он был нескрываемо неприятно удивлен и взбешен дерзости трех с небольшим тысяч солдат Великого княжества Литовского, которые при подходе втрое больших сил московского князя к Дюнабургу не снялись и не бежали прочь.

— Да я их раздавлю! — возмущался Хованский. — На одну ладонь положу, другой прихлопну!

Хованский при подходе к Дюнабургу уже разгромил две небольшие хоругви литвинов, и, похоже, осмелел. Он и сейчас собирался разгромить врага, пусть три тысячи вражеских солдат с пушками не показались ему слишком уж маленькой силой. Но это все равно в три раза меньше, чем у него… Как раз в момент подготовки своей армии к атаке московскому воеводе неожиданно сообщили, что в двух-трех часах марша от города находится пятнадцатитысячная армия польного гетмана Михала Радзивилла. Теперь кровожадная ухмылка полностью слетела с уст князя. Перепугавшись не на шутку, Хованский приказал отступать.

— Мы не можем драться с такой большой силой Паца, плюс этих три тысячи! — объяснял он свое решение сотникам. В голове князя все еще слышались грозные слова царя про Сибирь в случае потери и этой армии. Схватка с Кмитичем тоже оставалась не оконченной, прерванной по середине. Все это вносило неудовольствие и сумятицу в душу мстительного князя. Он лично вызвал Кмитича на схватку, и вроде как сам же избегает боя. Хованскому было стыдно перед самим собой. «Ладно, нужно выждать и поймать удобный случай», — решил он в конце концов.

Шло время, дни холодали, небо чаще хмурилось, омывая землю короткими ливнями. Начиналась осень… Когда у Дюнабурга показались войска Михала и Кмитича, Хованский уже успел отойти далеко за Двину.

— Вот же старый черт! Ушел! — досадовал Кмитич, горевший желанием поквитаться со своим принципиальным врагом.

— Ну, ему уже не в новину от нас утекать, — успокаивал Кмитича Пачабут-Одляницкий.

— Это верно, — соглашался Кмитич, — этому он научился.

Кмитич тут же предложил возглавить группу кавалерии, чтобы налегке догнать Хованского.

— И что ты там будешь делать без мушкетного прикрытия, без пушек? — спрашивал Михал.

— Не волнуйся, придумаю. Мне главное настичь его, — упрашивал Кмитич, — настичь и заманить бегством в ловушку. Знаю, Хованский этот трюк уже изучил, но человек он азартный и увлекающийся, его легко можно спровоцировать. Знаю, что мечтает поквитаться со мной. Если он меня лично увидит, то не сдержится. Тут-то и можно будет его поймать. Я приведу его аккурат под твои пушки и мушкеты…

— Это очень рискованное дело, Самуль, — качал головой Михал, — я не хочу, чтобы ты играл с огнем под самый конец войны. Не сегодня-завтра переговоры…

— Послушай, я опытный вояр. Меня так просто не поймать, — успокаивал друга Кмитич, — а вот этого хищного лиса я изучил вдоль и поперек. Ведь если он уйдет, то война не закончится. Она закончится только нашей с ним схваткой.

И Несвижский ординат согласился:

— Добре, пан полковник. Но все равно возьми драгун для прикрытия. Возьми в помощь конницу Петра Рудамина.

Отход Хованского сопровождался кошмаром. Дважды ночью на его войско нападал непонятно кто. На ратников московского князя наводил суеверный ужас дикий вой, не то человеческий, не то волчий. Какие-то люди в волчьих масках вихрем налетали, забрасывая телеги московитов разрывными гранатами, рубя какими-то страшными когтями, и также быстро ретировались.

— Знакомое дело! — багровел Хованский, но его ратники, впервые сталкивались с подобной чертовщиной.

— Оборотни, — шушукались испуганно стрельцы и желдаки.

— Это люди, а не оборотни! — успокаивал Хованский своих людей, но те все равно боялись ночи, боялись новых атак загадочных тварей. Убитые товарищи ужасали московитов своими глубокими, словно от длинных когтей, ранами, у некоторых из тел торчали стрелы…

После третьего подобного налета, также принесшего значительный урон, удалось подстрелить одного партизана и тяжелораненым захватить в плен. Хованский велел изготовить высокий крест и прибить к нему пленника для всеобщего обозрения.

— Вот, — кричал князь, указывая на тело несчастного, — это человек, а не оборотень! Нет тут никакой нечистой силы, а только попытка запугать слабых духом желдаков!

И в этот самый момент прямо над собравшимися у креста московитами грянул гром, мелькнула молния в серых быстро набежавших тучах… Словно пушка выстрелила из угрюмых осенних небес. Пошел ливень, и шел он лишь над толпой у креста, а у крайних Бесковых хат никакого дождя не было. Не было его и на опушке леса.

— Нечистая! — крестились в страхе ратники. Если Хованский хотел успокоить своих людей показательной казнью партизана, то, как оказалось, еще больше напугал. Войско быстро снялось и покинуло территорию Литвы, остановившись на отдых под московистким местечком Апочка. И только тут исчезли ужасные воющие люди-волки. Но появились, словно из-под земли, другие.

Глава 24. Последний бой Кмитича

Налегке, с одной лишь конницей Петра Рудамина, Кмитич быстро нагнал Хованского, продвижению которого по пограничным землям так сильно мешали партизаны. В лагере Хованского поднялся сильный переполох, когда удивленные дозорные московитов увидали в лучах яркого сентябрьского солнца сверкающую доспехами и оружием дерзко переправляющуюся по мосту реки Великая кавалерию Литвы под развивающимися белыми и красными знаменами, словно у себя дома.

— Ну, вот! Пусть и Хованский ощутит себя в нашей шкуре! — радовался Кмитич, гарцкуя по мосту на своем вороном коне. — Держись Московия! Идут мстители!

Сигнальщики Хованского затрубили тревогу. Вся десятитысячная армия московского князя пришла в спешное движение.

Около тысячи пехоты из мокши, мордвы и черемисских татар приготовились отразить натиск сотни гусар. Пехотинцы вскинули мушкеты, дали по приближающимся гусарам залп, окутавший их дымом. Из-за дыма они не видели, но слышали, как несколько коней гулко полетели на землю, как загремело железо падающих всадников… Второй залп из-за дыма бил уже в слепую, на звук. Пикейщики уперли длинные испанские копья в землю, приготовившись к стальному удару гусарского строя. Но… гусары остановились, выкинули вперед руки с длинноствольными пистолетами, дали залп, тут же выхватили вторые пистолеты, вновь залп. И тут же их кони скрылись в пороховой дымке, выскочила новая шеренга, и также как предыдущая, не нападая на ощетинившуюся пиками пехоту, дала залп из седельных пистолетов. Некоторые стреляли с двух рук сразу из обоих оружий. Иногда гусары бросали в задние ряды московисткой пехоты шипящие фитилями гранаты, которые разрывались рыжими вспышками, неся смерть и панику. Серые клубы от разрывов гранат затопили позицию пехоты, если эту смешанную толпу еще можно было назвать позицией.

Пехотинцы падали, валились снопами на землю, роняя копья, мушкеты. Под громкие команды сотников живые смыкали ряды, беспорядочно стреляли те, кто еще успел перезарядить мушкет, но новая шеренга гусар давала новый залп. Вновь летели гранаты… Пули с близкого расстояния попадали точно… Гусары действовали как пехота, как заправские мушкетеры и гренадеры: стреляли, бросали бомбы и быстро уходили, уступая место новой шеренге… Такого партизанского поведения гусар никто не ожидал. Сами гусары еще ни разу не воевали так, но именно так их научил остроумный полковник Кмитич. И эта тактика действовала! Все поле боя затянуло пороховым облаком от многочисленных и частых выстрелов, от разрывов гранат. Как в тумане метались московитские пехотинцы отчаянно уклоняясь от разящих пуль, но новые залпы валили их на землю. Вскоре убитые и раненные лежали повсюду, а живые пятились, пригибаясь, от пуль. После седьмой волны атаки гусар строй пехотинцев поредел на треть. Теперь это был уже не строй с выставленными вперед длинными пиками, а разбитая толпа, на которую налетело три десятка гусар с длинными пиками наперевес. Брызги крови, крики и в ужасе разбегающиеся ратники — вот что видел со своего холма, утыканного длинными янтарными соснами Аггей Али Шепелев с вечно непроницаемым лицом. Свесив ниже подбородка свои темно-русые усы, он прямо, как сосна, сидел в седле, наблюдая в подзорную трубу, как его пехоту медленно, но верно, громят в пух и прах.

— Конница! В атаку! — приказал полковник.

Две сотни татар и казаков с улюлюканьем понеслись в долину, где гусары рубили и кололи разбегающихся пехотинцев.

Впрочем, эта легкая конница и не собиралась на саблях рубиться с опытной дворянской тяжелой кавалерией литвин, зная, что все равно будет разгромлена ими. В ее задачу входило лишь отогнать гусар выстрелами из мушкетонов и луков, не вступая в контактный бой. Впрочем, и луки татар были мало полезны: стрелы отскакивали от брони и шлемов гусар, причиняя вред лишь коням. Но для точных выстрелов нужно было еще и приблизиться. Гусары развернулись и в скач стали уходить от лавы легкой конницы неприятеля. Воодушевленные бегством врага татары и казаки и не заметили, как удалились на пол версты от своих позиций, а затем, лава московитской конницы с ходу, не успев затормозить, столкнулась в лоб с неожиданно развернувшимися гусарами. Словно таран прошелся строй закованных в железо кавалеристов, разметая татар и казаков. Пятиминутная рубка закончилась стремительным бегством московитской конницы. Но тут по ним с тыла вдарили драгуны, обстреляв из пистолетов смешавшуюся толпу коней и людей. Справа — еловый лес, слева — река, сзади — драгуны, а спереди давят своими копьями и палашами гусары. Ловушка, тщательно выстроенная Кмитичем, захлопнулась! Отстреляв свои заряды, с клинками наголо драгуны ринулись на изрядно поредевшего врага. В пороховом тумане вновь закипела отчаянная рубка. Трудно было разобрать где свои, где чужие… Пыль, дым, стон, ржанье коней, крики о пощаде… Казаки и татары стали бросать оружие, поднимать руки, сдаваться в плен. Уже никто не сопротивлялся, но в пылу сражения драгуны и гусары все еще продолжали рубить практически безоружных людей, пока не сообразили, что бой окончен. Из двух сотен татар и казаков лишь семьдесят были взяты в плен. Остальных порубали сабли, посекли пули, покололи пики… И только один казак с отрубленным ухом и в пропитанной кровью свитке вырвался из окружения. Он прискакал прямо к Шепелеву.

— Друже полковнику! Нет конницы боле! — кричал казак, весь дрожа.

Маленькие глазки Шепелева все еще ничего не выражали. Он смотрел в одну точку, потом достал из-за пояса пистолет. Сидевшие рядом в седлах офицеры в ужасе отшатнулись, думая, что за плохую весть полковник собрался пристрелить казака. Также подумал и несчастный казак, вытаращив от ужаса глаза. Но Шепелев все с таким же непроницаемым видом, взведя затворный замок, повернул пистолет дулом себе в грудь и… раздался приглушенный хлопок выстрела. С прострелянным сердцем Шепелев рухнул под ноги захрапевшего в испуге коня…

Хованский был в шоке. От его арьергарда ничего не осталось. Даже Шепелева. Лишь горстка перепуганных, деморализованных пехотинцев и пикинеров без мушкетов, без пик… Московский князь взревел от злобы.

— Кмитич! Я убью тебя! — орал он. — Подкатить пушки! Все в атаку! Сомнем их, раздавим!..

Хованский собрал вокруг себя тяжелую боярскую конницу, собрал оставшихся татар и гусар Новгородского полка — наполовину состоящего из карел и казаков, и лава в две тысячи всадников ринулась обратно в долину. И теперь уже Кмитич был в опасном положение: у его гусар заканчивались заряды — у одних оставалось по одному запалу, у других вообще ни одного, и как бы ни было, но восемнадцать человек из сотни пали в бою. А наступающий враг почти в два с половиной раза превосходил всю хоругвь Кмитича.

— Сорока! Уводи своих лесом! Ротмистр Островский! Уходите вдоль реки! — распоряжался Кмитич. Сам же он с сотней всадников под развевающейся хоругвью с фамильным гербом — чтобы Хованский видел — стал отвлекать вражескую конницу к заброшенному полуразрушенному поместью, где в резерве схоронились пятьдесят немецких драгун с легкой переносной картечницей.

— Вон Кмитич! За ним! — махал саблей Хованский, увидев знакомую хоругвь с изображением красного щита и извилистой серебряной лентой на нем. Лишь человек двести осталось преследовать основную группу литвинских гусар. Остальные бросились с Хованским за сотней Кмитича…

Царь уже не следил за войной в северо-восточной Литве, и давно махнул рукой на Хованского. Он знал, что его Тараруй отступает, знал, что это практически конец всей северной да и, пожалуй, всей литовской кампании, и уже возобновил с Литвой переговоры в Андросово. Алексей Михайлович понимал, что северную операцию он провалил, и требовать Полоцк, где вспыхнувшее восстание перебило московский гарнизон, или Инфлянты более чем глупо — никто их ему не отдаст даже за большие деньги. Хованский чуда не совершил. Теперь государь Московии намеревался лишь удержать за собой Смоленск и Новгород-Северский со Стародубом. И еще: договориться на совместное управление Киевом, но если и тут литвины упрутся, то хотя бы вымалить у них права оставить в «матери городов русских» войска на два с половиной года. Все козыри, казалось бы, были на руках у литвинских комиссаров, но… Как уже не раз бывало, огромную свинью вновь подложили казаки: русинский гетман Пятро Дорошенко объявил, что признает вассальную зависимость Руси от турецкого султана и вместе с крымчанами объявлял войну Польше по всей территории правобережной Руси. Это был удар для Польши, угроза новой войны уже с Османской империей, и неприятнейшая новость для Литвы. Теперь и царь получал на руки кое-какие козыри, хотя понимал: после атаки на Польшу турки пойдут и на Москву.

— Нужно торопиться с переговорами да заключать с Польшей антитурецкий альянс. А не то худо нам будет, — советовали царю Ртищев и другие.

Понимали это и комиссары ВКЛ, поэтому соглашались на два года оставить войска царя в Киеве.

— А вдруг в Киеве скоро турки объявятся? Вот пускай москали и постараются хоть раз в жизни за нас повоевать, — советовал жмайтскому старосте Юрию Глебовичу, маршалку ВКЛ Криштопу Завише и великому писарю ВКЛ Павлу Брестовскому Иероим Комар, которому московские послы обещали сверху доложить соболей и десять тысяч рублей за уступку Киева… Комиссары соглашались. Увы, нынешняя комиссия уже не отличалась той стойкостью, патриотичностью и принципиальностью, как при Михале.

Однако Хованский был далек от всей этой хитрой стратегии. Ему было уже все равно, как и чем заканчивается война с Литвой, какие потери или приобретения грядут… Ему главное было поквитаться с Кмитичем. И, кажется, вот он уже в его руках, укрылся в заброшенном старом поместье, где его можно легко взять. «Неужели дождался? — радовался Хованский. — Неужели Кмитич так легко попался на собственных же уловках?»

Приближался вечер. Московиты пошли на штурм здания, где засело полторы сотни солдат Княжества. Хованский потирал руки — он намеревался задавить литвинов массой казаков, татар и гусар Новгородского полка, послав в атаку сразу пятьсот семьдесят человек. Но из окон, с крыши и из дверей здания заговорили мушкеты. Выстрелила картечница, разметав толпу казаков и татар в клочья. Атака захлебнулась.

— Вперед! — зеленел от злости Хованский. Его ратники вновь пошли на штурм уже вдвое большей силой — тысячью. Однако по густой толпе и стрелять оказалось легче. Огонь картечницы и залпы мушкетов косили людей, как траву — они падали десятками, бежали и карабкались друг по другу, опять с криками падали, сраженные картечью или пулей драгуна… Но на этот раз атака добралась до выбитых окон и сломанных дверей подъезда здания. Схватка на саблях, шпагах и чеканах закипела и в самом доме, и во дворе. И вот тут-то Кмитич вновь убедился в верности поговорки: «Венгерец бьет наотмашь, московит — сверху вниз, турчин — к себе, а поляк „на крыж“ машет своей саблей». Естественно, что в знаменитой поговорке всеобъемлющее слово «поляк» покрывало всех шляхтичей Речи Посполитой, включая естественно и литвин. Прирожденные кавалеристы казаки и татары били саблями сверху вниз, уповая на мощь удара, а литвинские драгуны мастерски фехтовали, прокалывая своих врагов длинными сорокадюймовыми шпагами, рубили смертоносными чеканами, которыми можно было одинаково поражать врага как острием, так и обухом.

Чеканом, этим страшным орудием убийства, были вооружены не только тяжелые панцирные Речи Посполитой, но и легкая кавалерия, включая драгун… Кмитич выскочил в затопленный звоном металла двор, прикрывая собой вход в разбитые двери. В одной руке он сжимал чекан, в другой саблю-карабелу, ощущая в руке прохладный металлический жгут, обматывающий рукоятку. На него набросилась сразу трое: татарин и два казака. Но подойти вполтную к Кмитичу эти бойцы не могли из-за выставленного чекана и сабли. Только литвины умели мастерски применять чекан в паре с саблей. Этим искусством ни татары, ни казаки не владели. Татарин первым решился атаковать. Кмитич сделал прямой толкающий удар — не очень сильный, но ужасно быстрый, почти молниеносный. С разрубленным предплечьем татарин с криком упал навзничь. Казак в этот момент попытался рубануть полковника сбоку, но нарвался на разрубающий удар чекана, удар с локтевого размаха. Такой сильный и хлесткий разрубающий удар не могли остановить даже доспехи. Сломавшийся пополам казак с хрипом рухнул. Третий в испуге отскочил назад, но Кмитич сам сделал выпад вперед, ударив врага протягивающим ударом — словно протащил клинок по телу неприятеля.

К оршанскому князю кинулось еще двое: два гусара в белых кирасах. Кмитич успел заметить — у одного нет надплечных и локтевых защитных лат. Карабела оршанского полковника со свистом сделала «крест», блокировав оба удара врагов. Теперь уже бил Кмитич. Гусар, тот что был без щитков на плечах и руках с отрубленной кистью руки рухнул на землю. Второй гусар, глядя как сабля его товарища с окровавленной рукой, запрыгала по ступенькам крыльца, в испуге отпрянул…

Со второго этажа вновь захлопали выстрелы — это немецкие драгуны вели прицельный огонь… Очень скоро весь двор и часть здания внутри были завалены будто палачом разрубленными телами. В свете заходящего солнца сей пейзаж смотрелся особоенно ужасным: повсюду убитые, отрубленные головы, руки вместе с плечами… Один мертвый татарин имел особенно страшный вид — был разрублен от лица к затылку…

Красным отливали и клинки дерущихся, и было не ясно свет ли то уходящего за горизонт солнца или же кровь.

Атака вновь захлебнулась. Захлебнулась в прямом смысле — кровью.

Хованский побелел. От его тысячи восемьсот человек оставалось уже чуть больше тысячи. Но и драгуны Кмитича и кавалеристы Рудамины потеряли более тридцати человек убитыми и шестнадцать серьезно раненными — в основном пораженными пистолетными выстрелами с близкого расстояния. Тем не менее, сабельный бой нанес московитам в семь раз большие потери, чем их врагам! Но и для небольшого отряда Кмитича тридцать два убитых было много — теперь у полковника оставалось не более ста боеспособных человек.

— Ничего! Скоро наши подойдут! Сорока должен подойти. Продержимся! — подбадривал драгун Кмитич, как только все вновь вернулись в сумрак обороняемого здания. Не знал, Кмитич, что его верный Сорока, уходя от погони был тяжело ранен пулей в голову, чудом отбит гусарами от преследователей и сейчас уже ничем не мог помочь своего командиру. Михал… Едва перейдя границу, он велел армии остановиться.

— Мы перешли границу, установленную в 33-м году. Имеем ли мы право действовать на территории врага, если наша цель лишь оборона своей страны? — спрашивал Михал своих офицеров…

Хованский понимал, что больше в сабельную атаку его подчиненные, и особенно новгородцы и казаки, которых вообще осталась треть от начального числа, не пойдут.

— Нужно пушками их выкуривать! — говорили московскому князю. Хованский велел послать за пушками, их должны были подкатить к утру. Ночь, таким образом, выдалась тихой. Относительно… Где-то около трех часов после полуночи раздался волчий вой. Кмитич вскочил.

— Это партизаны! Отряд Багровой! — узнал он вой. Затем около пятнадцати минут в ночи звучали выстрелы, где-то совсем рядом от поместья. Кто-то атаковал Хованского со стороны леса. Кмитич разобрал и частые разрывы гранат, которые также узнал бы из тысячи — то был «голос» партизанских самодельных глиняных бомб, которые сам же Кмитич в свое время изготавливал в расположении отряда Елены… Затем все стихло. Кмитич силился узнать, что же произошло, но на это мог ответит ему лишь сам Хованский. Да, это в самом деле были партизаны отряда Багрова, не понятно как здесь оказавшиеся. Они ночью налетели на стоящих вокруг поместья московитов и нанесли значительный урон. И пусть атаку удалось отбить у Хованского после этого ночного боя не осталось никаких зарядов. Его кавалеристы и без того имели скудные запасы пороха и патронов для своих пистолетов и мушкетонов. Теперь их не осталось вовсе. А под утро оставшиеся казаки и татары, видимо, ужаснувшиеся страшными потерями при штурме здания и не менее страшным воем ночью, снялись и покинули Хованского. С рассветом в расположение московского князя оставалось чуть более трехсот человек Новгородского полка. Кольцо вокруг здания пришлось прервать, оставив лишь две группы… Хованский послал в лагерь за подмогой и дал приказ начинать обстрел укрывшегося за стенами дома Кмитича. И началось: стены обветшалого здания сотрясались от ударов ядер, сыпалась штукатурка, клубился пороховой дым от взрывов разрывных снарядов… То тут то там вспыхивал огонь, его забивали плащами, шляпами, разбрасывали сапогами… Пушки стреляли с четырех сторон, и казалось, от них не было спасения — старое здание стонало, трещало, то и дело где-то обрушалась часть стены, карниза или оконная рама.

«Как в Менском замке десять лет назад», — грустно подумал Кмитич, понимая, что такая бомбежка рано или поздно приводит к трагичному исходу оборонцев. Тем не менее, Кмитич ходил между рядов припавших у стен драгун, хлопал людей по плечам, спрашивал, шутил, одобрял обещаниями скорого подкрепления…

— Пан полковник, — к Кмитичу подполз Петр Рудамина, — боюсь, что пан Радзивилл к нам не прийдет.

— Почему? — нахмурился Кмитич, хотя уже сам начинал об этом думать.

— Я хорошо знаю пана польного гетмана. Он очень аккуратный и справедливый человек. Дисциплинированный. Все это хорошие качества, пан Кмитич, но в нашем случае нет. Боюсь, что пан Радзивилл сейчас стоит на границе, не зная либо не желая ее переходить…

Оба пана пригнулись от очередного взрыва — ядро влетело в окно и разорвалось в холле. На Кмитича и Рудамину посыпалась мелкая крошка и штукатурка с потолка… Оба офицера, чертыхаясь, выпрямились, отряхиваясь.

— Я и сам об этом думаю, — ответил Кмитич Петру, — Михал, скорее всего, так и сделал. Мы ждем его, а он, халера ясная, ждет нас на границе. Это плохо.

— Будем прорываться. Мы прорвемся. У моих драгун по одному выстрелу еще запала хватит. У некоторых даже по два. Вы же видели, как мы умеем драться на саблях!

— Прорвемся однозначно, — кивнул Кмитич, — но… много людей при этом потеряем. Думаю, четверть, если не больше.

— По военной науке так и выходит, — командир кавалерии вновь пригнулся от очередного взрыва — рвануло где-то за стеной.

— Вот что, — Кмитич просиял, словно найдя выход, — я знаю что делать. Хованскому ведь что нужно? Ему только я нужен! Ты, Петр, будешь сильно удивлен, но весь этот сыр-бор из-за меня одного! Я сдамся, и все это закончится.

— Я вас не понял, пан полковник? — брови Рудамины поползли удивленно вверх.

— Война заканчивается. Может, там, в Андросово, уже начались переговоры. Но Хованский сумасшедший человек! Ему только я нужен, — стал объяснять Кмитич, крепко сжимая плечо Рудамины, — я не хочу липшей крови в самый закат войны. Поймите, пан Петр, у нас с Хованским давняя вражда. Он не успокоится, пока меня не получит.

— Но вы наш командир! Мы будем за вас биться! Вы не должны! — стал возмущаться Рудамина, сбрасывая с плеча крепкую руку оршанского князя. — Я против, пан Кмитич!

— Тут командую я, — упорствовал Кмитич, — я всех спасу, если только вы, пан Петр, согласитесь меня слушаться. Вы же не собираетесь смотреть, как наши хлопцы умирают под этими калеными ядрами? Уже девять раненных, пять убитых!

А еще чуть-чуть и они вновь в атаку пойдут. О людях подумайте, пане!

Наверное, Рудамина бы еще долго сопротивлялся, но очередное ядро, разорвавшееся неподалеку, убило драгуна. Петр нахмурился, кивнул.

— Добре, пан Кмитич. Действуйте, как считаете нужным. Но я намерен драться до конца…

Обстрел, впрочем, не прекратился, даже когда московиты увидели, как из дверей вышел человек с белым флагом в руках.

— Не стреляйте, — махал Кмитич белым флагом, — я хочу обговорить условия сдачи!

— О, никак сам пан Кмитич пожаловал! — обрадовался Хованский. — А ну, пракратите огонь! Давайте же послушаем, что нам непобедимый пан полковник скажет!

Пушки смокли. Хованский и трое сотников пошли навстречу к Кмитичу.

— Ну, вот и вновь свиделись, — улыбнулся Хованский, приближаясь к парламентеру, явно довольный ситуацией, в которой он диктует условия.

— День добрый, пан Хованский, — Кмитич улыбнулся вполне приветливо, — разве не знаете, что на период переговоров военные действия приостанавливают?

— Разве переговоры уже начались?

— Ну, ваши курьеры как всегда опаздывают.

— Не выйдет, пан Кмитич, — самодовольно усмехнулся московский князь, — я ведь знаю все ваши уловки. Вы сдаетесь или нет?

— Лично я сдаюсь, но с условием, — ответил Кмитич. Московиты удивленно переглянулись.

— Что значит «лично я»? Что значит «с условиями»? — нахмурил кустистые брови Хованский.

— Вы же лично мне бросили вызов, пан полковник, так давайте честно сразимся на саблях. Одолеете вы — я ваш пленник, но мои люди уходят на свою территорию. Одолею вас я — я ухожу на свою территорию вместе со своими людьми. В принципе, вы по-любому не в проигрыше.

«Это если не получу клинок от тебя между ребер», — подумал Хованский, злобно зыркнув на Кмитича. Дуэль… Он не собирался биться, но… Его сотники, кажется, вполне одобряли предложение Кмитича.

— Верно, княже, покажите ему! Сразитесь!

— Как истинные русские рыцари, — улыбнулся Кмитич, зная, как чтит Хованский свое благородное происхождение от Гедимина, что считает себя куда как благородней самого царя, которого держит за безродного придурка.

Хованский колебался. Он боялся биться лично с Кмитичем, но еще больше он боялся выглядит трусом перед своими людьми. В конце концов он решил, что пусть Кмитич и моложе, но он, Хованский, явно опытней. «Я когда учился фехтованию, ты, сопляк, еще в люльке лежал», — думал Хованский…

Владению саблей он обучался еще мальчишкой, как и все русские средневековые рыцари, поначалу индивидуально у своего отца, который, как и все литвины, мастерски владел саблей, обухом и копьем. Технику ударов юный Иван — тоща его все называли Янкой — отрабатывал с применением «пальцат» — деревянных палок, на которых устраивались учебные поединки, причем зачастую самостоятельно, как развлечение, что помогало лучше усваивать фехтовальные премудрости. Через это упражнение проходили все подрастающие шляхтичи для поддержания в них достоинства и сноровки в овладении саблей. Аналогично учился и Кмитич…

Хованский первым пошел в атаку. Хватил Кмитича так, что сабля оршанца задрожала в его кулаке. Но тем не менее Кмитич выдержал выпад, отбил удар.

Хованский вновь атаковал. Кмитич использовал длинную защиту, что поляки называли «длуги заслоны» — он перевернул саблю клинком книзу, чтобы сабля Хованского при соскальзывании не ранила ему руку… Теперь атаковал Кмитич. Он ударил вертикально, повернув клинок острием вверх, к правому плечу через грудь наискосок. Такой удар называли «сенаторским». Хованский с трудом отбился едва отскачив, тяжело дыша. Его шея стала сизой, лоб покраснел.

«Годы берут свое, — подумал Кмитич, — хотя тут скорее отсутствие практики, но мастерство все же есть. Литвинская школа! На крест берет…»

Хованский тут же продемонстрировал, что не забыл он и прямой толкающий удар. Для такого удара не требовалось вкладывать большой силы, он отличался быстротой и точностью, этот удар всегда был хорош в поединках на относительно малых дистанциях. Но Кмитич легко отбил и эту атаку.

— А ну, Иван Адреевич! Бейте меня протягивающим ударом! — улыбнулся Кмитич.

— Я не собираюсь объявлять своих ударов! — почти прорычал Хованский.

— А я вот объявляю! Протягивающий! Держитесь, княже!

Кмитич замахнулся и от плеча рубанул. Такими ударами шляхтичи разрубали доспехи врага, и если бы не выставленная на крест сабля Хованского — быть московскому князю без руки. Удар двух клинков высек искры, а Хованский от мощного удара зашатался, сделал интуитивно два шага назад, не удержался, упал.

— Есть еще порох! — крикнул ему Кмитич. — Вставайте, князь! Продолжим?

Хованский как-то нехотя поднялся. Саблю держал опущенной, словно уже и не собирался продолжать схватку. Он видел, что у Кмитича сил и сноровки больше. Знал он и то, что при заметной силе одного из двух соперников, бой может продолжиться максимум до пяти-шести ударов. И закончится он отсечением либо пальца, либо половины руки…

— К чему? — спросил Иван Андреевич, опустив голову. Его борода уперлась в грудь. — Вы победили, господин Кмитич. Видимо, не за свое дело я взялся, бросив вам вызов.

— Почему же? — Кмитич мрачно усмехнулся. — У вас хорошо получалось грабить и убивать моих людей, захватывать их добро, а самих их туркам продавать. На равных воевать всегда сложнее, господин князь.

— Это верно, — Хованский поднял голову. Его глаза горели злобой.

— Но я не дуэлянт, как вы пан Кмитич. Я полководец. Воюю полками. Сегодня вы победили меня на саблях, но мой полк оказался сильнее. Я не отпускаю вас. Вы — мой пленник. Вы — на моей уже земле. Будь я в Литве, то я бы ушел. Но тут мы находимся в Московии.

— Негоже так, господин полковник! — крикнул какой-то новгордский гусар.

— Верно, — поддержал его другой, — уговор есть уговор. Не позорьте честь воина, княже!

В глазах Хованского мелькнул испуг. Он понял, что вечно капризные новгородцы и сейчас не станут слушаться его. Ситуация возникала позорная, но еще больше позора, если уступить им — так считал сам Хованский. Но кто в таком случае будет задерживать и пленить Кмитича? Хованский не долго колебался. Пусть он сейчас поступит подло, но с честью выйдет из ситуации победителем! Для этого нужно резко без предупреждения ударить Кмитича. Рука Хованского сжала ручку сабли так, что обматывающий ее жгут впился в ладонь московского полковника. Момент был самый подходящий. Кмитич стоял близко, опустив саблю… Самый удобный случай, коротко и быстро ударить оршанского полковника снизу вверх в шею… Нет, тут его могут скрутить и убить свои, те же новгородцы…

Испуг и растерянность придали Хованскому бешенства.

— Отправляйтесь назад в дом, — крикнул он Кмитичу, — не делайте из меня посмешище! Я не дуэлянт! Я солдат! Я не принимаю ваши условия! Я здесь диктую, как быть дальше! Вам ровно двадцать минут на размышления! Или сдаетесь все, или я вас в порошок сотру пушками! Все! Разговор окончен!

— А как же поединок? Зачем дрались? — Кмитич бросил удивленный взгляд на московских сотников и гусар. Те стояли с изумленными лицами, но перечить своему воеводе не стали. Хованский первым развернулся и зашагал к высоким стволам тополей, окружавших полуразрушенное поместье… Вернулся и Кмитич.

— Нам дали двадцать минут, — сказал он Руд амине.

— Будем прорываться, пан полковник. Мы прорвемся!

— Не хотелось бы людей губить…

— Опять за свое!

— А если в самом деле сдасться, то, может, спасем жизни наших солдат? Никто не умрет. Скоро перемирие, пленных мы обменяем.

— Знаем, как они умеют менять пленных! — выставил вперед ладонь Рудамина, — Но я вас не узнаю, пан Кмитич! Вы никогда не ломались. Почему же сейчас?

Кмитич грустно взглянул на Петра.

— Потому что я всегда думал про безопасность своих людей. И сейчас думаю. Войне почти конец, а я продолжаю проливать кровь своих солдат и только из-за одного сумасшедшего Хованского.

Конечно, знай Кмитич, что от Хованского ночью ушла половина его ратников, он бы так не думал. Но Кмитич, как и Рудамина все еще полагал, что за тополиными стволами и в развалинах безымянного поместья все еще притаилось около тысячи человек. Для горстки литвинских бойцов эта целая армада…

Пушки били разрывными ядрами. Крошились и рушились стены, иногда от сотрясения обрушивался потолок, падали карнизы… Убило еще трех человек, а семерых серьезно ранило.

— Все! Пойду! — Кмитич вновь схватился за древко белого флага.

— Не надо, полковник, — его руку перехватил Рудамина, — погубите всех! Они этого только и ждут.

— Не волнуйся, Петр, — успокаивал как мог Кмитич, — плохо будет только мне. Но я стреляный воробей. Если захочу, то сбегу из плена. Вас же отпустят. Ручаюсь…

Впрочем пушки смолкли. Прошло еще десять минут. Ни выстрела.

— Ждут нашего решения, а потом пойдут на приступ, — сказал Кмитич Рудамине, — я все же пойду. Предложу капитуляцию, но с условием, чтобы с оружием и хоругвью всех отпустили на нашу территорию. Меня пусть пленят.

— Они не отпустят нас. Хованский упертый баран, — возражал Рудамина, опять хватая за руку оршанского князя.

— В конце концов пойду просто поговорить. Может, Хованский чуть-чуть остыл. Похоже, у него проблемы с собственными подчиненными начались, — заверил Кмитич, и драгунский командир в конце концов согласился, предупредив:

— Только смотрите, пан Кмитич, чуть что, я беру командование на себя, открываю огонь, и мы атакуем их…

Кмитич медленно вышел в заваленный трупами двор — Хованский во время переговоров даже не удосужился убрать все тела, видимо, нарочно, в отместку оставил мертвых татар и казаков под открытым небом. Где-то в доме горели деревянные бруски и сваи, дым черно-белой змеей, прибиваемый ветром, стелился к земле.

— Не стреляйте! Хочу разговаривать с вашим воеводой! Выслушайте наши условия! — кричал Кмитич размахивая флагом… Ему никто не ответил. Кмитич удивленно посмотрел по сторонам. Ничего, кроме черных стволов тополей и дыма.

— Эй! Пан Хованский! Вы меня слышите?

Вновь тишина.

Кмитич сделал острожно шаг вперед. Потом второй… И вдруг… Из-за стволов тополей показался знакомый черный силуэт в высокой шляпе.

— Опять трошки опоздал, но все-таки успел!

Михал Радзивилл! Он вышагивал, счастливо улыбаясь, в своей высокой шляпе, черном мундире с широким белым ремнем через плечо, а за ним, куда хватало глаз, выскакивали пехотинцы и мушкетеры с мушкетами на изготовку. В руке Михал сжимал пистолет.

— Интересно же ты меня встречаешь! — указал пистолетом на белый флаг Михал.

— Михал! Сябр! — Кмитич бросился в обьятия друга, отшвырнув белый флаг.

— А где Хованский?

— Я хотел бы у тебя спросить. Фу! Ты весь в пыли! — при этом Михал брезгливо сморщился, отряхивая запыленный штукатуркой камзол Кмитича.

— Ты перешел границу? — спрашивал Кмитич, все еще с удивлением разглядывая Михала, словно не видел его целый год.

— Какие могут быть границы на войне!? Перешел, как видишь! А что вы здесь за спектакль устроили с белым флагом?

— А куда московиты делись? Хотел с ними поговорить!

— Удрали небось, — махнул перчаткой Михал, — узнали, что я иду и смылись! Даже пушки побросали. Кстати, военные действия приказано остановить. В Андросове вновь возобновили переговоры. Отвоевались, панове!

Из здания выходили драгуны, они с радостными возгласами обнимались с пехотинцами и мушкетерами Михала. Несвижский князь что-то говорил, но Кмитич его уже не слушал. Не мог. Словно гора свалилась с его плеч, и тут же навалилась дикая усталость, хотелось упасть и тут же уснуть, хотелось плакать и тут же смеяться. Хотелось домой, обнять Алесю, крепко поцеловать дочь Янину и сына Януша. Жутко хотелось выпить и хотя бы что-нибудь съесть… Кмитич поднял голову, чтобы помолиться на яркое сентябрьское голубое небо, небо, где, похоже, кто-то постоянно проявляет заботу об оршанском князе, всякий раз спасая из, казалось бы, безвыходных положений. Но полковник не успел прочитать молитву. Желтый листок дуба, подхваченный ветром, прилетел и упал прямо ему на лицо.

Улыбнулся Кмитич, аккуратно беря листок и разглядывая в ладони его многочисленные прожилки, словно линии мудрой древесной жизни.

— И по тебе я соскучался, священный дуб Див, — улыбнулся Кмитич листку, — пора домой…

* * *

Лишь лютый февраль 1667 года окончательно закрепил мир между двумя обескровленными войной державами. Московские войска спешно оставляли удерживаемые ими крепости и города, уходили по заснежанным дорогам на восток. Срок им был до десятого марта… Да, много раз собирались комиссии в литвинской веске Андросово, и вот, наконец, акт примирения был подписал и торжественно объявлен Яном Казимиром. По-разному восприняли мир литвины. Одни радовались, другие не испытывали полного счастья от условий договора, другие же негодовали. Но на то они и литвины — вольные, непокорные, каждый со своим особым мнением… Собесский и Кмитич, возмущенные, что за царем осталась литвинская Смоленщина и русинская Северщина вместе с Киевом, пусть и на два года, требовали добивать супостата, не идти на компромиссы.

— Мы не мир подписали, а приговор себе! — кричал на сойме Собесский, в сердцах швыряя шапку себе под ноги. — Своей же рукой, панове, укрепили Москву в два раза своей землей, своими людьми!

— Верно, — поддерживал боевого товарища Кмитич, — вы думаете, спадары шаноуные, откупились от царя? Так же думали наши деды и прадеды, когда отдавали царям Курск и Брянск с землями, думали, мол, дальше царь не пойдет! Пошел тогда, пойдет и сейчас! Разрешили московитам войска в Киеве на два года оставить! А уйдут ли эти войска хотя бы через три года? Выполнит ли царь договор, кои так часто нарушал?…

Увы. Слова Кмитича оказались пророческими. Не ушли царские ратники из «матери городов русских» не через три, не через двадцать три года…

И впервые Михал выступал против своих же верных друзей, с которыми ранее всегда имел полное согласие:

— Поймите, семь тысяч двести тридцать человек литвинского войска, оставшегося к началу этого года, уже не могут продолжать войну. Воевать — значит подписать самим себе смертный приговор, — отвечал он Собесскому и Кмитичу, а также тем, кто их горячо поддерживал…

И то была сущая правда. Воевать уже не было сил. А польный гетман Михал Радзивилл выступал за мир даже ценой утраты некоторой части восточной территории вместе с Киевом, чего ранее, как председатель комиссии по переговорам, он никак не допускал. Но время прошло, Михал уже считал иначе. И вот литвинские хоругви потянулись к южным границам, чтобы отражать нападения банд казаков да возможную агрессию Турции. Война закончилась, но уже ощущалось дыхание новой войны. Боже! Сохрани и защити многострадальный наказуемый не понятно за какие грехи народ!

Эпилог

Ай, не радуйся, зелен дуб, Не к табе iдзём вянкi вiць, Ай, узрадуйся, бяроза, Ай, узрадуйся, белая, Мы к табе iдзём вянкi вiць…

Так девушки тихо пели Троецкую песню, неся венки мимо дуба Дива к березкам, чтобы отворожить русалок. Пан Кмитич, упираясь на толстую трость, с улыбкой проводил их глазами, повернулся вновь к дубу и погладил его шершавый ствол своей бурой от солнца и ветра узловатой рукой.

— Ой, дубе, мой дубе. Вот, родной мой Див, мы с тобой и постарели. Но ты все еще зелен, а я уже сивой, как луговой лунь…

На пятидесятилетие пана Кмитича его оршанский замок был полон друзей и родственников: приехал сын Януш с женой и маленькой дочкой, приехали многочисленные племянники и друзья, как старые, так и новые. Особенно был рад пан Кмитич обнять старого сябра Михала Казимира. А вот брат его жены Катажины Ян Собесский приехать не смог. Но Кмитич не расстроился: его боевой товарищ, став шесть лет назад к всеобщей радости королем и Великим князем Речи Посполитой, позже разочаровал многих в Литве своими рьяными пропольскими реформами, навязывая литвинам и польские порядки, и католицизм, и польскую мову.

— Вот тебе и свой король! — укоризненно говорил Михалу Кмитич, сам голосовавший за Яна, но Несвижский князь лишь хмурил бровь, ничего не отвечая.

— Такого бы никогда не допустил Богуслав, — добавлял Кмитич. Увы, Богуслав не смог принять участие в выборах короля. В последний день 1669 года, точно также, как 31 декабря 1655 года ушел из жизни его троюродный брат Януш Радзивилл, скончался и кузен Богуслав. Смерть Богуслава оказалась столь же странной, как и у Януша. Возвращаясь из Поморья со встречи с воеводой Яном Ваковским, сорокадевятилетний Слуцкий князь решил поохотиться на куропаток — его излюбленный вид охоты. Одна из подстрелянных Богуславом птиц упала прямо к его ногам, трепыхаясь и окрашивая снег кровью. Богуслав с изумлением глядел на бьющуюся в агонии птицу, а затем и сам рухнул в снег. Говорили, что в образе раненной куропатки Богуслав увидел свою любимую Аннусю, умершую во время родов дочки Людвики Каролины. А возможно, что истерзанное сердце старого солдата не выдержало, вспомнив распластанное на заснеженной дороге в Каменец-Подольский тело четырехлетнего мальчика, умершего на глазах Богуслава по его же вине. И еще кое-кто не приехал… Елена. Да и как могла она приехать?

Ой, дубе, мой дубе, Зелёны мой дубе…

— Твоя кора и желуди знают все. Но сказать мне, куда же занесло судьбой Елену Белову, иль Багрову, вы мне не скажите, — горько покивал наполовину седой головой Кмитич, глядя на пышную крону древнего дуба. Как бы не старался Кмитич быть любящим мужем и отцом, в его большом сердце всегда оставалось никем не занятое место для его Елены. Но сколько бы Кмитич не искал после войны ее — она словно растворилась в зеленых лесах озерного края Литвы…

На своих кривоватых кавалерийских ногах, слегка сутулясь, оршанский князь медленно направился к стоящему неподалеку коню, мирно щипавшему траву. Но впрыгнул в седло князь также ловко, как и двадцать лет назад. Верхом Кмитич уже выглядел другим человеком — стройным, подтянутым и вновь молодым. Выцветшие глаза зажигались аспидным блеском, морщины на лбу разглаживались…

Пан Кмитич с гордостью показывал гостям бернардинский монастырь и кальвинистскую церковь, что он после войны построил в Орше на свои средства, а вот хвастать своими геройствами, даже выпив горелки за столом, оршанский князь явно не любил.

— Отец, тут моя жена интересуется, а почему в доме нет ваших портретов героической молодости? — спрашивал пана Кмитича его старший сын Янущ.

— Не люблю я позировать, сынок, — махал в ответ князь, — не родился такой мастак, чтобы меня правильно изобразить. Правда… был один, — Кмитич бросал взгляд в сторону Михала, — но где его картина один Бог ведает…

Кмитич лишь знал, что Ян Казимир подарил кому-то его портрет, но кому, это не успел узнать ни Михал, ни Кмитич — король, уйдя в отставку, вскоре умер.

«Огненный всадник» словно неприкаянная душа, долго кочевал из одних рук в другие. Польские шляхтичи не находили в изображенном красивом юноше своих предков, более того, вполне справедливо полагая, что на картине, якобы, Рембрандта «Польский всадник» запечатлен вовсе и не поляк, а скорее литвин. И вот так картина попала к Огинским. Все знали, что пан Огинский учился в 1640-е годы в Голландии, и именно он мог позировать Рембрандту. Но последний хозяин «всадника» Михал Казимир Огинский все же обнаружил, что на полотне изображен вовсе не его предок. Во-первых — не похож. Во-вторых — в 1655 году тому «голландскому» Огинскому было уже далеко за тридцать, а с картины взирает явно юноша не старше двадцати лет. В 1791 году, за год до первого захвата и раздела Речи Посполитой алчными соседями, Михаил Казимир Огинский не придумал ничего лучшего, как подарить картину обратно в Польшу, последнему королю Речи Посполитой Станиславу-Августу Понятовскому, памятуя о литвинских корнях монарха. «Может, на портрете кто-то из предков моего сябра Понятовского?» — думал Огинский. Намекнул Михал Огинский и на дороговизну подарка, отписав в прилагаемом листе: «Сэр, посылаю Вашей Королевской Милости казака, которого Рембрандт посадил на коня. Съел этот конь во время пребывания у меня 420 немецких дукатов…»

Разрушителен времени ток. Нет уже в Орше дуба Дива, сдуло ветрами и саму Речь Посполитую, пусть ее потомки в боях и сражениях отстояли-таки свои государства, разбросало по миру Радзивиллов и Кмитичей… Но если вы приедете в беларуский город Оршу, то обязательно найдите там хотя бы кого-нибудь, кто покажет вам, где стоял легендарный дуб, где жил и что построил для родного города все еще незабвенный пан Кмитич. Ну, а в пережившем две империи Несвиже все еще возвышается башнями и шпилями радзивилловский замок, и все еще «живет» в нем загадочный призрак Барбары Радзивилл.

Конец

Послесловие

Книга «Схватка» завершает трилогию, которую автор назвал «Пан Кмитич», состоящую из трех книг: «Огненный всадник», «Тропою волка» и «Схватка». У читателей, возможно, возникнет вопрос: а насколько точны и правдивы, вероятно, шокирующие многих события, описанные в романе. Конечно, уже никто никогда не скажет, как именно сложилась судьба легендарного шляхтича из Орши Самуэля Кмитича в грозную пору тринадцатилетней войны Речи Посполитой с Московией. Учился ли Кмитич у Семеновича, оборонял ли Смоленск и Минск, его ли портрет нарисовал Рембрандт или же ученик Рембрандта Вильям Дрозд — все это уже мы вряд ли когда-нибудь узнаем, так как об оршанском князе до наших дней дошло, к сожалению, немного. Известно, что его любили дамы, страшились враги, уважали свои. Известно, что он и в самом деле дважды был женат, громил Хованского под Полонкой и под Кушликовыми горами, доходил с полками до Брянска и Рославля, а после войны восстанавливал сожженную врагом родную Оршу.

Однако скудность информации о жизни легендарного полковника есть находка для писателя. С другой стороны, в романе достаточно точно и в соответствии с дошедшей до наших дней статистикой отражены события и сюжет битв той неизвестной для большинства кровавой войны, самой кровопролитной войны в истории новой Европы вплоть до мировых войн двадцатого столетия. В литературе, впрочем, на нее уже обращал внимание беларуский писатель Константин Тарасов в своем историческом детективе-повести «Тропа Каина» (первоначальное название «Испить чашу»). В восьмидесятые годы прошлого века К. Тарасов первым информировал читателей Беларуси и СССР о жуткой трагедии беларуских земель: «В Белоруссии — под три миллиона жизней; по той численности народа — каждого второго затянули на дно яростные виры. Это, разумеется, в среднем. На сотнях тысяч квадратных верст по стреле от Полоцка до Полесья вымыло людской посев до пятой части в остатке. Миллионы исчезли — жили-были, худо ли, хорошо ли плыли по течениям короткого людского века, и вдруг в три-пять лет пуста стала от них земная поверхность — как постигнуть?… Бесчувственны и непонятны астрономические цифры, веет от них космическим холодком; да и как пожалеть два миллиона погибших, не умещаются они в малом пространстве человеческого воображения, а когда статистика спрессует их в семь знаков арабской цифири, тогда быстро проваливается такой семигранный чугунного веса кристаллик сквозь тонкую сеть нашей избирательной памяти…»

Но книга К. Тарасова вышла в 1986 году, и писатель, как мог, маскировал собственные выводы и обвинения в той страшной для Беларуси трагедии 1654–1667 годов. М. Голденков, не маскируясь, приводит факты, прямо называя виновников — алчного царя и его патриарха, называет эту войну со стороны литвинов-беларусов патриотической войной, войной отечественной, проводя аналогию с такой же кровавой Второй мировой. Особенно близко к реальной истории в романе изображены осада Смоленска, бои в Минске и Могилеве, в Риге, Полоцке и Мстиславле. Единственное искажение, к которому прибегает автор, — это сжатие времени, ибо даже в трех пухлых книгах не описать все значимые события тех огненных тринадцати лет ужасной войны. Подобное делают, в принципе, все художники. Рубо, создававший свою знаменитую Бородинскую панораму, также изобразил на полотне события сразу трех дней битвы, сократив расстояния, чтобы показать все полки, участвовавшие в сражение. Аналогично поступает и автор романа, ужимая пространство и время на собственном полотне панорамы самого бедственного для беларусов отрезка истории.

«Пан Кмитич» несет в себе и важную составляющую для беларуской истории и литературы: он на основе исторических фактов оправдывает оклеветанных Генрихом Сенкевичем (и частично даже К. Тарасовым) беларуских (литвинских) князей Януша и Богуслава Радзивиллов, которых знаменитый польский писатель изображает в романе «Потоп» поляками-предателями, а К. Тарасов даже называет Януша вампиром. Но тогда вампирами нужно назвать всех главнокомандующих тех времен. Да и можно ли было в те годы без жестокости подавить восстание, которое отличалось лютой беспощадностью по отношению к мирному населению Речи Посполитой?

Пусть «Потоп» Г. Сенкевича и является полностью художественным произведением, но ту роль, которую выделил Радзивиллам автор, почему-то приняли за чистую монету многие зарубежные историки. И несмотря на то, что польские историки продолжали повторять, что «Потоп» — все-таки произведение вымышленное, с массой выдуманных сюжетов и героев, но, тем не менее, и сейчас на «Потоп» многие смотрят как чуть ли не хрестоматию войны Польши со Швецией. М. Голденков описывает те войны, как скорее гражданские конфликты шляхты и дворянства, конфликты королевских дворов, а не войны между нациями и странами в современном нам понятии.

Однако иное было в беларуских землях, где захватчики выжигали все на своем пути — здесь вопрос стоял о жизни либо смерти. И вот тут-то очень сложно обвинить автора в национализме или ура-патриотизме, как некоторые умудрялись обвинить беларуского историка Геннадия Сагановича за его документальную книгу «Невядомая вайна 1654–1667», выпущенную в 1994 году. В таком случае в национализме можно обвинить и Льва Толстого за его «Войну и мир». Захватчики они и есть захватчики, не важно какой национальности. Самуэль Кмитич любил свою родину и защищал ее всем своим существом, не обращая внимания, кто перед ним. И тем не менее, пан Кмитич — это рыцарь, человек княжеского рода, и воевал он в соответствии с моральными рыцарскими устоями того времени, что, кстати, совершенно игнорирует в своем романе Г. Сенкевич, изображая в начале своей книги Анджея Кмитица (которого также списывал с оршанского князя Кмитича) чуть ли не безродным разбойником и убийцей. Не мог так поступать князь, чья родня хорошо была известна по всему Литовскому княжеству.

В романе «Пан Кмитич» также достаточно близко к правде отображен колоритный мир обычных людей Беларуси того времени, их верования и традиции, впервые в современной литературе дан реальный религиозный фон беларуских городов и сел, где в середине XVII века в самом деле преобладала реформаторская церковь. Факт почему-то сокрытый от беларуской истории, вероятно, благодаря стараниям как православной, так и католической церквей.

Увы, население беларуской Литвы после войны в 1667 году составляло лишь 1,4 миллиона от 2,9 миллионов 1650 года. Эти «холодные космические» по К. Тарасову цифры по понятным причинам советские и царские историки также скрывали от собственных граждан, чтобы не возмутить против России Беларусь, Польшу, Украину. Но автор романа «Пан Кмитич» не проводит параллели между Московией 1654 года и современной Россией — это для него две разные страны, два разных государства, пусть и связанных исторической нитью. М. Голденков не напрасно не спешит называть русскими московитов, которые русского языка в середине XVII века толком не понимали, и это вновь соответствует действительности и данным того времени.

Еще одна важная миссия романа: история беларуского дворянства — литвинской шляхты. Непримиримые враги — царизм и большевизм — оказались крепкими союзниками по части пропаганды среди беларуского населения, что, мол, Москва, всегда освобождала беларусов от иноземного владычества поляков, что беларусами, мол, правили польские паны. Однако как можно назвать поляками того же Януша Радзивилла и его кузена Богуслава, если великий гетман Януш Радзивилл самолично высказывался за отделение BKЛ от Польши, бросая гневные слова в адрес поляков!? А те десятки тысяч протестантских и православных шляхтичей, подписавших Кейдановскую унию в 1655 году со Швецией за выход из союза с Польшей? Разве они были поляками? Конечно же нет! Подавляя освободительные восстания беларусов и поляков в 1775, 1831 и 1863 годах, имперская пропаганда внушала жителям Беларуси, что эти восстания только лишь польские, а не беларуские, что беларусы братья не полякам, а великороссам. В результате и сейчас среди многих беларусов распространен миф о каких-то польских панах на территории Беларуси вплоть до Смоленска. Беларуских католиков с подачи московской православной церкви стало принято называть поляками, и это заблуждение все еще существует. Самим же беларусам активно прививалась ложная идея, что они-де всего лишь бесправные крестьяне и среди них интеллигентов вообще было мало, не говоря уже о князьях. На самом же деле именно этническая беларуская шляхта в середине XVII века составляла 20 процентов от всего населения Беларуси той поры! Это около 600 000 человек — цифра чуть ли не самая высокая по всей Европе! В Московии, к примеру, дворянство того времени составляло едва ли 10 процентов от всех жителей страны. Однако в России никто сейчас не говорит, что их нация аграрная, селянская, как не говорят ни в одной из стран Западной Европы. В Беларуси же такая аномальная ситуация под давлением царской и большевистской пропаганд в самом деле сложилась, и от нее необходимо избавляться, как от сорняков на картофельном поле. Беларусы и русские должны знать, что в BKЛ — свободной парламентской стране — люди жили достаточно демократично, имели право обучаться в университетах по всей Европе, и при желании крестьянин или же городской мещанин мог стать и шляхтичем. Профессор Францыск Скорина, сын полоцкого торговца кожей, тому яркий пример.

Роман «Пан Кмитич» ценен еще и тем, что впервые в беларуской литературе, пусть и русскоязычной, появляется позитивный герой на основе реального исторического персонажа, открываются сокрытые страницы беларуской истории, которые в праве стать достоянием всей европейской культуры.

И как бы там ни было, какие бы точности и неточности не присутствовали в романе — это в первую очередь художественное произведение, не претендующее на научный труд. Тем не менее, познать из этого романа можно очень многое.

В. В. Ивлева

Примечания

1

Проклятие! — англ. яз.

(обратно)

2

Боратинка — мелкая европейская монета.

(обратно)

3

BKЛ — Великое княжество литовское.

(обратно)

4

Великолепно!» — фр. яз.

(обратно)

5

Бежим! — фин. яз.

(обратно)

6

Хоругвь пятигорцев — вид тяжелой кавалерии.

(обратно)

7

Вещь весьма не безопасная. — лат. яз.

(обратно)

8

Чудным образом. — лат. яз.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Вызов

Глава 2. Гибель Жаромского и Гонсевского

Глава 3. Тайные планы

Глава 4. Война и любовь

Глава 5. В кольце интриг

Глава 6. Под Рославлем…

Глава 7. День Громниц

Глава 8. «Хованский идет»

Глава 9. Поединок начался

Глава 10. Переговоры и война

Глава 11. Тучи сгущаются

Глава 12. Мнхалина

Глава 13. «Огненный всадник»

Глава 14. Страхи Кмитича, страхи Хованского

Глава 15. Никон против Хованского

Глава 16. Бой

Глава 17. Зубр

Глава 15. Пан или пропал

Глава 19. Переговоры, ссоры и свадьбы

Глава 20. 1665 год

Глава 21. Снова Хованский

Глава 22. Видение Богуслава

Глава 23. Преследование

Глава 24. Последний бой Кмитича

Эпилог

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg