«Школа любви»

Александр Казанцев Школа любви

Сумбурный роман

И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли. Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом.

Книга «Бытие» В чем причина всех бед? Науки любить вы не знали! Вы не учились, а страсть только наукой сильна. Овидий «Наука любви»

1. Все смешалось…

Я всегда знал, что живу не впервые. Вернее, чувствовал. Знание предполагает куда большую определенность: когда жил? где? кем?.. До недавнего времени я не смог бы ответить на эти вопросы. Нечто смутное — неясные тени, расплывчатые миражи-видения — смущало душу явным несовпадением с нынешним моим бытием. Будто дышала мне горячо в затылок древность незапамятная, вороша мои густые, жесткие, еще в юности поседевшие с чего-то волосы…

Я всегда знал, что живу отнюдь не впервые. По крайней мере, дважды я уже жил, но это не прибавило мне, похоже, ни радости, ни мудрости.

И нынешнее мое бытие никогда не представлялось мне нераздельно монолитным. Почти всегда я ощущаю рядом два параллельных и, если так можно сказать, абсолютно прозрачных Я, которые живут не совсем самостоятельно, повинуются все-таки течению моей жизни, подстраиваясь под нее по-своему: один — лучше меня проживает те же самые ситуации, другой — куда хуже меня действует и поступает… Но это ведь еще с какой стороны посмотреть: лучше, хуже — понятия относительные, сугубо субъективные.

Смех и грех!.. Это я-то о субъективности заговорил? Я, живущий этаким «трезубцем», сам порой не понимающий, какой из трех путей верный, какой из них мой? Я, ощущающий вдобавок, что жил когда-то непутевой жизнью библейского Лота и сполна вкусил радости и тяготы судьбы поэта и греховодника Публия Овидия Назона?

Стоп-стоп! Охолонитесь, не спешите искать телефон «психушки». Дюжие санитары с волосатыми руками и властно-вкрадчивый психиатр мне вовсе не нужны. И не только потому, что я тихий. Не только потому, что я сам, как дюжий санитар, скручиваю себя в «смирительную рубашку» приличий. И тем паче не потому, что сам себя самонадеянно считаю «знатоком и повелителем человеческих душ», ведь по этой-то причине как раз и можно бы заподозрить меня в ненормальности…

Беда моя в том, что я нормален.

Абсолютно.

Ну, бывают иногда срывы от перенапряга: кричу, беснуюсь или молча дуюсь — подолгу и глупо. Но — нормален. Великим, из этого исходя, не стану. И, надеюсь, никогда не пополню коллекцию «великих личностей» местной психушки: наполеоны, брежневы, даже иисусы там есть, а вот лотов и овидиев нет и не будет.

Кому-то, может, подумается, что о совершенной нормальности своей я все-таки загнул: не станет, дескать, нормальный человек «книгу о своей жизни» писать… Думайте что хотите, только попробуйте понять, что не подвержен автор этих сумбурных записок никаким маниям, тем более — мании величия.

Не хочу насиловать память, чтобы выудить из ее омута, кто из великих (или не очень) изрек однажды, что каждый, мол, способен написать одну хорошую книгу — о своей жизни. Не хочу еще и потому, что с давних пор втемяшилось мне, что обильное цитирование чужих мыслей — удел посредственностей.

Ага, занесло!.. Ведь давно уже сам понял, что не гений. Далеко! И все мои успехи в стихах и драматургии случайны, недолговечны и, скорее всего, мнимы. Это горько, но правда — жизнь подсказывает…

Вот сижу я за чаем с пузатым Афоней, режиссером, лет пять назад поставившим добротный спектакль по моей первой пьесе. Сидим мы в залитом утренним светом одноместном гостиничном номере — рядовом, не люксе, разумеется, — с обязательным маловыразительным и слаборазличимым из-за пыли пейзажиком на стене.

Ох, и полезно иногда поднять жизненный тонус крепко заваренным чайком: погуляли, однако!.. Вчера, на ночь глядя, прилетели мы в этот старинный сибирский город на Иртыше, бывший при Колчаке даже «столицей». Приглашены сюда на так называемую «драматургическую лабораторию» — шумный шабаш, собирающий ежегодно еще не маститых драматургов, непоколебимо уверенных в своей маститости режиссеров, а также завлитов и чиновников от театра. Цель сборища — разумеется, дальнейшее процветание театрального искусства…

Афоня вез в Омск в своем видавшем виды портфеле, ручка которого обмотана синей изолентой, мою новую пьесу, перед самым отъездом все-таки прочитанную им, наконец. Я смутно предчувствовал, что она ему, мягко говоря, не поглянулась, но он ее не возвращал и ничего не говорил о ней — молчал, как дипломат, находя в этом свои резоны.

Пьеса, в которой попытался я пофантазировать, как зародилась когда-то в древние времена любовь на Земле, лежит в его портфеле, в тесном соседстве с носками, майками и набором «семейных» трусов.

Режиссер и сейчас сидит в преогромнейших трусищах, яркие цветочки на которых только подчеркивают их «семейность». У него теперь такой пунктик появился — в трусах щеголять. Не так давно он поставил с успехом комедию «Фредди», где сам сыграл заглавную роль — гениального клоуна. Вот там и появился впервые в колоссальных трусищах ниже колен и, ободренный реакцией зрителей, стал щеголять в них повсюду. Щеголять, разумеется, на сцене, участвуя в различных театральных капустниках и бенефисах. Такой у него теперь имидж.

Я знаю, что сейчас Афоня станет ругать мою пьесу, вот-вот начнет. Он бы и вчера это с удовольствием сделал, когда летели мы в самолете, да поостерегся. Дело в том, что на драматургическую лабораторию он впервые сподобился быть приглашенным: угораздило его попасть в немилость к патронессе-организаторше, вдохновительнице и самовластной управительнице этого творческого шабаша. Московская театральная львица долго держала его в черном теле — наслышана была о его выкрутасах и грубости. Смягчилась слегка, когда он поставил мою первую пьесу (ко мне она почему-то очень благоволила поначалу), а когда стали доходить в столицу вести об успехе этого спектакля, и вовсе сменила гнев на милость — пригласила Афоню на выездную лабораторию в Омск. Вот тогда он и решил повременить, не разносить до поры в пух и прах мой новый опус, оглядеться и притереться сперва.

Патронессу мы встретили вечером в вестибюле гостиницы. Лобызали пухлые ручки этой величественной министерской дамы, гордо несущей немолодую голову в короне пышных серебряных волос. Со мной она поговорила ничуть не ласковей, чем с Афоней, из чего я однозначно заключил, что посланная мной новая пьеса ей не поглянулась. А толстый спутник мой, конечно, смекнул: не шибко-то она его и жалует!..

Чтобы как-то реабилитировать себя в глазах Афони, я без промедления ввел его в хмельной круг разномастных, но не маститых драматургов, уже к тому времени разбавленный тремя еще более хмельными режиссерами и завлитшей Ксюшей, медноволосой молодкой из древнерусского города, чему как-то мило не соответствовала ее суперсовременность.

Оказалось, однако, что Афоня в пособничестве моем не нуждался: с тремя хмельными режиссерами он был знаком накоротке, ну а с Ксюшей даже расцеловался при встрече. Драматурги же, молодые и давно уже не таковые, сразу сделали «стойку» перед новым «театральным волком»: расширяется рынок! И, не нуждаясь больше в моем покровительстве, в короткий срок успев изрядно надраться, Афоня, как всегда выпячивая губы, заявил мне, тоже поддатому:

— Пьесу твою, Костя, ставить не стану!

— На тебе свет клином не сошелся, — ответил я с деланным смешком, впервые перейдя с ним на «ты».

А утром все-таки пришел к нему: «Давай чайком опохмелимся». На самом же деле выведать решил: может, не всерьез брякнул вчера Афоня, может, выпендривался слегка?..

Мирно сидим, «опохмеляемся». Гладким бугром вздымается над семейными трусами розовое пузо Афони, блики от граненого стакана бродят по безволосой груди, толстые выпяченные губы, из-за которых он похож на обиженного и рассерженного ребенка, слегка растянуты теперь вполне добродушной улыбкой. И, тихо-мирно растягивая слова, говорит он:

— Ну и дерьмо же ты написал, Костя.

— А ты уверен? — спрашиваю, изо всех сил стараясь сохранить самообладание, и с демонстративно громким пришвыркиванием втягиваю в оскверненное алкоголем нутро крепкий душистый чай.

— Да уж поверь, — голос его стал еще задушевнее. — Я на этом деле не одну собаку съел! — так убедительно это прозвучало, что мне даже представилось, как он терзает беспощадно бедное животное, «другом человека» именуемое. — Эту пьесу твою хрен кто ставить возьмет, попомни мое слово. О любви пишешь, а любви-то у тебя и нет — схема голимая. Не пахнет любовью!

Афоня и впрямь повел широкими ноздрями, будто изо всех сил стараясь уловить запах, которого нет.

— Ну, бегают у тебя там неандертальцы, любви еще не знающие, с космическими пришельцами сталкиваются, которым любовь уже до лампочки, атавизмом считается. Потом вдруг Он и Она — с разных сторон — любовью воспылали… Ну а «третий лишний», землянин несчастный, через ревность тоже к любви пришел… Говорю же: схема голимая! Накручено, наворочено, а к чему? Зачем, главное?.. Из земли, из крови, из души и плоти любовь должна расти, а у тебя… — он махнул рукой, не находя слов.

«Из земли, из крови…» Красиво выражаться и я умею. Много нас, умеющих красиво рассуждать. Схлестнулся бы я сейчас с тобой, а толку? Ведь по большому счету ты прав: все это схема, схема. Бездарная придумка!

Я пью чай, мне тошно, но улыбаюсь через силу. Гляжу на розовую пупырку Афониного пупа. Такой пупок у детей обычно, на выкате. А Афоня и есть пятидесятилетний ребенок, капризное чадо с седой щетиной на крупной бритой голове. Гляжу на этот пуп, и видится он мне розовой кнопкой — вот и хочется с силой вдавить ее. Кажется, тогда «программа» Афони переключится.

Толстяку-режиссеру показалось, видать, что я, того и гляди, плесну горячим чаем в его пузо. В глазах обозначилась тревога, подсиропить решил:

— А вот «Ванюша» у тебя отличная вещь! Этот спектакль, гадом буду, нас с тобой переживет. Славно мы поработали!

Это «мы» он, впрочем, произносит так, что следует понимать: без меня, дескать, без режиссера даровитого, спектакля по твоей пьеске и не было бы вовсе.

И попробуй разозлись на этого Пантагрюэля, хотя он практически в лоб объясняет мне, что я посредственность! Горько это, но — справедливо. Так что лучше не возмущаться и не заноситься, а прислушаться к чьим-то умным словам да тем и утешить душу: даже посредственность может написать одну хорошую книгу — о своей жизни.

С чего только начать?

Так ведь начал уже — выхватил наугад из недавнего. Отсюда и побреду, благословясь…

Подбил меня писать пьесу предшественник Афони Сергей Доводкин, реликтовый интеллигент, с которым к той поре конфликтовала почти вся труппа юношеского театра под идейным предводительством тщетно молодящейся завлитши, воронено-патлатой и пламенной иудейки с чисто русской фамилией. Конфликт был отнюдь не на национальной почве, просто труппа дружно решила, что главный режиссер — посредственность (грех не столь уж великий) и не любит актеров (совсем уж непростительный грех). Труппа, науськанная завлитшей, звала и ждала в главрежи Афоню, подвизавшегося тогда в народном театре Дома ученых после скандального ухода из театра драмы. (Верней, его тогда, как говорится, «ушли» — кого-то из видных актеров он по пьянке мордой в стол макнул.)

На счету у Афони было уже несколько громких постановок. А своего главного режиссера, милейшего Сергея Доводкина, труппа звала чуть ли не в глаза Серей, на серость его намекая; и он тоже, может быть, страстно жаждал шмякнуть кого-нибудь мордой в стол, но интеллигентность не позволяла. Потому и сделал ставку на меня:

— Напиши, Костя, для нас добрую поэтическую сказку. Я поставлю, будет успех, страсти улягутся…

Ну а я-то в то время еще считал себя если не исключительным поэтом, то исключительно поэтом, без подмесов. Заниматься драматургией у меня и мысли не возникало. Но слишком уж убедительны были горькие глаза Доводкина. Вот и написал «Ванюшу» — «сказку для детей от восьми до восьмидесяти». (Опять кого-то цитирую.) Однако стихам в этой сказке не очень-то изменял — пожалуй, и впрямь поэтической получилась сказка: веселая, волшебства и страхов много, и любовь, любовь, любовь…

Сергей прочитал — обрадовался, на худсовет меня приволок:

— Вот вам новый автор! Наш, местный!

Господи, это словно клеймо: «местный». Три книжки в Москве, куча журнальных публикаций там же, зарубежные даже есть, а все — «местный». Козел мне представляется с золотыми глупыми глазами: «Ме… ме… местный!..»

А Доводкин произнес это слово с искренней радостью, с гордостью даже — меня аж передернуло. И воронено-патлатую завлитшу от звучания этого слова изрядно покривило, хотя амброй благоуханной вызревало в ней предвкушение моего провала. Для нее я был «агентом Доводкина», «Сериным человеком», пьесу мою она уже успела не только прочитать, но и настроиться категорически против нее, даже зарядить этим настроем большинство труппы.

Со многими ребятами из этого театра я и раньше был знаком, кое с кем доводилось даже выпивать, но с пьесой своей я пришел к ним «Сериным человеком», и они почти не слушали мою читку, шушукались и хихикали, а потом отмолчались почти дружно. Зато завлитша «мнение общее» выразила: скука смертная!

Из театра я выскочил как ошпаренный.

Через неделю вылетел из него и Сережа Доводкин, в другой город подался радости творчества искать.

А в юношеский театр поступью триумфатора вошел Афоня.

Вот сейчас подумалось мне, что он жутко похож на Нерона. (А может, в прошлой жизни он Нероном и был?) Однако ни в коей мере не хочу опорочить Афоню этим сравнением: не вольны мы выбирать, кем быть, а тем паче — кем были…

С Афоней мы знакомы давненько. Когда-то областной комсомол наградил нас одновременно премиями: его — за спектакль, меня — за первую книжку стихов. Я тогда был еще «комсомольского возраста», а Афоня постарше меня на дюжину лет. Пропивали мы свои премии в разных компаниях, однако с тех пор считаемся приятелями. Не раз Афоня (причем по трезвости) говаривал: «В Сибири два настоящих поэта — ты да я!» (Или он говорил: я да ты?) Дело в том, что полжизни назад он выпустил тонюсенькую (меньше моей первой) книжку стихов, вот и тешит порой своим заявлением себя и меня заодно. Только я ему не верю, да и он себе — вряд ли… И он, и я — посредственности. Густопсовые. Кого-то, может, мы и поудачливей, да толку-то!

Разве что «Ванюша» наш, действительно, с толком вышел… Так ведь вышел он чуть ли не случайно. Хоть мы с Афоней приятелями считались, а ответил он мне через губу, когда спросил его, как мне с пьесой теперь быть, когда режиссера, ее заказавшего, не стало:

— Ладно, приходи завтра с пьеской к семи вечера в мой кабинет. Попробуй почитать мне. Только учти, Костя: не понравится — уйду, дослушивать не стану, а объясняться с тобой — тем более!

Понятно, с каким настроем читать я начал… Глазами в строчках роясь, на Афоню не поглядывал, прислушивался только: сопишь — сопи, покашливаешь — кашляй на здоровье, только не уходи!.. А потом как-то раздухарился, читая, голосом окреп, про Афоню чуть было не забыл даже…

Только кончив читку, поднял глаза: вот он, Афоня! Сидит!.. Нет, не сидит уже — мне моих же героев показывает, он ведь не только режиссер, но и актер еще… Ну, Змея Трехголовича ему, агромадному и громогласному, изобразить, положим, нетрудно, но ведь и царевнушку капризную да своенравную показал!

Тогда я и понял: сладится у нас!

Так ведь это когда еще было…

Горячий чаек после ночной оргии — благо великое.

Гудели мы этажом выше, в номере самых молодых драматургов, пишущих пьесы дуэтом, за что их и прозвали «братьями Гонкурами». В номер набилось человек десять, не меньше. «Гонкуры» привезли с собой дефицитную после «антиалкогольного указа» водку, а закусь понатащили все остальные.

Медноволосая Ксюша, завлитша из древнерусского города, была, как я уже отмечал, единственной женщиной в нашей компании и, разумеется, оказалась в центре внимания разгоряченной спиртными парами братии. У кого-то я читал, что женщина, будь она даже дурнушка, оказавшись одна среди мужчин, вырванных из повседневности, становится желанной для многих, если не для всех. А в народе говорят и того метче: не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки…

Водки было много (спасибо «Гонкурам»), но вовсе не по этой причине Ксюша так привлекала к себе мужские взоры. Грешно о ней так говорить!.. Да, до красавицы ей, пожалуй, далеко: жидковаты коротко стриженные волосы, худощава, черты лица мелконькие и носик востренький, как у птахи, да и возраст уже за тридцать… Но в обаянии ей не откажешь: глазищи серые, широко распахнутые, не по возрасту наивные (хлоп-хлоп длиннющими ресницами!), тело «бальзаковской женщины» сохранило пластичность «тургеневской девушки», а неизменные джинсы и грубовязанный зеленый свитерок вовсе не умаляют женственности.

И при этом — умна. Но не выпирающе. Причем остроумие ее отнюдь не феминистического оттенка, чего я терпеть не могу. Без высокомерной снисходительности слушала она треп подвыпивших мужиков, с интересом даже, сама — и всегда к месту! — встревала в разговор. Короче, душой компании были сперва (но ненадолго) привезшие водку «братья Гонкуры», потом (и того меньше) свежеявленный Афоня, а уж потом, безраздельно, — Ксюша.

Утративший лидерство Афоня сглотнул очередную порцию водяры и сказал, утирая кулаком выпяченные губы:

— Эх, Ксюша, мне бы вес и годы сбросить — показал бы я тебе класс любви.

Афоня завсегда груб, неотесан, а выпьет — тем паче; но странным образом его мужланские грубости для людей неглупых зачастую даже не обидны, вот и Ксюшу заявление его не покоробило. Отшутилась:

— Даже теперь, Олежек, не сомневаюсь в твоих способностях к «высшему пилотажу».

Слова Ксюшины еще более подогрели младшего из «Гонкуров», субтильного, совсем юного на вид, хотя уже дважды женатого. Он и раньше лип к ней, к плечу прижимался на правах хозяина номера, а после сего возжелал выпить с Ксюшей на брудершафт. И выпил, и расцеловался, и на «ты» перешел с заведующей литературной частью довольно-таки неплохо котирующегося театра, в котором, кстати, принята к постановке первая «гонкуровская» пьеса.

Я к тому времени достиг того градуса, что сумел преодолеть свойственную мне замкнутость и, опередив других, провозгласил тост за Ксюшу, за «единственного завлита, который мне по душе, которым я, можно сказать, покорен». Это сейчас у меня сухо получается, а тогда я говорил так вдохновенно, что Ксюша сама предложила мне выпить на брудершафт, чего я, честно говоря, и домогался.

Заметил: Ксюша, поднимаясь целоваться со мной, как-то недобро стрельнула взглядом в Сашу Аристова, удачливого столичного драматурга. Так же и туда же она стрельнула, кстати, и перед брудершафтом с юным «Гонкуром». Впрочем, очередной глоток крепкого зелья и, более того, Ксюшин крепкий поцелуй выветрили надолго эти наблюдения из моей головы.

Было шумно. Были споры, смех, восторженные и горделивые восклицания. Каждому, видать, казалось, что он говорит умно. Только Саша Аристов молча подливал себе водочки, молча выпивал, иногда и не чокаясь с остальными. Но никто, разве что кроме Ксюши, на него не обижался за эту самодостаточность: это ведь Саша Аристов, его знать надо.

Не ведая ничего о Сашиной родословной, по внешнему облику и по речи смело могу предположить, что он из аристократов: есть в нем нечто этакое, только без дворянской спеси. Завидую ему, как Лот ветхозаветный завидовал богопосвященному Аврааму.

Ростом Саша не очень-то высок, но выше почему-то кажется, широколоб, над чистым лбом темные кудри, а негустая курчавая бородка чуть-чуть ранним морозцем тронута. Но главное все же — глаза: живые, добрые, умные, с грустинкой, и, похоже, меняющие цвет от серого до зеленого, в зависимости от освещения и состояния духа. Голос негромкий, напористый по-доброму, однако не очень часто звучит он, и вовсе не из ложной значительности: в уме Саши вряд ли у кого сомнения возникнут, в таланте — тоже, ведь его чудесные сказки идут по всей стране, в десятках театров. Другие драматурги то в политику суетливо кинутся, то в «чернуху» или в «порнуху» с головой уйдут, то еще какую новую «струю» выслеживают, а этот всегда верен сказке и умеет сказать в ней многое, так что зря я его этак походя просто удачливым назвал…

Когда после нашего с Ксюшей брудершафта прошло примерно столько же времени, сколько понадобилось мне для только что завершенного беглого портрета, Саша поднялся, простился со всеми улыбчиво:

— Пойду я, ладно?.. Что-то голова после самолета гудит…

После его ухода Ксюша еще более оживилась, чаще и звонче смеяться стала. Блеск ее серых распахнутых глаз стал еще более дерзким, чумовым. Мы с младшим «Гонкуром» враз потянулись чокаться с ней, наперебой отпуская замысловатые и, конечно, пошлые комплименты, глядя на нее масляно, а друг на друга — с чувством соперничества.

Провожали мы Ксюшу вдвоем с младшим «Гонкуром» — он на правах хозяина номера, а я на правах соседа: наши с Ксюшей номера напротив, дверь в дверь.

— Сашка Аристов дурной! — смеялась подвыпившая Ксюша, обнимая одновременно меня и «Гонкура». — Весь вечер букой просидел. Теперь, наверно, спит, как сурок…

Ксюша стала посвистывать по-сурочьи, мы громко расхохотались, чем вызвали гневливое ворчание сонной дежурной по этажу. Уперев пухлые руки в крутые бока, она долго, как изваяние укоризны, глядела на нас, уходящих в конец унылого сумрачного коридора. Чтобы зря ее не дразнить, я не стал заходить в Ксюшин номер: зачем форсировать, еще успею… А напористый младший «Гонкур» сквозанул было в дверь за Ксюшей, однако я слышал, как она его выставляла:

— Иди, миленький, иди, баиньки пора… Ты на другом этаже живешь, понял?.. А тут Костя рядышком, понял?..

Слыша удаляющиеся шаги незадачливого искателя любовных приключений, я самодовольно ухмыльнулся, вошел в душевую, направил на тело тугой сноп ледяных струек. Охлаждали они лишь снаружи. Потом долго растирался мохнатым полотенцем (вовсе не казенным — жена всегда мне в командировку дает домашнее) и чувствовал, как горячая кровь, бурля, растекается по всем жилам, жилочкам, капиллярам. «Чайничек с крышечкой! Крышечка с пипочкой!..» — мурлыкал я дурацкую, невесть где привязавшуюся песенку, полнясь сладким предвкушением «гостиничного романа».

Постучал в Ксюшину дверь, как заговорщик, тихонько и замысловато. Услыхал ее возбужденный голос:

— Да-да! Заходи скорей, заходи!..

Войдя в полумрак номера, где лишь грубоватый светильник с жестяным колпаком горел в углу, я обнаружил, что поддатый молодой «Гонкур» опять здесь, и только что он (уж это несомненно!) лез с объятиями и поцелуями к опьяневшей Ксюше — руки и сейчас к ней тянутся, жадные, молодые, цепкие, видать. Далеко поскачет этот шустрый воробышек!

Только вот не понял я, почему это Ксюша, похоже, удивилась моему приходу:

— А-а, это ты, Костя… — потом вдруг обрадовалась, отмахнулась от «воробышка»: — Ну, иди, детям спать пора. Спокойной ночи, малыши!.. — тут она засмеялась и поспешила уточнить: — Это я не тебе, Костя, а только ему, маленькому, — опять к «Гонкуру» повернулась. — Иди, иди баиньки! Пьеску мы твою ставим, все в порядке… Ну, иди же, Костя ведь пришел. Вот молодежь непонятливая!..

Молодой «Гонкур» ушел по-английски, не прощаясь, но по-русски лупанув дверью.

Передо мной Ксюша не оправдывалась вовсе, бормотала устало и недовольно:

— Он постучал, я думала это… не он… Заходи, говорю… Целоваться сразу полез!.. Ну вот скажи, Костя, зачем сразу целоваться? Вот прямо сразу?..

Честно говоря, только эти слова остановили меня, а то бы тоже сразу полез. Уж больно соблазнительна была она, захмелевшая Ксюша, в желтушном сумраке гостиничного номера.

— Давай, Костя, говорить будем… Долго говорить!.. Ты ведь хороший, да?

— Ага, хороший, когда сплю! — ответил я плоской, хотя и двусмысленной шуткой. — Неужто ты сегодня не наговорилась? Полночи сплошного трепа!.. Я вот редко так много говорю…

— Ну, давай помолчим перед сном, — с улыбкой послушной девочки согласилась Ксюша. — Вот сядем на кровать и помолчим, отдохнем… Только ты не кури, Костя, ладно?

— Три месяца уже не курю! — сообщил я, слегка обиженный тем, что не заметила или не запомнила она, как демонстративно я на сегодняшней пирушке отказывался от курева, объяснял, когда бросил и почему. Но обида не помешала мне, однако, когда сел рядом с Ксюшей, отметить про себя: а кровать-то, кажется, не скрипучая, довольно-таки мягкая, а что узкая — не беда.

— Какой же ты молодец, Костя! — похвалила Ксюша и щекой потерлась о мое плечо. — Сигареты теперь дорогие, а на пьесах много не заработаешь…

— Да вовсе не потому бросил, — оскорбился я, заподозренный в скупердяйстве, хотя и оно, честно говоря, иногда присутствует. — У меня в месяц по два раза, как минимум, голова раскалывалась, спазмы сосудов. Врачи курево напрочь запретили!

Слово «врачи» я произнес так значительно, будто запрещал мне курить представительный консилиум. А на самом деле после очередного сильного приступа головной боли выбрался я, наконец, в поликлинику, где молоденькая кучерявая врачиха, тоже, кстати, страдающая мигренями, участливо надавала мне всяких рецептов и советов, больше всего настаивая на полном и немедленном отказе от курения: есть, мол, реальная угроза умереть или кретином стать. Последнего я испугался куда больше и курить действительно бросил пару месяцев назад (Ксюше я, разумеется, преувеличил), но каких-либо значительных перемен в самочувствии пока не ощутил, зато успел уже извлечь кое-какие выгоды из этого самоущемления: во-первых, экономия действительно заметная, во-вторых, есть основания гордиться силой воли, в-третьих, всегда приятно со значением, но как бы вскользь, сказать в компании: вот, мол, врачи курить запретили, поизносился малость… И пусть глядят с сочувствием и уважением: вот, дескать, какой бурной и насыщенной жизнью человек живет!..

Ксюша на моих «врачей» тоже клюнула:

— Костенька, бедненький, головка у него болит… — погладила меня по еще влажным после душа волосам. — А я тебя полечу! — чмокнула в щеку и засмеялась.

Это и развязало мне руки: не я же первый целоваться начал! Крепко обнял Ксюшу, прижал ее к себе, гибкую, щупленькую, забормотал, целуя пока в шею:

— Хорошо все-таки, что я приехал… А я ведь не хотел, с драматургией решил завязывать…

Ксюша вдруг смеяться начала. Прямо-таки заливается!

Я почувствовал себя уязвленным.

— Ты чего, а?.. Опьянела?

— Ага, опьянела! Ух, как здорово!.. И усы у тебя щекотные!.. А чего это ты, Костя, с драматургией так круто? Она, конечно, девка строптивая, не каждому дается!.. — и вновь залилась смехом Ксюша.

А мне к месту вспомнилось: «На ложе страсти смех всегда помеха: губитель он любовного успеха». Это, понятно, не Овидий — далеко моим блеклым строчкам до блистательных назоновых: труба пониже и дым пожиже!.. — но истина, видать, и в них есть, ведь после смеха Ксюша вдруг предложила:

— А пойдем Сашку Аристова проверим!.. Дрыхнет, наверно, сурок!

Я сделал вид, что не услышал, протянул дорожку быстрых и жарких поцелуев к маленькому розовому уху Ксюши, но она отстранилась.

— Ну, погоди, Костя, погоди!.. Мне Сашке надо два слова… Надо, понимаешь?..

— Спит ведь человек.

— Пусть! Разбудим! У него бутылка токайского в заначке…

Был бы я трезв и по-настоящему силой воли обладал, никуда бы мы, конечно, не пошли…

Саша Аристов отворил нам дверь в черном атласном халате с кистями, в распахе которого непорочно белела майка. Не удивился вовсе. По крайней мере, в его глубоких добрых глазах изумление не промелькнуло. Зато мы с Ксюшей бурно удивились, что он еще не спит.

— Мысли пошли… — объяснил Саша. — Записываю…

— Классик ты наш! Солнце русской словесности! — рассмеялась Ксюша, забираясь с ногами на кровать. — Ветеран умственного труда!

— Странный какой-то визит… — пробормотал Саша, доставая из тумбочки вино. — Без бутылки, как говорят в массах, не понять… Только у меня всего два стакана…

— А я из горлышка буду! — еще звонче засмеялась Ксюша, потом вдруг нахмурилась. — И вовсе пить не стану с тобой, ни капельки!.. Пойдем, Костя, — она вскочила с кровати и потянула меня за руку. — Скука тут смертная!

— Ты чего?.. Нельзя же так… — залопотал я.

— Ну и оставайся!.. Я пойду! — она направилась к двери.

— Прости, Саша, сам понимаешь… — неловко похлопал я его по плечу, ровным счетом ничего не понимая. Спиной видел и слышал, как теребит Саша мягкую кучерявую бородку, бормоча: «Странный какой-то визит…»

Свет включать в своем номере Ксюша не стала, щелкнула только выключателем в душевой.

— Ты, Костя, уже купался — теперь я буду. Я быстро!.. Отвернись.

Раздевалась она просто молниеносно — вот уже и зашлепала босыми ногами в душевую.

— Ой-ой! — взвизгнула от холодной воды.

Дверь в душевой она не закрыла, льющийся оттуда свет вырвал из тьмы для меня, обернувшегося, брошенные в кресло брюки, свитер, колготки, белые плавки и маленький кружевной бюстгальтер. Я присел на кровать, любуясь этим натюрмортом. (О, где ты, художник, способный передать волнующую прелесть этих небрежно брошенных, но так удачно расположившихся женских вещей!)

Ксюша фыркала под душем и бодренько поскуливала без слов что-то из битловского репертуара.

Я ухмыльнулся, потянулся самодовольно и стал раздеваться: а чего время-то терять?..

Чуть погодя в дверь кто-то вкрадчиво постучал. Ксюша из-за шума водяных струй стука не слышала. А я решил отмолчаться: время позднее, добрые люди спят давно. Еще, помнится, подумал: «Неужто молодой «Гонкур» до сих пор шарахается?»

Я молчал, а стучавший, услышав, видно, шум льющейся воды и Ксюшино пение, осторожно отворил дверь. «Да как же я, болван, забыл запереть ее на ключ!» И по-хозяйски вошел в номер. «Что это за наглец!»

Сашу Аристова я встретил в одних трусах, едва успел прикрыть дверь душевой, где нагая Ксюша чирикала под тугими отвесными струями.

Момент был далеко не из приятных.

Мы с Сашей молча глядели друг на друга. Он был в том же барском халате, в руке держал бутылку токайского.

— Поздно уже, — выдавил я наконец. — Оставь на завтра.

— Да… вижу… поздно… — отозвался Саша.

Ксюша в этот момент выключила душ.

— Ладно. Спокойной ночи! — повернулся Саша и вышел.

Я запер за ним дверь на ключ, бормоча, как и он недавно: «Странный какой-то визит…»

И тут из душевой выскочила Ксюша, совершенно голая, даже полотенцем забыла прикрыться.

— Это Сашка был, Сашка? — затормошила меня, мокрая и взволнованная.

Я молча глядел на нее. Молча и восторженно.

— Это был Сашка, да?!

Я кивнул, не в силах слова произнести.

Ненавистью сверкнули глаза Ксюши, ненавистью ко мне. Теперь она уже была совсем не пьяна.

— А ты-то, ты!.. Тебя кто просил раздеваться?.. Вот гад: пьеску уже любовную сочинил, как мы с тобой… Да?.. Только уж куда тебе! Что ты вообще в любви понимаешь?..

Выкрикивая это, Ксюша лихорадочно одевалась, натягивала джинсы, для ускорения пропустив не только колготки, но и плавки. Голыми плечами нырнула в грубовязаный свитерок. Оттолкнув меня, бросилась к закрытой двери, ударилась в нее, как птаха в стекло, потом, поворачивая ключ, обернулась ко мне в гневе:

— Это ведь любовь, понимаешь, любовь!.. Да где уж тебе понять? Нечем понимать тебе!

И выскочила, оставив дверь нараспашку.

Глупей и печальней картины не придумать: почти сорокалетний, уже седой мужик, только что с торжеством предвкушавший плотские радости, стоит в одних трусах посреди чужого темного номера в чужом темном городе, а дверь распахнута убежавшей от него женщиной…

О, где ты, художник, способный…

— Мерзко-то как, мерзко!.. — скрипел я зубами, одеваясь.

Ксюшин номер закрыл ключом. Но не в двери же его оставлять, понес ключ на этаж ниже, в Сашин номер.

Еще на подходе к нему услыхал в тиши замершей на ночь гостиницы плачущий голос Ксюши:

— Ну, подумай, какой Костя? Кто он, Костя, зачем?.. Да кто он вообще такой?.. Нету его, нету!..

Быть может, как раз за тем, чтобы доказать свое существование, я не повернул назад, а постучал в дверь. Молча отдал ключ тоже молчащему Саше Аристову.

Когда, возвращаясь, проходил мимо заспанной дежурной по этажу, та злобно зашипела на меня:

— Ну, люди вы или кто?.. Напились и мотаются туда-сюда, места не знают!.. Люди вы или кто?!

— Я никто! — ответил я, не останавливаясь. — Меня нету.

А действительно, кто он такой, этот Костя? Да нету его, нету!.. Нету?.. Так почему же так болит? Почему так стыдно, так мерзко?..

Я — не знаю любви?

Мне даже понимать ее нечем?

Страшно, если так…

Ночью мело, сильно мело — быть может, последняя предвесенняя метель.

Так мне было паскудно — уснуть не мог.

Думал о том, что я один в этом чужом городе.

Что метет кругом, все смешалось…

Что завтра непременно в пух и прах разобьют мою пьесу, выспятся на ней, вытрут об нее и об меня ноги…

Что тяжело мне будет завтра встретить Ксюшу…

Что я плохой, ужасно скверный…

Что диковинным образом уживаются во мне тяга к чистому, возвышенному, этакий романтический идеализм и жалкая мерзость каких-то поступков и помыслов…

Что тьма кругом…

Но есть ведь свет, есть, был, по крайней мере!..

Как тошно, что я здесь один…

Ну, и где они теперь, два моих «дополнительных» Я?.. Где предбытники мои — Овидий и Лот?.. Ку-ку!.. Никого нет рядом — один я здесь…

Здесь? Только ли?.. Разобраться — так у меня близких людей почти не осталось, и настоящих друзей почти нет. Есть приятели, собутыльники, единомышленники, собратья по перу, со-перники… Настоящий друг только Елена, так ведь и ее уже предавал, и чуть было вновь не предал недавно. Жена — друг. И все…

Нет, все-таки один настоящий друг у меня, слава Богу, есть: равно обделенный везеньем и плотью Вовка Антух, тридцатитрехлетний холостяк, регулярно уходящий в беспросветные запои. Невелик он ростом, сух, как прокаленная солнцем прибрежная коряжинка. И лицом-то в красавцы не вышел, зубы передние вдобавок в какой-то драке выбиты, а на протезы денег нет… При всем том, много, возвышенно, страстно и печально пишет в стихах о любви. А знает ли он ее? По крайней мере, его женщины я не знаю. Быть может, от одиночества как раз он и потянулся ко мне, считает меня явно не тем, кто я есть, видит во мне лишь одно из трех Я — лучшее… Потому, значит, и его в полном смысле другом считать не могу.

И все же если бы в моем мрачном номере в ту ночь каким-то чудом появился Вовка — это было бы спасение!.. Так ведь он далеко, за добрую (нет, злую!) тысячу заметеленных верст.

От горечи хмель мой совершенно прошел. В тоске, стыдобе и безысходности достал я из сумки мятые листки — едва начатое перед самым отъездом стихотворение, другу посвященное: «Ах, как метет сегодня ночью!/ Меня одно теперь спасет, / Что Вовка Антух в шубе волчьей/ Придет и водку принесет…» Сам пошел по листку карандаш…

Что ж, прощай, драматургия, прощай, театр, прощай, Афоня (кстати, ты вряд ли еще появишься в моем повествовании), прощай, Ксюша! Прощай и прости, спасибо тебе, забудь все напрочь — что было, чего не было, забудь — не оглядывайся на то, случившееся, увы, и не случившееся, к счастью, не оглядывайся, умоляю!.. Хотя ты, оглянувшись, и не превратишься в соляной столп, как жена моего непутевого предбытника Лота. Это я еще сколько раз окаменею, оглянувшись!..

Что ж, вперед без оглядки!

Вперед, к безрадостному и, очень даже может быть, постыдному финалу. Вперед!..

Говоря «вперед», замечаю, однако, что записки мои как бы пробуксовывают. Это уже и меня раздражает, а еще больше должно раздражать читателя, если, конечно, таковой найдется, в чем я очень сомневаюсь…

Хорошее устройство есть у видеомагнитофона — дистанционное управление. Кнопочку на пульте нажимаешь — и пропускаешь, ускоряя, ненужное. А потребуется вникнуть — опять же кнопочкой восстанавливаешь нормальный ход ленты, нормальное течение запечатленной на ней жизни. Ну а вглядеться захочешь — можно и приостановить кадр. Отличное устройство…

Мне бы такое, чтобы управлять течением своей жизни, верней, памятью! Тогда бы тягостные минуты и дни ускорил до эффекта комичности. Да нет такого устройства…

А вот в повествовании своем попытаюсь использовать этот принцип «дистанционного управления»: захочу — ускорю ход событий, а то и вовсе добьюсь размазывающей скорости, чтобы кое-что пропустить, захочу — нарушу последовательность событий, вернусь назад…

Вот, к примеру, сейчас включаю «ускорение», полустирая ненужное: встречи на открытии «драматургического шабаша»… мужики целуются друг с другом… брр!.. а в театральном мире так принято… снова подчеркнуто холодно встречает меня всемогущая Патронесса… значит, пьеса моя точно не будет закуплена, не пойдет… плевать!.. а вот и обсуждение: о пьесу мою злополучную вытирают ноги все режиссеры и завлиты, все, кроме Ксюши… плевать!.. Ксюша молчит, на меня не смотрит… пле… нет, только не это!.. ну и не надо, Ксюша, смотреть на меня… правильно — не на кого, нет меня… я уже простился со всеми здесь, простился с тобой, Ксюша, а ты уж меня, подлеца, прости… я жду вечера, отдушины в этом беспросвете… жду…

Утром, после разговора с Афоней, перелистал я в тоске свою записную книжку, залитую не однажды водкой, из-за чего многие записи расплылись, выудил телефон Жоры Бердянского, который, хоть и не был моим другом, занимался когда-то, как и Вовка Антух, в моей поэтической студии, а теперь живет здесь, в Омске.

— Жора, привет! Давай вечером встретимся.

Я себя нарочно не назвал, но приятель узнал меня по голосу, хотя лет пять не виделись:

— Костя! Ты приехал? Вот это класс!.. Обязательно встретимся!..

А потом, после сумбурно-тривиального трепа «за жизнь», сообщил неожиданно:

— А знаешь, Маринка-то Полевьева здесь, в Омске!.. Ага, к матери из Питера вернулась… Здесь и родила. Девчонку!.. Забыл, как назвала…

Я уже слышал от кого-то, что Марина, звезда моей поэтической студии, не прижилась в Ленинграде, куда поехала ладить диссертацию (в области биофизики, кажется), а заодно покорять питерский Парнас. Но ни то, ни другое у нее, похоже, не вышло… А муж в Томске устал ждать.

Года три назад Маринка приезжала разводиться и забрать кое-какие вещи. Заглянула ко мне «ненадолго» — просидела полдня. Смеялась, но видно было, что больше ей хочется разреветься. Говорила, что в Питере тошнит ее от жлобов и снобов. Я с ней тогда говорил в основном о стихах, старательно избегая больные темы, хотя знал, что бывшего мужа Маринка не очень-то жаловала.

Когда-то у нас с ней было что-то вроде сумбурного романа. Меня тогда как раз с первого захода не приняли в Союз писателей, с треском прокатили в Москве. Сейчас-то я мог бы этим даже гордиться: не признан, мол, был в «застойные времена»! А тогда известие о провале — как обух по темени. Ведь в чрезвычайной одаренности своей не успел еще разувериться… Несколько ночей не спал, о веревке, грешным делом, подумывал… Елена моя сперва костерила хрычей из приемной комиссии, потом, напуганная неизбывной мерехлюндией моей, шпынять меня стала, думая, видать, этим приободрить: на Союзе, мол, свет клином не сошелся, голова есть, руки есть, без него проживешь!

А я, лежа на диване, отворачивался к стене. Никого видеть не хотел. Тем паче никого из пишущей братии.

А Маринка взялась утешать — утешила…

Многие всерьез считали ее ведьмой, да и меня завораживало в ней нечто ведьмаческое — не только в облике, но и в стихах. Когда-то давно, задолго до открытия мной поэтической студии и провала моего при вступлении в писательский Союз, пришла она ко мне в общагу сотрудников Политеха, где жили мы с женой и полугодовалой дочкой: давай, дескать, познакомимся, я твои стихи почитала, кое-что поглянулось, теперь ты мои почитай…

Пришла в столь короткой юбчонке, что это взволновало не только меня, но и мою Елену, и даже дочку — рев Машуня подняла такой, какого не слыхивали. Обстановочка не для чтения стихов. Увел я гостью во двор общаги, на лавочку под цветущей сиренью усадил, сел рядом, приготовившись слушать типичные для барышень слезливо-заунывные стихи, но вскоре ошалел от бьющей из ее строк поэтической энергии.

Но ни эта ошалелость, ни воспоминание о тревожном взгляде Елены и Машунином реве не помешали мне поглядывать на Маринкины стройные ноги с исцарапанными, как у прыгуньи, коленками. И в этих цветущих ногах было что-то ведьмаческое.

Она поймала мой взгляд, хмыкнула:

— Для сведения: я уже полгода замужем. А в Омске у меня есть близкий друг Миша Резунов — вот это поэт от Бога! О нем скоро вся страна заговорит! Он меня любит, только вот женился зачем-то в прошлом году…

С Мишей Резуновым познакомила она меня года через три, уже после того, как «утешила». Муж Маринкин уехал в океанологическую экспедицию на Дальний Восток, на все лето, и вот тогда-то на недельку к ней приехал тот, о котором «скоро вся страна заговорит».

— Вот видишь, какой он! Понимаешь теперь, почему я его люблю? — восторженно шептала мне Маринка. — А с тобой у нас, считай, ничего и не было. Я Мишу любила, всегда буду любить!

Разделить ее восторга я не смог. Ну, высокий, высоченный даже — люди одаренные такого роста редко бывают, ну, серьезный, даже очень — будто в президиуме всегда сидит. Прямой, будто штырь проглотил, сухой — сухость во всем: в лице, в глазах, в голосе. Даже в стихах… Прямая противоположность Маринки. Та — импульсивна, от восторга или огорчения всплакнуть горазда, непредсказуема: однажды, когда в студии обсуждались ее стихи, и Вовка Антух ляпнул что-то невпопад, Маринка махом перепрыгнула широкий редакционный стол (занятия проходили в помещении молодежной газеты) и выскочила вон… Да ее, кстати, далеко не каждый за нормальную принимал, и это неудивительно: ведь всерьез утверждала она, что видела посадку «летающей тарелки» в овраге за нашим микрорайоном, голоса из космоса слышала регулярно, а по молодости ранней в психушке лежать довелось, когда вены резала (уж не из-за Миши ли этого, думаю задним числом)…

Конечно, если любовь есть единство и борьба противоположностей, как считают некоторые, тогда Резунов Маринке пара. Но я-то почему должен им восторгаться?

— Если не ревнуешь, значит, завидуешь. Сальериевский комплекс! — сверкнула чуть раскосыми глазами Маринка.

Говоря по телефону с Жорой Бердянским, я вспомнил, что Миша Резунов — омич, вот и спросил прямо:

— Так она за Мишку вышла? Ребенок от него?

Жора темнить не стал:

— Ребенок-то его, только у Миши своя семья, крепкая, двое детей… Да ты лучше Маринке позвони, сама расскажет. Сейчас телефон дам. Вот обрадуется…

Обрадовалась, да еще как! Поднебесным жаворонком звенел в трубке неповторимый Маринкин голос:

— Костя, приезжай немедленно! Дашутку мою посмотришь!

Это уже ново: раньше Маринке русофильство было вовсе не свойственно — космополиткой была прожженной, по-английски свободно шпарила, латынью многомудрой щеголяла, многочисленных кошек своих называла «импортными» именами: Альфа, Сигма… Я даже, помнится, мрачно иронизируя, советовал ей завести кота и назвать его по русской букве — Хер. Вот уж злилась тогда Маринка!.. Не удивился бы, назови она дочку Глорией или, скажем, Алисой, а тут — Дашутка!

Стало быть, и впрямь все течет…

Объяснил Маринке, что приехать немедленно не могу, «драматургический шабаш» через час открывается.

— Тогда я приеду. Ладно?.. Дашутку покормлю, с мамой договорюсь, чтобы посидела…

И она сама приехала в театр. Припорхнула! Обнялись мы, как давно не видавшиеся родственники. Чмокнул ее в порозовевшую от утреннего морозца щечку.

Изменилась Маринка, здорово изменилась. Прежней угловатости почти не осталось. К нарядам раньше равнодушна была, а теперь: джинсы американские, сапоги австрийские, яркая куртка ненашенской фирмы. Объяснила: отец, мол, у Дашутки «приходящий», самой надо себя и дочь обеспечивать, вот и подрядилась в ночном баре проводить для «новых русских» сеансы экстрасенсорного лечения. С деньгами теперь особых проблем нет.

На мое изумление ответила смехом:

— А я всегда экстрасенсом была. Не замечал разве?

Замечал, ведьма, замечал… И нынче ведьмачество явно присутствует, на растрясение кошельков нуворишей направленное.

— Слушай, а ты от своих головных болей не избавился? — вспомнила Маринка. — Я ж тебя за пять сеансов запросто излечу!

Я вздохнул:

— Не успеешь, уеду скоро…

— Давай успевать! Поехали сейчас ко мне, на фиг тебе эта драматургия долбанная сдалась? — и добавила, как приговор, тряхнув короткой стрижкой: — Театр ведь умирает!

Такое сказанула она громогласно не где-нибудь, а в театральном буфете, где уже тусовались участники «драматургического шабаша» А это ведь все равно, что сказать об умирании партии в каком-нибудь обкоме.

Спиной ощутил я устремленные на нас взгляды театральной братии. Поперхнулся пирожным, которые уже поглощали мы с безалкогольным коктейлем. И пока Маринка колотила меня крепким кулаком по спине, опаленной сверхпристальными взглядами, молил мысленно, чтоб не слыхала этой «крамолы» наша Патронесса, которую я успел приметить чуть поодаль, за единственным «сидячим» столиком, с женоподобным директором омского театра.

Честно говоря, нюхнув уже чад и пыль театрального закулисья, я и сам иногда подумывал так же, не столь, правда, категорично, но тогда Маринкина размашистость меня задела: получается, занимаюсь я какой-то рутиной и безнадегой? Стал негромко убеждать Маринку в неправоте ее, уверял, что и у меня кое-какие успехи в драматургии наметились: постановки в двух театрах, как-никак, в третьем заинтересовались, дважды уже пожил на халяву в лучших Домах творчества — в Ялте и Пицунде, пьесы там писал. Чем плохо-то? А плюс к этому за последние годы, кроме столицы, еще в добром десятке городов за казенный счет побывал, на «драматургические шабаши» вызываем. В прошлом году, к примеру, Ярославль и Ростов Великий благодаря этому повидал… Ну, а Саша Аристов, драматург наш плодовитый, в Штаты недавно слетал на международный «драматургический шабаш». Может, и я когда сподоблюсь…

Все это вполголоса начал говорить, чтобы никто из театральной братии не услыхал, да разгорячился от вдохновенно выдуманных мной перспектив, довольно громко уже Овидия процитировал: «Пользы театр не дает, но прибылен он для поэта…»

И в этот момент увидал я боковым зрением, что мимо нашего «стоячего» столика проплывает всемогущая белогривая Патронесса.

— О-очень интересное мнение!.. — произнесла она вовсе негромко, но в ушах моих ее слова громыхнули с раскатами. И проплыла мимо, обдав холодом, как айсберг.

Наверно, в тот момент лицо мое достигло как раз айсберговой белизны — Маринка изумленно вытаращила на меня свои болотного цвета глаза:

— Ты чего, Костя?.. А эта мымра — кто?

Названная мымрой театральная львица хотела было обернуться, но только выше и горделивей вскинула голову, как Ермолова кисти Серова, и вышла из театрального буфета. Две плексигласовые створки дверей сомкнулись за ней, как прозрачные льдины, обрезав бесплотную нить моих иллюзий…

Я молча дожевал пирожное, ставшее вдруг вовсе не сладким. Взгляд при этом упирал в фальшивый мрамор столика, чтобы, не дай Бог, с досадой и злом не зыркнуть на Марину. А та виновато и сочувственно погладила меня по плечу:

— Ничего, Костя, перемелется… Ты уж прости меня, сороку!.. Ладно, отсюда я немедленно линяю, чтобы еще тебе не навредить. С Жоркой Бердянским ты встретишься ближе к ночи, а я сюда за тобой приеду к восемнадцати ноль-ноль. Нам наговориться надо успеть да и полечить тебя следует… Ну, пока! Я ведь теперь такая домоседка стала, Дашутке-то всего восемь месяцев, но и с тобой общнуться невтерпеж!..

Маринка унеслась, запретив ее провожать. А мне в бок ткнул толстым пальцем подошедший Афоня.

— Твоя птаха?.. Дает! С утра прилетела!

Я поглядел в его масляные глазки и процедил:

— Ну и достали же вы меня… Все!

Маринка убежала, унося подаренную мной книжку стихов — совсем недавно она у меня в Москве вышла. Рядом со своим портретом я торопливо и коряво надписал:

Хотя весной повеяло Еще едва-едва, Маринушка Полевьева, Я рад, что ты жива.

Этот экспромт Маринке очень понравился — залепила мне при всех, когда еще в буфете были, поцелуй в щеку. А вот книжка, подумал я, вряд ли поглянется — слишком уж мы с ней разные: у меня больше земного, у нее — небесного. Интересно, поймет ли она, что это ей посвящены строки в новом моем сборнике:

«Витая в сияющей выси, Ты все же к земле приглядись: Там тоже — бессонные мысли, Там тоже — бездонная высь…»

А еще думал, что если книжка не понравится — так Маринка запросто и не придет ко мне вечером. Она такая!

Это волновало и тревожило меня куда больше, чем публичный разнос моей пьесы, в неизбежности которого я уже не сомневался…

Вот после разноса как раз мрачно и нервно поджидал я Маринку в театральном сквере. «Драматургический шабаш» еще вовсю продолжался, а я ушел. Видел, что из автобуса она вышла не одна — с высоченным типом, в котором не сразу узнал я заматеревшего Мишу Резунова.

«Так мы не договаривались!..»

Меня они не видели. О чем-то говорили горячо и, похоже, сердито. Потом Резунов махнул рукой и, не оборачиваясь, зашагал по проспекту, прямой, как рейсфедер.

Маринка, вся поникнув, глядела ему вслед. Минут пять, не меньше, он уж и из виду пропал… Потом резко повернулась и пошла к театру.

Я не стал скрывать, что оказался невольным свидетелем этой сцены.

— Черт с ним! — сказала Маринка, смахивая рукой слезинки с ресниц. — Трагик провинциальный!.. Пойдем, Костя, гулять. Просто побродим…

— Для прогулок еще дубарно, не май месяц, — ответил я, и впрямь поеживаясь: холод внутри оставался еще после недавнего разноса, да и не утихающая метель давала себя знать. — Поехали лучше ко мне в номер, по дороге я бутылочку куплю.

— Терпеть не могу свиданки в гостиницах! — поморщилась Маринка. — Бр-р! Горничные насквозь взглядом просвечивают!

«Стало быть, опыт есть…» — мрачно отметил я про себя, а вслух спросил:

— Так ты где меня лечить собираешься? В чужом подъезде?

У Маринки взгляд, как у горничной, — насквозь.

— Догадываюсь я, какого ты «лечения» ждешь!.. — хмыкнула не сердито, насмешливо. — Угомонись, Костя, слишком уж давно мы не виделись…

— Да можем просто посидеть с винишком, поболтать, стихи почитать… — пробормотал я, уличенный. — У Жорки-то, наверно, толпа, как всегда, соберется, интима не будет…

— А тебя, значит, на интим растащило! — хмыкнула опять Маринка. — Ладно, книжку я твою прочитала, прямо скажу: не хило… Черт с тобой! Бери пузырь, и погнали в гостиницу! Не в подъезде же, правда, лечить… А вот на интим вожделенный особо не надейся, вряд ли… — невесело глянула в ту сторону, куда удалился Миша Резунов, тряхнула каштановой челкой и еще раз повторила. — Вряд ли…

Мрачность моя схлынула, чуть было не возликовал даже, но не только из-за того, что своим «вряд ли» Маринка заронила в меня искорку надежды — из-за другого больше: ее скупой отзыв о книжке моей важней для меня велеречивых похвал.

Вот только купить бутылочку оказалось делом невозможным. В большинстве магазинов никакой алкогольной продукции уже не было. В одном — продавали портвейн «три семерки», но у входа бурлила такая толпа реброломная, пробиться через которую и Самсону-назорею, даже с помощью челюсти ослиной, было бы не под силу. В другом — очередь была меньше, но вино продавали лишь в обмен на пустую стеклотару… Как только над народом при «антиалкогольном указе» изгаляться не придумают! Не бутылки же нам по улицам собирать. Да и нет их — профессиональные собиратели скоро переведутся…

— Слушай, а цыгане у вас водку не продают? — спросил Маринку.

— На окраине где-то… Толком не знаю…

Вот и вызверился тогда:

— Да пропади она пропадом, «перестройка» такая идиотская!..

Маринка хлопнула меня по плечу.

— А ну, не кипятись!.. И о политике больше ни слова — договорились? Осточертело!.. Пить я, честно говоря, и не собиралась — мне же Дашутку грудью кормить. И в гостиницу давай не пойдем, не хочу, просто погуляем…

— Да мы уж километра два нагуляли, — буркнул я недовольно.

— А ты от меня и десятью не отделаешься. Соскучилась!..

И злиться на нее я больше не мог.

Пошли «просто гулять». Метелица утихла наконец, с неба, смурно вечереющего, сыпался мелкий снежок. Толчея на улицах рассосалась, да и ушли мы от центра в сторону Иртыша.

Маринка расспрашивала меня обо всех знакомых, кто чем живет, что пишет, особенно интересовалась Вовкой Антухом, хотя раньше частенько сцеплялась с ним. О себе говорила мало: вот, ни в науке, дескать, ни в поэзии ничего не добилась, зато дочка — от любимого!.. Обмолвилась, что есть возможность в Америку от «российского бардака» уехать — родня там объявилась, и не очень уж дальняя. «Уже бы уехала, да больно страшно… Нет, просто больно…»

— Погоди, мы и здесь прорвемся! — заверял я ее с не очень-то свойственным мне оптимизмом. Не так давно меня избрали руководить областной писательской организацией, и я успел уже развить кипучую деятельность: издательско-производственный кооператив «Образ» сколотил под «крышей» писательской, дающей, кстати, налоговые послабления, составил даже «тематический план изданий» — на бумаге-то классно все получилось! — сам в бизнесе мало чего понимая, подтянул в единомышленники людей, по их заверениям, опытных, знающих. Вот этим-то и козырял нередко, думая, что всякий должен оценить мою хватку; однако и сам понимал, что все мои «наработки» могут рухнуть в один момент, как карточный домик, потому что живем мы в это странное время, в этой странной непредсказуемой стране…

Вот и Маринка вздохнула:

— Молодец ты, Костя, все-таки. Лишь бы Фортуна задом не повернулась…

Сумерки, сполна набрякнув, настраивали нас на сентиментальный лад. Я уже не жалел, что не поехали мы в гостиницу. Приятно было идти с Маринкой по чужому городу, который все более становился не чуждым, после того как она показывала школу, где училась, скверик, в котором целовалась впервые…

— С Мишкой? — спросил я.

— Да нет! Тогда я его еще не знала.

А на мои расспросы о Резунове отвечала без охоты и кратко: он, оказывается, теперь тоже экстрасенсом заделался, открыл частное малое предприятие «Целитель», стихов давно не пишет, нервный такой стал…

— Ну и дурак, ведь знает, как я его люблю!..

В этой сентиментальной прогулке мы так заболтались, что опоздали на намеченную возле театра встречу с Жорой Бердянским. Он прождал с полчаса, потом проник в театр через «служебный вход», назвавшись местным начинающим драматургом, нашел зальчик, где затянувшийся «драматургический шабаш» завершал обсуждение свежепрочитанной пьесы, наметанным глазом «вычислил» Патронессу (ах, этот не знающий преград Жора!) и вежливо спросил у нее, не знает ли она, где я…

Разгневанная моим беспардонным отсутствием Патронесса выдала ему нечто такое, что Жора постеснялся мне передать. Мы столкнулись, когда он пулей вылетал из «служебного входа».

— А! Нашлись!.. — радостно заорал он, такой же кучеряво-гривастый, как и раньше, разве что еще более лохматый и заполошный после стычки с Патронессой.

Теплая волна ударила меня изнутри: вот здорово, замечательно, обалденно просто, что мы все-таки нашлись в этом полуторамиллионном городе, такие разные и такие родные!

Жора, не теряя времени, повел нас к Анатолию Сорокину, фанатичному, по его словам, любителю поэзии, собирающему регулярно (а чаще стихийно) в своей квартире омскую богему.

Услыхав фамилию историка, я сразу вспомнил, что этот старый сибирский город знаменит не только тем, что когда-то томился здесь в остроге Федор Михайлович Достоевский, не только тем, что творил здесь и дебоширил мой любимый поэт Павел Васильев, убитый чекистами да так и не оцененный пока по-настоящему, не только тем, что грезил здесь «воздушными фрегатами» последний романтик советской поэзии Леонид Мартынов, но и тем еще, что жил здесь когда-то и закатывал свои некогда знаменитые «тридцать три скандала Колчаку» нелепейший Антон Сорокин, именовавший себя «королем сибирских писателей».

Эта несуразная фигура давно интересовала меня. Теперь о нем практически не слыхать, а когда-то… Когда-то он собирал в своем невеликом доме цвет сибирской литературы, всерьез величал себя «делопроизводителем собственной славы» и «кандидатом Нобелевской премии», рассылал свои опубликованные произведения всем здравствующим монархам мира, хотя был всего лишь счетоводом управления Сибирской железной дороги, и ликовал, когда из всех монархов ответил ему однажды император Сиама, любезно сообщивший, что в его империи нет ни одного человека, владеющего русским языком, и только потому, дескать, книга господина Сорокина осталась непрочитанной… И другие у него выкрутасы были, покруче: к примеру, опубликовал в столичном журнале собственный некролог, где сообщалось, что знаменитый писатель Сорокин покончил с собой, выпрыгнув из аэроплана над городом Гамбургом; или — печатал и расклеивал на заборах объявления: «Каждому, прослушавшему десять моих рассказов подряд, выплачиваю керенку, желающие благоволят приходить ко мне на дом. Национальный писатель, гордость культурной Сибири Антон Сорокин».

Вот уж чудак, вот уж у кого прибабахи!.. В диких выходках его увиделись мне однажды и навсегда — тоска одиночества, невостребованная по-настоящему жажда любви…

— Толик на Антона даже внешне похож! — сообщил мне Жора, когда мы поднимались по темной лестнице белокирпичного, «хрущобного», по меткому народному выражению, дома.

Действительно, отворивший нам дверь Анатолий Сорокин имел довольно-таки конторский вид: мелковатые, не врезающиеся в память черты лица, жидковатые, неопределенного цвета волосы, рост ниже среднего… Но в глазах чертовщинка мелькнула, когда заявил:

— У меня тут водка уже забродила, пока вы добирались!

— А пускай еще минут двадцать побродит — крепче будет! — по-свойски сказала Маринка. — Мне тут Костю подлечить надо, у него головка вава.

И уверенно повела меня через зауженный большим книжным стеллажом коридор в одну из комнат «хрущобы», с минимумом мебели и максимумом книг, увешанную на свободных пространствах милыми натюрмортами жены хозяина, профессиональной художницы, как потом выяснилось. Она, хозяйка, худенькая и большеглазая, в этой же комнате одевала дочку дошкольного возраста, собираясь вести ее куда-то. Маринку она чмокнула в щеку, как родственницу или старую подругу, и наказала:

— Ты уж последи тут, чтобы мужики не загудели на всю Ивановскую. А мы с Викулькой у бабушки переночуем.

Спокойно сказала, с улыбкой даже, видно, к всенощным гулянкам мужа притерпелась.

Проводив ее, Маринка закрыла дверь, посадила меня посреди комнатки на шаткий стул, велела зажмурить глаза.

— Руки вперед, пальцы растопырь!.. — командовала она, стоя сзади и делая над моей головой пасы ладонями. — Чувствуешь что-нибудь?

Единственное, что я тогда чувствовал — она меня волнует. И здорово!.. Попытался это волнение заболтать:

— А знаешь, одна полузнакомая целительница у меня вот так же спрашивала. Я человек вежливый, из приличия поддакнул, ну а мы-то с тобой люди свои — врать не стану…

— Ничего, еще почувствуешь… Сперва я твой «компьютер» исследую, а то ты, может, вбил себе в голову черт знает что, мужики ведь такие мнительные! — и, водя ладонями над моей головой (это движение я и впрямь почувствовал), вскоре успокоила: — Так, никакой опухоли у тебя явно нет, а вот сосуды суженные, отложения какие-то… Чистить твою голову надо, чистить!.. За один сеанс мало что мне удастся — там конюшни Авгиевы! — но завтра, даже после пьянки, голова болеть не будет… — говорила Маринка уверенно, со знанием дела. — Так, затылочную часть на первый раз облучила достаточно, теперь со стороны лба попробуем… Руки не опускай, только без глупостей!..

Пальцы мои прикоснулись к тугой Маринкиной груди, но и без ее предупреждения я почуял бы, что не могу, никак не могу, ни ласково погладить эту грудь, ни страстно сжать: табу!..

Вдруг ощутил, как с Маринкиных ладоней мощно льется тепло на грешную голову мою. Еле сдержался, чтоб не заплакать…

«Чистить твою голову надо, чистить!..» — сколько еще раз повторю себе…

Пирушка удалась на славу. В тесноте, да не в обиде разместились мы вшестером на тесной кухне историка Сорокина, где тоже книг было немало — и на холодильнике, и на посудных полках, и на подоконнике… Мы — это, кроме уже обозначенных, еще два Жоркиных дружка, два не столько молодых, сколько по-молодому нахрапистых поэта, гордо, как вериги, несущих бремя непризнанности. Описывать я их не стану, поскольку, при всей своей несхожести, угадывалось в них какое-то чуть ли не близнячество, творческое, интеллектуальное и эмоциональное созвучие, как у помянутых уже мной «братьев Гонкуров».

Разговоры пошли о творчестве, о «скверном времени», которому настоящая — не обличительная и не боевиково-порнографическая — литература оказалась как бы и не нужна, поскольку люди теперь больше куском хлеба и завтрашним днем озабочены, поскольку позакрывались или сели на мель издательства и журналы, и, получив благо писать что вздумается, поэты и прозаики лишились возможности быть услышанными.

Мы с Жорой оказались куда меньшими пессимистами: признавая, что условия для пишущей братии теперь отнюдь не тепличные, говорили горячо, что и самим писарчукам, нам то есть, не стоит опускать руки, надо попытаться измениться, писать более живо, чтобы завоевать читателей. Надо, мол, и внимание меценатов прилечь, чтобы они на издания денежки отстегивали, надо и самим нам попробовать заняться издательским предпринимательством, грешно, мол, только ныть и сетовать на время, особенно более молодому, более дееспособному поколению…

Мы с Жоркой практически сошлись во мнениях, а вот Маринка и два других стихотворца с нами схлестнулись, называли наши рассуждения неоконформизмом и куда более бранными словами.

Хозяин в споры не встревал, подливал в стопки, предлагал выпить за встречу, за знакомство, за дружбу, за выживание, за «пресволочнейшую штуковину», как выразился когда-то незабвенный Владимир Владимирович. Потом признался, что и сам «по молодости» писал стихи, пока не занырнул с головой в науку.

Я поинтересовался его историческими изысканиями, и, оседлав конька, с жаром рассказывал он об адмирале Колчаке — какой это был верный сын России, сколько сделал для славы ее и процветания, как тянулся к культуре, как страстно умел любить…

Увлечение Анатолия фигурой Колчака началось давно, когда еще эту тему можно было раскрывать лишь в одном русле: адмирал-злодей. (А как иначе могло быть на университетской кафедре «Истории КПСС», где работал Сорокин?) Но в руки начинающего историка попала однажды любовная переписка этого «злодея», и понял Толя: так горячо и высоко любивший человек не может быть злым.

— А я вот знаю, кто любит и зол… — негромко, как бы никому, сказала Маринка.

Все понимающе смолчали.

Напрочь отказавшись от водки, она и винца-то молдавского лишь чуть отпила. Поначалу я думал, что невесела она средь нас, уже разгоряченных, лишь по этой причине. Жора ее печаль понял быстрей и глубже всех, потому, видать, решил сменить тему и предложил:

— А давайте — стихи по кругу! Как в нашей студии когда-то!.. Начинай, Марина!

Но та читать отказалась: рукописи, дескать, не захватила, а новые материнские заботы изрядно подточили память… Зато повелела начать «поэтический круг» с меня.

Конечно, я прочитал новое, самое свежее, написанное, а верней, без громких слов, выстраданное минувшей ночью стихотворение, где Вовка Антух, ночь, метель…

Бывают и у посредственностей триумфы: ребята, хоть почти еще не пьяны, полезли руки жать, обниматься. А Маринка сказала:

— Ты мне, Костя, это стихотворение оставь. Мне надо…

И слова эти я принял как великую похвалу. Да это и была, насколько помню, величайшая Маринкина похвала. Правда, теперь думаю: может, не столь уж тронули ее поэтические достоинства моих строк, сколько заключенная в них тоска, так созвучная настрою ее души…

Впрочем, хандру свою она старалась не выказывать, казалось, рада была бы сидеть в этой теплой компании и до утра, если бы не Дашутка… Стихи слушала с особенной страстью, видать, соскучилась по поэтической вольнице.

Жора читал из своей «Дьяволиады». Запомнилось:

Дьявол за руку тянет меня. Я оглядываюсь на свет. Утешаю себя: «Фигня, Никакого дьявола нет».

Вон, значит, как! Такой благополучный с виду Жора, недавно женившийся, совсем недавно ставший отцом (только потому мы и не у него собрались, а у Сорокина), такой вроде пробивной и предприимчивый, открывший в этом году книготорговую фирму («С перспективой, кстати, издания литературного журнала!»), такой, казалось бы, неунывающий добряк Жора — влеком дьяволом!

Что если Сатана является к нему, как ко мне — Лот и Овидий? Тогда Жорке гораздо хреновей!

А в нем и в самом, кстати, что-то демоническое есть, в облике ярко-иудейском. И стихи яркие, при всей мрачности…

Что читали другие — не запомнил, нечто общелирическое, с потугой на новизну. На этом фоне выгодно выделился хозяин: Толя Сорокин решил тряхнуть стариной и прочитал «самодельные, из давнишних». Там были и сбои ритма, и не совсем точные рифмы, но был и запоминающийся смысл: как негативы на просушку, развешиваю былые дни, прицепляя деревянными прищепками к бельевой веревке, разглядываю: белым стало черное, а белое — темно…

Каждое стихотворение, разумеется, обмывалось. И вскоре запас спиртного сошел на нет. «А где у вас цыгане торгуют?» — спросил я по привычке. «А у нас таксисты по ночам «цыганами» работают!..» — со смехом ответили ребята, и минут через пятнадцать два эстетствующих стихотворца принесли «белоголовочку». Под нее Маринка повелела читать о любви. Слово женщины — закон.

Читали. Все стихи были грустными, как на подбор, печальными, даже горькими. Словно за столом сидели закоренелые неудачники в любви. И я такое же прочел. Толком не знаю, кому это стихотворение посвятил. Скорее всего, Елене, хотя прямых поводов и причин к тому не было…

Легкое молдавское винишко на Маринку все же подействовало, развязался язык, а он у нее острей бритвы:

— Хоть бы ты, Костик, этому импотентскому нытью не подскуливал! Скулы сводит!.. Давай другое!

Слово женщины — закон. В памяти долго не рылся — нашел, чем себя реабилитировать:

Был свет, только свет, ни единственной тени. За это полжизни отдашь!.. Вели не на небо седьмое ступени, А лишь на четвертый этаж. Но вся ты светилась, встречаясь со мною, Сливаясь со мною в одно. И нам незнакомое небо седьмое Неслышно втекало в окно!..

Кому это посвящено — еще трудней мне понять: для одной из своих пьес написал, по тексту понадобилось… По реакции ребят понял: попал в точку. По Маринкиной — тоже. (А может, она решила, что это посвящено ей.) Немедля решил развить успех и выдал написанную недавно «Исповедь дона Гуана»:

Много от жизни затрещин Принял, но зла не таю. Грешен я, Господи, грешен, Душу заляпал свою. Грабить кого-то не чаял, Ложь не запрятывал в стих, Но оплели меня чары Жен обнаженных чужих. В ада спускаясь горнило, Выдохну вовсе не зло: Было, мой Господи, было! Стыдно, блаженно, светло!..

Этот вечер, ночь эта подарены были мне словно бы компенсация (бр-р, какое ужасное слово) недавней стыдобищи на «драматургическом шабаше». Мужики приняли это стихотворение чуть ли не на «ура», а Маринка от избытка чувств даже вонзила мне коготочки в ладонь:

— Ну, Костя, стервец! Достал!.. А я-то думала, что ты любить не способен!

— Спасибо, приласкала обушком, — дурашливо раскланялся я, но на самом деле торжествовал: значит, я все-таки чего-то стою, если этим умным, одаренным ребятам интересно со мной. Если так хорошо со мной Маринке, если сегодня, сейчас вот, она со мной, а не с Мишей Резуновым… Торжество мое было отчасти мстительным: когда-то ведь Марина была без ума от Мишки, идеалом его считала и гением, а сегодня видел я, как расстались они у театра… Да черт с ним, с Мишкой, главное, что я, оказывается, не лыком шит!..

Торжество мое остужалось, правда, метелицей мыслей: а ведь все мои любовные стихи, скорее всего, придуманы, одному Богу или дьяволу известно, кому они посвящены; а входя в роль дона Гуана, я, по большому счету, лишь актерствую: далеко мне по части любовных похождений до неотразимого испанского гранда, а тем паче до моего предбытника Овидия!.. Очень далеко, хотя придумал я в оправдание полигамным устремлениям своим, если не «философию», то установку: поэт, дескать, как можно больше женщин должен облагодетельствовать любовью, ибо, лишь даруя счастье это, обретает он способность и счастье творить…

Застолье наше приобретало все большее сходство с гусарской пирушкой, верней, с тем, что я романтизированно под этим понимаю. Веселье, легкость, вдохновение, только без шипенья шампанского в хрустальных бокалах, без пунша пламени голубого. Впрочем, и «белоголовочка» скоро подошла к концу, но расходиться никому не хотелось.

Тогда, обнаружив всеобщую финансовую несостоятельность для повторного похода «к таксистам», хозяин квартиры с эврикальным восторгом воскликнул:

— Игорю Егорову надо звонить!

И хотя была уже, без малого, полночь — не самое подходящее время для звонков — все обрадованно заорали:

— Точно!

— У него всегда есть!

— Сюда пятикнижника!..

Жора набрал номер и вскоре сообщил нам, что минут через пятнадцать неведомый мне Игорь прибудет с двумя бутылками и подругой. Для меня отдельно пояснил:

— Это наш самый крутой поэт. Мастодонты из Союза писателей его чокнутым считают, а мы любим. Ты тоже полюбишь, вот увидишь.

Я приготовился познакомиться с каким-нибудь щупленьким волосатиком, с заумью в глазах, со следами давнишних угрей на бледной коже интеллигента и горожанина в четвертом поколении. А увидал, к изумлению своему, щекастенького невысокого крепыша, с простодушной пипкой носа, с деревенским румянцем и маленькими, так глубоко сидящими глазками, что о цвете их сказать трудно. Когда он говорил, слова его казались круглыми, как шары в некогда популярной телевизионной лотерее «Спортлото», и каждый из этих «шаров» казался выигрышным, хотя ничем особенным не отличался. Ничего броского, тем более поэтического не было в облике Игоря Егорова. А тщательно отутюженные брюки, ладно сидящий пиджак и умело завязанный галстук делали его похожим на комсомольского функционера или на какого-нибудь новоявленного брокера…

Полюбить его только за то, что он принес два полузабытых «Белых аиста», я был не в состоянии. Правда, очень поглянулось мне, что этот Егоров сунул в мои руки мою же новую московскую книжку, прося автограф. А пока я вымучивал надпись, он успел подписать для меня пять своих тонюсеньких — все разом в щель почтового ящика войдут — книжиц стихов и прозы, выведя на каждой почерком прилежного ученика: «На долгую память от Игоря Егорова».

Это и было его «пятикнижие».

Все книжки, значилось на титуле, изданы за счет автора, но Егоров пояснил, что вовсе не настолько богат, просто нашлись спонсоры, которым его стихи (а он и прозу называл стихами) поглянулись настолько, что они без разговоров раскошелились, а «светиться» не захотели.

Мне таких меценатов встречать не доводилось, потому Игорю я позавидовал. И, честно говоря, не столь уж по-доброму. А еще не понравилось мне, что он отказался участвовать в «поэтическом круге»: я, дескать, свои стихи никогда не читаю — пусть другие читают, для них писано.

Хорош гусь!..

А вот подруга Игоря мне, уже захорошевшему, сразу понравилась. Очень! Настолько, что опять не по-доброму позавидовал Егорову, посадившему ее в тесной кухоньке себе на колени. (Места хватило лишь для одной табуретки, но подруге Игоря уступил бы сиденье каждый из нас, однако она предпочла крепкие колени «пятикнижника»).

На вид ей и двадцати-то не дашь. Лет через пять-семь она, возможно, станет толстушкой, склонность к этому уже намечена, а сейчас — просто кровь с молоком. Вид такой, будто она только что из теплой постели, с ложа страсти, если уж высоким штилем говорить, уже умиротворенная, наполненная тихой неубывающей радостью. Удивительным образом смешались в ней чистота и порочность. С гармонией несусветной!

Еще более опьяневший после «Белого аиста», я чуть было не прослезился от умиления. Что-то хотел читать — специально для нее, да память, спиртным размытая, подвела. Очень я тогда огорчился, еще выпил и, контроль над собой потеряв, чушь понес, что никто, мол, меня не любит по-настоящему, никто не понимает, потому, дескать, и я никого не люблю.

Подруга Игоря Егорова поцеловала меня в лоб, обдала персиковой свежестью и сказала, что я вру.

— Как сивый мерин… — добавила Маринка.

В половине первого она велела мне собираться, чтобы успеть на последний, дежурный, троллейбус. Уходить мне не хотелось, но в затуманенном мозгу мелькнуло: а вдруг она повезет меня к себе?.. Однако выяснилось, что Жора Бердянский уходит вместе с нами, ему с Маринкой по пути, проводит.

На улице я все же полез к Маринке целоваться. На прощание, раз уж так… Она не сопротивлялась, а все-таки понял, что этого ей совершенно не надо. Пьяно стал уверять, что Мишка Резунов вовсе не стоит ее — да выеденного яйца он не стоит! — ведь такой же фальшиво-никудышный поэт, как и экстрасенс, потому, мол, абсолютно не заслуживает он Маринкиной любви, зря она унизительно смирилась с его пошлой ролью «приходящего отца».

— Был бы ты, Костя, трезвый — дала бы в морду, — чуть ли не спокойно и, уж точно, веско сказала Маринка. — Я ошиблась: любить ты не можешь. Мне жаль тебя, Костик!

Чмокнула в щеку и укатила вместе с Жоркой в подвернувшемся все-таки почти пустом троллейбусе: им по пути…

Проснулся я от яркого света и холода. Оказалось, оставил открытой форточку в номере. Как добирался до гостиницы — не помню, хотя голова вроде не трещит… Глянул на часы и понял, что начало сегодняшних занятий «драматургического шабаша» я уже проспал.

И никто ведь не подумал меня разбудить.

Кому я нужен, господи!..

Вот и мне — никто… Да какого черта мне на этом «шабаше» теперь делать! Финита ля комедия!

Достать бы сегодня билеты да улететь. Домой…

Вспомнил все же, что до гостиницы добирался пешком: транспорт уже не ходил, а на такси тратиться — «много чести для такого ничтожества!..» Так и думал. И вышагивал мрачно по чужому городу. К чужому «дому»… Вернувшись в гостиницу, боялся не уснуть — мысли замучат!.. Но едва коснулся щекой подушки — в трясину сна ушел с концами. Ни Лот, ни Назон, ни вечно спорящие голоса моих незримых Я не потревожили меня. И проснулся ведь не с больной головой, чего в последнее время после застолий практически не бывало. Значит, не зря все же лечила меня ведьмачка Маринка.

Голова, можно сказать, ясная, а вот на душе пакостно. И чертовски холодно. Но подниматься, закрывать форточку не хотелось. Одно в голове: «Это надо же, за два дня две женщины, не сговариваясь, сказали мне, что любить я не способен!.. Почему? С чего это? Неужто правы они? Если так — то, с учетом посредственности и даже бездарности моей, дальнейшее существование почти сорокалетнего Константина, до сих пор инфантильно именующего себя Костей, становится попросту бессмысленным…»

Еще думал: одиночество это и оттого, что так далека от меня Елена. Не в километраже дело!.. Никто никогда, похоже, не любил мои стихи, вообще то, что пишу я, и никогда не полюбит… А как смотрела на «пятикнижника» та «девочка с персиками»! Чем же он такой восторг заслужил?..

Поднял с пола его «пятикнижие». Открыл наугад: ничего вроде стоящего — стилизация под японскую миниатюру (кажется, такое трехстишие называется хокку… или танка… лень вспоминать), только вот морда у тебя не японская, любезный Игореша, и душа тоже…

Перелистнул — и вдруг мороз по шкуре прошел. Прочитал сперва глазами, потом сердцем:

В зеркало я посмотрел И не увидел себя. Не было больше тебя…

Вот это «японец», однако! Вот это «комсомольский функционер»!.. Я скорей перелистал книжку к началу и увидал посвящение: «Светлой памяти дорогой жены Ольги». Мурашки побежали вдоль позвоночника — так реагирую всегда на настоящее, будь то музыка, живопись или поэзия…

Вспомнил Блока: «Жизнь приобретает цену только тогда, если вы полюбите кого-нибудь больше своей жизни». Вот и прочел с воспоминанием этим:

До боли бы сжал твою руку! Но есть ли такая боль, Способная к жизни вернуть?..

Расплылись в глазах строчки — это слезы вдруг навернулись. А с ними и радость вдруг ворохнулась во мне: может быть, не так уж я плох, не так ничтожен, если плакать еще способен!

Сознавал, что не мастерством вовсе, не отточенностью или изысканностью зацепляют меня так строчки Игоря. Просто созвучны душе, просто восприятие мое нынче так обострено… «Просто»? Да! В настоящем и простота настоящая. Черт побери! А ведь «профессиональный писательский корпус» этого овеянного былой поэтической славой города держит Егорова за придурка!.. Да и приятели из так называемого «молодняка», хоть и не зло вовсе, но все же иронизируют, говоря о его «пятикнижии»…

Я понял, Игорь, почему ты и прозу свою называешь стихами. А как еще назвать такое твое произведение из одной строки? Она, строка эта, в книжке твоей обычным шрифтом набрана, а мне крупняком выделить хочется: ДЛЯ МИРАЖА НУЖНА ПУСТЫНЯ…

Я понял тебя, Игореша, понял. Тысячи не поймут, лишь пожмут плечами, но я-то понял!..

Да, я плох, ничтожен, гадок. Но мне стоит еще пожить, Игореша. Пусть душа моя — пустыня, но может стать она родиной причудливых миражей…

2. Летучий песок

Города эти дивные привиделись мне еще в знойной пустыне, когда возвращались мы в землю Ханаанскую из Египта. К полудню белый песок раскалялся так, что казалось: стоит овцам нашим прилечь на него, шерсть разом затлеет, задымит, завоняет горько-кисло и грешно…

Глоток теплой воды из кожаного мешка лишь на краткое время смачивал пересохшее горло, прояснял зрение и сознание. Потом вновь соленый пот разъедал глаза, а в голове от однообразного шороха песка, от чудовищного зноя, от усталости дикой зарождался негромкий звон, с которым, казалось, и создаются, возникают из ничего расплывчатые видения, причудливые миражи.

— Не гляди, Лот, на эти светлые дворцы и башни, — говорил мне умудренный жизнью и божественным благорасположением седобородый мой дядя Аврам, а говорил он шероховатым, как песчаник, тихим, но всегда поучающим голосом. — Это срамные города Содом и Гоморра, не они даже, а призраки их. Так же, как бесследно исчезнут скоро миражи эти, стерты с лица земли будут и города сии за грехи тяжкие и неразумие населяющих их жителей. Божья кара падет на них!..

Меня давно уже бесил его поучающий тон. Да, Аврам большой мудрец, да, и впрямь вроде слышал он глас Божий, видел знамение Его. Да, знает он все звезды и по расположению их умеет выбирать путь. Да, придумал он значки-закорючки для обозначения звуков человеческой речи. Да, взял он в жены красивейшую из женщин земных, да, она, как рабыня, покорна его воле и любит лишь его! Да, да, да! Тысячу раз да!.. Но его племянник давно не мальчик, давно женат, двух дочерей уже породил, повидал много земель и народов, много женщин познал!

Нечего говорить с Лотом тоном наставника. Своих детей сперва породи, тогда и поучай!..

Шипение летучего и ползучего песка было голосом моей злости. А сам я молчал. И очень хотел оглянуться на Сару. Но не оглядывался. Уже начинал душить меня стыд за злость мою: ведь ею невзначай коснулся я той, чья беглая улыбка делает меня счастливейшим из людей.

И несчастнейшим.

«Своих детей породи…» Бесплодна красавица Сара, жена Аврама. Моя тетка. Моя…

Да, эти грешные, эти дивные города привиделись мне еще в пустыне раскаленной. Тогда еще показалось мне, что только в них смогу я найти успокоение и забытье, отрешение от неотступной боли, от тоски, от бурлящей во мне, затмевающей разум греховной страсти…

И даже поверив Авраму, что никогда не дойду до этих городов-призраков, что растают они, творения света и горячего воздуха, все же вступился я за Содом и Гоморру, которые мой дядя назвал «срамными»:

— Не верю, что красоту эту сотворили руки грешников!

Голос мой выдал раздражение и злость, подивившие Аврама. Его выпуклые, с прозеленью, глаза остановились на мне, будто хотели проникнуть сквозь плоть мою — в душу, если она есть, конечно, — и вообще, и у меня. Густые брови дрогнули, уже готовые грозно сомкнуться, но гневаться дядя все же передумал — сказал негромко, но так, что хотел бы забыть, да не выйдет:

— И неправедным людям, Лот, тоже порой удается сотворить красоту, но прахом она становится вскоре, ибо прах ее суть, ведь не Богом вдохновлена она, а гордыней.

Мне бы тогда вдуматься в его слова, ведь не юнец давно, но я только хмыкнул и пошел к жене своей Элде, под навес из овечьих шкур, в тени которого она кормила грудью младшенькую — Иску.

Старшая дочка моя Милка, встретившая уже третье лето, деловито помочилась, сев на корточки, и размешивала теперь сырой песок сперва пальцем, потом всей ладошкой — видно, сестрице «кашу» готовя.

Я шлепнул ее по шершавой от песка попке, и Милка ударилась в рев. Ничего, детям даже полезно плакать, чтобы развивать голос, только вот пальцы грязные не стоит в рот совать… Ничего, пусть бездетная Сара с завистью слышит голос моей непоседы, пусть и Аврам слышит: не во всем он обошел своего племянника.

И совсем зря он строит из себя праведника, этот Аврам! Уж я-то знаю его праведность, нагляделся… Он ведь чуть было жену свою фараону в наложницы не отдал! За шкуру свою боялся!..

— Лот, опять ты стал белым, как этот песок… — сказала мне Элда. Дело в том, что от гнева я и впрямь стал с недавних пор бледнеть, сам знал уже это за собой.

В сердцах ругнулся на жену, она заплакала, захлюпала сразу покрасневшим вздернутым носиком, совсем уж малым для ее широкого лица. (Она и в пустыне безводной умудряется разводить «болото».) Плача, Элда всегда начинала трястись, колыхаться. Маленькая Иска потеряла из-за этого ее коричневый сосок, выпустила его из беззубого рта, вот и подала тоже голос — тоненький, но взахлеб.

Я прилег на плетеную из ячменной соломы подстилку, отвернулся от семьи, стал глядеть снова на парящие в горячем воздухе дивные города, которые начали уже понемногу таять.

«Вот так растают и все мои надежды, — с тоской подумал я. — А их столько, столько… было… Зачем же тогда живет Лот, рожденный в Уре Халдейском?..»

Мой дед Фарра был в Уре человеком известным. Сперва — своим распутством, потом — искусством своим.

Одно из моих первых детских воспоминаний: хмельной дед Фарра держит меня на твердых коленях, шевелит волосы на моей макушке козлиной бородой и, мотая головой, бубнит — не мне, а себе больше:

— Нет, утоления в женщинах, нету! Среди сотен ищу одну и не нахожу. Меня корят за распутство, а я ищу одну!..

Так он и искал. Пока мог.

А вот прославился по-настоящему лишь искусством своим — ваянием идолов, каменных истуканов.

В Уре Халдейском, на берегах могучего Евфрата, люди почитали такое множество богов, что в них немудрено было запутаться. Многобожие это и заваливало деда работой, умножало его богатство и славу.

Боги старого Фарры, изваянные из песчаника, туфа или мрамора, наделены всегда были очень характерными, выразительными чертами, я даже пугался порой, ловя взгляд их пустых глазниц, принимая его за живой и недобрый.

Дед смеялся:

— Не идолов бойся, Лот, а людей безбожных. Боги, они смирные, стоят себе…

Изваяния множества богов творили умелые, сильные руки Фарры. Словно и в искусстве своем, как в распутстве, искал он единственность, неповторимость.

Искал, пока мог. А, возможно, пока не нашел…

Дед рассказывал мне с малолетства об идолах своих, о богах, потому мне они были знакомы, будто близкие: вот богиня земли Ки, а это бог неба Ан, они любовью породили бога воздуха Энтиля, бога воды Эа и большого выдумщика бога Энки, сотворившего первых людей…

Это — самые древние боги. Весьма почитаемые, но не столь уж часто поминаемые. А чаще старик Фарра высекал из камня бога луны Нанну, покровителя Ура, в честь которого в городе был построен в незапамятные времена храм Зиккурат, со ступенями, уходящими в небо. Вместе с другими мальчишками я бегал к этому потрескавшемуся от древности храму, с колотящимся сердцем поднимался по широким ступеням лестницы как можно выше (а это, кроме жрецов, позволялось только мальцам, отнюдь не взрослым), поднимался, чтобы увидать весь наш благословенный Ур Халдейский и другие, захватывающие дух, дали…

Не любил дед лишь бога войны Нергала, но и его нередко приходилось высекать из камня в угоду заказчикам. Исполняя такой заказ, Фарра работал хмуро и не пел.

За другими задельями всегда пел дед то грустные, то веселые песни. Голос у него был силен, но чуть хрипловат и надтреснут, как кирпичи Зиккурата, что ничуть не умаляло его мощи. С особенным чувством и проникновенностью пел он, когда работал над изваянием бога Таммуза, со смертью и воскресением которого связана смена времен года.

Однако самой любимой богиней Фарры была, конечно, красавица Иштар, самая любвеобильная из всех богинь. Дед рассказывал мне, что где-то есть храмы любви, храмы богини Иштар, прекрасные жрицы которых любому зашедшему дарят свои ласки.

Я тогда еще толком не понимал, что значит в его устах это слово — «ласки», но мне хотелось, очень хотелось, до слез хотелось побывать когда-нибудь в храме любви…

Рассказывал дед и о бессмертном чувстве, связавшем Таммуза и Иштар. О том, как Таммуз погиб однажды на охоте, а Иштар отправилась в подземное царство, которым правит злобная богиня Эрешкигаль, за живой водой. Повелительница тьмы заперла прекрасную богиню любви у себя в подземелье, из-за чего жизнь на земле — без любви — прекратилась. Вот тогда и встревожились все многочисленные боги, призвали к ответу Эрешкигаль, потребовали, чтобы она выпустила на волю Иштар. И вскоре богиня любви вышла на землю с сосудом живой воды, которой удалось ей воскресить возлюбленного.

В этой древней истории меня больше всего почему-то волновало то, что Иштар и Таммуз были не только пылкие любовники, но и брат с сестрой…

У меня были две сестры — Милка и Иска, погодки. Одна на семь, другая на восемь лет старше меня. Живы ли они теперь? Вовсе не случайно их именами я назвал своих дочерей…

Сестры любили меня так, что порой ссорились из-за того, кому братца на коленях держать, целовали меня, обнимали, расчесывали костяными гребнями густые мои лохмы.

Я тоже любил их. Одинаково, пожалуй, ту и другую. Для меня они тогда (только тогда) были самыми красивыми на свете…

Помню, как восторженно любовался их точеными гибкими фигурами (все же передал мне ваятель-дед способность ценить формы), когда ходили мы вместе купаться на Евфрат. Милка и Иска ничуть не стыдились меня, считая еще малышом, скидывали легкие свои одежды и, повизгивая отчаянно, входили в чуть мутноватую воду, плескались вволю, пели весело, старались не замочить длинные каштановые волосы, уложенные этакими кочками на голове и закрепленные веточками-рогульками с гибких прибрежных кустов.

Помню, как выходили они из воды, смеясь, нагие, мокрые, как распускали волосы, и они волной катились по спинам их до розовых попок. Но задницами, кстати, Иска и Милка старались ко мне не поворачиваться, считая их, видно, куда более стыдными местами, позволяя мне при этом сколько угодно любоваться их небольшими, с персик величиной, грудями и теми, обычно укромными, темными гнездышками, что на ладонь ниже пупка…

Нет, все же недаром я считал сестер самыми красивыми. Тогда мне казалось, что не уступят они и самой Иштар…

Когда Иска и Милка с хохотом затаскивали меня в воду, я повисал на шее то у одной, то у другой сестры, прижимался к груди, обхватывал стан ногами, чувствовал, как упираются в мои ребрышки остренькие ягоды их сосков, и кричал. Они думали — от страха, а я орал — от восторга и счастья!

Сестры потешались надо мной, выносили на берег, растирали своими одеждами и принимались ласкать. В ласках этих они придумывали все новые и новые забавы.

Однажды Милка до того расшалилась, что свою бирюзовую ленточку, привезенную отцом из страны хеттов, ленточку, которой стягивала пышные волосы, завязала бантиком веселым на моем немощном детском стручочке, нежно приговаривая:

— Ой, какой красивый у нас Лот! Ух, красивый какой! Ох, как его девушки любить будут!..

И тогда произошло чудо. Да, при моем малолетстве это именно чудо! Оно и меня испугало не меньше, чем сестер.

Мой нежный отросток, никчемный стручочек, мой налился вдруг неведомо откуда взявшейся силой и поднял кверху бирюзовый бантик, повязанный Милкой. Словно горячая волна меня всего обдала, голова закружилась, сестер своих я видел сквозь дрожащее марево…

Милка и Иска разом взвизгнули, отскочили от меня, потом молча и суетливо стали одеваться, набрасывая одежды кое-как. Потом убежали, иногда оглядываясь на меня без улыбок…

Ничего еще толком не понимая, уже тогда почуял я, что эта дерзкая неведомая сила, вдруг взметнувшая вверх малую часть моей плоти, таит в себе угрозу для меня. Этой бешеной силой я словно бы вырван был из беззаботного солнечного детства в иной, полный тревог и опасностей, мир.

Я сорвал злополучный бантик. Дома хотел вернуть ленточку Милке, но она нахмурилась, не взяла. А ведь так любила ее!.. Потом я утопил эту ярко-бирюзовую полоску атласной ткани в Евфрате…

Сестры, может, и не стали любить меня меньше, но прежней откровенности, легкости и вседозволенности в наших отношениях уже не было. Более того, я чувствовал, как чуть ли не с каждым днем они отдаляются от меня…

Горько мне было. И почему-то стыдно…

Они являлись ко мне во сне — гибкие и нагие, юные и прекрасные. Швыряли в меня, смеясь, пригоршни мутноватой евфратской воды. И я просыпался в поту.

Ребячьи ватаги меня уже не влекли. Стал чувствовать подступающее одиночество. С отцом, торговцем средней руки, мы никогда близки и не были — он строг, мелочен, брюзглив, придирчив ко мне. Может, таким его сделала смерть моей матери при рождении ничтожного человечка, названного Лотом?..

Вскоре после события на Евфрате я стал замкнут и скрытен, и это вполне отвечает моему имени, означающему — «покров», «завеса». Будто какая-то сонливость нахлынула на меня, даже движения мои стали замедленными, и никому неведомо было, какие во мне бурлят страсти.

Стал я украдкой подглядывать за купальщицами. И не только за сестрами.

Лишившись сестринской ласки, тяжело перенося эту потерю, я вскоре приучился «ласкать» себя сам. Для этого забирался в самые укромные уголки, считая это занятие совершенно непозволительным и постыдным, но побороть себя уже не мог — столько испытывал мучительного восторга, столько опустошительного, пусть и очень краткого, удовлетворения…

Временами я стал презирать себя, ненавидеть. Все чаще и чаще. А началось это еще тогда, когда неведомая окаянная сила выдернула меня из детства, как огородный корнеплод из теплой и влажной гряды.

Уже тогда я чувствовал, что эта ненависть к себе не пройдет. Насовсем — не пройдет…

Жутким уродцем, обсыпанным откуда-то вдруг взявшимися прыщами, скверным человечком с нечистой кожей и нечистыми мыслями — таким я был или, по крайней мере, казался себе таким. И в то же время меня неудержимо влекло к тому сиянию, которое я, даже плотно зажмурясь, видел исходящим от прекрасных женщин и девушек.

Когда они проходили мимо меня, сердце мое начинало стучать, как тесло Фарры, вдохновенно высекающего из камня своих идолов. Мне казалось, что сердце-тесло высекает во мне одновременно и изображение прекрасной богини Иштар, и безобразной властительницы подземного царства Эрешкигаль.

Свет и тьма смешались во мне.

Нет, не смешались вовсе: то слеп я от света, а то — от мрака.

Лишь один человек смог понять меня. Конечно, мой дед.

Я давно уже приметил, что Фарра приглядывается ко мне, то хмуря свои лохматые, так и не тронутые сединой брови, то ухмыляясь и бороду козлиную теребя. Такое странное поведение деда только усиливало мое смятение.

Но однажды он подозвал меня, сидя в узорной тени платана в резном кресле из пальмового дерева, искусном творении рук своих.

— Потрогай-ка, Лот, — протянул он ко мне свои заскорузлые огромные ладони.

У этого, можно сказать, богатея, у этого знаменитого по всей округе человека твердые и крупные мозоли, как черепашки при случке, наползали одна на другую.

— Вот, — сказал Фарра, хмурясь. — И у тебя, похоже, скоро такие же мозоли будут, только не от работы, — и глянул хитро, и рассмеялся, сверкнув белыми, чудом сохранившимися зубами.

Я понял, на что он намекает, покраснел до слез, сами собой сжались мои кулаки.

Дед перестал смеяться, глаза его стали добрыми и темными, как старое серебро.

— Я ведь сам, Лот, этим грешил… давным-давно, и не вспомнил бы об этом, если б не ты… Руки тебе к делу пора приучать, а для этого, для утоления жадной плоти, другое есть — понадежнее и куда слаще.

Сказав так, дед кликнул молоденькую свою служанку с маленькой родинкой над верхней губой, чернявенькую, гибкую, несущую свои крепкие груди, как царственные дары. Когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда, на щеках ее возникали маленькие ямочки, хотя упитанной ее назвать было нельзя. Ничем не крашенные губы ее были ярки и свежи, будто она постоянно их облизывала, и походили на лепестки роз после дождя. Ее хитрющие и в то же время простодушные глазки были расставлены, пожалуй, слишком широко, словно она хотела увидеть разом как можно больше, ноздри были тоже широковаты и жадны. До красавицы ей было, конечно, далеко, но все в ней дышало свежестью, жаждой и азартом.

— Посмотри на моего внука, — сказал ей дед. — Нравится?

— Вырос уже… Хороший! Сладенький! — совершенно искренне воскликнула служанка, имя которой за тьмой времен я уже позабыл, потому буду называть ее ласковым прозвищем Горлинка, которое дал ей за постоянное нежное воркование.

— Так поцелуй же его! — повелел дед.

Я остолбенел, даже пятки мои, кажется, похолодели в легких кожаных башмаках, рот мой сам собой приоткрылся, но не для поцелуя вовсе.

А Горлинка, недолго думая, хихикнула, обвила мою шею горячими загорелыми руками и поцеловала так, что я чуть было не лишился чувств: мне казалось, что в эти мгновения я взмываю в светозарные высоты к богу неба Ану, если, конечно, не проваливаюсь в подземное царство.

Поцелуй Горлинки пахнул солнцем и только что отжатым оливковым маслом.

Выполнив приказание деда, она убежала со звонким веселым смехом, мелькая точеными босыми пятками.

Я бросился в другую сторону, провожаемый раскатами хохота Фарры. Но назавтра, с утра, сам нашел Горлинку. Не мог не найти. Молча уставился на нее исподлобья.

— А! — воскликнула она радостно. — Соколенок прилетел!.. Занята я сейчас, занята. А как только солнце под уклон пойдет, жду тебя вон там, — маленькой рукой плавно указала, — на краю виноградника. Не бойся, соколенок, я добрая!

Никогда еще не ждал я с таким нетерпением установления самой короткой тени. Казалось, кровь моя закипит, когда солнце достигнет зенита.

Огнедышащее светило поднималось во мне…

На краю виноградника далеко не сразу нашел я укромное место, устеленное белой соломой. И долго бы еще искал, кабы не услыхал дразнящий смех Горлинки.

Ничего, кроме новых поцелуев, мне и не надо было: о большем не помышлял.

— Глаза, когда целуешь, можно не закрывать. А губы делай вот так… — учила меня Горлинка. И смеялась, довольная, что учеником я оказался способным. Но скоро одни лишь поцелуи пресытили ее, и она властно сунула руку мою под легкую, но прочную, под немаркую одежду свою рабочую, и когда мои пальцы коснулись сосков, все тело ее напряглось от той самой, видать, окаянной силы, которая и во мне взбурлила через край…

Она учила меня, учила меня Горлинка всему, что знала сама. Не я ее раздевал, а она срывала с себя и с меня одежду, не я овладел ею, а она мной…

Думаю, виноград на том месте еще долго будет наливаться самым бешеным соком, из которого будут получать самое крепкое и сладкое вино.

Как бы я хотел перед смертью испить этого зелья!..

Горлинка моя, никогда и никого бы я не любил больше, если бы не Она…

Я простил тебе даже то, что через какое-то время ты предупредила, что встречи наши будут гораздо реже, а потом и прекратятся вовсе, потому что тебе надо скоро идти в жены. Я простил тебе то даже, что незадолго перед тем, как тебе «идти в жены», ты свела меня со своей подругой, поделилась, будто персиком спелым. А потом — и с другой. Потом — с третьей… Я любил их всех, ведь они тобой посланы, но тебя — несравненно больше. Я знаю, что и ты любила, иначе б не плакала: твои глаза, твои губы не созданы для слез, они — для смеха, для улыбок, для поцелуев… Ты хотела, чтобы я мучился без тебя меньше, ты уже знала, что Фарра ушлет тебя вместе с мужем далеко со двора.

Горлинка моя…

Когда мы расстались совсем, я уже был столь распутен, что даже дед мой, сперва давший мне тебя, а потом отнявший и за то ненавистный, изумленно мотал головой, хотя и не сердился. Досадовал он на другое: оказался я вовсе не искусным для того, чтобы продолжить его дело…

Во мне проявилась — от тоски, быть может, — иная способность — к пению. Женщины и девы этим пением заслушивались. Сестры, слушая мои песни, любили меня так же, пожалуй, как когда-то. Мужи даже приходили послушать, и лица их становились чем-то схожими с гладью бездонного омута… Дед Фарра слушал меня не раз, дивился, откуда беру я слова для своих песен, и, будто не замечая ненависть мою, расспрашивал: почему, когда я пою только о виноградниках, о солнце, о небе, выходит песнь в честь любви?

Я молчал. Да и что я мог ему ответить?..

Это сейчас мой голос сипл и как бы расплющен, а когда-то я дивно пел. Самому теперь не верится, как я пел!..

И все же густобровый Фарра пение мое всерьез не понимал и не принимал: отзвучит, мол, голос — что останется? Да ничего! Пустота!..

Дедовы боги стояли во всех храмах, на всех жертвенниках, у многих дорог и домов. Ни ветра, ни дожди, ни зной не смогли их порушить. А песни мои…

Когда-то я услыхал, как девчушка одна, невеличка кучерявая, тоненьким, как бы травянистым голоском пытается петь какую-то из моих песен. Я плакал и гладил ее по теплой от солнца головенке. А она спросила:

— Тебе больно, да?

— Для боли земля и породила Лота, — ответил я, будто кто-то неведомый, всесильный и всезнающий сказал эти слова моим голосом.

Дядя Аврам, куда более отца, пожалуй, тяготевший ко мне, слушал мои песни с лицом неподвижным, как темная громада Зиккурата, я думал — и не слышит вовсе, но однажды он принес с собой дощечку с размятой на ней лепешкой сырой глины. Дядя слушал меня и клинышком чертил по глине, что с евфратского берега, какие-то крючки-закорючки. Потом стал уверять меня, якобы в этих значках-паучках, облепивших глиняную лепешку, живет моя песня.

Уже тогда я не верил Авраму.

Все кругом почитали его за ум и силу. (Только дед досадовал, что ни один из его сынов не отдал душу и руки камню.) А меня уже тогда злило, что для всех, даже для наложниц моих, поначалу особенно, я был всего лишь «племянником того самого Аврама».

Может, потому и обрадовался, когда узнал, что дядя мой наконец-то собрался жениться, к чему его давно подталкивал старый Фарра. Женатый мужчина становится куда менее интересным для окружающих, думал я тогда.

И не знал, что женитьба дяди перевернет мою жизнь.

Я потерял интерес ко всем женщинам и девам, когда увидал Сару.

Без труда могу рассказать, какой была Горлинка, чуть ли не каждую из наложниц своих смогу описать, если хорошенько припомню, но бессилен передать, какая Она, Сара. Об этом надо петь прежним моим голосом, которого уже нет у меня, и никакие значки-паучки Аврамовы эту песню не передадут.

Вот когда луч ясного утреннего солнца пронзит росинку, повисшую на кончике листа, вот-вот готовую упасть, и та вспыхнет ярко — такая Она, Сара…

Даже деда моего потрясла ее красота.

Однажды я нашел Фарру на теневой стороне внутреннего двора его дома. Дед был, как в далекие прежние времена, крепко пьян, но в жилистых руках держал старинную арфу искусной работы, с навершием в виде головы быка. (Этот бык с лазуритовой бородой — и есть образ бога Нанны, покровителя Ура Халдейского.) Заскорузлые от работы пальцы деда неспешно перебирали струны. А ведь эту свою арфу он уже много лет не брал в руки!

— Сотни женщин познал я, Лот, — говорил он мне, пощипывая струны с закрытыми глазами, в уголках которых набрякла влага. — В сотнях женщин искал я одну. А нашел ее мой сын!

В голосе деда было столько же тоски и печали, сколько было их в нестройных звуках арфы, терзающих тишь. Ненавидеть его я уже не мог…

А через год печаль деда стала другой — столь же глубокой, быть может, но по другой причине: никак не мог он дождаться внука от Сары, умирало семя Аврама в ее чреве, не дав завязи.

Бесплодие Сары так встревожило его, что часто он заговаривал об этом со мной, не бросая ни малейшей тени при этом на сноху: прекрасная земля не может быть бесплодной, чистая вода не будет безжизненной, потому не вина Сары, что в горячем чреве ее не зарождается новая жизнь, это Аврам, значит, иссушил семя свое высокоумием, мудростью излишней, это его вина…

Я слушал про «горячее чрево» Сары, и меня бросало из жара в холод. И кулаки я сжимал до боли, как когда-то, уличенный дедом в рукоблудии.

Мысли мои рисовали Сару обнаженной, в объятиях Аврама, уши мои закладывал их сдвоенный, слышимый явственно страстный стон…

Ослепленный красотой Сары, других женщин я уже почти не различал. Для ублажения плоти своей встречался то с одной, то с другой — с десятками, даже с дурнушками. А какая разница? Ведь, закрывая глаза, я видел, что обладаю Сарой.

Дурнушки плакали от благодарности. Все наложницы мои были счастливы. Но не я, открывающий глаза…

Я мог бы, конечно, как в былые годы, воровски полюбоваться наготой Сары, затаясь в зарослях тростника на берегу Евфрата. Даже крался однажды за нею, когда шла она купаться. Но на полпути остановился, упал в сухую траву, глянул в небо.

Смотреть на наготу Сары — все равно что смотреть на солнце: через мгновение уже ничего не видишь…

Поначалу Сара меня почти не замечала. Но однажды услыхала мое пение… Не могу сказать, что это произошло случайно: я хотел, чтобы она меня услыхала, потому и запел, упав под платан во дворе деда, после того, как помог Фарре и работникам его закатить огромный камень — новую заготовку для нового бога.

Запел, хорошо зная, что Сара в доме — принесла Фарре в подарок большое блюдо персиков и инжира. Свой-то сад дед мой так и не завел, отдав душу и руки камню…

Я пел, но слышал не себя, а легкие приближающиеся шаги Сары. Сердце мое пело громче уст.

Сара присела подле меня на край плетеной подстилки. Так слушать песню, как она, не умел никто: не только ушами, но и глазами, и, казалось, всей нежно-розовой кожей, и, конечно, душой…

Вставший в горле ком не дал мне довести песню до конца. Поперхнувшись, я отвернул заполыхавшее лицо от Сары. Она тронула меня за локоть.

— У тебя дивный голос, Лот. И песня твоя глубока и широка, будто наш Евфрат. Но почему так печальна она?

Я не ответил. Слова не мог произнести.

— Не дичись меня, Лот, ведь теперь мы родня, — сказала она, и звучание этих слов показалось мне краше всех моих песен, какие были и какие будут.

— Я знаю, отчего печаль твоя, — говорила мне Сара. — Ты любишь очень многих — значит, не любишь никого, значит, еще не умеешь любить по-настоящему. Так, Лот? Так?..

Я молчал, чувствуя, как холодеют мои щеки.

— Вон как ты теперь бледен… — вздохнула она. — Не горюй, Лот, ты еще полюбишь, одну-единственную полюбишь, по-настоящему… — ласково провела она ладонью по моей не так давно закурчавившейся бородке.

И тогда я заплакал. Навзрыд. Как в детстве.

Я схватил ее руку и стал осыпать поцелуями узкую, горячую, нежную ладонь. Если бы поцелуи мои были ягодами, пусть самыми мелкими, то в считанные мгновения переполнили бы они горсть.

Сара от неожиданности ойкнула, потом стала утешать меня, плачущего верзилу, даже поцеловала в лоб. И тогда я вскочил, сжал ее щеки похолодевшими ладонями и на миг — на миг всего! — коснулся полураскрытых губ ее губами своими.

За одно это беглое прикосновение я и сейчас, не задумываясь, отдал бы всю свою путаную и шальную жизнь. Да кому она нужна, мутная жизнь Лота?..

Сара убегала от меня, оборачиваясь без улыбки, так же, как убегали когда-то сестры.

— Почему убежала Сара? — спросил дед, выйдя во двор.

Я молча пожал плечами.

Фарра цепко зыркнул из-под лохматых бровей.

— Гляди, — процедил он, — обидишь Сару — убью!

Он бы, и верно, смог убить меня тяжелыми ручищами каменотеса и ваятеля.

Я пошел со двора, волоча ноги.

Неправда, Сара, что Лот не умеет любить!..

Аврам, давно уже пристрастившийся меня поучать, проявил особое рвение к спасению племянника от распутной и бестолковой жизни. В словах его было немало доброго разума, но они раздражали меня, как докучливые мухи.

— Песни твои глубоки и чисты, стало быть, чиста еще и душа твоя, — говорил мне дядя. — Но сейчас ты, как колодец с незакрепленными стенками: пока еще чиста водица, да вот-вот стенки начнут оползать, обрушиваться — муть будет, а потом грязь. Одумайся, Лот!..

С появлением пусть жидкой, но все же бородки я стал позволять себе перечить дяде.

— Прекрасно вино старое, которое в молодости хорошо выбродило. Разве не так?

— Так. Но есть брожение в хмель, а есть — в уксус. Бойся второго, Лот!

Разговаривать с Аврамом стало для меня столь же неприятно, как бродить босиком по щебню. Я и себе тогда не признавался, что причиной тому — Сара. Стоило мне увидеть дядю, услышать его голос, я представлял, как ночью он обладает той, прекрасней которой нет нигде и не будет никогда, обладает часто и долго, все еще надеясь, что не сгинет в горячем чреве ее напрасное его семя…

Однажды, когда поучения Аврама особенно раздражили меня, я ответил дер- зостью:

— Успею еще жениться и детей завести успею. Уж я-то напложу!..

В моем взгляде Аврам прочел окончание фразы: не то что ты!.. Левый глаз его задергался. Нет, не от злости — дядю разозлить было делом практически невозможным: всегда он рассудителен, нешумен. Это подергивание выдавало изредка его растерянность, замешательство, верней. Плечи Аврама на миг поникли, но вскоре обрел он прежнюю степенную осанку и ответил почти спокойно:

— А пора тебе и впрямь подумать о женитьбе. Надеюсь, ты найдешь себе жену не хуже моей Сары.

И ушел. Оставил меня с перехваченным дыханием.

Не мог же я ему кричать вслед, что таких женщин, как его Сара, нет нигде, никогда не было, никогда больше не будет…

Бесплодие снохи стало неизбывной печалью старого Фарры. (Быть может, страстно желал он передать свое ремесло — нет, искусство свое! — хотя бы внуку?) Я сам слышал, как молил он всех богов, всех каменных идолов своих даровать плод Саре.

Молчали каменные изваяния, глядя на трясущегося в рыданиях старика своими почти живыми глазами.

Бесплодной оставалась жена Аврама.

Однажды услыхал я крик деда, безумный вопль, а верней, даже вопли. Прибежал к нему — в мастерскую без стен, под огромным навесом. Застал Фарру сидящим на глиняном полу, со взором, устремленным вверх.

— Голос был. Оттуда!.. — сказал мне старик еле слышно. — За мои грехи наказана Сара…

Уже завершенные каменные идолы, и сработанные только наполовину, и только начатые, и глыбы-заготовки, окружали старого мастера, но глядел он не на них, взор Фарры устремлен был вверх, в навес, будто пронзаемый запросто этим взглядом.

Больше никогда я не слышал стук его молота и тесла…

Нет, однажды я все-таки прибежал на стук молота, бешеный стук — такой, будто мастера обуяла никогда еще не бывалая прежде, совсем уж безумная творческая страсть. Я увидел, как Фарра крушит своих идолов. И не стал выхватывать молот из рук деда: в том бешенстве старик мог запросто и меня сокрушить…

Эта дикая картина вспомнилась мне, когда много лет спустя дядя Аврам сказал мне посреди выжженной солнцем пустыни: «Неправедным людям, Лот, порой тоже удается сотворить красоту, но прахом она становится вскоре, ибо прах ее суть…»

Дедовы истуканы повержены были в прах. Его же руками.

— Что ты наделал?! — закричал я, когда он отбросил молот.

— Не боги они вовсе… — ответил мне Фарра, почти спокойно уже вытирая пот со лба ладонью. — Один есть Бог. Там! — ткнул он заскорузлым, утолщенным в суставах пальцем вверх.

А вскоре, через несколько дней, объявил дед, что ему, Авраму и Саре надобно идти на закат солнца, в землю Ханаанскую, где живут далекие потомки Хама, того самого, что смеялся над наготой своего отца.

— Зачем? Почему туда? — спросил его Аврам.

— Счастье будет только там! — кратко ответил Фарра, в ту сторону как раз глядя своими круглыми, уже слезящимися глазами, с большими мешками под ними. И ничего больше объяснять не стал. Надо — и все тут!

Теперь-то я думаю, что старик куда раньше сына своего услыхал глас Божий, повелевший ему идти в землю Ханаанскую, где горячее чрево Сары набрякнет, наконец, долгожданным бременем. А может, это была просто старческая прихоть, спьяну привязавшаяся идея?..

Но спорить с отцом, жить которому, похоже, осталось не так много, Аврам не стал. Надо идти — значит, надо.

Сердце мое сжималось от мысли, что близится расставание с Сарой. Быть может, навсегда. Я вновь проклинал Фарру, бормотал себе, что старик совсем выжил из ума, с чего не только раскрошил всех своих идолов, но и раскрошить собрался мучительное счастье мое. Однако именно дед сказал мне то, о чем я и мечтать не мог, попросить о чем у меня бы язык не повернулся:

— Пойдем с нами, Лот, — сказал он мне. — Может, и ты в дали дальней найдешь свое счастье.

Я готов был целовать глубокие морщины на лице деда, плакать даже был готов и смеяться от радости, но, совершая невероятное усилие над собой, сказал невозмутимо:

— А можно и пойти, в Уре уже прискучило.

Нет, все-таки не зря мое имя означает — покров…

А вечером пел я под пальмами. Пел, как никогда раньше, как никогда потом. Это была песнь прощания с родным краем, куда, знал тогда уже, не вернусь никогда. Это была песнь печали и надежды — надежды на несбыточное. А слова в песне были всего лишь о мощных струях Евфрата, о выцветшем от солнца небе, о виноградных лозах, можжевеловых зарослях, пыльных дорогах и извилистых тропах…

Но правы, правы говорившие, что это песнь о любви…

Немало жителей Ура собралось меня послушать: дети, старики, девушки, женщины и даже мужи. «Пусть они запомнят меня таким! — думал я, когда пел. — Пусть они запомнят Лота…»

Мои подружки, наложницы мои, а их собралось под пальмами не меньше десятка, готовые ранее вцепиться друг дружке в волосы из-за меня, теперь чуть ли не ласково переглядывались, а некоторые даже, слушая меня, от избытка нахлынувших чувств обнимались.

«Родные мои, — думал я, когда пел, — запомните Лота таким».

А Сара так и не пришла меня послушать.

«Почему же не вышла ты, Сара? — думал я, когда пел. — Ведь так, как сегодня, петь я уже, наверно, не смогу никогда…»

Отец, и ранее не питавший ко мне особых чувств, а к юности моей и вовсе охладевший, отнесся к моему решению следовать с дедом в землю Ханаанскую почти равнодушно.

Сестры? Сестры давно замужем. Что им до Лота!..

Так и отправились мы в сторону заката, со своим скарбом и людьми: мой дед, мой дядя и Сара. И я с ними…

Не дойдя порядком до земли Ханаанской, застряли мы надолго в пыльном Харране, где первая и последняя болезнь свалила деда. Фарре стало вдруг не хватать воздуха, такое простое дело, как дыхание, стало трудом великим для бывшего ваятеля и каменотеса.

Скоро и я захриплю, быть может, так же, как он, а тогда я видел смерть, верней, мучительное умирание впервые.

Шли дни, десятки дней, каждый из которых мог бы оборвать предсмертный хрип Фарры, слуги наши едва успевали выжимать и менять быстро намокающие от смертного пота покрывала, лучшие лекари и заклинатели хвороб Харрана, заполучив наше серебро, уходили, сумев пообещать лишь скорое окончание мук старика, но Фарра все хрипел, жадно хватая воздух черным ртом. Муки его продолжались.

Однажды он, едва различимо сквозь хрипы, попросил меня спеть. Я запел одну из своих самых светлых песен — о лунной дорожке на глади Евфрата — и заметил, что деду чуть легче стало дышать, словно воздуха и впрямь прибыло. С тех пор я часто пел подле него.

Приходила Сара, присаживалась неподалеку. Слушала. На позеленевшего, отощавшего Фарру старалась не смотреть, потому, может, нередко глядела на меня, и взгляд ее светился благодарностью.

Умирал мой дед, самый любимый мой, после Сары, человек, я заглушал песней его хрипы и был счастлив, как никогда до и никогда после этого…

Сара была рядом со мной! Пусть она приходила не ко мне вовсе, но была рядом!.. В тревоге и горести она стала еще прекрасней, потому у меня иногда срывался голос, когда наши взгляды встречались.

Быть может, Сара думала, что срывы эти — от подавляемых горестных рыданий?.. А что думал Фарра? Честно говоря, мне казалось, что думать он уже не способен.

Я ошибался.

Однажды, когда мы с дедом были только вдвоем, и я еще обдумывал, что бы мне ему на этот раз спеть, Фарра открыл глаза. Они у него и раньше были говорящими, как у немтыря, а на смертном одре стали еще выразительней. В них я прочел мольбу, прочел прежде, чем услыхал его тихий, как шуршание песка, голос:

— Я умру здесь, Лот, не дойду, куда велено… Обещай мне, что здесь же, в Харране, возьмешь в жены одну из своих… полюбовниц… Сделай это, Лот, прошу…

Глазами он высказал куда больше: в них прочел я мольбу забыть о Саре и не помышлять о ней больше никогда.

— У тебя ведь уже есть здесь полюбовницы, Лот, — Фарра через силу улыбнулся в ответ на мой кивок. — Успел уже… Ну, так исполни мою просьбу, дай мне умереть спокойно…

И старик заплакал. Слезы заструились по глубоким его морщинам, как по сухим руслам, давно жаждавшим принять влагу. Впервые я увидел слезы на его глазах, когда играл он на арфе, горюя во хмелю, что всю жизнь искал он одну-единственную женщину средь многих сотен, а нашел ее Аврам. Во второй раз я увидел его рыдающим, когда молил старик своих идолов даровать плод Саре. Это были третьи слезы деда.

Последние.

Я тоже заплакал. И запел, хотя Фарра меня об этом не просил. Песня моя была утвердительным ответом на его мольбу. В тот раз я пел почти так же хорошо, как прощальным вечером в Уре Халдейском.

Тихонько подошла Сара. И Аврам за нею. Увидав их, а скорей — почуяв, старик прохрипел:

— Откроюсь напоследок: Сара — дочь моя… Матери ее не помню, а вот плод наш признал… Не сразу, а узнал все же — голос мне был…

Костью в горле моем застряла песня. Так и застыл с открытым немо ртом. А старик хрипел еще неразборчивей:

— От меня твоя беда, Сара!.. От меня!… — смотрел он лишь на нее, лишь к ней и обращался, ни меня, ни остолбеневшего Аврама будто не видя уже. — Туда иди, Сара… счастье там…

Он даже попытался указать высохшей рукой в сторону заката, но она бессильно упала. Фарра дернулся вдруг и застыл неподвижно. Глаза его были широко открыты, даже больше обычного, только теперь уже вовсе ничего они не выражали…

Когда деда не стало, тогда только осознал я всю глубину своей любви к нему, когда-то и ненавистному, бывало. Потому и не смог не исполнить предсмертной его просьбы, хотя жениться сразу после похорон, по любым меркам, было не лучшей затеей.

Любовь моя к деду оказалась столь сильной, что из харранских подружек своих, а их было уже три, я долго и не выбирал: с которой довелось увидеться первой после похорон, та и стала моей женой.

Не повезло тебе, что встретилась со мной первой, широколицая, крутобедрая Элда!..

В землю Ханаанскую из Харрана мы тронулись уже двумя семейными парами. Знал я тогда, что в просторном чреве Элды созревает новая жизнь. От моего семени.

Потому смешно мне было, конечно, слушать россказни Аврама о том, будто бы сразу после похорон Фарры, еще в Харране, услыхал он с неба глас Божий (а Бога разумел он того самого, единственного, к поклонению которому пришел старый ваятель), да, глас явственный различил, повелевший ему будто бы: «Пойди в землю, которую я укажу тебе, и я произведу от тебя великий народ».

«Ха-ха-ха и еще раз ха!..» — думал я. Семя Аврама пропадало зазря в горячем чреве Сары, не завязывалась в нем новая жизнь, ни великий, ни самый малый народ не могло произвести его семя. А мое — пало и проросло. Будет плод. И это только начало…

Я должен бы радоваться, но радость пересохла во мне, как слабосильная речка под немилосердным солнцем.

Такие же пересохшие речки увидели мы в земле Ханаанской. Вместо цветущего края встретила нас выжженная свирепостью светила пыльная пустыня, вид которой наводил уныние и даже страх.

И это сюда упрямо вел нас Фарра? И эта вот земля указана нам гласом Божьим? И вот на ней-то мы будем счастливы?!

Да тут и скоту в тот год нечем было прокормиться, не то что людям. Сотнями умирали хананеи от голода, кляня напасть, обрушившуюся вдруг на их землю.

А вот Авраму в высохшей дубраве вновь явился голос Божий, говорящий: «Потомству твоему отдам я землю сию». Из уст Аврама слова эти, на полном серьезе говоримые, звучали уже почти как насмешка. Какое потомство? Бесплоден Аврам, как земля эта!..

Чтобы не проститься с жизнью среди горемычных хананеев, сошли мы в Египет, куда добрались, когда стал я уже отцом первой дочери моей — Милки. После рождения ее все чаще позволял я себе, пусть и украдкой, но глянуть на Аврама с дерзкой усмешкой, а иногда и перечить ему. Фыркнул и зло рассмеялся даже, когда услыхал, как на подходе к Египту Аврам уговаривал Сару: «Ты женщина прекрасная видом; когда египтяне увидят тебя, то скажут: это жена его — и убьют меня. Скажи, что ты мне сестра».

Эти слова его, не столь уж и лживые, может быть, если верить предсмертному признанию Фарры о том, что Сара дочь его, а значит, и впрямь сестра Аврама, возмутили меня еще больше потому, что я и не подумал бы выдавать свою Элду за сестру, ведь и не позарились бы на нее египтяне.

«Да как он смеет! — думал я гневно о дяде. — Отрекается от жены, от прекраснейшей из женщин, лишь бы шкуру свою спасти!.. Да я бы!..»

Нет, не мог я представить себя на месте Аврама, с горечью понимая, что никогда Саре не быть моей.

Правда, чуть позже я все же извлек из сговора Аврама и Сары ехидную радость: ведь они должны жить в Египте непорочно, целомудренно, как брат с сестрой!.. Да, не скрою, я давился от смеха, представляя, каково будет Авраму воздерживаться от плотских утех, от любой, могущей вызвать подозрение, близости.

Уже в Египте я не раз, как бы между прочим, заговаривал с Аврамом: вот, мол, болтают местные жители — не сестра она ему вовсе… Видя возрастающую тревогу дяди, изо всех сил старался казаться серьезным и озабоченным, а внутри меня давящийся от смеха ехидный голос выпевал-выстанывал: уж сегодня-то к ложу Сары ты точно не подойдешь!..

В то время как мой дядя изнурял себя воздержанием, я по распутству догнал, наверно, самого Фарру. После выжженного солнцем голодного Ханаана страна пирамид мне казалась сказочной, немало новых услад нашел я в ней. Один пьяный ячменный напиток египтян — пиво — чего стоит!.. Когда в жару — а жара там, если не дождь, всегда — пьешь из глиняного кубка пахнущий хлебом, чуть горьковатый белопенный напиток этот, кажется — нет выше наслаждений. А они есть в Египте! Неутомимые и ненасытные в любви египтянки открыли мне десятки неведомых ранее радостей, которые можно высекать из мягкого ложа страсти, как искры из крепкого кремня.

С азартом молодости и жаждой забытья пустился я в разврат, не обращая никакого внимания на вечно мокрые глаза Элды, на покрасневший от слез вздернутый носик на ее широком лице. Даже младенческий крик Милки не мог меня образумить, даже сообщение Элды, что она вновь в тягости, не остановило меня, а только подхлестнуло.

Теперь думаю — не найдя ровни Саре в Уре Халдейском, хотел я найти ее в чужом краю.

Но в любой из египтянок, даже в самой юной и красивой, даже в мгновения самых умопомрачительных любовных схваток, закрывал я глаза и видел… Сару!

Втайне, даже от себя, надеялся я, что вынужденное любовное воздержание Аврама отдалит Сару от мужа, хоть немного приблизит ко мне, но этого не происходило. Наоборот, Сара даже перестала слушать мои песни…

А пение мое и в Египте собирало немало мужчин, женщин, стариков и детей. Люди Фаюмского оазиса стали узнавать меня на улицах, хоть и глядели некоторые с укоризной на распутство мое, все чаще встречал я добрые улыбки.

А ведь я пел о том же, что и раньше: о струях Евфрата, о виноградниках под солнцем Ура, об остром серпике месяца над мрачной громадой Зиккурата, халдейского храма бога луны… Песни эти, казалось бы, должны быть чуждыми для египтян, но, даже половину слов не понимая, любили они слушать меня и уверяли, что все мои песни — о любви…

Прославившись пением не меньше, чем развратом, заметил я все же, что изменился мой голос: суше стал и выцвел как бы. Но это не встревожило меня: все равно ведь Сара не слышит и слушать не хочет моих песен!

И никакие боги Египта, а их на берегах Нила еще больше, чем в родном моем краю, не смогли сблизить Сару со мной.

Аврам, твердящий теперь, что бог один — Яхве, и что только ему, правоверному Авраму, внятен глас Божий, и что только ему, непогрешимому, дарована будет Божья благодать, о богах египетских всегда говорил с таким отвращением, будто как раз Исида, богиня плодородия, повинна в бесплодии Сары, будто Осирис, бог всех животворных сил природы, виной тому, что гибнет зазря Аврамово семя…

А вот мне египетские боги не мешали. Я охотно верил, что воды Нила вытекают из тела Осириса, что разливы великой реки происходят из-за переполнения ее слезами Исиды, горюющей по своему брату и супругу Осирису, ставшему царем и судией в загробном мире, где перед его очами подручный бог Анубис взвешивает сердца умерших. Я не раз видел в египетских храмах изображения суда Осириса — и барельефы, и росписи минеральными красками: на одну чашу весов кладется сердце покойного, а на другую — статуэтка богини истины и порядка Маат. Лишь равновесие чаш означает, что покойник оправдан, а иначе и его самого и грешное сердце его пожирает чудовище Амт — лев с головой крокодила.

Не раз думал я: если умру в Египте, быть мне добычей Амта, ведь перетянет статуэтку сердце мое, отягченное грешной любовью к Саре.

Но был я еще молод и о смерти размышлял нечасто: пусть, думал, подольше льет лучи на мою грешную голову бог солнца Ра. Египтяне считали этого бога главным, а себя — слезинками из его глаз, называли его «отцом богов» и «отцом царей». Они даже величали фараона своего — «Са Ра», что означает — сын Ра.

Это полное созвучие второго имени фараона с именем женщины, равной которой нет и не может быть, глубоко оскорбило меня, потому я сразу проникся недобрым чувством к фараону египетскому Сенусерту. Потому, может, и злорадствовал, когда слышал от старых египтян: измельчало, мол, все при нынешних фараонах, теперь даже пирамиды-то царские не целиком из камня складываются: только грани их из каменных плит, а внутри — песок, да кирпич, да крошка каменная…

«Никакой ты вовсе не Са Ра, — думал я про фараона. — Хоть и понаставлены твои изваяния во всех храмах, хоть при жизни еще строится твоя пирамида, хоть и встречают тебя, как бога, толпы египтян, когда ты появляешься перед ними в полосатом сине-красном царском платке, с золотым амулетом на шее, который в виде ладьи под парусами, — никакой ты не Са Ра!..»

Этими думами-заклинаниями отгонял я неосознанную тревогу, но это не помогло: во время одного из появлений народу своему Сенусерт углядел-таки в толпе Сару и пришел в восторг от ее красоты.

Вскоре фараон объявил, что хочет сделать женой своей сестру иноземца Аврама.

Для меня будто солнце погасло, когда узнал, что Сару увели во дворец.

Как бог Ра, завершая путешествие по «небесному Нилу» на лодке Манджет, пересаживается в лодку Месектет, чтобы плыть по «подземному Нилу» и сражаться с силами мрака, так и я, погрузясь во тьму, готов был сражаться со злом, потому бесило меня спокойствие Аврама, уверяющего, что Яхве не допустит якобы того, чтобы Сара стала женой Сенусерта.

— Какой тут бог поможет?! — кричал я. — Иди к фараону, упади в ноги, скажи, что ты ее муж. Иди! Или это сделаю я!..

— Вон как… — поглядел на меня дядя, будто просвечивая насквозь. — Не мешай суетой своей деянию Господа.

Я не верил, не мог и не хотел верить дяде, уже получившему за Сару от Сенусерта и рабов, и рабынь, и скота всякого немало. Но вскоре фараон перестал показываться горожанам, и из дворца просочился слушок, что все кости Сенусерта перекорежила неведомая хворь, даже в дворцовом саду слышны будто бы его стенания.

А потом пришли из дворца посыльные. За Аврамом. Тот чуть со страха не помер. Но все обошлось.

Сенусерт, по рассказам дяди, только попрекнул его сквозь стоны: «Зачем же не сказал ты мне, что она жена твоя?.. Теперь бери ее и уходи с земли моей. Голос мне был, что тогда только покинет меня злой недуг».

И оставил фараон за Аврамом всех рабов и рабынь подаренных, всех коров, овец, лошадей, ослов и верблюдов. Да еще серебра и золота отмерил щедро. С большой прибылью, благодаря своего Бога, уходил Аврам из Египта.

Я тоже уходил с прибылью: родилась младшенькая, Иска.

Почему не остался в Египте? Сам не знаю…

Нет, знаю все же: тогда еще не мог жить без того, чтобы хотя бы изредка, хотя бы издали полюбоваться красой Сары, которая стала после возвращения из дворца Сенусерта еще желаннее, еще недоступнее для меня.

Перейдя со всеми тяготами пустыню, вернулись мы в землю Ханаанскую, ставшую вновь цветущим и богатым краем. Здесь, между Вефилем и Гаем, где когда-то, еще в первый свой приход, Аврам сделал жертвенник в честь Господа, обещавшего ему эту землю, раскинули мы свои шатры.

Трудно было поверить, что не так давно люди умирали здесь от голода — теперь тут всего было вдоволь. И наши богатства умножились — тучней и многочисленней стали стада.

Жить бы да радоваться, но такая тоска крысой выедала меня изнутри, что лишился я благозвучного голоса своего, осип. Думал — на время ан нет! Вот и не пел никогда уже больше.

Грубо и весело пели пастухи моих стад. А я не пел.

Со слезой в голосе поскуливала жена моя Элда, усыпляя младшенькую. А я не пел.

Нежно и еле слышно, прозрачным голосом, без слов напевала Сара, собирая в букет на склоне холма неведомые мне белые весенние цветы. А я не пел.

Затаив дыхание, обезумев от съедающей меня тоски, я подкрадывался к Саре, прячась за кустами. Потом выскочил, схватил ее за руки и, захлебываясь, говорил, говорил, словно лихорадочно затыкал словами пустоты, образованные грызущей меня тоской.

Я говорил, что искал ровню ей, Саре, но не нашел и найти никогда не смогу, что во всех женщинах своих видел я только ее, что годы делают Сару только еще прекрасней, что Аврам уже стар и семя его бесплодно, что со мной, а не с ним она познает все радости любви и материнства, что…

Вырвав руки свои, Сара бросила на траву изломанные белые цветы, похожие на уменьшенные и чуть изогнутые воронки для слива молока, закрыла уши ладонями. Ее прекрасное лицо стало под цвет тех весенних цветов.

— Ты не знаешь, что такое любовь! — крикнула она мне. — Ты не можешь любить!.. — и бросилась бежать по склону холма.

Я упал вниз лицом. На белые цветы, брошенные ею. Стонал, скрежетал зубами, проклинал самыми черными словами себя, всех богов — и халдейских, и египетских, и того, единственного, в которого верует мой полоумный дядя…

С той поры наши отношения с Аврамом совсем разладились. Люди болтали, будто виной тому богатства наши: дескать, непоместительна стала земля для нас, чтобы жить вместе… Чушь собачья!.. Да, все чаще стали вспыхивать между нами раздоры: то из-за пастбищ, то из-за поваленных кем-то изгородей, то из-за моих или его сбесившихся собак, то из-за пьяного ора моего…

Но причина всех раздоров была одна. Та, о которой ни я, ни дядя мой не говорили вслух…

Нарастающая меж нами неприязнь передавалась и людям нашим. Однажды заспорили из-за овец пастухи наших стад, выясняя, где чьи ярки, вцепились в одежды друг друга, до драки дело дошло. Мы с Аврамом прибежали на крики с двух сторон, чуть было тоже сгоряча не сцепились, но стряхнул с себя дурман вражды мой дядя и, унимая рукой подергивание левого глаза, произнес негромко, рассудительно:

— Хватит нам жить вместе, Лот. Если ты налево, то я направо, если ты направо, то я налево…

И посмотрел я в сторону Иорданскую, цветущую, как дивный сад, где виделись прекрасные строения Содома и Гоморры, и понял я, что если где найду успокоение, так только в грешных городах этих.

И пошел я с семьею своей, с людьми, скотом и всем имуществом на восход солнца. И поселился на окраине Содома.

А дядя мой двинул шатер на закат и поселился у дубравы Мамре, что в Хевроне. Там, доходили вести, соорудил он жертвенник Господу своему, там, доходили слухи, явился ему с неба голос: «Всю землю, которую ты видишь, тебе дам я и потомству твоему навеки, и сделаю потомство твое, как песок земной: если кто сможет сосчитать песок земной, то и потомство твое сочтено будет…»

Кто бы слышал, как пьяно хохотал я над далеким и недалеким таким дядей, как потешался до слез!..

А внутри меня, под грязной пеной смеха, выстанывалось:

— Прощай, Сара! Теперь навсегда прощай!..

3. Утро туманное

Мне было лет четырнадцать от силы, когда на разлинованном тетрадном листке накарябал я вкривь и вкось:

Прощай! Теперь навсегда прощай. Наша дружба листвой отсмеялась. Что осталось? Осталась печаль. Да и то ее самая малость.

В этих шести строчках, при всей их безрадостной искренности, безбожно соврал я дважды. Слово «любовь» ну никак не вписывалось в ритм стихотворения, да и стыдился я, боялся его, горячего. Хотя нахлынувшая на меня страсть ничем иным не была — только любовью, все же написал: «дружба». Второй раз соврал из бодрячества, а может, из желания доказать той, кому эти строки посвящены: ничего, мол, переживу как-нибудь, пустяки!..

Только как же я мог доказать, если и не надеялся найти в себе смелости подкинуть ей этот листок?.. Выходит, сам себя пытался обмануть. Глупо!.. Но для «трудного возраста», может, как раз и естественно.

Когда только он кончится, мой «трудный возраст»?..

Этот грустно-бодряческий и, по сути, лживый стишок написан мной как раз тогда, когда впервые, пожалуй, я ощутил свою жизнь пустой, мрачной и не столь уж нужной, как раньше казалось. А все же для меня в этих (пусть даже фальшиввых!) строчках — боль. Даже сейчас, через четверть века с гаком, читаю и — больно, жутко больно, внезапно…

Вот так же больно было мне лет в восемь, когда гостил у бабушки с дедушкой в хохляцком селе Орлик. Вечером, когда прошли по единственной длиннющей улице села сперва мычащие, а потом мекающие и блеющие стада, когда над соломенными крышами вызрели вишнями первые звезды, в окно дедовой хаты затарабанил дружок мой, соседский парнишка. Прибежал он с радостью великой:

— Костя! Кино показуют!

Тогда клуба в Орлике еще не было. Раз в две недели, редко чаще, заезжий киномеханик крутил фильм прямо на улице. Экраном служила белая стена порушенной в тридцатые годы церкви, в которой когда-то пели на клиросе мои бабушка и дед.

Не надо объяснять, почему мигом бросил я недочитанного «Тараса Бульбу» (на украинском, кстати, языке — не было для меня когда-то трудности в понимании его) и, пулей вылетев из хаты, побежал за дружком, которого уж и не видно было в топленой темноте, лишь собаки облаивали его заливисто где-то далеко впереди.

Я поднажал, чтобы догнать, чтобы поспеть к началу фильма, если даже на журнал опоздаю. Бежал так, что ноги мои босые едва касались еще не остывшей дорожной пыли. Но все же — касались. Потому и налетел пальцами на невесть откуда взявшуюся булыгу.

Тиха украинская ночь…

Я не нарушил ее тишины криком, хотя от дикой боли завертелся волчком.

Тихо. Темно. Пусто.

И — больно, так больно!..

Как булыга на моей дороге, та первая любовная неудача. Именно — любовная!..

Я не мог не полюбить Светланку, как не может не опуститься на землю подхваченный вихрем осенний листок. Сравнение, конечно, не из удачных, но мы с ней как раз и собирали эти листки — и красные, и желтые, и даже почти оранжевые. Ими щедро сорил наш палисадник.

Совсем недавно пошли мы в школу, в один класс, к счастью, попали, а теперь по заданию учительницы собирали осенние листья. Зачем это ей надо было — толком не помню, но для нас со Светланкой это было просто необходимо: часто мы протягивали руки к одному листку, словно бы невзначай, соприкасались наши озябшие пальцы, и в этот момент казалось мне, а может, и Светланке, что листья и на земле, и на деревьях становились еще ярче.

Но грустна была моя подружка, да и я не весел.

— А у меня папы, оказывается, нету… Да, Костя! — дрожащим голоском выдала она мне свою страшную тайну.

Вот это новость!.. Как же так? Мы жили в одном деревянном, из двух этажей, восьмиквартирнике. Дом был геологическим. Светланкины родители, как и мои, геологи. Верней, с геологией связаны: мать Светланкина — в химлаборатории, а отец — в мехцехе экспедиции. Фотографии ее родителей, как и моих, висели на экспедиционной Доске почета, возле конторы. Вся наша Геологическая улица знала дядю Колю — низкорослого, бесшабашного баяниста и плясуна, Светланкиного отца… Да вон же он за домом свой «Урал» заводит, лишь у него мотоцикл есть… Как же так?..

— У меня папка другой… Бросил маму, меня бросил. А этот, бабушка сказала, и не мой вовсе!.. — сквозь слезы пояснила Светланка.

Я грел ее ладошки своим дыханием, утешал, как мог.

— Да он ведь любит тебя! Мамку твою вон как любит!

Уж тут-то я не соврал. Вся улица наша не раз видала, как идут в обнимку с какой-нибудь гулянки дядя Коля и тетя Поля и поют, поют… Обязательно в обнимку! И всегда их громкие красивые голоса сплетаются так туго и неразрывно, как волокна в пеньковых веревках, которыми привязывают на горке, за нашими огородами, телят.

— Ладно поют, — улыбались беззубо старухи на лавках. — Любовь, чо не петь!..

А вот некоторые из более молодых соседок косо, с завистью поглядывали на них, ростом не вышедших, но таких счастливых…

— Он же тебя на мотоцикле всегда катает! — напомнил я Светланке.

— Ага, подлизывается… чужой!.. — всхлипнула она.

И тогда я выдал ей свою, уже измучившую меня, тайну, которая, казалось мне, еще горше и страшней: мои папа и мама, родные мои, разводятся. Мне надо выбирать, с кем жить.

Разве можно — выбрать?

— А я про это знаю. Все знают… — сказала Светланка, и я не очень-то удивился: на нашей улице, а тем более в нашем доме все знали про всех.

Светланка всхлипывать перестала, теперь она принялась меня утешать: не разведутся, мол, вот увидишь, помирятся…

— Ну да, помирятся!.. Мама уже этот — как его? — ордер получила… — со слезами выкрикнул я.

— Какой орден?

— Да не орден, а ордер!.. На квартиру дают, бумага такая…

— А-а… — Светланка нахмурилась: документы действуют на детей не менее магически, чем на взрослых. — Это все бабушка твоя, из-за нее…

О том, что родители мои разводятся из-за бабушки, тоже, наверно, знала вся улица. А уж бабушку мою, отцову мать, знал если не весь наш городок, то уж треть его — точно. Она — здешняя, зыряновская, муж ее, дед мой, стало быть, меня не увидавший, был большим человеком — лесничим, а она, Анна Ивановна — первой красавицей городка. Правда, Зыряновск был тогда еще селом, но и на селе быть первой непросто. А бабушка — была, и не год, не два, чуть ли не десятилетия. Впрочем, это, может быть, всего лишь семейная легенда, но далеко не беспочвенная, два поясных, подкрашенных голубизной и румянцем фотопортрета, висевшие в бабушкиной комнате, молчаливо и красноречиво свидетельствовали в пользу этого предания: вот ей двадцать, после свадьбы, — красавица, а вот сорок, после смерти мужа, — красавица еще!..

Одно из ранних воспоминаний: мне лет пять, лежу с бабушкой на кровати, она читает вслух «Тихий Дон» (название той толстой синей книги я отлично еще с тех пор запомнил, ну а вслух она читала всегда, уж так привыкла), я лежу и слушаю про любовь Аксиньи и Григория Мелехова, и не должно бы этого случиться, судя по годкам моим, а дух перехватывает, я сглатываю комок и говорю громко:

— Я тоже любить буду!

— Так ты, варнак, не спишь? — встрепенулась бабушка. — Ишь ты, любить собрался! Сперва вырасти… А я вот читаю — будто про меня все, про Михаила моего… Уж он-то как меня любил! Красивая я была, грудь высокая, белая…

Бабушка даже зажмурилась и вздохнула, а меня будто бесенок какой подначил:

— Покажи, а!

— Чего? — бабушка даже приподнялась на локте.

— Титю покажи, а!

— Вот срамник! — громко захлопывает книгу. — Цыганенок бесстыжий!

Я задет за живое:

— И не белая у тебя грудь! Вот!..

— Чего буровишь? — вскипает бабушка. — Варнак ты, Коська! Ишь, удумал: грудь у меня не белая. Доведешь до греха! — и вдруг резко распахивает на груди блекло-розовый байковый халат. — Гляди, черномазый!..

Тугая, большая, как дыня с бахчи, грудь производит на меня огромное впечатление:

— Бе-елая!.. — только и сумел выдохнуть.

Белизна кожи была бабушкиной особой гордостью, ею как бы подчеркивались благородство, истинная красота. Сестренка моя пошла породой в отца, бабушкина кровь взяла верх, а во мне восторжествовала кровь материнской линии, «басурманская», потому частенько от отцовой матери слыхал:

— У, цыганенок большеротый!..

Смуглость кожи и вообще чернявость никак не соответствовали ее понятиям о красоте. Она и с мамой моей, смуглянкой, потому, может, в первую очередь примириться не могла.

Впрочем, как я теперь понимаю, причин для разлада было предостаточно. Властная натура Анны Ивановны никак не позволяла ей смириться с тем, что для сына она стала после его женитьбы не самой главной женщиной. Не могла она простить снохе, что та — хохлушка, да вдобавок с цыганской, похоже, невесть откуда взявшейся примесью. Помню, как раздражалась бабушка, когда, вернувшись летом из дальней поездки, начинал я нахваливать житье в Орлике.

— Да как они там живут, хохлы эти! Срамотень!.. Сам говоришь: крыши соломенные. Куда ж это годно? А в избах-то поди грязюка!..

На чистоте бабушка была просто помешана: ее комната всегда сверкала, ни единой пылинки в ней, потому меня и впускала к себе лишь иногда — послушать чтение или в картишки перекинуться. Моя же мама, не приученная геологическим бытом к такой идеальной чистоте, для бабушки была «грязнухой».

Вдобавок мама совсем не могла вязать, а бабушка владела этим искусством в совершенстве — и крючком вязала, и спицами. Когда у нас жила лохматая собака Морячка, из ее шерсти бабушка навязывала теплых носков и варежек не только для всех домашних, но и на продажу. Однако особенно дивно ей удавались белоснежные кружева, узоры для которых придумывала она сама и никогда не повторялась. Слава лучшей кружевницы Зыряновска и окрестностей пережила мою бабушку, а вот моя мама так и не смогла или не захотела обучиться этому искусству…

Раздражала бабушку мою и профессия снохи: женское ли дело по горам с рюкзаком шастать? С мужиками!.. А еще больше бесило, что работала мама без графика: с утра и допоздна. Да при этом еще и в общественницы пошла.

— Ишь, депутатка нашлась, — ворчала бабушка. — Дома черт ногу сломит, а она по чужим избам шлындает.

Короче, ссоры в нашем доме почти не прекращались. А когда в раздор втягивался и мой молчаливый отец, мой смирный папка, положение обострялось так, что вновь затмевало мне свет это черное слово — «развод».

Но до получения ордера на квартиру дошло впервые…

— Ты матери-то скажи: с папой, мол, жить буду, не пойду к тебе, — подучивала меня бабушка. — Одумается, не дура поди, ты ведь ее кровь, басурманская!

Я так и сказал, как бабушка подучила. Без мамы я жить и не собирался — помыслить такого не мог! — просто хотел спастись от черного слова «развод», прущего на меня неумолимым бульдозером.

Помню, как побелело лицо мамы. Она молчала, слезы катились по ее щекам. Вот так же почти было однажды летом, в том же Орлике, когда она повела меня на «белую гору» — высокую меловую скалу. Тогда я забрался на самую ее вершину и, беснуясь от щенячьего восторга, швырнул вниз кусок мела величиной с мой кулачок. Бросил и только тогда увидел, что он летит в маму.

А разве есть сила, способная остановить брошенный камень?..

Он попал ей в ключицу. Когда я спустился, лицо мамы было белым, как мел. Она молчала. И слезы текли по ее щекам… Вот так же…

— Если они разведутся, — сказал я Светланке, — ни с кем я жить не буду. Да совсем не буду жить: с крыши спрыгну и убьюсь, на фиг!..

Мы тогда уже сидели на влажной лавке под кленом. Светланка посмотрела на меня расширенными от страха глазами, что под цвет лугового меда, и вдруг выпалила:

— А давай вместе спрыгнем!

И тут мне стало жутко до дрожи: я представил Светланку, в этом вот рябеньком пальтишке, распластанную на земле, на ярких листьях. И заплакал — горестно, навзрыд.

— Родненький мой, — по-взрослому утешала меня Светланка. — Не разведутся они, помирятся. А бабушка помрет.

Словно наперед все знала…

Она утирала мои слезы холодными ладошками. И мне вовсе не было стыдно, что плачу при девчонке. Я поверил, что развод-бульдозер, прущий на меня, заглохнет, провалится куда-то в нутро земли, и не будем мы со Светланкой прыгать с крыши, а будем жить долго-долго, всегда вместе, и когда-нибудь станем возвращаться с гулянки в обнимку, как дядя Коля и тетя Поля. И будем петь, петь!..

В Светланку нельзя было не влюбиться. Училась она, правда, неважнецки, но это же ерунда. Зато занималась гимнастикой в спортклубе, на лыжах бегала быстрее многих пацанов, отважно прыгала с самодельных снежных трамплинов… Да что там! Однажды летом она выпрыгнула с зонтиком из своего окна на втором этаже! Хотела спуститься, как на парашюте, да зонтик вывернулся, и Светланка так отбила пятки, что минуты две стояла с перехваченным дыханием, с зажмуренными глазами и слезами из-под ресниц, но не заревела.

Я вообще не помню, чтоб она плакала от физической боли.

Однажды в школьном спортзале играли мы в баскетбол, это было уже в подростковый период. Светланка играла, прямо скажу, куда лучше меня. Мы с ней, по произволу физрука, оказались в разных командах, я часто пытался отнять у нее мяч, но она почти всегда оказывалась проворней. И вот, раздосадованный, я ринулся за ней так, что вылетел за пределы поля и врезался в полуоткрытую дверь раздевалки, невзначай, но сильно толкнув при этом плечом Светланку. Рука ее попала между косяком и дверью, которая так придавила пальцы, что кожа полопалась и из-под ногтей потекла кровь.

Закричал от боли я, а не она. Светланка зажмурилась, зажала одну руку другой и молча выскочила вон.

А я добрел до гимнастических матов, опустился на них, уткнул лицо в согнутые колени.

Ко мне подошел круглоголовый и зычноголосый физрук.

— Руки, гляжу, распускаем?

И тогда девчонки, болевшие по краям поля (из них ведь одна Светланка принимала участие в игре), почему-то бросились меня защищать, затрещали наперебой:

— Нечаянно он!

— Нарочно бы ни за что!..

— Да он же ее любит!

— Она его тоже!..

Физрук помотал коротко подстриженной и, вопреки всем анекдотам о физкультурниках, весьма крупной головой:

— Дела, гляжу… — и мне уже не сердито пророкотал: — Беги вприпрыжку, попробуй оправдаться.

Да почти все соседи знали, что я люблю Светланку, а она — меня.

— А твой-то с утра лисапет чинит, — говорили, к примеру, старухи проснувшейся позже меня Светланке. И она бежала в стайку — помогать мне ремонтировать велосипед «Орленок». А если она просыпалась раньше, то под окном своим я слышал ее звонкое призывное «эй!», от которого радостно трепетало сердце…

Зимой, в пору моего отрочества, умерла бабушка.

Со смертью Анны Ивановны совпало большое открытие, сделанное мной: я впервые осознал, что в Светланке таится женщина. Настоящая!.. Уже любя ее, несомненно любя, я все же видел в ней прежде всего верного друга, ловкого, изобретательного в затеях, неунывающего, лучшего из всех…

В семье нашей Светланка была совсем своей. Перед похоронами бабушки она осталась ночевать у нас, чтобы сестренке моей да и мне не было так боязно. Мы спали втроем на полу, на двух матрацах, в дальней комнатке. Я уснул почти сразу, ведь позапрошлой ночью был поднят задолго до света и послан сзывать родню, а прошлую ночь, почти всю, просидел с отцом и мамой у гроба, коря и казня себя за то, что мне вовсе не так больно, как должно быть: не бабушка ли рассказала мне уйму сказок, перечитала книг?..

Проснулся я уже в утренних сумерках. Ощутил на щеке своей горячее Светланкино дыхание. Обеими руками она обвила мне шею, наверное, так утешала и жалела меня, спящего. Одна моя рука лежала под ее шеей, а другая была зажата между ее горячих ног.

У меня перехватило дыхание. Лежал, боясь шевельнуться.

Неподалеку, в большой комнате, стоял гроб с моей бабушкой, которую скоро зароют в землю, и вовеки я ее не увижу. Но никогда я так не был счастлив, как в робкое утро этого горького дня!..

Уже после похорон, после поминок даже, я с изумлением обнаружил перемену в Светланке: под тесной светлой кофточкой ее дерзко обозначились два таинственных бугорка. Это, конечно, не могло произойти враз, но почему же я раньше этого не замечал?

Сердце мое заколотилось, как птаха в самодельной ловушке из дранок, которые мы, пацанва, по осени укрепляли на деревьях: значит, когда-нибудь у Светланки будет грудь — высокая, белая! Как у моей бабушки!..

Не замечавший раньше этих дерзких бугорков, я теперь уж, встречаясь со Светланкой, не мог не глядеть на них.

То в жар меня бросало, то в холод.

И мямлил что-то несуразное.

А Светланка смеялась:

— Коська, какая тебя муха укусила?

Вскоре после похорон бабушки отца послали в командировку, а маму по депутатским делам вызвали в «область». Как же я ликовал, когда мама просила Светланку ночевать у нас!

— Коська, мне сейчас больно здесь, ты чуть-чуть гладь, ладно?.. — шептала мне Светланка ночью, лежа рядом со мной, опять на полу. — А потом они у меня будут большие, красивые. Настоящие! И не больно совсем будет, и ты будешь трогать, да? Они твои будут! По-настоящему будем любить друг друга, да?

— Будем любить! По-настоящему! Сильно!.. — громко от восторга шептал я, забыв опасения разбудить спящую рядом сестренку Галинку. — Никого я больше любить не буду!..

— Я тоже!

Нет, конечно, не знал я тогда толком, что значит «любить по-настоящему».

Хотя, быть может, как раз тогда и знал.

И любил.

Да вот только после этой ночи наши отношения со Светланкой стали сильно меняться. Верней, ее-то отношение ко мне оставалось прежним — искренним и задушевным. А вот я…

Уже не мог я думать о Светланке только как о бесподобной подружке по играм и дворовым затеям. Не давало мне никак покоя, что когда-нибудь они у нее будут большие, красивые, и я их буду трогать…

Чем больше я помышлял об этом, тем скованней чувствовал себя со Светланкой. Думал: а если б она догадалась, что в мыслях своих часто вижу я ее голой, совсем?..

Я стыдился своих мыслей, снов. И чем больше стыдился, тем чаще и жарче думал об этом и ярче видел это…

Стал стыдиться того, что при мысли о Светланке зачастую в первую очередь отзывалась моя грешная, хотя и незрелая еще плоть.

Себя стыдиться стал.

Страсть, взбурлившая мутно в потайных моих глубинах, вырвалась наружу обильными и ранними юношескими прыщами, что еще более усилило мою природную скованность и застенчивость. Гадким утенком, причем безнадежно гадким, чувствовал я себя…

Мама, листая «Медицинскую энциклопедию», недоумевала:

— Такое, написано, бывает в период полового созревания. Рано тебе еще, совсем рано…

— Какого созревания? — спрашивал я.

— И знать-то еще рано!..

Летом Светланка уехала на два месяца в далекую деревню к родственникам каким-то. Я тосковал. Дико! Места себе не находил. Выкидывал фортеля: то окно мячом разобью у соседей, то в чужой малинник заберусь и заловлюсь, то выстрелю камешком из рогатки прямо в лоб самому горластому на всей улице пацану…

Добром это, понятно, кончиться не могло.

Как-то с дружками собрался купаться на Бухтарму (без спросу, разумеется), а до реки от городка нашего больше часа ходьбы. Причем полпути — в гору. А по жаре и под гору телепаться не сладко. Преодолев две трети ставшего постылым расстояния, мы остановились передохнуть у ключа, носящего крайне неблагозвучное имя «Конский корень» (не корень, конечно, куда ядреней), и всего лишь за то он был так заковыристо назван, что хлестала вода из патрубка длиной в локоть. Чистая, вкусная, зуболомная… Не зря сюда, в межгорную низинку, часто сворачивают с шоссе и шоферы, и путники.

Напившись так, что в животах забулькало, мы упали в тени под ивами. Конопатый Серега, старший из нас, угостил меня тоненькой папироской «Байкал» — никому другому не дал, хотя просили, а меня уважил. Он задымил умело, щуря рыжеватые глаза от солнца, все-таки бьющего сквозь узкую листву, а я чуть было не закашлялся, хотя закуривал уже не впервой.

К роднику подфырчал бортовой «газон», вышел немолодой уже шофер, сперва, фыркая, как его машина, умылся, потом напился вволю и закурил, на траву присел, изредка на нас с Серегой, дымящих, неодобрительно поглядывая. Но приставать к нам не стал. А что? Он дымит, мы дымим. Отдыхаем. Мужики!..

Но едва шофер дверцу кабины за собой захлопнул, Серега, лежавший было спокойно, метнулся к машине, одним махом впорхнул в кузов с заднего борта и весело помахал нам рукой. На Бухтарме он будет куда раньше нас, до одури накупается, пока мы доберемся…

Зависть обуяла меня. И себя показать захотелось. Понятно, что таким же макаром забрался я вскоре в следующую бортовушку.

На зерне да с ветерком — благодать!.. Только вот не останавливается машина где надо — до Бухтармы уже рукой подать, а машина, по дороге пыля, не туда совсем повернула.

Пришлось прыгать…

Когда притихшие от страха дружки принесли моей маме изодранную, окровавленную рубашку сына, она чуть с ума не сошла.

— Жив? — только и сумела спросить.

— Когда «скорая» увозила, еще маленько дышал… — успокоили дружки.

С сотрясением мозга я пролежал в больнице полмесяца, за это время успели поджить содранные колени, локти и бока. Выписали меня с огромным уродливым швом над левой бровью, с торчащими из него побуревшими нитками.

— Светланка твоя завтра приедет! — сообщила мне дома обрадованная моим возвращением мама.

Вспыхнувший было восторг загасила вдруг мутная тревога: как же я предстану перед ней таким уродом? Понял с горечью, что за два месяца отвык от Светланки, а значит, и она от меня. О чем же нам теперь говорить?..

Вот тогда-то и накрыла меня с головой волна мучительной, дикой застенчивости, подпортившей не один год моей жизни: ведь до того доходило, что даже тени своей стеснялся — такая она нескладная, сутулая!..

Светланка примчалась ко мне, едва успев домой заскочить. Искренне пришла в ужас от моего вида, пальцем потянулась потрогать нитки, торчащие из шва.

Оскорбленный ее неподдельным ужасом, я отклонился. И вообще встретил ее угрюмо, хотя внутри меня туго натянутой стрункой звенела потаенная радость.

Светланка взахлеб рассказывала о жизни в деревне, я слушал ее со скучающе-сердитым видом: пока, мол, ты там развлекалась, я больничный потолок изучал!..

Особенно задел меня рассказ о каком-то белобрысом парне, который катал Светланку на коне. Так ясно представил, как сидят они — Светланка и белобрысый — в одном седле: он повыше, дышит ей в темечко, шевелит дыханием ее легкие, цвета сосновой коры, волосы, показывает, как править конем, держит ее послушные руки в своих…

Я даже дернулся, как ударенный током, увидав эту картинку; а Светланка, глянув на меня изумленно и непонимающе, продолжила восторженный рассказ:

— А конь все-все понимает! Валет его звать. Умнющий!..

— Ага, умный! Как хозяин… — брякнул я, покривившись.

— Да ну тебя! — обиделась Светланка. — Какой-то ты стал…

— Какой?

— Дурной!

— Ты бы так головой долбанулась…

Светланка жалостливо зажмурилась:

— Больно тебе было?

После прыжка из машины я долго был без сознания, особой боли, честно говоря, и не запомнил, но, тем не менее, буркнул:

— А ты как думала!..

Разговор у нас дальше не клеился. Светланка заскучала со мной — впервые такое случилось! — и вскоре убежала, не скрывая обиды.

Я ругал себя самыми черными словами, которые к тому времени благодаря «уличному университету» усвоил вполне.

Но быть прежним со Светланкой уже не мог.

Я вообще здорово тогда переменился, стал, можно сказать, другим. Именно тогда впервые понял, что во мне живут три Я: «лучшее», «худшее» и — как бы назвать? — ну, скажем, «среднее», какое есть. Именно тогда ощутил я, что живу уже не впервые, да не знал еще тогда предбытников моих — ни Лота, ни Назона.

Такое расщепление пусть незрелой, но все же личности, конечно же, не было прямым следствием сотрясения мозга, хотя окружающие не раз понимающе кивали головой: заметно, мол, что черепушкой трахнулся… Такое суждение выносили, кстати, и взрослые, дивясь моим диким, несуразным выходкам, по сравнению с которыми разбитое стекло — семечки. Так стали считать и некоторые из моих ровесников, не в силах иначе объяснить столь резкие переходы во мне от безмерной застенчивости к наглому буйству.

Вот так же была воспринята некоторыми и моя непомерно возросшая тяга к стихотворчеству.

Сколько помню себя, всегда что-нибудь сочинял — и в рифму, и без. Давалось мне это сперва почти так же просто, как щебет птахе. Соседская детвора с восторгом заучивала мои дразнилки, часами слушала враки о сногсшибательных приключениях, героем которых был якобы я. И стишки иногда пописывал, но непреодолимую потребность сочинять их ощутил я лишь после разлада со Светланкой.

С тех пор я мог напрочь забыть об утоптанном до черноты пустыре и футбольном мяче, запрятаться где-нибудь на чердаке или в сарае и, немилосердно грызя карандаш, вымучивать звучные, как мне казалось, строки. А точней, они меня вымучивали, а не я их…

Теперь, из памяти выуживая те строки, не улыбнуться не могу, а тогда едва слезы на них не капали: «Я сам не знаю, что со мною, насмарку все мои дела… Мечтал, чтоб стала ты женою, но жизнь все это отвергла».

Недопустимый перенос ударения ради рифмы меня вовсе не смущал. Строчил я часто и страстно. Однако не смог я стихами избыть любовь свою. Не смог ничего изменить…

Светланка все больше отдалялась от меня, а я любил все сильней и не винил ее, чувствуя, что сам виноват: ей просто со мной стало неинтересно. Ну что ей стихи, когда Серега, сосед и старший дружок мой, стал приглашать ее в кинобудку нашего клуба «Октябрь», где его дальний родственник, горбун по прозвищу Капитан, работал киномехаником? Из будки можно было посмотреть любой взрослый фильм, детям до шестнадцати запрещенный.

У меня не было столь удачно устроившихся родственников…

Кстати, следующее лето было самым печальным в жизни Капитана. Да и в моей тоже.

Ни для кого почти не было секретом, что горбун безнадежно влюблен в первую красавицу нашей улицы и всего геологического городка Любку Шиляеву, дразнившую взоры мужского населения уже вполне оформившимися прелестями. Ее фотографиями была заклеена вся его кинобудка: сам снимал — одну ей, другую себе. О Любке частенько рыдал впотьмах баян Капитана.

Едва отцвела тем летом сирень, считай, вся наша улица гуляла на Любкиной свадьбе. Из соседей только мы, ребятня, по причине недозрелости, да горбун-киномеханик, совсем по иной причине, остались в стороне.

Впрочем, мы-то, воспользовавшись отсутствием родителей, тоже устроили себе праздник: ночевку на улице, в палисаднике, под открытым небом. Благо, спальные мешки в геологическом доме были в каждой семье.

Понятно, что с этой ночевкой я связывал самые отчаянные свои планы и надежды…

Еще в сумерках к нам в палисадник пришел Капитан. Он и раньше частенько общался с нами, по причине низкорослости не принимаем в компании взрослых парней, но в тот поздний вечер пришел он к нам не с «солеными» анекдотами, над которыми первый же и смеялся, а с великой печалью. На плече приволок баян, а в руке у него был портфель, полный, как потом выяснилось, бутылок с вермутом.

— Вот лафа подвалила! — в восторге орал конопатый Серега. — Тоже гулять будем!..

Капитан угощал всех. И мы не лезли с вопросами — почему.

Все понимая, пили его заманчиво и обманчиво сладкий вермут. И быстро пьянели, не имея еще навыка в гулянках, которыми, кстати сказать, славился наш городок.

Потом Капитан играл на баяне. Его белая морская фуражка, за которую он и получил свое прозвище, едва торчала над пышущими музыкой мехами. А мы все танцевали. Еще неумело, конечно, с ноги на ногу переминаясь. Только у Сереги и Светланки получалось по-настоящему. Потому они и танцевали, не разлучаясь.

Не только потому…

А я танцевал с Галинкой, сестренкой своей. Мне, опьяневшему, враз хотелось плакать и смеяться. Краем глаза следил за Серегой и Светланкой. Вот они, пошептавшись, перестали танцевать, подошли к распахнутому окну Серегиной квартиры, что на первом этаже. Дружок мой подсадил Светланку, и она ловко исчезла в темном оконном проеме.

Серега попытался забраться сам, да вермут не дал, тогда он позвал меня:

— Эй, Коська, помоги!

С пьяной глупой улыбкой я подошел, согнулся, дружок вскарабкался на меня, а со спины моей и в окно забрался.

Сам я ему помог!..

Светланки и Сереги не было долго…

Глубоко за полночь Капитан ушел, все, сморенные вермутом и свежим воздухом, уснули. Шептались только Светланка и Серега. Я лежал молча, не шевелясь, с закрытыми глазами слушал их шепот.

— Тебе не холодно? — спросил Серега.

— Да нет… немножко… — почему-то засмеялась Светланка.

— Лезь ко мне в мешок…

Гораздо позже прочту я горькие строки Овидия, так глубоко уже пережитые мною:

Ты хороша, от тебя я не требую жизни невинной, Жажду я в горе моем только не знать ничего…

Да, я жаждал не знать ничего, хотел ничего не слышать, но обжигал мой слух горячий Серегин шепот:

— Теперь ты моя жена, да?..

А за огородами, на горке, в кромешном мраке рыдал неутешный баян Капитана.

Я плакал, не открывая глаз. Зачем открывать, все равно тьма кругом!

4. Буря в море

Тьма кругом, ревущая тьма!..

О боги всемогущие, теперь и не верится мне, что жил я совсем недавно поблизости от Капитолия, что дом мой был отнюдь не последним в знатном ряду, и переступали его порог лучшие люди Рима, что жена моя — с юных лет наперсница добродетельной Марции, отмеченной родством с самим принцепсом, блистательным Августом, из рук которого получил я в дар скакуна перед ежегодным смотром всаднического сословия!..

Буря! Буря вокруг меня. Ревет потерявшее лазурь море, немилосердно швыряет скорбный корабль Назона, сосланного на край земли. То возносит черный вал судно к рваным тучам, то обрушивает его вниз, будто в мрачный Аид.

Вот так и жизнь моя: то возносила, то низвергала…

Кутаясь в промокшую насквозь войлочную пенулу, морщась от холодных горько-соленых брызг и ветра, а больше — от шиповато растущей во мне боли, вспоминаю я прошлую жизнь свою.

Если заинтересуется какой-нибудь сумасбродно-дотошный историк грешной жизнью Овидия, то непременно заострит внимание современников и потомков на том, что рождение мое совпало с годом большой резни, когда будущий принцепс, называвшийся Гаем Октавианом, пошел против сената, однако «взрослую тогу» надевал я впервые уже в год полного триумфа его, императора Августа, осчастливившего страну. Последним и объяснит, возможно, мой будущий жизнеописатель тот факт, что веселье и радость стали для меня столь же естественными и необходимыми, как чистые воды для рыб.

Отец мой происходил из сословия всадников, состоянием был не обижен, но не дала ему Фортуна достичь высоких государственных должностей: фаэтоновой колесницей промелькнуло его время, оставив недотепу на обочине. Потому и укрепился он в страстной мечте увидеть хоть сына своего в сенате. Потому-то и увез меня из родного захолустного Сульмона в Рим, потому и не жалел денег на мое обучение, даже в Афины отправлял постигать премудрости наук.

Однако, боги свидетели, не раз я тревожил тень родителя своего не только благодарностью, но и упреком. Чересчур добрым ты был, отец, столь мягким, что, изощряя мудростями разум мой, возвышая душу сына примерами из седой истории, слишком долго не препятствовал тому, что моими любимыми забавами стали кутежи и погони за гетерами.

Крутая волна судьбы сперва вознесла меня к высотам разума и духа, низвергла потом надолго в пучину разврата.

Но, как в дорогих кратерах смешивают вино с водой, чтобы добиться особенно тонкого вкуса, так и я попытался хоть какое-то благо извлечь из смешения глубокомыслия и безумств, чистоты и порока.

Так вот и родилась моя поэзия.

Свои первые элегии писал я в старом саду на берегу Тибра, усевшись под статуей Приапа, гордо выставляющего средь бела дня свой величественный фаллос. Тень этого плодовитого и ненасытного члена иногда падала на мои вощеные дощечки…

Развязавший к тому времени нагрудные повязки уже не одному десятку женщин, усвоивший многочисленные и разнообразные приемы схваток на ложе страсти и даже успевший наградить рогами одного из достойнейших мужей, я воспевал в своих элегиях неведомую мне Коринну, пел в звучных стихах о непознанной мною любви!..

Эй, гривастый кормчий, брось бесполезное уже рулевое весло. Видишь, гребцы вытащили весла на палубу, чтобы сохранить их. Видишь, сидят они, уткнув обветренные лица в колени. Могучие спины их, не уступающие спинам лучших римских борцов, согнуты ужасом и обреченностью. Бешеный ветер хлещет по мачте мокрой рваниной — бесполезными, жалкими ошметками паруса. Буря несет нас, буря! Грозный Нептун разверзает море провалами, горбит горами.

Какие уж тут рули?!

Буря дара моего забросила меня одним махом на вершину Парнаса. Стихи мои завоевали Рим, чего, помнится, не смогли сделать в стародавние времена вражеские лазутчики. В той древней истории, на которую я намекаю, римскую стражу разбудили, по преданиям, гуси. Вовсю шипели да гагакали иные гусаки и на мои стихи — и такие, с виду белоснежные, однако любящие мутную водицу, «гуси» находились, — но Рим внимал не им, а моим «Любовным элегиям». Они ввели меня сразу в круг лучших поэтов современности. Сам великий Проперций, не много поживший, но много успевший, стал моим задушевным другом, а славный оратор Мессала, личный советник самого Августа, стал моим покровителем и гордился, что связан я узами приятельства с его сыном Коттой…

Даже теперь — теперь! — приятно вспомнить об этом!.. Но куда более радовало и забавляло меня то, что десятки римлянок, прекрасных и не очень, всерьез выдавали себя за воспетую мной Коринну — будто им посвящены мои элегии. Самое занятное, что кое-кого из них я и не встречал никогда!..

Рим увивал плющом мои еще молодые волосы, Рим катил волну молвы по моим следам, Рим наполнял мои кубки самыми пьяными и душистыми винами, бросал на мое ложе самых страстных и прекрасных дочерей своих. Знатнейшие матроны писали мне слезные письма-исповеди, просили совета в разрешении любовных неурядиц, будто был я в Риме наместником самого Купидона. Кто бы поверил мне, что любви я тогда вовсе не знал!.. Подобно тому, как ребенок, оставшийся один в темноте, вдруг начинает видеть явственно родившиеся в его сознании страхи, так и я, клянясь в стихах именем любви, отчаянно верил, что и впрямь увидел, познал уже ее светлые выси и темные глуби.

Помнится, просыпался я не раз среди ночи, будто толкнул кто, и, слушая шорох ветра в плюще, увившем окно, вспоминал любовные услады с подругой: как сперва лакомились мы с ней маслинами в сусле и меду, запивая их разбавленным вином, как потом, смеясь, обмазывала она душистым медом розовые свои соски, позволяя мне снимать с них этот сладчайший мед пересохшими от жара губами, как мягким толчком рук опрокидывала она меня на умащенное благовониями ложе, как, амазонке подобна, стремительно оседлывала меня со счастливым стоном, оскаливая при этом мелкие белые зубки в таинственной, радостной и мучительной улыбке, как, издав вдруг гортанный крик, начинала бешено гарцевать…

Распален воспоминаниями такими, я, забыв про сон, готов был бежать в ночь, грохоча во мраке деревянными подошвами домашних своих сандалий по мостовым дремлющего Рима, бежать к ней, умопомрачительной подруге своей, лишь бы все повторилось вновь!.. И я называл это любовью, не зная толком смысла, стоящего за словом этим, ничуть не смущен тем, что представлялось мне в ночи лицо то одной подруги, то другой: то последней, а то и вовсе давней — из юности моей…

Я любил их всех, подруг моих, никогда и ничем не обидел ни одну из деливших ложе со мной… Вот разве тем, что страсть моя не была любовью…

Быть может, как раз неосознанная, безумная жажда любви и породила мои стихи? Потому, быть может, и поверил им Рим?..

Это была пора моего первого триумфа. Я упивался славой, но мне тогда уже мало было признания Рима — жаждал, чтобы признал меня весь мир, навсегда:

Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу, Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь? Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы В войске служить, не ищу пыльных наград боевых. Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать? Эти не вечны дела, а я себе славы желаю Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.

Эти строки были, кажется, первым моим открытым вызовом отцу, его воле: ведь, подчинясь ей, стал я все-таки триумвиром по уголовным делам, а потом и децимвиром судебной коллегии, и добрый родитель мой уже ликовал, считая, что сыну осталась одна ступенька до вхождения в сенат — звание квестора. Надежду лелеял он, что скоро, совсем скоро расцветет на моей всаднической тунике широкая и алая сенаторская полоса…

Эх, отец, мягкосердечный мой коротышка, почему ж не смог ты удержать меня властной рукой, зачем смирился с беспутством моим?.. А я ведь и вправду мог бы вершить большую политику в сенате, потрясать красноречием толпы на Форуме, не зря же надо мной потрудился в свое время славный ритор Сенека! Да если б знал я сам, если б чувствовал, что стихи — погибель моя, глядишь, и уступил бы воле отчей с покорностью и благодарностью. И не швыряла бы мой утлый корабль дикая буря на пути в мрачную Скифию!..

Опьяненный славой, обрушившейся на меня, я не слышал ни слов отца, ни голоса разума своего, свернул-таки с надежного и верного пути, ведущего к богатству и покою, оставил судебную коллегию ради стихов и свободы.

Лишь в одном позже уступил я отцу, пытаясь хоть этим утешить его старость: позволил женить себя на дочери видного римского легата…

Побойся гнева богов, Назон, хоть перед гибелью не криви душой! «Позволил себя женить…» Ведь не позволил бы, если б дочка того хромого вояки не была так хороша собой.

Первая моя жена была, по мнению большинства, просто красавицей. Настолько яркой и привлекательной, что я все же решил расстаться с изрядно затянувшимся изумительным холостячеством своим. И при всем том настолько пустой, что, как только насыщалась плоть моя ею, не знал я, о чем с женой и говорить. Страсть говорила в нас бесстыдными словами и нечленораздельными возгласами при соитиях, и вот тогда-то мы превосходно понимали друг друга; но едва сникало пламя вожделения, мы становились чужими.

Жену мало интересовала моя поэтическая слава, куда больший восторг вызывал у нее блеск оружия легионеров, их потная мышечная мощь, грузная, но стремительная поступь. Мне же, низкорослому и сугубо мирному человеку, чужды были все кичливые и бранчливые марсовы потехи, потому и смеялся я нередко, вином раззадоренный, вслед напыщенным воякам-петухам.

Кстати, женившись, я не стал реже вглядываться в днища своих кубков. Как раз напротив: не прикипая душой к жене, видя в ней лишь красивую, но бездушную и безмозглую куклу, стал я еще более усердным слугой разудалого бога виноделия — Либера, все чаще с приятелями загуливал до утра, оставляя холодным ложе молодой жены.

Случилось то, что должно было случиться: однажды, едва добредя с очередной оргии до дома, застал я свою красавицу в жарких объятиях обросшего шерстью вояки…

О, Венера пенорожденная, за что обрушен на меня гнев твой? Ты богиня любви, но ты же и богиня моря, повелительница этих соленых взбесившихся вод, швыряющих, как щепку, мою жалкую посудину. Коварный Нептун, обделенный братом-вседержителем Юпитером, зол на меня, понятно, за любовь мою к великому слепому старцу, воспевшему когда-то дерзкого мореплавателя Одиссея, столь ненавистного ему, богу морей, потому и нацелил гневно на меня свой сверкающий трезубец, но ты-то, осиянная Венера, неужто не можешь замолвить за меня словечко этому гневливцу, некогда домогавшемуся твоей любви? Ведь ты, как никто, должна бы оценить мягкосердечие мое по отношению к неверной первой супруге. Тебе ли не понять!.. Ведь когда хромоногий и страшноликий Вулкан застал тебя за любовью с жеребцеподобным Марсом, он приковал вас вдвоем невидимыми сетями к преступному ложу и выставил на посмешище богов.

То-то была божественная потеха!..

А вот я просто расстался со своей женой, всего лишь, без каких-либо злодеяний. И некоторое время даже мучился чем-то наподобие ревности или уязвленного самолюбия. И сделал все возможное, чтобы никто не узнал о причине нашего разрыва.

Правда, последнее не удалось. Гадкий слушок все же пополз по римским термам, рынкам и домам знати. То-то тема для зубоскальства: певец любви Назон обманут собственной женой!..

Воспаленным рассудком воспринимал я это так, будто надо мной смеется весь Рим, будто опозоренное ложе мое выставлено на потеху всему Граду…

За что же, Венера, лишен я твоего сочувствия? Ведь не слабеет буря, все круче вздымаются черные валы, смертью грозя…

Что это?.. Будто бешеный вепрь сразил сразу двоих дюжих гребцов, давно побросавших весла. Сила удара переломала им ребра, отчаянные вопли заглушили рев бури. Это не сдержали канаты огромную бочку с пресной водой, и яростным зверем ринулась она на людей.

Вот буря швырнула ее к другому борту. И вновь раздались исступленные крики. Ничего нет страшнее исторгнутого болью и ужасом вопля могучих мужей.

От удара, как под молотом Вулкана, затрещала обшивка борта. Да так ведь в считанные мгновения будет разрушен корабль!..

Остановилась бочка. Куда, на кого в этот раз пошлет ее безрассудная прихоть бури? Чьи кости хрустнут, как яичная скорлупа?..

Вот так жизнь человека порой, если не всегда, зависит от слепого случая. Вот и по судьбе моей прокатилась тяжкая бочка рока. Все уже смято, сломано. Смешно теперь чего-то страшиться!..

Но что это затеяли вышедшие из оцепенения гребцы?.. Послушные хриплым выкрикам косматого меднолицего кормчего, они прислонили к одному борту вытащенные на палубу весла, как бы горку ими образовав. И вот буря снова накреняет корабль. Вновь ринулась бочка к борту, на копошащихся людей, словно и впрямь послана злой разумной силой. Но гребцы на этот раз успевают отскочить, и дубовая громадина, живо вскатившись по наклонной плоскости, образованной прислоненными веслами, лишь на долю мгновения приостановилась на кромке борта и низверглась в бушующее море!

Гребцы, ликуя, воздели руки к небесам.

Если эта взбесившаяся бочка — разящее оружие богов, то люди перехитрили их, всесильных и бессмертных, одержали пусть временную, но победу!..

А стоит ли так ликовать? Может, лучше, право, позавидовать расплюснутым бочкой гребцам? Их гибель была почти мгновенна, а мы все будем выброшены в ревущее холодное море, долго биться будем, стараясь удержаться на поверхности, но, тщетно растратив силы, канем в мрачную пучину, выпуская из раззявленных ртов последние пузыри… А потом, быть может, душа моя переселится в безмозглую тупомордую рыбину. Брр!..

О, Венера, наверно, ты отказываешь мне в спасении за то, что, воспевая любовь, слишком долго жил я безлюбым? Да?.. Но ведь пришел я все же к любви, прорвался!.. Так спаси меня хоть за это, не дай погибнуть в диком, злобном море!..

Отец сокрушался моему позору не меньше меня. Так и не увидел он, как мечталось, сына своего в сенате, не дождался от него внуков, чтобы хоть на них перенести угасающую надежду. Проку-то в том, что римляне наизусть повторяют стихи Назона, что молвой окружено его имя… Молва-то пошла худая!..

Под тяжестью дум отец совсем одряхлел. Терзался и я, не в силах принести ему утешение. Ведь бросить стихи уже не мог: пусть бы даже боги воспротивились и поэзии, и мне — против них бы пошел!.. После скандальных слухов помышлять о сенате смешно и глупо, а еще глупей возвращаться на круги своя — вновь стать пугалом в суде или в тюрьме… Чем же непутевому сыну утешить мягкосердечного отца?

Недолго думая, я женился во второй раз.

Но и со второй женой не познал я любви настоящей, хотя она была полной противоположностью первой.

Красота ее была не вызывающей, не яркой (тут больше подходит слово «прелесть»). Будто не римлянка вовсе, бледна, молчалива, светло-голубые глаза всегда чуть в испуге, а тело — не женщины, девочки почти. Да она и в самом деле была намного моложе меня.

Как раз потому, быть может, и увлекся я азартной затеей: разжечь в ней страсть, из такой вот пугливой молчуньи сделать жадную до любовных утех женщину.

Уж так я устроен: всегда сильней влечет меня то, что, казалось бы, недостижимо.

Новая жена поначалу любила стихи мои куда больше, чем меня самого. Да, и при моих появлениях взгляд ее светился чуть ли не детской радостью, но совсем по-иному сияли ее небесного цвета глаза, когда она слушала мои стихи: могучим тайным жаром, пока не смеющим вырваться наружу, порождено было это сияние.

Вот и решил я помочь ему вырваться…

В то время я как раз завершал свою первую трагедию — «Медею». (Теперь-то она точно станет единственной, последней!.. Если, конечно, не считать трагедию моей жизни…) Испытав после измены первой жены нечто вроде ревности, я, благодаря своему неуемному воображению и способности к перевоплощению, верней, к вживанию в иную натуру, в чужую судьбу, сумел, кажется, передать в «Медее» весь накал страстей, а отточенное на «Любовных элегиях» мастерство — хвала Аполлону! — не изменило мне и на этот раз.

Я чувствовал себя чуть ли не триумфатором, видя, как юная жена принимает мои строки, полнился уверенностью, что «Медея» не только вернет мне славу, размытую гадкими слушками, но и преумножит ее, заткнутся, наконец, те, кто хулит меня за легкомысленность… Я ликовал!.. Но и ревновал жену — по-настоящему уже! — к моим же стихам.

Доведя ее читкой своей почти до исступления, я вдруг отшвыривал вощеные таблички или свитки, будто были они всего лишь складскими либо риторскими записями, сграбастывал жену, тащил ее к ложу и пытался высечь хоть искру плотской страсти из прохладно-ласковой покорности.

Она позволяла мне делать с собой что угодно, с первой же ночи не испытывала ни малейшей застенчивости передо мной, старалась всегда угодить, познав мою тягу к разнообразию, радовалась, в ладошки хлопала, доставив мне удовольствие, а когда я спрашивал: «Тебе-то хорошо, сладко?» — слишком уж усердно кивала головой, и видел я, понимал, что эта наша крайняя близость не более мила ей, чем, к примеру, общение со мной за обедом, когда подкидывает она мне самые лакомые кусочки, и уж куда менее радостна, чем близость за чтением стихов.

Такая безответность жены все более разжигала мою страсть. Вот тогда я был близок к тому, чтобы полюбить по-настоящему; но не полюбил, а только азартно вознамерился во что бы то ни стало обучить ее науке любви.

О, боги всемогущие, как часто мы, смертные, учим других тому, о чем сами не имеем ни малейшего представления!..

Чем менее удавалось мне преподать жене «науку любви», тем более разжигалась моя страсть. До того дошло, что при крайней близости нашей стал я испытывать вдохновение не меньшее, чем при сочинении стихов на берегу Тибра, под статуей Приапа, а однажды даже взмолился вслух привычным для меня сочетанием гекзаметра и пентаметра:

Пусть до мозга костей разымающий трепет Венеры Женское тело пронзит и отзовется в мужском; Пусть не смолкают ни сладостный стон, ни ласкающий ропот: Нежным и грубым словам равное место в любви.

Эта рожденная страстью и ревностью мольба на грани отчаяния свершила в ту ночь чудо: «разымающий трепет Венеры» пронзил вдруг точеное тело моей жены. Вскрикнув счастливо и пронзительно, она лишилась чувств. Я испугался не на шутку, тормошил ее, смачивал виски виноградным уксусом, хотел уж было кликнуть слуг, но жена очнулась.

— Что это было со мной, что?.. — едва шевеля пересохшими губами, спросила она.

— Ты постигла науку любви, — ответил я, себе еще не веря.

— Еще хочу постигать! — жарким шепотом воскликнула моя прелестница.

Вот с той-то поры я и забросил уже почти завершенную «Медею», как раз тогда начал сочинять принесшую мне лишь горе «Науку любви», многие строки из которой родились на смятом ложе сладострастия.

Никогда раньше, никогда позже на ложе страсти я и не помышлял о стихах, лишь тогда — со второй женой — утехи любви для меня дивно переплелись на какое-то время с утехами творчества. Нередко счастливое разрешение нашей, теперь уже обоюдной, страсти совпадало с рождением в моей голове самой блистательной и мучительной строки. И уж тогда я чуть было не терял сознание: падал, будто ярчайшей вспышкой ослеплен.

«Наука любви» сочинялась быстро. Вот и росла моя самоуверенность; мало того, я вдруг почуял сдуру вовсе несвойственную мне воинственность, ощутил себя закаленным в любовных битвах центурионом, наставляющим неопытных.

Да, я затеял «Науку любви» с конкретным прицелом — вознамерившись разбудить страсть в желанной женщине, но вскоре понял, что еще более полезны мои советы юношам, едва заслышавшим свист стрел Купидона. Советы мои юнцам не всегда были добрыми, порой так увлекался, что лихой полет строк переворачивал колесницу моей добронамеренности. Теперь только ясно понимаю, почему бедой моей стала эта злополучная «Наука любви»: в ней учил я побеждать и завоевывать, учил поддерживать страсть, как огонь, но не учил главному — любви.

Да и может ли слепец научить кого-либо различать цвета?

Вот она, вина моя!..

Пеант, дружище, верный слуга мой, ну и жалкий же у тебя вид! Взбесившееся море вывернуло тебя наизнанку, в зеленой блевотине полы твоего грубошерстного палия, ты уже изнемог от ужаса, круглые глаза почти безумны.

Мне жаль, старина, что пришлось тебе отправиться со мной в изгнание. Не повезло тебе с хозяином, жуть как не повезло! А ведь еще недавно ты бахвалился в кругу приятелей-выпивох, что служишь самому Публию Овидию Назону, «тому самому»!.. Грудь выпячивал, гордясь, что имя мое известно всему Риму, так заносился, будто отблеск славы моей ложился и на тебя.

Не знаю насчет славы, а вот черным крылом беды моей ты задет, Пеант! Так задет, что раскорячился теперь на ходящей ходуном палубе утлого корабля, тщащегося достичь берегов проклятой всеми богами Скифии.

Позеленевший от измотавшей утробу рвоты, с мукой и ужасом в глазах, с трясущейся, выпяченной вперед нижней губой… Ты ли это, Пеант? Куда подевалась всегдашняя веселость балагура, враля и распутника? Зеленоватая пена желчи течет по заросшему рыжей щетиной подбородку твоему… Ты-то за что на такие муки обречен? За то, что остался верен хозяину? За то, что был прилежным его учеником по части распутства? За то, что гордился славой Назона? Или за то, что нагло бахвалился, будто давно уже обставил хозяина по числу соблазненных женщин?..

Вот и на ногах-то ты стоять уже не в силах. Упал. Того и гляди, начнешь кататься по палубе, как недавно каталась бочка… Давай-ка руку, Пеант. Ну-ну, поднимайся! Тяжелый же ты, кабан!.. Вот так, держись за меня. Это ничего, что блевотиной измазал хозяина. Стоит ли теперь придавать значение таким мелочам!..

Вступая во второй брак, искренне желал я утешить отца. Но чем успешнее продвигалась «Наука любви» к завершению, тем меньше стала возбуждать меня жена. Потому, наверно, так удались мне строки о пресыщении:

Может корабль утонуть в порыве попутного ветра, Многая сладость претит — горечью вкус оживи! Вот потому-то мужьям законные жены постылы: Слишком легко обладать теми, что рядом всегда.

Нераскрытой, подспудной страстностью своей волновала меня раньше жена, был азарт — раскрыть, а как стала охочей до супружеских ласк, жадной для плотских наслаждений, так и утратила вскоре притягательность свою. Все больше стало меня раздражать, когда, стихов моих не дослушав, выгибалась она, подобно кошке весенней, ничего из губ, опаленных страстью, кроме требовательного «ну!», выдавить не могла.

«Недостающее влечет, а достижимость отвращает», — так думал я и был уверен в этом. По крайней мере, тогда.

Будто колючка белого терновника впилась вдруг в мое сердце — та самая колючка, от которой, по нашим поверьям, сходит на нет любовная страсть. Наверно, потому так легко вслед за «Наукой…» писалось «Лекарство от любви». Эти две книги римляне узнали почти одновременно, и слава моя умножилась настолько, что я и сам ненадолго уверовал, будто способен обучить людей любить и разлюбливать.

Непомерная гордыня моя разрослась так буйно, что иногда, оставшись наедине с собой, пытался вступить я в дерзкий диалог с великим покойником, лучшим из римских поэтов — Вергилием. «Вот ты, — говорил я ему, — в четвертой эклоге пророчил рождение божественного младенца и начало «золотого века любви». Ты велик, не спорю, но одно дело — пророчествовать, а другое — свершать. Второе не только трудней, но и важней. Ты жил, Вергилий, в эпоху смутных пророчеств, когда лишь поэзия твоя была великим деянием, а вот мне повезло жить в эпоху великих свершений. Блистательный Август вершит предсказанный тобой «золотой век»: мир воцарился на земле римской, государство богатеет и крепнет год от года на радость подданным принцепса, растут новые храмы, театры, так расцвела словесность римская, что не уступит былой эллинской… Ну а тот самый «младенец», о котором когда-то пророчествовал ты, быть может, я и есть: я научу людей любить, и век любви непременно наступит!..»

Потерявший рассудок горький пьяница менее смешон и жалок, чем человек, обуянный глупой и тщетной гордыней.

Могли ли не покарать меня за это боги?

И придет ли когда в этот мир «младенец», который сможет свершить то, чего не сумел я: научить людей любви?..

Многократно возросшая поэтическая слава мужа мало радовала вторую мою супругу: ей досадно было, конечно, что тысячи римлян считают меня очень любвеобильным, тогда как к ней я явно охладел. Она уже не приходила в дрожь от моих строк, не восторгалась ими.

Вот уж где парадокс: похоже, она любила меня больше до того, как я взялся обучать ее любви. Грешно мне так думать и болезненно для моего самолюбия, но это — сейчас, а тогда это меня мало тревожило. Вновь стали жгучей моей потребностью сумасбродные кутежи и оргии. Холод вновь проник на супружеское ложе, а слезы жены только раздражали. Ее требовательной и все же буднично-однообразной ненасытности предпочел я празднично-веселые ласки гетер.

Мой верный Пеант ворчал, впуская меня под утро:

— Опять она меня колотила! Кричит: все вы коты!..

— А ты разве не кот? — цедил я, морщась от головной боли.

— Кот! — с радостью соглашался Пеант, жмуря красные спросонья глаза.

И вот однажды этот «кот» встретил меня так, будто в угол нагадил: круглые глаза бегали, а бугристый нос вспотел.

Сграбастав в кулак тунику на его рыжеволосой груди, я, хоть и меньше его, тряхнул слугу, заглянул ему в ртутные зрачки — и ничего выспрашивать не потребовалось, сам выложил:

— Тут это… Хозяйка сегодня в гневе была, посуду била… Об мою голову, вот!.. Потом вино пить с ней заставила… А потом… потом говорит: захолодела я до последней жилочки, разотри меня… Ну и… вот… А потом я убежал… вот…

Пусть и ничего у них не было, но для меня был повод. Пеанта я выгнал, но потом мне стало его не хватать, сжалился, взял назад. А вот не было того чувства, что жены не хватает…

Новый мой развод совсем подкосил отца: слег он, бедняга, рот покривило, свет в глазах почти померк. И когда я заглянул к нему после всех неуемных безумств праздника в честь бога-винодела Либера, не зря особо чтимого поэтами, он тщетно пытался что-то сказать мне. Быть может, он хотел проклясть меня? Но из посиневших, потянутых влево губ вырывалось только шипение да прозрачная слюна.

Наверное, я проклят им все же…

А по Риму как раз тогда кто-то пустил грязный слушок: потому, дескать, я не уживаюсь с женами, что люблю мальчиков. Однажды в районе Бычачьего рынка, куда забрел я понаблюдать нравы простонародья, за мной на виду у всех увязался чумазый мальчишка с наглыми, цвета ягод терновника, глазами. Он кричал мне средь бела дня:

— Эй, Назон, не хочешь ли меня полюбить?.. Всего две сестерции за гладкую розовую задницу — вовсе не дорого!

Дернулась рука моя, но ударить не посмел: никогда в жизни не обидел ни одного ребенка. Просто сделал вид, что не расслышал, и ускорил шаг, а он заулюлюкал мне вслед:

— Ой, какой стал неласковый! А раньше любил!

И кто ж это из недоброжелателей моих подкупил мальца на гадость такую?..

Надрывный детский смех преследовал меня. Долго. Мало того, спиной чуял я, как к смеху этому присоединяются и другие смешки, как из жиденьких хихиканий плетется тугой, как канат, смех сограждан моих. Быть мишенью для смеха стало для меня еще большей бедой, чем видеть безнадежную немощь отца.

От приятелей, заметно поуменьшившихся числом, узнавал я, что в кое-каких видных домах уже начали обсуждать мою безнравственность. Довелось слышать в передаче и такие отзывы, что порочность мою, дескать, и доказывать не надо — ядом греха пропитаны все мои книги.

Хотя для большинства просвещенных римлян стал я к тому времени уже великим поэтом, грязные слухи и сплетни не давали мне все же покоя. И вина перед отцом пускала яд в мою кровь: хотелось хоть как-то оправдаться, утешить его…

День, когда я пришел сообщить ему, что решил жениться в третий раз, стал последним в его жизни. Плетью лежала на розовом одеяле его желтая высохшая рука с золотым всадническим перстнем. Вряд ли он даже услышал меня. А если услышал — понял ли?

Если даже и понял — вряд ли поверил, что Назон начинает новую жизнь.

В это и я не верил.

Женитьба моя надолго задержалась из-за траура по отцу. Чтобы забыться, я засел за работу — вернулся к давненько заброшенной первой трагедии своей. Скорбь, вина, стыд и тягостное предчувствие безысходности помогли мне дописать «Медею».

Она была поставлена в лучшем римском театре. Конечно, в театре Марцелла, что выстроен по указу самого Августа в память о своем племяннике и зяте, покойном муже его Юлии. И, конечно же, посмотреть мою «Медею» пришли обе Юлии, дочь и внучка принцепса, а перед самым началом, когда я уже надежду потерял, ногти в волнении изгрызя, пожаловал и он сам, несравненный. Чуть было не отправился я от переживаний вслед за зятем принцепса Марцеллом, но успех трагедии был просто ошеломляющим, и, разумеется, не мог я, ошалевший от счастья, подумать, что именно в тот день завязался роковой узел. Да, знакомство с августейшими Юлиями, младшей и старшей, которые с того дня стали поклонницами моими, как раз и сгубило меня потом…

Разве мог я предвидеть что-либо дурное, обласканный первыми людьми величайшего из государств? Мог ли думать о плохом, когда солнцезащитное покрывало над театром, казалось, вот-вот взовьется в небо от криков восторга и одобрения?

От души меня поздравлял с триумфом консул Фабий Максим, ставший не так давно моим другом, муж добродетельной Марции, сводной сестры принцепса. Это ведь она, чуткая и мудрая Марция, давняя почитательница моего поэтического дара, ввела меня в свой дом, это она однажды познакомила меня с лучшей подругой своей, состоятельной вдовой, без всяких экивоков проча мне ее в жены, чему я противиться не стал, увидев в том немалый резон.

Стыдно вспоминать, но после двух неудачных браков я не ждал ничего от третьего, кроме, разве что, покоя и материальной выгоды. Покой мне сулили мягкий нрав третьей моей избранницы (если уж по-честному, выбор был не совсем мой), ее благородство и зрелая женственность, ну а выгоды — само собой. Мало тогда занимала меня красота ее: хвала богам, что не стара и не дурнушка!

Однако, помнится, насторожили меня не восторги, а глубокие ее суждения о стихах моих, выказавшие недюжинный ум. Чувствовать, душой принимать женщина способна, думал я, но так глубоко проникать в суть — вовсе ни к чему. Теперь понимаю: неосознанно я опасался, что столь проникновенное прочтение откроет, в конце концов, что все мои любовные вирши написаны без любви.

Похоже, она еще тогда это поняла…

Она отдалась мне всей истосковавшейся в многолетнем одиночестве душой, всем жаром изжаждавшегося во вдовстве тела.

Первый год нашего супружества стал для меня ежедневным постижением науки любви. Уже не я жену, а она меня учила, казалось бы, не уча вовсе.

То, как она улыбается, как расправляет складки расшитого подола, как расчесывает костяным гребнем золотистые волосы и тщательно укладывает их, как дает указания слугам и рабам, как чтит память своего покойного мужа, славного военачальника, как рассказывает двенадцатилетней дочке о бурной жизни богов — все это и многое другое, включая даже самые мелочи, шлифовало натуру мою, как сглаживают струи Тибра неровности прибрежных камней.

Этому способствовало, конечно, и мое несколько запоздалое открытие: жена, оказывается, дивно хороша собой, тело ее, даже при некотором избытке плоти, совершенно, а душа несравненна и вовсе.

Вот потому-то я, много лет воспевавший неведомую Коринну, этим именем буду до конца дней своих называть третью супругу, ведь только благодаря ей познал Назон истинную любовь.

Даже восковая посмертная маска моего отца, висящая в атрии нашего дома, казалось, добродушно улыбалась, когда Коринна останавливалась возле или проходила мимо. Ах, отец, ну почему же ты не дожил до поры, пусть недолгого, но истинного счастья моего!..

Будто отвар волшебной чемерицы постепенно избавлял меня от безумия. И любовь, свившая гнездо в моем сердце, вполне осмысленно привела меня к неистребимой жажде продолжить род свой.

Да простят меня боги, но, как Юпитер, зачинавший с Алкменой Геркулеса, запретил солнцу всходить, так и я на брачном ложе нашем хотел «слить две ночи в одну» ради зачатия сына или дочери, живого воплощения нашей любви.

Но зачем же вы сделали семя Назона бесплодным, о боги всемогущие?! Может, этим вы отомстили за былую безлюбость мою? Жестоко же вы покарали меня, Венера, Гений и Купидон!..[1]

Окончательно убедившись в бесплодии своем, я еще больше полюбил дочь Коринны — златовласую Делию. И ум, и красоту, и мягкость нрава взяла она у матери. Так же чист был ее высокий лоб, так же сияли светом чистой души ее карие, с прозеленью, глаза, а гибкий стан девочки обещал в будущем налиться всей чудесной мощью женской.

Не помня родителя своего, Делия как-то быстро привязалась ко мне. Мы бегали с ней наперегонки по кремнистым дорожкам нашего сада, что на левом берегу Тибра, я устраивал ей забавные представления, изображая то оленя, потерявшего рог, то Сизифа, никак не могущего справиться со своим камнем, то Купидона, крепко подвыпившего с Либером и потому посылающего свои стрелы все мимо да мимо…

А однажды я прочел ей отрывок из своих «Героид», книги, написанной мною еще в молодости, потому и милой мне, но, к удивлению моему, отнюдь не шумно встреченной тогда римлянами. Выбрал письмо Сафо ее юному любовнику Фаону. Затаив дыхание, Делия внимала рыдающим строкам:

Я пишу, а из глаз невольные катятся слезы; Видишь, как много слов в этих размыто строках. Пусть ты уехать решил, но ты мог бы смягчить расставанье, Перед разлукой мне молвивши: «Сафо, прощай!» Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою, Я без тревоги жила, боли такой не ждала. Кроме обиды, ты мне ничего не оставил на память, И у тебя никакой памятки нет от меня. Я и напутствий тебе не дала, да если дала бы, То лишь одно: чтобы ты Сафо не смел забывать.

На этом месте я, помнится, остановился, заметив с испугом, как сильно побледнела Делия, как широко распахнулись ее зеленоватые глаза, как судорожно пыталась она сглотнуть подступивший к горлу комок. Мне показалось — вот-вот упадет она без чувств.

— Что с тобой, милая?! — воскликнул я, обнимая ее подрагивающие плечики.

— Это так прекрасно! И так больно, отец… — пролепетала она, едва сдерживая слезы.

Во мне словно яркая звезда вспыхнула: впервые Делия назвала меня отцом! Эта маленькая златовласая красавица, чужая девочка… Моя!..

Слезы стали душить меня, я закрыл лицо руками, сел на камень и услыхал над собой срывающийся голосок Делии:

— Ты плачешь, отец? Тебе плохо, да?..

Далеко за Тибром, всем жнецам в желтых полях, всем богам слышен был мой радостный крик:

— Я счастливейший из смертных! Нет счастливей Овидия!

Лучи счастья и впрямь озарили тогда жизнь мою: все в ней устраивалось наилучшим образом, будто крылатая Фортуна, паря надо мной, опрокинула рог изобилия. Третий брак не только укрепил мое положение в римском обществе, но и очистил от ошметков грязи поэтическую славу мою.

Триумф «Медеи» в театре Марцелла не стал последним: театр Помпея, решив не отставать, поставил мои «Героиды», которые к тому времени почти забылись в Риме. И скоро сотни горожан, оставив перепелиные бои и фишки для игры в «разбойников», толпами валили в театр, где чтец под музыку декламировал мои строки, а мим на котурнах жестами и ритмическими телодвижениями изображал действия, переживания, страсти… Толпы шли в театр, чтобы плакать вместе с Пенелопой, Федрой, Ариадной, Сафо…

При жизни я был включен молвой в число тех немногих поэтов, которых едва ли не обожествляют. Сам великий принцепс не раз выражал мне свою благосклонность, а однажды, перед смотром всаднического сословия на Марсовом поле, Август подарил мне белоснежного скакуна фракийских кровей, о котором так часто вспоминаю, может, излишне даже, но уж столь велики были радость и гордость.

Дошло до того, что у меня появилось немало подражателей. Один из них, малокровный поэт Сабин, написал даже «ответы» мифических героев на послания моих героинь. Ну и хохотали же мы с Коринной и Делией, когда читали присланное нам жалкое, гундосое подражание моим «Героидам»!..

Десятки молодых поэтов Рима мечтали стать моими учениками, но я взял в ученицы одну лишь Периллу, в которой увидел не только достойную преемницу поэтического дара Сафо, но и юную, прекрасную римлянку, равно награжденную как Минервой, так и Венерой.

Ах, Перилла, одна ты знаешь, за что тебя должен благодарить неуемный Назон, но сейчас я, прости, милая, не хочу и не могу вспоминать об этом!..

Слава моя поднялась до таких высот, что можно бы мне тогда и не писать больше ни строки — все равно оставался первым из живущих поэтов. Потому я и разнежился в лучах признания, в теплом течении благополучия, даже на какой-то срок отрешился от стихов.

Это она, моя Коринна, мягко привела меня к мысли, что неразумно и даже грешно надолго оставлять без применения дар, отпущенный мне богами. Вот тогда-то я, переживший столь глубокое превращение натуры своей, стал писать книгу «Метаморфозы». Высокой тенью стоял надо мной старец самосский Пифагор, учивший в древности глубокой о переселении душ, но не будь всех метаморфоз, случившихся со мной с той поры, как познал я любовь, не было бы этой книги…

О чем ты, Назон, опомнись! Этой книги нет уже, не узнали ее римляне и не узнают никогда. Собственноручно бросил ее в огонь. И стоял, обливаясь слезами, как у костра погребального. Нет этой книги!..[2]

Да, я сжег ее той черной ночью, разбившей сердце мое, чтобы она не навлекла еще большей беды на мою семью; но не поднялась рука бросить в огонь другое творение свое — еще не оконченные «Фасты». Календарную поэму эту стал я писать, едва выдав замуж Делию.

Девочка моя светлая! Как быстро пронеслось время, резвей моего фракийского скакуна!.. Я видел, что ты искренне полюбила того, чужого для меня, человека, понимал, что это я, быть может, впервые преподал тебе науку любви чтением своих «Героид», и честно старался не выдавать ревности своей, чтобы не показать, как горько мне отступать в тень, когда к свету твоему выходит этот богатый и именитый павлин Суиллий. Может, он и красив, может, и не глуп, даже добр, возможно, только почему-то кажется мне пройдохой.

Сделай так, Минерва, чтобы я ошибся в оценке зятя своего, чтобы драгоценная моя Делия, лишившись отца — да, отца, смею так называть себя! — не знала беды с богатым и добродетельным мужем!

Да, я был рад и очень горд, что свадебную церемонию моей дочери почтили своим присутствием не только две августейшие Юлии, но и сам принцепс. Однако вовсе не потому стал я писать свои «Фасты», закончить которые собирался прославлением Августа и его благословенной эпохи.

Большим грешником был Назон, но льстецом не был.

Как это — дай, Феб, памяти! — писал я еще в «Науке любви»?

«Пусть другие радуются древности, а я поздравляю себя с тем, что рожден лишь теперь: наше время по душе мне». Кажется, так, а дальше не помню: растрясла беда мою память, как сбивает град маслины с ветвей…

Да и как не любить мне время великого Августа, давшего римлянам после кровопролитных гражданских войн долгожданный мир и благоденствие? Как не любить мне блистательного принцепса, сделавшего Римскую империю самым могущественным государством на земле, позволившему мне жить беззаботно, занимаясь лишь любимым своим делом — сочинением стихов? Как не чтить мне его, богоравного, осенившего августейшим вниманием мою семью, подарившего мне великолепного скакуна? Как не преклоняться мне перед осиянным Августом, сменившим время грубости и дикости на эпоху изящной обходительности и утонченности вкусов?..

Я вовсе не торопился закончить «Фасты», занимаясь тщательной отделкой каждой строки, чтобы любой из стихов соответствовал блистательной и изящной эпохе. Мне казалось, что торопиться некуда — много светлого времени впереди…

Каюсь, не очень-то насторожило меня то, что Август вдруг отправил в ссылку дочь свою — Юлию-старшую, а потом и внучку — Юлию-младшую. Коринна моя плакала, боясь высказать всю тревогу, сосущую ее душу, а я, не видя сгущавшиеся надо мной тучи, твердил, что внезапный гнев принцепса непременно обернется вскоре высочайшей милостью…

Минувшей осенью, когда я беззаботно гостил на острове Эльба у друга — поэта Котты, сына великого оратора Мессалы, прибыл гонец с приказом немедленно мне явиться в Рим, пред светлые очи принцепса.

Недоразумение, подумал я тогда…

Идя в дом Августа, увидав у входа лавр, дерево Аполлона, и двери, украшенные дубовым венком, который дается лишь за спасение граждан, я еще пуще поверил, что ничего плохого со мной здесь не может случиться. Но Август встретил меня гневом. Оказалось, уже готов эдикт, приговаривающий меня к ссылке. И даже крайний срок моей отправки в мрачную Скифию уже определил принцепс — декабрь.

Будто молния Юпитера ударила в меня. Не мог я поверить в крушение всей моей жизни, всех надежд. Знать бы точно вину свою, навлекшую столь ужасный гнев, — было бы легче…

Поэт Назон способствует растлению нравов? Крайне безнравственна его «Наука любви»?.. Так ведь римляне прочли эту книгу еще восемь лет назад!.. Запоздавшее возмездие за стихи?.. Или все-таки наказание мое как-то связано с высылкой августейших Юлий, обвиненных, по слухам, в распутстве?.. Не поспешил своевременно донести?..

Если чудом каким выживу, будет время подумать, в чем вина моя… Август в ярости не позволил мне даже задать вопроса…

Высочайший гнев мигом отвратил от меня всех былых приятелей и поклонников. Поэт Сабин, гундосо подражавший моим «Героидам» и даже начавший писать календарную поэму по примеру моих «Фастов», незамедлительно разразился подлой сатирой, изображая Назона шелудивым котом, выброшенным за паскудство из дома. Лишь добрая Мариция и муж ее Фабий Максим (хоть и консул!) не убоялись гнева Отца Отечества, не оставили нас без дружеского расположения. Да еще кое-кто, очень немногие.

Это они, а прежде них моя Коринна, не позволили мне наложить на себя руки…

Тем и горше беда моя, что ударила она по настоящим друзьям, по Коринне.

Из библиотеки на Палатинском холме изъяты были все мои книги, вконец запутались наши денежные дела, даже рабы стали неверны: в бега двое пустились… Зато толстяк Пеант, с юных лет моих прислуживающий мне, без раздумий заявил, что отправится со мной хоть на край света. И добавил при этом, скаля желтые крупные зубы:

— Лишь бы вино там было и красотки!..

Коринна умоляла взять ее с собой, но я был тверд. И не только потому, что не хотел подвергать ее лишениям и опасностям. Если она останется в Риме живым укором Августу, думал я, недолго он сможет видеть горе ее, смягчится его сердце, и сменит он гнев на милость; а вот если жена последует со мной, тогда, скорей всего, и нечего думать о нашем возврате. А я ведь не мыслю жизнь без великого Града, вошедшего в плоть и кровь мою, ставшего для меня дороже родины!..

Оставшиеся до моей отправки дни Коринна провела в слезах, распустив золотистые волосы, припадала к ларарию, целуя остывшую алтарную золу, молила о пощаде. А Делия гостила в ту пору у подруги своей в Ливии и даже не знала о беде, обрушившейся на наш дом…

В ночь перед отплытием я сжег свои «Метаморфозы», ведь и по ним недоброжелатели могли уличить меня в безнравственности. Жег во дворе, в кромешном мраке, едва дождавшись, когда Коринна, вконец измученная бессонными ночами, задремала в кресле. Никому сожжение доверить не мог, сам глотал горький дым и слезы… А когда обратился в пепел мой свиток, долго еще сквозь слезы смотрел на еле различимые во мраке стены Капитолия, прощаясь с ним, с прекрасными храмами, со всем великим Градом, так благодатно основанным в глубокой древности Ромулом.

Шаркая слабо завязанными сандалиями, вышел во двор Пеант. Позволил себе поворчать на меня, что не сплю до сих пор — будто можно в такую ночь уснуть! — зевнул по-собачьи, с хрустом, почесал брюхо ногтями и пристроился мочиться под куст.

— Коринна спит? — спросил я его.

Только облегчив мочевой пузырь и стряхнув последние капли с крайней плоти, Пеант соизволил ответить:

— Заглядывал — спит голубка. Да и ты бы ложился, хоть немного…

Он не договорил. Сам понял, что тщетны уговоры, не такой уж тугодум. А я, вернувшись в дом, остаток ночи провел на коленях у кресла, в котором прикорнула жена. Вглядывался, насколько позволял зыбкий свет светильника, в родные черты Коринны, стараясь запомнить до мелочей, молил богов защищать ее в одиночестве, просил прощение за разрушенное по моей вине счастье…

— Почему же ты не разбудил? — воскликнула с болью Коринна, едва открыв глаза на рассвете. — Коварный Морфей украл у меня последнюю ночь с тобой!

Не могу вспоминать наше прощание, не буду. Боль клещами раскаленными дерет…

Вот ты и бросил бесполезное уже рулевое весло, гривастый кормчий. Вот и простер к небу руки, моля громовержца отвести страшную кару, чтоб не погиб ты, как Палинур, кормчий славного Энея, в ревущем море.

Буря несет нас, буря!

Скоро все мы станем кормом для рыб и крабов. На дне будет лежать развившийся свиток неоконченных моих «Фастов», подплывать будут рыбешки, тыкаться холодными губами в исчезающие буквы. Никто никогда не прочтет мое творение… Зря я не оставил его в Риме. Все равно никогда не смогу завершить, даже если чудом уцелею. Не смогу написать ни строки вне Рима, без его воздуха и солнца не родится поэтический восторг в моей душе, раздавленной глыбой беды. Умер поэт Овидий.

Буря несет нас, буря!..

Но что это? Замерзшие губы мои шепчут ритмические строки. Неужто стихи рождаются во мне? И уже не бормочу я, а кричу, стараясь переорать рев бури:

Боги! Какие кругом загибаются пенные горы! Можно подумать — сейчас звезды заденут они. Сколько меж пенистых волн разверзается водных ущелий! Можно подумать: вот-вот черный заденут Аид!

Да, это стихи бурным, стремительным гребнем поднялись во мне, вознося к небу страстную мольбу:

Боги морей и небес! Что осталось мне, кроме молений? О, пощадите корабль, ставший игралищем волн!

Я обнимаю облевавшегося, ничего уже не соображающего толстяка Пеанта.

Жив еще Публий Овидий Назон! Стоит еще жить!..

5. Монета на ребре

«А жить, черт возьми, все-таки стоит!..» — думал я, лежа во время обеденного перерыва в благодатной тени керносклада. Жизнеутверждающе жужжали шмели под почти расставшейся с толем крышей, сквозь щели в которой били узкие, напористые и пыльные лучи. Сотоварищи мои по работе («потаскуны» и «носильники», как мы в шутку называли себя за характер труда: таскать и носить), такой же еще зеленый народ, как и я, резались в картишки со смехом и шутливо-матерной перебранкой. А я, развалясь на расстеленной поверх ящика «энцефалитке», которую подарил мне отец, думал о том, что завтра буду встречать Елену.

Она приедет ко мне за полторы тысячи километров, в неведомый для нее городишко, впервые переступит порог моего дома. Она решилась, не побоялась!

Это было лето, когда я окончил второй курс в Политехе. Расстались мы с Еленой почти полтора месяца назад: она уехала в студенческий строительный отряд, а я домой, в Зыряновск. Отбывая в родной городок, я уже знал — каникулы предстоят невеселые: приехавшая поступать в Томский же Политех сестренка Галинка рассказала, что, хоть и прошло после маминой операции два года, так и не оставили ее приступы дикой головной боли, непосильным гнетом распластывающие ее время от времени на постылой постели. К этому лету приступы, по словам Галинки, участились, подстегнутые еще одной напастью: заумирал дед, мамин отец, раньше державшийся этаким, хоть старым, но гордым петухом, — разом слег, будто какая пружина внутри обломилась, сперва только стонал, а потом орать стал днем и ночью от лишающей рассудка боли чуть ли не во всем изрядно изношенном теле.

«Совсем наш дед с ума от боли сошел, — говорила Галинка. — Вряд ли, Костя, он узнает тебя теперь». Елена жалостливо глядела на меня, сопереживая, а то вдруг, забывшись, улыбалась радостной мысли, что явно поглянулась она сразу моей сестренке, но тут же возвращался к ней растерянно-удрученный вид — от горького осознания, что расстаемся мы на все лето…

Дед меня не узнал. Да и его узнать было непросто: лишь лохматые, сросшиеся брови и крупный, то ли турецкий, то ли цыганский нос остались прежними, а все остальное превратилось в жалкую дрябло-щетинистую никчемность.

В наших отношениях с дедом, пожалуй, никогда не было задушевности. С малолетства помня, что он георгиевский кавалер, я, недозрелый плод тогдашней идеологии, не мог гордиться им, зная, что крест ему вручал сам царь. (Целовался ведь дед с этим Николашкой!) Но куда больше тех, идеологических, так сказать, подоплек моего настороженного отношения к деду не давала мне покоя семейная тайна: уж если он таким героем был в первую мировую, чего ж тогда в Великую Отечественную где-то в Казахстане отсиживался, когда вся семья — жена и четыре дочери, включая мою маму, — оставалась в занятом фашистами Орлике? (Лишь спустя немалый срок после смерти деда узнал я, что почти семь лет был он узником одного из самых страшных лагерей — Карлага).

Толком не знал я своего деда, потому и не любил по-настоящему. Потому-то, слыша его почти беспрестанные крики, изводящие и без того истерзанную болезнью маму, вскоре стал раздражаться и даже сказал ошалевшей от горя бабушке:

— Втолковала бы ты ему, чтоб не орал так. Житья ведь нет…

У той, всегда неимоверно доброй, в выцветших от слез глазах впервые мелькнула тень недоброты ко мне. Вполне заслуженной, хотя и не сразу это понял.

— Уж помер бы он скорей… — сказала она о человеке, с которым прожила в любви и согласии более полувека.

Дед, будто этих слов только и ждал, умер на другой день. Горя я тогда не почувствовал — больше боялся за маму: как бы ей от потрясения совсем не слечь. А, убедившись, что все обошлось, почти сразу после похорон послал Елене письмо: приезжай! — без особой, кстати, надежды, что она решится на этот шаг…

Отец устроил меня грузчиком в свою геологоразведочную экспедицию. Работа нехитрая: подносить геологиням ящики с керном — каменными столбиками, поднятыми буровиками из таинственных недр. Я окрестил наше занятие «сизифовым трудом», за что сразу долбился уважения других «потаскунов», о Сизифе узнавших лишь от меня. Однако, хоть мы и имели дело с камнями, таскали их туда-сюда, труд наш все-таки был не бесполезен, ведь геологини в белых войлочных шляпах с бахромой, из-за этого похожие на увенчанных нимбами святых, каковыми вряд ли являлись, подолгу мороковали над каждым ящиком, рассматривали керн сквозь лупу, капали на него кислотой, а одна, самая молоденькая, еще студентка-практикантка, даже лизала украдкой эти каменные столбики. Потом каждая с умным видом что-то записывала в свой блокнот. Сотоварищам моим цель и суть этих записей поначалу была неведома, потому и загадочна, но я-то, выросший в геологической семье, знал, что изучение керна необходимо для составления карт глубинного залегания пород.

Это знание еще более упрочило мой авторитет среди молодой братвы грузчиков. Нас было, помнится, человек десять, большинство подрабатывали перед армией, но были и два старшеклассника, которые возмечтали за каникулы заработать на мотоциклы. Все мы, в том числе и школяры, заигрывали с задорными геологинями. Но — без особого напора, шутливо. Однако перед моим увольнением ребята, не шутя, запретили мне заигрывать: кончай, мол, к тебе ж невеста едет!..

Вечером, в конце последнего рабочего дня, я устроил пирушку на керноскладе, приволок сумку сладкого сливового «Спотыкача», особо оцененного дамами и школярами. Сам же, захмелев немного, порывался сгонять еще за водкой: дескать, великая радость у меня — долгожданная гостья приезжает!

«Потаскуны» и «носильники», обалтывая захмелевших геологинь, танцевали под музыку, льющуюся из транзисторной «Спидолы». А ко мне подсела та самая практикантка, что лизала украдкой керн, бледненькая, востроносенькая, щупленькая, с жидким хвостиком стянутых резинкой волос. Она-то и отговорила меня идти за водкой: нельзя тебе, мол, завтра перегаром на невесту дышать. (И с чего они все невестой Елену принялись называть? Даже я ее так не называл…) А потом практикантка с горящими глазами принялась расспрашивать:

— Костя, а она красивая?

— Других не держим.

— Костя, а зовут ее как?

— Елена. А что?

— Ничего. Факел, значит…

— Какой еще факел?

— В переводе с древнегреческого… Костя, а вы друг друга взаправду любите?

— Приедет — разберемся.

— Костя, а вы, это самое, спите уже?

— Ясно, тебе больше ни капли! Керн полижи… Пойдем-ка лучше потанцуем на прощание.

Елена стала первой моей женщиной, если не считать… ну, так то и считать-то, пожалуй, нельзя… К тому времени «спали» мы уже давно, хотя и не спешили узаконить наши отношения. Вернее, я не торопился, решив, что поэты вообще не должны вступать в брак, дабы не оскорбить музу супружеством. Об этом и Елене прямо заявлял: «Не надо, а то все испортим: быт попрет…» Для меня ведь непреложной истиной было, что поэт не должен оскверняться бытом, а поэтом я себя считал тогда всерьез, хотя учился на химико-технологическом факультете, в одной группе с Еленой, и должен бы подготавливать себя к поприщу инженера.

Надо сказать, на химфак я попал совершенно случайно: ехал в Томск поступать на геологоразведочный, чтобы, как говорится, пойти по стопам родителей. О Литинституте тогда не слыхал даже, потому и не дергался в том направлении, а от шальной мысли пойти на журналистику отказался, чтобы не огорчать маму, которая с некоторых пор журналистов не терпела. Дело в том, что о ней, как об опытной геологине и депутатке, часто писала городская наша газета и всегда что-нибудь грубо перевирала. Чтобы не расстраивать ее (а к тому времени она уже не могла работать, маялась головой, врачи нашли опухоль на коре головного мозга, направление дали на операцию в алма-атинскую клинику), я и поехал поступать на геологоразведочный, в тот самый Томский политехнический институт, где раньше учился заочно мой отец.

Но на узловой станции Тайга, всего в шестидесяти километрах от Томска, в вагон подсели шумные и самоуверенные студенты, второкурсники уже, как потом выяснилось. Сразу меня вычислили:

— Абитура?

— Сегодня стану.

— А куда наметил?

— В политехнический.

— Молоток! Лучше всех наш Политех!.. А на факультет какой?

— Геологоразведочный.

— Ну и дурак!

— Это почему?

— Да потому что лучший факультет в Политехе — химико-технологический!

— Кто сказал?

— Мы тебе говорим: самые красивые девчонки — там!

Вот так я и стал химиком. Теперь думаю: это случилось лишь к тому, чтобы встретил Елену…

А ведь поначалу и внимания-то особого на нее не обратил, когда всю нашу свежеиспеченную группу сразу после зачисления послали в таежную деревушку Ильинку — на помощь совхозникам. Да, тогда мы и встретились впервые, но я считал себя бесповоротно влюбленным в другую — в ту, что осталась в родном городке. Мы встречались с ней полгода, целовались уже вовсю, правда, не очень-то умело. Мне жутко нравилось прикасаться к ее крупным и крепким грудям, порой даже позволял себе захватывающую дух дерзость — сжимал, сквозь одежду чуя, как вдруг твердо упираются в ладони навершия их, мгновение назад неощутимые вовсе.

Подруга моя при этом резко выпрямлялась, будто ток сквозь нее проходил, спина ее словно бы деревенела, дыхание, как и у меня, прерывалось. И вскоре я убирал руки, боясь, что кто-то из нас может рухнуть замертво. Ничего другого она мне не позволяла, хотя уже заканчивала медучилище и могла бы не быть столь уж боязливой и неопытной. Да, честно говоря, тогда я и не смел ничего другого себе позволить.

Но уж как я гордился: мы идем по улице родного городка, и на мою белокурую статную подругу оборачиваются очень многие парни, даже мужчины. А ей явно льстило, что и на меня оборачивался кое-кто — не из-за красы, разумеется, а из-за того, что к совершеннолетию я стал чуть ли не местной знаменитостью: стихи мои, хоть раз в месяц, да появлялись в нашей городской газетке «Заря Востока», а то и в областной, были даже публикации с портретом, потому и стали узнавать.

Провожая меня в институт, подруга в ответ на мои жаркие признания сказала, что любит, будет ждать, писать «часто-часто». Но за весь месяц пребывания в Ильинке, окруженной полыханием сентябрьских осин, не получил я ни одного письма.

Не передать, как страдал, глушил тоску работой — с остервенением бросал лопатой зерно на току, перестилал полы в разящем аммиаком коровнике, а по вечерам, уединившись, насколько это возможно, писал под стук осеннего дождя стихи.

Листок с одним из моих стишков попал к девчонкам. Думаю, выкрала черновики бесспорная предводительница прекрасной половины нашей группы, веснушчатая деваха-хозстипендиатка, требовавшая называть ее на дворянский лад Натали по причине того, что года на три старше других и, конечно, опытнее во всех отношениях. Глаз она на меня положила, что ли, «любимцем музы» стала называть, однако вскоре разгневалась, уязвленная моей безответностью. «Ты не Байрон!» — был мне приговор. Тем не менее, благодаря ей, быть может, интерес одногруппниц ко мне вдруг резко возрос.

Заинтересовалась мной и Елена, тогда просто Ленка, но интерес ее ко мне был более чем непритязателен. К тому времени для других ее интересов уже нашелся Иванов, спортивный высокий парень с большими голубыми глазами и выгнутыми телячьими ресницами. По отцу он оказался болгарином, гордился иноземным происхождением и при знакомствах непременно подчеркивал, что в его фамилии ударение не на последнем слоге, а на предпоследнем.

Симпатии Ленки и Иванова сразу стали взаимными и явными. Она кашеварила на нашей студенческой кухне, а он вызвался помогать — колоть дрова, носить воду, разводить огонь в отсыревающей за ночь печи, что было, по его словам, занятием не из простых.

Вернувшись вечером из коровника, поставив в угол топор и с жаром поедая «двойное первое» — чаще суп молочный или гороховый, краем глаза наблюдал я, как воркуют Ленка и Иванов. Грустно мне было, но завидовал по-доброму. И думал, помнится, что две противоположности вот так и должны тяготеть друг к другу.

А они, Ленка и Иванов действительно, были противоположностями. Тот — спокоен, медлителен, мягок; а она — быстра, ершиста, палец в рот не клади. Да и внешностью ничуть не похожа на Иванова: смуглянка, за персияночку сойдет, с очень живыми карими глазами под длинноватой челкой, отражающими малейшую перемену настроения.

Однако вместе смотрелись они хорошо.

Танцы мы устраивали, помнится, чуть ли не через день в том же брусовом доме с незавершенными отделочными работами, куда поселило нас совхозное начальство. Под магнитофон, захваченный предусмотрительной Натали. Ленка и Иванов танцевали всегда вместе. Никто их не мог разбить, а я и не делал попыток, вообще избегая парных танцев. Разве что под шейковые ритмы, бывало, попрыгаю со всеми в кругу, чтобы развеяться.

Я пребывал тогда, не получая так ожидаемых писем, в состоянии печали и уныния, вполне соответствовавшим хмурой осени того года, черному ильинскому пруду с яркими заплатами осиновых листьев на его рояльной поверхности.

Несмотря на непривычную рабочую усталь, ночью на меня порой накатывала бессонница. Поворочавшись час-другой на нарах, я тихонько поднимался, одевался, на босу ногу натягивал захолодавшие кирзачи и уходил на недалекий пруд. В темноте разыскивал плот, сколоченный деревенскими пацанами из бревен и плах, прыгал на него, отталкивался шестом от берега… Ядреная ночь, чернота надо мной, чернота подо мной, вокруг ни огонька, лишь возле сельсовета и магазина мозжит на столбе неусыпная «лампочка Ильича». Я сижу на хлипком плоту, курю дешевую «Приму», слушаю, как вяло перебрехиваются ильинские собаки. Холодно мне, одиноко. И… так хорошо!..

Однажды, возвращаясь после такого «одиночного плавания» уже перед рассветом, столкнулся на «мужицком» крыльце с патлатой и разгневанной Натали. Она была в фуфайке, наброшенной на светлую ночнушку с весьма откровенным вырезом, прикрыть который хозстипендиатка и не подумала.

— Вот сучка, двоих увела! — прошипела она, а следом такой матерный каламбур ввернула, какой мог быть синтезирован только в рабочей гуще химкомбината, где ей довелось поработать три года; потом фыркнула презрительно: — Я уж думала: ты третий!

Выяснилось, что речь прежде всего о Ленке, которая пропала, ночевать не явилась, а с нею, как установила только что с помощью фонарика Натали, исчезли Иванов и его низкорослый земляк. Малость утешенная тем, что не оказался я в этой компании, разорялась она свистящим шепотом:

— Еще студбилеты не получили, а блядуют, как старшекурсники!

Тут рявкнула дверь, и на соседнее, «бабское», крыльцо пулей вылетела полураздетая наша одногруппница, понеслась было к дощатому сортиру, да остановил ее окрик Натали:

— Эй, Зимина, не знаешь случаем, где Ленка шастает?

— Так она же на кухне подменилась Лимоновой после обеда и за грибами с Ивановым пошла, — сообщила, приплясывая от нетерпенья, деваха. — Ой, уссусь тут из-за тебя!.. — и только тогда разглядев спросонья еще и меня, с пронзительным визгом бросилась в вожделенном направлении.

Добровольная ночная проверяльщица хохотнула нервно и презрительно:

— Ага! Самое то ночью грибы собирать! Таких «волнушек» надрать можно!.. — и на меня переключилась: — А ты, может, бананы ночью окучивал?

— Нет, «Моральный кодекс строителя коммунизма» изучал! — ответил я не слишком умно, отстраняя ее с раздражением и входя в дом.

Повалясь на нары, успел подумать: «А действительно, куда они могли пропасть? Странно…» — и канул в бездонном пруду сна.

Утром завтракали мы всухомятку — пропавшие так и не появились, не растопил Иванов печь, не сварила Ленка молочного супа. Хорошо хоть хлеб, масло да сахар были… Но бухтеть никто, кроме Натали, не стал — не на шутку встревожились, поняв, что «грибники» могли заплутать в тайге. Да точно, заплутали, а значит…

Значить это могло беспросветно много. Однако решили не паниковать, сообщить пока совхозному начальству, а после обеда, если пропавшие не вернутся, прекратить работу и отправиться на поиски.

Кашеварить осталась Натали, уговаривала меня пойти ей в помощники, но я не согласился: опять будет в уши дуть, тогда как и без нее прохудился покой…

И, сосновые плахи кромя топором, ловил себя на мысли, что из троицы пропавших больше всего почему-то тревожусь за Ленку. Объяснить это лишь слабостью ее пола, конечно, проще простого, но что-то во мне противилось этой простоте. И ведь тревожился не только потому, что Ленка может быть растерзана таежными зверьми…

К обеду заблудшие не вернулись.

Мы молча хлебали пересоленное варево Натали. Слушали, как хлещет холодный осенний дождь по стеклам, поеживаясь от мысли, как омерзительно сейчас в тайге. Но было уже решено: на поиски отправляются все парни, только ружье бы надо у кого-то из деревенских попросить…

Когда уже из-за стола поднимались, отворилась вдруг дверь, и ввалились в нее Иванов с земляком-коротышкой и Ленка. Насквозь мокрые, продрогшие до костей. На каждом сапоге по полпуда жирной ильинской грязи.

Все мы только и успели вопль радостного изумления исторгнуть, а конопатая Натали, вывалившись из окошка раздачи, понесла «во всю Ивановскую»:

— Нарисовались!.. А мы тут места не находим да еще и мудохаемся за них!.. Где ж грибы ваши, грибники? Или от Ленки через девять месяцев боровичка ждать?

Пока Иванов растерянно хлопал телячьими ресницами, а дружок его выжимал прямо на пол вязаную шапочку, делая вид, будто и не слышат надрыва Натали, подала голос Ленка. Негромко вовсе, но уж зато хлестко:

— Уймись, дворняжка, а то захлебнешься!

Натали так и отпрянула вглубь кухни.

После парни с ухмылками допытывались у Иванова:

— Ну и как твоя первая ночь с Ленкой?

— Да никак, — отвечал он хмуро, тоном не вызывающим сомнений. — Ничего не было.

Я, помнится, подивился своей необъяснимой радости: ничего и не было, вон как!..

Из ильинской поры ярко запомнился еще один эпизод. По субботам кряжистый председатель сельсовета отдавал в наше распоряжение свою баньку. Мы натаскивали воды, протапливали до жара преисподней и мылись, парились всласть. Банька была, хоть и начальничья, но тесная — враз больше трех человек не помещалось. Мы разбивались на «тройки», разыгрывали очередность по жребию. И вот однажды наша мужская «тройка» ждала в председательском дворе, когда домоются девчонки. Вдруг раздался какой-то шум, взволнованные крики. И увидали мы, вскочив с завалинки, что две перепуганные полуодетые девчонки выволокли из баньки Ленку, уложили ее, совсем голую, на лавку. Она, как выяснилось, перепарилась, с непривычки сознание потеряла.

Мы бросились было на помощь, но девчонки нас отогнали.

И долго стояло у меня перед глазами юное, розовое от жара Ленкино тело. А один из нашей «тройки», недолго проучившийся с нами потом, срезавшийся после первого семестра, шепнул мне с присвистом: «Видел у нее крестик?»

Нет, крестика я не заметил. Не на то смотрел…

С этим церковным атрибутом связана скандальная история, грянувшая месяца через два, когда мы уже вовсю начали учиться, и выяснилось, что Ленка, пожалуй, самая способная студентка в группе.

Вдруг как снег на голову свалилась Ленкина мать. Дочери-то она, конечно, сразу объяснила причину своего приезда, и мы отметили, как взвинтилась та, но нам явление ее показалось загадочным, вовсе не объяснимым лишь чадолюбием: все-таки Средняя Азия, откуда прилетела взволнованная родительница, не ближний свет.

Эта громогласная, на чеченку похожая женщина в первый же вечер затеяла обход всей группы. Вот и пришла с Ленкой в нашу комнату.

— Это, мама, Иванов, тот самый. Помнишь, я же писала?..

«Чеченка» осмотрела ладного парня с головы до ног.

— Спортсмен?.. А с учебой как?

— Средне… — промямлил Иванов, изрядно привирая.

— А жаль! — не сморгнув, заявила визитерша, вгоняя потенциального родственника в краску. — Лена «серединку-наполовинку» с детства не любит.

Лишь бы мать еще чего не наговорила Иванову, дочь живо переключила ее на меня:

— А это Костик. Он стихи пишет.

— Пишет? — выпуклые глаза величественной «чеченки» остановились на мне, будто просвечивая насквозь. — А чего другого, как думаешь, написать не мог?..

Я, ровным счетом ничего не понимая, невольно отводил глаза от ее прямо-таки рентгеновского взгляда.

— Да что ты, мама! Вот придумала… — горячо вступилась за меня Ленка. — Пойдем дальше. В этой комнате никто не мог.

Они ушли, а мы, четверо обитателей общежитской конурки, остались весьма озадаченными. Из допущенных обмолвок проросло предположение, что кто-то, мол, написал Ленкиной матери, как близки Иванов и ее дочь, еще и приврал при этом. Выразили мы и живое сочувствие «представителю родственного болгарского народа»: ну, такая теща, дескать, мигом тебя в бараний рог скрутит!

— Да кто мог какую подлянку сочинить? — лопотал не на шутку встревоженный Иванов. — Мы же с Ленкой только целуемся еще.

Все прояснилось на следующий день, на экстренном собрании первого курса. Гневный декан громыхал: в новом, мол, наборе сектанты завелись, не стыдятся крестики носить, а потом их родителям письма приходят, спасайте дочь, попала в сети…

— Да таких гнать надо из комсомола! И из института! — разорялся казавшийся раньше добряком и увальнем глава факультета. — Искоренять заразу!..

Первокурсники начали озираться недоуменно, не понимая, о ком речь. И тогда молча поднялась Ленка. И ведь головы не опустила, прямо смотрела на раскрасневшегося, как лакмусовая бумажка, декана.

— Уж не позорилась бы, не вставала! — замахал он на нее короткими руками. — Стыдоба!.. Ведь не крещеная же…

— Не крещеная… — негромко в тиши большой химической аудитории подтвердила Ленка. — Но верю, что поможет…

— Крестик?! — на визг сорвался голос декана.

А голос Ленки, напротив, окреп:

— Бог.

Остепененный матерый материалист глянул на нее с жалостью и насмешкой, как на выпавшего из Средневековья убогого разумом алхимика. Розовато-плешивой головой помотал:

— Училась бы хуже — выгнал бы, ей-богу!

И покраснел еще больше.

А Ленка — нет.

С той поры я и стал ее мысленно называть Еленой.

Впрочем, часто думать о ней у меня не было особых причин. Мысли мои были заняты той блондинкой, оставшейся в родном городке, от которой стали, наконец, приходить нежные, простодушно-наивные (не с первой строки даже, а уже с конверта, на тыльной стороне которого выводила она печатными буквами, крест-накрест, что-нибудь вроде «Лети с приветом — вернись с ответом!»), во многом повторяющие друг дружку письма. Но для меня они были дороже самых задушевных поэтических строк.

Еле каникул дождался.

Встретились, наконец!

Неистово целовались в заиндевелых подъездах. Руки мои уже дерзко и жадно бродили в распахе ее шубейки, и в стылой мгле я ласково называл свою белокурую подругу летним именем Ромашка…

Лихорадочные и жаркие желания мои простирались все дальше. Но встретиться нам у меня дома не было никакой возможности: всегда в квартире больная мама, переведенная на инвалидность после не очень успешной операции по удалению опухоли мозга. А в доме Ромашки почти дошли мы однажды до вожделенной близости, да были застуканы ее внезапно вернувшимся бдительным родителем. Ах, как загораживал я тогда от родного отца его полураздетую дочку!..

После этого эпизода пару дней мы не встречались: на подругу был наложен «домашний арест», мне же приходить туда было неловко. А когда встретились уже на излете коротких моих каникул, Ромашка взмолилась со слезами: «Ну, потерпи до лета, миленький! Все у нас будет, потерпи!..»

Легко сказать — «до лета». А в северном морозном Томске зима и вовсе кажется бесконечной… Легко сказать — «потерпи». А на нашем факультете парней впятеро меньше, чем девчат. И такие химульки встречаются…

Но я терпел. Чтобы не сорваться, на танцах почти не появлялся. Перестал ходить на танцы и Иванов. Сперва объяснял это тем, что Елене надо усиленно заниматься — собралась вытянуть на повышенную стипендию, а без Ленки, дескать, танцы ему до фонаря. Но потом всем стало ясно, что меж ними кошка пробежала.

Это в Ильинке Иванов, при всех противоположностях натуры, был Елене парой, а в Томске скоро выяснилось, что этот ласковый телок ленив и туповат. Едва на троечки вытягивал, и то с пересдачами. Ленка взялась его было натаскивать, потом сдалась.

Книг Иванов почти не читал, разве что про милицию и шпионов, зато жутко уважал футбол и анекдоты. К спорту Елена была равнодушна, а анекдоты порой просто не понимала: почему надо смеяться, когда человек обманут, когда ему плохо или больно?..

Короче, дошло до полного разлада.

Вся наша группа была на стороне Иванова, так немилосердно брошенного Ленкой-зубрилкой. Он не скрывал своей тоски-кручины, даже голубые глаза посерели, все чаще заволакивались сырым туманом.

Я почему-то поведением Елены не возмущался. Но Иванову сочувствовал. Нередко вечером, в пору танцев, мы оставались с ним в комнате вдвоем: я читал книгу, писал стихи или письма Ромашке, а он, не раздеваясь, лежал на кровати и тихонько вздыхал, глядя в потолок. Ну, как тут жалость не разберет?..

К весне Иванов совсем скис. Редко выходил играть в свой любимый футбол, и даже наши еженедельные групповые пирушки не выводили его из состояния угнетенности духа.

А пирушками, надо сказать, наша группа особо славилась. И вовсе не были мы богатеями: килька, хлеб да картошка выручали. Порой пополняло пиршественный стол содержимое родительских посылок. А вино тогда было баснословно дешево, особенно разливное. Мы приносили его в шарообразных матовых плафонах, на время оголяя лампочки в своих комнатах.

Если на неделе не подворачивались чьи-либо именины или календарный праздник, пусть даже вроде Дня Парижской коммуны, пирушку мы все равно закатывали, изощряясь при этом в придумывании названий импровизированных праздников: отмечали «день татарской авиации», «временную победу над клопами», «золотую середину зимы»…

В самом конце мая собрались мы отмечать «День цветения яблонь». Яблони ведь даже в северном Томске цветут отменно!.. Иванов на эту пирушку стал возлагать вдруг огромные надежды: должен, кровь из носу, возобновить на ней отношения с Еленой!

Мы всей комнатой болели за него, подбадривали, уверяли, что сбудется мечта. Но Иванов на себя не очень-то надеялся, иначе б не просил меня переговорить с Еленой предварительно, в самом начале пирушки, обсказать, как пропадает заживо, сохнет по ней славный славянский молодец: «Тебя она уважает, потому и послушает. Стихи ведь свои давала тебе читать!..»

Такое действительно было. И не ускользнуло, конечно, от распаленного внимания Иванова. Однажды во время лекционного перерыва Ленка, как-то непривычно волнуясь, сунула мне листок с переписанным от руки стихотворением, попросила оценить. Стишок был, помнится, о природе: «Дуб стоит в золотой тишине…» — так, кажется, начинался. Был он вполне мил, хоть и слаб по части рифм, но я, полный сочувствия к Иванову, оценил этот поэтический опыт довольно-таки сурово. Елена огорчилась, но не обиделась: «Это я еще в школе баловалась. Больше не буду, все равно не получается». Из солидарности с Ивановым я и не подумал ее переубеждать, а тот, месяца два спустя, почему-то решил, что я смогу убедить Елену кое в чем куда более сложном, чем выбор: писать или не писать.

Но разве мне трудно? Попробую, какой разговор!..

Я даже посоветовал Иванову сразу после моих переговоров с Еленой уводить ее скорей на берег Томи, в Лагерный сад: там красота, там такой закат полыхать будет, там любое сердце откроется для любви!..

Наметил переговорить с Еленой после второго тоста, когда она чуть расслабится, да протянул вплоть до танцев по той причине, что какая-то она необычная была в этот вечер, отчаянная, с чертиками в карих глазах, будто решилась на что-то дерзкое. В тот вечер я и заметил, что она чертовски привлекательна, впервые, пожалуй, понял, чего это Иванов-бедолага так страдает из-за нее, прямо-таки изводится.

Когда кто-то врубил магнитофон, и полилась нежная французская мелодия, все поднялись танцевать. Мы с Еленой чуть лбами не столкнулись — одновременно решили пригласить друг друга. (Ну, я-то, ясно, поговорить с ней должен, а она с какой стати?..) Потом, уже танцуя, смеялись мы над своим едва не состоявшимся столкновением; но когда Елена положила мне обе руки на плечи, прижалась тесней, мне стало уже не до смеха — поплыла голова. Впрочем, для самоуспокоения я списал этот эффект на действие выпитой разливухи… А заговорить с Еленой об Иванове почему-то не смог.

Мелодия кончилась, началась другая. Мы с Еленой не расставались. О чем-то говорили, но совсем не о том, о чем должен бы я… Несколько раз ловил тягучий, вопросительный взгляд Иванова и украдкой подмигивал: не волнуйся, мол, все будет нормально! А сам решил: вот кончится эта мелодия — поговорю.

Но магнитофон загромыхал вдруг чем-то ритмически-заводным. Все переключились на шейк. И мы с Еленой запрыгали в этом шебутном танце. Уже не поговоришь.

Остальная запись была сплошь шейковой — всем на радость, только не мне. И, как выяснилось, не Елене: она, приблизившись ко мне, шепнула:

— Давай сбежим!

Я сразу согласился, оправдывая себя тем, что тут, в толпе, все равно поговорить по-человечески невозможно. Скоро мы оказались в Лагерном саду, в те годы еще не обезображенном многотонно-официозным мемориалом, на высоком крутояре полноводной Томи.

Смеркалось. Последние моторки, рассекая тугую розоватую воду, спешили к причалам. Под яром белели заросли цветущей яблони-дички, а за Томью зеленая даль распахивалась аж до самой тайги. Такая дивная была красота, так фантастически полыхал закат под обложившими запад черными тучами, так быстро оседал за горизонт раскаленный диск солнца, что я, решивший было: вот скроется солнце — заговорю об Иванове, — дождавшись исчезновения светила, вместо того чтобы заговорить о намеченном, вдруг притянул к себе Елену и… поцеловал в губы.

Она вовсе не противилась моему натиску. Это меня вдруг мартеновской каплей солнца обожгла мысль: «Что делаю? Делаю-то что?!»

И разомкнул все же объятия свои, жар внезапный в иное русло попытался направить:

— Знаешь, а у меня на родине виды еще краше — дух захватывает! На горах в это время карагайник зацветает, сверху донизу розовые стоят! Горы, понимаешь, Алтайские!.. Кто гор не видал, настоящей красоты не знает!

Говорил и чуял на губах земляничный вкус Ленкиной помады, от которого вновь поплыла голова.

— А у нас в Киргизии на горах маки цветут, — вздохнула Елена. — Вот уж красота где…

— Да что там у вас! — взвинтился я с ревностью: всегда раздражало меня хоть какое-то поползновение на аксиому о превосходстве во всех отношениях моей родины по сравнению с другими краями.

Однако распетушился — больше чтоб головокружение унять; но остановлен был опустившейся на мое плечо легкой рукой и ласковым голосом:

— Не зря же Высоцкий поет: «Лучше гор могут быть только горы».

И вновь сомкнулись наши губы…

Вернулись мы в общагу за полночь. Пирушка нашей группы завершилась небывало быстро, видать, угнетенность духа Иванова подточила-таки веселье.

По моим блуждающим глазам и нацелованным губам полукровный болгарин все понял. Если бы он полез драться, я бы и сопротивляться не стал: бей, черт с тобой, может, легче станет. А он отвернулся к стене да так и пролежал всю ночь, не раздеваясь и не двигаясь почти. И соседи по комнате встретили меня недобрым молчанием. Лучше бы уж спьяну кто сорвался, чем презрение такое.

Я должен был чувствовать себя последним подлецом.

А не чувствовал.

Иванова мне было по-прежнему жаль, только вот к жалости этой уже примешивалось раздражение: упустил подругу, телок, а кто виноват? Сам!.. Я, может, тебя этим только расшевелю. Чтоб не раскисал и добивался всего сам.

Перед тем, как лечь, поправил над кроватью фотографию белокурой землячки, Ромашки своей, с теплом вспомнил, что на обороте снимка почерком старательной ученицы выведено: «Не забывай, Костенька!» Ничего страшного, подумал, не случилось, теперь уже совсем скоро встретимся, помню, помню твои слова: «Потерпи до лета, миленький!..»

И не смог заснуть в ту ночь.

Нет, угрызениями совести я не терзался, но смута в душе была, хоть и успокаивал себя: ерунда, мол, все это, дальше поцелуев, к счастью, не зашло. Это винишко разливное виновато, головы задурило. Завтра Елена и виду не подаст. Не с чего Иванову убиваться…

Утром Елена запросто подошла ко мне в химкорпусе.

— Знаешь, я так и думала, что с тобою мне будет легко.

Ах, Ленка, милая Ленка, знала б ты тогда, как со мной будет «легко»!..

На лекции мы сидели рядом. И на другой. Потом вместе отправились в столовую. Спину мне сверлил взгляд Иванова.

Вечером он собрал в спортивную сумку свои немногочисленные пожитки и заявил, что переселяется в другую комнату. Никто не спросил, почему. По лицам ребят понял я, что лучше бы переселиться мне…

Сессию Иванов завалил. Чуть ли не все в нашей группе решили, что виной тому мы с Еленой. Да так оно, конечно, и было.

Мы же, будто бросая вызов всем осуждающим, вовсе перестали скрывать отношения свои, иногда и на лекциях целовались, расставались лишь на ночь… А когда летом работали в рембригаде, затирали и белили стены в общежитских комнатах, не раз бывали застуканы в пору перерыва. Обнаружив нас, целующихся в пустой, готовой к ремонту комнате, девчонки фыркали:

— Этим обедать не надо, поцелуями сыты!

— Обалдеть! Будто вечера им не хватает!..

Да, нас охватило тогда какое-то умопомрачение, не иначе…

Стряхнуть его я смог, лишь подъезжая к родному Зыряновску, когда поезд, влекомый сохранившимся лишь на нашей, пожалуй, ветке паровозом, смоляно-черным, с красной полосой, не спеша вползал в зеленую долину Бухтармы, которую все же не зря первопроходцы давних веков нарекли за богатства и красу Беловодьем. Гордые, острые контуры родных гор живо заострили притупившуюся было за бурные последние недели ностальгию, а уж она омыла, освежила невидимыми радостными слезами поблекшие ненадолго чувства к оставленной в родном городке белокурой землячке, которая скоро встретит меня на перроне, старательно подметенном к приходу единственного пассажирского поезда.

Был уверен, что встретит, не сомневался: ну, не писал ей почти месяц, а все же не забыл дней десять назад письмо отправить, сообщить о дате приезда…

Ромашка не встретила меня.

Напрасно вертел головой, натыкался на людей с чемоданами и цветами…

Дома с нетерпением ожидали меня родные, прежде всего больная мама, но я пропустил первый автобус, разыскивая работающий телефон-автомат, костеря пацанов, с мясом выдравших трубки.

На звонок откликнулся ее отец:

— А, зятек! С приездом! — в голосе горняка-балагура была неподдельная радость, но вдруг он вздохнул сочувственно. — А доча, такое дело, в Алма-Ате, у тетки. Недели две еще погостит…

Эти слова будто отбойным молотком мне в грудь ударили — тем самым, горняцким…

Никогда ранее не изнывал я в родном доме от скуки, никогда столь тихоходно не ползло время, даже радость встречи с родными омрачена была нахлынувшей хандрой, развеять которую я не мог ни рыбалкой на затянутом ряской пруду, ни встречами с приятелями, ни книгами, ни виршеплетством… Хандра была столь сильна, что и не писалось вовсе.

Вот тогда-то я был твердо уверен, что люблю Ромашку, так немилосердно поступившую со мной: ну как она смогла вычеркнуть целых две недели из неполного месяца, который мы могли бы провести вместе? Нежданная помеха лишь сильней распаляла страсть. Считая себя безумно влюбленным, я гнал мысли, что вдруг окажусь нелюбим, оправдывал отъезд подруги ее желанием проверить свои и мои чувства, звал на помощь того же Овидия, написавшего когда-то: «Все, что делает женщина, — делает движима страстью».

Ни единым словом не упрекнул я Ромашку, встретив ее на людном перроне. Жарок, долог и бесстыден был наш первый поцелуй на виду у всех.

А потом мы ехали в еле ползущем в гору дряхлом автобусе и радовались тому, что он столь неспешен и битком набит. Пассажиры, обремененные сумками и чемоданами, притиснули нас друг к дружке так, что до перехвата дыхания чувствовал я грудью своей ее крепкие молодые груди под тоненькой кремовой кофточкой, а Ромашка, почти беспрестанно вспыхивая румянцем, столь же осязаемо ощущала бедром всю крепость и непреклонность моего желания. И ничуть нам не было стыдно. Никого мы не видели, не слышали. При малейшем крене автобуса, а порой и без него, вновь и вновь соприкасались наши губы. Всего лишь на мгновение, чтобы потом жарко шептать:

— Ты моя?

— Вся до капельки!

— Правда?

— Докажу скоро.

— Когда? Сегодня?

— Торопышка какой! — обычно серо-зеленые глаза подруги извели прозеленью серость. — Нет, послезавтра… Мы с тобой на Бухтарму поедем, вдвоем!

— А почему не завтра?

— Смешной!.. Я тоже хочу завтра… Так ведь с дороги надо передохнуть, маме помочь…

Почему-то я недолюбливал ее мать, добрейшую белокурую толстуху, которая сразу прониклась расположением ко мне и всячески старалась угодить. Наверно, не давала мне покоя подспудная тревога, что Ромашка может обрести когда-нибудь габариты родительницы своей… Услыхав напоминание о ней, я нахмурился, а подруга затормошила меня, насколько это возможно в переполненном автобусе:

— Ну, чего ты, а?.. Завтра ведь увидимся. Ты после обеда сразу приходи, я со всеми делами управиться успею…

Ага, значит, ждать вечер, ночь да еще полдня! Прождать всю долгую, бесконечную зиму, всю весну, большую часть лета, а потом еще две недели… И еще ждать… Нет, решил я, прибегу с утра, пока родители ее на работе. Сама ведь сказала: «Я тоже хочу завтра».

Ночь проворочался без сна, утром был у двухэтажного, в розовый цвет крашенного восьмиквартирника. Так поторопился, что застал отца Ромашки, закрывающего квартиру.

Являя собой треть от габаритов своей супруги, он расплылся в добродушной вроде бы улыбке:

— А, зятек!.. Спит еще доча. Потому не впущу, — он рассмеялся вовсе не зло. — Не обижайся, Костя, у самого меня рука не поднимется впустить, а если она отопрет — тогда, что уж, ладно… Только помни, кореш, я тут рядышком, в гараже. Отгулы взял, машину, понимаешь, надо подшаманить.

Ромашка была единственной его дочкой, больше детей не было, потому он души в ней не чаял. Так что зря я рассердился тогда на этого доброго и веселого шахтера.

Едва стихли его шаги, я позвонил в дверь.

Долго было тихо, а потом… Ах, этот теплый, медово-тягучий со сна голосок!

— Костенька, ты? Сейчас, я только оденусь…

— Не надо! — взмолился я шепотом. — Открой так!..

Любые слова, выдохнутые с беспредельной страстью, могут стать «сезамом».

Она отворила дверь, стоя в полупрозрачной ночной сорочке, насквозь пробитой косыми утренними лучами, хлещущими через кухонное окно в коридор.

Забыв обо всем на свете, я подхватил ее на руки и, чувствуя благодатную, пьянящую ее тяжесть, понес к еще не остывшей постели. Бережно положил, да так и замер над ней, склоненный, ошалевший от восторга. Легкая ночнушка, которая, казалось, вот-вот будет проколота темно-розовыми сосками, почти не была преградой моему восхищенному взору.

Оглушенный набатом сердцебиения, медленно поднимая подол полупрозрачной розовой ночнушки, я вдруг вспомнил про оставленную незапертой дверь. Побежал закрывать и в дверном проеме увидал цепкоглазую пожилую тетку с помойным ведром, с детской белой панамкой на голове. На меня она уставилась ехидно, любопытно и нагло, ухмыляясь и понимающе покачивая головой так, что раскачивалось и ее мерзкое ведро.

Мой крайне возбужденный вид, взлохмаченные волосы и расстегнутая рубашка потрафили, видать, проницательности и любопытству ее, но я захлопнул дверь перед подавшимся далеко вперед заостренным носом.

Вернулся к Ромашке, но уже не мог вернуться в прежнее состояние, потому сказал, застегивая рубашку:

— Между прочим, батя твой сегодня в отгуле. Машину чинит.

— Что? — только что остававшаяся приподнятой ночнушка мигом оказалась опущенной ниже колен. — Ну, Костя, какой же ты! Опять заловимся!

Ромашка соскочила с постели, уже стыдясь своей почти не скрытой рубашкой наготы, нырнула в непроницаемый махровый халатик, запахнула полы, затянула поясок и, недавнюю истому гася, даже рассмеяться смогла:

— Помнишь, как он нас тогда поймал?.. Нет, больше не надо. Потерпи, миленький, всего денек потерпи!.. Ух, какой ты у меня…

Полночи опять проворочался, забылся перед рассветом. Разбудил меня бабушкин шепот прямо в ухо — шептала она, чтобы не разбудить больную маму, спящую в смежной комнате:

— Костя, твоя уже туточки.

— Кто? — не понял спросонья.

— Твоя!..

Будь даже разум мой не замутнен оборванным крепким сном, все равно бы мне до понимания непросто доскрестись: мы ведь договаривались с Ромашкой встретиться в девять на автостанции, вовсе не у меня. Неужто я проспал?

Одеваясь на ходу, бросился к двери. Впервые увидел Ромашку не в платье, не в сарафане, а в спортивном трико и туго обтянувшей груди голубенькой футболке.

— Костенька, папа машину починил, — сообщила она мне.

— И что? — не врубился я.

— За груздями собрался…

— Пускай едет.

— Так он нас с собой берет…

Эта новость — будто искра за шиворот: значит, вот почему ты здесь! Папашка, значит, внизу у машины покуривает! Культпоход за грибами, значит! Радость-то какая!.. Всю зиму ждал, всю весну, все лето почти — дождался светлого денечка: за грибами едем!

Ромашка меня за руку схватила, глазищи, как два омута бухтарминских, мольба в них.

— Костенька, ты не говори ничего, ладно? И не злись, не я же это придумала. Я грузди и не люблю вовсе. А папку люблю.

Бабушка радостно из кухни пришлепала.

— Костя, а я тебе уже и корзину нашла!

Уж так она переживала вчера, узнав, что мы едем на Бухтарму вдвоем (от бабушки я ничего не скрывал, поделился радостью), уж так волновалась, зная мой норов, а тут вдруг все так благополучно разрешилось.

— Ага, и ведро еще побольше найди. А лучше — тачку! — мрачно съязвил я. — Сдались мне ваши грибы! Никуда не поеду… — и тут увидал я, что в серо-зеленых, испуганно распахнутых глазах Ромашки слезы наворачиваются, ну и пригасил досаду: — Ладно, для грибов я пакет возьму…

Кучерявый отец Ромашки всю дорогу травил анекдоты. Сам и смеялся от души. А мне не до смеха было. Глядел хмуро в полуопущенное окно: вот поднимаемся на горушку Седло, здесь на постаменте огромный камень стоит, привезенный из рудника открытых работ, над ним крупная родная надпись «Зыряновск», отсюда, если оглянуться, весь мой городок, как на ладони, по-деревенски одноэтажный наполовину, утопший в зелени берез и тополей, осененный гордо взметнувшейся двуглавой вершиной горы Орел… А вот Толстуха, эта гора вполне свое название оправдывает, крутобока… Ух, как любил я в детстве мчаться по склону ее на лыжах! Не каждый мальчишка на подвиг такой решался, а Светланка, подружка моя, не боялась ничуть, не зря ж я был в нее влюблен… Ромашка, честно говоря, на нее похожа, вот только отчаянности, решительности той нет… А вон там, в ивовых зарослях, тот самый ключ, Конским, мягко говоря, корнем именуемый. Там я и забрался когда-то тайком на машину с зерном, чтобы до Бухтармы скорей домчать, а километра через три, где подъемчик небольшой, выпрыгнул неудачно…

К лесу подъехав, батя подруги, мой, стало быть, потенциальный родственник, посерьезнел, вздохнул даже:

— Беда с вами, ребята!.. Ладно, встречаемся через пару часов здесь, на поляне, у машины. Я в ту сторону подамся, а вы… Ну, вам видней… Только не забывай, Костя, что у меня глаза пока глядят зорко…

— Так он у тебя шахтер или шпион? — язвительно спросил я, глядя в спину удаляющегося шебутного мужика.

— Костенька, я вас одинаково люблю, вот ей-богу! — не боясь, что отец обернется, она впилась в мои губы.

Лучше бы нам, наверно, остаться у машины, а еще лучше — в ней, все равно не до грибов было — но мы в обнимку пошли в лес, звенящий от птиц, пчел и шмелей, как от нашего неутоленного обоюдного желания. Целовались как помешанные, натыкались, бредя без тропы, на кусты ежевики и шиповника и не чувствовали уколов, старались скорей уйти в чащу, миновать прогалы и полянки, щедро усыпанные ромашками, каждая из которых, казалось, непременно скажет: «Люблю!..» Нам просто некогда было у них спрашивать. И зачем? Все и так ясно…

Наткнулись мы, наконец, на укромно стоящий стожок, каким-то дедом, видать, малосильным сметанный; впрочем, не в силе дело: с такой малой полянки, окруженной густым черемушником, перевитым цветущим хмелем, больше травы и не взять. Сено было еще зеленоватеньким, не выбелено солнцем и дождями, совсем свежее. Пахло оно так радостно и родно, как могут пахнуть лишь благодатное сено отчизны да прогретые зноем завитки волос любимой.

А ведь и впрямь любил я тогда Ромашку…

Молча, с какими-то застывшими, чуть ли не вымученными улыбками, мы разворошили стожок. Обнялись так цепко и порывисто, как схватился бы утопающий средь бурного потока за посланное ему провидением бревно. И, словно кто под колени нам резко ударил, повалились в мягкое духмяное сено. Целуясь ненасытно, выстанывая какие-то слова, до неузнаваемости искаженные страстью, мы лихорадочно и неумело раздевали друг друга. Спортивные штанишки и футболку снял я с Ромашки довольно-таки ловко, хоть и руки тряслись, а вот с лифчиком белоснежным, с застежкой его хитрой, замешкался — никак не давалась! Тогда подруга, то ли хмыкнув, то ли всхлипнув, полыхнув зеленым газом глаз, приподнялась, гибко, будто акробатка, завела руки за спину и выпростала из белоснежного плена не по годам роскошные груди свои. И откинулась вновь на сено, дразня малахольное небо и простодушно-ясное августовское солнце сосками цвета диких пионов, именуемых марьиными кореньями, что в изобилии произрастают на окрестных горах.

Господи, Боже мой, как колотилось сердце, когда снимал я простенькие, бывшие когда-то голубыми, но выстиранные почти до белизны трусишки, когда Ромашка напряжением ног оторвала от сена ягодицы, помогая мне снимать, когда дерзко и весело глянули друг на дружку два солнышка — лучистое, в небе, и пушистое, меж ног ее!..

Так колотились сердца наши, так гулко билась кровь в жилах, что не слышали мы уже ни шума бурной Бухтармы, ни очумелых птичьих пересвистов. Но расслышали все-таки пронзительный свист, доносящийся откуда-то сверху, а следом хрипловатый от восторга, ломкий, как слюда, мальчишеский голос:

— Ну, кино! Дети до шестнадцати!..

И другой голосишко, совсем пацанчий:

— Ой, чо делают, чо делают!..

Это были, видать, мальчишки из расположенного неподалеку, у протоки, пионерлагеря. Забрались на черемуху лакомиться переспелыми ягодами, затаились в листве, когда мы с Ромашкой на поляну выбрели, да не смогли молчком наблюдать за стремительным развитием событий…

Похватав одежонку, бросились мы напрямик к Бухтарме, через заросли ежевики, смородины, черемухи, разрывая тонкие лианы хмеля, а вслед нам летели смех и улюлюканье пацанов. Выскочив на берег, спустились мы с крутояра, побросали одежду на прогретую солнцем гальку, нагишом забрели в воду почти по грудь.

До этого мы нервно, чуть ли не по-дурацки, смеялись, но речные струи оборвали наш смех. Родная река тесно прижала ко мне голое, налитое уже буйными женскими соками тело Ромашки. Тугой чистый поток Бухтармы как бы подталкивал нас к тому, к чему мы стремились и сами, от жажды чего шумели наши грешные головы, а мы, будто Дафнис и Хлоя, не могли, да попросту не умели стоя совершить то, к чему так стремились тела наши и души.

Мы стояли, сжимая друг друга в объятиях, прижимаясь все тесней и тесней в безутешной жажде слиться, задыхались от поцелуя ненасытного, уже не приносящего ни облегчения, ни восторга, и не могли разомкнуть губ.

Стремительное течение родной Бухтармы уносило горячую струйку моего шального семени…

Это было будто соитие с рекой…

Разгоряченные, не сразу ощутили мы, как холодна вода августовской горной Бухтармы, а когда враз почуяли, выскочили на берег, уже почти отрезвленные, не глядя друг на дружку, стали быстро одеваться. Вот тогда Ромашка и обнаружила пропажу лифчика… Испугалась: папка сразу увидит!.. Да, тесная голубенькая футболка едва не прокалывалась сосками, даже меня вдруг застыдясь, Ромашка прикрыла грудь рукой…

Долго и тщательно искали мы не грузди, а пропажу. Лифчика не оказалось ни у разворошенного стожка, ни в зарослях по пути нашего бегства к Бухтарме. Быть может, унесли его, как трофей, ушлые и любознательные пионеры, чтобы веским аргументом служила эта почти невесомая находка в пользу правдивости их восторженных рассказов…

Едва не плача, полыхая стыдливым румянцем щек, нарвала моя подружка на обратном пути огромный букет ромашек, чуть ли не сноп; прижимая его к груди, и вышла к отцовской машине. Я плелся за ней виновато и подавлено.

Отец встретил нас у «Москвича», грустно перебирая груду известково-белых груздей, высыпанных на расстеленный брезент. Сосредоточенно зачищал их складным ножичком.

— А вы, значит, цветочки собирали, и то ладно, — усмехнулся невесело. — Беда с вами, ребята…

И всю обратную дорогу молчал, будто разом позабыл все анекдоты. Мы с Ромашкой тоже ехали молча — рядом, на заднем сиденье, но не касаясь друг друга. По-прежнему она прижимала к груди спасительный букет, ромашки в нем были свежи и беззаботны, но у меня уже не было уверенности, что любая из них скажет «люблю!»

Ромашка шепнула мне на прощание горячо и отчаянно:

— Все завтра будет. Все!..

А назавтра у нее поднялась температура чуть ли не под сорок. Дала себя знать студеная бухтарминская вода…

— Ну, надо же!.. — плакала по-детски Ромашка. — Я ведь так хотела!..

И не боялась вовсе, что услышит мать, заваривавшая на кухне лечебные настои.

Ромашка героически пила все выписанные лекарства, обжигающие травные чаи и даже «радикальное средство», предложенное мной, — теплую водку с перцем. От зелья этого она опьянела, стала кричать, что поедет со мной в Томск, что уже не может так больше, «гори оно синим пламенем, медучилище!..»

На кухне по-коровьи вздыхала толстуха-мать. А я тогда поймал себя на мысли, что почему-то не радуюсь словам подруги. Досада за вновь отсроченные плотские радости была во мне горяча…

Температура упала только дней через пять. Вечером я вывел Ромашку погулять. До моего отъезда оставалось уже совсем немного.

— Давай завтра на гору уйдем, спрячемся… — предложил я.

— Заболела я, миленький… Прости меня… — ответила она, прижимаясь головой к моему плечу.

— Как? — не понял я. — Ты же вроде выздоровела!

— Как женщины каждый месяц болеют… Почти на неделю раньше… Это от температуры, наверно… Прости меня, миленький…

Что-то нехорошее, недоброе сквозануло тогда стальным холодком во мне: теперь уже не сбудется!.. Сидели молча под свесившейся листвой вязов, слушали веселенькую музычку, учащенным пульсом несущуюся с танцплощадки, но не веселила она, во мне так даже досаду разжигала. И говорить совсем не хотелось. О чем?..

Возле постамента устроились распивать очередную, по всему видно, бутылку трое парней. Разборку меж собой устроили, мать-перемать завели. Никогда я особой смелостью вроде не отличался, но тут грызущая изнутри досада мгновенно вырвалась наружу:

— Кончайте лаяться, козлы!

И через мгновение во мраке, разрываемом ритмическими вспышками «цветомузыки», сверкнули три финача. Испугаться я, честно говоря, просто не успел. Вскочил, принял оборонительную позу, хотя… еще немного, и… я бы испугался. Но тут рванулась вперед отчаянная Ромашка.

— Ах, ножики у вас! — закричала она, закрывая меня собой. — А мой папка главный прокурор!..

Глухо матерясь, трое парней ретировались во мрак. А мы подались в другую сторону. Молча пошли, не бежали вовсе. Чуть погодя даже смеялись по поводу отца-«прокурора». Но, боже, как пакостно было у меня на душе!.. При всем том я мысленно благодарил Ромашку: не за то вовсе благодарил, что не ткнулись в меня с хряском финачи, а за то, что не позволила она мне испугаться при ней.

В темном подъезде целовались так исступленно, будто прощались уже. Ромашка вдруг надумала просить меня остаться ночевать у них: «На кухне тебе постелем, раскладушка есть…»

— Ага, и отец твой с шахтерским фонарем будет меня всю ночь караулить, — недобро отшучивался я.

А когда поняла Ромашка, что все равно не соглашусь, стала меня прогонять:

— Костенька, иди, боюсь я! Иди скорей, далеко ведь тебе… Темень вон какая!..

Утром меня опять разбудила спозаранку бабушка, сообщив, что «пришлындала твоя». Я уже не переспрашивал — кто.

Мы с Ромашкой заперлись в пропахшей корвалолом «стариковской» комнате. Целовались до умопомрачения. Но поцелуев мне было уже мало. А ничего другого и быть, разумеется, не могло… Забываясь на время, все же прислушивались к голосам деда и бабушки, доносящимся из кухни — они, «погутарив трошки», петь вполголоса затеяли, как певали когда-то в хоре орликовского храма на Украине… Ромашка трепетала не только от страсти, но и от боязни, и все оглядывалась на глядящего из «красного угла» сурового Николу-угодника, все запахивала-застегивала кофтенку, шепча умоляюще «потом, потом!..» — мешая мне целовать маленькие и тугие бутоны ее сосков, позволяя однако вновь и вновь выпрастывать из петелек перламутровые пуговки, извлекать поочередно из тесного плена лифчика то одну, то другую грудь для поцелуя.

Вот тогда-то, даже не получив того, что так давно и так страстно ожидал, я окончательно убедился, что любим. Но именно тогда впервые сквозь жар моей неутоленности пробился холодок мысли: «А сам-то, может, и не люблю…»

От Ромашки услыхал я опять те же обещания, те же просьбы: «Потерпи, миленький!..» И уже тогда понял, что терпеть больше не стану. Дудки!.. Чашка терпения лопнула, как хохмил Тихон, мой новый приятель по институтскому литобъединению. Целовал Ромашку, а мысли мои были уже в Томске. Нет, не с Еленой, просто уже вдали от родного городка…

Да, я и сам понимаю, вижу, сколь сумбурны мои порывы, но так оно и было тогда. (Или всегда?) Я не только излишне, пожалуй, податлив ко всему романтическому, но и, чуя нехватку последнего, готов напускать романтический флер на любые события. Во всяком случае, рассказ мой о стычке возле зыряновской танцплощадки вышел столь красивым и возвышенным, что Елена, выслушав меня, только вздохнула:

— Если так — тогда, конечно… Тут такие страсти…

Резко повернулась и ушла по длинному сумрачному коридору общаги. Спинка гордая, прямая. Так навсегда уходят.

Я ведь, еще утром приехав в Томск, до вечера избегал ее. Натали на разведку пришла, едва я разложил привезенные веши в свое отделение встроенного шкафа и затолкнул полегчавший чемодан под кровать.

— Ленка там изъерзалась уже, — сообщила она, сияя всеми веснушками, — а ты вроде как и не торопишься к ней…

— Ну и не тороплюсь, твое какое дело? — отрезал я, привешивая над кроватью фотографию Ромашки в самодельной берестяной рамке.

Натали расцвела, будто я ей приятность какую сказал.

— Да мое дело уже моль съела!.. — и поспешила вон из комнаты, торопясь, видать, растрезвонить всем химулькам новость обо мне.

И хоть не услыхал я ни одного упрека от Елены, а вовсе не почувствовал облегчения от того, что все так благополучно разрешилось, не было ни сцен, ни слез. Напротив, ощутил себя вдруг уязвленным. Обманутым. Брошенным.

Вот как легко, оказывается, расставаться со мной!

Очень скоро смурными думами о Елене почти совсем вытеснились воспоминания о Ромашке. Меня бесила показная невозмутимость Елены, я пытался поймать ее взгляд на лекциях, но она, казалось, целиком была поглощена конспектами. На регулярные групповые пирушки она теперь не являлась, уходя то в библиотеку, то в театр, а то и вовсе, по слухам, в церковь. Я напивался, кричал, что Ленка зубрилка, монашка, что чересчур задается, не считая себя ровней другим.

Уязвленное самолюбие кричало во мне. Ощущение утраты не давало покоя.

Однажды в погожее сентябрьское утро вся наша группа выбралась за город на «пикник у обочины». Я втайне ликовал, что Елена на этот раз не откололась от «спаянного и споенного» коллектива. Просветлела хмарь и в глазах Иванова, хотя после многочисленных завалов в минувшей сессии ходил он уже в кандидатах на отчисление. Видать, опять заронила надежда шебутной лучик в душу полукровного болгарина.

Да в то погожее утро опередил я его, недотепу. Как только углядел, что Елена отделилась от шумной компании, подалась с поляны в чащу, не мешкая, направился за ней.

Я нашел ее за лесополосой, где выстроенные в ряды сосны заканчивались и шли неупорядоченные заросли берез, осин, рябин и ракит. Елена с неведомой целью, а может, и вовсе без нее, собирала оборванные осенним ветром листья. Эта картина так щемяще напомнила далекое детство: зябкое осеннее утро, яркие листья, разбросанные вокруг, маленькая, но уже ощущаемая родной соседка Светланка, собирающая эти пестрые лоскутки сентября…

Я тихо подошел. Из-за шума ветра в ветвях Елена этого не слышала, и, как когда-то в детстве было со Светланкой, мы потянулись за одним листком. Она вздрогнула, когда соприкоснулись наши руки, испуганно вскочила, и почудились мне просверки радости во мгле карих ее глаз.

От краткого и кроткого соприкосновения наших рук полыхнула во мне зарницей нежность, но сказал вовсе не то, что хотел сказать, захотелось романтизировать ситуацию:

— Знаешь, порой чувства, как эти листья: чем тепла меньше, тем ярче они… — сказал и протянул ей подобранный листок.

В глазах Елены, в тихих омутах грусти, всколыхнутых недавним испугом, вдруг вынырнули такие знакомые чертики.

— Ага, зарифмуй скорей, пока чувства, как листья, не опали! — и, не принимая моего листка, подбросила вверх остальные, только что собранные; и недолго кружились они, ярко промелькнув в падении. — Опадут и трухой станут!

Я поймал ее за руку.

— Думаешь, мне не больно, что приношу боль?

Глаза Елены насмешливо сузились.

— С Костей бы я поговорила, а с Печориным — никакого желания!

Высвободив руку, развернулась и пошла без оглядки. Я смотрел вслед и чуял, что мне действительно, без всякого позерства, больно…

Когда Елена скрылась уже в багряно-охристом полыхании перелеска, вепрем из зарослей выскочил на меня Иванов.

— Где она, говори!.. Я голос ее слышал!..

Не люблю я, когда меня за грудки хватают, чуть было в морду не дал, но, пересилив себя, махнул в направлении чуть ли не перпендикулярном тому, куда подалась Елена.

— Туда поспешай мелкими скачками, догоняй, может, Дубровским назовет.

Иванов, отцепившись от меня, ломанулся в чащу. А я побрел назад, к шумному табору одногруппников, с одним желанием: напиться!..

Потом лежал под старой березой, размешивающей небесную синь патлатой желтой кроной, соря при этом ледащей листвой. Листья падали мне на волосы, на лоб, на грудь, а я не шевелился, думая хмельно: пусть занесет меня этими золотыми ошметками, чтоб никто-никто не нашел.

Парни затеяли гонять футбол, девчонки болели, но среди азартного ора, тонизированного спиртным, не слышал я голосов ни Иванова, ни Елены.

«Неужто он ее все-таки разыскал?»

Мысли мои мельтешили, как облетающая с высоты листва: «Лист летит и радуется: свобода, наконец, сам по себе живу!.. Опадет и трухой станет… Итог любой радости — труха… Любой жизни финал — труха… Чего мельтешим, мечемся?.. Недаром Лермонтова озарило: «Я б хотел забыться и заснуть…» Ленка бы мои сравнения опять высмеяла… Черт, да где же она, почему не возвращается?.. Часа три, наверно, прошло… Хрен тут заснешь, забудешься, как же!..»

Возвращались в общагу, так и не дождавшись Елену и Иванова, покричав усердно им. Впрочем, никто не запаниковал: найдутся, не маленькие, да и город совсем рядом, гул машин на Иркутском тракте черт-те откуда слышен. Лишь у меня на душе скребли кошки: а что если они давно нашлись, давно вместе?..

И уж как я порадовался, как хохотал пьяно, увидав, что Иванов сидит на скамье возле нашей девятиэтажки. Один! И курит, понимаете ли! А то ведь лишь одним достоинством козырял: «Спортсмен, не курю!»

Натали на Иванова накатила: «Куда Ленку дел?» Тот ответил хмуро, но предельно точно: «Разошлись пути!» Лишь мне, порадевшему, чтоб эта фраза не стала сугубо фигуральным оборотом, стало опять смешно. Но, хоть и пьян был, а почуял молчаливое осуждение спутников.

Вечером мне стало совсем не до смеха, хмель как рукой сняло: темнеет, а Елена не возвращается!.. Уж тут вспомнилась ильинская пора, когда на розыски в тайгу собирались. Конечно, тут не тайга, не лес даже, так, перелески да лесополосы. Хищники не водятся. А вот если бандит какой встретится или маньяк?.. Ну да, тот самый — сексуальный!.. Да я ж себе тогда не прощу!..

Несколько раз к девчонкам в комнату заглядывал. Ответ один: пока нету. В сумрачном холле курить на подоконнике пристроился: оттуда лестницу видно, уж Елену не прогляжу…

С сигаретой присоседилась ко мне Натали. Голос ее проникновенен, как дрель:

— Ну что, поэт, икру мечем?

Гася окурок, пригасил желание наорать. Сказал как бы между прочим:

— А я про тебя стишок сочинил.

— Ну-ка, ну-ка? — подалась ко мне бывалая хозстипендиатка.

— А ты знаешь, кто сестра таланта?

— С фига ли мне знать!

— Краткость. Так вот, у меня стишок всего в два слова: «Отвали, Натали!» Все!

Отвалить пришлось самому, чтобы уберечься от дрели голоса забубенной химули. Упал на свою кровать ничком, в подушку башкой зарылся, чтобы никого не видеть, не слышать. Но скоро Натали в дверь забарабанила:

— Эй, рифмоплет! Приперлась твоя Ленка! Целехонька!

И впервой проникся я теплым чувством к этой веснушчатой девахе, хоть и рифмоплетом обозвала. А о Елене подумал: «Ладно, больше я к тебе не подойду и не гляну даже в твою сторону. Изо всех сил буду держаться!..»

Месяца не продержался, поймал Елену под гулким сводом пустеющего к вечеру коридора главного корпуса Политеха.

— Понимаешь, не могу без тебя, не получается…

— И у меня не получается… — ответила она так же просто.

Иванов экзаменационный барьер так и не преодолел. Собрался в армию. По этому случаю в группе нашей назревала проводинная пирушка «Прощание со «Сливянкой» (той осенью забросили в Томск навалом сливового вина). Мне, придумавшему это название, являться на пирушку было неловко, Елене — тем более: мы вновь стали почти неразлучны, и осуждение сего факта одногруппниками выплеснулось в желчную сентенцию Натали: «Такой классный чувак из-за вас, чертей, пропадает!»

Да мы и не рвались на это «Прощание».

Я пригласил Елену на проводины в армию моего приятеля по институтскому литобъединению Тихона, напрочь разочаровавшегося в перспективе стать инженером-электронщиком. К тому времени я считал его уже другом, не раз наведывался в его окруженную темными елями деревню Басандайку, названную так по имени татарского хана Басандая, оставившего, по легендам, недобрый след на томской земле. Родители Тихона, добрейшие люди, деревенские учителя, крепко надеялись, что я сумею отговорить их сына от задумки бросить институт, а я и не пробовал отговаривать, завидуя решимости Тихона, твердо избравшего своей судьбой поэзию: после службы наметил он поступать в Литинститут. Мне он казался куда большим поэтом, чем я: даже на Есенина похож и деревенский вдобавок, к природе ближе…

В сумерках увезла нас с Еленой почти пустая зеленая электричка километров за сорок от Томска. Басандайка встретила теменью непроглядной, но сообразительный Тихон, встречая нас, вместо того чтобы рыть тьму лучом фонарика в поисках гостей, осветил свое лицо, чтобы шли к нему. Правда, я не сразу его узнал: где ж кудри есенинские, брит наголо…

Тихон был уже малость навеселе, повел нас к своему новому брусовому дому, высвечивая коварные подмерзающие лужи ручным фонарем, вырывая из тьмы ворота, поленницы, недоконченные срубы, громко читая стихи.

У него там, помнится, строчки живые, хорошие: «Чистят бабы посуду розоватым песком…» Белая зависть фонарным лучом ковырялась во мне, а Тихон, читать закончив, спросил без обиняков:

— Ночевать будете — стелить вам вместе?

Захорошел уже…

— Там видно будет, — ответил я уклончиво. Елена промолчала, еще крепче сжимая мой локоть.

Стелить никому не пришлось. На проводины набилось столько народу, что едва вместил брусовый учительский дом. Гуляли по-сибирски, по-деревенски — широко, ночь напролет. С песнями, с плясками, даже драчка во дворе завязывалась, но драчунов быстро разняли, умыли первым снегом.

Только родители Тихона по понятным причинам были не веселы. Престарелый отец, ростиком и гонористостью немного похожий на моего деда, все норовил отловить меня, высказать:

— Что ж ты, Костя, не удержал его? Сам-то вот инженером будешь, а он…

— Он, может, великим поэтом станет, а я вот вряд ли… — ответил я ближе к утру. Веселье мое пеплом печали подернулось, вышел покурить на крыльцо. Елена — за мной. Следом и Тихон — тоже вдруг запечалился под утро.

Мы сидели втроем на крыльце, слушали, как за дверью пьяные голоса лихо выводят песню. А больше вслушивались в дремотный перебрех басандайских собак.

— Вот, народу полно, а проводить меня некому, — вздохнул побритый «под Котовского» дружок.

Верно, девчонок пришло провожать немало, но подруги Тихона не было. Да и была ли она тогда у него, не знаю…

— Вот у вас любовь… Завидую! — печально умилился совсем захмелевший друг.

Ни я, ни Елена ничего не ответили ему, не до этого: мы уже целовались.

— Вот черти, целуются-то ка-ак!.. — восторженно воскликнул Тихон и, качаясь, пошел в дом. — Сейчас всех баб перецелую. Всех!..

Единственность восполнить ли числом?..

Вернулись мы в общагу, когда все уже были на занятиях. После бессонной хмельной ночи, после тряски в электричке, после часового выстаивания на холоде возле военкомата, проглотившего Тихона, мы должны были бы упасть пластом.

Да мы и упали.

Вместе.

На узкую студенческую постель.

Елена стала моей, не дожидаясь от меня ни клятв, ни обещаний, ни даже признаний в любви. Теперь думаю: она просто не хотела, чтобы я лгал.

Первое наше соитие — бережное, робкое еще и неловкое, постепенно вдыхало в нас утраченные за ночь силы, разжигая, сводя с ума, смазывая к черту всякое понятие о течении времени…

Очнулись мы, когда мимо двери с топотом пронесся первый табунок вернувшихся с занятий сокурсников. Девчонки прибежали с лекций, едва успели мы одеться и застелить кровать. Но по нашим разгоряченным лицам они все поняли.

Нам было все равно.

Вечером, лежа в своей кровати, я думал: «Ну, вот и добился… Мужчина. Мужик!.. Рад?.. Черт тебя поймет!..» А утром, сразу после первой лекции, уговорил Елену вернуться в общагу. Чтобы все повторилось.

Счастье наше, что повторений было мало, а новизны с каждым разом все больше.

Диву даюсь, как не завалили мы ту сессию, ведь столько лекций пропустили! Наверстывали самоподготовкой в библиотеке, устраивались всегда в дальнем углу, под раскидистой пыльной пальмой, там можно было и поцеловаться украдкой, но этим не злоупотребляли, до изнеможения вникая в суть формул и мудреных определений, пока не роняли на стол тяжелые грешные головы. Изнуряли себя не столько ради отметок, сколько ради возобновления утренних свиданий.

Неутолимость наша граничила с помешательством. Натали резонно крутила пальцем у виска. А мы все более и более отдалялись от одногруппников, будто окружали себя невидимым коконом: мы вместе, никто нам больше не нужен!..

Провожая меня на зимние каникулы, Елена ни о чем не просила: будь что будет.

А я уже и не жаждал встречи с белокурой землячкой моей, от которой за последние месяцы не получил ни одного письма. И все же задело меня за живое, когда, едва приехав, узнал от зыряновских приятелей, что Ромашку мою «закадрил один тут».

Позвонил: «Хоть и не встречала ты меня — к тебе иду». Но дома ее не застал. Мать-толстуха глядела виновато. Не знала, куда меня посадить, все чаем напоить порывалась, приговаривая: «Да она за тетрадкой к подружке… Вернется вот-вот!..» А потом, глаза отводя, попросила: «Ты посиди, Костя, подожди… Мне тут ненадолго отлучиться надо…»

Лучше бы мне уйти, но я остался. Один в чужой пустой квартире: батя Ромашки в ночную работал. Добродушной толстухи не было долго, тягостными показались мне эти полчаса. Много успел передумать. И квартира-то показалась мне вдруг чуждо-обывательской: вон даже комод и фарфоровые слоники на нем!.. И понял — отдалились мы с Ромашкой друг от друга, безнадежно отдалились…

Мать Ромашки, румяная с мороза, как знаменитый алма-атинский апорт, с заиндевевшими волосами из-под шали, сказала мне с порога как-то бесцветно:

— Ладно, собирайся, Костя. Недалеко тут, на Бухтарминской…

Уже шагая с грузной теткой в морозной темени к частной одноэтажной застройке, я туго сообразил, что отлучалась-то она как раз на Бухтарминскую, за дочерью. Я бы, может, развернулся и ушел, но уж больно жалостливо она повизгивала в унисон визгам снега под ее пимами:

— Утрясется все, перемелется… Мы вот со своим, пока не сошлись, столько нервов друг дружке извели, ужас!..

И все-таки хотелось увидеть Ромашку. Пусть хоть что-то прояснится, наконец.

— Не уходи, я мигом… — сказала толстуха возле избы с почти утопшими в сугробах окнами и, протиснувшись в калитку, не по комплекции живо засеменила к двери. Вскоре вернулась.

— Сейчас выйдет… А я пошла. Вы уж тут сами…

Труба избы дымила вертикально в яркозвездное небо. За зашторенными окнами мельтешили какие-то тени. Танцуют, что ли?.. Ну, точно, музыка доносится. Кажется, это был крещенский вечерок.

Ромашка вышла без шапки, в не застегнутой, наброшенной на плечи шубейке. Сразу ясно: стоять со мной на морозе не собиралась. Приглашать в избу — и подавно.

— А я про тебя все знаю… Давно! — сказала она.

— Понятно, слухами земля полнится… А ведь и я про тебя тоже узнал. Недавно.

— Вот и прекрасно… Прощай, миленький!

Просто-то, просто все как! До обидного просто…

В летние каникулы я уже ждал Елену в Зыряновске. Приехав на станцию за полтора часа до прибытия поезда, обо всем этом и вспоминал тогда в станционном скверике, понимая, пусть даже подсознательно, что приезд Елены в мой городок непременно что-то изменит в моей жизни. Круто, причем.

Томясь ожиданием под раскидистыми кленами, я бросил монетку, загадав: если «орел» — все у нас будет отлично, «решка» — туши, как говорится, свет…

Монета упала на ребро и вонзилась в размякшую от дождя, распаренную августом землю.

Соскучились мы, оказалось, даже больше, чем я ожидал. По дороге, в переполненном, надрывно надсажающемся на подъемах автобусе, я рассказал Елене, как бабушка недавно наставляла меня: «Ты уж сам ее под руку води, а она пусть тебя под руку не берет». Оказывается, примета такая была: если девушка берет парня под руку, значит, не девушка уже, отдалась ему… Мы посмеялись над нелепыми обычаями, но как-то нервно.

— Наверное, твои думают, что я наглая? — допытывалась она. — Незваная гостья?..

— Брось ты! — успокаивал я. — Во-первых, званая. А во вторых, предки у меня с пониманием. Мама сразу сказала: в твоей комнате есть диван и кровать, дверь закрывается, а уж там сами разберетесь…

Елена гостила в нашем доме около недели. Притворство всегда ей было чуждо, потому домашние мои успели узнать и горячность ее, и упрямство, и своенравие даже. Маму задевать стало, что гостья через день бралась за ведро и тряпку, полы мыть: «Что уж мы грязью так заросли, что ли?..» — и вспоминала, видать, как доставалось ей когда-то от помешанной на чистоте свекрови. А Елене так хотелось быть полезной, что на отговоры не поддавалась, вот и была как бы упреком и упреки вызывала… Но особенно задело родителей моих то, что отца своего называет она «бывшим папашей» и «фашистом»: какой-никакой, а все-таки ведь родная кровь!

Отец Елены, чистокровный татарин, офицер-политработник, был, по рассказам дочери, блядуном неукротимым: жалованье свое почти целиком спускал на гулянки и шлюх, мордовал жену, подозревая, что старшенькая, Ленка как раз, не от него. (Она родилась, когда он служил несколько месяцев в Китае.) Вот потому Елена с детства ненавидела офицеров и все армейское, запах гуталина вызывал у нее тошноту, мутило даже от газет, особенно от «Правды», без которой жить не мог ее «родитель-политболтолог». Рассказала мне, как школьницей еще нашла в кабинете отца несколько фотографий, запечатлевших групповое сношение, в котором участвовал и ее «бывший папаша»…

Еленина мать выперла-таки мужа, когда старшая дочь уже оканчивала школу, не побоялась с тремя детьми остаться. А в год приезда Елены в Зыряновск завела она, та самая «чеченка», с которой мне уже довелось познакомиться, постоянного любовника, договорились они даже по осени расписаться. Потому-то мать, своими заботами и радостями поглощенная, так легко согласилась с поездкой Елены ко мне…

Столь явное неблагополучие в семье гостьи изрядно настораживало моих родителей, однако, провожая нас, прощались они с Еленой уже как с членом семьи, хотя и просили повременить со свадьбой до следующей осени: и денег надо наскрести, и в учебе утвердиться надо, и через год, глядишь, здоровье мамы окрепнет, сможет к нам приехать… Меня эта оттяжка вполне устраивала: жениться я отнюдь не торопился, даже втайне надеялся и вовсе обойтись без этого…

В Томске начались проблемы. Наши утренние свидания в общаге осложнены были вошедшими в моду «паспортными проверками»: комендантша общежития, носившая знаменательную кличку Тигра Львовна, обходила со свитой приближенных, из числа студсоветовских химуль, все этажи, стуча в каждую комнату, а то и врываясь без стука.

Однажды эта комиссия все же заловила нас — кто-то явно донес, что мы не пошли на лекции, потому что комендантша орала, стуча кулаком: «Открывайте! Знаю, что вы там!.. А то дверь вышибу!»

При ее комплекции вышибить дверь — плевое дело. Едва успев одеться, мы вынуждены были отворить.

— Та-ак!.. — грозно прорычала Тигра Львовна, увидав взрытую постель.

Но тут же, без всяких разговоров и нравоучений, развернулась и ушла. И увела свою «свиту» — студсоветочки перед уходом еще по разу в комнату заглянули с горящими глазами. Каждая!..

Удивительно, но никаких репрессий со стороны Тигры Львовны на наши грешные головы не посыпалось. Быть может, дохнуло в нее парным теплом воспоминание о каких-то эпизодах собственной молодости. А вот пересуды уязвленных нашей безнравственностью химуль, обделенных мужским вниманием, заклубились по этажам.

— Не могу я так больше, не могу… — побелевшими губами шептала Елена.

Но и не встречаться мы уже не могли: неукротимая грешная сила, брагой взбурлившая в наших телах и душах, толкала, прижимала нас друг к другу, помутняя рассудок, не зная убыли…

Свидания наши стали более редкими: виделись-то мы, разумеется, каждый день, но ведь о свиданиях речь… Ночью в Лагерном саду, на обезлюдевших по осенней непогоди Потаповых лужках, даже на плоской крыше нашей девятиэтажки… А с похолоданием в начале октября и эти встречи перестали приносить хоть какое-то утоление. Тогда у Елены появился гениальный план: будто семейная пара, ходить в номера Громовской бани. Мы покупали билеты на два, а то и на три часа. Банщицы на нас подозрительно косились, но впускали в пахнущие паром, хлоркой и мылом, отделанные фальшивым мрамором номера. Там все было мокро, скользко и жестко, но какие радости, какие восторги захлестывали нас! Вот только чаще раза в неделю появляться там не могли: и так приходилось экономить на питании, чтобы пойти в Громовскую, да и банщиц настораживать нельзя…

Такие редкие и все-таки краткие встречи не утоляли наших желаний, и скоро это издергало нас до невозможности, особенно импульсивную, вспыльчивую Елену.

Мы стали часто ссориться, порой из-за каких-то пустяков, разбегались, чуть ли не проклиная друг друга, но не проходило и дня — вновь смыкала наши объятия безрассудная грешная сила. Так ненадолго и так безутешно…

После одной из таких искрометных ссор я понял вдруг ясно: дальше так нельзя, иначе мы возненавидим друг друга. Ничего не сказав Елене, отправился на поиски квартиры или хотя бы комнаты.

Деревянные, большей частью одноэтажные окраины томские издавна были облюбованы студентами для постоя, повелось это, говорят, с дореволюционных пор. Чаще всего квартировали там у одиноких старух студенты-«женатики». Я вовсе не был еще «женатиком», но окаянная грешная сила толкнула и меня месить жирную грязь пропахших сырым печным дымом окраин, раздражать до хрипа мотающихся на цепях волкодавов.

Я опоздал: к концу октября сдающиеся квартиры и комнаты разобраны были подчистую. Лишь одна хозяйка — полная, розовая, крутого замеса и еще не старая вовсе, вышедшая ко мне в сенцы в цветастом халате, недосчитывающем пуговиц, все время запахивая его на фантастического размера грудях, чуть было не пообещала сдать сумрачную комнатушку, да вдруг спросила, пронизывая меня столь же рентгеновским взглядом, как когда-то у приезжавшей в Томск Елениной матери: «А ведь вы поди не расписаны?..»

— Мы, может, и вовсе расписываться не будем. Разве это так важно? — ответил я с вызовом, испортившим все.

Дебелая хозяйка замахала на меня руками, при этом халат ее распахнулся. И я ушел, унося восторженное воспоминание о грудях столь редкостной величины. Как у бабушки моей Анны Ивановны…

В студгородок возвращался автобусом уже впотьмах: предзимье ведь, темнеет рано, обвально. На задней площадке беззаботно и отчаянно пели, подпрыгивая на ухабах, совсем молоденькие девчонки, недавние, видать, абитуриенточки, везущие из пригородного совхоза сетку моркови, сетку свеклы, сетку картошки и охапки полыхающих рябиновых веток. «Дороги дальней стрела по степи пролегла, как слеза по щеке!..» — весело горланили девчонки. Глядел на них и думал с грустью: «А вот моя юность, похоже, уже кончилась…»

Утром — какие занятия? — вновь отправился искать «квартиру», но уже на противоположную окраину, обрубленную серой лентой Томи и именуемую Заистоком, где когда-то жили в основном татары, да и до сих пор татарское население, пожалуй, преобладает.

Близость реки сказывалась: почти у каждого дома лежали перевернутые лодки, а то и долбленые обласки, ветер сырой, студеный тянул вдоль русла так, что я в своем вытертом демисезонном пальтишке вынужден был не ходить по Заистоку, а бегать. Однако от беготни моей долго не было толку: и здесь квартиры были уже разобраны!

Отчаялся чуть ли не окончательно, хотел назад поворачивать, но в закопченном бараке-четырехквартирнике, огородами примыкающем к остову «Белой мечети», обнадежил меня тощий, желтокожий, постоянно кашляющий мужичонка неопределенных лет. Он почему-то первым делом решил назвать свое имя, будто ужасно был озабочен тем, чтобы как можно большему числу людей было оно известно. Этот Саня вышел ко мне в калошах на босу ногу, в линялых, растянутых на коленках спортивных штанах и наброшенной на майку не запахнутой фуфайке. Выслушав меня, пригладил детский чубчик, как-то странно глянул, будто занял у меня червонец, а отдавать жуть как не хочется, ответил, перемежая слова сухим кашлем:

— У меня не поселишься, дохлый номер: я у сеструхи сам на постое, она и мне-то уже не рада… А вот с другой стороны барака Осип живет, один, вдовец он, а сына бабка забрала… — и вдруг спросил, будто не по теме вовсе: — Ты покойников-то не боишься?

— Кого? — опешил я.

— Ну, не покойников, а этих — как их? — привидений! Ну, которые по ночам бывает шастают, — спокойненько объяснял Саня, будто речь шла о чем-то совершенно обыденном. — Жена у Осипа страшно померла, рассказывать не буду… — поежился даже. — Ну, и приходит теперь по ночам… Не ухмыляйся ты, хрен ученый! Сам, бляха-муха, видел!

Я сразу догадался, что у типа этого, как говорится, шарики за ролики зашли, однако ответил примирительно-насмешливо:

— А привидение мне не конкурент, места не займет. Мне хоть бы комнатушку какую снять, а то искать замотался уже. Если познакомишь с этим Осипом, с меня бутылка.

— Так погнали! — оживился Саня. — Поладим! Мы с Осипом кореша, в одной литейке вкалывали, пока меня чахотка не проняла, бляха-муха!..

Осип был дома, отсыпался после ночной смены. Открыл нам — сердитый спросонья. И долго думал — впускать ли, почесывая крепкими когтистыми пальцами грудь, поросшую рыжеватыми волосами. Был он низкоросл, стоял босиком, в длинных черных трусах, из которых торчали тощие, но жилистые ноги. Струя холода, текущая понизу, выпростала его, наконец, из полусна, понял он, что прошусь я на квартиру и обещаю платить регулярно.

— На хрен мне деньги твои? Я в литейке нормально заколачиваю, — сказал, зевая и закидывая при этом голову с глубокими залысинами, образующими уже плешь.

— Слышь, Осип, студентик бутылку поставить обещал. Сегодня! — поспешил выложить козырь Саня, приплясывая от нетерпения, едва не выпрыгивая из просторных калош.

— Тащи фуфырь, глядишь, договоримся, — помягчавшим голосом сказал Осип, пропуская соседа, а мне указывая заскорузлым пальцем. — Вон там магазин, знаешь? Тащи скорей!

Я принес обещанное, хотел сразу посмотреть, где предстоит, быть может, жить, но Осип и Саня придержали меня на кухне:

— Сперва давай примем!

— Разве такие дела без бутылки решаются? Что ты!..

Возражать я не стал, поскольку самого била дрожь от холодного и сырого ветра. И лишь водкой смягчил огорчение оттого, что, как выяснилось, у Осипа вовсе и не было комнаты, которую он мог бы сдать. Вся квартира была насквозь «проходной»: сперва темноватый коридор, в котором однососковый умывальник и треснутое зеркало, а также кирпичная печка, отдававшая тепло одной стеной в кухню, другой — в комнату. Эта невеликая, «квадратов» шестнадцати, не больше, зато в два окна, комната наполовину перегорожена была большим и не старым еще шифоньером — несомненно, главным убранством этой квартиры, поскольку из мебели в ней были лишь два стола, считая кухонный, несколько табуреток да тумбочка со стоящим на ней репродуктором.

— Вот здесь постель и организуем. У меня старая бабкина кровать есть, в сенцах стоит, — сказал Осип, указывая за шифоньер. — Крепкая койка, с женой не развалишь! А она тебе как — жена?

— Какая разница? — буркнул я, вовсе не наученный горьким опытом. Подсознательно, может, и желал, чтоб сорвалось…

— Ясно море! Да нам без разницы, правда, Саня? — засмеялся хозяин, и я только тогда понял, что он вовсе не намного старше меня, лет на десять, не больше. Потому и решил держаться с ним строже, суровей.

— Мне вообще-то комната нужна, а не угол за шкафом.

Осип искренне огорчился и встревожился, что мы с ним не сумеем поладить:

— Не бухти, Костя! Квартиру теперь тебе не сыскать, раньше надо было думать.

— А если и найдешь — так сдерут три шкуры! — поддержал его Саня и закашлялся. Еще тогда я приметил, что глаза его при возбуждении становились какими-то ненормальными вовсе, горящими, но не придал этому особого значения.

— А я с тебя только вшивую десятку в месяц брать буду для приличия: на три фуфыря мне хватит и ладно! Не в деньгах интерес, теснился бы я из-за этого говна… — уж теперь-то сомнений в искренности Осипа у меня и возникнуть не могло, даже голос его дрогнул. — Одичал, понимаешь, один-то, даже страшно бывает, потому чаще в ночную смену хожу. Ты, Костя, это учти, ясно море: трижды в неделю ночевать не буду!

— Соглашайся, бляха-муха, лучше не найдешь! — высохшей рукой хлопнул меня по плечу Саня, и глаза его загорелись еще пуще, еще сильней закашлялся он.

— Завтра и переселяйся, к вечеру, а на ночь я вас одних оставлю, будьте как дома, — просительно сказал Осип. И этим добил меня окончательно.

— А зимой тут не холодно? — решил я все же осведомиться.

— Так я ж угля выписал кузов! — обрадовался Осип. — На днях с литейки привезу. Натопим — жарынь будет, Африка!.. Ну, что, лады?.. Вот так, ясно море! Теперь мне за фуфырем бежать.

Я пытался отговорить, но он не поддался:

— Брось, Костя, моя очередь. Я в этом доме хозяин, а ты пока гость!

Когда мы остались вдвоем, Саня рассказал, глазами ярко-синими посверкивая:

— Баба у него видная была. Сам Оська плюгавенький, смотреть не на что, а жена — ух!.. Такая — вроде татарочки, чернявая, а по улице идет — все оглядываются… Я на колонку впотьмах пойду, в окне ее увижу, поставлю ведра и любуюсь. Ноги сами к окну ведут… — тут он смутился, явно сказав лишнее. — Я его, бляха-муха, зарезать был готов, когда он бабу свою по ревности колотил.

— Кто? Осип? — удивился я.

— Ладно, проехали, забудем, — одернул себя Саня. — Вот хрен поверишь, а на днях я ее как живую видел.

— Во сне? — уточнил я без особого интереса.

— Если бы! — невесело усмехнулся новый мой знакомец, нервно барабаня нездоровыми синеватыми ногтями по застеленной вытертой клеенкой столешнице. — Будто за мной она приходила…

Мало что понимая, я решил хоть немного прояснить:

— Так она отчего померла-то, жена Осипа?

Саня побледнел еще сильней, жалостливо поморгал, вздохнул, хотел что-то сказать, потом сказал явно другое:

— А отчего люди помирают — жизнь кончилась.

Больше я его не расспрашивал, да тут и Осип вернулся, и мы продолжили пить за знакомство и сговор.

В общагу я пришел навеселе. Узнал, что Елена давно меня разыскивает, обрадовался и отправился к ней.

Уже тогда она не любила, когда я крепко выпивал на стороне. Обиделась:

— Весь день тебя ищу, а ты…

— А я квартиру нашел! — выложил немедля и стал в свойственной мне романтической манере описывать тихого несчастного вдовца, обрадовавшегося возможности сдать нам угол и скрасить тем одиночество.

— Костя, а жить-то там можно? — только и спросила Елена.

— Еще как заживем! — заверил я.

— Тогда буду собираться, — Лоб ее ткнулся в мое плечо.

Вот теперь и думаю: как же непросто было Елене решиться на этот шаг, зная, что поползут за нами густым дымом пересуды, зная, что этак запросто можно потерять место в общаге, понимая, что можно потерять и куда больше…

На следующее утро, после кое-как выполненной лабораторной работы, мы понесли с Еленой сдавать приборы и посуду и, потеряв голову, стали целоваться возле матово-прозрачной двери преподавательской, за которой мигом раздались возмущенные женские голоса:

— Ну, совсем этот курс без тормозов!

— Места другого не нашли!

— Ясно, кто это!..

Мы убежали. В тот день нам было вовсе не до занятий. В тихой сумрачной церкви, куда привела меня Елена, поставили две свечки Николаю-угоднику. С печально-суровой мудростью глядел он на нас, указывая рукой в книгу, будто на страницах ее написано, что нас ждет.

А что там, в этой книге?..

Все пожитки свои перенесли мы с Еленой к Осипу за один раз: их у нас вовсе негусто было. По дороге умудрились чуть ли не поссориться. Елена говорила, что надо купить посуду с ближайшей стипендии — без чашек, вилок, ложек, дескать, не обойтись; а я возразил, что лучше взять все это в «Бюро проката». Ляпнул необдуманно, просто шальная натура моя противилась обрастанию вещами. В «прокате» Елена, естественно, углядела временность моих намерений, вспыхнула сразу:

— Потом сдадим и вернемся, да? И денежки сэкономим, да? Не зря девчонки ехидничали: когда назад ждать?..

Во время этой перепалки подходили мы уже к калитке Осипа. Елена остановилась, готовая, быть может, развернуться сгоряча и пойти назад, но Осип, куривший в сумерках на крыльце, крикнул нам:

— Эй, молодые, чего встали? Чего, ясно море, невеселые?.. А мы с Саней вам уже кровать собрали!

Да, Саня нас тоже поджидал, сидя на бревешке напротив крыльца, в той же фуфайке, в тех же калошах. Он бросился встречать, распахнул калитку, потянул из Елениных рук сумку, чтобы помочь внести в дом, но, глянув в ее лицо, остолбенел на миг, даже воскликнул ошалело:

— Похожа-то как, бляха-муха!.. Аж по шкуре мороз.

Осип тоже что-то забормотал, вглядываясь в Елену, только невнятно, даже не сказать — радостно или как раз наоборот. Мужики забрали у нас чемоданы и сумку, понесли в дом, оставив нараспашку дверь, приглашающую нас, взвинченных и потому мало что понимающих.

Стол на кухне, оказалось, был уже накрыт: стояла бутылка водки, бутылка вполне приличного вина, из болгарских, — это, видать, для Елены мужики постарались, отметил я сквозь муть смятения — а в тарелках огурцы, сало, вареная картошка, исходящая паром, селедка…

— Сегодня у нас праздник, ясно море! — застолбил восклицанием сей радостный факт Осип, и я тогда только, при свете лампочки, заметил, что он принарядился даже: брючата коричневые, с почти явными стрелками, рубаха не застиранная, канареечного цвета.

Саня, малость смущаясь непарадности своей, сразу повел нас показывать собственноручно отмытую и собранную им кровать, с гордостью проминал ее квелой ладонью:

— Во! Пружинит как, бляха-муха! Зверь, а не кровать! — и зыркнул на Елену с дикой сумасшедшинкой.

Та совсем растерялась: вовсе не таким представлялось ей будущее жилье. Да и кто из этих двоих мужиков хозяин — она сразу не поняла. Может, подумала с ужасом, что оба здесь живут? Но Осип сказал:

— Давайте-ка за стол, не будем время терять. Мне скоро в ночную, оставлю вас, а Саню еще скорей сеструха спать загонит… Выпьем за знакомство, за счастье, за любовь, ясно море!..

Ночью Елена шептала впотьмах:

— Занятные они: неловкие такие, неудачливые, а не злые вовсе — чудики и есть. Пьют, пьют, а понимают ведь, что нам надо скорее вдвоем остаться.

— Слушай, а ты, наверно, на жену Осипа похожа, такая же она, говорят, красавица была, — высказывал я догадку.

— Вон почему этот Саня на меня так смотрел?.. Он добрый, только, наверно, немного ненормальный, да?

— Хватит со мной в постели про чужих мужиков болтать! Опять тебя хочу!

— Погоди, Костя, мне кажется, будто кто-то к нам в окно смотрит…

— Это луна глядит… Пусть видит, все видит!..

Среди ночи разбудили нас, сладко уставших, какие-то странные звуки: будто кто-то вздыхает там, за шифоньером, будто возится, чем-то негромко постукивает.

— Я уже давно не сплю, ничего понять не могу, — прошептала мне Елена. — Страшно…

«Осип вернулся? — подумал я. — Да нет, заверил ведь, что увидимся только завтра». Мне вдруг вспомнились слова Сани о привидении, стало не по себе, но отогнал эту жуть предположением:

— Видать, крысы под полом возятся.

Этим испугал Елену еще больше. Она попросила включить свет, но едва я опустил босые ноги на уже захолодевший пол, раздался если не взрыв, то довольно-таки громкий хлопок.

Я успел засечь, где рвануло, потому, включив свет, метнулся к шифоньеру, распахнул створки. Жуткая картина предстала моему взору: в шкафу взорвалась ведерная бутыль с брагой, поставленная, видать, к «октябрьским праздникам», рванула так, что заляпала склизкими ошметками все немногое содержимое шифоньера, в том числе единственный парадный костюм Осипа, брюки от которого он надевал, готовясь нас встретить.

— Это дурной знак… Все будет плохо… — шептала Елена, чуть не плача. И словно не слышала, как я пытался ее разубедить, смеялся над ее страхами…

В дурные знаки стал я приучаться верить совсем недавно, а тогда не верил. Но тревожное, тягостное предчувствие Елены оказалось чуть ли не пророческим: после переселения к Осипу радость от нашей близости стала быстро тускнеть. Мы пытались подменить радость души утехами плоти, изнуряли друг друга до головокружений, но когда приходило недолгое пресыщение, ясно виделось нам: что-то не то, не так!.. Мы жаждали близости, над которой не нависала бы угроза чьих-то вторжений, мы получили возможность такую, а радость где? Где счастье-то?..

Вспышки недовольства со стороны Елены можно было объяснить бытовыми неурядицами: вовсе не ожидала она, что наше первое жилище будет таким… Я же, по склонности своей дурацкой, всячески пытался романтизировать встреченные нами трудности: это, мол, замечательно, очень полезно пройти через испытания, закалиться…

Как могло такое не раздражать?..

Наш финт с «переездом на квартиру» был крайне неодобрительно принят группой: как же без свадьбы, непорядок!.. Причем куда меньшему осуждению подвергалось то, что живем мы вызывающе внебрачно, а большему как раз то, что от коллектива оторвались, пирушку не закатили по такому случаю.

Через неделю после переселения мы все же созвали кое-кого на новоселье: сестренку мою Галинку, тоже поступившую на химфак, Еленину подружку, одногруппницу нашу, исподлобья зыркающую на меня, так и не простившую, что я «задурил» такую светлую голову, да двоих приятелей моих по институтскому литобъединению.

Помнится, было весело, душевно. Друзья-поэты после первых двух стопок взахлеб стали читать стихи. С наибольшим восторгом слушали их Саня и Осип, покряхтывали от восхищения. Не верилось им даже поначалу, что и я не лыком шит.

— Костя, а ты, бляха-муха, так могешь?

— А ну давай, ясно море!..

Ну, я и рванул любимое свое, по тому времени, общажное еще, которое так заканчивалось:

У нас опять сегодня весело — Топор висит под потолком. Вопросы — резкие, как лезвия, Ответы — выпады клинком! И хлещет молодость по жилам, И в голове веселый шум, И полночь звездами прошита, И я — пишу!..

— Могешь, могешь! Тоже не хреново! — признал меня Саня. — А вот песню вы, мужики, смогли бы, бляха-муха, сочинить? Такую, чтобы внутри все переворачивала?

Бессильные, увы, сочинить такое, мы пели вместе со всеми, уже к полуночи, и «Славное море, священный Байкал», и «Окрасился месяц багрянцем»…

Недолго мы были с Еленой совершенно счастливы. Недолго. Опять навалилась на нас необъяснимая тоска-тревога. Будто жгучий взгляд Осиповой жены-покойницы и впрямь преследовал нас. В раздумьях своих и до такой мистики я доходил.

Когда затрещали морозы, мы напропускали уйму занятий: тягостно было подниматься впотьмах, ступать на ледяной пол, умываться возле заиндевелой входной двери, выходить на обжигающий ветер, почти всегда тянущий вдоль Томи… Не сговариваясь, не поднимались мы, лежали, укрывшись с головой одеялом, не ласкали друг друга, не прижимались, думали о своем или не думали вообще… Последнее было легче… Зимняя сессия надвигалась угрозой: надо сдать без троек, иначе не будет стипендии, а без нее как же нам теперь жить?

А тут еще пришло гневное письмо от Елениной матери: как же ты, дочка, связалась с этим ненадежным человеком, с поэтишкой? Среди писак порядочных людей не было никогда, развратники одни! Был бы порядочный, на квартиру без регистрации не утащил! И за что же ты его полюбила? Одумайся скорей!..

Над письмом Елена смеялась и плакала: и то, и другое — нервно, почти на срыве. Наши внезапные искрометные ссоры стали еще более частыми, нелепыми. Не раз мы доходили до такого крика друг на друга, что сосед Саня стучал нам кулаком в стену.

На Елену он смотрел всегда восхищенно, использовал малейший повод, чтобы заглянуть к нам, называл ее Ленушкой, а со мной стал держаться все натянутей, даже высказал однажды по пьяни: «Ты Ленушкиного ногтя не стоишь, как смеешь, бляха-муха, голос на нее повышать?»

Я никак не мог найти истинную, главную причину изматывающих нас ссор. Гораздо позже, уже в зрелые годы, узнали мы с Еленой, что несовместимость наша определена была небом, звездами: она — Дева, а я — Скорпион. Такие браки практически невозможны, такие любовники вконец измучивают друг друга.

Как-то забежали ко мне друзья-стихотворцы, те самые, что на новоселье были.

— Собирайтесь, молодые, нечего дома киснуть!

— В ДК вечер будет поэтический. Московские поэты приехали, Евтушенко даже!..

А Елена в тот вечер впервые принялась пирожки стряпать — видела, как бабуся ее делает, но сама не пробовала. Для начинки взяла повидло какое-то баночное. Я, предвкушая лакомство, печь раскочегарил докрасна, но, может, это как раз и сгубило затею: пирожки стали гореть.

Когда ворвались к нам ребята, чад стоял неимоверный. Елена — на взводе:

— Никуда я не пойду! Не до этого!

Я парням пирожки менее обугленные сую: угощайтесь, дескать, гости дорогие. Те жуют, давятся. Елена увидала, еще больше взвинтилась: у ребят пирожки выхватила, в ведро под умывальником бросила. А я выпроводил друзей, сокрушенно бормоча: «Сами понимаете, не до концерта мне…»

Парни уходили, глянув на меня с ироническим сожалением. Во взглядах их я прочел: «А не ты ли писал недавно: «Ну, нет! Прожить по этим правилам — такое, братцы, не по мне!..» — обывательские правила разумея?»

Они ушли. А у нас опять ссора.

И каждая стычка наша завершалась бурными, безумными ласками, в которых мы окончательно теряли контроль над собой. В тот вечер даже позабыли выключить свет и занавесить окна, повалившись на не разобранную кровать. И вдруг Елена, обезумевшая было от страсти, закаменела.

— Смотрит кто-то! Там! — на окно показала.

Я бросился задергивать занавески. Углядел белое лицо в темном окне. Мысль стеганула: «Привидение!..» Но от рам отпрянул кто-то, побежал во тьму с неметафизическим вовсе треском рябиновых ветвей и скрипом снега. Я понял, кто это, закричал, распахнув форточку:

— Саня, морду набью!

С неделю, не меньше, сосед не появлялся у нас.

Как раз тогда закеросинил вовсю Осип: уходил на работу поддатый, возвращался чуть теплый. А иногда собирал у себя дружков-собутыльников из литейки, и мы с Еленой, придя с занятий, уходили допоздна в библиотеку, возвращались в уже пустой, но прокуренный до синевы и загаженный дом.

Мне было стыдно видеть Еленины слезы…

Просил протрезвевшего было Осипа завязать с пьянками, хотя бы на то время, пока мы у него живем, тот с радостной готовностью заверял: «Все, кранты! Только на праздники — фуфырь!..» Но через пару дней опять устроил гулянку, собутыльники разошлись впотьмах, оставив его, свернувшегося калачиком, на полу кухни. Таким мы его и застали, из библиотеки возвратясь…

А ночью разбудил он нас приступом «белой горячки». Правда, я тогда о «белочке» еще и не слыхивал — думал, совсем он рехнулся.

Хрипя, выстанывая и захлебываясь, Осип разговаривал с покойной женой:

— Нету тебя, дохлая ты, нету!.. Не гляди на меня, курва!.. Ну, любил я тебя! Да, любил… А ты, сука!.. Не гляди на меня так! Кому сказал, ясно море!.. Не я тебя сгубил, не я!.. Ходит тут, понимаешь…

Елена в ужасе прижалась ко мне.

— Курва! — хрипел Осип. — Зарублю! Не гляди на меня так!

Я понял, что он нашел за печкой топор, вот и блажит, им размахивая:

— Сгинь! Изрублю на кусочки!..

Отлеживаться я уже не мог, вскочил, бросился на кухню, ударом кулака сбил Осипа с ног. И вовсе не был я особо могуч — сбить его было несложно: еле на ногах держался… Для верности добавил табуреткой по голове. Выроненный им топор поднял с пола, бросил за порог, в сенцы.

Осип умиротворенно засопел на полу.

— Зачем ты его так? Ты тоже злой!.. — всхлипывала натянувшая ночнушку Елена.

Потом мы вдвоем перенесли Осипа на постель. Елена хотела раздеть его, но я брезгливо запретил.

Осип захрапел. Не сразу, но и мы все же уснули. Однако задолго до рассвета Елена разбудила меня и сказала, что, кажется, беременна.

В стольких фильмах видел я обезумевших от счастья мужчин, узнавших вдруг, что скоро они станут отцами. Всегда мне казалось, что актеры здорово переигрывают, но вовсе не мог подумать, что мои чувства при такой же вести будут столь далеки от радости.

Растерянность, тревога, жалость, тягостное ощущение вины, но не радость.

Ни малейшей радости не было и в голосе Елены — страх и что-то недоброе ко мне…

А могла ли быть иной наша реакция? Вряд ли… На чумазой окраине чужого города, в чужом нечистом доме лежали мы на чужой кровати, а за шифоньером храпел и чакал зубами чужой пьяный мужик. Кошмар зимней экзаменационной сессии подошел уже вплотную, грозя оставить нас без стипендии. А главное — мы сами ответить не смогли бы, сколько еще будем вместе.

Помаленьку светало, и ясней становилось мне: ни к чему другому наши безумные, бесконтрольные ласки после искрометных ссор не могли привести…

На занятия мы, конечно, не пошли. Елена сказала: «Надо идти в больницу». Я понял — зачем. Но куда, к какому врачу — ни она, ни тем более я толком не знали. Потолкались в приемном отделении мединститутских клиник, читая-перечитывая списки врачей, отделений. Но обратиться с вопросом в окошечко регистратуры Елена так и не решилась: стыдно и страшно.

Господи, какими мы были еще зелеными!..

Когда вернулись, Осип уже ушел куда-то: то ли от стыда, то ли похмеляться. Полдня пролежала Елена на кровати, отвернувшись лицом к стене. А ближе к вечеру, ничего не сказав ей, я поехал на Черемошники, отдаленную и, по слухам, самую разбойную в те времена окраину Томска, где не так давно поселилась с мужем наша одногруппница Натали. Супруга-физика, пятикурсника уже, увела она из соседней общаги, там мужского контингента наблюдался фатальный перевес. Мы с Еленой были на их свадьбе в краснокирпичной столовой подшипникового завода, там, помнится, впервые в жизни попробовали фаршированную щуку, медвежатину: свекор Натали оказался мужиком состоятельным, директором заготконторы, вот и сразил полуголодную студенческую братию гастрономическим апофеозом…

Натали лежала в постели с замотанным шалью горлом — ангина; на занятия сегодня тоже не ходила. Появлению моему удивилась так, что, похоже, температура мигом упала — на побледневшем лице четче проступили мелкие веснушки.

— Костик, у тебя такой вид… — прохрипела она.

Я попросил ее мужа, лобастого и кряжистого парнишу, покурить в сенцах: дескать, конфиденциальный разговор… Зеленоватые кошачьи глаза Натали вспыхнули жгучим интересом и разгорелись еще пуще, когда я попросил:

— Слушай, только ты об этом никому, ладно?

От возмущения щеки Натали опять раскраснелись, снова почти исчезли веснушки.

— А я когда кому болтала? Да никогда!

И я понял, что в группе нашей все станет известно, как только Натали пересилит ангину. Жажда поделиться новостью даже ускорит процесс выздоровления. Но отступать было уже некуда.

— Ребенок вам сейчас нужен, как рыбке зонтик, — поняла сразу Натали и расцвела в улыбке, как «веник на помойке» (по ее же излюбленному выражению), радуясь, видать, что ее догадка о цели моего прихода подтвердилась на все сто. Потом напустила на себя озабоченность, встревоженность даже. — Ты, Костик, вот что Ленке передай…

И рассказала подробно — где, что и как.

Когда я вернулся, Осип был уже трезв, курил в сенях, хотя раньше обычно пускал дым в открытую дверцу печи.

— Ты меня, Костя, это, прости, ясно море, — сказал он, ловя мою руку. — Сам понимаешь, с горя пью… Веришь — завязываю? Все! Кранты! Отпил свое!.. На той неделе отгулы возьму — за сыном Андрюшкой в Анжерку поеду, заберу у бабки, пусть с отцом растет… А ты меня, Костя, правильно ночью уработал. Сам не помню, твоя рассказала… Обухом бы меня надо по плеши!.. Слушай, а Лена твоя заболела, что ли? Лежит…

Я лишь хмуро кивнул в ответ.

Раскаяние Осипа усугубилось:

— Вот ведь гадство!.. Слушай, Костя, а не из-за меня это она? От меня, может, а?..

Я горько хмыкнул:

— Да уж не от тебя, факт!..

— А я, Костя, новую жизнь начинаю, — объявил Осип. — Ты мне ночью уже разок помог, так еще давай помоги. Вон в углу два мешка фуфырей пустых, давай их выбросим к едреней фене, а то сдам и опять напьюсь. Поколотим их на хрен, чтоб соблазну не было!

Мы отнесли с Осипом два мешка пустых бутылок через дорогу, на свалку. Бросили в овраг. Назад Осип шел вдохновленный.

— Все, кранты! Не пью! Сына привезу — новая жизнь начнется. Мы еще, Костя, так заживем, ясно море!

Я шел и думал: у меня все наоборот, надо избавиться от ребенка (быть может, от сына), только тогда начнется новая жизнь. Если вообще начнется…

В день, когда Осип уехал за сыном, я отвел Елену в больницу. Возвращался, еле ноги волоча.

На крыльце меня поджидал Саня.

— А Ленушка где?

— В больнице. Ангина у нее сильная… — я даже не позаботился о правдоподобии звучания моих слов.

В ангину Саня, конечно, не поверил, недобро поглядел на меня, с лихорадочным блеском глаз.

— Пить будешь?

— Не до этого, — сказал я и пошел в дом, слыша Санин кашель и истонченный злом голос:

— Еще и кочевряжится, бляха-муха!

А мне и без Сани было тошно. Упал на кровать, не раздеваясь. Подумал: ну, теперь меня бессонница замучит… И уснул, будто кто перерезал нить, на которой я был подвешен в яви.

Мне снилась молоденькая женщина в белом, идущая ко мне: вот лежу я одетый на кровати, а она идет ко мне в сумерках. Поначалу я принял ее за Елену. Удивился даже: почему она тут? Ведь она в больнице, где убивают ее ребенка, моего сына!.. Потом понял, что на Елену эта женщина только похожа. Очень похожа, но это не она. Это жена Осипа, которая умерла. Это привидение идет ко мне! Идет, чтобы покарать!..

Я дернулся, открыл глаза и в сумерках, уже наяву, увидел подошедшую ко мне фигуру.

Это был Саня. Глаза его — безумны, лицо искажено ужасом сквозь улыбку. В руках у него — топор.

Я даже не успел ничего осознать. Увидев, что глаза мои открыты, Саня заверещал чуть ли не по-заячьи, затрясся весь, уронил топор возле кровати и с визгом бросился вон.

Только тогда осознал я, что карающее орудие судьбы уже занесено надо мной…

6. Возмездие

Нелепо, глупо даже думать об этом, когда разящее орудие судьбы уже занесено над моей головой для последнего удара, а вот думаю, вспоминаю…

Раньше, давным-давно, о чем бы ни пел молодой Лот, все говорили, что я пою о любви. Пел о виноградниках под знойным солнцем, о нежном ворковании горлинок по утрам, о речных струях, отражающих свесившиеся ветки прибрежных ив, о трепетной тени высоких финиковых пальм, а выходила песнь в честь любви.

Нет больше у Лота песен, давным-давно нет красивого голоса, лишь хрип и шипение вырываются ныне из опаленных зноем черных губ. Нет любви… А вот и есть! Она лишь и осталась из всего былого, из всего рухнувшего, ставшего прахом, солью, стыдом и горечью. Только любовью и жива еще моя душа. Грешная любовь к Саре, сделавшая меня самым счастливым и самым несчастным из людей, умрет вместе со мной. А может, и меня переживет…

Сколько еще протяну?.. До ночи, глядишь, промаюсь в этой пещере, а к утру надо бы помереть, оборвать эти муки, когда все нутро пышет гончарным горном, когда мысли, как трупные черви, роются под черепом, выедая мозги, когда только мысль о смерти сладка, будто первый поцелуй…

Как ведь радовался сегодня, когда в пещеру вползла большая, замысловатым и пестрым узором покрытая змея. Один укус ее в считанные мгновения положил бы конец моим мукам. Потому-то, мыча бессловесно, тянул я к ней правую, еще действующую немного руку, а она, подняв столбиком переднюю четверть своего долгого тела, покачивала мерно узорчатой темно-коричневой головкой, с внимательными холодными глазками.

Змея не стала кусать!.. Она шипела на меня, я видел, как на кривом ее зубе набухает прозрачная капелька смертельного яда, тянул вперед, будто за подаянием, грязную трясущуюся руку, но змея отпрянула от меня, будто в крови моей яд пострашнее змеиного. Она поползла из пещеры, а я из последних сил мычал ей вслед перекошенным ртом, кричал всей своей черной, жаждущей смерти утробой.

Эти бессловесные вопли и привлекли к пещере охотника. Маленького, обросшего клочковатой, цвета наскального лишайника, бороденкой, цепкоглазого и болтливого, как все охотники. Он забил копьем уползающую змею у самого входа в пещеру, отсек для верности головку ее кривым острым ножом и горделиво уставился на меня, мычащего еще сильней и горше.

Горделивость охотника сменилась вскоре изумлением, даже расширились его цепкие глазки под выгоревшими бровями.

— Старик, ты немой, да? — спросил он озадаченно. — Чего здесь валяешься? Она тебя ужалила?

— Смерти хочу!.. Сдохнуть!.. — сумел-таки выдавить я сквозь слюну и плач.

— Говорит! — просиял охотник, будто сказал я что-либо приятное. — А я уже два дня молча брожу, поговорить не с кем.

Уж так он обрадовался, аж старые шрамы на скуле растянулись, пошли лучиками. Он снял лук с плеча, положил его вместе с копьем на камни, присел рядом со мной на корточки.

— Она успела тебя ужалить, старик?

Я замотал головой и зарыдал вдруг — безобразно, хрипло, страшно, пуская слюни по седой грязной бороде.

Охотник стал не зло, весело даже меня бранить: что ж это, дескать, лежу я так, лепешкой коровьей, если змеей вовсе и не ужален. Потом все-таки понял, что я и впрямь умираю, улыбку с рожи содрал и решил покормить меня, подкрепить мои силы.

— Нет… Не хочу… — хрипел я, но он, не слушая, стал засовывать мне в рот кусочки от вытащенной из-за пазухи, зажаренной до черноты птицы. Я отворачивался, как мог, пытался даже укусить его за пальцы, лезущие мне в рот, бессильный как-то иначе противостоять натиску.

Охотника укусы мои не разозлили вовсе, даже захохотал:

— И кто только меня зубами не цапал, а человек — впервые!.. Ладно, этот кусок я возле тебя положу: захочешь — сожрешь!.. А ты кто такой, старик?

Быть может, лишь потаенная, нутряная боязнь умереть совсем безвестным, неведомым — да, наверно, только она! — заставила меня выдавить с хрипом:

— Я Лот… Из Содома…

— Содом знаю! — обрадовался охотник, потом нахмурился, тщетно сводя у переносья белесые брови. — Только там теперь ничего нет, пусто. И Гоморры нет. На их месте теперь горькая лужа набирается. Говорят, города эти Бог покарал за многогрешность жителей… — печаль пришельца недолгой была, замотал он головой, обнажая в улыбке желтые редкие зубы, будто радуясь даже своему неведенью. — Содом знаю, а вот про Лота не слыхал.

Сколько раз за прожитые годы мирился я с безвестностью своей, а вот напоследок мириться не захотел, прохрипел через силу:

— Я Лот, племянник Аврама, которого праведником зовут…

— Аврама знаю! — еще больше обрадовался охотник, а я поймал себя на мысли, что даже теперь позавидовал известности дяди своего. — Только теперь его Авраамом надо называть! — и, видя, что я мотаю несогласно головой, рассердился даже. — Всякий об этом теперь знает, все его так и зовут. А ты, если не слыхал, так слушай.

И он рассказал мне историю, передающуюся из уст в уста: как дядя мой стал Авраамом.

Мой дядя, как известно, всегда праведностью и мудростью славился, а еще тем, что слышит Глас Господень. В день, когда Авраму исполнилось 99 лет, вновь явился ему Господь и в который раз пообещал произвести от него великое множество народов. Горько усмехнулся бездетный Аврам: «Сто лет мне скоро, неужто будет от меня хотя бы один сын?..» «Будет от тебя потомков, как звезд на небе, — заверил Бог. — Дам тебе и потомкам твоим землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую во владение вечное». И будто бы, по словам охотника, лишь два условия поставил моему дяде. Первое: обрезанием крайней плоти скрепить этот завет и сохранять обряд этот во всех поколениях. Второе: «Не будешь ты теперь называться Аврамом, но будет тебе имя: Авраам. И жену твою не называй Сарою, будет имя ей: Сарра».

Мне не надо было объяснять разницу: Аврам — значит Господин мой, Авраам — Господин множества, так и Сарра — Госпожа множества… Но плевать мне теперь, как будут называть моего дядю, я-то уж точно никак его больше не назову, а вот Сара останется для меня всегда Сарою, даже когда сдохну в этой мрачной пещере, для меня она будет — Госпожа Моя!..

И откуда он взялся, этот охотник? Подыхать мне надо, испускать дух под тяжестью грехов, под всей глыбой жизни своей неправедной, под тяжким гнетом двух самых последних, самых мерзких прегрешений, стыдом и горем выжегших мне нутро. А тут пришел этот клочкобородый недомерок и повернул меня — почти обездвиженного не только телом, но и душой, — повернул, будто к свету, к мыслям о Саре, госпоже моей!

Ну и болтлив же этот пришлый охотник! И глуп ужасно. Видел ведь, как корежит меня от его слов, но частил без остановки, захлебываясь бурной и мутной, как ливневый ручей, речью… Он, может, думал, что не верю я ему?.. Верю! До скручивания жил в тугой узел — верю. Много раз рассказывал мне Аврам, что Бог обещал ему потомство, много раз воспламенялся он надеждой и верой, только гибло зазря Аврамово семя в горячем чреве Сары, без зачатия новой жизни…

«Не Аврам обманывал, а Бог, так и теперь обманул его, без года столетнего. Раньше я посмеивался над дядей, теперь даже жалею: хоть каким именем ты назовись, а не родит тебе сына красавица Сара!.. Да теперь она — больно это осознавать! — уже и не красавица наверняка: столько лет ведь прошло…»

Охотник будто услыхал мои мысли:

— И, говорят, эта Сарра, Авраамова жена, словно колдовство какое знает, не стареет вовсе: как была самой красивой во всей земле Ханаанской, так и осталась!.. Ты чего дергаешься, старик?

И не объяснить этому балаболу, что, как стрела из лука, пронзили меня его слова.

Сара! Я видел тебя в последний раз много лет назад, когда пошел от Аврама — от тебя! — на восход солнца, в сторону Иорданскую. Я не оборачивался тогда, но видел тебя затылком, всем сердцем видел, тяжело прыгавшим, как полночная жаба, за гнутой оградой моих ребер. И потом много раз видел тебя во сне — неизменно прекрасной. Но трудно верить — зато радостно! — что красота твоя и впрямь не убывала. Если не врет охотник, старость тебя не коснулась, не задела сивым крылом!.. А он еще спрашивает, чего это я дергаюсь…

Лучше бы мне не слушать его рассказ дальше!

У дубравы Мамре, поведал охотник, в пору полдневного зноя, опять явился Господь Авраму. Раньше лишь голос был с небес, а теперь увидал неистовый праведник — стоят перед ним три мужа: один постарше, в середке, а по бокам — двое молодых, похожих, как братья, и у каждого над головой трепещет голубое сияние. Смекнул Аврам — тот, что постарше, Бог и есть, поклонился до земли и молвил: «Владыка! Если обрел я благоволение перед очами твоими, не пройди мимо раба твоего. И принесут воды, и омоют ноги ваши, а пока отдохните под этим деревом, я принесу хлеба».

И поспешил Аврам в шатер к Саре, велел ей: замеси три саты лучшей муки и сделай пресные хлебы. Потом побежал к стаду, выбрал теленка самого нежного и упитанного, велел рабам зарезать и приготовить его.

Не успел жар полдневный ослабнуть, Аврам уже потчевал гостей. Гости ели, нахваливали. Аврам стоял рядом, смотрел на них. И хоть звали они разделить с ними трапезу, твердил одно: не достоин я, жалкий, сесть рядом с высокими гостями.

Тогда спросил один из них: «А где же Сарра, жена твоя?» И кликнул Аврам Сару, и подошла она, ничуть не робея, окруженная сиянием своей красоты.

Указал Бог место Саре рядом с собой:

— Садись, испей молока с хлебом, подиви нас красотою своей, богоравной красою души и плоти.

Аврам при словах этих чуть было чувств не лишился, а Сара не смутилась вовсе, присела, отведала молока с хлебом, улыбнулась гостям, вытирая тыльной стороной ладони яркие влажные губы.

И сказал Бог Саре:

— В это же время в следующем году будет у тебя сын.

По-доброму рассмеялась Сара:

— Хорошо, если б так! Только этого не хватает нам до полного счастья. Но давно ведь не молода я, и господин мой уже стар…

Бог повернулся к Авраму:

— Именно Сара родит тебе сына! И назови его — Исаак, в память о сегодняшнем звонком смехе жены твоей.[3]

Потом, по знаку Господа, поднялись молодые спутники его и пошли по пыльной дороге в сторону восхода, но вскоре растаяли в воздухе, будто и не было их. Поднялся и Старший Гость. Аврам, от волнения еле на ногах держась, пошел проводить. Слушал его слова, затаив дыхание.

— От тебя, Авраам, произойдет народ великий и сильный, и благословятся в нем все другие народы земли… — сказал Бог и нахмурился вдруг. — А народы побрели теперь по неверным тропам, извратили свой путь на земле… Вот дошел до меня вопль Содомский и Гоморрский, велик он. Тяжел грех жителей сих городов земных! Решил я: сойду, посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко мне…

Тогда и дошло до Аврама, что спутники Бога отправились не куда-нибудь, а именно к Содому и Гоморре. Тревога сжала сердце праведника.

— Владыка, а что будет с городами этими?

Ответ ему был:

— Прахом станут они, следа от них не останется, ни один житель не спасет свою грешную жизнь!

И тогда Аврам стал молить Бога за племянника Лота, содомского жителя, и вымолил ему — мне! — пощаду…

Охотник рассказывал это взахлеб, дивясь и радуясь, что нашел племянника того самого Авраама, в уме уже прикидывал, видать, какие выгоды это может сулить.

Чудно! Если верить этому болтуну, то дядя мой, заступаясь за племяша перед Богом, называл меня праведником. Какой же праведник из Лота? Да теперь уж точно — нет черней и грязней меня!..

Если правде в глаза глядеть, так и в Содом я за тем лишь подался, что там только место мне при скверне моей. Поселился с семьей на окраине и с головой ушел в пучину порочных страстей содомских. Сколько раз жена моя Элда, красноглазая и опухшая от слез, нечесаная, разыскивала меня по утрам, выволакивала из чужих домов, из чужих потных объятий, колотила меня, почти бесчувственного, ревела в голос, призывая самую страшную кару на голову мою, сединой уже убеленную.

Я топил в пучине разврата память о красавице Саре, единственной возлюбленной моей. Но она являлась мне ночами с теми же белыми цветами, которые срывала когда-то на склоне зеленого холма, где молил я ее, обезумевший от страсти, чтобы стала она моей, где кричала она мне, убегая: «Ты не можешь любить!..»

Щенков, бывает, топят, так они слепые, а память моя зряча, сильна, потому и выплывала из любых омутов и пучин, не давая мне милости забвения. Я топил, а она выплывала…

Из всех грехов содомских не принял я лишь мужеложства и утех со скотом. Потеряв счет познанным мной женщинам, я толком бы и объяснить не смог, какие из них мне нравятся больше: толстух любил за то, что их груди не помещались даже в сдвоенные мои ладони, что телеса их мощно, как море, колыхались в ответ на толчки мои при соитии, что объятия их жарки и сильны; худых любил за легкость и трогательную хрупкость их, за особенную исступленность в любовных ласках, за шелковистую сухость кожи даже после самых безумных и изнурительных любовных схваток; светловолосых — за то, что головы их при свете дня будто окружены сиянием; темноволосых — за то, что их длинные распущенные пряди особенно хорошо смотрелись ночью на белой постели… И был весь смысл соития для меня — спрятать грубое, воспрянувшее, мужское в нежное, влажное, жаркое, женское… Вот потому склонность содомлян к совокуплениям с мужами и скотом всегда была дика для меня и отвратна.

А страсти эти поганые так распространились в Содоме да и в соседней Гоморре, особенно среди молодых, что стала с годами точить меня забота: как же дочерям своим, Иске и Милке, мужей найду — таких, чтоб мальцами не побывали в волосатых мужских руках, а юнцами не соблазнялись бы больше друзьями своими, а то и козами, чем цветением дев?

Дочери мои стали красавицами, особенно младшенькая — Иска, глядя на них, я вспоминал своих сестер, чьи имена дал дочкам, и чья прелесть впервые потрясла мою детскую душу, породила окаянную силу, вырвавшую меня из беззаботного светлого детства.

Я стал плохо спать по ночам, вспоминал во тьме, какими масляными глазами поглядывают на Милку и Иску старые содомляне, раскормленные кабаны, как посылают поцелуи мокрыми толстыми губами и потирают вялые руки. Вспоминал, что не замечал страсти подобной во взглядах более молодых жителей Содома при виде дочерей моих: взоры одних выискивали нежных мальчиков, взоры других — кряжистых мужей. Порой засыпал крепко, но просыпался со стоном или скрежетом зубовным, увидав во сне, что моя гибкая нежная Иска подмята брюхатым, дряблым, сивым уже содомлянином. А однажды проснулся с криком, увидав, что подминающий похож на меня…

Лишь тревога за дочерей, перерастающая со временем в страх, в ужас даже, и отрешила меня постепенно от разгульной жизни в Содоме, сделала домоседом и впрямь чуть ли не праведником. То-то ликовала моя жена Элда, то-то благодарила всех известных ей богов. А потом решила, что переродил меня тот единственный Бог, которому поклоняется Аврам, и стала ежедневно слать ему благодарения, даже принесла ему в жертву свою любимую златоокую козу, белую, как соль, дававшую самое вкусное в Содоме молоко. За козу я Элду, конечно, взгрел, но она и от этого была счастлива: вон каким хозяйственным стал муж!..

А хозяйство мое и впрямь быстро выправилось, я даже разбогател, пуская деньги в рост. Все чаще, все дороже подарки стали получать от меня дочери.

Иска и Милка, будто девчонки, радовались моим дарам, смеялись, целовали меня в щеки, расчесывали гребнями мою бороду. Вот эти дочерние ласки и заменили мне все прежние утехи любовные. Даже Сара стала сниться реже…

Вести от Аврама и Сары доходили до меня лишь иногда, со случайными путниками, ведь охотников идти в Содом, из-за дурной его славы, было немного. Дошли как-то путаные слухи, будто Сара, горюя от бесплодия своего и пророчеству всевышнему не веря, сама предложила Авраму: войди, дескать, к служанке моей Агари, может быть, я буду иметь детей от нее. Познал, сказывали, Аврам египтянку Агарь, и та зачала от него. И возгордилась будто бы служанка перед госпожой: я-то, мол, плодная от мужа твоего, а ты… Вот и стала Сара в ответ на презрение Агари притеснять служанку, и та сбежала от нее. А в пустыне будто бы явился к беглой египтянке посланник Бога и велел ей: возвратись к госпоже и покорись, а я умножу потомство твое так, что нельзя будет и счесть его…

Такие слухи — как докучливые мухи. Знаю эту Агарь еще с Египта. Коза! Тогда еще девчонкой была, вертлявая, все выслеживала: куда я иду, когда домой возвращаюсь… Я-то, осел, решил было, что она следит за мной по велению Сары — радостью и гордостью полнился. Прижал ее однажды впотьмах к глиняной стене: ты чего это, мол, глазами меня ешь?.. А та заверещала испуганно и радостно: господин, мол, такой красивый, еще не старый, сильный, наверное, страстный!.. Я был пьян — взял ее. Так поднимают упавший под ноги плод… Уже тогда не девчонкой, оказалось, была, многое знала… И еще не раз имел ее, но не потому, что по вкусу пришлась — другое здесь. Просто знал, что Агарь, как никто, близка к Саре: помогает ей одеваться, раздеваться, чешет волосы, моет и умащает ее. Прикасаясь к служанке, я словно бы и к госпоже прикасался: пусть через чужую, куда более смуглую и низкую плоть, но все же, все же…

Не хочу верить, что Сара сама свела мужа со служанкой. А вот в то, что Агарь взбрыкнуть могла, убежать — в это могу верить, на нее похоже. Но если и впрямь служанка убегала, значит, было что-то, было!.. Да неужто Сара и вправду — сама? Это сколько же боли скопила она, бедная!..

Знаю, что до нее, стало быть, и до Аврама доходили слухи обо мне из Содома. Сказывали мне странники, что дядя мой очень рад за племянника: наконец-то Бог наставил его на путь истинный. А при чем тут Бог? Какие боги!

Однажды дядя прислал мне с торговцем глиняную табличку с выцарапанными на ней значками. Когда-то Аврам показывал мне, как из этих закорючек складываются слова, уверял, будто может на такой вот табличке сохранить мою песню. Я не верил, смеялся: песня, как соловей, ни в какой клетке не удержать — соловья-то еще можно, а вот песню его…

Вертел я в руках затвердевшую от обжига дощечку с безмолвными для меня царапинами и корил себя, проклинал тупость свою. Может, в этих закорючках живет привет от Сары? Прижимал к губам этот расплюснутый кусочек глины, плакал над ним, берег как первейшую драгоценность.

И где она теперь, табличка та? Рассыпалась в прах под грубой подошвой одного из завоевателей Содома… Произошло это во время «войны царей», когда содомский повелитель Бера в союзе с гоморрским царем Биршей и еще с тремя царями-соседями выступил против еламского властителя Кедорлаомера, на стороне которого были еще трое царей, и был разбит наголову в долине Сиддим. Вот тогда-то и разграблены были поверженные Содом и Гоморра.

Тогда-то и погнали завоеватели меня, всю семью мою, в еламский плен. Больше смерти боялся я, что изнасилуют они дочерей моих, но победители тешились с куда более зрелыми пленницами, до девчонок добраться не успели… И на Элду мою, на женушку ныне покойную, никто не соблазнился… Тут уж не скажешь — «соблазниться не успели».

Узнав о беде, в которую я попал, мой дядя вооружил рабов своих, настиг грабителей и отбил у них семью мою вместе с имуществом.

Хлебом и вином встретил содомский царь Аврама, доблестно разбившего Кедорлаомера и царей, бывших с ним; но не принял мой дядя ни вина, ни хлеба из рук повелителя многогрешного города, и погостить не остался, и меня просил уйти из Содома, уверяя, что кара на этот «омут скверны» падет еще не раз…

Тогда я и видел его в последний раз. Спас он меня тогда впервые и, хоть и отверг я его просьбу покинуть город, он и во второй раз попробовал меня спасти, если верить незваному охотнику…

Тошно мне от доброты и праведности дяди моего. Показная его доброта! Даже за спасение из еламского плена муторно его благодарить… Он ведь у меня последнюю надежду отнял, ничего не оставил!.. А Сару, ногтя которой не стоит, унизил так, что отдала она ему в наложницы свою рабыню. Праведник!..

Рассказал бы я нашедшему меня охотнику, каков он, мой дядя Аврам. Все бы выложил!.. Но — вместо слов — мычал перекошенным ртом и слюну пускал… Да и никакие бы слова не смогли пошатнуть славы моего дяди, незыблемой уже, будто громада Зиккурата в родном моем Уре Халдейском, да и не имел болтливый пришелец никакой охоты слушать меня, сам не умолкал.

— Повезло же мне! — простодушно восторгался он. — Пусть дичи не добыл, зато Лота нашел! Уж за такую находку без награды не останусь — Авраам богат и щедр!..

— Смерти хочу! Убей! Отрежь, как змее, голову!.. — мычал и хрипел я охотнику, но, будь даже слова мои внятны, не пронзили бы они сияющий кокон его радости.

Зачем не погиб я вместе со всем Содомом? Почему, как Элда, не оглянулся на него? С чего вздумал спасать меня постылоправедный дядя?..

В тот памятный вечер сидел я на камне у высоких ворот Содома, когда-то бывших светлыми, как грезы древних искусников, создавших их, но испоганенных снизу доверху срамной росписью поздних поколений. Спиной сидел ко всем этим безыскусно намалеванным и выцарапанным задницам, детородным органам, сценам всех возможных и невозможных совокуплений, глядел, как пылающее солнце садится по ту сторону Иордана, в краю, где живет Сара, думал, что все равно счастлив: доводилось мне бывать рядом и даже говорить с той, чья красота единственна и неповторима.

Вдруг встали передо мной два путника. Вот назвал их так, а ведь вовсе не видел, как шли они по пыльной дороге к воротам Содома. Будто враз возникли. Из воздуха.

Одеты были в нездешние серебристые одежды и похожи друг на друга, как близнецы: высоки, стройны, с короткими почти белыми волосами. А самое странное — над головами их трепетало хорошо видимое в сумерках сияние. Потому я вдруг, мало что понимая, ощутил неведомый трепет, поклонился низко пришельцам и сказал:

— Государи мои! Войдите в дом раба вашего, умойте ноги, переночуйте, а утром продолжите путь.

— А мы не нуждаемся в крове, — был мне ответ.

Я сразу-то и не сообразил, что говорят пришельцы, губ не размыкая, стал их упрашивать остаться на ночь у меня. Подумалось мне, что Милка и Иска будут гостям особенно рады… И тогда вновь услыхал голоса их, звучащие как бы во мне, тогда как уста подошедших к Содому путников оставались недвижными.

— Так ты и есть Лот, племянник Авраама? — спросил один.

— Так ты и есть единственный праведник городов этих? — спросил второй.

Помнится, при всем потрясении, вовсе не испугался я, не лишился дара речи.

— Я Лот, государи мои, а дяди моего имя, если уж правильно говорить, Аврам, — ответил им. — И хотя я не такой уж праведник, но в доме моем найдете вы отдых, покой и угощение.

И пошли они за мной через ворота Содома, которые были когда-то одним из главных украшений города, славившегося в древности мастерами-искусниками, по праву называвшими себя творцами. Эти творцы гордо проповедовали дух свободы и любви, но, с головой в творение уйдя, не смогли уберечь потомков от того, что гордость их выродилась в гордыню, свобода — во вседозволеннось, любовь — в необузданность плотских утех… Пошли гости за мной в высокую арку, охранявшуюся с двух сторон каменными львами, и даже сумерки не скрыли от глаз пришельцев, что в ощеренные пасти этих грозных зверей, изваянных из туфа, набит всякий городской мусор. И по запаху едкому вряд ли не догадались они, что арка стала отхожим местом для содомлянских пьянчуг.

И, хоть недолог был путь от городских ворот до моего дома, насмотрелись пришельцы непристойных рисунков на стенах зданий, бывших когда-то прекрасными, наслушались хмельных криков и визгов, доносящихся из дворов и окон, не раз переступали через мертвецки пьяных горожан, валяющихся на булыжной мостовой, один из которых был совсем голым и пытался схватить идущих за ноги…

Согласившиеся стать моими гостями шли молча, но я чувствовал, сколь мерзостны для них картины жизни Содома. Пытался объяснить им, что сегодня царь Бера объявил в городе праздник по случаю излечения своего от длительного запора, но увенчанные трепетным сиянием пришельцы сказали мне, не размыкая губ:

— Страшна будет кара городам и людям, презревшим, извратившим путь любви!

В доме моем они сняли с себя большие заспинные короба, которые я тогда только и приметил, поставили их на пол. Я хотел, было, придвинуть один из коробов к стене, но не смог сдвинуть его и на волосок, потому и поднял недоуменный взор на гостей: как же они их несли? Не понял я, из чего сделаны эти короба: не дерево, не кость, не металл, а нечто не внятное ни глазу, ни ощупи. Пришельцам мой интерес к их вещам явно не понравился — поразили на краткое время бессилием мои руки, плетьми повисли они.

Ни Элда, ни дочери этого не заметили, во все глаза разглядывали гостей. Иска и Милка очень бы хотели, видать, пощупать, что за ткань такая в дивных серебристых одеждах пришельцев, да не решались. А еще больше, похоже, поразила их красота незнакомцев: прямо-таки уставились!.. «Вот уж телки мокрогубые!.. — думал я с обвисшими, подобно плетям, руками. — Ведь нашел же я вам все-таки женихов в Содоме, нечего на других пялиться».

Рыхлая моя Элда принесла гостям пресных хлебов, я достал вина, как только вновь налились силой мои руки. Дочери стали подносить другие угощения. Тут жена вспомнила: «А соль-то у нас кончилась!..» Побежала по соседям. Я еще, помнится, подумал ей вслед: не в соли дело — ей скорей растрещать надо, какие у нас гости небывалые.

И ведь не зря так недобро подумал тогда…

Ночью, когда Иска и Милка, с матерью вместе, стелили уже гостям, к дому подвалила толпа пьянчуг. Я вышел на вызывающие крики, встал в дверном проеме и при свете полной луны увидал искаженные срамной страстью лица содомлян.

Будто камни, полетели в меня их крики и хохот:

— Эй, Лот, где твои гости?

— Выводи, мы их опробуем!

— Не одному тебе с ними тешиться!

— У них, говорят, головы светятся, а задницы — как?..

Я смотрел на искривленные вожделением рожи, но сдержал гнев, попытался сказать по-доброму:

— Братья мои, не делайте зла!

Мне ответил раскат грозного и грязного хохота и хриплый бас самого кряжистого, до глаз бородою черной заросшего:

— А худа и не будет! Усладим так, что довольны останутся!

Я понял, что увещевания мои толпу не остановят: к дому моему собрались те из содомлян, кого напрочь не укачало вино объявленного Берой праздника, кого, на ночь глядя, не завлекли жаркие объятья человеческих самок, в ком бурой волной поднялась мерзкая похоть мужеложства. И все же взмолился я, теряя уже рассудок:

— Братья! Не делайте вреда людям, пришедшим под мой кров. Лучше я выведу к вам двух дочерей, делайте с ними что угодно!

Еще большей яростью полыхнула толпа.

— Нужны нам твои мокрощелки!

— Сам с ними забавляйся!

— Выводи пришельцев!

— Да он ведь и сам у нас — пришлый!

— И его опробуем заодно!..

Я отступил в дом, чтобы закрыть дверь перед прихлынувшей толпой, но оттеснили меня два поночевщика моих, в руках они держали темные сосуды с вытянутыми узкими горлами. Они встали в дверном проеме, и увидал я вдруг, как из неведомых сосудов вырвались два клубящихся облака. И через мгновение ночь огласилась безумными воплями убегающих содомлян. Удирая, врезались они друг в друга, в стволы деревьев, стены… Пришельцы поразили их слепотой.

Мы вернулись в дом. Трясущимися руками я запер дверь.

— Как ты мог предлагать этим выродкам своих дочерей? — набросилась на меня растрепанная Элда.

Что я мог ответить? И сам не понимал, как мог язык повернуться: на миг показалось мне, что увенчанные трепетным светом пришельцы дороже для меня, чем Иска и Милка. Затмение нашло, что ли?..

Вот тогда впервые недобро глянули на меня мои красавицы-дочери. Они отомстили мне потом, страшно отомстили. Лучше б они задушили меня, пьяного!..

Услыхав мои хриплые рыдания, охотник прервал болтовню, которую я и не слушал уже, думая о своем, уставился на меня недоуменно, потом стал утешать, радостно посмеиваясь:

— Чего воешь-то, дурной старик? Повезло тебе, считай! Полежи пока тут: утром я из Сигора людей приведу, перенесем тебя… Небось за спасение твое Авраам не пожалеет ни серебра, ни скота!..

Он ушел, этот замухрышка, убежал, с надеждой обогатиться через мое спасение. А я, давясь слезами, выл, мычал, хрипел ему вслед. И если б мой вопль бессловесный облечь в слова, то значил бы он всей чернотой и горечью своей:

— Смерти хочу! Не надо меня спасать!.. Прахом уже стала вся жизнь Лота, как обратились в прах Содом и Гоморра!..

В ночь ослепления и разгона безумной толпы содомлян услыхал я от своих увенчанных светом гостей:

— Едва догорит заря ближайшего утра, погибель станет карой этому месту!

— Правдив восходящий к небесам вопль на жителей Содома и Гоморры. Мы посланы уничтожить их!

Услыхав такое, в страхе начала поскуливать рыхлая моя Элда, испуганно прижались к ней Иска и Милка. А я попытался вступиться за города, увидавшие старость мою. Стал говорить, сколь прекрасны их здания, обезображенные ныне, сколь славны были искусством своим здешние зодчие, ваятели, ремесленники, сколь плодородны до сих пор, даже без ухода, сады Содома и Гоморры… Сам понимая, что больше упираю на прошлое, что увидели уже, увы, гости жуткий упадок и городов этих, и нравов их жителей, поспешил я объяснить эти горькие перемены недоброй волей небесной покровительницы Содома и Гоморры — хмельной и любвеобильной Астарты, богини сладострастия, потеснившей в сознании здешних жителей всех других богов.

На родине моей, в далеком Уре Халдейском, почиталась богиня любви и плодородия Иштар, ее особенно ценил мой строгий дед Фарра, немало продал ее изваяний. Может, здешняя Астарта — сестра или еще какая родственница халдейской богини, а может, лишь имена разнятся, тогда как богиня одна, вот только радость и сладость в астартином завете с любовью не больно-то вяжутся: ищи радость и сладость где хочешь, как сумеешь, хоть в ущерб другим, лишь бы ликованием своим потешить ее, Вседозволяющую!..

Мое неуклюжее заступничество за города только еще больше разгневало пришельцев:

— Погибель ждет всех, кто сотворил себе кумира по низкому подобию своему!

— Сотрем, как погань, города эти с лица земли!

Видя страх наш, они решили немного успокоить меня и моих домашних:

— Тебя, Лот, и семью твою не тронем.

— Жену свою, дочерей, другую родню, если есть, выведи из города на рассвете.

И тут взмолились ко мне Милка и Иска:

— Скажи нашим женихам, пусть тоже выйдут из города!

— Без них нам и жизнь не нужна!

Все-таки ведь нашел я им женихов с год назад! Еле разыскал подходящих средь охваченной порчей молодежи, на эту осень как раз две свадьбы намечал, хоть и жаль мне было отдавать любимиц своих жеребцам этим, глазом косящим, как подумалось мне сразу, не на них больше, а на достаток мой, годами нажитое добро…

Но мало ль как мне думалось, а послушав мольбы дочерей, пошел в ночь разыскивать их женихов, не зря же все-таки так долго выбирал их из сотен.

Я знал, что холостяки, по молодости лет не канувшие еще в пьянство с головой, собираются возле храма Астарты, на краю дубравы, устраивают там по праздникам пирушки, молодецкие состязания, потасовки, а то и драки — с кровью, с переломами костей. Содомляне постарше появляться на их сборы не рисковали: изобьют, глазом не моргнут, на седины не глянут… Женихи моих дочерей перед супружеством вовсю старались догулять, нарезвиться напоследок с холостой братией, потому я не сомневался, что они там. Но когда, преодолев отвратительную постыдную робость, обогнул я храм Астарты (ах, как в детстве мечтал я когда-то оказаться в храме богини любви!), в окружившей меня толпе разгоряченных молодчиков не увидал своих будущих зятьев.

Мне повезло: похоже, драка отбурлила недавно, побежденные бежали, а ликующие победители, слизывая кровь с разбитых губ, носы расквашенные утирая, потирая синяки и шишки, настроены были почти добродушно. Лишь потаскали меня шутливо за бороду, да под зад коленом кто-то саданул. Я не обиделся — до того ли мне! — спросил, где женихи моих дочерей. То-то хохот грянул! Молодой, наглый, издевательский. Так разошлись подонки, что велели мне кричать в ночи ослом — тогда, мол, скажут они, где те, кого ищу.

И я кричал — старый сивый осел!

— Глянь-ка вон там, за кустами… — сказали мне с булькающим хохотом. — Один женишок орехи там долбит!

За ореховыми кустами я действительно нашел жениха Милки. В свете полоумной луны увидал я, что он, стоя на коленях, держит на плечах своих чьи-то голые ноги — то ли какой сластены городской, то ли жрицы храма Астарты. Так он поглощен был своим размеренным занятием, что не услышал моих шагов, зато подмятая им самка услыхала, засмеялась звонко:

— Давай, давай, поднажми! А то еще одному невтерпеж!

Кровь ударила мне в голову: со всей силы пнул я разошедшегося Милкиного жениха ниже спины. Самка издала возглас ликования, а он вскочил, ошалело оправляясь, чуть было не бросился на меня с кулаками, да узнал и вовремя остановил замах. Прошипел мне, обдавая винным духом:

— Сам ведь кобелище был еще тот!..

Стараясь не глядеть на распяленную и распаленную самку, я сказал ему:

— До рассвета уходи в сторону Сигора. Утром весь город погибнет.

— Так я и поверил, — хмыкнул он в ответ. — Дочерям своим сказки на ночь рассказывай.

Я махнул рукой, спросил только, где жених Иски. Грязевым фонтанчиком взметнулся злой хохот.

— А он мальчика куда-то повел!

Шатаясь, выходил я из зарослей, провожаемый хохотом двух молодых голосов, а когда проходил мимо храма, в спину мне вкогтился по-кошачьи издевательский хохот многих. Тошнота облезлой крысой подползла к моему горлу.

Брел по ночным улицам Содома, и хоть обильно они политы были желтым жиром луны, наступал порой, как незрячий, на простертые тела пьянчуг, и сипел один из них, ухватив меня за ногу:

— Ложись со мной!.. Возьми меня!..

Уже не жаль мне было обреченный город.

Дочерям соврал, что женихи уже двинулись к Сигору. И они, успокоенные, уснули. Давно спали уже наши гости. А Элда, собирая добро в узлы, по-собачьи поскуливала. Чтобы не слышать ее, я закрыл уши руками, но вслед за звоном тишины услыхал незабвенный голос Сары, ее слова, брошенные мне когда-то: «Ты не знаешь, что такое любовь!.. Ты не можешь любить!..»

Уходили мы из Содома тихо, молча. Вместе с нами шли сперва и переночевавшие в нашем доме гости, но за городскими воротами они остановились, сняли с себя большие заплечные короба, в которых, понял я, и таилась погибель.

— Идите скорей за гору, — сказали они нам голосами бесцветными и непонятно откуда идущими. — Если хотите жить, не останавливайтесь, не оборачивайтесь.

Мы пошли по дороге. Ни я, ни дочери не обернулись ни разу: Милка и Иска думали, что там, впереди, ждут их женихи, ну а мне не на что было оборачиваться — в сознании моем Содом уже лежал в прахе. Зато все время оборачивалась Элда, вздыхала, как больная корова, глядя на дом, где выросли ее дочери, где образумился, наконец, ее муж, где и счастье, может, просверкнуло звездой падучей. Толстухе Элде и без того нелегко было идти в гору, а оглядываясь беспрестанно, она и вовсе отстала. Я, досадуя на нее, сперва подгонял жену окриками, а потом рукой махнул, Иска и Милка заняты были, видать, своими мыслями, и когда мы втроем уже перевалили через вершину горы, Элда оставалась еще по ту сторону.

Вдруг заходила земля под нашими ногами, полыхнуло ослепительное зарево, и такой грохот раздался, что мы оглохли сразу, попадали в пыль, долго ничего не видели, не слышали.

Когда же мы, шатаясь, смогли, наконец, подняться, бросились на вершину горушки и увидали некогда цветущую долину дымящейся, обугленной, будто небеса низвергли на нее огонь и серу. И следа не осталось от некогда прекрасных городов Содома и Гоморры — лишь черный дым поднимался от земли.

Ни Элду, ни тело ее, ни кости даже не смогли мы найти на дороге, лишь с краю, у обочины, заметили почти прозрачный столп соли. (Не та ли соль разъедает мне теперь нутро, проникая в каждую язву, растравляет боль так, что и смерть уже в радость?) И тогда я, чтобы хоть немного утешить одуревших от ужаса дочерей, сказал им, что их мать превратилась в этот соляной столп, что когда народятся у них дети, Элда выйдет из столпа, будет нянчить внучат. Соврал дурехам, чтоб хоть обманом, да увести их с проклятого места…

Повеселели Милка и Иска, заторопили меня в Сигор, где, думалось им, ждут их женихи. Шли они вперед, не оглядываясь.

Оглядывался теперь я…

В Сигоре дочери немало слез пролили, много злых слов высказали мне, женихов своих не найдя. Так, видать, и не поверили, что я все-таки пытался их предупредить…

А жители Сигора ко всем нам отнеслись со злобой: узнав, что мы из Содома, что от городов многогрешных ничего не осталось, они вдруг решили, что мы в городок их непременно принесем беду. Мальчишки стали улюлюкать нам вслед и даже бросать камни, молодые матери, завидев нас, крепче прижимали младенцев к груди и отворачивались, будто гибельный чад клубился над нами, а мужчины мрачнели, сурово сдвигая брови.

Безумная старуха, темная, как сушеная груша, размахивая худыми руками, стала кричать каждый день, что небо, дескать, уничтожит Сигор, погубит каждый город, куда мы придем, что золой станут все приютившие и пожалевшие нас. Она каталась в пыли, билась головой о камни…

Страх, поселяясь в сердцах, делает людей безумными…

В конце концов жители Сигора изгнали нас, дали в дорогу лишь вина и хлеба. Я увел дочерей на высокую гору, нашел пещеру, где и лежу теперь, распластанный, изнуренный болью, чуя над собой занесенный топор судьбы, только тому и радуясь.

Лишь бы со смертью тела моего не остались жить источившие меня думы!..

Поселившись с дочерьми в пещере, утопить я хотел боль и думы в вине. И Милку с Иской стал этим зельем угощать, чтобы хоть немного забылись.

Поначалу они от вина повеселели, благодарить меня стали, что хоть их сумел спасти от погибели. А выпив еще, пустили слезу о матери, о женихах. Ну, я и напомнил им вранье свое, что оживет Элда, когда родятся у них детушки. Этим только вновь вызвал гнев. Распалились красавицы мои, коря меня злобно: погубил ты женихов наших! никогда мы не станем женами! не будет у нас детушек! не выйдет из соляного столпа матушка! изгнали нас люди и никогда не примут!..

На душе моей, просветлевшей было от вина, стало еще черней, зарыдал я, взмолился:

— Простите меня, дочери! Может, и вправду никогда я не любил вашу мать, но вас-то люблю, всегда любить буду!

— А что нам с твоей любви? — пропищала, размазывая слезы, Иска.

Милка сперва поддержала ее:

— Не такой нам любви надо! — потом вдруг пьяненько улыбнулась. — Повыли — и хватит. От слез трава не растет… — наполнила чашу вином, протянула мне. — Пей, отец, не плачь. Мы тебя тоже… любим!

Я пил чашу за чашей, и вновь оседала муть в моей душе. Я смеялся, обнимал дочерей, уговаривал выпить со мной, но они, уже тоже смеясь, отнекивались. А мне подливали.

Хоть и заметил я, что перешептываются они, но вовсе не встревожился: на то и девицы, чтоб шептаться.

Уж теперь-то я знаю, что накануне гибели своей человек может быть самым счастливым. Вот так и на краю пропасти охватывает порой ликование, ощущение полной, безумной свободы, а потом — падение в бездну…

Уже молкли в плотнеющих сумерках птахи, но голоса дочерей звенели в моих ушах пением сказочных птиц. Огненное светило скрылось за горой, но в крови моей от вина и от ласк дочерей ярким солнцем разлилась радость.

И я запел в тот вечер, в ту ночь. Много лет уже не вспоминал своих песен, а тогда запел!

Я пел о луне, льющей с темного неба золотое вино света, о трепетных тенях листвы на кремнистых тропах, о бесшумном мельтешении летучих мышей, о страстной пляске языков ночного костра, об искрах, возносящихся в бездонную высь и становящихся звездами…

Я пел хрипло, расплющенным голосом, о ночных приметах пел, а выходила вновь песнь о любви. Да, о ней! Я понял это по тому, как разгорелись глаза моих дочерей, как целовали они меня, благодаря за песню, как согласились Милка и Иска наполнить себе чаши вновь.

Потом я видел смеющуюся луну, она подмигивала мне, покачиваясь в темном небе, расталкивая мельтешащие вокруг нее, как осы вокруг блюда с медом, звезды. Потом смазалось все, будто слепил мне ресницы тот мед из блюда. Потом вдруг увидел я апельсиновое дерево со светящимися оранжево плодами, с великим их множеством! И голос, неведомый, звучащий в моем сознании, сказал: каждый плод — женщина, к которой тебя влекло!

Сладко замирало мое сердце, когда глядел я на это прекрасное дерево, усыпанное яркими плодами. А когда протянул к ним руку, плоды вдруг посыпались оранжевым градом, поскакали под уклон горы и некоторые разбивались далеко внизу о камни. И над каждым разбившимся плодом вспыхивала оранжевая зарница, и вставала на миг из каждой вспышки фигура женщины, ни узнать, однако, ни разглядеть ни одну я не успевал.

Но вот один плод разбился совсем неподалеку от меня. Полыхнуло оранжевое зарево, ослепило на мгновение, и увидал я перед собой — гибкую, чернявенькую, с маленькой родинкой над верхней губой, несущую небольшие крепкие груди как праздничные дары… Она улыбнулась мне знакомо — так, что обозначились маленькие ямочки на щеках, быстро-быстро облизнула яркие свежие губы, схожие с лепестками роз после дождя, и весело оглядела меня широко расставленными, будто стремящимися увидать как можно больше враз, глазами.

Я узнал ее! Это Горлинка, самая первая моя женщина, поцелуй которой пахнул солнцем и оливковым маслом!

— А! Соколенок прилетел! — проворковала она со счастливым смехом. — Все такой же!

Прошло множество лет, жизнь прошла, я забыл ее имя, но она явилась ко мне такой, какой знал ее когда-то. Но как же узнала она меня в этом сивом, бородатом и морщинистом старике?

Но узнала, узнала ведь!

— Не бойся, соколенок, я добрая! — смеясь, протянула мне руки.

Я протянул к ней свои — старческие, узловатые, с набухшими синими жилами, я шагнул к ней, она была совсем уже рядом, но вдруг босые ноги Горлинки оторвались от земли, она воздела вверх длинные смуглые руки и стала легко подниматься в небо, все так же счастливо смеясь.

Смех ее удалялся, становился все тише и тише, а небо — все светлей и светлей. И когда она растаяла в нем, когда стих ее смех, я перевел взгляд с небес на землю и увидал вдруг Иску и Милку. Нет, не дочерей — полузабытых сестер своих!

На берегу широкой реки, в которой узнал я с изумлением давным-давно не виданный Евфрат, они скидывали свои светлые легкие одежды, укладывали на голове длинные каштановые волосы, закалывая их прутиками прибрежных ив, чтобы не замочить, и, повизгивая, входили нагишом в желтоватую воду.

Они резвились, плескались, хохоча, звали меня:

— Эй, Лот, иди к нам!

— Не бойся, Лот!..

Уже давно не боясь ни воды, ни огня, ничего на земле не боясь, я закрыл глаза ладонями…

В ушах моих звенел смех Иски и Милки. Лишь когда стих он, я отнял руки от лица и увидел… Сару.

Ее, равной которой не было, нет и не будет, ее, собравшую букет белых весенних цветов на зеленом склоне холма, ее, уронившую цветы из трепетных рук, ее, идущую ко мне, распахнув объятия!..

Едва она положила руки на плечи мои, схлынули годы с меня, как плоды с привидевшегося апельсинового дерева, будто и не было их, этих лет, будто вернулся я в ту далекую весну, чтобы заново прожить-пережить захватывающие дух мгновения. Заново, по-иному!..

Легкие руки Сары нежно обвили мою шею. Лучистые глаза ее приблизились к глазам моим, и прочел я в них то, что словами не высказать, все то, на что надеяться уже не мог, за что без раздумий давно бы отдал жизнь свою, да кому она нужна, узловатая жизнь Лота!..

Губы Сары коснулись моих губ. Струящимся светом стала кровь моя. И не надо мне было ничего больше, ничего жарче этого прикосновения, но, как ручеек становится речкой, как слабый росток становится деревцем, так переросло касание это в страстный ненасытный поцелуй, от которого, казалось, легко поднимаемся мы вдвоем в безоблачную высь.

Но не поднимались мы, нет! Не размыкая объятий и губ, опустились мы с Сарой на свежие, не успевшие еще выгореть травы. И свершилось то, о чем я уже и мечтать-то не мог.

Перемешались в едином вихре: бессвязные восклицанья наши, шмели, перепачканные цветочной пыльцой, счастливые стоны, свежие травы, напитанные солнцем и соком… В едином вихре!..

И не удивился я вовсе девственности Сары. Ликуя, подумал: она тоже, как и я, не знала любви прежде!..

И совпали по времени две вспышки предельных (и беспредельных при том) восторгов наших, но лишь ненадолго принесли они блаженное насыщение и покой — скоро вновь сплелись наши руки, жаждой слияния воедино наполнились наши тела, и не удивился я вновь девственности Сары, подумал, ликуя: с нею всегда должно быть словно впервые!..

Утром проснулся в мрачной пещере. Нагой. В объятиях нагих своих дочерей — Иски и Милки…

Почему же не обернулся я, как жена моя Элда, на оставленный Содом?! Стоял бы теперь соляным столпом!

Не только прозрачной соли, но и темным бесчувственным камням завидовал я в то утро, когда в пещеру проник разбудивший меня луч.

Лучше бы вовек не открывать мне глаз!..

Вот оно, возмездие за скверну жизни моей.

Нет Содома и Гоморры, нет Элды, нет у меня теперь и дочерей — тем утром прогнал я их прочь, не слушая рыданий и мольбы. И меня не будет скоро.

Но неужто ничего не останется от любви моей к Саре?

Расплющенный жизнью, смерти жду, жажду постичь ее тайну: что там — после?..

7. Темная воронка

Как ни кощунственно это звучит, а все-таки нет в жизни, пожалуй, ничего любопытней и таинственней смерти. Кроме любви, конечно…

Еще в детстве решил я, что не может человек исчезать с земли разом и бесследно: что-то должно оставаться. Ведь нельзя же уподобить его лампочке, которая мигом гаснет после щелчка выключателя. Должен быть свет невидимый, должен!..

И мне, как всем, когда-нибудь откроется эта загадка, эта тайна — великая и при том будничная, но лишь тогда откроется, когда уже — поздно, когда невозможно уже передать кому-нибудь из живущих полученное знание.

Потому так жгуча и тревожна эта тайна.

Потому так притягательна.

И — страшна.

Сестра позвонила мне утром, когда Елена была уже на работе, а Машуня в школе.

— Приезжай скорей, Костя! Совсем плохо…

Я слышал хлюпающий в трубке Галинкин голос и никак не мог осознать, что беда подошла вплотную:

Вдруг замру среди яркого дня, Средь привычной мирской суеты. Вдруг увижу: ползет на меня, Тыча молнией, туча беды. Но упрямо тряхну головой, Роковое виденье гоня: Чернотою обдав не впервой, Беды все ж обходили меня.  Ну а эта — накрыла крылом, Разветвленным разрядом пронзя, И ощерился мысли излом: «Мама при смерти!.. Медлить нельзя!..»

Перед бедой этой я, тридцатипятилетний мужик, вдруг ощутил себя мальцом, хотя ее предчувствие уже много лет не отступало: считай, полжизни моей прошло под грозной сенью неизлечимости маминого недуга. Однако любая, столь растянутая во времени угроза становится почти привычной, как бы даже менее ощутимой. И вдруг…

Да в том-то и дело, что вовсе не вдруг!

Полмесяца не прошло, как совершил я жуткую подлость и, едва осознав это, подумал: не переживет мама, если узнает!.. Следом обожгла мысль: «Да, наверно, она уже знает, ведь у нас с ней что-то вроде телепатической связи…» Схваченный за горло тревогой, позвонил-таки в Зыряновск и не удивился, когда отец наждачным голосом сообщил мне: «Приступ за приступом… не поднимается… в больницу уже не берут…»

«Это я убиваю ее своей подлостью!» — чуть было не крикнул в трубку, пронзенный виной, но сумел все же проглотить едва не родившиеся слова, стал горячо наставлять отца: как это, мол, в больницу не берут?.. надо все зыряновское начальство поднять, ведь вы с мамой люди заслуженные, орденоносцы!.. пусть помогут лучших врачей найти, пусть из области вызовут, пусть спасут!..

Год назад возглавив областную писательскую организацию и автоматически став «номенклатурной единицей», я тогда верил в чуть ли не всесилие начальства, особенно партийного. Приходилось видеть не раз, как от начальственной руки зависят судьбы людей, как вершится порой невозможное, почти чудодейное. Потому и поучал отца, и в наставлении этом трепыхалось потаенно, как в илу карасишка, неуместное и подлое, по сути, довольство: вот теперь-то, дескать, я хватче, опытней!..

— Не умею я по начальству ходить… — тускло и тонко отозвался отец, в голосе его была какая-то, чуть ли не детская, досада-обида на себя, на меня.

А и верно — не умеет. Уж это я помню. И квартиру-то новую, более просторную, после приезда стариков-хохлов не он выбивал — мама.

— Тогда вот что: задиктуй мне вечером телефоны ваших «шишек», и советских, и партийных, — попросил, чуть ли не потребовал я. — Буду отсюда названивать, договариваться. А если что, сразу прилечу, полгорода на уши поставлю!..

Вряд ли утешил я отца экспрессией своей, да и себя-то подбодрил лишь на мгновение. Скоро вновь вонзилось в меня пикой: «Это я убиваю ее своей подлостью!..» И представилось мне, что подлость моя ударила маму, как тот меловой камень, когда-то в детстве брошенный мной с орликовской Белой горы. Только еще сильней, куда страшнее…

Каюсь. Грешен. Вся вина на мне. Хотя ох как хочется, покаянно на колени падая, тюфяки оправданий расстелить!.. И ведь мог бы упирать на то, что жена друга, мол, когда-то, в студенческие еще времена, была тайно увлечена мной. Гораздо позже, замужней уже будучи, не упускала случая сказать Елене: «Если б ты не опередила, Костя бы мой был». Но я-то хорош гусь!..

Это была не первая моя измена Елене, на этот счет я не очень-то терзался, поскольку грешки свои изменами в полном смысле слова не считал: во-первых, полагал, такие завихрения только освежают мои чувства к жене, иначе как бы знал, что она других лучше; во-вторых, поэту, считал и, увы, считаю, быть идеальным супругом вообще противопоказано — утонет любой дар в семейной рутине; в-третьих, уверен был, это еще чуть ли не с подросткового возраста втемяшилось, что подарить, пусть ненадолго, счастье или просто радость жаждущей того женщине для мужчины если не доблесть, то и не падение… Куда большая гадость в том, что в «шурах-мурах» с чужой женой распаляла меня шалая мысль о торжестве своем над незадачливым другом. Ну, по всем, дескать, статьям обошел!..

Да, я подл, гадок, но не настолько же, чтоб раскаяния не знать. А за раскаянием мысль пронзила: «Не переживет мама, если узнает о подлости моей».

Звонок сестры пришелся на очень неподходящий день. (Хотя какой же день для вести такой — подходящий?) Вечером я должен был участвовать, причем «первой скрипкой», в чествовании самой, пожалуй, маститой сибирской писательницы, встретившей, несмотря на бурную и далеко не безоблачную жизнь, свое восьмидесятилетие. Приглашены на литературный вечер гости отовсюду, будет высокое начальство, даже из обкома должны пожаловать. Творческие коллективы готовят поздравления, а я перед звонком Галинки уже завершал стихотворно-спичевые вариации на тему «Аве Мария» (писательница-юбилярша носила это библейское имя). Передвинуть торжества я уже не мог, найти себе подмену — тоже. Потому сказал сестре:

— Сегодня вряд ли смогу вылететь. Но постараюсь!

Галинка только вздохнула.

«А хорошо, что день так забит…» — ястребино мелькнула во мне тень мысли.

Юбиляршу со свитой родни привез на черной «Волге» наш густобровый и медлительно-ласковый водитель Вася. Маститая писательница приехала в длинном до пят ярком халате, делавшим ее еще более высокой, величественной, похожей на седовласую фею. Мне даже на миг поверилось по-детски, что фея эта смогла бы одним словом отвести нависшую надо мной беду, но юбилярша распахнула халат, сняла его, оставшись в не менее богатом, ни разу еще ненадеванном, быть может, импортом костюме, превратилась из волшебницы в заправскую леди, строгому аристократизму которой не соответствовали только ее живое, склонное к пароксизмам лицо да советский орден на груди.

«У мамы такой же!..» — вспомнил я. И явственно, будто на несколько дней вперед заглянул, увидал красную атласную подушечку, на которую этот орден приколот, а рядом две медали да еще и депутатский значок. Такую подушечку, кажется, впереди гроба выносят… От этого видения у меня защипало глаза и комок встал в горле. (Мало того, что иногда преследуют меня картины из прошлых моих жизней, так еще и зрительные прорывы в недалекое будущее случаются.) Я даже тряхнул головой, чтобы видение это прогнать.

Юбилярша недоуменно глянула на меня, видать, рожа моя изрядно вытянулась.

— В чем дело, Костя?

Родственники ее, сын и невестка, как раз в этот момент расстегнули большую сумку и уже выкладывали коньяк, водку, колбасу и другие продукты, ставшие жутким дефицитом.

Вспомнил, что с утра не ел. Но есть и не хотелось, вот глоток бы водки…

Юбилярша угадала мое желание.

— Слушай, Костя, пока толпы нет, давай с тобой дернем по маленькой! Потом и те притащатся, кого я не люблю, а с тобой с удовольствием выпью, ты парень славный.

Вовсе не лукавила она, не в ее характере, просто искренне заблуждалась…

Приехала Елена. Я, конечно, мог бы послать за ней машину, ту самую черную «Волгу», предмет гордости моей, но почему-то не сделал этого, видать, из щепетильности не захотел личное с общественным смешивать, вот и добиралась жена из нашего окраинного «спального» микрорайона, где теснятся безликие крупнопанельные многоэтажки, до сохранившего еще купеческий, осанистый облик центра в битком набитом автобусе, с чемоданом в руке и пакетом.

— Я тебе еды собрала в дорогу, — сказала она, показывая пакет. — Курицу зажарила… сало еще, яйца… А сейчас хоть бутерброд съешь… — и, видя, что я мотаю головой, прибавила умоляюще: — Ну хоть один, пожалуйста… Не завтракал ведь толком, не обедал… Может, обойдется еще, не изводи себя… — и совсем по-детски: — Костенька, если ты меня еще любишь, съешь бутерброд.

Да нет, не по-детски… Бывает же так, средь многих слов одно, порой самое короткое, важней всех других: без него все сказанное значит лишь то, что значит, а с ним — будто эхо раскатится, зазвучат подголоски, распахнется даль или глубь, аж дух захватит. Вот и во фразе Елены без слова еще лишь бытовая просьба была бы, а с ним — и тревога, и сомнение, и печаль…

Не для того вовсе, чтоб убедить ее в своей любви, я съел сразу два бутерброда. Просто после только что проглоченной водки внезапно почувствовал голод. Жевал за большим столом, заваленным рукописями и документами (подчеркнуто не наводил порядок, чтобы не уподобиться чиновнику), а Елена сидела напротив, смотрела на меня, печально улыбаясь. Маслом писаный крупноформатный Ленин глядел на нас со стены с таким всезнающим прищуром, будто ведомо ему, что течение последних лет сносит неумолимо на мель нашу «семейную лодку», будто догадывался вождь, пусть и теряющий нежданно-негаданно авторитет, о всех неверностях моих, пусть и не признаваемых мной за измены, и даже то как будто знал, благодаря проницательности своей, что я уже замыслил снять со стены его портрет, заменить светлым ликом кого-нибудь из писателей-классиков, да не решаюсь пока, зная, что далеко не всеми из писательской братии это будет одобрено.

— Ладно, пойду я, — сказала Елена. — Мы с Машуней будем тебя ждать… А ты не изводи себя, может, еще обойдется…

…Два часа полета на стареньком АН-24, у которого, того и гляди, что-нибудь отвалится. Смотришь в круглый иллюминатор, за ним темнота. Ничего не видишь, кроме тусклого отражения своего, искаженного кривизной стекла. Чтобы прогнать жуткое недовольство собой, сосущую тревогу и дурные предчувствия, пытаешься припомнить что-нибудь светлое из минувшего…

Бог мой, как были мы молоды тогда, как счастливы были, обретя с Еленой впервые «свой дом»! Ничего, что дом этот называется «времянка», не беда, что до потолка рукой свободно можно достать, ерунда, что всего два подслеповатых окошечка, что почти половину избушки занимает печка… Зато у нас отдельный вход: пройдешь через хозяйский двор, по тротуарчику деревянному, мимо собачьей конуры, мимо крыльца хозяев, мимо колонки с ручным насосом, мимо поленницы под навесом — и вот она, наша времянка! Навесной замок откроешь, наклонишься — в сенцы пройдешь; невелики они, но можно в них хранить кое-какие вещи неповседневного спроса, второй навесной замок откроешь, потянешь на себя невысокую дверь, обитую для утепления обрезками старых пимов, — вот мы и дома!..

Это даже удобно, что печь стоит посредине — она делит времянку как бы на две комнаты: кухню и спальню. Печь Елена побелила сама, известку дала хозяйка, полная и, как все толстухи, добрая. Всю мебель выделили нам хозяева: железную кровать, стол, пару табуреток — богатство несметное! И всего-то двадцать рублей в месяц. По-божески!.. Разве сравнишь это жилище с зашкафным углом у Осипа?

У него мы прожили всего полгода. Осип все же привез из Анжерки четырехлетнего сына, диковато-угрюмого мальца, говорящего очень редко, но всегда громко. Поначалу я даже думал, что Андрюшка этот глуховат. Оказалось — нет: слышит даже то, что и слышать не надо бы!.. По ночам (а Осип сперва по-прежнему ходил в ночную смену) мы с Еленой долго укладывали парнишку спать, попеременно рассказывая ему сказки, порой и за полночь не могли с ним сладить. Наконец он закрывал глаза, мы с облегчением вздыхали, шли стелить свою постель, а из-за шкафа раздавался вдруг громкий детский голос:

— Я не сплю, квалтиланты!

Тогда я начинал ему рассказывать что-нибудь о своем детстве, как раков в Орлике ловил, в деревянном корыте плавал, потом меня сменяла Елена, рассказывала, как заблудилась в тайге, Андрюшка слушал и, наконец, проваливался в сон, мы тихонько гасили свет, на цыпочках шли к своей постели, скорей ложились, сжимали друг дружку в объятиях, но только начинали любовные утехи, без которых в ту пору и дня прожить не могли, вновь раздавался громкий голос:

— Эй, квалтиланты! Почему кловать склипит?

Елена долго пыталась подобрать к нему ключик, угощала конфетами, даже опять отважилась пожарить на печи пирожки с повидлом, и хотя они получились куда лучше тех, которыми давились когда-то мои литобъединенские друзья, Андрюшка и одного пирожка не осилил, заявил зычно:

— Это не пиложки! Пиложки не такие!

Вконец расстроил этим Елену.

Мы жалели сиротку, старались его развлечь, приласкать, но он дичился, не шел ни на какое сближение. А вот соседа Саню, хворого ненормального ханурика, он сразу признал, хотя вряд ли вспомнил его, вернувшись в родной дом. Саня приходил, садился на крыльцо, закуривал. Андрюшка забирался к нему на колени, жался щекой к щетине.

— Чего, бляха-муха, дернуть хочешь? — смеялся, кашляя, сосед, чубчик реденький, но длинный с глаз отводя. — Не-е, Андрюха, не кури, а то таким же дохляком, как я, станешь.

Андрюшка улыбался, смеялся даже.

Видя, как на коленях у Сани преображается малец, мы ломали голову, почему же с нами он совсем другой, чем провинились мы перед ним. Елена предположила, что у Андрюшки серьезное нервное расстройство после смерти матери: он, хоть и смутно, но помнит, конечно, этот дом, родной для него, а теперь тут почему-то живут чужие люди, совсем чужие…

С Еленой Андрюшка стал недели через две помягче, меня же и вовсе невзлюбил, после того как я сломал его лук. Самострел смастерил ему Осип, я же решил показать парнишке, как стрелять по-настоящему (в детстве сам луки делал, били они у меня далеко), похвастаться решил умением, завоевать этим уважение Андрюшки. Направил лук в сторону заметенного снегом огорода, потянул с силой тетиву — и раздался хруст… Малец не ревел вовсе, а сперва плотно-плотно сощурился, аж переносица побелела, потом зыркнул на меня с ненавистью, развернулся и побежал в дом. Там упал на кровать, отвернулся к стене.

Я вошел с обломками лука в руках, гладил Андрюшку по остренькому плечу, а он лежал, не шевелясь, не издавая ни звука, спиной ко мне. Так вот Елена лежала недавно, поняв, что беременна…

Тогда я сказал: «Пойду новый лук делать. Он еще лучше будет». И смастерил. Но Андрюшка к моему луку не притронулся. Потом я увидел его выброшенным в угол сенок.

Эта неприязнь мучила меня. До того даже додумался, будто этот угрюмый пацан каким-то мистическим образом догадывается, что мы с Еленой умертвили своего ребенка, возможно, сына…

У меня с психикой тогда тоже нелады были явно…

Осип, видя нашу нестыковку с его сыном, тоже переживал, но изменить отношения не мог. Вскоре он пристроил Андрюшку в садик и стал на работу ходить днем. Больше месяца не пил. Но однажды, когда мы с Еленой вернулись почти к полуночи, проторчав в библиотеке, снова на пьянку нарвались. На кухне за столом сидел уже крепко поддатый Саня, барабанил костяшками сухих пальцев по тощей безволосой груди и втолковывал сидящему рядом Андрюшке:

— Я папку твоего наскрозь, бляха-муха, вижу: тошно ему, Андрюха, жить, тошно!..

Увидев нас, сосед расплылся в улыбке:

— О! Ленушка пришла! И Костя!.. А мы тут с Андрюхой догуливаем, Осип уже скопытился…

Саню я живо вытолкал вон. В сенцах сказал мне он, дыша алкогольными па- рами:

— Ни хрена ты, Костя, не понимаешь! У тебя Ленушка есть, а мы с Осипом одни… У меня вот никогда бабы не было! Ни-ко-гда, понимаешь?.. А у Осипа баба повесилась, вот!.. Как же нам не пить, бляха-муха?.. — и живо слинял, явно испугавшись, что проболтался.

Тип, у которого повесилась, оказывается, жена, лежал ничком поперек кровати. Жалости я к нему не испытал, подумалось даже: «Из-за него, такого вот, она и вздернулась…» Но Андрюшку надо было укладывать: отец ведь ему кроватку до сих пор не завел, вместе спали. Мы с Еленой раздели пьяного Осипа, откатнули его к стене, уложили Андрюшку, погасили свет. Голоса малец, на удивление, не подавал, но мне казалось, что не спит он, лежит с открытыми глазами в темноте, а может, и зажмурился крепко-крепко, до белизны в переносице, как тогда из-за лука…

Уставшая и расстроенная, Елена сразу уснула, не ждала вовсе моих ласк, а я, потрясенный словами Сани, долго не мог уснуть. Когда все же провалился в трясину сна — привиделась жена Осипа, вся в белом, с веревкой на шее… Приснилось даже, что закричал я от ужаса — тонко-тонко, по-детски…

Проснулся и понял: не я кричу, а визжит Андрюшка.

На кухне уже горел желтушный свет. Осип собирал Андрюшку в садик, а визжал парнишка из-за того, оказалось, что отец умывал его снегом. Вчера, вытолкав Саню, я долго мыл руки и выцедил последнюю воду из умывальника. Осип, закеросинив, не принес вечером воды с колонки, и я тоже не позаботился. Вот и орал Андрюшка, умываемый снегом:

— Не хочу снегом!.. Квалтиланты воду вылили, залазы!..

Осип ему отвесил звучный подзатыльник.

— Я тебе дам «квартирантов»! Без них, ясно море, мне, может, хана бы уже была!..

Андрюшка завыл еще громче. Я вышел на кухню, морщась от обжигающего ступни ледяного пола и от нежелания видеть похмельного Осипа.

— Кончайте воевать. Сейчас воды притащу.

Андрюшка волчонком зыркнул на меня, Осип поглядел виновато.

— Ладно, Костя, потом. Умыл я его, пусть мужик закаляется. Ты на него не сердись: ненормальный он у меня, видишь… И я ненормальный, и Саня, все мы тут… А пить больше не буду, не боись!..

Но трех дней не прошло, пошел он в воскресенье на свадьбу к какой-то дальней своей родне, Андрюшку с собой взял. Мы с Еленой вернулись из библиотеки опять к полуночи, застали Осипа уже вернувшимся со свадьбы. И был он не слишком уж пьян, поддат слегка. Приветствовал нас вскинутой рукой, лежа на кровати, голос его был каким-то фальшиво-веселым:

— Здорово были, студенты!.. А я жену, ясно море, привел, вот спим теперь. И Андрюшка с нами — валетом!

Приведенная Осипом женщина к нам не повернулась, лежала лицом к стене, укрывшись одеялом так, что видна была лишь темноволосая макушка.

Утром мы не поднимались, пока Осип не увел Андрюшку в садик: первую лекционную пару решили пропустить. Ночная гостья не встала, когда и мы уже поднялись, лежала, укрывшись с головой одеялом. Я брился и невольно поглядывал на кровать Осипа. Женщина была совсем маленькой, да еще и свернулась в калачик, из-под одеяла высовывалась ее почти детская ступня, по которой я попытался дорисовать облик лежащей и, склонный к идеалистической романтизации, испытал волнение, даже порадовался за Осипа: вот, не один теперь… Елена тоже порадовалась, сказала по дороге в институт: «Может, наладится у него… Хоть пить меньше станет… И Андрюшке мама нужна…»

Вечером этой женщины мы уже не застали. Осип, мрачнее тучи, стирал в корыте свое и Андрюшкино белье, ожесточенно тер его по стиральной доске, будто размазать пытался. Мы ни о чем не спрашивали, сам сказал:

— Ушла гадина, даже записки не оставила, дверь не закрыла. И твой одеколон, Костя, выжрала. Стерва!..

«Тошнит меня…» — шепнула мне позже Елена.

Осип запил в этот раз без участия Сани. До белой горячки, правда, не доходило, но за полмесяца был трезвым едва ли дней пять. Надравшись, просил у нас и у Андрюшки прощения, плакал даже. Мы от него отворачивались брезгливо, а Андрюшка, не поднимая головы, катал по полу луковицы, занят какой-то своей странной игрой…

Потом Осип объявил нам:

— В субботу увожу Андрюшку опять к бабке, в Анжерку. Чего ему со мной мучиться, ясно море?..

Я ничего ему не ответил, дал почитать написанное недавно стихотворение, в котором строки о нем, об Осипе:

…Утром долго в сенцах Вздыхал, курил. Встал в дверном проеме, Небритый, тощий. Говорит: «Надумал, кажись… Решил». Говорит: «Поеду за сыном к теще. Знаешь сам, тоскливо, когда один, Отгорожен, словно стеной от солнца… А малец не чей-нибудь — Кровный сын. Так пускай полюбит кров отцовский…» …К ночи закружилась метель, Седа, Землю укрывая плотней в овчины… Протянулись к дому два следа: След пимишек мальчика И след мужчины.

Прочитал Осип, почесал лысеющую башку, помычал сперва, потом сказал охрипшим вдруг голосом:

— В стишках красиво все, ясно море, а в жизни не так… Молодой ты еще, Костя, поймешь потом… Жизнь штука страшная!

Осип увез Андрюшку не в субботу даже, а в пятницу, взял отгул. А я в тот же день после занятий прочесал самую мордобойную по тем временам окраину Томска — Черемошники, куда уже ездил пару месяцев назад к нашей одногруппнице Натали за советом, как не стать отцом. Вечером сообщил Елене, что нашел квартиру, вернее, комнату, которую готова сдать старуха за четвертную в месяц. Размышлений долгих не было: перебираемся!.. Разысканное мной новое жилье стало как бы подарком Елене ко дню нашей регистрации.

Да, я был противником женитьбы, считал, что поэт не должен себя опутывать брачными узами, топить лирику в семейной рутине, но когда забрал побледневшую осунувшуюся Елену из той самой больницы, которая избавила меня от отцовства, сделав плод нашей страсти достоянием мусорного контейнера, я сказал ей: «А давай все-таки поженимся…»

— Теперь-то зачем? — спросила Елена, и по бесцветному голосу ее я понял, что в стенах абортария приняла она какое-то важное и страшное для меня решение. Быть может, сегодня же вернется она в общежитие, заберет вещички и вернется, а я останусь у Осипа, потому что возврат для меня мучителен и постыден. Вот и будем мы спиваться помаленьку втроем — я, Осип и Саня. Будем петь фальшивыми голосами тоскливые песни. Пытливо и угрюмо будет поглядывать на нас Андрюшка, катая по полу шелудивые луковые головки… (Тут временной проброс явный: последнее я куда позже, уже когда Андрюшка появился, представлял). А вот Осип будет уверять меня: «Не горюй, ясно море, все уладится, мы еще заживем!..» Саня же будет повторять мне то ли с жалостью, то ли с ненавистью: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха!..»

Я так ясно представил эту картину, что обдала меня с головы до пят внезапная стужа. Холодными ладонями сжал я щеки Елены и, глядя прямо в карие ее глаза, сказал каким-то чужим голосом: «Хочу, чтобы женой ты стала. Люблю тебя».

По-моему, не врал…

О свадьбе у нас не было и речи: на какие шиши?.. Почти ползарплаты моего отца уходило на лекарства для мамы, приходилось еще основательно помогать сестре моей Галинке, оставшейся без стипендии. У матери Елены, лихорадочно устраивающей свою личную жизнь, с финансами, понятно, тоже было туго. Потому родным своим мы так и написали: свадьбу устраивать не будем, а регистрируемся такого-то числа…

Будущая теща моя прислала постельного белья, посуды, даже ковер, по-моему (я тогда не очень-то на вещи внимание обращал), а отец мой перевел немного денег, на которые я купил дешевенькие золотые кольца, самой низкой пробы, кое-каких небудничных продуктов и даже коньяка.

Регистрация наша состоялась во второй день после отъезда Осипа и Андрюшки в Анжерку. К старинному купеческому дому, каменному, в лепнине затейливой, ставшему в советские времена Дворцом бракосочетаний, брачующиеся пары подъезжали на машинах, украшенных лентами, спаренными «золотыми» кольцами, куклами всех мастей… А мы добирались пешком — благо, всего двадцать минут ходу с нашего Московского тракта, а первые лужи можно и обойти, не страшно… Ни шумной свиты, ни свидетелей у нас не было. Я умудрился даже забыть впопыхах кольца. Когда вспомнил, испугался, что Елена усмотрит в этом дурной знак: возвращаться не было уже времени — во Дворце бракосочетаний все по минутам расписано… Но она не рассердилась вовсе, огорчилась только, но вскоре меня же и успокаивала: ерунда это, мол, все, формальности…

Во Дворце Гименея все так четко было отлажено, что и вспомнить-то нечего, кроме дежурных напутствий загсовской дамы, в глазах которой легко угадывались скука и тупое равнодушие, характерные для всех работающих на конвейере.

Вышли мы из Дворца, официально признанные мужем и женой. А ничего не изменилось — ни в нас, ни вне. Ничего.

И не было криков «горько» на последней нашей пирушке в доме Осипа, собравшей совсем немного гостей: Галинка с подружкой пришла, двое моих дружков-литобъединенцев, которых я когда-то потчевал неудавшимися Елениными пирожками, да одна угрюмоватая девица из нашей группы, с которой Елена на первом курсе была очень дружна и которая смертно ревновала ее ко мне. Саня зашел было на шум, но так и не понял, что это мы празднуем, ведь никто нас к его приходу уже не поздравлял, да и с чем поздравлять, если давно живем вместе. Были стихи, песни, споры… И без всякого «горько» была в нас с Еленой какая-то потайная горечь, о которой старались не вспоминать, не думать, но знали, что останется она надолго, если не навсегда…

На другой день, покидая квартиру Осипа, мы не оставили ему даже записку, ключ без долгих объяснений отдали Сане — уж так сердиты были на эту крепко поддающую пару.

И до сих пор мне порой не по себе от этой молодой жестокости нашей…

Быть может, наказанием за эту жестокость стало невеселое наше житье у бабки Глебихи. Так звал ее весь черемошинский переулок, от мала до велика. В ее большом доме под четырехскатной, «круглой», крышей снимали мы однооконную комнатку, где едва размещались кровать, небольшой стол да два табурета.

Похожая на дряблый картофельный клубень бабка оказалась такой жадной и сварливой, что скоро мы стали вспоминать дом Осипа с куда большим теплом, хотя и мерзли там порой, и всякое было. Особенно доставалось от Глебихи Елене, в угоду ворчливой старухе дважды в неделю мывшей полы во всем доме. Хозяйка не давала ей проходу, всем была недовольна, будто мстила ей за молодость и красоту. Почти вот так же придиралась к моей маме ее свекровь Анна Ивановна — так и хочется назвать Иоановной, вспоминая величественность и самодурство ее! — но у той хоть ревность примешивалась, а Глебиху никак нельзя было заподозрить в симпатиях ко мне: меня она, видать, просто побаивалась, настороженная цыганистостью моей.

Я пытался хоть с какого-то бока подкатиться к ней, однажды попросил ее вспомнить какие-нибудь старинные сибирские песни: собираюсь, мол, в институтской многотиражке их опубликовать. Даже бумагу приготовил и ручку, а старуха припомнила лишь куплет о том, как «по кирпичику растащили кирпичный завод», и, видя, что такая «сибирская» песня мне не очень понравилась, Глебиха насупилась:

— Чо думаешь, было мне время петь-то? Уж така была жись — горло драть не с чего!..

Обстановка становилась нервозной. Вот и участились наши ссоры с Еленой. Когда после таких стычек Глебиха выходила ко мне, хмуро курившему во дворе, и начинала гундеть, что жену, мол, я выбрал «шибко норовистую», что зря, мол, ей потакаю, я ощущал вдруг раскольниковские позывы. Только не топор схватить хотелось, а то заряженное ружье, что висит над кроватью бабки для обороны от воров…

Три месяца, прожитые у Глебихи, показались нам с Еленой неимоверно долгими, но какими-то размазанными, почти не запоминающимися. Однако это жилище, как и дом Осипа, могло стать последним пристанищем моим: там топор надо мной занесен был, а здесь — секира болезни.

Откуда та лютая хворь взялась?.. В конце мая, после институтского Дня поэзии, традиция которого, увы, давно канула в Лету, я, обласканный вниманием гостей — именитых поэтов, приехавших из литературных столиц в нашу «тьмутаракань», приглашен был мэтрами, в числе немногих избранных, на ночной пикник за Томью, организованный руководством Политеха. На пикник с шашлыками, водкой и буйным потоком стихов. После обильных возлияний мэтры решили тряхнуть стариной — наперебой стали читать свое, по-молодому жаждая похвал, принимая их как должное и напрочь забыв о нас, о «молодняке», тоже, разумеется, жаждущем похвал. Вот и почуял я, что недополучил признания гостей, уж больно захотелось мне, чтобы снова они восторгались моими стихами, говорили, что у меня несомненный талант, вот и решил спьяну вернуть внимание затоковавших мэтров ночным купанием в ледяных струях майской Томи.

Внимание-то к себе вернул: в ту ночь договорились хмельные мэтры до того, что пора мне первую книжку собирать. Но в следующую ночь разбудил Елену стонами. Она долго трясла меня за плечо, едва добилась, чтобы очнулся, но оторвать голову от подушки не смог: лежал весь мокрый от пота, в глазах все двоилось, троилось…

Елена сунула мне под мышку холодный, как сосулька, термометр, вынула его чуть погодя и тихонько вскрикнула, зажимая рот ладошкой, потом с ужасом в глазах лихорадочно стала одеваться, и когда уже накидывала на себя серую шубейку из искусственного каракуля, я сумел-таки разлепить спекшиеся, жаром обметанные губы и, словно верша гераклическое усилие, произнес:

— Ты куда?..

— Горе ты мое! — всхлипнула Елена. — Жар у тебя! Сорок один уже! Понял?.. — и выскочила из дому.

«Еще один градус — и свернется кровь», — подумал я спокойно, вспомнив то немногое, что известно мне из области медицины. Мысль эта ничуть не встревожила меня, но не потому что не боялся смерти, просто в замутненном сознании лишь одно проступало четко: Елена не допустит, чтобы я умер, она премудрая, она прекрасная, она рядом, я вот сейчас усну, а она принесет со двора снега (весну с зимой даже попутал), большой-пребольшой сугроб притащит белого снега — холодного! — я буду спать, а она станет сыпать на меня этот снег, завалит меня всего этим рыхлым, этим холодным, и я буду спать, как белый медведь, северное сияние многоцветно будет трепетать надо мной, и жар мой будет отступать…

Я уснул. Мне снилось время. Не какие-либо определенные времена, а просто время, ставшее вполне ощутимой материей.

Меня давно мучила нематериальность его, никак не мог согласиться, не понимал: почему время не материя, если вполне соответствует ее определению, затверженному еще с диамата? «Материя — философская категория для обозначения объективной реальности, которая существует независимо от сознания и отражается в нем». А время разве не обозначает объективные реальности? Разве не существует, не течет независимо от сознания нашего? Разве не отражается в нем? Еще как отражается!.. А вдобавок его можно почувствовать, измерить, как любую материю. Почему же тогда нематериально оно? Почему оно лишь «форма существования материи»?.. «Материя несотворима, и неуничтожима, вечна и бесконечна». А время?.. «Неотъемлемый атрибут материи — движение». А время разве стоит?.. «Универсальное свойство материи — отражение». А разве время не отражает все и не отражается во всем?.. Ладно, со словом «форма» еще можно смириться, но не «форма существования материи», а просто — форма материи, такая же реальная, как вещество или поле… Потому и возможны перемещения в нем… Возможны, значит, и переходы между всеми формами материи…

Быть может, это антинаучный бред, но он преследует меня давно, до сих пор, а не только тогда, когда метался я, палимый жаром, на зыбкой грани между жизнью и смертью.

Вот тогда-то время и привиделось мне клубящимся, темным, с фиолетовым отливом, туманом, я ощутил даже, судорожно вдыхая воздух открытым ртом, горечь его — горечь времени… Я шел тогда в этой клубящейся фиолетовой мгле, вытянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь или на кого-нибудь, потом не шел даже, а летел — неведомая сила влекла, уносила меня в темную воронку, образованную смерчевым завихрением этого тумана, навстречу яркому, но не слепящему свету. Потом, пройдя, верней, пролетев темную воронку, увидел я старика в рваной, лоскутами висящей одежде, явно древней, я бы даже сказал — библейской, пыльной и длинной, подвязанной на поясе сыромятным ремешком. Он был сутул, этот старик, но все равно высок, его сивая борода, а также лохмы на голове клубились, как время, хмуро сомкнуты были густые брови его, а под ними стояли неподвижно полные боли и мрака глаза, они смотрели на меня в упор. И услышал я даже голос старика, вымученный, как бы расплющенный голос: «Прав Аврам, неправедным людям тоже удается порой сотворять красоту, но прахом она становится вскоре, ибо прах ее суть…»

Во сне, в бреду вовсе не догадался я, кто он, этот пронзенный мукой старик, но лицо его показалось мне очень знакомым.

Потом двинулся я дальше (или понесла меня неведомая сила?), фиолетовый туман стелился теперь лишь понизу и не мешал мне видеть даль, озаренную каким-то неживым, голубоватым, что ли, светом, и я заметил другого старика — низкорослого, сухощавого, но не хилого вовсе — жилистого, с венчиком белых волос на большой, плешивой и шишковатой голове. Он кутался в длинную войлочную накидку цвета перепревшего навоза. Скорбными были его выпуклые, устремленные на меня глаза. Я услышал и его слова: «Придет ли когда в этот мир младенец, который сможет свершить то, чего не сумел я: научить людей любви?»

Знакомым, очень даже знакомым показалось мне лицо этого старика, но я не узнал его.

Узнал лишь третьего старца, представшего предо мной. Опираясь на самодельную, отполированную наждачкой и ладонями палку, на ту самую, что обрушилась когда-то на обтянутую спортивными штанами крутую задницу нашей соседки, разметала одним ударом шахматные фигуры и чуть было не походила по моему отцу, так вот, на это орудие праведного возмездия опираясь, супя мохнатые, темные, почти не тронутые сединой брови, стоял мой покойный дед, Иван Кузьмич. Фиолетовый туман времени омывал грубые, потрескавшиеся его ботинки, в него утопала концом своим палка деда, а он стоял невысокий, маленький даже, но гордый, как всегда, кажущийся повыше немного из-за вскинутой головы, а вскинута она была так, что хорошо была видна большая, рваная германской пулей, ноздря, той самой пулей, которая ударила его, когда он выскакивал из окопа, увлекая за собой в атаку оставшихся без командира солдат, вовсе не думая получить за это «Георгия». (Та пуля вошла в нос, срикошетила от шейных позвонков и вылетела через рот, вынеся почти все зубы). Не сводя с меня сурового взгляда, старик спросил: «За что же ты не любил меня, своего деда?.. Или ты вообще никого никогда не любил?»

Не суть даже вопроса, а прошедшее время глагола, произнесенного дедом, пронзило меня жутью. Я хотел закричать, что любил, люблю и буду любить, пока живу, что не умер еще и не хочу умирать, что вот сейчас войдет красивая, совсем еще молодая женщина, которую я люблю, она внесет целый сугроб чистого холодного снега, обрушит его на меня, и не свернется моя кровь, я буду жить, буду любить!.. Но закричал я не словами вовсе, а бессловесным детским воплем, вместившим даже больше, чем слова.

Я вынырнул из воронки времени. Я даже приподнялся на локтях и увидал двоящуюся лохматую старуху. «Это Смерть! — мелькнуло в каленой жаром голове. — Только где же ее коса?» Не коса была в руках старухи, а ружье. В белой рубахе стояла передо мной губастая Глебиха. Узнал-таки я ее. Сперва подумал, что пришла она меня пристрелить за то, что среди ночи свет жгу: вот сейчас жахнет из двух стволов снятой со стены «тулки»… Чтобы образумить ее, утихомирить, сказал, еле шевеля губами: «Елена сейчас сугроб принесет…» — и упал на мокрую от пота подушку. А какие в мае сугробы!..

И опять заклубился фиолетовый, горький на вкус туман. Я убегал от него, он меня настигал, тогда я решил подняться над ним, это удалось очень просто: взмахнул руками и взлетел. Туман уже клубился далеко внизу. Я полетел вперед — туда, где вовсе не было клубящегося тумана. И очнулся опять на мокрой от пота постели. Смутно увидел Елену и еще что-то белое, большое…

Я подумал: сугроб! Вот он приближается — такой огромный! — сейчас он рухнет на меня… Но почему-то я не ощущаю холода… А потому что это не сугроб, а врач в белом халате. Он грубо ощупывает мой живот, словно пятерни свои запустить в него хочет. Он простукивает твердыми пальцами мою грудную клетку, словно в дверь стучит. Он разжимает мне зубы сверкающей металлической пластинкой, по-хозяйски заглядывает в рот, потом шире открывает мне веки, заглядывает в глаза, будто силится прочесть в них, какой я скверный… Потом ставит мне какие-то уколы, перевернув меня, будто тряпичную куклу… Или не он колет, а медсестра в белом халате?.. А потом он диктует что-то невнятное ей, сидящей уже за столиком, громко и внятно говорит Елене, что у меня, скорей всего, воспаление почек, это опасно, и надо меня госпитализировать… А Елена плачет, умоляет врача не забирать меня в больницу: там мне, дескать, одиноко будет и еще хуже, обещает не отходить от меня ни на шаг, выполнять все предписания, немедленно вызывать вновь «скорую», если температура не будет падать…

Потом, проводив врача и сестру, она садится возле меня на край кровати, кладет мокрую от слез руку на мой лоб, я хочу сказать, что очень люблю ее, никого так не любил, но не могу разлепить губы и — уплываю, улетаю, но не вижу больше фиолетового клубящегося тумана, ничего не вижу, однако это не страшно.

И последняя мысль перед улетом: «Как же это Елена «скорую» вызывала? Ведь на мордобойных Черемошниках лишь один телефон-автомат, и у того трубка всегда срезана, звонить днем можно из магазина, а позже — из неблизкой кочегарки, что возле железнодорожной линии… Как же Елена, бедная моя, добиралась до нее впотьмах?..»

Мне ничего не снилось, но почему-то стонал и даже кричал во сне. Утром, как узнал я только через пару дней, Глебиха выговаривала Елене: «Чо ж ты в больницу-то его не отдала? Там уход… И опеть же тут от него спокою никакого… Крик да стон… А помрет в моем доме — кому надо-то? Года не минуло, как отсель покойника вынесли…» Толком не знаю, что ответила моя молодая жена, но уж точно ответила!.. А я, заглянувший в «воронку времени», умирать уже не собирался. Очнувшись ближе к вечеру следующего дня, с сознанием долга стал глотать все лекарства, пить отвары, и через три дня поднялся. Правда, еще неделю меня ветром покачивало.

Вот тогда-то мы и решили с Еленой: от Глебихи съедем как можно скорей! Решение это укрепила годовщина со дня смерти мужа хозяйки. На поминки собрались: дочь Глебихи, увядшая, на приспущенный первомайский шар похожая «труженица прилавка», такая же губастая, в мать, но с золотыми кольцами чуть ли не на всех пальцах каждой руки; ее костлявый муж, чиновник какой-то торговой конторы, такой худой, что позвонки проступали через шикарный импортный пиджак; гордость Глебихи — ее сын, майор военкомата, с детским чубчиком над неомраченным лбом, с многочисленными складками на крепкой шее; его пышная, аж розовая вся, супруга, которую часто мы с Еленой встречали торгующей по выходным мехами на черемошинской барахолке, что не мешало ей быть работницей мужнина военкомата; их сын, пока единственный внук старухи, курсант военного училища, омоложенная и еще более опрощенная копия своего отца. А из соседей лишь одна старушка причапала, которая конец свой оттягивала лишь тем, видать, что ни одни поминки не пропускала…

Был выходной день. Я уже оклемался немного к тому времени, и мы с Еленой корпели над курсовыми проектами, гоняя туда-сюда движки логарифмических линеек. Комната наша двери не имела, но шторки мы плотно задернули, чтобы от чужого застолья отгородиться. Однако сын хозяйки, майор, бесцеремонно вошел к нам, поправляя соломенный чубчик, Сказал, что узнал от матери о недавней болезни моей, властным, с хрипотцой, голосом стал поучать меня, что надо регулярно заниматься физподготовкой, обливаться холодной водой, накачивать мускулы — тогда настоящим мужчиной, мол, стану, никакие болезни не возьмут. «А так что с тебя взять, в армии ведь не был!..» — в глазах его я был человеком определенно потерянным, потому, говоря мне, он с несравненно большим интересом, хоть уже не в первый раз видел, разглядывал Елену. Уж явно неравнодушно разглядывал… Завершив наставления мне, он, солидно кашлянув в кулак, пригласил нас на поминки: «Посидите с нами, товарищи студенты, выпейте, закусите, а то ведь питание у вас, разрешите предположить, нерегулярное… Ну, и отца моего, соответственно, помянете. Умел жить человек!..»

Я бы, может, и согласился, но Елена — ни в какую:

— Нет, что вы, спасибо!.. Поминать надо, когда знал человека… И Косте сейчас пить совсем нельзя… Да и в театр мы сегодня идем…

Мы, и правда, пошли в театр, хоть и не собирались раньше, хоть и с курсовыми чуть ли не завал. Даже в театральный буфет зашли, лишь пятерку до стипендии оставили…

А когда вернулись, поминки в доме Глебихи уже утратили оттенок скорби, в гулянку выродились. Тихонько прошли мы в свою комнатку, шторки задернули, не раздеваясь, легли на кровать и слушали, как дочь старухи и сноха, будто споря или вымещая друг другу, поют «Ой, цветет калина в поле у ручья», а мужья подпевают — один хрипло и громко рявкая, будто команды отдает, другой тише и тоньше, но дольше держа фальшивые ноты.

Потом покойника все же вспомнили: за столом начались споры, кто из детей, сын или дочь, ближе отцу, кого он больше любил, кто о нем больше заботы проявлял.

Пьяная эта разборка завязалась неспроста: старик, слыхали мы, помер внезапно, не успел никому ничего завещать, и теперь от решения Глебихи зависело, кто что получит после ее смерти. Потому-то, так и не выяснив, кто из детей родней был покойнику, стали выяснять, кто для матери успел сделать больше. Прямо при ней, не подающей ни звука, но явно еще не собирающейся умирать, вспоминали, кто колол старухе дрова, кто заказывал рамы для теплиц, кто чинил ей стиральную машину, вскапывал огород, покупал простыни, наволочки «да и полотенце еще»… Такие разгорелись страсти — чуть до драки не дошло, но майор вдруг рявкнул: «Отставить!..» — и предложил, верней, приказал выпить всем за мать, так и сказал: «Мы пьем за вас, мама, за ваше, соответственно, здоровье… Живите долго, и чтоб квартиранты вас не обижали… А чтоб не обижали, берите с них побольше, они, вон, по театрам ходют, значит, могут, соответственно, платить… Отставить квартирантов!.. За вас, мама, до дна!..»

И, крякнув после выпитого, сказал: «А вообще-то внук у матери один — чо тут спорить, кто для нее больше сделал?» Ну и снова — по кругу. Теперь уж с участием внука…

Майор так надрался, что перед уходом долго не мог найти свои туфли, ползал на коленях, искал, шаря руками по полу, потом увидел, что у нас горит свет, просунул между шторок замутненную хмелем голову со слипшимся чубчиком на беспечальном лбу, увидал нас, лежащих на кровати, и пожелал «приятных, соответственно, снов», да вдруг икнул, ударенный по спине увесистым кулаком супруги, и втянул голову за шторки…

Назавтра я нашел новую квартиру. На тех же Черемошниках, на самом краю города: за огородом хозяев уже пустырь да болотце с камышом, сюда раньше, по рассказам старожилов, чуть не каждую весну полая вода Томи заходила, пока дамбу лесоперевалочный комбинат не насыпал. Вот и в нашей с Еленой жизни будто воздвиглась вдруг невидимая дамба, отгородившая нас, пусть на время, от холодной и недоброй круговерти.

Тогда мы и зажили «своим домом», пусть этот дом назывался времянкой. И дом хозяев чужим для нас не был: туда нас зазывали нередко на чаи, а в праздники и на более основательные застолья. Хозяин дядя Саша был одним из «остатних», по его выражению, конюхов Томска, возраста достиг уже пенсионного, но работу не бросал: «Коняшкам без меня туго будет!» Ходил он малость прихрамывая, я угадал — фронтовое ранение, но тем и смутил его: «Вот рана-то, язви ее, пятка оторвана!..». В первой же атаке угораздило, зато живой вернулся, только вот смешит всех боевая эта инвалидность, обижаться уже устал… А глаза у дяди Саши светлые-светлые, вроде неба в знойный день, голос тихий, ласковый. А сам — будто подвяленный, ни жиринки, зато жилист. Волосы и без седины белы.

Сидеть без дела дядя Саша попросту не мог, вернувшись из конюшни, чаще всего шил мягкую «обутку» для самых малолетних. Из всяких обрезков кожи, лоскутов ткани и ошметков меха выходили красивые и теплые чоботочки и пинетки, которые продавала почти задарма возле молочного магазина его тихая и такая же светлоглазая мать, бабушка Пана. Мне дядя Саша говаривал бывало, когда курили во дворе: «Давай, Костя, клепай детишек своих, всех обую!» Ребенок в мои ближайшие планы не входил, но когда видел я в крепких не по годам руках конюха эти крохотные «обутки», представлял, как могла бы войти в них маленькая ступня малыша — вот и поднималась во мне теплая волна…

А верховодила в семье хозяев энергичная и голосистая тетя Надя, о которой хозяин говаривал мне в пору особой задушевности: «Тридцать лет с ней вместе, а не надоедат!» Была она веселого нрава, но покомандовать, построжиться любила, тем нас и насторожила поначалу. Потом поняли, что не со зла она, а по профессиональной привычке — детским садиком давно заведует…

Все трое обитателей хозяйского дома как-то быстро привязались к нам, мы даже не сразу поняли, почему так. А причина проста: первый год они без детей, без внуков жили, вот и тосковали по ним, по голосам молодым. Сын хозяев по дурости угодил сперва в колонию, потом на принудительный лесоповал (или — как это в народе называется — «на химию»). Шофером работал, поддал перед праздником, решил, дело молодое, девчат покатать, насадил полный кузов бортовушки, раз уж просились, да столб объехать не сумел — одна девчонка насмерть убилась. «Так-то он у меня смирный, мухи не обидит, — говорил про него дядя Саша, — да и не пил ведь почти, с непривычки и одурел…»

Зато дочь свою хромой конюх иногда поругивал: «Вот, язви ее, мокрощелка! Двух детей нарожала от разных мужей, а в позапрошлом году за третьим на Север подалась, внучат нам подбросила. Через полгода, кошка драная, вернулась: ошибочка, дескать, вышла, не любовь это вовсе… Нонешней весной опять за любовью кинулась, на Юг теперь, чурека какого-то нашла… Ну, мягкий я, хоть веревки вей, а тут не стерпел: забирай, говорю, детишек с собой, вот пущай с имя и проверится, чо там за любовь!.. А у самого сердце кровью обливатся: ведь вернется опять ни с чем, разве что чуречонка нам привезет… Ты, Костя, сам посуди: разве любовь за тридевять земель где-то ищут? Рядышком надо искать, подле себя, чтобы присмотреться успеть… Вот мы с Надеждой уж тридцать лет живем, куды с добром, вот и вы с Леной…»

Тогда мы с Еленой жили душа в душу и радовались неожиданно теплому отношению к нам хозяев. Даже цепной пес, волкодав Мухтар, от лая которого в ужасе шарахались прохожие, испугавший меня, честно говоря, своей злобой при первом знакомстве, через пару дней вилял хвостом, завидев нас. А уж доброта дяди Саши чуть ли не отеческой была.

Он подбил нас сажать вместе с ними картошку: «Свою-то картоху иметь куды с добром!..» А по осени старый конюх заставил меня заготовить дрова, сам же и помогал. Об этом у меня есть даже неуклюжие, очень давние стихи:

Корпускулы грусти витают в природе. Вороны орут на пустом огороде, Где мертвая мерзнет ботва. И тянется день, словно серая пряжа, И мне говорит у крыльца дядя Саша: «Нужны, понимаешь, дрова… Зима задурит — запоешь от мороза И вряд ли дождешься забот леспромхоза, К тому же нехватка деньжат… Но, слушай, печалиться вовсе не нужно: На днях я надыбал — за старой конюшней Хорошие бревна лежат!..»

«Хорошие бревна» лежали в болоте. Точь-в-точь крокодилы в блаженной дремоте Лениво лежат на мели… Темнело. Светила ночные вставали, А мы с дядей Сашей в ладони плевали, Веревку и вагу несли…

Ну, и так далее… Когда я все же опубликовал эти строки, один мой знакомый стихотворец сказал, что это «голимая проза». А я и не спорил, не спорю: не проза даже, а всего лишь дневниковая запись. Сколько раз я начинал вести дневник, но вскоре бросал за ненадобностью: в тетрадках стихов течение моей жизни отражалось куда верней… Быть может, поэзия в неловком давнем стихотворении и впрямь «не ночевала», но дорого оно мне как память. И теплом сухим до сих пор шибает от последних строк:

Зима… У мороза неласковый норов. Дрова приношу из поленницы новой. И с юной женою глядим, Как силы мои обращаются в пламя, И как оно хлещет косыми углами, Как рвется — аж печка гудит!..

Вот у этой печки я и начал составлять в ту зиму свою первую книжку, подвигнутый на это пьяным трепом заезжих столичных мэтров. Как говорится, плясал от печки…

Первые годы постхолостяцкой жизни почти не обременили меня бытом. Вещей у нас был предельный минимум, денег хватало только на скудное питание, но иногда умудрялись мы даже устраивать пирушки, принимая гостей — моих литобъединенцев или одногруппников. А к Новому году, вытянув на «повышенные стипендии», решились даже на грандиозную покупку — принесли из магазина радиолу, и счастью своему верили лишь настолько, насколько подтверждалось оно легким головокружением от недоедания.

Нам было тогда по двадцать, и уже не девчонкой была Елена: как-то быстро она обучилась всем домашним делам, о которых раньше, за мамашиной да бабусиной спиной, понятия почти не имела. Главное, ей нравилось постигать «домашнюю науку».

Первой заботой стала чистота в доме. Дядя Саша, заходя к нам, восторгался: «Куды с добром у вас!..» А мне говаривал за куревом: «Повезло тебе, Костя, с Леной-то: путевая, сразу видно… Редко мужику на бабу везет, потому и перебирает наш брат десятками, а кто и сотнями, все роется, как крот в огороде, найти никак не может и нюх вконец терят. А бабу путевую без нюха не найти!.. Вот Лена у тебя видная, говорю же — повезло, и Надежда у меня — слава богу, а быват ведь и красоты особой нет — пташка серенькая — а так мужика занутрит, по всем статьям ублажит, что ровни ей он не сыщет…»

Я знал, к чему он разговоры такие ведет: болит сердце за сына Витьку, который валит высокие сосны и кедры за полтыщи километров к северу. Невеста его освобождения не дождалась: красивая девка, не залежалась. А рыженькая соседочка — толстопятая, неказистая, которую раньше Мухтар частенько облаивал, когда она раза по три на дню, как бы невзначай, мимо Витькиных ворот проходила, собралась, недолго думая, да к сыну дяди Саши и уехала. Недавно с внуком поздравили, вот как.

«У меня от мыслей уже шапка шевелится, — говорил дядя Саша. — То его жалею, то ее, а их пацаненка пуще всего… Сам посуди, Костя, ведь не по любви поди сошлись. Витька на нее раньше глядел не больше, чем на чучело в огороде. Там-то, на северах безлюдных, ему любая баба сгодится, а вернется, осмотрится — и пойдет девок шерстить!.. Или сопьется, того хуже… Надежде-то моей уж больно невестка не нравится: и косая, говорит, и своенравная… А я ей, знай, втолковываю: ты радуйся, дуреха, что Витька наш не один там, ухожен, накормлен, обогрет… Он ведь тощий у меня, вот как я, хуже даже, а сейчас поди и вовсе, как лисапед, стал. Пущай уж жена, кака-никака, его кормит, поддерживат, а там, глядишь, и любовь завяжется… Твоя вот Лена соображат, что мужа первым делом кормить надо, путевая она у тебя!..»

Да, мы были счастливы, как никогда раньше, и, быть может, как никогда после… Тут мой слабо прогнозируемый читатель ждет, конечно, союза но, и, чтобы не обмануть его ожиданий, я, так и быть, пойду на компромисс: но… его не будет. В смысле, что не будет противительного союза: я ничего ничему не хочу противопоставлять. Быть может, темные полосы в нашей тогдашней жизни для того и были, чтобы мы с Еленой ярче и глубже ощутили светлое?..

«Темными полосами» были наши ссоры, вымучивание друг друга, предопределенное, если верить гороскопам, полной нашей несовместимостью. Оказалось, что не только неустроенность жизни в домах Осипа и Глебихи была причиной наших стычек: во времянке мы ссорились куда реже, но порой еще больней и опасней. Теперь-то думаю: ничего удивительного, ведь жить с таким человеком, как я, тяжелое испытание… Много раз винил я Елену в наших ссорах, но всегда, пожалуй, виноват был сам.

Мы были молоды, счастливы, чувства наши набирали головокружительную высоту, но тем досадней, тем горше, что не раз и не два — многократно! — вдруг сверзались мы с набранных высот, и от снижения, от падения этого сжималось сердце, тошно было…

Уже ночью опустился АН-24 в аэропорту Усть-Каменогорска, от которого до моего родного городка еще почти две сотни верст. Мне все же удалось в полете отогнать воспоминаниями тревожные мысли о маме, о вине моей, но на земле они вновь остервенело вцепились в сознание, как оголодавшие волки в добычу.

Первым делом метнулся к справочному бюро, хотя и понимал, что вылетов на Зыряновск уже не будет. Пухлогубая, будто только что нещадно зацелованная, землячка ответила мне в окошечко: «Ночевать, дядя, придется. Первый самолет завтра в семь Москвы… Только туда уже два дня не летали — метет в горах, перевалы тучи обложили. Вам надежней в эту дыру поездом добираться: завтра утром прямиком на вокзал и — чух-чух!..»

Я опустился обреченно на скамью под пальмой, раздосадованный и обиженный. Задело меня, что смазливая, курносая и словоохотливая девица окрестила мой городок «дырой», а еще больше — что назвала меня дядей. «Ишь, племянница нашлась!.. Да я б тебя еще сильней зацеловал при случае, если б ты меня ответом порадовала!.. — и стыдно стало от этой шалой мысли. — Мама умирает, а я тут о чем!..»

Перспектива ночевки в Усть-Каменогорске вовсе не была неожиданной: частенько здесь застревал, возвращаясь на родину. В прежние годы я всегда звонил бывшей отцовой сослуживице Лидии Леонидовне, и эта монументальная властноголосая тетка, без особого, правда, радушия, но безотказно, принимала меня на ночевку. Мне с трудом верилось, что когда-то она была первой красавицей Зыряновска и первой любовью отца, впрочем, в последнем я убедился, обнаружив еще в детстве на шифоньере старую отцовскую тетрадь с его поэмой «Лида», из которой узнал, что гордячка Леонидовна отвергла когда-то предложение моего будущего родителя. Семьи у неприступной Лидии так и не было никогда, потому она, быть может, и дорожила так старой дружбой, считая друзьями и отца моего, и маму. С отцом она в одно время училась заочно в Томском политехе, и я дивился спокойствию мамы, отправляющей мужа на сессию. А вот когда у мамы начались сильные приступы, она говорила мне как-то, превозмогая дикую головную боль: «Не хотела бы я, чтоб отец Лидию взял, когда меня не станет…» Вот потому и перестал я останавливаться у Леонидовны… Стало быть, предстояла ночевка в аэропорту.

Типовое, как две капли воды схожее с томским, стекло-бетонное здание аэропорта на ночь основательно заполнилось народом: Казахстан, если по карте, а русских куда больше… Не считая заезжих, все тут земляки мои, только вот теплое чувство к ним, как раньше, что-то не поднимается, а ведь когда-то, в юности еще, писал, с душой нараспах, про станционный буфет:

Борщами пахнет, табаком И отсыревшими пимами… Официантка — снежный ком, Цветным подвязана платком, Плывет державно меж столами. А я за столиком в углу Сижу и жадными ушами Людскую слушаю молву И радость встречи предвкушаю Со всем любимым и родным, Еще вчера таким далеким… В леса отбрасывая дым, К местам заснеженным моим Гремят железные дороги!.. И вот — последний перегон. Буфет, заполненный до краю. Официантка — снежный ком. И где-то музыка играет. И сочный говор земляков Про жизнь, погоду и удачу… — Нет, это дым… Ого, каков! Нет, что вы, что вы…                            Я не плачу.

И радость встречи предвкушать нынче трудно, и сочного говора что-то не слышится… Вон два поддатых ханурика разбираются: один на возврате должка настаивает, а другой говорит — отдавал, и по матушкам обоюдно проходятся. А вон мордастая тетка наставляет не менее мордастую дочь: «Другой раз щибздик твой деньги пропьет, ты его в рыло, в рыло!..» А вон казах моих лет на лавке уже похрапывает, разлегся (а как же — «хозяин страна»), и все бы ничего, однако он для удобства разулся, а от носков его разит… Место лишь рядом с ним и осталось…

Аэропортовская гостиница в пяти минутах ходьбы. Может, повезет?.. Где уж там! На стойке администраторши сакраментальное: «Мест нет». Но чубатый нахрапистый парнище, по виду — сельский механизатор, не теряя надежды, уламывал дежурную, будто к чему иному склонял:

— Подумаешь, одну ночь переспать, делов-то! Давай по-хорошему, а?..

Дежурная администраторша, молодая еще, румяная и налитая, будто упрятавшая под вязаной кофтой два полновесных арбуза, живо отшила его:

— Сядь вон на диванчик и не дрыгайся, а то и отсюда прогоню к херам! Понял?..

Парень понял. Понял и я, что в лучшем случае сидеть мне рядом с ним на диванчике всю ночь. Но все же подошел к дежурной, вкрадчиво стукнул по стойке краснокорым писательским билетом с золотым профилем Ильича (а почему, действительно, не Пушкина, не Толстого?), потом развернул его тупым углом, чтобы удостоверилась — моя в нем фотография, и печать на месте…

Дородная землячка глянула на меня сперва раздраженно, но, завороженная цветом билета, протянула руку за ним, разглядела и пришла в смущение, явно не припоминая ни одной книги писателя с такой фамилией, а быть может, залилась краской еще и оттого, что при мне так некультурно проводила на херах парня. Малость подумав, она улыбнулась и протянула мне «карту гостя»:

— Ладно, заполняйте. Только это трехместный, ничего другого…

Не успела договорить, как за спиной моей вырос чубатый парнище.

— Дела! — возмущенно просипел он, сверкнув фиксами. — Для кого-то местов нет, а для кого-то есть!.. Он тебе чо, красненькую в паспорте сунул?

Румянец сошел с круглого лица администраторши, гневно сверкнула она глазами:

— Документ у него красненький! Понял?.. Не ровня тебе — писатель!.. Еще раз дрыгнешься, прогоню отсюда на хрен!.. — выразившись так, на меня виновато глянула. — Во люди-то пошли, совсем без понятия… — головой в наведенных кудряшках помотала.

Проходя мимо диванчика, услыхал я за спиной свистящий шепот парня, нервно терзающего в руках собачью шапку: «Писателяў эти, толку-то от них!.. Изоврались, вот никто их книги и не берет…»

Я не обернулся, но покраснел, наверно, ярче администраторши. Поднимаясь по лестнице на нужный этаж, думал: «Может, он и прав, этот парень?.. Но зачем столько ненависти?.. Может, остаться бы мне лучше с ним на диванчике?.. Рассказал бы ему, куда добираюсь, зачем. Парень бы посочувствовал, вышли бы мы с ним покурить между стеклянных дверей, он бы меня успокаивал: «Ничо, не боись, обойдется поди…» Потом уснули бы на диванчике, привалясь друг к другу, и, взволнованные подсознательно близостью пышногрудой администраторши, видели бы сумбурные, очень мужские сны…»

Но прекраснодушные мысли эти живо упорхнули, как только обнаружил, что поселен я в «пилотский номер», предназначенный только для ночующих летчиков, а потому ухоженный и теплый. Порадовался: «Значит, все же может творить чудеса мой краснокорый билет! Пустяки, а приятно! Да и не такие уж пустяки…»

Эти самодовольные соображения попримяли ненадолго мою тревогу и чувство вины, но потрапезничать с пилотами отказался, завалился спать, чтобы завтра настало скорей, успел подумать: да все будет хорошо, завтра прилечу в Зыряновск, успею спасти маму, искуплю вину, иначе быть не может…

Утром удалось улететь первым же рейсом, не пришлось даже вынимать писательский билет, к чему я уже был готов.

Небо расчистилось. Я летел над сверкающими белизной хребтами, но не радость трепетала во мне, поднимался полегший было колючий чертополох вины и тревоги. Думал: давно уж только летом удается мне ненадолго вырваться в родные края, зимой был лишь на похоронах бабушки восемь лет назад… Неужто теперь только с горем связываться для меня будут снежные пейзажи моей родины?..

И получаса не прошло, самолет мой приземлился в новом зыряновском аэропорту, выстроенном совсем недавно в межгорной долине Бухтармы. Старое здание аэропорта было деревянным, мало чем от обыкновенной избы отличалось, а это — кирпичное, пусть и небольшое, зато нестандартное.

Автобус пришлось ждать долго, но я вдруг понял, что, ожидая, не очень-то поторапливаю его приход, боясь возвращения в родной дом. Не раздосадовала меня и обычная давка в автобусе, даже чуть ли не радовался всем локтям, отпихивающим меня, всем кулакам, колотящим в спину с требованием продвигаться вперед: ведь отвлекают от черных предчувствий… Но с грустью отметил, что ни одного знакомого лица в автобусе, будто в чужом краю, и столько нынче раздражения в моих земляках — кругом перебранки, а если разговоры завязываются, так опять же с руганью: в магазинах, мол, шаром покати, порядка никакого, а правителям, так-растак, до народа дела нет!.. Ни шуток, ни смеха, тогда как раньше хоть один да находился балагур, порой и песни затевались… Правда, ближе к кабине водителя, там, где места для пассажиров с детьми и инвалидов, старуха в ветхом грязно-зеленом пальтишке, с жалкими остатками неопознаваемого уже меха на воротнике, вдруг пьяненько затянула: «Лапанда, горная лапанда!..» Едва успел подивиться тому, что столь пожилая особа блажит навязший на зубах шлягер, слова перевирая, как разглядел, что «старухе» этой лет сорок пять, не больше: спилась, истаскалась, голос бито-стеклянный… Первый куплет не допев, песню скомкала, дряблой рукой махнула и давай власти костерить за «антиалкогольный указ» — понесла по ухабам матов, злобу вымещая, что пришлось ей, подругу дорогую провожая, весь свой одеколон выпить… И так всю дорогу до города…

От автостанции пошел я пешком, даже не отдавая себе отчета в том, что из-за боязни растянуть время пытаюсь. Вот он, мой городок, вот она, Орел-гора, от встречи с которой всегда дух захватывало. Мартовский осевший снег изъеден сажей от чертовой дюжины зыряновских котелен, грязно…

Вот уж и дом мой показался — пятиэтажный, серо-зеленый, обшарпанный, как почти все дома в городке, переставшем быть «флагманом добычи полиметаллических руд». Этот дом приходится называть теперь родным, а тот, прежний — приземистый восьмиквартирник на Геологической улице, драным толем крытый, — давно снесен, бульдозер старательно разровнял место, где он стоял, но я, хоть и через полвека, если жив буду, непременно отыщу его — из-под земли теплом потянет, и с закрытыми глазами увижу свои настежь распахнутые окна на втором этаже, разгляжу даже выжженное на раме увеличительным стеклом имя «Светланка»… Стоит этот домок-горбунок в моей памяти всем бульдозерам назло, а в этой серо-зеленой пятиэтажке прожил я всего два года, не успел душой прикипеть, но здесь живут мои родные, здесь мама… если еще живет… Двор наш безлюден, лишь ребятишки в грязном снегу возятся, я их не знаю — без меня выросли… А вон впереди идет старик в демисезонном, мышиного цвета, пальто, в черной кроличьей шапке. Сутулый такой… Я его тоже не знаю, хоть он идет к моему дому, к моему подъезду, крайнему… Сердце-то как у меня колотится и в горле ком! Тащусь, кажется, медленней того старика, ноги не идут… И вдруг пронзила мысль: да это же отец мой!..

Уже в сумрачном подъезде поймал его за рукав, сказать ничего не смог из-за кома в горле. Отец сперва испугался, вздрогнул даже, потом разглядел меня:

— Приехал?.. Хорошо, Костя, что приехал… — произнес едва слышно и стал молча подниматься по лестнице.

Я шел за ним и боялся спросить, боялся услышать ответ. Думал: раз отец не у маминой постели, значит, она уже умерла, значит, ходил он уже по похоронным делам. Поднимался за ним, глядел в его сутулую спину, и дыхание мое перехватывала двужильная, жгутом туго переплетенная мысль: «Какой он старый стал, а мама умерла!..»

Мы вошли в квартиру. Тихо. Страшно тихо… Потом навстречу мне метнулась моя совсем уже взрослая сестренка. Толстушкой ведь была, пончиком этаким, а похудела-то как, под глазами круги… Галинка, всхлипывая, обняла меня, голову на плечо уронила. «Ну, значит, опоздал!..» — понимаю я. Хрипло спрашиваю: «Когда?..» Сестра что-то отвечает или переспрашивает, я не понимаю, трясущимися руками стягиваю ботинки. И вдруг слышу стон. Слабый, но стон. Из маминой комнаты!.. Я обрадовался этому стону куда сильней, чем радовался когда-то давным-давно, в детстве, Светланкиному призывному «эй!» под моими окнами.

Я не увидел маму. Не маму, верней, увидел: эта пожелтевшая, сухонькая, маленькая совсем старушка, с «маской смерти» на лице, так на нее не похожа…

Мама не увидела меня, хотя глаза ее были полуоткрыты.

— Таня, Костя приехал… — произнес отец каким-то не своим, чуть ли не женским голосом.

Мама долго глядела на меня, не узнавая, потом только и смогла произнести мое имя. Голос ее был слаб и будто бы равнодушен. Я подошел, схватил ее руку, ставшую такой желтой и шершавой, едва теплую, с синяками от внутривенных уколов. Что-то стал говорить бодрое, якобы утешающее и обнадеживающее, понимая с горечью, что все слова — не те. А где их — «те» — взять?.. Мне ведь казалось: лишь бы успеть, а уж спасти сумею — словами даже! — и для мамы найду их, и для тех, кто поможет ей… Думалось даже: вот увидит меня и лучше ей станет…

Ну вот и увидела, наконец… Держа ее усохшую руку в своей, понял, что мой приезд, конечно же, чреват для нее осознанием: если Костя приехал, значит, конец близок… Вот опять опускаются ее веки. Я знаю, что видит мама. Она видит фиолетовый клубящийся туман времени, темную воронку, образованную его вихрем, воронку с нарастающим, ярким, но не слепящим светом…

Я понял сразу полное бессилие свое, но поймал взгляд отца, потом Галинки — они глядели на меня с еще не погасшей надеждой — и сдержался, не стал раскисать при них. Бережно положил мамину руку на край кровати, без дрожи в голосе буднично сказал: «Ну ладно, пойду с дороги умоюсь».

Воду включил. Сел на край ванны. Руки плетьми висят, в горле ком…

Вышел с полотенцем на шее — навстречу мне годовалый племянник ковыляет, младшенький, мне не ведомый, два уже сына у Галинки. Моим именем этот карапуз назван, а не похож на меня совсем: белокожий, толстощекий, с хлопковым пушком на головенке — уж он бы моей бабушке Анне Ивановне поглянулся!.. Подхватил его на руки. Вот кому позавидовать можно — горя не знает: смеется, первыми зубами хвалясь!.. Приласкал его на диване в большой комнате — немного душа отмякла.

Заглянул отец, уже опять в шапке кроличьей:

— Мне за морфием надо…

Я вызвался идти с ним: вдруг, мол, какие осложнения возникнут с получением, пригожусь… «Какие осложнения?.. — пробормотал отец. — Ее там знают, без вопросов дают…» Но взять меня с собой не отказался. А мне ведь просто страшно оставаться было. Малодушно подумал, одеваясь: «Галинка ведь тут не одна, да ей и привычней…»

— Морфий давно колете? — спросил у отца по дороге, вспоминая, что и раньше бывало, при приступах, вводили маме какие-то наркотики, но более слабые, минут через двадцать после укола она поднималась, оживленно, с блеском глаз говорить начинала, даже посмеиваться над недавней своей беспомощностью, мы радовались — недолго…

— Полмесяца уже… Считай, каждый день… — хмуро ответил отец.

В поликлинике без разговоров выписали рецепт, мне и вмешиваться не пришлось. В аптеке удивлен был, что морфий стоит сущие копейки, а я-то думал: выложу за него изрядную сумму «кровных» своих, ничего не жаль для спасения мамы…

Решил отстегнуть деньги на другое: заметил, что отец обут в очень старые ботинки, с трещинами, с измахрившимися шнурками, длины которых не хватило, чтоб доверху зашнуровать, вот и спросил, когда из аптеки вышли:

— Где тут ближний обувной магазин?

Уже подзабывать стал, где что в родном моем городке…

Отец повел меня через парк, который в детстве моем назывался «парком живых и мертвых» — там от старого кладбища еще кое-какие плиты оставались купеческие, там и дед мой, лесничий, еще до войны похоронен был, но теперь даже отцу то место не найти — где-то под могучими тополями… Мне показалось дурным предзнаменованием, что пошли мы через кладбище, пусть бывшее. Но отогнал предчувствие горделивой мыслью: «Вот, веду отца покупать ему ботинки. На литературный, кстати, гонорар!.. А он ведь не верил, что из меня выйдет писатель, страшно расстраивался, когда я с химией простился…»

В магазине сказал отцу:

— Выбирай. Лучше импортные взять, на цену не смотри… — и, видя недоумение его, спросил: — Размер-то у тебя какой?

— У меня? — переспросил отец. — Я думал, ты себе покупать собрался… У меня другие есть, не ношенные почти, правда, жмут, надо разнашивать…

Сперва обида обожгла: как он мог подумать, что я в такой тяжкий день обновками интересуюсь? Потом стыд резанул: а я-то вышагивал горделиво!..

Чуть слезы не навернулись, а отец сказал мне тихо:

— Деньги не трать, еще пригодятся.

И я понял, что он имеет в виду.

Вернулись — а дверь закрыта на ключ. «Ну, значит… кончено!.. — подумал я с ужасом. — Галинка побежала людей созывать…»

Из-за двери — ни звука.

Отец побледнел, глаз у него задергался. Ключ-то забыл взять. А мысли у него, видать, те же, что и у меня…

Хорошо хоть Галинка вскоре вернулась — относила сынишку на ночевку к свекрови, живущей в доме напротив. Сама решила ночевать с нами. Я не стал спрашивать — почему. Это ужасно таким понятливым быть!..

Отец вколол маме, лежащей в беспамятстве, морфий — за долгие годы ее болезни так в этом деле поднаторел, что мог бы медбратом работать. Стонать мама почти перестала, но дыхание стало еще тяжелей, с хрипом. Это, объяснил мне отец, из-за отека легких. Из маминой комнаты вышел он с потерянным видом.

— Уже ноги холодеют… Врачиха сказала: сердце крепкое, а то бы уж давно…

Из оцепенения за весь остаток дня вывел меня ненадолго лишь приход мужа сестры. Русо-кучерявый и жилистый Володька — бывший подводник, потому, может, обычно не шумен, когда трезв. Почти молча покурили с ним на лестничной площадке. Даже про рыбалку, до коей большим охотником был мой зять, рассказывал он вяло, без подъема. «Не сомневайся, во всем помогу», — сказал на прощание и ушел ночевать к матери, чтобы выспаться к утренней смене.

Ближе к ночи Елена пробилась междугородним звонком:

— Костенька, ну как?

— Совсем худо, не знаю, на что и надеяться, — сказал я и тут же испугался, что слова мои слышит отец (свет у него погашен, но, скорее всего, не спит) или сестренка, загодя готовящая завтрак на кухне, потому добавил: — А может, и обойдется, бывает ведь…

— А голова твоя как?

В том году дикие головные боли уже стали прихватывать меня раза по два в месяц, а то и чаще, но почему-то этот вполне естественный вопрос вызвал во мне раздражение:

— На месте моя голова, с ней-то что станется? — еле себя одернул, спросил сухо: — Что нового?

— Машуня опять простыла: температура тридцать восемь, кашель, сопли…

— Ну вот! — сызнова взвинтился я. — Как уеду, всегда у вас неладно!.. Давай уж лечи ее.

— А я и лечу.

Вот и поговорили…

Даже сестра от замечания не удержалась, с кухни придя:

— Совсем ты, Костя, издергался на новой работе. Ленка-то при чем?

Хотел буркнуть: «А работа при чем?» — но сдержался, решив: пусть думает сестренка, что работа у меня, хоть и начальственная, а не приведи господи…

Спать мы с Галинкой легли в одной комнате, как в детстве и позже, мне она, будто гостю, уступила кровать, хоть я и протестовал, сама на раскладушке устроилась, мигом уснула — вымоталась, бедняга… А я долго не мог уснуть, слышал мамины хрипы и возобновившиеся стоны, слышал, как отец вставал, делал укол. В голове долго стучала одна мысль: «Морфий ведь не лечит, лишь боль ненадолго снимает…»

Потом стал думать, что зря так сердито и сухо говорил с Еленой. Задним числом понял, что раздражительность моя вызвана подспудной памятью о нестыковке характеров Елены и мамы — так ведь и не сошлись они. И всякое бывало…

Давно понял, что мама ревнует меня к Елене, никак смириться не может, что эта, невесть откуда взявшаяся, пигалица потеснила материнское влияние, отвоевала больше моего внимания. Ревность эта усугублялась болезнью. Маме часто казалось, что невестка как-то не так относится к ее сыну, что я заслуживаю куда большей восторженности, а своенравия ей следовало бы проявлять куда меньше. Нутром чуяла, что частенько у нас бывают разлады, и, не веря ни в какие гороскопы, винила во всем Елену, считая меня чуть ли не идеальным мужчиной.

Мама досадовала, конечно, что Елена «так рано окрутила меня», но это дело прошлое, а вот что письма ей невестка не пишет — это уж совсем худо. И на советы свекрови, адресованные ей в письмах, никак не отзывается, будто сама большую жизнь прожила, сама все знает…

Умом-то мама понимала наверняка, что с женой мне повезло, но это служило опять же подтверждением моих достоинств в ее глазах: дескать, мой сын и не взял бы какую попало!.. Умом-то понимала, а вот сердцем…

Когда мы приезжали в Зыряновск, не упускала случая упрекнуть Елену, указать, что делает она все не так: драники синими получились, пуговица на моем пиджаке не на место пришита, не в те чашки чай налит… Даже Еленина чистоплотность раздражала маму: невестка, мол, едва приехав, за тряпку берется — лишь бы ее, хозяйку, укорить в нерадивости…

В штыки принимались и рассуждения Елены о Боге, о религии, в лучшем случае мама иронически хмыкала: «От большого ума, что ли, свихнулась?» Еще болезненней была реакция мамы на политические споры, а мы ведь по молодой глупости, особенно Елена, их не чурались. Еще как горячились!.. И тогда уж в такие споры встревал мой отец, прирожденный молчун, обзывал нас «диссидентами». По его мнению, порок диссидентства был из числа наиболее тяжких… Я уже поминал, кажется, что никогда мои родители не были в партии, считали себя недостойными, но непоколебимой была их вера в коммунистические идеалы, потому так возмущало наше вольнодумство. Мама еще и пугалась: «Костя ведь на виду, печатается, а за такой настрой по головке не погладят». И, конечно, в моем вольнодумстве винила исключительно Елену.

Вражды не было, но и согласие было зыбким.

Мамина ревность особенно возросла перед рождением Машуни: не могла никак смириться, что может отодвинуться для сына даже не на второй, а на третий план.

В то лето мы как раз окончили институт, Елена была уже на пятом месяце, но внешне почти не изменилась. В Зыряновск мы приехали погостить всего на две недели, столько же решили провести в Киргизии, у Елениных родных. Маму очень задело, что с ней я буду меньше обычного, да мы с Еленой еще и на Бухтарминское водохранилище, которое в моих краях гордо именуют морем, на три дня уехали — купались до одури, загорали. Вернулись — у Елены высокая температура, пережарилась на солнце. Я не на шутку запаниковал: слыхал, что в таких случаях будто бы выкидыши бывают… Нет, вовсе не заговорил во мне «могучий инстинкт отцовства», просто за Ленку испугался.

Все обошлось, но обида и ревность мамы стали еще сильней: ведь она больна, давно и неизлечимо, а я от затемпературившей женушки не отхожу…

Перед нашим отъездом улучила момент горько шепнуть мне: «Украли у меня сыночка!..»

А после рождения Машуни, узнав, что деньги, присланные по этому случаю отцом, я израсходовал на дешевенький черно-белый телевизор, мама выговорила мне за это в письме: разве можно, мол, так по-ребячески поступать, вместо того чтобы позаботиться о полноценном питании, ты деньги тратишь на телевизор для жены, ей надо ребенком заниматься, а не у телевизора сидеть, и вообще не до роскоши вам сейчас…

Пренебрежение к «вещизму» пошло у меня от мамы, но уже тогда согласиться с ней не мог, впрочем, как не мог и объяснить ей, что телевизор давно уже не роскошь. Ответил, что в первую очередь он нужен мне, чтобы не пропустить ни одной поэтической передачи — любая ссылка на мои занятия стихоплетством маму, в отличие от отца, всегда убеждала, она гордилась каждой моей публикацией, а к тому времени они у меня и в столице появляться стали, даже первая книжка там же была обещана.

Только рано мама радовалась тому, что, не оставляя поэзию, я занялся наукой. А она прямо-таки ликовала — ведь по ходатайству писательской организации Томска ректорат оставил нас с Еленой работать на той же кафедре, где мы учились, хотя распределены были на далекую АЭС. Так проникся тогда ректор пониманием, что даже выделил нам комнату в общежитии сотрудников Политеха, наставляя при этом: «Стихи стихами, но ты, Константин, про науку не забывай — совмещать можно: Бородин ведь тоже химиком был, а какую музыку оставил!..»

Мама тоже твердила в письмах, что, дескать, «можно совмещать». Но в том-то и дело, что это у меня почти сразу стало не получаться: приходя на работу, облачаясь в белый халат, я чувствовал себя ряженым. Облучая образцы на ускорителе или «электронной пушке», анализируя их потом, строя графики, обсчитывая результаты, никак не мог отделаться от ощущения, что это лишь игра в науку. При этом вовсе не сомневался, что при желании смогу защитить диссертацию, да вот не находил в себе такого желания…

Тогда я надеялся стать большим поэтом…

Солидным, даже по тем временам, тиражом вышла в Москве моя книжка. Такая тоненькая, будто специально по щели почтового ящика вымерялась, но, несмотря на это, радость и гордость мои были неописуемы. Стали приходить письма от читателей, совсем незнакомых людей, которым поглянулась моя книжка или стихи в журналах, даже польский переводчик предложил вдруг свои услуги.

Как тут головокружению не быть!..

Особенным успехом пользовалось тогда мое стихотворение, посвященное дочке. К тому времени я уже поборол давнишнее свое убеждение, что поэт должен быть непременно одиноким — без семьи, без детей, без быта: настоящему поэту, решил я, вполне по силам даже быт неимоверным усилием души и воли превратить в поэзию, как графит — в алмаз, вот и писал пребывающей еще в младенчестве дочке: «С надеждою, тревогой и любовью, я, твой творец, склоняюсь над тобою…» Это стихотворение тем, видать, и забирало, что без вранья: как же не полюбить мне этого трогательно хилого, но рано проявившего смышленость и своенравие ребенка!..

Противостоя быту, я романтизировал и идеализировал в стихах наши отношения с Еленой, которые, увы, не стали более ровными и после рождения Машуни. Но ни романтизировать, ни тем паче идеализировать свою работу в институте было мне не по силам: понял, что долго не выдержу…

Смута мыслей моих диковинным образом (уж не телепатическим ли и впрямь?) передалась маме. Вот уж всполошилась! Отписала мне, что это безумие — бросать науку, за которой будущее, которая кормит, наконец, а то ведь «болото богемы» и «трясина безденежья» засосут меня и погубят. И тоже на счастливчика Бородина ссылалась. Отдельно и особо апеллировала мама к благоразумию Елены, просила ее удержать меня от опрометчивых решений, умоляла даже…

Елена вовсе не стала меня отговаривать, когда перед выходом второй книжки я все же решил уйти из Политеха, невзирая на то, что одни из моих коллег от души жалели меня, другие крутили пальцем у виска, слыша, что я ухожу на так называемые «вольные хлеба». Быть может, поверила жена в мое литературное будущее, радуясь безумно тому, что писательская организация выбила мне — не члену еще! — вытрясла из обкомовского узконаправленного «рога изобилия» двухкомнатную квартиру.

Мамин гнев за ослушание пал на Елену…

А «вольные хлеба» оказались весьма и весьма скудными. Гонорара за вторую книжку хватило едва на полгода. Ну, а за поэтическую студию при «молодежке» не оплата, а слезы, радоваться оставалось тому лишь, что работу студии удалось поставить неплохо: студийцы были, в основном, моими ровесниками, общались мы почти на равных, к моему мнению, конечно, прислушивались, но запросто могли и спорить, я ведь загодя решил никого ничему не учить, потому дружелюбие и чуть ли не взаимовлюбленность долго царили в студии, потому и вышел кое из кого толк.

Чтобы хоть как-то залатать прорехи в семейном бюджете, пришлось мне подрядиться рецензировать литературную почту «молодежки» и писать газетные статьи. Печатал их под псевдонимом, чтобы не бросить тень на свою «поэтическую репутацию». Тогда и родился горько-иронический стишок:

И снова финансы — под корень. Ну что ж, говорю, не беда. Стихи, как известно, не кормят, Лишь поят, и то не всегда. Подать, что ли, голос «по теме» — Читательский отклик «живой»?.. И вот я усердно потею Над важной газетной статьей. Мне сдать ее надобно в сроки — Авансом оплатят, авось. Но вновь негазетные строки Бегут по листам вкривь и вкось! Напором и ветра, и света Газетная блажь сметена!.. Прости мне, товарищ Газета, Тем паче, товарищ Жена!..

Эх, не только за прорехи в семейном бюджете надлежало бы мне повиниться перед «товарищем Женой»!.. Это ведь тогда я впервые изменил Елене. За успехи в «работе с творческой молодежью» отправлен был комсомолом в Польшу, на халяву, можно сказать. «Поезд Дружбы» называется, но такие в нем страсти полыхали любовные!.. А жена с дочкой еще летом в Киргизию уехала, к своим… А в Лодзи, в ночном клубе — с ума сойти! — стриптиз… сентябрьские ночи в Польше сырые, холодные… а рядом комсомолочка-хохлушечка, ударница комтруда, ладная такая, сбитая, с короткой стрижечкой… смеялась звонко, пела, а потом носом захлюпала: впервые мужу изменила!.. «Не плачь, певунья сероглазая, я тоже — впервые…» Страшно, стыдно, но и в темнотище светло… и гром не грянул, и молния не разит, и никто не узнает никогда… «А давай попробуем, ну, как в фильме том эротическом…» «Мне бы каяться, а я счастливая такая… можно, я спою тихонько-тихонько, никто не услышит, только ты…» И никто не узнает никогда-никогда…

Я был твердо уверен: если Елена узнает о моей измене, непременно меня бросит. А в то же время и не считал случившееся изменой. Потом не раз еще было… Но совсем и не много, если учесть, что в студии моей поэтессочек потрясающее большинство… А потом и командировки творческие пошли косяком, с «приключениями» иногда… Но главное, чтобы Елена, любимая моя, не догадалась, не почувствовала даже… И это удавалось долго.

А вот тягость пьянства моего она прочувствовала, бедняга, сполна. Опасения мамы оказались не напрасными: богемная, если ее так можно назвать, жизнь стала засасывать меня. Сперва пил «от радости», оглушенный своими, по большей части мнимыми, успехами, потом просто «для поддержания поэтического тонуса», а уж потом «от непрухи безвылазной»…

О сумбурных и скоротечных романах моих Елена даже и не догадывалась, безденежье переносила почти спокойно, а вот мою нарастающую приверженность к Бахусу пыталась всеми силами сдержать, но не получалось: я твердо стоял на том, что поэтическое творчество просто-таки немыслимо без регулярных, чуть ли не ритуальных возлияний, обостряющих якобы мироощущение.

Два-три раза в неделю, а то и чаще, допоздна я просиживал в одном из кабинетов филиала Западно-Сибирского издательства в компании профессиональных писателей, каждый из которых был лет на десять-пятнадцать старше меня, но в их кругу чужаком я не был. Начинали с пива — пивной киоск через улицу наискосок — порой приносили ведро хмельной влаги, и всегда находилась вяленая или копченая рыбка. А уж темы для разговоров, для споров искать не надо: о литературе, рыбалке, охоте и, конечно, о женщинах… Сумасбродное гусарство этих пирушек было мне по духу: разговоры и споры были всегда живыми и страстными, любой неискренний человек вылетал из нашей компании пулей.

Пиво было лишь затравкой, потом кто-нибудь непременно предлагал «осадить» его водочкой. Бросали на пальцах жребий, кому идти в гастроном, или гурьбой отправлялись в погребок Дома ученых. Часто примыкали к нам и художники, и актеры, и ученые. Углублялся, но становился еще более бурным поток наших споров, сверкали каламбуры, рождались немыслимые импровизации, а апофеозом дружелюбия всегда было совместное пение романса «Гори, гори, моя звезда»…

Тогда в писательской братии еще почти не было ослепляющих и оглушающих антагонизмов, умели друг друга слушать и понимать. Гонорары еще водились, было что пропивать, но не это толкало к пьянству, а, как теперь понимаю, желание хоть в узком кругу быть распахнутым настежь, не притворяться «идеологически выдержанным», быть собой… Я и теперь не без интереса вспоминаю застолья тех лет. «Богемные нравы» завел я и в своей студии — семена порока, как говорится, пали на подготовленную почву…

А когда «прокатили» меня в Москве на приемной комиссии Союза писателей, чем сейчас можно бы гордиться, я, не найдя в себе сил вздернуться, еще крепче запил. Отказ в приеме приравнивал к непризнанию моего таланта вообще, к жизненному краху. При моей мнительности казалось мне, что чуть ли не все шушукаются за спиной: «Вот он, которого не приняли!.. Не писатель он вовсе, а лез со свиным рылом в калашный ряд!..» Вот тогда-то мы, с таким же «непризнанным», только прозаиком, ровесником моим, отчаянно глянули в гипнотические очи «зеленого змия»…

Елена тот год долго звала «черным». Даже не пропитые мной деньги так огорчали ее, а то, что опускаюсь я, деградирую, и что, при моих головных болях, могу после любой попойки отдать концы… Слов ее я будто не слышал, слез старался не видеть. Помнится, уязвлен был ее почти равнодушной реакцией на мой «провал» — сказала только: «Подумаешь, в какой-то паршивый союз не приняли. Ни Тютчев, ни Тургенев о союзах не думали…» Понимаю теперь, что лучших слов утешения трудно найти, но искал иных утешений. Тогда ведьмачка Маринка и утешила…

Стал частенько возвращаться домой глубоко за полночь. Иногда — на «автопилоте». Когда же пораньше приходил и заставал Машуню еще не спящей, она, пигалица родная, бежала ко мне — обнюхивать. И если — редкий случай! — не улавливала уже знакомого спиртового духа, кричала радостно: «Ула! Папа тлезвый плишел!»

Маясь сам, я, дрянь последняя, не щадил даже дочь.

Диву даюсь, как выдержала тот год Елена.

А мама моя, неведомым, быть может, телепатическим образом узнавая о моих грехах, винила во всем невестку: не прислушалась, дескать, к мольбам свекрови, не удержала Костю от опрометчивых решений, а теперь вот разлад такой, семья рушится…

Лишь Богу и дьяволу ведомо, как не стал я тогда алкашом, почему все-таки тяга к перу оказалась во мне сильней тяги к бутылке.

Позже, года через три, когда я почти образумился, устав от сатанинства и свинства своего, когда у меня почти враз вышли еще две книжки стихов (одна — опять же в Москве), когда «въехал на белом коне» в Союз писателей, стал даже участником всемирного поэтического фестиваля в Варшаве (уж это, без выпендрежа, полная случайность!), писатели-томичи стали вдруг поговаривать, что быть мне, мол, главой писательской организации. А на это место, взамен тихого, самоуглубленного старичка, отсидевшего «на посту» уже три срока, рвался другой — не старый еще, пробивной, партийный до мозга костей, наделенный маниакальным самомнением и сволочным характером. Вот тогда старшие приятели из писательской братии сказали не шутя: «Костя, будь другом, закрой амбразуру грудью!» Я сперва отмахнулся, потом призадумался: уж если я «зеленого змия» сумел одолеть, то и на «начальственном посту» сумею, глядишь, не скурвиться…

Думал, чего греха таить, и о выгодах: авось из безденежья выберусь, может, и печататься станет полегче, правда, литературные боссы в основном муру публикуют, но я-то муру писать не стану… А еще пуще думал о том, что это было бы эффектным реваншем за мой недавний «провал». Уж честолюбием-то меня гороскоп не обидел!..

В те годы, чтобы занять какой-никакой пост, непременно надо было вступать в партию. И старшие друзья советовали: вступай, изнутри-то сподручней мудачью партийному отпор давать!.. Аргумент более чем убедительный. Глядишь, меня не убудет, подумал я…

Родители, особенно мама, радуясь, что я «окончательно выправляюсь», горячо поддерживали мое решение, а Елена столь же горячо не одобряла: «На кой черт тебе партия сдалась и должность эта? Не лезь в болото!..»

Не нравились ей и многие из новых моих вещей: «Что-то ты все о нефтяниках стал писать да о большевиках…» Я злился, оправдывался: «А нефтяники что, не люди? Да знала бы ты, какие на северах широкие натуры есть, судьбы какие!.. И не о большевиках вовсе моя поэма — о любви!» Врал, себе не веря: уж я-то знал к тому времени, чем надо «приправлять» написанное, чтобы легче публиковалось…

Мама очень сердилась на невестку, что опять она меня с «верного пути» сбивает. В прошлое лето Елена даже не поехала со мной в Зыряновск, весь отпуск провела с Машуней у своих. Это задело маму еще больше: «Все-таки, Костя, она у тебя с выкрутасами. Хорошо, что ты ее не послушал».

Характеры у них, у мамы и Елены, во многом схожи, может, потому и нестыковка такая была…

Заверченный вихрем тяжелых дум и воспоминаний, уснул я уже под утро. Снился мне мордастый парнище — тот, из аэропортовской гостиницы, — он откидывал резким рывком головы буйный пшеничный чуб с хмурого лба и говорил, сверкая белыми фиксами: «Эти писателя изоврались совсем, вот их книги никто и не берет!..»

Проснулся с головной болью и тошнотой. Первое что услышал — мамины стоны: значит, жива!.. Но и радость уже не та — из-за бессилия помочь… Все же поднялся, пошел к ней. Оказалось, ни отца, ни сестры нет дома. А мама — чудес все-таки не бывает! — еще больше скомкана болью, однако в сознании: не сразу, но узнала меня, попыталась улыбнуться — не вышло, сознание на несколько мгновений уплыло, заслонил меня, наверно, клубящийся туман времени, потом снова прояснился немного ее взгляд, она попыталась что-то сказать, я не разобрал, наклонился над ней, маленькой, беспомощной такой. Наконец, понял: «Пить».

На столе стоял тонкостенный стакан с кипяченой водой. Я поднес его к посеревшим, поведенным вправо губам мамы, но напоить ее мне не удалось: воду не сглатывала, захлебывалась, струйка потекла по подбородку. Мне стало жутко: так ведь может совсем захлебнуться, и получится, что я своими руками…

Слава богу, вернулся из магазина отец. Он взял заварной чайничек и из его носика умело напоил маму клюквенным морсом. Сиделкой-то он стал за эти восемнадцать лет первоклассной!..

— Чего не ешь? — спросил он меня за завтраком. А, узнав, что у меня головная боль и тошнота, нахмурился. — Ладно, Костя, собирайся да уезжай, помочь ведь все равно ничем теперь не сможешь… Она, может, еще неделю, а то и две протянет, сердце-то крепкое, врачиха говорит… А у тебя работа, чего ты с нами будешь маяться?.. Еще и тебе худо станет…

Упрека не было в его словах, разве что зола перегоревшей надежды: все-таки верил он, значит, что с моим появлением будут перемены к лучшему. Видя мой молчаливый протест, сказал: «Как знаешь…» — и пошел в больницу — упрашивать, чтобы приехала медсестра с катетером (это такая штука, объяснил он мне, для отвода мочи), а я остался, оглушенный этим новым для меня физиологизмом, еще острее ощущая бессилие свое.

Взялся, было, за телефон — обещал ведь полгорода на уши поставить! — да выяснил, что все начальство Зыряновска на каком-то важном совещании в горкоме. (И когда из Томска звонил, так же отвечали). Острая, как шило, мысль вошла в мою замутненную болью голову: «Все равно никто теперь не поможет. В лучшем случае определят в больницу, может, даже в отдельную палату, но там, в одиночестве, умирать маме будет еще тяжелей…»

В детстве, было дело, считал я себя чуть ли не талисманом, хранящим семью от бед: пока я жив, думал, ничего худого случиться не должно. Осколки этой наивной детской веры торчали в моем сознании аж до этого приезда в Зыряновск, и вдруг озарило (затмило, точней), что никакой я, к черту, не талисман, что у меня, написавшего столько всяких слов, нет в запасе слова, способного спасти маму. И ничье слово уже не спасет…

Отец вернулся ни с чем: медсестра к вечеру обещала приехать, но к этому сроку надо раздобыть катетер. В больнице его не дали, это теперь дефицит, да такой, что обошел отец все аптеки — нигде нет.

Стыдно признаться, но я даже порадовался втайне его неудаче: мне представилась возможность хоть как-то реабилитировать себя, доказать, что мой приезд вовсе не бесполезен.

Выйдя на улицу, я на какое-то время ослеп от света: весна все-таки! Свесившиеся с крыш огромные сосули, отдаленно похожие на трубы органа, истекали, как музыкой, капелью, едва зародившиеся, хилые пока ручейки начинали проедать поруганный снег дорог, рыжий кот с развилки клена глянул на меня ошалело-восклицательными зрачками, мявкнул утробно и вонзил кривые когти в бурую кору дерева, плотный ветер нес, казалось, запах свежестиранных простыней и вербных пуховок, воробьи звонко базарили, выклевывая овес из навозных яблок, оброненных не переведшимися еще в Зыряновске лошадьми.

Один из уличных фонарей, подвешенных на сутулых опорах, заполнился талой водой, видать, уплотнение прохудилось, вот и вспыхнул он радостно, пронзенный дерзкими мартовскими лучами, подобно оптической линзе… Много лет назад, в десятом классе учась, приметил я такую же вот картинку и, описав ее в школьном сочинении, вызвал бурный восторг литераторши, особенно понравилось ей, что придумал я, будто свет, пронзивший такую «нерукотворную линзу», входит в души прохожих, заряжая каждого шальной радостью… Но какая уж тут радость! Фонарный колпак с талой водой больше напомнил мне в тот день больничную утку…

В центральной аптеке в ответ на мой вопрос сквозь арочку в стекле выдавилось тягучее «не-ет». Не тратя времени даром, пошел прямиком к заведующей, изложил просьбу и «красные корочки» выложил. Сработало! Заведующая сказала, что в ее заведении катетеров точно нет, а вот в специализированной аптеке «Скорой помощи» должны еще быть, и отправила меня туда со своей запиской.

Я представлял столь дефицитный медицинский прибор каким-то хитроумным, сложным приспособлением, очень дорогим по этой причине, но в спецаптеке стройная симпатичная казашка в очень шедшем ей, смуглянке, белом халате протянула мне резиновую трубку, сантиметров сорока, жестковатую, с наконечником вроде свистка. И денег за нее не взяла…

Слегка, было, поутихшая боль вновь сжала тисками голову. Такие приступы всегда сопровождаются у меня безмерным недовольством собой: все поступки, дела и замыслы кажутся мелкими, ничтожными, жалкими, а порой и отвратительными. Вот и в тот день, неся раздобытый-таки катетер, думал я с горечью и раздражением: «Чему радовался, идиот, чем гордился? Ну, достал трубку — что с того? Ведь не лечит она, не волшебная палочка. Разве что на время чуть полегчает… А может, и поздно уже: вот вернусь домой, а мама…»

Мама была еще жива, отец ввел ей новую дозу морфия. Уснула.

Галинка возилась на кухне, готовя нам с отцом обед, своих пацанов уже покормила и отправила к свекрови: «Не хочу, чтоб они бабушку запомнили такой…»

Отец по всегдашней привычке взялся было за газеты, сев на диван, но читать не смог, тяжко вздохнул, снял очки с крупного хрящеватого носа и остановил взгляд покрасневших глаз на висящей над книжным шкафом репродукции — саврасовских «Грачах». В какую давнюю свою весну глядел он?.. Глаза у отца жалкие-жалкие, а нос на похудевшем лице еще более велик. Уставился в одну точку и молчит. Вот уж кто молчать умеет!..

Вечером, после ухода медсестры, помороковавшей с катетером, мама ненадолго пришла в сознание. Она очнулась, когда никого не было рядом, потому услыхали мы сквозь хрипы из дверного проема: «Ну куда все ушли? Зачем?..» Втроем — Галинка, отец и я — мы склонились над ней, с трудом разбирая слова: «Не уходите все сразу… Как же запустили мы этот приступ, как же?.. Так много сказать хочу — и не могу…»

Сказав это, она опять потеряла сознание, а мы долго еще сидели напротив нее, на стульях, приставленных к стене. Молчали, ощущая полную ненужность слов. И показалось мне, что окутаны мы не полумраком, а клубящимся туманом времени. И все чувства во мне стали подавляться дикой усталостью.

— Костя, да ты спишь… — тронула меня за плечо Галинка. — Иди, я тебе уже постелила.

Сон мой был глубок и темен, как добрая пашня. Утром со стыдом узнал, что отец и сестра спали урывками, поочередно дежурили возле мамы. Но стыд мой был каким-то приглушенным: спасительное отупение сошло на меня. Страх и чувство вины поутихли как-то, будто отдалились. Снулой рыбиной всплыла из глубин сознания блеклая мысль: «Лучше уж ей умереть скорей, чем так маяться…»

Мама в себя уже не приходила. Как только начинала стонать беспрестанно, отец колол морфий, чтобы пригасить боль, достающую и в беспамятстве.

Я весь день был как под наркозом — вообще почти без ощущений. Смог даже читать книгу — платоновский «Котлован», выдернутый совсем недавно, в начале «перестройки», из многолетнего небытия. Читал, правда, медленно, с натугой, как котлован рыл. Отец сел рядом на диван, взял газету, углубился было в чтение, но вдруг всхлипнул совсем по-детски.

— Ты прилег бы, поспал, — сказал я ему, освобождая место. Отец послушно лег, повернулся лицом к спинке дивана, но вряд ли спал, хотя и лежал, не двигаясь.

А во мне вдруг возникла потребность зафиксировать в стихах непривычное для меня состояние бесчувственности. Я нашел карандаш и прямо на обложке «Котлована» стал писать, без поправок, будто кто диктовал:

Жизнь, тебе и за это спасибо — Что на раны не сыпала соль: Слушал матери смертные хрипы, Чуя в сердце сгоревшую боль. Не со мной будто это, а где-то, В совершенно иной стороне… Было так. А иначе бы это И не вынесть, наверное, мне.

Даже в этом, исповедальном, казалось бы, восьмистишии я крупно соврал, употребив прошедшее время: «Было так». Отупение ведь не прошло, не проходило весь день, даже дольше. Лишь ненадолго прорвала его боязнь: как бы отец не увидел написанные мной строки. Послюнил палец и стер их: все равно не забуду…

Вконец умотанная Галинка уснула на раскладушке, едва стемнело. Отец так и лежал на диване лицом к стене, а когда мама начинала стонать, молча поднимался, ставил укол, снова ложился, но вряд ли засыпал хоть ненадолго.

Чтобы не мешать ни ему, ни сестре, я ушел на кухню, включил свет и склонился над черноземно-глыбистой платоновской прозой. Сперва она была тяжеловесно трудна для меня, особенно в состоянии отупения, но постепенно книга стала все более будоражить своими глубинными сейсмическими волнами, у меня вдруг стало перехватывать дыхание, до боли сжимал кулаки, читая, почувствовал, что меня трясет, колотит над книгой. Взял сигареты, вышел на лестничную площадку. Не ощущая горечи табачного дыма, глотал его так, будто можно им согреться изнутри, унять нахлынувшую дрожь. Возвращаясь, услыхал мамины стоны, глянул на часы — без минуты полночь: «Этот день мама прожила весь…»

Сидел на кухне, не читал — тупо глядел в книгу. Думал о буквах, об этих мурашках словесности, первые из которых придумал, возможно, библейский Авраам, дядя горемычного предбытника моего, об этих значках-закорючках, способных построением своим, определенной последовательностью вызывать слезы или смех, нежность или ярость, успокоение или тревогу. Вот ведь выстроились они у Платонова незамысловатым вроде образом, а так, что век не забудешь: «Мама, ты жива еще или тебя уже нет?» — это девочка над умирающей матерью говорит.

Думал, что никогда, наверное, не смогу их выстроить так…

Я слышал, как отец вновь заходил в комнату мамы, потом его шаги стали медленно, неуверенно как-то приближаться ко мне, шарканье это и шлепанье никак не отождествлялись с поступью рока, но дыхание мое перехватило. Снова затрясло.

Отец заглянул со страшной, растерянно застывшей улыбкой.

— Костя, кажется, она умерла…

В маминой комнате горела настольная лампа с матовым грушевидным абажуром, раньше отец всегда включал ее по вечерам, читая маме журнальные новинки — с ними они всегда были знакомы лучше меня. Мягкий свет мирно и уютно сочился сквозь гнутое стекло, с присохшими изнутри мертвыми мотыльками — будто молоко процеживалось. Лампа освещала то, что осталось от моей мамы — неподвижную сухую оболочку, которую отец тщетно прослушивал недавно купленным по случаю фонендоскопом, пытаясь уловить хоть какие-то биения. Но с таким же успехом он мог бы испытывать на признаки жизни кровать, стол или настольную лампу…

Отец вынул наконечники фонендоскопа из ушей, выпрямился и выжидающе поглядел на меня, будто я ему должен непременно сказать, что же делать теперь. До сих пор я благодарен ему, что не произнес он скорбно-расхожих слов, которые почему-то считаются уместными в таких случаях, мы их наслушались в последующие дни от приходящих в нашу квартиру людей: «Отмучилась, бедняжка!..» Отец крутил в руках совсем уже не нужный медицинский прибор и растерянно глядел на меня, в то же время как бы прислушивался к себе, к новому состоянию своему, недовольно хмурясь — оттого, возможно, что чувства не поспевают за свершившимся.

Я тоже молча глядел на него, а в голове стучало, будто билось в запертую дверь: «Почему же мне не так больно, как должно быть, почему?..»

Отец прервал молчание совсем уж буднично прозвучавшим вопросом:

— Ну, что, будить будем?

Я на мгновение испугался, подумав, что он сошел с ума, потом сообразил, что говорит он не о маме, а о Галинке.

Долго я тряс ее за плечо, но она, измученная, даже оторвав голову от подушки, не сразу проснулась. Однако стоило мне шепнуть: «Пойдем, мама умерла», — она мигом вскочила, схватила меня за руки, хрипловатым спросонья голосом спросила: «Когда?»

Будто есть в том разница — когда…

«Ой, господи, боже мой, господи!..» — запричитала сестра, и я остро позавидовал: у женщин слезы высекаются мгновенно…

Потом мы втроем стояли над мамой, не зная, что делать. Галинка давилась слезами, отец по-прежнему не выпускал из рук фонендоскопа… А когда, наконец, стал его прятать в ящик комода, вдруг всхлипнул коротко и горько.

Мне же казалось, что боль моя, конечно, не столь сильна и остра, как у родных моих. Не такой она представлялась мне, эта боль, когда думал о неотвратимом…

— Надо старух позвать, — сказала сквозь всхлипы Галинка.

Мы пошли с ней по спящему подъезду. «Господи, господи!..» — всхлипывая, повторяла она. И старухи, которых мы, разбудив, позвали на помощь, заохали, помянули Господа, хотя, кажется, ни та, ни другая вовсе не были набожными.

К тайне смерти приближаясь, Бога вспоминаем все…

Бабки, Трубникова и Чекуриха, первая — из конторских, вторая — бывшая уборщица в той же геологической конторе, мою маму помнили еще здоровой, веселой, деятельной, не раз сокрушались, сидя на лавочке у подъезда, что выпала ей такая жестокая судьба, но и журили: «Вот не берегла себя, все для других старалась!..» И, утешая, говорили маме: «Зато с мужем повезло, золотой он у тебя, другой бы давно уж хвост завинтил». Они, хоть и старше лет на пятнадцать, очень ценили маму за светлый ум, доброту и знание жизни.

Годы наградили старух еще и знанием смерти — ни малейшей растерянности не было в их действиях: столько уже покойников обмыли, не привыкать. Трубникова наставляла мою зареванную, как в детстве, сестренку: то-то и то-то приготовь, это не забудь… А Чекуриха велела мне: «Дверь каку-нибудь сымай. На чо-то ведь надо покойницу класть, покудова гроба нет…»

Пока я снимал дверь встроенного шкафа — плохо поддавались прикипевшие к дереву ржавые шурупы — отец завешивал простынями и покрывалами зеркало, стекла серванта и книжного шкафа, хотел было и «Грачей» саврасовских завесить, да передумал, потом, вспомнив, остановил часы, поставил посреди комнаты три табурета, на которые я и положил снятую наконец дверь. Отец ладонью попробовал — не качается ли, хотел что-то сказать, да не смог — небритое лицо его исказилось болью. Я понял, что он чуть было не произнес совсем уж нелепое теперь слово «жестко»…

Открылась дверь комнаты, где обмывали и одевали маму. Галинка вынесла оттуда простыни, чтобы застелить приготовленное ложе. Лицо ее было белым, как белье в руках.

Доводилось мне читать где-то, что в смерти, мол, есть нечто величественное, скорбью возвышающее душу ее свидетеля, но словоблудием теперь считаю это, увидав побелевшее лицо сестры, ее расширившиеся, остановившиеся зрачки: в смерти есть жуть, только жуть, ничего больше…

Выносили маму вчетвером. Чекуриха руководила, это она настояла — выносить ногами вперед, потому в большой комнате пришлось разворачиваться. Почти не ощущая маминой тяжести, зато чуя с ужасом неживую твердость ее ног, я подумал: «Если и впрямь отлетевшая душа витает где-то рядом, как же ей тошно видеть наши неуклюжие передвижения с оставленным ею телом!..»

Потом старухи стали уговаривать сестру повязать на голову покойницы платок. «Ну каво ж это — без платка? Не по-людски!..» — говорила Чекуриха. Трубникова убежденно вторила ей: «Хоть бы косынку каку, нельзя простоголовой…» Но Галинка, хоть всегда отличалась от меня мягкостью, податливостью, не уступила им: «Мама не хотела лежать в платке, как старуха».

Бабки ненадолго надули губы, усевшись на диван, но потом шепотом горячо заспорили — «Сколько лет болела Таня?» Их утверждения расходились на год, но были занижены, хотя каждая считала себя правой. Отец, если б слышал, сказал бы: «Восемнадцать с половиной». Ему ли не знать! Но он, не мигая, глядел опять на саврасовских «Грачей», носатый, плешивый, пришибленный первым часом вдовства. И я не стал встревать — пусть старухи поспорят, все не будет давить в барабанные перепонки тишина.

Не забыть мне, когда мама заболела…

Той осенью головные боли так измучили маму, что решила она впервые подлечиться на курорте: года два до этого в отпуске не была, на износ работая, зато на Черное море попала в разгар «бархатного сезона».

Вернулась — загоревшая, посвежевшая. Жутко соскучилась по всем нам. А я как раз в тот день (верней, вечер) расстался с очередной возлюбленной и пребывал поэтому в трансе, хотя возлюбленные у меня сменялись к старшим классам, как времена года, даже чаще. Это оттого, наверно, что никогда я не выбирал тех, кому несомненно нравился, намечал цели безнадежные, чудом добивался если не взаимности, то заинтересованности, однако, согласно гороскопу своему (в те годы и слова-то такого, по-моему, не зная), начинал требовать «много любви», чем вскоре и доводил очередной «роман» до бурного разрыва, втайне находя в этом чуть ли не мазохистское упоение и мощные импульсы для написания новых стихов, насквозь пропитанных горечью утраты.

В школе был «осенний бал», вот и вернулся я с него мрачней осени поздней, мрачней Лота, утратившего последние иллюзии. Встретив меня в коридоре, бабушка руками всплеснула: «Опять?» Все поняла, поскольку знала о каждом моем увлечении и очень сокрушалась по поводу моих неудач. Об одном взмолилась: «С Таней-то хоть трошки поласковей будь, месяц ведь не виделись…» Я старался, но мама все же обиделась, что не порадовался я привезенному ею инжиру, поющим раковинам и другим южным диковинам, сидел букой за столом и даже после рюмки водки, разрешенной родителями, не повеселел.

Черноморский курорт не пошел маме на пользу, некоторые врачи уверяли даже, что именно южное солнце послужило толчком к бурному росту мозговой опухоли. Приступы начались почти сразу после возвращения, будто спровоцированы были мрачностью и черствостью моей, будто приняла мама на себя мою боль.

Я-то вскоре утешился новым увлечением — той самой белокурой землячкой, о которой уже написал немало, так и не называя ее имени. Я увидел ее впервые еще мальчишкой — лет четырнадцать мне было, не больше. Свел нас зачуханный автобус, почти пустой по случаю полуденного часа и заполненный пыльно-пшеничным солнцем. Вошел я и сразу увидал ее: девчонка сидела у окна, закрывая ладошкой левый глаз от нахального летнего света, держа на коленях эмалированный бидон, доверху заполненный спелой клубникой. Собирала она ее, видать, на горе Аракчин, на горушке, верней, что за нашими картофельными полями, где воздух аж сластит в июле от могучего клубничного духа, где снуют повсюду зеленые или серовато-коричневые ящерки, а кое-где греются на припеке покрытые веселым узором гадюки и выползают из нор большие мохнатые тарантулы, укус которых бывает смертелен… Подумав, какие опасности подстерегали незнакомку, я ощутил вдруг, как бешено заколотилось мое сердце…

Как раз в то лето завершился, оборвался, верней, мой полудетский роман со Светланкой, я был уверен, что никого уже больше не полюблю. Но как же пошатнулась вдруг уверенность эта, когда, войдя в автобус, увидал я волнистые льняные локоны под венком из простецких ромашек, блузку-безрукавку в желтый, как ромашковые сердцевинки, горошек, чуть прищуренные от солнца зеленоватые — крыжовенные! — глаза, легкую атласную юбчонку, не прикрывавшую крепкие, уже не девчачьи, а девичьи коленки, и голубой бидон с ароматной клубникой на них, цветущих…

Ехал я, должно быть, в центр городка, в книжный магазин, чтобы порыться на дальних пыльных полках его, выискивая те стихи, от которых гулко заколотится вдруг сердце. Да, конечно, я ехал за этим, поскольку был один (никто из дружков не разделял моего увлечения поэзией), но, увидав незнакомку, я напрочь забыл, куда и зачем еду, ну а по части сердцебиения вполне достиг вожделенного результата, мало того, у меня даже в горле пересохло так, что закашлялся. Девчонка глянула на меня с удивлением и иронией: незакаленный, дескать, какой, в такую жару с простудой!.. И отвела свои крыжовины от меня: очень ей надо разглядывать какого-то угловатого взлохмаченного юнца с шальными и в то же время угрюмыми глазами!.. А я, хоть и совпала эта встреча с полосой моей дикой застенчивости, не сводил глаз с незнакомки, вовсе не стыдясь, что на это могут обратить внимание двое-трое пассажиров, которых я и не разглядел толком — не было их для меня.

Место рядом с незнакомкой было свободным, она могла бы поставить бидон на сиденье, но держала его на коленях, будто не имея ничего против, чтобы кто-нибудь сел с ней, будь то даже я, сколь неказистый, столь и застенчивый; но не готов я был к умопомрачительной дерзости этой, вцепился в сверкающий поручень, будто не по асфальту катит автобус, а по колдобинам несусветным.

Из скованности этой вывела меня на время наглая, при всей утонченности поясной, оса. Она влетела в автобус, быть может, за мной и почти сразу устремилась к бидону с клубникой, влекомая дразнящим ароматом, по-хозяйски уселась на алую горку ягод, впитывая сладкий сок. И увидел я, с каким страхом уставилась незнакомка на эту полосатую разбойницу, ужас прямо-таки объял ее, пошевельнуться боялась. Все же еще девчонкой была она, хоть и расцвела не по годам… Так вот, оса эта, скоро насытясь клубничной сластью, снова взлетела и стала кружить над белокурой головкой незнакомки, явно намереваясь сесть на одну из ромашек украшавшего ее венка. Незнакомка с ужасом втянула голову в плечи и умоляюще глянула на меня.

Вот тогда я отцепился, наконец, от поручня, сделал шаг к девчонке и взмахом руки отогнал от ее головы ярко-полосатую посланницу Фортуны. Оса заелозила по стеклу, ища лазейку в прозрачной преграде, извлекая из воздуха полугуд-полусвист лихорадочно работающими крылышками. Без раздумий протянул я руку к хищнице крылатой, прижал пальцами к стеклу и, постаравшись ухватить за оба крылышка, выбросил непрошеную гостью в приоткрытую осьмушку окна. Но, как следует, прихватить сумел, видать, одно лишь крылышко, потому как полосатая разбойница сумела-таки изогнуться и ужалить меня на прощание.

Боль укуса мигом заглушилась дикой радостью оттого, что все так замечательно и удачно случилось, ведь спасенная мной незнакомка обхватила цепкими пальцами мое запястье — то ли с непрошедшим еще испугом, то ли с благодарностью.

В этот миг показалось мне, что автобус наш оторвал стертые шины от асфальта и стал подниматься — выше домов и деревьев, выше рудничного копра, выше конического террикона из пустой породы, выше гор Толстухи, Маяка, Ревнюхи, не говоря уж о трех Аракчинах, выше даже двуглавой Орел-горы, за вершину которой цепляются облака и тучи… Уже и оса-нахалка давно отстала, вот только непонятно, почему не замечает этого полета шофер, и почему не поднимают паники редкие пассажиры, которых я так и не разглядел. Лишь попавшая под колесо автобуса колдобина вернула меня на землю. Так подбросило и шатнуло, что едва не перевернул я бидон незнакомки, а она, разжав пальцы на моем запястье, быстро-быстро, как Светланка когда-то, облизала яркие без подкраса губы, улыбнулась так, будто знает меня давным-давно, и сказала запросто: «Садись, а то грохнешься!»

Сам бы я не насмелился…

И вдруг снова услыхал ее голос, вовсе уже не девчачий, волнующий каким-то теплым, глубоким тембром:

— Угощайся! — протянула мне исходящую ароматом и соком клубнику.

Я не смог даже поблагодарить или хотя бы улыбнуться — так уж сковала меня лихоманка-застенчивость. Устремив невидящий взгляд вперед, молча давил я между нёбом и языком спелые сладчайшие ягоды, собирая зеленые ножки и цветоложа в другой горсти. С такой серьезной и закаменелой миной сидел, что незнакомка фыркнула и рассмеялась, этим еще пуще раздув пламя сжигающей меня застенчивости. Я почуял, что наливаюсь пунцовым цветом, как самая спелая клубничина, даже уши начинают гореть.

— А какой смелый был! — подтрунила незнакомка и вдруг встала. — Ладно, мне выходить пора. А ты дальше, да?..

— Ага! — буркнул я и вскочил, чтобы ее выпустить. Торопливо причем, будто это мне в радость.

— Тогда пока! — сказала она и протянула мне свободную правую ладошку. Вот накладка-то: у меня ж обе руки заняты — одна ягодами, другая их несъедобными остатками!.. Вот и забормотал что-то невнятное, пряча руки за спину и наливаясь еще большей пунцовостью, как суровое око первого и единственного на весь Зыряновск светофора. Аж мокрым стал в один миг от смятения и растерянности.

— Смешной какой!.. — улыбнулась незнакомка, щуря зеленоватые глаза, и выпорхнула из автобуса, чтобы пропасть на три года.

Именно столько я ее не видел. Искал — не месяц, не два, не год даже, но не находил, хоть и невелик наш городок, всего-то полсотни тысяч жителей. Гораздо позже узнал, что уезжала она к тетке в Алма-Ату, там и училась. А уж как я ругал себя за робость, помешавшую выскочить из автобуса на той же остановке, за несусветную застенчивость, помешавшую даже имя незнакомки узнать. Я стал звать ее Ромашкой, помня простецкий венок на светлых ее волосах, и не забывал о ней, какими бы вихрями новых влюбленностей ни был подхвачен. А они были у меня, ох, были…

«Ромашка, где же твои буйные локоны?!.» — чуть было не закричал я, когда увидел ее вновь.

Это случилось в одно из воскресений ранней весны, в День геолога, кажется, поскольку родители собирались, помнится, идти в гости, а из динамиков кинотеатра «Знамя» неслось: «Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и солнцу брат!..»

Возле кинотеатра я и сидел с дружком на скамейке, когда Ромашка походя скользнула по мне взглядом, вовсе не признав. А я узнал ее сразу, хотя девчачьи локоны сменила короткая модная прическа, хотя превратилась незнакомка в этакую кустодиевскую молодку: на щеках румянец от не подточенного здоровья и легкого морозца, в глазах усмешка и истома, а грудям-то уже тесно под салатным пальтецом, тогда как раньше легкую блузку в желтый горошек едва приподнимали…

Она шла с подружкой-смуглянкой, тоже симпатичной, но, на мой взгляд, не настолько, чтобы всерьез соперничать с буйно явленной красой Ромашки. А мы с дружком сидели, покуривая, на скамейке возле кинотеатра и, щурясь от весеннего солнца, провожали взглядами проходящих девушек, выискивая, кого бы закадрить — уж такой был, по сезону, настрой… И как только Ромашка со спутницей прошли мимо нас, друг саданул меня, онемевшего, локтем в бок:

— Вот это кадры!.. — и двинулся вслед за ними к кассам.

К той весне я уже стал понемногу избавляться от застенчивости, отравившей мои юные годы, имел уже кое-какой опыт общения с девушками, даже порой в компании парней бравировал своей, по большей части вымышленной, бывалостью, но за дружком идти не посмел — робость сковала меня, опять где-то в горле заколотилось сердце.

Друг вернулся с улыбкой до ушей: удалось ему высмотреть, какие места достались девушкам, вот и купил два билета рядом с ними — с одной и с другой стороны.

— Только давай, без базара, сразу их поделим, — деловито предложил он. — Ты какую выбираешь?

Если б он знал, как взлетал я когда-то к облакам в пропыленном автобусе, не задавал бы таких дурацких вопросов. И жребий дурацкий не затеял бы: короткая спичка — светленькая, длинная — темненькая. И не радовался бы и вовсе уж по-дурацки:

— Классно поделили!.. У меня как раз беленьких давно не было!..

Я зубами скрипнул, но сдержал себя мыслью: не пережил бы ведь, если б сел рядом с Ромашкой, а ей бы мой высокий и широкоплечий друг понравился…

После его пошловато-бравурного заявления я и вовсе не мог уступить ему Ромашку: сидел не с ней, но именно ее забалтывал до начала сеанса и после, уж таким умным, начитанным на фоне дружка себя выказал и при том такое чувство юмора вдруг проявил, что обе девушки ахали, охали, покатывались от смеха, а друг нервно курил одну сигарету за другой, когда шли из кинотеатра по темному городку. Потом Ромашка вдруг сказала:

— Мне сюда, налево… Не мог бы ты, Костя, меня проводить, а то в переулке нашем ни одного фонаря…

Домой вернулся за полночь, счастью своему не веря: она сама меня выбрала, сама!.. Не беда, что не узнала меня, не вспомнила тот автобус, зато — сама ведь!.. Ничего-то еще у нас не было, не поцеловались даже — за руку простились. Но такая жаркая, такая нежная у нее рука!..

Остывая, еще часа полтора колобродил я по ночному городку. Бабушка, как всегда, не спала, меня дожидаясь, опять стояла на коленях на кухонном столе, чтоб скорей внука выглядеть, с тревогой вглядывалась в темень, городок ведь наш ночным мордобоем и поножовщиной славен.

Я обнял ее на радостях и, как давно у нас было заведено, сообщил, не таясь, что снова влюблен по уши, только теперь — навсегда. Бабушка в этот раз лишь вздохнула, вместе со мной не порадовалась, даже сказала с укором: «Ты вот шлындаешь, як витер, а к маме «скорая» — два уж раза… Як с гостей прийшлы — приступ!..» — от волнения русский с хохляцким посмешала.

Но даже эта весть не смогла пригасить мою радость.

А мама после той ночи на работу больше уже не выходила, чуть ли не через день мчалась к нашему дому «скорая помощь». Эта машина и увезла ее вскоре в больницу, врачи долго понять не могли — с чего это головные боли такие, аж ноги не держат, сошлись на том, что причина в мозговой опухоли, посоветовали отцу везти жену на обследование в Алма-Ату, а в случае чего, там, дескать, хирург есть — большой умелец: ему почти половину пациентов удается спасти…

«Почти половину»… Не забыть мне потерянный, жалкий вид отца, пришибленного больничным советом-приговором… Веселушка и певунья бабушка слезами почти обесцветила глаза, дед и сестренка, кручинясь, места себе не находили, лишь я порой улыбаться мог украдкой, невольно вспоминая Ромашку, ее нежное и восторженное воркованье, клубничный вкус губ…

Так уж подло совпали беда и радость…

Тревога за маму, конечно, терзала меня, но, возомнив себя этаким талисманом семьи, утешался глупой уверенностью: «Да ничего ужасного не случится, пока я жив!»

Отец повез маму в Алма-Ату перед самым началом моих выпускных экзаменов, потому она больше за меня тревожилась: как же я их без отца, без матери выдержу? Но диковинным образом удалось мне сдать все на пятерки, хотя и не напрягался особо, в голове моей больше звучали не формулы и цитаты, а сумбурный лепет Ромашки и строки новых стихов, ей, разумеется, посвященных, среди которых и такие были: «Я, может быть, себя губя, люблю тебя!..»

Но стихи стихами, а поехал поступать в Политех, как и обещал родителям… Стыдно признаться, но в чуждом поначалу Томске больше тосковал я не по маме, а по оставленной на родине белокурой крепышке. Это к ней в первую очередь, не дождавшись даже зачисления, рискуя опоздать к отправке свежеиспеченных студентов в совхоз, ринулся я сразу после вступительных экзаменов: хоть на денек, хоть одним глазком! А в поезде говорил попутчикам: больную маму еду навестить…

Маму я, конечно, навестил: с утра помчался в больницу, где лежала она, вернувшись после обследования в Алма-Ате, ожидая вызова на неизбежную уже операцию. Побежал к ней, но сперва оказался у Ромашки, ноги сами привели, а уж потом, опьяненный ее объятьями и поцелуями, вместе с ней появился под больничным окном. Исхудавшая, постаревшая мама, так не похожая на себя прежнюю, крикнула мне в форточку, чтоб приходил вечером — ее выпустят погулять, а сейчас, мол, процедуры… Голос ее был слабым, через форточку не поговоришь.

Долго и с грустью рассматривала она меня, мою пышущую здоровьем и свежестью подругу…

Вечером я пришел в больницу один — Ромашка подсказала, что нам лучше побыть с мамой наедине, она вовсе не просила, чтобы я не задерживался, но по глазам ее я видел, как ей хочется подольше побыть со мной — всего ведь один день у нас! — потому я бестрепетной и жестокой рукой завел будильник наручных своих часов, заранее ограничив нашу встречу с мамой всего лишь одним часом.

Мы бродили с ней по дорожкам едва начинающего желтеть больничного сада, часто присаживались на скамейки, потому что мама была слаба, я рассказывал об экзаменах, о Томске, старался вспомнить побольше смешных историй, просил не расстраиваться, что отступил от намерения пойти по стопам родителей, обещал стать высококлассным химиком, и мама не упрекала меня: «Ты, сынок, совсем уже взрослый, тебе решать, плохого, думаю, не выберешь…» Почти эти же слова повторила она, когда разговор зашел о моей новой подруге, когда с жаром стал я нахваливать Ромашку. Мама с грустью слушала меня, и едва сказал я, как обрадовалась Ромашка моему приезду, как расстроилась, что всего лишь день будем вместе, зазвонил надрывно будильник моих наручных часов. Бог мой, как мне стало стыдно, мама ведь все поняла!

— Иди, Костя, — сказала она, — а мне уже прилечь пора, устала…

А в глазах боль — как от брошенного мной когда-то мелового камешка…

Тогда времени на маму пожалел. Не вернуть того времени. Ничего не вернуть…

У похоронных хлопот один лишь плюс — отвлекают, заслоняют хоть ненадолго от горя.

Еще до рассвета выехали мы с мужем сестры на его алом, купленном с рук «Жигуленке». В дни похоронных хлопот машина — подспорье великое.

Первым делом оповестили о случившемся немногочисленную родню. А в детстве, помнится, впотьмах бегал я вестником горя, слезами давясь запоздалыми… Все родственники — по отцовской линии, к маме не очень-то расположены были, до сих пор помня распри ее с бабушкой моей Анной Ивановной, но от вести недоброй все же всколыхнулось в них искреннее сочувствие.

Потом отправились мы в поликлинику — выписывать свидетельство о смерти, потом на почту — давать телеграммы трем маминым сестрам, вовсе без надежды на их приезд: пораскидала жизнь за тысячи километров… Потом — в Геологоразведочную экспедицию, где всю жизнь проработали отец и мать, куда и сестренка моя устроилась не так давно в плановый отдел. Плановички заохали, полезли со скорбно-бестолковыми расспросами, хорошо что среди них была профсоюзная лидерша, зампредразведкома, она-то перевела разговор от эмоций к делу: могилу, дескать, наши парни копать будут — из бурового молодняка, сварщики оградку сделают; гроб, машина, автобус тоже, мол, за нами, не волнуйтесь… Вот ведь сам над такими упертыми активистками посмеивался, видя их в фильмах или в книгах, а как припекло — и отношение совсем другое…

Далее — похоронное бюро. Там навсегда я сдал мамин паспорт, духовой оркестр заказал, купил вафельные полотенца, на которых гроб опускать…

Приехали на кладбище. В приземистой избушке смотрителя его не по прописке жизнерадостная жена, разлив по тарелкам дымящийся суп трем сыновьям-погодкам, записала деловито в толстый разлинованный журнал годы жизни мамы, время похорон, пометила, в каком квартале будет могила, ворча при этом беззлобно: «Охламон-то мой брательника поехал навестить, вот и верчусь одна, да ничо — справляюсь, не инженерска работа…» Ее малолетние рыжеволосые архаровцы резво молотили в это время ложками, не обращая на посетителей ни малейшего внимания: вот где жизнь со смертью мирно уживаются-то!..

И в граверную мастерскую успели, и даже насчет памятника с кооператорами договорились, а в магазине на Геологической, как раз напротив того места, где когда-то стоял наш двухэтажный дом, скупил я все полиэтиленовые розы и маки, да еще гипюр для украшения гроба взял. Когда о гипюре с продавщицей советовался, она меня вдруг узнала, сразу догадалась: «Ой, Танечка померла!» — и давай слезы ладонью размазывать. А я — как бревно — ни слезинки…

Заехали ненадолго домой. Тихо: барабанные перепонки тишина гнет. Тело мамы — уже лишь тело! — неподвижно и прямо лежит на застеленной простынками двери.

У Галинки круги под глазами еще темней, белки красны, а на щеках не просыхают две блестящих дорожки. Отец не плачет, сидит на диване, взгляд неподвижный на саврасовских «Грачей» устремлен. «Уж лучше бы он плакал, рыдал даже, — подумал я, — а то как бы не случилось чего…»

Сестра сказала хрипло, что звонила Елена, все уже знает, будет скоро снова звонить. Долго ждать не пришлось: голосок жены дребезжит в трубке, вопросы прерываются всхлипами. Опять накатило: «Бедная ты моя!..» Но показалась неуместной сентиментальность такая рядом с телом мамы — отвечал сухо, приезжать запретил: «Ты лучше Машуню выхаживай!..»

И опять круговерть на колесах. В столовой «Бухтарма» заказали поминальный обед. Из детства нахлынуло: сюда, в центр городка, приходили мы иногда по выходным обедать, это когда на весь день отправлялись в кино, на карусели, на выставку цветов… Мама была молодая, красивая, веселая. Отец на нее с удовольствием и радостью поглядывал. Столик занимали у окна, где посветлей и посвежей, обедали не спеша, с разговорами, как в ресторане настоящем, которого в городке нет. Родители даже пиво пили, нам с сестренкой попробовать давали. Столик как раз на четверых, а все мы четверо — семья… А теперь вот спрашивают в «Бухтарме»: «На сколько персон накрывать?..» Сперва тупо молчу, потом: «А сколько есть столов — на все, народу много будет…»

В кооперативе забрали надгробье. Плита в багажник не вошла, пришлось положить на заднее сиденье…

Снова заскочили в «геологоразведку» за профсоюзным боссом, вместе с которым поехали на автобазу заказывать автобусы — сам председатель разведкома решил заняться этим, на заместительницу не переложил, вот ведь какое уважение к родителям моим в экспедиции… Для крупногабаритного босса пришлось уступить место впереди, сам сзади на плиту сел, которая вскоре должна стать памятником маме… Тогда-то слезы у меня и навернулись, наконец, — никто не видел…

А ближе к вечеру Володька вспомнил: «Гадский рот! Водку-то не купили!.. Надо успеть, а то завтра суббота — хрен достанем…» От зятя узнал я, что и в Зыряновске власти с рвением принялись исполнять «антиалкогольный указ»: лишь три магазина торгуют спиртным, да и в тех часто бывает пусто. Вот их мы и объехали: в двух — ни шиша, вокруг третьего, деревянного и приземистого, как вокруг Бастилии в приснопамятные времена, огромная толпа бурлит, ее и в магазин-то не впускают, чтобы не разнесла прилавки — торгуют водкой через люк, в который раньше хлеб принимали.

Как раз когда мы появились, из люка объявлено было: три ящика осталось, больше не занимать!.. Толпа взбурлила еще сильней, сгустился мат-перемат, из середины и из конца очереди требования раздались, чтоб по одной бутылке на руки отпускалось, а близящиеся к заветному люку протягивали вперед цепко зажатые в горсти деньги, злорадно огрызаясь назад: «А хуху не хохо? Полдня выстояли — и по одной?» Из хвоста очереди стал внаглую пробиваться вперед один из наиболее страждущих и отчаявшихся — молодой еще бугай, с прилипшими ко лбу желтыми стружками чуба из-под поношенной кроличьей шапки, с нестарым шрамом через щеку наискосок, с опухшими до вывороченности, разбитыми, видать, губами. Подталкиваемый в спину двумя не менее колоритными корешами, ломанулся он к вожделенной цели, как лось через чащобу, выкрикивая нечто нечленораздельное, но несомненно матерное. Уже почти у самого люка схлопотал он мощный удар в сопатку — удивительно, кто это в теснотище такой лихо столь размахнуться сумел — в считанные мгновения бурлящая толпа выплюнула детинушку вместе с его тоже побитыми корешами, он орал, что всех подряд резать начнет, и высмаркивал на грязный снег кровавые сопли, на него никто не оборачивался, все взгляды были устремлены вперед, к люку.

«Вы ли это, земляки?..» — думал я, глядя на ставшую, судя по всему, привычной сцену, вспоминая, как идеализировал их всегда.

— Ладно, поехали! Дохлый номер… — дернул меня за рукав зять.

— Да, поехали, только к торговому начальству, — ответил я, полнясь надеждой стать в этом деле полезным, незаменимым.

— А толку?

— Увидишь!..

Начальница торга, при всей громоздкости, довольно-таки расхожий образец предприимчиво-деловой дамы, равнодушно повертела в руках «свидетельство о смерти», вернула, сказав: «Вчера мне только нагорело, что с поминками добрым людям помогла. Поминайте «всухую», перестраиваться пора. Покойнице-то уже все равно, а если горе у вас, так водкой и не зальешь…» — рассудительная такая, величественная и явно всемогущая, как богиня Минерва, вот только с красным от насморка носом.

— Так хоть мужикам поднести, которые могилу копать будут! — пытался возразить не менее рассудительный зять.

— А мужикам лучше деньгами — пусть хоть что-то в семьи принесут, а не приползут кривые, как сабля, — ничуть не пошатнулась в непреклонности своей простуженная Минерва, чихая и окуная пылающий нос в клетчатый мужской платок. — Идите, товарищи, не теряйте дорогое время.

Зять, уже на излете надежды, пожелал чихающей начальнице здоровья. И вот тогда я выложил свой «козырь» — краснокорый писательский билет, которого в Зыряновске уж точно отродясь никто не видывал. Минерва, завороженная сразу его цветом, приблизила билет к глазам, пошмыгала носом и уставилась на меня с пытливостью юнната, явно не находя во мне ни малейшей схожести с писателем, верней, с тем образом, что выбрел в ее памяти из сырого тумана школьной литературы: пенсне или трубка, бородка либо бородища, вьющийся буйно волос или вовсе без оного, а главное — взгляд пронзительный, жгучий… По части взгляда-то и являл я, быть может, хоть какую-то адекватность ее представлениям о писателе — ведь и впрямь пронзал ее глазами, сквозь телеса до души пытаясь добраться, вот потому и вздохнула она, мой билет возвращая, смущенно скомкала в горсти насквозь промокший платок и стала вертеть дыроватый телефонный диск.

— Рустам, тут такое дело, — сказала она в трубку, — к тебе писатели придут… «Какие-какие» — живые!..

Зять мой, причисленный к писательской братии, в это время громко сглотнул, видать, от волнения.

— Помочь надо. Понял?.. Только для себя, говоришь, оставил?.. Знаю я твои «для себя»!.. Короче, кацо, «человеческий фактор» учитывая, половину того, что «для себя», писателям продашь! — и отправила нас в тот магазинчик, из которого мы только что прибыли. И приглушенно-вежливо чихнула вслед.

Подъезжать к торговой точке Володька не стал, оставил машину за углом: «Еще стекла со зла поколотят!..»

От прежней толпы осталась лишь четверть — самые алчущие и упертые, в чьих головах ну никак не укладывалась весть, что водки сегодня больше не будет. Нас они к двери пропустили беспрекословно: постучите, мол, теперь вы, авось…

— Рустам, это писатели! — крикнул я как пароль.

Черно-щетинистый и пузатый кавказец впустил нас с Володькой, выдавив остальных могучим плечом.

— Бэри, пысатель! — двинул он мне по прилавку три белоголовочки.

— Так нам же не хватит этого… — начал я было. Но Рустам сделал андреевский крест волосатыми руками.

— Сказала мама: «половыну дай» — половыну и даю, все чэсно. Не хочешь — не бэри, а болше нэт.

Едва мы вышли, загрузившись «половыной», тигрицами вцепились в меня и в мою сумку две испитые бабехи — молодая еще и постарше гораздо.

— Ах ты гад! — просипела та, что помоложе. — И чо ж ты такое написал, если водка для тебя есть?

А старшая потянула с плеча мою сумку, выкрикивая нечто невнятное. В ней узнал я вдруг ту самую землячку из автобуса, которая пела, слова перевирая: «Лапанда, горная лапанда…»

— Да мы же на похороны взяли! — заорал я, чувствуя, что еще немного — и ударить смогу.

Бабехи рассвирепели еще сильней:

— Да я сама помру, еслив не выпью!

— Отдай, гад!

Еле зять отбил меня от них — и ту, и другую пришлось ему на грязный снег отбросить.

Бежали мы к машине, провожаемые ошметками матов. На сиденье откинулся — трясет, прямо-таки колотит, а в голове одна мысль: «Да неужто эти троглодитки для кого-то тоже матери?..» Но зять сумел унять трясучку мою восторгом искренним:

— Если б не «корочки» твои — не видать нам водяры!.. Мне бы такие!.. Всегда действуют?

— Безотказно!

— И на гаишников, скажешь, подействуют?

— Не проверял. Но, думаю, и на них впечатление произведет.

— Да, блин, мне бы!.. — еще пуще позавидовал зять, но все же засомневался: — Так это в «дыре» нашей действует, а в Москве-то поди не очень?..

— И в Москве не хуже! — соврал я, восклицанием подпирая шаткость утверждения своего.

А дома, едва дверь отворив, увидал красную крышку гроба. Будто током шибануло. Только теперь по-настоящему осознал: смерть вошла в наш дом. И стыдно стало за недавнее самодовольство свое. И больно. И страшно.

Еще жутче стало, когда увидал отца, стоявшего в дверном проеме большой комнаты, расширенными от ужаса и остановившимися глазами наблюдающего за тем, что происходит в ней. Происходящее было сокрыто от взгляда моего, поэтому бросился я вперед. И в памяти моей запечатлелось тогда то, что очень хотел бы напрочь стереть, да не в силах: два мужика, геологи, хорошо знакомые мне с детства, перекладывают маму с двери, мною снятой, в гроб. Это выходит у них ужасно неуклюже и суетливо при том. Безжизненное тело прогибается в поясе, изо рта мамы пузырится розоватая смертная пена… Сестра с двумя подружками, кореянкой и татарочкой, будто страхом обездвижены…

Я кинулся помогать мужикам. Спину мамы стал поддерживать. Не улавливая ладонями былого тепла, на лицо ее старался не смотреть, чтобы розоватых пузырей не видеть. Бывало в моей жизни страшное, но такое — впервые…

Наконец, переложили в гроб. Сестра с подругами стали утирать розовую пену с маминых губ, укладывать правильно руки на груди, мешочек с солью в головах положили. Геологиня-кореянка, сказав, что это просто необходимо, еще и «заземление» сделала: обмотала палец мамы зачищенным медным проводком, другой конец его воткнула в цветочный горшок с землей. Уверяла, что так, дескать, тело сохранней будет… А татарочка для этой же цели притащила таз со снегом и льдом, поставила на пол под гробом. Я смотрел на крохотные пузырьки во льду и думал, что в них тот самый воздух, которым еще недавно дышала мама. Воздух прошлых дней…

Сестра с подругами укрыли маму купленным мною гипюром. «Так вот он, саван, и есть!..» — вспомнилось мне слово не то что забытое, но из-за редкого употребления ставшее не столь страшным. Полиэтиленовые маки и розы тоже пригодились — ими был обложен гроб по периметру. Подошедшие старухи удовлетворенно заперешептывались: «Вот теперича красиво… Куды с добром!..»

Все это время я бездействовал — столбом стоял, тупо глядя на суету вокруг гроба, и столь же тупо недоумевал: «О какой красоте они говорят?.. О добре каком?..» Запершило в горле, глаза заволокла влажная муть. Я смаргивал слезы, утирал их украдкой — ведь женщины даже не плачут теперь, заделье найдя…

Но тут пришли три пенсионерки, недавние геологини из маминого отдела, подруги ее задушевные, которые и в годы маминой болезни не забывали ее навещать. Запричитали, заголосили. Одной из них, еврейке низкорослой, даже худо стало — каплями ее потом отпаивали…

И чуть полегчало мне от мысли, что смерть мамы не только для нас горе…

Однако бездействие становилось все тягостней. Решил принести еще льда на ночь, взял на кухне таз побольше. Галинка пошла мне помочь, я бы и один справился, да понял, что хочется ей хоть ненадолго отлучиться из квартиры, где поселилась смерть… С крыши нашего дома как раз в этот день жэковские рабочие посбивали огромнейшие сосули, чтобы они, теплом весенним лишенные былой скованности, кого-нибудь случаем не пришибли. Сосули разбились при падении на разнокалиберные куски, нам осталось только собирать. Осколки льда были грязноватыми от котельной золы, но мне все равно вспомнилось детство: в эту же пору, нет, чуть глубже в весну, любили мы с малолетней сестренкой лакомиться сосульками, вырастающими по утрам на кленах. Они сластили от кленового сока, казались нам не только лакомством, но и, при сверкании своем, волшебными палочками, с помощью которых можно сотворить любые радостные чудеса, только бы слово заветное знать…

И осознавал я, с грохотом бросая куски льда в таз, что во взрослом мире нет никаких волшебных палочек, и волшебных слов нет, и чуда…

А в сумерках густеющих пузырьки с «воздухом прошлых дней» во льду и не видны…

Позже, когда стемнело, вывел из квартиры отца, весь день ведь не выходил. Пошли в булочную. Вот там он меня удивил, испугал даже разговором с пожилой продавщицей. «А нет ли у тебя, Шура, посвежей хлеба? Булки две нам надо, не меньше», — сказал он каким-то неожиданно бодряческим голосом, не желая, видать, выказывать, что горем убит. Никогда прежде не видал я отца фальшивым… Так какой же из меня, к черту, писатель, если столь близкого человека толком не знаю!..

Шура тоже испугалась такой неестественности соседа, руками замахала:

— Идите, идите!.. Занесу я вам хлеб, к закрытию свежий подвезут.

Когда вернулись, еле уговорил отца хоть немного поспать. Сидеть у гроба остались мы с сестрой, две ее подруги да старухи две — те самые, что помогали обмывать, Чекуриха и Трубникова. Бабки от нечего делать принялись у меня выспрашивать: «А чо ж это жена, так и не приедет?.. А дочке уже сколь?..» Но видя, что я отвечаю через силу, отстали, меж собой зашептались о чем-то. Кореянка и татарочка тоже шепотом рассказывали что-то сестре, явно желая ее отвлечь. А я вдруг почувствовал, что голова и руки налились свинцом, веки тоже отяжелели, с трудом великим подавлять стал зевоту, кощунственную, казалось мне, у гроба: душа-то мамина, наверно, здесь витает, все видит!.. Но почти уже не чувствовал боли, отупение нахлынуло вновь…

Не глубоко за полночь вышел отец, сказал, что «совершенно выспался». Глаза у него красны. Спросонья или от слез? Да спал ли он?.. И тут все стали меня уговаривать, чтобы поспал: намотался, мол, за день…

— Ладно, я немного, чуть-чуть…

А прилег в бывшей «стариковской» и словно провалился в черную яму. Ничего не снилось — ни утешительное, ни горькое. Ничего…

Следующий день как-то смазался в памяти, помню только тягостность его. Да еще то, что с утра и до полудня у нас почти никого не было. Это объяснимо: суббота, надо людям выспаться, прибраться в квартирах, на базар сходить и по магазинам — да мало ли забот и хлопот в первый выходной? Вот в той-то тягостной тишине понял я куда ясней смысл и даже необходимость того, чтобы вместе с родственниками усопших сидели у гроба другие, чужие им вроде бы люди. А то гроб стоит в пустой комнате, ничье внимание не привлекает, став будто бы мебелью уже…

Вчерашний день был забит до предела, а теперь вдруг и делать нечего. Когда руки не заняты, опуститься им проще… Чтобы отца занять, попросил его выбрать фотографию мамину — на памятник. Вместе с ним все альбомы просмотрел — сокровищницы прежней, счастливой жизни. Отец выбрал снимок, где мама до болезни еще, красивая… Вырезал я фотографию овалом — больше отвлечься нечем…

Хорошо хоть телеграммы стали приходить отовсюду — срочные, соболезнующие, не меньше десятка их. Из трех маминых сестер, выяснилось, лишь одна сможет приехать на похороны, тетя Оля, другим не успеть — далеко живут. Пришла телеграмма из дали дальней, куда забрался сосед-татарин, о котором, вспоминая детство, писал я не так давно в расхристанной «Поэме тридцатилетия». И подивился я: как же быстро дошла черная весть!.. Значит, не рухнуло еще былое геологическое братство…

Много передумал я, сидя в тишине у гроба. И о своей смерти думал: что недолго уже до нее. Тогда ведь я еще считал себя если не гением, то чрезвычайно одаренным сочинителем, какие, знал я, больше тридцати семи редко живут. И свое тридцатипятилетие осознавал спокойно, без надрыва вовсе. А в последнее время тем более: недолго ждать кары за подлость мою…

Вспомнился мне и мой предыдущий приезд в Зыряновск.

Один я в то лето приехал: Елена повезла Машуню к своим, на солнышко среднеазиатское, на фрукты, чтобы окрепла девчушка после зимних простуд. Но, думаю, к этому решению примешалось и недовольство жены тем, что согласился я все-таки принять руководство писательской организацией, как она ни противилась. Вот тогда и познал я впервые на родине тоску зеленую…

Из друзей юности мало кто в Зыряновске остался. Кое с кем из оставшихся встретился, но с грустью понял, что развели нас годы, подточили былую близость… Даже в редакции городской газетки, где сотрудниками стали трое из тех, с кем бегал я, еще школьником, на занятия литобъединения, не больно-то понимание нашел. Встрече, конечно, обрадовались, за бутылкой сгоняли, но вовсе не пришли в восторг от нового моего поста: подумаешь, дескать, ответсекретарь — да у нас в редакции за два года третий меняется! И машина моя «персональная» впечатления не произвела, и новые стихи тоже: раньше, мол, в твоих строчках куда больше страсти было, раскованности, полета… Ох, и уязвила меня тогда эта искренность друзей, грешным делом подумал: завидуют. Доказать бы им, написать что-нибудь эдакое!.. Но не писалось. Совсем. И это еще больше усугубляло мою хандру.

Лето стояло жаркое, душное. Чтобы чем-то себя занять, уходил я рыбачить на ближний пруд. Но и рыба не желала меня потешить. Сазаны и лини вовсе не брали наживку, карасики попадались — мелкота, не пескарей же добычей считать. Однако каждое утро, будто на дежурство, шел я с удочками в предрассветной тиши по тропке в росистых джунглях высокой конопли вдоль берега речки Вторушки, к зеленому зеркалу пруда, забрасывал снасти и, устав ждать поклевки, наблюдал, как легко летит над водой утренний туманец, как выплывают из ножевых зарослей куги табунки диких уток — чирков и даже лысух, как начинают играть-плавиться брезгающие моей наживкой сазаны, пуская по глади пруда широко расходящиеся круги, как выкатывается из-за темной хребтины горы Росомахи алый диск солнца… А когда совсем рассветет, припечет даже, слушал кличи проплывающих в вышине коршунов, растопыривающих кончики своих крепких крыльев, будто черные пальцы. И дивился, что эта сильная хищная птица, гроза мелкой живности, издает такой хрупко-стеклянный, чуть ли не жалобный крик. Порой мне казалось, что это голос моей тоски…

После рыбалки заваливался спать до полудня, а то и дольше, потом прогонял дрему ледяным душем и пытался настроиться на творческий лад, но сколько бы ни грыз ручку, ни черкал ею в тетради, ничего путного не выходило. С хмарью на роже шел курить на балкон.

Мама переживала, видя, как я томлюсь, уже не травила мне душу высказыванием обид, что Елена, не приехав сама, не привезла внучку, пыталась хоть чем-то меня занять, развлечь, но однажды, раздосадованная тщетностью этих попыток, вышла ко мне на балкон и спросила напрямик: «Скучно тебе с нами стало?..» «Есть такое…» — немилосердно буркнул я, гася окурок в баночке из-под сметаны. Но увидел глаза мамы, и жутко захотелось мне, чтобы не услышала она моих слов, чтобы истаяли они на лету или исказались до неузнаваемости, превратясь хотя бы в стеклянный клич коршуна. Да не вернуть оброненных слов, как не остановить брошенного камня… Глаза у мамы были — как тогда, в детстве моем, когда, резвясь бездумно, швырнул я кусок мела с вершины орликовской Белой горы…

И ведь не обнял маму, прощения не вымолил, не знаком еще толком со страшным словом «поздно»!..

А чтобы скуку свою растрясти, навестил вновь друзей-газетчиков, хотя не поглянулись недавно им стихи мои. Надо ли повод для пирушки искать?.. Сабантуй на квартире Виктора Коржа, завешанной его превосходными фотопейзажами, заваленной великим множеством книг, взбурлил, как Бухтарма меж валунов. Хромоногий Витя, откупоривший уже шестой десяток, ставший дедом, но диковинно сохранивший душу от силы тридцатилетнего, только успевал в перерывах между рюмками щелкать своим окаянным, видавшим виды «Никоном», который из воды даже выловлен был однажды, когда сплавлялся Витя со товарищи на плотах. Ну а я орал, захмелев: «Вы правы, черти, хуже я стал писать, хуже!.. Окабинетился, бытом оброс!.. Но я еще прорвусь, такое выдам!..» «Да ты и так наш маячок!» — отпустила максимально возможную для нее похвалу широкоплечая Тамара, не выпуская из объятий своего друга, кучерявого прокурора, уведенного недавно из семьи, будто из всех шести чувств лишь осязанию доверяя. А самый молодой из нас, джигит Исламов, красавец-кавказец Вадим, взял в руки гитару — будто вакханку на колени усадил — стал петь не надрывные, как раньше, песни, а ернические куплеты собственного сочинения — от имени не утрудившего себя образованием выпивохи, драчуна и бабника. Жаль, не запомнил я их жизнеутверждающего содержания, помню только, что все от хохота покатывались, слушая. А я заплакал.

Мне вдруг безумно жаль стало этого ослепительного красавца, лишь первую четвертушку века доживающего. Спьяну поблазнилось мне, что жить этому жизнелюбу осталось совсем немного. Нет, не увидел я вовсе мученического ореола над его смоляной шевелюрой, а тем паче не мог знать-догадываться, что через несколько лет истерзают его прекрасно сложенное тело осколки гранаты, брошенной в барную стойку пьяным в дымину прапорщиком, недавно вернувшимся из воссоединившейся Германии и сводящим какие-то счеты с барменом, — где уж мне знать-предвидеть, что та дура-граната, отскочив от барной стойки, разорвется под ногами Вадима, в прекрасном расположении духа выходящего с другом из ресторана!..

Я всхлипнул. И довольно громко. Пробуравил этим непристойным звуком веселый смех друзей. Все глянули на меня ошалело. Витя Корж опустил даже свой многоопытный фотоаппарат и прищурился, как всегда делал, чтобы пристальней вглядеться, понять. Но, бессилен осознать причину моего плача, помотал крупной, под пацана стриженой головой на бычьей шее.

— Перебрал Костенька! — предложила самое простое объяснение Тамарка.

— Ты от счастья явно поглупела, — вступился за меня Вадим. — Душа у человека не на месте, видать…

А я ведь и объяснить-то им ничего не мог. Сам толком не понял, с чего вдруг пожалел Вадима. А может, и себя?..

— Развеяться ему надо! — сказал многоопытный, уж не меньше, конечно, своего «Никона», Корж. — Кровь, наверно, застоялась. Давайте ему подружку найдем!

Эта мысль особенно понравилась Тамарке.

— Я сейчас соседке своей позвоню — у нее муж в командировке как раз! Вот здорово!.. — и метнулась к телефону, отлепившись от своего прокурора.

— Не надо! — завопил я, утирая слезы.

— Не комплексуй, Костя, ты ей понравишься! — заверила толстопятая, при всей утонченности натуры, Тамарка. — Она с тобой заочно знакома по стихам: тащится от них, критику мою не слушает… И она тебе понравиться должна, бестия такая белокурая!.. — Сама уж и номер набирать принялась.

Тут я вскочил, трубку у нее выхватил.

— Кончай! Без твоей помощи обойдусь.

— Ну, ты просто стоиком стал, — забормотала Тамара, обиженно терзая свою короткую, под Гавроша, стрижку. — Я ж не в постель ее к тебе укладываю, сами бы разобрались…

— И, правда, Костя, мы ж по-дружески, — поддержал ее мудрый Корж. — Тошно видеть, как тебя мерехлюндия корежит…

— Спасибо, но без вас обойдусь, — ответил я и неожиданно для себя добавил: — Сам знаю, кому позвонить.

И стал набирать незабытый номер…

О Ромашке знал я, что она давно замужем, а встреченный на днях одноклассник сообщил, что сын у нее родился, что уезжала надолго — то ли в Прибалтику, то ли на Черное море, но вернулась этим летом с мужем и сыном, теперь опять у нее зыряновская прописка…

Услышав бодрое «але» ее отца, я постарался на всякий случай изменить голос, и мне это легко удалось, ведь осип от волнения.

— На работе она, — ответил на мой вопрос вышедший уже, конечно, на пенсию шахтер. — И теперь не с нами живет.

Но не так-то просто от меня отделаться.

— А как на работу позвонить? Мне по делу надо, по неотложному… — сам на друзей обернулся, но те деликатно подались курить на балкон.

— Знаю твое «дело», зятек, не пудри мне мозги, — проявил сногсшибательную проницательность и памятливость несостоявшийся мой тесть. — С приездом, что ли?..

— Да уж скоро уезжаю… — забормотал я. — Вот повидаться хотел или хотя бы голос услыхать…

— А потом стишки написать про это, да?.. Нет, зятек, это я тогда, в лесу, слабину дал…

Все это, а особенно слово «зятек» произносил он с усмешкой, явно заключая этим его в кавычки. И намек его про стишки я сразу понял: в один из прошлых своих приездов оставил я в редакции зыряновской газеты цикл любовной лирики, там были и стихи, посвященные Ромашке, даже имя ее называлось, но публиковать просил под псевдонимом. Только, видать, не всех удалось ввести этим в заблуждение.

— Не для стихов — для души надо! — взмолился я.

— Который раз ты моей добротой пользуешься… — вздохнул отставной шахтер. И дал номер.

Она узнала меня сразу! И ее голос я узнал бы из тысячи, он не изменился ничуть. Вновь, как когда-то, сердце стало колотиться в моем горле…

— Костенька, нам надо встретиться! Непременно! Я сейчас отпрошусь… — так горячо сказала, будто и не было между нами лет, далей. — Только к друзьям твоим, прости, не пойду, жди меня через час у Дворца…

Друзья мои, узнав, что я ухожу, сперва негодующе завопили, потом вникли все же в ситуацию, заставили умыться холодной водой, мускатного ореха пожевать и, облобызав меня на прощание, остались пить за то, чтобы у меня «все получилось». А я вскоре был уже возле белокаменного Дворца культуры, гордости всех зыряновцев от мала до велика: «Такого и в области нет!..» — не зря же непременно с большой буквы произносят это слово мои земляки. Дворец стал единственным современным и в то же время роскошным зданием городка — построен на излете бурного развития горнодобывающей промышленности в Зыряновске, при «развитом социализме» еще. А в примыкающем к нему молодом парке, разбитом на месте высохшего болотца, все лето мирно паслись коровы, иногда они выходили зачем-то к фасаду этого «очага культуры» и, стоя на асфальте, внимательно разглядывали афиши, порой оставляя после себя золотые лепехи.

Вот такая невозмутимо-нахальная буренка и подошла ко мне, когда ждал я Ромашку на ступеньках крыльца. Она оглядела меня всего, будто бы с пониманием, огромными темно-карими очами и с грустью выдохнула: «Му». А мне в этом мыке послышался вопрос: «Ну?» А если пространней: «Ну чего ты здесь стоишь, рано поседевший, лохматый, хоть и не молодой уже мужик? Ну чего тебе, дураку, не хватает? Ну чего ты ждешь от этой встречи?..»

Я свистнул и замахнулся на корову, она степенно ушла, но на прощание подняла хвост и выдала струю мочи под здоровым напором.

Чем дольше не появлялась Ромашка, тем сильней колотилось мое сердце, тем меньше хотелось задумываться над какими-либо, пусть даже разумными, вопросами. И вдруг услыхал справа ее голос:

— Костенька!

Повернулся и не увидел ее.

Верней, увидел не ее.

Неподалеку стояла статная миловидная женщина, уже не кустодиевской, а скорей рубенсовской кисти достойная, с чуть подкрашенной под рыжину коротковатой модной прической, с замшевой сумочкой на плече.

Такая видная и… совсем чужая…

Но голос, голос-то прежний, ее!

— Костенька, а я тебя со стороны парка жду. Что ж ты на самом виду встал? — и озорные лукавые смешинки в глазах знакомы, и эта ласковая улыбка чуть тонковатых губ.

Только никогда не было столько грусти в ее улыбке…

Я представлял, как мы бросимся навстречу друг другу, обнимемся до хруста, сомкнем в поцелуе губы… Но тогда, действительно, зачем же я, идиот, встал на самом виду? Тут же остановка рядом! Оплошал дядя… И ведь тот страстный порыв, который мыслился, теперь уже неосуществим. И не только потому, что место не самое подходящее… Ведь сердце перестало колотиться в горле — почти на место вернулось…

Я подошел к Ромашке и не обнял, а просто взял ее за плечи, всматриваясь, узнавая.

— Миленький мой, совсем седой стал… — Ромашка тоже жадно всматривалась в меня.

Потом мы сидели на скамейке в молодом парке, не дававшем почти укрытия по причине юности своей. Да нас и не надо было укрывать: мы просто беседовали, выспрашивали друг у друга о событиях тех многих лет, что врозь прожиты. Со стороны можно было подумать, что встретились коллеги, оживленно говорят о работе. Или о перестроечных коллизиях. Или о видах на огородный урожай…

Но тогда я узнал, что и муж, и сын Ромашки — тезки мои. Взял ее руку в свою, заглянул в глаза.

— Это случайно?

— Нет, Костенька.

Мне бы смолчать — нет же, ляпнул немилосердно:

— А у меня Елена и Маша. Твоего имени, как видишь, нет…

Ромашка вздохнула, помолчала и — вдруг:

— Кстати, Костя, об имени моем… Ты уж, пожалуйста, больше в стихах меня не называй. И прозу если будешь писать — тоже… А то муж у меня дико ревнивый: в прошлый раз стихи твои прочитал и в запой на неделю ушел…

— Сроду бы не подумал, что мои опусы могут кого-то так трогать, — буркнул я сердито. — Вообще-то к любой цензуре у меня отношение не ахти…

— Ты правильно пойми! Обо мне пиши, если захочется, для меня это счастье. Только имени не называй… Так даже лучше: если и не мне посвящено, буду думать, что мне… Ты обиделся, миленький?

— С чего ты взяла?

— Не такой какой-то…

— Так ведь столько лет не виделись…

— Знаешь, а мне кажется, будто я и не расставалась с тобой…

Ромашка, видно, ждала от меня такого же признания, да не сумел я соврать. Не смог… Нет, я не забывал ее. Никогда. Но в памяти моей жила та девчонка с ромашковым венком на голове, та цветущая девушка, обреченно заклинающая: «Потерпи, миленький!..» А эта, которая сидит теперь со мной рядом, будто ее старшая сестра или даже тетя: и похожа вроде, и другая совсем, привыкать надо…

А надо ли?..

Ни скованности, ни трепета я не чувствовал: на душе почти штиль, если не считать обиду разочарования, чем-то схожую с теми детскими обидами, когда, к примеру, сгораешь от нетерпения, ожидая в подарок живого щенка, а тебе вручают плюшевую собачку… Я держал руку Ромашки в своей и ждал, когда эта обида пройдет, когда вновь лихорадочно заколотится сердце, неудержимо захочется сграбастать Ромашку в объятия, сжать так, чтоб ойкнула, чтоб закрыла глаза и губы приоткрыла, как когда-то, для поцелуя… Сам себя распалял мысленно, грубо-плотское вожделение начинал уже чувствовать, но было оно просто желанием иметь женщину, погрузить до предела в женскую влажно-жаркую мякоть всю твердость и крепость мужского естества, отдаться без остатка всколыхивающим всю душу ритмам, познать восторг взлета и падения. Но вовсе не испытывал я к Ромашке тех глубоких и высоких, при всей грешности, чувств, которыми был переполнен когда-то. Оскорбить же Ромашку грубой похотью средь бела дня не захотел: выпустил ее руку, для маскировки поставил наплечную сумку себе на колени — будто только лишь для того, чтоб достать из нее новый свой сборник. Порывшись, нашел ручку и книжку, стал, было, подписывать, да призадумался — как написать, потом все же написал «любимой», а не «милой», хотя и подумал: «Лихо, однако, во вранье-то поднаторел!..»

— Книжку на работе придется хранить. Дома, сам понимаешь, нельзя… — вздохнула Ромашка. — Жалко, что ты послезавтра улетаешь… Что ж ты не нашел меня раньше, миленький?

А что я ответить мог?..

Еще о чем-то говорили. Но казалось мне: и слова не те, и все не то… А через парк потянулись люди. Кончился рабочий день. Под взглядами любопытными стало еще неуютней.

— Давай уйдем отсюда, — предложил я. — Заберемся на гору…

Рассмеялась вовсе невесело:

— Ага! В белых туфлях на высоких каблуках!.. Нет, Костенька, мне домой надо.

— Понятно…

— Ничего тебе не понятно!.. В восемь, когда темнеть начнет, встречаемся здесь же, ладно?

День на склоне августа, оказалось, вовсе не краток. В шесть еще припекало солнце, только после семи над зубчатым хребтом Подорленка загорелась заря. Долго полыхала… К восьми сумерки едва сгустились.

Ожиданием, нетерпением возродилось и волнение. Такое же почти, как в прежние, далекие годы…

В парк мы пришли одновременно, сошлись на дорожке у той же лавочки, но теперь уж обнялись порывисто и страстно, жадно и жарко сомкнулись наши губы в исступленном поцелуе.

— Пойдем, вон там поукромней лавочка есть, — шепнула мне Ромашка, едва переводя дыхание.

На скамейке, что в стороне от основной парковой дорожки, в этаком тупичке, где клены сомкнулись тесней, я вновь запрокинул ее лицо, показавшееся мне в сумерках тем прежним, девичьим, припал к губам ее, языком вторгаясь в горячий рот («А помнишь, Ромашка, как целоваться не умели когда-то, вместе учились?» — шальная мысль в замутненной жаром голове), быстро и наугад, как по вдохновению только бывает, расстегнул мелкие пуговки ее блузки, и добычей руки моей стала роскошная жаркая грудь, такая же, быть может, как в молодости у бабушки моей Анны Ивановны, взбаламутившей детство мое словами: «Красивая я была, грудь высокая, белая…» — и соски ее вмиг затвердели под моей ладонью, как те клубничины окаянные из доверху наполненного ею когда-то бидона, и растворилось, верней, расплавилось от жара время, как часы на одной из картин Сальвадора Дали, и почудилось мне в безвременных потемках тех, что снова я молод, юн даже, так же как и она, светловолосая моя Ромашка.

И голос ее задышливый — едва разомкнулись губы:

— Любимый мой!..

А мне говорить что-либо недосуг — пусть говорят руки. Я уже не только блузку ей расстегнул, но и с мудреной застежкой лифчика справился, высвободив обе пышущие здоровьем и страстью груди, и целовал их — то левую, то правую — стараясь ни одну не обделить, а Ромашка гладила рукой мою голову и целовала в затылок, вся подаваясь ко мне, опять отчаянно забыв, что поцелуи мои свирепые могут оставить следы на ее груди…

Такое уже случилось много лет назад, когда Ромашка была на первом году замужества, а я приехал в Зыряновск один и совсем ненадолго, оставив Елену в Томске с годовалой Машуней. Ромашка тогда сама нашла меня, от кого-то узнав о моем приезде, позвонила, позвала к подруге своей Людмилке, к той самой, что осталась когда-то после кино моему дружку. А после… После, разгоряченные страстью больше, чем вином, целовались мы, прощаясь, на широкой завалинке школьной теплицы. И: «Что же мы натворили, миленький? Нам бы вместе жить!..» И: «Я всегда только тебя любила — тогда даже, зимой, когда навсегда решила с тобой расстаться…» Голос ее дрожал покаянный. Ну а страсть во мне была недобра: ты во всем виновата, ты!.. И не поцелуи уже, а засосы — по груди ее, по шее… И — позже, на свету, под фонарем, ветром шатаемым: «Убьет он меня, если увидит!.. Пусть убьет!» А утром, когда и чемодан мой уже у двери стоял наготове, звонок и всхлипы в телефонной трубке: «Костенька, родненький! Уезжай скорей! Он к тебе пошел, с папкой моим!.. Ой, убьет он тебя, миленький!..» Но то ли батя ее образумил зятя, то ли дом мой так и не нашли…

Но на лавочке в парке поцелуи мои следов не оставляли, хотя вновь не страшилась этого отчаянная Ромашка, и вновь завихряла мой разум шальная мысль, что в объятиях моих чужая жена. Вот уж когда волнует слово «чужая»! И рука моя дерзко ныряла под юбку. И ладонь ползла все выше и выше. И не было ей противления, только:

— Потерпи, миленький, завтра все будет, все!.. Не на скамейке же нам… А завтра я с Людмилкой насчет ключей договорюсь, у нее днем никого… Завтра, любимый мой!..

Вернулся домой за полночь. Дверь отворила не бабушка, как обычно, а мама, хотя давно уже должна бы спать.

— Ты был с ней? — спросила она напрямик.

И врать-то ей бессмысленно: спрашивает, а сама уже точно знает. Я промолчал.

— Разве ты не любишь Лену?

Обнял ее.

— Иди спи. Всех я люблю, всех!.. — и для себя уже добавил мысленно: «А может, и никого?..»

— Горе ты мое… — вздохнула мама.

И бабушка за дверью «стариковской» комнаты вздохнула…

Ночью в окно глядела, прорвавшись из-за туч, луна — круглая, плоская, яркая, будто об голенище валенка натертая, как в детстве натирали мы монеты, пуговки и пряжки школьной формы. Свет ее колюче пробивался даже сквозь ресницы. Я лежал без сна, думал: «А может, лучше, чтоб ее «завтра» было всегда?.. Все-все — и всегда — завтра… Так всем лучше будет… Прости меня, Ромашка!..»

Утром отключил телефон.

Мама это заметила. Все поняла. Ничего не сказала.

Кощунство все же — вспоминать это у ее гроба…

В воскресенье чуть свет зять поехал в экспедицию, собрать мужиков на рытье могилы. Взял две бутылки так непросто добытой водки.

С утра у нас, не то, что в субботу, народу полно. Вчера еще, на ночь глядя, приехала из Новокузнецка мамина старшая сестра Оля, еще более смуглая и цыганистая, чем мама, с тридцатилетней, но незамужней до сих пор дочерью. Всю ночь они просидели у гроба, к утру уже не плакали, только вздыхать могли. Едва рассвело, потянулись к нам люди, приносить стали венки и цветы. Венков много — более десятка, даже — «от жильцов дома»…

Народ все подходит и подходит. На всех уже и стульев не хватает, многие стоят.

Уступив место на диване незнакомой старушке, я пошел во двор прикреплять к памятнику мамину фотографию. Мне вышел помогать профсоюзный босс экспедиции, живущий в нашем же доме, вынес ручную дрель.

Овальная алюминиевая оправа должна крепиться к деревянной пробке, вбитой в цилиндрическое углубление плиты, но пробка оказалась маловатой, лишь на два шурупа удалось прихватить. Через два свободных отверстия в оправе стал сверлить плиту дрелью. Дело не сложное, но подавалось плохо. Склоняюсь над карточкой мамы — она внимательно смотрит из-под оргстекла, без улыбки, но с таким теплом — и меня начинает трясти.

Осанистый профбосс отобрал у меня дрель.

— Ты что, замерз? Тепло вроде…

Доделал сам.

Опять сижу у гроба. Пришли зыряновские родственники — старшее поколенье, божьи одуванчики, с молодыми-то и вовсе расстроилось родство. Плачут. А навещали больную редко, теперь на жизнь тяжелую и непутевое время кивают. А что на время пенять?

Время такое — какие мы в нем…

Я гляжу на отца и чувствую, как сердце мое переполняется любовью к нему, к этому молчаливому, пожилому, внешне ничем не выдающемуся человеку, за которого другие, по его изысканиям и работам, получили государственные премии, а он даже не возмутился, ибо всегда ему неловко находиться на виду. Даже тут, у гроба, он скован, потому что взгляды всех входящих не минуют его, так и не заплакавшего при людях ни разу…

Украдкой гляжу на часы: уже гроб пора выносить, но никто не распоряжается об этом. Выхожу на лестничную площадку — подъезд снизу и до нашего этажа заполнен народом. Оказалось, машины уже подошли, а оркестра нет, за ним только поехали.

Эти полчаса ожидания были самыми тягостными. Отец шепнул мне: «Не могу больше, не выдержу…» И зачем я заказал оркестр? Кому это надо? Маме? Нам, чтобы душу рвать?.. А может, лишь для того, чтобы не осудили меня за скупердяйство? Выходит, о себе больше думал…

Наконец сообщают: оркестр прибыл.

Сперва женщины выносят венки и цветы. Потом четверо мужиков поднимают гроб. «Ой, мамочка!..» — рыдает сестра, у нее почти истерика, а ведь недавно тоже, наверно, тяготилась ожиданием. Мы с отцом обнимаем ее, поддерживаем, чтоб не упала, потом одеваем, выводим под руки.

А день-то солнечный, пронзительно яркий. Бортовой «зилок» окружен народом. Гроб без промедления — пора, и так запаздываем! — устанавливают в кузов, там уже и памятник, и венки. Душу рвет траурный марш оркестра — с какого же горя Бах сочинил такое?.. Не знаю… А может, и не Бах?.. Отец, сестра, тетя Оля с дочерью и я становимся на колени по обе стороны гроба, на постеленные ковровые дорожки, машина медленно трогается под скорбные выдохи медных труб. В первом ряду, у самого заднего борта, идут мой зять Володька и восьмилетний старший племяш, зареванный до красноты. Четвертые сутки я в Зыряновске, а увидел его впервые — то ли Галинка его не пускала, то ли сам боялся… А вон сколько плачущих за машиной — это щемящие ноты труб и медные всплески «тарелок» выжимают слезы. Все-таки нужен оркестр, нужен! — вот и отец плачет, глядишь, легче ему будет…

Выехали со двора на улицу, остановились ненадолго, люди набились в два автобуса, любопытные разошлись. Дальше машина идет уже быстрей. Весенний, тающим снегом остуженный ветер треплет мои седые лохмы. Мне-то что, а каково отцу на ветру с его плешью? Заставляю его надеть шапку — потом, дескать, снимешь…

Вот участок разбитой вдрызг дороги: трясет так, что больно коленям, но еще больней глядеть, как мотается в гробу мамина голова…

А вот сейчас, если повернуться, смог бы увидеть в стороне двухэтажный Ромашкин дом, в подъезде которого, если верить моему стихотворению, до сих пор «порхает бабочкой ночною наш самый первый поцелуй…»

Проезжаем родильный дом, в котором появились на свет и я, и Галинка, стены которого помнят мамины стоны и вопли, и первую ее колыбельную над несмышлеными нами…

А рядом большая больница, в которой валялся я с сотрясением мозга, когда в детстве выпрыгнул на полном ходу из кузова грузовика, добираясь до Бухтармы. Помню, лежал тогда с зашитым лбом, ободранный, забинтованный, мало что понимая и почти не чувствуя боли, потому и лыбясь, как дурак, — вдруг отворилась дверь палаты и первой вошла мама с побелевшим от ужаса лицом…

Вот и кончился городок, простерлись лежащие под снегом, под зеркально сверкающим чарымом пашни, где мы когда-то каждую весну садили картошку. Посадка, прополка, уборка: у мамы всегда лучше всех дело спорилось, она еще и петь успевала…

А вот и кладбище, где похоронены две мои бабушки и дед — вряд ли нашел бы теперь их могилы… — а машина идет дальше, к новому участку на взлобке горы. Там пока немного звезд и крестов, и деревьев почти нет — голо, неуютно…

У края свежевырытой ямы, в которую боюсь смотреть, гроб устанавливается на двух предусмотрительно захваченных кем-то табуретках… Жирная сырая глина на подтаявшем снегу… Прощальную речь произносит осанистый кучерявый профбосс, хорошо говорит, с душой и толком, не заученно, но и не сбивчиво вовсе. Все его слушают, в молчании замерев. Только крики ворон летят с дальних тополей, но не мешают они словам, а даже подчеркивают скорбь…

Последнее прощание под выдохи похоронного оркестра… Духачи честно отрабатывают свой хлеб… Эти ритуалом положенные поцелуи мертвого лба, от которых душа не согреется… А потом — короткие стуки молотков, забивающих гвозди в крышку… И вот мужики, покрепче утвердив ноги на скользких глинистых склонах, опускают гроб на вафельных полотенцах в могилу. Узкой казалась яма, а нет — как раз по гробу… И глубина большая, в самый раз… И хочется закричать: не надо!.. И думается тут же: а казалось, будет гораздо больней… Да, слезы опять катятся по моим щекам, но больше они от мысли: как же горько сейчас отцу!.. Поддерживаю его за рукав. Тетя Оля, кузина и сестренка моя ревут, обнявшись. И многие плачут… Да неужто мне не больней, чем им?!

И вот она, ритуальная горсть сырой земли. Мне представлялось, что она гулко ударит по крышке гроба, и звук этот резкой болью отзовется в сердце, но сырая глина шмякнулась как-то непристойно… Все не то, все не так…

За поминальным столом в «Бухтарме» я почувствовал вдруг облегчение, чуть ли не радость тихую: самое страшное позади!.. И хоть поминки были, по вине злополучного указа, безалкогольными, отмякло у меня в груди, как после доброй стопки… А уж после, когда вечером за семейным столом разлили по рюмкам в кругу самых близких оставшуюся бутылку водки и выпили, не чокаясь, когда после положенной минуты молчания разговорились все понемногу, ударились в воспоминания — сперва о маме, потом обо всем хорошем, — чувство облегчения еще явственней обозначилось во мне.

Уже не «чуть ли», а радость настоящую ощутил я оттого, что со мной рядом родные (только Елены и Машуни не хватает), в этом кругу меня понимают, ценят: вон как старший племяш Минька ловит каждое слово мое!.. А я рассказываю чуть ли не взахлеб, как довелось мне сопровождать в поездке по Томской области автора бессмертного «Дяди Степы» и столь же бессмертного, казалось тогда, «Гимна СССР», которого все в стране знают от мала до велика; потом — о другом писателе, о Грэме Грине, с которым тоже тесно общаться довелось (отец и тетя Оля читали его: «Тот самый?.. Неужели?..»); потом красочно повествую, как тянул с промысловиками неводом из Оби тридцатикилограммового осетра (зять, заядлый рыбак, глядит на меня с уважением); потом — об аншлагах неизменных, с которыми уже больше года спектакль по моей волшебной пьесе идет (мечтательный вздох Галинки: «Вот бы ребятишек сводить!»)…

Стыдно вспоминать бахвальство свое. А тогда казалось, что получил на него право после всего пережитого, что не собой хвалюсь, и не хвалюсь вовсе, а тем самым говорю доброе слово о маме, воспитавшей меня таким. А то ведь крайне редко встречаемся, мало друг о друге знаем. Так хоть беда свела… А мы должны знать, должны любить друг друга. Мы — родня, нас, слава Богу, еще не так уж и мало — вон даже стол пришлось раздвигать…

Мама любила раздвигать стол в большой комнате. Когда мы с Еленой и Машуней приезжали в Зыряновск, он раздвигался на дню по три раза. Можно было бы, конечно, питаться «партиями» на тесной нашей кухоньке, но для мамы важно было, чтобы — все вместе, важны были разговоры за столом, пусть даже и споры… Она ведь как бы приравнивала два понятия: ставшее фигурально-символическим «семейный очаг» и вполне конкретное, духовно-материальное «семейный стол».

Впервые за семейным столом собрались мы без нее.

Ее уже никогда за этим столом не будет…

Страшная мысль саданула все же под дых. Умолк. Слушая других, думал: как же могу радоваться, когда мамы нет?.. Вот уж бревно я, если боли толком не прочувствовал, если могу запросто есть, пить, разговаривать, находить в этом удовольствие… Да как же я успехами своими хвалиться могу, если сам понимаю, насколько они мнимы?.. А ведь недавно чуть ли не ликовал, скотина!.. Или, может, втайне радуюсь, что никому теперь не будут телепатически передаваться нечистые мои мысли?.. Ну и дрянь же, однако!.. Ведь это моя вина, что мамы теперь нет…

— Костя, что с тобой? Побелел весь!.. — это голос Галинки.

А во мне будто струна натянутая звенит, вот-вот лопнет. Вдруг резанула нестерпимая жалость к сестре, и понять эту жалость не смог, хотя с детства страх охватывал временами, что Галинка, единственная, младшенькая, может умереть раньше меня… Пропади он пропадом, дар пророчества, если он действительно, хоть в зачатке, есть у меня! И где ж мне знать тогда, что через восемь лет, в такой же окаянно-високосный год, придется мне хоронить погибшую в автокатастрофе сестру: после отдыха на Бухтарминском море лихо гнал машину подросший племяш мой Минька, поскольку отец его, мой зять, Володька накушался изрядно водки, радуясь хорошему улову…

— Тебе плохо, Костя?

— Ничего, все нормально… — ответил я сестре и вдруг почуял сильную боль в груди, слева. Схватился за сердце. Никогда оно у меня раньше не болело, я и не знал, как оно может болеть, так же как один чудак в анекдоте недоумевал, как это может болеть голова: «Ведь это кость!..» А тут вдруг даже стон вырвался.

Галя, тетя Оля и кузина моя всполошились, уложили меня на диван, хотели «скорую» вызывать, да я запретил. Отец разыскал валидол и, протягивая его мне, сказал с печальной улыбкой:

— Вот и у тебя «валидольный возраст»…

А я глядел на всех родных сквозь подступившие слезы, и уже не стыдная вовсе радость грела мне душу: «Пусть я ничтожный, способный на всякие гадости, но все-таки я не бревно, не бесчувственная скотина. Легла утрата на сердце мое, болью легла!.. Все же не конченый я человек, если меня любят…»

8. Томские метаморфозы

А все-таки, Пеант, ты любишь меня! Котяра! Друг единственный на постылой земле скифской!.. Любишь — потому и рассмешить пытаешься Назона. Даже на смертном одре рассмешить сумел.

Ну и рожа у тебя сегодня, Пеант! Славно же ты разукрашен за похотливость свою! Поделом, будешь знать, как зариться на чужое. Только, думаю, и это тебя не исправит…

Так, говоришь, она тебе первая подмигивать стала? Ну, помню я эту подзабывшую язык предков гречанку, эту широкозадую и пышногрудую Деметру с волосами цвета спелой пшеницы под дождем. Она и впрямь похожа на ту самую богиню плодородия, которая обратилась однажды в кобылицу, чтобы сочетаться с жеребцом Посейдоном. Что-то кобылье в ней поныне осталось!.. И ты, Пеант, конечно, жеребец еще тот, но силы не рассчитал…

А с чего ты взял, что она тебе подмигивала? Может, ей просто соринка в глаз попала? На этих богами проклятых гетских берегах такие скверные ветры метут, столько несут всякой дряни… А если даже она, как ты говоришь, подмигнула весело, так на тебя же, толстяка рыжего, без веселья глядеть нельзя…

Ну, даже если и подмигнула озорно, так все равно это не повод, чтоб ее подкарауливать в пристройке надворной, куда пришла она, хмельная, набрать вина из врытого в землю кувшина…

Ага, Пеант, понимаю, когда нагнулась она над керамическим высоким краем, чтобы зачерпнуть со дна, когда обрисовалась мощная раздвоенность ее зада, никак ты не мог с собой совладать — бросился, облапил сзади, плотоядно урча, суетливо принялся заголять ее могучие формы…

Так, говоришь, она сперва не поняла, кто это ее заловил, обрадовалась даже? И поторапливала, чтоб скорей пристраивался?.. Ну а ты, Пеант, и провозился, видать: вон у тебя брюхо какое — мешает, однако. Все-таки много ты жрешь, Пеант, и печалей у тебя нет… Неужто по Риму не тоскуешь?.. Ладно, про это не надо пока…

Так, говоришь, пристроился все же? И она ничего не заподозрила?.. А! Засомневалась все-таки!.. Нет, говоришь? Упрашивать из кувшина гулко стала, чтобы за дело всерьез взялся?.. Ну ты и подналег, представляю!..

Только зачем же ты, дурила, на финикийском наречии своем выкрикивать стал? От восторга, говоришь?.. Вот и получил за восторг!

Это она тебя черпаком так?.. Могучая женщина!.. Зевс разит молнией, а Деметра черпаком! Ух ты, шишка какая! Не скоро сойдет…

Слушай, а может, у тебя из нее бычьи рога вырастут, и тогда ты, уподобясь Зевсу, выкрадешь свою пышнотелую Деметру, как тот — Европу, и увезешь на широкой спине через моря на Крит?.. Нет, Пеант, все-таки ты не Зевс, она не Европа… Говоришь, и похищать бы теперь не стал?.. Так, значит, «лекарством от любви» стал деревянный черпак?.. Ах, еще и кулаки? Они у нее увесистые… И не только тебя, говоришь, молотила?.. Как же! Помню этого волосатого, этого кряжистого полуварвара… Так он ей кто — муж? любовник?.. Не знаешь, а надо бы узнать, прежде чем к ней пристраиваться… Разукрасили же они тебя!

Слушай, толстяк, а ты ведь прекрасен теперь, как сам Аполлон, прозвище которого — Пеан. Он — Пеан, ты — Пеант, вон даже как!.. Твоя шишка светит, как солнце! Тебя должны окружать музы! Где они?.. И их нет, и не обладаешь ты даром предвиденья, каким наделен в полной мере Аполлон: не трудно ведь было предугадать, чем твои похотливые плутни закончатся. Но и этот урок тебе на пользу не пойдет…

А ведь ты, дружище, лишь малость младше меня, пора бы тебе, как отставному гладиатору, вооружиться деревянным мечом и лишь бахвалиться на досуге былыми своими схватками. Когда же ты угомонишься, Пеант?..

Вот я теперь — как старое оливковое масло: не годен для того, чтобы насытить и усладить чью-то плоть, а годен лишь для освещения… Что, не понял? Ну, так старое прогорклое масло только в светильниках и жгут…

И чего ты зубы-то скалишь? Чего усмехаешься криво? Хочешь попрекнуть меня внучкой добропорядочного римлянина Таидой? Так ведь одна она, считай, в этих стылых Томах по-латински говорит. Как же мне к ней не потянуться, как не сойтись нам?.. Да и ничего такого у нас не было… почти… Так, от тоски и скуки. Да и когда это было — аж позапрошлой весной. Вспомнил!

Ничего подобного давно уже себе не позволяю. Да и не надо мне… Эти восемь лет ссылки источили меня, превратили в старца. Зиму нынешнюю точно не переживу.

Не гляди, что подтруниваю над тобой, смеюсь. Просто кашель на время отпустил и жар схлынул, да и ты, старый плут, сумел меня развеселить…

Ветры-то опять студеные потянули. Это они выдули из меня здоровье последнее. Скоро опять Истр ледяной коркой затянется… Вот уж проклятые места, здесь даже море порой сковывает лед. Край земли да и только. Как это я в своей элегии писал?..

Вижу по твоей умиленной роже, Пеант, что не понимаешь ты стихов. Да и кто ж в этом диком милетском городе способен их понимать?.. И души моей никто здесь не поймет, так и умру… Не спорь, Пеант, я куда раньше тебя испущу дух, не обманывайся тем, что сегодня мне немного лучше, не обманывайся, чтобы меньше горевать потом. Просто сегодня утром редкий в здешних краях яркий свет ворвался в мое окно — порадовал, а потом ты позабавил меня, вот и полегчало… Но опять затянули небо тучи, холод идет… Вот когда Истр подо льдом скроется, я и умру. А ты, толстяк, и думать не смей, чтоб раньше меня! Ты, может, если позволено будет, увезешь мой прах в Рим. Не я, так урна с прахом моим увидит великий Град!.. Слушай, Пеант, а я ведь уже и эпитафию себе сочинил, вот что следует на надгробье моем высечь:

Я под сим камнем лежу, любовных утех воспеватель, Публий Назон, поэт, сгубленный даром своим. Ты, что мимо идешь, ты тоже любил, потрудись же, Молви: Назона костям пухом да будет земля!

Каково, а?.. Ну вот, даже ты понимаешь! А кто же лучше поймет эти строки, чем моя Коринна?.. Говоришь, ночью я опять бредил, звал ее? Да ведь не услышит она голос мой в Риме, никто отсюда не услышит…

Что-то выстыл опять этот постылый дом. Или ты, плут, жалеешь дрова? Ну-ка подбрось в очаг, чтобы пожарче горело. Такой сырой дом, дров не напасешься… Укрой меня чем-нибудь, знобит.

И не уговаривай поесть. Не хочу! Это ты жевать можешь все время, вот у тебя брюхо и растет… Я сейчас ничего не хочу, даже стихи сочинять не хочу! Сколько их написал, сколько отправил на родину… А помогли они в беде моей? Нет!.. Значит, и нет в них вовсе никакой силы, значит, зря я тратил на них время… Не хочу больше! Да и не могу уже… А ты знаешь, Пеант, когда умирает настоящий поэт?.. Когда уже не может писать… Или не хочет.

Ступай, толстяк, не горюй: я ведь не сегодня умру. Иди, кому говорю!.. Я глаза закрою и буду лежать. Надо будет — позову. Ты, гляди, далеко только не отлучайся, а то новых шишек прибавится…

Спал или нет? А может, умирал?.. Не зря ведь Гипнос — сын Ночи и брат Смерти… Помнится, в «Метаморфозах» своих описывал я пещеру Гипноса в Киммерийской земле, где царят вечные сумерки, откуда вытекает родник забвения… А вот мне и сон забвения не дает! И облегчения не приносит: снова тяжко дышать, воздуха не хватает…

Неужели вечер уже? Сумрак какой… Или опять грязными тучами затянуто небо? В этой мерзкой Скифии, чуть к зиме дело, солнца почти и не видишь. Вот опять за окном течет, хлюпает, опять холодный дождище хлещет, превращая дороги в сусло. Да мне-то уж, видно, не ходить по ним… Многоязычное население этого городка разбрелось по своим мрачным жилищам — греются у очагов, пьют вино или любовью тешатся. А что еще делать в такое время?.. Летом ребятишки народятся, которых сейчас вот зачинают, тяжело дыша в серых сумерках, потные мужи. А семя Назона так и не дало ростка. Венерой ли я наказан? Юноной ли? А может, самим Юпитером? Уж не за безлюбость ли былую?.. Одна у меня дочка — златовласая Делия. Она называла меня отцом, хоть не мое семя зародило ее в Коринне. Не моя кровь течет в ее жилах, зато в душе ее немало от моей души, а это, может, и поважней!.. Потому так болит за нее сердце, жалею, что отдал ее в жены богатому пройдохе Суиллию. Да если б она, бедняжка, не влюбилась в него так, не отдал бы.

А когда-то ведь ликовал, что свадьбу моей дочери почтили присутствием сам император Август и обе его Юлии — дочь и внучка!.. Прошлым летом греческие корабли привезли в Томы весть, что зять мой Суиллий, служивший квестором[4] у великого полководца Германика, племянника нового императора Тиберия, как выяснилось, нечист на руку. А я-то, надеясь на заступничество зятя, называл его в стихотворном послании своем «ученейшим мужем»! У мужа этого всегда глаза, как тараканы, бегали. Какую же кару теперь он понесет?.. Хоть и нет у меня добрых чувств к этому богатому и родовитому павлину, но прошу, Минерва, твоего заступничества, чтобы не стала еще более несчастной дочь моя Делия, которая до сих пор, наверно, любит красавчика этого…

А Коринна ничего мне про это не написала, видно, огорчать не хочет, боится, как бы недобрые вести не подкосили меня… А, разобраться, так жив ли он, Публий Овидий Назон? Восемь лет уже мертв! Прах, останки… В юности довелось мне повидать развалины Трои, воспетой великим слепцом. Вот и я повержен в прах на берегах Понтийских…

А ведь из-за какого пустяка разгорелась Троянская война, стершая с лица земли прекрасный город!.. Яблоко раздора, спор богинь, покровительство Афродиты юному Парису в похищении прекрасной Елены у ревнивого ахейца Менелая… А сколько крови, сколько коварства, злобы сколько!.. Может, потому все и рухнуло, что любовь забыта была?.. Все войны от попрания любви, все распри…

Троя, Троя, плачу по тебе!..

А ведь главное коварство против тебя придумал Улисс[5], и пала ты, Троя, из-за полого нутра. И после этого Гомер изображает Улисса страдальцем? Да он куда больших мук заслуживает за придуманное им полое нутро!.. Я вот страдаю больше Улисса. Может, как раз за то, что долго моя душа была пустой, полой…

Дышать-то как тяжело! Сырой воздух этой варварской земли губит меня. А дожди все льют и льют. Скоро полетят первые «белые мухи». Скорей бы уж!..

Да пусть хоть дождь льет на кривые улочки этого богами забытого городка, хоть сыплется снег, лишь бы не обрушивались сарматские и гетские стрелы. За минувшее лето сколько их вонзилось в крышу моего только дома!.. К самым стенам Томов подходили дикие племена из-за Истра, кипя ненавистью не меньшей, чем была у ахейских воинов под стенами Трои. Не удалось варварам взять город, отошли за реку, дадут спокойно пожить до следующего лета, которого я не увижу…

Томы, Томы, темный городок!.. Думал ли я, когда писал свою трагедию, что умру как раз на том месте, где Медея убила своего брата и разбросала куски его тела, чтобы задержать погоню отца своего за аргонавтами?.. Не любовь вовсе к Ясону, а любовное безумие овладело здесь Медеей. Не было любви…

Плачу по тебе, темный городок!..

Так далека родина, недостижим прекрасный Рим!.. Столько лет я не видел его, но стоит глаза закрыть — вижу. Мысленным взором обвожу все семь холмов великого Града и останавливаюсь сперва на главном — Капитолийском, где высятся храмы Юпитера, Юноны и Минервы, куда восходят римские полководцы во время триумфальных шествий, где в седловине между двумя вершинами, застроенной домами знати, стоит и мой, не столь уж богатый дом…

Но даже мысленный взор мой застилают слезы — я не вижу своего дома, надо мне хоть немного успокоиться. Сюда вернусь еще, а перенесусь пока мысленно на другой холм — на величественный Палатин. Даже не перенесусь, а словно бы пойду к нему — через форум Цезаря, по Священной улице, мощенной серо-зеленым камнем, мимо круглого храма Весты, где незнающие любви весталки поддерживают негасимый огонь, где хранится перевезенный Энеем из погибшей Трои священный Палладий[6], мимо приземистого древнего дворца Нумы Помпилия, потом поворачиваю направо и прохожу через Мугонийские врата, останавливаюсь, едва сдерживая лихорадочно бьющееся от восторга сердце, у старинного храма Юпитера Статора, в окрестностях которого были когда-то самые первые римские поселения, еще при Ромуле, потом следую дальше и вижу великолепный белый портик, украшенный блещущими доспехами, отнятыми с боем у наших врагов, вижу вход, осененный дубовым венком, вижу густолистый лавр у входа; дом этот, отмеченный священными деревьями Юпитера и Аполлона[7], принадлежит тому, кого называл я божеством, чьим повелением разбита жизнь моя, к кому много лет обращал я свои мольбы о прощении и спасении… Он там, великий и жестокосердый!..

Совсем ты, однако, плох, Назон, если опять запамятовал, что уже четыре года нет в живых императора Августа! Теперь правит Римом и империей Тиберий, и на Палатине, наверное, многое уже по-другому… Но никто из римских поэтов не прославил так Августа в своих стихах, как сделал это изгнанный им Назон! И что же? Смягчили сердце принцепса мои славословия, мои мольбы?..

Где ты, великий Август? Звездой ли ты стал, богом ли, покинув мир живущих?.. Но зря, даже в мыслях зря, я пришел к твоему дому: ты меня, и расставшись с жизнью земной, не простишь. Да и не нуждаюсь я теперь в твоем прощении, сам скоро уйду за тобой…

Вот потому пойду-ка я мысленно дальше по Риму, войду в белоснежный храм Аполлона, украшенный колоннами из заморского мрамора, вновь огляжу, восторгом полнясь, статуи, изображающие старика Даная и полсотню его дочерей, умертвивших по совету отца своих мужей в первую же брачную ночь. И от неразгаданности этой древней кровавой истории — лишь одна дочь посмела ослушаться! — опять почую жуть и комок в горле. Хотя понимаю теперь, что разгадка проста: любви не было…

А в храмовой библиотеке, как бывало, встречает меня седенький, хворью согнутый грамматик Юлий Гигин, оглядывает подслеповато, не сразу узнает, потом радуется искренне и столь же искренне винится: в год моего изгнания по указу Цезаря выбросил из библиотеки все мои книги. А после, подавшись вперед востреньким носом, пытливо и встревожено спрашивает: «Неужто ты не пишешь больше ничего, Назон?..»

Слишком живо ты, воображение мое! Юлия Гигина давно уж нет, наверное, в живых. Но я все-таки зайду мысленно и во вторую библиотеку, основанную Августом в портике Октавия. Там тоже нет давно моих книг, но я хоть полюбуюсь на чужие, которые хранятся в богатых пергаментных чехлах, крашенных соком вакцинии, смешанным с молоком. Я так давно не видел настоящих книг, свитки которых для сохранности и благовония натираются кедровым маслом, верхний и нижний обрезы полируются пемзой и окрашиваются в черный цвет.

Сколько жизни моей отдано вам, книги! Не меньше, пожалуй, чем любви…

А как не остановиться мне возле театра Марцелла, который помнит еще восторженные крики зрителей, когда шла в нем моя «Медея»? И здесь оставлена часть души моей…

А вот вижу большой грот, в котором жрецы-луперки приносят в жертву Фавну собаку и козла в праздник Луперкалий[8], вижу, как после жертвоприношения бегут совершенно нагие луперки вокруг Палатина, стегая вырезанными из кожи жертвенного козла ремнями встречных женщин, что должно, по поверьям, сделать их более плодовитыми. Я даже слышу притворно-испуганные женские визги…

Слышу густые тягучие мыки Бычачьего рынка, азартные, взахлеб, крики римлян, наблюдающих за перепелиными боями, скорбный плач флейты, сопровождающей похоронное шествие.

Обо мне никогда не заплачет римская флейта!..

Вижу Фламиниев цирк, возле которого храм Геркулеса и Муз, вижу статую Венеры, которую раз в году, так уж повелось, омывают публичные женщины, вижу все кривые улочки, в которые швыряла меня беспутная молодость, вижу крепостные Тарпейские башни на Капитолии.

Только дома своего разглядеть опять не могу — застилают мой мысленный взор слезы.

Рим, великий Град, плачу по тебе!..

Если и не любил я никого по-настоящему до встречи с Коринной, то единственной истинной любовью моей была любовь к этому городу, она будто вошла в мою кровь, в мою плоть, как молоко той волчицы, вскормившей когда-то Ромула и Рема. А порой кажется мне, будто помнят губы мои жесткий волчицын сосок.

Не ты ли, Италия, эта волчица? Плачу по тебе…

Я не взял с собой в изгнание любимую жену лишь за тем, чтоб сохранить надежду когда-нибудь вернуться на родину. Ведь молила в слезах Коринна взять ее с собой, разделить со мной хотела все лишения и беды, но я был тверд в своем, казалось бы, здравом решении, опрометчиво рассуждая: если перед глазами блистательного Августа живым упреком будет скорбная супруга моя, глядишь, быстрей смягчится его сердце…

Нет, не смягчили непросыхающие слезы Коринны закаленное в битвах и схватках с соперниками сердце принцепса. И все же я прав, что не взял жену с собой, вовсе не лживы строки из первой книги моих «Скорбных элегий»:

Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге: Истинно, вместо одной две бы я смерти познал. Если погибну теперь, но ее не коснется опасность, То половина меня, знаю, останется жить.

Да, именно «половина меня», ведь так же не врут строки мои, в которых я описывал наше прощание:

«Словно я надвое рвусь, словно часть себя покидаю, Словно бы кто обрубил бедное тело мое…»

Ты ли это, Публий Овидий Назон? Ты ли это, поэт, с одинаковой легкостью написавший «Науку любви» и «Лекарство от любви»? Ты ли это, шальной кутила, любимец римских гетер? Ты ли это, муж, имевший до Коринны двух законных жен?.. Метаморфозы с тобой таковы, что не чета они всем вместе взятым чудесным превращениям, любовно описанным тобою же в книге, которую ты сам и уничтожил…

Если б не покинула меня Муза, если б оставались у меня еще силы, я бы начал писать новую книгу и назвал бы ее «Томские метаморфозы». По имени городка моего изгнания… Я писал бы ее не для отправки в Рим, не поторапливал бы себя, стараясь успеть к приходу греческих кораблей, писал бы неизвестно для кого, для себя и для того неведомого, кто через много лет случайно найдет мой убогий на вид свиток, бережно развернет его и забудет над ним о времени. Но где ты, где ты, Каллиопа?.. Тяжко дышать…

В Томах они завершились, но начались-то мои метаморфозы еще в Риме, со встречи с Коринной. Правда, там еще всякое бывало. Как недобродившее вино бурлит мутью, так и любовь моя первая и последняя не сразу чиста и прозрачна стала.

Догадывалась ли Коринна, что безумная страсть влекла меня когда-то к юной ученице моей Перилле? Наверняка догадывалась, но, мудрая, виду не подавала…

Перилла… Какой ты стала за эти годы? Теперь ты в самом расцвете женственности, а пришла ко мне юной совсем, угловатым подростком еще. Я помню, как часто вспыхивали румянцем смущения твои щеки, как порой проблескивали отчаянные слезы в глазах цвета морской волны, когда я называл какие-то из твоих ранних стихов слабыми.

Сколько начинающих поэтов мечтали пройти выучку у Назона, но всем я отказывал. А тебе отказать не смог. Я даже сам разыскал тебя, когда случайно попали мне в руки твои полудетские строки. Через много лет я вспомнил об этом и написал тебе с этой неласковой Скифской земли, омываемой семиструйным Истром. Нашло ли тебя мое послание, Перилла? Если нашло, ты, конечно, улыбнулась, читая, как я называю себя «отцом», «вождем», «судьей»… Однако надеюсь, что улыбка твоя была — доброй, задумчивой, что не попомнила ты мне сердито затмение разума моего.

А если и вспомнила, как цепко я хватал твои нежные руки, как целовал их, как жадно вдыхал солнечный запах твоих светлых кудрей, как молил хотя бы одним поцелуем ответить на мой порыв… если и вспомнила это, все же надеюсь, что воспоминание не омрачило чела твоего. Хочу, чтоб ты знала: теперь я думаю о тебе лишь с нежностью, гордостью и верой, что и тебе, как моей Делии, сумел передать я частицы своей души, что «если тот же огонь в груди у тебя сохранится, Лесбоса лира одна сможет тебя превзойти».[9]

Перилла, милая девочка, старый поэт Публий Овидий Назон и поныне благодарен тебе до слез, что не ответила ты тогда на мой безумный порыв: не оттолкнула вовсе, не осмеяла, а тихо сказала, что, зная историю Сафо, ты, если и полюбишь кого по-настоящему, то человеком этим будет женщина. Только вот тревожусь: неужто не познаешь ты любви истинной, поднимающей над землей в роковой сцепке две разнородных стихии, такой любви, которую познал я, когда жизни уже почти не осталось?

Если б снова жить, совсем иной была бы моя «Наука любви». Если б снова жить…

Темень-то!.. Будто фиолетовый мрак клубится вокруг меня. И воздуха не хватает…

Да куда же запропастился этот битый рыжий кот? Немудрено, если опять ему сегодня достанется. И поделом!.. А-а, ты, оказывается, здесь, Пеант? Я-то тебя костерю… Не слышал, когда ты вошел. Давно, говоришь? Так чего ж ты не зажжешь светильник? Темень такая… и этот туман… Ты ведь знаешь, как я люблю свет.

Ну, вот и загорелся наконец фитилек из камыша в бронзовой чаше потемневшего от копоти и времени светильника. Клубящийся туман трусливо отступил, забился в углы. А дышать все равно тяжело. И знобит.

Ну, чего ты на меня уставился, Пеант? Да живой я еще, живой!.. Ты лучше подбрось-ка дров в очаг и налей мне вина, чтоб изнутри согреться…

А все-таки здешнее вино, Пеант, по вкусу сильно уступает нашему, наверно, гораздо меньше солнца успевает впитать виноград. Видишь, я и допить его не могу. Допей-ка ты мое вино, в твое брюхо по-прежнему много входит… Вот так! И губы толстые вытри ладонью, как всегда делаешь. А то и глаза, и губы мокры…

Слушай, Пеант, а шишка твоя, похоже, стала меньше. Ах, ты ее, оказывается, лечил! Прикладывал кудель, смоченную мочой, и медный котелок?.. И не знает крутобедрая соседка, на какие муки тебя обрекла!

Да не надувай ты губы, старина, я же вовсе не зло смеюсь. Если разобраться, котяра, так пострадали мы с тобой почти за одно и то же: ты дал волю рукам, я — словам и мыслям. Вот и получили по заслугам!

Только эти две кары, павшие на тебя и на меня, никак равнять нельзя: твоя-то шишка скоро пройдет, следа не останется, а я повержен в прах, будто Фаэтон, сраженный молнией Юпитера. В «Метаморфозах» я описал эту историю, вовсе не думая тогда о горьком пророчестве, но ты, старина, никогда не прочтешь этой книги, никто не прочтет — пеплом стала она…

И вся моя жизнь — пеплом…

И все-таки — за что?.. Скажи, Пеант, разве можно так жестоко наказывать за старые стихи? Разве Аристид был изгнан из отчизны за бесстыдные «Милетские рассказы»? Разве Гимефион поплатился как-нибудь за прелюбодейную свою «Сибариду»? Не был изгнан даже Евбий, сочинитель грязной истории, в которой учил женщин вытравливать плод!.. А я учил всего лишь любить и разлюбливать, верней, дерзнул учить, мало что понимая в этом, потому и не смог научить никого ни тому, ни другому…

И придет ли когда за мной тот, кто сможет?..

Столько лет я в разлуке с женой! Лишь во сне вижу солнце Италии, мерзну, мне нечем дышать, я умираю в этой чужой дикой стране. За что столь жестокая кара, Пеант?..

Молчишь? Не знаешь… Вот и я тоже не знаю, догадываюсь только, но никогда тебе про это не скажу, никто не узнает…

А все-таки дай-ка мне еще глоток теплого вина. Может, оно сморит меня, и просплю до утра. А утром опять выглянет солнце, и мне станет хоть немного легче… Только не уходи от меня ночью, будь рядом… Стыдно признаться: страшно одному… А если бредить во сне начну, не слушай, не вдумывайся: я и здоровый такое мог наплести, а уж в бреду…

Эге, опять мрачный туман из углов ко мне пополз… Да не дым это вовсе, говорю же тебе, ни при чем тут очаг… Забери вино — тошно…

Слушай, Пеант, а ты вот познал самого себя?.. Чего глаза пучишь, будто при запоре тужишься? Не понял?.. Ну, себя самого познал или нет? Сам — себя?.. Чего зубы теперь скалишь? Я ж не про то вовсе, срамник!.. Вот видел я в молодости надпись на храме Дельфийском: «Познай самого себя». С тех пор из головы не выходит: познал ли себя, познаю ли когда?.. А ты, пройдоха, говоришь, что давно уже себя познал. Врешь ты, Пеант, нагло врешь! Про таких, как ты, занятная загадка есть: «Все критяне лжецы», — сказал критянин — правду он сказал или ложь?»

Вот сиди, хоть всю ночь пыхти, отгадывай. А я с закрытыми глазами полежу, веки ужасно тяжелыми стали… Вот уплываю куда-то, улетаю… Снова Рим вижу… Гневное лицо старого Августа… Ах, как он зол на меня, будто уличил Назона в прелюбодеянии на женской половине своего дома! Не меньше, видать, гневен был, когда изгонял дочь свою Юлию старшую и внучку Юлию младшую. А ведь та и другая очень высоко ценили мои стихи, называли лучшим из римских поэтов. Долго хранило Назона их покровительство… А потом Август выгнал их из Рима, как выпинывает строгий хозяин не в меру расшалившихся или нагадивших кошек.

Следом и меня — вот так же…

Будто и впрямь лишь от моих стихов разгорелся в обеих Юлиях любовный жар…

Да если это и так — что же? Запрещать стихи?.. Да тогда надо запретить вино, которое горячит нашу кровь, надо и солнечный свет запретить, ведь от него зарождается в винограде буйная сила. Заодно надо запретить сны — уж чего в них порой не привидится! Запретить надо полные страстей истории наших богов.

Нет, великий Август, не только за стихи ты меня покарал, хоть и не обмолвился об этом. Тебя разгневало, что поэт не донес на Юлию младшую? В этом усмотрел ты мою неверность?.. Да, конечно, поэты бывают болтливы, особенно после двух-трех выпитых кубков, но доносить…

Вокруг тебя, Цезарь, немало тех, для кого доносительство стало ремеслом, зачем же ты от поэта требуешь того же?.. Нет, спаситель отечества, уж ты прости, Публий Овидий Назон доносить не станет.

Да я проклинаю свои цепкие глаза, увидавшие тогда… в покоях Юлии младшей… Но я откушу свой язык, если начнет он произносить, что я тогда увидел! И кого увидал — не назову, нет, со мной умрет эта тайна… Уж лучше бы мне быть в тот день слепым, как меонийский старец Гомер…

Темень-то, тьма какая!.. Закрыты у меня глаза или нет?.. Ничего не вижу, только туман клубится темный… От него во рту горечь и дышать тяжело… И трясет меня, колотит… будто кто душу из меня вытрясти хочет…

А-а, это ты, Пеант… Зачем ты трясешь меня за плечи? Я что, кричал?.. Погоди! Называл я кого-нибудь?.. Ах, только Августа да Юлий?.. Это не страшно… Ты меня больше не тряси, слышишь? А то и впрямь из меня до срока душа вылетит…

А ты знаешь, толстяк, что такое душа?.. Вот и я тоже толком не знаю… Но знаю, что она есть: не узреть ее, не потрогать, не унюхать… А она есть!..

Давным-давно жил такой старец самосский — Пифагор. Не слыхал?.. Ну, это не диво! В нынешние времена ум не в цене… А старец-то был мудрейшим из мудрых. Он говорил, что душа человека вовсе не умирает: в другое тело переселяется и дальше живет… Метаморфозы такие, понимаешь?.. Я в книге своей про это писал — в той, которую сжег. Темен для тебя смысл стихов, проще разъясню: умру я скоро, вылетит из меня душа, полетает на воле год, век или больше, да и вселится потом в какого-нибудь младенца, начнет заново жить. И тот новый обладатель моей души не будет меня помнить даже, как сам я не помню, кем был раньше… Видишь, как хорошо мир устроен. Разумно…

Не погибает ничто — поверьте! — в великой вселенной. Разнообразится все, обновляет свой вид; народиться — Значит начать быть иным, чем в жизни былой; умереть же — Быть, чем был, перестать; ибо все переносится в мире Вечно туда и сюда; но сумма всего постоянна…

Вот только если б я умирал в Риме, душа моя наверняка бы осталась римской, а тут в кого ей переселяться? В грека, который на варварском наречии говорит, языка предков не помня? В гета, в сармата, в скифа?.. И будет летать она, душа моя, долго-долго метаться будет, искать… Одиноко ей будет и горько…

Да ты никак плачешь, толстяк? Неужто сумел я тебя пронять? Вытри слезы, Пеант, душа моя все равно останется, будет жить, глядишь, в кого-нибудь и вселится, пообвыкнется в другом теле, а уж потом, знаю, покоя ему не даст!

А еще в стихах будет жить она, душа моя. Не все ведь пеплом стало, что-нибудь да останется…

Не сумели стихи мои научить любви — я и сам-то лишь к концу жизни любить научился. Так, может, тот — другой — сумеет?..

Опять ты скулишь, Пеант, как пес, которому в двери хвост прищемили. Тихо!.. Я буду с Августом говорить… Как это нет его? А кто вон из угла смотрит? Туман его, правда, скрыть норовит, но я вижу…

Ну что, принцепс, решил посмотреть, как изгнанник твой умирает? Или простить меня пришел?.. Поздно, Цезарь, не надо мне теперь твоего прощения…

Дышать тяжко, говорить еще тяжелей, но я все равно тебе скажу: ужасно несправедлив ты ко мне, блистательный Август. Ведь если вникнуть, не гневом ты был тогда больше движим, а страхом… Да, да — страхом, не побоюсь это сказать. Ужасом даже. Ведь одряхлел ты сам, ослабла власть твоя, вот и боялся, как бы соперники не очернили твой обожествляемый народом лик, помянув о былом распутстве твоем… Вот и поспешил меня разрушителем нравов назвать, наказал жестоко, лишь бы самому уцелеть.

Да, я грешен. Но больше тем, что врал в стихах, вознося тебя до небес. Смешон ты, «спаситель отечества», не хочу я с тобой больше говорить. Отойди, не заслоняй мне Коринну…

«Пусть только весть принесут, что жена прибыла, — и я встану…» — мои это слова, мои, а вот встать не могу… Видишь, Коринна, какой я бессильный, старый, скифской бородою зарос… А ты все та же… «Выпади жребий тебе воспетою быть Меонийцем, и Пенелопу тогда славой затмила бы ты…»

А я так мало посвятил тебе строк, так мало успел высказать о своей любви!.. Поздно… Нечем дышать… Не уходи, Коринна, не исчезай в этом проклятом тумане!.. Он, фиолетовый, прячет тебя, ворует… Он вертится темной воронкой, а оттуда, из этой огромной воронки, в которой исчезла ты, бьет яркий, но вовсе не ослепляющий свет… Тянусь к этому свету… Коринна…

9. Поздний свет

Елена, разумеется, поняла, зачем мне понадобилось зимой ехать «на дачу», в Межениновку. Все-то она понимает… Может, и хотела со мной поехать, да разумно решила, что одному мне будет лучше. Собрала в дорогу провизию, налила в китайский термос пышущего душистым паром чая, заваренного на добром десятке межениновских трав. А я сунул в рюкзак топор, ножовку, молоток, гвозди. Взял с собой книгу статей и эссе Оруэлла, чтобы полтора часа в электричке даром не пропали. Вышел из подъезда — темень, снег повизгивает под подошвами унтов. Морозец, значит, неслабый.

Скорым шагом пошел от крупнопанельных коробок нашего «спального микрорайона» через частную деревянную застройку к станции Томск-2. За спиной рюкзак, на плече штыковая лопата. Для чистки снега нужна бы, конечно, фанерная, широкая, которую пихлом еще называют, да не успел такую завести. А со штыковой я гляделся, пожалуй, столь же нелепо, как, скажем, если бы среди лета — с лыжами… Да кому на меня глядеть? Это летом к утренней электричке толпы идут, а в начале декабря — вон один, вон два, да впереди еще немного… В гости люди едут или по делам, вряд ли кто на дачу теперь выбирается. Это меня понесла нелегкая…

Елене сказал, что надо фронтон доделать, а то за зиму понабьется снега под крышу. (Снобизма в слове «фронтон» не меньше, пожалуй, чем в желании моем выделяться в электричке высокоинтеллектуальным чтивом, а по сути — надо мне досками заколотить боковину-треугольник, образованный крышей и карнизом, ну и дверцу там, желательно, сделать). Другой, чуть более потаенной, целью поездки было — проверить, цела ли избушка моя, а то ведь жгут постройки дачные, из мести и просто так, уж сколько случаев… Ну а еще потаенней была надежда: может, отойдет, отмякнет душа в тиши да за работой физической, а то невмоготу уже. Летом ведь только участком и спасался…

Лишь к сорока годам решили мы с Еленой «заземлиться». Раньше я с иронией и жалостью на «мичуринцев» глядел: и охота им, дескать, каждый выходной, а то и чаще, на участки таскаться, давиться в автобусах и электричках, день-деньской стоять над грядками раком!..

Елена и раньше заговаривала: давай землю возьмем. Но я был непреклонен: тут на писанину времени не хватает, а я его буду в землю зарывать, как же! Чего-чего, а овощей в магазинах полно, цены копеечные.

По-прежнему сопротивлялся обрастанию «бытом»…

Но кончилась закономерно назревшая, объективно необходимая, вот кабы не горлодерная, злая и разорительная, «перестройка», и все, кто нахапать под шумок не успел, осознали вдруг с ужасом, что живут в промотавшейся и стремительно растаскиваемой стране, помощи и защиты от которой ждать, по крайней мере в ближайшем будущем, не стоит: сам о себе не позаботишься — пропадешь. Вот и хлынули горожане к земле. Тогда-то, не слушая мои протесты, купила Елена десять соток в тридцати пяти километрах от города. Ну ладно, кабы эти километры только по рельсам — под колесный перестук, они не столь уж ощутимы — так ведь от станции Межениновка еще сорок минут ходу. Пёхом! А с грузом и того больше…

Вернувшись позапрошлой осенью с дележки участков, твердо заявил я Елене:

— На «плантации» этой жилы порву, но вскопаю все. Только не жди, что после этого буду туда мотаться, очень надо мне время губить!

За зиму о «плантации» почти и не вспоминал. Но к весне ближе Елена принялась закупать всяческие семена. Газет раньше в руки не брала, а тут вдруг стала прилежно вычитывать из них советы садоводам-огородникам. Я посмеивался, поддразнивал:

— Неужто клещей не побоишься? Весной их в межениновских лесах тьма. Тебя дожидаются.

Уж я-то знал Еленину боязнь, точнее, страх панический перед клещами: из-за них она в лес до осени не заходила. Это после того, как в один год умерли от клещевого энцефалита сразу два наших сотрудника по кафедре. Мужики в самом соку, а от козявки еле заметной погибли!..

Раньше Елена столь пугливой не была. В студенчестве, помнится, когда про свой угол и квартиру еще не думали, но были уже предельно, верней, запредельно близки, уходили мы весной, чуть пригреет по-настоящему, в ближайший лесок, за Потаповы лужки, выбирали место посуше и поукромней, стелили одеяло… Еще бы нам тогда о клещах думать! Да мы и птиц-то, по-весеннему горластых, начинали слышать лишь тогда, когда ненадолго размыкались наши объятия, умиротворялись тела и души. В одну из таких минут Елена, помнится, шепнула мне:

— Вон какая-то зверушка красивая на меня смотрит… а я голая…

С ветки черемухи, еще безлистой, но с мучительно набухшими, вот-вот готовыми выстрелить зеленью почками, глядел на нас темными бусинками глаз любопытный бурундучок. Горячая волна желания вновь захлестнула меня. Я укрыл Елену собой от глаз-бусинок забавного зверька. И ведь ни один клещ нас тогда не трогал!

Кто хранил? Или — что?.. Елена, при напоминании моем об этих злокозненных насекомых, сникла ненадолго, потом упрямо сверкнула карими глазами:

— А я буду голову косынкой повязывать, обсматриваться почаще!.. Друг дружку будем обсматривать…

Едва сошел снег, приехали мы в Межениновку. Вдвоем, Машуню из-за клещей брать не решились. Как раз в ту пору написал я первые страницы вот этого «сумбурного романа», так уж совпало… Отрываться от машинки и трястись в утопшую в весенней грязи деревню мне, понятно, совершенно не хотелось. Ехал — мрачен. Подниматься настроение стало, когда, преодолев жирную глину безымянной межениновской улицы, вышли мы к набирающему зелень лугу, пошли сперва через него, а потом через лес, по выложенной бетонными плитами дороге. Да и как не подняться ему, если день — яркий, улыбчивый, промытый до блеска весенними дождями, малость пообсохнуть успевший…

Тугой чистый воздух звенел от щебета, свиста, писка ошалевших от радости птах. Много лет не слыхал я таких птичьих концертов, в детстве только, в Зыряновске, когда поднимался чуть свет, тайком от родителей шел с самодельным луком на «охоту» и забывал о ней напрочь, заслушавшись…

Идя через луг, через лес межениновский, поймал я себя на мысли, что далеко не всех птиц узнаю по обличью — тут какие-то и вовсе диковинные расцветки встречаются! — и по голосам узнаю лишь немногих: вот это чибис, лишь он плачет, ликуя, это, кажется, хохлатая свиристель попискивает тоненько, это бекас в пикирующем полете «поет хвостом» — будто ржет вдали конек-горбунок… Ну а это кто так заливается? Не знаю. Стыдоба, а еще писателем зовусь…

На участке мое настроение снова испортилось. Когда мы были здесь осенью, при дележке, тут лес стоял: осины полыхали жарко, сквозили желтизной меж ними березы, а хвоя сосен и елей на их фоне казалась еще темней, строже. Я тогда полный полиэтиленовый пакет опят умудрился даже собрать за несколько минут… Знал, конечно, что лес этот теперь обречен, но надеялся, что не будет тронута хотя бы чета огромных елей у проселочной дороги, уже за границей участка…

Обе ели уничтожены были варварски. Одну, похоже, с кабины бульдозера спиливали бензопилой, потом ножом того же бульдозера комель выкорчевали и оттолкали за дорогу — там он и встал под углом к земле, будто гигантская пушка — в два обхвата стволище, не меньше. Другую ель, чуть потоньше, ближе к земле спилили, а пень бульдозером лишь опрокинули, задрали, в нарушение природной интимности безобразно обнажив кривые мощные корни. А на участке моем таких пней полувывороченных — десятка два, если не три, да еще завалы коряг, сучьев, веток — жуткая картина. Вряд ли здесь трезвые орудовали, а то ведь, как ни будь они черствы, все равно бы дрогнуло сердце.

Однако, как ни пьяны были, а весь строевой лес повывезли: корысть в вине не тонет…

Да черт с ними, с бревнами, подумал я, строить все равно ничего не собираюсь, а вот зачем они все так испохабили тут?..

Над участками, похожими на поле жесточайшего побоища, с надрывной печалью кричали чибисы, и мне заплакать даже захотелось. Потом злость взяла, сердито повернулся к Елене:

— Ну вот — твоя затея! Ради жалкого пучка редиски такая тут красота загублена!

Сказал — и сразу пожалел. Губы Елены подрагивали, глаза жалостливо щурились. Никак не меньше моего потрясена и огорчена она была.

Все-таки слишком часто я несправедлив к ней…

Шуткой пытаясь замять свою несправедливость, бездарно перефразировал Маяковского: «Через четыре года здесь будет пышный сад!..» А сам подумал: черта с два, четыре года здесь только завалы расчищать!

— Мы с тобой, Костя, будто первопоселенцы Сибири, — улыбнулась Елена, благодарная все же моей неуклюжей шутке. — С какого конца начнем?

— А хоть с какого — конца не видно! — это сказал я уже не сердито, бодро даже, вдруг ощутив, что руки просят работы, повинуясь мозговому импульсу, порожденному почти безотчетным желанием как можно скорее сделать хоть что-то, чтобы не так безобразен был вид варварски испоганенной местности.

Настроение мое поднялось и от шустрых лучей раннемайского солнца, и от гвалта ошалевших в любовной истоме птиц, даже крики чибисов не казались уже столь надрывными. А когда запалили мы высоченную кучу древесного сора, и вовсе весело мне стало, детство вспомнилось, костры на пустых зыряновских огородах…

На расчищенном пятачке вскопал я землю под первые грядки. Тяжелая работа не злила — разогревала, вот и разделся, копая, по пояс, мышцы мои бугрились от напряжения, и мне было приятно ловить частые взгляды Елены, слова ее недавние вспоминались: «Мы с тобой, как первопоселенцы Сибири…» Нечто мощно-дремучее, сугубо мужичье, клубилось во мне…

А когда Елена стала проводить щепочкой ровные поперечные бороздки на грядках и, низко нагнувшись, упрятывать в них загодя припасенные семена редиски, петрушки, укропа — уж тут я отбросил лопату, не в силах сдерживаться, повернул к себе чумазое от сажи и лесного подзола лицо Елены и к губам припал порывисто.

— Тебе голову напекло, Костя? — радостно и в то же время грустновато засмеялась она. — Люди ведь кругом! Учительницы из нашей школы, ученики…

Да, не одни мы были. Наш дачный кооператив «Пчелка» — учительский. (Елена к тому времени уже лет семь как из института ушла, преподавала физику в школе). На соседних участках вовсю кипела работа — нужда толкнула малоимущее учительство к земле. Голоса перепархивали, смех…

Не уняв накал свой внезапный обзором соседних соток, предложил я Елене:

— А давай спрячемся! Тут в лесу тоже бурундук живет…

— Какой бурундук? — не поняла сперва Елена, потом во взгляде ее будто марево затрепетало. — А-а, вспомнила… Шальной ты, Костя!..

Милое дело входить зимой в дачную электричку: ни ора, ни давки, ни работы локтевой… Летом-то вагоны как в гражданскую войну штурмуются, а тут я, будто барин в «первый класс», вошел не спеша. Правда, баре с рюкзаком и лопатою не ходят. Да и вагону электрички до «первого класса», как до луны, — грязный, с ни разу, наверно, не мытыми, кое-где побитыми стеклами, с матами и махровой банальщиной, выцарапанной и вырезанной на темно-желтых от потрескавшегося лака скамьях. Сел я на одну такую, а на противоположной скамье увидал в сумерках… труп.

Скрюченное маленькое тело покрыто грязной дырявой тряпкой, которая, возможно, когда-то была одеялом, из-под нее только желтый лоб виднеется да острый нос торчит, ну и космы еще спутанные и серые, как чердачная стекловата. Старуха… Покойница…

В ужасе я чуть было не сцапал кого-то из проходящих за руку, но тут острый желтый нос сморщился, и старуха чихнула, открыла водянистые бесцветные глаза, глянула сквозь меня, будто и я водянисто-бесцветен, выпростала из-под тряпки, которой укрывалась, страшно худую, не желтую даже, а грязно-глинистую руку с давно нестриженными ногтями и поскребла с сухим треском в голове, потом икнула негромко и вновь прикрыла глаза полупрозрачными веками.

Подхватив лопату и рюкзак, я подался дальше по проходу вагона, ловя себя на мысли, что почти не обрадовался «оживанию» старухи, ухожу от нее подальше с чувством брезгливости: как бы вшей не набраться!..

Минувшим летом пригородная электричка уже награждала вшами многих. По городу поползли слухи, что близится эпидемия тифа, есть уже случаи… И все стали костерить бомжей, ночующих в пригородных электричках: от них, дескать, вши, от кого же еще!

Диву даюсь, кстати, как прижилось на земле русской это уродливо-ублюдочное слово, не слово даже, а милицейская аббревиатура: «бомж» — по первым буквам. Куда уж оруэлловскому новоязу до этого отечественного продукта словотворчества! Уродливое время и слова-то рождает уродливые…

Думая так, почти до конца вагона дошел, да остановился, еще одну явно бездомную увидав: на последней лавке поднялась и села кудлатая, будто неделю не чесанная деваха в расплющенной шапке из траченного молью каракуля. Лежала она, видать, подложив под щеку чем-то наполненную авоську, из-за чего ромбики сеточного плетения четко отпечатались на ее румяной со сна щеке. Шалава терла кулаками глаза (под одним из них успел разглядеть я довольно свежий синяк) и широко зевала. Чуть было не дойдя до нее, я повернул назад и сел на скамью ближе к середине вагона.

Не великоросское сострадание вовсе, а досаду и брезгливость ощутил я: ездят тут всякие! Некому, что ли, на конечной станции по вагонам пройтись да выгнать таких вот, чтоб не ночевали, а то ведь гадят даже!.. Потом вспомнил, что вот такие же бомжи и бомжихи, чуть похолодает, забираются в пригородные дачи, харчуются остатками хозяйского провианта, дрова изводят, у печурок греясь, и хорошо еще, если только уносят что-либо из дачных вещей, но не бьют стекол, пожаров не устраивают… И хотя в избушке моей непрошеные гости остановиться не могли бы, поскольку печи нет и даже пол еще не постелен, почуял я, как изнутри во мне поднимается злоба при мысли, что вряд ли избежать лиходейных визитов, когда постройку до ума доведу…

Электричка, наконец, тронулась, проплыл за вагонным окном деревянный, крашенный в ярко-зеленый цвет вокзальчик Томск-2, и мне живо вспомнилось, как отсюда же, только в другую сторону, много лет назад увозил поезд на сельхозработы шумную вчерашнюю абитуру, здесь я и должен был впервые увидеть Елену, но как-то не приметил ее тогда. То августовское утро было пасмурным, но в душе у меня, помнится, плескалась радость — успел ведь домой съездить, не только с мамой, но и с Ромашкой повидаться, а теперь вот, можно сказать, уже студент! — и мир вокруг казался очень основательным, надежным, и не наблюдал я, кажется, хмурых либо недобрых лиц…

Своевременность нашего «заземления» осознали мы, когда весь Томск, как и другие города России, накануне зимы исписываться стал тайно по ночам зловещими пророчествами, криво, но крупно выводимыми на заборах, автобусных остановках, на стенах домов, гаражей, на первом снегу даже. Поначалу душу леденило, когда читал: «Матери, спасайте детей! Идет голод!» Или: «Сион готовит голод! Долой еврейское иго!» А чаще — кратко и крупняком: «Голод!!!» И хоть понималось, что кому-то нагнетание этой истерии очень даже на руку, все равно тревога нарастала, да и стремительно пустеющие прилавки магазинов поводов для оптимизма не оставляли — ведь даже по карточкам не всегда купишь самое необходимое…

Но ко всему, видно, человек привыкает: не только у меня, конечно, леденела душа от рукописных угроз и пророчеств, а потом и я, и другие проходить стали мимо надписей таких, даже головы не повернув, с равнодушием обреченности или пофигизма. Ну, так это, может, еще страшней… «Мы живем, под собою не чуя страны…» Уж кому, как не мне, остро ощущать это, ведь даже родина моя малая стала вдруг «ближним зарубежьем». На кощунственной мысли себя ловил: «Хорошо, что не дожила до этих времен моя мама, отчаянная идеалистка…»

Размышления мои прервал сиплый голос, тщательно, но как-то бесцветно выговаривающий:

— Купите лирику… Стихи о жизни… Автор перед вами…

Я обернулся и увидал старика, больше половины лица которого укрылось под клубящейся белесым дымом бородой, но, словно восполняя это скрадывание, бугристый нос незнакомца мощно выдавался вперед, и глаза под толстыми линзами были неестественно увеличены и печальны. На солдатскую похожая ушанка, утепленная, но довольно-таки замызганная синтетическая куртка и боты типа «прощай, молодость»…

— Стихи купите в дорогу… Автор перед вами… — в голосе старика ни печали, ни радости, ни желания даже быть убедительным для лучшей реализации своих книг.

Ничего парнасского не было в облике старика, но в руке он действительно нес щепоть тоненьких книжек, а другой рукой держался за широкую лямку перекинутой через плечо обшарпанной сумки из искусственной кожи, где, понял я, таких же книжек немало.

— Стихи о жизни моей… Недорого…

Лишь «версификаторской солидарностью» движим, вынул я из кармана мелкую купюру и отдал старику в обмен на книжонку, изданную, судя по всему, в какой-то захолустной типографии, даже название на обложке пропечатано блекло. Но прочесть все-таки можно: «Моя жизнь».

Солнечным зайчиком просверкнула благодарность в огромно-печальных глазах старика.

— Читайте на здоровьице… Здесь все правда, как было… — и пошел дальше по вагону, и за дверью тамбура скрылся, так и не заинтересовав больше никого своим «товаром».

Я открыл книжку… Ясно. Махровая любительщина… А ведь наскреб где-то денег на издание, может, последние вещи продал. Жалко старика, он, видать, думал хоть этим в памяти людей остаться…

Спрятал в рюкзак стариковскую «Мою жизнь», достал том Оруэлла, но читать не смог — мешал громкий разговор двух теток, сидящих за моей спиной.

— Ограбила нас Россиюшка роўдная! — причитала одна, словно пела страдания. — Всю-то жизнь мы на нее мантулили, жилочки вытягивали, а она без всего нас и оставила!..

— Так не страна же, а правители виноваты, — рассудительно поправила другая, чуть вроде голосом помоложе. — Ленина охаяли, Сталина кровопийцей выставили, Хрущева — дураком, Брежнева — вором — всех они дерьмом измазали, а сами только горло драть и научились!

— Кабы только горло драли, так ведь с нас последнюю шкуру дерут! — поправила так же нараспев старшая товарка.

— Каждый народ достоин своего правительства, — веско вставил сидящий через проход цветущий мужчина в пыжиковой шапке, новехонькой дубленке, в распахе которой красовался ярко-красный вязаный шарф.

Тетки, похоже, сомнительный штамп этот раньше не слыхали, смолкнув, обмыслили его с уважением, но старшая все же не согласилась.

— Ой, а народ-страдалец чево страмить? — пропела она патетически. — Народу-то нонче горше горького!.. Я вон на книжке кровные копила, мозолями добытые, считала их, пересчитывала, радовалась: и на похороны хватит, и на поминки, и кой-чего детям да внукам останется… Ну, и где мои тыщи теперь?..

— Ну, так давай, подруга, поживем еще, помирать уж больно страшно… — откликнулась Рассудительная. — Слыхала я, стариков для экономии не в гробах уже стали хоронить, а в мешках полиэтиленовых…

— Так дерево всегда в цене, теперь особенно, — со знанием дела заметил цветущий мужчина.

— Ой, лихо мне! Как же в мешке-то лежать? — выдохнула надрывно Поющая. — Кто-то нахапать успел, нажраться в три горла, кубышки набить, а кого-то — в полуэтилене?

— Не нахапать, а с умом взять от жизни свое. У кого есть ум, тот и успел, — незлобиво произнес Цветущий и добавил со снисходительной усмешкой: — А кто полиэтилен «полуэтиленом» зовет, тому, спрашивается, на кого пенять?

Пожилые тетки не сразу нашлись с ответом, но в разговор вмешался ранее молчавший старик, вошедший в электричку не так давно, уже за городом, и севший на скамейку как раз напротив меня. Колоритен дед, ничего не скажешь, из-за патл седых на священника похож, да и голос густой, диаконовский, только вот мешки под глазами, на упорную, пусть даже былую, запойность намекающие, да старый резанный шрам через всю левую щеку, да искусные татуировки на пальцах и кистях: на одной кисти — парящий гордо орел, на другой — скалистые вершины гор и солнце над ними, а на пальцах — наколками — перстни и кресты…

— Я вот университет чуть было не кончил, — сказал зычно старик, не такой уж и старый, может быть, по годам, просто сдавший до срока, — а взять свое не сумел, не захотел других локтями отталкивать. Нынче ведь свое не возьмешь, ежели кому-то под дых не дашь.

— Твои проблемы, папаша, — сощурился на него Цветущий, теребя второй подбородок, а приметив наколки, ухмыльнулся. — Догадываюсь, какие ты «университеты» прошел. За «колючкой», небось?

— И туда заносило, а как же… — начал было спокойно старик, но, о память, видать, споткнувшись, сорвался, даже мешки глазам не помешали сверкнуть. — Так я ж из-за водки и дури!.. Козла одного чуть не порешил… Был он калекой внутри, стал — и снаружи!

— Круто, однако, — попыхал сырыми губами Цветущий. — А туда же — учить!

Патлатый старик вдруг сник, нахохлился.

— Верно, не мне учить — сам себе все изгадил. Вся жизнь наперекосяк. Зато ведь не грабил, не обирал, не жульничал… А теперь тот хорошо живет, кто других за «яблочко» держит. И ведь хрен посадят такого: не про него законы!..

— Ты еще, папаша, скажи, что при коммунистах лучше жилось? — хмыкнул Цветущий, запахивая и застегивая дубленку. — Поплачь по «светлому прошлому». Только без меня, выходить мне пора, — сказав это, он поднялся, забросил на плечо ремень сумки из черной кожи с медными замками и бляшками и, не прощаясь, пошел к выходу.

— Так я же из-за парторга нашего срок мотал! — уже не зычно, а от обиды надтреснуто крикнул ему вслед старик. — Из-за такого же, как ты, хрена!

Цветущий даже обернуться не соизволил.

— Каннибал гребаный! — бессильно выругался ему в спину Патлатый. — Таким и раньше разлюли-малина была, а теперь и вовсе…

Пожилые товарки за моей спиной опять голоса подали:

— А энтот, по ряшке видно, бизмисмен… — пропела одна.

— Бизнесмены тоже, однако, разные, — попыталась урезонить вторая. — У которых, может, и совесть есть…

— Да любой ваш бизнесмен с взятки начинался: у нас ведь по-другому нельзя, — встрял в их разговор снова обретший зычность старик. — От захудалого райисполкома до Моссовета и выше без взятки не будут дела гладки… Такая погребень!

— Матюкаться только не надо, уважаемый, — миролюбиво призвала его к порядку Рассудительная. — А бизнесмен этот, видать, на дачу свою приехал. Тут ведь городок дачный строится — «Поле чудес». Только чо ж это он не на машине-то своей?

— Видать, иномарку свою бережет, гололед ведь с утра, — высказал догадку Зычноголосый. — Или пир горой у него нынче будет — за руль не сядешь.

— Мне зять сказывал: такие там хоромы строют! — проявила осведомленность Поющая. — В два, а то и в три этажа, снизу доверху каменные! С тувалетом, с ванной на кажном этаже!.. Кому-то ведь исть не на что, а энти где деньги берут?

— Да с нас и берут, с кого ж еще! — без тени сомнения заявила Рассудительная, будто и не поправляла недавно подругу насчет бизнесменов.

— И обидней всего, сударыни, — заговорил вдруг тоном аристократа старик, решивший, видно, оправдаться за маты, — что они этот дачный городок Апрелем назвали. Улавливаете глубину моей мысли? Ведь в апреле восемьдесят пятого эта перестройка подметная, не говоря худого слова, и началась… И пока мы до хрипа спорили, друг друга на «чистую воду» выводили, ловкие да хитрые бесы под шумок нас обчистили и дворцы себе строить стали… Вот полюбуйтесь, сударыни, какие виллы поднялись!

Электричка уже тронулась, за окнами ее и впрямь стали проплывать явленные обнажившимся лесом краснокирпичные роскошные дачи толстосумов и чиновной знати. Не зря «Полем чудес» окрестил народ этот поселок: впрямь чудеса — столько уже понастроено! И, говорят, с колоннами, с фонтанами дачи, с зимними садами, бассейнами…

— А правильно вы их бесами окрестили — лучше не скажешь, — отметила Рассудительная.

— Это не я их так, а Федор Михайлович, — глаза моего соседа затуманились, обращался он к теткам как бы сквозь меня, будто и не видя меня вовсе, как и предбытников моих. — У него Петруша Верховенский занятно весьма рассуждает. Вы, говорит, призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело. Главное, говорит, пока в том, чтобы все рушилось: и государство, и его нравственность… Вот каннибал, извиняюсь!.. Останемся, говорит, только мы, умных, говорит, приобщим к себе, а на глупых поедем верхом… Мать его помять, не говоря худого слова!..

— А кто он, Федор-то Михалыч?

— Родня поди?

Пожилые товарки говорили с однопоколенцем своим тоже как бы сквозь меня, не видя в том никакой помехи.

— Он всем нам родня, — без тени сомнения произнес Зычноголосый, шаря рукой в кармане линялой фуфайки. — Жаль, что нет теперь такого…

— Вот были ж в Россиюшке люди-то умные!.. — как бы пропела та, что голосом старше. — А теперь: кто подлей, тот умней…

— С того и зло плодится, — поддержала ее другая. — Вон сколько зла-то разлилось — море!..

— Уж и кровушка кое-где полилась!.. — певуче запричитала старшая. — Не дай Бог, до нас это лихо докатится!..

Старик, достав из кармана пачку «Севера», сурово прервал ее:

— Беду-то словами не кличьте. А то ведь в России слово и дело завсегда в обнимку идут. До нас, глядишь, беда не докатится — в Сибири народ здоровей, нервы крепче, не дойдет, авось, до каннибализма последнего.

Но старшая из товарок не унималась:

— А каво ж не дойдет, ежели и у нас уже лавки бизмисменов жгут?

И младшая ее неожиданно поддержала — да еще и с напором таким, чуть ли не злобно:

— А терпение лопнет — и дворцы заполыхают! И кровопийцам еще кровушку-то пустят!..

«Ну вот, слушайте, — сказал я тогда мысленно предбытникам своим. — Столько лет пронеслось, столько веков, а у нас все то же, что и у вас было…»

Молчали понуро, сидя рядом со мной, Лот и Овидий, никем не видимые. Всякое повидали, слыхали всякое, да слов сразу-то не нашли.

А вот патлатый старик — нашел:

— Если и у нас заваруха начнется, если польется кровь, лучше опять запью… С лета в рот не брал, одумался, но до свинства кромешного допьюсь, лишь бы последнее озверение не видеть…

Зычный голос его в конце фразы слезой разжижился, махнул рукой старик и с папиросами в тамбур пошел, громко бормоча:

— Вот, однако, в Богашевке и сойду — с корешами пить…

Бабки за спиной у меня примолкли. И опять в голове моей под ритм стука колес подладилось: «Мы живем, под собою не чуя страны…» А сидящий слева от меня Назон с горечью стихи свои напомнил:

Люди живут грабежом, в хозяине гость не уверен, В зяте — тесть; редка приязнь и меж братьями стала, Муж жену погубить готов, она же — супруга, Страшные мачехи, те аконит подбавляют смертельный, Раньше времени сын о годах читает отцовских…

Справа же, вслед за вздохом, голос раздался, слышимый только мне, тихий, как бы расплющенный:

— Содом и Гоморра!..

И тогда сказал я мысленно предбытникам своим:

«Ладно, оставьте меня. В своем времени мне самому разбираться придется — так оно и должно быть… Все же загнул я, сказав, что у нас уже по-вашему. Не приведи Господи дожить до того же — себе не прощу… А в чем-то мое время, может, уже страшней вашего… Но разобраться в нем вы мне не поможете, потому — ступайте… Может, я вас позову скоро, но сейчас один хочу побыть. Оставьте меня!»

И они оставили… Открыл глаза, в книгу уставился: чем тут мистер Оруэлл подивит?

Захваченный в дорогу том начинался со статьи «Почему я пишу». Занятно, подумал я, сам вот не знаю, почему пишу, так хоть про другого умного человека знать буду… Не заметил, как зачитался: «Все писатели тщеславны, эгоистичны и ленивы, и на самом дне их мотивов всегда лежит тайна. Создание книги — это ужасная, душу изматывающая борьба, похожая на долгий припадок болезненного недуга». Верно, подумал я, в самую точку: меня этот «припадок» вновь изматывает уже около года, а вот будет ли толк с романа — одному Богу известно. Или дьяволу. А вот, кстати, и у Оруэлла: «Никто не взялся бы за такое дело, если бы его не побуждал какой-то демон, демон, которого нельзя ни понять, ни оказать ему сопротивление. И насколько можно судить, демон этот — тот же инстинкт, который заставляет младенца кричать, привлекая к себе внимание взрослых…» Сильно сказано. Опять — в «яблочко».

А вот финал эссе вызвал у меня неприятие: «Я не могу сказать с уверенностью, какой из моих мотивов к творчеству является сильнейшим, но я знаю, какому из них мне надо следовать. И, оглядываясь на сделанное, я вижу: там, где в моих произведениях отсутствовала политическая цель, там всегда рождались безжизненные книги, а я, их автор, предавался писанию тех самых жизненных пассажей, фраз без смысла, красивых эпитетов и заполнял страницы просто банальностями».

А меня уже просто тошнит от политики, подумал я, закрывая книгу. Был грех — вляпывался я в нее: наглядевшись на двуличие и ограниченность большинства обкомовских «коммуняк», с которыми пришлось пообщаться довольно тесно, навлекал не раз на себя партийный гнев, и из партии-то вышел еще до того, как это явление стало массовым, писательская организация наша в свое время прогремела тем, что первой в стране провела «департизацию». Каких только попреков и обвинений тогда я не наслушался: допустили сосунка к руководству, вот и пожинаем!.. от такой политической незрелости до предательства один шаг!.. творчеством к себе внимание привлечь не смог, так скандалом!.. Только успевал утираться, но больше партсобраний в нашей писательской организации не было.

А когда в августе девяносто первого коммунистические лидеры попытались взять реванш, на второй день так называемого путча выступал я даже на многотысячном митинге под окнами обкома, призывал дать отпор «красно-коричневым», стихи даже читал и, слыша рев одобрения, чувствовал себя если не героем, то смельчаком, казалось мне, что и творчеством своим вношу посильную лепту в судьбу Родины…

Можно и не описывать, как ликовали мы, когда «путч» провалился. Это был самый пик моего участия в политической жизни. А позже, после нескольких дней полной и малахольной эйфории, с болью узнал я, что нет уже великой страны, которой привык гордиться, и родина моя малая, где зачат был, родился и вырос, где влюблялся впервые и писал первые строчки, стала вдруг «ближним зарубежьем». Разве могло это по сердцу не полоснуть?..

А потом все быстрее стала уходить из-под ног земля: полыхнули по окраинам бывшего Союза самые настоящие войны, и преступность стала выкашивать людей не меньше заварух, ибо чуть ли не обратно пропорционально росту цен обесценилась жизнь человека, все меньше благосостояние каждого стало зависеть от ума, таланта и трудолюбия, круто в гору пошли «люди без комплексов», сумевшие легко преодолеть совковость, все кругом схватить цепко, и среди них стал я обнаруживать все чаще бывших комсомольских и партийных работников… Власть, называющая себя демократической, еще циничней и сильней стала принижать и прижимать тех, кто занят делом или творчеством. Первых — налогами, вторых — отношением наплевательским и рублем, вернее, отсутствием оного.

Вот тогда-то и стал я ловить себя на мысли, что поверить готов упорным пересудам, по которым августовский «путч» — всего лишь хитрая и умелая инсценировка. А ведь еще не знал, конечно, что через два года буду бессильно сжимать кулаки, видя по телевизору, как в самом центре Москвы одни русские расстреливают других.

Мне и девяносто первого года хватило, чтобы воротить нос от новой российской политики.

Никогда больше не вдохновит меня эта самая оруэлловская «политическая цель». Лучше писать о грешной целующейся паре, забывшей обо всем в утренней, мчащейся среди зимней тайги, электричке. Тут и сюжет можно закрутить, затеять рассказ, а то и повесть. А можно и вовсе без сюжета — стихи…

Вот только сумею ли теперь стихи писать, когда так измотана и выжжена душа?

Пожалуй, десятка лет стоил мне тот, заметаемый декабрем, год. Вспоминая о пережитом, примечая нарастание дня за окном электрички, чуял я, как темнеет во мне…

В России писательская профессия никогда особо завидной и денежной не была, а наскоро замешанный «русский рынок», не зря названный диким, оставил писателей практически на бобах: многие издательства и журналы позакрывались, а те, что уцелели, ради выживания переключились на выпуск детективно-эротического ширпотреба. Писательское дело перестало приносить доход. Может, это возмездие Всевышнего или Вселенского Разума за многолетнее проституирование пишущей братии, избежать которого удалось лишь единицам, к числу которых хотел бы я причислить и себя, да тошно душой кривить: таких вот, ставших вдруг чистенькими, незапятнанными, вновь самыми передовыми, и без меня пруд пруди.

Литфондовские льготы сошли на нет, и писатели оказались вдруг фактически безработными, только без пособий. Вот тогда и обрело хоть какой-то смысл мое ответсекретарство, которым я стал уже тяготиться. Отчаявшиеся ждать гонораров или какой-либо матпомощи из Литфонда, писатели-томичи, не сговариваясь, стали прижимать меня к стене: мы тебя, мол, избрали, на твердый оклад посадили, вот и позаботься теперь, чтоб мы не бедствовали!

Тогда я и затеял издание городской литературной газеты, привлек к этому делу наиболее даровитых и наименее склочных собратьев по перу, пригласил приятелей из числа художников и журналистов. Поначалу дело пошло хорошо — солидные тиражи расходились в считанные дни, поскольку совпало это начинание с «газетным бумом». Ставшие получать гонорары писатели воспрянули духом. Однако всем угождать я не собирался: кому-то приходилось отказывать в публикации, хотелось «держать планку», и ведь удавалось держать, не зря, наверно, провинциальная наша газета с первых номеров была замечена, пошли письма со всей страны и даже из-за «бугра» — из Германии, Штатов, Швеции… Возвращая чьи-то рукописи, стал я наживать врагов: самый молодой из нас, считай, а маститых и признанных гнобит!

Вскоре сошло мое издательское начинание со «светлой полосы»: взмыли цены на бумагу, от «газетного бума» остались лишь воспоминания. Тираж пришлось резко сокращать, доходы доходягами стали, но гонорары мы держали на прежнем уровне. Если б не инфляция, непосвященные в издательские проблемы авторы и не почуяли бы ухудшения…

Вот и пришлось мне голову ломать над новыми проектами. Как раз к тому времени вокруг писательской организации завертелись новоявленные бизнесмены, привлеченные президентским указом о льготном налогообложении творческих союзов, предлагали взять их под «крышу». Имелось в виду не только прикрытие от налогов, но и крыша в буквальном смысле: уступите, мол, свои «площадяў» под наш офис, а уж мы, в натуре, в долгу не останемся!

К этим «новым русским» я присматривался настороженно — уж больно нахрапистый, чванливый, хитрый и чуждый народец — выбирал больше не по предполагаемой толщине кошелька, а по столь же субьективно предполагаемому разуму, чтобы потом меньше дискомфорта испытывать от соседства. Остановил выбор на грустноглазом и худющем от почти беспрестанного курения поляке Тимульском, который выделился среди прочих предпринимателей своей обходительностью и тягой к культуре: и книгочей, и театрал, цветной фотографией увлекается…

Снимками своими он и подкупил меня: принес целый пакет — заснял самые забойные сцены из спектакля, поставленного по моей сказке. Это, говорит, подарок вам от всей души, а на перспективу, мол, совместное дело предлагаю: давайте издадим вашу замечательную сказку вот с этими фотоиллюстрациями. Это и для детей будет радость, это и для театра реклама, а для нас, людей творческих, отличный шанс!

Как тут устоять было?

Ударили по рукам. Однако, малость охолонувшись, я стратегическую поправку ввел: с моей книги начинать дело никак нельзя, съедят меня со-перники, то бишь собратья по перу. Давайте, дескать, для начала газету сообща спасем, потом, может, журнал откроем, а уж после…

В грустных глазах Тимульского заплясали радостные искорки и, смоля сигарету за сигаретой, чуть растягивая слова по привычке, что создавало впечатление основательности и значительности, изложил он мне разработанный им план: создаем при писательской организации малое предприятие, называем его «Образ», не только газету и журнал — книги издавать станем! Издательскую политику надо четко продумать: чтобы книги массового спроса «вывозили» заведомо некоммерческие издания. Ну, и иной коммерцией, кроме книготорговли, не грех в разумных пределах заняться… А для начала возьмем кредит — уж под писательское-то дело любой банк даст, и проценты не заломит!

Достав из «дипломата» калькулятор, Тимульский потыкал сухим длинным пальцем по его кнопочкам и тоном оракула выложил мне, ошалевшему: «Через год мы миллионеры! Через два — на Багамские острова отдыхать поедем, как все толковые бизнесмены!»

— Так я же в бизнесе ничего не понимаю и понимать не хочу… — забормотал я, зашлепал пересохшими губами, будто и впрямь овеян горячим и пряным ветерком Багам.

— И правильно! Вам и понимать не надо: пишите, редактируйте — это ваше дело. Ну, разве что насчет кредитов когда поспособствовать… А в остальном доверьтесь мне — не первый все же год в свободном предпринимательстве! — вынимая коньяк, колбасу и конфеты из «дипломата», говорил Тимульский.

Пили за «встречу под счастливой звездой» и за грядущие свершения. И на брудершафт — потом. И на «ты» перешли для простоты и теплоты общения. Тимульский мне опять — про Багамы, а я свое оговариваю: «Порнушку издавать не будем, хоть и доходно это, от переводного чтива тоже лучше воздержаться — есть у нас свои вполне пристойные детективщики и фантасты. И вообще во главу угла нашей издательской политики надо поставить принцип: в своем отечестве найдем пророков!»

— Ладненько, старик, заметано. Я предприниматель новой генерации, мне добрая слава важнее денег, — заверил Тимульский.

Так и родился «Образ», разместился в писательской организации, не обиженной, благо, площадями. Вооружившись моими ходатайствами, Тимульский взял немалый и почти беспроцентный кредит, купил два компьютера, бумагу и всякой всячины канцелярской. Во всем этом увиделась мне деловая хватка. Я ликовал.

Не насторожило меня даже то, что, ставший, разумеется, директором «Образа», взял Тимульский в референты свою жену, корчившую перед писателями «светскую даму», хотя, как выяснилось позже, не так давно проводницей в поезде работала, а за компьютеры посадил своего двоюродного брата и племянницу. Лишь усмехнулся я мысленно: «Всем на Багамские острова хочется!»

Сам же я стал главным редактором издательства «Образ», даже зарплата, пусть невеликая, но сходная по тем временам, была определена, и долго не покидало меня ощущение радости, чуть ли не самодовольства: вот ведь как сумел из жесточайшего кризиса выйти!.. Нет, бредить Багамами я не стал, но восторженные мысли мои, клубясь розово, вырисовывали нечто весьма заманчивое и возвышенное. И думал я с радостным придыханием: «Ну, вон оно, наконец, обещанное новое время! Пусть еще в зародыше, пусть среди бардака и развала, но ведь поднимается это новое, вырастает! И я хоть как-то причастен к этому!..»

Елена остужала мой вулканический оптимизм:

— А если все это блеф? Если не на того сделал ты ставку?

Вот уж я взвился! Стал приводить примеры из российской и томской истории: былое купечество, мол, за честь считало поддерживать творцов! На строительство театров, университетов и институтов купцы крупные суммы отстегивали — была такая традиция, была! Вот и надо ее возрождать.

— А ты вечно во всем сомневаешься, никому не доверяешь! — кричал я, разгорячась. — Тебя послушать, так и начинать ничего нельзя. А вот не по мне прозябать и киснуть!..

Повздорили мы тогда. Правда, ненадолго — некогда…

Дела поначалу пошли резво. Без срывов выходить стала писательская газета, затеялся даже, в качестве приложения к ней, литературно-краеведческий журналец. Перечитав горы рукописей, сделал я выборку для тематического плана изданий. Уж тут, разумеется, без трений не обошлось, ведь каждый из писателей считал, что его книгу надо издавать в первую очередь. Понять можно: стосковались писатели по типографскому запаху новых своих книг, да и безденежье допекло.

Те, кто счел себя обделенным, окрысились на мой произвол.

Особенно взъелся на меня ветеран, считающий себя основателем писательской организации в Томске. Правда, многие, в том числе и я, знали, что писатель он сделанный: был довольно-таки писучим и благонадежным журналистом, не раз потрафил партийному руководству, вот и назначен был главным редактором только что открывшегося в Томске издательства, где в кратчайшие сроки выпустил две книжки своей прозы, а как раз в то время в областном руководстве вызревала горделивая мысль о создании местной писательской организации, но для открытия ее не хватало одного члена Союза писателей, вот и вспомнили партийные власти о свежеиспеченном редакторе — быть ему писателем! Не дозрел — дозреет, зато возникнет в Томске свой творческий союз!

Кличка у «основателя» подходящая — Налим. Здоровущий, но не квадратный, не круглый, а продолговатый при том, брюхо жирное, налимье, и глазки — тоже: широко расставленные, маленькие, заплывшие, однако явно зоркие; усы и то налимьи — короткие, скользкие как бы, и весь по натуре скользок. Для полноты портрета можно добавить: засаленный и жеваный галстук, обсыпанный перхотью пиджак, с обязательными орденскими планками, и жирные, наверно, даже липкие на ощупь, зачесанные назад волосы — длинные, изморозью тронутые, но дальше не желающие седеть.

Книги у Налима, после первых двух, выходили только к его юбилеям, поскольку областное издательство вскоре поглощено было региональным, иногородним, и оказался он не у дел. Тогда работало неписаное правило: каким бы писатель ни был, лишь бы не антисоветчиком, к юбилею его книгу издать или переиздать просто необходимо. А в промежутках между своими круглыми датами он рассылал по журналам и издательствам пожелтевшие рукописи и, получая отказы, слал жалобы в вышестоящие инстанции, козыряя всегда фронтовым прошлым своим, хотя на самом деле служил на Дальнем Востоке, в газете «Сталинец», в боях не участвовал, и награды — тоже юбилейные.

Жанр жалобы и доноса стал для него основным: мало на кого из писателей-томичей он не жаловался, уязвленный досадой и завистью. На меня стал стучать, когда я еще и в союз-то не был принят: доносил, что я пьяница, аморальный и неблагонадежный тип…

Передавая мне дела писательской организации, прежний ответсекретарь, тихий, мрачноватый старик, дворянскими корнями которому уготована была когда-то горькая судьба «спецпереселенца», достал из сейфа объемистую папку, брезгливо развязал тесемки и поморщился.

— Вот это все — доносы и жалобы Налима. Мне их отовсюду стали возвращать: мол, разбирайтесь сами, писатели как-никак, а я их просто складывал…

И поведал он мне тихонько, с оглядкой, что Налим слал доносы и в КГБ: усмотрел антисоветчину в высказываниях местного либо приезжего писателя — сразу же постучал. Оттуда его посланий, разумеется, не возвращали: звонили, своего человека присылали… Коммунистом Налим считал себя несгибаемо-правоверным: многих клеймил на писательских собраниях за отступление от линии партии. Но грянула «перестройка» — республиканцем заделался, стал поносить коммунистов, а на собраниях обвинять всех в недостаточном демократизме, зажиме гласности и «застойных традициях».

Метаморфоза такая никого особо не удивила: это же Налим!..

Вот этот тип и бухнул на мой стол пожелтевшую чуть ли не до цвета «детской неожиданности» рукопись с требованием издать немедленно. Причем заявил, что «директор Тимульский» уже подписал с ним договор. Из-за подписания договора с Налимом мы впервые повздорили с Тимульским.

Рукопись злополучного романа я еле прочитал, наотрез отказал в издании: не хватало нам убогие компиляции выпускать! Тогда-то и была мне объявлена война.

Поначалу я не придал этому особого значения, пребывая в эйфории от вроде бы успешных начинаний. Меня больше волновали и заботили высказанные и невысказанные обиды других писателей, чьи книги пока не вошли в темплан: кто-то радуется, а кому-то ведь горько… Этой заботой поделился с Тимульским. Он понял:

— Всех издать, хоть наизнанку вывернемся, не сможем, тут ты, старичок, прав. Зато можем устроить праздник для всех — презентацию «Образа»! Соберем в лучшем ресторане писателей, кое-кого из художников, актеров, музыкантов, ну и предпринимателей прогрессивных, само собой, пригласить надо. Культурную программу обеспечим на высшем уровне, закуску и выпивку соответствующую, душевные разговоры пойдут, расслабуха…

— Так денег же надо уйму, — усомнился я.

— Это, старичок, не твоя забота. Запомни, дорогой, финансовые проблемы — мои. Я в твои творческие вопросы влезать больше не буду, научен, ну и ты в мои не лезь. Пойми только: презентация — лучшая реклама. А на рекламу денег не жаль: каждый рубль с собой два-три братца приведет, — говорил мне Тимульский, чуть растягивая слова даже в столь возбужденном состоянии. — Прессу подключим, телевидение, радио. Этим уж ты, старичок, займись: средства массовой информации для создания имиджа еще как важны! Ну и насчет культурной программы продумай, чтоб не только развлекуха, но и с умом, ладненько?..

Вот об уме и пользе-то как раз думая, сдуру предложил я идею — предварить презентацию «Образа» купеческим собранием по теме «Бизнес и культура. Насущная необходимость возрождения меценатства». Это название, понимаю задним числом, и отпугнуло, видать, многих из «новых русских», кого мы пригласили в арендованный по этому случаю зал ТЮЗа. Ну, а приглашенные туда же потомки былых меценатов, выступая, не восторгались вовсе щедростью и великодушием своих предков, а интересовались взволнованно, когда же все-таки и кем будет возвращено им экспроприированное фамильное имущество… Короче, купеческое собрание с треском провалилось.

Зато собственно презентация «Образа» была помпезной, столы в ресторане «Фантазия» ломились от полузабытых яств и напитков. Для приглашенных танцевали лучшие бальные пары, пели самые голосистые солисты и коллективы, а какие тосты в честь «Образа» произносились! Уж образность-то была на высоте… А потом нанятый за немалые деньги профессионал-затейник завлек почти всех в веселый, сумасшедший хоровод. И сметались стулья, и звенели разбитые бокалы! На счастье!..

И смотрел на эту вакханалию, заложив руки за спину и прислонясь к шершавой колонне, трезвый писатель Налим. Ничто не ускользало от его широко расставленных глаз…

Зато уж остальная писательская братия всласть погуляла, стосковавшись по банкетам «застойно-застольного периода». И многим, если не всем, как-то поверилось, что после этого праздника начнет шириться просвет впереди, каждый в скором времени непременно втянет жадными ноздрями волнующий типографский запах новых своих книг, в выходных данных коих помечено будет — «Образ»…

Елене тоже передалась охватившая чуть ли не всех эйфория. Когда возвращались после полуночи из «Фантазии» на такси, она, смеясь, просила меня вместо поездки на Багамы построить пусть маленький, но самый настоящий деревенский дом, обязательно деревянный, обязательно за городом, в красивом месте, и непременно чтоб печка была — не хуже той, что стояла у нас во времянке когда-то.

— Мы и зимой будем приезжать! Натопим жарко-жарко!.. Новый год можно даже встре… — не договорила, обеззвученная моим поцелуем.

С той же веселой беззаботной верой встречали мы Новый год. Удачи казались близкими, несомненными. Но с начала января жуткой реальностью стала «либерализация цен», о которой столько было говорено и писано как о единственном спасении российской экономики. В считанные дни половина населения страны (это по официальным данным, а на погляд — куда больше) отброшена была к «прожиточному минимуму» и за него. Звучное слово «либерализация» принесло бешеную гонку цен. Людям и на пропитание-то стало не хватать средств.

Чего удивляться, что спрос на книги упал раз в десять?.. Собачьи глаза Тимульского стали еще печальней: приближался срок возвращения долгов по кредитам, а денег в «Образе» не наросло, рубль «двух-трех братцев» не привел… Но передо мной Тимульский еще бодрился, говорил, что готовит коммерческий вояж в Москву («Не вникай, старичок, коммерция не для твоей светлой головы!..»), от которого якобы будут большие прибыли.

Я к тому времени уже понял, что самый надежный способ «сделать бабки» — заниматься тем, что совсем недавно называлось спекуляцией. Душа моя противилась неведомым затеям Тимульского, но разум, ради спасения издательских начинаний, подсказывал: пусть, не ты же будешь этим заниматься!

— Не пытайся понять, просто доверься мне… — нараспев убеждал меня Тимульский. — К весне я деньги железно сделаю. Долги вернем, сдадим в производство первые книги, а к лету откроем бар для творческой элиты…

— Какой еще бар?

— Да купил я тут, понимаешь, немецкую барную стойку по случаю… Жизнь ведь скоро наладится, и у нас как раз свой бар откроется. Вот только название надо придумать: «Творец», или «Парнас», или еще как… Это уж по твоей части, ладненько?

— Да творцам теперь бутылку захудалого портвейна не на что купить, а ты — бар!

— Старик, ведь поэт же ты все-таки, а дальше собственного носа глянуть не хочешь! — так разгорячился Тимульский, что протяжности в произношении почти не осталось. — Ну, люблю я тебя, а любя скажу: давай друг другу мешать не будем, ладненько? Давай будем уважать профессионализм друг друга.

Подкупает меня, когда люди четко мысли выражают.

Вот тогда-то, едва подавив тревогу, уехал я на пару недель в Омск, на «драматургический шабаш», с беглого описания которого и началось мое сумбурное повествование. Там, если помнит мой отчаянно воображаемый читатель, душа моя по многим причинам была не покойна, а во многом и по причине тревоги за оставленное дело, хотя знакомым, Маринке Полевьевой в том числе, бахвалился «громадьем планов». Однако когда Жора Бердянский, корешок из нашей же былой поэтической студии, занявшийся в Омске неожиданно для всех и для себя предпринимательством, читал свое: «Дьявол за руку тянет меня…» — я аж вздрагивал, понимая, что и обо мне этот стих…

Дурные предчувствия не обманули. Вернувшись, по дворняжьи тоскливым глазам Тимульского сразу понял, что московский коммерческий вояж денег не принес…

Когда срок выплат по кредитам прошел и стали ежедневно накручиваться штрафные проценты, взгляд Тимульского стал таким, что от него мигом бы сквашивалось молоко, попадись оно ему на глаза. А когда он вздыхал, на далеких Багамских островах осыпались, наверно, яркие лепестки диковинных цветов…

Я не вынес этого, устроил Тимульскому еще один кредит, уже беспроцентный даже. (Или это ссудой называется?) Денег хватило, чтобы погасить долги. А остаток — я уже начинал понимать это — надо было скорее пустить в оборот.

— Сумеешь распорядиться с умом? — напрямик спросил я Тимульского.

— Знаешь, старичок, я, наверно, все-таки больше… творческая личность… фотохудожник… Коммерсант из меня пока еще, сам видишь, слабенький… — ответил он тягуче и с таким вздохом, будто признавался в каких-то диких извращениях. — Давай я человечка найду, который в этом силен. Ладненько?

«Человечек» оказался еще одной родственницей Тимульского — клан пополнился пятым членом, заместителем директора по коммерции. Эта только что вышедшая на пенсию (с должности заведующей торговой базой) тщетно молодящаяся дама курила беспрестанно самые дорогие сигареты и почти не выпускала из рук телефонную трубку (писатели в родную организацию никак не могли прозвониться), с кем-то она разговаривала игривым тоном молоденькой секретарши, на кого-то погромыхивала. Но от ее заигрываний и погромыхиваний деньги не стали прирастать. Таяли…

Сказав об этом очевидном факте Тимульскому, я сразу стал врагом всего клана, будто покусился на светлую мечту о Багамах…

В чаду одолевших меня бессонниц чуял я, что все рушится: сплошной маниловщиной оказалась наша с Тимульским затея, не будет тропических островов — хрен с ними! — главное, не будет книг, поверившие мне было писатели назовут меня треплом. Последнее казалось самым страшным.

Даже водка забвения не дала. После двух дней мрачного пьянства невидимые стальные обручи до хруста сдавили мою грешную голову — «скорая помощь» еле отходила меня уколами.

Измотанная свинством моим Елена сказала мне напрямик:

— Бросай эту поганую работу, или мы разводимся!

— Хочешь, чтобы меня треплом назвали? — взвился я.

— Назовут — значит, заслужил.

— От тебя никогда ни помощи, ни сочувствия!

— Не ври.

— А я и не вру! Вот когда меня на приеме в Союз писателей прокатили…

— Вспомнил!

— Да, вспомнил! Не забывал… А когда мне рукописи из журналов и издательств возвращали, ты говорила: наверно, у них получше стихи есть!

— Так я же хотела, чтобы ты написал такое, что не вернут.

— Да? А каково мне было — думала?.. У меня ведь руки опускались!

— Как сейчас?

— Сейчас еще хуже!

— Если б опустились — рюмку бы ко рту не поднес.

— Ну, ты… жестокая! Мне жить не хочется, а ты!..

— А я хочу, чтобы ты жил…

— Треплом?

— А кто виноват, что ты с этим Тимульским связался? У него ведь глаза неудачника, как ты не видел?..

— Значит, я виноват?

— Свою вину тоже надо уметь признавать…

Я ушел, хлопнув дверью.

Выскочил, как ошпаренный, с тяжестью каменной на душе.

Затаившаяся, как всегда во время наших стычек, Машуня на этот раз не успела выйти в прихожую, чтобы безмолвно проводить меня.

Та «пешая прогулка» по Томску мне памятна… Был конец апреля, но весна выдалась затяжной — снег едва стаял, но снова откуда-то поналезли тяжелые низкие тучи и стали хлестать колючей холодной крупой. Я шел, сутулясь и морщась от этого никому уже не нужного снега и холода, от которых сутулились и морщились все, кому довелось в эту непогодь быть на улице, потому и не выделялся среди прохожих, а непременно бы выделился мрачностью, будь этот весенний день ясным.

Брел с Каштака своего в сторону центра, поначалу не понимая и не задумываясь, куда и зачем, потом, площадь Революции миновав, уже осознанно свернул в сторону реки, пошел под горку к приземистой деревянной окраине, где не у каждых уже, как раньше, но у многих еще ворот по-прежнему лежали перевернутые лодки, вот только долбленых обласков уже не наблюдалось, где русский говор по-прежнему мешался с татарским, как мешаются там по-прежнему сырой дух Томи с сытно-хмельным духом от старинного пивзавода.

И вспомнилось, как в такой же непогожий, тоже заштрихованный снежной крупой день, только не весной, а осенью, почти двадцать лет назад, шел я по этим же слякотным улочкам, выспрашивая, у кого можно поселиться…

И снова увидал я остов белой татарской мечети, превращенный в цех карандашной фабрики, а за ним — грязновато-розовый, с облупленной кое-где штукатуркой одноэтажный дом на четыре квартиры — тот самый, где нашли мы с Еленой свое первое пристанище.

Калитка скрипнула, как два десятилетия назад…

Нет, я вовсе не надеялся увидеть Осипа: скорее всего, он уехал куда-то, кабы не так, мы бы встретились где-нибудь за эти годы, ведь город у нас небольшой. Тогда зачем же я поднимался на это невысокое, покосившееся от времени крыльцо? Зачем дверь за ручку потянул, а потом стал стучать? Зачем, не достучавшись, пошел за угол и стал заглядывать в окна?..

Плотно зашторены были они. Когда тут жил Осип, занавесок даже не было, вот и подкрадывался хворый и ненормальный сосед Саня подглядывать из-за кустов, как мы с Еленой любимся. А рябины-то как под окнами вымахали! Теперь уже не кусты — деревья…

Для верности я постучал и в окно. Шторы не колыхнулись, никто не отозвался. Но когда я уже повернулся уходить, меня окликнул молодой, чуть хрипловатый голос:

— Эй, командир, кого ищешь?

Я обернулся. Молодой чернявый парень в длинном демисезонном пальто, сине-рябеньком и новехоньком, сойдя с крыльца «Саниного» жилища, с другой стороны дома, окликал меня, придерживая от ветра темно-синюю, тоже новехонькую шляпу.

— Да так, — ответил я. — жил тут один… Теперь уж давно, наверно, переехал.

— Кто ж в таком бараке заживаться будет? Я и то летом квартиру получу — «гостинку», зато со всеми удобствами. На заводе меня ценят — холостяку, прикинь, ордер дают. А уж с квартирой-то я невест поперебираю! — с гордостью и радостью сказал, хотя и сплюнул небрежно. — Курево найдется, командир?

Я кивнул. Протянул ему сигареты. Прикуривал он от моего огня, взяв в свои рабочие ручищи мои совсем небольшие ладони с защищенной ими от ветра горящей спичкой. Из-за природной невеликости своих рук, выдающей неприспособленность к настоящему мужскому труду и, быть может, бесталанность, я всегда стеснялся давать прикуривать, но этот парнище стеснения у меня не вызвал. Кстати, рассмотрел его: дитя Заистока и есть, помесь татарской и русской кровей, не так давно после армии, наверно…

— С похмелья, что ли, хмурый такой? — поинтересовался парень, пуская дым носом.

— Не совсем, — ответил я неопределенно и спросил: — Слушай, Осип здесь жил… такой, с залысинами, невысокий, жилистый… в литейке работал земледелом… Может, знаешь?

— А! Осип-то! Знаю! Еще тот керосинщик был! Я, прикинь, пацаном еще бегал, а он мне: «Эй, ты, ясно море, тащи фуфырь!»

— Был? — переспросил я. — Умер, что ли?

— Вряд ли… Где-то он на югах, бабенка какая-то оттуда подвернулась, вместе и уехали, уж лет семь-восемь прошло… Ну да! Андрюшка у него как раз тогда в колонию загремел. Вот, блин, дурак — за изнасилование!

— Ты о сыне, что ли? — не понял я, верней, не захотел понять.

— А о ком же! Он на год меня старше, но я покрепче — всегда его бил… Он же, блин, припадочный: чуть что — кулаками махать. Вот у него сопатка и не заживала… Полсрока только отмотал, еще столько же на нарах кукарекать, их ведь там, таких, всех петушат… Ну, дурак, в натуре, да же? На фиг надо насиловать? Хорошо попроси — сама даст. Верно, командир?

— Тебе видней, — буркнул я, уже больше расстроенный не своими обидами и огорчениями, а вестью об Андрюшке.

— Мне, может, и видней, да и ты не прибедняйся, — сверкнул в улыбке крупными зубами. — Вижу: тот еще. А пойдем-ка прошвырнемся, снимем пару телок? Хочешь?.. Или у тебя постный день?

— Постный.

— Обижаешь, командир!

— Слушай ты, сержант или как тебя?..

— Ефрейтор!

— Слушай, ефрейтор, тут еще Саня когда-то жил, с твоей стороны, — хилый такой, будто насквозь больной…

— Давно скопытился, жалко. Осип еще уезжать не собирался, не подшился еще — Саня помер. Помню, выл, как собака, Осип-то, он, может, и не уехал бы никуда… Слышь, командир, а ты тут жил, что ли?

— Давно очень, ты тогда под стол пешком ходил, и полгода всего… — сам подивился, что столь краток срок, а так памятен.

— Земеля! — обрадовался парень. — Пусть и полгода — все равно мы соседи!.. Давай, командир, выпьем за встречу, познакомимся заодно. Я как раз выходной, могу за парочкой сгонять… Только денег у меня на одну. Добавишь?

К себе прислушался — выпить сейчас в самый раз. Достал деньги, отсчитал, протянул «бывшему соседу».

— Гони, ефрейтор, я на крылечке Осиповом подожду.

Парень, придерживая шляпу, резво пошел по улице, обходя и перепрыгивая забитые снежной крупой лужи. Полы его пальто развевались, как крылья. У начала переулка он обернулся и крикнул мне:

— Только не уходи, понял?.. В магазине, блин, потолкаться придется, а если разобрали — к цыганам пойду. Жди меня, командир!

Я поднялся на чужое крыльцо. Закурил. И до этого на душе просвета не было, а как узнал невеселые новости — еще черней стало.

Вспомнился дикоглазый Андрюшка: сидит в клетчатой рубашонке на полу, катает золотистые луковки, молчит… будто судьбу свою гадает на этих луковках… страшную… А я ему когда-то самострел сломал… Может, не сломал бы — иначе все сложилось… И у меня все могло быть иначе… Это уж точно: если б тогда, много лет назад, не проснулся вовремя — зарубил бы меня топором ненормальный Саня… А еще в этом доме мог бы родиться мой первый ребенок — скорее всего сын… Мог бы… Разве такое могло без возмездия остаться?.. И совсем по-иному могло быть, если б Елена ушла отсюда без меня, от меня… Я бы остался и потихоньку спивался вместе с Осипом и Саней, ведь без Елены какая жизнь?.. И Осип утешал бы меня, не очень-то веря своим словам: «Не горюй, ясно море, утрясется все, устаканится!» А Саня, то ли с жалостью, то ли с ненавистью, твердил бы мне: «Как же ты Ленушку не уберег, бляха-муха?..» А Андрюшка поглядывал бы на нас угрюмо, катая по полу шелудивые луковые головки…

Отбросив обуглившийся сигаретный фильтр, я спустился с крыльца Осипа, с бывшего его крыльца, с бывшего — нашего. Решил: иду домой, сейчас же.

На запорошенном снежной крупой крыльце написал пальцем: «Пока, ефрейтор!» И пошел прочь.

Пока, ефрейтор! Пока!.. Будет мне худо, я еще приду.

Лопнуло терпение. Тимульского перед выбором поставил: или ты сдаешь директорство, или я вывожу «Образ» из писательской организации. Больно было смотреть в его собачьи глаза: уж так ему поглянулось директорствовать в роскошном и просторном кабинете, где сиживал когда-то сам предисполкома… Но не успел я жалостью проникнуться — окружили меня едучие клубы ненависти всего клана Тимульских. Никогда раньше я не был так дружно и так интенсивно ненавидим: фамильному клану поблазнилось, видать, что я сам замыслил стать директором «Образа».

Я же в считанные дни нашел нового директора. Верней, тот нашелся сам: еще по-прежнему вертелись вокруг писательской организации вожделеющие налоговых послаблений предприниматели всех мастей. Этот пришел в черном кожаном пальто и такой же шляпе. Похож, если не вблизи, на супермена из американских боевиков, а вблизи — все же нашинский великовозрастный качок, причем ряженый: ярко-пестрый галстук явно инороден, повязан на могучую шею только ради этого визита.

Он назвался капитаном торпедного катера, в прошлом, а в настоящем — коммерсантом-единоличником, осознавшим, дескать, необходимость употребить свои способности еще и во благо культуры. И фамилия-то у бывшего капитана морская — Волняев. Войдя в писательскую обитель, он честно признался, что никого из авторов-томичей не читал, что вообще читатель он не прилежный: «Некогда, в натуре, все кручусь… Разве что детектив иногда в дороге…» Однако при этом заверил: «Зато по части коммерции секу и нюх имею, зато порядок люблю и справедливость».

Вот уж где полная противоположность Тимульскому! Сразу видно — самоуверен, даже нагловат, зато деятелен и не робок: глазом ведь не моргнул, когда узнал, насколько расстроены дела «Образа».

— Возьмусь — к осени положение выправлю.

Коротко — ясно.

Производил Волняев впечатление раскаявшегося пирата, решившего добрыми делами искупить прошлое.

— Из Москвы надо товаров понатащить, лучше продуктов — махом будет реализовано!.. Я вот как раз туда собрался, есть у меня там, в натуре, кой-какие наработки…

Дальше он подвел к тому, что станет директором «Образа» только в том случае, если незамедлительно найдутся деньги на командировку в столицу.

Мне бы еще тогда насторожиться: какой ты, мол, крутой предприниматель, если тебе нужны командировочные от почти уже разорившейся фирмы? Уже тогда уловить можно было его старательно, натужно даже скрываемую хамоватость, понять, что лишь прикидывается он рубахой-парнем и, одновременно, суперменом, а на самом деле жук еще тот, хоть и не шибко умен.

Совершивший крупную ошибку в следующий раз зачастую поступает, исходя из противного. Вот и я, купившись однажды на интеллигентность и вкрадчивую мягкость Тимульского, решил в другой раз сделать ставку на полную его противоположность: перетерплю, думал, не детей же с ним крестить, пусть крутит дела, пусть крутится, пусть даже мухлевать в чем-то будет, лишь бы оттащил «Образ» от края пропасти, только бы страшный крен выправил, чтобы не назвал меня никто трепачом.

Волняев почти сразу улетел в Москву. Поначалу чуть ли не ежедневно звонил, рапортовал:

— Разрешите доложить! Есть новые наработки…

Его совершенно иная, чем у Тимульского, обходительность тешила мое самолюбие: фактически он ведь директор, а признает, что у «кормила» стою я. При всем том в «наработках» его я не понимал ни черта: какие-то прайс-листы, партии «пищевки», «черный нал»… На вопросы мои он отвечал в военно-морской четкостью в голосе, не приносящей однако полной ясности. «Рапорты» эти все же производили впечатление деловитости, и я радовался.

Потом вдруг Волняев пропал: ни слуху, ни духу. Через неделю я стал его разыскивать по оставленным мне московским номерам, но по одним из них — длинные гудки, а по другим — сердитое удивление: «Какой еще Волняев? Почему он у нас должен быть?..» Наконец в одном месте мне сказали, что Волняев, кажется, занят организацией товарных перевозок между Белокаменной и Украиной, и я устыдился своих тревог: человек вон с каким размахом пашет, даже позвонить некогда, а я дурью маюсь…

Однако после месячного молчания Волняева в глазах моих угнездилась такая же вселенская печаль, что и у Тимульского была, зато он, смещенный директор, ставший замом, все чаще поглядывал на меня со злорадством, и весь его «фамильный клан» посмеивался надо мной, почти не таясь.

Потом смеялся я — с облегчением: Волняев наконец вернулся и с праведной усталостью на лице доложил:

— Задание выполнено. Наработки есть. Будем жить.

Вот я и устыдился: «Зря так о человеке думал. Ну, неотесан, не семи пядей во лбу, зато дело понимает, выкладывается…»

Несколько позже выяснилось, что «наработки» Волняева — полнейший блеф. Верней, свои-то дела он в Москве, надо полагать, устроил, а вот поработать на «Образ» времени недостало.

Зато в полной мере оценил он, насколько удобны для офиса «площадяў» (так он выражался) писательской организации. К нему часто захаживать стали, дивя забредающих по делу и без оного писателей, еще экзотические по тем временам «новые русские» — те самые, грудь колесом, «пальцы веером» — о чем-то они совещались за закрытыми дверьми в смежном с моим малом кабинете, там и коньяки дорогие распивали, выходили навеселе и говорили, прощаясь, Волняеву: «Клево ты, братан, устроился!..» — еще раз оглядывая перед уходом помпезно-респектабельные помещения, скользя взглядом по мне и по забредшим «на огонек» писателям, как по вещам, в интерьер не особенно вписывающимся.

Я поначалу терпел их, думая, что визиты эти нужны для «общего дела». Ну а дело-то стояло, верней, шло на дно, вызывая мои мучительные бессонницы и злорадство клана Тимульских. Они-то и намекнули мне с большим удовольствием на блеф Волняева. С особым упоением сообщили также, что телефон писательской организации уже не раз указывался в «бегущей строке» телерекламы: по нему, дескать, договориться можно об оптовых поставках продуктов, резиновых калош и других «товаров народного потребления»… И действительно, про калоши меня уже спрашивали по телефону, когда я принимал миловидных и восторженных библиотекарш, приехавших за нашим журналом из неблизкого райцентра. Я им только успел сообщить, что вот, мол, трудности возникли с изданием журнала, надеемся, временные — и тут звонок про калоши. Я-то подумал — номером ошиблись: «Это писательская организация! О чем вы спрашиваете?» А в трубке голос среднеазиатский: «Ага, эта номер!.. Так, это, калоши надо!..» Вспомнилась мне вдруг метафора расхожая: «сесть в калошу» — вот и бросил сердито трубку.

А выходит — в нее я и сел: Волняев-то, значит, угнездившись «клево», продолжал свои делишки обделывать под весьма выгодной писательской «крышей»…

— Вон отсюда! — крикнул я тогда Волняеву.

Тот нагло осклабился — чуть не весь комплект крупных и крепких зубов напоказ — не удивился, не разгневался даже:

— Сам отсюда скоро уберешься, — кулаки его огромные сжались, хоть и разыгрывалась им презрительная невозмутимость.

Мне и голову ломать не надо было над разгадкой его хамской самоуверенности: он знал, что ответсекретарем мне остается быть месяц-два — до отчетно-выборного собрания. Я сам твердил многим, что на новый срок соглашаться не буду — хватит, мол, с меня. Вот Волняев и настроился, видать, потянуть время, меня пересидеть, а после — или «полюбовно» поладить с новым ответсекретарем, или подмять его…

Если бы завязалась драка, он бы меня изувечил, пожалуй, кулачищами своими — бык! Волняев даже и не ждал, чтоб я ударил первым, уверен был: струшу, осознаю, насколько жалок против него, замять попытаюсь… В мутноватых, с поволокой, глазах его было куда больше насмешки, чем злобы. А я ведь и не отличался никогда особой смелостью, но с детства бывают во мне порывы такой отчаянности, что временами себе дивлюсь. Благо, хоть разум подсказал: ударишь — не видать победы, волей гни. Потому и повторил еще непреклонней:

— Вон отсюда!

Вот тогда-то и удивился Волняев, и мигом злоба вытеснила насмешку из глаз его.

— А ведь я тебя урою! — прорычал он мне. — Не жилец ты уже, в натуре!

— В следующий раз проходить будешь мимо — проходи! — процедил я, пригодилась слышанная от кого-то шутка, вовсе не шуточно прозвучала, злостью отчаянной приправлена. Решение уже окончательно созрело во мне: все, хватит, с «Образом» развязываюсь, пусть трепачом зовут, лишь бы не вором.

В глазах экс-капитана Волняева будто айсберги, хладом дышащие, всплыли на треть, предписанную им законом Архимеда.

— Нет, сам я об тебя руки пачкать не стану, а вот ребятки мои взденут тебя на пики!

И вышел, хлопнув тяжелой дверью так, будто фанерная она.

Однако, совершенный хам еще не тот, кто, нахамив, исчезает из поля зрения навсегда или надолго, а тот, кто на другой день является, как ни в чем не бывало. Пришлось мне несколько последующих дней начинать с непреклонного «Вон!» — в результате чего бывший капитан торпедного катера пустил в меня торпедой, начиненной лютой ненавистью:

— Ну, достал ты меня, мудило! Сам тебя подкараулю — кишки выпущу!..

Думаю, не стал он меня подкарауливать лишь потому, что, как узнал я позже, из коммерции ушел экс-капитан в дающую более крутые и надежные «бабки» политику, где требовалась хотя бы внешне незапятнанная репутация. (Но даже при всем «провидчестве» своем не мог я предположить, что через несколько лет прочту в местной прессе о том самом Волняеве, что он, будучи уже областным уполномоченным рвущегося в президенты главного либерал-демократа Жириновского, скрылся из Томска в неизвестном направлении, присвоив солидную сумму партийных денег, компьютер и автомашину «РАФ»…)

Выставив Волняева, в считанные дни умудрился я найти выгодного покупателя барной стойки, которую завез когда-то Тимульский. Благо, резко подорожала она… Диву даюсь, откуда у меня умение такое взялось… Вырученных денег едва хватило, чтобы рассчитаться с основными долгами «Образа», но это уже давало мне возможность сделать крутой разворот: вот, мол, панове Тимульские, забирайте компьютеры, появившуюся при вас оргтехнику, канцелярские принадлежности и бумагу, больше вашей «шарашкиной конторы» в писательской организации не будет! Как говорится, мечта накрылась медным тазом.

Как раз тогда, чуть позже, напомнил о себе Налим. Меня вызвали в то самое ведомство, которое до недавней поры защищало и охраняло социалистическую собственность, а с фактическим упразднением (точней — разграблением) оной немного, похоже, растерялось: что же теперь охранять?.. — но растерянность эту спрятало за удвоенной суровостью, направленной, однако, лишь на тех, на кого ее направлять почти или вовсе безопасно.

Молодой, чернявый оперуполномоченный этого ведомства, по фамилии Тумалевич, блестя выпуклыми глазами, ознакомил меня с заявлением «старейшего томского литератора, основателя областной писательской организации, ветерана войны и орденоносца», адресованным начальнику УВД (копия — областному наместнику Президента России). Заявление было на десяти страницах, в нем я, со свойственной «фронтовику» прямотой, назывался одним из главарей томской мафии, махинатором, взяточником, расхитителем, чьими преступными деяниями обездолены тысячи честных тружеников, и чья черная злонамеренность непременно должна быть пресечена Комитетом по борьбе с организованной преступностью.

Пока я читал отпечатанные на скверной машинке страницы, с трудом подавляя желание смять их или плюнуть в эти прыгающие буквы с плохо пропечатывающимся верхом, уполномоченный сурового ведомства — в штатское одет, но офицерская выправка видна — демонстративно курил дешевенькие, без фильтра, сигареты: вот, мол, на службе моей даже приличным куревом не разживешься! — снимал время от времени табачинки с языка тонкими длинными пальцами и наблюдал за моей реакцией тем самым взглядом, который он считал, видать, пронзительным.

Очевидно, получив задание разобраться с заявлением Налима, этот старательный и честолюбивый человек сразу сделал «стойку», смекнув, что вряд ли у преступной деятельности моей глубокие корни, тем паче вряд ли у провинциального писателя («А что у вас выходило?.. Простите, не читал…») найдутся высокие покровители, способные помешать следствию, однако дело при всем том может стать весьма громким, скандальным, стало быть, может благотворно отразиться на его карьере.

Показания я давал страстно и от волнения сбивчиво, больше упирая на то, что Налим — клеветник матерый, стукач, подлец, клеймо некуда ставить.

— Возможно, возможно… — улыбаясь с чуть ли не ласковой грустью, говорил уполномоченный. — Но ведь он писатель-фронтовик, орденоносец, один из лидеров республиканской партии и вхож даже к наместнику Президента…

— Все равно вы должны исходить из презумпции невиновности, — вспомнил я то немногое, что известно мне из юриспруденции.

— Из нее, родимой, исхожу! Что ж, дальше идем… Вы остановились на…

Этот молодой да ранний опер явно хотел казаться значительней и надеялся, видно, без проволочек выудить из меня «чистосердечное признание». Не добившись этого в первый же день, был заметно раздосадован…

А мое состояние описывать не стоит, достаточно сказать, что, вернувшись домой и не застав там никого, влил я полфлакона «Тройного» одеколона в стакан, разбавил водой — жидкость стала белой, как взвесь извести, заставить себя проглотить ее было не так-то просто. Но тут услыхал я, что Елена отпирает дверь ключом — и маханул залпом.

Одеколонная вонь меня и выдала.

— Костя, ты совсем алкаш, да? Одеколон уже пьешь?.. — жена больше испугалась, чем возмутилась.

— На бутылку не наскреб.

— А с какой радости?

— Налим меня посадить решил.

И все ей рассказал.

— Ну и с чего же тут пить? Умные люди поймут, что Налим сумасшедший.

— Умных мало, а большинство меня трепачом и вором называть будет! Конечно, тебе-то что…

Однако пойти вразнос не успел — зазвонил телефон. В трубке узнал я голос бывшего писателя-деревенщика, переключившегося «по велению времени», как он сам говаривал, на более доходную «нефтяную тему», но не преуспевшего и в ней. Узнал его не без труда, поскольку до недавних пор говорил он со мной чуть ли не с заискиванием, всячески восторгался моим творчеством, организаторскими способностями и кипучей деятельностью, однако узнал на днях от меня, что книга его в «Образе» издана не будет, что с этой «шарашкиной конторой» я завязываю вообще, что он может судиться со мной, если так хочет, но денег на выплату аванса по договору нет и не будет, да и договор-то я с ним, кстати, не подписывал — есть лишь подпись прекраснодушного пана Тимульского.

С фальшивой озабоченностью нефтяник-деревенщик сообщил мне:

— Слухи по городу пошли… будто наш губернатор приплачивает тебе в долларах… — тут он сделал паузу, явно выжидая мою реакцию, но я молчал, прислушиваясь к себе — как растекается во мне тепло от проглоченного одеколона и как встречается с холодной волной новорожденной злости, — потому добровольный информатор, не выдержав, продолжил: — Будто бы ты ему поддержку всех писателей обещал… и художников… ну, всех, кто в культуре… Вот что уже болтают люди! — на всякий случай он якобы возмутился, но, так и не дождавшись моей реакции, был этим настолько удивлен, что несколько смешался, забормотал: — Кто говорит — долларами, а кто — марками, губернатор ведь немец… Не слышно, что ли, меня?

— Еще как слышно, — ответил я спокойно еще, однако уже сжимая трубку, как эфес шпаги. — А вот интересно — тебе аванс лучше долларами или марками выплатить?

Тут мой вызревающий недруг смешался еще сильней. Голос у него стал чуть ли не заискивающим опять.

— А, что ли, можно?.. Есть разве?..

— Делиться жалко! — крикнул я и бросил трубку.

«Валютные слухи» вывели Елену из себя:

— Ты тут на бутылку наскрести не можешь, одеколон пьешь, а твои доллары уже где-то считают! — и, случаем воспользовавшись, перевела разговор на часто повторяемую тему: — Уходить тебе надо с этой работы… Вдумайся, кем ты окружил себя: неудачник и мямля Тимульский, родня его, которая тебя терпеть не может, охамевший вконец морячок, одичавшие от безденежья писатели… Вряд ли один Налим считает тебя ворюгой: каждый второй из них уверен, что ты деньги лопатой гребешь, и смертно завидуют.

— Неправда! Большинство из них отличные люди.

— Да банка с тарантулами эта ваша писательская!..

Уж когда начиналась у нас с Еленой стычка, долго один другому и не думал уступать. С пустяка, бывало, заводились и крупно разругивались. Но уж тут — отнюдь не с пустяка. Может, как раз потому я и опомнился, не стал усугублять назревающую ссору, сказал негромко:

— Вот раньше собирались мы, писарчуки разнокалиберные и разномастные, обо всем откровенно говорили и пели хором «Гори, гори, моя звезда!..» С душой пели, даже плакали иногда… А теперь эта звезда для многих из нас погасла… И для меня, выходит, тоже…

— Напивались — вот и пели, вот и плакали… — в голосе Елены уже не было прежней жесткости. — Про звезду теперь придумал… Горе ты мое!

Оперуполномоченный сурового ведомства не тревожил меня несколько дней. Зато стали звонить из газет знакомые журналисты: тут, мол, один хмырь приходил, вынюхивал, сколько за редактуру, сколько за корректуру по нормативам оплачивают, какие авторские гонорары положены, про тебя как-то странно расспрашивал, копает, что ли?..

Взыграло ретивое — набрал Тумалевича.

— Послушайте, перестаньте у других обо мне выведывать. Надо что узнать — сам скажу.

Опер и не подумал возмутиться грубостью моего тона — обрадовался: подумал, видать, что дозрел я до повинной, с явным удовольствием назначил мне время.

Идя к нему, прихватил я с собой довольно-таки толстую уже подшивку писательской газеты и успевшие выйти журналы, номеров семь. Всем этим и хлопнул по столу Тумалевича.

— Вот! Это мое дело, его результат. Мне есть чем гордиться: об этих изданиях и в следующем веке непременно вспомянут! — сгоряча я, конечно, впал в преувеличение. — Ну а чем будете гордиться вы? Тем, что в пору, когда ворюги в открытую на «Мерседесах» катаются, дворцы себе возводят, допрашивали почти неимущего поэта, участника всемирного поэтического фестиваля?

При всей импульсивности моей упоминание о фестивале было обдуманным и осознанным, и, кстати, расчет мой верным оказался — весьма любопытной реакция была — лицо Тумалевича вытягивалось, глаза становились как бы еще выпуклей.

— Это ваша гордость? — повторил я и вовсе патетически.

— Ну, знаете, знаете… — забормотал Тумалевич.

— Знаю! — перебил я его. — Знаю, что вы о заработках моих выведывали — соответствуют ли? Ну и как? Стали бы вы за такие «сумасшедшие» деньги вкалывать? Вот эту газету выпускать, журнал — почти задаром?..

— Вряд ли… — вздохнул Тумалевич, и глаза его стали тоскливыми, как у Тимульского: как раз в этот момент он окончательно понял, похоже, что не будет «громкого дела», и новая ступенька служебной лестницы не столь уж близка…

— Порог ваш я больше не переступлю, учтите, — сказал я твердо, хоть и измотан был несколькими бессонными ночами. — Понадобятся вам какие документы — приезжайте в писательскую организацию, проверяйте, снимайте копии…

— Так ведь не мне это надо — порядок требует… Чтобы заключение сделать, необходимо ознакомиться… — лопотал совсем сникший Тумалевич, нервно закуривая. — Ладно, я к вам приезжать буду, договорились… — помолчал, а потом — лишь бы спросить, неловкость ситуации замять: — Вот вы говорите о ворюгах, которые дворцы… У вас что, конкретные факты?

Этим он только сильней меня разозлил.

— Я вам не стукач! Я своим делом худо-бедно занимаюсь, вы займитесь своим!

Опер стал жадно дым заглатывать, пытаясь успокоиться.

— Знаете, я ведь с самого начала предполагал, что вы оклеветаны, — видно было, что врать ему неприятно, не натаскался еще, даже поморщился. — До заключения по делу я не имею права вам это говорить, а вот… — набредя вдруг на мысль, взбодрился было: — Вы ведь, кстати, можете подать на него в суд! Да, за клевету привлечь… Защита чести и достоинства… — Однако бодрость эта быстро улетучилась. — Правда, статья эта мертвая… — и, поймав мой недоуменный взгляд, пояснил: — Полгода, как минимум, судиться будете, а в лучшем случае признанный виновным принесет извинение и выплатит символическую сумму за моральный ущерб. Законы у нас, знаете ли, несовершенные…

— Теперь знаю. Позвольте откланяться. «До свидания», уж простите, не говорю.

Уполномоченный приезжал в писательскую по утрам, когда меня не было. С помощью бухгалтерши просмотрел финансовые документы «Образа», снял копии и через полмесяца дал заключение об отсутствии состава преступления…

Но за это время Налим успел в двух газетах опубликовать пасквили, в которых информировал общественность о моих преступлениях, называл умопомрачительные суммы уворованных денег и сообщал, лишь в этом от правды не отступая, что ныне мной занимаются «компетентные органы».

Многие знакомые звонили мне, и домой, и на работу, возмущались, советовали в суд подать на клеветника и непременно ответить печатно. На последнем настаивали как раз газетчики: понимаешь, старик, время-то паскудное, хоть и о «гласности» трубим, но если он тебе врезал, теперь ты ему врежь — опубликуем непременно, газеты теперь скандалами нехило подпитываются…

Однако немало я ловил и косых взглядов — подозрительных или злорадных.

— Ну и вляпался же ты! — сказала мне даже Елена. — И на меня теперь поглядывают с ухмылками, а я ведь в школе работаю…

Вот это меня задело, пожалуй, больше всего.

Тогда и стала мне спасением единственным Межениновка.

Приезжать на участок стал и без жены. Ворочал землю, корни, пни, обливался потом, до стона и хрипа животного напрягал жилы, чуя, как токи злобы все же уходят из меня помаленьку в почву, прочищаются немного душа и мысли.

А порой ведь и жить не хотелось…

Заметил все же — когда на участке рядом со мной была Елена, быстрей мне удавалось разрядиться на время от всей черноты.

Однажды копал колодец — ведь не натаскаешься для полива из неблизкого ручья — углубился уже почти на свой рост, с натугой выбрасывая глину лопатой, вскидывал голову к ясному небу и думал чуть ли не философски: не померк свет, хоть и в яме я… Вдруг услыхал испуганный крик жены.

Пулей вылетел из колодца — потом дивился даже, как это мне удалось, с такой глубины.

Оказалось, Елену укусил клещ («чеховское ружье» выстрелило). Она сумела его отцепить с шеи, зажала между пальцами.

— Это энцефалитный. Точно! — сказала чуть ли не обреченно.

Ее страх мигом передался мне, но догадался я не выдать это Елене, усмехнулся даже:

— Сразу — «энцефалитный»?.. Может, и не клещ это вовсе… — заставил опустить пойманную козявку в баночку из-под соли, разглядел. — Вот черт! Клещ… Маленький только — детеныш, что ли?.. Может, они в детстве безвредные?..

Но живо стали мы собираться в дорогу — чтобы скорей в город вернуться, успеть в пункт серопрофилактики, где делают анализ клеща и при необходимости вводят гамма-глобулин. Елена испуганно и устало молчала всю дорогу, я же в электричке притворился спящим, а сам, съедаемый изнутри тревогой, думал: «Из-за какой-то жидконогой козявочки, из-за букашки еле видной может случиться непоправимое… Этот год мне будто возмездие!.. Да что я все о себе? Эгоист хренов! Ведь без Елены не смогу…»

И вспомнилось мне вдруг подзабытое, давнее…

Тогда учились мы, кажется, на последнем уже курсе. Осень выдалась такая дождливая, что уборка картофеля растянулась до октября, вот и запросило село перед похолоданием подмогу, и, как обычно, брошены были на помощь студенты. Так и оказались мы с Еленой в деревне с непоэтичным и неэстетичным даже названием Мазаловка, которое вполне соответствовало непролазной грязи ее улочек.

Работали на полях до сумерек, а на ночь председатель совхоза распределил нас по избам: парни, разумеется, отдельно от девушек. И для женатиков никаких исключений.

Когда зажигались уже в прорехах туч первые звезды, проводил я Елену до кособокой халупы вдовой старухи, куда определили ее с двумя одногруппницами. Девчонки по дороге зазывали меня посидеть-посумерничать, но хозяйка, похожая на старую ведьму, встретила нас ворчанием: «Грязишши-то понатащите сколь!..» — и так недобро зыркнула на меня, что набиваться в гости нечего было и думать.

Я задержал Елену в тесных сенцах — в ту пору провести без нее ночь было как-то уж очень непривычно — жарко обнял впотьмах.

— Костенька, иди, я очень устала, — шепнула она, мягко высвобождаясь, — иди, родной.

Я вышел во двор — хорошо, что у вдовы нет собаки! — прислонился к забору и стал глядеть на не занавешенные старухины окна. Лампочка у нее была слабенькой, да еще, видать, мухами обсижена, потому неказистое жилище было заполнено мутной вялой желтизной. Сквозь дождевые потеки на стеклах увидал я Елену — она снимала через голову вязаный свитер, потому и не видно было сперва ее лица. Потом я увидел его — усталое, невеселое, с азиатчинкой явной, родное… Елена глядела в окно, в темноту, прямо на меня, но не видела, будто сквозь меня глядела. И тоскливо-жутко стало мне от долгого ее взгляда: будто она где-то там, в ином мире, уже недоступная мне, красивая, бесповоротно утраченная…

Стало мне муторно, и побрел я по пустой деревенской улице, превратившейся в длинное узкое болото, какое местные жители, слыхал я, голеёй зовут. Почти до колен проваливался в грязь, с трудом выдирал из нее сапоги, слыша недовольное чавканье. Потом остановился посреди улицы. Тишина, даже собакам в такую непогодь брехать лень. Но погода-то, похоже, настраивается: вон луна, как черепаха золотая, выползла из-за туч. Может, завтра разведрится?.. Или это к морозу?.. Не успеем картошку собрать. Зато скорей уедем отсюда, так тоскливо здесь…

Вот ни души ведь рядом, стою, провалившись в позолоченную лунным светом грязь. А Елена там, в другом мире.

Вспомнится же такое, незначительное…

Клещ действительно оказался энцефалитным. Но обошлось: вовремя введенный гамма-глобулин помог. Человеческий.

Свалился с меня вскоре и еще один камень: на очередном собрании писатели почти единогласно указали Налиму на дверь — исключили из организации. Да, я понимал: свершилось это не только из-за меня, насолить успел он многим. Так и записано в протоколе: «…за многолетнюю клеветническую деятельность…» А все-таки был я растроган такой солидарностью, сказал Елене: «Вот видишь, зря ты их всех одним чохом!..»

— Так они, может, надеются, что ты на второй срок согласишься остаться? — понимающе усмехнулась она. — Гляди, не надумай!

— Хватило мне по горло! — ответил я, но мысль запала: «А ведь и впрямь уламывать начнут… Устоять бы…»

Исключенный Налим не залег на дно — очередное письмо в газете опубликовал: вот, мол, налицо расправа за критику, стоило мне вскрыть темные делишки… И годы сталинские помянул: как уже бывало, мол, бездари писательского цеха гнобить начинают даровитого.

Уж ему-то, думаю, то время памятно, весь он из него…

Вот тогда-то я и не выдержал — ответил на выпад в той же газете, привел выписку из протокола, назвал Налима не только клеветником, но еще и матерым доносчиком, ссылаясь на папку его «сигналов», что хранится в писательской организации.

На другой же день он подал на меня в суд «за оскорбление чести и достоинства». А я, хватившись перед первым походом в судилище той самой злополучной папки, ее не обнаружил. Из сейфа пропала… Сколько же заплатил Налим секретарше моей?.. Меня-то она уже до отчетно-выборного списала…

Суд длился два года и вымотал меня так, что победе толком я и не порадовался…

Перед одним из судебных заседаний имел неосторожность сказать Налиму:

— Ведь старый уже. Подумай, как умирать будешь…

Мигом слова мои были истолкованы как угроза. Истец утверждать стал, что ответчик, то есть я, замыслил расправиться с ним физически!..

А ведь и не думал я, что в тех словах моих — жуткое пророчество: умер Налим скоропостижно года через четыре после суда, успев до этого побегать резво по инстанциям, уже не только меня, но кого-то еще обличая. Труп недели две лежал в запертой квартире: ни одна из двух дочерей, живущих в Томске же, к нему не заглянула — практически не общались с папашей. Соседи забили тревогу, вонищу учуяв. Непросто было, слыхал я, укладывать разваливающееся тело в гроб…

В те дни, когда Налим только привлек меня к суду, вдруг вышла в главной областной газете обличительная статья еще одного писателя — новоиспеченного. Того самого Тихона, дружка моего бывшего. Начало статьи, правда, к жанру эссе вроде бы тяготело — с размышлизмами на общелитературные темы, но чем дальше, тем конкретней: в Томске, мол, замерла литературно-критическая мысль (потому и решил он, видать, из поэтов в критики податься); а уж к финалу еще злободневнее и просто злей: руководству, мол, писательской организации критика вообще не мила ни в какой форме, оно, руководство, большевизмом опасно заражено!.. Фамилия моя не называлась, но в городе многим стало ясно, против кого эта статья.

Оглашенное областное радио, запахом жареного взбодрясь, подвякнуло: «Скандал в писательской организации!» Меня это задело куда меньше, чем пасквиль бывшего друга. Хотя и понимал я, что у Тихона для выпада против меня причина очень весомая: женушка его на какое-то время ко мне нежностью проникалась… Но лучше бы он меня на дуэль вызвал, что ли… Его потрясающе энергичная жена к тому времени потеряла всяческий интерес ко мне: ее супруг стал, наконец, писателем-профессионалом! И она, азартная и предприимчивая, немедля подзадорила муженька, которого стала ласково звать Тихоньким, замахнуться сразу на пост главы писательской организации. Многие «собратья по перу», как бы невзначай, стали говорить мне, что получили от Тихона письма, в которых он уведомлял «милостивых государей», что решил выдвинуть свою кандидатуру, просил поддержать. Кое-кого из писателей такая альтернатива взволновала, звонить мне стали…

— Стану я над этим голову ломать! До отчетно-выборного еще больше месяца, а у меня отпуск… — отвечал я и уезжал в Межениновку, где неожиданно для себя затеял строительство дома, верней, небольшой бревенчатой избы.

Готовый сруб в Межениновке присмотрел. Продавался он по цене, как знатоки мне сказали, совсем невысокой, но сперва я лишь вздохнул печально, осознавая, что таких денег никогда и в руках-то не держал. А ночью мне этот сруб приснился — светленький, ладно подогнанный, для себя ведь хозяин ставил, для зимней стайки, да возмечтал вдруг, новыми веяньями увлеченный, стать «вольным фермером» в заброшенной таежной деревеньке, откуда он родом, вот и продавать пришлось…

Елена давно поняла: если мне что в голову войдет — поленом не выбьешь. Поехала со мной сруб смотреть и сразу загорелась: «Давай попробуем деньги занять!»

— Дохлый номер, — мотнул я головой. — Да и отдавать как?..

Впервые в жизни кое-что продали, умудрились подзанять, и перевезли сруб в разобранном виде на подвернувшемся тракторе.

Без друзей мне его бы не собрать — это уж точно «дохлый номер». Хорошо, что остались все же друзья. На помощь пришли заматеревшие уже ребята из бывшей моей литстудии, которую кто-то окрестил в шутку «Школой любви».

Один из них — Вовка Антух, который уже возникал в начале этого повествования, недомерок, с перебитым в давней драке носом и недокомплектом по этой же причине передних зубов, страстно-угрюмый и даровитый поэт. Антуха в Межениновку вытащил я из очередного запоя, причиной коего было хроническое одиночество. Зол я на него был страшно: зарекался ведь не квасить — снова сорвался. Но не ругал бы я его так, кабы знал, что через три года умрет Вовка, не успев до конца составить рукопись второй своей книжки стихов, пропитанных горечью одиночества и жаждой любви, умрет от обычной пневмонии: врачиха, вызванная матерью, даже смотреть его не стала, узнав, что у больного нет страхового полиса…

Так что мой дар провиденья скорее всего мним…

Вторым моим помощником стал сельский учитель Паша Катков, о себе написавший: «Я не городской, не деревенский, потому что пригородный я…» (На занятия студии он действительно ездил регулярно из неблизкого пригорода). Но если уж по правде, так мы с Вовкой Антухом помощниками были у мастеровитого, спортивно сложенного Паши: он на моей стройке сразу взял на себя функции прораба, мы — лишь на подхвате.

Работали до седьмого пота, до надсадной боли внизу живота и мельтешения в глазах темных пятен. Потом падали на подстилки из свежескошенных трав (сено меж венцами сруба укладывали), вдыхали дурманные запахи слегка подвяленных на солнышке кипрея и белоголовника — уж этого добра вокруг участка заросли в рост человеческий! — читали на память свои и чужие стихи, вспоминали казусы из «студийной полосы». А Елена звала нас, наконец, к костру, где в чугунном котелке млел азиатский плов — одно из коронных ее блюд! — где разложены на капустных листах чисто вымытые овощи, где не сразу, но находилась все же запрятанная моей женой бутылка водки, и даже Вовке Антуху за ударную работу прощались грехи…

— Лепота! — восклицал Паша Катков, очищая свою недавно отрощенную «чеховскую» бородку от рисинок, пропитанных жиром и морковной рыжиной. Он казался счастливым и беззаботным, да не знал я тогда, что надсадной работой и общением с друзьями гонит он горькие мысли об изменившей ему недавно красавице-жене, о том, что им, наверно, придется расстаться…

Мысли мои тоже просветлялись, прядали подальше от Налима, от Тихонького, от всех нападок и разборок…

А дома пытался я гнать черные мысли стуком печатной машинки, уносился из опостылевшей современности в Ур Халдейский, в Ханаан, в древний Рим… Ликовал и горевал вместе с предбытниками моими — Лотом и Овидием… Но при всем том неоднократно порывался ведь испепелить рукопись, ощущая себя бездарем, много раз обещал себе отречься от затеи продолжать этот сумбурный роман, но, как наркоман в жажде забытья и кайфа тянется к «травке», так и я, вернувшись из Межениновки, разгонял вновь прихлынувшую черноту стуком печатной машинки.

Ну а черноту эту стал тогда энергично прибавлять проявивший вдруг характер Тихонький. На собрании, предшествовавшем отчетно-выборному, он потребовал проверки всей финансовой деятельности писательской организации, изъявил готовность поработать в ревизионной комиссии, обвинил меня в самодурстве и, явно вербуя себе союзников, заявил, будто я обо всех томских писателях отзываюсь так: «Да они только мух в чернильницах могут давить!..»

Это даже удивительно, что открыто поддержал его и стал ему явным союзником лишь тот нефтяник-деревенщик, озабоченный слухами, будто перепадает мне валюта от самого губернатора. Другие особо не откликнулись, а кто-то крикнул даже: «Живуча, однако, налимщина!» Понимал я, что ревизия нужна Тихону для подтверждения слухов о моих валютных и иных делишках, потому и предложил ему возглавить ее, хотя еще как задело, когда он говорил обо мне на том собрании: «Мы, писатели, должны остановить зарвавшегося кооператора!»

Конечно, к прямому конфликту со мной Тихона толкала его жена, чья ненависть ко мне стала не уступать былой любви. (Но теперь-то я знаю: наука и школа есть только у любви — у ненависти нет ни науки, ни школы…) И вот мой бывший друг, как Илья Муромец, стряхнул дрему, сверкнул очами, сжал кулаки, неизмеримо вырос в глазах супруги и — на подвиги пошел!

Разительному преображению его я радоваться, конечно не мог, но и не злился — боль испытывал почти физическую, хотя должен бы принимать это как возмездие. Скверный я все-таки человек…

С Еленой поделился малодушно болью этой. В ответ услыхал то, что и должен был услыхать:

— Знаешь, Костя, если бы меня вот так прикладывать стали, я бы ушла молча и никогда не появлялась там больше.

— Вот и уйду. Скоро! — заверил я жену. Однако забродили во мне мысли мутью бражной, как во взорвавшейся когда-то бутыли Осипа: «Уйду — значит, место Тихону уступлю. То-то женушку его порадую!.. Уйду — значит, газета и журнал сдохнут, Тихонькому их не вытянуть… Уйду — значит, на фоне суда с Налимом и всех пасквилей подумают многие: «Нет дыма без огня…» И надо ли уходить, если большинство писателей мне верит, если так дружно указали на дверь Налиму?.. Да и куда уходить — в безработные?.. Нет, работу, конечно, найду, но это скорее всего будет поденщина, не по душе. Стоит ли «шило на мыло менять»? Да как только уйду я, Налим тотчас объявится с требованием восстановить его в организации. Тихонький непременно дрогнет…»

Такие вот мысли и в Межениновке порой доставали. Уходил от Елены, ликующей над первыми урожаями, курил на бревне, вонзив в него старательно отточенный топор, отражающий жалом своим вечернее зарево. Под усталостью душевную смуту скрывал…

Частенько отвлекал меня от этих безрадостных раздумий межениновский мужик дядя Петя, кривоногий, будто полжизни на бочке просидел, плешивый, давно уж старик по возрасту, но годам не сдающийся. Дядя Петя стал для здешних «мичуринцев» подмогой, чуть ли не Богом посланной. Дело в том, что на скопленные за долгую жизнь сбережения выкупил он в дышащем на ладан совхозе колесный тракторишко «Владимирец» и стал возить на участки навоз, доски, жерди, распахивать освобожденные от завалов сотки. Плату брал умеренную, а с незамужних женщин и того меньше, их он особо жаловал, живя после смерти жены бобылем. Ну а к нам особым расположением проникся, видя нахрапистость нашу: не верил ведь, что мы в первый же год что-то посадим и вырастим, участок, нам выпавший по жребию, костерил всяко: «Досталась же вам деляна — черт не только ногу, шею свернет! Не дачники вы, а неудачники!» Подивился вскоре, огурчиков наших первых отпробовав, и по привычке подтрунивать стал: «Вот что значит свой надел, небось в совхозе бы так не пластались!» Помогать нам стал почти задаром, с условием шутливым: «Вот свой дом до ума доведете — приезжать буду чай пить. Когда, глядишь, чего покрепче плеснете!..» А о Елене говаривал:

— У меня жена такая ж была: есть на что посмотреть, есть за что подержаться, а работать начнет — залюбуешься. Гляди, Константин, я тренажер куплю, ноги на ём выправлю — уведу у тебя бабу!

Всегда-то он с шуточками-прибауточками…

Остановив тракторишко, дядя Петя ковылял к нам, лыбясь не только губами — глазами и даже бугристо-морщинистым лбом под старой дерматиновой кепкой. Таких балагуров, как дядя Петя, теперь все меньше остается — издерганы люди жизнью и друг другом, устали от безнадеги, от безверия больше, озлобились, а этому, будто все нипочем — весел, похваляется:

— Ты вот, Константин, к примеру, тыщу в день заработать можешь? Нет?.. А я вот сёдни огреб! Даже с гаком: вон там, на горке, одному хмырю чуть не весь луг вспахал — тыщу в карман, бутылку в руки!

— Ух ты! Дорого… — вырвалось у Елены.

— Дорого для ворога, — ничуть не смутился дядя Петя. — Я же знаю, с кого драть, с кого брать, кому за так… Стаканы у вас в хозяйстве найдутся?

Елена, оберегавшая меня от выпивок, мигом сообразила:

— Нет, мы пить не будем. Домой пора… На электричку надо успеть.

— А вон такси ждет! — с важной небрежностью махнул дядя Петя в сторону своего в алый цвет крашеного «Владимирца» и вынул из-за пазухи замасленного бушлата отпитую на четверть бутылку водки, заткнутую морковкой. — Подставляй, Костя! А ей наливать не будем, раз уж так не хочет. Нам больше достанется! — на бревно сел, плешь запотевшую обнажил, кепку-восьмиклинку сняв, глянул хитро. — Или сжалимся — нальем?.. Ладно, так и быть, сердце не гайка!

И Елена, морщась и фыркая, пила с нами теплую водку, лишь бы дозу мою уменьшить.

— У Кости от выпивки голова сильно болит… — в который раз объяснила она дяде Пете.

— От водки? Да никогда!.. — тоже в который раз изрек тот. — Это от худых мыслей иногда побаливат.

Быстро захмелевшая Елена стала вдруг рассказывать дяде Пете, что большие неприятности у меня, дескать, по работе, по ночам из-за этого не сплю…

Похожий на переодетого Сократа старик замотал головой.

— Да с такой женой неприятностей быть не может!.. Но с такой бы и я, однако, по ночам не спал!..

И рассмеялись мы все, и в душе моей унималась понемногу смута, расцветала душа ярко, как закатные небеса.

Потом умудрились мы — втроем! — забраться в тесную кабинку «Владимирца» («Жмись, Лена, ко мне тесней — эх, прокачу!..»), по разбитой дороге тронулись с песней. «Прокати нас, Петруша, на тракторе! До околицы нас прокати!..» — густым баритоном, отточенным в совхозной самодеятельности, громко выводил дядя Петя, я орал без голоса и слуха, надеясь, что под тарахтенье трактора и так сойдет, а Елена не пела — подскуливала тихонько и тонко, лишь бы заглушить страх: дорога-то вся в буграх и колдобинах, тракторишко то подпрыгивает, то проваливается, кренясь. Вот и перемежала жена моя песню ойканьем и вцеплялась в рукав дяди Пети, а тот скалился, довольнешенек.

И я тогда чувствовал себя чуть ли не счастливым, уверен был, что все утрясется, наладится…

Не наладилось — сам виноват: не надо было уступать уговорам, соглашаться на новый срок ответсекретарства. Ведь порадовался даже, что на собрании за Тихона всего два голоса было: его собственный да того, кто доллары мои считает.

Радуйся, кретин: по новому кругу пошли твои муки!..

Все эти воспоминания и мысли вихрем в голове пронеслись, когда дня через три после отчетно-выборного собрания электричка моя преодолела уже больше половины расстояния до Межениновки.

Душа взбаламутилась: дико курить захотелось. Вышел в тамбур, жадно затянулся. Патлатого старика со шрамом в тамбуре уже не было, значит, все-таки сошел в Богашевке, еще и закеросинит там, как грозился…

От первой сегодняшней сигареты поплыла голова — так у меня частенько бывает перед приступом головной боли, но, поглощенный своими раздумьями, не насторожился я вовсе. Накурившись, вернулся к оставленному рюкзаку. Снова взял Оруэлла, стал читать, но, не успев вникнуть в смысл первых предложений, услыхал над собой знакомый насмешливый голос:

— Неграмотный так зачитался — одни уши из книги торчат!

Передо мной стоял легкий на помине межениновский дядя Петя. Руки в боки, ноги колесом, рот до ушей. А уж нарядный-то!.. Таким я его еще не видел: в распахнутой кожаной куртке с овчинным подкладом, в белой рубахе, даже при галстуке — правда, из моды давно вышедшем, пестром, широком и коротком, на резинке. Только вот плешь непарадная шапка прикрывает — кроличья.

— Здоровы были, Константин! Где жену потерял?

Подсев ко мне, старик первым делом сообщил, что домик мой цел:

— Проезжал недавно — стоит, не растащили еще по бревнышку. Видать, хорошо межениновцы с ваших участков дровами запаслись!

Со смешком, будто о чем-то забавном, рассказал, что по осени чуть не месяц в больнице лежал, в городе, ноги лечил, а то совсем было отказали. «Всю ихнюю химию выжрал, все процедуры-дуры прошел, а ноги, вишь, ровней не стали, но хоть болят меньше…»

Но и на этих кривых ногах дядя Петя, как выяснилось, умудрился на свиданку сходить, вот с нее и возвращается. Свататься, можно сказать, в город ездил. На газетное объявление клюнул — только расстроился да зря время потерял.

— Это ж, Костя, баба Яга сущая: тоща, как газета в профиль!.. Ну а я ведь простой, как три рубля: мордой лица, видать, неудовольствие и выдал… А с чего мне, скажи, удовольствие-то поиметь? Губешки у нее синие, в ниточку, сука — навскид ясно, один глаз другого больше, но в каждом злопыхания до хрена: не Радж Капур к ней, видишь ли, пожаловал, а деревня навозная!.. Да я б таким, на месте газетчиков, запретил объявления давать… И ведь что обидней всего — даже ночевать не оставила, курва, будто полез бы я на нее! Пришлось ночь коротать на лавочке вокзальной, на Томске-первом, а там разве выспишься?.. В электричку вошел — глаза сразу склеил. Разлепил — е-мое! — Костя из тамбура идет!

А ведь и впрямь дядя Петя встрече обрадовался. И я — не меньше. Только я-то и в лучшие времена не говорлив — больше старика слушал да на вопросы отвечал. А у того теперь забота одна: жениться надо, невмоготу уже одному. Чуть не всех межениновских разведенок и вдов перебрал — ни с одной не сладилось. («Им трактор мой нужен, а не я!») На дачных участках все лето незамужних бабенок охаживал, помогал им, ублажал всяко, к себе домой заманивал — передохнуть, чайку попить, а то и бутылочку уговорить. И гостевала у него не одна, да бестолку… («Полине своей ровню найду разве?»)

— Ты вот что, Костя, давай помогай мне, — не шутя уже, громко и просительно сказал дядя Петя. — Может, есть какая на примете: по соседству, на работе ли?.. Время-то нынче страшное, городские бабы в деревню охотней уезжать должны: у земли всё понадежней… Найди мне какую-нибудь, только не шибко старую, чтоб не корягой замшелой в кровати лежала. А то: плоховато без жены — бьется сердце об штаны!

— Вот срамотень-то!.. — пропела за моей спиной одна из полузабытых мной теток.

Другая солидарно подфыркнула:

— Иному кобелю и в старости покоя нет!

— Так я же и хочу успокоиться, — обернулся дядя Петя к теткам. — Может, кто из вас меня успокоит?

Вместо ответа пожилые товарки отсели подальше, на освободившуюся лавку.

— Вот, Костя, моя, эта… трагикомедия, — вздохнул дядя Петя. — Внутри-то я молодой, тебя, может, моложе, а снаружи — пень трухлявый. Ровесниц моих уже на печь ухватом подсаживать надо, а меня вот бес к тем толкат, кто лет на двадцать-тридцать моложе. Кого ж винить, что от них мне ноль внимания?.. Найди мне, Костя, подходящую, без норова, а то одичаю. Скажи: мол, веселый дед, ласковый, книжки читает, поет под балалайку, квартира есть, трактор есть, мотоцикл «Урал» в придачу — чо еще надо-то?.. Найдешь такую — любить ее буду до смерти. Как жену покойную…

Увлажнились глаза дяди Пети, на широком бугристом лбу тоже капельки выступили, и понял я: и впрямь помогать надо…

— Ладно, — сказал, — попробую, есть на примете: бухгалтерша наша, еще кое-кто…

— Во, молодец!.. Ты ведь стихи пишешь — понимать должон: нельзя же без любви, верно?.. — опять повеселел дядя Петя. — А уж я на твой выбор положусь — у тебя глаз-алмаз: Елену ведь себе нашел!

Без лести и без тени сомнения сказанул старик такое, вот и отозвались во мне слова его малиновым звоном.

— А зря ты Лену с собой не взял — зашли бы ко мне, посидели… — сказал дядя Петя, когда сошли мы на межениновский перрон.

— Да вот, одному захотелось побыть.

— Неприятности поди не кончились?

— Новые, похоже, начинаются.

— Ты, Константин, это, заходи ко мне сёдни, ладно?.. Поговорим, расскажешь, кто тебя допек — вместе морду пойдем бить.

— Так и мне самому тогда морду бить надо… Неохота про всю эту мерзопакость рассказывать, а зайти — можно, если успею.

— Успеешь! Мороз тебя поторопит, однако… Не забыл, где я живу? Вот и заходи погреться, — и заковылял косолапо в сторону совхозной водонапорной башни. Ну а я к другому краю деревни направился, дивясь, что не один я такой чудак выискался — из электрички вышли еще несколько самых отчаянных «дачников»…

С приростом света возрос и морозец, пришлось опустить уши шапки. Шаги ускорил, чтоб разогреться. А в деревне — ни шевеления, тиха она, будто вымерла. Коровы, наверно, уже подоены, скотина вся накормлена, вот и сидят межениновцы по домам у телевизоров: в выходной магазины на замке, куда еще идти? Даже ребятни не видно — спят, что ли?..

Зимние виды, конечно, летним уступают: белизна непогрешима, скучновата с того. Но вот солнышко проглянуло — засверкал снег разноцветными искрами. Аж глазам больно. И глазная резь эта заставила меня вспомнить давнее…

Лет десять мне было, когда отец впервые взял меня в «поле». (К тому времени давно уж я знал, что «полем» у геологов называется работа на выезде — в тайге где-нибудь, в горах, от городов и сел в стороне). Неделю жил я с отцом в брезентовой палатке защитного цвета, поставленной в межгорной ложбине, неподалеку от быстрого и прозрачного ручья. Отец тогда был начальником партии, палатка ему полагалась отдельная, а еще в лагере была другая, огромная — в ней жили геологи, буровики, рабочие, ну а третья палатка, поменьше, — для женщин: поварихи и практикантки Изиды.

Повариху не помню почти. А Изиду забыть не в силах.

И не только за диковинное ее имя. Тогда я, конечно, не знал, что оно египетское, что так звали величайшую из богинь. И внимания-то на нее поначалу обращал мало: ну, высокая, ну, загорелая, ну, волосы ее на ветру бились, как черное пламя, когда в кузове бортовушки мы ехали, — так для меня это не очень и занятно — даже сердился, когда она по вечерам у костра начинала смешливо рассказывать истории из студенческой жизни, встревая в мужской разговор. Ведь мужчины-то всегда рассказывали что-нибудь стоящее: про встречу с медведем, про битву с тайменем или про то, как хариуса лучше ловить, а эта — со смешками своими!.. Но все ее слушали внимательно и потешались даже чересчур, будто ей угодить стараясь, тогда как мне смешно было от одного: неужто и впрямь мужики бывалые считают, что женщина, тем более такая молодая, рассказать может хоть что-то толковое!..

В вечерних разговорах мужчин частенько море возникало. Пусть не настоящее, а рукотворное — Бухтарминское водохранилище, которое к тому времени уже заполнило расчищенное для него ложе. Я слушал, как хвалились мужчины своими уловами — все они уже бывали на море не раз.

А я вот — не был!

Море я видел только в кино и на картинах, на репродукциях, верней, но бредил им. Конечно, «Пятнадцатилетний капитан» и «Остров сокровищ» были моими любимыми книгами. Пусть не «морским волком», просто моряком хотелось мне стать. А в сугубо сухопутном Зыряновске моряков-то и увидать было нельзя. Лишь однажды, когда еще в каком-то из младших классов учился, увидел я чудом заехавшего в родной городок моряка. Настоящего! Мичмана даже, как мне потом объяснили. Особо потряс меня его кортик!.. Бежал за ним босиком, задыхаясь от восторга, уколов щебня не чувствуя, по нашей Геологической улице, пока не сел он в пропыленный автобус…

К десяти годам мечта стать моряком, кажется, несколько приугасла во мне, но увидеть море хотелось невыразимо и невыносимо…

Самое волнующее и досадное, что море плескалось вовсе недалеко: если перейти ручей и подняться на крутой хребет горы — его можно, говорят, увидать!.. Отец пообещал вместе со мной на эту гору как-нибудь подняться, но возвращался с маршрута такой усталый и жарой сморенный, что каждый вечер просил повременить. А одному мне строго-настрого запретил ходить на гору — гадюк там полно.

Ну, как тут не известись: там, за горою, — море, а я сижу у хилого ручья!.. Геологи, правда, сделали запруду на ручье этом, воды там набиралось — мне по пояс, можно похлюпаться, особенно ближе к вечеру, когда вода получше прогревалась. Вот и плескался я в этом прудочке, надрывно мечтая увидеть море.

А это с детства: уж если что мне в голову запало… Нарушил отцовский запрет, полез на гору. Змей боялся так, что каждая клеточка во мне трепетала, но выше страха была жажда увидеть, наконец, то, о чем все говорят, чего я до сих пор не знаю.

Чем выше, тем круче гора становилась. Я цеплялся за кусты карагайника, подтягивался, обливаясь потом, карабкался вперед. Ближе к вершине уже почти полз, то ли скуля, то ли постанывая, даже про змей позабыл, потому что в замутненной жарой и натугой голове стучало одно лишь: «Море!.. Мо-ре!..»

На вершине хребта ударил мне в лицо крепкий свежий ветер. Еще не полностью выпрямившись, увидал я вдали, куда дальше, чем представлялось мне, широкую и сверкающую под ясным солнцем полосу.

— Море! — заорал я. — Море!

От ветра рубашонка — пузырем. Кровоточила рассеченная камешком ладонь, но я не обращал на это внимания — взгляд мой прикован был к той сверкающей, как сабля, полосе.

— Море! Море!

Я тянулся к нему жадным взглядом, вот только сверкание до рези в глазах слепило. Обо всем забыл от восторга. Уж не знаю, через какое время сообразил, что спуститься с горы надо до отцовского возращения, а то еще как достанется! За этим страхом вернулся другой: змеи ведь тут!..

А спускаться еще трудней, чем подниматься. И куда страшнее: ноги мои в сандаликах легкомысленных скользили, мне казалось, что наступаю я на змей, но даже этот ужас не заглушал боль в рассеченной ладони — в рану набилась земля.

Но не проклинал себя за то, что отважился забраться на гору: увидел ведь море!.. Я даже думал: если сорвусь, если покачусь кубарем вниз, разбиваясь о камни, если там, внизу, шипя, приползут кусать мое истерзанное тело хоть все змеи этой горы — пусть! Я увидел все-таки море!..

По сторонам не смотрел — только под ноги. И лишь когда крутизна горы заметно уменьшилась, выпрямился, наконец, осмотрелся.

И опять остолбенел, ослепленный!..

Не видя и не слыша меня, лежала в прозрачном до дна маленьком пруду совершенно голая практикантка Изида! Она не на маршруте в тот день, видно, была, а на буровой, потому и вернулась раньше мужчин, вот и решила искупаться так — нагишом, как в детстве. Легла она там, где теплей и помельче. Я видел ее всю. Ее острые, с коричневатыми сосками груди торчали над водой. И все смуглое тело, погруженное в хрустальную воду, столь же было открыто непрошеному моему взгляду. Я видел стройные ноги, видел потаенную обычно, а потому не загорелую часть тела с темным гнездышком посредине, от которого расходились молодые тугие бедра…

Сердце мое заколотилось так, что, казалось, Изида должна непременно услышать его. Но она слышала лишь журчание ручья. И глаза ее были зажмурены от солнца. Прозрачные струи шевелили ее смоляные русалочьи волосы…

От рези в ослепленных глазах моих выступили слезы — как там, на вершине горы, когда увидел я море.

Упал в траву лицом, крепко зажмурился. Пусть Изида не увидит меня, пусть насладится купанием, оденется и уйдет, весело напевая. Пусть!..

С закрытыми глазами я все равно видел Изиду. Голую.

Я не знал еще тогда, что носит она имя богини, но богиней для меня она уже была…

Домик свой увидал я издалека — к сердцу будто тепло прихлынуло, заколотилось оно веселей. Стоит избенка моя! Пусть и с друзьями, но сам ведь ее поставил…

Шаги ускорил. Потом свернул с дороги и напрямик, выше колен проваливаясь в снег, — благо, голяшки унтов ремешками стянуты — пробираться стал к покоящемуся под сугробами лоскуту земли, который недавно стал моим.

Вынимая из рюкзака топор, молоток, ножовку и гвозди, поглядывал я на крышу: зря, похоже, боялся, что под тяжестью снега потрескается шифер — замечательный «прораб» Паша Катков возвел стропила с нужной крутизной: уже и сейчас пласты полуметровые съезжать начинают…

В тот день, сколько ни озирал я с высоты чердака заснеженные окрестности, не увидал никакой живности, кроме сорок, снегирей-краснопузиков, воробьев, синиц да еще, кажется, поползня. Тишина царила изумительная, аж страшно было попервости нарушать ее шорканьем пилы и стуком молотка.

И «говорил» я лишь мысленно, а поскольку ни одного существа разумного, по большому счету, не было рядом со мной, то обращался я шутливо, с наигранной веселостью к предбытникам своим: «Ну, и где же вы, Лот и Овидий? Небось в теплой электричке были рядышком, а теперь оставили меня одного, в снегах… Хотя, конечно, вам, южанам, сюда нельзя — не климат. Даже на черноморском побережье дрог и унывал ты, Назон, чего уж о здешних местах говорить! Здесь вот тоже — ссыльный край…

Гвозди стали к пальцам прилипать. Крепчает мороз, что ли?.. Обманули синоптики хреновы! И меня чутье подвело. Ладно, глядишь, не вымерзну, привычный… А знаете, дорогие мои предбытники, что написано в моем компьютерном гороскопе? Только не смейтесь!.. «В предыдущей жизни вы были женщиной. Вы родились в 1375 году. Место вашего предыдущего рождения — Западная Африка». Ах, вам непонятно, наверно, господа предбытники, что такое гороскоп, тем более — что такое компьютер!.. Долго объяснять!.. Ну а про переселение душ, надеюсь, объяснять не надо… Только ведь компрометирует идею реинкарнации ошибкой своей тот хитроумный компьютер: нам ли верить в его чушь? — уж мы-то знаем, как душа наша перекочевывала!.. Ну вот, местоимением «наша» слово «душа» и принизил, или разбавил как бы… Так она во мне, наверно, и впрямь разжижилась, после второй-то переливки… Ну а если по-компьютерному гороскопу — так после третьей, что ли?.. Да что-то не могу я пока — свят-свят! — вспомнить африканское свое пра-прошлое… И на пальму не тянет, и ничего женского в себе не ощущаю, а вот к женщинам, грешен, тянет… Ой, черт! По пальцу молотком смазал! Теперь ноготь, как пить дать, почернеет… Задубел — руки-крюки, а в перчатках не поработаешь… Ничего, уже заканчиваю, последние, как говорится, штрихи… Полюбуйтесь, товарищи предбытники, какой замечательный получился фронтон! Верно?»

Когда, завершив дело, спустился по шаткой лесенке с чердака, еще сильней прочувствовал, как здорово похолодало. Вдобавок ветерок пронизывающий потянул — тот самый, что на родине моей, ставшей, зарубежьем, пусть и ближним, звучно хиусом зовется.

Преодолевая дрожь-колотун, налил в крышку от термоса чай, сперва согрел об нее руки, потом стал пить, понемногу согреваясь и полнясь благодарностью к Елене, так заботливо собравшей меня в дорогу. Однако решил: обедать здесь не буду, задубела от мороза провизия, пойду к дяде Пете — там на плите разогреем все, перекусим, поговорим…

И сам отогреюсь!

Ух, как обрадовался мне дядя Петя! Лежал он одинешенек на диване, смотрел по телевизору фильм — подводные съемки Кусто: рыбы там плавают молча, немые, вот и ему, дяде Пете, поговорить не с кем.

И тут — мой звонок!

Одежку с меня стаскивал, от радости похохатывая.

— Ага, дрожать бы не выучился — совсем бы замерз!.. Ты бы еще дольше дрог на этим… на доме своем!.. О себе не думашь — о жене подумай!.. Это как там у Пушкина Александра Сергеича?.. Малыш уж отморозил пальчик. Ему и больно, и смешно… Жена грозит ему в окно!

В устах — черт, как бы тут приземленней и точней выразиться: в зубоскальной болтовне, что ли?.. — ну пусть так: в зубоскальной болтовне дяди Пети даже такое ерничанье не казалось кощунственным.

— Ну, чо там на даче? Не скоммуниздили чего?.. Ну, так у вас там пока и коммуниздить-то нечего…

При смешках всех и прибауточках газ на кухне зажег, чайник на конфорку поставил. (Квартира у дяди Пети благоустроенная, почти по-городскому, заслужил, видать, работой былой.) На другую конфорку шлепнул сковороду, жиру бросил в нее, хотел уже яйца забивать, да я остановил: выложил на сковородку задубевшие ломтики колбасы и пирожки с ливером. А на стол вынул из рюкзака хлеб, порезанную пластиками соленую горбушу, вареные яйца.

— Ну, с голоду не помрем! — восторженно помотал головой дядя Петя. — Ладно, закусь — твоя, выпивка — моя!

Взял ковшик, пошел в спальню, принес его доверху наполненным какой-то мутновато-белой жидкостью.

— Чо косишься? — сказал мне. — Бренди-хренди не держим, это бражка. Пей давай, согревайся! — мне первому в граненый стакан плеснул. — На рисе ее, стервозу, ставлю… Не добродила малость — к Новому году в самый раз будет. Вот тогда приезжай — трезвым не выпущу!

Чокнулись, за встречу выпили. Тут как раз и закуска подогрелась, и понял я, что зверски голоден. А дядя Петя сразу по второму стакану наливать стал.

— Вдогонку пошлем! А то не согреешься, слабенькая еще бражка — киселек: рис, вода и сахар, больше ничего. Как она тебе, а?

По вкусу бражка, конечно, слишком далека была от нектара, которым античные боги поддерживали вечную молодость: кисло-сладкая, с душком дрожжевым. Потому я ответил уклончиво:

— Не распробовал.

— Во! Я ж и говорю: вдогонку! — обрадовался старик, потянулся чокаться. — Давай за мир во всем мире… Нет, чтоб в нашей стране, главное, мир был!

Ну, как за такое не выпить?.. Помолчали прочувствованно после второй. Потом на еду набросились. Впрочем, это больше ко мне относится — дядя Петя, хоть и жевал помаленьку, больше говорил — рассказывал, как в больнице его лечили, как сестру процедурную он чуть было не совратил.

— Ну, так все бы и сладилось — каки тут сомненья! — если б кормежка больничная посытней была. А там с этим… с рационом туго: еще бы недельку полежал — и на баб уже больше не потянуло!

Я только хмыкнул с набитым ртом, он истолковал это, видно, как недоверие к его мужским способностям.

— Сказать поди хочешь — «и пора бы»?.. А вот уж хрен! Пока живу — не расхочу!.. Со мной в больнице, слышь-ка, доходяга один лежал — желтый уж весь, как лепешка коровья, сам про себя другим спокойно говорит: «Года два-три и — приехал!..» — так у него, слышь, присказка своя: «Коня бы мне белогривого да бабу большегрудую! Коня бы — на шашлык, а после жратвы — прилечь на одну титьку, другой укрыться — тепло!..»

Охальник старик и есть. Каким был, видать, таким и остался.

— Ладно, про баб мы с тобой еще поговорим… — сказал дядя Петя, поглаживая бугристую розовую плешь, обхваченную венчиком седых волос. — Давай, пока трезвые, про мир.

— А чего говорить? Все меньше его, мира… — едва прожевав, ответил я.

— Верно! — обрадовался старик, потом сообразил, что радость тут неуместна, желтоватые бровки насупил. — Ну, не хочут люди никак в мире жить: перелаялись, перегрызлись… Раньше нас как пужали: что в этим… в Пентагоне, мол, погибель нам готовят. А она — вот она! На нашей земельке выросла, погибель-то!.. По закраинам России уже стрельба, того и гляди, к нам перекинется… Ты вот как на этот счет думашь?

Я пожал плечами.

— До стрельбы у нас, надеюсь, не дойдет.

— Вот и я, было дело, думал, что люди у нас почище, покрепче… — вздохнул старик. — А люди везде люди: попадет им в нюх зараза — чихать начнут, а в мозги она же пролезет — куды и ум деется!.. Чо далеко ходить? Вот в доме нашем двух десятков квартир не наскребется, а ведь не только в ём — в любом подъезде мира нет!.. Со мной, к примеру, на одной площадке участковый живет — Поляков его фамилия. Власть, да?.. Говно, а не власть!.. Ему бы, мать его ломать, за порядком следить: воруют ведь в деревне средь бела дня уже, по пьяни морды бьют, калечут… А ему — все по уху!.. Он каждый день на «Урале» своем в Басандайку ездит — за свежим хлебом, там пекарня хорошая. А когда ехать лень — так ему везут. Он ведь каждого, считай, шофера на пьянке подлавливал, вот они теперь и отрабатывают на него: и шифер везут, и кирпич, и дрова, и тес… Идет Поляков по Межениновке — барин! Строжится для блезиру: чем деревня пьяней, тем ему ведь сытней… Кто отработает, кто, глядишь, и откупится… На кой ему, скажи, порядок — он сам против него! Да! Он ведь, пока я в этим… в больнице лежал, бревна мне бульдозером развалил. Баньку я хотел ставить: вот, думал, бабу заведу, париться всласть будем!.. А каво там теперь: ноги болят, парить нельзя, и бабы опять же нет… Короче, продавать строевой лес надумал, сосну. А Поляков этот дрова себе на тракторе завозил — места ему, вишь ли, не хватило, так развалил штабель мой да еще и гусеницами по бревнам! Это ж каким гадом надо быть, скажи!..

На носу и лбу дяди Пети аж капли пота выступили, а глаза невеселыми стали — будто тоже увлажнятся вот-вот.

— А теперь он в этим… в суде меня засудить хочет. Понял? Мне же нагадил, и мне отвечать!.. Я ж, как с больницы вернулся, увидал такое дело — за грудки его взял, погоны чуть не посрывал… Ну, не «чуть» — сорвал один!.. А при свидетелях было, весь дом сбежался… Теперь он меня, мать его ломать, засудит!..

— Не те времена, дядя Петя, — попытался я успокоить старика. — Меня вот тоже один хмырь засудить недавно хотел, да не вышло.

— Брось, Костя, времена еще те! Захочут засудить — засудят. Он ведь мне давно мстит, участковый… Хорек такой, молоденький, тридцать пять где-то… Я ж про него в газету писал районную — не пропустили, а почитать ему, видать, дали. Еще наглей стал. Под меня копать начал, хорек…

Взяв ковшик, оставил меня ненадолго, вернулся, осторожненько на дугах своих ковыляя, расплескать боясь.

— Мы сёдня, Костя, сволочей всяких вспоминать не будем! Не стоют они того!.. — разлил опять до краев. — Давай выпьем, чтоб нам с этими засранцами вовсе не знаться!

Такой тост грешно пропускать…

— Теперь давай петь! — утирая губы, сказал старик. — Чо за гулянка без песни? Я начну, ты подхватывай.

Любой бы, слушая пение дяди Пети, но не видя его, обманулся, подумал бы, что не старый вовсе мужчина поет — не по годам зычен его голос, тяжестью лет не надсажен. И песню-то он затеял, которую без такого голоса не вытянуть:

Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он. О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом.

То ли бражка начала действовать, то ли взяла за душу старая песня — расчувствовался я, вспомнилось вдруг детство: какой-то праздник, может, и День геолога, в деревянном клубе «Октябрь» хор экспедиции поет «Вечерний звон»… Самодеятельность, конечно, но у меня, мальца, впервые услыхавшего эту дивную песню, сладко замирает сердце, как во сне, когда летаю. Боясь пошевелиться, слушаю я, как туго сплетаются мужские и женские голоса, как с заднего, самого высокого ряда, выстроенного полукругом на сцене, разносится сумрачно-басовое «Бом!..» — и вижу сквозь прихлынувшие вдруг слезы такую молодую, такую красивую еще маму — она в первом ряду, самая маленькая, а в заднем ряду, на специально сколоченной для хора скамье, — отца, еще не облысевшего, молодого… И дивлюсь я: отец мой даже на гулянках, помнится, никогда не пел — нет, слухом Бог не обидел, по вечерам ведь частенько наигрывал он на мандолине, сам подбирал мелодии, а вот в голосе ни гибкости, ни силы… — однако в хоре вот петь решился!.. Может, потому лишь, чтоб с мамой не расставаться?..

— Чего не подпевашь? — выдернул меня из воспоминаний дядя Петя. — Эту песню одному петь нельзя…

Я ему про медведя объяснил, мне на ухо наступившего.

Старик искренно огорчился:

— Жалко, а то бы хоть в песне душу отвели!.. Слышь-ка, ты вот летом мне книжку свою подарил, помнишь? Так я ее в больнице всю прочитал, да… Кое-чо даже понял, а вот спеть из нее ничо не смогу!

— Так я песен и не пишу… — пробормотал я с виноватостью невольной.

— А зря! Люди петь хочут. Хоть какие заварухи, а без песен нельзя… Я, может, и темный, но так думаю: ежели запоют стихи твои, значит, нужны они людям.

На «больной мозоль» ненароком наступил…

— Мои запоют вряд ли… — вздохнул я и уже сам наполнил бражкой стаканы. — Давай, дядя Петя, за твою песню! Аж слеза прошибла.

Напрасно старик бражку свою «кисельком» назвал: после четвертого стакана были мы уже под хмельком, распахнулись навстречу друг дружке наши души, чуть ли не родней ощутили себя мы.

А с родным-то хоть чем поделиться можно.

— Не вышел, наверно, из меня поэт, — сказал я. — В юности мечталось: великим стану! А даже настоящим стать оказалось слабом… Что пил дико и баклуши бил, это даже не так страшно, страшней, что чересчур умным бывал, расчетливым… А Пушкин ведь писал: «Поэзия должна быть глуповата…»

— Вот это ты брось, — встрял дядя Петя. — Уж тако Пушкин писать не мог. Чо-то не помню…

— Да не в смысле — тупая или дурная, а — наивная, не расчетом живущая, не рассудочная… И даже не обязательно понятная: безумства самые необъяснимые в стихах могут быть, но когда это от сердца — тогда лишь по уму!.. — бражка-то старикова полету мысли пока не мешала, но веселья дать еще не могла, на слишком уж больную тему свернул разговор. — А мне вот за многое из писанины моей просто стыдно теперь! А самое постыдное, что все равно писать не брошу — будто проклятие на мне…

Старик верно понял, что утешать не стоит.

— Слышь, Костя, а я ведь для себя тоже кое-чо сочиняю, — признался он. — Песни складываю, частушки…

Тут вспомнил я о балалайке, которую заметил у него на стене в большой комнате, когда раздевался в коридоре.

— А спой, дядя Петя, сыграй! Тебя ведь под балалайку я и не слыхал…

— Айда тогда в залу! — пригласил хозяин.

В большой комнате у него Аленушка печалилась на стене о пропавшем братце Иванушке — то ли купил готовую репродукцию старик, то ли сам в рамочку поместил страницу из журнала. А на комоде фарфоровый Вася Теркин лихо растягивал меха гармони, белозубо лыбясь при том. Вот и подумалось мне, что в молодости дядя Петя был похож, наверно, на героя поэмы Твардовского. Но над диваном увидал портрет хозяина, переснятый со старой солдатской карточки: гимнастерка с погонами сержанта, грустно-растерянный с чего-то взгляд, не молодцевато вовсе сидящая пилотка, да оттопыренные уши на бритой под Котовского голове… «Нет, не Василий…»

Сели мы под портретом этим на продавленный диван, покрытый вылинявшим до телесного цвета плюшем, взял дядя Петя балалайку, по струнам легонько буцкнул, и ожила она в руках его разом, сыпанула во все стороны немудрящими звуками. Будто длиннющие бусы порвались, весело заскакали, упав, покатились, сверкая, разноцветные бусинки. Столь же немудрящим, но сверкучими были и слова в его частушках. Прошелся по вошедшему в политическую трескотню слову «рынок», которым назвать норовят «русский базар», пьянство, воровство и бандитизм помянул и даже ограбление людей государством через налоги… Я уж думал: долго мне, однако, слушать предстоит, если решил старик о всех бедах и болячках слово свое веское сказать, но частушечный поток оборвался вдруг.

— Не в ту степь поди? Эти… рихмы поди не те?..

— Да рифмы-то сносные… Вот только печально, что такие частушки сочиняются, — я положил руку на плечо старика. — Не обижайся, дядя Петя, просто от политики меня уже тошнит.

— А где ты тут эту… политику углядел? Это жись! От нее тоже тошно быват. Вот как сейчас живем — блевать не переставая…

— При коммунистах, скажешь, лучше было?

— А то нет? Срама такого не было, изгалятельства над рабочим человеком…

— Ничего себе! — вдруг почуял я, что волна злости поднимается во мне. — Вот вернутся коммунисты и кулаком тебя объявят: у тебя ведь трактор теперь. По-доброму отдашь, с радостью, или как?..

В глазах старика тоже вдруг злость сверкнула.

— Только и осталось — меня, старика, обирать!..

— А молодого соседа, значит, можно?

— Такого, как хорек-участковый, — нужно даже!

— Да такие-то как раз по дворам пойдут — «кулаков» на чистую воду выводить! Уж тогда он тебе, дядя Петя, погон свой попомнит!..

Злость во мне улеглась почти, в насмешливость выродилась, ну а хозяин сильно был за живое задет.

— И чо скалишься-то? Я тебе про Фому, ты мне про Ерему!.. Порядку в стране никакого, бардак, воровская власть!.. Раньше хоть порядок был…

— Так мы же сами к власти допустили таких вот, как сосед твой, и куда похуже!..

Еще злей стали глаза дяди Пети. Я уж думал — разразится сейчас: я, мол, не допускал, это вы, молодые… Но мудрей меня старик оказался — рукой махнул:

— Дорвались они до власти, а мы ушами прохлопали. Только ведь мы с тобой, Костя, договорились: сёдни сволочей не поминать… — балалайку отложил в угол дивана. — Неси-ка лучше стаканы да ковшик — выпьем за то, чтоб жись наладилась!

Пока я ходил на кухню, он к дивану табурет придвинул — вместо стола. Стакан наполненный поднимая, уточнил старик:

— А чтоб жись потекла ладно, всем нам и мозги и жилы поднатужить надо — даже мне, старику, о тебе чо уж говорить!..

Когда выпили, спросил он вдруг:

— Сам-то чо теперь пишешь?

— Роман, — ответил я с непроизвольной гордостью, потом лишь вздохнул. — Увяз в нем, похоже…

— Ух, ты! Роман!.. Как «Тихий Дон», ли чо ли?

— Куда уж мне!.. Совсем другое и не так…

— А про чо у тебя в этим… в романе? — интерес старика явно был искренним.

— Про меня. Ну, еще про Лота библейского, про Овидия…

— Не знаю таких… Толковые мужики?

— Толковые, не всегда путевые только…

— Ага, как мы с тобой!

— Я вот в романе пишу даже, что был ими, их жизнями жил…

— Погоди, чо-то я не понял… Надо градусу добавить. Будешь? — а сам уж и наливать стал.

Я выпил, тоста не дожидаясь, сам ничего не произнеся. Чуть погодя озадачил старика вопросом:

— А тебе вот, дядя Петя, ни разу не казалось, что ты уже когда-то жил? До этой жизни, нынешней?..

Хорошо, что он бражку успел проглотить, а то бы, не ровен час, подавился. Уставился на меня ошалело.

— Да я ж в этим… в дурдоме не лежал!.. Кой-когда наоборот кажется: и не жил еще вовсе… А тебе на хрена понадобилось — за других-то?

— А так вышло, — пьяненько заоправдывался я, смутно осознавая, что, похоже, перебрал. — Давным-давно они жили, Лот и Овидий, я их, собственно говоря, не выбирал. Ну, ясно, что дело темное — понять тяжело. Это рейн… Тьфу ты, черт!.. Ре-ин-карнация… — с трудом выговорил я уже вовсе не чуждое для меня слово. — Переселение душ, по-нашему… Понятно?

Глаза дяди Пети не просветлились пониманием, но признавать он это не захотел.

— Давай дописывай — почитаю, разберу поди, какая там карнация… Когда выйдет-то?

— Не знаю. Боюсь — не доживу.

— Подь ты в пим дырявый! Не зли меня, понял? Романы-то люди куды больше стихов читают. Чо не печатать?

Тут уж я чуть было не рассердился на дядю Петю, хотя неведение его вполне объяснимо. Откуда ему знать, что для писателей сейчас безнадега полная: ни в какое издательство без денег не сунешься, а как же деньги поиметь, не издаваясь? Замкнутый круг!.. Мне вот даже на бумаге приходится экономить: для черновика романа использую рукописи неведомого мне графомана, много лет пролежавшие невостребованными в писательской организации. Ну а ленту печатной машинки, тоже ради экономии, до дыр выбиваю… Даже стыдно об этом старику рассказывать!.. А он спрашивает: чо не печатать, в смысле — не издавать?

Так я завелся, что подумал даже с горечью: «Может, через сколько-то лет какой-нибудь сочинитель будет в целях экономии печатать свой черновик на оборотах моего романа, так и оставшегося в рукописи, тоже твердо считая его графоманским…»

От мысли этой невмоготу стало.

— Я закурю, дядя Петя, ладно?

— Так ты ж говорил: бросил!

— В который раз не вышло… Ничего у меня, ровным счетом, не выходит…

— Страсть как не люблю куряк! Ладно, давай я тебя этим… «Бондом» угощу. Не нашински сигареты, американские, ли чо ли? — старик достал с комода открытую уже пачку. — Сын приходил да забыл их у меня… Вот я у Сашки «Бонд» для тебя и сбондю! — глянул хитро и молодцевато, явно довольный своим каламбуром, хоть и слово-то вряд ли знает такое.

Пока я закуривал у форточки, старик молчал, а потом вдруг услыхал я от него то, чего не ожидал вовсе:

— Ты, Костя, главное, пиши, понял? А читатели найдутся. В крайнем случае, мне дашь свой роман…

Поперхнулся я дымом, будто словами его.

— Тебе? — только и смог произнести сквозь кашель.

Старик обиделся:

— Думашь: необразованный, темный совсем? А ты вот так напиши, чтобы и меня, заскорузлого, проняло.

— Если напишу, если удастся, дам обязательно, — сказал я как можно теплее, чтоб обиду его унять. — Ты, может, и станешь единственным читателем…

Сказал так и подумал, что нередко ведь на страницах своего «сумбурного романа» обращался я к «маловероятному будущему читателю», расшаркивался перед ним и бил себя в грудь, вовсе не видя, не представляя себе его. Да разве мог я представить «гипотетического читателя» таким вот: косолапым, плешивым, поддатым хорошо?.. И захотелось мне вдруг написать свою книгу так, чтобы она именно этого, пускай единственного, читателя до нутра проняла…

А потом вдруг вспомнил, что читатель у моего романа уже есть. Нет, не Елена — она как бы инстинктивно побаивалась читать мои черновики, да я и не хотел этого — немало в них страниц, которые ее больно заденут. Первый читатель мой — дочь. Давно. Еще с того самого дня, когда оставил я едва начатую рукопись на своем столе и уехал с Еленой по весне в Межениновку, ворочать пни и коряги…

Сперва Машуня читала мою рукопись втихаря. Но однажды я ее застукал. Это ее почти не смутило — сразу высказала, что ей понравилось, а что — не очень… И пусть в суждениях ее еще не было уверенности, мне они показались полезными и интересными. И порадовала меня, конечно, ее заинтересованность. Потом до того даже дошло, что, возвращаясь из школы, она частенько вместо того, чтоб скорей переодеться и пообедать, спешила, радуясь моему отъезду на работу, плюхнуться в кресло в моей комнате, схватить в щепоть свежеотпечатанные страницы. Сколько раз сердилась на меня, что за день написал совсем мало, а то и вовсе ничего!..

Не хочу я уподобиться одному знакомому графоману, который, принося мне свои унылые сказки, уверял неизменно, что дети его от этих произведений в восторге. Просто за месяцы и годы работы над этим романом, ставшим и мучением моим, и — временами — чуть ли не единственной радостью, Машунино внимание к нему полнило меня надеждой, прибавляло уверенности в себе. А если — чем черт не шутит! — и выйдет когда-нибудь эта моя книга, то во многом благодаря дочке моей…

Машуня… Совсем немного строк о ней в этой лохматой рукописи. Но, может, это все и писалось ради нее. Ради смышленой и своенравной девчонки, девушки уже, унаследовавшей от меня не только густые темные брови и невысокий рост, но и упрямо-взрывной характер, катастрофическую влюбчивость… Господи, как время-то летит! Машуня снова жарко влюблена и уверена, что в этот раз по-настоящему. Но что-то, похоже, не слаживается в этой любви, порой дочка грустна, иногда печальна. А я ничем не могу помочь…

И этим вот романом разве сумею научить ее любви? Нет, конечно! Да и мне ли браться за это, не раз уже слышавшему в свой адрес: «Ты и любить-то не можешь!..»

А придет ли когда в этот мир тот, кто сможет по-настоящему научить людей любви?..

Стоп! А может, учить-то как раз и не надо?

Может, надо просто жить, у жизни учась?

Может, она, жизнь человеческая, и есть школа любви?..

Голос дяди Пети, как ветер напористый, распахнул створки моей задумчивой отчужденности, меня распахнул навстречу этому неказистому балагуру. А всего-то и сказал он:

— Почитаю и, глядишь, в этим… в Лоте твоем себя тоже узнаю…

Ну, никак не мог я не предложить тогда:

— А давай, дядя Петя, за любовь выпьем!

И как же нам после тоста этого о любви не заговорить?.. Сказал я, что в романе моем, по замыслу, любовь — главная тема, признался: «Боюсь, не вытяну…» Старик стал горячо уверять меня: должно, дескать, получиться — тебе ли, мол, любви не знать? — вон какая у тебя Лена!

— У меня жена в молодости на твою шибко походила, — сказал он, глядя как бы сквозь меня. — На фронте радисткой была, от командира прижила ребенка, вот и комиссовали, а в тылу тоже большой начальник какой-то на время приголубил, вот и приехала после войны в Коммунар наш, в село таежное, с двумя аж девчонками, безмужняя. И хоть в те годы мужики, понятно, в этим… в дефиците были, хоть нетронутых девок и охочих до любви бабенок пруд пруди, за ней, красавицей, увивались многие. Кабы не дочки две, так замуж ей выйти проще репы пареной!.. Она тогда у нас в сельхозучилище работала, секретаршей, ну и библиотека была на ней. А я как раз с армии вернулся, с Сахалина, аэродром там военный охранял, в колхозе стал на этим… на кормозапарнике работать. Увидал ее, Полину, как-то раз — душа запарилась!.. А она ведь на шесть лет меня старше была, вон как!.. Ну и стал я, как в этим… как в кино, забыл название, легулярно в библиотеку хаживать, книжки брать умные… Думашь, чо это дядя Петя до сих пор с книжками дружен?.. Ну, и не один я туда, понятно, так часто заглядывал — пришлось со всеми ее ухажерами по очереди драться. Косолапым-то я в старости стал, а по молодости — орел еще тот!.. Короче, говорю Полине: давай сойдемся, я ведь по-серьезному, не как эти… Не верит! Смущат ее, что я моложе: это на тебя стих, мол, нашел, приглядишься потом да и вытуришь. Ну, а матушка моя, царство ей небесное, на дыбы поднялась: совсем сдурел, парень, и старше тебя она, и дети невесть от кого!.. Долго смириться не могла, и когда уж сошлись, все к Полине цеплялась. А они у меня обои с характером… Я уж сперва мать уговариваю, потом на Полину строжусь, а у самого сердце болит — и за ту, и за другую… Ну, потом они это… пригляделись друг к дружке, одумались. Тогда я с Полиной и расписываться поехал в район, километров за тридцать, на лошади. Обратно вертались — вечер такой, аж горит все. Ну, и в нас огонь, понятно… Короче, остановились мы в месте безлюдном, стог разворошили… Вот тогда я и сделал первого сынка. Точно!..

Рассказывал мне это старик и молодел будто — морщины разглаживались.

— Кабы жись мою описать — не один бы роман вышел. Ты бы, Костя, взялся, а?..

— Мне и с моим-то романом не справиться, — гнул я свое, наболевшее.

Но хозяину было уже не до моих переживаний:

— Любил я ее, Костя, никого так не любил!.. Ну, всякое бывало: и на сторону побегивал. А любил!.. Хочешь поглядеть Полину мою? — дядя Петя достал из комода альбом с фотографиями, в переплете, обтянутом серым бархатом, стал показывать пожелтевшие снимки. — Скажи, видная женщина!

Даже если б это было не так, я все равно согласился бы. Только вот с Еленой сходство сомнительно…

Старик пролистнул альбом дальше, показал цветную, с потускневшими красками фотографию:

— А тут я на этим… на курорте, в Сочах. Вишь, волосенок-то еще куда больше было… А на другом краю, будто ничо меж нами и нет, это краля моя курортная. Ух, были страсти-мордасти под ясными звездами!.. Да, Костя, всяко бывало, путался не раз, блудил, набивал оскому яблоками крадеными — они ведь манят, ставят ум набекрень — а душой Полине не изменял. Понимашь, Костя?

— Еще как! — обрадовался я, что высказанное стариком перекликается с моими тайными мыслями. Слаб человек: всегда легче ему, коль не один он грешен! Сразу как бы оправдание появляется: да, грешен, но… И словно бы во тьме греха просвет возникает, пусть малый, как «дырочка» гласной в этом спасительно-искупительном но… Вот и немудрено, что к человеку, давшему этот просвет, проникся я еще большим расположением: глядел на старика уже увлажнившимися от избытка чувств глазами. Потому и листать стал его альбом, будто в нем не только старикова, но и моя родня; а листая, наткнулся на большую, не старую еще фотографию, не врезанную в альбомный лист. На ней дядя Петя — серьезный, застывший, будто в президиуме каком сидит. Машинально перевернул я снимок и на другой стороне увидал корявую надпись химическим карандашом: «Эту фотку мне на памятник, когда помру».

— А чо? Загодя надо о могилке думать… Да и долго ли мне еще коптить?.. И вот знашь, Костя, о чем я теперь жалею? Не повенчаны ведь мы с Полиной. А говорят, на этим… на том то есть свете только повенчанные муж и жена встречаются…

Тут и вспомнилось — Елена не раз убеждала меня: надо, мол, повенчаться, пусть и свадьбы не было, а венчаться надо.

— Так мы же не крещеные даже, — посмеивался я.

— Вот давай и покрестимся!

У Елены, напомню, давняя тяга ко всему церковному, ее ведь на первом курсе чуть было не отчислили за крестик. Ну а в родне-то у нее никого из верующих не было, потому и не знала она тогда, что нельзя некрещеной крестик носить: купила да на шнурке и носила, как амулет, своими словами, не зная молитв, к Богу обращалась, просила счастье послать.

Видно, не услыхал Бог ее самотканых молитв, если послал ей меня…

Идея нашего крещения не показалась мне чуждой. Испытать захотелось: изменится ли что во мне после главного христианского обряда?.. Позвонил благочинному областных церквей — отцу Аркадию, не так давно присланному в наш город на смену безнадежно больному предшественнику и сразу возбудившему живой интерес томского общества, особенно дам: красив отче, не стар еще, едва за сорок, на героя-любовника похож, хотя и в монашеском сане, умен, говорит — заслушаешься, вдобавок чуть ли не реформатором слывет… Поговаривали правда, что полтора десятка лет назад он в каком-то вузе «Историю КПСС» преподавал, диссертацию защитил… Но даже не принявшие его соглашались: этот пойдет далеко!

У меня контакты с протоиереем наладились как-то сразу: с явным удовольствием согласился он войти в редколлегию мною открытой литературной газеты и поначалу вовсе не был в ней «свадебным генералом» — не раз вместе проводили мы даже литературно-духовные вечера. Потому и обратился я к нему без лишних церемоний: «Благословите меня на крещение, Аркадий Михайлович: похоже, дозрел».

Вовсе не ожидал я, что мой звонок так порадует благочинного, ведь креститься тогда стали многие, от мала до велика, чуть ли не модным поветрием это стало. Но из писателей я первый с такой просьбой обратился, потому сказал мне отец Аркадий воодушевленно-вкрадчивым голосом, что обряд моего обращения к церкви состоится в праздник Крещения, мне с женой не придется ожидать в очереди, обряд совершен будет в неурочный час.

Я тому порадовался горделиво…

Когда мы с Еленой открыли дверь Крестильни за несколько минут до назначенного времени, в лица нам ударил густой банный пар. В пару этом разглядели мы суетящихся перепуганных старух. Оказалось, отец Аркадий дал распоряжение проводить обряд крещения не с использованием обычной купели — той, что в виде огромной посеребренной чаши, а велел наполнить для этого специальный бассейн, который, судя по всему, редко использовался по назначению в целях экономии. Вот в нем-то и вышел из повиновения кран горячей воды — стал неукротимо хлестать чуть ли не кипяток, переполнил бассейн через край. Правда, к нашему приходу молодому церковному служке удалось перекрыть этот кран (руку мешковиной обматывал, в горячую воду опуская), и старухи, торопясь исправить содеянное, вычерпывали воду ведрами и сливали в раковину в углу, однако носить больше чем по полведра было им не под силу.

Видя такое дело, мы с Еленой разулись, я даже штанины закатал, отобрали у старушек ведра, стали вычерпывать сами. От пара и от работы спешной мигом взмокли. Едва последствия потопа были в основном ликвидированы, к Крестильне, увидел я в окно, подкатила шикарная белая «Волга» последней модели. Старушонки — те, что тоже увидали это — заахали, заохали, закрестились. Отец Аркадий возник среди не рассеявшихся еще белых клубов — грозен, как Саваоф. Слыхал я уже, что новый благочинный отличается особой строгостью, но все же подивился тому, как затрепетали под его гневным взглядом обслуживающие Крестильню старухи.

Не удалась его затея крестить нас по «высшему разряду»…

Благочинный, гнев свой усмирив, лишь присутствовал при крещении, а крестил нас довольно-таки молодой еще отец Олег — тихий, с умным, но смиренно-грустным, как бы излучающим тепло и свет взором. Лишь он и сумел выправить иронический и чуть ли не ернический крен моего настроя, вызванный ЧП в Крестильне; а для совершения обряда вполне сгодилась и обычная купель, бассейн же был косвенно задействован тем, что по-прежнему еще парил; вот и стояли мы с Еленой босиком среди белых клубов, будто в облаках. И словно из заоблачной выси доходили до нас канонические слова обряда…

Потом поздравлял нас с крещением сам благочинный, подарил на память об этом событии две новопечатные духовные книги. Кажется, мы должны были целовать ему руку, но все во мне воспротивилось этому… А «Свидетельства о крещении» нам вручая, отец Аркадий обнаружил, что в трудном моем отчестве выписывавшая их бабулька допустила две ошибки. Благочинный глянул так, что старушка чуть было сквозь пол не провалилась. Заставил переписывать. Я, боясь, как бы перепуганная седовласка не нагородила новых ошибок, диктовал ей по слогам…

Вручая нам переписанные трясущейся рукой свидетельства, благочинный чуть ли не целую проповедь произнес. И живо напомнил мне обкомовского идеолога…

После такого крещения заставить меня венчаться, к огорчению Елены, было уже нельзя…

Если б электричка немного не задержалась, я бы точно на нее опоздал, хотя всю дорогу бежал, сбивая дыхание. Не подобрал меня, хоть и отчаянно маячил ему, явно поддатый шофер «зилка-самосвала», обогнал и такой вонью из кузова обдал — меня чуть не вывернуло. Силос на ферму повез…

Перрон запружен народом. Понятно: воскресенье, погостившие в деревне горожане возвращаются домой. Многие под градусом — как я и покруче. Только вот песен не слыхать…

При посадке дикая давка учинилась. Я толкаться не стал, вошел в числе последних. Вагон уже полнехонек — пришлось стоять в проходе, чуя локти и плечи сограждан. На следующей станции стиснули меня еще сильней.

Ничего, главное — успел, домой еду!

Глядишь, и благодушие нахлынуло бы на меня вслед за восстановлением дыхания, кабы не ощутил я вдруг, как застучало, затикало у меня в висках, будто часовой механизм взрывного устройства. А потом невидимые стальные обручи сдавили голову. Затылок налился свинцом.

«Сейчас пройдет, сейчас… — успокаивал я себя, но видел уже, как в вагоне начинает клубиться то ли туман, то ли пар, будто в той Крестильне, только не белый, а темный, вот и ругал себя: — Какого черта напился так, идиот, накурился вдобавок!»

Не белый вовсе туман, а фиолетовый…

А! Это туман времени…

Такое со мной уже бывало…

Сегодня похолодание резкое — вот и сказалось, видать. При таких перепадах мне порой и без выпивки худо…

Вон как «туман» клубится, а его никто не замечает… Это хорошо, а то бы уже паника началась — подумали бы, что дым, пожар…

Пусть себе клубится, не так и страшно, бывало уже…

Я ведь домой уже еду, там меня Елена и Машуня ждут…

Ничего со мной не случится, мне ведь даже упасть некуда: со всех сторон плечами и спинами подперт…

Народу-то! Будто летом…

Ба! Вот это подгадал я в вагон сесть, чуть ли не все знакомые кругом…

Вон Осип стоит. Шапчонку кроличью с плеши снял, лицо от пота утирает, не узнает меня… Конечно, столько лет прошло…

Только Осип почему-то не изменился ничуть, будто с той поры, когда в последний раз виделись, успел лишь за бутылкой сгонять… А может, он на «югах» и впрямь пить бросил, вот и сохранился так?..

А вон мой дед покойный у окна сидит. Живехонек!.. Только уж больно хмур, отвернулся от меня, до сих пор, видно, обижается, что не любил я его при жизни…

А это не мама ли моя вон там?.. До болезни такой была — молодая, красивая…

Рядом с ней — моя первая любовь Светланка… Как это ухитрилась она пятнадцатилетней остаться?..

А вон Вовка Антух в видавшей виды волчьей шубе сидит… Трезв, как стеклышко, не то что я… Карандашиком листок клюет, похоже, стихи пишет…

А что это там за кустодиевская молодка — румяная, будто только что с мороза вошла? Это же Ромашка моя!.. В том же пальтишке зеленоватом и тесноватом уже, в каком ее после долгой разлуки возле кинотеатра «Знамя» увидал…

Столько людей дорогих, близких, а никто меня не видит!..

Из-за «тумана» проклятого, что ли?..

Из-за него я и сам уже плохо вижу. Темно в глазах…

Чувствую только, что в спину мне упирается крепкое плечо. Знаю: это плечо Лота…

А передо мной — спина Овидия… С чего мне это известно — откуда знать?.. Он низкоросл, Назон, куда меньше меня, тоже невысокого, никого не загораживает, только я и не вижу уже никого из-за клубящегося «тумана»…

Но откуда здесь, в электричке зачуханной, Овидию и Лоту взяться? Их жизни давно прожиты… Даже во мне они — прожиты…

И фиолетовый туман начинает закручиваться в большую темную воронку…

О смерти своей я всегда спокойно думал: когда гениальным себя по дурости считал, уверен был, что умру в тридцать семь… Комплексовал даже, этот возраст миновав…

Теперь мне за сорок уже… Но нельзя мне никак умирать, меня Елена и Машуня ждут…

Я люблю их, нельзя мне…

Даже если душа действительно бессмертна — нельзя…

Даже если и впрямь знал я всегда, что живу не впервые…

1992–2002 гг. Томск

Примечания

1

Гений — римский бог мужского начала. — Прим. автора.

(обратно)

2

Книга «Метаморфозы» восстановлена позже по спискам друзей Овидия. — Прим. автора.

(обратно)

3

Исаак — смех. — Прим. автора.

(обратно)

4

Квестор — верховный чиновник, ведающий казной. — Прим. автора

(обратно)

5

Латинский вариант имени Одиссея, по приказу которого мастер Эпей построил деревянного коня с полым нутром, ставшего, по общеизвестной легенде, причиной гибели Трои. — Прим. автора

(обратно)

6

Скульптурное изображение Афины Паллады, перевезенное в Рим, чтобы возродить славу Трои в другом месте. — Прим. автора

(обратно)

7

Дуб — священное дерево Юпитера, лавр — Аполлона. — Прим. автора

(обратно)

8

Древний пастушеский праздник, связанный с культом Фавна, бога полей, лесов, пастбищ и животных. — Прим. автора

(обратно)

9

Имеется в виду жительница острова Лесбоса поэтесса Сафо. — Прим. автора.

(обратно)

Оглавление

1. Все смешалось…

2. Летучий песок

3. Утро туманное

4. Буря в море

5. Монета на ребре

6. Возмездие

7. Темная воронка

8. Томские метаморфозы

9. Поздний свет Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg