«Сквозь столетие (книга 1)»

Антон Хижняк Сквозь столетие Книга 1

…История нашей страны начинается и с истории твоего рода, твоей семьи, с истории твоей улицы, твоего города.

Академик Б. А. Рыбаков

Прелюд

Над рекой Орельчанкой, над золотистой пшеничной нивой заливались жаворонки. Едва заметные в поднебесной вышине певцы из птичьей капеллы воздавали хвалу теплу и солнцу.

Выйдя из реки на берег, Самийло остановился в изумлении. Перебросив через плечо полотенце, прислушался к звонкому пению птиц, огляделся вокруг. Почему прежде он не замечал красоты Запорожанки? Видимо, душа очерствела, и не волновала его живописная полтавская природа.

Снова огляделся вокруг, и перед ним всплыли навеянные этим тихим утром воспоминания о недавнем детстве. Вспомнил бабушку Настю и ее сказки. Немало поучительного и интересного она рассказывала ему. И о домовых, гнездившихся на запыленных чердаках под крышами, и о кургане у дороги, и о гражданской войне, и о трехстах петлюровских вояках, взятых в плен десятью красными партизанами. Вот это были богатыри — каждый из них с тридцатью петлюровцами справлялся. «Эти партизаны — наши запорожанские хлопцы!» — восторженно произносит бабушка Настя. Тогда он и не поинтересовался, кто же эти запорожане. А бабушка продолжала рассказывать о том, что курган, заросший густой травой, насыпали когда-то казаки-запорожцы, спрятав в нем самые дорогие сокровища. Еще в давние времена немало было любителей легкой наживы, жаждавших выкрасть тайком эти сокровища, да не тут-то было! Подкрадывались с лопатами. Но как только коснутся земли, лопаты тотчас ломались. Даже ломами пробовали, но все их ухищрения были напрасны, потому что земля становилась твердой как гранит. «Тот получит сокровища и узнает о наших предках, — заговорщически подмигивая, говорила бабушка Настя, — кто будет честным, трудолюбивым и в обхождении с людьми уважительным и ласковым. Видимо, партизаны и были такими людьми, что, припадая к груди кургана, полнились его великой силой».

Самийло улыбается, вспоминая бабушкины поучения о честности, трудолюбии, уважительности.

Окинул восхищенным взглядом небосвод — и диво дивное! — с востока плывет свежее от утренней прохлады солнце, а на западе серебрится луна. Самийло замер от удивления. Он впервые увидел такое чудо: на небе одновременно находились оба светила: слева своим путем двигался солнечный золотой диск, а справа, в светло-лазуревой небесной дали — бледная луна. Да, да, луна! Она, словно стыдясь, что задержалась на небе при дневном свете, едва-едва выделялась на безоблачном небосклоне.

Самийло перевел взгляд на изумрудные берега Орельчанки и еще раз посмотрел на солнце и на бледную луну. Прислушался к пению жаворонков и задумался. Да, красивая все-таки запорожанская природа! И произнес вслух: «Недаром так восхищается ею Нонна Георгиевна. Прямо влюблена в нашу Запорожанку. Ей, горожанке, в диковину. И говорит об этом не буднично, а словно праздничную песню поет. Пусть радуется, она лирик. А для нас все это обычно. Мы привыкли к селу, видим каждый день и не замечаем его красоты. А у Нонны Георгиевны поэтическая душа!»

Так размышлял Самийло, идя с речки по росистой тропинке. Он не хотел признаться себе в том, что именно Нонна Георгиевна пробудила в нем интерес к окружающей природе. Если бы не эта женщина с нежной, чуткой душой, он и сегодня смотрел бы на всю эту красоту равнодушно.

Самийло, пока добрался до усадьбы Хрисанфа Никитовича, забыл обо всем, что видел у реки, как забывал о многом, с чем сталкивался в повседневной жизни. Это было в его характере. Ни о чем глубоко не задумывался и на все смотрел, как сам говорил, «абстрактно-нейтрально».

Вот и сейчас Самийло беззаботно посвистывал и, отвечая на вопрос Хрисанфа Никитовича о том, действительно ли он так хорошо разбирается в истории, как бахвалился вчера, сказал:

— Что ты, дедушка, забиваешь мне голову своими вопросами! Ты же не профессор! Я уже всю историю назубок знаю. Институт закруглил на отлично. Это — раз. Год на стажировке пересидел — два! А теперь в аспирантуру прорвался! Позвали туда… Не так чтобы сильно тянули, но намекали. Не хочу, как ты, отец и Володька, копаться в деревенском навозе. Пробьюсь на кафедру! Кандидатом буду! Доктором! Но сначала аспирантура.

— Погоди, погоди, Самийло. Где-то слышал это слово… Будешь опираться на что-то? Спиной или руками?

— Да не морочь мне голову! Аспирантура — это учеба. Три года нужно учиться, а тот, кто учится, называется аспирантом.

— Понял. Выходит, не хочешь опираться на запорожанскую степь, чтобы в чистых туфлях не завязнуть в нашем черноземе? По сухопутью хочешь топать?

Самийло пристально посмотрел на Хрисанфа Никитовича. Старик теребил пальцами белоснежную широкую бороду и сверлил парня такими же, как у него, светло-серыми глазами. От этого взгляда Самийло смутился и решил отделаться шуткой.

— Зачем же в чистых туфлях шлепать по грязи! Ха-ха-ха! Ох, дедуня! Асфальт ведь есть. А ты хочешь загнать младшего Гамая в грязь. Нехорошо. Надо беречь своего потомка.

— Ах, парень, парень! Будь я на месте твоей матери, задал бы тебе перцу! — заискрились гневом глаза Хрисанфа Никитовича.

— За что? — притопнул ногой Самийло.

— Да за все. Арина, мать твоя, пряниками-пышками тебя баловала да все приговаривала: «Пускай дитя поспит! Пускай ребенок погуляет! Не трогайте ребенка!» Я бы снял с тебя штанишки да крапивой, крапивой, а потом хорошим ремнем! — сжав кулак, поднял руку Хрисанф Никитович.

— Ну, дедуня! Это уже насилие. Только при царе пороли розгами. Нам в школе учитель рассказывал про старые времена. А ты придумал крапиву да ремень! Это не гуманно! Антипедагогично! — захохотал Самийло.

— Где Крым, а где Рим! Гм! — хмыкнул Хрисанф Никитович. — При чем тут царский режим? Я о дисциплине, о труде говорю. А ты ведь от работы отлыниваешь, отмахиваешься, точно пес от мух. Так-то! Понял? Ну, скажи, чем ты помог нашему колхозу, прожив двадцать пять лет? Такой верзила вымахал, что быку рога можешь свернуть, а ни разу не вышел поработать на колхозном поле. Морду какую наел! А плечи! Хоть дуги гни на них! А руки!

Дородный Самийло переступал с ноги на ногу, дергал вислые черные усы и глядел на старика большими серыми глазами, над которыми торчали кустистые, такие же черные, как и усы, брови. А на крутой шее поблескивали, словно бусинки, капли пота.

— Это уж слишком, дедуня, — протяжно произнес Самийло, — свое я делал — в школу ходил, в институте науку грыз, да и теперь кое-что грызу… — Немного помолчал и тихо добавил: — Понятно?

— Занятый был! Гм! Ну, хорошо, хоть теперь чем-то займешься. Так куда тебя позвали? В какую такую аспирантуру?

— Темный ты человек, дедуня! Запомни: я в ученые пробиваюсь. Понял?

— А! Докумекал… В ученые, стало быть. Хочешь затесаться в профессора или в академики?

— Ох и хитрый же ты, дедуня! Не прикидывайся, все понимаешь.

— А что ж тут прикидываться? Не довелось мне на своем веку здороваться за руку с учеными. Хотя слыхал, люди рассказывали о них, да и по телевизору видел. И вчера вот один академик так складно объяснял, как надо людей лечить. Сидел я у телевизора и думал: вот бы с таким ученым человеком побеседовать.

— Еще успеешь и побеседовать, и за ручку поздороваться. О! Я и забыл сказать тебе. Да наш же гость Никанор Петрович — профессор, член-корреспондент Академии наук. Вот я и затащил его на твое ранчо.

— На какое ранчо? Что ты мелешь?

— Ранчо — это по-испански. Ну, пусть будет — на ферму.

— Какая ферма? Перестань зубоскалить!

— Ну, гасиенда, поместье, значит.

— Я тебе такое поместье ранчевое покажу, что ты долго помнить будешь! Заслуженного колхозника вздумал хаять!

Хрисанф Никитович поднял палку, сделанную из сухой ветки старой груши.

— Не буду, не буду! — поклонился до земли Самийло, манерно коснувшись пальцами спорыша. Потом крепко обнял Хрисанфа Никитовича.

— Отпусти! С ума спятил, что ли? Нашел себе ровесника.

Самийло усадил его на скамью и воскликнул:

— Да ты еще молодец! Я видел совсем других стариков. Сгорбленных, еле шаркающих ногами. А ты!

— Хотя я и не согнулся, но мне уже ого-го сколько настукало. Скоро будет кругленькая цифра — сто. Слышишь?

Самийло отпрянул в сторону и удивленно, словно впервые увидел, посмотрел на Хрисанфа Никитовича.

— Дедуня! Сто? Сто? А мы и не знали, сколько тебе лет! Да это же… потрясающая новость. Кто бы мог подумать, что тебе столько лет! Другие старики в твоем возрасте ходят с палочками да на завалинках и скамейках сидят, языки чешут. А ты весь день на ногах, все время чем-то занят.

— То-то и оно, что на ногах. Работа продлевает мне жизнь.

Самийло снова обнял Хрисанфа Никитовича.

— Сто! Да это же здорово, дедушка!

— Я тебе не дедушка, а прадедушка! Твой дед Алексей погиб на фронте. Тебя тогда еще на свете не было.

— Сто лет! Прадедушка! Извини, а я тебя дедушкой называл, как всех стариков зовут… Это же находка! Когда расскажу об этом в институте, то меня…

— Что с тобой сделают? Ой, — застонал старик, — да отпусти меня, задушишь. Рад, что такой здоровенный вымахал, словно клещами сдавил.

Самийло осторожно погладил Хрисанфа Никитовича по седым волосам и так громко пробасил: «Гей! Гей!» — что рыженький пес Геринг только заскулил и спрятался в будку.

— Милый прадедушка! Да ты же редкое сокровище, настоящий клад!

— Какой клад? — спросил Хрисанф Никитович, приглаживая рукой взлохмаченные волосы.

— Сто лет! Как только скажу об этом заведующему кафедрой, ко мне сразу изменится отношение в аспирантуре! Таких людей мало!

— Мало? — спросил Хрисанф Никитович. — Каких людей мало?

— Таких, как я! Ну, тех, чьим живым предкам сто лет!

— Живым! Все ясно. А ты хотел, чтоб я лежал на погосте?

— Нет! — возразил Самийло. — Нет! Такой предок, как ты, мне нужен живым. Только подумать — сто лет! Вот здесь, в этом дворе, вся история за целое столетие! Сто лет! Ура! — гаркнул во весь голос.

— Тебе такой предок нужен? А раньше ты его не замечал?

— Не замечал, потому что не было времени. Только не придирайся. Ты ведь добрый прадедушка? Да? Ты ведь много повидал за свои сто лет?

— Много! Трех царей пережил да еще и одного Керенского.

— Трех царей! Ты-таки настоящий клад! Ура!

— Теперь кричишь «ура», а раньше не обращал на меня внимания. Ни разу не помог мне в работе. Я по-стариковски трудился, а ты приезжал ко мне с гостями рыбку половить да на уток поохотиться. Вы вылеживались на свежем сене, а я работал. И ты, и твои дружки — лоботрясы. Еще студентами называетесь! А ни один не спросил, как я себя чувствую, чем мне помочь?

— Теперь будет по-другому. Ура! Слава!

— Что горланишь? Вон люди смеются.

Самийло оглянулся. Возле калитки стоял Никанор Петрович, высокий, загорелый мужчина, на нем была голубая майка и клетчатые шорты, рядом с ним — высокая женщина в синем купальнике. Густые пряди волос соломенного цвета спадали на ее румяное лицо.

— Разрешите присесть возле вас, — произнес Никанор Петрович, подойдя с женой к хозяину.

— Садитесь, садитесь, дорогие гости, — пригласил старик.

— Профессор! — засуетился Самийло. — Да тут такое открытие, что мне и не снилось! Я ведь до сих пор не выбрал тему для диссертации. Десять раз просматривал список. И ничего не нашел по душе… Ну, такую тему, чтобы легко было написать диссертацию. Правда, по вашему совету, за одну ухватился, но, наверное, оставлю ее. А здесь, можно сказать, под ногами готовенькая тема.

Хрисанф Никитович огляделся вокруг, посмотрел себе под ноги, заглянул под скамью.

— Прадедушка! Что ты там ищешь у своих ног? Ну и хитрец! Это же я образно сказал «под ногами». Никанор Петрович! Хорошую тему я тут нашел! Самая злободневная тема. И как это прежде я об этом не подумал! Я удивлю! Нет! Более того, я нокаутирую завкафедрой Легкобитного! Уж и название придумал, но пока не скажу. Это — секрет! Сейчас во многих районах краеведы начали составлять истории своих сел. Мы с вами были в селе Забарном. Что там есть? Комнатка в клубе, а в ней старинный плуг, какая-то каменная баба, десяток фотографий и снопы прошлогодней ржи. А я…

— Что вы? — перебил его Никанор Петрович.

— Вот! — кивнул Самийло на Хрисанфа Никитовича. — Я еще не сказал вам, Никанор Петрович, что моему дедуле зимой стукнет сто лет. Сто лет! Представляете? Наша живая история! Я напишу ее, и это исследование будет о живых людях и о моем любимом прадеде, которому цены нет. Да такого, как он, только одного на миллион, на десятки миллионов не сыщешь!

— Э, нет! — остановил его Хрисанф Никитович. — Помолчи! Хоть ты и образованный, пятнадцать лет на партах штаны протираешь, а не знаешь, что таких пожилых людей сейчас много. За это спасибо Советской власти, она продлила нам жизнь, теперь мы стали жить по-человечески. Как их, таких старых-престарых, называют, Никанор Петрович?

— Долгожители.

— О! Долгожители! Послушайте, Никанор Петрович, и ты, Самийло, послушай. У нас есть старенький учитель, Кирилл Иванович, ему восемьдесят три года. Но и его можно назвать долгожителем. Это же не двадцать пять…

Вдруг к его ногам, кружась, упала с дуба густолистая веточка. Хрисанф Никитович поднял ее.

— Вот поглядите. Сколько тут листочков? — Пересчитал. — Двенадцать. Большая семья. Но присмотритесь получше. И вы тоже, Нонна Георгиевна. Видите, все одиннадцать еще зеленые. А двенадцатый пожелтел. Ветер точно подслушал наш разговор и сорвал эту веточку, чтобы мы пригляделись к ней. Я вот к чему клоню. Этим листочкам можно было еще жить да жить. А ветер вдруг сломал ветку. Она могла бы еще долго зеленеть, только этот пожелтевший лист отжил свое. Вот, говорю для примера, пожелтевший — это я, вот этим одиннадцати еще бы шелестеть и шелестеть… Вслушайтесь!

Все молча слушали.

— Вот я и говорю… Про долгожителей вспомнили. Пришел как-то ко мне Кирилл Иванович и говорит: «На пенсии я, уже недолго мне жить осталось. Может быть, еще года три потопаю, а вы, Хрисанф, — это он обращается ко мне, — уже без одного сто лет отмаршировали. Давайте оставим что-нибудь тем, кто доживет до близкого уже двухтысячного года». Вы, профессор и Нонна Георгиевна, поняли меня? Вот ведь что задумал Кирилл Иванович! Потом он раскрыл большую папку с целой кипой записей и всяких вырезок из газет. «Вот эти, — говорит, — бумаги для меня дороже золота. Тут собраны документы о жизни нашего села и о людях, которым перевалило за сто лет». И начал читать. Я так рот и раскрыл. Страшно интересно. Оказалось, что таких, как я, на Украине целая дивизия набралась. Большинство из них на ногах, работают и дома по хозяйству, и для общества да еще и разумные советы молодым дают. Еще раз повторяю: вот что значит новая советская жизнь. А при царях наши деды редко доживали до таких лет, очень рано умирали, потому что все силы выжимали из них кровопийцы помещики и буржуи… Кирилл Иванович и меня подбивает, чтобы я помогал ему в этом деле. А какой из меня помощник, если у меня образования того как кот наплакал — окончил я цэпэша.

— А что такое «цэпэша»? — поинтересовалась Нонна Георгиевна.

— О! То высокое образование! Церковноприходская школа. Целые три зимы ходил я в классы, еще и в сенях побывал.

— Ну, дедушка, и шутник ты! «В сенях побывал»! Ха-ха-ха! — захохотал Самийло и уже намерился опять схватить в охапку Хрисанфа Никитовича.

— Самийло Ананьевич! — остановил его Никанор Петрович. — Не мешайте, пусть Хрисанф Никитович продолжает свой рассказ.

Пристыженный, Самийло сел на корточки около скамейки.

— Это длинный разговор, дорогие гости, да и не умею я говорить, — откашлялся Хрисанф Никитович. — Надо Кирилла Ивановича попросить.

— А можно с ним познакомиться? — спросил Никанор Петрович.

— Можно. Думаю, он будет рад. Сейчас я пойду к нему, договорюсь, а вечером и заглянем к нему.

Кирилл Иванович встретил Хрисанфа Никитовича, супругов Горностаевых и Самийла в саду, среди развесистых яблонь.

— Прошу в нашу обитель, — произнес учтиво хозяин и отрекомендовался: — Коломацкий Кирилл Иванович.

Он очаровал гостей приветливой улыбкой. Его продолговатое бледное лицо украшали коротко подстриженные жесткие усы и небольшая бородка. Надень ему на голову шапку-ушанку и повесь на грудь автомат — и перед вами геройский солдат.

Никанор Петрович незаметно взглянул на орденские планки, которые цвели всеми цветами радуги на пиджаке старого учителя. Он, оказывается, ветеран войны! Большие награды у него! Ордена Отечественной войны, солдатской Славы, Красной Звезды, несколько медалей.

В скромном пиджачке, белой сорочке, с узким синим галстуком, Кирилл Иванович старался развлечь гостей.

— Присаживайтесь! Садитесь на скамейку. А вы, дорогая, вот в это мягкое кресло. Сам смастерил. Люблю посидеть в тени. Сижу, и кажется, будто лечу куда-то. Тогда хорошо думается.

Гости уселись за вкопанный в землю столик, над которым густые ветви винограда, переплетаясь между собой, образовали зеленый шатер. И когда загорелась спрятанная среди ветвей электрическая лампочка, стало особенно уютно.

— Одну минутку! — поднял руку Кирилл Иванович. — Сейчас моя супруга Устинья Артемовна угостит нас горячим чайком, а я принесу свежего меда собственного производства. У меня ведь вон там, — показал он в темноту, — своя пасека. Пять ульев. До нового взятка хватает.

Нонна Георгиевна залюбовалась хозяйкой. Если Кириллу Ивановичу восемьдесят три года, то, очевидно, и ей около этого. А какая у нее осанка, совсем не старушечья! Голова седая, а нежного цвета лицо совсем еще молодое. Видимо, она заботится о своей внешности, не опускается, как другие пожилые женщины.

Гости пили душистый чай, лакомились вкусным медом. Хрисанф Никитович старался перевести разговор на «историческую» тему.

— Кирилл Иванович, мой отрок очень стеснительный мальчик. Дома все о вас расспрашивал, а сюда пришел, и точно язык отнялся у него.

Самийло укоризненно глянул на Хрисанфа Никитовича.

— Коль ты молчишь, я попрошу Кирилла Ивановича познакомить гостей со своей работой.

Старому учителю и самому не терпелось поговорить со столичными учеными людьми, рассказать им о своем заветном труде.

— Дорогие мои гости! — взволнованно начал он. — Уже тогда, когда я преподавал историю в школе, я начал собирать материалы о нашем крае, о его далеком прошлом, о жизни людей в те времена, о революции и гражданской войне, о коллективизации. Начал я с бесед со стариками и старухами, прожившими долгий век. И стал выуживать в газетах, в письмах знакомых, которые живут в разных концах страны, ценные факты. Выписываю три газеты, хожу в районную библиотеку, листаю другие газеты и журналы. Нахожу интересные вещи! О долгожителях Украины я уже говорил, а в Советском Союзе есть многие тысячи людей, которые живут более ста лет. Как же это прекрасно! Человек прожил целый век. Сколько он видел, сколько может рассказать! А один профессор в своей статье утверждает, что человек может жить значительно дольше. Сейчас приведу одну выдержку из журнала.

Он взял потертый портфель и дрожащими пальцами выдернул из него синюю папку.

— «Ныне медицина, — читал он, — разрешила одну из главных своих проблем — обеспечила человеку возможность доживать до естественной старости. Дальнейшее увеличение сроков жизни до 150–180 лет — проблема биологическая». — Кирилл Иванович окинул взглядом гостей. — Слышите? Полтораста лет может жить человек! Захватывающая перспектива! Лично мне, мои дорогие гости, очень хочется дожить до начала двадцать первого столетия, взглянуть хотя бы одним глазом, какое оно будет, это столетие! Коль уж люди добрались до Луны и походили по ней, а наши космонавты полгода летали в космосе, то представляете, что будет после двухтысячного года? Я верю — кто-нибудь из наших землян долетит до Марса. — Он показал рукой на небо. — Долетит и вернется на Землю. А может быть, и до Венеры, до нашей вечерней звезды. Полетит туда человек, посмотрит, что там есть, и вернется. Извините, я немного отклонился от темы нашей беседы.

— Не отклонились, ведь все события связаны между собой. Вы подсказали мне интересную тему. Я попробую устроить в институтской библиотеке выставку книг и других материалов о долгожителях. Теперь расскажите, пожалуйста, об интересных людях, — попросила Нонна Георгиевна.

— О! С удовольствием! — В глазах Кирилла Ивановича мелькнул радостный огонек. — Сейчас, сейчас! — Он быстренько вынул из папки несколько листов бумаги. — Вот послушайте. Все вы знаете о восстании на броненосце «Потемкин» в девятьсот пятом году. Недавно друзья прислали мне письмо из Киева. Вот оно. «На днях встретился с мужественным человеком Илларионом Павловичем Шестидесятым. Он служил матросом на «Потемкине» и участвовал в восстании против царя. Потом он с товарищами, после того как сошли на румынский берег в Констанце, побывал в Швейцарии, затем в Канаде, а после Октября вернулся на родину. Этот сын крестьянина бывшей Подольской губернии стал рабочим-слесарем на московском заводе АМО, он был одним из тех энтузиастов, которые создавали первые советские грузовики. Когда в нашей стране отмечали пятидесятилетие восстания на броненосце «Потемкин», Иллариона Павловича Шестидесятого наградили орденом Красного Знамени. Представляете, Кирилл Иванович, — это мой друг обращается ко мне, — представляете, восстание было за двенадцать лет до Октябрьской революции, а наградили этого героя через тридцать восемь лет после Октября. Теперь Илларион Павлович на заслуженном отдыхе, живет в Киеве, в интернате ветеранов партии и революции. Он очень интересно рассказывает о своей жизни. Заканчивая письмо, Кирилл Иванович, хочу добавить. Какое благородное сердце у этого человека! На днях ему вручили почетную награду — медаль Всесоюзного фонда мира за активное участие в работе фонда. Ведь Илларион Павлович из своих пенсионных сбережений за несколько лет внес в Фонд мира четыре тысячи рублей…» Извините, Нонна Георгиевна и Никанор Петрович, что я утомляю вас, читая длинное письмо моего знакомого. Сейчас закончу. «Вы понимаете, Кирилл Иванович, какое это имеет воспитательное значение — революционер, потемкинец через семь десятков лет после знаменитого восстания отдает свои сбережения на священное интернациональное дело помощи детям чилийских революционеров и вьетнамским борцам за новую жизнь…» Вот такое письмо.

Моя затянувшаяся лекция, кажется, подошла к концу. Не обессудьте, если злоупотребил вашим вниманием. Но напоследок хочу рассказать еще об одном интересном человеке. Я переписываюсь со многими такими, как я, «следопытами». И вот один из них поделился со мной своими ценными находками. Живет он в Киеве, а не так давно вернулся из поездки по ленинским местам в Сибири. Он написал мне, что в Шушенском, где Владимир Ильич когда-то отбывал ссылку, познакомился он с человеком, встречавшимся с Лениным в этом селе еще тогда, в конце девятнадцатого столетия.

Владимиру Ильичу было двадцать семь лет, когда он прибыл в Шушенское. А перед этим более четырнадцати месяцев он просидел в тюрьме, пока царский суд не приговорил его к сибирской ссылке. Понятно? — спросил Кирилл Иванович и посмотрел на Самийла.

— Это мы учили в школе и в институте, — торопливо ответил хмурый Самийло.

— Я полагаю, молодой человек, вам понятно, что двадцать пять — двадцать семь лет — это такой возраст, когда человек, как говорится, оперился, полон сил. И Ленин все свои силы отдал борьбе. Может быть, это избитая фраза, но лучше не скажешь. Зовут этого шушенца Александр Никитович Штромило. И символично не только то, что он недавно отпраздновал свое столетие, но и то, что вся его жизнь, в этом нет сомнения, тесно связана с именем Ленина. Этот человек писал мне о дружбе Владимира Ильича с шушенскими детьми. Дружил с ними по-настоящему, влиял на их воспитание. Александр Никитович выполнял заветы Ленина. Во время гражданской войны был в Красной Армии и воевал против Колчака. Впоследствии он стал в Шушенском одним из основателей колхозов, которым дали названия в честь Ленина и Крупской. Как верного ленинца, его избрали председателем Шушенского сельсовета. Он подписывал телеграмму Ленину, в которой шушенцы сообщали дорогому вождю, что в день его пятидесятилетия решили сделать ему подарок — коллективно засеять пятьдесят десятин, а урожай отправить голодающим детям Поволжья. Слово свое они сдержали: посеяли, скосили, обмолотили и по железной дороге отправили зерно в Саратовскую губернию. А с какой гордостью носит Александр Никитович юбилейную Ленинскую медаль!

— Вы, Кирилл Иванович, настоящий исследователь! У вас должны учиться молодые! — восхищенно произнес Никанор Петрович. — На лекциях я обязательно расскажу студентам о ваших исследованиях.

— Не перехвалите, профессор, а то мой старик возгордится, — улыбнулась Устинья Артемовна, — еще возомнит себя ученым.

— Не умаляйте достоинства вашего мужа, он, как говорят любители игры в бильярд, любому историку фору даст.

Кирилл Иванович обескураженно посмотрел на Никанора Петровича и смущенно покачал головой:

— Вы, профессор, слишком преувеличиваете. Куда мне тягаться с учеными людьми, я ведь любитель, так сказать, дилетант.

— Я остаюсь при своем мнении, дорогой Кирилл Иванович. У нас еще будет возможность поздравить вас с выходом вашей книги, которую вы назовете «История Запорожанки». Вы будете автором интересного произведения.

— Вы, Никанор Петрович, хотите, чтобы я написал книгу, но вряд ли мне удастся это сделать, однако помочь товарищам, проконсультировать их могу, используя свои записи, свое досье. Собрал довольно большой материал. Называю его летописью Запорожанки, ставшей мне родной. Может быть, это слишком громкое слово — «летопись», но и прибедняться тут ни к чему. Я собрал много ценного исторического материала, только над ним должен поработать хороший литератор. Помогло мне то, что полстолетия кроме истории я преподавал и литературу, знаю и дореволюционную, и советскую, могу рассказать вам и о Блоке, и о Сосюре, и о Квитке-Основьянен-ко, и о Пушкине. Попутно, как говорится, несколько десятилетий собирал материалы о селе, где живу. Не удивляйтесь, я окончательно убедился в необходимости описать историю Запорожанки в художественном произведении, связав ее с историей семьи Гамаев. Да, да! Вы недовольны, Хрисанф Никитович? И не думайте возражать! Жизнь нескольких поколений Гамаев — уже история. Вы, Хрисанф Никитович, в последние годы неоднократно рассказывали школьникам и о Запорожанке, и о Гамаях. Кстати, это я подзадорил вас. Но не только вы и ваши близкие имеют на это право, я не раз говорил своим ученикам в школе и знакомым, что это уже народное достояние.

Хочу подчеркнуть вот что: история — правдивое, чистое зеркало, в котором мы видим себя и свое настоящее, заглядываем в будущее. И в этом зеркале, или, как говорила моя любимая бабушка, зерцале, отражено наше прошлое. Возможно, эта моя философия и ни к чему, вы уж будьте снисходительны к старому учителю. Я только хотел бы, Никанор Петрович и Нонна Георгиевна, и ты, Самийло, чтобы мои слова не остались пустым звуком. А вас, Нонна Георгиевна, прошу напомнить им об этом.

История нашего села неотделима от истории всей нашей страны, а история Гамаев связана с историей нашего села. Жило село, жили в нем сотни семей, и в их числе и семья Гамаев. Столько горя видели и слышали стены их старой хаты, да и радости не обходили их стороной. Рождались дети, взрослели, работали, женились и замуж выходили. И все это было на виду у всех. Все село знало Гамаев, никто из них не сделал ничего плохого своим соседям и землякам. Были они честными, трудолюбивыми, веселыми, спорыми работниками в поле, героями в боях. Когда-то цари и дворяне исписывали толстые книги, вели свою родословную, знали, кто был их родоначальником. А труженикам не до этого было. Во-первых, им не разрешали это делать, так как паны считали их быдлом, черной костью, во-вторых, люди с мозолистыми руками были неграмотными. Они трудились в поте лица, чтобы прокормить своих детей, а их неписаные родословные затерялись в тумане прошлого. Вот взять, к примеру, Гамаев. Я старался выведать у Хрисанфа Никитовича, откуда пошел гамаевский род, кем был его дед, как звали прабабку и какой она была. Он ничего не мог мне ответить, Хрисанф Никитович помнит только, что его деда звали Паньком, а прозвище у него было Пантюша беспорточный. С ненавистью к господам передавался рассказ от старого к малому о том, что крепостного Панька били розгами на барской конюшне за то, что колесо в карете сломалось. Били так, что после экзекуции он еле поднялся и поплелся, шатаясь, домой, забыв взять разорванные полотняные портки. Люди увидели несчастного, когда он шел к своей хате без портков. Хорошо, что рубашки тогда носили длинные. С тех пор и дали ему насмешливое прозвище «беспорточный». Со временем оно забылось. Теперь у Гамаев нет прозвища. Закругляюсь, как говорят лекторы. Хочу только дать вам совет. Если кто-нибудь из вас или, возможно, из ваших коллег возьмется написать о Запорожанке, пусть своей книге даст название «Сквозь столетие». Почему, спросите? Да потому, что далеко, в глубокую древность, не стоит забираться, ведь всего не охватишь. А вот события, происходившие на протяжении одного нашего столетия, следовало бы описать. Это очень интересно. Написать нечто вроде жития святого труженика и воина Хрисанфа Запорожанского. О! В эту минуту меня осенила мысль. А что, если и на самом деле так и назвать будущую книгу: «Житие святого труженика и воина Хрисанфа Запорожанского»? Ведь о вас, Хрисанф Никитович, уже написали в сборнике документов и воспоминаний, что вы в девятьсот пятом году сидели с отцом в тюрьме. Там же упоминалось и о танке в девятнадцатом…

Хрисанф Никитович поморщился, махнул рукой:

— И такое выдумал! Никто и не заметил эти две строчки в книге. Я живу себе, простой человек. Уже и не рад, Кирилл, что вы это затеяли.

— А в какой книге? Что это за книга? — заинтересовался Никанор Петрович.

— Очень ценная книга. Историки и географы написали про нашу область. Там упомянут и Хрисанф Никитович, пишут о его пребывании в тюрьме и ссылке, и о танке тоже, — ответил Кирилл Иванович.

— Так это же исторические факты! Почему же вы недовольны? — наклонился к старику Никанор Петрович. — Ей-богу, удачное название для книги предлагаете, Кирилл Иванович! Правда, издатели и редакторы не рискнут оставить такое заглавие, но попытаться можно. Как говорится в русской пословице — спрос не бьет в нос.

— Ура! Ура! — закричал Самийло, который весь вечер сидел молча. — Видите, что мы здесь нашли! А вы, Никанор Петрович, не хотели ехать в гости к моему дедушке. И меня сегодня просветил Кирилл Иванович. Теперь я окончательно убедился, что о Запорожанке можно и диссертацию, и отдельную книгу писать. Да и о нашем роде люди напишут. Можно же это сделать, Кирилл Иванович?

— Можно! Можно и нужно! Будет в книге и Петербург, и Полтава, и Донбасс, и Москва, и Каховка, и Запорожанка, и Перекоп, да еще и Дальний Восток. И там будут ходить и деять Гамаи!

— Гамаи?! Гамаи?! — неистово закричал Самийло. — Что вы говорите? Значит, точно, что наш род знаменит! Никанор Петрович! Это открывает мне семафор в кандидаты! Прадедушка мой дорогой! Дай я тебя расцелую. Вот дурак! Это я, я дурак! Если бы раньше знал об этом, то не так…

— Что не так? — укоризненно посмотрев на правнука, перебил его Хрисанф Никитович.

— Да я бы в институте передовым был!

— А ну-ка! — схватил его за руку Хрисанф Никитович. — Иди сюда! Что значит — передовым?

— Да… Да… все бы знали, что вы герой гражданской войны, что вас преследовали при царизме!..

— Не тараторь! Какой я герой? Все мы были героями. При царе не один я сидел. Из нашего села человек двадцать в Сибирь угнали… Да-да!.. Не туда гнешь, правнучек! Хочешь быть передовым? Своим горбом добейся… Ишь, чего захотел! На чужой спине выехать в люди! Своими ножками иди — и по стерне, и по пахоте, и по кочкам, и в пургу, и в дождь. И мозоли чтобы были… Вы, дорогой мой Никанор Петрович, там, в Киеве, приглядите за ним, чтобы никакой руки, никакой спины… Сам! Сам пускай шагает. Никакой поддержки. Если заслужит — люди оценят… Не люблю хитрецов. Они и так, и этак изворачиваются, чтобы достичь своего.

Никанор Петрович искоса посмотрел на Самийла. Тот словно ростом ниже стал, голова втянулась в плечи, руки повисли.

А Хрисанф Никитович не успокаивался:

— И жену до сих пор не выбрал. Почему не женишься? Уже двадцать пять стукнуло. У твоего отца, деда и у меня, прадеда, в двадцать пять лет уже дети были. Находили себе пару и всю жизнь жили с женами в согласии. А ты все перебираешь. Помню, как-то говорил мне: «Одна знакомая девушка — глупая, другая — тощая, третья — некрасивая, а та — слишком смазливая». А есть и такие, что от тебя нос воротят. И правильно делают, что воротят! До каких пор холостяковать будешь? Зачем Гамаев срамишь? Да еще хочешь бахвалиться нашим родом! Знаешь ли ты, что все наши Гамаи жили по-людски, жили красивой жизнью — жен своих горячо любили, и жены любили их. И о детях своих заботились, всю душу в них вкладывали. А еще любили мы песни. Если бы я умел сочинять музыку, то такие песни написал бы, такие марши сотворил, чтобы люди всегда их пели и играли. Род наш певучий — и предки наши, и мы, и дети пели, и далекие наши потомки петь будут. Вот бы о нас, Гамаях, песню сложить!

— Сложат! — отозвался Кирилл Иванович. — А для вдохновения можно мои записи взять — в них вся история села отражена. Вот на этих страницах, — он вынул из папки объемистую общую тетрадь, — записано все, что происходило в Запорожанке за сто лет, и о том, — взглянул на Самийла, — что делали в Петербурге твой прапрадед Никита и твоя прапрабабка Маша.

Сказание первое

Петербург поразил Никиту Гамая своим праздничным видом. Все казалось ему необычным. Когда команду новобранцев вели с вокзала, он с удивлением рассматривал большие нарядные здания. Все вокруг было ему в диковинку. Казалось, что на этих прямых улицах и в великолепных дворцах никогда не бывает будней. Люди, которых он встречал, одеты не так, как в их селе, — все в чистой, опрятной одежде, словно спешат куда-то в гости. И у Никиты после тягостного путешествия поднялось настроение.

Везли их из Москвы в товарных вагонах. На Никиту наводили уныние и вагон, и места, по которым они проезжали. Лежал на нарах вагона опечаленный, а мысленно был в родном селе. О чем только не передумаешь под неумолкающий перестук вагонных колес! Перед глазами проплывали картины зеленой Запорожанки, заросшие муравой луга, косматые вербы на леваде. И Мотря! Жена Мотря. Нелюбимая и чужая. Не был с ней ласков. Ни тогда, когда в молодости сидели на берегу, ни тогда, когда уже поженились и после венчания в церкви стали мужем и женой. На людях — не было такого обычая, а наедине с ней не находил нежных слов: Мотря да Мотря…

Нерадостной была их свадьба, не лежало у него сердце к молчальнице Мотре. Однако родители настояли, да еще и помещику очень захотелось погулять у них на свадьбе, вот и повел ее к венцу.

Такие нерадостные мысли одолевали его в вагоне, а в казарме выбили их из головы. В первый день казарменной жизни Никита не почувствовал ее «прелестей». Новобранцев повели в баню, одели в казенную одежду, после ужина каждому показали его койку.

А на второй день чуть свет Никита услышал крики, грохот. И поначалу не понял, что происходит. Ему как раз снилась Запорожанка, что-то ласковое говорила мать. Как вдруг его будто чем-то кольнули в бок. От резкой боли вскочил и увидел перед собой лицо рыжеусого унтера.

— Ты что? Дома на печи вылеживаешься? — выпучил глаза унтер и еще раз толкнул его.

С этой минуты для Никиты началась изнурительная солдатская жизнь. Первые недели гоняли так, что, добравшись до койки, Никита падал и мгновенно засыпал. А на рассвете, когда после дневной и вечерней муштры хотелось поспать, звучала команда: «Подъем!» — и солдаты словно шальные срывались с коек и мчались что есть мочи к умывальнику, кое-как споласкивали лицо и руки, стремительно одевались и обувались. На все это давалось пять минут. Каждый должен успеть за это время одеться и заправить койку. После этого беги и становись в шеренгу. А усатый унтер как ястреб посматривает, все ли успели занять свои места и вытянуться в струнку. Худо будет тому, у кого обнаружит незастегнутую пуговицу или пряжку на поясе, съехавшую набок. Никита был правофланговым, на него все равнялись, и поэтому он всегда мчался как ошпаренный, чтобы первым стать на свое место. Однажды он споткнулся, унтер заметил и погрозил ему кулаком.

Казалось, что сегодня их гоняли пуще прежнего. То вперед, то назад. Сколько этих внезапных команд слышал он во время маршировки: «Кру-гом!»

Надо было с ходу, не ломая шеренги, мгновенно повернуться и попасть в ногу со всеми, четко печатая шаг, ведь унтер внимательно прислушивался, «не молотит ли кто горох». А через минуту слышалось грозное: «Кру-гом!»

Никита до того выбивался из сил, что к обеду еле волочил ноги. Однажды при неожиданной команде «Кругом!» зацепился за какую-то щепку и упал. И хотя он моментально поднялся и продолжал шагать в шеренге, унтер взбешенно закричал:

— Гамай! На первый раз устный выговор! Не лови ворон! Это тебе не дома возле ступы. Учись ходить. Шагистика — это наш закон! Шагай, маршируй как штык! Прямо и прямо! Не будь бабой! — помахал кулаком перед лицом Никиты.

«Шагистика! Чтоб она сгинула!» — думал Никита, с трудом передвигая ноги. Все, тяжело дыша, молча шли в казарму, а унтер продолжал гаркать вслед:

— Гамай! Тетеря полтавская! Расквасился! Упал, как старая баба! Запомни, в строю надо идти по ниточке! Идешь — чтобы был прямой, как столб! Чтобы гладко все было, как у старика на лысине!

Унтер еще что-то выговаривал, но Никита уже не слышал. Был рад, что доплелся до умывальника.

Вечером Никита решился тихонько, почти шепотом, обратиться к унтеру:

— Да вы же, дядя, с нашей Полтавщины. Так чего же вы на меня кричите? Мы ведь земляки.

Услышав эти слова, унтер еще пуще взбесился:

— Какой я тебе «дядя», макотра дырявая! Никакой Полтавщины! Ты есть солдат императорской гвардии и должон выбросить из головы слово «дядя». Это ты дома возле мазниц с дегтем можешь рассусоливать, а тут стой навытяжку и ешь глазами начальство. Уразумел?

И неожиданно, как будто в шутку, дал такого тумака под ребро, что Никита едва удержался на ногах. Никита не знал, что такое тюрьма, но казарма показалась ему ужасной тюрьмой. Ежедневно чуть свет: «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» Затем на плацу пробежка. После того: «К столу!» Позавтракав, снова на плац. «Ать-два», «Ать-два». «По два становись». «Ряды сдвой!» И в колонну маршировать. Домаршируешься до того, что и дышать не хочется. А потом еще загоняют в казарму на словесность.

Жилистый, краснорожий фельдфебель так забьет голову словесностью, что и света божьего невзвидишь. Никита старался запоминать все, что вдалбливал им в головы фельдфебель. Напрягал все силы, чтобы ответить на вопрос: «Кто ты есть?» Набрав в грудь побольше воздуха, на одном дыхании выпаливал: «Я есть солдат императорской гвардии и должон бить и истреблять врагов внутренних и внешних!» Не раз заслуживал похвалу: «Молодец!»

К унтеру и фельдфебелю Никита постепенно начал привыкать, но очень боялся командира роты штабс-капитана Апраксина и командира батальона подполковника Зарецкого. Они были для него чем-то недосягаемым. Особенно пучеглазый и красноносый Зарецкий. Когда он появлялся перед застывшим в шеренгах батальоном, Никита весь дрожал. Боже упаси, заметит какую-нибудь пушинку на мундире или пятнышко глины на сапоге — поднимет такой гвалт, как будто случилась страшная и непоправимая беда. Не только накричит, но еще и прикажет выйти из строя, заставит пальцами снять пушинку и тут же начнет распекать да обзывать обидными словами. И тогда хочется провалиться сквозь землю. А потом еще большую взбучку задаст фельдфебель, вспомнит в замысловатой матерщине всех родственников до пятого колена и таких тумаков надает, что небо с овчинку покажется.

Не лучшим был и командир роты. Кругленький, как арбуз, он катился перед строем, тыча солдатам в живот или в лицо тоненькой палочкой, как будто перед ним был не человек, а какой-то деревянный истукан. И даже странно казалось: человек вроде бы благородный, а такие похабные словечки откалывает, что и фельдфебелю было чему у него поучиться. Среди солдат ходили слухи, будто этот графский сын очень свирепствовал потому, что ему не повезло в жизни. Любил погулять, хорошо выпить, поиграть в карты, а денег — ни гроша. Да и где их взять, если родовое поместье отец промотал, а сынок из-за своей нерасторопности надолго застрял командиром роты. А какие тут деньги? Ему хотелось во что бы то ни стало командовать полком!

Командир полка был недосягаем для солдат. В кои-то веки появлялся он, но не кричал, не топал ногами. Прохаживался вдоль окаменелого строя и все усмехался в рыжие усы, что-то тихо говорил офицерам. И всякий раз что-нибудь спрашивал то у одного, то у другого солдата. Правда, эти вопросы были одни и те же: «Как вас кормят?» — и солдат в тот же миг громко рапортовал: «Кормят хорошо, вашество!»; или: «Скажи, любезный, как зовут нашего государя императора?» — и звучал громогласный ответ, начинающийся словами: «Их величество Александр Второй, император всероссийский…»; или интересовался: «Какие есть жалобы на фельдфебеля или офицеров?» — и с удовлетворением слушал бодрое: «Никак нет, вашество! Никаких жалоб!» После этого прояснялись лица фельдфебелей, ротных и батальонных начальников, они были довольны, ведь командир полка непременно объявит им благодарность за добросовестную службу. А о том, что в карцерах сидели голодные солдаты с опухшими ушами и синяками под глазами, никогда не дознается полковой командир. Боже упаси даже намекнуть ему на это, ведь только недавно в гвардейских частях запрещено рукоприкладство.

Однажды он изъявил желание посетить гауптвахту и карцер, говоря при этом: «А сейчас в течение получаса хочу осмотреть места… места дисциплинарные». Командиры батальонов подмигнули ротным и фельдфебелям, и те в мгновение ока удалили из камер избитых узников, куда-то спрятали, на их место посадили здоровых, краснощеких солдат, сняв с них пояса. Как же расчувствовался генерал, когда перед его глазами предстали здоровяки, на которых хоть ободья гни, и на вопросы, не обижают ли их, выкрикивали хором: «Никак нет!» А офицеры докладывали, что солдаты на отсидке за «мелкие проступки» и что им тут неплохо живется — кормят досыта, а спать могут сколько им захочется. К тому же и к занятиям не всегда привлекают. Рай, да и только!

…Дни парада в Царском Селе запомнились ему. Перед царем, князьями и генералами стройными рядами проходят полки. Перед этим их муштровали без перерыва два месяца, гоняли до седьмого пота, пока не превратились они в автоматически движущиеся колонны. Попробуй убрать хотя бы одного, и все рухнет, все сломается. Солдаты, четко печатая шаг, «ели»

глазами царя. Неудержимо текла тысячеголовая река, текла тихо, сурово, уверенно и мощно под звуки духового оркестра.

Никита не чувствовал, как он поднимает и опускает ногу, все это делал машинально, а винтовка будто бы приросла к его натруженному плечу, и никакой силой нельзя было оторвать ее. Ровными колоннами идут преображенцы — императорская гвардия, оплот и опора царской власти. Никита так был загипнотизирован суровой торжественностью парадного шествия, что словно пробудился от сна, когда прозвучала команда «Стой!». Гвардейцы приставили винтовки к ноге, замерли. Будто что-то оборвалось у Никиты в груди и, казалось, остановилось сердце. Никита не замечал, как тонкими струйками с лица бежал пот. Он глубоко вздохнул, когда услышал команду «Вольно!». Ему показалось, что он сбросил с плеч стопудовую ношу. Ноги подкашивались, оперся на винтовку. Эх, если бы присесть где-нибудь! Но нельзя выходить из строя, и вдруг опять команда: «Смирно!» Выровнялись шеренги, солдаты замерли. Не заметил, когда перед строем появился генерал. Он что-то взволнованно говорил, быстро вытирая платком лоб. Усталый и обессиленный Никита едва сообразил, что генерал передает царскую благодарность за гвардейскую выправку, за молодецкий вид. И еще сказал, что царь-батюшка изволил одарить солдат за верную службу. Чем одарить? Спросить нельзя, все стоят словно одеревенелые, на параде в строю запрещено не только говорить, но даже думать. Фельдфебель Петрушенко не раз приказывал: «Стой и перестань думать! Замри, как мышь, и жди». Генерал что-то выкрикивал. А в это время к нему поднесли сундук, похожий на кадку. Звучит команда: «Вольно! Выходить справа по одному! Три шага вперед!»

Неожиданно перед Никитой появился командир роты и натужным голосом крикнул: «Шагом марш!» Надо выходить, ведь Никита Гамай правофланговый в первой шеренге. Вышел на три шага вперед и замер. Командир полка что-то вынул из сундука и тычет ему. Никита сразу не понял, потом видит, что генерал подает ему руку, протянул и Никита свою. «Спасибо за отличную службу! Царский подарок!» — хриплым голосом произнес генерал и положил серебряный рубль на солдатскую ладонь.

Никита принял монету дрожащими руками и подумал: «Где царь взял такую тьму-тьмущую денег? Это же тысячи рублей!»

Подумал и испугался — ведь Петрушенков запрещал даже думать.

Занятия шли своим чередом, Петрушенков по-прежнему донимал Никиту своими командами: «Рядовой Гамай! Быстро отвечай! О чем должон думать русский солдат?»

Напрягая память, забитый полтавчанин торопливо произносил: «Русский солдат должон думать о царе-батюшке! — И, запнувшись на какое-то незамеченное фельдфебелем мгновение, добавлял: — И о всем царствующем доме, дабы их охранять!» Фельдфебель хотя и топорщил усы, но, видимо, был доволен ответом, заметив только: «Дабы» — это ты уже сам прилепил, да ничего. Но что еще?» Никита ожидал этот вопрос и тут же отчеканил: «Думать должон о царе, вере и отечестве!» — «Молодец, Гамай! Только для ранжиру надо слова произносить так, как по уставу положено: за веру, царя и отечество!» «Есть — за веру, царя и отечество!» — повторил Никита.

Он так старательно чистил винтовку и сапоги, холил свои усы и так тянулся перед фельдфебелем, что тот стал благоволить к послушному солдату и чаще отпускать Никиту по воскресеньям на прогулку. Проявляя усердие, Никита хотел заслужить увольнительную в город, чтобы хоть на часок вырваться из опостылевших казарменных стен, а главное, походить по Петербургу с соседом по койке, бойким Аверьяном, хорошо знавшим столицу, который водил его по прямым, как натянутая струна, улицам и показывал разные диковины. Туда, где было написано: «Солдатам и собакам вход запрещен», так же как и в Летний сад, они не заходили. Аверьян водил его на Дворцовую площадь и Марсово поле, к памятнику царю Петру. Грозный император как влитой сидел в седле и протянутой рукой как бы приглашал: гуляйте по городу и помните, что это я здесь заложил Петербург. Никита поинтересовался, почему ко всем известному имени Петр приставили какое-то «бург». Аверьян растолковал, что это слово немецкое, а прижилось потому, что тучей хлынули в Россию немцы, так как царь Петр, да и царствовавшие после него уж очень просили иноземцев ехать к нам, потому что, мол, у русских ума мало. Вот все эти задрипанные герцоги, голодранцы-бароны и графы полезли в Россию, как осы на сладкий пирог.

Никита слушал, боязливо оглядываясь.

— Что ты дрожишь? Никто нас тут не слышит. Не бойся. Если сам не скажешь никому о нашем разговоре, то никто не узнает, — рассудительно произнес новый друг Никиты.

Какой-то странный этот Аверьян. Из городских людей. Не из дворян ли? Потом Никита узнал, что отец Аверьяна чем-то провинился, и Николай I, отец нынешнего царя, сослал его куда-то. А когда сынок стал подростком, ему некуда было голову преклонить. Его мать бедствовала, терпела нужду, пришлось упасть в ноги знакомому генералу, просить, чтобы пристроил сына хотя бы рядовым, но только в гвардейский полк, там ума наберется, глядишь, и в офицеры выйдет, как-никак, а все-таки он дворянского рода. Генерал смилостивился, определил Аверьяна Несторовского в гвардию солдатом. А мать прозябала где-то в Москве, став приживалкой в семье далекой родственницы-баронессы.

Несколько раз в воскресные дни Никита с Аверьяном прогуливались по Петербургу.

Аверьян постепенно знакомил друга с литературой, читал ему наизусть стихи Пушкина, рассказывал о сочинениях Гоголя, а Никита, затаив дыхание, слушал и просил:

— Расскажи, расскажи еще, Аверьян! Ой, как интересно! Впервые слышу о Тарасе Бульбе! Я люблю читать, Аверьян, но в нашей Запорожанке книг не было. Да и кому они там нужны, когда в селе почти все неграмотные. Как-то увидел я у церковного дьячка на полке книжки, выпросил и прочитал. Пишут в них о морях и океанах, о Киевской лавре, о князе Дмитрии Донском. Дважды перечитал их.

Аверьян почувствовал, что у этого селянина острый ум и природная сообразительность. Вот бы дать ему образование!

Никита, увлекшись, рассказал Аверьяну, как обучался грамоте у сельского дьячка. Это был сухощавый, еще крепкий и добросердечный старик, который собирал в церковной сторожке детей и вдалбливал им в головы азы науки. Он сочувствовал несчастным крепостным, родителям этих малышей, стремившимся обучить детей грамоте. Вначале это была не школа, а всего лишь кружок при церкви. Спустя какое-то время в небольшой хате открыли школу, где детей обучал грамоте диакон Евгений. Никита рассказывал, с каким прилежанием он учил азбуку, составлял из слов слоги и как радовался, когда впервые написал свою фамилию на бумаге. Но это еще не все. Этот учитель познакомил учеников с основами арифметики. Мудреную таблицу умножения Никита быстро выучил наизусть. По-детски удивлялся, как же это происходит? Умножают пять на пять, а получается двадцать пять. Никита даже помогал своим ровесникам усвоить таблицу умножения.

Урывками, в короткие свободные минуты и во время прогулок по Петербургу, Аверьян много рассказывал Никите о литературе. Аверьяну было приятно, что у него появился такой любознательный «ученик», как он шутя называл Никиту.

Служба проходила серо и скучно, медленно тянулись дни и месяцы, словно везли их на старых, утомленных волах. Никита ежедневно записывал на листочке бумаги очередной прожитый день в казарме — сто двадцатый… триста сорок пятый. Скоро уже и конец году петербургской солдатчины. Каждый день мечтал, когда он вновь увидит свою Запорожанку! Думал-гадал, что там делает Мотря. Возможно, и забыла уже. И тут же вспомнил, как однажды вечером, сидя на печи, слышал бабушкин разговор о немилых сердцу. Хотя было ему тогда лет десять или одиннадцать, а понял, как тяжело живется тем, кого женили против их воли. Никита и Мотря не любили друг друга. Никита не питал к ней горячих чувств, и она сторонилась его, потому что пленил ее сердце пышноволосый Игнат. Но наперекор всему свадьба состоялась. Пьянице помещику Верещаке захотелось побыть в роли старшего боярина на их свадьбе, и он добился своего. Даже после того, как царь огласил манифест об отмене крепостного права, Верещака продолжал верховодить и своевольничать в уезде. Он считал себя хозяином Запорожанки и с помощью пятерых свирепых гайдуков расправлялся с непокорными. Эти барские прихвостни могли глухой ночью убить ослушника Верещаковой воли, и никто бы не узнал, не защитил. Вот и пришлось старым Гамаям покориться ему. При воспоминании об этом сердце Никиты наполнялось гневом. Он радовался тому, что пропойца Верещака промотал свое поместье и земли и они теперь перешли в руки удельного ведомства. А дети-сироты стали нахлебниками у далекого родственника, живущего возле Миргорода. Случилось это именно тогда, когда Никиту призвали в армию на действительную службу.

Как-то в воскресенье Аверьян предложил Никите изменить маршрут и отправиться не в центр, а на окраину Петербурга, на Охту, где не было богатых магазинов, где люди жили вдали от шума чистых «барских» улиц. Потом они оказались на Садовой улице. Приблизившись к высокому зданию, нырнули в подворотню и зашли в замусоренный подъезд. Поднимаясь за Аверьяном по грязным ступенькам на пятый этаж, вдыхая смрад кухонных испарений, Никита мысленно ругал себя за то, что согласился пойти с ним. Еще больше расстроился, когда на многократный стук Аверьяна открылась дверь и в темноте на пороге прозвучал скрипучий, неприятный старушечий голос:

— Кого это принесло?

Аверьян откликнулся, и голос сразу изменился. Женщина заговорила ласково, назвала друга дорогим Аверьянушкой и пригласила их в квартиру. В передней было темно. Никита зацепился за что-то плечом — загремел, упав на пол, большой металлический таз. Неуклюже подавшись в сторону, Никита наступил на что-то мягкое и услыхал мяуканье — сапогом придавил кошку.

— Простите, — сказала женщина. — Ничего, ничего. Уйди, Мурка. Не путайся под ногами.

Из передней вошли в сумрачную комнату. Придя в себя, Никита подумал, что в это убогое жилище никогда не заглядывало солнце.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста, — пригласила женщина с печальным лицом.

А Аверьян произнес:

— Знакомьтесь! Это мой однополчанин, собственно говоря, одновзводец. Посмотрите, какой гвардеец. Зовут его Никитой. Сам он с далекой Полтавщины. Маша, что же ты не подходишь к нам?

Никита увидел в углу возле окна девушку, склонившуюся над шитьем, что ворохом лежало на небольшом столике.

Маша взглянула на гостей, и Никите показалось, что в комнате стало светлее. Словно в затемненные окна заглянуло солнце, что до сих пор где-то пряталось. Два шага отделяли его от девушки, а ему казалось, будто стоит рядом с ней. Его осветили большие голубые глаза с длинными, пушистыми ресницами, трепетавшими, как крылышки вспугнутой птички. Никита забыл обо всем на свете: о неприятной женщине, об Аверьяне, об убогой квартире. Стоял по-строевому навытяжку, опустив руки по швам. Смущенный, он даже не догадался снять фуражку при входе в комнату и теперь, быстро сорвав ее с головы, отступил к порогу.

Будто из-за глухой стены донесся голос Аверьяна:

— Здравствуй, сестричка! — Он подошел к девушке, обнял ее за плечи и поцеловал в щеку, потом обратился к Никите: — Да подойди ближе, что ты стоишь как статуя, нужно вас познакомить.

А у Никиты ноги словно приросли к полу. Он не мог оторвать их от маленького коврика. А тут еще Аверьян назвал его «статуей». Нашел с чем сравнить, с каменными фигурами, что безмолвно стоят в Летнем саду. Никита видел их через решетку железной ограды, когда прогуливались с Аверьяном. Наконец четким солдатским шагом подошел к девушке, прищелкнув каблуками.

— И долго так будешь стоять, дитятко? — не унимался Аверьян, толкнув Никиту.

Девушка поднялась из-за столика. Никита протянул ей руку. Прикосновение ее пальцев обожгло огнем.

Не отпускал руку девушки, устремив взор в ее лучистые глаза, и не знал, что сказать. Наконец отпустил ее пальцы и снова стал по стойке «смирно». Он впервые в жизни пришел в гости к незнакомым людям и смущался, не зная, как себя вести. Да еще эти глаза! Они пригвоздили его к месту. Выручил Аверьян. Вырвал из руки Никиты фуражку и повесил на вешалку.

— Разрешите, тетя, посадить гостя, потому что он так и будет стоять. Послушный солдат ждет приказа. Фельдфебель не нарадуется им. Садись! — приказал командирским тоном Аверьян.

Никита оглянулся.

— Вон табуретка возле столика, садись! — сказал Аверьян.

Ступив два шага, Никита с разгона сел. Хозяйка дома, видя, что Маша смутилась, сказала Аверьяну:

— Аверьянушка, может быть, я чайку согрею?

— Будьте так любезны, тетя.

— Я мигом. — Она поспешила в соседнюю маленькую комнату, служившую им кухней. — Дровишки есть, я разожгу печь.

Аверьян не предполагал, что Никита так растеряется при встрече с Машей. Неужто он никогда не видел красивых девушек? А его двоюродная сестра была красавицей, и он переживал за нее. Что ждет ее в таком нищенском положении? Найдет ли себе пару дочь покойного поручика, оставившего жене и ребенку мизерную пенсию? Сын обедневшего помещика, он давно, еще до отмены крепостного права, лишился своего поместья со ста пятью душами крестьян. Изворотливый сосед затаскал поручика по судам и завладел его деревней в Тверской губернии. На одно офицерское жалованье жить было тяжело. Он любил играть в карты и поклонялся Бахусу. После смерти мужа Олимпиада Мировольская с маленькой дочерью осталась нищею. К пенсии добавлялись мизерные рубли, зарабатываемые вдовой в богатых домах, где она служила кухаркой. Дочь с большими трудностями проучилась четыре года в гимназии, а затем, бросив учебу, стала помогать матери ручным вышиванием и вязанием кружев. Соседки начали судачить: мол, офицерская дочь на выданье, а мать совсем не думает о ней, ждет какого-то заморского принца. Они говорили Олимпиаде Михайловне, что разве мало в городе женихов, степенных чиновников — коллежских секретарей. Она отвечала им: «Маша еще не старая дева». А сама мечтала выдать дочь замуж за состоятельного человека. Ведь есть же такие холостяки, у которых и деньги водятся, и собственные дома. Однажды даже завела разговор с хозяйкой-генеральшей о том, что, мол, пришло время вывозить Машу в свет, да вот никак не отважится. Генеральша презрительно скривила губы: «Вывозить в свет! Голь несчастная! В какой свет, когда ей не во что одеться!» Олимпиада Михайловна знала, что чванливая генеральша может поднять ее на смех, но у нее теплилась надежда — а вдруг хозяйка пожелает познакомить своего сына с Машей. Генеральского сына она видела часто. Возможно, и не понравился бы Маше этот вертопрах, кутила, думавший только о выпивках с друзьями-офицерами. Да и умом он не отличался. Но все-таки богатый. Владеет большим поместьем в Поволжье. Есть два выезда, у парадного входа стоит бородач-швейцар, в хоромах — горничные. Коль могут содержать такую стаю слуг, очевидно, в карманах не пусто. Олимпиаде Михайловне очень хотелось познакомить Машу с генеральским сыном. Однажды она даже завела разговор с дочерью об этом, но Маша и слушать не хотела… «Ты что, хочешь вытолкать меня из дому? Я к тебе привыкла. Не хочу к чужим людям!» Наивная девчонка! «Привыкла!» А не понимает, что свое у матери отсидела.

Заваривая чай, как раз об этом думала расстроенная Олимпиада Михайловна. От зоркого взгляда матери ничего не утаишь. Заметила, что с первой минуты появления гостей у Маши изменилось настроение. Дочь покраснела, смутилась, увидев незнакомого гвардейца. Да в этом нет ничего удивительного, любо смотреть на такого молодца. Высокий, статный красавец. Зачем Аверьян привел его? Неужели не понимает, что неприлично приводить молодого человека в дом, где есть девушка? Не ко времени появился этот солдат! Ведь недавно приходил объясниться Никодим Данилович…

Аверьян, устроившись возле круглого стола, стоявшего посреди комнаты, окинул взглядом десятки раз виденное бедное жилище. В комнате чисто, хозяйки опрятные, но убогость таилась в каждом уголке. Два стареньких стола, две кровати, больше похожие на солдатские койки, и подержанный, непонятного цвета шкаф. Над Машиной кроватью — выцветший коврик. Серые стены украшает знакомый Аверьяну единственный фотоснимок — на стуле сидит надутый поручик Мировольский, держа за руку маленькую Машу. Она склонила к нему головку. А за ними стоит Олимпиада Михайловна.

Взглянул на Машу. Будто бы смотрит в окно и дрожащими руками перебирает шитье, а сама искоса наблюдает за гостями. Никита замер на стуле, положив руки на колени.

— Долго еще будем играть в молчанку? — спросил Аверьян. — Лучше бы я не приходил к вам. И друга своего не приводил бы.

Маша взглянула исподлобья, грустно улыбнулась.

— Скажи что-нибудь, — Аверьян лукаво подмигнул Никите.

Тот встрепенулся. Испуганно посмотрел на друга, украдкой бросил взгляд на Машу. Увидел, что она не сводит с него глаз. Чем он привлек ее внимание? Может быть, что-то неладно у него с одеждой. Молниеносно потрогал пальцами пуговицы. Застегнуты. Возможно, волосы растрепались, когда сорвал с головы фуражку?

— Аверьян! А вы еще придете? — спросила вдруг, прищурив глаза, Маша.

Он, выстукивая пальцами по столу знакомую мелодию, заговорщицки посмотрел на нее. «А вы еще придете?» Не ожидал этого. Не думал и не гадал, что приведенный им молчун гвардеец приглянется ей.

— А это уж как мой Никита скажет. Если он захочет — придем.

И опять все умолкли. Олимпиада Михайловна прислушивалась к их разговору. Неужели понравился дочери этот молодец? Сделал ей племянничек медвежью услугу! Но Маша не из тех, успокаивала мать себя, что с первого взгляда влюбится в солдата. Хотя бы корнетом или мичманом был, а то простой солдат.

И во время чаепития разговор не клеился. Аверьян, оценив создавшуюся обстановку, понял, что поступил опрометчиво. На самом деле, зачем он привел Никиту к тетушке? И тут же успокоился, вспомнив, что Никита женатый, он говорил ему об этом.

— Вы давно видели тетю Клавдию? — спросил Аверьян, лишь бы завязать разговор.

— На той неделе встретились на Невском проспекте в магазине, — торопливо ответила Олимпиада Михайловна, хотя никакой встречи не было. — Поболтали. Клавдия Павловна кое-что купила. Да и я для Маши кружева подобрала. Теперь есть у нее работа. Для знакомой полковницы кофту кружевами отделывает. И не хотела Маша браться, да она все упрашивала — сделай да сделай. Пришлось ей уступить — хорошая знакомая. А у Маши золотые руки, за что ни возьмется, всякая работа спорится в ее руках.

Никита ерзал на стуле и тихонько наступил Аверьяну на ногу.

Разговор оборвался. Ни мать, ни дочь больше ничего не спрашивали у Аверьяна, а он тоже молчал, чего никогда с ним не случалось в гостях у тетки. Обычно они без умолку болтали. Нередко Маша брала гитару и пела. У нее был приятный, нежный голос. Она даже мечтала стать певицей. Была однажды в Мариинском театре, осталась в восторге от оперы. Но едва заикнулась о своей мечте, мать в сердцах набросилась на нее:

— Куда? В актрисы? Да ты знаешь, что живут они не так, как все люди. Там сплошной разврат. Твоя мать хочет, чтобы ее дитя было счастливым.

Маша не стала возражать матери.

Уже выпили по три стакана чаю. Кажется, пора и честь знать. Аверьян поднялся:

— Спасибо вам, тетя, и тебе, Маша, за то, что угостили вкусным чаем и развлекли веселым разговором. Нам пора идти, должны вовремя явиться в казарму.

За ним тут же вскочил Никита.

— А ты, братик, не ответил мне, когда вы еще к нам заглянете?

Аверьян пристально посмотрел на Машу. В ее глазах выражалась мольба.

— Я рад в ближайшее воскресенье осчастливить вас своим визитом. Но ты приглашаешь нас обоих? Да?

— Да! — быстро ответила девушка.

Мать строго посмотрела на дочь. Гневно заблестели ее потухшие глаза. Но Маша сделала вид, что не заметила ее взгляда.

— Слово за Никитой, — пожал плечами Аверьян. — Что скажешь, друг? Придем?

— Придем! — словно на плацу перед командиром отчеканил Никита.

Лицо Маши засияло от радости. Куда и печаль делась! Она подбежала к Аверьяну, схватила его за руку, обняла.

— Будем ждать. И я, и мама. Правда, мама?

Олимпиада Михайловна закусила сморщенные губы, дрожа от злости. Почувствовала, что случилось непоправимое. Почему так обрадовалась дочь? С ума, что ли, сошла? Ну если бы перед каким-то петербуржцем растаяла, а то мужик неотесанный. Что с того, что стройный и красивый? Незачем ему ходить к ним. Неужели Аверьян послушает Машу и опять притащит этого красавца? А он ведь красавец! Как раз такие и нравятся девушкам и женщинам. Высокий, статный, стройный, не похож на тех мужланов, каких видела в полку, где служил ее муж. А глаза какие! Темно-карие, да еще с поволокой. Смотрят на тебя и точно нежной паутиной обволакивают. И нос у него прямой. И усы красивые. А губы красные, словно подкрашенные. Не опомнилась, как сама пленилась его красотой и силой. И тут же сама себя осудила: старая карга, и тебе он понравился. Впрочем, не такая уж и старуха, еще и до пятидесяти лет не дожила. Поймала себя на этих грешных мыслях и еще больше разозлилась. Если уж ей он понравился, то молодой девушке и сам бог велел.

А дочь еще больше растравляет сердце:

— Мама! Что же вы молчите? Приглашайте в гости!

Попыталась изобразить на лице улыбку и процедила сквозь зубы:

— Приходите, Аверьян, вдвоем. Как только будет свободное время, так и к нам… — И добавила глухим голосом: — Будем рады.

— Слышишь, брат, — опять прильнула к Аверьяну Маша. — И мама приглашает.

Спешили в казарму, боясь опоздать. Ведь сегодня впервые «перегуляли», как бросил на ходу Аверьян своему спутнику. Никита ничего не видел перед собой, мчался за Аверьяном, словно лунатик. А тот поносил его: сидел как каменный идол да ел глазами Машу, словно перед ним было полковое начальство, и гаркнул как ошпаренный: «Придем!» Как же! Придешь, если я не захочу. Вот и попробуй без меня. Аверьян все время ворчал, широко шагая по тротуарам петербургских улиц. А Никита отмалчивался. Ему нечего возразить. Пусть ворчит Аверьян, это он не со злости, а по-отцовски поучает его, как на свете жить, считая, что имеет на это право, будучи старше Никиты на пять лет.

Аверьян неспроста ворчал, он был встревожен. Неужели Маше с первого взгляда понравился Никита? Он не мог себе представить, как это Никита будет ухаживать за Машей. Да и Маша хороша штучка! Спросила: «Придете?» Это означает, что в следующий раз он должен тащить с собой эту дубину. И вдруг опять вспомнил о том, что Никита женат.

— Слушай, друг, — бросил он на ходу, — а что это ты таращил очеса на мою сестрицу? У тебя же есть молодая жена. — Сделал ударение на слове жена.

— Жена? — Никита даже остановился на миг, а затем ускорил шаг, чтобы не отстать от Аверьяна. Это слово обожгло сердце Никиты. Напомнило о чем-то далеком, а здесь рядом Маша. Подумал: «И дал же господь бог такие глаза!»

Когда бежали уже по двору казармы, проговорил сквозь зубы:

— Жена есть жена. Она далеко… я ее не забыл.

Аверьян даже остановился.

— «Не забыл»! Хорошо! Значит, еще раз поведу тебя на Садовую к тетке, еще раз посмотришь на нашу Машу, а дальше — дудки!

С этого дня Никита еще больше тянулся к своему веселому другу. И в перерывах между занятиями, и в казарме после ужина находил минутку переброситься с ним словечком. Но больше не вспоминали о вдове и ее дочери. Аверьян расспрашивал Никиту о далеком полтавском селе и о его семье. Никита охотно рассказывал о своем крепостном роде, об их помещике, который и после 19 февраля, когда огласили манифест об отмене крепостного права, вел себя по-прежнему — покрикивал на людей, заставлял их работать на него. Наивные люди думали, что после царского манифеста крестьянам отдадут барскую землю. Но дали им разные бросовые земли — овраги, песчаные и болотистые участки у реки. А лучшие земли остались у помещика. Вот тебе и манифест! Вот тебе и освобождение! А попы в церквах твердили, что царь — милостивый человек, нарекли его «освободителем». А удельное ведомство такой же хозяин, как и помещик. Никита попросил Аверьяна растолковать, что значит слово «удельное».

И Аверьян объяснил ему. Удельное ведомство — это царское ведомство или канцелярия. Оно управляет удельными землями, весь доход от которых идет в царскую казну.

Никита сделал правильный вывод, что крепостные крестьяне как были невольниками, так ими и остались. Их освободили от земли. Теперь можно не гнуть спину на помещичьей ниве, не отбывать барщину. А как жить? Умирать с голоду? У Никитиного отца трое сыновей, а земли у них не было и не будет. Есть небольшие наделы на бросовых землях. Сколько-то хлеба соберешь на них! А ведь надо и обувь, и одежду купить. И бедные крестьяне вынуждены арендовать клочки удельной земли, отдавать за нее последние гроши. Да еще выкупные платежи. Вот что значит «удельное». Был в селе помещик, пан Верещака, а теперь земля принадлежит удельному ведомству. А управляющий тот же, что при Верещаке был. Да такой мерзкий и злой — орет на людей, избивает их, обманывает.

Аверьян слушал, слушал и выпалил:

— Удельное — это царское. Хорошее облегчение сделали вам. Говоришь, что управляющий вырывает из рук твоего отца и земляков последние заработанные ими гроши? Да?

— Вырывает, подлая скотина! — сердито ответил Никита.

Они стояли в углу полкового двора под чахлой березой. Аверьян курил цигарку, пускал дымок и усмехался.

— Никита, только никому не говори об этом.

— Нет, нет! Я одному тебе сказал.

— Так вот и держи язык за зубами, иначе отправят в арестантские роты или сошлют в Сибирь.

У Никиты мороз пробежал по спине.

— Что ты, Аверьян. Не приведи бог! — воскликнул он и перекрестился от испуга. — Я? Никому, никому! Только тебе сказал об этом…

— Будь осторожен, Никита. Лучше молчи. Знаешь, почему я оказался здесь, в солдатах? Хочу заслужить доверие, может, в офицеры произведут. Поэтому и мыкаюсь тут. Отец мой тоже служил в гвардии в Петербурге. С ним произошла печальная история. Ты, очевидно, не слыхал о том, что лет тридцать пять тому назад в Петербурге солдаты вышли на Сенатскую площадь, туда, где стоит памятник Петру Первому. Среди них был и мой отец. Их привели на площадь офицеры Они решили свергнуть царя…

— Как это свергнуть царя? Ведь он же помазанник божий, — дрожащим голосом произнес Никита.

Аверьян улыбнулся:

— «Помазанник божий»! Да он такой же человек, как ты и я.

— Да что ты, Аверьян! — попятился сбитый с толку Никита.

— А ну-ка, подойди сюда! — строго приказал Аверьян. — Еще раз предупреждаю — о нашем разговоре никому ни слова.

Перепуганный Никита шепотом сказал:

— Никому и никогда не скажу. Клянусь! Гляди, вот те крест!

— Я тебе не все рассказал… Пятерых офицеров-зачинщиков повесили тут же, в Петербурге, вон там, за Невой, в Петропавловской крепости. Понял?

Никита утвердительно кивнул головой.

— Повесили. Так велел царь Николай. Отец нынешнего царя… — И замолчал, закурив еще одну цигарку.

Солдат-полтавчанин впервые слышал об этом страшном событии. Он был ошеломлен. Мысленно спрашивал себя: «Что же это на свете деется?»

А тем временем Аверьян не спеша продолжал тихим голосом:

— Моего отца тогда, в двадцать пятом году, не схватили. Но через десяток лет кто-то подал на него донос в Третье отделение. Написали, что отец был знаком с некоторыми офицерами, которые вывели солдат на Сенатскую площадь. Этих офицеров назвали декабристами, поскольку восстание вспыхнуло в декабре месяце.

— Декабристами? Впервые слышу, — прошептал Никита, приблизившись к Аверьяну. — В нашем селе никто об этом не знает.

— Не знает… ясно, что не знает. Откуда им знать. Неграмотные твои земляки.

— Неграмотные… Темные люди… Да и кто им расскажет, — тяжело вздохнул Никита.

— Придет время, Никита, обо всем узнают твои земляки.

— А что с твоим отцом? Где он? — спросил Никита Аверьяна.

— Сейчас расскажу. Продержали отца в тюрьме три года, но так ничего от него и не добились. Он не отрицал, что был знаком с офицерами, ведь служили в одном полку, но о их собраниях ничего не знал. Терзали, мучили отца, допрашивали, а он твердил свое: «Ничего не знаю, ничего не ведаю, честно служил царю-батюшке». И через три года его выпустили. Вскоре после того, как я появился на свет, отец умер, а мы с матерью остались ни с чем. Но моя мать не сдалась, цеплялась за жизнь, как тонущий человек хватается за все, что попадает под руку, — и за веточку, плывущую по реке, и за обломок доски. Вот так и выплыла в житейском море и меня за собой вытащила. В гимназию определила. Учился я хорошо. В старших классах начал и других учить.

— Как это учить? — спросил удивленный Никита.

— Был репетитором. Знаешь, что это такое? Нанимался к богатым помещикам, купцам и учил их детей. Ох, эти детки! Это были болваны и тупицы, им хоть кол на голове теши. Сидишь с ним в отдельной комнате, а он, балбес, в окно поглядывает. Вдалбливаешь ему науку в голову, вдалбливаешь, а он щипает тебя и хихикает, просит, чтобы родителям не говорил, что их сынок — дубина стоеросовая, не желающая шевелить мозгами. И приходилось хвалить его перед родителями, хотя было ясно, что в гимназии он будет получать двойки, как и раньше.

— А зачем еще дома с ними морочиться?

— Для того чтобы в гимназии лучше учились. Одно дело, когда он за партой в гимназии ворон ловит, а другое — когда ты у него дома вдалбливаешь в его пустую башку каждый урок. Намучился я с такими митрофанушками. Ты, наверное, не читал Фонвизина?

Никита пожал плечами.

— Умнейший писатель. Вот такого же лодыря-недоросля, Митрофанушку, и показал в своей книге. Натерпелся я, но надо было деньги зарабатывать. И когда уже в Московском университете учился, тоже занимался репетиторством, ведь у матери не было денег, чтобы прокормить меня. После окончания университета не мог найти место в Москве, и меня решили в Казань отправить. А я оказался здесь — не захотел ехать учителем в гимназию. Зачем мне глушь казанская! И вот попал сюда, спасибо матери, на коленях молила знакомого генерала, и он определил меня в гвардию. Мне и здесь не нравится, но все-таки тут лучше, могу встречаться с хорошими людьми, с которыми познакомился перед тем, как поступить в полк. И теперь я с ними встречаюсь. Поговоришь, отведешь душу — и легче становится на сердце.

— А я из села ни ногой. Никого не знаю.

— А я знаю, Никита. Наверное, знаю больше, чем надо.

— Да, ты знаешь за двоих! — Никита с восхищением посмотрел на друга.

— Знаю… И тебе кое-что должен сказать. Да не уверен, стоит ли? — замолчал Аверьян, покачав головой.

— Не хочешь? — обиженно спросил Никита.

— Хочу, но побаиваюсь.

— Наверно, думаешь, что я, как тот Митрофанушка, о котором ты рассказывал, не осилю твою науку? Ведь все, о чем ты рассказывал, я уразумел!

— Уразумел! Это, Никита, не та наука. Из-за нее может и голова слететь.

Никита удивился и испугался.

— Что ты меня пугаешь?

— Я уже и не рад, что завел этот разговор.

— Да ты говори. Я все понимаю. Мать говорила, что понятливый, все быстро схватываю. Ты знаешь, как я дома читал евангелию!

— Евангелие! — подчеркнул последний слог Аверьян.

— А как я читал! Хотя и не быстро, но выразительно. Гак произносил слова, что в хате все плакали — и дедусь, и бабушка, и мама, и тетка Христина. Я читаю, как Иисус Христос накормил тысячи людей тремя хлебами, а тетка всхлипывает и говорит: «Ой, если бы нам такой хлеб испечь, чтобы всем моим глотку заткнуть». У нее тринадцать детей, да еще дед и бабка, слепой муж, ему глаза выбил барский управляющий. Как бедной женщине детей прокормить?..

— И я об этом думаю, — крутнул головой Аверьян.

— Так ведь у нас мысли одни и те же…

В этот раз они не окончили интересный для Никиты разговор, — нужно было бежать на муштру.

Несколько дней терзался Аверьян, думая об этом разговоре. Правильно ли он поступил, приоткрыв свою тайну малознакомому человеку? А может быть, Никита честный и с ним можно быть откровенным? Не так давно Аверьян встречался со своими единомышленниками. Речь шла о том, что нужно найти среди солдат такого человека, чтобы на него можно было положиться. А где найдешь такого? А может, Никита и есть такой человек? Вдруг он такой же, как вышедшие в тот трагический день в декабре 1825 года на Сенатскую площадь солдаты? Взвешивая особенности характера Никиты, он как бы решал алгебраическую задачу с одним неизвестным. Что представляет собой Никита? Не может быть, чтобы его подослали к нему с определенной целью — выведать, чем дышит сын бывшего опального капитана Несторовского. Он тут же отбрасывал такое предположение. Никита чист душой и человек честный. И, вспомнив Машу, окончательно поверил Никите. Он, кажется, влюбился в его очаровательную сестрицу.

Прошло две недели после посещения Мировольских. Чтобы не грустил Никита, Аверьян дал ему повесть Пушкина «Капитанская дочка» и попросил у командира батальона разрешения для солдата Гамая читать эту книгу в свободное от службы время. Командир батальона не отказал в просьбе, и Никита за несколько дней с увлечением дважды перечитал понравившуюся ему повесть. Потом стал намекать Аверьяну, что хочет еще раз погулять по Петербургу, полюбоваться памятником царю Петру. Аверьян сразу понял, что влечет смекалистого гвардейца, но не подал вида. Нужен ему этот памятник, как вон то далекое облачко, плывущее быстро в сторону Кронштадта! По сравнению с другими солдатами Аверьян был в привилегированном положении. Командир батальона знал, что Несторовскому покровительствует генерал, и всячески содействовал этому необычному солдату. И когда Аверьян попросил, чтобы ему разрешили по воскресеньям навещать знакомого отставного офицера, приказал отпускать его в город с утра до шести часов вечера. Командир батальона не возражал, чтобы с Несторовским отпускали и дисциплинированного солдата Никиту Гамая, которому тот хочет показать дворцы и памятники столицы и рассказать о Петре Великом и других императорах.

— Похвально! Похвально! — Командир батальона покровительственно похлопал Аверьяна по плечу. — Таких послушных и сообразительных солдат нужно учить. А я знаю, что вы умеете учить! — вежливо намекнул на репетиторские способности Аверьяна, поскольку знал об успехах бывшего студента на этом поприще и даже сам собирался пригласить его репетитором по алгебре к своему сыну, не сумевшему осилить эту науку, как и его отец.

Вот так они и получили разрешение на прогулки. Но куда отлучался на несколько часов Аверьян, Никита не знал. Говорил, что ходит к одному знакомому, ну и пускай ходит. Аверьян объяснил, как пройти к памятнику Петру, потом к Исаакиевскому собору и к Казанскому, где похоронен Кутузов, а сам поспешил в направлении железнодорожного вокзала. В этот раз Никита долго ждал Аверьяна, только в полдень пришел он к памятнику, где условились встретиться.

Никита не шел, казалось, летел рядом с Аверьяном, едва успевавшим за ним. Однако Аверьян не останавливал его, зная, почему так торопится Никита.

Хотя племянник и не предупреждал тетку о своем приходе, но, как видно, их ждали и встретили радушно. На столе красовалась новенькая скатерть. Олимпиада Михайловна где-то раздобыла опрятные половички, покрыла ими хорошо вымытый пол, даже края занавесок украсила тонкими кружевами. Это сразу же, как только вошли в комнату, заметил Аверьян. Олимпиада Михайловна и Маша были одеты в свои лучшие платья. На это тоже обратили внимание Аверьян и Никита.

Дверь им открыла Маша. Хотя она только молча кивнула на приветствие гостей, Аверьян увидел, что за внешней сдержанностью Маши скрывается радость. Об этом говорили ее глаза. В прошлый их приход они были печальны, а сегодня сияли нескрываемым счастьем. И Никита был неузнаваем. Аверьян больше не беспокоился за него. Сегодня Никита не сидел молча, не опускал глаза долу, а справился о здоровье и следил за каждым Машиным движением. Аверьян помогал тетушке хозяйничать на кухне. Он надел на себя передник и, многозначительно подмигнув Никите, стал расставлять посуду, гремя тарелками, звеня ножами и вилками. Сначала Маша бросилась помочь матери, но Аверьян отстранил ее, сказав, что сегодня он хочет быть ассистентом Олимпиады Михайловны. Все мысли Никиты были заняты Машей, однако его слух уловил непонятное для него слово «ассистент». «Непременно спрошу», — подумал он. А Маша тем временем стала расспрашивать Никиту о его Полтавщине. Он с воодушевлением рассказывал о своей Запорожанке. На вопрос Маши: «Есть ли в селе сады?» — принялся так красочно описывать сады, что она даже захлопала в ладоши. Есть и вишни, и яблони, и сливы. Их плоды можно срывать руками. Возле каждой хаты растут плодовые деревья, хотя и не очень ценных сортов. А когда зацветут яблони, красота вокруг неописуемая. Все деревья стоят словно покрытые белым пушистым покрывалом. Вокруг летают пчелы, собирают нектар с цветов. Когда начинают краснеть вишни, так и тянет сорвать их и полакомиться. Но надо ждать, пока они созреют. Тогда ягоды становятся темно-красными, налитыми соком и очень сладкими! А яблоки — и желтые, и краснобокие. Никита рассказывает, а Маша следит за каждым его движением, он показывает, как подходит к вишневому дереву, наклоняет ветку, на которой висят подрумяненные солнцем ягоды, еще не созревшие полностью и совсем спелые. Срываешь, какая тебе нравится.

— И это легко? — спросила Маша, прикоснувшись рукой к пальцам Никиты, и задержала ее.

От этого прикосновения ему стало приятно и тепло. Казалось, что стены дома раздвинулись и он на облаках золотой мечты полетел с Машей на любимую и дорогую ему Полтавщину. Маша что-то шепчет, а у него так шумит в голове, что не слышит ее голоса. Такого чувства он еще никогда не испытывал ни в Петербурге, ни в далекой Запорожанке. Кто же подарил ему это райское блаженство? Она, эта нежная и ласковая Маша! А тепло ее руки воспламеняло его все больше и больше. Ему казалось, что откуда-то издалека доносится голос Маши: «Как хорошо у вас!» И он быстро отвечает: «Хорошо!» — «А здесь у нас вокруг камни, и в окно вижу только мрачные дома… и солнышко никогда не заглядывает к нам». И ему захотелось сказать ей: «Поедем туда!» Но там, в далекой Запорожанке, Мотря. От этой мысли у него помутилось в голове, и ему показалось, будто стул клонится в сторону, вот-вот упадет. Невольно схватил Машу за руку, словно искал спасения от наплыва страшных мыслей. А она двумя руками взяла его руку и прижала к груди. Не успел ответить ей пожатием, как она отстранила руки и наклонилась над столом — в комнату входил Аверьян с полным блюдом душистого хлеба.

— Беседуете? — спросил весело. — Сейчас будем обедать.

Маша вдруг поднялась:

— Надо помочь маме.

На этом и закончилась их немногословная беседа. Но нужны ли слова? Маша почувствовала, что Никита становится ей близким человеком…

Несколько лет тому назад, когда Маша училась в гимназии, девочки-подружки шептались в укромных уголках, мечтали, что когда вырастут, то будут ждать своих суженых. А одна с жаром рассказывала, что читала книжку о Бове-королевиче. И какой он красивый, и на каком коне прискакал к любимой. И хотя Маша и насмехалась над малограмотными мещанками, увлекавшимися дешевенькими сказочками о королевичах, но и она тогда подумала: вот если бы какой-нибудь королевич прискакал на ретивом коне к ним на пятый этаж и. освободил ее из этой каменной темницы! Часто снился ей молодец в высокой собольей шапке, в красном кафтане с позолоченным поясом. Входит, неслышно ступая сафьяновыми сапожками, приближается к ней, хочет взять ее за руку, а она от него отстраняется. Хотя и сильно хочется, чтобы молодец крепко обнял ее и поцеловал, но Маша отстраняется от него все дальше и дальше, а он протягивает к ней руки. Однажды от страха закричала: «Спасите!» И проснулась. Клетчатое одеяло сползло на пол, а сама прижалась к холодной стене. Бр-р-р! А где же королевич? Да и придет ли он когда-нибудь? Представляла его в своих мечтах высоким, с пышными усами и большими карими глазами. И вот вместо королевича явился к ним гвардеец Никита в парадном мундире. И высокий, и стройный, и с аккуратными усиками над алыми губами. А глаза! Темно-карие, чарующие. Возможно, это и есть тот молодец, который являлся ей во сне.

В этот раз за столом не утихал разговор. Теперь и Олимпиада Михайловна не кривилась и не хмурила брови, а принимала участие в разговоре, хвалила племянника за хорошую службу. Об этом ей говорила знакомая жена офицера. Сказала, что Аверьяном довольны командиры, и, даст бог, скоро и он станет офицером, сбросит опостылевший солдатский мундир. Произнесла «опостылевший» и невольно посмотрела на Никиту. А дочь нахмурилась, слегка покачала головой, мол, негоже так говорить, ведь и гость сидит в таком же мундире.

Аверьян улыбнулся и произнес:

— Значит, скоро в офицеры выйду? Неужели это вам сам генерал сказал? Или, может быть, от самого государя услышали? — и захохотал. — Ой, тетя Олимпиада! Как бы хотел, чтобы это зависело от вас! Вы бы дали приказ — и я офицер! Вместе с вами поехали бы позолоченные погоны покупать.

Маша рассмеялась и взглянула на Никиту. Он сидит напротив матери и время от времени поглядывает на Машу. И вот их взгляды встретились. Она встрепенулась, чуть было не уронила ложку. На душе у нее радостно оттого, что рядом сидит Никита, который будет приходить к ней каждое воскресенье. Неужели он не вызволит ее отсюда, из этой постылой клетки?!

Аверьян все время шутил. Никита догадался, что его друг, вероятно, встретился с каким-то хорошим знакомым, пока он топтался возле памятника да ходил к Исаакию. А может быть, с хорошей знакомой? Во всяком случае, Аверьян вернулся в приподнятом настроении и сейчас все время подшучивал над тетушкой, говорил, что она еще молодая и, чем черт не шутит, гляди, какой-нибудь жених и приметит. Олимпиада Михайловна краснела, махала на него руками. Ну и выдумщик! А сама задумалась.

Маша не обращала внимания на шутки Аверьяна и не прислушивалась к ответам матери, все пропускала мимо ушей. Мысли и чувства ее занимал красивый гвардеец. Мысленно видела себя идущей с ним вдвоем: он ведет ее под руку, а прохожие женщины и девушки завидуют ей. И есть чему завидовать! Никита любой женщине понравится. Но только ей одной удастся его заворожить. Может быть, сегодня он прошепчет заветное слово, о котором грезили девушки в их гимназии, где она проучилась четыре года? Мать хотела, чтобы дочь училась дальше, но не было средств, и Маше не удалось закончить гимназию. Наверное, и у Никиты образование не выше? Разговаривает он непринужденно. Говорил, что читал повесть Пушкина, в которой тоже есть Маша. Жаль, что в свое время в гимназии не прочитала эту книгу, отложила на потом, да и забыла. Ничего! Можно наверстать — надо найти и обязательно прочесть. А гости, видит Маша, собираются уходить. Разве уже время расставаться? Как же мало побыли у них Аверьян и Никита. Аверьян поднимается, целует руку Олимпиаде Михайловне, затем подходит к Маше:

— И твою ручку дай, сестрица! — поднес к губам ее пальцы.

— Я и забыла! Наверное, давно уже закипела вода! — воскликнула Олимпиада Михайловна и бросилась в кухню.

Следом за ней пошел и Аверьян.

Никита потянулся к Машиной руке, схватил ее и начал целовать, а она прижалась к нему, и глаза их встретились. Все ближе и ближе губы. В один миг произошло то, чего не ждали ни Маша, ни Никита, хотя и мечтали об этом. Словно кто-то невидимый подтолкнул их друг к другу.

Послышались шаги. Никита отпрянул от Маши, успев шепнуть: «Любимая моя!» Это так подействовало на девушку, что она едва устояла на ногах. Незаметно прислонилась к стене.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

— Ничего… еще с утра голова болит, — тихо произнесла Маша.

— Тогда в кровать! В кровать! Лечите ее, тетя. Ведь у вас много разных трав! — произнес Аверьян.

— Есть, есть, племянничек. Что с ней случилось? — волновалась Олимпиада Михайловна. — За столом была веселая, щебетала. И вдруг… Полечу, полечу.

Прощались обеспокоенные.

На лестнице Аверьян спросил у Никиты:

— Что она сказала тебе?

— Ничего.

— А ты?

Обескураженный Никита ответил не сразу.

— Ты обидел ее? — повысив голос, спросил Аверьян.

— Нет.

— А почему же она чуть не упала в обморок?

— Не знаю… Я только сказал ей два слова: «Любимая моя!»

— Ну ты и лукавец! Дон Жуан! Два слова! Настоящий Дон Жуан!

Никита смутился, покраснел.

— Какой донжуан? Это что, плохо?

— И не плохо, и не хорошо. В литературе описан некий молодой человек, соблазнитель женщин, искатель любовных приключений.

— А где об этом написано? — поинтересовался Никита.

— В сочинениях западноевропейских писателей. Да и у нашего Пушкина есть повесть, называется «Каменный гость».

— Дашь почитать?

— У меня нет этой книги. Надо попросить у знакомого. Еще успеешь прочесть. А ты, вижу, тоже смирный да тихий…

— Что «тоже»?

— Пристаешь к девушкам.

— Не пристаю! Не пристаю! Я… Я… уважаю ее… Машу. И ничего плохого не сделал.

— Не сделал! А тем, что напел ей на ухо: «Любимая моя!» — думаешь, не вскружил ей голову? Ты ведь женатый!

— Да я ведь ничего. И жену не забыл, и Маше не причинил никакого горя. Только она…

— Что она?

— Хорошая, очень хорошая! И ко мне тянется.

— Хватит. Дважды увидел девушку и уже голову ей вскружил. Вижу, что надо прекратить наши хождения к тетке.

— Как это прекратить? Я должен ее видеть, без этого не могу… и она…

— Не надо! Ишь, какой лихой сердцеед выискался. Поиграться захотелось?

— Не поиграться…

— А жена?.. Нет, ходить туда больше не будем.

— Аверьян! Я не причиню ей зла.

— Не причинишь… Всякое может случиться…

На следующий день после затяжной и утомительной муштры друзья опять разговорились в тихом уголке двора. Начинался апрель, и в туманном Петербурге повеяло весной. Хотя снег еще не таял, но уже чувствовалось нежное дыхание тепла. С Балтики дул легонький ветерок.

Аверьян и Никита стояли несколько минут молча. Никита не отваживался заводить разговор о семье Мировольских. А задумчиво куривший Аверьян ковырял носком сапога слежавшийся снег. Думал о предстоящей в воскресенье встрече с Дмитрием Каракозовым. Вспомнил недавнюю встречу с ним в условленном месте, состоявшуюся в то время, когда Никита бродил по улицам города. Они сидели втроем. Третьего — низенького, с лохматыми волосами — Аверьян видел редко. Но, наверное, это был один из руководителей их тайного ишутинского кружка. В эту организацию Аверьяна вовлек Дмитрий Каракозов. Вводил он его постепенно. Поначалу они встречались в саратовском студенческом землячестве, где вели невинные беседы с участием девушек-гимназисток. Однажды пили чай, пели, танцевали под гитару. Вдруг Дмитрий завел разговор об отце Аверьяна. И тут же спросил его, собирается ли он отблагодарить царя за издевательства над отцом. Должен отомстить. Каракозов говорил о том, что отмена крепостного права — не царская милость. Царь вынужден был это сделать. Так сложились обстоятельства, что царю, как волку в западне, некуда было деваться. Смелые ишутинцы примкнули к организации, называвшейся «Земля и воля». А назвали ее так, чтобы всем было понятно — землю крестьянам и волю всему народу. И долой царя и всех его прислужников! Аверьян внимательно слушал, а в конце разговора спросил:

— А что же будет потом? Каким будет управление государством и как это государство будет называться?

— Сначала надо убрать царя! — утверждал Каракозов. — Каким образом убрать? Разумеется, уничтожить, убить! Это должны сделать землевольцы!

Страшные глаза Дмитрия горели таким огнем, что Аверьяну стало не по себе. А Дмитрий воспламенялся все больше, рисовал картину новой жизни, когда не станет кровожадного царя и люди будут совсем другими, когда поднимутся угнетенные крестьяне и сметут со своего пути всех помещиков. А этого надо ожидать. Ведь угнетенные восставали и прежде. Еще до сих пор помнят о восстаниях Емельяна Пугачева и Степана Разина! Это передается из поколения в поколение. Только тогда люди были еще как слепые котята. У них не хватало сознания. Восставали на окраинах империи, а теперь и в столице есть люди, способные указать темным крестьянам путь, по которому надо идти. Из столицы следует начинать. Из столицы! И прежде всего — убить царя. К топору звать Русь! К этому призывал Чернышевский. А его схватили и сослали в Сибирь…

Дмитрий спросил Аверьяна, читал ли он журнал «Современник»? Не читал? Жаль! Это ведь была боевая трибуна крестьянской революции. Аверьян опять робко спросил: «А все же что будет потом?» Каракозов грозно посмотрел на него и выкрикнул: «Тогда миром решат. Люди будут жить общинами. В крестьянской общине сила…»

— Ты понимаешь, Никита? — начал после воспоминаний Аверьян. — Вы в селе как работаете — собираетесь вместе, едете в поле, а там…

Никита отрицательно покачал головой.

— Разве не так? — спросил Аверьян.

— Что-то не то говоришь про общину. И не собираемся мы всем миром, и не едем в поле вместе. Ты не жил в селе и не знаешь, как там живут люди. Каждый крестьянин едет сам по себе. А после манифеста появились мужики-богачи, их называют мироедами, они арендуют землю у безлошадных и бедняков, которых в селе больше, и за их счет богатеют. С мироедами крестьянам не по пути. И мой отец ненавидит богатеев, помещиков и власть имущих, проклинает их в тесном кругу родных и близких людей. Боже упаси услышит кто-нибудь чужой и донесет в полицию, тогда беда.

И Никита начал пересказывать слова отца. После манифеста девятнадцатого февраля крестьяне стали жить еще хуже. Какая это свобода? Наделы земельные мизерные. Крестьянам оставили меньше третьей части земли, а остальную захватили себе помещики. Придумали какие-то «отрезки» в пользу помещиков. Сами помещики да царские чиновники подсчитали и объявили, что, мол, после реформы девятнадцатого февраля у жителей села оказалось земли больше, чем следует согласно указу о новых наделах. И тогда помещик эту «лишнюю» землю прирезал себе. К тому же — самую плодородную, а «освобожденным» хлебопашцам по своей щедрости оставили худшую. Отрезал, чтоб ему здоровье и язык отрезало. А община или сельская сходка отвечала за всех, никто не имел права выехать из села без разрешения общины. Вот почему голь безлошадная отдавала внаем или продавала свои наделы. А мироед тут как тут: «Давай землицу, а я тебе немного рубликов подкину».

После разговора с Никитой Аверьян призадумался. Как же так, Каракозов возлагает надежды на общину, убеждает, что деревня пойдет за ними, а вот селянин Никита говорит, что нет согласия между теми, о ком заботится Каракозов и его друзья, что выползают какие-то мироеды, скупают и арендуют землю. Никита заблуждается. Будущее России в селе, в чистых душой и неиспорченных трудовых людях. Нет! Каракозов прав. Стоит только убить царя и скинуть царедворцев и всех его приспешников, и тогда начнется воля…

— Ты, Никита, ничего не понимаешь. Вот увидишь, скоро взойдет солнце свободы. Мы вызовем это солнце и зажжем его.

Никита удивленно хлопал глазами. О чем говорит этот пылкий человек? Хотел спросить, кто же это — мы? Не думает ли Аверьян, что и он, Никита, вместе с ним зажжет солнце… да и как же его зажечь, если оно само всходит, никого не спрашивая.

— А как это можно зажечь солнце, Аверьян?

— Наивный ты парень, Никита. Это такой образ. Ну как тебе сказать? Так пишут в книгах.

— А!.. В книгах! В книгах легко писать, а как же его вызвать, ежели оно само ходит вокруг земли…

— И этого ты не знаешь. Солнце не ходит вокруг земли.

— Э! Не морочь мне голову. Утром всходит, а вечером заходит. Не обманывай, Аверьян.

Но Аверьян вдруг перевел разговор на другую тему.

— Очень хочешь повидаться с Машей?

Ни кита встрепенулся, наклонился к Аверьяну и, тяжело дыша, произнес:

— Хочу. Мы пойдем к ней, Аверьян?

— Пойдем, пойдем. Только не завтра, а на будущей неделе.

И Никита сразу же сник, на лицо набежала тень. «Переживает, расстроился, — подумал Аверьян, — видимо, Маша завладела сердцем».

— Завтра я пойду один, мне надо старушку проведать, родственницу моей матушки. Она захворала, я там долго буду, возможно, придется врача вызвать, ведь она одинокая. А в следующее воскресенье обязательно пойдем. Ну, что ты нос повесил?

— А я думал…

— Ничего, больше соскучится, горячее встретит.

И подумал Аверьян, что теперь Никита в Машиных руках и на него можно положиться.

— А может быть…

— Что «может быть»?

— Может быть, пойдем все-таки завтра?

— Нет… Я никак не могу. Подожди восемь дней, это ведь недолго. Тогда я тебя провожу, а сам пойду к старушке.

— А я один пойду.

— Не надо! Послушайся меня. Это в твоих интересах. Маша еще больше соскучится по тебе. И для тебя будет лучше. Понял?

— Понял.

— А чтобы ты поверил мне, я даю тебе вот это письмо. Спрячь его в карман. И требую от тебя, слышишь? Как присягу! Никому ни слова ни о том, что ходили к тетке, — это раз, а во-вторых, никому не проговорись об этом письме. Его потом отнесешь Мировольским и отдашь Маше, чтобы не видела и не знала Олимпиада Михайловна. Это тайна. Понял? Вручаю его тебе сегодня, так как в понедельник фельдфебель посылает меня с командой в Кронштадт и в суматохе я могу забыть отдать. Передай, пожалуйста, Никита!

— Хорошо! Все сделаю, как ты сказал, и никому ни слова.

…В воскресенье Никита весь день бродил по казарменному двору как неприкаянный. Аверьян вернулся, когда уже стемнело, и поговорить с ним не удалось. Мимоходом бросил фразу: «В будущее воскресенье Маша ждет тебя».

Сразу же после отбоя Никита натянул на голову одеяло, но долго не мог уснуть. Переворачивался с боку на бок, все время думал о Маше. Засыпал и опять просыпался, мысли о девушке не давали ему спать. И днем думал о ней: зажмурится и видит ее глаза. Они смотрят на него умоляюще, зовут к себе. Перед рассветом привиделось, будто сидят они в ее комнате, и она кладет свою руку на его пальцы и прижимает их к столу. Он хочет обнять ее, но рука не поднимается. Он изо всех сил старается и не может шевельнуть рукой. А Маша смотрит на него и улыбается. Наконец удалось поднять руку, но Маша исчезла в темноте, и все вокруг почернело. Хотел крикнуть, а голос пропал, проснулся, почувствовав, что онемела рука.

С Аверьяном не удавалось поговорить. Только намерится к нему подойти, а он знак подает — кивает головой: не надо.

В понедельник, когда утром выбежали во двор на гимнастику, Аверьян, улучив момент, шепнул:

— Фельдфебель с командой не послал меня.

Но поговорить с ним так и не удалось. После обеда, когда занимались в казарме словесностью, неожиданно раздался сигнал тревоги, дверь с грохотом раскрылась, и горнист, не успев переступить через порог, так неистово затрубил, что все замерли. Фельдфебель рявкнул: «Встать!» В это мгновение вбежал командир роты и дал команду взять винтовки и примкнуть штыки. Все побежали в коридор, хватали из пирамиды винтовки и на ходу надевали на дуло трехгранные штыки, похожие на длинные ножи. А фельдфебель подгонял:

— Быстрей! Быстрей!

На плацу фельдфебели делали торопливую поверку, а в это время туда бежали офицеры — командиры рот и батальонов. После команды «Смирно!» тысячеголовый, ощетинившийся штыками строй замер.

Поспешно, покачиваясь, приблизился запыхавшийся генерал, командир полка. Вытирая платочком потное лицо, дал команду: «Вольно!» И, махнув рукой, пошел к казарме, а за ним последовали офицеры. Через некоторое время вызвали туда и фельдфебелей, а полк остался стоять неподвижно, так как не было дополнительной команды «Разойтись».

Через полчаса примчались фельдфебели. Полк выстроили побатальонно. Прозвучали команды: «Смирно!» Через минуту: «Вольно!» Потом снова: «Смирно!»

От казармы к строю гвардейцев приближались офицеры, впереди семенил короткими ногами генерал, тяжело дыша, и, как прежде, вытирал лицо платочком. Командиры рот и батальонов торопливо стали на свои места. Генерал долго смотрел близорукими глазами, а потом махнул рукой. Прозвучала команда: «Вольно!»

Обескураженные солдаты ничего не понимали, стояли тихо, затаив дыхание.

Генерал прошелся вдоль строя, пристально вглядываясь в лица солдат, кашлянул и в который уже раз вытер платочком лицо. Обычно, когда они стояли в строю, Аверьян не упускал случая, чтобы незаметно толкнуть рукой Никиту или дернуть его за рукав. А вот сейчас, когда полк неподвижно замер, Аверьян будто и не замечал друга. Стоял он задумавшись, стараясь понять, чем вызвана тревога. Шевельнулась мысль: «А не собирается ли царь устроить парад здесь, возле казармы?»

Никиту волновало другое. Неужели война? Неужели погонят сегодня? А как же проведать Мировольских? Неужели он больше не увидит Машу?

Генерал откашлялся:

— Молодцы гвардейцы! Объявляю благодарность за отличную службу! Господа офицеры! Вы хорошо их выучили — объявляю и вам всем благодарность. Гвардия всегда служила образцом для всей армии. Тревога показала, что весь полк был выстроен за несколько минут.

Все понемногу успокоились.

— Братцы! — вдруг произнес генерал старческим дрожащим голосом. — Внешние и внутренние враги нашего любимого монарха сегодня прибегли к черному делу. Они подняли свою грязную руку на нашего государя Александра Второго. Но русские люди защитили его… Государь наш жив, а святотатец арестован, он будет наказан. А если враги опять замыслят что-то недоброе, гвардия грудью своей защитит нашего государя. Спасибо, братцы! Вы — опора святого царского престола. Господа офицеры! Ведите воинов в казарму.

Батальонные дали команду, ее повторили ротные, и солдаты двинулись в казарму. Поставив винтовки в пирамиды, гвардейцы молча направились к своим кроватям. Молчали и после ужина. Поужинав, умылись и выстроились на молитву. Вроде бы и дружно пели «Отче наш», но чувствовался какой-то разлад, каждый думал о том, что произошло. Где? Когда? Кто именно? Понуро разошлись, готовились ко сну.

Снимая сапоги, Никита спросил у Аверьяна:

— Как же так?

Аверьян коротко ответил:

— Не знаю. Ложись спать. Командиры расскажут, если найдут нужным.

Почему он ответил так резко, будто они и не друзья? Сказал бы по-человечески, так нет, гаркнул, как на пса. Не узнавал Аверьяна.

Утром, когда, умывшись, выбежали во двор на гимнастику, Никита опешил: на Аверьяна было страшно смотреть — весь почернел, глаза запали.

Улучив минутку, когда бегом возвращались в казарму на завтрак, шепотом спросил его:

— Ты что, заболел?

— Голова болит, и трудно дышать.

— Иди в лазарет к фершалу.

— Я же учил тебя… — окрысился Аверьян.

— Виноват, виноват. — С нажимом выговорил: — К фельдшеру! К фельдшеру… Иди лечиться.

— Еще что выдумал! И так пройдет.

Никита чувствовал, что дело здесь не в болезни, неспроста так изменился Аверьян, возможно, что-то с той старушкой произошло, которую он проведывал в воскресенье. Да черт с ней, с неизвестной старушкой, а друга Никите жаль. Почему у него такой подавленный вид? Может, кто-нибудь его унизил или оскорбил?

В казарме все утихомирились. После тревоги генерал больше не появлялся в полку, муштра и словесность проходили как всегда. Маршировали на плацу, бегали с винтовками наперевес. Кололи штыками чучела. А в предвечерние часы слушали наставления фельдфебеля Петрушенкова. Он гонял их по уставу, требовал четких ответов, а однажды в конце занятий вытащил из ящика газету. Аккуратно положил ее на стол, старательно расправил и разгладил пальцами, потом пристально посмотрел на притихших солдат. Все они не сводили с него глаз. Такого еще не было, чтобы фельдфебель читал им газеты. «Интересно, — подумал Никита, — фельдфебель собирается что-то читать. Вон и очки нацепил на нос. Очень интересно!»

А фельдфебель тяжело положил свою огромную патерню на стол.

— Слушайте, солдаты, верные гвардейцы нашего царя-батюшки. Вот здесь напечатано… газета называется «Русский инвалид». Но это только такое название, она не об инвалидах, то есть не о калеках, пишет. Возьми! — подал Аверьяну газету. — Ты у нас самый грамотный. Читай!

Аверьян быстро пробежал глазами газетную страницу и начал читать, четко произнося каждое слово. Он стоял прямо, как в шеренге на плацу, только газетный лист чуть заметно дрожал в его руках. Солдаты онемели. Аверьян читал для них интересные новости…

— «Осип Иванович Комиссаров родился в деревне Молвитине Буйского уезда Костромской губернии…» — не спеша читал Аверьян. Прочитал и остановился.

— Дальше! — приказал Петрушенков.

— Сейчас. — Аверьян полез в карман. — Я простудился. — Вытер лоб и высморкался в платок.

— «…Ему двадцать пять лет…» — Снова остановился и вытер платком нос.

Солдаты не понимали, что же сделал этот костромич? Каждому хотелось скорее узнать, перемолвиться с друзьями. Но все сидели не двигаясь.

— Не останавливайся! — гаркнул фельдфебель.

— «Комиссаров из деревни Молвитино, — продолжал Аверьян, — деревня принадлежит барону Кистеру. Сам Комиссаров был временно-обязанным крестьянином барона. Будучи отданный очень давно в науку к шапочных дел мастеру Садову, достиг ступени подмастера и женился на крестьянской девушке, от которой у него есть восьмимесячная дочь…»

И Аверьян опять замолчал, начал вытирать потное лицо и сморкаться в платок. На этот раз фельдфебель промолчал. А солдаты не понимали: «Так что же совершил этот Осип? Чем он заслужил такую честь, что о нем пишут?»

— «Как стало известно, — продолжал читать Аверьян, — один из полицейских заметил человека, который прошмыгнул к ограде Летнего сада, где в это время государь совершал послеобеденную прогулку. Когда государь садился в коляску, Комиссаров сильно ударил преступника под локоть…»

Аверьян не спеша продолжал читать дальше. И солдаты узнали, что оный шапочник как раз оказался возле сада, проходил со своим изделием, нес заказчику шапку. И не побоялся броситься на преступника.

— Подожди! — прервал чтеца Петрушенков. — Всем понятно, кто спас нашего отца и освободителя, императора всея Руси? Спас его человек из Костромской губернии. Здесь есть кто-нибудь из этой губернии?

Резко поднялся и вытянулся в струнку один бравый гвардеец.

— Разрешите, господин фельдфебель. Я из Костромской губернии.

— Садись! Слышите? Земляк нашего гвардейца спас государя! Каждый должен так поступать. В государя стреляют, а ты уже тут как тут.

— Разрешите, господин фельдфебель, — неожиданно обратился к нему Аверьян.

— Разрешаю! Гм! — довольно покашлял Петрушенков.

— Господин фельдфебель! Каждый из нас поступит так, как Осип Комиссаров!

— Молодец! Молодец! — похлопал его по плечу Петрушенков.

— Только как это нам сделать? — смиренно спросил Аверьян. — Мы не знаем, когда будет покушение на государя. Кто нам об этом скажет? Если бы сказали, мы тотчас же побежали.

Петрушенков разъярился, его лицо побагровело, и он закричал:

— Дурак! Надо знать, когда будет покушение. Солдат должон усё знать! — Выпучил свои рачьи глаза и вдруг, осознав нелепость сказанного, испугался и завизжал: — Молчать! В карцер!

— Разрешите, — не успокаивался Аверьян.

— Не разрешаю! Молчать!

— Вы же сами сказали, чтобы мы поступали так, как Комиссаров.

— Я? — смущенно пролепетал фельдфебель. — Гм! Гм! — Слова Аверьяна еще больше напугали его. А что, если кто-нибудь донесет генералу? — Я сказал не так. Я хотел сказать, что вы каждую минуту должны быть готовы закрыть своей грудью императора всероссийского Александра Николаевича. Понятно? — Обвел глазами всех. — Понятно, как надо отвечать?

Казарма рявкнула десятками глоток: «Понятно!»

— Продолжай, Несторовский, и не вступай в пререкание с начальством. Твое счастье, что солдаты поняли!

Ободренный Аверьян, лукаво посмотрев на солдат, опять взял газету.

— «Оный Осип Комиссаров был вызван в царский Зимний дворец, император поблагодарил его за спасение».

— Теперь садись, Несторовский. Дальше я сам буду рассказывать вам. Командир нашего полка, его высокопревосходительство генерал, позвал к себе офицеров и нас, — Петрушенков подкрутил усы, — и нас, фельдфебелей. Позвал и рассказал, что было во дворце. А, значится, было так. Когда наш царь-батюшка вернулся с прогулки, то приказал: «Ну-ка, подать сюда того, кто за меня грудь под пулю подставил». Генералы и флигель-адъютанты молниеносно бросились искать полковников и приказали им найти, хоть из-под земли достать, а привести оного Костромской губернии Осипа… Как его?

— Комиссарова! — громко подсказал Аверьян.

— О! Комиссарова! Вот привели его, и царь-батюшка спрашивает: «Скажи, мой верный слуга, что ты хочешь получить, чем тебя наградить?» А он возьми да и ляпни: «Никак нет! Ничего не хочу, государь!» — упал на колени да и пополз к государевым ногам. А наш царь-батюшка пошел ему навстречу и наклонился, чтобы поднять. Но генералы, опережая друг друга, поползли на четвереньках и подняли оного Комиссарова и поставили пред государевы очи. «Ну, скажи, что ты желаешь?» А он молчит да все норовит упасть на колени, но флигель-адъютанты тут как тут, удерживают его. Тогда государь и говорит: «За то, что ты такое геройство совершил, быть тебе барином, жене твоей барыней, а деткам твоим барчуками». Поняли?

— Поняли! — опять хором рявкнули солдаты так, что стекла в окнах зазвенели.

— И далее сказал батюшка государь: «Вышел ты из деревенского сословия, значит, и землю любишь. Сколько же у тебя земли?» И Комиссаров отрапортовал: «Никак нет, ваше величество! Ни одного клочка земли не имею!» Тогда царь-батюшка положил свою священную руку на его плечо да и говорит: «Уважаемый мой спаситель, дарю тебе землю с поместьем. И получишь ты эту землю в Полтавской губернии. Какая там земля?» — посмотрел царь на министра двора, а тот тотчас же ответил: «Земля, ваше величество, жирная и богатая, лучшей нигде нет». Тогда царь и говорит: «Бери эту землю и зарабатывай себе деньги на пропитание». Но это еще не все. Рядовой Несторовский, а ну-ка возьми вот эту бумагу и растолкуй солдатам, что в ней написано. — Он вытащил из ящика еще одну газету.

— Есть растолковать! — с чрезмерной старательностью выкрикнул Аверьян.

— Читай с расстановками, чтобы каждый солдат уразумел царскую милость. Дай бог здоровья и долгой жизни нашему государю! — И неожиданно приказал: — Ну-ка, споем: «Боже, царя храни!» Всем петь!

Солдаты затянули гимн. Старались петь как можно громче, так, что Петрушенкову хотелось закрыть уши ладонями, но это грешно — ведь пели торжественную здравицу царю.

Когда пропели, Петрушенков махнул рукой, и Аверьян, откашлявшись и вытерев платком нос, продолжил чтение. Он отчетливо произносил каждое слово, написанное в газете:

— «Указ Правительствующему сенату. Четвертого сего апреля, по изволению Всеблагаго промысла, сохранена нам жизнь рукой Осипа Комиссарова, временно-обязанного крестьянина Костромской губернии, Буйского уезда, Молвитинской волости, села Молвитина, — уроженца той же местности, которая некогда дала России знаменитого в отечественных летописях Ивана Сусанина.

В память этого события и в ознаменование нашей признательности к Комиссарову Всемилостивейше жалуем ему потомственное Российской империи дворянское достоинство, повелевая именовать его Комиссаровым-Костромским. Правительствующий сенат не оставит сделать надлежащие распоряжения об изготовлении Комиссарову-Костромскому диплома на дворянское достоинство и о поднесении онаго к нашему подписанию. На подлинном собственною его императорского величества рукою подписано: Александр. В Санкт-Петербурге девятого апреля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года».

Дочитав до конца, Аверьян отдал газету фельдфебелю. Тот осторожно свернул обе газеты вчетверо и аккуратно положил в ящик.

— Может быть, кто-нибудь не все понял, то спрашивайте.

— Разрешите, господин фельдфебель, — обратился костромич, земляк новоиспеченного дворянина.

— Говори! Давай, говори!

— Разрешите вопрос. Потомственный дворянин господин Осип Костромской отвел руку преступника. А вы не сказали, кто же он, как его фамилия, этого преступника?

— Разве не сказал? Скажу. Зовут того ирода и нехристя Дмитрий Каракозов. Студент проклятый! В Москве учили его уму-разуму в нирсе…

— В университете, господин фельдфебель, — подсказал Аверьян.

— О! Точно — в унирситете. Его учили бога почитать и царю покоряться. А оно вон что вышло! Разбойник! Руку на нашего государя-батюшку поднял, из пистоля хотел убить, — торопливо перекрестился. — Дай, боже, здоровья нашему государю! Я все сказал. Р-рр-а-зойдись! Оправиться и покурить… Одна нога там, вторая здесь — на вечернюю молитву!

Щемило сердце, и стало тяжело дышать. Аверьян еле вышел из казармы на плац, ноги подкашивались. Рядом шагал Никита и уже развязывал кисет, собираясь скрутить козью ножку.

— Сделать тебе или ты свою папиросу будешь сосать?

— Сделай, — шепотом ответил Аверьян и застонал. — Что-то мне дышится тяжело…

— Так, может быть, не надо этого зелья?

— Давай, давай, глотку прочищу, — и опять тяжело вздохнул. — Спас царя-батюшку.

У Никиты задрожала рука, но он продолжал скручивать листочек бумаги, сделал совочек и осторожно насыпал махорки, загнул концы, подправил пальцем верхушку, чтобы табак не высыпался. Отдал Аверьяну, а сам думал: «Неужели этот человек так сильно ненавидит царя? А может быть?!..» И спросил:

— Аверьян, а ты случайно не знал того, как его… фельдфебель говорил, Каракоза?

— Возможно, и знал, — уклончиво ответил Аверьян.

— Должно быть, хороший человек был. А из какого он сословия? Не из наших ли мужиков?

Аверьян сделал глубокую затяжку и закашлялся.

— Из какого сословия? — переспросил. — А из того сословия, что и я, из дворянского.

— Вот как! Выходит, из панов?

— Из тех панов, у которых нет штанов, — попытался усмехнуться Аверьян.

— Гак что же это он надумал стрелять в царя?

— А потому, что честный человек, не любит неправды.

— Так честных ведь много, но они молчат.

— А он не хотел молчать. Это, Никита, как тебе сказать… это святой человек.

— Святой? — удивленно повторил Никита.

— Да, святой. Разве какой-нибудь проходимец пошел бы на смерть, как это сделал Дмитрий?

— И ты его знаешь?

— Знаю, Никита… Знаю… Когда-то разговаривал с ним.

— Даже разговаривал с ним? Это правда? — недоверчиво спросил Никита.

— Правда, Никита, и не один раз. Несчастный. Теперь его ждет смерть.

— Ой, горе! А почему ты говоришь — смерть? Он же не попал в царя.

— Смерть! Смерть его ждет. Его схватили… А та жаба подбила ему руку. Хотел бы я увидеть этого новоиспеченного потомственного дворянина. Потомственный он подлец, а не человек!

Этот разговор взволновал Никиту. Он оглянулся, не подслушивает ли их кто-нибудь? Что творится на свете! А он жил в своей Запорожанке и не знал, что есть такие отчаянные, смелые люди, которые борются за лучшую жизнь для простого народа. Выходит, есть. И они здесь, близко, в Петербурге, где живет сам царь. Они ничего не боятся. Аверьян открыл ему глаза, и, кажется, как-то легче стало на сердце. Сказал, что хорошо знает этого отчаянного смельчака Каракоза. Хотя бы одним глазом взглянуть на него! Наверное, рослый, высокий и сильный, словно тот богатырь из сказки, которую когда-то на печи рассказывала бабушка. И не стерпел, спросил:

— Скажи, Аверьян, какой он собой, наверное, богатырской породы, крепкий как дуб?

— Ну что ты, Никита, — крепкий как дуб! Он ростом такой, как ты, но щуплый, невзрачный на вид, ну, как все городские, и худой.

— Откуда же сила у него взялась?

— Взялась. Он все доискивался правды. И увидел, что простые люди живут очень бедно, голодают, прозябают в нищете. И дети у них растут несчастными, так как не каждый день видят кусок хлеба. Понял? Я, Никита, не знаю, почему открыл тебе душу, доверился тебе. А вдруг ты пойдешь да и расскажешь фельдфебелю?

— Аверьян! Клянусь отцом и матерью. Ну, богом клянусь — никому не скажу!

— Возможно, я ошибусь, но поверю тебе. Только хочу предупредить, ты ко мне больше не подходи, Никита. С завтрашнего дня держись подальше от меня, чтобы не навлечь на себя беду.

— А почему? Разве ты какой-то преступник?

— Не преступник, но могу не понравиться кому-то. Ведь еще не забыли, что мой отец когда-то пострадал из-за знакомства с хорошими людьми. Да я не боюсь. Я не совершил ничего плохого. Но береженого бог бережет, как говорил мой дед. Не подходи больше ко мне.

— Да почему? Наши койки стоят рядом, не я же эти койки поставил.

— Конечно, не ты, но придраться могут к чему угодно.

К ним подошел сосед Никиты по койке с левой стороны.

— Э! Брат хохол! Прячешься от меня, не хочешь угостить махоркой. Так курить охота, что даже пятки чешутся. Скупердяй!

— А он и мне не давал, — сердито отозвался Аверьян, — еле выпросил. На самом деле скупердяй. Вцепился в свой кисет, как кот в сало.

— А почему я должен со всеми делиться? Мне отец прислал два рубля, что же теперь всех табачком угощать? Дружба — дружбой, служба — службой, а табачок — врозь.

— Что, все ваши полтавчане такие скупые?

— Разные бывают. А вы какие? Сначала Аверьян приставал, теперь ты. Раздам все, а сам что потом буду курить? Разве пачки, что выдают в цейхгаузе, надолго хватает? Надо прикупать. Давай бумажку, насыплю, но завтра не дам.

— Так и знал, что ты сам себя раз в год любишь, полтавский галушечник.

— А ты курский соловей, да поешь плохо.

— О! Сцепились. А кто же я? — подбежал еще один «стрелок» за табачком.

— А ты вятский лапотник! — захохотал Аверьян. Хохотал, а на душе кошки скребли. Рад был, что Никита сумел свести разговор со словоохотливым курянином к шутке, да еще и выдал себя за скупого. Обманул его.

— Никита! А завтра дашь табачку? Хоть на две самокрутки, — льстиво подкатывался к Никите Аверьян.

— Нет! Сегодня угощал, а завтра — дудки!

— И мне не дашь? — спросил курянин.

— Не дам! С длинной рукой — под церковь! Там дадут!

— Жмот ты полтавский. Не знаю, зачем тебя в гвардию взяли. За щепотку махорки готов с Исаакия прыгнуть.

— Готов прыгнуть! Только вслед за тобой. Сначала ты, а за тобой и я.

— Тебя не переспоришь, — отошел курянин.

За ним поспешил и вятич.

— А ты молодец, Никита!

— Ты же сказал, Аверьян, что завтра не подойдешь ко мне. Пусть думают, что мы поссорились из-за махорки.

— Ты все больше и больше нравишься мне, Никита. Только не долго нам осталось быть вместе.

— Почему? Мне еще много лет служить. А ты куда денешься? Или, может быть, выйдешь в офицеры. Вот тогда и не подступишься к тебе.

— А как же… Эх! — вздохнул он. — Что-то сердце болит. Пойдем, скоро отбой.

— А о Каракозове больше ничего не скажешь?

— Скажу. Дмитрия Каракозова я хорошо знал по Москве. Был там кружок, который входил в организацию «Земля и воля». Кружком руководил Ишутин. И в этом кружке состоял Каракозов. Умный и смелый человек. Каракозов написал тайную листовку. Писал ее от руки и раздавал своим единомышленникам в Москве, а потом и в Петербурге. И я ее читал. В этой листовке Каракозов призывал народ к революции.

— К революции? Что это?

— Революция — это народное восстание, чтобы сбросить царя, чтобы жить по-новому, без кровопийц. Дмитрий решил убить царя. Думал, что после этого произойдет восстание. А оно, видишь, как обернулось. И восстания нет. И Дмитрий погибнет.

— А может быть, простят?

— За это царь не прощает. Его отец повесил декабристов, а этот Дмитрия будет миловать? Ой, Дмитрий, Дмитрий, друг мой. — И заплакал.

Никита смутился. Никогда не видел, как плачут мужчины. Хотел пожалеть товарища, но не знал, как это сделать. Только произнес одно слово:

— Аверьян!

А тот махнул рукой, вытер платком глаза. Они уже подходили к казарме.

На следующий день все было как обычно. Утром выбежали на гимнастику, затем позавтракали и вышли на плац. Начались привычные, будничные занятия, маршировали, кололи чучело, шли врукопашную рота на роту, потом опять маршировали. Так устали, что, как воробьи, налетели на борщ с мясом и гречневую кашу.

Был час отдыха перед муштрой по словесности. Бродили на плацу, сидели под деревьями на скамейках, разговаривали. Когда Аверьян подошел и попросил табачку, Никита гаркнул на него:

— Уйди! Все побираешься. Деньги есть, а сам просит, как босяк. Дай и дай! Уже надоело! Каждый день пристаешь. Больше не дам. Иди вон к тем хлопцам, может быть, они смилуются над тобой.

Солдаты подняли Аверьяна на смех. Все захохотали. Как раз в это время появился фельдфебель Петрушенко, он слышал, как ругался Никита, и, усмехнувшись в усы, мысленно похвалил его. Хороший солдат. И послушный, и дисциплинированный, гонит от себя ненадежных людей, что напрашиваются в друзья.

Гуляя, солдаты и не заметили, как командир роты через дневального вызвал к себе Аверьяна.

Не все обратили внимание, что Аверьяна не было на вечерней молитве и на вечерней поверке. Не обратили внимания, потому что фельдфебель не называл Аверьяна Несторовского. Никита сразу заметил, что его нет. Неужели арестовали? Может, узнали о его связи с Каракозовым? А кто же мог выдать, кто мог продать Аверьяна? Неужели фельдфебель Петрушен-ков? Но тотчас отбросил эту мысль. Петрушенков жестокий человек, но он нигде не бывает, кроме казармы. День и ночь здесь толчется, даже ночью на цыпочках крадется между рядами коек, присматривается, как спят подвластные ему солдаты, и только головой покачивает, слыша, как они громко храпят. Что же делать? Нужно во что бы то ни стало в воскресенье наведаться к Маше. Наверное, Петрушенков отпустит. Надо обязательно рассказать Мировольским об аресте Аверьяна. Как отнесется к этому Маша? Она же его двоюродная сестра. Арест Аверьяна — горе для нее и для Олимпиады Михайловны. Аверьян был в Петербурге единственным их родственником.

Как же ловко сделано! Никто и не заметил, как исчез Аверьян. Только утром, увидев постель Аверьяна нетронутой, во время гимнастики солдаты спрашивали друг друга, что случилось с Несторовским. Он не ночевал в казарме. Некоторые спрашивали Никиту, а он отвечал, что ничего не знает. Еще до вечерней молитвы видел его, а когда укладывались спать, Аверьян не явился, и фельдфебель ничего не говорил. Наверное, куда-нибудь в караул поставили, потому что в пирамиде его винтовки нет, сегодня утром мельком глянул — пустое место.

Хотя никакой вины за собой Никита не чувствовал, но на душе кошки скребли. В голове роились невеселые мысли. Невеселые и страшные. А что, если и его, Никиту, заберут вот так, как Аверьяна? Отгонял прочь эту досадную мысль. Он ничем не провинился. Не могут же ни за что ни про что упрятать человека в тюрьму.

Никиту будто посадили в клетку, из которой ему не вырваться. Чувствовал себя связанным. Когда же наступит долгожданное воскресенье? Осталось пять дней… А потом четыре… И вот воскресенье — самый большой для него праздник. Не думал, что так легко удастся отпроситься. В субботу подошел к Петрушенкову.

— Позвольте, господин фельдфебель, обратиться к вам, — сказал как можно учтивее.

— Говори, — отозвался тот.

— Разрешите завтра пойти в отлучку. Хочу еще раз посмотреть на императора Петра Великого.

Петрушенков окинул его равнодушным взглядом, но через мгновение лицо его расплылось в улыбке.

— Хорошо, Гамай. Пойдешь в отлучку. Давай за мной.

Никита послушно пошел за ним в его «каморку», как Петрушенков называл свой закуток.

Впервые фельдфебель впустил в свое логово Никиту. «Каморка»! Да сюда две наши запорожанские кладовки поместятся. Большая широкая комната. Возле дверей кровать. Дальше, за кроватью, стол, поставленный у окна. В углу небольшая пирамида с запасными винтовками. Да еще несколько винтовок грудой свалены за пирамидой. И тьма-тьмущая разных вещей.

— Вот что. Слушай, рядовой Никита Гамай, отпущу тебя погулять. Мы ведь с тобой земляки. И ты из Полтавской губернии, и я. Только смотри мне, чтобы в трактир не заглядывал да не набрался той самой, как дед мой говорил, оковитой[1]. Эх, соскучился я по нашей Диканьке. Можно было бы и домой, да встретил тут одну остроглазую. Как стрельнула своими карими, сразу сдался ей в плен. Остался на военной службе сверхсрочно. — Он продолжал, понизив голос: — Да и куда было возвращаться? У отца пятеро сыновей, а земли нет. Что там делать? Где кусок хлеба добывать для жены и детей? Спасибо царю-батюшке — освободил нас, а земельку — бог даст. А в панской экономии не хочу гнуть спину. Буду тут век доживать. — Прислушался, подошел к двери, открыл — никого нет. Погрозил пальцем и перешел на шепот: — Про студента Несторовского не говори никому. Господа жандармы тихонько взяли его вечером. Чтобы солдат не встревожить, вызвали его в полковую канцелярию — и квиты. Говорят, что кто-то на него донос написал о том, что он якшался с тем отчаянным, что в царя стрелял. Был такой разговор, а правда ли — не знаю. Молчи, никому ни слова. И заруби себе на носу — ты ничего этого от меня не слышал. — Он говорил и одновременно копался в деревянном сундучке. — Так вот, я и скажу тебе, Гамай. Слушай меня. Я должен хорошему знакомому три целковых. Вот видишь, — показал ассигнацию, — три рубля. Отнесешь их ему. Он живет на Васильевском острове, на Малом проспекте. Вот на этом листочке я написал, какой дом и какая квартира. Фролов его фамилия. Это, может, и не так близко от памятника государю Петру. Да у тебя ноги молодые. Дойдешь — быстренько-быстренько, туп-туп-туп.

Никита сегодня не узнавал в этом суетливом человеке строгого фельдфебеля, чей грозный вид пугал солдат.

— Как перейдешь мост, — продолжал Петрушенков, — иди прямо и прямо, потом налево, а там спросишь. Вот и хорошо. Уважь меня, старика. Не хочется бить ноги, идти в такую даль. А тебе это в охотку.

Петрушенков без умолку говорил, и Никита едва успевал время от времени вставлять три слова:

— Есть, господин фельдфебель!

Пусть тараторит Петрушенков, пусть выговорится. Никита был рад до бесчувствия, ведь увидит Машу. Две недели не встречался с ней. Обрадовался. Но на сердце грусть и печаль. Пойдет один, без Аверьяна. А ведь Аверьян осчастливил его, приведя в семью Мировольских. Спасибо ему! А что будет с ним, хорошим другом? Жандармы могут придраться к какой-нибудь мелочи. Засудят Аверьяна, закуют в кандалы. Не хотелось верить. Всю дорогу думал об этом, пока шел на Садовую улицу.

Шел, ломая себе голову — неудобно приходить с пустыми руками. Аверьян научил его. Всегда, когда приходили к Мировольским, Аверьян непременно приносил цветы или хотя бы один цветок. Никита зашел на Невский, увидел цветочницу, стоявшую, как всегда, на углу Караванной улицы. Бледная, худая, с запавшими глазами, девчушка пританцовывала тоненькими ножками, обутыми в старенькие дырявые ботинки.

Выбрал два цветка, светло-розовых, пышных, вытащил самодельный кошелек, привезенный из Запорожанки, достал четыре копейки.

— Дядя солдат! Набавьте еще одну копейку. Это же не мои цветочки, от хозяйки ношу. А моя мама лежит больная, кушать просит, — простонала девочка, пытаясь улыбнуться.

Никита молча достал из кошелька копейку и положил на протянутую ладонь девочки.

«Одну копейку!» Не попрошайничает, а зарабатывает своим трудом, каким бы то ни было, а трудом.

…Никита не шел, а летел на Садовую. Вот уже знакомые ворота, помчался во двор и быстро шмыгнул в знакомый подъезд. Не успел опомниться, как взлетел на пятый этаж и дважды покрутил вертушку. Через мгновение Маша открыла дверь, будто дежурила возле нее. Воскликнула: «Никитушка!» — и бросилась к нему, но сразу отпрянула, услышав шаги матери.

— Добрый день! А где же Аверьян? — обвела взглядом прихожую Олимпиада Михайловна.

— Он задержался? Наверное, к бабушке зашел? — взволнованно спросила Маша.

— Добрый день! — неторопливо произнес Никита и робко протянул Маше первый свой подарок — цветы, выращенные в ненастную весеннюю погоду в оранжерее где-то на окраине Петербурга.

Маша взяла цветы, прижала к лицу, украдкой, чтобы не заметила мать, поцеловала нежные лепестки.

— Ой, — спохватилась она, — что же мы стоим на пороге? Идем в комнату.

Радостная, она побежала вперед.

— Садитесь, садитесь, Никита Пархомович!

Ему было приятно услышать от Маши такое уважительное «Пархомович», словно бы и не к нему обращенное. Откуда она узнала его отчество? Наверное, Аверьян сказал.

Дотошный он человек. Все выспрашивал, как зовут отца и деда, как живут в Запорожанке, далеко ли она от Полтавы и Екатеринослава? И все ему нужно, и все он хотел знать. Впервые в жизни его назвали «Пархомович»! Да еще и произнесла это Маша. О Маша! Маша! Откуда ты взялась такая приветливая, желанная? Так бы и сидел возле нее и смотрел в лучистые глаза. Такие близкие и дорогие, а такие далекие, как звезды на небе.

— А где же Аверьян? — переспросила Олимпиада Михайловна, спустила его с небес на землю.

Сказать сразу об аресте или умолчать до следующего раза? А Олимпиада Михайловна и Маша впились в него глазами и настойчиво ждали ответа.

Через силу выдавил:

— Не хотел вас волновать… Аверьяна нет в полку… Его арестовали жандармы несколько дней назад.

Олимпиада Михайловна пошатнулась и, если бы ее не поддержал под руку Никита, упала бы на пол. Он бережно перенес ее на постель. Маша принесла стакан воды. Брызнула на лицо матери. Олимпиада Михайловна открыла глаза и прошептала:

— Вы тут?

— Мы тут вдвоем, мама. Я и Никита Пархомович.

— Скажите, за что арестовали Аверьяна?

— Не знаю. Никто ничего не сказал, — тихо ответил Никита.

Олимпиада Михайловна качала головой, стонала.

— Мне уже легче. Скажите, что говорят в вашем полку.

— Ничего не говорят… Солдаты молчат.

— Тогда расскажите о чем-нибудь другом.

— Мама! — сурово глянула на нее Маша. — Что он вам расскажет? Лежите, успокойтесь. А мы пойдем в кухню, чтобы вам не мешать.

— Сидите здесь, — не соглашалась мать. Она не хотела, чтобы Маша оставалась вдвоем с Никитой.

— Отдыхайте, мама. Может, уснете. А мы пойдем в кухню.

Рассерженная Олимпиада Михайловна равнодушно махнула рукой.

— Садитесь, Никита Пархомович, — сказала, войдя в кухню, Маша и села на табуретку рядом.

— А почему вы величаете меня по отчеству? — усмехнулся Никита.

— Как-то неудобно называть по имени, — нарочито громко ответила она, чтобы слышала мать. — Вы гость и такой нарядный в гвардейском мундире. К вам и подойти страшно, — провела пальцами по погонам. — Встаньте, я посмотрю на вас.

Он вытянулся перед Машей — статный, высокий, в ловко пригнанном по фигуре мундире, украшенном золотистыми пуговицами и шевронами.

— У меня к вам поручение, — прошептал Никита, наклонившись к Маше.

— Что такое? — спросила испуганно.

— Тихо! Чтобы не слышала мама. Аверьян передал вам вот это письмо. Там все написано. За письмом придут. Поняли, Маша? Это страшная вещь. Кроме вас, никто не должен знать о письме. Аверьян сказал, что из-за него могут голову снять. Поняли?

— Поняла, дорогой Никита. Я уже одно Аверьяново письмо передавала. Я умею хранить тайну. — Отвернувшись, она спрятала письмо на груди. — Как мне тяжело! Что с Аверьяном? Ой, боже, боже! Страшно! Плакать хочется, а слез нет… Подождите, взгляну, как чувствует себя мама.

Через минуту вернулась и еще ближе пододвинула свою табуретку к Никите, прикоснулась к его руке, вздрогнула.

— Я думаю о брате. Аверьян относился ко мне как к родной сестре. Отца я не помню. Он заботился о нас. Хотя и жил долго в Москве, но часто приезжал к нам. В детстве брат носил меня на руках… да, да, не только поднимал, но и носил по комнате. Носил и приговаривал: «Расти, сестричка, счастливой и здоровой!» Ой, больше не могу!

Умолкла, склонилась над столом. Никита увидел, что она плачет. А как ее успокоить? Что сказать? Где взять слова?

Она тихонько рыдала, а он сидел рядом с ней и молчал. Пусть выплачется, ей легче станет, слезы успокаивают, как говорила когда-то мать.

Подняла голову, из глаз скатывались по щекам крупные капли. Никита набрался смелости, пододвинулся ближе и своими пальцами неуклюже смахнул серебряные слезинки, а потом стремительно вынул из кармана носовой платок и начал вытирать щеки. А она замерла, тронутая его нежностью.

— У меня он единственный брат… двоюродный, а как родной, у нас больше никого нет. Скажите, что будет с нашим Аверьяном? Неужели он в чем-то виноват? Скажите, — взяла обе его руки в свои.

Вместо ответа он сжал ее руки в своих крепких ладонях, припал к ним губами, стал целовать. Маша не успела опомниться, страстный порыв Никиты ошеломил ее, она забыла обо всем, чувствуя, что рядом сидит милый ее сердцу человек.

— Никита… Ты… ты… — И замолчала.

— Что? — обжег ее щеку горячим дыханием.

Маша ничего не ответила, но ее прищуренные, лазурноголубые глаза говорили о многом.

— Машенька! — произнес Никита. — Мне пора идти, чтобы не опоздать в казарму. Мне еще надо побывать на Васильевском острове…

— Уже уходишь? — схватила его руки и крепко сжала.

— Да… А идти не хочется… Но должен.

Вдруг Маша обхватила руками его шею и впилась в горячие губы. Он обнял девушку и стал целовать ее глаза, лицо.

Она прижалась к его плечу и, сникнув, прошептала:

— Иди… Надо, знаю… Но обязательно приходи… Жду… Суженый мой…

«Не опоздать! Не опоздать бы в казарму!» Эта мысль сверлила мозг. Бежал по Садовой, потом повернул на Гороховую, вышел на Адмиралтейскую набережную. Как же далеко! Раньше незаметно доходил до Стрелки Васильевского острова. А сегодня путь показался бесконечно длинным. Наконец попал на Малый проспект. Забегу в дом, отдам и — назад! Так и сделал, потом поспешил на Миллионную улицу, в казарму.

Вбежав во двор, сразу увидел Петрушенкова. Подлетел к нему, вытянулся в струнку, стукнул каблуками:

— Разрешите доложить, господин фельдфебель!

— Вольно! Расскажи коротко.

— Нашел и тот дом, и того человека, вручил в собственные руки, как вы велели.

— Молодец! В следующее воскресенье тоже отпущу. Погуляешь. Люблю исполнительных солдат.

— Рад стараться, господин фельдфебель!

— Иди ужинать и на молитву.

Эта неделя тянулась дольше, чем полтора года, которые отслужил в Петербурге. А служить еще десять лет. Долго! Но будут счастливые дни встреч с Машей. Вспомнил Полтавщину, домашних, Мотрю. Редко получал письма от нее. Да где уж им быть частыми ласточками, ведь Мотря неграмот-лая, и, чтобы написать письмо, надо просить пьянчужку — писаря сельской управы. А разве может она раскрыть свои чувства и мысли перед этим краснорожим вертопрахом? Писала о том, что не забыла своего сокола, скучает без него и ждет скорого возвращения. Каждое письмо заканчивалось словами: «С тем до свидания, дорогой муж. Любящая жена Матрония».

Никита представлял себе, как тяжело живется Мотре без него…

У старого Гамая тесное жилище. Из сеней справа «большая» комната, четыре сажени вдоль и три сажени поперек. Под стенами широкие деревянные скамьи-лавки. В углу под божницей стол, между стеной и печью нары — дощатый помост, с которого можно взбираться на печь. Тут же слева меньшая, «малая» комнатка, такая, что и повернуться негде. Живет в «малой» старший сын Гамая Ларион с женой и тремя детьми. Ларион и жена спят на нарах, а дети на земляном полу, на ржаной соломе, покрытой груботканой дерюгой, спят вповалку, укрывшись рядном. Всегда так: зимой и летом. А «большую» комнату занимают дед с бабкой, сын Авксентий с женой и пятью детьми и Мотря. Десять человек! Дед и бабка спят на нарах, Авксентий со всей семьей располагается на земляном полу, на соломе, застланной такой же дерюгой, а укрываются вездесущим рядном. Такими ряднами покрывают бричку, когда едут на базар в Белогор, на них же и рожь веют, и пшеницу, и просо. Старший сын Авксентия пятнадцатилетний Саливон спит на пристенной лавке, головой к нарам. А Мотре досталось самое плохое место, узкая лавка у стены, от порога до стола. Примостится она на этом месте, как курица на заборе. Стерегись да берегись, чтобы не упасть. Но хуже другое: каждый, кто выходит ночью по нужде, обязательно толкнет скамью или зацепит за ноги. Все это опротивело ей горше горькой редьки. Плакала, молила бога, чтобы скорее вернул Никиту домой. Хотя и пошла за него по принуждению, да постепенно начала привыкать, как-никак муж он ей. Мало с ним прожила после венчания — всего три месяца. Свекор, видя, как подурнела невестка, подбадривал ее: «Не горюй, быстро пробегут двенадцать лет. Когда-то по двадцать пять лет трубили. А теперь не успеешь оглянуться, а солдаты уже дома».

Ему легко говорить: «Не успеешь оглянуться»! А как молодке прожить эти годы? Что делать? Самое страшное, что в хозяйстве свекра нет для нее работы, приходится ходить в господскую экономию, а там старик управляющий приметил ее и не дает прохода. Трудится она в свинарнике, носит корм, пойло, убирает навоз. А он как будто бы ненароком встречает ее и гундосит: «Зашем типе грясный работ? Зашем типе швайн? Ти дефка красивый, ой как красивый! Пошель в мой дом. Я типе лубить буду. Горнишной пудешь! И тепло, и кушат много».

В свинарнике грязно, на поле во время уборки тоже нелегко работать, и свеклу полоть не сладко, и целый день, согнувшись, сапой тюкать да бурьян вырывать между рядками. Тяжело работать женщинам и девчатам, едва ноги волокут они, возвращаясь вечером домой. Отбивалась Мотря от настырного волокиты, сгорбленного старика, просила не приставать к ней, а он продолжал преследовать ее. То в одном, то в другом месте подстережет и опять за свое. Мотря очень боялась старого ловеласа. И ссориться с ним не хотела, может надругаться.

А тут еще мочи не стало жить в таких условиях, надо было искать какое-нибудь пристанище. Присмотрела возле свинарника маленькую пристройку, похожую на курятник, только чуть повыше, с небольшой лежаночкой и дымоходом. Когда-то давно, еще при крепостном праве, там жил старик сторож. Жил один и зимой, и летом. Соорудил себе лавку — и постель готова. Ежедневно укладывался на ней, подложив под бока старый кожух, а под голову сноп стеблей кукурузы. Мотря упросила деда-свинаря отдать ей эту лачугу. «Да она, дочка, не пригодна для жилья, потолок над головой низкий, надо ходить согнувшись», — отговаривал ее приветливый старик. А когда рассказала ему о том, как ей приходится спать в хате свекра, то дед сказал, что в таком случае пристройка покажется ей дворцом. Сама себе хозяйка! Несколько месяцев наслаждалась в своем «дворце» Мотря, да пришел конец спокойной жизни. Управляющий пронюхал, что Мотря перебралась в это жилище, и замыслил обольстить гордую солдатку. Она ему давно нравилась, белолицая, грудастая, статная.

Однажды в полночь управляющий подошел к пристройке, огляделся, нет ли кого поблизости, и осторожно постучал в дверь. Мотря всполошилась: кто это так поздно стучит в дверь ее потаенного убежища? Отозвалась:

— Кто там? — и услыхала голос гундосого управляющего:

— Ето я. Хотьель поховорить с топой.

Мотря не открыла, а сказала, что утром сама придет к нему в контору.

— Контора нихт, нихт! — уговаривал он. — Я хотель только атин рас уместе поховорить. Я никакой пльохо типе нет.

На ломаном русском языке он умолял ее открыть ему дверь. Но Мотря не поддавалась уговорам. Хорошо, что старик свинарь на совесть поправил дверь, обшив ее дубовыми досками. Управляющий не стал поднимать шум. Так и ушел несолоно хлебавши.

На следующую ночь он опять явился и стал умолять, чтобы открыла дверь, мол, зайдет на минутку, поболтает и уйдет. Мотря и в этот раз не пустила его. Для надежности подперла дверь дубовым брусом. Как ни напирал плечом управляющий, ничего у него не вышло.

Две ночи спала дома, на опостылевшей лавке, а на третью снова вернулась в свою лачугу. В полночь опять явился неугомонный «ухажер». Он, наверное, и предыдущие две ночи приходил, но, поцеловав замок, возвращался домой.

В этот раз, поздоровавшись через дверь с «красивой фрау Моть», как он всегда называл ее ночью, топчась возле пристройки, с первой же минуты потребовал, чтобы она тотчас впустила его, иначе прикажет завтра развалить эту лачугу, чтобы и следа от нее не осталось. Мотря стала умолять его, просила сжалиться над ее сиротством, у нее же нет ни отца, ни матери, а мужа в солдаты забрили, и она, несчастная, одна горе мыкает.

Но настырного старого волокиту уговорить было невозможно, он требовал открыть дверь и принять его.

— Я типе ошень карош бюсы принёс, — шамкал он. — У типе есть лямпа? Нет. А я свешку захватил. Засветим свешку, а ты на свой шею бюсы весил. Хлянешь зеркал. Что, нет зеркал? Я и зеркал полошил в карман. Видель фрау Моть, все есть. Аткрой! Поситим рятком да поховорим латком.

Мотря представила себе его красную рожу, щербатый рот, заплывшие жиром глазки и редкую бородку. И этот урод силится соблазнить ее!

— Хорошо! Я открою. Зажжете свечу. Посидим немного, и уйдете. Только ко мне не приближайтесь. Можете поклясться?

— Мой прысяха! Я клятву таю! Ферштейн?

Долго возилась Мотря возле дверей, пока вытащила длинный засов. Как только дверь приоткрылась, управляющий, согнувшись, втиснулся в лачугу. Торопливо достал спички и зажег свечу, приладив ее на столике. Мотря стояла у стены наклонившись, потолок был низким и давил на голову.

— Сатись, красива фрау Моть.

— Спасибо, я постою. Говорите быстро, что вы хотели мне сказать.

— Так нехарашо! Кавалер ситит, а тама толшен стоит. Ношки заболеют.

— Ничего. Днем натрудила их. А теперь они не болят.

— Я просил… Нет… Я прикасываю, если не сятешь на койку, завтра прогналь тие с рапоты. Скашу прикащик, он напишет — ты не рапотал тве недели. И капут работа. Ити ко мне!

Поднялся и протянул к Мотре руки со скрюченными пальцами. Он приближался к ней, облизывая сухие сморщенные губы. Мотря отступала к порогу.

— Сюта, сюта, моя карошая. Гут? — лепетал он.

— Не подходи!.. Не подходи!.. Иначе тебе смерть! — закричала Мотря. — Ей-богу, смерть!

— Как? Ти не слюшал миня? — не унимался он. — Какой смерть? Ты што, ума сошель? Врьошь, путешь моя! Типерь не пуду просиль! — И рванулся к Мотре.

Она выхватила из-за столика длинный острый нож, которым свинарь колол свиней.

— Не подходи!

— Не имель прав! Я хасяин! — приближаясь к ней, рычал он.

Мотря не испугалась, выкрикнула только: «Боже, прости!» — и всадила нож в грудь насильника.

В беспамятстве, быстро выдернула нож и выбежала на улицу. Из-за облаков выглядывала бледная луна, рассеивая блеклый свет над землей. Посмотрела на луну и подняла руку с ножом. Левую руку держала возле сердца, показывая дорожку ножу.

После ареста Аверьяна Несторовского в полку все оставалось по-прежнему. Ежедневно проводились учения, и муштра, и словесность. Дежурные роты ходили в караул в Зимний дворец, им приходилось сменять роты других гвардейских полков. Третье отделение личной его императорского величества канцелярии через подчиненный ему корпус жандармерии бдительно следило за охраной царя и его приближенных. Хотя в караулы на посты при Зимнем дворце, как внешние, так и внутренние, назначались только гвардейские части, однако жандармы придирчиво проверяли всех без исключения солдат и офицеров. Никита боялся, что его могут не допустить к охране царского дворца, и тогда его отчислят из гвардии в обычную пехотную часть и переведут в другой гарнизон, далеко от столицы. Но земляк Петрушенков, благоволивший к послушному солдату, дал на него жандармскому полковнику прекрасную аттестацию. Поначалу Никита не догадывался, почему фельдфебель так благосклонно относится к нему, но со временем понял, что они крепко связаны веревочкой амурных дел. Когда однажды Никита понес очередную «передачу» на Малый проспект, в знакомой квартире ему открыл дверь не длиннобородый мещанин, как обычно, а выпорхнула навстречу молодуха с насмешливыми глазами и вздернутым носиком. Статная, пышущая здоровьем женщина.

— Папаши нет дома. Заходите! — пропела она приятным голоском.

Никита смешался.

— Я… Вы понимаете… Времени нет.

— Не краснейте… Я все знаю… Где конвертик, который передал Феофил Семенович?

Видя, что солдат смутился, она захохотала:

— Ха-ха-ха! Не знаете, кто такой Феофил Семенович? Так это же ваш фельдфебель Петрушенков! А! Солдаты знают его только по фамилии. Так вот знайте, что его зовут Феофил Семенович.

Никита в замешательстве пожал плечами и поклонился.

— Какой вы манерный и застенчивый, как граф, о котором я прочитала в книжке. Может, еще станете на колени? Вы никогда не падали на колени перед дамами и мадемуазелями?

— Перед какими мадемуазелями?

— Фи! Вы наивный мальчик. Не краснейте. Выходит, вы не знаете, как обращаться с дамами, как поклониться, как целовать ручку? — И прошла мимо Никиты, шелестя пышным шелковым платьем. — Пардон. Я загляну в соседнюю комнату, не готов ли кофий.

Вернувшись из кухни, названной комнатой, она взяла Никиту за руку, повела за собой и насильно усадила на стул.

— Садитесь! И прошу вас, не краснейте. Вы ведь не мальчик. Наверно, уже знаете, чем привораживают дамы мужчин! А может быть, вы еще не женаты, господин гвардеец?

— Женатый! — буркнул он.

— А! Так, значит, вы знаете о дамах и мадемуазелях. Так где же конвертик?

Никита тотчас достал из-за обшлага мундира письмо и быстро сунул его в руки бесцеремонной хозяйки. И тут же порывисто поднялся.

— Подождите, солдатик. Я же обещала кофий. Отдохните, ведь до вашего проспекта дорога не близкая.

Но он попятился к порогу, поблагодарив за любезное приглашение.

— Спасибо, спасибо. Я скажу господину фельдфебелю, что вы благодарите его за письмо, которое я принес. Хороший человек наш фельдфебель, дай бог ему здоровья.

…Торопясь с Малого проспекта на Садовую улицу, Никита думал о фельдфебеле и о его возлюбленной. Ишь, какая франтиха, да еще щеголяет французским словом «пардон»!

В первые дни пребывания в полку Никита услышал это слово и спросил тогда у бывалых солдат, что оно означает. И седой унтер, сплюнув на песчаную дорожку в казарменном дворе, объяснил:

— Из Хранции привезли, когда наши солдаты прогнали Наполеона и вошли в Париж. Пардон означает извините или простите.

Никита подумал, что Петрушенкова краля, наверное, только одно французское слово и знает. Чего только на свете не бывает! Вот поди ты, эта сорока-стрекотуха взяла такую власть над фельдфебелем. А что она собой представляет, только и того, что бросается словами, как орехами, да телом вышла, а сама пустышка. Никите казалось, что Петрушенков лишь генералов и офицеров боится, а выходит, что им командует вот такое ничтожное тонкоголосое существо. У фельдфебеля один голос чего стоит — зычный, как у диакона. Как гаркнет да нахмурит брови, сотню солдат охватывает дрожь, всех их в кулаке держит. Грозный, грозный, а оказался под каблуком у балаболки. Никита не знал, что Петрушенкова прельстила приятная будущность. Чем возвращаться в нищее село, лучше остаться здесь, в Петербурге, ведь отец этой цокотухи намекал, что к будущему зятю перейдет его торговое «дело» — лавчонка на Выборгской стороне. Сиди себе за прилавком да не спускай глаз с мальчишек-приказчиков.

…Как всегда, Маша ожидала Никиту. Она даже выбегала на улицу. Волновалась, ей казалось, что в это воскресенье строгий фельдфебель не отпустит Никиту. Стояла у окна, заглядывала в темный двор-колодец, хотя Никите незачем заходить туда. «Но все же, — думала она, — а вдруг он захочет посмотреть вверх, чтобы увидеть ее в окне». И как же обрадовалась, услышав теньканье звонка. Это Никита! Только он так звонит — один звонок длинный, а второй короткий.

— Ты? — спросила, открыв дверь, и коснулась головой намокшего под майским дождем мундира.

«И сегодня зовет на «ты», — подумал и обнял счастливую Машу. Теперь не боялся, что их увидит мать, и стал целовать ее. Она отвечала ему, горячо целуя и приговаривая сквозь слезы: «Любимый мой! Дорогой!»

Так, обнявшись, они вошли в комнату.

— Мама! — позвала Маша. — Никита пришел. Слышите?

Постанывая, Олимпиада Михайловна повернула лицо к ним и кивнула:

— Здравствуйте. А Машенька думала, что вы уже и не придете.

— Да я… Я немного опоздал. Бегал на Малый проспект по поручению фельдфебеля.

— Маша! Может, угостишь гостя чайком? Только, простите, нет ничего к чаю. Остался кусочек хлеба. Я больна, не хожу подрабатывать, а Маше все обещают заплатить за вышитые рубашки, да…

— Мама! — с укором глянула на мать.

— А ничего, дочка, пусть гость знает, как мы живем. Это не позор для бедных.

— Мама! Оставьте. Зачем Никите знать… — И умолкла.

А он стоял в растерянности. Как же он не подумал об этом раньше! Аверьян даже ни одним словом не обмолвился, что они нуждаются. И вдруг Никита вспомнил, что у него в кармане лежит серебряный рубль, названный солдатами неразменным, все берегли его как подарок самого царя.

— Маша! Олимпиада Михайловна! Я сейчас сбегаю в лавку, куплю что-нибудь из продуктов. Скажите, что взять? А может, и ты, Маша, пойдешь со мной?

— Не нужно! Не нужно! — замахала исхудалой рукой Олимпиада Михайловна. — Зачем! Разве у вас лишние деньги? Откуда они у солдата.

— Не лишние, но есть. Целый рубль. Серебряный. Подаренный на параде в Царском Селе самим царем. Вот он! — Никита вынул из кармана платок, в его уголке был завязан рубль.

— Это память для вас, — продолжала Олимпиада Михайловна. — Не нужно!

А Никита разошелся:

— Пусть этот рубль будет для вас памятью, а мне наградой. Маша, — решительно взял ее за руку, — пойдем!

Держа в руках маленькую корзинку, Маша прыгала по ступенькам вниз, ей было так весело и приятно идти вместе с Никитой. Она не подумала, что скажут соседки, увидев ее с солдатом. Пускай сплетничают. Ей никто не нужен! Только Никита! А как он нежно поддерживает ее под руку, чтобы она не поскользнулась на выщербленных и стертых ступеньках. Еще никогда не ощущала она такой радости, выходя из дома. Оказывается, человек может быть счастливым!

Покупала Маша на свой выбор и вкус. И сахару взяла, и печенья, а для матери какую-то копченую рыбку. («Мама так соскучилась по копчености», — шепнула Никите на ухо.) А когда шли домой, вдруг сказала:

— Ой! Я и забыла тебя предупредить — мы этот долг вернем. Как только мне заплатят за вышивку, я спрячу в шкаф такой же рубль и отдам тебе…

Он не дал ей договорить. Оглянулся, нет ли кого на лестнице, и поцеловал.

— Чтоб больше я этого не слышал!

— А я не сама придумала. Это мне мама шепнула, когда мы выходили из комнаты.

Он пристально посмотрел на нее и воинственно поднял руку.

— Не буду! Не буду, Никитушка!

Никита заметил, с каким наслаждением обедала мать, как она лакомилась рыбой, да и Маша за чаем накинулась на печенье, а перед этим с аппетитом поела вкусной колбасы.

Был доволен: сделал приятное людям, ставшим для него близкими и родными.

Близкие! Родные! Не знал, не ведал Никита, что мать день и ночь грызет непослушную дочь, все время заводит разговор о степенном, почтенном господине, титулярном советнике Никодиме Даниловиче. Вот это был бы муж для Маши! А что этот голодранец солдат, да еще и мужик!

После обеда Маша потащила Никиту в кухню. Прикрыв дверь, села рядом и склонила голову ему на плечо.

— Любимый! Как я ждала тебя все эти дни… Знаешь, и ночью несколько раз просыпалась, прислушивалась, не идешь ли ты. Что это такое? Скажи, Никитушка, почему девушка должна так страдать?

Он молча смотрел на нее, внезапно изменился в лице. И глаза заволокло туманом. Руки у него безвольно опустились.

— Никитушка! — испуганно спросила. — Что с тобой? Что случилось?

— Ничего не случилось, любимая моя.

— Нет! Что-то скрываешь от меня. Чует мое сердце. Скажи! Скажи!

— Хочу повиниться перед тобой… Я… я тебя обманул. Но не сердись. Я не хотел этого делать… Я не виноват. Я не мог заставить себя не ходить к вам, не видеться с тобой, меня тянуло сюда, звали глаза твои, и я ходил… Не мог иначе. Я полюбил тебя!

— Полюбил? Любимый мой! — Обнимала, целовала, ласкала. И все же чувствовала какой-то холодок. — Никита! Ты не такой, как был в прошлое воскресенье. Сидишь рядом, а на самом деле далекий… И руки не такие!

— Не такие… Слушай, Маша. Я виноват перед тобой. Не сказал тебе, что женат… Оставил жену в селе на Полтавщине, Аверьян тебе ничего об этом не сказал?.. Прости меня…

Она побледнела, но не выпускала его пальцев из своих рук и пристально смотрела на него печальными глазами. Чувствуя себя виноватым, он не знал, куда деваться от пронизывающего взгляда. Постепенно ее похолодевшие голубые глаза стали теплеть, и в них появилось светлое-светлое сияние.

— Виноват? — порывисто спросила Маша. — Нет, не виноват… Виновата я… Нет, и я не виновата… Так кто же виноват? Есть виноватые — наша любовь и мы оба!

Ее горячность опьянила Никиту, он уже не чувствовал ничего, кроме дрожащих Машиных рук и губ. Казалось, что они плывут вдвоем где-то в море и никто их не видит. Они не спрашивали себя, может быть, в этом и есть людское счастье, когда два сердца бьются как одно. А зачем спрашивать? Сидели, обнявшись, забыв обо всем. Маша впервые в жизни переживала такую близость, да и Никита тоже впервые, ведь он почти никогда не был наедине с Мотрей. В тесной хате, когда рядом столько людей и днем и ночью, не только не обнимешь жену, но и ласковое слово не скажешь.

— Никита!

Он не ответил. Лишь безотрывно смотрел в ее такие родные для него глаза.

— Никитушка мой, — поцеловав, произнесла она, — я не сержусь… Ты не виноват… Но не покидай меня… Ходи к нам… Не лишай меня этой радости… Я не могу жить без тебя. Не лишай меня, бедную девушку, счастья… Мне так хорошо с тобой. — И снова покрывала поцелуями его лицо.

Как не похожа она на запорожанских девчат! А может быть, он не знает их? Возможно, есть там и такие, как Маша? Может быть, и Мотря такая, только тяжелое сиротство подрезало ей крылья. Не довелось ей проявить свои нерастраченные чувства!

— Маша! Буду ходить… Но что дальше?..

Встрепенулись ресницы, зажглись огоньки радости в глазах.

— Что дальше? Ничего… Я счастлива, когда ты рядом со мной. И прошу тебя, не отнимай у меня этого счастья. Может, никогда в жизни не будет таких счастливых дней. Неужели ты не подаришь мне их?

— Подарю, подарю, любимая… Буду ходить, буду.

— А я буду встречать… Возможно, скоро вернется Аверьян. Хочу похвастаться перед ним своим счастьем… Чуть не забыла. То письмо я отдала. Приходила хорошенькая девушка.

Прошли майские маневры, кончались летние дни, а Аверьян Несторовский не возвращался. Фельдфебель Петрушенков по-прежнему по воскресеньям давал Никите увольнительные в город, этому невольно способствовала его возлюбленная. Она расхваливала Никиту перед своим поклонником. И послушный солдат, и вежливый, и скромный, и к фельдфебелю относится с уважением. И папаше понравился своей скромностью. И Петрушенков стал еще больше благосклонен к Никите. Сам же Никита не хотел преступать грани дозволенного в отношениях с начальством. Ни разу не осмелился спросить у фельдфебеля о судьбе своего друга Аверьяна. А очень хотелось узнать. Возможно, фельдфебелю что-нибудь и известно, но как он отнесется к этому? Может накричать, лишить увольнительных. А вдруг донесет жандармам? Лучше молчать.

Незаметно, крадучись, приближалась петербургская осень. Выпадали и ясные, солнечные дни, но петербуржцы привыкли, что осень не баловала их теплом. Зачастили дожди, под серо-хмурым небом стояли намокшие деревья в Летнем саду, мимо которого всегда проходил Никита, возвращаясь от Маши.

Об Аверьяне ни слуху ни духу, будто и не было на свете этого человека. — В один из дождливых сентябрьских дней, когда возвращались после муштры на казарменном плацу, Петрушенков приказал Никите забрать мишени и отнести их в фельдфебельскую «каморку».

— Да осторожно! — строго крикнул, когда поднимались по лестнице на второй этаж. — Какой же ты неуклюжий! — гаркнул, увидев, что Никита краем широкой доски, на которую была наклеена бумажная мишень, зацепил стену и отбил штукатурку. — Чурбан! Ходишь, как старая баба! А ну распрямись! Держись прямо!

Никита еще больше согнулся, следя, чтобы непослушная доска не зацепилась в дверях. Солдаты слышали, как фельдфебель кричал на притихшего Никиту. В комнате Петрушенков усмехнулся, помог снять с плеча доску, и они вдвоем поставили ее в угол.

— Хорошего перца задал я тебе. Нарочно, чтобы все слышали. Пусть думают, что я придираюсь к тебе. Подойди ближе. До моих ушей дошла новость. Был сегодня возле батальонной канцелярии. Услышал голос майора. Говорит он офицерам, что того разбойника, который в царя стрелял… как его называли? Татарская какая-то фамилия… Ага… Каракоз. Так вот того Каракоза на прошлой неделе, третьего сентября, повесили на Смоленском поле. Людей было много. Приказано было прислать офицеров от всех полков. От нашего были генерал и майор. А я подслушал. Нет Каракоза. Да и что он один мог сделать? Человек точно муравей! Ползет, ползет по земле, а ты сделаешь шаг да и раздавишь его ногой, притопчешь, как пылинку. Вот так и с Каракозом поступили. Жил, ходил, о чем-то думал — и словно корова языком слизала. А еще молодой был — всего двадцать шесть лет прожил.

Никиту так и подмывало спросить: а где же Аверьян? Но Петрушенков сам вспомнил своего несчастного подчиненного.

— А про Несторовского ничего определенного не слышно. Доподлинно не знаю, но говорят, что состоялся суд. Человек тридцать приговорили: кого к каторжным работам в Сибири, а кого в ссылку туда же. Среди них и наш Несторовский… — Помолчав какое-то мгновение, добавил: — Хороший был человек. Умный. И все команды выполнял быстро. А когда спросишь его: «Как дела, рядовой Несторовский?» — сразу отчеканит: «Дела хороши, господин фельдфебель, а будут еще лучше!» Вот тебе и лучше! Упрятали куда-то… Хорошо, если в ссылку. Там хоть свободнее дышать, хоть можно выйти на улицу да на солнце посмотреть. А на каторге — как птичка в клетке, да еще в кандалы закуют… — Глянул на Никиту доброжелательно: — Слушай меня, старшего. Не лезь никуда, не подставляй голову, а то отрубят. Служи верно царю-батюшке, и все. Никто тебя не тронет.

Никита не знал, как истолковать предупреждение Петрушенкова. Действительно ли тот хочет ему добра и искренне предостерегает или, может быть, пытается заманить в ловушку.

— Благодарю, господин фельдфебель! Я слушаюсь вас. Честно служу царю-батюшке…

— Молодец, рядовой Гамай!

— Разрешите идти?

— Иди, рядовой Гамай!

Как ошпаренный выскочил Никита из комнаты и побежал к своей кровати. Обрадовался, когда услышал сочувственные голоса товарищей по службе:

— Ну что? Погладил против шерсти фельдфебель?

— Что это он на тебя набросился как ястреб?

Глянул на них Никита, покачал головой и сказал с горечью:

— Было! Так пробрал, что до сих пор поджилки трясутся. Ох и злой же наш фельдфебель. — А сам доволен, что никто из однополчан не догадывается, как Петрушенков к нему относится.

После вечерней молитвы и умывания упал на кровать, укрывшись с головой одеялом, и предался размышлениям. Думал о неизвестном Каракозе и об Аверьяне. Долго не мог уснуть. Что же это делается? Никак не мог понять, почему люди не боятся идти на виселицу и чего добивался смелый Каракоз? Должно быть, за лучшую жизнь боролся, коль не побоялся поднять руку на самого царя. Наверное, и царь в чем-то виноват, не проявляет заботу о простом народе. Вот Каракоз и печется о мужиках, о лучшей их доле. Удивительный человек! Конечно, Каракоз не один к этому дню готовился, с кем-то советовался. Долго думая, Никита пришел к выводу, что, видимо, не все благополучно в русском государстве. Очевидно, обманывают царя те, что вокруг него вертятся. Министры и генералы, помещики и богатеи запугивают мужика, тянут с него разные подати и поборы, да не все в царскую казну, видимо, идет. Умудряются и в свой карман хороший куш положить. Вот Каракозы и стали правды доискиваться, чтобы крестьянину и трудовому люду лучше жилось. Каракозова повесили, а его единомышленников в Сибирь на каторгу сослали. Их побратимом был и Аверьян, честной души человек. Однажды он рассказывл и о своем отце, пострадавшем в молодости. Значит, и прежде не все было благополучно. А императоры царствуют над людьми. Вспомнил уроки словесности. Скольких царей перечислил Петрушенков на занятиях! Рассказывал про Петра, что на коне скачет, про царицу Екатерину, и про Александра, названного благословенным. Еще бы! Льстивые господа как угодно назовут. А за что его так величают? Это ведь он тогда сидел на троне, когда французского императора Наполеона народ прогнал из Москвы, из России, и гнал его до их столицы — Парижа. Был еще царь Николай. А наш теперешний, Александр, зовется Вторым, так как Первым был тот, благословенный. А сколько же их еще будет? И Николаев, и Александров? Петрушенков говорил, что у теперешнего Александра есть сын, тоже Александром зовут.

Фельдфебель рассказывал солдатам еще много интересного. И откуда все знает? Трется возле офицеров, вот и узнает. Два дня назад гвардейцы, когда были на учениях, слышали, что стреляли из орудий. На словесности спросили Петрушенкова, что случилось, а он, подкрутив усы, торжественно сообщил: это был праздничный салют. Встречали невесту молодого царевича Александра. Привез он ее из королевства, а из какого, Никита забыл. Это королевство недалеко от Петербурга, тоже находится на берегу Балтийского моря. Назвал имя невесты, какое-то чудное, не наше. Трижды повторил фельдфебель, еще и накричал: «Запомните, когда спросят вас, чтобы сразу ответили. Зовут ту королеву Дагмара». Такое чужестранное имя русские солдаты слышали впервые, думал Никита. И зачем царским сынам ездить за женами куда-то в чужие края, разве у нас в России нет девушек достойных? А может, для царей нужна какая-то особенная, непохожая на наших? Может, она из другого теста слеплена? Вот бы взглянуть на нее. Чем же она приворожила царевича? Наверное, теперь так уж заведено, что цари ищут себе жен за морем, как будто петербургская девица не достойна стать царицей.

От королевны Никита перенесся мыслями на Садовую улицу, в маленькую квартиру Олимпиады Михайловны. Неужели Маша хуже королевны? Подумал о ней и вздрогнул, будто ее у него отнимали. Это хорошо, что царевичи не видят простых девушек, пусть ездят за заморскими девами. Шепчет родное имя «Маша» и мысленно видит себя рядом с ней, в ее маленькой комнате. Глубоко задумался не о царском, а о своем. Как быть дальше? Зачем судьба привела его на Садовую улицу? Думал о Маше, а перед глазами стояла Мотря. Казалось, будто она протягивает к нему руки и зовет: «Никита! Слышишь Никита! Ты не забыл меня?» Нет, не забыл! И на сердце у Никиты становится горько. Хорошая девушка Мотря. И работящая, и приветливая. Только не лежало к ней сердце. А мать настаивала: «Уже время жениться, пойдешь, сынок, на царскую службу, а кто мне помогать будет, я уже стареть стала». Не знал он, что добрая к людям его мать не о помощнице для себя думала, а хотела помочь несчастной сироте. Да еще тому пропойце помещику Верещаке захотелось погулять на свадьбе, и он припугнул родителей, что накажет за непослушание. Когда Никита пошел к ней со сватами, Мотря сразу подала рушники. Ему стало жаль ее. Не хотел огорчать дивчину. Вскоре и свадьбу сыграли. Три месяца промелькнули для Мотри как один день. Она заметно поправилась, на лице у нее появился румянец. Мечтала о том времени, когда они вдвоем с Никитой соорудят хатку и будут жить одни…

Никита закрывает глаза и видит Мотрю, она зовет к себе и вдруг отдаляется, исчезает, а вместо нее появляется Маша, вроде бы вот тут, рядом с ним, стоит и тоже протягивает руки, шепчет: «Милый!» Никита вздрагивает, хочет приблизиться к ней, взять за руку, но кто-то его не пускает и орет на него. Никита вздрагивает и кричит на непрошеного нахала. А солдат с соседней койки тормошит его и окликает: «Проснись. Что ты кричишь? Кошмары снятся?» Никита просыпается и смущенно, молча натягивает на себя одеяло, снова укрывается с головой.

Горн побудки рассеял сон. Быстро оделся, заправил постель и подумал о приснившемся. В голове путались мысли, особенно тревожила одна: «Что же делать?» Что делать? Через три дня, в воскресенье, пойдет к Маше. А что скажет ей? После последнего свидания возвратился в казарму сам не свой, в отчаянии. Маша не хотела отпускать. «Побудь у нас, мама вернется не скоро. Она пошла к родственнице. Не смотри на меня так укоризненно! Это я сама устроила, чтобы маму позвали на именины. Мама будет там до вечера. А ты побудь со мной. Боишься?»

Он не боялся. Но не хотел обидеть девушку. Она такая беспомощная, беззащитная! Отошел в угол.

— Маша! Согрей чаю.

— Не хитри! Хочу быть рядом с тобой. Не прогоняй меня, — и припала к нему, целовала, обнимала.

— Маша! — еле сдерживал себя. — Маша! Не надо. Будем друзьями.

— Какие друзья, Никитушка! Я люблю тебя. Ты слышишь? Или ты не понимаешь, что девушка не может быть парню другом, товарищем? Разве ты не слышишь, как плачет мое сердце? — Схватила его руку и прижала к своей груди. — Чувствуешь, как оно бьется? Слышишь?

Машина рука горела огнем. Она смотрела прямо в глаза Никиты, пронизывая его голубизной нежного взгляда, и твердила:

— Не отпущу!

— Мне нужно идти в казарму!

— Знаю… Но у тебя еще два часа. Ты только что пришел. Тебя же отпустили. А от нас недалеко.

И не дала ему говорить, закрыв рот горячим поцелуем.

— Не отпущу! Не отпущу! — повторяла в беспамятстве.

— Ты меня отпустишь! — прикрыл ей рот ладонью, а сам продолжал целовать обмякшие руки, закрытые глаза.

Вдруг она вырвалась и остановилась посреди комнаты.

— Никитушка! Я ничего не боюсь. Ты слышишь? Ты понимаешь, что я говорю? Не боюсь! — повторила она и закусила красные губы, распростерла руки. — Иди ко мне!

Он схватил ее за руки и, посадив на стул, наклонился к пылающему ее лицу.

— А я боюсь, дорогая моя Машенька. Ты меня понимаешь? Я боюсь. Я тебя люблю… Я солдат. Знаю, что такое храбрость. Могу быть храбрым. Слышишь. Я одолею себя… Понятно? Смотри! — Он крепко сжал ее, поднял и понес по комнате.

Она обрадовалась и еще теснее прижималась к нему. И все исчезло, все окружающее куда-то уплыло… Было лишь пламя, сжигавшее его вместе с Машей. И не верил, что случилось то, о чем мечтал, чего жаждал. Чувствовал, что и Маша страстно жаждала, горячо и неудержимо.

Опомнился. Долго ли длились эти счастливые минуты? Увидел ее обессиленную, со счастливой улыбкой на губах… Протягивает руки к нему и обнимает. Никита видел ее закрытые глаза, раскрасневшиеся щеки, приоткрытые губы.

— Любимая моя! Прости.

— За что прощать? Это ты прости за то, что я сделала с тобой.

— Что же ты сделала со мной?

— Сам знаешь… Привязала к себе… Теперь уже навсегда…

И снова предались блаженству. Никита покрывал ее поцелуями, а она молчала и только радостно улыбалась. Он шептал:

— Люблю тебя безмерно и поэтому боюсь. Не тебя, а себя боюсь. Ты веришь? Нужно быть сильным… И я в эти минуты, в это мгновение почувствовал, что я сильный.

— Никитушка! И я сильная… А ты что-то утаиваешь, не все мне сказал. Да? Ты скрываешь, а я скажу за тебя… Ты думаешь о своей жене и не хочешь меня обидеть. Да? Угадала?

— Угадала, моя дорогая…

— И теперь меня боишься? Скажи.

— Не скажу! А ты ответь мне. Любишь меня?

— Люблю, Никитушка.

— А если любишь, то очень внимательно выслушай меня и согласись со мной.

— Выслушаю… Люблю… Соглашусь.

— Золотая моя! Теперь я тебя еще больше люблю.

— Люби!

— Буду любить! А ты, моя умница, слушай меня. В воскресенье я снова приду.

— Буду ждать!

— Обещаю! Приду! И еще раз клянусь. Я ведь военный человек. Клянусь, что приду.

— Буду ждать. Каждый день буду ждать… Ты же теперь мои муж! — И спрятала лицо у него на груди. — Так ведь? Мой муж!

Он повернул ее лицо к себе и, улыбаясь, смотрел и смотрел в глаза. Что они обещали ему?

— Насмотрелся? Смотри, ведь семь дней не увидишь. Смотри, милый! — И снова прижалась к нему.

Обнявшись, они дошли до порога.

…В начале службы в полку Никита считал дни, думая о возвращении домой. Скучал по родным, тосковал, ходил печальный. А когда Аверьян познакомил его с Мировольскими, печаль как рукой сняло. Уже не думал о доме, о своем далеком селе. Дни казались ему светлее, развеялась печаль, теперь считал дни до воскресенья, ждал утра, чтобы податься на Садовую улицу.

Несколько месяцев промелькнуло незаметно, потому что каждое воскресенье у него был праздник свидания с Машей. Все мысли его были только о ней одной, и после свидания с Машей он чувствовал такую в себе силу, что казалось, мог бы сдвинуть с места дома, вырвать с корнем деревья. А с того дня, когда они с Машей были наедине, когда она отправила свою мать к соседям, он потерял покой. Что будет с Машей? Она вся во власти большого чувства и не думает о том, что ждет ее впереди. А ему ведь служить еще 10 лет. К тому же он мужик, а она дворянского рода, горожанка. Зачем морочить голову благородной девушке? Надо покончить с этим, при очередном свидании объясниться с ней. И он решил в следующее воскресенье в присутствии матери сказать ей, что женат, что больше не придет к ним. Не сказать, а выкрикнуть — пусть они поймут, как тяжело у него на душе. И все. Пусть проклинают, а он сделает по-своему. Поклонится, щелкнет каблуками и выйдет. Так приказал Никита себе, так и поступит!

Но в следующее воскресенье, едва переступив порог, Никита тут же оказался в объятиях подбежавшей к нему Маши, и он обнял ее крепче, нежели в прошлые встречи. И ее мать теперь не смотрела исподлобья, а широко улыбалась, привечая «господина гвардейца».

Сразу сели пить чай. И Никита забыл о своем намерении огорчить хозяев ставшей ему родной квартиры.

Маша, бросая ласковые взгляды, словно завораживала Никиту, и он забыл о своем решении.

И все же в конце чаепития, набравшись смелости, начал:

— И вы, Олимпиада Михайловна, и ты, Маша, должны знать, что мне еще десять лет служить в полку. — И вдруг выпалил: — И у меня… у меня, я уже говорил вам, есть жена Мотря. Так что я… я… может…

От напряжения покраснел, покрылся потом и начал искать в карманах носовой платок.

Маша изменилась в лице, у нее задрожали губы, но сдержалась и, пристально посмотрев на него, улыбнулась.

— Славный мой Никитушка! Мы об этом уже знаем. И мама больше не бранит меня. Я сказала ей, что люблю тебя и сделаю так, как хочу. От этого будет хорошо и тебе, и мне. Тебе служить еще десять лет? Ну и что. Я подожду. Ох, и напугал ты меня, Никитушка, мой дорогой! — обняла и поцеловала его.

И у него вылетели из головы все слова, которыми он мог опечалить Машу. А хотел ведь сказать, что больше не придет.

Вспоминал о последнем посещении Мировольских, и на сердце становилось легко. Старательно готовя постель, думал о том, как послезавтра пойдет на Садовую. Неожиданно раздался голос дневального:

— Гамай! К фельдфебелю!

Сердце тревожно забилось. Неужели проведали о его дружбе с Аверьяном? А может быть, Аверьян, не выдержав пыток, сам рассказал об их тайных разговорах?

Поправил гимнастерку, затянул потуже пояс и пошел ровным шагом. Открыл дверь:

— Разрешите войти, господин фельдфебель?

— Заходи! — приветливо ответил Петрушенков и улыбнулся. — А ну, гвардеец, танцуй. Такой у нас в селе выкуп брали, когда кому-нибудь письмо приносили. А у вас как?

— И у нас так! — ответил Никита, успокоившись.

— Бери! Вот тебе письмо с Полтавщины. Забыл отдать днем. Иди!

Обрадованный Никита быстро повернулся и пулей вылетел в коридор. Бросился к свету. В казарме, где спали солдаты, лишь в двух местах мигали висевшие на стене керосиновые лампы-фонари. Они были диковинкой для Никиты, в селах об этой новинке никто и не слыхал. А в Петербурге, как сказал ему фельдфебель, уже несколько лет такие фонари висят не только на улицах, а и в домах. Петрушенков добавил, что теперь в казарме хороший свет, а прежде мучились со свечами.

Подбежал к фонарю, разорвал конверт, начал читать и сразу почувствовал что-то недоброе. «Пущено сие письмо месяца августа дня двадцатого…» Остановился на этих словах, так как дальше увидел необычное обращение.

В предыдущих письмах, написанных писарем по просьбе неграмотной Мотри, речь все время велась от ее имени, а в этот раз к Никите обращался писарь. В письме не было поклонов «от сырой земли и до ясного неба», а какие-то чужие, равнодушные слова: «Сообщаю тебе, мой земляк гвардейский, солдат Никита Гамай, что вашу семью постигло большое несчастье. Три дня тому назад похоронили твою верную супругу Мотрону Ивановну. Большое горе, но ты не печалуйся. Ты ведь состоишь на царской службе и должон верой и правдой служить царю и отечеству.

А еще сообщаю, что смерть была для всех непонятна. Приехал пристав и рассмотрел усё. Лежит твоя супруга с ножом в груди и рядом с ней управляющий имением Шледер Иоган Карлович. Такой был благообразный мужчина. Правда, строгий к нерадивым, все кричал: «Пошель вон скотинь без рогов». Но это его обязанность. И пристав из города так ничего и не узнал, не нашли следов злоумышленников. Убили двоих человек и скрылися. Много плакала твоя мать, геройский гвардеец Никита Г амай. Поставили крест на могилку супруги вашей. И я подпись изделал, выпалил горячим гвоздем. Твой отец распалил костер и нагревал большие гвозди, подавал мне, а я выжигал буквы: «Здесь похоронена Мотрона Гамай, убиенная злоумышленниками. Вечная ей память».

Прочитал это Никита и замер на месте. Солдаты почувствовали, что их товарищ получил из дома печальное известие, и стояли молча. Равнодушно пробежал глазами последнюю строку: «С тем до свидания. Жду ответа, как соловей лета».

Какого ответа ожидает этот пьянчуга? На все письма Никита отвечал сразу. Но прежде адресовал их Мотре. А теперь кому? Зачем отвечать писарю? «Напишу матери моей, — подумал, — пусть посадит на могилке бессмертники и чернобривцы. А письмо писарь прочитает, к нему ведь придут».

Поглощенный своими мыслями, Никита лег на койку. К нему подошел дневальный и тихонько шепнул: «Разденься и разуйся, а то еще нагрянет фельдфебель…»

Благодарно взглянул на дневального, моментально снял одежду и обувь, нырнул под одеяло.

Утром, услышав горн, проснулся в недоумении. Во сне или наяву ему привиделась Запорожанка, тихий вечер над рекой и Мотря, печальная. Все почему-то протягивала к нему руки и спрашивала: «Скоро ли приедешь?» Слышал ее голос и когда наскоро умывался, и на муштре. Над плацем разносится команда: «Бегом! Марш!» — а ему кажется, что это Мотря зовет его. Как же это так — «убиенная»? Кто тот зверь, что поднял на нее свою грязную руку?

…В воскресенье, увидев Никиту, Маша сразу же по его лицу поняла, что что-то произошло. Еле сдержалась, чтобы не броситься ему на шею.

— Никитушка! На тебе лица нет! — Взглянула на Олимпиаду Михайловну и обняла его. — Мама! Что с ним? Он же белый как мел. У тебя есть лекарства?

— Не нужно лекарств, — нежно разнял ее руки. — У меня болела голова. А теперь уже легче. Не беспокойтесь.

— Как же не беспокоиться? — Олимпиада Михайловна приложила ладонь к Никитиному лбу. — Нет, кажется, жара нет.

Маша повела Никиту к столу.

— Я все дни думаю об Аверьяне… — начал он.

— Что такое? — забеспокоилась Олимпиада Михайловна. — Где он?

— Не знаю, где он. А Каракозова, о котором я вам рассказывал, на днях повесили.

— Повесили? — испуганно переспросила Маша. — А где же мой братик?

— Никто в полку не знает. Может, офицеры знают, да не говорят.

Олимпиада Михайловна подошла к иконам и набожно перекрестилась:

— Упокой, господи, душу раба твоего Дмитрия и пошли здоровья рабу божьему Аверьяну.

Перекрестилась и Маша, а потом прижалась к Никите.

— Ты переживаешь, бедненький мой!

— Переживаю, Маша. Мне жаль Каракозова и побаиваюсь за Аверьяна.

— Не сокрушайся, Никитушка. Наш Аверьян такой, что его голыми руками не возьмешь, он нигде не пропадет.

— Не пропадет, — грустно добавила Олимпиада Михайловна, — однако горе кого угодно сломит… Я верю, что наш Аверьян вернется.

— А ты все сказал, Никитушка? — спросила Маша. — Вижу по твоим глазам. Я теперь хорошо знаю тебя. Скрываешь что-то серьезное, — погрозила пальцем.

Он вынул из кармана письмо и начал медленно читать.

Услышав слово «несчастье», Маша вздрогнула, а когда Никита с расстановкой прочитал о похоронах Мотри, окаменела. Дослушала до конца, подошла к окну и молча сквозь омываемые дождем стекла смотрела на хмурый, серый двор.

Молчала и Олимпиада Михайловна. Она думала: может быть, теперь Маша оставит этого солдата.

Маша по-прежнему стояла у окна и не обращала внимания ни на мать, ни на Никиту. Так продолжалось минут десять. Никита почувствовал, что ему больше не следует оставаться у Мировольских, поднялся со стула, сделал два шага и остановился. Маша обернулась, но ничего ему не сказала, он увидел в ее глазах скорбь, взгляд был холодным. Он не мог понять душевного состояния Маши.

— Я пойду, — тихо сказал, теребя руками фуражку.

— Иди, — прошептала Маша. — Мы сочувствуем твоему горю… Жена твоя вела себя достойно. Я уверена, это она убила этого отвратительного Шледера, а потом себя… Так ведь? Хоть и не написано в письме, а я догадалась, что было именно так…

Она молча проводила его до порога, склонив голову, даже не глянула на него.

Опускаясь по ступенькам, Никита думал о том, как эту страшную новость восприняли мать и дочь Мировольские. Сразу отстранились от него. А может, ему и впрямь прекратить встречи с ними? Нет Аверьяна, и оборвалась нить, связывающая его с этой семьей. Зачем торить к ним дорожку? Однако… Однако же! Как он мог подумать об этом? И вспомнил сказанные Машей горячие слова: «Ты теперь мой муж!» Как же он может отказаться от нее? Это невозможно. Так поступают только подлецы! Что теперь думает о нем Маша?

Почему отвернулась, не взглянула, когда прощались? А может, не отвернулась? Может, ему так показалось? Всю дорогу до казармы терзался этой мыслью. А потом почему-то подумал о казни Каракозова. Как это так, лишить человека жизни. Он ведь не убил царя. Может, только хотел напугать? Хотел, чтобы царь обратил внимание на его храбрость и спросил, что он хочет. Ведь правды добивался человек. И надо же было, чтобы и его, Никитина, судьба каким-то краем коснулась судьбы храброго Каракозова. Коснулась по милости Аверьяна, товарища Каракозова.

Шел в казарму и все думал про Аверьяна. Неужели и ему укоротят век? Могла ведь какая-нибудь продажная душа брякнуть, что Аверьян встречался с Каракозовым, был с ним в одном кружке. Подумал и о том, что если бы злой рок не вытолкнул к тому месту подлого шапочника, то, может, Каракозов попал бы в цель. Может, и произошли бы какие-то изменения. Возможно, и над солдатами перестали бы издеваться. А то чуть что — не то сказал или не так глянул, — сразу в зубы. В гвардии офицеры не пускают в ход кулак, а в армии зуботычины на каждом шагу. Бьют солдата, как скотину какую-нибудь. Хорошо, что пять лет назад розги отменили. А раньше давали по двадцать пять и по пятьдесят. Так безжалостно секли, рассказывали старые солдаты, что некоторых несчастных после жестокой экзекуции тайком на погост вывозили.

Переживал Никита и за Каракозова, и за Аверьяна. Какие тяжкие муки испытывали эти люди!

Солдат Никита болел душой, а царедворцы, царские приспешники и все, кто возле трона царского толпится, радовались тому, что повесили человека, осмелившегося поднять руку на царя.

Никита не знал, что один из самых верных приближенных царя министр внутренних дел граф Валуев, жестоко преследовавший революционеров, равнодушно записал в своем дневнике, будто речь шла о ничтожном насекомом: «3 сентября. На даче. Сегодня в 7 часов утра на Смоленском поле состоялась казнь Каракозова».

Вот так, помахивая пером, один из палачей, сидя на даче, с ненавистью к свободолюбивым людям писал о том, что лишили жизни человека большой силы воли, дерзнувшего пойти против всесильного монарха.

Этот царский сатрап, дрожа за свои графские поместья, готов сделать все для того, чтобы сохранить царскую власть, ведь она дает власть и им — князьям, графам, баронам. В день неудачного выстрела Каракозова Валуев записывал: «4 апреля. Покушение на жизнь государя, по милости божьей тщетное… злодей стрелял в него почти в упор… предводительственные кн. Гагарины отправились в большую церковь Зимнего дворца для отслужения благодарственного молебна, а оттуда к государю, который между тем возвратился во дворец, заехав по пути в Казанский собор. Государь к нам вышел, благодарил за обнаруживаемые чувства и сказал: «Бог спас меня, доколе я ему буду нужен, он будет меня охранять…» Вся императорская семья отправилась в Казанский собор…»

Обо всем этом, естественно, не мог знать полтавский батрак Никита Гамай, на которого напялили гвардейский мундир. Таких, как он, было много миллионов, и они пахали землю, сеяли, делали машины, строили железные дороги, маршировали в солдатских шеренгах. А на их спинах очень удобно устроились захребетники. О нынешней жизни Никита знал кое-что, да и от Аверьяна услышал много поучительного. Аверьян говорил ему и о том, что в полках неспокойно. Не выдерживая тяжелого бремени военной службы, солдаты убегают куда глаза глядят, и их называют дезертирами. А убегают они, вспоминая рассказы отцов и дедов о пугачевской вольнице и об удалом Степане Разине. Возвратившись домой, солдаты приносят в села искры гнева, из которых разгорается пламя борьбы против угнетателей. Жестоко карают этих вольнодумцев, и розгами усмиряют, и в тюрьмах гноят, и в страшную Сибирь высылают, и вешают. На многое открыл глаза Никите мудрый Аверьян. Вот только жаль, что нет его рядом. Любознательный Никита много интересного узнал бы от него.

О чем бы ни думал Никита, но мысль о Маше, как острый нож в сердце, не давала ему покоя.

Маша! Она покорила его сердце. Вроде и нет в ней ничего особенного, исключительного. Девушка как девушка, а вот приворожила его. После долгих раздумий пришел к выводу, что больше не пойдет на Садовую улицу. Не пойдет — и конец! Никто его не заставит. Если бы Аверьян был рядом, с ним пошел бы. А один — нет! Да еще после того, как они так равнодушно встретили его и так сухо проводили. Нет, не пойдет! Солдат он или не солдат? Солдат гвардии! А гвардейцы крепкие как кремень, и слово у них твердое. «Не пойду!» — так приказал сам себе.

Прошла неделя, вторая. Никита не собирался идти в город. Это заметил Петрушенков и с подозрением спросил, почему Никита перестал ходить на прогулку.

Никита не знал, что ответить, и отделался отговоркой.

Петрушенков строго посмотрел на него, покачал головой, потом лукаво усмехнулся, проведя пальцем по усам:

— Хитрый ты, земляк Гамай!.. Ну что ж, это дело твое, а если надумаешь, может, и…

И, не окончив фразы, пошел в свою каморку. А Никита остался со своим печальными мыслями, точившими его, точно короед дерево. Прежде он не задумывался глубоко о смысле жизни, об окружающих его людях. Не привелось ему до призыва в армию хоронить близких людей. В селе, разумеется, умирали люди, но его это не трогало, он не знал их. А теперь, когда смерть унесла близкого человека, он был подавлен. Повесили Дмитрия Каракозова, еще совсем молодого человека, смелого и храброго. «Ему было всего двадцать шесть лет! Да он же мой ровесник! — думал Никита. — А я еще и не жил. Только начал кое-что понимать. Вот так и Каракозов! Едва, можно сказать, стал на ноги, не дожил до тридцати лет, а уже лишился жизни. Совсем недавно он еще жил, дышал, смотрел на небо, любовался солнцем. А сегодня в земле тлеет».

А Мотря! Ясноглазая, печальная Мотря! И ее нет. Как-то странно мир устроен! Для чего матери рожают детей, носят на руках, учат ходить по земле? Разве для того, чтобы кто-то вдруг отнял у них жизнь? Кто дал на это право?

Вспомнил Аверьяна. Зачем научил он его, Никиту, думать, рассуждать? Жил до сей поры спокойно, не забивая голову мыслями. А Аверьян смутил его душу, люди должны жить по-другому, лучше. Еще Аверьян говорил, что и офицеры есть другие, не такие, как их майор, который солдат за людей не считает, кичится своим происхождением, считает, что дворяне — это высшие над всеми существа, а все прочие — черная кость, ими должно помыкать. И никогда таким мужикам, как Никита, не дослужиться до офицерских званий, туда им дорога закрыта…

Аверьян рассказал, что четыре года назад в Житомире подполковник Красовский, узнав, что резервный батальон посылают на подавление крестьянского восстания, написал прокламацию и в ней призывал солдат не воевать с безоружными крестьянами, ведь среди них есть и родные. А когда Никита спросил, как отнеслось к подполковнику старшее начальство, Аверьян ответил: подполковника арестовали и судили. Наверно, расстреляли или повесили.

Много нового услышал уроженец Запорожанки о царской власти, но понял, что надо молчать и исправно нести солдатскую службу. Вспоминалась бабушкина присказка. «Молчи глуха — меньше греха», — поучала она, чтобы не лез впереди батька в пекло.

Фельдфебель Петрушенков был доволен земляком Никитой, он и в муштре проворный, и на словесности всегда четко отвечает, все схватывает на лету, все запоминает. А в карауле в Зимнем дворце особенно старательный, все любуются бравым солдатом, писаным красавцем.

Однажды молодцеватый офицер, начальник караула, наставлял Никиту:

— Смотри мне! Ты на посту в царском дворце не запятнай чести гвардии. Сегодня у государыни гости! Гости далекие, заморские, с ними княжата и царята, любопытные дети. Чтобы стоял не шелохнувшись и чтоб ни гугу.

Когда они появились, Никита замер. Впереди шла старая царица, а рядом с ней молодая женщина в платье с широкими рукавами, пузырившимися на плечах. За ними трое детей — два мальчика и девочка. Увидев красавца солдата, дети остановились. Старшие тоже стали рядом. Мальчики подошли почти вплотную и стали рассматривать заинтересовавшего их солдата.

А Никита стоял не шелохнувшись. Мальчики с интересом разглядывали его. Их удивляло, что человек может так неподвижно стоять, вытянувшись по струнке. Смотрит на них приветливыми глазами и словно немой, рта не открывает, а винтовка будто приросла к его телу.

Никита очаровал заморских княжат. Он был в парадном синем мундире с золотистыми пуговицами, с блестящим от позолоты кивером на голове, высокий, статный. На лице играл румянец, как у ребенка, и чернели аккуратно подстриженные усики.

Светловолосый мальчик даже руку протянул, хотел дотронуться до загадочного солдата, чтобы узнать, не игрушечный ли он. Молодая женщина, очевидно мать, шепнула ему что-то, и мальчишка отошел от Никиты.

Дети упросили старших побыть еще немного возле волшебного солдата.

Как ни тяжело было Никите, а пришлось стоять не шелохнувшись почти час. Когда женщины с детьми отошли от него и за ними пробежала стайка девушек, сопровождавших царицу, услышал, как молодая мать, улыбнувшись царице, несколько раз громко повторила: «Гут зольдатен!» Потом в казарме он узнал, что та заморская гостья сказала: «Хороший солдат!»

Как только гости удалились, к Никите подскочил начальник караула и прошептал:

— Молодец! Так и надо по-гвардейски поступать! Я скажу твоему командиру, чтобы тебе чаще давали увольнительную в город.

— Рад стараться, ваше благородие! — отчеканил Никита и лишь после этого расслабил онемевшие ноги.

Гвардейские полки в Петербурге держали для того, чтобы они охраняли царя и членов царской фамилии. А чтобы при любых обстоятельствах гвардейцы были на высоте, их беспрестанно муштровали. Все время, свободное от караулов в царском дворце, их гоняли до седьмого пота. Гвардеец должен быть выносливым, сильным, чтобы не растеряться в тот момент, когда царской особе или его близким будет угрожать опасность. Гвардия — это глаза, уши, руки милостивого императора, вдалбливали изо дня в день гвардейцу. И Петрушенков вновь и вновь вставал перед строем гвардейцев и требовал чеканного и монолитного: «Божьею милостью, Александр Второй, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая».

Никиту подмывало спросить, почему это наш русский царь является королем польским, а кто же финляндским, если наш государь только их князь, и что такое «и прочая»? Но побаивался, чтобы не нарваться на неприятность. И вместе со всеми бездумно повторял за Петрушенковым царское звание. Никита теперь на все смотрел по-другому. Конечно, благодаря Аверьяну. Этот искренний друг и любовь к чтению привил ему… Во время перекуров и прогулок по казарменному двору Аверьян часто рассказывал о том, что пишется в книгах. Жаль, что в казарму запрещено их приносить, начальство считало, что для солдат достаточно и того, что дают им на занятиях по словесности фельдфебели и офицеры. Зачем развращать солдат книгами? А Никите очень хотелось почитать хорошую книгу. Однажды, будучи в гостях у Маши, увидел на столе и на подоконнике книги, прочитал на обложках: «Пушкин», «Гоголь». Маша, заметив, что он заинтересовался книгами, предложила ему взять кое-что почитать, но он, поблагодарив, отказался: ведь в казарму не разрешено приносить книги. Маша не стала больше говорить об этом, но все же сообщила, что прочла очень замечательную новую книгу с каким-то странным названием: «Что делать?» Произнесла и лукаво улыбнулась: «Ты, наверное, не читал?» Конечно, не читал. Где он может взять новую книгу?

Однажды, когда сидели вдвоем на кухне, Маша начала пересказывать содержание этой книги.

Рассказывала о какой-то Верочке, Вере Павловне. Говорила так, словно Вера Павловна была ее близкой знакомой. И Никита загорелся желанием прочитать книгу. Но когда же он будет читать? Весь день-деньской в казарме: или маршируешь, или в карауле стоишь. Да и не разрешают солдатам заглядывать в книги. А Маша продолжает рассказывать о Вере Павловне, которая мечтает о новой светлой жизни, когда женщина будет свободной и в своих поступках, и в любви. И выходить замуж не по принуждению родителей.

…Уже полмесяца не видит он Машу. Но мысли о ней не дают ему покоя. Как она, что с ней? Никита стал рассеянным, даже на словесности отвечал невпопад, чем вызвал недовольство Петрушенкова, который не узнавал своего любимчика. Рассеянность и привела к беде, стала причиной несчастного случая.

Ночью солдат подняли по тревоге. Перепуганные гвардейцы вскакивали с коек, молниеносно одевались, убирали постели. Внезапная команда фельдфебеля «К оружию!» еще больше сбила их с толку. Они метнулись к пирамиде, схватили винтовки и выбежали на плац. Октябрьская темная ночь окутывала Петербург. Моросил дождь, и однополчане Никиты проклинали опостылевшую солдатскую службу. Сейчас бы лежать в теплой казарме под одеялом и спать, а их, как собак, выгнали на улицу.

Обычной поверки не было. Унтер-офицеры суетились, подгоняли солдат, в ревностном запале ругались. Беспрерывно, словно горох из решета, сыпались команды: «Равняйсь!», «Смирно!», «Равнение направо!», «Направо!», «Шагом марш!»

Колонна преображенцев выползла из ворот, молча двинулась к Дворцовой набережной, а оттуда через мост на Васильевский остров. Далее торопливо прошли Восемнадцатую и Девятнадцатую линии, пересекли Большой проспект, Средний. На Малом проспекте Никита посмотрел на Петрушенкова — проходили мимо того угрюмого дома, где жила зазноба фельдфебеля. Петрушенков сосредоточенно маршировал рядом с первой ротой и даже не взглянул на знакомый дом.

За Смоленским кладбищем остановились на широком пустыре. Обессиленные солдаты отдыхали стоя. Они не догадывались, почему после выстрела Каракозова царская власть ввела усиленные военные учения и маневры. Царю нужны были вышколенные, проворные и послушные солдаты, которые не задумываясь уничтожили бы всех его врагов.

Приблизились всадники — командир полка и командиры батальонов. Прозвучала команда «Смирно!», но генерал махнул рукой и отменил команду.

После отдыха батальонные командиры подошли к своим солдатам. Они передали приказ генерала: сегодня проводятся полевые учения, приближенные к боевой обстановке. Преображенцы должны уметь воевать. Они должны быть настоящими солдатами. Пустырь этот не знаком ни командирам, ни солдатам. Да это и к лучшему, в будущих боях придется воевать на незнакомой местности. Никто не знает, где может начаться битва. А это диктует боевую задачу: полк должен немедленно выслать разведку и проверить дорогу, по которой он будет продвигаться. Никто не знает, что впереди, да к тому же и ориентироваться в ночной темноте трудно. Но полк должен идти вперед. Таков был приказ. Следом за разведчиками неторопливо двинулись батальоны. Впереди рот шли фельдфебели, а командиры были в арьергарде.

Неожиданно путь преградили рвы, но офицеры приказали двигаться вперед и форсировать наполненные водой канавы, использовав «подручные средства». А какие средства можно было найти в беспорядочной сутолоке? Солдаты обнаружили неподалеку несколько тяжелых бревен и пытались соорудить нечто наподобие моста, чтобы перебраться на противоположную сторону канавы. Никита работал с большим усердием. Вдвоем с костромичом они подкатили длинное, обитое железом бревно и хотели перетащить его на противоположную сторону. К ним подбежали еще два гвардейца и с разгона толкнули Никиту, он поскользнулся и полетел в канаву, а сверху на него свалилось бревно и придавило ногу. Никита закричал, но его крик не услышали. Тогда костромич начал вопить: «Убило солдата! Убило солдата!» Как раз в это время подоспел Петрушенков и, узнав, что пострадал Гамай, бросился к нему в воду, приказал поднять бревно. Когда Никиту вытащили, он был без сознания. Уже начинало светать. Быстро разыскали полкового врача. Тот пришел с санитаром, который нес тяжелый чемодан с медицинскими принадлежностями. Старик врач смочил вату нашатырным спиртом и ткнул под нос Никите. Никита поморщился и слегка чихнул.

— Живой! — крикнул врач. — А теперь посмотрим, что у него с ногой. — Приказав санитару держать Никиту за плечи, он наклонился, сжал раненую ногу и изо всей силы дернул. Никита заорал не своим голосом от нестерпимой боли. — Молчи! Молчи! — прикрикнул врач, поправляя очки, все время сползавшие на нос. — Значит, поломал кости. Носилки!

— Носилок нет, не брали с собой, — флегматично произнес санитар.

— Тогда на коня! На моего коня!

— Конь на конюшне.

— Не на того! На повозку.

— Есть на повозку! В один миг положим.

Полевое учение продолжалось, солдаты мчались вперед, их подгоняли офицеры. А Никита, лежа на повозке, стонал. Санитар вез его в лазарет. Нога так горела, точно к ней приложили раскаленное железо. Ему невольно вспомнилась помещичья кузница, где он был молотобойцем. Старый кузнец учил его раскалять на горне железные штыри, наставлял, как нужно мехами раздувать уголь и ждать, пока штырь покраснеет.

«Видишь, как раскаляется, — тихо говорил простуженным голосом кузнец. — Это железо готовится покориться человеческим рукам. Из него что угодно можно выковать. Оно послушное. Но будь осторожен — может и смерть причинить. Был один подручный у меня. Давно это случилось. Вот такой длинный стержень разогревали, раскалился он так, что искры летели, когда его переворачивали большими клещами. А тот подручный был сорвиголова, все прыгал вокруг. И вот, когда уже нужно было вытаскивать стержень, он начал пританцовывать и присвистывать. И раскаленный металл выскользнул у него из рук, упал на ногу. Прожег ногу до кости. Я подбежал к нему, отпихнул ногой стержень, а парень кричит: «Жжет! Ой, жжет, дяденька!» Я схватил кувшин, набрал воды и начал поливать ногу, содрогаясь от душераздирающего крика: «Жжет, жжет, дяденька!» До сих пор слышу этот крик. Так и потерял он ногу. Отрезали врачи. Ходил на деревяшке».

В эти тяжкие для него минуты вспомнил Никита дедушку-кузнеца и его несчастного подручного. А нога горит, нельзя пошевелить. «Деревяшка!» Какое страшное слово! Неужели и он будет ковылять на деревяшке? Видел двоих таких, пришли с Крымской войны, под Севастополем оставили ро одной ноге.

Хоть и сердитый с виду полковой врач, но сердце у него было доброе. Где-то нашел извозчика и догнал санитарную повозку.

— Куда везешь? — набросился на санитара.

— В полковой лазарет.

— Сворачивай направо. «В полковой лазарет»! Тоже мне доктор! Что я там сделаю? Хоть и наложили на ногу шину, этого мало. Поедем к профессорам.

Он отвез Никиту в Медико-хирургическую академию, а сам поспешил на квартиру к коллеге, застал его за завтраком.

Вместо приветствия выкрикнул:

— Коллега! Скорей в академию. Гвардейца спасать. Только что ранен.

— Добрый день, Петр Федорович, — ответил хозяин. — Садитесь к столу.

— Благодарю, Митрофан Иванович. Извините, — поклонился жене профессора. — Добрый день. Не гневайтесь, хочу вот забрать Митрофана Ивановича.

Они дружили издавна, еще с той поры, когда работали вместе с Николаем Ивановичем Пироговым при обороне Севастополя.

— Пошли, пошли, коллега! — обнял Петра Федоровича профессор. — Узнаю пироговскую школу. «Первым делом — к больному!» — так учил нас Николай Иванович?

— Да, да, Митрофан Иванович. Пошли, пошли. Уж больно хорош гвардеец! Как говорят, кровь с молоком. Представьте себе, он из той местности под Полтавой, где квартировали наши госпитали, когда возвращались из Севастополя после войны.

Пока пришел профессор с врачом, Никиту уже положили на койку, сняли с него амуницию, раздели.

— Покажись-ка, гвардеец, — подошел к Никите профессор. — Кровь с молоком? Да у него губы мелом намазаны. — Он сел возле койки. — А ну-ка, давай, гвардеец, ногу. — Начал ощупывать. — Болит?

Никита утвердительно кивнул головой.

— Молодец! А тут болит? — нажал выше колена. — Нет? Это хорошо. Значит, ниже колена.

— Митрофан Иванович! Боюсь, не раздроблена ли кость?

— Посмотрим, Петр Федорович, — спокойно сказал профессор. — Расскажи, воин, что произошло? Угу… — выслушав путаный ответ Никиты, сделал вывод: — Удар большим предметом. Будем пробовать. — С усилием нажал пальцами пораженное место.

Никита застонал.

— Стони, стони, воин… В Севастополе не воевал?.. Значит, еще под стол пешком бегал. Угу… — продолжал нажимать мясистыми пальцами. — А тут… — нажал на пальцы ног. — Не болит? А тут? — снова начал мять и нажимать выше колена. — Значит, — глянул на Петра Федоровича, — бедренная кость цела. Посмотрим ниже. — Он провел пальцами по коже и с силой нажал, а потом отпустил.

Никита тихонько ойкнул и замолчал. Профессор многозначительно взглянул на полкового врача:

— Думаю, что голень тоже цела, не раздроблена. — И улыбнулся Никите. — Не печалься, богатырь. Топором рубить не будем и пилой пилить тоже не будем. Будешь с ногой. Но… есть у тебя жена?

Никита промолчал.

— Угадал. Значит, есть. Пусть она не ругается из-за того, что слегка хромать будешь. И пусть молится богу и благодарит деву Марию, что мы с Петром Федоровичем ногу тебе не оттяпали.

Уже две недели лежал Никита в просторной палате Медико-хирургической академии. Боль постепенно уменьшалась, но профессор не позволял вставать. Навещал его и симпатичный Петр Федорович. Он внимательно осматривал богатыря преображенца, как он называл Никиту, и оставался довольным. Обрадовал его, сказав, что в армии больше служить не придется, отпустят домой. Услышав это, Никита чуть было не вскочил с койки.

Домой! Об этом он мечтал почти два года, с первого дня, когда привели новобранцев в казарму. Подумав о Запорожанке, сразу вспомнил Машу. Как он теперь будет жить без нее? Бывали такие нестерпимые минуты, когда хотелось подхватиться с койки и мчаться на Садовую к ней, к Маше. А зачем мчаться? Она не видела его уже месяц, и, наверное, это ее уже не тревожит. Забыла запорожанского гвардейца, да и не пара он ей! Селянин и горожанка! Девушка родилась и выросла в Петербурге, не видела никогда ни степей, ни колосящихся рожью и пшеницей нив. Зачем ей их захолустное село, где единственное высокое здание — церковь.

Несколько раз проведывали Никиту однополчане из его роты. Их посылал Петрушенков. Он и сам однажды навестил его. Пришел, сел на табуретку и долго смотрел на своего солдата.

— Смотрю я на тебя, Никита, и думаю, чем ты так женщин околдовываешь? И в своем селе женился, и тут с Аверьяном к красивой девушке ходил, и моя фельдфебельша уши прожужжала, все расспрашивает о тебе. Понравился ты ей. А что ты так смотришь, зенками своими стреляешь? Фельдфебельша! Я на прошлой неделе женился. Командир полка дал разрешение, и мы обвенчались в полковой церкви. Все офицеры поздравили меня, собрали деньги. На обзаведение молодоженам, сказали. Целых двадцать пять рублей дали. Вот я и говорю — моя фельдфебельша все тебя хвалит, говорит, ну и красивый же тот солдатик, что письма приносил, как нарисованный, и такие усики, говорит, завлекательные, а глаза так и манят к себе.

Растравил душу Петрушенков напоминанием о Маше. Лучше бы не вспоминал о ней. И без фельдфебельской похвалы Маша из головы не выходила.

Никита лежит, поглядывает в окно. Сегодня воскресенье. Врачебного обхода не будет. Только санитары должны принести еду. Кажется, уже время и завтракать, а они, лодыри, куда-то запропастились. Соседи бурчат, тоже санитаров ругают.

И не заметил, как открылась дверь. Услышав голос профессора, повернул голову.

— Прошу, заходите, барышня. Вот он, ваш раненый, в левом углу, около окна. Гвардеец! Принимай гостей. А я пойду. Кланяюсь!

Верить или не верить своим глазам? На пороге стояла Маша. Смотрит на Никиту и не трогается с места.

Он был поражен неожиданным видением. Забыл обо всем: о поврежденной ноге, о соседях по палате, обо всех своих печальных раздумьях в бессонные ночи. Не находил слов, только поднял руки, обхватил ими голову. И смотрел… Смотрел на Машу и думал, что это сон, ведь она не один раз снилась ему в этой неуютной, мрачной палате. Просыпался среди ночи и сожалел, что это всего лишь тревожное воображение. Может, и сегодня это сон? Однако за окнами светит яркое солнце.

— Мне разрешил профессор, — наконец тихо произнесла Маша и направилась к Никите.

А он силился подняться, опирался на локти, пытался пошевелить взятой в гипс ногой.

— Не вставай! — услыхал ее шепот. Она уже была рядом с ним. Быстро положила на одеяло цветы и бумажный сверток. Потом опустилась на колени и прижалась к Никите, сухими горячими губами прильнула к его побледневшим губам.

Он обхватил ее за шею и притянул к себе. Они не обращали внимания на присутствующих. Да больные сами почувствовали, что они лишние, поспешно вышли из палаты, опираясь на костыли. Остался только один, лежавший в дальнем углу, да и тот отвернулся к стене и укрылся одеялом.

— Милый Никитушка! — промолвила Маша.

А он пристально смотрел ей в глаза и не знал, что сказать.

— Милый мой! Тебя следует поколотить, наказать! — улыбнулась задорно и погрозила пальцем. — Молчишь? Значит, провинился.

Хотел ответить ей, но не находил нужных слов. И не осмелился спросить, от кого она узнала о случившейся с ним беде?

— Машенька! Возьми табуретку!.. Ноги твои заболят, — попробовал помочь ей подняться с пола. И таки доказал свою силу. Как ни было больно, но сумел подняться, крепко оперся здоровой ногой на пол и поднял Машу как пушинку.

— Никитушка! — прошептала. — Опомнись! Тебе же больно! — А самой было приятно ощущать прикосновение его сильных рук. — Не двигайся! Я сама возьму табуретку.

Теперь они сидели рядом на койке.

— Что же ты молчишь? Рассказывай, что с тобой приключилось. Не молчи…

— Не буду молчать… Мы шли походом ночью, и надо было перебраться через глубокий ров, а там вода. Я и мои друзья солдаты схватили бревно, которое я нашел. Я думал, что сделаем мостик… Но поскользнулся, и бревно упало на ногу.

— И все?

— Все, моя милая. Меня, спасибо нашему врачу, привезли сюда… Лечат.

— Мама передала тебе привет и вот этот подарок. Она сама испекла для тебя пирожков. А я цветы купила на Невском. Куда их поставить?

Увидела на столе бутылку и быстро вставила в горлышко два цветка, а еще два поставила в стакан. Выбежала в коридор и принесла в большой чашке воды.

— Машенька! Спасибо за цветы, с ними словно весна в палату заглянула… Я хочу тебе сказать…

Маша притихла, придвинулась ближе к Никите и, как прежде, окинула его любящим взглядом.

— Слушаю, Никитушка…

— Я хочу сказать тебе… Сказать… Сказать, что люблю тебя.

Она ничего не ответила, только еще сильней прижалась к нему и склонила голову ему на плечо.

— Слушаю, мой милый… Ну, говори же… Говори… — с волнением шепчет Маша на ухо, обдавая Никиту горячим дыханием.

— Люблю… люблю тебя и хочу… — замолчал, смутившись. — Хочу, чтобы ты была моей… моей женой…

— И я хочу, чтобы ты был моим мужем.

Они замерли на какое-то мгновение, не отрывая глаз друг от друга. Первой пришла в себя Маша, горячо поцеловала Никиту и произнесла, улыбаясь:

— Никитушка! Любимый мой! Вот видишь, какое у нас сватовство — без свах и кумушек.

И он улыбнулся, обняв ее.

— Машенька! Я все время вспоминал тебя, но не знал, что ты… Что ты обо мне думаешь… Что ты… моя!

— Твоя, Никитушка! Разве ты забыл, что я сказала тебе — твоя жена. Забыл?

— И я твой навсегда… А как ты узнала, что я здесь?

— Мне сказал фельдфебель Петрушенков, он и сюда меня проводил, и с профессором познакомил.

— Петрушенков? — воскликнул Никита. — Добрый он человек… Это я давно знал. А как же ты с ним встретилась?

— Встретилась… — лукаво усмехнулась и добавила: — Пошла в полк и попросила вызвать фельдфебеля Петрушенкова. Он вышел и сказал, что ты в лазарете.

— И как ты назвалась — моей сестрой?

— Сестрой! Еще что придумал! Я сказала, что я твоя невеста…

В дверь заглянул Митрофан Иванович:

— Мадемуазель…

Маша подхватилась с койки.

— Простите, господин профессор… Я задержалась…

— Ничего, ничего… Я хочу вам сказать… — Он запнулся и продолжал, глядя в пол: — Хочу сказать вам правду. Простите меня, старика, но я должен сказать вам правду.

Маша побледнела.

— Не волнуйтесь! — успокоил ее. — Вашему жениху придется распрощаться с гвардией… Понимаете, нога повреждена. А дома будет героем. Будет ходить и работать. Только немного прихрамывать… Да это не такое уж и большое горе. Главное, чтобы руки были и голова светлая. Мы еще немного подлечим его и выпишем из нашего госпиталя. И тогда он — вольная птица.

— Спасибо, спасибо, дорогой профессор! — Маша схватила руку Митрофана Ивановича, хотела поцеловать.

— Ну-ну, мадемуазель! Что вы! Я лечу его, как своего сына. Он мне понравился. Понимаете, я на войне в Севастополе видел такого, как и он, молодого матроса, ему оторвало ногу осколком французской бомбы. Мы спасли его. А ногу потерял… Ушел от нас на деревяшке, но остался жив. Его лечил наш знаменитый доктор, профессор Пирогов, а мы учились у Николая Ивановича. Большой мастер был Николай Иванович Пирогов… Да! Так о чем я? Да, да, о вашем женихе. Завидую его молодости. Такой герой! У него и здоровье, и сила, и красота! Завидую! Завидую! Хорошего парня вы полюбили. Пожелаю вам обоим счастья и согласия в вашей жизни. А мы скоро его выпишем. Мы советовались с полковым врачом Петром Федоровичем. Подготовим проездные документы, и пускай едет на свою Полтавщину… Извините, мадемуазель… Может быть, я что-то лишнее сказал?

— Нет, нет, профессор, ничего лишнего! — улыбнулась Маша, радостно посмотрев на Никиту.

— Тогда до скорого свидания! Мне надо идти. Вы можете еще посидеть с нашим красавцем. И разрешаю вам приходить к нему в любое время. Вот я написал записку, покажете — и вас тотчас же пропустят.

Этими словами профессор еще больше обрадовал Машу. Как только он вышел, она обняла Никиту и стала осыпать его поцелуями.

— Отпустят! Отпустят! Ты рад, Никитушка?

— Рад, моя голубка.

— А то, что ты будешь немного прихрамывать, как сказал профессор, это ничего?

— Ничего, Машенька.

— А почему ты вдруг погрустнел? А? Скажи.

— Я думаю о тебе… Как же я могу уехать на Полтавщину, оставив тебя здесь?

— Я не останусь здесь.

Обрадованный Никита подскочил на койке, но, скривившись от боли, снова лег.

— Машенька! Как это — не останешься?

— Не останусь, поеду с тобой.

— Со мной? В нашу Запорожанку?

— В вашу! Нет, в нашу Запорожанку! Не бойся! Меня ничто не пугает. Только быть бы с тобой, Никитушка! — прижалась к нему. — Ты научишь меня снопы вязать. Да? Научишь, как надо картошку сажать, борщ варить. Ты рассказывал, какой вкусный борщ варит твоя мама. Научишь меня корову доить. Да? Научишь, мой любимый?

По одному начали входить в палату соседи Никиты.

— Хлопцы! Вы нам не мешаете. Маша скоро уйдет домой. Ложитесь на свои койки.

— И я скоро покину вас. Простите за беспокойство.

Солдаты укладывались на своих койках, а Маша шепталась с Никитой.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?

— Хочу.

— Я буду верной женой, буду делать все, что ты прикажешь, только бы быть вместе с тобой.

— Машенька! Зачем это слово «прикажешь»? Ты сама знаешь, что надо делать, чтобы жить в согласии… — Он нежно обнял ее. — А скажи мне, Маша, почему тогда, когда я рассказал тебе о Каракозове и о Мотре, ты не хотела со мной разговаривать и стала… стала какой-то…

— Какой, мой милый?

— Чужой.

— Глупенький мой! Что ты выдумываешь! Чужой! Тебе не стыдно произносить это слово? Неужели забыл тот вечер, когда я отдала тебе всю себя? Слышишь, всю себя! А тогда, когда ты сказал о смерти Мотри, разве я могла вести себя иначе? Разве я могла тогда радоваться из-за того, что ушла из жизни Мотря? Скажи… Человек должен быть человеком и не строить свое счастье на несчастье других… Я переживала за тебя и за Мотрю… Бедная женщина! Как она страдала!.. Но она хороший человек!.. Это ведь она убила подлеца! Да?

— Да, — едва слышно выговорил Никита. — Она убила его и себя…

— Таких людей мало, — задумчиво промолвила Маша. — Они редко встречаются… Что не поддаются обстоятельствам, не плывут по течению…

— Я хочу сказать тебе, дорогая моя Машенька… Сказать, что здесь, в Петербурге, рядом с тобой я стал совсем другим человеком. Стал иначе смотреть на жизнь… Увидел что-то новое… это ты меня научила… Человек должен размышлять.

— Никитушка! Это не я, а Аверьян. Ты же говорил, что он часто беседовал с тобой.

Они разговаривали тихо, шептались, чтоб не слышали Никитины соседи.

— Рассказывал… И про того… — Не успел договорить, потому что Маша ладонью закрыла ему рот. Никита понял, почему она так сделала. Он и сам не собирался называть фамилию того смелого человека, который возле Летнего сада поднял руку на царя. Но было приятно чувствовать прикосновение ее пальцев.

…Маша почти каждый день проведывала Никиту и несказанно обрадовалась, когда профессор объявил о дне его выписки из госпиталя.

Профессор ходил по своему кабинету, пощипывал бородку.

— Мадемуазель, я понимаю вас и сочувствую вам. Что вам сказать… Мне впервые пришлось столкнуться с такой… гм… гм… ситуацией. Значит, вы хотите обвенчаться и просите моего совета? Если это настоящая любовь, то пусть вам бог поможет. Я узнавал, как это делается. Ваш гвардеец еще на военной службе. Мы его выписываем, он отправится в полк и по уставу должен просить разрешение у командира полка на женитьбу. Да, да, не удивляйтесь. Если разрешит командир, то вас обвенчают в полковой церкви. Я уже говорил с командиром, рассказал о вашем желании стать… гм… гм… супругой солдата императорской гвардии. Просил командира. Он тоже, ну как сказать… растерялся. Такого еще не было в полку, чтобы рядовой солдат женился на девушке из дворянского сословия. А потом, имейте в виду, вы теряете все свои права, вас лишат дворянского звания, и вы будете… Ну как вам сказать, будете в крестьянском сословии. Это не страшит вас?

— Не страшит!

— Голубушка! — Он подошел к Маше и поцеловал ей руку. — Понимаю… Вы хотите быть свободной. Скажите, вы, наверное, читали, гм… гм… с вами можно говорить откровенно? Этот разговор останется между нами?

— Говорите, дорогой профессор, откровенно. Пусть это будет нашей тайной.

— Голубушка! Я вижу, что вы из новых людей. Вам, наверное, приходилось читать господ Тургенева, Чернышевского. И познакомиться с их героинями — Еленой, Верой Павловной… Прошу извинить.

— Читала, читала, дорогой профессор.

— Умница моя. Пусть вас бог бережет. Я помогу вам, может, когда-нибудь помянете меня добрым словом… Вас могут обвенчать в полковой церкви. С вашего позволения буду у вас посаженым отцом. Гм, гм! Не возражаете?

— Митрофан Иванович! — бросилась к нему и хотела упасть на колени.

— Ну, ну, ну! Это никуда не годится! — остановил ее и посадил в кресло. — Так вот. Ваш Ромео после выписки из госпиталя побудет неделю или две в полку, пока ему бумаги выпишут — и о его службе, и о вашем венчании. Потом его отпустят домой… А как ваша мама?

— Она не возражает. Сначала… Сначала проклинала, а теперь согласилась. Я ей сказала, что хочу жить на свежем воздухе. Дорогой Митрофан Иванович! Что я тут буду делать? Я задыхаюсь, дышать нечем.

— Понимаю, голубушка. Хотя мои слова ничего не значат для вас, но я благословляю вас на… на новую жизнь. Поймите, вы совершаете подвиг. Придется привыкать к новой жизни. Вам будет тяжело. Вы даже не можете себе представить, как тяжело. Нужно будет землю обрабатывать и, извините, за коровой ходить… Но вижу, что вы сильный духом человек. Благословляю вас!

Теперь он уже не мог удержать Машу: она опустилась на колени:

— Благословите! Ведь отца у меня нет…

Интермедия

Московское радио донесло бой Кремлевских курантов. Двадцать четыре часа. Полночь. А любознательная аудитория Кирилла Ивановича не собиралась покидать его гостеприимный дом. Давно уже остыл чай, налитый в стаканы заботливой Устиньей Артемовной, сама она незаметно ушла в свою комнату спать. А Кирилл Иванович, словно неутомимый киномеханик, крутил ленту воспоминаний прошлого, увлекая слушателей все новыми и новыми захватывающими подробностями.

Самийло не выдержал и, вскочив со скамейки, выкрикнул:

— Прадедушка Хрисанф! Ты — гений! Это феноменально, что ты познакомил нас с Кириллом Ивановичем. Дорогой Кирилл Иванович! И вам я отдаю должное. Вы тоже гений. Вы так досконально изучили историю нашей Запорожанки, что за это вас надо наградить медалью! Присвоить звание почетного гражданина Запорожанки! Куда смотрят руководители района, до сих пор не додумались это сделать? Это возмутительно. Надо поощрять таких энергичных, как вы, людей!

— Подождите, подождите, молодой человек, — остановил его Кирилл Иванович. — Это только начало истории, а до конца еще далеко.

— Какое начало! Это уже история! Вы представляете себе… Наша Запорожанка, которую на дореволюционных картах даже маленькой точкой не обозначали, она, наша дорогая Запорожанка, тоже творила историю.

— Правнучек! Может, ты помолчишь, снизишь голос?

— Прадедушка! Дорогой мой! Да ты же мне глаза раскрыл. Выходит, прекрасная Маша — это моя прапрабабушка! Ура! Да она же… Да о ней столько…

— Ты многого не знал, правнучек, так как твои мысли были направлены не в ту сторону.

— Виноват не я, прадедушка!.. Меня мало воспитывали… не окружили вниманием!

— Лоботряс! Болтун! Не окружили его вниманием!» Ты что, сосунок в пеленках? Ни в чем не виноват! Тут моя вина, что в свое время не помог твоим родителям, а моим внукам, воспитывать тебя. Надо было, сняв штанишки, почаще прохаживаться ремешком по заднице.

— Прадед! Это реакционно! Антипедагогично! Макаренко не так воспитывал.

— Не знаю, как он воспитывал. Да мне об этом рассказывал Кирилл Иванович, который лично знал Макаренко еще по Крюкову, да и в Куряже встречался с ним. Кирилл Иванович, подтвердите, пожалуйста, как Макаренко приучал детей к дисциплине. Дисциплина должна быть твердой с беспрекословным подчинением коллективу. Так, Кирилл Иванович? Вот видишь, правнучек. Кирилл Иванович подтверждает. Где твой коллектив? Какая у тебя дисциплина? Будучи учеником, частенько опаздывал в школу. А когда приезжал домой на каникулы, все больше в постели валялся. Ты здесь упомянул прапрабабушку Машу. Если бы она увидела, какой ты бездельник, тут же умерла бы от стыда за тебя. Твоя прапрабабушка была великой труженицей, сегодня ты слышал, что о ней говорил Кирилл Иванович. Вот эта самая Маша, которая до восемнадцати лет не видела села, приехала из Петербурга в нашу Запорожанку и своим трудом заслужила уважение всех сельчан, даже самых языкастых молодух. Она быстрее всех снопы вязала, старательнее всех коноплю вырывала и замачивала в реке. А как она пряла! У нее получались такие ровненькие ниточки, что полотно выглядело лучше шелка. А какой хлеб пекла на капустном листе!.. Со всего кутка[2] женщины прибегали к ней учиться.

— А откуда ты все это знаешь, прадедушка? Это же давно было, еще в прошлом столетии, в девятнадцатом.

— О, да ты хороший историк, разбираешься в столетиях.

— Разбираюсь! Я ведь окончил исторический факультет. А почему ты, прадедушка, промолчал, не ответил мне, откуда ты все знаешь о нашей прекрасной прародительнице Маше?

— Эх! Правнучек, правнучек! Плохо ты соображаешь. Не хочешь пошевелить серым… Как вы говорили, Кирилл Иванович?

— Серым веществом.

— Вот, вот! Ленишься пошевелить серым мозговым веществом.

— Браво, браво! — зааплодировал Никанор Петрович. Его поддержала Нонна Георгиевна, воскликнув:

— Молодец! Вы молодец, Хрисанф Никитович!

— Спасибо за доброе слово! — поклонился ей. — Слушай, правнучек. Знаешь, кто такая Маша, как ты сказал, прародительница? Она — прапрабабушка твоя, а я прадед. Ты даже не знаешь, кем она мне приходится. Она ведь моя родная мама, историк ты мой бестолковый.

— Ура! А я и не подумал об этом. Уважаемая публика! Перед вами человек из девятнадцатого столетия. Свидетель царского и помещичьего произвола.

Хрисанф Никитович подошел к Самийлу и положил руку ему на плечо:

— Правнучек. Не юродствуй! К чему эта болтовня? Твой слова как полова. Подует ветер, и от них ничего не останется.

— Я от радости! Ведь какой женщиной была моя прапрабабушка. Гордиться надо такой генеалогией!

— Что?

— Скажу проще, прадедушка. Родословной.

— То-то оно и есть. Пускай знают наши потомки, откуда пошли мы, Гамаи. Хорошо! Вот теперь и возьмись сочинять свою дисортацию о нашей Запорожанке. Тут, брат, такая «сортация» с нашим родом, что высшего сорта мы люди, и трудового, и военного. Ты еще многое услышишь от Кирилла Ивановича. Я рад, что ты хоть сейчас, когда тебе стукнуло двадцать пять, понял, что нельзя забывать своих предков Гамаев… Вижу, вижу, начал задумываться, а моя мама Маша, как называет ее Кирилл Иванович, она — Мария Анисимовна… Я рад тому, что ты начинаешь браться за ум и, думаю, свою работу хорошо напишешь. Умнее становишься…

— Прадедушка!

— Молчи! И так вижу, что образумился. Хвалю за это.

Домой шли молча. Опираясь на палочку, Хрисанф Никитович тяжело ступал. Притихшая Нонна Георгиевна крепко держалась за руку мужа. Сзади неслышно шагал Самийло, понурив голову.

А когда вошли во двор, Хрисанф Никитович, ни к кому не обращаясь, пробубнил:

— И последние радиоизвестия проворонили, и по телевизору уже ничего нет… Да, да, — многозначительно произнес он, повысив голос. — А все-таки я доволен, что история нашей Запорожанки будет написана. Вот услышишь, правнучек, что во втором сказании Кирилл Иванович нам поведает.

Сказание второе

Запорожанка очаровала Машу. Она любовалась сине-голубыми тихими рассветами, когда над Орельчанкой клубился белесый туман, тянувшийся к речной долине. Любила встречать здесь восход солнца. Живя в Петербурге, Маша не видела рождения дневного светила. Этому мешали высокие хмурые дома, стоявшие впритык друг к другу. А здесь солнце, казалось, ласково приветствует людей, неторопливо выкатываясь из-за невысокого пригорка на лугу. Оно улыбается Маше, обнимает ее своими невидимыми нежными лучами. И ей хочется произнести: «Здравствуй, долгожданное! Освети нам день, чтобы он был ясный и веселый!»

И хотя порой ей бывает очень тоскливо, ведь Запорожанка — для нее чужбина, а Петербург, где родилась и выросла, был близким и родным. Но рядом с ней ее любимый Никитушка, и Маша забывала обо всем.

На второй день после того, как они с Никитой прибыли в Запорожанку, Маша едва сдержала слезы. Добрались они домой поздно вечером, почти целый день ехали из Харькова до Белогора.

Односельчанин Семен, привезший в Белогор землемера, возвращаясь домой, увидел на ярмарочной площади солдата и сразу узнал его.

— Это ты, Никита? — подошел к нему, помахивая кнутом. — А я гляжу, вроде наш, запорожанский. Здравствуй! Что, уже отслужил царскую службу?

— Отслужил, дядя Семен.

— Так садись, подвезу домой. Оно, правда, уже поздновато, — взглянув на солнце, сказал, — но до ночи доберемся. Вот уж обрадуется мать. А где же твои вещи?

— Я не один, дядя Семен.

— И двоих возьму. Заскочим по дороге к знакомому деду, попрошу у него соломы, настелю в телегу, и айда до хаты.

— Со мной жена, дядя Семен.

— Жена? Чья жена?

— Моя.

— Ты что, на царской службе женился?

— На службе, дядя Семен.

— А где же она?

— Да вон сидит возле церковной ограды.

— Зови ее сюда.

Семен, увидев Машу, сокрушенно покачал головой. Такой несчастной показалась она ему в своем стареньком салопчике. Угасал осенний октябрьский день. И хотя бабье лето еще дарило тепло, но дул холодный, пронизывающий ветер, срывавший листья с деревьев.

Маша шла рядом с Никитой, пряча озябшие пальцы в коричневую муфточку, временами быстро освобождала руку и поправляла шляпку.

— Здравствуйте, барышня, — поклонился ей Семен. — Значит, приходитесь женой нашему Никите? Хорошего мужа выбрали! — похвалил Никиту. — Садитесь на телегу, и поедем в нашу Запорожанку.

Домой добрались темной ночью. Дядя Семен подвез их до самого двора. Поблагодарив его, Никита повел Машу в хату. В руках держал ее довольно тяжелый чемодан и свой солдатский ранец.

Неожиданные гости нарушили сон обитателей гамаевской хаты. И хотя Никита известил родителей о своей женитьбе, появление невестки не могло не взволновать Харитину Максимовну. Не думала не гадала, что Никита привезет такую барышню. Где же ее поместишь в тесной хате? Как она будет жить в таком убогом жилище?

Приезд Никиты и Маши был для Запорожанки событием, взбудоражившим всех сельчан. О них долго говорили во всех хатах, на посиделках, на встречах у сельской управы, всюду, где собирались люди. А больше всего перемывали косточки гамаевской невестке молодухи и девушки у колодцев, где они собирались утром и вечером, на речке, когда стирали белье, на выгонах, куда по воскресеньям приходили поболтать в послеобеденный час. «Как Харитина терпит такую невесточку? Сама щуплая, ручки беленькие. Как же она с горшками у печи будет управляться? А как будет окучивать картошку в огороде? Кто за нее снопы станет вязать?»

О всех этих пересудах знала свекровь, доходили эти колючие насмешки и до Никиты с Машей. Он болезненно переживал за любимую жену. Вечерами перед сном они долго шептались друг с другом. Маша успокаивала его. Просила не обращать внимания, убеждала, что ей не тяжело. Но когда Никита наконец засыпал, она тихонько плакала. А утром улыбалась, возилась вместе со свекровью у печи — варила еду, пекла хлеб. Быстро научилась все это делать. И мать Никиты при встрече с соседками не могла нахвалиться невесткой. И послушная, и работящая, и чистоплотная, и с уважением относится к свекру и свекрови, не так, как запорожан-ские невестки. Из самого Петербурга привез ее Никита, но она будто здесь родилась и с бабки-прабабки приучена к крестьянской работе, да такая бедовая и расторопная.

Так постепенно Маша врастала в сельскую жизнь. Только одним была огорчена свекровь, что пустой ходит невестка. Правда, не все молодые женщины сразу радуют стариков внуками. Родители Никиты переживали, глядя, как мучается их кроткая и ласковая невестка на соломенной постели на полу. Дед Пархом ходил по всей Запорожанке, подыскивая жилье для сына и невестки. Говорил людям: «Им не нужны хоромы, только бы уголок отдельный». И наконец-таки у деда Авакума Черноморца нашел для них комнатушку с одним окошком. Неподалеку от гамаевской усадьбы.

— Ну, пляши, Маша! — воскликнул свекор, войдя во двор. — Нашел вам такой дворец, что лучшего и не сыщешь.

В тот же день молодые перебрались к деду Черноморцу. Маша несказанно обрадовалась. Она стала теперь «хозяйкой своей хаты», как сказала приветливой свекрови. Хотя в крохотной комнатушке негде было поставить кровать, но Никита и Маша примирились с тем, что их кроватью будут деревянные нары между стеной и печью. По сравнению с соломенной постелью на полу теперь у них было роскошное ложе.

Харитина Максимовна принесла большие подушки, которые тайком готовила для Никиты, будто знала, что сын приведет бедную жену без приданого, еще и у своей старшей сестры взяла две. Получилась такая удобная постель, что Маша и не знала, как благодарить свекровь. Она долго целовала Харитину Максимовну и повторяла, что перед ней в большом долгу и что теперь сама позаботится об устройстве своего гнездышка. Не меньше радовался и Никита.

Когда перебрались в свою «квартиру», сели на принесенные отцом табуретки возле небольшого столика, Никита взглянул на Машу, весело улыбнулся:

— Любимая моя, что теперь скажешь?

— Скажу, что я счастлива. Теперь я сама хозяйка. И наша комната будет чистой и уютной. Во-первых, я положу на стол мои книги. — Она раскрыла чемодан и вынула несколько привезенных из Петербурга книг. — Вот это «Современник». Теперь, мой дорогой Никитушка, ты дочитаешь «Что делать?». Нет! На видном месте ее оставлять нельзя, как бы кто-нибудь не увидел. — И опять положила книгу на дно чемодана. — Не забывай, дорогой, что этот роман и его автора недолюбливают некоторые люди. Ты знаешь кто. Лучше ее спрятать от недобрых глаз. Вот Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки». Диканька же находится где-то поблизости. Еще я хотела сказать тебе, Никитушка. В вашей… Ой, прости, в нашей Запорожанке есть школа, церковноприходская. Мама говорила, что диакон хочет уйти из школы. Так, может быть, я заменю его? Как ты смотришь на это?

— Я буду очень рад. Но позволят ли? Возьмут ли тебя учительницей? Надо…

— Что надо, милый? Я училась в женской гимназии и имею право учительствовать. Только надо сдать экзамен в Полтаве. Повезешь меня в Полтаву?

— Повезу, Машенька, повезу.

— Я уже ходила к отцу Василию. Он ведь здесь присматривает за школой как попечитель.

— И что он сказал?

— Он согласился взять меня учительницей.

— Ах, какая же ты умница, Машенька! Когда ты займешься своим любимым делом, то и грустить перестанешь.

— А я и не грустила, Никитушка, — прильнула к нему, как в незабываемые для них петербургские дни. — Не грустила. И ты не грусти. Я буду все делать: и снопы вязать, и корову доить. Ведь у нас будет корова?

— Будет, Машенька. Сегодня отец сказал, что он собирается достать лес, чтобы построить на своей усадьбе хату для нас. В левом углу поставим.

— У нас будет своя хата, Никитушка?

— Будет. Сами построим. И ты и я будем строить.

— Буду строить!.. А что мне придется делать?

— Будешь глину месить, штукатурить.

— Как это штукатурить?

— А мы научим тебя. Сначала в четырех углах вкапывают столбы — большие, толстые и длинные бревна. А между ними ставят тонкие брусья, к ним густо прибивают поперечные балки, вплетают хворост, ну так, как плетни сделаны у отца или деда Аввакума.

— Понимаю. Густо переплетают.

— Густо. Это является основой для стен. Потом в это переплетение забрасывают вальки — перемешанную с соломой глину, разравнивают их руками изнутри и снаружи, и стена готова. Затем ее еще долго выравнивают.

— Я буду возводить стены?

— Да, моя дорогая.

— А где мы будем корову держать?

— Какую корову?

— Ты же говорил, что у нас будет корова.

— А для коровы построим сарай. Ты видела на отцовском дворе сарай?

— Видела.

В своей новой «квартире» у них находилось время побеседовать, помечтать о будущем, казавшемся им лучезарным, счастливым и радостным, ведь теперь у них есть свой уголок, где они могут спокойно жить вдвоем.

Минула осень, да и зима пролетела незаметно для молодоженов. Хорошо, что родители Никиты давали им муку, картошку, овощи, сушеные груши и яблоки, а также лук и чеснок. Об одежде и обуви молодые не заботились. Никита ходил в солдатском обмундировании, а Маша кое-что привезла с собой. Но городскую одежду надо было заменить на сельскую. И поэтому старик Гамай задумал переодеть невестку. С деньгами у него было туго (ведь где их возьмет бедняк?), и он занял их у зажиточных соседей, купил овечий мех, заказал сельскому портному кожушок для невестки.

А свекровь подарила Маше большой теплый шерстяной платок и свои новые сапоги. Сказала, что сама обойдется старыми, зиму они еще послужат.

Харитина Максимовна смотрела, как Маша примеряла щедрые подарки, да все приговаривала: «Надевай, обувай, дочечка! Все тебе к лицу. Хотим мы, моя милая, чтобы ты не выделялась среди сельских и была такая, как все. Это и для спокойствия души твоей нужно. Будешь одета, как они, и перестанут судачить да насмехаться над тобой. Почувствуешь себя равной со всеми. Хорошо, что подошли тебе мои сапоги! Я мало носила их, они еще новенькие, а сделал их наш сельский сапожник дед Онуфрий. Он когда шьет, то все приговаривает: «Делаю я такие сапожки, чтоб носили их быстрые ножки. Чтобы люди носили да меня хвалили».

Свекровь стояла сбоку и оглядывала невестку — и сапожки по ноге, и кожушанка как влитая. Есть чем гордиться старой Гамаихе. Каждое воскресенье ходили всей семьей в церковь. Впереди шли Пархом с Никитой, а за ними важно ступали Харитина Максимовна с Машей. Их место было возле правого клироса. Любовалась Харитина Максимовна и сыном, и невесткой. Стоят оба как нарисованные. Никита в гвардейской шинели, левой рукой шапку с кокардой держит. А усы! Есть ли у кого из мужиков, пришедших в церковь, такие пышные усы, как у сына? И жена у него писаная красавица, кровь с молоком. Соседки теперь завидуют Харитине Максимовне. Невестка у нее трудолюбивая и красивая, с ясными и приветливыми глазами. Кто ее родители? Свекровь рассказала соседям, что Маша выросла в бедной семье, где частогусто и хлеба не было ни к завтраку, ни к обеду. Осталась она сиротой без отца. А мать зарабатывала горькие гроши, служа прислугой у господ. Вот и дочь выросла работящей. Свекровь расхваливала молодую невестку не только за домовитость, но еще и за ее доброе сердце.

Харитина Максимовна рассказывала соседкам, что однажды Маша завела разговор о Мотре.

«Выходя замуж за Никиту, Маша знала, что он вдовец. Он ничего не скрыл. Маша ведь никогда не видела Мотрю, — казалось бы, какое ей дело до нее! Но она не такая! Не черствое у нее сердце. Такой уж сердобольной и душевной родилась. У нас с ней так повелось, что мы всем делимся друг с другом, словно она мне не невестка, а одногодка, с которой я вместе выросла. Как-то, когда наши мужики хозяйничали во дворе, она взглянула на меня, и на глазах у нее выступили слезы. Не плакала она, нет! Только взглянула так, словно провинилась в чем-то. Я обняла ее, приголубила, а она шепотом попросила рассказать ей о Мотре. Призналась Маше как на духу, что это я уговорила Никиту жениться на Мотре, хотела ее, сиротку, спасти, так как она нравилась мне своим трудолюбием и скромностью. Тут Маша попросила меня отвести ее на Мотрину могилку. Я ответила ей, что нужно подождать, пока просохнет земля и ярче будет светить солнышко. В один из теплых дней мы и пошли. Припала Маша к могилке и зарыдала. Потом поднялась, убрала, подправила могилку, сказала, что посадит на ней чернобривцы. А перед этим попросила отца Василия, и он утром отслужил молебен за упокой души усопшей. А Никите сказала, чтобы новый дубовый крест поставил…»

В осенние и зимние дни и вечера Маша занялась образованием Никиты. Привезла из Белогорского городского училища учебники по арифметике и географии, а у отца Василия брала книги и журналы и ежедневно занималась с Никитой. Задавала ему «домашние задания», даже ставила оценки в специально заведенном журнале. К концу зимы «ученик» знал, сколько градусов в прямом угле, где находится остров Мадагаскар, когда была Отечественная война с французами и что такое Марс. К тому же еще приучила Никиту к серьезному чтению.

Но проходила зима, и надо было думать о том, как жить дальше. Нога уже не беспокоила Никиту. Приспособился ходить так, что люди не замечали хромоты. У отца было три десятины земли, одна из них принадлежала Никите. Гвардейцы пользовались некоторыми привилегиями и льготами. Волостной старшина сказал Никите, что он не будет отбывать повинность, как десятский, которую мужики бесплатно несли год, дежуря при сельской управе. Никита освобождался также от ремонта дорог и мостов. Гвардейцу выделялась одна десятина земли в придачу к той, что у него есть. У Никиты теперь будет две десятины. С таким «поместьем» не разбогатеешь, придется Никите идти батрачить в экономию, чтобы заработать на кусок хлеба.

Родители часто приходили в гости к Никите. Харитина Максимовна питала особую любовь к своему первенцу и все больше привязывалась к Маше. Однажды вечером Харитина Максимовна принесла испеченное ею печенье, которое любила невестка.

— Добрый вечер, милая Машенька! — поздоровалась и поклонилась в красный угол, где висели подаренные ею на новоселье две иконы. — Мы пришли поздравить нашу именинницу. Ты говорила, что родилась первого апреля. Я ходила к отцу диакону и попросила его посмотреть в святцах, какого святого чтят в этот день. Он сказал, что это день преподобной Марии египетской. В ее честь и нарекли тебя. Диакон рассказал, какие тяжкие муки приняла святая Мария.

— А я и не знала, мама, что мне дали имя в честь Марии египетской.

Харитина Максимовна прослезилась, услышав, как невестка впервые ласково назвала ее мамой. Значит, привыкла уже к их сельской семье. Свекровь и невестка беседовали о своих женских делах, сидя возле постели, а мужчины вышли во двор покурить. Пархом Панькович выращивал в огороде возле дома душистый табак и снабжал Никиту сушеными листьями.

— Свернешь цигарку, покуришь, вроде и на душе веселее становится, — начал разговор отец, когда сели на завалинку. — Хочу тебе, Никита, вот что сказать. Пора уже за работу браться, ты отдохнул, нога зажила. Мы с матерью кормили и поили вас. Не обижайся на меня, что такой разговор завел. Нам ничего не жалко для детей, но ведь и у нас нет запасов. Так что надо подумать, сынок, о работе. Да еще нужно и дом тебе поставить, а где взять денег, чтобы лес купить.

— Я все понимаю, отец. Мы с Машей уже решили, что я пойду работать в экономию. Нам самим стыдно, что на вашей шее сидим.

— Нечего стыдиться. Как говорится, своя ноша не тянет. Но нужно думать и о будущем. Пойдут у тебя дети, их тоже надо кормить.

— Понимаю, батя.

— Тебе-то еще не приходилось туго. То был молодым, то в солдатах служил, а сейчас отдыхал. А мы страдали тут. Несладко, сынок, жилось нам, да и живется.

— Господа говорили, что после царского манифеста девятнадцатого февраля крестьяне получили свободу. Царя освободителем назвали.

— Освободитель! От чего освободил? — произнес отец. — Как были рабами, так и остались бесправными. С тех пор прошло уже шесть лет, а для нас ничего не изменилось. Освободил нас царь, низко кланяемся ему, только от чего? Прежде взыскивали с нас оброчное и подушное.

— А разве это не одно и то же?

— Оброк — это плата за землю, а подушная подать — за каждую душу в семье. Бывало, кто-то в семье умрет, а ты плати за покойника, ибо много времени пройдет, пока вычеркнут его из списка живых. Да еще выплачивай другие денежные поборы. И все плывет в царскую казну. Это были его личные доходы. У него, говорят, семья большая, кормить и одевать надо. А мужик живот надрывает. Когда освободили, еще хуже стало. За землю, которую получили мужики, нужно платить еще больше. И знаешь, как долго это будет? Сорок девять лет. Тебе сейчас двадцать шесть, а за землю придется выплачивать до семидесяти пяти лет. Какой тогда наступит год? Ну-ка, подсчитай. Ты ведь немного знаешь рихметику.

— Сейчас. — Никита прикинул в уме и сказал: — Тысяча девятьсот двенадцатый год.

— То-то и оно. Нас уже не будет. А вы, молодые, еще доживете… Вот тебе и освобождение! Заведется какая-то копейка в кармане, тотчас мужику надо отдать ее. Еще и оброчные подати взимают. А отработки? До сих пор заставляют ходить на работу в удельные имения, хотя они теперь принадлежат новому помещику. Гонят на сев, на косовицу, хлеб обмолачивать. Да еще и розгами по сей день секут. Может быть, тебя и побоятся, ты ведь гвардеец, царя-батюшку нашего охранял.

— Вы столько наговорили, отец, что страшно становится.

— Вот такая и есть наша жизнь. Страшная и горькая. Но живем.

— И вы еще нас кормите. И Машу одели, обули.

— Эх, сынок, сынок! Не просто это было нам, но старались для наших детей. Нам приятно, посмотришь на вас, и душа радуется. Я тебе еще не все рассказал. Мы теперь не удельные крестьяне, а господские или и сам не знаю какие. Но как горшок не называй, все равно в печь сажать. Ты ведь помнишь, как наш барин пропил-растранжирил все свое богатство, и его имение перешло в казну, в распоряжение удельного ведомства.

— Наш сосед Семен что-то говорил мне об этом, когда вез нас в Запорожанку, да я не понял.

— Не надо и голову забивать. Теперь это поместье принадлежит новоиспеченному помещику, дворянину! Тьфу! Гоже мне паны — на двоих одни штаны! Насмехаются люди над этим дворянином. Тьфу!

— Кто же он?

— Его привезли из Петербурга. Он назначил управляющего, приказал ему до весны построить дом, а сам уехал.

— Погодите, погодите. Значит, из Петербурга?

— Из Петербурга. Царь подарил ему запорожанскую землю, приписанную к удельному ведомству. А все земли этого ведомства — собственность царской семьи. Теперь ясно?

— Ясно. Как его фамилия? Не тот ли, о котором мне говорили?

— У него две фамилии — Комиссар и еще Костромской.

— Он! Это он!

— Ты его знаешь?

— Я-то не знаю и не видел никогда, но слышал о нем. Пошли в хату. Надо Маше об этом сказать. Как же это получилось! Ну ты смотри! И надо же, в наше село пролез.

— Как это пролез? Что ты, сынок. Тише, а то кто-нибудь услышит.

— Да здесь никого нет поблизости. Я слыхал о нем. У меня был товарищ по казарме, рядом койки стояли.

— А этот барин из Костромы, что ли?

— Я потом тебе все расскажу. Подробностей я не знаю.

Маша поможет. Идем в хату. Вот новость! Маша удивится. Вот как на свете бывает!

Войдя с отцом в хату, Никита сразу же воскликнул:

— Маша! Какая новость! В нашем селе живет новоиспеченный помещик из Петербурга, о котором Аверьян говорил.

— Кто? — стремительно вскочила Маша. — Кто?

— Да Комиссаров, что возле Летнего сада руку Каракоза подбил.

— Что же он здесь делает?

— Делает!.. Он теперь наш помещик. Ему царь из своей земли хороший кусок отвалил. Сколько десятин?

— Говорят, семь тысяч, — ответил Пархом Панькович.

— Это много? — спросила Маша, не имевшая представления о жизни и быте в деревне.

— Мой дедушка-крепостной, когда отвечал на такой вопрос, поворачивал руку ладонью вверх, потом вниз. Вверх много, а вниз — мало.

— Мудро отвечал, — засмеялась Маша.

— Вот и я так, невестушка, отвечу. И много и мало. Для помещиков, которые стремятся все прибрать к своим рукам, — мало. А для нас, мужиков, — много. Сколько земли нужно крестьянину, чтобы прокормить семью? Ежели в семье пять или шесть едоков, то десятин пять хватит. Вот у нас с Никитой теперь четыре души, а скоро, — он лукаво взглянул на Харитину Максимовну, — может быть, и пятая появится. А потом еще и еще. Тогда будет мало, ведь нужно и семью кормить, и немного зерна продать в Белогоре, чтобы денег подкопить, разные подати уплатить да купить одежду, сапоги, селедку, соль и спички. Да мало ли что требуется человеку… А кто такой Каракоз? — озадачил Машу неожиданным вопросом свекор.

Маша многозначительно посмотрела на Никиту, а Пархом Панькович таинственно проговорил:

— Не бойтесь, я никому не скажу. Этот комиссарин-костромак, когда приезжал летом, собрал мужиков и стал хвастаться, что он, мол, царя спас. Мы слушали его и, правду говоря, не верили, ведь он был пьяный.

— Кто? — засмеялась Маша.

— Да тот же самый костромак! Он и сказал о Каракозе. Наши мужики этого барина то комиссариным, то костромичом зовут. Так я вот и говорю. Приехал он на хваетоне пьяный в стельку, едва на землю сполз. Приказчики подхватили его под руки и довели до крыльца сборни.

— А что такое сборня?

— Да это сельская управа, где проводятся сходки. Видишь, Маша, тебе нужно у нас кое-чему поучиться, нашу сельскую жизнь узнать. А возле управы высокое крыльцо, на пять ступенек. Приказчики все-таки втащили помещика на это крыльцо. А он ухватился за столб и начал бахвалиться. Я, говорит, спаситель нашего царя-батюшки. Если бы не я, то убил бы Каракоз царя и не было бы у России освободителя. И запел хриплым голосом. Только три слова и прохрипел: «Боже, царя храни». А потом что-то пробормотал и умолк… Так вы знаете того Каракоза?

— Как бы тебе сказать, отец, — замялся Никита. — Мы его не знаем и никогда не видели.

— Никогда не видели, — добавила Маша и умолкла, думая, стоит или нет рассказывать Никитиному отцу об Аверьяне. А вдруг он проговорится кому-нибудь?

— Ты почему, дочка, замолчала? Боишься, что я проболтаюсь? Неужели я враг своим детям? Не бойся меня. Я этих господ и царей не особенно люблю. — Он горько усмехнулся. — Вот посмотри, доченька. Знаешь, почему я шепелявый? Зубов нет. — Он раскрыл рот. — Видишь, три зуба выбили. Лет десять тому назад, еще перед уходом Никиты в рекруты, угостил меня управляющий экономии вместе с приставом. Сначала один ударил, а потом другой. Было это еще при крепостном праве, когда нас еще не освобождали. Управляющий набросился на парнишку-погонщика, а я заступился за него. Говорю, за что ты, подлец, ребенка бьешь, и прикрыл собой парнишку, да еще и кнут поднял. Не лезь, кричу, а то ударю. А на второй день немец-управляющий примчался в поле и привез с собой станового пристава и стражников с ружьями и саблями. Мы там пахали, парнишка волов водил, а я за плугом ходил. Подняли они крик и — ко мне. Немец горланит, покраснел как рак, вот-вот лопнет, набросился на меня: «Поханый мужик руки на мене поднималь». Да как ударит меня по щеке, а пристав по другой. Зубы и вылетели. Пристав ногами топает, орет: «Розог захотел, дадим сейчас!» — и приказал стражникам всыпать мне. Они бросили меня на землю, сорвали штаны и избили плетями так, что я еле поднялся. А они посмеиваются. И немец зубы скалит да подзадоривает: «Я помниль типя, мушик, получишь есчо роска!» А я думаю: доживешь и ты, изверг, до того дня, когда мы тебе отплатим. Стою, кровь течет по телу. А паренек-погонщик подошел ко мне и тихо плачет… Вот что пришлось мне пережить, невестушка. Прости, может быть, не надо было говорить об этом. Да из песни слов не выбросишь. Не бойся меня, дочка. Я тебя и дочерью, и невесткой называю. Извини. Это я из уважения к тебе. Ты пришлась нам ко двору. И я, и Харитина Максимовна, твоя свекровь, считаем тебя родной. Видим, что ты любишь нашего сына. Ой, что это я разошелся, доченька. Давай поговорим о Каракозе. Не сомневайся, никто от меня и слова не услышит. Стражники мне рот закрыли на замок. Хе-хе-хе! Поняла? Так расскажите мне о нем.

Он сидел рядом с Никитой, такой же, как и сын, дородный, широкоплечий. В его серых, пытливых глазах светились твердость и достоинство. Это (Маша заметила с первого дня) чувствовалось и в том, как он ходил, сидел, разговаривал. Этим и отличался от своих односельчан. Они с виду были какими-то подавленными, робкими. А Пархом Гамай, хотя ему уже шел семидесятый год, казался моложе своих лет, ибо всегда был веселый и добродушный. И тщательно подстриженная черная с проседью бородка не старила его. Одет он бедно, но аккуратно, полотняная домотканая рубаха и такие же штаны были чистенькими и старательно залатанными. И вообще Пархом Панькович был весь собранный, подтянутый. «Вот в кого пошел Никита!» — думала Маша.

— Папаша, — почтительно обратилась Маша к Пархому Паньковичу. — Можно вас так называть?

— Называй, дочка.

— Мы расскажем вам о Каракозове. Это Никитушка мой прозвал его Каракозом.

— Говори, дочка. А ты, Харитина, слушай. И смотри мне, чтобы ни одной кумушке ни слова, помни — это смертью пахнет.

— Ты что, Пархом, я никому.

— Смотри же! — погрозил кулаком Пархом Панькович. — А то вам, бабам, только что-нибудь на язык попадет, сразу начнете трезвонить.

— Папаша! Ну зачем вы так обижаете маму? — ласково посмотрела на свекра Маша.

— Ничего… Это для крепости. Я баб знаю. У них язык болтается, как у кошки хвост.

— О Каракозове я вам расскажу. Хорошо, Никитушка?

Он утвердительно кивнул головой.

— Видишь, Харитина, как невестка своего мужа, а нашего сына почитает. За это низко кланяюсь тебе, — склонив голову, произнес Пархом Панькович.

Маша улыбнулась, пожала плечами и посмотрела на Никиту.

— Каракозова хорошо знал мой двоюродный брат Аверьян. Он в одной казарме с Никитой был.

— А где он сейчас, твой брат? — поинтересовался Пархом Панькович.

— Не знаем. Его арестовали через несколько дней после выстрела Каракозова.

Пархом Панькович задумался, сжал голову руками.

— Значит, Аверьян вместе с тобой в полку служил? — посмотрел на сына.

— Да, отец, и койки наши рядом стояли. Каждый день с ним на муштру ходили, каждый день разговаривали.

— А тебя не трогала полиция?

— Нет.

Пархом Панькович взглянул на Машу:

— И тебя, дочка, никуда не вызывали?

— Нет, папаша. Никакого подозрения. Командир полка даже разрешил нам венчаться в полковой церкви. Там и обвенчали нас с Никитой.

— Это хорошо. Выходит, нечего бояться. Живите, дети, тихо и мирно.

— Спасибо, папаша. А я хочу учить детей. Была уже у отца Василия. Он согласен.

— А в какой школе? Ведь в нашем селе учительствует диакон.

— Отец Василий сказал мне, что диакон отказывается возиться с детьми. А я хочу учить их грамоте. Я узнала, что в нашем селе ни одна женщина не ходила в школу. И все они неграмотные.

— Да, да, — подтвердил Пархом Панькович. — У нас не принято было посылать девочек в школу. Если бы кто-нибудь и захотел отдать дочь в школу, его бы подняли на смех.

— А я хочу, чтобы девочки учились в школе.

— Доброе дело, Маша, ты задумала. Только ой как тяжело будет. Не все родители согласятся.

— Я постараюсь уговорить их. Буду ходить к ним, пока не добьюсь своего.

— Поступай как знаешь. Кто же тебя учительницей назначит?

— Духовная консистория в Полтаве назначает учителей в сельские церковноприходские школы. Придется туда поехать.

— Мы поможем тебе. Я или Никита отвезем в Полтаву. У меня там есть хороший знакомый, постоялый двор держит. Когда он едет в Екатеринослав, то у нас ночует. Его отец Абрам когда-то в Запорожанке корчму имел, вот мы с ним и подружились. А сын его теперь живет в Полтаве. Так что есть где остановиться на два-три дня. У меня лошадь и у Семена, спряжемся в одну телегу. На рассвете выедем, в Карловке переночуем, а в полдень и в Полтаву доберемся.

Маша поблагодарила свекра и задумалась. Неужели ей выпадет такое счастье делать доброе дело — нести свет знаний в село, в души детей, стать ближе к народу? Именно о сближении с народом говорили знакомые студенты, жившие в квартире их соседа…

Какое счастье, что она встретила Никиту! Увидела в нем умного и гордого человека. Он хотя и не учился в городе и не окончил гимназии, а во многом разбирается лучше, чем ленивые дворянские митрофанушки, которых родители силой заставляют учиться. А они всячески увиливают от занятий. Никита — хороший ученик! Быстро схватывает то, чему она его учит. И Маша вспомнила о своей тайной клятве, данной самой себе после того, как она прочитала о необычной судьбе Веры Павловны. Никита не знает об этой клятве, ведь она присягала перед собой, своей совестью в небольшой комнатушке на Садовой в Петербурге. И теперь может осуществиться ее замысел. Она постарается внести свою лепту в дело просвещения простого народа, принести пользу людям. Чтобы в будущем с гордостью ответить на вопрос своей совести: а что ты сделала для людей? Она будет учить детей и добиваться, чтобы учились девочки! Все они сейчас неграмотные. Не знают ни одной буквы! Это позор! Маша добьется своего, Маша победит! Дети мужиков — мальчики и девочки — будут грамотными, они будут учиться!

…Маша слушает, как весело говорит старик Гамай и как вставляют свои слова свекровь и Никита, а сама думает о нем, о муже, о своей новой жизни.

— А знаете, дети! — вдруг, подмигнув, произнес Пархом Панькович. — Новоиспеченный петербургский дворянчик уже притащился в Запорожанку.

Маша расхохоталась:

— Дворянчик! Как вы, папаша, метко его окрестили!

— А что, на этого свистуна богу молиться?

— Когда притащился? — спросила Маша.

— Вчера приехал. Будет наблюдать, как ему хоромы строят. Староста сказал сегодня в управе, что этот свистун хочет завтра с мужиками поговорить.

— Поговорить? О чем? — испуганно посмотрела на свекра Маша, почему-то подумав, не назовет ли он, не приведи господь, имя ее брата Аверьяна.

— Не знаю. Он ведь теперь большая цаца. А как же! Барин да еще и дворянин! Возможно, хочет покрасоваться. Староста предупредил, если завтра будет солнечный день, чтобы все пришли к управе.

— И вы пойдете?

— А как же. Пойдут мужики, и мне надо тащиться. Как говорят: в ряду сидишь — рядовую и пей. Громады нашей нельзя чураться.

— Ну если мы с Никитой пойдем? Можно?

— А почему же нет?

…Солнце будто подрядилось сиять весь день, с самого утра по-весеннему освещало землю яркими лучами. И все словно ожило от его ласкового тепла. Повыходили из хат старики и старухи, всю зиму гревшие свои старые кости на печи. Запорожане потянулись вереницей, как журавли, к управе. Шли, разговаривали, спрашивали друг у друга: что это новый барин задумал? Старейшие уселись на дубовых бревнах, лежавших возле управы и пожарного сарая. Женщины толпились позади, стояли молчаливыми группами, тихо перешептывались. Маша тоже пришла с Харитиной Максимовной. Не отличишь теперь бывшую петербургскую барышню от деревенских женщин: одета так, как все, — в кожушке, юбке и сапогах. И голова повязана таким же большим теплым платком, как и у других.

Но вот говор затих — все обернулись, так как послышалось позвякивание. К управе приближался фаэтон с тройкой вороных. За фаэтоном трусцой ехал всадник — приземистый управляющий. Он заранее соскочил с коня и подбежал к фаэтону, помог барину сойти на землю, с другой стороны фаэтона спрыгнул староста и тоже подлетел к барину, поддерживая его за руку.

«Вот это наш новый барин-костромак», — услыхала Маша шепот в толпе женщин.

Так вот он какой! Недаром Пархом Панькович называл его свистуном.

Он и в самом деле был каким-то неказистым, плюгавым. С фаэтона слез низкорослый, тщедушный мужчина и остановился.

Вблизи он казался худосочным перезревшим огурцом. Лицо в морщинах, как печеное яблоко, рыжая реденькая бородка и такие же рыжие торчащие усы. А маленькие глазки опухли, под ними мешочками отвисала помятая кожа. Зато одет богато — в дорогой шубе на меховой подкладке. На голове соболья пушистая шапка.

Поддерживаемый старостой и управляющим, поднялся на крыльцо, нашел глазами стул и бухнулся на него.

«Смотри какой задавака, — услыхала Маша женский шепот. — Точно нехристь какой, не сказал «здравствуйте».

Что-то приказал старосте, подобострастно склонившему перед ним голову. Кивнув головой, староста разгладил густую бороду.

— Мужики! Так что их дворянское благородие, господин Комиссаров, кхе, кхе, Костромской, желают говорить.

Барин, не поднимаясь со стула, откашлялся, окинул взглядом стоявших молча запорожан и вполголоса начал:

— Я с вами… Я с вами… еще не познакомился как следует… Но пусть никто не думает, что я буду нянчиться с вами. Я уже год как ваш помещик. Гм, гм… Не ваш помещик… Потому что государь наш батюшка семь лет назад всех сделал свободными… Свободными… Я дворянин… Понимаете? Как сказать вам… Я не такой, как вы, чумазые, черномордые… Гик… Гик… Я дворянин… Эй, ты! — махнул рукой управляющему. — Покажи им бомагу!.. А где Воронов?

Управляющий подскочил к нему:

— Господин Воронов не могли сюда приехать… Они у батюшки, отца Василия… А бомага — вот она! — начал рыться в кожаном портфеле. — Вот! — вытащил длинный лист бумаги.

— Читай!

Управляющий, заикаясь и запинаясь на каждом слове, читал царский документ. А чтобы мужики поняли, о чем идет речь, он повторял дважды каждое слово, протяжно выкрикивал, путая текст.

— Оному… Осипу… Иванову… Комиссарову присвоить… потомственное дворянство.

— О! Слышите? Сам царь-батюшка пишет. Он тоже дворянин и мне пожаловал дворянство… Читай дальше!

— Присвоить потомственное… дворянство… и впредь… именовать… впредь именовать Комиссаровым-Костромским.

— Впредь! Слышите? Впредь и всегда… Давай сюда!

Управляющий поспешно свернул жесткую бумагу, засунул в портфель и подал его хозяину.

— Где Воронов? — гаркнул «потомственный дворянин». И в то же мгновение, забыв, о ком спрашивает, громко проговорил: — Кажется, жарко! Весна! А ну-ка, сбрось с меня шубу!

Управляющий искоса глянул на него, начал дергать за рукава, и наконец шуба оказалась в его руках. И царский спаситель остался в разукрашенном мундире, расшитом золотом.

— Видите… Э-э-это дворянский мундир… У меня есть еще один… да не один… Много есть… Но тот один дорог мне… Вы знаете, что царь-батюшка сделал меня офицером… Так я корнет гусарского полка… Я гусар… Как полк называется? — глянул на управляющего.

— Павлоградский гусарский полк, ваше высокоблагородие! — гаркнул управляющий.

— А это! — Барин ткнул пальцем в свою хилую грудь, затянутую в мундир. — Это у меня награды… Да, награды! Ордена! Смотрите… Вот эта звезда немецкая… А эта… Откуда эта?

— Эта, ваше высокоблагородие, аглицкая.

— О! Еще есть французская… и…

— Еще датская, ваше высокоблагородие. Это от того короля, что доводится сватом нашему царю-батюшке. Сынок царя-батюшки женился на дочке того короля, на принцессе. И невестка привезла вам эту награду.

— Так… Давай шубу, а то что-то холодно.

Вот так состоялось знакомство запорожан с их новым односельчанином, царским любимцем. Он еще что-то бубнил о медалях, о пшенице, об овцах, а люди пожимали плечами, качали головами. Он напоминал о милости царя, который дал свободу крестьянам, и о том, чтобы крестьяне платили выкуп за землю, ходили на работу к нему, новому хозяину, пасли овец, чтобы настригли много шерсти для продажи, ведь ему деньги, деньги нужны, потому что он офицер-гусар, а гусары бравые вояки, им много нужно.

— Я вам перв… пе… первый друг! — выкрикнул он напоследок.

Увидели запорожане, какого им «друга» подарил милостивый царь-батюшка. Они сразу сообразили, что у нового дворянина-помещика «не хватает клепки в голове».

Рядом с Пархомом стоял дед Аввакум Черноморец. Слушал, слушал барский лепет и шепнул Пархому: «Что-то оно не то. У нашего нового барина ума, как у жабы перьев».

Пархом наклонился и сказал деду на ухо: «Что с него взять, если у него куриные мозги… Да еще и брехун».

А в то время, когда Комиссаров произносил на запорожанской сходке свою первую речь, в доме священника отца Василия угощался поручик Воронов, впервые попавший на Полтавщину.

Когда его начальник генерал Фридрих Незванов упорно выслуживал в Петербурге чины, в это время Кока Воронов, когда-то «дворянский недоросль», пятнадцатилетний шалопай Акила (так его окрестил сельский поп), гонял голубей в отцовском имении на Тамбовщине и, наставляемый соседом, отставным ротмистром, приучался хлестать водку. В тот год, когда Осип Комиссаров прославился «спасением» царя, Воронов был уже гусарским офицером. Поручика Воронова взял к себе Незванов по царскому разрешению. Убедив царя, что его «спасителя», неграмотного мужика, следует обтесать, чтобы не стыдно было ввести в высший свет, Незванов предложил свою помощь. Царь согласился. С тех пор генерал и приставил разбитного Коку к Комиссарову, приказав ему заняться этим неотесанным мужиком. Тем более что вскоре Незванов добился зачисления Комиссарова корнетом в гусарский полк. Комиссаров числился офицером на бумаге и только изредка наведывался в полк, что отмечалось шумным кутежом в самом фешенебельном ресторане, конечно, за денежки, собранные в складчину однополчанами облагодетельствованного царем нового офицера.

Кока усердно принялся «причесывать» неотесанного и ленивого костромича. А так как генерал в первые дни не пожалел своих денег и солидно субсидировал свое «предприятие», то Кока плавал, как вареник в масле, у него в кошельке всегда шелестели солидные ассигнации. Кока понравился Комиссарову за веселый нрав. И особенно полюбился он за то, что научил своего подопечного лихо сосать всякое питье.

— Понимаете, отче Василий, — держал батюшку за рукав рясы опьяневший Кока. — Я гусар. Какой из меня гувернер? А Фридрих Иванович велел мне стать нянькой. И я, как военный человек, выполняю приказ. Кстати, меня освободили от ежедневного пребывания в полку. Я числюсь там и жалованье получаю, и мундир, и к мундиру, а на самом деле — вольная птица, в казарму не хожу. Фридрих Иванович сказал: «Кока! Я знаю вас и ваших родителей. Поэтому могу доверить эту почетную и тяжелую миссию только вам». Слышите? Только мне. А мы с вами, отче Василий, мужчины, и я скажу вам правду. Генерал Незванов — крестный отец этого придурковатого мужлана. Да, да! Не удивляйтесь. В тот день, когда Каракозов… Позвольте, батюшка, еще одну порцию вашего нектара. На чем вы настаиваете этот божественный напиток?

— Это… это… это… — сладко причмокнул хозяин, — на кореньях. На кореньях, господин офицер. Мне один старичок приносит корень калгана.

— Ух! И вкусна же чертова настойка, сиречь калгановка. Представьте, по жилам будто огонь разливается. Так вот, в тот день, когда Каракозов вышел на охоту, мой генерал был возле императора. Только его величество изволил выйти из Летнего сада, а Каракозов тут как тут, возле ограды. Вынул из кармана пистолет и целится в императора. А генерал… Позвольте еще дернуть небольшую добавку, что-то язык прилипает к гортани… Так вот… — Опрокинув очередную рюмку и понюхав кусок пахучего ржаного хлеба, Кока продолжал: — Понимаете, я там не был. Как Фридрих Иванович узрел этого мужика, не знаю. Может, мужик вблизи и не был… Ходят такие разговоры, — разглагольствовал пьяный Кока. — Только генерал к царю: «Ваше величество! Вот ваш спаситель. Я сам видел, как он подбил руку злодею. Ну, говори же ты, как тебя? Осип… Говори государю, Осип, как ты храбро спасал нашего государя».

Кока подмигнул отцу Василию и, не спрашивая разрешения, закурил, наверное, уже десятую папиросу. Табачный дым стелился туманом в низенькой комнате, однако хозяева ничего не могли сказать гостю. Матушка сбежала на кухню и там открыла окно, чтобы хоть немного дом освежить.

— У генерала зычный голос, — продолжал Кока. — Как пробасил, у Осипа коленки подкосились. И он произнес дрожащим голосом: «Царь-батюшка! Это я злодея рукой толкнул. Господин генерал правду говорят. Ей-богу, правду! Они уже не раз мне тут сказали…» Вот такие дела, отец Василий. Нужно по-военному! Быстро в атаку! Марш-марш! Сабли наголо! И вперед! 1 ак и сделал Фридрих Иванович. Всем придворным известно, как он ходил в атаки. Пардон! Скажу по секрету. Это были атаки не на ратном поле и не в манеже. Он атаковал колонны… Гм… Гм… Колонны барышень. И выгодно женился на дочке дальнего родственника императорского дома. Вот так и с Каракозовым генерал Незванов напористо поступил. Кто видел, как тот Осип подбил руку? Никто! А генерал Незванов видел! Но кто возразит, что не так было? Никто! И Осипу-шапочнику генерал велел: «Говори, что подбил злодею руку. Не бойся. Тебе за это ничего не будет!» И Осип так и сказал императору. А император Фридриху Ивановичу благодарность, награду. Да еще и в чине повысил в знак благодарности! Генерал-адъютантом сделал. Знаете, какой это чин? Придворный! При царе, значит, человек. Генералов много в России, а вот генерал-адъютантов раз, два, три и обчелся. Вот я, Акила Воронов, адъютантом у генерала Незванова. Его высокий чин и меня освещает яркими лучами.

Генерал сказал, чтобы я не стоял перед ним навытяжку, потому что он возложил на меня ответственную миссию. В разных штабах знают, что я только числюсь в полку. Знают и молчат, потому что я по милости царской незвановский адъютант. Обо всем знают штабные крысы, и ни гугу! А моя служба при Осипе. Я его воспитатель, профессор, гувернер, репетитор, нянька. Да уже надоело мне. Ей-богу, брошусь в ноги генералу, слезно молить буду, чтобы избавил от этой напасти. Этого болвана Осипа никто никогда не обтешет, не исправит. Хам так и будет хамом. А к тому же он несусветный дурак. Ему хоть кол на голове теши! Рассказываешь, наставляешь, а он только встряхнется, как мокрый пес, да глаза выпучит, как баран. Вы его не видели вблизи? Это же гнилой пень! Что видит, что понимает пень? Ничего! Вот так и Осип. Вытаращит свои маленькие глазки, а в них ни капельки ума. У кошки и то больше понятия. Я его и так, и этак. Учит таблицу умножения — и хоть волком, вой! Дошел до трижды три, а дальше — хоть головой об стенку! Ничего не соображает. Я и бросил заниматься с ним математикой. А грамота! За полдня две строчки если напишет, и то хорошо. Расписываться научился. А почему? Да потому что приходится деньги получать, а там подпись требуют. Вот он и сопит, выводит каракули — дворянин Осип Иванов Комиссаров-Костромской. А на деньги падкий, как свинья на дерть! — Уже не спрашивая разрешения у хозяина, поручик проворно налил из графина калгановки и одним духом выпил. — Вы только представьте! Никакого политеса. Конечно, в смысле тонкого аристократического обхождения. В день годовщины события, когда он спас государя, ему в Петербург посыпались телеграммы. Десятки телеграмм — из Вятки, из Тобольска, из Москвы и Полтавы. Со всех концов. Сидим, рассматриваем эти депеши, а среди них несколько от губернаторов. Представляете — от губернаторов! А он, этот олух сиволапый, скалит зубы и ругается. «Что они, — говорит, — одурели, что ли? Зачем деньги на эти никчемные телеграммы тратить, лучше бы их мне прислали. А то: поздравляем, поздравляем. А с чем поздравляют? С тем, что давно было, с прошлогодним снегом». Такой вот подлец! Люди к нему с теплым словом, а он отбрыкивается, как норовистый конь, видите ли, ему рубли подавай. Нет! Сбегу от него. Это наказание мне. Лучше пойду в полк. Не везет мне, отче Василий, со дня рождения. Едва на свет появился, только сказал: «Уа!» — как начались неприятности. Диакон решил отомстить моему отцу за то, что он однажды избил этого пьянчужку. Вот он и шепнул нашему священнику, чтобы дал мне имя похуже. Отец в ту пору в Хивинском походе с полком был, а перед этим отвез маму, беременную мной, в тамбовское имение и там перед отъездом повздорил с диаконом, оскорбил его по пьянке. Вокруг меня няньки хлопочут, мама едва дышит. А мерзавец диакон в отместку обманул моего глухого деда, сказал, что отец поручил ему, диакону, выбрать для меня имя. Родился я в месяце январе дня двадцать первого. Нескольких святых в тот день почитают. Вот диакон и выбрал одно из шести имен.

— Какое? — спросил отец Василий и достал из шкафа толстую книгу. — Глянем в часослов.

— Самое худшее! Можно было назвать и Максимом, и Евгением. А он, злодей, выбрал Акилу.

— Да, да, — подтвердил отец Василий. — Есть мученик Акила. Жил в третьем столетии.

— На черта он мне нужен, хотя бы и в десятом.

— Не богохульствуйте, поручик.

— Простите, батюшка. Но надо мной в военном училище ребята насмехались. Дразнили: «Акила, Акила, какая у тебя сила?»

— Успокойтесь, поручик. Разве не знаете, что это имя латинское, а по-нашему орел. Слышите? Вы — орел!

— Какой там я орел! Я — ощипанный воробей. Не везет мне. Если был бы генералом, вот это орел. А поручик — к армейской бочке затычка.

— Даст бог, и до генерала дослужитесь.

Осоловелый Воронов кивнул головой и промычал:

— Мама Кокой прозвала, а отец просил, чтобы люди Акимом называли. Кока… Аким… — произнес печально и выпил еще одну рюмку калгановки.

В сенях загрохотало. Кто-то рванул дверь, и на пороге появился расхристанный Осип.

— А! Вот ты где спрятался, голубчик! Я генералу жалобу подам. Скажу, что меня бросил… Ты должен…

— Т-с-с-с! Молчи, корнет. Ты к поручику подошел. Будь учтивым. Как я тебя учил? Когда входишь в дом к людям, прежде всего поклонись вот так и поздоровайся с хозяевами. Да перед этим нужно головной убор снять. Сколько же тебя учить!

Осип в замешательстве равнодушно посматривал вокруг затуманенными глазами, сорвал с головы шапку, держа ее в протянутой руке. Уже привык, что в петербургских прихожих и в запорожанском «дворце» слуги мгновенно снимали с него шапку и верхнюю одежду.

Отец Василий стоял молча, а за его спиной — матушка.

— Что, забыл, как я тебя учил? Эх ты, дубина неотесанная! — ткнул Воронов Осипа в плечо. — Поклониться нужно. И скажи: позвольте познакомиться, потомственный дворянин Осип Иванов Костромской, корнет Павлоградского гусарского полка. Кланяться нужно легким кивком головы и пристукнуть каблуками вот так. Да стоять прямо.

Батюшка и матушка наблюдали, как Воронов муштрует Осипа и как тот, силясь повторять движения учителя, делал все это неуклюже и неумело.

Из сеней незаметно вошла служанка, что-то шепнула отцу Василию, и он тотчас вышел за ней. На крыльце стояли Пархом Панькович, Никита и Маша.

Увидев их, отец Василий замахал руками:

— Уходите быстрее, чтобы не нарваться на неприятность. В доме барин и его гувернер. Извините. Жду в другой раз. А где же фаэтон?

— А у вашего двора никакого фаэтона нет.

…Никита привел Машу к отцу Василию через несколько дней. Он приветливо встретил их:

— Теперь можно поговорить. Не приведи бог встречаться с такими людьми, как господин Комиссаров. Вчера я беседовал с ним. Только прошу, пусть разговор останется между нами. Это большое горе для нашего села. Сей муж не отличается умом. Прости, господи, меня. — Он перекрестился. — Какой-то недалекий человек. Царская милость совсем сбила его с пути праведного. Жил человек своим ремеслом, шил людям шапки и шляпы, жил и бога хвалил. Но вот неожиданно произошло ужасное событие. Бог спас государя, рука всевышнего действовала десницею раба божьего Осипа. — Трижды перекрестился, взглянув на иконы в киоте. — А он, этот человек, не ведает, что творит. Не ищите с ним знакомства — это не приведет к добру. Я старый человек, послушайтесь моего совета. У меня несколько раз гостил опекун господина Комиссарова, вернее, гувернер, воспитатель, очень приветливый офицер, господин Воронов. Он такое о нем рассказывал, что уму непостижимо. Господин Комиссаров нехороший человек. Генерал Незванов приказал господину Воронову научить Комиссарова, как прилично вести себя в обществе, а он и слушать не хочет. Отказался от уроков грамоты. От больших почестей у человека вскружилась голова. Остерегайтесь таких людей, будьте подальше от них.

Он говорил искренне, все время приветливо поглядывая на гостей. Потом пригласил к чаю, познакомил с супругой.

— Рад за вас, наша новая землячка. Частенько вижу вас на улице с вашей свекровью. Заметил, заметил. Новые лица всегда тешат глаз, если производят хорошее впечатление. Мне сказали, что вы невестка нашего близкого соседа Пархома Паньковича. Правду говоря… — Он умолк на минутку. — Извините, но признаюсь вам откровенно. Никак не мог поверить, что вы, городская жительница, да еще из Петербурга, решились поехать в нашу забытую богом, — перекрестился, — Запо-рожанку. Не хочу охаивать ее. Избави бог! Наше село хорошее, и люди замечательные, но оставить блестящую столицу… Я еще раз прошу извинить за такую откровенность, но… да не будем об этом…

— Ничего, ничего, отец Василий, — покраснев, произнесла Маша. — Я понимаю вас. Вы удивляетесь, почему я уехала из Петербурга в такую глушь. Вы тактично не произнесли этого слова, а я прямо говорю — глушь.

— Спасибо, спасибо. Вы угадали мои мысли. Еще раз прошу извинить. Я не хотел вас обидеть.

— Понимаю и не могу сердиться на вас. Это хорошо, что вы откровенно сказали. А я скажу вам о причине… Причина… — Она нежно взглянула на Никиту. — Причина… Вот она! — взяла Никиту за руку.

— Хвала вам за это, Мария… Как зовут вашего отца?

— Отца моего звали Анисим. Не нужно величать. Я еще молодая. Я для вас Маша.

— А мне неудобно называть вас так. Вы же не маленькая девочка. Вы — солидная дама.

— Вы преувеличиваете, дорогой батюшка. Какая же я солидная? Мне совсем недавно исполнилось двадцать, пошел двадцать первый год.

— Однако я разговариваю с вами как с равной мне собеседницей.

— Опять преувеличиваете. У вас большой жизненный опыт, а я только в жизнь вступаю, еще ничего не знаю. Будьте моим отцом и наставником духовным, помогите.

— С радостью помогу, дочь моя.

— Я к вам однажды приходила, да не все сказала, вы спешили… Но все-таки обещали помочь мне.

— Тогда я бежал одного старика соборовать. Через день бедняга умер. — Батюшка перекрестился.

— Хочу обратиться к вам с просьбой. Если вы будете в Полтаве, поговорите обо мне. Очень хочу, чтобы меня назначили учительницей в церковноприходскую школу нашей Запорожанки. А может быть, мне самой поехать в Полтаву?

— Помогу, дорогая. Я, возможно, и не выберусь. Далекая дорога для меня. Старику не так легко трястись в коляске. Охо-хо! Старость — не радость. Говорят люди, что скоро неподалеку от нас будут железную дорогу прокладывать.

— И я слышал, — отозвался Никита. — Хорошее это дело, железный конь ничего не боится — ни дождя, ни грязи. От Петербурга до Москвы уже почти двадцать лет поезда бегают. И нас, новобранцев, от Москвы везли в столицу на таких повозках, что по железным рельсам катятся.

— Хоть бы перед смертью увидеть, что это за диковина! — тихо сказал старик.

— Диковина, отче, очень приятная, — сказала Маша. — Мы с Никитой из Петербурга до Москвы поездом ехали, а от Москвы сюда на подводах. Ой как намучились. А в вагонах очень хорошо, даже не верится. Сидишь на скамье, в окно смотришь, только деревья да села мелькают.

— Я слыхал, что и в недалеких от нас краях железный конь бегает. Ты слышал, Никита?

— Слышал.

— Бегает от Одессы до Балты. А недавно мне говорили, что прокладывают рельсы от Балты до Кременчуга, а потом дальше — до Киева.

— От Запорожанки до Кременчуга верст сто двадцать будет, через Нехворощу и Кобеляки, — сказал Никита.

— Да, да. Как только проложат железную дорогу до Киева, тогда и я рискну поехать в лавру, поклонюсь святым мощам. Ой, мы с вами уклонились от нашего разговора. Вернемся к школе. Учил детей наш диакон, отец Евгений. Он староват стал и просит, чтобы его заменили кем-нибудь другим. А я узнал, что в церковноприходских школах учителями работают женщины. Попробуем, пусть и у нас женщина детей учит.

— Я думаю, что не только мальчиков, но и девочек надо принимать в школу, — сказала Маша. — Это же дикость — лишать женщин образования.

— Вот и хорошо! Может, вам все-таки удастся втянуть девочек в учение, — поддержал ее отец Василий.

— Это вы метко сказали — втянуть в учение.

— А так оно и получится. Придется уговаривать матерей, чтобы пускали своих дочерей в школу.

— Буду уговаривать! — решительно сказала Маша. — Знаю, что это будет нелегко.

— Ой как нелегко… Смотрю на вас, Маша, и думаю: человек все может. Вот вы задумали хорошее дело. Значит, вы душевно относитесь к людям. И верю, что все сделаете, добьетесь своего. И если сумеете девочек в школу привлечь, то вам люди спасибо скажут, добрым словом помянут. Вы и меня заставили задуматься. В самом деле, почему бы женщин не назначать учителями. Женщина скорее найдет дорогу к детскому сердцу. Я ничего плохого не хочу сказать об отце Евгении, но он рукоприкладством занимается. Детей бьет и линейкой по лбу, и палкой по спине. Я уже не однажды говорил ему, чтобы рукам воли не давал, а он и слушать не хочет. Говорит, что за наука без палки. Что ж! Помоги вам бог в хорошем деле. Когда вы, Никита, собираетесь в Полтаву?

— Отец говорил, что дней через десять.

— Меня будет сопровождать Никита, — с радостью сказала Маша.

— Хорошо, — погладил бороду отец Василий. — А я напишу письмо в Полтавскую консисторию. Там работает один мой однокашник. Мы с ним когда-то в Полтавской бурсе учились. Вот где нас, бурсаков, дубасили наши воспитатели. Как вспомню, то и сейчас кожа на спине начинает болеть. Поэтому, дочь моя, я и хочу, чтобы вы учили запорожанских малышей. Вы по-иному, по-новому, будете относиться к детям. Может быть, у меня натура такая мягкая, но я не могу на человека руку поднять, а тем более на ребенка. Сказано ведь в Священном писании: «Блаженны милостивые, яко те помилованы будут».

Разговор с этим приветливым человеком подбодрил Машу. Она уже представляла себя учительницей. Вот она входит в класс. А какой он, этот класс? Никита говорил, что отец Евгений учил его в грязной хате.

— А можно хоть одним глазом взглянуть на школу? — спросила робко.

— Нетерпеливая вы, дочь моя. Пойдемте. По дороге зайдем к отцу Евгению, у него ключ. Только не знаю, как он примет нас. Да… Понимаете… Он у нас человек со странностями… Стыдно сказать. Даже в церкви иногда у него такое слово с языка сорвется, что уши вянут… Хлещет водку квартами. Сегодня не пришел к церковной службе. Значит, с утра набрался. Беда с ним! Учеников бьет с пьяных глаз и по три дня в школу не заглядывает. Поэтому и нужно его освободить от школы.

Евгений Иванович был дома, резал табак. Клюя носом, он сидел во дворе возле верстака, который сам смастерил, и сек ножом толстые стебли, крошил их на мелкие кусочки, смешивал с измельченными раньше листьями. На широком столике возвышалась горка готового к употреблению табака.

— О! Ко мне уважаемые гости! Милости прошу! — поднялся он со скамьи. — И посадить тут негде. Пойдемте в хату.

— Да мы ненадолго, Евгений Иванович, — остановил его отец Василий. — Наша новая запорожанка хочет познакомиться со школой.

Евгений Иванович смутился.

— Да какая там школа! Отче Василий, это какой-то загон для овец. Тьфу! Стыд! — Он держал в руках толстый кисет с табаком. Маша с любопытством присматривалась к его рукам. Пальцы Евгения Ивановича были рыжими от табака. Но еще более рыжими были длинная широкая борода и густые усы. Они так продымились, что казалось, будто их покрасили в золотисто-желтый цвет. Голову венчала густая копна белых как снег волос.

— Какая уж есть, такую и покажем, — тихо вымолвил отец Василий.

— Если хотите, уважаемая Мария… Как вас величать?

— Анисимовна, — подсказал отец Василий.

— Покажем, Мария Анисимовна. — Дьякон взял с полки ключ и, пока шли до школы, без умолку говорил: — Это уже, наверное, лет двадцать, даже больше, учу грамоте. А какой грамоте? Ветхий завет. Новый завет. Молитвы… Псалмы учу петь. А арифметику нельзя. Приезжал протоиерей. Приказал: поменьше арифметики, мужикам она не нужна. И читать не нужно, жили без чтения и дальше проживут. Вот!

Они подошли к скособоченной хате. Дьякон долго возился с топорно сделанным замком, бурчал: «Ржавый».

Никак не мог справиться с ним, так как едва стоял на ногах. Маша взяла у него ключи и отомкнула дверь.

В сенях потянуло сыростью непроветриваемого помещения. В углу единственной комнаты Маша увидела грязный маленький стол, у стен две скамьи.

— Гм! Гм! Вот это и наша школа, — икая, проговорил Евгений Иванович и захохотал. — Аудитория! Гм! Гм! Сколько говорил церковному старосте, а он и ухом не ведет. Не господа, говорит, и на скамейках посидят.

— А где же им писать? Как пишут ученики? — спросила Маша.

— А они вовсе не пишут. Были у них аспидные доски, грифелями писали мальчишки, да доски побили, а грифеля растеряли. Да на этих аспидных досках много и не напишешь. Все время нужно стирать написанное. Да еще и доски нужно держать на коленях. А разве так можно писать? Я и про аспидные доски говорил старосте, а он махнул рукой.

— А почему же не пишут на бумаге? — поинтересовалась Маша.

— Гм! Гм! Какая бумага? У мужиков нет денег на покупку бумаги. А архиерей еще и выругал меня, сказал, что никакой бумаги не дадут, не надо было доски ломать.

Маша осмотрела давно не беленные почерневшие стены, запыленные окна с маленькими стеклами.

Евгений Иванович, потерев щеки и крутнув головой, достал из рясы кисет, свернул козью ножку толщиной с пухлый палец и задымил, откашливаясь.

Отец Василий, опершись на палку, склонил голову. Смущенно поглядывал на Машу Никита, припомнив, как и он когда-то сидел вот там на скамье под стенкой. Тогда еще черные аспидные доски и грифеля были целы.

— Вы уж, дорогая Мария Анисимовна, привыкайте, — тихо сказал отец Василий. — В Петербурге, наверное, не в такой школе учились. Ничего не скажешь, запустили. У меня руки не доходят. Нет времени сюда заглядывать. А отец Евгений болеет, и ему не до учеников, да и просится он, чтобы от школы его освободили. Так что извините.

— Да что вы! — подошла к нему Маша. — Я же не ваше начальство и не протоиерей из Полтавы. Если вы поможете, я тут буду учить детей.

— Думаю, что консистория разрешит, — ответил отец Василий.

— От души благодарю. Если позволите мне учительствовать, то мы наведем порядок, обновим школу. Да, Никитушка?

— Да, да, Маша. Прежде всего нужно, чтобы женщины очистили стены и побелили их мелом. И окна нужно помыть. А мы, мужики, соберем отцов учеников, поговорим с ними. Пусть каждый даст по доске. И я у отца попрошу. Думаю, что он не откажет. Сделаем такие столики, какие я в Петербурге видел.

— Парты, — сказала Маша.

— Да, да, парты.

Над рекой Орельчанкой плыли легкие пушистые облака. Они медленно двигались на запад по бледно-голубому небу, а Маше казалось, что застыли на месте. Сидела со своим первенцем в саду возле новой, недавно построенной хаты. Только что покормила его, и он, ухватившись цепкими пальчиками за расстегнутую кофточку, зажмурив глазки, спал и сладко посапывал носиком, будто знал, что его сон охраняет мать. Глянула на розовое личико сына и улыбнулась, вспомнив разговор со свекровью об имени для новорожденного. Как она напустилась на нее за то, что возразила ей. «Перечить старшим! Неужто родная бабушка хочет худа для любимого внука».

«Любимого»! Только родился младенец, второй день живет на свете, а уже «любимый внук». Маша была благодарна Харитине Максимовне за ее доброту и внимание.

«Чем я ей так понравилась? Быть может, тем, что приехала из далекого края? Или потому, что искренне полюбила ее сына, Никитушку моего ненаглядного?» Так думала Маша, и ее сердце было переполнено счастьем. Никита, как говорили цокотухи соседки, пылинки с нее сдувал. Все как будто было хорошо, и согласие в их доме, и нежный муж, и уважительное отношение его родных. Только одного не хватало: долго они были бездетными. И Маша чувствовала себя неловко перед женщинами-односельчанками. Со многими она подружилась, бывала у них дома, и к ней забегали женщины, то щепотку соли одолжить, то головку чеснока. И она к ним обращалась, то сыворотки для холодного борща просила, то огурчика свеженького, росистого, прямо с грядки.

Женщины не заводили с ней разговоры о ее бездетности, но знала, что за глаза судачили, высказывали разные догадки, почему у нее нет детей. И молодая, и здоровая, и красивая, и муж ее любит, на других не засматривается. Да и сам он такой красавец, хоть с лица воду пей. А детей нет!

Харитина Максимовна не раз говорила с невесткой об этом, успокаивала ее, мол, некоторые женщины по несколько лет ждут появления ребенка. Но таких очень мало. У большинства семей по десять, восемь детей, а то и по целой дюжине. По пятнадцать некоторые наши бабы приносят. Сама одиннадцать родила. Пятерых бог прибрал маленькими, осталось два сына и четыре дочки. Давно все поженились и детей нарожали.

— Я хочу рассказать тебе о моей жизни, — подсела ближе к Маше Харитина Максимовна. — Ты же горожанка, не знаешь, сколько слез пролили и проливают деревенские девушки и женщины. Чтоб они взбесились маленькими, все эти цари, чтоб им ни дна ни покрышки. Все время молодых хлопцев в армию волокут. Добро бы, на один или два года, а то надолго, теперь хоть меньше служат, по двенадцать лет, что ли. А говорят, что будут по шесть лет служить, такой вроде бы царь издал приказ. А раньше ведь по двадцать пять лет лямку тянули! Это только сказать легко. А молодые солдатки и девушки-невесты страдали. И как нашим мужикам было это горе пережить! Все молодые годы мучились на проклятущей службе. Мы с моим Пархомом на себе все это испытали, я чистую правду говорю. Мой золотой Пархом тоже отшагал двадцать пять лет. Взяли его восемнадцатилетним и гоняли как соленого зайца. Только подумать — на двадцать пять лет от дома оторвать!

— Так и прослужил все двадцать пять? — спросила Маша.

— Как один день. Где его только не носило! И на Кавказ гоняли, и с турками воевал. Когда рассказывал об этом, прямо диву давалась, как человек может все это выдержать. Даже в пустыню, где солнце сильно печет, водили их войско. Какой-то поход был. Пархом и говорил, да я забыла. Там еще город, куда они ходили, смешно как-то называют — то ли Гива, то ли Хива.

— Может быть, в Хивинском походе был? Слыхала я о таком походе, сосед из нашего дома рассказывал.

— О! Хивинский! Вот и Пархом там был. Солдатам приказывают — они и идут. Намучился там Пархом. Но живой вернулся. Дорогая моя невестушка, расскажу, что дальше было. Вот вернулся он домой, задумал жениться. Пришли к нам сваты, а потом его привели. Я посмотрела на него и подумала: хороший муж будет. Хотя он и старше меня, но в крепкой силе. Высокий, статный, усы черные, закрученные кверху. Дорогая Машенька! Ему было тогда сорок три года, а мне двадцать шесть. Мама моя и говорит: «Иди, дочка, за него, хорошим мужем будет тебе, он на той проклятущей службе соскучился по женщинам, будет ценить тебя». И я подала рушники. И надо сказать, не жаловалась и не жалуюсь на свою судьбу. Он был для меня лучше молодого парня. Хоть и старше на целых семнадцать лет, а я не чувствовала разницы в годах, была счастлива с ним.

Мы оба счастливы своими детьми. У нас сыновья и дочки хорошие, и у всех детки есть, наши с Пархомом внуки. Люблю я детей и внуков и мужа моего, дорогого Пархома, люблю, потому что он мне счастье в жизни открыл. Вот рассказала тебе о своей жизни, и как-то легче на душе стало. Ты относишься ко мне как к родной матери, и я — как к любимой доченьке, с открытым сердцем. С кем мне поделиться своими заботами, как не с тобой, моей дорогой невестушкой, да и ты со мной советуешься. Ты знаешь, что я хочу внуков от тебя. Я верю, что у тебя будут дети, сильные и крепкие. И скоро будут, поверь мне.

Вспоминает все это Маша, и на сердце становится еще радостнее от того, что у нее есть такая хорошая вторая мать. А как обрадовалась Харитина Максимовна, когда Маша сказала ей, что почувствовала под сердцем новую жизнь, новое существо. Расспрашивала Машу о самочувствии, о том, что ей хочется поесть и попить. И радовалась, что будут у нее внуки от Маши. А с каким волнением подбирала имя для внука, как только он родился. Кум и кума понесли ребенка в церковь крестить. А накануне вечером Харитина Максимовна побывала у дьякона Евгения Ивановича и очень просила, чтобы он в книге, которую называют часословом, нашел, каких святых поминают в тот день, когда Маша принесла внучка. Не понравился Харитине Максимовне ни Клавдий, ни Иасон, ни Мавр, ни Диодор, ни Иннокентий. А пришелся по душе Хрисанф. И отец Евгений похвалил ее. «Хорошее имя выбрала, раба божья Харитина, — сказал улыбнувшись. — Ты знаешь, что по-гречески означает это имя? Златоцветный. И как ты угадала Хрисанфа выбрать! Будет твой внук долго жить, и жизнь у него будет златоцветная».

Взволнованная и радостная Харитина кроме десятка яиц еще полкварты водки принесла отцу Евгению за хорошее имя для внука.

Вспомнила об этом Маша и опять улыбнулась. Разве можно было сердиться на Харитину Максимовну? Ведь она искренне заботилась и о невестке, и о сыне, и о долгожданном внуке. Называла его «жданчик мой золотой». И все всматривалась в его глаза, потом переводила взгляд на невестку. «Машенька! — восхищенно говорила она. — А глазенки у него такие же голубенькие, как и у тебя! Говорят, если у ребенка глаза, как у матери, то он до конца своей долгой жизни будет счастливым». Ну что ж! Пусть сбудется бабушкино пророчество и здоровым растет ее внук!

Смотрит Маша на сына и приговаривает: «Расти большим, мой дорогой Хрисанфчик! Только чтобы все было хорошо и чтобы ты на ноги встал при отце и матери, мой ясноглазый».

Мысленно пробегает Маша свою жизнь в Запорожанке. Вроде бы совсем недавно много дней и ночей добирались они из Москвы до Запорожанки, а уже прошло десять лет. Ей вот в январе пошел двадцать восьмой год. «Уже постарела я!» — с горечью подумала она. Утром посмотрела в зеркальце. Искала «гусиные лапки» вокруг глаз и не нашла. А у других женщин в таком возрасте появляются. Наверное, ее еще можно принять за молодую девушку: и стан гибкий, такой же, как был в Петербурге, и ресницы пушистые, и глаза не поблекли.

Да! Минуло десять лет, и длинных и коротких. Длинными казались, когда по временам ночью всплывали воспоминания. Короткими — когда летели они в заботах, работе и уходе за первенцем Хрисанфчиком.

Поездку в Запорожанку никогда, наверное, ей не забыть. Из Петербурга до Москвы добирались поездом, этим новым чудом. Ехали только одну ночь, вечером сели в вагон, а на следующий день утром прибыли в Москву. Была это чудо-новинка! Железная дорога родилась недавно в России. О ней даже присказку сложили: «До чего народ доходит — самовар по рельсам ходит». Сначала проложили дорогу от Петербурга до Царского Села. Однако служила она больше для развлечения. Несколько раз в праздничные дни и Маша ездила с подругами по ней. А спустя некоторое время появилась настоящая железная дорога для перевозки пассажиров и багажа.

От Москвы до Запорожанки путь на двести верст длиннее, чем от Петербурга до Москвы. Если бы поездом, то пришлось бы потратить на дорогу с пересадками еще два-три дня. Но железную дорогу на этой линии только начинали строить, поэтому новобрачные добирались в Запорожанку почти две недели. Побывали и в Туле, и в Орле, и в Курске, и Белгороде, и в Харькове. На этом длинном пути стояли ямские почтовые дворы. Станционные смотрители, любезно-предупредительные с высокими чиновниками и офицерами, неохотно разговаривали с простыми людьми, отделываясь короткими отказами: «Все лошади заняты для казенных нужд». Только в некоторых местах Никиту как гвардейца (а он ехал домой в полной парадной форме Преображенского полка) и его жену Машу подвозили в своих кибитках офицеры, ехавшие по служебным делам. Приходилось знакомиться и с прасолами-барышниками, которые скупали скот, переезжая из одной губернии в другую. А чаще всего пользовались крытыми тарантасами, владельцы которых, оборотистые мужики, начали зарабатывать деньги извозным промыслом. Сажали в такую «карету» с десяток пассажиров и везли их от волости до волости, либо к большим или малым городам, а там передавали другим смекалистым отходникам-ямщикам. Пассажиры сидели в таком тарантасе на скамейке вплотную друг к другу, а тарантас скрипел, подпрыгивал на ухабах. И так натрясутся, намаются люди, что голова разламывается от боли и все кости ломит. Единственным развлечением в пути были задушевные песни, которые с чувством пели ямщики. У некоторых из них были звонкие и красивые голоса.

Маша часто вспоминала Петербург, город, в котором прошли ее девические годы. Жалела ли она о том, что решилась связать свою жизнь с Никитой? Мысленно спрашивала себя об этом и в Петербурге, и по дороге в Запорожанку, и уже живя в селе, постепенно ставшем для нее родным. И только когда появился на свет ее первенец Хрисанфчик, она дала себе слово никогда больше не вспоминать о том вечере на вокзале в Петербурге, когда садились в вагон, когда ей казалось, что сердце оторвалось и навсегда осталось в этом родном туманном городе ее детства и юности, где были знакомы и улицы и переулки, исхоженные неутомимыми ногами.

Всякое случалось — и хорошее, и плохое, и смешное, и досадное. Нелегко привыкала к сельской жизни. Долго раздражало ее обращение к ней «барышня». Идет по улице, и встречные женщины приветствуют: «Здравствуйте, барышня!» А дядя Семен, который первым познакомился с нею в Велогоре и привез в Запорожанку, увидев издалека, всегда громогласно окликает: «Барышня! Добрый день! Как спалось?» Радовалась, когда запорожанцы постепенно начали забывать это слово. А когда стала учительницей, и вовсе забыли. С тех пор обращались к ней по имени и отчеству. И малые и старые называли Марией Анисимовной.

Не знала многих сторон сельской жизни. Однажды разволновалась и спросила свекровь, что происходит в соседском дворе, почему дед Махтей бегает с ножом, гоняется за поросенком, а он, бедный, визжит и удирает от него. «Я побегу, скажу деду Махтею, чтобы не мучил животное», — вопросительно посмотрела на Харитину Максимовну. И услышала, что надо почистить кабанчика. Стыдно, неловко было Маше. Хорошо, что спросила Харитину Максимовну, а не кого-то другого, полетели бы насмешки по всему селу.

Маша привыкала к новой для нее работе, вместе со свекровью полола картошку в огороде, вязала снопы во время жатвы, присматривала за коровой, которую помог приобрести Пархом Панькович.

С нетерпением ждала дня, когда поедут в Полтаву, в консисторию. Успокоилась только тогда, когда получила разрешение на учительство. Сразу появились новые заботы — как с учениками разговаривать, что сказать им в первый день, как расположить их к себе, как найти тропинку к их детским сердцам, чтобы слушались ее? И решила: «А совету строгого архиерея не последую!» Он не только советовал, но и приказывал, чтобы стращала учеников розгами, чтобы не стеснялась применять их. Самой не следует пачкать руки, в сельской управе есть сторож, отставной солдат, он знает, как это делать. Погреет одного или двух горячими розгами, другие станут шелковыми, послушными.

И они стали послушными, но без розог. С детьми Мария Анисимовна обращалась ласково. Посещала родителей, просила отдать детей в школу. Не все удавалось сразу. И дети не каждый день приходили («не во что обуваться и одеваться») и не сразу возвращались в школу после летнего перерыва («пусть еще попасет коровку, а наука не убежит»). Самое главное, что Маша одержала победу, через несколько лет начали записывать в школу и девочек. Вот и этой осенью пришли в школу две девочки — Варенька и Ариночка — после долгих переговоров с их родителями. Пришлось, идя в школу, заходить за ними и провожать домой. А теперь Варенька и Ариночка с сумочками через плечо забегают за Машей. Легонько постучат в дверь (этому научила их Маша) и, услышав «Пожалуйста!», тихонько переступают порог и тут же подходят к Хрисанфчиковой люльке, а он, увидев их, аукает, сучит пухлыми ножками. «Смотрите, смотрите, Мария Анисимовна, а он улыбается нам!» — радостно восклицает Варенька. Рядом с ученицами стоит Харитина Максимовна, поглаживает их головки. Она приходит поутру к невестке и остается у нее с внуком, пока Маша находится в школе. Хотя уходит она и ненадолго, уроки ежедневно длятся три часа, но нельзя Хрисанфчика оставлять одного в хате.

За годы Машиного учительствования школа изменилась к лучшему. Вначале обе группы учеников сидели в одной комнате, хотя их было немного — первоклассников двенадцать и второклассников десять, однако нормальной учебе мешала теснота. Когда давала письменные задания первой группе, второклассники отрывались от книг и навостряли уши, наблюдая, что делают младшие.

Не раз Маша ходила зимой к отцу Василию и к своему свекру Пархому Паньковичу, умоляя их помочь ей — пристроить еще одну комнату. Это было новым для Запорожанки. Обычно прежде в хате строили большую комнату, и лишь лет двадцать тому назад некоторые сельчане начали возводить под одной стрехой еще одну небольшую комнатушку. Маша вцепилась в это новшество. Сперва ей отказали в просьбе. «Где же мы возьмем сволоки-матицы? — спрашивал Пархом Панькович. — Сторона у нас не лесная».

Действительно, каждый житель села, собиравшийся строить хату, сталкивался с большими трудностями. Сохи — угловые столбы — тяжело достать, но легче, чем матицы, которые являлись самой дорогой строительной деталью. Матица — это толстое, длинное, ровное дубовое бревно, на котором держался потолок. Об этом не знала Маша, да и зачем ей знать строительные тонкости, ее интересовало другое — ей нужна новая комната для школьного класса. Пархом Панькович понимал, как трудно Маше работать в таких условиях, и все строительные заботы взял на себя. «Знаешь что, Маша, — сказал он, — не забивай себе голову этой комнатой и матицей. Мы, мужики, сами что-нибудь придумаем, а ты учи детей грамоте». И к следующей осени сельчане придумали. Разрушили боковую стену хаты, увеличили ее длину, пристроив две комнаты-классы.

…Годы тянулись теперь не так медленно, как прежде, после приезда Маши из Петербурга. У нее было много хлопот. Нужно было присматривать за Никитой, как она выразилась в разговоре с ним. В ответ он расхохотался и с удивлением спросил: «Присматривать за мной! Что я, ребенок, за которым должна ухаживать мать?» На что Маша отвечала ему: «Едешь в поле пахать, а что будешь там есть? Сварю тебе борщ или затирку1. Замотаем горшки и крынки в старую дерюжку и поставим на телегу. В полдень подогреешь на костре и с аппетитом съешь». Во время жатвы на заре она варила что-нибудь повкуснее, и обедали в поле вместе.

Никита просил ее не надрываться, беречь себя, но она не давала ему и рта раскрыть, хотя очень уставала. В школе до самого лета учила детей, да еще и дома работы невпроворот. Она и прясть научилась. Хорошей ее наставницей была Харитина Максимовна, она научила Машу, как ровненькие ниточки сучить, как следить за цевкой, чтобы нитка-пряжа ровно наматывалась. Запорожанские женщины, думавшие прежде, что Никита взял на себя обузу, привез барыню-белоручку, теперь удивлялись: «Где он такую трудолюбивую и неугомонную хозяйку нашел? Наши хлопцы себе жен из соседних сел привозят, но они не такие, как эта из далекого Петербурга». А она такой работящей и усердной запорожанской молодицей сделалась, словно здесь и родилась. О Петербурге теперь и не вспоминала. Единственно, что ее беспокоило, — это мать. Не захотела она уезжать из города, где выросла, где похоронен муж. Так она писала в письмах к дочери. А на самом деле была еще и другая причина. Олимпиада Михайловна боялась оказаться в неведомой глуши, в чужом селе, где живут неотесанные мужики, дикие и страшные. Она не могла простить Маше ее неразумного замужества.

1 Затирка — род мучного блюда (укр.).

…Хрисанфчик рос, тянулся вверх точно крепкий дубок. Одиннадцатый год пошел ему, а выглядел пятнадцатилетним парубком, уже вот-вот догонит ростом отца и мать. Голенастый, длиннорукий, стройный, был заводилой среди ровесников. Летом мальчишки пасли скот на лугу, по нескольку раз в день купались в Орельчанке. Неглубокая речка и неширокая, но коварная. В двух местах в ней есть омуты, где вода вихрем кружится, образуя воронки. И если не заметишь, зазеваешься, тотчас попадешь в водоворот и не выплывешь — закружит-завертит человека и потянет на дно. Об этих омутах говорили всегда со страхом, ибо немало людей нашло там свою смерть. Много беспечных захлебнулось, но были и такие, кто по собственной воле укоротил в реке свой век.

Хрисанфчик уже дважды побывал в когтях жестокого водоворота. Однако пересилил его и стал победителем. Он смело бросался спасать тонущих. Женщины, неподалеку стиравшие белье, видели, как Хрисанфчик за волосы вытаскивал из воды лишившихся чувств мальчишек, и с восхищением рассказывали о храбром внуке Гамаев, который не боится ни грома, ни бури, ни омута, ни зверя.

Маша гордилась своим первенцем и волновалась за него, боясь, чтобы с ним ничего худого не случилось. И зимой не была спокойной. Сын, вернувшись из школы, дотемна пропадал за селом на речке, где собиралась детвора у колеса, к которому привязывали санки и раскручивали их как на карусели. Однажды у нее сердце обмерло от страха, когда увидела, как ее сын стремительно мчится с высокой снежной горы на льдине. А вдруг льдина расколется, и он полетит кубарем, ударится о дерево? Сколько ни просила его мать быть осторожным, ни предупреждала, но он не унимался. Несся на санках с другой, более крутой горы, да еще какую-нибудь девчушку сажал впереди себя. И стыдно и неудобно было следить за ним, ведь другие родители спокойно смотрели на то, как развлекаются их дети. А ее тянуло туда. Увидев мать, Хрисанфчик подбегал к ней и нежно уговаривал, чтобы она шла домой, не беспокоилась, что ничего с ним не случится, он будет кататься осторожно. Рядом стояла белокурая девчушка, испуганно-удивленными глазами смотрела на взволнованную мать и тайком дергала Хрисанфчика за рукав, тащила его на заманчивую горку… И думалось — как же вырос сынок, коль к нему льнет чужая девочка; льнет, потому что чувствует в нем крепкую опору, будущего мужчину, который вот-вот станет привлекательным юношей с густыми, уже сейчас пробивающимися усами.

…Теплым июньским вечером к Маше прибежала Фекла, служанка отца Василия, и передала, что отец Василий просит Марию Анисимовну с Никитой навестить его.

Заметив в глазах учительницы недовольство, Фекла смутилась. Она смекнула, в чем дело: видимо, учительница обиделась за мужа. Фекла вспомнила, как однажды она, разыскивая хозяев, принялась кричать: «Никита! Мария Анисимовна!» И тогда учительница заметила, что к ее мужу нужно обращаться по имени-отчеству. Фекла не сразу сообразила, за что сердится на нее учительница. И уже после того, как Мария Анисимовна сама назвала мужа по отчеству, она поняла свою промашку. И тут же подумала, как глубоко уважает и любит Мария Анисимовна своего Никиту Гамая. Хотя в селе не было принято называть мужчин по отчеству (да и женщин), тем более молодых, с легкой Машиной руки начали привыкать к такому обращению. Несмотря на то что остряки иронизировали по поводу нововведений учительницы, однако к пожилым людям все чаще обращались, называя их по имени и отчеству.

— Простите, Мария Анисимовна. И Никиту Пархомовича батюшка просили пожаловать к ним.

Маша (еще какое-то время будем ее так называть) удивилась, почему отец Василий приглашает их. Хотя они нередко заходили к нему, потому что она, как учительница, подчинялась ему, попечителю школы. Он не часто вызывал ее, сами приходили, когда были свободны, и каждый раз он приветливо принимал их. Обычно говорили о школе, о литературе. Собираясь сегодня к нему, вспомнила об этих сердечных, задушевных беседах. Отец Василий выписывал газету «Полтавские губернские ведомости» и петербургский журнал «Отечественные записки». И отец Василий, и Маша были очень огорчены, получив известие о том, что царское правительство запретило дальнейшее издание этого журнала. И ей захотелось снова перечитать все номера журнала за предыдущие годы.

Маша с радостью посещала скромный дом симпатичного школьного попечителя. В разговорах за чашкой чая любознательная Маша получала от начитанного и образованного хозяина очень много полезного для нее. Она рассказала ему, что в журнале «Современник» читала роман Чернышевского «Что делать?». Однажды, навестив отца Василия, она привезла с собой этот журнал.

Он лукаво улыбнулся, пристально посмотрел на нее и сказал:

— Мария Анисимовна! Хвалю… А вы не боитесь, что я знаю об этом? Ведь читать этот роман опасно.

Маша побледнела, комкая дрожащими руками цветастый платок.

Отец Василий ласково улыбнулся. Поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Высокий, в длинной опрятной рясе, рассудительный, доброжелательный и приветливый, он всегда нравился Маше, чистый взгляд вдумчивых глаз не вызывал никакого подозрения. И вдруг хозяин испугал ее. Может быть, он проверяет ее? Нужно быть осторожной. Но, испугав ее, он тут же успокоил:

— Пожалуйста, не бойтесь меня. Я никому не скажу… Я не доносчик. Сижу в Запорожанке тихо. Полиция и жандармы ни в чем меня не подозревают. Да я и не делаю ничего противозаконного… А произведение господина Чернышевского читал, изданное отдельной книгой.

— Читали отдельной книгой? — восторженно воскликнула Маша. — Где же она вышла? Я не знала.

— Сейчас все расскажу и покажу.

Отец Василий подошел к книжному шкафу и вытащил толстую книгу.

— Видите, это «Четьи-Минеи». Тут рассказано о житии святых. Интересная книга. Ее читают с удовольствием. Но я сделал вот что.

Он развернул обложку, перелистал несколько страниц, и Маша увидела лежавшую в тайнике книгу. Отец Василий извлек ее из тайника.

— Видите? — Осторожно еще раз вынул книгу и положил на стол. — А ну-ка, посмотрите!

Маша не верила своим глазам. Перед ней лежало произведение Чернышевского. Прочла вслух:

— «Что делать? Из рассказов о новых людях. Роман Чернышевского. Издание Элпидина и К0». — Помолчала и спросила: — Это что же, заграничное издание?

— Да, да, заграничное, выпущено в Женеве. А откуда у меня эта книга? И об этом скажу. Когда был помоложе, заболел малоизвестной болезнью «хождение в народ». Было это давно. Теперь уже эта мода прошла… Сам я не ходил в народ, но сочувствовал тем смелым людям. Даже иногда тайно помогал деньгами этим «ходокам», как мы их по-дружески называли. Ходили они и здесь, по Украине, неподалеку от Днепра. Когда я сюда переехал, мои старые друзья-народники не забывали меня, заглядывали в мою обитель. Один из них и принес этот дорогой подарок, роман любимого мной писателя. Будет у вас желание — возьмите, перечитайте.

Обо всем этом вспоминала Маша, когда они с Никитой шли к отцу Василию. Маша почему-то подумала об Аверьяне. Как давно не виделись с ним! Почти двадцать лет. Где же он теперь, мятущийся Аверьянушка?

— А! Соседи дорогие! Давненько не были… Заходите, заходите, — завидев Машу и Никиту, сказал отец Василий.

— А мы и сами собирались, — оправдывался Никита, — да все некогда было. В поле наведывался и в экономию ходил. Приказчик велел, чтобы готовили косы, господскую рожь скоро начнем косить. Да и свою не забудем. Урожай неплохой.

— Неплохой! Неплохой! Смилостивился господь. Будут люди в этом году с хлебом…

— Будут, — согласился Никита. — А то сейчас во многих семьях уже два месяца подмешивают к муке сухие листья, кору деревьев и картофельную шелуху. Горе, а не хлеб! От такого хлеба животы болят. Люди страдают. Но уже скоро начнем косить рожь. Будут печь хлеб из нового урожая.

— Дай бог! Дай бог! — перекрестился отец Василий. — А вы не догадываетесь, зачем я вас пригласил? Очень соскучился — это одно. Но не только это заставило повидаться с вами. Узнал я кое-что о вашем двоюродном брате, Мария Анисимовна.

Сидевшая на стуле Маша оцепенела в предчувствии чего-то недоброго, страшного. Сначала подумала, не случилось ли чего с Хрисанфчиком в Белогоре? Поехал он туда в гости к внукам свекрухиной сестры. И вдруг отец Василий назвал имя ее двоюродного брата Аверьяна. Именно его! Других братьев у нее нет.

— А почему вы так побледнели? Никита Пархомович, что с вашей женой? — забеспокоился хозяин.

Никита не сразу ответил. Он взял Машу за руку и начал дышать на ее холодные пальцы, обхватив их своими широкими ладонями.

— Разволновалась. Вы ведь сказали о брате. А она его любит. Уже двадцать лет мы ничего о нем не знаем.

— Как?! И вы, Никита Пархомович, знаете брата Марии Анисимовны?

— Знаю… Встречался с ним… Вместе служили в Преображенском гвардейском полку.

— Отец Василий, — отозвалась Маша. — И Никита знает Аверьяна. Мы его любим. Что с ним? Скажите!

— Успокойтесь. Все хорошо. Вчера приезжал ко мне знакомый из Белогора. Он сказал, — хозяин перешел на шепот, — он сказал, что должен узнать, из Петербурга ли родом Мария Анисимовна. Я подтвердил, что вы из Петербурга. И тогда он достал из кармана конверт, просил передать вам.

Маша подхватилась со стула и дрожащими руками взяла конверт. Прочла написанные знакомым почерком три слова: «Марии Анисимовне Мировольской».

— Вам? — спросил отец Василий.

— Мне! — ответила Маша и разорвала конверт.

Забыв о присутствующих, она начала читать письмо:

«Дорогая сестрица Маша! Не знаю, найдет ли тебя это письмо, так как не уверен, что именно ты живешь в Запорожанке. Случайно в разговоре со знакомым человеком я узнал, что в этом селе живет учительница из Петербурга. Расспросив подробнее, узнал, что имя учительницы Мария и что она вышла замуж за гвардейского солдата. Неужели это Никита? Извини за то, что врываюсь в вашу спокойную жизнь. Зачем тебе все эти волнения? О себе ничего тебе писать не буду. Увидимся — все расскажу. Живу я в Белогоре, недавно приехал сюда из Чернигова. А до этого жил там, где ты знаешь. Чем я занимаюсь? Расскажет тебе человек, который отдаст письмо… Я до сих пор не уверен, что в Запорожанке именно ты…

Если Никита Гамай твой муж, то передай ему мой привет от однополчанина.

Твой брат Аверьян».

Никита и отец Василий сидели молча, пока Маша читала и перечитывала письмо. Прочитав, она подбежала к отцу Василию:

— Спасибо, спасибо вам! Это письмо от Аверьяна. Значит, вы знаете все о нем. Кто принес вам письмо?

— Письмо дал мне знакомый, он приезжал в волость, работает в земском статистическом бюро. Я встретился с ним в волостном правлении. И когда он стал расспрашивать меня, я сразу понял, что это письмо вам, Мария Анисимовна.

— А где этот человек? — спросила взволнованная Маша. — Я могу его увидеть?

— Увидите… Сегодня увидите. Он приедет вечером ко мне.

От радости Маша заплакала, прижавшись к Никите.

Сквозь слезы она сказала отцу Василию:

— Понимаете, я уже потеряла всякую надежду увидеть дорогого брата.

— Надеюсь, что увидите. Сегодня мой знакомый все расскажет. Он тоже, как и я, из бурсаков, только пошел по гражданской службе. Был статистиком в Чернигове, теперь в Полтаве. А в Белогор приехал по служебным делам, что-то переписывать собираются.

— Когда же он придет?

— Пообещал заглянуть вечером. Уже смерклось. Наверно, теперь скоро.

— А не мог он из волости уехать в Белогор? — волновалась Маша.

— Не могу поручиться. Коль и уехал, то все-таки ко мне наведается. Наймет извозчика и приедет. Дорога сейчас сухая. Если поедут через Лалашевку, то скорее доберутся. Там песчаный мягкий шлях.

— Хотя бы скорей увидеть этого человека! — воскликнула Маша. Взволнованная, она ходила по комнате.

— Успокойтесь, увидите, — улыбнулся ей отец Василий. — Понимаю, понимаю вас. Никита Пархомович, помогите-ка лампу привести в порядок.

Никита встал на стул и снял большую керосиновую лампу, висевшую на толстой проволоке, прикрепленной к потолку.

— Возьмите вот эту тряпку и снимите стекло. Осторожно, оно горячее, а я тем временем срежу фитиль, — говорил Никите отец Василий, орудуя ножницами. — Вот теперь не будет коптить.

В комнату вбежала служанка:

— Отец Василий! Приехали! Встают с хваитона!

— Хорошо, сейчас иду встречать, а ты приготовь на кухне ужин для кучера, нужно его покормить.

Маша и Никита остались в комнате вдвоем. Маша, нервничая, ходила от окна к порогу и обратно. Никита успокаивал ее.

— Не волнуйся, Машенька, расспросим этого человека о нашем Аверьяне. Расскажет нам, где он живет, и поедем в гости.

— Где же они? — раздался в передней хрипловатый голос, и в комнату влетел бородатый мужчина в белом чесучовом костюме.

— Маша! Машуня моя! Сестрица! — бросился он к Маше. — Гордей Павлович! Это она! — сказал своему спутнику, вошедшему вместе с ним в комнату.

Маша воскликнула:

— Аверьян! Братик мой!

А он подскочил к ней, обнял и стал неистово целовать.

Отец Василий, его гость — однокашник по бурсе и Никита стояли молча, потрясенные такой бурной встречей.

— Аверьянушка! — сказала возбужденная Маша. — А это мой Никита, посмотри!

— Вижу! — рванулся к Никите Аверьян. — И ты тут, преображенец!

Они обнялись по-солдатски и трижды поцеловались. Долго смотрели друг на друга.

— А я бы тебя не узнал, — сказал Никита, — тогда у тебя были молодецкие гусарские усы, а теперь борода до пояса и шевелюра такая, что и в шапку не затолкнешь.

Маша взяла Аверьяна за руку, а второй обняла Никиту.

— Отец Василий! Поглядите на нашу троицу. Последний раз мы виделись двадцать лет назад. Это мой брат, Аверьян Герасимович. Аверьянушка. Уже совсем стариком стал. А бородища! Хоть пол подметай.

Он смотрел на них и молчал, лишь улыбался, поглаживая бороду.

— Почему молчишь? Познакомься. Это наш хороший друг, отец Василий.

— Рад, рад! Спасибо вам! Слыхал, слыхал. Мне, — поклонился хозяину Аверьян, — о вас рассказывал мой коллега, ревностный слуга статистики, уважаемый Гордей Павлович. Это он виновник сегодняшнего праздника.

— Аверьян! Это и мой праздник! — снова обняла его Маша. — И, возможно, больше, чем твой.

— Возможно, возможно, — прижался к ней Аверьян Герасимович.

— Ну что ж, дорогие гости, приглашаем к трапезе, — повел всех к столу отец Василий.

Никита, Маша и Аверьян так увлеклись разговором, что хозяин то и дело напоминал им не забывать о произведениях кулинарного искусства. Расспрашивали друг друга о том, как жили до сих пор. Ведь за двадцать лет много воды утекло. Маша сидела рядом с Аверьяном и не отходила от него ни на минуту. Радость ее была безграничной. Встреча с Аверьяном мысленно возвратила ее в уютную петербургскую квартиру на Садовой улице. Поговорив о родном городе, она попросила Аверьяна рассказать, где он странствовал все эти годы.

— Дорогая сестрица! За один вечер всего не расскажешь. Десять лет я жил в сибирском городе Вилюйске.

— Это далеко? — спросила Маша.

— Ой, очень далеко. Я точно не знаю, но люди говорят, что тысяч десять верст будет.

— О, как далеко! — воскликнул Никита.

— Далеко, очень далеко, Никита Пархомович, — добавил отец Василий. — Отсюда не видно.

— Не видно! — усмехнулся Аверьян. — И честным людям лучше туда не попадать.

— А людей там много? — поинтересовалась Маша.

— Мало, мало, моя Машуня. Там очень холодно. Зимы долгие. Морозы бывают до сорока градусов. Когда-то это был хутор-зимовье на речке Вилюй. Основали хутор казаки более двухсот лет назад. Не так давно туда начали людей в ссылку отправлять. Хочу вам еще кое-что сказать. — Он понизил голос до шепота и закашлялся.

В эту минуту отец Василий вышел из комнаты и, возвратившись, сказал:

— Фекла уже пошла домой. Можете говорить, Аверьян Герасимович.

— Продолжаю, господа. При мне в вилюйской тюрьме сидел Николай Гаврилович Чернышевский.

— Чернышевский? — воскликнула Маша.

Отец Василий тоже спросил:

— Вместе с вами Николай Гаврилович сидел?

— В одно время. Только мы, сосланные, свободно ходили по городу. Собственно, какой это город? Две короткие улочки, несколько десятков домов и тюрьма. Только в это заведение нам хода не было, — горько усмехнулся Аверьян. — Понимаете, не потому, что очень стремились туда попасть, а нас туда не пускали. Мы свое отбывали, жили под надзором полиции, ежедневно ходили к приставу на поверку. А Николая Гавриловича упрятали в острог.

— Так ты его и не видел? — не терпелось Маше.

— Не удалось, Маша. Но нам рассказывали о его жизни в том ужасном остроге. Это страшная тюрьма. Сидел он в камере, выпускали во двор гулять на полчаса — и опять в клетку.

— Звери! Людоеды! Подлецы! — вскричал отец Василий. — Извините за такие резкие слова. — И перекрестился. — Мученик за идею! Воистину мученик! Отслужу молебен за здравие мученика Николая. Отслужу… Полиция наша и знать не будет. Я это сделаю в день его святого.

— Отслужите, отче Василий, — поклонился ему Аверьян. — Это настоящий мученик. Только три года назад царь разрешил ему переехать из Вилюйска в Астрахань.

— Отмучился за всех нас, — задумчиво произнесла Маша. — Я его сразу полюбила, как только прочитала роман. Он подсказал нам, молодым, что делать. Благородный человек.

— Благородной души человек! Таких людей мало на планете. Это подвижники! — сказал Аверьян.

— Это святые! — тихо добавил отец Василий.

— В Вилюйске, — продолжал Аверьян, — запрещено не только что-либо делать или высказывать свои мысли, но даже думать. Однако из-за тюремных решеток к нам доходили вести о Николае Гавриловиче. И мы восхищались его благородством. Это подлинный рыцарь чести. После Нерчинской каторги, где он страдал семь лет, его перевели в Вилюйскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Это произошло еще тогда, когда я с товарищами томился в вилюйской ссылке.

— А вы знали, что недалеко, рядом с вами, автор романа «Что делать?»? — спросила Маша.

— Знали, Машенька, и старались через надзирателей, хотя это и трудно было, узнавать о здоровье человека, которого мы боготворили. Нам тяжело жилось, но мы сбрасывались по трешке и пятерке. Приглашали офицеров на рождественский вечер или на Новый год, подсовывали рубли надзирателям. И они, предупредив, чтобы это оставалось в тайне, передавали наши поздравительные открытки Николаю Гавриловичу, а иногда тайком рассказывали о его жизни в камере. Я только что употребил слово «рыцарь». Понимаете… Отче Василий и ты, Маша! Тысячи раз простите, но разрешите закурить папиросу. Понимаете, привычка.

— Глубокоуважаемый Аверьян Герасимович! Курите, пожалуйста, у нас нет курильщиков, даже приятно почувствовать запах табака. Вы не возражаете, Мария Анисимовна? — взглянул на нее отец Василий.

— Что вы! Я всегда шла навстречу просьбам дорогого брата.

— Так вот, — с удовольствием, смачно затянувшись, продолжил Аверьян. — О слове «рыцарь». По написанию оно близко к слову «царь». Прислушайтесь! Ры-царь! Без первого слога слышится — царь. Так этот самый царь, сиречь людоед, как выразился отец Василий, загнал рыцаря Чернышевского на каторгу. А потом, когда Николай Гаврилович отбыл нерчинский ад, его отправили в ужасное вилюйское чистилище…

— Простите, что перебиваю. Чудесно сказали. Как в вашем рассказе к месту слова Данте! — восторженно произнес отец Василий.

— Благодарю за комплимент. И тогда в это чистилище, где Чернышевскому было не легче, чем в Нерчинском аду, царь-людоед, палач-«освободитель» послал своего прислужника в Вилюйск, чтобы тот милостью и хитростью выжал из Николая Гавриловича просьбу о помиловании. И тогда, мол, царь выпустит его на волю. И наш учитель и друг, наш рыцарь отказался от унизительного прошения. Сочувствующий нам офицер рассказал, как это происходило. Когда царский посланец сказал Чернышевскому, что, если он напишет прошение о помиловании, его освободят и разрешат уехать домой, Николай Гаврилович гордо ответил, что не станет унижаться и просить о помиловании. И отказался подавать прошение, поскольку не считал себя виновным, ему не в чем раскаиваться. Вот что значит честный, благородный человек! Мы собрались на чаепитие и составили небольшое письмо к Николаю Гавриловичу, в котором пожелали ему прежней стойкости. Он понял, о чем идет речь.

Ни хозяева, ни гости и не заметили, как в соседней комнате кукушка прокуковала двенадцать раз.

— Ой! Уже полночь! — спохватился отец Василий. — Нужно подтянуть гири. Слышали, какие у меня вежливые часы?

Однако и кукушкино напоминание не остановило задушевного разговора.

Прощались поздней ночью. Поднимая рюмку на прощание, Аверьян сказал:

— Уважаемое содружество! От вашего имени, от всех вас разрешите извиниться перед моим коллегой Гордеем Павловичем. Мы так разговорились, что совсем забыли о нем, будто его и за столом нет. Уважаемый Гордей Павлович! Не гневайтесь. Я не виделся с сестрицей Машей и зятем Никитой двадцать лет. Это — полжизни. И вдруг такая неожиданная встреча. Вот мы и заговорились. Не сердитесь, Гордей Павлович. Вы же главный виновник этой встречи. Так вот, за встречу и за ваше здоровье подымем кубки и попросим прощения. А то, что здесь говорилось, надеюсь, останется между нами и только в этих стенах. Я уверен, что все мы единомышленники, и дай боже, чтобы никто из нас не попал в Вилюйский край. Я знаю Гордея Павловича, он знает отца Василия. Вы, Маша и Никита, знаете меня и наших сегодняшних хозяев. Значит, одна семья! Поднимаю тост за мир и согласие в нашей семье.

Долго прощались, потому что Маша и Аверьян никак не могли расстаться.

На следующий день, чтобы у сельской власти не возникло подозрений и чтобы не навредить отцу Василию и Гамаям, осторожный Аверьян уговорил Гордея Павловича заехать к сельскому старосте. Для этого у них было веское основание — на руках было предписание от уездной земской управы, в котором значилось, что господа статистики по поручению земства командируются в села Белогорского уезда с целью предварительного ознакомления, необходимого для приближающейся сельскохозяйственной статистической переписи. А поскольку господа статистики пожелали посетить и школу, то это давало им право не только осмотреть ее, но и расспросить учительницу о количестве учеников и работе школы за последние десять лет. Статистика!

Вот уж когда наговорились досыта Аверьян и Маша. Она рассказала, что у нее трое детей, ожидается и четвертый. Хрисанфу одиннадцать лет, Марийке пошел восьмой год, учатся в ее школе, Пархомчику пять годков, бегает по двору с утра до позднего вечера.

— Да ты их всех увидишь, Аверьян! Так надо! — Глаза Маши заблестели в лукавой усмешке. — Ты же сказал старосте, что хочешь посмотреть, как живет госпожа учительница. А староста рад стараться! Улучил минутку, когда ты разговаривал с отцом Василием, и стал умолять меня, чтобы не говорила тебе о сельской управе ничего плохого, а сказала бы, что все хорошо, и за это обещал вовремя привезти в школу топливо, да и учительнице заодно, чтобы было чем хату отапливать. Очень просил, чтобы ты в земстве не хулил его.

Аверьян долго хохотал, идя с Машей к ней домой.

— Я вижу, Маша, что запорожанский губернатор побаивается учительницу. Но тебя не узнать. Ты не петербуржанка, а настоящая запорожанка! Что за вид у тебя! Кофта с вышитыми рукавами, широкая юбка и платок как у простой бабы на миргородской ярмарке, ей-богу — это не ты! И ты, и не ты! Но я рад за тебя, вижу, что счастлива. Наблюдал, какими глазами смотрит на тебя Никита, чуть ли не молится на тебя.

— А что? — задорно спросила. — Разве плохо, когда муж около жены увивается?

— Это очень хорошо, сестрица! Верю, что ты счастлива. Однако…

— Что «однако»?

— Ничего. Я подумал о Петербурге, о тамошнем…

— Что? О тамошнем светском обществе?

— Да.

— Дорогой Аверьянушка! Не надо меня жалеть. Ты знаешь меня.

— Все, все, Машуня! Серьезно говорю, рад. Поверь, мне незачем перед тобой кривить душой. Я вспомнил, как студенты и курсистки в Петербурге говорили в кружках о хождении в народ.

— Ты знаешь, что позже они и пошли в народ? И чем все кончилось? А я многого не знаю, ведь в нашу глухомань такие вести не доходят. Но из того, что передают из уст в уста, узнала… узнала о страшной правде. Их арестовали! Тех, кто ходил в народ. Я преклоняюсь перед их стойкостью… Они герои… Таких людей я уважаю. Расскажи, ты ведь знаешь о них.

— Знаю, дорогая моя Маша. Мы в ссылке их видели больше, чем во всей твоей Запорожанке. Прибывали новые этапы ссыльных, привозили свежие известия и об арестах, и о судах.

— А много ли их арестовали?

— Много, очень много. По доходившим до нас данным, думаем, что больше тысячи.

— И женщины были среди них? — спросила печально Маша.

— Были, Машенька. Говорят, что не меньше ста курсисток.

— Аверьянушка, — глубоко вздохнув, сказала Маша, — не думай, что твоя сестра испугалась… Может, и я среди них была бы, но так случилось, что встретила Никиту. А его привел ты.

— Я! Виноват я! — усмехнулся Аверьян.

— Нет, ты не виноват… Полюбила я Никиту. И, как видишь, по-своему тоже пошла в народ. Мой народ — Никитушка!

— Вижу. Но не только он.

— Не только он. Вся Запорожанка. Понимаешь, крестьяне приняли меня как свою, спасибо свекрови Харитине Максимовне. Мудрый человек. Ты ее увидишь. Знаешь поговорку: по одежке встречают? Так вот, она с первых же дней одела меня в полушубок и сапоги и свою новую юбку подарила. Она понимала, что я не должна выделяться одеждой среди односельчан.

— Да ты теперь совсем не отличаешься от них. Видел женщин, когда шли по улице. Они так же обмундированы, как и ты.

— «Обмундированы»! Оставь свою солдатскую терминологию. Ты давно уже гражданский человек.

— Не буду. Не буду.

— Односельчане увидели, что мы с Никитой ладим, и стали уважать нас. Аверьянушка, для чего живет человек на свете?

— Это философский вопрос.

— Вот я и спрашиваю — для чего? Чтобы завтракать, обедать, а ночью спать? И все?

— Машенька! Да ты стала настоящим философом! Хочешь постичь смысл жизни.

— А что же, бывший студент! Ты полагаешь, если я не училась в университете, значит, не могу размышлять о том, что такое жизнь?

— Ой, сестрица моя дорогая. Я горжусь тобой.

— Не выкручивайся, отвечай.

— Да ты и сама не меньше меня знаешь. Помнишь, как допрашивала меня в Петербурге?

— Помню, поэтому и опять спрашиваю.

— Ты говорила мне о Вере Павловне.

— Говорила. Чернышевский тогда потряс меня. А знаешь, что у отца Василия есть женевское издание этого романа?

— Здесь, в Запорожанке? В этом глухом селе? Я и не знал, что попечитель твоей школы такой смелый человек. Интересно посмотреть. Как ты думаешь, покажет мне?

— После вчерашнего разговора — покажет. Обязательно покажет! Единомышленники!

— Вижу теперь, сестрица, что ты не ошиблась в Никите, живешь настоящей, полнокровной жизнью. Зачем же спрашиваешь меня, для чего человек живет? Ты и сама знаешь.

— Хочу, чтобы ты, мой наставник, еще раз сказал мне об этом.

— Скажу, Машуня дорогая. Для того живет, чтобы людям пользу приносить. Не одним днем жить, а и думать о будущем. Так делал Чернышевский. Он думал о людях села, прозябающих в темноте и нищете. Мечтал о том, чтобы сделать их счастливыми.

— И я так думаю. Для того и учительницей стала. Чтобы хоть этим помочь моим новым землякам.

— Вот и выяснили, для чего человек живет.

— Спасибо, дорогой мой Аверьянушка! Ты ободрил меня. Вот молодец, что приехал в Запорожанку. А о себе так и не рассказал.

— Что рассказывать? Мне уже сорок шестой год… Но и до сих пор живу бобылем, ни дома, ни жены. Не нашел пары. То в армии, то в ссылке, то, как перекати-поле, по разным городам бросает меня судьба. В Петербурге и в Москве запрещено проживать… А в Петербурге была она…

— Кто она?

— Девушка, которую любил безумно. Ты не знала об этом. Каракозов говорил тогда, что нужно отказаться от любви. Вот и сказал ей, что не могу посвятить ей свою жизнь. А когда угнали в Вилюйск, — он замолчал и отвел взгляд в сторону, — она отвернулась… Ответила, чтобы забыл ее, что выходит замуж.

— И ты забыл?

— Нет. А другой пока что не нашел.

— Бедный мой Аверьянушка! В этом деле я не могу помочь тебе. Трудно найти пару? О! Уже мчатся мои гоняй-ветры.

— Кто, кто?

— Да это мой Никита так называет наших детишек.

— Гоняйветры? Оригинально!

Дети подбежали к воротам и, удивленные, остановились, боясь подойти к матери, так как рядом с нею стоял со шляпой в руке незнакомый чернобородый господин в длинном сером пиджаке, серых брюках и блестящих ботинках.

— Идите сюда, идите! — позвала их мать и повела во двор, потом в хату и уже там познакомила своих детей с Аверьяном.

— Не бойтесь, дети, это ваш хороший дядя. Он приходится мне двоюродным братом. Он знал вашу маму еще маленькой, такой, как ты, Марийка, и на руках меня носил. Ну, не смотрите так, исподлобья. Надо быть приветливыми со старшими. Что нужно сказать?

— Здравствуйте, дядя! — отчеканил Хрисанф, улыбнувшись и показав при этом свои белые зубы. Он был босой, в полотняной рубашке и штанах, на загоревших щеках шелушилась кожа от солнца и купания.

— А я Марийка! — поклонилась курносенькая девочка в длинной рубашонке, переминаясь с ноги на ногу.

— Меня зовут Палхом! — серьезно проговорил, разглядывая незнакомца, толстенький мальчуган в испачканных штанишках и измазанной глиной рубашечке. — А мы бегали на лецку купаться.

Маша обняла их всех, прижала к себе и, улыбаясь, сказала:

— Мы еще не выговариваем буквы «р», да и букву «г» не любим. И еще некоторые.

— Плостите, мама! Я люблю, но не могу. Сколо выласту и тогда сказу! — глянул смело на Аверьяна быстроглазый Пархом.

Аверьян растроганно наблюдал за этой семейной идиллией. Он не мог даже представить Машу в роли матери, да еще троих милых детей. Они с любовью смотрели на мать, ловили каждое ее слово.

Аверьян от души искренне расхохотался:

— Ну и гвардия у тебя, дорогая Мария Анисимовна! Здравствуйте, дорогие дети. Я вашу маму давно знаю. Видел и вашу бабушку Олимпиаду.

— А наса бабуся Халитина, она у нас холосая, плиносит гостинцы, — осмелев, доложил Пархомчик.

— Вот молодец! — спохватился Аверьян. — Пархомчик! Ты напомнил мне. У меня для вас есть гостинцы. — Он раскрыл дорожный саквояж и достал сверток. — В городе купил, — сказал он, раздавая детям конфеты в цветных обертках. — Ешьте на здоровье!

И снова по старшинству дети друг за другом — Хрисанф, Марийка, Пархомчик — поблагодарили.

Аверьян смотрел на Машу и с внутренней улыбкой отметил про себя, что глаза Маши светились неподдельной нежностью и глубокой материнской любовью.

— Мама! Разрешите нам пойти на речку, — попросил Хрисанф.

— Идите, только не спускай глаз с малышей. Не подводи их к страшному омуту.

— А мы на омут и не ходим, там клутит стласно! — живо ответил за всех Пархомчик.

Дети попрощались с гостем и убежали из хаты.

— А твои гамаята вежливые, ты хорошо их воспитала.

— Да, в этом заслуга твоей сестрички. Я учу их, и с каждым в отдельности беседую, и всех вместе собираю. Как видишь, хорошо выходит. Значит, твоя сестричка годится в педагоги?

— Поздравляю, Машуня моя дорогая, и от души рад за тебя. — И тут же подумал, стоит ли говорить ей о своем первом впечатлении, которое произвели на него загорелые, в помятой и латаной полотняной одежде ее дети — «босая команда», как мысленно окрестил их. Но когда этих здоровых детей, вскормленных хлебом и луком, закаленных на земле и на воде, сравнил с хилыми и слабыми барчуками, выпестованными на лакомствах, закутанных в семь одежек от солнца и свежего воздуха, убедился, что можно позавидовать Маше, потому что она воспитывает крепких телом и духом детей.

Подумал и о себе. Если бы горе и нужда не закалили его в детстве, то вряд ли выдержал бы он все вилюйские морозы и полицейские подзатыльники. Согнулись, сломились и увяли иные его товарищи по горестному далекому сибирскому невольничьему скитанию. И именно те, кто не имел житейской закалки, а рос в роскоши и тепле.

— С чем же ты меня поздравляешь, Аверьянушка?

— А с нынешней твоей жизнью, Машуня моя драгоценнейшая, сестрица моя единственная. Поздравляю тебя и с твоим чудесным мужем — чистым и честным Никитой, и с твоими прекрасными детками. Да, да. Не грози своими стиснутыми кулачками. Повторяю — с прекрасными детками. Завидую, завидую белой братской завистью. Можешь мне поверить, так как это говорит единственный на свете родной тебе человек из незнаменитого, но честного нашего рода Несторовских. Ты тоже принадлежишь к этому роду, так как мой отец и твоя мать родные брат и сестра. Это не высокопарные фразы, глубокоуважаемая госпожа Гамаева…

— Ну-ну, полетел, мой Аверьянушка… Гм! Госпожа!

— Не мешай, Машунечка моя дорогая. Пусть я и употребил такую высокопарную форму обращения, но ты же настоящая госпожа своей жизни, своих чувств. Ты не покорилась коварной и горькой судьбе, постигшей твоих ровесниц, не поплыла по течению…

— Не перехваливай, Аверьянушка, — перебила Маша.

— Утверждаю — не поплыла по течению и повернула свою жизнь в иное русло. Построила ее интересно, по-человечески достойно. И собой довольна, и мужем, и детьми. Вот почему я и называю тебя с уважением — Мария Анисимовна.

— Довольна и ни на что не жалуюсь.

— А я очень переживал за тебя, когда меня арестовали. Если бы нашли хоть какую-нибудь, самую незначительную зацепку, угнали бы и тебя в Сибирь. А такая зацепка была. Помнишь? Я тебе давал на сохранение письмо. В нем лежала написанная Дмитрием Каракозовым прокламация «Друзьям рабочим». В прокламации он призывал народ к революции. Ты даже не спросила, что в том письме. И я гордился своей храброй сестричкой.

— Такая ли уж храбрая?

— Не прибедняйся. Храбрая! Я и Дмитрию сказал, что ты перепрятывала его прокламацию.

— Сказал ему? — затрепетала Маша, и в глазах ее засветилась радость. — И он знал об этом?

— Сказал — и знал.

— Спасибо, Аверьянушка… Ты говоришь, что я поступила храбро. А я… я хотела сделать что-нибудь хорошее.

— И сделала… Не отказалась взять то письмо… Много воды утекло в Неве с тех пор, как мы с тобой покинули Петербург. За это время я многое узнал в Вилюйской ссылке. Хотя жандармы придирчиво вели следствие, но не все узнали, и поэтому немало людей осталось на свободе.

— И что же ты узнал в Вилюйске? — поинтересовалась Мария Анисимовна.

— Сосланные туда в ссылку делились друг с другом новостями. От них мы узнавали то, чего не знают жившие на свободе люди и о чем не пишут в газетах. После следствия доложили царю, что ишутинский кружок московских студентов считал своим учителем Чернышевского.

— И Каракозов был в этом кружке?

— Был. Мне рассказывали в Вилюйске о судебном приговоре по делу Каракозова. Напуганные свободолюбием студенческой молодежи царские приспешники отметили в этом приговоре, что молодые люди заражены социалистическими идеями. Даже записали, что ишутинцы имели целью освободить Чернышевского от каторги.

— Много нового рассказал ты мне, Аверьянушка. Спасибо. А мы тут, живя в глуши, ничего не знаем.

— Могу и еще кое-что рассказать, о чем слышал в Сибири от своих товарищей по ссылке… Митю Каракозова, моего хорошего друга, повесили, а многие ишутинцы погибли на каторге и в ссылке. Но им сочувствуют честные люди и сегодня. Как-то перед арестом Митя рассказывал о преподавателях Пензенского дворянского института, которые одновременно были и учителями в гимназии. О двух он с особым уважением говорил. Эти люди уцелели. Их не тронули жандармы, так как не могли сфабриковать оснований для ареста.

— А кто эти люди?

— Я их никогда не видел, только знаю по Митиным рассказам. Среди любимых учителей студенческой молодежи в Пензе были преподаватель словесности Владимир Иванович Захаров и математик Илья Николаевич Ульянов. Двоюродные братья Ишутин и Каракозов познакомились с этими учителями ближе, когда жили в одной с ними квартире. Каракозов вспоминал, как много им, гимназистам, рассказывал Владимир Иванович о Чернышевском. А математик Илья Николаевич, влюбленный в точные науки — математику и физику, проводил с гимназистами беседы о человеческой честности, о воспитании каждым молодым человеком в себе высокой нравственности. Все ишутинцы, в свое время учившиеся в Пензе, с большим восхищением отзывались и о Захарове, и об Ульянове. Не могу поручиться за достоверность, но мне говорили друзья по несчастью, ссыльные, что жандармы следили за Ильей Николаевичем и даже внесли его в свои списки подозрительных лиц за то, что был близко знаком с преследуемым за вольнодумство Захаровым, и за то, что жил в одной квартире с Каракозовым. Да на наше счастье, кроме этого, никаких письменных доказательств крамольности Ильи Николаевича жандармы не нашли. Впоследствии он переехал в Нижний Новгород, а оттуда — в Симбирск.

Мне сообщили друзья, что Илья Ульянов умер полгода назад. Перед этим он шестнадцать лет был инспектором, а последнее время директором народных училищ Симбирской губернии. Я все собирался поехать к нему и расспросить про Митю Каракозова, да так и не собрался… Что ты опечалилась, Машенька?

— Опечалилась от твоего рассказа про Митю Каракозова. Каким он был молодым, когда отняли у него жизнь, — двадцать шесть лет!

— Был человек — и нет. Погиб. А что изменилось? Митя шел не тем путем. Наверное, не так надо с царями бороться.

— Аверьянушка! Твой близкий друг пал в бою, а ты так о нем…

— Машенька! Я уважаю моего друга Митю, всегда буду помнить его, преклоняясь перед его смелостью. Но молодые люди гибнут, а цари остаются.

— Не понимаю тебя. Но ведь примеру Каракозова последовали другие храбрецы.

— Все это так. Однако только после шестого покушения удалось убить царя. Одного убрали, а вместо него стал другой. Наверное, иначе надо поступать. А как — и сам еще толком не знаю.

— Ты говоришь, после шестого покушения… Мы тут сидим в далекой провинции и ничего не знаем.

— После шестого. За Митей Каракозовым на следующий год отважился поднять руку на царя Березовский. Через тринадцать лет Александр Соловьев стрелял на Дворцовой площади, а через несколько месяцев взорвалась мина на железной дороге под Харьковом, но поезд, в котором царь ехал в Крым, не пострадал. Шесть лет назад Степан Халтурин проник в Зимний дворец, устроил взрыв, разрушивший стены, а царь только испугом отделался! Но все-таки вскоре Игнат Гриневицкий метко швырнул бомбу на улице, и царя не стало. Жаль, что и сам Гриневицкий погиб во время взрыва бомбы. И надо сказать, Машенька… Все эти храбрецы, шедшие на верную смерть, все они были молодыми — Каракозову, Халтурину, Гриневицкому по двадцать пять лет, почти столько же Березовскому. Молодые люди, им бы жить да жить.

— Герои! — восторженно произнесла Маша.

— Как героев их и будут помнить.

— Но вот что, дорогой Аверьян. Как-то странно получается: наши с тобой пути все время сходятся, перекрещиваются — и с Каракозовым и с тем подлецом, который разбогател на его смерти.

— Что-то не пойму, Машенька. Я в Белогоре поселился недавно и еще не все знаю.

— Да тот самый спаситель живет здесь.

— Какой?

— Комиссаров.

— Что-то слышал, да не обратил внимания. Знал, что ему царь подарил поместье в Полтавской губернии.

— Он здесь, и поместье теперь ему принадлежит.

— Где здесь? — вздрогнул Аверьян.

— В Запорожанке.

— Ты права, Машенька. Неисповедимы пути господни. А ты видела этого новоиспеченного помещика?

— Не только видела, но и слышала, какие он слова, будто комки грязи, в людей швырял. «Я ваш помещик… Я дворянин… Не такой, как вы, замурзанные, черномазые!» Хоть и было это давно, еще тогда, когда мы только из Петербурга приехали, однако и поныне все помнят и возмущаются.

— «Не такой, как вы»! И что ж ваши запорожане?

— Они молча стояли, только ненависть в груди кипела. А когда он сорвал с себя шубу и принялся хвастаться заграничными орденами, люди стали смеяться — лезет точно коза на плетень. Хотел застращать людей, а сам стал посмешищем. Никто его не боится.

— Позор! Это позор для России! Сделали из него игрушку и цацкаются. Я не был тогда в Петербурге, но мне многое рассказывали. Доходило до того, что вельможи и всякие высокопоставленные лица лобызались с ним, устраивали в его честь обеды, а он, ничтожный, возомнил из себя невесть что.

— Аверьянушка! И здесь то же самое творилось. Наверное, целый год издевались над людьми. Как точно сказал тогда Пархом Панькович: «Не было у бабы хлопот, так купила поросенка». Помню, как в наш дом заходил сельский староста и требовал полтинник для помещика.

— И давали?

— Давали. Пархом Панькович возмущался, а давал. Староста еще и покрикивал: «Ищи поживее, мне нужно еще сотню домов обойти». Собирали деньги на какой-то подарок. Купили, кажется, серебряную икону и торжественно вручили, когда он въезжал в село. Велели, чтобы женщины вышили большую скатерть и на этой скатерти поднесли подарок. Собирали деньги на банкеты и в Белогоре и в Полтаве.

— И такой почет проходимцу?

— Да кричали же, распинались, что теперь это наш земляк. Ездил на приемы и наш староста. Рассказывал и хвастал, что сидел за одним столом с панами. А люди слушали его болтовню да затылки чесали и втихую проклинали навязанного им земляка. Сейчас потише стало, все уже привыкли. Он и до сих пор нагло ведет себя. Как же — потомственный дворянин, помещик!

Аверьян внимательно слушал, задумавшись, потом сказал:

— Удивительная натура человеческая. Был себе плохонький ремесленник, портняжничал спокойно. И вдруг упало с неба богатство. Еще один помещик родился. Даже взглянуть захотелось на него. Здесь ли он сейчас?

— Аверьянушка! Он большим барином стал. Сюда приезжает только летом на несколько недель, отсюда едет с семьей в Ниццу, а на зиму в Петербург. Сейчас их благородие с семьей как раз в Запорожанке, и ты можешь нанести ему визит.

— Ты хорошо придумала, Машенька: визит так визит. Как же это сделать?

— Так ты же государственный чиновник, приехал по служебным делам и хочешь поговорить с господином помещиком, владельцем имения. Ты ведь говорил, что готовитесь к какой-то переписи.

— Моя умница! Быстро сообразила. А как же добраться до его замка?

— Скажешь старосте, что есть необходимость переговорить с его высокоблагородием полковником.

— Полковником?

— Полковник. Сначала был корнетом гусарского полка. Сразу, как потащили в Зимний дворец после выстрела Каракозова.

— Он служил в гусарах?

— Ни единого дня. Но в чинах все время повышали. Может, и генералом уже был бы, да говорят, что новый царь что-то недолюбливает его, а крестный отец генерал Незванов умер.

— Откуда ты все знаешь?

— Знаем, Аверьянушка. Мы ведь ходим с Никитой к отцу Василию, ему знакомые привозят разные новости, и кое-что в газетах сами читаем. Если бы ты знал, как полтавчане интересуются своим «выдающимся» земляком! — И Маша захохотала.

— В тебе еще сохранилась искра нашего семейного юмора.

— Нашего? Понимаю. Моя мама из рода Несторовских, сестра твоего отца. Ваш род, как говорила Мама, с шуткой просыпается, с шуткой и спать ложится.

Скрипнула дверь.

— О! Мой Никитушка с работы пришел! — воскликнула Маша.

— Завидую я вам! Завидую! Смотрю на вас и думаю, вы как восемнадцатилетние… Как в ваши петербургские годы.

— Мы всегда будем восемнадцатилетними. Правда, мой Никитушка? Что же ты делал сегодня, мой милый?

— Опять на свою рожь ходил смотреть. Просто душа радуется. Хороший урожай. И в имение наведывался. Управляющий просил, чтобы я в жатву поработал у него, будем косить помещичью пшеницу. Знаешь, Аверьян, у нас уже машины появились.

— Какие?

— Управляющий уговорил господина Комиссарова приобрести пять косилок. Их уже доставили в имение. Сегодня опробовали. Управляющий настоятельно просит меня поработать на косилке. Он сказал: «Ты солдат-гвардеец и смекалистый человек. Принимай косилку, учись работать на ней, потом других научишь. Да и денег подзаработаешь». Мы ведь, Аверьян, за землю, что нам царь, спасибо ему, отдал да из рук не выпустил, еще долг должны выплачивать. Из заработанных денег больше половины уйдет в уплату за землю. Такая, как видишь, Аверьян, у нас свобода. Да еще и от розог помещики никак не отвыкнут, лупят наших мужиков так, что шкура у них трещит. Наш помещик Комиссаров тоже розгами учит мужиков.

— Ас тобой как?

— Императорских гвардейцев не велено трогать. Мы не любим ни розог, ни плетей! — захохотал Никита.

— Слышишь, Аверьянушка? Ты тоже гвардеец!

— Отменили, Маша, все отменили. По судебному приговору отобрали у меня гвардейство. Однако я не жалею об этом… В ссылке и меня однажды розгами потчевали.

Утром после того, как староста договорился с «его высокоблагородием» о визите к нему господина статистика, Аверьян Герасимович Несторовский отправился в помещичью усадьбу. Староста проводил его до самой двери «дворца» — так приказал пан Осип называть длинное одноэтажное строение. Во время встречи с мужиками, когда речь шла о его запорожанском имении, Комиссаров любил часто употреблять пышное, по его разумению, название «Зимний». О чем бы ни говорил, он непременно подчеркнет надоевшее всем напоминание: «Их светлость императорское величество позвали меня в Зимний дворец и спросили: «А как ты, Осип Комиссаров, теперь будешь жить?» Я ответил, что теперь моя жизнь будет в вашу честь гореть как свеча из воска ярого».

Запорожане не раз видели, как во дворе своего «Зимнего дворца» в стельку пьяный барин выделывал ногами кренделя. Да и, приезжая в поле, не мог сам сойти с фаэтона, его на руках выносили управляющий и кучер и ставили на землю как чучело, поддерживая, чтобы не упал. Они подсмеивались: «Глядите, как горит Осип, даже фитиль коптит!»

Люди так же знали, что о воске яром он не сам додумался, а в его тупую голову вдолбил это понятие усердный воспитатель Кока Воронов.

Как только староста доложил о том, что господин статистик очень просит дать ему «диенцию» (а к этому слову старосту приучили во «дворце»), Осип заметался по горнице. Голова у него после вчерашнего ужина была такой тяжелой, будто на нее взвалили три мешка ржи.

Уже одиннадцатый час, солнце поднялось высоко, а в хоромах еще вылеживаются все осиповские домочадцы. Только шестнадцатилетняя Ольга бродила по комнатам и несколько раз подходила к отцу, просила дать ей французскую конфету (приучились в Петербурге требовать от отца, чтобы покупал парижские сладости, ведь пальто и платья заказывали только во Франции. И не только одежду и обувь, но и духи покупали французские). Обнял пышнотелую Ольгу, достал из ящика буфета ее любимые лакомства и дал ей, похлопал по спине, подумав: «Не конфеты тебе нужны, а хороший парень, вишь, как раздобрела».

— Пойди разбуди сестру и братьев, пусть принарядятся, скоро гость придет.

— Какой гость? — всполошилась Ольга.

— Тот, что записывает все.

— Фи! Чернобородый и желтый, как дыня. Тоже мне гость! У него и чина нет никакого.

— Кто тебе сказал?

— Мама. Она через Кудлая узнала, велев ему разведать обо всем.

— И не Кудлай! А камердин. Сколько раз вам говорить.

— И не камердин! — поправила дочь отца, показав ему язык. — А камердинер! Запомни — в конце «нер». Ка-мер-ди-нер!

— Не учи меня! Иди разбуди их.

— Не пойду. Это должна горничная делать. А я не служанка. Пфи! Ой, вкусная штучка! Дай еще!

Отец нехотя дал ей еще две конфеты. Дочь схватила их и убежала.

— Да и сама оденься получше! — бросил ей вдогонку и трижды хлопнул в ладоши.

Вмиг влетела проворная Акулина в кружевной наколке на взлохмаченной голове и стала клониться вбок, едва удерживаясь на ногах.

— Да как ты приседаешь! Чучело!

— Барыня велели риваранцы делать, а я в ваших Петербургах не училась.

— Так пусть мои сыновья научат.

— Да! Они научат! Сашко норовит к стене прижать, а Никольчик щипает за грудь. Вот гляньте! — расстегнула кофту. — И до сих пор черные пятна. Смотрите!

— Отвернись! И не стыдно? Что ты выдумываешь? Никольчику четырнадцатый год пошел, а ты…

— Ага! Четырнадцатый! А он выше вас. Такой здоровый мужик, как схватит своими клещами, еле вырвешься. А пан Сашко…

— Не Сашко, а Александр. Я в честь царя дал ему такое имя.

— А пан Александр… так мягко, ласково. Подойдет и просит. Зайдите, говорит, в мою комнату, откройте окно…

Акулина не успела договорить, как в горницу, словно пава, вошла помещица.

— Пани Ялосовета! — начала Акулина, неуклюже изгибаясь.

— Какая Ялосовета! — гаркнул Осип. — Сколько раз тебе повторять: ваше высокоблагородие, госпожа полковница. Поняла? А ты черт знает что мелешь!

— Да это очень длинно, и не выговоришь. А пани Ялосовета я могу говорить быстро.

— Научись говорить то, что я приказал! Принеси мне из погреба кваса.

— Сыривца?

И тут в любезный разговор Осипа и Акулины вмешалась хозяйка поместья:

— Какого сыривца? Дуреха! Кваса! Кваса! И запомни, я вобью это в твою башку. — Она стиснула в кулак короткие пальцы. — Вобью! Я не Ялосовета и не Ялесовета, а Елизавета Ивановна!

В этой раздобревшей, пышногрудой бабище нельзя было узнать прежнюю забитую девчонку. Теперь по богатым комнатам шествовала важная госпожа, причудливую прическу которой ежедневно делала привезенная из Петербурга парикмахерша. Дворовая девка Лизка — Елизавета переплюнула бывших своих господ. У нее теперь было все — и слуги, и дорогое убранство, и изысканная господская еда. Даже когда она милостиво спускалась с петербургских высот и на несколько недель осчастливливала своим присутствием Запорожанку, и тогда при ней и на ней было все петербургское. Кроме парикмахерши она привозила повара и портниху. Повар колдовал над ее любимыми блюдами, угождая также барину и барчукам. А портниха целехонький день кроила по образцам заграничных журналов и по придуманным самой барыней фасонам платья для нее и дочерей, всякие пеньюары (видела их в Париже), украшенные кружевами ночные сорочки (такие, как у петербургских модниц), какие-то английские кофточки (советовала гувернантка, учившая уму-разуму капризную толстуху Ольгу).

Елизавета и не опомнилась, как стала подкрадываться к ней старость, вот-вот стукнет пятьдесят. Теперь она по нескольку раз в день смотрелась в зеркало. Плоское, точно недопеченный блин, лицо. А щеки? Обвисли, и ничто уже не поможет. Щипала и оттягивала нос. Разве это нос? Какая-то вялая картошина с двумя дырочками. И не курносый, и не толстый, а как у бульдога. И глаза не такие, как у приличных людей, — щелочки с черными точками, как у мыши. Только и того, что дородная — толщиной бог не обидел: груди как подушки, бедра распирают платья и юбки. Ноги полные, не то что у худосочных графинь. Однако, размышляла Елизавета, плотные и упитанные дамочки, а не сухие, словно чехонь, барыни, нравятся мужчинам. «Есть что обнять», — греховно подумала она, зажмурив глаза.

…Пока Осип муштровал Акулину, Елизавета Ивановна снисходительно усмехалась. Ей было приятно, что после того памятного весеннего дня на протяжении двадцати лет Осип понемногу облагораживается. И это все благодаря ее настойчивости и стараниям Коки Воронова. Какой манерный кавалер! От одного воспоминания о нем сердце замирает. Как он обучал светским манерам Осипа, да и ее не забывал. Поедет Осип к какому-нибудь графу или генералу, а Кока тут как тут, старательно показывает, как надо ножку отставлять и ручку подавать. Подойдет, возьмет руку, приложит к своей груди и так пристально-пристально посмотрит в глаза, что все тело млеет, а если еще слегка обнимет и начнет нашептывать: «Вам, Елизавета Ивановна, еще и тридцати нет, а вы говорите, что постарели. Да вам от силы можно дать шестнадцать». И все нашептывает, нашептывает, а ноги дрожат, трудно устоять… Завистливые болтуньи трепали языками, что Сашуня — вылитый Кока. Но все это сплетни. Возможно, и похож немного, ведь Кока каждый день впивался острым взглядом в ее глаза и так нежно обнимал. Может, что-то и передалось от Коки. В Петербурге даже лейб-медика, которого привозил генерал Незванов, спрашивала, бывает ли так, чтобы ребенок был похож на человека, которого ежедневно видит мать. И медик, такой вежливый, с длинной седой бородой, лысый старик, подтвердил, что такое может быть, еще и слово какое-то чудное назвал. «Это у вас, — говорит, — произошло от…» А от чего именно, забыла. От какого-то ноза. Это точно запомнила, так как тогда засмеялась, поблагодарив за такое слово. А он и еще раз повторил его. Сказал, такое сходство сына с учителем по-научному называется ги… ги… а заканчивается то ли ногом, то ли нозом. До сих пор от этого слова в пот бросает.

Отругав Акулину, подумала, не ударит ли хмель, о котором когда-то говорил лейб-медик, в голову Осипа, если возле него слишком долго будет крутиться вертлявая Акулина.

Елизавета с первых же минут памятного апрельского дня почувствовала, что в ее жизни произошла невероятная перемена. Что она, дочь бедного из бедных костромского крепостного, видела за свои двадцать восемь лет? Мытарства, тумаки, брань, унижения и полуголодное существование в сыром подвале петербургского магната, среди дворовых слуг которого она прожила долгих восемнадцать лет! Восьмилетней забрали ее от отца (мать умерла перед этим) и повезли в город на Неве, который ей в первые дни казался пустыней, так как не было ни одного знакомого человека. А потом привыкла. Сначала была при графских покоях, убирала их, со временем взяли на кухню чистить картошку, резать морковку, крошить лук. Тумаков было столько, что хватило бы на десяток таких девчонок, а доставалось ей одной, ведь она была упрямая и норовистая. Кухарка приказывает ей что-то быстренько сделать, а она нарочно еле-еле поворачивалась, чтоб только насолить ненавистной бабе. Тогда звали дворового мужика Матвея, который с утра до вечера пилил бревна и колол дрова для огромного графского дворца. Он приходил молчаливый, поглаживал страшную грязную рыже-черную бороду и по знаку кухарки хватал Лизку за шею, тащил во двор, там привязывал к длинной засаленной скамье, оголял дрожащее тело девушки, задирал рваную сорочку до шеи и с усердием стегал ее, да еще часто посыпал солью места, где выступала кровь. Возможно, он не был бы таким жестоким, но об экзекуции всегда докладывали старой графине, и ему доставалось бы на орехи, если бы он ослушался. Порой графиню выносили на веранду, и оттуда она наблюдала за руками Матвея: «Не для блезиру! Не для блезиру!» — шамкала сухими губами. А Матвей отвечал: «Знаю это слово. Бывал в Париже. Ведь туда мы загнали Наполеона». Вот все эти «блезиры» на своей шкуре испытала Елизавета и не могла простить барыне издевательства над ее белым девичьим телом, которое после розог покрывалось синяками.

На следующий день после события у Летнего сада, когда Осипа, его жену и восьмимесячную дочь Серафиму одели и обули во все господское и их семья переночевала в шикарных комнатах гостиницы на Невском проспекте, Елизавета заартачилась, затопала ногами и учинила скандал. Ей передали, что царица просит их немедленно приехать — она желает поблагодарить ее храброго мужа и поговорить с ней. А Елизавета закуражилась: «Сначала поедем к старой графине, а потом уже к царице. Ничего с ней не станется, подождет». Приставленные к знатным (со вчерашнего дня) особам Комиссаровым офицер и чиновник сделали вид, что не слышали этих слов, ибо, если бы они донесли об этом и началось выяснение, им бы влетело. Они покорно согласились заехать прежде к графине, а в царский дворец послали гонца доложить о том, что госпожа Комиссарова задерживается немного. Чиновник, не долго думая, велел швейцару доложить хозяйке, что с визитом к ней прибыла графиня Комиссарова-Костромская. Он то ли с перепугу оговорился, то ли хотел ошеломить старую аристократку несуществующим графским титулом самолюбивой Елизаветы, но это слово возымело действие. Новую дворянку приняли мгновенно. Глуховатая графиня не поняла, кто именно приехал, и, услыхав магическое слово «графиня», приказала просить в гостиную.

Елизавета, задрав нос, вошла в богато обставленную комнату. Прошелестев новым шелковым платьем, не поднимая изящной темно-синей вуали, она затянутой в блестящую парижскую перчатку пятерней заехала в физиономию гра-финн и вдобавок плюнула ей в глаза, закричав: «Это тебе, мерзкая жаба, за блезир!» Повернувшись, она с гордо поднятой головой вышла из гостиной и направилась на улицу к карете. Скрыть такой скандал было невозможно. Царица узнала о нем от сына Александра. Высокий, неповоротливый, толстый двадцатилетний олух с опухшим от попоек лицом ввалился в комнату матери и пробасил:

— Маман! Вы принимали сегодня графиню?

— Какую графиню?

— А кто у вас был после обеда?

— Приглашала супругу спасителя отца гм… гм… Елизавету Ивановну… поблагодарила ее.

— Поблагодарила!.. Ха-ха-ха! А она не назвалась графиней?

— Что ты выдумал, сынок?

— Я ничего не выдумал. А вы знаете, маман, — с присущей ему грубостью и развязностью снова пробасил бездельник, который занимался только тем, что собирал сплетни. — А эта Ксантипа…

— Кто, кто? — спросила царица.

— Мне мой учитель Константин Петрович рассказал и при этом Ксантипу вспомнил.

— Да кто же она? Она в нашей свите? Бывает во дворце?

— Нет! Она умерла более двух тысяч лет назад. Эта женщина, сказал Константин Петрович, была очень злой и сварливой.

— Какой Константин Петрович? — нарочно притворялась, что не знает.

— Я вам десятки раз говорил — Победоносцев, мой домашний воспитатель и наставник.

— Так что он сказал о графине Комиссаровой?

— Ха-ха-ха! О какой графине Комиссаровой? Она кухарка и прачка графини Хрептович.

— Что ты путаешь — графиня Комиссарова, графиня Хрептович.

— Маман! Ха-ха-ха! Я путаю. Вот та, что приходила сегодня к вам, она кухарка и прачка. И сегодня она, ну как вам просто объяснить? Пардон! Она набила физиомордию графине Хрептович, а потом поехала к вам, маман. Ее надо было выгнать!.. — Он умолк и, подумав немного, добавил: — А как выгнать? Жена спасителя…

— Такая порядочная дама, и вежливая, и приветливая. Мне руку поцеловала.

— Вашу руку поцеловала, а графине, пардон, тюк-тюк, как говорит мой учитель, в лицо заехала.

— Кто ей позволил? — покраснела разгневанная царица.

— Маман! Спокойно. Надругалась над графиней, но за это не накажут, так как ее муж спас моего отца. Из Зимнего дворца уже ездили к графине Елене Карловне и убедили ее в том, что все это ей привиделось.

— Майн гот! — вспомнила немецкие слова царица, иностранная принцесса, ставшая несколько десятилетий назад супругой наследника российского престола. — Майн гот! Как же так! Дочь Карла Нессельроде, графиню не только по мужу, а урожденную, ударить…

— Ха-ха-ха! — перебил мать откормленный болван, увлекавшийся двумя вещами: лакал водку да по целым дням дул в самую большую трубу духового оркестра — геликон. — И ударила, пардон, маман, по физиономии. Всё замяли, а чиновника, единственного свидетеля, тотчас отправили в больницу, не все у него в порядке с головой. Так приказали докторам по повелению моего любимого учителя Константина Петровича. И в Петербурге знают об этом только пять человек — графиня, мадам Комиссарова, чиновник, мой учитель и я. Да вот и вы шестая, маман.

— А император, отец твой?

— Безусловно, знает, отец, как бог, должен знать все, что делается в его государстве.

Царица покачала головой.

— Маман! Вы не согласны? Поймите — супруга царского спасителя безгрешна! Она не поднимала руку на графиню, урожденную Нессельроде… Это костромская баба хитра. Ей шепнул Константин Петрович, и она, сразу же сообразив, воскликнула: «Я никого не била! Ни на кого не поднимала руку! Это клевета!» Вы поняли, маман, что государь есть государь, а графиня переморгает. Ха-ха-ха! Вы ведь знаете, что весь Петербург только и говорит что о спасителе. Сегодня в Зимнем дворце был торжественный прием. Я пришел в ужас! Маман, вы не можете себе представить, сколько золотых мундиров, ленточек и орденов. Учитель сказал мне, что собралось шестьсот человек. Когда граф Орлов-Давыдов окончил речь, они так гаркнули «ура», что я испугался, думал, рамы повылетают. Меня пригласили послезавтра приехать в Английский клуб, в честь Комиссарова там будет обед. Что делается! Вся Русь молится. В театрах перед началом, в перерывах и после спектаклей поют «Боже, царя храни!». Шапочник стал героем. Если бы я был на месте папа, я бы этому Комиссарову дал титул графа! Ей-богу! Вот тогда бы еще больший шум поднялся! А сколько бы званых обедов было!

Теперь, когда Елизавета родила четверых детей и приобрела большое богатство, ей было приятно вспомнить о том дне в Петербурге. Тогда она с наслаждением отомстила старой волчице за все глумления, за то, что приказывала сечь ее розгами до крови. Вспомнила и усмехнулась. Тогда ни Осипу, ни ей никто ни единого слова не сказал, никто не возмутился. Как же! Осип спас царя от смерти!

Елизавета сразу почувствовала вкус к богатству, роскоши и все время подталкивала неповоротливого Осипа. Пожив несколько дней в гостинице, она заставила его пойти к генералу Незванову и потребовать пристойный дом. «Ты что, хуже других? Ты же спаситель царя! А ежели генерал ничего не сделает, пусть тебя допустят к самому царю, и ему все расскажи. Какие обеды каждый день в твою честь закатывают, собираются все — и графы, и купцы, кричат «ура!». А что тебе с тех обедов? Мог бы и дома пообедать! А как дети пойдут, где жить будем? Им же комнаты нужны. Да и учить их надо. Сыновей обязательно в гимназию. А дочерей… Я уже расспрашивала — только в институт для благородных девиц! Ты же потомственный дворянин!»

Осип пытался противоречить, мол, о каких дочерях она лепечет, нет их, даже Серафиме еще года не исполнилось. А она наступала на него. «Ты отец или нет? Будут дочери! И надо для них нанимать учителей. Пусть учат их французскому языку! Думаешь, если мы с тобой неотесанные, дубины неграмотные, то и дети такими будут! Нет! Не выйдет! Меня надоумили умные люди!»

Грызла, грызла мужа до тех пор, пока он не выклянчил у генерала Незванова обещание, а потом и дом, который был под стать потомственному дворянину. Настоящий дворец! Елизавета считала, считала комнаты да и со счета сбилась, пятнадцать или семнадцать. Не думал генерал-кавалергард, что придется бросаться в атаку и штурмовать бумажные мосты и дороги в канцеляриях удельного ведомства. Уже не рад был, что связался с этим осточертевшим ему Осипом. Если бы знал, сколько хлопот доставит этот «дворянин», то, наверное, не заметил бы его возле ограды Летнего сада, пусть кто-нибудь другой нашел бы царского спасителя. Правда, он и сам, Незванов, малоизвестный генерал, пошел в гору при царском дворе лишь благодаря этому надоедливому костромаку. Потому и действовал в удельном ведомстве именем царя, доказывал, что государь не будет возражать, если подбросят какой-то десяток тысяч рублей на приобретение пристойного жилища для спасителя. И приобрели. А Осип и его ненасытная половина захотели, чтобы у них и в Полтаве был дом. Неужели им, полтавским дворянам, не стыдно будет отказать в такой небольшой просьбе их новому земляку? Неужели поскупится земство для такого доброго дела? И она знала, что именно требовать и от кого. А все потому, что у нее, новой дворянки, был сообразительный советчик Кока Воронов. Елизавета, подзадоренная заманчивыми советами Коки, так зажала Осипа в своем крепком кулаке, что он выполнял любые ее прихоти, метался во все стороны, надоедал всем, кто из власть имущих ближе стоял к денежному корыту. А они старались для царского спасителя. В Полтаве нашли приличный дом и торжественно подарили ему. Да еще благодарные земляки устроили пышный банкет по случаю вступления глубокоуважаемого Осипа Ивановича во владение недвижимой собственностью на зеленой полтавской улице. Елизавета не успокоилась, пока не возвели дом и в Запорожанке. Льстивые полтавские земские деятели предупредительно изобразили на бумаге, какой бы следовало дворец возвести в Запорожанке. А она заартачилась: «Никаких этажей! Не буду бегать по лестницам, ноги бить. Делайте один этаж, но чтобы много было комнат — и мне отдельная («Так, как у графини!»), и для Осипа, и для детей комнат шесть, чтобы каждый имел свое гнездышко и никому не мешал».

Дома домами, но и ей, и Осипу надо немного обтесаться, чтобы уметь вести себя среди людей. И помог в этом Кока. Только того, что он сам вбивал в их головы, было мало. Заставила его найти учителей. Для Елизаветы привел пожилую женщину, бывшую преподавательницу гимназии. Она не только учила новую дворянку грамоте, но и, уважив просьбу Коки, обучала походке, показывала, как вести себя на улице, обращаться к служанкам, одеваться, прихорашиваться, когда идешь в гости. Много времени уделяла гувернантка урокам ухода за лицом — посоветовала купить столько различных мазей, что Елизавета путалась в них и с большим трудом отличала одну от другой. Для Осипа Кока привел двух гувернеров. Какой-то пришлый француз учил разговаривать по-французски и прививал господские манеры, а бедный студент натаскивал своего ленивого ученика по математике и учил писать и читать.

Пока подрастали дети, мать и отец уже настолько «окультурились», что с ними взрослым сыновьям и дочерям не стыдно было появляться в обществе.

Если Осип из этой учебы лучше всего усвоил, как пить водку и вино, то Елизавета еще больше возгордилась. При встречах с дамами она силилась показать свою образованность, сыпала иногда французскими словами, разговаривая с собеседниками надменно, высокомерно. Чтобы не попасть впросак, Елизавета при выезде за границу везла с собой двух камеристок-горничных, владевших французским и немецким языками. Находясь на пляже или гуляя по улицам, Елизавета держала возле себя обеих девушек. А чтобы посторонние не заметили, что это служанки, она одевала их в самые лучшие платья, чему девушки были очень рады.

Нахватавшись кое-каких знаний и научившись читать и писать, Елизавета взялась за детей, всех пристроила учиться: Серафима и Ольга учились в Смольном, а сыновья — в гимназиях.

Узнав от старосты, что их семью хочет посетить земский статистик, Елизавета Ивановна всполошилась. Она допытывалась у мужа, что нужно этому статистику, не намекал ли староста, с какими намерениями явится этот визитер. Осип Иванович, конечно, ничего не мог ей ответить. Он только радовался случаю опрокинуть лишний раз рюмку, тем более что несколько дней назад из Полтавы привезли три телеги деликатесов, а среди них — водка и шампанское.

— Как ты думаешь принимать гостя? — спросила строго.

— Так, как люди встречают гостей — хлебом-солью, — попробовал отделаться шуткой Осип.

— Знаю твою соль, — огрызнулась Елизавета. — Бутылки на стол — и вся соленость.

— Веточка! Зачем ты набрасываешься на меня? Разве я настаиваю, просто этикет требует. Капельку из такой рюмочки, как мы во Франции пили, когда нас принимал в Ницце наш русский генерал, знакомый Фридриха Ивановича Незванова.

— Помню, ты по маленькой рюмочке так наугощался, что тебя под руки привели в пансион.

— Но это же по французской моде.

— Хватит! Кто он такой?

— Не знаю.

— Может быть, какой-то… какой-то, как его… у того писателя. Ну, тебя спрашиваю! Может быть, какой-то проходимец, — все ближе подступала Елизавета.

— Я и не подумал об этом.

— Ты ни о чем не думаешь, ведь у тебя куриные мозги! — опять уколола обидно. — Ну, как зовут того вертопраха, что у писателя… Напомни, как фамилия писателя. Ну, того… Кока нам читал и в театр водил.

— Да я забыл.

— «Забыл, забыл»! Ну, думай! Бегал по сцене такой молодой, и фамилия у него похожа на розги, какими секут. Помнишь, как Кока смеялся?

— «Кока»! Вспомнила Коку, когда это было! Его и след давно простыл, а ты все вспоминаешь этого волокиту и баламута! — не вытерпел и поддел Елизавету. — Саша! — крикнул. — А иди-ка сюда! — И когда сын просунул голову в дверь, спросил: — Скажи быстро, как того зовут, что в театре говорил о тысяче курьеров?

— Не тысяча, а тридцать пять тысяч, зовут его Хлестаков, — буркнул сынок, презрительно посмотрев на отца.

— Я так и говорила.

— Я могу идти? — недовольно поморщился сын, приземистый, широколицый блондин с носом, похожим на угловатую картофелину.

— Иди, Сашенька, спасибо. — Елизавета махнула ему рукой и к мужу: — Я же говорила тебе, что хлыстать. Так и есть Хлыстаков! А этот… Может быть, он никакой не статистик?

— Староста говорил, что у него бумага есть.

— Смотри мне, если примем проходимца, я из твоей бородки последние волосы выдергаю. А он молодой? Спросил старосту?

— Спросил. Говорит, и не старый, и не молодой. Так, думаю, наверно, лет сорок.

— А может быть, меньше? Нам ведь надо Серафиму пристроить. Ей уже двадцать один год, и никакой партии. Нужно в свет вывозить.

— Вывозили же зимой, — смиренно отозвался Осип.

— «Вывозили»! Разве так вывозят. Только два раза. Девушка уже Смольный окончила, а женихи где?

— Надо искать.

— Вот я и интересуюсь. Возможно, этот статистик ради Серафимы придет.

— Пускай и она зайдет в гостиную.

— Я уже сказала ей, чтобы одевалась.

— А сыновья?

— Ты забываешь об этикете. Он же не с детьми придет, а один. Сколько я тебя в свет возила, а ты как был тупым мужиком, таким и остался… Мы будем с тобой в зале, а Серафима как бы случайно заглянет, взять книгу или что-то другое, а там видно будет, как он поведет себя. Я по его лицу увижу. Заметно будет, понравится ли. Если Серафима приглянется ему, я сумею задержать.

— Я пойду переоденусь.

— А ты не вздумай напялить на себя мундир дворянский или гусарский.

— А что?

— Это же визит… Ну, как говорят… Эх! Жозе! — крикнула во весь голос.

И через мгновение в комнату впорхнула жеманная кокетка.

— Бонжур, мадам, месье! Силь ву пле! — прощебетала, согнувшись в манерном книксене.

— Перестань! По-нашему давай. Кто это будет, когда приглашают… Ну нас… полковника приглашают на прием во дворец. Какой это прием?

— О! Это будет, это будет… Оффициель прием. Официальный.

— Ясно! Прочь отсюда!

— Мерси, мадам! — выскочила девушка из комнаты.

— Слышишь, ты, дуб тупоносый! Это же не официальный прием! Дошло до твоей башки? — Постучала ему по лбу. — Этот непрошеный гость сам назвался. Сам! Понимаешь? Ты сказал, пускай приходит. Ты будешь в зале, а я возле окна сяду. Познакомишь. Серафима потом, вроде случайно, забежит, я уже говорила тебе об этом. А вдруг она приглянется гостю. Мальчики пусть гуляют… Повторяю — никаких мундиров, выйдешь в том, что на тебе.

— Архалук хороший, гм, гм, — одергивая полы цветастого халата, захихикал Осип.

— Он совсем новый. Только ты его немного чем-то закапал. Ничего. Для такого гостя сойдет. Да подпоясаться надо. И смотри мне — не перепей. Один или два бокальчика — и достаточно.

Разные мысли пронеслись в голове Аверьяна Герасимовича, пока он дошел до комиссаровского «дворца». Приблизился и удивился. В самом деле, какое-то странное сооружение! Ему говорили, что новый барин не захотел строить хоромы на городской манер — дом в несколько этажей, а из-за настойчивой причуды жены построил длинное, одноэтажное здание, «чтоб было больше комнат».

Аверьян Герасимович пытался представить себе предстоящую встречу. Его волновало, как он будет смотреть на человека, с которым свела его судьба. Это он, Осип, не известный никому ремесленник, незадачливый шапочник, выплыл на поверхность благодаря несчастью, постигшему его незабвенного друга и товарища Дмитрия Каракозова. На чужом горе, на чужой смерти возвысился бесстыжий мужик и теперь блаженствует, выжимая пот и деньги с трудолюбивых запоро-жан. Поэтому и хотелось посмотреть на эту ничтожную личность. Не знает зазнавшийся хозяйчик и слабоумный дворянин, что будет принимать гостя, который был близким другом отважного Каракозова.

Увидав приземистый «дворец», Аверьян Герасимович вспомнил далекое петербургское утро. Никак не мог забыть неожиданной последней встречи с другом Митей. Обычно немногословный, Митя все время порывался что-то сказать, но был в таком возбужденном состоянии, что заикался, и не произнес ни слова, только на прощание прошептал: «А… верь… яша! Мой до-ро-гой б-рат! Б…бу…дем за на…род б…бороться! Обещай мне!» Эти слова потрясли тогда Аверьяна. Не мог понять, почему Митя завел такой разговор, но тот пожал руку и требовательно сказал: «Обещай!» Услышав утвердительный ответ, радостно воскликнул: «М… Моло… дец, А…верь…яша! До последнего вздоха б…бо…рись!» Тогда не знал, что последний раз видится с Митей.

Возле крыльца Несторовского встретил «камердин» Омелько Кудлай в расшитой серебряными галунами спереди и на рукавах ливрее, в широкой фуражке, тоже украшенной позолоченным околышем (Осипу захотелось сделать своего слугу еще более разукрашенным, чем швейцар петербургской гостиницы)… Черная борода, сросшаяся с необычайно толстыми усами, придавала ему торжественно-суровый вид, а темнокрасного цвета длинный нос свидетельствовал, что «камердин» частенько прикладывался к бутылкам хозяина.

— Прошу, ваше благородие! — Кудлай открыл двери перед Аверьяном Герасимовичем и ввел его в широкие сени — вестибюль, где всю стену занимал огромный портрет царя Александра Второго, нарисованного во весь рост.

— Пардон! Разрешите узнать, как о вас доложить их высокоблагородию?

Мгновенно мелькнула озорная мысль, и гость громко назвался чиновником десятого класса. Через минуту услышал через открытую дверь, как его отрекомендовал камердинер, пробасив во все горло:

— Его благородие господин коллежский секретарь Аверьян Герасимович… — И, переведя дыхание, спутав фамилию, добавил: — Нестоцкий!

После этого Аверьян Герасимович вошел из коридора в большой зал — гостиную.

— Честь имею засвидетельствовать свое почтение! — произнес по-офицерски и, слегка кивнув головой, добавил: — Дворянин, поручик в отставке.

Губы хозяина задрожали в гордой усмешке. «Поручик — не очень высокий чин», — подумал, напыжившись. Подошел к гостю и, пожимая ему руку, пробубнил деланым басом:

— Рад, рад познакомиться. Полковник Павлоградского гусарского полка… Гм… Гм… Конечно, тоже в отставке… А это моя дрожайшая половина, — подвел гостя к столику возле окна, — Елизавета Ивановна.

Не вставая с кресла, она жеманно протянула руку, и Аверьян Герасимович молниеносно, с офицерской галантностью поцеловал надушенную пухлую руку хозяйки.

— Прошу садиться! — сквозь зубы лениво процедила Елизавета и обратилась к мужу: — Осип Иванович! Приглашай гостя к столу.

Только сейчас Аверьян Герасимович заметил, что посреди комнаты стоял круглый стол, сервированный бедненько и скупо.

— Силь ву пле! — поспешила стрельнуть французскими словами Елизавета и затем чуть слышно сказала: — Не стесняйтесь. Прошу попробовать нашего соления и мочения.

— Да, да. Елизавета Ивановна сама следила, как служанки носили в погреба… — брякнул Осип.

Она так грозно взглянула на него, что он прикусил губы и начал наливать водку в маленькие рюмки.

Аверьян Герасимович вежливо откликнулся:

— Мерси боку, мадам! — и поклонился.

— Господин Несторовский знает французский? — беспардонно спросила Елизавета.

Аверьян Герасимович не подал вида, что заметил бестактность, и вежливо ответил:

— И немецкий да еще немного английский.

Дошла до ее сознания эта колкость или нет, но Елизавета ограничилась едва заметным кивком головы и склонилась над своим вышиванием. А потом спохватилась и посмотрела на Аверьяна Герасимовича:

— Пригубьте, дорогой гость.

— Осмелюсь спросить, где вы изволите на службе находиться? — опрокинув рюмочку, льстиво спросил Осип.

— Недолго был на военной службе, уволился из-за плохого состояния здоровья. А на гражданской был в Екатеринбурге, Тамбове, Чернигове и теперь в Полтавской губернии.

— И семья ваша изволит быть тут, в Полтавской губернии?

— Нет. Семья моя в Тамбовской губернии, а я здесь один.

Осип ерзал на стуле: ему очень хотелось выведать, женатый ли их гость, но никак не мог найти зацепку. Поймав суровый взгляд жены, он, налив по второй рюмочке, опять спросил:

— Ваши батюшка и матушка в Тамбовской губернии?

— Нет их, умерли. В Тамбовской губернии осталась старенькая бабушка, ей скоро исполнится девяносто лет. А больше никого нет.

Обрадованный хозяин, услыхав это, моментально в третий раз наполнил рюмочки. В этот раз жена не окинула его суровым взглядом, поскольку услышала от гостя желанный ответ. Наступило время для появления Серафимы. Что она так долго копается? А дочь неслышно вошла в зал и смущенно произнесла:

— Простите! — поклонилась гостью. — Я не знала…

— Ничего, доченька, — вмешалась мать. — Прошу познакомиться. Аверьян…

— Герасимович, — поднялся со стула гость.

— Познакомьтесь, Аверьян Герасимович. Это моя дочь Серафима.

Гость подошел к смущенной девушке и учтиво поцеловал руку, молодцевато прищелкнув каблуками. Потом задал девушке первый пришедший в голову вопрос:

— Вы давно здесь живете, Серафима Осиповна?

Аверьян почувствовал, что ляпнул, не подумав, но девушка тут же ответила, опустив глаза долу:

— Недавно. Мы здесь дней двадцать, скоро уедем.

Серафима была в голубом длинном платье с глубоким вырезом на шее и груди, с пышными буфами на плечах и широкими кружевными оборками внизу. Очевидно, девушка наряжалась, чтобы показаться перед ним во всей своей красе. Она усердно старалась хотя бы одеждой украсить себя, так как и лицом была вылитая мать — и нос картошкой, и маленькие невыразительные глазки, и фигура словно тумба.

Аверьян Герасимович с первой минуты знакомства внимательно присматривался к хозяину, стараясь делать это так, чтобы никто не заметил. Горько и противно смотреть на лицо существа, которое было причастно к смерти дорогого побратима, храброго и смелого Мити. Вот эти мышиные водянистые глаза видели Митю в грозные минуты его отчаянного поступка. Не думал, не гадал Аверьян Герасимович, что придется вот так близко увидеть одного из тех, кто был свидетелем незабываемого события четвертого апреля. Трудно сдерживать свой гнев и возмущение, но надо не показать этому плюгавому человечку, как ненавидит его в душе. Он сидел рядом, тщедушный человечишка с маленьким, почти детским лицом, изрезанным глубокими морщинами, обрамленным реденькими усами и такой же жидкой бороденкой, торчавшей, как общипанная щетка. И этот недоросток, мозгляк двадцать лет чернит честное имя Дмитрия Каракозова! Аверьян Герасимович перевел взгляд на раздобревшее, распухшее на чужом горе глупое существо. Царская милость дала ей все — и богатство, и деньги, и роскошные палаты, а ей этого мало. Приезжает каждый год в Запорожанку и требует от мужа, чтобы выжимал из несчастных людей последние копейки. Вот она сидит в нескольких шагах от него, случайная помещица, но не безобиднее тех, которые родились в этой ипостаси. И, будто прочитав его мысли, она вдруг подошла к круглому столу, села напротив гостя и начала жаловаться:

— Аверьян Герасимович! Вы не можете себе представить, как упрямы запорожанские мужики. Им говорят, что нам надо ехать во Францию, повезти детей на Лазурный берег, а для этого необходимы деньги, а они, чертовы подлецы, не платят за наделенную и арендованную землю. Деньги должны пойти в поземельный банк, а там муж получит, что ему полагается.

Она не обращала внимания на то, что здесь находятся муж и дочь, и разошлась, как торговка на базаре. Кричала, стучала кулаком по столу и ерзала на стуле так, что ее широкое платье поднималось на ней волнами, лицо багровело.

— Нянчатся с ними! Дал царь-батюшка волю. А им не волю надо, а кнут! И утром, и в обед, и вечером розгами их, розгами нужно пороть. Тогда они будут слушаться и бояться. Розги не отменили, но мало порют мужиков. А им ежедневно надо кровь пускать. Вон наш камердинер Кудлай жалуется. Встретят его мужики на улице и смеются, скалят зубы. Даже песенку сложили: «Камердин, камердин, скоро будешь ты один». Он спрашивает: «Что это означает, один?» Они ему отвечают: «Означает то, что ты скоро будешь один». Спрашивает: «А где же будут мои господа?» А они дерзко отвечают: «Не знаем. Спроси их об этом». Видите, что они делают. Да я бы их на куски резала! Резала и солью присыпала!…

— Елизавета Ивановна разгневалась, — тихо пропищал Осип Иванович. — Нужны деньги. А мужики не платят. — Он вскочил со стула и забегал по залу. Расстегнул архалук, и полы халата метались, как крылья ворона.

Аверьяну Герасимовичу было неловко за девушку, она съежилась на стуле и испуганно смотрела то на отца, то на мать.

А Елизавета Ивановна разошлась, обрадовавшись, что появился посторонний молчаливый слушатель, ведь за эти две недели, что они находились в Запорожанке, к ним никто не заходил, кроме старосты. Да и о чем со старостой говорить, ведь он, как послушный лакей, только подобострастно кивает головой. А этот гость, по всему видно, солидный человек, и ему можно выложить все, что накипело на сердце. Не обращая внимания на то, что гость ни одним словом не поддержал ее возмущения «непослушанием мужиков», она продолжала разглагольствовать:

— Поверьте, Аверьян Герасимович, что любой другой хозяин кулаком заткнул бы глотки всем непокорным. А наш Осип Иванович согнулся, сидит как воробей.

— Веточка! Веточка! — попытался раскрыть рот супруг.

— Молчи! Тряпка, а не мужчина! — грубо оборвала его. — Да собрал бы их всех в управе и отругал как следует. И деньги поплыли бы. Да и розог не одному бы всыпать нужно!

— Я… — опять заговорил Осип.

— Молчи! Вот посторонний человек видит, какой ты помещик. Да я проучила бы их! Староста жалуется, что некоторые мужики и сами не платят, и соседей подбивают. А те, глядя на них, тоже только обещают. Есть такой противный Пархом Гамай. Позови старосту, он расскажет о нем.

— Я и сам знаю, — огрызнулся Осип.

— Этот Пархом еще не заплатил десять рублей. Вот положить бы его на скамью да и высечь розгами.

— Нельзя его трогать, — посмелел Осип, — у него сын гвардеец. Не оберешься беды.

— Ну и что? Так то сын, а сам он дубина стоеросовая, — разозлилась помещица. — Ну скажите на милость, Аверьян Герасимович, что он болтает!

— А вы знаете, Елизавета Ивановна, наверно, Осип Иванович прав. Нельзя сечь розгами отца гвардейца. Да, по всей вероятности, и других не следует сечь, так как они к мировому судье обратятся.

— О! Что я говорил! — обрадовался Осип, едва не затанцевав: хоть один человек защитил его от нападок воинственной жены.

Она глянула так грозно, что супруг словно врос в стул.

Аверьяна Герасимовича, когда речь зашла об отце гвардейца, подмывало посадить на место заносчивую помещицу. Но вынужден был молчать. Только подумал: «Когда-нибудь придет время и таких, как ты, кровопийца, не будет, и розог не будет».

Визит окончился неожиданно быстро. Аверьян Герасимович понял, что ему нечего сидеть и слушать злобное шипение разъяренной помещицы. Он поднялся, вежливо поблагодарил, учтиво попрощался, коротко сказав, что должен ехать в Белогор и еще побывать в трех соседних волостях. «Статистика — хлопотная штука, — посмотрел на Осипа. — Вам, как помещику, известно, как нужно учитывать все доходы и расходы, что все надо записывать на бумаге. А мы, статистики, должны в карточки занести и в губернию отправить, а из губернии все это пойдет в Петербург. А там вот такие таблицы сделают. — Аверьян Герасимович развел руками. — К вам придет мой помощник, все расспросит о вашем имении и запишет, а вы, — поклонился Осипу, — расскажите о своем имении и распорядитесь, чтобы ваша контора дала ему ведомости».

Выйдя из «дворца», Аверьян Герасимович не слышал, как горько заплакала дочь Елизаветы. Она ведь думала, что новый гость принесет ей неожиданное, такое желанное счастье. Может быть… Может быть, заберет ее от злой и жестокой матери. Зарыдав, девушка выбежала из гостиной, не обращая внимания на материнский крик.

Разговор с супругами Комиссаровыми еще больше разбередил душу Аверьяна Герасимовича. Он увидел, сколько еще есть людишек, на которых поднял свою руку неукротимый друг Митя Каракозов. По дороге к усадьбе отца Василия вспомнилось: когда-то ему пересказали слова очевидцев о том, что произошло после неудачного апрельского выстрела. Каким бесстрашным был Митя! Даже тогда, когда его схватили полицейские и заломили за спину руки, зная, что ему уже не вырваться, даже в те ужасные минуты он выкрикнул, что царь долго обманывал народ, обделил крестьян землей. Увидев, что к месту происшествия прибежали рабочие, трудившиеся поблизости, Митя изо всех сил крикнул: «Товарищи, я за вас стрелял!»

Эти слова друга часто вспоминал Аверьян Герасимович. Какая несгибаемая воля! Какое самообладание! Чувствуя, что одной ногой стоит на пороге смерти, он публично, чтобы и цари, и их псари слышали, кинул людям пламенные слова: «Я за вас стрелял!»

Прощаясь с Машей и Никитой, Аверьян Герасимович долго молчал, потом обнял Машу и сказал:

— О тебе, дорогая сестрица, теперь тревожиться не буду. Двадцать лет переживал, сердцем млел, а теперь вижу, что у тебя есть надежная защита. Никита — это гора, за которой ты в полной безопасности. Хочу, чтобы вы оба заботились о детях. А дети у вас хорошие. Особенно мне понравился Пархом. Такой уж он философ. Ну и малец!

— А Хрисанф? — спросила, улыбаясь, Маша.

— И Хрисанф хороший парень. Рассудительный, солидный.

— А Марийка?

— И доченька у тебя прелестная. Думаю, что она вся в маму. Скромная и серьезная. Стреляет своими глазенками так, как ты, когда была маленькой.

— Это хорошо, — игриво заметила Маша. — Если пойдет в маму и встретит себе такую пару, как мой Никитушка, будет счастливой! — И крепко обняла мужа, как обнимала когда-то в Петербурге.

Аверьян теперь убедился, что не ошибся в Маше. Она стала не только хорошей матерью, но и прекрасной воспитательницей чужих детей, школьников…

Почти год прошел с тех пор, как Аверьян Герасимович гостил в Запорожанке, и за это время он не прислал ни одной весточки. Мария Анисимовна хотя и волновалась, но знала, что разыскивать его не надо, он предупредил ее, чтобы посторонние люди не знали об их кровном родстве. «Так будет лучше, — сказал он при прощании. — Я-то один, как перекати-поле, а у тебя муж и дети, остерегайся. При случае — откликнусь».

И он откликнулся. Передал через отца Василия, чтобы приехала на ярмарку в Белогор. Никто и не подумает, что они специально для встречи с ним прибыли. Людей на ярмарке много, там и встретятся возле карусели.

И Гамаи поехали на ярмарку. Пархом Панькович остался около телеги, а Мария Анисимовна и Никита Пархомович немного потолкались в шумной толпе и подошли к карусели, где толпилась детвора, ожидая своей очереди, чтобы сесть на разрисованных деревянных лошадок. Там их и нашел Аверьян Герасимович.

— Не сердитесь, — сказал, встав рядом. — Такова наша судьба. Долго жил в Полтаве, посадили за статистические таблицы, а недавно вернулся. Пойдемте.

Они не спеша двинулись и зашли в уютный двор.

— Здесь и посидим. Моя хозяйка — старушка пошла на ярмарку. А мы поговорим. Никто нас тут не увидит и не услышит. Вот что, дорогая сестричка и друг мой Никита. Завтра или послезавтра я покину этот тихий Белогор. Мои друзья снова зовут в Чернигов. Не знаю, долго ли там пробуду, ведь я птица перелетная. Не хотел ехать в вашу Запорожанку, чтобы наша встреча не бросалась в глаза. Вы же знаете, что в селе каждого приезжего человека сразу видят, а зачем накликать на вас подозрение? Хочу посидеть с вами, насмотреться на мою сестричку. Маша! Маша! Как же мы постарели, а как будто недавно были совсем молодыми. У вас дети подрастают. Расти их, Маша, воспитывай честными людьми. И еще об одном хочу сказать, чтобы вы, и ты, Маша, и ты, Никита, знали, какие есть смелые люди на земле. Я вам рассказывал, что мой друг Митя Каракозов был знаком с хорошим человеком, учителем Ульяновым Ильей Николаевичем. Тогда в Пензе Илья Николаевич не мог и подумать, что через много лет его сын Александр, студент Петербургского университета, вступит в подпольную организацию, которая вознамеривалась уничтожить царя Александра Третьего. Как и Каракозову, молодому революционеру Александру Ульянову не удалось привести в исполнение приговор их организации «Народная воля» — его друзей арестовали. До вас, наверное, не дошли вести об этом?

— Не дошли, — ответил Никита Пархомович.

— Вот я и расскажу вам. Мысленно представляю себе Сашу Ульянова. Года два назад в Чернигове мне рассказал о нем петербургский студент. Меня это заинтересовало, так как речь шла о сыне человека, чьи лекции слушал когда-то мой друг Митя. Все, кто связан с наукой, уважали Сашу за научные работы, за то, что хорошо знал биологию, был влюблен в нее. Учился на естественном факультете. Ожидали, что он сделает важное открытие в биологической науке, ему прочили карьеру выдающегося ученого. А его взяла в плен наука об общественной жизни людей…

— А такая наука есть? О том, как людям следует жить? — поинтересовался Никита Пархомович.

— Есть, дорогой Никита. Саша Ульянов, прочитав много книг, понял, что дальше нельзя жить так, как живут теперь люди-труженики, в бедности и нищете.

— А как?

— Дорогой Никита! Вот Саша и задумывался над этим вопросом и вместе со своими товарищами считал, что убьют царя и жизнь изменится. Но первого марта во время подготовки покушения Сашу Ульянова и участников его группы арестовала полиция. А через два месяца восьмого мая его повесили. Как мало прожил этот смелый человек! Думаю, что все-таки есть определенная закономерность в событиях последних десятилетий, в намерениях отважных людей избавиться от царей-угнетателей. Рассказал вам об этом чудесном человеке, и легче стало на душе. Теперь и вы узнали еще об одном храбром, гордом и несгибаемом борце. А теперь пошли в дом.

Никита Пархомович очарованно смотрел на озабоченного хозяина мрачной комнаты. Аверьян Герасимович суетился, поправлял серое одеяло на железной кровати. Эта солдатская привычка возвратила Никиту Пархомовича в далекий Петербург. Вспомнил разговоры с рядовым Преображенского полка, порывистым и несдержанным Аверьяном Несторовским, первый день встречи с Машей, хождения на Садовую. Проплыли в воображении разговоры с Аверьяном на казарменном дворе, прогулки по петербургским улицам. Казалось, что все это ушло в прошлое и не вернется. И вдруг новая встреча с неугомонным Аверьяном. Оказывается, два долгих десятилетия не охладили в нем юношеского пыла и в его сердце пламенеют те же неугасимые мечты, как и тогда в Петербурге. Год назад в Запорожанке он сказал, что верит в их встречу, но в иной обстановке, и сегодня она состоялась.

— Эх, Аверьян, Аверьян! Дорогой ты наш человек! — воскликнул Никита. — Давайте втроем поцелуемся крепкокрепко.

— Как это втроем? — усмехнулся Аверьян.

— А так! — Никита сгреб их обоих своими длинными руками и прижал к себе — и он, и Аверьян прильнули к горячим щекам взволнованной Маши.

— Как ты хорошо придумал, Никитушка! — одышавшись после долгого поцелуя, сказала Маша. — Вот это действительно втроем!

— Чтобы надолго осталась память о нашем Аверьяне. Долго не виделись, да и неизвестно, когда еще увидимся.

— Думаю, что обязательно увидимся… Обязательно! Я так задумал, когда меня увозили из Петербурга. Видите, сбылось. Теперь твердо убежден. Буду ждать.

— И мы будем ждать! Встретимся, дорогой Аверьянушка! — прильнула к нему Маша.

Интермедия продолжается…

Июль неутомимо праздновал торжество таинств природы. На бескрайних полях дозревали золотистые колосья ржи и пшеницы. А в рощах и садах птицы воздавали хвалу пышному зеленому убранству густокронных деревьев и отяжеленным от обилия плодов вишням и яблоням, любовно выращенным людьми. Становилось все жарче и жарче. Так было в полдень и во вторую половину дня. А утром можно было искупаться в прохладной воде Орельчанки и понежиться на густой шелковистой траве в тени раскидистых ив.

Нонна Георгиевна и Никанор Петрович ежедневно отдыхали на берегу реки. Профессор будил жену на заре. Она, правда, поднималась нехотя, но, умывшись холодной водой из умывальника, прогоняла сон и была готова к походу на речку.

Труднее разбудить Самийла. Он спал в сарае. Никанор Петрович всегда срывал с него одеяло, а потом, схватив за ногу, тянул с постели. Так происходило каждое утро.

— Куда вы меня тащите? — вопил Самийло.

— А зачем вы привезли нас в свою Запорожанку? Зачем расхваливали рассветы на Орельчанке? — тормошил Самийла Никанор Петрович и выталкивал его во двор.

Там уже, лукаво улыбаясь, стоял с веслом в руках Хрисанф Никитович.

— Вытащили медведя из берлоги, Никанор Петрович. Спасибо вам, а то спал бы до обеда. Пойдемте, Нонна Георгиевна уже ждет нас.

Все вместе спустились в зеленую леваду и подошли к берегу. Хрисанф Никитович на своей лодке перевез их на противоположный берег, на песчаный пляж. Плывя, беседовали, делились впечатлениями о вчерашней вечерней встрече у Кирилла Ивановича.

— А я, Хрисанф Никитович, учусь у вашего друга Кирилла Ивановича, как собирать исторические материалы.

— Да что вы, профессор! Вы ведь ученый. А наш учитель всю свою жизнь работал в школе, детей обучал.

— У него есть чему поучиться и ученым, им это не помешает. Хочу просить его приехать к нам в Киев и на научной конференции рассказать о своем методе сбора исторических материалов.

— А что скажет Самийло? — многозначительно посмотрел на Нонну Георгиевну Хрисанф Никитович.

Но в этот момент лодка врезалась в песчаный берег, и всех сильно тряхнуло.

— Выгружайтесь! — скомандовал Никанор Петрович и, прыгнув в воду, протянул руку жене.

— Самийло! А почему вы не ответили Хрисанфу Никитовичу? — спросила Нонна Георгиевна.

— А что мне отвечать? Никанор Петрович все сказал.

Я лишь добавлю… Кирилл Иванович открыл мне глаза…

Я никогда не задумывался над тем, что происходило когда-то в Запорожанке. Людей избивали розгами… Крестьяне были неграмотными… Недалеко отсюда находилось имение того самого помещика, что…

— А вспомни двоюродного брата прапрабабушки, — тихо произнес Хрисанф Никитович.

Самийло улыбнулся:

— Того, что в Нерчинск ездил?

— Не ездил, а его возили. И не по железной дороге, а на перекладных, да больше пешком гнали, — заметил Хрисанф Никитович.

— Прадедушка! А вы видели брата прапрабабушки Аверьяна?

— Видел, внучек, хотя мальцом был, а хорошо помню его. Высокий, с черной бородой, а глаза как стрелы, насквозь пронизывают.

— Интересно, как потом сложилась у него жизнь? Расскажите, пожалуйста.

— Об этом все записано в сказаниях Кирилла Ивановича. Вечером он нам расскажет. А сейчас купаться. Я ведь привез вас на пляж.

Сказание третье

Коротки августовские ночи. Казалось, только что зашло солнце, а за рекой Орельчанкой уже светлеет небосклон. Робко, будто украдкой, рассеивается, прячась в низине, туман, и ярче становятся нежно-голубые облака.

Будучи пастушком, Хрисанф любил глядеть на небо. Бывало, стадо разбредется по лугу, а Хрисанф, разостлав сермягу на просохшей после росы траве, лежа на спине, наблюдал, как в поднебесье плывут облака.

Да и став взрослым, каким бы усталым он ни был после тяжелого труда, находил время полюбоваться красотой небес. Его жена Лидия порой подшучивала над ним: «Эй, мой милый неболюб, глядел ли ты сегодня на звезды?» А он, обнимая и щекоча ее, отвечал: «А ты хочешь, чтобы твой муж был хорьком, который никогда не видит неба?» Такая уж душа была у Хрисанфа, нежная и чувствительная.

Веет утренней прохладой. Хрисанф и Лидия проснулись от холода. Хотя они и спали на ворохе свежей соломы, укрывшись одним большим рядном, поверх которого набросали пахучего сена, но под утро их стал пробирать цыганский пот. Лидия продрогла и прижалась к Хрисанфу, стараясь согреться у него под боком. Он укрывает жену своим старым пиджаком, берет ее платок, подкладывает ей под голову, а сам, сбросив нависшее над ним сено, глядит на небо и думает: а и в самом деле, что там, на небесах, есть ли им конец? Когда был мальчишкой, расспрашивал об этом мать, и Мария Анисимовна, вспоминая то, что читала из астрономии, рассказывала сыну о небесных светилах, о далеких других мирах. Разговаривала она с Хрисанфом как со взрослым, нежно поглаживала его по голове и улыбалась: «Какой же ты у меня любознательный! Вырастешь — больше узнаешь!» Он ни с кем, кроме родителей, не делился своими мыслями об окружающей людей природе. Стеснялся говорить об этом. А когда женился на Лидии, заразил и ее своей жаждой познать великую загадку мироздания. Порой, оставаясь вдвоем, Лидия расспрашивала Хрисанфа о том, что интересного он вычитал в привезенной с базара книге. Она не бранила мужа за трату денег на книги, ведь теперь ей и самой хотелось узнать, что в них написано: особенно о том, как живут люди за морями, как называются звезды, которые мы видим по вечерам.

Звезды… Хрисанф любил вспоминать о своем детстве. Было ему лет пять. Он часто ходил к своей бабушке Харитине. Лежат, бывало, с нею на теплой печи, и она рассказывает ему о звездах. Бабушка верила, что каждая звездочка на небе — это душа человеческая. А когда человек умирает, то его звездочка падает с неба. Летом Хрисанф видел, как падают звезды, и допытывался у бабушки, почему зимой, когда небо покрыто снежными тучами, не видно, как они летят вниз, ведь люди и зимой умирают. Но ведь и летом, отвечала бабушка Харитина, когда небо затянуто черными дождевыми тучами, тоже не видно. Но всегда, когда умирает человек, они падают с неба, только люди не видят их. Вот так не увидели и бабушкиной звезды, когда она умерла. Ненамного пережила она своего мужа, Пархома Паньковича, скончавшегося за полгода до ее смерти. «Скоро и я пойду за ним, потому что очень люблю его», — говорила она детям и внукам. Пархом Панькович умер, не дотянув нескольких лет до ста, а ей было немногим за восемьдесят…

Очень тяжело переживала смерть бабушки жена Хрисанфа Лидия. Сметливая, приветливая и трудолюбивая Лидия с утра до поздней ночи в работе. Они с Хрисанфом своими руками сделали для себя пристройку к отцовской хате. Много пришлось потрудиться, пока создали собственное гнездышко! Лидии приходилось и глину месить, и, смешав ее с соломой, обмазывать стены, сплетенные из хвороста. А потом вместе с Хрисанфом носить тяжелую глину по лестнице на чердак и утрамбовывать коленями…

Хрисанф часто думал о том, сколько ей пришлось гнуть спину на помещичьей земле: и снопы вязать, и свеклу полоть. А сколько довелось этой свеклы выкопать! Всего не упомнишь!

Несколько лет ждала она своего суженого — солдата Хрисанфа. Твердо держала слово, данное ему, когда его взяли в рекруты. А какую радость испытала она, когда появился на свет ее первенец Алешенька! Пришлось пережить и неутешное горе, — не дожив до года, умерла малютка Леночка. Простудилась в холодной хате. «Не напасешься соломы для ненасытной печи». Горько оплакивала Лидия свою дочурку й в то же время сама успокаивала Хрисанфа. «Нужно справиться со своим сердцем, — говорила она. — Я еще рожу тебе деток, чтобы радовали нас в старости». Много волнений принесло известие, что петербургский царь затеял войну «с далекими гапонцами». Дрожала Лидия как осиновый листочек, боясь, что Хрисанфа, уже отслужившего дйствительную службу, снова призовут в армию. «Кажется, бог миловал, не взяли, а может, и война скоро кончится», — тихо говорила она ласковой свекрови Марии Анисимовне.

Хрисанф не шевелясь лежит на соломе и думает, что, наверное, война с японцами выдохлась, что-то о ней ничего не слышно. Хрисанф и не знает, что именно в этот августовский День тысяча девятьсот пятого года за океаном, в американском городе Портсмуте главный царский министр граф Витте по поручению царя Николая Второго (и последнего из последних) подписал позорный, унизительный договор с Японией. Хрисанф не разбирался в высокой политике Русского государства. До их глухого села, до их Запорожанки доносились только отдаленные отзвуки событий, потрясавших империю. Возвращались домой искалеченные солдаты — жертвы ляоянских боев, доходили слухи о волнениях в больших городах. А Хрисанф рассуждал по-своему: довоевался царь! Пал на колени перед японским микадой. А почему? Неужели мы такие слабосильные, что склонились перед японцами? Не знал Хрисанф, из-за чего велась война — что грызлись между собой захватчики империалисты, силясь подчинить себе чужую землю: Маньчжурию и Корею. Откуда мог знать об этом запорожанский хлебороб? Он делал свое дело — обрабатывал землю, засевал ее зерном, как испокон веку делали его предки, и заботился о том, чтобы накормить своих детей, как прежде о нем и его братьях и сестрах заботились родители. Не знали Хрисанф и его земляки, что делается сейчас в Зимнем дворце, где не раз стоял в карауле его отец Никита, бывший гвардеец Преображенского полка. Хотя Хрисанф и не знал о происходивших событиях, но, беседуя с родителями, женой и верными друзьями, старался понять, что творится на свете, к чему все это приведет. Долетела до них и печальная весть о Кровавом январском воскресенье, о расстреле мирного шествия рабочих. Царь приказал пулями и саблями встретить рабочие колонны, которые шли с его портретами и иконами.

Хрисанф думал об этом и вечерами, когда отправлялся со своим конем в ночное (сам это делал, потому что еще не вырос помощник — старший сын Алексей), и во время жатвы помещичьей ржи, отдыхая после обеда под копной, пока не видит приказчик. В Петербурге стреляют в безоружных людей, а на Дальнем Востоке наши войска, наши сильные и храбрые солдаты не могут справиться с какими-то низко-, рослыми японцами. Сердцем болел он не только за соседей-односельчан, погибавших под ливнем огня японских пулеметов, но и за всю огромную своими просторами Россию. И поползли слухи, привезенные ранеными, что в Петербурге не все благополучно, что генералы и министры обманывают царя, не докладывают ему обо всем, что творится на фронте. Скорей бы конец этой несчастной войне, думал Хрисанф. Зачем гонят солдат на верную смерть, все равно эта война не принесет победы? Если она затянется еще на год, то и его, Хрисанфа, забреют в солдаты, потому что наверняка у царя не хватит молодых, двадцатипятилетних. Придется тогда бросать молодую жену, сыночка и ехать в чужие далекие края. Вспомнил, что на сельском сходе говорил недавно волостной старшина Безрукавный. Его, как и всех волостных старшин губернии, вызывали в Полтаву, куда приезжал царь Николай. Безрукавный даже глаза закрывал от удовольствия, когда рассказывал об этом событии. «Из всех уездов собрали дворян и нас, мужиков, волостных старшин, — говорил он. — Вот стоим мы в большой комнате, зала называется, глазеем на расположенные вдоль стен толстые столбы — колонны, значит. Стоим, а ноги дрожат. Вдруг кто-то тихо открывает дверь, и входит царь-батюшка. На нем, можно сказать, совсем простая одежда: гимнастерка, похожая на солдатскую, и такие же штаны, в сапогах он. Небольшая бородка. Улыбается нам и говорит: «Вы — мои дети, а я — ваш государь, слушайтесь меня, так завещал мой отец Александр Третий». А потом еще, что, мол, когда он вступал на престол, в манифесте написано было, что власть ему, нашему императору Николаю, дана от бога… И еще сказал государь, что нам эти гапонцы не страшны, что мы их уничтожим. Война с ними, с косоглазыми гапошками, извините, что так скажу, — это вроде укус блохи. Государь сказал, что мы их, тех, что укусили нас, — к ногтю… — И Безрукавный показал, приложив ноготь к ногтю, как это делается, а потом продолжал: — Обращаюсь к вам, жителям Запорожанки: в эти дни, когда идет война, вы обязаны подчиняться власти… А зачем я пришел к вам, сейчас скажу. Меня попросил глубокоуважаемый Александр Осипович Комиссаров-Костромской. Помните, его покойный отец сорок один год тому назад спас дедушку нашего нынешнего монарха… Попросил меня Александр Осипович, чтобы я поговорил с вами. Вы не слушаетесь ни его, помещика, ни приказчиков. Не все вы, а есть у нас возмутители, которые сбивают людей с толку. Не верьте им. Надо покоряться и помещику, и его приказчикам. Надо хлеб скосить и обмолотить и вспахать землю под новый урожай».

Хрисанф вспомнил, как рядом со старостой стоял, потупив голову, Александр Комиссаров, а из-за его спины надменно поглядывал на окружающих его пятнадцатилетний сын, грубиян Зюка. Зюка и Зюка! Данное ему при рождении имя Зиновий давно забылось, все звали его Зюкой, и в семье, и в гимназии. Так называли его и в Запорожанке. Он был выше отца на целую голову, на плече у него висело охотничье ружье. Побаивается господин Комиссаров, что подожгут его имение, поэтому вызвал из Полтавы десяток драгунов. Они остановились на постой в комиссаровском имении и по ночам озорничают в селе, ловят девчат. Вчера Лидия по секрету рассказала Хрисанфу, предупредив, чтобы никому не говорил, что пьяные драгуны изнасиловали соседскую дочь Галю. Потрясенные родители увезли ее в Заорельку к родственникам, сказав соседям, что после купанья в реке она тяжело заболела. Пытаются скрыть позор дочери.

Хрисанф потихоньку, осторожно, чтобы не разбудить жену, поднялся с соломенной постели, но не успел сделать и двух шагов, как она окликнула его: «Хрисанфчик, милый! Куда же ты? Еще рано, все еще спят. Согрей меня…»

До обеда Хрисанф работал у молотилки, сильно устал. Сегодня довелось ему скирдовать солому. Лидия вызвалась сгребать и собирать в валки обмолоченные молотилкой стебли. Она усердно орудовала граблями, старательно утрамбовывала ими солому, чтобы не расползалась в стороны. А когда Хрисанф протыкал острым рожном собранную Лидией копну, она помогала ему — выравнивала ее, спрессованную беспрерывным поглаживанием сверху и с боков. И когда он, став на колено, поднимал на плечо тяжелую ношу, она осторожно поддерживала граблями сбитую в кучу золотистую солому и любовным взглядом провожала его до тех пор, пока он не сбрасывал ее на скирду и не выдергивал блестящий от беспрерывного трения рожон. Носить на рожне солому было подлинным искусством, и не каждый хлебопашец мог справиться с таким сложным делом. Эту тяжелую работу поручали самым ловким и сильным мужикам. Нерасторопный и не проткнет умело валок, и солому по дороге растеряет, а то и упадет под ее тяжестью — тогда поднимут на смех, станут подшучивать, да и солому придется снова сгребать и утрамбовывать.

Хрисанф так хорошо наловчился скирдовать солому, что его работой любовался приказчик. Однажды он даже пригласил помещика и его сыновей посмотреть на работу искусного скирдовальщика. У помещика возникло желание самому попробовать отнести солому в скирду. Он взял у Хрисанфа рожон, похожий на казацкое копье, долго ходил вокруг валка соломы, примеривался, поправляя его ногами в лакированных туфлях, и наконец, поплевав на ладони, как это делал Хрисанф, наклонился и проткнул рожном продолговатый соломенный валок. Стал поднимать его — и вся солома рассыпалась, попала ему за воротник, под сорочку. Никто из присутствовавших не произнес ни слова, даже заядлые зубоскалы промолчали, наблюдая, как опозорился их заносчивый помещик. Однако наследник царского спасителя не успокоился на этом. Вернув рожон Хрисанфу, он стал внимательно присматриваться к Хрисанфу, а тот точно посредине, словно иглой, прокалывал рожном собранную в кучу солому и, подхватывая ее, поднимал перед собой целую копну. Не сказав ни слова, помещик взял из рук Хрисанфа рожон и стал постепенно вгонять его в золотистую солому. Так же, как Хрисанф, присел на одно колено, медленно выпрямился и, сделав шаг-другой, зашатался. Как и в первый раз, солома расползлась и посыпалась на него, а над головой торчал острый конец рожна.

Помещик бросил рожон на землю и, широко шагая, пошел прочь от молотилки. Находившиеся поблизости люди услышали только его сердитое ворчание: «Дурак! Подлец!» Трудно было понять, кто же дурак, то ли тот, что взялся за рожон, то ли тот, кто надоумил помериться ловкостью с Хрисанфом. Кто же удостоился оскорбительного эпитета «подлец»? «Возможно, непослушный рожон?» — подшучивали мужики.

Молотилка по-прежнему продолжала работать, девчата подбрасывали снопы подавальщику, а он, немного раструшивая их, кидал в барабан; молодицы отгребали солому от соломотряса и сбивали ее в валки, а мужчины накалывали эти валки на рожны, словно галушки на заостренную палочку, и, покачиваясь, несли к скирде.

Наработавшись, сели полдничать, хотя помещик и не разрешал.

Как ни злился он, однако запорожане настояли на своем. Не раз возмущался помещик, кричал: «Не позволю! Лодыри! Еще что выдумали? Какой полдник?» Но люди упорно стояли на своем: «У нас с деда-прадеда всегда полдничали. Мы привыкли к этому, а поужинаем дома, когда солнце зайдет». Прежде крестьяне не осмелились бы перечить помещику, а теперь, услышав, как батраки выступают против своих господ, стали смелее.

Вот и в этот день, как обычно, крестьяне расселись на разостланных на земле ряднах и протянули руки к кускам хлеба и лука, вдруг поднялся Хрисанф и звонким голосом произнес: «Люди добрые! Запорожане! Я был в Белогоре на базаре, и там мне дали вот эту бумагу. В нашей Полтавской губернии, в Лохвицком уезде крестьяне из села Бербеницы написали прошение царю-государю. Учителя переписали прошение на нескольких листках, одно и нам досталось. Послушайте, что пишут люди. Читаю: «Постановили мы послать к тебе, государь, своих уполномоченных, чтобы они рассказали тебе о всех наших бедах и нуждах. Да и сам ты, государь, знаешь, как мы трудимся, и не время сейчас хозяевам отлучаться от своих нив. Сведущие люди нам разъяснили, что ты своим высочайшим указом от восемнадцатого февраля дал всем твоим верноподданным большое право докладывать тебе письменно о всех наших нуждах. По твоему указу собрались мы сегодня на сход и постановили послать всеподданнейшее прошение нашему наимилосерднейшему государю…»

Хрисанф старательно читал, а все внимательно слушали каждое произнесенное им слово и не заметили, как приказчик Кудлаенко сел на коня и поскакал в поле. Этого наглого хитреца с выбивавшимся из-под козырька фуражки чубом, сына «камердинера» Кудлая, хорошо знали жители Запорожанки. Он, как и его отец, преданно служил своим господам, а над крестьянами издевался. Искоса поглядывая на односельчан своими рачьими глазами, он подгонял их, носился по степи, следя, как косят и молотят запорожане, покрикивал на них, ощеряя свои прокуренные зубы. Запорожане прозвали его «проклятым лакейчуком».

— «Первая и самая большая у нас нужда — в земле, — продолжал читать Хрисанф, — без которой мы не можем прокормить свои семьи. Наделенной нам земли мало, и взять ее в аренду негде, помещичьи земли поднялись в цене, и обработать их с выгодой для нас мы не можем… У господ и земли очень много, и они высокие должности занимают, а у нас мизерные клочки. Дальше так жить без земли мы не можем, ведь земля — наша единственная кормилица. Вторая наша беда, государь, — наша темнота… Мы хотим и сами учиться, и детей учить, но нет доступных школ… Третья наша беда, государь, это наше бесправное положение — нет у нас настоящих прав. Простой крестьянин не смеет слова сказать. Велят молчать и слушаться. Это величайшая несправедливость. Вот это, государь, самое большое наше несчастье. Горе наше великое, и терпеть дальше нет сил…»

— Так и у нас то же самое!

— Ей-богу, про нас написано!

— И у нас жизни нет!

— Что же делать?

— Значит, всюду мужики так живут! И земли нет, и дети голодные!

Поднялся такой гвалт, что Хрисанф замолчал. Все громко кричали — вырвалась наружу ненависть к запорожанскому помещику и к царским приспешникам. И никто не заметил, что к ним приближались всадники. Вместе с ними на коне летел Зюка, держа в руке ружье. Зюка бешено кричал:-«Стреляйте! Стреляйте!» Но хорунжий приказал бить людей нагайками и тыльной стороной шашек. Драгуны стегали нагайками и мужчин, и женщин, сбивая их с ног.

Кудлаенко в стороне гарцевал на коне и окидывал толпу хищным взглядом. Увидев Хрисанфа, закричал: «Вот он! Арестуйте его! Он — зачинщик!»

Хорунжий приказал схватить Хрисанфа, но черноусый драгун размахнулся и ударил его в грудь саблей, а бородатый нанес ему удар прикладом по голове.

— Ироды! За что вы его так? — отчаянно завопила Лидия и рванулась к Хрисанфу, упавшему на стерню.

Поскольку крестьяне не оказывали сопротивления, хорунжий приказал драгунам отъехать в сторону и, пошептавшись с Зюкой, увел отряд назад в село.

Увидев на сорочке Хрисанфа кровь, Лидия упала на грудь мужа и громко зарыдала. Никита Пархомович поднял ее на ноги, попросил парней поднять Хрисанфа и положить на телегу.

— Лида! Давай платок! Женщины! Найдите чем перевязать рану. Быстро! — Никита разорвал засаленную Хрисанфову сорочку и бросил в сторону. — Принесите воды! Надо промыть рану! — командовал он.

Женщины протянули несколько белых платков, смоченных в воде. Он смывал кровь, но она продолжала сочиться из побледневшей груди. Никита Пархомович взял поданный ему платок, накрыл им рану и посмотрел вокруг.

— Нужны чистые бинты! Рвите свои сорочки на широкие ленты. Надо туго перевязать грудь.

Раненого Хрисанфа привезли домой, а Никита Пархомович поехал на подводе в волость к фельдшеру. Он нашел фельдшера дома и умолил его немедленно приехать в Запорожанку. Земского фельдшера Каллистрата Ивановича уважали в окружающих селах. Более тридцати лет лечил он земляков. Пока ехали в Запорожанку, Каллистрат Иванович жаловался, что земство мало помогает жителям. «Только одно название — больница. А что в нашей больнице? Один я, и за врача, и за фельдшера. Да еще санитар Петр Коренной. Вот и вся наша медицина. Много мне пришлось повидать на своем веку. Вы же знаете, Никита Пархомович, что я и с турками воевал. Мы тогда братушек наших болгар из турецкой неволи освобождали. Когда война закончилась, врач нашей дивизии сказал мне: «Поедешь, Каллистрат, домой, будешь в земской больнице людей на ноги поднимать». Приехал в Полтаву, и меня послали сюда. Сказали, что будет больница. А где она? Избушка на курьих ножках. Все на Каллистрате держится. Я и хирург, и акушерка».

Никита Пархомович слушал, а сам помахивал кнутом, подгоняя лошадей.

Войдя в хату, Каллистрат Иванович прежде всего сказал:

— Воды!

— Вода есть! — отозвалась Мария Анисимовна. — Мы все время подогреваем ее в печи.

— О! Да вы уже и перевязку сделали! Кто?

— Я! — ответила Мария Анисимовна. — Это мой сын.

— Знаю, дорогая коллега. Простите, что называю вас так. Вижу, что вы сделали перевязку по всем правилам… Остановили кровь?

— Остановила.

Каллистрат Иванович осторожно разбинтовал Хрисанфа, быстро промыл рану спиртом, проверил пульс.

— Молчит? — спросил с тревогой в голосе.

— Молчит, — ответила мать. — Они его еще и по голове ударили… Может, сотрясение мозга?

— Может быть… Трудно сказать… Его просто оглушили.

Не успел он договорить, как в комнату быстро вошли урядник и староста.

— Что вы тут делаете? — заорал урядник, высокий, коренастый, с утиным носом, расплывшимся на всю физиономию.

— Тише! Выйдите отсюда! — громко сказал Каллистрат Иванович.

— Что! Ты кто такой? Кричать на полицию! — взбеленился урядник. — А ну!..

— Еще раз говорю: тише! Я — медик и лечу человека. А ко всему прочему я в два раза старше вас, и чин у меня выше вашего. Мне генерал Скобелев присвоил чин прапорщика и Георгиевский крест дал за подвиг. А вы, господин урядник, кричите на Георгиевского кавалера. Выйдите, а потом поговорим во дворе. Никита Пархомович, покажите господину уряднику, где дверь. — И наклонился над Хрисанфом.

Ошеломленный урядник быстро попятился к двери и выскочил из комнаты, потащив за собой и старосту.

Каллистрат Иванович долго возился с Хрисанфом, снова выслушал сердце, приложив к груди стетоскоп, потом внимательно проверил пульс. Наконец, дал понюхать нашатырного спирта. Хрисанф громко чихнул и открыл глаза. Он долго смотрел на фельдшера, а потом с трудом произнес:

— Это вы, Каллистрат Иванович?

— Я, Хрисанф. Узнал меня. Что у тебя болит?

Хрисанф медленно поднял руку и приложил ее к голове.

— Вот тут болит.

— Переболит, и легче станет.

Хрисанф слегка улыбнулся.

— Вы, Мария Анисимовна, хорошо сделали, что остановили кровотечение, — обратился Каллистрат Иванович к матери Хрисанфа. — А мы теперь йодом смажем. Только ты, солдат, — сказал Хрисанфу, — не бойся. Пощемит немного, потерпи… Нам нужно, чтобы не было заражения, чтобы никакие микробы не попали в рану.

Хрисанф поморщился, стиснул зубы.

— А теперь укутаем тебя, как когда-то мама пеленала, и лежи. А я завтра наведаюсь.

Во дворе Каллистрата Ивановича ждали урядник и староста.

— Как он? — тихо спросил урядник.

— А что? — сурово посмотрел Каллистрат Иванович. — Думаю, что надо составить протокол.

— Какой протокол? — встревожился урядник.

— Протокол о том, что избили, покалечили невинного человека. Это называется нападение на безоружного. А по закону…

— Что, что, что? — горячился урядник.

— Говорю, по закону судить надо за то, что покалечили человека.

— Кто, кто? — Урядник вплотную подошел к Каллистра-ту Ивановичу. — Что вы выдумали?

— Ничего я не выдумал. Хрисанфа Гамая избили ни за что.

— Как ни за что? Он говорил…

— Он говорил об указе нашего государя Николая Александровича. А по этому указу государь разрешил писать к нему прошения. Понимаете? Был такой указ, и верноподданные могут обращаться к государю со своими жалобами. Кумекаете? А Хрисанф Гамай рассказывал о лохвицких крестьянах, пославших прошение в Петербург императору. Так вы что, против того, чтобы люди обращались к царю-батюшке? Я, как Георгиевский кавалер, могу написать рапорт.

— Да что вы, господин кавалер! Я ничего… Мне сказал господин хорунжий, что его драгуны… его драгуны…

— Что его драгуны начали избивать людей нагайками?

— Я не знаю, я этого не видел.

— А разве вы видели, что Хрисанф Гамай делал что-то противозаконное?

— Нет, не видел.

— А может быть, слышали его богохульные слова?

— Не слышал… Мне приказчик Кудлаенко сказал, что Гамай… что Гамай аги… агитатор! — с трудом выдавил это слово урядник.

— Да разве вы, господин урядник, можете поверить этому? Вы знаете, какие агитаторы? Агитаторы — это студенты. Патлатые, с черными бородами. А Хрисанф — это мужик, как и все. А вы…

— Да я…

— Писать рапорт буду.

— Не пишите обо мне ничего. Очень прошу! — едва не плача, умолял урядник. — У меня дети малые, больная жена… Я…

— Хорошо, не напишу, а вы скажите приказчику Кудлаенко, чтобы не возводил напраслину на людей, ибо… — сурово посмотрел Каллистрат Иванович, — люди ему этого не простят.

Когда урядник, откозыряв, ушел, а следом за ним поплелся и староста, Никита Пархомович низко поклонился фельдшеру:

— Спасибо, Каллистрат Иванович.

— За что?

— За нашего Хрисанфа. Я видел, что вы как родная мать печетесь о нем. Как его рана?

— Заживет. Хорошо, что вы сразу поехали за мной. Я промыл рану, думаю, что воспаления не будет. Ваша жена лучше врача обработала рану. И с головой все в порядке. Только не надо беспокоить его, пусть уснет. Это тоже лекарство.

— Еще раз благодарю, что защитили Хрисанфа, ведь урядник мог арестовать его.

— Я знаю этого дурака. Прежде в нашей волости был другой, с тем можно было по-человечески поговорить, а этот тупой как пень. Я его запугал царским указом. Такой указ был, но о нем мало кто знает. Царь испугался после Девятого января и по совету царедворцев подписал указ о том, что разрешается подавать царю прошения и петиции с жалобами.

— Прошения! — задумался Никита Пархомович. — Разве прошения помогут… Наши запорожанские хлопцы приезжали домой из Юзовки, они там работают на заводе, рельсы для железной дороги делают. Так они рассказывали, что рабочие собираются силой взять власть в свои руки.

— Как это силой? — прищурившись, пристально посмотрел на Гамая фельдшер.

— А что? Может, не так сказал?

— Смело, Никита Пархомович.

— Но я думаю, вы же не станете доносить на меня. Считаю вас честным человеком.

— Я не стану доносить… А с другими будьте осторожны. А кто поможет силой сбросить царскую власть?

Никита Пархомович пристально посмотрел на него.

— Говорили заводские хлопцы, что есть такие люди…

Каллистрат Иванович лукаво улыбнулся, погладил рукой свои усы.

— Заводские хлопцы… Так это и ваш Пархомко с ними?

— Да и он тоже. Ему уже давно надо было служить в армии, но на заводе ему оторвало машиной два пальца. И его, как покалеченного, не взяли в солдаты.

— А как же он без пальцев?

— Слава богу, работать может. Отхватило на левой руке мизинец и тот, что рядом с ним. Не совсем, только кончики раздавило, из-за этого и в армию не взяли.

— А на работе?

— Это не мешает ему работать. Лишь бы шея была, а ярмо набросят. На заводе он рельсы катает для железной дороги.

— Катает?

— Это они так называют. Катают, катят, прокатывают. Я там был, видел. В прошлом году ездил. Захотелось посмотреть, что там наше дитя делает. Жена послала. До Юзовки не так уж и далеко. От Екатеринослава по чугунке доехал. На том заводе настоящий ад. Все гудит, шипит, горит, грохочет. А когда из печи выскакивает железная болванка, ее нужно ухватить длинными клещами и направить дальше. Научился наш Пархом. А болванки в печи раскаляют так, что искры во все стороны разлетаются. Не приведи бог, не так ее подхватишь или не туда, куда надо, направишь, она тебя вмиг перережет. Вот там-то и работает наш Пархомко. Посмотрел я и испугался — настоящий ад. У нас сеять, косить, молотить — нелегкое дело. А его страшную работу сравнить с нашей нельзя. Но Пархомко привык. Говорит: а что я у вас дома делать буду, земли-то нет.

Из хаты выглянула Мария Анисимовна. Никита Пархомович вздрогнул.

— Что там? Как Хрисанф?

— Не волнуйся. Уснул Хрисанф. Тебя долго не было, вот и вышла посмотреть. Беседуйте, не буду вам мешать. — И вернулась в хату.

— Так я сейчас отвезу вас, Каллистрат Иванович.

…По дороге отвели душу, наговорились.

— Нашему Пархому пришлось уехать на завод. От нищеты убежал. Такая уж у него судьба. Мы не могли его удержать. Из нашего села уезжали в город хлопцы, вместе с ними и Пархомко подался. Весной он приезжал домой. Рассказывал, как рабочие поднялись против царя. Вы же знаете, что в Петербурге после Нового года стреляли в рабочих у Зимнего дворца?

— Знаю… Народ узнал об этом смертоубийстве.

— Пархомко рассказывал, что у них на заводе была забастовка после того, что произошло в Петербурге. Они бросили работу и вышли на улицу. А рабочих на заводе и на шахтах — тысячи. Две недели бастовали, проклинали царя. И господа-хозяева ничего не могли сделать. Пархомко говорил: «Когда рабочий класс бастует — это великая сила». Вы спрашивали, Каллистрат Иванович, кто поможет сбросить царскую власть. Есть такие люди. Пархомко говорил, что этих людей называют большевиками.

— Большевики? А кто они?

— Толком и я не знаю. Говорил Пархом, что у большевиков есть партия.

— Партия? Что это?

— Я же говорю — не знаю. Сам расспрашивал. А Пархомко объяснил, что это группа людей.

— А кто же собрал их группу?

— Меня самого это интересует.

— И это без разрешения властей, без согласия начальников?

— Да, да. Какое разрешение, они ведь сами выступают против власти, — пожал плечами Никита Пархомович.

— Удивительное дело. А мы сидим словно в норах, ничего не знаем. Значит, это смелые люди.

— Смелые, Каллистрат Иванович… Я вот что вам скажу. Было это лет сорок тому назад. Очень давно. Мне шел двадцать пятый год. Служил я в гвардии, в Петербурге. Царя охраняли. Так вот тогда нашелся такой смелый человек, что днем хотел застрелить царя, того самого освободителя. Да не удалось ему это сделать, потому что кто-то ударил его по руке, и пуля пошла, как говорят солдаты, за молоком. Того храбреца по приказу царя повесили.

— Слыхал об этом и я. У нас на Черниговщине ходили такие слухи. Дедушка говорил мне, что в церквах служили молебен за здравие царя. Я тогда ходил в церковноприходскую школу.

— Вы думаете, Каллистрат Иванович, что этим повешением запугали людей? Еще пять раз покушались на царя и только в шестой раз достигли цели.

Каллистрат Иванович боязливо оглянулся и с такой силой дернул Никиту Пархомовича за руку, державшую вожжи, что лошади остановились.

— Вы что? — встревожился Никита Пархомович и, стегнув кнутом, крикнул: — Но!

Лошади снова тронули.

— Тише говорите! А то еще кто-нибудь услышит! — испугался Каллистрат Иванович.

— Да вокруг ни души, голая степь.

— Береженого бог бережет.

— Я ведь ничего такого не сказал, — пристально посмотрел на фельдшера Никита Пархомович.

— Вы же знаете, что сейчас творится. Как услышат хоть одно слово против царя — тотчас в кутузку, а то еще и убьют.

— Каллистрат Иванович! Я ведь рассказывал вам, как своему человеку. Я вам поверил… Вы так набросились на урядника, что этот полицейский затрясся, как холодец.

— Так я же ничего против власти не говорил. Только пригрозил, чтобы он не орал на меня, потому что я Георгиевский кавалер, — оправдывался оторопевший фельдшер.

— А я поверил вам, как честному человеку, и открыл вам душу.

— Я действительно честный человек, доносов не пишу. Можете верить мне, Никита Пархомович. Вот смотрите, я перекрестился.

— Верю. А теперь давайте продолжим наш разговор. В Петербурге был у меня товарищ, солдат, с которым служили в одной роте, наши койки в казарме стояли рядом. Этого солдата сослали в Сибирь за то, что он был знаком с человеком, который сорок лет тому назад стрелял в царя. А когда солдат, мой товарищ, вернулся из ссылки, он приехал ко мне в Запорожанку.

— Вот вы какой! — удивленно воскликнул Каллистрат Иванович.

— Такой себе, обыкновенный человек… Но! Что останавливаетесь? — взмахнул кнутом Никита Пархомович.

Немного помолчав, Каллистрат Иванович шепотом произнес:

— Значит, смелых людей много, и они давно против царя. Дай им бог здоровья!.. А еще спрошу. Вот ваш сын вам рассказывал про большевиков… Может, и он… тоже… э… э… большевик?

— Чего не знаю, того не знаю, Каллистрат Иванович. А если бы и стал большевиком, я бы не возражал. Большевики правильные люди… Я так понимаю, потому что они за простой народ.

Прощаясь, Каллистрат Иванович уже больше ни о чем не спрашивал, а крепко обнял Никиту Пархомовича и долго жал ему руку.

Распрягая лошадей, Никита Пархомович думал о сыне. Уже собирался отвести соседу лошадь, но его задержала Мария Анисимовна.

— Куда ты?

— Отведу куму коня.

— Возвращайся скорее, староста пришел.

Как только Никита Пархомович вернулся в свой двор, к нему подошел староста, моложавый лысый старик со старательно расчесанной бородой.

— Отвез фершала? — спросил.

— Отвез.

— Я видел Хрисанфа. Будто бы ничего, поправится.

Никита Пархомович гневно посмотрел на него:

— «Поправится»! А зачем так искалечили человека?

— Да мы вроде ничего и не повредили. Хрисанф усмехнулся мне.

— Пускай враги наши на своих похоронах так смеются.

— Что ты так? — насторожился староста.

— Думаешь, легко мне смотреть на избитого родного сына.

— Могу посочувствовать. Но он же… поправится.

— Поправится… Но кто-то должен ответить за это. Разве можно так издеваться над людьми?

— Кто же издевался?

— Ты-то не был возле молотилки.

— Не был, но говорят, что обозлили драгунов и осетин или черкес, я не разбираюсь, кто они, черкнул саблей. А еще один' прикладом ударил Хрисанфа по голове. Так это же не умышленно.

— «Не умышленно»! — произнес Никита Пархомович, скручивая цигарку.

— Так мне передали. Думали, что забастовка, вот и пригнали солдат. А оно…

— Что «оно»?

— Говорят, что тихо было. Твой Хрисанф что-то говорил про царя-государя.

— Он ничего плохого не говорил.

— Я не слышал.

— Это тот подлец, панский холуй Кудлаенко, набрехал и солдат вызвал.

— Нет их уже, нет.

— Как нет?

— Господин Александр Осипович отправил в Белогор. Хорунжий сказал, что их в Полтаву вызывают.

— «Вызывают»… Так, так.

— Александр Осипович просили передать вам, чтобы Хрисанфа лечили. Если нужно, дадут хваитон, чтобы привезли врача из Белогора.

— Не нужен нам их хваитон. Чтоб они подавилися им. Я привозил нашего фельдшера, Каллистрата Ивановича.

— Жена твоя сказала мне об этом.

— Значит, выехали солдаты. А кто же будет отвечать за то, что Хрисанфа саблей ударили?

— Слушай, Никита. Господин Александр Осипович просил. Путь будет так на так. Хрисанф людей от работы оторвал, после полудня молотилка стояла. Это же убыток для помещика. Господин Александр Осипович заявил, что у него нет претензий к твоему сыну. А ты уж молчи о том, что ранили Хрисанфа. Вот так и помиритесь. Никто никому ничего не должен, — заглядывал староста Никите в глаза, льстиво улыбаясь.

— Ну и хитрый же ты черт. На человека набрасываются с саблей, и пускай он молчит. А если бы зарубили моего сына?

— Но не зарубили же, не сопротивляйся, Никита. Так будет лучше. Согласен? Что сказать господину помещику?

— А почему он сам не пришел? Не с руки, что ли?

— Где ты видел, чтобы пан к мужику кланяться ходил? — хихикнул староста, подергивая бородку. — Ну так что?

— Уходи, Оникий, от греха. Скажи — согласен. А рассчитаемся когда-нибудь в другое время.

— Ну и ну! — покачал лысой головой староста и вытер пот со лба. — О согласии я скажу. А о расчете, хе-хе-хе. О расчете… Нет! Не скажу! Молчи, молчи, Никита. Я знаю, что у тебя на уме. Послушай меня, кхе-кхе. То, что ты сказал, — грех.

— Какой грех?

— Э… Э… Ты сказал, что рассчитаемся… Я не скажу об этом пану. Не надо, не надо, Никита. Чтобы и тебе и мне избежать беды, не скажу пану… Подальше от греха, Никита.

…Тот день у молотилки навсегда останется в памяти Никиты Пархомовича и Марии Анисимовны. Таких ужасных минут им не приходилось переживать, пока росли их дети. Всякое бывало — голодные дети просили хлеба; тяжело болели; с трудом спасли их, когда загорелась их хата, а дети были дома одни. Но неожиданное ранение Хрисанфа ошеломило, растревожило. Хотя он и не маленький, но ведь родное дитя. Семь дней не спали родители, дневали и ночевали возле сына. Он бредил, что-то выкрикивал, пытался вскочить с постели. Никита Пархомович хоть на какое-то время отлучался, наведываясь в свой дом, а Мария Анисимовна никуда не выходила из хаты Хрисанфа. Ее подменяла невестка: когда одна что-то делала по хозяйству или варила еду, то другая сидела у постели больного. В те дни материнская голова покрылась сединой. Когда родные сказали ей об этом, Мария Анисимовна объясняла седину старостью. «Мне уже пятьдесят седьмой год, — горько улыбалась она, — а седина украшает человека».

Хрисанф больше месяца пролежал на твердой скамье у стены, укрытый рядном. Да еще и после того, как встал на ноги, у него долго болела голова. Выйдет в огород, сядет возле копанки[3], из которой брали воду для полива капусты, и думает: «Погоди! Придет время, сведем счеты с тобой, лакейским ублюдком, все припомним!» Хрисанф проводит рукой по грубой полотняной сорочке. Там, за пазухой, он хранил дорогой подарок Пархома. Соседский парень Тимоша Колесник из самой Юзовки привез его. Гостил он у отца, коногона на юзовской шахте, куда и сам собирался уехать, чтобы стать шахтером.

Войдя в комнату, Тимоша огляделся вокруг.

— Никого нет? — спросил шепотом и, услышав ответ Хрисанфа, вытащил из-за пазухи чистый платочек. Развернул его осторожно и подал Хрисанфу тоненькую книжечку. — Вот тебе. Только смотри, чтобы никто не увидел, потому что это, сказал Пархомко, политика. За это в тюрьму сажают и отправляют в Сибирь. Понял, Хрисанф? Бери и прячь. Да спрячь за пазуху, кто-то идет. Ты говорил уже со своим отцом?

Вошла Лидия, поздоровалась с гостем.

— О, Тимоша! Где же ты казаковал?

— Ездил в Юзовку к батьке. Привет вам всем от Пархома. И на заводе у него был. Что там делается! Грохочет, шипит, прыгает раскаленное железо. Сначала я испугался.

— За Пархомкины штаны держался?

— Угадал, Хрисанф. Как увидел, что на меня летит красная сатана, а от нее искры разлетаются во все стороны, сразу за Пархомку и ухватился. Ей-богу, испугался. А он смеется. Ну, побегу. С этим и до свидания. Так ты же, Хрисанф, напиши письмо Пархомке. Так, мол, и так, Тимоша привез привет, все рассказал. — И убежал из хаты.

— Как ураган! Вот такой он всегда. Все куда-то спешит, — прикрыла за ним дверь Лидия.

— Хороший хлопец. Что ты от него хочешь? Ему только пятнадцать лет, а он уже сам может и поехать, и домой вернуться.

— Пятнадцать! А он такой здоровенный, хоть сегодня жени.

— Растут дети. Через неделю он едет на постоянное жительство к отцу, будет работать в шахте.

— Хрисанф! И это все, что он привез от Пархомки! Привет?

— А ты что ждала?

— Да зарабатывает же Пархом деньги. Помнишь, как напевал, когда приезжал в гости: «Пойдем на работу, будем деньги получать каждую субботу». Хотя бы своим что-нибудь подбросил.

— А он и подбросил. Отцу передал десять рублей. Тимоша отнес эти деньги маме, потому что отца не было дома.

— Коли так, то молодец Пархомко. А мы и за привет спасибо скажем.

— Лидочка! А ты что-то ждала от Пархома?

— Ничего я не ждала. Но все-таки мы родственники. И обещал, когда приезжал в гости.

— А ты уж и обиделась. Привез Тимоша подарки. И тебе, и сестре Марийке, и маме платки купил. Вон там, за столом, на скамье под богами лежит твой подарок.

Лидия подбежала к скамье и схватила синий платок с красными цветами. Тотчас надела его на голову и — к зеркалу, вмазанному в стену. Завязала под подбородком и отбросила концы платка на спину. Довольная, она вертелась перед зеркалом, а Хрисанф стоял сбоку, радуясь за жену, и думал, что вот так и должны поступать родственники. Не так дорог подарок, как внимание.

— И отцу, и мне передал. Только, — приложил пальцы к губам, — поклянись — никому ни слова.

— Зачем эта клятва? Что еще выдумал?

— Не выдумал. Но если начнешь болтать…

Она не дала ему договорить:

— «Болтать»! Вот как ты со мной разговариваешь. Прочь! — закричала, когда к ней приблизился Хрисанф. — Не подходи!

Стояла у стола, маленькая, опрятная, в чистой кофте и аккуратной юбке. Оттого что рассердилась на мужа, дрожали крыльца ровненького носика, и она была похожа на оскорбленную девушку. А из серых глазенок закапали слезы.

— Не капризничай, Лидочка. Ты же не хочешь навредить нам и испортить жизнь нашему Алешеньке.

— Что такое? — вмиг вытерла слезы и прижалась к Хрисанфу. — Скажи! Что-то страшное?

— Ничего страшного.

— Фу! А я испугалась.

— Вот и мне подарок! — Он вытащил из-за пазухи книжечку и показал ей.

Лидия посмотрела на обложку, а потом, прочитав шепотом: «К деревенской бедноте», спросила:

— Верно я прочитала?

— Да, Лида. Но знай, эта книга запрещенная… Политика… Поняла!

— Поняла… Это страшно! Ой как страшно! За политику в тюрьму сажают.

— Да, в тюрьму… Ты же не хочешь, чтобы наш сынок Алешенька остался без отца.

— Ой, боже! Хрисанф! — Еще крепче обняла мужа. — Что ты говоришь! Тюрьма! Ой, горе мне! Что же делать?

— Ничего не делать. Только об одном прошу — молчать.

— Буду молчать, Хрисанф, буду молчать!

— Никому! Поняла. Ни-ко-му! Ни одной тетушке, ни одной кумушке. Отцу я уже сказал. Будем у нас по вечерам читать. Алексея будешь отводить к маме. А кого пригласить — посоветуемся с отцом.

— Никого не надо! Не надо, Хрисанф, потому что предадут, донесут!

— Подумаем, кого можно пригласить.

Никита Пархомович долго колебался, приглашать ли кума Лаврентия, крестного отца Хрисанфа. Он считал его честным человеком, к тому же затаившим зло против помещика. По настоянию Комиссаровых несчастного Лаврентия дважды секли розгами по пятьдесят ударов. Хотя это было еще при жизни первого «потомственного подлеца» Осипа, умершего тринадцать лет тому назад, но Лаврентий не забыл этого и поклялся до конца дней своих помнить, как страдал по милости проклятого пана. Как это так? Его, невинного человека, истязали розгами. Лаврентий сжимал кулаки, его черная борода тряслась, карие глаза загорались огнем, когда он вспоминал об этих постыдных экзекуциях. «Неужели так будет продолжаться вовеки и помещикам руки не укоротят?» — возмущался Лаврентий в кругу ближайших друзей. Однажды он спросил Никиту Пархомовича, не слыхал ли он что-нибудь о запрещенных книгах, в которых будто бы про волю написано.

Теперь в разговоре с Лаврентием Хрисанф дал ему понять, что можно найти такую запрещенную книгу. Но не угасла ли у Лаврентия злость и жгучая ненависть к помещикам? И когда Никита Пархомович пригласил его прийти к нему вечером побеседовать, Лаврентий многозначительно посмотрел на него, покачал головой и шепотом произнес: «А может, ты, кум Никита, хочешь угостить меня тем, что бьет в нос?» Никита Пархомович ответил, что в его доме нет ни кварты, ни полкварты оковитой. Тогда Лаврентий бросил: «Я догадываюсь, зачем ты меня приглашаешь. Приду. Только больше никого не приглашай, боюсь я кусливых ос».

Так вчетвером они и начали чтение. В первый день сидели около получаса, говорили о том о сем, о погоде, о сапожниках, плохо починявших сапоги, о цене на картофель — сразу ли везти ее на базар или придержать до рождественских праздников? Тогда, наверное, дороже можно будет продать. Когда обо всем переговорили, Лаврентий поднялся, блеснул своими черными как уголь глазами и безразлично бросил: «Ну, я пойду домой. Как ответил один гость на вопрос хозяина, почему пришел без кумы. А она у меня некурящая. Ну так я пойду».

Никита Пархомович кивнул сыну. Хрисанф поднялся и сказал жене: «А пойди-ка посмотри, нет ли кого-нибудь во дворе. Да осторожно. Вокруг хаты обойди и вокруг сарая». Тогда Лаврентий захохотал: «Вот теперь мне стало ясно, зачем ты позвал меня, Никита. Не на вареники. И хочу тебе сказать. Пускай у меня язык отсохнет, пускай моих детей холера задушит, если я стану иудой. Не был доносчиком и не буду».

После этого Никита Пархомович поднялся, посмотрел в угол на иконы и перекрестился: «Помоги, господи! Начинай, Хрисанф».

Вернулась Лидия, показала руками, мол, все в порядке.

Хрисанф открыл шкаф для посуды, в котором была спрятана книга. Взял ее и снова закрыл шкаф.

Сначала он показал всем книгу и прочитал заглавие: «Обращение к деревенской бедноте».

Лаврентий подался вперед, налегая грудью на стол.

— Ты гляди, значит, к нам обращаются, к бедноте. А кто же такую мудрую книжку написал? Ты, Хрисанф, наверное, уже всю книгу перелистал?

— Перелистал, дядя Лаврентий. На обложке напечатано: «Ленин». А первая буква «Н». Может, его имя — Никифор или Николай. А кто он — неизвестно.

— Никита! А где ты достал эту книгу?

— Какой ты любопытный, Лаврентий! Был в городе на базаре, походили с кумом, мы вместе с ним ездили, купили что надо и подошли к бричке. Гляжу, что-то торчит под сеном. Наклонился, присмотрелся, вроде бы книжка. Я не сразу взял ее, подумав, что, может быть, какой-то пакостник подбросил да со стороны наблюдает. А потом, когда увидит, что я клюнул на этот крючок, подбежит и хвать за руку. Нет! Я не такой дурачок, как дедушкин внучек. Подбросил сена лошадям и ушел прочь. А когда дома рассмотрели с Хрисанфом, оказалось, брат, стоящая вещь. Понял. Только молчать нужно!

— Буду молчать, — буркнул Лаврентий.

Хрисанф читал медленно, четко произнося каждое слово, ведь перед этим он уже дважды прочитал книгу. Каждое слово книги доходило до сердца слушателей. В ней шла речь о том, что рабочие на фабриках начинают выступать против хозяев, требуя повышения заработной платы, улучшения условий жизни. А полиция арестовывает рабочих, бросает их в тюрьмы, высылает без суда туда, где родились, и даже в Сибирь. Но рабочие не боятся, а ведут борьбу и с полицией, и с правительством. Рабочие говорят — довольно гнуть спины, работать на богатеев!

— Вот это правильно! — воскликнул Лаврентий и тотчас умолк, закрыв рот ладонью.

А Хрисанф читал дальше. Для того чтобы вести борьбу и чтобы кто-то возглавил эту борьбу, рабочие создали партию, которая называется Российская социал-демократическая рабочая партия. Дальше в книге было написано, чтобы крестьянин понял, что такое политическая свобода. И так просто и доходчиво сказано, что Никита Пархомович, и Лаврентий, и Лидия только одобрительно кивали головами. В книге говорилось, как жили бедные крестьяне до отмены крепостного права и как живут ныне. А когда Хрисанф дошел до того места, где говорилось, что крестьянин, которого били помещики при крепостном праве, и сегодня не освобожден от телесных наказаний, Лаврентий даже вскочил со скамьи.

— о, это то, о чем я говорил. Хорошо написано! Надо отменить наказания!

На него сурово посмотрел Никита Пархомович.

— Не буду, не буду больше. Ну как же тут удержишься, если за душу берет. Все чисто про нас написано. Вот это евангелие! А не то, что в красном углу, под образами лежит, — ткнул пальцем в толстую книгу в твердом переплете. — В хату принесли святые монахи: «Купите, православные!» Купили. А там ни словечка о нашей жизни.

— Ты уже кончил свою проповедь? — покосился на него Никита Пархомович.

— Теперь все. Губы на замок.

А когда Хрисанф подошел к главе о богатстве и нищете, о собственниках и тружениках в селе, все заерзали на скамье. Даже Лидия подалась вперед, схватив Хрисанфа за плечо. Тогда Никита Пархомович, взглянув на Лаврентия, спокойно произнес:

— А теперь давайте немного побеседуем.

— Ей-богу, ты словно мысли мои читаешь. Только лампу надо привести в порядок. И фитиль нагорел, и стекло закоптилось.

Лаврентий быстро снял стекло и, подув на него, протер мягкой тряпочкой, а Хрисанф срезал нагар на фитиле. Лидия в это время выбежала во двор посмотреть, не подслушивает ли кто.

— Я думаю, Никита, что теперь мы с вами можем высказать то, о чем думаем. Вот хотя бы про землю. В чьих она руках? А ну-ка, Хрисанф, прочитай, только не спеши. Смотри в книгу и читай, а мы на пальцах посчитаем.

— Пальцев не хватит! — пошутил Никита Пархомович.

— Ничего. Будем загибать пальцы и запоминать. Тяжелая для мужика арифметика, но мы осилим. Сколько, Хрисанф, всей земли?

— В европейской России двести сорок миллионов десятин.

— Ого-го! Слышишь, Никита? Давай дальше, Хрисанф.

— Из этого числа в руках крестьян сто тридцать один миллион десятин надельных земель.

— А сколько крестьянских дворов? Ты же читал.

— Немногим более десяти миллионов.

— А теперь читай, сколько у тех, как там их называют…

— Частных собственников.

— Сколько у частных собственников?

— Сто девять миллионов десятин.

— А сколько же семей этих собственников?

— Меньше полумиллиона.

— Так получается! Смотрите! — Лаврентий сжал в кулаки пальцы обеих рук. — Десять! Я запомнил. Десять миллионов крестьянских дворов. И у этих десяти миллионов дворов меньше земли, чем у тех полмиллиона. Сколько на одного частного собственника приходится десятин? А ну-ка, погляди, Хрисанф, в книгу.

— Двести восемнадцать десятин.

— О! Видите. Так это же они на всех поровну поделили. А есть и такие, что и тысячи десятин земли имеют. Ты, Хрисанф, говорил недавно, что один человек рассказывал тебе об этом.

— Рассказывал приезжавший к нам друг Пархомки. Чтобы далеко не ходить, возьмем нашего паука-костромака, у него семь тысяч десятин. А у его ближайшего соседа, герцога Мекленбург-Стрелицкого, в Карловке пятьдесят тысяч десятин.

— Слышишь, Никита?

— Слышу, Лаврентий! Скажи-ка, Хрисанф, сколько земли у князя Кочубея?

— У того, что в Диканьке? У него тридцать пять тысяч.

— Вот тебе, Лаврентий, и ого-го!

— А теперь, Хрисанф, — придвинулся поближе Лаврентий. — О бедной царской семье прочитай, как он, царь-батюшка, страдает от нищеты.

— У него, — перелистал страницы Хрисанф, — у него семь миллионов десятин. Это называется удельная земля. Есть какая-то контора или министерство уделов.

— Что в лоб, что по лбу! Какая разница? Это же царская земля.

— Так и записано в книге, — подчеркнул Хрисанф. — Читаю. Семь миллионов находится в руках удела, то есть в частной собственности членов царской фамилии.

— А там же что-то и про царя сказано.

— Читаю дальше: царь со своей семьей — первый из помещиков, самый большой помещик на Руси. У одной фамилии больше земли, чем у полумиллиона крестьянских семей.

— Слышите? У царя больше земли, чем у полумиллиона крестьянских семей! Да чтоб ты маленьким подох, подлец загребущий! Государь называется! Пятьсот тысяч вот таких семей, как моя и ваша, Гамаи, имеют меньше земли, чем у царя! Да где же правда? — воскликнул Лаврентий.

Лидия пулей вылетела из комнаты, а Никита Пархомович замахал руками:

— Гише, Лаврентий! Тише! Если кто-то услышит, всем нам каюк!

— Так Лидия же побежала во двор, покараулит.

— Он a-то покараулит. А ты будь осторожнее в выражениях, потому что детей и внуков осиротишь.

— Знаю! — даже почернел от ненависти Лаврентий. И так у него, чернобородого, черноволосого, черноглазого и темнолицего, с густыми черными бровями, был грозный вид, а когда он сердился, на него страшно было смотреть. — Знаю! — с размаху стукнул кулаком по столу. — Знаю, что голову снимут, но и я кому-нибудь шею сверну. Мы и не знали, что у царя столько земли! Теперь и мы раскумекали, почему царь так расщедрился и этому гниде шапочнику отвалил семь тысяч десятин. Ясно как божий день. Из семи миллионов отдать семьтысяч для него ничего не стоит. Это все равно что я, подвыпив, подарю кому-то семь копеек. Надо панам шею свернуть! Прочти, Хрисанф, как там сказано, кто должен нас, трудящихся мужиков и всех рабочих, вести вперед.

— Сказано, что рабочие в России уже начинают объединяться в одну рабочую социал-демократическую партию для совместной тяжелой борьбы.

— О! Надо и нам, мужикам, присоединяться к рабочим.

Лаврентий и Гамай несколько дней собирались в хате Хрисанфа и читали интересную книгу, раскрывшую им глаза на многое, что происходит в жизни, зародившую в них уверенность, что не только можно, но и непременно нужно свергнуть царя и его приближенных. Они, как и другие, читавшие эту книгу в селах, поняли, что не бог поставил царя над людьми и не бог его благословил, а что помещики-бояре триста лет тому назад избрали из своей среды Михаила Романова и назвали его царем, что он такой же человек, как и все другие, и мужики и рабочие.

По вечерам, когда тайно собирались Гамай и Лаврентий, они не только слушали, что читал Хрисанф, но и высказывали свои суждения, однажды и Лидия осмелилась спросить:

— Вот ты, Хрисанф, читал о женщинах-работницах. Что там написано? Чтобы заботились о женщинах, чтобы их не заставляли работать на тяжелых работах. Правильно! А в селах что делается? У нас тоже приказчики посылают женщин на тяжелые работы.

— Правильно, люди добрые, — заметил Лаврентий. — Лидия правду говорит. И ее и мою жену панский приказчик принуждал холодной осенью вытягивать коноплю из реки. На такой работе простужаются наши женщины, из-за этого и на тот свет уходят.

— Приказчик велит нам, чтобы мы поднимали пятипудовые мешки с зерном и складывали на подводы. Разве это женская работа? — горячилась Лидия.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Никита Пархомович.

— Чтобы вы и женщин не забывали. Вон пишут в книгах мудрые люди, так и вы подумайте о нас. Если добиваться облегчения, то и для женщин тоже.

— Получается, что Лидия хорошо все поняла. И нам, мужикам, нос утерла. Там всего несколько слов о женщинах написано, и она не пропустила, вцепилась в них, — одобрительно кивнул головой Никита Пархомович.

— Вы, отец, не гневайтесь. Если женщины говорят что-то умное, надо прислушиваться к ним.

— Одно могу сказать, Хрисанф, — посмотрев на сына, произнес Никита Пархомович, — хорошую ты себе жену выбрал. Не беспокойся, Лидия. Если что, мы и вас, женщин, тоже не забудем. Довольна?

— Довольна.

— Вот что еще скажу тебе, Лида. Ты тут, в своей хате вместе с мужиками слушаешь, что пишут в этой книге. А она ведь запрещенная. Она направлена против царя. Поняла?

— Поняла.

— Молчи и никому ни слова! Чтобы никому ни гугу. А если, не дай бог, проболтаешься, тогда пропадешь и ты, и сынок твой, и все мы. Знаем, какие вы женщины, у вас язык что помело, болтается во все стороны.

— Да что вы, батя!

— Знаю ваше женское сословие, поэтому и предупреждаю. Сильно язык чешется, так и подмывает сказать: «Ой, что я слышала! Только не говорите, кума, никому». А кума: «Не скажу, не скажу. Ах, как интересно!» И пошло по всему селу.

— Вы, батя, такое скажете.

— Свекор твой правду говорит. Он тебя не обидел. Замкни рот на замок и ключ брось в колодец. Вот так! — сурово взглянул на Лидию Лаврентий. — Я пойду на улицу, затянусь разок-второй.

— Не можешь без цигарки.

— Не могу, Никита. Затянешься — и душа радуется.

Лаврентий вышел с цигаркой, сел на завалинку, чиркнул спичкой и с удовольствием закурил. Опершись на стену хаты, задумался. Словно к нему, Лаврентию, обращался тот неизвестный человек, написавший такую умную книгу, так искренне разговаривал с ним и про землю, захваченную царем и помещиками, и про то, что следует подумать об организации трудящихся, и о том, чтобы крестьянская беднота присоединялась к рабочим.

Лаврентий задумался и не услыхал, как зашуршала вишневая веточка в саду, не заметил, как, крадучись, промелькнула за хатой чья-то тень.

Не знали ни он, ни Гамай, сидевшие в хате, горячо обсуждая прочитанное, что кто-то, прислонившись к окну, подслушивал их разговоры. Если бы Лаврентий пошел курить в сад, он вспугнул бы Кудлаенка и тот бросился бы наутек. Только убежал бы ли он от ловкого Лаврентия?

Почти полмесяца собирались в Хрисанфовой хате единомышленники, внимательно прислушивались к каждому слову заветной книги, и казалось им, что кто-то близкий пришел в Запорожанку, сердечно поговорил с крестьянами и как бы побывал в каждой хате, увидел их горе, узнал их думы.

Возвращались к прочитанному, снова прослушивали те места, что тронули их за живое.

— А давай-ка, Хрисанф, еще раз ту страничку, где прямо написано про нас, безлошадных и однолошадных, — подсказывал Никита Пархомович.

— Да-да! Там, где нас называют пролетариями, — поддержал его Лаврентий.

Хрисанф хорошо помнил это место и снова не спеша начал читать. А в книге говорилось о горькой жизни мужика, о том, как с них дерут налоги, последнюю копейку из карманов выгребают царские приспешники. А где однолошадный или безлошадный мужик возьмет деньги? Вот и перестал он быть хозяином, сделался батраком, пролетарием. Поэтому таких крестьян и называют полупролетариями.

— Значит, мы ни туды и ни сюды, — прервал чтение Лаврентий. — Я так понимаю, что тот, которого называют пролетарием, он — человек, а мы половина человека, так там сказано?

— Называются полупролетариями.

— Получается, и туда не доросли, и оттуда не оторвались.

— Что ты, Лаврентий, хочешь? — спросил Никита Пархомович.

— Хочу, чтобы мне растолковали.

— Разве я растолкую? — посмотрел на сына Никита Пархомович. — Вот так и понимай, как в книге умные люди написали. А придет время, не только растолкуют, но и разжуют. Найдутся люди. Я так думаю. Об этом и читал нам Хрисанф. Теперь ты понял, что такие, как мы с тобой и наши дети, теперь начали искать работу у чужих людей, наниматься к ним. Так, Хрисанф? А ну-ка, посмотри в книгу.

— Так. Написано, что бедные крестьяне родные братья городских рабочих, потому что их тоже обирают хозяева.

— Вот видишь, Никита! — пробасил Лаврентий. — Родные братья!

— Не перебивай! Я и хотел это сказать. Рабочие являются нашими братьями. В моей башке, — постучал себя по лбу Никита Пархомович, — тоже кое-что есть. А ну-ка, Хрисанф, еще раз прочитай то место, где пишут, как бедные, несчастные люди спину гнут.

Хрисанф вмиг нашел это место и, отчеканивая каждое слово, повторил знакомое и ему, и его слушателям место.

— Еще раз прочитаю. Тут сказано: «Кто работает на постройке железных дорог, кого грабят подрядчики, кто ходит на рубку и сплав леса, кто служит в батраках, кто занимается поденщиной, кто исполняет черные работы в городах и на пристанях?» — Хрисанф остановился на миг, вытер пот со лба. — Это все спрашивает тот, что написал эту книгу. А теперь он же и отвечает.

— Слушай, Лаврентий, да ума набирайся, — подмигивая, сказал Никита Пархомович, — чтобы твоя башка не пустой была.

— Ты уж лучше подумай о своей башке, а о моей не заботься, — резко ответил Лаврентий.

— Так что, читать дальше или подождать, пока вы уйметесь? — посмотрел на старших Хрисанф.

— Читай, сынок! Это мы по-свойски.

Хрисанф продолжал:

— Написано так: «Это все деревенская беднота. Это все безлошадные и однолошадные крестьяне. Это все деревенские пролетарии».

— Теперь тебе, Лаврентий, ясно стало?

— Ясно. И мне, и тебе ясно стало. Получается, что и мы про-ле-та-ри-и! Полные и половинчатые. Значит, рабочие те, у кого мозоли на руках. А это значит, что мы не хуже, а лучше тех господ и хозяев, которые все добро заграбастали.

— Молодец, Лаврентий. Подожди, Хрисанф. Я вот что хочу сказать. Человек, что писал эту книгу, видать, башковитый. Словно в наших хатах побывал. Вот послушайте. Мой сын Пархом железную дорогу, что идет от Екатеринослава до Юзовки, своими руками строил? Да! Был хлопец и грабарем, жилы на руках трещали, сколько земли лопатой перебросал. Потом Пархом по этой чугунке поехал в Юзовку и теперь, надрывая свое здоровье, работает на заводе, где хозяйничает какой-то англицкий купец.

— К чему ты все это клонишь? — взглянул из-под нахмуренных бровей Лаврентий.

— К тому, что и нам тут, на селе, не надо чесать затылки.

— А что же делать? — Вдруг на пороге появилась Мария Анисимовна. — Эх, вы! Подпольщики! Почему у вас дверь не заперта?

— Кто выходил во двор последним! — сурово спросил Никита Пархомович.

— Я! — отозвался Лаврентий. — Выходил покурить…

— Почему ты оставил дверь не запертой? — подступил к нему Никита Пархомович, сжимая кулаки.

Лаврентий был ошеломлен, не знал, что ответить, и только произнес:

— Я!..

— Что ты? Отвечай! — прижимал Лаврентия к стене Никита Пархомович.

Лаврентий поднял правую руку, а левой уперся в стену. К ним бросилась Мария Анисимовна:

— Остановитесь, Никита, Лаврентий!

Лаврентий виновато опустил руку и попытался улыбнуться.

— Никита! Мария! Ей-богу, забыл запереть дверь. Я же не умышленно. А ты подумал… Даже язык не поворачивается! Подумал, что я продал тебя уряднику или помещику?

Никита Пархомович ничего не ответил, только вопросительно посмотрел на жену, на Хрисанфа, на Лидию, а потом повернулся к Лаврентию:

— Говори всю правду.

— Ты считаешь, что я доносчик?.. Я не Кудлаенко… Я… Я… Знаешь, кто я? Как там написано? А ну-ка скажи, Хрисанф!

— Что, дядя Лаврентий? Что именно сказать?

— Какой ты несообразительный! Ну это слово, о котором пишет тот человек в своей книге, о бедных и несчастных.

— А! Пролетарии, полупролетарии!

— Я первое, что ты назвал, — пролетарий! — подчеркнуто произнес Лаврентий… — Второе как-то мне не подходит. Будто бы что-то половинчатое. Вы верите мне? — обвел глазами всех присутствующих. — Или заставите землю есть? И комок нашей земли съем, потому что я честный человек. И земля для меня будет сладкой.

— Никита! — положила руку на плечо мужа Мария Анисимовна. — Поверил Лаврентию? — И, не дождавшись ответа, четко произнесла: — А я верю!

Лаврентий переводил взгляд то на Марию Анисимовну, то на Никиту Пархомовича и, чуть откашлявшись, потому что в горле будто птицы скребли острыми когтями, хриплым голосом сказал:

— Мария! Спасибо! А ты, — склонив голову перед Никитой Пархомовичем, — прости за то, что дверь, разиня, не запер… А ты… ты правильно поступил, что набросился на меня. И я так бы сделал, если бы ты дверь не запер, я бы тоже так подумал.

Мария Анисимовна ласково посмотрела на мужа.

— Вот и хорошо! Скажу одно — вы, мужики, оба правы. Надо быть осторожными, остерегаться доносчиков.

— Мудрая голова! — спокойно вздохнул Лаврентий.

— Хрисанф, продолжай. На чем мы остановились? — обратился к сыну Никита Пархомович.

— Вы сказали, что не надо чесать затылки.

— Ага… Да, да. Я думаю о Пархомке и о его ровесниках, да и обо всех рабочих хлопцах. И о том, что написано в этой книге. А в ней очень хорошо сказано, что мы все — «крестьяне только по названию, а на самом деле наймиты, рабочие». И нам нужно в одну дуду играть с городскими рабочими. Повтори, Хрисанф, а то я не уловил, что после этого сказано.

— Сказано, батя, что крестьяне «должны объединиться в один союз с городскими рабочими, а от этого каждый луч света и знаний, попадающий в деревню, будет усиливать и укреплять этот союз».

— Просто сказано. Понял, Лаврентий?

— Понял. Слова наши, простые.

Мария Анисимовна, обняв Лидию, внимательно слушала разговор мужчин, а потом произнесла:

— Хорошо вы сказали, Лаврентий Маркович. Действительно, просто и понятно. Я не слушала вместе с вами, но Хрисанф давал мне эту книгу, и я дважды ее прочитала. Почти все помню. Я радуюсь за моего Пархомку. Видите, какой он. Сам прочитал и нам передал. А он и является тем рабочим, что и железную дорогу строил, и на заводе работает. Как написано в этой книге, он и есть настоящий пролетарий.

— А я говорю пролетар, — улыбнувшись, сказал Лаврентий, — язык мой не привык к этому новому слову. Да когда-нибудь научусь говорить правильно.

— Главное, Лаврентий Маркович, что вы поняли сущность этого слова.

— Хорошо понял. Вот только, может, ты, Мария, растолкуешь мне другое слово.

— О чем вы, Лаврентий Маркович?

— А вот то хитромудрое слово, которым, словно скирда с тугими снопами, заканчивается книга. Социализм. Что оно означает?

— А ты, Хрисанф, не объяснил ему? — спросила мать.

— Да я, мама, и сам толком не знаю.

— Я тоже, Лаврентий Маркович, не могу вам объяснить. Когда я была в Полтаве, мои знакомые мне немножко растолковали.

— Они знают, что это такое? — заинтересовался Лаврентий, и радостная улыбка осветила его лицо.

— Означает оно, насколько я поняла…

— А ты, Мария, по-простому, — заметил Лаврентий.

— Да я так и хочу. Только, упаси тебя господь кому-нибудь сказать об этом, даже слова этого не упоминай.

— Знаю, знаю, тотчас упрячут в тюрьму.

— В тюрьму, это еще, как говорится, по-божески, а то могут и повесить.

— Знаем, знаем.

— В Полтаве мне люди так разъяснили. Социализм — это новое для всей планеты.

— А что такое «планета»? — поинтересовался Лаврентий.

— Планета — это вся земля, где живут люди, — и в России, и в Англии, и в Америке. Ну всюду, всюду…

— И за морями-океанами? — не утерпел Лаврентий.

— И за морями-океанами. Собственно, Земля наша — это одна из планет Солнечной системы. Погодите, Лаврентий Маркович, не спрашивайте. Я объясню иначе, о Солнечной системе не буду говорить. Значит, везде — и у нас в России, и за границей — социалисты борются за то, чтобы не было эксплуататоров. Проще говоря, Лаврентий Маркович, чтобы не было помещиков, господ и всех богачей, которые эксплуатируют бедноту, рабочих и крестьян. Социалисты хотят, чтобы не было богатых, чтобы все были равны и трудились каждый по своим способностям и силе, а получали бы по труду.

— Так это же хорошо! — воскликнул Лаврентий. — И не будет никаких господ, ни их управляющих, ни царей и царевичей! А когда же будет этот социализм? Хотя бы одним глазом взглянуть на него!

— Лаврентий Маркович! Посмотреть на готовое — мало. Надо самому за это бороться, потому что готовое не упадет…

— Как манна небесная с неба, — продолжил ее мысль Лаврентий.

Мария Анисимовна утвердительно кивнула головой.

— Не упадет. Люди сами добьются. И наш Пархом на заводе… Он говорит: «Мама, теперь колесо жизни поворачивается к новому, и мы должны своими руками двигать его».

— Вишь какой! Сам берется поворачивать колесо. Мария! Растолкуй мне еще одно слово. Ты ведь учительница. Больше нас читала. Скажи, кто такие большевики?

Мария Анисимовна вопросительно посмотрела на мужа. Он развел руками:

— Я об этом с Лаврентием не говорил.

— Честно скажу, он мне об этом не говорил. Мне знакомые по секрету сказали. Вы знаете, что наши люди ходят на заработки, на Черноморье.

— На Черноморье?

— А разве ты, Мария, не знаешь? Ходят туда, где широкая степь простирается до самого морского берега. И я дважды ходил, у немецких колонистов пшеницу косил… Заработал от жилетки рукава. Теперь этих ходоков дразнят «черноморцами». Есть на Черноморье город Адес. Так вот и шепнули мне люди, которые были в том Адесе и привезли оттуда какие-то бумажки. А в этих бумажках написано и про свободу, и про землю для мужиков. И еще говорят, что эти бумажки делают какие-то большевики. Вот и растолкуй мне, кто они такие?

— Лаврентий Маркович! Да откуда я могу знать?

— Э, Мария, не скажи. У тебя голова! Может, кто-нибудь из твоих знакомых приезжал в Запорожанку и рассказал тебе. В селе все на виду, тут ничего не скроешь. Ты думаешь, что никто не видел, как к тебе в школу приходил однажды бородатый. Видели и до сих пор помнят. Растолкуй про большевиков.

— Ей-богу, не знаю.

— В той книге, которую читал Хрисанф, написано о партии. Как ее называют, Хрисанф?

— Сейчас прочитаю еще раз — «объединяться… объединяться… в одну рабочую социал-демократическую партию».

— Такое длинное название, что и не запомнишь. Мария! А может, человек, что написал эту книгу, тоже большевик из этой партии? Как ты думаешь, Мария?

— Может. Я ни разу не слыхала фамилии этого человека.

— Не иначе как великого ума человек. Наверное, в летах уже, долгую жизнь прожил, потому что молодой такого не придумает. Кто он? Хотелось бы узнать. — Лаврентий потер рукой лоб, такая у него привычка. — Хотя бы на портрет взглянуть.

— Дотошный вы, Лаврентий Маркович.

— Такой, Мария, уродился. Обо всем хочу знать. А этот человек меня заинтересовал. Не о себе, а о несчастных мужиках заботится. Ты знаешь что, Мария? Я так думаю и еще раз скажу — этот человек, что такую мудрую книжечку написал, он, определенно, большевик. Как ты думаешь?

— Может быть.

— И еще мне сказали, что в Адесе, и в Екатеринославе, и в той же Юзовке, где ваш Пархом, на заводах есть большевики… И я подумал своей глупой головой, может, и ваш Пархом вступил в большевики. Значит, не знаешь и про Пархома?

— Я снова повторяю, Лаврентий Маркович, не знаю. Когда Пархом приезжал в гости, ничего не говорил, а в письмах писать об этом нельзя.

— Все понимаю… А все же думаю, что именно из таких, как Пархом, выходят большевики…

Все глаза проглядела Мария Анисимовна, ожидая своего мужа. Ее тревожило, почему он так долго задержался на базаре? Выходила на улицу посмотреть, не клубится ли на дороге пыль за телегой, которую тянет в супряге серый конь Никиты и чалый Лаврентия. Брала в руки метлу, чтобы подмести, хотя во дворе и так было чисто. Делала это для отвода глаз любопытных соседей. Забегала и к Голубам, но Лаврентия не застала. Его больная жена сказала, что он ушел куда-то «на слободу», новости послушать.

Уже наступили сумерки, скоро осенняя ночь черным покрывалом накроет землю. Никита всегда засветло возвращался из таких поездок. «Где же он? — думала Мария Анисимовна. — Может, телега обломалась, и Никита бедствует где-то в дороге». Всякие тревожные мысли лезли в голову, терзали душу. И вдруг почему-то вспомнила старый Петербург, город детства, город розовых, беззаботных дней, когда она с ровесницами-гимназистками бродила по его улицам и проспектам. В мареве прошлого перед нею возникали Фонтанка и Дворцовая площадь, Невский и Марсово поле. Как они подолгу стояли на Аничковом мосту возле лошадей Клодта, а потом шли к Неве, и с Дворцовой набережной любовались шпилем Петропавловской крепости.

Когда это было? Неужели так давно? Давно, давно! Почти сорок лет тому назад, даже больше! Ведь уже тут, в Запорожанке, она живет тридцать семь лет! Целая жизнь! Да что это она, старая женщина, а мечется по двору, словно восемнадцатилетняя! И волнуется, словно перед свиданием с парнем. А ей ведь сегодня пятьдесят семь. Ой, как много! И не опомнилась, как пролетели годы! А она и нынче волнуется, ожидая своего Никиту. Волнуется, как в юности. Не исчезла, не растаяла, не заржавела любовь. «Никитушка, милый, дорогой мой! Где же ты задержался?» — шепчет и краснеет… Вспомнила Григорка, четвертого своего ребенка. Ему уже восемнадцатый год пошел.

А сердце ноет, щемит, колотится, вырывается из груди. Отчего бы это? Мария Анисимовна хватается за грудь, глубоко вдыхает воздух, расстегнула воротник шерстяной свитки, пошитой по ее заказу иначе, чем обычно шьют, не с широкими полами. И Григорка нет. Грустно одной сидеть в хате. Он, уходя утром в экономию, успокаивал мать. «Если не приду, не волнуйтесь, мама. Будем пахать далеко, на Макортах. Приказчик посылает нас туда с волами. А оттуда ехать далеко. Придется заночевать в поле, там есть избушка для рабочих. Соломы вокруг много. Протопим печь и уснем на лавках», — сказал, обняв, и, как всегда, поцеловал мать. Это Мария Анисимовна так приучила своих детей. Хотя в Запорожанке не было такого обычая, но в семье Гамаев все дети относились к матери с нежностью, привитой им с детства. И Пархом, и Григорко никогда не уходили из дому, не попрощавшись с матерью, не поцеловав ее. И Хрисанф, да и Марийка тоже так делали и детей своих к этому приучали. Хотя дети и внуки не всегда целовали Никиту Пархомовича, но и они непременно здоровались с ним и утром, и возвращаясь домой. А внучки нежно ласкались к бабушке и к дедушке. Мария Анисимовна никому ничего об этом не говорила, но ей было приятно, что дети ласковы с ней.

«Где же ты, мой Никитушка?» — шепчет Мария Анисимовна, стоя у ворот. Радостно забилось сердце, когда увидела приближающуюся телегу. Он! Она уже хорошо видела мужа. Мария Анисимовна торопливо открывает ворота и бежит ему навстречу. Он встает с телеги, обнимает ее.

— Как ты тут, Машенька, провела день без меня? А где Григорко?

— Григорко в степи, сказал, что там и ночевать будет. А я волновалась. Почему ты так задержался?

— Была причина, и очень приятная. Распрягу лошадей, отведу Лаврентиевого чалого и все расскажу тебе, моя милая.

Когда вошли в хату, Мария Анисимовна тотчас спросила:

— Какая же новость, Никитушка?

— И не отгадаешь. Знаешь, кого я видел?

— Кого?

— Твоего любимого брата Аверьяна Герасимовича.

— Аверьянушку! — даже присела на скамью, взявшись за голову.

— Его, его. Привез я в город мешки, наш лавочник посылал, отдал их хозяину склада. А потом остановился на базаре покормить лошадей. Повесил им на головы сумки с овсом и сел отдохнуть. Вдруг подходит ко мне незнакомый мужчина, аккуратно одетый, по виду писарь из земской управы, я и не спросил, кто он. Подошел и говорит: «Вы господин Гамай?!» Я оглянулся, думал, что не меня спрашивает, и отвечаю: «Какой вам господин нужен?» А он мне: «Вы, — говорит, — нужны. Пойдемте со мной, один господин послал меня за вами. За лошадьми присмотрит вот этот парень». Вижу, стоит и кланяется вежливый молодой человек. «Не бойтесь, — говорит, — с вами хочет повидаться господин Несторовский». Я и обомлел…

Не успел Никита переступить порог, как к нему бросился Аверьян Герасимович.

— Ты? — с волнением произнес Никита. — Откуда? Как?

— Я! Это я, Никита. Вот неожиданная встреча! — воскликнул Аверьян после того, как выпустил друга из объятий. — Не удивляйся.

— Удивляюсь! Ведь прошло двадцать лет! Боже мой!

— Почти двадцать, Никита. Много воды утекло в Черное море. А ты постарел. Сколько же тебе?

— Шестьдесят четыре, Аверьян.

— Еще и не так много. Мне больше — шестьдесят шесть.

— Старики мы с тобой, Аверьян.

— Старики, старики. Скажи, как моя сестричка поживает?

— Маша тоже постарела, но здорова.

— Я очень рад. А дети?

— У нас еще один сын родился, Григорком назвали. Восемнадцатый год пошел ему. Да ты о себе расскажи.

— Что я! До сих пор бобылем живу. Так и не женился.

— А где же был?

— Всюду, Никита. И в Чернигове, и в Курске, и в Пензе. Всюду служил. Статистик я. Сижу перелистываю бумаги, подсчитываю цифры, составляю таблицы. В прошлом году был недалеко от вас, в Херсонской губернии. Думал, что и увидеться не придется, а очень хотелось. В село ваше приехать не могу. Ты понимаешь, какая причина. А сегодня шел по улице, неожиданно увидел тебя и попросил знакомого, чтобы привел ко мне.

— И я рад, Аверьян Герасимович, встрече с тобой. Но и опечален. Гляжу на тебя, и чувство жалости наполняет мое сердце. Постарели мы.

— Постарели… Но с годами стали мудрее. Поумнели. Теперь я понял, что прежде наши единомышленники ошибались. И Митя Каракозов тоже ошибался, многого не зная. И не только он. Ошибался и Александр Ульянов. Я когда-то рассказывал тебе о нем. Не забыл?

— Не забыл.

— Он старший сын Ильи Николаевича, который был педагогом в Пензе. А у Александра есть младший брат Владимир.

— Ты с ним знаком?

— Нет. Я никогда не видел его, но рад, что своими таблицами помог ему.

— Как?

— Мы, статистики, производим переписи, а потом в таблицах все это подытоживаем, и их печатают в книгах. Молодой ученый Владимир Ленин, который ведет борьбу за народ, использует в своих произведениях цифры переписи. Он берет таблицы, цифры и делает выводы, а нам, статистикам, приятно, что и мы чем-то приносим пользу, хотя он и не знает нас и никогда не видел.

— Я вижу, ты, Аверьян Герасимович, своей работой большую пользу приносишь людям.

— Сложная и кропотливая эта работа, Никита Пархомович, но я доволен. Хоть чем-нибудь помогаю в борьбе за новую жизнь. В нескольких словах и за одну встречу всего не расскажешь. Но ты знай. Владимир Ульянов, о котором я тебе говорю, объединяет людей и разъясняет им, что нужно иначе вести борьбу, идти другим путем. Некоторые революционеры думали, что убийством царей можно изменить весь строй. А что получилось? Убили одного царя — на его место пришел другой. А Владимир Ульянов доказывает, что необходима организация рабочего класса, что в России растет капитализм и надо уничтожить царизм и капитализм вместе с помещиками и буржуями.

— Мудрый человек! Значит, он хочет, чтобы жизнь бедного люда пошла по-новому, чтобы нас не угнетали. Вот это я понял! — с радостью произнес Никита Пархомович. — И об этом он пишет в своих книгах?

— Книги Ульянова выходят подпольно, они запрещены, потому что направлены против царского правительства. За это он побывал и в тюрьмах, и в ссылке.

— А мы тоже читали одну запрещенную книгу. Ее передал нам из Юзовки сынок мой Пархом.

— Это тот картавый мальчонка, что я видел? Боевой парень! Говорил: я — Палхом.

— Он! Давно это было. Он и железную дорогу строил, а теперь работает на Юзовском заводе.

— Вот молодчина Пархом! Это же о судьбе таких, как он, писал Ленин в своей книге о развитии капитализма в России. Они и железные дороги строят, и на заводах трудятся.

— А мы читали запрещенную книгу Ленина о сельской бедноте. Прочитали ее от корки до корки и все поняли. Вот только не знаем, где же та партия и что она собой представляет?

— Партия есть. Она на заводах, на фабриках. В партию вступают рабочие.

— Постой! Постой! Как же она называется?

— Партия большевиков.

— А в книге написано не так.

— Социал-демократическая партия? Да?

— Да.

— Это потому, что книга была написана до Второго съезда партии, когда еще социал-демократы не разделились на большевиков и меньшевиков.

— Ясно! — отозвался Никита Пархомович, хотя и не все понял.

— Это, Никита, за один раз трудно понять.

— Может, и так. В той книге, что передал Пархом, сказано: боритесь против царя, против помещиков, против буржуев. Значит, ее писал большевик?

— Большевик.

— Наш сосед Лаврентий все допытывается, кто такие большевики.

— И ты что ему ответил?

— Сказал, что не знаю. Впервые слышу. А он продолжает приставать: скажи, просит, может, и твой Пархом большевик? Но я ведь не знаю.

— А может быть, и большевик твой Пархом. Он боевой парень.

— Если начал, Аверьян, то уж и до конца доведи. Книгу про нас, сельских бедняков, написал Ленин?

— Ленин.

— На этой книге, рядом с фамилией стоит еще одна буква «Н». Хрисанф говорит, может, его звать Никифором, а может, Николаем.

— Ну и дотошные же вы, хотите все знать. Его имя не Никифор и не Николай, а Владимир.

— Как же это так? На книге другая буква.

— Как тебе объяснить… Такие авторы не всегда открывают свои имена и фамилии, чтобы полиция не дозналась. Настоящая фамилия Ленина Ульянов. Он младший брат Александра.

— А! Так Ленин и Владимир Ульянов — это один и тот же человек?

— Правильно! Он — Ульянов. А Ленин — это придуманная фамилия для конспирации.

— Вот теперь понял. И все Маше расскажу.

— Расскажи, расскажи. Она должна это знать.

— Вот как оно бывает в жизни. Значит, мы читаем книги Владимира Ульянова.

— И надо сказать, что Владимир Ульянов, хотя я его и не видел, многому меня научил, раскрыл мне глаза, раньше я был как слепой. А теперь понимаю. Жаль только, что старый уже. Ты знаешь, Никита, я заслужил пенсию, хотя и небольшая она, но на хлеб, молоко хватит, хочу уехать в свою губернию. Там и буду жить. Возможно, в Москве пришвартуюсь. Буду помогать партии. Сожалею, что сестричку не увидел. Поцелуй ее за меня. Может, больше с вами не увидимся. А тебе хочу вот что дать. — Он вытащил из ящика тонкую книжечку.

— О, так это же такая, как мы читали, только та…

— Та печаталась за границей, в Женеве, а эта — в России. Но текст один и тот же.

— Спасибо! Еще кому-нибудь передам, пускай читают люди!

— Только прошу тебя, Никита, будь осторожен. Смотри, чтобы не попала в руки провокаторов, потому что тогда тебя сошлют в Сибирь.

— Остерегаемся. Видишь, пока что не тронули.

Они попрощались, обнявшись. Долго стояли, пожимая друг другу руки, и перед расставанием трижды поцеловались.

Мария Анисимовна, слушая рассказ мужа, всплакнула и долго вытирала слезы. Они сидели вдвоем, вспоминая непоседливого Аверьяна Несторовского.

— Какой у меня брат неугомонный! С детских лет такой. Все к чему-то стремился, — промолвила Мария Анисимовна.

— Правду ищет, — отозвался Никита Пархомович.

— Ищет, и, как видно, не зря, нашел правильную дорогу.

— Нашел… Чем-то важным занимается, ездит всюду, партии помогает.

Кто-то робко постучал в окно. Никита Пархомович вышел в сени.

— Кто там? Это ты, Григорчик?

— Нет, это я, Марина. К вам мой муж не заходил?

Он узнал голос жены Лаврентия.

— Нет. А вы заходите, Марина Евсеевна.

— Да я ненадолго. Вы видели, что делается?

Она потащила за сарай Никиту Пархомовича и Марию Анисимовну, тоже вышедшую из хаты.

— Смотрите! Смотрите! — тревожно зашептала Марина Евсеевна.

На южной стороне порозовело небо. На горизонте то поднимались вверх, то угасали бело-багровые вспышки, словно кто-то шевелил гигантской кочергой огромнейший костер.

— Боже мой! Боже мой! — заголосила Марина Евсеевна.

— Что вы так переживаете? — взяла ее за руку Мария Анисимовна.

— Чует мое сердце беду!

— Ну зачем же так, успокойтесь.

— Как я могу успокоиться, когда моего Лаврентия нет дома. Ушел еще до захода солнца и до сих пор не вернулся.

— А что он вам сказал?

— Ничего не сказал. Накричал на меня, чтобы я спать ложилась. Зажег цигарку и ушел. Ой, боже мой! Боюсь я за него. Боюсь!

— Ну зачем вы так убиваетесь, Марина? Лаврентий к кому-то из знакомых пошел, скоро вернется. А почему вы не сказали мне тогда, когда я вашего коня приводил?

— Стыдно было. Думала, что он вот-вот вернется. А теперь вон как получилось. Уже поздно, скоро и первые петухи запоют.

— А я что, не петух? — раздался голос Лаврентия. — Зачем ты пришла людям голову морочить?

Марина Евсеевна задрожала и прижалась к Марии Анисимовне.

— Что ты прячешься! А ну-ка домой! — закричал Лаврентий Маркович.

— Кричать на жену, Лаврентий, нельзя. Она мать твоих детей. У нас в семье не принято так разговаривать, — сказал Никита Пархомович.

— И я прошу вас, Лаврентий Маркович, не кричите на жену и не поднимайте на нее руку, — добавила Мария Анисимовна.

— Давайте лучше пойдем в хату, — предложил Никита Пархомович. — Я что-то расскажу тебе, Лаврентий, и вы, Марина, заходите.

Они уселись на скамьях. Хозяин стал рассказывать о своей поездке в Белогор, но ему не дали закончить. Вдруг окно зазвенело от ударов по раме.

Никита Пархомович вскочил и бросился в сени.

В хату ворвались урядник, староста и приказчик Кудлаенко, а у порога остались два стражника.

Урядник, оглядывая комнату, стал принюхиваться.

— Садитесь, господин урядник, — пригласил хозяин.

— Спасибо! Некогда рассиживаться. Подойдите ко мне, Лаврентий.

— А в чем дело? — встревожился Лаврентий Маркович, и его смуглое лицо, обрамленное черной бородой, еще больше почернело, а глаза спрятались под густыми кустистыми бровями, сросшимися на переносице.

— Узнаешь в чем. Подойди ко мне и дыхни.

— Могу дыхнуть, ну и что! — вызывающе ответил Лаврентий Маркович и приблизился к стражнику.

— Так и есть! Хорошо нализался? Сколько опрокинул? Кварту небось?

— Не издевайся, урядник. Я выпил еще вчера и всего одну чарку.

— А почему несет, как из дымохода? — захихикал урядник. — И дымом пахнешь. А ну-ка, Петренко, посмотри, что у него в карманах.

Лаврентий не успел опомниться, как здоровенный стражник вытащил у него из кармана коробок спичек и протянул его уряднику.

— О! Господин Голуб! Вы и спички с собой носите! — хрипло захохотал урядник.

— Он! Он! Его видели, как поджигал скирды пшеницы! — ворвавшись в хату, закричал сынок помещика Зюка.

— Кто меня видел, выродок ты помещичий! Кто? — рванулся к Зюке Лаврентий.

Но стражники налетели на него и скрутили за спиной руки, связали веревками.

— Ой, боже мой! Спасите! — завопила Марина и заметалась по хате.

— Замолчи! Заткни рот! — заорал на нее урядник и поднял нагайку.

— Не кричи на женщину! Она больная! — подошел к уряднику Никита Пархомович.

— Цыц! И тебя знаем! Это ты подбил Лаврентия! — разошелся урядник.

— Свят, свят, свят! Я недавно приехал из города. Сегодня и не видел Лаврентия.

— Зато каждый день встречался! А ну-ка скажи, зачем вы собирались ночью? Что делали? — приставал урядник к Никите.

— Построже, построже спрашивайте, — подстрекал, подпрыгивая, Зюка.

— Тьфу! Что вы выдумываете! Где мы собирались? Мы дома были.

— А к Хрисанфу кто ходил? Я или ты? Молчишь?

— А что, разве к сыну ходить нельзя?

— Можно! Но ведь ты же не просто ходил, как все люди.

— А зачем же? Ты, урядник, не клевещи на людей, это грешно!

В сенях послышался грохот и шум.

— Вот он! Привели! — втолкнул Хрисанфа в хату долговязый стражник.

— Иди-ка сюда, голубчик! — прохрипел, откашливаясь, урядник. — Ну что, Засыпайло? Давай сюда! — протянул руку к стражнику.

— Разрешите отрапортовать, господин урядник, никак нет! — вытянулся стражник.

— Что значит «никак нет»?

— Нет! Как на лысине — голо. Все обшарил. Снял посудный шкаф, нашел дыру. Ничего нет. Пусто, господин урядник. Наверное, и не было там ничего, потому что такая маленькая дырка, — козыряя, тянулся вверх стражник.

— Дурак! Опусти руку! Кудлаенко! Иди за мной. — Урядник вышел из хаты, а следом за ним посеменил приказчик Кудлаенко.

Во дворе урядник схватил приказчика за ворот сорочки:

— Мерзавец! Что ты наделал? Ты же клялся!

— Господин урядник! Сам видел. В щель заглядывал. Поверьте. Вот даже перекрещусь. — Он поднял руку и приложил растопыренные пальцы ко лбу.

— Брось! Зачем мне нужен твой крест! Где книжка?

— Господин урядник! Сам видел. В щель заглядывал, сегодня Хрисанф, видимо, перепрятал ее.

— «Перепрятал»! Ты умно придумал. Хотя и придурковатый, а соображаешь.

— Господин урядник! А если мы тут, у старика Никиты, поищем?

Урядник задумался, начал ходить по двору, за ним следовал неуклюжий Кудлаенко.

— Хорошо! Поищем. В хате…

— И в сарае, под навесом надо прощупать, может, куда-нибудь под стреху засунул.

— Темно. Ничего не увидишь.

— Да я что-нибудь приспособлю.

— Что?

— Сейчас. На бегунках оставил. Феофан! Принеси! Вот сейчас принесет кучер, и увидите. В Полтаве раздобыл. Такая штуковина! Я с нею ночью лентяев проверяю и на конюшне, и на скотном дворе… Давай сюда! — вырвал из рук кучера фонарь со стеклом. — Смотрите. Поднимаю вверх стекло. Зажигаю спичку. Опускаю стекло вниз. Как видите — светит! А назвали как? «Летучая мышь»! Повесишь в конюшне — и она покачивается!

— Теперь вижу. Молодец! Пошли в хату! — Придерживая саблю, урядник направился в хату, а за ним Кудлаенко. — Петренко! Засыпайло! Обыск! Мигом!

Стражники тут же сорвались с места. Петренко заглянул под лежак, а потом снял на божнице иконы, проверил, не спрятано ли там. Засыпайло поднял тяжелую крышку сундука и выбросил на пол белье и одежду.

Хозяева молчали. Молчали Лаврентий и его жена. Хрисанф, глядя на все это, не сдержался.

— А ну, ты! — крикнул на Засыпайла. — Подними! Зачем под ноги бросил? Мама не для того шила, чтобы ты ногами топтал ее вещи.

Ошеломленный стражник поднял с пола платье, подул на него и забросил в сундук.

— А платок валяется! — снова выкрикнул Хрисанф.

— Хрисанф! Не трогай их. Видишь, какие они вежливые. Пусть топчут, — положила руку на плечо сына Мария Анисимовна. — Для них законы не писаны.

— Мадам! — вскипел урядник. — Мадам! Не оскорбляйте, мы при исполнении служебных обязанностей!

— Какие обязанности? Топтать ногами людское добро? Вламываться в чужой дом и все ломать, портить…

В этот момент Петренко потянул на себя посудную полку. С полки попадали на пол стаканы, чашки и со звоном разбились.

— Посмотрите, господин урядник! Так вас называли ваши… Посмотрите, он разбил посуду, — тихо промолвила Мария Анисимовна.

— Молчать! — заорал урядник, отбрасывая ногою осколки разбитой посуды. — Еще и до тебя доберемся!

— Я к вам обращаюсь на «вы»…

— Вы слышите? — подскочил к уряднику Зюка. — Они с вами разговаривают культурно. Они из Петербурга! — захохотал и тут же закурил папиросу. — Что с ней разговаривать? Заткните ей рот!

— А вы, молодой человек, тоже, кажется, из Петербурга. Культурный, привезли сюда культуру. «Заткните ей рот!» У вас что, матери нет? — с укором посмотрела на Зюку Мария Анисимовна. — И вы, — обратилась она к уряднику, — слушаете хулигана. Вы же — солидный человек, начальник!

— Слышите, слышите, какая она! — ощерился Зюка.

— Какая? Какая я, господин Комиссаров, вы, может быть…

Но урядник не дал ей договорить:

— Заткни рот! Я запрещаю. Молчать! Я! — И он замахнулся нагайкой.

— Что ты делаешь? На кого руку поднимаешь! — подскочил к уряднику Хрисанф.

— Стражники! Связать его! — рассвирепел урядник.

— За что? — застонала Мария Анисимовна.

Стражники вмиг набросились на Хрисанфа и связали ему руки.

— Оказывать сопротивление! При исполнении обязанностей! — не унимался урядник. — Стоять смирно! Охраняйте их! При попытке бежать — стрелять! А вы за мной! — кивнул приказчику и старосте. — Женщины! Тише! А то и вас призовем к порядку. И вас прошу пойти со мной, господин Комиссаров.

Приказчик и староста обшарили все уголки под навесом. Им подсвечивал фонарем урядник, а Зюка топтался около него.

— Под стрехой, под стрехой ищите! — кричал урядник.

Приказчик, выталкивая из-под навеса телегу, выдернул клок сена и заметил, как с телеги что-то упало.

— Есть! Есть! Господин урядник! Нашел! — И он протянул уряднику книгу.

Гот передал ее Зюке и стал подсвечивать ему фонарем. Зюка громко прочитал:

— «К деревенской бедноте». — И тотчас заорал: — Посмотрите! Автор — Ленин!

— Она, она, господин урядник, господин Комиссаров! Запрещенная. Это ее он и читал, — завизжал обрадованный Кудлаенко.

— В хату! В хату! — рявкнул урядник, отдавая фонарь приказчику.

Влетев в хату, он подбежал к Никите Пархомовичу.

— А это что? Я спрашиваю, что это такое?

— Не знаю, — спокойно ответил Никита Пархомович.

— Где взял, отвечай!

— Нигде не брал.

— А почему она оказалась на твоей телеге? — завизжал Зюка.

— Не знаю. Я был в городе, отходил от телеги, может быть, кто-нибудь и подбросил. А вы, паныч, не орите! Не ваше это дело. Пускай господин урядник командует.

— А ты что скажешь? — подскочил урядник к Хрисанфу.

— А я в городе не был, ничего не видел, ничего не знаю.

— А ты что можешь сказать? — показал книгу Марии Анисимовне.

Она молча отвернулась от него, пожав плечами.

— Мама не ездила с отцом, откуда она может знать, — ответил вместо матери Хрисанф.

— Молчать! Запрещенные книги читаете! Добро хозяйское уничтожаете! Кто поджег солому господина Комиссарова? — набросился на Хрисанфа.

— Не знаю, господин урядник. Я весь день был дома.

— А ты тоже не знаешь? — бросил взгляд на Марию Анисимовну.

Она снова отвернулась от него.

— А ты, Никита Гамай, что скажешь?

— Я был в городе и недавно приехал, я уже говорил вам.

— А почему от него горелым несет? — Урядник ткнул пальцем в грудь Лаврентия.

— Я не слышу запаха горелого, — ответил Никита Пархомович.

— Они ничего не знают и не слышат. А вот эти книги читают! — потряс Зюка найденной в телеге брошюрой. — Да имения поджигают. Нечего с ними нянчиться. Отправляйте их в Белогор, а оттуда в Полтаву и в Сибирь. Я бы таких расстреливал на месте! — бегал Зюка по комнате, толкая в грудь Лаврентия.

— Выходите во двор! — скомандовал урядник. — Засыпайло! Будешь идти впереди. Револьвер держи на взводе! Идите! Голуб, Гамай старый, Гамай молодой! Петренко! Пойдешь сзади. Свяжи всех вместе. А ты, Музычка, иди сбоку, И если что — стреляй!

— А за что вы старика Гамая арестовали? — отозвалась Мария Анисимовна, идя следом за ними до ворот.

— На улицу ни ногой! — приказал урядник.

Во дворе, окутанные ночной темнотой, остались женщины — Мария Анисимовна, Марина Евсеевна и Лидия, которая только что прибежала, успокоив расплакавшегося Алешеньку.

Через каждые три дня женщины ездили в Белогор, маялись около тюрьмы, уговаривали строгих надзирателей передать родным сумки с едой, умоляли принести от них ответ на бумаге, хоть несколько слов. Они давали надзирателям карандаш и бумагу. Но не каждый раз надзиратели приносили долгожданную весточку — то арестованные были на допросе, то «забывали» отдать им карандаш и бумагу, то вмешивался начальник тюрьмы. И как радовались женщины, когда им удавалось получить помятые листки бумаги с дорогими словами. Обычно писал Хрисанф, он передавал привет от отца и дяди Лаврентия, успокаивал, сообщал, что все здоровы, не голодают и в камере, в которой много людей, тепло, печи всегда горячие. Только просил от имени всех, чтобы передали им портянки или шерстяные носки, которые так искусно умела вязать Лидия.

О суде ничего не было известно. Как-то приветливый письмоводитель уездной земской управы, к которому их направил фельдшер Каллистрат Иванович, посоветовал, чтобы они зашли в суд и узнали у секретаря, на какой день назначено рассмотрение дела запорожан. Небольшого роста старик в мундире с блестящими пуговицами и чрезмерно длинными усами на розовом лице очень вежливо разговаривал с Марией Анисимовной, а узнав, что она петербуржанка, стал необыкновенно любезным.

— Боже мой! — Старик восторженно поцеловал ей руку, назвал себя Андрианом Даниловичем. — Мадам! Только подумать! Через двадцать пять лет посчастливилось встретить такую милую женщину из Петербурга. Что вы сказали? Уже более тридцати пяти лет, как выехали из Петербурга! Это для нашего делового разговора не имеет значения. Но мне очень приятно встретить землячку. А я двадцать пять лет не видел Петербурга. В последний раз стоял над Невой у Зимнего дворца… Зимний дворец! Сколько воспоминаний в моем сердце! Вам неприятно слушать. Согласны слушать? Вот и хорошо. А мне почему-то показалось, что я надоел вам. Так слушайте! Вы мне принесли огромную радость, я слышу ваш петербургский, да, да, петербургский акцент. Возможно, я не совсем точно выразился. Ну, скажем, о петербургском акценте. Простите, что я так много говорю о Петербурге, у вас душа болит за мужа и сына, а я докучаю своими старческими никому не нужными воспоминаниями. Вы знаете, вскакиваю ночью с кровати, и кажется мне, что в окно смотрит петербургская луна, будто бы я только что вернулся с Сенатской площади, где гулял и декламировал пушкинского «Медного всадника». Простите за сентиментальность. Это, видимо, от проклятой старости. Повторяю, в этом заброшенном в степи Белогоре впервые встретил милую петербуржанку. А недавно видел петербуржца. Он, как метеор, появляется на нашем белогорском горизонте и молниеносно исчезает. Познакомились мы с ним тут совершенно случайно. Двадцать пять лет тому назад я был молодым человеком, пускай относительно молодым, но ведь тридцать пять — это молодость, это не шесть десятков, которые ношу за плечами, собираюсь уже уходить на пенсию. Так вот, двадцать пять лет тому назад я был смелым и отчаянным, мечтал о подвиге. Возможно, это для вас неинтересно? Даже благодарите меня? Хорошо! Значит, и вас заинтересовала моя жизнь. Благодарю, благодарю! Был смелым и храбрым. Да, Да! Смелым. А потом вдруг в один прекрасный день, когда узнал об одном событии, я испугался. Испугался и дал клятву никогда больше не заниматься такими делами. Вы не спрашиваете, что это за событие? Благодарю за тактичность! Вы настоящая петербуржанка! Это был в подлинном смысле взрыв. Собственно, вы, Мария Анисимовна, сейчас в таком положении, в каком я тогда был, четверть века тому назад. И поэтому я верю вам и доверяю. Только отнеситесь к моим словам спокойно. Я тогда был не прямо, а косвенно соучастником покушения. Я этим не бахвалюсь перед вами и, как бы это выразиться, не кичусь, что ли, но кое в чем помогал одному человеку, которого звали Степаном и который что-то делал в подвалах Зимнего дворца. Об этом никто, кроме нас двоих, не знал, а после его смерти так никто и не узнал и не узнает. А я, ничтожный червь, испугался и убежал из Петербурга. Там осталась моя любовь… Еще раз простите, но расскажу немного о своей жизни. Тут я женился, у меня есть дети, и внук уже появился на свет. Я, бывший студент, бывший правовед, оказался в Белогоре, убежал сюда, потому что дрожал как заяц, боясь, чтобы никто не узнал о моей дружбе со Степаном. Я был старше его, в университет поступил почти в тридцать лет и думал, что буду вечным студентом. Но «Гарун бежал быстрее лани», как писал поэт. Вот так и я бежал, летел, мчался из Петербурга. И вот оказался здесь, и отсюда — никуда ни шагу. Проходили годы, десятилетия, а я, как пень, оброс мхом. Правда, немного расшевелил меня петербуржец, тот, что метеором врывается в нашу белогорскую атмосферу. Залетит, блеснет и исчезнет. А недавно устроил какую-то конспиративную встречу. Я не знал, с кем он собирается встретиться. Но разрешил ему воспользоваться моей квартирой, о чем он настойчиво меня просил. Он должен был передать одному человеку какую-то книгу. Я не спросил какую. Улыбается, берет меня за плечо, обнимает. Сказал, что давно не видел этого человека, почти двадцать лет, и хочет преподнести ему подарок. Я отдал ему ключ. Хорошо, что никто не мешал ему, потому что жена ездила в Полтаву к своей сестре. Когда вернул мне ключ, очень благодарил, сказал, что вовек не забудет этого. Побыл еще один день и исчез. Почему я говорю вам об этом? Во-первых, потому что встретил землячку-петербуржанку, а во-вторых, простите, начал забывать. Может, я уже говорил об этом. Простите великодушно. Во-вторых, у вас такое горе и вы не выдадите меня полиции, да, кроме того, вы женщина интеллигентная. Я вам надоел?

— Нет, нет, слушаю с огромным вниманием.

— Удивительно. Думал, что для посторонних людей мое прозябание совсем неинтересно. Кажется, все рассказал, теперь вот что хочу сказать. Я могу кое-что посоветовать вам…

— Простите, что перебиваю. Буду вам очень благодарна за совет. Но прежде скажите мне, как… как зовут того вашего знакомого, «метеора»? — А сама с тревогой ждала ответа.

— Хе-хе-хе! И ваше сердце заинтересовала эта личность. Он просил меня никому о нем не говорить. Но… но вам я скажу, как петербуржанке. Он под большим секретом сказал мне, что он агент… Ну, как вам сказать, какая это должность… не должность, а вернее, роль. Он доверенное лицо организации.

— Понимаю… понимаю…

— Вот и хорошо, что понимаете. Эта организация называется партией, может, слыхали? Вот и хорошо. Эту партию называют социал-демократической. Может, я не так выразился? Простите, начал хромать в лингвистике. Партию — это кого, что. Да? А впрочем, к лешему грамматику. Они называют свою партию социал-демократической. Он так сказал. Я в этом не разбираюсь. Я сам по себе… Подальше от всяких партий. Достаточно для меня и Петербурга…

— Погодите, погодите. Извините, скажите, как его зовут?

— Э… Э… фамилии не скажу, не обижайтесь. А зовут его Аверьяном… Это его настоящее имя, а ко мне он приходил как Василий.

— Аверьян! — глухо простонала Мария Анисимовна.

— Что с вами? Я принесу воды, — встревожился услужливый хозяин.

— Не надо! Не надо! Я не падаю в обморок. Крепко держусь на ногах… Жизнь такая жестокая, она не позволяет манежиться. Значит, он Аверьян! А по отчеству Герасимович?

— Да! Вы его знаете? — Заискрились, заблестели глаза у старика, точно пуговицы на мундире.

— Знаю… Знаю… Это мой брат.

— Брат?! — воскликнул таким бодрым, зычным голосом Андриан Данилович, что никак не соответствовало его тщедушной фигуре.

— Да! Только не родной, а двоюродный.

— Это не имеет значения.

— А ту книгу, о которой вы говорили, он передал в вашей квартире моему мужу… Из-за этой книги мой муж сидит теперь в вашей тюрьме. Извините, не так выразилась. В уездной тюрьме.

— Э… э… Так Никита Гамай — это ваш муж? Никита… Никита, а по отчеству Парфентьевич?

— Нет, Пархомович.

— Дорогая моя, я сочувствую вам… Их будут судить.

— Скажите, пожалуйста, Андриан Данилович, что им будет?

— Строго будут судить. У вашего соседа статья за поджог помещичьего имущества. Правда, не доказано свидетелями. Только сын помещика утверждает, что видел, как этот человек шел по степи к стогам, а свидетелей нет. Но все-таки осудят. Может, не на каторгу, а в ссылку сошлют. Вашего мужа судят за сокрытие нелегальной, антигосударственной литературы. А он показал на следствии, что ему на базаре подсунули. Тоже нет свидетелей. Кстати, ваша волостная полиция в юриспруденции ни бельмеса не смыслит, не могла все обставить как следует, в бумагах нет подтверждающих данных. Но поймите, многоуважаемая Мария Анисимовна, судить будут сурово. Полиция неистовствует, и губернатор требует наказывать беспощадно. А на губернатора нажимают из Петербурга, государь возмущен, что и в селах, и в городах непослушных становится все больше и больше.

— А когда будет суд? — с трудом сдерживая слезы, спросила Мария Анисимовна.

— Дней через пять, очевидно. Вы же дня через три приедете?

— Приедем непременно.

— Вот тогда я вам обо всем и расскажу. А пока что мужайтесь. Еще об одном хочу вам сказать: сегодня вечером буду в гостях у знакомых, там собирается компания завсегдатаев, играем в преферанс. Будет там и председатель суда. Я думаю, с его помощью можно будет ускорить судебный процесс.

Женщины торопились в Белогор и, чтобы приехать в город на рассвете, выехали сразу после вторых петухов. Мария Анисимовна рассчитывала застать секретаря суда дома, покуда не ушел на службу, хотелось расспросить его подробнее о ходе дел, а может быть, самой попасть в судебную палату, на заседание суда, послушать, как будут судить запорожан.

Тихонько вошла во двор, придержала щеколду у калитки, чтобы не звякнула, осторожно постучала в дверь и спросила у старухи кухарки:

— Встал уже господин?

— Уже встал, умывается.

Мария Анисимовна помахала рукой, и во двор зашла Марина Голубова. Подала ей два узелка.

— Вот это жирненькая курочка, уже готовая, потрошеная. А это маслице, только вчера сбили. Свежее, ароматное. Отдайте хозяйке, а мы на улице подождем.

Кухарка ничего не сказала хозяину, а он, причесываясь у зеркала, и увидел в окно женщин — они стояли на улице, сгорбившись, устало склонив головы. Велел кухарке позвать во двор старшую. Вышел на крыльцо, пожал руку Марии Анисимовне, усадил на скамейку за домом в тихом месте.

— Виноват я, дорогая моя. Судья поспешил. Приговор вынесли уже на второй день после того, как вы приезжали, а через два дня их посадили в вагоны и отправили по этапу. Всем троим присудили высылку в Архангельскую губернию.

— Надолго?

— На один год. Это лучшее из того, что могло быть.

— Лучшее?

— Да! Поймите меня. Время теперь суровое. Вспомните меня потом. А ваши отбудут один год и вернутся домой.

— Боже мой! И мы их не проводили. Если бы знали, то дневали и ночевали бы тут.

— Мария Анисимовна! У меня нет права успокаивать вас, потому что косвенно и я виновен в вашем горе. Ко мне же приходил ваш знакомый с книгой, из-за которой арестовали и судили вашего мужа.

— Вы не виноваты. Полиция давно искала повод. И вы тут ни при чем.

— Поверьте, я разделяю ваше горе, но теперь ничего не поделаешь.

— Вам легко говорить, потому что сами на свободе, а наши в тюрьме, — невольно вырвалось у нее.

— Уточняю: в ссылке, — произнес, не обидевшись, секретарь суда.

— Это все равно, это — неволя. Где они будут жить, что делать? Там же морозы! А Никите Пархомовичу шестьдесят шесть лет. — Она зарыдала, закрыв лицо платком.

— Я вам искренне сочувствую. Скажите, чем могу помочь?

— Чем? Прошу вас, уважаемый Андриан Данилович, узнайте адрес, куда их увезли, и как туда отослать теплую одежду.

— Это я сделаю. Узнаю и вернусь домой. А вы приходите через час.

Григорко ждал мать у открытых ворот, молча взял лошадь за узду. Въехали во двор. Ничего не говоря, женщины слезли с брички. Марина Евсеевна и Лидия взяли свои мешки с передачами для арестованных. Молча попрощались с Марией Анисимовной и Григорком и направились домой.

Григорий пошел за матерью, внес мешок в хату, положил его на скамью и тогда спросил:

— Не взяли? Запретили?

Мать упала на лавку и заголосила. Григорко не знал, что делать, встревожился. Он впервые видел мать такой взволнованной и растерялся. Какие найти слова, чтобы успокоить ее? Что случилось с отцом? Почему она ничего не говорит? Почему привезла назад так старательно приготовленную вчера передачу?

Молча сел на скамью у стола. А мать тихо рыдала, закрыв лицо полотенцем. Григорко не мешал ей, помнил, как учила его бабушка Харитина. Когда он был маленьким и лежал с, бабушкой на печи, она рассказывала ему сказку о девочке и мальчике, которые заблудились в лесу. Мальчик испугался, однако не хотел этого показать, а девочка заливалась слезами. Бежала и плакала. Мальчик спешил следом за нею и все приговаривал: «Не плачь! Не плачь!» А она плакала пуще прежнего. Закончив сказку, бабушка сказала, чтобы он никогда не мешал плачущему человеку. Пускай выплачется, и ему станет легче, потому что горе уйдет вместе со слезами. Поэтому он и не трогал мать. Может, действительно ей легче станет, когда поплачет.

— Григорчик! — услышал едва уловимый шепот.

— Я тут, мама.

Она глубоко вздохнула и наконец прошептала:

— Осудили… Отца… Хрисанфа… Дядю Лаврентия. Присудили к высылке.

— Куда, куда, мама?

Ответила, тяжело вздохнув:

— Далеко, сынок. В Архангельскую губернию. Ты учил географию. Помнишь?.. За Москвой есть город Вологда, а Архангельск находится за Вологдой. Это на севере. От нас, наверное, больше двух тысяч верст будет, а их не в Архангельск, а куда-то еще дальше, в какую-то лесистую местность.

— Ох и далеко!

— Далеко, сыночек, туда, где студеное море.

— А на сколько?

— На год.

Григорко ничего не сказал, услышав печальную новость.

Спустя какое-то время мать снова отозвалась:

— Надо, сынок, приготовить для отца посылку. В Белогоре я узнала, что туда можно посылать. Упакуем кожух и шапку. Возьмем твою, она новее… А Лидия пошлет одежду Хрисанфу.

— Хорошо, мама, моя шапка почти новая, а папина уже старая. Надо написать Пархому об отце и Хрисанфе.

— Завтра напишешь, Григорчик! Только надо подумать как, чтобы не навредить Пархому. Вдруг кто-нибудь перехватит письмо и прочитает. Наверно, надо узнать, не едет ли кто-нибудь в Юзовку, лучше с кем-то передать.

— Мама! Что же это делается? За что они так наказали отца? Хрисанфа? Они ведь не воры, ничего не украли.

— Не воры, сынок… А почему твой двоюродный дядя Аверьян сорок лет горе мыкает, пристанища себе не найдет? Потому, что честный человек, стоит за правду.

— Мама! Я хочу вам сказать… — робко начал, а потом разошелся Григорко: — Мне Пархом говорил, когда приезжал в гости, что у них на заводе рабочие тайком про новую жизнь рассказывают.

— Про какую жизнь, сынок?

— Такую… Он говорил, мама, что все можно сделать по-другому.

— По-другому?

— Ну, нашу жизнь… жизнь людей, рабочих людей. Ну, таких, как папа, дедушка, дядя Лаврентий, наш Пархом, как тех, кого я видел, когда ездил к Пархому в Юзовку, работающих на шахтах, на заводах.

— Ой, Григорчик, Григорчик! Молчал, молчал и заговорил. — Она обняла сына и стала целовать. — Ты уже вырос, Григорчик! А я все думала, что ты еще маленький. Мой соколик! — Отошла в сторону и пристально-пристально посмотрела на сына.

Он смутился, взглянул на нее любящими глазами.

— Ну что ты, мама! — произнес он наивно и доверчиво. — Какой я маленький? Скоро уже полных восемнадцать лет будет.

— Восемнадцать! — подошла к нему. — Уже и усы пробиваются! Взрослый. Одного хочу, чтобы ты был здоров. А будешь здоровым — то и счастье придет. Мы с твоим отцом живем вместе почти сорок лет и ни на кого не обижаемся.

— И я хочу так, мама. Чтобы жить вдвоем и быть счастливыми.

— А может, уже нашел себе любушку?

Григорко смутился еще больше. Ему прежде не приходилось говорить с матерью на такую тему. Да и как-то неудобно было. Поспешил перевести разговор на другое:

— Мама, вы о дяде Аверьяне вспомнили…

— А что такое?

— Я просто хотел спросить. Несчастливый он. До сих пор не женился.

— Невеста изменила ему. Вышла замуж за другого, не захотела ждать десять лет, пока он вернется из ссылки…

— А я, мама, хочу, чтобы все люди были счастливыми, чтобы ни дядю, ни отца, ни Хрисанфа, чтобы никого-никого не арестовывала полиция и цари не сажали в тюрьмы. Пархом говорил, что есть такие люди, большевики, они борются за то, чтобы не было царей… Мама! — схватил ее за руки.

— Что, сынок? — Встревоженно прижала его к себе.

— Мама! Я хочу быть вместе с теми людьми… Там, где Пархом.

— Где? — дрожащим, встревоженным голосом спросила мать.

— Ну с ними, с большевиками! — твердо произнес Григорко.

Она смотрела на сына и думала: вот и вырос дорогой ее мизинчик и уже мечтает о том пути, по которому пошел Пархом. «С ними, с большевиками!» Как горячо произнес он эти слова, с какой твердостью! Что может ответить ему страдалица мать? Неужели и его ждут скитания и тюрьмы? Но не станешь же отговаривать, если он хочет служить праведному делу?

— Береги себя, сынок! Иди с теми, к кому сердце лежит. Только береги себя, ради меня. Всех своих деток люблю, а тебя… а тебя больше всех…

— Мама! Я всем тем, кто издевается над людьми, всем царям и царятам отплачу и за отца, и за Хрисанфа, и за дядю Аверьяна! Я отомщу им!

Мать только молча прижала его к груди.

Большой радостью для всех Гамаев было письмо, присланное Хрисанфом. Лидия прибежала к Марии Анисимовне, и они читали его вдвоем. Потом позвали жену Лаврентия, читали еще раз, слово в слово. А вечером, придя с работы на помещичьем скотном дворе, письмо читал вслух Григорко.

Слушали послание архангельских ссыльных и радовались, слушали и плакали, слушали и проклинали палачей, угнавших родных на холодный север, слушали и улыбались, предвкушая радость встречи. Было чему и радоваться и плакать, улыбаться и гневаться. Хрисанф так складно и подробно все описал, что будто не письмо читали, а слышали его голос дома, в отцовской хате. Письмо было длинное, что было бы невозможно, и это хорошо знали Гамаи и Голубы, если бы оно шло по почте. Но его привез в Белогор честный человек, отбывший ссылку в Архангельской губернии и вернувшийся на родную полтавскую землю. Он был хорошим знакомым секретаря белогорского суда. Как-то разговорились с ним, и он сказал, что будет в Белогоре и зайдет к секретарю суда Андриану Даниловичу. Этот старый петербуржец успел перед отправкой шепнуть Хрисанфу о своем знакомом ссыльном. Еще и предупредил, чтобы в письмах, посылаемых почтой, ничего лишнего не писали, только про погоду и хорошее здоровье, потому что письма всех ссыльных и заключенных прочитывают недремлющие жандармы. Так поступали они, сообщая в своих письмах и про погоду, и про здоровье, и про то, что снилось. А это бесцензурное письмо привез человек за пазухой сорочки из грубого полотна, сотканного архангельскими ткачихами на домашних станках. И было хранимо оно так недели две, пока бывший ссыльный не прибыл в Белогор к Андриану Даниловичу, давшему знать Марии Анисимовне. Она поехала за ним и тоже спрятала в надежный тайник — поближе к сердцу.

«Вот пишу, — сообщал Хрисанф, — вам, наши дорогие, это письмо и думаю, что оно будет длинным, ведь около меня примостился отец, да и дядя Лаврентий. Вижу по их глазам, что им хочется о многом рассказать вам и чтобы я все это изложил на бумаге. Сегодня раздобыл у одного знакомого несколько листочков и испугался, что же я напишу на этих маленьких клочках? А мне и говорят: ты, мол, такой писака, что за вечер и листочка не нацарапаешь. Да довольно об этом. Однажды харьковские и черниговские мужики попросили меня написать письма к их родным. Они просили: пиши, сынок, так, как мы тебе диктовать будем, да чтобы на письмо было похоже. Они хотели, чтобы я начал так: «Пущено сие письмо года девятьсот пятого, месяца ноября, дня десятого. Посылаю вам поклон от сырой земли до ясного неба…» Но я не хочу вам так писать. Я хочу по-своему. Вот в этом письме и нет того «пущено сие письмо». Мы уже писали вам всем. Это я говорю и от имени дяди Лаврентия, поскольку он неграмотный, я за него пишу письма тете Марине. Только в сих письмах написано о погоде, поцелуях и поклонах от ясного неба до сырой земли. А теперь я опишу вам все, как было. Погрузили нас в телячий вагон без окон, с большой дверью, а вверху небольшие щели. В вагоне длинные деревянные нары, а на них солома. Ох и холодно же было! Наши зубы выстукивали так, точно во рту в бубен били. Мы и бегали по вагону, и прыгали. Вот так и грелись. Не буду описывать, как мы по нужде ходили. Стыдно говорить об этом. Стояла в углу вагона огромная бочка, и только один раз ее выносили на какой-то станции за Москвой… Вот так и везли нас, как телят. Одно скажу вам, что конвоировавшие нас солдаты вели себя точно звери, только и того, что не грызли нас зубами. В Архангельск привезли после покрова, там уже стояла настоящая зима. Мы думали, что замерзнем, как веточки на осине. Да дал бог, отогрелись. Вскорости и вашу посылку получили. Дай бог здоровья тому человеку, что наш адрес вам дал и сказал, куда нас загнали. Кожухи, и шапки, и валенки — все пригодилось. Иначе пропали бы. Теперь про погоду. Тут она не такая, как у нас в Полтавской губернии. Здесь такие лютые морозы, что человек без теплой одежды быстро богу душу отдаст. А как выпадет снег, то только держись! Солнца мало. Мы тут уже четыре месяца, а солнце всего два раза видели. Туман и холод. Отец и дядя Лаврентий частенько кашляют. Простудились. А я, бог миловал, чувствую себя как рыба в воде. Будто я тут и родился. Живем мы в городе Мезене. Правда, это и не город, а далекая окраина, в верстах шести от города. Есть здесь такой поселок, называется Каменка. Вот там мы и сняли комнату. Так что теперь мы хозяева на всю губу. Только есть нечего. Очень мало продуктов. Нам ведь выдают копейки, а за те деньги, что заработаем, харчуемся. За комнату тоже платим. В нашей комнате есть печь и полати. Вам смешно услышать такое слово. А нам радостно. Полати — это как у нас настил, только у нас настил, как солдатская койка, стоит на полу, а полати вверху, сделанные из досок под потолком между печью и стеной. Вот и барствуют на полатях отец и дядя Лаврентий, а я на лавке свои ребра тру. Дров тут хватает, деревьев вокруг много. Бывает, подберем где-нибудь бревно или купим сажень дров, я наколю их и затоплю. В комнате становится так тепло, что петь охота. Дорогая моя мама, и ты, Лида, и вы, тетя Марина, не подумайте, что мы только то и делаем, что поем, и в комнате каждый день тепло, и мы живем тут как у тещи на масленице. Всякое бывает, часом с квасом, а порой с водой. Не затем пишу, чтобы вы сразу слезы проливали, знаю вас. Нечего нюни распускать, мы далеко от вас, и руку не протянешь, чтобы ваши слезы вытереть. Сходите в церковь, помолитесь богу за наше здоровье и поставьте свечку во здравие рабов божьих Никиты, Лаврентия и Хрисанфа. Может, бог услышит, и нам тут легче станет. Теперь расскажу, что мы тут делаем. Господа судьи, когда выносили приговор, и думать не хотели, как нам тут придется жить. Они по повелению государя императора должны были осудить нас, а там хоть трава не расти. Осудили нас, вынесли приговор выслать в Архангельскую губернию, и каюк. Говорят, что нам причитается от казны «на харчи» по три копейки в день. Но нам дают не всё. Потому что эти несчастные копейки прилипают к рукам то стражников, то урядников. То у них денег нет, то не так слово сказал — и штраф. Ссыльные сами должны заботиться о своем пропитании. Спасибо вам, дорогая мама, за то, что вы на первых порах поддержали нас, прислали нам свои горемычные рубли. Вы же знаете, дома, в Запорожанке, это не то что тут. Тут мы у чужих людей, и никого не интересует, пили ли мы, ели ли. Вот и страдаем, как та коза, что бежала через мосточек и схватила кленовый листочек. Но ведь то коза, а для человека листочка с дерева мало. И магазинов тут нет, как у нас в Запорожанке и в Бело-горе. Теперь только я оценил базары в Белогоре. Мама! Какие у нас в Белогоре базары и ярмарки! Лишь сейчас я понял, какая это красота и польза людям. Бывало, посмотришь на белогорский базар, чего там только нет! И красные помидоры, и зеленые огурцы, и круглые, как луна, арбузы, а рядом с ними пахучие дыни. Кругом бабы приглашают отведать молока, ряженки, кислого молока в кувшинах. А сливы, а яблоки! А груши бергамоты, точно воском налитые! Да что это я? Зачем? Может, для того, чтобы напомнить нашим о белогорском привольном житье? Тут, даже если у тебя и полные карманы денег, ничего этого не купишь — не растет здесь, а доставлять далеко. Как тут один дед говорил: «За морем телушка полушка, да рубль перевоз». Чем мы питаемся? Хлеб покупаем на базаре, а то и сами печем. Я уже научился месить тесто, сам леплю ржаные хлебцы, такие кругленькие и аппетитные, что ты и не поверишь, мама. Только беда — нет тут капустных листьев, чтобы на них сажать тесто в печь. Как-то приятно становится на душе, когда вспомнишь о домашнем хлебе, к которому прилипли кусочки капустного листа. Иногда мы покупаем кусок мяса, тут оно такое мерзлое, что надо топором рубить. Варим бульон, а чаще — супы с картошкой. Вечером пьем чай с таком, сахара-то нет, и заварки тоже не достанешь. Разливаем кипяток по чашкам и хлебаем, заедая кусочками черствого хлеба. Вот так и трапезничаем, вспоминаем урядника, сынка помещика Зюку и вонючего червя Кудлаенко, желаем им ни дна ни покрышки да чтоб ослепли, чтоб на том свете черти пупы им оторвали. А дядя Лаврентий еще и такое придумал. Говорит, чтоб они, подлюки, в аду над котлом с ухой вверх ногами висели да нюхали день и ночь, а чертенята раскаленным железом беспрерывно им в пятки тыкали. Смех смехом, но надо ближе к делу. Из Архангельска гнали нас до Мезени пешком. Конвойные солдаты ехали на подводах, дремали, а мы на своих двоих. Натерли водянки на ногах, едва доплелись до речки Мезени, на которой стоит городок такого же названия. Работаем мы тут с утра до вечера. Сначала посылали нас в лес пилить сосны. Мать честная! Какие же они высокие и стройные. Такие высокие, что, как глянешь вверх, шапка с головы падает. Вот мы становимся у такого дерева и пилим, аж глаза на лоб лезут. Пилы часто тупятся, надо их раз за разом направлять. Берешь напильник и точишь зубья. Только не зевай, а то зубьями и полпальца можно отхватить. Бывало, до того наработаемся, что ноги не несут и чуть ли не на четвереньках домой ползем. Больше всего устает дядя Лаврентий. Хотя он и моложе нашего отца, но быстро выбивается из сил. Так мы его и тащим за руки. Постоим, постоим и снова тащим. А сбоку едет надсмотрщик-приказчик и покрикивает: «А ну быстрее идите, завтра утром снова на работу! Разленились! На каторгу бы вас!» Стращает нас каторгой, а мы ни слова. Что мы можем сказать? Лучше молчи, а то придерутся и в самом деле в тюрягу или на каторгу загонят. Это у них тут легко делается. Доложат, что ссыльный нарушает закон, оскорбляет надсмотрщика при исполнении обязанностей, и на следующий день суд. И тогда именем его величества императора всероссийского припаяют невинному человеку каторгу, и до конца дней своих будешь каторжником. Вот уже десять дней мы не ходим в лес, не рубим и не пилим сосну и пихту. Познакомился я с одним приказчиком на лесопильном заводе, у них как раз четыре человека отбыли свой срок и уехали. Так он принял нас. Скажу по секрету, каждый из нас дал ему по полкварты водки. Пускай пьет! А нам теперь лучше стало, и недалеко ходить на работу. Теперь мы распиливаем сосну вдоль. Стоят такие высокие треноги, как в нашем селе делают. Надо уложить на треногу длинный ствол дерева, распилить надвое или натрое, а тогда уже пилить вдоль, чтобы из бревна сделать доски. Вот мы втроем и вертимся около нашей треноги. Один стоит наверху, а один внизу, вдвоем надо пилить. Пилой сюда-туда, сюда-туда! Шарк-шарк-шарк! Весь день надо шаркать. Третий все время стоит на подмене, то одного, то другого сменяет. Вот этим сменным являюсь я, потому что старших нужно беречь, у них сил меньше. Так устанешь, что ляжешь спать, а руки туда-сюда, так и ходят ходуном. По ночам часто снится, что стою вверху и тяну на себя пилу, отец внизу, а дядя Лаврентий сидит на комеле, скрутит одну цигарку, потом начинает крутить другую. А мы пилим и пилим… Проснешься, засмеешься и подумаешь: скорее бы до мой. В углу нашей комнаты я поставил четыре длинных палки. Они служат нам календарем. На одной палке уже есть девяносто зарубок, теперь начал делать метки на второй. Отец и дядя одобрили мою затею. Каждый день берут палку в руки и подсчитывают, когда мы вернемся домой. Я забыл вам написать о том, что мы должны через день ходить в полицейскую канцелярию отмечаться. Это делается для того, чтобы полиция знала, не убежал ли кто-нибудь из ссылки за эти два дня. Бежим, спешим в канцелярию. Стоим, пока господин урядник соизволят поставить «птичку» напротив наших фамилий. Теперь, кажется, все. Да надо еще написать, где мы проживаем. Это, говорят, на берегу Белого моря. Наши запорожане ходили на заработки к берегам Черного моря, поэтому их и дразнили «черноморцами». А мы, видите, попали к Белому морю, значит, теперь стали «беломорцами». Правда, город Мезень прижался к берегу реки, и от него еще верст около двадцати до Мезенской губы. Губой назвали широкий залив. Он действительно широкий. Мы ездили туда. Широта такая, как расстояние от нас до Полтавы. От губы до Мезеня подплывают большие пароходы, и на них грузят прямые и длинные сосны, а также доски, которые пилим мы. Нашу прекрасную сосну и доски очень любят в Англии. Вот туда их и отправляют на пароходах.

А вчера посмотрели наш календарь, посчитали зарубки, получается, что в ссылке мы уже сто тридцать три дня и осталось двести тридцать два. Не так и много. И на этом до скорого свидания. Мы все обнимаем всех Гамаев и всех Голубов. Писал Хрисанф Гамай. Сегодня десятое февраля тысяча девятьсот шестого года. Мама! А Вас я крепко обнимаю и целую. Я всегда помню Вас, Ваши нежные руки и ласковые глаза. Ваш сын Хрисанф».

Возвращение домой «острожников» (как ссыльных называли полицейские и их прислужники) было праздником для всех их родственников. Радовались их возвращению и односельчане. Один за другим шли они к домам Гамаев и Голуба, чтобы поздравить страдальцев с возвращением домой, пожать им руки и расспросить, как им жилось в ссылке. После всего услышанного у них вспыхивала еще большая ненависть к царским приспешникам.

Мария Анисимовна и сын Григорко просили Никиту Пархомовича подробнее рассказать о жизни в Мезени. Хотя ему не хотелось вспоминать о ссылке, но пришлось поведать близким о том, какую горькую чашу пришлось ему испить.

— Нам еще повезло, — говорил Никита Пархомович, — что нашлись добрые люди в Архангельской губернии, не издевались над нами, а приветливо встретили, не дали помереть с голоду. А в белогорской тюрьме пришлось хлебнуть горя. И до сих пор не могу забыть этот ад. Когда втолкнули нас в камеру, думал, что там и богу душу отдам. Словно в яму бросили. И дышать нечем, и есть нечего. Две недели с ворами и карманщиками в одной вонючей камере держали. Камера такая, как наша рига, а людей словно сельдей в бочке. Спать приходилось стоя. Хорошо, что Хрисанф был с нами, он не спал и охранял меня от уголовников. И Лаврентия охранял.

— Батя, расскажите еще что-нибудь о тюрьме, — подсел к отцу сын Григорко.

— Сынок, сынок! О плохом не хочется и вспоминать. Зачем терзать ваши сердца. Давайте забудем прошлое и лучше поговорим о чем-нибудь хорошем. Царская тюрьма — страшная, сынок. Наверное, Хрисанф рассказал Лидии больше, чем я вам.

— Рассказал, отец, — отозвалась невестка.

— Не будем волновать нашу маму, она и так немало выстрадала из-за нас.

— Не говори так. Я никогда не ропщу. Твое горе — мое горе. Горе наших детей — наше горе. Если горе делить пополам, его вдвое легче переносить.

— Слышите, дети, какая у вас мама. Вот какую жену нашел я в Петербурге, — тепло улыбнулся Никита Пархомович.

— Неправда, дети, не он меня, а я его нашла, — тоже ласково-шутливым тоном, улыбаясь, произнесла Мария Анисимовна и обняла мужа.

Она и в самом деле не роптала. Больше года находились ее близкие в ссылке, а Мария Анисимовна ни разу никому не пожаловалась на свою судьбу. К ней часто приходила дочь Мария, тихая, хрупкая, забитая своим мужем-пьяницей. Приводила внуков, пятилетнего Сидора и двухлетнюю Аринку. Мария обнимала мать и громко рыдала: «Ой, несчастные мы с вами, мамочка. Мой Епифан, чтоб у него ноги отсохли, каждый день мчится в монопольку, напивается, а потом избивает меня. Вот посмотрите, — поднимала кофточку и показывала синяки на спине, — и вы несчастные, мама. Отец и Хрисанф довели вас до того, что вы остались теперь одна-одинешенька».

А мать усаживала ее на скамью и строго журила: «Замолчи, Марийка! Что ты выдумываешь. И отец, и Хрисанф ни в чем не виновны, и я не одинока. Григорчик со мной, а я мысленно с отцом и Хрисанфом. Да и они не забывают меня. Хотя редко, но присылают письма. И домой непременно вернутся, а это будет большой радостью для нашей семьи».

Мария выросла как-то незаметно, мало общалась с соседскими детьми, больше играла одна. Она уходила в огород и на меже, отделявшей усадьбы Гамая и Голуба, в глубоком рву, в густом терновнике устроила себе гнездышко, где возилась со своими тряпичными куклами. А когда подросла, тоже мало встречалась со своими сверстницами. Как ни старалась Мария Анисимовна изменить натуру дочери, ничего сделать не смогла. Росла она замкнутой и необщительной и замуж вышла за Епифана как-то молча и тихонько. Никто из детей не доставлял Марии Анисимовне столько переживаний, как дочь. Хлопцы росли веселыми, подвижными, бойкими, в ладу и дружбе со своими родителями и товарищами. Характер же Марии оказался неподвластен матери. Вот и несла она тихо в своем сердце печаль за дочь да за томящихся в далекой ссылке мужа и сына. По ночам не спалось. Уснет будто крепко, но вдруг откроет глаза и лежит в темноте. Который теперь час? Пели ли третьи петухи? Вставала, брала с посудной полки спички, чиркала и смотрела на часы, которые все называли кукушкой. Уже давно перестала куковать кукушка, испортилось в ней какое-то колесико, однако аккуратно отсчитывала минуты и часы. Узнав, сколько времени, Мария Анисимовна прикидывала, далеко ли до рассвета. Многое передумала она за эти тяжелые часы бессонницы, порой разговаривала с родным, любимым Ники-тушкой…

«Послушай, Никитушка! Обращается к тебе твоя Маша, которая сорок лет тому назад в Петербурге сказала, что любит тебя. Ты тогда поверил мне? Поверил. И я тебе поверила, увидев в твоих глазах нежность и правдивость. Не забыл ли ты, как я пришла в госпиталь после того, когда узнала о твоем ранении? Это не было легкомыслием с моей стороны, а выражением моей любви к тебе. Может, ты, Никитушка, будешь смеяться, что я обращаюсь к тебе теми же словами, как тогда, когда была восемнадцатилетней? Нет, мой дорогой, за эти слова ты бы только обнял и поцеловал меня так, как целовал в Петербурге на Садовой. И поэтому я счастлива. И ты все время говоришь мне, что счастлив со мной. Не знаю, может, мы с тобой не такие, как все, — никогда не ссорились и дня друг без друга прожить не могли. Во всем у нас было согласие, я думала так, как ты, а ты — как я. Давным-давно, только мы приехали в Запорожанку, я решила учительствовать, ты горячо поддержал меня и помог стать учительницей. А как ты учил меня вязать снопы! Я до сих пор хохочу, когда вспомню, как ты приносил несколько снопов к нам в сарай, чтобы не видели и не судачили кумушки, и учил меня скручивать свясла, обхватывать ими сноп! Мне очень пригодилась твоя наука! Когда мы вышли на ниву и ты начал косой проходить первую полосу, я, подоткнув подол юбки, ловко стала вязать снопы и складывать в копны. Быстро орудовала граблями, подбирала каждую соломинку и колосок и вталкивала их в копну. Тогда все соседи признали меня «своей». Помнишь, как к нам подошла твоя родственница, тетя Епистиния, и радостно произнесла: «Никита! Да у тебя жена-то сельская! Где ты, дочка, научилась этому делу?» А я посмотрела на нее и ответила, что с детства работала в поле. Пусть я и неправду сказала, но люди поверили, видя мою работу, что я ничем не отличаюсь от них. И за это я благодарна тебе, ибо, живя в селе, нужно жить его жизнью и в своей хате, и на улице, и в поле. Ты ведь хорошо знаешь, Никитушка, что я стала полноправной запорожанкой, и никто ни разу не упрекнул меня, что я веду себя, как говорят, по-городскому, то есть по-господски. И я, петербургская барышня, стала заправской крестьянкой. До сих пор не могу без смеха вспоминать, как училась ходить без обуви босиком, как огрубела кожа на моих ступнях и пятках. А как я ходила по колючей стерне, безжалостно ранившей мои пальцы? Ты показывал мне, как надо «ползти» ступней по стерне, и я научилась. И никогда никто не осмелился назвать меня пришлой, приблудной. А ты, Никитушка, хорошо знаешь, как в нашем селе относились к «чужим», к тем, кто поселился в нем, приехав из других мест. Их считали лишними людьми. Да ты и сам рассказывал мне, почему так было. Ты просвещал меня, говоря, что все это наследие общины, которой были связаны крестьяне. И твой отец, и все односельчане должны были сообща отвечать за всех жителей села. Если кто-нибудь уезжал из села, то причитающиеся с него подати и другие поборы требовали с общины, вот почему с такой неприязнью относились к «чужим», считали их повинными в том, что молодые жители Запорожанки убегали из села. Так относились крестьяне к кузнецам, к сапожникам и к разным ремесленникам, переехавшим в наше село, чтобы хорошо заработать. Не осуждай, Никитушка, меня за то, что я разболталась, точно бабка-цокотуха. Ведь это относится и к нашей семье. Меня ты тоже привез сюда издалека, а наш любимый сынок Пархом подался в Донецкий край искать себе работу. Видишь, какая у тебя жена, Никитушка. Не о том завела речь, как по тебе соскучилась, а совсем о другом. Ничего. Это наша жизнь. Об этом только и говорят, когда собираются люди у ворот, приходят в гости или забегают к кому-то в хату на огонек. Говорят о тех, кто к нашему селу «пристал». Возмущаются: «Сколько уже их наехало, и каждый просит, чтобы ему землю выделили, все выгоны заняли и до лугов добрались. Купят четверть водки старосте и писарю, они и подговаривают общину, чтобы приговор подписали». А то вспоминают о наших земляках, которые по экономиям разбрелись и в Екатеринослав подались, заделались малярами и столярами, новые дома строят, а другие на донецких шахтах и заводах устроились. Ругают и молодых хлопцев, и мужиков за то, что денег домой не присылают, а пропивают с лодырями. А как удивляются бабоньки моего возраста и моложе! Они не могут понять, почему я, твоя верная жена, не проливаю при них слез по тебе. Понимаешь меня, Никитушка? Вот какая у тебя жена. Не убиваюсь по тебе, не показываю на людях, как ты мне дорог. Да пусть, ведь ничего плохого обо мне они не скажут, я честная жена и мать. Не расхваливаю себя, ты и сам знаешь. А еще расскажу тебе, Никитушка, о нашем хлопчике хорошем, ненаглядном Пархомчике. Не хотела я писать об этом в письме не только потому, чтобы не волновать тебя, но и не навредить, ведь полиция перечитывает все письма и к ссыльным, и от них. Из Юзовки приезжали хлопцы и рассказывали, что Пархомко у них там за старшего. Конечно, не на заводе, он же никакой не начальник, не приказчик, не мастер. А старшим его считают потому, что во время забастовки в Юзовке шел впереди колонны с красным знаменем. Рабочие бастовали несколько дней. Полиция разыскивала Пархомку, но добрые люди спрятали его. После манифеста, когда стало свободнее, Пархомко снова появился на заводе. Его не трогали. Говорили еще, что Пархомко вступил в партию большевиков, о которой мы с тобой знаем. Уже второй год в большевиках. Да только я так думаю, если уж Пархомко с ними заодно, то, значит, они хорошие люди и, очевидно, заботятся о том, чтобы народу жилось лучше. У меня ноет сердце из-за того, что давно не видела Пархомку, хотя он уже и не мальчик, ему двадцать лет. Он теперь не спрашивается у матери, как когда-то, влетая в хату, просил разрешения покататься на санках. Теперь Пархомко взрослый и сам хорошо знает, что ему надо делать. Как мне хочется, чтобы у него все было благополучно, чтобы большевики, а вместе с ними и наш Пархомко добились своего. Я рада за Пархомку. Он пошел в дядю Аверьяна. Ты не гневайся, Никитушка. Я мать и горжусь своим ребенком. А сынок у нас честный и смелый. Матери есть чем гордиться. Я мысленно уношусь в прошлое. Вспомнила, как была встревожена, когда Пархомку повел в первый класс его дедушка Пархом Афанасьевич. Дедушке было уже много лет, но он захотел сам отвести внука в школу. И приказал ему, чтобы учился прилежно. «Учись грамоте, внучек, — наставлял он. — Трудно жить безграмотному, вот я, крепостной и сын крепостного, не знаю ни одной буквы, а ты хлопец понятливый, так учись и за меня, ведь ты мое имя носишь!» Спустя год дедушка умер, а внук все-таки порадовал его успехами в науке. Как он гордился Пархомкой, когда тот быстро читал в букваре слова: «мама», «поле», «стена», «село»! Водил внучка к соседям и велел ему читать. А внук так удивлял их, что дедушка даже пританцовывал, идя с Пархомкой домой. И с гордостью говорил мне, какой у него умный внук растет. Однажды сосед взял у Пархомки букварь и сказал, что нет ничего удивительного, ведь хлопчик в букваре знает каждую страницу, а вот пускай прочитает из другой книги, которую еще в руках не держал. Дал он тогда Пархомке сказки Пушкина, а Пархомко схватил книжку и начал чеканить: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря, жили они в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года». Больше всего радовался этому сосед, дед Маркиян. Будучи в солдатах, он немного научился читать, писать и привез домой книгу Пушкина. Читал ее почти каждый день своей жене и чуть ли не весь текст знал наизусть. И вдруг такой карапуз, взяв впервые книгу, начал читать быстрее и лучше его. «Да у тебя не внук, а золото! Что из него получится, когда вырастет? Будет человеком!» Разумеется, Пархом Афанасьевич от такой похвалы был на седьмом небе. Ведя Пархомку домой, останавливал каждого встречного и рассказывал, как его внук, словно солдат перед командиром рапортует, читает незнакомые слова. «Так и чешет! Так и чешет!» А уж бабушка Харитина совсем расцвела от дедовой похвалы. Бабушка схватила Пархомку в объятия и принялась целовать, но он мотал головой, уклонялся, однако она не выпускала его из своих сильных рук. А потом она провожала его в Юзовку! Хлопцы сложили свои вещи, сумки с продуктами и пиджаки на телегу, на которой они должны были ехать до Белогор, а там уже по железной дороге до Ясиноватой. Телега ехала впереди, а они решили до Павловки идти пешком. Четверо других шли с девушками-невестами, которых будущие шахтеры и металлурги обещали в ближайшее время забрать к себе, а Пархомку держала за руку бабушка Харитина. Ты же знаешь, какая она была, за словом в карман не полезет. Она и Пархомко шли позади, и, когда дошли до Павловки, бабушка остановила его и сказала: «Вот тебе мой наказ, внучек. Необдуманно не женись, а присмотрись, ведь жизнь прожить — это тебе не у ворот постоять да семечки погрызть. Ты же не дома будешь, заводские и шахтерские хлопцы не всегда приходят к родителям со сватами. Теперь у вас новые обычаи. Если девушка придется по сердцу, поговори с ней, если она будет согласна с тобой через всю жизнь пройти, тогда женись, идите к попу и венчайтесь. Только обязательно напиши мне, я к тебе с матерью и отцом приеду, чтобы посмотреть, какую ты себе жену выбрал. Да еще думаю и о том, чтобы правнука понянчить. Дедушка, царство ему небесное, старый солдат, был неграмотным, но глаз имел зоркий. Он говорил, что ты выйдешь в люди, потому что ты хлопец умный. Только не задирай нос. Будь честным, вежливым с людьми, живи с ними в согласии, они будут уважать тебя…» Долго она стояла на дороге, хлопцы уже вошли в Павловку и скрылись за углом улицы, а Харитина Максимовна не двигалась с места и глядела вдаль, будто Пархомко вот-вот вернется назад и бросится к ней. Девушки не осмелились окликнуть ее до тех пор, пока она сама не подошла к ним и тихо произнесла: «Пойдемте». Дедушка не дождался, пока Пархомко закончит церковноприходскую школу, и бабушка не дожила до его свадьбы, ушла следом за дедушкой, а Пархомко до сих пор не женился. И все же я думаю, Никитушка, что он найдет себе пару, он у нас серьезный и, уверена, однолюб. Еще просто не встретил девушку, которую мог бы назвать своей женой. Да к тому же Пархомке пока жениться нельзя. Он большевик, его могут арестовать и в Сибирь сослать. Что тогда жена будет делать?»

Тревожась за судьбу сына, могла ли Мария Анисимовна осуждать его за то, что он оставил родителей? Понимала, что трудно удержать молодого парня в селе, где он родился. Спрашивала себя, что сказала бы она Пархомке, если бы ей пришлось говорить с ним об этом? И не находила слов, которые могли бы убедить сына. А потом думала о своей судьбе. Молодой девушкой бросила она родительский дом, не побоялась ни обывательского осуждения, ни нового, незнакомого для нее сельского быта и счастливо прожила жизнь. «Всю жизнь!» — подумала она и улыбнулась. Если считать, что шесть десятилетий — это уже конец жизни, то, наверное, впереди уже не будет у нее таких ярких дней и счастливых часов, как в молодости. Но она упорно хочет, настойчиво стремится, изо всех сил рвется к будущему, мечтает увидеть, как будут жить Пархомко, Григорко, Хрисанф со своей Лидией, надеется, чтс ее кроткая Марийка уймет наконец своего непутевого мужа. Да это еще не все — ей хочется собственными глазами увидеть, как будут идти по жизненному пути ее внуки! Вот чем она ныне озабочена. Да, собственно, шестьдесят лет — это еще не тот рубеж, перейдя который люди уходят в небытие. Вспомнилась жизнерадостная свекровь Харитина Максимовна, которая была благодарна своей не такой уж завидной судьбе женщины-крестьянки за то, что была счастлива с мужем, что и в старости им удалось сохранить нежные отношения. «Нежные отношения. — Мария Анисимовна повторила эти слова и подумала: — О чем ты мечтаешь, старуха?» Но нет! Женщина до тех пор, пока держится на ногах, пока ее не покинула бодрость, должна оставаться женщиной — быть опрятной, веселой, с приветливым лицом и не поддаваться старости. Задумалась о женской юдоли, да и забыла о своем Пархомке, нежном и твердом, ласковом и непоколебимом. Хороший сын! Мария Анисимовна довольна им. А чем хуже Григорко? А разве Хрисанф плохой? Все дети одинаково дороги ей. Как говорила Харитина Максимовна, какой палец ни ранишь, каждый болит одинаково. Все это верно, но о Пархомке она тревожится больше всего. Григорко дома, в Запорожанке, Хрисанф скоро вернется, а вот как Пархомко живет в Юзовке — неизвестно. Он не часто пишет, посылает письма не по почте, а, остерегаясь, передает через знакомых людей, а они редко приезжают в Запорожанку. Поэтому так тяжело переживает Мария Анисимовна. Знает, что Пархомке нелегко, что он каждую минуту подвергает свою жизнь опасности. А чем ему поможешь? Да и что она, пожилая женщина, может сделать для сына? Если бы он был рядом, недалеко, она защитила, прикрыла бы его собой. Однажды жена Лаврентия спросила не без ехидства и лукавства, почему она так спокойна, не тревожится о судьбе Пархомки? Недавно приезжали люди с завода и рассказывали, будто Пархомко куда-то исчез. О том, что происходит на донецкой земле, знали и на Полтавщине. И туда дошли слухи о забастовке рабочих, о расстреле их полицейскими и солдатами… А там ведь и ее Пархомко. Неужели?

…В ту ночь Пархом Гамай пришел к вдове шахтера Перепелицы, тетушке Соломии, у которой уже второй год снимал квартиру. Сам он посмеивался над словом «квартира»! Обычно под этим словом подразумевалась комната или угол в общей комнате с кое-какой мебелью и койкой. А у тетушки Соломии такой роскоши не было. Она жила в халупе на юзовской Собачеевке, которую стыдно было называть улицей. А «резиденцию шахтера Перепелицы», построенную из листов железа и тарных ящиков, обмазанных глиной, не назовешь домом. В халупе было две комнатушки. В первой стояли две койки для квартирантов, а во второй жили хозяева. После кончины Стратона Перепелицы (его придавило в шахте породой) тетушка Соломия поселила в своей комнате квартирантку, шахтерку-ламповщицу Лукерью. Еду готовила в сенях, где почти все пространство занимала плита, соединенная с печью, обогревающей обе комнаты. Обогрев, собственно, был относительный, теплее было от ласковых слов хозяйки, чем от грязной печи, наотрез отказывавшейся делать теплыми свои бока. Правда, тетушка Соломия не так уж много бросала угля в прожорливую кирпичную пасть. Но претензий хозяйке никто не предъявлял, ведь на черное топливо денег не хватало. В передней комнате жили (вернее, спали) шахтерский коногон Мина Долгошея и Пархом Гамай. Три рубля в месяц, которые платил Пархом, были солидной добавкой к бюджету тетушки Соломии. И хотя Пархом, бывало, неделями не появлялся на Собачеевке, тетушку Соломию это не слишком тревожило. Она догадывалась, что прокатчик Гамай в последнее время больше «катал» пламенные речи на митингах, чем рельсы на грохочущем стане. Догадывалась и не осуждала за это квартиранта, не бранила его, понимала, что он борется с хозяевами завода за лучшую жизнь для таких, как она, бедняков.

В ту ночь Пархом тотчас уснул, и так крепко, будто выпил настойку из маковых головок. Пришел, упал на койку и сказал: «Тетушка Соломия! Не будите меня, если даже я трое суток не встану с постели, потому что целый месяц не спал, а теперь есть манифест». «Манифест, чтобы вы больше спали?» — хитровато посмотрела на него Соломия. «Ничего вы не понимаете, тетушка Соломия». «Понимаю, Пархом Никитович, — впервые назвала его по имени и отчеству, — не думай, что шахтерские бабы свой ум угольной пылью засорили. Царский манифест дает облегчение. Но что-то не верится, чтобы царь выполнил все то, что обещал. Обманет он вас, ей-богу!» «А вас?» — спросил Пархом. «И нас, — ответила тетушка Соломия. — Пообещал он много». «Много, тетушка Соломия, — политические свободы, неприкосновенность личности, свободу совести, собраний, союзов». «И ты думаешь, Пархом, он все это так и даст?» — допытывалась она. «Знаю, что не даст, но все же несколько дней будем свободны. А поэтому спать, спать, спать! Спать по-буржуйски — сколько хочешь! От пуза, как говорит мой земляк Тимоша!» И, засыпая, подумал: «Раз тетушка Соломия говорит, что царь обманет, значит, дошло до сознания юзовчан то, о чем в эти дни им говорили мы, большевики. Тетушка Соломия — как хороший барометр!»

Царь недолго придерживался своих обещаний, изложенных в манифесте. Жестоко подавлял выступления в воинских частях, расстреливал рабочие демонстрации до тех пор, пока 9 декабря не вспыхнуло в Москве возглавляемое большевиками восстание, отзвуки которого докатились и до донецкой земли.

Тетушка Соломия догадывалась, что ее квартирант живет беспокойной жизнью, хотя он, разумеется, не посвящал ее в тайны своей подпольной деятельности. Но не знала она, что, находясь у истоков совершающихся событий, Пархом становится профессиональным революционером. Она и слов-то таких никогда не слыхала. Пархом был доволен своей хозяйкой — она не болтлива и о своем жильце ничего не рассказывала любопытным соседкам. Да, впрочем, и все жители Собачеевки ненавидели полицейских и жандармских ищеек. Сюда, к обитателям убогих халуп, филеры заглядывать побаивались.

Пархому не пришлось отоспаться под гостеприимным кровом тетушки Соломии. Члены большевистских комитетов получали все больше тревожных вестей о новых волнениях, о стычках с царскими сатрапами. Жестоко было подавлено севастопольское восстание, арестованы отважный лейтенант Шмидт и его единомышленники.

Наступили бурные дни. И все же Пархом даже в это время стремился улучить хотя бы минутку, чтобы встретиться с Соней Кагарлык…

Семья Кагарлыка жила в небольшом домике на окраине, неподалеку от завода. Туда и наведывался по вечерам Пархом. Однажды в морозный декабрьский день он пришел к Соне еще до захода солнца.

— Не ходи ко мне каждый день, мой милый, — прижимаясь к нему, говорила Соня, — сейчас очень тревожно, всюду свирепствует черная сотня. Вчера порезали ножами нашего соседа, слесаря Быкова. Остерегайся, когда будешь возвращаться.

— Не беспокойся, Соня, я уйду еще засветло, да и твоя любовь охраняет меня, — шутил он, целуя обеспокоенную девушку.

— Ты все шутишь, — печально вздохнув, произнесла Соня.

— Да, Соня, беспокойное время сейчас. Люди поднимаются против царской власти. Даже в армии тревожно. Летом матросы броненосца «Потемкин» прогнали офицеров и захватили корабль в свои руки. Вот если бы я там был, то вместе с ними поднимал красное знамя.

— Куда ты все спешишь? — шептала Соня. — Подумай о нас, побереги себя!

— А другие не берегутся. На днях мы узнали, что в Киеве восстали солдаты саперной бригады. Видишь, что делается! А в Харькове солдаты объединились с рабочими и вышли на улицы. И знаешь, что было начертано на их знаменах? «Да здравствует революция! Долой самодержавие!» А в Москве сейчас разгорается восстание. Люди сражаются на баррикадах. Жалею, что я не в Москве.

— Мой милый! Ты хочешь везде поспеть.

— Да. Везде. И у нас поднимаются рабочие. Только знаешь что? В Юзовке нам мешают меньшевики. Если бы не эти… — И не договорил.

— Так скажите этим меньшевикам, чтобы они помогали вам.

— Да, скажешь им… Они делают все наоборот, обманывают рабочих. Не хотят помогать горловским товарищам.

— А что в Горловке?

— В Горловке рабочие объявили всеобщую забастовку, уже несколько дней добиваются от директора завода отмены приказа о снижении заработной платы.

— И что?

— В Юзовский Совет рабочих депутатов пролезли меньшевики и мутят воду, заявляя, что нам не следует вмешиваться в дела горловских рабочих. Как это не вмешиваться? А если людям нужна помощь! Большевистский комитет посылает меня в Горловку разведать, чем можно помочь рабочим, — они просят у нас поддержки. Через несколько часов я буду в Ясино-ватой, а оттуда утром поеду в Горловку.

— Зачем ты туда едешь? Это ведь опасно. Не надо туда ехать! — умоляла Соня. — А если вдруг на тебя нападут и убьют…

— Убьют! А это на что? — Он расстегнул пиджак и вытащил из-за пояса револьвер.

— Спрячь! Спрячь! — замахала руками Соня. — А то кто-нибудь увидит и набросится на тебя, чтобы эту штуку…

— Не волнуйся, никто не нападет… — Он обнял Соню и горячо поцеловал, не дав ей договорить.

Через два часа Пархом и его друзья приехали на станцию Ясиноватая. А в Горловку прибыли не на рассвете, а раньше, ночью, потому что в Ясиноватой узнали страшную новость — полиция и солдаты расстреляли рабочую демонстрацию, есть убитые и раненые. Земляк, запорожанин Тимофей Колесник, слесарь ясиноватовской мастерской, увидев Пархома на перроне, окликнул его:

— Иди сюда! — Протянул переписанную от руки телеграмму: — Читай! — И торопливо прочитал сам: — «У нас нет оружия, требуем немедленно помочь со всех сторон».

— У кого нет оружия?

— «У кого, у кого»! У горловских товарищей. Вон там собирают дружину. Едем в Горловку. У тебя есть оружие?

— Есть! — Пархом показал из-под полы пиджака револьвер.

— Хм! Смит-вессон! Да это же хлопушка. Воробьев пугать.

— Она и тебя с ног собьет.

— Если так, тогда побежали. Вон там наши вагоны.

Тимоша представил Пархома старшему дружины и как земляка, и как юзовского большевика.

— Знаю, знаю! — подкручивая прокуренные седые усы, сказал пожилой дружинник. — Здравствуй, Пархом. А что ваши меньшевички?

— Медлят, Гавриил Афанасьевич! Они против вооруженной борьбы с царизмом.

— Медлят… Это их тактика. Большевикам еще придется с ними побороться.

— Гавриил Афанасьевич! Можно присоединиться к вашей дружине? Со мной еще несколько человек. У меня есть и оружие.

Покачав головой, Гавриил Афанасьевич произнес:

— Оружие! Аника-воин! Будем считать, что это оружие, потому что у нас еще хуже. На сто человек десять винтовок, а у двадцати вот такие, как у тебя, и охотничьи ружья. Остальные с пиками, которые отковали сами…

Вагон подбрасывало, словно его кто-то раскачивал на пружинах. Прислонившись к стене, Пархом задремал, ошеломленный увиденным и услышанным. Соня просила беречь себя. А что сказала бы сейчас, узнав о гибели горловских стачечников?

— Не спи! — тормошил его Тимофей.

— Я не сплю. Я думаю, как помочь горловским рабочим.

— Помочь! Какая от нас помощь? Надо, чтобы из Юзовки не десяток людей приехало, а тысяча, чтобы были с винтовками, а не с кольями. Да и пушка не помешала бы! Что же мы, в рукопашный бой пойдем против армии? — шепотом произнес Тимофей.

— Пойдем! Не сегодня, так завтра, не завтра, так позже, но пойдем. И пойдем для того, чтобы солдаты были с нами, с народом, как матросы на «Потемкине» и саперы в Киеве.

— Они потерпели поражение. Почему? — спросил Тимофей.

— Почему? Да потому, что не было единства. Большевики призывают сплотить рабочий класс. Понимаешь? Собрать в один кулак! — И он сжал пальцы рук. — Вот так! А меньшевики тянут в другую сторону. Вот и получается, что у рабочего люда два врага — капитализм и меньшевики.

— Как же это так?! Я видел в Юзовке одного человека, говорили, что он меньшевик. Человек как человек. Даже очень вежливый. Я слышал, как он говорил: «Простите, что я вас локтем задел». Казалось, и мухи не обидит. А он, значит, против большевиков.

— Да пойми ты! Мухи не обидит, а буржуям задницу лижет.

— От здорово! Задницу! Ха-ха-ха! — захохотал Тимофей.

— Ты, Тимоша, только начинаешь жить, так вот знай: с меньшевиками кашу сварить нам не удастся. Я недавно читал одну интересную книгу, называется «Две тактики».

— А что такое тактика? — поинтересовался Тимофей.

— Как бы тебе объяснить? Тактика — это наши планы, мысли о том, что нам надо делать. Так вот, у большевиков одна тактика, а у меньшевиков — другая.

— А! Теперь немножко понимаю.

— В этой книге говорится о тактике большевиков. Чтобы свергнуть царя, нужно осуществить вооруженное восстание. И руководить восстанием должен пролетариат, рабочий класс. Ему будет помогать крестьянство.

— Ты так просто рассказал, что я сразу понял! А что же меньшаки?

— А меньшевики говорят, что руководящая роль в революции должна принадлежать буржуазии, а пролетариат чтобы шел за нею.

— Вишь, какие лукавые! Это же обман народа! — возмущенно произнес Тимофей.

— Хорошо. Значит, ты понял. Книгу эту написал Ленин.

— Не слыхал о нем, — пожал плечами Тимофей.

— Еще услышишь.

— Теперь я вижу, почему юзовские меньшаки не захотели помочь рабочим Горловки. Смотри какие! Потянули руку за капиталистов. Они ведь, кажется, в одной партии были — и большаки, и меньшаки. Значит, с меньшаками не только каши, а и пива не сваришь!

— «Большаки», «меньшаки», — передразнил Тимофея Пархом. — Научись произносить эти слова правильно. Ты же сообразительный парень. Боль-ше-ви-ки! Мень-ше-ви-ки! Понял? Вот так и говори.

— Да я же малограмотный, только две зимы ходил у школу, и то через день, потому что у нас с братом были одни сапоги на двоих. Но теперь правильно буду произносить эти слова.

— Верю, Тимоша. Ты прислушивайся, как люди говорят. А если что и не поймешь, не стесняйся спрашивать у товарищей.

В это время в вагоне раздался командирский голос:

— Ясиноватцы! Готовьтесь! Скоро приедем.

— Да тут все ясиноватцы!

— Мы хорошо видим!

— В нашем вагоне нет посторонних!

— Знаю! — послышался тот же зычный голос. — Есть еще из Юзовки двенадцать человек. Но они все будут в нашей ясиноватской дружине. Дежурный у двери!

— Есть, дежурный у двери!

— Хм! Смотри, какая дисциплина! — хмыкнул Тимофей. — Видать, служили в армии…

— Служил в армии. Я был унтер-офицером. Слушать мою команду! Товарищи! Дисциплина у нас — главное. Кто хочет быть шалтай-болтай — сразу вон отсюда, чтобы тут и духу твоего не было.

— Молодец, Гавриил! Правильно!

— Командуй!

— Дисциплину давай!

Вагон дернуло так, что все, кто стоял, подались вперед. Паровоз зашипел, выпуская клубы пара.

— Прибыли! — крикнул Гавриил Афанасьевич. — Выходить организованно. Не толпиться. Я выхожу первым. По выходе из вагона строиться в две шеренги. Пархом, ты пойдешь со мной.

На перроне тускло светились два газовых фонаря, висевшие на столбах. От дверей вокзала к вагону четким шагом шел среднего роста мужчина в пальто.

— Гавриил Афанасьевич! — воскликнул он и бросился к прибывшим. — Спасибо, спасибо за то, что привезли ясиноватских товарищей.

— Здравствуйте, товарищ Гречнев! — пожал ему руку Гавриил Афанасьевич. — Наших приехало сто два человека да еще двенадцать из Юзовки. Вот и их командир! — указал рукой на Пархома.

Гречнев улыбнулся в подстриженные усы.

— «Командир». В армии служил?

— Никак нет! — выпалил Пархом. Я — покалеченный, инвалид! — показал левую руку.

— Так какой же из тебя, парень, командир? — засмеялся Гречнев.

— А меня учили заводские комитетчики. Умею командовать: «Смирно!», «Шагом марш!», «Равнение на середину!» И из винтовки могу стрелять. Ходили за город в яр и там стреляли тайком от полиции.

— Хорошо. А где же твоя винтовка?

— Винтовки нет. А есть вот что! — и показал свой смит-вессон.

— О! Тульской работы. Знаю. Хорошее оружие, только наган лучше. А патронов много?

— Мало, — смутился Пархом. — Десятка полтора. — Похлопал по карманам.

— Да, маловато, — сказал Гречнев. — Кажется, у наших хлопцев есть запас. А теперь командуй, Гавриил Афанасьевич, и за мной.

Колонна двинулась от вокзала в восточном направлении. Пока шли, Гречнев информировал об обстановке в городе.

— Сегодня уже семнадцатое. — Гречнев вынул из верхнего кармана пиджака часы-«луковицу». — Второй час ночи. Вчера, шестнадцатого декабря, творилось что-то страшное. Директор завода Лоест вызвал драгун и солдат, и они вошли на территорию завода. Там было много рабочих. Становой пристав расхрабрился и начал требовать, чтобы выдали зачинщиков забастовки. Но люди не назвали ни одного человека. Тогда пристав и офицер отдали приказ стрелять. Не могу дальше говорить, горько все это. Я тоже находился на заводском дворе… Восемнадцать человек были убиты, а более пятидесяти тяжело ранены. У нас произошло то, что было в Кровавое воскресенье в Петербурге. Не знаю, когда состоятся похороны. Тотчас образовали Распорядительный комитет… Почему ты так смотришь, Пархом Никитович? — пристально глянул на него Гречнев. — Не понял? Распорядительный комитет — это наша горловская власть. Несколько часов тому назад мы создали его, председателем комитета избрали большевика Глушко… Хоронить убитых, наверное, будем дня через три.

А пока что надо воевать. Мне поручена боевая работа. Прибывают наши друзья. Уже приехали из Енакиева, из Авдеевки, Гришинова. Позвонили по железнодорожному телефону, что едут из Кадиевки, Дружковки, Харцызска. Уже есть более двух тысяч человек, думаю, что наберется четыре. Но у нас большая беда — мало оружия. Мало винтовок. Есть еще берданки, разные охотничьи ружья, револьверы. А остальные с оружием, которое не стреляет, — с железными прутьями, кольями, самодельными пиками. Армия! Да как бы там ни было, будем воевать!

Они подошли к приземистому зданию, находившемуся вблизи завода. На улице и во дворе группами стояли сотни людей. Шум был такой, что трудно разобрать, о чем говорят, потому что говорили, выкрикивали, возмущались все. Гречнев остановился и поднял руку. Его не могли видеть, потому что тусклый свет нескольких керосиновых фонарей тонул в морозной мгле.

— Товарищи! — изо всей силы выкрикнул Гречнев. — Недалеко от нас находится враг! Он рядом. А вы устроили тут базар. Прошу и приказываю соблюдать тишину. Если кто-нибудь хочет о чем-то узнать, спросите у начальника своей дружины.

И тут же наступила тишина.

— Я знаю, зима суровая, на дворе холодно. Чтобы укрыть людей от ветра, мы решили поместить всех в цеха. Там теплее. Но отдыхать долго не можем. Через час выступаем. Командиров дружин просим немедленно зайти в контору, там заседает Распорядительный комитет. И еще раз говорю — дисциплина и тишина!

Направляясь в контору, Гречнев взял с собой и Пархома, который понравился ему своей энергичностью и рассудительностью. Чувствуя себя неловко среди старших, Пархом, как только вошли в контору, примостился на скамье у двери.

Высокий чубатый мужчина с перевязанной левой рукой тут же подошел к Гречневу и стал тихо что-то говорить ему.

— Начальник штаба! Унтер-офицер Колотушкин. Недавно вернулся с японской войны, — шепнул Пархому рябой парень с винтовкой в руках. Пархом сразу понял, что здесь старшим военным начальником является Гречнев. Спустя несколько минут, переговорив с Гречневым, к присутствующим обратился председатель комитета Глушко:

— Товарищи! Мы находимся в крайне тяжелом положении. Вскоре должны будем вступить в бой. Вы понимаете — в бой! Давайте проведем заседание Распорядительного комитета. Начальник нашего штаба товарищ Колотушкин совещался с командирами всех дружин. Нас собралось, с теми, что вот-вот приедут, почти четыре тысячи. Надо, чтобы все отряды подчинялись одному командиру. Я предлагаю назначить командиром начальника первого отряда товарища Гречнева. Если нет возражений, пусть товарищ Гречнев командует всеми отрядами.

Все присутствующие согласились с этим предложением.

— Мы, — сказал Гречнев, — подсчитали свои силы и пришли к выводу, что двигаться всей колонной рискованно.

— И по-военному неграмотно, — добавил Глушко.

— И по-военному неграмотно. Я, как учитель, привык повторять. Прошу Распорядительный комитет утвердить наш план. Его сейчас изложит начальник штаба комитета товарищ Колотушкин.

— Диспозиция такая, — четко начал Колотушкин, — создаются три отряда. Командиром первого назначается большевик Гречнев. Командиром второго отряда — беспартийный Гуртовой, наш штейгер. Командиром третьего отряда — учитель Дейнега из Гришинова. Со всеми командирами обсуждены все детали наших действий, а именно — какие у них будут дружины и в каком направлении им следует выступать, выделены по десять связных, чтобы поддерживать постоянную связь, известно место дислоцирования и кто выступает первым. Враг близко, и нельзя допустить, чтобы он узнал о наших планах. Это военная тайна. Военная тайна! — повторил и умолк.

Гречнев спросил:

— Товарищи члены Распорядительного комитета. Прошу утвердить этот план. Имейте только в виду, что дорога каждая минута, говорите коротко. Все нужно сделать ночью и немедленно.

— Все понятно!

— Согласны с разбивкой на три отряда!

— Голосуй, товарищ Глушко! — раздались возгласы.

Комитет решил тотчас начать наступление.

Пархом вместе со своими юзовцами попал в отряд Гречнева. Хотя уже было около трех часов ночи, но Пархому, как и его товарищам, спать не хотелось. Возбужденные необычайным событием, они забыли о сне. Только мороз донимал. Дружинники не могли похвастаться своей экипировкой. Шахтеры, слесари, прокатчики, токари, железнодорожники были в поношенной одежонке — в ватных пиджаках, фуфайках, подбитых ветром пальто, в дешевых шапках с облезлым заячьим и кроличьим мехом да в засаленных фуражках. А ждать пришлось во дворе и в холодных помещениях.

Гречнев повел свой отряд на первую шахту. Там дружинники заняли эстакады и террикон, разместились возле склада, у конторы, вокруг всех строений. Гречнев обошел все места, где стояли приунывшие дружинники, ободрял их, разговаривал с командирами только что созданных взводов.

План операции предусматривал военную хитрость. В первом отряде было наибольшее количество действующего оружия — винтовок и охотничьих ружей, и поэтому ему предстояло выполнить самое важное боевое задание — атаковать солдатские казармы. Перед этим основным штурмом второй и третий отряды начнут обстрел, чтобы отвлечь внимание на себя, хотя наступать не будут. Солдаты завяжут бой со вторым и третьим отрядами, а в это время неожиданно пойдет в атаку первый отряд. Об этом знали только Гречнев, Гуртовой, Дейнега, Колотушкин и Пархом. Он и не предполагал, что окажется вблизи руководителей восстания. А произошло это по настоянию Колотушкина. Заметив, что Пархом очень энергичный и сметливый парень, начальник штаба назначил его адъютантом главного командира всех групп и старшим связным. Гречнев согласился с ним. Вот так юзовский прокатчик оказался в штабе восстания.

В четыре часа утра в контору вбежал запыхавшийся парень в латаном ватнике. Сняв с головы шапку с оборванным левым наушником, он крикнул:

— Я из второго отряда! Где старший? Где товарищ Г речнев?

Пархом положил руку на его плечо и сказал:

— Успокойся! Старший с начальником штаба заняты делами. А я его помощник.

— Пропусти скорее к начальнику! Подумаешь, помощник какой нашелся!

— Не кричи! — успокаивал Пархом связного, но тот так заорал, что из соседней комнаты вышел Гречнев:

— Что такое?

— Я к вам, товарищ Гречнев! А этот не пропускает.

— Остынь, Павлик!

— А что же он допытывается!

— Ему поручена связь. Он мой помощник. Говори.

— Товарищ Гуртовой просит… Вот! — Он вынул спрятанный за подкладкой шапки листок бумаги.

Гречнев быстро прочитал, глянул на часы и написал: «Начинайте в четыре тридцать».

— Добежишь за пятнадцать минут?

— Добегу! — воскликнул Павлик, заложил под подкладку шапки бумажку и выбежал во двор.

В двадцать минут пятого Гречнев еще туже затянул пояс, поднял воротник пальто и вынул из кармана револьвер.

— Я ухожу в свой отряд, а ты оставайся здесь, Пархом.

— Как это здесь? Значит, воевать не буду?

— Не горячись! Знаешь, что такое дисциплина? То-то же. Ты на связи. Колотушкин пойдет в третий отряд Дейнеги. И сюда должен прислать своего связного. Понял?

— Да!

— Пришлешь его ко мне с нашим связным. Я буду возле эстакады. Мы будем ждать начала. Как только второй и третий отряды вступят в бой, мы нападем на казарму с тыла. Там гнилой забор, и мы вмиг окажемся возле стены. Понял?

— Понял.

— А когда мы двинемся вперед, я пришлю за тобой связного.

— Есть ждать связного!

— Вот так и надо отвечать — по-военному.

Ровно в половине пятого второй и третий отряды начали обстрел. Перепуганные офицеры подняли солдат по тревоге, быстро выстроили их возле казармы и приказали открыть огонь. Прозвучал залп, и издали послышались ответные выстрелы. Командир батальона приказал двинуться на восставших, но, почувствовав силу их натиска, уже через несколько минут скомандовал солдатам отойти назад.

В это время Колотушкин сам прибежал к Гречневу и предложил: не окружать казарму со стороны шахты, а наступать большими колоннами по двум параллельным улицам. Первый и второй отряд должны двигаться по Садовой улице.

В течение получаса восставшие стремительно продвигались в направлении казармы. Начали бросать самодельные бомбы. Это еще больше встревожило офицеров, они приказали солдатам вернуться в казарму и вести оборонительный обстрел. Рабочие, увидев, что солдаты спрятались в казарме, приободрились и стали действовать смелее. Более отважные начали подползать к забору, ломали подгнившие столбики и проникали во двор.

— Разрешите пойти с ними? — обратился Пархом к Гречневу, когда тот пришел в контору.

— Теперь можешь идти, все отряды вместе, только будь осторожен.

Пархом вместе с Павликом рванулся вперед. И хотя ползти по мерзлой земле было тяжело, до казарменной стены парни добрались быстро. Павлик ломиком разбил оконное стекло, а Пархом бросил бомбу в помещение казармы.

— А ну-ка, Павлуша, подай мне еще одну, я брошу солдатам на завтрак! — И он бросил вторую бомбу.

Снова раздался взрыв, от которого задрожали стены. Из казармы не отвечали.

— Что, руки свело и языки онемели? — радостно воскликнул Павлик и вскочил на ноги, но его тотчас одернул за рукав Пархом:

— Ты куда свою башку подставляешь? Чтобы лоб пробили?

И в этот же миг над головой Павлика просвистела пуля. Пархом по-пластунски, как показывал ему Колотушкин, пополз вдоль казарменной стены, а следом за ним неуклюже полз Павлик.

И хотя эта вылазка была связана с большим риском, она дала Гречневу возможность убедиться, какое ошеломляющее действие произвели их самодельные бомбы на солдат, находившихся в казарме. Стрельба оттуда прекратилась.

К Гречневу примчался раскрасневшийся Колотушкин.

— Товарищ командир! — воскликнул он. — Нельзя делать перерыв — противник опомнится и соберется с силами. Тогда нам придется обороняться, а это плохо. Наступать! Наступать!.. Я уже расставил бойцов второго и третьего отрядов. Мы окружили казарму с улицы и переулка. Как бомбы?

— Спокойно, товарищ начальник штаба, — поднял руку Гречнев. — Бомбы возымели свое действие. Солдаты прекратили стрельбу. Но этого мало. Главное — выбить их из казармы, тогда они будут нам не страшны. Мы их сомнем. Сколько их? Человек двести или немного больше, а нас четыре тысячи.

— Но ведь у нас мало оружия, — отозвался Колотушкин.

— Знаю! Собери всех, кто с винтовками и револьверами, пусть двумя колоннами готовятся к штурму, а перед штурмом нужно забросать казарму бомбами. Сколько еще их у нас осталось?

— Штук шестьдесят! — ответил Колотушкин.

— Шестьдесят… Хорошо. Бросить десять. Твои бомбометчики готовы?

— Готовы.

— В наступление! А всех, у кого железные прутья и копья, поставить по бокам. Когда солдаты начнут бежать, пусть бьют их своим холодным оружием.

— Товарищ Гречнев! Я пойду с бомбой, — вырвался вперед Пархом.

— Отставить. У начальника штаба есть бомбометчики. Начинайте! — кивнул Колотушкину.

Но как только пять бомбометчиков с бомбами в руках побежали к казарме, раздались выстрелы, и один высокий молодой шахтер, сраженный пулей, упал в снег. К нему бросился Колотушкин. Два дружинника, бежавшие слева, успели бросить бомбы в окна казармы. Раздавшиеся взрывы парализовали солдат. Колотушкин, подхвативший бомбу упавшего шахтера, подбежал вплотную к большому окну казармы. Туда же полетели еще две бомбы с правого крыла наступающих. Раздавшиеся вслед винтовочные и ружейные залпы ознаменовали начало штурма.

И вдруг наступила тишина. Неопытные в военном деле дружинники настороженно скучились вблизи казармы. Гречнев посмотрел на Колотушкина, тот пожал плечами. В этот момент к ним подбежал Гуртовой и спросил, что делать дальше. Гречнев не успел ответить, потому что к ним неожиданно подскочил Павлик и крикнул:

— Посмотрите! Посмотрите! В окно выбросили белый флаг.

Всматриваясь в наступающую темноту, командиры и дружинники разглядели наконец развевающееся по ветру широкое белое полотнище на длинном древке.

— Отставить стрельбу! — приказал Гречнев. — Товарищ Гамай, послать связных в отряды!

— Победа! Сдаются! — изо всех сил закричал Колотушкин. — Мы победили! Теперь их начальство пришлет парламентеров. Товарищ Гречнев! Вы должны встретить их и заявить, что принимаем их капитуляцию без каких-либо предварительных условий — все оружие сдать, солдат отпустить по домам.

— Не торопись, Колотушкин, когда придут, тогда найдем что сказать.

Однако из казармы никто не выходил.

Снова неожиданно появился Павлик и доложил:

— Товарищ Гречнев! А солдаты-то отступают.

— Как отступают?! — встревоженно воскликнул Колотушкин.

— Покинули казарму, удирают.

Гречнев, сбив на затылок шапку, покачал головой.

— Товарищ начальник штаба! Как же это так? Что будем делать? Мы упустили их и теперь не догоним. Да еще метель поднялась, а это им на руку.

— Товарищ командир! И я, и вы, и все мы повинны в этом. Наступали на казарму, шли в лоб… А надо было окружить со всех сторон. И бомбы были. Мы заставили бы их капитулировать!

Метель и в самом деле незаметно разгулялась, щедро валил снег, а ветер рассеивал пушистые снежинки, они кружились, образуя сплошную пелену, похожую на серебристую вату.

— Люди со вчерашнего дня голодные, — будто сам себе сказал Г речнев.

— Чем будем кормить? Не позаботились… — задумался Колотушкин.

— Надо идти к вокзалу, там поблизости базар, куда крестьяне привозят продукты, — посмотрел на него Гречнев. — Что-нибудь да найдется в вокзальном буфете. И бабы на лотках съестное продают.

Неугомонный Павлик опять прибежал с новостью.

— Товарищ Гречнев! — воскликнул он. — Я был на базаре. Только что оттуда. Мужики из ближайших сел привезли много продуктов и предлагают шахтерам, а деньги, говорят, отдадите потом, когда завоюете свободу.

Гречнев ничего не сказал парню, только посмотрел на него с благодарностью и похлопал по плечу. Потом отвел в сторону Колотушкина, Гуртового и Дейнегу.

— Надо что-то предпринимать. Люди доверились нам, поднялись на восстание. Что мы им теперь скажем? — Гречнев умолк и посмотрел на Колотушкина. — Что ты предлагаешь, товарищ Никифор? Ты же человек военный, недавно воевал с японцами.

— Что я могу сказать? Виноват я, ошибся, — тихо начал он, стряхивая снег с ватника. — Мы не окружили казарму. А надо было поставить дружины тесным кольцом, чтобы ни один солдат не проскользнул. А они вышли все целенькими, перехитрили нас. Думаю, что скоро вернутся. Еще рано, — посмотрел на часы, — десятый час. Предлагаю половину дружинников оставить на территории шахты. Остальным — весь третий отряд и половина второго — занять вокзал и всю прилегающую к нему местность, чтобы не пропустить эшелоны с царскими войсками и встретить едущих к нам на помощь из Екатеринослава. Кажется, все. Да, еще одно — у нас осталось более пятидесяти бомб. Тридцать выдадим тем, что остаются на шахте, а двадцать — защитникам вокзала. Чтобы не застигли нас врасплох.

К ним подбежал запыхавшийся телеграфист:

— Товарищ командир, вам телеграмма, получена по нашей железнодорожной связи.

Гречнев взял листок бумаги и прочитал телеграмму.

— Да… — печально вздохнул он. — Телеграфирует наш делегат из Екатеринослава. Екатеринославский комитет нам теперь ничем не поможет, в город прорвались солдаты… Теперь нам надо рассчитывать только на свои силы. А сейчас прежде всего надо накормить людей!

Дейнега и Гуртовой отправились со своими дружинниками на вокзал, а Г речнев и Колотушкин повернули первый отряд и часть второго на шахту.

Не прошло и часа, как солдаты, бежавшие из казармы, стали возвращаться в Горловку, но пошли не туда, где находились ночью, а начали полукольцом окружать район вокзала.

Часовые доложили Гуртовому, что к вокзалу приближается пехота, а следом за нею по флангам кавалерия.

— Это казаки, товарищ Гуртовой, — уверенно сказал Павлик, который уже побывал в дозоре. — Точно, казаки. В черных широких бурках, в папахах и с пиками. Их прислали сюда из Енакиева, потому что драгуны испугались и показали пятки. Давайте и казаков пугнем.

— Помолчи, Павлик. Сбегай-ка к Гречневу. Я сейчас напишу записку, отнесешь ему и на словах передашь, что мы готовимся к бою.

К Гуртовому подошел Дейнега:

— Наши гришинцы, а с ними кадиевцы и авдеевцы заняли позиции с левой стороны станции, залегли вдоль колеи. Я пришел попросить тебя, чтобы ты поддерживал с нами связь. Не отступим ни на шаг! Это клятва! Ясно?

— Ясно! — ответил Гуртовой. — Ты переспрашиваешь, как учитель в классе.

— Такая уж привычка, друг. Учитель есть учитель. Иду. Дай пожму твою руку!

Они обнялись и посмотрели друг другу в глаза. Гуртовой провел пальцами по своим лихо подкрученным усам и на прощание сказал:

— Я, как штейгер, привык, чтобы в шахте был порядок. Под землей тяжело, темно, ничего не видно, только фонарик указывает, куда идти. Да мы знаем, как себя вести. А тут, на земле, все видим. И врагов вон видно как на ладони. Глянь! Идут врассыпную. Иди, учитель. Мы не подкачаем.

Дружинники обоих отрядов молча заняли позиции. Гуртовой вынул из жилетного карманчика часы. Без четверти одиннадцать. Пехота приближалась, за нею в отдалении двигалась конница.

Гуртовой остановился у шахтной вагонетки. Перевернутая набок, она служила укрытием. Связные тотчас стали по стойке «смирно».

— Павлик не вернулся еще? — спросил Гуртовой, хотя знал, что бойкий парень не заставил бы себя ждать. Сразу явился бы к нему. Спросил спокойно, чтобы успокоить молодых шахтеров-связных.

Гуртовой не знал, что на них наступали две роты, пол-эскадрона драгунов и полсотни казаков, а третья рота и остаток конницы отрезали вокзал от отряда Гречнева, закрепившегося на шахте. Узнал об этом позже, когда Павлик все-таки прибежал к нему.

— Дядя Гуртовой! Дядя Гуртовой! — быстро затараторил Павлик. — Насилу добежал до вас. Вы знаете, что делается? Они заняли позицию между шахтой и вокзалом.

— Кто тебе сказал?

— Дядя Гречнев! Он посылал разведчиков. Двоих убили, а один приполз. И дядя Гречнев велел, чтобы я передал вам — нам перерезали дорогу. Соединиться трудно. Надо отбиваться самим.

— А как ты сюда добрался?

— Я вначале бежал по Садовой, через дворы, а потом полз по канавам, а дальше рванул к насыпи и полз вдоль нее. Вот видите, штаны изодрал.

— Пойди переоденься.

— Кто же мне даст?

— Сбегай в кондукторскую, может, там найдется что-нибудь лишнее.

Сказал Павлику, лишь бы что-нибудь сказать. Подозвал троих связных:

— Бегите к командирам взводов и передайте, что я приказываю не стрелять, пока не подам сигнал.

Ребята побежали, а он взял небольшой флаг на аршинном древке, проверил, хорошо ли закреплено красное полотнище. Подумал, не перепутают ли сигналы взводные командиры. «Взводные»! Только час тому назад он и Дейнега назначили десять командиров взводов из бывших солдат. Каждый взвод насчитывал от ста до двухсот человек! Сто! Двести! А какое оружие? На две тысячи пятьсот дружинников триста винтовок и дробовиков. Хорошо, что в казарме удалось захватить около сотни винтовок да ящики с патронами, — убегая, солдаты оставили их. Очевидно, это был запас для мобилизованных, которые должны были вскоре прибыть. Эти трофеи окрылили и руководителей восстания, и дружинников. Жаль только, что на заводе не успели заготовить больше бомб. Хотя бы штук пятьсот сделали! Какая бы это была страшная артиллерия! Говорят, бомбы называют «болгарскими», потому что секрет изготовления позаимствован у болгар. Эти бомбы уже хорошо послужили на рассвете — пехота отступила из казармы после того, как в окна полетели искусно брошенные «болгарки».

Не перепутают ли сигналы? Для бомбовых ударов он взмахнет красным флажком трижды, а потом через несколько секунд еще раз. Не подведут ли бомбометчики? Ведь вся надежда на бомбы! После тщательного подсчета их оказалось больше, чем предполагали, — в двух отрядах пятьдесят пять. Договорились с Дейнегой, что бомбы надо беречь. Сначала после сигнала бросить по три бомбы и не в одну точку, а на расстоянии ста шагов. Только бы сделали все как надо! Только бы не растерялись!

А пехота неумолимо приближалась. Солдатам мешал снег, бивший в лицо, им приходилось идти, пробиваясь через сугробы. Они шли вперед, но не стреляли. Не открывали огня и дружинники. Молодцы дружинники! Молодцы взводные! Вот что значит шахтеры и слесари, машинисты и коногоны! Рабочие сильны духом. Хорошо, что вчера агитаторы-большевики рассказали о героях москвичах, которые вышли на баррикады и победоносно сражаются с царскими войсками. «Москва показывает нам пример! Москва нам поможет! В Харькове тоже восстали рабочие. И в Александровске». Эти слова агитаторов дошли до сердец дружинников в Горловке. Это тоже оружие!

Защитники вокзала расположились за насыпью, мастерскими, водокачкой, вагонами, за наскоро сооруженными баррикадами из бочек, повозок, камней, угля и породы.

А цепи пехоты приближались. Дружинники не стреляли. Уже двух связных отослал Гуртовой с приказом не открывать огня до его сигнала. Во взводах напряжение достигло предела. Рядом с Гуртовым стоял шахтер — бывший солдат. Он подсказывал ему расстояние: верста, девятьсот саженей, восемьсот, семьсот, шестьсот… Хотя он определял расстояние на глаз, но ошибался не намного. А когда дошел до пятисот, вопросительно посмотрел на командира.

— Что? Уже можно? Пуля долетит? — спросил Гуртовой.

— Может долететь, — ответил бывший солдат, — но лучше повременить.

Кто-то из дружинников не выдержал и исступленно завопил:

— Стреляйте, сволочи! Стреляйте! Ну, подходите ближе!

Но приказа открывать огонь не было. И вот когда бывший солдат шепотом произнес: «Четыреста!» — со стороны наступавшей пехоты загремели вдруг, будто удары огромных барабанов, выстрелы. Гуртовой поднял флажок, подав команду: «К бою!» Дружинники дали оглушительный залп. И тут же все увидели, что строй двигавшихся на них солдат стал редеть — падали раненые и убитые. Наступавшие замедлили ход. Находившиеся позади цепи солдат офицеры, угрожая револьверами и стеками, гнали их в атаку. А один, очевидно молоденький подпоручик, вырвался вперед и устремился к вокзалу, рукой призывая солдат следовать за ним. И вдруг пошатнулся и упал на землю — его сразила пуля дружинника. Гибель офицера притормозила движение солдат. Они остановились, а потом попятились назад. Офицеры приказывали атаковать, но новые залпы опять преградили наступающим дорогу. Солдаты падали на снег, другие начали беспорядочно отстреливаться.

Перед Гуртовым словно из-под земли вырос Павлик.

— Я все видел! Молодцы ваши хлопцы! — крикнул он. — Дядя Гуртовой, мы шли к вам вдвоем.

— С кем?

— С Пархомом. Гречнев приказал ему прорваться к вам. Мы уже миновали Садовую и ползли по рву вдоль сада. Нас поддерживали дружинники, все время стреляя по солдатам. Только мы собрались перепрыгнуть через ров, как раздался выстрел, и Пархом упал. Его ранило в ногу. Он пополз обратно, а я тем временем рванулся к вам.

— Что передал Гречнев?

— Держаться! Он сказал, чтобы вы держались. А Гречнев постарается помочь вам.

— Как помочь?

— Он сказал, что хочет прорваться к вам всем своим отрядом. А я думаю… — Павлик умолк.

— Что ты думаешь?

— Думаю, не прорвутся. Уж очень густо стреляют солдаты. Один-то я пробежал, прополз, а тысяча людей не пройдет.

Гуртовой ничего не ответил этому отважному пареньку. Павлик прав — сюда первый отряд не прорвется! А там защищаться могут. Пускай хоть этим помогают.

Через полчаса после того, как был убит офицер, солдаты снова пошли в атаку, но случилось неожиданное. Вдруг от дружинников отделились трое бойцов, которые двинулись прямо на солдат. По приказу офицеров солдаты прекратили стрельбу. А дружинники шли, высоко подняв руки. И когда подошли к солдатским цепям почти вплотную, вытащили из карманов бомбы. Бомбы взорвались неожиданно, ошеломив солдат и офицеров. Воспользовавшись замешательством, дружинники бросились обратно, к своим. Но добежали лишь двое, третьего догнала офицерская пуля.

…Друзья-юзовцы подбежали к Пархому и мгновенно вытащили его на «мертвое пространство», куда не долетали пули.

На весь гречневский отряд был лишь один фельдшер и две медицинские сестры. Когда Пархома довели до конторы и положили на стол, над ним склонилась молоденькая девушка с красным крестом, нашитым на старательно повязанную белоснежную косынку. Только теперь он вспомнил Соню, которая, прощаясь в Юзовке, просила его быть осторожным. Разве он, Пархом, не хотел беречь себя? Но в бою не думаешь об этом.

— Не болит? — спросила сестричка, разорвав штанину и порезав в клочья кальсоны. Ему было стыдно, что такая красивая девушка своими нежными пальчиками прикасается к его грязным штанам. Он глядел на девушку и молчал. А она деловито бросала в угол комнаты остатки искромсанной одежды. Подошел старик фельдшер, посмотрел на Пархома поверх очков и пощупал ногу.

— Ничего страшного. До свадьбы заживет! — весело огласил он свой медицинский приговор, взял из рук сестры кусок ваты, облил ее из большой бутылки спиртом и стал обрабатывать рану. Обработав, крикнул: — Йод! — Затем щедро смазал рану и протянул руку сестре.

Она поняла, что ему нужно, молча подала широкий бинт.

— Теперь перевяжем, — продолжал фельдшер, — и можно хоть под венец. Рана небольшая. Пуля царапнула кожу, слегка задев мышцу. И ходить будешь, парень, и бегать, и танцевать. Может, сегодня немного похромаешь… Благодари бога, что пуля не попала на аршин выше. — Кивнул головой и вышел из комнаты.

— Вы слышали, что сказал фельдшер? — спросила девушка. — Можете встать.

Пархом, поблагодарив ее, пошел искать Гречнева. А в этот момент солдаты, открыв беспорядочную стрельбу, начали третий штурм позиций защитников вокзала и с криками «Ура!» устремились на дружинников. Подпустив солдат совсем близко, повстанцы встретили их дружными залпами, и так же, как и час тому назад, вперед выскочили смельчаки с бомбами и остановили наступающих — взрывы самодельных снарядов сдерживали наступательный порыв карателей. Солдаты вернулись на исходные позиции, оставив на снегу убитых и тяжелораненых. Повстанцы получили возможность собраться с силами; возле вокзала и перед шахтой они выносили с поля боя погибших товарищей, быстро убирали раненых. Потери оказались значительными; убитых было более ста человек. Меньше пострадал гарнизон «шахтерского» отряда. Пехотинцы и кавалеристы получили задание сдерживать повстанцев, чтобы помешать им соединиться с основными силами, расположенными у вокзала. Гречнев бросал в атаку небольшие разведывательные группы, чтобы проверить окружившие его отряд силы, и каждый раз они наталкивались на смертельный огонь, — лежа за кирпичными стенами и толстыми дубовыми и сосновыми бревнами, солдаты приловчились стрелять прицельно и не подпускали к себе близко повстанцев. Каждая вылазка разведывательных групп стоила им дорого — приходилось под огнем противника выносить убитых товарищей. Сдерживало повстанцев еще и то, что в начале боя Гречнев отослал почти все бомбы отрядам Гуртового и Дейнеги, считая, что там они будут нужнее, а отсюда можно перейти в наступление только с винтовками и охотничьими ружьями.

Когда отбили пятое наступление в районе вокзала, Гречнев, считая, что силы противника подорваны, решил половиной личного состава отряда прорваться к защитникам вокзала. Наступление начали левым флангом, где во главе двух групп стали Колотушкин и Пархом. Бросив последние две бомбы, повстанцы ринулись в атаку. Пархом бежал впереди своей группы, размахивал револьвером и охрипшим голосом кричал «Ура!». Но через несколько десятков шагов повстанцы остановились. Солдаты беспрерывно стреляли, и дружинники падали один за другим. Прорыв осуществить не удалось. Пришлось отступать на прежние позиции, даже не подобрав убитых.

Снова, уже в который раз, появился Павлик.

— Дядя Гречнев! — Голос у парнишки срывался, кашель мешал ему говорить. — Дядя Гречнев! Они уже захватили склады на вокзале и взяли наших в плен.

— Много?

— Дядя Гуртовой говорил, что, наверное, человек двести. Это те, что были без винтовок, только с железными прутьями.

— Что он передал?

— Сказал, если есть силы, помогите.

— Постараемся помочь, так и скажи.

— Я вам еще об одном не сказал.

— Что, что? Говори быстрее.

— Дядя Дейнега, учитель из Гришина, убит, лежит на перроне.

Гречнев, Колотушкин, Пархом и все, кто стоял рядом, сняли шапки и низко склонили головы.

— Павлик, передай — будем пробиваться.

Но Павлик не смог передать эти слова Гуртовому. Как и прежде, он дополз до позиций защитников вокзала. Осталось преодолеть несколько саженей — прыгнуть в ров, потом ползком к своим. Но когда он выскочил из рва, драгуны, приметившие отважного парнишку, взяли его на мушку, и несколько пуль пробили юноше грудь. Отважные связные подползли к Павлику, осторожно потащили его по снежной дорожке, но он уже не дышал. Его положили рядом с командиром гришинского отряда Дейнегой и накрыли кумачовым полотнищем.

Наступали сумерки. Декабрьский день короток. Гречнев пригласил к себе Пархома и Колотушкина.

— Вот такое дело. Только что пришли парламентеры.

Возле него стояли потупившись два солдата с белыми повязками на рукавах. Один из них держал шест с прикрепленным к нему белым полотнищем.

— А ну-ка, повторите! — сурово произнес Гречнев.

Державший шест скороговоркой выпалил:

— Господин капитан приказал, чтобы вы сложили оружие. Если не сложите, расстреляют всех пленных.

— Слышите, товарищи командиры. Расстреляют! Видите, какой страшный капитан. А сколько у вас пленных?

— Сказал господин капитан, что четыреста… Теперь, может, и больше, — мигая глазами, произнес солдат.

— Четыреста! А где они их взяли?

— На правом фланге… Там какой-то дом стоял.

— Мастерские… Вагонные мастерские, — сказал Колотушкин, угрюмо посмотрев на Гречнева.

— Да, мастерские! Так и говорили — атаковать мастерские. В этом доме и за ним находились люди.

— Передай капитану, что оружия не сложим и пойдем в наступление. Мы получили сообщение, что к нам на помощь идет большой отряд повстанцев из Екатеринослава с большим количеством бомб. Понял?

— Так точно!

— И еще скажи, что из Краматорска скоро прибудет еще одна дружина, а у них на вооружении сто бомб да еще и пулемет. Мы как чесанем вас, только пыль столбом поднимется. Понял?

— Так точно!

— И еще передай, что капитана мы поймаем, уже послали наших разведчиков. Ему не уйти от нас. Что мы с ним сделаем? — посмотрел на своих товарищей.

— Повесим на самом высоком столбе! — выкрикнул Пархом. — Таков приговор революционного суда!

— Слышали? — посмотрел на солдат Гречнев. — Вот так и скажите ему, псу, палачу, подлецу. Понятно?

— Так точно! — гаркнули оба.

— А теперь бегом марш! Не бойтесь, стрелять в спины не будем.

Солдаты вихрем сорвались с места и побежали, подобрав полы шинелей.

— Стойте! — резко крикнул Гречнев.

Испуганные солдаты замерли на месте.

— Главное скажите вашему капитану! — строго сказал Гречнев. — Пленных расстреливать нельзя. Так не поступают ни в одной стране… Только бешеные дикие звери набрасываются на беззащитных. Если ваш капитан — дикий зверь и у него никогда не было матери, то он может и сотни людей расстрелять. Скажите ему, что народ запрещает убивать безоружных. Всё поняли?

— Так точно! — воскликнули солдаты.

— Всё передайте капитану. Слово в слово.

— Всё передадим! — снова одновременно выпалили солдаты.

Когда парламентеры были уже далеко, Пархом схватил Гречнева за руку и спросил:

— Товарищ командир! Какой пулемет? Какие бомбы?

— А ты что, маленький? — засмеялся Гречнев. — Это военная тайна.

— Какая же это тайна? — удивленно спросил Пархом. — Вы раскрыли им все: откуда идут дружины и какое у них оружие.

— Какой все-таки ты наивный, Пархом, — отозвался Колотушкин. — Неужели тебе не понятно, что это военная хитрость! Мы их и так напугали бомбами, а теперь пускай страшатся екатеринославских и краматорских дружин.

— Дошло, — виновато улыбнулся Пархом.

— Теперь за дело! Надвигается ночь. На дворе уже совсем смерилось.

— Что же мы будем делать? — спросил Пархом.

— Наступать! Наступать! Товарищ начальник штаба, давайте всех наших дружинников разделим на три колонны. Ты, товарищ Гамай, поведешь правую колонну, а ты, товарищ Колотушкин, будешь нажимать левым флангом, а я с центральной группой. Начнем с центра, сначала откроем огонь из винтовок. Жаль, что у нас нет ни одной бомбы…

— Есть! Есть одна! — воскликнул Колотушкин.

— Где? Откуда она взялась? Кто спрятал? — строго взглянув на него, спросил Гречнев.

— Никто, товарищ командир. Мы думали, что во время последней атаки использовали весь запас. А старый шахтер, который был на позиции у эстакады, держал эту бомбу. Команды бросать не было, он и накрыл ее шапкой.

— Значит, возьмешь эту бомбу на левый фланг, товарищ Колотушкин. И сам решишь, когда ее применить.

Выступали тремя группами. Двигались осторожно, выслав вперед сторожевое охранение от каждой группы. Связные от левой и правой групп беспрерывно бегали к Гречневу. Он вызывал к себе Колотушкина и Пархома.

— Что делать? — советовался с ними.

— Пускай товарищ начальник штаба скажет, он военный, — тихо промолвил Пархом.

— Возможно, они незаметно отступили, чтобы оторваться от нас, но где же их арьергард?

— Какой арьергард? — спросил у Колотушкина Пархом.

— Арьергард — это часть, прикрывающая отступающих. Когда противник отступает, то оставляет позади небольшую часть, или взвод, или несколько человек, которые должны прикрывать его. Они тоже отходят, но последними.

— А как же тут? — не унимался Пархом.

— Тут может быть и какая-то хитрость…

Не успел он закончить, как раздались два выстрела.

— Вот и огрызнулся арьергард. Вперед! — скомандовал Колотушкин. — Догнать подлецов!

И он скрылся в темноте, следом за ним побежали Пархом и несколько дружинников. Они пробежали саженей двадцать, никого не встретив. Вдруг раздался выстрел сбоку, и Пархом вскрикнул.

— Что такое? — приблизился к нему Колотушкин.

— Шапка… Где шапка? — ощупывал голову Пархом. — Упала…

— Хлопцы! А ну-ка, догоните этого стрелка. Смотрите, вон он бежит.

Трое дружинников бросились в погоню за ним.

— «Упала»! — передразнил Колотушкин Пархома. — Твое счастье, что у тебя шапка высокая да пуля глупая, полетела не туда. Ищи шапку!

Пархом ощупью нашел в снегу шапку.

— Так и есть! — воскликнул Колотушкин. — Ну и счастливый ты, сегодня счастье улыбается тебе. Дважды стреляли в тебя и ни разу не попали. Гляди! Пуля влетела прямо в твою шапку. Видишь, как разорвала, какую дыру сделала, а жены-то у тебя нет, кто же залатает ее? — пошутил он.

Дружинники поймали солдата, стрелявшего в Пархома.

Молодой, безусый, курносый солдат шмыгал носом, вытирая слезы.

— Зачем ты стрелял? Видел, что люди идут! — набросился Колотушкин на солдата.

— Я не виноват… Меня оставил офицер и приказал стрелять.

— Аты, дуралей, обрадовался, что винтовку в руки взял. Откуда ты?

— Из Черниговской губернии.

— Хватит! — приказал Гречнев. — Свяжите ему руки, и пусть идет вместе с нами. Потом допросим.

Спустя некоторое время прозвучал еще один выстрел, и больше противник не откликался.

Осторожно приблизились к вокзалу и остановились, пораженные страшным зрелищем. Всюду лежали тела убитых защитников горловского вокзала. Из-за заборов выглядывали перепуганные люди. Из погреба, в котором хранили заготовленный на лето лед с реки, вылезли два железнодорожника.

— Дедушка Парфентий! — окликнул старика Гречнев. — Вы же ламповщик. А ну-ка, зажигайте все лампы. Почему это вы в погребе оказались?

— Оказался, — закашлялся старик. — Полдня просидел в леднике. Как налетели на станцию эти душегубы, офицер кричит: «Рубите! Бейте их! Они против царя!» И казачня начала рубить, Вон поглядите, лежат наши товарищи, герои.

Старик со своим помощником отыскали лампы и фонари, залили в них керосин и зажгли. Лампы и фонари освещали станционные комнаты, перрон, железнодорожные пути, прилегающую к вокзалу площадь.

Начали подходить бойцы из отрядов Гуртового и Дейнеги. Ни солдат, ни казаков нигде не было.

Гуртовой, Гречнев, Колотушкин, Пархом подошли к покойному Дейнеге. Чья-то заботливая рука накрыла его кожухом. А он лежал, словно раздумывая о том, что произошло в Горловке в этот страшный день.

— Вчера говорил мне, что гришинцы готовы к бою, — тихо произнес Гуртовой.

— Мне тоже доложил, что дружинники у них боевые, — добавил Колотушкин.

Командиры склонили головы перед погибшим товарищем.

К ним подошел руководитель Распорядительного комитета Г лушко.

— Охрану выставили? — спроил у Гуртового.

— Выставили. По пять человек в группе, а таких групп шестнадцать, на всех направлениях поставлены.

— Ой! Ой! — донеслось со стороны ограды, которой был обнесен небольшой скверик возле вокзала. — Идите сюда!

Все поспешили на зов. Следом семенил и старик Парфентий с фонарем.

— Да это же наш Матвей, слесарь! — изо всех сил крикнул старик.

— Парфентий! Есть тут кто-нибудь из наших? — спросил Матвей.

— Есть! Есть! — наклонился над ним Глушко. — Я — председатель Распорядительного комитета.

— А! Товарищ Глушко… Слушай… Ой, трудно говорить. Они тут меня застрелили, а я живой. Слушай… Я слышал их разговор… Офицер кричал, что идут дружинники из Екатеринослава и Краматорска… Ой… Больно… И у этих дружин пулеметы и бомбы… Он сказал, что сегодня будут отступать…

— А еще, еще? Говори, Матвей! — Еще ниже наклонился над ним Глушко.

Матвей помолчал, а потом через силу прошептал:

— Они бежали в Енакиево. Тяжко… Тяжко мне говорить…

— И людей угнали, взяли их в плен, — рассказывал старик Парфентий. — Много людей, тех, что были без оружия, только с железными прутьями и кольями. Казаки окружали их и погнали… На Енакиево погнали…

Гавриил Афанасьевич коснулся руки Пархома:

— Пойдем со мной.

Он привел Пархома к низкому строению с вывеской над дверью: «Камера хранения».

— Посмотри! Это ваш парень?

В тусклом свете Пархом увидел знакомое лицо. Неужели это Тимоша? Неужели он приехал из далекой Запорожанки, чтобы погибнуть здесь, в бою? Стал вспоминать, как Тимоша мечтал заработать тут денег, потом приехать на месяц в гости в Запорожанку, жениться и увезти молодую жену в Юзовку. Он, этот мечтатель, видел себя взрослым, закаленным шахтером.

Пархом стал на колени, поправил Тимоше на лбу русые кудри, застегнул еще на одну пуговицу кожушок, сложил ему руки на животе и долго вглядывался в еще розовое лицо своего побратима, словно смерть не коснулась его своим черным тленом.

Вслух произнес:

— Гимоша! Что же ты натворил? Что я скажу твоей матери? — и поцеловал его в холодные уста.

…Как ни печально было на сердце, как ни тяжко было смотреть на жуткую картину закончившегося боя, руководители восстания не опускали рук. Они делали все, чтобы хоть как-то навести порядок, захоронить погибших. Строго проверяя, как несут дежурство в караулах, Распорядительный комитет призывал всех дружинников, прибывающих на станцию, переносить тела погибших на площадь перед вокзалом. И Глушко, и Гречнев, и Гуртовой, и Пархом тоже принимали в этом участие. Рабочая Горловка не спала. С быстротой молнии разошелся слух по всем улицам, и к вокзалу стали стекаться женщины и дети, отцы и матери участников восстания, находили среди убитых своих родственников. Над затихшим поселком стоял несмолкаемый плач. Женщины падали на землю возле своих близких, целовали их, причитали, давая волю слезам. Становилось жутко от их душераздирающих рыданий.

Гречнев шепнул Глушко, что нужно незаметно подсчитать, сколько повстанцев погибло в сегодняшнем бою.

— Это нам нужно не только для того, чтобы знать, сколько наших товарищей сложило головы на поле битвы, а и для того, чтобы, когда придет время, предъявить счет всем царям и властителям за народную кровь, пролитую в дни восстания. Обо всем напомним им — и о Павлике, прожившем всего двенадцать лет, и о всех наших побратимах, сейчас лежащих на горловской земле…

Шесть часов продолжался бой в Горловке, бой почти безоружных рабочих, у которых на десять человек была лишь одна винтовка. Об этом говорил на импровизированном митинге любимец горловских шахтеров и металлистов учитель Гречнев, обращаясь к притихшей тысячной толпе. А вокруг нависла морозная донецкая ночь, и звезды, словно далекие свечи на небосклоне, освещали траурную картину рабочей тризны.

Царские палачи торжествовали победу — было убито триста повстанцев и пятьсот человек безоружных взято в плен, угнали пожилых тружеников с огрубевшими руками, украшенными застарелыми мозолями. Торжествовали, но трусливо бежали с места своего преступления, боясь возмездия воинов рабочих легионов, которые (так они думали, эти кровопийцы и убийцы) должны были вот-вот прийти на помощь рыцарям горловской битвы. Струсили и убежали из Горловки, чтобы собрать еще большее войско. И собрали, возвратились в Горловку через два дня, двадцатого декабря. Появились с пулеметами и даже приволокли пушку, чтобы пролетарии видели, что царь может и пушечными снарядами усмирить их. Получив пощечину от японских генералов, царь-убийца теперь воевал со своим народом. На то он и самодержец, чтобы показать свою спесь и свой нрав. Снова пролилась рабочая кровь, снова зарыдали обездоленные жены и залились слезами дети, потеряв своих отцов-кормильцев. Но в дни, когда власть в Горловке находилась в руках Распорядительного комитета, было сделано немало — не только похоронили погибших побратимов, но и отыскали всех приспешников, верных царских слуг, и судили их народным судом. Еще долго разносилось эхо горловской битвы. До конца декабря дружины Адеевки, Ясиноватой, Дебальцева и Гришина держали в своих руках свои бунтующие станции.

Донецкие большевики вынуждены были уйти в глубокое подполье, но в сердцах рабочих остались посеянные ими зерна веры в неминуемую победу над царскими сатрапами и над самим царем. Большевистский комитет отдал приказ руководителям восстания скрыться до определенного времени, чтобы не попасть в когти жандармов. А придет время — и на призыв партии они снова встанут в боевые ряды. Вместе с Гречневым Пархом выехал в Луганск. Оттуда его направили в Константиновку, побывал и в Елизаветграде, а дальше его путь лежал к берегу Черного моря, в Одессу. Вспоминал дружеские слова Гречнева и Колотушкина о том, что он родился в сорочке, которая бережет его от смерти. Этим щитом была и горячая до боли любовь к матери, его любимой матери — самого дорогого на свете человека. И еще одним непробиваемым щитом была любовь к Соне. Эта любовь хранила его. Никогда не забыть ему материнского напутствия помнить всегда и везде, для чего живет человек. И он помнил, часто спрашивая себя, для чего он живет, и отвечал так, как учила его мать.

Человек живет для того, чтобы делать добро людям. Он не представлял, что именно должен делать, но мысленно стре-милея к чему-то необычному, к чему-то небудничному. Глубоко ценил благородный поступок матери, вышедшей замуж за обыкновенного солдата-крестьянина, покинувшей семью, не ведая, что ждет ее в далекой от Петербурга Запорожанке. Он уважал отца — батрака и труженика, стремившегося дать своим детям что-то новое, иную жизнь, непохожую на ту, что была суждена ему, его крепостным родителям и дедам. Тепло вспоминал отцовские слова, сказанные им, когда провожал Пархома в неведомый для крестьянина мир, на какой-то таинственный завод. Отец учил уважать и слушать хороших людей, ибо они, очевидно, знают, что делать дальше, чтобы судьба улыбнулась труженикам. И эти люди напутствовали Пархома, указали ему путь, по которому надо идти. Поэтому не зря он слушал большевиков, хотя вначале и не все понимал, что они говорили в небольших рабочих кружках. Но сердцем чувствовал, что мириться с существующим строем нельзя и надо бороться, чтобы сбросить царя и всех его сатрапов, которые посадили в тюрьму его отца и брата, а затем угнали в ссылку…

Пархом, поверив большевикам, и сам вступил в партию, потому что дорога у него была одна — быть вместе с ними. Очевидно, книга основателя партии Ленина, которую он передал отцу в Запорожанку, и стала причиной ареста его близких. Но Пархом считал, что поступил правильно. Как и то, что по совету старших товарищей — юзовских большевиков — уехал с несколькими рабочими в Горловку. За это его не осудят ни отец, ни мать. Тогда Пархом не знал, что уже через несколько месяцев из далекой архангельской ссылки вернутся домой отец и брат.

Уходят в небытие месяцы и годы, да так быстро, что не успеешь оглянуться, а они уже улетели, как листья с деревьев, подхваченные ветром истории. Вернувшись в Юзовку спустя восемь лет, Пархом медленно шел по главной улице, называвшейся Первой линией. Будто бы ничего и не изменилось. Только и нового, что построено несколько трехэтажных зданий да кое-как отремонтирована мостовая. Свернул вправо, чтобы зайти на рынок. Юзовское торжище стало еще грязнее. А рундуков прибавилось. Оборотистые купцы поставили несколько ларьков с легкими покрытиями; туда можно было зайти, выпить стопку водки и недорого поесть: жареную печенку, вареные потроха, картофельные котлеты. Тут есть то, что по карману заводской и шахтерской бедноте, а вокруг — тучи мух. Они кружились черной стаей, жужжали над вонючими отбросами, гнившими тут же, у ларьков.

Мог бы пойти прямо в поселок на Рутченковку, где жила с родителями Соня, но ему хотелось посмотреть на завод. Спускался вниз по Первой линии. Ветер доносил знакомые запахи, долетавшие из доменного и прокатного цехов. Высокие трубы упирались в хмурое небо, а над ними клубился сизоваточерный дым и стлался над городом и его окрестностями.

Оглянулся, нет ли кого-нибудь поблизости, и радостно произнес: «Здравствуй!» Здоровался с заводом, словно с другом, которого давно не видел. Постоял и повернул в сторону Рутченковки. Шел медленно и думал о пережитом… Годы… Годы… Почему-то больше всего врезались в его память годы, проведенные в Елизаветграде. Наверное, потому, что встретили его там очень тепло. Закрыл глаза, и перед ним предстало то далекое и близкое. Вспоминал, как сложилась тогда его жизнь, беглеца. Еще на станции Знаменка, садясь в вагон, Пархом с тревогой думал, что ждет его в Елизаветграде? Никогда не был в этом городе. Ему сказали, что здесь можно жить более свободно, не так, как в Донбассе, где особенно свирепствует полиция. И он послушался совета опытных конспираторов. В Луганске, в большевистском комитете, ему «исправили» паспорт, выдали новый, на имя какого-то Петра Кардаша. Заверили, что паспорт вполне законный, жить можно спокойно, а через год-два видно будет. И он стал привыкать к новой фамилии. Луганские товарищи советовали по приезде в Елизаветград не сразу разыскивать комитет, вначале осмотреться, прижиться, а потом уже идти на явку, может, хозяин квартиры, к которому у него была рекомендация, сам подскажет.

Поезд в Елизаветград пришел в полдень теплого майского дня. К рабочему Кириллу Матусевичу советовали зайти вечером, когда тот вернется с работы. Луганские товарищи говорили, что он честный и проверенный человек, доверяли ему полностью. У него несколько дней жил товарищ Артем, когда помогал елизаветградским большевикам создавать комитет. Об этом сейчас уже можно было говорить, ведь с тех пор прошло несколько лет, и скрывать от партийцев нет необходимости. Поселили товарища Артема у Матусевича потому, что он был вне всякого подозрения. Таких людей партия подыскивала во всех городах. С ним договорились, чтобы он вел себя пристойно — посещал церковь, был послушным на заводе, не обострял отношения с мастерами. Ни у полиции, ни у жандармерии не было никакого повода придираться к поведению Кирилла Матусевича, столяра завода английских господ Эльворти.

Пархом научился, как вести себя в незнакомом городе. Он ходил, не разглядывая домов, привычным шагом человека, знающего, куда идет. Так он оказался на окраине, в рабочем поселке Николаевка с одной-единственной улицей. Побывал на кладбище и не спеша пошел на Кавалерийскую улицу, где были размещены цеха завода. Оттуда медленным шагом направился к торговым рядам, купил фунт конфет, а также красно-синий резиновый мяч. Луганские товарищи предупредили, что у столяра Матусевича есть малые дети — два мальчика. Вот он и приготовил для них подарки. Держа в руках покупки, завернутые в газету, направился к домику Матусевича. Теперь уверенно шел сюда, ведь он уже побывал на этой улице.

Кирилл Михайлович еще не пришел домой, а во дворе резвились два мальчика, гоняя примитивный матерчатый мяч, пошитый для них, очевидно, матерью. Открыв калитку, Пархом уверенно вошел во двор и тотчас включился в игру. Когда мяч случайно долетел до него, он положил пакет на землю и хотел было ударить по мячу ногой, но раздумал и бросил его вверх, крикнув: «Ловите, ребята!» А сам тем временем разорвал пакет и достал свой подарок. Мальчишки увидели новенький мяч и тут же подбежали к Пархому, исподлобья глядя на игрушку.

— А этим можно играть по-настоящему! — воскликнул Пархом и протянул мяч старшему. — Принимайте и меня в свою команду! Или не хотите?

Младший, крутолобый карапуз, вопросительно посмотрел на старшего. Тот кивнул головой в знак согласия и бросил мяч гостю. Пархом перебросил его младшему. А тот схватил мяч обеими руками и начал рассматривать новенькую глянцевую игрушку.

— Нравится? — спросил Пархом.

— Да! — шмыгнул носом мальчик.

— Как зовут тебя?

— Аривоном.

— Наверное, Илларионом!

— Так дядя поп окрестил, но дома зовут Аривоном, — бойко и деловито ответил мальчик, впившись глазами в волшебный подарок.

— А тебя как зовут? — обратился к старшему.

— Меня Иваном.

— Сколько тебе лет?

— Мне четырнадцать, Аривону восемь.

— Так вы уже настоящие кавалеры!

Илларион захохотал:

— «Кавалеры»! Нас папа не пускает гулять на улицу. Мы гуляем только во дворе.

— А я уже два года работаю у хозяина, — добавил Иван. — Сегодня дома, упал на работе и разбил голову. — И он не спеша снял картуз.

Пархом только теперь заметил, что у Ивана была забинтована голова.

— Он учится на токаря, — доложил разговорчивый Илларион. — Дядя! А вы зачем пришли? — спросил, крепко держа в руках мяч.

— Пришел в гости к вашему отцу.

— А как вас зовут?

— Меня зовут… — запнулся Пархом, чуть было не назвав свое настоящее имя, и, мысленно выругав себя, сказал: — Зовут меня Петром.

— Дядя Петя! А этот мяч вы нам принесли? — задрав голову, поинтересовался Илларион.

— А кому же? Вам.

— Какой хороший мяч! И синий, и красный. Какой чистенький! — Довольный Илларион поглаживал ладонью неожиданно полученную дорогую для него вещь.

— Что же ты делаешь у хозяина? — спросил Пархом Ивана.

— Учусь токарному делу. Первый год хозяин ничего не платил. А теперь платит по пять копеек в день. Я уже умею кое-что выточить — и ножки для столов, и ровные спинки для стульев.

— Да ты, я вижу, уже мастер!

— Стараюсь! Хочу перейти на завод.

Илларион потихоньку отошел от брата и гостя, занялся мячом: подбрасывал его вверх, ловил, рассматривал, снова осторожно подбрасывал, не давая упасть на землю, чтобы не испачкать.

Пархом и Иван так увлеклись разговором, а Илларион мячом, что никто из них не заметил, как во двор вошел старик Матусевич.

— Добрый вечер! — услышал Пархом суровый голос и тотчас же ответил:

— Вечер добрый!

А Илларион подбежал к отцу, показал ему дорогой подарок.

— Это мне дядя Петя принес, — гордо заявил он.

— А ты поблагодарил? — спросил отец.

Илларион покраснел и чуть слышно промолвил:

— Спасибо!.. Я забыл поблагодарить, мяч такой хороший!

— Не забудь в следующий раз, — разговаривая как со взрослым, поучительно сказал Кирилл Михайлович.

— Хорошо, папа, теперь я никогда не забуду, — с достоинством ответил Илларион и посмотрел на Пархома, улыбнувшись.

Дети, воспитанные отцом и матерью в уважении к старшим, незаметно отошли в другой конец двора и занялись игрой в мяч.

— Садитесь, гость, — указав на скамью возле домика, неприветливо произнес хозяин. — Каким ветром, откуда и куда путника несет? С кем «мею честь», как любит повторять англичанин Смит, наш мастер.

— Моя фамилия Кардаш, а зовут Петром, — ответил Пархом.

— Ну а я — Матусевич Кирилл Михайлович. Хозяин этого имения, — обвел вокруг рукой. — Вы ко мне держали путь?

— Да, к вам, к вам, Кирилл Михайлович. Извините, вы упомянули мастера-англичанина. А на вашем заводе много англичан?

— А как же! Хозяин Эльворти приехал в нашу страну из Англии, открыл здесь свой завод. Нашим зерносеям машины нужны — делает молотилки и сеялки, а разных подручных с собой привез, видите ли, у наших ума мало. Так он считает. Вот и ходит «мею честь», покрикивает на нас.

— И у нас так. Лет сорок тому назад ловкий англичанин Джон Юз обвел вокруг пальца князя Кочубея, откупил у него землю и право на сооружение завода. Князь ничего не соображал в коммерции, да и не хотел марать свои аристократические руки каким-то дымящим заводом. Юз выложил ему двадцать четыре тысячи фунтов стерлингов. Князь обрадовался и тут же промотал их в заграничных увеселительных заведениях, а Юз гребет и гребет себе денежки из нашей щедрой земли…

— Получается так, что мы с вами, гость, родственники. Вы ведь на Юзовском заводе работаете… или работали.

— И буду работать, — вставил Пархом.

— Понимаю. — На лице Кирилла Михайловича скользнула лукавая улыбка. — Так вот, я столярничаю на заводе мистера Эльворти, изготовляю разные деревянные детали для молотилки и делаю их райт-райт, как хвалит меня мистер Смит. По-нашему это значит хорошо-хорошо. Да что это я? — вдруг встревоженно вскочил со скамьи хозяин. — Я вас впервые вижу, и не знаю, и не слышал никогда вашей фамилии… Мне нужно пойти к куму. Простите, я вас провожу до калитки. Иван! Принеси мне из кладовки дрель, меня ждет дядя Макар, — решительно направился он к выходу на улицу.

— Кирилл Михайлович! Вот посмотрите. — Пархом вытащил из кармана паспорт. — Прочитайте, написано Петро Кардаш, а я не Петро. Честно вам признаюсь — я Пархом Гамай.

Кирилл Михайлович остановился.

— Иван! Отнеси дрель в кладовку. Идите поиграйте за домом. Пойдем сюда, — потянул Пархома к скамейке. — Человек, приходивший ко мне от луганских товарищей, назвал фамилию Гамай… Гамай…

— Я и есть Гамай… Значит, товарищи не успели передать, что дали мне…

— Новую фамилию, — уже приветливее посмотрел Кирилл Михайлович и улыбнулся.

Теперь выражение его лица было совсем другим. В темнокарих глазах светилась теплота и доверие. Аккуратно подстриженная борода делала Матусевича похожим на учителя гимназии или чиновника, но большие руки с узловатыми пальцами и сутулые плечи свидетельствовали о его рабочей профессии.

— Да… Это я виноват. Надо было сразу сказать, что Гамай.

— Нет, вы не виноваты. Раз вам дали такой паспорт и направили в наш Елизаветград, значит, где-то ниточка оборвалась. Вы ведь с дороги? Надо, наверное, подкрепиться. О! И моя половина идет. Знакомьтесь, Ксения Ивановна. А это товарищ из Луганска, Петр Кардаш. Я тебе говорил, что он придет к нам в гости.

— Очень рады, — подошла к ним разовощекая, улыбающаяся женщина с приветливыми серо-голубыми глазами. На голове у нее белел аккуратно повязанный платок. — Что же вы тут сидите, заходите в дом!

Позже Пархом не раз вспоминал гостеприимную семью Матусевичей. Кирилл Михайлович и Ксения Ивановна заменили ему родного отца и мать. Поставили топчан в комнатушке с небольшим окном. Больше года прожил у них Пархом. Кирилл Михайлович упросил Райт-Райта (так за глаза называли Смита) принять Пархома на работу. Он так настойчиво просил за своего «племянника-сироту», что мастер сказал: «Райт!» — и велел через пять дней привести племянника. Все эти дни дома по вечерам Кирилл Михайлович стоял с Пархо-мом у верстака, учил его тому, что должен делать подручный столяра, подсобный рабочий. «Племянник-сирота» дома сдал Кириллу Михайловичу экзамен на звание подручного.

— Вот теперь ты не прокатчик, а специалист по дереву! — поздно вечером объявил Кирилл Михайлович, еще и стопку водки поднес.

Выпили за то, что есть, за сметливого подручного, и за то, что будет, — еще неизвестно, как посмотрит завтра Смит на нового рабочего.

…Пархом стал к верстаку, а руки от волнения трясутся. Подошел Кирилл Михайлович, тихо прикоснулся к его плечу и неожиданно прошептал:

— Э! Да ты, парень, весь дрожишь. Это никуда не годится. Слушай меня. Крепче держи рубанок. Вот так! — начал показывать. — Разве уже забыл? Вчера же хорошо получалось. Выравнивай. Выравнивай, а потом замерь. Не волнуйся. Подручным у меня будешь.

В первый день Пархому поручили изготовлять деревянные стенки к молотилке. Доски сухие, шероховатые, кое-где с сучками. Кирилл Михайлович еще дома предупредил: если сучков много, доску надо отложить в сторону, она не пригодна, а если один сучок, то его следует аккуратно удалить и заделать отверстие, чтобы ничего не было заметно.

Пархом строгал до самого завтрака, так увлекся работой (хотел, чтобы мистер Смит не нашел ни одной дырочки, ни сучка ни задоринки, как говорил Кирилл Михайлович), что не заметил, как к нему подошли Смит и Кирилл Михайлович.

— Райт! Райт! Карашо! Карашо! — не вынимая трубки изо рта, пробормотал своим скрипучим голосом мистер Смит и даже похлопал Пархома по плечу.

Когда они завтракали, сидя у стены цеха, лакомясь молоком и ржаным хлебом, Кирилл Михайлович ласково посмотрел на Пархома и радостно произнес:

— Если мистер Смит сказал: «Райт! Райт» — считай себя полноправным рабочим на заводе Эльворти.

С этого дня Пархом осел в Елизаветграде и спокойно трудился. Значит, ему удалось запутать следы, уйти от полиции. Теперь можно было подумать и о свидании с Соней. Но как? Надо сделать так, чтобы не навлечь никакого подозрения на Сониного отца и на Соню. За два года он получил от Сони одно-единственное письмо, пересланное ему одним луганским знакомым, а ей написал два, подбодрил девушку, пообещав приехать в ближайшее время, и тогда… Даже захотелось танцевать, когда написал Соне, что тогда сыграют свадьбу. Пусть только она ждет его, а пока что…

А пока что Пархом был рад тому, что гостеприимная семья Матусевичей дала ему приют, и комнатушка, в которой жил он, казалась ему самым светлым дворцом. А как привязались к нему дети Матусевича! В солнечные воскресные дни он ходил с ними на реку Ингул удить рыбу, и сообразительный Аривончик учил Пархома ловить окуней и линей. И действительно, он был настоящим учителем, ибо сам так напрактиковался рыбачить, что можно было только удивляться. На рыбалку они ходили не только для того, чтобы отдохнуть и заполнить свободное время. Пойманная рыба являлась для них значительной добавкой в питании, ведь трудолюбивому столяру не хватало заработанных денег на содержание семьи — получал он по рублю в день, а надо было семью кормить, одевать и обувать. Хорошо, что Иван стал приносить какие-то копейки, да и жена подрабатывала, стирая белье у богатых чиновников и английских инженеров.

На первых порах у Пархома были деньги, чтобы заплатить Матусевичам за то, что кормили «нахлебника». Луганская партийная организация попросила константиновских товарищей дать ему деньги на железнодорожный билет и наличными пару десятков рублей на непредвиденные расходы. А когда стал работать на заводе, отдавал им почти весь свой заработок.

Пархом сдружился с сыновьями Матусевичей. Усядутся на берегу Ингула, забросят удочки и разговаривают. Любознательный и живой Аривончик интересовался всем — какие шахты видел Пархом, как под землей, в темноте работают люди, как на заводе делают рельсы. Особенно поражало Аривончика, как это можно так разогреть металл, чтобы вытянуть его в длинный брус, из которого потом получаются рельсы. Расспрашивал, почему Пархом покинул свою Юзовку. Но говорить об этом было нельзя, ведь они еще дети. Гляди, проговорятся и этим накличут беду на свою семью. Пархом рассказывал им, что любит читать книги, интересуется географией и жизнью людей, живущих в теплых краях, где никогда не бывает зимы. Такие рассказы Аривончик готов был слушать днем и ночью. Постепенно Пархом заводил разговор с детьми о людях, которые задумываются над тем, как сделать жизнь лучше, чтобы не было бедных, чтобы все имели вдоволь хлеба и не нуждались в одежде. А когда Аривончик допытывался, кто же эти люди, Пархом говорил, что писатели, и назвал Максима Горького. Повторял наизусть историю про Данко, который повел за собой людей, чтобы освободить от рабства, как Данко вырвал из своей груди сердце и осветил людям путь к свободе.

Не мог Пархом рассказать мальчикам о большевиках, о кровавом декабрьском восстании против царизма на донецкой земле и о том, что не просто так, из любви к путешествиям, оказался он в их тихом степном городе.

Еще одна интермедия

В долине Орельчанки светлоокая луна празднует победу над вечерними сумерками. Вынырнула на серебристо-лазоревой поверхности небесного океана и плывет, рассеивая волшебное сияние, радуя утомленную землю нежностью июльской тишины. Заглянула она и в сад старого учителя, пробилась сквозь густые ветви вишен и яблонь, освещая лица гостей. Опечалены они или притихли, думу думая? Или чем-то потрясены, или готовятся обсудить что-то очень важное? И во всем их облике какое-то спокойствие, навеянное торжественной тишиной. Может, слышатся им голоса орельчан, которые когда-то в вихре минувших десятилетий беседовали здесь в вечерней тишине после дневной работы в поле и на лугах. Голоса тех, что сажали здесь сады. Засевали зерном поля, трудились от зари до зари. Работали и мечтали о будущих днях, помня призывные слова поэта о том, что надо сообща готовить обухи и острить топоры. Работали, ощущая, как у них вырастали крылья для полета, ибо новая эпоха принесла им силу мысли и действия. А эту силу дала непостижимая вначале, а потом осознанная, родная и близкая партия, высеченная из кремня жизни мудрым человеком, который заглянул сквозь завесу столетий и понял, как добиться желанного счастья для всех тружеников.

Кирилл Иванович посмотрел поверх очков, окинув взглядом завороженных и убаюканных тишиной слушателей, осторожно закрыл тетрадь, рукой расправил листочек, выпавший из обложки, взял из коробки булавку и аккуратно приколол его к последней странице тетради.

Все молчали. Где-то в кустах залитого лунным светом сада встрепенулась спросонья птичка, а спустя минуту послышался отдаленный гул мотора — где-то в вышине ночного неба спешил из Харькова в Крым самолет.

Нонна Георгиевна что-то шепнула мужу, и он утвердительно кивнул, посмотрев на Самийла, сидевшего на скамье под ветвистой яблоней.

— Мы, наверное, пойдем домой, — отозвался Никанор Петрович, — да и хозяин уже устал…

— Что вы, Никанор Петрович. После того как я распрощался со школой, у меня не было таких приятных вечеров. Поверьте, я с особым желанием рассказываю вам об истории Запорожанки и о наших людях, ведь все это происходило у меня на глазах. Когда началась революция тысяча девятьсот пятого года, мне было двенадцать лет. Как сегодня помню налеты карательных отрядов на полтавские и харьковские села. Можно добавить еще несколько слов, или я утомил вас?

— Говорите, говорите, Кирилл Иванович! — попросила Нонна Георгиевна.

— Если мужчины молчат, значит, согласны с нашей гостьей. Я коротко, Нонна Георгиевна. Мой отец был кузнецом в селе недалеко от Запорожанки, его братья-крестьяне жили в Валковском уезде, что под Харьковом. К нам доходили слухи о том, что там в тысяча девятьсот втором году сам харьковский губернатор князь Оболенский усмирял восставших крестьян. Он был изощренным садистом. В его присутствии и по его приказу секли розгами сотни людей. Представьте себе, какие муки претерпели тогда наши люди. Избивали и мучили не только мужчин. Стегали розгами и женщин, и детей, тащили на экзекуцию стариков, едва волочивших ноги. А этот царский держиморда сидел на веранде и пил чай. Когда же ему казалось, что розгами бьют не так сильно, вскакивал с кресла, топал ногами, приказывал, чтобы били изо всех сил. Порой подбегал к старикам, сам лупил их нагайками и выдергивал волосы из бороды… А у нас на Полтавщине что делали? То же самое — секли розгами, убивали без суда. Недалеко от Запорожанки стражник застрелил помещичьего батрака, который жаловался на то, что нечем кормить малых детей. А в Бело-горе казаки стреляли в толпу, убив одного и ранив двоих рабочих. На этом я закончу свой рассказ о былом. Не гневайтесь, что так надолго задержал вас.

— Пойдем, дорогой прадедушка, — тихо произнес Самийло, осторожно беря под руки Хрисанфа Никитовича, поднимая его со скамьи. — В присутствии наших новых знакомых, пусть они будут свидетелями, заявляю — я не знал, прадедушка, всего из твоей биографии и из истории нашего края. А сегодня узнал о том, какие муки тебе пришлось претерпеть, низко тебе кланяюсь. — И Самийло стал опускаться на колени.

— А ну-ка поднимись! Зачем эти поклоны? — строго сказал Хрисанф Никитович. — Я ничего особенного… и, как вы говорили, Кирилл Иванович, ничего героического не сделал, а жил, как и все наши люди живут.

— Нет, дорогой прадедушка. Вы сделали много. А мой двоюродный прадедушка Пархом Никитович разве не герой? Он же в Горловке в тысяча девятьсот пятом году был на баррикадах! Да он, мой дорогой прадедушка, в том же грозном тысяча девятьсот пятом году вступил в партию большевиков. Я и не знал, что в нашем роду Гамаев есть коммунисты с дореволюционным стажем!

— Теперь будете знать, Самийло Ананьевич, — сказал Никанор Петрович. — Я и сам в вашей Запорожанке будто познакомился с живыми страницами истории. Будет что рассказать на лекциях студентам.

— Дорогие мои! — вмешался в разговор Хрисанф Никитович. — А сколько еще интересного можно найти в новых тетрадях Кирилла Ивановича!

— Не хвалите заранее мои записи, — отозвался Кирилл Иванович. — Пускай люди прочитают и сами выскажут свое мнение.

Сказание четвертое

Июль месяц в этом году был жаркий и знойный. Солнце немилосердно жгло рожь и пшеницу, ячмень и гречку. Вечером Никита Пархомович ходил посмотреть на свою ниву с дозревавшей рожью. У него было три десятины земли, выделенной ему и двум его сыновьям — Пархому и Григорко. Хрисанфу дали две десятины земли — на него и малолетнего сына Алексея. Хрисанф жил отдельно, у него было свое хозяйство. Пархому и Григорко нарезали наделы рядом с отцовским участком. Пархом хотя и работал в Юзовке, но числился за двором Гамаев, а Григорко в то время, когда наделяли земли да печатали экспликации, служил артиллеристом в Киеве. Ефрейтор Григорко Гамай вернулся домой и стал владельцем десятины, которую преподнесли ему господа землеустроители по милости государя императора, и за нее он должен был, как отец и односельчане, да и все крестьяне империи, выплачивать деньги до тысяча девятьсот двенадцатого года. Так изволил распорядиться царь-«освободитель»: вносите, мужики, выкупные платежи в течение сорока девяти лет. Из этих добытых тяжелым трудом крестьянских копеек и рублей составлялись миллионы, и текли они денежной рекой в царские и помещичьи карманы. Хитро и ловко обманул царь мужиков: нате вам землю, но за нее платите безотказно. И платили вплоть до тысяча девятьсот седьмого года. Платили бы и дальше, если бы не революция тысяча девятьсот пятого года. Революция так напугала царей, царевичей и всех их прихлебателей, что они отменили мошеннические поборы. Власть имущие за сорок четыре года успели выудить у крестьян почти четыре миллиарда рублей, а земля, за которую они получали деньги, стоила (когда ее продавали) по ценам тех времен в четыре раза дешевле. Вот столько уплатили помещичьи, удельные крестьяне за волю и землю, которую им преподнес проклятый народом самодержец Александр Второй.

Однажды вечером Никита Пархомович и его сыновья Хрисанф и Григорко подсчитали, сколько они внесли денег в царскую казну. И пришли к выводу, что царские вампиры выудили у семьи Гамаев почти две тысячи рублей. По сорок пять рублей каждый год… А их где-то надо было взять, где-то заработать.

Никита Пархомович посмотрел на сыновей, а потом на Марию Анисимовну и Лидию.

— Что же, дети мои, не будем вспоминать о том, что прошло. Давайте поговорим о сегодняшнем. Завтра начинаем жатву. Не смотрите на меня так, хлопцы. Я говорю — начинаем. Выйдем и я, и мама. — Мария Анисимовна кивнула головой в знак согласия. — Я уже отбил косу. За мной будет вязать снопы мама. Что ты хочешь сказать, Г ригорко?

— Отец! А зачем это маме идти вязать снопы? Ей уже шестьдесят шесть лет, в такие годы нечего ей тащиться в поле, да еще снопы вязать!

— А ты ее сам спроси.

— Можешь не спрашивать, сынок, — обняла Мария Анисимовна Григорка.

— Нет, спрошу вас, мама. Я сказал, что вам…

Но она не дала ему договорить.

— Да, мне уже шестьдесят шесть, ты об этом хотел сказать? Молчишь? А отцу на семь лет больше. Он собирается завтра идти на жатву, а я не могу без него одна сидеть дома. Да, Никита Пархомович?

— Да. И хочу сказать, что лучшей вязальщицы, чем наша мама, я не видел в Запорожанке. Что думаете вы, ты, Хрисанф, и ты, Лидия?

— Я… что… Если мама хочет, пускай идет. Только тяжело уже вам, — смущенно посмотрел Хрисанф на мать.

— А вам не тяжело было, когда страдали в ссылке? Тогда я и косу брала в руки. Мы с Лидой сами и косили, и вязали.

— Так это же было восемь лет назад. А теперь?

— Я недолго буду вязать, сынок. Только начну. Может, полкопны свяжу.

— Слышали, дети? Значит, завтра выходим на ниву Хрисанфа. Общими силами дня за два уберем, а потом и за наше возьмемся. Григорко пойдет убирать помещичий хлеб, приказчик звал скидальщиком на косилку.

— И вы без меня будете работать на своем поле? — будто даже возмутился Г ригорко.

— Без тебя, сынок, — лукаво глянула на него Мария Анисимовна. — За тобой некому вязать. Ты до сих пор вязальщицу не нашел.

— Мама!

— Что «мама»? Не оправдывайся. Я тебя не браню. Не нашел до сих пор пары, это твое дело.

— Мама! Вы же знаете, до призыва не встретил хорошую. А в солдатах было не до того… Когда вернулся домой…

— Тоже не встретил, Григорчик, — улыбнулась Мария Анисимовна, — трудно, конечно, найти…

— Мама! Не будем говорить об этом… Ну, трудно… Нет у вас невестки, нет вязальщицы.

— Григорчик! Ты же знаешь свою маму. Мне не нужна вязальщица. Не нужна. Я хочу, чтобы у тебя была жена. Слышишь? Я хочу, чтобы об этом все знали — и отец, и Хрисанф, и Лидия. Тебе уже пора жениться. Двадцать семь лет прожил. Не бывало такого в селе, чтобы до таких лет парень ходил холостым. У тебя должна быть жена.

— Будет, мама.

— Вот и хорошо.

— Я уже встретил… Познакомился, когда ездил к Пархому в гости в Юзовку. Она просила немного подождать, у нее мать больна.

— Сынок, сынок, поступай как сам знаешь. Если любишь и она тебя любит…

Мать и сын с минуту стояли молча. И другие Гамаи молчали. Тогда отозвался отец:

— Значит, завтра на работу. Через два дня праздник. В Запорожанке в этот день всегда отмечают престольный праздник пророка Ильи. Ко мне приходил новый диакон и так затянул своим басом «Величаем тя, святой пророче божий Илья, и почитаем еже на колеснице огненней», даже стекла в окнах задребезжали. И отец Серафим сказал мне: «Вы, раб божий Никита, не ходите в церковь, так я сам к вам домой зашел, чтобы спеть в честь пророка Ильи». А я ему в ответ: «Пойте, отец Серафим, действительно не хожу в церковь, времени не хватает». А он лукаво посмотрел на меня и таинственно прошептал: «Знаю, почему святой храм не посещаете. Потому не бываете, что там церковным старостой Кудлаенко, который вас в острог отправил. Опасайтесь его, он подбивал и меня, служителя господнего, чтобы я к вам присматривался и ему обо всем доносил».

— Не успокаивается, гад ползучий! — воскликнул Григорко. — Разрешите, отец, я его так проучу, что он на четвереньках домой поползет.

— Не трогай этого подлеца, не марай своих рук, Гри-горчик.

— Я ему никогда не прощу того, что он загнал вас в тюрьму.

— Это похвально, что ты за отца и брата так переживаешь, но эту гадину не трогай. Люди накажут, дождется своего.

Никита Пархомович поднялся рано, до восхода солнца, тихонько встал с постели, чтобы не разбудить Марию Анисимовну. Но не успел сделать и двух шагов, как услышал голос жены:

— Никитушка! Я не сплю. Не ходи на цыпочках. Пойди разбуди Григорчика, ему в сарае сладко спится на свежем воздухе. Пускай встает, а я завтрак быстро приготовлю. Хочу, чтобы мы втроем шли по улице. Пусть люди глядят на нас и завидуют. Все наши сыновья как соколы — и красивые, и работящие, и приветливые, и не гуляки. Гамай хоть куда! — довольно улыбнулась она.

Никита Пархомович вышел во двор, потянулся, глубоко вдохнул целительный воздух, настоянный на скошенной и привялой траве в саду, на вишневых и яблоневых листьях, чуть влажных от легкой утренней росы. Направился в сарай и замер на месте. В это время мимо их двора проезжал на фаэтоне волостной старшина Василий Андреевич Безрукавный. Натянув вожжи, остановил лошадей. При встрече с Никитой Гамаем он всегда здоровался с ним. Даже после возвращения Гамаев и Голуба из ссылки Безрукавный учтиво раскланивался с ними. И они ему отвечали так же почтительно. Самый главный начальник волости, а, вишь, не брезгует простыми людьми. Живет на хуторе, на земле, которую скупал его отец, мозговитый и ловкий кулак. Мозговал, мозговал и наскреб себе десятин пятьдесят земли. Степенный, важный хозяин Андрей Безрукавный. Нанимает батраков, пусть ухаживают за десятью парами волов да пятью парами лошадей. А его сынок, «хозяйское дитя», на волостном сходе, где собирались такие же, как старый Безрукавный, был избран волостным старшиной. Василий и не старый еще, но и не молодой — мужчина лет тридцати пяти. Служил канцеляристом в Белогоре, умел и прошение написать, и доброе слово людям сказать, и улыбнуться приветливо. Так вел он себя и с батраками, голоса не повышал никогда, зато если батрак провинится, жиганет нагайкой по спине так, что тот и опомниться не успеет. Ударит и ласково улыбнется: ничего, мол, погладил тебя слегка, будешь послушнее, будто шутя приласкал.

Ткнул пальцем в плечо кучера и вышел из фаэтона. Направился во двор Гамая, приветливо улыбаясь. «Почему это он так приветлив? — подумал Никита Пархомович. — Да к тому же явился ни свет ни заря, еще и солнце не взошло, а старшина уже на ногах».

— Здравствуйте, Никита Пархомович! — произнес тот, подходя к воротам и протягивая руку с блестящим кольцом на указательном пальце.

Никита Пархомович смущенно потер о штаны свою руку и подал старшине.

— Удивляетесь, почему так рано? — показал свои белые зубы старшина. — Весьма спешное дело. Вот, только что привезли из Белогора пакет! — показал красный конверт. — Война будет! Приказ о всеобщей мобилизации. Так что готовьте своего сына. Ведь он недавно из армии пришел.

Вначале Никита Пархомович остолбенел. Словно молотом ударили по голове. Потом подумал: «Это же и Григорка, и Пархома заберут».

— Война? А с кем же, Василий Андреевич?

— С кем? С германцем. В газетах написано, что где-то убили австрийского царевича или королевича, вот и начинают воевать.

— Так пускай разузнают, кто убил, — не выдержал Никита Пархомович. — Наверное, поссорятся между собой да и помирятся.

— Ничего не знаю. Приказ вот тут! — похлопал по конверту. — Мобилизация! — И, еще раз пожав руку Никите Пархомовичу, уехал.

Мария Анисимовна не выходила из хаты, но, стоя у открытой двери сеней, все слышала.

Война! Мобилизация! Как стояла, опершись о косяк, так и замерла на месте. Григорчик! Пархомка! Это же и их заберут на эту проклятую войну. Мобилизуют и погонят. Посчастливится ли ей увидеться с Пархомкой? В позапрошлом году он приезжал домой на недельку. Наговорилась с ним, нагляделась на него. Приезжал не один, а с женой. Она понравилась Марии Анисимовне и Никите Пархомовичу. Приветливая и пригожая, а что с норовом и ершистая, когда что-то ей не по душе, это не порок. И Мария Анисимовна очень легко урезонила соседок-кумушек, пытавшихся перемывать косточки Соне, осуждать ее: зачем нужна в хозяйстве такая невестка, которая не может ни борща сварить, ни картошку прополоть, да и корову не умеет подоить, боится подойти к ней. Мария Анисимовна так отчитала их, что они прикусили языки. Люди добрые! Неужели родители должны подыскивать невестку и проверять ее способности — умеет ли она борщ варить и коров доить? Да и кому нужна такая невестка, которая от шестка не отходит да только печкой занимается. Нынче другое время, дело идет к тому, что невестки не будут кланяться свекровям, боясь остаться без куска хлеба. Вот и неукротимый и любимый, смелый и дорогой сын Пархомка не приглашал родителей идти с хлебом-солью на смотрины или на сватанье. Сам нашел себе суженую и уже после их обоюдного согласия привез свою жену показать родителям. Чтобы они благословили уже созданную новую семью. Что будет теперь? Пархомку возьмут на войну. А что же будет с Соней? Григорчик еще не женат. Уйдет на войну холостым, но и за него переживают родители.

За минуту, пока Никита Пархомович стоял у ворот, провожая глазами старшину, о многом передумала Мария Анисимовна. И молниеносно проносившиеся в голове мысли так встревожили ее, что, переступив через порог сеней, она дальше не могла сделать и полшага. Остановилась, глядя на мужа неподвижными глазами. От страха ей свело ноги. Никита Пархомович подбежал к жене и взволнованно произнес:

— Маша! Что с тобой? — Схватил ее за руку, посмотрел в побледневшее лицо. — Что с тобой? Что у тебя болит?

— Я все слышала… Война…

Никита Пархомович обнял ее и прошептал:

— Да. Война… Надо будить Григорчика.

— Не надо! Пускай хотя сегодня поспит лишний час, — тихо промолвила и тяжело опустилась на скамью.

В тот день Гамай не пошли в поле жать хлеб. Мария Анисимовна принесла из кладовой квашню и поставила тесто, чтобы испечь свежий хлеб и завтра утром дать Григорчику на дорогу. Уже дважды ходили по дворам десятские, напоминая новобранцам, чтоб на рассвете явились на сборный пункт, откуда их отправят в город. Такой приказ уездного воинского присутствия.

По улицам бегали мальчишки, узнавали новости и сообщали их отцам и матерям, братьям и сестрам:

— Сказывают, что германцы двинулись на нашу землю.

— А царь какую-то бумагу написал.

— Какую бумагу? Не бумагу, а манихвест.

— Сашко, кучер из экономии, повез господам газету с почты. Кричал, сидя на коне.

— Не кричал, а читал.

— Читал и выкрикивал: «Война!»

Пожилые запорожане, собиравшиеся на свои нивы или на господские поля, теперь побежали спозаранку в лавку, где продавали водку.

На улицах и у ворот шел оживленный разговор:

— Эй, кум! Пошли в монопольку!

— Иду, иду.

— Да возьми побольше кошелку, сыновей же провожаешь.

— У меня такая сумка, что в нее десять кварт влезет.

Но чем ближе подходили к монопольке, тем меньше было слышно бодрых возгласов. У закрытых дверей монопольки скопились люди. Они молча посматривали на стражника, который неподалеку гарцевал на чалом коне, держа в руках винтовку.

— Что такое? Почему закрыта монополька? — загудел простуженным басом Лаврентий Голуб.

Ему ответил старик в полотняных штанах и с толстой палкой в руке:

— Говорят, что царь запретил продавать водку.

— Как это запретил? — закричал Лаврентий Голуб. — А если мне надо сына провожать на войну. Всегда так было — во время призыва монополька до самого вечера торговала. А теперь мобилизация. Наши дети идут воевать за веру, царя и отечество. Открывай! — Он ударил ногой в дверь.

— А ну-ка прочь отсюда, каторжник! — заорал на него стражник. — Я тебе открою!

— «Каторжник»? Ах ты червь вонючий! — Лаврентий вырвал из рук старика палку и бросился к стражнику. — Да я тебе за «каторжника» голову снесу! А ну попробуй выстрелить!

Стражник пришпорил чалого и поскакал к церкви.

— Где монопольщик? — не унимался Лаврентий. — Спрятался в хате? Пойдем вытащим его.

— Я тут! Я тут! — отозвался стоявший за воротами купец Безгубый, выставив свой круглый живот и подергивая бородку. — Побойся бога, Лаврентий Маркович. Рад бы душевно, но приехал становой пристав и отобрал ключи. Вот крест святой! — Он быстро перекрестился. — Мне что? Я охотно торговал бы, а пристав сказал, что царь в манифесте написал. Я люблю коммерцию, чтобы деньги в обороте были, хе-хе-хе, а не лежали без пользы в карманах и за пазухами.

Долго еще бушевало на ярмарочной площади разыгравшееся народное море, до вечера не расходились люди, не веря монопольщику. А на закате солнца пришли сельский староста и писарь.

— Слушайте, православные! Поверьте мне — монополька арестована. Господин писарь ездил в волость, чтобы разузнать.

— Что же он узнал?

— Не брешите!

— Обманешь — ноги оторвем!

Писарь, низкого роста мужичонка с красным, как перец, носом и остренькой бородкой, похожей на пучок мочалы, вышел вперед, тонко кашлянул и сказал:

— Господа обчество! Вот смотрите — крест кладу! — Он широким взмахом руки приложил пальцы ко лбу, к животу, к правому, а потом к левому плечу. — Был в волости. По тилихвону приказ прислали…

— По какому тилихвону?

— Что это еще за чудо?

Староста поднял руку:

— Тилихвон — это такая штука… кричишь в блестящую трубку, а тебя слышат аж в городе.

— Знаем — столбы сами ставили!

— Про монопольку скажи!

— Скажем! Сейчас писарь прочитает.

Писарь развернул лист бумаги и прочитал, что волостные старшины и старосты обязаны запретить продажу водки. Нельзя продавать ни одной бутылки. Полиция должна повесить замки на дверях и ключи забрать с собой. В Запорожанке ключи взял становой пристав и поехал в волость.

Вечером все Гамай собрались в доме отца. Хрисанф с Лидией, тринадцатилетним сыном Алексеем и восьмилетней Оксанкой, дочь Мария с мужем Епифаном и детьми — четырнадцатилетним Сидором и десятилетней Аринкой.

Марии Анисимовне помогали накрывать на стол дочь, внучки и невестка, расставлявшие миски с огурцами, помидорами, салом, жареной картошкой, пирожками. На столе красовался только что принесенный из погреба студень.

Мужчины сидели на завалинке и курили, а дети гоняли на выгоне мяч.

Опечаленный Никита Пархомович сидел молча. Не начинали разговора и младшие. Нарушил молчание Григорко, начав с шутки:

— Хрисанф! Тебе так и не пришлось понюхать японского пороху. Увильнул. Молодец! Как говорил наш покойный односельчанин дед Андрон: «Пускай сосед берет винтовку, а я дома возьму бабу на изготовку».

Отец сурово посмотрел на Григорка.

— Отец, не смотрите на меня так строго. Это не я придумал, а дед Андрон, — сказал Григорка отцу.

— Ну и словечко придумал Григорко — «увильнул»! Зачем мне было увиливать? Мне тогда было двадцать девять лет, в армию брали до двадцати семи. Для армии мы были уже старыми. Да оно и к лучшему. Думаешь, я переживал, что меня не угнали на войну с японцами?

— А ты думаешь, Хрисанф, что я рвусь на войну?

В разговор вступил Епифан:

— Меня вот совсем не брали В' армию. Пошел я в город на призывной пункт, а пучеглазый доктор начал мять мой живот, потом полез пальцами пониже, а я как закричу. Он аж присел и спрашивает: «Тяжелые мешки носил?» «Носил, — говорю, — и не мешки, а пятипудовые кули с пшеницей и рожью». Тогда доктор подозвал к себе мордастого офицера и сказал ему какое-то хитромудрое слово, а затем подошел ко мне и говорит: «У тебя, братец, грыжа, отпускаем по чистой». Вот так-то было. Ну и долго наши женщины возятся, уже и живот подтянуло.

— Тебе, Епифан, поскорее бы к столу, чтобы опрокинуть чарку, — посмотрел на него, покачав головой, Никита Пархомович.

— Вот и неправду говорите вы, мой хороший тесть. Царь запретил продажу водки. И вы ходили в монопольку, а там на двери замок.

— Ну и что?

— А то, что на столе будет закуска — и сало, и огурцы, и хлеб, а пить придется воду.

— Я сейчас вытащу из колодца холодненькой, — услышав слова Епифана, переступила порог Мария Анисимовна.

— Куда вы, мама? — остановил ее Григорко. — Еще чего не хватало. Столько мужиков, а вы беретесь за ведро.

— Спасибо за водичку, золотая моя теща, у нас есть свой колодец, — вскочил с завалинки и согнулся в поклоне Епифан. Он привык гнуть спину, служа в Белогоре у купца приказчиком. Привык кланяться покупателям и дома любил порисоваться. — Вот, посмотрите! — Он вытащил из кармана широких полотняных шароваров бутылку водки. — Видите? Стыдно идти в гости с пустыми руками. Свояка родного провожаем. Да и у Никиты Пархомовича что-нибудь да найдется. Пошли в хату. Выпьем в последний раз, помянем монопольку.

Если бы Мария Анисимовна спросила себя, спала ли она в эту ночь, то, наверное, не смогла бы твердо ответить. Долго сидели за столом. Починенная Пархомом кукушка уже прокуковала двенадцать, дети дремали в углу на лавке, а взрослые все еще сидели. Хотя разговор и не клеился, но в него, как щепки в угасающий костер, подбрасывали слова то старшие, то младшие. Вставлял свое и Епифан-пустомеля. Выпив лишнего, он стал что-то нести о своей грыже, пытался закатать штанину, но жена дергала его за рукав сорочки, и он снова хватался за чарку. Григорко почти ничего не сказал. Он выпил одну небольшую рюмку и больше к ней не прикасался. Его тревожили скорбные глаза матери. Она, будто сонная, приносила и ставила на стол огурцы, сало, спелые помидоры, часто останавливая свой печальный взор на сыне. Григорко видел, что мать переживает. Мария и Лидия тоже заметили, что Мария Анисимовна не в себе.

Только в конце этого грустного ужина зашла речь о войне.

— Не знаю, как вы, — окинув всех взглядом, произнес Никита Пархомович, — но я думаю, что эта война нам нужна как прошлогодний снег. Воевали с Японией, ну и что?

— Ничего, — отозвался Хрисанф, — говорил один мужик, что Россия заработала на этой войне дырку от бублика.

— Очевидно, и с немцами так воевать будем… Нам отсюда не видно, пусть у царя и министров в Петербурге голова болит. Если решили воевать, значит, на что-то надеялись. И мне в Мезени говорил один разумный человек, что мы так оконфузились в войне с Японией, что не скоро очухаемся. И очухаемся ли, неизвестно. Большое горе ждет нас. Жаль мне наших детей.

Услышав эти слова, Мария Анисимовна еще ближе придвинулась к Григорку, взяла его за руку.

— Жаль, — продолжал Никита Пархомович, — зачем их отправлять на войну? За что воевать?

— А если побьем немцев, тогда заберем их Германию, — сболтнул Епифан.

— Зачем нам нужна их Германия? — возмущенно произнес Никита Пархомович. — Ты думаешь, что говоришь?

— Думаю. Мария утром бегала в церковь. Отец Петр читал проповедь и говорил, чтобы бог даровал победу христолюбивому воинству. Будем молиться.

Тут же отозвался Григорко:

— Ходи молись, Епифан, может, бог тебе поможет. Когда я был в Юзовке, то слышал от людей, что в войне с Японией потерпел поражение не народ, а царизм, все те, кто царю пятки лизал.

— Да ты очень грамотным стал, побывав в Юзовке, — огрызнулся Епифан.

— Люди научили.

— Смотри, чтобы не было того, что с отцом.

— А ну-ка замолчи, Епифан! — разозлился Никита Пархомович. — Не твоего это ума дело, и не суй свой нос туда, куда не следует… Да держи язык за зубами. О нашем сегодняшнем разговоре никому ни гугу. Понял?

— Я что, — тряхнул нечесаными волосами Епифан. — Я никому ни единого слова. Я знаю, что это страшно.

— А коль знаешь, то молчи, — сурово произнесла Мария Анисимовна.

— Буду молчать! Ей-богу, буду молчать! — быстро поднялся со скамьи Епифан.

Он побаивался Марии Анисимовны, трепетал перед нею, потому что ему однажды досталось от нее на орехи. Когда у Марии родился первый ребенок, Мария Анисимовна пришла к ним домой и так отколотила его за побои дочери, что после этого он даже вида тещи стал бояться.

Расходились не прощаясь, ведь вскоре рано-ранехонько встретятся на площади на сборном пункте, откуда мобилизованных должны отвезти в Белогор, к воинскому начальнику.

Хотя царь и запретил торговать водкой, но сельчане нашли вход в заветную лавочку. С улицы висел на монопольке замок, и окна были закрыты ставнями, а водка незаметно исчезала с полок. Хозяин монопольки в это время не появлялся на улице, а незаметно заходил в лавку с черного хода и молча подавал то полкварты водки, то пять, а то десять бутылок, а более настойчивым огромную пузатую четверть. Покупатели тоже не выходили на улицу, а через перелаз перескакивали в соседнюю усадьбу деда Миргородского, а потом через калитку в вишневом саду сворачивали в переулок и уже оттуда шли кому куда надо. Стражника на месте не было, он скрылся в неизвестном направлении. Вечером, вернувшись со сборного пункта, куда он ходил напиться воды, он обнаружил, что его конь исчез. Это было суровым предупреждением. А через мгновение над головой просвистел обломок кирпича и врезался в стену пожарного сарая, возле которого он оставил своего коня. Перепуганный насмерть стражник пешком отправился в волость, где и рапортовал уряднику об исчезновении коня и о подозрительных людях, шатавшихся у монопольки. Это нерадостное сообщение начальство восприняло на удивление спокойно. Урядник посоветовал пока что никому не говорить о таинственном исчезновении коня, да и о монопольке помалкивать. «Напрасно я послал тебя в Запорожанку, — пробормотал урядник, — послушал господина Костромского. Нас всего трое на всю волость. Господин Зюка хотел, чтоб ты попугал строптивых запорожан. Он думает, что это пятый год. Пускай забудет о том времени и уезжает на лето в свои крымские палаты и там прохлаждается, поскольку к французским морям немец закрыл ему дорогу… Иди спать к своей Онисии, а утром приходи сюда, надо следить за порядком, ведь новобранцы и возле волости всю монопольку потихоньку обчистили».

Сколько помнят старожилы, никогда еще не было в Запорожанке такого печального и шумного утра, с плачем и слезами, с песнями и танцами. Перед рассветом все жители села двинулись к сборному пункту. Почти из каждой хаты кто-нибудь уходил на войну — сын, муж или брат.

Ни свет ни заря заплакала, заголосила Запорожанка. Мобилизованные протирали глаза, умывались холодной водой и наскоро опохмелялись, затем затягивали известную всем грустную песню «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья», вначале пели тихо, а потом все громче и громче. Прежде во время призыва на действительную службу гуляли не день и не два, ведь об этом знали заранее, а тут о мобилизации объявили неожиданно, и проводы сократились до одного дня.

Гамай вышли из дому, когда из-за горизонта выплыла на свой небесный путь половина багрового светила. Мария Анисимовна остановилась у ворот и глядела, как медленно поднималось в безоблачном небе солнце и постепенно превращалось в огромный ярко-красный шар.

— Пойдемте, мама, — сказал Григорко, прикоснувшись рукой к плечу матери.

Рядом с ним стоял Никита Пархомович, держа приготовленную для сына сумку.

— Пойдем, сынок. А я засмотрелась на восходящее солнце и вспомнила давно прошедшие дни. Отец помнит, — бросила она нежный взгляд на Никиту Пархомовича, — как мы с ним иногда вместе встречали восход солнца, когда я приехала в Запорожанку. Часто мне не спалось, я поднималась на заре и тихонько будила отца. Он вскакивал с постели, быстро одевался и выходил со мной во двор. Мы долго стояли, молча встречая восход ярко-красного солнца. Я с восторгом наблюдала рождение дня. Разве могла тогда подумать, что вот в такое солнечное утро буду провожать тебя, мой сынок…

Умолкла и заплакала, вытирая слезы платком. Никита Пархомович молча обнял ее и сказал:

— Не плачь…

— Я не плачу… Слезы сами катятся из глаз. Никитушка мой, — прижалась она к мужу. — Гришутка, родной! — крепко обняла и сына. А он нежно прильнул к матери.

Люди шли и шли к сборному пункту, пели и плясали. Они видели стоявших у своего двора Гамаев, но, здороваясь, не удивлялись, почему Гамаи стоят обнявшись. Понимали — тяжело прощаться с родным сыном, уезжающим куда-то далеко, на проклятую народом войну, откуда люди возвращаются калеками, а многие навеки так и останутся на чужой земле и никогда не увидят ни орельчанского приволья, ни лазурного полтавского неба.

— Пойдем, сынок, — взяла Мария Анисимовна за руку Г ригорку.

Они шли не спеша, а следом за ними шагал Никита Пархомович. Их догнали Хрисанф с женой и детьми, Епифан с Марией, следом за которыми неслись их чада.

— Тяжело на душе, — вздохнула Мария Анисимовна. — Тяжело провожать на войну. Хрисанф уходил в солдаты, когда не было войны, да и ты, Григорчик, служил в мирное время. А сегодня… Сегодня тебя снова призывают… Увидимся ли, сынок. Я хочу… — И не досказала, зарыдав.

А на площади уже толпились сотни запорожан. И пели, пели. Каждый кружок затягивал свою песню. Шум стоял такой, как будто вместе собралось десять ярмарок. По площади плыла бурная река рыданий, причитаний, воплей:

— Ой, сынок ты мой, сынок!

— На кого же ты меня покидаешь!

— Дай гляну в твои ясные глаза!

— Иван! Ой, Иван! Да куда ты едешь?

— Да чтоб он сквозь землю провалился, проклятый германец!

— Пиши, мой сыночек, письма-весточки!

— Неужели ты уйдешь и не вернешься!

Мобилизованные раскраснелись от волнения, от объятий родных, от водки, выпитой с похмелья, не закусывая.

А на шляху выстроилась длинная вереница телег. На телегах лежали солдатские пожитки — сумки, свитки, пиджаки. Деды и отцы мобилизованных ходят около возов и молча поглядывают на необычную человеческую толпу, стегают кнутами по усохшим кустам молочая.

К толпе присоединились и Гамай. Мария Анисимовна не выпускает из своей руки теплую руку Григорка, шепчет ему:

— Береги себя, сынок… Береги… Я ведь сегодня двоих вас провожаю — тебя и Пархома. Чует мое сердце, что и он тоже идет на войну. А сердце никогда не обманывает меня. Заберут его в солдаты непременно… Рассказывал он мне, когда гостил у нас, что полиция и начальство отправляют непокорных в солдаты… А теперь война… Всех бунтовщиков первыми погонят… И Пархома… Я вас обоих провожаю. Дай я поцелую тебя, Григорчик, за него, за моего Пархомку ненаглядного. Неси материнское благословение и ему, может, придется с ним встретиться… Возвращайся домой обязательно. Слышишь? — И зарыдала, не в силах произнести больше ни слова.

Никита Пархомович молча обнял сына и трижды поцеловал. Не мог ничего сказать. Подавлял в себе боль, печаль, горе.

После родителей с Григоркой прощались Хрисанф и Епифан, их жены и дети. И целовали, и плакали, и долго смотрели на него. А Епифан пришел со своими припасами. Вытащил из кармана полкварты и металлическую кружку.

— Ну, Григорко! Надо на дорогу, чтобы колеса да оси не скрипели. Бери! — налил в кружку водки.

Мария Анисимовна кивком головы разрешила сыну. Григорко взял кружку, надпил немного, поморщился и выплеснул водку вверх.

— Что ты сделал?! — завопил Епифан. — Такое добро! Теперь же нет монопольки!

— Считай, что я выпил. Не сердись, Епифан. Вернусь — тебе полную кварту поставлю.

Староста вышел на крыльцо и громко произнес:

— Люди добрые! Прощайтесь! Пускай воины садятся на телеги. Пора ехать.

Тысячеголовая толпа пришла в движение. Еще громче зарыдали и заголосили женщины, причитая:

— Ой, сынок, сынок мой!

— Любимый муж мой!

— Да куда же вас везут, куда вас гонят!

— Посмотри на ребенка. Посмотри!

И двинулись с площади. Шли, покачиваясь, мобилизованные, окруженные большой толпой сельчан. Из-под тысячи ног поднимались клубы пыли. А люди все шли и шли. Шли и рыдали молодые жены и старые матери. Заливались плачем младенцы на руках молодиц. Дети не понимали, что творится вокруг, и поэтому громко кричали. Со страхом перекочевывали они из рук матерей в отцовские. А отцы, целуя их, снова передавали матерям. Дети поднимали крик, и никто не унимал их, потому что матери сами рыдали, не вытирая слез, держась за мужей, захмелевших от водки и от горя.

В толпе шли и Гамаи, взявшись крепко за руки, чтобы не потеряться. Уже миновали околицу и вышли в поле, шагали мимо нив ржи и пшеницы. Шумела колосьями безбрежная нива, а хлеборобы забыли о жатве, о косах и граблях, уходили куда-то далеко от родных наделов. Шли задумчивые, под аккомпанемент печальных рыданий. Шли и думали: возвратятся ли домой, чтобы, расправив плечи, размахнуться косой и пойти, пойти ручка за ручкой, кладя на стерню золотые стебли с тучным колосом. Не один мысленно брел вдоль поля со спутницей косой и слышал, как врезается она в желтую стену зрелой ржи — дси-дси-дси-дси.

Шли, витая мыслями где-то далеко. И вдруг услышали, как Григорко Гамай, приблизившись к своему наделу, исступленно закричал:

— Земля моя! Рожь моя! Прощайте! Я вернусь! — и упал на обочину дороги, целуя жесткие стебли, припадая губами к тяжелым колосьям.

Запорожане растянулись вдоль дороги длинной колонной.

Увидев, что остановился Григорко, завтрашние солдаты, словно по команде, бросились к тем участкам, где проходили в этот момент. Более двухсот мобилизованных упали ниц перед созревшими рожью и пшеницей, ячменем, овсом. Целовали колосья и срывали их себе на память, старательно завертывали в чистые тряпочки, заменявшие им платочки, и прятали в карманы.

Староста ехал впереди на бегунках. Остановил своего коня, оглянулся, сошел на дорогу и терпеливо ждал. В эту минуту сердце его тронула жалость к своим односельчанам, из которых многие не вернутся домой, чтобы поклониться родной земле.

Когда после долгих мытарств Пархом все-таки вернулся в Юзовку, становой пристав сразу вспомнил о нем. Получив донос от своих прислужников о возвращении прокатчика Гамая, он прежде всего поинтересовался, где тот остановился. Узнав, что Гамай женится на дочери рабочего завода Боссе, успокоился. «Пускай играет свадьбу, — потирал от радости руки. — Значит, повзрослел. Будет послушным. Набегался. Теперь возле жены сидеть будет. Одним бунтовщиком станет меньше».

Сыграли скромную свадьбу.

Пригласили ближайших родственников семьи Кагарлыков. Перед свадьбой отец Сони Николай Пафнутьевич сказал Пархому:

— Послушай, мой долгожданный зять! — Он особенно подчеркнул слово «долгожданный», потому что Соня долго ждала своего Пархома, целых шесть лет! — К тебе присматривается полиция, да и меня на заводе не очень-то любят. Кроме того, ни у меня, ни у тебя нет лишних денег. Давай устроим скромную свадьбу. Кто у тебя тут есть из родственников или знакомых?

— Не так много. Я думаю пригласить одного земляка. Очень хороший человек, на шахте номер пять коногоном работает, Максим Козырь, дразнят его «цыганом».

— Так это хорошо! Коногон, простой рабочий. Тихий, смирный?

— Тихий.

— Значит, полиция не придерется. А водку хлещет?

— Так же, как вы и я.

Николай Пафнутьевич еще больше обрадовался. На его широком лице, обрамленном русой бородой, засияла улыбка.

— Значит, с твоей стороны будет один. Ну а с нашей — мой брат с женой и сестра с мужем. Немного будет гостей, но зато все самые близкие, самые родные.

Хотя и Пархом был против шумной и многолюдной свадьбы, но все же спросил:

— Николай Пафнутьевич, а ваши соседи и знакомые по работе не обидятся, что их не пригласили?

— Не обидятся! — заверил старый Кагарлык. — Я кое-кого еще приглашу, только не пьяниц, что любят в рюмку заглядывать.

Максим Козырь понравился всем присутствующим на свадьбе. Действительно, он был похож на цыгана. Среднего роста, смуглый, с орлиным носом на продолговатом лице и с непокорным, цвета вороньего крыла чубом, все время спадавшим на лоб, Максим оказался отличным танцором. Но больше всего поразил гостей своим пением. Просто очаровал песней «Ой, ты дивчино, горда та пишна», которую спел под аккомпанемент гармонии, на которой хорошо играл отец невесты; он пел приятным тенором с таким вдохновением, что гости попросили его повторить.

Среди гостей, что пришли без приглашения, затесался один полицейский соглядатай, однако за время свадьбы он не заметил ничего подозрительного: из присутствовавших никто не сказал ничего непристойного, а поднадзорный Гамай вел себя как подобает порядочным людям. Полицейский окончательно успокоился — значит, Гамай поумнел, стал рассудительным, да теперь и жена приберет его к рукам…

После свадьбы Максим Козырь, который был моложе Пархома на пять лет, еще больше привязался к своему земляку.

— Я рад, что теперь буду чаще встречаться с тобой, — говорил Максим Пархому, когда они пили пиво у киоска на Первой линии. — Понимаешь, теперь, после свадьбы, на которой я был у вас, могу свободно приходить к тебе как земляк и знакомый.

— Я тебе говорил, Максим, — сказал Пархом, — можешь приходить, только остерегаться надо.

— Я это знаю! — блеснул глазами Максим. — Меня никакая полиция не поймает. Вот! — Он скрутил фигу. — Вот что господину становому приставу!

— Не слишком хвастайся, могут так схватить, что и не опомнишься, откуда беда свалилась.

— Не схватят, Пархом. Я как вьюн выскользну из рук! — захохотал Максим.

— Ну и хвастливый ты, Цыган!

— Вот увидишь, Пархом.

Они свернули с Первой линии на рынок, перешли через железнодорожный переезд.

— Здесь нет людей, пока мы дойдем до дома твоего тестя, хочу тебе кое-что рассказать… Слушай, Пархом. Мне сказал знакомый шахтер, дед Борис. Ты же знаешь его? — вопросительно посмотрел на Пархома.

Пархом удивился:

— Знаю, а что он тебе сказал?

— Не скрывай от меня, Пархом. Я все знаю. Ты — большевик! — понизив голос, проговорил Максим.

Пархом даже остановился, пораженный такой «новостью». А Максим продолжал:

— А ты меня не ругай, Пархом. Я такой, как и ты. Только я еще не вступил в партию. Еще молодой и сопливый. И ничем себя не проявил. А где я проявлю? Это не пятый год, и восстаний нет. Но я знаю, что в Юзовке есть члены партии больше-виков… И я непременно вступлю в эту партию, только, к сожалению, осенью меня призовут в армию. Мне уже пошел двадцать первый год.

— А знаешь что, Максим, — сказал Пархом, подумав, — хочешь, я дам тебе совет как старший?

В беспокойных глазах юркого Максима засветился огонек, и он внимательно посмотрел на Пархома.

— Вот что, Максим, — сказал Пархом. — Когда повстанцы дрались с войсками в Горловке, у нас был начальником штаба Никифор Колотушкин… Хотя мы тогда и не победили, но если бы не он, то у нас было бы намного больше потерь. Никифор Колотушкин во время службы в армии был унтер-офицером.

— И что? — не утерпел Максим.

— А то, что Никифор немного разбирался в военном деле и знал, как надо командовать и нападать на противника.

— И… — хотел что-то сказать Максим, да только махнул рукой.

— Так вот про твое «и». Ты смышленый и смелый парень. И еще скажу — энергичный товарищ… Коногон наш боевой! Говорят, ты и в шахте поешь?

Максим довольно улыбнулся, ободренный похвалой, и тотчас задиристо ответил:

— А что? Слезы проливать под землей? Пою!

— Ты интересуешься всем, что делается в нашей Юзовке…

Недослушав, что ему хотел сказать Пархом, нетерпеливый Максим быстро прошептал:

— Интересуюсь! А что? Как выберешься из шахты на свет божий, так сразу хочется узнать, как люди живут.

— Какой ты шустрый, парень! — похлопал его по плечу Пархом.

— Если будешь тихоней да слабаком, заклюют и затопчут, — бойко ответил Максим. — Ты знаешь, я ведь большевикам сочувствую, — заговорщицки подмигнул он. — Поэтому, земляк, и я присматриваюсь к тебе.

— А что? Земляк! Настоящий земляк. Ваше село Богатое совсем недалеко от Запорожанки. Разве двадцать верст — это далеко? Мне рассказывали о твоем отце, что он мучился, мучился в вашем селе Богатом, да и…

— «Богатое»! Какое там богатое! Это кто-то в насмешку так назвал. Такая нищета кругом, бывало, по три дня крошки хлеба во рту не было. Вот поэтому отец и переехал в Юзовку со всей своей оравой. Работает на заводе.

— Почему так называешь свою семью? Это оскорбительно.

— Да нет! Это я с уважением говорю. Отец так нас называет. Не со злости. Он так шутит. Когда садимся за стол, он спрашивает маму: «А где же наша орава? Всех сюда! Кормить надо!» И смеется, смеется на всю землянку. Мы ведь живем в такой халупе-землянке, что не дай бог. И темно, и холодно. Зато теперь ежедневно кусок хлеба есть, — захохотал Максим, и в его черных глазах запрыгали веселые искорки. — А кусков хлеба нужно много. Считай! — Максим начал загибать пальцы. — Отец — раз! Мама — два! Бабушка — три! Дедушка, отец отца, — четыре! Я — пять! А еще мои братья. Михаил — шесть! Елизар — семь! Петр — восемь! Яков — девять! А еще тетка, мамина сестра, — десять! О! Как раз хватило пальцев. Вот тебе и орава! И всех надо накормить. Но мы уже помогаем отцу, все братья работают и приносят домой заработанные гроши. Так вот, слушай, что я сделал. — Он понизил голос до шепота: — В Юзовке есть большевики и меньшевики. Ты же знаешь, что меньшевики — это подлецы.

— Ого-го! Здорово ты их.

— А что же? По-рабочему, по-шахтерски! Меньшевики ведь столько вреда причинили!

— Кто тебе сказал? — поинтересовался Пархом.

— Один человек. Он на шахте штейгером. Уже пожилой и очень хороший человек. Поверил мне, что я поддерживаю большевиков. Он сказал, что в Юзовке есть меньшевики, они против Ленина и против партии. Их… — проговорил он еще тише, — их называют ликвидаторами. Да?

— Да! — ответил Пархом, а потом добавил: — Значит, ты знаешь, что они хотят сделать?

— Знаю! — быстро, скороговоркой ответил Максим. — Они хотят, чтобы партию… чтобы ликвидировать партию… чтобы не было ее. И вот тот человек сказал мне, что в одном доме возле шахты «Ветка» вечером соберутся меньшевики. И показал мне одного меньшевика. Такой он невзрачный, с козлиной бородкой. Я и подкрался к тому дому. Долго ждал, пока начали расходиться. Вышли трое и продолжают свой разговор. Вот тот с бородкой и шамкает: «А я говорю, что надо ликвидировать. Такая партия ничего не сделает. Надо не так, как поступают большевики». А я думаю: «Ах ты шепелявая скотина!» И пошел следом за ним. Двое попрощались с ним и зашли в какой-то дом, а он поплелся дальше. Подошел к небольшому домику и только хотел открыть калитку, как я набросился на него. Подставил ногу, и он упал. Я заткнул ему рот платком, чтоб не кричал, а потом задрал пиджак да палкой по заднему месту. «Ах ты, — говорю, — меньшевистская гнида паршивая! Так ты против большевиков?» И заехал ему в ухо. Он испугался. Только сопит. Я быстро вытащил из кармана шнур, связал ему руки. Придавил коленом к земле, еще раза три ударил по заднице и сказал: «Цыц, молчи! Это тебе за то, что ругал большевиков. А будешь снова языком болтать, ноги тебе оторву и собакам выброшу». И убежал от него. Никто и не видел.

Пархом едва сдержался, чтобы не захохотать.

— Так и сказал — меньшевистская гнида?

— Так и сказал!

Они уже подошли к домику Кагарлыка.

— Вот что скажу тебе, Максим. Больше так не делай. Это анархизм и хулиганство. Понял?

— Понял, — виновато произнес Максим.

— Мы не так боремся с меньшевиками. Ты слышал о листовках, прокламациях?

— Слышал… Не только слышал, но и сам тайком разбрасывал их на базаре, да и на шахте — рабочим.

— И тебя не поймала полиция?

— Черта лысого поймают, — подмигнул Максим, — я не такой дурак.

— Но все же остерегайся, Максим. Советую тебе не рисковать. Скоро тебя призовут в армию. Будь хорошим солдатом, учись военному делу. Ленин что нам говорит?

— Что? — схватил Максим Пархома за руку.

— Он говорит, что мы должны готовиться к революции. А победить нельзя, если не научимся правильно наступать и правильно отступать. Надо уметь воевать! Понял! То-то! У нас должна быть народная армия, а в ней свои командиры. Вот ты и учись, когда будешь в армии, как надо командовать.

— Да ты что? Какой же я командир? — вопросительно посмотрел на Пархома Максим.

— Учись! К этому нас призывает партия!

— Так я пока что не состою в партии! — опечаленно произнес Максим.

— Будешь в партии! Проявишь себя честным, боевым человеком, тогда примут.

— А где примут? — нетерпеливо прошептал Максим.

— Этого я не знаю. Но уверен, что примут. Только веди себя как большевик. И… — Пархом засмеялся, — не нападай с палкой на меньшевиков!

Максим наклонил голову и махнул рукой:

— Понял! А еще скажи мне, Пархом, ты знаешь инженера Михаила Константиновича Курако?

— Знаю, Максим. Он начальник доменного цеха на нашем заводе.

— Он большевик?

— Этого не скажу. Об этом не кричат на всех перекрестках. Знаю, что он дружит с рабочими, даже ходит к ним на свадьбы и крестины. И еще знаю, что он несколько лет тому назад вернулся из ссылки.

— А тебе известно, что у него на квартире жандармы недавно произвели обыск? — хитровато посмотрел на Пархома Максим.

— Я-то знаю, а откуда тебе это известно? — удивился Пархом.

— Известно! Я ведь интересуюсь всем, что делается на свете. Ну, я побегу, а то мать будет ругать, если опоздаю на обед.

Вскоре Пархом попрощался с Максимом, его призвали в армию.

Пархом аккуратно ходил на работу в цех. Ежедневно катали они рельсы. Их нужно было много, предприниматели строили новые заводы, требовалось сырье, а везти его можно было только по железной дороге, которая нуждалась в огромном количестве рельсов. Вот так и скрещивались интересы вновь создаваемых заводов и железных дорог. А на заводы и железную дорогу, на их строительство приходили новые люди, рабочие. Приходили они, как пришел когда-то Пархом вместе со своими земляками, чтобы навсегда связать свою жизнь с заводом, хотя порой и болело сердце, появлялось желание убежать из заводского ада, где грохочет, скрежещет, шипит металл. Горячий, когда катают готовые, вытянутые в длину будущие рельсы, и холодный, давно превращенный в станки, в прокатные станы, в длиннющие причудливые сплетения из железа, — хотелось лететь туда, в Запорожанку, чтобы полной грудью вдохнуть свежий воздух, чтобы побегать босыми ногами по зеленому лугу вдоль серебристой Орельчанки. Хотелось… Но уже прикипел Пархом к заводу, и Соня привязала его к Юзовке своими лучистыми глазами. И он стал теперь коренным юзовцем. Работал на заводе, ходил изо дня в день в цех, метался возле ослепительно-белых, обдающих адским жаром рельсов. Вечером выходил с женой погулять по городу, посещал бильярдную при гостинице «Великобритания». Часто выигрывал. После выигрыша Гамай заходил в трактир, где угощал знакомых на выигранные деньги. Посидят с заводскими хлопцами и идут домой, напевая песни. Сам Гамай не допускал ничего крамольного и других не подстрекал к этому. Казалось, он присмирел и одумался. Так думал юзовский становой пристав и стал забывать о нем.

Но бунтовщик всегда остается бунтовщиком. Гамай всегда помнил, что он большевик. Делал незаметное, но нужное дело. Встречался с товарищами из комитета, получал задания.

То какую-нибудь запрещенную книжонку обнаружат юзовские ищейки на рынке среди книг, которые продает подслеповатый коробейник-офеня, неповоротливый старик Стратой Сироткин. Тащат его в полицейский участок, находящийся на содержании Юза, допрашивают, тычут ему в лицо книжонку, а он только мигает слезящимися глазами, раз за разом вытирая их чистым платочком. Моргает и талдычит свое, что, мол, не получал он ничего подобного от книготорговцев, из Харькова ему таких книг не присылали, подбросил какой-нибудь баламут. В ноги кланяется становому приставу, благодарит за то, что обнаружили эту богопротивную книжку.

То всевидящее полицейское око заметит листовку, приклеенную на заборе или на афишной тумбе. Кто знает, сколько человек прочитало ее, прежде чем она была сорвана старательными полицейскими! Разумеется, их читали, это чувствовалось по поведению людей. Юзовские рабочие и шахтеры не кланяются при встречах на улице с их превосходительствами становым приставом и управляющими заводов и шахт. Пройдут, словно и не замечают их. Идут себе, покуривают, о чем-то своем разговаривают…

Господа превосходительства хорошо понимают, что в Юзовке действуют большевики, ведь откуда тогда появились здесь листовки о большевистской конференции в Праге? Господа становые возмущались. Как это так! В Праге, где за порядком следят их австрийские коллеги, большевики созывают конференцию! Неужели нельзя было выследить и накрыть их всех? Можно, если бы австрийские жандармы поповоротливее были. Если бы это происходило у нас, в России, то непременно окружили и арестовали бы всех этих окаянных неуловимых большевиков!

Пархома Гамая неожиданно вызвали в контору завода. В цех прибежал запыхавшийся мальчуган-посыльный, посмотрел в бумажку, нашел в списке фамилию Пархома, выкрикнул:

— Гамай Пархом, немедленно в контору! — и убежал.

Пархом бросился догонять его.

— Что летишь как оглашенный? Скажи, что случилось?

— Не знаю, — отозвался посыльный уже за порогом цеха. — Там находится инженер. Ждет.

Шагая в контору, Пархом не мог догадаться, зачем его вызывают. Неужели выгонят с завода? Так будто бы нет оснований. В последнее время к его работе не придирались. В цехе бывает каждый день, не пьянствует, с мастером не ругался. Вроде бы и прицепиться не к чему.

В захламленных сенях конторы столкнулся со знакомыми сталеварами. Они только что пришли и не знали, в какую дверь заходить. Обрадовались, увидя Пархома, подошли к нему.

— И тебя вызвали? Не знаешь зачем?

— Вызвали. Зачем, не знаю, хлопцы, успокойтесь. — И направился к двери, взялся за щеколду.

В длинной комнате сидели конторские служащие, некоторые считали на счетах, другие писали, уткнувшись в бумаги. За столом, стоявшим у входа, сидел военный. Пархом посмотрел на погоны. Кажется, поручик.

— Не к вам ли вызвали? Нам сказали… — начал Пархом, обращаясь к поручику.

— Как фамилия? — не отрывая глаз от стола, пробормотал офицер.

— Гамай… Гамай Пархом, — четко произнес Пархом.

Офицер провел пальцем по списку, потом посмотрел на Пархома бесцветными глазами и сказал:

— Немедленно готовьтесь… Завтра утром отправляется эшелон.

— Какой эшелон?

— Эшелон с мобилизованными. Прибыть не позже пяти часов утра. В пять тридцать отправка.

— Куда? Еще же не было приказа о мобилизации.

— Был, о частичной мобилизации. Все! Поменьше разговаривайте! Кто там еще?

К столу подошли сталевары. Им офицер сказал то же самое, чтобы тоже к пяти часам явились на станцию.

На дворе сталевары подошли к Пархому, и один, с виду спокойный, вдруг громко спросил:

— Скажи… Ты же ближе к комитету. Что это такое? Что делать?

Пархом вскипел и дернул сталевара за руку:

— Ты что? О комитете не вспоминай. Хочешь попасть в полицию. Хочешь всех нас провалить?

— Да нет, — испуганно оправдывался сталевар. — Упаси бог. Как это так — провалить комитет. Ты что?

— Тогда помалкивай. Кто тебя учил на улице болтовней заниматься? — строго выговаривал Пархом собеседнику.

— Да я ничего… Хотел спросить у тебя, почему это нас гонят в армию.

— Я не знаю… меня тоже гонят. В армии посмотрим, что делать. А тебе приказываю держать рот на замке — молчать и молчать. Когда найдешь своих, тогда поговорим, чтобы никто не слышал.

— Понял.

— То-то. А распустишь язык, сразу попадешь в полицию.

На рассвете пришли на станцию. Там уже стоял поезд из пяти товарных вагонов. Впереди них шипел паровоз, и по перрону прохаживались два железнодорожных жандарма.

— Живее, живее! Подходите сюда. Называйте фамилию! — суетился на перроне поручик, сидевший вчера в конторе.

Сделав пометку в списке, скомандовал садиться во второй вагон. Пархом в сопровождении Сони и тестя подошел к вагону. Там стоял молодцеватый унтер-офицер в новеньком мундире.

— Садись, — указал рукой на лестницу, стоявшую у вагона. — Уже десять человек из нашей команды есть, вон выглядывают, а двадцать где-то задержались. В вагон! В вагон! — повысил он голос.

— Поезд еще ведь не отправляется. Я побуду со своими.

— Приказано всем садиться в вагоны. Вон, видишь, где родственники стоят? — показал рукой на заборчик, за которым толпились женщины и девушки. — Прощайтесь. А вы, — обратился к Соне и ее отцу, — идите туда.

В вагоне среди новобранцев, сидевших на нарах, Пархом увидел нескольких знакомых рабочих с завода. Он хорошо знал их, поскольку не раз встречался, выполняя задание заводского комитета большевиков. Теперь он понял, что власти губернского города Екатеринослава решили поскорее выслать из губернии неблагонадежных рабочих, отправив их в армию…

В Екатеринославе Пархом попал в маршевую роту. Там их держали не долго, посадили в вагоны и повезли на фронт, потому что, в то время как новобранцы проходили азы военного искусства на казарменном дворе шумного города, Германия объявила войну России, следом за Германией и Австрия.

Пока новобранцы ехали из Екатеринослава через Лозовую, Харьков, Полтаву, Киев, Винницу, Проскуров, начались бои и их 8-я армия уже форсировала реку Збруч. Неделю продержали новобранцев в Тернополе, где они с утра до вечера обучались штыковому бою, ползали по-пластунски. Но самым важным было умение обращаться с винтовкой, чтобы каждый солдат умел быстро и метко стрелять, разбирать и собирать затвор.

Познакомившись с новыми друзьями-новобранцами, Пархом расстроился. В прибывшей в Тернополь роте оказалось только два человека из Юзовки, остальные мобилизованные — рабочие из донецких заводов, шахт и крестьяне из Харьковской и Киевской губерний, влившиеся в роту по пути, во время остановок. Значит, жандармы постарались разобщить донецких рабочих, влили в их роту и крестьянских парней.

В Тернополе им выдали винтовки, и на следующий день утром рота пешим строем двинулась на Подгайцы, где дислоцировались полки корпуса. О названии части и ее месторасположении солдатам не говорили. Пархому удалось случайно узнать об этом от прибывшего за пополнением унтер-офицера Еременко, который, узнав, что Пархом из Полтавской губернии, сдружился с ним.

Когда новобранцев построили на окраине Тернополя, Пархом оглянулся и увидел, что за ними длинной лентой вытянулись шеренги солдат.

— Сколько же их? — спросил он у Еременко.

— Много, земляк. Два батальона, две тысячи штыков.

Пархом впервые услышал, что в армии личный состав полков и дивизий определяют по количеству штыков или сабель. И посмотрел на свою винтовку с новеньким блестящим штыком.

Пархом решил стать примерным солдатом, поэтому всегда был подтянутым, собранным, точно исполнял все команды во время строевых учений. Еременко подумал, что со временем он сделает этого солдата своим помощником и попросит начальство присвоить ему чин ефрейтора. Он покровительствовал Пархому, делился с ним махоркой, поручал проверять, все ли солдаты отделения умеют правильно обуваться, чтобы не натереть ноги во время пеших переходов.

— Может, нам с тобой австрийцы и немцы не намылят шею, Пархом, ведь мы же до сих пор не можем догнать свой полк. Австрийцы так удирают, что только пятки сверкают. Может, скоро и война закончится. Завтра перейдем речку Золотую Липу и будем чесать прямо на Галич. Слыхал о таком городе?

— Не слыхал.

— Есть такой город. Да там мы стоять не будем, придется двигаться дальше, догонять свой полк.

— Странные тут названия, господин унтер-офицер, — Золотая Липа…

Но Еременко прервал его:

— Когда мы только вдвоем и поблизости нет маршевых, чтобы я не слыхал никакого господина. Я такой же господин, как и ты. Договорились?

— Так точно!

— Запомни это.

— Хорошо. Я говорю — Золотая Липа, Тернополь, а еще говорят — Гнилая Липа. Так это же по-нашему. Какая же тут Г ермания?

Еременко закашлялся, глубоко затянувшись.

— Ну и крепка наша кременчугская махорка, даже в печенках дерет. Говоришь, по-нашему? Тут и села называются так, как у нас. — Ротный командир разложил на траве карту и стал читать названия населенных пунктов: — Яблонево, Дубовцы, Середняя, Вовчинец. Ну точно как у нас! Все по-русски.

— Да и люди тут говорят на понятном для нас языке. Их называют русинами. Или они сами так называют себя. Скажите, как это понять?

— Ты, Пархом, очень много хочешь знать. Мой совет тебе — помалкивай. Ничего не спрашивай, а поступай так, как начальство велит, чтобы избежать неприятностей.

Скороговоркой проговорил и посмотрел на Пархома черными, словно зрелый терн, глазами. Однажды во время беседы Еременко рассказал, что ему, как и Пархому, двадцать девять лет, что он остался на сверхсрочную службу. Думал этим летом уйти из армии, потому что надоело носить мундир, но вдруг война, и все пошло вверх тормашками. В армии Еременко вышколили, начальству нравился подтянутый, стройный унтер-офицер с густыми усами и орлиным взглядом. Он вел себя безупречно и усердно выполнял все приказы.

Пархом был благодарен судьбе, что она свела его в армии с таким человеком. Хотя Еременко и был ревностным службистом, но не таким, как иные унтер-офицеры. Были минуты, когда он открывал Пархому свою душу. Оставшись вдвоем, в стороне от солдат, Еременко иногда говорил не то, что вдалбливали солдатам в головы.

— Вот ты, Пархом, интересуешься, почему я перед войной остался на сверхсрочную службу. А что мне оставалось делать? Куда приклонить свою голову? До призыва где я был! Волам хвосты крутил в экономии князя Кочубея.

— Погодите, Егор Елисеевич. Говорите, что у князя Кочубея? Так у него же и на Екатеринославщине была земля. Гы смотри!

— Какая земля?

— С которой он денежки греб.

— Что ты мелешь? Его земли у нас на Полтавщине.

— Верно. Но он как-то пролез и в Донецкую степь. То ли кто-то подарил ему там землю, то ли продал. Он еще и завод собирался построить, да кишка оказалась тонка.

— Кишка?

— Ну, ума мало, да и не захотел голову морочить, ведь пока построишь завод, неприятностей не оберешься, а господин князь любил полежать и готовые денежки загребать. Вот один английский богач и перекупил у князя все права на ту землю и построил на ней завод.

— А ты тут при чем?

— Так я на заводе этого господина Юза работал, рельсы катал.

— А говорил, что с Полтавщины.

— Точно, с Полтавщины, да дома негде на хлеб заработать, земли мало, вот и подался на завод.

— Так бы и говорил, — дружески захохотал Еременко. — Значит, мы с тобой родичи. И ты сбежал от горя, и я. Только ты на завод, а я в армию. Если бы ты знал, как опротивело гнуть спину в экономии перед приказчиком, перед управляющим, перед хозяином, хоть в петлю лезь. Батрак — человек бесправный. Вот я и послал к чертям всех кочубеев и кочубят да и остался в армии. Сверх срока так сверх срока! Леший с ними, лишь бы только не в наймах у господ. Я еще до службы женился, а моя Парася и сына родила в экономии. А когда стал служить унтером, и Парасю забрал к себе, жили мы перед этой проклятой войной в Виннице. Я снял у одного человека небольшую комнатушку. Жили спокойно, как у христа за пазухой, и вот тебе на! Затеяли господа эту дурную войну.

— А из-за чего она началась? — спросил Пархом.

— Да леший их знает. Вчера мне рассказывал знакомый унтер, что к ним приезжал командующий восьмой армией генерал Брусилов. Вот он ходит и спрашивает солдат, зачем мы воюем. А они ему начали отвечать то, что знали. Говорят, что кто-то в Сербии какого-то эрц-герц-перца убил, будто австрийцы из-за чего-то поссорились с сербами. «А кто такие сербы?» — спрашивает генерал. Никто не знает. Вот тут-то и закавыка. А почему это немцам пришло в голову воевать из-за какой-то Сербии? Так никто и не ответил генералу. Он постоял, покачал головой и ушел. Вот и воюем. А зачем это человекоубийство — никто и не ведает.

Еременко вопросительно посмотрел на Пархома и вытащил кисет с махоркой. Пархом наклонил голову и ничего не сказал.

— Молчишь? — спросил Еременко, пристально глядя на Пархома.

— Молчу… Вы же не досказали того, о чем думали.

Еременко вскипел:

— Откуда тебе известно? Ты что, умеешь чужие мысли читать?

— Умею так, как и вы, Егор Елисеевич. Что мы, солдаты, умеем?

— Да ты муштрованный!

— Жизнь муштровала.

— Гляди, чтобы не перемуштровала, — затянулся едким махорочным дымом Еременко.

— Не понимаю вас, господин унтер-офицер! — сделав ударение на слове «господин», протяжно произнес Пархом.

— Ух ты и штучка!

— Такая же, как и вы, Егор Елисеевич.

— Ну-ну! — погрозил пальцем унтер-офицер.

— Не понимаю.

— Гляди, чтобы не пришлось плакать.

— А я вам ничего плохого не сказал.

— Как не сказал?

— А так… Я молчал, а вы говорили. Вы сказали, что началась война. А кто ее затеял? Все знают, что цари погрызлись между собой. Вот, по-вашему, цари и затеяли войну. Да и о человекоубийстве говорили. А кто послал нас на это человекоубийство? Об этом можно догадаться.

— Ну-ну, земляк! Потише! — осмотрелся вокруг унтер-офицер и сказал: — У меня дети маленькие.

— А у меня их еще нет. Но на днях будет дочь или сын.

— Вот что, рядовой Гамай. Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал.

— Что же, ударим по рукам! — будто шутя сказал Пархом.

Еременко машинально, как загипнотизированный, протянул руку. В тот же миг и Пархом подал свою. Все закончилось крепким рукопожатием.

Это произошло так неожиданно, что Пархом сразу не поверил себе, будто он был тут посторонним лицом и Еременко разговаривал с кем-то другим. Только тогда, когда он взял щепотку табака из кисета Еременко на хорошую цигарку и зажег ее, почувствовал, как много дал ему этот откровенный разговор. Теперь он был спокоен — унтер-офицер Еременко не только не будет придираться к нему и считать подозрительным, но, наоборот, станет его другом и сообщником.

Так оно и произошло — Пархом нашел надежного человека, с которым можно было по-настоящему дружить.

Они догнали свой полк возле Львова в конце августа, и их без отдыха, в тот же день распределили по обескровленным батальонам. Пархому снова повезло — он попал во взвод, куда назначили и Еременко.

— Как же это получилось, Егор Елисеевич, что мы с вами вместе будем воевать?

— И сам не знаю. Командир нашей роты услыхал, как я командовал, ему, очевидно, понравился мой голос, вот он и попросил командира полка оставить меня у него.

— Я рад этому, — сказал Пархом тихо, чтобы не услышали стоявшие вблизи солдаты.

— И я рад, — подмигнул ему Еременко. — Так вот, Пархом, скоро пойдем в бой. Хватит нам с тобой бездельничать. Готовься, а я побегу к взводному.

…Солдат их взвода разместили в большом сарае. Они набросали на землю соломы, расстелили шинели и улеглись, приготовившись ко сну. Но спать им не хотелось, потому что не пришлось пообедать и было неизвестно, накормят ли их ужином. Унтер-офицер Еременко пошел в штаб батальона узнать, выдадут ли солдатам его взвода харчи.

Вместе с Пархомом во взвод попали три полтавчанина и два екатеринославца из их маршевой роты. Новые солдаты чувствовали себя чужими среди «стариков», прошедших с боями больше месяца от самой границы.

Догнавшему свою часть Пархому не удалось отдохнуть. Хотя в последние дни он мало спал, но сон не брал его. В полудремоте вспоминал, как шли через Львов — этот удивительный для степняка город, и стал засыпать. Приснились львовские улицы с серыми, мрачными домами, не такими, как в Юзовке и Полтаве.

А глубокой ночью Еременко поднял взвод по тревоге. За три минуты обулись, оделись, нашли в полутьме свои шинели, свернули их в скатки, взяли винтовки и построились на улице.

Еременко повел взвод и, встретив поручика Макушина, доложил ему, что взвод идет в полном составе. Макушин скомандовал: «Бегом!» — и сам побежал впереди. На окраине собирались роты их батальона, и командир, созвав ротных и взводных офицеров, спешно приказывал, как двигаться дальше. Через несколько минут батальон маршировал уже по мостовой.

— Где мы отдыхали, как называется это село? — спросил Пархом у Еременко.

Тот ответил сдержанно и кратко:

— А зачем тебе? Село называется Бартатов. Удовлетворен? Сейчас пойдем на Городок выбивать оттуда австрийцев.

— Город?

— Не город, а Городок. Так называется местечко, которое не хотят отдавать австрийцы.

На этом и закончился разговор новых друзей. Батальон, маленькой частицей которого был и рядовой Пархом Гамай, установив связь с соседями после короткой разведки, был готов вступить в бой с австрийцами.

Об этом не знали ни Гамай, ни другие солдаты 7-го и 8-го корпусов, брошенные в бой за Городок. Солдатам не известно было о стратегическом маневре командующего 8-й армии генерала Брусилова. Он решил именно здесь дать бой австрийцам, отступившим из Львова и спешно укреплявшимся на рубеже реки Верещицы возле Городка. Надо было их атаковать, навязать встречный бой, выбить врага с позиций, открыть себе путь на Перемышль и овладеть этой крепостью. Это развязало бы руки русской армии и дало возможность для дальнейшего наступления.

Утром 28 августа противник неожиданно перешел в атаку, и случилось то, что предвидел командующий, — начался жестокий встречный бой. Но хотя силы австрийцев превосходили наши и артиллерии у них было больше, инициатива русского командования в отношении стремительного наступления дала хорошие результаты: семь вражеских корпусов не смогли выбить из занятых позиций два русских корпуса.

Потери с обеих сторон были большими — тысячи убитых солдат остались на болотистых берегах Верещицы, а еще больше оказалось раненых. По дороге во Львов потянулись вереницы телег с тяжело раненными солдатами, а легко раненные шли пешком. Никто их не сопровождал, потому что санитаров не хватало.

Выдержав упорный встречный бой, войска обеих сторон остановились на случайных позициях, там, где их застала темная августовская ночь.

Русские солдаты отлично выполнили задание командования, не дав врагу прорваться на Львовскую дорогу и тем самым предотвратив опасность, которая угрожала Львову. Они могли сделать и больше, если бы им на помощь пришла артиллерия. Им было неизвестно, что в эти минуты командующий армией был крайне разгневан. Он получил телеграмму верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, предупреждавшего о необходимости беречь боеприпасы, особенно артиллерийские снаряды, которых в запасе оставалось очень мало. «Как же воевать? Как же воевать? Олухи! Предатели!» — восклицал он, быстро шагая по штабной комнате и не обращая внимания на жавшихся у стен генералов и офицеров. Для такой несдержанности были основания. Как же так! Война только-только началась, прошли первые бои, а боеприпасов уже мало. Зачем тогда начинать такую войну! Надо было дипломатам сесть за стол и договориться, а не гнать на поле битвы солдат с голыми руками!

Брусилов продиктовал адъютанту телеграфный ответ. В нем в каждом слове звучали горькая обида и бессилие. Командующий армией сообщал, что в такой обстановке, когда ведутся тяжелые бои, он отказывается отдать приказ беречь патроны и снаряды. Это встревожит и собьет с толку войска, потому что им пришлось столкнуться с противником, превосходящим их по силе и к тому же владеющим могучей артиллерией.

Высочайшее начальство, получив такой убийственный ответ, ограничилось молчанием.

В тяжелом положении оказался и полк, в который влилась запасная рота Пархома. Как сказал Еременко, боевое крещение Пархома было не очень приятным. Их батальону было приказано закрепиться на окраине небольшого села и не пропустить противника. Рота залегла возле крайних домов. Сразу дала о себе знать неопытность молодого поручика, заменившего убитого командира, — он не сумел навести порядок в роте. Солдаты наскоро вырыли неглубокие окопчики, лишь бы только показать ротному, что выполнили его приказ. Еременко не смог проследить за этими, как он назвал, фортификационными работами, потому что уехал на двуколке в Бартатов за продуктами.

Отсутствие надежных укрытий привело к большим потерям. Не обстрелянные в боях солдаты, выкопавшие на скорую руку небольшие укрытия, хотели обмануть начальство, а обманули себя — небольшие углубления, где нельзя было укрыться от беспощадного пулеметного огня, стали могилами для многих.

Пархом получил приказ от Еременко приготовить окоп для пулемета. Он копал вместе с низкорослым солдатом, тщательно очищая стены лопатой и аккуратно насыпая перед окопом землю. Делал это машинально, думая о матери, о Соне. Копал добросовестно, вгонял лопату глубоко в землю и не заметил, как перед окопом уже вырос бруствер. Окоп сделали так, как было приказано. В него вскочил светловолосый детина со своим «чертом», как он называл единственный в роте пулемет. «Вот это по-хозяйски! — воскликнул он. — Молотить будем отсюда!» Пристроил пулемет перед бруствером, немного отбросив землю, и основательно устроился в окопе. Рядом с ним примостился второй номер с пулеметной лентой.

— Молодец! — поблагодарил пулеметчик Пархома. — Хорошую крепость соорудил. Для нас выкопал, да и себя не забыл. Гляди, уже лезет саранча.

Вот этот добротный окоп и спас Пархома от смерти, которая косила соседей справа и слева. В первый день бой был жарким, не видно было неба над головой. А в сумерки австрийцы успокоились. Но бой продолжался и на следующий день, 29 августа. Упорство противника еще больше усилилось. Ни одна из сторон не прекращала сопротивления, оставаясь на занятых накануне позициях. Лишь на левом фланге австрийцам удалось несколько потеснить наши войска — в беспорядке отступила за реку Щерек 48-я пехотная дивизия, оставив на месте боя двадцать восемь орудий, которые без снарядов стали обузой для отступавших. Положение исправили две кавалерийские дивизии, выведенные командующим армией из своего резерва. Они отбросили австрийцев на исходные позиции.

К полудню настроение у генерала Брусилова улучшилось. В самый разгар операции пришло донесение от командира 8-го корпуса — летчики, приписанные к его корпусу, удачно провели разведку и доложили, что несколько больших колонн противника поспешно двигаются в направлении Городка. Такое сообщение было кстати, оно подтверждало прогнозы генерала Брусилова, считавшего, что австрийцы именно сюда перенесут центр удара. Значит, здесь надо собрать в кулак побольше войск, чтобы дать решительный отпор противнику. И тут же полетели приказы в дивизии и полки о их передислокации. Начиная с вечера и до полуночи с правого и с левого флангов 8-й армии двигались колонны в направлении Городка. На рассвете 30 августа командующему армией доложили, что на центральных позициях заняли свои места восемьдесят пять пехотных батальонов с приданными им батареями.

С красными от недосыпания глазами генерал Брусилов стоял у окна своего кабинета и смотрел на предрассветный Львов. В утренней мгле вырисовывался купол Успенского собора, а дальше виднелись контуры башни городской ратуши. «Восемьдесят пять батальонов!» — мысленно повторил генерал. Это больше половины его восьмой армии. Он словно прирос к подоконнику. От волнения на его продолговатом лице слегка дрожали острые кончики усов, а глаза впились в тусклое от дождя стекло, словно обозревали позиции, на которых застыли в тревожном ожидании десятки тысяч солдат. Мысленно поблагодарил воздушных храбрецов: «Спасибо вам, летчики, что со своих аэропланов засекли передвижение вражеских войск!» Кажется, события развиваются хорошо! Но вдруг неприятно шевельнулось сомнение: «А что, если мы не выдержим натиска? Тогда врагу будет открыт путь на Львов и сведены на нет все успехи первых дней наступления. Напрасными окажутся жертвы — смерть солдат, послушно шедших в атаку. За что они погибли? Нет, все-таки нужно рискнуть у Городка! И победу нам обеспечит разгадка маневра противника и доблесть русского воинства».

Будто прочитав мысли генерала, к нему приблизился начальник штаба армии полковник Яхонтов и учтиво произнес:

— Ваше высокопревосходительство! Вы бы немного отдохнули. Всю ночь не сомкнули глаз. Если получим важное донесение, разбудим вас. В соседней комнате приготовили ужин и постель. А Городок будет наш!

При упоминании Городка генерал встрепенулся. «Городок будет наш!» Как он жаждет этого! Тогда можно будет расправить плечи и вздохнуть полной грудью. Вздохнуть и вдыхать целительный карпатский воздух!..

Битва за Городок была выиграна. Русские войска неудержимой лавиной двинулись на Перемышль.

После взятия Городка дивизия, в которой служил Пархом, была переброшена на горные позиции в Карпатах. Пархом никогда не был в горах, он вырос в степи. А теперь надо было привыкать к новой «географии», как шутил начитанный Еременко. Осенью холод не донимал, дни стояли теплые, можно было согреться в окопах, в сооруженных там землянках. А зимой оказались в жутких условиях. Однако главное заключалось не в том, что трудно было жить в окопах, а в том, что почти ежедневно вспыхивали бои, стычки. Цесарь и кайзер никак не могли смириться с мыслью, что могут потерять Перемышль, и бросали сюда все новые и новые дивизии. Но восьмая армия, заняв в горах оборонительные позиции, не давала возможности врагу разблокировать окруженную крепость.

— Долго ли будем тут сидеть? — спросил Пархом у Еременко.

Оба они приплясывали вокруг дымящегося костра, сырые ветки не хотели разгораться и, потрескивая, разбрасывали во все стороны искры.

— Эх! Теперь бы полезть на печь да лечь животом на теплый под или прижаться спиной к ее теплой стене. Ну что же? Долго будем гибнуть тут? — дуя на руки, снова спросил Пархом.

Еременко, замотав голову и шею башлыком, снимал ледяные сосульки с обвислых усов и беспрерывно кашлял.

— Долго ли, спрашиваешь? До тех пор, пока рак свистнет или пока мы все тут подохнем, — ответил он, кашляя.

— Еще можно бы как-то и согреться, если б не эти проклятые пули. Свистят и свистят, как шмели.

— Свистят… И еще будут свистеть, — прохрипел Еременко.

— А надо, чтобы перестали свистеть. Посадить бы в эти окопы кайзера и царя, пускай бы и дули на окоченевшие пальцы!

— Ты что, Пархом? Замолчи! Не думай, коль я стал, как земляк, твоим другом, то при мне можно язык распускать.

— А я и при других распускаю, и солдаты охотно слушают меня.

— Смотри, Пархом, укоротят тебе язык. Я ничего не видел и не слышал. Считаю тебя хорошим человеком, но будь осторожен, ведь лихих людей всюду много.

К ним подбежал, хромая, низкорослый солдатик в длинной шинели.

— Унтер-офицера к ротному! — выкрикнул он и побежал в соседний взвод.

Вернувшись к своим, Еременко поднял всех солдат, вытащил их из окопов и землянок. Они топтались на снегу, окоченевшими руками надевали штыки на винтовки, чесались, кашляли, подпрыгивали. Они были не похожи на солдат, которых встретил Пархом в августе под Городком. Осунулись, заросли щетиной.

— Слушай мою команду! — прохрипел Еременко. — Ротный приказал встретить врага штыками.

— Дай нам хоть по три патрона, господин унтер! — послышался сиплый голос с левого фланга. — Это только блоху пулей не возьмешь, ее надо пальцами ловить. А тут воюют не блохоловы, а солдаты. Давай патроны.

— Бог даст! Где я вам патронов возьму? По одному есть, и хватит. Только не все сразу стреляйте, через второго или третьего, а когда приблизятся, тогда колите их штыками. Они боятся русского штыка — сразу дралала! Все ясно? Вопросов нет? Молчите… Значит, все ясно!

— Господин унтер! — снова подскочил тот же солдат — посыльный. — Ротный приказал — вперед. Австрийцы уже лезут!

— С богом, хлопцы! Ура! — нехотя прохрипел Еременко и, приподняв полу шинели, чтобы не мешала, бросился вперед, увязая в снегу. За ним двинулись солдаты. Кто-то тихонько просипел:

— Ура!

— Не кучно! Рассыпаться в цепь! — заорал Еременко.

На белом снегу появились темные точки, они двигались в направлении взвода Еременко. Так и называли солдат — взвод Еременко, потому что поручика, их командира, месяц тому назад отправили в лазарет, а нового офицера не назначили, и Еременко некоторое время фактически командовал взводом. И в батальоне, и в штабе полка знали об этом и считали, что толковый Еременко не хуже справится с остатками поредевшего взвода, чем молодой, только что окончивший краткосрочные курсы офицер.

— Хлопцы, ура! — хриплым голосом крикнул Еременко, крепко держа руками винтовку, направленную штыком на врага.

Во вражеской шеренге замешкались, солдаты остановились, стали прицеливаться — это уже хорошо видели и Еременко, и солдаты его взвода. Тогда Еременко исступленно закричал:

— Ложись! Дать залп через третьего, четвертого!

И в этот миг над головами засвистели пули.

Прозвучали робкие выстрелы и со стороны русских. Несколько солдат противника зашатались, упали, шеренга рассыпалась, и оставшиеся в живых попятились назад.

— Вставай! В штыки их! — командовал Еременко.

Солдаты поднялись, ощетинились штыками и что есть силы рванулись вперед на противника.

В растоптанных валенках, перевязанных веревками, бежал следом за Еременко Пархом, проклиная все на свете. Он, как и его товарищи по взводу, думал об одном — отбить атаку, задержать вражеских солдат, не пропустить их дальше. Споткнувшись, он сразу выпрямился, но в тот же миг почувствовал, как что-то обожгло ему правый бок. Но он все-таки продолжал бежать и изо всей силы кричал:

— Куда вы? Прете прямо на смерть! Так всех перестреляют как цыплят! Обходите австрийцев сбоку!

Солдаты, услышав предостережение Пархома, с винтовками наперевес ринулись в обход слева. Это определило успех операции и спасло взвод от больших потерь, потому что австрийцы не предполагали, что противник обойдет их сзади. А заметив, что их окружают, испугались, не впервые видя вблизи стальной блеск страшных русских штыков.

Как только австрийские солдаты увидели, что русские пошли на них с фланга в штыковую атаку, они рванули назад. Добежали до своей высотки и скатились в низину, оставив на снегу несколько убитых.

— Назад! — скомандовал Еременко и, заметив, что Пархом падает, подбежал к нему. — Что с тобой?

— Не знаю, — прошептал Пархом. — Что-то в боку.

Еременко расстегнул шинель, пощупал правый бок.

— Да у тебя кровь брызжет, как из кабана! Гимнастерка и сорочка мокрые. У кого бинты?

К нему подбежали двое солдат. На ходу вытащили из карманов бинты.

— Стаскивайте с него шинель за правый рукав! — распорядился Еременко. — Так! Самое главное — это перевязка. Хорошо, что у меня есть вата. — Вытащил из кармана пакетик, разорвал его и приложил к ране кусок ваты. — А теперь забинтуем. А ну-ка, поддержите! — Поднимая Пархома, он с помощью солдата крепко затянул бинты вокруг туловища Пархома. Закончив перевязку, Еременко набросил на раненого шинель и при помощи солдата повел Пархома к своим окопам.

Взвод отступал, неся убитого товарища. Еще на два человека уменьшился состав Еременкового подразделения.

— Ну как, Пархом? — сочувственно спросил Еременко.

— Ничего… Ничего, только в боку жжет.

— Потерпи. Дойдем до землянок, отправим тебя в полковую санитарную команду. Не знаю, чем они тебе помогут. Думаю, что сделают хорошую перевязку, если там есть фельдшер. А если нет, то санитары сами тебя обработают. Ну а тогда на Львов. Повезут в госпиталь.

Но во Львов Пархом не попал. Все госпитали были переполнены, и его посадили в теплушку и повезли в Станислав.

Обошлось без операции. Пуля пробила правый бок и немного зацепила нижнее ребро. Старик врач, поглядывая на Пархома поверх очков, сказал, закончив осмотр:

— Оперировать не будем. Скажи спасибо тем, кто сделал первичную обработку раны…

— Это сделал командир взвода унтер-офицер Еременко.

— Командир?.. Унтер-офицер?

— Да, да! Елисеевич может и ротой командовать, если прикажут.

— Так вот, если увидишь, солдат, своего взводного, поблагодари. Он хорошо сделал, что остановил кровотечение.

В Станиславском госпитале Пархом пробыл до начала апреля, и выписали его в полном здравии. Хотя и лежал в грязной палате, куда втиснули более сорока кроватей, хотя и не меняли белья и не особенно заботились о тепле, ссылаясь на отсутствие топлива, но эта палата в сравнении с осточертевшими окопами в заснеженных Карпатах показалась Пархому райским уголком. Не надо было идти в штыковую атаку, по два дня ждать теплого супа или чая и мучиться в сырых, промерзших окопах.

Его соседи по палате были обозлены на всех — на командиров своих рот, на генералов, на интендантов, на врачей. Лежали тут безрукие и безногие, им уже никто не мог помочь, они долеживали свои дни, пока заживут, зарубцуются культи ног и рук, когда можно будет дать им костыли и отпустить «по чистой» домой. Длинными вечерами, когда стихали стоны и проклятия, когда в палаты даже санитары не наведывались, начинались задушевные разговоры, воспоминания о доме, жене и детях, о невестах, о матерях и отцах, говорили о домашних делах, о трудностях и нужде. Постепенно Пархом запомнил, кто из какой губернии, кто у кого дома остался. Обрадовался, когда узнал, что в углу у окна на скрипучей кровати лежит рабочий из Петрограда. Этот однополчанин, который тоже воевал в Карпатах, был мрачный и молчаливый, ему ампутировали ногу ниже колена. Лежал и ждал, пока заживут раны и затвердеет кожа на резаных и зашитых местах. Пархом обрадовался потому, что среди десятков раненых петроградец был единственным рабочим. С ним легче было найти общий язык. Постепенно во время бесед Пархом узнал, что Павел Яковлев работал на Путиловском заводе, принимал участие в забастовках, его, как подбивавшего рабочих к непослушанию, отправили в армию. Значит, Яковлев свой человек. Пархом, будто бы случайно, начинал рассказывать о тяжелых боях во время окружения Перемышля, об обледеневших окопах, где даже медведям и лисицам холодно и где солдаты промерзали до мозга костей.

— Это дело известное, — доносится из другого угла палаты. — Я тоже танцевал в тех проклятых снежных окопах. И кто их придумал?

— Кто же? Наверное, тот самый цесарь, лысый Франц-Иосиф, — громко говорит Пархом. — Он и до сих пор бесится, обозленный на всех за убийство сына.

— А разве плешивый таракан с усами, немецкий Вильгельм, не бесился, когда наши взяли Перемышль? — послышался голос от дверей.

Беседа велась осторожно, с оглядкой, ругали иноземных царей, а о России ни единым словом не обмолвились.

Из темноты кто-то шепелявым голосом произнес:

— А я бы всех этих царей-псарей собрал бы вместе, связал одной веревкой и упек бы в окопы голыми. Упек бы и сказал: посидите тут, сволочи, понюхайте, чем пахнет в этих окопах, да еще покормите вшей, как мы кормили.

— Голых! Ха-ха-ха! Вот здорово придумал! — включился в разговор новый собеседник. — Ей-богу, здорово сказано: «Покормите вшей». Я лежу тут уже месяц, а все чешусь. И нет вшей, а чешусь, потому что до сих пор кожа чешется, как вспомню про это насекомое.

— Значит, эта война нужна Францу-Иосифу и Вильгельму? Да? — спросил собеседников Пархом.

— Да, наверно, им, — ответил шепелявый.

— Так почему же австрийские и немецкие рабочие не могут взять за холку вильгельмов и францев и ткнуть носом в песок, как шкодливых котов, да и сказать: «Вот так, вот так вам, чтобы не гнали людей на убой!»? — обратился Пархом к шепелявому.

— Молодец! Молодец! Так им и нужно! — раздались голоса.

Пархом своими словами будто высекает искру, его поддерживают собеседники, и постепенно разгорается огонек задушевной беседы, каждый высказывает свое, наболевшее. А оно, это свое, оказывается общим горем этих обездоленных, искалеченных людей.

После этого разговора Пархом еще больше сблизился с Павлом Яковлевым. Однажды как будто между прочим Пархом сказал, что давно хочет понять, на чьей же стороне правда, где ее искать. Яковлев посмотрел на него пронизывающими, как бы проникающими в глубь души глазами, и впервые на его губах появилась чуть заметная улыбка.

— Искать правду? Она… — Он подбирал слова. — Она всюду, неуловима. Она как добро. Говорят, добро. А кто видел это добро? Это категория…

— Что такое категория? — наклонился к нему Пархом. — Где вы слыхали это слово?

— Люди учили. Один ученый человек в Петербурге пытался все растолковать по-научному.

— Так вы, дядя Павел, в высоких школах петербургских учились?

— Какой я тебе дядя? — строго спросил Яковлев.

— Не сердитесь, Павел…

— Яковлевич.

— Павел Яковлевич, это у нас в селе так обращаются к хорошим людям.

— Если к хорошим, это приятно. Ты сельский-сельский, а язычок острый.

— Наострили добрые люди за десять лет. У нас на заводе есть кому наострить.

— Десять лет! На каком заводе?

— Есть такой небольшой, Юзовским называется.

— Ого, небольшой! Так это же завод, каких мало!

— Какой ни есть, а тысячи людей и там трудятся. А вы как же это из Путиловского до высоких школ вознеслись, Павел Яковлевич?

— Никуда я не возносился… Пошли в коридор, покурим.

Скрутив «козьи ножки», они прислонились к окну в конце коридора.

— Я, Пархом, никакой высокой школы не проходил, а о категории слыхал в кружке, один студент рассказывал. Жаль парня, в Сибирь сослали.

— Его в Сибирь, а моего отца в Архангельскую губернию медведей ловить. Почему вы так смотрите, Павел Яковлевич? Думаете, меня подсадили к вам.

— Что ты наежился?

— Да я и сам не из тех, что протягивают пальцы, чтобы их собаки кусали. Остерегаюсь, потому что немало развелось шпионской сволочи, так и принюхиваются, чем пахнет.

— Получается, что ты наш? — произнес Яковлев.

— Получается.

— А что делал в девятьсот пятом? — не успокаивался Яковлев.

— Об этом только самым близким могу сказать.

— А кто они, самые близкие?

— Отец, мать, жена… и еще есть люди, — ответил Пархом.

— Люди?

— Да, люди!

— А кому они самые близкие?

— Да что вы, дядя, прилипли ко мне как деготь к штанине.

— «Дядя»! Хитрый ты, Пархоша!

— Такой, как и вы. Одни учителя были у нас.

— Кто тебе сказал?

— Сам вижу.

— Я тоже вижу. Сужу по разговорам, которые ты заводишь в палате, Пархом… А учителя большевики, да?

Пархом пристально посмотрел в глаза Яковлеву. В них светились сердечность и искренность.

— Большевики! — твердо произнес Пархом и, помолчав с минуту, добавил: — Я сам большевик.

Когда Пархома выписывали из Станиславского госпиталя, его до самых ворот провожали соседи по палате. От него, как и от путиловца Яковлева, они услышали много интересного о войне и правителях, развязавших войну. Убедились, что народу война не нужна, что затеяли ее цари и толстосумы. И потом этим солдатам, вернувшимся после госпиталя в полки и в родные селения, было что рассказать о большевиках, которые выступают против войны и против царя, хотят отобрать землю у помещиков, чтобы отдать ее крестьянам. Многие из них на войне услышали впервые имя человека, который, невзирая ни на что — ни на страшные трудности, ни на гонения и тюрьмы, объединяет большевиков, чтобы они смело вели вперед народ навстречу революционным бурям.

После госпиталя Пархом не попал в свой полк, хотя и очень просил направить его туда. На фронте создалась такая тяжелая обстановка, что военные коменданты городов не знали, что делать, не ведали, куда отошли дивизии из-под Пере-мышля, и направляли выздоровевших солдат в самый ближайший полк, который готовился занять новый рубеж обороны южнее Станислава.

Выписанные из госпиталя солдаты толпились возле комендатуры, ожидая направления в части. Пархом слышал, как они жаловались на плохое питание, на отсутствие сапог, ругали бездарных командиров полков и высших начальников. Особенно негодовали из-за сдачи Перемышля.

— Зачем же мы мерзли зимой в окопах? — возмущались они.

— Недолго удерживали Перемышль — в марте взяли, а в мае отдали, — сказал другой.

— Хорошо хоть, живыми вырвались оттуда! — резюмировал третий.

— А забыл, сколько наших погибло зимой в Карпатах? — добавил четвертый.

— Не забыли мы! Об этом еще напомним кому следует! — сказал бородатый солдат, одетый в шинель с прожженными полами.

— А кому это надо напомнить? — спросил бородатого молодой солдат из новоприбывших.

— Найдут кому напомнить! — ответил словоохотливый бородач. — Придет время — всех найдут.

Действительно, было очень горько отступать назад от Перемышля. Пархом болезненно переживал горечь поражения. И не за генералов переживал, что сидели в ставке главковерха, за своих товарищей — солдат, которым пришлось столько выстрадать в боях.

Как опытного воина Пархома немедленно назначили в первую роту командиром отделения. Этот полк должен был удерживать позиции на линии Отыня — Коломия. Наученные горьким опытом, войска русской армии начали рыть настоящие, в полный рост человека, окопы, и это помогало сдерживать наступление австро-немецких дивизий. Как и прежде, давала о себе знать нехватка снарядов и патронов, но окопы служили не только защитой, они и сдерживали противника, лишая его возможности продвигаться вперед.

В яркое майское утро командир роты быстро пробежал вдоль окопов и предупредил, что ожидается очередная вылазка австрийцев. Разведчики донесли, что в соседней роще сосредоточились две роты, имеющие пулеметы и минометы. Солдаты молча выслушали предупреждение офицера и, когда он пошел дальше, посмотрели на своего командира отделения. Пархом спокойно скрутил «козью ножку», зажег ее и прошел по ходу сообщения. Солдаты заняли свои места, аккуратно утрамбовали руками землю, чтобы удобнее было пристроить винтовки, самое главное их оружие, приготовили полученные накануне гранаты. Выдали им по три штуки на пятерых бойцов. Хотя и мало, но все же это надежная карманная артиллерия. Австрийцы не заставили себя долго ждать. Очевидно, после завтрака решили прощупать крепость обороны на окраине села Лесной Хлибычин. Они уже не раз пытались прорваться именно в этом месте, но им не удалось потеснить упорно защищавшийся батальон, хорошо укрепившийся на небольшой высотке и уже много дней мозоливший глаза австрийскому командованию. Если бы им удалось выбить батальон из Хлибычина, то можно было перерезать железнодорожную линию Отыня — Коломия.

И сегодня австрийские войска начали наступление из рощи. Не спеша двигались в направлении батальона. Но что это? В воздухе послышался подозрительный гул, и за окопами разорвался снаряд.

«Перелет!» — подумал Пархом. Это пристрелка, наблюдатели скорректируют и тогда будут палить по окопам. Хорошо, что приготовили еще и резервные запасные окопы на расстоянии пятидесяти саженей от первой линии. Поступила команда перейти в резервные окопы. Во внутреннюю окопную линию взводы перешли по ходам сообщения без суеты. Значит, удалось обмануть противника — все солдаты надежно защищены, только надо проявить выдержку, не подставить себя под удар. Через полчаса артиллерийский налет закончился, и две роты австрийцев бросились к русским окопам, уверенные, что защитники окопов уничтожены ураганным огнем их артиллерии. Но неожиданно по цепи наступающих ударила пулеметная очередь и за ней захлопали одиночные прицельные винтовочные выстрелы. Цепь разорвалась, в ней появились пробоины — упало несколько десятков человек. Снова наступление не удалось — не покорился Лесной Хлибычин.

Пархом решил проверить, есть ли раненые, и, мчась по окопу, выпрямился, даже потянулся, и было достаточно одной десятой секунды, чтобы осколок мины впился ему в левую руку. Он пробил гимнастерку и нижнюю сорочку, застрял в теле. Госпиталь находился недалеко от Лесного Хлибычина.

— Слушай, дорогой, мы тебя аллюром три креста довезем. Капитан приказал — я исполню, — успокоил ездовой Хатахутдинов, низкорослый солдат с рябым, морщинистым лицом. — Держись! — Он ударил кнутом кобылку, и она двинулась по разбитой дороге. — А вот и большой город Коршев. Не бойся, дорогой. Все будет якши! Аллах милостив. Хорошего солдата никогда не обидит… И на меня не сердись, Пархом, я обманул тебя. Хотел порадовать, сказать, что Коршев город, а Коршев — маленькое село.

Когда въехали во двор, солдат замолчал. Он всегда так поступал, развлекая раненых своими прибаутками. А возить ему приходилось весь день — с утра до поздней ночи. «Точно молотилка у нашего помещика, — едучи, разговаривал он то сам с собой, то обращаясь к своей лошадке, — без перерыва тарахтит. Туда бросают снопы, а выпадает дробленая солома». Так думал Хатахутдинов о войне.

На пороге школы Пархома встретил преклонного возраста санитар с седыми жесткими усами на бледном, словно высеченном из камня лице. Из-под небольшой фуражки виднелась бритая голова.

— Что у вас? — приветливо спросил санитар, что не вязалось с его суровым видом. — На передовой сделали перевязку?

— Сделали, — ответил Пархом.

— Можете подождать? Видите, очередь, — указал на толпу солдат, заполнявших коридор. — Врач не успевает.

Раненые стояли вдоль стен, лежали на полу, сидели на подоконниках. Ждать пришлось долго. Опершись о стену, Пархом незаметно задремал. Проснулся от легкого прикосновения руки. Посмотрел — перед ним стоял все тот же санитар.

— Извините, пришла ваша очередь. — И указал рукой на дверь, пропустив Пархома впереди себя.

Молодая, миловидная женщина-врач в халате с засученными рукавами кивнула ему, указав на стул, и начала мыть руки. Ей сливала воду девочка лет двенадцати.

— Давайте я помогу снять гимнастерку, — услышал Пархом позади себя приветливый грудной голос. Рядом с ним стояла сестра милосердия в белой косынке с нашитым на ней красным крестом.

Чтобы отвлечься от боли, Пархом рассматривал лицо сестры, пока она разбинтовывала тугую повязку, сделанную солдатами. У нее были быстрые карие глаза на бледном лице, красные полные губы, из-под косынки выбивались непослушные пряди волос. Движения ее рук были осторожными, она старалась снять бинт так, чтобы не причинить боли.

— Покажите, что там у вас, — сказала врач.

Она внимательно осмотрела рану и встревожилась — плохо перевязали. Очевидно, солдаты положили несвежую вату. Да какой с них спрос? Хорошо, что хоть такую повязку наложили. На передовой нет медиков, солдаты сами друг друга врачуют.

Вообще из-за беспечности царедворцев медицина не была готова к такой войне. В мирное время военно-медицинскую службу рассеяли по разным ведомствам, такое положение сохранилось и в военное время. Полная неподготовленность дала о себе знать уже в самом начале боевых действий, в частности, и на участке восьмой армии — здесь никто не заботился о создании госпиталей, всюду царил беспорядок, тысячи раненых оказались без медицинской помощи. Командующий армией отстранил начальника армейской санитарной службы и сам принялся наводить порядок: приказал своим адъютантам и офицерам для поручений немедленно подыскать помещения для госпиталей, реквизировать посуду, укомплектовать несколько санитарных поездов для эвакуации раненых в тыл.

Определенную помощь оказали созданные в России разные добровольные общества и благотворительные организации. Одной из таких неправительственных организаций было Общество врачей имени Пирогова, знаменитого хирурга и общественного деятеля. Оно направило из Москвы на Юго-Западный фронт только что созданный из добровольцев госпиталь.

Самолюбие царских чиновников было уязвлено, и они снисходительно назвали эту медицинскую часть санитарнопродовольственным поездом, хотя в действительности это был обыкновенный полевой госпиталь. Благосклонная судьба сделала так, что Пархом попал на лечение именно к этим благородным людям.

Врач была огорчена, увидев рану нового пациента — она побаивалась сепсиса. Но вслух этого не сказала.

— Что же! У вас… Как фамилия?

— Я записал в карточку, — отозвался санитар. — Гамай. Пархом Гамай.

— Вот что, рядовой Гамай, — приветливо улыбнулась врач. — Рана не опасная. Но придется полежать у нас недели две. Как, Александр Серафимович, найдется место?

Санитар пожал плечами:

— Мест нет, снова привезли раненых… — Его слова прервал оглушительный взрыв. — Снаряд разорвался совсем близко, наверное, из дальнобойного орудия. Они же знают, что тут раненые и больные, а вот пристреливаются.

— Нам не привыкать, Александр Серафимович, — произнесла врач и снова обратилась к нему: — Так что, найдем, где поместить?

Он развел руками:

— Может, в учительской. Хотя и нет мест, но найдем, поставим топчан между шкафом и стеной.

— А может, шкаф вынести из комнаты? — спросила врач.

— И это можно.

— Вот так и сделайте.

После повторного осмотра врач что-то сказала сестре, и та, промыв рану спиртом, дала Пархому пилюлю, а потом сделала укол.

После операции врач сказала:

— Не волнуйтесь, осколок попал в дельтовидную мышцу, но я его вытащила. Сейчас отдохнете, уснете.

— Спасибо вам, доктор.

— Рана скоро заживет, и рука начнет двигаться, и плечо не будет болеть. А сестра сейчас еще один укол вам сделает.

Его положили в небольшой комнате, шкаф вынесли в коридор, и освободилось место для деревянного топчана, обтянутого парусиной; а у противоположной стены стоял столик для санитара, который вел учет раненых.

Пархом даже подумать не мог, почему к нему так внимательно отнеслись и медсестра, и врач, и суровый на вид седобородый санитар. Он и на слова ездового Хатахутдинова не обратил никакого внимания, когда тот сказал, что есть приказ капитана, командира роты, немедленно доставить раненого в госпиталь. А капитан ведь не мог сказать ездовому, что раненый Яковлев подскочил к коменданту и о чем-то говорил с ним. А комендант разговаривал с капитаном, когда тот отбирал солдат в свою роту. Ездовой, сопровождавший раненого Пархома в госпиталь, передал медсестре записку, написанную капитаном.

Пархом задумался. Когда-то он видел медицинский пункт в Юзовке. Хотя то медицинское учреждение и размещалось в убогом помещении, не лучшем, чем эта школа, отданная под госпиталь, но санитар там был, очевидно, неграмотный, потому что он ничего не записывал, а только топил печь и вводил больных. А тут санитар совсем другой. И не похож на служителя, а скорее на врача. И врачи, и сестры обращались к нему с подчеркнутым уважением.

Уже в первые часы пребывания в госпитале Пархом был поражен самоотверженностью этих людей. Они трудились без смены день и ночь, на ногах приходилось стоять часов по двадцать.

После укола Пархом уснул. Открыл глаза и не мог понять, долго ли спал. За столиком сидели сестра и санитар. Он что-то писал, а она диктовала ему, потом они о чем-то разговаривали.

Пархому неудобно было прерывать их беседу, и он сделал вид, что спит. Но то, что он услышал, окончательно развеяло сон. Это нельзя было назвать невежливым подслушиванием. Их разговор был для него такой же ошеломляющей неожиданностью, как взрыв снаряда дальнобойного орудия. Хотелось вскочить с топчана и крикнуть: «Что вы делаете? Ведь рядом с вами посторонний человек, и он все слышит!»

Санитар называл медсестру Марией Ильиничной, а она его, как во время медосмотра, — Александром Серафимовичем. Шла речь о Москве, о детях санитара, о матери медсестры и о ее брате. Из их разговора он узнал, что брат находится за границей, в нейтральной Швейцарии, что зовут его Владимиром. Но что это? Пархом с трудом сдерживался, чтобы не вскочить со скрипучего топчана, и старался дышать тихотихо, боясь выдать себя. Санитар назвал брата Марии Ильиничны Лениным. Ильинична! Так Ленин тоже Ильич! Значит, эта женщина, которая с такой теплотой заботится о раненых, — родная сестра Владимира Ильича Ленина, руководителя большевистской партии!

Пархом был и удивлен, и поражен, и крайне ошеломлен. Здесь, в самом пекле войны, где совсем рядом проходят кровопролитные бои, где ежеминутно погибают тысячи людей по обеим сторонам фронта, идет разговор о партии, о той партии, с которой он с юношеских лет связал свою судьбу.

Вдруг Пархом услышал, как санитар заговорил о нем: «Мне понравился этот молодой человек. Да и татарин, что сопровождал его, все повторял: «Гамай — якши, Гамай — хороший, солдаты любят его, он говорит хорошие слова, он смелый, ведь не зря наградили его Георгиевским крестом». «Если солдат хвалит его за хорошие слова, — слышит Пархом голос медсестры, — значит, наш подопечный честный человек. Да и записка капитана свидетельствует о многом. Надо поговорить с ним». Так вот почему его устроили в этой комнате! Потому что награжден Георгиевским крестом! Это уже Хатахутдинов постарался. Нет у него никакого ордена. Прошел слух еще под Перемышлем, будто бы за тот бой, когда Пархом спас взвод от лишних жертв, командир батальона написал реляцию и подал командиру полка. Да на этом все и закончилось. Но Хатахутдинов — это одно. А какую же записку передал капитан? Очевидно, теперь медсестра будет его расспрашивать! А может, лучше самому завести разговор, ведь со времени пребывания в армии он был оторван от организации. А надо что-то делать. Что именно, он не знал. Очевидно, кто-то из этих людей, и прежде всего симпатичная сестричка, скажет, как поступить. Пархом говорил солдатам, что война не нужна народу, что ее затеяли наши и чужие цари. А может, еще о чем-то следует рассказать? А можно ли выступать открыто, напролом? Арестуют и — на каторгу. Может, надо выжидать? Если бы были листовки, можно было бы их раздавать, подбрасывать, пускай солдаты читают.

Еще никогда в жизни ему не приходилось быть в таком критическом положении, как сегодня. Как же поступить сейчас? Или подождать до утра? Помог санитар. Собрав со стола все бумаги, он вышел в коридор. Пархом умышленно резко повернулся, и топчан заскрипел. Сестра, сидевшая за столом, подняла голову.

— Как чувствуете себя? — приветливо спросила, подошла к нему и приложила руку ко лбу, потом пощупала пульс. — Кажется, температура нормальная. — Ласково посмотрела на него, и в карих глазах ее заискрились радушие и доброта, на лице не осталось и следа официальной скованности и усталости. — Солдат, который привез вас, сказал, что вы какие-то хорошие слова говорили солдатам. Он хвалил вас. Вы смелый человек. За что вас наградили Георгием?

Пархом пожал плечами, смутился, не зная, с чего начать.

— Меня еще не наградили. Батальонный писарь сказал нашему унтер-офицеру, что, может, наградят, будто бы командир батальона подал рапорт. Но это было в том полку, в котором я служил до ранения.

— А за что же вас хотели наградить? Вы что, отличились в бою?

— Я самый простой солдат. Просто во время одной атаки вывел наш взвод из-под огня… Многие бы погибли, если бы рванулись напролом. А я направил солдат на левый фланг. Это было спасением. Ранило лишь троих.

— А вас?

— И меня задела пуля, повредила руку.

— А о чем же вы говорили с солдатами? — вдруг спросила сестра и посмотрела так приветливо, так тепло, будто бы разговаривала с давним знакомым.

Пархом не сразу ответил, молчал.

Мария Ильинична снова спросила:

— Солдат, который привез вас в госпиталь, хвалил вас за хорошие слова. Какие это слова?

— Слова очень простые… Солдаты их понимают… Говорил, что война не нужна, что войну затеяли цари.

— А солдаты что? — прищурила глаза, и на губах появилась улыбка.

— Они согласились со мной.

— А почему вы заговорили с ними об этом?

Он не спешил с ответом, думая, что сейчас как раз тот самый момент, когда можно открыться ей и спросить, что делать дальше. А в прищуренных глазах сестры светилась теплота и искренность. Она ждала ответа. И Пархом собрался с духом.

— Почему я начал? Мы с вами не знакомы… Я поехал из Юзовки в Горловку.

— В Горловку? — встрепенулась она.

— В Горловку, шестнадцатого декабря ночью.

— Вы были там во время восстания?

— Был.

— Теперь… Теперь я понимаю, почему вы вели беседы с солдатами. А кто командовал отрядами в Горловке?

Услышав этот вопрос, Пархом рассмеялся. Засмеялась и она.

— Вы догадались, что проверяю вас? — глянула на него Мария Ильинична.

— Догадался. Командовали Гречнев, Гуртовой, Дейнега.

— Правильно! Эти товарищи руководили восстанием. А вы что там делали?

— Я тоже воевал, у меня был револьвер смит-вессон.

— Грозное оружие! — улыбнулась она.

— Грозное… — улыбнулся и он, смущенно посмотрев на медсестру. — Мария Ильинична. Так вас зовут?

— Да.

— Прошу прощения. Но вы не соблюдаете… Не соблюдаете конспирацию.

— Я? — удивилась Мария Ильинична и от души захохотала. — Спасибо! Еще и дня не прошло, как вы впервые увидели меня, и уже выговор! — Она вытащила из кармана халата платочек и вытерла слезы на глазах. — Плачу от радости. Выговор! Прекрасно! Прекрасно!

— А я просил прощения.

— Прощаю. Какие же у вас доказательства моей вины?

— Я слышал ваш разговор с санитаром.

— И вам не стыдно подслушивать? — укоризненно посмотрела она на него.

— Я же спал, но проснулся от вашего разговора. Простите за это. Ей-богу, не хотел подслушивать.

— Я не думала, что вы так быстро проснетесь, мы дали вам снотворное для успокоения, — уже сдержаннее сказала она.

— Солдата смерть успокоит. Я кое-что слышал… Я не хотел говорить, что не сплю, потому что услышал радостную для себя весть.

— Какую?

— О Ленине! Это большая радость для меня… Я в пятом году вступил в партию большевиков. И знаю о Ленине.

Мария Ильинична вскочила со стула и пожала ему руку.

— Я впервые увидела вас. Но как только вы вошли, я поняла, что вы именно такой.

— Какой?

— Такой, как о вас написал в своей записке капитан.

— Капитан?

— Да. Вы его не знаете. Это конспирация. А о вас ему рассказали солдаты. Сам он из Петербурга. Учитель. Сочувствует нашей партии. Вот он и порекомендовал вас и просил быть к вам повнимательнее. Значит, вы давно уже слышали о моем брате?

— Давно. Десять лет тому назад я передал из Юзовки моему отцу в село брошюру Ленина «К сельской бедноте».

— Вы передали? Где же вы ее взяли?

— В комитете дали. Отец читал вместе со своими соседями. А потом за это отца сослали в ссылку в Архангельскую губернию.

— Как вас по отчеству?

— Пархом… Пархом Никитович. Да вы называйте меня просто Пархомом.

— Нет, нет… Я не привыкла… Значит, вы большевик?

— Большевик… Билета нет. Вам же известно, какое положение в Юзовском комитете. Да и на фронте где взять солдату билет?

— Знаю, знаю… Хочется верить вам во всем.

Он вскочил на ноги и поморщился от боли, схватившись рукой за плечо.

— Сидите, сидите.

— Поверьте… Я не… Не хочу даже это слово произносить. Если бы не ранение, я бы с вами не встретился… Еще хочу рассказать о том, как мы накануне войны в Юзовке дрались с меньшевиками, дискутировали. А один наш молодой рабочий даже отлупил меньшевика.

— Как отлупил?

— По-настоящему. Прошу извинить, снял штаны и избил палкой.

— Палкой? — захохотала Мария Ильинична. — Палкой?

— Еще и сказал, что это — дискуссия по-рабочему.

— Расскажите, как это было.

— Хорошо…

Но им не дали договорить. Вошел санитар:

— Извините, Мария Ильинична, но это какая-то вакханалия. Очевидно, придется отступать отсюда. Везут и везут раненых. Весь двор забит ими, классы переполнены, и в коридорах, и в деревянном сарае, и в соседних хатах… Страшный бой не прекращается. — Он вытирал платочком лысую голову. — Так что пойдемте, врач зовет. Принимайте легкораненых, и надо их отправлять. Подали новый состав.

Они ушли, Пархом окинул взглядом комнату, увидел свою гимнастерку, пояс и фуражку. Превозмогая боль, с трудом натянул гимнастерку, подпоясался и вышел.

— Вы куда? — увидел его седой санитар. — Назад!

В этот момент невдалеке разорвался снаряд, а за ним и второй, в окнах задрожали уцелевшие стекла, а после взрыва третьего снаряда со звоном посыпались на пол, снаряд упал совсем близко…

Прошло несколько часов, и Пархом не мог больше лежать без дела.

Расталкивая раненых, вошел в палату, где Мария Ильинична носилась среди покалеченных солдат. Увидев его, хотела что-то сказать, но он подал ей рукой знак, чтобы молчала, и спросил, чем может помочь ей.

— Помойте руки вон над тем ведром и помогайте мне делать перевязки.

Она быстро осматривала покалеченные руки, ноги, головы и говорила Пархому, что делать, а он и другие санитары быстро промывали раны готовым составом, смазывали их йодом, наскоро забинтовывали и принимались за очередного пациента. Всем, кому оказали помощь, велели немедленно идти на вокзал и садиться в вагоны. Седой санитар едва успевал выдавать каждому направление — разрешение на посадку.

Уже не раз меняли свечи в коридоре, доливали в лампы керосина в операционной и в палатах, а работы не уменьшалось. Врачи, медицинские сестры, санитары забыли и об ужине, и об отдыхе. Только когда в разбитые окна заглянул рассвет, удалось закончить осмотр и перевязку всех раненых. Обессиленные врачи, чьими ассистентами были добровольцы из легко раненных солдат, делали сложные операции, а нескольким солдатам ампутировали руки и ноги. Этих несчастных пациентов легкораненые выносили на носилках во двор, укладывали на телеги и отвозили на станцию.

Наконец всем раненым была оказана первая помощь. На рассвете медицинский персонал неутомимого отряда имени Пирогова получил кратковременный отдых. А утром с началом боевых операций приток раненых снова увеличился. Пострадавших обслуживали врачи, медсестры, санитары и добровольцы раненые, а также жители Коршева. Помогал и Пархом, хотя Мария Ильинична сказала, что эта напряженная работа противопоказана ему.

Село Коршев превратилось в шумный цыганский табор. Здесь собрались тысячи раненых солдат. Сюда пригнали обозные двуколки и брички — интендантство, выполняя приказ командования о разгрузке Коршева, торопилось вывезти в глубокий тыл свои склады. На улицах сновали люди, выкрикивали ездовые, стегая лошадей. Из конца в конец скакали всадники-гонцы.

Так продолжалось все дни до конца мая, пока обессиленные русские войска упорно сдерживали бешеный натиск противника и не сдавали своих позиций. До Коршева долетали снаряды, и только по счастливой случайности помещение отважного медицинского отряда осталось невредимым. Ни один снаряд не упал ни на школу, где лечили раненых, ни на соседние дома.

Еще больше портили настроение австрийские аэропланы. Летчики знали, что в селе нет ни одного воинского подразделения, распознавательные знаки красного креста были хорошо видны на огромных полотнищах, вывешенных на крышах домов. Пролетая над селом, австрийцы стреляли из пулеметов и сбрасывали гранаты. Видимо, эти бандитские налеты на мирных коршевских жителей и раненых доставляли им садистское удовольствие.

Несмотря на близость боевых позиций, на артиллерийский обстрел и дерзкие налеты аэропланов, медицинский персонал работал до получения приказа об отходе из села.

Пархом, сам того не замечая, врос в ритм жизни отважных медиков Пироговского отряда. Встав с госпитального топчана, он стал усердным санитаром, безотказно выполняя приказы врачей и медсестер. Этим он пытался хоть как-то отблагодарить их за внимание и чуткое отношение к нему во время его лечения.

Много дней вместе с остальными медиками Пархом неустанно трудился в госпитале. Он даже принимал участие в деле обеспечения питанием раненых. Бегал по хатам, договаривался с крестьянами, чтобы приносили печеный хлеб и другие продукты. Достал большие котлы и для приготовления чая. По поручению старшего санитара Александра Серафимовича Попова расплачивался за принесенные крестьянами продукты. Некоторые женщины отказывались от денег. «Хотя и сами бедные, — говорили они, — но со своих брать не будем. Ведь пани врач вылечила девочку Ганку соседки Романишиной и никаких денег не взяла, да еще и побранила мать девочки, которая хотела заплатить ей. А врач пани Мария спасла от смерти тетушку Марию Витенкову».

Местные жители рассказывали Пархому о том, что несколько коршевских парней собираются уйти с русским войском, не желая подвергать себя опасности. В начале войны цесарь причинил много горя местным жителям. Жандармы избивали розгами крестьян, бросали в тюрьмы и концентрационные лагеря только за то, что те хорошо отзывались о русских. Это было открытием для Пархома. Оказывается, на земле, когда-то бывшей в составе Киевской Руси, слово «русин» в эти дни австрийские властители считали запретным и всех, кто проявлял симпатии к русским, подвергали жестоким наказаниям. Коршевских жителей устрашали словом «Талергоф», где был создан страшный концентрационный лагерь, где томились русины — уроженцы Галиции.

Этот теплый майский вечер был для медиков Пироговского отряда последним в местечке Коршев. Перед закатом солнца примчался поручик и привез начальнику отряда приказ командира дивизии о немедленной эвакуации.

Имущество госпиталя погрузили на телеги. А тяжелораненых отвезли на станцию раньше. В полночь поезд тронулся из Коршева — его маршрут лежал через Станислав, Галич, во Львов.

— Пархом Никитович, вы еще числитесь больным за нашим госпиталем, — обратилась Мария Ильинична к Пархому, — довезем вас до Львова, а там напишем документ о том, что вы едете разыскивать свой полк. Вы же хотите еще раз встретиться со своим военным учителем Еременко, так, кажется, его фамилия.

— Да, хочу разыскать его, ведь он научил меня военному делу. Думаю, что нам еще пригодятся военные знания.

— Непременно. А вы знаете, что сказал Владимир Ильич о войне?

— Не знаю. Ведь мы тут были оторваны от партии.

— Он сказал, что наступило время превратить войну империалистическую в войну гражданскую.

— Это значит — революция против царя и капиталистов?

— Значит, революция.

— Но как?

— Я не могу вам сказать, как это произойдет, но большевики не сложили руки, они должны готовить народ к революции. И вы поступили правильно, когда говорили солдатам, что войну развязали цари — и наши, и заграничные.

— Мария Ильинична, скажите, пожалуйста, а как это — превратить войну империалистическую в войну гражданскую?

— Об этом и говорят большевики. Я покажу вам одну вещь. Вот посмотрите, у меня есть лекарства в порошках, и часть их я заворачиваю в газету. Это разные газеты — и московские, и петроградские, а среди них еще одна. На всякий случай я оторвала название этой газеты и немного помяла ее и вместе с другими газетами использую будто бы для обертки, а на самом деле бережно храню. Это номер газеты «Социал-демократ».

— Как? «Социал-демократ» снова выходит? Такая тяжелая война, а газета выходит!

— Выходит, Пархом Никитович. Это номер тридцать третий. Почти целый год она не выходила, а в ноябре прошлого года эта газета снова ожила в Женеве. В женевском первом номере опубликовали как манифест большевистской партии написанную Владимиром Ильичем статью «Война и российская социал-демократия».

— Значит, живет наша партия, Мария Ильинична!

— Живет и будет жить! Послушайте, Пархом Никитович. — Она расправила скомканный газетный лист и начала тихо читать: — «Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг». Запомните! Единственно правильный лозунг. А вот что дальше написано: «Как бы ни казались велики трудности такого превращения в ту или иную минуту, социалисты никогда не откажутся от систематической, настойчивой, неуклонной подготовительной работы в этом направлении, раз война стала фактом…» Вот что рукой Ленина написано в манифесте.

— Это же здорово! Как мудро и по-боевому! «Как бы ни казались велики трудности»! — И Пархом пожал Марии Ильиничне руку.

— Вот вам и ответ на ваш вопрос, — дружески произнесла она. — Всюду, где вы будете, поступайте так, как призывает партия в этом манифесте.

Он намеревался сказать многое, но от волнения смог произнести только несколько слов:

— Буду делать так, как призывает партия!

Из Коршева до Львова ехали почти сутки, поезд часто задерживали в пути. На станциях царил беспорядок. Пути были забиты эшелонами, двигавшимися в направлении Львова, и госпитальные десять вагонов на остановках загоняли в тупики.

Но эти долгие часы оказались полезными для новых знакомых. Пархом рассказал Марии Ильиничне о своих родственниках — об отце, матери, о ее двоюродном брате, который был другом Каракозова и за это был сослан в Вилюйск.

— Вы, Мария Ильинична, конечно, знаете, что ваш отец был близко знаком с Каракозовым и в Пензе жил в одной квартире с ним? — спросил Пархом.

Мария Ильинична ответила:

— Разумеется, хорошо знаю о пребывании Ильи Николаевича в Пензе и о его знакомых. Но оказывается, — она лукаво улыбнулась, — что наши семьи сделали нас в определенной мере близкими людьми, а мы с вами, Пархом Никитович, вели себя как посторонние люди. Не правда ли? — прищурилась она.

— Зато теперь крепко сдружились!

— Правда! — произнесла Мария Ильинична и добавила: — Хочу попросить вас подробнее рассказать о вашем знакомом «педагоге», который с палкой дискутировал с меньшевиком.

— А! — воскликнул Пархом, радуясь случаю поговорить о своем товарище. — Расскажу. Это шахтер, коногон. Зовут его Максим Козырь.

— Шахтер оттуда же, из Юзовки?

— Да, оттуда. Он мой земляк, его село находится недалеко от нашего. Собирался вступать в партию, волновался, примут ли.

— Почему волновался? — поинтересовалась Мария Ильинична.

— Побаивался, что я расскажу комитету о его дискуссии с меньшевиком. Я тогда отругал его и сказал, что это анархизм и хулиганство.

— И что он?

— Дал клятву, что больше дискутировать с помощью кулаков не будет.

— И как же, приняли его в партию?

— Нет. Его вскоре мобилизовали в армию, пришел срок призыва. Теперь, наверное, где-то на фронте.

— Хотелось бы увидеть этого человека, — восторженно произнесла Мария Ильинична, — увидеть, а потом рассказать Владимиру Ильичу! Он любит таких рабочих, храбрых и горячих. Очень хочется познакомиться с этим Максимом Козырем. Обратите внимание, Пархом Никитович, у нас уже есть общие знакомые. Вы воевали вместе с Гречневым в Горловке, а после разгрома восстания, как мне стало известно, наши товарищи переправили его за границу. Думаю, что товарищи-большевики, живущие за границей, встречались там с Гречневым.

— Я слыхал, что луганская организация помогла ему уйти от жандармов и перебраться за границу, а больше ничего о нем не знаю.

— Может, удастся встретиться, и вы еще молоды, да и он не старик. Я почему-то верю в это, мне приходилось встречаться во Франции с людьми, которых я никогда и не думала там встретить. Теперь я вам расскажу о нашем старшем санитаре. Ему пятьдесят второй год. Конечно, никто его в армию не мобилизовывал. Он писатель. Все время хотел, чтобы его отправили на фронт корреспондентом, но ему ответили, что не всем редакциям разрешают посылать корреспондентов. И тогда он обманул министерских чиновников и попросил направить его санитаром в наш отряд. Теперь он на фронте, пересылает оттуда свои корреспонденции в редакцию московской газеты «Руские ведомости». Кстати, ему не хотели давать разрешения на пребывание в армии, потому что он был другом моего брата Александра. Когда Сашу арестовали, в его записной книжечке нашли фамилию Серафимович и его адрес, и за это он был осужден на пять лет ссылки в Архангельскую губернию.

— Мария Ильинична! Я же говорил вам, что и мой отец, и брат тоже были сосланы в Архангельскую губернию, — едва сдерживая волнение, произнес Пархом.

Хотя в купе, кроме них, никого не было, но деревянные стены вагона не могли служить надежной бронею — их разговор можно было легко подслушать. Поэтому они разговаривали вполголоса.

— Вот и тут, в санитарном отряде, — продолжала Мария Ильинична, — он не случайно в компании со мной, не только потому, что был другом Саши, — она улыбнулась, — а еще и потому, что я тоже была в ссылке в Вологодской губернии. Как говорят, мы с вами друзья по несчастью.

— Так вы тоже были в ссылке? — не успевал удивляться Пархом.

— Довелось, Пархом Никитович. По многим городам путешествовала. И на Украине бывала не раз, да еще и в киевской тюрьме полгода просидела в девятьсот четвертом году. Кажется, обо всем переговорили, Пархом Никитович. А вот и Александр Серафимович, — услышав стук в дверь, сказала она, — знаю его привычку стучать. Прошу к нам, — кивнула она Серафимовичу, когда тот вошел в купе. — Заходите, заходите, Александр Серафимович, и прикройте дверь. Наш писатель. Под произведениями подпись: Александр Серафимович. Это его псевдоним. А это — вы ведь две недели работаете вместе, но еще не знакомы, — это Пархом Гамай, большевик.

Серафимович недоверчиво посмотрел сначала на Марию Ильиничну, а потом на Пархома.

— Не удивляйтесь, Александр Серафимович. Товарищ Гамай — настоящий большевик. Я убедилась в этом. Таким образом, прошу любить и жаловать. Верю, что нам еще посчастливится увидеться с Пархомом Никитовичем.

— Согласен! Я хочу встретиться, только в лучшей обстановке, — густым басом пророкотал Александр Серафимович. — Я, Мария Ильинична, не мог и подумать, что этот наш пациент — большевик! Склоняюсь перед партией, которая так много людей привлекла на свою сторону глубокой верой в лучшее будущее. Кстати, чтобы не забыть: когда уже тронулся наш поезд, подбежала ваша любимица, та светлоглазая девчушка, ткнула мне эту бумажку и попросила передать ее вам.

— О! Ганка! Ганнуся! Моя хорошая! Не забыла. Это, Пархом Никитович, та наша маленькая санитарочка, что сливала вам воду на руки. Помните? Она простудилась, и я лечила ее, мы предупредили воспаление легких, а потом она стала помогать нам. У нее есть тетя Мария. Как ее называли соседки, Александр Серафимович?

— Прекрасным словом — вуйна! Так галичане почтительно называют пожилых женщин.

— Вуйна Мария, — продолжала Мария Ильинична, — очень горячо благодарила за лечение и приглашала в гости после войны. Я заверила ее, что, как только появится возможность, приеду. Вот она и пишет, — посмотрела в листочек, — чтобы мы непременно приехали. Написано, конечно, рукой Ганнуси, потому что вуйна Мария неграмотная.

— Симпатичная женщина, — с теплотой в голосе отозвался Александр Серафимович, — ее еще называли газдыня, что означает хорошая, трудолюбивая хозяйка.

— Мария Ильинична! Я помню девочку Ганку, как назвал эту светлоглазую девчушку Александр Серафимович. Она однажды начала мне рассказывать, как вы лечили ее тетю, вуйну Марию, — сказал Пархом.

— Да, лечила мою тезку, Марию Петровну. Вы же знаете, какая обстановка была в нашем госпитале. Ни одной свободной минуты. Тысячи раненых. Но мы и коршевским крестьянам не отказывали в помощи. Бедные они люди, кто им поможет. Однажды прибегает эта самая Ганнуся и плачет: «Придите, тетя Мария, заболела вуйна Мария, со мной пришел вуйко Иван, стоит на улице, плачет». Пошла я к ним. Фамилию их сейчас скажу, — посмотрела в записную книжку, — Витенки они, а больная — Мария Петровна, сорока шести лет. Измерила температуру — тридцать девять. Подозрение на тиф. Посоветовалась с нашим врачом. Принесла порошки, стала делать уколы. Через несколько дней температура снизилась, моя больная стала спать нормально. Я ежедневно утром и вечером наведывалась к ним. А сопровождал меня мой кабальеро.

— Ходил, сопровождал, — погладил свои щетинистые усы Александр Серафимович.

— И Ганнуся всегда бегала с нами. Когда шли впервые, тащила меня за руку и все время приговаривала: «Быстрее! Быстрее! Очень прошу вас, пани!» Я рада, что спасла Марию Петровну. Она уже окончательно выздоровела. Видите, Пархом Никитович, какой я эскулап! Мне приятно, что мы оставим тут хорошее воспоминание о нашей боевой московской медицине.

— И добавьте, — вмешался в разговор Александр Серафимович, — боевой добровольной, а не царской.

— Согласна с вами, Александр Серафимович, — поклонилась ему Мария Ильинична и глубоко вздохнула. — Добровольная! Хотя нам и не очень содействовали господа начальники из царского ведомства, но мы спасли сотни людей.

— Берите выше! — пробасил Александр Серафимович. — Тысячи! Я, яко ваш старшой, гм, гм, математик, веду точный учет, — показал он на тетради, лежавшие на столике, — и знаю все цифры. Тысяча! Тысячи мы спасли, дорогая Мария Ильинична. А что дальше будет, увидим… Подъезжаем к Льву, — сказал он, вынимая из кармана полинялой гимнастерки часы, — если все будет благополучно, через двадцать минут будем во Львове… Рад, рад, дорогой наш пациент. Скажу от чистого сердца, — тепло посмотрел он из-под своих торчащих густых бровей на Пархома, — вы мне нравитесь.

— И мне вы нравитесь. Таких энергичных и смелых людей любит Владимир Ильич. При первой же встрече расскажу ему о вас, Пархом Никитович, и о горловской битве. Александр Серафимович, а наш пациент — человек с юмором, он так красочно рассказывал о шахтере, который дискутировал с меньшевиком. Я ужасно смеялась…

Александр Серафимович приподнял брови и посмотрел на Пархома.

— Шахтер дискутировал с меньшевиком?

— Расскажите, Пархом Никитович, — попросила Мария Ильинична, — о шахтере Максиме.

— Расскажу… Александр Серафимович, вам, как писателю, надо бы познакомиться с ним, поговорить. У него очень образная речь, пересыпанная прибаутками и пословицами. Он еще совсем молодой человек. Когда я с ним прощался, ему шел двадцать первый год. Мобилизовали его в армию по призыву. Теперь ему уже двадцать пятый год. А дискуссия проходила так. Услышал этот молодой шахтарчук, что меньшевики вредят большевикам, не туда клонят, куда надо. Это нам было известно. Когда в пятом году к нам обратились за помощью товарищи из Горловки, то меньшевики, пролезшие в Юзовский Совет рабочих депутатов, высказывались против посылки боевой дружины в Горловку. Мы-то поехали, но нас было очень мало. И после пятого года меньшевики все время ставили нам подножку. И то не так, и того не нужно делать. Одним словом, как сказал коногон Максим, сволота. Не раз он слышал о меньшевистских проделках, и ему захотелось по-своему, по-шахтерски подискутировать с ними. Проследил, что вечерами они собирались на окраине Юзовки. Дождался, пока начали расходиться по домам, и пошел следом за одним из них. И вот, когда тот зашел во двор, коногон набросился на него как ястреб, заткнул ему рот тряпкой, снял, простите еще раз, Мария Ильинична, штаны и подштанники, прижал меньшевика коленом к земле, а потом палкой по заднице. Так отдубасил его, что меньшевик еще долго помнить будет.

— Вот молодец! — воскликнул Александр Серафимович.

— Положил его на землю, бил и приговаривал: «Это тебе от комитета! Это — от Юзовки! А это от меня!»

— А что меньшевик? Как он — дискутировал? — засмеялся Александр Серафимович.

— А он вертелся как уж, бормотал что-то. А Максим пригрозил, сказал: «Молчи! И сегодня, и завтра, и никогда никому не говори, потому что если узнаю, так ноги тебе оторву. Ей-богу, оторву и собакам выброшу».

— И меньшевик никому не сказал?

— Никому.

— Побоялся, что Максим ноги оторвет? — захохотал Александр Серафимович. — Скажите, как фамилия этого смельчака? — Вытащил блокнот. — Запишу для памяти. Интересный факт!

— Его фамилия Козырь.

— Погодите, погодите! — воскликнул возбужденный Александр Серафимович. — Неужели? Разве это он? — посмотрел в блокнот. — Да! Он! Я встретился в Коршеве с одним капитаном, его перевели сюда с левого фланга нашего фронта. Капитан рассказал о боевом унтер-офицере, да так интересно — прямо готовый рассказ. Да, да, — листал он страницы. — Он! Так и записано: Максим Козырь, до войны работал на шахте в Юзовке. Он? — посмотрел на Пархома.

— Он! Если из Юзовки, то он!

— Погодите… Погодите… Да, Козырь… Храбрый унтер-офицер… В пулеметной команде сто тридцать четвертого феодосийского полка.

— Ей-богу, он! — воскликнул Пархом.

А Александр Серафимович продолжал:

— Любит острое словцо. Поговорками сыплет как из пулемета… Ну вот хотя бы такие… «Двое пашут, а семеро руками машут». «Одним пальцем иглу не удержишь». «Хотел от жука меда поесть». Как? Здорово! А Козырь еще и прекрасно поет. Лучший запевала в полку, как сказал мне капитан, он просто в восторге от него. Погодите, погодите! Ему… присвоили чин фельдфебеля.

— Кому? — поинтересовалась Мария Ильинична.

— Как кому? Козырю! Он герой. Он совершил несколько вылазок и привел с собой десять «языков»… Десять, понимаете? В том числе и трех австрийских офицеров. Заработал четыре солдатских Георгия.

— Ого! — воскликнул Пархом. — Вот каков наш Козырь!

— Послушайте дальше, что записано у меня. Генерал похвалил Козыря и вместо четырех Георгиев дал другую высокую награду. Заменили Георгиев.

— Какую награду? Почему заменили? — не терпелось Пархому.

— А вы разве не слышали об этих правилах, уважаемый гость? У Козыря были солдатские Георгии всех четырех степеней. А он все никак не успокоится, рвется туда, где жарко. Героическая натура! Вот начальство и решило наградить его Золотым крестом с бантом. Это уже офицерская награда, по уставу она солдату не присваивается. Тогда и сделали его подпрапорщиком и прицепили Золотой крест. Теперь Козырь командует пулеметным взводом.

— Наш, наш Максим! Ура! — закричал Пархом. — Значит, наш юзовский коногон послушался моего совета.

— Что же вы ему советовали? — поинтересовалась Мария Ильинична.

— Я ему сказал, чтобы он в армии научился воевать. Этого нам не хватало во время восстания в Горловке… Партии когда-нибудь нужны будут народные командиры. Вот и вы читали в газете, что Ленин призывает нас готовиться к новым революционным боям.

Мария Ильинична долго смотрела на Пархома, а потом сказала:

— Вы мудрый совет дали молодому шахтеру. Этому нас учит Владимир Ильич, этого он требует от большевиков.

Обрадованный Пархом ничего не ответил сестре Ленина. Он был глубоко благодарен этой приветливой женщине с лучистыми карими глазами. Она смотрела на него и дружески улыбалась, поправляя белую косынку с красным крестом.

— Пархом Никитович! Дайте слово при первой возможности встретиться. Я не люблю сентиментальности, — твердо сказала Мария Ильинична, — но Коршев забыть нельзя. Это самые тяжелые дни моей фронтовой жизни. Вот потому и хочется, чтобы мы с вами когда-нибудь повидались. Вспомним наш милый и страшный Коршев. — И добавила: — И приветливых людей Коршева, и симпатичную Ганнусю…

Пархом шел по львовским улицам, разыскивал комендатуру и думал о словах Марии Ильиничны. Как она сказала: «Тяжелые дни моей фронтовой жизни». Правильно! Возможно, для нее больше не будет таких дней. А было страшно и до боли горько, когда австрийцы бездумно беспрерывно обстреливали Коршев из дальнобойных орудий.

И работники госпиталя, и раненые, и жители Коршева привыкли к артиллерийским бомбардировкам. Так и в тот день, о котором вспомнил Пархом, тоже долго продолжался интенсивный обстрел.

Он вызвался проводить Марию Ильиничну до хаты Витенков, где лежала больная Мария Петровна. Шли, прислушиваясь к артиллерийской канонаде. Снаряды падали вблизи станции, до которой было с полверсты или немногим больше. Шагали не спеша, разговаривали. И вдруг свист пролетевшего снаряда заставил Пархома остановиться — значит, огонь перенесли за реку, ближе к школе. Снаряды теперь свистели прямо над головой. Мария Ильинична вдруг рванулась назад и что есть духу побежала. «Бежим вон туда, к той хате!» — показала она рукой на беленькую хату, стоявшую на углу широкой улицы и узкого переулка. Он догнал ее и резко крикнул: «Назад!» — схватил за руку и потянул за собой.

Австрийские артиллеристы почему-то неожиданно перенесли огонь именно сюда, на перекресток, и снаряды один за другим начали взрываться на площади как раз возле той белой хаты, куда намеревалась бежать Мария Ильинична.

Она пошатнулась, Пархом подхватил ее на руки и побежал по улице в противоположную сторону. Над их головами противно завывали вражеские «чемоданы», как презрительно окрестили наши солдаты тяжелые снаряды.

Пробежав шагов двести, Пархом вскочил в чей-то двор и возле хаты опустил Марию Ильиничну на землю. «Здесь отдохнем», — тихо произнес он, вытащил кисет и стал машинально скручивать «козью ножку».

Его спокойствие передалось и спутнице. Она глядела на него широко открытыми глазами. А снаряды продолжали насвистывать свою страшную песню. Один завывал особенно противно. «Где-то близко!» — подумал Пархом. А когда раздался взрыв, крикнул: «Смотрите!» Мария Ильинична увидела, как поднялась пыль и полетели куски дерева и глины там, где стояла беленькая хата, куда она тянула Пархома.

Она не сказала Пархому ни единого слова, только, дрожа точно в лихорадке, обняла и поцеловала. И он услышал тихое-тихое: «Вы мой спаситель»…

Новая интермедия

Невозможно не залюбоваться орельчанской красотой. Огороды приречных усадеб, зеленые левады сливались с берегом, густо окаймленным берестами и вербами, словно ожерельем обвивавшими изогнутое русло. И неудивительно, что Нонна Георгиевна, выросшая среди кирпичных городских домов, была в восторге от Запорожанки. Она любила тихие сумерки, ей нравилось спускаться по тропинке на леваду и вдыхать аромат маттиолы — ночной фиалки, пахнущей особенно нежно после захода солнца. Тогда она садилась на широкий земляной приступок и наблюдала, как серебрится вода в реке. Любила помечтать в одиночестве, оставляя Никанора Петровича в хате, где он дописывал очередную страницу и обещал «через минутку» прибежать на берег. Эта «минутка» тянулась почти час, но Нонна Георгиевна не сердилась на него. Ей так хотелось погрузиться мыслями в интересный мир услышанного. Она, библиотекарь большого книгохранилища, куда ежедневно приходят сотни посетителей, старалась прочесть все книги, которые выдавала. Ведь читатели обращаются к ней за советом, что из новинок художественной литературы, в частности исторических романов, стоит прочитать. Поэтому ей нужно было хотя бы перелистать поступающие в библиотеку книги.

Хрисанф Никитович и Кирилл Иванович своими рассказами растревожили воображение Нонны Георгиевны, заставили ее задуматься над тем, что происходило полвека, семьдесят, восемьдесят, да и все сто лет тому назад. Живая история! Рассказывают об исторических событиях люди, сами бывшие их участниками или свидетелями. Это же так интересно! И нынешняя жизнь тоже интересна.

Однажды мать Самийла Арина Семеновна попросила сына, тракториста Володю, познакомить гостью со своей невестой. Вскоре они встретились. Нонне Георгиевне понравилась эта приветливая, симпатичная девушка Роксана с ясно-голубыми глазами, оказавшаяся к тому же умной и серьезной собеседницей. Они стали встречаться ежедневно. Узнав, что Роксана в этом месяце работает в первой смене, Нонна Георгиевна упросила девушку, чтобы она брала ее с собой на работу. В пять часов утра они встречались у Роксаниного двора, вместе садились на грузовик и ехали за село к животноводческому комплексу.

Роксана рассказала, что стала дояркой сразу же после окончания школы. И это для нее не новое и не сложное дело, потому что, еще учась в десятилетке, ходила на комплекс помогать матери. Научилась доить коров, понимать этих послушных, любящих ласку животных.

Нонна Георгиевна стала среди доярок своим человеком, с нею обращались как с товарищем по работе, охотно знакомили с хитромудрой доильной машинерией.

Несмотря на то что Нонна Георгиевна была на пятнадцать лет старше Роксаны, они сблизились, как одноклассницы, и делились своими девичьими и женскими секретами. Поэтому Нонна Георгиевна и уговорила Роксану прийти с Володей послушать рассказы Кирилла Ивановича.

— Пожалуйста, прошу в наш дом, то бишь в нашу беседку, — встретил у калитки Роксану и Володю Кирилл Иванович. — Знакомить вас? — Посмотрел на киевлян. — Или вы уже?..

— Мы уже знакомы, — с благодарностью посмотрела на него Нонна Георгиевна. — Я раньше, а Никанор Петрович два дня назад.

Как и прежде, пока Кирилл Иванович рассказывал, гости молча слушали. На своем месте, в глубоком плетеном кресле, сидел Хрисанф Никитович. Самийло пристроился рядом на низеньком табурете под яблоней. Нонна Георгиевна — возле развесистой вишни. А Володя поставил себе табурет позади дивана, спрятавшись за женскими спинами.

Не успел Кирилл Иванович окончить своего рассказа, как Роксана вдруг неожиданно зааплодировала и воскликнула:

— Вот здорово! — Да потом, смутившись, тихо произнесла: — Ой! Может, я слишком громко? Нельзя так? Извините.

— Ничего, доченька. Почему же нельзя. Вы, как слушатель, искренне выразили свои чувства, — подошел к ней Кирилл Иванович и исподлобья взглянул на Володю.

Володя не заметил его взгляда, сидел задумавшись и вдруг вскочил с табуретки, горячо произнес:

— Роксана сказала «здорово». Этого мало! А я бы сказал — тысячу раз здорово! Спасибо, Кирилл Иванович! Дорогой мой прадедушка, и вам спасибо! Я механизатор и плохо знаю историю. А вы настоящий историк, Кирилл Иванович. Так много интересного записали со слов прадедушки! Даже не верится, что наша Запорожанка тоже является частицей истории. Вот мы с Роксаной трудимся в колхозе и не представляли, что наши деды и прадеды и тут, в Запорожанке, как и во всем мире, творили историю.

— Рассказал о том, что было, — кивнул головой Хрисанф Никитович..

И Роксана добавила:

— Мне говорила Нонна Георгиевна о том, что слышала здесь раньше. Это же чудесно! Я и не знала, что Володина прабабушка такая хорошая женщина. Слышишь, Володя? И ты, Самийло? Я спрашиваю, слышишь ли ты? А встречи прадедушки Пархома с такими замечательными людьми! Только подумать — он еще до революции был знаком с Марией Ильиничной и писателем Серафимовичем! Когда увижу Пархома Никитовича, непременно расспрошу его обо всем, обо всем. Дорогой прадедушка! — прильнула она к Хрисанфу Никитовичу. — Приедет к нам Пархом Никитович? Как его здоровье?

— В годах уже — девяносто отсчитал. А еще герой! Обещал приехать.

— Ура! Ура! — закружилась Роксана и подбежала к Самийлу: — Слышишь?

— Слышу! — сердито ответил Самийло. — И прошу не приставать ко мне.

— Я не пристаю, а спрашиваю, слышал ли ты о прапрабабушке Маше? Представляешь ли себе, какой у нас прадедушка Пархом Гамай?

— Еще раз говорю, не приставай! Я уже все знаю о нашей прапрабабушке и о герое Пархоме Гамае.

— А когда ты узнал об этом? — подошел к нему Володя. — Ты же ученый, а о том, что у тебя под носом, не знал. Да?

Самийло поднялся и направился к калитке.

— Ты куда? — строго произнес Хрисанф Никитович. — А ну-ка, вернись назад!

Самийло, насупившись, сел на свое место. Он только что приехал из Киева, куда летал на один день, и был сам не свой после разговора с Аеонеллой, его поразило ее непонятное поведение.

— Держи себя в руках! — повысил голос Хрисанф Никитович.

— А к чему эти разговоры — «ученый»! Да, я хочу быть ученым!

— Я тракторист и на комбайне работаю, — не унимался Володя. — Осенью по призыву пойду в армию. А через два года вернусь — и снова сяду на трактор. Я люблю машину. А ты? — Он подошел к Самийлу… — Что ты сделал? Уже год в аспирантуре. А результат? Какую выбрал тему? Что ты напишешь, чтобы люди узнали что-то новое и нужное для себя? Молчишь!

Никанор Петрович поднялся с диванчика:

— Вы, Владимир Ананьевич, напрасно нападаете на науку.

— Я не на науку, профессор. А на тех лодырей, которые только обтирают углы в храме науки. Надо искать новое, выдвигать какие-то концепции, разрешать проблемы.

— О! Вы говорите как ученый, Владимир Ананьевич!

— Закончили десятилетку и кое-что читаем, профессор. Я выписываю газеты «Комсомольская правда» и «Молодь Украши» и интересуюсь тем, что пишут молодые ученые. Каждый ученый обязан внести что-нибудь свое в науку, а значит, преобразовывать жизнь.

— Володя! Ты уж слишком далеко заехал, — взяла его за руку Роксана.

— Ничего, ничего, Роксана, — обратился к ней профессор. — У нас возникла дискуссия, а Владимир Ананьевич — эрудированный человек. И, должен сказать, довольно оригинальный. Я рад, что познакомился с вами и с ним. А что касается храма науки, вы правы, Владимир Ананьевич. Мы с Самийлом Ананьевичем теперь должны хорошенько обдумать тему его работы. Он виноват, и я, как руководитель, тоже виноват. Слышите, Самийло Ананьевич? Вы непременно должны взять новую тему. Хотя и трудно переоформлять, но повоюем на ученом совете. Не будем называть тут избранную вами тему, с которой вы провалились. Да, да, и не пугайте нас таким суровым взглядом, Самийло Ананьевич.

— Что с тобой, сынок? — воскликнула Орина Семеновна, заходя во двор. — Где ты пропадал, Самийло? Ах, извините, мы с Ананием ворвались непрошеные. Добрый вечер всем! Что ты остановился? — строго сказала она мужу. — Иди сюда!

— Заходите, пожалуйста! — пригласил их Кирилл Иванович.

Низенького роста, приземистый Ананий Алексеевич, колхозный бухгалтер, с добродушным лицом и круглой как арбуз, лысой головой, был явной противоположностью своей жене, высокой, с колючими глазами и тонкими, словно шнурок, губами. Он всегда был спокоен и уравновешен. А ее в звене женщины не любили, потому что вспыхивала как спичка и в разговоре забивала собеседников своей трескотней. И соседки избегали ее. Вот и сейчас, услышав, что с ее любимчиком что-то неладное, впилась глазами в киевского гостя.

— Товарищ профессор… Товарищ профессор… Что случилось? Скажите! — подбежала она к Никанору Петровичу.

— Ничего не случилось, Орина Семеновна. Все о'кей, как любит повторять ваш Самийло.

— Какой там акей? Вы же сказали, что Самийло провалился.

— Не волнуйтесь, дома он все вам расскажет.

— Ух! Спасибо. Тогда собирайтесь к нам, всех ждем. Мы приготовили ужин. Вчера еще пригласили. Милости просим к нам, — поклонилась Нонне Георгиевне и Никанору Петровичу, а потом Хрисанфу Никитовичу и Кириллу Ивановичу. — Ждали, ждали и сами прибежали за вами.

— Ты уж извини, невесточка, очень интересно рассказывал Кирилл Иванович, и поэтому задержались, — произнес Хрисанф Никитович и поднялся.

— Тетя Орина! Мы будто лекцию захватывающую прослушали! Кирилл Иванович просто потряс нас своим рассказом о Запорожанке и запорожанах, — подошла к будущей свекрови Роксана. — Мы с Володей слушали бы до утра. — Взяла парня за руку. — Впервые услышала я и о Пархоме Никитовиче. Он же вступил в члены партии еще до революции. И о сестре Владимира Ильича. Мы и не знали, что Пархом Никитович встречался с ней и она лечила его на фронте.

Всей компанией пошли к усадьбе Анания Алексеевича. Самийло шел молча, насупившись. Он завидовал брату Владимиру, видя, как нежно и искренне обращается с ним Роксана. Вот о Леонелле он не мог этого сказать, она даже отказалась поехать с ним в Запорожанку. «Пхи! Забраться в глушь и пить из кувшина молоко! — отрезала она, получив приглашение поехать к его родителям и к прадедушке. — Да еще и вести философские разговоры с трухлявым пнем. Ты говорил, что ему сто лет? Пусть благополучно переезжает во второе столетие. А мне и тебя хватит. Не желаю видеть никаких твоих родственников. Если твой профессор захотел поехать, это его дело, пусть их с женой кормят варениками. А я — в Коктебель, там чудесный пансионат с романтическим названием «Голубой залив». На твою путевку найду нового кандидата. Моя подруга согласна. Адью».

А ведь казалось, все шло хорошо, Леонелла еще с весны мечтала о поездке в Запорожанку — и вдруг какая-то муха ее укусила. Он боялся снова начать разговор об этом. Только теперь, когда оказался на каникулах один, без нее, впервые подумал о том, что ждет его в будущем, как быть с темой диссертации? Собственно, он меньше всего беспокоился о теме. Эта или другая тема — ему безразлично. Лишь бы только принести Леонелле диплом кандидата. Эта светлоокая хохотушка с длинными ресницами и неестественно тонкими, точно черная нить, бровями затуманила ему голову — он видел только ее.

А Володька какой шустрый! Начал поддевать и глумиться над ним при всех. Хотя бы этой лупоглазой Роксаны не было. А он при ней унизил брата. И что он в ней нашел? Глупая девчонка и нахальная. Он только спросил у нее, что она о будущем думает, собирается ли и дальше киснуть на молочной ферме, как она тут же отрезала: «А молоко любишь пить? Кто же тебе надоит его? Буду на молочной ферме трудиться, чтобы таких, как ты, молочком поить, а потом в институт поступлю. И диссертацию напишу. Ну что, доволен интервью?» Вот такая языкастая, а Володька обожает ее. Пусть обожает… А над темой диссертации, очевидно, надо подумать. Действительно, как можно было так опростоволоситься. И название какое-то казенно-путаное и непонятное. Он мысленно повторил: «Еще раз к вопросу об историографии дореволюционной трактовки взглядов либерального течения на движения и действия». Тьфу! Еще раз тьфу! Вот кретин! Не пошевелил серым веществом и вцепился. Да еще и морочил себе голову новой, высосанной из пальца темой об этом проклятущем попе Гапоне, который повел петербургских рабочих под царские пули. Возможно, тот листок, который недавно где-то откопали, послужит основой диссертации? Переживал из-за этого, но при родителях и гостях старался взять себя в руки, чтобы показать всем, что спокоен.

Как только вошли в родительский двор, Самийло начал паясничать:

— Товарищи! Санитария прежде всего! Прошу пожаловать к аппарату, предназначенному для умывания! Моющие средства к вашим услугам! Аш два о вытащу сейчас из колодца. Нонна Георгиевна, Роксана — пожалуйста! Дамы — в первую очередь! А ты, Володька, бери в руки старую механизацию — веревку и транспортируй еще одно ведро воды, чтобы хватило для всех мужчин. Прадедушка, Кирилл Иванович, Никанор Петрович, прошу вас после дам. А потом уж и молодые кадры. Тогда уже и на физгастрозарядку! Мама приготовила такую вкуснятину! Я уже продегустировал!

Своей беззаботной болтовней Самийло немного сгладил неприятное впечатление от своей ссоры с братом.

Сказание пятое

Сидя в вагоне, Пархом Гамай вспомнил о коршевских встречах с Марией Ильиничной и об обоюдном обещании непременно встретиться. Сожалел, что так сложились маршруты его военных поездок, что он ни разу не побывал в Москве. А ему так хотелось повидать приветливых медиков, которые лечили его в коршевском госпитале в суровые дни весны пятнадцатого года!

Теперь у него будет достаточно времени, чтобы познакомиться с Москвой и, если удастся, навестить «коршевцев», как он мысленно называл Марию Ильиничну и Александра Серафимовича. Ведь он едет на курсы красных командиров.

Эта поездка была для него неожиданной, потому что его вызвали в штаб дивизии в разгаре боев, когда Красная Армия гнала Деникина на юг.

Он сидел в переполненном шумном вагоне и думал об этом чрезвычайно тяжелом тысяча девятьсот девятнадцатом годе.

Осенью Страна Советов оказалась в крайне затруднительном положении. Деникинские войска захватили Орел, и их командующий генерал Деникин уже видел себя в Московском Кремле. О близкой победе генерала раструбили по всему миру его европейские и американские союзники, ведь они израсходовали на него миллионы фунтов стерлингов, долларов и франков.

В эти дни партия, Владимир Ильич Ленин обратились к трудящимся с пламенным призывом отдать все силы на борьбу с Деникиным. И советские люди по-боевому ответили на этот призыв. Двенадцатая армия теснила деникинские части с запада. Четырнадцатая и тринадцатая — с севера, конный корпус Буденного и пехотные полки — с востока. Воины молодой Красной Армии в невероятно трудных условиях добились чуда и своим героизмом спасли революцию. Деникинские орды стали откатываться назад.

Пархом вспомнил тот радостный день, когда в их полку, занимавшем позицию под Житомиром, получили известие об освобождении 20 октября Орла. Все торжествовали. Когда на митинге командир полка прочитал телеграмму об изгнании врага из Орла, красноармейцы от радости бросали вверх шапки, кричали «Ура!», стреляли в честь победы. Возгласы «Ура!» и «Москва!» слились в многоголосую, бурную овацию. Не сдерживал себя и Пархом, разрядив весь барабан нагана. Бойцы чувствовали, что поражение белогвардейцев под Орлом стало началом конца деникинской авантюры. Хотя Антанта щедро ссужала белогвардейцев золотом и еще больше неистовствовал непримиримый враг Октябрьской революции Уинстон Черчилль, щедро посылая оружие деникинской своре, все понимали, что Советская власть победит белогвардейцев и интервентов.

Москва была спасена. Освобождение Орла и Воронежа придавало сил Красной Армии. Отбросили от Петрограда Юденича, в Сибири нанесли смертельный удар Колчаку.

Куда только ни бросала судьба Пархома в эти годы! Дни так были заполнены событиями, что дух захватывало… Забравшись на верхнюю полку и устроившись там, он засмеялся, вспомнив присказку деда. Вправду, некогда было не то что в гору тянуть, но и назад оглянуться. Время неслось с такой быстротой, что, припомнив все пережитое, трудно было поверить во все это.

После Коршева, побыв несколько дней во Львове, он отыскал след своего полка и явился к Еременко с рапортом о выздоровлении. Тот, не дослушав рапорта, обнял Пархома, пристально посмотрел ему в глаза и сообщил, будто между прочим, что его наградили солдатским Георгием.

Пархом даже не нашел слов, чтобы поблагодарить за такую приятную весть.

Вернувшись в свою роту, Пархом почувствовал, что Еременко по-прежнему дружественно относится к нему. «Солдатский взводный», как прозвали Еременко солдаты, без задержки доложил командиру роты о возвращении храброго воина и напомнил, что за участие в бою под Перемышлем Гамай был награжден и ему следовало бы теперь вручить Георгия.

После отступления, заняв правый берег Западного Буга, стояли на новых позициях. Восьмая армия отступила от Перемышля до этого рубежа, пройдя организованно, без суеты более ста верст. Противнику не удалось нанести удар и обессилить отступающие русские войска. Обозы, артиллерия, все тыловые службы по приказу командующего тоже были своевременно отведены. Из Бродов, где размещался штаб армии, в полевые части шли приказы закрепиться вдоль берега Буга и производить там боевые учения, потому что в дивизии в последнее время шло пополнение из мобилизованных старших возрастов, которые никогда не служили в армии и не имели никакого представления о винтовке. Поэтому солдат из них спешно готовили тут же, на фронте. Поскольку Пархом был обстрелянным воином и отлично владел не только винтовкой, но и пулеметом «максим», его назначили командиром отделения: дали двадцать ратников, чтобы он обучил их военному делу. Конечно, о нем как о способном солдате знали со слов Еременко и командир роты, и командир батальона. По его же ходатайству Пархому присвоили чин ефрейтора.

Ранним утром до завтрака Пархом выводил свою команду на окраину местечка Сокаль, где дислоцировался полк, и обучал солдат строевой премудрости, заставляя шагать по выгону, чтобы бородачи хоть немного овладели несложной наукой ходить в строю. А после завтрака там же, на выгоне, учил разбирать и собирать винтовку, показывал приемы штыкового боя.

Чтобы как-то объединить людей, прибывших из разных мест и губерний, Пархом в первый же день расспросил всех, откуда они родом, кто остался у них дома, и, зная настроение своих подчиненных, во время перекура постепенно втягивал их в разговор, уже смелее, чем прежде, рассказывал о начале войны, отвечал на вопросы'.

— Скажите, господин ефрейтор, — спрашивал тонким голоском курносый тамбовец с козлиной бородкой, — долго ли мы будем еще воевать?

— Да, — добавил черниговец, — и нужна ли она, эта война, зачем убивать людей? Вот в пятой роте, когда отступали, то в бою убили земляка из моего села, а у него жена и трое детей.

Пархом не знал, что в отделении есть один хитрец, который подлизывается к начальству, чтобы его назначили ездовым на двуколке. Он боялся при отступлении попасть в плен к врагу, а на двуколке можно своевременно удрать, да и в бой ездового не пошлют — он обязан что-то привозить и отвозить.

И этот вьюн из торговцев донес командиру роты (обойдя унтер-офицера Еременко, ибо знал, что тот с уважением относится к Пархому), сказав, что новый командир панибратски ведет себя с солдатами да к тому же и богохульные слова произносит о царе и царской фамилии. И водится с подозрительными людьми. Недавно все видели, как он бросил отделение и побежал к ехавшему на бричке старику в форме санитара. Тот остановил лошадь, они обнялись и тоже что-то говорили о войне.

Так и было, Пархом встретил коршевского знакомого. Мимо их отделения проезжала санитарная бричка со знаком красного креста. А рядом с ездовым сидел санитар, с которым Пархом недавно прощался.

— Александр Серафимович! — воскликнул Пархом, подбегая к бричке.

Серафимович бодро соскочил с брички на землю и крепко обнял Пархома. Так всегда бывает, когда малознакомые люди при очередной встрече в новых обстоятельствах вдруг кажутся друг другу близкими людьми.

— Добрый день, Александр Серафимович! А где же Мария Ильинична? Не с вами ли?

— Она в нашем отряде, только уехала раньше.

— Как обидно. Хотелось повидаться с нею.

И Пархом рассказал Серафимовичу о своей службе, о том, что ему присвоили звание ефрейтора.

— Вижу, вижу, что вы боевой командир. Подъезжаем, и слышу: «Ать-два, ать-два! На месте шагом марш!»

— Война, Александр Серафимович, и надо учить воинов, может, эта наука когда-то пригодится.

— Мария Ильинична говорила, что пригодится, а ей можно верить. Вы понимаете, она и меня, старика, как ученика-первоклассника взяла в работу, научила азбуке. — Он оглянулся, не долетят ли его слова до ушей ездового, который возился с хомутом. — Хорошую школу, спасибо ей, прошел. Кое-чего не понимал, а она просветила. А мы едем дальше, сказали, что в Холмскую губернию, там мало госпиталей.

Серафимович, пообещав передать привет Марии Ильиничне, поехал догонять свой отряд.

Вскоре командующий армией генерал Брусилов неожиданно нагрянул на позиции, которые занимала его дивизия вдоль Буга. Он вообще был противником пышных встреч, запрещал штабным офицерам сообщать командирам частей, куда он поедет, и не разрешал, чтобы там торжественно его встречали, как это любили другие старшие военачальники.

И в этот раз он неожиданно появился в расположении дивизии, начав инспектирование в Сокале. Командир полка немедленно отдал приказ построить батальоны на плацу для торжественной встречи командующего. Хотя Брусилов и разгневался, увидев, как шагают бородатые «орлы» (так он назвал, тихо шепнув своему начальнику штаба, ратников, недавно прибывших с маршевыми ротами), однако согласился, чтобы построили весь полк, потому что должен был лично вручить награды солдатам. Пока строили каре и приносили стол и стулья, командир полка и командиры батальонов давали характеристики солдатам, которые должны были получать награды, потому что командующий хотел выбрать из этих рапортов самые интересные факты о подвигах. Когда дошла очередь до Пархома, командир полка сказал:

— Ваше превосходительство! Произошла неприятность. Разрешите доложить. Когда подавали реляцию, не знали, что рядовой Гамай, мягко говоря, вольнодумствует.

— Что такое? — поинтересовался Брусилов.

— Разные слухи распространяет среди солдат.

— Что он говорит? Скажите точнее.

Командир полка замялся.

— Он говорил о войне, о том, что, гм… гм… о высшем начальстве…

— О каком начальстве? — раздраженно спросил Брусилов.

— Там, — указал полковник на восток. — Там, в Петрограде… Что начали войну… Поносит начальство. — У командира полка не повернулся язык повторить, как солдат неучтиво отзывается кое о ком из окружения царя.

Начальник штаба армии генерал Сухомлин наклонился к Брусилову и прошептал:

— Мне тут конфиденциально намекнули, что не только солдаты, но и офицеры шушукаются о том, что происходит в Петрограде. — Наклонился еще ближе и чуть слышно произнес: — Собственно… собственно… О Распутине кое-что говорят…

Брусилов кивнул, мол, все понял. Напоминание о петроградском начальстве (а имели в виду именно Распутина) вывело из себя Брусилова. Он все время ощущал неприязнь царицы. А эта неприязнь связана с грязными проделками сибирского мошенника, который плел интриги против неприятного для царицы командующего Восьмой армией. Выслушав Сухомлина, Брусилов еще больше озлобился на царедворцев, коварно преследовавших его. И это способствовало тому, что солдат Гамай был в этот день обласкан командующим армией.

Когда Брусилов спросил стоявшего рядом командира полка, дисциплинирован ли Гамай, тот немедля ответил:

— Дисциплинирован. Недавно дали ему ефрейторские нашивки. Он теперь обучает новых солдат.

— Вот и отлично, — похвалил Брусилов. — Такие воины нам нужны. Значит, он смышленый, если заслужил крест. А о Петрограде предупредите… Сделайте строгое внушение. Вызовите к себе и пожурите.

Дальнейшая судьба Пархома решалась в считанные минуты. Разумеется, генерал Брусилов не был единомышленником рядового Пархома Гамая, одного из сотен тысяч подчиненных ему солдат, о котором он до сих пор ничего не слышал. Будучи человеком резким и своенравным, достоверно знающим, что где-то там, в петроградских «верхах», его, генерала, непохожего на придворных лизоблюдов, не очень любят, Брусилов в этом отношении так же мыслил, как и Гамай. Этот солдат тоже косо смотрел на петроградское «начальство». Не зная, что Гамай большевик, Брусилов определенным образом взял его под защиту. При вручении Гамаю солдатского ордена Георгия полковое начальство почувствовало доброжелательное отношение командующего к сметливому ефрейтору.

— Это храбрый солдат, — сказал Брусилов командиру полка, — таких боевых нам надо побольше. Впереди у нас суровые битвы с немцами. Подумайте, может, со временем ему надо присвоить звание унтер-офицера. На такого солдата приятно смотреть. Такие являются гордостью русской армии!

Выйдя из шеренги по вызову адъютанта, Пархом, естественно, не слышал, что командующий говорил офицерам. Брусилов подозвал его ближе и залюбовался стройной фигурой бравого солдата. Пристально смотрел на него, будто узнавая давнего знакомого, потом произнес: «Поздравляю!» — и сам приколол крест к мундиру Пархома.

После этого приятного события служить Пархому стало легче. Были и новые бои, и новые Георгии. А после удачного луцкого прорыва в 1916 году, подготовленного и осуществленного Брусиловым, унтер-офицер Пархом Гамай стал полным Георгиевским кавалером.

Это очень пригодилось ему потом! Даже когда в окопах его буквально поймали с поличным — во время беседы с солдатами он убеждал их в том, что затеянную царями и кайзерами войну надо повернуть против них самих, к чему и призывают большевики, — даже тогда армейские жандармы не посмели схватить Пархома, потому что командир полка приказал не трогать этого солдата, намекнув, что его лично знает сам главнокомандующий Юго-Западным фронтом (к тому времени генерал Брусилов уже третий месяц был на этом высоком посту).

Так проходили мрачные фронтовые дни, а вскоре вспыхнула февральская революция, и Пархома избрали членом полкового комитета солдатских депутатов. А через несколько месяцев раздался выстрел «Авроры», извещая о начале Октябрьской социалистической революции.

…Задремав под перестук колес, Пархом вспоминал недавние дни, такие стремительные, быстроизменяющиеся, полные и радости, и горя, и побед, и поражений. Революция продвигалась вперед, но ее надо было защищать от вражеских посягательств. В начале тысяча девятьсот восемнадцатого года полк, в котором бывший царский унтер-офицер Пархом Гамай служил командиром взвода, был в составе 12-го корпуса. Этот корпус, дислоцированный в районе Каменец-Подольска, оказался в тяжелом положении. Войска кайзера начали наступление на Украину.

Однажды в мартовский день в Каменец-Подольске Пархом как представитель полкового комитета присутствовал на заседании корпусного ревкома. Он услышал страшную новость — немецкие оккупанты захватили Житомир, Киев, другие города Украины, потому что контрреволюционная Центральная Рада предала трудящихся и открыла ворота полчищам немецкого империализма.

Новый командир корпуса большевик Николай Кропивянский доложил ревкому о сложной ситуации: вступает в силу подписанный советской делегацией Брестский договор и корпус, которым руководят большевики, должен немедленно уходить, ему нельзя разоружаться, нельзя сложить оружие перед немцами и петлюровцами, требующими капитуляции корпуса. Единственный выход — пробиваться из окружения, идти на соединение с советскими войсками, выйти на демаркационную линию.

В душу Пархома запали пламенные слова командира корпуса:

— Разве мы можем забыть призыв Ленина! Он собственной рукой написал декрет «Социалистическое Отечество в опасности!». А в декрете сказано, что все силы теперь надо бросить на революционную борьбу. В нашем корпусе двадцать пять тысяч солдат. Подумайте только, какую силу мы приведем Советской власти! Прошу ревком дать мне разрешение огласить приказ о выступлении нашего корпуса.

Закроет глаза Пархом, и в вагонной темноте перед ним предстает день прощания с Подольем. Двинулись в путь, зная, что впереди их ожидают огромные трудности. О железной дороге и думать не приходилось, она захвачена оккупантами. Вокруг враги — надо пробиваться из кольца окружения. А тут еще и весна принесла немало страданий — развезло дороги. И людям идти тяжело, и лошади, тянущие пушки и перегруженные повозки, едва продвигались вперед. А двигаться надо! И для Пархома этот ужасный поход был суровым экзаменом. Перед походом его назначили командиром роты. Еременко стал командиром первого взвода. Пархом попытался возразить, ссылаясь на то, что у него нет опыта и он не сумеет командовать ротой. Кропивянский, услышав возражение Пархома, спросил его:

— Вы большевик? Большевик. Так это вам боевое задание партии. Вы думаете, что я прежде умел командовать корпусом? А избрали в декабре командиром, и уже три месяца командую. Есть вопросы?

— Нет! — вытянулся Пархом и отчеканил: — Есть командовать ротой, товарищ командир корпуса!

— Ну что? — подмигнул ему Еременко. — Получил нагоняй от Николая Григорьевича! Это тебе не прежний командир корпуса, царский генерал, который теребил бородку и покашливал. Этот покажет, как надо воевать!

Сто километров до Бара преодолели за пять суток. Грязь пудами налипала на сапоги, пушки вытаскивали руками, потому что лошади выбились из сил. Но и это еще не все. Если бы только весенняя распутица служила препятствием! Преградили путь кайзеровские генералы. Они приходили в бешенство от дерзости и упорства корпуса, который ломал все их штабные представления о подобных военных операциях в условиях абсолютно неблагоприятных. За Баром, под Жмеринкой, возле Вознесенска пришлось с боем прорываться сквозь вражеские полки, которые окружили обессиленных кропивянцев и пытались уничтожить их. Свободно вздохнули только тогда, когда возле Долинской неожиданно встретились с группой войск бывшего Румынского фронта, которую вел в глубь страны двадцатидвухлетний красный командир Иона Якир.

События и маршруты походов так стремительно изменялись, что всего и не припомнишь. Девятнадцатый год был уже на исходе. С того времени как по мобилизации пошел на войну в четырнадцатом году, только один раз, недавно, посчастливилось Пархому увидеться с Соней. Она уже пятый год жила у его родных. Там и дочь родила через два месяца после того, как его мобилизовали. В честь бабушки малышку назвали Машей.

Увидел Соню и Машу этой весной. В апреле после освобождения Одессы отпросился на три дня в отпуск на Полтавщину. Пока поездом добрался из Лозовой до Велогора, показалось, что не восемьдесят верст проехал, а тысячи. Хотелось поскорее выскочить из вагона, а там, считай, уже дома, разве тридцать пять верст — это расстояние? Лишь бы только найти кого-нибудь из запорожан, приехавших на базар в Белогор. На его счастье, повстречался с близким соседом. Ни письма, ни телеграммы Пархом не посылал. Какая там почта, в водовороте беспрерывной войны уже и забыли о ней.

Соскочил с брички, подхватил свой вещевой мешок и бегом помчался к отцовской хате — там же Соня и маленькая Машунька, которую еще не видел. Первой встретила его мать. Она как стояла у порога хаты, так и застыла на месте, увидев Пархома, когда он вбежал во двор.

— Сынок! — воскликнула Мария Анисимовна и не могла двинуться с места — неожиданное появление Пархома подкосило ноги семидесятилетней женщине. Он подбежал к ней и крепко обнял. Ничего не говорил, а только целовал и целовал ее, пока из хаты не выбежала Соня и бросилась к нему.

— Пархомко! — громко закричала она.

А он, крепко поцеловав, обнял ее, и так стояли втроем, взволнованные и радостные. Женщины плакали, а он вытирал их слезы.

С огорода подошел отец и сказал так спокойно, словно не пять лет, а пять дней не видал Пархома:

— Может, зашли бы в хату, там же дочечка заждалась тебя, еще не видела своего отца, все спрашивает о тебе. — И, поправив усы, обнял, как умел, давно ожидаемого сына.

— Пойдем, пойдем, Пархомко, — потащила мужа в хату Соня.

Несказанно обрадовалась гостю Машенька. Впервые увидев своего отца, она не отходила от него, нежно гладила пальчиками его пышные усы и все спрашивала, не уедет ли он опять. А Пархом целовал дочь, не мог наглядеться на нее — унаследовала она бабушкины брови вразлет и ее светло-голубые глаза. И этими глазами очаровала отца.

Три дня пролетели незаметно. Рад был, что удалось увидеть и навестить всех родственников. Но опечалила весть о страшной гибели брата Григорки. Так и не успел жениться этот веселый шутник, молодой Гамай. Все собирался привести к родителям на смотрины свою невесту, суженую, да так и не собрался, а потом война, революция, стал партизаном. Их отряд стоял лагерем в чаще козырщанского леса, и как ни искала их гетманская стража, они были неуловимы, потому что местные жители скрывали их, кормили, одевали и своевременно сообщали о готовившихся облавах. Гетманцы окружали лес, искали, шарили всюду и возвращались ни с чем. На облаву приводили роту из Белогора, а после облавы оставался гарнизон пристава Гориновича.

Однако главным врагом партизан был не Горинович, а Жора, мерзкий костромацкий выродок, как называли его запорожане. Его старшего брата, садиста Зюку, который с живых людей сдирал кожу, убили в Полтаве партизаны. А Жоре тогда удалось спастись, спрятавшись под одеялом в постели старой бабки, бывшей служанки матери. Двадцатипятилетний убийца, которого запорожане называли не Жорой, а Жёрой, потому что он сам так шепеляво произносил свое имя, — этот круглолицый, лупоглазый живодер наводил ужас на жителей всей орельчанской округи. Если раздавался стук конских копыт или поднималась пыль на дороге — все знали, что это мчится «дюжина бешеных», банда Жоры.

Партизаны поклялись поймать его и публично покарать за смерть своих отцов и матерей, но он всегда успевал улизнуть. Немецкий майор Вехтер часто гостил с Жорой у пристава, потому что очень любил карасей в сметане — это было его самое лакомое блюдо на негостеприимной Украине. Охотно принимал приглашения, только приезжал всегда к обеду, а к вечеру спешил в Белогор. Вехтер и Жора побаивались, как бы партизаны не угостили их металлическими карасями. А партизаны все-таки угостили их, только сожалели, что Жора и Вехтер успели спешно ретироваться из Запорожанки. Однажды от тетки Секлеты, служившей кухаркой у Гориновича, партизаны узнали, что хлебосольный пристав распорядился приготовить изысканный ужин по поводу своего дня рождения, на который должны были приехать Вехтер и Жора.

К налету готовились очень тщательно. Четыре солдата гетманской стражи, свои же запорожанские парубки из зажиточных семей, которые должны были патрулировать в ту ночь, напуганные партизанами, согласились не препятствовать нападению и даже сообщили, где будут ночевать двадцать солдат из гарнизона пристава.

Налетели неожиданно, очередями из ручных пулеметов прошили окна дома пристава и солдатской казармы, а для уверенности бросили в разбитые окна две гранаты. Гарнизон не оказал сопротивления. Потеряв двух убитых, солдаты бросились наутек; сумели спастись и Горинович со своими гостями Вехтером и Жорой — выскочили в окна и помчались что есть духу в Белогор. Остановились на околице города. Горинович упал на мостовую и в тот же момент отдал богу душу. А Вехтер и Жора долго не могли отдышаться.

Однако партизаны рано праздновали победу, думая, что, разгромив гарнизон пристава, надолго испугали гетманцев. Белогоровские немецко-гетманские власти намерились наказать Запорожанку за смерть пристава. Они прибегли к хитрости, нагрянули в Запорожанку не днем, а поздно вечером. Кудлаенко, сын «камердинера», и тут показал свою холуйскую душу: привел карателей к хате на окраине села, где отдыхала группа партизан, среди которых был и Григорко Гамай.

Командовал карателями Жора. Он потребовал от солдат полной тишины, расставив их во дворе у дверей и окон, и приказал партизанам сдаваться. Они начали отстреливаться, но патронов у них было мало. Забросав гетманцев гранатами, партизаны через окно проникли в сад и побежали через огороды на леваду, но ни один из них не добежал до нее: их скосили пули карателей.

Жора не разрешил хоронить погибших, приказал повесить всех пятерых, уже мертвых, и надеть на грудь каждого табличку с надписью «Партизан».

На площадь, где они висели, согнали родителей и жен. И всех их, даже стариков, подвергли унизительному издевательству — каждый получил по пятьдесят ударов шомполами.

Пархом посмотрел на отца и мать.

— Били, сынок, — печально сказала Мария Анисимовна, — били и твою мать, и твоего отца. А командовал помещичий выродок Жора, привезенный в Запорожанку кайзеровцами. Ты же, наверное, знаешь, что перед приходом немцев наш ревком раздал беднякам по дворам всех волов из экономии Костромского. — И умолкла.

Пархом обвел всех недоуменным взглядом: почему мать замолчала?

— Не хочет она вспоминать об этом, — отозвался отец. — Тяжело вспоминать… Так вот, когда явились немцы, а с ними вместе прискакал на коне и проехался по селу этот проклятый выродок бесовский…

— Кто? Какой выродок? — спросил Пархом.

— Да какой! Ирод Жора! Это случилось, еще когда был жив наш дорогой Григорко. — Никита Пархомович помолчал с минуту, провел пальцами по глазам и дрожащим голосом продолжил: — Скакал по улицам этот чертов выродок и кричал: «Сносите и приводите все наше добро, которое взяли в нашей экономии!» И мы, сынок, отвели пару волов, которые дал нам ревком как бывшим батракам. Нам сказали: берите, это ваше, своим горбом заработанное. Я и не хотел брать, но люди стали укорять, говорили, что мы от них отделяемся. «Делайте так, как все!» — требовали. Мы так и сделали. А помещичий выродок Жорик кричал на всех: «Я вам покажу, как мое добро тащить! Сам буду вешать!» И повесил на площади возле ревкома деда Лаврентия… Сам, проклятый живодер, своими клешнями петлю набросил. Еще и приговаривал: «Это тебе за девятьсот пятый. Мало тебе дали, только один год ссылки. Так вот я теперь даю тебе ад на всю жизнь!..» Вот такие у нас, сынок, дела… Григорчика нашего никак не можем забыть… Какой был послушный и ласковый… — не досказал Никита Пархомович, смахнул слезы.

Все Гамай собирались вечером в хате деда Никиты, печалились, горевали, радовались. И Епифан, болтун несусветный, прибегал да все расспрашивал о танках, которые наши запорожане в прошлом месяце под Березовкой захватили у белогвардейцев. И о том рассказал Пархом, как наши красноармейцы впервые увидели танки. Вначале растерялись, но бывалые солдаты подбодрили. Командиры приказали заходить с боков, маскируясь и ползком. А вблизи танк не страшен, потому что перед ним создается «мертвое пространство», куда не попадают пули из пулеметов. Так наши и поступили. Сумели взобраться на эти грохочущие чудовища и стали стучать прикладами и кричать: «А ну-ка, сволочи, вылезайте!» Через некоторое время из танков стали выползать с поднятыми руками перепуганные белогвардейцы-пулеметчики и французы-механики. Командир полка Максим Козырь приказал не трогать танки, поставил возле них охрану. «Запрещаю портить танки! — закричал он. — Это оружие и нам пригодится». Максим Евсеевич поступил разумно. Приказал французам тут же, на поле битвы, открыть «классы» — научить управлять танками тех наших парней, которые немного разбирались в машинах. Красноармейцы «оседлали» эти стальные чудовища, которые еще два дня тому назад пугали наших бойцов.

— Так наши хлопцы все-таки справились с этими железными дьяволами? — допытывались земляки у Пархома.

Для них это была потрясающая новость, потому что старшее поколение запорожан видело в прошедших войнах только винтовки да пушки. А французские и английские буржуи вдруг облагодетельствовали белогвардейцев невиданным и страшным оружием — танками! И запорожанские хлопцы взяли в плен это дьявольское оружие!

— Если не верите мне, — засмеялся Пархом, — то вот приедет на побывку наш сосед Лупиций Горб, спросите его. Он даже плясал на танке.

— Кто? Горбовский Лупко? — закричал Епифан.

— Он, он, Епифан.

— Ты смотри! Вот тебе и запорожанские галушники! И Лупко не побоялся? — допытывался Епифан.

— Он был первым из тех, кто взобрался на танк и стал бить по нему прикладом.

— Вот молодец! Едят его мухи с комарами! — ударив грязным картузом по рваному голенищу, воскликнул Епифан. — А кто же его и других хлопцев научил?

— Да наш земляк, запорожанин!

— Кто? — добивался ответа от Пархома Епифан.

— Да твой сосед Яков Покус вместе с Козырем, он подручным у него был.

— Яшко? Ты смотри! Оказался таким мастером! — Епифан снова ударил по голенищу. Это было выражением самого сильного его восхищения.

— Не Яшко, а Яков Захарович, — строго посмотрел на Епифана Пархом. — Я же говорил, что командиром нашего полка был Максим Козырь, а начальником штаба Яков Покус.

Ошеломленный таким сообщением, Епифан завистливо крикнул:

— Везет же людям! Командир полка! Начальник штаба! Видишь, как высоко вознеслись.

Мария Анисимовна только качнула головой, услышав слова зятя, а Мария сердито толкнула в бок мужа-болтуна.

Приходили все новые гости, и Пархом должен был рассказывать, как вчерашние батраки, прежде имевшие дело с волами и конями, усмирили норовистых железных жеребцов. Запорожане-красноармейцы назвали танки «железными жеребцами» и гордились славной победой над ними под Березовкой.

…Рассказывает Пархом землякам о боях под Березовкой. Еще и трех месяцев не прошло с тех пор, и в памяти еще свежа картина этого боя, словно он только что закончился.

Свежее мартовское утро бодрило всех. И солнце такое розовато-чистое, как будто и оно умылось вместе с бойцами, чтобы присутствовать на митинге. И небо чистое-чистое, ярко-голубое, ни единого облачка на нем, словно ветер угнал их в сторону Одессы, где еще крепко держится враг.

Бойцы прихорашивались, чистили сапоги, а кто был в ботинках с обмотками, смачивал их водой и пальцами разглаживал длинную ленту; пришивали к шинелям и бушлатам оторвавшиеся в походе пуговицы; начищали красные звездочки на буденовках и шапках.

Наскоро попили кипятку, называемого чаем, закусили сухарями и стали строиться в шеренги. Не знали, зачем их построили командиры. За станцией на утоптанном тысячами ног черноземе стояли побатальонно полки Второй армии. Во главе каждого полка, освещенные багряными лучами солнца, развевались красные знамена. На правом фланге выстроился 15-й пехотный полк, козыревский, как почтительно называли красноармейцы свою боевую часть.

Перед строем стоял танк, захваченный вчера в бою. Возле него возилось несколько красноармейцев. Двое из них металлическими щетками счищали с гусениц грязь, натирали бронированную башню, а один залез в танк, приподнял люк и выглянул, лихо сбив набекрень фуражку. Еще один красноармеец принес небольшую лестницу и поставил ее около танка.

От станции к колоннам направилась группа командиров. Один из них, высокий, одетый в кавалерийскую шинель, ступая по лестнице, поднялся на танк.

— Товарищи! — прозвучал его звонкий голос. — Сегодня мы отмечаем наш боевой праздник. Вторая Украинская советская армия штурмом овладела Березовкой. Небывалый героизм проявил славный пятнадцатый полк.

— Кто это говорит? — шепотом спрашивали бойцы.

— Тише! — погрозил рукой Пархом. — Это командующий Второй армией товарищ Скачко.

Бойцы впервые за последние три месяца услышали о долгожданной победе.

— Танки — это новое оружие. Прежде его не было. Рабочие и крестьяне Советской страны, вооруженные винтовками, не побоялись вступить в поединок с этой новой техникой — с танками. Среди трофеев пять танков, из них три исправных. В Реввоенсовет армии поступили из частей ходатайства отправить один танк в подарок нашему вождю Владимиру Ильичу Ленину!

Слова командующего потонули в неудержимой буре возгласов, Красноармейцы аплодировали, подбрасывали вверх шапки, во весь голос кричали: «Ура!», «Да здравствует победа!» Раздавались новые выкрики, которые, славно раскаты грома, гремели над колонной: «Слава Ленину!», «Спасибо Ленину!», «Наш подарок Ленину ко дню рождения!»

Командарм Анатолий Евгеньевич Скачко, выбрав момент, высоко поднял руку — буря оваций утихла.

— Правильно, товарищи! — воскликнул он. — Пусть этот танк будет нашим приветствием и именинным подарком дорогому Ильичу. А вместе с танком надо послать письмо. И напишем в нем, что трудящиеся Украины, сбросившие гетманско-петлюровское и кайзеровское ярмо, идут за большевистской партией и всегда будут верны ей. И еще напишем, что мы в одной семье с народом братской России. Пусть знают рабочие красного Петрограда и столицы Москвы, что тут, на Украине, все наши усилия направлены на то, чтобы помочь своим старшим братьям!

— И послали этот танк в Москву? — допытывался Епифан.

— Послали! В тот же день погрузили на платформу, накрыли брезентом и досками и увезли. А уже там, ближе к Москве, танк пойдет своим ходом. Хотят испытать мотор, чтобы показать Владимиру Ильичу, как движется эта машина. А сопровождать танк поручили храброму авиатору Борису Российскому. Он и поведет танк в Москву.

— В Кремль? — восторженно спросил Никита Пархомович.

— В Кремль.

— Интересную новость привез ты нам, сынок, — склонилась к плечу сына Мария Анисимовна. — Ой, как мне хочется, Пархом, побывать в Москве. Ах, как давно я была там. Помнишь, — обратилась она к мужу, — как мы ходили по Кремлю? Это было сорок или немного больше лет тому назад.

— Да уж все пятьдесят.

— Очень хочется поехать, — мечтательно вздохнула Мария Анисимовна. — Что же, сынок, и ты с этими танками воевал?

— Наша рота, мама. А мы с тобой и отцом поедем в Москву, когда все утихомирится.

— Дождусь ли я, сынок?

— Дождетесь, мама. Непременно поедем! Мне и теперь хотелось бы побывать в Москве. Слышал я в вагоне, что по распоряжению Владимира Ильича танк пройдет по Красной площади Москвы во время парада Первого мая. Наверно, так и будет. И нам приятно. Значит, и мы, запорожане, что-то сделали для московского парада.

…Вспоминал Пархом, лежа на верхней полке, свой пятнадцатый, и командира Максима Козыря, и командующего армией Анатолия Скачко, и соседа Якова Покуса, который стал начальником штаба полка. Скачко недолго был в их армии, а многому у него научились. Скромности и деловитости, требовательности к себе и умению приучить людей к дисциплине.

Командующий говорил, что надо продолжать наступление, изгнать врага из Одессы. На следующий день утром он собрал в березовской школе всех командиров — и ротных, и батальонных. Пархом подумал, что командующий сделал это, очевидно, не без просьбы мудрого Козыря, потому что понимает «Максим-батько», как с уважением называли его за глаза однополчане, что следовало бы подбодрить командиров. Ведь кто они? Как и сам Козырь, недавние рядовые царской армии, которых за смышленость произвели в ефрейторы, унтер-офицеры или фельдфебели, а теперь они красные командиры, им доверено командовать полками и батальонами, а о ротах нечего и говорить!

Уселись встревоженные, сжав ногами сабли — признак командирской власти. А командующий, сняв шинель, поправил пояс на гимнастерке и прошелся строевым шагом. Улыбнулся и сказал просто, словно разговаривал со старыми знакомыми, близкими друзьями:

— Давайте познакомимся, товарищи. Меня зовут Анатолий Евгеньевич. Фамилию знаете — Скачко. Партия поручила мне возглавить Вторую Украинскую советскую армию. Чтобы ближе познакомиться, я буду подходить к каждому, а вы называйте командирскую должность, имя, отчество и фамилию. И еще, какой чин был в старой армии, какие были награды? Почему я спрашиваю об этом? Потому что много рядовых стали красными полководцами. Я всю войну провел на передовой в солдатских окопах. Воевали против кайзера и цесаря. Много слышал о храбрости солдата Василия Чапаева, он был рядовым триста двадцать шестого полка восемьдесят второй дивизии. Мы воевали на полях Галиции. Так вот Чапаева сделали младшим унтер-офицером, хотя он не прошел даже ефрейторского пути. Вы, наверное, слышали про брусиловский прорыв три года тому. Перед этим прорывом Чапаеву за храбрость присвоили звание фельдфебеля, а через несколько дней дали четвертый Георгиевский крест. А теперь Чапаев в Красной Армии на очень высоком посту — он командир бригады и командующий первой и второй Николаевскими дивизиями. Вот вам и рядовой из крестьян Казанской губернии! Простите, что задерживаю вас этими подробностями, но думаю, что каждый из нас должен мечтать о мундире красного командира.

Он подходил к каждому, внимательно выслушивал и крепко пожимал руку.

Когда Пархом, быстро поднявшись, четко отрапортовал, не забыв сказать о Георгиевском кресте, Скачко задержался и спросил, за что получил его. Узнав, что за Перемышль, Скачко сказал, что и он был там. Пархом добавил, что во время отступления он воевал возле Станислава, Коломии, а под Коршевым был второй раз ранен и лечился в Коршеве. Оказалось, что и Скачко там принимал участие в боях.

— Значит, мы с вами, можно сказать, однополчане. — Еще раз крепко пожал руку Пархому и спросил, что он делал до войны.

Пархом коротко ответил:

— Рабочий Юзовского металлургического завода, участник горловского восстания девятьсот пятого года, член партии большевиков с того же года.

Скачко на мгновение задумался и не спеша произнес:

— Я старше вас на пять лет, а мой партийный стаж на двенадцать лет меньше. Что же, искренне желаю вам стать командиром части. Роты для вас мало. Вижу, что вы деловой и честный человек.

Ворочаясь на твердой вагонной полке и поправляя под головой вещевой мешок, Пархом вспомнил, как после встречи с командармом у него состоялся разговор с членом Реввоенсовета Второй армии Тищенко, проверявшим готовность батальона к походу на Одессу. В дружеской беседе он кое-что добавил к биографии командарма, и Пархом проникся к нему еще большим уважением. Оказывается, он был арестован в девятьсот шестом году и только случайно, благодаря друзьям, не попал в ссылку в Архангельскую губернию, а оказался в эмиграции. Там, в Женеве, встречался с Лениным. Не разговаривал с ним, не познакомился лично, а просто видел в библиотеке, здоровался, как здороваются все, кто там бывал. Скачко проникся к нему уважением, ибо много хорошего слышал о Ленине, который возглавил большевистскую партию. Интересна судьба бывшего инженера Анатолия Скачко. На фронте после Октябрьской революции солдаты избрали его командиром полка, а совсем недавно, в январе, он стал начальником штаба и командующим группы войск харьковского и одесского направлений. Так вот кто руководил бойцами пятнадцатого полка при штурме Березовки! Красный полководец Скачко! Настоящий высокий военачальник!

В июне девятнадцатого года Пархом вместе со своим полком оказался в Четырнадцатой армии. Бывшая Вторая армия, объединенная с другими частями, получила новое наименование — Четырнадцатая, и Скачко, сдав командование Ворошилову, поехал выполнять новое задание Центрального Комитета партии. Перед отъездом Скачко заехал на несколько часов в пятнадцатый полк, переименованный в пятьдесят пятый. Его провожали особенно тепло, помня, как он, командующий армией, по-человечески тепло разговаривал с ними в Березовке. Улыбаясь, Скачко рассказывал, как у него в салон-вагоне побывал тогда взятый в плен французский офицер. Отрекомендовавшись полковником, он с возмущением доказывал, что красные войска воюют исключительно плохо, нарушая правила. Он, гневаясь, пытался разъяснить Скачко, который в свое время отлично усвоил во французских военных училищах наставления по ведению боя, что в Березовке красные солдаты пренебрегли правилами ведения боя, а красные командиры не разбираются в тактике. Взять хотя бы бронепоезд. Он внезапно ворвался на станцию и подверг ужасному обстрелу дом, в котором размещался штаб французских войск. Никто не ожидал этого бронированного дьявола. А пехота! Это же позор! Совсем не знает элементарного порядка. Разве так воюют! Полковник возмущался, его рыжеватые усы наежились, как у обозленного кота. Где это видано, чтобы нападать на противника со всех сторон? Надо было наступать прямо, по фронту, и нормальной цепью, как принято, или врассыпную. А красные солдаты внезапно, где их совсем не ожидали, появлялись небольшими группами по нескольку человек. Невежды! Полковник так уверовал в свою правоту, что вначале не заметил иронических взглядов хозяина салон-вагона, не понимал, что был похож на циркового клоуна, а когда сообразил, что несет околесицу, тут же сник. «Вы понимаете, товарищи, — произнес в заключение Скачко, — я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Однако выслушал его внимательно и спокойно сказал: «Извините, господин полковник. Действительно, наши бойцы и командиры воюют плохо. Они с винтовками атаковали ваши танки и захватили их как трофеи. Думаю, что вы простите бойцов за некультурность и неосведомленность в военных делах. Они штурмом взяли царский Зимний дворец, изгнали кайзеровцев-оккупантов, вытурили Петлюру и гетмана Скоропадского, разгромили Юденича, крепко пощипали Колчака и скоро окончательно добьют его, а сейчас стремятся в Одессу и, я уверен, непременно овладеют этим приморским городом и выбросят прочь белогвардейцев и всех оккупантов. Все эти поступки наших солдат и командиров объясняются тем, что они не учились в вашем Сен-Сирском военном училище. Таким образом, еще раз прошу принять мое самое искреннее извинение и заверение в почтении. Сам я тоже чувствую большую вину — жил во Франции, а не додумался пойти на выручку в Сен-Сир. Не обессудьте». И полковник наконец понял мою иронию. Куда девались его спесь, надменность и наглость.

Командарм хорошо показал полковнику преимущества только что рожденной советской военной науки над устаревшими французскими прописями и хорошо отхлестал острой иронией заносчивого педанта и обнаглевшего оккупанта, доказав ему, что Красная Армия является новой армией, которой еще не знал мир. Но особенно был шокирован и ошеломлен французский полковник, услышав, что советский «мсье женераль» говорит с ними на прекрасном французском языке.

Командарм доходчиво объяснил тогда мсье полковнику, что не красноармейцы нарушили правила ведения военных действий, а он, полковник, и ему подобные наглые агрессоры нарушили самые элементарные правила, ворвавшись, как разбойники, в чужую страну, где их никто не ждал и никто не приглашал.

Пархом благодарил судьбу, что она свела его с этим умным и энергичным человеком. Так командующий армией Скачко своими делами учил будущих военачальников. И вот теперь Пархом Гамай впервые в своей жизни едет в Москву, на военные курсы. Едет уже умудренный опытом двух войн да еще и незабываемого восстания рабочих. Неужели он никогда не вернется на завод, а станет военным человеком? Не хотелось бы. Но комиссар сказал, что нужно, этого требует партия. Перед отъездом из дивизии узнал, что Мария Ильинична работает в редакции газеты «Правда», и намерился во что бы то ни стало повидаться с нею.

Москва встретила Пархома декабрьским морозом. Выйдя из вагона на Александровском вокзале, он долго простоял в пропахшем табаком пассажирском зале, чтобы согреться. Хоть тепла не нашел и в зале, но тут было лучше, чем в холодном скрипучем вагоне. Дышал на пальцы, приплясывал, чувствуя за плечами ремни солдатского вещевого мешка. В неимоверной тесноте и приплясывать было трудно, ибо, сжатый со всех сторон, покачивался вместе с тысячеголовой толпой. До боли зашлись ноги от мороза, и казалось, что одеревеневшие пальцы примерзли к сапогам и вот-вот отвалятся вместе с задубевшими юфтевыми союзками. Начал пятиться назад, протискиваться сквозь толщу тел, а это было трудно сделать, потому что люди не только вплотную стояли друг к другу, но даже стоя спали. Ночные и утренние поезда выбросили тысячи пассажиров, им некуда было деваться. Большинство из них приезжие и приехали по различным делам — личным и служебным, а пересидеть утренние морозные часы негде. Вот они и толкутся под крышей вокзального приволья, никто же не выгонит их на мороз. А среди них и сотни мешочников. Приехали они что-нибудь нужное выменять на фунт пшена или десяток картофелин. Можно и рубаху выменять или солдатскую гимнастерку, а то и платок. И эта многоголосая толпа движется, кричит, ссорится и рыдает. У кого-то вырвали из рук деньги или сумку, а их владелица орет не своим голосом, взывает о помощи, да кто поможет, когда даже повернуться нельзя. Пархом, орудуя локтями, все-таки пробился на вокзальную площадь, где можно было подышать свежим воздухом. Не спеша достал кисет с табаком, зажег цигарку и пошел через площадь. Из-за угла улицы спешили, возвращаясь к вокзалу, извозчики. Кучера легких пролеток посвистывали, стегая кнутами своих лошадей, чтобы обогнать неповоротливые фаэтоны. По улице грохотали грузовые платформы, среди них кое-где проскакивали одинокие легковушки и грузовики. Звенели переполненные трамваи с висевшими, словно груши, на подножках пассажирами, которые держались и за раскрытые двери, и за задние стенки с выбитыми стеклами. По тротуарам торопились на службу в свои учреждения мужчины и женщины. Начинался трудовой московский день.

Пархом остановился возле афишной тумбы и стал рассматривать большой плакат «Три собаки Антанты». Художник Дени очень метко изобразил трех взбесившихся псов — Деникина, Колчака и Юденича. Их дергали за шнуры и науськивали антантовские верховоды, и текст был удачно подобран. Пархом читал и от души смеялся.

Стихотворный текст как нельзя лучше соответствовал плакату: «В угоду разжиревшей клике, свободы растоптавшей флаг, рычат Юденич и Деникин, рычит голодный пес Колчак… Колчак расшибся близ Урала, бедняге отдавили хвост».

— Ничего, подождите, господа псы! — громко произнес Пархом. — Одному отдавили хвост, скоро и его самого прикончим. А второго — Юденича — разгромили и выгнали из нашей страны. Теперь очередь за господином Деникиным. И ему обломаем рога.

Скрутил еще одну цигарку и стоял, разглядывая улицу и площадь. Увидев молодого красноармейца, быстро шагавшего по тротуару, Пархом поздоровался с ним и спросил:

— Скажите, пожалуйста, как пройти к редакции газеты «Правда»?

— А вы не москвич? — спросил юноша.

— Я приезжий. Прямо с фронта.

— И я с фронта. Давайте познакомимся.

— Давайте. Хотя во время войны случайные знакомства не всегда…

— Что «не всегда»? — подхватил его слова юноша. — А! Понимаю. Я тоже противник случайных знакомств.

— Извините, — сказал Пархом. — Все-таки скажите, где редакция «Правды»? Вы же москвич?

— Я москвич, хотя несколько недель не был в Москве. А где находится редакция «Правды», знаю и скажу, как туда пройти. Это недалеко, на Тверской улице. Знаете что, я вам дам свежий номер газеты, мне удалось купить на вокзале.

Они шли, разговаривая, куря цигарки из табака Пархома.

— О! Уже близко, — сказал юноша. — Вот этот дом номер пятьдесят два, а через один дом и «Правда». Это главная улица Москвы. Посмотрите туда. Там Красная площадь и Кремль. А вот и редакция. Может, пойти с вами?

— Нет, не нужно! Большое вам спасибо за помощь. В редакции у меня есть знакомые. Вернее, одна знакомая. Секретарь редакции.

— Мария Ильинична? Так я в прошлый приезд был у нее. Комиссар передавал со мной корреспонденцию в «Правду».

— Вот как! — удивился Пархом. — Значит, вы видели Марию Ильиничну?

— Видел. Поздоровался, отдал пакет и ушел. Поскольку я хозяин, то есть москвич, а вы гость Москвы, давайте все-таки познакомимся. Я — студент-медик, фельдшер лазарета Марк Орлов. Не судите по фамилии, в действительности я — скромный воробей. Вот мои документы. — Он протянул Пархому свое служебное удостоверение.

Показал свое удостоверение и Пархом. Вот так произошло их знакомство. Орлов довел Пархома почти до самой редакции, а по дороге рассказал о своем отце, который после женитьбы увлекся автомобилями.

— Тогда в России не было ни одного завода по производству автомобилей, покупали их за границей. Отец стал шофером, служил у богачей, которые приобретали автомобили. Он знал все существующие марки автомашин. Во всей Москве было несколько десятков автомобилей у частных лиц. А когда началась война с Германией, возникла острая необходимость в автомобилях для нужд армии. И коммерсанты братья Рябу-шинские создали в девятьсот пятнадцатом году акционерное общество АМО и на южной окраине Москвы начали строить автозавод. Начали, но так и не достроили, превратили сооруженные цехи в мастерские по сборке автомашин. Ну, разумеется, там был и мой отец. Он считался специалистом, и его не взяли на военную службу. В тех мастерских из получаемых из-за границы деталей собирали примерно сто автомобилей в год, и каждый из них проходил через руки отца. Он готов был день и ночь возиться с машинами, они ему даже снились. Отец хотел, чтобы и я стал механиком. Но мать еще во время моей учебы в гимназии заинтересовала меня медициной, и я пошел учиться на медицинский факультет Московского университета. Перешел на второй курс, но на фронте не хватало фельдшеров, и я пошел добровольцем. Да, еще отец рассказывал о приезде на их завод Владимира Ильича Ленина летом прошлого года. Вождь партии призывал рабочих преодолевать трудности и лишения, не щадить сил во имя революции. Слова Ленина окрылили отца, и дома он только об этом и говорил. Уверял, что завод скоро выпустит первый советский автомобиль. Он, как настоящий поэт, пел песни любимой машине. Ей-богу, вам надо встретиться с ним. Я дам вам наш домашний адрес. Кстати, если сегодня не устроитесь с ночлегом, приезжайте к нам, найдем для вас место. Я буду в Москве еще два дня.

Пархом быстро нашел комнаты редакции. Он даже представить себе не мог, что Мария Ильинична встретит его с такой радостью.

— Это вы, Пархом Никитович! Боже мой! — вышла из-за стола и бросилась к нему взволнованная Мария Ильинична. — Прошло только четыре года, а вас трудно узнать. Какие усы, борода! Да вы настоящий Илья Муромец!

Кажется, она похудела за эти годы, побледнела, но такая же энергичная и живая, как в бурные коршевские дни. Видимо, тяжелая должность секретаря редакции отнимает много времени, да и ответственность большая. Пархом смотрит на нее, а сам думает — и она, и не она. Там, в Коршеве, она была в белом халате медицинской сестры и в белой косынке, повязанной в виде шапочки, а тут, в Москве, в светлой блузке с высоким, подпиравшим подбородок воротником и в синем жакете была похожа на строгую учительницу. Но, как и прежде, четыре года назад, светятся нежностью ее глаза, и на устах знакомая приветливая улыбка, а в голосе теплота.

— Очень рада встрече с вами. Но прошу прощения, поговорим немного позже, потому что через час я должна быть в Кремле, там проходит Восьмая Всероссийская конференция нашей партии.

— Я вас не задержу… Зашел на несколько минут и сейчас уйду. Извините, Мария Ильинична.

— Ничего, ничего. Не подумайте, что я вас прогоняю. Упаси бог! Только времени у меня мало, ну да мы все же можем поговорить несколько минут. Рассказывайте, где вы были? Все время воюете?

— Все время, Мария Ильинична. И наступали, и отступали, и снова наступали.

— И как же вы воевали?

— Хорошо! Даже благодарность получили от Владимира Ильича.

— А за что получили благодарность? Когда? Поздравляю! Да что мы стоим, садитесь, — указала место на диване и сама села в кресло.

— Получили благодарность за присланный товарищу Ленину в подарок танк.

— А! Я знаю об этом подарке. Он ведь был на параде Первого мая. А вы, Пархом Никитович, вы… — не договорила, улыбнувшись, а потом добавила: — Значит, вы были в том бою?

— Был. Наш батальон наступал на станцию с правого фланга. Все шло хорошо, а потом вдруг загрохотали танки. Выползли из-за станции три штуки.

— Штуки! — улыбнулась Мария Ильинична.

— Мы их на штуки считали. Наши хлопцы испугались, потому что впервые увидели такие страшилища. Да старые солдаты подбодрили — пулеметы стреляют прямо перед собой, а ниже не берут и в сторону не стреляют. Да еще наше начальство — командир полка Козырь…

— Подождите! Простите, что прерываю. Это тот самый Козырь, о котором вы рассказывали Александру Серафимовичу и мне?

— Да, Мария Ильинична! Он теперь командир полка.

— Хорошо! Пускай будет гречка, как говорит Александр Серафимович. Это он где-то услышал украинскую поговорку и часто вспоминал ее… Простите, продолжайте.

— Наше начальство, командир полка Максим Козырь и начальник штаба Яков Покус, научило красноармейцев не бояться танков, этих чудовищ, которые они видели впервые. И наши парни укротили эти страшные машины.

— А вы где были?

— С ними, с моими красноармейцами. Бежал с ними, вел за собой, и на землю падал, и полз… Сделали свое дело — все пять танков захватили… Разгромили и французский полк, и греков, и разных интервентов. А потом — на Одессу.

— Вы так рассказываете, будто это была прогулка. Бежали, падали, разгромили, захватили, на Одессу пошли. Разве все было так легко?

Пархом посмотрел на нее, пожал плечами:

— И воевать, и рассказывать тяжело… Одним словом, наши хлопцы всё сделали. Это ведь был первый бой на нашем участке фронта… Ну мы и выполнили свой долг.

— Хорошо, Пархом Никитович. Вы надолго в Москву?

— Не знаю. Может, на месяц, а может, и на год. Я не хотел, но сказали, что нужно.

— На курсы? Я угадала?

— Да. На курсы красных командиров.

— Поздравляю! Из вас выйдет хороший командир, вы видели войну своими глазами, можно сказать, были с нею на «ты».

— Спасибо. У меня к вам большая просьба. Послезавтра открывается Седьмой Всероссийский съезд Советов. Об этом мне сказали товарищи в политотделе дивизии. Не могли бы вы помочь мне? Достаньте пропуск. Очень прошу!

— Погодите, ведь вы приехали на курсы?

— Вот поэтому и прошу. На один только день пропуск, хочу увидеть и послушать Ленина. А в отношении явки на курсы — все в порядке, в командировке написано, что я должен явиться шестого декабря. А пятого я побуду на съезде.

— Не нарушите военную дисциплину? А? Вы же были образцовым солдатом и командиром.

— И теперь образцовый, Мария Ильинична.

— Хорошо, я подумаю, как это сделать…

— Поможете? Достанете пропуск? Вот спасибо!

— Рано благодарить, однако попытаюсь, и еще один вопрос… Где вы остановились?

— У меня есть знакомые, живут рядом с заводом АМО. Адрес у меня записан.

— Тогда вот что, Пархом Никитович. Еще раз прошу прощения, тороплюсь на конференцию, да и работы в редакции, как говорит Александр Серафимович, по завязку. Сделаем так. Я попрошу, и вас отвезут на нашей машине, а под вечер загляните ко мне, а если будет где-то поблизости телефон, позвоните. Мой номер — четыре ноль один девяносто два. Я скажу вам, достала ли пропуск.

Марк Орлов и его отец Мирон Павлович приветливо встретили Пархома. Хотя и нечем было угостить гостя, но все же по старому, довоенному обычаю стол сервировали дорогой посудой, а на тарелках против каждого лежал крохотный ломтик хлеба, картофелина и кусочек соленого огурца. Зато хорошо почаевничали, потому что Марк привез с фронта ценный подарок — миниатюрные таблетки сахарина.

Жили Орловы далеко, поэтому добираться до центра города было тяжело, и Мирон Павлович оказал услугу — повел Пархома в контору завода, откуда позвонили по телефону Марии Ильиничне. Она обрадовала Пархома — пропуск на первый день съезда есть, но за ним надо прийти завтра, кроме того, Пархому завтра же вечером нужно быть в редакции, потому что вместе с Марией Ильиничной они должны поехать на собрание.

Как же был поражен и взволнован Пархом, когда на следующий день вечером Мария Ильинична привезла его в Кремль.

— Не вздумайте сердиться на меня за то, что не предупредила вас, куда едем. Я разговаривала с Владимиром Ильичем, и он пожелал встретиться с вами. Ему очень интересно познакомиться с человеком, вышедшим, можно сказать, из самой сердцевины Полтавщины.

Она сказала это тихо в коридоре, когда они минули пост охраны, где Мария Ильинична предъявила свой документ и пропуск, выписанный на имя Пархома.

Подходя к посту, Пархом невольно замедлил шаг, остановился на неуловимый миг, глянув на часового, проверявшего у двери их документы. Этот молодой стройный курсант показался ему знакомым, и он вспомнил Елизаветград. Неужели? Неужели это он, Аривончик?

О многом мечтал Пархом, едучи в Москву, но чтобы его пригласили на беседу к Ленину, об этом он не мог даже подумать!

— Уже поздно, — сказала Мария Ильинична, — Владимир Ильич устал, был на заключительном заседании партийной конференции. Кроме того, выступал на съезде земледельческих коммун и сельскохозяйственных артелей, потом еще работал в Совнаркоме. Но когда я рассказала о вас, он пожелал непременно встретиться с вами. Примет вас на квартире, в своей комнате.

Они разделись в передней и вошли в чисто убранную комнату. Из-за стола поднялся им навстречу Владимир Ильич. Пархома поразило утомленное лицо Владимира Ильича, быстрые карие глаза его глядели на гостя ласково и приветливо.

— Добрый вечер, товарищ, — приветствовал Пархома Владимир Ильич и крепко пожал ему руку.

— Гамай, — подсказала Мария Ильинична. — Его зовут Пархом Никитович. Можно, я вас оставлю? Зайду к Надежде Константиновне, да еще две статьи нужно прочесть к новому номеру «Правды».

Владимир Ильич в знак согласия кивнул головой.

— Садитесь, садитесь, Пархом Никитович, — указал гостю на стул, стоявший у стола, а сам сел в широкое кресло. — Вы не удивляйтесь, что пригласил вас к себе домой, другого времени я бы не нашел. А встретиться очень хотелось, потому что моя дорогая Маняша столько хорошего рассказала о вас, о встрече с вами в Коршеве, так, кажется, называется это галицийское село? Я тоже бывал в тех краях накануне революции.

Молнией пронеслась в голове мысль: «Значит, рассказала Владимиру Ильичу о Коршеве! Что же особенного сделал я?»

А Владимир Ильич продолжал:

— А кроме этого, есть еще одно более важное дело. Ведь вы уроженец села, и, как сказала мне Мария Ильинична, вы недавно были у родителей? Да?

Пархом сразу не мог ответить и только кивал головой, потому что при входе в эту комнату у него вдруг пропал голос. А Владимир Ильич, почувствовав смущение Пархома, мягко спросил:

— Так вот, Пархом Никитович, вы недавно были в селе. Меня интересует настроение полтавской бедноты. Ведь ваш отец из бедного сословия?

— Да, Владимир Ильич, из бедного сословия. Дед был крепостным, да и отец тоже, потому что родился еще до отмены крепостного права.

— Значит, вы внук и сын крепостного.

— Так точно! — по-солдатски ответил Пархом.

Владимир Ильич спрашивал спокойно, приветливо смотрел на гостя прищуренными глазами, и это придавало Пархому смелости.

Владимир Ильич интересовался жизнью семьи Гамаев, расспрашивал Пархома о его юношеских годах.

— Чем же вы занимались?

— Дома земли было мало, хозяйствовать не на чем, и я уехал в Юзовку на завод, стал работать в прокатном цехе. А перед этим трудился землекопом на строительстве железной дороги из Екатеринослава.

— Так, так, пролетаризировались. И как?

— Работал, как и все.

— А связь с домом?

— Помогал деньгами, посылал и запрещенные книги.

— Точнее, точнее.

— Наша организация получила вашу книгу «К деревенской бедноте». Я передал ее отцу. У отца собирались люди, украдкой читали ее. А потом в девятьсот пятом году отец был в ссылке в Архангельской губернии за чтение вашей книги и за связь с теми, кто поджигал экономии.

— И много таких людей, как ваш отец, было в ссылке?

— Из нашего села несколько человек, а из уезда пятьдесят или больше, не знаю точно.

— А вы что делали в пятом году?

— Принимал участие в горловском восстании.

— Кто вас направил из Юзовки?

— Комитетские товарищи. В нашем городе заправляли меньшевики, они и в Совет пролезли, и все тормозили. Запретили ехать в Горловку. А в Горловке возглавили восстание большевики, и меня отправили туда.

— И вы воевали? Стреляли?

— Стрелял. У меня был смит-вессон. Знаете?

— Слышал. Оружие весьма солидное. А после восстания?

— Меня спас товарищ Гречнев, переправил в Луганск, а оттуда товарищи посоветовали нелегально выехать в Елизаветград. И там я около года работал на заводе.

— Так, так. А на фронте в царской армии что делали?

— Где только можно было, агитировал против царя. Спасибо Марии Ильиничне, она разъяснила мне, к чему призывают большевики, как они относятся к войне. Я говорил солдатам, что надо войну империалистическую превратить в гражданскую.

— Высокие материи вы преподносили солдатам. И они понимали?

— Владимир Ильич! Понимали! Мы, большевики, просто говорили. Народу война не нужна, ее затеяли цари. А царей надо сбросить. Вот вам и гражданская война.

— Доходчиво. И вам не запрещали?

— А мы делали это скрытно. Но находились и доносчики. Наверное, я был бы осужден военным судом, но командующий армией Брусилов не дал хода делу, защитил меня как Георгиевского кавалера.

— Любопытно. А что, генерал Брусилов ваш знакомый?

— Нет. Он вручал мне и приколол на мундир Георгиевский крест.

— Как же он вас защитил?

— Об этом мне спустя полгода рассказал по секрету знакомый офицер. Он слышал, как командир полка предупредил офицеров, чтобы ефрейтора Гамая не трогали, потому что так велел Брусилов.

— Понятно, а что еще сказал вам тот офицер?

— Якобы ходили слухи, что Брусилова ненавидит царица. Почему-то в Петрограде его не любили. А он к солдатам относился с душой, и все считали его умным генералом.

— Значит, генерал Брусилов хороший человек?

— Я в Москве только второй день, а уже слышал, что генерал не пошел с белогвардейцами. Значит, он хороший человек. Говорил мне рабочий АМО.

— Знаю этот завод. Бывал недавно… Очень интересно. У меня есть сведения, полученные от военных, что Брусилов относится к Советской власти лояльно. А то, что вы мне рассказали, очень интересно. Спасибо. Теперь поговорим о другом. Вы недавно были в селе, скажите, как настроены крестьяне?

— Бедняки и батраки за новую, свою власть. Многие мои земляки пошли в ряды Красной Армии. Нужно добить Деникина и Колчака. А воюем хорошо. Мы ведь вам подарок прислали. Танк! Это же наш батальон захватил его, а полком командует Козырь. В батальоне все мои земляки, соседи из Запорожанки.

Владимир Ильич залился смехом.

— Подарок! Сердечное спасибо! А кто же это решил послать такой подарок?

— Все наши бойцы и командиры. Подарок в день вашего рождения. Митинг был у нас на месте боя, на станции Березовка. Все кричали: «Пошлем подарок Ленину!» На митинге выступил командующий Второй армией товарищ Скачко.

— Знаю этого человека, — сказал Владимир Ильич. — Честный коммунист и хороший красный командир. Центральный Комитет командировал его на ‘Кавказ. Там ведь сейчас ах как нужны такие энергичные и толковые люди. Скачко — это гвардия нашей партии. А скажите, товарищ Гамай, вот вы были дома, в родном селе, разговаривали с родителями, с соседями, знаете, чем они живут и дышат. Скажите, о чем теперь думает крестьянин, я говорю о трудовом крестьянине. Как он относится к Советской власти?

— Владимир Ильич! Что вам сказать? Могу поручиться за тружеников, у которых руки в мозолях, что девяносто человек из ста горой стоят за Советскую власть. Иначе и не может быть. Это я говорю о моем селе и моей волости. Получили землю, за это благодарят Советскую власть. Может, кто-нибудь и ноет, и шипит, так это зажиточные, имевшие батраков, те, от кого требуют хлеб по продразверстке. Они не хотят сдавать хлеб по твердым ценам и возводят поклеп на Советскую власть, кричат: «Разве это власть? Хлеб тянут с нас. А сапог в продаже нет. Спичек нет. Даже иголки не купишь. Вот при царе было…»

— «При царе»! — засмеялся Владимир Ильич. — А что им отвечают бедняки?

— Не только отвечают, дело порой доходит до кулачек. Одного так избили, что он на четвереньках пополз домой. Парни, которые были ранены в бою под Березовкой, хвастались, что голыми руками захватили пять французских танков и один из них послали в Москву как подарок. А кулак Политенко начал болтать: «Зачем в Москву шлете подарки, она у нас хлеб отбирает, а нам даже пуговицы не дает, а вы ей машину. Тоже мне родственники». А раненые ему по-своему ответили. Так костылями отмолотили, что долго будет помнить. Народ за Советскую власть, Владимир Ильич. Я ведь всего несколько дней как приехал с фронта. Мы наступаем, гоним Деникина и что видим в освобожденных селах? Повешенных людей — и председателей сельсоветов, и раненых красноармейцев, даже женщин, которые сопротивлялись деникинцам, грабившим их добро. Это большой урок, люди воочию увидели, что представляет собой Добровольческая армия, как она «освобождает» крестьян. Не знаю, что вам расскажут другие, а я говорю о том, что сам слышал и видел собственными глазами. Нет! Теперь крестьяне не выпустят из своих рук Советскую власть. Ей-богу, поверьте мне, я ведь село знаю хорошо, как свои пять пальцев. — Пархом сжал свой мощный кулак. — Ни царь, ни гетман, ни Деникин, ни антантовские капиталисты не нужны нашему крестьянину. У него есть своя родная, им созданная и защищенная власть. Ой, простите, я уже начинаю вас агитировать, будто нахожусь среди бойцов своей роты.

— Ничего, ничего, и меня агитируйте, рассказывайте о том, что видели. Вы правильно сказали, что Деникин преподал хороший урок. А как вы думаете, вы ведь стали как бы профессиональным большевиком, военным, что необходимо для более быстрого разгрома всех белогвардейских генералов?

Пархом ответил не сразу. Он так втянулся в разговор, что незаметно успокоился и теперь не чувствовал скованности, как в первые минуты встречи. Подумав, он сказал:

— Я считаю, что должна быть более крепкой дисциплина. А потом надо побольше проводить бесед с красноармейцами, разъяснять новым бойцам, за что мы боремся. А вернее сказать — донести до них слово партии. Так, как мы на фронте прочитали написанное вами письмо «Все на борьбу с Деникиным!». Там было прямо заявлено о страшной опасности, нависшей над страной. Мы так и говорили красноармейцам, что наша страна переживает тревожные дни и что партия обращается к вам с призывом. Правильно было сказано в первых строках письма, что наступил один из самых критических моментов социалистической революции. Мы так и разъяснили. Услышав ваш призыв, красноармейцы с еще большим упорством стали бить Деникина. Все это происходило на моих глазах. Красноармейцы знают, за что воюют. Не забыл я и царской армии. Тогда гнали в бой, как скот. Теперь по-другому, теперь все бойцы и командиры являются хозяевами армии.

— Хорошо сказано — хозяевами армии. Однако, товарищ Гамай, надо умело хозяйничать. Понимаете, надо, чтобы командиры умели воевать, мы обязаны подготовить новых, наших командиров. Вот и вы тоже приехали на курсы.

— Так точно, Владимир Ильич, на курсы.

— Что же, товарищ Гамай, желаю вам успешной учебы и чтобы вы стали отличным красным офицером.

— Спасибо, Владимир Ильич. Постараюсь выполнить ваше пожелание.

…Знакомый уже шофер из редакции газеты «Правда» отвез Пархома на квартиру Орловых. Поблагодарив его, Пархом не сразу позвонил в дверь домика Орловых, долго стоял на тротуаре, никак не мог успокоиться. До сих пор звучали в ушах слова Владимира Ильича, произнесенные с исключительной душевностью. Подумал, что, может быть, не совсем ясно отвечал на его вопросы. Ведь произошло все так неожиданно. Пархом и до сих пор не мог прийти в себя. А виновата в этом Мария Ильинична! Почему не предупредила еще вчера о своем намерении? Удалось бы ей или нет договориться с Владимиром Ильичем о встрече, но могла же сказать, чтобы он имел возможность подготовиться. Ведь такая незабываемая встреча может быть только один раз в жизни. Достойно ли вел себя? Немного успокоила его Мария Ильинична. Провожая до машины, она сказала, что Владимир Ильич доволен беседой, и добавила:

— Простите, Пархом Никитович. Почему вы так пристально смотрели на часового поста номер двадцать семь возле квартиры Владимира Ильича?

— Да вот показалось, что я знаю этого курсанта. Только видел более десяти лет назад, тогда ему было восемь лет.

— Где вы его видели?

— В Елизаветграде, в семье рабочего завода Эльворти. Я тогда скрывался от полиции, убежал из Юзовки после горловского восстания.

— А как его фамилия?

— Матусевич… Матусевич Илларион.

— Хотите, я спрошу о нем у начальника Кремлевского военного училища? — улыбнулась, как всегда, приветливо и сердечно.

— Не осмелился просить вас об этом. А коль вы сами предложили, узнайте, пожалуйста. Может, действительно это Аривончик.

Очевидно, еще дольше бродил бы Пархом по улице, если бы Марк Орлов случайно не увидел его сквозь оконную занавеску. Выбежав на улицу, он потащил Пархома в квартиру. Рассказав Орловым о встрече с Лениным, Пархом долго не мог уснуть. А рано утром его разбудил Марк и все время поторапливал, чтобы Пархом быстрее побрился, умылся. Он переживал за гостя, ведь ему надо заблаговременно попасть в Большой театр на съезд.

Съезд должен был начаться в десять часов утра, а Пархом подошел к двери на час раньше. Дежурные охраны внимательно проверили документы и пропустили его в фойе. Там было еще мало людей, и Пархом ходил в фойе, задумавшись. Он еще не мог прийти в себя после вчерашней встречи с Владимиром Ильичем в Кремле. А сегодня ему посчастливилось попасть на съезд, где впервые услышит его выступление.

С каждой минутой людей становилось все больше. Много делегатов и гостей в военной форме — в шинелях, кожанках. Очевидно, здесь были и вернувшиеся из армии домой, и те, кто прибыл на съезд с фронта из армейских частей, воюющих против белогвардейцев и интервентов.

Делегаты и гости ходили группами, здоровались, обнимались. Была слышна и украинская речь — высокий юноша в кожухе расспрашивал усатого военного, давно ли тот был в Полтаве. Прошли молодые парни в кожаных пальто, говорившие с пожилыми женщинами, долетали слова: «Иваново», «Нижний», «Самара».

Пархом поднялся по широкой лестнице в бельэтаж, нашел свободное место недалеко от сцены. Отсюда все будет хорошо видно и слышно. В ложе уже сидели трое военных.

Поздоровавшись, Пархом сел на стул у стены. Постепенно шум в зале начал утихать. Пархом стал разглядывать зал — все места заняты, люди стояли в проходах, возле дверей, прижимались поближе к сцене. Все были в верхней одежде, потому что в зале было холодно. Подумал: отапливают, очевидно, скупо, ведь Москва получает мало угля, еще только начали гнать деникинцев из Донбасса. Но, несмотря на все трудности, переживаемые страной, в зале чувствовалось приподнятое настроение. Это настроение передалось и Пархому. Он радовался тому, что ему посчастливилось присутствовать здесь, в Москве, на съезде высшего органа Советского государства. Если бы ему сказали год или два тому назад, что он будет находиться в этом знаменитом театре на таком высоком собрании, он бы не поверил. А сейчас у него на душе радостно и торжественно. И в этой праздничной обстановке он невольно вспомнил всех своих близких, оставшихся в Запорожанке, — и Соню, и дочурку, и мать, и отца. Как они там поживают? Почти полгода ни единой весточки из дому, да и сам не писал. О каких письмах можно было думать, когда долгие месяцы бесчинствовали на Украине деникинские орды. Какая там почта! Теперь он напишет домой, расскажет о Москве, о встрече с Лениным. Пусть все родственники почувствуют, какое для него, бывшего батрака, это счастье!

Замечтался и сразу не заметил, как стих многоголосый приглушенный гул и взгляды всех обратились к сцене. Из мечтательной задумчивости вывел его возбужденный голос соседа — пожилого военного, воскликнувшего: «Это он!» И в тот же момент зал дрогнул от бури аплодисментов. Все поднялись с мест и стоя приветствовали вождя.

Из глубины сцены быстро шел к столу Владимир Ильич. В левой руке держал бумаги, а правой приветствовал участников заседания.

Председательствующий Михаил Иванович Калинин уже не один раз поднимал руку с колокольчиком и что-то говорил. В зале гремели бурные аплодисменты и возгласы, которые то вспыхивали, то молниеносно тонули в нарастающих перекатах громких оваций, чтобы снова взлететь под своды зала торжественными приветствиями:

— Да здравствует товарищ Ленин!

— Ура товарищу Ленину!

— Да здравствует близкая победа над врагами!

Пархом еще никогда не был на таком многолюдном и высоком собрании, и, когда в зале вспыхнул гром аплодисментов и возгласов, он тоже вскочил и вместе со всеми приветствовал Владимира Ильича.

Владимир Ильич сказал что-то Калинину, поднял обе руки, потом показал на часы, вынутые из кармана.

Аплодисменты постепенно утихали, Владимир Ильич быстрыми шагами подошел к трибуне и начал доклад.

В зале наступила тишина. Владимир Ильич, начав тихо, дальше все громче чеканил слова. Пархом вслушивался в доклад и словно видел перед собой пройденный страной путь. Ленин спрашивал, как могло произойти такое чудо, что в отсталой, разоренной и уставшей от войны стране два года продержалась Советская власть. И дальше, рассказывая о походах Антанты, о нападениях капиталистических государств мира на молодую Советскую страну, вождь партии убедительно доказывал, объяснял, что источником революционного энтузиазма, творившего чудеса в Красной Армии, была стоящая во главе рабочих и крестьян партия, наглядно показавшая, за что надо бороться. Борьба еще не закончена, и опыт, приобретенный на фронтах, надо использовать и в мирном строительстве.

Зал замер, внимательно слушая. Делегаты и гости сердцем и умом воспринимали сказанное вождем. Пожилой военный с морщинистым лицом и седыми ежиком волосами, после того как Владимир Ильич сказал, что наша война является продолжением политики революции, что-то шепнул соседу, и тот утвердительно кивнул головой. Пархом уловил лишь два слова: «Научились воевать». Да, за два года научились воевать! Пархом знает по себе и по своим однополчанам, как тяжело было в первое время гражданской войны поддерживать дисциплину и порядок в молодой Красной Армии.

Ленин говорил дальше о главных задачах и прежде всего подчеркивал одну из самых важнейших — это хлеб! Надо сделать так, чтобы крестьянин помог рабочему классу хлебом, давая его в виде своеобразной ссуды, чтобы потом рабочий класс вернул крестьянину свой долг сторицей. Подчеркнул Ленин и вторую задачу — топливо, являющееся хлебом для промышленности. Вспомнил Пархом о своей поездке в Москву, о машинистах, которые, чуть не плача, жаловались, как им приходится'беречь каждый кусочек угля. Говорил Ленин и о том, что на страну надвигается большая опасность — вошь, сыпной тиф, и о том, как укрепить фронтовые госпитали. Из Москвы командировано на фронт сто пятьдесят врачей. Есть основание ожидать отправки на фронт еще восьмисот врачей, которые помогут в борьбе с сыпным тифом. Пархома поразило то, с какой резкостью и прямотой говорил Владимир Ильич, что вши косят наших воинов. Трудно представить себе ужас того, что происходит в местах, пораженных сыпным тифом. Население обессилено, ослаблено, отсутствуют материальные средства борьбы с болезнью. Партия и правительство, подчеркнул Владимир Ильич, обеспокоены — или вши победят социализм, или социализм победит вшей!

Пархом мысленно перенесся на фронт. Он видел, как страдают красноармейцы, сколько бойцов их полка унесла смерть. Врачи не спали днями и ночами, ухаживая за больными. Но… Но не хватало лекарств, не было белья, в палатах было холодно, врачи умоляли хозяйственников достать хоть немного топлива — предлагали ломать заборы, ненужные сараи и дать тепло в помещения, где, истощенные болезнью, метались в горячке несчастные люди. «Чистота, чистота и еще раз чистота!» — кричал главный врач госпиталя.

Значит, не зря так тревожится Владимир Ильич! Значит, у него есть основания бить тревогу именно здесь, на Всероссийском съезде Советов, на заседании самого высшего органа власти.

Говоря о том, что переживает в эти дни советский народ, глава правительства, любимый миллионами трудящихся рулевой, выражал уверенность, что в ближайшие годы мирного строительства советские люди свершат несравнимо большие чудеса, чем за эти два года победоносной войны против могущественной Антанты.

Подождав, пока утихнут аплодисменты, Владимир Ильич закончил доклад чтением проекта, предложенного от имени Советской страны. В проекте, как и в эпохальный первый день существования Советской власти, наша страна вновь подтверждает свое неуклонное стремление к миру и вносит предложение державам Антанты — Англии, Франции, Соединенным Штатам Америки, Италии, Японии, всем вместе и каждой в отдельности, немедленно начать переговоры о мире.

Когда люди говорят, что у них от радости вырастают крылья, то, наверное, так и бывает, подумал счастливый Пархом, потому что именно таким окрыленным вышел он из Большого театра. Свернул налево к Малому театру и через несколько десятков шагов оказался возле гостиницы «Метрополь». Машинально скрутил цигарку и сел на скамью. На дворе холодный декабрь, сеял мелкий снежок, но Пархом вначале не чувствовал мороза и только тогда, когда стали зябнуть ноги, вскочил со скамьи. Надо было расспросить у кого-нибудь, как добраться до Кожуховской слободы, где жили его новые гостеприимные знакомые. Ругал себя за свою неорганизованность. Ведь утром, когда его провожал Марк, мог спросить у него и записать в записную книжечку. Ругал и тут же находил оправдание — он был очень взволнован тем, что идет на съезд, где услышит выступление Ленина. Разве тогда мог он думать о трамвайном маршруте!

Пожилой мужчина с бородкой клинышком, в очках, к которому обратился Пархом, подробно все объяснил: «Вон там трамвайная остановка. Садитесь и поезжайте до Крестьянской заставы, или, как ее еще называют, до Римских бань, а там пересядете на двадцать восьмой трамвай. Доедете до завода АМО и спросите у прохожих, как дойти до Кожуховской слободы». И направляясь к трамваю, и сидя в дребезжащем вагоне, который громко названивал на перекрестках, чтобы пешеходы не зевали, Пархом думал об услышанном в Большом театре. Мирон Павлович настойчиво просил запомнить все и рассказать потом, что говорил Владимир Ильич о взлелеянном в мечтах старшего механика отечественном автомобиле. Будет чем утешить неутомимого автомобилиста! И хотя о полукустарном АМО, которому много лет своей жизни отдал Мирон Павлович, прямо ничего не было сказано товарищем Лениным, но какую надежду вселяла в сердца людей его речь! Он заявил, что в ближайшие годы мы свершим несравненно большие чудеса, чем за два года победоносной войны против могущественной Антанты. А значит, одним из чудес будет завод, выпускающий советские машины. Пархом мысленно перенесся в начальные годы двадцатого столетия, когда читал ленинскую книгу о жизни деревенской бедноты. Как отборное зерно в плодородную почву упали тогда ленинские слова в души сельских тружеников, отца и матери Пархома. А теперь Пархом нес в своем сердце слова Ленина о будущих чудесах, которые свершит советский народ. По-весеннему радостно на душе у бывшего запорожанского крестьянина, недавнего вазовского рабочего, а ныне красноармейца. Ведь он думал и об однополчанах, и о земляках, и о своих самых близких — Сонечке и дочурке. Долго ли еще придется ему быть вдали от них? Вспомнились и материнские слова о любви к семье. Провожая, она всплакнула и сказала: «Где бы ты ни был, сынок, что бы ни делал — не забывай своих родных. — И шепотом добавила: — Будь таким, как твой отец. Он, дав однажды слово, никогда его не нарушал. Я верила ему, и он верил мне. Вот так пусть будет и у вас с Соней. Она у тебя хорошая».

В комнату вошел Мирон Павлович в веселом настроении.

— Видели? — спросил, пристально посмотрев на Пархома.

— Видел.

— Слушали?

— Слушал.

Старику очень хотелось спросить об АМО. Пархом заметил по его глазам, что Мирон Павлович намеревается задать ему вопрос, но сдерживается.

— Мирон Павлович! Ленин сказал, что теперь нужно добиться окончательной победы на военных фронтах, но не менее важно — достичь невиданных чудес на мирном фронте. Слышите, Мирон Павлович! А эти чудеса мы должны создать своими руками. Мне кажется, а я уверен, что и вы поддержите меня, одним из этих чудес должен стать ваш завод! Я уже говорил вам о том, что видел в бою, как на нас нагло лезут иноземные танки. А слушая сегодня в Кремле товарища Ленина, подумал, что и нам нужны свои танки и свои автомобили!

— Вот! Видите, Пархом Никитич! И автомобили! Золотые ваши слова! Вы правильно поняли мысль товарища Ленина! Он, когда был у нас на заводе, просил создавать свои автомобили. Я не успокоюсь до тех пор, пока сам не выведу из ворот завода наш первый советский автомобиль! Чтобы на нем красовался заводской знак «АМО»!

Утром Мирон Павлович в приподнятом настроении провожал Пархома в Лефортово, где в бывшем Алексеевской училище размещались курсы красных командиров. Мирон Павлович напросился сопровождать его и по пути рассказал, что еще совсем недавно тут из юнкеров готовили офицеров царской армии, и что эти юнкера захватили Кремль уже после победы Октября в Петрограде, и как пришлось штурмом изгонять их оттуда. Только 3 ноября революционные войска заняли Кремль и последний пункт сопротивления белогвардейцев — Александровское военное училище.

— Хотя я не ваш отец, молодой человек, — прощаясь, сказал Мирон Павлович, — но в эту минуту могу заменить отца. Вот вам мой наказ — будьте честным красным командиром. Овладевайте сложной военной наукой. А храбрости и смелости, я уверен, вам не занимать.

Первые недели пребывания в Лефортово Пархом чувствовал себя не в своей тарелке. Понимал, что на курсах — это не в армии. Хотя на фронте его на каждом шагу подстерегала смерть, а тут, в далеком тылу, безопасно, но трудно было привыкнуть к строгому распорядку, которому здесь все подчинено. Рано утром — подъем, после завтрака строевая подготовка, потом доскональное изучение пулемета и пушки. После обеда — тактика, которую преподают бывшие офицеры царской армии. Курсанты так загружены, что у них не остается ни одной свободной минуты. Кроме военных занятий они ежедневно посещали обязательный политчас. Ведь красный командир должен быть и политическим наставником красноармейцев, и опытным агитатором, уметь доходчивым словом зажечь бойцов, убедительно рассказывать о Советской власти, о партии.

Однажды во время перекура Пархом услышал интересную новость. Седовласый преподаватель, бывший полковник, подружившийся с курсантами, сказал, что в учебную программу внесены некоторые изменения. И сделано это после замечаний генерала Брусилова. На инструктивном семинаре преподавателей он высказал ряд методических соображений в отношении чтения лекций по наступательным действиям.

Приятная новость заинтересовала курсантов. Значит, один из опытнейших царских генералов перешел на сторону Советской власти! Словоохотливый преподаватель рассказал, что несколько месяцев тому назад видел красноармейскую газету «Боевая правда». В ней было напечатано, что сын Брусилова попал в плен под Орлом и был расстрелян в Киеве белогвардейцами за то, что командовал красной кавалерийской частью.

На курсах была строгая военная дисциплина. О необходимости этого говорили курсантам во время первой ознакомительной встречи, а потом еще раз на партийном собрании. Когда секретарь партячейки после выступления Пархома Гамая сообщил о том, что он член партии большевиков с дореволюционным стажем, с бурного девятьсот пятого года, и что был принят в партию большевиков на Юзовском металлургическом заводе, вспыхнули бурные аплодисменты. Гамая приветствовали младшие товарищи, ведь среди командиров, приехавших на курсы, только он один был с таким боевым партийным стажем. Он смутился от похвалы и от того, что его впервые публично так горячо приветствовали как старого члена партии. А он считал себя молодым большевиком, разве это так много — каких-нибудь четырнадцать лет пребывания в партии!

А пока что надо грызть военную науку, ведь что он знал о ней в пятом году, когда шел на борьбу с карателями со своим смит-вессоном? Или в боях под Перемышлем? Да и под Березовкой. И его, и всех друзей выручали прежде всего революционный энтузиазм и природная смекалка. Взять хотя бы Еременко или Козыря Максима, который проходил военную подготовку в партизанском отряде, а потом командуя полком. Все же наука очень нужна. Неспроста Владимир Ильич так упорно настаивал на создании первых курсов красных командиров. А то, что здесь строгая дисциплина и курсантов не пускают на прогулку, — не беда! Еще успеет познакомиться с Москвой. Очень хотелось побывать в Кремле, познакомиться с его историческими достопримечательностями, все увидеть своими глазами, а не судить по рассказам других. Когда Мария Ильинична привозила его сюда ночью, он ничего не видел, потому что приезжал и уезжал в закрытой машине.

Недавно секретарь партячейки курсов пригласил Пархома к себе на беседу, хотел поближе познакомиться с ним.

Седой мужчина с проницательными глазами во время беседы внимательно слушал Пархома. Да и Пархом кое-что узнал из биографии секретаря. Руководитель коммунистов-курсантов прошел тяжелую школу подпольщика, был в ссылке не один год, испытал, что такое сибирские морозы. На вопрос Пархома, почему не отпускают курсантов в город, ответил, что уже состоялся разговор с командованием курсов о том, чтобы с нового года курсантов отпускали небольшими группами для ознакомления с Москвой.

Однажды в солнечный морозный день Пархом вместе с товарищем, питерским парнем Михаилом, который в семнадцать лет стал красноармейцем, отправился в Кремль.

Откозыряв часовому, проверявшему их пропуска, они зашагали по кремлевской земле. Постояли возле колокольни Ивана Великого, осмотрели царь-пушку, припорошенную снегом, побывали около старинных соборов. На территории Кремля стояла тишина. Здесь не было лишних людей, ибо Кремль охраняли, туда входили по специальным пропускам.

Шли по своим делам одетые в гражданскую одежду работники кремлевских учреждений, встречались отдельные курсанты, тоже пришедшие познакомиться с Кремлем.

— Интересно, где же тот танк, что мы прислали из Березовки в подарок Владимиру Ильичу? — произнес вслух Пархом.

Михаил уже слышал от Пархома о знаменитом бое с танками и о подарке Ленину. Подумав, он сказал:

— Думаю, что такую машину не будут держать без дела. Наверное, отремонтировали и послали на фронт. У нас еще много врагов.

Пархом согласился с предположением Михаила. Придется еще долго воевать — Деникина гонят на юг, в Сибири громят Колчака, да и возле западных границ вредят разные банды. А танк хорошая вещь! В нем пулеметчики как у бога за пазухой.

Они еще и поспорили о целесообразности применения танков в открытом бою. Что-то вспомнили из прослушанной недавно лекции, а остальное добавил Пархом из своей, хотя и не такой уж богатой, практики, ведь бой под Березовкой тем и отличался, что нашей пехоте впервые пришлось столкнуться с невиданными железными чудовищами. Михаил доказывал, что такие танки пригодятся в пулеметных ротах. «Дадут таких самоходок с десяток на роту, — горячился он, — тогда эту роту ничем не прошибешь». А Пархом доказывал, что назначение танков не в этом. Считал, что их надо делать большими, чтобы можно было оснастить орудиями. Такие самоходные орудия способны быстро занять новые позиции.

— А впрочем, знаешь что, Михаил, давай перенесем нашу дискуссию на курсы. На занятиях и расскажем, что мы знаем о танках, — дружески улыбаясь, сказал Пархом.

Очевидно, и кремлевские курсанты в этот день получили увольнительные в город. По одному и группами они возвращались в Кремль.

— Много их тут сегодня, — заметил Михаил.

— Пускай гуляют, — сказал Пархом. — И нас отпустили, и им разрешили пойти в город, ведь сегодня День Красной Армии. Ровно два года ей! Вечером мы должны быть на собрании. С докладом выступит наш седовласый старик, — тепло вспомнил он секретаря партячейки.

Приближаясь к выходу из Кремля, неожиданно увидели двух курсантов, шедших им навстречу со стороны Троицких ворот. Пархом замедлил шаг.

— Михаил! — взял товарища за руку. — Возможно, я обознался, но вон тот низенький курсант похож на моего знакомого.

Тут же вспомнил о полученной от Марии Ильиничны записке. Она сообщала, что действительно на кремлевских курсах есть курсант Илларион Матусевич из Елизаветграда. «Однажды, когда он дежурил на посту номер двадцать семь, я спросила, откуда он и как его фамилия. Но о вас не сказала», — сообщала Мария Ильинична. Значит, она хотела нам обоим сделать сюрприз, мелькнула в голове мысль. Это в ее характере.

— Простите, — козырнул Пархом, поравнявшись с курсантами. — Хочу спросить, не Аривоном ли вас зовут? Вы из Елизаветграда?

Курсант пристально посмотрел на Пархома.

— Неужели это вы? Я никогда не узнал бы вас с такой бородой. — Бросился к Пархому, и они обнялись. — Неужели это вы? — повторял курсант.

— Я!.. Я! — произнес Пархом, держа Аривона за плечи.

— А я не забыл вашей фамилии… Гамай! Пархом Гамай! — восхищенно воскликнул курсант.

— Как видите, и я не забыл Иллариона Матусевича. И отца помню, и маму вашу, и брата.

— Разве я совсем не изменился? — Илларион восторженно пожимал руку Пархома. — Мне тогда, как вы уехали, шел только девятый год, а теперь уже двадцатый.

— Как сказать… Да что это мы «выкаем»!

— Давай перейдем на «ты», — блеснул черными глазами Матусевич.

— Тогда познакомься с моим другом.

— А ты с моим.

Начались расспросы, воспоминания.

— Как же ты живешь, Илларион?

— Живу так, как и все солдаты. Вступил в Красную гвардию, почти два года воевал, был пулеметчиком, наш «максим» стоял на тачанке. Сюда, на курсы, направили прямо с боя. Немного поучился, попросился снова на фронт, не пустили. Да еще и отругали. Сказали, делай то, что велит партия. У меня уже третий год есть партбилет, — похвастался Илларион.

Пархом смотрел на жизнерадостного юношу, и ему не верилось, что малыш, когда-то с восторгом принявший его подарок — красно-синий мяч, теперь бравый красноармеец и коммунист. Пархом рассказал о себе.

— Я провожу вас до ворот, потому что мне уже скоро нужно явиться в казарму, только жаль, так мало пришлось поговорить с тобой, — сожалел Илларион.

Встретились они через две недели, и разговор был не такой торопливый.

— Вот теперь наговоримся вдоволь, — радовался Илларион. — Разрешили посидеть в красном уголке, ведь на дворе лютый мороз. И мне подробнее расскажешь о себе, а потом и нашим курсантам. Не сегодня… Я уже и нашему комиссару доложил о тебе, о твоем участии в горловском бою. Он заинтересовался. Это же, говорит, ветеран революции. И хочет, чтобы ты выступил перед курсантами, потому что у нас не так часто встречаются участники боев на баррикадах пятого года. Так выступишь? — допытывался Илларион.

— Могу выступить, коль ты за меня расписался. А ты все такой же, Илларион. Ведь и мальчиком был беспокойный, неугомонный, все что-то выдумывал.

— Плохое?

— Да нет! Хорошее. То на реку нас вдруг тащил, то тормошил всех, чтобы сделали тебе трехколесный велосипед, то выдумывал новую игру в мяч «третий лишний».

— И ты не забыл обо всем этом, Пархом! Так что, выступишь? — нажимал на гостя неугомонный Илларион. — Ты же знаешь, сегодня мы здесь, а завтра пошлют на фронт. Наших курсантов тут долго не держат.

В красном уголке они рассказали друг другу более подробно, где пришлось побывать за эти долгие двенадцать лет. Больше расспрашивал Илларион. Ему хотелось узнать как можно больше о жизни Пархома.

— Что сказать тебе, Илларион. Царскую войну прошел в боях, насиделся в проклятых окопах. А сколько вшей кормили! Патронов и снарядов было очень мало. Поэтому и гибли наши солдаты тысячами. Разных людей видел, и хороших, и плохих. Здесь, в Москве, встретил хороших знакомых.

— Успел уже познакомиться?

— Познакомился давно, еще в пятнадцатом году, когда лежал в госпитале.

— А какое ранение было?

— Это было второе — и не тяжелое, и не легкое. Но больно зацепило. Да спасибо добрым людям, вылечили. Попал я в госпиталь, который стоял в селе Коршеве. Это в Прикарпатье. Там познакомился с Марией Ильиничной.

— Погоди… С какой Марией Ильиничной?

— Ульяновой.

Илларион занемел, расправил плечи.

— Почему ты так уставился на меня? — спросил Пархом.

— А ты не смотрел бы так? — вскочил со стула порывистый Илларион. — Скажи, Мария Ильинична это сестра Владимира Ильича?

— Да.

— И ты с нею познакомился на фронте?

— На фронте.

— Она разве там была? Что-то не слышал, — недоверчиво посмотрел на Пархома.

— Может, и не слышал, потому что она об этом, очевидно, не рассказывает. Да ты, наверное, и не видел ее.

— Как не видел? — ощетинился Илларион. — Я… — Он оглянулся и шепотом произнес: — Я стою на ответственном посту номер двадцать семь. Понял? Это пост у квартиры Владимира Ильича. И Марию Ильиничну часто вижу, она живет там же, в кремлевской квартире Владимира Ильича. Очень приветливая, всегда здоровается. Теперь она работает в газете «Правда».

— Верно. Я был у нее в редакции. Она помогла мне, достала пропуск на Седьмой съезд Советов, в Большой театр.

— Ты был на съезде? — недоверчиво улыбнулся Илларион.

— Был. Приехал в Москву третьего декабря, а пятого был на съезде.

— Это наши курсанты охраняли съезд, стояли там на посту. Ну, ты же боевой, Пархом! Впервые в Москве и уже побывал на съезде. Верю! Если твоя рота с винтовками пошла на танки, то пропуск ты меньшим штурмом завоевал, — хитровато улыбнулся Илларион.

— Не насмехайся, друг! Никакого штурма не понадобилось. Тогда в госпитале, еще до революции, Мария Ильинична была уверена, что мы непременно еще раз увидимся. В то время, в пятнадцатом году, она не могла знать, где мы встретимся. Но она твердо сказала: «Должны встретиться!» И как только я приехал в Москву, сразу с вокзала подался в редакцию.

Ошеломленный Илларион удивленно глядел на Пархома.

— Ты жил у нас тогда, когда я был еще мальчиком, а тебе было немного больше, чем мне сейчас. Но и будучи малышом, я заметил, что ты не только токарь по дереву. Я догадывался, кто ты, только молчал. Потому что отец приказал никому ни единого слова о тебе не говорить. Он сказал, что голову мне снесет, если я проболтаюсь… А теперь я понимаю, что ты и смелый, и мудрый человек… И… И… Как бы тебе сказать? Энергичный! Видишь, даже с такими великими людьми, как Мария Ильинична, сумел познакомиться.

— Сумел! Не то слово, Илларион. Не сумел и не стремился к этому. Так сложились обстоятельства на фронте… Меня заочно познакомили с ней наши товарищи большевики, которые действовали подпольно в армии… Вернее, не меня, а ее со мной заочно познакомили, передали ей письмо в госпиталь. Я и не знал об этом.

— Понимаю, понимаю, Пархом! Не так подумал и не так выразился. Давай о деле. Я думаю, что кроме пятого года и Горловки ты теперь должен рассказать нашим курсантам и о Марии Ильиничне, о том, как она на фронте несла солдатам слова большевистской правды. Хочешь, сейчас же поищем комиссара курсов?

— Во-первых, комиссар вчера приезжал на наши курсы и разговаривал со мной, мы уже обо всем договорились. Во-вторых, зачем у занятого человека напрасно отнимать время. Тоже мне, знаменитого лектора нашел Илларион!

— А что? Как раз ты и являешься знаменитым лектором! Можешь столько интересного рассказать. Будут слушать затаив дыхание…

Илларион так увлекся, что не заметил, как в комнату тихо вошел комиссар курсов.

Случайно повернувшись, Илларион увидел его, вытянулся и отчеканил:

— Товарищ комиссар! Курсант Матусевич. Беседую со своим земляком, тоже курсантом.

— Вольно! — Комиссар, высокий, худощавый, в хорошо пригнанной шинели, подошел к Пархому и пожал ему руку. Как и вчера, удивили глаза комиссара. Синие-синие, как васильки на поле в их селе. Седая белоснежно-пушистая борода — и светло-синие, по-детски наивные, приветливые глаза.

— Товарищ курсант! — обратился комиссар к Пархому. — Хочу попросить вас. Выступите у нас сегодня.

Пархом поспешно ответил:

— Товарищ комиссар! У меня увольнительная. Мне надо спешить в казарму, боюсь опоздать!

— Дисциплинированный! — улыбнулся комиссар. — Солдатская косточка. Хвалю. Но все-таки прошу вас. Во-первых, — расстегнул шинель и вынул из кармана гимнастерки часы, — вам когда надо быть в ваших лефортовских казармах?

— В семь часов, товарищ комиссар.

— Так у нас еще есть время. Сейчас только четвертый час. Во-вторых, я напишу письмо вашему комиссару. Если опоздаете — предъявите. В-третьих, у нас есть такой транспорт, который молниеносно доставит вас. У начхоза есть двуколка и быстрый конь. Довезут!

В бывших гренадерских казармах, где размещались первые пулеметные курсы красных командиров, была большая комната, где собирали курсантов на торжественные и деловые акты-встречи, собрания, митинги. Туда и направились комиссар, Пархом и Илларион.

— Как бывает, — тихо промолвил комиссар, зажигая папиросу, — вот вам тридцать четыре года. А на вид не дашь. Ну, от силы двадцать пять или двадцать восемь.

— В нашем роду все моложавые, — отозвался Пархом. — Летом этого года был дома. Отцу семьдесят восемь лет, а маме — семьдесят один, а мне показалось, что им по шестьдесят.

— А я — старик! — сорвав с головы шапку, произнес комиссар. — Видите, седой, словно облит молоком. Первая седина появилась, когда осудили в девятьсот шестом году к повешению, а потом заменили каторгой. А окончательно поседел недавно, в июле, во время похода Юденича на Петроград. Попал в плен к белогвардейцам. Расстреливали нас возле ямы. В сумерки очнулся. В это время подошли наши. Вытащили полуживого с простреленной грудью.

Пархому было неудобно спросить, сколько же лет комиссару, но он сам сказал:

— А мне тридцать… Член партии с семнадцатого. А сам из Питера, вырос за Нарвской заставой. Моя фамилия Борисов.

Больше ничего не надо было добавлять к биографии комиссара, Пархом его не спрашивал.

Курсанты собрались быстро, и Пархом сделал вывод, что Илларион заблаговременно доложил комиссару о их встрече. Но разве можно было за это сердиться на энергичного, пылкого Иллариона?

С чего начать? Над этим думал Пархом, пока комиссар представлял его курсантам.

Пархом начал издалека. Он сказал, что не готовился к этому выступлению. Будет говорить о том, что хорошо знает, о своей жизни, семье, полтавских бедных крестьянах Г амаях.

— Гамай живут на Украине, о которой Владимир Ильич сказал, что она родная сестра России, а рабочие и крестьяне революционной России являются союзниками и братьями рабочих и крестьян Украины в борьбе за социализм. Немецкий кайзер хотел оторвать Украину от России. Всем известно, чем это кончилось. Кайзера мы изгнали из нашей страны, и сами немцы свергли его с престола. Вы об этом знаете. Пока мы шли сюда, меня спросили, с какого года я член партии большевиков. Скажу — с девятьсот пятого года. А вступил на Юзовском заводе. Почему вступил? Потому что как рабочий поверил Ленину. Поверили Ленину бедняки и батраки. И мой отец поверил, за что жандармы загнали его в ссылку в Архангельскую губернию. Курсант Матусевич просил рассказать, как до революции собирались партийцы. Не так, товарищи, как теперь. Мы вот собираемся свободно. А тогда все делалось подпольно, нелегально, так, чтобы не знали жандармы и их шпики. А партийные документы? — Он вынул из кармана партбилет. — Вот посмотрите! А тогда их у нас не было! Руководители нашей организации знали нас в лицо. Какие-то списки были, но тайные, чтобы не попали в руки жандармов. Члены партии знали друг друга. Недавно у нас на курсах выступал товарищ Кржижановский.

— А кто он такой? — послышались вопросы.

— Сейчас скажу. Это очень интересный человек. Он член партии с тысяча восемьсот девяносто третьего года. А когда состоялся первый съезд партии? Все знаете — в девяносто восьмом году в Минске. А партийный стаж товарища Кржижановского считается с девяносто третьего года.

— А товарищ Ленин? — спросил все тот же голос.

— Одну минутку! Я как раз хотел сказать об этом. Так вот, товарищ Кржижановский рассказал нам, что партийный стаж Владимира Ильича и его ближайших соратников считается с момента создания марксистского кружка в Петербурге — с девяносто третьего года. Мы тогда, в девятьсот пятом году, еще не знали об этом.

— Что делали в пятом году вы, товарищ Гамай? — не унимался все тот же курсант.

— Что делал? — повторил Пархом. — Работал прокатчиком на Юзовском заводе… А потом члены большевистского комитета дали мне задание выехать в Горловку. Там бастовали рабочие и попросили у нас помощи. К ним поехали из Авдеевки и из Гришина, из Дебальцева и из других городов Донбасса. В декабре в Горловке вспыхнуло восстание. Мы выступали против царя, против буржуазии. Был я и на баррикадах. Получил ранение. А потом комитет велел перейти на нелегальное положение, потому что жандармы хотели арестовать меня.

— Еще один вопрос. Что делает сейчас товарищ Кржижановский?

— Сам он инженер и тут, в Москве, налаживает работу электростанций. А теперь по заданию Ленина начал с группой товарищей готовить план электрификации всей России.

— Всей России? — послышался голос из дальнего угла.

— Да, всей России. Это мечта Ленина! Мы уже начали работы на реке Волхов, где должна быть построена первая электростанция, но наступление врагов не дает возможности развернуть строительство. Его сейчас приостановили. Но как только разгромим врага, сразу начнем строить.

Пархом умолк на минуту, а потом продолжал:

— Я воевал за дело Ленина с октября семнадцатого года. И мы во всем поддерживали нашего вождя Владимира Ильича. Тогда я еще не видел Ленина, но знал уже, как он отзывался о войне, которую затеяли цари. Об этом мне на фронте в пятнадцатом году сказала Мария Ильинична, а потом я говорил своим солдатам, против кого нужно повернуть наши штыки. Ленин всегда был с нами, а мы с ним. В тысяча девятьсот девятнадцатом году мы с фронта послали Ленину подарок. Это был танк, который мы захватили в бою под Березовкой. Еще могу сказать вот о чем. Недавно я разговаривал с Владимиром Ильичем…

В комнате, где стояла тишина, вдруг прошел шумок.

— Не удивляйтесь, товарищи. Мне посчастливилось накануне открытия съезда Советов быть на квартире у Ленина, в Кремле. Он расспрашивал меня, как живут крестьяне на Украине, как относится беднота к Советской власти. Я сказал, что это родная власть для всех рабочих, всех бедняков и батраков, они все идут за своей партией и поддерживают свою власть. А потом на следующий день слушал Ленина на съезде. И хочу вам сказать, что Ленин — это единый вождь всех трудящихся. И мы с вами изучаем военную науку для того, чтобы защищать Советскую власть. А воевать еще придется долго, потому что пока не всех врагов выгнали из нашей страны. Еще сидят в Крыму белогвардейцы, в Сибири и на Дальнем Востоке еще орудуют белогвардейские банды и интервенты. Да что вам говорить об этом? Сами знаете, за что мы боремся. И повторяю — всем нам надо идти за Лениным. Ибо только Ленин укажет нам верный путь. Наше село небольшое, глухое, но ленинские слова долетали и до нашего далекого края. Моя мать и отец встречались с теми людьми, которые были знакомы с семьей Ульяновых, а мне посчастливилось общаться с Марией Ильиничной. Вот и все, что я могу сказать.

Не успел Пархом произнести последнее слово, как кто-то из дальнего угла комнаты спросил:

— А как ты, товарищ, попал на квартиру к Ленину?

И об этом рассказал Пархом. Вспомнил, как он оказался в редакции газеты «Правда» и как Мария Ильинична рассказала Владимиру Ильичу о спасшем ее от вражеского снаряда солдате-большевике, которого лечила в пятнадцатом году, и Владимир Ильич пожелал встретиться с ним.

— Вот так и попал на квартиру Ленина. Кстати, вы знаете, что Мария Ильинична живет в Кремле, в той же квартире, где живут Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

Заканчивая рассказ, Пархом лукаво посмотрел на Иллариона и сказал:

— Теперь расскажу о том, как я нашел моего земляка, а вашего курсанта. Вон он сидит, Илларион Матусевич. Я знаю его давно, когда он еще бегал по двору, гоняя мяч, тогда ему было восемь лет. И вот ведет меня четвертого декабря Мария Ильинична на квартиру Владимира Ильича. Вижу, на посту номер двадцать семь стоит бравый курсант. Он показался мне знакомым, но разговаривать с ним было нельзя. Потом выяснил, что это он, Аривончик, как называла его мать. Мария Ильинична помогла мне. Она узнала его фамилию…

Комиссар Борисов проводил Пархома до самых кремлевских ворот. Благодаря за интересное выступление, он пожелал Пархому досконально изучить военное дело, чтобы стать генералом.

— Генералом? — вопросительно посмотрел на него Пархом.

— Тебя пугает это слово? Не бойся. Имею в виду, красным генералом, нашим. А слова пусть тебя не страшат. Я сам слышал, как Ленин на параде курсантов называл наших командиров красными офицерами. Понял?

— Понял. Но для этого у меня мало данных.

— Каких?

— Нет достаточного образования и военной подготовки.

— Образования и у меня нет, но мы и в науке все крепости штурмом возьмем. А тебе, товарищ Пархом, ей-богу, быть генералом, не сегодня, конечно, а когда-нибудь… — Борисов закашлялся, закрыл рот рукой, а другой достал из кармана платок. Отвернулся, вытер губы и усы. Будто бы оправдываясь, промолвил: — Это все напоминает о себе каторга, простудился там.

Пархом ничего не сказал, зная, что больные туберкулезом тяжело переживают, когда им высказывают сочувствие, и перевел разговор на другое:

— Товарищ комиссар. Я тоже хочу пожелать вам высокого командирского звания. Осталось немного. Вы уже комиссар курсов, так что до комиссара дивизии, а может, и армии не так и далеко.

Борисов печально улыбнулся.

— Спасибо… А тебе, товарищ Пархом, говорю — старайся.

И Пархом старался. Он стремился узнать как можно больше, хотя тогда и не было новых учебников. По рекомендации преподавателей брал книги по военному делу в библиотеке, которая осталась еще от Алексеевского военного училища. Читал много и о подвигах русских воинов во время Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, и о битвах предков с татарскими ордами, в частности, о Мамаевом побоище.

На курсах он впервые познакомился с произведениями Льва Толстого. За несколько дней проглотил «Севастопольские рассказы», а потом его увлекла «Война и мир». Некоторые из курсантов косо смотрели на него. «Зачем ты старорежимные книги читаешь? — набрасывались они на Пархома. — Там все о царях да их генералах, а ты, член партии, бьешь им поклоны». Пришлось идти к секретарю партячейки и к комиссару курсов за поддержкой. Ведь он брал книги в советской библиотеке на советских курсах. Комиссар еще и поблагодарил Пархома. Его просьба поддержать и защитить от крикунов натолкнула комиссара на мысль о проведении лекций о боевых традициях русских солдат. И комиссар стал проводить с курсантами беседы об отцах и дедах. Курсанты охотно посещали его лекции о героизме и мужестве предков. Он оказался прекрасным лектором. Пархом увидел, что этот коренастый мужчина — Афанасий Федоров, сын московского рабочего и сам рабочий, прошел в ссылке настоящий университет. Он мог бы потягаться в красноречии с любым знаменитым оратором. Комиссар много знал и умел донести свои знания до слушателей. Он говорил, что нельзя пренебрегать тем хорошим, что создали наши предшественники. Напомнил о статье Ленина «О национальной гордости великороссов», написанной более пяти лет тому в Швейцарии. Об этой ленинской работе Пархом слышал впервые, а комиссар так доходчиво рассказал, что можно было снова и снова удивляться мудрости Ленина. Ведь эта статья была написана в те дни, когда только разгорался костер империалистической войны и миллионы загнанных в окопы людей убивали друг друга по приказу царей и капиталистов. Еще в четырнадцатом году Ленин говорил о необходимости воспитания уважения ко всем народам, которые населяют Россию. Писал о Радищеве и декабристах, о революционерах-разночинцах семидесятых годов и о могучей революционной партии большевиков, созданной в начале двадцатого столетия.

Значит, думал Пархом, в этой статье говорится и о родственниках его матери, связанных с декабристами и революционерами семидесятых годов! Следовательно, и о нем, Пархоме, и о всей его семье! А партия, которая родилась в бурные предреволюционные дни, — это та партия, в которую Пархом вступил в девятьсот пятом году!

Пархом с таким усердием взялся за науку, что командиру курсантской роты пришлось подать рапорт на имя комиссара. Афанасий Федоров вызвал Пархома к себе.

— Ты что же, товарищ курсант? — сказал он ему нарочито строго, в его голосе Пархом уловил дружеские нотки. — Мне сказали, что ты урываешь время, отведенное для сна и отдыха. Ты же свалишься с ног, а нам надо выпустить тебя здоровым командиром.

— Я не свалюсь, товарищ комиссар. Я крепкий.

— Крепкий! Говорят, что читаешь много, каждую свободную минуту сидишь за книгой.

— Разве это плохо, товарищ комиссар?

— Я не говорю, что плохо, наоборот, я хочу, чтобы ты стал знающим командиром.

— И я хочу. Проверьте мои оценки, товарищ комиссар. Винтовка — успешно, пулемет — тоже, орудие трехдюймовое — выше нет.

— Выше нет! — хитровато улыбнулся комиссар.

— Так сказал наш учитель, а он опытный артиллерист. Стрелял еще в Порт-Артуре, командовал Тигровой или Леопардовой батареей.

— Были такие батареи.

— Он так говорил. А может, я перепутал. Но что он воевал там, это точно. Он показывал мне интересную книгу — историю блокады Порт-Артура.

— Это хорошо, что ты с ним так близко познакомился. Но артиллерия артиллерией, а как у тебя, будущий командир, с тактикой, сумеешь ли повести в бой батальон?

— Об этом сегодня сказать не могу.

— А когда?

— Это будет видно в бою, — усмехнулся Пархом.

— Хвалю за такой ответ. И должен тебе сказать, что ваш курс, наверное, придется выпустить досрочно. Так что ты скоро поедешь на фронт. Надо разгромить Врангеля.

— Врангеля? Не понимаю. На Украине топчется Деникин.

Комиссар захохотал.

— Здорово сказано — топчется!

— Так и есть, товарищ комиссар, топчется где-то на юге, недалеко от Крыма.

— Уже не топчется.

— Что, Деникина разгромили? — даже подпрыгнул на месте Пархом.

— Не разгромили, а прогнали хозяева.

— Значит, он уже не командует белой бандой? Простите, неужели прозевал, не прочитал в газетах?

— В газетах об этом еще не успели написать. Вчера мне товарищи в Реввоенсовете сообщили. Мы завтра расскажем на политдне курсантам. Перехватили белого офицера под Каховкой. Пробирался в Екатеринослав. Сам он из деникинского штаба и рассказал, как Деникину дали под зад коленом антантовские верховоды. И за то, что Москву не взял, что драпал из Харькова и Полтавы, и что в Крыму завяз, ни туда и ни сюда. А они ему и танки, и броневики, и пушки, и самолеты, и патроны навалом, и штаны, и френчи. Одним словом, Антанта, эта антисоветская коалиция буржуазных государств, осталась на бобах, или, как говорят украинцы, поймала облызня — оказалась при пиковом интересе. Антантовские верховоды — и английский Ллой-Джордж, и французский Клемансо, и вся их свора — разгневались за это на советский народ. Как змея шипел американский президент Вильсон. А больше всех беснуется Черчилль, английский военный министр, руками которого Антанта творит свои черные дела. Говорят, что нет большего врага у Советской России, как этот подлец. Иначе Черчилля и не назовешь. Рассказывали о нем и наши товарищи, побывавшие в Лондоне, и наши английские друзья. Черчилль ненавидит советских людей, как тысяча вместе взятых наших заклятых врагов. Он всегда готов потопить в крови нашу революцию. Вот он и бесится. Миллионы фунтов стерлингов выбросило английское правительство на Деникина, а из Деникина получился пшик. Ты ведь тоже свою руку приложил возле Березовки? — Комиссар посмотрел на Пархома с лукавой улыбкой.

— Да было немного, товарищ комиссар. Встречались с Черчиллем или с его наймитами-деникинцами. Как говорил мой земляк Лупиций Горб: «Взяли белогвардейцев за гланды!» — И показал, сжав пальцами горло. — Этот Горб вскочил на танк, как на телегу, и начал бить по люку прикладом винтовки: «А ну-ка, вылезайте, приехали!» Так, значит, и Черчилль взял Деникина за гланды?

— Взял, только знаешь пословицу: ворон ворону глаз не выклюет. А если бы мы поймали Деникина, то сделали бы с ним то, что сибиряки с Колчаком.

— Товарищ комиссар! У меня есть один земляк, который встречался с Черчиллем.

— Встречался? — удивленно посмотрел на Пархома комиссар. — Когда?

— Лет двадцать тому назад.

— А ну, расскажи-ка, расскажи, интересно, если ты, конечно, не придумал.

— Я, товарищ комиссар, ничего не придумал. Неподалеку от моей родной Запорожанки есть село Красногорка. Родился там один очень интересный человек по имени Юрий. Он хотел все увидеть, узнать, что творится в мире. Ему было двадцать лет, когда в Африке началась англо-бурская война. Сын учителя, он много читал, всем интересовался и решил, как и его сверстники, поехать в Африку добровольцем, помочь бурам в войне с колонизаторами. Этот мой земляк своей храбростью завоевал уважение у буров и стал командиром отряда. В одном из боев буры взяли в плен английского лейтенанта. И как вы думаете, кто был этим лейтенантом? Тот самый Черчилль, который сегодня с пеной у рта призывает уничтожить Советскую власть. Когда я полгода назад находился в трехдневном отпуске, учитель Кирилл Иванович и поведал мне о нашем земляке Юрии Покосе, искавшем приключений в Африке. Этот Юрий как раз недавно был дома и открыл Кириллу Ивановичу свою тайну. «Если бы я знал, — сказал он, — что тот английский лейтенант через двадцать с лишним лет окажется самым злейшим врагом нашей страны, я бы не спасал его от разъяренных буров, которые хотели немедленно судить его военным судом и расстрелять на месте».

— О! Интересный факт, Пархом Никитович.

— Это чистая правда, товарищ комиссар. Когда закончится война и я приеду домой, непременно отыщу того путешественника Юрия, известного в художественной литературе под псевдонимом Юрий Будяк… Так что теперь вместо Деникина белогвардейцами командует генерал Врангель? Что-то не слыхали о таком.

— Прежде его никто не знал. Был себе такой плюгавенький генерал из прибалтийских баронов, которые при царице Екатерине приползли в Россию из разных баварий, саксоний да скандинавий. После революции этот потомок шведских ландскнехтов подался на юг и отсиживался где-то в белогвардейских кошарах. Черчилль решил прогнать неудачника Деникина и поставить Врангеля, разыскав его в Турции среди бежавшей из России белогвардейской швали.

— Получается так, что в Лондоне решали, кого прогнать и кого назначить?

— Угадал, — захохотал комиссар. — Там хотят вершить судьбу нашей страны. На недавнем совещании комиссаров рассказывали, как это происходило. Наши лондонские друзья сообщили в Москву, что Черчилль до того взбесился, что на заседании Верховного военного совета Великобритании не говорил, а прямо-таки орал, все время дымя своей сигарой: «Надо проучить русских! Мы дадим танки, орудия, обмундируем новые полки. Но нужен новый командующий! Кретин Деникин — мешок с мусором. Гнать его надо в три шеи! Мы нашли молодого генерала, ему сорок два года. Он ненавидит русских и будет уничтожать большевиков». Вот о чем думал Черчилль! Никто не возражал ему на заседании военного совета. Черчилльские курьеры отыскали Врангеля в Константинополе, вытащили его из ресторана и привезли на борт английского крейсера «Император Индии». Оттуда прямой маршрут — в Севастополь, где его уже ждал начальник английской миссии генерал Хольман. А Деникину подсластили пилюлю — прислали секретную ноту: так и так, мол, приглашаем господина Деникина на отдых в Великобританию, поскольку много сил отдал на борьбу с большевиками. Деникин почувствовал, что ему отставку дают, пытался сопротивляться, хотел, чтобы его преемником был генерал Кутепов. Но у Хольмана был твердый приказ Черчилля: «Только Врангель», и на сборище генералов и полковников Врангеля сделали главнокомандующим вооруженными силами на юге. Понял, Пархом, как это делалось?

— Понял.

— А чтобы была видимость законности, там же, в Севастополе, сварганили такой-сякой «правительствующий сенат», будто бы привезенный два года назад из Петрограда, и этот «сенат» издал «указ» о назначении Врангеля главнокомандующим. А Деникина — носком сапога под задницу, посадили на тот же самый крейсер «Император Индии», и тю-тю — прямо в Англию. Врангель стал хозяйничать в Крыму и до того обнаглел, что вылез из крымской норы, начал рваться к Мелитополю и дальше. Теперь задача — уничтожить его в Крыму.

Прошел июнь, уже приближалась и половина июля. Пархом так углубился в занятия, что и не замечал, как мчались дни знойного лета. Забыл и о разговоре с комиссаром. И вдруг — вызывают к нему.

— Знаешь, зачем вызвал тебя? — прищурив глаза, спросил комиссар.

— Не знаю и не догадываюсь.

— Козыря знаешь? — спросил комиссар, посмотрев в листок бумаги.

— Знаю! Это командир пятнадцатого полка, потом полк получил новое название, став пятьдесят пятым.

— А здесь, — заглянул в листок комиссар, — написано — четыреста четырнадцатый и подпись: «Командир полка Козырь».

— Это он! И полк тот самый, и командир тот же, только номер изменили, ведь армия наша увеличивается. Товарищ комиссар, а что пишет Козырь? — спросил Пархом, взволнованный неожиданной новостью. — Что случилось?

— Хитер и настойчив твой Козырь. — Мелькнула лукавинка в глазах комиссара. — Но я люблю таких людей. Отыскал твой след и пишет, чтобы тебя откомандировали в его полк. Написал нам и в Главный штаб Красной Армии послал письмо с такой же просьбой. Обещает сделать тебя командиром батальона. Все понял?

— Я все понял, но я еще не дорос до комбата.

— Ничего, дорастешь, пока доедешь. Тебе повезло. Нам позвонили из Главного штаба. Приказали досрочно выпустить курсантов и в начале августа откомандировать на Южный фронт. Ну а ты получишь назначение к Козырю.

— Ура! — не сдержался Пархом, выкрикнув что есть силы, а потом опомнился. — Простите, товарищ комиссар. Это от радости.

— Вижу, что Козырь околдовал тебя. Хотя я и не знаю его, но чувствую, что он хороший человек.

— Хороший! Ей-богу, хороший! Требовательный, строгий, гоняет всех как соленых зайцев, но может и приласкать, как родной отец. И с командиром, и с бойцом говорит так, словно в душу смотрит. Знает, чем живет солдат, потому что сам прошел всю службу в царской армии от рядового до подпрапорщика. А вы же знаете, какой это чин. И не солдат, и не офицер. Смеялись наши солдаты, подтрунивали над ним, говорили, что подпрапорщик — это полсолдата и пол-офицера. Тогда на фронте кадровых офицеров осталось мало, полегли в боях, и вот начали печь подпрапорщиков как бублики. А это все люди бывалые, и не белой кости, а из трудового сословия. Такой и Максим. Его отец, бедняк, горе мыкал с детьми, а потом подался в Донбасс с пятью сыновьями-соколами, как его жена, мать Максима, говорила. И Максим, как и я, стал рабочим. Он в шахте коногоном, а я прокатчиком на заводе. А произвели Максима в подпрапорщики за храбрость. Говорят, что в том полку не было никого смелее его. Знаете, какие у него были награды на той войне?

— Не знаю, не знаю, — растягивая слова, ответил комиссар.

— Он заработал все четыре солдатских Георгия. Герой! И начальники правильно поступили и мудро. Хотя у них было меньше мудрости, чем дурости.

— Что же они мудрого сделали?

— Они сказали, что то солдатские Георгии, а ему дали вместо четырех один Золотой крест с бантом и чин подпрапорщика присвоили, потому что стыдно было начальству оставлять такого героя рядовым.

— Откуда ты все знаешь?

— Я же говорил, что он мой земляк, села наши почти рядом. Мы почти сверстники, я даже старше его на год или два, а выгляжу рядом с ним словно ученик с учителем. И все его слушают. И умный, и сметливый. Настоящий полководец.

— Уже и полководец! Это ты его перехваливаешь, — произнес комиссар, пряча в усах улыбку.

— Ей-богу, нет! Это такой человек… Такой, будто родился командиром. Многие царские генералы ему в подметки не годятся.

— Так, так, — в задумчивости произнес комиссар. — Значит, полководец?

— Товарищ комиссар! Поверьте, таких командиров мало.

— Верю. Так вот что, так и напишем в приказе: Пархом Гамай едет в четыреста четырнадцатый полк.

— Спасибо! Служу пролетарской революции!

Конец первой книги.

Брацлав — Лесная Поляна — Киев

1969–1980

Авторизованный перевод с украинского А. Трофимова и А. Малютиной

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1989

Антон Федорович Хижняк СКВОЗЬ СТОЛЕТИЕ

Художник М. 3. Шлосберг

Редактор А. А. Щедрина. Худож. редактор А. С. Томилин Техн. редактор H. Н. Талько. Корректор Г. И. Ольвовская

ИБ № 7165

Сдано в набор 22.06.88. Подписано к печати 23.01.89. Формат 84×1081/32. Бумага тип. № 2. Академическая гарнитура. Высокая печать. Усл. печ. л. 21. Уч. — изд. л. 24,64. Тираж 30 000 экз. Заказ № 438. Цена 1 р. 60 к.

Ордена Дружбы народов издательство «Советский писатель», 121069, Москва, ул. Воровского, 11.

Тульская типография Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 300600, г. Тула, проспект Ленина, 109

Хижняк А. Ф.

X 43 Сквозь столетие: Роман. Пер. с укр. — М.: Советский писатель, 1989. — 400 с.

ISBN 5—265—00868—3

В центре романа старейшего украинского писателя Антона Хижняка — история крестьянской семьи Гамаев. В судьбах героев отражается сложность борьбы украинского народа за революционные преобразования, за утверждение Советской власти.

Действие романа развертывается в селах Полтавщины, в Петербурге, Москве…

Х 4702640201—088 376—89

083(02)—89

ББК 84 Ук7

© Перевод на русский язык… Издательство «Советский писатель», 1989

Примечания

1

Оковитая — водка первого сорта (укр.).

(обратно)

2

Куток — часть села (укр.).

(обратно)

3

Копанка — яма для сбора летом воды (укр.).

(обратно)

Оглавление

Прелюд

Сказание первое

Интермедия

Сказание второе

Интермедия продолжается…

Сказание третье

Еще одна интермедия

Сказание четвертое

Новая интермедия

Сказание пятое Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg