«Котовский. Книга 1. Человек-легенда»

Борис Дмитриевич Четвериков Котовский Книга первая Человек-легенда

роман

Первая глава

1

Княгиня Мария Михайловна Долгорукова была в том неопределенном возрасте, когда женщине можно дать под сорок, а можно — и все пятьдесят. Княгиня была великолепна. Страх перед подкрадывающейся старостью заставлял ее чуточку злоупотреблять духами, одеваться ярче и пестрее, чем бы следовало, и кокетничать слишком навязчиво и откровенно. Но все это выходило у нее очень мило. Даже тем обстоятельством, что у нее взрослая дочь, Мария Михайловна тоже подчеркнуто щеголяла. Она как бы говорила: «Вот видите, моя Люси совсем взрослая, а между тем я еще так молодо выгляжу».

Мария Михайловна была в дорожном, но и эта огромная шляпа, и белая вуаль с мушками, и шуршащая синяя шелковая мантилья, и яркий зонтик, который, собственно, вовсе был не нужен, — все было так необыкновенно, так модно, так броско… И Мария Михайловна так заразительно смеялась и придумывала столько поручений офицерам, которые окружали ее экипаж…

— Серж! Я хочу вина… Я совершенно продрогла.

И молоденький Серж, мальчик, бежавший за границу после разгрома революционными войсками кадетского корпуса в Петрограде и теперь очутившийся почему-то в составе румынской армии, в восторге и упоении мчался отыскивать вина.

— Юрий Александрович! Узнайте, далеко ли до Кишинева? Какие ужасные дороги! Вся Россия состоит из ухабов! Почему нет ухабов во Франции, в Париже? Ведь можно устроить, чтобы не было ухабов?

Капитан Бахарев, к которому обращены были эти слова, спешил выполнить поручение княгини и готов был извиняться за плохое состояние бессарабских дорог.

Подъезжал справиться о здоровье княгини румынский коренастый полковник. Он сообщал при этом, что погода неважная, и возвращался к своей части, молодцевато подкручивая усы и считая, что очень мило поболтал с интересными дамами.

Мария Михайловна ехала в роскошном экипаже, сверкающем, лакированном, на резиновом ходу. Рядом с ней помещались бесчисленные картонки и Люси ее дочь, блондинка с голубенькими глазками, пухлыми губками, и вся в бантиках, в бантиках — не девушка, а сюрпризная коробка.

Офицеры, поотстав от экипажа, чтобы выкурить сигарету, делились впечатлениями от знатных путешественниц, грубовато, по-армейски острили, спорили, кто лучше: мать или дочь, — и все время расходились во мнениях.

В самом деле, княгиня вполне могла еще нравиться. В ней чувствовалась порода. И она была так изнежена, избалована жизнью. Сейчас по ее холеному лицу скользила временами печальная тень. Может быть, впервые ей приходилось вот так, ранним, холодным, неприветливым утром тащиться по скверным дорогам, впервые сознавать, что она вынуждена считаться с какими-то обстоятельствами, подчиняться чужой воле… И на лице ее появлялась иногда горькая улыбка, которая ей очень шла.

Что касается Люси, то она действительно была прехорошенькая, даже если не брать в расчет все мастерство и искусство ее дорогих портних.

Для офицеров в их походной неуютной жизни было приятной неожиданностью встретить здесь, под Кишиневом, настоящих светских женщин, говорить с ними, «ввернуть» в свою речь два — три французских слова, щегольнуть галантностью, воскресить в памяти петербургские гостиные, балы в Офицерском собрании, лотереи-аллегри…

На откидной скамейке, напротив дам, сидел помещик Скоповский, Александр Станиславович. Экипаж принадлежал ему, и он вез княгиню и княжну Долгоруковых к себе в имение погостить.

Разумеется, только это тревожное время могло содействовать их неожиданному знакомству. Скоповский отлично сознавал разницу общественного положения аристократической фамилии Долгоруковых и его, Скоповского, провинциала, помещика средней руки.

Но сейчас Скоповскому предоставлялся случай оказать любезность княгине. Было бы глупо, если бы он такой случай упустил. И он спешил, спешил попасть в свое имение «Валя-Карбунэ».

Когда началась революция, Долгоруковым пришлось пережить неприятные минуты на Киевщине, где находилось их имение: крестьяне стали захватывать помещичьи земли, хотели спалить и имение Долгоруковых… Пришлось уезжать чуть не тайком, ночью, захватив лишь необходимые вещи, которых все-таки набралось порядочно.

Скоповскому тоже пришлось спешно покинуть свое «Валя-Карбунэ».

Но теперь положение менялось. Усилиями «Сфатул-Цэрий» националистического правительства Молдавии, сочувствием Украинской Рады, а прежде всего — согласованными действиями иностранных держав в Бессарабии восстанавливались прежние порядки. Сейчас уже определенно известно, что красные из Кишинева ушли, и «Сфатул-Цэрий» гарантирует: ни одного выстрела не услышат возвращающиеся. Румынские войска будут встречены цветами. Добро пожаловать, дорогие спасители!

И они не заставили себя долго ждать.

Вот почему войска и обозы боярской Румынии загромоздили все дороги в направлении на Кишинев. Вот почему в Кишиневе суетились и бегали настроенные торжественно и празднично бывшие чиновники, бывшие полицейские, готовившие войскам пышную встречу.

«Сфатул-Цэрий» выстроил, как на параде, почетный караул в центре города, на Немецкой площади, где всего несколько дней назад состоялся митинг, выступал Котовский и куда затем брошен был на усмирение целый эскадрон…

Губернский комиссар, бендерский помещик Мими, самолично давал распоряжения о доставке букетов из оранжерей собственного поместья. Другие почтеннейшие господа из «Сфатул-Цэрий» развешивали национальные флаги. В Дворянском собрании повара готовили пышный обед.

Вот почему возвращались в Бессарабию приободрившиеся помещики, купцы, чиновники.

И Скоповский тоже не хотел откладывать ни на минуту возвращения. Вот уж поистине неугомонный человек!

Напрасно его уговаривали не торопиться, переждать, дать время, чтобы военные власти… как бы это выразиться… ну, приняли бы надлежащие меры. Так нет! Подай ему его «Валя-Карбунэ» немедленно!

Желательно ему, видите ли, показаться, да, да, показаться этим ленивым молдаванам, этим буйволам, чтобы они воочию могли убедиться, что господин Скоповский существует, что господин Скоповский никуда не девался, вот он тут, жив и невредим.

И вот он едет в своей коляске буквально по пятам войсковых частей. Торопит кучера, шумит на переправах…

Он еще совсем бодр, несмотря на солидный возраст. Если бы не тревоги, не передряги, он мог бы еще долго тянуть. Он и сейчас умел показать себя барином. Панская кровь в нем играла. Скоповский всегда старался подчеркнуть, что он не молдаванин, что ему сродни некоторые польские магнаты, владеющие огромными угодьями на Украине. Он прекрасно знал родословные многих крупных помещиков, их состояния, их семейные связи, сопричислял себя к их кругу и во всем тянулся за ними. Он хотел жить на широкую ногу, хотел блистать, любил говорить, что понимает толк в жизни.

В имении «Валя-Карбунэ» всегда было шумно, весело, безалаберно, особенно когда на летние каникулы приезжали из Петербурга дети: студент-путеец Всеволод Скоповский и Ксения — мечтательная институтка с богатой пышной косой. Тогда в имении не переводились гости. Жгли фейерверки, танцевали, ездили на пикники. Всеволод обычно являлся со студентами-однокашниками, Ксения привозила подруг. Все они влюблялись друг в друга, писали записки, назначали свидания, давая неисчерпаемый материал для волнений и совещаний бесчисленных бабушек и теток…

А теперь и дети неизвестно где… Все стало неясно! Скоповский считал, что не от возраста и нездоровой жизни иссякла радость бытия, не от больной печени стали приходить все чаще невеселые мысли. И в болезнях, и в преждевременной старости, и в одиночестве, и во всех невзгодах Скоповский винил революцию. Казалось, что, если бы не она, все шло бы, как прежде: по-прежнему делали бы шарлотки, по-прежнему Скоповский жил бы в полное удовольствие, чтобы вот так, среди веселья, врасплох умереть, не успев даже испугаться своей кончины. И не потому ли он так стремился вернуться в свое имение, что все еще надеялся застать там прежнего себя: свою былую беспечность, былую молодость?

Ну да! Он только временно оставил все свое лучшее. Но вот добрые европейские державы любезно возвращают ему «Валя-Карбунэ», горничных, респектабельный клуб, «Ой-ру», а вместе с ними самоуверенность и аппетит.

«Лучший день моей жизни! — думает Скоповский, восседая в коляске. Знаменательный день! Надо будет его запомнить».

Скоповскому очень льстило, что вместе с ним прибывала в его имение княгиня Долгорукова. Скоповский был падок до громких титулов и имен. Сам он не бывал у Долгоруковых, но слыхал, что это цветущее имение в отличном состоянии, хотя покойный муженек Марии Михайловны князь Долгоруков успел порядком поразмотать наследство. Впрочем, осталось еще предостаточно.

В Швейцарии, в Женеве, Скоповский был представлен княгине. Княгиня жаловалась на ресторанную кухню и ругала «эту страну сыроваров и коммивояжеров». Она была большая патриотка! И когда Скоповский предложил Марии Михайловне с дочерью отправиться к нему и там переждать, пока все уладится, она охотно согласилась.

Скоповский и в пути не уставал успокаивать княгиню, одновременно вселяя этими рассуждениями уверенность и в себя.

— Поверьте мне, Мария Михайловна, что особенно миндальничать с красными не будут. Научены! Если бы в самом зародыше искоренять эту крамолу… А то, видите ли, Государственная дума, речи, проекты… А всех этих подрывателей основ, революционеров, вместо того чтобы перевешать каналий на первом попавшемся телеграфном столбе, видите ли, отправляли на жительство в северные деревни! Вот теперь они и показывают себя! «На жительство»!

Скоповский фырчал и долго не мог успокоиться, а княгиня, улыбаясь одними глазами, наблюдала за переменами в его лице.

— Да, мой друг, — вздохнула она, — мы были слишком уверены в своей силе, слишком уверены! Вы правы, у нас слишком доброе сердце. Вот я, например, чего только я не делала для наших крестьян!..

— Но теперь-то ясно: такого положения не потерпят. Я в этом ни на минуту не сомневаюсь. Помилуйте! Взять хотя бы один только пример: помещики Браницкие…

— О! — сказала княгиня. — Браницкие! Цвет польского общества!

И глаза ее увлажнились не то от умиления, не то от сочувствия Браницким:

— Я слышала, у них большое несчастье, у них погибли оба сына во время беспорядков? В кадетском корпусе?

— Вот именно, княгиня! И нельзя забывать, что Браницкие — это не больше не меньше как двести пятьдесят тысяч десятин земельных угодий на Украине. Двести пятьдесят тысяч! Браницкие — это миллионы!

— А Сангушки? — воскликнула княгиня. — Они ничуть не уступят Браницким!

— Пожалуй. Кстати, они мне приходятся дальней родней: племянница, дочь моей сестры, замужем за младшим Сангушкой, за Казимиром. Ну вот, взять хотя бы их. Да одним их конюшням цены нет! Я уж не говорю о сахарных заводах. Неужели они согласятся, чтобы у них все отняли? Да никогда не согласятся, это не в их характере.

— А Грохольские? — тихо сказала княгиня. — Они мои соседи.

— Слов нет, первыми пострадали мы, помещики. Да и у царствующего дома на Украине имеются бо-ольшие заповедники. Но, кроме нас, в этом деле кровно заинтересована Франция. Да, да, шутки в сторону! Французы вложили знаете какие капиталы в украинские предприятия? Все это цепляется одно за другое, и создается такая обстановка, что уступить — просто немыслимо. Вот почему я уверен, что вы не успеете откушать солянки и наших пирогов, на которые у меня жена мастерица, как уже сможете пожаловать в свое Прохладное, со всеми надлежащими почестями и уважением.

— Вашими устами да мед пить! А вы такого же мнения, Юрий Александрович? Почему вы молчите?

Юрий Александрович Бахарев, блестящий офицер, с острыми чертами лица и выразительными, только несколько бесцеремонными глазами, гарцевал на белом коне, все больше придерживаясь левой стороны экипажа, где сидела Люси.

Бахарев направлялся в Кишинев с совершенно секретными поручениями одного иностранного учреждения, с которым он был связан. Он провел в седле уже несколько суток. Его раздражала вся эта суетня и неразбериха двигавшихся по узкой, плохо мощенной дороге конных, пеших соединений, фургонов, обозных повозок и просто крестьянских подвод. Все это не имело к нему никакого отношения, но он привык руководить, командовать и еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть на обозных, загородивших путь, или на артиллеристов, завязивших новенькую английскую пушечку в грязном ухабе.

Встреча с Долгоруковыми взволновала Юрия Александровича. При первом же взгляде его поразило несоответствие: милая, нежная девушка, взращенное в дворянском довольстве существо, — здесь, среди грубых солдат, среди повозок с фуражом, на отвратительной, избитой колесами дороге. Как это ужасно, непереносимо, возмутительно! И в сердце его закипала жгучая, острая ненависть к тем, кто заставил этих прекрасных женщин, женщин его круга, — и одних ли только их! — мыкаться по чужеземным задворкам, в унизительном, позорном изгнании. Только личных знакомых, оказавшихся в таком же положении, Юрий Александрович мог бы насчитать сотни. Все они бродили по Константинополю, наводняли Париж, бедовали в Дании, Швеции… недоумевающие, растерянные…

И Юрию Александровичу хотелось подбодрить, утешить девушку, сказать ей что-то обнадеживающее, ласковое. А Люси, между тем, с любопытством смотрела на потоки орудий, на шеренги солдат.

Вот проскакал мимо молоденький румяный офицерик. Вот повозка с прессованным сеном опрокинулась в придорожную канаву. Повозку облепили солдаты, как муравьи облепляют соломинку. Они силились поднять ее. В воздухе стоял гогот и звучала отборная ругань сразу на нескольких языках.

Бахарев подъехал вплотную к солдатам и цыкнул:

— Легче, легче, ребята!

Что за паршивая привычка у этого народа: слова не могут сказать по-человечески!

Солдаты оглянулись на офицера, заметили и блестящую коляску на резиновых шинах и придержали языки. Коляска укатила дальше.

А вот, разбрызгивая грязь, гикая, щетинясь пиками, проскакала казачья сотня, все в папахах набекрень, в шароварах с красными лампасами… Наверное, как застряла эта казачья сотня в годы войны, так и осталась на службе боярской Румынии.

— Хороши? — улыбнулся Бахарев, заметив, что Люси смотрит на казаков и что для нее это, по-видимому, как цирковое представление. — Обратите внимание, какая силища! Здесь ценно единство: здоровенные люди, по развитию недалеко ушедшие от животных, и здоровенные кони, умные, как люди. В своем взаимодействии они предназначены, чтобы рубить. И мне почему-то кажется, что именно они и спасут Россию…

Бахарев почувствовал, что его рассуждения не доходят до Люси, хотя она прилежно кивала и заранее во всем соглашалась с ним.

Результатом этого было то, что Бахарев не слышал, о чем толковали княгиня и Скоповский, и упустил нить разговора. Поэтому вопрос княгини, обращенный к нему, застал его врасплох.

— Видите ли… — смущенно пробормотал он, — собственно, я…

Но княгиня, с ее светским тактом, тотчас пришла ему на выручку:

— Александр Станиславович уверяет, что мы очень скоро вернемся в свои владения. Вы несогласны?

— Вы хотите знать мое мнение о прочности нового строя в России? — уже смелее заговорил Бахарев. — По этому вопросу я мог бы сделать целый доклад.

— Доклад — это слишком утомительно, — возразила княгиня. — Вы скажите только, да или нет. Сейчас все проблемы решают пушки. И вам, военным, легче разобраться во всей этой сумятице.

Бахарев заставил коня идти вровень с экипажем и, выждав, когда прогрохочет мимо военный возок, заговорил уверенно, играя голосом и показывая свою осведомленность во всем, что касалось международного положения:

— Как вам известно, так называемый Первый Всеукраинский съезд Советов провозгласил Украину Советской республикой…

— Это мы слышали, — проворчал Скоповский. — Провозгласить просто! Я вот возьму да провозглашу себя китайским императором… Большие шансы имеет гетман Скоропадский, — добавил он, помолчав, — о нем очень хорошо отзываются в высоких кругах.

— Скоропадский? — улыбнулась княгиня. — Он бывал у нас… Но он так непопулярен! Богат, не спорю. Но не стар ли для такой роли?

— Популярность делают, княгиня. Впрочем, Центральную раду поддерживает Франция. Она предоставила Раде заем в сто восемьдесят миллионов франков и послала в Киев военную миссию…

— Как это скучно! — протянула Люси. — За последнее время только и слышишь: «миссия», «заем», «Центральная рада»… И что за охота мужчинам воевать? Как петухи!

— Душечка, — возразила княгиня, — но кому-то надо навести порядки хотя бы в том же нашем Прохладном?

— Так неужели же мужиков надо усмирять пушками? Не достаточно ли просто прикрикнуть на них? Послать урядника?

Все рассмеялись над рассуждениями хорошенькой девочки. По сторонам дороги, между тем, все чаще и чаще мелькали нарядные домики среди плодовых деревьев.

Скоповский стал рисовать красоты Бессарабии:

— Конечно, ее надо видеть весной, в цвету, или осенью, когда ветви ломятся от яблок…

— Но лесов здесь, по-видимому, нет? — спросила княгиня.

— Как это так нет? Такие леса! В них даже водились не так давно настоящие разбойники, честное слово! — горячился Скоповский.

— Я все хочу вас спросить, — обратился к нему Бахарев, — правда, что в Бессарабии свирепствовал и запугал всех помещиков некий Котовский? Я слышал какие-то невероятные истории. По-видимому, чистейшая выдумка? Или на самом деле было что-то в этом роде?

Скоповский внезапно переменился в лице. Его бросило в краску. Он подозрительно глянул на Бахарева: не насмехается ли он? Не намекает ли на одно происшествие?

Бахарев понял, что затронул неудачную тему. У Скоповского, вероятно, есть основания неприязненно относиться к этому Котовскому. Но кто же знал? Бахарев уже пожалел, что задал этот явно неуместный вопрос.

— М-да, — произнес наконец Скоповский, — выдумки тут нет, таковой действительно был лет десять назад… И это был не просто разбойник, а, так сказать, разбойник с политической подкладкой. В частности, у меня он сжег… да-с, подпалил с четырех концов… мой собственный дом… Пришлось отстраиваться заново…

— Вот как? — удивился Бахарев.

— Какой ужас! — всплеснула руками княгиня.

— Я не разорился, конечно, хотя этот злодей что делал — уничтожал долговые записи, отнимал у нашего брата, помещиков, деньги и раздавал их крестьянам. Я, как видите, не разорился, а Котовского, надо полагать, повесили, как он того и заслуживал…

— Разумеется! — И Бахарев поспешил переменить разговор, стал расспрашивать, каков город Кишинев, много ли в нем жителей, красив ли он. Наверное, масса фруктовых садов? И ведь когда-то он был местом ссылки Пушкина? И как, есть ли там гостиницы? Рестораны?

Скоповский охотно рассказывал о Кишиневе и опять повеселел.

— Сегодня Кишинев, завтра Москва! — восклицал он. — Нет никаких оснований отчаиваться.

— Союзники не допустят! — с чувством произнесла княгиня, молитвенно складывая руки, толстые, в митенках.

— Нет, не союзники, мы не допустим, мы, русские люди! — горячо возразил Юрий Александрович. — Мы не допустим, чтобы мужики своевольничали, чтобы у власти стояли евреи и всякий сброд, вернувшийся с каторги, из Нарымского края!

Юрий Александрович знал за собой такую особенность: часто, когда он что-нибудь делал, что-нибудь говорил, в его мозгу появлялось какое-то другое его «я», наблюдатель, снисходительно, а иногда с улыбкой созерцавший его действия. И когда Юрий Александрович любезничал с неприятным ему человеком, этот наблюдатель нашептывал: «Прогони его, ведь он тебе противен!» — или же поощрял: «Ничего, ничего, притворяйся, если это принесет пользу». Сейчас это второе «я» в самый разгар красноречия спрашивало Юрия Александровича: «Скажи по совести, говорил бы ты так же горячо, если бы в коляске не было этой девушки?»

Ну что ж. Очень может быть, что именно она вызвала его на такую запальчивость. Ему почему-то казалось, что Люси, слушая его, слышит и подтекст этой речи: «Мы не допустим», — говорит он, но хочет сказать: «Ты прекрасна! Я готов вызвать на поединок весь мир и сражаться за тебя, мстить твоим обидчикам, завоевывать тебя и складывать к твоим ногам трофеи…»

Может быть, и княгиня понимала чуточку этот разговор? Скоповский слушал внимательно и бесстрастно. Юрий Александрович продолжал:

— Я, конечно, молод, я еще не испытал законного удовлетворения хозяина, семьянина. Но я болезненно люблю Россию, вот такую, как она есть: сиволапую, безалаберную, с базаром, колокольным звоном, удалыми ямщиками и тройками…

Юрий Александрович уловил благосклонные улыбки на лицах княгини и Скоповского, увидел и сияющие глаза Люси. Безусловно, им нравится, что он говорит!

— Скажите, — повышал он голос, одновременно натягивая повод, — разве выносимо, что прекрасные, изнеженные женщины вынуждены мыкаться по проселочным дорогам и искать убежища? На что это походит: на Украине нет хлеба! Россия — не позорище ли! — отказывается от царских долгов! А, да вы все это знаете… Обнищание, безвластие… Нельзя этого терпеть! — и Юрий Александрович как неожиданно разразился потоком красноречия, так же внезапно и замолк.

— Браво, браво! — воскликнула княгиня. — В вас бьется благородное сердце!

— Молодой человек, — подхватил Скоповский, слушавший Юрия Александровича, как экзаменатор прилежного ученика, — не будете ли вы любезны также посетить мой дом? Мне кажется, это будет приветствовать и княгиня.

— Разумеется, он едет с нами!

— Конечно, мама, — поддержала и Люси.

— Я буду счастлив, — пробормотал капитан Бахарев, — весьма признателен…

Но посмотрел он не на Скоповского, не на княгиню, а на Люси.

Между тем по обочинам дороги замелькали пригородные постройки, белостенные домики с крашеными ставнями, и сады, сады — голые, зимние деревья, набирающие силы, чтобы принести новый богатый урожай.

— Ну, вот и Кишинев! — сказал, волнуясь, Скоповский.

2

Кишинев еще спал, когда свершалась перемена его судьбы. Рев оркестра и треск барабанов внезапно сотрясли тишину. Заспанные обыватели выскакивали из своих домов и смотрели через каменные ограды дворов на пестрое войско, месившее по улице грязь.

Это входили с треском и шумом новые хозяева города — воинские части боярской Румынии. Офицеры были важны и торжественны. Все на них было новое, неношеное, только что отпущенное со складов «неких европейских государств». Они преувеличенно громко выкрикивали команду, а сами осторожно косили глаза на окна, затянутые занавесками… Смуглые барабанщики вращали белками глаз, ни на кого не обращали внимания и неистово лупили по барабанной коже. Начищенные до нестерпимого блеска литавры рассыпали дробь. Трубы ревели. Пехота шлепала по грязи мостовой, стараясь идти в ногу. Артиллерийские орудия тяжело громыхали, конские копыта выбивали искры из булыжных камней.

Войска шли весь день. Почетный караул, встречавший их на площади, устал кричать «ура». По городу рыскали квартирьеры. Попрятавшиеся при Советской власти старые чиновники, городовые вылезали из своих нор и, стараясь выслужиться, уже устраивали облавы на красных. С треском разрывались в клочья уцелевшие на стенах советские плакаты, срывались вывески советских учреждений. Оккупанты искали, где бы применить энергию, как бы дать населению почувствовать «порядок», привести всех к беспрекословному повиновению… Что-то очень хмурятся железнодорожные рабочие! И не вздумают ли бунтовать крестьяне? Пусть попробуют! Говорят, составлены черные списки… Обыватели ходят напуганные.

Но стоит ли обращать на это внимание? Нужно веселиться! Открыты новые рестораны и кафе… Все должно быть шикарно. По-европейски. Город кишмя кишит военными. Не город, а военный лагерь. Откуда понаехало столько иностранцев? Поджарые французы… живописные турки… толстые и веселые американцы… Кого только тут нет! Как будто здесь международная ярмарка или дешевая распродажа!

3

Прибытие в «Валя-Карбунэ» было шумно и суетливо. Дворня таскала в комнаты чемоданы, картонки, саквояжи. Княгиня повсюду возила за собой горничную, повара, и огромное количество белья, платьев, мантилий, шляпок…

Прибыли вслед за первым экипажем тетки, экономки, приживалки — все население дома, возглавляемое почтенной супругой Скоповского. Они наперебой хлопотали. Они уже знали о прибывших гостях.

— Голубушка! Княгинюшка! Вот порадовали! Хоть наш-то Александр Станиславович хмуриться перестанет! Тоскует он, по детям тоскует. Времена-то какие лихие, весь мир вверх ногами. Грешили много, вот и покарал господь…

Скоповский волновался, командовал. Все ли в порядке в имении? Почему не подметены дорожки в парке? Где люди? Хорошо ли промазаны окна? Почему пыль в шторах?

После того как десять лет назад сгорел дом, Скоповский построил новый, но по старым чертежам и фотографиям; так же с колоннами по фасаду, с большой стеклянной верандой, с зимним садом, с башенками, витыми скрипучими лесенками, с просторными залами, уютными светелками, с широкими изразцовыми печками и теплыми лежанками. Но теперь, оглядывая дом критическим взглядом, Скоповский находил, что он недостаточно импозантен.

«Ну, ничего! Во всяком случае, общий вид — с парком, с беседками, с оранжереей, с широкой аллеей, ведущей к парадному крыльцу, — не может не понравиться княгине…»

Скоповский сиял. Скоповский был преисполнен гордости. Княгиня Долгорукова собственной персоной! И главное — запросто, без официальности. Вот уж подлинно можно сказать: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Скоповский вызвал управляющего — вертлявого, бесстыдного грека, смотревшего на хозяина преданными, собачьими глазами. Управляющий шепотом назвал имена тех крестьян, которые особенно шумно радовались отъезду помещика и даже пытались произвести порубку в его лесу.

— После, после, — поморщился Скоповский, — этим мы займемся впоследствии. А сейчас важно принять именитых гостей, не ударить лицом в грязь… Как у нас конюшни?

— Не хотел вас расстраивать… Угнали Копчика и Грозного…

— Как так угнали?!

— Явились… под страхом оружия… Что я мог поделать?

— Да ты рассказывай толком, эфиопская образина! Кто явился? Куда явился?

— Их было пятеро, на конях. Я им говорю: «Представьте документы, по какому праву и тому подобное». А они смеются: «Передашь барину, если вернется, привет от Котовского».

— Опять Котовский! А говорили, что повешен. Спасибо, еще не всю конюшню угнали и дом цел. Ну, любезнейший, запомни: чтобы все блестело, чтобы все было в порядке! Ясно?

— Ясно.

Когда управляющий ушел, Скоповский прошелся по кабинету, как бы стряхивая неприятные сообщения.

«О чем я думал — таком интересном? Ах да! Княгиня. Что значит все-таки происхождение! И как держится! Мила, проста — и повелевает… Королева!»

И тут же Александр Станиславович вызвал повара, дал ему наказ, чтобы стряпал самые изысканные блюда:

— Не опозорь меня, голубчик, чтобы после княгиня не говорила, что мы не умеем как следует людей принять. А сейчас пришлешь ко мне Фердинанда, надо ему указания дать. Теплицы целы? То-то! А как винный погреб? Вина чтобы только французские! Понял? Местной кислятины не давать! Фазанов каких-нибудь готовь, пулярок… А этот, княгинин повар, как он, ничего?

— Важничает очень.

— Ну и пускай себе важничает. Скажи Дарье Фоминичне, чтобы отпускала на кухню все беспрекословно. Иди.

И Скоповский стал озабоченно бегать взад и вперед по кабинету. Он даже напевал и прищелкивал при этом пальцами. И все мотивы подвертывались легкомысленные, из кафешантанных песенок, из оперетт:

Смотрите здесь, смотрите там, Понравится ли это вам…

«И ведь ведет свой род, — думал Скоповский, — можно сказать, от самых истоков! От Рюрика, Синеуса и Трувора!.. И вот вам, пожалуйста, — у меня в гостях!..»

Тем временем капитан Бахарев развлекал княгиню. Он понимал, что, если хочешь ухаживать за дочкой, старайся понравиться ее мамаше. Он показал княгине несколько новых пасьянсов. Он недурно сыграл на рояле шопеновские вальсы. А когда стали приглашать к столу и по всему дому поплыли дразнящие запахи супов, одна из тетушек застала капитана Бахарева и Люси в оранжерее как раз в тот момент, когда они уж слишком внимательно разглядывали цветы, близко наклонившись друг к другу…

Обед проходил в торжественной обстановке. Садовник Фердинанд страшно гордился, что к столу были поданы свежие персики, выращенные им в оранжерее. Повар Скоповского и повар княгини, после того как изрядно приложились к рому, снизошли до полного взаимного признания и составили сногсшибательное меню.

За столом произносились тосты за освобождение России, и за здоровье княгини, и за присутствующих женщин, и за женщин вообще.

— Я, может быть, выболтаю маленькую тайну, — сказал между прочим Юрий Александрович, разглядывая на свет фужер, наполненный золотистым вином, но мне известно, и довольно точно, что Центральная рада в ближайшем будущем объявит в специальном постановлении, или, как они называют, в «универсале», об отложении Украины от России. Это, знаете ли, ход!

— Очень глупо! — отозвалась княгиня, и лицо ее стало злым. — Что такое Хохландия сама по себе? Игрушка в чьих-то руках. Кто-кто, а я-то уж знаю, слава богу, этих Опанасов и Петрусей, этих ленивых животных! У них всю работу вытаскивают на своих плечах женщины — Гальки да Марусеньки. А хохол лежит на печи и знает только люльку да горилку…

— Княгиня права, — примирительно сказал Скоповский, — нам нужна единая, неделимая Россия с централизованной и очень жесткой властью, лучше всего с монархией, хотя эта форма и устарела.

— Я, пожалуй, готов согласиться с вами, — задумчиво произнес капитан, — но так называемый «Союз вызволения Украины», созданный в Вене еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году, придерживается другой точки зрения, кстати поразительно совпадающей с точкой зрения Австро-Венгрии и Германии.

Обед длился долго. Сменялись блюда, из которых каждое носило звучное название и было необычайно вкусно. Тут были и кулебяки, и отварная севрюга, и жареная дичь, и бараний бок, и пудинги…

— Вы извините, — приговаривал Скоповский, — мы живем по-деревенски…

А сам сиял от удовольствия.

— Чем богаты, тем и рады, — подхватывала мадам Скоповская, тяжело дыша и с грустью думая, что опять не удержалась и поела лишнего.

Хозяин и хозяйка усердно потчевали гостей, то и дело приговаривая, что у них все запросто и, может быть, даже чем не угодили.

Остальные за столом безмолвствовали — востроносые тетушки, тихие приживалки, почтительные родственники. А княгиня была в отличном расположении духа, хвалила каждое блюдо и снисходительно выслушивала забавные истории, которые рассказывал Юрий Александрович.

Люси не вслушивалась в смысл его речей, она слушала только его голос, уверенный, звучный, бархатистый, и сама не могла понять, что такое творится с ней. Она была взволнована, бледнела, краснела и не смела поднять глаз, особенно на княгиню: та сразу бы поняла, что Люси влюблена, что Люси будет теперь бредить капитаном и что она с ее взбалмошной натурой может преподнести любую неожиданность…

После обеда у Бахарева и Скоповского завязался спор о будущем России. Они прошли в кабинет. Бахарев достал карту, выпущенную Государственным департаментом Соединенных Штатов Америки. Карта была специально отпечатана для того, чтобы весь мир знал, как намерена перекроить эту злосчастную Европу всемогущая заокеанская держава. Это был любопытный документ, в то время еще малоизвестный в широких кругах, и Скоповский не мог им не заинтересоваться, хотя мысли его то и дело отвлекались тем, что там поделывает княгиня… Однако откуда такие документы у этого молодого человека? И Скоповский поглядывал то на капитана, то на яркие пятна географической карты, развернутой на столе. Надписи были сделаны по-английски, и Скоповский не сразу мог разобраться в них.

— А что предусмотрено для Польши? — спросил он, с беспокойством думая, не наговорила бы княгине каких-нибудь глупостей его благоверная супруга.

— Гм… для Польши? Для Польши немного. Приблизительно то же самое, что предусмотрено пескарю, когда делят добычу акулы.

— Вот это ошибка. Уверяю вас, еще Польска не сгинела! О ней еще придется вспомнить, уверяю вас!

Бахарев вздохнул:

— Видите ли… как бы это вам сказать. Тут затевается драка большая, и вряд ли станут считаться со всякой мелюзгой. Вы не обижайтесь. Такова реальность.

— Не знаю, не знаю…

— Эта карта предназначается для предстоящей мирной конференции. Тут все учтено! Как видите, от России будут отторгнуты: ну, прежде всего, вся Прибалтика…

— Не говоря уже о Бессарабии? — усмехнулся Скоповский. — Ну что ж! Сами виноваты… Заварили кашу, хватили через край — извольте теперь расхлебывать!

— Белоруссия — это два, — загибал пальцы Бахарев, и нельзя было понять по его лицу, радуется он или печалится.

— Украина — это три, — заглядывал через плечо капитана Скоповский.

— Ну, и затем, — невозмутимо продолжал Бахарев, — разумеется, отторгаются раз и навсегда Крым, Кавказ, Сибирь и Средняя Азия.

— И от матушки России остаются рожки да ножки?

— Проще говоря, одна Вологодская губерния!

— А как же тогда с вашей горячей любовью к России? Вы давеча так красиво о ней говорили!

Бахарев пожал плечами:

— Не я составлял эту карту. Если бы от меня одного зависело…

— Что меня поражает, — бормотал Скоповский, опять и опять озирая разноцветные пятна и надписи, — уже и карта составлена! У них это живо! Как вам нравится? Не надо и к гадалке ходить. Все, кажется, стоит на местах, и Россия пока что целехонька, а оказывается — вон оно что! Нету России! Была Россия — и тю-тю Россия. И как — вы не знаете? Это уж окончательно решено?

Бахарев внимательно смотрел на Скоповского:

«Ага, разволновался все-таки полячишка! Дух захватило…»

Бахарев ответил не торопясь, свертывая карту и пряча ее в карман:

— Если Соединенные Штаты решили, значит, бесповоротно. Они шутить не любят. Я эту карту добыл с большим трудом. Ношу ее и все время о ней думаю… Перед какими огромными событиями мы стоим! Даже голова кружится!

Тут Юрий Александрович вздохнул и сразу же закурил сигарету.

Скоповский подумал:

«А все-таки это всего лишь политический трюк, пропаганда…»

И уже другим тоном отвечал:

— Положим, голова у вас кружится не потому, что исчезает Россия, а потому, что некая молодая особа из очень хорошей семьи, по-видимому, к вам неравнодушна.

— Вы думаете? Неравнодушна? Если бы это было так…

Бахарев глубоко затянулся, затем скомкал сигарету и глухим, не своим голосом договорил:

— Мне почему-то кажется, что здесь, в этой маленькой Бессарабии, решается моя судьба…

— Так серьезно?

— Александр Станиславович! Не подумайте, что я просто ухажер, искатель приключений… И я так благодарен, так благодарен вам, что вы пригласили меня к себе!

— Если бы даже не пригласил, это сделали бы дамы. Но я хотел бы вас предупредить: одно дело — пофлиртовать, у нас здесь самый воздух располагает к влюбленности, тут все влюбляются поголовно. Но решаться на более серьезный шаг во время мировых обвалов и несмолкающей по всей вселенной артиллерийской пальбы — это, молодой человек, просто легкомысленно. Вы простите меня за несколько поучительный тон, но я с вами говорю по-отечески, как сказал бы своему сыну, безвестно пропавшему в этом водовороте…

— Я очень рад, что мы остались с вами с глазу на глаз, — вдруг заговорил Юрий Александрович совсем другим тоном. — Я могу вам сообщить, что сын ваш, Всеволод, жив и здоров, вы, вероятно, скоро увидитесь.

— Где же он? — воскликнул Скоповский, обрадованный, взволнованный и вместе с тем удивленный самим тоном Юрия Александровича, заговорившего вдруг вполголоса, приглушенно и осторожно. — Где же он, бродяга? Почему вы сразу мне не сказали? И почему он ничего не напишет?

— Видите ли… Я вас прошу вообще в дальнейшем не касаться этой темы. Всеволод занят опасной, очень серьезной работой. Мы, наше поколение, не можем ограничиваться болтовней и оставаться в стороне от событий. Мы сами делаем события. Мы боремся. Можно за ужином, поднимая бокал, говорить общие фразы. А ведь дело-то серьезное, не шуточное дело: мы или они. Ведь так стоит вопрос…

— Еще бы!

— И правильно решают все европейские правительства и Америка: народ, который заболел опасной болезнью, чумой, — такой народ должен быть уничтожен, в крайнем случае — обезврежен. Придется свести на нет все доблестные дела наших предков. Все, что они собирали по крохам, по кусочку, столетие за столетием, — все разлетится вдребезги от этого безумного эксперимента…

— Я понимаю, но… зачем же оставлять одну Вологодскую губернию? Может быть, имело бы смысл чуточку больше?

— И это много! И это опасно! Мы сами не отдаем себе отчета, насколько пагубна и разрушительна идея, провозглашенная этим Лениным. Она угрожает не только России. Она может взорвать весь цивилизованный мир.

— Ну, это уже преувеличение! У страха глаза велики. Социалисты с давней поры водятся, а мир все стоит целехонек.

— Вы думаете, зря Вудро Вильсон излагает в своих знаменитых четырнадцати пунктах программу передела мира? Вы думаете, так, шутки ради, подготавливается десант американских и английских войск в Мурманске?

— Знаете… вы гораздо серьезнее, чем можно подумать по вашей внешности… Я приятно удивлен… Так вы говорите: десант на севере? Разумно. С этого и надо начинать.

— Да, и одновременно десант во Владивостоке, интервенция на Кавказе… Еще в декабре был разработан этот секретный план, причем Россия разбита на сферы действия. Французская зона — Украина, что вполне справедливо, учитывая, что французские капиталисты в одну только металлургическую промышленность Украины вложили более ста миллионов. Представляете?

Некоторое время молчали. Оба были одинаковых убеждений, обоим казалось, что их желания и предвидения безошибочны. Им нисколько не мешало то обстоятельство, что были они разных поколений: и старый и молодой веровали в одних богов.

Кабинет Скоповского был удобен, красив. По стенам стояли темного дуба шкафы с фолиантами, висели портреты каких-то внушительных и важных людей, на большом письменном столе было много бумаг и различных блестящих предметов: чернильниц, пресс-папье, хрустальных стаканов. Над огромной тахтой, которая, по-видимому, чаще привлекала хозяина, чем письменный стол, находился ковер, увешанный старинным оружием: кривыми саблями с ножнами чеканного серебра, пистолетами, которые не стреляют… И было очень приятно после сытного обеда беседовать здесь и пускать сизые кольца дыма, накапливая светлый пепел на конце сигареты.

Капитан Бахарев перечислял мероприятия для удушения революции, называл громкие фамилии лиц, принявших командование над войсками, посылаемыми в Россию, называл цифры: семьдесят тысяч штыков японской армии… десять тысяч американцев…

— Боюсь, что это не конец, — говорил задумчиво Юрий Александрович, еще предстоит всемирная драка. Шутка сказать — делить Россию! Это вам не африканские колонии!

А на следующий день Люси снова очутилась в оранжерее. Садовник Фердинанд, увидев, что вслед за красивой княжной пришел полюбоваться орхидеями рослый капитан, тотчас прекратил повествование о клубнях, о сортах виктории и скромно удалился, предоставив молодым людям наедине любоваться тропическими растениями.

— Мама уснула, — сказала смущенно Люси, — мне стало скучно, и я вызвала вас… Вы не сердитесь? Вы не подумаете, что я легкомысленна?

— Я должен завтра уехать, Люси. Сейчас идет сражение, в котором не может быть перемирия, пока не будет уничтожена одна из дерущихся сторон… я в этом сражении участвую. И сражаюсь за вас, Люси, за то, чтобы вы жили так, как того достойны…

Юрий Александрович замолчал, подыскивая слова и не замечая, что его рука отыскала робкую руку девушки и что слов было уже не нужно: Люси не отняла руки и только прятала взгляд и смущенно молчала.

— Вам может показаться это диким, даже оскорбительным. Но вы разрешите все вам сказать…

— Говорите… — прошептала Люси. Она была воспитана на французских романах, и обстановка как нельзя лучше соответствовала этому объяснению в любви: влажный воздух, стеклянные стены, странные сочные листья цветущих зимой растений…

— Мы почти не знакомы, но я полюбил вас… полюбил, как только увидел… Это трудно передать, все эти ощущения… Но я вас как будто давно знаю, всегда знал… и вот… нашел…

— Как же это так… быстро…

Люси говорила, но сама не сознавала, что говорит. Не должна ли она его остановить? Не должна ли отнять руку? Это нехорошо, он может подумать, что она ветреная… Но все равно, пусть что хочет думает! Она любит его!

Садовник Фердинанд отлично понял свою задачу: он должен охранять эту встречу и в случае надобности предупредить об опасности. Фердинанд стоял на страже у входа в оранжерею, пыхая коротенькой трубкой и чуть-чуть усмехаясь каким-то игривым мыслям…

Сквозь запотевшие стекла можно было наблюдать, как они там стояли около орхидей, потом приблизились, потом прогуливались взад и вперед…

— Вы понимаете, — говорил Юрий Александрович, волнуясь, — это было что-то необычайное… Я совершенно случайно очутился в этой веренице, движущейся на Кишинев… Случайно, но теперь-то я понимаю, что это моя судьба, мой рок! Я верю, что в нас есть — не знаю, как назвать, — инстинкт или ангел-хранитель, который безошибочно решает за нас в самые ответственные моменты, как поступить…

Люси слушала, рассеянно теребя листы орхидеи. Она смутно улавливала смысл его речи. Она ждала, когда он произнесет еще раз одно только слово «люблю». Все остальное, что он говорил, казалось ей милым предисловием, без которого можно было бы обойтись.

— И вот, — продолжал Юрий Александрович, хватая ее руку и крепко сжимая ее, — вот я увидел экипаж…

Юрий Александрович рассмеялся:

— Экипаж и феноменальное сооружение на голове вашей maman — что-то такое из перьев, вуалей, ленточек… в общем, что-то очень изящное, элегантное… Я увидел вас, Люси, нежную, милую, прелестную… единственную, какая есть в мире!..

— Уж будто я такая! — прошептала Люси. А сама хотела, чтобы он еще и еще говорил о ней, какая она красивая, как ему нравится, и опасалась, что он перейдет от этой темы к другим предметам.

— Вот когда я понял, почему ради женщины совершают подвиги и преступления… решаются на самые отчаянные вещи! Ставят на карту все!

Люси глубоко вздохнула. Как она хотела сейчас, чтобы он поцеловал ее! И он поцеловал ее… И шептал ей, что полюбил ее на всю жизнь, и что они должны повенчаться, и что он просит ее руки и будет умолять княгиню отдать ему дочь…

Фердинанд понял, что созерцание орхидей этой молодой парочкой может затянуться на неопределенное время, и потому подумывал, не набить ли табаком еще одну трубочку.

Но в это время одна из многочисленных тетушек примчалась в оранжерею. Тетушка была расстроена, бледна, лица на ней не было. Она спросила встревоженно, не видел ли Фердинанд княжну, которую повсюду разыскивают и очень беспокоятся.

Фердинанд решил, что во всяком случае в оранжерею он ее не пустит.

— Где же я мог видеть вашу княжну? Впрочем, шел кто-то вон туда. Наверное, это была она…

Когда тетушка исчезла, Фердинанд, настойчиво кашляя, вошел в оранжерею:

— Прошу прощения… Я бы, конечно, не осмелился…

Но ни капитан, ни Люси нисколько не рассердились на Фердинанда.

— Спасибо, дорогой! — негромко произнес капитан и сунул в руку Фердинанда ассигнацию. — Ты первоклассный садовник!

Затем они, не скрываясь, рука об руку направились к дому.

Там в самом деле был переполох, все были подняты на ноги, проснувшаяся княгиня нюхала спирт, Александр Станиславович пространно уговаривал ее, чтобы она не волновалась, и уверял, что девочка найдется.

Вскоре было обнаружено, что кроме Люси куда-то потерялся капитан. Престарелые тетушки были заинтригованы до крайности. Они так любили скандалы и всякие пикантные истории!

Когда вошла Люси, все еще под руку с капитаном, княгиня вскрикнула, расплакалась, должна была произойти нежная сцена.

Но Люси как-то странно шла к матери, медленно-медленно, как в полусне…

И невольно воцарилось молчание, и среди наставшей тишины прозвучал голосок Люси. Она внятно, отчетливо сказала, так, что слышали все:

— Мама! Юрий Александрович… это мой жених… Мы с ним объяснились…

4

В одну январскую ночь 1918 года в доме рабочего железнодорожного депо Маркова, в глиняной мазанке на окраине города, вблизи вокзала, состоялся семейный совет.

Стремительный, всегда говоривший скороговоркой, черноглазый и худощавый Миша Марков прибежал со службы и сообщил, что началась эвакуация. Слово было непривычное, непонятное и страшное.

— Эвакуация? А зачем эвакуация?

— Мама! Неужели непонятно? Они приходят, мы уходим. Мы — это кто за Советскую власть.

Марина пристально вглядывалась в лицо сына и старалась определить, опасно это или неопасно. Да, было очевидно, что настали тяжелые испытания.

Миша, захлебываясь, рассказывал, что Отдел народного образования выехал еще вчера, что воинские части покинут Кишинев сегодня ночью, что заведующий внешкольным отделом забрал и семью, а Василенко остается, но будет жить нелегально.

— Нелегально? — переспросила Татьянка, и у нее были вытаращены от любопытства и страха глаза.

— Ну да, нелегально! — Миша не счел нужным подробнее объяснять сестре, ни кто такой Василенко, ни как это он будет теперь жить.

Глава семьи, грузный, плечистый Петр Васильевич стал, по обыкновению, ругать буржуев: пропаду на них нет! Когда только с ними управятся! И чего только смотрит международный пролетариат!

Марина стала перечислять опасности, которые угрожают семье. Четырнадцатилетняя Татьянка с благоговением смотрела на старшего брата. Она считала его образцом, самым лучшим и самым храбрым. Между тем щуплый, тщедушный Миша совсем не выглядел героем. Он и ростом не вышел и, благодаря своей худобе, казался совсем мальчиком. Впрочем, трусом его никто бы не решился назвать.

Вообще-то положение было ясно. Петр Васильевич был выбран в профсоюзное руководство, Миша служил в Отделе народного образования. Это могло кончиться плохо: новые власти, конечно, не пощадят тех, кто работал с большевиками. Тут и думать нечего!

Марина высказывала опасения, но не смела произнести самого главного: какой же выход? Она все только подкладывала и подкладывала на тарелки мужа и сына вареной кукурузы, как будто хотела накормить их в счет будущих голодовок, которые, может быть, предстоят им, и выдать им запасы нежности и заботы, которых они будут лишены.

Мужчины ели. Некоторое время стояло тяжелое, напряженное молчание. Все думали. Думали об одном. Первым заговорил Петр Васильевич.

— Надо уходить, — сказал он и стал смотреть в черное окно, хотя в нем давно ничего не было видно.

Марина испуганно притихла. Перед ее глазами встала унылая дорога и два печальных путника, удаляющихся в темноту…

— Все уходят! — подхватил с жаром Миша. На его лице боролись недетская серьезность и мальчишеская гордость от сознания, что начинается большое испытание, начинается взрослая, необычайная жизнь.

— Но куда? Куда уходить? — спросила испуганно Татьянка. — Ведь у нас никого-никого нет на свете!

Ей не ответили, и она замолчала. Тут было не до нее!

Поздно ночью решение было принято: Петр Васильевич и Миша уйдут, женщины останутся, долго это продолжаться не может.

Петр Васильевич непрерывно курил. А Марина уже торопливо совала в дорожные мешки белье, фуфайки, лепешки, окропляя их обильными слезами. И зачем это так устроено, что мужчинам всегда нужно куда-то уходить: на заработки, на войну… Какие страшные порядки заведены в этом мире!

Перед расставанием Марина перестала плакать. Лицо ее стало строгим, неподвижным. А Петр Васильевич, напротив, как-то вдруг растерялся, без толку суетился и тер все время лоб.

Непроглядной ночью отец и сын вышли из дому. После домашнего тепла, низких потолков, запаха горячей пищи мир открылся перед ними — огромный и неприветливый.

Миша медлил. Пока он стоял здесь, на крыльце, он был еще дома. Но Петр Васильевич уже был там, внизу, и тонул в густом мраке ночи… Миша нащупал ногой ступеньку. Он больше не оглядывался. Шагнул. И отправился в неизвестное, в незнакомую, неизведанную жизнь.

Черный мрак казался пропастью, в которую судьба сталкивала их без всякой жалости.

— Ну и ветрище! — пробормотал Петр Васильевич, поднимая воротник.

Черная ночь таила опасности, чем-то грозила… А как пронизывал ветер! Он буквально сбивал с ног!

В освещенном пространстве распахнутой двери были видны силуэты двух женщин. Ветер развевал их волосы, трепал подолы. Обе стояли неподвижно. Они-то и составляли то, что именуется «дом», «родное гнездо», с ними были связаны все-все радости и печали. Уже вышли из дому, а Петр Васильевич и сейчас не был уверен, что правильно поступает. Как же можно оставить их одних — слабых, беззащитных? Что они тут будут делать одни? Какие их ожидают лишения и обиды?

— Храни вас бог! — крикнула Марина.

Когда рассвело, Миша и Петр Васильевич увидели, что по дороге в одном с ними направлении движется немало людей. Это придало им бодрости. И ветер и утренняя прохлада теперь не страшили.

Вот целое семейство обогнало их. Муж и жена, дети всех возрастов, у каждого узелки и котомки за спиной, кроме того, багаж в тележке. По-видимому, собрались обстоятельно, взяли все необходимое. Какие веселые лица! Они знают, что делают! Они не оглядываются!

А вот трое конных.

— Котовского не найти?! — говорил один из них, что-то доказывая. — У нас с ним одна дорога. Встренемся!

— Папа! Ты слышал? — взволнованно проговорил Миша. — Котовский!

— Ну что — Котовский?

— Говорят, он где-то здесь, поблизости. Только бы найти его!

— Ну и что же дальше?

— Тогда — все! — Миша мечтательно улыбнулся. Поправил ремень на плече и прибавил шагу.

Небо между тем зарозовело, зарумянилось, как отлежанная щека на подушке. Две-три звезды, пробившись сквозь облачную гущу, по-ночному сверкали и переливались голубым, холодным огнем, они не догадывались, что ночь кончилась и начинается утро. Голые, зимние деревья четко проступали на светлеющем небе, и промозглая мгла уползала куда-то в кусты.

Долго шли молча. Затем Петр Васильевич недоверчиво спросил:

— А ты откуда знаешь этого… Котовского?

— Как же, папа! Спроси любого крестьянина… Или в Кишиневе… Да он, знаешь, сколько раз в тюрьме сидел!

— А ты думаешь, это очень хорошо — сидеть в тюрьме?

— Смотря по тому, за что. Котовский сидел за справедливость.

— Все равно. Даже если и встретим, он ничем не сможет помочь. Очень нужны ему такие, как мы, воины!

Миша не стал спорить. Отец не понимает! А то бы он иначе рассуждал!

Опять шли молча. Смотрели на посветлевшее небо на придорожные деревья, и каждый думал о своем.

Вторая глава

1

Котовский ехал в тот день верхом, пробираясь по проселочным дорогам. Пришлось оставить Кишинев и отходить с боями к Днестру. Вероятно, придется отдать злобному врагу всю Бессарабию. Враг входит, бряцая оружием. Возвращаются в свои гнезда и господа помещики.

А ему надо уходить!

Сегодня бессарабские властители торжествуют.

«Погодите немного! — думал Котовский. — Настанет день, и мы посчитаемся!»

Прежде чем расстаться с Бессарабией, Котовский решил заехать в свои Ганчешты, в свое родное селение, чтобы проститься с домом, с сестрой. Он ехал в раздумье. Невесело было на душе.

В боях под Кишиневом перевес оказался на стороне противника. Надо изменить соотношение сил. Надо звать народ на защиту свободы. Вот с чего надо начинать!

Таковы были мысли Григория Ивановича Котовского, когда он подъезжал к своему родному селению Ганчешты.

Родина! Тихие Ганчешты! Прозрачная речушка Когильник и прохладный пруд, по берегу которого так приятно ходить босиком… Кажется, нигде нет столько зелени. Здесь отовсюду лезут стебли. Зеленые сады, зеленые улицы, зеленые виноградники и табачные плантации.

Григорий Иванович и хмурится и улыбается.

Детство! Прозрачное, как речушка Когильник, мелководный Когильник с галечным дном.

Цокают копыта. Дорога извивается среди полей. Как все сразу вспомнилось, как все ожило! Годы мелькают, как кустарники, сиротливо растущие вдоль дороги. Как оглянешься — быстрая была жизнь, для тихого раздумья не оставалось и минуты.

Чем ближе подъезжал Григорий Иванович к родному дому, тем большее волнение охватывало его. Вон и крутая гора, поросшая дубняком. На вершине горы, главенствуя надо всей местностью, красуется белоснежный дворец князя Манук-бея. Внизу притулились Ганчешты. Они припадают к подножию княжеского величия, как смиренный слуга к плечику доброго барина. Ладно! Еще посмотрим, как будет припадать к плечику слуга! И Котовский переводит взор на милые знакомые улочки, дворы, на сады, в которых вырастают такие вкусные яблоки. Уж он-то помнит их вкус!

Вот и отца нет в живых… Тихий и молчаливый человек был отец. Он работал механиком на винокуренном заводе князя Манук-бея, и от него всегда пахло машинным маслом и крепким табаком. Он был точен, исполнителен, серьезен и даже суров. Но от этого молчаливого, тихого человека впервые услышал в детстве Григорий Иванович вольные, непокорные слова. Такие слова очень нужны были в покорных Ганчештах, среди пришибленных нуждой поселян, среди этого заплесневелого, издавна установившегося неблагополучия.

Григорий Иванович помнит, как все они, деревенские ребята, наблюдали удивительную сцену: мчалась по дороге пара манукбеевских рысаков — серых, в яблоках. Кучер — не кучер, коляска — не коляска, все блестит, сверкает, все красивое, небывалое, а в экипаже сидит самый обыкновенный курносый мальчишка. Но боже упаси! Это не мальчишка. Это барчонок. Он сидит и даже по сторонам не смотрит. Навстречу движется воз. Дядька Антон везет жерди на починку своего огорода, у него вся ограда развалилась, и свиньи поели капусту.

Княжеский кучер кричит еще издали:

— Э-гей!

И рукой показывает: прочь с дороги!

Дядька Антон захлопотал, заторопился… затпрукал, задергал свою клячонку… свернул в канавку, воз боком, клячонка жилится… А серые в яблоках кони промахнули мимо, разбрызгивая клочки пены, кучер успел разок полоснуть по Антоновой кляче, и мальчик в экипаже засмеялся — противный, с круглыми щеками мальчик.

Вечером маленький Гриша спросил:

— Почему мальчишка ехал на двух лошадях, а дядька Антон на одной да еще с возом, воз-то, знаешь, какой тяжелый! А свернуть пришлось все-таки Антону, потом он еле выбрался. Почему?

— Видишь ли, — начал отец и задумался, потому что сам не знал, почему, собственно, Антон должен свернуть, — видишь ли, как бы это тебе объяснить. То Манук-бей, а то всего лишь Антон. Бедные всегда уступают дорогу богатым.

— А мы бедные? Я бы не уступил.

— Ну что ж, — отец потер лоб, — может быть, Антону когда-нибудь надоест уступать дорогу. И тогда он возьмет да и не уступит.

Милый, молчаливый отец! Он, кажется, сам-то был не из тех, кто ломит шапку перед манук-беями! Григорий Иванович запомнил один случай, когда отец пришел расстроенный и рассерженный: управляющий при выдаче жалованья удержал какие-то штрафные.

— Скоро они за воздух, что мы дышим, — и за него будут взымать, ворчал отец, по своей привычке разговаривая сам с собой.

Сели обедать. Соня накрыла стол. Гриша без всякого предисловия, как бы продолжая разговор, спросил:

— А почему они богатые?

— Ешь, а то каша остынет.

— Нет, папка, а почему они богатые?

— Потому что бессовестные.

— А почему бессовестные?

— Потому что богатые.

— А-а!

Ответ был вполне удовлетворителен. Отец все знал! И теперь можно приняться за горячую кашу.

В деревне был дед. Очень старый, даже еле ходил. Мальчишки знали, что он все равно не догонит, поэтому любили деда дразнить. Они кричали нараспев:

— Дедушка, дедушка, не хочешь ли хлебушка!..

Дед разволнуется, затрясется, заплачет от бессилия, почему-то эти слова казались ему очень обидными. И он воздевал руки к небу и шамкал:

— Бог накажет! Бог вас накажет, шельмецы!

Гриша терпеть не мог, когда кого-нибудь обижали, и разгонял мальчишек, которые дразнили старика.

Гриша задавал множество вопросов, всем задавал: сестрам, соседям, отцу. На половину вопросов он вообще не получал ответов. На некоторые получал, но не очень вразумительные. Интереснее всех отвечал отец.

— Почему дедушка говорит: «Бог накажет»? А как бог наказывает?

Отец беспокойно ворочался за столом и наконец говорил:

— Бог-то бог, да и сам не будь плох… Пока до бога доберешься, тебя святые съедят.

Эти пословицы Гриша сообщил приятелям-мальчишкам. Пословицы понравились, и они пробовали их петь, как песню. Они понравились даже Николаю — старшему брату Гриши.

Сестры Григория Ивановича — с серьезными глазами Соня и тоненькая-тонюсенькая Елена — вели хозяйство. Все было возложено на их слабенькие детские плечи. Нужно позаботиться, чтобы и печи были истоплены, и обед приготовлен, и посуда вымыта, и вода принесена. Их день заполняют несложные, но хлопотливые, чисто житейские заботы.

Иначе жил Гриша. Позавтракав, он уходил на целый день на улицу и жил в мире фантазий, приключений, заполнявших его выше головы.

Отец приносил книги. А в книгах были волшебные истории!

Маленький Гриша совершал кругосветное путешествие на корабле, сооруженном из корыта и половой щетки. Он отдавал команду матросам, бури швыряли корабль по волнам и грозили его затопить, разнести в щепки, но капитан не робел. Он стоял на капитанском мостике и зорко смотрел вперед, на неведомые рифы.

Затем корыто снова превращалось в корыто. Зато по стране лилипутов шагал Гулливер. Это был опять-таки Гриша. Вскоре он поселялся на необитаемом острове и доил коз, как настоящий Робинзон Крузо…

Книги поставлял отцу репетитор манукбеевского круглощекого мальчика. Однажды он принес «Историю мира». После этого в играх Гриши появились знаменитые полководцы и великие завоеватели.

Вдоль забора, во дворе маленького домика Котовских, росла глухая, высокая крапива — неприступной стеной. Она цвела бледно-зелеными серьгами, покачивала шершавыми морщинистыми листьями, захватывала все больше пространства и больно жалила руки.

Но теперь это была уже не крапива. Это кочевые орды хлынули из степей, чтобы жечь и грабить поседения. Это были турецкие янычары, готовые увезти в рабство Соню и Леночку, и нужно было незамедлительно отразить нападение.

Несколько дней Гриша выстругивал перочинным ножом булатный меч. Забинтованный палец на левой руке свидетельствовал о героических усилиях и невероятной спешке.

Крапива курчавилась. Разлапая, необузданная, она готова была заполнить весь двор.

Но вот отважный богатырь появился на крыльце, вооруженный мечом. Он рубит крапивные полчища, которые выше его ростом. Ядовитые стебли поникают, падают, срубленные, или перегибаются пополам.

Ура! Победа! На руках выступили белые крапинки, которые долго будут чесаться, но победа одержана. Надолго запомнят турецкие янычары, как совать нос куда не следует! Кочевая орда уже никогда не поднимется в прежнем величии! И никогда не отстирают сестры зеленых пятен на Гришиных рукавах!

Вскоре появилась новая великолепная затея: суворовские полки переваливали через Альпы. Пропасти зияли перед ними, бушевала снежная метель. Вообще же это была теплая, нагретая солнцем крыша, одно из старых заводских складских помещений. Отважный суворовский герой карабкался по самому карнизу. Трухлявая доска обломилась, и суворовский солдат рухнул вниз с высоты шести метров…

Очнулся Гриша в постели. Милая Леночка склонилась над ним. Грише было два года, когда умерла его мать. Почему-то Грише казалось, что Леночка в точности такая, какой была мать, хотя он едва ли мог помнить материнские ласки… Какое у сестры заботливое лицо! Какая она хорошая! Как она жалеет его! Ему приятно, но нестерпимо жарко.

— Смотрит! Смотрит! — закричала Леночка.

Тогда прибежала и Соня. Как они радовались, что он жив, что он шевелится, пришел в себя! Они во всем старались заменить ему мать, которой лишились так рано.

— Хочешь орехового варенья?

Они знали, что ореховое варенье — любимое лакомство Гриши и он очень редко получал его.

Еще бы не хотеть орехового варенья! Сестры бросаются накладывать варенья, сестры хлопочут и ухаживают за ним. Он пытается объяснить, как это случилось. Он не виноват. Виновата доска. Он волнуется, он торопится все по порядку рассказать. Он видит, что сестры жалостливо слушают его, а у Леночки даже навертывается слеза: после падения с крыши Григорий стал говорить, растягивая слова. В детстве ушибы заживают быстро, но некоторые отметины остаются на всю жизнь. С тех пор в минуты волнения Котовский всегда чуточку заикается.

Мальчик выздоровел без всякого вмешательства медицины. В Ганчештах не было ни доктора, ни фельдшера, ни медицинского пункта. Правда, водилась одна бабка, но она только заговаривала от дурного глаза, от порчи и от укусов змей.

Все эти воспоминания нахлынули на Котовского, когда он проезжал по знакомым, исхоженным тропам, по родной земле. Так видим мы окрестности при вспышке молнии во время грозы.

Милые Ганчешты! С теплым участием смотрел он на крохотные мазанки, на подслеповатые оконца, на жалкие изгороди. Он думал о том, что эти трудолюбивые люди достойны жить по-другому и они будут жить по-другому, они распрямят согнутые спины и получат сполна все радости, которые отпускает человеку жизнь!

Котовский, усмехаясь, вспомнил, как он встретился в те давние, мальчишеские годы с манукбеевским барчуком. Он шел в тот солнечный день босиком вдоль берега. Подумывал искупаться. Было жарко. Он сам не заметил, как очутился на песчаной косе, где стоял мальчик в матроске, в коротеньких штанишках с двумя блестящими пуговицами — тот самый, что проезжал по деревне на паре сытых коней и загнал в грязь дядьку Антона.

— Эй! — крикнул он Грише. — Поди-ка сюда!

Гриша не сразу понял, что это относится к нему.

Остановился. В свою очередь крикнул:

— Если тебе надо, можешь сам прийти!

— Какой ты бестолковый! — рассердился мальчик. — Я тебе говорю, немедленно иди ко мне! Видишь мяч? Я его закинул в лужу. Поди принеси его, да поживее! Не понимаешь? Чего ты рот разинул?

— Ты сам разинул рот! — ответил Гриша. — Не сахарный, закинул — так лезь в воду, а мне твой мячик не нужен, не командуй!

— Что?!

— Ничего!

И Гриша повернулся спиной к барчуку и стал насвистывать.

А тот не верил своим ушам. Что это такое? Даже мама беспрекословно исполняет все его желания. Услышала бы она, как этот голодранец отвечал ему!

Но он был трус, этот изнеженный тонконогий барчонок, и не только не настоял на своем, но вдруг испугался Гриши. Он так и оставил плавать в луже полосатый свой мячик… Все ускоряя шаг, кинулся к дому, под защиту маменек и слуг…

А Гриша не удостоил его даже взглядом. Медленно разделся и прыгнул с берега. И долго фыркал, брызгался, окунался в нагретую солнцем воду. А когда вернулся домой и рассказал сестрам обо всем происшествии, в лицах изображая, как сердился барчук, как отвечал барчуку он, поднялся невероятный переполох.

— Что ты наделал! — ахала Соня. — Ведь он теперь пойдет и пожалуется родителям!

— Неужели тебе трудно было достать этот проклятый мячик? — вздыхала Леночка.

Вернулся отец с работы, рассказали и ему. Он выслушал все внимательно, усмехался, крякал.

— Ты боишься, папа, что теперь тебя прогонят со службы? — спросила дрожащим голосом Соня.

— Нищему пожар не страшен, — ответил отец. — А ты тоже дурак: надо было достать мячик из лужи да закинуть его подальше в воду, к чертям собачьим, чтобы уплыл куда-нибудь!

Цокают копыта. Котовский натягивает поводья. Дорога вьется среди полей…

2

А если вдуматься — немного радостных дней было в коротком детстве Григория Ивановича. Уже одно то, что он рос без материнской ласки… Ведь Акулина Романовна умерла, когда Гриша только-только научился ходить и говорить. Умерла она сразу же после родов, оставив семидневную дочку Марию.

За домом стала присматривать бабушка Марья. Бабушка Марья — высокая, красивая, решительная — умела все: и разделывать тесто, и мочить яблоки, и ставить заплаты на Гришиных коленках и локтях. Еще бабушка Марья знала множество сказок и былей, пословиц и присказок. Увидит, что Софья в расстройстве, и скажет:

— Ты, Сонюшка, как собака в упряжке, как вино в чашке.

Про манукбеевского приказчика она говорила: «Нанялся волк в пастухи!» А про бессарабские деревни: «Семь сел, один вол».

И много было у нее различных поговорок.

От бабушки Марьи узнал Гриша о легендарных богатырях Чуриле, Соловье, Дунае Ивановиче. Наслушавшись ее сказок и былей, маленький Гриша то свистал, как Соловей-разбойник, то домашние узнавали, что перед ними храбрый и непобедимый войник Груя Грозован.

Бабушка знала и песни. Не раз Гриша засыпал, слушая длинную нескончаемую историю. В открытое окно струилась прохлада вечера, долетали запахи яблонь и виноградной лозы. Серебряный месяц стоял высоко в небе. А бабушка Марья монотонно выговаривала:

Через Днестр переходил я, Мост широкий проложил я, Чтоб вернуть в свой край родной Из неволи тяжкой, алой На карупах на моканских Всех невольниц молдаванских…

А потом бабушка Марья умерла… Умерла как-то незаметно, как будто надолго отлучилась, уехала куда-то. День не появлялась, другой… Гриша видел, что отец чем-то озабочен, что Соня плачет. Но она так часто плакала, а отец всегда был озабочен! Только позже Гриша узнал, что бабушки нет, она умерла и ее уже похоронили. А он все собирался расспросить ее, из какой неволи вернули молдавских невольниц и зачем их забрали в неволю… Но так и не узнал подробного объяснения бабушкиной песни.

Теперь Гриша часто стал бывать в заводских рабочих казармах, где завелись у него друзья. Невеселая там была обстановка. Нехватки, теснота…

Однажды Гриша попал в один из деревенских домиков на обед. Так уж случилось, что они увлеклись игрой, и тут мать позвала своего Игнашку обедать.

— Садись и ты с нами, — пригласила она.

Все сели вокруг чистого, ножом отскобленного стола и взялись за деревянные расписные ложки. Хлебали из деревянной чашки, которая стояла посредине. Вместо супа принесли воду, заправленную луком и перцем. А потом подали мамалыгу.

— Отчего вы не едите хлеба? — простодушно спросил Гриша.

— Мамалыга — хлеб бедных, — ответили ему.

Этим и закончилась трапеза. У себя дома Гриша ел сытнее. И с самого раннего детства запала в его душу горечь, что так много несчастных на свете.

Он запомнил бабушкину песню и распевал сам на все лады:

Через Днестр переходил я, Мост широкий проложил я…

У него была удивительная память. Стоило ему только раз прослушать чей-нибудь рассказ — и он запоминал его на всю жизнь.

Однажды, проходя мимо окон домика, где жила учительница ганчештинской школы, Гриша услышал задумчивую, задушевную музыку. Это была гитара. Как она пела! Как она грустила, семиструнная!

Учительница Анна Андреевна заметила зачарованного слушателя и позвала к себе. Глаз не спускал с нее Гриша, следил за ее пальцами, которые быстро передвигались по черному грифу гитары:

— Можно мне?

— Разве ты умеешь?

Нет, он не умел. Но после нескольких уроков музыки научился подбирать и новые мотивы, прежде всего песню про молдавских невольниц.

Семи лет Гриша поступил в ганчештинскую школу. В ней обучение продолжалось шесть лет. Соня гордилась успехами брата. После смерти бабушки она была за старшую в семье, и Гриша вырос на ее руках. Да и все любили этого красивого, здорового мальчугана, быстроногого и неугомонного.

— Сильный он у нас какой, — рассказывала Софья всем, кто желал слушать. — Побороть его никто на селе не может из его сверстников. Я сама видела: пятеро повиснут на нем, а он как тряхнет — все горохом посыплются. Но не драчун. Совсем наоборот. Жалостливый. Только и таскает в дом то слепого щеночка, которого хотели утопить, то кролика, которого собаки затравили. За слабого всегда заступится.

Любил Гриша играть в войну и всегда командовал, предводительствовал в играх. Никто лучше его не умел прибегать к хитростям, устраивать засады, внезапно нападать. Он рассказывал своим приятелям:

— Вот как надо воевать — как молдаване воевали в древности!

— А как?

— Вот, например, я читал: сражались они с поляками у Кузьминского леса — был такой лес. И вдруг во время сражения на поляков начинают падать деревья! Ловко придумано? Деревья были заранее подрублены. Вот это военная хитрость!

И много различных историй, вычитанных из книг, рассказывал Гриша. А потом, для того чтобы все было как на самом деле, они подрубили старую грушу в саду дядьки Романа. Это навлекло беды на обе стороны сражавшихся, потому что дядька Роман очень рассердился за грушу.

Гриша, начитавшись исторических книг, вооружал свое «войско» топорами, рогатинами, луками и стрелами, мечами и палицами, изготовленными из фанеры. Он оказывался Стефаном, а противная сторона — полчищем польского короля Яна Первого Альбрехта. Война неизбежно заканчивалась победой молдавского войска, потому что и по истории было известно, что «возвратился король с великим срамом восвояси».

Встреча Гриши с круглощеким мальчиком на песчаной косе возымела неожиданные последствия.

Мальчик пожаловался отцу. Старый князь Манук-бей по каким-то признакам сразу догадался, что дерзкий мальчишка, не пожелавший подать мяч его сыну, был не кто иной, как сын Ивана Николаевича, механика на заводе. Ведь он, говорят, дворянского происхождения, хотя и обеднел. Вот и нашла коса на камень! Князь был доволен, что его баловень получил урок. Не всеми командуй! Разбирайся, с кем имеешь дело!

Князь вызвал к себе механика:

— Иван Николаевич! Как идут дела на заводе?

— Ничего, все в порядке, — отвечал Иван Николаевич, несколько удивленный неурочным вызовом.

— Скажите, Иван Николаевич… мы раньше все как-то не разговорились… у вас ведь большая семья?

— Жена-то померла, а детей много, мал мала меньше…

— И сыновья есть?

— Как же! Николай уже совсем большой, а Грише одиннадцать двенадцатый, учится в школе — не нарадуемся. Очень способный, даже, я бы сказал, чересчур.

— Вот как? Вы бы привели его как-нибудь. Ну, хотя бы в это воскресенье.

— Он у меня диковат. И кланяться его не приучал…

— Не надо кланяться. Зачем кланяться? Вот, рассказывают, он и музыкант, и силач, и учится отлично… Давайте посмотрим да подумаем, может быть, и сделаем что-нибудь для него.

— Ему ничего не надо. Сыт, здоров.

— Хорошо, хорошо. Я его и не собираюсь ни кормить, ни лечить. Так, значит, в воскресенье?

В воскресенье Гришу помыли, причесали, принарядили в новую рубашку. Гриша спросил:

— Сечь будет? За своего толстощекого? Так я не дамся, все равно убегу.

— Кто тебя посмеет сечь? Познакомиться с тобой князь хочет.

Софья даже перекрестила брата на дорогу.

А князь разглядывал Гришу со всех сторон:

— Как зовут тебя? Гриша? А по отцу Иванович? Ну, видишь, выходит, мы с тобой тезки, ведь и я Григорий Иванович. Рассказывай, как живешь, чем занимаешься?

— Книг очень много читает, — ответил вместо Гриши Иван Николаевич. Уж такой читатель!

— Книг? Может у меня брать. Я дам распоряжение. Только книги книгами, но молодому человеку нужно и физическое развитие.

— Он в «Ниве» вычитал про какую-то волевую гимнастику Анохина. И каждый день руками машет. Упрямый. Ну и на коне мастер ездить. Прямо тебе джигит.

— А вот мы посмотрим, какой он мастер, какой джигит!

Это знакомство произошло во дворе, перед крыльцом манукбеевского дома. Князь крикнул конюхам:

— А ну-ка дайте лошадь посмирнее!

— Я могу и не смирнее, — ответил Гриша.

— Да? Хорошо! Приведите Гайдука. Попробуем.

Тут вышли поглядеть на развлечение и другие обитатели дома, появился и мальчик, но только издали глазел, со ступенек стеклянной веранды.

Гайдук оказался резвым конем. Иван Николаевич уже с тревогой смотрел, как красавец конь ходит ходуном. «Ну, думает, вызвали они Гришу на потеху, свалится мальчишка, ушибется, а им лишь бы посмеяться…»

Ничего, Гриша не оробел. Ему только ладонь положить на круп лошади и он уже на ней. Гайдук сначала на дыбы, потом брыкаться — не тут-то было! И понес он маленького всадника, вымахнул за ворота, пролетел через всю аллею, а потом смирился.

Князь покосился на сына. Куда ему! Маменькин сынок. Князь думал о том, что дворянство изнежено, что выращивают ни к чему не приспособленное поколение, а между тем понадобятся волевые люди, и неоткуда будет их взять.

Чтобы задеть самолюбие сына, громко хвалил Гришу, распорядился давать ему, когда захочет, коня. Дал рубль «на пряники» и отпустил.

Когда они подходили к дому, отец сказал:

— Ты у меня молодец, оказывается. Ты никого не бойся. Так и живи.

Иван Николаевич был такой работник, какому нет цены. Он пунктуален, старается сделать на десять рублей, где платят рубль. Он безукоризненно честен, князь Манук-бей отлично это знает. Такие люди, как Иван Николаевич Котовский, всю жизнь трудятся, и всегда у них ни копейки за душой.

Если он за что-нибудь отвечает, то весь исхлопочется, у него все должно идти без сучка, без задоринки. А тут, как назло, выбыл из строя один из паровых котлов. Выпустили из него горячую воду и принялись за починку. А разве Иван Николаевич может удержаться? И разве может смотреть, как машина простаивает? Тут уж его не остановить. Как его ни уговаривали, чтобы он не вмешивался и набрался терпения, ничто не помогало.

Иван Николаевич сам полез в котел, чего от него вовсе не требовалось. Выбрался он оттуда потный и разгоряченный, а потом — прямо на сквозной ветер… Не поберегся, простудился и слег… Не те годы, чтобы так собой рисковать.

Котел-то вступил в строй, а Иван Николаевич что дальше, то хуже. Пролежал почти год и умер, последнее время даже не приходя в сознание… И оставил сирот на свете без всяких средств, потому что за сорок лет безупречной службы не скопил ни гроша. Умер — и вычеркнули его из списка служащих завода, только и всего.

Гриша уже окончил ганчештинскую школу, нужно было подумать, что же дальше. Софья хлопотала, ездила в Кишинев, говорила с князем. Наконец Гриша был зачислен в реальное училище. Еле сколотили деньжат, чтобы сшить ему форму — все как полагается: купили фуражку с желтым кантом, с кокардой, сшили шинель с блестящими пуговицами.

Но недолго пощеголял в новом одеянии Гриша Котовский! В Кишиневском реальном училище начальство пересмотрело списки, и в конце 1895 года были исключены тридцать шесть человек. В том числе был исключен и Григорий Котовский.

Вернулся он обратно в Ганчешты и пуговицы блестящие поотрывал.

— Подожди, я еще поговорю с ними! — заявила решительным тоном Софья и стала собираться в город.

Она явилась в канцелярию реального училища и так хлопнула дверью, что все восседавшие за столиками и шуршавшие бумагами служащие вздрогнули.

— Мне нужно видеть директора.

— По какому вопросу? — сморщился худощавый, весь пропитавшийся пылью и скукой канцелярист.

— А это уж я изложу лично ему, — обрезала Софья.

— Пожалуйста! Но ведь он спросит…

Ее провели в директорский кабинет. Софья прошла туда без всякого смущения. Глаза ее метали молнии. Должны же они объяснить причину. Мальчик такой способный, так хорошо учился в школе!

— Простите, — ледяным тоном произнес директор, лощеный, благоухающий, довольный, — с кем имею честь? Гм… да… я не совсем понимаю ваш тон… В конце концов, я тут ни при чем… Есть решение педа-го-гического совета… Решение вынесено на основании со-ответ-ствующего циркуляра министерства народного просвещения…

Софья с ненавистью смотрела на белоснежные директорские манжеты и на запонки, непомерно крупные и слишком блестящие, как ей казалось.

— К тому же, — продолжая директор, любуясь собой, своим голосом и своей вежливостью по отношению к посетительнице, которой, впрочем, позабыл предложить сесть, — к тому же, насколько я помню, ученик Котовский не отличался образцовым поведением…

— Поведением? Если бы он был не сирота да подкатывал к училищу в собственном экипаже…

Тут у Софьи перехватило дыхание:

— А, да что с вами говорить! Разве вы понимаете что-нибудь в воспитании? Вы, с вашими этими… манжетами! Вы, знаете, кто? Вы не человек, вы — манекен!

Директор зажмурился, чтобы не видеть эту неприятную девушку, эту разъяренную тигрицу. Когда же он открыл глаза, ее, к счастью, уже не было в кабинете.

Опять начались хлопоты Софьи. У нее был такой характер, что если она решала чего-нибудь добиться, то готова была весь свет перевернуть.

Князь Манук-бей понимал, что обязан был позаботиться о семействе человека, который прослужил у него безупречно в течение сорока лет. Но ведь законов таких нет? С какой стати он будет делать больше чем положено? Разве он не платил что полагается механику завода?

Софья приходила несколько раз, плакала…

Вспомнил о необыкновенных способностях этого шустрого мальчика-«джигита»… Ну что ж! Может быть, выйдет из него толк, будет служить верой и правдой?

Князь в нерешительности обмакнул перо в чернильницу.

Софья ждала.

«Милостивый государь Иосиф Григорьевич! — писал князь размашистым почерком, обращаясь к директору сельскохозяйственного училища в Кокорозене. — Направляю к Вам…»

Так поступил в сельскохозяйственную школу Григорий Котовский. На полный пансион.

— Как тебя зовут? — спросил его человек с зелеными усами и сеткой от пчел на голове.

— Меня зовут Гриша.

— Это тебя раньше звали Гриша. А теперь ты — Григорий Котовский.

— Хорошо, я Григорий Котовский, — согласился новый ученик.

Школа ему понравилась. Здесь были большие пастбища, молочная ферма, плодовый питомник. Тучные симмонталки жевали в хлевах тимофеевку, тирольский и голландский скот выращивался в особых загонах. На виноградниках зрели американские сорта винограда, а в пчельнике стояли разноцветные домики — ульи, и в ульях, в кружевных сотах, рдел золотой мед.

Котовский научился пчеловодству и проявил в этом деле большие способности. Но не забывал и других отраслей хозяйства. Даже придумал новый способ подрезки лозы. Все у него ладилось в руках, делал он все быстро, порывисто.

— И все-таки, — говорил ему унылый надзиратель школы, толстый и студенистый Комаровский, — хорошего управляющего из тебя не выйдет. Нет у тебя этого самого… как его… чего-то у тебя нет.

Воспитанник сельскохозяйственной школы Григорий Котовский выглядел старше своих лет и выделялся среди остальных учеников серьезностью и уверенностью во всех поступках.

Учился он с увлечением, схватывал все на лету. Находил время еще на чтение. И, не пропуская ни одного дня, занимался гимнастикой. Нашел на молочной ферме двухпудовые гири и с ними делал упражнения. Он подбрасывал их в воздух и ловил. Выжимал, делал с гирями в руках гимнастику. Убеждал и других развивать мускулатуру. Кроме того, усердно изучал немецкий язык: Манук-бей обещал отправить его в Германию для завершения образования.

Сельскохозяйственная школа располагала огромным земельным участком в пятьсот десятин. Обрабатывалась земля руками учеников. Но Котовский и с этой тяжелой работой справлялся без особенного напряжения.

В кокорозенскую школу поступил бледный городской мальчик Васюков. Вначале его поставили учеником в кузницу. Кузнец Максимыч был черный, волосатый верзила с громадными, мускулистыми руками. Котовский приходил иногда в кузницу, как он говорил, «поразмяться», поработать тяжелым молотом. Он приглядывался к новичку. Максимыч на него покрикивал, и это совсем не нравилось Котовскому.

— Я что тебе говорю! — кричал кузнец под лязганье и звон железа. Поддай жару, говорю! Тютя!

И больше для поощрения, чем по злобе, ударил Васюкова.

Ударил — и пожалел. К нему подскочил Котовский и как начал позорить да вычитывать! Максимыч сначала пробовал огрызаться, отмахиваться. Куда там! Котовский стыдил его, пока не пронял. После-то кузнец стал уже оправдываться:

— Да разве я… да чего ты на самом-то деле? Я же для науки…

— Это только в полиции бьют, — горячился Котовский, — в полицию идет тот, у кого совести нет. Их для того и кормят, чтобы усмирять, чтобы зуботычины раздавать, чтобы в страхе народ держать. А ты? У тебя сознание должно быть. И нашел кого ударить! Слабенького! Ты ударь меня! Или как? Неохота?

— Да ладно, — морщился кузнец, — ну, ошибка вышла… Ну, все.

И больше уж кузнец никогда не замахивался на Виктора Васюкова.

— Ты вот что, — сказал на прощание Котовский, подбадривая новичка, старайся попасть в наряд на молочную ферму, когда будет мое дежурство. В школе кормят плохо, а там я тебя молочком, а то и сливочками подкормлю. А то смотри, какой ты заморыш!

Вскоре повстречались они с Васюковым на поле. Нужно было мотыжить. Мотыга была тяжелая. Васюков никак не мог приспособиться к ней. Мальчики тотчас подметили, что он мотыги никогда и в руках-то не держал. Начались шутки, поддразнивание.

— Смотрите, смотрите, ребята, ведь это прямо-таки богатырь!

— Ого! Да он нас всех землей забросает!

— По ноге! По ноге ударил! Это новый прием!

Котовский молча взял мотыгу у Васюкова.

— Тут, Витя, ничего нет мудреного, — сказал он спокойно, — и только дураки могут хвастаться своим умением мотыжить…

Шутники прикусили языки.

— Даже медведя можно обучить этой работе, подумаешь, какая сложная машина. Мотыга! А ты вот держи ее так… и р-раз! Видишь, как получается? Ну-ка, попробуй.

С тех пор у Вити с Котовским и дружба повелась — и всякие насмешки прекратились.

Однажды ночью, во время дежурства, Котовский предложил:

— Идем, пугнем немножко наше начальство.

— А как?

— Вот увидишь.

Они вышли в поле. Глянули на высокое звездное небо, на притаившийся, притихший, замерший в тишине ночи сад… Котовский неподражаемо ловко изобразил завывание волка. Вот переполошатся! Ведь волкам есть чем поживиться на животноводческой ферме. Будет наутро разговоров, что появились волки и разгуливают под самыми окнами директорской квартиры.

— Сегодня мы пойдем в деревню на молдавский жок, — объявил как-то Котовский своему приятелю Васюкову. — Там ты увидишь одну девушку… такую девушку…

— Я знаю, что такое молдавский жок, — заявил Васюков. — Жок — это танец.

— У молдаван есть поговорка: льет воду в колодец… Так говорят о бестолковых людях.

— По-твоему, я бестолковый?

— Хуже. У тебя как-то неинтересно все получается. «Жок — это танец». «Зимой холодно, летом тепло»… Я ему говорю о замечательной девушке, а в ответ слышу равнодушные рассуждения.

— Но ведь я согласен пойти на этот жок.

И они пошли. Деревня Ливадэшти разбросана по овражкам на берегу мелководной реки. Голубые и светло-зеленые фасады домиков расписаны синими полосами. Около каждого домика плодовые деревья. Кое-где виднеется журавль колодца или высятся, как одинокие стражи, пирамидальные тополя.

Васюков только что намеревался сказать что-то такое поэтичное о живописной местности. Но не успел этого сделать.

— Удивительное дело, — сказал Котовский, когда они миновали мостик и попали на деревенскую улицу, — на первый взгляд, как будто простенькая хорошенькая деревенька. Как ситцевое платье — и нарядна и незатейлива. А вглядеться — какое жалкое существование. В Молдавии один курган носит название «Курган рабства». Мне почему-то всегда это вспоминается, когда я смотрю на лачуги молдаван…

— А где же девушка? — спросил Васюков.

На «пристьбе» — на завалинке одного из домиков — много молодежи. Вот он — танец! Мелодично звенят струны самодельных музыкальных инструментов. Медленно движутся танцующие.

Котовского знали. Тотчас потеснились, чтобы дать ему и Васюкову место. Рядом с ними оказался старый молдаванин. Он вздыхал и все смотрел на танцоров. Видно, когда-то и сам был завзятым исполнителем жока.

Котовский вежливо спросил его, как живется.

— Вяцэ рэ! — ответил старик спокойно. — Плохая жизнь.

И опять смотрел слезящимися, потухшими глазами на медленно двигающиеся танцующие пары.

Вечерняя заря угасала над деревней. Обрисовывались на фоне румяного неба очертания домов, изгородей. Листья айвы лепетали о чем-то невеселом. Яблони толпились вокруг танцующих. От реки плыли запахи сырости, прохлады, гниющих камышей…

— Пора идти, — напомнил Васюков. — Могут заметить наше отсутствие, и будут неприятности.

— Подожди! Сейчас она будет петь…

— Кто?

— Как кто? Конечно, она, Мариула!

И действительно, красивая смуглая молдаванка, сидевшая на скамейке под грушевым деревом, затуманилась, загрустила, пока парень перебирал легкие струны гуслей. Затем сразу взяла за сердце своим низким, грудным голосом. Взяла и не отпускала.

— Какие слова! — вздохнул Котовский.

Молдаванка пела:

Дни ли длинные настали, Провожу я их в печали. Дни ли снова коротки, Сохну, чахну от тоски…

Изо всех дверей появлялись женщины, выползали старухи, теперь и под деревьями и дальше, возле изгороди и колодца, толпился народ. Замолкли шутки, утихли разговоры. Все слушали. И Васюков видел, как напряженно, всем существом, слушает дойну Котовский.

Лист увядший, лист ореха, Нет мне счастья, нет утехи, Горьких слез хоть отбавляй, Хоть колодец наполняй. Он глубок, с тремя ключами, Полноводными ручьями. А в одном ручье — отрава, А в другом — огонь и лава, А еще в ручье последнем Яд для сердца, яд смертельный.

Мариула замолкла. Бледное лицо ее все еще отражало ту печаль, о которой она рассказывала в песне.

— «Он глубок, с тремя ключами, полноводными ручьями…» — задумчиво повторил Котовский.

— Обрати внимание на лица слушателей, — шепнул Васюков, — они стоят как зачарованные, а вон та, около яблони, — у нее слезы на глазах!

Но Котовский и сам подозрительно отворачивался и тер кулаком глаза. Затем он улыбнулся Васюкову и стал рассказывать:

— Ты в первый раз слышишь дойну? Это только первая часть. Молдавская дойна состоит из двух частей. В первой — грусть, «дора», как бы размышления о страданиях народа. Но затем — ты сейчас услышишь — заунывные звуки сменятся бодрым напевом, песней без слов. Вот! Слышишь? Дойна переходит в танец! Народ не знает, как выразить словами свои мечты. Но в танце, в движении — столько силы!

Пляс становился все более стремительным и втягивал все новых танцоров. Как будто они хотели стряхнуть с себя навеянную грусть. Как будто не хотели поддаваться отчаянию.

Совсем уже вечерело. Звезды запутались в ветках яблонь и там трепыхались, как мелкая рыбешка в сетях.

Но Васюкова уже не интересовали звезды. Он опять стал торопить Котовского: он был очень прилежен и исполнителен. И они помчались по душистым полянам. Пожалуй, если сегодня дежурит надзиратель Комаровский, он может заметить две пустые постели…

— Лишь бы миновать коридор, — шепотом говорил Васюков, — тут главная опасность.

Они осторожно пробирались в спальню, стараясь пройти незамеченными, чтобы не попасть на глаза дежурному.

На следующий день на уроке истории учитель рассказывал об Испании, и раз уж об Испании, то, конечно, о тореадорах, о том, как устраиваются народные зрелища и тореадоры побеждают быков.

После урока Котовский заявил, что нет ничего удивительного, если человек оказывается сильнее быка.

— Бык сильный, но он неповоротливый. Кроме того, он слишком горячится, излишняя горячность всегда вредит делу.

Насмешливый Стефан Кябур, который всегда любил подзадоривать и подбивать на какие-нибудь споры или пари, подхватил:

— Котовский у нас — что и говорить — силач необыкновенный. Уж он-то безусловно повалит быка.

— Я думаю, что в этом нет особенной заслуги, — ответил Котовский, — я не сильнее его, но я хитрее и поворотливее.

— Гриша, — остановил Скутельник, благоразумный, рассудительный малый, — ты не слушай его, видишь, он тебя нарочно поддразнивает.

— Конечно, это чепуха, — согласился толстяк Загура, — идемте лучше завтракать. Тореадоры — это люди натренированные. Да и те обычно кончают тем, что бык продырявливает их рогами.

Казалось бы, спор на этом должен был кончиться. Но Котовский во всеуслышание заявил, что справится с быком, и предложил устроить настоящий бой быков, на котором он выступит в роли тореадора. Конечно, начальство не разрешило бы подобной забавы. Но если выбрать день, когда дежурит Якименко, который всегда напробуется домашних наливок, заберется куда-нибудь в прохладу и дрыхнет, поручив ученикам предупредить в случае появления директора… Если к тому же отпустить домой со скотного двора унылого Дормидонта, пообещав за него доглядеть за скотом… то, пожалуй, все пройдет благополучно…

— Я решительно возражаю! — сердился Скутельник. — Представьте, что Котовского повалит бык, а это почти наверняка случится…

— Ну что ж, скажем: несчастный случай.

— Ведь никто его насильно не заставляет. Пусть вперед не хвастает!

Одним словом, «бой быков» состоялся. Место за конюшнями было отведено, «публика» поместилась в полной безопасности — под навесом сарая. Свирепый бык Черт, которого водили на цепях и на которого приходили смотреть как на чудище, был выпущен на свободу. Он вымахнул из стойла, остановился, опустив могучую голову, исподлобья озирая поле. Никого. Только один мальчик, в обыкновенной одежде, спокойный, стройный…

— Может быть, прекратим, пока не поздно? — пробормотал Скутельник. У него было доброе сердце.

Но все уже были в необыкновенном возбуждении, все ждали, что будет дальше, и никто не ответил на это запоздалое предложение: бык уже мчался прямо на мальчика, мчался с налитыми кровью глазами, раздувая ноздри…

Все обмерли. Васюков, который долго упрашивал Котовского отказаться от этой затеи, зажмурился.

Котовский спокойно ждал. На вспаханной земле у быка увязали ноги. Он мчался, разбрасывая комья земли. В последний момент Котовский увернулся и бык промчался мимо не в силах сразу остановиться.

— Здорово! — воскликнул кто-то в восхищении, но на него зашикали.

Бык повернул обратно. И снова все замерли в ожидании, и снова юный тореадор обманул быка.

— А ведь, пожалуй, он прав, — пробормотал Стефан Кябур, — на стороне быка грубая слепая сила, на стороне Котовского — ловкость, ум, точный расчет.

Бык пытался сделать передышку, но Котовский заставил его безостановочно бегать и все больше свирепеть от неудач. И вот уже бык стал заметно уставать, от него валил пар, он громко дышал, мотал туполобой головой, бил хвостом. Вот он, пролетев уже который раз мимо увернувшегося мальчика, споткнулся на меже и повалился на колени, тотчас вскочил и опять стал разыскивать, где этот ненавистный, которого он никак не может сокрушить…

Гриша добился своего: измотал вконец яростного Черта, схватил его за рога, повалил на землю и хлестнул нагайкой. Теперь уже никто не мог сдерживаться, все ревели от восторга, как заправские зрители испанского представления.

Но Котовский подошел и спокойно объяснил, больше обращаясь к Васюкову, что человек, развивающий свои способности, тренирующий волю и делающий гимнастику по системе Анохина, всегда восторжествует над слепой стихией.

— Т-тут и удивляться нечего, — говорил он, — при настойчивости всякий может сделать то же самое.

Но желающих повторить его опыт не нашлось.

Вот тогда-то и познакомился Котовский со студентом. Очень интересный студент. Он рассказывал захватывающие дух истории. Он говорил, что всякая власть консервативна, что вообще не надо никакой власти, нужно дать человеку привольно жить.

Сам студент был лохматый, никогда не брился, и на подбородке у него вырастали клочья светлых курчавых волос. Тужурка у него была в пятнах, засаленная, курил он махорку, сыпал пепел на грудь и ходил без шапки и летом и зимой.

Слушая рассуждения голодного лохматого студента, вечно роняющего с носа пенсне, Котовский мечтал о том, чтобы уничтожить всех помещиков, разогнать полицию, и тогда само собой падет царское самодержавие и каждый как захочет, так и будет жить.

Об этом говорили они с Коваленко, тихим, застенчивым юношей. Валя Коваленко был сын сельского учителя. Они облюбовали в саду недоступное постороннему глазу местечко — старую беседку в самом отдаленном углу, в зарослях орешника. Они называли это место «убежищем». Там никто не мог их подслушать, и они могли свободно высказывать свои заветные думы.

— Я мечтаю, — говорил задумчиво Валя, и голубые глаза его блуждали по зеленым зарослям, по вершинам деревьев, — я мечтаю сделать всех людей богатыми. Нас научат в школе садоводству, а я буду учить крестьян. На родине нашей земля плодородна, солнца много. А что толку? Крестьяне разводят местные лозы, производят посадку чубуков без плана, белые сорта винограда садят вперемешку с черными, тут же сеют кукурузу, выращивают грушу и орех. Разве так можно? Я научу их выращивать сортовой виноград, они станут богаты, начнут давать детям образование, построят хорошие дома, купят коров и заживут припеваючи…

— Послушать тебя, так и на самом деле скоро наступит на земле рай, недоверчиво отозвался Котовский.

— Ты сам посуди! — горячо излагал свой план спасения человечества Валя. — Стоит посмотреть на виноградный куст в крестьянском винограднике ведь это не куст, а насмешка! Не хватает тычин, чтобы поддерживать его!

— Не хватает тычин? Не хватает земли, скажи лучше. Отчего крестьяне садят среди виноградника ореховое дерево? Оттого что больше негде садить! А не потому, что незнакомы с агрономическими правилами!

— Допустим, что это верно. Но можно же по-человечески снять урожай, хорошо изготовить вино? А ведь крестьяне снимают виноград недозрелый, получается он несладкий, собирают вместе белый и черный, валят в одну кучу. А как его давят? Я сам видел у нас на деревне: набьют виноград в холщовые мешки и топчут босыми ногами, а потом вместе с мязгой вываливают в бродильные бочки, где больше мух, чем вина!

— В Ганчештах у князя Манук-бея есть давильни, бродильные чаны, фильтры, черт их побери! Ты, может быть, собираешься раздавать мужикам фильтры и устраивать дробилки, когда начнешь их просвещать? Да им жрать нечего, а ты — давильни! Нет, Валя, ты не с того конца начинаешь. Я считаю, что прежде всего надо прогнать помещиков…

— Как прогнать?

— Очень просто — прогнать! И тогда у народа будут и фильтры, и сортовые лозы, и земли сколько хочешь под виноградники.

— Легко сказать — прогнать! А если они не уйдут?

— Перевешать их всех на осине! Слышал, что студент говорил?

— Ого, какой ты быстрый. Как бы они нас не перевешали.

— В школе готовят из нашего брата барских садовников или управляющих. Стоит ради этого учиться? Стоит ради этого жить?

Котовский в раздумье смотрел на сияющее синее небо. Он не находил выхода для бродивших в нем сил, не мог разобраться в путанице, которая происходит в жизни.

— Знаю одно, Валя, — говорил он с настойчивостью, — нехорошо, некрасиво живут люди, обидно живут. Надо жить иначе.

— Это-то верно.

— А еще вернее, что мы опоздаем на обед. Слышишь колокол?

Шумели высокие вершины деревьев школьного сада. Старая беседка была надежно спрятана в зелени. И Котовский, и Валя — оба полны были юношеского задора и юношеских надежд. Они будут перестраивать жизнь заново! Они будут непримиримы!

Школяры распевали революционные песни, которые узнали от студента. Котовский руководил хоровым кружком. Наконец эти песни зародили подозрения у надзирателя Комаровского, хотя он и был туговат на ухо.

— Что вы такое поете?

— Как что! Русские народные песни. Они рекомендованы.

— Что-то я таких не слышал. «Вихри враждебные» — какие такие вихри? И почему враждебные? Если уж вам непременно хочется петь о стихиях, пойте «Виють витры». А то нарвешься с вами на неприятности.

И неприятности, действительно, получились.

Котовский раздобыл прокламацию. Это все студент поставлял. Читали прокламацию тайком, в овраге. В прокламации говорилось об арендной плате крестьян. Смысл ее был неясен, но таинственность сборищ волновала. Котовский придумал пароль, придумал клятву, которую давали, если допускались на собрания.

Заброшена верховая езда, забыта шведская гимнастика. Безмолвствует кларнет, на котором Котовский выучился наигрывать кавалерийские сигналы: атаку, седловку.

— Мы устроим забастовку в знак протеста против грубости надзирателей! — ораторствовал Котовский.

Эта затея понравилась. Готовились к забастовке усиленно.

Все погубила корова. Она съела траву, под которой были спрятаны заготовленные воззвания, написанные акварельными красками. Началось расследование. Садовнику Никифору было приказано нарезать лозы. О Котовском, как главаре, сообщили в Кишиневское жандармское управление, и, несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был уже под негласным надзором полиции.

Почтеннейший директор Кокорозенской сельскохозяйственной школы считал своим нравственным долгом докладывать об успехах и прилежании ученика Котовского его высокому покровителю князю Манук-бею.

— Да, да, — рассеянно отвечал князь, выслушав сообщение о том, что Котовский проявляет выдающиеся способности, — собственно, я иного и не ожидал.

— Я понимаю, — заканчивал свой визит директор, — вами владели исключительно гуманные, благотворительные побуждения. И я счел долгом…

— Благодарю, благодарю, — говорил князь, подталкивая директора к выходной двери.

Однако последнее посещение директора в год окончания Котовским всего курса школы, в 1900 году, было более продолжительным. Директор доложил, как он выразился, «с великим прискорбием», что неблагодарный воспитанник школы Котовский проникся революционным духом и отдан даже под негласный надзор полиции, как неблагонадежный элемент.

Князь выслушал это сообщение внимательно.

— Удивительное дело, — сказал он, — как только в нашей дворянской среде обнаруживается человек поспособнее, так непременно перекинется на ту сторону и всеми силами начинает бороться против нас.

— Очень, очень прискорбно, — снова повторил директор.

— Впрочем, — добавил Манук-бей, — меня уже мало интересуют дела вашей азиатской России. Мой предок когда-то порвал с турецким султаном и навсегда покинул Турцию. А я порываю с Россией. Решил поселиться в какой-нибудь тихой европейской стране, где никому по ночам не снится революция.

3

…Котовский пришпорил коня. Ну, вот и дом! Три окошка смотрят на улицу. Высокая крыша увенчана печной трубой.

Как обрадовалась и вместе с тем испугалась Софья! И как нахмурился ее муж!

— Через твоего любезного братца как раз накличешь на себя неприятности. От такого смутьяна надо держаться подальше.

И хотя Софья слегка побаивалась муженька, но на этот раз с явным раздражением ответила:

— Не беспокойся, он долго не пробудет.

Муж молча оделся и, уходя, так хлопнул дверью, что зазвенела посуда.

— Тебя разыскивают, — сообщила Котовскому Софья. — Два раза приходили какие-то люди, спрашивали тебя. Мы сказали, что слыхом не слыхали, уже много лет ничего не знаем.

— В штатском?

— В пиджаках, а сапоги военные.

— Скорее всего, полицейские. Рышут! Да ты не волнуйся. Я ведь только заехал повидаться, завтра же дальше. Так что успокой своего бурбона.

В доме все по-прежнему. И так же маятник торопливо выстукивает на стене, и часы, по своему обыкновению, ушли на час вперед, и к гире привязана железина: как привязал отец, так и осталась…

Но до чего поредела семья! Старший брат утонул купаясь. Елена вышла замуж и уехала. Дома только Софья со своим неприятным мужем.

Софья хлопочет, без толку суетится. Принесла кларнет. Этот кларнет еще мальчиком Григорий Иванович нашел в чулане и с тех пор мучил всех домашних, усердно извлекая из этого музыкального инструмента визгливые, немузыкальные звуки. В конце концов добился своего, научился, стал подбирать по слуху знакомые ему мотивы. А знал только дойны — заунывные песни молдаван.

— Хочешь взять с собой? — спросила Софья.

— Сейчас будет другая музыка! — рассмеялся Котовский. — Нет уж, положи кларнет обратно в чулан. Время сейчас немузыкальное. А впрочем, возьму. Ведь на кларнете можно играть сигнал «В атаку». А в атаку-то придется еще идти!

Кларнет напомнил многое из детства. Стали, перебивая друг друга, вспоминать.

— А помнишь?.. А помнишь?.. — повторяли оба, но в каждом слове сестры была опаска и оглядка, и Котовский даже подумал, как она изменилась в замужестве.

— Как жаль, что Леночка уехала. Муж-то у нее хороший?

Перед Софьей сидел плотный, сильный мужчина, с крупными чертами лица, с горячими карими глазами, бритой блестящей головой, солидный, в военном, с оружием, которое он бережно сложил в угол на лавку, — а сестра все видела в нем маленького мальчика, бойкого, быстроногого, которого надо умывать перед едой и бранить за шалости.

— А ведь не так далеко твой день рождения, двенадцатого июня. Ты, поди, и не помнишь, когда родился? Погоди… Сколько тебе? Тридцать семь? Смотри, как летят годы!.. Тридцать семь — это не так-то мало…

Угощая чаем, она вытащила откуда-то из глубины шкафа заветное, давнее и уже засахарившееся его любимое ореховое варенье.

— Кушай, такого больше нигде не найдешь: это по рецепту бабушки.

Тут пришли односельчане, друзья детства, ровесники Котовского. Они сразу же предупредили Котовского, что его разыскивает полиция. В дни революции полицейские попрятались, зарыли свою форму в сено, запрятали ее в огородах, и все стали вдруг просто поселянами или городскими обывателями. Теперь они зашевелились.

Но пусть Григорий Иванович не беспокоится. Приняты надлежащие меры. Григорий Иванович может спокойно пить чай и беседовать.

— Видишь ли, — говорили друзья, — когда мы узнали, что наш Гриша вернулся, то сразу же поставили дозорных на дорогах. Чуть чего — будет сигнал: один выстрел. И тогда мы тебя спрячем в надежное место. Чему другому, а уж осторожности-то мы научились за это время!

— Голубчики! Так зачем же прятаться? Нас много, и, кажется, все не из робкого десятка. Или у вас нет оружия?

— Да если пошарить на чердаках — найдется.

— Чего другого!

Не успели они закончить этот разговор, как раздался выстрел оттуда, с дороги. За выстрелом последовал другой, третий… Это уже не было условным сигналом, это была настоящая перестрелка. Что там такое случилось?

— Надо идти на помощь, — решительно сказал один из парней.

Но вскоре вернулись сами дозорные. Они были сильно возбуждены, загорелые их лица были смелы и открыты, и они спешили все рассказать подробно, говорили все сразу.

— Постойте! — остановил их Котовский. — Докладывай кто-нибудь один. Как тебя звать? Василь? Ну вот ты и докладывай, что у вас там случилось.

Котовский не помнил этого Василя. Он, видимо, был совсем малыш, когда Котовский уехал.

— Засели мы под стогом в Заячьем логу, где Максимовы земли, знаете? захлебываясь словами, начал Василь. — Оттуда всю дорогу видно, до самого поворота.

— Знаю. И что же дальше?

— Только мы собрались покурить, появляются военные. Один-то — мы сразу его признали — Вацлав, полицейский, из соседнего села. О нем говорят: врет — не кашлянет.

— А вы что? Струсили, поди?

— Нет, мы, как условлено, дали выстрел в воздух, а те сразу стрелять.

— Никого не задели?

— Они-то не задели! А мы подумали-подумали: пускать их, так они, чего доброго, и на самом деле беды натворят. Тогда нам наши ребята головы оторвут… Ну, мы взяли да на всякий случай всех и… тово… перебили…

— Перебили?!

— Перебили.

— Вот это здорово! — воскликнул кто-то.

— Теперь жди, что явится карательный отряд…

— Не они н-нас, — поднялся со скамейки Котовский, — мы будем их карать. Не беда, что сейчас придется уйти. Мы уйдем с оружием, чтобы собраться с силами. Зато уж когда разгромим врагов, то это будет раз и навсегда.

— Ну так и мы с тобой! А? Возьмешь?

— Вот это дело!

Сразу стало ясно, как нужно действовать, и все разбрелись по домам, чтобы накормить коней перед отъездом да собрать пожитки.

4

Как быстрокрылая птица, облетел слух молдавские села и деревеньки: Котовский бьет захватчиков, Котовский собирает отряд! И отовсюду двигались по дорогам всадники — те, кто не хотел склонить подневольную голову.

«Рэзбунэтор нородник» — так назвал молдавский народ своего Котовского. Рэзбунэтор нородник. Народный мститель. Во имя человечности он должен быть беспощаден. Чтобы не было горя, он должен нести горе врагам, вести войну во имя мира. «Рэзбунэтор нородник!» — так говорили о нем простые люди. «Веди нас, Котовский!» — говорили они.

Не одной только Софье пришлось провожать до околицы своего Гришу. Со многих дворов выезжали и старые и молодые. Вон и юный Василь, перестрелявший «на всякий случай» полицейских. Вон и незаможник Иван…

Незаможник Иван, нескладный и некрасивый, всю дорогу жалел, что оставил дома новую уздечку:

— Понимаешь, совсем новая. Я ее на кукурузу выменял. И как я ее забыл — сам не пойму.

— А ты вернись, — советовали ему, — тут недалечко.

— Да там, поди, уже румыны?

Василь по-мальчишески лихо сидел на коне и особенно приосанивался, когда на деревенских улицах глазели на него девчата.

— Когда сражение-то будет? — спрашивал он земляков.

Пробовали строиться, но не было еще слаженности, и кони были домашние, без выучки.

У кого-то захромал конь, и хозяин в каждом селе искал кузнеца, чтобы сменить подкову.

Продвигались туда, на восток. И если сегодня въезжало в село десять всадников, то завтра выезжало оттуда вдвое больше.

Дни стояли облачные. Белые облака летели одно за другим, как клубы дыма. В запахах, приносимых ветром, угадывалась близкая весна. Когда он прилетал издалека, теплый, нагретый солнцем, даже голова кружилась от упоения. Все вокруг было в состоянии предчувствия. И люди, покинувшие свои семьи, не верили тому, что свершилось. Не могло это быть, чтобы у них отняли покой, труд, жилище, чтобы у них отняли родину и свободу! Все говорило о близком ликовании и торжестве. Да, они ушли, спору нет. Но разве они уходят навсегда?

Гнедой жеребец, белоножка, злюка, нетерпеливо танцует; под гладкой блестящей кожей играют мускулы; озорной глаз косит на придорожные кусты. Так бы вот и помчал, разбрызгивая пену! И чтобы шел пар от горячей холки, и чтобы копыта едва касались земли!

Всадник задумчив, и никто не хочет ему мешать. Всем кажется, что вот обдумает он все досконально, разработает план — и тогда все пойдет иначе, и не придется коням хвостами к врагу оборачиваться, и не придется все дальше уходить от родимых мест.

Задумался Григорий Иванович, крепко задумался. А дорога-то невеселая идет. Весна непременно настанет, но сейчас еще по-зимнему унылы поля и леса. Голые деревья печально шумят. Это ли Бессарабия, такая всегда нарядная, такая цветущая?!

Холод сковал реки. Жестокая зима оголила леса. И отовсюду приходят невеселые вести: оккупанты захватывают один за другим города и поселки Бессарабии. Идут уже расправы, и повсюду охотятся за всеми, кто проявил себя при Советской власти.

И, зная это, приходится терпеть! Надо стиснуть зубы и двигаться к Днестру, на восток, мимо этих рощ и полей!

Как знакома Котовскому каждая опушка леса, которую они проезжают! Всюду промчался он вихрем, всюду побывал.

Цокают копыта. Дорога извивается среди полей…

Участливым взглядом смотрел на своих земляков Котовский. Среди них он вырос, знал их песни, их труд, их медлительный танец. И теперь отступал с ними. И знал, что не на один день.

Они уходили. Тут ничего не поделать. Их провожали печальные холмы. Белые домики селений походили на родственников, вышедших проститься с отъезжающими. И долго смотрели вослед печальные окна.

5

Была остановка в большом молдавском селе. Степенно расспрашивали старики пришельцев, судачила молодежь с жеманными красавицами у ворот. Гремели ведра у колодцев. Поили коней. Пахло конским потом и кожей седел. Махорочный дым завивался кольцами.

Приветливо встречало гостей местное население:

— Далече держите путь?

— От села до села. Собираем большое из малого.

— Доброе дело. Найдете и в нашем селе надежных парней.

Котовский уверенно вошел во двор, обнесенный каменной оградой. Как странно! Прошло столько лет, свершилось столько событий… Жизнь швыряла Котовского из конца в конец, весь мир, казалось, перетряхнуло до основания. А дворик был тот же, ни малейшей перемены. И та же груша перед крыльцом… И на той же веревке развешаны циновки…

Котовский вошел в полутемные сени. Дом построен из чамура — кирпичей, изготовленных из земли, соломы и навоза. Внутри и снаружи выбелен глиной. Фасад дома светло-голубой. Стена, выходящая в сад, светло-розовая. И какие разводы по стенам: полосы и кружочки. Внутри дома — скамьи по стенам, большая четырехугольная печь — «груба», светло-зеленая, расписанная листьями и цветами. Дом опоясан завалинками и коридорами с деревянными колонками.

— Дорогой гость!

— Здравствуй, Леонтий! Узнал?

— Отца не узнаю, тебя — узнаю!

— А ведь давненько не виделись. Никак, лет двенадцать?

— Мы тебя и сто лет помнить будем!

С этими словами хозяин, красивый молдаванин, провел Котовского в дом.

— Хорошо у тебя, Леонтий! — произнес Котовский, оглядывая все убранство «каса-маре» — комнаты для гостей.

На самом деле, в комнате была безупречная чистота. А уж ковры, пожалуй, не хуже персидских.

— У меня и жена хорошая, — улыбнулся светлой улыбкой Леонтий, — и дети хорошие.

Котовский подумал:

«Жаль будет Леонтию расставаться с домашним теплом и менять его на тяжелую походную жизнь».

Но Котовский ничего не сказал Леонтию об этом. Он знал, что дружба сильнее, а фронтовая дружба — великое дело.

Тут появилась жена Леонтия — ласковая, приветливая. Потом и детей показал Леонтий: смуглого мальчика и смелую, как мальчишка, девочку.

«Хорошая семья у Леонтия, — думал Котовский. — Именно потому, что семья хорошая, Леонтий должен оставить ее, идти на ратный подвиг».

Котовскому казалось таким естественным всего себя без остатка отдать на служение людям. Только в этом и смысл жизни. Только в этом оправдание существования.

Котовский верил в людей. Он ни на минуту не усомнился в Леонтии. Леонтий поступит так, как должен поступить.

Они вместе полюбовались на детей. Славные ребята. Ради них, ради завтрашних поколений надо бесстрашно сражаться, надо по-хозяйски налаживать жизнь.

Котовский усадил ребятишек на колени. Леонтий с удивлением наблюдал, что дети не дичились, и сразу же подружились с этим веселым, сильным, крупным дядей, и уже болтали с ним непринужденно.

Тем временем хозяйка принесла большой кувшин, и они выпили с Леонтием по стакану хорошего виноградного вина за свободную Молдавию, за светлое будущее.

— Пусть тучи рассеются над нашей страной!

Мальчик и девочка почувствовали, что предстоит расставание. Они еще не ведали, что жизнь иногда бывает безжалостна. Облепили отца, вцепились в него ручонками. Они не могли придумать, что сказать, и только бормотали:

— Папа! Папа!

Они обнимали отца. Кто знает — может быть, обнимали в последний раз?

Третья глава

1

Знакомство Котовского с Леонтием связано с необычайными событиями, о которых многие помнят в Бессарабии.

В 1900 году Котовский окончил кокорозенскую школу, окончил с отличными отметками. Только теперь, расставаясь, поняли выпускники, что у них кончается на этом молодость, что они вступают в трудную неизведанную жизнь, что их связывают навсегда воспоминания о юных, беспечных годах. Пусть не очень сытная, пусть не лишенная огорчений — все же это была хорошая пора!

— Ты куда идешь работать? — спрашивали выпускники друг друга.

— Я буду садовником в имении Вишневского, — сообщил Димитрий Скутельник.

— А я буду работать в бессарабском училище виноделия.

— Ого! Значит, выпивка нам обеспечена!

— И букет роз из оранжереи Скутельника!

— А ты, Котовский?

— Управляющим в имении Скоповского.

— Ты-то сделаешь карьеру!

— Тем более, что у Скоповского, говорят, есть красивая дочка…

— Нет, братцы, те каштаны не про нас!

И они расстались, вновь испеченные агрономы, управляющие и виноградари.

Нельзя сказать, что новое положение было Котовскому по душе. Имение «Валя-Карбунэ», большое и благоустроенное, открыло перед Котовским новое, чего он еще не видел до сих пор отчетливо и что его сразу же неприятно поразило: это пропасть, которая разделяла крестьян, трудившихся на полях помещика, и господ, с их роскошью и мотовством.

Сам помещик Скоповский производил впечатление интеллигентного и культурного человека. Он даже щеголял тонкостью обращения и высокими запросами: у него была и богатая библиотека, и дорогие картины. Он любил говорить о просвещении, о прогрессе человечества… Но все-таки он не понравился Котовскому с первого же взгляда.

Да, он выписывает толстые журналы — «Вестник знания», «Русское богатство», — а кроме черносотенной газеты «Новое время» к нему приходят и либеральные: «Русское слово» и «Речь». Почтальон приносит приложения к журналу «Нива» — собрания сочинений Майкова, Станюковича, Чехова. Много поступает и иностранной литературы. И вместе с тем этот культурный человек произносит странные злопыхательские речи. Он не доверяет никому. Все люди — прохвосты. Каждый норовит меньше сделать и больше получить.

— Я не строю никаких иллюзий относительно этого двуногого. Каналья! И во всяком случае выгоднее думать о каждом, что он лодырь, мошенник, и ошибиться в этом, чем, наоборот, оказаться излишне доверчивым и в результате остаться в дураках.

Котовский слушал с возрастающим презрением. Откуда такое человеконенавистничество? На чем основано такое самомнение? И чем же замечателен этот лощеный, нафабренный, в шелковом белье, в бухарском халате и в колпаке с кисточкой, пресыщенный и самодовольный человек? Может быть, он осчастливил человечество новыми открытиями? Может быть, он создал духовные богатства? Почему он будет жить в вечном празднике, в излишествах, в неге?

Котовского удивило, например, что, получая из собственных своих садов, возделанных чужими руками, лучшие сорта винограда, яблок, слив, имея огромные запасы и свежих фруктов, и сушеных, и в вареньях, и в пастилах, и в маринадах, помещичье семейство еще выписывает из-за границы ящиками и корзинами всевозможные заморские диковины. К ним привозят ананасы и бананы, кокосовые орехи и финики… да всего и не перечислишь, только успевай размещать на складах и в погребах!

Но и этого, оказывается, недостаточно. Еще существует оранжерея и специально к ней приставленный садовник. Видите ли, им угодно, чтобы и в зимнюю пору, на рождество, подавалась к столу свежая земляника! Чтобы не переводились и спаржа, и огурцы, и зеленый лук!

А рядом, всего в каком-то километре, в деревнях копошатся и чахнут голодные дети, со вздутыми животами, в коросте и лишаях. Питаются люди — и то впроголодь — кукурузной мамалыгой, и косят людей эпидемические болезни, болеют они чесоткой, золотухой и черной оспой, завшивели в своей огромной беспросветной нищете…

С первых же дней работы управляющим имения поразил Котовского этот контраст, и он ходил ошеломленный, расстроенный, он не мог понять, не мог примириться. И все думал, думал об одном: «Почему же так получается? Разве это справедливо? Почему так устроена жизнь?»

Дом наполнен тетушками, приживалками, и все они изнывают от безделья, все они прожорливы, похотливы, злоязычны, все заняты дальнейшим устроением и обеспечением такой утробной и ведь дьявольски скучной жизни. О чем они мечтали? Какие у них были идеалы? Котовский с терпеливой настойчивостью исследователя, изучающего нравы каких-нибудь насекомых, разглядывал, выспрашивал обитателей помещичьего дома. Он понял: стремятся они получить наследство, выгодно жениться или выскочить замуж… и снова сидеть и раскладывать пасьянсы, и разбираться в сновидениях, пережевывать не новые новости и переваривать обильную пищу — изделия выписанных из-за границы поваров.

Котовский точно, по документам, знал, что Скоповскому принадлежит четыреста восемьдесят семь десятин отлично возделанной и удобренной земли. А в соседних Молештах есть крестьянские хозяйства в две десятины, а то и в одну — на десять голодных ртов.

— Сколько же может дать молока ваша Буренушка? — спрашивал с состраданием Котовский, разглядывая тощую корову крестьянина.

— А теперь уж мне не забота, сколько бы ни давала, — отвечал с невеселым смешком хлебороб. — Вот будет базарный день — отведу и продам. Сколько ни дадут: все равно кормить нечем, сдохнет до весны.

«А вот у нас в „Валя-Карбунэ“, — думал Котовский, — спят до одури, едят до сердцебиения. Специально делают моцион, чтобы больше съесть! И что-то я ни разу не видел, чтобы господа помещики кушали мамалыгу».

Постепенно управляющий Котовский знакомился со всеми обитателями помещичьего дома. Дом был просторный, и многие комнаты вообще пустовали. Одни назывались «залами», другие «гостиными», была «буфетная», «гардеробная», «комната барышни», то есть Ксении, дочери Скоповского, учившейся в Петербурге, в институте благородных девиц, «комната молодого барина», то есть Всеволода, студента-путейца. Были еще и другие комнаты, без названий, но с дорогой мебелью, ежедневно протираемой горничными, упрятанной в белоснежные чехлы.

Впрочем, в главном доме жили только сами Скоповские. Приживалки, тетки, бесчисленная челядь, а также учитель музыки, учитель танцев месье Шер, домашний врач Геннадий Маркелович, ключницы, портнихи размещались во флигелях, пристройках, и далеко не все приглашались к барскому столу, только доктор, да учитель танцев, да две-три родственницы поприличнее.

Супруга Александра Станиславовича Скоповского, как о ней выразился один из гостивших в летние каникулы студентов, «женщина грандиозного телосложения и микроскопического ума», посвятила жизнь неравной и самоотверженной борьбе с обуревающим ее аппетитом. Домашний врач, унылый, опустившийся и пристрастившийся к спиртным напиткам Геннадий Маркелович, давно изверился в медицине, считал, что порошки, кроме вреда, ничего человеку не приносят. Впрочем, он понимал, что врачи необходимы, но не для лечения болезней, а для терпеливого выслушивания жалоб пациентов и для неизбежного после этого вручения «барашка в бумажке» — гонорара, который полагается совать в руку доктора этак незаметно, как бы мимоходом. Геннадий Маркелович именовал состояние почтеннейшей госпожи Скоповской по-научному «амбулией», а в просторечии — обжорством.

Алевтина Маврикиевна Скоповская была из украинского семейства, и у них в роду сохранились рассказы о прадеде, весившем более двенадцати пудов. Усевшись за стол и уничтожив жареного поросенка с кашей, добавив к этому и домашних «ковбас», и домашней птицы, выкормленной специально для кухни, затем обстоятельно потрудившись над вкусными варениками, галушками, пампушками, грушевым взваром и сладкими пирогами, уснастив все это хорошими порциями вишневой наливки, сливянки и других смачных напитков, сверкавших и переливавшихся в объемистых графинах, этот предок вылезал из-за стола, поглаживая свой солидный живот, расправлял усы, свешивавшиеся ниже подбородка, и жаловался: «Черты його батька знае — нема ниякого аппетиту…»

Алевтина Маврикиевна не только не жаловалась на отсутствие аппетита, но даже старалась его укротить. Увы, в конечном счете она всегда терпела полное поражение в неусыпной борьбе с соблазнами и наконец полностью капитулировала, сдаваясь на милость победителей: борщей, пирогов и жареных индеек.

Домашний доктор при этом всякий раз приговаривал:

— В присутствии доктора, дорогая Алевтина Маврикиевна, можете позволить себе в виде исключения малую толику жареной баранины и крылышко восхитительной тетерки… В присутствии доктора пагубные последствия благорастворяются. Кушайте, матушка, и ни о чем не думайте, если того требует природа! Не терзайте себя сомнениями! Все равно помрем, голубушка. Человеческая жизнь эфемерна и мимолетна. Omnia mutantur, как говорится, все вздор, все тлен!

Летом имение «Валя-Карбунэ» наполнялось шумом и гамом. Приезжала молодежь. Устраивались крокетные площадки перед домом, натягивались металлические сетки и под присмотром управляющего изготовлялся корт для игры в лаун-теннис.

Приезжал Всеволод Скоповский, слабость и гордость отца. Он был красив, и сам сознавал это.

— Севочка, ты отдыхай, — суетился Александр Станиславович. — Доктор, посмотрите, не развилось ли у Севочки малокровие?

Всеволод никогда не питал пристрастия к наукам. Котовский попробовал с ним говорить о строительстве мостов, железных дорог. Всеволод цедил сквозь зубы:

— Не понимаю, почему это вас интересует, милейший! Я, откровенно говоря, ничего в мостах не смыслю. За меня сдают экзамены бедные студенты. Мой друг, князь Кугушев, очень удачно выразился: «Когда я поеду в Париж, сказал он профессору Передерию, — я надеюсь, что все мосты будут стоять на месте и мой экспресс проследует по своему маршруту…»

Из дальнейших расспросов Котовский убедился, что Всеволод Скоповский в равной степени красив и глуп. Оказывается, он не собирался делать карьеру путейца. Просто ему нравились серебряные нашивки с вензелями. Всеволод был заносчив, презирал профессоров, получавших мизерное жалованье, а сам увлекался балетом и бегами, вернее, увлекался всем, чем увлекался «его друг, князь Кугушев», по-видимому, являвшийся для него идеалом, образцом — увы! — недостижимым, потому что Кугушев был «баснословно богат».

— Можете себе представить, — рассказывал восторженно Всеволод, — у князя уже есть содержанка — Вероника, певичка из театра «Буфф», и он подарил ей бриллиантовый кулон!

Всеволод Скоповский получал хорошие куши от отца, но все-таки не такие, чтобы мог дарить певичкам кулоны. И это, пожалуй, было самым большим огорчением для Всеволода. Ведь князь Кугушев мог. И князь Радзивилл мог. И сын миллионера Кабанова мог все себе позволить.

На летние каникулы вместе со Всеволодом часто приезжал безусый гимназист Коля Орешников. Собственно, дружил-то Всеволод со старшим братом Коли. Но тот всегда ускользал в последний момент, намекая на нечто романтическое и даже говоря со вздохами влюбленного: «Если бы ты ее видел, ты бы понял меня! Она едет с мужем в Ялту, и я должен последовать за ней…» И тут он подсовывал вместо себя братишку: «В общем, вы пока поезжайте, а там, глядишь, и я пожалую. Тебя же прошу, как друга: посылай от моего имени моим родителям телеграммы, чтобы они думали, будто я у тебя гощу…» С этими словами он исчезал, а Всеволод ехал домой с неуклюжим, застенчивым гимназистом.

Прибыв в «Валя-Карбунэ», Коля Орешников немедленно вооружался удочкой и целыми днями просиживал на берегу пруда, внимательно следя, как покачивается на прозрачной поверхности заводи полосатый поплавок.

Гимназист Коля Орешников жил, ни над чем не задумываясь. Он принимал мир таким, как он есть. Очевидно, всегда были и будут мужики, которые косят сено и едят очень вкусный черный хлеб, прихлебывая квас. И так уж придумано, что есть солнце на небе, папа и мама в Петербурге, на Васильевском острове, помещик Скоповский в «Карбунэ», а главное — рыба в карбунском пруду.

Коля был страстный, неукротимый рыболов, и первое знакомство его с управляющим Котовским произошло у пруда: они тогда заспорили, в какое время рыба лучше клюет — перед дождем или после дождя. Кстати, на этом знакомство и кончилось.

Для того чтобы в кладовых Скоповского не переводилась всяческая снедь, а в кармане Скоповского не переводились денежки, на полях работали сотни людей. Самая тяжелая работа поручалась молдаванам. Вероятно, потому, что они выполняли самую тяжелую работу, их больше всего и презирали. Все в них раздражало Скоповского: их невозмутимость, и их необычайная выносливость, и их покорный вид. За что, за какие заслуги им отпущено такое феноменальное здоровье? Это он имеет право на здоровье и долголетие! Он, испокон веку владеющий пастбищами и садами, он, оберегаемый няньками, докторами и полицией!

Котовский возненавидел помещика с первого дня, и это нерасположение все возрастало. Скоповский, напротив, терпимо относился к новому управляющему. Силач и здоровяк, Котовский не вызывал в нем зависти. Управляющий должен быть силен, чтобы раздавать зуботычины. Это так же бесспорно, как то, что горничные должны быть миловидны, а кучера толсты.

— Я с вами, а не с ними, — говорил Григорий Иванович молдаванам. Верно говорит народная пословица: ива не плодовое дерево, барин не человек. Хотя и говорят, что за деньги и черт спляшет, но меня им не купить, не продажный.

— Мы тебя сразу поняли, какой ты есть, — отвечали молдаване.

Они относились к Котовскому с доверием и платили за человеческое участие усердием в работе.

— Мы тебя не подведем, человече добрый! За добро добром платят!

А Скоповскому это и на руку: достатки росли, имение процветало, чего же еще надо.

Так до поры до времени и жили. Когда Скоповский отдавал вздорные распоряжения, Котовский молча выслушивал его и поступал по-своему. Трудно ему было. Только и отводил душу, когда уезжал на луга, на сенокосы, когда бывал на виноградниках или проезжал через тенистые рощи. Природа настраивала на торжественный лад. Слушая, как шумят вершины деревьев, как звенят птичьи голоса и жужжат медуницы и пчелы, Котовский думал о счастье, о светлом будущем, которое сулили человечеству в книгах. И ведь надо же, чтобы все эти приживалки народа, эти обжоры и бездельники, жили в таком раю! Как будто нарочно красоты природы хотели подчеркнуть душевное убожество этих трутней.

Июльские полдни безмятежны, зеленую прохладу лесов сменяют яркие солнечные поляны. Густая трава, кустарники, поля и рощи — все звенело и пело.

Котовский не знал, как сложится его личная жизнь, но чувствовал всей своей действенной натурой, что впереди еще много неизъезженных дорог, много непройденных путей, много ждет испытаний.

Все, что узнаешь, пригодится в жизни. Котовский деловито изучал помещичий быт, все повадки этих сытых людей, все правила «хорошего тона». Много бывало в «Валя-Карбунэ» военных. С презрительным любопытством наблюдал он за щегольством офицеров, гостивших в помещичьем доме. Как они щелкали шпорами! Как умышленно картавили! Как презирали штатских!

Однажды понаехавшая на летние каникулы молодежь поставила управляющего в неловкое положение, в его присутствии и явно о нем заговорив между собой по-французски. (Было заведено в присутствии слуг изъясняться на французском языке).

Котовский на другой же день приобрел самоучитель французского языка.

— Не можете ли вы мне показать, как произносится это слово? обратился Котовский к дочери хозяина, белокурой Ксении.

Ксения производила на него странное впечатление. Она постоянно ходила с книжкой. Котовский успел разглядеть, что это были французские романы.

Ксения мечтала. Она всегда мечтала. Она рассеянно садилась за стол, рассеянно ела. За ней ухаживали молодые люди — студенты, офицеры. Она удивленно смотрела на них. Она с наивной откровенностью спрашивала:

— Неужели вы думаете, что могли бы мне понравиться?

Ксения мечтала о принце, который придет и завладеет ее сердцем. Все, что она видела вокруг, казалось ей такой скучной прозой, такой обыденщиной!

В Ксению был влюблен гусар — молоденький, хорошенький, с черными усиками. Он порывисто садился за рояль и пел, сам себе аккомпанируя и принимая эффектные позы:

Три юных пажа покидали Навеки свой берег родной, В глазах у них слезы блистали, И горек был ветер морской…

Голос у него был недурной, и когда он пел, то так выразительно смотрел на Ксению! Да, но он вовсе не был сказочным принцем и даже не обладал состоянием. Поэтому, когда гусар заканчивал пение, особенно напирая на слова: «А третий любил королеву, он молча пошел умирать», Ксения смотрела на него спокойными светлыми глазами и думала:

«Интересно, если бы этот красавчик от любви ко мне застрелился или сделал растрату в полковой кассе…»

Когда управляющий обратился к ней с просьбой помочь ему разобраться в произношении французских слов, Ксения спросила:

— А зачем вам французский язык? Вы меня удивляете.

— Как зачем? Я хочу научиться говорить по-французски.

— Но вам это совсем не нужно. Неужели вы думаете, что если научитесь говорить по-французски, то перестанете быть тем, кто вы есть, управляющим?

— Кроме того что я управляющий, я еще и просто человек.

— Человек, конечно. Но не человек общества.

— Что же мне нужно знать, по-вашему?

— Вам нужно уметь слушаться и уметь угождать. А говорить по-французски — это не обязательно.

Ксения подумала, наморщив свой розовый хорошенький носик, и добавила:

— Обезьяну тоже можно приучить держать вилку… Но от этого она не перестанет быть обезьяной.

Больше Котовский не обращался к ней за помощью, но французский язык изучил, и необычайно быстро: у него вообще были способности к языкам. Уроки согласился давать ему француз-парижанин месье Шер, преподаватель танцев. Шер хвалил его способности и говорил, что у Котовского лионский выговор.

Приехав на рождественские каникулы, Ксения случайно услышала, как они непринужденно болтают по-французски.

— Однако, вы упрямый человек, — строго заметила она. — Очевидно, вы ровно ничего не поняли из того, что я вам говорила.

— Я понял, — ответил Котовский, — что вы невоспитанная девушка. Одно из правил хорошего тона — не давать почувствовать собеседнику разницы общественного положения. А вы же считаете себя аристократкой!

2

В скучный, дождливый день возвращался Котовский с поля. Ездил проверять, как идут осенние работы, вспашка зяби, подготовка к зиме. Уже появились утренники, и надо было спешить.

Котовский ехал, прислушиваясь к птичьему гомону и шелесту деревьев. Он приближался уже к имению, когда услышал позади конский топот, и мимо него прошел на рысях эскадрон.

«Куда это они? — подумал Котовский. — В такую-то погоду!»

Откуда ни возьмись — крестьянин, молодой, статный, смотрит на Котовского пристально. Верхом и, видать, прямиком ехал: к мокрым сапогам прилипли листья и травка.

— Что, — спрашивает, — не понимаешь, куда скачут? Скачут мужиков усмирять.

— Мужиков усмирять?

— Ну да. В Трифанешты. Помещик вытребовал. Настоящие военные действия, не хватает только, чтобы из пушек начали палить!

Новый знакомый назвал себя Леонтием, и теперь Котовский вспомнил, что не раз видел его в соседней деревне.

— Понимаешь, какое дело, — рассказывал Леонтий. — В Трифанештах что ни год — недород. Одно несчастье! Рядом, у соседей, еще туда-сюда, худо-бедно, а какой-то колос болтается, а у них в поле, глянешь — ни былинки! Слезы одни! И вот потихонечку-помаленечку стали они землицу свою помещику продавать. Продавали-продавали, да и совсем без земли остались. Стало еще хуже. Пошли к помещику батрачить. Сначала-то он с десятины, чтобы полностью ее обработать — вспахать, засеять, скосить и вымолотить, два рубля платил и урожай мерка на мерку: мерка помещику, мерка мужику. Кое-как перебивались. А потом помещик стал платить иначе: два рубля по-прежнему, а урожай — три мерки ему, одна мерка крестьянину. Хлеба стало хватать только до рождества. Главное, и на заработки податься некуда. Здесь, в Бессарабии, и без них голодного люда хватает, а в Россию поехать — языка не знают. И стали они проситься на Амур. Говорят, река есть такая и привольные там места.

— Вон чего надумали! На Амур!

— Надумали-то хорошо, да что толку? Помещик не позволяет: ему самому дешевые работники нужны.

— Чего его слушать?

— Мужики говорят: «Съезди к губернатору, за нас похлопочи». Не знаю, ездил он или не ездил, но только объявил, что губернатор тоже отказал. Крестьян сомнение взяло: «Напиши, говорят, на бумаге, что губернатор отказал и по какой причине, а мы дальше хлопотать будем, пока до самого царя не доберемся». Помещик и этого сделать не хочет. Тогда собрался народ с трех деревень, никак с полтысячи, встал перед господским домом и решил ждать, пока помещик согласится и бумагу подпишет.

— Смирные мужички!

— Они по-хорошему хотели. Никого не трогали, никому входить или выходить из помещичьего дома не препятствовали. Что у них — пистолеты какие? Разве что у дедов сучкастые палки имеются, с которыми они всегда ковыляют. А помещик испугался и сразу солдат вытребовал.

— Как ты думаешь, будут стрелять?

— Тут у одного солдата лошадь захромала, поотстал, так я у него все выспросил. Приказано, говорит, острием шашки не рубать, а бить плашмя по чему попало. Боевых патронов им выдано на каждого по пятнадцать штук. Но стрелять велели только в воздух, над головами, и то по команде. У нас, говорит, не кое-как, у нас с народом вежливое обхождение.

— Поедем! — предложил Котовский.

— В Трифанешты? Да они и нас зарубят!

А сам уже и коня подхлестывает. Видно, что и сам устремлялся туда.

Трифанешты, если лесочком проехать, — вот они, рукой подать. А эскадрон по дороге двигался. Поэтому Котовский и Леонтий в самый раз подоспели. Видят: у помещичьего дома толпа, а по деревне уже конные скачут. Толпе надо бы разбегаться, а она — непонятно почему — навстречу солдатам двинулась. Кавалеристы приняли это за дурной знак. Горнист сыграл атаку — и они понеслись на толпу полным карьером.

У Котовского кулаки сжались, на глаза навернулись слезы:

— Что же они, подлецы, делают? Ведь они н-народ потопчут. Нельзя этого допустить!

А те уже врезались. Крики, вопли оттуда доносятся, а «славное воинство» избивает шашками, топчет конями…

Леонтий еле удержал Котовского, тот уже готов был ринуться.

Толпа врассыпную! Конные преследуют бегущих, заскакивают в крестьянские дворы, гоняются по огородам, выгонам и бьют, бьют с остервенением, с дикой злобой, благо можно бить безнаказанно и даже заслужить благодарность. Некоторые мужики, спасаясь, бросились в реку и стояли по пояс в воде, но их и оттуда выволакивали и тоже били.

— Это что же т-такое делается! — шептал Котовский. — И чего м-мы стоим? Ударим, для них это будет н-неожиданно… Эх, оружия нет. Открыть бы огонь! Ладно же! Пусть п-погуляют! Пусть потешатся! Это вперед наука, разве так н-надо бунтовать!

Леонтий взглянул на своего спутника. Котовский был бледен, весь дрожал.

— Тоже, — бормотал он, — бунтуются! С палками! Н-нет уж… если на то пошло…

В это время один кавалерист догнал возле ворот молодого парня и только замахнулся на него, как парень схватил очутившиеся под рукой вилы и всадил их в ногу солдата.

— Молодец, не растерялся, — проговорил Котовский, глядя на эту короткую схватку. — Хоть один осмелился дать отпор!

Лошадь шарахнулась в сторону. Кавалерист, рассвирепев, выхватил шашку и бил молодого парня по голове, по плечам до тех пор, пока парень не свалился на землю.

— Дорого ему стоило, — сказал Леонтий.

— Что ж. Война не обходится без жертв. А уж парня, если еще не убили, то, наверное, сгноят в остроге!

Между тем в деревне сгоняли народ на площадь. Подоспевший исправник собирался держать речь. Котовский и Леонтий подъехали ближе, чтобы было слышно.

— Эй, вы! — закричал исправник, искоса поглядывая на командира эскадрона и ища у него одобрения. — Бараньи головы! Тридцатая вера!

Кавалеристы, видя улыбку на лице командира, приняли это за команду, по их рядам прошел смешок: здорово он честит, этот исправник! Хо-хо! И выдумает же такие названия!

— Бунтовать?! — кричал исправник, помахивая плеткой. — И старики туда же ударились?!

Тут старики на колени бухнулись:

— Прости, батюшка… Ошиблись малость… Нечистый попутал… Нужда заела… Да разве мы не понимаем, мы же по-хорошему, где нам, чтобы насупротив…

— Молчать! — рявкнул исправник и в наступившей тишине долго кричал на мужиков.

А тем временем побитых да потоптанных в сторону отволокли, кровь на дороге засыпали… И все приходило в порядок. Оставалось только написать донесение по инстанции — и крышка.

— Поедем, — предложил Котовский, — невыносимо на это смотреть…

Молча ехали, а пока ехали, много о чем передумали.

Наутро все население «Валя-Карбунэ» высыпало на дорогу посмотреть, как ведут арестованных.

— Это, наверно, самые главные, — рассуждал повар, в белоснежном колпаке, с засученными рукавами, с огромным ножом в руке, но очень добродушно настроенный.

— А по-моему, чего зря водить, — суетился приказчик, человек с бегающими беспокойными глазами и носом, свидетельствующим о том, что его обладатель — большой любитель выпить. — Приканчивали бы здесь, на месте, вернее бы было.

— Изверги! Изверги! — приговаривала к каждому слову ключница Дарья Фоминична, неизвестно кого имея в виду, карателей или бунтовщиков.

— Ведут! — сообщили босоногие мальчишки, мчась по дороге и выбивая заскорузлыми пятками брызги.

Из-за поворота дороги показалось печальное шествие. Впереди ехал невыспавшийся, с зеленым, помятым лицом кавалерийский офицер. Он после экзекуции всю ночь напролет играл в карты в помещичьем доме, причем неизменно при сдаче прикладывался к рюмочке, и теперь чувствовал себя отвратительно. Кроме того, он не любил медленной езды.

— Тащись из-за них, как на похоронах! — ворчал он.

Однако, проезжая мимо усадьбы Скоповского, приосанился и даже прикрикнул на солдат для порядка службы.

Четырнадцать арестованных «зачинщиков» шли по дороге пешком. Некоторые еле двигались после побоев. Парень, тот самый, что защищался вилами, шел с перебинтованной головой, со связанными за спиной руками.

Троих везли на подводе, и, кажется, со слабой надеждой довезти живыми. Седой старик тоже сидел на телеге и непрерывно кашлял. Прокашлявшись, он говорил, как бы извиняясь, что производит такой шум:

— Скажи, пожалуйста! Все нутро отбили!..

Впереди, позади и с боков арестованных шагали спешенные кавалеристы. Они шли с шашками наголо и перепрыгивали через лужи.

Дальше следовал эскадрон. В Трифанештах оставили только взвод для наведения порядка.

Котовский встретил эту процессию в поле. Он долго смотрел вслед. Давно уже скрылся эскадрон, и затих цокот копыт, и не стало слышно команды офицера. А Котовский все стоял. Он хотел разобраться во всем сумбуре мыслей, которые нахлынули на него в эти дни. Он снял шапку перед этими четырнадцатью крестьянами, идущими на страдание. И все еще стоял так, с непокрытой головой, не замечая холодного порывистого ветра и водяной пыли, с утра падавшей на разбухшую, хлюпающую землю.

3

Если вначале Скоповский был доволен сильным, смышленым, распорядительным практикантом и даже назначил его управляющим, то в дальнейшем он все больше разочаровывался в нем.

То Скоповскому доносили, что управляющий по собственному усмотрению отпустил крестьянина с полевой работы только потому, что, видите ли, у того жена рожает. Подумаешь — телячьи нежности! И еще вывел этому бездельнику за полный рабочий день!

То разговоры какие-то неуместные. О бесправии, о бедственном положении крестьян, о безземелье. Иди да выдели мужикам десятин по пять, если такой богатый!

Вдруг Скоповский узнал, что новый управляющий читает какие-то книжки. Что за книжки? Откуда книжки? И зачем, спрашивается, управляющему читать?

Наконец, Скоповский совсем уже был взбешен, когда исправник Денис Матвеевич, направляясь в Трифанешты, мимоездом заглянул к нему и совершенно секретно сообщил, что его управляющий находится под негласным надзором полиции.

— Я давно вижу, какого полета эта птица! — негодовал Александр Станиславович. — Ладно же, отблагодарю я господина директора, что подсунул мне такое сокровище!

И вот, когда Котовский, вернувшись в имение, после того как мимо провели арестованных трифанештинских крестьян, стал с возмущением рассказывать об избиении беззащитной толпы войсковой частью, предназначенной, казалось бы, для защиты отечества, а не для того, чтобы расправляться со стариками, Скоповский не выдержал и высказал все управляющему, чтобы поставить его на место:

— Вот что, милейший, так дело не пойдет. Предупреждаю, что у меня не Трифанешты, да-алеко не Трифанешты! У меня не побунтуешь! А ваше поведение, давно хочу вам сказать, ни к черту не годится. Вы у меня совершенно распустили мужиков. Вы это кончайте. Довольно.

— Простите, я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

— Я вижу, вы вообще многого недопонимаете.

— Напротив, с каждым днем все больше начинаю разбираться.

— Что-о?

— Я говорю, что не я, а вы многого недопонимаете. Так обращаться с крестьянами, как вы себе позволяете, это сошло бы еще в прошлом веке. Не те времена, господин Скоповский! Не ошибитесь.

— Вы слышите? Он еще меня учит! А я сам и не собираюсь «обращаться с крестьянами», позвольте поставить вас в известность. Для этого занятия я нанял вас. И я именно хочу дать вам указания, чтобы вы перестали миндальничать. Пороть лодырей! Пороть смутьянов! Нечего на них глядеть!

— Попробуйте!

— Попробую!

— Добьетесь, что они вам красного петуха пустят.

— Подожгут? Это мы увидим. А пока вот вам три фамилии. Я узнал, что они не являются на работы. Завтра же выпороть. Имейте в виду, я проверю.

— Пока я здесь, никто и пальцем не тронет мужиков.

— Ах, вот вы какой?!

— Да, я такой.

— Значит, правильно меня предупреждали! — Глаза Скоповского все больше округлялись, шея багровела, голос его превратился в пронзительный визг.

Из внутренних покоев выплыла мадам Скоповская, обеспокоенная криками. Она увидела разъяренного супруга. Скоповский кричал и хлестал себя по голенищу сапога стеком. Управляющий весьма дерзко отвечал, но о чем они спорили, понять было трудно.

Мадам Скоповская только было собралась вставить слово, попросить супруга не портить себе нервы, но в этот момент Скоповский завизжал:

— Крамольник! Это ты мужиков портишь! Я тебе покажу: «не имеете права»! Я тебя самого на конюшне выпорю!

И в полном исступлении Скоповский взмахнул стеком… мадам Скоповская ахнула… и на лице управляющего отпечаталась яркая полоса от удара.

— Александр!.. — простонала мадам.

У нее было мягкое сердце, и она не выносила подобных сцен. Она придерживалась либеральной точки зрения и считала, что надо мужиков не пороть, надо их сажать в тюрьмы.

Только что намеревалась она высказать свое мнение и посочувствовать управляющему, как в это мгновение произошло нечто совершенно бесподобное, трудно было даже поверить, что это действительно так и было.

Управляющий поднял ее супруга, так что тот успел только комически дрыгнуть ногами. Взмах — и Скоповский, как сказочная птица, мелькнув фалдами, вылетел в окно, высадив собственной тяжестью оконную раму, и исчез в образовавшемся отверстии.

Если бы она сама не видела этого, она ни за что не поверила бы, что живого человека можно вот так вышвырнуть, как какой-нибудь окурок или засохший букет цветов.

Скоповский благополучно пролетел по кривой от окна до земной поверхности и приземлился на клумбе с почерневшими от первых заморозков левкоями. Здесь он поднял крик, хромая и отряхивая с брюк свежую землю и раздавленные бутоны. Он кричал, что его убили, что он искалечен и что «он этого не потерпит»…

Сбежалась дворня, и, хотя Котовский отчаянно отбивался, слуги взяли численностью, навалились и били, стараясь своим усердием понравиться хозяину. Только значительно позднее кучер удосужился спросить:

— Что же он наделал, мазурик? За что мы его?

И к полному удивлению мадам Скоповской, которая вообще медленно соображала, ее супруг крикнул:

— Мошенник! Он… это… он меня обокрал! Что?

Собственно, почему обокрал? Когда обокрал? Он что-то не то выговорил. Но не рассказывать же всем, как его, известного помещика и дворянина, вышвырнули в окно на левкои.

— Да, да! Деньги! Вяжите его!

И подумав немного:

— Точно! Семьсот рублей, вырученные за продажу свиней! Что?

— Шуренька, а как же ты говорил, что эти деньги…

— Молчи, коли бог ума не дал! Не лезь, куда не спрашивают! Раз говорю, украл — значит, украл! Доставить его, живого или мертвого, к Денису Матвеевичу, к исправнику! Что? Или еще лучше — связать и выбросить в поле, как мусор! Пускай подохнет! Небольшая потеря!

Садовник, который видел странный полет барина из окна, еле сдерживал улыбку. Впоследствии он рассказал о происшествии своему шурину, шурин рассказал друзьям… И пошел гулять по свету забавный рассказ о помещике, вышвырнутом из окна собственного дома.

Пока Котовского связывали по рукам и ногам, выполняя приказ барина, пока волокли к телеге, всё продолжали бить. Подскочил Скоповский:

— Пустите, я сам!

И тоже ударил связанного. Вошел во вкус и стал наносить удары.

Когда Котовский очнулся, его тащили с телеги. Где-то далеко видны были огни. Небо было звездное. Подернутая инеем земля блестела голубыми искрами.

— Что ж ты делаешь? — сказал Котовский приказчику, который распоряжался, покрикивая: «Тяни, берись за ногу!» — Ведь я замерзну в одном белье! Развяжи меня!

— Нельзя, — ответил приказчик, — барин приказал бросить связанного. Мне-то что, но раз приказано — значит, и говорить нечего.

— Эх ты! Холуй!.. — пробормотал Котовский.

Он окончательно очнулся. Чувствовал, как холод пронизывает тело. Погромыхивала, удаляясь, телега. Они о чем-то разговаривали — приказчик и кучер — спокойно, как будто возвращались с базара…

— Н-но-о! — мирно понукал кучер.

Потом стало совсем тихо.

«Долго не выдержать», — подумал Котовский.

Попробовал освободить руки — веревка больно врезалась. У приказчика был большой опыт: ведь он постоянно завязывал и упаковывал тюки.

«Нужно двигаться, самое главное, — приказал себе Котовский, — тогда я согреюсь».

До рассвета было еще далеко. Трудно надеяться, что кто-нибудь проедет мимо. Степь молчала. И только далеко где-то настойчиво кричал, видимо у семафора, паровоз.

Сколько прошло времени? Два часа? Или четыре? По-видимому, Котовский опять терял сознание.

И вдруг он услышал громкий голос:

— Вон он где! Всю степь обшарил! Говорят, бросили возле станции, а где возле станции? Небось руки-то занемели?

Это был Леонтий. Вот она — дружба!

Развязал. Синюю домотканую куртку на плечи накинул.

— Ну, дорогой, теперь тебе тикать надо отсюда. В город отправляйся. Скоповский — серьезный господин, он очень просто и пристрелить может, если увидит.

— Пристрелить — это положим…

— Почему бы нет? Скажет: потраву делал, лес пришел рубить. У них ведь как? Судьи свои, полиция своя. За нас только один бог…

Леонтий подумал и, хитро подмигнув, добавил:

— А может быть, и бог-то… тово… тоже в ихней компании? Тоже переметнулся?

Он покрутил головой:

— Пожалуй, так оно и есть. Одна шайка-лейка.

4

Было отвратительное, промозглое утро, а тротуары скользки и липки, когда Котовский добрался наконец до Кишинева и зашагал по хмурой, заспанной улице.

Тело ныло. Была тупая боль в груди и пояснице.

«Должно быть, помещик Скоповский знает анатомию, — думал Котовский с некоторой досадой, — он бил по самым чувствительным местам, не так, как другие».

По улицам шли женщины с сумками, с корзинами, направляясь вниз по Армянской улице, очевидно, на рынок. Сейчас они купят какой-нибудь провизии, вернутся домой и приготовят завтрак…

Котовский при мысли о еде почувствовал, что очень голоден. А судя по тому, как от него шарахались прохожие, понял, что вид у него ужасный.

Он шел, но, собственно, и сам не знал, куда направлялся. Одно он твердо решил: в Ганчешты не поедет. Обе сестры вышли замуж. Зачем им портить семейную жизнь?

Котовский шагал по мокрым тротуарам и перебирал в памяти людей, которых в этом городе знал. Он не раз приезжал с поручениями из имения. Но все те, с кем он имел дело по продаже сена или покупке инвентаря, не приняли бы его.

И вдруг вспомнил: переплетчик Иван Маркелов, которому он давал переплести конторские книги! И живет рядом, около рынка, и человек простой, наверное, приютит на первое время.

Быстро миновал Котовский богатую часть города, где пестрели занавесками и комнатными цветами на окнах кирпичные одноэтажные дома. Начищенные медные дощечки на парадной двери извещали, кто проживает в доме: присяжный ли поверенный Зац, или купец Аввакумов, или зубной врач Любомирский…

Вот и кончились эти богатые кварталы, а дальше вдоль улицы пошли лепиться глиняные хибарки, вросшие в землю, с грязными дворами, с незакрывающимися калитками. Вот и дом № 48, кажется, самый неказистый в этом скопище убогих домишек.

Котовский постучал. Открыла ему бледная, в лице ни кровинки, женщина, безучастно посмотрела, спросила:

— Вам что, наверное, Ивана Павловича? Он спит.

Но Иван Павлович, переплетчик, сразу же проснулся, узнал Котовского, спросил, не заказ ли он принес, и сказал разочарованно:

— Значит, заказа не принес? А то я как раз свободен… Мы, брат, бастуем. Третий день.

— И голодаем столько же, — добавила жена Ивана Павловича.

Тут Иван Павлович встал и, оглядывая Котовского с ног до головы, нахмурился:

— Да ты, кажется, сам-то тово… на новом положении?

Котовский рассказал, как он расстался со Скоповским, как чуть не замерз, связанный и избитый, в степи, как спас его от смерти один хороший человек.

— Понятно, — в раздумье произнес Иван Павлович. — А я спросонок ничего не разобрал и к тебе с заказом…

— Ну, и как же вы бастуете? — спросил Котовский.

Он не любил распространяться о своих бедах и вообще не любил долго говорить о себе.

— В Кишиневе восемь переплетных мастерских, — рассказывал Иван Павлович, усадив за стол пришельца, — в них работают двадцать шесть взрослых и четырнадцать мальчиков. Работаем по восемнадцать часов в сутки, а получаем по двенадцать рублей в месяц — никак не прожить. Вот мы и надумали бастовать. Сейчас время горячее, подоспели заказы, может быть, чего добьемся.

— А чего вы добиваетесь?

— Чтобы работать по-человечески, ну хотя бы двенадцать часов в сутки, и чтобы повысили заработок. А что голодаем третьи сутки — это она выдумывает, нам ведь немного-то комитет помогает.

— Комитет?

— Ну да, социал-демократы… Ты, Раиса, расшевели самоварчик-благоварчик, хоть чаем гостя побалуем, вот только хлеба-то у нас нет… Ты, что же, к себе в Ганчешты поедешь?

— Нет, в Ганчештах делать мне нечего. Как-нибудь здесь.

Маркелов помолчал, подумал, несколько раз произнес: «Так-так-так… Так-так-так…» — затем засуетился, пробормотал: «Ты ничего, сиди, сиди тут, я в минуту!» Выскочил в дверь, нахлобучив на голову старенький картузишко, и вскоре появился с хлебом: купил на рынке, и мало того принес еще и кусок колбасы.

Котовский старался не смотреть на эти соблазнительные предметы, которые хозяин дома положил на тарелки и стал резать на куски.

— Вот какие дела, — продолжал Маркелов, — шорники тоже бастуют, а завтра не выйдут на работу токаря. Да вот почитай, тут все написано. Раиса, как у тебя там самовар? Шуруй, шуруй его!

Иван Павлович извлек из-под рубахи аккуратно завернутую в переплетную бумагу газету.

— «Искра», — прочитал он и гордо добавил: — Здесь, в Кишиневе, напечатана! Ленинская!

Но быстро спрятал газету обратно, потому что кто-то шаркал у двери ногами.

Вошел мужчина в ситцевой в горошинку рубашке, с небольшой русой бородкой, росшей почему-то немного вбок. Он был в очень возбужденном состоянии. Покосился на Котовского, как бы взвешивая, опасаться ли постороннего человека, и, не сказав даже «здравствуйте», закричал:

— Продали! Продали нас, собаки!

— Садись, Василий, да говори толком. Какая польза от крику? Кто продал? И если продал — почем?

— Хозяин продал. Идельман. Набрал к себе новых рабочих. «А вы, говорит, бунтовщики-забастовщики, можете убираться на все четыре стороны, вы мне не нужны».

— Как так не нужны?

— Очень просто.

— Здорово!

Иван Павлович как нарезал хлеб, так и сел с ножом в руках на табурет, сел и молчит, ошеломило его известие. Молчит и оглядывается на жену: слышала или не слышала? Зачем раньше времени ее огорчать?

— Ты тут питайся, — сказал Маркелов гостю. — Ешь все, ничего не оставляй. Чай пей. Сахару у нас нет, но ничего, можно и без сахару. И ночевать оставайся, место найдется. Пошли, Василий. Надо немедля в стачечный комитет. Не нужны! Как это так не нужны? Как это так на все четыре стороны?

Котовский совестился есть. Люди сами голодают, а впереди их ждут еще более горькие дни. Жена Маркелова приготовила чай, поставила на стол чашку.

— Кушайте, — сказала она.

Голос у нее был отсутствующий. Говорила, а сама не думала, что говорит.

— Давайте вместе, хозяюшка, перекусим… Что ж я один?

— Я после, обо мне не беспокойся, батюшка.

Котовский поел немного. Выпил чашку горячего чая. Чай был не то морковный, не то фруктовый. Котовский никогда не пробовал такого, но чай понравился.

— С таким чаем никакого сахару не надо, — сказал он, прихлебывая с блюдечка.

Женщина ничего не ответила. Она сидела на лавке, опустив костлявые, жилистые руки. Она смотрела в окно.

Начались мытарства, поиски работы, поиски пищи. Иной раз удавалось найти случайный заработок. Котовский не отказывался ни от какой работы. Заработав, покупал хлеб, мясо и нес это к Маркеловым.

Маркелов все еще не мог найти работу. Бедствовали они ужасно. Проданы были все вещи, какие только можно было продать. Один раз Раиса получила заработок: ей дали в стирку белье. В другой раз оба — Маркелов и Котовский — работали два дня на железной дороге, грузили шлак.

И вдруг пришла удача: встретил на улице Кишинева старую знакомую ганчештинскую учительницу, которая учила когда-то Котовского играть на гитаре. Она расспросила Котовского обо всем, слушала, покачивала сокрушенно головой:

— Нет чтобы к старым друзьям заглянуть… Постойте, кажется, я смогу вам помочь…

И действительно помогла: порекомендовала своего ученика помещику Семиградову.

Семиградов, маленький, круглый, с животиком, веселый, с мясистым подбородком, сочными губами и смеющимися глазками, встретил Котовского хорошо. Да, да, ему нужен опытный садовник. Они быстро договорились об условиях.

— Я очень люблю розы, — говорил Семиградов, — пожалуйста, сделайте так, чтобы в комнатах всегда были букеты роз.

Была весна. Все зеленело, все расцветало, все набирало цвет. Белые акации наполняли воздух сладким, медовым благоуханием. Котовский с увлечением возился на клумбах, поливал, подрезал, пересаживал розы, ремонтировал парники.

В первую же получку он отнес половину заработка переплетчику. Тот долго отказывался, но все-таки взял.

Когда Котовский вернулся от него и, сняв пиджак, взялся за лейку, он обратил внимание на какое-то шуршание в кармане.

«Уж не положил ли Иван Павлович деньги обратно?»

Но это оказалась листовка. Котовский пошел в самую отдаленную аллею сада и там прочитал:

«Тяжела наша доля, невыносима жизнь. Слабыми, хилыми детьми вошли мы в мастерские, с малых лет взвалили на наши плечи тяжелую ношу беспрерывного труда. Душная мастерская, изнурительная работа с утра до ночи, нищенская заработная плата, грубые оскорбления хозяев, вонючий угол, тяжкие муки и постоянные страдания — такова ужасная картина нашей жизни…»

Григорий Иванович еще раз прочел небольшой листок, напечатанный на газетной бумаге.

«Тут еще не все сказано, — подумал он. — Написать бы, как обращается Скоповский со своими батраками или как избивали они всей лакейской сворой связанного, беспомощного человека, виновного только в том, что не пресмыкается перед барином и жалеет бедняков».

Он стоял среди густых высоких кустов, скрывавших его от всего мира, и думал о судьбах человечества: «Неужели никогда не настанет такое время, чтобы не было голодных, чтобы всем хватало работы и еды?»

Сад благоухал. Цвели розы — темно-красные, нежно-розовые, белые, чайные — самых разнообразных оттенков. Как бы хорошо и нарядно мог жить человек!

Совсем рядом с аллеей сада, за сквозной проволочной сеткой, находился просторный помещичий двор, с амбарами, погребами, конюшнями, со столбом гигантских шагов и качелями посредине. До слуха Котовского донеслось тарахтение пролетки. Кто-то приехал.

«Опять будут всю ночь играть в карты», — подумал Котовский и тут же вспомнил, что жара уже спала и можно начинать поливку газонов, клумб и парников.

— А! Гость дорогой! Милости просим! — услышал Котовский голос Семиградова.

И в ответ — голос приезжего, показавшийся Котопскому знакомым.

Котовский не ошибся. Это приехал Скоповский. Садовник решил, что лучше не показываться ему на глаза.

Медленно угасал день. Вот засветились окна в помещичьем доме. Там накрывали ужин. На столе среди бутылок и графинов, среди судков с соусами и всевозможных закусок стояли огромные букеты роз.

— Не могу пожаловаться, — тараторил без умолку Семиградов, — новый садовник попался мне толковый. И даже, кажется, не пьет! Можете себе представить?

— А я опять без управляющего, — пожаловался Скоповский, — выгнал этого Котовского: оказывается, политикан, состоит под надзором полиции…

— Позвольте… как вы сказали? Котовский? Так он ко мне и поступил на работу.

— Что-о? К вам? На работу? Гоните его в шею, пока он не испортил вам всю прислугу!

— Скажите на милость! А такой приличный на вид. И толк в садоводстве понимает…

— Гоните! И не откладывайте! Завтра же вон! Эта публика на все способна.

— Конечно, выгоню. Спасибо, что предупредили. Разрешите муската? Преотличнейший!

И снова Котовский оказался на улице. Правда, на этот раз его не избили, не бросили связанного на дороге, и у него была небольшая сумма, на которую он мог некоторое время перебиваться.

Опять пришел он к Ивану Павловичу. Там встретили его как родного, даже у Раисы появилось подобие улыбки.

— Выгнали? Чего же удивляться? Это в порядке вещей. А я вновь переплетчиком поступаю. Повезло. Мало нас, а то бы мы им показали! Какая у нас тут промышленность? В мастерских по десять — пятнадцать человек. Ничего, Григорий! Правда ведь, ничего?

— Не ничего, а будет правда! Должна она быть! Пусть они нас хоть на кусочки полосуют, будем стоять на своем. За правду-то и мучения переносить радостно.

— Ого! Как он заговорил! Садись-ка за стол, Раиса сегодня еду какую-то приготовила.

Иван Павлович наклонился ближе и скороговоркой сообщил:

— Сегодня ночью полиция в тайную типографию ворвалась… Все арестованы… Добрались, собаки! Говорят, возами возили литературу. Бумаги-то мы им поставляли достаточно…

«Хорошо переносить безработицу в летнее время, — думал Котовский, блуждая по Кишиневу в поисках хоть какого-нибудь заработка. — В летнее время на одних фруктах просуществовать можно».

Иногда удавалось ему помогать снимать урожай яблок. Веселая, приятная работа! И уж в эти-то дни он был сыт по горло.

А потом начался «месяц ковша», как называют молдаване октябрь за то, что в этот месяц виноградного вина много и пьют его, черпая ковшом.

Кончился «месяц ковша». Все чаще стали перепадать дожди.

5

В один из пасмурных дней Котовского остановили на улице:

— Ваши документы.

Котовский понял, что за ним следили. Непонятно было только, за что сажали его в тюрьму. Кажется, и сами тюремщики этого не понимали.

Российские тюрьмы неприглядны. Облезлые фасады наводят тоску. Полосатые будки, толстые стены, покрытые лишаями сырости, грязные дворы и зловонные камеры… И словно выставленные на позор, на поругание — часовые по углам, в неказистых вышках. Особенно омерзительны пересыльные тюрьмы, и трудно сказать, которая хуже: питерские ли «Кресты» с их железными галереями и металлическими сетками в пролетах лестниц, чтобы нельзя было броситься вниз и покончить самоубийством, или захудалая вологодская, или иркутская тюрьма, с грязными, залежанными нарами…

Не таким казалось это учреждение в Кишиневе. Построенное в мавританском стиле, оно походило издали на волшебный замок, с его зубчатыми башнями, круглыми цитаделями.

Так могло казаться издали. А на самом деле Кишиневская тюрьма ничем не отличалась от других. Об этом хорошо знали ее обитатели. Узнал и Котовский.

В ней были такие же сырые, с тяжелым, затхлым воздухом камеры, такие же гулкие коридоры, по которым бродили тюремные надзиратели с массивными связками ключей.

Когда человек оказывается в тюрьме неповинно, не совершив ни убийств, ни ограблений, то он сам становится судьей своих тюремщиков. Он внимательно и строго рассматривает их, вооруженных, но имеющих дело с безоружными, привычных к созерцанию страданий, но с годами теряющих душевный покой, щелкающих кандалами, но и прикованных по долгу службы к этим ржавым решеткам на всю свою беспросветную опоганенную жизнь.

В тюрьме Котовский познакомился со странной породой людей. Это были те, кто в газетах именуется «подонки общества». Страшные физиономии увидел Котовский: холодные, гадючьи глаза; лица, измотанные морфием, или, на воровском жаргоне, «марфушей».

Тут был знаменитый Володя Солнышко, который еще никому не проиграл ни одной партии в карты — в стос, в буру. Игравшие с ним в карты (и, разумеется, проигравшиеся до нитки) с гордостью рассказывали: «Я играл с самим Володей Солнышко». Уже одно это могло поднять авторитет.

Его побаивались даже тюремщики. Кое-кто получал от него «лапу». А вообще каждый мог получить удар ножом. Володя Солнышко не промахивался и бил прямо в сердце.

Проигравшие с себя все до нитки сидели тут же, голые, озябшие, синие, и с завистью поглядывали на игроков. Карты были самодельные и не совсем похожие на обычные. Их печатали вырезанными ножом трафаретами, и очень быстро. Но не дай бог сделать ставку, проиграть — и не уплатить! Такие назывались «заигранными». По воровскому закону им полагалась смерть. Был один выход — поставить на кон голову начальника тюрьмы или корпусного надзирателя.

Из-за этого в тюрьме преследовались карты. Вот уже в который раз, проследив в волчок, что игра идет полным ходом, надзиратели врывались в камеру и производили поголовный «шмон», то есть обыск среди арестантов. Колода карт исчезала бесследно.

Наконец вызван был специалист по обыскам Каин, про которого говорили, что он найдет даже то, чего не было. Он был косолап, ходил как-то боком, был изъеден оспой, пропитан спиртом, как какой-нибудь музейный препарат.

— Ого-го! Каин пришел! — встретили его уголовники. — Ну, теперь будет дело!

Однако и Каин ничего не нашел. Как будто и спрятать карты негде… И камера-то небольшая, с голыми каменными стенами… И вещей немного у арестантской братии…

Явился сам начальник тюрьмы, тучный, с одышкой. Сонными глазами смотрел на арестантов и о чем-то думал.

Каин еще раз обшарил все углы, заставил всех открывать рот, раздел наголо. Карт не обнаружили.

— Вот что, деточки, — сказал начальник тюрьмы, — ваша взяла, всё, молодчики. И я обещаю больше не беспокоить вас, только раскройте мне секрет, где же вы их, черт вас возьми, прячете!

Воры посовещались, заставили начальника тюрьмы повторить свое заверение, что даст им безнаказанно играть в карты, и затем объяснили:

— Когда входят надзиратели в камеру, мы сразу же суем карты самому корпусному в карман. А когда кончается обыск, мы забираем карты обратно. Вот и вся хитрость. Ничего мудреного.

И снова арестанты играли в карты, ссорились, пели воровские песни. В песнях прославлялись худые дела, на жаргоне упоминались какие-то «гамзы», «марухи» и звучала тюремная тоска:

Дорога дальняя… Тюрьма центральная… И мы конвойными окружены… Опять по пятницам пойдут свидания И слезы горькие моей жены!..

Котовский оказался в компании «изящных» воров, неразговорчивых убийц и отпетой шпаны, презирающей себя, бога и человечество.

В женской камере молоденькая воровка Женька показывала свое воровское искусство. Она предлагала желающим положить возле себя любой предмет, что не жалко. Вся камера следила за каждым ее движением. Глаз не спускали. Женька проходила мимо — и выложенный на самом виду, оберегаемый всеми присутствующими предмет — рублевка, или кусок мыла, или носовой платок бесследно исчезал. Как она это делала — уму непостижимо. Женьку хвалили, восхищались ее ловкостью и проворством:

— Это я понимаю! Чистая работа!

Быть ловким, уметь отнять у другого… Об этом мечтали с одинаковым упорством и воровка Женька и помещик Скоповский. Только у каждого были свои приемы.

«Стыдно жить, — думал Котовский, — пока Женька вызывает восторг, а Скоповский — всеобщее уважение».

Однажды во время прогулки Котовского окликнул незнакомый человек, пожилой, в очках, с остренькой светло-русой бородкой:

— Коллега! Вы за что сидите?

— На этот раз ни за что, — ответил Котовский, — но в следующий раз посадят за дело.

Незнакомец назвал себя просто товарищем Андреем. Оказывается, он человек бывалый, много раз попадал в тюрьмы, сиживал и в Таганке, в Москве, и в Иркутске, в Александровском централе, и в Питере, на Шпалерке, и где только не сидел он за свою жизнь! Даже в Парижской тюрьме молчания!

— Я работал в подпольной типографии, — сообщил товарищ Андрей.

— Слыхал! — ответил Котовский и весело добавил: — Кажется, чуть ли не семнадцать пудов литературы полиция вывезла?

Котовский знал от Ивана Павловича, что в Кишиневе была подпольная типография ленинской газеты «Искра». Типография помещалась в маленьком домике, на углу Армянской и Подольской улиц. Знал Котовский и некоторые подробности разгрома типографии.

— Когда полиция нас накрыла, — рассказывал новый знакомый Котовского, — мы печатали статью Ленина. Статья эта полиции явно пришлась не по вкусу. А я нахожу, что это была превосходная статья!

Месяц продержали Котовского в тюрьме.

Прокурор, к которому поступило дело арестованного Котовского, тонко улыбаясь, сказал:

— Дела тут явно никакого. Но и не посадить голубчика было бы просто неудобно. Донос подписан такими почтенными лицами, нельзя было не уважить их просьбы. Сам господин Скоповский дает пространное описание преступной деятельности его бывшего управляющего, а на поверку выходит, что тот жалел мужиков! Жалеть по нашим законам не возбраняется, даже в евангелии написано… гм… да. И Семиградов тоже подписал этот донос. Вы знаете, сколько лежит в банке у Семиградова? А от этого проходимца не убудет, если месяц просидел на казенных харчах. Даже нравоучительно. Ну, а теперь напишите распоряжение, чтобы его выпустили. Можно сформулировать так: «Ввиду отсутствия состава преступления…» Что? Вы думаете: слишком? Хорошо. Тогда мы напишем так: «Ввиду того что мотивы обвинения не подтвердились…» Что там у нас еще есть новенького? Ага! Подпольная типография! Вот это, я вам доложу, дельце! На таком дельце карьеру можно сделать! Тут меньше чем пятнадцатью годами Сибири они не отделаются!

Прокурор щелкнул отличным серебряным портсигаром, с выгравированной на нем красавицей, закурил и с явным удовольствием стал перелистывать толстую папку аккуратно подшитых документов.

Котовского выпустили. Одновременно с ним покидала здание тюрьмы воровка Женька, она — «за недоказанностью преступления».

— А ты что? — спросила она Котовского, когда они вышли за тюремные ворота. — В отрицаловку шел? Молодчик! Самое главное — характер! Факт!

6

Котовский побывал в Ганчештах, но дом свой родной сторонкой обошел. Не нравился ему муж Софьи, манукбеевский прихвостень, и не хотел нарушать их покоя. А к учительнице Анне Андреевне заглянул.

— Можете меня ругать: у Семиградова я больше не работаю.

— Что так? Характерами не сошлись?

Котовский рассказал о приезде Скоповского, о том, что находится под надзором полиции и вполне естественно, что ему везде будет трудно удержаться. Рассказал, что его месяц продержали в тюрьме.

— Ну так вот, — выслушав его, тоном, не терпящим возражения, заявила Анна Андреевна, — прежде всего, вам нужно дать денег. Много не могу, а вот вам на первое время… Не возьмете — на всю жизнь обидите, покажете, что вы мелкий и самолюбивый человек. Это во-первых. Во-вторых, все равно подыщем вам работу. Вы с мужем сестры вашей, Софьи Ивановны, как? Ах, никак? Вполне вас понимаю. Значит, этот вариант отпадает, он мог бы вас устроить на работу, но не надо. В таком случае, я поговорю в лесничестве, не требуется ли им какой-нибудь работник. Ну вот. А теперь деловая часть закончена. Пироги с яблоками любите? Но сначала будет борщ по-украински!

— Анна Андреевна! Вы просто чародей! Вы — настоящая контора по устройству безработных. Представьте, меня приняли лесным объездчиком в селе Молешты. Работой я очень доволен и бесконечно благодарен вам за хлопоты.

Это сообщил Котовский своей бывшей учительнице в скором времени, заехав к ней уже верхом на коне и даже привезя ей в подарок живого зайчонка, которого поймал прямо руками, найдя его в колее дороги.

Анна Андреевна шумно радовалась удаче, уверяла, что «это — карьера», что в лесу работать приятно и полезно для здоровья.

— Я изучил в этих краях каждую тропинку и могу с закрытыми глазами добраться до любого селения. И надо сказать — красивейшая местность! Я почему-то думаю, что красивее нет на земле… Так мне нравится все: и молдавское солнце и молдавское небо… А как шумят деревья, послушали бы вы! Ведь мне часто приходится и ночью ездить по лесным дорогам… А какие рассветы бывают! Какой гомон поднимают птицы! И какой у нас хороший, приветливый народ… И какие песни поют в Молдавии!..

Вместо ответа Анна Андреевна тихо пропела:

Лист зеленый, куст терновый, Правды нет у нас в Молдове…

Они сидели перед открытыми окнами. Было время самой широкой распутицы. Грязь стояла невылазная. Посреди дороги еще можно было с грехом пополам проехать, а по обочинам, в глубоких канавах, либо стояла зеленая вода, либо с грохотом и ревом неслись мутные потоки.

— Смотрите! — воскликнул Григорий Иванович. — Неужели это дядька Антон?

— Теперь уже не дядька, а дедка. Старый он стал.

— И надо же ему непременно в такую грязищу с возом тащиться! досадовал Григорий Иванович.

Кляча деда Антона тянула воз, а сам дед шагал рядом, то и дело проваливаясь и непрерывно понукая свою кобылу.

Вдруг, откуда ни возьмись, вымахнула навстречу пара сытых рысаков серых, в яблоках. Котовский так и ахнул. Ярко, отчетливо вспомнилось детство.

— Как? — вскрикнул он. — Разве Манук-бей вернулся?

— Нет, Манук-бей не вернулся. Это лошади ганчештинского купца Гершковича.

Серые кони в яблоках мчали прямо на клячонку деда Антона. Кучер крикнул:

— Э-гей!

Дед Антон засуетился, зачмокал, свернул в канаву. Воз накренился и свалился в воду, а серые кони промчались мимо, и кучер так, для забавы, вытянул кнутом вдоль костлявого хребта Антоновой клячи. Сидевший в коляске купец Гершкович затрясся от сытого утробного смеха, явно довольный этой проделкой лихого кучера.

Вся сцена, запомнившаяся с детских лет, повторилась в точности. Котовский выскочил из-за стола, выбежал на улицу, помог деду Антону вытащить воз из канавы и собрать рассыпавшиеся жерди.

Когда он вернулся, Анна Андреевна посмотрела на него, ласково улыбаясь:

— Это хорошо, что вы добрый. Обязательно надо жалеть людей. А чай у вас остыл, давайте я налью новый.

Анна Андреевна рассказала, как Гершкович сначала открыл мелочную лавочку, в которой продавалось подсолнечное масло, керосин, свечи и пряники. Попутно он покупал у разорившихся крестьян то лошаденку, то овцу… и еще какие-то темные дела обделывал. Говорят, скупал краденое, хранил контрабанду… А потом вдруг открыл второй такой же магазин в городе, потом купил два дома…

— Сейчас у нас в Ганчештах два богатея: он да главный управляющий винокуренного завода князя Манук-бея Артем Назаров. Тоже паук. И как они ловко свои дела обстряпывают! Диву даешься!

До самого вечера просидел у Анны Андреевны Котовский и все спрашивал:

— Я вас не стесняю? Вам не будет неприятностей, что принимаете у себя п-подозрительную личность? Как-никак, а сидел в тюрьме!

Анна Андреевна махала на него руками и обижалась, что он спрашивает ее о таких вещах.

Вечером Котовский попросил:

— Тут недалеко… вы не пойдете, не спросите Софью… Может быть, она захочет меня повидать, так пусть придет сюда… Как жаль, что Елена уехала — вот душа человек, очень мы с ней дружили. Софья — та из другого теста сделана, а все-таки хочется словечком с ней перекинуться…

— Да, да, конечно! — всполошилась Анна Андреевна.

Пока она ходила за Софьей, Котовский рассматривал картины на стенах. «Аленушка» Васнецова. Левитан. Скромная обстановка, но умеет Анна Андреевна скрасить свою жизнь. Вот и коврик висит собственной работы, и абажур на лампе красивый, и на окнах цветы. Комнатка небольшая, вроде как столовая, а за печкой уголок есть, там кровать стоит — спальня, вот и получается целая квартира.

Софья прибежала. Запыхалась, сразу метнулась к брату, обняла и заплакала.

«Значит, знает, — подумал Котовский, — и о тюрьме и обо всех моих мытарствах. Наверное, Анна Андреевна посвящает».

— Похудел-то как! — первое, что проговорила Софья.

— Да и ты что-то не полнеешь, — отшучивался Григорий Иванович. — Я думал: вот такая помещица стала!

— А! Что обо мне говорить! Ну, Анна Андреевна сообщила мне, что сейчас у тебя хорошее место. Держись уж за него. Дай-то бог, чтобы все устроилось.

— Елена пишет?

— Как уехала — словно в омут канула. Ни звука.

Больше ни о чем таком семейном не говорили. Немножко стесняло присутствие хоть и хорошего, сердечного, но все-таки постороннего человека. Уселись за стол (в комнатке больше негде было садиться) и стали перебирать ганчештинские новости. Григория Ивановича все интересовало. Он всех здесь знал и помнил.

— Как наша школьная сторожиха, которая нас все с огорода гоняла?

— Живет и здравствует.

— А этот… у кого мы грушу подпилили… Роман Афанасьевич?

— Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Перебрался в Оргеев.

— А как дедушка, которого еще, помнишь, всё мальчишки дразнили?

— Никанор? Помер. Еще в прошлом году. Отмаялся.

— Ой! — вскочила вдруг Софья. — Мне еще ужин готовить, сейчас мой-то вернется с работы…

Они попрощались. Анна Андреевна их провожала, стоя на крыльце. И затем каждый направился в свою сторону. Софья стала осторожно пробираться по лужам, а Котовский исчез в сумерках — только слышно было некоторое время, как хлюпал по грязи его конь.

Котовский разъезжал по лесам и оврагам своего участка. Ночевал, где застанет ночь: или на сеновале, или даже в лесу. Загорел, поздоровел. Все лето прошло в этом счастливом отдыхе.

А затем, как и следовало ожидать, лесничий несколько смущенно заявил Котовскому, что больше в его услугах не нуждается. Он извинялся, оправдывался, наконец его честная натура не выдержала, и он сказал откровенно, что ему дали понять: лесной объездчик Котовский нежелателен.

— В чем там у вас дело, я не знаю, — сказал лесничий, — я далек от всякой политики… У меня семья… ну и приходится, знаете ли, считаться…

Жизнь готовила Котовскому новые испытания.

Скоповский опять строчил донос. Велика была злоба этого человека! Он задался целью во что бы то ни стало сгноить в тюрьме бывшего своего управляющего. Для своего замысла он привлек и Семиградова. Каких только небылиц не выдумывали они, усевшись вдвоем над листом бумаги!

Скоповского подогревала распространившаяся по всему городу история с этим злосчастным окном. Пустил этот слух садовник, случайно наблюдавший полет. А в городе, изнывавшем от скуки, шутники придумали массу забавных подробностей. Некоторые говорили, что Скоповский, выброшенный управляющим в окно, летел вниз головой, воткнулся в мягкую землю по плечи и его пришлось — понимаете? — выдергивать, как редьку из гряды! Наконец, уверяли, что никакого управляющего вообще не было, а была разъяренная супруга, и Скоповский сам выбросился в окно и попал не то в куст шиповника, не то просто в крапиву…

Скоповскому нельзя было появиться в обществе. Сразу на него показывали глазами: «Тот самый помещик», — и начинались перешептывания да смешки.

Скоповский и Семиградов ездили в жандармское управление, лично нанесли визит бессарабскому губернатору Харузину. И двадцать второго ноября 1903 года Котовский опять очутился в тюремной камере.

Снова загремели тюремные ворота, снова гулко прозвучали в темных тюремных коридорах тяжелые шаги, затем распахнулась дверь в камеру и снова за ним захлопнулась. В подслеповатое окошечко, прочно загороженное толстыми железными прутьями, почти не проникал свет. Затхлый воздух был неподвижен. Да, все здесь было устроено с таким расчетом, чтобы тот, кто попал сюда, медленно чахнул и гнил.

Но Котовский совсем не собирался чахнуть. Нет, он еще только начинает по-настоящему жить. Все, что прожито до сих пор, — подготовка. И ведь он не выполнил обещания! Еще в прошлом году, находясь в тюрьме, он сказал одному человеку, что следующий раз будет сидеть в тюрьме за дело. Где же это дело? Что может делать он, Котовский?

Котовский лежал на нарах и обстоятельно разрабатывал план действий. Он посвятит всю свою жизнь борьбе с богачами, помещиками, правителями — со всеми, кто мучит и терзает бедняков.

Эти мысли были бесформенны, Котовский шел на ощупь, своим собственным опытом, своими побуждениями и чувствами. Он только осознал, что навсегда связывает судьбу с обездоленными. Он только понял, что будет бороться всеми средствами со сворой сытых, самодовольных, облеченных властью, со Скоповским и Семиградовым, с тем хозяйчиком, который выбросил на улицу Ивана Павловича, с купцом Гершковичем и всеми другими пауками-кровососами.

В этих мыслях незаметно прошло время. Как и в прошлый раз, Котовского вскоре выпустили.

Совершенно случайно, блуждая по городу, Котовский увидел приказ о мобилизации, наклеенный на заборе. Котовский вдруг остановился на цифре «1881»… Тысяча восемьсот восемьдесят один! Это и есть его год рождения! Значит, отсидев два раза в тюрьме, вдоволь наголодавшись и настрадавшись, — теперь он должен пойти защищать ненавистных ему правителей и проливать за них кровь в русско-японской войне? Не будет этого!

На следующий день Котовский приобрел на толкучке документы. Ну вот. Теперь у него другая фамилия и согласно документам непризывной возраст.

Через два дня в Киеве, по Крещатику, шагал плотный, рослый человек, по документам — Михаил Тарутин.

В Киеве было неспокойно. Всюду было много полицейских, с бляхой, с шашкой, которую в народе звали «селедкой», и с угрожающе громоздкой кобурой. Они расхаживали взад и вперед, в белых перчатках, усатые, вежливые… Для устрашения публики по улицам проезжали казаки. Женщины визжали, прохожие шарахались на тротуары.

Но вот появилась вдали и медленно проследовала к центру рабочая демонстрация. «Долой самодержавие!» — прочел Котовский-Тарутин на красном полотнище. Полиция куда-то исчезла. Рабочие шли посреди улицы. Кто-то запел «Варшавянку». Другие подхватили. В окнах домов мелькали испуганные лица обывателей.

Ночевал Котовский в ночлежке, с утра ходил в поисках работы, но всюду ему отвечали: «Своих-то увольняем».

Каждый день у него проверяли документы. Правительство то объявляло о решительных мерах, то отменяло их. Начались аресты.

Котовский ездил в Харьков, но и в Харькове была та же обстановка. Всюду волнения, всюду стачки…

Все явственней, все ощутительней испытывал Котовский тоску по родным местам. И хотя отлично понимал безрассудство поступка, все же не выдержал — вернулся в Бессарабию.

Кишинев после Киева и Харькова показался маленьким, грязным, приземистым. Но как вдохнул этот воздух, как глянул на свое родное небо так стало радостно на душе!

Но не долго он погулял. В январе 1905 года Котовского арестовал пристав. Пришлось назвать свою настоящую фамилию.

— Я скрываюсь от отбывания воинской повинности. Моя фамилия Котовский. Вам ясно?

— Очень даже ясно, — весело согласился пристав, красавец с нафабренными усами и набриолиненной головой. — А поскольку вы являетесь балтским мещанином, я вас туда и направлю для принятия надлежащих мер.

Пристава не интересовали убеждения, взгляды. Он исправно нес службу и полагал основой своей деятельности неукоснительность. Он послал запрос в Балту. Послал донесение по инстанции. Потом послал извещение о получении разъяснения и разъяснение по поводу извещения.

А Котовский тем временем находился в кутузке, при полиции. Кутузка, по-видимому, никогда не проветривалась, никогда не подметалась, в ее стенах были гнезда клопов, нары были отполированы боками часто сменявшихся здесь обитателей. Котовский разглядывал и этот клоповник, и тупые лица полицейских, и накуренную до невозможности дежурку. Все это сливалось в его представлении в одно слово, крупно выписанное на красном полотнище демонстрантов в Киеве: «Самодержавие». Вот оно — затхлое, тупое, клопиное. Оно и есть то, что следует ненавидеть.

После длительной переписки между Балтой и Кишиневом Котовского отправили в Девятнадцатый Костромской пехотный полк, в Житомир. Здесь он встретил замуштрованных мужичков, которые с перепугу забывали, где правая нога, где левая, на городской площади с разбегу втыкали штык в соломенное чучело, гремели котелками, получая солдатскую кашу, и учились рявкать: «Здравия желаю, ваше высокородие!»

Дождавшись, когда стало теплее, Котовский сказался больным, и его отправили в лазарет. И вот в приказе по Девятнадцатому Костромскому пехотному полку появилось сообщение, что рядовой Григорий Котовский, находившийся на излечении в лазарете, бежал. Об этом невозмутимо сообщал командир полка, по-видимому, привыкший к частым побегам солдат. Он преспокойно предписывал исключить Котовского из списков полка.

Когда Григорий Иванович возвратился домой, он не узнал своей тихой Молдовы. Стачки, митинги, демонстрации… Котовский слушал ораторов, отбивался вместе с другими от полицейских, выгонял штрейкбрехеров из помещения почты, пел «Марсельезу»…

Встретились с Леонтием неожиданно на улице и не сразу узнали один другого. Котовский очень изменился. Он за эти годы вырос, возмужал, утратил незамутимую ясность, какая была у него раньше во взгляде. Теперь он смотрел пронизывая, изучая. И походка у него стала иная. И голос иной. Леонтий же обрел все черты бессарабского царанина. И все-таки они узнали друг друга и очень обрадовались встрече.

Словно мимоходом, Леонтий сообщил:

— А тут у нас в Бардарском лесу разбойнички появились.

— Какие разбойнички?

— Простых людей не обижают, а на купцов да помещиков нападают. И под селом Присаки тоже, говорят, неспокойно. Там вторая шайка завелась. Неплохо работают.

Больше оба ни слова. Пошли в чайную, заказали солянку, пили чай. Платил Леонтий. Разговаривали о том о сем. Леонтий сообщил, что женился. И только когда расставались, Котовский спокойно заявил:

— Завтра будешь дома? Вечером приду — сведешь меня туда, ну ты сам понимаешь куда: в Бардарский лес.

Леонтий не ответил ни да ни нет.

А первого декабря обе вооруженные группы — и из Бардарского леса и из села Присаки — объединились под руководством Котовского и начали партизанскую борьбу. Отряд народных мстителей не собирался шутить. И что-то стало неуютно, стало не по себе некоторым толстосумам.

Четвертая глава

1

— Стой!

Повозка остановилась. Возница не столько испуганно, сколько с любопытством ждал, что будет дальше.

Несколько верховых маячат поблизости, на опушке леса. К повозке подошли трое. Несмотря на темноту, можно было разглядеть, что в руках у них револьверы.

— Кто едет?

— Дворянин Иван Дудниченко.

— Потрудитесь, дворянин Иван Дудниченко, вручить нам всю наличность, какая при вас имеется. Оружия нет? Если есть, сдайте и оружие.

— Позвольте…

— Не будем тратить понапрасну время. Бумажник? Вот так-то лучше. Как обстоит дело с оружием?

— Помилуйте! Какое у меня оружие?

— Отлично. Трогай, возница!

Кони рванули, обомлевший от страха дворянин Иван Дудниченко все еще не верил, что остался в живых.

Купец Иосиф Коган возвращался той же ночью и той же дорогой с ярмарки. Денег у него была куча, наутро он намеревался отвезти их в кишиневский банк. Но обстоятельства сложились иначе. В банк ему ехать не понадобилось. Дорогой он задремал, так как только что заправился шустовским коньяком. Спросонок понять не мог, чего хотят эти люди. Деньги? Какие деньги?

Но тут он совсем проснулся. Он понял, что за деньги хотят от него получить. Пожалуйста! Какие могут быть разговоры? Иосиф Коган отличался быстрой сообразительностью. Он полагал, что лучше потерять немного денег, чем отдать свою драгоценную жизнь.

Вооруженные разрешили ехать.

— А разве вы… не раздеваете? — робко спросил Коган.

— Нет, не раздеваем, — ответил Котовский.

— Что ж. Это очень любезно. Я даже не ожидал такого благородства от грабителей.

— Я не грабитель. Грабитель — вы. А я отнимаю награбленное и отдаю все беднякам.

Казначеем отряда Котовский назначил Леонтия: осторожный и честный человек, на него можно положиться.

— На половину денег приобрети все необходимое, а прежде всего одежду для отряда. Если удастся, покупай и оружие. Остальные деньги раздадим. Надо узнать, кто нуждается.

Разъехались в разные стороны участники отряда — и нет никого. Пустынна проезжая дорога. В вершинах деревьев свистит ветер. Ни пешего, ни конного насколько глаз хватает.

И уже пошла молва по Бессарабии о народном мстителе Котовском, который у богатых отнимает — бедным отдает.

— И вот, братцы мои, — рассказывал старик на базаре, — пала лошадь у нашего водовоза. Ну, думает, теперь и сам ложись да помирай. А Котовский он все дела знает. Не успел наш водовоз опомниться — шасть, подходит к нему рослый красавец, богатырь, видать, силы необыкновенной. «Кто бы это мог быть?» — думает водовоз. А это и есть сам Котовский. «Это у тебя, дружище, пала лошадь? — спрашивает. — Иди купи себе другую». И дал ему восемьдесят пять рублей!

Только старик заканчивал свой рассказ, как его подхватывали другие:

— А вот у нас был случай…

— У нас вот тоже… Погорели, нищими остались… А Котовский…

В этих народных повествованиях Котовский всегда совершал подвиги, всегда был на стороне бедняков и всегда был неуловим.

Собрались как-то мужики деревень Карамышево, Ожеговка и Машкауцы и стали судить да рядить о своем незавидном житьишке. Решено было всем миром на экономию помещицы Бормоткиной напасть, амбары да сусеки у нее прощупать.

Вооружились кто вилами, кто берданками, у многих и патроны и винтовки нашлись, по чердакам поспрятанные. Командовал этой ратью бывший солдат Федор Водянюк, человек расторопный и толковый.

Глухой ночью толпа направилась прямиком, через поле, к экономии. Шли тихо, чтобы не встревожить помещицу раньше времени, а то пошлет за помощью, вызовет солдат, будет худо.

Подошли к поместью, а там все спят, ни в одном окошке огонек не светится.

— Ну, ребятки, начинай, — сказал Федор. — С богом!

Дали залп из всех имеющихся ружей. Только собаки затявкали. А помещица, поди, в перину зарылась и ни рукой ни ногой от страху пошевелить не могла.

Ринулись с криком «ура» на усадьбу, распахнули ворота, взломали замки и — только мешки замелькали, как начали грузить на подводы.

— У кого нет подвод, запрягайте помещичьи, — распорядился Федор.

Моментально нашли все: и коней, и сбрую, и подводы.

— Не сыпь, не сыпь зерно на землю! — покрикивал Федор, наблюдая, как шмякают один на другой тугие мешки. — Зерно-то наше, мужицкое, надо по-хозяйски!

На следующий день появились два эскадрона кавалерии. Проскакали по деревенским улицам. Нигде ни души, полная тишина, полный порядок. С кем тут сражаться?

Позднее явился пристав, и с ним прибыли конные городовые. Кавалеристы вернулись в город, а пристав начал строгое расследование.

«В конце концов, все они одинаковые бунтовщики и зачинщики, рассуждал он, приступая к своему делу, — но должен же я доставать в Кишинев человек пять арестованных».

Целый день вызывал он свидетелей, записывал показания, составлял протоколы, но в сущности ничего не выяснил и только страшно устал.

Вечером его пригласил отужинать чем бог послал местный священник отец Михаил. Оказывается, бог послал попу полное изобилие вин и закусок, так что ужин получился на славу. Между двумя рюмками батюшка, как бы мимоходом, упомянул имя Федора Водянюка, человека неверующего, беспокойного, склонного к бунту.

Пристав пробормотал:

— Весьма признателен, батюшка! — и записал фамилию у себя в блокноте.

Отец Михаил назвал еще два-три имени. Ему ли не знать своих прихожан!

На следующий день расследование было закончено. Федор Водянюк и еще трое под конвоем отправлены в город. Пристав доволен, складывает в портфель все бумаги.

Однако арестованные до места назначения не добрались. Около Савеловского оврага, о котором вообще шла дурная слава, что там нечистая сила пошаливает, навстречу конвоирам вышли вооруженные и потребовали документы и разносную книгу со списком арестованных. Сопровождавший арестованных не хотел сначала отдавать разносную книгу. Но книгу у него отняли и разорвали в клочья.

— Теперь они будут числиться совсем по другим спискам! — заявил Котовский. — Они поступают на службу народу. Кто начальник конвоя?

— Я начальник конвоя.

— Фамилия?

— Чегодаев.

— Так вот, Чегодаев. Арестованных я у тебя заберу. Выдам расписку.

— Это как вам будет угодно, — ответил Чегодаев. Он храбр был только с безоружными и беспомощными.

Ему была вручена расписка. Подписал ее «атаман Адский». Как прочел расписку Чегодаев — так даже перекрестился:

— Не иначе как сам сатана встретился мне на дороге. В такого стреляй не стреляй — пуля отскочит…

И он поспешил отвезти расписку своему начальству.

А в отряде Котовского прибавилось несколько отважных людей.

2

Горели усадьбы. Стражники скакали на взмыленных лошадях по проселочным дорогам. Крестьяне вырубали помещичьи леса, запахивали помещичьи земли… Мятежное было время.

В эти дни Александр Станиславович Скоповский чувствовал себя прескверно. У крестьян было достаточно оснований его ненавидеть. А ночи в Бессарабии темны!

Скоповский трусил. Наглухо закрывал ставни, запирал двери, спускал с цепи волкодавов — и все-таки не мог уснуть. Ему чудились шаги, мерещилось возмездие. Он вставал, надевал халат и шел осматривать дом. Пламя свечи колыхалось, когда он шел с подсвечником из зала в зал, избегая смотреть в печальные, пустые зеркала.

А тут приехал становой пристав и еще больше всех перепугал.

— Ваш этот… ну, который так невежливо с вами обошелся… Я имею в виду тот случай, когда он вынудил вас воспользоваться… гм… извините… окном…

— Я давно понял, о ком вы говорите: о Котовском. Не вижу, однако, надобности напоминать при этом о прискорбном случае, едва не стоившем мне жизни.

— Помилуйте, ведь я с осуждением!..

— Какая все-таки новость?

— Как?! Вы не знаете?! Вся губерния знает! Каков молодчик?!

— Да что же такое?

— А вы действительно не знаете? Дубровский! Форменный Дубровский! Не дальше как вчера по Оргеевской дороге напал на полицию, отбил арестованных крестьян. А на той неделе вот тут, по соседству с вами, у этого… как его… у купца Когана забрал деньги. У него масса сообщников, и, говорят, он буквально неуловим!

— С нашими растяпами все неуловимы!

— Однако создать вооруженный отряд для расправы с помещиками! Согласитесь, что это большая смелость.

Скоповский побледнел, услышав это сообщение. Ведь надо же! Не кто-нибудь другой, а именно Котовский!

Александр Станиславович покосился на открытое окно, под которым цвели левкои… Да, все ясно: надо уезжать, уезжать не откладывая! Правительство, видимо, бессильно что-нибудь сделать.

«В Петербург! Немедленно в Петербург! — неотступно сверлила Скоповского мысль. — Да что, какая гарантия в Петербурге?! За границу, пока здесь не утихомирятся. Эх, нам бы папашу, в бозе почившего! Мягковат, мягковат и с неба звезд не хватает наш помазанник Николай Александрович. С этим народом не так надо разговаривать. Иссякла сила царствующего дома Романовых. Этак недолго и всю Россию прозевать».

В ночь на семнадцатое лошади на конюшне получили двойную порцию овса. Сдобные булочки, слоеные пирожки, жареные цыплята, телятина и всякая другая снедь — все это было уложено в корзины. Долго возились с укладкой. Скоповский давал бесчисленные наказы, читал нравоучения. Наконец мадам Скоповская, вздыхая и жалуясь на изжогу, прочла краткую молитву и отошла ко сну. Скоповский принял подкрепляющие пилюли и тоже задремал под невеселые думы о слабости длани российского самодержца.

В полночь залаяли собаки. Но тотчас замолкли. Затем как будто звякнула подкова о камень… Закачались кусты акации…

Скоповский проснулся от невероятного грохота. Он сел на кровати, прислушался. Дом содрогался от сильных ударов. Дребезжал звонок.

«Вот как это бывает!» — подумал Скоповский и стал нащупывать ногой ночные туфли, но все никак не мог отыскать.

— Кто? Кого? — очнулась заспанная Скоповская. — Уж не случилось ли чего с детьми? Не от Севочки ли телеграмма?

Муж ничего не ответил. Странно пригибаясь, он подкрался к окну, выглянул из-за занавески. Затем бросился бежать. Сначала в кабинет. Отыскал в письменном столе браунинг. Ну, хорошо. Допустим, он даже выстрелит. Даже попадет. Это только приведет их в бешенство, и тогда они не пощадят. Подержал браунинг на ладони и сунул его обратно в ящик письменного стола.

Стук в двери усиливался. Скоповский промчался в гостиную, похожий в нижнем белье на привидение. В буфетной ударился о косяк, но даже не почувствовал боли.

С величайшими предосторожностями открыл окно. Вторично приходится пользоваться этим способом сообщения! Однако раздумывать не было времени. Скоповский встал на подоконник и зажмурил глаза. Ну же!

Спрыгнул, напоролся на что-то острое… Куда ж теперь? Спрятался под садовой беседкой. Дети, бывало, залезали сюда, играя в палочку-выручалочку. Тут хранилась старая, обшарпанная метла, валялась ржавая, продырявленная лейка… Скоповский влез лицом в паутину, она облепила щеки, неприятно щекоча…

— Господи, помоги мне, — шептал он, дрожа всем телом. — Помоги мне, господи!

Сидеть в этом неуютном уголке пришлось довольно долго. Котовский ничуть не торопился. Вошел в дом. Мадам Скоповская закрыла глаза, притворяясь не то мертвой, не то спящей. Но к ней никто даже не подошел.

Котовский деловито разбирал бумаги, уничтожал приходно-расходные книги, долговые записи крестьян.

Только он успел спросить, где же, мол, сам хозяин, как Леонтий и Федор приволокли помещика, перевалявшегося в мусоре, в паутине и крайне непредставительного без верхнего платья.

Котовский метнул на него глазом: что-то очень кислый помещик, уж не отдубасили ли его ребята, когда сюда вели?

— Где отыскался? — спросил Котовский, снова принимаясь за долговые записи.

— Под беседкой! — весело ответил Леонтий. — Прохлаждался! А я обратил внимание, что собака туда заглядывает и хвостом виляет. Интересно, думаю, кого она там знакомого выискала?

— Собака собаку завсегда унюхает! — вставил Федор.

— Потрудитесь открыть сейф, — приказал Котовский помещику. — Ну! Чего же вы стоите?

Скоповский как бы очнулся и побрел было к сейфу, вделанному в стене, но опять остановился.

— Ключи в брюках, — уныло произнес он.

— Принесите брюки барину, — усмехнулся Котовский, только теперь поняв затруднение помещика.

Котовский пересчитал деньги и распорядился всем уходить:

— Поджигайте — и поедем.

Ночная прохлада потоком вливалась в настежь распахнутое окно. Пахло левкоями. Котовский быстро управился с долговыми книгами: ведь вся эта канцелярия была ему хорошо знакома.

Скоповский молчал. Он боролся с противной дрожью, которая его сотрясала. Одна мысль пронизывала мозг, обжигала: «Убьют! Убьют!..» Но на него никто не обращал внимания.

Через час Котовский уехал из имения Скоповского. Путь ему освещало зарево: усадьба горела ярко, как свеча. Задержался только казначей отряда, деловитый Леонтий. Ему было поручено раздать батракам деньги, захваченные у помещика.

— А то сам господин помещик сроду бы не догадался, — пояснил Котовский.

На рассвете Леонтий догнал отряд. Он точно выполнил поручение. И вот они ехали рядом. Высоко в небе таяли последние звезды. Над Бессарабией загоралась заря. Туман стлался над виноградниками, над сливовыми садами. Кони фыркали и мотали головами.

Котовский и Леонтий молчали. Затем Леонтий сказал:

— А пожалуй что, вешать их, каналий, надо, а то они натворят еще дел. Я это про помещиков говорю.

— Вы и так, кажется, не утерпели и малость всыпали Скоповскому. Что-то у него, как у сома, был очень снулый вид.

— Так, для понятия, мы с Федором слегка ему дали, пока от беседки вели. А как же? Разве забыл, как они тебя разделали?

— Мы не за себя мстим — за народ! — коротко ответил Котовский.

Вот и совсем посветлело. Всадники свернули с дороги и скрылись в просыпающемся, мокром от росы дубовом лесу.

3

Можно представить, какой переполох начался у кишиневских властителей. Губернатор топал ногами, полицмейстер рычал как лев. Во все стороны летели приказы, секретные распоряжения, срочные шифрованные телеграммы:

«Принять меры! Искоренить! Прекратить!»

А между тем отряд действовал. Полиция прибывала на место происшествия, но всякий раз с опозданием, когда уже ничего нельзя было обнаружить. Думали, что отряд скрывается где-нибудь в пещерах или в дебрях лесов: совершив смелое нападение, он исчезал, как сквозь землю проваливался.

В те дни, когда Котовского разыскивали в Оргееве, появился в селе Ганчешты страшный, горбатый нищий. Он ничьего внимания не привлек: мало ли нищих бродило в те годы по проселочным дорогам. Софья через три дома от своего жилища держала кур, так она не раз видела этого побирушку, даже подумала еще, хорошо ли у нее заперт курятник.

Однажды этот старый горбун пришел к ней, но она его не пустила:

— Стой, стой, я тебе у ворот подам! (Софья была не из тех, что может слишком расчувствоваться при виде нищеты.)

— Спасет тебя бог, — сказал нищий, принимая горбушку хлеба, и Софье показалось, что он при этом усмехнулся.

«Набаловались! — рассердилась Софья. — Не яичницей же его угощать!»

Между тем горбатый нищий побывал и на базаре, потерся в толпе, послушал, о чем люди толкуют, и сам повыспросил, что ему было надобно…

Это и был Котовский. Ну где же найти его тупоголовым полицейским ищейкам, если родная сестра не могла распознать его! После этого он мог без всякого опасения разгуливать по селу.

А пришел он сюда не бесцельно. К нему поступили жалобы на управляющего Назарова, что он душегуб и стяжатель. Еще больше жаловались на купца Гершковича, говорили, что он держит в цепких лапах всю округу и что такого кровососа свет не видал. Надо было это проверить и одновременно запутать полицию, которая сбилась с ног в поисках Котовского и потеряла его следы.

Что взять с горбатого нищего? Посидел он и на крылечке торгового заведения Гершковича, узнал всю подноготную и об управляющем Манук-бея, все доподлинно.

А потом исчез. Вряд ли кто и заметил его исчезновение. Ушел и ушел, бездомным все дороги открыты. Никому и в голову не пришло, что план отмщения за слезы народные был уже разработан.

Однако Артем Назаров почуял что-то неладное и успел удрать в Кишинев.

Купцу же Гершковичу не удалось увернуться. К нему в дом вошла дружина Котовского.

— Вы тут взяли в кабалу всех жителей, — сказал ему Котовский. Ну-ка, покажите ваши записи и долговые книги. Тут все? И как раз печка топится! Предадим эту писанину огню. И не вздумайте кому-нибудь напомнить о старой задолженности, не советую. Знаете пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон. А теперь принесите выручку из магазина, и чтобы ничего не прятать! Стойте, стойте, куда вы бросились с такой поспешностью? Сначала положите ваш бумажник сюда, на стол. Так. Теперь идите, вас проводят… Принесли? Ну вот. Надеюсь, запомнили, что я говорил?

Когда ночные посетители ушли, Гершкович капал валерьянку, потом кому-то грозил, ругался. Затем рассудил, что выгоднее всего молчать. И хотя слухи ходили, что у него отняли деньги, сам Гершкович клятвенно уверял:

— У меня? Деньги? Какие деньги? Господь с вами!

Артем Назаров хотя и вернулся в Ганчешты, но спал плохо, вздрагивал при всяком стуке и завидовал князю Манук-бею, который своевременно убрался «из этой разнесчастной страны»…

Странные дела творились в Бессарабии. Например, начальник Кишиневской тюрьмы узнал, что Котовский вручил на дорогу деньги большой партии осужденных политкаторжан, отправляемых в Сибирь. Разгневанный начальник тюрьмы расспрашивал тюремных надзирателей:

— Как же он вручил? Вот так-таки явился и вручил?

— Ну да, получил свидание с одним из заключенных и отдал ему деньги.

— А вы чего смотрели? Почему не схватили его?

— На лбу у него не написано, что это он! Уж после арестанты рассказали.

Или, например, кто давал Котовскому списки неимущих студентов и гимназистов? Они ежемесячно получали по почте пакеты с деньгами «от неизвестного».

По настоянию бессарабского губернатора в Оргеевском и Кишиневском уездах рыскали большие полицейские отряды, были учреждены специальные посты, производились ночные обходы…

А в это время отряд Котовского явился на квартиру купца Вартана Киркорова, первого богача в Кишиневе. И произошло это в центре города, к полному негодованию и изумлению власть предержащих.

В квартире Киркорова была роскошная обстановка. По-видимому, денег куры не клевали, но вкуса и понимания красоты не было. Главным образом заботились о том, чтобы все стоило дорого. Хрустальные вазы, мохнатые ковры, очень много мебели, картин, безделушек…

Киркоров вручил Котовскому крупную сумму денег. Он был бледен, руки у него тряслись, он с трудом выговаривал слова, потому что ему сводило судорогой челюсти.

— Вот, — произнес он. — Тут все, что есть дома, можете проверить.

— Вы не станете меня обманывать. Это было бы рискованно. Ну, а теперь принесите оружие.

— Револьвер?

— Да, хотя бы револьвер.

Киркоров принес револьвер и предупредил:

— Осторожнее, он заряжен.

Впоследствии его спрашивали знакомые:

— Отчего же вы не стреляли?

— Что я — сумасшедший? — возражал Киркоров.

— Облавы! Как можно скорее облавы! — кричал губернатор, узнав об этом происшествии. — Мобилизуйте местное население, оцепляйте лес и делайте облавы!

— Не идут. Мы уже пробовали. Они лучше умрут, чем выдадут Котовского. Точно установлено, что население снабжает его продовольствием, одеждой, даже оружием.

Но как раз оружия-то отряду и не хватало…

Однажды Котовского разыскал человек, пришедший из Пересечина. Это был, по-видимому, мастеровой, руки у него были заскорузлые.

— Уж я бы не успокоился, пока тебя не нашел, — сказал он решительно. — Дело-то у меня, понимаешь, срочное.

— А что такое? Рассказывай.

— Я случайно, можно сказать краешком уха, слышал. Одним словом, есть такое распоряжение: наш исправник едет в эту ночь из Пересечина в Оргеев и везет с собой тридцать ружей. Я как услышал такую новость, так и прикинул своим умишком: тридцать ружей — штука не маленькая, и Котовскому как раз может пригодиться.

— Спасибо за заботу! А уж эти ружья, можешь быть уверен, будут у меня.

Исправник оказался ретивый и начал отстреливаться. На козлах у него сидел солдат, он стал нахлестывать лошадь, думая спастись бегством.

Лошадь подстрелили, исправника и его охрану разоружили и пешком отправили.

— Службу плохо знаешь, болван ты этакий, — ворчал на исправника Котовский. — Ружья везешь, а где же патроны?

За поимку Котовского взялся пристав второго участка, опытный петербургский сыщик, присланный в Кишинев на постоянную работу. Хаджи-Коли был безобразен. Маленького роста, но с огромной головой, он был весь как бы помятый, весь изрытый морщинами. Кожа у него была геморроидального цвета. В центре физиономии помещался мясистый, свисающий, как спелый плод, на губы фиолетовый нос. Но глаза — глаза у него были колючие, быстрые. Он умел примечать. В этом ему никак не откажешь.

Хаджи-Коли взялся за дело спокойно. Он долго приглядывался, принюхивался, перечитал все донесения, побывал на местах происшествий, побеседовал с «жертвами»: с дворянином Иваном Дудниченко, с купцами и чиновниками, повидался и с Артемом Назаровым, который знал Котовского с детских лет.

— Так-так-так… Вы говорите, способный был мальчик? Так-так-так… Отлично ездил верхом?

Хаджи-Коли два часа пробыл у господина полицмейстера.

— Денег не жалеть, — давал указания полицмейстер. — Сами понимаете, вся эта неприятная история может отразиться даже на карьере высокопоставленных чиновников, не говоря уже о других.

Полицмейстер придвинул свое худое, обтянутое желтой кожей лицо к самому уху Хаджи-Коли, дохнул на него гнилостным запахом изо рта и прошептал:

— Под строжайшим секретом могу вам сообщить, что наш уважаемый Киркоров, Вартан Артемьевич, как вы знаете, тоже пострадавший, пожертвовал десять тысяч рублей из личных средств для награждения того, кто поймает этого разбойника.

В селе Мокра обитал гроза всего окрестного населения помещик Войтенко. Его прозвали Людоед. Ненавидел его народ лютой ненавистью.

Любил он охотиться за крестьянами, которые случайно забредали на его землю. Он выскакивал из кустов и кричал:

— О-го-го! Э-ге-ге!

Крестьяне бросались бежать, стараясь скрыться в чаще леса. Войтенко только этого и ждал. Прицеливался из охотничьего ружья, заряженного дробью, и стрелял.

Он жил одиноко, жена у него умерла, детей не было — один, как филин в дупле, обитал в большом, двухэтажном доме.

Поймав мужика за порубкой леса, Войтенко не жаловался в суд:

— Я сам ему судья. Хочу — казню, хочу — милую.

Но никогда не миловал.

Крестьянский скот за потраву загонял к себе и требовал штраф с его владельца.

Бабы для сокращения пути перебегут через его поле — так он им пустит вслед заряд соли и хохочет:

— Теперь почешутся!

Но настали суровые дни. Пришел для помещика час расплаты. Мужики на сходе постановили: казнить Людоеда.

— Мы его, как крота из норы, выкурим! — сказал Антосяк, недавно вернувшийся из армии.

Пришли в усадьбу. Обложили хворостом дом, керосином облили, чиркнули спичку — и пошло полыхать горячее пламя, поднялось высоко к небу зарево, как проклятие душегубу.

Крестьяне стояли вокруг и смотрели.

— Хорошо горит, — сказал Антосяк. — Дерево сухое.

Помещик, видать, крепко спал. Уже и крыша занялась, из окон валил густой, черный дым, а он все не появлялся. Наконец выскочил на крыльцо, остановился — и сразу все понял. Там его ждали. Лица были каменные. Никто не простил. Пули на него пожалели, убили батогами, как змею убивают. Убили и бросили тут же, у начинающего тлеть и дымиться парадного крыльца. И молча ушли по освещенной пожаром дороге.

Крестьянские бунты полыхали по всей Бессарабии. В дыму восстаний орудовал отряд Котовского, орудовал дерзко и умно. Может быть, он поднимал молдавских крестьян на бунты своим примером и отвагой? Может быть, с его именем пошел Антосяк убивать ненавистного помещика? И если бы не было повсеместно известно о неуловимом Котовском и его славных делах, может быть, еще долго свирепствовал бы Войтенко?

Тревожная, полная опасностей жизнь у Григория Ивановича Котовского. Но ни разу он не пожалел, что решился на такое рискованное дело. Только теперь он чувствовал себя человеком. За ним охотятся, против него брошены большие отряды полиции. Ну что ж, это — война. Зато на его стороне неизменное сочувствие народа.

Когда его дружина нападает с оружием в руках на купцов и помещиков где-нибудь на дороге около Селештского леса, мимо них по тракту проезжает немало крестьянских подвод, но никто не заступается за проклятых богатеев. Одни делают вид, что ничего не видали и не слыхали. Другие откровенно смотрят и посмеиваются:

— Так им и надо, толстосумам! Пускай потрясут их хорошенько!

— Бунэ зыуа! — кричат они Котовскому. — Бунэ зыуа, рэзбунэтор нородник! Здорово, народный мститель!

И едут себе кому куда требуется.

Приближается ли полицейский отряд или где-нибудь внезапно появляются казаки — всегда найдется человек, который выбежит из кустов и крикнет Котовскому:

— Скэпаць-вэ! Спасайся!

И разве хоть один раз было такое положение, чтобы Котовскому негде было приклонить голову! Всюду находились для него и приветливое слово, и пища, и кров.

Однажды пришел к Котовскому и Иван Павлович.

— Ну как? — спросил Котовский. — Совсем пришел?

— Совсем. Раиса померла у меня. Один остался на свете. Примешь в свою семью — послужу народу. По крайней мере буду знать, что не зря коптил небо.

Вздохнул Котовский, ничего не ответил. Много видел он безысходного горя, жалко было ему людей.

4

Пристав второго участка Хаджи-Коли не дремал. Он раскинул сеть своей агентуры по городским окраинам, по улицам городской бедноты, по окрестностям Кишинева.

Долго он вынашивал свой замысел, и наконец ему удалось подобрать провокатора, который втерся в доверие рабочих и через них нашел путь в отряд Котовского.

Некий Зильберг имел опыт в своей работе. Он умел всех разжалобить.

— Брат у меня на каторге, тачки с углем возит, — рассказывал, тяжко вздыхая, — отец умер от непосильной работы, а я даже и непосильной не могу отыскать, вот уж сколько месяцев с хлеба на воду перебиваюсь…

Вспомнил Котовский все свои мытарства и бесплодные поиски работы, вспомнилось, как отец умер…

Приняли в отряд этого человека.

Каждую минуту провокатор ждал, что его прикончат. Он не выдерживал взгляда Котовского, как пес не выдерживает человеческого взгляда. Он опускал глаза. Притих, старался не выделяться, участвовал в нескольких нападениях на полицейских чиновников. Никакой связи со своим патроном долгое время не устанавливал, боялся, что за ним следят.

И вот выбрал удобный момент. Отряд сделал передышку. Зильберг для большей верности сам проводил Котовского до его квартиры в Кишиневе, где он последнее время скрывался.

— Отдыхай, — сказал ему на прощание Котовский, когда они дошли до входной двери, — большие дела скоро будем делать, и наш отряд разрастется…

Все еще не верил, все еще опасался предатель. А вдруг Котовский догадывается! Может быть, все знает и уже давно приговорил его к смерти? Вот сейчас обернется и пристрелит, как паршивую собаку…

Но вот Котовский шагнул… постучал… Вот ему открыли… и захлопнулась дверь за Котовским… Тихо. Провокатор сначала стоял как прикованный. Затем медленно-медленно пошел. Добравшись до перекрестка улиц, быстро оглянулся, чтобы узнать, не следит ли кто за ним… Потом чуть не бежал, запыхался, юркнул в чей-то чужой двор, притаился и ждал, выглядывая из-за забора… Но опять никого. Сердце стучало. Бросился со всех ног, с шумом ворвался в квартиру Хаджи-Коли и выпалил:

— Есть! Готов! Куприяновская улица, дом номер девять!

И — рухнул на стул. Губы пересохли, он все облизывал, облизывал их горьким языком.

Хаджи-Коли дал ему глотнуть воды. Но заниматься им не было времени. Не теряя ни минуты — в полицию.

Крупный полицейский отряд оцепил все прилегающие улицы. Хаджи-Коли лично руководил операцией. Конечно, он рисковал головой, но, что делать, такая профессия. Он ловко отодвинул засов у входной двери, вместо того чтобы стучаться. Все! Дверь открылась, из дому пахнуло теплом… И они ввалились с револьверами в руках.

Котовский еще не спал. Он взглянул на них, понял, что это провал. Не дрогнул, не шевельнулся. Только челюсти сжал, да так, что скрипнули зубы.

— Разрешите? — вежливо произнес Хаджи-Коли.

И щелкнул металлическими наручниками.

В ту же ночь произведены были аресты в доме № 10 по Киевской улице. Там схватили Прокопия Демянишина и Игнатия Пушкарева, совсем недавно примкнувшего к отряду.

На следующий день на Яковлевской улице был задержан еще один дружинник, Захарий Гроссу. И это все. Других участников вооруженной группы Котовского не удалось обнаружить. Некоторое время продолжали розыски, обшарили все окрестности города, но затем махнули рукой: не в них дело.

Следователь по особо важным делам приступил к разработке нашумевшего дела. Он не упустил ни одной подробности, блеснул знанием всех юридических тонкостей. Папка, вмещающая протоколы допросов, принимала внушительные размеры.

На Оргеевско-Кишиневской дороге стало тихо. Ветер свистел в вершинах деревьев. Грачи пролетали вечером, собираясь на ночлег. Купцы и помещики проезжали здесь по-прежнему с оглядкой и страхом. Но напрасно. Никто не появлялся из лесу, никто не останавливал скачущих лошадей.

Леонтий как ни в чем не бывало занялся своим хозяйством. О прежних его ночных отлучках не знал никто, кроме жены. А жена была находчива и ловка на язык, умела ответить, если кто, бывало, и справлялся о ее муже: «Уехал в город…» «Поехал на базар продавать сено…» «Спит, устал чего-то, не буду тревожить…» Ну, и отвяжутся. А вернется Леонтий — молча накормит, напоит, одежду и обувь высушит, не спрашивает, где был да какими делами занимался. Когда перестал ночами отлучаться, удивилась она. Долго удерживалась, но в конце концов спросила:

— Неладно что?

— Плохо, — вздохнул Леонтий.

А тут как-то велел собрать всякой домашней снеди да домотканое одеяло захватил. Отвез все в город и вернулся без этих вещей.

— Если что в тюрьму передать, ты меня лучше посылай, — заметила жена Леонтию мимоходом.

Посмотрел Леонтий на нее внимательно: ох и сметлива!

5

А Котовский был полон замыслов, планов и в тюремной камере. Он не упал духом. Ведь рано или поздно усилия полиции должны были увенчаться успехом, когда-то должны были его схватить. Котовский находил применение для своих сил и в тюремной обстановке.

— Какие такие взимания с новичков «на камеру»? — гремел Котовский. Пока я здесь, никто не будет ничего взимать!

Он выслушивал жалобы арестантов, давал советы, заступался за малолетних. Он был занят целые дни. Оказалось, что и здесь можно помогать беззащитным. Оказалось, что и в этом мире отверженных много бесправия, жестокости и это бесправие, эту жесткость нужно победить. Было в Котовском что-то еще, кроме его незаурядной физической силы. Одних он притягивал к себе, располагал. Другие его боялись. Он стал безраздельно руководить всей тюремной жизнью.

Мысль его работала. Он готовился к большому, отчаянному мероприятию: запертый на замки, окруженный толстыми каменными стенами, охраняемый стражей, он задумал ни больше ни меньше как освободить всю тюрьму. Он с воодушевлением разрабатывал подробности этого плана. Посвящены в него были только его ближайшие друзья.

— Мы должны, — втолковывал он Захарию Гроссу и Игнатию Пушкареву, разоружить тюремную охрану, вызвать по телефону якобы по срочному вопросу поочередно прокурора, полицмейстера, пристава, жандармских чинов, поодиночке арестовать их и упрятать в камеры. Затем вызвать конвойную команду якобы для производства повального обыска, разоружить ее, переодеться в форму конвойных, изобразить отправку большого этапа в Одессу и, следуя в Одессу, захватить железнодорожный состав. Всего для этой операции нам придется захватить, обезоружить и запрятать в камеры около пятидесяти человек.

— Серьезное дело! — сказал Гроссу.

— А что? Мы все можем! — решительно заявил Пушкарев.

Первой неудачей была записка, перехваченная тюремщиками. Котовскому во что бы то ни стало нужно было связаться с друзьями, находившимися там, по ту сторону решетки. Впрочем, в руки следствия эта записка никаких ключей не дала, плану побега не повредила, а связь со своими друзьями Котовский все-таки установил.

Делопроизводство же шло своим чередом. Аппарат юстиции усердно работал. Следствие фиксировало факт за фактом, папки все больше разбухали, машинистки перестукивали на пишущих машинках протоколы, все это нумеровалось, подшивалось… Шутка сказать — подготовить для слушания такое дело!

Требовалось для судебного разбирательства иметь своего адвоката. Котовский остановил свой выбор на талантливом, успешно уже выступавшем в суде защитнике Гродецком. Гродецкий имел доступ в тюрьму. Он тоже изучал материалы этого дела. Немногим можно было помочь подзащитному, слишком очевидны сами факты, слишком велика ярость властей и негодование всего так называемого общества. Тем не менее защитник наметил линию, какой будет придерживаться.

В первое свое посещение подзащитного Гродецкий попал в тюрьму в прогулочное время. Тюремный двор походил на большой каменный мешок. Гродецкий увидел арестантов, бродивших по двору с опущенными головами, унылых, вялых, в серых тюремных халатах, неудобных, путавшихся в ногах.

И в этой толпе резко выделялась высокая, стройная фигура человека, одетого в обыкновенное, гражданское платье. Этот рослый человек был в сапогах, бриджах, в светло-зеленой вязаной куртке, плотно облегавшей его хорошо сложенную, могучую фигуру. И держался этот человек совсем иначе. Опустив правую руку на плечо своего собеседника, он быстро шагал, размахивая левой рукой, и что-то с жаром доказывал. И столько жизненной силы, столько характера было в этом человеке!

Гродецкий забыл о цели своего прихода. Он невольно залюбовался этим необыкновенным, не сгибающимся в несчастии человеком.

— Кто это такой — в зеленой вязанке? — спросил Гродецкий тюремного надзирателя.

Надзиратель ответил с гордостью:

— Разве вы не знаете? Это наш знаменитый Котовский.

И ответ тюремного стража тоже поразил тюремного защитника. «Наш знаменитый Котовский»! По-видимому, Котовский находил дорогу даже в самые загрубелые, в самые очерствелые сердца.

«Так вот он каков, мой подзащитный! — думал Гродецкий, все еще стоя неподвижно в неприглядном тюремном дворе. — Недаром он держал в страхе и трепете „блюстителей порядка“, аристократов и баловней судьбы!»

6

Вначале все шло удачно. В прогулочный час двое из одиночной постучали в дверь и попросились в уборную. Когда надзиратель выпустил их и стал закрывать камеру, его схватили, связали, обезоружили и сунули в ту же самую камеру. Во втором коридоре надзирателю наставили револьвер, отобранный у первого надзирателя, и тоже связали его.

Прогулка в тюремном дворе продолжалась, а там, в самом здании, шла работа втихую, без шума и крика, без единого выстрела.

Вскоре коридорные надзиратели все до одного были упрятаны в камеры. Успешно прошла операция по заранее разработанному плану и во дворе. Путем обмана отняли ключи от тюремных ворот, отперли ворота. Дальше следовало оставаться на местах, вызвать и арестовать целый ряд служебных лиц, затем вызвать конвойную команду…

Но при виде открытых ворот у некоторых не хватило выдержки. Семнадцать человек, не подчиняясь разработанному плану, выбежали наружу… нарвались на патруль… Были снова задержаны и возвращены в тюрьму.

Котовский не сердился. Что поделаешь — нельзя положиться на каждого, уж очень пестрая публика наполняет многочисленные камеры тюрьмы.

Котовский спокойно заявил, что план побега был разработан им. Его заперли в одиночную камеру, рядом с политическими.

Какой богатый материал получили газетные репортеры! Какая сенсация!

«Неудачный побег семнадцати „анархистов“ из тюрьмы!..»

«Возглавлял побег известный атаман Котовский!..»

Тюремная администрация вызывала поодиночке сконфуженных и обескураженных надзирателей.

— Как же вы так прохлопали, что вас самих пересажали, как кур в курятник?!

Начальник тюрьмы, глядя на толпу заключенных в прогулочном дворе, в ярости сжимал кулаки:

— Ну подождите же! Я покажу вам, как совершать побеги! Вы у меня поплачете!

И обернувшись к сопровождавшему его дежурному офицеру:

— Свидания с родственниками прекратить! Прогулку сократить до десяти минут в сутки! Выпускать на прогулку поодиночке! Убрать койки из камер, пусть валяются, как свиньи, на полу!

Седьмого мая 1906 года в знак протеста семнадцать арестованных объявили голодовку. К ним примкнула вся тюрьма. Требовали отмены репрессий и улучшения тюремной пищи. Надзиратели бегали от камеры к камере, уговаривали есть. Кашевары уносили нетронутые бачки с баландой. Кухонные мужики выливали обед в помойную яму.

Прибыл прокурор окружного суда. Ходил по камерам, выслушивал жалобы. Морщился. И от правдивых невеселых рассказов, и от удушливого воздуха.

— Карательные меры отменить, — распорядился он, уезжая и радуясь, что выбрался наконец на свежий воддух. — Что касается улучшения пищи, это не в моей компетенции. Не вмешиваюсь. По-моему, пища как пища. Не жареных же им рябчиков подавать!

Не прошло и нескольких дней, как в тюрьме уже новое событие: обнаружен подкоп! Подкоп заделали. Казалось, все треволнения кончились. Тюремная жизнь опять вошла в свою колею — безрадостная, однообразная, пропитанная сыростью, полумраком, затхлостью камер, овеянная ни с чем не сравнимой, ни на что не похожей тюремной, арестантской тоской.

А тридцать первого августа арестованный Котовский, сидевший в так называемой железной одиночной камере, бежал из тюрьмы. Пропала даром вся работа Зильберга, все тонкие ухищрения Хаджи-Коли! И куда же теперь девать толстые папки, так аккуратно подшитые судейскими канцелярскими крысами? Хоть выбрось! Хоть начинай все сначала!

Первый богатей Кишинева и самый уважаемый член городского клуба Вартан Артемьевич Киркоров, прочитав в утренней газете о побеге Котовского, невольно взглянул на дверь: а что, если появится и наставит опять дуло револьвера? Сразу пропал аппетит у Киркорова. Он брезгливо отодвинул тарелку, на которую успел уже положить цыпленка, и снова впился в газету:

«…Тюремная администрация и полиция весь день 31 августа тщетно искали бежавшего из Кишиневского тюремного замка знаменитого атамана разбойничьей шайки Котовского… На этот раз, кажется, Котовский исчез окончательно…»

— Да что же это такое творится? — прошептал Киркоров. — Для чего же строятся тюрьмы? Нет, это свыше моих сил!

Александр Станиславович Скоповский без газет узнал о происшествии. Он в это время поселился в одном из своих флигелей и занят был постройкой нового дома на месте сгоревшего. Он только было уверовал в ретивость российских властей, стоящих на страже порядка и частной собственности, — и вдруг такой удар! Опять этот разбойник на свободе! И опять Скоповский нещадно ругал всех: и нераспорядительную полицию, и тюремную администрацию, и правительство, расшатавшее до последней степени государственные устои.

— Разве мыслимо что-нибудь подобное за границей? — бесновался Скоповский. — Да там бы немедленно: «Будьте любезны, пожалуйте на электрический стул».

В Ганчештах мало кто выписывал газеты. Когда под окном Анны Андреевны появлялся почтальон, тщедушный, так что его ветром качало, но очень расторопный старичок, Анна Андреевна выходила ему навстречу.

— Как здоровье, Герасимыч?

— Прыгаю, Анна Андреевна.

И он мчался дальше с кожаной сумкой на плече. Анна Андреевна развертывала газетный лист и начинала дискуссию с газетными щелкоперами.

— Вранье! — говорила Анна Андреевна, прочитав статью о блестящем состоянии железных дорог. — Так вам и надо, голубчики! Небось почешетесь теперь да прибавите заработок рабочему человеку! — приговаривала со смаком, прочитав о забастовке питерского «Путиловца».

Однажды почтальон пришел взволнованный и возбужденный:

— Читайте газетку! Там помещено кое-что важное!

Анна Андреевна развернула газетный лист и, бегло просматривая кричащие заголовки, вздрогнула и с волнением прочитала написанный разухабисто и с легким налетом модного теперь скептицизма фельетон:

«Бегство Котовского из местного тюремного замка, как оказывается, не так просто. На первых же порах возник вопрос: как он мог выйти из своей одиночной камеры (в самой верхней башне), в которой окно защищено толстой решеткой, оказавшейся целой, а у дверей неотлучно дежурил надзиратель Иванов? Затем, как, выйдя из камеры через охраняемую дверь, он незамеченным добрался до чердака башни, откуда по веревке спустился с 18-саженной высоты во внутренний двор; отсюда в наружный двор он опять не мог пройти незамеченным мимо дежурного надзирателя Топалова, но, однако, прошел. Достигнув внешнего двора, он приставил доску к забору — и был таков. А между тем чьей-то заботливой рукой доска была положена на прежнее место. Все эти обстоятельства навели на подозрение, что Котовский воспользовался чьим-то содействием. Подозрение пало на надзирателей Иванова и Топалова».

Ниже фельетона крупным шрифтом было набрано:

«ЗА ПОИМКУ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРЕСТУПНИКА КОТОВСКОГО ОБЪЯВЛЕНО ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ В РАЗМЕРЕ ДВУХ ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ».

Анна Андреевна опустила на колени недочитанную до конца газету, перекрестилась и прошептала:

— Господи, охрани его в тягостных испытаниях и суровом пути! Не себе на утеху — народу он служит. Золотое сердце и отважный ум!

И она, не откладывая, побежала к Софье Ивановне поделиться новостью.

7

Шифрованная телеграмма, разосланная директором Кишиневской тюрьмы жандармским офицерам на пограничных пунктах и начальнику Одесского охранного отделения, перечисляла все приметы бежавшего, сообщая, что тридцать первого августа из Кишиневской тюрьмы бежал опасный политический преступник, балтский мещанин Григорий Котовский. Указывалось, что Котовский 23 лет, роста два аршина семь вершков, глаза карие, усы маленькие, черные, может быть без бороды, под глазами маленькие темные пятна, физически очень развит, походка легкая, скорая. В заключение предлагалось установить самое бдительное наблюдение за появлением бежавшего, а в случае появления немедленно арестовать и препроводить под усиленным конвоем в Кишиневскую тюрьму.

Полетели во все концы России шифрованные телеграммы! На таможнях, в портовых городах, на пограничных заставах появилось много поджарых субъектов, воображающих, что никто не может распознать в их непристойных физиономиях, в их гороховых пальто, в их повадке всюду совать нос и запускать глаза незадачливых, дешево оплачиваемых доморощенных шпиков, состоящих в штате охранки и полиции. Они бесцеремонно вглядывались в лица пассажиров, едущих за границу, — в равной мере женщин и мужчин: беглый мог попытаться улизнуть и в женском одеянии, бывали такие случаи! Они лазили в трюмы, заглядывали в машинные отделения пароходов… Их можно было встретить в доках, в отдаленных рыбацких поселках, на пристанях…

Были подняты на ноги все жандармские управления. Один за другим доставлялись пакеты за сургучной печатью. Лично в руки! Бессарабскому губернатору! Секретно!

А Котовский спокойно сидел в Кишиневе, в одном из крохотных, незатейливых домиков. Сидел у окна и рассеянно посматривал через тюлевую занавеску на безлюдную улицу, пока хозяйка деловито штопала мужнины носки.

— Покушал бы, Григорий Иванович, — ворчливо и ласково говорила женщина. — Что толку смотреть на улицу, у нас тут редко и прохожего увидишь.

Задумался Котовский. Не было для него ничего труднее, как бездействие. Вся его кипучая натура требовала действия, а приходилось сидеть и не шевелиться.

— И сиди, и не высовывайся!

— Не высидеть мне, мамаша! Надо их торопить, торопить…

— Что дальше-то будешь делать, соколик?

— Долго они канителятся, мои ребята, — вздохнул Котовский. Подумаешь, великое дело — паспорт раздобыть! Ничего, несколько дней я высижу, никому и в голову не придет, что я у них под боком. А с паспортом двину в Ташкент либо в Самарканд. Выжду — и снова отряд соберу…

— Ох, не сносить тебе головы! Неугомонный ты…

— Пока что голова крепко сидит. Ничего, Пелагея Ивановна, я еще много чего успею сделать в своей жизни!

Опять вызвал пристава второго участка Хаджи-Коли губернатор.

— Откровенно говоря, — сказал он, отечески похлопывая Хаджи-Коли по колену, — полиция у нас дрянь, жандармерия — ни к черту. Вы один наш русский Шерлок Холмс, на вас вся надежда, остальным я абсолютно не доверяю.

— Сделаю все возможное, — скромно ответил Хаджи-Коли.

— И все невозможное, — добавил, улыбаясь, губернатор. — Я вас очень прошу: и невозможное!

Возвращаясь после этого визита, Хаджи-Коли думал:

«Да, господин Котовский! Нас связывает одна веревочка. Или я сломаю голову, или же отличусь и сделаю карьеру. Вы, господин Котовский, фигурально выражаясь, моя синяя птица, мое золотое руно, хе-хе!»

Восьмого сентября приставу поступило донесение, что Котовский находится в городе, и, по-видимому, в районе четвертой части.

— Вот когда я его наконец сцапаю!

Хаджи-Коли даже зарумянился, услышав эту весть. Как собака-ищейка, напавшая на след, он повел мясистым носом, словно предназначенным, чтобы выслеживать.

— Сегодня же познакомимся с расположением улиц в этом районе города, — сказал он задрожавшим голосом. — Всегда полезно знать, где имеются проходные дворы, тупики, низкие заборы…

Он взял с собой нескольких переодетых городовых и пошел бродить по улицам. Было темно. Кишинев освещался скупо.

В девять часов вечера Хаджи-Коли и тащившиеся поблизости неуклюжие в чужом платье городовые спускались вниз по Теобашевской улице. Хаджи-Коли устал и подумывал, что пора закончить эту прогулку, что, как говорится, утро вечера мудренее.

И тут грудь с грудью столкнулся с Котовским! Оба были так ошеломлены, что одно мгновение стояли друг против друга, не двигаясь. Встреча была так неожиданна, что пристав не успел даже выхватить револьвер. Он только смотрел, вытаращив глаза.

Котовский бросился бежать вверх по Теобашевской.

— Держи! Стреляй, черт вас побери! — опомнился наконец пристав. Стреляй, говорят вам! Головы оторву!

Городовые пыхтели, вытаскивали из карманов наганы. Наганы были тяжелые и оттягивали карманы кургузых пиджаков. Вытащили. Начали беспорядочно стрелять в темноту. Слышно было, как посвистывали пули.

Котовский исчез.

Городовые продолжали стрелять. Они не целились и с явным удовольствием бахали из наганов, оглядываясь, чтобы не поранить друг друга.

— Отставить! — закричал Хаджи-Коли. — Стрелять не умеете, собачье отродье! Вот он — здесь был, около вас! А вы что? Рты разинули, остолопы?!

— Так ведь тёмно! — оправдывались городовые. — Разве попадешь?

— «Тёмно!» «Тёмно!» Сами вы — темнота непроходимая! Дубины стоеросовые! Деревня-матушка! Где только понабирали таких? Убить человека не могут!

— Кабы он стоял, — почесывали городовые затылки, — тогда почему не убить.

— Упустить из-под самого носа! — не унимался пристав. — Такой исключительный случай! Никогда себе этого не прощу!

Городовые виновато молчали.

Между тем Котовский был ранен. Он превозмог страшную боль, собрал все силы, перемахнул через забор и упал на что-то мягкое и душистое.

«Цветы, — догадался он, ощупывая вокруг руками. — Кусты высокие, вероятно, георгины… И ведь не пускали меня — так нет, потащился! Как же это вышло?»

Лег поудобнее, стараясь не задевать раненую ногу. Прислушиваясь, стал разбираться в создавшемся положении.

Да, выйти на улицу, когда по всему городу рыщет полиция, — более необдуманного поступка нельзя было представить. Но мог ли он навлекать беду на этих людей, предоставивших ему убежище? Хозяин дома пришел сегодня встревоженный.

— Кажется, пронюхали… — промолвил он. — Сейчас меня лавочник спрашивает: «Никак, квартиранта нашли, Максимыч?» — «Какого, говорю, квартиранта? Чего выдумываете?» — «Я, — отвечает, — ничего, меня это не касается, нет так нет, пускай будет по-вашему…»

Хозяева даже не намекнули, что Котовскому надо уходить. Он сам собрался. Они уговаривали остаться. Но он уверил, что так будет благоразумнее, что у него есть товарищ в железнодорожном поселке… Распрощался с хозяевами и вышел.

И надо же было нарваться на полицию!

Котовский тихо лежал в кустах. Здесь его трудно было обнаружить, между тем ему отлично было видно все пространство чистенького дворика. Он держал револьвер наготове.

«Если найдут, буду отбиваться. Эта публика храбростью не отличается».

Но погоня затихла. Котовский попробовал встать. Правая нога мучительно болела.

Где он находится? Что-то напоминает это крыльцо… Если направо, в углу двора, акация и возле акации скворечник, значит, это квартира Прусакова…

Скворечник был ясно виден на фоне неба. Прусаковы! Котовский не знаком с ними, но однажды вместе с Иваном Павловичем они вошли во двор, Иван Павлович принес им заказ…

Изумительная память пришла на помощь. Котовский смело нажал кнопку электрического звонка. Вошел. Думал, что потеряет сознание. «Ничего. Надо держаться. Прусаков. Николай Михайлович Прусаков».

— Николай Михайлович! Я Котовский, помогите мне, я ранен, меня преследует полиция, мне надо скрыться.

Женщина. Смотрит серьезно и, кажется, сочувственно.

— Коля, выйди на крыльцо, взгляни, нет ли кого. Сюда не пускай ни в коем случае, слышишь?

Она решительно приступила к делу. Осмотрела раны. Обе раны были на правой ноге. Промыла, смазала йодом, забинтовала.

— На улице тихо, — вернулся Николай Михайлович. — Но что же нам дальше с ним делать? Здесь небезопасно. Они перероют теперь весь район.

— Возьми извозчика и отвези его к Валентине Сергеевне. Она не откажет. Это наша хорошая знакомая, — пояснила она Котовскому.

— Да, пожалуй. К ней-то уж никто не сунется. Глушь. Место как раз будет подходящее, — согласился Николай Михайлович.

В извозчичьей пролетке было тряско, и нога опять заныла. Ехали долго. Большая Медведица переливалась семью звездами над самой дугой. Спина извозчика заслоняла половину звездного неба.

— Это, кажется, Гончарная улица? — спросил вдруг Котовский.

— Гончарная.

— Я попрошу здесь остановиться. Мне тут надо навестить одного знакомого…

— Но как же вы…

— Не беспокойтесь. Спасибо вам. Извозчик, заворачивай обратно и отвези барина домой в целости и сохранности.

— Мне што, я хошь всю ночь буду возить!

Извозчик круто завернул, старый фаэтон закряхтел, застонал рессорами, накренился. Потом все встало на место. Лошадь фыркнула и пошла трусить рысцой в обратном направлении.

Вот уже и скрылась извозчичья пролетка. Звезды. Тишина.

Котовский пошел вдоль улицы, осторожно ступая на правую ногу и сильно прихрамывая. Дом номер шестнадцать… дом номер восемнадцать… Двадцать.

Здесь Котовский постучал в ставни.

— Кого вам?

— Михаил, открой.

— Вот это да…

Послышались торопливые шаги, дверь распахнулась. Михаил Романов схватил руку Котовского:

— Господи, какая радость! Не чаял видеть в живых! Заходи же, заходи скорее!

Они вошли в дом. Дверь закрылась.

Романов работал счетчиком вагонов на станции Кишинев. Домик стоял в привокзальном районе. Место было безопасное, люди надежные. Здесь Котовский и решил дожидаться, пока ему выправят паспорт на чужую фамилию да немножко заживут раны.

У Михаила можно было остановиться без стеснения. Здесь Котовский чувствовал себя как дома. И виделись-то они раньше редко, но Михаил с первой встречи проникся уважением, симпатией к Григорию Ивановичу, так же, как и Григорий Иванович сразу оценил Михаила. Котовский знал, что Михаил социал-демократ, что он ведет большую работу среди железнодорожников. А Михаил знал, что Котовский руководит вооруженной группой. Но более обстоятельно поговорить им не удавалось. Виделись они урывками. Михаил обычно грозился:

— Вот как-нибудь потолкуем, многое нужно мне сказать. Спорить будем.

— Спорить? О чем же?

— Обо всем. Большой разговор.

Но всегда получалось так, что Котовскому нельзя задерживаться, Михаилу надо к определенному часу быть на станции, да и адрес этот квартиру Михаила Романова — Котовский приберегал для особенно важного случая. Теперь этот случай настал.

Романов жил в маленьком своем домишке вдвоем с молодой женой.

Он сразу же заметил, что Котовский хромает. Расспросил подробнейшим образом, как и что случилось. Ругал Котовского:

— Такая неосторожность! Такая глупость! Если уж обязательно нужно было уйти из того дома, хотя бы загримировался!

— А документы? Документов-то нет! Тут никакой грим не поможет!

— Ну ладно, теперь об этом нечего говорить. Еще хорошо, что сравнительно благополучно все кончилось. Зато теперь мы наговоримся вдоволь. Лиза, выйди на крылечко, посмотри, не шляется ли кто поблизости.

— Смотрела. Даже собаки не бегают.

— Собаки-то ничего, — сказал Котовский, — лишь бы «легавые» не появились. Я не хотел бы доставить вам неприятности.

— О нас ты не беспокойся. А я с нашими ребятами ужо поговорю, может быть, мы скорее достанем документы.

— Да мне через несколько дней обещали выправить паспорт…

— Хорошо, хорошо, так или иначе документы будут. Ну вот. Лиза соорудит тебе постель, я принесу побольше бинтов и марли… А в награду за труды услышу рассказы о вооруженной борьбе с самодержавием, которую вел твой отряд с удивительным бесстрашием.

И так у них повелось: днем Котовский перебинтовывал ногу, читал в газетах подробное описание своего побега. Из осторожности Михаил и Лиза снаружи запирали его на замок. Наконец они возвращались с работы. Обедали, и Михаил рассказывал новости, перечислял случаи крестьянских волнений в Молдавии, говорил о растущих забастовках, о стачке железнодорожников… Начинались бесчисленные разговоры. Иногда они спорили. Михаил восхищался отвагой Котовского, но считал, что это «капля в море».

— Понимаешь, капля в море! — гудел он, ероша волосы. Голосище у него мощный, Лиза говорила, что это прямо иерихонская труба. — Неприятное для правительства, но, в сущности, маленькое происшествие! И ведь они как стараются изобразить в своих газетах? Читал в «Бессарабце»? Они скрывают революционный характер борьбы. Изображают твои выступления как нападения банды уголовников с целью грабежа! Вот ведь какая история! Конечно, никто им не поверит, но что-то тут получается не так…

— А ты что предлагаешь?

— Видишь ли, Григорий Иванович… ты делаешь большое дело. Ты воодушевляешь своими действиями на борьбу. Особенно крестьян. Они видят, что, оказывается, не так страшен черт, как его малюют, что нужно только осмелиться. Но на этом пути многого не добьешься.

— Так-то так, да кому-то надо начинать! Запугали бедноту, довели до полной одичалости. А ведь люди же они?

— Это как раз положительная сторона твоей деятельности…

— А что же тебе не нравится?

— Плохо, что ты действуешь вслепую, что ты сам неважно разбираешься в целях борьбы, имеешь туманное представление о методах… Что можно сделать одному? Ведь раздавят поодиночке-то, всех раздавят!

— Нельзя терпеть, сил нет терпеть!

— Ты и твои товарищи — стихийные мстители. Плохо, что эта борьба протекала без руководства партии… Нет, нам весь народ надо поднять! А это дело сложное, требует большого ума… Без партии нам нельзя.

— Может быть. Я сам иногда думал об этом.

Раны все не заживали. Нога ныла. Думали, не вызвать ли фельдшера из железнодорожной больницы, но побоялись.

— Заживет! — кряхтел Котовский. — На мне все заживает. Зато хороший урок: выдержка нужна, шага нельзя сделать непродуманно!

— Травят они тебя, эта полицейская свора. Еще бы, какой конфуз у них получился! В городе только и говорят о твоем побеге. А газеты какой подняли трезвон! Воображаю, как испортил ты настроение губернатору!

Что мог делать Котовский в его положении, как не выжидать?

А Хаджи-Коли поднял всю полицию, бросил во все закоулки своих агентов и шпиков. Хватка у него была, у этого Хаджи-Коли. Другой бы не обратил внимания на донесение будочника, что поздно вечером девятого числа по улице проехал извозчик и вез он двоих людей.

— Знаешь извозчика? Номер запомнил?

— А что мне номер запоминать, я и так всех извозчиков нашенских знаю. Захар вез, больше никто как Захар.

Хаджи-Коли не поленился отыскать и Захара.

— Вез ночью двух седоков?

— Двух? Разве всех запомнишь? Пьяного барина из клуба вез… Потом хи-хи — одного тут с барышней…

— Я тебя спрашиваю: двух мужчин вез?

— Вез. Разве я отрицаю? Хороший человек попался. Только я собирался полтинник с него спросить, а он мне рупь целковый вываливает!

— Кто — «он»? Ведь ты говоришь, двое было?

— Смешно как вы говорите, ваше благородие. Одного-то мы высадили на Гончарной, а второго я обратно доставил, на Теобашевскую.

— Дом? Дом номер? Где высадили?

— Он тут, на углу, сошел. Мне, говорит, близко…

Теобашевская — Гончарная… И почему Хаджи-Коли к этому случаю прицепился? Впрочем, он так же с десятками дворников, ночных сторожей, околоточных беседовал и в случае малейшего подозрения агентов посылал.

Гончарная улица невелика. Обшарили. С самыми большими предосторожностями…

Двадцать четвертого сентября был превосходный, солнечный, совсем летний день. Небо было такое бирюзовое, такое безоблачное. Солнце пекло. Из садов плыли запахи спелых яблок, а на мощенных булыжником улицах каждая повозка, или извозчичья таратайка, или пустая телега с мертвецки пьяным возчиком поднимали такую пыль, что некоторое время не видно было ни самой телеги, ни пешеходов, идущих по улице, ни домов. Оркестр в городском саду играл попурри из «Корневильских колоколов». Все пили зельтерскую воду. На Соборной площади стояли извозчики, а от реки, из нижнего города, доносились переборы гармоники.

Словом, Кишинев был Кишинев.

Вечером стала сильно пахнуть резеда. Теплый ветер любовно ерошил деревья в яблоневых садах.

А в полицейском управлении была необычайная сутолока. Хаджи-Коли распоряжался, вызывал, давал указания. Когда стемнело, тронулись. Пристава второго участка Хаджи-Коли сопровождали помощники приставов, околоточные надзиратели и самые отборные городовые — целая армия, получившая точнейшие инструкции, боевые патроны, указание — стрелять в плечо или в ноги, по возможности не убивать, «но, боже упаси вас, упустить добычу».

Заметив полицию, Котовский открыл окно, выходящее в соседний двор, выскочил, пробежал двором и перепрыгнул через забор. Но здесь он увидел буквально толпу полицейских.

У него был браунинг, но он не стал стрелять. Что толку: убил бы он одного или двух полицейских, но тогда остальные наверняка ухлопали бы его.

Да и бежать он тоже не мог. Две глубокие раны на ноге давали себя чувствовать…

Котовского еще не доставили в тюремную камеру, а в типографиях газет наборщики уже набрали сенсационное известие: Котовский пойман, Котовский снова водворен в тюрьму!

— Романова тоже арестовать! — распорядился Хаджи-Коли. — Трое дождитесь его возвращения с дежурства. Он будет привлечен к ответственности за укрывательство преступника.

Как звенел его голос! Какое было в этом голосе торжество! И как он рассвирепел, когда узнал, что Романов вместе с женой бесследно исчез, кем-то предупрежденный!

8

Семь месяцев, всю осень и всю зиму, судебная машина обрабатывала дополнительные материалы следствия. А Котовский ходил на перевязки в тюремный приемный покой. Остальное время разглядывал голые стены камеры и думал.

На голых стенах кое-где трещины и пятна сырости. Если долго в них вглядываться, обнаруживаешь сочетания линий, подобие рисунков. Вот это пятно похоже на птицу, раскрывшую крылья, чтобы лететь. А в углу потрескавшаяся штукатурка напоминает голову льва.

Окошко в камере узкое, подслеповатое, оно высоко расположено, выше головы. В него не видно даже кусочка неба: снаружи к окну приделан железный козырек.

Возле камеры кроме обычного тюремного надзирателя дежурит офицер. Но Котовский думает о побеге. Нога заживает. В тюрьму удалось передать два браунинга для побега Котовского. Друзья не дремлют.

Но вот уже и суд.

— Какое сегодня число? — спросил Котовский конвоира.

— Тринадцатое апреля, — ответил конвоир и оглянулся: с арестованными не полагается разговаривать.

Десять лет каторги… Приговор заранее был известен, но процедура суда выполнялась со всей торжественностью. Говорил председательствующий, говорил прокурор. Дали слово подсудимому. Котовский не оправдывался. Котовский обвинял. Председательствующий поморщился и лишил его слова.

Опять камера. Опять пятна на стенах, опять мысли, мысли…

Прошло лето. Разработанный план побега не удался. Двадцать третьего ноября окружной суд вторично рассматривал дело. Упорно, неукоснительно расценивали Котовского не как политического, а как уголовного преступника-разбойника. Только в секретной переписке откровенно называли его «политическим» и «опасным». На суде Котовский опять громил устои самодержавия. Председательствующий Попов позвонил в колокольчик, прервал речь Котовского и предложил ему говорить по существу. Товарищ прокурора Саченко-Сакун поддерживал обвинение. Теперь по совокупности с прежними приговорами присудили к двенадцати годам каторги.

Публику пускали в зал по специальным билетам. Возле помещения суда стояла большая толпа.

Все кончено. Прощай, Кишинев!

Звенят кандалы. На вокзале глазеют, как ведут арестованного. Кажется, мелькнуло лицо Леонтия. Или только похожий на него?

В столыпинском вагоне устроены клетки, напоминающие зоологический сад. В клетках помещаются арестованные, по узкому коридору ходит часовой. Поезд гремит, паровоз заливчато кричит у семафоров. Наверное, там поля, деревни… Окон в клетушке нет.

Но вот она — страшная, безмолвная, каменный склеп — Николаевская каторжная тюрьма. Одиночная камера. Ни звука. Ни человеческого голоса. Два с половиной года — ни звука. Два с половиной года — ни человеческого голоса. Плесень, полумрак. В одни и те же часы подъем, в одни и те же часы выдача всегда одинаковой пищи. Одна из самых изощренных пыток — прогулка в течение пятнадцати минут. Это значит — только напомнить, что есть солнечный свет, есть небо, есть упоительный свежий воздух (хотя какой свежий воздух в тюремном дворе!). Напомнить, что есть живой, многообразный мир, который мерещится в снах, тревожит в воспоминаниях… Напомнить — и снова захлопнуть глухую дверь.

Отвратительно взвизгивает глазок, когда надзиратель отодвигает заслон и заглядывает в камеру. Виден только его глаз. И снова визг, и снова никого. И вдруг начинает казаться, что, может быть, нет деревьев, нет ручьев, солнца, детей, музыки, нет смеющихся женщин, шумных базаров, колокольного звона… может быть, вообще ничего нет?

Немногие выдерживали этот режим, и гибли десятками.

Котовский держался. С первого дня он взял за непременное правило делать гимнастику. С первого дня он приказал себе верить в жизнь, в свободу. Во что бы то ни стало не умереть! Борьба далеко еще не кончена!

Упражнение номер один… Упражнение номер два…

Вероятно, тюремные надзиратели считали, что он уже свихнулся. Они привыкли наблюдать, как чахнут, или сходят с ума, или просто умирают одна за другой их жертвы, запертые в одиночки.

Но мускулы у Котовского были по-прежнему упруги. Просыпаясь, он говорил себе:

— Я буду жить.

Упражнение номер один… Упражнение номер два…

Мысли. В одиночной тюремной камере мысли иногда замирают, и тогда человек находится в полусознательном состоянии, как раз посредине между чертой жизни и чертой небытия. И вдруг мысли прорвутся, хлынут неудержимым потоком, устремятся вихрем, и здесь переплетется все: и размышления о больших неразрешенных вопросах, и какое-то особое, умудренное ощущение бытия, и воспоминания, самые неожиданные, ослепительно-яркие воспоминания давних и недавних встреч, солнечных дней, малых и больших радостей…

Этот арестант упорно не хотел умирать. Его отправили в Смоленскую пересыльную тюрьму, оттуда в Орловскую, отсюда в знаменитый Александровский централ, о котором даже сложена песня, — мрачный централ с каменными, похожими на склепы камерами.

Прошел еще год, и Котовского можно было увидеть на золотых приисках, склоненного над шурфом. Даже наемные приисковые рабочие при двенадцатичасовом рабочем дне, зарабатывая сорок копеек и находясь в собачьих условиях, к сорока годам превращались в полных инвалидов. Что же можно сказать об арестантах, жизнь которых и вовсе в грош не ставили ни правительство, ни тюремщики, ни владельцы золотых приисков?

И это вынес Котовский. А через год он уже таскал шпалы на постройке Амурской железной дороги, возил землю в тачке, забивал молотом костыли.

В феврале 1913 года его повезли в Нерчинские рудники, на каторжные работы. Поезд шел по угрюмым ущельям, где утесы сменяются болотистыми низинами, где безлюдье и мертвая тишина.

Среди арестантов оказался один бывалый человек. Он знал эти невеселые места и рассказывал товарищам по несчастью о жизни, которая их ожидает.

— Поздравляю вас, — говорил он с напускной веселостью, — с этого момента мы перешли из ведения кабинета его величества, распоряжающегося тюрьмами, в ведение министерства внутренних дел.

— Хрен редьки не слаще, — уныло отозвался кто-то.

— Нерчинская каторга, — продолжал рассказчик, — делится на Зерентуйский, Алгачинский и Карийский районы, в каждом из них по нескольку тюрем. В Акатуевской тюрьме — вон в той стороне, влево, — содержат важных государственных преступников. Что будем делать? Добывать серебро-свинцовую руду — очень вредное для здоровья занятие. Плата — двадцать копеек в сутки, не разгуляешься. Пища плохая, жилье отвратительное, смертность необычайная. Добывали тут и золотишко на Карийском прииске, не знаю, как сейчас.

Он бы много еще чего порассказал, но они уже прибыли. Котовский вглядывался в мглистую даль, озирал суровые горные вершины и голое пространство, покрытое редким кустарником. Нет, не отчаяние, не безнадежность были у него на душе. Он уже прикидывал, можно ли незамеченным пробраться по этому кустарнику и потребуется ли карабкаться по отвесным скалам.

Как только привезли новую партию, начальник Тарасюк выстроил всех во дворе, стал прогуливаться перед строем, хотя его походка была нетвердой. Язык у него немного заплетался: он ухитрялся с утра уже заправиться, а пил исключительно один чистый спирт.

— Вот что… красавчики мои… хе!.. детки мои! Вы присланы, да… да… в эти… хе… бла-го-сло-вен-ные места… Так я говорю, Кривцов? обернулся он к фельдфебелю, следившему, чтобы арестанты стояли в струнку и не шумели. — Так я говорю! — ответил он сам за безмолвствовавшего Кривцова.

Мерзлая дрянь висела в воздухе. Туман не туман, но всегда была здесь какая-то дымка. Ложбина, застроенная хибарками, почерневшими избами, почерневшими банями, дровяниками, изрытая, без садиков, без единого деревца, была неприглядна, уныла. Серая одежда каторжан, серые шинели солдат, которые их охраняли, — все не радовало глаз.

— Кривцов! — помолчав и некоторое время иронически оглядывая своих «деток», продолжал начальник. — Напомни, о чем я говорил? Ах, да, бла-го-сло-вен-ные места. Среди вас есть старики, они знают, они вам расскажут. Я только хочу вас предупредить: сюда вы прибыли, здесь и останетесь… А? Останетесь, говорю, подохнете, проще говоря.

По мере того как он произносил речь, он все больше пьянел. Но решил держаться и все высказать.

— Пре-дупреж-ждаю! — повысил он голос. — Бежать отсюда некуда тайга. Пробовали. Потом их находили. Не их, я неправильно выразился, а их объедки. Не лютый зверь, так мошка съест, гнус, комары. Что? Не советую.

Он посмотрел, все ли слушают и какое впечатление производят его слова.

— Все. Я вам обрисовал, если можно так выразиться, конъюн-ктуру… Кривцов, я правильно говорю? Мы вас будем охранять, будете получать пищу и тому подобное. Работа в шахтах. Все. А желаете — пожалуйста, не держу, отправляйтесь в побег. Христос вам в путь и богородица вдогонку! Хе! Хоть завтра!

И внезапно добавил:

— Р-разойтись!

В прибывшей партии каторжан Котовский выделялся и ростом, и всем своим значительным видом, сразу привлекавшим к нему внимание. Что было неожиданным для Котовского: оказывается, политические его знали, любили, и он сразу очутился в своей семье. Это были хорошие, образованные люди, всю свою жизнь отдавшие борьбе с самодержавием. Самые тяжелые испытания легче переносить, когда есть дружеская взаимная поддержка. И Котовский с первого же дня стал обдумывать и разрабатывать план побега.

Физический труд? Он не боялся физического труда. И ведь ему не было еще и тридцати трех! Он был полон сил, он очень хотел жить. Он спускался в глубокую шахту и возил в тачке руду.

Однажды в шахту хлынула подземная вода. Котовский чуть не утонул. Спасло только хладнокровие.

Пища здесь была лучше. Изредка можно было видеть северное небо.

Гимнастика не прекращалась, она вошла в привычку, неизменное правило. Гимнастика — и ведро ледяной воды, вылитое на шею, на плечи, на голову. Растирание — так, чтобы кожа горела. И пусть на нарах — все же молодой и глубокий сон.

Котовский все продумал. Он не ушел в побег просто так, сдуру, как некоторые бежали, особенно весной. Он исподволь расспросил, есть ли дороги, есть ли реки, как идти в лесу, — все разузнал. Он готовился больше двух лет. Он рассуждал так: ему уже за тридцать. Стоит ли так жить? Уж лучше умереть среди деревьев, на зеленом моховом настиле, под высоким небом, чем умереть здесь! Впрочем, он и не подумает умирать. И время выбрал подходящее: лютые морозы кончились, но ростепель не настала, мошки нет, реки не разлились, еще во льду, по руслу легче всего идти.

В конце февраля в Нерчинске еще и не пахнет весной. Разве что на небе появляются такие незимние, нежные прожилки. Но тоска по весенней ростепели уже начинает тревожить.

Вот почему нескладный парень в косматой папахе, в теплых казенных валенках, в белом полушубке, в рукавицах военного образца — конвоир, охраняющий выход из шахты, — в такой вот тревожный, полный предчувствий и в то же время неприветливый день хлопал рука об руку, делал пять шагов вперед, пять шагов назад и напевал. Брови заиндевели, ресницы тоже, но все-таки он пел, думая о своей деревне:

На окошке у невестки Кружевные занавески И герань красуется, Все интересуются…

Затем снова — пять шагов вперед, пять шагов назад… Хлоп-хлоп рукавица об рукавицу… Ну и холодище! Какая там, к черту, весна!

На окошке у невестки Кружевные занавески…

Котовский связал конвоира и запер его в сторожке. Взял его револьвер. Потом поднялся из шахты, убил часового, охранявшего лебедку, и ушел. Но ушел не раньше, чем переодевшись в его полушубок, нахлобучив на голову его теплую папаху, натянув на руки рукавицы военного образца и обув почти новые валенки, хотя «б/у» — бывшие в употреблении, как говорят каптеры.

Теперь можно в путь. Дорога свободна: впереди и позади, направо и налево необъятная, безлюдная, суровая и угрюмая матушка-тайга…

Их не очень охраняли, несчастных каторжан. Плохо одетые, на тяжелых работах — куда они могли деваться, когда кругом тайга?

В кармане погромыхивали куски сахара: откладывал их изо дня в день. Сахар — великое дело, сахаром можно питаться, когда бредешь по тайге. Прямиком к железной дороге было бы ближе, но приходилось идти окольным путем, чтобы не нарваться на заставу.

Могучи стволы лиственниц, разлапы ели. Звериные тропы в тайге ведут к водоемам. А по реке иди вверх по течению и через несколько суток непременно набредешь на поселок.

Котовский шел. Сил становилось все меньше. Он думал:

«Кто не знал Сибири, пусть лучше никогда не узнает. Изобретателен на подлости человек! Ведь подумать только: какой богатый, красивый край. В нем бы жить припеваючи. А как этот край пропитали горючими, кровавыми слезами. Долго надо замаливать этот грех, чтобы не ссыльнокаторжной называлась Сибирь, а привольной страной благоденствия…»

Он шел. Шел через бурелом, через заросли, карабкался, полз, выдирался. Сахар. Конечно, этого мало. Один раз поймал зверька, его прищемило лопнувшим от мороза деревом. Он схватил его, освежевал и съел сырым. Пробовал жевать и ветки. Горечь, и образуется во рту горькая слюна. Зато воды сколько угодно. Можно есть снег. Можно пить из полыньи.

Один раз набрел на избушку. Сначала подумал: какой-нибудь военный пост. Избушка оказалась необитаемой. На деревянном неказистом столе лежали куски вяленого мяса, замерзший хлеб, большой кусок сала, спички. Около печурки — вязанка дров. Чья благодетельная рука приготовила это для тех, кто бродит в тайге?

Он поел. Спички поделил пополам, половину оставил. После некоторого колебания выложил на стол один кусок сахара. Ребята дали ему в дорогу кисет махорки. Он и махорку оставил в избушке. Обогрелся, выспался как следует, утром наготовил хворосту взамен истраченного — и отправился дальше, ощупывая кусок сала, счастливый, бодрый, набравшийся сил.

Теперь-то он дойдет! И ночи пошли светлые — луна. Все складывается в его пользу. Валенки прохудились, но он намотал на ноги разорванную куртку. Он обязательно дойдет!

На двадцатый день вышел на железную дорогу. Смотрел, смотрел на рельсы, насыпь, на телеграфные столбы и не верил глазам. Это было спасение, это была победа, это была жизнь.

Первым человеком, встреченным за время скитаний, был будочник на Сибирской магистрали, приветливый, добрый старик. Будочник накормил пельменями и уложил спать на печке под тулупом. Вот когда можно было отогреться! Только теперь Котовский почувствовал, что промерз до костей. Холод выходил из него, тулуп пахнул чем-то домашним, уютным… И хотя впереди было много опасностей, все-таки это была настоящая свобода, настоящая жизнь.

Будочник устроил бесплатный проезд по железной дороге, подробно рассказал, в каких местах нужно особенно остерегаться. Котовский предложил ему уплатить, старик даже обиделся:

— Разве мы не понимаем, что ты за человек? Нет уж, миляга, деньги ты побереги, еще пригодятся, а мне ничего не надо. Дружба не оплачивается. Так-то.

Старик объяснил, как перебраться через Байкал, посоветовал ни в коем случае не подходить к железнодорожным поселкам и вдруг как будто даже некстати добавил:

— Не ешь с барином вишен — косточками закидает.

Он вообще любил всякие прибаутки. Рассказывал, как сердился недавно начальник конвоя, когда из арестантского вагона, распилив пол, бежали трое заключенных, и смеялся тряским хохотком:

— Угорела барыня в нетопленой бане!

Котовский расстался с ним, полный расположения, полный надежд, полный веры в человека. Нужно было двигаться дальше. И хотя Котовский формально не состоял в партии большевиков, политические ссыльные в Нерчинске дали ему явки…

Чита, Иркутск, Томск. Ему помогли, укрыли. Вот и паспорт на руках. Семь лет горькой неволи позади, а впереди — какая? — неизвестно какая, но жизнь!

9

Когда Котовский перевалил через Урал, стало казаться, что уже видна прекрасная его Молдова. Не ее ли сады зеленеют вон там, у горизонта? Не воды ли Днестра блеснули за кустами черной смородины?

Приходилось часто переезжать с места на место, чтобы полиция не напала на след. Работал кочегаром на паровой мельнице, подкладывал уголь в огнедышащие печи, делал в Сызрани звонкие кирпичи, ухаживал за парниковыми огурцами в Саратове, в Самаре грузил арбузы на баржи…

Арбузы грузят так: встают вереницей от складских помещений до кромки воды, до самого борта баржи. И вот начинают перелетать из рук в руки, от одного к другому круглые полосатые астраханские арбузы, и вскоре образуется непрерывный поток. Только успевай записывай бойкий приказчик с карандашом за ухом!

Красавица Волга широко раскинулась, и поигрывала волной, и пестрела серебряной рябью. Грузчики — народ плечистый, Котовскому под стать. И песни у них хорошие. И махорка крепкая. Но почему Котовскому все снится Днестр? Или Оргеевская дорога? Почему, шатаясь вдоль по Волге, по Жигулям, напевает он совсем другое?

Лист зеленый, куст терновый, Правды нет у нас в Молдове…

Тоскует по Молдове Котовский. Смотрит, как по Волге плывут груженные лесом, красивые, как лебеди, беляны, а думает, что это извилистый Прут.

Не выдержал — весна доняла, запахи расцветающих деревьев — вернулся в Бессарабию. Снял номер в самой фешенебельной гостинице в Кишиневе, пошел в театр, заказал в ресторане солянку по-московски, свиную отбивную и бутылку «Массандры».

В тот же вечер установил связи со своими друзьями, пожалел, что нет рядом умницы Миши Романова, известил через верных людей Леонтия.

И вот опять появился отряд мстителей.

— Не останавливаться ни перед какими средствами! — кричал, побагровев, полицмейстер, когда услышал о появлении Котовского. — Не есть и не спать, пока не будет пойман преступник! Что же это такое наконец? Империя мы или не империя?!

Кажется, именно к этому времени относится апоплексический удар, или в просторечии «кондрашка», хватившая достопочтенного Вартана Артемьевича Киркорова. Когда его ближайший приятель с улыбочкой сообщил, что, дескать, «из дальних странствий возвратясь» и как еще там говорится, ну, словом, пожаловал в Кишинев небезызвестный Котовский, так что «готовьте, любезнейший, денежки». Вартан Артемьевич посмотрел на шутника и тихо спросил:

— Вы это что, милостивый государь, вы это серьезно? Или так? Ради неуместного зубоскальства?

— Разумеется, серьезно. Лично сам присутствовал при разговоре господина полицмейстера с представителями жандармерии. Веселенький разговор, доложу я вам!

Вартан Артемьевич молча постоял, пошатнулся, ему подставили кресло. Вечером он даже как бы и отошел. Даже играл в карты и ужинал… А ночью хлоп — отнялась правая половина. Хотел что-то сказать, о чем-то распорядиться… Какое! Теперь он тряс головой и мычал. Наследники Киркорова допрашивали врачей, долго ли продлится такое состояние, наступит ли наконец финал, и кормили беспомощного миллионера с ложечки.

Понаехали в Кишинев сыщики. Стали делать облавы, засады по дорогам устраивать, а налеты еще участились.

Во время одной из облав, когда полицейские весь город прочесывали, один из сыщиков застал Котовского в ресторане, когда тот с большим аппетитом поужинал и теперь пил чай с лимоном, рассеянно поглядывая по сторонам.

Сыщик разлетелся к Котовскому:

— Предъявите ваш паспорт.

Котовский даже глазом не моргнул. Кончил размешивать сахар в стакане, вынул ложечку и только после этого с оскорбленным достоинством спросил подошедшего:

— Бог с вами, голубчик! За кого вы меня принимаете?

И что же? Сыщик смутился, сказал: «Пардон», — и на цыпочках удалился. Понял, что переусердствовал и обеспокоил некую важную персону. Вынул незаметно фотокарточку Котовского, сличил — не то обличье. Недаром потрудился Григорий Иванович над гримировкой!

А важный барин постучал ложечкой, подозвал официанта и сказал ему ласково, как говорят только одним официантам:

— Попрошу тебя, голубчик: два бутерброда с сыром. И быстренько! Да смотри, чтобы свежие были и обязательно со слезой!

— У нас все со слезой! Не извольте беспокоиться! — ответил тощий зализанный официант. — У нас без слезы не бывает!

Но вот и с бутербродами управился. И сколько же можно слушать рыдания скрипки, нестройные голоса подвыпивших гуляк?

Эх, загулял, загу-лял, загу-лял Парни-шка ма-ладой да мала-дой… В красной рубашоночке, Скажи мне, кто такой!..

— Сколько с меня?

— Сию минуту!

Вот входит в зал мой милый, Растрепаны усы. Берет он черну шляпу И смотрит на часы…

Это уже певичка вышла на крохотную эстраду, сверкая фальшивыми драгоценностями:

Смотри, смотри, мой милый, Смотри, который час! Наверь-но… наверь-но… Разлучат скоро нас!..

Вышел на улицу — чудесный вечер. Но эти переодетые городовые, эти шустрые молодые люди, заглядывающие в лица прохожих…

«Кажется, облава не кончилась», — подумал с тревогой Котовский.

Ему встретились подозрительные люди — штатские, но с военной выправкой. Котовский без колебаний шагнул на ступеньки собора, снял котелок, мелко перекрестился и вошел в открытые двери.

Шло богослужение, гудел дьякон, на клиросе церковные певчие следили за палочкой регента и, скучая, щипали друг друга и фыркали в кулак. Котовский протискался вперед и стал разглядывать стоявшую впереди барыню, рыжую, тощую, истово молившуюся, по-видимому, наделавшую много грехов.

И вдруг совсем рядом, справа, он увидел не кого-нибудь, а пристава второго участка Хаджи-Коли, того самого, что арестовал его на Гончарной.

Котовский передал деньги, шепнув: «На свечку». Деньги, переходя от одного прихожанина к другому, попали в руки толстого церковного старосты, затем так же по рукам пошла восковая свеча. Котовский сделал шаг влево, чтобы наклониться к старушке и зажечь от ее свечи свою.

«Какое знакомое лицо! — размышлял между тем Хаджи-Коли. — Где бы я мог его видеть? Или похож на кого?»

Важный господин изредка и не слишком поспешно крестился. Оно и понятно: солидные люди даже в общении с вездесущим сохраняют собственное достоинство.

Еще раза два скосил глаза на незнакомца пристав Хаджи-Коли. Ничего не припомнил. Постарался настроиться на соответствующий моменту лад. Он был верующий, являлся к началу церковной службы так же аккуратно, как в полицейское управление, крестил лоб при каждом возгласе «аминь» и считал непристойным думать о посторонних вещах во время молитвы.

Когда же он не выдержал характера и еще раз покосился, незнакомого господина уже не было. Вышел или протиснулся к левому клиросу?

Котовский решил после этого случая перебраться из Кишинева в любое глухое местечко. Слишком много полиции нагнали в Кишинев!

Ему удалось поступить на полевые работы в имении Бардар в Кишиневском уезде. Работа была поденная, поэтому никто не спрашивал, если случались отлучки. Заработал — получай. Не явился — не надо.

Здесь среди работников со многими сдружился. Народ все трудовой, и разговоры среди них беспокойные: клянут порядки, бранят царя, ругают помещиков.

— Убивали их в девятьсот пятом! — толковал один во время перекура. И мало еще.

— Пусть живут, только землю у них отнять. Нахватали земли, а обработать своими руками не могут.

— Землю они не отдадут! На это не надейся! Смотри, чтобы у тебя последнюю не забрали, — устало говорил пожилой крестьянин, залатанный, нечесаный, жалкий.

И Котовский тоже вставлял свое слово:

— Вот сейчас у кого мы работаем? Он и не помещик, наш хозяин, а помещику не уступит. Маленький помещик, попросту кулак-хуторянин.

— Мал, да удал, — отозвался другой собеседник Котовского, помоложе.

— У нас, в Татарбунарах, крестьяне на общем сходе постановили не охранять казенные учреждения. Довольно! И десятских отказались представлять. Вот как у нас.

— А те что?

— Бунт, говорят.

— Пускай бунт. Какая разница?

— Смотрите, мы толкуем про бунт, а, никак, к нам стражники пожаловали.

Не успели договорить эти слова, как тот, что помоложе, вскочил — и только его и видели.

— Не нравится, стало быть, со стражниками встречаться, — усмехнулся пожилой. — Ну, да оно и верно, лучше от них подальше. Облава, поди, на дезертиров. А что толку? Выловят их, сдадут коменданту, а они опять разбегутся. Устал народ воевать.

Стражники спешились. Следом прискакал на коне пристав Полтораднев, деловой, старающийся выслужиться перед начальством. Полтораднев слез с коня. Мужики толпились поодаль, но тоже слушали и глазели. Оказывается, речь шла о Котовском. Полтораднев распушил стражников, что они плохо ловят.

— Вы что, я вас спрашиваю, иголку ищете в сене? Человека вы ищете, разбойника, вот кого вы ищете! Поняли?

— Поняли, — отвечали стражники.

— Это уж чего тут не понять, — пробормотал пожилой крестьянин, хотя никто его не спрашивал. — То человек, а то иголка. Разница!

— Вместо того чтобы ловить преступника Котовского, вы просто ездите по дорогам, проще говоря, лодыря гоняете, дурака валяете. Между тем какая задача перед вами поставлена? Найти и изловить! Поняли?

— Поняли, — отвечали стражники.

— Кого изловить? Котовского! Ясно?

— Ясно, — отвечали стражники.

Котовский стоял рядом с пожилым крестьянином, слушал, как распекает стражников Полтораднев, и улыбался. Узнать его было трудно.

Полтораднев вынул аккуратно сложенный носовой платок, вытер пот на лбу, вскарабкался на седло и уехал.

— Сам бы ловил, — ворчали стражники, — накричать — немудреное дело. «Не иголка»!

Котовский подошел поближе:

— Здорово, служивые! Это кто такой сердитый приезжал?

— Пристав. Ему что — поговорил да уехал, а мы уже неделю по дорогам мотаемся.

— Так вам будет хоть награда какая или повышение, если вы изловите этого Котовского? А то я бы вам помог его изловить?

— Уж коли мы не можем, где тебе!

— Ну все-таки… Я-то местный, мне легче проследить.

— А ну тебя. Ты проследишь, а в нас он стрелять будет.

— Это стражнички правильно говорят, — поспешно согласился пожилой крестьянин.

А когда они остались одни, добавил:

— Постыдился бы ты, бога бы побоялся: Котовского помогать ловить! Не ожидал я от тебя, человек ты ровно бы умный, а вон до чего додумался!

— Дядя, да ведь я и есть Котовский.

— Да ну-у?! А не врешь?

— Чего мне врать?

— Вот это здорово! Тогда, значит, ты правильную линию держал.

— А теперь мне надо отсюда убираться. Будь здоров, землячок!

— Пошли тебе бог удачи! А уж я этой встречи вовек не забуду!

10

Котовскому удалось раздобыть новый паспорт на имя Ивана Рошкована. Не говоря о том, что сам паспорт был отличный, что называется — комар носа не подточит, но помимо паспорта были выправлены все документы, удостоверяющие, что Иван Рошкован — белобилетник, призыву в войска не подлежит, и медицинские справки о хромоте и о том, что правая нога Рошкована короче левой на пять сантиметров — иди проверь.

Котовский наложил в левый сапог несколько стелек и в самом деле стал припадать на правую ногу.

Белобилетник и притом вполне здоровый и работоспособный — это ли не клад для любого рачительного хозяина! Да еще в такое трудное время, когда вообще рабочих рук не хватает, когда у крестьян половина земли осталась незасеянной, — некому работать, все в армии!

Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.

— Я простой мужик, — бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, — я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.

На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.

Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.

Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.

И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:

— Какова покупочка, Иван? Хороша?

— Что говорить, часы музейные.

— Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.

Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: «Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель». Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс «На сопках Маньчжурии», архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, «Дубинушка» Шаляпина, «Так целуй же меня», кек-уок, полька и «Коробейники».

Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.

Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка «Мак Кормик», и негде было починить.

— Как у нас ячмень? — с тревогой спрашивал Стаматов.

— Тоже осыпается. Надо убирать.

11

«Докладная записка кишиневского полицмейстера начальнику Бессарабского Губернского Жандармского Управления

г. Кишинев 26 июня 1916 г.

Получив сведения о том, что разыскиваемый беглый каторжник Григорий Котовский находится в имении Стаматова, на вотчине Кайнары, в качестве ватаги, 24 сего июня я предложил кишиневскому уездному исправнику Хаджи-Коли принять участие в задержании преступника. В тот же день я с исправником Хаджи-Коли, приставом 3-го участка Гембарским и еще несколькими чинами вверенной мне полиции выехали на автомобиле в названное имение. 25 июня Котовский разъезжал по экономии и верхом же скрылся. За ним была устроена погоня. Скрываясь от погони, Котовский менял головной убор, слезал с лошади (возможно, по причине усталости последней) и прятался в хлебах, пользуясь их большим ростом. Наконец в 5 с половиной часов вечера он был замечен в ячмене; я подбежал к месту, где ячмень шевелился, и, увидев Котовского, потребовал поднять руки вверх, но так как он исполнением этого моего требования медлил, я произвел в него выстрел, коим ранил его, Котовского, в левую сторону груди. К тому времени подбежали и другие члены полиции; Котовский задержан и доставлен в Кишинев. Об этом имею честь уведомить ваше высокородие и присовокупить, что пока Котовский под строгим караулом содержится в кордегардии 1-го участка.

Полицмейстер Зайцев».

12

«Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, — размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, — тем более, что время военное, сейчас повесить — проще всего».

Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:

— Больно? Здесь больно?

И уходит, покачивая головой:

— Здорово вас, батенька мой, разделали!

Почему доктора любят говорить «батенька мой»?

В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.

Чей-то голос негромко напевал:

Песни слез и цепей Создаются в тюрьме Под давлением горя и скуки. Нет спокойствия в ней, Только грезы во сне Облегчают страдания муки.

Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:

— Чего разорался-то?

И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, — тюремная тишина. Тишина и на следующий день… и через неделю…

Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок — все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, — и как-нибудь все утрясется, наладится.

Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.

— Вы уж доведите дело до конца, — обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. — Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.

Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся. Не кто-нибудь, а именно он выследил добычу и затем оповестил полицмейстера. Он радовался как ребенок и с какой-то даже нежностью говорил Котовскому, когда этап уже приготовили для отправки на вокзал:

— Дорогуша! Как жаль, что теперь вас непременно уж повесят, очень интересно было вас ловить. Но мне весьма лестно, что не кто-нибудь, а именно я, Хаджи-Коли, сцапал вас в финале, так сказать, нашей с вами игры в кошки-мышки…

— Давайте условимся, Хаджи-Коли, что, если когда-нибудь вы попадетесь мне, — чур, не просить пощады! — ответил Котовский.

Очень позабавили пристава такие речи. Можно сказать, кусок мыла для намыливания веревки уже приготовлен, вот он, в руке, а этот несчастный все еще на что-то надеется!

— Уж не думаете ли вы, что вам и на том свете удастся создать банду головорезов?

— Ну нет, я еще поймаю вас здесь, на земле!

— Ай-ай-ай! И это говорит тот, кто должен испытывать одну благодарность к властям: ведь вы, милейший, совершили по самому скромному подсчету сотню преступлений, из которых каждое карается смертной казнью, а повесят-то вас всего один раз.

Вся физиономия пристава сморщилась, глаза сощурились, он смаковал этот момент полного своего торжества. Ему еще, еще хотелось бы сказать что-нибудь едкое арестованному — этакий подорожничек — хе-хе подорожничек на тот свет. Но он только хихикал, ничего не придумав.

Был жаркий июльский день. Даже в тени держалась нестерпимая духота. Листья в садах поникли и съежились. Мостовая раскалилась. Над железными крышами струился и трепетал горячий воздух. Офицеры, конвоировавшие этап, то и дело обтирали носовыми платками потные лбы, вспотевшие шеи и поправляли обмякшие подворотнички.

— Пора, — сказал лично присутствовавший при отправке полицмейстер, взглянув на тяжелые золотые часы.

С отвратительным визгом, лязгом и скрипом распахнулись тюремные ворота. В крохотные тюремные окна выглядывали арестанты, провожая этапников. Арестованных вывели из тюрьмы и повели мимо безмолвствующей толпы, собравшейся, чтобы посмотреть на смертников.

На вокзале Хаджи-Коли не удалось поговорить с Котовским или хотя бы бросить ему напутственное слово. Он видел, как Котовский вошел в вагон сильный, молодой, красивый даже и в этой безобразной, арестантской одежде.

Когда Котовский оглянулся, Хаджи-Коли перекрестил воздух, как бы благословляя Котовского в последний путь. Но Котовский его не видел, он смотрел поверх толпы на покидаемый город.

Арестованных разместили в вагоне, они перешли в ведение другого конвоя.

«Вешать будут в Одессе, — догадался Котовский, — так им сподручнее…»

Чувствовалась лихорадочная спешка в действиях тюремных властей и в производстве дела. Как будто боялись не успеть. Или опасались этого человека, даже когда он сидел за семью замками? Думали: войдешь к нему в камеру, а его нет, и след простыл?

Котовский, как только очутился в Одесской тюрьме, сразу же стал думать о побеге. Шаг за шагом, наблюдение за наблюдением, там случайно брошенное слово надзирателя, здесь внимательное разглядывание во время прогулки, — Котовский изучил расположение тюрьмы, размещение караула, высоту стен, прочность решеток.

В нем была такая неудержимая, бурная жажда свободы, потребность действовать, бороться, что, казалось, он одной этой силой воли разрушит каменные стены и разобьет решетки.

Но записки, которые он отправлял «на волю», перехватывались тюремным надзором, регистрировались, нумеровались и пришивались к «делу». На одной была сделана пометка: «Написана на листке, вырванном из „Журнала для всех“, который был выдан Котовскому из тюремной библиотеки для чтения». В тетради дежурного офицера сообщалось, что записка представлена прокурору Одесского окружного суда. Некоторые перехваченные записки наклеивались на казенные бланки. Было все как полагается: год, число, месяц и размашистая подпись помощника начальника тюрьмы капитана Ерохина.

Чтобы затянуть дело, Котовский сочинял одно за другим заявления, писал путаные, противоречивые, выдуманные им «автобиографии», взывал к милосердию, каялся, а сам тем временем готовился к побегу.

Он писал записки друзьям, просил их изготовить лестницу из костылей, швабр или каких-нибудь палок, а вместо ступенек перевязать скрученные тряпки и прилагал рисунок лестницы, чтобы было понятнее, как ее сделать. Котовский подробно объяснял, как передать ему ответ на это письмо:

«Передайте записку надежному парню в среднюю или угловую камеру третьего этажа со стороны конторы, и он может выбросить ее мне через окно, когда я гуляю, но он должен ее выбросить тогда, когда я ему махну платочком носовым, и пусть бросает посильнее, чтобы не упала под самые окна конторы».

Но и эту записку перехватили тюремщики. Машинистка тюремной канцелярии перестукала записку на машинке. Капитан Ерохин внимательно ее прочел и с недоумением спросил тюремного надзирателя, доставившего записку:

— О каких таких костылях идет речь?

— Есть тут арестант, на костылях ходит, вот он и согласился пожертвовать свои костыли для изготовления Котовскому лестницы.

— И чем этот Котовский притягивает к себе людей? — проворчал капитан, проставляя входящий номер на записке. — Костыли отдать, подумать только!

— Примечательная личность, как я наблюдаю! — ответил тюремный надзиратель. И, спохватившись, добавил: — А нам-то какое беспокойство! Уж вешали бы его скорее.

А Котовский ходил взад и вперед по камере. Он высчитал, что если пересекать камеру по диагонали, но не прямо, а старательно огибая сначала привинченный к стене столик, а затем железную койку, тоже прикованную, то получится десять шагов, то есть пять метров. Сто раз пройти взад и вперед — значит совершить прогулку в один километр. Сделав один километр, Котовский на стене ставил черточку. Постепенно он довел свои прогулки до двадцати километров. Он должен был приучить себя совершать большие переходы. Ведь, может быть, после побега придется идти пешком.

Но вот и последняя надежда рухнула. С утра он услышал шум, шаги, чьи-то приказания, чьи-то команды. Затем загремел замок:

— Выходи.

Его повезли в суд. Да, они очень торопились.

13

Трехэтажное здание Одесского военно-окружного суда выглядело очень эффектно. Его фасад говорил о прочности абсолютизма, о неколебимых устоях Министерства юстиции. По фасаду второй и третий этажи украшены шестью колоннами, а в первом этаже пять ниш и соответственно пять массивных тяжелых дверей. Крыша обведена барьером из небольших колонок. Все это вместе создает впечатление непреложности, судьбы. Каждый входящий в эти двери невольно испытывает некоторую робость.

Котовский занял свое место — за решеткой и с двумя стражами у двери.

Тяжелая скатерть на столе, толстые, пожелтевшие от времени своды законов, безучастные лица судей, пустующие стулья в глубине зала — все это производило впечатление похоронной пышности. Как будто все эти важные господа уполномочены были стоять у врат, ведущих в преисподнюю.

Вся процедура была выполнена. Состоялись, как полагается, прения сторон. В окна с их тяжелыми бархатными гардинами еле проникал солнечный свет. Мертвенно сияли электрические люстры. Лица судей казались восковыми.

Гулко прозвучали под сводами заключительные слова приговора:

«Четвертого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года… Суд постановил: подсудимого Григория Котовского, тридцати пяти лет, подвергнуть смертной казни через повешение…»

Задвигались стулья. Прокурор подошел к защитнику и о чем-то оживленно стал говорить. Председатель суда собрал папки и вышел в боковую дверь, украшенную резными, из дерева, львиными головами.

«Через повешение»… Теперь предстоит последняя в жизни задача: Котовский решил, что не даст себя повесить, лучше погибнет в схватке с палачами. Может быть, удастся, прежде чем прикончат, задушить, уничтожить хоть одного… хоть одного!

«Через повешение»… Однако нервы сдали. Ночью снился помост, веревка на перекладине…

«Ну нет! Повесить им меня не удастся!»

Целые дни в камере идет работа: Котовский тренирует мускулы, изучает приемы удара. Выпад — раз! Нужно выработать такую силу, чтобы одного удара было достаточно на одного палача. Они, конечно, попытаются сначала его схватить. На этом он выгадает несколько минут… Затем им будет неудобно стрелять на близком расстоянии, они побоятся перебить друг друга. Это тоже в его пользу. Если он успеет выхватить револьвер из рук офицера…

Котовский делает выпады, прыжки… Надзиратель заглядывает в «глазок», отскакивает и звонит по внутреннему телефону:

— У шестого номера, — сообщает он, — буйное помешательство! Срочно врача и санитаров поздоровее!

Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал-от-кавалерии Брусилов, брезгливо сморщившись, выслушал доклад генерал-майора Захарова, принесшего целую кипу бумаг на утверждение. Захаров видел, что главнокомандующий не в духе, и чувствовал себя виноватым, будто это он, Захаров, насочинял столько докладов, заявлений, да еще явился по вопросу конфирмации приговора.

— Вот еще одна, ваше высокопревосходительство, — смущенно и огорченно бормотал Захаров, подсовывая бумажку.

— Ну что еще там такое? — спрашивал генерал, разглядывая подсунутую бумажку с таким отвращением, как будто перед ним бросили на стол таракана или мышь.

И Захаров поспешно излагал содержание бумаги.

«У нас всегда так, — с раздражением думал генерал, — чем хуже дела, тем больше писанины».

А дела были далеко не блестящи. Война тянулась третий год и истощила последние ресурсы страны. Румыния два года не вступала в войну, выжидая, на чьей стороне будет перевес, чтобы присоединиться к победителям. Наконец в 1916 году она сделала выбор. Двадцать седьмого августа объявила войну Австро-Венгрии, двадцать восьмого августа — Германии, тридцатого августа Турции, тридцать первого августа — Болгарии, а в конце сентября была разбита наголову и почти целиком оккупирована немецко-австрийскими войсками.

На левом фланге создалась угроза для русского фронта. Русское командование перебросило на Румынский фронт тридцать пять пехотных и тринадцать кавалерийских дивизий — чуть не четвертую часть всех вооруженных сил России. Фронт удлинился почти на шестьсот километров…

«Удружила Румыния, нечего сказать! Осчастливила!» — сердился главнокомандующий.

Он почти не слушал Захарова. Мысленно прикидывал все эти цифры, данные и делал безотрадные выводы. Голод, дороговизна, дезертирство, инфляция… Радоваться пока что нечему.

— Вот еще… — совсем упавшим голосом докладывал генерал-майор. Постановление Одесского военно-окружного суда… Подвергнуть смертной казни через повешение…

— Они с ума сошли! — окончательно рассердился главнокомандующий. Честное слово, эти обсыпанные нафталином судебные чучела не понимают, что мы живем накануне революции. Повешение! Чтобы потом газеты раскричались на весь мир. Кого они там решили повесить?

— Котовского. В некотором роде знаменитость.

— А! Слыхал. Читал его записи автобиографического характера. С темпераментом изложено, чувствуется незаурядная личность… Нет, его-то уж никак нельзя повесить…

Брусилов задумался.

— Вот что, — произнес он наконец. — Напишите: «Приговор утверждаю, заменив смертную казнь каторгой без срока».

— Мудрое решение, ваше высокопревосходительство! Проявлен гуманизм и… ничего в сущности не изменяется…

Брусилов пожал плечами:

— Единственное, что можно сделать.

И он захлопнул папку, показывая, что разговор окончен.

Вскоре узники Одесской тюрьмы услышали раскаты «ура», грохот оркестров, пение «Марсельезы». Это долетели отзвуки Февральской революции. События развертывались с нарастающей быстротой. Новости волновали, вызывали споры, обсуждения. Одно за другим приходили сообщения: Николай Романов отрекся от престола! Создан Временный комитет Государственной думы! Возглавляет Родзянко!

— А что это за Родзянко?

— Родзянко-то? Монархист!

— Создано Временное правительство во главе с князем Львовым…

— Опять князем! И всегда выкопают откуда-то князей!

— Временное, временное, — удивлялся простодушный парень, один из завсегдатаев Одесской тюрьмы. — А когда же будет постоянное?

— Постоянное есть, — ответил матрос, присланный для наблюдения за тюремной администрацией. — Советы рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов.

Одесский Совет рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов потребовал освобождения Котовского из тюрьмы.

— Хорошо, — ответили им в суде, — но что вы-то за него хлопочете? Ведь это же уголовный, а не политический преступник. Впрочем, есть соответствующие инструкции, есть комиссия, учрежденная Керенским, там все и разберут. Только без анархии, господа-товарищи! Только, ради бога, без анархии!

И опять заседает Одесский военно-окружной суд, опять постлана на стол тяжелая зеленая скатерть. И те же восковые лица за огромным мрачным столом на черных стульях с высокими резными спинками.

Председательствующий, тонко улыбаясь, призывает господ членов суда быть демократичными.

— Не вижу большого смысла посылать подсудимого Григория Котовского на каторгу. Или он убежит еще по дороге, или будет освобожден деморализованной толпой, которая опьянела от восторга и которую еще не скоро удастся угомонить.

Члены суда кивали головами:

— Безусловно! Безусловно!

— Господа! Мы — патриоты. Мы требуем: «Война до победного конца». Я предлагаю подсудимого Котовского, учитывая постановление Временного правительства от семнадцатого марта…

Председательствующий сделал эффектную паузу и закончил:

— У-с-л-о-в-н-о освободить от наказания и передать его в ведение военных властей.

— Правильно! — вдруг выкрикнул представитель комиссии, нарушая порядок заседания, прерывая самого председательствующего и высказываясь от полноты чувств. — Мы его помилуем и пошлем в маршевую роту, на передовые позиции, где его с пользой для отечества и — я не ошибусь, если скажу, — к полному всеобщему удовольствию убьют в первом же бою!

Так состоялось помилование Котовского. Его поздравляли, затем обмундировали и пожелали счастливого пути.

Шинель была грубая, сапоги немного жали… Начиналась новая и непонятная пока полоса жизни.

Пятая глава

1

Четвертого августа 1917 года Котовского отправили на Румынский, фронт. Одновременно переслано было секретное указание: для искупления тягостной вины кровью желательно вышеименованного Котовского передать в самую опасную и несущую наибольший урон воинскую часть.

— В саперы его? — вопросительно произнес полковник, прочитавший секретную рекомендацию.

— Зачем же? В разведку! В Сто тридцать шестой Таганрогский полк! Он как раз не укомплектован.

Есть такая русская сказка: злая мачеха посылает нелюбимую, неродную дочку, писаную красавицу, в зимнюю стужу в лес на верную гибель. Но всем мила и любезна хорошая девушка. Она не только не гибнет, но еще и возвращается из лесу с богатым приданым.

Так и Котовский. Как ни старались враги уничтожить его, находчивость, удивительная жизнеспособность и неизменное расположение к нему народа, всех тех людей, которые близко узнавали его, — все это выручало Котовского. Из всех бед и несчастий он выходил невредимым и еще более сильным и приспособленным для борьбы.

Находиться в разведке! Вот когда он доподлинно узнал все законы войны!

Начальник разведки унтер-офицер Трофимов после первого же дела удивленно заметил:

— Ты, заметил я, каждой пуле не кланяешься. Обстрелянный?

— Бывало, — осторожно ответил Котовский.

Оружие у него в образцовом порядке, начищено, блестит. Но никакого бахвальства в этом новом разведчике. И товарищем оказался хорошим.

Ходили они в тыл неприятеля. Попадали в большие переделки. Ловок и находчив был Котовский. Унтер Трофимов даже подумывал, не из разжалованных ли офицеров этот здоровяк.

Однажды, находясь в тылу противника, разведчики увидели, что немецкие войска перегруппировались, подошли со всеми предосторожностями вплотную к расположению таганрогцев. Котовский, переодевшись в шинель убитого немецкого солдата, побывал среди передвигающихся по дорогам обозников.

— Сегодня на рассвете они разгромят наш полк, — сообщил, возвратясь, Котовский.

— Так ты что? — спросил окончательно сбитый с толку Трофимов. — Ты и по-немецки можешь?

Необходимо было срочно пробраться в свое расположение и предупредить командование полка. Но тут случилось непредвиденное: они наткнулись на немецкий секрет, и первая же пуля сразила Трофимова. Правда, вслед за этим без лишнего шума, без стрельбы секрет был заколот штыками.

Само собой получилось, что Котовский принял командование разведчиками.

Пока продолжалась вся эта канитель, начало светать. Теперь они уже не успеют предупредить, вот-вот начнется атака. Котовскому представились безмятежно спавшие таганрогцы, большей частью молодежь… Вряд ли кто из них уцелеет.

И тогда Котовский решился на отчаянный шаг, быстро растолковал свой план разведчикам, увлек их своей затеей. Они кустарником подобрались к приготовившимся идти в атаку немецким пехотинцам и с криками «ура», с отчаянной пальбой бросились вперед.

«Русские в тылу! — разнеслась весть среди немцев. — Измена!»

Началось что-то невообразимое. Немецкие солдаты бросали оружие и бежали. Офицеры кричали, пытались восстановить порядок. Куда стрелять? Как отбиваться?

Беспорядочная стрельба обнаружила так умело подкравшуюся немецкую пехоту. Таганрогцы успели подняться и пошли в атаку. Котовский в эту ночь понял, что в бою успех решает не количество штыков, успех решает находчивость и внезапность удара.

Таганрогцев спасли разведчики. Котовский же извлек из всего этого практические уроки, которые ему пригодились впоследствии.

В полк пришло пополнение — солидные люди, много бородачей. Котовский обрадовался землякам, были даже из Кишинева.

И здесь Котовский встретился с людьми, которые сразу же ему понравились. Особенно он сблизился с одним. Фамилия его была Ковалев, звали его Иван Михайлович. Был он удивительно спокойный, невозмутимый человек. С ним спорят, горячатся, поднимают невероятный крик. Он выслушает и потом как начнет резать — обстоятельно, веско, толково — и в то же время спокойно ответит на каждое возражение и так расскажет, что только из упрямства можно с ним не согласиться. Он говорил и ребром ладони по колену себя ударял, это у него привычка была:

— Русский солдат — такого другого нет и не будет. Но до чего же бездарна ставка верховного главнокомандующего! Солдат у нас замечательный, а правительство ни к черту не пригодно, и давно пора бы его прогнать.

Ковалев улыбнулся:

— Царя прогнали. А может быть, и еще кого-нибудь прогоним? Сами судите, товарищи: война-то выгодна только терещенкам да родзянкам. А что, если им тоже по шеям?

Все рассмеялись: отчего бы и нет?

Оказывается, и внутри Совета шла отчаянная борьба, в Исполнительном комитете засели меньшевики, они поддерживали Временное правительство, уговаривали сражаться до победного конца и преследовали большевистскую пропаганду.

Котовский сам видел одного такого: приехал в Таганрогский полк и часа полтора кричал до хрипоты, причем можно было понять только отдельные фразы:

— Я призываю вас к классовому миру!.. Забудем распри!.. За оружие, солдаты!.. Победа над внешним врагом принесет свободу!

«И чего он вихляется? — думал Котовский. — И зачем кричать? Даже жилы на шее вздулись…»

Он не мог дослушать до конца оратора и вышел из помещения. А там выступали большевики; приезжий оратор не нашел лучшего выхода, как требовать, чтобы большевиков арестовали. Солдатам это не понравилось, они освистали оратора, он сел в машину и уехал, заявляя, что будет жаловаться.

2

Весть о победе Великого Октября, о событиях в революционном Петрограде докатилась до Румынского фронта, до городов и всей Молдавии.

Рабочие Кишинева вышли на улицу с плакатами, приветствовавшими Советскую власть. Представители буржуазной молдавской национальной партии спешно сколачивали свой орган — Бессарабский краевой совет.

— Мы должны создать свое государство! — ораторствовал на заседаниях этого нового органа власти помещик Херца. — Нам поможет великая королевская Румыния. Что касается этих… большевиков… то, как говорится в английской газете «Таймс», «большевизм надо лечить пулями»!

В эти же дни о событиях на улицах революционного Питера, о взятии Зимнего дворца, о Смольном, о Ленине рассказывал солдатам своего полка вернувшийся со Второго съезда Советов Ковалев. Он был полон воодушевления, глаза его лучились, голос звенел. Он привез принятое на съезде воззвание «Рабочим, солдатам и крестьянам!»

— Представляете, товарищи, — рассказывал он, — съезд заседал всю ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября, и мы даже не заметили, как пролетело время!

Котовский выспрашивал Ковалева:

— И Ленин выступил? Расскажите все подробно! Как он выступил, к-какой он из себя? Нет, вы уж все, с самого начала: как приехали в Питер, как пришли в Смольный… Ага! Костры, говорите, на улицах горят? Холодный день? И броневиков много около Смольного? И пулеметы в чехлах у подъезда?

Ковалев много и охотно рассказывал. Даже о том, что Керенский бежал из Гатчины, переодетый сестрой милосердия, даже о том, как меньшевики и эсеры демонстративно ушли со съезда, а им кричали вслед: «Дезертиры! Лакеи капиталистов!»

Котовский был необычайно взволнован. Он слушал, он ловил каждое слово Ковалева. И наконец сказал:

— В-вот оно, главное, вот оно, настоящее. И как просто и ясно: отдать народу землю! Ведь это понятно к-каждому, правда ведь, Иван Михайлович? Отдать землю крестьянину! Рабочим и крестьянам взять власть в свои руки! А как быть с армией? Распустить? Отказаться от наследства, которое оставил проклятый царизм? Старая армия, старая полиция, старые чиновники… Ведь никак нельзя в старую посудину лить новое вино? А? Как вы считаете, Иван Михайлович? Новую надо армию создавать? Совсем новую, не похожую ни на какие другие!

Долго они сидели.

— Вот видите! — воскликнул Котовский, — мы тоже не заметили, что пролетела ночь, как и на том съезде! Вы не сердитесь, что я вас так расспрашиваю. Для меня это очень важно. Я прожил длинную и, сказать по правде, горькую жизнь. Только сейчас и начинаю жить. Только сейчас и родился. Мой год рождения — тысяча девятьсот семнадцатый год!

Таганрогский полк и дивизия в целом отправили в адрес Петроградского Совета приветственную телеграмму:

«Посылаем свой горячий привет истинным защитникам и поборникам свободы, революции и мира — Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Мы заявляем, что поддержим его силой штыков».

Котовского избрали в полковой комитет. Котовский ушел с головой в новые заботы. Он не умел делать ничего наполовину. Вскоре он был уже председателем полкового комитета. Шла подготовка съезда. Дня не хватало, чтобы справиться со всеми вопросами, побывать в частях, разобраться в конфликтах, провести беседы и митинги…

Армия была как кипящий котел. Все бурлило, все волновалось.

Галац. Румынский южный городок. Черепичные крыши и узенькие улицы. И холодный осенний ветер. Флотский арсенал, корабельная верфь и двадцать три церкви. Примечательный городок.

Котовского одним из первых выдвинули делегатом на Армейский съезд Шестой армии, и он незамедлительно прибыл по назначению.

Делегатов встречали с почетом, разместили со всеми удобствами, обеспечили питанием. И с первого же дня начались ожесточенные споры, выкрики с мест, демонстративный уход из зала… Бурно проходили заседания. И хотя все меры были приняты к тому, чтобы на съезд попало поменьше большевистских представителей, большевистская фракция одерживала победу за победой, встречая полное сочувствие большинства делегатов.

— Большевистская демагогия! — выкрикивали с мест меньшевистские представители. — Играете на темных инстинктах толпы!

Котовский плохо еще разбирался во всех этих спорах, хотя кое в чем разобрался еще в Нерчинске, беседуя с политкаторжанами. Все притягивало его к большевикам: они стояли за мир, за землю, за рабочую власть, они не увиливали от щекотливых вопросов, били в точку, не боялись смелых выводов и так умело разоблачали своих противников, что тем рискованно становилось появляться на трибуне.

Котовский тоже выступал. Оказывается, его знали! Когда председатель объявил, что сейчас выступит Котовский, и Котовский появился на трибуне, грянули аплодисменты, и, как ни шикали меньшевики, аплодисменты все нарастали. Это был счастливый момент, вознаграждение за все пережитое. Котовский был взволнован до глубины души. Слова его были простые и доходили до всех.

— Молодец! — сказал Ковалев, наклоняясь к председателю съезда и любовно глядя на оратора.

— Еще бы! — ответил председатель. — Котовский! Я еще лет десять назад слышал о нем!

Котовский говорил. Он рассказывал о своей жизни, о том, как на ощупь искал большую правду, как создал отряд. Его слушали затаив дыхание. Никто не шевельнулся. Только торопливо поясняли тем, кто не знал его раньше, что это за человек.

Котовский рассказывал. Давно был исчерпан регламент, но, когда председатель напомнил об этом, в зале закричали:

— Пусть говорит!

— Не знаю, — закончил свое повествование Котовский, — может быть, я н-не сумею выразить то, что чувствую. Но мне кажется, что я еще раньше, еще не зная партии, был в душе уже большевиком. Я с первого момента моей сознательной жизни, не имея еще тогда никакого понятия вообще о революционерах, был стихийным коммунистом. Я понял это только теперь, когда могу на этом съезде, не колеблясь, примкнуть к большевикам.

Котовский на съезде был избран в состав армейского комитета. Президиум комитета послал его в Кишиневский фронтотдел Румчерода для связи и представительства.

Слово «Румчерод» составилось из трех частей: «рум» — румынский, «чер» — черноморский, «од» — одесский. Румчерод — это Совет рабочих, солдатских, крестьянских и матросских депутатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа.

Только что закончился Второй съезд Румчерода. На этом съезде Румчерод избрал новый, большевистский, исполнительный комитет.

Перед тем как отправиться в Кишинев, Котовский беседовал с одним из руководителей Румчерода.

— Вы едете на самый боевой участок, — говорил румчеродовец. — Это клубок, где яростно схватились два лагеря. Не уступайте позиции, товарищ Котовский! Держитесь за Кишинев! Не отдавайте его на съедение «Сфатул-Цэрию» и боярской Румынии!

3

Странно и радостно было Котовскому вновь подъезжать к родному городу. Казалось, что это происходило давным-давно: скованных арестантов пригнали из тюрьмы на вокзал… Входя уже в вагон, Котовский в тот день прощальным взглядом окинул далекие крыши и бирюзу июльского неба… Железная решетка в вагоне с лязгом закрылась, и он подумал: «Вешать будут в Одессе…» Да, все это было! Поезд тронулся, а на перроне вокзала остался Хаджи-Коли… Какая торжествующая улыбка была на его лице!

И вот Котовский снова приехал сюда. Кишиневские улицы смотрели на него. Кишиневское небо простерлось над ним. Ну что ж, Хаджи-Коли, борьба продолжается! Ее ведут на каждом участке, в каждом доме, на каждой улице, в учреждениях и казармах, в каждой роте солдат, в каждом цехе завода, в каждой деревне…

Котовский вышел из классного вагона, прошел через вокзал и направился к центру города. Здесь начинались маленькие улочки, разбегавшиеся во все стороны. Отсюда был виден и железнодорожный поселок, где когда-то жил Михаил Романов. Вот бы когда Миша пригодился! Вместе бы стали разоблачать лжепророков из «Сфатул-Цэрия». Где-то он сейчас?

Котовский вспомнил, как они просиживали с Михаилом ночи напролет, увлеченные разговорами. Наконец выходила Лиза и, ласково ворча на мужа, говорила: «Ну, полуночники, проголодались, поди? А у меня в печке стоит тушеная картошка». — «А ты чего не спишь, егоза?» — спрашивал Михаил. «Уснешь тут, когда ты начнешь гудеть, как иерихонская труба!» — «А ты разве иерихонскую трубу когда-нибудь слышала?..»

Котовский улыбнулся этим своим воспоминаниям и зашагал дальше. Он решил сразу направиться в Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, к Гарькавому.

Было пасмурно. Мелкий противный дождь, не переставая, мельтешил, оседал водяной пылью на голых ветках деревьев, на запотевших стеклах окон. Жидкая грязь хлюпала, расползалась, всхлипывали водосточные трубы, струйки холодной воды стекали за воротник. Но Котовскому казалось, что сияет солнце, что пахнет яблоками, цветущими садами. Он шагал по родному городу! Шагал открыто, свободно. Это была его родина. И какая жизнь предстояла, какие дела! Он был молод, полон сил и желания действовать. Ему хотелось крикнуть: «Здравствуй, Молдова! Здравствуй, Кишинев!»

Гарькавый был приветлив и обстоятелен. Узнав, что пришел Котовский, он вышел ему навстречу и долго пожимал руку:

— А вы еще слава богу. Ничего. И вид у вас богатырский, и глаза веселые. Молодцом!

Потом они уселись в кабинете Гарькавого, простом, строгом, со светлыми окнами, с обыкновенным, без всяких орнаментов письменным столом и десятком стульев по стенам — для заседаний.

— Ну, дорогой, рассказывайте все по порядку. Я люблю всякие подробности. Доехали хорошо? Или транспорт начинает прихрамывать? Откровенно говоря, у нас и с транспортом плохо, и с оружием неважно, и людей не хватает, и горючего нет… Ну, я не говорю уже о таких вещах, как сахар, мыло, спички, дрова… Туго населению приходится.

Он расспросил Котовского о настроениях армии, о съезде в Галаце. И сам рассказал, что делалось в Кишиневе:

— Живем мы тут… ничего живем. С господами Строеску воюем. Отряды Красной гвардии сколачиваем. У нас тут чудесные люди — Милешин, Венедиктов… да вы их всех узнаете. Фронтотдел ведет большую работу, парторганизация крепкая и сплоченная, хоть и не так многочисленна.

— Это мы, — сказал Котовский. — А те?

— Те, — улыбнулся Гарькавый, — очень воинственно настроены. Недаром Бессарабия породила знаменитого черносотенца Пуришкевича. Да разве один только Пуришкевич? А наш Крушеван — редактор гнуснейшей газетчонки «Друг»?

— Хороша парочка, баран да ярочка.

— Много их, всех не перечислишь. В апреле у них был съезд. Заправляли делами помещики Строеску, Херца и компания. Таким образом, у нас, как сейчас и повсюду, две власти: мы, с одной стороны, и буржуазные националисты, Бессарабский краевой совет, только что начавший свою работу, — с другой.

— А! Это «Сфатул-Цэрий»! Слыхали мы о нем!

— И еще услышим. Там председатель Инкулеп — тоже, доложу вам, птица! В общем, я ужасно рад вашему приезду, теперь будем вместе орудовать. Работы по горло. И хотя у нас дружный коллектив, но каждый свежий человек будет кстати.

4

Теперь Котовский жил открыто. Теперь пусть они прячутся, нетопыри, летучие мыши, охвостье прошлого!

Нет, они не прятались. Они еще надеялись на что-то. «Сфатул-Цэрий» поддерживал связь с Украинской центральной радой, вел таинственные переговоры с румынской «Национальной лигой».

— Мне точно известно, — с возмущением рассказывал Котовский Гарькавому, — они получают от «Национальной лиги» субсидии. Как это вам нравится?

— Идемте-ка, идемте ко мне в кабинет, — заторопился Гарькавый, слегка подталкивая его к обитой кошмой и клеенкой двери. — Я вам расскажу кое о чем посерьезнее.

И они скрылись за дверью, провожаемые любопытными взглядами машинисток и секретарей.

В кабинете уже сидел начальник революционного штаба Венедиктов и другие фронтотдельцы. Здесь же был комендант станции. Они оживленно обсуждали что-то. Вскоре и Котовский включился в беседу.

Серьезное дело заключалось, оказывается, в том, что в Кишиневе подготавливался, как удалось выяснить, вооруженный переворот.

— Понимаете, подлецы какие! — басил Гарькавый. — Украинская рада собрала трансильванских пленных, соответственно обработала их, снабдила оружием и теперь якобы отправляет на родину транзитом через Кишинев. Здесь господа из «Сфатул-Цэрия» только ждут сигнала. Трансильванцы выскочат из вагонов с оружием в руках, их поддержат так называемые национальные полки «Сфатул-Цэрия». А через час мы с вами будем болтаться на телеграфных столбах, что лично мне совсем не улыбается. Таков, по крайней мере, у них план.

— Ловко придумано. Но ничего у них не выйдет, — усмехался Венедиктов.

— Эшелон находится уже в пути.

— Мы его встретим, не беспокойтесь насчет этого. Нас ведь тоже не так мало.

— Мы все пойдем! — с воодушевлением говорил Котовский. — И не забывайте, что Пятый Заамурский конный полк — наша надежная опора и сила.

— Да и железнодорожники нас поддержат, — напомнил комендант станции Кишинев.

— Ну, давайте действовать, — заключил Гарькавый. — Конечно, ничего у них не получится с их хитроумным планом.

Но времени оставалось в обрез. Котовский справился у дежурного по станции — эшелон был уже в Раздельной.

— Получайте, товарищи, оружие! Стрелять умеете? — распоряжался, придя в железнодорожное депо, командир Пятого Заамурского конного полка, с первых дней перешедшего на сторону революции.

Машинисты, стрелочники, рабочие депо подходили, брали винтовку и две обоймы и уступали место следующим. Заняли позиции и заамурцы, деятельно распоряжались и комиссар Рожков и комендант станции.

Котовский установил наблюдение за «Сфатул-Цэрием». Там явно готовились, стараясь сделать все незаметно. И Котовский тоже позаботился, чтобы никто не видел их истинных приготовлений к встрече «гостей».

— Поезд проследовал через Бендеры, — сообщил дежурный по станции.

Было припасено десятка два букетов — роскошных, пышных, из оранжерей. Поставили на перроне духовой оркестр, но у каждого музыканта были в карманах револьверы. Вывесили огромное полотнище «Добро пожаловать!» по-русски, по-молдавски и по-украински. Прибыло на вокзал по меньшей мере пятьдесят коммунистов. Приехали Гарькавый и Милешин. Выслушали доклад Котовского, усмехнулись, посмотрев на плакат, на букеты, на духовой оркестр.

Соглядатаи из «Сфатул-Цэрия» докладывали:

— Подумайте! Эти головотяпы встречают с букетами наших трансильванцев!

— Они им покажут букеты, — проворчал Херца и снова повторил указания: — Один эскадрон сразу же захватывает телеграф, второй эскадрон ликвидирует «советчиков». По улицам — патрули. Разгонять любые сборища и, пожалуйста, без этих телячьих нежностей: стрельба в воздух и прочее. Ничего не случится, если будет немножечко жертв. Коммунистов расстреливать без суда и следствия, не водить их туда и сюда. Никаких арестов. Приканчивать. Проверьте сами, все ли поняли мои распоряжения. Можете идти.

— Эшелон прибудет в два сорок, — сообщил дежурный по вокзалу Котовскому.

Голос раздраженный, глаза холодные. Котовский посмотрел на него внимательно: свой человек не будет так озлоблен. Отыскал знакомого телеграфиста:

— Как там с трансильванцами?

— Подходят к семафору.

Соврал дежурный, когда сказал, что поезд придет в два сорок! Интересно, с какой целью? Не было еще и двенадцати, а поезд уже был тут!

Котовский доложил обо всем этом Венедиктову и подал знак музыкантам. Сигналом «Приготовиться» был бравурный марш духового оркестра. Оркестр грянул. За вагонами, в воротах депо, в киосках прохладительных напитков, в зале ожидания, в камере хранения ручного багажа — всюду поблескивало оружие.

Паровоз ревел, дымил, выпускал пары. Эшелон принят на первый путь. Добро пожаловать!

Как только поезд остановился, перрон наполнился вооруженными. Солдаты держали винтовки наперевес. В каждый вагон вскочило по нескольку человек из отряда железнодорожников и из Пятого Заамурского полка.

Трансильванцы увидели, что поезд окружен. Котовский лично наблюдал, чтобы был отцеплен паровоз.

— Сдать оружие!

— Сдать оружие!

— Руки вверх!

— Бросайте оружие на пол! Побыстрее, я не буду сто раз вам повторять!

— Что? По-русски не понимаете? А вот револьвер видите? Это хороший переводчик!

В каждом вагоне происходило одно и то же. Ни одного выстрела не было сделано.

Один офицер-трансильванец пытался спорить:

— Вы поступаете незаконно… есть международное право…

— А заговоры устраивать — тоже международное право? — спросил его Рожков.

Дежурный удивленно смотрел на эту дружную работу. Груды карабинов, ручных пулеметов быстро увеличивались. Затем все это исчезло в воротах депо.

— Размещайте дорогих гостей в номерах отеля! — весело распоряжался Котовский. — Всех запереть и поставить охрану!

Трансильванцев, все еще не успевших опомниться, запирали на гауптвахте, в складских пустых помещениях. Офицеров отвезли во фронтотдел.

— Сколько их в общем и целом? — спрашивал Котовский, когда пустой эшелон медленно уполз с первого пути.

— Всего-то? Шестьсот без малого.

— Арестуйте дежурного! — приказал Венедиктов. — Тоже отправить во фронтотдел.

Ночная мгла окутала Кишинев. Была тревожная, настороженная тишина.

Музыканты, кроме медных труб имевшие еще и револьверы, не спеша покинули вокзал. По указанию фронтотдела всю ночь разъезжали по городу патрули, только не от «Сфатул-Цэрия», как предполагал господин Херца, а назначенные большевиками.

Ни один эскадрон «Сфатул-Цэрия» не выступил. Они были разагитированы и перешли на сторону большевиков. Херца молча выслушал бежавшего от расправы солдат кавалерийского полковника.

— Поверьте, — доказывал полковник, все еще бледный от пережитого, они все в душе большевики.

Ночью Херца составлял длинный доклад. Куда он намеревался его отправить? В докладе он утверждал с присущим ему красноречием, что своими силами с большевиками никогда не справиться, нужна помощь извне.

5

Это учреждение без вывески помещалось в Яссах, на одной из тихих боковых улиц, где оно не так бросалось в глаза.

Окна трехэтажного здания были тщательно занавешены. Даже днем там горел электрический свет. В двери непрерывно входили и выходили люди в штатском, люди в военном. Некоторые прогуливались перед зданием и курили сигары. Одни разговаривали на английском языке, другие на русском, на румынском. Молодые и старые, толстые и худые, они болтали о том о сем и шли в ближайшее кафе посидеть за столиком и потянуть через соломинку из огромных бокалов, которые с феноменальной быстротой и ловкостью разносили официанты.

Внутри здания были длинные коридоры и множество дверей. В одном из кабинетов сидел, потягивая крепкий коктейль, рослый, мускулистый военный, голубоглазый, розовый, с повадками, свидетельствующими, что он привык приказывать. Это и был глава оффиса Гарри Петерсон.

Перед ним сидел русский офицер.

Гарри Петерсон только что ознакомился с докладом о положении дел в Бессарабии. По-видимому, в курсе дел был и русский офицер, капитан Бахарев, стройный, подтянутый, с красивыми, немножко неприятными глазами. Оба они молчали и молча пили. Затем Бахарев сказал:

— Мы и не должны были ожидать другого. Бунтовать — любимое занятие русских.

— Вы, однако, не бунтуете? Подонки общества, безработные, кому терять нечего, — другое дело, — возразил Петерсон.

— Сэр, вы не знаете России! Там всем терять нечего.

— И вам, Юрий Александрович? Лично вам?

— Ну, я не говорю о тех, кого ограбила революция. Имущие объявлены сейчас вне закона. А ведь в руках имущих были сосредоточены все богатства, мы и были Россией, ее славой, ее величием, мы — дворянство, которое правило, руководило, владело, даже, если хотите, поставляло мастеров кисти и пера! За нами тянулось купечество, духовенство, наиболее жизнеспособные крестьянские хозяйства. Около нас отлично жила интеллигенция, чиновники, военная каста. Капиталы, постройки, имущество… На несколько лет хватит, чтобы жить, потроша наши сейфы и сундуки.

— На несколько лет? Господин Бахарев! На несколько лет?

— Я хотел сказать «хватило бы». Но мы прекратим этот разгул в самое ближайшее время.

— Вы прекратите или мы, Америка и весь цивилизованный мир?

— Во всяком случае, поможем друг другу.

— Ну, наконец-то мы сказали с вами основное. Как эта русская пословица, происхождения которой я так и не понимаю: поставим точку над «и».

— Видите ли, у нас в алфавите три «и», в том числе «и» краткое — с хвостиком наверху и еще есть «и» десятеричное — «и» с точкой.

— А! Да-да! Ужасный язык, труднее китайского!

— Но вы с этим ужасным языком справляетесь идеально.

— Приходится: служба. Вы знаете, капитан, какая вам задача предстоит? Мы пошлем вас в Бессарабию.

— Вот как? А Москва?

— Москвой займетесь после. В Бессарабию мы сейчас двинем войска королевской Румынии… ну и немножечко подбавим русских частей, белых русских частей, разумеется. На эту операцию потребуется, я думаю, дня три, максимум четыре. И сразу же появитесь вы и поможете наладить порядок. Адреса, документы — все приготовлено. А сейчас я познакомлю вас с мистером… как его? Одним словом, с одним мистером.

— Очень приятно.

— Мы позволим румынам оккупировать Бессарабию, ну, а потом… потом вообще придется пересмотреть карту. Мы стоим, капитан, перед новой эрой.

Тут Гарри Петерсон позвонил.

— Попросите! — сказал он явившемуся на звонок секретарю и снова обернулся к Бахареву: — Вы знаете, я нашел чудесные перстни для моей коллекции. Чудесные!

— Будьте осторожнее, сэр. Наше офицерство бедствует. В Румынии скопилось много русских офицеров. Ну и… естественно… пускаются во все тяжкие… Вчера, например, я видел одного князя, из старинной фамилии… Торговал на мосту фальшивыми бриллиантами.

— О! В этом отношении не беспокойтесь! Я ведь собираю коллекцию перстней, я отлично разбираюсь…

Гарри Петерсон только что хотел подробно рассказать о своей коллекции, но вошел тот самый мистер, фамилии которого шеф никак не мог вспомнить. Это был смуглый человек небольшого роста. Держался он с достоинством, хотя и без всякого на то основания. Бахарев знал его. Он играл какую-то роль в правительственных кругах Румынии.

Войдя, этот человек сделал общий поклон и помахал ручкой. Гарри Петерсон предложил ему сесть и без предисловий объявил:

— Ну что ж, завтра начинайте, как мы уже говорили. И, пожалуйста, не затягивайте кампании. Оружие и все необходимое вы будете получать и в дальнейшем. Вообще действуйте уверенно, помните, что есть мы.

6

Враги были под Кишиневом.

Котовский ворвался в кабинет Гарькавого:

— Требуют снарядов на фронт!

— Садись, дорогой. Не хочешь ли чего-нибудь выпить? Да и голоден, наверно. Теперь о деле: ты ведь и сам знаешь — ни снарядов, ни пушек ничего этого у нас нет.

Ему трудно было все это произносить. Горькая складка залегла около его губ.

— Видишь ли, какая история. Если бы просто Румыния — ну, это еще туда-сюда. Но на нас ведь наступает не одна Румыния. Ты понимаешь это? Стеной идут. Мы можем, конечно, лечь здесь все костьми. Стоит ли? Мы еще будем драться, но надо перестроить силы. А сейчас надо найти в себе мужество, чтобы отойти…

Котовский и сам понимал все это. Спокойный внешне, но полный глубокой печали, голос Гарькавого отрезвил его.

Гарькавый продолжал:

— Хорошо, что ты приехал. Ты мне очень нужен. Тебе поручается эвакуация города, вывези все, что только можно.

Гарькавый заставил Котовского съесть бутерброд, выпить крепкого чаю. Они тем временем обсуждали подробности эвакуации. Действовать нужно было стремительно, нельзя было медлить.

— Железнодорожники у нас молодцы… Да вот беда: нет ни паровозов, ни вагонов, — прикидывал и соразмерял силы Котовский. — Придется отправить, что успеем, на подводах, гужом…

Гремела орудийная канонада. Тоскливо дребезжали стекла в домиках Кишинева. А потом снаряды стали ложиться совсем близко. Двигались подводы с военным и городским имуществом, с запасами продуктов, с семьями защитников города — женщинами и детьми. Одновременно уезжали на грузовиках, на конных подводах учреждения с папками дел, с пишущими машинками и бухгалтерскими счетами. Многие советские служащие и рабочие уходили пешком.

Странно было представить, что вот по этим самым улицам, по этим исхоженным родным дорогам через несколько дней будут разгуливать они вражья сила, ненавистные захватчики, и будут любоваться на эти деревья, поселятся в этих домах, осквернят своим присутствием священные места, площади, зеленые переулки.

Котовский заметил дряхлого старика, вышедшего за ворота своего домишка. Старик недоуменно смотрел на вереницу подвод, покидающих город. Он щурил слезящиеся глаза с красными воспаленными веками, заслонялся ладонью, смотрел и сокрушенно покачивал головой.

— Что, дед, невесело смотреть на это? — промолвил Котовский. Уходим, оставляем город, не хватило сил, чтобы защитить…

— Плохо дело, совсем плохо, — прошамкал старик.

— Плохо, да не совсем, потому что мы вернемся, дед, непременно вернемся, недолго врагам праздновать победу.

Сказал эти слова Котовский, а сам подумал, что вернуться-то они вернутся непременно, но доживет ли дед до этих светлых дней?

Старик как будто прочел его мысли.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — пробормотал он и опять стал всматриваться в обозы, поднявшие пыль на дороге, прислушиваться к скрипу колес, к нетерпеливому понуканию возниц.

Впоследствии, когда приходилось особенно туго и вражеские полчища особенно яростно наступали, Котовский вспоминал об этом старом человеке, провожавшем красные войска. «Он ждет, надо торопиться», — думал Котовский, и у него удваивались силы.

Но сейчас было не до раздумий. Город пустел, сиротел. Котовский вывозил все, что только можно было. А в окна особняков осторожно, из-за занавесей наблюдали за движущимися по улицам повозками те, кто здесь оставался, те, кто ждал прихода оккупантов.

Кажется, все. Последние воинские части покинули город. Котовский медленно ехал по безлюдным улицам. Город молчал. Грустное было расставание! Котовский прощался с каждым домом, с каждым деревом, с каждым садом.

Вот и Теобашевская улица… тот самый забор, за которым когда-то росли георгины… А вот и домик, где приняли его незнакомые люди и оказали ему помощь, перевязали раны… А здесь жил переплетчик Иван Павлович… Весь город был исхожен. Всюду были места, связанные с воспоминаниями, с каким-то куском живой жизни. Его город! Его Кишинев!

Одним из последних выехал Гарькавый. Они поцеловались, расставаясь, и Гарькавый сказал:

— Жду тебя, очень-то не задерживайся. Что делать! Приходится уходить. Встретимся за Днестром. А ты не отчаивайся, борьба еще не кончена, я бы даже сказал, она только начинается.

— Я знаю, товарищ Гарькавый. Врагам нашим было бы преждевременно радоваться. Я приеду не один. Найдется народ по селам.

7

Котовский сдержал свое слово. Уже в Ганчештах, когда он распрощался с Софьей, у него набралось несколько конных. А теперь, когда он сидел в хате Леонтия, пришло немало новых добровольцев.

— Двенадцать лет! — повторил Леонтий. — Это много, Григорий Иванович? А? Как ты думчешь? Двенадцать лет мы не виделись! Постой, когда в последний раз?

Они перебирали в памяти давние дела и происшествия, которые уже почти позабыты, и людей, которых уже, может быть, нет в живых. Всю ночь Котовский рассказывал Леонтию о своих злоключениях и как бы снова переживал и борьбу, и тюремную безысходность, и дерзкие побеги, и скитания по тайге…

Утром отыскали Котовского два человека: один — пожилой, широкий и грузный, другой — юный и подвижной.

— Я Марков, из Кишинева. А это мой сын… вот какое дело…

— Понятно.

— Мы записались в отряд, — пояснил Миша Марков, не выдержав медлительности отца. — Мы теперь тоже конники, только у нас нет коней. Вы не думайте, ездить-то я умею. Отец, конечно, больше на паровозе, потому что мы железнодорожники. А я могу. Думаю, что могу.

— Не умеешь — научишься, всему можно научиться.

— Это-то конечно, — вздохнул Марков, — но нет их, коней, откуда их взять!

— Нет коней? — удивился Котовский. И с горечью добавил: — Не только коней — у нас ничего нет. Нет оружия, нет продовольствия, нет бойцов. Ну так давайте, чтобы было!

Помолчал немного и затем тихо, раздумно заговорил:

— У нас ничего нет, но все будет, потому что это необходимо для победы. Я тебе ночью, Леонтий, рассказывал… У меня ничего не было в камере. Но я так хотел выбраться на свободу! А когда сильно хочешь, то добьешься своего!

Леонтий попросил Котовского повторить свой рассказ собравшимся в избе конникам. Котовский припомнил один случай. Потом увлекся, увлек за собой всех…

Молодежь слушала. Этим юношам тоже хотелось бороться, не отступать ни в коем случае, не бояться ничего на свете — вот как он!

— А помнишь, Григорий Иванович, ты рассказывал, что в день побега сделал веревку из одеяла, которое я передал тебе, а в камере соорудил чучело…

— Да. Надзиратель заглянул в мою камеру и увидел, что я лежу, укрывшись с головой. Это было чучело, а я уже сидел на чердаке. Говорят, после этого случая стали запрещать арестантам закрываться с головой.

— А голуби? — подсказывал Леонтий. — Расскажи про голубей!

И пояснял тем, кто раньше не слышал этой истории:

— Голубей много было в карнизах тюремной башни. Григорию Ивановичу дорога каждая минута, а голуби переполошились, вспорхнули, привлекли внимание часовых и чуть не испортили всю музыку.

Котовский улыбался, слушая этот пересказ. И жена Леонтия улыбалась. И Миша Марков, не отрываясь, смотрел на Котовского и все подталкивал отца, считая, что тот недостаточно сильно восхищается:

— Папа! Да слушай же! Ведь это удивительно! Ты понял про чучело? Правда, хорошо, что мы отыскали Котовского? Я же говорил тебе…

— А как в шахте тонул? А как по тайге шел? — напомнил опять Леонтий и опять рассказал сам: — Семь лет томился Григорий Иванович в каторжных тюрьмах. А потом бежал…

— Да, — задумчиво смотрел Котовский куда-то в пространство, на стену, где висел многоцветный ковер, — двадцать дней колесил в тайге. А вышел! Человек никогда не должен отчаиваться. И еще: непременно делайте гимнастику! По системе Анохина. Летом и зимой.

Миша Марков на всю жизнь запомнил этот день. С юношеским обожанием смотрел он на Котовского. К юношескому обожанию примешивалось еще чувство, похожее на зависть: хотелось тоже преодолевать трудности, опасности, хотелось самому все испытать.

— А теперь вы приехали из Кишинева? — спросил Миша, надеясь, что его вопрос вызовет новые рассказы.

— Сейчас я на родине побывал, в Ганчештах. Теперь вот отряд по селам собираю. Мы не из той породы, которая может смириться! Разве сломили вашу волю? Вот вы, молодежь, скажите: разве живет трусость в ваших сердцах?

Нет, они не были трусами, эти молодые поселяне!

Не понадобилось договариваться и с Леонтием о том, что дальше они отправятся вместе. Это само собой подразумевалось. Просто Леонтий поцеловал жену и детей. Просто оседлал коня. Когда нужно сражаться, все берутся за оружие. Тут думать не приходится.

8

Отряд Котовского отходил к Тирасполю.

— Фронтовики в каждом селе найдутся? — спрашивал Котовский. — Где фронтовики — там и оружие. Все снаряжение русской армии растащили по деревням. Сейчас каждый овин — оружейный склад и пороховой погреб!

Отряд Котовского рос. Дрались котовцы яростно. Но для каждого становилось очевидным, что силы неравные…

Вот и Днестр. Величавый и мудрый. Все запомнивший, поседевший от всего, что видел. Старый Днестр.

Отряд остановился. Никто не решался первым начать переправу. Командир сжимал эфес. Он молчал, и все не шелохнулись. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает лед в полынье, как ветер ходит в камышовых зарослях. Котовский смотрел туда, на поля Бессарабии, на покидаемую родную сторонушку.

Вот он сошел с коня, снял фуражку. И тогда все, весь отряд, тоже обнажили головы. Котовский низко поклонился, коснулся рукой земли и громко, отчетливо произнес:

— Прощай, к-край мой родимый, цара молдовей… Сегодня мы тебя покидаем, но клянемся, что не выпустим оружия, пока наша родина не станет свободна, пока красное знамя не будет снова развеваться над Кишиневом.

Миша Марков видел, как у отца его и у многих других бойцов выступили слезы. Да и самому ему было не по себе. Сердце сжимало, грудь теснило… Миша Марков думал о том, что на веки вечные запомнится эта горестная и торжественная минута.

Командир вскочил на коня:

— Слушать команду!

И началась переправа. Туда, на советский берег, к Тирасполю.

9

— Формируется по указанию Румчерода Тираспольский отряд! Слышите, товарищи? В отряд входит и наш конноразведывательный отряд! — сообщил Петр Васильевич, придя из штаба.

— Значит, скоро примемся румын выкуривать, — радовался Василь.

— Теперь дело пойдет! — уверенно говорил Леонтий.

— В Одессе и Николаеве созданы рабочие отряды, их тоже посылают сюда, к Днестру, — добавил Петр Васильевич.

Настроение у всех было приподнятое. Казалось, еще немного — и будет освобождена Бессарабия.

— Вот и приказ! — пришел торжествующий Котовский. — Первая наша операция!

Это было только началом. Вскоре об отряде заговорили. Слава о его геройских подвигах дошла до Одессы. Приехал корреспондент из одесской газеты, длинный, в очках. Над ним добродушно подшучивали:

— Поосторожнее, товарищ. Вы такой высокий, а тут постреливают.

— Вы думаете? — спрашивал корреспондент недоверчиво, высоко поднимая брови и наклоняя голову чуть-чуть набок.

Хотел записать отдельные фамилии, но раздумал.

Через несколько дней Миша Марков вбежал в жарко натопленную хату, где поместились Леонтий, Петр Васильевич и еще несколько человек.

— Внимание! — закричал он еще на пороге.

Все выжидательно смотрели на него. Не хочет ли он сообщить, что выдают табак — по три пачки махорки на человека? Так они уже получили, только бумаги нет для завертки.

— Внимание! — повторил еще раз Миша и вытащил из-за пазухи газету.

Курильщики жадно смотрели на нее. Миша с важностью развернул газетный лист и прочел:

«Нашумевший в свое время на юге России Григорий Котовский, по полученным в Одессе сведениям, встал во главе отряда, действующего против румын.

Хорошо знакомый с местностью, Григорий Котовский сформировал в Тирасполе отряд из добровольцев и направился во главе его по направлению к Дубоссарам.

Отряд Котовского, по словам прибывших лиц, выказывает чудеса храбрости.

Все участники отряда хорошо вооружены и имеют в своем распоряжении лошадей и артиллерию».

— Всё? — спросил Петр Васильевич.

— Всё, — подтвердил Миша.

— Хорошая заметка. Мы ее внимательно выслушали, а теперь ты, конечно, отдашь нам газету в наше полное распоряжение?

— Не подумаю! Я буду ее хранить.

После горячего спора Миша согласился оторвать половину газеты. Ее честно поделили между собой Леонтий и Петр Васильевич. Опоздавшему коннику Андрею Куделе Миша вынужден был оторвать еще кусок, по самую кромку, где начиналась заметка.

Андрей Куделя, железнодорожник, примкнувший к отряду в Бендерах, закурил, пустил сизый дым к потолку и мечтательно заговорил:

— До того как пойти на железную дорогу, работал я на табачной плантации Андрианова, в Оргеевском уезде. Говорят — я-то, конечно, не знаю — самая большая была плантация в России. Вот где я покурил!.. Двести десятин засаживали!

Здесь же, среди бойцов, вертелся мальчуган, прибившийся к отряду в Бендерах. Отец его сражался в числе дружинников-железнодорожников. Костя Гарбар тайком от отца пробрался к баррикадам. И здесь он встретил самого Котовского, сказочного Котовского, о котором слышал столько удивительных рассказов. Костю гнали домой, а он все старался попасться на глаза Котовскому. Котовский улыбался ему и спрашивал, не страшно ли. Начался артиллерийский обстрел, на Бендеры двинулись регулярные войска. Завязался неравный бой. Стрелять Костя не умел, он стал подносить патроны. И когда, стиснув зубы, бойцы оставили город, Костя Гарбар ушел вместе с ними и больше уже не разлучался с отрядом.

Когда делили по кусочкам газету на курево, Костя не претендовал на свою долю: он не курил и так и не научился этому занятию в дальнейшем.

10

Котовский был в Румчероде. Там настроение пасмурное. Румыния явно хитрила. Что они затевают, эти румыны?

Бойцы отряда загрустили. Милая Бессарабия осталась там, на том берегу. Когда-то удастся ее снова увидеть. Часто можно было наблюдать, как стоят эти суровые, знавшие горе люди и смотрят, смотрят туда, в голубую даль… И можно было прочитать на их лицах, о чем они думают. О родном доме думают, об оставленных семьях…

Однажды пришел к Котовскому Леонтий. Долго мялся, наконец решился и попросил отпустить его.

— Не могу больше, сердце болит. Мне хоть взглянуть, как они там. Взгляну — и обратно. Людей еще приведу.

Как с братом, попрощался Григорий Иванович с Леонтием. Молча, потому что ничего нельзя было говорить, ни упрекать, ни жалеть. Иногда молчание самое сильное, самое убедительное слово.

С Леонтием ушел и Петр Васильевич Марков. Сына оставил, а сам ушел, объясняя не совсем вразумительно, что «будет и там нужен», что будет «действовать изнутри».

Ушли они ночью. Леонтий повел через плавни, он знал эти места. Благополучно переправились через Днестр, минуя полыньи, по хрустящему тонкому льду, местами покрытому водой. Когда выбрались на середину реки, Леонтий сказал:

— Сейчас мы — ничьи. Ни туда и ни сюда. А завтра как бы не полетели наши головы… Тогда опять будем ничьи.

Но вот и берег. Скорей ступить на него! Берег был тинистый, пахло гнилой рыбой и водорослями.

— Вот и противно пахнет, а родное! — вздохнул Леонтий.

Петр Васильевич безмолвствовал.

Не успели шагнуть в кусты, как нарвались на заставу. Леонтий побежал. А Петр Васильевич поскользнулся и упал. Подумал с горечью:

«Вот где довелось свести все счеты! В болоте, как лягушке какой…»

Однако никто его не схватил, шаги удалялись, по-видимому, его не заметили. Вдали послышался выстрел. Что там произошло? Уж не погиб ли Леонтий?

Петр Васильевич стал осторожно пробираться лозняками. Весь день шел. Ночью тоже шел.

Один раз очутился близко от шоссейной дороги. По дороге скрипел возок, за возком шли мужчина и женщина. Может быть, счастливый случай? Выручат, покормят… А вдруг в них-то и погибель? Перепугаются, выдадут?

Пока Петр Васильевич стоял так, в нерешительности, возок проехал. Так иногда близко-близко проходит человек от человека… и страшится протянуть руку…

Измученный, еле передвигая ноги, Петр Васильевич добрался наконец до Кишинева. Как заколотилось сердце, когда увидел кирпичные заводы на окраине!

Откуда взялся этот железнодорожник, с фонарем, в тулупе? Прятаться было поздно. Оставалось только сделать вид, что не произошло ничего особенного.

— А-а! Петру Васильевичу! А еще говорят, что мертвые не воскресают!

— Да я-то жив пока что. Как вы?

— Помаленьку. Ты что же? Оттуда?

На этот вопрос Петр Васильевич ничего не ответил, будто бы не слышал. Вместо прямого ответа что-то такое пробормотал о погоде, о тяжелой жизни… А сам вглядывался: выдаст или не выдаст? Кондуктор с товарного, так себе человечишка, неважный. Поговорили и разошлись.

И еще через минуту Петр Васильевич обнимал жену и свою Татьянку. Татьянка прижалась к нему. А Марина всплеснула руками, перепугалась, бросилась закрывать на окне занавески… Потом обе наперебой стали рассказывать, рассказывать… и вдруг Марина заметила голодный блестящий взгляд мужа, брошенный им на хлеб. Да ведь он голоден! А они тут с разговорами! Марина отрезала ломоть, он схватил, отвернулся и стал жевать.

— Вы ничего, рассказывайте, не обращайте на меня внимания. А ты, дочка, принеси-ка скорей табачок!

Когда Петр Васильевич закурил, Марина осторожно и вся трепеща спросила:

— А как Мишенька-то наш? Жив?

— Живехонек! Ты о нем можешь не беспокоиться.

— Он тоже придет?

— Конечно, придет! Вот победит революция, и он явится, можете быть уверены! Что касается меня… я пришел… видишь ли, тоскую я… привык к железнодорожному депо, к дому… Ты не подумай, что я дезертировал, меня командир по-хорошему отпустил. Я теперь начну здесь, в тылу врага, сколачивать боевую дружину. Здесь много хороших людей…

— Страшно здесь, — прошептала Марина. — За разговор по-русски сажают… На кого покажут — «большевик», расстреливают без рассуждения… Помнишь машиниста Петро Кащука? Расстрелян. Скворцов — тоже расстрелян… Коваленки — вся семья уничтожена, и дом спалили… Профессор Литвинов как арестовали, так и исчез без следа…

Петр Васильевич слушал, даже козья ножка у него потухла. А Татьянка молча, зажмуривая глаза от счастья, терлась щекой об отцовский рукав, как котенок.

— Ничего, — произнес после долгого молчания Петр Васильевич, как-нибудь все устроится.

И вздрогнул невольно: перед его взором встало серое лицо кондуктора… Предаст или не предаст?

— А я ведь у самого Котовского в отряде состоял! — с гордостью сообщил он потом.

— Тише! — всполошилась Марина и пошла даже к двери, проверила, не подслушивает ли кто-нибудь их разговор. — Одного этого имени достаточно, чтобы они взбесились от ярости!

— Я думаю! Они еще познакомятся с ним! Они еще хорошо узнают, что такое котовцы!

Тут Татьянка приоткрыла глаза:

— Папа, я знаю, кто Котовский! И Миша тоже вместе с ним? А девочек туда принимают?

Всю ночь не спали. Беседовали, горевали…

На рассвете раздался стук. Петр Васильевич на всякий случай ушел за перегородку, а Марина пошла открывать дверь.

Вломилась полиция. Предал кондуктор! Пришли арестовывать большим отрядом, подняли на ноги всю полицию: в донесении указывалось, что «в Кишинев проникли советские агенты». Когда офицер увидел, что перед ним всего лишь один старый и испуганный железнодорожник, он страшно рассердился. Это издевательство! Опять газеты будут высмеивать полицию за ее страхи перед «воображаемыми агентами Коминтерна»!

Татьянка не видела, как это произошло, но услышала странный звук, какой-то хруст и затем стон: это офицер ударил со всего размаху отца.

Марина вскрикнула. Двое полицейских бойко подскочили и выволокли бесчувственное тело арестованного. Офицер потирал руку и тихо ругался:

— Костлявый, каналья! Черт бы его побрал…

Татьянка подошла, посмотрела в глаза этому офицеру… и залепила ему хорошую увесистую затрещину! Она была спортсменка, кстати сказать, и удар был чувствителен.

— Взять ее! — в бешенстве завизжал офицер.

— Татьянка! — вскрикнула Марина. — Что ты наделала!..

Офицер в это время представил, как он является с докладом: «Арестованы старик и девочка, причем девочка надавала мне по морде».

— Отставить! — крикнул он плачущим голосом. — Девчонку не брать! Ну, чего вы на меня уставились, сержант?

И он выскочил на улицу.

11

Пятого марта 1918 года был подписан мирный договор между Румынией и представителями Советского правительства. Румыния обязалась вывести свои войска из Бессарабии в двухмесячный срок. И договор и обязательства были пустой оттяжкой. Этого только и надо было Америке, Англии, Франции: последние приготовления были тем временем закончены, быстро столковались между собой недавние враги — Антанта и Германия. Немецкие войска, нарушив условия Брестского мира, вторглись в пределы Украины. Девятого марта они были под Тирасполем. Красная Армия отступала, отбиваясь.

Отряд Котовского еле выбрался из окружения, пробив кольцо около Раздельной. В сумятице и прифронтовой горячке Котовский встретил Гарькавого.

— Плохо? — спросил Гарькавый.

— Жмут, — ответил Котовский. — Я слышал, что против нас движется немецкий корпус.

— Помните наш разговор перед сдачей Кишинева? — спросил Гарькавый. Не какая-то Румыния, не кто-то отдельный — наступает капитализм, всей громадой, всей слаженной машиной, всей техникой.

— И что же теперь будет?

— Конечно, мы победим.

Оба рассмеялись. Легко и прочно чувствуешь себя, когда говоришь с Гарькавым. Перекинулись словом — и опять расстались. Ни тот, ни другой не думали о себе, о личном.

«Конечно, победим!» — твердил Котовский, прислушиваясь к орудийному грохоту.

— Приказ отходить с боями, — встретили Котовского в штабе.

Командир Тираспольского отряда Венедиктов был окружен людьми и только издали дружески кивнул Котовскому.

Отступление в общем велось планомерно. Когда дошли до Дона, выяснилось, что со стороны реки прижимают белоказачьи войска. Это было уже слишком. И отряд ринулся на врага…

Тираспольский отряд участвовал во многих кровопролитных битвах. В боях погибло немало храбрецов. В одном из сражений был убит и Венедиктов. Остатки отряда впоследствии влились в части 8-й и 9-й армий. Это те, кто не остался навеки в ковыльных степях возле Дона, чьи кости не овевал степной ветер, не палило солнце, не омывали дожди.

12

Тяжелые испытания обрушились на Украину. Красивые города, живописные села и станицы переходили из рук в руки. Вся Украина пылала. Вся она, цветущая, напевная, солнечная, была превращена в огромное поле сражения. Трудное было время! Рыскали петлюровские банды по глухим дорогам. Клялись в верности всем, кто дорого платит, и опять изменяли, и непробудно пьянствовали, и безжалостно грабили всех, кто попадется, новоявленные атаманы: Маруся, Добрый Вечер, Струк, Хмара, Черт, Лыхо, Клепач… По каждой водокачке обязательно била из-за косогора какая-нибудь трехдюймовка. Поезда сутками стояли на полустанках. В вагоны врывались вооруженные, проверяли документы и тут же, у насыпи, расстреливали.

Тифозные валялись на перронах. Мешочники на крышах вагонов пили морковный чай.

Все сдвинулось и переместилось.

Кто бежал от голода, кто дезертировал, кто занимался спекуляцией… В каждой волости имели хождение свои особые деньги, выпущенные черт знает кем и черт знает на каком основании. Здесь «керенки», там «колокольчики» и гетманские «лопатки»… Иные ассигнации были громадны, как афиши, другие печатались на паршивых клочках бумаги, и на те и на другие ничего нельзя было купить. Не было мяса. Не было хлеба. Не было керосина. И под каждой деревней был фронт.

Немецкие оккупанты грабили украинские клуни, английские корабли проследовали в Черное море через Дарданеллы. Французское правительство слало контрреволюционным генералам заем.

И шли уже бои на Дону, и грохотали воинские эшелоны, спешили на помощь братскому украинскому народу отряды питерских и московских рабочих. Центральная рада разоружала революционные войска, заключала тайные соглашения с иностранными правительствами, расстреливала большевиков…

Шла борьба не на жизнь, а на смерть между революционным пролетариатом, пришедшим к власти, и свергнутыми классами помещиков и капиталистов.

13

Котовский заразился тифом. Лежал и бредил в гостинице, в одном маленьком городишке. Миша Марков, отощавший, завшивевший, несчастный, приходил в гостиницу и часами стоял перед постелью своего командира. Котовский метался, скрипел зубами, командовал в бреду.

Миша Марков был в голубых обмотках, в рыжем полушубке, шапка у него была с убитого петлюровца, очень большая и очень мохнатая. Пояс он носил кавказский, с наборным серебром. Надо прямо сказать, обмундирование у него было «сборное». Впрочем, он отлично чувствовал себя в нем. В кармане у него была книжка стихов Есенина. И он был молод.

Он смотрел на командира. Какое измученное лицо! Глаза мутные. Мечется в жару, жар сухой, без испарины. Упорно борется организм с жестокой болезнью. Какой бешеный пульс!

У Маркова в бауле уцелел уложенный еще матерью на дорогу новенький костюмчик, из дешевых, но вполне приличный. Марков понес его на рынок.

На рынке стояли толстые, замотанные в шали торговки и продавали поштучно соленые огурцы и грудки вареной картошки.

— А вот горячая! А вот с пылу, с жару!

Унылый мужчина, густо заросший щетиной рыжеватых волос, крутил на руке каракулевую шапку и громко перечислял ее достоинства. Но охотников на его товар не было, и он бесплодно расточал свое красноречие.

И еще были продавцы. Продавалась швейная машина «Зингер», продавался соусник, продавались поношенные солдатские сапоги и женская жакетка на шелковой подкладке.

Миша Марков осторожно развернул свой товар — он принес его завернутым в чистую тряпку — и, перекинув костюм на руке, как все делали, стал прохаживаться по торговым рядам, крепко прижимая его к себе, опасаясь, что украдут.

Никто даже не смотрел и не спрашивал Мишу, что он продает.

Тогда Миша стал выкрикивать:

— Кому костюм? Новый, неношеный! Очень хороший костюм!

Никто не подходил, и Миша решил уже уходить. Вдруг его дернули за рукав. И тот самый, волосатый, продававший каракулевую шапку, тихо спросил:

— За пять керенок пойдет?

Миша Марков отстранился и ответил:

— За деньги не продаю. За продукты.

И тут сразу собралась около него толпа.

— Так это же что? — пощупала женщина костюм. — Это же грубошерстный!

— Сама ты грубошерстная!

— Братцы, да это чистейшая бумага! Садись да письмо пиши!

— Не нравится — не бери, зачем же подрывать торговлю?

— Покупает канарейку за копейку, да хочет, чтобы она петухом пела!

— Сколько, чтобы не торговаться?

И пошли всякие шутки-прибаутки, которые неопытного человека легко могут сбить с толку. В конце концов Миша продал костюм за буханку хлеба, кило овсянки и клюквенный кисель в порошке. Особенно Миша радовался киселю, он где-то слышал, что его дают сыпнотифозным. Он тут же, на рынке, расспросил, как варить кисель, и помчался в гостиницу.

Котовский был в том же положении. Разметался на постели, тяжело дышал и не узнал вошедшего, хотя смотрел на него во все глаза.

— Товарищ командир! Кисель! — говорил Миша, захлебываясь от восторга. — Кисель, знаете, как вам нужен! Он очень помогает!

Больной бормотал что-то невнятное, а затем стал размеренно, в одну ноту, стонать.

И так было жалко Мише этого громадного, сильного человека, теперь такого беспомощного, с воспаленными глазами, впалыми щеками, в горячечном бреду, заброшенного в незнакомый город…

— Товарищ командир! Это я, Миша Марков! Вы слышите, товарищ командир? Вы не падайте духом, хорошо?

И Миша бросился на кухню варить кисель.

Гостиничные повара сочувствовали парню, но они решительно заявили, что кисель без сахара — не кисель.

— А если на сахарине?

Миша зачарованно смотрел, как тускло-розовый порошок превращается в самый настоящий кисель, какой варила мать.

— Мешай, мешай, а то комьями получится!

Кисель наконец уплыл, но много еще осталось в кастрюле.

К полному огорчению Маркова, Котовский оттолкнул ложку и не притронулся к чудодейственному киселю.

Однако в ту же ночь был, по-видимому, кризис. Всю ночь Миша прикладывал холодные компрессы ко лбу больного, а на рассвете Котовский вдруг проговорил:

— Откуда ты взялся, дружище?

— Товарищ командир! — шепотом спросил Миша Котовского. — Может быть, вы пить хотите?

Вода была единственным лекарством, которое принимал Котовский. И все-таки он явно выздоравливал.

В один прекрасный день он поднялся, усмехнулся, ласково посмотрел на Мишу:

— Душевный ты человек! И товарищ хороший! И жалко мне, что пропадешь ты ни за понюшку табаку. Я-то бывалый, мне не привыкать, а ты с твоим простосердечием сразу попадешься. Ведь мы сейчас где? В настоящей ловушке. В логове врага. Слышал сегодня, как они маршировали? «Айн-цвай, айн-цвай…» Немцы! Понятно тебе?

— А что же особенного? Они никого не трогают, я видел их на рынке. Ходят себе и смотрят.

— Не трогают, пока не освоились. А потом покажут! Да ведь еще есть, кроме них, белогвардейцы, всякие самостийники, боротьбисты… Всякой твари по паре! Я, Миша, все думаю эти дни. В Кишинев возвращаться тебе никак нельзя: пронюхают, кто ты такой, и уничтожат. Что же мне с тобой делать?

— Куда вы пойдете, туда и я.

— Не годится это. Мне тебя твой отец препоручил. Вот что, браток! Отправлю-ка я тебя — знаешь куда? — в Москву.

— Что вы, Григорий Иванович!

— Да, да, обязательно в Москву. Пусть тебя Москва пошлифует. У меня там друг, по тюрьме знакомы. Вот к нему и поедешь.

— Григорий Иванович! Не отсылайте меня в Москву! — в голосе Миши Маркова отчаяние, на глазах слезы. — Лучше я с вами… Честное слово, Григорий Иванович…

Ах ты, горе какое! Жалко мальчишку, но Котовский, обдумав свое положение, решил ехать в Бессарабию, в подполье. Нельзя туда Маркова везти. Никак нельзя! И здесь бросить на произвол судьбы тоже невозможно.

— Знаешь, как мы решим? Определится мое положение — вызову тебя. Можешь положиться на мое слово? Обязательно вызову! А сейчас устроим тебе вроде каникул. Да ты, чудак, что же плачешь? В Москву поедешь — понимаешь ли ты одно это слово? Счастье тебе привалило! Москва! Да я бы сам… с таким бы удовольствием…

— Вот и едемте вместе!

— Пока что нельзя. Не могу я тебе всего объяснить, по никак нельзя.

Постепенно Миша сдавался. Раз так надо — ничего тут не попишешь. Все-таки последние дни перед расставанием они провели невесело. Миша стал молчалив, задумчив. Котовский тоже молчал, примерял и так и сяк, но видел, что придется Маркова отправить, другого выхода не было.

Долго провозился с письмом. Он не очень-то любил писать. Писал и думал:

«Решение принято правильное. В Москве не пропадет парень. Да и Стефан его не бросит».

Так как Котовский для себя самого — если бы не война — лучшего не мог пожелать, как побывать в Москве, то ему казалось, что и для Миши это лучшее, что можно придумать.

Письмо было готово. Самодельный конверт соорудили общими усилиями. Григорий Иванович рисовал Мише соблазнительные картины, рассказывал, какой это город — Москва: всем городам город, центр революционной мысли, столица мира, черт побери!

Ну, вот и все, кажется. Багажа нет, так что и собираться просто: встали да пошли. И как Миша ни боялся, настал день расставания.

— Поехали! — объявил Котовский.

— Как! Уже?!

Котовского покачивало. Он еще был очень слаб после болезни.

Отправились на вокзал. Замешались в толпу, обезумевшую от голода, тесноты, ожидания.

В справочном бюро угрюмо отвечали, что поезд пойдет неизвестно когда, а может быть, и совсем не пойдет. В буфете продавали кофе-суррогат и пряники на сахарине.

Исхудалые женщины с глазами, полными тоски и отчаяния, унимали своих плачущих детей. Куда они ехали? Что их заставило бросить свои жилища и отправиться в эти странствия?

Солдаты рядом на скамейке гоготали, пыхали махрой, уснащали каждое слово отборнейшей руганью и, по-видимому, готовы были или немедленно погрузиться в эшелоны, или оставаться здесь, в этом проплеванном вокзале, или переместиться в казармы, или быстро похватать винтовки, залечь цепью в привокзальном садике и отстреливаться от противника. Они давно махнули рукой на уют, на спокойствие, на свою жизнь и безопасность… И песни у них были отчаянные, залихватские. И за всем этим сохранялась вера в свою правоту, в какую-то большую правду.

— Подали! — завопил какой-то невзрачный человечек и выскочил первым.

— Маневровый! Ничего не подали!

— Подали! На девятом пути!

— Даешь девятый! Станция Петушки, забирай свои мешки!

— Конечно, подали. И паровоз уже прицеплен!

И все ринулись на перрон, волоча узлы, баулы, чемоданы, грудных младенцев и походные сумки. И Миша и Котовский вместе со всеми.

Около вагона Котовский обнял Мишу:

— Ты мне как сын!

Миша боялся, что расплачется, стискивал зубы и молчал.

— Счастливо! — крикнул Котовский на прощание. — Помни, что мы еще встретимся! Записку с адресом не потеряй!

Мише стало страшно. Сердце сжалось. А паровоз уже рванул состав… Вагоны закряхтели и тронулись. И Миша остался один на свете. Совсем, окончательно один! Пошли мелькать станции и полустанки с замысловатыми названиями, разъезды с дородными стрелочницами и с пестренькими курочками на перроне. Странно было видеть курочек в такое время. Почему-то казалось, что их давно уже нет.

Потом была пересадка. Потом просто стояли среди поля. И опять замелькали какие-то Гуляй-Поле, Лукьяновки… Марков бегал с чайником, отыскивал кипятильник, покупал гороховый хлеб… Ехали так долго, что Марков наконец привык, и ему казалось, что в этом вот вагоне ему так и придется ехать всю жизнь.

Он думал о командире. Неужели они больше не увидятся? И почему Котовский так неожиданно отправил Мишу? Самому-то Котовскому еще опаснее оставаться. Как же так получается? Не все он понимал.

«Маросейка… — читал он адрес на записке, которую дал Котовский. Странное название!»

И опять ему стало страшно и неуютно. Что-то ждет его впереди?

Кто-то окликнул его, подозвал к окну. Марков глянул и обмер.

— Вот она, наша матушка! — сказал пассажир, протирая стекло.

Вдали, как видение, мерцал старинным золотом, куполами изумительный русский город, слава и гордость народа — величественная Москва.

Шестая глава

1

Наступил апрель. В «Валя-Карбунэ», имении Скоповского, цвели на веранде пышные розовые олеандры. Садовник Фердинанд уже готовил клумбы, а к столу подавалась из оранжерей свежая клубника.

Княгиня Мария Михайловна Долгорукова все еще гостила в имении, и во флигелях, населенных тетушками, шли пересуды о слишком любезных отношениях княгини и Александра Станиславовича.

Только сама мадам Скоповская сохраняла полную безмятежность.

— Давно у нас утки с яблоками не было. А? Как вы думаете? спрашивала она. — Дарья Фоминична, вызови, голубушка, повара, только не того, приезжего, а нашего, Андрюшу.

Каждый день кучер ездил в город за почтой. В Кишиневе начали выходить газеты; в них, между прочим, сообщалось о действиях «большевистского генерала Котовского». Вот она, непростительная либеральность: своевременно не повесили, а теперь расхлебывай!

Княгиня и Александр Станиславович закладывали экипаж и ехали на мельницу за живыми раками. И когда княгиня взвизгивала, потрогав черного растопыренного рака пальцем, Скоповский приходил в восторг:

— Честное слово, княгиня, вы как девочка! Будь бы мне на десяток годков меньше… Когда и куда девалась жизнь?

— Вы прекрасно сохранились, — возражала княгиня.

Совсем иначе проводила время Люси.

После того как она громогласно объявила матери, что Юрий Александрович — ее жених, с княгиней была истерика, в доме было смятение, и все ходили с такими лицами, как будто Люси бог знает что сообщила. Пока княгиню отхаживали, бегали за водой, за доктором, за какими-то каплями, в доме расплывалась, как круги по воде, весть о поступке княжны.

— Прямо вошла она с этим офицером, прямо подошла к креслу, где сидела княгиня, и прямо брякнула матери: «Это мой жених!» Вот и делайте с ней что хотите!

— Да может быть, они давно уже знакомы?

— Давно?! В дороге только встретились!

— Хорошо, что наша Ксения не слышала. Срам-то какой!

— Интересно, как же теперь решит мать?

— Проклянет! Обязательно проклянет!

Но княгиня и не думала проклинать. В конце концов Люси не такая уж девочка. И надо же ей когда-нибудь выйти замуж, а этот капитан ничем не хуже любого другого мужчины. У княгини на этот счет была своя теория. Ведь прожила же она со своим Nicolas двадцать пять лет, на что уж он был с невыносимым характером, а главное, не мог пропустить ни одной женщины, кто бы она ни была: горничная или актриса, крестьянка или жена соседнего помещика.

Пока княгиню отхаживали, Люси и Юрий Александрович стояли посреди комнаты и держались за руки. Люси лучше других знала натуру матери: поплачет, пошумит, однако не было ни одного каприза дочери, который не был бы исполнен. Да это же и не каприз!

Княгиня постепенно утихала. Наконец она слабым голосом произнесла:

— Девочка моя… а ты проверила свои чувства? Ты действительно любишь его?

И, не дожидаясь ответа, стала рассказывать, что у них с Nicolas тоже было внезапное чувство, которое «вспыхнуло, как пожар, как роковая стихия».

Еще через минуту она попросила всех удалиться и долго беседовала наедине с Юрием Александровичем. Юрий Александрович убеждал ее, что он на самом деле очарован Людмилой Николаевной и ничего бы так не хотел, как немедленно с ней обвенчаться. Княгиня погладила его по голове, поцеловала в лоб и заявила:

— Венчаться всегда успеете. Надеюсь, вы порядочный человек и ничего лишнего себе не позволите. Но я как мать объявляю вам: я согласна, берите ее, берите самую большую мою драгоценность, а после моей смерти поддерживайте честь и достояние нашей родовитой семьи. Кстати, я уже справлялась, вы тоже из хорошей фамилии, и из вас получится превосходная пара. Мы должны соблюдать чистоту крови! А я… — тут княгиня опять прослезилась, — я буду любоваться на ваше счастье, дети мои!

Юрий Александрович поцеловал ей ручку и настойчиво спросил:

— Но когда же свадьба, мама?

— Завоюйте это счастье! Свадьба может состояться только там, в нашем Прохладном, дома.

— Вы правы, maman, — ответил Юрий Александрович почтительно.

Перед его взором возник подъезд трехэтажного дома в Яссах, упитанное лицо мистера Петерсона… Дело остается дедом! И княгиня с большим тактом напомнила ему об этом.

И тогда была вызвана Люси. Ей было объявлено, что княгиня согласна, что они считаются помолвленными.

С этого дня весь дом наполнился ликованием. В «Карбунэ» страшно любили именины, помолвки, свадьбы. За обедом пили шампанское и говорили всякий подобающий случаю вздор.

А потом Юрий Александрович уехал. Он не сказал своей невесте, как опасно занятие, которому он посвятил жизнь. Он только предупредил ее, что ему писать нельзя и сам он будет присылать письма редко, но что будет постоянно помнить ее и думать о ней.

— Скоро, скоро, дорогая моя, мы будем вместе, но я должен, как сказочный принц, проложить дорогу мечом к нашему счастью.

— Ты заставишь их вернуть нам наше имение? — доверчиво и простодушно спросила Люси.

2

По просьбе Марии Михайловны Скоповский ездил в Кишинев. Он составил длинный список поручений княгини, начиная с голубенькой тесемки и кончая хвойным экстрактом и цитрованилином, который один помогал ей от головной боли.

Вернулся Скоповский взволнованный и счастливый. Вбежал в дом и тут же, не снимая даже плаща, прочитал указ гетмана Скоропадского, или, как именовал сам Скоропадский, гетманскую грамоту.

Этой грамотой крестьянам приказывалось немедленно прекратить засев и вспашку помещичьих земель, немедленно возвратить помещикам конфискованные у них земли, живой и мертвый инвентарь, а также не пользоваться принадлежащими помещикам сенокосами, пастбищами и лесными угодьями.

Скоповский читал торжественно и громогласно. Сбежались все обитатели «Валя-Карбунэ», даже экономка и оба повара заглядывали в дверь.

Скоповский закончил чтение, оглядел всех чад и домочадцев, перекрестился медленно и произнес:

— Ну, княгинюшка, услышаны наши молитвы. Матушка Россия возвращается к прежней, исконной жизни. Не нами эта жизнь установлена, не нам ее и отменять.

— Слава богу, — отозвалась княгиня и тоже перекрестилась.

Тут тетушки, еще не разобравшись, в чем дело, кинулись поздравлять, а в это время и Люси вернулась (она ходила на птичий двор кормить цыплят), и тогда снова была прочитана гетманская грамота, и Люси захлопала в ладоши и закричала:

— Я же говорила тебе, мама, что Юрий Александрович…

— «Юрий Александрович»! «Юрий Александрович»! — перебила ее княгиня. — Один твой Юрий Александрович завоевал всю Россию!

— Последнее слово было, конечно, за союзниками, — поддакнул княгине Скоповский. — Помощь великих держав неоценима. Например, я только что узнал, что Соединенные Штаты отпускают Украине в кредит военное имущество на сумму ни больше ни меньше как в одиннадцать миллионов долларов. Заметьте — долларов, а не рублей! Да что миллионы! Это мелочь. Всей помощи не перечесть! И вот вам результаты. Ну, княгинюшка, еще раз поздравляю вас, и как ни грустно мне расставаться с вами, но теперь-то вы можете вступить во владение всем вашим достоянием.

— Да, мы немедленно едем! Такие дела нельзя откладывать.

— Если вы позволите, я вас буду сопровождать.

— Ах, вы так великодушны!

Тысячу раз давались наставления, как нужно закутываться, чтобы не простудиться, что есть, чего не есть и какими способами уберечься от грозы, если, боже упаси, застанет по дороге… Тысячу раз проверялось, все ли упаковано… И вот наконец выехал из имения и покатил по главной аллее знаменитый экипаж Скоповского. Вслед за экипажем тащились подводы, нагруженные поклажей, ехала горничная, ехал важный повар из династии долгоруковских поваров. Скакала по обочинам дороги конная охрана. Но проверить ее храбрость не довелось, потому что добрались до Прохладного без особых приключений.

Вот вдали виднеются и высокие деревья огромного сада, с прудами, беседками, тенистыми аллеями, с малинником, яблонями, с причудливыми мостиками. А вот мелькнуло и белое здание… и вышли навстречу заранее предупрежденные самые богатые, степенные мужики с хлебом-солью, с вышитым крестиком широким полотенцем… А вот уже и управляющий Рудольф, почтительный и в то же время сохраняющий собственное достоинство. И княгиня соответственно случаю прослезилась, и экипаж вымахнул на широкую поляну и с шиком подкатил к подъезду…

Скоповский лично беседовал в тот же день с управляющим и выяснил особенно ретивых по части пользования помещичьим добром и особенно дерзких крестьян. Таких насчитывалось двадцать, не говоря, конечно, о тех, кто ушел партизанить.

Всех этих строптивых Скоповский приказал вызвать наутро в усадьбу. Одновременно был приглашен комендант, назначенный германским командованием оккупационных войск для наблюдения за порядком в данной местности.

Непокорные крестьяне, вызванные управляющим, все как есть явились и стояли перед крыльцом, исподлобья поглядывая на княжеские хоромы.

— Шапки снять! — крикнул управляющий, когда на крыльце показался Скоповский.

Скоповский был краток. Он только сказал, что с анархией и самоуправством покончено, что он, Скоповский, получил указание от княгини не быть суровым с мужичками, она, княгиня, понимает, что все содеянное — и порубка леса, и самовольная запашка земли, и все другие безобразия сделано по глупости, по темноте, серости, и только для назидания, отеческого внушения он, Скоповский, решил дать каждому нарушителю по двадцать пять розог.

В толпе зароптали. Даже раздались выкрики. И тотчас как из-под земли выросли немецкие солдаты, и вылетели из-за угла дома гайдамаки на вороных конях. Все двадцать бунтовщиков получили порку, после чего были милостиво отпущены по домам. Почти все они в ту же ночь исчезли, говорят, ушли к партизанам.

«Ну, это их частное дело, туда и дорога, — думал Скоповский. — Долго не напартизанят. Зато запомнят, как нужно уважать чужую собственность и наследственные права».

Как раз перед сараем, где была произведена экзекуция, выкатили бочки с брагой, на длинных столах разложили угощение, и каждый пришедший на это княжье пиршество получал чарку водки, а девушки какой-нибудь подарок: шелковую ленту, бусы иди яркий шелковый платок. Сначала не шли, но потом разохотились и являлись целыми ватагами. Начались пляски, а немецкий комендант был приглашен в покои, к барскому столу.

Княгиня была очень довольна распорядительностью Скоповского. И уже поздно ночью, когда все утихло, столы были убраны и комендант отбыл в Звенигородку, на веранде долго сидели Скоповский и княгиня.

— Да, — говорил задушевно и тихо Александр Станиславович, — вот и все! И забыты кошмары недавних дней. И нам хорошо, и мужику все понятно. Как говорится, кесарево кесарю! Так-то, дорогая, милая, уважаемая Мария Михайловна!

— Проводите меня, mon cher! — произнесла после некоторого молчания княгиня.

И когда он выжидательно остановился у ее спальни, княгиня обхватила его шею:

— Ну идем же, идем…

Сад замер. На небе взошла большая луна. Немецкий патруль проследовал по дороге. Где-то бахнул выстрел. И снова синяя-синяя, зачарованная украинская ночь, ничем не нарушаемая тишина, охраняемая синежупанниками гетмана Скоропадского и армией великой Германии.

Утром княгиня и Скоповский пили чай на веранде. В присутствии прислуги княгиня говорила Александру Станиславовичу «вы», но, как только они оставались вдвоем, сразу переходила на «ты» и щедро наделяла «Сашеньку» нежными именами и улыбками.

Вскоре Скоповский отбыл к себе домой, хотя и ему не хотелось уезжать и княгине было очень жалко с ним расставаться.

3

Юрий Александрович появился в имении Долгоруковых внезапно.

Чего только с ним не было за это время, где он только не бывал, в каких переделках не оказывался! Малейший неточный шаг — и неминуемая гибель.

Юрий Александрович, например, ездил с важным поручением к генералу Каледину. Нужно было пробраться на Дон. Нужно было миновать много застав. И Юрий Александрович миновал их.

Юрий Александрович был умный, убежденный в своей правоте, образованный, начитанный и красноречивый — лютый враг советского строя. Отец Юрия Александровича, сахарозаводчик, эмигрировал и обосновался в Париже. Но отец был либеральнее, мягче, даже находил какие-то оправдания событиям, свершающимся в России. Юрий с юношеских лет был заносчивым, презирал бедных, ненавидел «простой народ», знался только с сыновьями аристократических семейств и немного стыдился, что отец его из захудалого дворянского рода.

Юрий еще в гимназии считал себя монархистом и однажды поспорил с учителем истории, непочтительно отозвавшимся о доме Романовых.

— Как вы смеете говорить таким тоном о государях! — кричал он, побледнев, дрожа от ненависти и негодования.

Этот его поступок обсуждался на педагогическом совете, все думали, что его выгонят из гимназии, но вышло наоборот: учитель истории был переведен в другой город.

Студенческие годы Юрий Александрович провел в товарищеских кутежах, с пуншем, с певичками и с непременным пением «Гаудеамус игитур». Со второго курса ушел, отказавшись принять участие в студенческих демонстрациях и повздорив с революционно настроенными однокурсниками.

Пошел по военной линии. В Париже познакомился с людьми, поставившими целью свергнуть Советскую власть. Здесь Юрий Александрович нашел свое призвание. Он был ловок, изобретателен, дерзок. Ему поручались очень серьезные дела. И до сих пор удача не изменяла ему.

Вот и на этот раз. Он благополучно пробрался через линию фронта и прибыл к Каледину с зашитым в шапку пакетом и устными сообщениями.

Но надо же было случиться, что буквально за день до его приезда Каледин застрелился, придя к выводу, что проиграл войну. Этот выстрел привел в полную растерянность всех калединских приближенных. У Каледина не нашлось достойного преемника. Собственно, некому было даже вручить пакет.

Юрий Александрович разглядывал этого рубаку, этого бывалого боевого генерала. В гробу лицо его было безмятежно. Но почему же он проиграл войну?! Разве не вел он в бой смелые, отчаянные казачьи сотни? Разве не было предоставлено ему все необходимое для победы: и денежные средства, и вооружение, и продовольствие, и военное снаряжение?! Под его командованием были настоящие воинские части, опытные, обученные, обстрелянные в годы войны. А что ему могла противопоставить Советская республика? Какие-то рабочие отряды! Каких-то наскоро собранных красногвардейцев! Центральная рада заключила с Калединым тайное соглашение, беспрепятственно пропускала на Дон казачьи части для калединской армии, оказывала любую помощь… Америка, Франция, как няньки, лелеяли и берегли эту затею… Какие же секреты военного искусства знали таганрогские рабочие? Почему Сиверс оказался талантливее Каледина?

Все эти вопросы задавал себе Юрий Александрович. И не находил на них ответа. Он думал: «Мы все, кажется, недооцениваем боеспособность врага. Обязательно выскажу эту мысль нашим заграничным доброжелателям!»

Юрий Александрович уничтожил секретный пакет и через Кавказ уехал за границу.

В Париже Юрий Александрович виделся с бывшим послом Временного правительства, а теперь полномочным представителем Колчака Маклаковым. Маклаков настроен был оптимистически.

— Нельзя обращать внимание на временные неудачи, — говорил он покровительственно Юрию Александровичу. — Сейчас, мне кажется, все за границей поняли серьезность положения. Надо действовать, действовать! Это самое главное. Нельзя сидеть сложа руки!

— Вы мне можете объяснить, почему застрелился Каледин?

— Странный вопрос! Смалодушествовал! Мало ли почему стреляются! Самолюбивый человек, поддался настроению… Вот, извольте прочесть мое сообщение, которое я отправляю в Омск: сто аэропланов с полным снаряжением — с пулеметами, бомбами, гранатами, радиоустановками и так далее. Сто аэропланов закуплено для Деникина! Вот о чем надо думать, а не о том, по каким таким причинам изволил застрелиться Каледин. У нас, слава богу, хватит генералов, мы формируем Добровольческую армию наполовину из кадрового офицерства. Эти не изменят. Так-то, дорогой Юрий Александрович!

Из Парижа Юрий Александрович Бахарев отправился в Закарпатье, которое было к этому времени оккупировано французскими войсками. Там Юрий Александрович прочел грамоту гетмана Скоропадского, получил сообщение, что Долгоруковы уехали в свое имение, и тотчас решил повидаться с Люси.

Он непрерывно помнил о ней, помнил всегда, даже в минуты смертельной опасности. Да, он всегда помнил о голубых глазах милой, нежной княжны. Кроме того, ему очень нравилось, что она не кто-нибудь, а княжна Долгорукова. Он непременно на ней женится, и, когда вся эта канитель с большевиками закончится, он приведет в блестящее состояние долгоруковское имение и поставит все хозяйство по-европейски, красиво, культурно, образцово.

И вот он мог наконец поехать к ней, в Прохладное. Он ехал не с пустыми руками. Он набил чемодан долларами, стерлингами, он прихватил и золота, а также приготовил роскошные подарки для княгини и для своей невесты, для своей очаровательной Люси. Он даст им понять, что к ним в семью приходит не какой-нибудь нищий. В чем другом, а в деньгах он не нуждался.

Во-первых, и у отца сохранилось достаточно средств. Кроме того, опасная работа Юрия Александровича оплачивалась более чем щедро его хозяевами. А тут еще подвернулся случай внезапного обогащения.

В числе других поручений Юрию Александровичу надлежало передать Каледину очень крупную сумму. Но так как Каледин все равно застрелился и никак нельзя было установить, вручил ему Юрий Александрович, что надлежало, или не вручил, то он почел за благо оставить эти деньги у себя. Все равно их расхватали бы кому не лень. Юрий же Александрович употребит их с пользой для будущего своего хозяйства, следовательно, и на пользу будущей России, которой понадобятся образцовые хозяйства и состоятельные помещики, умеющие держать в ежовых рукавицах, в строгом повиновении темный и склонный к бунту народ. Так что совесть не мучила Юрия Александровича.

Когда Юрий Александрович подкатил на великолепной тройке к Прохладному, усадьба была погружена в глубокий сон. Залаяли собаки. Сторож появился из будки, где он, по-видимому, крепко спал.

— Кто такие? — спросил он опасливо, потому что время такое: очень просто вместо ответа могут пристрелить и даже не оглянутся, упал или не упал.

— Молодой барин приехал, — ответил кучер.

— А-а! — успокоенно ответил сторож, хотя он должен бы знать, что у его господ никакого молодого барина нет.

Юрий Александрович уже жалел, что не переночевал где-нибудь поблизости, чтобы не являться в такое неурочное время.

Но вот в доме замелькали огоньки. Затем он явственно увидел какие-то белые фигуры и в каждой готов был угадать Люси, весь дрожал от нетерпения и еще тут, не выходя из экипажа, подумал:

«Как я ее люблю! Это настоящее чувство. Мы будем счастливы!»

Непонятно, как могла Люси догадаться, что приехал он. Но только она сразу, как от толчка, проснулась, прислушалась к тарахтению колес, к возгласам, и ни минуты не колеблясь, решила, что это он, Юрий. Быстро отыскала лифчик, накинула платье — все это в темноте, не зажигая огня, быстро поправила волосы, секунду постояла так, прижав руку к сердцу и слушая, как оно часто-часто стучит… и затем промчалась через зал, через столовую, выбежала на веранду и крикнула в темноту:

— Юрий!

— Люси! — отозвался неожиданно близко его приглушенный голос.

Он поднялся по ступенькам, высматривая, где она, и они бросились друг к другу, крепко прижались и ничего другого не говорили, только произносили имена:

— Юрий! Юрий!

— Люси! Люси!

И обоим казалось, что они оживленно разговаривают.

Они бы стояли еще долго так, обнявшись, если бы не раздался в комнатах голос княгини:

— Где же он, разбойник? Покажите мне его!

И уже во всех окнах появился яркий свет, и полосы света падали на деревья, на клумбы, и видны стали лошади, загнанные, понурившие головы, и все больше появлялось народу, а ночной сторож, у которого оказалась рыжая борода и смешной брезентовый чапан, подхваченный веревкой, останавливал всех и поочередно всем рассказывал, как он был в будке, как услыхал, что кто-то въезжает во двор, и как ему ответили, что приехал молодой барин.

Княгиня встретилась с Юрием Александровичем совсем по-родственному. Он называл ее maman, и все как-то сразу почувствовали, что приехал глава дома.

— Теперь ты видишь, Люси, что значит мужчина в доме, — растроганно произнесла княгиня, разглядывая Юрия Александровича: и как он одет, и как выглядит. — Похудел. Но глаза смелые, блестят. Молодец! Люси, мы с тобой не ошиблись.

Не прошло и десяти минут, как на столе появился холодный ужин, а вслед за тем принесли и самовар.

Не заметили, как и ночь кончилась. За деревьями проглянула робкая, чуть заметная полоска — нежно-розовая, такая, как запотелое яблоко бывает утром на согнувшейся под тяжестью плодов ветке. Еще через минуту неуловимо для глаза опять все изменилось вокруг. Обрисовались силуэты деревьев. Вдруг проснулись птицы. И уже не силуэты деревьев, а зеленые пышные деревья с листьями, мокрыми от обильной росы, выступили на небе.

— Мы встаем поздно, — говорила княгиня, уже поднявшись с кресла, — а ты, mon cher, поступай, как найдешь нужным. Завтрак у нас в одиннадцать.

Юрий Александрович тихо спросил княгиню, есть ли в доме сейф.

— Дело в том, maman, что вот этот мой чемодан — это деньги. Я привез на первое время, немного, правда, но зато в валюте, теперь ведь часто придется иметь дело с иностранцами.

Он торопливо и беспорядочно рассказывал:

— Давно ли мы расстались? А я за это время побывал в Москве, в Париже, в Ужгороде… и еще где-то… Да! В Турции побывал!

— Довольно! Кажется, ты уже перечислил все страны света.

Тут Юрий Александрович бросился к своим чемоданам и извлек приготовленные подарки. Княгине он привез купленный в Стамбуле браслет, тяжелый, усеянный крупными камнями чистейшей воды. Люси получила колье тончайшее изделие парижских ювелиров.

И как ни хотелось всем спать, но обе женщины, ласково браня его за расточительность и притворяясь сердитыми, долго любовались драгоценностями и наконец растрогались. Княгиня хвалила его вкус, а Люси смотрела на него влюбленными, зачарованными глазами, и он видел, что она безраздельно принадлежит ему.

4

Проснулся Юрий Александрович сравнительно рано. В доме была полная тишина. Сквозь шторы пробивался солнечный свет. В комнате ходили зеленые тени, зайчик играл на стене. Юрий Александрович лежал и думал, откуда этот зайчик, и, проследив взглядом, понял, что это от графина, который стоит на окне. И Юрий Александрович почувствовал такой прилив сил, такое ликование во всем своем существе!

«Надо сразу же сыграть свадьбу, не откладывая», — подумал он.

Ему вспомнилась во всех подробностях встреча с Люси вчера на веранде… Вскочил одним прыжком с постели — роскошной, со множеством пуховых подушек, с прохладными простынями голландского полотна, с периной, в которой тело утопает. В комнате держался тонкий запах старинных духов.

«Породой пахнет, старым дворянским гнездом…» — подумал Юрий Александрович и без всякой связи прошептал:

— Ох и заживу я! Всем чертям назло! Скорее бы кончалась эта мура всероссийская.

Затем он набросил шелковый бухарский халат, вероятно оставшийся еще от князя и заботливо приготовленный ему, и одним движением поднял штору, потянув за шнур.

В окно хлынуло солнце, глянули блестящие, насыщенные теплом и светом большие деревья. Он обратил внимание, что небо необыкновенно синее, даже больно глазам от этой синевы.

Около кровати, на коврике, стояли и туфли. Юрию Александровичу все это показалось естественным. У него было такое чувство, как будто он всегда, всю жизнь провел в этом доме и так же ходил по горячему паркету комнат именно в этих расшитых бисером ночных туфлях.

«Надо будет завести длинные трубки… чубуки… Традиция — великое дело! Но это потом, потом…»

Юрий Александрович перекинул через плечо мохнатое полотенце и вышел на веранду. Там накрывала чай хлопотливая и какая-то домашняя женщина.

— Здравствуйте, барин! — певучим украинским голосом заговорила она. Что-то дуже рано проснулись! Чайку не угодно ли?

Как отчетливо представилась в этот миг Юрию Александровичу его жизнь, но другая жизнь, совсем не та, которая сейчас, а та, которая была бы возможна, если бы в стране не произошло никаких потрясений… та жизнь, которую у него украли… отняли… У него даже дыхание захватило, когда он представил, что вот так, как сейчас, он мог бы всю свою жизнь выходить по утрам в халате, и так же встречали бы его приветливые, преданные слуги, и все, что только можно пожелать, предоставлялось бы ему без всяких усилий, без всякого промедления… Как хорошо можно было бы жить!..

«Длинные трубки… это обязательно! Отличный выезд… а может быть, и скаковых лошадей держать? И каждый год ездить куда-нибудь за границу, например в Париж… просто так, проветриться, посорить деньгами… Или нет, не надо никаких заграниц! Достаточно я помотался по белому свету. Нет! Сидеть у себя в усадьбе, не вылезать из халата, редко бывать даже у соседей… хозяйством заниматься… сидеть на веранде и пить чай…»

Хлопотливая, аккуратная женщина смотрела на него, спокойно улыбаясь. О чем она спрашивала? Ах да, не хочет ли он чаю! Очень приветливая женщина и, по-видимому, совершенно искренне к нему расположена!

— Тебя как звать-то, дорогая?

— Меня-то? Маруся. Мария, то есть.

— Очень хорошо! Значит, Мария? Маруся… Гм… Замечательно! А где у вас тут купаются?

— Купальня есть. Спуститесь в сад и пряменько по главной аллее все идите, идите и придете…

«Да! Это очень хорошо, — думал Юрий Александрович. — Люси… Маруся… парное молоко… деревья… и чтобы солнце вот так освещало веранду… И никаких сомнений, ничего тревожного. Неужели так когда-нибудь будет? И разве я не имею права на этот покой?»

После купания Юрий Александрович почувствовал такую свежесть, такую негу во всем теле! Он шел по аллее, то попадая в тень, то чувствуя горячие лучи солнца, и думал о том, что все это принадлежит ему, и здесь пройдет его жизнь, и что так оно и должно быть, это вполне справедливо и разумно, и мир устроен превосходно, все идет по раз заведенному порядку, и, возможно, что все-таки есть бог…

Вернувшись, Юрий Александрович переоделся. На веранде его уже ждали. Он приложился к ручке княгини и радостно приветствовал Люси. Люси немного смутилась под его бесцеремонным взглядом, а он рассматривал ее так же внимательно и по-хозяйски, как рассматривал парк, конюшни, службы и угодья имения. Он вступал во владение всем этим великолепием.

5

Венчаться решили в сельской церкви, в соседнем селе Данилове. Церковка там была нарядная и стояла в красивом месте, на пригорке, среди вишневых садов. Совсем недавно с ее колокольни бил пулемет, и на стенах ее остались царапины, здесь было сражение между гайдамаками и партизанским отрядом. Но сейчас в Данилове размещен германский гарнизон. И церковная служба возобновилась, и звонили в колокола как положено. И священник в Данилове благопристойный.

По случаю торжества был вызван телеграммой Скоповский, которому предназначалось быть посаженым отцом. Он явился во всем блеске, в белых перчатках, во фраке. Он смаковал возвращение старых порядков.

— Грохольские тоже прибыли в свое имение, — сообщил Александр Станиславович, здороваясь. — Браницкие ждут только, когда усмирят крестьян. Вообще, знаете ли, могу с удовлетворением отметить, что сейчас делается все для водворения порядка. Власти не останавливаются перед самыми решительными мерами. Кстати, немецким, польским, венгерским и другим иноземным помещикам, владеющим землями на Украине, оказывается особое покровительство, что и понятно при существующем положении.

Самый обряд венчания совершен был просто и не занял много времени. Церковь была ярко освещена, и народу набралось посмотреть на это зрелище превеликое множество. Старенький священник, закончив всю процедуру и надев обручальные кольца на пальцы жениха и невесты, отвел их к клиросу и пожелал им не ссориться, жить в мире и согласии. Это растрогало Юрия Александровича, и он сунул в руку попика ассигнацию. При выходе молодых обсыпали хмелем, а слуги по указанию Юрия Александровича горстями бросали в толпу серебряные монеты.

Затем толпа расступилась, и вереница экипажей покатила по направлению к Прохладному. Люси была в каком-то полусне, в полуобморочном состоянии от счастья, от волнения, от того, что все так красиво и в точности, как описывают в романах и как венчались в старину.

Все было бы необыкновенно удачно, если бы тут не произошла одна неприятность, о которой старались не вспоминать.

Поля кончились, миновали небольшой березнячок, выгон и покатили по широкой деревенской улице, пугая кур, маленьких ребятишек и телят. И вдруг раздался выстрел…

Юрий Александрович побелел, лицо его перекосилось. Он нащупал в кармане револьвер. Но больше никто не стрелял, и вообще было довольно пустынно на улице, только в окна глазели женщины.

Оказывается, была ранена лошадь у второй повозки, следовавшей за женихом и невестой. Вереница экипажей остановилась. Юрий Александрович обошел всех и успокаивал как мог.

— Они еще поплатятся! — говорил он, щурясь и перебирая пальцами, что у него было всегда признаком раздражения. — Но сейчас не будем омрачать нашего праздника.

Раненую лошадь выпрягли и тут же пристрелили. Затем поскакали дальше, хотя кучера беспокойно поглядывали на придорожные кустарники, опасаясь нападения.

Если не считать этого выстрела, все прошло очень гладко, свадьба была богатая, пышная, невеста была красива, музыка гремела… Многократно кричали «горько», и вино лилось рекой. Наехали соседние помещики, нарядные, довольные. За стол уселось более шестидесяти человек. Пожаловал даже сам Потоцкий. Был и представитель германского командования — жирный, обрюзгший полковник с четырьмя подбородками. Было духовенство. Поговаривали, что приедет даже гетман, но он только прислал поздравления и пару великолепных рысаков.

Это была не просто свадьба, это праздновалась победа целого сословия старой России, вновь вступающего в свои права.

Кто-то встал и запел «Боже, царя храни». Нестройно, но подхватили. Даже священники пели. Соседний помещик Опанас Опанасович Загородный, апоплексический толстяк, даже покраснел от натуги, когда выводил:

Царствуй на страх врагам, Ца-арь пра-авославный…

Духовой оркестр, любезно предоставленный расквартированным неподалеку полком, правда, в другой тональности, но тоже грянул царский гимн. Все встали, разумеется. У княгини был такой вид, как будто этот гимн исполняется в ее честь. На фронтоне дома сиял вензель с короной, а в парке шипели фейерверки…

Только под утро стали разъезжаться гости. Княгиня была в минорном настроении, ласково говорила с дочерью какими-то загадками, какими-то излишне торжественными словами. Назидания эти касались супружеских обязанностей и пожеланий, чтобы они жили так же дружно, как жила княгиня со своим Nicolas. Все отлично знали, что ее Nicolas изменял ей направо и налево и что она тоже не оставалась в долгу, но все ее назидания были выслушаны почтительно. Люси обняла мать и шепнула ей:

— Мама, я очень счастлива!..

— Ну и слава богу, ну и слава богу! — пробормотала княгиня и много раз перекрестила дочь.

6

На следующий день супруги долго не появлялись из своих покоев. В промежутках между нежностями и поцелуями Юрий Александрович рассказывал Люси о своих планах на будущее.

— Мы не имеем права жить по старинке, за счет дедовских капиталов, говорил он, обняв белокурую головку и перебирая локоны, то растрепывая их, то снова приглаживая, испытывая неизъяснимую нежность к этому прильнувшему к его плечу существу. — Мы не можем больше позволить себе роскоши отставать от Европы. Вообще, говоря откровенно, тебе-то я могу это сказать, не все так глупо в программе этих коммунистов, которых я ненавижу всей душой. Я кое-что читал из их произведений, сам сталкивался с ними; это большей частью интеллигентные люди. Представь, кое в чем они даже правильно ставили вопрос. Это надо будет учесть, когда мы их уничтожим, то есть я имею в виду большевиков.

Люси слушала его, закрыв глаза и одной рукой обнимая его. Она думала о том, что надо заставить себя читать хотя бы газеты, хотя это очень скучно, и вообще разобраться во всех вопросах, чтобы понимать Юрия, когда он с ней беседует на такие серьезные темы.

«А впрочем, — думала она, — у мужчин все другое: и мысли, и вкусы, и увлечения. Мужчины выдумали целый сложный, неприятный мир, в котором много обмана, подсиживания, этот мир биржевой игры, войн, судебных палат, газет… отвратительный, как и нравящийся мужчинам табак, но, по-видимому, для них необходимый… Глупые мужчины! Все их затеи ничего не стоят по сравнению с женским прямым и настоящим делом — любовью, домашним хозяйством и выращиванием детей. Но приходится делать вид, что мужчины умней, надо быть уступчивой, эластичной…»

И Люси, не дослушав рассуждений Юрия Александровича, обхватила его шею и сказала, чуть-чуть играя в маленькую девочку:

— Ты у меня умный-умный!.. Я знаю, что мы будем хорошо жить. Я тебя буду так любить, так любить!.. И потом у нас будут дети… И вообще нам пора вставать и идти завтракать…

Юрий Александрович пришел в восторг от ее здравого рассуждения. Он прекрасно понял смысл сказанного ею.

— Девочка! — прошептал он ей после множества поцелуев. — Ты умнее всех наших умных рассуждений! Конечно же, нет ничего прекраснее, важнее, насущнее, чем любовь! Выдумано много теорий, философий, религий, а если добраться до сути, только одно и важно: женщина и мужчина, обитающие на земле. Они должны плодить детей и добывать пропитание. Все остальные нагромождения так называемой цивилизации, в сущности — вздор! А посему по счету раз-два-три встаем, одеваемся, бежим в купальню и затем пьем на веранде парное молоко! Ура!

И Юрий Александрович вскочил первый, подхватил на руки Люси, а она визжала, смеялась и барахталась, путаясь в длинной ночной рубашке.

7

После обеда Юрий Александрович надел военную форму, надушился, поцеловал ручку княгине, поцеловал жену и поехал навещать немецкого коменданта. Темой их разговора был вчерашний выстрел.

— Мы не можем давать спуску этой двуногой скотине! Мы должны каленым железом выжечь крамолу!

— О! — соглашался комендант. — Это ошен хороши слова! Не нужно ждать, когда будет много стрелять, надо наказывать!

Присутствовавший при этом немецкий полковник говорил по-русски лучше, чем комендант. Он одобрял намерения Юрия Александровича, но в то же время нашел момент удобным, чтобы прочитать мораль и довольно пространно и напыщенно заявить, что из-за русских, которые болеют революцией, не оберешься хлопот. Великие державы, «сознавая всю безвыходность их положения», пошли на некоторые издержки. Mein Gott! Они готовы помочь русскому дворянству, они возвратят привилегированным классам Россию. Но пусть послужит вам, господа, уроком то, «что, к великому сожалению, произошло»…

В общем-то, они поняли друг друга с первого слова. Комендант немедленно приступил к исполнению. Он звонил по телефону, он давал распоряжения, а через какой-нибудь час в сторону деревни Дубовый Гай двинулись пехотные и артиллерийские части оккупационной армии.

Деревня, которую вчера проезжала свадебная процессия, была оцеплена со всех сторон по всем правилам военного искусства. Жители деревни наблюдали эти приготовления, но никак не предполагали, что приготовления вполне серьезны, что это не маневры, не какая-то подготовка фронта.

Вон и парламентер в сопровождении конной охраны шагает по дороге. Все население выгнано из хат. Толпа молча ждет, что им объявит прибывший к ним «представитель германского командования» и стоящий рядом с ним гетманский синежупанник. Лица угрюмые, недобрые лица. Надоели все эти «представители». Только и делают, что требуют, требуют…

«Представитель германского командования», а на самом деле просто белый офицер, прочитал бумагу. Жителям деревни Дубовый Гай предлагалось немедленно, в течение одного часа с момента объявления этого меморандума, доставить живым или мертвым бандита, стрелявшего по проезжавшим через деревню господам помещикам. В случае невыполнения этого требования деревня Дубовый Гай будет уничтожена.

Бумага прочитана. Один из немцев о чем-то, спрашивает читавшего бумагу офицера. Тот отвечает тоже по-немецки. Оба смотрят на часы. Три часа пополудни. Представитель германского командования слезает с телеги, откуда он провозгласил свой ультимативный приказ; синежупанник, в ярком, несколько театральном одеянии, присоединяется к их группе. Они закуривают и беседуют между собой на странном языке — невероятной мешанине немецких, русских и украинских слов.

Солнце стоит еще высоко. Конные, сопровождающие парламентеров, лениво, не спеша разгоняют толпу. Наконец взрослые все расходятся. Женщины оживленно обсуждают положение.

— Да де ж мы им возьмем того злодия?

— Нехай сами шукають его!

— Пугать нас нечего, мы уж давно перелякались.

— Бачите, яки добры! Подай им живого или мертвого!

Все разбрелись по хатам. Остались только босоногие ребятишки в широкополых соломенных шляпах. Они стоят на почтительном расстоянии и глазеют на лошадей.

Синежупанник достает флягу. Фляга довольно объемиста. Синежупанник угощает из фляги офицеров. Немец смеется и крутит головой.

— Коньяк? — полувопросительно говорит он и одобрительно хлопает синежупанника по плечу.

Часы на руке офицера показывают половину четвертого… без двадцати минут четыре… без четырнадцати минут…

Ребятишки тоже разбрелись. Ни души вокруг. Где-то в хлеву мычит корова. Петухи перекликаются то в одном конце деревни, то в другом. Вся деревня состоит из одной очень широкой зеленой улицы, поросшей мелкой гусиной травой и лебедой. Возле каждой хаты палисадник с бледно-розовыми мальвами, а позади каждой хаты — яблоневый сад. В самом центре деревни колодец. Возле колодца — непросыхающая лужа, и в непросыхающей луже отражаются облака.

Без пяти минут четыре… Без двух минут… Ровно четыре часа! Офицеры сверяют часы. Они хотят быть точными.

Итак, население деревни не пожелало выдать партизана, который среди бела дня осмелился напасть на проезжавших?! Значит, население деревни заражено духом коммунизма, а заразу нужно искоренять.

Не спеша покинули деревню парламентеры. За ними проследовала конная охрана. Некоторое время стояла полнейшая тишина.

Затем горячий воздух качнулся, ухнул залп артиллерии. Один снаряд угодил прямо в колодец. Взлетели в воздух куски дерева и комья влажной земли… Второй снаряд поджег соломенную крышу. Издали можно видеть, как выскакивают из хаты люди, вытаскивают узлы, маленьких детей…

Но за первым залпом следуют еще и еще… И тогда деревня оживает: крики, стоны, проклятия и треск пылающей соломы…

— Рятуйте!..

Женщины с детьми бегут по направлению к реке. Но со стороны реки бьет пулемет. Никто не выйдет живым из деревни. Деревня Дубовый Гай предназначена к полному уничтожению, ее сравняют с землей — таков приказ германского командования и гетманской власти.

В пять часов артиллерия замолкла. В Прохладном от сотрясения воздуха выбиты стекла в некоторых окнах.

Военные подходят к тому месту, где находилась деревня. Все вспахано снарядами. Ни яблоневых садов, ни гусиной травы, ни хат, ни тына… Черное, обезображенное пространство… И трупов почти не видно.

В шестом часу посетил это место Юрий Александрович. Он приехал верхом, в сопровождении управляющего. Конь шарахнулся в сторону; здесь пахло отвратительной сладковатой гарью.

— Как вы думаете, — спросил Юрий Александрович, — будет расти на этом месте картошка?

— Как вам сказать… — смущенно пробормотал управляющий.

Юрий Александрович увидел, что он ошеломлен той картиной, которая открылась перед его глазами: деревня исчезла, не то что была сильно разрушена, нет, она буквально исчезла с лица земли!

Юрий Александрович тоже в первый момент почувствовал, что ему как-то не по себе. Но затем к нему вернулось прежнее самообладание.

— Вот что, — предложил он, подумав, — деревня эта называлась Дубовый Гай, то есть дубовый лес. Пусть так и будет. Мы засадим эту площадь дубами.

— Очень много понадобится дубов.

— Ничего, мы прибавим и другие породы кустов и деревьев.

По-видимому, Юрий Александрович всучил немецкому коменданту большой куш, и притом исключительно в американских долларах. Комендант во всем шел навстречу. И ему очень понравилась затея молодого помещика. Об этом можно будет даже доложить по начальству. Сам Эйхгорн будет восхищен таким кунштюком. Ха-ха! Стереть с лица земли бунтовщиков и засадить это место деревьями! Колоссаль!

На другой же день было согнано на пожарище шестьсот крестьян из соседних деревень. Вся площадь была расчищена от осколков. Немецкий конвой подбадривал работавших.

Затем прибыл садовник из имения Долгоруковых. Вдоль всей дороги была посажена дубовая аллея. Остальное пространство засадили чем попало: орешником, березками, молодыми кленами. Деревья и кустарники переносили с комом земли, или, как выражался садовник, «со стулом». Каждый куст полили, причем воду возили из пруда Прохладного, за три километра.

Через три дня местность нельзя было узнать. Даже княгиня пожелала полюбоваться на эту «веселую» рощу…

8

А еще через день по всему уезду вспыхнуло восстание. В квартиру, где расположился немецкий комендант, бросили бомбу. Выгнали поставленных в селах старост-кулаков. К повстанцам присоединился партизанский отряд, действовавший в этих местах, руководимый подпольной коммунистической организацией.

— Давайте сообща, — предложил повстанцам командир партизанского отряда, молодой, кучерявый. — Вместе-то веселее будет.

Наладили полный порядок — командование, связь — все честь честью, караулы расставили, разведку установили. Заранее обо всех намерениях противника знали. И когда произошло первое настоящее сражение, с большой радостью убедились, что перевес-то на их стороне.

В числе партизан был и сероглазый молодой хлопец Ивась, житель деревни Дубовый Гай, тот самый отчаянный хлопец, который выстрелил в свадебную процессию.

— Не мог я стерпеть, — рассказывал он, волнуясь и захлебываясь словами, — сердце вскипело, в глазах стало темно, я и выстрелил.

— Это плохо, — отвечал ему командир партизанского отряда. — Когда стреляешь во врага, нужно, чтобы глаз был ясный и зоркий.

— Да я ведь и не перестрелять их хотел, а просто невмоготу было. Любоваться, что ли, на них? Пусть знают, что мы их ненавидим!

— Ну, а дальше?

— А дальше — я ушел в лес, я пошел искать таких людей, которые не сдаются…

— Нашел?

— Нашел. Партизан нашел. В лесу.

— Это он правильно рассказывает, — подтвердил кто-то из слушателей. Он к нам пришел, в наш отряд.

— Только вижу я, — продолжал свой рассказ паренек, и чем дальше он рассказывал, тем бледнее становилось его лицо, тем прерывистей голос, вижу я, народ боевой, а оружия у них мало.

— Правильно! А патронов так и вовсе пустяки.

— И тут подумал я, что у нас в Дубовом Гае винтовки понапрятаны, патроны, даже пулемет в землю на огороде зарыт…

— Понятно!

— «Постойте, — сказал я хлопцам, — я обеспечу оружием!» И тотчас отправился назад, в свою деревню, и двух, посильнее которые, с собой захватил. Идем это мы…

— Домой, значит?

— Да. С осторожностью, конечно, идем. Двое суток лесами пробирались. В сумерки вывел я их к нашим местам, возле речки велел им обождать, а сам пошел по тропке, думаю, задами в нашу хату проберусь, а там разбужу отца, братана, и мы заберем оружие и доставим к речке, где ждут мои хлопцы…

— Ну, ну! — в нетерпении торопили слушатели, хотя уже наперед знали, что скажет он дальше, потому что рассказывал он это много раз, всюду, куда ни приходил. — И что же дальше?

— Иду я… — волнуясь все больше, рассказывал молодой партизан, места-то знакомые, родные, в речушке-то я еще семилетним раков ловил… иду и ничего понять не могу… Где же это я, думаю, плутаю? Неужто не в том месте речушку перешел? Вот тут изгородь должна уже быть, а левее баня бабки Лукерьи… а прямо — наша хата… и тополя там растут… И ничего такого нет, а иду я лесочком… И стало мне казаться, что помутился я разумом!.. Вот, думаю, этого горя не хватало, чтобы я еще ума лишился! Даже такая была думка, что нечистая сила меня водит… Вернулся к речке, хлопцы сидят и ждут… а я им и объяснить ничего не могу. Снова пошел… опять в этих дубках закрутился… и земля под ногами рыхлая…

— И деревни нет? — прохрипел кто-то.

— Нет деревни! Понимаете, люди добрые? Нет ее… И всю ночь я бродил, и утро настало… А наутро я впрямь разума лишился, эти же хлопцы отыскали меня и увели…

Каждый раз, как выслушивали этот незамысловатый рассказ, поднимался ропот и говор. Кто ругался, кто слезу вытирал. Женщины в голос выли. Старики сжимали кулаки и посылали проклятия.

— Сколько у тебя братьев-то было? — спрашивал кто-нибудь из слушателей все еще не в силах осознать совершенного злодеяния.

— Четверо. Один-то большенький, а трое — мал мала меньше… И сестренка еще была… Олятка…

— Это что же творится на белом свете? — вдруг очнувшись от оцепенения, воскликнул белый, как колос, дед. — Я прожил столько лет, что и со счету сбился, а такого не слыхивал!

И тут же, не отходя, записывалась молодежь в партизаны. Не отставали и степенные мужики. Старики, что покрепче, упрашивали взять и их, обещая, что они будут стрелять — не промахнутся. И каждый день прибывало в повстанческих отрядах бойцов, все брались за оружие.

Прислан был на усмирение батальон немецких солдат. Но и немецкие солдаты отказались сражаться и сдали оружие повстанцам:

— Мы воевайт с золдат, с простой человек мы не воевайт!

Повстанцы захватили железнодорожную станцию Россоховатка. Быстро расставили свои патрули, быстро вооружились ломами и разобрали рельсы, чтобы не мог сюда заскочить бронепоезд и не могло прийти подкрепление врагу.

— Пускай только сунутся!

Начальник станции Россоховатка, смешной, усатый, как таракан, бегал от одной группы работавших на путях повстанцев к другой, размахивал руками и вопил:

— Что вы делаете, братцы? Воюйте вы, пожалуйста, на нейтральной территории, но не нарушайте график движения поездов!

От него только отмахивались, но не трогали. Что с него взять?

Начальник станции, охрипнув от криков, бежал в телеграфное отделение и слал телеграфную депешу в Уманское железнодорожное управление:

«Станция дезорганизована вооруженной толпой местных крестьян точка пути разобраны в обе стороны точка просьба поездов не отправлять впредь до уведомления многоточие находимся запятая как сами понимаете запятая в безвыходном положении запятая граничащем с катастрофическим точка».

Управление безмолвствовало.

9

Поздно вечером и, по-видимому, тайком явилась к Юрию Александровичу делегация от местного кулачества. Всего их четверо, они приехали на конях, но коней оставили в орешнике, не доезжая до Прохладного. Они были осторожны и не хотели, чтобы узнал кто-нибудь об их посещении помещичьей усадьбы.

— Наша стежка-дорожка одна, одним мы лыком связаны, — начал беседу самый солидный из них, чернявый, рослый, загорелый, с умным, немного насмешливым взглядом, как будто он что-то такое знал о собеседнике, но не хотел этого высказать. — Мы хоть и простые крестьяне, но тоже вроде как ваши младшие братья. Вы — помещики, а мы — унтер-помещики. Нам еще немного подрасти, еще землицы прикупить трошечки, еще поголовья скота прибавить, да отстроиться, да детей в мужиках не держать, в ниверситетах обучить — и станем мы на ноги.

— Розумиете? — то и дело подхватывал слова чернявого второй из пришедших, маленький, коренастый, с веселыми глазами.

— Я вот хочу сахарный завод купить. Деньги есть, только время неподходящее. А деньги, конечно, найдутся…

— Розумиете?

Третий, щетинистый, угрюмый, прервал эти разговоры:

— Ты, Пантелей Лукич, о деле балакай. Что деньги у тебя есть, всем известно. Ты о деле начинай. Слово толковое стоит целкового.

— Дело у нас к вам такое, — послушно приступил к главному чернявый. В нашем уезде пошаливают, это, конечно, вам известно. Да и не только в нашем уезде. Повсюду агитаторы красные шныряют. Народ мутят.

— Мы тут порешили намедни одного, без документов оказался, — вставил слово щетинистый. — Мышь гложет, что может.

— Всей этой музыкой Москва командует, коммуния руководит. А мы сидим, только руками разводим.

— Розумиете?

— Вот хотя бы и вы. Хотя вы и разместили во флигеле немецких солдат, да разве они подюжат? Они тоже, шельмецы, агитации поддаются.

— Ну и что же вы предлагаете? — спросил наконец Юрий Александрович, до сих пор молча, с любопытством разглядывавший этих ходоков. — Уезжать?

— Вы, конечно, можете. Сел в курьерский, конечно, поезд да уехал, все одно помещичьи усадьбы жгут, вам лишь бы целы капиталы. А нам куда податься? У нас здесь все. Некуда нам уходить.

— Розумиете?

— Уходить нам нельзя: земля, — вдруг заговорил четвертый, тучный, жирный и как будто дремлющий великан.

— Правильное слово! Земля! Нам от земли никак невозможно отдаляться!

— Значит, надо действовать! — воскликнул Юрий Александрович. При этом он встал и начал ходить по кабинету, где принимал своеобразную делегацию. — Правильно понял я вас?

— Действовать, — подтвердили все четверо, — и чтобы наверняка.

— А то у всякого Федорки свои отговорки, — опять ввернул щетинистый.

— Истреблять их надо! — пробасил великан.

— А что же? Конечное дело! Смотреть на них? Они нас бьют, они хотят свои совдепы насадить на нашу шею…

— Нам вместе не жить. Мы или они.

— Понятно! — ходил по кабинету Юрий Александрович. — Мне все это очень близко и очень понятно. И я от всей души благодарю вас за доверие, дорогие мои братья, дорогие друзья!

Юрий Александрович искренне был взволнован. Он думал:

«Вот она, сила! Вот она когда пробуждается! Соль земли, деревенские богатеи… Они производят хлеб, шерсть, кожу, масло, молоко… И они хотят сами, своими руками покончить раз и навсегда с чуждыми им идеями всяких социализмов…»

Юрий Александрович восхищенно смотрел на этих пахнущих черноземом как он сказал? — «унтер-помещиков», и в голове Юрия Александровича рождались одна за другой великолепные идеи: нужно подхватить эту инициативу, возглавить это движение хлеборобов… О! Юрий Александрович расскажет об истинной картине этим близоруким иностранцам! Вот они, так называемые куркули! Вот они — сидят перед ним! Они хотят быть помещиками, сахарозаводчиками и не желают знать совдепов! Дать им в руки оружие — и они выжгут каленым железом всю крамолу, с которой никак не могут справиться никакие петлюры, никакие оккупанты…

Юрий Александрович заговорил. Он не выбирал слов, не старался говорить популярно. Но он видел по лицам, что его понимают, что его одобряют.

— Оружие у нас есть, — говорил, сдерживая накипевшую в нем ярость, чернявый, — оружие есть, люди найдутся. Нам нужно только опытных командиров. Не таких, как петлюровские, те все дело разваливают, потому им лишь бы грабить, лишь бы поживиться, они сильней всяких агитаторов народ настраивают! Народ ошалел от казней, от грабежей, от смертоубийства. Немцы грабят, Петлюра грабит, всякие там американцы на кораблях приезжают — тоже грабят… А помощи настоящей нет! Вот о чем мы пришли говорить с вами.

Долго они толковали, намечали планы, прикидывали…

Когда делегаты ушли, Юрий Александрович сел писать обширную докладную записку. Он откроет глаза на истину! Он поднимет на великую битву земную силу Украины!

Писание Юрия Александровича прервало приглашение к обеду. А потом Люси отняла весь вечер… А потом, проглядев все им сочиненное, Юрий Александрович нашел это бесцветным, слишком напыщенным, не подкрепленным фактами.

На следующий день Юрий Александрович поехал к самому Эйхгорну и просил его усмирить восставших мужиков в их уезде. Юрию Александровичу обещали всяческое содействие, были любезны, и, действительно, в Звенигородку были двинуты крупные военные силы, с танками, артиллерией, авиацией. И вскоре в уезде стало тихо.

И как ни жаль было расставаться с комфортом, со старинными портретами, висевшими в залах, с сытными обедами, с салфетками, на которых были вышиты короны, с очаровательной Люси, которая всегда была готова отвечать на его ласки, но надо было ехать, надо было действовать. Уже поступали сигналы со стороны шефов, с которыми Юрий Александрович был тесно связан, уже несколько раз напоминал о себе Гарри Петерсон, требуя немедленного выполнения его директив.

И настал час расставания. И опять Юрий Александрович, уезжая, не оставлял адреса, куда ему можно писать, и сам опять не обещал писать часто.

Седьмая глава

1

Когда поезд, увозивший Мишу Маркова, прогромыхал всеми своими колесами, надымил, заслонив дымом половину неба, а затем вдруг растаял, исчез в степи, Григорий Иванович подумал облегченно:

«Пристроил мальчишку! Пусть пошлифуется, подрастет. А здесь он пропал бы ни за грош».

Теперь нужно подумать о себе. Пробираться ли в Бессарабию и снова собирать партизанский отряд? Или пойти к партизанам здесь, на Украине? Помогать хлопцам пускать под откос немецкие эшелоны?

Встретил на улице Ковалева, однополчанина по Таганрогскому полку. Узнать его было трудно, сначала посмотрел — идет дядька с базара: баранья шапка, самотканая свитка, гармошкой сапоги.

— А я вас ищу, — обрадовался Ковалев. — Сказали мне, что вы где-то здесь обретаетесь, в какой-то гостинице. Думаю, обязательно найду. Я ведь только что приехал и опять уезжаю. Дела. У вас какие планы?

— Планы — бороться. Других пока нет.

— Вот-вот. Я как раз с этой точки зрения. Вечерком заходите, я тут поблизости, сведу вас с одним полезным человеком. Вместе покумекаем, где и как вас лучше использовать. Люди, знаете, как нужны!

Встретился Котовский в маленькой комнатке маленького домишка, за чайным столом, за самоваром, чтобы не привлекать внимания хозяев, с очень интересным человеком. Он назвал себя Романом. Григорий Иванович умел разбираться в людях и сразу почувствовал, что перед ним крупный работник, умница, человек, отдавший всего себя без остатка служению революции.

Самовар похлопывал крышкой, фырчал, пел на разные лады. За перегородкой весело, как воробьи, кричали, возились, ссорились и мирились дети — целый выводок, и все мелюзга. Хозяйка, крупная, складная женщина, наперекор всем громам и молниям, облавам и катастрофам растила детей, выпекала лепешки, белила, мыла, скоблила хатенку, топила печи — словом, сохраняла семью. Вот и сейчас она гремела посудой, попутно давала шлепка младшему своему отпрыску или грозно приказывала: «Манька, принеси воды!»

Затем она вошла в комнату и поставила на стол пышущие жаром, румяные, аппетитные лепешки, целую стопочку, наложенную на тарелку:

— Лепешечек свеженьких!

Воспользовавшись приоткрытой дверью, в комнату заглянула девочка, с белыми кудряшками волос, с огромными серыми глазами и перемазанной в масле физиономией.

— Ма-амка!

— Закрой дверь! — цыкнула мать, и снова приветливо: — Кушайте! Уж лучше самим съесть, чем этим грабителям достанется.

— Спасибо, хозяюшка! — сказал, улыбаясь, Роман. — А грабителям скоро не поздоровится, недолго они повластвуют.

Когда она снова исчезла за дверью и там опять зашипела сковорода и загалдели ребята, товарищ Роман сказал:

— Мне даны полномочия неотложные вопросы решать на месте. Я очень рад, что встретился с вами, — обратился он к Котовскому, но ни разу не произнес его имени, что свидетельствовало о большой его осторожности. Партия решила послать вас на ответственный участок, туда мы направляем лучших наших людей. В Одессе уничтожен подпольный губком. Сейчас будут направлены по подбору ЦК новые работники. У вас, как мы знаем, большой опыт подпольной работы. Мы знаем о вас и по Румынскому фронту, и по Кишиневу. Отправляйтесь в Одессу. К сожалению, некоторые явки провалились. Смело можете обратиться к главврачу одесского госпиталя. Запоминайте адрес, фамилии, пароль. Записывать ничего не надо. Начнете с этого, а там установите связь с нашими товарищами и будете работать по их заданиям. Только… — товарищ Роман несколько замялся, — только не надо особенно рисковать, у вас есть эта черточка… Вы не обижайтесь, это не просто мой дружеский совет, но и указание партии. Вы не один. Никакой бравады. Ну, а храбрости у вас хоть отбавляй. Мне говорили о вас в Москве. Вас знают.

Котовский нисколько не удивился, что ему, беспартийному, поручают такие задания. Он считал себя в партии. В Кишиневе он всегда согласовывал свои действия с Гарькавым и работал под руководством фронтотдела. В Галаце он присоединился к установкам большевиков. В Тирасполе был под командой беззаветно преданного революции Венедиктова. И сейчас он безоговорочно принял новое задание. Обдумывая, как начнет действовать, он возвращался в свой гостиничный номер.

Городишко спал. Здесь рано ложились спать. Света не было: электростанция была взорвана, когда город переходил из рук в руки, керосина тоже не было. Впрочем, апрельские ночи короткие: несмотря на поздний час, Григорий Иванович вполне различал и неровную, засохшую глыбами после дождей дорогу, и то деревянный, то выложенный большими каменными плитами тротуар.

Было легко на душе. Кончилась неопределенность положения.

2

Весело, без минутного колебания, даже с каким-то задором и любопытством отправлялся в опасную дорогу Григорий Иванович. Конечно, он понимал, что каждую минуту будет рисковать головой. Вот это как раз ему и нравилось! Это напоминало молодые годы, романтику его юношеских дней. Только в те годы он по собственному почину и по своему разумению взял на себя роль народного мстителя, а сейчас предстояло ему связаться с красным подпольем, с партизанами, и там, в стане врагов, вести борьбу.

Так складывается жизнь! Вчера он еще не знал, что будет с ним. А сейчас в кармане Котовского документы, из которых явствует, что предъявитель их — помещик Золотарев. И если бы Марков мог видеть в поезде, направлявшемся в Одессу, плотного человека в штатском — в летнем чесучевом костюме, в соломенной, далеко не модной шляпе, — никогда не признал бы он в этом добродушном толстяке своего командира, всегда подтянутого, всегда «в форме», всегда в бодром настроении.

Нет! Это был совсем другой человек! Ну просто гоголевский какой-нибудь Шпонька или Иван Никифорович! Так и казалось, что он или обзовет кого-нибудь гусаком, или достанет из своих бесконечных баулов дыню и примется за нее с завидным аппетитом, нарезывая длинными ломтями.

Он отнюдь не неряшлив, нет, он даже щеголеват, но по-провинциальному щеголеват, как щеголяют где-нибудь в Прилуках или же на Диканьке. Он провинциально шикарен и провинциально любопытен. Таким людям приятно рассказывать новости: всему верят и все выслушивают с неослабевающим интересом.

Поезд громыхал через степь.

Степь была знойная, и сколько поезд ни уходил на юг, все стояло перед глазами одно облачко, большое, скучное, снулое, разомлевшее от жары.

Да есть ли конец у этой степи? И схлынет ли наконец эта жара? Уже которые сутки поезд громыхает по стыкам рельсов — и не может добраться до какой-нибудь мало-мальски приличной станции!

Не обращая никакого внимания ни на грохот колес вагона, ни на пьяные выкрики, два старичка, оба седенькие, оба шустрые, проворные, очень довольные, что нашли один в другом по душе собеседника, говорили о рыбной ловле и спорили, когда лучше ловится рыба — до дождя или после дождя.

Помещик Золотарев принял участие в их споре и горячо настаивал, что рыба лучше ловится после дождя.

— Но позвольте! — не унимался старичок, придерживавшийся противоположного мнения. — Рыба — она нервная, она заранее чувствует погоду. К тому же перед дождем мошки, стрекозы ложатся на воду…

В вагоне много мешков, оружия и табачного дыма.

Офицеры и солдаты, неизвестных частей и неизвестно куда и зачем едущие, спекулянты (ну, эти-то как раз знали отлично, куда и зачем ехали!), простоволосые, несчастные женщины, разыскивающие пропавших без вести мужей, старухи, бог весть каким образом затесавшиеся в общую сутолоку, — все это разместилось по полкам и изнемогало от жары.

— Пресвятая богородица, до чего же дождя надо!

Когда поезд останавливался, все спрашивали друг друга, какая это станция и долго ли поезд будет здесь стоять. Но никто не знал ни названия станции, ни продолжительности остановки. На станции уныло бродил человек с фонарем. Никли пыльные акации. Пассажиры выходили на раскаленные плиты перрона и покупали молоко в бутылках зеленого цвета. Молоко было разбавлено водой и приправлено кусочком масла. Горячий паровоз шипел. Сердитый машинист поглядывал на пассажиров.

— Скажите, машинист, долго ли тут стоять будем?

— До второго пришествия!

Он с превеликим удовольствием спустил бы под откос этот состав, наполненный деникинским офицерьем. Но к машинисту приставлен часовой. И поезд дает отправной свисток, поезд движется дальше. Часовой присматривает за машинистом, машинист присматривает за паровозом… и мимо мелькают степи, степи, неоглядные степи!..

Котовский великолепно играет роль провинциала-помещика. И ничего нет подозрительного, что он заговаривает с одним, другим пассажиром, главным образом расспрашивая относительно цен на хлеб.

— Позвольте полюбопытствовать… — говорит он. — Извините за беспокойство…

Случайно перехватывает внимательный взгляд одного пассажира, которого раньше и не приметил. У открытого окна сидит молоденький офицер с фронтовым загаром и какой-то грустью и усталостью в глазах. Офицер этот чем-то располагает к себе, и он так не походит на всю эту пьяную ватагу, на этих хлещущих коньяк, орущих, безобразничающих деникинских головорезов, которыми полон вагон!

Лицо знакомое… У Котовского отличная память. Он вспомнил, кто этот офицер у окна вагона. Но хотелось бы знать, какова зрительная память офицерика? Времени прошло очень много. Узнает или не узнает? Встречались они во время оно в имении Скоповского. Офицерик в те времена был гимназистом Колей и приезжал на летние каникулы вместе со Всеволодом Скоповским из Питера. Конечно, он выглядел тогда иначе. Да и встречались они с этим гимназистом редко и мимоходом. Котовский вспомнил: «Да, да, точно! Орешников его фамилия! Коля Орешников! Он еще всегда с удочками таскался!»

Как поступить? Перейти в другой вагон? Отстать от поезда?

Котовский вместо того сел рядышком с молоденьким офицером и тоже стал любоваться в открытое окно на степные просторы. Он всегда предпочитал смотреть опасности в лицо. Во всяком случае, он точно удостоверится, узнали ли его, каково настроение этого поручика, каков он сам, а тогда уж можно решить, как действовать.

С минуту оба молчали. Только поручик вежливо подвинулся, давая место у окна.

Они заговорили о том, что жарко, что хлеба выгорели, что, впрочем, это не имеет никакого значения, потому что все равно некому убирать.

«Кажется, не узнал, — думал между тем Котовский, внимательно слушая и внимательно разглядывая собеседника. — Не мог бы он так прикидываться!»

Действительно, голос поручика звучал так искренне. Сам он производил впечатление человека издерганного, усталого. Он говорил отрывочно, перескакивал без всякой связи с одной темы на другую. Голос у него был приятный, а когда он улыбался, глаза его оставались грустными и не участвовали в улыбке.

«Нет, не хитрит. Явно не узнал, да и не разглядывает особенно, и, видимо, я все же изменился за это время. Но почему так смотрел?»

Поручик рассказывал о падении дисциплины в армии, о том, что мечтает об одном: как по приезде в Одессу заберется в ванну и смоет фронтовую грязь.

— Что в Одессе?

— Бедлам. Вы разве давно там не были?

— Давненько.

— Увидите много интересного и поучительного. Если же вы русский человек к тому же и любите то, что известно было когда-то под названием «родины», то вы переживете много унижения и стыда.

Котовский с любопытством посмотрел на офицера.

— Вот как? Унижения и стыда? Сильно сказано!

— Сказано недостаточно сильно и недостаточно громко, да и вы сами видите: кому говорить?

Котовский повел глазами на горланящих песни, на играющих в карты пьяных офицеров, заполнивших вагон.

— В Одессе сейчас есть всевозможные черт их знает откуда взявшиеся на нашу голову хозяева положения, — продолжал поручик. — Днем идет напропалую торговля, причем все продают и все покупают: табак, кокаин, родину, чины и военные тайны! Ночью на улицах патрули, а в ресторанах дебош, свинство! Пьют все: бывшие министры, бывшие журналисты, бывшие депутаты Государственной думы… Одни пьют потому, что стыдно, другие — потому, что утратили стыд. И везде и всюду на первом месте иностранцы! Может быть, те иностранцы, которые живут где-то там, у себя, — хорошие люди, даже обязательно так. Но иностранцы, которые понаехали в Одессу, отвратительны. Они, видите ли, хозяева! Платят и хотят за свои денежки получать проценты послушания! Они презирают нас и не скрывают этого.

— Вероятно, они недовольны, что плохо воюют?

— Разумеется! Да и нельзя отрицать, что Добровольческая армия все больше превращается в жалкий сброд. Иностранцы чувствуют это и начинают беспокоиться за вложенные ими денежки, за добычу, которая уплывает.

— Гм… а вы думаете, что уплывает?

— Я ничего не думаю. Они думают.

— В вас много задора. Вы мне нравитесь, молодой человек! Простите, с кем имею честь?

— Николай Орешников. Недоучка. Собирался быть путейцем по примеру брата, а вышел из меня непутевый офицер. По глупой русской привычке храбр, но не знаю, к месту ли. По глупой русской привычке — занимаюсь самобичеванием и браню русских, но, честное слово, мы лучше многих чванливых так называемых европейцев! Приятно было с вами побеседовать, душу отвести. Простите, вы не из Петербурга?

— Помещик Золотарев. Здешний. А впрочем, бывал и в Петербурге.

— В Одессе непременно сходите в кабачок «Веселая канарейка». Получите полное удовольствие. Можете себе представить, там у входа красуется надпись: «Студенты-стражники провожают домой. Плата по соглашению». Это ли не красота? Поужинали, выпили, а затем наймите студента! Относительно интеллигентен и вместе с тем вооружен. Впрочем, я говорю много глупостей. В душе такая боль, а слова получаются жалкие. Чем это объяснить? Не умеем чувствовать? Вот вы знаете, я много смертей перевидал. Казалось бы, если человек умирает, он должен бы… ну, подвести какой-то итог. Уже все, нет никаких сдерживающих условностей, ты полный хозяин твоих оставшихся пяти минут. Ну, прокляни, если хочешь, или благослови, завещай. Ведь ты в последний раз можешь говорить. Если ты при жизни боялся, теперь тебе нечего бояться. Если ты что-то скрывал, теперь можешь не стесняться, мой друг, все равно все кончено. Но скажи же, скажи незабываемое, значительное, полное священного трепета или насыщенное цинизмом! К сожалению, и в час смерти человек не находит нужных слов, так, мелочишка! Помню, один умирающий все только просил клюквы. Черт возьми! Да ведь ты сам уже превращаешься в клюкву, в болотную кочку! Слушаешь — и такая обида поднимается! А может быть, зря? Другой умирающий волновался, кому достанутся его новые сапоги…

— А вы хотите, чтобы они в свой смертный час говорили о перспективах развития сахарной промышленности?

— Нет, зачем же! Но почему все же — сапоги? Или мы бедные уж такие? Или боязливые? Напугали нас, что ли, на всю жизнь?

Орешников задумался и замолчал. Лицо у него осунулось, скулы заострились. Так они некоторое время молчали, и Котовский думал, почему, собственно говоря, этот офицер не мог бы быть с ними, если бы внести ясность в его мысли и мироощущение? В нем есть что-то такое, бродит. Но в людях разбирается плохо: с какой стати, например, отводить душу с каким-то помещиком Золотаревым? По-мальчишески получается! Но, конечно, не узнал.

— Простите, а ваше имя-отчество? — заговорил в это время поручик. Интеллигентская привычка, без имени-отчества трудно разговаривать с человеком. Ага! Петр Петрович? Очень приятно! А меня зовут Николай Лаврентьевич. Я вот сейчас думал, Петр Петрович… как бы это проще сказать, без ложного пафоса… Я считаю, что нет никакой выгоды трусливо жить. Ну, просто вот нет ровно никакой выгоды! А? Вы согласны? Ведь как ни силься, не наскрести больше, чем отпущено. А отпущено до смешного мало! Обыкновенный стул, например, может прожить дольше, чем пять маститых стариков, умирающих с почестями и с седыми бородами. Ну разве же это не свинство?! На одной чаше весов — пять академиков, движущих вперед науку, а на другой чаше весов — дурацкий стул! Вы возразите мне: стул неодушевленный предмет. Хорошо. Черепаха живучее человека! А? Как это вам нравится? Че-ре-па-ха! Одушевленный предмет — черепаха! Конечно, все это очень трафаретные вещи, но каждый человек в определенном возрасте непременно должен пройти через эти бесплодные мудрствования, как ребенок должен переболеть корью…

Котовский слушал и чуть-чуть улыбался: ему нравилась запальчивость собеседника.

Рядом с ним спала какая-то крупная, дородная женщина со спутанными волосами, и мухи все время лезли в ее полуоткрытый рот. На верхней полке, над ней, скрючась и обливаясь потом, играли в карты три казака, причем один из них при каждом ходе смачно и с явным удовольствием ругался. По соседству собралась шумная, пьяная компания. В основном это были офицеры. Они пели, пили коньяк, которого у них были, по-видимому, неистощимые запасы. Встрепанный, потерявший человеческое обличье капитан в расстегнутом кителе, с налитыми кровью глазами, подтаскивал приятеля — уже совсем осоловевшего, оседавшего, как куль с мякиной, человечка — к открытому окну и исступленно кричал:

— Гр-риш-ша! Смотри в окно, мер-рзавец! Гр-риша! Смотр-ри, Гриш-ша! Как-кая кр-расота!

— М-м… — мычал Гриша.

— Гр-риш-ша! М-мы недостойны этой кр-ра-соты! Пей, Гр-риша!

— Н-не могу.

И на него напала икота.

— Какая-нибудь паршивая звезда, захудалая необитаемая планетишка третьего сорта, которой, в сущности, абсолютно все равно, существовать или не существовать, — она может болтаться в безвоздушном пространстве миллиарды, чертову прорву лет! А человек цепляется за свои пять коротеньких десятков лет, кашляет, страдает от ревматических болей, но хочет еще и еще, ну хоть денечек еще! А что, собственно говоря, еще? Ведь уже выцвела жизнь, вылиняли чувства, ощущения… Ведь уже и человека-то нет, в сущности говоря. Одна оболочка!

— Выводы? — спросил Котовский.

— Выводы? Человеческая жизнь должна измеряться иначе. Бывает мера веса, мера объема… А здесь — мера дел. Осуществить себя! Выкинуть что-нибудь такое, чтобы ахнули потомки!

— Ахнули?

— А главное — перед собой чтобы не стыдно… Вам смешно это слышать? Наивно очень? Да? Мне эти мысли все чаще стали приходить именно теперь, когда я вижу вокруг себя смерть, смерть, систематическое истребление нации… Когда это кончится? Во мне столько накопилось вопросов, сомнений, что вам и слушать надоест, а между тем мы подъезжаем к Одессе…

Раздельная… Карпово… Пригородные дачи… Да, это уже Одесса!

Пассажиры толпятся у окон, стаскивают с верхних полок чемоданы. Только два старичка-рыболова, ничего не замечая, продолжают беседовать о преимуществе мотыля, об утреннем клеве и прелестях ершовой ухи.

Когда поезд подходит к перрону и пассажиры бросаются к выходу, Орешников чуть слышно говорит:

— Что-то сейчас в «Валя-Карбунэ»? Хорошо там рыба ловилась. Вы не беспокойтесь, я никогда не лезу в чужие дела… Петр Петрович. А вы мне особенно понравились, когда я узнал, что вы вышвырнули Скоповского из окна. Это, по-моему, очень красиво. Я уважаю людей последовательных и принципиальных. А вы тогда действительно гремели на всю Бессарабию! Вашим именем пугали маленьких помещичьих детей!

«Черт побери, оказывается, узнал! Выдержанный человек. Вот почему он и откровенничал со мной!»

На лице Котовского мелькнула немножечко хитрая и в то же время добродушная улыбка:

— Я надеюсь на вашу порядочность, поручик. Вы знаете только Золотарева. Ясно? Вы вот говорили, что надо достойно жить. Я хочу прожить достойно. А как же иначе? Все мы так должны жить!

И без всякой связи добавил:

— Как же вы все-таки меня узнали? Очень мне это любопытно!

— Рыбка! — засмеялся Орешников. — Не надо было о рыбке говорить: что ловится после дождя. Ведь вы и мне когда-то это самое доказывали. Если бы не рыбка — никогда мне вас не узнать бы. А тут меня как осенило.

Вагон уже опустел, и они тоже вышли.

— Когда-нибудь еще встретимся!

— Обязательно!

Они пожали друг другу руки. На перроне была толчея. Много иностранцев. Много военных. И вскоре они потеряли друг друга из виду в этой текучей толпе.

Помещик Золотарев сел в извозчичий экипаж.

— К театру!

3

В центре города Золотарев заходит в магазины, останавливается перед витринами, читает афиши, просматривает приказы. С большой тщательностью он убеждается, что за ним нет никакого «хвоста». Очевидно, Орешников будет молчать. Но даже если бы и не молчал? Слежки нет, это бесспорно.

Одесса купается в солнце. Стоит немного отдалиться от центра — и уже тишина, безлюдье. Самое жаркое время дня. Даже быстрокрылые щурики не летают в это время. В эти часы или спят, наглухо закрыв ставни, или, изнывая от жары, пьют на улицах воду на льду и виноградный сок.

Приезжего не интересовали ни особняки на Французском бульваре, с их башенками, беседками, верандами, лепными вазами на фронтонах и агавами, лилиями вдоль садовых дорожек; ни пышный памятник Ришелье на Николаевском бульваре; ни тенты, сохраняющие прохладу в кафе Фанкони; ни каштановые аллеи; ни блестящий Ланжерон; ни Золотой берег с его купальнями.

Он рассеянно взглянул на морскую даль, на жалкие лачуги внизу, по обрыву. Ему захотелось пройти мимо здания Военно-окружного суда, с его высокими нишами. Не так давно вошел он в одну из этих огромных дверей, чтобы выслушать в мрачном зале приговор холодных судей. И вот он снова пришел сюда. Его руки не стягивают леденящие обручи, кандалы не звенят на ногах. Он теперь на свободе и пришел, чтобы бороться и победить.

Так, блуждая по безлюдному в этот час городу, Золотарев добрался наконец до госпиталя, постучал в кабинет главврача и заявил ему:

— Мне кажется, что у меня высокая температура.

Главврач, в белоснежном халате, сверкающий чистотой и стеклышками пенсне, пахнущий карболкой, благополучный, розовый, внушающий доверие, ответил медленно, разглядывая через пенсне посетителя:

— Ощущаете какие-нибудь боли?

Собственно, в госпитале не было никакой явки. Но главврач сочувственно относился к Советской власти, всегда готов был помочь людям, которые ни при каких обстоятельствах не складывали оружия.

Это повелось издавна. Еще в прежнее, дореволюционное время главврач прятал у себя на квартире революционеров, давал деньги на издание нелегальной литературы. Он был крайне осторожен, ни тени подозрения не падало на него. А сознание, что не совсем еще опустился, не погряз в мещанском благополучии, как чеховский Ионыч (он ужасно боялся этого!), сознание, что он вносит свою лепту в дело революции, успокаивало его совесть и давало возможность удобно, хорошо, красиво жить в прекрасном собственном доме, холить и лелеять жену и дочку и со светлой грустью наблюдать, как, несмотря на режим, постепенно изнашивается организм, появляется жирок, сердце начинает пошаливать… И, сам над собой подшучивая, он говорил:

— Что мне нужно для полного счастья? Три «п»: пенсионная книжка, покой и пурген.

Итак, доктор и теперь дал свое согласие: присылаемых к нему людей класть под видом пациентов в одной из палат госпиталя. На койке такого пациента, как и у других, появлялась дощечка с историей болезни, больной получал больничные туфли и халат и обязан был измерять температуру.

Котовский с удовольствием улегся в чистую постель, приняв предварительно ванну. Он еще не совсем оправился после тифа. Основным последствием перенесенной болезни был страшный аппетит. Главврач заметил это и сразу же предписал ему усиленное питание.

Палата, где поместили Котовского, была светлая, солнечная, с белыми высокими потолками, окнами в сад, стенами под масляную краску. И всего четыре койки.

На одной из коек — Котовский глазом не моргнул и виду не подал, что узнал, — лежал молодой паренек, находившийся совсем недавно в Тираспольском отряде.

Котовский, войдя в палату, поздоровался, ни к кому не обращаясь в частности, сразу же лег, укрылся с головой и уснул.

Вечером в умывальной, оставшись с этим пареньком наедине, они перекинулись двумя-тремя словами.

— Прошу учесть, что я в настоящее время — Разумов.

— Очень приятно. А вы имеете дело с помещиком Золотаревым Петром Петровичем. Рад познакомиться.

— Вам, вероятно, понадобится установить связи. Вы слышали о провале? Сейчас все налаживается. Пока отдыхайте, у вас неважный вид.

— Болел.

— Слышал. Отряд сильно пострадал?

— Очень. Ну, мы еще успеем поговорить. Идите первый. В палате — самые общие темы. Кто там остальные?

— С одним из них вам придется встречаться. Работает по связи.

В палате оставили только ночной свет. Сон у всех был отличный. Утром пришла сестра и, стряхивая градусник, весело спрашивала, как самочувствие. Котовский подождал, пока она уйдет, взял оставленную ею таблетку и отнес в уборную. Он в жизни не принимал лекарств.

Сразу же после завтрака начинался обход главврача. Обставлялось это с большой торжественностью. Главврач мчался по коридорам впереди, сияя чистотой и благополучием, распространяя вокруг себя запахи английского табака и карболки. За главврачом, еле поспевая, следовали ассистенты, с очень умными, очень интеллигентными лицами. Далее шествовала светловолосая, толстая, на массивных ногах, обтянутых фильдекосовыми контрабандными чулками, медсестра, несшая поднос с бесчисленными баночками и пузырьками. За ней нестройной толпой шагали доктора, заведующие различными отделениями.

Больные заранее волновались, вытягивали шеи и старались что-нибудь уловить из отрывочных фраз. Все это медицинское сборище произносило множество страшных слов, вызывающих тревогу. «Субфебрильный!» А что значит «субфебрильный»? Самый простой йод именовался «тинктура йоди». У мнительных больных от одного слова «тинктура» могла подняться температура.

Но вот обход закончен. Главврач долго проверял пульс у Котовского и строго спросил:

— На рентгене были? Ничего, больной, не падайте духом!

Прошло около двух месяцев. Молодой паренек выписался, но приходил оформлять какие-то справки и заодно навещал друзей. Наконец он сделал все необходимое. Теперь и Котовскому можно было покинуть голубую больничную палату, успевшую ему изрядно надоесть.

4

Ришельевская улица. Молочная «Неаполь». Сбитые сливки, болгарская простокваша, кефир. Белейшие скатерти на столиках, белейший костюм у добродушного толстяка, хозяина молочного заведения. Ложечки, стаканчики, бутылки с сиропом — все начищено, намыто и сверкает чистотой.

Но сколько пооткрывали этих молочных, закусочных, ночных кабачков! Поэтому они и пустуют.

Помещик Золотарев входит в молочную. Медленно приближается к прилавку, осматривая окна, стены и пустующие столики.

Хозяин молочной даже не переменил позы. Он спокойно ждет, что закажет посетитель. Торопиться некуда, и к тому же такая духота!

— Две простокваши с корицей и сахарным песком, — произнес наконец посетитель. — Терпеть не могу эту простоквашу, но дал слово моей тете, Серафиме Антоновне, что буду соблюдать диету и заботиться о желудке. Что вы поделаете с этими женщинами!

Безразличие исчезает с лица хозяина молочной «Неаполь». Он осторожно спрашивает:

— Минуточку! Что-то очень знакомое имя. Случайно, она не сродни известному коннозаводчику Талалаеву?

— Как же, как же! А вы его знаете?

— Боже милостивый! И он еще спрашивает! Знаю ли я Талалаева! Да если уж я его не знаю, тогда кто же все-таки его знает?! Тогда его просто никто не знает! Да вы зайдите в мою конторку, я вас очень прошу! Господи! Талалаев! Сережа Талалаев!

В задней комнате они пожимают друг другу руки.

— Котовский, — говорит помещик Золотарев. — Прислан к вам для постоянной работы.

Ослепительно белы скатерти на столиках молочной «Неаполь». И посетителей — ни души. Приоткрыв дверь в зал, они могут спокойно поговорить обо всем.

Милый, очаровательный Кузьма Иванович Гуща! Котовский полюбил его сразу. А когда они разговорились, Котовский узнал, что не раз сходились их жизненные дороги.

— Так и вы были в Нерчинске?! А помните надзирателя Дрюкалова? Он был при вас? — спросил Кузьма Иванович.

— Как же не помнить! Свиные глазки и совсем нет лба!

— Я любил, когда нас водили в баню… Это был счастливый час.

— Но всегда воды не хватало, и мы растопляли снег…

— На ночь нас пересчитывали по номерам и запирали в бараке, а вечно пьяный начальник предупреждал, что побеги совершать бесполезно. Вы помните его фамилию?

— Ну как же! Конечно, помню этого мерзавца. Тарасюк! — воскликнул Котовский.

— Врал пьянчуга. Если с умом — с луны можно убежать.

— Для побега самый лучший месяц — февраль, — припоминал Котовский.

— Правильно! И я так считаю: нет мошки и не очень холодно.

Котовский удивился:

— А вы разве тоже делали побег?

— Конечно. И очень успешно. А лицо все-таки обморозил.

Было что вспомнить этим людям!

Но первый вопрос, который Кузьма Иванович задал Котовскому, — о Москве.

— Что нового? — задумался Котовский. — Как мне рассказывали, все там новое, каждый день выдвигает новые задачи, каждый день — новая страница. Очень там быстро живут! Ну, а что же в Одессе?

Кузьма Иванович стал подробно, обстоятельно рассказывать обо всем, что произошло в Одессе.

— Боролись мы за власть Советов. В декабре семнадцатого года Цека прислал сюда Володарского, затем прибыл отряд революционных матросов из Кронштадта. На сторону революции перешел Ахтырский полк, матросы военных кораблей «Алмаз», «Ростислав», «Синоп» и еще многие воинские части. «Союз социалистической рабочей молодежи» тоже неплохо действовал. Сами понимаете — молодежь! Мы подняли восстание. В январе восемнадцатого года ревком сообщил об установлении в Одессе Советской власти…

— А потом Германия оккупировала Украину…

— И на хвосте германских оккупантов пожаловала прежняя, еще более потрепанная Центральная рада. В те дни, когда советские учреждения эвакуировались из Одессы, на улицах появились контрреволюционные отряды польских легионеров, еврейские сионистские дружины с их голубыми знаменами и уголовники, которыми изобилует Одесса. Все они занялись одним и тем же подлейшим делом — открытым грабежом. В апреле Центральная рада окончательно скомпрометировала себя. Главнокомандующий оккупационными войсками на Украине фельдмаршал Эйхгорн наметил новое правительство Украины во главе со Скоропадским. И вот выплыл гетман. Как говорится, хрен редьки не слаще. Скоропадскому поставили определенные условия. Он должен обеспечить поставки в Германию, вернуть помещикам земли, принять беспощадные меры при всяком неповиновении. Вильгельм Второй «дал согласие на избрание Скоропадского гетманом Украины». Понимаете комизм этого «согласия на избрание»? И тогда без лишних слов германские солдаты разогнали Центральную раду…

Рассказывая, Кузьма Иванович строил такие гримасы и так изображал важную физиономию Эйхгорна и унылое лицо Петлюры, именовавшего себя «главным атаманом войск Украинской народной республики», что Котовский смеялся до слез.

— Д-да, — вздохнул Кузьма Иванович. — А вообще пока положение тяжелое. Одесса — основной опорный пункт интервентов. Кто только не хозяйничает здесь! Польские легионеры расстреливают рабочих, охотятся за мирными жителями, греческие войска свирепо расправляются с забастовщиками, французы привезли негров — зуавы — знаете? Французские, африканские, румынские войска бесчинствуют наравне с белогвардейцами… Никогда еще не переживала Одесса таких черных дней…

Кузьма Иванович замолк на полуслове, обошел все входы и выходы, проверил, нет ли кого поблизости. Убедился, что кругом ни души, вернулся и продолжал:

— Губком был арестован… Но теперь Цека прислал ценнейших работников. Вообще работа у нас поставлена неплохо. Ревком организует боевые рабочие дружины и руководит партизанским движением. Знаете, какие крупные партизанские отряды сформированы! Они еще дадут себя почувствовать! Правильно сказано, что Украина — вооруженный лагерь. И мы победим, в этом-то нет никакого сомнения, дорогой мой Григорий Иванович!

Когда Кузьма Иванович выговорился сам, когда он выспросил в мельчайших подробностях обо всем, что слышал Котовский о Москве, о положении на фронтах и о тысяче других вещей, которые его волновали, тогда он наконец со вздохом сожаления отпустил Котовского:

— Ну, ладненько, с дороги вы, конечно, то да се, устали и тому подобное… Больше я вас мучить не стану. Теперь вы устроитесь в гостинице, встретитесь с Самойловым… А сейчас я вас буду кормить. И не возражайте, пожалуйста, это бесполезно. Пока что никто еще не уходил от Кузьмы Ивановича голодным.

Тут волей-неволей Котовскому пришлось познакомиться со всем ассортиментом блюд, какие изготовлялись в молочной «Неаполь». Только убедившись, что гость действительно сыт и не может уже проглотить ни крошки, Кузьма Иванович проводил Котовского, дав ему много практических указаний и советов, как держаться на улице, где есть проходные дворы и каковы порядки у шпиков контрразведки.

5

Три французских эмигранта участвовали в закладке города Одессы: Дерибас, герцог Арман дю Плесси де Ришелье и Ланжерон, скончавшийся от холеры.

Город получался веселый, нарядный. На месте татарского села Хаджибей выросли форштадты. На рейде встали торговые иностранные суда, прибывшие изо всех частей света.

Стало шумно, людно.

Одна за другой возникли прямые улицы, вознеслись ввысь белые колокольни. Маяк бросил луч в необъятный морской простор. Приморский бульвар наполнили моряки — плечистые, загорелые, в белых кителях, щеголеватые, молодые. По гранитной лестнице побежали здоровые, голенастые дети. Прилетели чайки и стали кружить вдоль берега. Крытый рынок наполнился выкриками торговок и гулом голосов, и на Куликовом поле засверкали стеклярусом карусели народных гуляний…

Большой портовый город жил полнокровно, шумно, по-южному крикливо.

А в 1918 году, когда приехал сюда Котовский, Одесса была битком набита бежавшими из России чиновниками, архимиллионерами, генералами и земскими деятелями. Кого только тут не было! Фрейлины и кокотки, архиереи и мукомолы. Царский министр Кривошеин и лидер эсеров Кулябко-Корецкий, весь расшитый позументами Дзяволтовский и бравый генерал Гришин-Алмазов, звезда экрана Вера Холодная и рыхлый банкир Третьяков… Да всех и не перечислишь!

Все они суетились, приказывали, заседали, клянчили у иностранцев кредиты, проигрывали сражения и заводили интриги.

Кроме них в Одессу понаехали отовсюду всевозможные представители, коммерсанты, атташе, авантюристы всех мастей, шпионы, воры и проповедники. И наконец, Одесса кишмя кишела военными, полицией, войсковыми частями…

Три французских эмигранта участвовали в закладке города Одессы. А теперь, в 1918 году, в Одессу пожаловали французы, чтобы участвовать не в постройке нарядного города, а в ограблении. Они явились сюда как захватчики, как завоеватели.

Пришел французский линкор «Мирабо». Вот она — реальная помощь союзников!

Обломки старой самодержавной России — всевозможные «бывшие»: бывшие министры, бывшие графы и князья — шумно приветствовали появление на одесском рейде французского линкора. Духовые оркестры наигрывали бравурные марши. Солидные, с животиками, при манишках, субъекты бегали, как мальчишки, по набережной и махали шляпами канатье. Толстый архиерей, забыв благопристойность, разевал пасть, заросшую курчавыми волосами, и кричал до хрипоты «ура». Светские дамы визжали, размахивали пестрыми зонтиками и выкрикивали по-французски приветствия маршировавшему по улицам экипажу линкора:

— Вив ля Франс!

Все читали в «Одесских новостях» «Оду Франции» и любовались на помещенный в «Одесском листке» снимок Белого дома в Вашингтоне с подхалимской надписью и на портрет бравого генерала Бартелло…

Вскоре прибыла и 156-я французская дивизия под командованием генерала Бориуса. Солдат доставили на транспортах, охраняемых военными кораблями.

— Пять тысяч штыков! — похвалялся консул Энно. — Недурно для начала, как вы полагаете?

— Но почему среди них так много черномазых? — удивлялся вновь назначенный военный губернатор Одессы Гришин-Алмазов.

— Вы имеете в виду зуавов и сенегальцев? — хитро улыбался Энно. Зато пусть-ка попробуют распропагандировать большевики этих африканцев!

Темнели силуэты французских кораблей «Жюль Мишле», «Жюстис». Стоял под парами итальянский крейсер «Аккордан». Английский дредноут «Сюперб» демонстрировал силу Великобритании. В Воронцовском дворце поселился французский консул Энно. В гостинице «Лондонская» скучал английский адмирал Боллард и пьянствовал американский разведчик полковник Риггс.

Да, — нечего говорить — вся, с позволения сказать, «цивилизованная» Европа не жалела ни сил, ни расходов, чтобы сообща погасить пожар, вспыхнувший в этой нескладной, непонятной, вечно преподносящей неожиданности, загадочной России!

Одесса кишмя кишела войсками, разведками, полицией.

А в это время Центральный Комитет Коммунистической партии с исключительной тщательностью отбирал в Москве кадры подпольщиков, направляемых в Одессу. Владимир Ильич дал указание посылать лучших.

Чего стоил один только Иван Федорович Смирнов — бесстрашный, неутомимый, страстный революционер! Его знали как товарища Николая, Николая Ласточкина. А вообще-то у него была партийная кличка Маленький Ваня. Старый партиец, за революционную работу он был сослан царским правительством в Сибирь. После Февральской революции вернулся, а теперь прибыл в Одессу и возглавил большевистское подполье.

Вместе с ним приехали Иван Клименко, Елена Соколовская (под именем Светловой) и еще несколько опытных подпольщиков. Губком был воссоздан, и снова закипела работа, несколько ослабшая после недавних провалов.

На Базарной улице, в квартире рабочего Ярошевского, состоялось первое заседание «Иностранной коллегии». Обсуждались методы ведения пропаганды среди войск оккупантов, утверждался текст листовок, решено было издавать на французском языке газету «Le Communiste».

Отважно действовали подпольщики-коммунисты. Это не значит, что не было жертв. Жертвы были! Но вставали на место каждого погибшего новые подпольщики. Вначале их были только единицы, но с каждым днем их число росло. Даже имена некоторых так и остались неизвестными, запомнились только их партийные клички: Громовой, Матрос, Гриша, Лола…

Белогвардейские газеты сплошь и рядом сообщали с невозмутимым спокойствием: «В порту задержан неизвестный молодой человек, раздававший прокламации на французском языке. Неизвестный на месте расстрелян…» «На спуске улицы Гоголя расстреляны два молодых человека. Передают, что на них указали, как на большевистских агитаторов…» «Вся семья была облита спиртом и сожжена…» «Закопан живым в землю…» Кровавые расправы стали повседневным явлением. Свистели кнуты, рычала надрессированная собака… Стоны, крики можно было услышать в застенках белогвардейской контрразведки, во французском «Дезьем-бюро», в польской охранке в Суворовской гостинице на Мало-Арнаутской…

Французский генерал Франше д'Эспре, вояка, не отличавшийся гибкостью дипломата, откровенно советовал:

— Я вас прошу, господа, чуть что — расстреливайте без разговоров, будь то солдат, или непослушный мужик, или большевистский агитатор. Не надо арестов! Ради бога! Всегда найдется поблизости забор. Залп — и уже не надо ни тюрем, ни конвоиров. Чисто и просто! Ответственность за ваши действия я беру на себя. И да хранит вас всевышний!

Щепетильный генерал д'Ансельм — тот просто закрывал глаза на слишком прямолинейные действия своих подчиненных. Он брезгливо морщился: какое грязное дело эта политика!

Ну, а все остальные, пониже рангом, — те и не морщились, и не закрывали глаза. Для какого-то лешего притащили же сюда, за тридевять земель, всех этих бравых матло в живописных беретах и эти голубые шеренги пуалю. Так и нечего церемониться!

И все-таки, все-таки, несмотря ни на что, борьба не прекращалась, и в революционном подполье действовала уже целая армия, насчитывавшая в общей сложности до двух тысяч человек. Наперекор всему, в самом стане врагов, вот тут, в центре города, можно сказать под самым носом контрразведки, работала советская подпольная организация, сложная, разветвленная, налаженная, постоянно поддерживающая связь с Москвой, руководимая Центральным Комитетом Коммунистической партии и возглавляющая партизанские отряды в тылу врага.

6

С Самойловым Григорий Иванович познакомился в тот же день.

Из молочной «Неаполь» Котовский отправился в гостиницу, на Екатерининскую улицу. Две-три условные фразы — и посетителя повели показывать свободный номер.

— Очень рады вас видеть. Так вам устроить встречу с Самойловым? Будет сделано. А вы пока отдохните с дороги. Располагайтесь как дома. В будущем у вас редко выберется свободный денек. Вот здесь умывальник. Можно душ. Белье на постели чистое.

Какие приветливые люди! И как просто, точно и быстро выполняют свою опасную работу!

Котовский растирался мохнатым полотенцем после душа, когда вошел невысокого роста человек, весь какой-то уж очень изящный, холеный, благоухающий одеколоном, с тонкими чертами продолговатого лица. У него была черная как смоль, лопаточкой бородка, за которой он, по-видимому, ухаживал.

«Бородатый ассириец», — подумал Котовский.

— Самойлов, — произнес пришедший. — Будем знакомы.

Он оказался чрезвычайно интересным и приятным человеком. Сдержанный, он обнаруживал неукротимость. Умница, он никогда не давал почувствовать своего превосходства. Он объехал весь мир, знал несколько языков.

Самойлов с явным удовольствием разглядывал мощную фигуру Котовского:

— Вы, по-видимому, очень здоровый и очень сильный человек. Это в нашей трудной работе пригодится. Военный мундир носить умеете? Есть превосходные документы, и все данные у вас подходят.

— Мне все подходит, что требуется в решительный момент.

Самойлов познакомил Котовского с некоторыми особенностями подпольной работы.

— Редко где можно встретить такое скопление сыщиков, провокаторов, как в Одессе, — рассказывал ассириец, поглаживая бороду. — К счастью, действуют они несогласованно, враждуют и считают всех, исключая самих себя, круглыми идиотами, способными только испортить дело.

Умные глаза Самойлова искрились усмешкой.

— Ну-с… Кто у нас здесь есть? Разведка свирепствует, хватает направо и налево, носятся тяжелые слухи, что оттуда живыми не выходят. Кроме белогвардейской разведки в городе действуют — каждый на свой страх и риск и каждый, опираясь на свой аппарат и свою агентуру, — и французское «Дезьем-бюро», и «Двуйка» ясновельможной Польши, и румынская «Сигуранца», и американское «Эф-Би-Ай» — всех не перечислишь, и все одинаково изощренны и безжалостны.

Самойлов задумался. Он как будто колебался, рассказать ли о своем, личном, что не имело прямого отношения к делу, но, пожалуй, было поучительно.

— Мне случалось в жизни сталкиваться с испанскими застенками. Еще изощреннее Япония. Военные круги заняты изобретением средств разрушения, а эта публика… они состязаются в выдумывании самых изуверских пыток. Чего тут нет! Одни щеголяют пытками звуком, падающими лифтами, другие занимаются пытками мужей в присутствии жен, пытками жен в присутствии мужей… Средневековье — детский лепет! Подумаешь, сжигание на кострах! Загонять занозы под ногти и лить воду в ноздри… Пытать лампионами ослепительно ярким светом… Не давать спать по нескольку суток подряд… Подвешивать на крючьях, избивать резиновыми палками, просто бить смертным боем, топтать, пинать, бить чем попало и по чему попало… Гноить в подвалах и мучить в каменном мешке… Водить на ложные расстрелы и стрелять мимо, в стену, и снова отводить в зловонный карцер, наполненный крысами… С каким ужасом, с каким отвращением узнает будущее человечество о современных «садах пыток»! И это в наш «цивилизованный» век! Век радио и электричества!.. Но все это так, к слову, просто вспомнилось… Извините меня…

Самойлов прошелся по комнате, как бы стряхивая с себя воспоминания. Видимо, многое пришлось ему испытать. И многое хотелось бы рассказать этому сильному, смелому человеку, которому он вполне доверял.

Он хотел бы рассказать о подпольной Одессе, где существуют и будут существовать, что бы ни случилось, губернский комитет партии, городской и районный комитеты, ревком, военный отдел, разведка и редакция. Ведь Котовскому придется работать под руководством Военно-революционного комитета. Может быть, ему придется бывать и на Ришельевской улице, в табачной лавке «Самойло Солодий и Самуил Сосис». А может быть, придется посещать и модное ателье «Джентльмен», где он будет получать очередные задания.

Да, обо всем этом хотелось бы рассказать Котовскому, сразу ввести его в дело. Но этого не позволяла конспирация.

Самойлов курил. Голубой дымок сигары скрывал иногда его лицо. После длительного молчания он сказал очень теплым, задушевным голосом:

— Вот. У вас будет самый трудный участок. Впрочем, в подполье все участки трудные. С обстановкой, в которой вам придется работать, постепенно познакомитесь. Разумеется, вы сами подберете себе помощников, сами построите свою работу так, как вам удобней. Но для начала вы встретитесь с двумя нашими разведчиками. Славные ребята, но немножко любят играть с опасностью. Кстати сказать, в прошлый период вашей деятельности у вас был тот же грешок. Но тогда вы сами за себя отвечали, а теперь вы включились в огромное коллективное дело. Тогда вы были, так сказать, дичком, действовали на свой страх и риск, по своему разумению, и это было тогда хорошо — вести партизанскую войну, заражать своим примером запуганные массы…

Котовский усмехнулся:

— Меня всегда ругают за это. И Гарькавый ругал. И другие мне то же самое говорили. За одно могу поручиться: никого не подведу.

— Ну, действуйте, сами все увидите на деле. Со мной будете встречаться разве что только там, в «обществе», — у меня ведь совсем особая работа, я занимаю большую должность у них, у белых… Тоже, вообще-то говоря, дерзость. Но я так всю жизнь. Такова специальность. Я буду оказывать вам всякое содействие. А пока пожелаю успеха. Всего хорошего!

7

Пришли к Котовскому будущие его два помощника. Вася был высокий, порывистый, нетерпеливый. Это сказывалось даже в том, как он ерошил свои светлые, золотистые волосы и все приговаривал:

— Картина ясна! Вопросов нет, суду все ясно!

Михаил был поменьше ростом, черный, щетинистый, спокойный и молчаливый. Вася над ним даже подтрунивал. Когда Михаил на все вопросы отвечал только какими-то междометиями или отрывочными «да», «нет», «точно не помню» и все в этом роде, то Вася наконец терял терпение и восклицал:

— Михаил, перестань тараторить! Ты никому не даешь слова сказать! Сам посуди, другим-то тоже хочется высказаться, а ты ни на минуту не прекратишь своей болтовни.

Все смеялись, а Михаил краснел и добродушно просил:

— Ну ладно уж, какой уж есть. Не люблю я много разговаривать.

Вася любил стихи и знал наизусть всего «Евгения Онегина». Вася был незаменим, когда приходилось действовать через женщин.

Михаил славился хладнокровием в решительную минуту и своим бесстрашием. Боялся он только женщин.

Для отдельных вылазок и задач трудно было бы найти лучших исполнителей, чем Михаил и Вася. Разве что мог с ними соперничать одессит Самуил. Это были уши и глаза Котовского. Что бы Котовский ни делал, что бы ни затевал, он всегда был уверен, что где-то поблизости, даже и для него невидимые, фланируют его ребята, готовые выручить, известить, предупредить. Это было очень важно.

Вначале набралось тридцать храбрецов, тридцать отважных смельчаков, готовых идти за Котовским в огонь и в воду. И все невидимки: и есть они, и нет никого. Тридцать храбрецов, и к ним присоединились еще тридцать, еще тридцать… Отряд вырос в конце концов до двухсот пятидесяти человек.

Город безмятежно шумит, веселится, торгует… Мчатся по улицам великолепные автомобили с иностранными флажками на радиаторах… Живет шумной жизнью порт… Рестораны полны нарядными женщинами и блестящими офицерами, предпочитающими ресторанный столик грязным и неуютным окопам… А ведь революционное подполье-то есть! Это не выдумка газетных репортеров! Оно есть, и потому-то бывает так тревожно дельцам и начальникам: кто их знает, где они, эти большевики, в данный момент и что они замышляют?

8

Когда Котовский впервые переоделся в гостинице в форму капитана и вышел показаться Васе и Михаилу, оба они схватились за оружие, потом переглянулись, снова посмотрели на «капитана» и принялись восторгаться и хохотать.

— Господин офицер! Пройдитесь по комнате! — умолял Вася.

— Замечательно! И походка совсем другая! Никогда бы не подумал! Если бы на улице встретил, не узнал бы ни за что! — бормотал Михаил. (От удивления он даже стал разговорчивым!)

— Вы курите, капитан?

— Пардон?.. Благодарю вас, у меня сигареты…

Опять взрыв восторга.

— Григорий Иванович, но как вы умеете? Все равно я вот и знаю, что это вы, а между тем это совсем не вы!

— Эх, в театре бы вам выступать!

Котовский был доволен впечатлением, которое произвел на своих друзей.

В подрывном отделе Одесского подпольного ревкома Котовского ценили, очень любили и каждый раз, когда он был в деле, тревожились за него, хотя скрывали друг от друга тревогу, уверяя один другого, что за кого-кого, а за Григория Ивановича они спокойны, что Григорий Иванович как заговоренный или уж такая удача ему во всем.

Ничего так не любит Котовский, как сложное и опасное задание, полученное от ревкома. Каждое задание он тщательно продумает, разработает — и, глядишь, появляется в городе торговец Беркович, хозяин овощной лавки. Он шепчется со спекулянтами, приценяется, дает взятки… и собирает необходимые сведения.

Есть определенный круг людей, который знает торговца Берковича. Есть люди, которым знаком только помещик Золотарев — любитель бильярда и знаток лошадей. Есть общество, где свой человек — капитан Королевский, игрок, покоритель дамских сердец и прожигатель жизни. Немало пациентов принимает почтеннейший доктор Скоропостижный на Базарной улице. И славится своей образованностью некий агроном Онищук — все тот же Котовский в десяти лицах…

— Вы слышали? — шушукаются в отелях, в гостиницах, в особняках. Говорят, этот Котовский опять сделал какой-то дерзкий налет… Столько полиции, а Котовский разгуливает по городу, как у себя дома! Это просто ни на что не похоже! Что смотрят иностранцы?!

Вполне разделяет эти страхи и красавец Королевский, хотя он выражает уверенность, что «старая полицейская лиса — наш милейший полковник Сковородин, — разумеется, примет надлежащие меры».

Капитан Королевский! От него сходят с ума светские женщины. О, конечно, его ждет прекрасное будущее! Как он красиво ухаживает, как хорошо танцует! Какое обхождение! И говорят, сказочно богат… Капиталы своевременно перевел за границу, а дома, а земли… Ну, конечно, пока это недосягаемо, где-то не то в Рязанской, не то в Тульской… Впрочем, он, кажется, и сейчас обделывает крупные дела…

Сам градоначальник высказывался о нем в весьма лестных выражениях (правда, всем известно, что мнение его превосходительства всегда совпадает с мнением его супруги), но говорят, что и среди иностранцев Королевский известен как деловой человек и джентльмен…

Котовский в полной матросской форме разгуливает по набережной, мирно беседует с матросской бражкой и сидит в кабачке «Белый парус» с друзьями-приятелями… Котовский торгует зеленью на базаре и попутно получает сведения о партизанских отрядах… Поздним вечером он снова капитан Королевский. Он проводит время среди золотой молодежи, девиз которой «вино, женщины и карты», и попутно узнает много полезных вещей, которые выбалтывают пьяные офицеры…

Сюда, в «Олимп», к Робину — в самые модные и самые фешенебельные рестораны — являются и контрразведчики. Они приходят поздно ночью, потрудившись над избиением, калеченьем своих жертв. От них пахнет еще кровью этих несчастных. На кулаках у них ссадины, а в глазах еще не остыла переходящая за пределы всех общечеловеческих норм и даже здравого смысла сатанинская ярость садистов, настоящее безумие. Их серые физиономии перекошены, они охрипли от бешеных выкриков, угроз и площадной брани. Они уже не люди, они опасны для человеческого общества, их ждет конец или в психиатрической, или от пули в лоб, которую они сами преподнесут себе как избавление от кровавого тумана и преследующих их страшных призраков.

Приходил в ресторан полковник Сковородин, приходили страшные, с бледными, полубезумными лицами капитаны, поручики. Мрачно лили в глотки спирт и коньяк и с ужасом убеждались, что не пьянеют, не могут опьянеть, не могут никаким спиртом залить ошалелый мозг, обезумевший от всей этой крови, от вывороченных суставов, от искромсанного человеческого мяса…

И это видел Котовский. Ненависть сжимала ему горло. Но он находил в себе силы поднимать бокал и отвечать загадочной улыбкой какой-нибудь сомнительной красавице, приехавшей в Одессу или шпионить, или соблазнять престарелого, но влюбчивого богача.

На отдых не оставалось времени. Даже заглянуть в молочную «Неаполь», поесть болгарской простокваши под добродушное ворчание милейшего Кузьмы Ивановича и то удавалось редко.

Котовский менял обличье, появлялся в самых неожиданных местах, располагал полнейшей осведомленностью о всех намерениях и замыслах врага. Котовский жил десятью жизнями и всеми десятью рисковал.

9

Не раз появлялся в одесском обществе и поручик Орешников. И вот встретились Котовский-Королевский и Орешников на званом обеде у французского военного атташе. Они чокались звонкими настоящими «баккара» после предложенного хозяином дома тоста за новую Россию, и Орешников опять откровенно и изумленно вглядывался в лицо «капитана». Все ясно! Орешников опять узнал его! Оставалось решить вопрос: как настроен теперь Орешников? Враг он или друг?

Военный атташе занимал прекрасное, просторное здание в центре города, на Французском бульваре. Вокруг дома был сад. Столовая, где они сейчас находились, вся была в зеленых отсветах от деревьев, которые забирались ветвями в распахнутые настежь окна. Дверь на веранду… В крайнем случае можно перепрыгнуть через низкую баллюстраду… и отстреливаться, отступая, в саду…

Котовский внимательно оглядел всех сидевших за столом. Офицеры… сановники… нарядные женщины… Вот! Так и есть: по меньшей мере, эти двое, с водянистыми глазами и нездоровой кожей, — несомненно, переодетые сотрудники «Дезьем-бюро»!

Котовский достал носовой платок и попутно убедился, что револьвер на месте. Достаточно условного сигнала — дать два выстрела подряд — и дружинники не замедлят прийти на помощь под видом ли патруля или городской полиции…

Но вот уже принесли и сладкое блюдо. И у военного атташе блестят глаза. И красивая дама, соседка Орешникова, смеется громче, чем полагается по хорошему тону. Орешников любезничает с ней и не обращает ни на кого внимания…

И вот уже гости шумно выходят из-за стола. Мужчины на веранде курят. Орешников о чем-то беседует с одним из этих подозрительных французов. Котовский сознательно держится около Орешникова и следит за каждым его движением…

Когда Орешников спустился по широким ступеням веранды в сад, проследовал за ним и Котовский. Здесь они остановились около клумбы. На них пахнули ароматы роз и резеды.

И вдруг Орешников, не оглядываясь на Котовского, склоняясь над кустом розы и нюхая развернувшийся цветок, произнес внятным шепотом:

— Немедленно скрывайтесь! Вас схватят при выходе, когда гости будут расходиться…

Орешников произнес это и быстро удалился, пошел навстречу очень милой, но слишком уж декольтированной особе и направился с ней к беседке.

Котовский мигом очутился в аллее. Отсюда во всех подробностях была видна веранда, и Котовский заметил одного переодетого субъекта из «Дезьем-бюро»: он торопливо пробирался через толпу, встревоженный, явно кого-то разыскивая. Кого же? Да, совершенно очевидно: он разыскивал Королевского! Нельзя медлить ни секунды!

Немного времени потребовалось Котовскому на то, чтобы очутиться в соседнем саду, а затем — в переулке. Место было знакомое, здесь неподалеку была одна из конспиративных квартир, где можно переодеться. С Королевским придется покончить раз и навсегда… Как они докопались?

Котовский скорее почувствовал, чем услышал… Так и есть! Погоня! Вот и слева хрустнула ветка… Кажется, они подняли на ноги всю свору. Котовский ускорил шаг. Мелькнула шинель на пересеченной им улице… Котовский не оглядывался, но ему казалось, что погоня совсем близко, чуть ли не слышно учащенное дыхание, звяканье шпор, оружия…

Но вот и калитка дома! Если она не заперта… Котовский одним прыжком очутился в знакомом дворике. Он держал револьвер наготове, но никто не ворвался следом. Очевидно, они хотят по всем правилам полицейской науки оцепить со всех сторон двор, расставить повсюду засады и тогда уже ворваться в помещение и живым или мертвым взять намеченное лицо…

Когда из калитки этого дворика вышел священник в лиловой рясе, весь пропахший ладаном и благочестием, тихий, со светлой бородкой и длинной гривой волос, — военный из контрразведки преградил ему путь:

— Батюшка! Вернитесь назад!

— Не могу, дорогой. Следую во храм божий для отправления церковной службы.

— Ничего не знаю. Нельзя.

— Господин военный! Вы сражаетесь за избавление нашего отечества от супостатов, а мы, скромные служители церкви, молим всевышнего о ниспослании вам победы…

— Que diable! Что там такое? — спросил французский офицер и подошел поближе. — Кто там спорит?

Но, увидев священника, офицер вежливо козырнул и попросил объяснить, о чем они разговаривают.

— Батюшка вышел из этого двора, я сказал, что нельзя сейчас, сначала проверим документы, а он…

И вдруг у офицера идея:

— Господин священник! Вы живете здесь. Не встретили ли вы кого-нибудь во дворе, когда выходили? Подумайте, припомните, прежде чем отвечать! Для нас это очень важно!

— Как же! Как же! — просиял священник. — Лицезрел безумца, едва не сбившего меня с ног. Не хочу оскорбительно отзываться о воинстве нашем, но опасаюсь, извините, что сей агнец, аки Ной, упился винами до бесстыдства и вел себя непозволительно в отношении духовного пастыря!

— Что он говорит? — наморщил лоб француз. Для него эта смесь славянских и русских слов была почти недоступна, хотя он довольно прилично знал русский язык. — Какое воинство? Какой, к черту, Ной? Где Ной?

— Он говорит, что его чуть не сбил с ног военный. Он показался батюшке пьяным.

— Очень хорошо! Но где же этот пьяный?

— Там, — показал священник на небо.

— Отдал богу душу? Застрелился?! — завопил француз. Его вовсе не устраивало получить Котовского мертвым.

— Нет, зачем же. Он полез вверх, все вверх по лестнице, извините за выражение, на чердак.

— Ну, тогда он от нас не уйдет!

— Так что же все-таки прикажете делать с попом? — настойчиво спрашивал контрразведчик.

— С попом? Ах да, с попом! Пускай убирается подобру-поздорову. Здесь, наверное, не обойдется без стрельбы. Тот, на чердаке, обязательно будет отстреливаться, уж я знаю этих господ большевиков! Тут по нечаянности и в священника можем угодить, неприлично получится, в газетах напишут…

И офицер со всей любезностью, одновременно вынимая из кобуры кольт, предложил священнику убираться:

— Идите, идите, святой отец! Да помолитесь за упокой души грешника Григория!

Довольный своей остротой, француз похлопал по плечу священника и, больше не обращая на него внимания, стал отдавать распоряжения отряду контрразведчиков, подкрепленному агентами «Дезьем-бюро».

Святой отец поспешно удалился, осеняя себя крестным знамением. Контрразведчики занялись поимкой Котовского. Подготовка была закончена, кольцо вокруг домика замкнулось.

Но там, на чердаке, стояла невозмутимая тишина. Никому не хотелось лезть на рожон, взбираться на чердак по лестнице, чтобы наверняка получить пулю в лоб. Напрасно кричал офицер, предлагая Котовскому не стрелять, советуя Котовскому сдаться. Чердак упорно молчал.

Наконец всем надоело прятаться в кустах и толпиться вокруг захудалого дворика. В доме никого не оказалось. Разъяренные контрразведчики вскарабкались на крышу, проникли на чердак, но и там никого не обнаружили. Птичка улетела!..

Как только Котовский скрылся в подъезде дачи французского атташе, Вася и Михаил заняли наблюдательные посты. Михаил стал фланировать по ближайшей улице. Вася забрался в самый сад, надел фартук, отыскал лейку и принялся поливать клумбы на отдаленных аллеях.

Вначале как будто все шло гладко. Гости пошли ужинать, слышно было, как звякала посуда, как выкрикивали тосты. Но вот Вася заметил, что несколько военных вышли на веранду и о чем-то шушукаются, а затем у парадной двери и на улице появились подозрительные фигуры в штатском… Они явно к чему-то готовились, переговаривались, заняли места возле каждого открытого окна… Если бы они охраняли спокойствие званого ужина, то к чему бы им занимать всю улицу?

Вася видел, что Михаил вынужден был уйти в переулок, чтобы не привлекать к себе внимания… Надо предупредить Котовского! Как это сделать? Если одеться лакеем и войти с блюдом? Принести шампанское во льду? Но вот гости выходят из-за стола, высыпали на веранду… Вот и «капитан Королевский»… Ну, теперь надо действовать! Если упустить этот момент, будет поздно.

Вася уже намеревался подойти со своей лейкой к той клумбе, около которой Котовский-Королевский беседовал с офицером… Но тут он заметил что-то странное в поведении Котовского: Котовский быстро пошел по аллее и вдруг перемахнул через забор! Вася еле успел проследить, куда он направился. И тут обнаружил, что вся свора разведчиков тоже ринулась вслед за Котовским…

Теперь наблюдение перешло к Михаилу. Михаил видел, как Котовский скрылся во дворе одного домика. Тотчас подбежал сюда разведчик, но войти во двор не решился, остался у входа, поджидая других. Вскоре Михаил увидел множество шпиков.

«Оцепляют двор! — догадался Михаил. — Надо звать наших!»

И помчался вызывать дружину на выручку Григория Ивановича, по дороге встретив и Васю.

Решили отбивать Котовского, внезапно налетев на разведчиков.

Но события обернулись иначе.

И Вася, и Михаил были изумлены, когда в номер гостиницы вошел священник. Священник сорвал бороду, сбросил лиловую рясу и, чертыхаясь, полез в ванну.

— Ну, ребятки, сегодня я чуть не влопался! — сообщил Котовский, фыркая и поднимая каскады брызг. — Вот история! Очень неприятно!

— Григорий Иванович! — спросил Вася, влюбленными глазами глядя на Котовского и с нетерпением ожидая подробного рассказа о происшедшем. — Вам принести мохнатое полотенце?

10

На другой день после званого обеда у французского атташе Котовский докладывал Ласточкину о добытых им сведениях.

Иван Федорович Смирнов очень полюбил этого большого, сильного, мускулистого и всегда полного жизни, энергии, изобретательности человека. Сам Иван Федорович был небольшого роста, недаром и кличка у него была Маленький Ваня. Маленький, а силы неистощимые. Он работал с утра до глубокой ночи: инструктировал, проверял выполнение заданий, расставлял силы, давал указания, писал статьи для подпольных газет, тексты листовок, воззваний, проводил заседания… и нельзя было понять, когда он все это успевал.

— Вы знаете, — говорил Котовский, — иной раз слушаешь, слушаешь этих господ офицеров и еле сдерживаешься, чтобы не выхватить револьвер и не пристрелить их на месте. До какого падения можно дойти в припадке классовой ненависти! И как отвратительно их благоговение перед иностранцами! Они ползают на коленях перед всеми этими д'ансельмами! Мне кажется почему-то, что, не надейся они на всевозможных заокеанских дядюшек, они нашли бы в себе больше силы для защиты кровных своих интересов. Но вообще-то ничто им не поможет.

— Конечно, не поможет! — горячо подхватил Иван Федорович. — Но иностранцы уже сейчас смотрят на Украину как на свою колонию. В Америке даже создан специальный Русский отдел по скупке акций и угодий Украины.

— Мне удалось узнать, — рассказывал Котовский, — что французское правительство ставит условия Директории: во-первых, передачу Франции концессий на все украинские железные дороги сроком на пятьдесят лет…

— Это мы используем для газеты, — пробормотал Иван Федорович, записывая.

— Это не все. Они требуют уплаты всех царских долгов и задолженности Временного правительства. И кроме того, чтобы вся финансовая, торговая, промышленная и военная политика в течение пяти лет со дня подписания договора велась под контролем представителей французского правительства.

— Ну это ясно! Они не продешевят! — засмеялся Иван Федорович. Аппетит у них хороший!

— Вы понимаете, до какой наглости они дошли! — Котовский сжал кулаки. — И они воображают, что у них что-то получится!

Котовский перешел к деловым сообщениям: в Польшу переброшена из Франции армия генерала Галлера, в Западной Украине усердствует по вербовке солдат в галицийскую армию митрополит униатской церкви Шептицкий, в Ужгород прибыла американская военная миссия, возглавляет ее небезызвестный разведчик Паркер и не уступает ему в опытности и рвении некий пастор Гордон. Еще удалось узнать, что в Одессе новая облава в рабочих районах назначена на такое-то число, что в районе Куяльника, то есть там, где вход в катакомбы и где размещена типография, готовятся массовые обыски.

— Вот как? — встревожился Иван Федорович. — Надо распорядиться, чтобы все дни, пока идут обыски, никто не выходил из типографии и никто туда не входил.

Все сообщенные факты после тщательной проверки использовались для подпольной газеты и листовок.

В листовках разоблачались тайные соглашения интервентов и петлюровцев, разъяснялся смысл событий на Украине. Еще пахло от них свежей типографской краской, а они уже летели в города и села, в воинские части и рабочие цеха, в кубрики французских кораблей, в казармы польских легионеров.

— А теперь вот что, — сказал Иван Федорович, когда выслушал сообщения Котовского, — давайте-ка обсудим, что нам предпринять. Дело в том, что помимо десанта, прибывшего морским путем, интервенты ожидают пополнений, следующих маршевым порядком или на поездах через Румынию. В частности, ожидаются греческие войска. Тут нам придется что-нибудь сделать…

— Вы хотите, чтобы их пощипали наши повстанческие отряды?

— Это во-первых. Во-вторых, мы могли бы — как вы полагаете, Григорий Иванович? — могли бы мы кое-где разрушить железнодорожные пути?

— Сегодня начнем? — спросил Котовский, прикидывая уже в уме, где раздобыть взрывчатки и кого взять с собой в первую очередь на эту опасную операцию.

11

А ночью они уже отправились в путь. Котовский хорошо ориентировался. Ведь здесь они отступали с Венедиктовым, цепляясь за каждый рубеж, отстаивая каждое село, не отдавая без боя ни одной переправы.

«Ну вот, — подумал Котовский, — дадим бой врагу на этих же рубежах».

Он разбил боевую группу на девять самостоятельно действующих звеньев. Каждое звено должно было произвести два взрыва. Одним было поручено взорвать мосты, другим — полотно железной дороги. Сам Котовский, захватив с собой Васю и Михаила, намеревался пустить под откос первый эшелон с солдатами интервентов, который уже миновал Тирасполь и вот-вот должен был прибыть в Одессу.

Распределив силы, Котовский приготовил все необходимое для первого взрыва, который должен был послужить сигналом для всех остальных. Этим достигалась мгновенность выполнения всего задуманного. Когда интервенты опомнятся, все будет уже сделано, а сами дружинники будут далеко.

Все благоприятствовало смельчакам. Ночь выдалась темная. Поднялся ветер, гнал тучи, но тучи пролетали, не пролив ни капли дождя.

— В такую погоду вряд ли кто выйдет на прогулку, — подбадривал Котовский спутников, шагая против ветра с тяжелым грузом.

— Да и обходчики дорог попрячутся в эту ночь по своим будкам, согласился Вася.

Михаил молча запахивал полы пальто, которые трепали порывы ветра.

Но вот и достигли намеченного места. Здесь был уклон. Поезд будет мчаться навстречу гибели.

— Закладывай, а то опоздаем! — торопил Котовский. — Миша, а ты поглядывай, чтобы кто-нибудь непрошеный не наскочил.

— Готово! — вскоре возвестил Вася и стал спускаться с насыпи, волоча за собой шнур.

Они ждали. Им казалось, что все сроки миновали, что поезд задерживается или вовсе не придет. Руки окоченели.

— Эх, костер бы сейчас!.. И печь бы в золе картошку… — вдруг почему-то вспомнил Вася.

— К-картошку? — удивился Котовский. — Какую картошку?

— Идет! — громким шепотом сообщил Михаил.

Они замолкли и напряженно слушали. Вдали возникал все более усиливающийся звук… Затем и паровоз подал голос. Померещилось ли машинисту, что кто-то шагает по шпалам? Или какая-нибудь неосторожная корова забрела на насыпь, выщипывая увядшую траву?

Еще минута — и блеснул свет, три огромных глаза… Ближе, ближе…

— Начали! — махнул рукой Котовский.

Быстрый огонек побежал по земле, вскинулся вверх по насыпи… Все трое были уже на опушке леса и мчались тропинкой, спотыкаясь о корни деревьев, изредка поглядывая назад, где творилось что-то невообразимое…

Вслед за первым взрывом прогремел где-то близко второй, за вторым третий…

Иван Федорович Смирнов никогда не ночевал в одной и той же квартире. Он мало заботился об удобствах. Застанет ночь на заводе — останется на заводе. Или спал у себя в модном ателье, прикорнув в задней комнате на диване. Или устраивал ночлег в сторожке скульптурной мастерской на Княжеской улице, где обычно проводились заседания губернского комитета.

В ту ночь, когда он отправил Котовского и его боевую дружину на опасное задание — взрывать железнодорожные пути на участке от Раздельной до Одессы, — Иван Федорович вообще не спал. Когда ему приходилось самому рисковать, он делал это не задумываясь. Но, поручив опасное дело другим, он всегда места себе не находил. Тем более теперь, когда думал о Котовском. Разве мало он перенес? Можно бы и поберечь его. Такой человек должен дожить до будущих дней, когда отгремят орудийные залпы и придет то счастливое время, о котором стараешься даже не думать, так оно прекрасно. Ведь настанет же такой час, когда люди будут постоянно жить в семейном кругу… У Ивана Федоровича есть жена, есть сын, только мало кто об этом знает. Жизнь-то все складывается так, что видеться с семьей почти не удается: до революции то в тюрьме, то на каторге, вернулся в семнадцатом сразу послали на работу…

Иван Федорович даже рассердился на себя: вот куда забрели мысли секретаря подпольного губкома!

«Но Котовский, Котовский… — вспомнил он опять, прислушиваясь к завыванию ветра. — Может быть, он будет выращивать сады, увеличивать урожаи? Ведь он по специальности агроном. Или будет выхаживать новые породы коней? Он так хорошо про них рассказывал…»

Глухая ночь, а секретарь губкома глаз еще не сомкнул. Голова тяжелая, и, если бы не эти тревожные мысли, кажется, упал бы и заснул мертвым сном… Но сна нет, и все думается, думается…

«Ведь железнодорожные пути охраняются военными частями… Что, если Котовский нарвется на патруль? А если операция пройдет удачно, не следует ли и в дальнейшем держать под угрозой дорогу? Пускать под откос эшелоны, обстреливать воинские поезда?..»

Наутро Котовский докладывал о выполнении боевого задания.

Как обрадовался Иван Федорович, видя Котовского целым и невредимым! Крепко обнялись боевые товарищи.

— Пожалуйста, будьте осторожнее. Имейте в виду, что ваш участок подпольной работы — самый опасный и самый боевой. Приказываю напрасно не рисковать!

Что творилось в Одессе! К месту катастрофы помчались дрезины, но оказалось, что туда не попасть. В восемнадцати местах было повреждено полотно, взлетело в воздух несколько мостов и виадуков.

В тот же день газета «Коммунист» сообщала, как встречает незваных-непрошеных гостей свободолюбивая Советская Украина.

Ничем не примечательная, узенькая одесская улица с каменной мостовой. Маленький домишко, не построенный, как многие другие здания, знаменитостями вроде Фраполи, Боффо, Коклена, а самый что ни на есть заурядный домишко, каких много и на Молдаванке и на Пересыпи, на всех этих Дегтярных, Кривых, Садиковских улицах. Темные сводчатые ворота, подслеповатые окна и по фасаду вьющийся плющ. Провиантская, дом номер одиннадцать.

При нем имеется, безусловно, дворник, фамилия его — Кулибаба, живет он — сразу как войдешь, во дворе направо, в самой захудалой, в самой плохой каморке.

Дворник как дворник. А дружит он из всех жильцов с художником Славовым, занимающим однокомнатную квартиру с выходом в подворотню. Дружба эта давнишняя, дворник частенько захаживает к Славову. Они очень симпатизируют друг другу, а беседуя, именуют один другого по имени-отчеству:

— С добрым утречком, Степан Димитриевич! — поставив метлу у дверей, обычно произносит Кулибаба. — Как почивать изволили?

— Здорово, Карп Андреич, — отзывался Славов, встряхивая длинными, как и полагается художнику, волосьями, явно нуждающимися в гребенке. Спалось-то ничего, только крысы одолели. Я уж стал разбрасывать им по полу корки хлебушка, чтобы они по мне не бегали, так опять беда — из-за корок мухи развелись.

— Новую картинку затеваете?

— «Рожь» Шишкина. На заказ.

— Хорошо, — любовался Кулибаба, — приволье. И деревья красивые, я очень люблю деревья. Вот что значит — дело мастера боится. Талант!

— Талант у каждого есть, — возражает Славов, — развивать надо.

— Что нет, то нет! Не у всякого жена Марья, кому бог даст.

Художник Славов больше рисовал с открыток. А когда никто ничего не заказывал, от нечего делать бесплатно малевал портреты жильцов или шел куда-нибудь на Ланжерон, на Арбузную пристань и рисовал, как он говорил, «лазурную пустоту».

Так вот — дворник как дворник, художник как художник. Но кое о чем не знали и не догадывались жильцы. Не знали, например, что захаживал к Славову некий офицер, Славов звал его Леня. А то так — и не захаживал, а прямо в подворотне передавал Кулибабе пакет. Передаст и уйдет, а Кулибаба вручит этот пакет девочке лет четырнадцати, она забегала мимоходом, никто на нее даже внимания не обращал, мало ли в Одессе детворы бегает. Ее Кулибабе показал Гриша, который тоже бывал у художника. Только позднее узнал Кулибаба, что это Котовский, а то все Гриша да Гриша…

Ласточкина Кулибаба тоже знал. Вежливый человек, обязательно со всеми за руку поздоровается. С бородкой, лицо хорошее-хорошее. И всякий раз что-нибудь интересное расскажет: о фронтах, о безобразиях белых.

Кулибабу ставили на страже у ворот и проводили совещания подпольщиков. Табачная лавка на Ришельевской сама по себе. Удобная явка боевой дружины Котовского: и в самом центре города, и внимания не привлекает — пожалуйста, покупайте желающие английские сигареты, табак Асмолова, гильзы Александра Катык и компания… Это самая надежная маскировка. На Греческой улице специально для явок открыли «паштетную», у пересыпцев была явка в чайной на Церковной улице… Встречались также подпольщики и в переплетной мастерской Сандлера… Но квартира Славова тоже была хороша.

Котовский иногда и ночевал здесь. Комфорта особенного Славов предоставить не мог, сам он спал на диванчике, тоже без особого шика, а гостю постилал на столе. Котовский выговаривал художнику:

— Что это ты, Степан, никогда не приберешься? Посмотри, сколько паутины! Хочешь, я сам сниму и пауков повыбрасываю?

— Ни в коем случае! Они мух ловят, а мухи мне буквально работать не дают.

— Но ведь смотреть противно!

— А я и не смотрю. Да и что тут противного? Обыкновенная паутина. Я не знаю, кто еще есть на свете тише и безобиднее пауков!

Однажды к дворнику пришла не та девочка, что обычно, а какая-то другая, с косичками, быстроглазая. Сунула записку: «Это вам», — и убежала. Записка была всего в два слова: «Почистите квартиру». Это Котовский предупреждал, он тотчас узнавал о том, что затевают «Сигуранца» и «Дезьем-бюро», у него всюду были свои глаза и уши.

Кулибаба сразу же пошел к Славову. Дело в том, что Славов не только предоставлял квартиру подпольщикам, он еще артистически подделывал документы, изготовлял бланки, удостоверения для подпольщиков и, вручая такой документ, приговаривал:

— Полюбуйтесь! Даже лучше, чем настоящий! А подписи, подписи какие! Не подкопаешься!

У Славова хранилась медная печать белогвардейского воинского начальника. Тоже была полезной. Но теперь нужно было ее прятать.

Быстро они проверили все, что было в комнате. Ненужное сожгли, ценное Кулибаба зарыл на чердаке.

В тот же вечер явились с обыском. Дворник, как и полагалось, присутствовал при этой процедуре. Перерыли все, даже матрац трясли и щупали, открытки все пересмотрели, под диван заглядывали. И вот что заприметил Кулибаба: один из полицейских, производивших обыск, наткнулся в кипе бумаг на этажерке на нелегальную газету; полицейский скомкал газету, пошел к водопроводу, будто бы попить, а сам эту газету затолкал в сточную трубу. Кулибаба смотрел и глазам не верил! Стало быть, и этот сочувствует?

В общем, при обыске ничего не обнаружили, порылись в дворницкой каморке и ушли.

После этого случая долго никто из подпольщиков не появлялся. Выясняли, не ведется ли наблюдение за домом номер одиннадцать. А потом здесь же хранились инструменты, здесь же Котовский подробно распределял роли: подготавливалась операция с захватом склада оружия.

Тем временем художник Славов закончил копирование Шишкинской ржи и принялся за «Девятый вал» Айвазовского.

12

Через все фронты, через все заставы, через всю кипевшую восстаниями, полыхавшую пожарищами Украину упорно пробирались связисты — посланцы Москвы. Центральный Комитет инструктировал, снабжал людьми и руководил всей работой подполья. Связь никогда не прерывалась. Ехали в поездах, шли пешком от деревни к деревне, ночевали в степи, обходили стороной опасные места и двигались дальше связные.

Так передвигались и эти две молоденькие девушки. Одну звали Тоня, другую — Феля. Тоня была посмелее. Феля боязливая, тихая, на первый взгляд. В пути им встречались шайки головорезов, вооруженные петлюровцы, свирепые боротьбисты, гайдамаки, всякие «батальоны смерти», «железные дивизии», «рыцари Запорожской Сечи»…

Нет, не робкие девушки, а бесстрашные революционерки, отважные комсомолки были Тоня и Феля. Поручение ЦК — доставить Одесскому губкому четыреста тысяч денег, директивные письма и литературу. Получили они адрес явочной квартиры, пароль и отправились в путь. Директивные письма были зашиты в кофточки, деньги спрятаны в двойное дно чемодана, адреса и пароль выучены наизусть.

Спали по очереди. Делали пересадки. При проверке предъявляли документы. Но кто обращает внимание на каких-то девчонок!

В две недели добрались до Николаева и здесь узнали, что николаевские рабочие организации разгромлены, по городу гуляют погромщики…

Посадка на пароход, идущий в Одессу, производилась со строгой проверкой документов и повальными обысками пассажиров. Когда обыск кончился и полицейские, бряцая оружием, ушли, уводя с собой какую-то плачущую женщину, девушкам удалось прошмыгнуть на палубу и забиться в самый темный угол на корме.

Море было беспокойное. Фелю укачало. Но вот вдали показались огоньки Одессы. Высадились на берег и пешком добрались по назначенному адресу.

Там принял их товарищ Николай. Сдали деньги, он тщательно их пересчитал, затем занялся разбором почты.

Пока товарищ Николай читал привезенные письма, пришел на явочную квартиру рослый, статный мужчина. Товарищ Николай очень ему обрадовался и сказал:

— Вот как хорошо, Григорий Иванович, что вы пришли! Тут к нам девушки приехали, нужно их устроить с ночевкой. И голодные, наверное. Позаботьтесь о них, пожалуйста.

Тоня и Феля поняли из разговора, что это знаменитый Котовский. У Фели даже головная боль прошла. Она разглядывала этого человека, о котором ходило столько фантастических рассказов.

— Скажите, пожалуйста, — нерешительно обратилась она к нему, — вы ведь Котовский? Вы на самом деле Котовский?

— Разве не похож? — рассмеялся Котовский, а сам уже обдумывал, как лучше поместить их и что сделать, чтобы они хорошо отдохнули.

Узнав, что Тоня и Феля привезли от ЦК важные директивные письма, Котовский пристально посмотрел на тонюсеньких, худеньких девочек, и глаза его засветились жалостью и участием.

— Небось страшно было? — спросил он.

— А чего страшно? — спокойно ответила Тоня. — Мы не в первый раз ездим. Привыкли.

Час был поздний. Котовский, не откладывая, повел связных в гостиницу на Пушкинскую улицу. Там их прежде всего отправили в ванную, затем накормили. Котовский тем временем вызвал комсомолку-подпольщицу Фиру.

— Вот, — сказал он, — вам поручаются две храбрые девушки. Я знаю, что вы сумеете их обласкать, пригреть. Нелегкая работа, сколько раз они рисковали жизнью. А на вид совсем малыши!

— Понятно, — ответила Фира, — я поухаживаю за ними. Здесь им будет хорошо.

Быстро набрались связные сил и отправились в обратный путь, в Москву, снова нагруженные докладами, литературой и письмами. Перед отъездом девушек Котовский дал им поручение лично от себя: побывать на Маросейке, узнать, живет ли там Миша Марков.

— Понимаете, девушки, — говорил он, — хороший паренек, беспокоюсь я о нем. Очень уж он тихий. Только про меня ничего не говорите, а то прискачет, а еще рано. Просто узнайте, как бы от себя, и всё. Приедете снова — расскажете мне про него.

В доставленных девушками письмах, между прочим, сообщалось, что ЦК направляет в Одессу, в распоряжение губкома, нескольких товарищей из Иностранного отдела. Предлагалось губкому усилить работу в войсках интервентов с целью их разложения, разъяснять политическую обстановку, призывать к неповиновению под лозунгом «Штык в землю».

И вот прибыла из Иностранного отдела ЦК, из Москвы, Жанна Лябурб. Она была маленькая, нарядная, причем нарядная в любом платье, в любом платочке — так она умела все носить, все приладить, так все ей шло. Ее черные волосы завивались кудряшками на сверкающем белизной, прямом и широком лбу. Глаза у Жанны были ярки и любопытны ко всему миру. Все привлекало ее внимание, все ее радовало, до всего ей было дело.

Кроме нее прибыл из Москвы молодой Жак Елин, который долго жил в Париже и хорошо знал французский язык.

И еще появились новые работники «Иностранной коллегии».

Получив инструкции, они отправились на набережную, разбрелись по кабачкам, по харчевням, замешались в толпы французских матросов и солдат, завели знакомства, дружбу. Это непосредственное общение должно было дать еще большие результаты, чем распространение подпольной литературы. Впрочем, и литература тоже стала передаваться в руки французских матросов и солдат через агитаторов «Иностранной коллегии».

Работу «Иностранной коллегии» объединял президиум. Каждая группа не знала даже о существовании другой. Часто лица, состоявшие в одной группе, не знали своих сотоварищей.

Самой многочисленной была французская группа. Но и в польской группе насчитывалось немало смельчаков во главе с польской коммунисткой Геленой Гжеляк. В румынской группе было пятнадцать человек, но кто, кроме губкомовцев, знал о них? Среди румынских коммунистов выделялся большим опытом Бужор, направленный в Одессу по предложению Ленина. Вместе с румынскими коммунистами работали коммунисты-молдаване, в их числе бывший шкипер броненосца «Потемкин» Криворуков. А в сербской группе были коммунисты Стойко Ратков, Вальман Драган, Живанко Степанович…

Трудно было наладить работу среди греческих солдат. Им внушили, что их посылают на священную войну за поруганную большевиками православную веру. Чтобы поддержать в них эту уверенность, одновременно с солдатами направили в Россию священное воинство: трех епископов, четырех архимандритов, сорок священников с клиром и много ладана для благовонного дыма.

Была в «Иностранной коллегии» и английская группа. В ней в числе других работал английский эмигрант, известный под фамилией Кузнецов.

Но самой рьяной, самой неутомимой из всех деятелей «Иностранной коллегии» была француженка-коммунистка Жанна Лябурб. Маленькая Жанна была общей любимицей. Как бережно относились к ней все подпольщики Одессы! А она была так неосторожна! Она совсем не берегла себя!

— Так нельзя, милая Жанна! — упрашивал ее Котовский. — Вы должны быть незаметны, неуловимы, а между тем вы держитесь так, что стали самой популярной личностью в Одессе.

— О! — вскидывала брови Жанна. — Популярной? Как Вера Холодная?

Жанна умела заливчато, заразительно смеяться. Улыбался и Котовский. Но затем Жанна серьезно отвечала:

— А вы? Разве вы не рискуете на каждом шагу?

— У вас особенно сложное положение. Вы должны вступать в беседы с солдатской массой, с матросами, это ваша работа, ваша задача. Но вы никогда не знаете, нет ли среди ваших собеседников провокатора или даже не провокатора, просто человека других взглядов, службиста, который пойдет и доложит начальству. Вы раздаете листовки. Можете вы быть уверены, что та же рука, которая протягивается за листовками, не наденет на вас наручники?

— Вот видите! — воскликнула Жанна беспечно. — Вы сами же опровергли себя! Доказали, что мне невозможно быть осторожной, что приходится идти на риск… А вообще-то вы правы, — вздохнула она, — мы, пропагандисты «Иностранной коллегии», ходим по канату. Одно неосторожное движение — и… И стоит ли, мой друг, об этом говорить? Умирают ведь только один раз!

Котовский смотрел на маленькую, хрупкую Жанну и думал о том, что женщины-разведчицы, женщины, работающие в подполье, — это самое потрясающее, самое страшное, что он видел на войне. «Наше дело солдатское, — думал Котовский, — мы исстари выходим на поле брани и действуем мечом, но женщины — пока они не ходят в атаку (этого только не хватает!). А то, что выполняют те девушки-связные или Жанна Лябурб, разве это не страшнее всякой атаки?»

Котовский гнал от себя даже самую мысль о том, что Жанну могут схватить. Видеть ее здесь, в подполье Одессы, было для него тягостно, тревожно, невыносимо.

«Беречь бы ее, бедняжку, увезти бы как можно дальше от фронтов, от полей сражений, от этого беспечного разгуливания по городу, кишащему контрразведчиками… Ведь ее уже сейчас знает весь французский флот!»

В самом деле, когда Жанна Лябурб проходила по городу, особенно по набережной, французские матросы улыбались ей, кивали и кричали наперебой:

— Добрый день, маленькая Жанна!

— Привет, землячка! Vive la revolution!

— Как поживаете, дорогая?

Каждый был не прочь побеседовать с ней, послушать ее звонкий голосок.

— Милая Жанна! Когда вас видишь, день становится светлей!

И она им улыбалась и кивала:

— Здравствуйте, Поль! Как дела, Морис? Comment ca va?

Жанна знала очень многих матросов. Она беседовала с ними, рассказывала о коммунистах, о том, какую цель коммунисты преследуют, и о том, что в России впервые в истории человечества строится подлинное социалистическое общество, но что этому хотят воспрепятствовать капиталисты.

Жанна умела, беседуя, незаметно передать пачку листовок. И не одна она занималась этим. Типография губкома выпускала большое количество воззваний, брошюр на французском, английском, польском, греческом и румынском языках. Надо было всю эту огромную массу печатных изданий препроводить к солдатам и матросам оккупационных войск. Задача нелегкая. Но ничего, справлялись.

Генерал д'Ансельм неоднократно вызывал представителей контрразведки для объяснений:

— Надеюсь, вы обратили внимание, господа, что город буквально засыпан подпольной литературой. Сообщите мне, что предпринято, чтобы наконец прекратить это безобразие? До каких пор мы будем терпеть это хозяйничанье большевиков? Буквально все стены оклеены беззастенчивыми призывами… Мне доподлинно известно, что их газеты — и всегда, заметьте, свежие, как будто их разносит обыкновенный почтальон, — появляются как из-под земли на кораблях, миноносцах, в казармах, даже здесь, у меня на письменном столе! Черт побери! Да все официозы — все эти «Одесские почты», «Проюги», «Одесские новости» — и те не поступают так аккуратно!

Контрразведчики выслушивали эти заслуженные упреки. Они с еще большим рвением принимались за розыски. Агенты контрразведки шныряли по рабочим кварталам, сеть шпионов и провокаторов была раскинута на каждом заводе. Следили, выслеживали, подслушивали разговоры, вкрадывались в доверие… Выяснялось, что да, газеты приходят… Откуда? Известно откуда — оттуда, где нас нет… Действительно, как из-под земли вылетают эти листовки, газеты, воззвания!

Одно никак не приходило в голову контрразведчикам, что именно из-под земли появлялась вся эта литература, что там, в куяльницких катакомбах, самоотверженно работали люди, работали не покладая рук, добровольно обрекая себя на трудную жизнь без солнца, без свежего воздуха, потому что они там и жили, никогда не выходя из подземелья. Целыми днями щелкал верстаткой неутомимый наборщик, печатник и метранпаж Яковлев. Фонари «летучая мышь» заменяли дневной свет. День и ночь грохотала плоскопечатная машина — «американка».

Была разработана сложная система, каким способом отпечатанную литературу вывезти, разнести по городу, отправить в окрестности, доставить на военные корабли и в казармы оккупационных войск. Сложенная аккуратными пачками, завернутая в яркие рекламные листы табачной фабрики Поповых (обертку поставляли рабочие фабрики в огромном количестве!), литература подземными путями попадала во двор одного старого возчика, который преспокойно доставлял ее на Старый Базар, в маленькую лавчонку. Отсюда рабочая молодежь разносила литературу по всем районам. Над этим главным образом трудились девушки-комсомолки, скромные, безвестные, безыменные, смелые и находчивые. Ни одного провала за все это время! Ни одного дня перебоя, ни одного часа опоздания! Приходили в условленное место рабочие порта, приходили представители заводов. У них была постоянная живая связь с революционным подпольем, они выполняли большую работу по заданиям Одесского губкома партии.

Особенно изобретателен был старый рабочий, которого все в порту звали по имени — дядя Герасим. Он располагал к себе каждого. Балагур, песенник, он весь пропитался запахами моря, дерева, столярного клея и лака.

— Пока что, — говаривал горделиво дядя Герасим, запрятывая пачку подпольных газет в ящик с инструментами, — пока что, благодарение господу, ни один транспорт не ушел из Одессы без хорошей порции листовок. Пусть знают, какую позорную роль выполняют они, французские солдаты, кого приехали усмирять! Сами-то они кто? Такие же, как мы, крестьяне и рабочие! А что получается? Я им правду-матку в глаза режу. Я им прямо говорю, по-ихнему: «Пуркуа, — говорю, — пожаловали? Аллон занфан восвояси подобру-поздорову». Ничего, понимают, «Тре бьян, — говорят. — Вив большевик!»

Котовский беседовал с Васей и Мишей относительно Жанны.

— Понимаете, уж очень рискует она. Душа у меня за нее неспокойна.

— И ведь такая девушка! — восхищался Вася.

Условились, что Вася незримо будет всюду ее сопровождать и, если заметит что-нибудь неладное, предупредит ее об опасности. Вася охотно согласился на это, и Котовский подумал даже, что, кажется, парень больше чем дружески расположен к француженке.

«Ну, тем лучше, — подумал он, — значит, будет зорко оберегать».

Котовский решил поговорить о Жанне и со Смирновым. Когда они встретились, Смирнов корректировал передовицу для «Коммуниста».

— Вот, — сказал он, работая карандашом, — организуем Совет безработных. Пусть проклятые интервенты чувствуют, что рабочие никогда не сгибают шеи, их не запугаешь никакими облавами, никакими казнями. Да и чем можно напугать голодного безработного человека?

— Мы сами скоро заставим их дрожать как осиновый лист!

— Знаете, скольких безработных уже объединяет этот наш Совет? Тридцать тысяч! Это силища! Хотят они или не хотят — придется считаться с нами!

— Я хочу поговорить с вами о Жанне, — промолвил Котовский, когда деловые вопросы были разрешены. — Она очень рискует… Будет ужасно, если ее схватят…

— Да, я знаю. Она отчаянная. Я не раз уже ругал ее за это. Ну, а вы? Вы-то сами, Григорий Иванович? Всех вас приходится сдерживать… и всех бранить… Только, может быть, Жанну спасает именно эта популярность? Не захотят они еще больше раздражать матросские и солдатские массы? А ведь и сейчас уже среди матросов, особенно французских, большое брожение…

Во время этого разговора пришел с гранками работник подпольной типографии. Котовский сразу узнал его: это был Андрей, постаревший, поседевший, но тот самый Андрей, с которым он сидел когда-то в Кишиневской тюрьме.

Они обнялись, поцеловались.

— Мой сосед по камере, — пояснил Котовский секретарю губкома, который с любопытством смотрел на эту сцену. — В Кишиневе вместе сидели. Помните, я пообещал вам, — обратился он снова к Андрею, — что в следующий раз буду сидеть в тюрьме за что-то действительно стоящее? Никогда не забывал вас и очень рад, что мы вместе сейчас работаем.

— Вместе работаем и никогда не встречаемся! — весело подхватил Андрей. — Я ведь не только подпольщик, но и подземник.

— Так приходится, — вздохнул Смирнов, — ничего не поделаешь.

— Да я ведь не жалуюсь, — засмеялся Андрей.

— Опять была облава на коммунистов, — нахмурился Котовский. — Вы знаете? Хватают кого попало, расстреливают на месте без разбора.

— Еще бы не знать! — взволнованно сказал Смирнов. — Мы уже принимаем меры. Мы еще им покажем, как мы сильны! Но Жанна… Жанна меня тоже тревожит. А что тут можно сделать? Такова ее работа.

В ответ на репрессии забастовали фабрики, заводы, трамваи, пароходства, типографии. Не выходили газеты, закрылись магазины, банки. Это привело в замешательство одесские власти.

А в подполье не останавливалась работа. И кому бы пришло в голову, что кафе-ресторан «Дарданеллы» по Колодезному переулку, близ Дерибасовской, излюбленное место французских солдат и моряков, держал революционер-подпольщик, соратник Камо, коммунист Лоладзе, направленный в Одессу Центральным Комитетом партии? Кто бы подумал, что «Дарданеллы» главная явка французской группы «Иностранной коллегии»?

На Большом Фонтане, как раз напротив казарм, где разместили французские части, открылась часовая мастерская. Как это удобно: часовой мастер владел французским языком! Заказы французских солдат выполнялись вне очереди! Одного никто не подозревал: что часовым мастером был тоже коммунист-подпольщик. Он установил связь с французскими солдатами и даже достал через них оружие для партизанского отряда.

А разве не поразительно, что двадцатитрехлетний подпольщик Саша Винницкий так сблизился с французскими солдатами, что бывал у них в казармах, а однажды даже приволок в Военно-революционный комитет… замок от пушки.

— Что это такое? — удивились ревкомовцы. — Откуда это у тебя, Саша?

— Французские артиллеристы дали, — гордо сообщил Саша. — В знак того, что они не будут стрелять по одесским рабочим, не желают сражаться против революции и что отныне они — большевики!

Как беспомощны предатели родины и незваные захватчики, прибывшие для насилия и грабежа, когда весь народ — весь как есть народ их ненавидит! На тральщике «Граф Платов», стоявшем у Военного мола, было белогвардейское командование. Но губкому удалось узнать, что радиотелеграфисты тральщика настроены против белогвардейцев. И вот на вражеском корабле создана подпольная группа. Секретные радиосводки, приказы и донесения врага стали неуклонно сообщаться подпольщикам. Пало подозрение деникинской контрразведки на «Графа Платова», но выследить никого так и не удалось.

А вот еще одна удача: подпольщик-коммунист Медведев, работая телеграфистом на станции Одесса-главная, копии всех важнейших телеграмм передавал в губернский комитет партии. Могла ли после этого не бесноваться разведка? И легко представить, как был настроен Осваг!

13

Консул Энно смотрел из окна своего кабинета на бесчисленные колонны, в строгом порядке движущиеся по мостовой.

Он вытребовал лидеров одесских профсоюзов. Они явились, смущенные, готовые к услугам. Они не прочь были извиняться за рабочую демонстрацию и клятвенно заверяли, что немедленно прекратят забастовку.

В это время французские матросы рассыпались цепью по площади. Рабочие шли молча, стройными рядами. Раздалась команда — и французские моряки дали залп по демонстрантам. Вот упал молодой парень, несший плакат… Вот еще двое рухнули на мостовую…

И вдруг французские матросы увидели Жанну Лябурб — маленькую Жанну, тоже идущую с этими людьми по улице. Она держала в руке древко красного знамени.

— Смотри, а ведь это маленькая Жанна!

— Наша Жанна! Выходит, что мы стреляли в нашу Жанну? Что же это получается?

По цепи французских матросов прошло движение, друг другу передавали: не стрелять!

Жанна увидела, что происходит в цепи. Она счастливо улыбалась. Французские матросы махали ей беретами.

А на следующий день на всех французских военных кораблях появился свежий номер газеты «Коммунист» на французском языке. В газете помещено было письмо группы французских солдат и матросов. В письме они заявляли, что их обманным путем доставили сюда, в эту страну: говорили, что корабли направляют с мирными целями. Да, вчера они стреляли в демонстрантов. Но теперь поняли, что являются игрушкой в руках прислужников капитала офицеров. Больше они не совершат этой ошибки. Не будут душить ростки освободительного международного движения. Советская республика одна только является истинно демократической и социалистической республикой, и они хотят поспешить ей на помощь.

Номер этой газеты лежал и на столе консула Энно. Консул только что прочитал письмо французских солдат и моряков. Теперь он сидел, поставив на газету пепельницу, и курил, мысли у него были невеселые. Он думал о том, что большевикам удалось-таки сагитировать добрую половину оккупационных войск.

«Нельзя отказать им в оперативности, этим большевикам. Как это… кажется, их идейный руководитель Ленин сказал, как стало известно из донесений наших агентов, что-то в таком духе, что немецкие империалисты рассчитывали вывезти из Украины шестьдесят миллионов пудов хлеба, а вывезли девять да в придачу вывезли большевизм… Кажется, и Франция получит этот подарок… Пожалуй, самое разумное — это вернуть наши войска на родину. Но как же тогда завоевать эти рынки? Эти богатые земли? Эти угольные шахты? Или хотя бы вернуть то, что уже давно по праву принадлежит французам, — Макеевские рудники, Южнорусские копи и прочее и прочее…»

Консул Энно жадно курил.

«Хотел бы я знать имена этих каналий, которые послали такое письмо в подпольную большевистскую газету. Впрочем, какой толк? Все они в той или иной степени отравлены красной пропагандой. Гораздо спокойнее, когда эти болваны сидят у себя дома во Франции и мирно пьют свой сидр…»

Консул не докурил еще сигарету, как раздался телефонный звонок:

— Большая неприятность, господин консул! На одном из французских военных кораблей матросы связали офицеров и ушли в море, заявив, что решили вернуться во Францию.

— Они немногим предупредили меня, — процедил сквозь зубы Энно.

— Как, господин консул, и вы решили уехать во Францию?!

Консул выругался, впрочем предварительно зажав телефонную трубку: он испытывал острую потребность отвести душу.

— При чем тут я? Я говорю, что сам собирался поднять вопрос об отправке домой этих смутьянов.

— Правильное решение! Можете себе представить, один матрос недавно открыто говорил, что пора и во Франции сделать то же, что сделали большевики в России!

— Эти канальи… — и консул поперхнулся, не закончив фразы.

Не успел он, однако, повесить телефонную трубку, как опять звонок:

— Разрешите доложить: Сороковой пехотный полк отказался выполнять боевые приказы своих офицеров.

Этого только не хватало! Скоро, кажется, они примутся ходить по улицам и петь «Интернационал»! Консул Энно схватился за голову. У него явно начиналась мигрень. И зачем только он согласился поехать в эту чертову страну, да еще при его расшатанном здоровье!

— Артиллеристы Третьей дивизии не стали стрелять по большевикам, сообщали усердные служащие своему консулу.

— На крейсере «Вальдек Руссо» подняли красный флаг, — поступило новое сообщение.

И снова звонок:

— Саперы четвертой роты второго батальона Седьмого саперного полка…

Но Энно не дослушал, что сделали эти саперы. Он швырнул телефонную трубку на стол и вышел из кабинета.

Восьмая глава

1

Бирюзовое море безмятежно. Сколько хватает глаз — ласкают, переливаются нежные оттенки. И хочется смотреть, и смотреть, и вглядываться в эту синеву… На сердце радость, даже какой-то восторг охватывает все существо от этого созерцания громадного покоя, громадной тишины… Прекрасен мир! Жить бы да жить в этом прекрасном мире!

На чистом, много-много раз перемытом морским прибоем и теперь таком рассыпчатом песке лежит человек в тельняшке, в парусиновых брюках. Он смотрит, как прозрачная зеленоватая волна чуть-чуть набегает на берег. Как будто она хочет немного вскосматить гладкий песок. Набежала и откатилась, оставив темноватый след. Что это там на песке? Раковина или кусок водоросли? Или обломок весла, принесенный из открытого моря?

Тишина. Небо невероятно синее. Как на открытке.

У Котовского здесь назначена встреча с Васей и Михаилом. Котовский уверен, что они не заставят себя долго ждать. И хотя он знает их ловкость, он все же чуточку тревожится за них: как ни говори, головы-то горячие…

Бирюзовое море безмятежно. Котовский слушает плеск волны и всматривается в далекое марево. Что это белеет вдали? Чайка или парус? Парус! Еще несколько минут — и лодка врезается в песок.

— Григорий Иванович! Масса новостей! — кричит Вася еще из лодки.

Котовский улыбается.

«Хорошие ребята! — думает он. — И вырастут из них люди. Ничего, что трудно. Крепче будут».

— Самая главная новость, — сообщил Вася, — это забастовка на заводе «Нейман и сыновья». Бастуют вторую неделю. Старик Нейман уперся, и ни в какую! Не идет ни на какие уступки! А забастовщикам уже и есть нечего. Форменно голодают. Григорий Иванович! Неужели же сдаваться?

— Сдаваться? Сдаваться вообще нельзя. Ишь какой! Сдаваться! Да как у тебя такое слово-то выговорилось?

— Григорий Иванович, не выдержат, — вздохнул Михаил. — Я сам видел. Дети уже синие.

— А мы им окажем поддержку, — решительно заявил Котовский. — Только надо согласовать с ревкомом, а то опять нам попадет.

— Им прежде всего хлеба надо, бастующим рабочим, — мрачно заявил Михаил.

— Вот-вот. Я п-попробую уговорить Неймана. Сердце-то у него есть?

— Хм… сердце? — удивился Вася. — В первый раз слышу, что у Неймана есть сердце! Может быть, теперь обнаружили? До сих пор не замечалось.

— Нейман?! Он скорее удавится! — уверенно сказал Михаил.

— Как же он пойдет сам против себя? Что вы, Григорий Иванович! Что-то не похоже!

— Ничего. Мы все-таки попробуем.

Как ни упрашивали Вася и Михаил рассказать, что думает делать Григорий Иванович, чтобы свершилось чудо, но Котовский больше не сказал ни слова. Только дал указания, где и как и в какой именно день ждать его появления.

Особняк фабриканта Неймана находился в глубине сада. Окна нижнего этажа были укреплены массивными надежными решетками. Но этого было, по-видимому, недостаточно для сохранения драгоценной жизни миллионера. Особняк охранял чуть ли не целый полк, причем были определенные посты, заставы, караулы. В любую минуту верные стражи готовы были ринуться на защиту. Нейман и этим не удовольствовался. Помимо солдат, которых сам черт не разберет, — сегодня они белые, завтра красные, а послезавтра какие-нибудь зеленые в зависимости от того, кто их разагитирует, — Нейман на всякий пожарный случай содержал за свой счет засаду из полусотни контрразведчиков. Эти-то не подведут, будем надеяться. Нейман был весьма предусмотрительный человек!

Так он и жил, один, как перст, со своими миллионами, жил, как в осажденной крепости, запрещая даже прислуге появляться на глаза без вызова, установив внутренние телефоны, секретные звонки и сигнализацию.

В один прекрасный день прямо к месту засады контрразведчиков подкатил великолепный, сверкающий кожей и лаком экипаж. Рысак был чистейшей породы, кучер — само великолепие: шляпа с перьями, кафтан ярко-синий, бородища, как у Ильи Муромца, и голос самый что ни на есть кучерский — одновременно и нежный и пронзительный.

О барине, который восседал в экипаже, и говорить нечего: красавец, этакая жирная бестия! Голос громовой, глаза повелительные и на пальцах такие перстни! Наверное, цены им нет, такие перстни!

Все контрразведчики повыскакивали посмотреть на это четырехколесное воплощение старого режима.

— Эх! — сказал один. — Это я понимаю! Это жизнь!

— Один бы такой перстенек заиметь, дунуть куда-нибудь в Сан-Франциско и жить припеваючи, наплевав на все, — подхватил другой.

— Хватило бы, — убежденно согласился третий.

А барин за пуговицу штабс-капитана из контрразведки схватил:

— Можешь, голубчик, гарантировать безопасность, пока я Соломона Марковича навещу? Дело нешуточное: здесь вот-вот появится Котовский, и я приехал предупредить Соломона Марковича об опасности.

Штабс-капитан покосился на перстни, захлебнулся от счастья:

— Муха не пролетит! Будьте уверены!

— Ты уж и охрану возле дома предупреди. Будь ласков.

И тут, сам не зная почему, штабс-капитан назвал барина «вашим превосходительством»:

— Можете на меня положиться, ваше превосходительство!

Он считал, что никогда не вредно переборщить: лесть никого еще не обижала.

— Видишь ли, — произнес барин тихо, очевидно, чтобы кучер не слышал, — разговор сугубо важный, совершенно секретного характера и в международном плане, так что, можно сказать, решается судьба России… Понял всю ответственность? Как, кстати, твоя фамилия? При случае представлю к награде.

— Щукин, ваше сиятельство! Геннадий Щукин! — воскликнул штабс-капитан, решив, что этот барин — по меньшей мере «ваше сиятельство».

Котовский больше не говорил с осчастливленным Щукиным, но разрешил ему приткнуться на краешке сиденья и довез его до самого особняка.

Затем Котовский проследовал в покои фабриканта, а штабс-капитан проверил все посты и сам лично побеспокоился, чтобы ничто не помешало беседе и встрече в особняке.

А беседа была, для Неймана во всяком случае, далеко не из приятных.

Котовский предстал перед озадаченным фабрикантом, поиграл перстнями, вежливо помахал наганом и крайне корректно сообщил, что ему, Котовскому, стало известно о невыносимом положении бастующих рабочих.

— Вот как? — сумел только промямлить побледневший Нейман.

У него тряслись губы и отнялся язык. Перед ним — знаменитый Котовский! Вряд ли он выпустит его живым!

— Я знал, что у вас золотое сердце и что напрасно говорят, будто вы изверг рода человеческого. Я просто уверен, что вы, услыхав от меня о тяжелом положении бастующих рабочих, сию же минуту пройдете со мной в ваш кабинет, выложите все содержимое вашего сейфа, вручите мне и попросите меня передать от вас рабочим это ваше единовременное пособие.

— Разве я скажу «нет»? Конечно, я скажу «да», — пробормотал фабрикант. — Конечно, поспешу отдать вам свою наличность.

— Я рад, что наши переговоры проходят миролюбиво и при взаимном понимании. И вы, кстати, не нажимайте на кнопку под столом, потому что все равно она не действует.

— А разве я нажал? Честное слово, это чистая случайность!

— Простите, я сначала уберу из вашего письменного стола ваш пистолет. Ну вот и прекрасно! Правда, так-то лучше? А теперь вы достанете ключи, откроете сейф… Нет, нет, сами действуйте! Открыли? Та-ак! Превосходно! Пересчитывать не будем? Здесь все? Могу я вам довериться? Спокойно! Внутренний телефон у вас тоже сейчас отключен. Вот моя расписка в получении денег, а затем вам перешлют уведомление от стачечного комитета. Рабочие будут довольны, тем более что завтра вы примете все их условия и они приступят к работе. Не правда ли?

— Не воображайте, — хныкал Нейман, — будто я не знаю, что будет дальше! Вы положите адскую машину и скажете, чтобы я два часа не шевелился. И я буду два часа не шевелиться, чтобы вы могли спокойно себе уйти.

— Боже упаси! Нет, я прошу вас, Соломон Маркович, сразу же после моего ухода позвонить в контрразведку. Чего там стесняться, звоните прямо полковнику Сковородину! Да, и еще одна маленькая просьба: не обижайте этого штабс-капитана Щукина! Это мой большой друг. Как! Вы не знаете, кто такой Щукин? Ну, ваш главный страж и телохранитель! Вспомнили теперь?

— Вспомнил… Но кто бы мог подумать!

— Итак, я еще раз благодарю вас от всей души!

— Вы не будете меня убивать?

— Соломон Маркович! Ну как вам не совестно! С какой стати?!

— В таком случае, — усмехнулся фабрикант, — пожалуй, не стоит жалеть о понесенных… гм… некоторых расходах, чтобы воочию лицезреть знаменитого Котовского. Это не каждому случается… Кстати, вы не обидитесь на один нескромный вопрос: что, камни в перстнях, разумеется, фальшивые?

— Из театрального реквизита. Не смею вас больше беспокоить.

И Котовский уехал на своем рысаке, небрежно кивнув счастливому штабс-капитану. Кучер был толст и румян, в своем ярко-синем кафтане, в шляпе с перьями он был как с картинки. Один из дружинников блестяще сыграл эту роль!

На другой день бастующим было сообщено, что все условия их приняты. Нейман уехал за границу лечиться от нервного потрясения.

А в городе были расклеены объявления, где предлагалась крупная сумма за поимку Котовского. Обращение было подписано каким-то Иваницким. Взбешенный Сковородин подал в отставку после неприятного объяснения с консулом Энно, до которого дошли слухи об этой скандальной истории с Нейманом.

И опять все встретились на песчаной отмели: голубоглазый Вася, неразговорчивый Михаил и полный жизни и силы Котовский. Море опять было безмятежно и бирюзово. И так же ласково разбегалась по отмели прозрачная волна.

— Жизнь прекрасна, — говорил в раздумье Котовский, вглядываясь в лучезарную синеву, — и мы очень хорошо поболтали с этим Нейманом. Оказывается, весьма культурный человек и понимает все с одного намека. Кажется, мы оба друг другу понравились.

— Назначенный на место Сковородина Иваницкий свирепствует, — сообщил Михаил. — Каждую ночь облавы.

— Самойлова взяли! — добавил Вася. — Сегодня ночью взяли…

— Самойлова?! — взметнулся Котовский. — Так что же вы молчите?!

— Мы не молчим.

— Но ведь это такой человек!..

Нахмурился Котовский. И потускнело в его глазах бирюзовое море. Такого крупного работника взяли! И, наверное, будут пытать… И что же теперь? Надо действовать! Надо выручать!

2

Как ни разведывал Котовский, как ни шныряли вокруг агентов Вася и Михаил, как ни прощупывал Самуил знакомых контрразведчиков, ничего утешительного узнать не удалось. Контрразведчики пожимали плечами, хвалили Иваницкого: этот, кажется, не на шутку взялся за чистку города. Между прочим, говорят, что у Иваницкого новые методы: мало бьют и зачастую пристреливают тут же, при допросе.

Видел Котовский и самого этого Иваницкого. Высокий, сухопарый, абсолютно трезвый. Тяжелый взгляд не предвещает ничего хорошего. Говорили еще, что Иваницкий отменный стрелок и убивает выстрелом в глаз с неизменной шуткой: «Чтобы шкуру не испортить».

Арестовано до шестидесяти подпольщиков. Они приговорены к расстрелу и помещены в трюме баржи, в гавани одесского Карантина. А по городу расклеены огромные объявления:

«Шестьдесят заложников будут расстреляны ровно в полночь, если государственный приступник Котовский не явится добровольно для предания его суду».

«Как бы не так! — размышлял Котовский. — Можно придумать иной выход из положения».

Он повстречался с товарищами-ревкомовцами. Были приняты меры предосторожности. Беседа продолжалась долго. Но даже Вася, всезнающий Вася, который умел проникать в самые глубокие тайны, и тот ничего не мог узнать о происшедших в ревкоме разговорах и суждениях. Поговаривали, что Котовского крепко побранили за эту шумную историю с Нейманом, за его пристрастие к слишком скандальным затеям. Но в то же время видели, что Котовский уехал с этого совещания сияющий и довольный. Значит, кончилось все хорошо? А так как он немедленно вызвал к себе Васю и Михаила, ясно было, что ему дано какое-то важное, трудное и срочное задание.

Смертники между тем томились в трюме баржи. В контрразведке разговор с ними был короткий. Их поочередно выводили на допрос. Там сидел сам Иваницкий и брезгливо разглядывал каждого, кого притаскивали из камеры. Кроме Иваницкого в помещении находился тот самый штабс-капитан, которого Котовский обещал представить к награде. Вид у штабс-капитана был довольно-таки жалкий. Иваницкий, обозрев арестованного с ног до головы, оборачивался в сторону штабс-капитана:

— Не он?

— Никак нет, — отвечал штабс-капитан.

— Вы присмотритесь внимательнее. Должны же вы узнать своего закадычного друга, которого почтительно именовали «ваше сиятельство».

— Введен в заблуждение…

— Значит, не он?

— Абсолютно не он! Даже никакого сходства!

— Ну все равно… Расстрелять! Вы слышите, это о вас идет речь! Расстрелять, и чтобы у меня аккуратно, культурно расстреливать, по европейскому образцу!

Дело в том, что Иваницкий имел пренеприятный разговор с некими высокими представителями некоей иностранной державы. Его отчитывали за кровавые расправы и побоища в контрразведке:

— Никто не говорит, что вы не должны беспощадно истреблять всех этих… ну, вы сами понимаете, кого. Но делайте это тихо, умно и так, чтобы не приходилось о вас читать жуткие описания в левой заграничной прессе!

Вот почему всех задержанных мало били и сразу же препроводили в трюм баржи. Их должны были вывезти в открытое море глухой ночью, без лишних свидетелей. Сказано «по-культурному» — значит, и будет «по-культурному». А главное — спрятать концы в воду.

Смертники в трюме молча додумывали свои последние думы. Почти не разговаривали. Кто-то плакал. Кто-то после долгих ночей напряженной работы, получив теперь полную возможность отоспаться, крепко спал. Самойлов, оказавшийся тоже здесь, спорил с одним старым партийцем по какому-то принципиальному вопросу. Оба остались при своем мнении. Теперь Самойлов стал строить догадки, кто мог его разоблачить. Он так тонко и безупречно играл свою роль! И хотя он понимал, что вряд ли удастся отсюда выбраться, все же разрабатывал новый вариант своей деятельности на тот случай, если останется в живых.

Все отдавали себе отчет в полной безнадежности положения. Но это был крепкий, закаленный народ. Каждый из них, пусть даже и тот, чьего имени не сможет восстановить потомство, каждый мог умереть с достоинством, не проронив ни слова. Да, они сидели в трюме, схваченные врагами. Да, у них остались считанные часы. И все-таки они — победители, даже смертью своей несущие славу и торжество! Они и умирая не склонят головы!

Темно в трюме. Иногда слышно сквозь стенку журчание, плеск воды. И снова тихо.

— Противно погибать, когда нет табаку! — невесело шутит кто-то.

— Курение вредно для здоровья, — отзывается глухой голос.

Снова воцаряется молчание. Табаку действительно ни у кого нет.

Темно в трюме. Нет никакой возможности определить, скоро ли настанет их последнее утро.

Но вот толчок. Подошел буксирный пароходик. Конвой, охраняющий баржу, продрог и теперь охотно помогал закрепить концы, стараясь согреться.

— Го-то-во-о!

Буксирный пароходик заработал винтом, баржа плавно сдвинулась с места, и морская зыбь зажурчала, разбиваясь об ее обшивку.

В небе дрожали первые отсветы возникающего утра. Мокрый канат хлопал по зеркальной глади, затем он натянулся, зазвенел как струна, и тогда баржа, шедшая как-то боком, взяла курс, взбила морскую пену и пошла, покачиваясь, в одну линию с буксиром.

Слева тянулся мол, справа мигали редкие огни, и не было кругом ни души, ни один взгляд не проводил уходившую в открытое море баржу. Конвоиры пританцовывали на неровной палубе баржи. Им было зябко и хотелось поскорее развязаться с этим грязным делом, добраться до караульного помещения и завалиться спать.

В открытом море буксирный пароходик пришвартовался к борту баржи, дымя, фырча и поднимая волну.

— Выводить? — спросил начальник конвоя.

— Не надо! — ответил Котовский, прыгнул на баржу и в упор выстрелил в начальника конвоя. Дружинники тем временем расправлялись с остальными.

Это заняло какие-нибудь три минуты.

— Да что же вы медлите? Открывайте люк! Каждая секунда дорога! Ведь они не знают, что спасены. А за это время можно поседеть или потерять рассудок!

Как быстро светало! Смертники выходили из заточения один за другим. Некоторые, собрав все душевные силы, приготовились умереть гордо и достойно. Теперь они вдруг ослабли и вместе с нахлынувшей радостью почувствовали свинцовую усталость. Из шестидесяти не спасся только один малодушный: он еще ночью перерезал себе вены…

Котовский обнял Самойлова:

— Дорогой мой! Как я счастлив!

— Опять жизнь!..

Милые, родные лица… Все тут! Все в сборе! Есть ли большая радость, чем отвести от близкого человека костлявую руку смерти!

Буксирный пароходик набирал скорость. Он держал путь к пустынному молу и очень торопился, потому что уже всходило горячее пламенеющее солнце, наступал день.

Итак, Котовский не только не явился в контрразведку «для предания его суду», но еще и освободил товарищей! И уже были на объявления контрразведчиков наклеены чьей-то быстрой рукой сообщения:

«Обреченные на смерть без суда и следствия шестьдесят заложников вырваны из когтей презренных наемников капитала и сейчас находятся на свободе! Да здравствует власть рабочих и крестьян! Да здравствует ленинская правда!»

— Это ты успел смастерить? — обернулся Котовский к Васе.

— Немножко нескладко вышло, но уж очень мы торопились…

— По-моему, ничего, правильно в основном написано. Как ты считаешь, Михаил?

— Все хорошо, только надо было подписать: «Котовский». Это бы им больше подперчило.

— Я хотел, — пробормотал смущенно Вася, — да побоялся, что мне за это от Григория Ивановича попадет…

3

Не раз вспоминал Григорий Иванович про Орешникова. Куда девался этот кающийся дворянин, этот доморощенный философ? С того дня, как Орешников шепнул на ухо слово предупреждения капитану Королевскому, они больше не встречались. Куда он исчез? Может быть, уехал на фронт?

А Николай Орешников жил своей жизнью.

В 1914 году Коле Орешникову предстояло надеть военную шинель. В те годы в восьмом классе гимназии был сокращенный курс: досрочный выпуск направляли в школу прапорщиков. Мечты о студенческой жизни, о выборе профессии, о лекциях, о студенческих песнях — все летело прахом! Предстояла маршировка, муштровка… и что дальше? Орешников никогда не мечтал стать военным.

У отца были связи, отец похлопотал, удалось получить год отсрочки и поступить в Путейский, здесь же, в Петрограде. В институте Орешников встретил Всеволода Скоповского, никак не двигавшегося дальше первого курса. Здесь же пребывал и старший братец Николая, по-прежнему занятый любовными интригами, свиданиями и объяснениями с мужьями.

Как радовалась Колина мать за сына-студента! Как обнимали Николеньку сестренки! Отец хмурился и сам не мог решить, хорошо ли избегать призыва в армию, когда все сверстники воюют.

С трепетом вступил Николай Орешников в старинное здание возле Сенной, сюда, где когда-то учился знаменитый Кербедз, строитель Николаевского моста в Петербурге, где выросли талантливейшие русские инженеры Мельников и Крафт, построившие первую железную дорогу в России между Петербургом и Москвой. Орешников успел побывать на лекциях профессора Передерия и так был очарован, что просто бредил им. Не меньшее впечатление на него произвели — тоже мировые известности — Корейша и Тимонов.

Все нравилось Орешникову в Путейском институте, все было так ново и так ему по душе… Но вот снова призыв… На фронте не хватало офицерского состава. Скоповский уехал, любвеобильный братец устроился по протекции влиятельной дамы в госпитале, но вскоре попал в какую-то скандальную историю, и ему пришлось безотлагательно убираться. Через месяц пришло от него письмо из Челябинска. Потом вообще ничего не было о нем слышно. Погиб ли на фронте? Или умер в тифозном бараке? Или выбрался каким-нибудь способом за границу? Николай Орешников тоже не удержался в Путейском институте. На этот раз не помогли и связи отца. Все произошло так стремительно, что Орешников не успел и опомниться, как очутился в школе прапорщиков, а затем и на фронте.

С того времени события подхватили его и повлекли через быстрые годы. Он походил на щепку, которую подхватило бурное водополье. Казармы… окопы… бои… и та умудренность, что появляется у человека, который заглянул смерти в глаза.

К концу войны кадровое офицерство было в значительной степени перебито и восполнялось за счет скороспелых выпусков военных училищ, наскоро обученных студентов и даже старшеклассников-гимназистов. А война шла своим чередом! В семнадцатом году с офицеров срывали погоны, в восемнадцатом — брали заложниками. А тут мобилизация в белую армию, и Орешников «спасает Россию от красной чумы», воюет со своими же, русскими, и все никак не поймет, где правда, и все обуреваем сомнениями, размышлениями, и странная судьба: он и Котовский неизменно оказываются в противоположных лагерях!

Что же такое знает этот загадочный Котовский? Откуда у него такая уверенность, такая страстность убеждений? Орешников часто размышлял об этом. Случайно приоткрылась перед ним завеса: он увидел, как этот человек, то совершающий дерзкий побег из тюрьмы, то жестоко мстящий за крестьянскую бедноту, пробирался под чужой фамилией в самое логово врага, а последнее время только и говорят о его смелых, не виданных нигде поступках, которые приводят в замешательство белогвардейские власти.

Разве это не полная путаница всех понятий, убеждений, мировоззрений, когда Орешников воюет против большевиков, одновременно презирает своих соратников и считает бесчестным сообщить куда следует, что капитан Королевский — это не кто иной, как разыскиваемый контрразведкой Котовский? Орешникову кажется, что совершается какая-то непоправимая большая ошибка. Как могло случиться, что оказались в одном лагере и давние властители его дум — ну кто, например? Ну хотя бы тот же большой писатель Иван Бунин… или Леонид Андреев, от которого в свое время с ума сходила молодежь… И рядом с ними оголтелые пуришкевичи, черносотенцы, вешатели, палачи… и наследники дома Романовых… и эсеры, не так давно стрелявшие в этих Романовых… и тут же, в этой же куче, подозрительные иностранные личности, то сующие в руку Орешникова оружие, то заранее начинающие делить земли России…

Опять повстречались Орешников и Котовский, и снова при необычном стечении обстоятельств.

Была непроглядная ночь. Разъезжали патрули по улицам Одессы. Котовский возвращался с опасной операции: переправляли оружие партизанам.

Внезапно вывернулся из-за угла патруль. Котовский повернул назад, выискивая какой-нибудь проулок, чтобы избежать встречи. Все обошлось бы хорошо, если бы вдруг не вынырнул откуда-то взявшийся автомобиль. Улица ярко осветилась фарами. И Котовский был обнаружен. Все это произошло неожиданно. Время измерялось секундами.

Патруль, огорченный, что ночь кончается, а не удалось поохотиться хотя бы просто за каким-нибудь замешкавшимся гулякой, ринулся за Котовским. Эти молодчики не задавались какими-то особыми целями. Они просто предвкушали удовольствие пошарить в карманах прохожего, предварительно отправив его в «Могилевскую губернию».

Котовский уже нащупывал револьвер. Кажется, заваривалась каша.

И вдруг машина резко затормозила, открылась дверца, и чей-то звонкий голос, даже как будто и знакомый, окликнул:

— Я вас разыскиваю по всему городу! Садитесь скорее!

Котовский понял, что его принимают за кого-то другого. Одно мгновение он выбирал, где выгоднее: одному против пяти вооруженных головорезов или в кабине «роллс-ройса», где его ждала полная неизвестность.

Патруль в замешательстве остановился. На машине был иностранный флажок, а с этими иностранцами не стоило связываться.

Котовский вскочил в машину, дверца захлопнулась, и машина зашуршала по гравию по безлюдью спящих улиц.

— Какой черт носит вас по темным улицам, да еще и без оружия? спросил все тот же простой и приятный голос.

«Ясно, — подумал Котовский, — он прощупывает, вооружен я или не вооружен!»

— Во-первых, я с оружием и довольно недурно стреляю. Во-вторых, если бы вы меня не осветили фарами, все обошлось бы благополучно.

— Вы меня поправите, если я ошибаюсь… Вы на этот раз опять Петр Петрович?

— Так это опять вы? Но простите, с вами находится еще дама…

— Француженка. Парижанка. Не обращайте внимания. Она по-русски знает одно только слово «люблю». От скуки я флиртую с иностранками, до некоторой степени уподобляясь Деникину: он тоже флиртует. Но не с красавицами, а с иностранным банком.

— Я вижу, вы все такой же. Все философствуете.

— Да. И еще восхищаюсь вашей неистощимой энергией… Выкрасть заложников, обреченных на смерть! Это буквально всех ошеломило!

— Но как же вы можете восхищаться тем, что наносит вам ущерб и что делает — кто? По сути дела, ваш противник!

— Я не знаю, где мой противник. Иностранцев ненавижу, большевиков страшусь, а этих… лакеев…

Он не докончил и замолчал. Машина приближалась к центру. Женщина рядом с Орешниковым явно скучала и досадовала под своей вуалью. В профиль видны были ее длинные ресницы. Она не проронила за все время ни слова.

— Вас не затруднит высадить меня на углу Итальянской? — спросил Котовский. — И позвольте поблагодарить вас. Я почему-то уверен, что рано или поздно вы будете с нами.

— С кем — с вами?

— С народом.

Машина остановилась. Шофер получал приказания в специальную разговорную трубку.

— Разрешите пожать вам руку и сказать, что я завидую. Я очень бы хотел иметь убеждения, ради которых стоило рисковать жизнью.

Они распростились. Котовский крикнул вдогонку:

— До свидания! Еще встретимся!

И машина укатила.

4

Агенты контрразведок неистовствовали. Провалилась одна явочная квартира. Решили быть еще осторожнее. Котовский совсем теперь не встречался с секретарем губкома. Задания и необходимые сведения передавались через связных.

На Соборной площади, в небольшом скверике, где на скамьях сидели бабушки и няни, а на дорожках возились дети — играли в мячик, катали кукол в колясочках, — появлялся почтенный господин, в отличном пальто, в очках с золотой оправой, по-видимому страдающий несварением желудка и совершающий моцион перед принятием пищи. Господин усаживался на свободной скамейке и рассеянно смотрел, как копошатся в скверике дети. Он заводил разговор с какой-нибудь серьезной и благовоспитанной девочкой, узнавал, что ее кукол зовут Люба и Катя и что ее мама обещала еще купить ей пупса.

Приходил подпольщик, работавший по связи, и усаживался на скамейку рядом с Котовским. Котовский знал его еще по госпиталю. Связной выслушивал сообщения Котовского и передавал ему задание ревкома. Все это совершалось средь бела дня, на самом людном месте и, может быть, именно поэтому не привлекало внимания.

И опять вооруженная группа отправлялась в опасный путь. Глядишь снова взлетал на воздух вражеский эшелон с боеприпасами или обрушивался железнодорожный мост, надолго останавливая движение.

Бывали и другого рода задания. То нужно было доставить оружие для Приднестровского партизанского отряда, который действовал в районе сел Ясски и Градиницы. То нужно было установить связь с плосковскими повстанцами.

5

Все ближе подходила Красная Армия к Одессе. Иногда даже казалось, что слышны уже раскаты орудийной стрельбы, что еще одно усилие — и красноармейцы будут штурмовать одесские предместья.

Губернский комитет партии требовал усиления борьбы. Партизанские отряды создали второй, внутренний фронт.

Кажется, уже все понимали в деникинской армии, что гибель неминуема. Но Одесса шумела, Одесса развлекалась! Хлопали бутылки шампанского. Визжали скрипки в ночных ресторанах. Офицеры, напившись до бесчувствия, стреляли в потолок, опрокидывали столики. Женский визг… Музыка… «Звук лихой зовет нас в бой, черные гусары!..» «Гип-гип-ура!..» «Ты не езди, Ванька, к Яру, даром деньги не теряй!..» «Апчхи! Спичка в нос! Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом!..» Бац! Бац! И в Одесском порту темные силуэты иностранных пароходов, готовые к отплытию…

Котовскому в эти дни не давала покоя одна мысль. Она его преследовала, мучила, он постоянно говорил об этом и со своими помощниками:

— Понимаешь, Вася, заложников мы спасли, это точно. А ты скажи, чего мы не сделали? Мы оставили их дела, их приговоры, их допросы, их имена все оставили там, в охранке! Понятно?

— Понятно, Григорий Иванович, только маленькая поправка: мы там ничего не оставляли. Просто скажем так: их дела, естественно, находятся в контрразведке.

— Ну да, а надо, чтобы эти дела были в наших руках.

— Здорово!

— Что здорово?

— Не так-то просто взять из этого «богоугодного» заведения хотя бы клочок бумаги.

— Вася, ты все можешь. Мне нужны офицерские шинели, много офицерских шинелей.

— Григорий Иванович! О чем разговор! Если уж в Одессе офицерских шинелей не найти, тогда я не знаю, что сказать! Ведь все белогвардейцы в одесских ресторанах, я даже не понимаю, кто же у них на фронте. Ресторан на Екатерининской улице знаете? На гардеробе там свой человек стоит, ваш солдат из Сто тридцать шестого полка! Значит, будут шинели!

— Вы с Василием прикрывайте наш отход, а я с ребятами буду грузить шинели, — вставил слово и Михаил.

— Правильно! Пока шинели не будут все до единой изъяты, никто не войдет в раздевалку, даже если применит оружие! Об этом позаботимся мы с Григорием Ивановичем. Правда, Григорий Иванович?

К этой операции приступили, не откладывая в долгий ящик. Вася и Котовский отправились в ресторан на Екатерининской улице.

Еще издали они услышали гуд голосов, пьяные выкрики, музыку, звон посуды. В открытые окна ресторана валил пар, плыли запахи шашлыка, водки, духов и бифштексов. А когда они вошли, и запахи и звуки стали еще резче. Надсаживались скрипки, рыдало пианино. Потные официанты, совершенно замученные и ошалелые, носились взад и вперед с полными подносами. Кофе-гляссе, полуголая танцовщица, пьяные красные физиономии, пролитое на скатерти вино…

— Нечего сказать, — пробормотал Вася, с отвращением разглядывая зал, — зрелище!

— Барометр показывает приближение бури! — отозвался Котовский, весело улыбаясь.

Ни одного свободного столика! Это как раз входило в их план и в их расчеты. Котовский сует официанту крупную ассигнацию, и столик, как по волшебству, появляется. Вопрос только, где его поставить. Поставить буквально негде. И это тоже входило в программу их действий! Все шло как по-писаному.

— А вот мы сюда его поставим! — решает Котовский, на котором капитанский китель.

— Сюда? А как же пройти в гардеробную?

Но столик уже мелькнул в воздухе и поместился на единственно свободном месте, загородив дверь в раздевалку.

— Браво! — аплодируют в зале двум находчивым офицерам и особенно цирковому жонглерскому номеру, когда увесистый столик так легко вспорхнул в воздух и занял надлежащее место.

— Какой красавец! — любуются женщины. — И какой силач!

Итак, дверь забаррикадирована. Официант приносит шампанское, фрукты, и вначале все идет гладко, до тех пор, пока какой-то полковник не пожелал выйти:

— Р-разрешите!

Котовский и Вася, один — капитан, другой — поручик, даже не шевельнулись.

— Потрудитесь освободить проход!

Никакого впечатления.

Полковник багровеет, как умеют багроветь одни полковники кадровой царской армии. Но и это не помогает.

За столиками раздается смех. Симпатии разделяются. Одни горячо отстаивают право полковника покинуть ресторан, раз уж ему так хочется. Другие настаивают на том, что никто еще не расходится — ничего, посидит и полковник:

— Куда ему спешить? Пей, пока пьется! Алло! Полковник! Ваше здоровье!

«Славься, славься, наш русский царь!..»

«Белой акации гроздья душистые…»

— Ар-ркашка! Налей полковнику коньяку!

Сначала просто спорили. Затем спор превратился в свалку. И никто не заметил, когда и куда исчезли эти веселые капитан и поручик. Выходило, что и спорить-то не из-за чего.

Столик наконец отодвинули, и побагровевший полковник с достоинством проследовал к вешалке. Но что это значит? Там пусто! Пусто! Ни одной шинели, ни одной шапки… Позвольте! Нет даже швейцара! Что он, пьян? Какое безобразие! И оружия, которое полагалось сдавать на вешалку, тоже нет!

В захваченные офицерские шинели немедленно были обряжены дружинники Котовского. Улицы, прилегающие к помещению контрразведки, никогда еще не видели такого наплыва офицеров. Несмотря на позднее время, отовсюду стекались сюда полковники, капитаны, штабс-капитаны, поручики всех родов оружия и как на подбор — статные и молодые.

Не прошло и часа, как помещение контрразведки было окружено со всех сторон, а все подходы закрыты надежными заслонами.

Котовский, звеня шпорами, направился к входной двери.

— Приказ командующего о вашем аресте! — протянул он дежурному скрепленную подписями и печатями бумагу.

Дежурный побледнел и бросился к телефону:

— Ни с места! Сдать оружие!

Двое контрразведчиков застрелились, остальные позволили себя разоружить и запереть в ту самую камеру, в которую они столько раз швыряли истерзанных ими людей.

Вот уже все помещение контрразведки захвачено дружиной. Котовский перебирает папки, часть захватывает с собой, остальное сжигает.

— В переулке конные!

Дружина отступает в полном порядке по заранее разработанному плану.

6

И все-таки они ее схватили.

Ночью Вася разыскал Котовского:

— Григорий Иванович! Жанну арестовали!

Котовский сразу поднялся с постели. То, чего он давно опасался, произошло!

— Григорий Иванович! Они ее будут мучить!..

И вдруг Вася — тот самый Вася, который не робел перед любой опасностью, — вдруг этот Вася отвернулся и стал старательно вытирать слезы.

Позднее выяснилось, что арестованы кроме Жанны еще несколько человек. Об этом сообщил Котовскому Кузьма Иванович Гуща. И как под влиянием горя изменился облик этого доброго человека! Он сразу осунулся и постарел.

— А кто? Кого они взяли?

— Елин… и другие… О Жанне я уж не говорю. Как подумаю о ней сердце кровью обливается… Оказывается, арестовано также несколько французских матросов, встречавшихся с подпольщиками. Кажется, у контрразведчиков были помощники и на военных кораблях. Они установили, кто из матросов доставляет на французские корабли газеты и листовки.

— Самуил! — приказал Котовский. — Кровь из зубов, но ты должен выгрызть эту тайну, узнать, где содержат Жанну!

— Хо! — ответил Самуил. — Всего проще!

Он был вхож повсюду, этот Самуил. Он мог состроить постную физиономию и явиться в синагогу. Он «дружил» с каким-то контрразведчиком и пил с ним наравне, не отставая в счете бутылок, хотя едва ли может кто-нибудь сравняться в этом отношении с контрразведчиками. У Самуила были «уши» в самых разнообразных кругах города. Он путался с контрабандистами, пользовался уважением среди торговцев, ему удалось даже пристроиться на какую-то неопределенную должность в многолюдном штате самого д'Ансельма. Когда Котовский расспрашивал, кем же Самуил числится у генерала, Самуил уклончиво отвечал:

— Как вам сказать… Чтобы я был его личным секретарем, так нет. Но, скорее всего, я что-то среднее между младшим помощником старшего садовника и унтер-курьером при господине курьере.

— Что же ты все-таки делаешь?

— Иногда ищу что-нибудь особенное в комиссионных магазинах… Иногда составляю букеты для столовой господина д'Ансельма, чтобы он мог понюхать во время завтрака культурный запах, например, чайной розы. Почему бы нет?

Но сегодня Самуил не склонен был шутить, а Котовский не склонен был его слушать.

Все дружинники были подняты на ноги. Иван Федорович устроил экстренное совещание губкома. Уже были приняты меры, чтобы известить о случившемся французских матросов. Ведь контрразведчики действовали втихомолку, значит, побаивались неблагоприятного впечатления, которое может произвести эта расправа на солдат и матросов, и без того готовых чуть ли не к восстанию.

Никогда еще Котовский не видел такого лица у секретаря губкома. Глаза его были печальны и гневны, губы сжаты. Да и все подпольщики были потрясены этим событием. Самойлов, который занят был теперь формированием партизанских отрядов, как раз в этот день прибыл в Одессу за инструкциями. Услышав о горестном происшествии, он стиснул кулаки и прошептал:

— Ну ладно же! Дорого они заплатят за это!

Сведения поступали одно за другим. Оказывается, многих избивали при аресте. Оказывается, прибыл специально по этому поводу какой-то крупный чин французской полиции.

Но толком еще никто ничего не знал. А произошло все так.

В субботу первого марта днем заседал президиум «Иностранной коллегии». Настроение у всех было приподнятое. Жанна Лябурб восторженно говорила, что победа близка и что хочется поехать во Францию, рассказать там правду о русской революции.

Затем Жанна и Стойко Ратков пошли на Пушкинскую, где Жанна временно поселилась у старухи Лейфман. Ратков любил бывать у Жанны. Там была обстановка покоя и отдыха. У хозяйки были три взрослые дочери. На этот раз к старухе Лейфман пришел еще какой-то знакомый. От политики все они были далеки, разговаривали о том о сем и собирались выпить по чашке чая. Меньше всего думали в этот час о смертельной опасности, которая надвигалась.

В квартиру ворвалась целая толпа французских и белогвардейских офицеров. Это были матерые волки. Французский майор Андре Бенуа, полинялый блондин с безумными прыгающими зрачками глаз на бледном, перекошенном, кокаиновом лице, был поистине страшен. Еще страшнее был ротмистр Бекир-Бек-Масловский — изувер, набивший руку на расстрелах без суда, на истязаниях. Ротмистр состоял при Гришине-Алмазове и возглавлял отряд для особо грязных поручений — для ликвидации неугодных по черным спискам, для убийств «при попытке к бегству», когда никто и не думал бежать, и просто убийств без объяснений мотивов.

Когда контрразведчики пришли арестовывать Жанну и увидели так много людей в квартире, они решили, что захватили целиком всю подпольную организацию Одессы.

— Руки вверх!

При обыске у Жанны нашли только экземпляр газеты «Le Communiste» и больше никаких компрометирующих материалов. Ни оружия, ни денег, как они ожидали, не оказалось.

Связали всем руки, в том числе и старухе-хозяйке, и ее дочерям всем, кого застали, вывели их на улицу, где ждал крытый грузовик. Грузовик тронулся, загрохотал по мостовой и вскоре въехал во двор дома номер семь на Екатерининской площади — здания французской разведки. Ворота захлопнулись. На площади высилась на каменном пьедестале русская императрица. Площадь была живописна. Дом номер семь, с большими окнами, с парадным крыльцом, был импозантен. Трудно было даже представить, что в его подвалах вершатся такие черные дела!

В помещении, куда втолкнули Жанну, была она одна. Куда же девали остальных? И вдруг она услышала громкий голос Елина… Значит, схватили и его?!

Допрос вел полковник-француз, начальник контрразведки, пожилой и изящный. Тут же присутствовали и белогвардейцы. В роли переводчицы выступала субтильная блондинка. Жак Елин узнал в ней супругу консула Энно: однажды ему показали ее, когда она совершала прогулку.

Но теперь он ближе познакомился с этой особой. Убедившись, что Елин ничего не выболтает и никого не назовет, эта дама, взбешенная его упорством, ударила его рукояткой револьвера по голове, что совсем не входило в обязанности «переводчицы». Обливаясь кровью, Жак Елин упал.

Избивали и остальных. Одному выбили глаз, свалили, пинали в живот, затем перешли на более изощренные истязания и пытки. Палачи добивались сведений, где находится подпольная типография, где и когда встречаются подпольщики-большевики. В награду обещали выезд за границу, деньги. Но ни одной визы не потребовалось. Это и бесило и в то же время приводило в изумление палачей.

Из соседних комнат доносились нечеловеческие крики: там «допрашивали» женщин.

Мадам Энно с горящими глазами, с каким-то упоением смотрела на истязания. Она была как пьяная и бормотала:

— Еще! Вот это удар! Подумаешь, нежности — уже и глаза закатывает! Подбодрите ее, Мишле! Да не так… вот как надо!

Допоздна трудились изящный французский полковник, белокурая дама, похожая на мадонну, и все остальные заплечных дел мастера.

От Жанны вообще не услышали ни слова. Изящный французский полковник утомился, и Жанна была поручена полковнику Иваницкому, прибывшему по приглашению «Дезьем-бюро».

— Фамилия? — строго спросил Иваницкий, показывая, что он отнюдь не намерен шутить.

Жанна молчала.

— Фамилия, я тебя спрашиваю! — и тут из уст полковника посыпались отборнейшие ругательства.

Жанна ответила по-французски:

— Я француженка. Вызовите переводчика.

— А черт! Ты превосходно говорила по-русски, когда тебе надо было!

Через переводчика Жанна заявила, что она — французская подданная и требует вызова французского консула. Жанна хотела выиграть время и как-нибудь дать знать о себе французским матросам.

Но Иваницкий был хорошо осведомлен о деятельности Жанны и о ее популярности. Он приказал переводчику удалиться. Он вызвал свидетелей, которые подтвердили, что слышали, как Жанна говорила по-русски.

— Так ты будешь разговаривать? — с ненавистью глядя на гордую революционерку, прохрипел полковник. — Погоди, я сам буду твоим переводчиком, и мы чудесно поймем друг друга!

С этими словами он поднялся и подошел вплотную к Жанне. Так они стояли и смотрели пристально в глаза друг другу. Французский полковник спокойно наблюдал, чем все это кончится и на что решится его коллега.

У Иваницкого не было достаточного навыка в избиении женщин. И он пришел в бешенство именно от своей нерешительности. Он размахнулся и ударил Жанну кулаком в висок.

Жанна упала, потеряв сознание.

«Кажется, я перестарался. Не хватает еще, чтобы я ее ухлопал с одного удара. Ведь я известен гуманными методами работы!..»

Иваницкий, морщась, смотрел, как охранники возились, приводя в чувство арестованную.

Наконец Жанна открыла глаза.

— Встать! — заревел Иваницкий. — Впрочем, не обязательно. Мы приступим к другим методам.

Но Жанна уже поднялась, и полковник еле успел отстраниться, потому что она бросилась на него с явным намерением отхлестать его по физиономии.

Ее схватили. И тут началась отвратительная расправа, когда несколько здоровенных мужчин истязали маленькую Жанну, приговаривая:

— Будешь драться?.. Будешь говорить?.. Будешь?!

…Перед рассветом арестованных вывели во двор, разместили на двух грузовиках, сюда же взобрались конвоиры, кроме того, четыре французских офицера с майором Андре Бенуа во главе и несколько головорезов из отряда Гришина-Алмазова под личным водительством Бекир-Бек-Масловского.

Машины мчались по спящему городу.

«Куда везут?» — сверлила мысль каждого из арестованных.

Выехали за город. Эта дорога вела к тюрьме, а расстреливали обычно на Стрельбищном поле или в Александровском парке. Если в тюрьму, то еще есть надежда на спасение, могут выручить товарищи.

Но вот возле кладбища машины замедлили ход, и все поняли, что гибель неминуема.

«Умирают только один раз, — вспомнила Жанна свои же слова. — Кажется, этот один раз наступает!»

Силач и здоровяк Стойко Ратков решил попытать счастья: ударил со всего размаха конвоира, стоявшего позади, оттолкнул его и прыгнул через борт автомобиля. Вслед ему стреляли, но разыскивать не решились: в темноте можно растерять и остальных.

Ратков ползком передвигался по каким-то рытвинам и кочкам. Был непроглядный мрак. Черное небо. Черная земля.

Со стороны кладбища послышались выстрелы, предсмертные крики.

«Кончают!..» — с горечью и отчаянием подумал Ратков.

На рассвете он добрался до одной из конспиративных квартир. Слушали его рассказ молча, потрясенные и гневные.

На следующий день весь город уже знал о расстреле и был погружен в траур. Никто не организовывал, само по себе возникло печальное шествие; на кладбище отправились многочисленные делегации. Они несли венки из живых цветов. Рабочие и матросы, профессора и студенты, женщины, школьники, старожилы Одессы, жители пригородов, городская интеллигенция и завсегдатаи порта шли в этот день по направлению к кладбищу, шли медленно, в скорбном молчании.

Неужели и в этот день не поняли незваные пришельцы, руководившие интервенцией, на чьей стороне сочувствие города?

Вот идет старый, седой, почтенный профессор. Он снял шляпу. Нести тяжелый венок ему помогают студенты. Этот старец известен не только в Одессе. Его имя знают во всем мире, это светило науки. Может быть, он тоже сагитирован коммунистами? И неужели все студенты состоят в подпольных организациях?

Они идут стройными колоннами, организованно. Они молча выражают гнев, их протест в молчании.

Груда венков скрыла от глаз свежий холм могилы. Конная полиция не решалась разгонять толпу, но готова была приступить к действиям в случае малейших признаков беспорядка. Среди венков, возложенных на могилу, выделялся один. На его красной ленте была надпись: «От губернского комитета РКП (б). Смерть убийцам!»

Генерал д'Ансельм выслушал подробное донесение обо всем происшедшем.

— Эта крупная победа моих соотечественников, — уныло произнес он, оказалась нашим крупным поражением…

Подпольная типография не прекращала работы, и вскоре все французские матросы, все французские солдаты знали о жестоком убийстве маленькой Жанны. Какова была ярость французских офицеров, когда они увидели на рукавах многих моряков траурные повязки! Недобрые глаза были у солдат французской армии. А как взбешен был генерал д'Ансельм, когда из Франции получил известие, что и там уже знают о расстреле Жанны Лябурб, француженки, которая погибла, служа идее коммунизма; знают и о том, что вместе с Жанной замучены другие деятели «Иностранной коллегии» бесстрашные борцы за свободу.

Как извивались во лжи, как отнекивались, сваливали вину друг на друга некоторые святоши, пойманные с поличным!

Гришин-Алмазов, сам же послав своего ротмистра, клялся, что знать ничего не знает. Генерал д'Ансельм тоже изображал удивление на своем бритом лице. Но кто же не понимает, что именно он дал указание о расстреле подпольщиков-коммунистов.

Правительство Советской Украины направило во Францию, Англию и Америку ноты протеста против кровавого террора оккупационных войск Антанты на Украине. В ноте отмечался и зверский расстрел участников «Иностранной коллегии». Клемансо заявил, что французы тут ни при чем, что это не они, это «добровольческая» разведка арестовала Жанну Лябурб…

Не удалось ничего скрыть. Все вылилось наружу. Весь мир узнал, кем и как совершено кровавое злодеяние в ночь на второе марта в Одессе. Пусть запомнят все вешатели, все изуверы, упивающиеся кровью своих жертв; так или иначе будут раскрыты и преданы огласке их подлые имена, их постыдные поступки.

Котовский в эти дни метался, не находя себе места. Пришел Самуил сообщить новости, но, видя, что Григорий Иванович в таком состоянии, вздохнул и вышел на цыпочках. Вася и Михаил маячили поблизости, но не решались беспокоить Котовского. Да они и сами тяжело переживали это горе.

Котовскому казалось, что он был недостаточно оперативен, что все-таки можно было что-то сделать… Совершал невероятные налеты, смелейшие операции! Ухитрялся сделать то, что казалось невозможным! А вот Жанну не мог спасти!.. И хотя, перебирая все подробности, все, что случилось, умом сознавал, что сделать что-нибудь для спасения арестованных было невозможно, все равно винил себя в их гибели, придумывал различные способы, как можно было бы вырвать из рук палачей их жертвы в самую последнюю минуту.

«Если бы мог я знать о планах контрразведки хотя бы за полчаса до выполнения, — думал он в отчаянии. — Если бы не так быстро все произошло! Я бы сделал нападение, перебил бы охрану… Я бы дал им настоящее сражение на улице… Они бы не успели опомниться, как все было бы выполнено…»

Перед ним стояло лицо Жанны — смелое, с широко открытыми, любопытными ко всему происходящему в мире, приветливыми и привлекающими глазами… А эти задорные мальчишеские кудряшки черных волос на голове! А этот звонкий голосок!.. Милая Жанна! Маленькая Жанна! Как странно, что ты уже никогда больше не засмеешься, не встряхнешь непослушными прядями, не крикнешь задорно: «Добрый день, Поль! Здорово, Жюльен! Salut aux matelots!..»

7

Секретаря губкома Ивана Федоровича Смирнова взяли ночью в его квартире. Услышав стук в дверь, Смирнов сразу понял, что это не к добру.

— Кто там? — спросил он, не отпирая.

— Откройте, срочное дело.

Смирнов, не отвечая, немедленно стал уничтожать бумаги, которые могли бы навести на какой-нибудь след. Он знал по голосу всех своих товарищей. Да и стук у своих был условный. А это были хриплые, чужие голоса.

В дверь ломились. Когда все было готово, Иван Федорович спокойно подошел и откинул крючок.

— Почему не открывали? — ворвались охранники, направляя на него револьверы.

— Мне нужно было успеть кое-что сделать.

— Почему пахнет жженой бумагой?

— Уничтожил лишние документы.

— Ласточкин?

— Ласточкин.

— Давно мы за вами охотились.

— Мухи осенью сильнее кусают. А ваша осень пришла.

— Смотрите, он и нас, кажется, хочет сагитировать!

Когда закончился обыск и вышли на улицу, Смирнов увидел, что арестовывать его прибыл чуть ли не целый взвод. Насколько хватал глаз сверкали в темноте штыки, мелькали шинели. Смирнов посмотрел вокруг себя. Была холодная, неприветливая ночь. Но все-таки как прекрасно это небо, как широк мир, как пахнет морем!.. Смирнов прощался с этой красотой, которой ему так редко и так мало приходилось любоваться. Смирнов понимал, что больше он этого не увидит. Он все успел мыслью окинуть. Догадался приблизительно, кто предал. Озабоченно подумал:

«Неужели не сумеют без меня выпустить очередной номер газеты? Выпустят! А там пришлют нового работника, незаменимых нет…»

Вспомнил о жене. Бедняжка. Не сладкая ей выпала жизнь… Сын — сын выбьется в люди. И не придется ему стыдиться отца.

Он не раз обдумывал, как будет держаться в случае провала. Он просто будет молчать. Что бы они ни изобретали, каких бы пыток ни выдумывали — он будет молчать. В самом деле, не пробовать же их в чем-то убеждать! Им разговаривать не о чем.

И Смирнов молчал. Вначале они надеялись заставить его заговорить. Они применили весь ассортимент самых мучительных пыток, изобретенных современными истязателями и палачами прежних эпох. Они были большими знатоками этого дела. Они потратили на секретаря губкома несколько ночей, каждый раз прекращая свои старания лишь тогда, когда не могли жертву привести в сознание никакими средствами.

Тогда волокли изуродованное тело и бросали на пол в одиночке полутемном каменном мешке с плесенью на стенах и тяжелым промозглым воздухом, таким, что даже тюремщики отшатывались от двери. Здесь Иван Федорович приходил в себя. Он мучительно вспоминал, что произошло и где он находится. Он не мог пошевельнуть вывихнутыми руками, чтобы вытереть кровь с лица, а главное — с глаз, затянутых кровавой пленкой. Впрочем, все равно не на что было смотреть. Черный мрак! И только мысль, упрямая человеческая мысль пробивалась через этот мрак.

Смирнов проверял себя. Да, он не сдался! Он даже не доставил палачам удовольствия своим криком боли, стоном. Он только скрипел зубами, а потом и этого не было, потому что ему выбили зубы… И на лице, превращенном в один сплошной синяк, в одну кровавую ссадину, мелькало подобие улыбки. Ну что такое все они — усердные палачи, потерявшие в своей отвратительной профессии все человеческое, — что такое все они перед волей большевика?

Все еще не чувствуя себя спокойными, контрразведчики поместили Смирнова в плавучей барже-тюрьме. Обезображенное тело Смирнова было вывезено на моторном катере в открытое море. Волны приняли его в свои ласковые объятия. Черное море стало его величавой могилой. В этот день ветер поднимал штормовые волны. Море хмурилось, море разверзало темные пучины и с грохотом и стоном обрушивало гребень волны…

Палачи боялись секретаря Одесского губкома даже после его смерти! Вот почему они выбросили тело в море. Вот почему они заметали следы.

8

Ревкомовцы собрались, чтобы обсудить положение. Это были люди, привыкшие бороться, переносить удары судьбы, видеть гибель собратьев и смотреть смерти в лицо. Но все же события этих дней потрясли их.

Удар нанесен метко. Особенно горестно потерять руководителя подполья сейчас, когда дни интервентов и белогвардейцев сочтены. Вполне объяснима торопливость контрразведчиков: они поспешили прикончить Смирнова, так как не надеялись ни на толстые тюремные стены, ни на решетки, ни на самих себя.

— Здесь предательство! — решили все, нахмурясь.

В сознании стоял неотступный вопрос: кто? Все обдумали, все припомнили — и сошлись на одном.

…Незадолго до ареста секретаря губкома в одесскую подпольную организацию явился некий Ракитников. Он предъявил документы, довольно убедительно рассказал о себе, о своей работе, о Москве. Люди в подполье были нужны, время было горячее. Новые работники прибывали почти ежедневно, и появление Ракитникова не вызвало никаких подозрений.

Ракитников назвал себя «подрывником» и настойчиво просился «в распоряжение Котовского». К Котовскому его не направили, это делалось совсем не так, в дружину к нему вообще не «направляли», но дали Ракитникову ответственное поручение. Он по этому поводу виделся с товарищем Николаем, получил подробные инструкции, двадцать тысяч рублей на различные расходы и… скрылся. Так как он сам лично беседовал с Ласточкиным, он, конечно, запомнил его и мог препоручить кому-то другому дальнейшую слежку.

Явку в ателье «Джентльмен» тогда же ликвидировали. Но было непростительной неосторожностью, что хотя бы на некоторое время не отправили секретаря губкома в какое-нибудь надежное место, чтобы контрразведчики совсем потеряли его из виду. Но разве Ивана Федоровича уговоришь? Других он распекал за неосторожность, а своей головой постоянно рисковал. Он говорил, что еще точно не известно, может быть, Ракитников запоролся, может быть, он и не шпион…

Никаких сомнений не оставалось: Смирнова отдал в руки контрразведчиков Ракитников. Нужно было его найти.

Котовского вызвали на это совещание ревкома. Он сказал:

— Если только этот н-негодяй н-на поверхности земли — я его отыщу!

Котовский не мог привыкнуть к мысли, что Ивана Федоровича нет и ничего уже нельзя тут сделать. Но поймать и уничтожить предателя — это его прямое дело, его святой долг.

Поиски долго не давали результатов. И вдруг обнаружили Ракитникова в Одессе: видели, как он шел преспокойно по улице, раскланивался со знакомыми офицерами, а затем исчез в подъезде ресторана.

— Пока он сядет за столик и закажет украинский борщ и шницель по-гамбургски, мы уже будем там, — сказал Котовский.

Несколько дружинников быстро превратились в военных. Котовский привычно облачился в офицерский китель.

— Пошли! — объявил он, накладывая перед зеркалом грим.

— Если будет сопротивляться — стреляем? — спросил Вася, заранее предвкушая удовольствие пустить пулю в лоб провокатора, предавшего самого Ласточкина.

— Нет, возьмем живьем! — ответил Котовский. — Пусть он сначала все расскажет.

Больше он ничего не добавил. Куда они денут его? Как поведут? Ведь он может крикнуть, позвать на помощь…

В ресторане было много народу. Обстановка пышная. Белые скатерти, толстые метрдотели, позвякивание рюмок, блестящие судки… Это было священнодействие. Разговаривали тихо. Или даже вовсе молчали, придерживаясь золотого правила: когда я ем, я глух и нем. В воздухе носились дразнящие запахи лаврового листа, мясного бульона, и сочных котлет. Мундиры… фраки… дорогие меха… голые плечи… браслеты…

Рассеянно смотрят посетители, как вваливаются в ресторан военные и топают между столиков. Ракитникову и в голову не приходит, что это имеет к нему какое-нибудь отношение. Он уже приступил ко второму блюду и маленькими глотками пьет белое вино.

— Виноват, — козыряет офицер, склоняясь над ним, — я попрошу вас предъявить паспорт.

— Я? Паспорт? С какой стати? И не подумаю.

— Вы задерживаете нас. Поторопитесь.

— Странно! Паспорт, конечно, у меня есть…

— Фамилия?

— Евтихий Павлинович Ракитников.

— С каких пор вы стали Ракитниковым?

— Знаете… это уже слишком!

За столиками перешептываются:

— Кажется, сцапали. Наверное, красный… Какой-нибудь террорист…

— Прекрасно у нас работает контрразведка!

— Так и надо! Нельзя спуску давать! Хватать их без всякой жалости!

— Ха-ха! Слышали? Паспорт на Ракитникова, а сам, вероятно, Сидоров или Петров!

— Я вас попрошу проследовать за мной, — вежливо, но решительно говорит офицер.

— Пожалуйста! — обиженно бормочет Ракитников. — Уверяю вас, что это недоразумение. Меня здесь хорошо знают!

— У меня есть приказ, я не сам выдумал. Выясним — и отпустим. Что делать? Мы обязаны проверять.

Ракитников заранее торжествует. Хорошо же! Он пойдет! Но когда все выяснится, он пожалуется самому Иваницкому! Что это за безобразие? Днем хватают людей!

На улице Ракитникова окружают конвоиры. Он спокоен. Чем скорее его доставят в контрразведку, тем лучше!

— Позвольте! Куда же мы идем?

— Вас будет допрашивать сам главнокомандующий.

— Ничего не понимаю. Я вас прошу об одном: позвоните в контрразведку, капитану Мыльникову.

— Вот Мыльников меня и послал. Однако кончайте разговоры.

Провокатор понял все только тогда, когда его привели на конспиративную квартиру и он увидел представителей ревкома.

Котовский смотрел на его поникшую фигуру. Спросить бы его, почему предал? Исходя из каких-нибудь убеждений? Или за деньги? Или просто по слабости характера: заставили — и пошел?

— Итак, вы были связаны с капитаном Мыльниковым? От него вы и получили задание проникнуть в подпольный губернский комитет?..

Три дня допрашивали Ракитникова. Сначала он предал секретаря губкома. Теперь он, с противной дрожью в голосе, жалкий и ничтожный, выбалтывал все, что знал о деникинской контрразведке.

Через три дня ему объявили приговор революционного суда.

Он был расстрелян.

9

Ничего не могли понять, не могли приложить никакой мерки к этой огромной стране, к этой силище, к этому народу-сфинксу, к этому восточному богатырю некоторые тонкие, ловкие, прожженные, видавшие виды иностранные дипломаты, мыслители, торговцы невольниками, атташе, наблюдатели, завоеватели, коммивояжеры. Почему это никак нельзя завоевать, поставить на колени, просто обмануть, наконец, эту, казалось бы, такую простую, добрую, отзывчивую и приветливую страну?

Четырнадцать держав взялись объединенными усилиями покончить с этой неслыханной затеей — построить государство на совершенно новых основах. Ни много ни мало — четырнадцать держав!

Увязали в сугробах, плутали по дремучим лесам, как четырнадцать убийц, крались в глухую полночь, держа отточенный нож за пазухой… А все живет и цветет молодая держава, по-прежнему румяны девушки и задушевны песни о березе, о соловьях, о неуемном ожидании счастья, о немеркнущей надежде на будущее.

Командующий вооруженными силами Антанты на востоке Франше д'Эспре пригласил к себе деникинских генералов и долго читал им нотацию. Генералы слушали почтительно, с поникшими головами.

— Ваши офицеры имеют скверную репутацию, — отчитывал д'Эспре, — их приходится арестовывать десятками за неприличное поведение! Фи, как нехорошо! Господа! Они получают жалованье! А? И ничего не делают? Они должны побеждать, вот что они обязаны делать! А?

В этом отношении Франше д'Эспре был прав: действительно, офицеры получали жалованье и — не побеждали. Больше того, они терпели поражения! Даже в самой Одессе становилось небезопасно жить! И хотя Франше д'Эспре делал все, чтобы попасть в историю, но даже у себя во Франции не встретил одобрения и России не завоевал.

Единственное, в чем он преуспел, — это в создании при французском командовании российского «совета министров». Ему приходилось торопиться с этим мероприятием, потому что дела на фронте ухудшались с каждым днем. Два дня министры ходили с портфелями, как и полагается настоящим министрам. На третий день, не совершив никаких преобразований, министры в самом срочном порядке погрузились на иностранный пароход: Одесса спешно эвакуировалась.

Революционный комитет руководил партизанским движением. В Одессе кроме пересыпской дружины и матросской действовали еще комсомольцы. Успешно шла борьба в Николаеве и Херсоне.

Котовский в облике представителя фирмы по оборудованию механических мельниц направлялся то в Вознесенское, то в Ясское, то в Беляевку и Маяки.

Отряд приднестровских партизан насчитывал уже более четырехсот человек. Объединившись с одесскими отрядами, он начал бои с интервентами.

Вскоре Котовский привез радостное сообщение:

— Большие успехи! Партизанами занят Овидиополь и вот-вот будет захвачен Тирасполь!

Состоялась вторая губернская партийная конференция в Одессе. Несмотря на облавы, обыски, аресты, на конференцию явились двадцать семь делегатов. Постановлено было считать все партийные организации губернии на военном положении. Предложено повсеместно открыть военные действия и захватывать власть на местах.

Не помогла интервентам и присылка свежих подкреплений. По улицам Одессы маршировали греческие войска, удивляя глазеющую публику ярким обмундированием.

— Смотри, смотри! — переговаривались в толпе, — пестрые, как попугаи!

— А обоз-то, обоз! — разглядывали зеваки двухколесные арбы с высокими решетчатыми ящиками; эти арбы волокли тощие, унылые ослы, готовые вот-вот издохнуть.

Вскоре стало известно, что разноязыкая, разноплеменная армия терпит одно за другим поражения. Нами захвачены орудия, танки. Один из танков послан в Москву, в подарок от победителей.

В эти дни к д'Ансельму явилась делегация рабочих.

— Пусть войдут, — с кислой миной распорядился д'Ансельм.

Рабочие требовали прекращения вошедших в практику безответственных убийств, совершаемых по ночам патрулями, и передачи власти в городе в руки Совета рабочих депутатов.

— Пардон, — переспросил д'Ансельм, — каких депутатов?

— Рабочих, — ответила Елена Соколовская, пришедшая в составе делегации.

— Очень интересно, — прошипел д'Ансельм. — Рабочих депутатов? Замечательно!

Он не хотел выбалтывать, что ожидается прибытие крупных подкреплений французских, африканских и румынских войск. Он не хотел говорить, что пока не собирается сдаваться. Он только ответил, что осведомлен об агитационной работе среди иностранных войск и о том, что в Одессе пятьдесят тысяч вооруженных рабочих.

— Но имейте в виду, — добавил он после эффектной паузы, — что у меня здесь на рейде флот. Да, флот! И жерла пушек, я не скрою, наведены на город. Еще один момент: на моем столе лежит депеша. Кто из вас сочиняет эти отвратительные листовки на иностранных языках? Поручите этому субъекту прочесть — депеша изложена по-французски: на пути в Одессу следует крейсер. А крейсер — это вещь! Вот все, что я могу вам ответить, господа.

10

Красные под Одессой! Город как разворошенный муравейник. По улицам мчатся подводы. Люди собираются толпами, и кто-нибудь, опасливо озираясь, выкладывает последние новости. Одни радуются, другие мечутся в безысходном отчаянии. Кто-то хвастается, что у него есть знакомый капитан иностранного парохода. Кто-то уверяет, что «ерунда, союзники не допустят», что «вот увидите сами: подпустят их поближе, а потом ка-ак ударят!»

— Ударят, когда у самих шишка на лбу!

— Обязаны предоставить транспорт для желающего населения!

Но вот уже даже за бешеные деньги невозможно приобрести билет на пароход.

Горячие дни! Губернский комитет партии — военный штаб. Срочное задание — вывезти под самым носом у военных властей все ценности из подвалов Государственного банка.

— Отнеситесь со всей серьезностью к этому поручению, — говорили Котовскому в губкоме. — Нельзя допустить, чтобы наше народное достояние уплыло за границу! Ну, и нужно ли говорить, что желательно произвести эту операцию без потерь. Хватит уж потерь!

На грузовиках, сопровождаемых усиленной вооруженной охраной, подкатили дружинники среди бела дня к массивному зданию Государственного банка. Директора не оказалось.

— Где же он? Разыщите его немедленно! Саботаж? Почему не приняты меры к эвакуации? Что вы тянете? На что рассчитываете? — распоряжался Котовский, одетый в полковничью шинель.

Банковские чиновники засуетились. Зазвонили телефоны.

Выяснилось, что директор банка с семейством погрузился на иностранный пароход. Даже и мебель прихватил! И пуделя! И няню!

Тут прибывшие военные подняли на ноги всех. Они угрожали револьверами, они кричали, что всех переарестуют, перестреляют… Бледные, перепуганные насмерть чиновники сами помогали грузить ценности на машины. И солдаты, охранявшие банк, тоже грузили.

Спустя несколько часов после того, как последняя машина отъехала от Государственного банка, сюда прибыли генерал, полковник из генштаба в сопровождении иностранцев.

— Все в порядке, ваше превосходительство! — радостно сообщили банковские чиновники. — Ценности вывезены под большой охраной. Можете не беспокоиться. Поработали на совесть!

— Вот как? Похвально, похвально! А вы, полковник, жалуетесь на медлительность нашего аппарата, настаиваете на решительных мерах, а оказывается, все сделано?

Его превосходительство даже поблагодарил чиновников за оперативность, и все это переводилось иностранцам.

Пока они таким образом обменивались любезностями, к банку стали прибывать какие-то грузовые машины, затем явился и сам директор банка в сопровождении целой комиссии по приему ценностей на предмет вывоза их за пределы страны.

— Никита Петрович! Но нам же ясно по телефону сказали…

— Что сказали? Кто сказал? Что вы мне ерунду мелете?

— Но позвольте! Ведь даже такие подробности… что и пудель ваш, Никита Петрович… Я сам лично говорил по телефону…

— «Никита Петрович», «Никита Петрович»! Что вы мне голову морочите?! Короче говоря, приступайте к передаче всех ценностей и прежде всего золотого запаса. Где Иван Иванович? Давайте его сюда!

— Вы напрасно горячитесь, Никита Петрович, — остановил его полковник из генштаба. — Все уже вывезено, вы немножко опоздали. Я тоже беспокоился, но, оказывается, все в порядке.

Директор банка Никита Петрович Кудрявцев был непомерно толст, и, например, в театре для него всегда специально отводилось двойное кресло, так как на одном он не помещался. Но тут он как-то осунулся, обмяк и выслушал терпеливо подробный рассказ, как прибыли грузовые машины, как Никиту Петровича разыскивали по всем телефонам и как, наконец, получили сведения, что Никита Петрович отбыл со всем своим семейством на иностранный пароход…

— На иностранный? — заинтересованно переспросил директор.

— Да, да, на иностранный! Я сам лично говорил по телефону… Но мы все сделали! Тут приезжали военные, с охраной!

Но директор уже не слушал. Он все понял. Ценности вывезены, но кем?

— Благодарю вас, — спокойно произнес он. — Попрошу вас, откройте мой кабинет… Мне все ясно.

Он медленно поднялся по роскошной лестнице, устланной ковровой дорожкой, мимо пальм, мимо почтительных кассиров и бухгалтеров. Проследовал в свой шикарный директорский кабинет, вынул из письменного стола никелированный револьвер и застрелился.

В это время на улице послышались выстрелы, застрекотал пулемет.

— Ваше превосходительство! — подошел адъютант к генералу, находившемуся в каком-то оцепенении. — Здесь оставаться небезопасно. Улица обстреливается!

Вся блестящая свита тронулась по направлению к порту. Все смущенно молчали. Испуганно прислушивались к близкой беспорядочной стрельбе.

— Однако… — пробормотал его превосходительство, большой любитель пошутить. — Одесса провожает нас просто с триумфом!

— На-зад! — закричал патруль, вымахивая на взмыленных лошадях из-за угла. — Здесь проезда нет! На чердаках домов засели пулеметчики!

Что творилось в порту! Крики, ругань, вопли, команда…

— Нельзя ли хоть на палубе? — кричал растрепанный жалкий человек в котелке. — Я согласен на палубе! Поймите, наконец, у меня жена!

— У всех жены!

Какие-то дети сидели на перевязанных ремнями корзинах… Кто-то бежал по сходням, и за ним несли кожаные чемоданы… Счастливец!

Матросы иностранных кораблей безучастно глазели с палубы на все это смятение. Американские журналисты фотографировали берег, толпу и панораму города.

В Одессе расклеен приказ французского командования. В приказе сообщалось, что союзниками принято категорическое решение: Одессы не сдавать!

Но вот уже под самой Одессой после упорных семидневных боев интервентами оставлены укрепленные пункты Очаков и Буялык. Воинские части отказываются грузить на корабли орудия и танки. Но даже под обстрелом предприимчивые командиры иностранных войск грабят склады, тащат все, что попадется под руку. Они похитили уцелевшие советские военные суда. Более ста советских торговых кораблей, нагруженных разным имуществом, угнано из Одесского порта.

Приказ французского командования еще висел, расклеенный по стенам домов и на заборах. А между тем пришло из Парижа указание — срочно эвакуировать войска с Украины «ввиду трудностей снабжения продовольствием», как пояснялось в этом правительственном распоряжении.

Вооруженные отряды рабочих заняли почту, телеграф, помещения штаба и контрразведки. Последний иностранный корабль скрылся за горизонтом.

— Так-то лучше, — говорили рабочие, поглядывая на удаляющиеся черные дымки, — незваный гость хуже татарина.

— А главное, ушли не солоно хлебавши.

— Это как сказать. По-моему, так им солоно приходилось!

На одесских улицах идет чистка и уборка. И город кажется еще прекрасней, еще белоснежней, еще милей теперь, когда его пришлось освобождать от вражеских полчищ. По улицам собирают и увозят трупы. Сдирают вывески несуществующих отныне учреждений.

Был такой старый давнишний герб Одессы: щит разделен на две части, в золоте верхней половины императорский орел с тремя коронами, в нижней червленой части серебряный якорь. Нет теперь этого герба! Над советской Одессой полыхает, переливается, плещет полотнищем красный революционный стяг.

Какой-то матрос стоит, высоко задрав голову и шевеля губами, и читает приказ французского командования о том, что Одесса не будет сдана.

— Пленум Одесского Совета рабочих депутатов!

— «Известия Одесского Совета рабочих депутатов»! — весело выкликают мальчишки-газетчики, размахивая, как флагами, газетными листами.

Апрельское солнце заглядывает в каждый сквер, в каждый дворик, в каждое окно Одессы.

11

Не в долгополом сюртуке помещика Золотарева, не в сверкающем нашивками облачении капитана Королевского, не в той роскошной дохе, в которой он однажды навестил напуганного фабриканта, и не в облике священника, спасшем ему когда-то жизнь, — в полном блеске кавалерийской формы шествует Григорий Иванович Котовский по улицам Одессы в сопровождении своих друзей. Какое счастье — вот так, жмурясь на солнце, шагать по широкой улице, по советской освобожденной земле!

— Что будем делать теперь? — спрашивают бойцы нетерпеливо.

Им скорее хочется узнать, что же дальше. Наверное, Григорий Иванович узнал что-нибудь определенное в Одесском военно-окружном комиссариате, куда он сегодня заходил.

Котовский не спешит с сообщениями. Он просто хочет побродить по городу. Один день отдыха — и можно снова с головой уйти в работу.

Вот здесь, в этом ресторане, Котовский арестовал Ракитникова… А здесь, на Французском бульваре, присутствовал на торжественном ужине у военного атташе… Вот она, вот она, та самая скамейка на Соборной площади! Как раскудрявился сквер! Все так же сидят и судачат няни и тихие старушки, все так же играют дети, катая тележки и подбрасывая в воздух мяч.

— Красивая площадь! — останавливается и любуется Котовский. — Бывали у меня здесь деловые встречи…

— Солнце печет, как будто уже лето! — удивляются молдаване. Наверное, сейчас так же солнечно в Кишиневе…

Вот она, вот она, явка подпольщиков! Здесь постоянно можно было видеть нашего дорогого Ивана Федоровича, нашего секретаря губернского комитета Смирнова!..

— Как! — удивляются все. — Вот здесь, в самом центре? Да ведь это было в двух шагах от контрразведки!

— Вот потому-то и было всего безопасней. И если бы не эта провокация… он и сейчас был бы жив…

Котовский печально замолк, погруженный в воспоминания.

Солнцем залиты улицы. И какими красками переливается безмятежное море! Насколько глаз хватает раскинулось оно на просторе. Ходить бы здесь всегда мирным кораблям, нагруженным товарами, скользить бы по волнам парусным лодкам рыбаков, прогулочным яхтам… Бескрайнее, наполняющее сердце большими чувствами, оно еле-еле всплескивает, набегает прозрачной волной, шуршит прибрежными гальками и дальше, дальше уводит взор — то бирюзовое, то темно-зеленое, то серебристое… спокойное, сильное, доброе море.

Котовский перебирает в памяти названия иностранных кораблей, совсем недавно стоявших здесь на рейде:

— Флагман оккупационной эскадры дредноут «Жан Барт», линкоры «Франс», «Вернье», «Мирабо», «Жюстис»…

И опять резнула боль в сердце;

«Жанна! Маленькая Жанна!.. Веселая, доверчивая, бесстрашная, заслужившая бессмертную память коммунистка Жанна Лябурб!..»

Группа людей шагает по Ришельевской. Здесь, в доме сорок один, помещается теперь ревком.

— А все-таки что же мы будем делать дальше? — спрашивает опять кто-то.

— Дорогие друзья! — говорит, останавливаясь, и с большой торжественностью Котовский. — В нашем отряде двести пятьдесят отборных храбрецов. Ревком принял отряд в свое подчинение!

Котовский развернул и показал всем мандат, скрепленный печатями. Мандат гласил, что Котовскому поручается организация боевых частей для освобождения Бессарабии от гнета мирового империализма.

И Котовский немедленно приступил к делу. Он не хотел терять ни одного дня. И все стоял у него перед глазами старик, который провожал советские воинские части, покидавшие Кишинев. Ведь ждет он, и весь народ ждет освобождения от чужестранцев!

Девятая глава

1

Записку, которую дал Котовский, Миша крепко держал в руке, блуждая по Москве. Никогда он не думал, что на улицах может быть столько людей, столько шума, грохота, голосов. Миша путался у всех под ногами, всем мешал, его толкали, ему делали внушения: «Молодой человек! Ну как вы не понимаете?» Сколько народу! Все улицы заполнены толпами, и все, не останавливаясь, торопятся, бегут, вскакивают в трамваи… И надо найти среди этой толчеи, среди огромных площадей, улиц, тупиков и переулков эту самую Маросейку. Неужели он когда-нибудь привыкнет и тоже помчится в потоке людей, поймет, что такое кольцо «А» и где тут делать пересадки?

Маросейка оказалась улицей довольно узкой и довольно кривой, так что не сразу и разберешься. Дом номер тринадцать был большим, несуразным, с облупленным серым фасадом, с грязными помойками.

— Квартира сто семьдесят пять? — переспросил Мишу серьезный человек в каракулевой шапке, вышедший из ворот этого дома. — А разве тут есть квартира сто семьдесят пять?

И ушел, оставив Мишу в недоумении.

Оказывается, нужно было миновать первый двор, второй двор, войти под арку, пройти мимо гаража, на воротах которого написано мелом «№ 6», и там подниматься по темной лестнице, распугивая тощих кошек.

Записку прочел усатый черный дядя, товарищ Стефан.

Котовский писал:

«Товарищ Стефан! Направляю к тебе в краткосрочный отпуск моего молодого бойца. Он мне скоро понадобится, но временно пристрой, пусть поживет настоящей жизнью, о которой нам, ветеранам, пока что приходится только мечтать».

— Ничего не понял, что он тут пишет. Надолго ты приехал?

— Григорий Иванович насчет этого ничего не говорил.

— Ладно. Я тебя на курсы устрою. Будет хлебная карточка, прикрепишься к столовой. В этой комнате живет человек, но он, хотя здесь и живет, дома никогда не бывает, должность у него разъездная. Вот и помещайся. Примус в кухне. Синий чайник — мой. Я тоже редко бываю. А Григорий Иванович где?

— Остался там… Хотя я одного не понимаю: остался, но ведь там же белые?

— Там всякие есть, и беленькие, и черненькие, а есть самые настоящие люди, он с ними и будет, уж я его знаю! Ордер возьми. Хотел себе купить, да обойдусь. Вот. По этому ордеру тебе выдадут одежду. Обмотки свои скинь, не модно. Деньги-то есть? Держи на первое время. Да ты не спорь, раз тебя прислал Григорий Иванович, значит, ты все равно что мой.

И он ушел. Он сказал, на дежурство. И стал Миша Марков жить.

Первое время, попав в Москву, он никак не мог насмотреться, никак не мог насытиться впечатлениями. Перед ним раскинулся неисчерпаемо богатый, изумительно красивый, сверкающий, многообразный мир — мир новых идей, новых чувств, нового сознания. Школа гражданственности, университет творческой мысли, штаб революции. Москва живет быстро, стремительно. Здесь все быстрей. Здесь сходятся все линии.

Миша Марков понял теперь, почему Котовский послал его в Москву. Он ходил до изнеможения по улицам, обежал все музеи. Присутствовал на митингах и уже два раза слышал выступления Владимира Ильича. Ильич говорил просто, как будто беседовал, но каждое слово его западало в душу.

Затем Миша приволок ворох книг в свою не блещущую красотой и обстановкой комнату, залез под одеяло (температура в комнате к зиме стала доходить до плюс шести по утрам и до плюс двенадцати к вечеру) — и читал, читал, делал выписки, чем дальше, тем больше убеждался, что многого совсем не знает, даже многих слов, и тогда кидался к словарям… Посещал одно время какие-то курсы, аплодировал футуристам, замирал от восторга, попав во МХАТ на самую что ни на есть галерку, бывал в Третьяковке…

«Эх, Татьянка бы меня сейчас видела!..» — думал он часто.

И стал Миша Марков настоящим москвичом. И не заметил, как настала зима и как она кончилась.

2

«Москва. Маросейка, 13, квартира 175. Маркову. Выезжай. Формирую конный отряд. Котовский».

Как был взволнован Миша Марков, как обрадован, как гордился! Командир жив, командир помнит о нем, командир зовет! Вот она! Вот она, телеграммочка! Узнает ли Григорий Иванович своего питомца? Миша очень изменился за это время, вырос, повзрослел. Москва — ведь это такая школа!

Телеграмма лежала на столе, на самом видном месте. Это была серая бумажка с наклеенной узкой полоской, неказистая, некрасивая, но такая дорогая!

Как трудно радоваться одному! Радость только тогда и полноценна, когда ею можно поделиться с другими. Мише хочется всем-всем рассказать, что он получил очень важную телеграмму, да вот она, ее можно еще раз прочитать. Дело в том, что его, Мишу Маркова, срочно вызывает Григорий Иванович. Кто такой Григорий Иванович? Вот это действительно вопрос! Григорий Иванович Котовский! Кто же его не знает!

Миша рассказал уже об этом почтальону, затем соседу, затем незнакомой девушке во дворе и жалел, что нет Стефана, что он уехал на фронт.

Разумеется, он немедленно отправится к Котовскому, в этом не может быть никаких сомнений. И кто знает? Может быть, не так далеко то время, когда они прогонят из Бессарабии захватчиков и Миша приедет домой, взбежит на крыльцо, распахнет настежь дверь и крикнет звонким, молодым голосом: «Здравствуй, милая мама! Здравствуй, отец! Как живешь, дорогая сестренка? Принимайте гостя — конника из отряда Котовского, принимайте москвича Мишу Маркова! Принимайте вашего сына, исколесившего столько пространств, столько дорог!..» И обнимет его мать и будет обливаться счастливыми слезами…

Не всем матерям удается обнять перед своей смертью дорогих сыновей. Но ведь настанет же такое золотое время, когда затихнут орудийные залпы, опустеют окопы и люди разойдутся по домам для радости, для труда, для любви и простых повседневных забот? Тех, кто хочет войны, небольшая горсточка, а мира хочет весь мир. Столько на свете прекрасных вещей! Зеленых деревьев! Утренней росы! Девичьего смеха! Протяжных песен на полях! Горячих лепешек, изготовленных матерью!..

Миша Марков сунул телеграмму в карман гимнастерки и помчался к трамвайной остановке: он еще не обедал сегодня. В вагоне трамвая мысленно прощался с Москвой и московскими бульварами, со смешливыми девушками с рабфака, с кольцом «А» и бронзовым Пушкиным, с потемневшими кремлевскими стенами и курантами Спасской башни.

В столовой пахло кислой капустой. Вошел в большой зал, уставленный столиками, осмотрелся и, заметив свободный стул в простенке под портретом Калинина, поспешил его занять.

— Может быть, вы даже спросите, не занято ли это место и можно ли сюда сесть? — спросил длинный юноша в коричневом френче, недружелюбно взглянув на Маркова.

— А разве занято? — спросил простодушно Миша.

— Нет, но я что-то не читал пока декрета об отмене частной вежливости.

— Да ведь вы все равно кончаете обедать.

— Пожалуйста, пожалуйста! Я больше ничего не имею вам сказать.

— Ну и все, и сердиться не на что! Удивительно вы, москвичи, придирчивы!

— А вы, стало быть, не москвич?

— Конечно, нет. И вообще завтра уезжаю.

— Так вот почему вы решили не стесняться! Понимаю! Вы, очевидно, исходите из принципа: все равно нам в этом доме не бывать.

Маркову хотелось, чтобы сердитый незнакомец спросил, куда же именно Марков уезжает, но тот замолчал и, сердито отставив недоеденные щи, принялся за рагу с подозрительно темным картофелем.

Наконец подошла официантка. Молча остановилась перед Марковым. Это, по-видимому, надо было понять как обслуживание посетителя. Марков поспешно выпалил:

— Щи, рагу и клюквенный кисель.

— Кончилось рагу.

— Тогда что-нибудь другое.

— Будут битки. Киселя тоже нету.

Когда она ушла, незнакомец вдруг проникся нежностью к Маркову:

— Красота! «Рагу нет», «Киселя нету». Лопай, что дадут! А рожища-то какая у феи! Вы заметили? Кирпича просит! Кстати, щи напрасно взяли. Несусветная дрянь.

Марков обрадовался, что незнакомец перестал на него сердиться.

— Эх! — сказал он мечтательно. — С каким бы удовольствием поел я сейчас самой обыкновенной вареной кукурузы, какую делают у нас в Кишиневе!

Незнакомец сначала поднял удивленно брови, затем заинтересованно оглядел Маркова с ног до головы, как будто только теперь его увидел.

— Бывали? — спросил он после длительной паузы.

— Жил.

— Гм… да… В тех краях, вероятно, и сейчас найдется что покушать! А? Как вы думаете?

Марков силился припомнить, какие блюда готовила еще мать. Ему хотелось понравиться придирчивому незнакомцу. Но ничего такого не припомнил. Жили они, по правде сказать, бедно.

А незнакомец зажмурился и стал перечислять:

— Маринованные сливы! Шарлотка! Индейка жареная! Господи! Неужели и сейчас, в эту минуту, кто-нибудь на какой-нибудь точке земного шара кушает жареную индейку? Трудно представить, а ведь так? Кушают и в ус не дуют!

И без всякого перехода:

— Фамилия?

Миша не сразу понял, о чем это он. Но тот выжидательно молчал, и Миша наконец ответил:

— Моя? Марков.

— Слышал. В Государственной думе был Марков второй. Родственник?

— Не думаю.

— Кто же ваш отец?

— Мой отец — железнодорожник. Рабочий железнодорожных мастерских.

— Мастерских?! Расскажите вы ей! Впрочем, я понимаю вас: дайте мне за рубль с полтиной папу от станка? Браво, браво! Честное слово, вы мне начинаете нравиться! Засим разрешите представиться: Скоповский, Всеволод Александрович. Сейчас в ВСНХ.

Тут Скоповский чуть привстал и снова уселся. Тон его совершенно изменился. Он стал любезен и чуточку фамильярен. Всем своим поведением он хотел сказать: мы-то понимаем друг друга, мы-то с вами одного поля ягода!

А Миша Марков от чистого сердца поддерживал беседу. Он был в восторге от нового знакомого. В самом деле, какой милый, какой приятный, и ко всему — еще земляк! Как это чудесно, что они познакомились! Миша нашел уместным похвастаться:

— А я, знаете ли, в отряде Котовского. Не верите? Девятого выезжаю.

— Так-так, — пробормотал собеседник и новый знакомый Маркова. Понятно.

Удивительно быстро менялось настроение этого человека! Он стал даже как-то суетлив, мало сказать — любезен.

— Минуточку! — сказал он вскакивая. — Я все-таки попытаюсь достать вам заветные рагу и клюквенный кисель. Я, знаете, умею с ними разговаривать.

Пошептался с официанткой, вернулся, потирая руки и хихикая:

— Так-так… Стало быть, едете! Между прочим, картошку не ешьте, мороженая!

И опять:

— Вы хорошо сказали: простая кукуруза в какой-нибудь Бессарабии вкуснее всех блюд, изготовленных в РСФСР…

Марков несколько удивлен был таким бесцеремонным перефразированием его слов. Он ничего подобного не говорил, он только вспомнил, как мать кормила его кукурузой, а так как он был голоден и к тому же соскучился по дому, то, естественно, вареная кукуруза представилась ему сладким видением. Но он опять ничего не возразил. Каждый думает по-своему! Да и что тут удивительного, если жителю Молдавии кажутся самыми лакомыми те кушанья, которые готовят у него на родине? Марков не хотел слышать в тоне Скоповского явной озлобленности, явной издевки.

Вместе они вышли из столовой и пошли по Тверскому бульвару. Скоповский продолжал браниться и язвить, рассказывал какие-то анекдоты.

«Экий колючий! — подумал Марков. — Всем недоволен!»

Но и опять ничего худого не подумал о новом знакомом.

Скоповский неожиданно выразил желание зайти к Маркову.

— Хочется посмотреть, как вы живете.

Явно был разочарован невзрачным видом комнаты в всей обстановки. Но и это истолковал по-своему. А когда увидел томик Анатоля Франса, страшно обрадовался и просветлел:

— Ха-ха! Вот тут вы не выдержали стиля! Типичное не то! Сами посудите: железнодорожные мастерские… или как вы там говорили? Слесарно-токарные… автосборочные… и вдруг — Анатоль Франс! Вот вы и выдали себя с головой! Надо, голубчик, на видном месте держать какого-нибудь Демьяна Бедного или кто там у них еще есть?

Затем Скоповский внимательно прочел телеграмму Котовского: Марков, конечно, не мог, чтобы не похвастаться. После телеграммы Скоповский решительно и твердо перешел на «ты».

— Хлопочи, разумеется, литер. Вообще запасайся всякими справками и мандатами.

— Да зачем мне они?

— Не спорь. Знаю, что говорю. Завтра будешь у меня. Запиши адрес.

3

Когда Миша пришел к Скоповскому, там сидел незнакомый человек. Этот человек что-то читал, причем он согнулся в три погибели и вытянул ноги, такие длинные, что он не знал, куда их девать.

— Юрочка! Это и есть Марков.

— А-а! — сказал человек с длинными ногами.

У него было красивое лицо, упорный, бесцеремонный взгляд, военная выправка. Маркову не понравились усики Юрочки. И еще он подумал, что такому длинному, вероятно, трудно разместиться в этой комнате, сплошь заставленной козетками, этажерками и еще разными громоздкими вещами.

— Вы отправляетесь девятого? — деловито, небрежно-начальнически спросил этот Юрочка, или Юрий Александрович, — иногда и так называл его Всеволод.

— Да, — ответил Марков и подумал при этом:

«Он уже в курсе!»

Юрочка прошелся по комнате, ловко маневрируя, чтобы не задеть за какую-нибудь вещь. Постоял у окна, потрогал зачем-то лист фикуса.

— Придется отложить на несколько дней.

— Не понимаю.

— Почему же вы не понимаете? Я говорю ясно: придется отсрочить ваш отъезд.

Теперь Марков уже действительно ничего не понимал. Какое дело до его отъезда этому совершенно постороннему человеку? И вообще, кто он такой? И почему он разговаривает таким тоном?

— Я уже дал телеграмму, — ответил Марков как можно спокойнее. — И с какой стати я буду откладывать отъезд? Вы что-то не то говорите, или я не понял вас.

— С той стати, — вмешался в разговор Скоповский, — что, может быть, я тоже поеду с тобой.

— Со мной?

— Да, да, с тобой.

— К Котовскому?

— Разумеется! А то к кому же?

— Но ведь это было бы просто замечательно!

— Ну конечно! А ты чуть было не рассердился!

Так вот почему Скоповский с таким интересом читал телеграмму Котовского! Теперь все становилось понятным. И разве это не великолепно, что Марков не только сам явится по вызову командира, но еще и привезет с собой новое пополнение?

Ни на одну минуту не возникло у Маркова сомнений.

— А вы… вы кавалерист?

— Когда нужно — кавалерист.

— Вот этот ответ мне нравится, — засмеялся весело Марков. — Я тоже так рассуждаю. Требует жизнь, чтобы мы были кавалеристами, значит, так и будет! Главное, чтобы сердце было горячее. Вы согласны?

— Вполне.

С насмешкой он сказал «вполне» или действительно с убеждением?

Следовало бы Мише Маркову знать, что война ведется не только в окопах и в открытом поле, что война между старым и новым идет повсюду, идет не на жизнь, а на смерть. Что шпионами кишмя кишит весь мир, что в 1916 году в Швейцарии, например, шпионов было больше, чем населения. Что метеорологические сводки и объявления о свадьбах в газетах, свет в окнах и колокольный звон — все использовалось для передачи шпионских сведений и сигнализации.

Мише Маркову представлялось, что воюют, оседлав коней и бросаясь на противника с обнаженными клинками. Да разве один лишь Марков был так наивен? Многие искушенные и обогащенные опытом люди не могли предположить, до какой низости, до какого коварства может дойти измена, как изворачивается и хитрит вражья свора, как старается занять высокие посты, подползти к самому сердцу народному, прикинуться другом…

Мог ли Миша просто даже подумать, что в те дни, когда он находился в Москве, там проживало несколько тысяч заговорщиков и был разработан план восстания, причем решено было захватить Совет Народных Комиссаров и немедленно отправить его под конвоем в Архангельск. Предполагалось установить диктатуру из трех лиц. На осуществление этого заговора были ассигнованы огромные средства: десять миллионов предназначалось на расходы по удушению революции! Намечены были главные исполнители этого переворота. Были припасены даже броневики, даже артиллерия на Ходынке ждала только сигнала…

Мог ли знать обо всем этом Миша Марков?! Могло ли прийти в голову Маркову, что вот он, он самый, сидел за одним столиком, ел рагу и дружески беседовал с подлинным, настоящим врагом своим и своей родины? Что Скоповский спешил с секретными поручениями туда, за рубеж, и Маркова решил использовать как удобную ширму — добраться с ним до определенного пункта, где его уже ждут свои люди, и что Юрий Александрович Бахарев — белый офицер, засланный сюда иностранной разведкой?..

4

Всеволод Скоповский завладел телеграммой-вызовом, а также и военным литером Маркова. Вскоре оказалось, что, собственно, их обоих вызывают. Так и значилось теперь в документах.

Юрочка уже более приветливо разговаривал с Мишей и даже один раз предложил ему сыграть в шахматы.

Наконец настал день отъезда. Юрочка их провожал. На вокзале было очень много народу. Марков страшно волновался, то боялся опоздать, то спрашивал, на тот ли поезд они сели. Он еще не привык ездить в настоящих пассажирских поездах. Он все повторял:

— Сам Котовский! И ведь вызвал, прислал телеграмму! Вы, Всеволод, не представляете, какой он! Он вам очень понравится, вот увидите!

— Счастливо! — сказал Юрочка, когда поезд тронулся.

Миша стоял у окна. Он видел, как Юрочка махал тростью, как будто не прощался, а угрожал. Но вот он повернул к выходу. А потом и перрона не стало видно за поворотом.

Миша смотрел на прекрасный город, к которому успел уже привыкнуть. Он старался хотя бы приблизительно угадать в этом необозримом пространстве, застроенном домами, заводами, складами, ту часть города, где находилась кривая, узкая, но уже приятная и родная Маросейка.

— Не огорчайтесь, мой друг, — шепнул Всеволод Скоповский, почему-то снова переходя на «вы». — Недалек тот день, когда мы снова увидим этот безалаберный, но своеобразный город… И будем надеяться, что в следующий раз нас встретят колокольным звоном.

Когда поезд скрылся, Юрий Александрович стал совершенно другим человеком. Лицо его было теперь озабоченно. Он беспокоился, как Скоповский доберется до места назначения.

Поезд вызвал невольные воспоминания об имении Прохладном, где его ждала Люси. Для нее он рискует жизнью, для нее он ведет ожесточенную борьбу с этой властью, которая возникла внезапно, придя с заводских окраин, из политической каторги старой России.

«Если они одержат верх, — думал Юрий Александрович, с раздражением разглядывая плакаты, красные знамена, новые названия учреждений, — то, конечно, уничтожат Люси и меня, Юрия Александровича Бахарева, уничтожат и все, с чем сроднился я с самых пеленок, — весь уклад жизни, такой патриархальный, такой… — Юрий Александрович не мог подыскать подходящего слова, — такой православный, даже нелепый, как буква „ять“ или „ижица“, но величественный, как пасхальный звон колоколов, как царский выезд…»

Юрий Александрович любил всю эту устойчивую, освященную столетиями русскую жизнь, с ее преображениями, вознесениями, спасами, с ее торговыми рядами, с ярмарками, вейками на масляной неделе, старинными иконами и купцами с окладистыми бородами. «Чай Высоцкого»! «Ландрин»! «Жорж Борман»! — все это звучало сладчайшей музыкой в сознании Юрия Александровича, человека, в сущности, молодого, но впитавшего в себя весь этот старый дух.

С ненавистью смотрел Юрий Александрович на всех встречных прохожих, шагая с вокзала по московским бульварам. Наконец он добрался до дому. Глухая, затаенная ненависть утомила, измучила его. Он вошел в свою комнату. Там, не зажигая света, в полумраке сидел какой-то человек.

— Заждались? — спросил Юрий Александрович.

— Ну как? Уехал Скоповский? — спросил этот человек.

— Да, нашелся простачок… Отправили! — отозвался Юрий Александрович и сразу перешел к делу.

Они стали беседовать вполголоса.

Миша Марков и Всеволод Скоповский ехали без особых приключений.

Кажется, это было в Жмеринке. Вдруг Скоповский исчез. Сначала Марков думал, что он отстал от поезда случайно. Когда поезд тронулся, он даже подумывал, не повернуть ли рычаг для автоматической остановки поезда. Но ему сказали, что ручка все равно не действует и поезд никакими силами не остановить. Возможно, что это было и так. Маркову оставалось только высовываться во все окна и советоваться с пассажирами:

— Как вы думаете, может быть, послать телеграмму со следующей станции?

— Какую телеграмму? — спокойно отвечали пассажиры. — Не надо никакой телеграммы, сам приедет.

Проплыли мимо высокие деревья. Загромыхал мост. Марков увидел внизу мощеную дорогу, улицу, какую-то такую простую, обыкновенную, что на мгновение почудилось, будто нет никакой войны, никакой разрухи и просто едут люди по своим частным делам — кто в гости, кто на курорт. Вот и почтовая контора, и козы на завалинке, и собачонка лает на проезжую подводу, а телега так напылила, что облако желтой пыли поднялось выше телеграфных проводов.

И вдруг Миша совершенно явственно увидел Скоповского. Он шагал вдоль насыпи и помахивал своей сумкой.

— Скоповский!

Нет, не оглянулся. Может быть, и не он?

Поезд, пройдя за семафор, надымил на всю округу и набрал такую скорость, что разбитые вагоны стали ходуном ходить.

5

Прежде чем поехать домой, в родное «Валя-Карбунэ», Всеволод Скоповский побывал в Яссах, на одной из тихих улиц, в трехэтажном доме с наглухо завешенными окнами.

Его немедленно пропустили. Здесь много было таких же, как он, специалистов по переходу любой государственной границы, по фотографированию военных объектов, по выкрадыванию секретных документов людей отпетых, распродавших и совесть и страх перед смертью, людей без будущего. Это были международные шпионы, армия тайной войны — подсыпанных ядов, взрывов, разведывания тайн.

Внутри здания были узкие коридоры и бесчисленные двери. Стрекотали пишущие машинки. Кто-то кому-то диктовал. Кто-то звонил по телефону.

Всеволод Скоповский вошел в комнату с лаконичной надписью на двери: «Оффис». Беседа с начальником оффиса мистером Петерсоном продолжалась недолго. Всеволод Скоповский распорол воротник и передал сводки, которые посылал Юрий Александрович.

— Когда он приедет? — спросил Петерсон. — Медленно вы там налаживаете дело.

Затем Всеволод Скоповский поехал в Бессарабию. В жаркий, солнечный день прибыл он к отцу, в «Валя-Карбунэ». Удивился, что там все было на прежнем месте, даже бронзовый амур, украшавший клумбу, даже пес Маркиз, который не стал ни старше, ни моложе. Так же садовник Фердинанд приносил рано утром свежие букеты. Тот же повар готовил те же блюда.

Александр Станиславович очень обрадовался приезду сына. Все хлопал его по спине и говорил что-то неопределенное, вроде: «Вот так мы и живем…» «Вот оно дело-то какое…»

Всеволоду встреча эта представлялась более теплой, когда он думал о ней там, в Москве. С удивлением он обнаружил в себе равнодушие, даже некоторый холодок.

«Очерствел я, — огорченно думал Всеволод, — что-то во мне отмерло. Хочу радоваться, умом сознаю, что вернулся, что жив, что это мои родители, а ничего не получается».

Вяло улыбаясь, спросил:

— Мамочка, можно к обеду приготовить индейку?

Алевтина Маврикиевна умилилась, заспешила, тотчас позвали повара. Всеволод добавил:

— И шарлотку, пожалуйста. Как я мечтал о твоей шарлотке, мама!

Он поместился в комнатах наверху, рядом с отцовским кабинетом, и все уединялся. Александр Станиславович прислушивался: сын ходил взад и вперед, взад и вперед, отмеривая расстояние комнаты.

«Видимо, всякое пришлось пережить», — жалел сына Александр Станиславович и придумывал, как бы отвлечь его от опасной работы и оставить дома.

Часто и ночью просыпался Александр Станиславович и слушал. Ходит! Глухо звучат шаги.

«Совершенно расшатана нервная система! — с горечью думал Александр Станиславович. — И ведь могут же другие жить припеваючи, в полное удовольствие и ничем не поступаться, не жертвовать. Почему я должен все отдать на борьбу с большевиками? Не достаточно ли с меня одной дочери?»

Возвращаясь в свое имение в 1918 году, Скоповский рассчитывал найти там свою утраченную молодость или хотя бы вкус к жизни. Но его ждали запустение, однообразная, растительная жизнь, одни и те же разговоры с управляющим, с садовником Фердинандом, удивительно скучным человеком.

Когда приносили с виноградника самые тяжелые, самые красивые гроздья, Фердинанд обычно говорил:

— Прошу прощения, но виноград у нас в этом году не хуже, чем у Томульца! (Фердинанд всегда сравнивал свои успехи с успехами соседнего помещика Томульца.)

— Да, Фердинанд, — важно отвечал Скоповский и при этом поднимал кверху толстый указательный палец, — настанет время — и мы, садовники человеческого виноградника (че-ло-ве-чес-ко-го!), мы, кто стоит наверху, мы добьемся, чтобы произрастали только отборные сорта. Это наша миссия, наша историческая задача.

— Правильно сделаете, — отвечал Фердинанд, хотя и не совсем понимал аллегорию.

Если что и радовало Александра Станиславовича — это присутствие именитых гостей в его доме. И вдруг все кончилось… Скоповский проводил княгиню в ее имение, вернулся назад — и такая тоска на него напала! Его раздражало все. Он придирался к слугам, чертыхался за обедом.

Но затем нашел отдушину. Решил принять непосредственное участие в борьбе с бунтовщиками. Большую роль в этой перемене его настроения сыграл Ратенау.

Ратенау в свое время привезла Ксения.

— Познакомьтесь, — сказала она. — Мой учитель музыки.

Ратенау встретился с Ксенией на одном из приморских курортов. Ратенау приехал туда, чтобы сбавить вес, Ксения — чтобы развеять скуку. Вот тогда Ратенау и уговорил ее работать в разведке.

Ксении ничего не стоило обмануть родителей и сказать, что она поступает в музыкальную школу в Мюнхене, чтобы усовершенствоваться в игре на рояле. Вместо музыкальной она поступила в школу диверсантов. Под руководством Ратенау с увлечением училась стрелять, управлять автомобилем, пользоваться шифрами, кодами, миниатюрным фотоаппаратом, вделанным в браслет.

Ратенау был толст и лыс. Он легко передвигал свое грузное тело, а гладко отполированный череп прикрывал элегантной шляпой.

Теперь он стал часто наезжать в «Валя-Карбунэ». О музыке не говорилось ни слова. Обычно они со Скоповским удалялись в кабинет. Ратенау погружался в удобное кресло, и у них начинался странный, какой-то скачкообразный разговор.

— У вас есть сын! — кричал Ратенау, как будто разоблачал тщательно скрываемую тайну или делал открытие.

— Да, — отвечал напыщенно Скоповский, — у меня действительно, как вы правильно заметили, есть сын. И дочь Ксения.

— Ну, о Ксении не беспокойтесь. Это весьма талантливая и эффектная женщина, — отвечал Ратенау, отдуваясь и ища глазами сифон с содовой водой. — Я лично сам займусь, с вашего разрешения, ею. Красивые женщины — это клад. Вы согласны, что для красивой женщины нет препятствий?

— Но позвольте, однако… моя дочь…

— Глубокоуважаемый Александр Станиславович! Мы живем в страшное время, на нас возложено решение лобовых, невероятно сложных задач. Мы живем на переломе… э-э… позвольте… как это Ленин сказал…

— Ленин?! — взревел Скоповский. — Вы сказали, Ленин?!

— Ну да-а. А что же такого? Мы тщательно изучаем их теории. И практику… В общем, смысл тот, что сейчас решается вопрос: мы или они. Вы не согласны? Конечно, так! Мы или они, глубокоуважаемый!

Ратенау одобрительно кивал, когда Скоповский ему рассказывал, что Всеволод в «Обществе спасения России».

— Мы должны вырастить поколение, которое бы не проявляло любопытства к вопросам морали. Это должны быть безмозглые молодчики, которые не простужаются, не читают, а только кутят, спариваются и убивают. Они рождены для славы. Остальное человечество — тьфу, убойный скот, и чем скорее его пустят в расход, тем лучше.

Ратенау развернул перед Скоповским целую программу.

А затем Ратенау снова увез Ксению. Скоповский уже догадывался, в какой «музыкальной» школе она «учится». Ясно: Ксении понравилось то, что она будет рисковать, проникать в чужие тайны, обольщать, ходить по острию ножа…

Так вот и вышло, что как вкладывают в какое-нибудь промышленное предприятие все свои капиталы, так Скоповский вложил в дело борьбы с коммунистическими силами все, что имел: и свою энергию, и свои средства, и себя, и своих детей.

Почему он так легко поверил этому толстяку? Как это Ратенау удалось расшевелить его? И как он мог допустить, чтобы Ксения уехала? Он больше так и не видел ее.

Вначале и думать об этом было некогда. Скоповского избирали в какие-то комитеты, он заседал, произносил речи… Однажды к дому подкатила машина, и из нее, пыхтя и отдуваясь, вылез Ратенау.

«Он абсолютно похож на черепаху!» — подумал Скоцовский, встречая посетителя.

— А Ксения? — спросил он, входя с этим пыхтящим толстяком в дом.

— Не сразу! Не сразу все новости! — ответил Ратенау, поднимаясь по ступенькам веранды. — Дайте опомниться после этой адской дороги!

Он приехал на этот раз, чтобы поставить в известность Скоповского о гибели Ксении. В то же время у него еще теплилась надежда: а вдруг Ксения вырвалась каким-нибудь образом из рук пограничников и он увидит ее в «Карбунэ» живой и невредимой? Но вопрос, с каким встретил его Александр Станиславович, сразу уничтожил эту надежду. Ратенау стал преувеличенно громко отдуваться: ему не хотелось приступать к разговору о Ксении.

— Собачья жара! Я думал, что расплавлюсь и меня доставят к вам в жидком состоянии. Клянусь, в преисподней на два градуса прохладнее!

И тут он принялся развивать свои любимые темы:

— Именно сейчас, когда считают, что Германия обескровлена, нужно готовиться к новому кровопусканию. Паузу можно использовать на подготовку. Любимое занятие мужчин — война. Можно кричать о мире, о мирных хижинах и тому подобное, но все отлично знают, что у каждого порядочного государства есть два состояния: или война, или военная подготовка…

— Простите, я вас перебью. Но все-таки где же Ксения?

Вместо того чтобы просто ответить, что Ксения арестована при переходе советской границы, Ратенау продолжал:

— Если можно победить при посредстве подлости, будь подл. Кто возьмет верх в вероломстве, тот победит. Какое мне утешение, если обо мне скажут: он бы победил, но был слишком щепетилен. Благодарю покорно! Лучше будьте щепетильны вы!

Он так и не рассказал о Ксении. Он только сказал очень важно:

— Положитесь на меня, дорогой.

Александр Станиславович долго хитрил сам с собой и притворялся перед самим собой, что не догадывается о гибели дочери. Ясно было, что Ксении нет в живых. И Скоповский решил бороться за судьбу сына, спасать его. Сын должен наследовать отцовские владения, сын должен жить.

— Почему бы, например, не пойти тебе, Севочка, в артиллерию?.. начал он разговор, в тайне рассчитывая на то, что артиллерист стреляет издали и не лезет в самое пекло, не бежит сломя голову в атаку, прямо на штыки.

Он сам все обдумал, сам сделал все необходимое, сам все схлопотал. Он приготовился спорить, доказывать… И вдруг все устроилось само собой: Всеволод сразу согласился пойти в артиллерийское училище, поехать в Варшаву.

«Пока он там учится, — радовался Александр Станиславович, — глядишь, все уже кончится… с большевиками покончат… и Всеволод сможет опять поехать в Путейский институт, в Петербург…»

И он даже перекрестился, что все так хорошо уладилось с сыном.

Десятая глава

1

В Раздельной была пересадка. Миша Марков одним из первых влез в вагон. Круглолицые украинские дивчины, все одинаково повязанные платками, все быстроглазые, все украшены бусами… Усатые деды, в бараньих шапках, жилистые, с корявыми посошками… Но больше всего солдат — прифронтовая полоса.

Миша помнил эти места. Всего год назад на этих полях гремели выстрелы, мчались всадники, разрывались снаряды… А вот и немецкая армия убралась прочь. Теперь остается справиться с захватчиками-румынами, вернуть Бессарабию.

В Москве не так сильно чувствовалось, а здесь вдруг вспомнились отчетливо и живо мать, отец, Татьянка… вокзал в Кишиневе… дым паровозов и прилетающие с ветром запахи фруктовых садов… И вдруг до того захотелось домой!

В отряде встретили хорошо. Вокруг были простые, открытые лица. Обстановка военная. Повсюду разговоры, что скоро начнется наступление и что только бы начать.

Когда Марков рассказал Котовскому, как вез к нему еще одного добровольца, Котовский страшно рассердился. А потом ничего, отошел и даже смеялся над парнем:

— Как же ты его упустил? Скоповский? Молодой из себя? Ну, значит, сын. Могу представить, что это за фрукт! Пойми, он тебя использовал, чтобы прошмыгнуть туда, к своим. Ну да никуда не денется, всех найдем! Всех, кто виновен!

— Кто же он такой? — озабоченно спросил Миша.

— Как «кто»?! Враг. Вероятно, обделывал какие-нибудь подлые делишки в Москве, сговаривался против нас.

— Да нет же, вы ошибаетесь! Он в ВСНХ служит! Он в Москве живет! И очень, знаете, такой… воспитанный. Приятель у него есть, Юрий. Тот несимпатичный, но видно, что образованный человек…

— Эх, мальчик, не знаешь ты ничего! Мы с тобой люди простые, мы солдаты. Мы идем в бой и знаем, что слева у тебя и справа у тебя — верные друзья, и дружба боевая неразрывна. А там, в том мире, так все переплелось, так запуталось, что сам черт ногу сломит! Ничем не сдерживаемая власть, продажность, честолюбие… Подкопы, заговоры, шпионаж…

Марков слушал присмирев. Хорошо ему было здесь! Вернулся как домой. Увидел Котовского, большого, крепко сложенного, такого надежного, такого красивого, даже сердце забилось.

Котовский оглядел его с ног до головы и прежде всего распорядился: «Одеть, как полагается, по форме, в бане вымыть, конечно, об этом не надо и говорить, и так ясно, а главное — накормить, посмотрите, какой он тощий!» Расспрашивал Мишу о Москве, о Стефане, обо всем, обо всем.

— Хорошо живут! — сказал в заключение вздохнув. — И трудно, а хорошо! Хотят измором взять нас враги, а ничего у них не получается. Если по-братски делиться куском, одолеешь все беды. А ты молодец. Вырос, возмужал. Теперь будем из тебя бойца делать.

— А вы, Григорий Иванович? Где были?

— В Одессе, брат. Мы там такие дела закручивали… Но об этом потом…

— А отец мой? Не пришел?

— Пока нет. И Леонтия нет. Не знаю, что с ними… Ну, ну, сынок! Носа не вешать!

Совсем уже Марков пошел. Но Котовский вернул его и спросил:

— Гимнастику-то делаешь? Нет? Ну, тогда все понятно. Давай, давай, набирайся сил. Работы хоть отбавляй. Дня не хватает. Как же ты, братец, гимнастику не делаешь?

Через час Марков сидел на крыльце маленького деревянного домика, похожего на отцовский. Марков был неузнаваем. Он напарился в бане, оделся по-кавалерийски, затем его накормили, да так, что он еле мог отдышаться. Он сиял! Он был счастлив!

2

Кликнул клич Григорий Иванович Котовский, и никакие кордоны не могли заглушить его голос. Нашли лазы, сумели преодолеть преграды, потянулись в отряд Котовского те, кто хотел, чтобы Бессарабия была свободна.

— Мне до Котовского! — говорили добровольцы.

Бежал из боярско-румынской казармы новобранец, которого избил щомполом взбесившийся от злобы офицер. Уходили за Днестр бессарабские крестьяне. Много старых, обстрелянных солдат, коптевших в окопах в тысяча девятьсот четырнадцатом, хотели теперь проверить, не изменил ли им в меткости глаз, не стала ли дрожать рука. Где же могли они сделать это лучше, чем в отряде Котовского?

Пришел в отряд и Ивась — тот паренек из уничтоженного артиллерийским огнем Дубового Гая, тот хлопец, который стрелял в панскую свадебную процессию. Он ходил в партизанах по украинским просторам да прослышал о Котовском, отыскал его, сообщил:

— Я не дуже богатый, но не скажу что бедный: частной собственности винтовка да патронташ. Достаточно, чтобы бить буржуев?

Пришел наконец и Леонтий. Радостно встретил Котовский старого друга. Они не виделись с тех пор, как Леонтий затосковал по дому и попросил отпустить его. Оказывается, он так и не побывал в своей семье. Усмехается, рассказывая об этом, Леонтий, но невеселая эта улыбка, и повествование о постигших его несчастьях — невеселое повествование.

— Перешли мы тогда Днестр благополучно. Пресвятая дева Мария, кто же знает днестровские плавни лучше меня!

— Ну, ну, дальше? Перешел ты Днестр и что? Отправился домой?

— Сразу же на том берегу и начались неприятности. Напоролись на заставу — уже плохо. Тут и расстались мы с Петром Васильевичем, обернулся он к Маркову, у которого в глазах стоял вопрос. — Да-а… И ведь стрелки-то они какие, а угораздили прямо в ногу. Схватили. Били смертным боем. Это уже там, в камере.

— Бить они умеют.

— Били, били, а потом порадовали: десять лет каторжных работ.

— Крепкий ты. Одно это тебя и выручило.

— Обязательно бы погиб. Но засела мне думка в голову: Котовский все перенес? Должен преодолеть и я! Не имею я никакого права погибнуть!

— Что молодец, то молодец! Правда, товарищ командир? — похвалил Миша.

— Конечно, молодец, — подтвердил Котовский. — Так и следует жить. Не сдавайся! Полосуют тебя, на куски рубят, а ты стой на своем. Не осилят. Не смогут одолеть. А уж если и умереть, то стоя, глядя врагу в лицо.

— Хорошо сказано! — Это говорил Чобра, искусный виноградарь, выросший под сверкающим солнцем Бессарабии. Горячие глаза у Чобры. И сердце горячее. Он совсем недавно в отряде. Он сам не знает, как это с ним случилось.

Подвязывал лозы Чобра. Шел мимо офицер. Ну так, обыкновенный офицер. Но ведь приказ что гласил? Все поселяне, встречавшие офицера, обязаны снимать шапку и кланяться. Так вот, Чобра как раз и не поклонился, больше того, даже повернулся спиной к господину офицеру. Последствия этого поступка не заставили себя долго ждать. Пришел урядник, предложил Чобре «следовать за ним». Куда следовать и для чего следовать — было Чобре понятно. А спина-то ведь не казенная. Не хотелось Чобре «следовать». И удалось ему уговорить урядника зайти в хату выпить по чарке. «Влепить двадцать пять горячих — это всегда успеется, — доказывал Чобра, — а вино у меня первостатейное». Одним словом, через какой-нибудь час бренное тело пьяного урядника, полностью разоруженного Чоброй, валялось на окраине села под сливой, а Чобры и след простыл. Переплыл Чобра Днестр и прибыл в отряд во всем снаряжении.

— Хорошо сказано! — повторил Чобра, и все обернулись к нему, ожидая, что он еще скажет. — Хорошие это слова, и они не сгинут, как зерно, брошенное в землю. Западут в сердца людские и прорастут. Надо жить гордо! Кто часто кланяется — криво растет!

— Ну и что же ты сделал дальше? — спросил кто-то Леонтия.

— Что сделал? Убил часового, добыл коня — и сюда, одно у меня место.

Крепкие люди приходили в отряд Котовского, и не было ни одного, чтобы Котовский не знал его по имени, и откуда он, и как жил раньше, и чего добивается, и за что хочет сражаться. И очень огорчался Котовский, что коней в отряде недостаточно. Когда приводили нового скакуна в отряд — это был праздник. Так радуются только новорожденному в хорошем семействе.

— Вот это конь! На таком коне можно вокруг света обскакать!

— Обскачешь на таком! Держалась кобыла за оглобли, да упала! поддразнивал кто-нибудь.

— А ты видел, как он идет на рысях?

— Наша Ласточка все же лучше. Как ты думаешь, Василь?

Василь, хозяин иноходца Ласточки, презрительно смеется:

— Моя Ласточка! Такой вы ищите — и на всей земле не сыщете!

— И искать не надо. Буря — вот это конь! Будь у меня миллион — я, не задумываясь, выложил бы на стол за Бурю! Бурю я бы на двух твоих Ласточек не променял!

— Всякий цыган свою кобылу хвалит!

Такие разговоры кончались иногда ссорой, и тогда шли к командиру, и его оценку уже никто не оспаривал.

Вот и Леонтий, когда бежал из каторжной тюрьмы, не забыл прихватить с собой в отряд коня. Конь — это нераздельная часть самого конника, первый друг его. В отряде Котовского скорее забудут позаботиться о себе, но коня не забудут.

Каждый день приходили новые пополнения. Из уст в уста переходила весть: Котовский собирает отряд!

3

Великий Октябрь порождал ярость в сердцах всех свергнутых с тронов, всех ущемленных в наследных правах.

Так оказывались в одном лагере эсеры, куркули, французские фабриканты, Петлюра и Деникин, глава английской миссии в Москве Локкарт, бандит Зеленый, адмирал Колчак и бразильский консул. Их всех объединяла одна ненависть, одна тревога.

На Дальнем Востоке жгли деревни японские и американские войска, в Тифлисе и Баку расстреливали коммунистов немцы и турки, в Архангельске вешали поморов англичане, по Черному морю курсировали французские эсминцы, а по украинским степям бродили бандитские шайки. Петлюровцы примеряли польские мундиры. Америка отсчитывала для Деникина боевые патроны: двести миллионов патронов — больше чем по одной пуле на каждого жителя Советской России, невзирая на возраст и пол.

Враги собирались с силами. Новый удар готовили они и в этой кровавой затее не останавливались перед любыми расходами.

Расторопный Черчилль грузил на корабли винтовки, танки, орудия и переправлял их в Новороссийск. Столько хлопот с этой Россией! Из Америки шли караваны судов, груженные аэропланами, бомбами, паровозами. Щедрая у Америки рука! Одной только обуви на одном только судне отправлено было шестьсот тысяч пар. Ноги, обутые в эти военные сапоги, должны были победоносно дойти до Московской заставы.

Четырнадцать государств обрушились на молодую Страну Советов.

Удивлялись наши бойцы, отгоняя врага и разглядывая захваченные трофеи:

— Что же это получается? Оставят белогвардейцы на поле боя пулеметы, а пулеметы-то Кольта — значит, американского происхождения. Гаубицу или бронемашины «остин» — ну, эти английские, все как на подбор. А не то и «фиат» попадается — это уж Италия. Седла канадские, шинели из Манчестера, самолеты с французских заводов… А кричат: «Мы Россию спасаем! Русская освободительная армия!» Да кто же поверит?! Консервы и те с иностранными наклейками!

Около Днестра загорались особенно жаркие бои. По Днестру плыли трупы убитых. Ни днем ни ночью не смолкала пулеметная стрельба, и за этой стрельбой не стало слышно ни пения птиц, ни шелеста деревьев. Столбы дыма заслоняли безмятежное, ясное небо, в яблоневых садах разрывались снаряды…

Война.

4

Не много есть людей, которые умеют так открыто, так от всей души улыбаться, как Михаил Няга. И что совершенно бесспорно — не было более лихого наездника в Бессарабии.

— Смотри, смотри, какой красавец! — шептали девушки, когда он проезжал мимо, и каждая с большим удовольствием подала бы ведро воды, чтобы напоить его коня.

Когда он мчался во весь дух, можно было залюбоваться. Как птица, летел он по степным просторам. Он так любил быструю езду! Ни у кого не было таких коней, как в отряде Няги, человека исполинского роста, исполинского сердца и беззаветной храбрости.

А сам Няга ездил на коне чистокровной скаковой английской породы, с таким нежным волосом, с такой кожей, что под ней видна была каждая жилка. Длинношеий, с тонкой, как у борзой, мордой, с тонкими ногами и длинными бабками, но с мускулистым крупом и широко расставленными ганашами, Мальчик самой природой был предназначен для быстрой езды.

И когда Няга мчался навстречу опасности, черные глаза его, опушенные девичьими длинными ресницами, сияли счастьем, а на сочных губах играла улыбка. Няга скакал в бой, как на праздник. И все он делал по-праздничному. Мир радовал его. Кажется, не было более жизнерадостного человека, чем он.

Котовскому с первого взгляда понравились и конь, и всадник, и то, что темно-гнедой Мальчик расчесан и убран, и то, что всадник красиво держится в седле, и то, что у всадника чистые, ясные глаза, так что видно душу до дна. С таким любо скакать по полю бранному, с таким только и бить врага. С таким только и вести фронтовую дружбу, самую крепкую, какая только существует на свете. И Котовский протянул Няге руку:

— Привет тебе, дорогой гость! Радуюсь, что довелось нам встретиться.

— Я ничем не отличаюсь от многих других, — сказал Няга, — но я не трус, и мне не раз случалось слушать, о чем шепчет пуля, задевая волос на голове. И я, и мой конь, и все мои товарищи — мы просим тебя: возьми нас к себе, мы оба станем от этого сильнее!

Взял Котовский в отряд Михаила Нягу. Боевая их дружба длилась долгие годы и не тускнела от времени.

Вслед за Нягой пришли Дубчак, железнодорожник из Хотина, и Николай Слива, бывший столяр, человек, пользовавшийся большим уважением у бойцов. Впоследствии Слива возглавлял партколлектив в первом кавполку.

Привел бравый свой эскадрон бывалый партизан Каленчук Димитрий Васильевич. Голос у него знаменитый. И очень любил он порядок и лоск. Конь у него был — загляденье, и весь его эскадрон — молодец к молодцу.

Пришел в отряд боевой командир эскадрона Скутельник — чернявый, и хоть ростом невелик, зато душа большая.

Пришли также Владимир Подлубный, отличный разведчик, и Воронянский, знаток конного дела и кавалерийской езды.

И еще многие приходили и приезжали в отряд. Они и составили стаю непобедимых орлов, славное племя котовцев.

Приезжали на гуцульских лошадях, незаменимых в гористой местности, на полукровках и на таких, с позволения сказать, лошаденках, которым и неприлично бы, кажется, ходить под седлом. Короткие и длинные, всех мастей и оттенков, и холеные, и некормленные, и береженые, и опоенные — эти кони быстро осваивались в отряде и научались ходить в строю. Они все понимали, а зачастую понимали даже непонятное, отгадывая своим чутьем. Как отлично знали они, когда нужно собрать все силы и мчаться во весь опор вперед, навстречу пулям! Как трогательно они умирали, сраженные в бою!

Отряд Котовского рос.

На абрикосовых деревьях осыпался нежно-розовый цвет. Вечерами роса ложилась на густые пахучие травы. В камышах звенели комары.

В строгом порядке, по-военному, с сигналами горниста, с важной серьезностью кашеваров, с четким и нерушимым распорядком дня жили эти выносливые, непритязательные люди.

Кони в отряде разномастные, да и то не у всех. А откуда взять обмундирование? Оружие? Белогвардейские полчища одевали, снаряжали, обвешивали оружием иностранцы. Но правда была на стороне плохо одетых, вынужденных беречь каждый патрон красноармейцев. Сапоги в те времена были заветной мечтой кавалериста. Кожаная тужурка казалась сказкой, мифом, несбыточным желанием. А уж если обзавелся конник сапогами, он делал адскую смесь из молока с сажей, для блеска прибавлял сахару… Летом, бывало, мухи облепляли эти сладкие сапоги. Но слов нет — сапоги блестели!

Котовский был живописен. А если разобраться, в чем он был одет? Красная фуражка сшита из материала, каким обивают диваны. Лампасы — те выкроены из рясы. Вот и все его щегольство.

Простая, суровая была жизнь. Вместе рубились, вместе ходили за конями, вместе отдыхали.

Котовский был требователен к другим и требователен к себе. Любил он этих бесхитростных людей. Любил и знал, что в любую минуту может потерять каждого. Знал это и берег, считая, что на войне лучший способ уберечься это не дать уберечься врагу.

5

— Хороший у тебя конь, Няга! — сказал как-то Котовский, любуясь Мальчиком. — По всем статьям хороший конь!

Няга выжидательно молчал: куда ведет речь командир?

— Плохо, что у нас многие совсем без коней. И так это меня тревожит! Плохо без коней, Няга!

— Если водятся кони у врага, — ответил Няга, — значит, еще полбеды, значит, есть где их взять.

И Няга хитро сверкнул своими черными, жгучими глазами.

— Я понял тебя, Няга. Сколько дать тебе людей?

— Много людей — трудно передвигаться. Мало людей — трудно пригнать коней.

— Если есть люди у врага, — ответил в тон ему Котовский, — значит, еще полбеды, значит, есть где их взять!

Няга засмеялся и в ту же ночь с десятью лазутчиками переплыл Днестр, ловко миновал вражеские посты и забрался вглубь километров на пятнадцать.

— Здесь, — сказал он наконец запыхавшимся смельчакам. — Это и есть конные заводы. Тут и мой Мальчик когда-то стоял на привязи.

Удачно они проникли к конюшням и вдруг напоролись на какого-то человека. Что делать? Еще бы какая-то секунда — и распростился бы он с этим лучшим из миров… Но вдруг Няга окликнул:

— Георгий Граку, не вспомнишь ли ты Нягу, которого угощал папиросами в порту в Измаиле?

— В самом деле, это ты! Какие ветры принесли тебя, да еще в такую пору?

— Если хочешь узнать об этом, сядем на коней и отправимся вместе, а то Котовский заждался нас и беспокоится.

— Но я не вижу коней, Няга.

— Нехорошо, Георгий! Не к лицу старой кобыле хвостом вертеть! Как не видишь коней? А сколько их в конюшнях?!

Обратный путь уже совершали не десятеро, а целых два десятка всадников, потому что Георгий Граку не только сам сел на коня, но и уговорил всех молодых конюхов уйти к Котовскому. Они ведь давно шептались между собой, давно сговаривались.

И вот они скакали по глухим, спящим дорогам. Они угнали за Днестр с полсотни коней. И каких! Конюхи с гордостью приводили их родословные, перечисляли их рекорды, призы, показывали аттестаты, отмечали статьи: развитие мускулатуры, крепость сухожилий, удлиненность бабок… Тут были кони всех мастей: и серые в гречке, и соловые, и игрение, и каждым конем можно было залюбоваться.

Весь отряд был взволнован. Несколько дней только и разговору было, что об этих конях. Когда Котовский посадил на них лучших и достойных, все поняли, что именно их, этих славных коней, не хватало для вящей славы и гордости отряда. И Котовский сказал:

— Дорогие друзья мои! Берегите коней! Любите их, лелейте их, а они отплатят вам сторицею, и придет время — сберегут вас в бою!

Как пахла трава в эти июньские полдни! Как дышали горячей грудью степные просторы! На солнцепеке раскалялась земля, горячий ветер поднимал пыль на далекой дороге. Степь пела, стрекотала, а сады замирали в истоме. Небо полыхало и вскипало пеной облаков.

Кони стояли понуро и обмахивались хвостами, отгоняя слепней, садившихся на живот. Мошкара лезла в глаза, заставляла непрерывно мотать головой.

И люди тоже томились. Все искали тени. Кто спал, раскинув в стороны руки и ноги, кто занимался починкой.

Бессарабцы напевали вполголоса, вспоминая о родине, о тихом Пруте, о кислой брынзе, о волах, тянувших бороны, об отарах глазастых овец, длинношерстых, пугливых. Еще они пели о тоске, которая сжимает их сердце, о такой близкой и такой далекой родине:

Дни ли длинные настали, Провожу я их в печали. Дни ли снова коротки, Сохну, чахну от тоски.

Услышав знакомый напев и напомнившие далекие годы слова невеселой песни, Котовский подошел поближе, уселся вместе с конниками на завалинке. Ведь эту самую песню пела Мариула! Это было в Кокорозене, когда он учился в сельскохозяйственной школе…

— Хорошая песня! — вздохнул Котовский. — А ну-ка, споем еще раз! — и стал тоже подтягивать.

И снова полились протяжные звуки молдавской дойны.

Кончилась дойна. Но все сидели и слушали, как плещет волна, как шумит камыш, как перекликаются птицы. Была удивительная тишина. Медленно плыли по небу перистые облака. Веяло речной прохладой.

6

Командир сидел у окна. Тень падала на него от грушевого дерева. В комнате жужжали мухи. Перед командиром лежала фуражка, наполненная черешней: Марков позаботился.

Обычно мысли Котовского были заняты будущим, завтрашним днем. Но сегодня как-то вдруг нахлынули на него воспоминания. Может, потому, что он направил по разным делам в Одессу Михаила Нягу и теперь ждал его возвращения?

И вот вспомнились ему одесские друзья… Где-то они все? Разбрелись по белу свету каждый по своему пути.

Самойлова отозвали в Москву.

Вася и Михаил ушли в армию. Может быть, они сейчас на Кавказе гонят с нашей земли интервентов? Или там, на Урале, нещадно бьют колчаковские армии?

Самуил остался в Одессе.

Нет больше милого старика, хозяина одесской молочной «Неаполь»… Он убит во время уличных боев при освобождении Одессы. Нет больше секретаря губкома Смирнова… И Жанна Лябурб не улыбнется больше своей приветливой улыбкой…

Солнце палит. Тень от грушевого дерева переползла на другое окно, и черешни в фуражке стали теплыми на припеке.

Вдруг Котовский увидел вдали облачко пыли. Конечно, это он! Няга мчит во весь опор на своем быстроногом Мальчике!

— Большие новости! — кричит он, осаживая коня перед самым окошком. Хорошие новости!

А через минуту уже появляется в комнате, сияющий, счастливый; черные глаза, опушенные девичьими длинными ресницами, полны ликования. И не потому даже, что новости хороши, это само по себе, а потому, что все его радует в жизни, потому что он влюблен в небо, в деревья, обожает своего коня и гордится дружбой с Котовским.

— Вот, — говорит Няга, — я привез пакет. Большой пакет, наверно, много чего написано!

Новости на самом деле большие: Котовскому поручают формирование пехотной бригады, в бригаду войдут 400, 401, 402-й стрелковые полки, бригада будет включена в 45-ю дивизию, бывший конный отряд Котовского образует в бригаде кавалерийский дивизион.

— Отлично! — поднимается с места Котовский.

И оттого, что он встал во весь свои богатырский рост, в своих ярко-красных галифе, еще больше увеличивающих его объем, со своими сильными, большими руками, так и играющими бицепсами, в комнатушке сразу стало тесно.

— Отлично! — повторил Котовский, перечитывая приказ. — Значит, стали бригадой. А ты, Няга, будешь командиром кавалерийского дивизиона!

Раздумий как не бывало! Раздумья как ветром снесло! Котовский направился к колодцу, облил голову ледяной, колодезной водой.

— Красота! — фыркал он. — З-замечательно! Поздравляю тебя, товарищ командир кавдивизиона!

Но затем грустно взглянул в сторону Днестра. Солнце все еще сильно припекало. Кусты акации никли темными листьями. Короткие тени не давали прохлады.

— Значит, опять Деникин? Опять заговор? Опять фронт и большая война?

— Война, товарищ комбриг. Очень серьезная война!

— Комбриг… А все-таки это большая ответственность — быть комбригом. Ты только вдумайся в это слово, Няга: комбриг! Это ведь совсем иначе звучит, чем командир отряда!

— Я так считаю: самый высокий чин — быть Котовским! — горячо и от всей души воскликнул Няга.

— Ты всегда меня расхваливаешь, как цыган на ярмарке, — остановил его Котовский.

Няга считал, что он прав, но спорить с комбригом не решился.

— В Одессе говорили, — вспомнил он еще одну новость, — Деникин занял Екатеринослав.

— А Махно?

— По-прежнему разбойничает. Да! Чуть не забыл! Петлюра занял Каменец-Подольск!

— Закружилось воронье! А ведь немного бы — и Бессарабия была бы наша!.. Где будет штаб дивизии?

— В Раздельной. Там же артиллерийский склад. Товарищ комбриг, дрогнувшим голосом добавил Няга, — что я хочу спросить… Неужели они думают… неужели надеются победить революцию? Никогда им не победить революцию!

Было душно. Они сели на ступеньку крыльца. Здесь немного обдувало ветерком. Под крыльцом бил блох зубами прижившийся к дому пес, старый, лохматый, со свалявшейся шерстью. Двор, поросший мелкой травой, был пуст хоть шаром покати. Только у сарая валялась сломанная телега без колес и оглобель. Чувствовалось, что хозяев в доме нет.

Женщина с загорелым лицом прошла с ведрами к колодцу. Белые икры сверкали из-под домотканого подола. Женщина гремела ведрами и не замечала, что черпает воздух, заглядевшись на рослых кавалеристов. Няга сразу же заметил это. Быстро приблизился к колодцу и набрал ей воды:

— Что, красавица, мужа-то нет, наверное?

— Мужа-то? — переспросила женщина.

— Воюет, поди, где-нибудь?

— Убили, — ответила женщина и отвернулась.

— Экое горе! Да оно, пожалуй, и не удивительно: война.

Женщина подумала и добавила:

— Первый-то был — убили белые, второго нашла — убили красные…

— Что делать, — вздохнул Няга, — время такое. Подожди, отвоюем — и тогда выбирай любого, расти с ним детей и живи до глубокой старости.

— Дождешься! — ответила женщина, теребя платок.

Няга не нашелся, что ответить. Что можно было ей сказать? Разве ей одной горе мыкать? И она ушла, покачивая полными ведрами, а Няга все смотрел ей вслед. Жалко ему было женщину, жалко ее одиночества.

Затем Няга снова подошел к крыльцу. Котовский сосредоточенно склонился над планшеткой и записывал. Он уже расставлял силы, намечал назначения. Няга молча наблюдал, как быстро ходит у него карандаш, как командир причмокивает и снова заносит в записную книжку цифры, имена…

Одиннадцатая глава

1

Прискакал в Раздельную, в штаб дивизии, залитый кровью парнишка из села Долгое, прискакал и свалился с седла без памяти. Отходили его. Приоткрыл он мутные глаза, успел только сказать:

— Батьки на огородах… окопы роют… Гаврилу Семеновича, председателя… кончили…

Вздохнул и умер. Молоденький еще был, дет двадцати четырех, голубоглазый…

В богатом селе Долгом жило много старообрядцев. Хаты у них были построены просторные, ворота окованы железом. Народ все рослый, здоровый, а в погребах еще с шестнадцатого года винтовки да пулеметы понапрятаны.

И хотя носили они благочестивые бороды и осеняли себя крестным знамением, хотя было в их священных книгах написано: «Возлюби ближнего, как самого себя», — душила их едкая ненависть к Советской власти. Долговская молодежь ушла в Красную Армию, а старшее поколение тянуло назад, к прежним порядкам. Дай им волю, они бы собственными руками передушили всех комбедчиков, незаможников, а батраков опять впрягли бы в кабалу.

В какой бы стране ни вспыхивала революция, это они, кулаки, являлись надежной опорой реакции, становились палачами свободы, безжалостными усмирителями и карателями. Они со зверской жестокостью расправлялись с беднотой.

Вот и теперь они подняли бунт, кулаки села Долгое. Может быть, они думали, что им самим пришло в голову взяться за оружие? Знали ли они, что существуют кулацкие повстанческие центры на Украине, что кулацкие восстания входят в программу контрреволюции, что кулаки вербуются в петлюровские дивизии, что кулацкие восстания по замыслу врагов должны вносить дезорганизацию в тылы революционных армий? Кулацкие центры были созданы петлюровцами в ряде местечек и городов. Главный штаб находился в Фастове.

В село Долгое явился однажды человек. Одет он был в штатское, но очень смахивал на переодетого офицера. Фамилию у него не спрашивали, звали по имени — Юрий.

После того как не удался заговор в Москве, Юрий Александрович Бахарев получил от своего патрона новую установку: поддерживать с тыла начавшееся большое наступление, поднимать восстания, убивать представителей Советской власти, отрезать фронт от источников питания.

В принципе Юрий Александрович Бахарев одобрял эту тактику и даже сам рекомендовал ее Петерсону. Но он очень плохо знал деревню. Сумеет ли он с мужиками говорить? Поймут ли его? С чего начинать это дело? Формировать свой отряд, свою боевую единицу по примеру Петлюры или Махно? Но для этого надо хотя бы знать украинский язык!

Впрочем, оказалось, что его и так понимают. Он решил, что важно где-то начать. Дальше он будет объединять разрозненные силы, сформирует из зажиточных крестьян батальон, полк, дивизию…

Село Долгое показалось Бахареву наиболее подходящим. Солидный народ. Озлоблены невероятно! И Бахарев остановил на этом селе свой выбор.

Очень убедительно умел он говорить. И священное писание знал, цитировал наизусть библию. Говорил о том, что в деревне есть крестьяне, которые умеют вести хозяйство, а потому у них и земли много, и хлеб родится, и достаток в доме, они настоящие хлеборобы. Завидует им деревенская голытьба: кто работать не хочет, у кого ни кола ни двора, у кого ни гроша за душой. А Советская власть всех хочет сделать пролетариями. А кто такой пролетарий? Кто пролетел, кто вылетел в трубу. Великие державы узнали, в какую беду попала Украина, и решили оказать ей помощь. Сейчас настало время действовать всем сообща. Воевать против Советов — дело благочестивое, потому что большевики — все безбожники и говорят, что бога нет, и креста не носят. Значит, не грех таких и убивать.

Много чего такого говорил этот Юрий. Он в самых богатых семьях на селе с почетом был принят. Его уже не называли Юрий, а все больше Юрий Александрович. И так он полюбился, что упросили его самого руководить восстанием.

— Ты не бойся, Юрий Александрович, нам только начать, за нами вся округа поднимется. Есть у нас старец на селе, сны он вещие видит, откровение ему было, что Советская власть продержится семьдесят семь дён.

И вот началось это дело.

Бунтовались они не спеша, обстоятельно, как обедню служили. Спалили сельсовет. Долго били председателя. Поволокли его за село. Вырыли яму.

— Ложись! — приказал Терентий Белоусов, первый на селе богатей.

Председатель Гаврила Семенович на него и не посмотрел и не удостоил ответом. Да и двигаться все равно он не мог: перебили ему суставы.

— Ложись, говорят тебе, пес! Прости, господи, за такие слова… Против бога пошел, супротив законной власти?! Кончена ваша коммуния, аминь!

— Убивайте, смерти не страшусь, — вдруг осилил нестерпимую боль и заговорил Гаврила Семенович. — Правды не убьете на земле, и не будет того, чтобы жизнь пятиться стала! Не будет по-вашему! Поняли? Никогда еще после четверга среда не приходила, а все пятница!

Страшен был в этот час председатель, ни у кого не хватило духу прервать его.

— Закапывайте меня, изуверы, вражины! Народной справедливости не закопать вам вовеки, кровью не залить, тюрьмами не задушить! Кто поднял руку против народа, погибнет и проклят будет в веках!

Тут Терентий очнулся. Скажи на милость: в прах повергнут, а еще угрожает и проклятию предает! Терентий перекрестился строгим староверческим крестом — и спихнул пинком ноги председателя в выкопанную яму.

— Можно закапывать, мужики, — сказал он степенно.

В Долгое послали Четырехсотый полк, он стоял в этих местах. В полку было много партийцев с соседних сахарных и маслобойных заводов. Была в нем также и долговская молодежь.

Комиссар полка сказал:

— Которые из Долгого, поговорите с папашами, ведь разные же у вас отцы. С кулаком у нас борьба насмерть, середняки — другое дело, мы не против середняка. Опутали их кулаки. Тут политическая отсталость, пережитки и помимо того — дурман.

Остановился полк на почтительном расстоянии. Дети и отцы вступили в переговоры.

— А ну, складайте оружие, папаши, чтобы случайно не вышло очень просто неприятности! Тогда пеняйте на себя! Куркулей кончайте, а которые одумались — отойди в сторону!

— Вы чего пришли? — отзывались с огородов. — Смерти ищете? Уйдите от греха, детки, Христом-богом просим — уйдите!

Но кое-кто действительно отошел.

— Кидайте оружие, говорим! А то порубаем вас, щоб не бунтовались и международной буржуазии на руку не играли!

— Порубать?! Попробуйте! Руки коротки, богоотступники! Каины, крапивное семя! — ругался громче всех Терентий Белоусов.

— Батя, ты не бранись, не советую! И моего революционного сознания не затрагивай! Кто другой, а ты-то известная контра!

Вместо ответа Терентий выстрелил. Метил в сына, однако не попал и убил стоявшего рядом гармониста.

Тогда обе стороны залегли. Надежда, что покончат мирным путем, не оправдалась. Стали стрелять. Стрелять было неинтересно. Урона ни с той ни с другой стороны.

Пекло солнце. Мычали протяжно и жалобно коровы на селе. И все тут было знакомое, привычное. Знали каждый колодец, каждую крышу, каждый овин.

И очень уж было жаль гармониста. Беловолосый был такой, и брови и ресницы белые, с золотым отливом, как солома в снопе. И играл хорошо, за душу брал, и песни все знал… И нет его больше, никогда не услышать его музыки…

Наверное, эта мысль сверлила каждого, потому что встал вдруг полк без сигнала, без команды. Встал и пошел.

…Юрий Александрович выбрал для командного пункта выстроенную на огороде, в стороне от сельской улицы, и скрытую кустами баню.

Связным вызвался быть пономарь. Показался он Бахареву шустрым, пролазливым, и Бахарев согласился. Но при первых же выстрелах пономарь исчез. Это Юрий Александрович заметил только впоследствии.

Завидев из окошечка бани длинные цепи, которые залегли за ближайшим пригорком, Бахарев понял, что восстание начато слишком поспешно, что игра проиграна. Оставалось только бросить на произвол судьбы этих начетчиков, выбраться отсюда прочь и все начать снова. В конце концов дело сделано. Восстание в тылу красных, даже если оно и подавлено, — это все же восстание. Сотня таких вспышек — вот вам и дезорганизован тыл!

Приняв решение, Бахарев мысленно прикинул, где и как пробираться сначала к полям пшеницы, а там перелесками да овражками в соседние села…

И тут Бахарев заметил движение среди красноармейцев, пришедших на усмирение. Бахарев направил бинокль на холмик за огородами и увидел, что цепи красных поднимаются.

«Пора!..» — подумал он несколько встревоженно.

Ему послышался какой-то говор. Он выглянул через приоткрытую дверь бани и явственно различил людей, заходивших с фланга, по-видимому решивших зажать повстанцев в кольцо. И вдруг Бахарев понял, что и ему дорога к отступлению отрезана. Теперь он мог уйти из бани только прямо по тропинке, через огород, по совершенно открытому месту, а это было равносильно самоубийству.

Холодок пробежал по спине капитана. Был он человек не робкого десятка, да и обстрелянный, поэтому-то и отдавал себе отчет в создавшемся положении: уходить поздно, рассчитывать, как говорится, «на милость победителя» не приходится…

«Глупо! — рассердился Бахарев. — Глупая, нелепая смерть! Где-то в бане, с этими дурацкими староверами!»

Он еще надеялся выскользнуть. Если красноармейцы, обходя восставших, не заглянут в баню, он может выбраться позже, когда они придвинутся к селу…

Бахарев со странной, ослепительной отчетливостью вспомнил веранду долгоруковского дома в Прохладном… тихое утро… озаренные восходящим солнцем деревья… и на веранде женщина накрывает утренний чай… «Может быть, парного молока выпьете?..» А как же останется Люси? Неужели все кончается — все усилия?..

Командир полка подполз к бане, изловчился и бросил гранату. Из бани даже дым повалил. Заприметил командир: стеклышки бинокля там блеснули. Полевой бинокль? Не иначе как в бане наблюдение установлено, а то и командный пункт находится.

Так оно и оказалось. После, когда баню осматривали, нашли там убитого. Лежит, раскинулся, ноги длинные, челюсть упрямая и подбритые усики на губе. Был бы тут Миша Марков — сразу бы опознал в убитом того самого Юрочку, с которым когда-то познакомил его Всеволод Скоповский. Видать, за смертью пришел в село Долгое из Москвы. За смертью пришел — и получил ее.

Полк бросился на окопы, не обращая внимания на выстрелы. Поднялись и старики. Схватились. Крякали. Били прикладом. Кто-то, отбросив винтовку, тащил дреколье из изгороди по стародавней привычке.

Скоро стало заметно, что молодежь одолевает. Распластался на меже Терентий Белоусов, в новых сапогах, в шелковой белой рубахе, подпоясанной крученым пояском с кисточками. Рядом ткнулся в землю кум Терентия. Много легло. Огородные гряды были плотно утрамбованы солдатскими сапогами.

Кто уцелел — подпалили село и через кладбище ушли за березовую рощу, к немецким колонистам. Горело село Долгое почти без дыма. Стали взрываться погреба. Овцы метались по улицам. Выли бабы.

И сгорело село, начисто сгорело.

Четырехсотый полк с командиром Колосниковым во главе поступил вслед за этим в распоряжение Котовского.

Колесников — старый солдат, хотя лет ему и немного. Характера он непреклонного. Крепкий как дуб, редчайшего здоровья, Колесников родом из крестьян и силой обладает недюжинной. Рослый, массивный, он прямолинеен, чист душой. Карие глаза его проницательны и вдумчивы. Смотрит он прямо в глаза собеседнику — пытливо и благожелательно. Это безукоризненно честный человек, и есть в нем что-то внушающее доверие и уважение.

Принимал комбриг Четырехсотый полк в селе Сербы, возле Кодыма. Обстановка была торжественная, все делалось по форме. Бойцы с жадным любопытством разглядывали Котовского. Так вот он какой!

Котовский обнял командира полка, расцеловал его и сказал:

— Приветствую вас всех в лице вашего командира. Мы рады включить вас в нашу боевую семью. Идемте добывать победу!

2

Да, они были, эти люди! Это не выдумка, не плод вдохновенной фантазии, не мечта, не созданные воображением романиста образы. Они были, они действительно участвовали в битве, развернувшейся от берегов Черного моря до Ледовитого океана, от Балтики до Тихоокеанских вод. Они шли с винтовками по льду Иртыша, вылавливали басмачей в горячих песках Таджикистана, гибли в застенках белогвардейщины, строили под ураганным огнем переправы, мчались на конях и рубили сплеча…

Они умирали, потому что хотели счастливо жить!

Решалась судьба революции.

И они победили. Иначе не могло быть.

Не сразу поняли стратеги, генштабисты, матерые генералы, все эти дутовы, улагаи, колчаки, что перед ними новые люди, совсем другая порода. Им казалось: «Ну что такое большевики? Сброд! Мужичье!»

В своей нечистой игре интервенты выдергивали из колоды карт одного туза за другим, и все были биты. Иностранные правители тасовали, перестраивали, перевооружали и снова кидали в драку русских офицеров, украинских дельцов, кулачество, а также авантюристов, искателей приключений, уголовников и, наконец, просто крестьян, которых либо одурачили, либо запугали, либо взяли по мобилизации и велели стрелять.

Может быть, их было даже слишком много, этих прославленных генералов, и каждый соперничал с другим, каждый хотел сам, один, без чьей-нибудь помощи войти сначала с триумфом в Москву, а затем — в историю.

Были среди них и способные и бездарные — и отличавшийся храбростью Каппель и оголтелый палач Шкуро. И все они сражались против народа и, оторвавшись от народа, становились бескрылыми, жалкими, бессильными со всем своим опытом и блеском мундиров.

Народ не ошибается. Всегда он выберет единственно правильный путь. Можно до каких-то пор силой оружия, жестоких расправ удерживать его в повиновении, но неизбежно будут сметены поработители, и народ сохранит главное: свое сердце, свою правду, свою независимость.

В годину смертельной опасности, когда жадные руки тянулись уже к украинской пшенице, к бакинской нефти, к самоцветам Урала, к золоту Колымы, народ отбросил всех, кто мешал ему, и, не колеблясь, пошел по ленинскому пути.

И вдруг из недр народа, как из волн морского прибоя, вышли могучие витязи, сказочные герои, отважные богатыри. И не было им числа. Они шли под пулеметным огнем, переправлялись через непроходимые реки. Они знали, за что сражаются, что дороже самой жизни: они защищали Отечество, были провозвестниками нового, социалистического общества — высшей ступени мировой истории.

3

Стоял томительный зной. На горизонте клубились, наливались зловещим лиловым пламенем грозовые тучи. Солнце было странного палевого цвета. В воздухе повисла гнетущая, мешающая дыханию желтая мгла. Вот-вот собирался хлынуть ливень — и снова уползали тучи, не проронив ни одной капли.

Котовский смотрел на лиловое небо, на вспышки далеких молний и хмурился. Он знал: разворачивается новый поход интервентов. На этот раз они делают ставку на белогвардейские армии, на внутреннюю контрреволюцию. Предстоит упорная борьба. Котовский проверял готовность бригады, проверял и изучал каждого бойца.

Многим запомнилось происшествие с Иваном Белоусовым. Сын Терентия Белоусова, рослый хлопец и признанный в полку силач, исчез бесследно. Думали сначала, что погиб, но вот и братская могила готова, а Ивана Белоусова среди убитых нет. Разнесся нехороший слушок об Иване: дезертировал.

Вскоре Колесникову все стало известно. Оказывается, нашлись люди, которые уверили Ивана, что его, как сына кулака, сына организатора восстания, расстреляют перед строем.

— У них, у этой власти, такой закон, чтобы по седьмое колено преследовать, — нашептывали Ивану Белоусову какие-то замешавшиеся в толпу погорельцев шептуны. — У них пощады не жди. Беги куда глаза глядят, да и то с оглядкой: не ровен час — выследят!.. Беги, Иван, беги!

Вывел Иван Белоусов лучшего коня из пылающей отцовской конюшни, поскакал, а потом стал разбираться что к чему.

«Как же это так получается? За что меня перед строем расстреливать, позору предавать? Разве я какой разбойник и душегуб? Разве я не выступил в поход вместе со своими товарищами-однополчанами? Разве не стрелял в меня самолично мой покойный папаша, хотя о покойниках плохо не говорят, но ведь нельзя отрицать, что был он самая заядлая контра?..»

Так стоял на распутье всех дорог, держал под уздцы вороного коня и раздумывал Иван Белоусов:

«Я вот сын кулацкого отродья, а воспитан в Красной Армии. Кто я есть? Может меня усыновить трудовой народ?»

Колесников доложил о Белоусове Котовскому. Котовский приказал отыскать во что бы то ни стало Ивана Белоусова и чтобы волоска с его головы не слетело!

Отправились гонцы во все стороны, а где искать Ивана? Наконец напали на след. Видели его на дороге в деревню Лиходеевку приезжие крестьяне.

Догнали. Иван Белоусов заперся в клуне, завалил бревнами дверь. Сидит, отстреливаться приготовился.

— Иван! Иди до командира!

— До какого еще командира?

— Как до какого? До Котовского.

— Живым не дамся, — отвечал Иван.

— Вот дурной! Приказано, чтобы волосок на твоей голове не слетел. Понятно?

— Волосок не слетит, а голова слетит. Знаю.

Долго они так переговаривались. Наконец сам командир полка прибыл. Дал честное слово, что никто не тронет Белоусова.

— Не поймешь нашего слова — уходи, держать не будем.

Настала тишина. Молчали парламентеры, молчал Иван. Потом стало слышно, как он бревна от забаррикадированного входа откатывает.

Вышел хмурый. Все еще не верил посулам.

— Куда ты? — с тревогой спросили его, когда он вдруг свернул за угол.

— Коня возьму. Конь у меня хороший.

Привел Иван Белоусов коня к Котовскому, ударил себя в грудь и сказал:

— Я — сын кулака Терентия Белоусова, что из села Долгое…

— Слыхал.

— Расстреливай, командир! Если правило по седьмое колено истреблять стреляй! — И Белоусов разодрал на груди гимнастерку.

С болью смотрел на него Котовский:

— Постой, постой, не горячись. Объясни толком, что тебе в голову втемяшилось? Какое правило? Какое седьмое колено?

Тогда уже тише Иван Белоусов продолжал:

— Я — красноармеец. Я сам стрелял по контрреволюции. Можно меня перед строем расстрелять?

— Кого расстрелять? Откуда ты такое выдумал? Чудишь ты, малый! Ты лучше объясни, чего ты хочешь?

Тогда Белоусов и вовсе успокоился. И высказал заветное желание:

— Припиши, командир, к Няге, в кавалерию. Ездить я горазд.

Котовский посмотрел ему в душу, все беспокойные мысли его прочитал. Стоял Белоусов перед ним, а Котовский читал его, как раскрытую книгу, и все светлел его взор. Понял, что для Ивана Белоусова решается сейчас вопрос жизни. Понял горечь его, понял, почему говорит он так прерывисто. Все понял.

— Каждый решает свою судьбу, — взволнованно сказал Котовский. — Жизнь — не расписание поездов. Мы знаем революционеров, вышедших из чуждых классов. Мы чтим их. И возьмем другое: если весьма ответственный гражданин вырастит по нерадивости дрянного сынка, разве будем мы укрывать такого сынка папочкиным авторитетом? Да мы и отца-то притянем к ответу: как ты мог, ответственный папаша, вырастить такого молодчика?

— Гм-м, — издал неопределенный звук Иван Белоусов, напряженно слушавший командира.

— Звать тебя как?

— Звать Иваном. Уважь, командир!

— У меня кавалеристы, знаешь, какие люди? Отборные!

— Знаю. Это мы все знаем.

— Ладно, Иван. Иди к Няге, скажешь, я лично прислал. Иди. Не подведи, слышишь, Иван? Надеюсь на тебя, Иван.

Ушел Иван Белоусов, а Котовский все поглядывал вслед да поулыбывался. Славный парень! Вот что значит вовремя помочь человеку!

И опять улыбался Григорий Иванович доброй улыбкой. Любил он людей. И было это чувство похоже на то, как агроном любит хорошо возделанное поле, как садовник любит свой сад.

Немного и времени-то прошло, каких-нибудь два дня. Отпросился Иван Белоусов у Няги в разведку и привел пленных петлюровцев. Где он их добыл, никто так и не узнал. Сам он не рассказывал, а только отмахивался:

— Ну, взял и взял. Велико дело.

Пленные следовали за Белоусовым покорно и не проявляли никаких поползновений к бегству. Возглавлял это печальное шествие сельский учитель, щуплый и в очках.

Привели их в штаб. Котовский стал расспрашивать каждого, кто он, откуда и почему с петлюровцами оказался, по каким взглядам и убеждениям. Еще спрашивал он их, знают ли они, кто такой Петлюра, и кому он служит, и за чьи права борется.

— Давайте, давайте, рассказывайте все, — говорил Котовский спокойно, серьезно, без издевки и даже с болью, с состраданием. — Вот стоите вы передо мной и молчите. Объясните мне, почему вы в меня, в нас стреляли? Какую вы правду отстаивали? Мы вот боремся за рабоче-крестьянское государство, за Советскую власть, за то, чтобы людям лучше жилось. А вы за кого идете? Если мы ошибаемся, объясните нам, тогда и мы вместе с вами будем сражаться…

— Да ладно уж, — тоскливо отозвался один, босой, нескладный, в синей рубахе без пояса, в драных портках. — Расстреливай скорей, не размусоливай…

Бородатый и тощий выглянул из-за его плеча и добавил:

— Мы не добровольцы. Дали нам винтовки: воюй! Вот и воюем.

Котовский подождал, не скажут ли еще чего. Но они замолчали.

— «Расстреливай»! А за что вас расстреливать? За вашу дурость?

— Это конечно… неграмотные мы…

— Зачем зря говорить? — рассердился босой в синей рубахе. Грамотные, разбираемся! Мы за большевиков, против коммуны. Нечего нюни распускать! «Неграмотные»!

— Вижу, какие вы грамотные, как разбираетесь! Вот и доразбирались до того, что с Петлюрой оказались! А если поглядеть — какие вы петлюровцы? И вовсе вам с ними не по пути. Возьмем такой случай: капиталист. Не наш, иностранный. Но у него в нашей стране деньги вложены, обидно ему деньги потерять, а Советская власть открыто заявляет, что никаких царских долгов она не платит. Вот и начинает этот капиталист дураков искать, чтобы они головы подставляли, эту Советскую власть свалили, денежки ему, капиталисту, вернули — и порядочек! А у вас что, своя торговля была? Капиталы у вас отняли? Золотые прииски? Вон у тебя и сапог-то нет.

Котовский обернулся к учителю:

— Учитель?

— Собственно говоря, да.

— Горькая доля была у сельского учителя в царское время. Вы, может быть, успели запамятовать? Глушь, бездорожье, захолустье. Жалованьишко ничтожное, школа нуждается в ремонте, крыша течет, ребята зимой ходят в опорках, и каждый инспектор унизит, распечет, накричит… Что же ты, учитель?! Опять хочешь старое вернуть? Не вернешь старое, не допустим! Кому прислуживаешь? Ты, образованный человек!

Угрюмо слушали пленные.

— Собственно говоря… — бормотал учитель.

От напряжения у него запотели очки.

— Передать в трибунал? — спросил Колесников, полагая, что разговор окончен.

— Кого в трибунал? — удивился Котовский. — Их в трибунал?! Да если они и сейчас ничего не поняли… тогда что же получается? Тогда и жить не хочется на свете! Ведь люди же они! Или кто?

Котовский встал во весь рост — крупный, сильный, эфес сверкает, красные галифе пузырями, широченные, сапоги начищены до ослепительного блеска, грудь колесом — богатырь, и голос у него зычный, как труба. Встал и отдал команду:

— Беспрекословно выполнять приказания вашего командира! Вот этого! он показал на учителя, стоявшего с удивленной и растерянной физиономией. Он сельский учитель, я агроном, а вы — кто вы такие? Простые люди, которым хочется человеческой жизни. Значит, нам с вами по пути. Даю вам задание: выбить петлюровцев из хутора Большие Млины, захватить трофеи и через сутки быть у меня с донесениями. Все ясно? Выдать им оружие, одеть, накормить. Отряд выступит в девятнадцать ноль-ноль. Приступайте к выполнению.

Няга покачивал сомнительно головой. Колесников хмурился. Начальник штаба даже морщился от досады: переборщил! Дал маху на этот раз командир! Ошибся малость!

Пленные перестроились.

— Шагом арш! — скомандовал учитель.

Огненно-рыжий, с зарубцевавшимся шрамом на лбу, кряжистый солдат, когда выдавали ему оружие, прослезился, выругался и сказал, ни к кому не обращаясь, с удивлением:

— Поверил! Мне поверил! Да мне, так-растак, никто еще в жисть не верил с тех пор, как мать меня родила!

Затем они ушли.

— Не вернутся, — определил Колесников.

Котовский вызвал между тем Ивана Белоусова и с глазу на глаз с ним говорил:

— Попросишься в разведку, Белоусов, возьмешь человек пять, кого знаешь, по выбору. Боже упаси, чтобы тебя заметили! Такой обиды они не простят. Ну, и погляди, как они там… чтобы дороги не спутали…

— Понятно!

— Никто не должен знать о нашем разговоре, ни одна душа.

Иван Белоусов вышел от комбрига красный как рак. Это он от гордости раскраснелся, что ему такое поручение дали, а все подумали, не головомойку ли он получил за какой-нибудь проступок: командир любил иной раз, как говорили, «мораль прочитать».

Вскоре Белоусов и с ним четверо ускакали в степь. И все разбрелись по своим местам. В этот вечер была неприятная, напряженная тишина. Любили командира, и не хотелось, чтобы он даже в мелочи оказался неправ. Нельзя, чтобы командир оказался неправ! Как подчиняться тому, кто хотя бы однажды сплоховал? А еще того хуже — кто оказался в смешном положении, кого одурачили!

И каждый старался — для самого себя, а не для других — заранее подыскать оправдание этому промаху, незаметно, деликатно прийти командиру на выручку.

— А хотя бы и не вернутся! — говорил Няга, сверкая глазами и свирепея от одной мысли, что с ним не согласятся и осмелятся осуждать Котовского. А хотя бы и не вернутся?! Совесть-то он им ранил? Как они теперь пойдут в бой против нас? В бой идут в чистой рубахе! Значит, даже если не вернутся, польза все равно есть! Понятно или непонятно? Почему молчите? Почему в рот набрали воды!

— Предположим, что они не вернутся, — доказывал Колесников с жаром, но ни к кому в частности не обращаясь. — Хорошо. Но как с ними разговаривали, они расскажут? А что обули-одели их, они расскажут? Пытали их? Расстреливали? Нет, с ними обращались как с людьми и объясняли им, в чем их ошибка, заблуждение, объясняли простыми, доходчивыми словами, которых нельзя не понять, нельзя не запомнить. Я считаю, — говорил твердым голосом Колесников, хотя, может быть, и не считал, — я считаю, что даже лучше, если они не вернутся к нам: они будут живой агитацией, хотят или не хотят, они будут служить делу революции!

Через сутки прискакал Белоусов и доложил Котовскому:

— Идут.

Действительно, отряд шествовал. В ногу, щеголевато, напоказ. Учителя нельзя было узнать: бравый, подтянутый, и очки куда-то девал. Командует звонко, отрапортовал лихо. Да и все остальные преобразились. Торжество было на усталых загорелых лицах.

Эти люди, хлебнувшие разгула и дебоширства петлюровцев, да и сроду не видавшие ничего, кроме нужды, водки, пьяных драк, собачьей жизни и воловьего труда, — эти люди сами, по доброй воле сдержали слово, оправдали доверие, осмыслили по-новому свою жизнь. Вот почему на их лицах было такое торжество. Нет большего счастья, чем оказаться хорошим, когда никто не верил, что ты хороший.

И все радовались.

Котовский был доволен. Он так бы и обнял и сельского учителя, и вон того, рябого, которого аж пот прошиб, так старался не подкачать, взмахивать по-солдатски рукой и шагать в ногу.

Но вдруг потемнело лицо комбрига и морщины собрались на его лбу.

— А этот, — загремел его голос, — такой еще рыжий и со шрамом на лбу? Н-неужели переметнулся к Петлюре?!

— Убит в бою, — ответил учитель. — Пал смертью храбрых.

— Понравился он мне, — тихо произнес Котовский, снимая фуражку. Вечная память ему и слава. Разудалая, должно быть, голова!

Колесников подошел к учителю.

— Такое испытание, какое выдержали вы, — сказал он со сдерживаемым волнением, — крепко, как присяга!

— Сегодня большой праздник у нас! — добавил сияющий Няга.

— Нет человека, если нет в нем собственного достоинства, — говорил Котовский, когда вся, так сказать, торжественная часть кончилась и остались одни командиры. — Надо выращивать достоинство, как выращивают цветок, как берегут яблоню.

— Удивляюсь я, как это люди не догадываются… Честное слово, быть хорошим выгоднее, чем плохим! Да и гораздо приятнее! Как ты думаешь, товарищ комбриг? — не унимался Няга.

Когда поили коней, Иван Белоусов сказал Маркову:

— И чего вы тут беспокоились? Я слушаю того, слушаю другого говорят, как о чуде: хорошо, что пленные петлюровцы пришли! Попробовали бы они не прийти! Уж если я один раз взял их в плен, то и в другой раз не растерялся бы! Знаю, чего хотел командир: совести. А чтобы праведник не сбился с пути, поддержи праведника под локоток, помоги ему войти в царствие небесное, в райские врата. Так-то вернее будет!

— Так ты их… тово? Поддержал под локоток? — разочарованно спросил Марков.

— Не понадобилось. Они оказались парни хоть куда! Неужели этот, в очках который был, — просто учитель? А знаешь, как командовал! И первый бросился в атаку.

— И ты все видел?

Белоусов замялся:

— Никому только не говори. Я не утерпел, тоже немножко бил Петлюру. Учитель-то в лоб атаковал, а мы с ребятами с тыла ударили, шум произвели. Я ведь здешний, каждый овраг знаю.

— Так кто же все-таки у вас сражение выиграл?

— Они! Учитель этот самый.

— Тебя что-то не разберешь. И брагу пил, и пироги ел, а на свадьбе не был и знать ничего не знаешь.

— Ты не сердись. Всего рассказывать не могу: у нас с командиром военная тайна.

4

Когда вернулся из Бессарабии Леонтий, Миша Марков расстроился, запечалился, что вот вернулся же Леонтий, а где же отец? И хотелось и страшно было заговорить об этом с Леонтием.

И Леонтий избегал Маркова. Жалко было расстраивать парня, а ничего утешительного рассказать он не мог.

Так или иначе, а когда-то надо было начать этот разговор. Однажды Леонтий увидел Маркова, и поразило его грустное лицо Миши.

«Надо поговорить с ним об отце, — подумал Леонтий, — нехорошо, что я сразу не сделал этого».

— Ну! Чего такой скучный?

— Об отце все думаю… Жив или нет?..

— Если бы я что-нибудь точное знал, давно бы сказал, какое бы горькое известие ни было, оно лучше неизвестности.

— Верно, Леонтий. Если нет отца в живых, говори, я ведь уже не мальчик. Да и время сейчас такое, что смертью не удивишь: война!

— Ничего я о Петре Васильевиче не знаю. Как расстались на том берегу, так больше ничего о нем и не слышал. Но так полагаю, что был бы он жив дал бы о себе знать. Ведь времени прошло немало.

— Вот и я так думаю…

— Кто у тебя еще-то из родни?

Участливо смотрел Леонтий. Оттаяло сердце Миши. Стал рассказывать про свои детские годы, о сестренке, о матери. И так же, как не мог, беседуя в московской столовой со Всеволодом Скоповским, вспомнить ни одного кушанья, кроме вареной кукурузы, так и сейчас в голову не приходило ничего значительного, и он перебирал милые сердцу мелочи, маленькие семейные происшествия, дорогие для него одного пустяки: как однажды Татьянка потерялась, еще совсем маленькая, заблудилась в городе, как в лесу… как отец один раз лисенка живого принес…

Детство! Как священную ладанку, подаренную матерью в час расставания, храним мы в памяти милые нам простые слова, маленькие и в то же время большие события, не передаваемые словами ощущения… Их можно рассказать только очень близким людям, другие не поймут. А как они запомнились, как они дороги! Материнский голос… Птицы… Снег… Какой-то весенний день, в который ровно ничего не случилось, но он запомнился, на всю жизнь озарил сознание ослепительным светом, задорным журчаньем ручьев… И даже в значительной степени сформировались вкусы и побуждения в этот ничем не выдающийся, незабываемый весенний день!..

Леонтий слушал Маркова, и у самого у него сердце щемило: ведь и он ничего о своем доме не знал, рядом был, а не довелось повидаться…

— Время, сынок, сейчас разлучное. Жены не знают, где их мужья, дети растеряли родителей. Иной ждет-пождет, когда встретится, а его, желанного, родного, и в живых-то давно нет… Бывает и другое: человека в поминальник запишут, а он и явится, жив-здоров! В смятенное время живем.

— А вдруг, — размечтался Миша, — мы сидим, разговариваем, а в это время отец-то и войдет…

— Ничего удивительного!

— Войдет и скажет: «Здравствуйте, дорогие! Тебе, Миша, шлют привет мать и сестра!»

Миша радостно смеялся, и долго они в тот вечер говорили.

С того дня повеселел Миша. И хорошо, что до поры до времени не знал он всей правды…

Петра Васильевича как увели ночью, так больше никто и не видел. Марина куда только не ходила, где только не справлялась! Везде один ответ: не значится. Наконец один старичок сжалился, догнал ее в коридоре.

— Женщина, — говорит, — не терзайте себя. Неужели вы не понимаете, что вашего мужа давным-давно на свете нет? Идите себе домой и примиритесь с сим прискорбным фактом.

— Его убили в тюрьме?!

— Я начинаю жалеть, что сказал вам, казалось бы, исчерпывающе точную вещь. Какая вам разница, кончил он дни в подвале или на виселице, от удара сапогом в живот или от пули в затылок? Его нет, и больше уже нельзя его арестовать, он уже избавлен от забот, от простуды, от миллиона страданий, страхов, на которые мы, живые, обречены…

Она убежала от этого страшного, беззубого, сморщенного старика, каркавшего, как ворон перед бедой. Он все врал, откуда он мог знать? Он что-то кричал ей вдогонку, но она не слушала. Вернулась домой и поражена была странной тишиной, глубоким молчанием. Почему так тихо? Но ведь и раньше часто бывало так, когда Марина оставалась одна, когда все разбредались, кто на работу, кто в школу… На этот раз была другая, мертвая тишина.

Тогда Марина взметнулась: где Татьянка? Почему не идет Татьянка?! И тут заметила белое на столе… Сразу почему-то поняла, что это записка и что пришло новое горе.

«Прости, дорогая мамочка, больше не могу, ухожу, туда же, где наш Миша».

Может быть, Марина выдержала бы удар, но, когда все навалилось в один день, чуть ли не в один час, это было слишком…

Ее нашла соседка лежащей на полу без сознания. Некоторое время она еще не поддавалась смерти. Сиделки в больнице уверяли, что даже хорошо, что она умерла: зачем же растягивать страдания?

— Ей было ни много ни мало — пятьдесят лет, так она хоть жизнь видела. А сейчас без счета молодых умирает. Молодых, конечно, жалко, а что касается старых — закон природы.

Ожесточились сердца сиделок, примелькались им слезы человеческие. Но все, кто знал эту женщину в ее квартале, — соседи, железнодорожники очень жалели ее и всегда вспоминали о ней с любовью.

— Отмучилась, бедняжка! — говорили они.

Татьянка была порывиста и нетерпелива. Она никак не могла согласиться, чтобы на земле торжествовало зло. Когда в ту памятную ночь прилизанный плюгавый офицеришка ударил ее отца и получил от нее за это хорошую затрещину по щеке, по гладкой розовой морде, она долго не могла успокоиться, ей казалось, что она должна была не награждать пощечиной она обязана была убить его.

Приятель отца, тоже железнодорожник, требовал, чтобы Татьянка еще и еще раз повторила рассказ о том, как она отделала этого негодяя.

— Размахнулась? И потом — р-раз? Молодец, Татьянка! Будет из тебя толк! Учить их надо, вертопрахов!

Старый железнодорожник усаживал затем Татьянку поближе и рассказывал ей вполголоса, что есть много людей, которые тоже дают пощечины всем этим щеголям, всей этой дряни собачьей:

— Мир построен, дочка, неважно. Ломать надо! А то нехорошо получается. И мы сломаем, вот увидишь. Нас много, ты не думай. И если появился на земле один остров, одно такое местечко, где наперекор всему этому свинству рабочие добились власти и строят социализм, значит, это не выдумка, значит, можно это сделать! Я, дочка, говорю про Советскую страну. Понятно? Надо беречь ее, не дать в обиду. Вот твоего отца здесь в тюрьму упрятали. А там его, может быть, министром бы сделали…

Старик закурил трубку и продолжал:

— Мы делаем, что можем. Мы не дали грузить оружие против них.

Если бы знал этот железнодорожник, какое впечатление производят его слова на девочку! Татьянка думала:

«Миша уехал в эту счастливую страну, и я отправлюсь туда же и тоже буду бороться!»

Конечно, ей бы следовало посоветоваться, прежде чем решиться на такой отчаянный поступок. Она захватила с собой немножечко еды — кусок хлеба и брынзу. И отправилась. Она слыхала, что многие переправляются через Днестр и уходят к красным. Вот и она уйдет к красным. Она не хочет уже убивать одного этого плюгавого. Что толку? Она будет помогать Ленину устанавливать справедливый порядок на земле, вот что она будет делать!

Татьянка сначала шла открыто, прямо по дороге. Потом стала расспрашивать, как пройти к Днестру, стала наводить разговор на то, как охраняется берег да бывают ли случаи, что переправляются на ту сторону. Дивились деревенские жители на эту странную девочку, предупреждали ее: не так-то просто подойти к Днестру и лучше бы вернуться домой… Понимали, что у нее на том берегу кто-то из родни… Качали головой: неладное затеял ребенок!

И ведь выискала Татьянка безлюдное место! И лодку брошенную нашла, и вместо весла жердь приспособила, и в сумерки оттолкнула от берега лодку…

Но тотчас же по лодке стали стрелять. Страшно было Татьянке и в то же время весело. Уж вот она будет хвастать, когда отыщет Мишу! Ее обстреливали, как настоящего контрабандиста!

Надо только сильнее грести! Ого! Пуля расщепила борт! И вдруг стало темно в глазах, круги, круги пошли… Но ведь если бы попали в нее, было бы больно?

Сильнее, сильнее надо грести! Берег, берег уже видно… Еще одно усилие — и Миша протянет ей руку, и поможет выйти из лодки, и скажет ей: «Молодчина у меня сестренка!»

Но жердь уже давно выпала из рук в воды Днестра. Лодка, делая медленные круги, плыла по течению. Не стало Татьянки, отчаянной, гордой девчонки…

— Лодка непременно застрянет на отмели, — сказал солдат из пограничной стражи, вешая на плечо винтовку. — Проверь, может быть, это контрабандист и нам есть чем поживиться…

Не знал ничего этого Миша и жил уверенностью, что его ждут, что рано или поздно он встретится со своими родными… Ему часто снилось, что он дома, и мать заботливо смотрит на него, и Татьянка слушает с обожанием его рассказы, а отец молчит и пыхает своей коротенькой трубкой-носогрейкой… Миша просыпался с улыбкой и все думал, думал о них.

5

Марков получил обозную лошадь. У нее был меланхолический характер, и вся ее внешность свидетельствовала о полном равнодушии к своей судьбе.

Звали ее Зорькой.

Когда Марков вскарабкался на ее спину, она раскорячила мохнатые ноги, поникла головой и распустила губу.

«Я и это перенесу, — говорил ее понурый вид, — мне уже безразлично: тащить ли телегу по непролазной грязи или быть посмешищем кавалеристов. Я очень устала и хотела бы только одного — как можно скорее околеть».

— Ну и животная! — удивился Савелий Кожевников, взглянув на Маркова, проскакавшего мимо. — Прямо форменный верблюд!

Сказал он это без злорадства, а, скорее, огорченно. У них была настоящая дружба с Марковым. Савелий Кожевников был старше возрастом, но простодушен и чист помыслами как дитя.

Савелий Кожевников был степенным пензенским мужиком. Как его судьба сюда закинула, он и сам не мог понять. Чудной он был, этот пензяк! Всюду, куда ни попадал, разыщет непременно либо поросшего мхом ветхого старика, либо бойкую молодайку и примется выспрашивать, как анкету заполнять, о видах на урожай, о поголовье скота, когда думают косить — все подробно расспросит. А вот с географией он был не в ладах. Где он находится, на какой точке земного шара, на каком от чего расстоянии — ни в чем этом он никак не мог разобраться и все надеялся, не забредет ли ненароком, вот так-то, воюючи, в свою родную Пензу.

— Как полагаешь, сколько верст отсюдова до Москвы? — спрашивал он иногда Маркова, задумчиво глядя в степную даль.

— А тебе зачем, дядя Савелий?

— Так, любопытствую.

— Верст с тысячу.

— С тысячу?! А до Волги?

— До Волги еще дальше.

— Вре-ешь! А до Сибири?

— До Сибири и вовсе далеко.

— Но-о?

Савелий некоторое время молчал, мысленно рисуя себе все эти пространства.

— Как человек разбросался по земле!

Савелий Кожевников не меньше Миши был огорчен обличьем Зорьки. Когда Марков пускал ее в галоп, зрелище было действительно запоминающееся. Зорька шла боком, как краб. Пускаясь галопом, она почему-то обязательно начинала мотать головой и фыркать, одновременно вскидывая тощим, мухортым задом. При этом она призводила необычайный шум. По топоту можно было подумать, что гонят целое стадо. Проскакав некоторое время, Зорька покрывалась испариной, бока ее вваливались, ребра выступали наружу… И тут уже ничем нельзя было ее расшевелить. Несколько минут она еще двигалась вперед по инерции, еле переступая, потом и вовсе останавливалась, уныло уставясь в землю.

Маркова охватывала нестерпимая жалость и вместе с тем острый стыд. Жалко ему было это несчастное, загнанное животное, прошедшее через все испытания: голод, холод, мобилизации всех проходивших через деревню воинских частей, начиная с батьки Махно и кончая разбойничьей шайкой какого-нибудь Лихо или Кириченко. Все ее били, все погоняли, и никто не кормил.

Однако, представив, до чего комична его фигура на этой кляче, Марков испытывал стыд. Приятно ли быть посмешищем, да еще в его возрасте! Чуть не плача от жалости, Марков давал Зорьке шенкеля, рвал ей губу, врезался в бока шпорами… Никакого впечатления! Зорька только мелко подрагивала кожей. Ее и не так били.

— Сенным конем не ездить, соломенным не пахать, — сочувствовали кавалеристы Маркову.

— Что правда, то правда, — вздыхал Савелий Кожевников. — Кляча возит воду. Лошадь боронует и пашет. Добрый конь ходит под седлом. Каждой твари свое назначение.

Марков пробовал кормить Зорьку двойными порциями, памятуя, что коня надо погонять не кнутом, а овсом. Но от обильного корма Зорька только вздувалась, становилась шарообразной и еще более добродушной.

Марков страдал. Каждый раз он еле мог заставить себя появиться перед отрядом. Он скромно занимал свое место, искал случая отправиться куда-нибудь с поручением или уйти в разведку. Да и в разведку его не брали: в разведке вся надежда, что конь вызволит.

Постепенно Марков растил ненависть к Зорьке. Она его оскорбляла! Он ненавидел в ней нечто большее, чем просто плохую лошадь. Он ненавидел в ней все горькое и обидное, все прошлое ненавидел он в ней.

Лучше бы никогда и не было в природе этих жалких выродков, этой злой насмешки, этого шаржа на благородное, красивое животное! Но вот по иронии судьбы появилась такая лошаденка на свет, появилась она в жалкой загородке, которую едва ли можно назвать конюшней, в грязном закуте, где не просыхает навозная жижа, где ветер задувает во все щели и хлещет дождь. Что дальше? Скудный корм, надсадная работа, удары кнута, дрянная, натирающая мозоли упряжь… Много раз опоена, редко подкована, копыта сбиты, бока исполосованы, грива спутана, хвост в репьях…

Маркову она даже снилась. Тогда он просыпался, лежал и думал, какой он несчастный, что ему досталась такая лошадь… Но, конечно, и обижаться не приходится, потому что разве можно сравнить его и Котовского! Его и Нягу! По Сеньке и шапка, как говорит пословица.

Савелий Кожевников жалел парня и отвлекал его мысли разговорами на разные темы. Начнет, начнет рассказывать — век его слушай — не переслушать. Марков любил его немудреную речь, его присказки.

Воевал Савелий хозяйственно, степенно, терпеть не мог удальства. И всегда-то он что-то ладил, что-то мастерил, этот Савелий. Ему и другие отдавали то починку, то поделку. Он никогда не отказывал.

— Конечно, приходится, а то бы я ни в жисть не воевал, — рассуждал он, подшивая уздечку. — Война — занятие разрушительное, а я плотник, я строить люблю. Но, по-моему, так: ежели ты уж начал воевать, то воюй прилежно и с пользой для отечества. Надо хорошо воевать. А конь у тебя никудышный, что правда, то правда. Он… как бы тебе это правильно обсказать… он вроде как мужик, которого напасти одолели. Был у нас на деревне такой. Ну просто удивительно, сколько несчастьев выпало человеку! Он и тонул, его и волк брал. Раза три нищал от пожара. Только поправляться начнет — беда бедованная раз его по темечку! Женился — баба в родах померла. Сына вырастил — сына в тюрьму взяли. И все так. Если падеж начался, у него у первого корова падает. Случись недород — у кого, у кого, а у него в поле ни былинки. Пришел как-то ко мне. Смотри, говорит, на меня, сват Савелий. Я, говорит, всю Россию в своем лице представляю, вся Россия такая несчастная. А потом пошел и повесился на сеновале.

Были у Савелия на все случаи такие притчи и примеры из жизни. Большей частью это были невеселые истории. Рассказывал он их певучим, приятным голосом, и сам он был благообразен: волосы расчесывал на прямой пробор, светлая бородка у него была реденькая, но аккуратная, глаза бледно-бледно-голубые, почти бесцветные. У него была иконописная, скитская красота. Казалось, дай ему посошок — пойдет он странствовать, никуда не спеша и умиляясь на красоты природы.

На что уж, кажется, любил Котовского Миша Марков, любил как отца, как учителя, как только может любить и обожать юноша такого героя. И все же понимать по-настоящему Котовского научил его Савелий.

— Это всегда, — говорил он, — для настоящего дела настоящий водитель найдется. Выищется, народная волна поднимет. Вот и наш командир такой: для победы он нужен, чтобы гнать врагов-басурманов, рубить их, окаянных, да так, чтобы и впредь было неповадно.

Слушал эти слова и Иван Белоусов: он тоже часто захаживал и страсть как любил речи Савелия.

— Командир наш в рубашке родился, — сказал он, — удача ему идет!

— Э, браток! Счастье не конь, хомута не наденешь. Вот заприметил я: командир наш всегда, когда ни поглядишь, правую руку то крепко в кулак сожмет, то разожмет. Сам разговаривает, ну, там, приказания дает или так о чем, а рука работает. Как ты думаешь, зачем бы это? А?

— Зачем! Привычка, стадо быть. У каждого какая-нибудь своя привычка есть, очень даже просто.

— Привычка? Привычка не рукавичка, на гвоздь не наденешь! Нет, брат, не в привычке дело. Упорство у него. Решил он, к примеру, добиться, чтобы рука у него исключительной силы была, чтобы рубить — так намертво. Понял? И начинает он делать упражнения для руки, в мускуле силу развивает. И становится его рука железной.

— Скажи, пожалуйста!

— И так он во всем. Каждую жилку, каждое сухожилие, каждую думу, каждую каплю крови для основного, для самого важного в жизни приспосабливает. Не разбрасывается туда-сюда, а все бьет в одну точку. Вот и получается — удача! Удачу-то он, как кузнец, молотом выковывает! Изготовляет он удачу в поте и труде.

Вся бригада, все любили Котовского, каждый, не задумываясь, отдал бы за него свою жизнь. Каждый верил в него и понимал, что действует он так, чтобы вернее сразить врага и уберечь своих. Любили Котовского молча безрассудно и безоговорочно. А вот объяснить, что они ценят в Котовском, это сумел всех толковее сделать Савелий Кожевников, незамысловатый, казалось бы, простецкий пензенский мужичок.

Марков, вслушиваясь в его рассуждения, учился оценивать различные явления жизни.

— Дядя Савелий, — говорил он запальчиво и заранее отвергая возражения, — почему люди живут как бог на душу положит, не задумываясь, не вникая?

— Люди! — откладывает шитье и всплескивает руками Савелий. — Люди революцию сделали, вот тебе и не задумываясь! Чего люди хотят! Хотят до крика истошного, до кровавых горьких слез, до боли сердечной хорошей жизни, хоть махонький кусочек жизни такой урвать. А все нет его, счастья-то настоящего, добывать его надо! Как добывать? Смертию смерть поправ, добывать! Страдальцы большие люди-то. Жалко мне их, вот все нутро изболит иной раз, думаючи о них.

— Так как же быть-то, дядя Савелий? Завоюем счастье?

— Обязательно. А как бы ты думал? Опять я на командира нашего, на Григория Ивановича, укажу. Как считаешь, счастлив он? Али нет?

— Конечно, счастлив! Еще бы! Такая жизнь!

— А какая? Давай разберемся. Я ведь много слышал, и о нем что говорили и сам он что рассказывал. Давай разберемся, что тут к чему, сынок. Набрели на одного счастливого человека, давай поглядим, откуда же он счастья понабрал. Может, чужую долю присвоил? Ты, никак, земляком ему приходишься? Отец его в Ганчештах жил. Говорят, там сельчане внизу, в долине, жмутся, а на горе высоченной, в самом поднебесье, стоит дворец невиданной красоты, и в том дворце живет богатый-пребогатый князь Манук-бей. И все земли вокруг — все принадлежат князю Манук-бею. И людишки все ему подвластны, потому — состоят у него в услужении.

— Правда, — пробормотал Миша, — я что-то слышал про Манук-бея.

— И в этом полоне, в самой гуще народа подневольного, услужающего, родится гордый человек, мститель, пригодный, чтобы сбросить с высокой горы богатого князя Манук-бея и объявить народу благую весть: живите, люди, на здоровьице, не кланяясь.

— Да ладно, дядя Савелий! Отложи же ты свой чересседельник! После починишь! Рассказывай быстрей, а то скажешь слово — и потом жди, пока откусываешь нитку! Ну, дальше, дальше! Ну, вот он сказал народу: живите и не кланяйтесь…

— Ну вот и все. Чего пристал? Рассказал я тебе все до конца от начала. Чего же дальше рассказывать?

— Как же что дальше? А потом что было?

— Я только говорю, что счастлив человек, если живет для других.

— Но ведь когда-нибудь и для себя надо? Хоть немножко?

— Дурачок ты! Для других — это и есть для себя! Вот и выходит, что ничегошеньки ты не понял из того, что я тебе рассказывал. — Савелий вздохнул, отложил чересседельник и продолжал: — Котовский в молодые годы уже, смотри, выступает против князей нечестивых — манук-беев! Сильно серчают на него манук-беи, обижаются очень. Взять приказывают его, такого-сякого, под стражу. А его и решетки не держат, вот он какой! Дальше посмотрим. Должность он большую искал? От пуль прятался? Сыздаля грозил врагу кулаком? Вперед, мол, товарищи? Нет, он сам скачет на коне, первый бросается в битву! Опять же учти: командир, высокое начальство, а вчера смотрю: сам коня чистит. Это и значит — счастливый. Счастливый, потому что людей любит, людям служит. И нет другого никакого счастья, одно только это…

После бесед с Савелием Марков смотрел на Котовского другими глазами, с удивлением, с острым любопытством.

«Как просто, оказывается, стать счастливым! Стоит только захотеть! Почему же так мало счастливых?»

Марков даже внешне старался подражать Григорию Ивановичу. Зная, какое значение Котовский придает гимнастике, Марков стал каждое утро приседать и размахивать руками… Но мог ли он, тщедушный, тоненький, как хворостинка, хотя бы отдаленно походить на могучего командира, да еще сидя на жестком хребте своей Зорьки и краснея до слез при одной мысли, что командир может заметить его, увидеть эту жалкую картину!

6

А Котовский давно его заприметил. И сразу понял, что Марков стыдится своего положения, что, еще того хуже, может стать посмешищем и что его надо выручать.

Как-то однажды потребовали Ивана Белоусова к командиру. Пробыл он там недолго и вернулся сосредоточенный и вместе с тем улыбчивый. Видимо, он чем-то был доволен.

— Чего тебя вызывали?

— Да так… насчет этого… насчет овса…

— Какого овса?

— Обыкновенного — какой бывает овес?

Так и отстали, ничего не добившись.

Вскоре Иван Белоусов, для которого не было ничего невозможного, участвуя в стычке, привел с собой коня.

Это и было поручение Григория Ивановича. Вызвав Ивана Белоусова, он сказал:

— Чего же вы мальчишку-то у меня на какого козла посадили? У себя нет — присмотрите у противника, авось там подходящий конь найдется…

Иван Белоусов отыскал Маркова. Главное, что сам он был больше всего доволен. Крикнул, сияя от восторга:

— Получай! Твоя кобыла! Своими руками ее хозяина, усатого петлюровца, на тот свет отправил вместе с усами. Иди, говорю, к богу в рай, отъездился!

Кобыла была хороша. Ровной голубой масти, она была украшена белым пятном на лбу. Она плясала, косила озорной глаз на Ивана Белоусова, болезненно чуткая к каждому движению и звуку. Навис у нее был чуть светлее стана. И вся она была вытянутая, как стрела.

Марков растерянно смотрел на Белоусова, не веря счастью.

— Зачем же ты?.. Я должен сам…

— Получай — и кончен разговор. Только, видать, капризная. С ней намаешься.

Тотчас собрались вокруг несколько ценителей.

— Дурноезжая, — сказал один.

— И, никак, на переднюю ногу западает.

— Жачистая! Ничего!

— Какая бы ни была, все лучше твоей старухи, Зорьки-то этой необразованной!

— Да уж хуже не найти! Это ты спасибо скажи Ивану, а Зорьку мы татарину отдадим на махан.

Кобылу обступили со всех сторон, хлопали ее по бокам, мяли ей суставы, толкали, заглядывали в зубы.

Наконец ей, видимо, надоело. Она прижала уши и попыталась укусить первого попавшегося.

— Балуй! — закричал кавалерист, хлопая ее легонько по розовой морде.

— Не бей! — крикнул Марков. — Не порти мне коня!

Это вызвало дружный одобрительный смех. Марков взял повод и увел кобылу.

Столько радостных хлопот! Столько бесконечных разговоров! Вместе с Марковым ликовал и Савелий. А самого Миши не узнать, так он был счастлив, так приободрился:

— Дядя Савелий! Еще ведро воды!

— Осторожней! В уши не попади!

— Где же скребница? Только что тут была!

Как выяснилось, Савелий Кожевников знал множество рецептов, примет, приемов по уходу за лошадьми. Он умел и кровь пускать, и от солнечного удара лечить, и знал средство, чтобы оводы коня не кусали.

Кобылица была начищена, намыта, расчесана и успела два раза лягнуть Савелия Кожевникова, когда он ей расчесывал хвост.

Пришел и Котовский посмотреть на приобретение. Он ничего не пропустил, все схватил внимательным глазом: и какова кобылица, и как убрана, и какую чистоту навели Савелий и Миша, и с какой гордостью они смотрели на коня.

Все понравилось комбригу.

— Вижу, — говорит, — конь попал в хорошие руки.

Миша Марков так и расцвел:

— Буду стараться, товарищ командир. А пока, откровенно сказать, не столько я, сколько Кожевников. Это он меня учит, как с конем обращаться.

— Что Кожевников учит — скажи ему спасибо. Да и сам-то конь много чего объяснит тебе за весь боевой путь, только дружи с ним.

Когда укладывались спать, Марков сообщил Савелию:

— Даю ей имя — Мечта. Потому что она и есть моя заветная мечта, которая осуществилась.

Двенадцатая глава

1

Савелий Кожевников неожиданно нашел в бригаде земляка: папаша Просвирин был тоже из Пензы.

Фейерверкер конной артиллерии, он в 1914 году был на Австрийском фронте, к пушке относился с любовью и уважением, был такой же, как Савелий, хозяйственный, чистюля, любил порядок, благоустройство, в его артиллерийском хозяйстве в бригаде все было начищено до блеска, как у хорошей молодухи в посудном шкафу.

Приятно было посмотреть на этих двух земляков, когда они в свободный час встречались для дружеской беседы. И говорок у них был особенный, и речь нарядная, как кружева. Когда они заводили беседу о Пензе, так и хотелось посадить их на завалинку, и чтобы кругом ходили куры, и чтобы пахло с поля коноплей.

— У нас в деревне… — начинал разговор Савелий Кожевников.

— Ты мне про тимофеевку отвечай, почему ты не уважаешь тимофеевку? спорил Просвирин.

На лицах их расплывалось блаженство, они перебирали родню, обычаи, Кожевников пробовал даже петь «тамошние» песни.

Еще любил Михаил Васильевич Просвирин говорить об артиллерии, о германской войне, которую он прошел всю насквозь, от первого дня до последнего.

— Вот была война! Тридцать три государства участвовали! Тысячи дивизий сражались! Это посчитай-ка, сколько одних сапог с голенищами!

— А верно говорят, что если грибов много уродилось, то к войне?

— Грибо-ов? Грибы всегда и война всегда.

— Нет, если вот волки под окном воют, это обязательно к войне, это проверено!

— Если волки эти капиталистические, то можно ручаться, что будет война.

И Просвирин начинал свое любимое повествование о том, как прежде, до войны четырнадцатого года, артиллеристов не ценили и как война научила пушку уважать.

— Теперь говорят: артиллерия — бог войны. А прежде? Прежде артиллерия должна была пехоту поддерживать, вот и вся ее роль. Пошла пехота, а ты для большего впечатления шум создавай. До того заблуждение доходило, что говорили: дескать, уничтожение артиллерией живой силы противника — дело второстепенное! Слыхали? Второстепенное! Загремела война, начали рваться снаряды — ну, тут и поняли, какое «второстепенное»!

— От такого дела, смотри, не поздоровится, — вздохнул Савелий.

— Или тоже, — продолжал рассказывать Просвирин, — раньше, помню, артиллерийскую подготовку вели дней этак восемь. А потом новая мода пошла: пять часов долбят — и пехоту пускают… Эх, что там говорить! Воевать мы умеем. И жить тоже умеем. Да вот не нравится кой-кому наше житье-бытье. Они, как черные вороны, падалью питаются. От черных дел живут. Вот в четырнадцатом году было… при царском, конечно, режиме… Был в ту пору министр Сухомлинов. Министр-то министр, а к тому же немецкий шпион, руку Вильгельма, стало быть, держал. Та-ак! И что же он устраивал? Пушки пришлет, а снаряды задержит. А другое место — снарядами вот как снабдит, а пушки где? Пушек нет! Вот и сражайся! Воюй, когда такой министр заведется! Не дай-то бог, когда заберется такая гадина на высокий пост и начнет народ губить, пакости устраивать. Тут уж слез не оберешься!

Мастер был папаша Просвирин про войну говорить. Он и про царь-пушку рассказывал, которая не стреляет, и изображал, какой звук издает тяжелый снаряд, когда летит…

Слушали его, слушали побасенки Савелия… Смеялись дружно, в полное удовольствие. И никто не думал о том, что ждет его завтра. Приходил час шли в бой. Отдых приходил — отдыхали. О чем, спрашивается, размышлять? Это старухи думают о смерти.

2

Беда свалилась нежданно-негаданно. Был самый обыкновенный день. Уже кончили хлопотать с конями, почистили, расчесали гривы, съездили на водопой. Уже солнце высоко поднялось над степью, и со стороны походных кухонь доносились дразнящие запахи мясного отвара и каши. Уже Савелий успел сдать заказ — вычинил гимнастерку одному коннику… Вдруг со стороны железнодорожной станции донесся рев оркестра. Чувствовалось, что музыканты дули во всю силу легких. Литавры рассыпались дробью, ухал барабан…

— Что такое? Что случилось? — выскакивали конники на улицу. — Кого это бог посылает?

Отряд высадился из вагонов, построился и так стоял, ожидая, когда его встретят. Впереди красовался командир, знаменитый одесский бандит Мишка Япончик. Слов нет, он был хорош! Так же, впрочем, как и все остальные. В малиновых шароварах, новеньких, с иголочки, в ярко-желтых кожаных куртках, в кожаных фуражках…

— Одной только кожи сколько на них пошло! — досадовал Савелий.

Отряд прибыл из Одессы. Именовал он себя очень важно: «Отряд свободы». Как глянули командиры, как глянул Котовский — ну и отряд! Такого еще никто не видывал!

Все эти вояки поверх своих кожаных курток были обвешаны лимонками, пулеметными лентами, револьверами разных систем… Зрелище было необыкновенное! Нельзя было не улыбнуться, видя этот маскарад. Но тут было не до смеха… И хотя отряд приветствовали, хотя Котовский выразил одобрение, что они отказались от своего позорного ремесла и решили честно служить народу, но Котовский, произнося приветственное слово, видел, как эти «братишечки» хихикают, переглядываются, как Мишка Япончик расхаживает перед строем карманников, напыженный, как индюк…

— Наплачемся мы с этим чертовым отрядом, — сказал сразу же Няга.

Колесников предложил всем быть начеку. Положение складывалось слишком серьезное.

Папаша Просвирин только вздохнул:

— Да-а, дела!..

Котовский молчал, хмурился и все смотрел на золотой эфес.

На кого ни взгляни — весь отряд состоял из бродяг и подзаборников. У того синяк под глазом, у этого шрам на щеке — памятка от удара ножа… Рожищи самые что ни на есть запьянцовские. Глазами зыркают. Ходят вразвалку. В самую пору быть им в гопкомпании с батькой Махно или орудовать в шайке какого-нибудь Хмары, кричавшего о самостийной Украине и грабившего встречных и поперечных.

Набрали этот отряд из числа одесских воров, налетчиков, шаромыжников, из той отпетой шпаны, которая давно уже распростилась со стыдом и совестью и обременяла землю в ожидании удара финкой под ребро где-нибудь в кабацкой драке.

Пока что они, скучая, рассказывали, как у них называлось, «романы» или играли в карты. Тут были и крупные, солидные воры, и мелюзга, прихвостни, так называемые «шестерки», состоявшие на посылках у бандитов «со стажем».

С отрядом прибыл известный в воровском мире Карзубый, хладнокровный убийца, специалист по поножовщине, обошедший все тюрьмы России, и Чума страшное существо, с ленивыми, сонными глазами, с волосатыми огромными ручищами, которыми он задушил свою жену. Чума славился необыкновенной физической силой, соединенной с необыкновенной неповоротливостью.

Была у них еще знаменитость. Об этой знаменитости они говорили на своем жаргоне:

— Не видать свободы, настоящий актер! Жаль, талант по тюрьмам пропадает!

«Не видать свободы» — по смыслу означало в их среде то же, что «провалиться мне на этом месте» или «клянусь богом».

«Талант» носил на руке перстень и весь был расписан татуировкой: не человек — картинная галерея. Ходил он в белом кителе, натянутом прямо на голое тело. На волосатой груди вытатуированы голая женщина, бутылка и бубновый туз. Надпись, наколотая во всю ширь по животу, гласила: «Вот что губит человека».

Звали этого молодчика Толик-Бумбер. У него была отвратная наглая физиономия. Он пел. Но как пел! Ненатуральным, сдавленным голосом, уверенный, что не может не нравиться, горланил так, что кони прядали ушами:

Куплю ти-бе браслетики я с пробой, На шейку я наблочу медальон!

В бригаде народ все простой, жизнь в бригаде деловая, строгая. И вдруг такая ватага ввалилась!

Пожалуй, всех выразительнее был сам Мишка Япончик. Приземистый, с рваной губой, заплывшими гляделками, скуластый, он напоминал гориллу и походкой и загребистыми руками, при взгляде на которые становилось не по себе.

— Симпомпончик! — первое что сказал Мишка, обращаясь к Колесникову и потянувшись к нему с козьей ножкой, когда тот зажег спичку. — Полфунта пламени! И быстренько!

— Вот что, Япончик, — сказал ему спокойным, но не предвещавшим ничего хорошего голосом Котовский, — здесь никаких симпомпончиков нет, здесь находятся командиры Красной Армии. Постарайся твердо это запомнить, потому что я не люблю повторять.

— Я могу не только запомнить, но и припомнить, — ответил дерзко Мишка Япончик.

— Пять суток г-гауптвахты! — рявкнул командир.

Япончик сразу съежился, попробовал перевести на шутку.

Няга и Колесников переглянулись, миг — и они были около Япончика.

— Ничего себе, — бормотал явно струхнувший Япончик, — для первого знакомства…

Гауптвахты не было, и надобности в ней пока не встречалось. Однако никто и глазом не моргнул.

Няга сделал шаг вперед:

— Разрешите выполнять?

Тем временем Колесников уже обезоружил Япончика и вызвал двух бойцов. Япончик был отведен в баню и заперт снаружи. У входа поставили охрану, и надо сказать — крепкую. Учитывалось, что могут быть какие-нибудь попытки со стороны всей этой публики напасть на «гауптвахту».

Так оно и оказалось. Не прошло и десяти минут, как к бане направилось человек десять головорезов. Они размахивали руками, щелкали затворами, все враз кричали и виртуозно ругались.

И прямехонько наткнулись на Нягу.

— Стой! — была команда Няги.

И вдруг у этих «симпомпончиков» как рукой сняло и все возбуждение и всю решимость отстоять своего главаря…

Няга говорил с ними спокойно. В отдалении циркулировали «на всякий случай» Иван Белоусов и еще несколько конников.

— Извиняюсь, конечно… — бормотал один из этих сподвижников Япончика. — Но надо же это утрясти… обидно… Мы-то ничего… но как отнесутся массы?..

— За что боролись? — выкрикнул второй и спрятался за спины своих приятелей.

— Свобода совести, — вздохнул третий, весь заросший шерстью и из этой заросли вращающий белками глаз, — свобода совести, а тут сажають на гауптвахту!

Он произнес это так, вообще, ни к кому в частности не обращаясь.

Словом, они не пошли освобождать своего вожака, а тихохонько вернулись назад, там что-то такое посудачили, подискутировали, и вскоре оттуда уже послышался сдавленный, верещащий, «ну прямо как у настоящего актера», голос Толика-Бумбера:

Куплю ти-бе браслетики я с пробой, На шейку я наблочу медальон!

В отряд Япончика ходил беседовать Колесников. Так, как будто бы и слушали его, и соглашались… но вернулся Колесников удрученный и разочарованный:

— Не верю я им, не те люди! Глаза у них фальшивые… Начнут говорить — язык какой-то вывернутый, словечки всякие, воровской жаргон, и непрерывно ругаются похабно… — нехорошая публика! Воры у них — люди, все остальные по их понятиям — черти, фраера, навоз… Случалось мне проводить беседы в различных аудиториях. Ну, например, моряки. Прекрасный народ! Правда, у них тоже встречаются этакие доморощенные «анархисты», с позволения сказать, этакие… «братишечки», которых приходится осаживать… Но это же — люди! Здоровый, молодой, смышленый и настоящий, знаете, русский народ, с его крепким юмором, с его проницательностью, широтой… Приходилось мне разговаривать с крестьянством, с мужичками. Бывали, конечно, и недоразумения… эксцессы, как говорят… С хитрецой мужички и вопросы каверзные иной раз задают… Но там разговариваешь и чувствуешь, что и ты и твои «оппоненты» правды хотят, пусть каждый со своей колокольни судит, но он болеет за родину… он хочет, чтобы было лучше! А эти… я даже не знаю, как их назвать… только не люди… у них родины нет, у них ничего святого! Отца, матери они не помнят, а если бы и помнили — не задумываясь, полоснули бы ножом. Самое дорогое каждому человеку, прекрасное слово «мать» — у них только для ругательства… Товарищи! Что же это такое?!

Колесников был взволнован:

— Поймите, товарищи, это подонки! И нужно быть с ними осторожнее, чтобы не поскользнуться!

— Деклассированный элемент, — промолвил Котовский.

Ему невольно вспомнилась кишиневская тюрьма, и восхищавшая жуликов воровка Женька, и Володя Солнышко…

— И на черта нам их прислали! — раздраженно воскликнул Криворучко. До каких пор мы будем заигрывать с блатняками? Перестрелять бы их всех без долгих разговоров!..

Беседа была прервана появлением Ивана Белоусова. Он влетел в помещение штаба, опешил в первую минуту, увидев столько народу, а затем одернул гимнастерку и как полагается доложил:

— Разрешите обратиться, товарищ командир! Так что в деревне Рогачевке эти, в кожаных куртках, народ грабят!

Слова его прозвучали как взорвавшаяся бомба. Все повскакали с мест, схватились за оружие. Но Котовский встал во весь свой рост, расправил широкую грудь, и голос его покрыл все встревоженные голоса:

— Слушать мою команду!..

В Рогачевке дым стоял коромыслом. «Братишки» гуляли. В воздухе стоял истошный вой, площадная ругань, женский визг, выстрелы…

Вот какая-то простоволосая, растрепанная девушка вырвалась из рук солдат и убегает под улюлюканье по грядам… Вот идут в обнимку два приятеля из отряда Япончика, оба еле держатся на ногах, и оба горланят какую-то несуразицу, воображая, по-видимому, что они поют… Из ворот выезжает телега, на которую хозяева наспех наложили подушки, кадочки, узлы с бельем и посудой, сверху посадили выводок детей — девчонок с косичками, голоштанных малышей — и нахлестывают кобылу, надеясь спастись бегством от этого разбоя.

— Дае-ешь!

— Пропадите вы, окаянные!

— Сенька-а! Самогон нашел! Айда сюда, Сенька-а!

Посреди улицы валяется безжизненное тело: не то убитый, не то пьяный. В окраинном домике идет гульба. Захлебывается гармоника, звенит посуда… топот, рев… весь дом ходуном ходит… Весь гомон перекрывает знакомый уже бригаде сдавленный, мерзкий голос:

Вернись, отрава, помириться, С Косым тебе недолго газовать…

В соседнем дворе происходит «реквизиция». Визжат свиньи, воет, сидя на земле, хозяйка, и висит на перекладине ворот вытянувшийся синий хозяин дома, который не согласился добровольно отдать животину…

А издали доносится все тот же гнусавый голос:

Вернись, отрава, помириться, С Косым тебе недолго газовать…

— Показывай, что у тебя есть из кулацкого твоего хозяйства! — командует пьяный Чума.

— Ничего там нет!

— Как нет? А кто это мычит? Может быть, я мычу? Я тебе покажу ничего нет, сука позорная! Не знаешь постановления? Нет, ты скажи, не знаешь постановления?

— Да что уж такое? Где это сказано, что нельзя одной коровенки иметь?

— Коровен-ки! Выводи корову, собачья отрава!

Ветерок шевелит волосы на голове повешенного. Из хаты выглядывают перепуганные насмерть девочки. Второй, пьяный, посоловелый Карзубый, с напускной важностью пишет. Он малограмотен. Но делает вид, что составляет «акт»…

Сам Япончик, в дымину пьяный, шляется, шатаясь, по деревне и время от времени разряжает свой кольт, нацеливаясь на окна.

Операцией руководил сам Котовский. Деревня была оцеплена со всех сторон. Когда всадники хлынули в деревню через все закоулки, бандиты моментально протрезвели и стали прятаться по чердакам, по свинарникам. Их выволакивали оттуда и вязали руки.

Один только Мишка Япончик оказал сопротивление. Он отстреливался, затем задними дворами выбрался из деревни, на железнодорожной станции захватил паровоз и с подоспевшими шестью ворюгами из своего отряда пытался удрать в Одессу. На одной из станций их перехватили. К этому времени раскрылось еще одно преступление шайки Япончика: убийство секретаря Одесского городского комитета партии Фельдмана. Тут же, на станции, где бандиты были пойманы, состоялся суд. Всех их приговорили к расстрелу.

В деревне Рогачевке настала тишина. Связанные громилы были тихи и послушны.

— Я их предупреждал… — хныкал неподражаемый певец Толик-Бумбер. — Я их останавливал… Но разве их остановишь? Грабь, говорят, награбленное… Позвольте, говорю, вы искажаете смысл… Куда там! Нас, деятелей искусства, слушают лишь при исполнении программы!..

«Деятелю искусства» тоже связали руки и вместе со всеми увели под усиленным конвоем. Их набралось порядочно, но после опроса свидетелей отделили пятерых: двух, которые повесили жителя деревни Рогачевка, двух, которые производили обыски и отнимали что заблагорассудится у крестьян, и пятого, гнилозубого, который изнасиловал девушку.

Наутро была построена вся бригада. Котовский перед строем сказал краткое слово — о значении дисциплины, об облике бойца Красной Армии. Затем был прочитан приказ. Перечислялись преступления этих пятерых, стоявших сейчас понуря головы. Ропот прошел по рядам:

— Душегубы!

— Бандюги!

— Чего на них смотреть? Отправить на тот свет — воздух будет чище!

И в это время прозвучали заключительные слова приказа:

«…к высшей мере… — расстрелу!»

Еще через минуту прозвучал залп. И в этот же момент прискакал всадник из пикета: петлюровцы!

Раздалась команда. С ходу пошли отбивать наступление. Что-то все чаще начинают пошаливать петлюровцы!

Может быть, оттого, что все были взвинчены, но только обрушились на противника так внезапно и таким грозным шквалом, что сразу же расстроили его ряды и гнали километров десять, усердно работая клинками.

— Ко времени эти петлюровцы появились, — говорил Няга, возвращаясь с поля боя. — Так в груди сдавило, так припекло! Когда это было слыхано, чтобы у нас такого натворили? Котовцы! Гордое слово! Воевать, когда защищаешь родину, надо с чистыми руками! Вот почему пришлось расстрелять тех пятерых. Правильно я говорю? У котовцев — незапятнанное знамя! Верно, Колесников?

Лицо Няги сияло. Длинные ресницы трепетали. Он так любил жизнь! У него не было будничных дней. Каждый день для него был новый неожиданный праздник, на который он не рассчитывал, что его пригласят, — и вдруг очутился на празднике! Кругом друзья, солнце припекает, Мальчик мчится, еле касаясь земли… Хорошо!..

Отряд Япончика перестроен. Обещают, что прежнего не повторится. Командир полка — Толик-Бумбер. Но он теперь не Толик-Бумбер, а Анатолий Глухов. Он больше не поет. Несколько суетлив, но исполнителен.

Разведка донесла, что петлюровцы готовятся дать большое сражение, они обозлены последней неудачей и хотят «проучить». Ну, это видно будет, кто кого проучит! Во всяком случае, один шанс выхвачен у них из рук — это расчет на внезапность.

Первый сюрприз, который им преподнесли, — артиллерийский обстрел мест сосредоточения противника, причем папаша Просвирин поработал на славу.

Битва разгоралась. В самую решительную минуту «отряд свободы» снялся с позиции. Это могло кончиться плохо: большой участок фронта был внезапно обнажен. Петлюровцы стреляли — ни одного выстрела в ответ. Они решили, что тут какая-то военная хитрость, что готовится ловушка. Момент ими был упущен. Котовский перестроил части.

— Братишки соскучились воевать. Братишки хотят в Одессу-маму, вежливо пояснил Толик-Бумбер.

Затем они захватили санитарный состав, повыкидывали бинты, медикаменты, убили санитара, разогнали медперсонал и теперь размышляли, где бы им разжиться паровозом.

— Милорды! Фраера мутной воды! — кричали они красноармейцам. Похряли в южную сторону? Идите с нами, не пожалеете! Шамовки будет от пуза и исключительно заграничных марок! Спиртяги — вагон и маленькая тележка! Лезьте прямо в тамбур! Голосовать необязательно!

Отбив петлюровцев, котовцы окружили санитарный поезд. После первых же выстрелов бандиты сдались.

— Вы бы сразу сказали, что будете стрелять, — говорили они нагло, мы бы давно сдались, какая нам разница!

Их разоружили, отправили в штаб дивизии.

Вскоре выяснилось, что поведение «отряда свободы» было не случайно: по-видимому, они каким-то образом успели узнать о меняющейся обстановке на фронте.

3

Лето 1919 года на Украине было знойное. Земля потрескалась. Много непаханых, незасеянных полей зарастало бурьяном. А где колосилась пшеница — некому было убирать. Стояла она под солнцем, никла под ветрами, топтали ее пешие и конные, мяли орудийные колеса…

Новый план нападения на эту, непонятно чем державшуюся Советскую республику приводился в исполнение.

Десант в Одессе высадился на Большом Фонтане. Эскадра била из орудий по вокзалу. Белые ворвались в город, ловили, расстреливали, вешали, сажали в тюрьмы, бесчинствовали…

Началось!

Шарабан мой! Американка!

А я девчонка да шарлатанка!..

Хлынули на просторы Украины. Топтали поля Кубани. Схватились на Дону. С правого берега Днестра били батареи. Петлюра. Буковинский корпус. Галичане. Тютюнник и Махно.

Бандами Волынца и Ляховича разгромлены тылы первой стрелковой бригады Сорок пятой советской стрелковой дивизии. Связь с Киевом прервана. Махно занял станцию Помошную.

Стоном стонала Украина. Раскачивались на перекладинах повешенные. Горели скирды хлеба, взлетали в воздух железнодорожные мосты.

Белая армия разливалась широким потоком. И впереди наступающей армии бежали слухи, обгоняя самые быстрые разъезды конницы Мамонтова.

И слухи были предусмотрены в стратегии наступления. И слухи были организованы, субсидированы, оплачены валютой.

По хуторам, по селам ходили какие-то подозрительные люди и нашептывали о «несметных силах деникинской армии», о «союзниках, которые решили все закончить за месяц»… Они терлись возле очередей, шли на рынки и ярмарки… И слухи мчались, мчались вперед, обгоняя события. Тревожные слухи! Ошеломляющие слухи! «Сведения, полученные из достоверных источников…» «Сообщения, услышанные от авторитетных лиц…» Слухи мчались по проселочным дорогам, щелкали подсолнухами на завалинках, гуляли по базарной площади, зашифровывались в дипломатических депешах…

«Шесть кавалерийских дивизий!! Бронемашины!! Паническое бегство!! Вступили в Тамбов!!»

«Пять тысяч коммунистов на фонарных столбах!!» (Позвольте, откуда столько фонарных столбов?!)

«Кутепов! Дивизия Слащева!! Ровно в полдень занята Москва!!!»

Одно было верно: белые наступали. В белом стане так велика была уверенность в близкой победе, что донецкие капиталисты обещали приз тому полку деникинской армии, который первым войдет в Москву. Этот полк получит миллион рублей царскими ассигнациями! Ни больше ни меньше!

4

«Приказ по Южной группе войск Двенадцатой армии.

Действующая армия. 20 августа 1919 г.

Тяжелый, серьезный момент переживает рабоче-крестьянская Советская Украина. Ее, недавно освобожденную от цепей германского империализма, от помещичье-буржуазной гетманской диктатуры, снова рвут белые банды Деникина, Петлюры при активной помощи и руководстве англо-американо-французских капиталистов. Молодой Украинской Красной Армии, защитнице трудящихся масс, приходится выдерживать злобный натиск врагов, жаждущих нашей крови, нашего горя, нашего угнетения, и в героической борьбе мы временно отходим с юга Украины с тем, чтобы, собрав свои силы в единый мощный кулак, расшибить врага окончательно, очистить Украинскую землю.

Мы пойдем на соединение с нашими братьями под Киевом, красными братьями России. Южной группе предстоит совершить боевой переход походным порядком по местности, занятой бандами.

Реввоенсовет требует от всех проявления высшей дисциплинированности; дисциплинированная армия, исполняющая незамедлительно все приказы своих руководителей и начальников, легко выйдет из любого положения.

Всякое неисполнение в походе боевого приказа будет признаваться как предательство и дезертирство и должно караться на месте самими красноармейцами и командирами.

Вперед, бойцы, нам не страшны жертвы, не страшен враг, наше дело — дело рабоче-крестьянской Украины — должно победить.

Вперед, герои! К победе, орлы!

Реввоенсовет Южной группы Двенадцатой армии»

5

В штабе было двое. Котовский задумчиво смотрел в окно и слушал, как начальник штаба излагал свою точку зрения.

Штаб бригады помещался в вагоне. В нем было душно и никогда не выветривался табачный дым.

Из окон вагона можно было видеть перрон, деревья, железнодорожные склады и раскаленное добела небо.

Начальник штаба Каменский любил точность. И он со всей беспристрастностью, со всем хладнокровием обрисовывал создавшееся положение.

В приказе Реввоенсовета все сказано! Вкратце обстановка такова: в тылу белые, на флангах белые, а больше всего их впереди. Галичане, Симон Петлюра, Нестор Махно, атаманы Маруся, Добрый Вечер, Струк, Хмара, Тютюнник, Волынец, Заболотный и еще добрый десяток — все хотят гибели советских воинов, и особенно гибели Котовского, предвкушают, как будет болтаться на веревке этот здорово насоливший им красный командир. Теперь-то ему закрыты пути-дороги! Теперь он никуда не денется! И они кружат вокруг, как голодная волчья стая.

Начальник штаба говорил обстоятельно, обосновывал свои слова фактами, старался в то же время изложить покороче, и все-таки это было чересчур длинно, если учитывать температуру воздуха и отсутствие ветра.

— Все? — спросил наконец Котовский.

— В основном все.

— Выводы?

— Вывод один: положение безысходно тяжелое.

— И так много слов ради такой маленькой мысли?

— Гриша, но ведь положение действительно таково.

— Доказывать битый час, да еще в такую жару, что нам остается одно: ложись да помирай. Стоило трудиться! Безвыходных положений не бывает, Каменский! Бывают только трудные положения. Это возможно.

Котовский поглядел еще раз в окно.

— Как ты думаешь, сейчас не меньше сорока градусов в тени? Бери бумагу, пиши: «Приказ». Написал? «Боевая слава и героическое прошлое создали в составе бригады непоколебимую веру в нашу непобедимость» Точка. «Сейчас нам предстоит совершить смелый поход и еще раз беспощадно громить врага, превосходящего нас численностью, вооружением, но не силой» Точка. «Мы сильнее, и мы победим. Вперед! В наступление!»

— Может быть, вычеркнем, последнюю фразу? — мирно предложил начальник штаба. — Ведь то, что мы предполагаем сделать, — это самое настоящее отступление.

— Отступление? Слушай, Каменский, ты случайно не из северных мест? Ты плохо переносишь жару. Что называется отступлением? Отступление — это когда враг перед нами, а мы пятимся. Вот это точно, отступление. Если же тыла нет, а враг повсюду, куда ни сунься, то движение в любую сторону есть самое настоящее наступление на врага. Приказ прочитать в частях. Распорядись, чтобы коням выдали двойные порции овса. Завтра выступаем.

Начальник штаба был по-своему прав. Предстояло тяжелое испытание, и Каменский не закрывал глаз на то, что их ожидало. Деникин наступал со стороны Харькова, южнее стремительно двигался Шкуро, генерал Слащев захватил Николаев, галицкие части заняли Христиновку и Умань, Петлюра уже хозяйничал в Киеве… Нужно было оторваться от железной дороги, что само по себе таило много бед. Нужно было двигаться по грунтовым и шоссейным дорогам, а иногда и без всяких дорог, по степи. Нужно было вести непрерывные бои, пробиваться сквозь сытые, оснащенные вражеские полчища и упорно, наперекор всему идти на север. Да, или пробиться, или погибнуть…

Но Котовский ни при каких обстоятельствах не позволял себе падать духом. Слово «трудно» вызывало в нем протест. И чтобы вести людей почти в безнадежное дело, надо их воодушевить на подвиг, внушить им уверенность, заставить их поверить в свои силы — и тогда они преодолеют все.

Котовский вызвал командира бронепоезда Куценко. Тяжелый предстоял разговор.

Куценко пришел — приземистый, литой, такой же прочный, как и его бронепоезд.

Поздоровались. И вдруг Котовский почувствовал, что не может произнести этих страшных слов, не выговариваются слова никак… Но произнести их было нужно.

— Куценко, — сказал Котовский.

И оба молчали.

— Куценко, мы с тобой много повоевали… Помнишь, к-как в Вапнярке громили врага?..

— Бывало, — сказал Куценко.

Он не был разговорчив. К тому же он понимал, о чем будет речь.

— Куценко, ты, конечно, приказ к-командования знаешь? Завтра выступаем…

— Знаю, — ответил Куценко. — Взрывчатка приготовлена…

Ну вот, и произносить самое трудное не надо. И без того обоим ясно, что надо бронепоезд взрывать.

Котовский и Куценко помолчали. Нелегко им было. Но были оба не изнежены жизнью. Умели владеть собой.

Котовский сказал:

— Пошли?

Куценко, как эхо, отозвался глухим, сдавленным голосом:

— Пошли.

Он думал, что взрывать придется еще не сегодня. Любил он свою «черепаху» нежной любовью. И должен был своей рукой уничтожить.

Они прошли по железнодорожным путям, ступая на раскаленные солнечным зноем рельсы. Вот и бронепоезд. Солидная громадина! Весь поцарапан. Стальные плиты не пробивает снаряд. Весь защищен от ударов. И весь ощетинен орудийными дулами, тонкими стволами пулеметов.

Экипаж, оказывается, предупрежден. Короткие слова команды — и все до единого выстроились перед бронепоездом, молча, без обычных солдатских прибауток. Выстроились — и смотрят, смотрят напоследок на свой бронепоезд.

Затем железнодорожный свисток… Бронепоезд дрогнул, сдвинулся и пополз…

Его вывели далеко за станцию, в степь.

— Готово! — крикнули запальщики.

Куценко махнул фуражкой. Раздался оглушительный взрыв. Огненные столбы взметнулись к небу…

Котовский увидел: у железного командира бронепоезда навернулись слезы. Он не скрывал их.

— Все, — произнес он решительно.

И стал распоряжаться погрузкой имущества бронепоезда на подводы, а Котовский вернулся в штабной вагон: было еще много дела.

Наконец-то, кажется, жара схлынула. Небо зарумянилось, зарозовело, загрустило. Поникшие деревья расправили листву. Пролетел живительный ветерок. Пахло полынью, ночными фиалками, резедой. Здесь около каждого дома палисадник.

Командир идет к выходу. Вечерняя прохлада встречает его, лишь только он спускается с подножки вагона.

Давно подготовлен конь. Командир грузно садится в седло, конь переступает задними ногами, почувствовав седока, подбирает зад, делает скачок и, цокая по мостовой, идет хорошей рысью мимо станционного садика, мимо выстроившихся в длинный ряд ларей, оставляя позади себя вокзал с его запыленными окнами, с пустой буфетной стойкой и билетной кассой, которую за ненадобностью начальник станции приспособил под курятник: все равно нет никаких пассажиров и никто не покупает билетов, а только, угрожая наганом, требуют паровозов, которых давно уж нет.

6

Пустая безлюдная площадь. Ни души. Никто не торопится к поезду, никто не гуляет, никто не приходит на свидание. Попрятались. Тишина. Говорят, будут обстреливать.

«Спаси, господи, люди твоя!..»

Посреди площади Котовский круто останавливает коня. Минуту они неподвижны — и всадник и конь. Мускулы коня напряжены, он ждет малейшего знака — голоса, легкого движения повода, — чтобы с места пойти галопом или двинуться красивым и нетерпеливым шагом, перебирая ногами, как балерина, идущая на пуантах.

Всадник выпрямился, слушает. Какая тишина!

Местечко молчит. Домики жмутся один к другому, стараются быть пониже, этак понезаметнее. Лишь бы не привлечь внимания, лишь бы пронеслись грозные вихри, прогремели громы, не задев! Ставни закрыты, привернуты в лампах фитили. И собаки не лают, тоже куда-то попрятались. И деревья замерли…

Говорят, будут бить из артиллерийских орудий… Кто их знает, может, и верно… Ставни закрыты на болты.

«Пронеси, господи!..»

Котовский смотрит мимо, через них, притихших, притаившихся человечков. Он слушает далекое. Настороженность передается коню. Поднял прекрасную точеную голову, прядает ушами.

Котовский думает об Одессе, камни которой обрызганы кровью. Он знает, как действуют казачьи сотни, когда врываются в город, с гиканьем, свистом, пьяные и не знающие удержу.

А может быть, он думает и не об Одессе — обо всей нашей священной земле, которую попирают ногами недруги… Который это раз!

Когда народу трудно, смелые берут заботу о его судьбе. И не оттого ли, что русские воины не боятся умирать, великий русский народ бессмертен?

Тишина. Закат тлеет, меркнет, удушливо пахнет полынь. Так она, вероятно, пахла и тогда, когда полчища Батыя надвигались, как черная хмара, по степи и снимали наши дозоры…

Молчит степь! Что она таит, что ворожит?

А может быть, даже не о том думал Котовский в этот настороженный вечер. Он слушал далекое, смотрел в будущее, видел победу. Он не умел нести поражения. Это было просто не в его характере. Он умел побеждать.

7

Полки строились и шли. Так начался этот поход. Шли напролом, через стан врагов, по территории, занятой войсками противника.

Из состава, обслуживавшего бронепоезд, образовалась отдельная бронерота. Кроме бронероты, возглавляемой Куценко, в состав бригады влился коммунистический отряд Бирзульской районной организации. Отряд пополнился коммунистами, советскими работниками, пришедшими из Балты, Ананьева, из окрестных городков и сел. Все партийцы и активисты, не остававшиеся в подполье, присоединялись к бригаде.

Отряд разрастался, и тогда был сформирован сводный коммунистический полк.

У Котовского не было тыловых, не было таких, которые бы руководили, но не сражались сами.

— Всех способных носить оружие поставить в строй, оставить на подводах лишь ездовых! — приказывал он.

И сам успевал всюду. Здесь подбадривал, там проверял. Он действовал решительно и в то же время учитывал все обстоятельства до мелочей. Он любил повторять:

— Победу обеспечивает смелость плюс точный математический расчет.

Котовский сам проверил подготовку к выступлению бригады.

— Мы немножечко обманем противника, — сказал он начальнику штаба. Зачем же с первых шагов давать возможность наступать нам на пятки? Мы оставим заслон. Пусть они думают, что мы засели, укрепились и решили отбиваться.

Противник, натыкаясь на мелкие наши группы, принимая их за выставленные впереди основных сил заставы, начал осторожно, планомерно, обстоятельно окружать местечко, потратив на это много времени и слишком поздно разгадав военную хитрость.

Тем временем полки шли. Никто не оглядывался. В первый же день сделали невероятный бросок, большой переход.

Позади поднимались столбы дыма. Горели склады, голубым пламенем горел спирт. Невесть откуда взявшиеся мужики лезли прямо в огонь, черпали спирт ведрами, картузами, что только попадало в руки. Вспыхивали столбом пламени и катались по земле, и слышно было, как шипело обгорелое мясо. Но это не останавливало других. Черпали, пили, упивались и тут же валялись бесчувственными телами, уставив в небо опаленные бороды. Никто не обращал внимания на разрывы снарядов.

Чьи части подошли к местечку и обстреляли его из орудий? Один снаряд разорвался на перроне. Со звоном и треском посыпались стекла. Начальник станции, кудрявый, черноусый, полз по перрону, оставляя позади себя кровавый, след. Он не стонал. Полз молча, сосредоточенно. Кругом не было ни души.

Проскакал эскадрон, замыкавший движение бригады. И уже далеко-далеко плыло над степью розовое облако пыли…

Бригада с тяжелыми непрерывными боями продвигалась вперед. День сменялся ночью, ночь сменялась днем. Они шли. Полыхало засушливое лето. Они шли.

По раскаленной земле, по серым незасеянным пашням шагали молча, упрямо. Вытягивали передки орудий из оврага и снова шли, измученные, с пересохшими губами, глотая горькую пыль.

Солнце пекло. Сухо трещали выстрелы. Что, опять наткнулись на засаду? Кавалеристы мчались прямо на выстрелы. Клинки мелькали в горячем воздухе.

— Ну, как там?

— Можно двигаться дальше!

Коммунисты показывали пример и вели за собой других. Они первые бросались в бой, когда противник пытался помешать движению бригады. Иногда приходилось их даже сдерживать.

Ночью бандиты вырезали заставы. Обоз, состоявший главным образом из крестьянских подвод, постепенно укорачивался и редел: крестьяне сбрасывали с телег ящики со снарядами и скрывались. Далеко им не удавалось уйти: на них охотились и атаман Ангел со своей никогда не протрезвляющейся оравой, и Заболотный, стяжавший широкую известность неслыханной жестокостью и изуверством.

— И на что надеются? — удивлялись бойцы. — Ведь на верную гибель идут!

— Надеючись и кобыла дровни лягает, — авторитетно заявлял Савелий.

— Эх, кабы сейчас дождика! — вздыхал кто-нибудь, сплевывая липкую слюну вместе с песком, который набивался в рот, в глаза, в уши.

— Кабы не кабы, стала бы кобыла мерином! — тотчас отзывался Савелий: у него на все случаи бывали поговорки.

Шутка, присказка, улыбка — и уже легче двигаться дальше.

Колесников заболел малярией, но упорно не поддавался болезни. Даже сам подбадривал других. Папаша Просвирин неутомимо хлопотал около своих пушек, доставлявших много возни. Казалось, совсем не чувствовал жары Няга. Он улыбался и сиял. Мохнатые ресницы его стали серыми от пыли. Конь тяжело дышал и непрерывно жевал железо. А сам Няга ничуть не изменился. Он не меньше прежнего любил солнце, небо, коня и так же был бесстрашен и неутомим, и голос его был так же звонок. Няга рыскал по окрестностям, никогда не давал застигнуть себя врасплох и нападал сам, не дожидаясь нападения.

— Товарищ комбриг! — ликовал он. — Смотри, какое красивое небо! Как горячая сковородка, честное слово! Можно баранину поджаривать!

Гонялся за бандитами, которых обнаруживала разведка, возвращался и говорил:

— Интересно, куда девались дожди? Наверное, все были израсходованы еще прошлой осенью.

Котовский тоже всегда в прекрасном настроении. Даже тогда, когда у него такого настроения нет. Он должен поддерживать дух бойцов. На него смотрят как на барометр. Бодрое, уверенное лицо у командира — значит, не так уж плохо, значит, нечего и унывать.

— Нам трудно, — говорил Котовский, — нас замучила засуха, извели сухие ветры, нам осточертели тучи песку. Но погода-то одна, что для нас, то и для противника. Значит, и его печет? И ему песком забивает уши, горло, глаза, как и нам? Вперед, друзья! Мы-то перенесем, мы крепкие, и у нас выбора нет. А вражина-то мучится, и, значит, жара нам в помощь служит, жара за нас, товарищи, против врага!

— Это верно, — соглашаются бойцы, вытирая пот, увязая в горячем песке, снимая облупившуюся кожу со лба, — в полдень они редко нападают, все больше вечерком, по холодку. Нежные, собаки!

8

Шли упорные бои с петлюровцами под живописной деревушкой Ольшанкой.

— Встали мы им поперек горла, — говорил утром Арсентий Бобышев, чубастый Арсентий, с такими светлыми, детскими, ясными глазами, Арсентий, пришедший в бригаду из Аккермана и вместе со всеми бойцами так искренне, по-настоящему полюбивший командира. — Уж так-то мы им не нравимся, этим дядькам в синих жупанах и смушковых шапках… Жарко им, поди, в смушковых шапках, а ничего не поделаешь — мода! И очень им обидно, что мы сильнее.

Арсентий Бобышев смеялся. Он вправду был силач, под стать командиру. Простецкий парень, сам своей силы не сознавал. И все мечтал, как кончится война, приехать домой, купить гармошку-двухрядку и научиться на ней играть…

— Уж так мне охота научиться! Обязательно научусь, — твердил он.

В тот же день он был убит в бою… И надо же было, угораздила пуля ему в сердце! Один только он и погиб, и еще были убиты две лошади.

За товарища, за простецкого парня Арсентия, бойцы отомстили как могли. Гнали петлюровцев до самой опушки леса и крошили. Довольствие было неважное, переходы тяжелые, но голову не вешали — слезами горю не поможешь.

Отогнали петлюровцев — значит, шабаш! Настала тишина, короткая передышка. Легли — кто где — в тени ли дерева или возле забора, в холодке. День выдался жаркий, гимнастерки были мокрые на спине, и сейчас приятно обвевало ветерком в тени и холодило спину.

Об убитых, о смерти не принято было долго говорить. Конечно, жалели Арсентия, но что же делать? На то война! Так и не пришлось Арсентию научиться играть на двухрядке!..

Бойцы, отдыхая, подсчитывали свой «расход и приход» в результате боя, то есть сколько истрачено патронов в бою и какими трофеями удалось восполнить свое боевое хозяйство.

Постоянно двигаясь, постоянно оказываясь в самых неожиданных местах, то преследуя противника, то ловко уклоняясь от массированного удара и обманывая врага (это был любимый маневр Котовского), бригада всегда оказывалась далеко от тыла, от штабов и обозов. Да и то сказать: много ли могла дать фронту республика, которая сама перебивалась на осьмушке хлеба, сама подсчитывала каждый патрон! Котовцы привыкли сами заботиться о пополнении запасов. Убит в бою петлюровец — значит, во-первых, одним вражиной меньше, во-вторых, глядишь, патронами запасешься, а то и гранату добудешь, револьвер заведешь: ведь о гайдамаках-то все буржуазные страны заботятся, у них всегда полный патронташ. Вот и хорошо получается.

Солнце пекло. Бойцы отдыхали в тени.

Вдруг появился сам комбриг со взводом кавалерии. Соскочив с коней, они тоже подошли поближе к деревьям, в благодатную тень.

— А ну-ка, кто тут грамотен? — спросил Котовский, обращаясь к конникам. — Напишите донесение в штаб бригады для передачи в дивизию.

— Донесение? — переспросил один кавалерист, наморщив лоб.

— Ну да. Оперсводку. Побыстрее, ребятки. Вот по этим данным, протянул Котовский листок бумаги. — Надо дивизию в курсе держать.

— Давай, Матвей! — подталкивали друг дружку кавалеристы. — И ты, Иван. Письма-то жене во как пишешь!

Лица у всех были озабоченные. Выделили троих, те уселись под забором, вытащили бумагу и стали составлять…

А комбриг тем временем беседовал с бойцами, они вспоминали подробности боя.

— Сначала-то, — говорил Котовский, — они лихо навалились.

— Спервоначала-то крепко нажали, — соглашался стоявший рядом с Котовским кавалерист, немолодой уже, здоровенный дядя. — А потом мы им настроение попортили.

— Пришлось добродиям драпать! — засмеялся Котовский. — Трудно им удержаться, недаром они прозвали нас «дикой дивизией».

— А то и армия! Говорят, у Котовского целая армия. Я сам сколько раз от пленных слыхал.

— У страха глаза велики, — подтвердил Котовский.

Что нравилось бойцам в командире — это простота его в обращении с людьми. Был он со всеми одинаков. Для него не существовало более уважаемых и менее уважаемых, более ответственных и менее ответственных. Со всеми он был прост, строг, требователен. И ко всем удивительно внимателен, бережлив. Сразу заметит перемену, сразу увидит, если человек расстроен. Не отмахнется, не отмолчится.

— Что случилось? Выкладывай.

И не было для Котовского мелкого, незначительного. В самом деле, есть ли что-нибудь более значительное и драгоценное, чем человеческие печали, тревоги, надежды и сомнения? Обхватит за плечи (никогда не было случая, чтобы Котовский отговорился тем, что занят, видите ли, важными, государственными вопросами, что ему сейчас не до того, не до мелких делишек мелких людишек) — обхватит за плечи, выслушает все без наигранности, с настоящим человеческим участием. А что может быть дороже для каждого?!

— Что, конь у тебя пришел в негодность? Что, письмо плохое подучил из дому? Да ты радуйся, что отыскало тебя в такое время… Изба сгорела? На улице семья очутилась? Попробуем что-нибудь сделать. Ты откуда родом-то? Там что. Советская власть сейчас?

И адрес запишет, и никогда не забудет написать по этому адресу.

Котовский никак не мог представить, что человек может поступить скверно. Как же забыть о высоком долге, о почетной миссии советского воина? Нарушителей жестоко карал, все знали такие вспышки комбрига. Но во всех поступках Котовского основой была человечность, служение истине. Вот почему и гнев комбрига понимали бойцы. Он был справедлив.

Он всех помнил в лицо и даже знал, кто чем дышит. Жалел и любил людей. Бывало, окликнет Костю Гарбаря, мальчика, усыновленного бригадой:

— Ну, герой! Растешь? Я заметил, музыку любишь? Хорошо это. Расти, сын! Вот ты и голубей любишь. Тоже хорошо. Так прикидываю — должен из тебя человек получиться!

Трудный поход продолжался. Выпадали дни, когда бандиты делали налеты подряд по пять, по десять раз — только успевай закладывать патроны. Одно никогда не удавалось противнику: застать врасплох, вызвать смятение. Еще не удавалось этим многочисленным бандам разгадать намерения комбрига.

Котовский внезапно менял направление, форсировал с бригадой реки и взрывал мосты… Переправлялся вброд, заставляя противника искать бригаду на том берегу… Котовский появлялся там, где его не ждали, и тут уж не давал пощады. Он первый бросался на расстроенные ряды противника, кавалеристы не отставали — и не выдерживали враги стремительного натиска. Их гнали, преследовали, но только в меру необходимости, чтобы расчистить дорогу, чтобы открыть отступающим частям путь.

Легко сказать — выйти из окружения таким крупным соединением! Выйти и не растерять по пути ни артиллерии, ни обозов!

Можно представить, какие вереницы подвод двигались по проселочным дорогам, по разбитому шляху. Когда только начинался этот поход, начальнику снабжения приказано было начальником штаба дивизии Гарькавым «отделить наиболее ценные грузы и жизнеприпасы из расчета на две недели и переправить их в Балту». В Балту же заранее выслать расторопных людей, которые бы добыли до трех тысяч подвод. К этим трем тысячам подвод присоединялись восемь грузовых автомобилей, изъятых из автороты. (Нельзя сказать, чтобы дивизия была «моторизованная»! Восемь, всего восемь грузовиков!)

Подводы надо было собрать, надо было обеспечить лошадей и ездовых питанием, надо было разбить всю эту массу крестьянских телег и колымаг на обозные колонны и тогда уже двигаться в путь!

Обозы двигались. Чтобы затруднить преследование, взрывали железнодорожные пути.

Небо полыхало зноем. Пахло горькой полынью.

9

Марков мучился со своей норовистой Мечтой. У Мечты заметно портился характер. Она капризничала, упрямилась, злилась. Она выбирала удобный момент и сбрасывала седока. А то закусывала удила и несла Маркова по степи, по кустарникам, по пескам и буеракам. У самой пена разбрызгивается, пот прошибает, но скачет, чтобы досадить.

— Экой ты! — терпеливо объяснял Мише Савелий Кожевников, когда Миша возвращался с такой вынужденной прогулки. — Разве можно так? Руки должны быть мягкие. Руки — поощрение. Ноги — приказ. Ты губу не трогай, она обижается, когда ей губу трогают. И ни за что не показывай, что она вывела тебя из терпения. Она баловать, а ты настаивай, настаивай на своем, твердостью ее подчиняй.

Мечта как будто поставила целью устраивать неприятности Маркову. Она была очень умна, эта бестия! Она изучила все его повадки, знала каждое его движение. Она наперед предугадывала его намерения. Иногда она прикидывалась послушной, уж такой послушной — Марков прямо не нарадуется. Она спокойно давала сесть в седло, шла красивой рысью — а ведь она была красавица, все это признавали! Марков начинал уже думать, что отношения у них налаживаются, и гордая улыбка играла на его лице. Но тут-то она и преподносила ему какую-нибудь каверзу!

Она презирала его. Все ее поведение говорило:

«Что вы мне подсунули какого-то мальчишку? Дайте мне достойного, солидного седока!»

У нее портилось настроение, как только он появлялся поблизости.

С завистью приглядывался Марков, как скачет Котовский. Красивое зрелище! Впечатление получалось такое, что они вместе думают и решают, как поступить дальше — и конь и седок. Это была дружба, фронтовая дружба коня и всадника, когда оба понимают, что выпало серьезное испытание, и нужно его выдержать, и нужно друг друга выручать.

— Человек мелкий, пустяковый никогда не будет ездить, — говорил задумчиво Савелий. — Себя расти, тогда и коня воспитаешь. Характер надо вырабатывать.

— А разве я не вырабатываю? Не хуже других держусь.

— Значит, старайся держаться лучше других. Молодой ведь!

В этих горестях и разочарованиях, сменявших рождающуюся надежду, Марков не так тяжело переносил трудности пути. Внимание отвлекалось от личных лишений и невзгод. Он весь поглощен был заботой, как бы приручить к себе непокорную Мечту.

Испытывая жажду, он думал о жажде коня. Небось каково коню сидеть на жесткой норме, на пайке, который устанавливает непреклонный Няга всякий раз, когда они добираются до воды, а это случается далеко не часто! Полведра на коня, котелок на человека! И все равно, любой колодец бывает вычерпан до дна. Хорошо еще, если попадется на пути речка, но и тут не сразу доберешься, потому что все бросаются пить.

Марков неизменно думал сначала о коне, потом уж о себе. Если уставал, то спешил поскорее дать отдых Мечте. Несмотря ни на что, он любил Мечту. Он очень любил ее. Он только и высматривал, где бы раздобыть для нее чего-нибудь вкусного. Не задумываясь над тем, что может нарваться на засаду, отпускал коня на траву, выискав хорошую поляну. С каким азартом она щипала траву! Как работали ее челюсти! Марков делился с ней хлебом, приучил есть сахар…

Вырвавшись вперед бригады, беспечно мчался он к хутору в один из этих душных, невыносимых дней.

Он умел теперь быстро выхватывать клинок, знал правило: если в тебя прицелились и ты прицелился — выстрели первый. Он отвык бояться. Выработалась зоркость, появилась наблюдательность, потому что все это было жизненно необходимо, без этого человек быстро погибал.

Завидев хутор, Миша возликовал, дал шенкеля и помчался к хутору прямо через поле, хлебами: он уверен был, что около хутора окажется колодец и что ему удастся первому напоить коня.

Хутор был брошен. Настежь распахнуты двери. У крыльца еще не завял березовый зеленый веник. Должно быть, наломан сегодня, но вряд ли успели им подмести пол. Ни кур, ни коровы, ни дворового пса, хотя в собачьей будке еще свежая подстилка. Несколько поленьев валяются у сарая. К толстому чурбану приставлен старый, ржавый колун. Кто-то собирался наколоть дров, но так и не наколол и поспешно покинул хутор. Огород возле дома. И даже сохранились на влажной земле между политых гряд следы башмаков хозяйки дома. Только что отцвел мак. Никнут тяжелые головы подсолнухов.

Какая печальная картина! Какое безмолвие! И каждая вещь рассказывает о чьей-то простой и домовитой жизни.

Марков все это охватил быстрым взглядом. И прежде всего заметил колодец — большой, прочный, с журавлем и ведерком, болтающимся на веревке.

— Есть!

Марков спрыгнул с коня и подбежал к колодцу. Как много воды! Какая приятная свежесть и сырость веет оттуда! Марков слышал уже топот и голоса. Конники были близко.

Зачерпнул ведром, так что расплескалось. Капли, падая вниз, звенели и сверкали в прохладной зеленоватой полутьме, как звезды.

Мечта, подрагивая кожей, чтобы отогнать мух, шагнула ближе и тихо заржала.

— Ах ты, миленькая моя! Небось рада-радехонька? Пей! И зачем ссориться? Небось вкусно? Пей сколько хочешь! Ты знаешь, как я тебя люблю!

Он даже позабыл в этот момент, что сам умирает от жажды. Он так радовался, что Мечта подошла к ведру воды, красиво и трогательно вытягивая шею. Он смотрел, как она пьет. Ведро он поставил на краю колодца и видел, что голова лошади отражается внизу, в квадрате отсырелых замшелых бревен сруба, там, далеко внизу, где чуть поблескивала вода.

Мечта глотала шумно, громко, с каким-то даже бульканьем в горле и животе. По-видимому, она была очень довольна и благодарна. Она на минуту оторвалась от воды и ткнулась розовой мокрой мордой в рукав гимнастерки Маркова, как бы говоря:

«Ладно, мол, чего поминать старое! В общем-то ты, Марков, хороший парень, и у тебя доброе сердце!»

В это время Марков увидел вдали пилотку командира эскадрона. Еще минута — и колодец будет взят под контроль. Полведра воды на коня, котелок воды на человека!

Марков выплеснул остатки воды в ромашки, росшие у колодца, и зачерпнул еще полное ведро. Глаза его неотрывно, жадно смотрели на прекрасную, студеную, прозрачную воду. Не отхлебнуть ли хотя бы глоток самому? Однако он выдержал характер:

«Дам еще ей, а потом уж…»

Он поставил ведро опять на краю сруба:

— Пей, да побыстрее, не то попадем на норму!

Он оглянулся, удивленный, что Мечта медлит. Что это?! Он даже не узнал лошади; глаза у нее помутнели, она как-то странно скалила зубы… Затем стала падать, падать… и рухнула на землю, вытянув ноги…

Марков стоял окаменелый и в ужасе смотрел. Сначала он ничего не понимал. Что случилось?

Она еще была жива. Пена шла у нее изо рта. Они встретились взглядами. Она упрекала!

Что он наделал?! Вода отравлена! Это не первый случай, и ему следовало быть осторожнее. Марков понял весь ужас происшедшего, и отчаяние охватило его:

— Лошадушка! Милая! Прости, ради бога! Ну как же это так? Что я без тебя буду делать?!

…Когда у колодца собрались конники, они увидели дохлую лошадь, которую целовал в морду и в белую звезду на лбу, обливаясь слезами, молодой боец.

10

Наскочили чеченцы, великолепные всадники и отчаянные головы. С диким гиканьем летели они в бой, в бешметах, в огромных косматых шапках.

— Алла!.. Кьяфр!.. Шайтан!.. — вырывались у них бессвязные выкрики.

С ними дрался батальон Сводного коммунистического полка. У чеченцев были большие преимущества: и кони у них были — не кони, а звери, и к тому же всадники подкрепились не только бараниной, но и достаточными дозами самогона. У них кровью налились глаза, пьяный угар привел их в исступленное состояние. Противостояли этим полудиким рубакам измученные переходами, но сильные духом, бесстрашные люди — большевики, все как один готовые умереть за свои убеждения.

И они одержали верх, обратили в бегство горцев, но дорогой ценой: многие в этой схватке нашли геройскую смерть, остались в степи навеки.

Дорога снова была свободна. Снова шли конные, передвигались пехотные части, грохотали патронные двуколки, артиллерия, обозы.

Солнце пекло. Небо плавилось, как голубая сталь. Позади движущейся колонны стояло желтое облако пыли.

Никогда и никто не видел на лице Котовского отчаяния, растерянности или заметных следов усталости. Каменский спрашивал его удивленно:

— Откуда берутся у вас силы?

— Если я устану, то что же тогда остальные? Они свалятся с ног! Если же я буду бодр и непреклонен, некоторые могут себе позволить не больше, чем чуточку устать.

— Да, это верно, — согласился начальник штаба. — Я по себе это чувствую. Взгляну вперед: командир бригады скачет на коне, в любую минуту готовый отбить нападение, сильный и свежий. Ну, тогда и я подтягиваюсь. Глядишь — и опять ничего, опять можно терпеть.

— Вот со снабжением у нас из рук вон плохо, — сказал Котовский, взглянув на тощего коня в обозной подводе.

Каменский вздохнул:

— Главная беда в том, что приходится делать внезапные броски, изменять направление, появляться то там, то тут… А какие переходы-то отмахиваем! Мы всегда оторваны от дивизионных снабженческих подразделений, всегда на «подножном корму». Живем трофеями, чем поживимся у врага, ну, и, конечно, местное население поддерживает. Кони совсем выбились из сил.

— Я разрешил заменять негодных в помещичьих усадьбах.

— Если бы ограничивались помещичьими усадьбами… — сказал Каменский и замолчал.

Его тревожный тон и то, что было им недосказано, — все это заставило Котовского насторожиться. Он побеседовал кое с кем из коммунистов. А тут и в приказе Гарькавого был сигнал: Гарькавый приказывал пресечь мародерство.

На первой же остановке Котовский отдал приказ: расстреливать без суда замеченных в грабеже и мародерстве красноармейцев; начхозов, не обеспечивших части фуражом, тоже расстреливать!

Когда приказ был подписан, начальник штаба сказал:

— С начхозами-то мы, пожалуй, перегнули палку.

— Перегнули? Еще покрепче надо было сказать! — сразу вскипел Котовский. — Вообще-то можно понять, как трудно красноармейцу, если конь у него падает, загнан, вышел из строя вследствие недокормов, непрерывных боев, переходов. А мы ему, красноармейцу, ничего не даем, н-ничем не обеспечиваем. Куда ему деваться? Что делать? Поневоле полезешь в чужой двор…

— Что верно, то верно, снабжать надо, — примирительно сказал Каменский, — но и положение начхозов незавидное — ведь мы-то в кольце? Деревни-то обескровлены? Разграблены?

— И все-таки воевать будем, в бой на конях мчаться будем и, хоть разразись небо и з-земля, — будем побеждать!

11

Колонна упорно двигалась вперед, неуклонно держала путь на север. Котовский говорил бойцам:

— Вы сильные! Вы все можете!

И бойцы верили, что они сильные, что они все могут. Да! Они все могли!

Когда подошли к большой живописной Песчанке, был субботний день и по всей деревне топились бани. Шла война. В кровавых битвах исчезали целые дивизии. С места на место передвигались фронты. Содрогалась земля от взрывов. Но в Песчанке с наступлением субботы (банный день!), невзирая ни на какие мировые потрясения, должны были топиться бани.

Плечистый здоровяк Колесников примчался полный воодушевления к комбригу и уговаривал его попариться:

— Баню я высмотрел — честное слово, лучше не бывает! Полок белейший, выскоблен, вымыт, так и манит забраться на него и нахлестать спину и бока горячим веником! И чтобы пар стоял такой, что света божьего не видно, и чтобы дух захватывало, и чтобы покрикивать: поддай! поддай еще! Это же сказка!

Мог ли Котовский отказаться от такого удовольствия?!

Баня и на самом деле оказалась замечательной: пол деревянный, лавки широкие, котел вделан в печь необъятный, воды сколько душе угодно и веники припасены.

Ну зато и мылись же они! Мыльная пена ручьями стекала под пол. Камни, наложенные в печь, раскаленные, пышущие жаром, шипели, когда в печку выплескивалось с размаху ведро воды. Пар со свистом вырывался оттуда, обжигая ноги, и устремлялся вверх, к потолку.

— Еще ведерко!

— Ну и баня! Красота!

В это время дверь распахнулась, и в клубах пара появился ординарец:

— Товарищ командир! Петлюровцы!

Как бы в подтверждение его слов где-то совсем близко застрекотал пулемет.

— Принесла нелегкая… Жди с конем на опушке! Нечего делать, окатимся да одеваться…

Кто-то проскакал мимо. Где-то ухнула трехдюймовка. Кто-то под самым окном закричал:

— Тикай!.. Тикай, Галька! Щоб воно сказылось!

Котовский застегивал рубашку, когда в баню ворвались двое петлюровцев, оголтелые, сгоряча и сдуру. Вбежав с улицы после яркого света, они не могли ничего различить. Да если бы и могли, то не успели бы. Щелкнуло два выстрела, и оба они упали и запрудили телами стекавшую мыльную воду.

Котовский и Колесников перепрыгнули через трупы и выскочили в предбанник, а оттуда на улицу.

Какое яркое солнце! Как дышится!

Котовский глянул направо, глянул налево. Он с одного взгляда оценил обстановку: главная улица занята противником, на северной окраине залег полк Колесникова, туда уже помчался и он сам. Это хорошо. Оттуда можно попробовать отбросить противника. Стало быть, добраться огородами и дальше, осиновой рощей, до своих и, не теряя времени, — в атаку.

Как обрадовались котовцы, увидев обоих командиров!

— Живехоньки!

Очутившись на коне, Котовский вдохнул полной грудью горячий воздух и такие мирные, не вяжущиеся с обстановкой боя запахи укропа, конопли… Котовский поправил фуражку. Его голос, самый вид его, самое его присутствие вносили уверенность и успокоение. Кое-кому уже было неловко за минутную растерянность и отсутствие инициативы.

А вот и сияющий Няга проскакал со своим эскадроном по мелкому кустарнику, отрезая Песчанку с южной стороны.

— Бойцы! — воскликнул Котовский. — Бани натоплены в Песчанке. Неужели париться в них будут эти бандиты, а не мы?! Неужели мы уступим им наши веники? Смотрите сами, как лучше.

И так показалось обидным, что срывается отдых, который все предвкушали, вступая в Песчанку…

— И то правда! В кой-то веки собрались… Вши заели…

— Ребята, что же мы глядим?

Над Песчанкой там и тут кудрявились дымки. Бани действительно топились.

Бани ли решили дело или вообще котовцы не любили уступать, но к вечеру Песчанка была очищена от петлюровцев и бойцы с вениками под мышкой отправились париться.

И еще были бои. Бригада проходила через леса и овраги, мимо сел и городов, с их нарядными улицами, старинными часовнями, с тихими, заросшими бузиной кладбищами, с кирпичными трубами сахарных заводов…

И вдруг натолкнулись на непреодолимое препятствие: станция Попелюхи отбивала все атаки, не давала даже приблизиться. В обозах первой бригады произошла паника, когда начала бить артиллерия противника. Обозы завернули и в беспорядке помчались в сторону Песчанки…

По-видимому, задача противника была заставить Котовского идти не по тому маршруту, какой он избрал и какой был единственно правильным, а так, как было выгоднее для петлюровцев. Они сосредоточили на станции Попелюхи войска, артиллерию, да и позиция давала им преимущества. Между тем Котовский понимал, что идти надо только через Попелюхи. А раз так, значит, они и пойдут через Попелюхи, какой может быть разговор!

Людей было маловато для охвата Попелюх. Котовский создал отряды из своих обозников и штабистов. Всех поставил под ружье. Он сумел их так настроить, что писаря, ездовые — все готовы были доказать, что и они не лыком шиты.

Усталость чувствовалась в бригаде. Котовский объезжал свои части на добытом в пути трофейном форде. Конечно, он предпочел бы хорошего коня, но форд тоже действовал на психику. Котовский говорил бойцам:

— Смотрите, как враги улепетывают, побросали даже свои форды! Капиталисты на них не напасутся! А форды и нам послужат!

Котовский умел пошутить, вызвать улыбку. Смех освежает, дает бодрость и хорошую зарядку.

Комиссары ежедневно проводили беседы. Умели они затронуть в бойцах какие-то душевные струны. Говорили просто, доходчиво: контра, мировая революция, беднота, золотопогонники… Это были всем понятные слова. Они звали к борьбе и победе.

Вечером Котовский пересаживался с форда на пулеметную тачанку и отправлялся прощупывать фланг противника.

— Мы-то пробьемся, — говорил он озабоченно, — обоз бы выручить, без обоза нам никак нельзя!

Во время одной из стычек под Котовским был убит конь. Котовский сменил коня и поскакал дальше. Недаром враги считают, что его пуля не берет! Одни думают, что он заговоренный, другие уверяют, что у него под рубашкой кольчуга. Котовский только смеется:

— Бойся дальней пули, близкая пуля не убьет.

И вот ему удается вселить уверенность в каждого бойца, наполнить сердца отвагой, создать такой боевой дух, который пробивает бетон и железо, одолевает каменные стены и глубокие рвы.

Иван Белоусов высмотрел удобный овраг, позволяющий вплотную подойти к позициям противника. Няга уже лазит по тылам и наводит панику на штабы врага. Папаша Просвирин — человек экономный, но на этот раз вздохнул и сказал:

— Разживемся где-нибудь еще, а пока что лупите от всей полноты артиллерийского сердца! Огонь!

Отличительной его способностью было умение использовать свои пушечки, как он говорил, на все сто: пристреливался к цели, а потом обрушивал в эту точку сосредоточенный огонь, такой, что нельзя было различить отдельных выстрелов.

Через двое суток котовцы ворвались на станцию Попелюхи. Да ведь у них и не было другого выхода. Им нужно было пробиться во что бы то ни стало!

Станция взята. Громыхает обоз через переезд. На железнодорожных путях бойцы обливают керосином вагоны и поджигают их. Бронепоезда набивают снарядами и взрывают. Паровозы пускают навстречу один другому. Грохот. Взрывы. Горят пакгаузы. Возле железнодорожной насыпи много трупов, здесь оказано было особенно яростное сопротивление.

Ведь казалось, что совсем замкнулось кольцо, враги были позади и впереди, слева и справа! Но Котовский сумел нащупать уязвимое место, на станции Попелюхи колонна прорвала окружение, уничтожила все, чтобы не досталось врагу, перевалила через железнодорожную линию и двинулась дальше. Противник не успел даже разобраться в обстановке и не понял, что котовцы уже далеко.

— Теперь мы можем сказать уверенно, что достигнем нашей цели! торжествовал Котовский. — Пока враг почесывает ушибы после Попелюх, мы уже будем за Бугом!

— Эх, снарядов я мало запас в Попелюхах! — ворчал Просвирин. Времени было в обрез, а то бы я, конечно, не растерялся!

Позади слышны были артиллерийские залпы: это, не разобравшись, деникинцы били по петлюровцам, а петлюровцы открыли убийственный огонь по деникинским окопам. Своя своих не спознаша!

Несмотря на все трудности, на все потери, на все страдания, люди двигались вперед, враги кружили вокруг, но Котовский избегал столкновения, где ему было это невыгодно, и нападал там, где его не ждали.

Постоянно находясь в движении, проверяя состояние обоза, воодушевляя бойцов, давая наказы кавалеристам, Котовский не находил времени для раздумья. И так неожиданно напомнил ему Чобра о том, что ныло в груди: о Бессарабии, о далекой родине!..

Чобра не видел его. Он медленно двигался по дороге. Конь у него хотя и привык уже ко всем испытаниям, однако сильно сдал — и поступь была не та, что прежде, и глаза стали печальные. Оводы одолевали, но конь и от оводов отбивался лениво.

Чобра не видел Котовского. Он погружен был в свои думы. Он тихо напевал старинную народную песню, молдавскую дойну.

Котовский придержал коня. Ехал так, чтобы Чобра его не заметил. Чобра пел:

Лист зеленый барабоя, Поет Раду на чимпое; Запевает дойну горя. Пусть сгорит чокой богатый, Что оставил нас, проклятый, Без одежды и без хаты… Волки пусть пожрут бояр, Что несут войны пожар; Пусть их смерть жестоко бьет, Чтоб не мучили народ…

— Здравствуй, Чобра! — окликнул наконец Котовский. — Тоскуешь?

Чобра ничего не ответил. Только вздохнул.

— Нельзя унывать. Думаешь, мне не трудно? Все равно наша возьмет.

— Конечно, возьмет.

— А поешь ты хорошо. Вот послушал тебя — и легче на душе стало.

— Разве я пел? — удивился Чобра.

— Конь у тебя совсем ослаб. А ведь какой был конь! Золото!

— У бедняка даже волы не тянут.

Подумал и добавил:

— Мои ноги идут на север. А сердце идет в Молдавию.

— Иногда, чтобы освободить юг, Чобра, следует двигаться на север, отозвался Котовский и пустил рысью коня.

12

Колонна двигалась по золотой Подолии. Какие раздольные места! Какие дубовые рощи смотрятся в зеркальные пруды! Здесь бы песни петь да водить хороводы… Здесь бы разводить пчел, собирать богатые урожаи… Жить бы да радоваться, варить бы медовую брагу, да растить здоровых детей, да праздники праздновать…

Но тысячелетиями вершатся кровавые дела в этом крае. Сколько раз сгорали дотла города и села на этой равнине! Пепел носился в воздухе, мертвые тела плыли по течению рек, вороны кружились над пепелищами… Казалось, навеки воцарилось мертвое молчание, обезлюдел край. Казалось, никогда уже не раздастся здесь веселый смех, не прозвучат бодрые голоса.

Но снова наступала весна. Снова цвели луга. Приходили смелые, настойчивые люди. Там, где после набега зарастали бурьяном кучи золы, там опять возводились строения, и заботливая женская рука прикрепляла нарядные занавески к окнам, пахарь бороздил плодородную землю, девушки заплетали русые косы, и песня звучала — песня-радость, песня-раздолье, песня — народная дума!

Не хотелось врагу выпустить из рук Котовского — вот как не хотелось! Рыскали шакалы, таились в каждой балке, лязгали зубами. Но неизменно отбивалась бригада Котовского и неотступно шла по намеченному пути.

Каждое село, каждую опушку леса приходилось брать с боя. Петлюровцы бросались на них с криками: «Слава!» Неслись на вороных конях махновцы. На черном знамени у них было написано синими буквами: «Мы горе народов утопим в крови». И горя они причиняли много.

Когда в очередной схватке опрокидывали врага, его не преследовали. Зачем? Преследовать не имело смысла. Дальше, дальше! Основная цель — идти на соединение с главными силами, с Сорок четвертой дивизией, которая где-то близко. Теперь уже стало ясно, что худшее осталось позади: удалось установить по радио связь с Сорок четвертой дивизией, она спешит на выручку Южной группе. Еще одно усилие! Еще переход!

Красноармейцы выходят на шоссе:

— Даешь Житомир!

Опрокинув врага, Котовский опять сумел его перехитрить, внезапно повернув на юг. Форсировал реку Южный Буг, у села Хощевата, и вывел этим маневром из-под удара группу прикрытия.

Житомиром овладели с ходу.

Отбившись от четырнадцати банд, пройдя четыреста километров по тяжелой, ощетиненной вражьими штыками дороге, Котовский привел своих славных бойцов к прохладным водам реки Гуйвы.

Здесь котовцы встретились с Сорок четвертой дивизией, здесь были основные силы Красной Армии, здесь ждал сладостный отдых.

Какое счастье выбраться из вражьего стана и очутиться снова в родной семье! Несколько дней было общее ликование. Многие встретили знакомых, родных, земляков. Говор стоял. Смех вспыхивал то там, то тут.

В этот памятный день Котовский, Няга, Колесников, Криворучко и еще несколько командиров сидели в просторной гостеприимной комнате за фыркающим старомодным самоваром — чистые, распаренные после бани, счастливые, в чистейшем, выданном со складов белье. Как непривычно было обыкновенное человеческое жилище, с голубенькими цветочками обои, фуксии в глиняных горшках на подоконниках!

— Обратите внимание, — говорил Колесников, — вот уже скоро сутки мы находимся здесь — и никто в нас не стреляет. А я уже думал, что нет такого угла на земле, где бы не слышно было пулеметной очереди…

— Хозяюшка, разрешите еще стаканчик чаю!

— Пожалуйста, кушайте на здоровье!

— Обратите внимание! Оказывается, еще есть на свете самовары и приветливые хозяйки!

И все они пили с упоением чай, разглядывали белую домотканую скатерть, чашки с голубой каемочкой…

Да, конечно, было чудом, что они выбрались живыми из этого кромешного ада! Что говорить, не все уцелели, много полегло на пыльных дорогах, в степи, в придорожных кустарниках, в больших и малых столкновениях с врагами. Сейчас, когда все это кончилось, не верилось самим, что они совершили этот удивительный переход, что вырвались из объятий смерти.

— Обратите внимание! Настоящий пирог! Или это только снится?

В окна были видны милые, простые улицы, веселые деревья, не угрожающие засадой, хорошие, симпатичные деревья, растущие на радость человеку. На стене миролюбиво тикали ходики. И питья и еды было вдосталь. И хозяйка страшно волновалась, понравятся ли румяные шаньги ее гостям.

— Очень хороший город Житомир, — говорил Няга. — Здесь дают белье! Я давно не встречал городов, где давали бы белье.

13

На другой день Котовский был на вокзале. Трогательно распрощался он с бирзульскими коммунистами. Их откомандировывали для усиления Первой стрелковой бригады, и они уезжали в Малин.

Много чего испытали вместе. Беды и опасности, пережитые сообща, навеки скрепляют дружбой.

— Товарищи! — сказал Котовский. — В тяжелую минуту вы стойко шли вперед. Опасность угрожала нам со всех сторон, изо всех углов и нор лезли вражьи силы, но вы ни разу не проявили малодушия. Во всем вы были настоящими коммунистами.

Произнося эти слова, Котовский подумал:

«А разве я — не коммунист? Давно бы надо оформить мое вступление в партию…»

Бирзульцы растроганно слушали. Что делать, приходится расставаться. Суровы законы войны.

— С искренним сожалением расстаемся мы с вами, — продолжал Котовский. — Но где бы вы ни сражались, на каком бы участке фронта ни оказался я нас объединяет общая цель и задача. Желаю успеха, дорогие товарищи!

И только закончил Котовский прощальное слово, как началась посадка.

Жизнь не останавливалась. Некогда было оглядываться. Пройден один этап — начинается новый. Завязываются новые бои, ожидают новые встречи.

Пришла телеграмма из штаба армии: Реввоенсовет Республики награждал славные Сорок пятую и Пятьдесят восьмую дивизии за геройский переход на соединение с частями Двенадцатой армии почетными революционными Красными знаменами. Кроме того, все бойцы, командиры и политработники Южной группы получили награду в размере месячного оклада. За боевые подвиги многие были награждены орденом Красного Знамени.

В тот же вечер Котовский долго беседовал с комиссаром. Они перебирали в памяти все события законченного похода.

— Только подумать, из какого пекла вырвались! — сказал Котовский. Но чего же там скрывать, конечно, это не все. Не раз еще придется выхватывать клинки из ножен и бросаться в атаку. Но сердцем-то мы знаем: наша правда, наша победа, наше торжество! Не сложим оружия, пока вся Советская страна полностью не будет очищена от вражеских полчищ!

Тринадцатая глава

1

Недолго продолжался отдых бригады. Вскоре Котовского вызвали для переговоров.

— Известно ли вам, товарищ Котовский, что революция в опасности, что Деникин подходит уже к Орлу, что Ленин призывает нас на борьбу с Деникиным?

— Известно, — ответил Котовский, и ему представилось страшное зрелище: с гиканьем и свистом мчатся они, поборники прошлого, захватывают город за городом, восстанавливают старые порядки, с «Боже, царя храни» и городовыми… Кого только тут нет! И Шкуро, и Бредов, и «Добровольческая» армия, и армия Донская… Офицерские полки, кадровая военщина, лихие гусары и чванливые гвардейцы — дворянская косточка…

И Котовский повторил:

— Очень даже известно.

— Теперь дальше. В бане вас помыли? Чистое белье выдали? В смотре вы участвовали? Награды получили? Два дня отдыхали? Можно вас считать свежим пополнением?

— Определенно можно, — ответил, улыбаясь, Котовский. — Два дня! Это непозволительная роскошь. Два дня!

И котовцам было поручено сменить Третий Интернациональный полк, который отходил на отдых.

— Скажи, пожалуйста! — удивлялись котовцы, занимая позиции Интернационального полка. — Ведь вот кто они? Французы, конечно… ну и там англичане… Есть ведь среди них и англичане, товарищ командир, и немцы тоже? А поди ты — сознательные!

Савелий Кожевников заботливо осмотрел окопы. Сырые, но сделаны опытной рукой.

— Что ж, — рассуждал он, — здесь, безусловно, воевать сподручнее, здесь тебе и окопы, и всякое устройство, опять же тыл.

Восточная часть Новой Гребли занята офицерским батальоном противника — восемьсот штыков при двенадцати пулеметах «максим». Кубанская батарея на восточном берегу реки Здвиж.

Котовцы начали с того, что заняли с боем западную часть села. За остальную часть села противник цепко держался.

Теперь две воюющие стороны разделял один ряд деревенских дворов, с плетнями, курятниками и овинами.

Противник не заметил смены, по-прежнему полагал, что имеет дело с бойцами Интернационального полка.

Ночью он повел атаку. Атаку отбили, но действовали без нажима, с прохладцей, чтобы не рассеять заблуждения противника.

В следующую ночь одиннадцать раз атаковались позиции котовцев.

Каждому бойцу выдано по пяти патронов. Маловато, но достаточно, чтобы победить. Котовский приучил к экономии. Он внушал бойцам: если мало у тебя, бери у врага. Капиталисты поставляют белогвардейцам много оружия. Бей врага его же оружием!

Миша Марков, конник без коня, после гибели Мечты отпросившийся в пехотную роту, уже сделал два выстрела, и двое упали на той стороне. Привыкли там, что по ним мало стреляют, и свободно разгуливали по брустверу.

Марков лежал на животе.

Земля была влажная. Быстро смеркалось, и высыпали звезды на небе.

Пулемет строчил где-то слева. Но и это не нарушало величественного спокойствия природы.

Чертовски хотелось курить. В Житомире выдали махорку, по две пачки на человека. Во рту накоплялась слюна. Марков сплевывал.

Рядом лежал Савелий. Он все расспрашивал о Киеве:

— Что, ничего город? Ну вот с Одессу или как?

Марков рассеянно слушал. Савелий все удивлялся, как много настроено городов. Савелию хотелось, чтобы и Марков тоже удивлялся этому. Но Марков не удивлялся.

— А за Киевом что? А река здесь какая?

— Днепр.

— Здорово! И песни про него поют, а мы его форсировать будем!

— Сражений здесь хватало. Город-то седой.

И Миша сам вдруг почувствовал волнение. Седой! Дед городов русских!

Здесь шли полчища печенегов. Под Овручем пал в бою прославленный князь Олег. Здесь шли в кольчугах. Рубили мечом.

«Кровавые берега Немига не зерном засеяны, засеяны костьми русских сынов… Печалью взошел этот посев на русской земле… На Немиге стелют снопы из голов, молотят булатными цепами, на току жизнь кладут, веют душу от тела…»

Марков подумал, что, может быть, завтра и он… Подумал светло, с грустной гордостью.

Звезды дрожали в небесах, как слезы на ресницах. Марков думал:

«До того сладостно жить, что не жалко даже умереть».

Видения былого носились перед его взором. Скрещивались копья. Стрелы, пущенные тугой тетивой, свистели в воздухе. Шел Батый. Один за другим города закрывали крепостные ворота. Бились до последнего. Умирали, чтобы воскреснуть…

Какая короткая ночь! Вот она и кончается. Звезды гаснут…

Марков крепко сжимает винтовку. Сегодня наступление.

Марков расстегивает ворот гимнастерки. Двигает пальцами ног, с удовольствием ощущая новую подметку: только что выдали на бригаду «мозаичные» ботинки, изготовленные из обрезков кожи. А некоторые получили тяжелые армейские бутсы, почему-то все на одну ногу: видимо, на другую ногу засланы на другой фронт.

— Покурить бы! — вздыхает Марков.

— Нельзя, — отзывается Кожевников, — по уставу не положено. Вспышка спички видна за километр, огонек папиросы — за триста метров.

— Знаю.

Бой заглох. Дроздовцы решили выспаться, у них тоже готовили наступление. Они наметили наступление на полдень, с подходом резервов. Разведке Котовского удалось это разузнать. И Котовский решил ударить по врагу на рассвете.

«Час иногда может решить дело», — размышлял он.

Дроздовцы не сомневаются в победе. Ведь, по слухам, Деникин… Да и все газеты, все приказы в один голос твердят о близком конце коммунистов и белая и иностранная печать. Может быть, белая печать была повинна в беспечности дроздовцев?

2

В Киеве, на Крещатике, движение. Ярко освещены кафе. Улицы кишат военными. Много духовенства, черных медлительных старух. В церквах горят свечи, идет богослужение. У церковных оград нищие — совсем как в мирное время!

В кондитерских полно народу. Битком набиты и кавказские «Шашлычные», и увеселительные сады «Буфф» и «Трокадеро». Кишмя кишат притоны, кафешантаны и публичные дома.

В Киев съехалось множество самого разнокалиберного сброда.

Становые пристава и бакалейные торговцы, фабриканты, действительные статские советники, русская знать и придворная аристократия, издатели либеральных газет и газет черносотенных, артисты, художники, поэты, чиновники, архиереи, шпионы и контрразведчики, американские бизнесмены и немецкие коммерсанты, проститутки и настоятельницы монастырей…

И огромное количество военных — русских, французских, румынских, польских… И огромное количество агентов полиции, провокаторов, темных личностей…

И все они хотят наживы, торгуют бриллиантами и вагонами кожи, валютой и женщинами, акциями сахарных трестов и министерскими портфелями…

Торгуют и тут же вспрыскивают торговые сделки около буфетных стоек…

Полуголых танцовщиц сменяют прыщавые, в вышитых рубашках балалаечники… И кто-то за столиком, где в шпроты воткнуты окурки и по скатерти разлито красное вино, декламирует сквозь икоту:

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадом Я к тебе никогда не вернусь!

Официант, лавируя, несет поднос с двумя порциями шницеля, фруктами и замороженным шампанским.

Пьяная компания офицеров нестройно горланит:

Да будет бессме-ертен твой царский род, Да и-им благоде-енствует русский народ!

Бледный, со страшными, безумными глазами капитан дирижирует вилкой.

А рядом с неменьшим усердием опереточные националисты в шароварах, взятых прямиком из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», тянут пьяными голосами «Ще не вмерла Украина»…

Давно перевалило за полночь, но Киев не спит. Сверкает старое золото Софийского собора, и тускло поблескивают погоны штабных офицеров. Звякают шпоры. Надрываются скрипки в чадных ночных кабаках. Поют церковные певчие. На площади чернеют тяжелые английские орудия, и возле них бродят безмолвные часовые. Где-то на Подоле или у кладбища в Щековицах воет собака…

Брякнул выстрел. И хотя давно все привыкли к стрельбе, но все-таки прислушиваются: что за выстрел? Кого-нибудь расстреляли? Или какой-нибудь пьяный капитан, выйдя из ресторана, выхватил наган и — бац, бац! — в воздух, от полноты чувств? А может быть, разъезд наскочил на красных?

Снова тишина. Молоденький офицер, проходя мимо освещенного входа в церковь, вдруг круто свернул, поднялся по каменным ступеням, миновал толпу старух, вошел в церковь и тихо встал у колонны, прислушиваясь к монотонному чтению дьякона и вглядываясь в мерцание восковых свечей перед ликом божьей матери.

Давно перевалило за полночь, но Киев не спит. Во всем — и в пьяном разгуле, и в тишине садов, и в этом не прекращающемся ни днем ни ночью богослужении — напряженность, тревога, нетерпение… Разве можно сомневаться в победе?! Правительства всех цивилизованных государств взялись за это дело и кровно заинтересованы в успехе. Но почему так смутно на душе?

Старухи молятся. «Божья матерь нерушимой стены! Спаси и помилуй!» Прозрачный, кружевной Андрей Первозванный высится над городом, как будто возносится в небо. Где-то около лавры бухает трехдюймовка.

В эту ночь на одной из скамеек Бибиковского бульвара, под сенью деревьев, сидели двое. Это была встреча друзей, шумная, бестолковая, как и все подобные встречи.

Когда-то оба были в Путейском, в Питере.

Всеволод Скоповский учился только потому, что надо было все-таки получить образование. Но образования он так и не получил. В семнадцатом году Всеволод Скоповский еле избежал солдатской расправы, пристроился в Москве на службу, а вскоре нашел тайных покровителей и стал работать на одну иностранную разведку.

Сейчас Всеволод Скоповский на погонах носил два крохотных орудийных ствола, положенных крест-накрест, и шинель у него была очень длинная, и он уже научился презирать все другие рода войск, особенно «пехтуру».

Второй из встретившихся друзей — Николай Орешников, недавно покинувший Одессу.

Этот, напротив, мечтал сделаться новым Кербедзом и строить такие же великолепные мосты. Но жизнь сложилась иначе, он угодил в школу прапорщиков и стал взрывать мосты, вместо того чтобы их строить.

Все это и было предметом их сумбурных разговоров.

— На чем я остановился?

— Ты сказал, что твой отец…

— Да, да… он схлопотал мне место в артиллерийском училище. Но там особенно не разводили рацеи: раз, раз — и в Арзамас! И я уже на позиции. А ведь папаша-то рассчитывал укрыть меня в училище от всех катастроф и сохранить для продолжения нашего старинного рода!

Оба улыбнулись и некоторое время разглядывали друг друга молча.

Встретились они совершенно случайно. Обнялись, поцеловались, по-мальчишески гоготали, привлекая внимание прохожих. Затем пошли в кафе, выпили пива. Но так как за кружками не успели рассказать и половины того, что хотелось, то решили пройтись. Потом сели на скамейку, чтобы мирно выкурить по сигарете.

И опять раздавался вопрос:

— Так на чем мы остановились?

— Собственно, ни на чем и сразу на многом. Я начал рассказывать, как Ксения попалась при переходе границы… Ты рассказывал об Одессе…

— Потом ты рассказывал, как болел тифом, лежал в вагоне, и вдруг оказалось, что ты в расположении красных, и ты стал готовиться к смерти…

— Ерунда! К смерти вообще не готовятся. Я стал готовиться к побегу и благополучно бежал.

— Сева! А можно тебя спросить о серьезном? Как ты думаешь: мы победим?

— Ну, милейший, я вижу, ты все такой же младенец, как и был! Если для тебя недостаточно убедительно мое мнение, я могу привести высказывания крупнейших военных авторитетов, политических деятелей, наконец. Да разве ничего не говорит уже один тот факт, что мы с тобой сидим в Киеве, а добровольческие части вот-вот будут под Москвой?

— Очень хочется победить. Или не хочется? Я за последнее время часто задумываюсь над этим: хочется мне победить или не хочется?

— А жить тебе хочется? Числиться европейской страной, а не азиатчиной — хочется?

— Сева, ты пойми, что я прошел все испытания, все видел. Меня два раза водили на расстрел, я болел тифом, замерзал, был ранен, ходил в психическую атаку… Я истратил все запасы страха, какие могут вмещаться в человеке, и я уже ничего не боюсь. Вместе с тем я столько видел человеческой ворвани, столько гадости и цинизма, что утратил вкус к жизни. Осталось одно астральное любопытство: чем все это кончится и что это есть? Просто хочется осмыслить. А смысла нет. А без смысла трудно. Ты меня понимаешь?

— Я никогда не был философом. Я эстет.

— Разве эстетично, что офицеры военного времени, то есть бывшие студенты, учителя, дерутся с мужиками, нижними чинами, не сумев воздействовать на них разумными доводами, просто превосходством развития?

— Конечно, эстетично! Их и следует бить. Это же быдло…

— И еще. Может ли победить армия, идущая против народа?

— Ну, знаешь! Народ — это хорошо звучит, может быть, в учебниках. А я не люблю жупелов. Кого ты имеешь в виду, когда благоговейно произносишь это слово «народ»? Этих орангутангов, устраивающих на базарной площади кулачные бои? Кухарок, которые воруют у господ провизию? Сиволапых мужиков, которые привозят на базар сено?

— Я говорю о народе, который строил этот город. О тех, кто создал еще много других изумительных вещей, выпестовал гениев, породил прекраснейшую в мире, непревзойденную литературу… музыку…

— Понял! Кто дал человечеству Пушкина, Исаакиевский собор и Чайковского! Свежо, ново, самобытно, увлекательно! Что лучше: один Пушкин на сто миллионов дикарей или просто культурное общество? Ты, я — это, по-твоему, не народ?

— Мы — только пленка. Тонкая пленка на молоке. Дунул — и нет нас.

— Мы — сливки. Да, если хочешь знать! Сыворотки больше, но сыворотку отдают свиньям!

— Я вижу, тебя ничему не научили эти годы.

— Многому научили. Только бы победить. А уж тогда…

— Договаривай.

— Тогда… — Скоповский мечтательно задумался. — Тогда мы примем меры, чтобы никто не бунтовал. Причешем матушку Россию!

— А у меня нет веры. Вхожу в деревню… то есть врываюсь в деревню с оружием в руках, и вижу: я не освободитель, я — вооруженный оккупант.

Скоповский презрительно посвистел:

— Психология! А вот факты: армии настоящей у них нет? Нет. Военные специалисты — у нас? У нас. Какие у них и есть офицеры — и тех они расстреливают. Оружия у них нет? Обмундирования нет? Согласись, что без штанов воевать просто как-то неудобно. Нефти, угля… даже хлеба у них нет! Ничего у них нет!

— Есть.

— Что же?

— Сочувствие народа.

— А вот мы им покажем такое сочувствие… — и Всеволод Скоповский встал, заметив, что в нем накипает раздражение и он может наговорить дерзостей. — Сейчас, дружище, надо не мыслить, а поступать. Прощай. Мне еще сегодня предстоит путешествие. Наша батарея стоит в Новой Гребле препаршивое местечко, кстати сказать! Но скоро, скорее, чем ты думаешь, мы двинемся вперед… Короче говоря, адью! В Петербурге увидимся.

И они расстались далеко не друзьями.

3

Ночь была душная. Теплый ветер пропитался сладчайшими запахами лугов, зелени, яблонь. Откуда-то со стороны Вышгорода ухали гаубицы. Около Цепного моста пулемет пропускал редкие очереди. Иногда пробивалась тишина, и тогда вдруг на мгновение казалось, что ничего не происходит, просто вечер… просто пахнут яблони… Днепр всплескивает мелкой волной… влюбленные приходят и садятся на траву, на обрыве…

Только зачем так надсадно ноют скрипки в кафе? По улицам громыхают подводы… А, это вывозят трупы сыпнотифозных! Говорят, от тифа полезно носить на шее ладанку с нафталином…

Нет, нельзя верить тишине!

Капитан Скоповский в сопровождении ординарца Кузи выезжает из города. Спят холмы. Рощи притаились и заставляют настораживаться. Чем это он расстроен? Ах да, этот… хлюпик!.. «Сочувствие народа»! Дурак!

Кони фыркают. Спустились вниз, и сразу пахнуло сыростью. В городе было теплей.

Скоповский терпеть не мог вялости лошади. Он держал собранным коня. В его обращении с животными была жестокость. Он владел конем, но от малейшего неповиновения приходил в бешенство и тогда рвал коню губы, вонзал шпоры в бока…

Ехали молча. Ординарец чуть-чуть отставал. Скоповский молча испытывал неприязнь к ординарцу:

«Такая жалость, что в войне не обойтись без этих сиволапых! Конечно, бывают хорошо вышколенные слуги. Но кто может ручаться за всех этих ванек, по самой своей природе предателей и дезертиров?!»

Скоповский раздраженно прислушивался. Вот у ординарца споткнулся конь. Спит в седле, мерзавец! И чего тащится сзади? Скоповский искал, к чему бы придраться, на чем бы сорвать досаду:

«А впрочем, пусть делает что хочет. Бесполезно переучивать. Эх, добраться бы до места и уснуть!..»

Артиллерийский капитан ежился от сырости.

4

Все было готово. Вечером Котовский изучал карту, и сейчас он отчетливо видел холмы, и рощи, и извивы реки, и расположение противника, и направления, по которым котовцы двинутся завтра в наступление, и даже разветвления, по которым побегут опрокинутые враги.

В черноте ночи скрыты ложбины, но он их видел такими, какие они будут поутру. По ним бежали, стреляли, схватывались врукопашную и падали на пути…

Люди спали на том и на другом берегах. А уже была решена судьба их, и завтрашние покойники последние часы пребывали среди живых…

Когда дроздовцы внезапным ударом опрокинули красных, красные отошли от Киева частью на правобережье, к реке Тетереву, частью на левый берег Днепра, на Чернигов.

По шоссе Чернигов — Гомель бродили банды каких-то головорезов. Они изредка обстреливали проезжих и делали попытки захватить караваны судов, на которых эвакуировались грузы из Киева.

В устье Десны, под самым Вышгородом, стояла красная речная флотилия, прикрывающая эвакуацию.

На реке Тетерев — группа Павлова. У Житомира — прославленная Щорсовская дивизия.

И еще были червонные казаки, партизаны Николая Крапивянского, конный матросский полк Можняка…

Одним из звеньев этого фронта была бригада Котовского. Котовский мысленно оценивал и свое место, и общую расстановку сил противника.

Выбрав удобное для переправы место, разведчики размундштучили лошадей, ослабили заднюю подпругу. Место было глухое… Кони осторожно ступили в воду. Дно илистое. Торопливо вытаскивая вязнувшие ноги, кони добрались до глубокого места и пошли вплавь. Потом был лес. Открытые места проезжали вдоль опушки или вдоль изгороди. По каким-то неуловимым приметам определяли, где безопасно, и делали бросок. Подлубный ехал впереди.

Это был глубокий тыл. Спокойно шли вражеские обозы, передвигались подкрепления, не спеша проезжали связные, располагался в палатках лазарет…

Разведчики двигались бесшумно и быстро. Снаряжение и оружие были хорошо подогнаны. Наконечник шашки и стремена были обмотаны тряпками.

Оставив коней в кустарнике, дозорные ползком пробирались по канавам или шли, на мягком грунте становясь сначала на пятку, а затем уже на всю ступню и, наоборот, на твердом грунте становясь сначала носком, а затем осторожно опускаясь на каблук.

Перекликались пересвистами, подражая крику птиц. Однако внимательный человек подметил бы, что пересвистывались степные птицы, какие водятся под Тирасполем и каких не бывает здесь.

Вернулись они с богатой добычей. Определили численность, расположение врага, разведали местность и в короткой стремительной схватке уничтожили пулеметный взвод.

Котовский еще больше укрепился в решении атаковать. И вот до начала атаки осталось всего лишь несколько часов.

Котовский встает, потягивается.

Мигает огарок. Дежурный клюет носом возле телефонного аппарата…

Чтобы биться за родную Бессарабию, нужно ударить по врагу под Киевом, теснить его на Волге, расстреливать в Костроме.

И если понадобится, Котовский ударит по врагу под Киевом, будет теснить его на Волге!

Он будет воевать смело, красиво, со страстной убежденностью. Он не только пойдет — он и поведет, не только обнажит клинок, но и одержит победу. И сделает это просто, радостно, в боевых делах осуществляя себя.

5

Чуть брезжило. Туман полз, стлался, курился, из молочно-белого становясь розоватым.

Коноводы в отдаленной роще прислушивались.

Кони били копытами, прядали ушами, высоко подняв головы: где же седоки?

Туман был такой густой, что нельзя было различить ни кустарника, ни речки. В душе поселялась тревога: уж не сгинул ли мир, оставив на месте лесов, рек, гаубиц, международных конференций, стратегии, философии и искусства одну сырость, одно облако измельченных брызг?

Невозможно было дышать. Туман ворочался, клубился… Может быть, в этом хаосе возникнет новая вселенная, и, когда эта мерзость рассеется, все увидят какие-нибудь смарагдовые деревья или даже вовсе и не деревья, а что-нибудь небывалое, чего и не было никогда.

Бойцы ползли. Стягивались к мостику через Здвиж. Их ряды пополнил спешенный эскадрон.

Туман клубился. Туман тоже входил в расчеты Котовского и действовал по его плану.

Котовский вглядывался. Все произойдет именно так, как хотел. И если нет, будут внесены поправки. Но почему не подает сигнала Няга?

Котовский сжимает рукоятку. Слышит, как топают кони у коновязи. Угадывает, где находятся те, кто наступает в пешем строю. Сейчас они должны быть совсем близко… Но даже если не удастся захватить мост, противник, выдвинувшийся на этот берег, не успеет отступить за реку. План настолько бесспорен! Котовский готов подхлестнуть время, пришпорить минуты. Нетерпение охватывает его.

Весь мир кажется призрачным в этом проклятом тумане. Тревожно… Что там? Куст или человек? Кто идет?! Ни звука. Да что они, заблудились там, на том берегу?

…Бойцы ползут. Уже можно различить в рыхлом тумане смутные очертания. Берег. Перила моста.

Пронзительный свист. Это сигнал Няги. Туман наполняется тенями. В атаку!!

Не крикнув, часовой валится в воду. Река издает звук, похожий на тот, когда веслом ударяют по водной глади.

Котовский и все в засаде переглядываются.

Началось!

А вот и выстрелы. Беспорядочная пальба противника. Точные выстрелы наступающих, и вместе с выстрелами гул голосов: крики, проклятия, команда, предсмертный хрип…

Ветер потянул с востока. Туман выстлался лентой, сквозной, как марлевый бинт. С каждым мгновением открывалось все большее пространство, охваченное сражением.

Противник оправился от неожиданности. В сводном офицерском батальоне каждый был вытренирован и привык презирать жизнь и смерть.

А бессарабцы, хотинцы, пензяки, хлынувшие к берегу, — им вот как нужна была жизнь! Но их вытеснили из родного края, разлучили с семьями, гнали четыреста километров по знойной степи… Все бедствия исходили от этих самых, стрелявших сейчас в них в упор. Пришло время посчитаться. И они вступили в этот бой на уничтожение.

Рубили. Вонзали штык. Стреляли. Били прикладом. И когда противнику уже казалось, что он начинает одерживать верх, Котовский ударил с фланга.

Марков в это утро полз рядом с Кожевниковым. Вместе поднялись по сигналу, вместе бежали. Марков кричал «ура». Его охватило веселое возбуждение. Он какими-то вспышками осознавал себя.

Куст. Обежать справа. Где Кожевников? Здесь. Туман пронзили солнечные стрелы. Какое искаженное лицо у этого офицера!

В рукопашном бою нужны молниеносные решения. Действие и решение должны быть одновременны. Упусти миг — и будет уже поздно.

Марков увидел что-то красное, услышал страшный крик, пробившийся через трескотню выстрелов. Кожевников прикладом ударил высокого офицера. Почему они падают вместе?

Одновременно перед Марковым выросли двое. Марков не успел испугаться. Один, с наганом, молоденький, в подобранной в талию гимнастерке, кажется, выстрелил. Другой, с бородкой, замахнулся шашкой. Марков видел, как сверкнуло лезвие. Но вместо того чтобы ударить, офицер странно подскочил, с него свалилась фуражка, он упал, далеко отшвырнув ненужный уже клинок. Молоденький, вместо того чтобы броситься на Маркова, перепрыгнул через убитого и побежал. Он мчался в сторону пулемета. Марков понял: молоденького сейчас убьют.

Это тогда пробежал человек с лицом, залитым кровью? Или это было раньше?

Марков видел, как офицеры прыгают в воду. Марков прицелился и выстрелил. Это был его пятый заряд.

Не выдержав натиска, враги, послушные расчету Котовского, стали отступать в беспорядке к реке, как раз к тому месту, где заранее были установлены пулеметы.

Здесь было топко. Попадавшие сюда вязли в трясине. Чтобы ее миновать, выкарабкивались на бугорок. На бугорке их уничтожали пулеметчики.

Видя, что гибель неминуема, оставшиеся ожесточенно отбивались. В рукопашном бою схватывались двое, и оба падали, сраженные подоспевшими на выручку. Но и те оказывались наколотыми на штыки. Так накапливался ворох.

Утреннее солнце осветило ложбину, наполненную мертвецами.

Розовое облако стояло над Здвижем. К мосту течением относило трупы. Началась переправа. Кони красиво отражались в воде. День сиял, небо голубело. Котовский лично руководил переправой. Издали доносился колокольный звон.

6

Батарею Всеволода Скоповского обнаружил разведчик Владимир Подлубный. Батарея стояла за липовой рощей. Подлубный рассмотрел и артиллеристов, и ящики со снарядами, и новенькие английские шестидюймовки.

«Они как раз нам нужны», — хозяйственно подумал он.

Артиллеристы беспечно смеялись. Чей-то голос в офицерской палатке напевал: «Сердце красавицы склонно к измене…»

Рябой бомбардир, сидевший всего в нескольких шагах от Подлубного, вдруг крикнул:

— Тютяев! Хворосту принеси! Опять у тебя погасло, черт сопатый!

От этого неожиданного возгласа Подлубный вздрогнул, а затем поспешно пополз в сторону, в овраг.

Как раз вовремя. Тютяев, голубоглазый, с белесыми ресницами, похожий на годовалого деревенского бычка, поднялся, почесался, постоял в раздумье и направился к тому месту, где только что лежал Подлубный.

Котовский не медлил. Как только Подлубный принес донесение, конники, вытянувшись длинной вереницей, помчались вдоль опушки, мимо сгоревшей мельницы, мимо стогов.

Когда приблизились, артиллеристы дулись в козла, а капитан Скоповский, лежа на топчане, пытался изложить розовощекому прапорщику философию Шпенглера.

На лице прапорщика всегда было удивление. Это получалось потому, что его брови были высоко приподняты, а маленькие глазки были круглые и простодушные. Это выражение подзадоривало и выводило из себя Скоповского. Хотелось говорить прапорщику вздор, нелепицу, чтобы заставить его еще выше поднять брови и округлить глаза.

Скоповский пробовал все: анекдоты, философию. Врал, рассказывал невероятные вещи. Прапорщик, однако, не мог удивиться больше, чем удивился раз навсегда. Он смотрел на Скоповского ясными глазами.

Скоповский начинал злиться. Он придирался, он просто глумился. Может быть, прапорщик хотя бы обидится?

Но прапорщик бормотал:

— Вы это так… вы нарочно… только напускаете на себя. Вы хотите вывести меня из терпения…

— Ваша тарелка, прапорщик Чечулин, с успехом заменяющая вам физиономию, может хоть кого взбесить.

— Дайте ему по морде, Скоповский, — и баста! — советовал третий офицер с бородкой a la Николай Второй, скучая наблюдавший эту сцену.

…Конники окружили холм, на котором расположилась батарея. Роща наполнилась всадниками, но артиллеристы ничего не замечали, полагая, что находятся в тылу, и даже не выставили охранения.

— Итак, вернемся к теории относительности, — разглагольствовал Скоповский. — Все в мире относительно, даже ваша глупость. Прямая линия вовсе не прямая, кратчайшее расстояние — не кратчайшее, прогресс идентичен с тем, что физика называет процессом, анализ — функцией, а церковь оправданием через добрые дела. Вздор, что всем присущи одинаковые формы сознания! Каждая личность — замкнутый в себе мир, который осуществляет заложенные в нем возможности. Мы все трагически разобщены. Никакой лестницы к все большему совершенствованию не существует. Законы, действительные для капитана Скоповского, непригодны для прапорщика Чечулина. Мы до ужаса одиноки и даже не можем сообщить о своей боли, как таракан не может поделиться впечатлением с блохой, а пробковый дуб изложить свои взгляды иволге. Вселенная — аквариум. Социализм — утопия. Вы — идиот. И вообще — дайте мне папиросу.

Конники выскочили на поляну. Рябой бомбардир только что собирался покрыть козырным валетом пикового туза наводчика и уже замахнулся, чтобы щелкнуть картой по колоде. Тютяев только что хотел крикнуть, что опять кто-то взял ведро и нечем поить лошадей.

— Руки вверх! — весело крикнул Няга, как будто командовал на параде.

Скоповский, а за ним и другие выскочили из палатки. Ординарец Кузя стоял у костра, подняв кверху руки. Рубаха у него вылезла, и виден был голый живот. Он был особенно неказист в эту минуту.

Прапорщик Чечулин покосился на Скоповского, поднял ли тот руки, чтобы поступить так же, как он. Скоповский был без кителя, он стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы. Он стоял, как посторонний зритель, и ждал, что будет дальше.

— Господа артиллеристы! — все так же весело продолжал Няга. — Нижних чинов мы не трогаем, начальство кончайте сами.

Конь Няги так и плясал и мордой едва не касался плеча бомбардира.

Артиллеристы переглянулись. Кто-то сказал:

— Это можно.

И тут все взгляды обратились на офицерскую палатку.

Скоповский вспомнил, что наган лежит в изголовье. Если сделать прыжок, пожалуй, удастся уложить человек пять, прежде чем прикончат.

Но почему-то охватила неизъяснимая вялость.

— Это можно, — повторил голубоглазый.

Бомбардир молчал. Два лычка и собственное достоинство не позволяли ему высказаться определенно.

Обнаженные клинки были красноречивы. Нужно было сделать что-то, сделать — и это уничтожит гнетущую тоску и превратит все снова в простое и обычное.

— А конечно, — сказал Кузя, с решительным видом хватая винтовку. Всем, что ли, из-за них пропадать?

«Я их ненавижу, — подумал Скоповский, — и мне совсем не хочется жить, если живут они».

Но вдруг понял, что все рассуждения ничего не стоят, жить хочется ужасно, но нельзя перейти к костру, поднять вместе с Кузей руки и остаться жить, ценой отречения от кого угодно: от бога, от отца, от Дроздовского, от Деникина…

Эти мысли отвлекли. Они хлынули, как вода в люки тонущего судна. Скоповский останавливал себя: нужно думать о действиях, нужно только сообразить… оттолкнуть Чечулина, вбежать в палатку… отстреливаясь, отступать в лес…

Кузя целился.

«Не посмеет. Он мой ординарец. Не посмеет меня… Нужно оттолкнуть Чечулина… затем…»

Пуля прошла навылет. Рядом упал Чечулин. Лицо его стало бледным, румянец исчез. Но брови были все так же удивленно вскинуты, как будто он недоумевал, как могли так легко и просто его убить.

Офицера с бородкой a la Николай Второй пуля настигла на опушке леса. Между тем артиллеристы уже помогали конникам выкатывать пушки.

В этот же день два друга, Николай Дубчак и Николай Слива, с группой бойцов в жаркой схватке захватили три тяжелых девятидюймовых орудия и с полсотни пленных.

Не успевали сообщать в дивизию о новых и новых подвигах котовцев!

7

Весть о том, что Сорок пятую дивизию отводят в тыл, на деформирование, вызвала недовольство: котовцы рвались в бой, они хотели взять Киев. Котовский отбивался и протестовал сколько мог. Но приказ есть приказ, и пришлось подчиниться.

— Что это за Рославль? — спрашивали бойцы. — Где этот Рославль?

— С чем его едят, этот Рославль?

Пришли новые заботы: о сене, о дровах, о строевых занятиях… Нужны кадры опытных строевиков… Сформировать и укомплектовать канцелярии…

Тиф начал косить бойцов. Котовский по прямому проводу связался с начальником дивизии, требовал прислать врача.

Кое-где в селах кулаки исподтишка вредили. Они саботировали выполнение гужевой повинности, не давали подвод для перевозки фуража.

Котовский предупредил:

— Если это не прекратится, буду ходатайствовать о расквартировании частей в селах, не дающих подвод, и чтобы на эти села возложили обязанность снабжать расквартированные части фуражом.

Заботы о фураже, о питании отнимали массу времени и сил. Еще первого ноября Котовский занимался этими делами, ездил в села, звонил по прямому проводу, спорил, добывал… И вдруг — новая неожиданность!

Второго ноября его вызвал к аппарату Гарькавый.

— Час назад нами получен приказ, — сообщил он, — нам приказано отправлять эшелоны на юденичский фронт, на помощь петроградским рабочим. Немедленно приступить к исполнению. Погрузка частей на станции Рославль. В течение суток отправить не менее пяти эшелонов. Следовать без малейшей задержки. Ответственность за быстроту продвижения возложить на начальника каждого эшелона и политкома. Следовать по маршруту Рославль — Смоленск Витебск — Невель — Великие Луки — Бологое — Петроград.

Прямо от аппарата Котовский направился в штаб. В Петроград! А у бойцов нет даже обуви! В Житомире дали некоторым «мозаичные» ботинки, и те развалились… Но можно кое-что придумать такое, что и обувь, и все необходимое будет. Ведь Петроградский-то фронт — важнейший? Защищать его дело почетное? Мы переходим куда? В распоряжение Седьмой армии? Снег выпал? Морозы начались? Воевать босиком немыслимо?

В штабе сидел один Юцевич. Он вынул из стола, запертого на ключ (канцеляристы воровали бумагу), большой бумажный лист отличного качества. Юцевич хранил его для особо важного случая.

Котовский начал диктовать, расхаживая взад и вперед по комнате. Начальник штаба Юцевич усердно писал. А через полчаса пакет летел с нарочным в управление.

Боевая слава и героическое прошлое, говорилось в этой докладной записке, создали в старом составе бригады, состоявшем исключительно из добровольцев, веру в свою непобедимость. Но потери в боях и эпидемия тифа вырвали из рядов много старых бойцов и командиров, пополнения неполноценны. Главная же беда в том, что отсутствует самое элементарное снаряжение, бойцы буквально голы и босы, из рук вон плохо с оружием, почти не осталось конского состава, связь ниже всякой оценки, инженерных частей вообще нет, санитарная часть полностью отсутствует, медикаментов нет и в помине. Необходимо принять все меры, чтобы сделать бригаду снова боеспособной и страшной для любого противника, чтобы она могла и дальше носить данное ей неприятелями Южного фронта название «железной».

Эффект этого доклада был необычайным. Котовский сам не ожидал, что так получится!

Доклад взорвался в управлении, как бомба. Зазвонили телефоны, полетели депеши… Забегали по кабинетам интенданты…

И когда эшелоны бригады подкатывали к платформе вокзала в Смоленске, там уже точно знали, сколько бойцов в каждом вагоне прибывающего эшелона. Соответственно с этим на перроне были разложены кучами новые, со складов, валенки, полушубки, шапки, гимнастерки, ватные брюки и полные комплекты вооружения. Возле каждой кучи имущества стояли наготове люди. У них были припасены и торбы овса.

Эшелон подошел, остановился.

— Получай!

В каждый вагон летят валенки и полушубки, хлеб и овес…

— Никто не остался неодетым? Оружия достаточно? Товарищи командиры, как обстоит дело у вас? Все в порядке?

— Нельзя ли напоить коней?

Отправление. Свисток паровоза. И дальше летит эшелон, на север, в город немеркнущей славы.

Строгий приказ — эшелоны не задерживать. Свисток. Семафор открыт. Дальше! Мелькают станции, березовые рощи… Бойцы в новом обмундировании, совсем иной облик.

Бологое… Детское Село… Парки. Липовые аллеи. Старинные купола и дворцы.

8

Котовский выстроил полки. Объезжая их, вглядывался в лица бойцов и говорил:

— Великая честь выпала на нашу долю. Нам дана возможность сражаться на величайшем и почетнейшем фронте — защищать Петроград! И мы с честью выполним боевую задачу. Красный Питер вечно будет красным, советским городом. Юденича и его белую банду сотрем с лица земли!

И несмотря на то что говорил он обыкновенные слова, и те именно слова, которые и ожидали от него услышать, самый голос его и его облик, который привыкли видеть во всех опасных сражениях как неопровержимое доказательство победы, — все порождало уверенность, что так оно и должно быть, как говорил командир.

Поскрипывал снег под ногами. Деревья стояли в инее. Зима!

— А что, большие морозы бывают в Питере?

— Нет, вы мне скажите: Юденич… это что же за Юденич?

— Обыкновенно: генерал.

— Скажи, пожалуйста! Бьем, бьем — и все новые появляются!

— Сказано — гидра. Гидра и есть.

…Основной удар Юденичу питерские рабочие нанесли еще до приезда бригады. Были брошены в бой части особого назначения, отряды коммунистов… Юденич и митрополит Владимир, созерцавшие в бинокль столь близкий и желанный Петроград, еле выскочили из рук подоспевших красных курсантов. Теперь кавалеристы Макаренко и Няги гнали разбитые части противника до самого Ямбурга.

— Хороший генерал этот Юденич! — ликовал Няга. — Замечательно быстро бегает, еле догонишь!

Разместили бригаду в казармах лейб-гвардии.

Отгремели бои. Остатки разбитой армии Юденича убрались восвояси. Тишина. Детскосельские парки запушены снегом.

А ведь явились сюда юденичские полчища как триумфаторы. Впереди войск ехали подводы с белыми булками. Булки бросали в толпу. Дескать, мы вам несем сытую жизнь и благополучие!

9

Не сразу заметили, что у Котовского пылающее жаром лицо, с лихорадочным блеском глаза. После настойчивых просьб он согласился измерить температуру. Тридцать девять и пять десятых!

Болезнь приковала к больничной койке…

Бригада ушла на деникинский фронт, а Котовский остался. Это было дико. Котовцы без своего командира! Котовский спорил с докторами, требовал, чтобы дали военную карту, чертил по ней красным карандашом, набрасывался на свежие газеты…

— Доктор, вы знаете, что такое город Балта? Балта славилась торговлей сальными свечами и арбузами. Занимает первое место в мире по непролазной грязи. Мы прошли через нее в эту сторону, теперь должны пройти, преследуя врага, в направлении к югу!

— Вы больны, дорогой, у вас крупозное воспаление легких. Это тяжелая болезнь, и вы должны все мысли и все усилия направить на то, чтобы прежде всего выздороветь. А все эти Балты и все ваши походы — это позже. Каждому овощу свое время.

— Как же я болен, когда я даже делаю гимнастику?

— И напрасно. И какие бы то ни было обливания вам категорически запрещены.

— Неловко мне хворать, не так я устроен. Если бы бойцы моей бригады увидели, как я сижу с градусником под мышкой… Неужели вы не понимаете? Не к лицу мне хворать!

— А знаете ли вы, что сегодня справлялись о вашем здоровье и требовали, чтобы вас поскорее вылечили? И продукты для поднятия ваших сил присланы. Это рабочие Путиловского завода присылали делегацию с подарками, только я их в палату не пустил.

Котовский был взволнован:

— Н-неужели так з-заботятся? И как же вы не пустили? Как жаль, что я не знал!

Не в силах улежать в постели, Котовский тащился к замерзшему окну, дышал на него, пока не образовывалась наконец круглая проталинка, пытался что-нибудь разглядеть. Видны были только крыши.

Как же бригада без него? Нужно сражаться! Вон сколько их!.. Навалились!.. В атаку!!

Дым застилает окно. Нет, это, видимо, от температуры… Жарко и дышать нечем…

…В середине декабря доктор сказал:

— Ну вот вы и поправляетесь. Железный организм у вас, батенька!

Через три дня Котовский выписался из больницы и отправился догонять бригаду.

Стояла белоснежная, в сугробах и инее, кудрявая зима.

10

Осень окрасила золотом деревья в Прохладном. Пурпурные, ярко-желтые и совсем темные, почти траурные листья шуршали на главной аллее, ведущей к сиротливой, никому не нужной купальне.

Люси бродила по этой листве, отшвыривая кончиком туфли листья клена. Потом направлялась к дому, приставала с вопросами к княгине, которая раскладывала сложный пасьянс, сбивалась и сердилась:

— Не мешай!

— Мама, а почему он не пишет?

— Отстань, дорогая, ты меня спутала. Ну не пишет, не пишет — и напишет…

— А если послать запрос?

— Куда запрос? Кому запрос?

Вот и совсем облетели листья… Говорят, что помещики снова спешно уезжают за границу. Говорят, что по всей Украине движутся партизанские отряды. Говорят, что Деникин разбит под Орлом.

Люси бродила как неприкаянная по комнатам, куталась в пуховый платок…

— Мама, мне скучно!

Садилась за рояль, начинала «Песню гондольеров» Мендельсона, перелистывала толстую тетрадь с нотами… «Сентиментальный вальс» Чайковского… «Ноктюрн» Шопена… «Матчиш»… Вальс «Оборванные струны»…

Захлопывала крышку рояля.

— Мама, он, наверное, совсем не приедет!

И он не приехал.

Вместо него приехал незнакомый человек. От него пахло овчиной.

Он сказал:

— Мне поручено передать, чтобы вы капитана Бахарева Юрия Александровича не ждали.

— Как так не ждала?!

— Убит. Вы не расстраивайтесь. Вы его жена?

Люси молчала. А незнакомец, напротив, разговорился. Она слушала, что говорит этот человек, но отвечать не могла. И плакать не могла. Она смотрела изумленно: как он может, этот человек, так спокойно, так просто говорить «убит»? Это ложь! Юрий не может быть убит! Он должен жить… Он так мечтал жить, с ней жить!.. С ней одной, нераздельно! У них же все продумано, все решено!..

— Впрочем, это неважно, жена вы или не жена. Мне очень трудно было к вам пробраться. Но я должен был сообщить. Вот и сообщил. Ну а вообще-то… Дело военное. Сейчас умереть — раз плюнуть. Жалко, но что делать. Убит в бою, в селе Долгом, есть такое село — Долгое. А вам бы советовал уезжать, уважаемая. Нечего вам тут делать. А то дождетесь беды… Право, уезжали бы! Я в курсе дела, я на такой же работе, как и Юрий Александрович, мы там вместе были, когда его убили. Я был на селе, в поповском доме. И могу вам точные сведения сообщить. По всей Украине созданы подпольные коммунистические организации, подпольные губкомы, подпольные ревкомы… Эти ревкомы занимаются агитацией, создают партизанские отряды, причем некоторые отряды вырастают до нескольких тысяч человеко-штыков… Вам не нравится это выражение? Но теперь людей нет, одни человеко-штыки. Человеко-штыки жгут помещичьи усадьбы, убивают, расстреливают по суду и без суда, их становится все больше, а дерутся они, надо сказать, превосходно и мастерски разлагают войска противника. Как они это делают уму непостижимо… Но я вижу, что вы меня не слушаете. Я понимаю ваше состояние и глубоко уважаю вашу скорбь. Что делать. Мы обреченные. Мне вот тоже не сносить головы, я это знаю, но смотрю на это спокойно. Кстати, не могли бы вы меня покормить? Я очень голоден. Большую трагедию переживает Россия. Да! Чуть не забыл. Вот его блокнот, я сам лично вытащил его из кармана френча Юрия. Тут пятна, запеклась его кровь, я даже колебался, передавать ли…

Он замолк, потому что по приказанию Люси принесли ужин. Теперь оба молчали. Люси молчала потому, что была в полуобморочном состоянии. Незнакомец молчал потому, что хотел есть. Теперь, когда он сбросил полушубок, он выглядел симпатичнее. У него были молодые глаза, наивные, мальчишеские губы. Лицо его портила щетина: он, по-видимому, давно не брился.

— Роскошно! Давно не ел настоящей пищи! Я хотя и не брит, но ведь тоже дворянин. Небритый дворянин. Как говорится, пошел в народ, опустился, опростился и даже, извините, пропах народом. Сердечно благодарен. Гран мерси! Мерси боку! А этот пирожок я, с вашего позволения, положу в сумку.

Тут незнакомец заспешил. И действительно, было уже за полночь.

— Могу вам сообщить, — остановился он в дверях, — что Юрий Александрович был человек непреклонных убеждений. Он делал ставку на куркуля, то есть на зажиточного крестьянина, на помещика в эмбриональном состоянии. Юрию Александровичу удалось бы поднять на восстание против Советов целые уезды, но вот… Один неосторожный шаг — и осталось незавершенным дело… Не знаю, чем все это кончится… У них — я имею в виду красных — объявились такие военные самородки, как некий Николай Щорс, как Боженко, как Григорий Котовский, который действует не так далеко отсюда… несколько южнее… У нас тоже есть опытные руководители… Но это для вас скучная материя. Все. Я пошел. Извините за беспокойство. Фамилии моей не сообщу. Мы без имени. Псевдонимы!

11

Он ушел. Если бы не блокнот Юрия, не его пометки, не его почерк, Люси думала бы, что никто не приходил, что она сама все это выдумала, что это бред…

Широко открытыми глазами смотрела на темно-бурые пятна на блокноте. Смотрела и не могла отвести глаз.

Плакать стала значительно позже. Плакала сутками, днем и ночью, плакала горькими слезами, запершись у себя и обнимая подушку Юрия, на которой совсем недавно покоилась его голова…

Потом приехал еще один человек. Это был американец, Гарри Петерсон, как он немедленно отрекомендовался.

Он был в военном. И в то же время у него был какой-то невоенный вид. По-видимому, он занимал крупный пост. Но относительно рода своих занятий он в подробности не вдавался.

Рослый, упитанный, со спортивной выправкой, голубоглазый, гладко выбритый, он сразу же понравился княгине. Впрочем, ей вообще нравились крупные мужчины.

Люси в это время находилась в таком отчаянии, что толком не разглядела его.

Гарри отлично говорил по-русски, и если иногда путал падежи или не справлялся с глагольными образованиями, то, пожалуй, больше из кокетства, чтобы показать, что он все-таки иностранец, не кто-нибудь, а подданный Северо-Американских Штатов.

Как многие американцы, Гарри любил титулы, породу, старинные вещи и собирал коллекцию перстней, платя за них бешеные деньги. Вот и теперь княгиня, беседуя с ним, никак не могла понять, почему он глаз не сводит с ее руки.

— Вы извините меня, — говорил Гарри, — что я несколько бесцеремонно явился к вам. Я прибыл, чтобы сообщить печальную весть относительно вашего родственника, насколько мне известно, капитана Бахарева Юрия Александровича.

— Да, да, — ответила грустно княгиня, — нам уже известно о постигшем нас горе…

Люси же впервые посмотрела внимательно на Гарри, и у нее невольно опять полились слезы.

Гарри сообщил некоторые подробности смерти Юрия Александровича. Гарри, как он пояснил, являлся непосредственным его начальником.

— Поскольку капитан Бахарев работал по моим указаниям, я счел долгом явиться к вам и спросить, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным.

— Спасибо. Это очень любезно с вашей стороны. Рано или поздно всем нам придется предстать перед престолом всевышнего… Но все-таки это так неожиданно… Я и моя дочь так полюбили Юрия… Но здесь человек бессилен. Мы можем только оплакивать эту тяжелую утрату.

Гарри был приглашен к обеду. Он оказался замечательным рассказчиком. Кажется, не было такого уголка на земном шаре, где бы он не побывал. Он рассказывал забавные истории о Турции, о Японии, о Париже.

— Мы, американцы, изменили точку зрения, — весело сообщил он, прежде мы претендовали на одно только полушарие, теперь же нас интересуют оба, и остается только жалеть, что у шара всего два полушария, наших капиталов и нашей энергии хватило бы, пожалуй, на четыре!

Княгиня вежливо согласилась, что американцы — деятельный народ.

После обеда Люси сочла долгом гостеприимства показать гостю Прохладное. Гарри был неизменно весел и разговорчив; единственное, что не понравилось Люси, — это его манера расценивать все на доллары.

— О! — говорил Гарри. — Такой великолепный сад! Это стоит сто тысяч долларов!

Они осматривали конюшни.

— Прекрасные лошади, и я удивляюсь, как в такое время удалось их сохранить! Я, правда, не знаток, но мне кажется, что такая конюшня стоила бы…

Люси не дала ему досказать свои соображения и повела его к оранжерее.

По странному совпадению именно в оранжерее она заметила, какие глаза у Гарри, а Гарри, помогая ей пройти мимо разросшихся олеандров, пожал ей руку. Это получилось в точности, как было в «Карбунэ», когда она прогуливалась с Юрием Александровичем!

Люси смутилась, сделав это сопоставление, а потом подумала:

«А что же тут худого? Ведь не уйти же мне теперь в монастырь?!»

Пока они осматривали имение, настал вечер. Гостя пригласили ужинать и оставили ночевать.

На другой день Гарри и Люси решили прокатиться в лодке. Пруд был красив осенней, печальной красотой. В одном месте они чуть не опрокинули лодку.

Княгиня обрадовалась, когда через окно услышала, что Люси смеется.

«Любые слезы высушивает ветер», — подумала княгиня.

И за обедом стала осторожно выспрашивать, откуда родом Гарри, женат ли он…

Гарри попросту ответил, что он «стоит семь миллионов долларов» и надеется в ближайшее время удвоить свое состояние, что он хотел бы жениться, если встретит достойную особу, и что он постарался бы сделать счастливой женщину, которую полюбит.

— Разумеется, я предложил бы жене уехать в Америку, потому что Европа… как бы это выразиться… Европа на ближайшие десятилетия — это огнедышащий вулкан. Европа неуютна.

Одним словом, Гарри был очарован, Гарри был потрясен всем великолепием барского дома: всеми этими фамильными сервизами, фамильными портретами… И он не прочь бы дать миллион долларов за все это имение вместе с его обитателями.

Гарри остался еще и еще на день, а затем прямо заявил Люси, что желал бы на ней жениться, что она должна подумать о своем будущем и позаботиться о матери, что она никогда не пожалеет, если даст согласие.

Он говорил долго и с воодушевлением… и Люси не прервала его.

Ночью Люси явилась в спальню матери, бросилась к ней на грудь, обе поплакали, и затем обе по-женски рассудили, что предложение Гарри не так уж оскорбительно, что, конечно, он не знатного рода, но он богат, а у них в Америке доллары заменяют и титулы, и короны…

12

Гарри оставался в Прохладном. Он перенес сюда и свой оффис, к нему являлись какие-то люди, скакали курьеры. Он отдавал приказания, выслушивал доклады…

Ему предоставили в полное распоряжение кабинет. Кабинет был огромный, весь устланный коврами. В темных шкафах поблескивали корешки старинных книг в тяжелых кожаных переплетах.

Однажды Гарри объявил, что, по полученным им сведениям, здесь небезопасно оставаться. Гарри имел продолжительную беседу с княгиней. Решено было, не соблюдая установленных обычаем сроков, совершить свадебный обряд.

Без всякой пышности и торжественности Гарри и Люси съездили в соседнее село, договорились с находившимся там священником (старенький, читавший такое трогательное нравоучение Юрию Александровичу и Люси, скончался от тифа). Новый священник их обвенчал, даже не справляясь, какого вероисповедания Гарри.

Действительно, оставаться в Прохладном было опасно. Усадьбу соседнего помещика сожгли. Управляющий получил сведения, что собираются поджечь и дом Долгоруковых.

Гарри сам непосредственно руководил укладкой имущества. Забрали все, что было ценного, и отправили длинный обоз под охраной американского конвоя.

— Вы не будете возражать, если мы сейчас поедем в Варшаву? — спросил Гарри.

— В Варшаву? Почему в Варшаву?

— Я вхожу в состав военной миссии, которая в ближайшее время прибудет в полном составе в столицу Польши.

— Мама! Конечно, поедем! Я очень хочу посмотреть Варшаву! Гарри, а это не опасно?

— Где находится подданный Соединенных Штатов Америки, там не опасно, — гордо заявил Гарри. — Имейте в виду, что вы увидите много интересного. В состав военной миссии входит семьсот офицеров и несколько тысяч обслуживающего персонала. Я только что получил сообщение. Одна Франция будет представлена девятью генералами, двадцатью девятью полковниками… Кроме того, в состав французского отдела войдут шестьдесят три батальонных командира, сто девяносто шесть капитанов, четыреста тридцать пять лейтенантов и две тысячи с лишним рядовых.

— Почему так много? — удивилась княгиня.

— Нужно, чтобы Польша воевала, — пояснил Гарри, — и она будет воевать. Мы этого добьемся.

— А балы будут? — спросила Люси.

— Балы, банкеты — все это будет обязательно, и моя Люси будет на них блистать.

Гарри был счастлив. Но его сдержанная натура не позволяла ему выйти из рамок деловитости. И только к одному официальному сообщению, отправленному им в Вашингтон, он неожиданно для себя добавил приписку совершенно частного порядка:

«Считаю своим долгом оповестить Вас, сэр, о крупных и внезапных переменах в моей личной жизни. Явившись в имение русских помещиков князей Долгоруковых по совершенно деловому вопросу, я сейчас покидаю имение и отправляюсь в Варшаву женатым человеком! It's an ill wind that blows nobody good![1] Женился я на молодой Долгоруковой, из старинного дворянского рода. Кроме жены я обзавелся крайне своеобразной, можно сказать, уникальной тещей, а также имением, с пашнями, лесами и луговыми покосами не меньше, чем в сто акров…»

Настала пора расстаться с Прохладным. Люси обошла все комнаты, держа за руку Гарри. Хотя огромное количество посуды, ковров, серебра, хрусталя, золота было уложено и вывезено, все-таки дом был еще полон вещей. Большая часть мебели оставалась на прежнем месте: шкафы, наполненные книгами, шкафы, наполненные графинами, бокалами, шкафы, наполненные какими-то камзолами, мундирами, фраками, сундуки со старинными шелками и кружевами все это оставляли здесь, в этом старинном доме, на попечение управляющего и старых слуг.

Осиротевший дом хмурился. В комнатах гулко отдавались шаги. Гарри говорил напыщенные, неуместные слова:

— Это не дом, дорогая моя девочка, это памятник дворянской старине, пышным приемам, помпе, пресыщенной жизни в роскоши и довольстве, среди серой, лапотной Руси…

Люси рассеянно слушала его, вспоминала детство, любимых кукол, неистощимо добрых нянь, легкомысленного папашу, вечно попадавшего впросак со своими маленькими интрижками и любовными похождениями. Как шумно праздновались дни рождения, именины! Какая кутерьма бывала перед пасхой, пахнущей кардамоном, куличами и окороком! Люси нежно любила и эту старомодную мебель, и эти молчаливые, задумчивые комнаты.

— Знаешь, что я придумал? — совсем разнежившись и размечтавшись, говорил Гарри. — Мы этот дом вывезем в Америку, вот таким, как он есть, сохранив и паркетные полы, и люстры, укутанные в марлю, и шифоньеры… даже иконы, даже паутину на потолке!..

— Однако мама нас заждалась, — прервала его Люси.

В этот момент Гарри забрался ногами на старое бархатное кресло и внимательно изучал ковер на стене:

— Ты знаешь, это настоящий персидский, ему цены нет! Как это я его не заметил?

Но их уже звала княгиня.

По русскому обычаю все сели, прежде чем выйти из дому, молча посидели несколько минут, затем княгиня первая встала, перекрестилась и громко сказала:

— Пора. Поедемте, с богом. Прощайте, Рудольф, не поминайте лихом, обернулась она к управляющему. — А тебе, Маруся, мой добрый совет — уходи отсюда от греха подальше да выходи замуж, ты вон какая молодая да красивая.

— Комендант обещал охрану, — неуверенно произнес управляющий. — Может быть, обождете?

— Обещал! — засмеялся кучер. — Нашего Арсенья ждать до воскресенья! Поедемте-ка по холодку, не мешкайте.

Уже вечерело, когда экипажи тронулись.

Люси не плакала. Гарри молчал. Проехали двор, проехали мимо оранжереи, дальше шла широкая березовая аллея, а потом начинались поля.

Вдруг кучер обернулся и сказал, тыча куда-то в воздух кнутовищем:

— Никак, у нас зарево… Вон как полыхает!

Все оглянулись в ту сторону, где было Прохладное.

Сомнений никаких не было: горел ярким пламенем, почти без дыма только что покинутый дом…

Гарри заволновался и хотел уже повернуть обратно.

— Там ценнейшая библиотека! Музейная мебель! Это варварство! возмущался он. — Это дикость!

— Барин, — потрогал его за рукав кучер, — ваше благородие! Что с возу упало, то пропало. Огня не погасишь. А вы благодарите господа бога, что сами-то ноги унесли. Дело прошлое, а ведь сегодня ночью должны были вас всех порешить. Прикажите лучше погонять коней, так-то вернее будет!

Зарево все ширилось и охватило уже половину неба. Можно было различить даже отдельные вспышки и снопы искр, по-видимому, в тот момент, когда обрушивалась какая-нибудь балка.

Окрестные деревья и поля и те стали розовыми. И на лицах отъезжающих мелькали отсветы пламени.

— Мы присутствуем при страшной, мистической картине, — тихо произнес Гарри.

— Погоняй! — решительно сказала княгиня.

Люси испуганно прижалась к плечу Гарри.

Кучер ударил кнутом вдоль широкой спины коренника. Лошади рванули и пошли мчать по широкому полю.

Четырнадцатая глава

1

Вагон был классный и даже с целыми стеклами, настоящий, красивый пассажирский вагон.

Несколько купе отведено для молодых, новоиспеченных врачей, только что окончивших медицинский факультет. Они отправляются из Москвы добровольцами на фронт, в полевые лазареты. Когда в вагон стучат, они отвечают:

— Вагон специального назначения. Едут врачи на фронт. Пройдите дальше, товарищ!

Крайнее купе вагона закрыто. Там тишина. Там только один пассажир, и первое время он из купе не показывается.

Однако веселье и смех молодежи привлекли его. Он несколько раз прошелся мимо. Он в синем военного покроя костюме, высокий, плотный. Молодежь тоже посматривает на него.

Настроение у врачей приподнятое. Что их ждет впереди?

Через некоторое время незнакомец вошел и попросил стакан кипятку. Женщина, к которой он обратился, прежде чем наполнить стакан, вымыла его.

— Вот вы какая, — улыбнулся незнакомец. — Сразу заметили, что стакан у меня грязный. Что значит женский глаз!

И затем обернулся ко всем:

— Весело у вас тут, товарищи. Вы, кажется, врачи? Едете на фронт? Это очень хорошо. Знаете, как мы нуждаемся в медицинских работниках! На фронте их очень-очень мало, совершенно недостаточно.

— А вы были на фронте? В каких местах?

— Как там с медикаментами?

— Какие условия жизни?

Незнакомого пассажира закидали вопросами. Еще бы! Он как раз мог обрисовать им общую картину. Ведь они ехали как в темный лес!

— В каких помещениях обычно развертывают лазареты? Приходится и в палатках?

— Много раненых?

— Как положение с тифом?

Незнакомый пассажир охотно отвечал на вопросы, потом увлекся и стал рассказывать о фронтовой жизни, о сражениях, о военных маршах, о военных дорогах…

Слушали его внимательно, с большим интересом. И уже перестали стесняться, снова начались шумные разговоры, снова раскатывался смех.

Молодые лица. Невероятное количество острот, анекдотов и кипятку. Есть даже свечи. Есть староста вагона. Они получили дипломы, литеры, и каждый вместо золотой медали — буханку хлеба. Хлеба много, его даже предлагают незнакомому пассажиру.

Молодая женщина-врач с серьезными серыми глазами и приветливым лицом рассматривает его внимательно:

— Болели? Тифом? Ах, крупозным воспалением легких? Вылечили? Вот как! В петроградском госпитале? Да вы садитесь с нами чай-то пить. Дайте-ка ваш стакан, я вылью и нового налью, погорячей.

Женщину-врача зовут Ольга Петровна, товарищ Леля. Она снова наливает ему чаю. Чай из поджаренных сухарей, сахару нет, но есть сахарин и даже лимонная кислота. Лимонной кислотой гордятся все обитатели вагона.

— Так крупозным воспалением легких? — переспрашивает один из врачей. — А не тифом? Вид у вас довольно сыпнотифозный… Очень подозрительный вид!

— Вы не удивляйтесь, — мягко поясняет товарищ Леля, — наш Дима очень боится заразиться тифом. Он пересыпан нафталином, как лисья доха в сундуке хорошей хозяйки. И все время опрыскивает себя дезинфекционным раствором.

— Да, боюсь и не скрываю этого. Мне двадцать пять лет, я вполне могу прожить еще лет пятнадцать, а то и все двадцать, и я не могу допустить, чтобы какое-то насекомое…

— Дима! — кричит один из юношей. — Осторожнее! Вошь!

Дима бледнеет, вскакивает, осматривает одежду, скамейку, выхватывает флакон и брызгает вокруг себя.

Это вызывает дружный хохот. Оказывается, подшучивать над этим паникером стало общим развлечением.

К удивлению всех, незнакомый пассажир не разделял общего веселья. Он сострадательно смотрел на Диму.

— Зачем вы смеетесь над ним? — спросил он огорченно. — Нехорошо, товарищи. Вы видите, как он переживает! А вы знаете, — обратился он к Диме, — вы боритесь прежде всего с мнительностью. Страх — плохой спутник жизни! Это опасно, я знаю по себе.

И пассажир стал приводить различные примеры, а потом объяснять мнительному Диме, как ему трудно будет работать на фронте, если он в корне не перестроится.

— Когда летят пули на-ад головой… — с воодушевлением рассказывал он один за другим боевые эпизоды, и сам удивился, почему так легко говорилось в присутствии этой милой докторши.

Он заметил, что и другие в ее обществе становятся лучше или стараются быть лучше. Врач с богатой шевелюрой принимается усиленно острить, а этот, в пенсне, говорит особенно умные вещи.

— Ольга Петровна, с точки зрения медицины…

— Ольга Петровна, хотите, принесу кипятку?

Она выслушивает философа в пенсне, охотно смеется, когда острит врач с богатой шевелюрой, и так мило протягивает чайник:

— Пожалуйста, принесите! Все будут пить. Только не опоздайте, поезд трогается без предупреждения.

Ольга Петровна тоже только что окончила учебное заведение, и тоже выразила желание ехать на фронт, и тоже получила буханку хлеба. И теперь она с интересом расспрашивала этого большого и необычного человека о фронтовой жизни, о раненых, о боях.

— И вы вот сами, вот этот вы — тоже мчались на коне и разрубали людей на две части?!

— Крошил врагов. И буду крошить, пока не покончу со всеми. Разные, Ольга Петровна, у нас профессии: вы лечите, мы калечим. А задача у нас одна — победить.

Когда незнакомец после этого разговора ушел в свое купе, кто-то сказал вполголоса:

— А вы знаете… этот пассажир… кажется, это знаменитый Котовский.

2

В Брянске была пересадка. Вокзал был переполнен. Прямо на полу, сложив в кучу свой скарб — мешки, баулы, чайники — спали измученные люди.

Врачи в помещение вокзала не попали и расположились на перроне. Был мороз. По бесконечным рельсовым путям двигались фонари сцепщиков вагонов. Затем подползал, шипя, испуская облако пара, маневровый паровоз, захудалый, весь обросший сосульками. Он пронзительно свистел, в ответ далеко у стрелки размахивали фонарем, машинист высовывался из паровоза, крепко ругался и кого-то называл «черти полосатые». Паровоз начинал пятиться и задним ходом уползал в темноту, чтобы через некоторое время появиться с длинным хвостом цистерн, платформ, груженных лесом, платформ, груженных какими-то колесами, вагонов, идущих порожняком, и вагонов, наполненных углем…

Котовский был еще все-таки слаб. Ольга Петровна заметила, что он продрог, и строгим голосом врача потребовала, чтобы он надел ее меховую шубку, а сама завернулась в его шинель:

— Товарищ Котовский! Хотя вы и знаменитый командир, но сейчас командую я!

Бесстрашный кавалерист, гроза петлюровцев и гайдамаков, сидел в женской меховой шубке и думал с благодарностью, что не так часто случается с ним в жизни, когда о нем проявляют заботу, кутают, говорят простые, сердечные слова… Матери Котовский не помнил. И уже многие годы знал только койку тюремной камеры, случайные пристанища походной жизни да кавалерийское седло. А все-таки какую радость доставляет женская забота!

В эту зимнюю ночь, когда звезды вмерзали в небо, когда пронизывающий ветер мел снежную пыль на унылом перроне, а где-то вдали так грустно тлели зеленые и красные огни, Котовский понял, что ему нужна эта ласка, что ему очень нравится эта молодая женщина, дорог этот милый и простой человек.

И Ольга Петровна поймала себя на мысли, что очень хотела бы, хотя бы на первых порах, работать на фронте с ним, с этим большим, трогательно искренним, порывистым человеком.

К утру Котовский был неузнаваем. Он был силен, здоров, он был находчив, изобретателен.

— Присмотрите за чемоданчиком, — попросил он Ольгу Петровну. — В нем деньги для бригады.

Он облазил все пути и тупики, прибежал торжествующий. Следы перенесенной болезни исчезли, румянец играл на лице.

— Забирайте чемоданы! Две теплушки! Мои бойцы, отставшие от бригады, оказались на этой станции! Нет уж, разрешите, вещи Ольги Петровны я понесу сам. Тем более что у самого-то у меня багажа немного.

— В самом деле, нельзя сказать, чтобы вы очень нуждались в носильщике. Ваши вещи, вероятно, остались в воинской части?

— У меня вообще нет вещей. И не было никогда в жизни. Вот галифе… Это преподнесли бойцы, когда мы в одном городишке захватили склады мануфактуры. А это подарили питерские рабочие…

— Да, движимой собственности у вас, прямо сказать, немного. Кот наплакал.

Котовский подхватил корзину и портплед Ольги Петровны. Прежде чем уйти, посмотрел на перрон, на вылинявшие огни семафора.

— Да-а, хорошо т-тут было! — вздохнул он, вызвав всеобщее веселье.

— Действительно, воздуху тут было много, — подхватил остряк с богатой шевелюрой. — И температура поддерживалась ровная — двадцать градусов ниже нуля.

Ольга Петровна встретилась взглядом с командиром. Котовский понял: она с ним согласна, что это была памятная, хорошая ночь.

3

Теплушки, занятые бойцами Котовского, оказывается, стояли здесь больше недели. Но теперь Котовский сам пошел говорить об отправке. Через какой-нибудь час их выдвинули на главный путь и прицепили к маршрутному поезду.

На теплушках было написано: «Сорок человек, восемь лошадей». Но лошадей там не было. Кавалеристы кололи дрова возле вагона. Загудела чугунная «буржуйка», раскалилась докрасна. Стало жарко. Доктор с пышной шевелюрой кипятил на «буржуйке» чай.

Резкий толчок. Чай расплескался. Примерзшие колеса взвизгнули. Поезд тронулся и стал набирать скорость.

У Димы оказалась свеча. Прикрепили ее на чемодане, наполнили кружки чаем…

В теплушках оборудованы нары. В два этажа. Внизу прохладнее. На верхних нарах просторнее и веселее. Можно даже смотреть в окошечко на мелькающие мимо нахохленные, в снежном уборе ели.

Что такое? Поезд остановился, но ни вправо ни влево не видать никакой станции, только сугробы и безмолвный, бескрайний лес.

— На паровозе кончился уголь, — сообщил красноармеец, ходивший на разведку.

— Кончился уголь? — тревожно спросил Дима. — Что же теперь будет? Теперь нам каюк?

Котовский отправился сам выяснять, что случилось. С грохотом открылась дверь, Котовский крикнул:

— Ребятки, берите топоры, пойдем рубить лес, делать заготовку!

«Ребятки» быстро пососкакивали с нар. Врачи тоже не хотели отставать. Всей гурьбой отправились к паровозу. Чумазый машинист сосредоточенно шуровал в топке.

— Сейчас будет топливо! — объявил Котовский.

Из других вагонов тоже вышли люди. Нашлись еще топоры. У кого-то оказались даже санки.

Какой пушистый, искристый снег! Полезли прямиком к лесной опушке. Дима сразу же провалился по пояс. Застучали топоры, с треском падали березки, срубленные смолистые сосны покачивали ветками на снегу. И уже наготовлены дрова!

Вереница пассажиров с охапками дров направляется к тендеру. Котовский распределяет силы, командует, дело спорится, в тендер летят поленья…

Жарко становится от веселой возни! Ольга Петровна тоже вместе со всеми носит охапки. Паровоз дымит, шипит паром. Тендер доверху набит топливом. Все карабкаются в теплушки, отряхивая снег.

Толчок. Еще толчок. Как гудит раскаленная «буржуйка»! Паровоз рванул, буфера вагонов со звоном стукнулись друг о друга. Двинулись дальше, и вот уже семафор какой-то станции. Паровоз нетерпеливо требует, чтобы семафор открыли.

Доктор с пышной шевелюрой протирает стекло окошечка.

— Леса, — говорит он патетически. — Брянские леса.

— Да что вы! Брянские давно проехали.

— Это неважно, зато звучит красиво: Брянские леса!

В Харькове Котовский требовал в штабе армии, чтобы всех врачей отдали в Сорок пятую дивизию. Но начсанарм ответил, что об этом не может быть и речи, и дал ему только одного врача — Ольгу Петровну Шакину. Ее оставляли сначала в харьковском госпитале, но она просила направить ее на фронт, на передовую.

До Синельникова ехали почти в том же составе. Но вот настала пора расставаться Ольге Петровне с товарищами по медицинскому факультету. Пожатия рук, пожелания… Дима явно волнуется, и у него очень несчастный вид.

— Бодритесь, Дима! — кричит из вагона Котовский. — Смелость города берет!

Под Екатеринославом разрушен железнодорожный путь. Здесь нужно распрощаться с вагоном. Всюду военные. Завидев Котовского, радостно приветствуют его.

— Это уже наши! — поясняет Котовский Ольге Петровне. — Понимаете, наши! Сорок пятая железная, дикая! Замечательный народ!

Котовскому подали коня. Ольга Петровна с бойцами продолжает путь на подводе.

— Позавчера в городе-то сидел батька Махно. Выбить-то его выбили, да, смотри, мост он напоследок взорвал, беда-а! — рассказывал возница, серьезный, самостоятельный мужичок.

4

Взорванный мост походил на огромную раненую птицу, раскинувшую крылья. Больно было смотреть на искалеченное, приведенное в негодность такое красивое сооружение.

По сломанному мосту и переброшенным доскам и балкам перебрались на ту сторону.

В городе тоже повсюду следы недавнего боя: выбиты стекла и рамы, дома стали подслеповатыми, сирыми… а вот поваленный телеграфный столб лежит поперек улицы, опутанный заиндевевшими проводами… убитая лошадь ощерила зубы, уставила мутные, невидящие глаза в холодное, безучастное небо…

Город спешно приводится в порядок. Даже приехала кинопередвижка. Котовский разыскал Ольгу Петровну и пригласил ее в кино.

Картина «О семи повешенных». Ольга Петровна ее видела уже. Она больше, чем на экран, смотрела на зрителей. Зал переполнен. Красноармейцы простодушно, как дети, воспринимают картину. Им занятно то, чего другой зритель и не заметил бы.

— Конь-то, конь какой! — удивляется вслух лихой кавалерист, с красным, видимо давно уже прицепленным, бантом на груди, с чубом на лбу и молодецки насаженной на голову буденновкой. — На таком только воду возить!

— Ишь, ишь, улыбается! — разглядывает другой боец девушку на берегу моря в видовой хронике, которую киномеханик прокрутил перед картиной.

«Вот с этими людьми, — смотрела Ольга Петровна на простые, открытые лица, на голубоглазых этих парней, — с этими людьми придется встречаться теперь каждый день, заботиться о них, лечить их, бинтовать раны, торжествовать, когда удастся вырвать из когтей смерти…»

Хотела высказать эти мысли сидевшему рядом Котовскому и вдруг увидела, что он весь поглощен картиной, на лице его горестное раздумье, он морщится, как от боли, неотрывно смотрит на экран.

Картина кончилась, в зал дали свет. Котовский глубоко вздохнул и сказал изменившимся, тусклым голосом:

— Я пережил сейчас заново свое прошлое…

Ольга Петровна за долгую дорогу, еще в вагоне, слышала много его рассказов о Бессарабии, о сестрах, об отце его, о вишневых садах и цветущих акациях. Она понимала, что тоскует он по родным местам. В рассказах его было много чувства, рассказывал он увлекательно. И так они за эти дни подружились, так нравился Ольге Петровне этот сильный, мужественный и в то же время такой душевный, хороший человек!

Может быть, это даже нечто большее, чем дружба? Почему Ольгу Петровну так трогало все, что касалось Григория Ивановича Котовского? Почему она гордилась им, видя, как все вокруг — и бойцы и командиры — с особым уважением, с большой любовью относятся к Котовскому?

Странно, что его так задела картина «О семи повешенных»! Что такое было в его жизни, о чем она не знала и что до сих пор не зажило в его душе?

Как бы в ответ на ее мысли Котовский стал рассказывать:

— Я ведь всего лишь три года назад, при царской власти, был приговорен к повешению, был смертником… Я всего повидал. Был и на каторге, и в бегах, сиживал и в т-тюрьмах…

Ольга Петровна видела, что эти воспоминания волнуют его, и постаралась отвлечь его от черных мыслей.

5

К началу 1920 года войска Деникина были разгромлены Красной Армией и отступали к Черному морю. Для преследования противника формировались кавалерийские части. Приказом по Сорок пятой дивизии кавалерийские дивизионы бригад сводились в одну кавалерийскую бригаду в составе двух полков.

Командиром этой бригады был назначен Котовский. Он тотчас приступил к формированию. Так радостно было встретиться со своими старыми друзьями и знакомиться с новым пополнением!

Вот Няга прискакал на взмыленном коне, спрыгнул и бросился к командиру. Котовский обнял его:

— Ты все такой же! Рассказывай, как без меня воевал?

— Немножко били Деникина, немножко Махно, — ответил Няга, сверкая черными, огневыми глазами. — Ну а теперь совсем другое дело, товарищ комбриг! Вместе я готов хоть в пекло ворваться, всех чертей распугать!

Обрадовался Котовский, увидев Савелия, Мишу Маркова. А вот и Криворучко, и Подлубный — старые соратники и друзья.

— Давно высматривал! Без вас не представляю бригады. А ты, Савелий, по-прежнему уздечки починяешь, мудреные сказки говоришь? Смотри, Марков-то какой молодец у нас вырос! Ну, отдыхайте, наш отдых короткий. Впереди еще большие бои.

Очень нравился Котовскому Иван Никитич Макаренко — полный сил, полный энергии молодой командир. Волосы у него вьются, а глаза светлые-светлые. В войну четырнадцатого года Макаренко попал в плен и долго находился в Германии. На родине Макаренко оставил жену и двух детей. Вернулся, но о них ни слуху ни духу — очевидно, погибли. Об этом Макаренко не любил говорить.

Приветствовал Котовский и неразлучную пару — кавалериста Сергея Кораблева и его постоянную спутницу Серафиму. Кто только не любовался этим чернобровым молодцом, который мчался на коне, соперничая с ветром! В бою дьявол, нагоняющий страх на врага, в другое время — ягненок. Тихий, скромный, Кораблев слегка стеснялся перед бойцами своей нежности и напускал на себя грубоватость, а в глазах между тем сияла ласка.

Они всегда вдвоем. Жена Сергея — тоже кавалеристка, и еще вопрос, кто из них более лихо скачет на коне, кто из них смелее врезается в гущу битвы.

Серафима красива. Не лишает ее красоты ни грубая фронтовая жизнь, ни военная форма. Серафима глаз не спускает с мужа. Он ее слушается, такой как будто своевольный, но слушается беспрекословно. Впрочем, все ее приказы только о нем: чтобы берегся, чтобы коня хорошо содержал.

Глядя на эту, окрыленную любовью, казачку, каждый невольно задумывался о женской участи, о женской привязанности. Никогда никто в бригаде не позволил даже какого-нибудь намека в отношении Симы. И уж, конечно, никому и в голову не приходило тронуть ее. Не потому, что у Кораблева рука тяжелая. Уважали очень, уважали безграничность любви и бесстрашие в ней.

Время такое разлучное, что всем в разлуке жить. Не захотела Серафима в хате сидеть да выглядывать в оконце, не едет ли на побывку муженек. Не захотела одна-одинешенька маяться ночами от неутоленной любви и от дум неотвязных: где-то он, сердечный, жив ли? Не сразила ли его вот в этот как раз час вражья пуля? Не лежит ли он, истекая кровью, под ракитовым кустом? Не падает ли от удара кривой сабли с коня боевого?

И она решительно заявила мужу, что как он хочет, но она не согласна разлучаться, где он — там и она.

— Сумели мы, бабы, когда вы воевать ушли, сами вспахать, взборонить, сами хлеб убрать, сами сено скосить, сами детей вырастить, сами горе горевать? Сумели мы все стерпеть: и голод, и холод, и обиды? Мы все можем! Ты воюешь — и я буду воевать!

И с той поры они неразлучны. Сергей Кораблев скачет на своем коне в атаку — и Серафима разит врага, а сама зорко следит, не попал бы муж в беду — сразу придет на выручку. Так они вместе, рядом, рука об руку, мчатся в бой — Сергей Кораблев, с развевающимся по ветру чубом, и несущая знамя всепобеждающей любви отважная женщина, прекрасная в своей непосредственности, во всех порывах — Серафима Кораблева.

С большим уважением отзывался Котовский о казачке Серафиме и часто справлялся о ней.

— В случае чего, обращайся ко мне, Сима, я живо отрегулирую, говорил он, любуясь ее удальством.

Комиссар Христофоров — худощавый, невысокого роста, с умными внимательными глазами и располагающей к нему улыбкой, бывший учитель, а в дальнейшем политработник — сразу пришелся в бригаде, как говорится, ко двору. Кем бы он ни был, что бы ни делал, он прежде всего хотел принести пользу, служить народу. Следовательно, нужно было помочь людям разобраться в происходящих событиях, разъяснить, кто враг, кто друг, на фактах показать, чего добиваются интервенты, белогвардейцы, вся свора, обрушившаяся на молодую Советскую республику, и за что борются большевики. Но разъяснять, убеждать — это одна сторона дела. Надо еще и самому браться за оружие в такой опасный момент. У Христофорова слова не расходились с делом. Вот почему он и оказался у Котовского.

Познакомившись с Ольгой Петровной, Христофоров рассказал ей:

— А ведь мне говорили, когда я переходил в кавбригаду, что Котовский лихой рубака, батька-партизан, очень самовольный, чуть ли не самодур. Меня это, признаться, напугало, и с таким предвзятым чувством я и встретился с Григорием Ивановичем… — Христофоров улыбнулся. — С первого же момента я увидел, что характеристика дана неправильная. И чем больше приглядываюсь я к нашему комбригу, тем сильнее привязываюсь к нему. Его надо беречь, Ольга Петровна! Он о себе не думает, беспечно относится к своей судьбе, постоянно рискует… А я смотрю на него и все мечтаю: вот кончится война, и будем мы вместе с ним работать… и такую красоту заведем на любом участке, куда бы нас ни направили!..

Ольга Петровна полностью разделяла мнение Христофорова, а также все его тревоги, все его опасения.

Котовский смущенно признался ей:

— Товарищи спрашивали… Я сказал, что вы моя жена.

— Жена? Почему же вы так сказали? — спросила Ольга Петровна в некотором замешательстве.

— Видите ли… вы не сердитесь, это для вашей же пользы. Вам легче будет работать, совсем другое отношение будет и у нас в штабе и в дивизии…

Но кавалеристы Котовского по-своему объяснили приезд Ольги Петровны. Она сама нечаянно подслушала разговор двух бойцов. Один объяснял другому:

— Командир давно уже тоскует по любимой сестрице, все думает, что страдает она, белая голубка, в когтях международной буржуазии и никогда уже не повидать ее больше. А тут идет он по Москве-городу — глядь-поглядь, а сестра навстречу! «Ну, — говорит наш командир, — будем мы теперь неразлучны!» Вот и увез ее с собой на фронт!

Котовский познакомил Ольгу Петровну со всеми своими соратниками. Вначале она была несколько разочарована. Ей казалось, что прославленные котовцы одеты в кавалерийские галифе, в добротные длиннополые шинели, с нашивками, красивыми отворотами… и все на сказочных, прямо с картины Васнецова, и на подбор белых, с могучими длинными гривами, боевых конях… Оказалось, совсем другое.

Няга был в бекеше и полуушанке, Макаренко, тот хоть и ладен собой, но ходит в полушубке. Начальник штаба Юцевич — в старенькой солдатской шинели и фуражке. Не скажи ей, что это начальник штаба отдельной кавбригады, она бы подумала, что это рядовой, пришедший что-то доложить по начальству. О бойцах же и вовсе нечего говорить! Кони у всех разномастные, одни получше, другие похуже. Бойцы — кто в шинели, кто в поношенных штатских пальто, некоторые в венгерках, отороченных мехом… Кто в ботинках, кто в сапогах…

Котовский сказал Ольге Петровне:

— Враги называют нас «дикая дивизия», а мы говорим — «непобедимая»!

Котовскому нужно было позаботиться обо всем. Он принимал новые части, знакомился с командирами, добывал обмундирование, кухни, сбрую. Формировать кавалерийскую бригаду! Это всегда было его заветной мечтой, так же, как мечтой было и создание собственного артиллерийского дивизиона.

Ольга Петровна незаметно и деликатно вошла во все его заботы и дела. Нужно ли посоветоваться, или посетовать, или погордиться — всегда находил в ней и собеседника и чуткого друга.

— Опять не достал седел! — жаловался Котовский. — Этот упрямый осел на складе говорит, что кожа есть, а мастеров нет. Я говорю: «Хорошо, тогда выдайте кожу». — «Нет, говорит, не могу, ведь в требовании указаны седла, как же я выдам кожу?» — «Но седел-то у вас нет?» — «Нет». — «Так выдайте кожу, а уж я позабочусь, чтобы из кожи получились седла».

— Это, по-видимому, формалист, — говорила Ольга Петровна. — Надо написать ему требование на «кавседельную кожу». Это ему понравится! Бюрократы любят загадочные выражения: снабдив, продорган, продлетучка.

На следующий день Котовский вернулся торжествующий:

— Клюнуло! Выражение «кавседельная кожа» так его потрясло, что он немедленно наложил резолюцию: «Выдать».

Кожа заполнила всю комнату. Ночи напролет Котовский, Савелий и Миша кроили седла. Ольга Петровна помогала им.

Семилинейная лампа воняла керосином. На руках натерлись мозоли. Первое седло вышло неказистое. А потом научились!

— Комбриг обязан все уметь! — сказал Котовский. — Искусство побеждать заключается в том, чтобы преодолевать проволочные заграждения, бюрократизм чиновников и упорство врага!

6

В первое время наскоро собранные красные части сражались бесхитростно. Бросались на врага и дрались. Если враг бежал, преследовали. Если оказывал сопротивление, отступали сами. Бесшабашная отвага, дружный порыв — вот все, что они могли противопоставить в те дни опытности врага.

Это длилось недолго. Народ выдвигает в грозный час полководцев, и в грохоте сражений обнаруживается их прирожденный военный талант.

Был у Котовского помощник начальника штаба Георгий Садаклий. Усики Садаклия говорили о том, что он заботился о своей наружности, а морщинистое лицо, мешки под молодыми, яркими глазами свидетельствовали о нелегком жизненном пути. Типичный интеллигент, неизменно деликатный, сдержанный, всегда со всеми на «вы» и всегда сохраняющий собственное достоинство, Садаклий помимо обширных знаний и доброго сердца обладал еще одним несомненным качеством: он был безоговорочно предан революции, предан весь, до мозга костей.

По образованию юрист, по чину прапорщик. С юридического факультета принес склонность к рассуждениям. В школе прапорщиков получил военные знания, которые успел укрепить и выверить во время войны с Германией, в четырнадцатом году. Был он прилежен, точен, в ведении дел строго придерживался формы. И как все в бригаде Котовского, любил своего командира.

Нередко, приступая к составлению оперативной сводки, Георгий Садаклий заводил беседу о высоких материях, задавшись целью передать Котовскому все то, что знал сам.

— Вы думаете, — начинал он обычно беседу, — в четырнадцатом году генштабы были на высоте положения? Они верили, что достаточно воспроизвести образны военного искусства Мольтке — и победа обеспечена. Они ошиблись! То, что превосходно вчера, сегодня уже негодно.

— Сказать короче, — останавливал Котовский, — они воевали плохо?

Котовский подсмеивался над книжным языком Садаклия, но уважительно относился к его эрудиции. А ведь Садаклий на самом деле много чего знал, и если уж знал, то обстоятельно.

— Идеей действий против флангов пронизаны почти все операции маневренного характера этой войны… Охват, обход, концентрическое наступление, окружение противника…

— Постой, постой, давай как-нибудь проще. Ну вот — против флангов. Разве это не годится?

— Решающим фактором победы, товарищ комбриг, является общее превосходство сил, военно-технических средств и экономики.

— Это и маленьким понятно: если вас больше, то нам плохо, а вам хорошо!

— Спрашивается, какие поправки внесла война? Без разведки вообще нельзя воевать. Разведка, взаимодействие родов войск и тщательная маскировка — вот ключ к победе.

— Хорошенький ключ! Это целая связка ключей!

— Затем значение огня. Война становится громче. Однако господствует не пушка, не винтовка, а пулемет. А стрелковая цепь?! Война раз навсегда сдала в архив линейные боевые порядки. Только глубина! На смену «цепям» пришли «волны», их сменили «группы». Стихийно зародилась «тактика воронок»: перебегать от воронки к воронке и каждую воронку превращать в редут. Техника спешит на помощь, и в пехоту внедряется легкий пулемет. Возрастает значение ближнего боя в лабиринте окопов. И что же? На вооружение поступает ручная граната. Вы видите, как это получается? Нужна гибкость, находчивость, воля к победе, прозорливость, стремительная осторожность, осторожная стремительность…

— Довольно! И половины этих качеств достаточно, чтобы победить мир!

Котовский уверенной, твердой рукой ведет свои полки. Но предварительно он часами просиживает над картой. Карта оживает, превращается в кудрявые рощи, в поля, овраги, в холмы, по скатам которых придется тащить орудия…

Чтобы оживить эти линии и кружочки, разведка собрала подробные сведения. Разведке Котовский уделял много внимания. Нужно соразмерить силы, нащупать слабое место противника. Нужно учесть и наличие боеприпасов, и резервы, и тыл… Даже качество овса в торбах.

Когда он шел в атаку, у него были взяты на заметку и промахи врагов, и состояние погоды, и туман, и новолуние, а также особенности бойцов и каждого командира. Все должно было служить победе. И все служило победе.

7

Первое задание вновь сформированной кавалерийской бригаде — взять Вознесенск, закрывающий дорогу к Одессе. Разведка сообщила, что в Вознесенске сосредоточено много войска. Кроме Четырнадцатой дивизии там Сорок седьмой Украинский и Сорок восьмой Волынский полки белогвардейцев.

— Ну, Федор Ефимович, — сказал Котовский, пожимая руку Криворучко, будет нам с тобой куча дел! Как твой Четыреста второй?

— Сейчас полк хорошо укомплектован.

— Погодка отвратная! Когда крещенские морозы полагаются?

— Крещенские уже прошли. Это какая-то добавочная порция, сверх нормы.

В снежную метель шли полки, преодолевая сугробы. Ветер неистовствовал, пурга разыгралась такая, что в двух шагах ничего не было видно. А тут еще белые открыли ураганный огонь из всех батарей, из всех бронепоездов и вслед за тем перешли в наступление.

Стыли замки у орудий, замерзала вода в кожухах пулеметов. Мороз захватывал дух. Снег залеплял глаза, закручивался в бешеной свистопляске. Там, где только что была равнина, вырастали сугробы. Они передвигались, взвихривались, превращались в снежную пыль… Все крутилось, неслось, рвались снаряды, где-то кричали «ура», но ветер подхватывал и уносил крик в степные просторы, где-то брали противника в штыки, но впереди оказывались только степь да ветер…

На берегу Буга спешились, зарылись в снег. Дали подойти противнику вплотную и встретили пулеметным огнем.

Сама непогода сыграла службу. Прицел артиллерии был из-за метели неверный, снег оказался хорошим средством маскировки, ночь и метель позволили незаметно подойти к городу — и город был взят.

На станции стояли безмолвные бронепоезда. На улицах валялись неубранные трупы…

Котовский выступал на городском митинге, когда снова послышалась стрельба. Оказывается, противник перешел в контратаку. Густые цепи шли по льду Буга. И снова бросились котовцы в бой. Заработали пулеметы. Перекрестным огнем был полностью уничтожен полк, состоявший из офицеров, студентов и гимназистов. Его сформировал одесский священник.

8

Вокзал станции Вознесенск-пассажирский безлюден. Вагоны, вагоны… На перроне битое стекло, припушенные снегом мертвецы… Белыми войсками при отступлении оставлен эшелон раненых. Теперь это эшелон трупов: все раненые замерзли в вагонах, брошенные на произвол судьбы. В буфете, на столиках, еще не убраны бутылки, которые опорожнили перед поспешным бегством господа офицеры.

Ольга Петровна развернула лазарет в бывшей еврейской больнице. У нее уже имеется перевязочный отряд. Но сразу же обнаруживается острая нужда в медикаментах, нет бинтов.

Ольга Петровна едет в сопровождении адъютанта Котовского в штаб дивизии. Начсандив встречает очень любезно, предлагает сесть. Но когда узнает, о чем хлопочет врач, прибывший из бригады Котовского, только разводит руками:

— Чего нет, того нет! И рад бы в рай, да грехи не пускают!

— Дайте хоть что-нибудь!

— Ни одного бинта сам не имею. Вот обрежу сейчас палец — и придется завязывать — хе-хе — носовым платком. Нет греха хуже бедности!

— Но как же работать?

— Шлем требования, звоним по прямому проводу. Обещают… Но, как говорится, обещанного три года ждут. На вербе груши не растут, как известно…

Выслушав еще несколько пословиц от начсандива, Ольга Петровна вернулась назад.

Котовский рассмеялся, выслушав ее жалобы:

— Не отчаивайтесь! Я уже обо всем позаботился. В Вознесенске взято много трофеев: склады продовольствия, бронепоезд, пулеметы, артиллерия и что вас особенно должно порадовать — санитарный поезд. Я сейчас уезжаю, а тут останутся наши люди — идите и берите все, что вам понадобится, а то и весь санитарный поезд забирайте целиком.

Котовский уехал. Из опросов крестьян, возивших белогвардейцев в Березовку, он установил, что в самой Березовке находится кавалерийская часть и какие-то пехотные части, что два пехотных полка и полк генерала Бредова на станции Березовка погрузились в вагоны, что в Вормсове пехотный полк при пяти орудиях, а в Колосовке стоит бронепоезд.

Котовский отправился брать Березовку.

Когда Ольга Петровна в сопровождении надежных людей пришла на станцию, из санитарного поезда вышел важный, с седой академической бородкой человек.

— Я главврач санитарного поезда, — сообщил он, не отвечая на приветствие. — Поезд находится под защитой Датского Красного Креста и пользуется неприкосновенностью. Требую немедленной отправки в Одессу. Все. Разговоры окончены.

— Вы правы, санитарный поезд пойдет скоро в Одессу, — сказала Ольга Петровна. — Ведь Одесса вот-вот будет взята Красной Армией.

— Ну, это бабушка надвое сказала, — ответил главврач, но уже менее уверенным голосом.

Ольга Петровна подумала:

«Странно, и этот изъясняется пословицами!»

— Мы все-таки осмотрим поезд, — твердо сказала Ольга Петровна.

— Не разрешаю. Это может взволновать тяжелобольных.

Однако при осмотре во всех вагонах оказались не «тяжелобольные», а здоровые белые офицеры, которых попрятал этот академический главврач, надеясь вывезти их под маркой Красного Креста в расположение белых.

Стали выводить офицеров, пересчитали и увели в штаб вместе с главврачом.

— Ну вот, — улыбнулся котовец Ольге Петровне, — теперь вы можете распоряжаться. Тут есть и санитары. У них, конечно, имеются ключи и прочее подобное. Заходите, товарищ доктор. Санитар? — строго спросил он меланхолика в белом халате.

— Так точно! — ответил тот.

— Переходите в распоряжение доктора. Где тут у вас всякие там касторки и перпетуум-мобиле?

— Третий вагон. Медикаменты и перевязочные материалы.

Через несколько дней в этом самом поезде Ольга Петровна отвезла раненых и больных в Одессу. Мрачный меланхолик-санитар оказался расторопным малым. Он старался понравиться Ольге Петровне изо всех сил.

— Чаек вскипятить? У меня есть на заварку настоящий, дореволюционный!

Иногда санитар пускался в рассуждения:

— Медицина в политику не вмешивается. Кто покалечил, кого покалечил нас это не касается, наше дело забинтовывать. К примеру, за что наш главный врач пострадал? Лез не в свое дело. А разве это хорошо? Не удержался за гриву, так за хвост не лапай!

Какие счастливые лица были у красноармейцев, попавших в лазарет на излечение! После ночевок где попало и на чем попало вдруг очутиться на белоснежной постели!

9

В Вормсово пришла делегация. Пробрались через все кордоны. У одного было спрятано письмо, конверт сильно помялся, провонял овчиной. Надпись на нем была, однако, разборчивая:

«Командиру, который наступает на Березовку».

Котовский прочитал надпись и сказал:

— Это мне.

«Господин командир, товарищ красный, — гласило письмо, — в нашем полку вынесено решение в вас не стрелять, а даже стрелять резолюция исключительно в воздух, хотя будем делать вид, что ничего подобного. Одно наше желание — прекратить братоубийство. При сем прилагаем расположение частей в Березовке, а также где какие заставы. Да здравствует рабоче-крестьянская власть!»

Дальше шли подписи.

Котовский побеседовал с делегатами и сказал им:

— Спасибо, дорогие друзья! И от моего имени и от всех, кто борется за народное счастье. Я верю, вы выполните обещанное.

— А как же? Разве мы не понимаем? Кто пойдет насупротив — разговор короток…

Кавбригада переправилась через Буг. Котовский двинул полки на Березовку.

Ничего не могли понять белые офицеры! Они приказывали не жалеть патронов. Солдаты не жалели патронов. Пули летели через головы наступающих, снаряды ложились далеко позади.

Впрочем, Котовский на случай провокации принял меры: батарея и пулеметчики были наготове.

Командовал воинскими соединениями в Березовке старый, опытный полковник, выросший в семье, которая из поколения в поколение давала военных.

Полковник Иванов, отутюженный, подтянутый, моложавый, хотя и требовал дисциплины, но был мягок и добр, а с солдатами придерживался такого обращения, которое, по его представлению, должно было особенно нравиться простонародью и которое чем-то напоминало повадки Суворова.

— Ну как, братец ты мой? — обращался он к часовому после соблюдения всех формальностей. — Приварок ничего? Не жалуешься? Из дому письма получаешь? Ты из каких мест сам-то? Ставропольский? Знаю, знаю эти края! Мука там хорошая.

Обычно солдат на все его реплики, выпучив глаза, отвечал «никак нет» и «так точно», но полковник оставался доволен собой и, уходя после такого собеседования, давал солдату «на табачок».

С господами офицерами Иванов позволял себе незамысловатые шутки и рассказывал в офицерской столовой одни и те же анекдоты, которые все давно уже помнили наизусть.

Военное дело полковник Иванов знал отлично, кроме того был распорядителен, храбр, в командных кругах пользовался заслуженным уважением и доверием, а с генералом Деникиным служил когда-то в одном полку.

Убеждения Иванова были несложны. Он говорил:

— Нам, солдатам, думать необязательно. На то есть устав и приказ.

Вместе с тем полковник часто принимал решения вопреки всем приказам и уставным положениям. Особенно любил он самолично отменять дисциплинарные взыскания и, вместо того чтобы отдать под суд, отечески журил провинившегося и отпускал с ботом.

Полковник безоговорочно верил, что «большевики — бунтовщики и каторжники», что «никогда кухарки не управляли государством и управлять не будут», что «народу нужна твердая власть» и что «мужик царя любит». Полковник Иванов ни на минуту не сомневался, что никакая красная воинская часть не сможет выдержать малейшего натиска его солдат.

Слабостью Иванова было солдатское пение. Если нужно было привести полковника в хорошее расположение духа, достаточно было с гиканьем и присвистом отхватить роте солдат «Пойдем, пойдем, Дуня» или «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» — и полковник уже начинал улыбаться и сам подтягивать баритоном:

«Москва спале… Москва, спаленная пожаром…»

Полковник следил, чтобы его солдаты были хорошо одеты, хорошо обуты, хорошо накормлены. А что касается вооружения, то он не помнит, была ли так хорошо оснащена какая-нибудь воинская часть в тысяча девятьсот четырнадцатом году!

Полковник поэтому спокойно выслушал сообщение, что на Березовку двинулся некий Котовский со своей бригадой.

— Котовский? — переспросил Иванов. — Что-то не слыхал. У них что ни день, то новое светило!

На самом-то деле он не только слыхал о Котовском, но даже прекрасно знал о его доблести, о его почти фантастических военных успехах, в частности о взятии Вознесенска, где погиб в бою однокашник Иванова полковник Кузьминский. Иванов прекрасно знал о Котовском и даже слегка побаивался его, но притворился, что впервые слышит эту фамилию, по тактическим соображениям: чтобы сохранить боевой дух своих подчиненных.

— Котовский? — повторил он как бы в раздумье. — Ну что ж, дайте ему жару, этому Котовскому, чтобы отбить охоту связываться с полковником Ивановым! Подумаешь, Котовский! Какой вздор!

Однако вслед за тем отдал распоряжение — выслать на подступы к Березовке стоявшую в городе пулеметную роту — и приказал немедленно открыть по движущейся коннице противника артиллерийский огонь.

Вскоре к полковнику вбежал бледный, с трясущейся челюстью адъютант. Полковник обернулся к нему и ждал, но тот не сразу овладел даром речи.

— Алексей Иванович… — произнес он.

— Докладывайте, поручик, по форме, — поморщился Иванов.

— Алексей Иванович, — повторил адъютант, — измена…

— Где измена? Какая измена?

— Они стреляют в воздух.

— Кто стреляет в воздух? Да вы в своем уме, поручик? Говорите, черт вас побери, толком!

Но когда адъютант растолковал ему, что происходит сейчас под Березовкой, и добавил при этом, что через каких-нибудь полчаса можно ждать появления красных здесь, на улицах, так как им не оказывают никакого сопротивления, полковник понял все.

— Я сам пойду туда! Я покажу им! Я их приведу в православную веру!

— Ради всего святого, не ходите! Они убьют вас! Они уже убили капитана Крюкова!

— Как убили капитана Крюкова?

— Очень просто. Он стал кричать на солдат, выхватил у одного винтовку и сам стал стрелять по наступающим… и получил тут же пулю в спину…

— Так неужели же все? Все мои солдаты?!

— Бежимте, Алексей Иванович! У нас есть поезд… Большинство офицеров уже погрузились в вагоны…

— Вот как?

— Я же вам докладываю. Поспешите, а то будет поздно.

В один какой-то миг промелькнули в сознании полковника Иванова картины прожитой жизни: его учеба в академии… затем девятьсот четырнадцатый год… награды, благодарности… И как же это могло случиться? Разве скверно он обращался с солдатами? Разве не ясно каждому здравомыслящему человеку, что большевики тянут страну в пропасть, в бездонную пропасть, что это же мужичье хлебнет горя в первую очередь, если большевики каким-то чудом удержатся? Он бы понимал еще, если бы какая-нибудь отдельная часть… ну, скажем, рота… Но чтобы все, все до одного?! Неужели жизнь его, русского офицера, русского патриота, была одним сплошным недоразумением, одной ошибкой?

— Несчастные! — с горечью произнес полковник. — Неужели они ничего не понимают? Они еще раскаются! Или это я ничего не понимаю? А? Что же вы молчите, поручик?

— Мы об этом поговорим после! Нас пристрелят как бешеных собак! Вот ваша шинель, полковник. И мне совсем не улыбается висеть на телеграфном столбе!

— Идите, — твердо произнес полковник. — Идите, поручик! Я вам приказываю немедленно идти к поезду. Передадите мой устный приказ тотчас же отбыть в поезде из Березовки и доложить по инстанции о мятеже.

— Я не пойду без вас! Как же так?

— Пойдете! Как миленький пойдете!

И полковник вытолкал поручика за дверь и видел, как тот выскочил на крыльцо и рысцой припустил по направлению к вокзалу, не оглядываясь и не выбирая дороги.

— Ну вот, — вслух сказал полковник. — Вот и все.

Он вынул из кармана френча фотографическую карточку жены — немолодой уже женщины с умным и грустным лицом.

— Прощай, Лида, — прошептал полковник и поцеловал фотографическую карточку. — Ничего не поделаешь, Лида. Капитаны не уходят с капитанского мостика, когда тонет корабль.

С этими словами полковник нажал на курок своего кольта и рухнул на пол, опрокидывая стул и сдергивая со стола двухверстку — географическую карту, на которой он только что ставил разноцветные кружочки, треугольники и кресты.

Этого выстрела адъютант не слышал. Он был уже далеко. Он еле успел к отходу поезда. Часто, прерывисто дыша, он подошел к перрону как раз в тот момент, когда заканчивалась посадка.

— Ну, что там? — крикнул с паровоза капитан, взявший на себя наблюдение за машинистом и кочегаром.

— Полковник отказался уйти!

— А, дьявол! Фанаберия! Ну и пропадет, как пить дать — пропадет! Это всего легче!

И капитан зычно крикнул:

— По вагонам, господа офицеры! Поезд отправляется!

Где-то совсем близко раздалось раскатистое «ура». Но никто не оглядывался в ту сторону. Паровоз гукнул, и вагоны медленно сдвинулись с места.

Когда конники ворвались в Березовку, хвост поезда с бежавшими офицерами был далеко за семафором.

Котовский в сопровождении нескольких бойцов вошел в штаб и увидел мертвое тело полковника. Котовский понял все, что произошло. Он постоял в раздумье над трупом:

— Трудно им. А главное — непонятно. Где тут сразу разобраться! И не все же они подлецы? Многие из них кончают с собой. Не выдерживают. Одно им название: банкроты. Полное крушение помыслов и надежд!

В Березовке происходила обычная кутерьма, какая бывает при занятии населенного пункта. Выстрелов не было уже слышно. Дым шел прямо вверх, столбом, изо всех труб, какие только были в Березовке. Это означало, что мороз стоит лютый и что печи повсюду топятся.

По дворам бегали со сковородками и кринками дородные хозяюшки, ошалевшие от частой смены красных, зеленых, белых, поочередно захватывавших поселок, так что они все путались, кого называть «товарищи» и кого «господа».

Всюду несмолкаемый говор, вспышки смеха, шутки, прибаутки и крепкий махорочный дым. Конники прежде всего расседлали заиндевевших, запаренных коней.

— Где же офицеры ваши? — спрашивали в штабе солдат.

— Смотались. Один прапорщик Малахов перешел на нашу сторону. Его тут ваши ребята забрали как контру, а только неправильно это: он, Малахов, душа человек, хоть кого спросите.

— Раз такое дело — выпустят. А как вы ловко это дело обстряпали, как к нам дорожку нашли?

— Не было бы снегу — не было бы и следу.

Производился учет оружия, наличия коней и вообще имущества. Начдив приказывал принять все меры к захвату железнодорожного моста в целости. Пожалуйста — мост целехонек, и уже выставлена охрана около него.

— Народ за нас, — сказал Котовский, выслушав донесение о захваченных трофеях. — Народ за нас, а это самое главное.

10

Сорок километров осталось до Одессы. Котовский мчался. И мог ли отстать Няга? Одесса! Одесса впереди!

Няга скакал на коне и насвистывал «Миорипу».

Конница неслась — и воздух был уже родной, и небо было понятное, милое небо!

Николай Дубчак и Николай Слива — тезки и приятели, неразлучные в бою и на отдыхе, оба славные сыны Молдавии — почуяли с дуновением ветра и запах камышей на Днестре и запах талого снега с полей Бессарабии. Николай Дубчак вполголоса напевал старинную молдавскую песню, слышанную им еще от дедов:

Лист зеленый, куст терновый, Правды нет у нас в Молдове. Разоренье нам принес Лютый зверь, кровавый пес, Лиходей, палач народа Ненавистный Дука Вода. Он для сильных друг и брат, А для бедных супостат. Пожалей ты, бог, меня, Убери подальше Воду, Чтоб вольней жилось народу, Пусть хоть черт возьмет, хоть бог, Чтоб легко вздохнуть я мог!

На станции Раздельная находился генерал Шевченко, старый служака, пора бы и на покой! Все давно поняли, что надежды рухнули и остается только спасать шкуру. Не понял один Шевченко. Он был неизменен в своих привычках. На ночь растирал суставы снадобьем от ревматизма, а скорей всего, даже не от ревматизма, а от старости, забывая, что старость неизлечима. Утром шел в штаб и передавал в Одессу очередную сводку. Днем выслушивал доклады, за обедом давал советы, что следует есть, чтобы дожить до его возраста. Словом, он делал все, что полагается делать старому генералу.

Так было и в это утро. Генерал сам лично диктовал телеграфисту. Вызвали Одессу. Но генерал был отрезан. Он никак не хотел этого понять. Он командовал, выставлял охранения, требовал, чтобы офицеры были выбриты. Между тем давно уже не было ни флангов, ни тыла. Просто был выживший из ума старик, упорно действовавший по уставу.

Стук ключа услышал телеграфист, когда возился возле аппарата. Котовский приказал:

— Прими вызов. Кто это там старается?

Телеграфист выключил Одессу и ответил станции Раздельная, что принимает Одесса.

Генерал Шевченко сообщал, что конница Котовского заняла Березовку (значит, бежавшие офицеры благополучно прибыли). Сообщал генерал и относительно других частей Красной Армии, обнаруживая приличную осведомленность и отставание от действительности всего лишь на несколько суток.

Кончив передачу, генерал спросил, кто принял сводку.

Ответ, который едва решился доложить генералу телеграфист, гласил, что сводку принял Котовский.

— Господа, — обиделся генерал, — мы воюем, а не в пятнашки играем!

И попросил телеграфиста:

— Ответьте, что шутки неуместны и что шутник понесет заслуженное наказание.

Ответ пришел незамедлительно:

— Успокойтесь, ваше превосходительство, поберегите ваши нервы. Никто не собирается шутить. Сводку принял действительно Котовский.

Генерал выслушал этот ответ с некоторым даже удовольствием.

— Я давно слежу за действиями этого Котовского. Если бы у нас была такая конница… А почему бы ему не воевать на нашей стороне? Ведь это чистое недоразумение! Храбрый человек, а не понимает, что следует сражаться за Россию.

Генерал подождал возражений, но телеграфист не возражал и заранее смаковал, как будет рассказывать офицерам, что их генерал доложил сводку не кому-нибудь, а самому Котовскому.

— Отвечайте, — приказал генерал.

Котовский ему представлялся гусаром, и нужно было этого гусара распечь, дать ему для острастки десять суток гауптвахты и затем предложить служить верой и правдой за неимением царя белому командованию, которое генерал, впрочем, сам недолюбливал.

Очень трудно было распекать по телеграфу. Генерал диктовал:

— Так командовать, как вы, может только офицер и дворянин. Значит, вы офицер и дворянин. Но тогда вы изменник и предатель. Поверните вашу конную армию против большевиков. Гарантирую помилование.

Ответ последовал немедленно:

— Бил, бью и буду бить белогвардейцев. Через три часа ждите в Одессе.

11

В пяти километрах от Одессы Котовский захватил заставу, узнал пропуск и пароль. Он был в нетерпении. Его возбуждение передалось всем. Прикажи он сейчас переплыть море — прыгнули бы и стали переплывать море. Прикажи разбить любое войско — бросились бы разбивать любое войско конники, увлекаемые вперед любимым командиром.

Котовский, однако, не хотел затевать дело вслепую. Он послал Подлубного и с ним еще нескольких человек в Одессу: без данных разведки было бы трудно разобраться в обстановке.

Сведения поступили утешительные. В Одессе идет погрузка всевозможного имущества в бесчисленные составы поездов. Помыслы командования не о том, как объединить силы и дать отпор наступающим красным, — все хотят свалить тяжесть военных действий на другого, в победу никто не верит, но не хочется в то же время бросать на произвол судьбы огромное имущество: оно вот как пригодится за границей! Грузят в вагоны все: пшеницу и мебель, банковское золото и овес, снаряды, импортные товары, гаубицы, личные вещи генерала Бредова и содержимое интендантских складов…

В Одессе скопилось множество белогвардейцев. Вся эта масса деморализована, разобщена. Каждый думает, главным образом, о своем спасении. Совсем недавно они были господами положения. Это звучало так надежно: генерал Бредов! генерал Самсонов! иностранные миссии! кавалерийский корпус Шкуро! Какие имена! Какие силы! Когда наступление белых захлебнулось и сменилось бегством, они ухватились за последнюю надежду: Одесса! Даже союзники уверяли, что Одесса не будет сдана. Сюда и хлынули все роды оружия, все дивизии, корпуса, все бравые генералы.

Перед концом они особенно были свирепы. В Одессе военно-полевой суд работал не покладая рук. За казнью комсомольцев по «процессу 17» последовало дело организаторов полка имени Старостина, затем схватили участников боевой организации партийного подполья… Но вскоре поняли, что нужен другой подход. Главноначальствующий Новороссийского края генерал Шиллинг даже освободил нескольких арестованных рабочих фабрики Попова. Теперь он заигрывал, хотел уверить, что он добрый, призывал: давайте сражаться, не допускать, чтобы сюда пришли большевики. Ему вторил начальник британской военной миссии полковник Иолш. Он расклеил в эти дни по городу нелепейшее воззвание, в котором предлагалось населению Одессы «прекратить все споры и раздоры и двинуться на защиту культуры от дикарей». Сам Иолш, вместо того чтобы защищать культуру, быстренько уложил чемодан и уехал, оставив в полной растерянности белогвардейцев. В самом деле, пришли спасать Россию, а Россия с презрением вышвыривала их вон. Это было больше, чем военная неудача. Не оставалось ничего. Не во что было верить. Это была полная катастрофа, бесславный конец.

Вот в каком настроении были белогвардейские войска, сгрудившиеся в Одессе.

Конница Котовского ринулась вперед. Перед тем как вступить в город, Котовский заставил конников свернуть знамена, снять звездочки. Котовцы превратились в загадочную конницу, которую можно было принять за кого угодно: мало ли войск передвигалось по просторам Киевщины, Полтавщины, по берегам Днепра.

Вот уже и застава, и Пересыпь… Мельница Вайнштейна, завод Шполянского, завод Рестеля… Конница Котовского на улицах Одессы. Здравствуй, белоснежная! Здравствуй, красавица!

Котовский одним взглядом хочет окинуть знакомые места. Вот здесь, за углом, была явочная квартира… молочная «Неаполь»… Милый, любопытный к жизни Кузьма Иванович… Здесь Котовский любил проходить никем не узнанный и, выйдя через площадь, мимо театра, на Приморский бульвар, смотреть на бескрайнее небо, на неугомонную возню порта: грохот, движение кранов, юрких шлюпок, медленных барж, празднично нарядных пассажирских пароходов…

Звонко отдавался цокот копыт по одесской мостовой. Следом, на полном ходу катили пушки бригады. Дальше тянулся обоз.

— Чья конница? — спрашивали по дороге.

— Мамонтовцы! — не задумываясь, отвечал Котовский.

Офицеры вскакивали на повозки, видя, что часть движется быстро и стройно, и полагая, что с ней скорее всего удастся проскочить в Румынию.

— Допускать или не допускать? — спросил Макаренко Котовского, заставляя своего иноходца идти рядом с конем Котовского и глазами показывая на повозки. — Насели, как воронье! Просто руки чешутся…

— Ай-ай, какой ты нечуткий, Макаренко! Жалко тебе? Пускай прокатятся господа офицеры.

Офицеры подбегали и без лишних церемоний садились на подводы.

Это было повальное бегство. На Пересыпи происходили еще мелкие стычки. А здесь ехали, шли — кто в боевом порядке, кто без всякого боевого порядка. Бросали имущество штабов и грузили в поезда кресла, трюмо и мешки с урюком. Бесчисленные поезда готовы были к отправлению. Маршрут их был короткий: только бы перевалить границу — и тогда все в порядке!

Французская эскадра дала залп и направилась к Дарданеллам. Ну их совсем, этих коммунистов! Уезжали и коммерсанты и военные атташе, специальность которых — ловить рыбу в мутной воде. Город быстро пустел.

Конная бригада Котовского, обгоняя все воинские части, промчалась через Одессу и вымахнула к почтовому тракту, ведущему на Овидиополь. Вот уже и Днестр рядом!.. Как бились сердца бессарабцев, как волновался Няга, каким нетерпением разгорался командир!

Но любоваться не было времени. Обогнав отступающие части деникинской армии, бригада остановилась. Теперь между границей и Одессой стояли отважные бойцы, готовые испортить настроение любому негодяю, и как раз в ту минуту, когда ему уже кажется, что он спасен!

— Поставить батарею на позиции! Открыть огонь по первому же эшелону, который покажется на железнодорожном пути!

— Что вы делаете?! — взволновались офицеры, сидевшие на подводах: они думали, что эти мамонтовцы рехнулись и в припадке безумия начинают бить по своим.

— Что мы делаем? Мы истребляем тех, кто не прочь пограбить нашу родину, кто разевает рот на чужой каравай!

— Прекратить! — истерически кричит худосочный поручик, который на берегу Днестра вдруг ощутил прилив воинственного пыла. — Где Мамонтов?! Что они смотрят?!

В это время на высокой насыпи показался дымок. Поезд шел медленно, эшелон был нескончаемо длинный, вагоны были набиты русской мукой, снарядами, коврами, каменным углем, мануфактурой… — всем, что можно было впихнуть в вагоны при такой спешке, — шерстью, листовым железом, амуницией…

— По насыпи беглый огонь!

Офицеров разоружают. Поручик плачет и умоляет отдать ему наган, так как он хочет застрелиться. Другой офицер-артиллерист, залюбовавшись точным прицелом, не выдерживает и кричит:

— Молодцы! По-русски сделано: круто и без жеманства!

По насыпи взвиваются столбы дыма, земли, щепок. Паровоз останавливается, выпускает пар, начинает пятиться, виляет хвостом курчавого дыма и виновато тащится обратно.

Бригада движется дальше, ударяет в тыл второго корпуса, разбивает наголову группу Шиллинга, застигнув ее врасплох.

Кавбригада Котовского временно в оперативном отношении в подчинении Сорок первой стрелковой дивизии. Котовский тщетно пытается установить с ней связь. После боя вырывает листки из полевой книжки и пишет на них донесение о действиях бригады. Он очень спешит, пишет стоя, положив полевую книжку на седло: «Фрейденталь. 8 февраля 1920 года. 21 час 20 минут…» — и дальше торопливые строчки о том, что настигли противника в селе Николаевка, что у противника было 180 сабель уланского полка, 900 штыков Севастопольского полка и еще 42-й Новагинский полк, запасной батальон, инженерные части и четырехорудийная батарея и что после часового боя кавбригада разбила противника.

«…Офицеры, — сообщал Котовский, — частью перебиты в бою, частью застрелились сами».

Хотел еще перечислить трофеи, но нужно было срочно отправлять донесение. Так и отправил, не закончив.

Необходимо двигаться дальше. Кони загнаны, но нельзя останавливаться. Противник двигался колоннами до 4000 пехоты, человек 300 кавалерии на Маяки и дальше на Беляевку. После отчаянного сопротивления неприятель был разбит и уничтожен совершенно. Часть успела убежать по льду в Бессарабию, но лишь самая незначительная часть.

Уже подоспели к этому времени местные партизаны. Вошли в Одессу передовые части Красной Армии. Вышел из подполья Одесский военно-революционный комитет. Типография печатала свежие газеты.

Будущие поколения с изумлением и законной гордостью узнают об этих подвигах. Трудно даже представить, как могла горстка храбрецов справиться с огромной массой людей, вооруженных, располагающих артиллерией, возглавляемых опытными офицерами. Чтобы противник не догадался, что имеет дело всего лишь с бригадой, подкрепленной стрелковым полком, Котовский громовым голосом отдавал связным приказания о передвижении несуществующих полков и дивизий. Не хватало людей для того, чтобы просто конвоировать пленных. Помощь оказывали рабочие отряды, вышедшие из подполья.

Чудо свершилось. Враг был разгромлен. Огромные трофеи не поддавались никакому учету.

Затем гнались за остатками отрядов полковника Стесселя. Полковник Стессель застрелил жену и сам застрелился.

Затем разоружали кавалеристов Мамонтова, и Котовский с любопытством взглянул на этого человека, чье имя он использовал, проходя Одессу.

Полковник Мамонтов, однофамилец генерала Мамонтова, был плечистый, с кавалерийскими усами, несколько старомодный, но, по-видимому, храбрый и прямой человек.

«В свое время, — подумал Котовский, — был образцом доблести… Вероятно, нюхнул пороху в четырнадцатом году и не раз приводил в замешательство немецкую пехоту. Как нехорошо он кончает!..»

Мамонтов сдал оружие. Передал своего коня. Видно было, как хотелось Мамонтову торжественности, почетного плена. Он чтил боевые традиции, военный статут и хотел бы передать оружие равному по чину, хотел горделивой смерти и чтобы сказать какое-нибудь значительное слово, до конца остаться храбрецом, не замарать имени, не поругать звания и оружия…

Но ничего торжественного не получилось. И хотя Котовский был вежлив и никто не обидел старого полковника, но на душе у него было все же пакостно.

Почему он, русский, пойман в компании с какими-то шарлатанами, ворующими ковры? Мыслимое ли дело, чтобы боевой полковник русской армии был заодно с шакалами, грузившими в вагоны все, что плохо лежит? Почему он, русский, сдается на милость победителей, и победители эти — русские, защищавшие родную землю, когда он, он, Мамонтов, должен бы изгонять врагов со священной русской земли?

Эти мысли угадывал Котовский у многих офицеров, которых ежедневно доставляли ему. Они передавали золотое оружие, сами срывали с себя погоны и очень, по-видимому, страдали от унижения и стыда. Они смотрели в лицо Котовского, и глаза их спрашивали: «Может быть, не так позорно? Может быть, ничего?» И Котовский отводил взор. Не мог он ответить ничего утешительного.

— Прошу беречь коня, — сказал Мамонтов. — Такого второго нет. Зовите Орлик.

Дрались с группой Мартынова около Овидиополя. В колониях Зальц и Кандель девять раз переходили в атаку, изрубили до четырехсот человек. В этих боях среди других храбрецов отличился Николай Криворучко. Здесь же сражался командир пехотного полка Федор Ефимович Криворучко.

Шли бои с крупной группой полковника Самсонова, засевшей в днестровских плавнях…

Николай Криворучко обратился к Котовскому:

— Разрешите, товарищ комбриг, поехать к ним и вступить в переговоры. Мне удалось установить, что именно с этим полковником Самсоновым я был когда-то в одном полку. Мне кажется, если поговорить… пожалуй, выйдет дело… Я ему растолкую и предложу сдаться без боя.

— Попробовать можно, — согласился Котовский, — тем более, что мы угробим много людей в этих плавнях, пока выбьем из них противника.

— Не согласится — тогда другое дело. Перестрелять их никогда не поздно.

— Чего не случается в жизни! Были в одном полку, а теперь… Давай, давай, Николай, проворачивай это дело! Одобряю.

Делегаты во главе с Николаем Криворучко выкинули белый флаг и стали пробираться в зарослях камыша и кустарника. Котовский с тревогой прислушивался. Тихо. Выстрелов не слышно. Очевидно, делегация благополучно прибыла на место и ведет переговоры.

Полковник Самсонов никак не ожидал увидеть в составе делегации котовцев своего вахмистра. Криворучко коротко обрисовал положение. До каких пор самсоновцы могут сидеть в плавнях? На что им надеяться? Прорываться некуда. Драться, чтобы погибнуть с оружием в руках? Ради чего? Деникинский поход кончился провалом. Погибнуть во славу американских капиталистов, которые снабдили Самсонова оружием?

— Знаете что… глубокоуважаемый Николай Николаевич… — остановил полковник Самсонов, — не будем углубляться в дебри политики. Вы знаете меня — я солдат. Скажите лучше, какие условия капитуляции. Как полагаете, господа офицеры?

Несколько офицеров попросили дать им обсудить этот вопрос. Они встали полукругом, вынули из кобур револьверы и застрелились. Но это был только маленький эпизод среди всех драм и событий этих дней.

Двух решений здесь не могло быть. Через час группа Самсонова сложила оружие.

Когда разоружали офицеров, сдавшихся в плен, произошла одна неприятная встреча. К Котовскому бросился под ноги какой-то человек. Котовский видел много умиравших людей. Одни, умирая, проклинали, другие встречали смерть молча и даже с некоторым любопытством. Такую мразь Котовский наблюдал впервые.

Человек валялся у него в ногах, и хныкал, и все пытался обнять сапог Котовского. Котовский с отвращением отодвинулся. Кавалеристы стояли вокруг и смотрели на ползающего человека, как смотрят на червя, раздавленного копытом.

Наконец тот встал. Все увидели пожилого лысоватого мужчину, с большим сизым носом и маленькими глазками.

— Я в ваших руках, — сказал человек, стряхивая с коленок пыль. Всецело полагаюсь на ваше благородство.

Котовский вгляделся. Неужели Хаджи-Коли, знаменитый полицейский сыщик, который столько раз гонялся за ним, выслеживал его, сажал в тюрьму?!

— У меня нет с вами личных счетов, — сказал, нахмурясь, Котовский и вспомнил одиночную камеру, решетки, кандалы… — Но у вас есть счеты с правительством народа. Вы будете отправлены в тыл вместе со всеми пленными и предстанете перед революционным судом.

Хаджи-Коли увели, но все еще оставалось чувство брезгливости.

12

Под самым Тирасполем, в степи, у немецкой колонии Кандель, там, где летом зреют абрикосы, где изготовляют первосортное виноградное вино и поют сентиментальные немецкие песни, где жили гроссбауэры с помещичьими замашками и помещики с ухватками гроссбауэров, — здесь во время одной из атак погиб славный Христофоров.

Он увидел в последний момент, как белогвардейский офицер целится в Котовского. Христофоров успел заслонить собой командира. Пуля попала ему в сердце, пробив металлический портсигар.

В ту же минуту метким выстрелом Котовского был уничтожен и убийца Христофорова. Но страшное, непоправимое свершилось, и Христофоров лежал теперь строгий, стиснувший зубы, как бы говоривший: «Я шел до конца».

Бесстрашный в боях, неутомимый в походах, верный в делах товарищества… Ну что ж… Это неизбежно… Чем дальше идешь по жизненному пути, тем больше могил остается по обочинам дороги. Но у больших людей и жизнь в смерть значительны.

Хоронили Христофорова в Тирасполе, на городской площади. Котовский начал говорить прощальное слово над дорогой могилой, разрыдался, не закончил речи. Конники видели впервые, как плачет командир. Да и многие из них тоже плакали. А могильщики молча, хмуро, торопливо сбрасывали комья земли, и земля грохала о крышку гроба.

Не стало милого, душевного комиссара.

Может быть, здесь, над этой могилой, Котовский вспомнил разговоры на большие, серьезные темы с кристальным большевиком, убежденным коммунистом Христофоровым и поклялся при первом же затишье, при первом перерыве в боях вступить в партию, в которой уже с давних пор мысленно считал себя состоящим.

Ушла бригада к новым битвам, к новым победам. Осталась в Тирасполе, на берегу Днестра, молчаливая могила. Тишина склонялась над ней. Прилежные сторожа — зима, весна, лето и осень — посменно несли почетный караул, заботливо убирая могилу то серебряным снегом, то нежной зеленью, то нарядными, пестрыми цветами, то ярко-желтыми листьями, которые так печально шуршат.

13

В Тирасполе Юцевич сидел над списками выбывших из строя и готовил сообщение в дивизию, когда вошел Котовский.

— Бросай свою канцелярию. Пошли в баню!

Баня в походной боевой жизни была отдыхом и наградой за труды, не всегда доступным занятием и большой радостью.

Быстро собрались и пошли. Но когда проходили мимо здания тираспольской школы, Котовский спросил:

— Что это за охрана возле школы? Кого они охраняют?

— Пленные офицеры. Больше некуда было поместить, вот и находятся здесь до отправки в штаб армии.

— Зайдем посмотрим.

И они повернули к школе.

Вдруг оттуда грянуло «ура». Только с Котовским и могли быть такие чудеса! Когда это бывало, чтобы пленные так приветствовали своего победителя?!

Дело в том, что легенды о «непобедимом красном генерале» проникли далеко за пределы Советской страны. Даже там, за кордоном, передавалось из уст в уста, что красный генерал Котовский не знает поражений, его не удерживает ни ураганный огонь, ни проволочные заграждения, он скачет на коне, и где он появился — нужно бросать оружие. Ни пуля, ни клинок не берут его. Он раздает деньги беднякам, кормит голодных, одевает раздетых. Он все может. Никакие генералы не в силах справиться с ним. Говорят, еще в царские времена его пробовали запирать в темницы, но он уходил из-под стражи; ссылали на каторгу, но он сбрасывал цепи и бесследно исчезал. Больше того — он мог совершать чудеса, заставить реки течь в обратную сторону, унять бурю на море, высечь из кремня такую искру, что падала молнией на помещичьи усадьбы и сжигала их неугасимым огнем…

Много легенд ходило о Котовском. Конечно, пленные офицеры не верили этим россказням. Но имя Котовского знали. Не он ли разбивал наголову одну белую группировку за другой? Известно было гуманное обращение Котовского с пленными. Известна была его невероятная храбрость.

Вот почему, когда Котовский вошел в школу, пленные офицеры приветствовали его криками: «Котовскому ура!» Вот почему они устроили овацию легендарному командиру. Они были изумлены, они как военные не могли не оценить совершенного.

Но Котовский не любил пышности. Он спросил, нет ли жалоб у господ офицеров. Жалоб не было. И Котовский вышел из помещения школы.

Когда он, напарившись в бане, возвращался в штаб, солнце сияло, играли солнечные зайчики в окнах домов. Со стороны Днестра долетали запахи талой воды и зарослей камыша. Охватывало нетерпение, на сердце возникала неясная тревога, так хотелось, чтобы скорее настала весна, чтобы раскачивали зелеными верхушками деревья, чтобы пели птицы, чтобы захлебывались медвяными запахами пестроцветные поля!

Было много дела, нельзя было вырваться ни на минуту. Приходили молдаване с левобережья, из соседних сел, просили разъяснений, как наладить Советскую власть, и Котовский беседовал с ними, давал указания. Шел учет трофейного имущества. Перековывали лошадей.

Но вот, кажется, и все. Котовский приказывает ординарцу подать коня, ну, он знает, какого… того рыжего, золотистого.

Черныш притворяется, что не понимает. Он как иной усердный кассир, который нехотя расстается с наличностью, попавшей в его несгораемый ящик:

— Мало ли у нас рыжих коней!

— Рыжих много, а такой один. Будто не понимаешь, о чем я говорю! Ну, крупный такой, Мамонтова.

— Крупный! У нас мелких пока что не водится!

Наконец Черныш уходит в конюшню. Кони на его попечении. Он строго следит, чтобы были они сыты, напоены, проверяет, не хлябают ли подковы, расчесывает хвосты и гривы, щегольски подстригает их.

Иван Черныш редко разговаривает с людьми, зато в конюшне он ворчит на командира, если тот вернется на вспотевшем коне, бранит плохое качество корма, упрекает задиру Звездочку, которая кусает соседа Гладиатора…

— Золотистого! — бормочет Черныш на этот раз. — А может, золотистому дать покой надо, может быть, ему культурный отдых требуется после того, как стоял он, конечно, в болоте и питался, прости господи, утиной травой!

Воркотня не мешает Чернышу быстро действовать, и вскоре Орлик стоит уже перед крыльцом.

Котовский выходит из дому. Его охватывает радостное волнение.

Орлик застоялся и нетерпеливо бьет копытом и грызет перекладину крыльца. Грива волнистая, волос к волосу. Скосил умный глаз: каков-то седок, заслуживает ли уважения?

В каждом движении Котовского — в размахе могучих плеч, в повороте головы — уверенность и сила. Чувствуется, что умеет держать поводья этот богатырски сложенный человек. Чувствуется, что не раз случалось ему на коне врубаться в колонны вражеского войска, мчаться под ураганным огнем в атаку, сливаясь в одном порыве с испытанным боевым конем.

Котовский еще раз определяет все достоинства коня, бросая быстрый взгляд на его крепкие ноги, мускулистую шею, на хорошую линию спины. Грузно наваливается на луку седла. Заскрипела отполированная желто-коричневая кожа. Котовский взял ноги в стремена — и в тот же миг понял, что Орлик будет надежным другом, что не раз ходить им в атаку, что колесить им вместе по раздолью земли.

Пятнадцатая глава

1

Когда было объявлено, что бригаду отправляют в Ананьев на переформирование, бойцы были огорчены.

— И все начальство выдумывает! — ворчал Николай Дубчак. — Мы бы одним махом Бессарабию очистили… А тут — на тебе! — Ананьев! У комдива-то не болит, ему заботы мало.

— Не понимает он кавалерийской души! — досадовал Няга. — Мы бы этих румын… Ведь каких только не били! Одних генералов — куча!

Нехотя расставались с Тирасполем.

Когда полки построились и тронулись в путь, на самом выезде из города к Котовскому подошла древняя старушка. Котовский остановил коня, думал, не хочет ли старушка о чем-нибудь спросить, изложить какую-нибудь просьбу.

Старушка подошла, перекрестила Котовского широким русским крестом и промолвила:

— Спасибо тебе, батюшка, за радение о народе. Благослови тебя бог на многотрудном ратном твоем пути.

Бойцы переглянулись. Так их поразила эта старушка — древняя, ветхая, согбенная, а тут вдруг выросшая, выпрямившаяся.

Котовский принял ее благословение, а потом обратился к идущим в строю кавалеристам:

— Боевые товарищи! Вы видели? Это народ благословляет нас на борьбу за Советскую власть!

Шли походным порядком. Над степью кружили птицы. Кое-где на полях чернели проталины. Дорога утратила свой прежний блеск накатанной колеи. Сугробы осели, образовали прочный наст. Дорога раскисла и стала желтоватой.

Вдали показались купола и золотые кресты церквей. А затем пошла околица, замелькали переулки, в окнах появились любопытные лица горожан. По-деревенски лаяли собаки, из-за заборов выглядывали ветви яблонь, еще совсем голых, но уже мечтающих о лете, о цветении, о сочных наливных плодах.

Ананьев — тихий, незамысловатый городок. Аккуратные улички, простенькие домишки, церквушки с зелеными куполами. По вторникам, пятницам и воскресеньям базар — шумный, пестрый, с чубатыми дедами, нарядными дивчинами, с возами сена, которое торопится ухватить на ходу соседняя коняка. В магазинах пусто, обыватели питаются слухами, в уезде пошаливают, по соседству, в Балте, тоже пошаливают. Атаман бандитов Сергей Сорока вырезает на груди советских работников звезду. Бандит Змеевский убил трех красноармейцев и бросил на съедение собакам. Бандит Черный Ворон накладывает на жителей городов контрибуцию. И еще — по всей округе море разливанное самогона. На самогон тратят самую отборную пшеницу. Торгуют «первачом» из-под полы, а иногда и открыто. У спекулянтов можно достать по бешеной цене любые товары.

Котовский сразу же принялся за все неполадки, какие мог обнаружить, сразу повел борьбу с преступлениями, с чуждыми и враждебными элементами.

— Я этих самогонщиков!.. — волновался он. — Завтра же устраиваю облаву! Будут они знать!

Котовцы с увлечением отыскивают самогонные аппараты, спрятанные в сене, ломают и топчут их, тащат пузатые бутылки и выливают на землю самогон.

— Вы слышали? — сообщают друг другу обыватели.

Анна Ефимовна Дарье Дормидонтовне, Дарья Дормидонтовна Надежде Антоновне… и вот уже весь город судачит, что в уезде несметные силы белых, что скоро они двинутся в город и начнутся грабежи, что появились какие-то отряды с трехцветными лентами и что это означает скорое возвращение старого строя. Надежда Антоновна рассказывала обо всем услышанном своему любезному супругу Анисиму Тимофеевичу, Дарья Дормидонтовна с потрясающими новостями бегала из дома в дом…

Достоверно было то, что банды в уезде действительно подняли головы и что развелось много шептунов, которые баламутят народ.

Котовский посылал эскадрон-другой поколесить по окрестностям.

— Отправил ребят на прогулку, — говорил он коменданту города Ульриху. — А всех провокаторов, распространителей слухов будем предавать военно-полевому суду.

И жители Ананьева читают приказ Котовского, расклеенный по городу. Приказ заканчивается заверением, что власть Советов стоит на страже интересов народных масс и не позволит какой-то банде ворваться в город для грабежа и насилия. Все распускаемые по городу слухи объявлялись провокационными: «Никого не бойтесь! Красная Армия вас защитит!»

Ульрих, работая комендантом города, одновременно получил назначение в штаб бригады Котовского. Котовскому он нравится. Нравится и то, что жена Ульриха, молодая, веселая, ездит по всем фронтам вслед за мужем, старается не быть ему в тягость и сама еще заботится о нем. Оба они молодые, оба влюбленные друг в друга. Машенька Ульрих подружилась с Ольгой Петровной. Их присутствие скрашивает трудную походную жизнь, да и помогают они всем, чем только могут: Ольга Петровна в санчасти, Машенька в штабе — печатает на пишущей машинке оперативные сводки и приказы. Любой работой не брезгуют! А сейчас, когда выдалось несколько дней передышки, торопятся привести в порядок несложный гардероб своих мужей.

— Вы знаете, — говорила Ольга Петровна, — вначале Григорий Иванович по тактическим соображениям назвал меня своей женой. А в конце концов так оно и получилось.

Эти самоотверженные женщины никогда не жаловались на свою участь. Терпеливо переезжали с места на место. Спокойно, по-хозяйски выполняли свои обязанности. Они болели душой не только за своих мужей. Все, что касалось бригады в целом, было их кровным делом. Они знали наперечет котовцев, были горды их подвигами и с полным правом говорили: «У нас в кавалерийской бригаде», «Наша кавалерийская бригада». С материнской гордостью и заботой провожали они теплым взглядом кавалеристов, уходивших на бранное поле. Они знали суровые законы войны. Они знали, что только победа принесет желанную — такую желанную, что от одной мысли о ней кружится от счастья голова, — простую, обыкновенную, мирную жизнь.

2

Миша Марков и Савелий осматривали город, побывали на базаре.

— Деревню Уклеевку не слыхали? — выспрашивал Савелий ананьевского жителя, почтенного, благообразного старца, который торговал луком и подсолнухами.

— Какую Уклеевку?

— Обыкновенную Уклеевку. Под Пензой.

— Какая такая Пенза? Я такой и не слыхал.

Это совсем обескуражило Савелия: вон куда заехали! Даже Пензы не знают! Не везет ему с его Уклеевкой. Сколько ни мотаются по свету — все попадают не туда.

А Миша Марков часто думает о Кишиневе. Недавно опять ему снилось, будто сидит он у окна, у себя дома, видит: мать возвращается из города. Поднялась на крыльцо, вошла, Миша не оглядывается, но слышит, как она ставит на лавку сумку с провизией, как снимает шаль… и хорошо ему, приветливо… Он знает: подойдет сейчас мать, проведет рукой по его ершу жестким, упрямым волосам… «Чего же ты, Мишенька, не расскажешь, как вы там вместях с Котовским твоим войну воевали?»

Хороший такой сон, Миша целый день ходил под впечатлением приснившегося. Савелию рассказал. Савелий пришивал пуговицы к Мишиной гимнастерке.

— Вещий, — говорит, — сон! Скучает по тебе мамаша-то, думу думает. Не робей, Мишутка, бог вымочит, бог и высушит!

В эти же дни к Ольге Петровне пришел пожилой, с седыми усами боец, принес сундучок, жестью по уголкам обитый, и ключ к этому сундучку.

— Вот, говорит, сколько времени вожу — это нашего командира, значит, Григория-то Ивановича. Хорошо еще, что уцелело. У него ведь как: завелась рубашка — беспременно кому ни на есть отдаст, о себе-то не думает. Так я ему нарочно и не напоминал. Ну, а теперь, поскольку сестрица у него объявилась, думаю, отнесу, а то не ровен час — угораздит пуля, и останется у меня грех на душе, что с чужим добром вовремя не распорядился.

Поблагодарила Ольга Петровна, а боец говорит:

— Нет, уж ты проверь, все ли цело. Тут у меня и реестр приложен.

3

Машенька Ульрих это затеяла, она все и организовала. Она доказывала мужу:

— Неизвестно, будет ли в дальнейшем хоть один день передышки. Мы же взяли за правило ничего не откладывать. Завтра и устроим вечеринку, отпразднуем свадьбу Ольги Петровны с Григорием Ивановичем. Как раз паек выдали и деньги пришли. Я уже и с квартирными хозяевами согласовала — все забываю их фамилию… ах да! — с Голубятниковыми! Правда, симпатичное семейство? И даже интеллигентные такие, а муж их дочери — это, значит, зять, что ли? — играет на пианино, тоже очень кстати.

Ульриху понравилась эта мысль. Можно же когда-нибудь сесть, как людям, за стол, поговорить, попеть, музыку послушать…

— Сервировку беру на себя, — продолжала Машенька.

Она была мастерица по части кулинарии, и ей хотелось блеснуть своими талантами.

Стали обсуждать подробности, как все устроить. Машенька взяла карандаш.

— Составим список, кого пригласить, — сказала она. — Их двое, мы, Няга… — вот уже пять, затем все Голубятниковы… этот пианист с супругой — это уже девять… затем… Кто еще? Командир взвода пулеметного эскадрона… он еще поет хорошо… Вспомнила! Дубчак! Ну, потом папаша Просвирин, Слива… Это сколько уже получается? И конечно, наш военком Михаил Максимович Жестоканов…

Всего набралось восемнадцать приглашенных. В основном были все военные. Машенька Ульрих где-то разнюхала, что в Ананьеве есть девушка, которая очень нравится Няге. Девушку звали Катя. Она была чуточку по-провинциальному жеманна, но зато обладала роскошной косой и щедрым румянцем и вообще очень была мила. Машенька уверяла, что прямо-таки влюбилась в нее, и, конечно, пригласила ее на вечеринку.

От Котовского и Ольги Петровны все держали в секрете.

В этот вечер Ольга Петровна занята была изготовлением для госпиталя простынь и белья из добытых полотняных сахарных мешков. Вдруг прибежал ординарец:

— Послали за вами. Ульрих просил.

Ольга Петровна решила, что кто-то заболел. И так, как была, в вязаной верблюжьей кофте и ситцевом платье, помчалась на вызов.

Каково же было ее радостное смущение, когда она застала там в полном сборе всех друзей и ей объявили, что предстоит товарищеский ужин.

Все улыбались и приветствовали ее. Илья Илларионович Голубятников глава семейства, ананьевский старожил, ветеринарный врач — был известный хлебосол и любитель общества. У него часто собирались, чтобы сыграть «пульку» в преферанс, и непременно с разбойником и мизером. Он занимал две комнаты во втором этаже кирпичного дома на главной улице, а надо сказать, что двухэтажных домов в Ананьеве — раз, два и обчелся.

Вход в квартиру Голубятниковых был по деревянной лестнице через парадное крыльцо, с перилами, двумя ступеньками, подстилкой для вытирания ног и прорезом для писем в массивной двери. Поднимешься по лестнице площадка с одним окном, надпись на одной из дверей — 00. Другая обита кошмой и клеенкой, она ведет в прихожую, а из прихожей уже видна первая комната, с фикусами, тюлевыми занавесками, приличным пианино и множеством фотографий в рамках и без рамок на стенах.

— Не обессудьте! — говорил приветливый хозяин и вел гостей в столовую, к накрытому столу.

На столе было нарядно. Тут можно было найти и домашние соления, и колбасу, и все, что только может представиться воображению, учитывая возможности 1920 года. Но и это было не все! В кухне уже снимались с листов пироги, крендели — изделия, которые умеют печь только хорошие хозяйки, и то лишь маленьких, провинциальных городов. Впрочем, это имело только отдаленное сходство с пирогами и кренделями мирного времени. Тут была использована и овсянка, и манная крупа… Но все же это казалось роскошью и встретило единодушное одобрение.

Душой общества была Машенька Ульрих. Она размещала гостей. Она успевала с каждым поговорить и каждому положить кусок пирога с морковью. Она была хорошенькая и обожала своего Михаила Павловича.

Когда все уселись и наступило минутное молчание, Макаренко, как старший среди собравшихся, с торжественностью, соответствующей обстоятельствам, произнес, обращаясь к Ольге Петровне:

— Вот что, мамаша, вот ты столько времени пробыла у нас в бригаде, и мы решили поженить вас с комбригом. Подходите вы друг другу. Теперь отвечай прямо и откровенно: согласна ты?

И так как Ольга Петровна в смущении медлила с ответом, Григорий Иванович сказал:

— Воля народа! Мы должны подчиняться.

Все одобрительно засмеялись, и ужин начался.

Восторгались закусками, расхваливали всю снедь, хозяйка сияла, над столом висела лампа «молния» со светло-розовым абажуром. Мебель была прочная, скатерть, вероятно, из приданого Евдокии Кондратьевны Голубятниковой, пышной, как ее крендели, все еще моложавой, хотя вырастила и уже выдала замуж дочь.

Тосты были дружные и большей частью патриотические, хотя, конечно, не забыли выпить и за здоровье хозяйки, и особо за Котовского и Ольгу Петровну (при этом не обошлось без традиционного «горько!»), и с хитрой улыбочкой за здоровье Няги и его милой соседки Кати, причем начались шутки и остроты, что не пришлось бы в Ананьеве отпраздновать вскорости еще одну свадьбу. Катя очень конфузилась, Няга смеялся, сверкая белыми зубами…

Но это были, так сказать, «тосты на закуску». Прежде всего Котовский поднял тост за мировую революцию, за победу, за славную Сорок пятую дивизию, за «непобедимую дикую» — Отдельную кавалерийскую бригаду.

Оказалось, что, кроме всех прочих талантов, Машенька Ульрих умеет еще и петь. Зять Голубятникова — стеснительный молодой человек — сразу почувствовал себя «в своей стихии», как только сел за пианино. Он исполнил сначала Чайковского, затем несколько вещей Грига. Потом Машенька пела «Жаворонка» Глинки и «Однозвучно гремит колокольчик» Гурилева. При этом Машенька все поглядывала на мужа, как бы спрашивая: «Хорошо?» Ульрих высокий, синеглазый блондин — отвечал ей одним только взглядом: «Замечательно!»

Тут стали подтягивать и остальные, и вскоре вокруг пианиста столпились хористы. Попробовали петь «Ноченьку» из «Демона» — ничего не получилось. Тогда перешли на студенческую «Быстры, как волны, дни нашей жизни», а затем упросили Котовского и Николая Васильевича Дубчака исполнить молдавскую дойну.

— А теперь давайте «Стеньку Разина»! Товарищ пианист, вы можете «Стеньку Разина»?

— Он все может!

Илья Илларионович Голубятников благодушествовал и все приговаривал: «Не обессудьте». Гости веселились от всей души, а он с грустью смотрел на них и думал:

«Такие все молодые… Какой богатырь этот Котовский! А Няга — какой он жизнерадостный! Или Ульрих — такой искренний, душа нараспашку и, по-видимому, очень любит жену: она поет, а он переживает и волнуется за нее… Хорошо, что они умеют веселиться и ни о чем не думать. Может быть, смерть стережет их и стоит уже у двери. Дело военное, бои кровавые, и ведь они всегда впереди… Но что пользы об этом думать! Они молоды, они думают о жизни, а не о смерти, и это очень хорошо!..»

Илья Илларионович, уже поседевший, уже познавший всех спутников старости: ревматизм, сердечные колотья, припадки печени и гастрит смотрел на веселившуюся военную молодежь и был доволен, что им перепала минута затишья… Может быть, впервые за все военные годы?

Котовский вглядывался в оживленные лица своих соратников. Хороший народ! Котовский знал их как храбрых воинов, как смелых людей. Они ежедневно встречались в боевой обстановке. Они выполняли приказ, они командовали, они мчались на конях, рубились с врагом… Меньше знал их комбриг с другой стороны, когда они мгновенно превращались просто в приятных, милых людей.

Вон военком Жестоканов — какой он душевный, славный, настоящий русский человек! И какие знает народные песни! А Макаренко-то! Макаренко! Как вытанцовывает! Ульрих — петроградец, человек с юридическим образованием. Точный, деловой, дисциплинированный. Но кроме того, он, оказывается, прекрасный собеседник, умница и очень начитанный человек.

«Как прекрасна мирная жизнь! — думал Котовский. — И как хочется людям простых, обыкновенных радостей, и как можно было бы хорошо жить, если бы враги не наседали со всех сторон, если бы не приходилось все время отбиваться и отбиваться от черной своры и гнать ее в три шеи за пределы нашей страны!»

На столе поблескивали хорошенькие чашки с золотым ободком, стояли вазы, манили подрумяненной коркой домашние пироги… И женщины — те, кого приходилось встречать в другой обстановке, в штабе, — сегодня принарядились, и лица у них стали другие, и глаза помолодели…

— Любуетесь на своих орлов? — спросил Илья Илларионович, придвигаясь поближе к Котовскому.

В это время за столом декламировали. Оттуда слышалось:

Но близок, близок миг победы. Ура! Мы ломим, гнутся шведы!..

Затем следовал Лермонтов, затем Маяковский — «Облако в штанах»… А в другой комнате уже кружились в вальсе…

— Как вы думаете, выдохлась международная буржуазия? Или еще будут бои? — спросил Илья Илларионович Котовского.

— Разве они успокоятся? Они и сейчас, наверное, готовят какую-нибудь новую каверзу.

— Затишье перед бурей! — сказал Ульрих, подойдя к столу, чтобы выпить глоток вина. И ласково спросил Котовского: — Товарищ комбриг, что загрустили?

— Да вот посмотрел на обильный стол и подумал: «Как-то в Бессарабии? Враги — по молдавской поговорке, — вероятно, „и золу забрали с очага“…»

— Как хорошо все сегодня! — приголубилась Машенька Ульрих к Ольге Петровне. — Эта вечеринка запомнится на всю жизнь!

Разошлись поздно, и, уже спускаясь по лестнице, Ульрих и Дубчак исполнили дуэт «Не шуми ты, рожь, спелым колосом». Но Макаренко посоветовал:

— Лучше сами вы не шумите. Неудобно, ведь все спят.

4

Когда Долгоруковы покинули свое имение Прохладное, оставляя позади зарево пожара, Гарри Петерсон после долгого раздумья сказал:

— Час назад этот дом стоил пятьдесят тысяч долларов. Сейчас это куча золы. Но если они сжигают, значит, не надеются навечно закрепить за собой? А? Как вы думаете, мама?..

Пламя не пощадило ничего. К утру на месте помещичьего дома торчали только закопченные печи да дымились головешки.

Потом и головни растащили на топливо, разобрали и печи. Остался лишь один кирпичный фундамент. Летом он оброс крапивой, на том месте, где была веранда, теперь разрослась бузина.

Настала зима, и все занесло снегом. Конюшни, баня и все остальные надворные постройки тоже давно исчезли. Уцелел флигель, в котором жила Мария, вышедшая замуж за бывшего садовника Долгоруковых. Немец-управляющий Рудольф был убит.

Но сами Долгоруковы не видели всего этого. Запомнилось им лишь зловещее зарево да черная ветреная ночь.

Дорога показалась им бесконечной, и все-таки они благополучно добрались до Варшавы.

Экипаж, в котором бежали из Прохладного княгиня Долгорукова, рассеянная Люси и сияющий Гарри, громыхал по предместью Варшавы, поднимая невероятную пыль. За экипажем следовали еще и еще упряжки-повозки с горничными, пуделями, лакеями, поварами, чемоданами…

Гарри заметно волновался, беспрестанно что-то высматривал. Дело в том, что здесь, в Варшаве, был приготовлен для Люси первый сюрприз особняк, который Гарри заранее приобрел через подчиненных своего оффиса в аристократическом квартале города и по сходной цене.

Эффект превзошел все ожидания. Княгиня была в умилении. Люси бросилась на шею супругу и расцеловала его.

— Очень мило, очень мило! — приговаривала княгиня, осматривая светлые, только что отделанные и только что обставленные комнаты. — На какой срок арендовано это прелестное помещение?

— Это — собственность Люси! — воскликнул Гарри, наслаждаясь моментом. — Особняк — маленький подарок моей женушке. Конечно, здесь нет таких красивых львов, как при входе во дворец наместника, возможно, что этот особняк уступает по красоте домам Кронеберга и Блиоха, но я выбрал лучшее, что можно было достать!

— Бог милосердный! Но зачем же приобретать дом в Варшаве, которую вы не собираетесь избрать постоянным местожительством? — нежно укоряла княгиня.

— Да, но некоторое время мы здесь задержимся.

— Мой мальчик, но нельзя же так швыряться деньгами! Ах, молодость, молодость!

Однако, говоря это, княгиня подумала, что впоследствии Гарри может продать этот дом и не остаться в убытке.

Так или иначе, но разместились они отлично, причем на каждом шагу выяснялось, что Гарри обо всем позаботился. Чего стоил один только будуар княгини! О, этот Гарри знал слабые струнки женщин! Княгиня была побеждена. Она оценила все. Какие зеркала! Какой туалетный столик! Какие гобелены! Какие музейные пудреницы и флаконы! Походила на бутоньерку вся застланная коврами, вся шелковая спальня супругов. Особенно был красив фонарь под потолком, бледно-розовый, с силуэтами черных драконов.

Когда осматривали залы, Гарри подвел княгиню к окну и отдернул тяжелую гардину:

— Вы видите вдали Бельведерский дворец — обиталище главы польского правительства пана Пилсудского. Вы, разумеется, познакомитесь с ним и будете неоднократно присутствовать на балах и банкетах, которые состоятся в Бельведерском дворце. Здесь, в семейной обстановке, я могу откровенно сказать, что при Пилсудском имеется достаточное количество американских советников. Доверенным лицом наше правительство назначило небезызвестного руководителя АРА — мистера Гувера, а, уж поверьте мне, мистер Гувер деловой человек, и у него мертвая хватка, как у бульдога. Да и представитель американской миссии в Варшаве генерал Джудвин — тоже не промах, честное слово.

Гарри усмехнулся и добавил:

— Вообще, если не кривить душой, надо сказать, что нет ни одного завода, ни одного предприятия в Польше, которое не находилось бы здесь… — Гарри похлопал себя по карману. — Мы не скупились на займы и подписали достаточное количество различных обязательств. Я не ошибусь, если буду утверждать, что даже варшавский «Институт бедных, стыдящихся просить милостыню» и тот откуплен нами, мы брали все оптом, вместе с памятниками, банками и дворцами. Поэтому-то мы можем быть уверены, что Польша будет делать то, что мы находим необходимым. Вот я вам и показал все пружинки, при помощи которых движется этот великолепный, великодержавный, с гордой осанкой глава польского правительства. Я это рассказываю вам для того, милая мама и дорогая Люси, чтобы вы чувствовали себя как дома. Ездите в Уяздовские аллеи, говорят, они не хуже парижских Елисейских полей, ходите в театр, а если есть охота, в собор Святой Троицы… он, кажется, православный… Одним словом, живите, развлекайтесь, наряжайтесь — тут все наше. А я буду делать свои дела.

5

С первых же дней приезда в Варшаву началась шумная, суетливая, наполненная выездами, визитами, прогулками, праздниками и парадами жизнь. В доме Гарри постоянно бывали артисты, художники, музыканты. Приходили часто и совсем незнакомые люди, которых сразу приглашали пройти в кабинет.

Однажды Люси видела и того человека, который первый принес ей известие о смерти Юрия. Увидев его, Люси вздрогнула, побледнела. Но он, угадав по выражению лица ее мысли, воскликнул:

— Сударыня! Я не всякий раз прихожу с дурными вестями! И кроме того, я на этот раз не голоден и не одет в неприличный полушубок.

Люси все дни была занята. Одни портнихи отнимали столько времени! Люси появлялась в ослепительно-роскошных нарядах. В городе было немало и других богатых и красивых женщин, которые с увлечением наряжались, блистали бриллиантами, демонстрируя преуспеяние своих любовников и мужей. Едва ли не самой очаровательной в этом цветнике была Люси. При ее появлении всегда начинался шепот, а Гарри, как в свое время Скоповский, не упускал случая, чтобы не упомянуть о древности дворянского рода Долгоруковых. Он даже заказал в Варшаве карету с вензелями и короной.

Но все эти честолюбивые затеи не мешали Гарри заниматься и другими делами. Он разнюхивал, где можно дешево купить какое-нибудь предприятие, все равно, будет ли это сахарный завод или разработка угля. Он охотно входил в долю с польскими магнатами, а также, как он сам выражался, показывая этим свое знание русской литературы, скупал мертвые души: заводы и земельные угодья польских помещиков, в настоящее время находящиеся в руках Советского государства. Впрочем, за последнее время эти поместья вздорожали, потому что польские магнаты сами верили в скорое их возвращение. Еще бы!

Настоящая война еще не начиналась, а между тем захватывали уже теперь территории Советской Литвы и Белоруссии. Правительство Пилсудского не пропускало ни одного удобного случая, чтобы с оружием в руках не продвинуться дальше. В период наступления Деникина были захвачены земли до реки Березины. Петлюровцы не препятствовали занятию панской Польшей Холмщины, Западной Волыни и Западной Подолии. Затем захвачен был город Овруч. Белопольские войска очутились, таким образом, под Житомиром и Бердичевом…

Война еще не была объявлена, но как назвать такие действия польской военщины, если не состоянием войны?

На все мирные предложения Советского правительства поляки просто не отвечали. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет направил польскому народу обращение, в котором разоблачал действия польского правительства. Было сделано все возможное со стороны правителей Польши, чтобы это обращение не дошло до народа. Ну а в тех случаях, когда рабочие Варшавы, Лодзи, Ченстохова организовывали стачки, политические демонстрации и даже вели уличные бои с правительственными войсками, находилось достаточно оружия и достаточное количество тюрем, чтобы внести успокоение.

Гарри проявлял необычайную осведомленность обо всем, что происходило в Советской России. Он даже любил похвастать этим. Однажды за обедом просто для того, чтобы развлечь и позабавить княгиню, Гарри извлек из кармана мелко исписанный лист и, смеясь, предложил:

— Мама, не хотите ли послушать, что говорит Ленин относительно Польши? Право, это очень интересно.

— Сомневаюсь, чтобы это было интересно, — улыбнулась княгиня, — но если вы так хотите, милый Гарри, прочтите, что он такое говорит. Может быть, ему удастся пропитать коммунистическими идеями нашу Люси!

— Ну это едва ли, мама! Люси так поглощена балами, нарядами и флиртом…

— Можете быть спокойны, Гарри, Люси никогда не перейдет границы.

— Я знаю! — рассмеялся Гарри. — К тому же у меня профессиональная привычка: за моей прелестной Люси приглядывают мои люди.

Весь этот разговор происходил в присутствии белокурой супруги Гарри, но она так увлечена была пломбиром… И вообще ей все нравилось в том образе жизни, какой она вела. Довольно она погубила безвозвратного времени в деревне, в Прохладном! Теперь она наверстывала упущенное.

Между тем Гарри развернул лист и прочел донесение своего агента, хотя все изложенное в донесении далеко не было секретом:

«Сообщаю также, что глава Советского правительства предпринимает шаги по подготовке контрудара в ответ на агрессию Польши».

— Занятно! — вставила свое слово княгиня.

Гарри стал читать дальше. Он прочел с большим выражением донесение, где приводились якобы дословные заявления главы Советского правительства.

Княгиня попросила его прочесть все еще раз.

Гарри прочел и с усмешкой добавил:

— Разумеется, они осведомлены о том, что в Польшу везут военное снаряжение. Они заявляют, что не боятся этого, а прямо обещают дать нам хороший урок.

— Неужели так и говорят? — спросила после некоторой паузы княгиня.

Голос ее был тревожен.

— Так и говорят.

— А вдруг они и в самом деде окажутся сильнее, чем мы думаем?

— Вряд ли. Поезда с оружием и снаряжением действительно идут сюда непрерывно. Кроме того, в Польше объявлена всеобщая мобилизация. Это может дать армию в семьсот тысяч человек…

— Гарри! — взмолилась наконец Люси. — Ты скоро кончишь свои умные разговоры? Неужели они тебе не наскучили за день?

— Девочка, — возразил Гарри, любуясь на фамильный герб, вышитый на салфетке, — ты можешь не слушать, а мама должна же быть в курсе событий.

Это не были слова, сказанные на ветер. Княгиня не только научилась разбираться в событиях, но и «делать события», по выражению Гарри. У них стали все чаще появляться влиятельные лица, с которыми полезно было неофициально поговорить, высказать мимоходом самое главное и выспросить кое о чем. Это вполне удобно было делать именно княгине.

Для Люси Гарри отвел другую роль: она должна была служить приманкой. Гарри допускал, чтобы за его женой слегка волочились некоторые ясновельможные паны и дипломаты. Но для Люси было необязательно что-нибудь понимать в политике.

Вот и сейчас — как наивно она рассуждала!

— Прелесть! — восхищался Гарри.

— Но скоро наконец начнется эта хваленая война, о которой твердят столько времени? — капризно надула губки Люси. — Мне хочется показать свои туалеты московским барыням, когда вы займете Москву.

— Московские барыни здесь, в Варшаве, или в Швейцарии и Париже… В Москве остались только те знаменитые кухарки, которым большевики хотят доверить управление государством! — закричал, забавляясь, Гарри.

Это заявление развеселило всех присутствующих. Гарри такой остроумный! И приятно то, что он никогда не важничает, не корчит из себя персону, как делают почти все мужчины.

6

Маленькие люди с большой фантазией занимали посты в польском правительстве. Им мечталось о Сигизмунде Третьем и Стефане Батории, они читали учебники истории, вовсе пропуская главы о времени Ивана Грозного, Петра Великого, но заучивая наизусть воинственные страницы Пассека.

Короче говоря, они хотели воевать. Ведь были же случаи, что их предки одерживали победы! К тому же, если Стефан Баторий, чтобы достать средства на поход против Данцига, заложил свои драгоценности, а королева Мария Гонзаго отдала все свое приданое на ведение войны против турок, то теперь расходы брали на себя европейские и заокеанские друзья.

Пилсудскому показалось, что игра будет беспроигрышная, и он решил вписать в историю свое имя.

Тринадцатую пехотную польскую дивизию формировали, обучали и экипировали во Франции. Французские специалисты призваны были вложить наполеоновский дух в польских солдат. Познанцев муштровали в Германии. Германские правители совали в руки польского солдата оружие и подстрекали его, все еще не утратив веры в Шлиффена и его военные теории. Они были щедры — американские дядюшки, английские кумовья, французские радетели! Все готовы были помочь, снабдить, воодушевить. Новый удар, который подготавливали на Западе, должен быть смертельным для Советской власти!

Александр Станиславович Скоповский был такого же мнения. Получив известие о смерти сына и поняв, что он остался один на свете, никому не нужный, старый, больной, Скоповский не сразу опомнился. Он стал угрюмым, раздражительным. Он часто думал о смерти и приходил в бешенство от мысли, что наследство достанется каким-то случайным людям.

Узнав о планах нападения на Советскую Россию со стороны Польши, Скоповский оживился, снова стал заниматься политикой, снова стал на что-то надеяться. Может быть, он думал, что после победы над Советами ему удастся найти где-нибудь в тюремных застенках свою несчастную Ксению? Или ему хотелось мстить, мстить за погибшие надежды, за одиночество, за охватывающее все его существо безграничное отчаяние?

Он поехал в Варшаву, восстановил старые связи. Был принят генералом Вейганом.

— Ну хорошо, — говорил тихим, усталым голосом генерал, желая показать, что ему даже надоело произносить эти азбучные истины. — Ну хорошо, даже допустим (хотя это абсурдно!), допустим даже, что прекрасно одетая и отлично вооруженная польская армия все-таки отступит под напором красных. Допустим, что это случится, даже несмотря на то, что мы бросаем сюда десять дивизий Симона Петлюры. Но ведь нам этого только и надо. В тот момент, как красные войска с боями будут преследовать поляков, в тыл им ударят соединения генерала Врангеля… Нет, дорогой друг, все учтено, предусмотрено. Стране Советов осталось жить считанные дни! Если я ошибаюсь, можете меня отправить в больницу Иоанна Божьего. Но вы видите сами, я в здравом уме и памяти!

Скоповский рассматривал нездоровое, кислое лицо Вейгана, рассеянно переводил взор на портреты, развешанные по стенам…

— Меня искренне радует, генерал, горячая поддержка западных держав, и может ли не победить армия, воодушевленная идеей: «Польша от моря до моря, Польша от Данцига до Одессы»?! Ведь это значит — перекроить всю карту Европы! Это новая эра! Я, генерал, потерял в битвах с красной опасностью сына, потерял дочь, я остался один на свете… как перст!

— Печально, печально, разрешите выразить вам сочувствие…

— И я принял решение сам сражаться. Да, я уже заявил об этом Пилсудскому. Я хочу лично участвовать в крестовом походе против этих варваров!

— Похвально, похвально, месье, разрешите выразить вам мою благодарность. История впишет ваш благородный поступок в манускрипты, да-с, запечатлеет сие в воспоминаниях очевидцев… Вам, конечно, известно, что Советское правительство в четвертый раз обращается с предложением мира? Мы рассматриваем это как признак слабости Москвы. Что вы скажете? Если Москва предлагает мир, торопись начать военные действия! А? Как вы полагаете, месье? Золотое правило, которого всегда надо придерживаться!

Как обрадовался Скоповский, узнав, что княгиня Долгорукова приехала в Варшаву! Он тотчас же навестил ее. Его приняли как близкого человека.

— Княгиня, я потерял за это время сына и дочь, а сейчас хочу на алтарь отечества положить и свои бренные кости, — театрально произнес Скоповский.

— Зачем так мрачно?! Я вполне понимаю ваши переживания. Ведь и мы тоже… Вы знаете о гибели Юрия? Вы мне еще расскажете подробно о своем горе, высказанное горе всегда теряет в весе. Но вы… вы должны долго жить! Вы еще понадобитесь… ты еще понадобишься России, Александр… и немножечко мне… — добавила княгиня тихо.

Какой дивной музыкой прозвучали эти слова для Александра Станиславовича! Он был горд тем, что еще может быть избранником.

Дальнейший их разговор был бы, может быть, чересчур сентиментальным, если бы не был овеян некоторой грустью. Может быть, они не признались бы в этом даже себе, даже в самые откровенные минуты, но ведь они же знали, знали, в конце концов, что у них все последнее: последние годы жизни, последняя запоздалая любовь, последние надежды… Они были стары, и все, что с ними связано — их замыслы, их мечты, их концепции, — все обветшало, все обречено на слом.

Мария Михайловна рассказала вдруг без всякой связи о своих предках. Зачем? Она и сама не знала.

— В нашем роду, дорогой друг, были бояре, был даже фельдмаршал. Цари опирались на нас. Князь Иван Оболенский, прозванный Долгоруким, родоначальник фамилии, потомок в седьмом колене от самого Михаила Черниговского!

— Неужели в седьмом? — почтительно удивился Скоповский.

— Григорий Иванович Долгоруков, по прозванию Черт, участвовал в Ливонской войне, — продолжала княгиня, не замечая реплики собеседника и как бы оплакивая былое, — Григорий Борисович Долгоруков защищал Троице-Сергиеву лавру, Василий Владимирович в Полтавской битве командовал конницей. Много совершили Долгоруковы подвигов. Бывали и послами, и генерал-аншефами… И вот полюбуйтесь: их потомок! Какой печальный конец!

Княгиня не прослезилась, но, так сказать, пролила символическую слезу.

— Стыдно вам жаловаться, княгинюшка, живете дай бог каждому! подхватил Скоповский.

Но Мария Михайловна уже улыбалась — мило и снисходительно.

Скоповский потребовал подробно рассказать о гибели Юрия Александровича.

— Мы сами почти что ничего не знаем, — вздохнула Мария Михайловна. Бедная Люси так плакала, так страдала, я знаю, что она до сих пор его любит…

— Достойнейший человек был Юрий Александрович. Он и еще, не хвастаясь скажу, мой сын — это были лучшие отпрыски нашего сословия, это действительно была надежда России!

— Кажется, он выполнял опасную работу?

— Да, да, я-то ведь знал, но тогда это не подлежало оглашению… Ужасно, ужасно думать об этом, дорогая княгинюшка! Все это невозвратимые утраты! И знаете, я часто думаю об этом… Вот, говорят, естественный отбор: самые здоровые особи выживают, а все хилое и непригодное гибнет… А по-моему, так наоборот: эта ожесточенная война, это бесконечное истребление выхватывает самое жизнеспособное, самое талантливое! Трусы, калеки, чахоточные, хитрые, увертливые — те прижмутся где-нибудь в сторонке, отсидятся, попрячутся, а самые убежденные, самые храбрые, самые цветущие ринутся в драку и погибнут…

— Какие страшные вещи вы говорите, голубчик! По-вашему, выходит, что в результате этого побоища останутся жить одни прохвосты?

— Ну, не совсем так… но нация несет непоправимые убытки.

Они помолчали. Скоповскому хотелось говорить о счастье, которое дала ему княгиня, о прощальной, осенней своей любви. Но ему неловко было начать этот разговор.

— Ну а этот Гарри? — нерешительно спросил Скоповский и поспешил добавить: — Кажется, вполне порядочный человек? Я слышал, он богат и занимает ответственный пост, хотя и прикидывается просто туристом и бизнесменом?

— Ну что ж Гарри… Я не осуждаю мою девочку… Это ее отвлекло, так она легче перенесет утрату…

— Конечно! Конечно! Я вполне понимаю этот шаг! — заторопился Скоповский. — Вообще, я чем больше живу на свете, тем меньше осуждаю.

— Вы хотите сказать, как король Лир, что нет в мире виноватых?

— Мне кажется, что все люди… очень несчастны.

Княгиня сбоку глянула смеющимся глазом на бессарабского помещика:

— Но вы только что уверяли, что вы счастливейший человек!

Во время этого разговора вернулся Гарри. Он был шумен, полон здоровья и довольства собой.

— Познакомьтесь, — представила мужчин друг другу княгиня, — и прошу вас, Гарри, любить Александра Станиславовича, это наш большой, настоящий друг.

— Я думаю, что мы сойдемся характерами, — ответил Гарри. — Так вы из Бессарабии? Меня очень интересует Бессарабия по целому ряду обстоятельств. Во-первых, земли… Вы примерно могли бы сказать… — и Гарри засыпал Скоповского вопросами.

Затем они обедали. Люси тоже обрадовалась старому знакомому и, невольно вспомнив «Валя-Карбунэ», оранжерею и Юрия, вздохнула.

7

Скоповский часто стал бывать у Долгоруковых. А вскоре у Гарри и Скоповского появились какие-то общие дела, они куда-то вместе ездили, и, кажется, именно Скоповский содействовал покупке большого имения в Бессарабии. Имение покупал Гарри.

— Хотите посмотреть на Петлюру? — предложил однажды Гарри Скоповскому.

Скоповский, помогая княгине раскладывать послеобеденный пасьянс, ответил, что хотя и не встречался с Петлюрой, но отзывы о нем имел не слишком высокие.

В этот день у Долгоруковых обедал один польский министр. Княгиня умело поддерживала разговор и даже вставляла иной раз острое словечко, если затрагивались какие-нибудь серьезные вопросы. Гарри создал в доме салон. Это было удобно для его работы.

Министр бывал у них запросто. Часто они уходили с Гарри в кабинет и там вели деловые беседы. И Гарри, и министр — оба одинаково понимали, что занимать министерский пост в неустойчивом продажном правительстве распроданной иностранцам, зависимой Польши — не бог весть какая почетная вещь. Но Гарри неизменно выражал уважение, а министр неизменно был монументален, как надгробный памятник. Только в присутствии дам он обнаруживал несколько вертлявую, но все же какую-то галантность.

Когда Гарри заговорил о Петлюре, министр подошел поближе, явно заинтересованный разговором.

— Да? — спросил он Скоповского. — Отзывы не слишком высокие?

— Не слишком, — повторил Александр Станиславович. — Мне говорили, что он стал непопулярен на Украине и что его роль сыграна.

— Видите ли, — сказал господин министр несколько напыщенно, как будто он давал интервью иностранным корреспондентам, а не беседовал в частном доме, — в Польше никто с Петлюрой как с политическим деятелем не считается. Мы смотрим на него как на атамана бандитов и как такового используем против большевиков.

— Однако заключаете с ним военную и политическую конвенцию?

— Да, это верно. И предоставляем ему вооружение и полное снаряжение для трех его дивизий, которые будут в подчинении польского командования. Ну и что ж из этого? Петлюра обязуется поставлять для польской армии на территории Украины мясо, крупу, овощи, овес и необходимое количество подвод. Разве это плохо?

— Это очень разумно, — согласился Скоповский. — Все должно служить основной цели.

— Совершенно верно! После мы разберемся, что к чему, а сейчас Директория так Директория. Лишь бы воду на нашу мельницу.

— Кстати, — оторвалась княгиня от пасьянса, — я до сих пор не пойму, что это такое — «Директория»?

— Украинская Директория, — охотно пояснил Гарри, — была создана в ноябре восемнадцатого года, когда всем стало ясно, что Скоропадский слаб. В декабре гетман Скоропадский переоделся в форму немецкого офицера и бежал в Германию, а в январе девятнадцатого года Директория официально объявила войну Советской России.

— И умно сделала! — спокойно заключила этот разговор княгиня, приступая снова к пасьянсу. — И Польше пора последовать ее примеру.

— Мы учтем ваше горячее желание, княгиня, — любезно ответил Гарри, когда министр только еще открыл рот, собираясь ответить княгине тонко и дипломатично.

8

Но войну так и не объявили. Просто двинули войска и стали захватывать города Житомир, Коростень, Бердичев…

Седьмого мая Гарри вернулся домой праздничный, как именинник.

— Сегодня исторический, торжественный день! — объявил он. — Сегодня польские войска вступили в Киев!

— Бог за нас! — ответила княгиня и перекрестилась.

Через несколько дней приехал Скоповский. Он был в настоящем исступлении. Он бросился к Гарри и расцеловал его. Он пожимал всем руки и, захлебываясь, говорил:

— Это уже настоящее! Это вам не мелкие стычки какого-нибудь атамана Зеленого!

— Положим, что и Зеленый делал свое дело исправно, — возразил Гарри. — Я не сторонник жестокости, но помните, как коммунисты послали в Триполье, где был штаб Зеленого, отряд в несколько сотен молодежи для усмирения зеленовского мятежа? Зеленовцы закапывали их живыми в землю или связывали руки и ноги и бросали в Днепр. Чисто по-азиатски, но факт тот, что уничтожили сотни две-три наших врагов?

— По части решительных мер и мы не уступим! — воскликнул Скоповский. — Я только что из освобожденных районов. Помещикам оказывает содействие жандармерия, у крестьян отнимают наши земли, наш скот… Шуточки! В одном только Правобережье Украины польские помещики вернут отнятые у них три миллиона десятин земли! Не подчиняются — запаливают села с четырех концов! Учить надо мерзавцев! Украинскую и русскую школу к черту! Прежнюю администрацию к черту! Всюду только польская речь и польское руководство!

— Вы в самом Киеве были? — с завистью спросила Люси.

— Конечно! И вы можете туда поехать, совершенно безопасно! Извините, это моя маленькая слабость… но не могу не рассказать… Если бы вы знали, какие еврейские погромчики в некоторых местечках учинены!

— Фи, Александр Станиславович! Это уже некрасиво. Я сама не люблю евреев, но зачем же их бить?

— Евреев бьют при каждом серьезном историческом событии! — философски заметил Гарри.

В это время принесли шампанское, и все выпили за успехи польской шляхты и за скорое посещение освобожденной Москвы.

Шестнадцатая глава

1

В марте на юг Украины прилетают скворцы. И солнце уже пригревает по-весеннему. И кони успели поправиться: в Ананьеве их кормили первосортным овсом. Бригада отдохнула, получила пополнение и готова была к выступлению. Кончилась передышка! Прощай, тихий городок Ананьев! Спасибо тебе за ласку, за привет.

Приказ — утихомирить бандитов в Ананьевском и Балтском уездах, затем погрузиться в вагоны и прибыть в район Жмеринки.

— Жмеринки? — удивляется Ульрих. — А кто же там появился?

— Поляки! — ответил Котовский. — Новое бедствие обрушилось на нашу страну, новое испытание должны мы выдержать.

И вот уже Машенька уложила свои несложные пожитки, Ольга Петровна свернула санчасть, а Юцевич упаковал в ящики папки с приказами, пишущую машинку и копировальную бумагу.

Построились полки колонной по три. Всадники покачивались в седлах: вперед-назад, вперед-назад. Это облегчало коням движение.

За конницей пулеметчики, за ними обоз, и опять эскадрон кавалерии, затем пушки папаши Просвирина, походные кухни, лазарет… — длинная вереница движется по дорогам Украины.

В селах останавливаются. Коммунисты бригады собирают сходки, беседуют с крестьянами, организуют ревкомы. Разведка прощупывает окрестности, и вот уже мчатся во весь опор кавалеристы и позорно бегут настигнутые бандиты бесславное воинство незадачливого генерала Тютюнника, почему-то решившего во что бы то ни стало сделаться правителем Украины.

Хощевата… Бершадь… Белые хаты, вишневые садочки… Живописный тын, и на колышках — глиняные кринки и макитры… Деды с запорожскими чубами и сивыми усами… Озорные девчата, так и сверкающие взглядом на проезжающих кавалеристов…

Котовский обращался к населению с кратким словом.

— Призываю всех граждан без различия положения, — говорил он, сплотиться вокруг власти трудящихся — власти Советов. Враги опять поднимают голову. На нас напали белополяки. Они еще пожалеют об этом!

Население встречало Котовского приветствиями. Он заканчивал речь возгласом:

— Да здравствует мирный труд! Да здравствует мир всему миру!

2

Прекрасна весна на Украине. Еще не раскрылись почки на деревьях, но вся природа готовится разом хлынуть запахами трав, разом расцвести, запуститься, разом грянуть хорами птичьих голосов.

Бригада Котовского выводила коней из вагонов на станции Северинка, между Жмеринкой и Комаровцами. Коней заставляли прямо выпрыгивать из вагонов, без мостков. Была ростепель, было бездорожье, разлились реки, затопили низины, кустарники, перелески, широкие луга. Конница построилась и пошла в боевом порядке к станции Комаровцы.

Части белополяков были совсем близко. Но вначале обе стороны приглядывались, не предпринимая решительных шагов.

Первая схватка произошла в пасхальную ночь.

Пахло землей, вешними водами… Около пулемета в заслоне сидели Марков и Кожевников. В кустарниках рассылались трелями соловьи. Ночь была непроглядно темная, но, когда Марков освоился, он стал различать очертания деревьев, полосу дороги влево, дальний лес по ту сторону дороги, изгородь… В лесочке, где расположился заслон, темнее, чем на открытом месте, вот почему было легче видеть окружающее пространство.

Марков и Кожевников молчали. Окопы противника близко, приходилось держаться настороже.

Решили поочередно нести дежурство, чтобы один отдыхал, валяясь на земле и глядя в небо, другой прислушивался и приглядывался, был возле пулемета.

Кожевников думал о доме. Бывало, в пасхальную ночь несли в церковь святить куличи. А с утра начиналось веселье. Пили водку. Ели жареное мясо и всяческую стряпню. Девки качались на качелях, развевая пестрые подолы, а гармоника выделывала такие коленца, что ноги сами начинали ходить.

Марков думал о своей жизни. Немалый путь прошел он, и таким, какой он сейчас, выпестован не отцом, не матерью, а Григорием Ивановичем Котовским, который сделал из него вдумчивого человека и выносливого бойца. Как не походил он теперь на боязливого мальчика в Кишиневе, который когда-то так нерешительно спустился по ступенькам домашнего крыльца в бурливую жизнь!

Что это? Почему вдруг замолк соловей?

Да, явственно слышны приглушенные голоса, шорох… не то команда, не то ругань…

Марков услышал, как колотится сердце… Как хорошо, что это произошло именно у его заставы!

Вот и они. Идут прямо по дороге. Надеются, что в пасхальный день бойцы Котовского будут в церкви? Или просто ни на что не надеются и лезут на рожон?

Марков дает им выйти на открытое место. Здесь они останавливаются и прислушиваются. Их немного, человек пять, но это только передние.

Вот присоединились трое новых. Они совещаются, стоя у разветвления дороги. Вновь подошедшие, по-видимому, старше, им отдают честь.

«С них и начинать», — решает Марков.

Выпускает пулеметную очередь. Грохот разносится по лесам. Офицеры падают. Остальные залегли в канаве и открыли стрельбу.

Еще через минуту выскочили на конях котовцы…

Котовский не был опрометчив, но умел внезапно обрушиться на врага. Предугадывал и предупреждал намерения противника, умел перехитрить, умел разведать. А если уж бил — то наотмашь, если громил — то после бесполезно было разыскивать разбитую вдребезги, вырубленную начисто вражескую часть.

— Товарищ Гарькавый! — говорил он по прямому проводу начальнику штаба дивизии. — Склонять свои знамена перед поляками не намерены. Дожидаться, пока противник сам что-то предпримет, не будем.

Вылазка и на этот раз была отбита. Но трудно приходилось котовцам и всем, кто должен был сдерживать наступление врага. Силы были слишком неравные. Полки Пилсудского двигались, польская артиллерия била по русским городам… И как радовался генерал Вейган каждому сообщению об успешных операциях на фронте!

3

В Жмеринке, в вагоне, Котовский написал заявление о желании вступить в партию. Он решил больше не откладывать. Предстояли тяжелые бои, мало ли что могло случиться. Комиссар Жестоканов попросту, по-рабочему тоже говорил, что откладывать такого дела не следует.

И вот Котовский взялся за лист бумаги.

«В Котовском, — писал он в автобиографии, — пролетарская революция и Коммунистическая партия имеют одного из самых преданных людей, готового за ее идеалы погибнуть каждую минуту…»

Да, так оно и было. Он не кривил душой, когда писал эти слова.

«А мировая буржуазия, — заканчивал автобиографию Григорий Иванович, имеет в лице Котовского смертельного, беспощаднейшего врага, который каждую минуту готов к последнему, решительному бою с ней, к последней, решительной схватке во имя торжества всемирного коммунизма».

Котовского радовало, что оформлял его вступление в партию комиссар Жестоканов, человек с открытой русской душой, пришедший сражаться за правду, за революцию, сам из питерских рабочих, электрик. Из рук этого честного партийца Котовский торжественно, взволнованно принял партбилет.

— Ну вот, — сказал в заключение Жестоканов, пожимая руку комбригу, вы тут правильно написали, что готовы к решительному бою. Вы это доказали не один раз. Очень, очень рад поздравить вас!

Драгоценная книжечка — партийный билет — бережно завернута и хранится на груди, в боковом кармане гимнастерки. Наконец-то Котовский выполнил свою заветную мечту! Мысленно он считал себя в партии большевиков с семнадцатого года, со времен Румынского фронта, встречи с Ковалевым, работы с Гарькавым, боев под Кишиневом. И разве он не был большевиком в подполье Одессы, работая по указаниям секретаря губкома Смирнова? Разве не Коммунистическая партия воодушевляла его на подвиги, когда бил он части Шкуро и Дроздовского, когда вел бригаду против Бредова, против конницы Мамонтова, когда разбил Мартынова, Стесселя… и кого еще? Всех не перечесть, генералов и атаманов всех рангов и всех мастей. И всегда, каждодневно, каждочасно — разве он не был в душе коммунистом?

И Котовский с удовлетворением ощупывал в кармане гимнастерки партийный билет.

4

С самолета противника сброшена записка. Котовскому предлагают перейти на сторону поляков — ведь он и сам потомок польской шляхты — в противном случае Котовский будет убит.

— Они не в первый раз мечтают меня уничтожить, — усмехнулся Григорий Иванович, показывая записку Ульриху и комиссару.

Ульрих и Жестоканов переглянулись. Хорошо, что это стало им известно! Они примут меры, чтобы уберечь командира.

Вскоре после этого к Котовскому пришел железнодорожный служащий телеграфист станции Комаровцы.

— Товарищ Котовский, — сказал он, — мне удалось узнать, что на вас готовится покушение. Решил вас предупредить. Котовского мы, железнодорожники, знаем. Не дадим расправиться. Если бы я не пошел предупредить вас и, не дай бог, что-нибудь случилось, я не простил бы себе этого вовеки.

Он ушел, взволнованный, довольный своим поступком.

На обратном пути его убили. Он обнаружен был недалеко от станции на мостовой. Лежал на спине, такой же чистенький, с аккуратно подстриженными волосами. Лицо было белое, черты заострились. В груди у него торчал воткнутый нож…

На участок, занятый котовцами, брошен «батальон смерти»: все в черных шинелях, у всех значки — скрещенные кости и черепа. Кавбригада ночью окружила батальон и полностью уничтожила. Не выручили даже зловещие скрещенные кости и черепа.

Прибыло в бригаду пополнение — политработники, призванные в армию по партийной мобилизации в счет двух процентов. Они рассказали, что ЦК партии направляет в Красную Армию много ответственных партийных работников.

— У нас в Тамбове, — рассказывал один из присланных в бригаду, задорный комсомолец, — от нашего района по разверстке отправляли на фронт девять человек. Можете себе представить? Девять! А записалось триста шестьдесят! Что делать? Создали отборочную комиссию. А мы в райком! А мы и дальше! Посылайте, говорим, по-хорошему, а не то мы и стихийно на фронт махнем!

— Да! — басил другой прибывший, крупный партийный работник. — Партия вплотную взялась за это дело, подъем в стране просто невиданный.

— Тыл и фронт слились в один боевой лагерь, — вступил в беседу еще один из приехавших. — Если бы вы только видели, что делается сейчас в Москве! Москва кипит, возмущение нападением польских панов беспредельно. И мы не собираемся шутить. В тезисах ЦК прямо говорится, что борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Партийцы прибыли отовсюду, и каждому было что порассказать.

— Я сам присутствовал на митинге, когда тульские оружейники клялись, что обеспечат фронт винтовками…

— Партийные мобилизации, это — сила!

— Феликс Кон известил ЦК партии, что мобилизация коммунистов на Киевщине проведена в течение суток. Да нет у нас такого города или поселка, чтобы остался в стороне!

— Вот и мы не остались в стороне! — с жаром подхватил комсомолец из Тамбова. — Молодежь всегда должна идти впереди!

— Правильно! И на нашу молодежь можно только любоваться, — вставил свое слово партийный работник. — Тут, видите ли, какая история… Мы же не дети, понимаем: не с одной Польшей мы схватились, со всеми силами мировой реакции, против нас выступают и Франция, и Англия, и Америка. Военный-то план нападения на нас кто у них разрабатывал? Маршал Фош! Французский маршал! А кто доставил в Крым из Константинополя Врангеля, «черного барона»? Доставил его английский военный корабль «Император Индии». Вот и судите сами, чья это стряпня! Откуда приехали пулеметы, предназначенные для нашего истребления? Из Нью-Йорка их привезли, в трюмах американских пароходов.

Котовский, слушая приезжих товарищей, вспомнил другой разговор — с Гарькавым, в те дни, когда они покидали Бессарабию. Гарькавый тогда тоже подчеркивал, что наступают на Советскую республику не одни румынские войска, а вся мировая реакция.

И Котовский в свою очередь сообщил всем присутствующим:

— Мы ведь тоже немножечко осведомлены о действиях врага. Да и то сказать: шила в мешке не утаишь. У нас, у первого в мире социалистического государства, всюду найдутся друзья. Вот в Польше на две недели было прекращено пассажирское движение, чтобы весь транспорт бросить на перевозку оружия. А мы уже об этом знаем. Знаем и то, что американские танки будут пущены в ход против нас, что Пилсудскому и Врангелю присланы воздушные эскадрильи. И все-таки ничего у них не выйдет. Вот уверен, что ничего не выйдет! Не выйдет уже по одному тому, что правда-то на нашей стороне, так ведь, товарищи? Мы-то свое кровное защищаем. Это весь трудовой люд знает, во всем мире.

Губкомовец подхватил слова Котовского:

— Вы знаете, друзья, в доках Лондона были случаи, когда рабочие отказывались грузить боеприпасы, предназначенные для Польши. Железнодорожники в Эрфурте загнали в тупик эшелон с французскими солдатами, направлявшимися на польский фронт. Итальянские рабочие не дали погрузить уголь во врангелевский пароход. А в Ломбардии двадцать дней задерживали поезд с военным грузом, отправлявшийся в Варшаву… Да-а. А тут — какой позор! — с барабанным боем шагать по нашей земле, грабить, жечь… Нет, не покроет себя славой Пилсудский, будь он хоть трижды из дворянского рода герба «Стрела»! Кол осиновый, а не стрелу — вот какой «герб» уготовила ему история. Свой же народ его проклянет. А мы… Мне, товарищи, под пятьдесят, но я буду не позади, а впереди бойцов, идущих в атаку!

Внимательно слушали командиры бригады, взволнованно слушал и Котовский.

— Радуемся такому пополнению, — сказал он. — А то одно время у нас в дивизии была острая нехватка в политработниках. Что греха таить, были и панические настроения. Один полк однажды бросился отступать без всякой к тому надобности. А в другом полку командир батареи бросил позиции. Следовало расстрелять за такие вещи, но он успел перебежать на сторону врага. Ну, у нас в кавбригаде таких случаев не бывает, сами увидите, когда обживетесь.

— Я знаю, — сказал один из приезжих. — Уж как добивался, чтобы попасть именно в бригаду Котовского!

— Обстановку представляете, конечно? — спросил Котовский. — Поляки действуют двумя группами — Киевской и Одесской. По данным разведки, у Пилсудского в шести его армиях около ста пятидесяти тысяч. Это, конечно, значительно больше, чем у нас, да и вооружения им наслано немало постарались союзнички. Перед нами поставлена задача — продержаться до прихода Первой Конной… — Котовский окинул всех быстрым взглядом: — Ну, коли поставлена, значит, и надо продержаться, а как же иначе, товарищи? Двадцать пятого апреля поляки начали наступление, хотели отрезать Юго-Западный фронт, чтобы нам не могли послать с севера свежие силы. Тут у них явный просчет: Первая-то Конная идет не с севера, а с юга. Весной к нам прибыла с Урала Башкирская кавбригада под командованием Муртазина тоже не с севера! Не знаю, как не сообразил этого Пилсудский.

— Да, но Житомир-то они взяли? И Казатин, и Киев тоже? — напомнил губкомовец, и стиснул зубы, и нахмурился, и отвернулся, чтобы не показать горестный взор.

— Плохо Алеше, да бывает и плоше, — отозвался комиссар Жестоканов. Взяли, конечно, взяли, это что и говорить. Только как взяли, так и отдадут. Вы знаете, каковы потери противника, судя по сводке, перехваченной нами? Около четырнадцати тысяч! Чувствительно? А чего они достигли?

В штабе собрались командиры полков, политработники, и все с интересом слушали рассказы приезжих о Девятом съезде партии, о том, что на съезде разрабатывался единый хозяйственный план страны, что Владимир Ильич выдвинул вопрос об электрификации народного хозяйства.

— Электрификации! — воскликнул Макаренко. — Значит, несмотря ни на что, мирные дни близятся!

— Хорошая вещь — электрификация! — говорил Няга. — Ведь если электрификация — значит, много электричества? Я правильно понимаю?

Весело смеются в ответ на это замечание:

— Правильно, Няга! Много электричества! В каждой избе электричество! И чтобы электропоезда! И чтобы пахать электричеством!

В это время пришли разведчики. Последнее сообщение: галичане перекинулись на сторону поляков, создав тем самым опасность прорыва фронта.

— Я давно обратил внимание, — с досадой сказал Котовский, — что галичане занимают один за другим важные стратегические пункты. Оказывается, давно они что-то затевали! А ведь я об этом сигнализировал штабу дивизии.

— Значит, предстоит нам сегодня горячее дельце? Да? — спросил Ульрих.

— Уж мы проучим их! — ответил Котовский.

В тот же день, используя любимый свой прием — внезапность нападения, — Котовский ворвался в Жмеринку. Чтобы у мятежников создалось впечатление, что на них обрушились невесть какие силы, котовцы мчались по всем улицам и переулкам городишка, поднимая пальбу и взбивая облака пыли. Галичане были ошеломлены. Не дав им опомниться, Котовский захватил штаб галичан в полном составе.

— Надо было видеть эти кислые мины штабистов! — рассказывал Ульрих, заливаясь смехом. — Им показалось в первый момент, что это зрительная галлюцинация. Но, увы, это был подлинный, настоящий Котовский, и он предложил им сдать оружие и закончить на этом свою не блестящую карьеру!

5

Первая Конная двигалась. Копыта взбивали пыль на проселочных дорогах, и долго висела она желтым облаком над ложбинами, вербами, над прозрачными, чистыми прудами.

Вороные, саврасые, с черной гривой и черным ремнем по хребту, серые в яблоках, в крапинах, или, как говорят, в горчице, — кони всех мастей и возрастов двигались в строю через цветущие степи, через нарядную, ласковую Украину.

Была весна. Пели птицы. Солнце припекало совсем по-летнему. Конники мерно покачивались в седлах — кто в папахе, кто в кубанке, кто в остроконечном шлеме, одни одеты по всей кавалерийской форме, другие в рубахах, в ватниках, в кавказских бурках. У многих были отличные сабли, отбитые у деникинских офицеров.

Проходят полки, дивизии… Изредка в строю у кого-нибудь закапризничает конь и начнет плясать на месте, вскидываться на дыбы. На минуту собьет строй. Перемахнет через придорожную канаву, заросшую мятой да лопухами, и, промчавшись по пашне, по нежно-зеленым всходам бурака, успокоится и пойдет на рысях, храпя, пожевывая мундштук и выслушивая заслуженные попреки и брань хозяина.

Вот уже который день шла походным порядком конница. Повсюду оставили след недавние бои. Железнодорожное полотно было размыто и разворочено, из речной глади торчали железные балки, исковерканные фермы мостов. Вблизи городов ржавели вокруг депо мертвые паровозы, вагоны в тупиках зияли дырами пробоин.

Изредка удавалось погрузиться в эшелоны, и тогда под присвист, гиканье и песни тащились воинские поезда мимо сожженных станций, взорванных водокачек, мимо белых улыбающихся хат, окруженных цветущими яблонями и шелковицами.

Внезапно в открытом поле останавливался поезд. Паровозу не хватало воды. Тогда выстраивались цепью, протянутой до какой-нибудь извилистой речки, из рук в руки передавали полные ведра. Паровоз, получив запас воды, бодро фырчал. Водоносы прыгали на ходу в теплушки, оттуда торчало сено, конские головы, и поезд отправлялся дальше, попыхивая над степью сиреневым дымком.

На открытых платформах кутались в брезентовые покрышки кургузые трехдюймовки, и рядом, положив голову на зарядный ящик, спали непробудным сном бомбардиры. Громыхали походные кухни, высоко вскидывали оглобли тачанки, громоздился скарб армейского имущества. И были наглухо закрыты вагоны со снарядами. И кое-где в пестром составе мелькали зеленые, желтые классные вагоны с надписями мелом: «Агитпункт», «Штадив», «Санитарный». И вдруг совсем неожиданно заспанный дежурный по станции или телеграфист различали на одной из платформ аэроплан — неуклюжий, выпуска четырнадцатого или пятнадцатого года, какой-нибудь «альбатрос» или «фарман», любезно предоставленный французскими заводчиками Добровольческой армии и отнятый затем у белых красными частями.

Кто не знает, что такое двадцать пятое мая на Киевщине, на Днепре и на Буге! Двадцать пятое мая здесь — это кисти цветущих акаций; запах сладкий до дурноты; ветер теплый, любовный; сонное жужжание рыжего майского жука с мохнатыми лапками… Двадцать пятое мая — это блимканье гитары, песни девушек, всплеск весла… Двадцать пятое мая — это свадьбы и отплясывание веселого гопака, это лунные ночи над зеленым гаем, это дремлющий млин на пригорке… Вот что такое двадцать пятое мая на Киевщине и под Уманью.

Но не тогда, когда рыщут петлюровские банды по глухим дорогам! Не тогда, когда захватчики делят уже предполагаемую добычу — всю нашу родину, — каждый соответственно аппетиту выговаривая смачный кусок!

В нетерпении пляшут боевые кони на берегу Буга. Сбруя начищена. Гривы расчесаны. Волос блестит, как шелк. Конная готова к бою.

Вот прокатила в тачанке отважная пулеметчица Павшина. Мелькнули смуглое, монгольское лицо и белая папаха начдива Четвертой кавалерийской Городовикова. Прошла Одиннадцатая дивизия.

И уже завязываются бои.

По околицам защелкали выстрелы. Армия расчищала путь к основной линии фронта, торопилась встретиться с белополяками. Было захвачено много пулеметов, винтовок у петлюровских банд, у повстанческого Запорожского полка.

Промчался Дундич — любимец Первой Конной, рубака, наездник и меткий стрелок, славный сподвижник Буденного — Олеко Дундич, Красный Дундич, как прозвали его бойцы.

Прошла боевая Четырнадцатая дивизия Пархоменко.

Четыре кавалерийские дивизии и полк особого назначения были в составе Первой Конной. Это были отборные части. Но если Первая Конная покрыла себя неувядаемой славой, то пришедшая с Урала Двадцать пятая Чапаевская дивизия тоже знала за собой немало подвигов. Юго-Западный фронт становился грозной силой. У поляков все еще имелся перевес в пехоте, но советская конница была почти втрое многочисленнее, и это сыграло решающую роль.

Какие события совершались к моменту прибытия Первой Конной?

В середине мая наше командование подготавливало наступательную операцию на Западном фронте. Пилсудский готовил контрудар. Но он намечал свои действия на семнадцатое мая, а мы перешли в наступление рано утром четырнадцатого. Это наше наступление не достигло поставленных задач, но вынудило Пилсудского израсходовать значительную часть резервов и ослабить свои силы на Украинском фронте, перебросив войска в Белоруссию.

А на Украинском фронте шла между тем наша подготовка к новому удару по врагу. С двадцать шестого мая по второе июня здесь завязались затяжные кровопролитные бои. При этом удалось точнее определить группировку сил противника и наметить новые методы наступления советских войск, отказавшись от лобовых атак и создав ударную группу для прорыва Польского фронта.

И вот наступило пятое июня. Стоял густой, непроглядный туман. Дождь лил, не переставая, вторые сутки. Стояли сплошные озера на полях, в ложбинах, на проселочных дорогах. Кто мог ожидать, что в такую погоду советские войска начнут наступление!

На рассвете Первая Конная обрушилась на белополяков. Противник слишком поздно заметил мчавшуюся на них лавину кавалерии. Прошло всего каких-нибудь два часа, как началась эта стремительная атака, а Польский фронт был уже прорван, затем расколот на две части. Первая Конная громила уже тылы Третьей польской армии.

Польский штаб и вместе с ним Юзеф Пилсудский, сам себя назначивший «начальником государства» и «главнокомандующим польской армии», находились в Житомире. Им пришлось без оглядки бежать и до поры до времени осесть в Новограде-Волынском. Надолго ли?

Четвертая кавалерийская дивизия, уничтожив гарнизон, захватила Житомир, освободив там пять тысяч наших пленных, которые с ходу включились в боевые действия. В этот же день Одиннадцатой кавалерийской дивизией был занят Бердичев, наголову разбита конная группа генерала Савицкого. Глубина прорыва Первой Конной в тыл польских войск достигала ста сорока километров.

Первая Конная перешла в наступление — обстановка на фронте изменилась.

Одновременно действовала ударная группа севернее Киева и Фастовская группа, куда входила и кавбригада Котовского.

Котовский созвал командиров и политработников бригады и вкратце рассказал о поставленной перед ними задаче. Была получена директива Реввоенсовета, в ней подробно излагался план прорыва фронта и разгрома польской армии на Украине.

— Вы знаете, с кем нам предстоит встретиться? — спросил Котовский. Был в свое время у нас в России командир Первого конного Заамурского полка Карницкий. Учился в наших военных учебных заведениях, проходил, как полагается, военную службу. А теперь оказался польским паном, и уже в чине генерала! Командует он польской штурмовой сводной кавдивизией и ведет ее против нас.

— Хотел бы я с этим ясновельможным паном поговорить с глазу на глаз! — вздохнул Няга.

— Разговор с ним будет короткий, — отозвался комиссар Жестоканов.

Бригада Котовского била врага нещадно, вложив свой посильный вклад в славное дело — освобождение от захватчиков священной советской земли. Основные задачи по разгрому врага выполняла Первая Конная. Но геройски сражались и многие другие советские воинские части.

Двенадцатая и Четырнадцатая армии наносили удары противнику. Фастовская группа заняла Белую Церковь и Фастов, Башкирская кавбригада била панов севернее Киева. Чапаевская дивизия поддерживала ударную группу Двенадцатой армии. Храбро сражались богунцы. Бросались в атаку части червонного казачества. Били непрошеных гостей моряки Днепровской флотилии…

И вот уже форсирован Днепр, Киев очищен от вражеских войск…

Напрасно пытались поляки остановить наступление Красной Армии. Отступление Третьей польской армии вскоре превратилось в бегство. Пилсудский хвастал, что Третьей армии удалось выскочить из окружения. Это бегство Пилсудский готов был рассматривать как победу!

Как известно, маршал Пилсудский славился большим самообладанием. Так, еще в царское время он был посажен в Петербурге в тюрьму и притворился сумасшедшим. Для выяснения этого обстоятельства он был препровожден в Николаевский госпиталь и помещен в психиатрическое отделение. Этого он и добивался. В госпитале работал ординатором его сообщник Мосьцицкий. Шесть месяцев Пилсудский дико хохотал, ползал на четвереньках и нес околесицу, разыгрывая сумасшедшего, и тем временем поджидал, когда назначат на дежурство в психиатрический корпус Мосьцицкого. Наконец это сбылось. Пилсудский и Мосьцицкий осуществили побег и скрылись за границу.

С тех пор нервы маршала Пилсудского стали значительно сдавать.

6

Скоповский находился в штабе Второй польской армии, но, увидев растерянные лица военных, он вдруг почувствовал, что ему уже не хочется наказывать Россию за гибель сына, за Ксению. Однако когда он заявил, что ему необходимо срочно отправиться к генералу Вейгану, ему нелюбезно ответили, что с отъездом придется повременить.

— Позвольте, мне на самом деле и очень срочно нужно повидать генерала.

— Вам на самом деле придется обождать.

Тогда Скоповскому совсем уже сделалось худо. А тут еще разболелась печень, и были такие неудобства… Скоповский ругал русскую некультурность, русский климат, русскую весну и все русское.

Но приходилось оставаться в штабе армии.

Тридцать первого мая поступили утешительные сведения: генералу Карницкому поручено перейти в наступление и совместно с группой генерала Савицкого разгромить красную конницу в районе Ново-Фастова.

«Будем надеяться, что разгромят, — размышлял Скоповский. Генералы-то опытные, военное образование получили в русской военной академии, в Петербурге… И Сальников к нам перекинулся с полком из бывших белых офицеров. Тоже один — ноль в нашу пользу…»

Но уже через сутки расстроенный Скоповский, прислушиваясь к канонаде, писал письмо в Кишинев, сообщая о своем разочаровании:

«В сущности, — писал он, — с этими русскими невозможно воевать. Как тебе, вероятно, известно, есть определенные правила, тактика, стратегия, и специалистам доподлинно известно, как воевали, например, Александр Македонский, Наполеон или Ганнибал. Если эти великие люди, действуя определенным образом, побеждали, то стоит изучить их приемы — и ты будешь владеть секретом победы, как Фауст владел секретом молодости, а певичка Эльза (помнишь, в Вене?) владела секретом красоты. Представь же себе, что русские, по невежеству не зная, как побеждал Ганнибал, начинают действовать по-своему и путают все карты! Так было и вчера. Наши части проводили отступление по всем правилам военного искусства. Как ты думаешь, что же делают русские? Весь фронт Красной Армии, доселе спокойный, вдруг оживает. Из лесов и деревень, из всех складок местности, появляются всадники. В несколько мгновений горизонт, на сколько хватает глаз, наводняется буденновцами, которые в огромном облаке пыли, предшествуемые бронемашинами и прикрываемые огнем артиллерии и пулеметных тачанок, начинают надвигаться на поляков… Конечно, нервы цивилизованного человека не выдерживают, и поляки бегут! И вообще, где это видано, чтобы конные массы самостоятельно решали задачу прорыва фронта?! Я беседовал по этому поводу со штабными офицерами, и они только пожимали плечами. Представь, и мой бывший управляющий Григорий Котовский тоже действует где-то здесь! Воображаю…»

На этом письмо обрывалось, и так и не удалось выяснить, что именно «воображал» Скоповский.

Вопреки правилам и навыкам Александра Македонского, в местных лесах, в тылу польской армии бродили отряды партизан. Один из этих отрядов ворвался в город, перепугал жителей, разогнал, а частью перебил штабных офицеров и скрылся.

Скоповский, увидев из окна, что скачут какие-то всадники, услышав затем «ура» и беспорядочную пальбу, упал в кресло и сделался синим. Нижняя челюсть у него отвисла, показывая вставленные зубы. Он, вытаращив глаза, смотрел перед собой.

Вот она, смерть… Для чего же все усилия, вся борьба, все ухищрения? Только для того, чтобы вот так, в кресле, поникнуть и чтобы в мозгу все смешалось? Ксения… Перед ним стоит Ксения! Но этого же не может быть, она умерла… Жжет! Жжет сердце… Протянуть руку и принять эти капли, они помогают…

Врач определил паралич сердца. Но, возможно, Скоповский умер от огорчения, что белопольским уланам никак не удается победить огромную восточную страну?

7

В эти дни бригада Котовского жила напряженной жизнью.

Стояли первые солнечные, благоуханные дни. Распустились листья на деревьях, цвели цветы на лугах. Как нарядны были поляны! Как приветливы сады! Как живописны украинские села, с белыми хатами, журавлями колодцев и «садками вишневыми коло хаты»!

Отдельная кавалерийская бригада Котовского шла на стыке Фастовской группы и Первой Конной армии.

Котовцы внезапно натолкнулись на пехотную колонну противника, шедшую со стороны Андрушевки. Колонна белополяков, состоявшая из двух рот Пятидесятого пехотного полка, была окружена и уничтожена. Все подходили и осматривали трофеи: четыре полевых французских орудия, шестьдесят подвод со снарядами.

— Хорошие пушки, — хвалил Няга. — Их только повернуть в другую сторону — и бить по панам!

Все это произошло так быстро, что остальные роты белопольского Пятидесятого полка продолжали безмятежно передвигаться. Вскоре были обнаружены еще две роты и тоже уничтожены. От Пятидесятого полка остался, таким образом, один батальон. Он был разбит под деревней Медовкой.

Вслед за этими столкновениями произошел еще ряд боев. А травы цвели своим чередом. Белые акации захлебывались сладким ароматом. Цвела сирень. И было особенно много садов, разомлевших под солнцем, в тихой Ольшанке. Перед окопами была рожь. Она зацветала, среди колосьев синели васильки.

Противник перерезал во ржи проволочные заграждения. Затем, приминая колосья и васильки, подполз к расположению кавалерийской бригады, уничтожил дозор и ворвался в Ольшанку. Это были познанцы Галлера.

Котовцы купали лошадей в ольшанском пруду. Был знойный день. Мошки вились на дороге, листья на деревьях свертывались от жары. Лошади фыркали, блестели на солнце их мокрые спины, галечник хрустел под их копытами, когда выбирались из воды.

Прозвучали выстрелы. И кончился знойный покой. Первый кавалерийский полк белополяки заставили отступить.

Тарахтел пулемет… Мчались всадники… Метались кони без седоков…

Напрасно будет выходить печальная женщина на крыльцо, возле которого растет груша. Напрасно будут высматривать отца смуглый мальчик и смелая, как мальчишка, девочка. Не вернется в родное село молчаливый Леонтий…

Еще накануне он был встревожен:

— Конь обнюхивает. Видно, убьют.

— У тебя, поди, хлеб в кармане…

— Нет, брат, хлеб ни при чем. Плохая, брат, примета.

Все помолчали, придумывая, что бы сказать утешительного Леонтию:

— Сейчас и боев-то больших нет.

— Да мой Мамай обязательно меня мордой тычет, такая у него привычка. И ничего.

— То мордой тычет, а то обнюхивает. Разница.

Вражья пуля сразила его. Он грохнулся на землю. Земля была горячая. Приник Леонтий к земле, словно слушал…

Котовский мчится навстречу выстрелам. Увидел, как упал Леонтий. Заметил, как Макаренко упал с коня, истекая кровью. Догнал того, кто стрелял в Макаренко. Получивший страшный удар пехотинец пробежал еще несколько шагов и скатился в ложбину.

Раненого Макаренко подхватила бесстрашная медсестра полтавчанка Шура Ляхович. Она всегда оказывалась впереди. Мчатся пулеметные тачанки — и Шура Ляхович с ними, только лицо прятала, чтобы куда угодно ранило, только не в лицо. Скольких бойцов она спасла, вытащила раненными с поля боя!

— А где же комбриг? — успел только спросить Макаренко.

Потом потерял сознание.

Появились кавалеристы Второго полка. Они мчались на неоседланных конях, всадники были голые. Они только что выскочили из воды и, не тратя времени, схватились за клинки.

Одновременно завязывался бой у окопов. Увидев раненого Макаренко, увидев трупы на земле, котовцы рассвирепели и долго, ожесточенно крошили врага. Так уж у нас исстари повелось, чтобы, «когда неприятель будет сколон, срублен, не давать ему времени ни сбираться, ни строиться, невзирая на труды, преследовать его денно и нощно, до тех пор, пока истреблен не будет», как говорил Суворов.

Познанцев загнали в овраг. Четыреста трупов оставили они под Ольшанкой, четыреста напоминаний насчет вероломства страдающему короткой памятью врагу.

Пришли в лазарет проститься с боевым товарищем. Входили один за другим, озираясь на койки, неловко шагая по чисто вымытым полам. Белый, без единой кровинки, Макаренко. Встал у него в изголовье Котовский. Столпились командиры полков, командиры батарей, комиссары. Были тут Няга, Николай Криворучко, Ульрих…

— Берегите командира, — говорил тихим, но уверенным непрерывающимся голосом Макаренко. — Ты, Криворучко, вероятно, сменишь меня, так помни мой наказ. Я понимаю, что не выживу, но мы им дали, будут они помнить!

Через два часа он умер.

8

А рожь все равно колосилась. И цвели цветы, несмотря на все кровавые происшествия этих дней.

Однажды Миша Марков, вновь на коне и с отличной выправкой мчавшийся в строю, получил задание: выяснить положение в соседней деревне Якимановке, нет ли там белополяков, уцелело ли местное население. До сих пор такие задачи Котовский давал или Ивану Белоусову или Подлубному, и Миша Марков чрезвычайно гордился важным поручением.

Отправился он в путь в сумерки. Благополучно миновал стога, болото, переправился через говорливую речку…

Вот и первые постройки… Но странная тишина вокруг! Ни лая собак, ни мычания коров, ни петушиных перекличек…

Маркову показалось это подозрительным.

«Что-то тут не так, — подумал он, останавливая коня на опушке леса. И дым слишком густой, из печных труб такой не повалит».

Оставив коня в кустарнике, пополз по меже. И вскоре предстала перед ним страшная картина: деревня была сожжена дотла!

Кое-где под обгорелыми бревнами в кучах золы пробегала еще искра, пожарище было еще теплое. Печально высились закопченные печные трубы, как памятник погибшему счастью. Вились струйки дыма над грудами пепла, как исчезающее воспоминание о человеческом благополучии.

Нехорошо было здесь, и Марков испытывал желание поскорее уйти. А когда он увидел еще и виселицу, и мертвые тела, раскачиваемые ветром, ему стало и вовсе не по себе. Не то чтобы он боялся, он отвык бояться. Но сердце щемило смотреть на это пепелище.

Марков стал выбираться из деревни, вернее, из того, что раньше было деревней. И вдруг он увидел: кто-то живой, кто-то шевелится…

Первое движение было — схватиться за оружие. Но глаза, уже привыкшие к темноте, различили очертания женщины.

Марков окликнул. Ответа не последовало. Он подошел ближе и увидел девушку, с косами, с бусами, милую украинскую девушку.

Так обрадовало его, что на этом пепелище встретил живого человека.

— Ты кто? — спросил он тихо.

— А вот подойдь трохи еще, да як хворостиной угощу, будэшь знать, хто я!

— А я подойду!

— Так и получи, добродие! — и она изо всей силы ударила Маркова, приготовившись защищаться.

— Чего дерешься? — с досадой проговорил Миша, потирая ушибленное место. — Вот не думал, что ты такая драчунья! Я же тебе ничего плохого не делаю.

— Не делаю! Бачила я, як вы ничего дурного не робите!

— Так то враги наши, а я-то ведь красный! Это как-никак большая разница!

— Красный! Откуда ты взялся, красный?

— Ну да, из бригады Котовского я! Не веришь? Честное слово, вот провалиться мне на этом месте, чтобы меня мать не любила! А ты здешняя?

Девушка недоверчиво осмотрела незнакомого парня и вдруг заговорила торопливо, громким шепотом, с искаженным от ужаса лицом:

— Вот тут наша хата была… А вон там моя мать лежит… А вон отец… а рядом сосед наш… а еще рядом…

И вдруг она остановилась.

— А не брешешь ты? Я видела, я все видела, что тут было! Но я живая не дамся, ты запомни и близко не подходи!

Она была как безумная. То начинала говорить, говорить… захлебываясь, порывисто, быстро… Потом замолкала и смотрела невидящим взглядом… Не сразу можно было вывести ее из этого состояния. Она молчала, погруженная в страшные кровавые видения… И снова начинала всхлипывать и рассказывать… и губы у нее дрожали, и вся она дрожала, как тополь в ветреный день…

— Дурочка! Я же говорю тебе: я из бригады Котовского. Слышала такого? У нас никто жителей не обижает, мы сами за них заступаемся. Всем известно, как Котовский обращается! Будьте уверены! Неужто ты не слышала о Котовском?!

— Не слышала.

— Нечего сказать, хороша! Не понимаю, что же ты тогда слышала? Котовский — герой. Понятно? Его все знают. Тебя как зовут-то?

— Оксана.

— Ну, я так и думал. Оксана, либо Марусенька, либо Галька… А меня Михаилом зовут. Вот и познакомились.

— Познакомились, а теперь иди откуда пришел.

— И ты со мной пойдешь. Нехорошо девушке в таком страшном месте оставаться.

И тут Миша опять произнес целую речь, из которой явствовало, что Оксана не должна больше драться, должна его слушаться и пойти с ним.

Молодые девушки любопытны. Молодые девушки доверчивы. Постепенно Оксана оттаивала. Миша так ласково говорил с ней! И вскоре на этих развалинах, на черных обгорелых бревнах, в присутствии безмолвных мертвецов Оксана все рассказала Мише.

Оказывается, в деревне поймали партизана, после чего польские легионеры учинили жестокую расправу. Целый день громили, жгли, вешали, издевались над женщинами… а потом ушли, прослышав, что красные близко. У Оксаны была большая семья, и ее уничтожили. Все происходило на ее глазах, одна она успела спрятаться и вот теперь осталась на свете одна-одинешенька…

Миша стал ее утешать. А потом рассказал, что у него семья в Кишиневе:

— Сестренка, Татьянка, вот вроде тебя, такая же красивая…

— Откуда ты взял, что я красивая?

— По голосу слышно. А отец у меня железнодорожник. В железнодорожном депо работает.

— У меня отец умел сапоги шить…

Тут она всхлипнула и опять заплакала — тихо и горько. Жалко было Мише эту почти помешанную от горя девушку. Он твердо решил, что не оставит ее здесь.

И вдруг подумалось: а что, если эту девушку им в семью принять? Не знал Миша Марков, что он точно так же, как Оксана, остался один на свете. Не знал, что нет у него ни отца, ни матери, ни милой сестренки, что только в его воображении жили они по-прежнему…

Он стал приглашать Оксану, когда кончится война, в их семейство погостить, а то и вовсе остаться. Он рассказывал ей про Кишинев, какое там солнце, какие яблоки…

— Мама у нас хорошая!

— И у меня была хорошая…

— Моя мама и тебя любить будет!

Так они разговаривали, стоя посреди этих страшных, обгорелых обломков, среди виселиц и обезображенных черных трупов — два молодых, только-только начинавших жить существа.

9

Когда Марков доставил в бригаду красивую смуглолицую Оксану, все только и толковали что о «трофейной дивчине».

— Вот тебе и тихий мальчик! — удивлялся Савелий Кожевников. Смотрите, какую кралю отыскал! Молодец! Ей-богу, молодец! Пожалуй, тебя посылать в разведку, так ты у нас целый хоровод соберешь!

Савелий выхаживал ее, как родную дочку. Она все еще не приходила в себя. Ночью ей снилось все страшное, пережитое ею. И она кричала во сне. Савелий, как маленькой, певучим голосом рассказывал ей сказки да побасенки.

Постепенно Оксана освоилась в новой обстановке. Увидела, что каждый старается сказать ей ласковое слово, подбодрить, утешить, рассмешить. Перестала смотреть исподлобья, перестала дичиться.

— Так вы красные? И все красные такие? Тоже я разное слышала.

Вскоре Марков, придя ее навестить, увидел, что она стирает солдатское белье, взбивая мыльную пену сильными смуглыми руками. А усевшийся вблизи кавалерист, где-то раздобывший расписную трехструнную балалайку, мелодичным треньканьем этого незамысловатого инструмента старается развлечь ее.

Внезапно он вскидывает голову, глаза его делаются бессмысленными и затуманенными. Неожиданно тоненьким голоском он вытягивает:

Милый, чо, да, милый, чо Не цалуешь горячо? Али люди чо сказали, Али сам заметил чо…

Марков нисколько не рассердился, что застал около Оксаны кавалериста. Он дал кавалеристу сделать отыгрыш и с напускной серьезностью, как поют в деревнях, тоже исполнил частушку, первую, какая пришла в голову:

Уж я тещу провожал, Проливал немало слез, На прощанье целовал И ее и паровоз…

Балалаечник перегнулся, растопырил локти, ударил по струнам:

— Э-эх! Сегодня пляшем, завтра пашем…

Балалайка затренькала еще заливчатее, еще звонче.

Мише так хотелось рассмешить Оксану, отвлечь ее от невеселых мыслей! Он выбирал самые забавные частушки, но не видел лица Оксаны. Нравится ли ей?

Он выговаривал скороговоркой:

Продавщица магазина Назвала меня свиньей. Люди думали — свинина, Встали в очередь за мной…

Оксана, не прекращая работы, повела только на Мишу взглядом.

И тут еще подошли бойцы. Под лихую «Барыню» прошелся какой-то молодой щеголь вприсядку… И для всех было ясно, что присутствие Оксаны заставляло его выделывать особенно замысловатые выкрутасы и кренделя.

Оксана отжала белье, вытерла о подол закрасневшиеся от стирки руки и, любуясь на танец, встала рядом с Мишей Марковым, показывая этим, что разговоры разговорами, а знает она только его одного.

Никем ничего не было сказано, но в молчаливом согласии было установлено, что Оксана — «дивчина Маркова». Поэтому каждый справлялся у Миши, как поживает Оксана, и спрашивал у него разрешения:

— Тут у меня сахар остался. Может, Оксане отнести? Как ты считаешь, Марков?

А сам Марков то просил Савелия сшить новые сапожки для Оксаны, то покупал ей в деревне бусы. Подарки Оксана долго отказывалась брать, а если брала, то с какой гордостью!

— Капризная! — жаловался Марков Савелию.

— Ты бы командиру доложился, — советовал Савелий, — а то этак-то все начнут девчонок приводить.

— Ну ты все-таки полегче, Савелий! «Девчонок»!

— Да ведь я не про тебя. Я только к случаю. Явился бы с ней к командиру и все бы как полагается отрапортовал: так и так, мол, трофейная — и куда прикажете девать.

Миша подумал-подумал и решил послушаться доброго совета.

— Но как же я ему скажу? И еще с Оксаной… Может быть, лучше одному явиться?

— А что такого, если придешь с Оксаной? Кто есть Оксана? Трофей. Какой она элемент? Пострадавшее население. Вот ты эту сторону и оттеняй командиру.

— А вдруг он скажет: направить ее в тыл?

— Не скажет! Наш командир все понимает. Ты еще только к нему собираешься, а он уже, поди, знает, сколько у нее было братьев и сестер.

Савелий вздохнул:

— Не понимаю, что вы за люди! Кто ты есть? Всем ты обязан командиру. А сам не веришь ему! Да какое ты имеешь право на него не надеяться?! А хотя бы и в тыл? Он сразу в корень дела посмотрит! Это уж ты не беспокойся. Рассудит!

Перед Котовским предстали оба: Миша Марков и Оксана.

— Вот, — сказал Марков, — привел…

— Вижу.

— У нее горе…

— Знаю…

— Я хотел бы… — Марков подыскивал слова, — хотел бы взять ее… вообще… в свою семью… Чего она одна? А у меня, по крайней мере, семья… и хорошая, то есть, конечно, в Кишиневе…

— А она как? Согласна?

— По-моему, да.

— Она твоя невеста? Так я понимаю?

Но тут Марков и Оксана так сконфузились, так покраснели оба (причем Оксане это очень шло), что Котовский раскаялся в своих словах:

— Вы не обижайтесь, ребятки, я ведь от всего сердца. И если вы по душе окажетесь друг другу… Смотрите, какие вы молодые, какие славные…

— Я ведь только думал… — пробормотал Миша, — она девушка одинокая, и поскольку я ее нашел там, на кладбище, на пустыре, ночью, то я обязан о ней заботиться. Кончится война — а ведь она когда-нибудь кончится? отвезу я ее к моему отцу, к моей маме и скажу им: «Примем ее в дом, как родную?»

Оксана молчала. Она только полыхала стыдливым румянцем. И пожалуй, это было лучше всяких слов.

— Как ее звать? — спросил Котовский. — Оксаной звать? Оксана, неужто тебе не нравится мой орел?

— А разве я сказала, что не нравится?

— Ну вот и хорошо. Он тебе нравится, а у него о тебе мы и спрашивать не будем, достаточно взглянуть на него.

— Товарищ командир!

— Что «товарищ командир»? Правду говорю. Влюбленные всегда как солнцем освещены и сами излучают сияние. Это видно даже издали. И не стыдитесь вы, пожалуйста! Любовь — праздник! Поймите, что мы все взялись за оружие и ведем беспощадную войну с врагами не для каких-то отвлеченных замыслов, а для вас вот: для тебя, Миша, и для тебя, Оксана, чтобы жилось вам привольно, чтобы были вы вот так счастливы, выше головы!

Слушая такие хорошие слова, Оксана и Миша бессознательно, не задумываясь, как бы нечаянно взялись за руки и стояли, как жених и невеста.

И после этого разговора они уже не стеснялись быть вместе и часто разговаривали о будущем, о том, как вместе поедут в Кишинев, и как все будет хорошо, и как они будут радоваться.

Оксану передали в ведение врача Ольги Петровны Котовской в санитарную часть.

10

Ольга Петровна приветливо приняла девушку.

— Вот как хорошо! — говорила она. — Вдвоем-то нам насколько легче будет! Вместе-то мы можем по-женски и порадоваться, и помечтать. А ты, Миша, не беспокойся за Оксану, я ее обижать не стану. Да она и сама в обиду себя не даст. Правда ведь, Оксана?

Миша потрогал синяк на лбу, вспомнил о хворостине, которой огрела его Оксана при первом знакомстве, и сказал:

— В обиду-то, пожалуй, не даст…

Так они и зажили. Оксана пришлась, что называется, ко двору.

— Я ее зачислила сестрой-хозяйкой, — сообщила Ольга Петровна Котовскому.

— Отлично сделала. Девушка хорошая. Мы все должны стать ее семьей, пусть она почувствует это. Пусть будет она тебе не только сестра-хозяйка, но и сестра.

И часто справлялся о ней Котовский. Беспокоился, если узнавал, что грустит. Радовался, узнав, что поет песни.

В ведение Оксаны поступили всевозможные грелки, миски, плошки, поварешки; ее заботой было обеспечение больных всем необходимым для скорейшего излечения.

Впрочем, в боевой обстановке нельзя было строго разграничить обязанности. Приходилось делать все, что понадобится. Оксана была и сиделкой, и прачкой, и санитаркой…

— Оксаночка! — звала Ольга Петровна. — Помоги мне перевязку сделать! Оксаночка, подержи руку больного! Оксаночка, накапай двадцать пять капель вот из этого пузырька. Оксаночка! Где у нас йод?

И Оксана подавала бинты, йод, ножницы, пока Ольга Петровна осторожно и ловко снимала старую повязку, присохшую к ране и покрывшуюся бурыми пятнами.

— Рви сразу! — просил раненый. — Мне легче сразу, не тяни ты за душу, Христа ради!

Прилежно выполняла работу Оксана. Понемногу она стала приходить в себя и даже стала петь, напевала свои «Огирочки» — те самые «Огирочки», что поют от Станиславщины до Кубани, выйдя на деревенскую улицу и взявшись за руки, или еще мурлыкала какие-то задушевные, приятные песенки — про то, как на горе вдова сажала лук, как козак «просил-просил ведерочко, вона його не дает, дарил-дарил ей колечко, вона його не берет» и как у дивчины была «руса коса до пояса, в косе лента голуба». Много она разных песен знала.

Лучше всяких лекарств помогало раненым просто ее присутствие, просто ее участливое слово — такая она оказалась ласковая да ладная, приветливая ко всем.

А сила в ней какая! Как примется мыть полы в санчасти — только тряпка шлепает да вода журчит! И боже упаси, чтобы кто-нибудь закурил в палате! Будет целый час лекцию читать, душу вымотает и все равно выгонит в коридор с цигаркой.

11

Сыпняк гулял по городам и селам, переполненным пришлым народом, при постоянной смене воинских частей, штабов, эвакопунктов и комендатур.

Ольга Петровна принимала решительные меры, чтобы тифозная эпидемия не вспыхнула у них в бригаде. Добилась, чтобы баня и смена белья производились не реже, чем раз в неделю. А затем повела кампанию по стрижке волос.

— Ну что это за мода отпускать лихие чубы? — возмущалась она, разглядывая кавалеристов. — Это к лицу каким-нибудь архаровцам, каким-нибудь махновцам, а вы-то ведь в бригаде Котовского!

— Какие такие махновцы? — обижались конники. — Сроду махновцами не были, а тут вдруг!

— А ну-ка без рассуждений садись на стул, и быстренько ликвидируем это безобразие.

— Стричь не дам! — упрямился отчаянный рубака, который так гордился чубом, вылезавшим на лоб из-под кубанки. — И не думай даже, докторша, и не надейся! Ты знаешь чего — ты лечить лечи, за это тебе спасибо, а нигде не написано, чтобы доктора стрижкой занимались!

— А вот мы посмотрим, как нигде не написано! Что за разговоры такие! Разве я зла желаю? Не хватает еще, чтобы вы мне развели вшей! Оксана! Приступай.

И не успел кавалерист ахнуть, как по его голове, от лба к затылку, пролегла дорожка… Оксана долго думать не любила!

Почувствовав холодок от машинки для стрижки волос, кавалерист вскрикнул, рванулся:

— Что ты наделала! Ах ты!..

— Полный порядок. Машинка — нулевой номер! — весело отвечала Оксана. — Теперь хоть сердись, хоть не сердись. Дело сделано. Бачишь? — поднесла она кавалеристу круглое зеркальце — подарок Миши.

Машинкой она действовала, как самый заправский цирюльник. Конечно, не кому-нибудь, а ей была поручена эта процедура.

Так или иначе, Ольге Петровне удалось ввести такой порядок, что каждый поступающий на лечение прежде всего проходит через санобработку и выходит оттуда гололобый, с наголо остриженной головой.

Кавалеристы воспринимали стрижку как кровную обиду, как большое несчастье. Казалось, им легче бы было, если бы отрубили начисто голову! Они стыдливо кутались с головой в одеяло, а некоторые спокойно, без звука давали промывать и обрабатывать страшные зияющие раны, резать куски живой кожи, но горько плакали, увидев на полу безжалостно обкромсанные свои кудри — мужскую красу и кавалерийскую гордость.

Когда же дело дошло до командного состава, то Ольга Петровна наслушалась и грубостей, и оскорблений.

— Да что ты контрреволюцию разводишь! — кричал в ярости какой-нибудь командир эскадрона. — Да чтобы я позволил оболванить себя на посмешище всем конникам?! Дисциплину хочешь подорвать?

— Постой, постой, — остановил его вошедший в этот момент Котовский. Легче на поворотах!

— А как же иначе, товарищ комбриг?

— Значит, ты своего командира считаешь оболваненным? Значит, я дисциплину подрываю?

Котовский снял шапку и предстал перед всеми со своей по обыкновению гладко выбритой головой.

Тут только все вспомнили, что ведь и на самом деле Котовский-то бреет голову? Как же так получается? И почему же они раньше не задумывались над этим?

На какие жертвы не пойдешь ради любимого командира! Этот же самый ругатель и скандалист смиренно садится на стул и делает знак Оксане:

— Давай! Пропадать, так с музыкой! Делай мне прическу, как у Котовского! Эх, не дай боже, чтобы таким увидела меня жена! Пока не отрастут волосы — буду сражаться!

— Ничего, ничего, — утешал Котовский, пока чирикала машинка в руках Оксаны. — Тут, брат, все равно не отвертишься. Взять хоть меня — комбриг? Командую всей бригадой? А попробуй-ка я не послушаться жены! А если ко всему этому жена — доктор, ну, тогда уж все! Доктора, медицина — это высшая инстанция и обжалованию не подлежит!

— Высшая?!

— Хорошо еще, что у меня с давних пор такой порядок заведен, чтобы голову брить. А то бы, пожалуй, с меня и начали санитарную кампанию!

— Ну нет! На командира бы у нее рука не поднялась!

— И подниматься не надо, — вставила свое слово Оксана, подстригая последние волоски на шее кавалериста. — Командир у нас сам пример! Такие-то все бы были!

И тут Оксана спохватилась и страшно переконфузилась, что так смело рассуждает.

— Слыхал? — весело подхватил Котовский. — Даже Оксана меня признала, а на что строгая дивчина!

12

Противник цеплялся за каждый овраг, за каждую рощу, приходилось выбивать его с каждого рубежа и гнать дальше на запад.

Так было и на этот раз. Слева, задумчивый и призрачный, отражал облака и деревья противоположного берега круглый пруд. Возле пруда правильные аллеи какого-то заброшенного парка. Конечно, удобная позиция, но долго поляки не удержались. Вот уже гонят их по открытому полю и рубят. И Котовский с любопытством оглядывает старый, заросший кустарником кирпичный фундамент, который враги использовали как удобное, защищенное место. Кроме этого фундамента да разрушенного домишка, без оконных рам, с оторванной и болтающейся на одной петле дверью, — ни одного признака человеческого жилья. Да и фундамент, за которым засели поляки, здорово раздолбал папаша Просвирин своими пушками.

На всем скаку осадил коня возле Котовского молодой кавалерист голубоглазый, курносый и в веснушках.

— Товарищ командир! Туточки!

Котовский помнил этого хлопца. Он пришел в девятнадцатом году в Тирасполь и с тех пор неотлучно в бригаде. Теперь Котовский все припомнил. Даже как зовут хлопца:

— Что скажешь, Ивась?

— Товарищ командир! Здесь! Матерь святая!

— Что здесь?

— Дубовый Гай здесь! То есть его нет… Но был он…

— Деревня?

— Моя деревня… Ну да. Вон смотрите, видите, вон оно там, в лощине, — дубки растут? Там она и стояла…

Котовский понял теперь, почему так бессвязно Ивась говорит, почему лицо его исказилось, почему голос его прерывается.

Вспомнил Котовский, как рассказывал Ивась о своем выстреле в свадебный поезд помещиков. Вон и дорога вьется…

По ней мчались бешеные тройки с женихом и невестой, с шаферами и почетными гостями… А здесь была усадьба, сверкали люстры, бегали слуги, скатерти слепили белизной, лилось шампанское, музыка играла, и жили беспечно, бессовестно, за народные труды, на народном горе раздобревшие, сытые, довольные…

И все это сгинуло — нет нищенской деревушки с чесоточными ребятишками по лавкам, нет роскошной усадьбы, и некому, кроме разве что Ивася, даже вспомнить о минувшем. Было, и прошло, и быльем поросло…

Прискакали на потных конях командиры полков. Докладывают:

— Противника гонят за дубовую рощу. Захвачены пулеметы и пленные.

И, не оглядываясь на старое пепелище, помчались всадники дальше.

Семнадцатая глава

1

В село, где поместился штаб бригады, приехала библиотечная повозка. Это был крытый возок, который тащила бойкая деревенская лошаденка. Библиотекарь был разбитной парень.

— Здравствуйте, почтенные! Привет, девчата! Вы что, ребята, в школе или как? — разговаривал он сразу со всеми обступившими его жителями села.

— В школе-то в школе, байдуже, як зараз лето, а то и школу заняли, раненых разместили, — ответил мальчик с серьезным не по возрасту лицом.

— Ничего, каникулы у вас кончатся, а тут и война кончится, и откроется ваша школа.

Такой ответ сразу вызвал оживление:

— Чего он там балакает? — торопился из хаты сморщенный, взлохмаченный, желтый, как цибуля, дед, на ходу накидывая бараний полушубок, который, казалось бы, и не к месту в такую жаркую пору.

— Война, говорит, дедусь, скоро кончится.

— Хлеба топчут, убирать надо, об этом не объясняет?

И стал библиотекарь рассказывать, как напали поляки, как без объявления войны захватили они города и села, стали пороть мужиков, отнимать у них помещичью землю…

— Велик был гнев народа, — говорил библиотекарь. — Всюду записывались добровольцы. Партия призывала трудящихся на борьбу с панами. Уже сейчас мобилизовано не менее пятнадцати тысяч коммунистов. Второй Всеукраинский съезд комсомола постановил направить на фронт двадцать пять процентов своего состава…

— Що це таке? — наставляет дед свое заросшее волосами ухо. — Що вин каже?

— Он говорит, диду Семен, дуже богацко красного войска пришло бить панов.

— Добре, добре! — кивает дед. — Хай паны идуть откуда прийшлы.

— На первых порах, — продолжал рассказывать библиотекарь, Пилсудский имел некоторый успех. Но вскоре ему пришлось почувствовать крепкие удары Красной Армии. Много славных дел впишет в историю война с белополяками. Много мужества проявили в боях советские воины. Пришла сюда знаменитая Первая Конная — армия Буденного, пришла одержавшая много побед Чапаевская стрелковая дивизия, прибыли лихие наездники Башкирской кавалерийской дивизии. Червонной казачьей дивизии, сражается непобедимая Сорок пятая стрелковая дивизия, бьет врага Отдельная кавалерийская бригада Котовского.

— Що вин казав? — волновался дед.

— Вин каже: Котовский прыихав до нас.

— Эге ж! Дуже перелякаются паны! — закричал дед, зашелся старческим беззвучным смехом и даже хлопнул шапкой о землю. — О це дило!

Библиотекарь дал ему газету:

— Бери, дед, прочтут тебе внуки, а потом пригодится на закрутки.

Еще роздал брошюры и газеты, и возок тронулся дальше.

Дед не истратил газету на курево. Он бережно хранил ее на божнице.

2

В кавалерийской бригаде условлено, и все это знают: в каком бы селе ни разместился штаб, он разместится в доме священника или ксендза. Это всегда лучшее на селе жилище. И внешне дом священника отличается от других. Любой встречный сразу же укажет, где «живет батюшка». Этого правила котовцы придерживались неизменно. Сюда привозят почту, сюда приходят связные.

Поэтому Няга, прискакав в большое село, раскинувшееся возле раскудрявой березовой рощи, направился прямиком к церкви и быстро нашел поблизости от нее исправный хорошенький домик под железной крышей, с садом и палисадником, амбарами и цепной собакой.

Няга ждал письмеца от одной особы, оставленной им в Ананьеве. Вот почему иной раз усталый, и конь уже еле передвигает ноги, а все же заедет в штаб.

В штабе знают, что командир оставил в Ананьеве невесту, что они после войны должны встретиться, и, завидев его еще в окно, уже роются в пачке писем, ищут на букву «Н». Все полны участия, все переживают эту историю, этот «роман», жалеют Катю, жалеют Михаила Нягу, спорят о том, следовало ли им немедленно пожениться или лучше мучиться и ждать, следят, чтобы он чаще посылал письма…

Слышно, как хлопнули двери в сенцах, как шарят в темноте, отыскивая скобу двери. Няга входит, громыхая клинком, позвякивая шпорами.

— Есть! — кричат ему сразу же в несколько голосов и Юцевич, и писари, и Машенька Ульрих.

Он смотрит: где же? Кто из них держит в руке заветный конверт? И хотя конверт обыкновенный, Няге он кажется самым красивым конвертом, совсем особенным, он отличил бы его среди тысячи других.

Тут же торопливо отходит в сторону, останавливается у окошка и разрывает конверт. Штабные работники «утыкаются» носами в бумаги, делают вид, что знать ничего не знают и даже значения не придали, — читает и пусть себе читает командир.

«Дорогой Миша! С тех пор как ты уехал, город стал постылым, солнце не сияет, весна не радует. Мама принесла недавно мясо, сделала любимые мои котлеты, а у меня и глаза не глядят, ничто-то мне не мило без тебя, Мишенька, что бы я ни делала — по улице иду или сплю, — все думаю о тебе. Мама спрашивает: „Что с тобой, доченька?“ — а я ей ничего не ответила, только вышла в сени и немного поплакала. У нас уже стаял снег, скоро зацветет черемуха, от тебя опять не было письма, и так тревожно за тебя, родной мой, не нахожу места. Я знаю, что ты бы нашел у себя в Бессарабии девушку лучше, чем я, я — самая обыкновенная, но так любить, как я, никто тебя не сможет, потому что сильнее любить невозможно…»

Няга прочел письмо одним махом, да и написано оно было почти без точек, без запятых. Прочел, глубоко вздохнул и принялся еще читать, теперь уже медленно, слово за словом, часто останавливаясь и представляя, как она сидела в комнатке, оклеенной светлыми обоями, и писала это письмо, как она откидывала косу, которая ей мешала, как шла на почту, чтобы бросить письмо в почтовый ящик, и какой был в это время город, какие улицы, какое небо, какие дома, и стояли перед ним ее глаза, смотрели на него внимательно, пытливо: «Приедешь? Я буду ждать». Это она сказала при расставании… Конечно, приедет!

На фронте дела неплохи. Кавчасти противника стремительно отходят… Кончились дожди, установилась погода, не приходится на ночь оставлять коней мокнуть под дождем… Где это бахают? Со стороны Казатина? Говорят, в Казатине у поляков четыре танка и много пехоты и кавалерии…

Все эти мысли вразброд промелькнули в голове Няги.

«Во всяком случае, — подумал он, — дела на фронте идут успешно. Кончим с поляками — поеду в Ананьев и увезу Катю с собой…»

Михаил Няга бережно прячет письмо в карман гимнастерки.

— До скорого свидания! — говорит Няга.

— Всего хорошего! Заходите почаще!

— А вы, — шутит Няга, — можете не стесняться: не обязательно одно письмо, можно хоть десять, я не откажусь!

— Следующий раз будет вам куча писем! И все от нее!

Няга в нерешительности останавливается на крыльце: прочитать письмо еще раз здесь же, на крыльце, или только дорогой?

Гнедой красавец конь ржет, увидев хозяина.

«Ладно, дорогой, так дорогой!»

Какой тихий вечер! Вдали погромыхивают залпы артиллерии, но от этого тишина не нарушается. По деревенской улице идут гуси, выводок гусей. Вдали баба идет с коромыслом. Вечернее солнце играет и переливается в каждом окне. Может быть, и Катя сейчас прислушивается к тишине вечера и думает о нем? Няга представляет ее всю, милую, с огромной косой…

— Эх!.. — вздыхает он. Вскакивает на коня и рысью минует широкую улицу.

Лицо Няги сияет. Длинные ресницы трепещут. Он так любит жизнь! У него нет будничных дней. Каждый день для него — новый неожиданный праздник, на который он не рассчитывал, что его пригласят, — и вдруг очутился на празднике! Кругом друзья, солнце припекает. Мальчик мчится, еле касаясь земли, в кармане замечательное письмо… Хорошо!

3

Любар сильно укреплен. Это очень важный узел польской обороны. В Любаре более тысячи польских солдат и офицеров. Поляки ни под каким видом не хотят сдавать Любар. Здесь вдоль реки, по самому берегу, тянутся окопы и проволочные заграждения. Переправы противником уничтожены все. Есть броды, которые обстреливаются сильным пулеметным и ружейным огнем.

Но Любар нужно взять. Нужно во что бы то ни стало.

Первый кавполк ворвался в конном строю в самый поселок, но был выбит противником, открывшим ураганный огонь. Убит пулей в лоб Подлубный, один из лучших бойцов.

— Все равно вышибем! Собаки! — клялся Няга.

Второй кавполк зашел со стороны Гриновец, но там канавы и трясины, нет возможности развернуться кавалерийскому строю. Полк тоже отступил.

Няга повел свой полк в пешем строю, выбил противника, но не мог удержаться и вынужден был снова отступить. И в этот момент он был ранен в правую руку. Рука беспомощно повисла. Страшная боль мутила сознание. Кровью залило карман гимнастерки, где лежало драгоценное письмо…

А там, на поле сражения, все шло своим чередом. И Любар был все-таки взят, противник все-таки был отброшен.

Когда эта славная победа была одержана, Котовский собрал всех командиров полков, эскадронов, вызвал Жестоканова, вызвал политработников и подробнейшим образом на карте-двухверстке разобрал весь ход боев за овладение Любаром, объясняя, что именно предрешило удачу, останавливаясь на действиях каждого командира и давая им оценку.

— Вы видите, — говорил Котовский, — суворовское правило, что не количество решает дело, в данном случае еще раз подтвердилось. Очень было важно, что мы точно разведали и расположение Любара, и силы противника. Без разведки и связи нельзя воевать. Мы убедились, что ворваться в город в конном строю немыслимо, это повлечет только потери. Мы, как вы знаете, использовали внезапность нападения, удачно выбрали время атаки, на рассвете, когда польским панам спросонья трудно было разобраться в обстановке. Атаковав противника с трех сторон, мы рассредоточили его силы, белополяки растерялись, не разгадали наших намерений, а главное — они ожидали снова встретиться с конницей, а мы их атаковали на этот раз в пешем строю. Вот и пришлось им проверить глубину бродов на реке Случь и бежать сломя голову.

— Теперь-то мы сядем на коней, товарищ комбриг! — воскликнул Ульрих. — Так нам сподручнее будет наступать им на пятки!

Садаклий не преминул использовать такой удобный случай и привести несколько исторических примеров, подтверждающих правильность данной операции.

— А вообще, товарищи командиры, — сказал в заключение Котовский, дела у нас как будто идут неплохо. Поступило сообщение, что войска Мозырской группы Западного фронта по собственной инициативе развернули наступление. Взаимодействие двух фронтов — это, знаете, что такое? Это сыграет роль в окончательной победе. Ну а теперь вперед, товарищи! У нас нет времени на передышку.

4

Ольга Петровна внимательно осматривала раненого. Няга следил за выражением ее лица. Так повторялось несколько раз. Наконец Ольга Петровна решилась: надо же когда-нибудь сказать правду, тянуть дольше нельзя, да и он все равно чувствует, в чем дело, кажется, она его достаточно подготовила к этому тяжелому сообщению.

Подойдя к его постели, она села около Няги и тихо, но твердо сказала:

— Вы не волнуйтесь. Но я не хочу вас обманывать. Рука ваша в очень плохом состоянии. Раздроблена кость предплечья. Вы человек взрослый, вы понимаете, что это значит. Руку необходимо отнять, чем скорее, тем лучше.

Няга ничего не ответил.

Ольга Петровна еще и еще убеждала его, говорила хорошо, ласково.

Няга молчал.

Потом он лежал на больничной койке. И тоже молчал. Стиснул зубы, боль иногда была такая, что стучало в висках. Он все равно молчал и думал, думал… Он взвесил все.

— Руки резать не дам! — сказал твердо Няга. — Или поправлюсь, ведь доктор не бог, может и ошибиться. Или…

Он не договорил, что «или».

Ему делали перевязки. Приезжала в лазарет Машенька Ульрих и долго уговаривала его.

— Ну как? — спросила ее Ольга Петровна.

— Не соглашается. Вообще, эти котовцы… Я бы, например, с открытой душой приняла мужа без руки или без ноги…

Пришла Оксана с термометром. Она мерила температуру у Няги.

— Сколько? — спросила Ольга Петровна, видя, что Оксана держит в руке термометр и молчит.

— Я не понимаю, — ответила Оксана. — Разве бывает такая температура? Больше сорока?

— Заражение крови, — сказала Ольга Петровна, побледнев.

Мучился он недолго. Бредил. Ночами около него дежурили. Он умер, не приходя в сознание.

Похоронили Нягу в Тараще. Рядом с Макаренко. Вместе воевали, вместе будут и лежать. Глубокая морщина залегла на лбу Котовского. Нет Няги! Удар был жесток. Нет Няги! Как будто померк день…

5

Зацветала липа. Был зеленый июль. Котовцы ночевали в деревне Ивановцы. Ночь была душная, зато утро пришло прозрачное, с курчавыми облаками и обильной росой.

Утром повар из Второго полка, смешливый человек с круглым, как луна, лицом, выбрил начисто голову Котовскому. Повар делал это артистически и не брил, а священнодействовал: что-то такое бормотал, что-то обдумывал, причмокивал языком и долго-долго взбивал мыльную пену, как будто это был гоголь-моголь.

Затем Котовский пошел в сарай делать гимнастику, захватив ведро воды для «водной процедуры».

Примчался Иван Белоусов спросить, что делать с пленными: они просят разрешить им вместе с бригадой бить проклятую шляхту, продавшуюся иностранцам.

Явился о чем-то побеседовать Николай Криворучко. Пришел папаша Просвирин, бесстрашный в бою, но робеющий в присутствии командира в обычной обстановке.

Пока командир не кончит гимнастику, беспокоить его не полагалось. Все прислушивались к шумному дыханию и треску суставов.

— Еще только приседание! — досадовал Криворучко. — Четвертый номер. Теперь начнется поднимание рук в стороны, сгибание кистей… Канитель, прости господи!

Где-то за сараями послышалась стрельба. Вбежал во двор конник и закричал еще издали:

— Где командир?

— Командир гимнастику делает.

Конник очень расстроился, подумал, подошел к сараю и робко доложил:

— Товарищ комбриг, разрешите доложить: белополяки на околице.

Никакого ответа.

Подбодренный тем, что командир не рассердился, конник вошел в сарай. Котовский ложился на рядно, постланное на полу, и приступал к упражнению номер восемь.

— Уже перестрелка…

— А ну, проваливай из сарая! — пробасил Котовский. — Дыхание только сбиваешь!

Котовский был уверен в своих командирах и бойцах: Просвирин уже бежал к батарее, Криворучко распоряжался насчет коней… В сарае послышался плеск воды и громкое фырканье.

Через две минуты командир явился, спокойно застегивая гимнастерку:

— Ну теперь за дело!

6

Всякий раз, когда разгорался бой, врач Котовская приготавливалась к встрече раненых. Прислушивалась к отдаленному грохоту и знала: там бьется с врагами ее муж, каждую минуту подвергая жизнь опасности, там сражаются его честные, прямодушные сотоварищи, которых она полюбила за это время всем сердцем.

Чистые койки, операционный стол, медикаменты, бинты, марля — в каждой мелочи чувствовалась забота, точность, знание дела. А каких трудов стоило все это достать!

Когда санитары приносили первых раненых, подобранных под огнем, как бы ни тяжела была рана, как бы ни мучительна была боль, бойцы рассказывали врачу Котовской о ходе боя, и неизменно узнавала Ольга Петровна, что командир впереди, что командир невредим.

— Не двигай, не двигай рукой, я сама как-нибудь подведу бинт.

— Ничего, мамаша, мы привычные…

— Как ни привычно, а небось больно.

— В прошлый раз, когда мне в ногу угораздило, еще под этой… как ее… где еще коней много взяли… — куда больней было!

— Так взяли, говоришь, город?

— А как же! Командир сказал: обязательно взять.

«Какое счастье — гордиться любимым человеком!» — думала Ольга Петровна.

Оксана тоже гордится своим Мишей, и оттого только, что Оксана им гордится, Марков никогда бы не оказался трусом.

Котовский с удовольствием наблюдал, как Миша стал тщательно одеваться, как стал обряжать коня, как лихо скачет он, как держится в бою.

«Хорошего бойца вырастили, — думал Котовский, разглядывая своего питомца и весь наполняясь радостью. — Причем многого, чего мы достигали годами, эта черноглазая девчонка добилась в один миг только тем, что восторженно смотрит на своего Мишу. Да ведь, по правде сказать, и Леля, даже ни слова не говоря, самим фактом, что она есть на свете, заставляет меня стараться быть лучше».

Тяжела походная жизнь даже для привычного ко всему солдата. Еще тяжелее она для женщины. Но никогда не жаловалась казачка Серафима, не унывала Шура Ляхович, безропотно переносила трудности Оксана, всегда была бодрой, распорядительной врач Ольга Петровна Котовская.

Руки Ольги Петровны действуют уверенно и в то же время осторожно. Какие бы ужасные раны ни обнаружила она, разрезав одежду или обувь, обмыв потемневшую, спекшуюся кровь, она никогда не теряла присутствия духа и не утрачивала надежды. В операционной, в палатах она боролась за каждую жизнь.

И вместе с тем неизменно, невольно всякий раз, когда начинался бой, там, в глубине существа, таила тревогу за мужа. Пройдет ли благополучно и сегодня? Ведь не заговоренный же он, в самом деле! Пролетит ли рой пуль снова мимо завидной цели? Удастся ли предупредить и опередить вражеский удар?

Только тогда возвращалось спокойствие, когда узнавала, что бой кончился. Тогда приливал румянец к щекам, лицо горело, и все понимали эту ее перемену, и все взоры, которые она встречала, говорили ей подбадривающе:

«Ну вот видишь, все обошлось… Ведь мы же знаем, нашего командира не заденет! Иначе не может быть!»

7

В 1920 году Красная Армия выглядит совсем иначе, чем год-два назад. Другая техника, другой, более подготовленный, комсостав. И Котовский пришел на Польский фронт с накопленным опытом. Вот когда развернулся во всем блеске его военный талант!

Его любимый прием — обмануть противника, нащупать его слабое место, на ответственном участке боя сосредоточить главный удар. Противник намеревается обойти бригаду и ударить в тыл — глухой ночью Котовский сам заходит в тыл противника, спешенным эскадроном наносит внезапный удар и обращает врага в бегство.

Любуется комбриг на своих орлов. Что за народ, в самом деле! Победы бригады слагаются из множества отдельных побед.

Вот помощник командира полка бессарабец Леонид Воронянский ведет за собой нескольких храбрецов. Они обрушиваются на польскую батарею. Замолкли жерла. Орудия и вся прислуга захвачены. Как раз именно они поливали особенно губительным огнем наступающих котовцев.

А вот группа бойцов во главе с красноармейцем Герасимчуком взяла в плен целую роту белополяков. Никто ему не объяснял, как действовать, сам в решительную минуту совершил этот геройский поступок.

Сказочный храбрец командир полка Николай Криворучко был ранен в бою, но остался в строю и повел полк в битву.

Политрук Мурашев с несколькими бойцами забирает неприятельское орудие. (В бригаде Котовского установка: весь политсостав непосредственно участвует в боях, идет впереди и воодушевляет личным примером.)

Командир Лебеденко скачет со своим эскадроном — все как есть на серых в яблоках конях, и все молодцы на подбор, один к одному, и все не знают страха.

Когда встает вопрос о награждении, кажется, всех бы наградил, о каждом бы рассказал в назидание потомкам! Списки на представление к награде составляли сами котовцы и приносили на подпись командиру. Один раз только вычеркнул Котовский из списка фамилию. Это была Ольга Петровна. Как горячо ни доказывали ему, что она достойна награды, Котовский настоял на своем.

— Я знаю, — сказал он решительно, — Ольга Петровна заслуживает самых высоких наград. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать: «Котовский награждает свою жену». Не нужно этого.

Котовский знает каждого в бригаде, как можно знать своего друга. Они пришли сюда по зову совести, по чувству долга. И кого ни возьми, это вылепленные из добротного материала люди. Кучмий! Шинкаренко! Каленчук! О подвигах каждого можно много порассказать.

Костя Гарбар вырос, возмужал, это уже не мальчик, который под огнем подносит патроны. Это пулеметчик, который мчится в тачанке, сея смерть. Был случай, о котором много толковали в бригаде. Костю захватили поляки в плен. Но он не растерялся и не только бежал из плена, но и доставил ценные сведения о противнике.

Или вот красноармеец Максимов. Он собрал тринадцать бойцов и захватил в плен нескольких офицеров. А ведь выглядел таким простачком!

Командир эскадрона Владимир Девятый в войну четырнадцатого года получил четыре георгиевских креста — богатырь, здоровяк! Можно ли выдержать лобовой удар таких, как он, когда они хлынут лавиной, сверкая обнаженными клинками!

Военком Иван Кондратьевич Данилов первым бросается в бой, увлекая за собой бойцов, а в часы затишья всей своей жизнью подает пример, воспитывает в людях сознание долга.

С такими людьми нельзя не побеждать. Каждый действует продуманно, точно, использует малейший промах врага. Устраивают засады, пускают в ход хитрости. А если раздалась команда: «Тачанки! Вперед!» — пулеметчики мчатся во весь опор.

Так они сражаются, эти удивительные люди.

Секретарь партколлектива Первого полка Николай Слива собирает в час передышки партгруппу. Садятся кто где пристроится: на завалинке хаты, а то и прямо на теплой земле, под яблоней.

— Товарищи! — говорит секретарь. — Вы устали, долго я вас занимать не буду. Но хочу вам прочесть «Памятку коммунистов», которую получил сегодня из штаба.

— Послушаем. Перед сном хорошо запоминается.

— Гляди-ка, Иван уже сидя спит.

— Я не сплю. Я думаю, — возражает при общем смехе Герасимчук.

Веет теплый ветерок. Доносится издали складный перебор гармошки. Где-то ржет конь. Над поселком пролетел польский самолет.

Николай Слива внятно, прочувствованно читает, с уважением держа в руке маленькую книжечку-памятку. Он вообще благоговейно относится к печатному слову.

— «Первый пункт. Железная дисциплина в рядах комячейки — залог окончательной победы Красной Армии». Понятно, товарищи? — спрашивает Слива.

— Да ведь мы-то кто? — отзывается Дубчак. — Мы котовцы. Наверное, этот пункт с нас списан.

— Золотые слова! — вставляет свое замечание подошедший Котовский. Залог победы! Читай дальше, Николай. Вот и комиссар посмотрит, как проходит беседа, — добавляет он, увидев приближающегося Жестоканова.

— «Пункт второй. Коммунист, нарушающий партийную дисциплину, тем самым способствует ослаблению общего армейского аппарата и совершает преступление перед трудящимися».

— Ну, это вытекает одно из другого, — говорит Герасимчук.

— Именно! — соглашается Слива. — Ведь на нас народ смотрит!

И с особенным выражением он читает дальше:

— «Пункт третий. Коммунист — верный солдат революции. Коммунистическая партия — первая армия международного пролетариата. Малейшая ошибка или проступок коммуниста больно ударяют по рабочим и крестьянам всех стран. Четвертый пункт. Коммунист, будь начеку! Многочисленные хищники злобно следят из-за угла за твоими победными движениями. Но достаточно тебе поскользнуться в пути, как вся эта хищная свора бросится на тебя…»

Когда вся «Памятка» была прочитана, бойцы-коммунисты разошлись на отдых. До утра. Утром опять идти в бой. А в бой следует идти свежим, собранным.

Коротки летние ночи. Котовский, Жестоканов и Николай Слива еще беседуют некоторое время о предстоящих делах. Когда они наконец желают друг другу приятного сна, на небе уже занимаются зеленоватые предрассветные сполохи.

8

Село Горинка ничем не отличается от многих других украинских сел, с их белыми хатами, пирамидальными тополями и молодыми рощами за околицей.

Ничем не отличается село Горинка. Но сейчас оно приметно тем, что противник оказывает на этом участке сильное сопротивление. Грохочут орудийные залпы, трещит пулемет. С холма, где закрепились котовцы, видны все линии вражеских укреплений.

Дерутся белополяки яростно. Командный состав в плен не сдается. Стреляют друг в друга или кончают самоубийством.

Бои жаркие. Бригада несет большие потери. Выбыло из строя много пулеметчиков.

В конном строю наступать невозможно. Спешились и пошли на окопы противника цепями. Но как только стали спускаться в долину по совершенно открытому месту, поляки начали косить из пулеметов, бить снарядами. Котовцы не выдержали, остановились, залегли.

И как всегда, в решительную минуту появился Котовский. Он скакал галопом на красавце Орлике перед бойцами, спокойный, не изменившийся здесь, под артиллерийским обстрелом, ни одной черточкой, разве что более строгий. Он поправил фуражку, и зазвучал его могучий голос, как призыв трубы:

— Красные орлы! В атаку! Вперед! Котовцы не отступают!

Противник заметил всадника и открыл по нему огонь. Видя, что оробели бойцы, Котовский помчался по цветущему полю, как будто это была прогулка, как будто бы и не разрывались снаряды и не взлетали вырванные с корнем кустарники и черные комья земли.

И тогда не могли удержаться, встали бойцы и бросились в атаку. На правом фланге завязался рукопашный бой, и дрогнули белополяки. Но в это время замешкался Второй полк, где ранило военкома. Противник оправился от смятения и открыл ураганный огонь по наступающим.

— Товарищ командир, не дело тут оставаться, — подъехал к Котовскому Ульрих.

Грохнул выстрел. Снаряд разорвался совсем близко.

— Подтянуть сюда конную батарею! — распорядился Котовский, стряхивая с колен комья земли. — Я их угощу прямой наводкой!

Раздался новый взрыв.

Сначала ничего не было видно в клубах горького дыма. Затем все увидели, что командир лежит на земле.

— Убит!.. — пронеслось по рядам бойцов.

Но Котовский поднялся, заставил встать коня и даже вскочил в седло. Тут силы оставили его, и он снова свалился.

Тогда без всякой команды, не обращая внимания на огонь противника, котовцы выпрямились во весь рост и пошли… Пошли несокрушимой лавиной.

9

Раненых в этот день было много, везли и везли. Ольга Петровна еле успевала делать перевязки. И вот она случайно услышала обрывок разговора. Это бойцы толковали между собой.

— Нам-то тут хорошо, а как-то там командир…

Ольга Петровна насторожилась, а бойцы зашикали друг на друга. Тогда Ольга Петровна стала настойчиво спрашивать, а у самой сердце захолонуло, и самые мрачные предположения возникли в мыслях.

Наконец кто-то из бойцов, с трудом выговаривая слова, сообщил:

— Говорят, контузило его.

— А почему же мне ничего не скажут?

— Жалеют, вот и не говорят.

Ольга Петровна выяснила, что Котовский контужен еще днем, а сейчас уже стемнело и прошло столько времени… И хотя вряд ли кто решился бы в такую непроглядную темень, хоть глаз выколи, ехать бог весть куда по невылазной грязи, по бездорожью, но кучер, который постоянно возил Ольгу Петровну, суровый, угрюмый мадьяр по фамилии Сыч, ни слова не возразил. Запряг коней. Взял с собой пук соломы, спички. И вот уже загремела таратайка, ныряя в ухабах и разбрызгивая грязь.

Сверкали молнии, в отдалении раскатывался гром. Казалось еще темней от того, что в степи полыхали пожары: горели хутора.

Что это темное движется навстречу? Раненого везут. Ольга Петровна сходит с повозки. Грязь по колено. Это коновод Васька, упавший рядом с комбригом.

— Меня потом, — отвел заботливую руку Васька. — Поспешайте, мамаша, к командиру.

Чуть дрогнули руки Ольги Петровны, но она совладала с собой.

— Напрасно… время тратите… — сквозь зубы, корчась от боли, говорил Васька. — Мое дело конченое, угодили в живот, а я как нарочно… здорово поел перед боем…

Сделав перевязку и распорядившись, чтобы Ваську отправили в санчасть, Ольга Петровна поехала дальше.

Вот встретила она Орлика. Его вели на поводу. Он медленно переступал с ноги на ногу. Его шея и голова были изранены шрапнелью.

Это было страшное зрелище: боевой конь не нес своего хозяина, и Ольга Петровна уже готовилась услышать самую страшную весть.

— Где командир? — спросила она бойцов.

— Долго не уходил. Уж как мы его просили! А потом увезли его в Катербург санитары батареи.

Ольга Петровна взглянула на них как на чудесных вестников: значит, жив!

Приехали в Катербург. Часовые. Ольгу Петровну сразу же провели к Котовскому. Он лежал в топленной по-черному хате, возле него коптил сальный фитилек. Он был в очень плохом состоянии.

Ольга Петровна прежде всего проверила его пульс. Котовский слабо улыбнулся:

— Я знал, что ты приедешь, хотя и не велел тебе говорить.

С большим трудом Ольга Петровна уговорила его отправиться в санчасть, в местечко Ямполь.

Медленно двигалась повозка. Котовский потерял сознание. Вот и санчасть. Выбежали санитары. Молча подняли носилки. В открытую дверь видны были встревоженные, озабоченные лица.

В тот же день Ольга Петровна повезла Котовского в Одессу, передав своим помощникам все дела.

— Котовский?! — единственное, что спрашивали коменданты станций. Железнодорожники, не дожидаясь распоряжений начальства, бросались в депо. Там тоже долго не расспрашивали. Произносилось только одно слово: «Котовский». Дежурный по станции предупреждал по телефону об отправке экстренного паровоза с прицепленным к нему вагоном, и паровоз мчался. Нигде не задерживали его.

Промелькнули Вапнярка, Бирзула, Раздельная… Ольга Петровна не видела их. Она не отходила от мужа. Он иногда приходил в сознание, спрашивал:

— Взят Кременец? Жив Орлик? Какое сегодня число? Шестнадцатое июля? Сообщи срочно: мой заместитель — Ульрих!..

10

В Одессе к приезду Котовского была приготовлена дача на Французском бульваре. Самая лучшая, какую только нашли. Из окна открывался широкий вид на море. Веранда выходила в сад. На клумбах цвели розы и гладиолусы. Тенистый сад благоухал.

Котовский лежал прикованный к постели. Врачи собирались вокруг него и затем устраивали консилиумы. Медицинские светила высказывали опасения, не отразится ли контузия на психическом состоянии больного, говорили также о возможной глухоте, указывалась необходимость длительного лечения, клинических наблюдений. В конечном счете приходили к выводу, что надо уповать на могучее здоровье пациента, на то, что с болезнью он справится сам.

Ольга Петровна дежурила возле Григория Ивановича бессменно. Пришли девушки-комсомолки:

— Нужно чем-нибудь помочь?

И очень радовались, если Ольга Петровна давала им поручение: посылала в аптеку за лекарством или просила что-нибудь купить.

Столько солнца было в Одессе, столько воздуха в просторной даче, в благоуханном саду! И такой целительный запах моря долетал с ветром!

Котовский стал поправляться. Выбирался на веранду, садился в плетеное кресло. Солнце доверху наполняло веранду сверкающими потоками. Стекла на веранде были разноцветными, и на полу, на стенах, на коленях Котовского, на скатерти переливались все цвета: зеленый, желтый, оранжевый, сочно-вишневый.

Котовский закрывал глаза. И тотчас возникали выстрелы, крики «ура», поля сражений… В конном строю идут полки. Вперед!

Каких жертв стоит война! Леонтий… Сколько с ним пройдено дорог! И ведь он спас ему жизнь там, в степи, в холодную ночь… Он отыскал, он, Леонтий! Он приносил передачи в тюрьму, помог совершить побег непритязательный, молчаливый, верный друг! Славные ребята у него — девочка и мальчик. И хорошая жена. Как они там? Ждут, наверное?..

И стояло перед Котовским лицо Леонтия. И скорбь ложилась на лицо командира.

Мучительные видения преследуют Котовского. И такая тяжесть в голове!

«Это, вероятно, потому, что давно не делаю гимнастику», — думает Котовский.

И вдруг опять острой болью свежая, незажившая рана: неужели нет Няги?! Этого нельзя представить! Неужели он никогда больше не улыбнется, сверкая белыми зубами, не скажет: «Ну и жара! Можно баранину жарить, честное слово!».

Сияет одесское солнце. Пахнет морем. Чья это дача? Вероятно, какого-нибудь Инбер или Родоканаки… или Маразли… Сгинули все, как дурной сон!

Без жертв нельзя. Невозможно. Макаренко, Няга, Христофоров, Леонтий… Жанна, Иван Федорович Ласточкин, Кузьма Иванович Гуща… и тысячи, тысячи славных героев!.. Оценят ли грядущие поколения эти жертвы? Товарищи молодые люди! Ведь вы не пройдете равнодушно мимо могилы маленькой Жанны? Жизнерадостный Михаил Няга — он для вас, только для вас пожертвовал собой, чтобы вам лучше жилось на свете! Стало ли вам лучше? Счастливы ли вы?

— Тебе вредно так долго сидеть на солнце, — говорит жена Ольга Петровна, врач Ольга Петровна, и уводит Котовского в прохладные комнаты.

Как только Григорий Иванович поднялся с постели, появились посетители.

Первым пришел корреспондент одесской газеты. Он был элегантен: в светлом костюме кофейного цвета, в модных сандалиях, без шляпы.

— Одну минуточку! Виноват!.. Постараюсь быть краток… — с нагловатой вежливостью приговаривал он, однако мучил Григория Ивановича более часа, задал ему сто вопросов и все записывал в книжечку, тоже элегантную, с блестящими какими-то застежками. — Мы должны отобразить… Массы хотят знать легендарного командира…

Когда он ушел, Ольга Петровна чистосердечно призналась:

— Еще бы минута — и я выгнала бы его в три шеи.

— Зачем же? — возразил Котовский. — Пусть себе. Каждый старается по-своему.

Пришли почитатели. Пришли старые друзья. Пришли рабочие завода: не может ли он выступить? Хотя бы кратко? Ну, раз нельзя, то нельзя… Главное, набирайтесь здоровья!

С утра до вечера Котовский занят был приемами. Приходили с подарками, с цветами. Приходил поэт и прочел длинную поэму, посвященную Котовскому, называется «Сверкающие клинки».

Кончилось тем, что Ольга Петровна от всей этой суеты решила увезти Котовского в Тирасполь.

В Тирасполь? Котовский оживился. Да, он хочет поехать в Тирасполь. Обязательно в Тирасполь! Ведь там пахнет садами, рыбой, прибрежными камышами, ведь там плещет полноводный Днестр…

В Тирасполе он по-настоящему отдыхал. Начал понемногу выходить на прогулки. Посетил могилу Христофорова. А там стал приходить на берег Днестра ежедневно. Сидел и смотрел туда, на ту сторону, всматривался, вглядывался… не мог оторвать глаз от голубой дымки, от неясных далеких очертаний.

Быстро разнеслась весть, что в Тирасполе находится Котовский. Посетителей не было, корреспонденты не приходили. Но рано утром появлялись молдаване: из города, из окрестных деревень. Они приходили с корзинами, наполненными лучшими сортовыми яблоками: душистым йонатаном, золотым шафраном, бумажным ранетом, кальвилем. Они ставили корзины на крыльцо и быстро удалялись. Боже упаси! Они не хотели утомлять больного, не жаждали сообщать, от кого именно приношения. И без того известно от кого: от Стефанов и Костаке, Мариул и Христо — от простого трудового народа. Кроме яблок Ольга Петровна находила в корзинах дыни, ранние сорта винограда, сливы и арбузы — все, что выращивала изобильная Молдавия.

В конце августа Котовский засобирался в дорогу:

— Пора, Леля. Бригада уже подо Львовом.

Котовский еще не поправился. Но больше не в силах был оставаться в бездействии. Двадцать восьмого августа Ульрих вместе с приказами и сводками рассылал радостное сообщение: Котовский вступил в командование! Котовский вернулся в бригаду!

11

В городе Ананьеве было пыльно и душно. Лето стояло засушливое. Изредка проносились грозы, гремел гром, теплый ливень обмывал истомленные листья деревьев, по канавам пузырились потоки желтой, мутной воды. И опять пекло солнце.

Катина мать сбилась с ног, поливая гряды и клумбы, вычерпывая до дна колодец. Катя же бегала на почту, дрожащим голосом спрашивала в окошечке «До востребования» и шла домой тоскливая, убитая горем. Она не знала, что и думать! Няга перестал писать…

Произошло объяснение с матерью.

— Ревешь? — спросила мать, когда они уже легли спать и погасили свет.

Катя промолчала.

— Думаешь, не вижу? — в потемках говорила мать. — Вижу. Дочери, конечно, всегда своим умом живут, матери у них в счет не идут, все по-своему решают. А мнение материнское выслушай.

Катя молчала, но слушала.

— Ты ведь все об этом скучаешь, белозубом цыгане? Глупость одна, брось. Я же его повыспрашивала, он даже вовсе и не Михаил. Илларион.

— Как не Михаил? — возмутилась Катя. — Все ты выдумываешь, мама!

— Илла-ри-о-он! Сам мне признался. А может, и два у него имени. Одно слово — басурман.

— Пусть два имени! Пусть басурман! Все равно я его люблю!

— Вот когда заговорила! Да что толку от твоей любви? Ты это мне объясни.

Долго гудела мать, все в одну ноту, бесцветно, рассудительно. Но разве докажешь сердцу?

Катя решила поехать и отыскать Михаила Нягу, где бы он ни был, хоть на краю света. В письмах адреса его не было: полевая почта номер такой-то, и все. Но когда он уезжал, он говорил, что едет на Жмеринку. Со Жмеринки и начнет она розыски. Неужели бригады Котовского не найдет!

Настал день, когда Катя исчезла из дому. Хватилась мать — а постель как была постлана с вечера, так и не тронута. Туда-сюда, думала, у подруги заночевала, но день прошел, другой — не вернулась Катя и письма не оставила. Только подружка забегала, сказала, что поехала Катя своего Михаила разыскивать.

Ехала Катя в теплушках, ехала на площадках вагонов товарных поездов, отмахивалась от солдатских любезностей, спорила с железнодорожниками, упрашивала кондукторов…

Так добралась она до фронта. Здесь часто проверяли документы, здесь было строго. Катю не раз задерживали, приводили в Особый отдел. Она подробно рассказывала свою несложную историю. Понятно было, что она ничего не выдумывала.

— Но где же ты своего Михаила найдешь? Ведь у нас Михаилов много, а разгуливать в этих местах не полагается.

— Да это же Няга! Няга-то один? Он в бригаде Котовского, кавалерист, он командир Первого полка! — выпаливала Катя.

— В самом деле, есть такой полк в Отдельной кавалерийской бригаде. Командир полка? Так ты ему кем приходишься?

— Жена! Вот кем прихожусь!

— Жена, а между тем он не пишет?

— Может быть, ранен? Я все равно его найду! Вы меня не остановите! Уж раз я решила…

— Вот что, гражданка, — сказал ей в одном Особом отделе военный, — я вам дам провожатого, он доставит вас в штаб бригады — это совсем близко в штаб бригады Котовского. Вы там знаете кого-нибудь?

— Конечно! Самого Григория Ивановича знаю. Ульриха с женой… и еще…

Она так уверенно назвала фамилии, имена!

Начальник Особого отдела сам решил ее проводить. Кто знает, а может быть, ходит, разнюхивает расположение частей? Но скорее всего, случайная подружка, мимолетная любовь этого самого Михаила…

— Как фамилия вашего мужа? Няга? Он кто по национальности? Ага! Молдаванин? Словом, пошли.

И начальник Особого отдела двинулся вперед первым.

12

Когда умер Няга, Юцевич подумал, что надо бы известить эту девочку из города Ананьева о случившемся, ведь они переписывались, и это была, может быть, настоящая любовь, может быть, супружеские отношения.

Однако выяснилось, что никто не знал адреса этой Кати, даже ее фамилии. У Няги в бумагах не оказалось никаких адресов. Сохранилось письмо от Кати, но там, кроме почтового штемпеля ананьевской почты и подписи «Катя», нельзя было найти никаких нитей. Машенька Ульрих тоже не знала ни адреса, ни фамилии. На этом и пришлось успокоиться.

— Подождем, когда сама пришлет запрос.

Но Катя не догадалась прислать запрос. Вместо того сама явилась в штаб, сопровождаемая военным.

Легче было бы написать в извещении, чем вот так, говорить ей прямо в лицо, что того, кого она разыскивает, нет на свете.

Штабисты переглянулись, когда Катя спросила:

— Где я могу увидеть Михаила Нягу, командира Первого полка бригады?

Наступило напряженное молчание. Начальник Особого отдела сразу понял, что произошло, понял по растерянным, огорченным лицам, по этой затянувшейся паузе.

«Вот оно в чем дело! — горестно вздохнул он. — Вот бедняжечка! Нелегко ей будет узнать… Экое горе!»

Здесь, в обстановке войны, фронта, приходилось постоянно слышать: убит, смертельно ранен. Другое дело — сообщать о смерти родственнику, невесте, жене.

— Катя! — начал Юцевич, замялся на секунду и продолжал: — Так вот, Катенька, какое дело… Понимаете, что получилось… Я должен сказать, Катя… — И вдруг рассердился на себя, что мямлит, тянет, и резко закончил: — Михаил Няга пал смертью храбрых. Убит.

— Вы сядьте, Катя, — ласково сказала Машенька Ульрих, — мы вам расскажем все подробно. Хотите выпить воды?

Начальник Особого отдела ушел, вздыхая и невольно думая о своей семье, оставленной на Урале, в Пермской губернии. Тоже, поди, ждут, волнуются… Храбрая эта Катюша! Ведь надо же — прикатить на фронт!

Катю оставили переночевать. Катя почти не плакала. Почему-то она всего ждала, только не этого. Она думала, что увидит около Няги жену, другую, похитившую счастье у нее, Кати… Или узнает, что Няга решил почему-то порвать с ней — и тогда она убедит его, докажет, что они предназначены один для другого… расскажет ему о своей любви… А тут… ничего нельзя доказать, ничего нельзя исправить! Ничего!

Через несколько дней Катя уехала.

13

Котовский возвращался с Ольгой Петровной в бригаду. Они заехали попутно в ветеринарный лазарет навестить Орлика.

Нашли его в полном запустении, накануне гибели. Раны его начинали гноиться, стоял он в неубранном, тесном стойле, был нечищен, некормлен, худ.

Услышав голос хозяина, он жалобно заржал. Это была трогательная встреча. Котовский гладил коня, похлопывал его по спине. Орлик смотрел такими разумными, полными страдания, человеческими глазами, и так подрагивал кожей, и так радовался, так верил боевой дружбе!

Котовский говорил коню:

— Я тебя так не оставлю! До чего же тебя довели, бедняга!

И затем обратился к Ольге Петровне:

— Ты можешь вообще лечить лошадей? Ну что я спрашиваю? Конечно, можешь! Заберем Орлика, и ты сама им займись. Не возражаешь?

Таким образом, они прибыли в бригаду вместе с Орликом.

Хотя командиру подробно писали о жизни бригады, пришлось все снова по порядку рассказывать: о том, как бригада вырвалась у Бужей Горы из окружения, о том, что Иван Белоусов после битвы у Горинки «открыл счет» за ранение командира и этот счет непрерывно растет.

— У нас счеты с врагами революции давнишние! — сказал Котовский.

И начались новые упорные бои. Стояли горячие дни. Часто противники скрещивали оружие на хлебных полях, и кони топтали тяжелые колосья, мчались по спелой пшенице, так и не дождавшейся жатвы. Котовский совершал рейды по вражеским тылам, перерезывал железнодорожные пути, препятствуя вывозу из Советской страны награбленного противником имущества.

Орлик, как острили в лазарете, разгуливал «по увольнительной». Он поднимался по деревянной лестнице на второй этаж и вдруг заглядывал в штаб, отыскивая там Котовского. Машинистки сначала визжали от неожиданности, а затем угощали незваного посетителя сахаром.

Всюду знали его. Он шел по улице какого-нибудь села — независимый, знающий себе цену. Из дворов кричали:

— Орлик! Орлик!

Он шел не оглядываясь. Вполне справедливо, что его — коня самого Котовского — восторженно приветствует народ.

Ольга Петровна промывала его раны, снимала коросты. Орлик терпеливо переносил боль, только подрагивал кожей да облизывал горячие губы языком.

Ему давали сливы, чтобы чем-нибудь порадовать. Орлик очень любил сливы. Он ел их и выплевывал косточки. Еще он любил крутые яйца.

14

Бригада находилась в шести километрах от Львова. В начале июня 1920 года стотысячная армия Врангеля хлынула из Крыма и начала развернутое наступление. Однако даже это не спасло белополяков. Враг был изгнан из пределов нашей земли, войска Западного фронта освободили Бобруйск, Минск, Вильно, Гродно и подошли к Варшаве.

Пилсудский бросился к своим покровителям. В частности, он долго беседовал с Гарри Петерсоном. Гарри был, как всегда, беспечен и мил. Он никогда не разыгрывал из себя важной персоны. Но именно им были нажаты тайные пружины.

Немедленно был оповещен Вашингтон. Немедленно Вашингтон снесся со своим посольством в Лондоне. Немедленно состоялась конфиденциальная беседа некоего весьма авторитетного лица с министром иностранных дел Англии Керзоном.

Да, было очевидно: спасать Пилсудского надо. Иного решения тут не может быть.

Не того ожидали от этой войны господа империалисты. Сколько хлопот, сколько затрат — и такие плачевные результаты! Где эта самая Москва, которую Пилсудский клятвенно заверял, что завоюет? Ему в помощь был послан Врангель, с которым особенно кокетничала Франция, готовая даже признать его «правителем юга». Почему же эти две армии не соединились? Не осилили голодную, холодную, с разрушенным транспортом Советскую Россию?

Делать нечего. Министр иностранных дел Англии Керзон предъявил Советскому правительству ультиматум. Он требовал прекратить преследование польских армий, иначе угрожал войной против Советской России. Как будто и без того английские военные корабли не обстреливали крымский берег! Как будто и без того английские танки не участвовали в боях, предоставленные армии Пилсудского!

Ультиматум ультиматумом, но Англия в то же время нажимала и на Польшу. От Советского правительства требовали не преследовать польские армии, а от Польши ждали нового наступления на Россию! В этом отношении с Англией были солидарны Америка и Франция. Все они категорически настаивали, чтобы Пилсудский продолжал войну.

Поляки тогда подняли вопрос о том, чтобы Англия и Франция в свою очередь объявили войну России. Но Америка, Англия и Франция решили ограничиться моральной и технической поддержкой Польши.

Между тем положение в Польше было значительно хуже, чем можно предположить. Польские правители увязли в долгах, полностью расстроили хозяйство и с каждым днем теряли доверие народа. Польша была накануне краха. Больше и мобилизовывать было некого. Состав армии изменился, молодежь осталась на полях сражений, на смену ей пришли пожилые люди, которых посулами не накормишь. А чего ждать Польше от союза с бароном Врангелем? Польские помещики понимали, за что воюет Врангель: за единую неделимую Россию, то есть такую Россию, в состав которой войдет и Польша под скромным названием Привислянского края. У Врангеля уже и соответствующее правительство заготовлено, достаточно сказать, что возглавляет его монархист Кривошеин, что в нем находятся и Струве, и князь Трубецкой…

С какой стороны ни посмотри, у Польши не было больше выбора. И тогда покорный слуга вышел из повиновения хозяину. Так загнанная кляча отказывается тянуть воз, несмотря на удары кнута. Хозяева империалистические страны — понукали, требовали от Польши новых усилий, хозяева даже угрожали. Но Польша на этот раз ослушалась и вынуждена была пойти на заключение мира с Советской Россией.

15

В одном из последних сражений, под Милятином, был убит Ульрих.

Машенька плакала на груди Ольги Петровны. Ольга Петровна тихо успокаивала ее. Они провели бессонную ночь, беседуя.

— Жены военных всегда должны быть готовы к неожиданности. Такова наша участь.

— Хотя бы ранило! Хотя бы отняли ногу! — шептала Машенька, глядя красными от слез, опухшими глазами куда-то в стену. — И ведь всего ему было двадцать восемь лет!..

Она перебирала в памяти бесконечные мелочи, маленькие радости, отдельные случаи из их совместной жизни, приобретавшие теперь особый смысл. Потом опять плакала — горько и беззвучно.

— Хорошая вы были пара, — вздохнула Ольга Петровна. — Я всегда на вас любовалась.

— Если бы вы знали Мишу! Всегда чуткий, всегда заботливый…

— Не так вы о нем говорите! — взволнованно заговорила Ольга Петровна. — Надо говорить: он бессмертен в памяти поколений! Надо говорить: он погиб славной смертью, защищая родину и свободу! Мы гордимся им! Вытрите слезы, Маша!

Ульриха похоронили в парке Почаевской лавры, под сенью громадных, буйно разросшихся деревьев. Прозвучал залп прощального салюта…

Деревья неумолчно шумели вершинами, вели какой-то свой, важный и серьезный разговор. Почаевская лавра была старинная, пропахшая ладаном и восковыми свечами, наполненная тлением, перезвоном колоколов, церковными песнопениями. Но могучие деревья утверждали расцвет, силу, рост, торжество жизни.

Восемнадцатая глава

1

Когда стало известно о поражении польской армии, о позорном бегстве Пилсудского, княгиня Долгорукова сразу же стала готовиться к отъезду.

— Лучше выбраться заблаговременно, — говорила она горничной, которая была у нее вместо собеседника в тех случаях, когда хотелось наедине думать вслух. — Терпеть не могу оголтелого плебса, беженцев, паники, толпы!

Наиболее предусмотрительные люди давно уже уезжали из Варшавы. Делали они это без шума, умно. Вдруг фабриканту Закржевскому срочно понадобилось побывать в Париже. Вдруг старому русскому сановнику Гагарину захотелось принять морские ванны, и непременно в Италии. Вдруг преосвященный владыка пожелал посетить святые места.

Но вот и мирный договор подписан. Значит, прав был Гарри, что не спешил уезжать?

Теперь недовольна была Люси.

— Мирный договор? — говорила она, и ей как-то не шли такие слова: «мирный», «договор», это не из ее лексикона. — Мама, а где же Москва? Обещали Москву! Ох, уж лучше не слушать этих государственных мужей!

— Что ты от них хочешь? Спасибо еще, Варшаву удержали.

— С этими полячишками как раз пощеголяешь туалетами на московских балах, держи карман шире!

— Люси! Кель выражанс! Ушам не верю! Откуда это у тебя?!

— Правда же, мама, обидно.

Они теперь часто говорили об Америке. Раз война кончена, Гарри здесь нечего больше делать. Они немножечко побаивались: Америка! Как-то сложится там их житье?

— Говорят, у них небоскребы, небоскребы! — испуганно округляла подведенные глаза княгиня.

— Не одни же небоскребы, мама. Вероятно, есть и приличные дома.

Гарри в день подписания мирного договора между Польшей и Советской Россией вернулся домой в таком же отличном расположении духа, как обычно.

— Итак, война окончена! — произнесла трагическим голосом княгиня, не дождавшись, пока Гарри сам начнет этот разговор.

— Кто это вам сказал? — удивился Гарри. — Ах, вы имеете в виду подписание мирного договора! Это — мелочь, маленький эпизод. Может быть, придется подписывать еще много таких договоров. Разве в этом дело? Нет, мама, война никогда не кончится. Сейчас, например, начинается очень интересная, я бы сказал, эпопея. Можно назвать ее «ассорти». Много мелочи. Скажу не хвастая: ювелирная работа! Но и это не все. Пока идут малые войны. А вот когда начнутся большие… Тут еще длинная история, которой одному нашему поколению не расхлебать!

— Ну, это в общем масштабе. Но мы — в частности вы, Люси, я, — ведь мы теперь поедем в Америку? Не правда ли?

— Если вы ничего не имеете против, мы немного побудем здесь, скромно ответил Гарри.

— Конечно, Гарри. Я только думала… Очень хорошо! А я уже понемногу начала укладываться… Но если мы остаемся, то лучшего и желать не приходится! И Люси будет довольна.

В Варшаве и не думали оплакивать неудачи. Напротив, все делали вид, что дела обстоят блестяще. Устраивали празднества, иллюминации, назначали балы… Ликовали. Произносили речи. Как говорила княгиня, делали хорошую мину при плохой игре.

Приближалась весна. Произошло семейное совещание в доме Долгоруковых: где и как провести лето.

— А почему бы нам, например, не поехать в Молдавию? — с невинным лицом предложил Гарри.

Вопрос был не случайный. Во-первых, у Гарри в Молдавии было имение, которое он мимоходом приобрел у помещика, когда у того пошатнулись дела. Гарри хотел сюрпризом показать новое приобретение, да и самому взглянуть, что это за покупка, совершенная им еще давно через покойного пана Скоповского (о Скоповском и его смерти в доме не упоминалось, так как это расстраивало княгиню). Во-вторых, у Гарри в Молдавии были дела, и он хотел сочетать приятное с полезным.

Признаться, Люси мечтала о поездке куда-нибудь на курорт, на морские купания, или в Италию, или даже в Америку, чтобы посмотреть наконец на обиталище мужа. Но если Гарри так хочет… Люси была покладистого характера и умела во всем находить удовольствие.

Что касается княгини, она была в эти дни безразлична ко всему. У нее была хандра. Ее мало интересовало, что и как будет в дальнейшем.

Когда скоропостижно скончался Александр Станиславович Скоповский, княгиня очень была опечалена. И поплакала она не раз. Ей думалось, что вот кончился последний ее роман, последнее увлечение… И хотя она по-прежнему молодилась, по-прежнему злоупотребляла сильными духами, предпочитая французские, годы брали свое.

Люси понимала женским чутьем переживания матери, хотя на эту тему у них пока еще не было сказано ни слова. Было заведено во всех подробностях разбирать только увлечения, неудачи и успехи Люси. Здесь княгиня не стеснялась. Она полагала, что лучше дочери разбирается в этих вопросах, и постоянно давала советы, предупреждала о каких-то мнимых опасностях, высказывала длинные суждения о мужчинах, о мужском эгоизме, и мужской ветрености, бесцеремонно анатомировала каждое зарождающееся в Люси чувство, не понимая, что есть вещи, которых лучше вообще не касаться, настолько они боятся чужого прикосновения.

Потеря княгини как бы уравняла положение этих женщин: княгиня потеряла Скоповского, Люси потеряла Юрия. И как-то совсем неожиданно для обеих у них произошел разговор, где обе были откровенны и не ощущали того, что одна из них — мать, другая — дочь.

— Ты любила Юрия? — спросила княгиня.

Люси вздрогнула от неожиданности. Посмотрела, искренне ли, от души ли говорит мать. Но у княгини стояли в глазах слезы, потому что она в это время думала о своем горе.

— Да, мама, я любила его по-настоящему, люблю еще и сейчас. Это может так быть?

— А Гарри?

— Ну что же, Гарри? Гарри хороший, но он… как бы тебе это сказать… Он совсем-совсем американец!

— Это я понимаю, ты мне не объясняй, я это очень понимаю. У нас с тобой одинаковая судьба. Разница только в том, что ты потеряла своего первого, а я потеряла своего последнего. Вот и вся разница.

2

Итак, все трое поехали в Молдавию. И Гарри снова волновался, предвкушая удовольствие, как Люси и княгиня удивятся, что имение принадлежит им. Правда, оно значительно хуже Прохладного, но что же делать. Прохладное пока что так же недосягаемо, как если бы оно находилось на луне. Придет время — и они вернут эти земли. Гарри ни минуты не сомневался в этом, он никогда не отказывался от того, что принадлежало ему! Рано или поздно собственность будет возвращена, хотя бы для этого понадобилось еще десять кровавых войн!

Коляски хрустели по гравию, и вокруг все цвело, благоухало, радовалось солнцу.

— Налево, налево! — кричал Гарри, полный воодушевления.

— Гарри ужасно любит хвастаться, — шепнула Люси матери, и обе заговорщически засмеялись.

— Дубовая роща, великолепная древесина! — кричал Гарри, как продавец на аукционе, расхваливая свой товар. — Эта дубовая роща уже относится к нашим владениям! — продолжал он, заглянув в план, который был развернут на его коленях. — А вот и дом! Видите? С колоннами! Как вы находите? Честное слово, Тургенев! Настоящий Тургенев!

Имение на самом деле было премиленькое. Тут были сад, и виноградники, и оранжерея. И опять все оказалось приготовленным, предусмотренным, и они отлично разместились, и даже была теннисная площадка, и крокет, и гамаки, подвешенные между деревьями.

Правда, в теннис не с кем было играть, правда, было довольно скучно после шумной Варшавы здесь, в этой зеленой заводи, в этой живописной деревенской глуши. Но Гарри обещал, что осенью они поедут в Ниццу, или даже в Алжир, или в Японию, в экзотическую Японию… Куда угодно!

3

В Кишиневе находился штаб атамана Гуляй-Гуленко, военного представителя Петлюры при боярском правительстве Румынии. Вот с этим Гуляй-Гуленко и были у Гарри дела.

Гуляй-Гуленко был молод, дерзок, немножко не хватало ему воспитания, образования, лоска, был он какой-то ненастоящий, как будто ряженый, как будто все нарочно, не на самом деле. И одевался он зачем-то не в обычное европейское штатское платье или хотя бы в военную форму. Ходил по улицам, и все глазели на него, как на заморское чудо.

— Просто какой-то запорожец за Дунаем! — говорили о нем в деловых кругах, пожимая плечами.

Может быть, из-за этой его картинности и относились к нему не вполне серьезно, хотя он обделывал большие дела. Он занят был вербовкой белогвардейцев, уголовников, он никем не брезговал. Он формировал свое войско. По совету Гарри была создана румынским правительством специальная вербовочная комиссия, чтобы набрать для Гуляй-Гуленко добровольцев.

Гарри было известно, что в маленьких городках Турции и Румынии скопилось много белогвардейских офицеров, осевших там при эвакуации юга Украины. Им предлагались выгодные условия. А так как все равно им терять было нечего, деваться некуда и многим не нравилось заниматься мелкой спекуляцией, продавать фальшивые бриллианты, наниматься официантами в рестораны или изображать виртуозов игры на балалайке и бренчать в великорусских оркестрах, то вербовка проходила довольно успешно, даже лучше, чем в Бессарабии и Буковине.

Гарри дал и еще один практический совет атаману:

— Почему бы вам не установить связь с немецкими колонистами под Одессой? Мне лично приходилось встречаться с этими людьми, они вовсе не из тех, кто собирается строить социализм, и они могли бы помочь вам.

— По-моему, они больше любят кушать колбасу домашнего приготовления, чем совершать военные подвиги, — меланхолично ответил атаман.

— Хорошо! Пусть они кушают колбасу! Пусть не воюют! Но можно оказывать поддержку другими способами.

— Вообще-то там есть отдельные отряды из зажиточного крестьянства… И сейчас там не затихает борьба… Я попробую. И не откажусь от вашей помощи, если, например, вы дадите мне явочные точки…

— Никаких точек я вам не дам, но денег получите. И кое-кому будут посланы распоряжения, чтобы оказывали вам содействие. Вы понимаете, атаман: кто-то должен выиграть в лотерее сто тысяч? Вот происходит розыгрыш. Один вытянул билет — пусто. Другой вытянул билет — пусто. Вы человек энергичный, смелый. Почему бы не попробовать? Вдруг вытянете тот самый номер! А?

— А как же! Очень просто! Украину-то я исходил вдоль и поперек. Знаю! Где еще столько крепких хозяйств? Там богатеи — ого, дай бог каждому! Где еще так развито национальное, кровное? Значит, нужна только крепкая рука, протянуть руку, сказать: «Гей вы, хлопцы-запорожцы!..» Да что там! Все бы поднялись как один, если бы не это самое… не жесткая хватка коммуны!

— Прекрасно сказано! Действуйте, атаман, я думаю, что вам именно будет удача! А все, что потребуется сделать с нашей стороны, сделаем. Как у вас с вооружением? Ага, и конница есть?

И они приступили к подробному обсуждению всех практических вопросов.

4

Оффис Гарри Петерсона перебрался в Бухарест. Теперь по улицам румынской столицы шлялись пестрые посетители оффиса, люди со «средними» лицами, пригодными, чтобы раствориться и затеряться в любой толпе.

Если этих людей со «средними» лицами учили стрелять, то в кого же они должны были разряжать свои великолепные, новейших марок револьверы? Если им специально преподавали в специальных диверсантских школах научную дисциплину «Яды», то в чьи же стаканы они подсыпали последние образчики последних открытий химических лабораторий в Чикаго?

И разве только один оффис существовал на свете? Разве только Гарри Петерсон или Ратенау были заняты целесообразным расходованием средств, отпущенных на подрывную работу?

— Предположим на минутку, что адмирал Колчак расстрелян, а престарелый Юденич ушел на пенсию, — лениво говорил Гарри Петерсон, принимая некоего Цветковского, малокровного, с тонкой шеей и желтыми, змеиными глазами. — Допустим, что генерал д'Ансельм и генерал Деникин сыграли свою, как говорится, историческую роль. Наш политический дивертисмент не окончен! «Следующий номер программы…» Но за кулисами всегда должны стоять наготове актеры. Итак, ваш репертуар, господин Цветковский?

— У меня, пан Петерсон, ничего, кроме желания действовать.

— Уже хорошо! Но вот, например, коптит небо такой Артем Анищук. Так у этого Анищука триста штыков и триста сабель. Как вы полагаете, хоть одна сабля кого-нибудь да зарубит? И то хлеб. Молодец Анищук. Хвалю.

— Я понял вас, пан Петерсон. И если бы некоторые материальные возможности…

Гарри назвал сумму. И тогда Цветковский стал яростно торговаться.

Еще был принят Гарри Петерсоном волосатый, сутулый, звероподобный бандит Заболотный. Этот прямо заявил:

— Триста сабель. Говору тильки по-украински. Знаю местность. Можете спросить обо мне Махно.

— Мы вам доверяем, — великодушно возвестил начальник оффиса.

Гарри не брезговал никакой мелочишкой. Правда, были «точки» и покрупнее: например, у Аверьянова собрано три полка: Кузнецкий, Петровский и Верхоценский. Или бывший урядник Назаров. У него худо-бедно — эскадрон.

И еще есть бандиты — Черноус и Якувенко. Темные личности, но стрелять-то умеют? Была даже банда под командой некоего джентльмена Прыщ. Фамилия не очень звучная, но ведь не в фамилии дело. Фамилии бывали и выразительнее у различных атаманов, батек и главарей. Был даже атаман Музыка или атаман Чайка, который все приговаривал: «Щиро дякую, щиро дякую», — больше он ничего так и не сказал. Был Дудка и Курощекин, не говоря уже о Черном Вороне и страшном, хрипатом душегубе Лихо, водившем по украинским степям двести головорезов, двести всадников на отнятых у мужиков лошадях. Они вырезали советских работников, вешали коммунистов, пьянствовали в чьей-нибудь избе, захватив деревню. Этим и исчерпывалось их политическое «кредо».

Кроме того, Гарри Петерсон вел через посредников переговоры с некоторыми партиями — националистов, социалистов и прочими тому подобными.

Ожидался ответ от братьев Антоновых. По отзывам, деловые люди.

Сверх того, бывали банды, которые возникали стихийно, самотеком.

Все это создавало тревожную, неустойчивую обстановку. Украину лихорадило.

5

Имение, которое было приобретено в Молдавии, Гарри назвал «Золотой ключ». Название не нравилось Люси. Оно так и не привилось. Люси чаще называла имение с некоторой скрытой насмешкой «Лебединое озеро». Дело в том, что лебеди, заказанные Гарри, так и не появились в его искусственно устроенном озере. Их везли, но они почему-то передохли по дороге.

Гарри все чаще отлучался. Один раз он уехал в Турцию. Именно ему принадлежала, как он выразился в одном докладе, «счастливая идея» засылать на Украину маленькие отряды, причем один отряд не должен был ничего знать о другом, чтобы в случае провала никто никого не мог выдать. Теперь в Константинополе находилась «тройка», которая занималась этой засылкой, занималась прилежно, хозяйственно, как будто торговала турецким табаком.

Вернувшись в свой «Золотой ключ», Гарри привез подарки: турецкие ткани, необыкновенной формы кувшины, золотые чаши.

А вслед за тем опять уехал, на этот раз для встречи с боротьбистами и для устройства типографии, где должны быть отпечатаны листовки — призыв Петлюры к украинскому народу любить только Петлюру и восставать против Советской власти. Эти листовки будет распространять новый ставленник империалистов, новое увлечение Гарри — некий Тютюнник.

«Все-таки генерал! — радовался Гарри. — Не проходимец какой-нибудь! И внешность у него — хе-хе — довольно-таки историческая…»

— А что ваш Петлюра? — спросила княгиня, слушая рассказы Гарри. — Он действительно выдающийся человек?

— Петлюра? Как бы вам сказать… Прежде всего, это человек неистощимой энергии. Сколько раз он терпел поражение! Уму непостижимо, как он ухитряется в последнюю минуту улизнуть! Он делает ставки на кого угодно, совести у него ни на грош…

— Ничего себе портретик вы нарисовали!

— Но если быть искренними, мама, что такое совесть? Это архаическое, устарелое понятие. Вы можете объяснить мне, что такое совесть? Особенно в политической борьбе?

— Но он хотя бы умен?

— Скорее хитер. Хитрая бестия! И еще у него достоинство: жаден до денег. Я не знаю ни одного правительства, которое бы не одалживало денег Петлюре. Но он не пустобрех. Берет деньги, но и старается. Дьявольское честолюбие! И, представьте, ему верят!

И Гарри стал рассказывать. У него были в запасе многочисленные не очень интересные истории и многочисленные не смешные анекдоты:

— Не так давно румынское правительство заключило соглашение с петлюровской военной миссией относительно переброски в Бессарабию воинских частей. Они предназначаются для нового вторжения на Украину. И что же вы думаете? Главе петлюровской миссии устроен торжественный прием. Буквально как Наполеону! Ему вручено послание. Нечто вроде адреса юбиляру. В этом послании румынское правительство — ни больше ни меньше — выражает «горячую уверенность», «пылкую надежду» и тому подобное, и тому подобное, что в скором времени Петлюра будет единственным хозяином Украины. Не исключена возможность, что так оно и произойдет. Вот будет номер! Я думаю, даже Вудро расхохочется: кто же из серьезных людей делает ставку на какого-то Петлюру!

— Я слышала, уж очень его не любят на Украине.

— Что ж такого? А разве любили царя Романова? Вообще это только историки выдумывают, будто когда-нибудь властителя любил народ. Любит ли собака палку? Вздор! И совсем не надо этого. Надо властвовать и кричать на весь мир, что в вас народ души не чает, вот и все.

— Где же эти воинские соединения?

— Прибыли! Под видом рабочих дружин. План разработан со всей тщательностью. Не хочу заранее обнадеживать, но есть шансы, что скоро мы примемся, миледи, строить новый дом на месте сгоревшего в Прохладном! О'кей!

— Дай бог, дай бог! — прошептала княгиня.

6

Когда Гарри опять умчался по своим делам в Кишинев, княгиня позвала Люси в свою спальню, закрыла дверь, опасаясь, не подслушала бы прислуга, и повела разговор, крайне удививший Люси.

— Девочка моя, годы твои уходят, стоит ли тебе жить такой монахиней? Не отшельница же ты какая? Ведь не наложила ты, надеюсь, на себя эпитимью, слава тебе господи?

— Как мама? Почему монахиней?

— Я ничего не говорю, в Варшаве ты немножко веселилась… Но я давно тебе хотела сказать, да все как-то разговор у нас не клеился. Видишь ли, ты не кто-нибудь, ты Долгорукова. Ты сама-то понимаешь это? Дол-го-рукова! Я старею, скоро помру, и никого у нас на свете нет, кто бы защитил тебя, приголубил… даже кто бы растранжирил наше богатство…

— А Гарри?

— Гарри — деляга. Я присматриваюсь к нему, не просто ли он самый обыкновенный полицейский агент или, не знаю, как у них там называется в Америке…

— Мама! Почему агент? У него очень большое положение. И связи огромные. Ты заметила, как перед ним заискивают?

— Не спорю. И денег у него полно. Только уж ты позволь мне все начистоту выкладывать. Знаешь, у нас, стариков, дурная манера: все у нас хорошо, чай пьем, веселые, шутим… а потом — бац! — и будьте любезны, укладывайте в гроб, хороните с почестями. И хочу я тебе успеть до своей кончины сказать: не соблюдай монашеского чина, не сиди ты возле меня, ради бога! Молодость ко-о-ротенькая! Как заячий хвост, молодость! Что тебе доллары этого Гарри? У тебя у самой миллионы! В английском банке наши денежки! Много, живи — не проживешь!

— Мама, ты что-то знаешь! Гарри изменяет мне?

— Когда ему! Рыщет, как гончая! Ты сама изменяй! Да я в твои годы… Ах, девочка, девочка, знаешь, как я жизнь прожигала? Лети, голубка, из голубятни! Гарри — само по себе, тебе замужество необходимо, мужчины только замужних и любят. Поезжай в Париж… Поезжай на морские купания… или в Швейцарию… Знаешь, как в Швейцарии хорошо? Заводи любовников, ищи приключений. Мимолетные дорожные связи… Как это прекрасно! Ты богата, молода, красива… Ну что тебе сидеть в этой, прости господи, хижине дяди Тома, в этой захудалой Бессарабии, куда Пушкина в старину и то в ссылку отправили, где только свиней разводить! Доченька моя! Последняя ты у нас в роду! Отпразднуй свои женские годы — и пусть все состояние рассыплется прахом! Пусть! Туда ему и дорога!

Люси смотрела на мать с ужасом, с отчаянием. Ей казалось, что мать лишилась рассудка, что у нее буйное помешательство… Что она говорит?! Что она советует?!

А княгиня все нашептывала, нашептывала… рассказывала о себе такие вещи, о которых дочери и знать бы не следовало… давала такие советы, каких не подсказал бы и сам змей-искуситель, сам сатана!

Нет, княгиня Долгорукова не бредила. Она была страшна, но совсем не походила на умалишенную:

— Пойми, деточка, — несметные богатства! И хоть бы Юрий был жив, тот был бы достойным наследником, и дети бы у вас пошли — дворяне. А то ведь все так без толку пропадет… Никто из нас в живых не останется, и будет в английском банке капитал сам по себе наращивать на себя проценты, разбухать… а потом достанется черт знает кому!.. Нет, нельзя тебе одной ехать, очень ты у меня провинциальная, барышня-крестьянка. Видно, самой мне тебя вывозить в свет. Время-то какое: вся знать, вся верхушка России за границу выплеснута! Да я тебя не за сыщика, я тебя за принца Ольденбургского сосватаю!

— Как же, мама, можно!

— Можно! С деньгами все можно! Поедем, голубка, поедем налегке, довольно мне, как старосветской помещице, в тарантасах передвигаться! Сядем в экспресс — только нас и видели! Я в молодости бывала кое-где… А это разве жизнь, ну ты сама подумай! Мы живем, как какие-то свинопасы. Что возле нас? Одни деревья?

Понемногу княгиня увлекла своими фантазиями Люси. И как совсем еще недавно они мечтали о поездке в Америку, так теперь строили иные планы и все твердили: «Париж! Париж!»

7

Гарри сначала был обескуражен, когда ему объявили, что обе они уезжают. Он-то никак не мог сейчас бросить дела.

— Ничего, вы приедете! А то Люси у нас совсем захандрила. Ей необходимо рассеяться.

Они собрались в дорогу так поспешно, как будто на пожар.

Гарри примирился с этой затеей. Да и что он мог возразить? Его почти и не спрашивали. Просто ему было объявлено, что они уезжают.

Он сам провожал их. Люси была растрогана его заботливостью, его услужливостью, его грустью. Она смотрела на него, и у нее навертывались слезы на глаза. Она думала:

«Милый! Какой ты хороший! И все-таки я тебе буду часто-часто изменять… Мама права, ведь осталось так мало времени, пока я привлекательна, пока я могу любить, обманывать, грешить…»

Люси поцеловала мужа и шепнула ему:

— Я буду часто-часто писать…

Будет ли она писать? Конечно, будет. Она совершенно искренне давала ему это обещание.

У него мелькнула мысль:

«Надо приставить к ней кого-нибудь из опытных… Например, этого, с большими ушами. Мориса!»

Он сказал ей:

— Ты у меня прелесть. Я рад, что ты рассеешься.

Когда они сидели в вагоне экспресса и экспресс вот-вот должен был умчать их в Париж, Люси не могла отделаться от странного впечатления, что Гарри стал маленький-маленький, даже какой-то незначительный… И как это она раньше не замечала, что он мизерный, невзрачный человечек, при всей его представительности? Бывают же представительны управляющие, жандармы, швейцары…

Вскоре Гарри стал получать открытки, фотографии, одна нелепее другой. Люси у водопада. Люси верхом на лошади. Люси и мама. Люси без мамы. Мама без Люси. Люси на парусной яхте…

А потом она вообще перестала писать.

Девятнадцатая глава

1

Осенью котовцы били «Третью армию Врангеля» — полки, сформированные в концентрационных лагерях Польши и Румынии. Одиннадцать дней колесили по лесам и оврагам, по невылазной грязи проселочных дорог, одиннадцать дней гонялись за уходившими в леса бандитами, пускались на хитрости, выманивали врага из логовищ, чтобы заставить его принять открытый бой.

Новый комиссар, назначенный в бригаду, Петр Александрович Борисов оказался боевым. В четырнадцатом году воевал, в семнадцатом избран членом армейского комитета. В девятнадцатом — член президиума Вологодского городского Совета рабочих и крестьянских депутатов. А потом по призыву партии отправился на фронт. В бригаде Котовского он сменил Жестоканова. А Жестоканов был переведен в Тирасполь, председателем вербовочной комиссии.

Десятого ноября овладели Белянами, захватили орудия, пленных.

— Дед! — окликнул Котовский Просвирина. — Посмотри пушечки, которые мы захватили. Может, тебе что подойдет?

Котовский всегда звал Просвирина Дедом. Любил командира батареи. И вся бригада гордилась батареей: не батарея, а куколка!

Просвирин захваченные орудия осмотрел и ни одною не взял: дрянь! И лошади тоже плохие, упряжь старая, изношенная. Очевидно, петлюровской челяди отдают самые бросовые ошметки!

Одиннадцатого натолкнулись на «фроловцев». Захватили пять пулеметов и черный флажок с вышитой на нем серебряной буквой «ф».

Затем бригада двинулась на Проскуров. Застревали колеса орудий в выбоинах. Кони были забрызганы грязью по самые уши. Обоз еле тащился. И все-таки движение было, как всегда, стремительным.

Ноябрь хмурился. Низко ползли свинцовые тучи. Холод был промозглый, ветер пронизывал до костей. Не радовали глаз голые поля, черные, набухшие от непрерывных ливней комья земли, черного пара. И вдруг тихо, бесшумно закружились в воздухе легкие снежинки. Замельтешили, закружились, все больше, все гуще. И сразу все побелело. Стало светлей, нарядней. Вкусно запахло снегом. Бодрость появилась в теле. Вон и крыши поселка в стороне от дороги стали белые, веселые. Кони фыркали, дружно ударяли копытами по стрельчатому ледку луж в выбоинах дороги.

— Ого-го! Зима! — кричал засыпанный снегом папаша Просвирин.

— Пора кончать эту музыку, — говорил Котовский, стряхивая с воротника снег. — Не будем задерживаться в Казимировке. Даешь Проскуров!

Орлик кивнул головой, как бы соглашаясь.

2

Ранен папаша Просвирин. Он командовал батареей. Нужно было поддержать наступление бригады, и Просвирин добросовестно долбил по городу, по тылам, глушил орудия противника, прижимал передовые линии к земле. Даст прицел одному орудию, а потом приказ:

— Батарея, беглый огонь в пять снарядов!

И пошло! Не сосчитать выстрелов!

Под градом пуль, в грохоте снарядов, он, с обнаженной головой, взмахами фуражки управлял огнем батареи:

— Огонь! Огонь!

Вдруг раздался взрыв, и Просвирин упал. Разорвалось орудие. Просвирину раздробило ребро и ранило ногу выше колена.

Кто в бригаде не знал папашу Просвирина! Когда раненого унесли, каждый взмах шашки был местью за него. Однако жила уверенность, что он поправится, и все незаметно поглядывали в сторону батареи, не появится ли папаша Просвирин? А уж как ждал его Савелий Кожевников — земляк и приятель!

В одиннадцать часов в городской больнице сказали, что все в порядке. А вечером разнеслась весть: умер. Не верилось, что нет его в живых, не укладывалось в сознании!

Вместе с Просвириным погиб и комиссар батареи Донской. Осиротела батарея. Бывало, подойдут бойцы, заведут с командиром разговор:

— Что, папаша, у тебя пушки махоньки каки? Ты бы завел гарматы погромче, покрупнее!

— Маланья мала, да Федоту мила, — отвечал Просвирин…

Котовский очень грустил по Деду. Между тем нужно было идти вперед, не оглядываться, не задумываться, беспощадно бить врага.

После разгрома свежих, еще не обстрелянных частей противника Четвертой Киевской и Шестой дивизий, — после того как кавалерия противника выкинула белый флаг в районе Костюжан, изъявляя намерение сдаться, наконец, после истребления отряда Фролова и особой надежды Петлюры «особой» кавалерийской дивизии — в «Третьей армии Врангеля» был явный моральный упадок. Держались еще кавалерийская дивизия есаула Яковлева и группа генерала Загорецкого. Даже готовили наступление.

И вот когда противником был потерян Проскуров, туда, в пограничный город Волочиск, ринулись все его бронепоезда, дивизии, обозы, а впереди всех командование. Сам Петлюра, обогнав всех, примчался в Волочиск первым и отсюда, чувствуя себя в безопасности, отдал приказ своим войскам немедленно перейти в наступление.

Тем временем спешили перешить рельсы, так как за Волочиском другая ширина колеи железной дороги, а необходимо переправить за рубеж бронепоезда, эшелоны с различным имуществом.

— Не успеют они перешить! — воскликнул Котовский, узнав об этом занятии петлюровцев. — Надо было раньше кроить кафтан по фигуре!

С самого рассвета бригада идет форсированным маршем. Одна, самостоятельно, без поддержки справа и слева преследует противника по пятам, не дает ему опомниться.

Здесь сбились в кучу все вражеские войска, их тут, как сельдей в бочке!

Последние пять верст перед Волочиском бригада, построенная лавой, прошла галопом под ураганным оружейным, пулеметным и артиллерийским огнем. Конечным ударом бригада сбивает главные силы противника на лед реки Збруч, отрезая их от моста. Буквально из рук вырывает переправляемые на польский берег орудия, эшелоны, захватывает много пленных и огромные трофеи.

В Болочиске стоял на путях под парами «правительственный» поезд. В этом поезде намеревался отбыть туда, под защиту иностранных покровителей, проигравший все ставки Петлюра. Поезд ему пришлось бросить и добираться до Варшавы собственными средствами.

Он шагал по Варшаве, размышляя о своей незадачливой судьбе.

«Летел как ангел, упал как черт! — думал он горькую думу. — И надо же было им послать на это дело Котовского… С другими я, пожалуй, еще совладал бы…»

Каково было его удивление, когда вместо упреков и презрения он встретил привет и почести. Пилсудский торжественно принял его в Бельведерском дворце, обласкал и сказал на прощание:

— Война не кончена! Война продолжается! Не падайте духом, пан Петлюра!

3

За операцию под Волочиском Котовский награжден вторым орденом Красного Знамени, первый он получил за освобождение Одессы от деникинцев.

— Ну, кажется, потише стало, — вздохнул Савелий. — Уж очень неинтересно по такой грязи таскаться! У нас в Пензе так давнехонько, поди, зима встала. Зима у нас хорошая, ласковая, снегу много, и ребятишки с гор катаются.

Однако и на Украине зима установилась. Выпал снег, навалило сугробы. Замерзла вода в колодцах, приходилось ведерком пробивать лед. А какие на окнах появились узоры! И как разрумянились щеки девчат!

Настало рождество. В деревнях ходили с колядкой. Савелий отложил все поделки, аккуратно свернул куски кожи, заплатки, рубашки, обмотал нитку вокруг иголки и спрятал ее в спичечную коробку, а сам принарядился, помылся в бане, причесал бороду, сидел и тянул тоненьким голоском рождественский тропарь:

— Рождество твое, Христе боже наш, воссия мирови свет разума…

И вдруг неожиданно добавлял:

— Сколько этих самых банд на свете! И что меня удивляет: откуда у них берется оружие? Что у них за такой за интендантский склад, прости господи?

— А меня это ничуть не удивляет, — возразил неизменный собеседник Савелия Миша Марков. — Ведь только имена разные: сегодня атаман Лихо, завтра атаман Хмара, а все эти птенчики из одного гнезда вылетают.

— Слыхал? — спросил Белоусов, сидевший с ним рядом. — Завтра выступаем в боевом порядке. Пришло сообщение, что появился какой-то новый отряд. Говорят, и пулеметы у них, и конница… Я забыл только фамилию, очень трудная… Жгут деревни, убивают сельсоветчиков… Откровенно говоря, я рад, что пойдем в дело!

Из-за рубежа переброшена только что сформированная банда, возглавляемая Гуляй-Гуленко. Спору нет, атаман был красив: как будто спрыгнул со сцены украинской оперетки «Ой, не ходы, Грыцю, тай на вэчорныцю»!

Ему было дано указание — пополнять свои ряды, вовлекая кулацкие отряды, которые встретятся на пути, и набирая добровольцев по деревням и селам.

— Вы и оглянуться не успеете, как у вас будет армия!

Но оказалось, что на Украине по указанию Фрунзе заранее приняты меры. Этого не учел Гуляй-Гуленко. Впрочем, первая ласточка: присоединился к Гуляй-Гуленко атаман Грызло.

— Фамилия у вас, извините, какая-то такая… — досадовал Гуляй-Гуленко.

— Сойдет! — беспечно махал рукой Грызло. — Это еще что! У нас на селе бывали такие фамилии, что плюнешь да перекрестишься.

Котовский, продвигаясь по полям и дорогам, обнаружил Гуляй-Гуленко южнее Умани. Оказывается, Грызло, Цветковский и Гуляй-Гуленко грабили сахарный завод.

— Теплая компания! — злился Криворучко. — До сахара уже добрались!

— Никуда не денутся!

Каково же было огорчение котовцев, когда после первых стычек с бандитами Котовский отдал приказ отступать. И как воодушевились бандиты, бросившись в погоню за отступающими конниками! За границу полетели донесения об успехах: «Тесним! Движемся вперед! Нашего натиска не выдерживают! Слава полководцу Гуляй-Гуленко!»

— Белополяков гнали, а тут испугались! — удивлялись кавалеристы.

— Зря наш командир не будет ничего делать. Что-то тут не так, толковал Савелий.

Он не ошибся. Это был только маневр. Котовский, отступая, заманивал противника в кольцо окружения. Тем временем разведал все о составе шайки, о вооружении, о слабых ее местах. Кольцо сжималось.

Первым это почувствовал Цветковский и незаметно улизнул. Пусть без него расхлебывают кашу, которую заварили!

Котовцы только ждали сигнала. Затем со всех сторон бросились на опешивших бандитов. Били нещадно. Никто не ушел из этого жестокого боя. Некуда было уйти.

Гуляй-Гуленко забрался на чердак изрешеченной пулями хаты, отстреливался, а потом, не желая сдаться, приложил пистолет к уху и закончил этим свою бесславную деятельность, к немалому огорчению Гарри Петерсона.

«Такой живописный… и так понимал украинскую душу… — думал Петерсон, составляя сводку для своего начальства. — И какой финал! Как в шекспировской драме!»

4

Они подобрали его во время стремительных своих переходов. Он был голодный, заморенный, несчастный, этот вихрастый мальчуган.

— Есть хочешь? — заботливо спрашивали окружившие его котовцы.

— Хочу. Кто же не хочет есть!

— Правильно!

— Вымыть его сначала надо!

— А ну-ка, примерь эти сапоги… Сойдет! Портянок побольше намотаешь, чтобы не хлябали.

— Нет уж, надо его по всей форме обрядить.

— Тебя звать-то как? Петька? Здорово! Будешь с нами вместях воевать?

— Возьмете, так буду. Я на трубе могу трубить.

Так появился у котовцев Петька-горнист, общий баловень. Оксана рубаху ему сшила и все снаряжение по росту приспособила. Очень красиво получилось. Савелий Кожевников объяснял ему воинский устав. Марков учил верховой езде. Котовский показал ему, как играть сигналы, но особых музыкальных способностей у Петьки не оказалось.

Лучше всего у него получался сигнал «В атаку». Впрочем, этого было вполне достаточно. Петька трубил — бойцы шли. И когда уставала рубить рука и не оказывалось ни одного уцелевшего в рядах противника — это и означало конец атаки, это было ясно и без трубача.

Мчались котовцы вперед. Петька-горнист, трубач Котовского, отчаянный милый мальчик, не отставал от командира. Где Орлик, там и серый Бельчик трубача.

Сколько четырнадцатилетних мальчиков мечтало скакать на сером жеребце впереди отряда, с красивой серебряной трубой! Счастливый Петька достиг этого. Труба сверкала, светлые волосы выбивались из-под фуражки, ветер свистел… Вдали пестрели вражеские роты, рассыпавшиеся цепью по бугру…

Жизнь была волшебна, деревья в снежном уборе нарядны, облака быстролетны. И самое прекрасное было — стремительный бой. Где-то рядом ухали пушки. Через поле мчались конники. И когда врубались они в гущу пехоты и начинали свой страшный танец сверкающие клинки, каждый знал, что рядом Петька, беловолосый мальчик, и всегда вовремя отводили от трубача удар. Была непреклонная уверенность, что его не тронет пуля. Убивают в бою друг друга взрослые люди. А он даже как бы и не конник, он только присутствует при решающих битвах, он — представитель молодых поколений завтрашнего дня.

Так светится и улыбается утренняя заря! Нет ей дела до тающих сумерек, она смотрит вперед, тянется к полдню и уже придумывает, какие будут на этот раз веселые поляны, какие будут кружиться птицы, какие замечательные родятся облака в этот наступающий день…

Его поймали бандиты Заболотного, когда он неосторожно отбился от бригады. Они гонялись за ним, как псы за сусликом, их было много, а он один. Наконец им удалось окружить его. Что-то не были они так храбры, встречаясь с бойцами Котовского! Но ведь это был всего лишь беловолосый мальчик…

Петька увидел совсем близко смеющиеся разбойничьи рожи. Он понял, что убивать будет этот, рыжебородый, он как-то особенно ощерился. Детина, топором тесанный. Опасаясь, как бы не опередили другие, он тихо, просяще произнес:

— Не трожь. Я сам.

Затем взмахнул тяжелой казацкой шашкой…

Петька увидел кусты, серебряный снег, бирюзовое небо… Подумал: «Надо пришпорить коня и держать прямо на дерево, освещенное солнцем… И тогда он прискачет к своим и будет рассказывать, как чуть было не влопался… Вот будут смеяться! Все будут смеяться, даже хмурый ординарец командира Черныш. Савелий и тот станет посмеиваться в бороду… а уж Марков как зальется! Черныш заставит повторить рассказ несколько раз подряд и только тогда ухнет, как филин, и это будет означать смех…»

Все это успел подумать трубач Петька. Но его уже не было…

Котовцы нашли изуродованный труп. Петькины глаза были выпучены. Белые волосы слиплись. Лицо потемнело. Голова была почти отрублена и как-то особенно горестно склонялась набок.

Котовский долго вглядывался в это лицо.

— Бедный м-мальчик!.. — прошептал он.

Сердце горело, рука сжимала эфес. Таких вещей не прощают.

Банду Заболотного удалось настигнуть на привале в деревне. Невозможно было остановить общего гнева! И после того как промчались по деревенским улицам конники, разя направо и налево, от Заболотного ничего не осталось. О банде Заболотного теперь можно узнать только понаслышке. Пленных не было. Спасшихся тоже.

Самого Заболотного нашли спрятавшимся в колодце. Он висел на веревке, усевшись верхом на колодезную бадью. Вытащили за рыжую бороду и прикончили тут же, у колодца.

И только когда все было сделано, перевели дух.

— Ну, теперь все, кажется, — произнес Криворучко. — С этим делом покончено.

— Воздух чище, — согласился Иван Белоусов.

Прошло много времени. Все избегали говорить о Петьке. Так няня чувствует себя виноватой, если недосмотрит и дитя упадет, ушибется, набьет шишку на лбу. Большое горе молчаливо, настоящее чувство скрытно и застенчиво.

Однажды бригада стояла в поселке. Как всегда, деревенские мальчишки окружили Котовского. Особенно один, беловолосый, шустрый, так и не сводил очарованных глаз с большого дяди в красных галифе. Он восхищенно разглядывал и его сильные руки, и золотой эфес, и черные смелые глаза.

И вдруг командир произнес что-то непонятное, не относящееся к делу:

— Глупый мальчишка! И куда его понесло? И чего мы смотрели?..

Голос командира был теплый. Потом он поднялся, как бы стряхивая грустные мысли.

Деревенские мальчишки смотрели на высокого дядю с восхищением. А вскоре появился в бригаде трубач Шурка — способный и бойкий. И снова зазвучал боевой призыв-сигнал «В атаку».

5

В Волочиске, в тот же час, как он был захвачен, Марков и Белоусов лазили по поездам и нашли спрятавшегося в тамбуре министра, упустившего момент, чтобы бежать через границу, а затем раскопали богатейший архив: документы, разоблачающие подрывную работу неких соседних и несоседних государств.

Один документ касался Котовского. Его читали и перечитывали все в бригаде. Котовский пояснял, что письмо, найденное в архиве, писал командующий «Третьей армией» Перемыкин, а посылал он письмо Борису Савинкову — эсеру и террористу, причинившему много зла Советской стране.

Перемыкин писал:

«Итак, мое мнение — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему; этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир Киевской дивизии генерал Тютюнник недавно хвастал, будто пощипал Котовского под Дубровкой, но я думаю, что этот желто-блакитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот. В общем, плохо, господин Савинков, очень плохо».

Два дня хохотала бригада, читая вслух и снова перечитывая «послание».

— А кто он, Перемыкин? Генерал? Ну и потеха, братцы!

— Скажи, пожалуйста, белогвардеец, а понимает!

— Понимает, потому что мы ему «объяснили». Поймешь!

— Врет Тютюнник! Били мы его кажинный раз в обязательном порядке, причем — извиняюсь конечно — били и в хвост и в гриву.

— Главным образом в хвост!

— А что это под Дубровкой? Кто помнит?

— И помнить нечего, побросал пулеметы и смотался, вот и вся твоя Дубровка.

Захваченный в вагонах архив был передан в политотдел.

— Пригодится для истории, — говорил Котовский. — Пусть знают будущие поколения, с какой дрянью приходилось нам возиться, от кого охранять родину.

Рождественские морозы. Серебряный месяц как елочное украшение. Небо густо-синее, от этого еще белее кажется снег. Ходит дед Мороз по березнячку, по задворкам, палочкой постукивает. Ну и мороз загнул! Дух захватывает! Снег под ногами хрустит, каждый шаг звонко отдается в обледенелом воздухе.

Крепкие морозы стоят на Украине. А там еще жди крещенских! Дым из печных труб уходит вверх узеньким столбиком. Звезды вмерзли в небо. Тишина. А потом как налетит ветер, как начнет по селам гулять метелица, света божьего не видно, от соседа до соседа не доберешься, такие наметет сугробы, с острыми гребнями, с зализами. Налетит и утихнет — разбирайся как хочешь!

Тридцать первого декабря, под самый Новый год, Котовский вступил в командование Семнадцатой кавалерийской дивизией. И в тот же день получил приказание преследовать банду Махно.

Нестор Махно не украсил памяти о себе славными делами. Черное имя его проклинают на Украине. Ни один атаман из всей батьковщины времен гражданской войны не совершил столько казней, погромов, как Нестор Махно. Свиреп был Махно, не было предела его вероломству. Никаких убеждений у него не было. Самый что ни на есть отъявленный бандит. «Идеи» ему придумывала окружавшая его свита: махровые анархисты, эсеры, с бычьей злобой кулачье и просто сорвиголовы. Так и прослыл Махно сторонником анархизма.

Котовский, приступая к действиям по ликвидации этой банды, вспомнил почему-то, как он в кокорозенской школе вступил в единоборство с быком. Бык был дьявольски силен, наполнен яростью и злобой, но все-таки это был всего лишь бык, и Котовский победил его.

Вызвал Котовского для личной беседы Фрунзе, командующий вооруженными силами Украины и Крыма. Котовский встречался с Фрунзе неоднократно, и между ними завязалась большая дружба. Котовскому нравился Фрунзе. Отзывчивый, сердечный, он отличался широким кругозором, глубоким пониманием военных и политических задач. Фрунзе много сделал для укрепления Красной Армии и страстно отстаивал здоровые, верные установки в этом отношении. Даже внешний облик командующего сразу располагал к нему. Приятно было смотреть на его крепкую, коренастую фигуру. Обычно он был в гимнастерке, нашивки носил синие, кавалерийские. Кривая сабля у него была окована серебром.

— Война, — при встрече сказал Фрунзе, — приняла более острую, более опасную форму — форму политического бандитизма…

Вся зима и весна прошли в изнурительной погоне за бандитами, а в середине лета Махно был тяжело ранен. Тогда он распустил своих головорезов, предоставив каждому заботиться о дальнейшей своей судьбе. Сам пробрался за границу. Встречали его в Бухаресте, позднее он появился в Париже. Даже дал интервью газетчикам. Они спрашивали:

— Намерены ли вы, месье, возобновить войну с Советами?

— Я думаю, что нет, — отвечал Махно. — С меня, кажется, довольно. Пусть другие дураки занимаются этим делом.

Растаяла, как тяжелый сон, махновщина, и только плачут вдовы по своим растерзанным бандитами мужьям да чернеют остовы домов сельсоветов, сожженных этими мнимыми защитниками справедливости.

Исчез Махно. Но возникают в вечерних сумерках другие разбойничьи рожи. Вот напали на ссыпной пункт в селе Кошеватое. Вот появился Лихо в Китайгородских лесах, предприимчивый Цветковский насобирал где-то сто восемь отпетых убийц. Вот бродят бандиты Иво, одетые в красноармейскую форму…

Встречались совсем мелкие банды. Машевский в селе Шабельна располагал всего пятнадцатью разбойниками. Вскоре он примкнул к атаману Лихо. Они: прятались при малейшей опасности в лесу «Кальницкая дача». По агентурным сведениям, через румынскую границу заслано до десяти тысяч петлюровцев. Их назначение — выжидать, не начнется ли война с Советской Россией, и тогда тревожить тылы.

Приходилось охранять сахарные заводы, ссыпные пункты, держать отряды в селах, оберегать железнодорожные узлы…

Поступал тревожный сигнал — немедленно организовывалась погоня. Выезжал на место происшествия взвод, эскадрон. Никого не обнаруживали и возвращались обратно. Не успевали вернуться, как приходило сообщение, что неизвестными обстрелян транспорт сахара на шоссе, что подожгли склад, что убили председателя сельсовета… Бандиты совершали нападение и тотчас прятались. Они были наглы и трусливы. Они изматывали силы красноармейцев, вредили из-за угла, не давали спокойно работать населению.

— Коней только замучили! — досадовал Савелий Кожевников. — И куда они лезут с такой мелочью? Собери миллион солдат, тогда и пробуй.

— Чудак ты, Савелий, — удивлялся Марков. — Да они же нарочно так действуют, чтобы досаждать, беспокоить… Это и называется — малая форма войны.

— И не стыдно им такой пакостью заниматься? Разве это война!

И Савелий неодобрительно покрутил головой.

6

Однажды вернулся из разведки Белоусов и сообщил, что влево от дороги, в деревне Казимировке, стоит какая-то удивительная белогвардейская часть: на всех плащи, а на фуражках белые кресты нашиты.

— Может, монахи какие?

— Не похоже, чтобы монахи. И пулеметов много.

Свернули на Казимировку. Здесь дорога была еще хуже. Ухаб на ухабе. Вскоре показалась деревня. Котовцев встретили ружейным и пулеметным огнем.

Один эскадрон спешился и пошел в атаку. Дело привычное, воевали не первый год. Да и белокрестиков, видать, немного. Однако огонь был жесток. Атакующие откатились. Пошли второй раз, третий. И снова неудачно.

— А ведь и вправду удивительные! Виданное ли дело, чтобы мы по три раза в атаку ходили? Да у них и артиллерии нет, да мы не таких в бегство обращали!

Выкатили орудия, грохнули. Молчат! Стали с флангов щупать пулеметами. Начали наконец злиться: тоже неприступная крепость нашлась, соломенная Казимировка! Решили бросить роту в обход, выгнать их из деревни, на чистом месте покончить канитель привычной конной атакой. Но и тут белокрестики подпустили не сразу.

Ну, тогда бросились конники на «ура», до того-то действовали с прохладцей. И, конечно, вскоре по всему выгону возле Казимировки только фуражки с белыми крестами валялись. Очень рассердились конники.

А белокрестики, как увидели, что конец, сами стали расстреливать себя из винтовок. А не то приставят запаленную гранату к голове — трах, и готово. Осколками многих котовцев переранили.

Часть белокрестиков взяли котовцы в плен и решили тут же расстрелять их за нанесение урона. Поставили к забору. Только что собрался кто-то произнести им краткое напутственное слово, как прискакал на взмыленном коне Котовский с обнаженным клинком:

— Отставить! Уж не у Махно ли н-научились обращению с пленными? Да такого достойного противника надо за урок благодарить! Кто так умеет драться? Т-только русские!

И Котовский протянул огромную ручищу бледному офицеру, стоявшему впереди.

Тот поднял взгляд. И вдруг на его лице появилось удивление:

— Котовский?! Вот это встреча!

— Я же говорил, что мы встретимся. Насколько я помню, в последний раз мы расстались в Одессе, на Итальянской улице. Вы спасли меня в тот раз от патруля и сказали, что завидуете моей вере в народ, в свободу, в справедливость…

— Да, да, я помню все это…

Бойцы ничего не понимали. Чуть не пустили в расход хорошего человека!.. Белокрестики — и уважать! Пленные — и командир пожимает руку!

Но дальше произошли еще более удивительные события.

— Кто старший по чину? — спросил пленных Котовский.

— Я, — выступил вперед Орешников.

— Вот и хорошо. Предлагаю, капитан Орешников, под личную ответственность и ваше честное слово доставить пленных в штаб и явиться с донесением о выполнении задания.

Вскоре Орешников был зачислен в одну пехотную дивизию. Вначале ему казалось, что все относятся к нему с подозрением. Он пристально приглядывался к каждому, и в любом слове ему чудился какой-то намек, что-то касающееся его, обидное и оскорбительное.

Между тем никто и не думал на что-нибудь намекать или чему-нибудь удивляться. Пожалуй, у некоторых бойцов даже было особое почтение к бывшему белому офицеру.

— Рассказывают, в Одессе Котовскому помогал! Значит, не очень-то белый.

— Надо же! Из офицеров, а какой обходительный!

— А что же, по-твоему? Не все же они четвероногие!

Орешников сначала работал в штабе. Делал он все скромно, без лишних разговоров. Даже старый писарь Онищенко проникся к нему расположением, на что уж отличался неуживчивым характером.

Вскоре Орешников отпросился в строй. Ему дали сначала взвод, а потом он стал командовать ротой. И хороший командир из него получился!

— Радуюсь, что мы наконец в одном лагере, Николай Лаврентьевич! сказал однажды Котовский, случайно встретив его. — Вы знаете, у меня всегда было убеждение, что мы шли врозь только по недоразумению. Как вы себя чувствуете? Обжились маленько?

— Откровенно говоря, все еще никак не могу акклиматизироваться, признался Орешников. — Наш брат интеллигенция очень мнительны…

— И щепетильны.

— Да, да, и это есть. И с болезненным самолюбием.

— И с вечным самоанализом. Знаю!

— То мне думается, не слишком ли я подыгрываюсь. То грызут сомнения, что не лучше ли было так и умереть белым, даже в том случае, если это была непростительная ошибка…

— Ничего, это пройдет. Главное, вы запомните, что вы совсем не являетесь редким исключением. Очень много офицеров царской армии с первых же дней революции сражаются в наших рядах. И еще как сражаются! Немало царских генералов, и, заметьте, талантливых, в Реввоенсовете, в академиях. Они обучают новые кадры, разрабатывают стратегические планы… Ведь не одни же на свете Деникины да колчаки? Есть и генерал Александров, и генерал Николаев, гнавшие Юденича. А Шапошников? А Егоров?

Несмотря на то что жила дивизия самым обыкновенным образом, строго, деловито, по-военному, Николаю Орешникову все казалось необычным, все вызывало острый интерес.

«Вот они какие, красные, — думал он постоянно. — Вот они какие, большевики!»

Совершенно особое впечатление произвел на Орешникова «Интернационал». Он присутствовал на митинге-концерте. Лектор ему не понравился, концерт был посредственный. Но вот по предложению председательствующего был исполнен гимн… Орешникова поразил даже не самый мотив, не слова, а выражение лиц исполнявших гимн. Пели все присутствующие, весь зал, причем все встали, и была в этом пении суровая торжественность и, как казалось Орешникову, что-то религиозное, восторженное.

Общее настроение увлекло его, и он сам незаметно стал подтягивать:

Добьемся мы освобожденья Своею собственной рукой!..

Он весь день находился под впечатлением этого пения.

Когда дивизия участвовала в ликвидации бандитских шаек и Орешникову пришлось на деле столкнуться с возмутительными фактами, самому увидеть жестокость, дикость бандитов, самому снимать с виселиц пойманных бандитами комсомольцев, председателей сельсоветов, сельских активистов, когда самому Орешникову пришлось и вылавливать этих разбойников и даже выдержать несколько настоящих сражений с ними, — Орешников утратил чувство настороженности.

И когда в числе других он был награжден орденом, он уже с полным достоинством и удовлетворением принял эту награду.

Его от души поздравляли.

— Служу трудовому народу! — отчетливо и громко произнес он.

7

Начинали сеять хлеб на полях. Котовский настоятельно требовал, чтобы Красная Армия помогала трудовому крестьянству.

— Мы должны и подводу дать бедняку, у которого бандиты лошадь угнали, и сами встать рядом с ним, поработать. Нужно, чтобы народ полюбил красноармейца, чтобы понял, что красноармеец — его друг и защитник.

Однако в посевной кампании котовцы не успели принять участия. Перед ними была поставлена новая трудная задача: ехать в Тамбовщину для борьбы с кулацкими бандами Антонова. Бригаду Котовского посылали на этот участок по рекомендации Фрунзе.

— Если ему поручить — значит, дело будет сделано. У него на врагов революции тяжелая рука! — говорил Фрунзе, выдвигая эту кандидатуру.

И вот уже отпечатаны на машинке строки приказа: «24 апреля начать отправку в Тамбовщину бывшей Отдельной кавбригады, выделив ее из состава Семнадцатой дивизии».

Поданы вагоны. Отдельная бригада размещает коней. Некоторые кони спокойно занимают свои места в новом стойле на колесах. Другие встают на дыбы, отбиваются, шарахаются от железнодорожного состава… Хохот… окрики… ржание… топот копыт…

Котовский сам наблюдает за погрузкой. Новый командир Семнадцатой дивизии, прощаясь, благодарит Котовского:

— Под вашим руководством, как начальника дивизии, все части получили единую спайку…

— Не сюда, не сюда! — кричит Котовский, поглядывая на платформу. — В следующий вагон заводите!

Свисток паровоза. Тронулся последний эшелон. Замелькали поля.

Эх, миленький, усатенький, В рубашке полосатенькой, Шапочка с наборчиком, Гармошка с колокольчиком!

Заливается песня, переборы двухрядки такие, что хватает от разъезда до разъезда. Каждая теплушка поет. В каждой своя песня и свой припев:

…Шел отряд у берега, Шел издалека, Шел под Красным знаменем Командир полка… …Смело мы в бой пойдем За власть Советов!..

Зеленеют озими. Садят картошку на огородах. Летят, спешат облака, а всё отстают от поезда.

Штабной вагон такой же, как и все остальные, только стол посредине. Котовский и комиссар Борисов перечитывают приказ командования, обсуждают задачи, знакомятся с обстановкой и районом мятежников.

— Воспользовались, негодяи, что войска переброшены на фронт! говорил, хмурясь, Котовский. — Смотри, как разгулялись!

— Да, — разглядывал карту Тамбовской губернии комиссар, — Тамбовский, Кирсановский, Борисоглебский уезды захвачены антоновцами.

— Что это за газета?

— «Известия» Тамбовского губисполкома. Пишут, что бандиты расхищают имущество кооперативов и коммун… убивают семьи красноармейцев… Пленным красноармейцам сдирают кожу на руках — делают «перчатки», вырезают полосы на теле — «ремни»…

— Кто у них главные? Антонов и Токмаков? И знаменитый палач Плужников? Покопаться, так наверняка концы уходят за рубеж, там эта сатанинская кухня.

Летит эшелон мимо полей, мимо пашен. Смотрит, смотрит на мелькающие березы, избы, речки, лужайки сосредоточенный, растревоженный Савелий. Выспрашивает на больших станциях железнодорожников, ларечников, торговок всякой снедью:

— А что, родимые, Пенза тут далече будет?

— Какая тебе Пенза? Курск скоро будет. Курские соловьи.

Над штабным вагоном развевается флаг. Многие теплушки украшены свежими ветками березы. А в теплушках тренькает балалайка, звенят молодые голоса:

…Белая армия, черный барон Снова готовят нам царский трон…

— Тетенька, почем огурчики?

…Утром на околице Придержу коня. Проводи, любимая, На войну меня…

— Смотри, ребя, пашут. Хорошая, видать, земля.

— А ты разглядел? С птичьего полета?

— Сыздаля видно: чернозем!

…Эх, яблочко, Трошки зелено! С беляками кончать Нонче велено!.. …На полице сухари, На окошке каша, Околеют богачи — Воля будет наша…

Плакаты на железнодорожных станциях. Красные полотнища на вагонах:

«Да здравствует Первое мая — смотр мировой революции!»

«Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!»

Котовский поздравляет бойцов с праздником. Походные кухни работают полным ходом. Выданы сверх пайка спички и папиросы. Достали двадцать пять ящиков яблок. Одним словом, настоящий праздник.

Миновали Курск. Миновали Елец. Грохочут колеса. Покачиваются рыжие теплушки.

Лекпом Андрей Алексеевич Хошаев, которого бойцы видывали на поле боя в самое горячее время, свертывает цигарку желтыми от йода и табачного перегара пальцами и рассказывает командиру Лебеденко о вологодских лесах, о грибах, об охоте:

— Наш комиссар — вологжанин, он небось знает, какие там леса: нет им ни конца ни начала. Груздей — хочешь на телегу грузи, хочешь — в подол собирай. Груздями мы могли бы всю Россию напитать.

— Хорошая закуска! — соглашается Лебеденко, сроду не собиравший грибов.

— Идешь по такому лесу — смолой пахнет, в легкие попадает один чистый кислород, как из кислородной подушки дышишь!

— Ну, это уж, положим, ты хватил через край.

— Хочешь, побожусь? Ели стоят — в два обхвата. Березки серьги свесили, белотелые, стройные, хоть сейчас под венец — невесты!

— Да-а! — вздохнул Лебеденко. — Жизнь!

— Рябчиков этих, глухарей!.. — Лекпом замолкает, чтобы лизнуть свернутую цигарку. — Белки тоже…

Эту беседу слушает медсестра Шура Ляхович. Ей нравится, как рассказывает о лесах Андрей Алексеевич. Хотела бы она с кузовком побродить по лесным опушкам! Что делать — война. Не было еще ни одного сражения, когда Шура Ляхович отсиделась бы в санчасти. Поминутно рискуя жизнью, не обращая внимания на ураганный огонь, перевязывала она раненых, вытаскивала их с поля боя. Когда ее уговаривали уйти, Шура Ляхович отвечала: «Я лицо неприкосновенное, меня не заденет. А бросить вас я никак не могу».

В соседней теплушке организатор клубного дела, неутомимый театрал Канделенский собрал хоровую секцию и разучивает «Ой, у лузи та и ще при берези».

Данилов, любитель пения, подсел к Савелию. Пение настраивало его на возвышенный лад. Он мечтал о сельской тишине, о полях пшеницы, о покосах, о чудесах агрономии, о земном рае…

— Ты мне эту, старинную, как она воды напиться ему дала…

Савелий минуту думает и заводит вполголоса приятным тенорком. Данилов слушает, задумавшись, подперев рукой подбородок.

Помню, я еще молодушкой была, Наша армия в поход на запад шла, Вечерело, я стояла у ворот, А по улице все конница идет. Вдруг подъехал ко мне барин молодой: «Напои меня, красавица, водой». Он напился, крепко руку мне пожал, Наклонился и меня поцеловал…

— Здорово, старина! Обязательно запишу себе эту песню, — восторгается Данилов.

Из соседней теплушки доносится:

…Заплакала моя Марусенька Свои ясны очи…

А в следующем вагоне отплясывают гопака. На танцоров любуется Кирилл Михайлович Морозов — один из любимцев бригады. Кирилл Михайлович доброволец, пятидесяти лет. Пришел в бригаду Котовского с двумя сыновьями и участвовал во всех походах и боях. Сейчас на лице Морозова счастливая улыбка. Он хлопает в ладоши в такт музыке и выкрикивает:

— Гоп! Гоп!

Затем оборачивается к стоящему рядом лихому рубаке Бочарову, голубоглазому удальцу:

— Видал, каких кренделей выделывают? Я немножечко в этом вопросе разбираюсь, сам в молодости вприсядку откалывал. Ну, скажу, что первый класс, как они работают! Хоть сейчас в театр!

В этом же вагоне на нарах старый котовец рассказывал народные сказки. Его тесным кольцом окружили слушатели. Он нараспев говорил:

— И вот, эта, приходит, значит, эта, служилый в крайнюю избу и просится, значит: дозвольте, дескать, солдатику переночевать…

— А как же! — возбужденно подхватывают окружающие, которые на лету ловят каждое слово сказочника. — Обязаны пустить! Куда же ему деваться?

А поезд мчится мимо стогов сена, мимо березовых рощ, мимо полей. В каждом вагоне шумно и весело. Смех, песни, шутки!.. Как будто не в опасное дело отправляются котовцы. Как будто никогда им и близко не приходилось видеть разрывы снарядов, пулеметные очереди, свинцовые ливни, никогда не случалось под бешеным огнем мчаться в атаку развернутым строем.

8

Народ у Котовского отборный. Пополнение поступает из числа молдаван, бежавших из Бессарабии. В Тирасполе они проходят через фильтр Особого отдела и затем попадают в бригаду. Много у Котовского и украинцев и русских. Впрочем, здесь представлено девятнадцать национальностей! Есть даже грек.

Много подлинных, беззаветно храбрых героев у Котовского. Бригада состоит из непоколебимых бойцов, верящих в несокрушимость Советской власти, безгранично любящих своего командира.

Вот какая воинская часть двигалась в Тамбовщину.

А что могли противопоставить антоновские полки? Во что они верили? Что отстаивали? Как сражались? Тамбовский комитет партии эсеров объединился с кулацким «Союзом трудового крестьянства». На знамени у них было написано: «Борьба с продразверсткой», «За свободную торговлю». Но не в свободной торговле было дело. Просто-напросто они боролись за свержение Советской власти.

В Тамбове свили гнездо эсеры. Даже Советская власть здесь сформировалась с запозданием, лишь в конце января восемнадцатого года и то только под нажимом рабочих и солдат-фронтовиков. Кулацкие восстания не прекращались чуть не во всех двенадцати уездах губернии. Стало не безопасно на железнодорожной линии, северные лесистые районы были целиком в руках повстанцев.

В эти дни эсер Антонов по заданию эсеровского центра, а также по указанию из-за рубежа пробрался на должность начальника милиции Кирсановского уезда. Он все использовал для подготовки мятежа. Попадали в милицию дезертиры, уголовники — Антонов их вербовал в сообщники. Нашлись у него дружки в аппарате Губвоенкомата — он стал получать оружие с военных складов. Дутов и Мамонтов, проходя в этих местах, тоже оставили немало винтовок, патронов. Все это припрятывалось в кулацких овинах, в погребах некоторых «батюшек», служителей церкви, отцов никодимов да отцов феофилов… Появились в уездах шайки Карася, Короля, Маруси, их тоже объединил Антонов. Жестокими расправами терроризировал местное население и насильственно заставлял крестьян вступать в ряды повстанческой армии. Создались отряды «подушечников» — конные на подушках вместо седел — и «тележников» — пехота на подводах. Образовались хорошо вооруженные и экипированные конные полки, например, Каменский, Верхоценский. И уже при штабе Антонова появились иностранные представители «союзников» (тут как тут!).

К осени двадцатого года у Антонова числилось до пятидесяти тысяч человек, и планы его простирались очень далеко: вслед за Тамбовщиной захватить Москву… ну и так далее и так далее — голова у Антонова шла кругом от мечтаний.

Вначале антоновцы имели перевес. Они грабили эшелоны с хлебом, разгоняли Советы, убивали комбедчиков, коммунистов, перерезали Юго-восточную железную дорогу, препятствуя поставке хлеба в центр… Красной Армии было не до них: шли бои с армиями Колчака, Деникина, с белополяками и Врангелем. Против антоновцев выступали только небольшие отряды местных коммунистов, ЧОН да курсанты.

Однако долго такое положение не могло оставаться. Управились с белополяками — занялись Тамбовщиной. Ликвидацию антоновщины поручили Тухачевскому. Прибыла бригада Димитренко, бронепоезда, автобронечасти. Едет бригада Котовского. Круто взялись за дело.

Вот в какой обстановке предстояло котовцам начать очистку Тамбовских лесов от бандитской своры.

9

Второго мая 1921 года бригада Котовского прибыла в город Моршанск. Штаб с тыловыми учреждениями разместился в Новом Тамбове. С собой для непосредственной работы Котовский взял только небольшую оперативную группу.

Кавалеристы быстро выводили из вагонов коней, быстро строились. Утро вставало цветистое, росное. Чуть брезжило, когда бригада тронулась в путь, в село Медное, где она должна была расположиться. Все с любопытством озирали окрестности. Красивые это были места. Утренняя прохлада бодрила и радовала. После вагонов, грохота колес, железнодорожной сутолоки тишина полей и лесов в этот утренний час казалась особенно величественной. Вершины золотистых сосен переглядывались с утренним солнцем, только-только поднимающимся из-за горизонта. Березы стряхивали со своих ветвей росу. Осины мелко трепетали. Птицы, стрекозы — весь лесной мир пением, щебетанием, жужжанием, трепетом крыльев встречал наступающий день. Пестрели ромашки у дороги. Пахло мятой, лесной свежестью, медовой кашкой, полевыми цветами.

Кавалерия двигалась по проселочной дороге. Миновали спящие, безмолвные села. Одиноко, хрипло перекликались петухи. Около болота, поросшего кочками, одуряюще пахнущего тиной, загремели выстрелы.

— Встречают! — усмехнулся Котовский.

Бригада даже не изменила строя. Был выслан взвод. Осмотрели кустарники, захватили человек двадцать — двадцать пять бандитов с обрезами. Угрюмо смотрели они на красивое, стройное движение коней, на спокойную силу, на загорелые, мужественные лица кавалеристов.

Бригада двигалась дальше. Солнце поднялось над лесом и крепко припекало. На Тамбовщине устанавливалось жаркое, сухое лето.

Сделали привал. Выкупали коней в прозрачной, с песчаным дном и отмелями безымянной речушке. К вечеру показались вдали скирды соломы, заборы из наискось положенных жердей.

Медное! Но что за странная тишина? Почему такое безмолвие? На широкой улице ни души. Никого у колодца. Никто не хлопочет около хлевов, никто не сидит на завалинках. Все село как вымерло. Ни мычания коров, ни домашней птицы, даже собаки не лают.

— В чем дело? Куда девался народ? — удивился Котовский. — Ну-ка, Белоусов, ну-ка, Марков, выясните, что там произошло.

Марков и Белоусов быстро вернулись.

— Два дня назад, — докладывал Марков, — все село выпорото. Не хотели вступать в армию Антонова. Вот и угостили их, а чтобы впредь было неповадно — угнали из села скот, забрали кур и гусей, перестреляли собак, убили местного учителя, у которого нашли портрет Ленина…

Молча слушали котовцы рассказ Маркова. Вот они — все прелести этой самой «свободной торговли»! Вот какую жизнь готовят крестьянам эти обер-бандиты!

— С разоблачения их мы и начнем! — говорит комиссар Борисов.

— Сколько же ударов получили мужики за неповиновение?

— От сорока до восьмидесяти, — сообщил Белоусов. — Двоих даже отправили на тот свет. А затем почти все население ушло — ушло куда глаза глядят, ушло искать правды на земле, ушло, чтобы снова не попасть в руки бандитам.

— И лошадей у них бандиты отобрали? — спросил, помолчав, Котовский.

— Всех до единой!

— Ничего. Вот отобьем у противника… Лошадей мы дадим. И мужички далеко, поди, не ушли. Вернутся.

10

И началась боевая жизнь бригады. Ежедневные стычки, почти ежедневные бои.

Южнее Большой Сосновки, не отвечая на выстрелы, бросились в атаку и гнали бандитов до самого леса. Отобранных у бандитов лошадей возвращали населению. Недалеко от Тамбова гнали Восьмой и Пятнадцатый повстанческие полки.

Обнаружили в овраге, близ одного хутора, около сотни антоновской кавалерии. Бандитов ликвидировали.

Разбили Шестнадцатый повстанческий полк, захватили штаб, оперативные документы.

Каждый день приносил что-нибудь новое.

Сводный отряд под командой Криворучко ворвался в село Покровское без единого выстрела, захватил там нескольких бандитов, получил от них сведения, что в Шереметьевке находится группа Селянского в тысячу конных. Сводный отряд атаковал банду. В течение дня было уничтожено свыше семисот человек.

Самое крупное соединение — Вторая армия. Ее возглавлял сам Антонов. Частям кавбригады Котовского приданы курсанты школы ВЧК. Вторую армию взяли в кольцо. Антонов пытался выбраться из окружения. У села Бакуры наш автоотряд отрезал бандитам путь к отступлению. Антоновские банды вынуждены были принять бой, причем потеряли почти все пулеметы, около восьмисот лошадей и девятьсот человек убитыми и ранеными.

Уцелевшая часть Второй армии пробилась в Кирсановский уезд. Здесь их опять настигли. Понеся большие потери, бандиты скрылись в Шибряевском лесу. Ночью разразилась гроза, хлынул ливень. Это помогло ускользнуть группе антоновцев, но вскоре и они были настигнуты.

Под Бакурами убит соратник Антонова Богуславский. Антонов ранен. Исчез, как канул на дно. Однако позднее все-таки был обнаружен.

Их было два брата — Александр и Дмитрий. Увидев, что все их планы рухнули, а из восстания ничего не получилось, Антоновы решили спрятаться в Борисоглебском уезде, в селе Верхний Шибряк. Напрасно они надеялись на расположение к ним крестьян. Крестьяне сообщили о них. Их окружили в доме, где они укрывались. Братья Антоновы отстреливались и были во время перестрелки убиты.

Можно бы считать, что это конец всей эсеровской авантюры, если бы не банды, укрывшиеся в лесах, все еще верившие в какое-то чудо, в помощь или с Дона, или хотя бы от бродивших где-то поблизости мелких банд.

11

В жаркий, июльский полдень прискакал в штаб бригады Котовского всадник. Конь его был весь в мыле, да и седок, видимо, устал. Вся спина его гимнастерки потемнела от пота, а лицо было странно загримировано дорожной пылью, осевшей вокруг глаз, около ушей.

Он спрыгнул с коня, привязал его к перилам крылечка и направился в штаб. Не сразу смог заговорить, так запорошило ему глаза и горло горячей пылью. Молча протянул пакет, на пакете было написано: «Аллюр 3».

Котовский вскрыл пакет. Это был приказ начальника шестого боевого участка: явиться к шестнадцати часам комбригу Котовскому, выслать кавалерийский дивизион.

— Разрешите напиться, — промолвил наконец связной.

Он увидел на лавке кадочку со студеной, колодезной водой и не мог оторваться от этого дивного видения.

Котовский и комиссар Борисов тотчас стали собираться в путь. Была вызвана машина. Хотя и не так далеко до Инжавина, куда вызывали, но всегда в дороге может оказаться непредвиденная задержка: мимолетная стычка, перестрелка, вылазка врага.

Так оно и получилось: под Серебрянкой, примерно на половине пути, машину обстреляли засевшие за скирдой соломы бандиты. Две пули попали в кузов. В машине стоял наготове пулемет. Несколько коротких пулеметных очередей — и скирда замолчала. Некогда было искать этих разбойников.

— Газани, дружище! — приказал Котовский.

Начиналась шоссейная и не слишком разбитая передвижением войск дорога. Шофер промолвил молодецки:

— Есть, газануть, товарищ комбриг!

И машина понеслась мимо зеленых лужаек, мимо задумчивых берез и поникших в зное колосьев пшеницы.

Вот и Инжавино, раскинувшееся в лощине по обоим берегам бормотливой речушки Ржаксы. Котовский успел глянуть на мелкий галечник и расставленные там и тут вдоль берега рыболовные снасти, на стадо коров, неподвижное, забредшее в воду, чтобы спастись от оводов, на ребятишек, барахтающихся у самого моста, на бабу, полощущую белье, на стаю облаков, которые замерли над рекой, заглядевшись на свое отражение…

Штаб шестого боевого участка занимал несколько домиков. Там Котовского и Борисова встретил начальник штаба участка:

— Пройдемте, товарищи.

И повел их в глубь двора, в избу с решетчатыми ставнями, стоявшую на отшибе, среди высоких деревьев. Здесь находился подстражный и несколько военных с нашивками чекистов.

Вскоре пришел и командующий товарищ Тухачевский — высокий, совсем еще молодой, но с пробивающейся на висках сединой.

Чекисты… Уединенная изба с закрытыми ставнями… Вызов самого командующего… Котовский нетерпеливо ждал: по-видимому, предстояло какое-то интересное дело.

Командующий поздоровался и предложил всем сесть.

— Из Москвы получена строжайшая директива, — сказал он, сразу приступая к делу. — Речь идет об ускорении ликвидации антоновщины. Мы должны принять ряд решительных мер. Одну из операций по выполнению этой директивы я хочу поручить вам. Я обдумал это, советовался вот… с товарищами, — он взглядом показал на присутствующих при разговоре чекистов, — и мы пришли к выводу, что никто не выполнит задачи лучше, чем Котовский. Как вы увидите, поручение будет несколько необычное. Вы проведете секретную боевую операцию. Для успешности дела я вам передаю доставленную к нам из Москвы некую личность…

Комиссар Борисов бросил быстрый взгляд на комбрига. Котовский весь уже загорелся, уже понял из слов командующего, в чем тут суть, и, кажется, уже обдумывал детали предстоящей операции.

— Основные силы Антонова в настоящий момент — это дивизия Матюхина, продолжал Тухачевский. — Эта бандитская группа засела в лесах, запаслась достаточным количеством продовольствия и намерена держаться до зимы, чего мы никак допустить не можем. Все операции по ликвидации антоновщины мы должны закончить не позднее сентября. Следовательно, мы должны в срочном порядке, но умело и без больших жертв не только нащупать, но и уничтожить эту группу.

Командующий замолк и вопросительно посмотрел на Котовского. Все присутствующие тоже смотрели на Котовского с любопытством и большим уважением.

— Тут рассуждать не приходится, — прищурив свои блестящие, яркие глаза и хорошо, дружески улыбаясь, произнес Котовский. — Предложение командующего понимаю как приказ, к-который подлежит немедленному исполнению.

Командующий, по-видимому, и не ждал другого ответа. Он продолжал:

— Вы теперь же возьмете с собой личность, о которой я упоминал. Это начальник штаба войск Антонова капитан Эктов, арестованный в Москве. Он прислан ВЧК, и я передам вам его под вашу ответственность. Эктов обещал помочь нам, за что ему и его семье обещана жизнь и свобода. Сумейте его использовать в интересах дела. Остальное предоставляется вашей инициативе. Обдумайте детально, как все это выполнить, с какого конца начинать. Ну, улыбнулся командующий, — тут «помещику Золотареву» и «капитану Королевскому» и карты в руки! План представить в ближайшие два дня.

Когда Котовский и Борисов вышли на улицу, они заметили, что изба, в которой происходило необычное совещание, тщательно охраняется; два-три человека в военных шинелях маячили между деревьями, тот прогуливался, этот сидел на пеньке…

Котовский обхватил плечи Борисова своей сильной рукой:

— Комиссар, вот это работа! А? Это как раз по мне!

Тут они увидели во дворе, около штаба, телегу. В телеге сидел и как-то осторожно, исподлобья посматривал вокруг человек в штатском. Это и был Эктов.

Котовский подозвал командира дивизиона, который только что прибыл и не успел даже сделать привала:

— Чистяков! Дивизион под твоим командованием должен доставить в наш штаб вон того человека, который в телеге. Задание понятно? Помни, Чистяков, будешь отвечать за него головой! Можешь выполнять.

Борисов присоединился к дивизиону Чистякова. А Котовский без промедления направился к машине. Шофер уже ждал. Машина была в порядке, даже почищена от пыли и грязи, пулемет выглядывал из кузова, смотровое стекло сверкало в лучах заходящего солнца.

— Поедем, Петя, — сказал Котовский, — по холодку.

Машина зафырчала, затарахтела, оставила во дворе облако бензинного чада и вымахнула за ворота.

12

— Первое условие, — сказал Котовский, когда они вечером остались вдвоем в своем штабе, — первое условие — абсолютная тайна.

Борисов с удовольствием отметил, какие предосторожности предпринимал Котовский при обсуждении плана. В нем проснулся старый конспиратор. Он проверил, не стоит ли кто-нибудь в сенцах, за дверью, не остался ли кто случайно в самом штабе, в соседней комнате. Малейшая неосторожность могла испортить все дело.

— До известного момента, — заявил Котовский, — ни один человек не должен ничего знать, даже работники штаба, даже старший комполитсостав.

Капитан Эктов тоже был доставлен в штаб так, что не привлек ничьего внимания. Понимали только, что задержан какой-то крупный бандит.

Эктова поместили в отдельном доме. На значительном расстоянии от дома, чтобы не привлекать к нему внимания, стоял пост. Ночью дом охранялся кавалерийским взводом.

Котовский навестил Эктова. Эктов был сдержанный, внешне спокойный человек с умным лицом и неверным ускользающим взглядом. В душе у него, видимо, был полный разлад. Он хотел жить, во что бы то ни стало жить. В то же время его мучила мысль, какой ценой он покупает свое спасение.

— Я выполню все, что обещал, — сказал Эктов Котовскому, — можете не беспокоиться.

План был продуман и разработан детально. Кажется, предусмотрено все, каждая мелочь. Тщательно изучена обстановка, местность, точно намечены участники операции по спискам личного состава.

Ровно через два дня план операции был представлен командованию и получил одобрение. Тухачевский на прощание пожал руку Котовскому. Голос его дрогнул, когда он сказал:

— Желаю вам успеха и чтобы все благополучно кончилось.

— Или победим или умрем.

— Лучше победите. Не надо умирать. Буду нетерпеливо ждать завершения этого опасного предприятия. Смело, но красиво задумано!

Бывший фельдфебель царской армии, хитрый, матерый, свирепый волк Матюхин надежно засел в Тамбовских трущобах, где он знал каждую тропинку, каждый овраг, каждый куст. Знали эти места и его сообщники. Необходимо было сломить недоверие, настороженность опытных врагов, выманить их из лесных дебрей на открытое место и здесь уничтожить в коротком и беспощадном бою.

План был таков: сформировать из лучших бойцов бригады небольшой отряд и сделать вид, что это белогвардейцы-казаки. Из донесений разведки известно, что Матюхин ожидает подкреплений со стороны Кубани. В расчеты Антонова входило объединение с повстанческими силами Кубани и Дона. Антонов надеялся захватить таким образом самые хлебные районы, затем поднять казачество… расширить район восстания, может быть, выбраться к Черному морю, к грозненской нефти и Баку. Следовательно, Матюхин не должен удивиться, узнав, что к нему пробилась с боями группа белых казаков. Ведь они вели даже переговоры с представителями Дона. Они ждали. Появление свежего подкрепления должно их воодушевить. Сейчас положение у них отчаянное.

Психологический расчет был правильный. Но вообще весь план был смел до чрезвычайности и требовал выдержки, сознательности, находчивости и умения не от одного, не от двух каких-нибудь лиц, а от большого коллектива.

Ближайшие помощники Матюхина были в большинстве старые эсеровские заправилы, их не так просто было ввести в заблуждение.

Трудность и риск заключались в том, что не оставалось времени на особую подготовку для выступления в новой роли, в новом обличии. А ведь бойцы и командиры должны были на время операции перевоплотиться. Малейшее неосторожное слово… какой-нибудь пустяк, которого нельзя заранее предусмотреть…

И Котовский еще и еще раз просматривал список участников этой грандиозной инсценировки. Все хорошо испытанный, боевой народ. Большинство из них проделали с ним весь ратный путь. Каждый сумел бы отбиться от любой вражеской своры, каждый был находчив, смел, и все беззаветно преданы своему командиру. Но ведь это — одна сторона дела. Сумеют ли они, прямодушные, облечься в личину «станичников»? Не брякнет ли кто-нибудь из них «товарищ комбриг» вместо полагающегося сейчас «господина атамана»?

Большой козырь в руках Котовского — Эктов. Но не предаст ли он в последнюю минуту? Стоит ему только мигнуть, сделать малейший знак — и все будет раскрыто, гибель неминуема, а успех дела сомнителен…

Да, это была загадка. Как поведет себя Эктов? И насколько он авторитетен для Матюхина?

Все эти вопросы трудно было разрешить, а в некоторых случаях даже невозможно. Да, риск был огромный. Но разве Котовский не привык рисковать? В этом мероприятии требовались и отвага, и осторожность, и быстрота действий, и предусмотрительность.

Одной из неразрешимых загадок оставался все-таки Эктов. Неудобство заключалось еще в том, что Эктов был старшим по чину. Он должен был числиться главарем, якобы командовать отрядом «кубанцев». Правда, он уверял, что «делает все искренне», что пересмотрел свои убеждения. Но…

— Я вполне понимаю ваши опасения, — говорил он в беседе с Котовским, ускользая взглядом и морщась при мысли, что для своего спасения он приносит в жертву несколько сот недавних своих друзей: ведь каких-нибудь две недели назад он стоял во главе антоновской армии, и матюхинская дивизия была у него в подчинении.

— Я иду на риск, — ответил Котовский Эктову, — рискую головой. Но и вы знайте, что при малейшей вашей попытке предать меня вы будете немедленно убиты. Я все время буду рядом с вами. Вам это понятно?

Эктов усмехнулся:

— Очень даже понятно. Однако давайте рассуждать здраво. Если бы мне хотелось умереть, я с успехом мог умереть значительно раньше. Мне стесняться нечего, и я не хочу перед вами вставать в позу. Я безумно люблю жену. У меня дети, у меня сестры, мать еще жива. Они являются как бы заложниками. Они являются и моим оправданием перед самим собой: почему, спрашивается, я должен предпочесть жизнь этого засевшего в лесу сиволапого мужичья и совсем несимпатичного мне фельдфебеля Матюхина — жизни моих детей, моей Нины… Если хотите знать, Матюхин вызывает у меня чувство брезгливости. Звероподобное существо.

Эктов задумался. Вспомнились ему в этот момент лица его детей или умоляющий взгляд жены при последнем свидании?

— Я много думал о смерти, о жизни, — промолвил он после некоторого раздумья и вдруг как-то неожиданно и не к месту рассмеялся; жуткий был это смех. — Вы скажете: цинизм, но будем откровенны, можно быть хоть раз в жизни откровенным? Какой мне толк от идей, мировоззрений, грез человечества, от порывов, подвигов, патриотического восторга, от всей этой мишуры с того часа, как меня, вот этого меня, сидящего на этом деревенском, неказистом стуле, единственного реального меня, не будет на свете, а будет только куча гнилого мяса и грустное воспоминание родственников?..

— Неустойчивая натура, истерик, — сказал Котовский комиссару Борисову после свидания с философствующим капитаном. — Ищет себе оправдания, цепляется за жизнь, и никогда нельзя предвидеть, как он поступит через минуту.

— Должен он понимать, — нахмурился Борисов, — так или этак, все равно дни Матюхина сочтены. Вся их игра проиграна. Богуславского нет, Антонова нет, армии нет, Матюхин в окружении… Таким образом, Эктов только ускоряет, так сказать, процесс, а вовсе не обрекает на смерть своих сподвижников. Они и без того обречены. Какой у него может быть выигрыш от новой измены? Погубить нас? Но он этой гибели даже не успеет увидеть! Между тем в случае нашего успеха он получает много преимуществ в жизни. Мне кажется, он все это взвесил, прежде чем выехать сюда из Москвы.

— Мы с вами ничего не можем тут предрешить, — заключил разговор Котовский. — Сделаем все для победы. Мы понимаем, что это задание командования — не просто приказ. Это — решение партии, требование Советского правительства. И мы его выполним, не колеблясь.

Он ушел, а Борисов сел сочинять «доклад»: ему назначалась трудная роль изображать «правого эсера».

Нужно было незаметно, не вызывая никаких подозрений, заготовить необходимый «реквизит». Нужны кубанки. Нужны казачьи лампасы, синие штаны. Что еще? Какие-нибудь «люльки» по образцу Тараса Бульбы? В конце концов, это же не казачья часть регулярной армии? Просто сброд. Могли примкнуть к подобному отряду дезертиры? Или бандиты, уцелевшие от разбитых армий Петлюры и Махно? Могли. Итак, это — авангард казачьих соединений, возглавляемых войсковым старшиной Фроловым, тем самым Фроловым, которого не так давно Криворучко собственной рукой раскроил ударом клинка в бою под деревней Вендичаны. Тогда же было захвачено кавбригадой знамя фроловцев, которое теперь так же, как и черный флажок с вышитой на нем серебряной буквой «ф», могло пригодиться.

13

Настал вечер пятнадцатого июля. Отобранный поименно отряд был выведен за деревню. Бойцы переговаривались между собой, строя разные предположения.

— Не иначе как разведка нащупала, где прячутся гады!

— Поедем, пожелаем им доброй ночи!

Некоторые из отряда уже успели улечься спать, когда их вызвали. Они поеживались от вечерней сырости, которой тянуло из соседнего болота.

— Комаров много, — сонным голосом бурчал помкомвзвода Криворотенко. К дождю.

Небо было грустное-грустное. Розовые, оранжевые переливы постепенно тускнели и гасли на западе. Лес слился в одно темное пятно, лиловые тени легли по земле. Налетели комары и зазвенели на различные голоса. Кони прядали ушами, мотали головами, били себя по бокам хвостами.

Котовский и комиссар не заставили себя долго ждать.

— Братцы! — обратился Котовский к кавалеристам. — Командование поставило перед нами задачу, и мы ее выполним. Я расскажу вам подробно, что мы должны делать. Только котовцы и могут совладать с такой операцией, что нам предстоит! Говорят, чудес не бывает. Бывают чудеса! Мы это много раз доказывали, постараемся и на этот раз не ударить лицом в грязь!

Тут Котовский стал подробно разъяснять бойцам, что они должны делать. Чем больше он говорил, тем больше вытягивались лица котовцев. Все молчали и слушали в недоумении. Какие же они кубанцы? Сроду не были белыми! Били и будут бить бандитов!

— Отныне мы будем называться не красной кавалерийской бригадой, а будем именовать себя войском атамана Фролова, прорвавшимся с Дона и Кубани на соединение с отрядами антоновских банд для совместных действий против Красной Армии, против Советов…

— Вот так здорово! — крикнул кто-то из рядов. — Беляками заделаемся!

— Тетя Мотя! — осадил его Криворотенко. — Не понимаешь, что ли? Это военная хитрость! А еще разведчик!

— Правильно, Криворотенко! — подтвердил Котовский. — Наша задача выманить Матюхина из лесу и тогда расправиться с ним. Вот с этой-то целью на время операции я буду именоваться атаманом Фроловым, командиры полков есаулами, а вы, красноармейцы, — станичниками.

— Чудно как-то!

— Политрукам, коммунистам и комсомольцам быть примером, — говорил далее комбриг, — и всем твердо помнить, что оплошность одного погубит всех. Ни между собой, ни тихо, ни громко, ни случайно, ни намеком ни один из вас не должен выдать наших планов. Имейте в виду, что нас будут проверять, исподтишка подслушивать и разведывать, кто мы такие.

— Проще говоря, как в театре, представление представлять? воскликнул опять кто-то из бойцов и начал хохотать.

— Здравия желаю! — во все горло крикнул другой и тоже залился смехом.

— Послушайте меня, — снова заговорил Котовский, наблюдавший всю эту картину, — вы поняли теперь, какое трудное и оп-пасное дело нам предстоит? Вот тебе смешно, — обратился он к остряку, и у того сразу исчезло смешливое настроение, — а между тем так вы и должны отвечать: «Здравия желаю, господин капитан». Спутается только один — и выдаст с головой нас всех бандитам. Первым погубите меня, да и всем остальным придется солоно.

Тут и Гажалов, и Борисов, и Скутельник, и Данилов стали растолковывать детали предстоящей операции.

Вскоре общее недоумение сменилось дружной подготовкой к походу. Снимали красные банты, красноармейские звездочки. Проверяли друг друга, не забыта ли какая-нибудь примета, не подведет ли он товарищей. Некоторые тут же тренировались, как отдавать честь, как обращаться к комсоставу и друг к другу.

Несмотря на наступающую темноту, повытаскивали приколотые на внутренней подкладке заветные солдатские иголочки да вощеные нитки, из околышков фуражек изготавливали великолепные казачьи лампасы. Криворучко раздавал шапки-кубанки с красными и белыми верхами. Кое-кто облачался в зипуны, в пиджаки, сбрасывая гимнастерки, на пуговицах которых были выбиты пятиконечные звездочки.

Через какой-нибудь час отряд было не узнать.

— Ну как? — спрашивал Данилов, который с особенным азартом занимался переодеванием бойцов.

— Хороши! — признался комиссар.

— Я бы сам, — заявил Котовский, — встреть я такое воинство, первый бы врезался в него и стал бы рубить направо и налево белогвардейцев!

Бойцы принимали теперь такой отзыв как высшую похвалу. Кое-кто старался припомнить излюбленные казачьи песни. Свернули эскадронные флаги. Знамя фроловцев и черный флажок с серебряной буквой «ф» довершили превращение отряда.

К этому времени прибыли пять чекистов и с ними Эктов. Конь у капитана Эктова донской породы и с виду хороший, но, кто разбирается в этом деле, видит, что на таком коне далеко не ускачешь. Сбоку у капитана висит кобура и в ней револьвер. Но револьвер не только без патронов, но даже и без барабана. Вряд ли хоть один капитан за все времена, что существуют капитаны, был так неважно вооружен!

Однако капитан Эктов был представлен отряду как начальство, и его дружно приветствовали.

Выступили поздно вечером. И хотя капитан был уже не капитан, а «станичники» сроду не были станичниками, двигались в строгом порядке, молча. Каждый осознал всю серьезность предстоящих действий и теперь обдумывал, как он будет поступать в том или ином случае в соответствии с полученными подробными инструкциями, описанием места действий, перечислением условных сигналов и команд.

Была темная, безлунная ночь. В деревнях, мимо которых проезжали, не мелькало ни единого огонька. Приплывала струя теплого, парного воздуха, напоенного запахами клевера, гречихи, полей и лугов. Потом вдруг веяло свежестью и сыростью из лощины. Звезды мерцали. Цокали копыта о сухую, еще не остывшую после дневного зноя землю да звякали иногда стремена.

Вдруг из темноты выскочил конный. Промчался вдоль колонны, на скаку возвещая:

— Красные слева, красные слева!

И только он скрылся, слева раздались выстрелы. Негромкая команда, голова отряда быстрым аллюром уходит вперед, прикрытие приготовилось к бою. Из темноты уже строчил пулемет, отряд тоже отвечал пулеметными очередями. Затем все затихло, и колонна продолжала свой путь.

Весь этот бой был инсценирован с ведома высшего командования и тоже в соответствии с планом. Обе стороны стреляли в воздух. Дивизия Матюхина, его разъезды не могли не слышать этой ночной перестрелки. Надо было показать, что фроловцы прорываются через расположение красных.

Было уже далеко за полночь, когда показалась впереди деревня Кобылинка, у которой было еще и второе наименование — Дмитровское.

Где-то на горизонте чуть посветлела, чуть тронулась одна сторона неба. Но еще не начинался рассвет. Звезды поблекли, небо заголубело. Густо пахло болотными травами. Большая Медведица играла семью самоцветами высоко над головой.

Колонна все так же двигалась молча. Снова команда. Отряд разместился, заняв наиболее выгодную позицию.

«Молодцы кавалеристы!» — подумал Котовский, наблюдая, как выполняются все указания, полученные прежде чем двинуться в путь.

К деревне приблизились только несколько человек. Тут Эктов как-то по-особенному свистнул, и тотчас откуда-то взялся молодой деревенский парень.

Капитан Эктов строго приказал:

— Скачи к Ивану Сергеевичу, пусть со всеми силами явится сюда.

Эктов передал парню заранее заготовленный комиссаром Борисовым приказ от имени Эктова и за его подписью. В приказе Матюхину предлагалось прибыть в деревню Кобылинку в ночь с девятнадцатого на двадцатое июля для совместного обсуждения резолюций «Всероссийского съезда» и установления контакта в работе в связи с прибытием донцов и кубанцев, а также делегатов съезда.

Парень как внезапно появился, так внезапно теперь исчез с пакетом, ни слова не говоря.

На случай какой-нибудь неожиданности или измены были выставлены посты и дозоры. Но пока что все было тихо.

Эктов, по-видимому, нервничал. Он непрерывно курил. Кончик его папиросы то вспыхивал, то заволакивался пеплом. Неотступно возле Эктова находился Котовский, в кубанке и новом одеянии изменившийся настолько, что даже комиссар еле узнавал его. Пять чекистов с револьверами наготове тоже курсировали поблизости.

Кажется, Матюхин находился рядом, потому что через небольшой промежуток времени тот же парень снова вынырнул как из-под земли и подал Эктову записку.

Матюхин писал, что подчиняется приказу, но должен предварительно убедиться, что приказ на самом деле исходит от начальника штаба, так как давно уже нет ни слуху ни духу ни об Антонове, ни о Богуславском, ни вообще о Второй армии. Поэтому Матюхин предварительно вышлет своих представителей, кои явятся в деревню Кобылинку, как и предлагает капитан Эктов, в ночь с девятнадцатого на двадцатое июля.

— В-вороний корм! — тихо выругался Котовский, прочитав записку.

Уж не разгадал ли Матюхин всю махинацию, весь план? Не пронюхал ли, что за «донцы» и «кубанцы» пришли к нему на соединение?

С самого начала дело неожиданно осложнялось. Но пока что ничего нельзя было больше предпринять. Нужно было ждать до девятнадцатого и посмотреть, что это за представители, которых вышлет Матюхин.

«Так или иначе заставлю его приехать, у меня он не отвертится», решил Котовский.

Строго наказав комиссару и командирам не спускать глаз с капитана Эктова, Котовский с начальником полевого штаба и дивизионом кавалеристов помчался обратно в Медное, заставил всех, кто понимал в портняжном деле, круглые сутки работать над изготовлением кубанок, над шитьем казацких шаровар. Теперь он включил в операцию всю бригаду. Первый полк переодет в кубанцев, Второй полк — донцы.

На рассвете девятнадцатого июля бригада прибыла в деревню. Был приказ: кто попытается проникнуть в деревню и кто попытается из нее выйти — уничтожать. С этого момента Кобылинка, гнездо матюхинцев, отрезана от всего мира. Никто не выйдет за ее пределы, никаких сведений она не получит извне.

Теперь можно было встретиться с противником при любых обстоятельствах. Тем временем пытаться настоять на своем и вытребовать Матюхина, в соответствии с первоначально намеченным планом.

Командир дивизиона Четырнадцатого матюхинского полка, оказывается, скрывался с тремя бандитами в овраге, под самой деревней. Они высматривали, что там творится. Они должны были разведать, что за донцы и кубанцы появились в Кобылинке.

Когда Эктов спросил все того же парня, по-видимому работавшего связным, где же наконец делегация Матюхина, парень простодушно ответил:

— Эвона, за деревней, в яру.

— Зови, — с досадой приказал Эктов.

Затем обратился к Котовскому:

— Атаман Фролов, прикажите построить часть.

— Слушаюсь, господин капитан! — молодцевато ответил Котовский и в свою очередь отдал распоряжение: — Построиться!

Господа делегаты вылезли из своего наблюдательного пункта. Эктов предложил:

— Познакомьтесь, господа, без лишних церемоний.

Сразу же пошли смотреть построенную конницу. Один из представителей Матюхина, хмурый, волосатый, с медвежьими глазками, особенно внимательно вглядывался в каждую мелочь. Он все разглядел, обходя фронт: и лица, и оружие, и одежду кавалеристов.

Отряд выстроился как положено, бойцы стояли каждый у головы своей лошади.

Вдруг, этот, с медвежьими глазками, проворчал:

— Такой большой переход, а какие справные кони.

— Да, — подхватил другой представитель Матюхина, — после такого перехода у коней ввалились бы бока.

Котовский сощурился. В нем кипела ярость. Но он молча следовал за этими бандитами и тихо посвистывал.

Комиссар Борисов с досадой думал:

«Все мелочи как будто предусмотрели, а вот, поди ж ты, подметили правильно, доложат Матюхину и могут расстроить весь план».

Борисов собирался ответить, что кони, в самом деле, сытые, но нельзя забывать, что казацкие кони привыкли к большим переходам… Но Борисова опередил один из красноармейцев.

— Справные! — проворчал он, ни к кому в частности не обращаясь. Посмотрели бы, какие они были справные! Еле ноги передвигали. А как мы стояли две недели в лесах, пока на след ваш напали, тут и кони нагулялись, слава богу.

Ответ успокоил матюхинцев. Теперь они уже с удивлением отмечали:

— Все как на подбор!

— И оружие держат в порядке.

Обернулись к «атаману Фролову»:

— А мы тут с самим Котовским схватились, дали ему жару!

— Что Котовский! — отозвался мнимый атаман Фролов. — Видали мы кое-что пострашнее. Вот погодите, главные силы наши подойдут… Весь мир завоюем! Казацкие сабли не ржавеют!

Совсем повеселели матюхинцы. Спросили «атамана Фролова»:

— Что же доложить нашему командиру? Он требует, чтобы вы прибыли с отрядом в лес, в районе Тамбова.

— Куда же я в лес с моим обозом, с моими пулеметными тачанками? Меня там красные запросто с кашей скушают, — ответил «атаман Фролов». — Казаки — люди степные, простор любят. Да вот я тут все это Матюхину подробно отписал.

Один из представителей делегации был родным братом Матюхина. Котовский вежливо обращался к нему по имени-отчеству:

— Михаил Сергеевич! Передайте брату о моем уважении к нему. Человек он военный, поймет. Расскажите о вашем личном впечатлении от моих станичников. Кажется, народ подходящий. А вы еще увидите, как они дерутся! Как львы!

Не откладывая, тут же отправились двое матюхинцев с докладом к своему командиру. С ними поехали двое котовцев. Они везли новое послание «атамана Фролова». Фролов снова приглашал Матюхина прибыть в Кобылинку. Фролов упрекал:

«Вольное казачество протягивает вам руку, — писал он, — а вы как будто уклоняетесь от встречи, предлагаете мне загнать в лес пулеметные тачанки, обоз. Конницу, способную принять бой только в открытом поле, зовете куда-то в медвежью берлогу. С какой целью? Чтобы без пользы погубить ее? Считаю вашу боязнь выйти из лесу простой трусостью. Довольно прятаться в лесу! Вперед! На Москву! Не хотите вместе с нами, мы и одни ее завоюем!»

Послание подписали атаман Фролов и Эктов.

— Попробуют они теперь не приехать! — торжествовал Котовский.

14

Котовский проснулся от духоты. Несмотря на открытые настежь окна, нечем было дышать. Ни ветерка. Замерли в истоме деревья. Воздух нагретый, неподвижный. В постели жарко. Котовский проснулся и прислушался. Тишина! Спит глухим сном деревня, спят бойцы, только дозоры, вероятно, вглядываются в темноту и ждут с нетерпением смены.

«Наверное, будет гроза», — подумал Котовский.

Встал, в темноте нащупал двери, вышел на крыльцо. Здесь было немного свежее. Эка, сколько высыпало звезд! Слышно, как дышит в хлеву корова, как жует сено конь.

Котовский стоял на крыльце, глубоко вдыхал в себя ночной воздух и думал о предстоящих событиях, о наступающем дне. Он не заметил перемены, между тем она произошла вот сейчас, за тот короткий промежуток, пока он стоял на крыльце. Как будто раздвинулся легкий, кисейный занавес. Зарозовело, зарумянилось небо на востоке. Скромная, застенчивая заря! Утренний, предрассветный ветерок промчался по деревне, вспорхнул на крыльцо. Качнулись ветви березы. Сквозные полосы тумана поднялись, перепоясали лес и растаяли.

Котовский намеревался уже вернуться в избу и попробовать еще уснуть. Вдруг он услышал конский топот. Еще секунда — и уже был виден всадник, скачущий во весь опор по пустынной улице. Круто осадил коня перед крыльцом и не сказал, а выдохнул:

— Идут…

Хотел промолвить привычное «товарищ комбриг», но осекся и закончил как полагается:

— Идут, господин атаман!

И взял под козырек.

— Кто идет? — усмехнулся Котовский. — Ты говори толком.

— Матюхин идет. Всем войском.

Иван Матюхин двигался с Четырнадцатым и Шестнадцатым полками по направлению к деревне. Но в двух верстах от заставы остановился и потребовал, чтобы атаман Фролов и начальник штаба антоновских войск Эктов явились к нему для личных переговоров.

Отказываться нельзя. Надо ехать. Котовский оседлал испытанного Орлика. Эктов отправился на своем опоенном донце.

Когда выехали из села, Котовский сказал Эктову:

— Я трезво учитываю положение, капитан, отдаю отчет в своих действиях и на безумный шаг иду сознательно. Но еще раз предупреждаю: при первой же попытке предательства я убью вас, в этом можете не сомневаться. Не отрывайтесь от меня ни на секунду, чтобы я чувствовал ваше стремя, иначе вас ждет немедленная смерть. Договорились?

— Я сказал уже вам, что выполню обещанное, — ответил Эктов сдержанно. — Отчего бы я мог передумать?

Больше они не разговаривали. Впереди уже виден был в сиянии утреннего солнца конный отряд. Это дожидался их приезда Иван Матюхин со своей свитой: в антоновской армии тоже были свои «комиссары», «политруки», «волостные организаторы».

Из березовой рощи слева появилась группа всадников, около пятидесяти. Они окружили «представителей казачества», пожимали руку Эктова, козыряли Фролову и всей гурьбой направились навстречу Матюхину.

Теперь Котовский был окружен врагами. Правда, там, позади, стояла вся кавалерийская бригада. Каждый строго занимал свое место. Котовцы проверили состояние пулеметов и прицел, подтянули подпруги у седел, попробовали, легко ли вынимаются сабли из ножен, осмотрели свои карабины, поправили патронташи, артиллеристы проверили орудия. Все было готово к бою. Стоило дать сигнал — и бандитские части были бы засыпаны снарядами, прочесаны пулеметными очередями. Но могли ли котовцы спасти этим своего командира?

Вот уже можно разглядеть, с кем имеет дело Котовский. Всадники построены колонной по шести. А вот и сам Иван Матюхин — рослый, несколько сутулый, черты лица грубые, свирепые глаза налиты кровью. Да, этот звероподобный бандит мог произвести впечатление на своих подчиненных! Мог навести страх на беззащитных жителей сел и деревень! Окружающие Матюхина «комиссары», наоборот, выглядели интеллигентными, походили на каких-нибудь сельских писарей или учителей.

Котовский не ждал, когда заговорит Матюхин, и не обращал внимания на его недобрый, подозрительный взгляд. Подъехал смело, крепко пожал бандиту руку, дав ему при этом почувствовать силу своего рукопожатия, и сразу, с первых слов, осыпал его упреками, дружескими, но бесцеремонными:

— Что же мы теряем драгоценное время, Иван Сергеевич? Кто же станет делать дело за нас? Уж не думаешь ли ты, что за нас станет сражаться Пушкин Александр Сергеевич?

Эта незамысловатая шутка невольно вызвала улыбку матюхинских комиссаров. Они неотрывно смотрели на прибывшего и взвешивали каждое его слово. Не улыбался только один матюхинский соратник — тамбовский комиссар. Он вообще держался обособленно и не скрывал своего недоверия, своей неприязни.

Матюхин что-то такое буркнул, а сам сверлил глазами «атамана Фролова».

— У меня, Иван Сергеевич, кони застоялись, давай начинать. Чего недоделал Антонов, доделаем мы!

И тут Котовский резко повернул Орлика и пригласил следовать за собой.

Раздалась команда:

— Справа по три, шагом марш!

Колонна тронулась. Слева от Котовского командир четвертой группы антоновских войск Матюхин, справа — Эктов, сзади — вся матюхинская свита.

Котовский, не умолкая, говорил. Густо хохотал, шутил, клялся, что «сам зарубит Котовского, только бы встретить», говорил о Савинкове, тут же приплел «делегата Всероссийского съезда» Борисова:

— Вот послушаем, что он нам расскажет!

Котовский говорит, а сам нащупывает в кармане наган и поглядывает на Эктова. Эктов бледен, на лице его выражение мучительной внутренней борьбы: и страх смерти, и желание разоблачить Котовского. Но вот он чувствует нажим стремени на его ногу, ловит угрожающий взгляд…

— Стой! Кто едет? — раздается окрик заставы.

Котовский мельком видит лица своих бойцов. Ни один из них и глазом не поведет! Вытянулись, как полагается по форме. Пропуск сегодня бандитский, тот, который передан из их штаба. Все идет пока что как положено. Заставе отвечают:

— «Киев».

Начальник заставы спрашивает:

— Что отзыв?

Следует незамедлительный ответ:

— «Корсунь».

В селе прибывших встречают «станичники»-квартирьеры.

Матюхин спрашивает:

— Как у вас с охранением? Есть ли за селом заставы?

— Об этом спросите одного из тех, кто привозил ваше письмо, они сами видели наши охранения.

Но тут опять выручает боец-котовец. Он подскакивает на коне, козыряет.

«Это они чересчур», — думает Котовский.

Но, кажется, Матюхину все это нравится.

— Не извольте беспокоиться! — оглушительно рявкает боец. — Муха не пролетит, ни одна красная собака не пролезет!

Матюхин произносит что-то вроде «хм».

— Дисциплинка! — переговариваются между собой матюхинские комиссары.

— Что вы хотите? Казаки!

Котовский познакомил Матюхина с Борисовым, отрекомендовав его как делегата эсеровского съезда. Борисов спросил:

— Вас, наверное, интересуют результаты съезда? Очень решительные резолюции.

— Нам не резолюции, нам солдаты нужны, — отрезал Матюхин.

Тогда Борисов обратился к матюхинским комиссарам:

— Передаю вам горячий привет от Савинкова!

Комиссары тоже вяло отозвались на это сообщение.

Когда квартирьеры, проинструктированные Котовским, спросили Матюхина, не желает ли он одну из своих частей поместить вместе с фроловцами, Матюхин задумался и потом ответил:

— Мы народ русский, а вы с Украины. Национальность разная, могут поссориться. Давайте расположимся отдельно.

И тут же, не стесняясь присутствия «атамана Фролова», отдал приказ: коней не расседлывать, в конюшни не ставить. И со всей своей свитой отправился расставлять и инструктировать свои полки.

Котовский слышал этот разговор, но ничем на него не отозвался. Не расседлывать так не расседлывать! Не ставить в конюшни? Пусть будет по-вашему! Осторожен матерый волк! Видимо, еще не вполне верит!

Когда матюхинцы наконец вернулись от своих воинских частей, где хвастались перед «атаманом Фроловым» резвостью своих коней, богатым вооружением, Котовский преспокойно предложил:

— Давайте начинать.

Но матюхинцы долго еще медлили.

— Мы привыкли стрелять, а не заседать, — сказал Матюхин. — Где же, атаман, твои пулеметные тачанки? — добавил он с напускным добродушием.

«Ага, — подумал Котовский, — значит, братец сделал ему обстоятельный доклад!»

— Пулеметные тачанки? Если хотите, пойдем и посмотрим. Люблю товар лицом показывать! — И он рассмеялся: — Чуть-чуть все до одной не потерял, когда пробивался к вам через красные заслоны!

Тачанки Матюхину понравились. Все его соратники тоже не могли скрыть своего удивления и восторга:

— По выправке, молодцеватости и геройскому виду эти бойцы больше похожи на офицеров, чем на солдат!

А Котовский не мог нарадоваться на своих бойцов и командиров. Они вели себя безупречно.

«Комар носа не подточит!» — подумал он, наблюдая, как бойцы строят бессмысленные «солдатские» физиономии, гаркают «здравия желаю», отвечают «так точно», «никак нет», как командиры эскадронов дают самые подходящие ловкие ответы матюхинским комиссарам.

«Пусть не расседлывают коней, — подумал при этом Котовский. Отказаться сесть с нами за стол они уже не могут».

Матюхинцы вернулись со смотра, столпились на улице и все еще выспрашивали, задавали, как им казалось, «коварные» вопросы.

Котовский снова предложил начать заседание. И тогда Эктов громко провозгласил:

— Командиры и комиссары соединяющихся частей! Открываю совещание! Прошу следовать за мной!

15

Котовский, как вежливый хозяин, пропустил «гостей» вперед. В просторной избе за двумя составленными вдоль столами, накрытыми деревенскими скатертями, разместились одиннадцать котовцев и шестнадцать матюхинских начальников.

В помещении было три окна. «Красный угол» до самого потолка был убран иконами. Здесь были и старинные большие образа под стеклом с заложенными под стекло венчальными свечками, и множество маленьких иконок с изображением божьей матери с младенцем, распятого Христа, Николая-угодника с небольшой бородкой. Были тут и лубочные лакированные листы, порядочно засиженные мухами и тараканами, с Серафимом Саровским, с какими-то еще святыми, что видно было по светлым кругам вокруг их голов.

Перед иконами на медных цепочках висела, слегка покачиваясь, лампада из цветного стекла, тут же лежали засохшие просфоры и крашеные пасхальные яйца, а за икону были заткнуты деловые бумаги, налоговые квитанции и письма от сына, убитого в четырнадцатом году на войне.

Столы были расставлены продуманно, оставалось только разместить матюхинцев в соответствии с намеченным планом.

С шутками и присказками, что «начальству первое место», что «гостям честь и почет», бандитских главарей усадили в угол, под образами. Сами разместились ближе к окнам и двери, а также между матюхинцами. Все расселись в конечном результате так, как это нужно было для осуществления замысла.

Заупрямился только один. Это был опять-таки тот самый тамбовский комиссар, с нездоровым, серым лицом и горящими нехорошими глазами. Он вообще наотрез отказался сесть за стол и расположился прямо на полу, убранном сеном, причем положил винтовку к себе на колени. Его даже плохо было видно при свете керосиновой лампы, подвешенной к потолку.

Котовский видел и это, но опять якобы не заметил.

Тем временем хозяин дома, степенный мужик с пышной бородой, кроткими светлыми глазами, в широкой голубой рубахе и в жилете поверх нее, вместе с суетливой бабой, в чепце, в коричневой кофте с оборками, расставляли на столе обильные закуски: жареного поросенка, гусятину, пироги с кашей и всякую другую снедь, приговаривая:

— Кушайте на здоровье, гостюшки! Не красна изба углами, а красна пирогами!

Но на них никто не обращал внимания.

В заключение хозяин принес бутылки самогона. Тут некоторые из матюхинцев стали громко выражать восторг. Но Матюхин тихо, однако очень решительно сказал:

— Воздержитесь.

Котовский и этого будто бы не заметил, но со своей стороны громогласно предложил:

— Господа! Я думаю, что поднять чарки и выпить за победу мы еще успеем, а пока без тостов и выпивки проведем деловую часть совещания.

Это его предложение опять как будто уменьшило подозрительность бандитов, которые могли подумать, что их хотят подпоить.

— Ну, ну, — отозвался Матюхин. — Что верно, то верно.

Тамбовский комиссар только сощурил глаза и поправил винтовку на коленях, но ничего не сказал.

Капитан Эктов сидел бледный, сосредоточенный. Он-то знал, догадывался, что игра приходит к концу, что ему уже поздно идти на попятный, нужно только постараться уцелеть во всей предстоящей свалке и передряге. Он не мог не заметить и того, как поставлен стол, как размещены скамейки, как главари шайки втиснуты в угол, где им не повернуться… Эктов выбрал для себя место за столом поудобнее, так, чтобы можно было в случае чего выбраться одному из первых… Впрочем, обо всем он мог строить только догадки. Как все произойдет? Когда? При каких обстоятельствах?

Во всех смотрах да разговорах незаметно и день пролетел. Когда разместились, уселись, после некоторых пререканий и шутливых споров, наступили уже сумерки. Лампа светила тускло. Хозяин дома принес еще зажженный сальник. Он нес его бережно, осторожно, чтобы не загасить. Сальник освещал его лицо, его бороду, и степенный мужичок-кулачок сам в этот момент походил на какого-то святого угодника, освещаемого лампадой.

Капитан Эктов встал. Он открывал совещание:

— Я, господа командиры, не буду делать доклада. Поручаю сделать это представителю братской группы Савинкова Борисову. Нет возражений?

Все молчали. Свежая струя воздуха хлынула в открытые окна, принося запах близкого дождя. Свет сальника заколебался, тени забегали по стенам.

Борисов встал. И хотя был он опытный оратор и часто проводил беседы, выступал на собраниях, но тут на короткое мгновение растерял все мысли и пришел в замешательство. Чтобы скрыть это, он переменил место и встал поближе к свету, держа сочиненную им «резолюцию съезда» в чуть дрожащей руке. Гажалов взял сальник и светил Борисову в его записи.

— Господа командиры! — начал Борисов, и тут сразу окреп его голос, и он продолжал: — Читать всю резолюцию или изложить основные мысли?

— А ты нам попроще да поближе к делу, — сказал Матюхин, заметно важничая. — Не рассусоливай!

— Вот именно! — поддакнул тамбовский комиссар. — Здесь война, а не говорильня.

— Я тоже солдат, — поддержал их Котовский. — По мне, чем меньше болтовни, тем лучше.

Борисов говорил горячо и вскоре увлек всех слушателей. Он предрекал белому движению победы, намекал на поддержку извне, расхваливал до небес Савинкова, перечислял какие-то несуществующие отряды и готовые по первому слову подняться против Советов крестьянские массы…

Речь его привела бандитов в возбуждение. Все они уже потеряли надежды на спасение, думали только, как бы отсидеться в лесу до зимы и потом выбраться отсюда, уйти подобру-поздорову. А тут вдруг развертывались блестящие перспективы!

И у них без всякого самогона развязались языки. Они хотели теперь показать, что и они чего-нибудь стоят! Один перед другим выхвалялись своими успехами, несуществующими резервами. В пылу таких разговоров, забыв всякую осторожность, выбалтывали некоторые тайны, называли свои явки, указывали на источники, откуда они достают оружие, подковы, снаряжение…

Котовский подзадоривал их, выражая сомнение, недоверие и называя фантастические цифры повстанческих кубанских отрядов.

Эктов молчал. Он поневоле присутствовал при всем этом и поневоле созерцал обширность своей измены недавним единомышленникам. Он видел, как матюхинцы губят все, выдают в руки красных все нити своей организации.

После беспорядочного и оживленного обмена мнениями и после не увенчавшейся успехом попытки Котовского выведать у матюхинцев, где находится раненый Антонов в настоящее время, Котовский взял слово.

— В основном, я одобряю доклад, — сказал он, сверкая глазами и с веселым задором поглядывая на врагов, — хотя я должен откровенно сказать докладчику: улита едет, когда-то будет. Так вот, господа, вы сами убедились, насколько бесподобна моя воинская часть, а вы не з-забывайте, это всего лишь авангард. Поэтому я думаю, что не встречу возражений, если предложу командование объединенными силами возложить на меня.

Это вызвало шум и возгласы матюхинцев. Некоторые даже повскакали с мест.

— Мы вообще не собираемся соединяться! — крикнул тамбовский комиссар с какой-то даже злобой.

— Господа донцы и кубанцы! — поднялся Матюхин, жестом руки останавливая своих командиров. — Вас небольшой отряд, вполне понятно, что он вольется в главные силы. Да вы и местность не знаете! Тут не может быть и разговоров, командование я оставляю за собой. Меня знает вся Тамбовщина! Да вы знаете, кто я такой?!

Матюхин все больше распалялся, он кричал хриплым голосом, стучал по столу страшным волосатым кулаком:

— Я Матюхин! Спросите кого угодно — знают ли они меня? Да я своими руками… — он уже рычал, а не говорил. — Вот этими руками выкручиваю головы пленным красноармейцам! В плен не беру! У нас они умирают в страшных муках! Для чего я это делаю? Чтобы мое имя наводило панику. Вот кто я такой! А вы еще не огляделись, а хотите уже верховодить. Смешно даже слушать! Да вы знаете… Я сегодня же начну наступление! Да вы знаете, сколько у меня оружия в одном только Лопатинском овраге!..

И тут он начал в запальчивости выбалтывать, где и какие у него склады, где размещены другие его отряды… клялся, что за короткий срок соберет десятитысячную армию…

Кажется, все. Больше от них ничего не выведаешь. К этому времени Котовский получил условный сигнал, что бригада готова к выступлению. Он решил, что можно идти к финалу.

Все котовцы это почувствовали. Один за другим нащупывали револьверы, держали пальцы на взводе. Каждый точно наметил первого противника.

Были еще выступления от несуществующего в действительности «представителя махновского полка», от «анархистских организаций Дона и Кавказа». Но их уже слушали рассеянно.

Когда Котовский поднялся для заключительного слова, поднялись и Гажалов, и Борисов, и Данилов, и все остальные котовцы, а тогда встали и матюхинцы, думая, что это будет нечто вроде клятвы, приветствия или присяги. Поднялся и бледный Эктов.

Котовский вместо какой-нибудь речи взмахнул рукой — это был условный сигнал, — крикнул:

— Довольно комедии! Я — Котовский! Расстрелять эту сволочь!

И в этот момент направил дуло нагана в Ивана Матюхина.

Ошеломленные бандиты еще не могли понять, что происходит, и от ужаса оцепенели. Матюхин закрыл голову обеими руками. На столе жалобно звякнули наполненные самогоном нетронутые бутылки. Тарелки и блюда со снедью поползли вместе со скатертью.

Котовский нажал курок — осечка. Снова нажал — осечка! Три раза подряд осечка в такой момент!..

Тогда он отшвырнул наган в сторону, отскочил к стене и начал отстегивать маузер.

Между тем уже прогремел залп, уже упали первые из бандитов. Тамбовский комиссар тоже выстрелил, и Котовский почувствовал резкую боль в плече. В тот же момент тамбовский комиссар дернулся и упал навзничь, забрызгав кровью свежее сено, разбросанное на полу.

Комната наполнилась едким дымом. С потолка сыпалась труха. Со звоном летели стекла из окон. Лампа погасла. Только сальник, колеблемый ветром, слабо мерцал.

Эктов при первых же выстрелах нырнул под стол и переполз на сторону котовцев. В темноте все еще продолжалась стрельба.

— Данилов ранен! — крикнул кто-то в дверях.

— Идите! Они в амбаре! — раздался еще голос.

Котовский, Борисов, Гажалов выбежали на крыльцо. Оказывается, Матюхин, командир Шестнадцатого полка Назаров и еще несколько матюхинских соратников выскочили через окно, заперлись в амбаре и открыли оттуда бешеный огонь.

Во дворе тоже произошла короткая схватка, охрана котовцев приканчивала последних матюхинских коноводов.

Пока в избе шло «совещание», во дворе выполнялась своя работа. Здесь набралось немало матюхинцев-коноводов, которые могли в решительный момент оказать помощь своим вожакам. Но были и котовцы возле своих коней. Котовцы и матюхинские коноводы стали знакомиться.

— Плохо в лесу с кормежкой? — сочувственно спрашивали котовцы.

— Хорошего мало, — нехотя отвечали те.

— И кони-то у вас заморенные. Дали бы им хоть овсеца.

— Откуда его возьмешь!

— Эко дело! А мы на что? Мы, станичники, народ гостеприимный. Тебя как звать-то? Кузьма? Торба у тебя есть, Кузьма? Бери овса сколько душе угодно. Ночь впереди, а начальство, чай, до утра засидится.

И они пошли. Котовец повел этого самого Кузьму за собой. Они вошли в амбар, и матюхинец увидел полные закрома овса. Когда он наклонился, чтобы наполнить торбу, котовец нанес ему удар по черепу. Матюхинский коновод замертво рухнул на землю. Котовец убедился, что коновод больше не встанет, уволок тело в сторону, завалил соломой и вернулся назад.

— Где ж Кузьма наш запропастился? — спрашивали матюхинские коноводы.

— Спать лег, велел в случае чего разбудить.

Другим коноводам котовцы предлагали «сбегать на минутку к тете Дарье и хватить по чарочке самогона-первача, у тети Дарьи он такой, что медведя свалит! Выпьешь — и душа радуется!» И вели двух-трех матюхинцев, и эти тоже не приходили обратно.

— С девками остались посидеть, — сообщали с простодушным видом котовцы.

Так под разными предлогами уводили матюхинских коноводов и поодиночке приканчивали. Наконец во дворе осталось их только трое.

— Где Кузьма спит? Проводи меня к нему, пусть он теперь подежурит, а я вздремну, — потребовал один из троих.

Его охотно проводили, и он тоже как в воду канул.

— Вон оно где, недалече, — показал котовец, — в амбарушке оба спят. Кузьму растолкать не могли, мычит, черт, а встать не встает. Так и отступились.

Кажется, у оставшихся двоих матюхинцев не зародилось подозрения. Они скучали, громко позевывали, наконец даже вздремнули около коней.

Загремели в избе выстрелы, со звоном полетели стекла. Для котовцев не составило большого труда расправиться с оставшимися двумя коноводами.

Опасаясь, что в общей сумятице и его прикончат, Эктов старался быть возле Котовского. И теперь он тоже выбрался на крыльцо.

— Никогда ничего подобного не видел, — бормотал он, опираясь на перила и разговаривая сам с собой. — Это что-то безумное! Я не трус, но у меня до сих пор нервная дрожь… И ведь я очень и очень подозревал, что меня используют, а затем безжалостно пристрелят…

— Сдавайтесь! — крикнул Котовский засевшим в амбаре, а сам зажимал рану левой рукой.

В ответ послышались только выстрелы. К амбару, сбоку заложенному поленницей дров, подполз один из бойцов. Чиркнула спичка, весело затрещала солома, а потом разом пламя охватило амбар… Трещали доски. Летели искры. Пламя озарило соседние избы, окрасило в розовый цвет березы, опахнуло жаром окружавших амбар котовцев. Некоторое время двор был ярко освещен. Метались на привязи лошади. Пламя лизало листья ольхи, взвивалось к небу и раскачивалось, причудливо озаряя надвинувшуюся дождевую тучу, уходящую под пригорок улицу, играя и переливаясь в стеклах соседних домов.

Занялась заря. И уже трудно было понять, где зарево пожара, где сияние возникающего дня.

Выстрелы из амбара прекратились. Чья-то рука пыталась изнутри распахнуть двери, но обгоревшая стена накренилась и наглухо заклинила выход. А потом рухнули пылающие перекрытия крыши.

Никто не пришел из деревни гасить пожар. Пламя сникло. Люди стояли вокруг и смотрели на это очистительное пламя, раз навсегда выжигающее из памяти имя свирепого палача и душегуба.

А за деревней уже защелкали выстрелы, заговорили пулеметы. Началось уничтожение всей банды, растерявшейся без своих командиров.

16

Утром созвали жителей Кобылинки. Комиссар Борисов держал речь. Он объяснил, за что борется Красная Армия, что такое Советская власть, говорил, что никого в деревне не тронут, напротив, еще помогут им наладить трудовую жизнь.

Тогда стали приходить все новые и новые жители деревни.

— Пороть не будут? — с опаской спрашивали они.

Вскоре мужики сами стали приводить попрятавшихся в банях и погребах бандитов. Еще набралось человек семьдесят.

Из всех матюхинцев спаслись и скрылись в лесу не более пятнадцати человек.

Котовцы выявили имевшихся в деревне безлошадников и передали им полсотни лошадей.

Найден был и доставлен в штаб адъютант Четырнадцатого полка повстанцев Муравьев. Это был страшно перепуганный и изрядно вывалянный в сене мальчик. Вначале он держался гордо и дерзко:

— Все равно вы меня уничтожите, так о чем же еще говорить?

На верхней губе у него золотился пушок. Он, вероятно, ни разу еще не брился.

— От вас зависит, будете вы жить или нет, — ответил ему комиссар, который вместе с Гажаловым допрашивал его.

— Зависит от того, — добавил Гажалов, — что вы поймете свои заблуждения и чистосердечно раскаетесь.

— Одного я не понимаю, — в раздумье сказал Муравьев, когда убедился, что никто его не бьет, не пытает, не собирается по методу Матюхина свернуть ему голову, — одного никак не пойму. Ну, хорошо. Еще можно, хотя и с трудом, представить, что командный состав вашей дивизии так тонко вел игру. Но как же рядовые бойцы? Как могло быть, чтобы не десять, не двадцать — несколько сот человек сумели действовать так согласованно, чтобы они не раскрыли вас, не проговорились… Это непостижимо!

— Вы не только этого, вы многого еще не понимаете, — ответил Борисов, — и такие заблуждения, как ваши, дорого обходятся стране.

17

Арбат весь испещрен маленькими уличками и переулками. Кажется, ни в одном районе Москвы нет столько изгибов и поворотов!

В Серебряном переулке находилась образцовая клиника профессора-хирурга Мартынова. Вот в эту клинику и поступил на излечение Котовский. Ольга Петровна самолично освидетельствовала его рану. Ранено правое плечо с оскольчатым переломом плечевой кости. Ольга Петровна наложила гипсовую повязку и повезла мужа в Москву.

— Вы, конечно, понимаете, — спросил Котовский седого, маститого профессора, — что рука мне нужна?

— А как же! — серьезно посмотрел на него профессор. — Каждому человеку очень нужна рука. Но ведь никто вопроса об ампутации и не поднимает. Будем лечить вашу руку. Приложим все старания.

В сентябре Котовский выписался из клиники, сердечно поблагодарил профессора и отправился в свою бригаду.

Первое, что ждало Котовского в бригаде, — приказ Реввоенсовета республики о награждении за смелую операцию у деревни Дмитровское-Кобылинка Почетным Революционным оружием.

Орденом Красного Знамени за отличия в боях при ликвидации банды Антонова награждены сто восемьдесят пять котовцев.

Котовский назначается командиром Девятой Крымской кавалерийской дивизии имени Совнаркома Украины.

Когда он пришел в штаб и весть о его приезде облетела бригаду, к нему кинулись пожимать руку, приветствовать по уставу и не по уставу или хотя бы просто взглянуть на него все его друзья и соратники, все его орлы, однополчане, а сейчас, в обычное время, простые, сердечные, непритязательные люди:

— Привет, товарищ комдив!

— Григорий Иванович! Наконец-то! Заждались мы тебя тут!

— Приказ-то! А? Сто восемьдесят пять награжденных!

Сейчас в дивизии нужно было навести порядок, чтобы выращивать сознательных, дисциплинированных бойцов. Продолжать борьбу с расплодившимися опять бандами, охранять ссыпные пункты, сахарные заводы. Одновременно проводить силами курсантов дивизионной школы топливный трехнедельник. Одновременно налаживать изучение пулеметного дела, организовывать пулеметные сборы, содействовать сбору продналога в подверженных кулацкому влиянию волостях…

— Ничего, справимся! — бодро говорил Котовский, любуясь на своих соратников.

И они справились.

Казалось, что пришло затишье на фронтах, видны впереди просветы. Зарождались мысли о мирном труде, о каком-то новом устроении жизни. Много желаний, планов, намерений было отведено на задний план, «до лучших времен», как говорится. Но вот уже давно не стреляют пушки, не мчится конница в атаку. Значит, можно перевести дух, можно позволить себе роскошь — прости жить?

18

Гарри Петерсон очень волновался, отправляя в поход Тютюнника. Гарри долго беседовал с ним с глазу на глаз. Генерал пыжился, надувал щеки, говорил высокопарно и невразумительно. Это крайне огорчало мистера Петерсона.

— Скажите, генерал, положа руку на сердце: сколько раз вас уже били вместе с вашими отрядами в Советской России?

— То есть как били? — удивился генерал. — Учитывая обстановку и численное превосходство противника…

— Мы вас поддержим. Как вы считаете: поддержка солидная? И ведь вы же, черт возьми, генерал, не правда ли? Например, кто такой Петлюра? По сути дела, дилетант. Или взять Махно — он даже совсем и не военный! Ведь правда? Вы же абсолютно стопроцентный генерал, мы вам даем стопроцентное, опытное, кадровое офицерство, даем медикаменты, деньги, наконец, с вами едут крупные государственные чиновники… Мы на вас полагаемся, генерал! Вы… как бы это сказать… вы зародыш нового украинского государства… Вам понятна моя мысль?

— Хе-хе. Очень остроумно. Непременно расскажу министру Красовскому. Зародыш! Ха-ха-ха! Хо-хо! Пардон, как вы изволили выразиться? Хе-хе! Золотое яичко! А? Которое снесла курочка… — пардон, вы не обидитесь? курочка Петерсон! А?

Генерал залился беззвучным смехом. И смех, и остроумие, и медленная сообразительность — все было подлинно генеральское. И шинель у него была с красной подкладкой. А папаха! Одна его папаха — полная гарантия, что он победит!

— Мы вам дадим Палия, кроме всего прочего, — сказал Гарри. — Это будет один из лучших ваших помощников. И мне правится его идея: взять псевдоним исторического полковника! Очень остроумно! Палий был в некотором роде символом в свое время!

— Па-азвольте, — наморщил лоб генерал: он был слаб в хронологии, па-азвольте, это в каком веке было?

— В начале восемнадцатого. Этот полковник поднял восстание против Польши за присоединение к России Левобережной Украины. Вот поручик Сидорянский и присвоил его имя! И стал Палием! Чудесненько! А?

— Гм… да. Это хорошо, конечно, что он знает историю. Но для простонародья… гм… да… для простонародья нужно бы что-нибудь попроще. Например, «За трехцветное знамя»… или «Хай живе Украина». Я лично и то затруднился бы ответить, в каком веке действовал этот Палий.

Как раз в этот день Гарри получил от Люси телеграмму: «Шлю горячий поцелуй из горячего Бомбея». Куда ее занесло? И не довольно ли фотографических снимков? Люси в обществе французского фабриканта… Люси купается с известным чемпионом пловцом Лурье. Чтоб ему провалиться с его известностью! Люси на палубе… Люси в гоночной машине…

Гарри получил секретное уведомление, что у Люси роман с одним из агентов, которых он сам же послал, чтобы они присматривали за ее поведением…

Одним словом, лучше не думать об этом.

Гарри снова возвращается к делам. Итак, диверсионный отряд генерала Тютюнника… Состав отряда: Шестая Волынская… Четвертая Киевская дивизии… Они переходят границу, движутся на узловую станцию Коростень, захватывают ее, объединяются с кавалеристами Черного… Отряд растет, превращается в освободительную армию, одерживает одну за другой победы… и мистер Петерсон получает поздравление от своего патрона!..

Так рисовалась вся эта авантюра неутомимому, кропотливо налаживающему новые и новые «сюрпризы», старательному, деловому, усердному руководителю оффиса Гарри Петерсону.

Прежде чем двинуть войско генерала Тютюнника, перебросили через границу мелкие группы, которые должны были расчистить путь, подготовить почву для вступления главных сил.

— На вашей обязанности лежит обеспечить ликование народа, — пояснял им Гарри. — Народ не ликует — ликуйте вы. Нужно, чтобы войско атамана Тютюнника встречали с цветами, как освободителей.

— Где тут цветов наберешься! — смутился один из предназначенных для «ликования» атаман Гаврило Хмара.

В ночь на пятое ноября перешли границу и главные силы Тютюнника, снабженные в достаточном количестве пулеметами, артиллерией и антисоветской литературой. У Тютюнника было более тысячи человек, в том числе много кадровых солдат и офицеров. За рубежом спешно готовились новые и новые части ему на пополнение. Кроме того, в некоторых городах и местечках Украины были созданы подпольные белогвардейские очаги, которые могли в нужный момент выйти из подполья.

— Я хочу действовать наверняка, — говорил генерал Тютюнник осаждавшим его газетным репортерам, перед тем как отправиться в поход.

Все было продумано. В обозе этого воинства ехали по обыкновению петлюровские министры — уже который раз! Они должны были немедленно по освобождении хотя бы небольшой территории создать власть, принять, так сказать, бразды правления.

Стояла лютая зима. Время для завоеваний было отнюдь не располагающим. Настроение в войске Тютюнника оставляло желать лучшего. Впрочем, сам Тютюнник был полон радужных надежд. У него были даже заготовлены собственные портреты-литографии для распространения среди народа. Он говорил, выпячивая грудь колесом:

— А что такое? Многие диктаторы начинали даже с низших чинов! Листовки приготовили? — спрашивал он время от времени. — Листовки большую роль сыграют. Имя Петлюры популярно среди народа. Недаром все наше движение в большевистской печати называют «петлюровщина». Петлюру знают все!

Вообще-то Тютюнник считал, что его собственное имя не менее популярно. Но генерал привык получать щелчки фортуны. Жизнь сложилась совсем не так, как хотелось бы… Но, кажется, все начинает налаживаться. Ему верят в иностранных кругах… Его выделяют…

Настроение его заметно испортилось, когда разведка донесла, что на них движется Девятая кавалерийская дивизия.

— Кто там командует? Что-то я о такой дивизии не слышал.

— Котовский командует.

— «Котовский, Котовский»! — рассвирепел атаман. — Что вы меня пугаете Котовским? По мне хоть рас-Котовский!

Однако немедленно дал приказ — от решительных боев уклоняться, отступать в северо-западном направлении, где такая лесистая местность. Железнодорожные мосты взрывать. Местных жителей снабжать ложной информацией о направлении, взятом отрядом.

19

Снова нашлось дело Котовскому. Мечты о мирном труде и о спокойной жизни пришлось опять отложить. Еще один генерал объявился!

Бригада Котовского следовала по пятам Тютюнника. Тютюнник несколько раз менял направление, забирался в леса, укрывался в оврагах. Кавалерийская бригада передвигалась по глубоким сугробам, по лесным дорогам и просекам.

Тютюнник выжидал, когда придет подкрепление. Он совсем не так представлял свое появление на Украине. Он думал, что его будут встречать с колокольным звоном, преподносить на вышитых украинским крестиком полотняных полотенцах хлеб-соль, что благодарные селяне станут ловить и целовать ему руку, а он будет отдергивать руку и говорить: «Зачем это? Не надо! Я сделал лишь то, что подсказывал мне долг…» В действительности все получалось иначе. Хлеб-соль никто не подносил. Красные наседали. Петлюровские министры мерзли, направляли представителей к генералу и спрашивали, скоро ли он займет хоть какой-нибудь город, где можно было бы расположиться и начать управлять…

Семнадцатого ноября выяснилось, что банда Тютюнника движется лесной дорогой к деревням Большие и Малые Минки.

— Наконец-то, — сказал Котовский. — Наконец-то мы их нащупали!

И хотя все были достаточно измотаны дорогой и уже который день не получали горячей пищи, да и с одеждой дело обстояло плохо, но сообщение разведки вызвало общее оживление: котовцы больше всего тяготились бездействием. Настроение поднялось. Пулеметчики принялись проверять запасы лент, командиры эскадронов оглядывали людей, оценивая их силы и готовность к бою.

В этот день грянул сильный мороз. Лес стоял как заколдованный, опушенный инеем. Вдруг где-то в глубине его раздавался треск. Падала ли это шишка с высокой ели, или лопалась береста, или ветка обламывалась под тяжестью снега… И опять наступало безмолвие, как будто лес задумывался, стоял и вспоминал о летней поре, о золотых закатах, о тихих зорях, о цветении трав…

— Повод! Рысью! — раздалась команда.

И бригада двинулась вперед догонять противника.

Лесная опушка. Болото. Деревня Малые Минки.

Орлик почувствовал шпоры. Котовский повернулся к колонне и на ходу подал команду:

— Тачанки… вперед!

Наконец-то желанные слова! Шестьсот храбрецов понеслись на врага.

На опушке появился разъезд неприятеля. Заметив колонну, круто повернули и скрылись в лесу.

Выслан был взвод под командой Панасенко: нужно было перехватить разъезд, не дать ему предупредить о появлении бригады.

Лес все так же величав и молчалив. Кавалеристы, приняв влево, пропустили мчавшуюся тачанку. Пулеметчики на полном ходу готовили пулеметную ленту.

Между тем противник поспешно выходил из деревни Звиздаль, соблюдая строевой порядок и выставив прикрытие в несколько пулеметов, установленных на розвальнях.

Котовцы полагали, что ударом в лоб пойдут на прорыв, на уничтожение противника. Но Котовский молниеносно изменил тактику. Он отдал команду:

— Полки с фланга в обход!

В лобовую атаку он бросил только эскадрон под командой Панасенко. Теперь даже в том случае, если бы противник не принял боя, он все равно попадал в ловушку: путь отхода Тютюннику Котовский оставил только один — в незамерзающее болото.

Командиры полков не сразу оценили маневр Котовского. Один из командиров не сумел разобраться в обстановке и застрял в деревне. Полк топтался в конном строю, а группа противника била ему во фланг.

Котовский сразу заметил замешательство комполка и сам повел полк. Охватывая фланг главных сил Тютюнника, опрокинув вражеские пулеметы, он двинулся влево к лесной опушке, а комиссару Борисову приказал идти в обход справа, чтобы сомкнуть кольцо.

Эскадрон Панасенко дважды бросался в атаку, отвлекая главные силы противника.

Послышалось «ура» с левого фланга врага: это Котовский, меняя рысь на карьер, теснил банду. Тютюнниковские офицеры пытались открыть огонь из оставшихся пулеметов, но было уже поздно. Они еле успели сделать несколько выстрелов и бросить несколько «лимонок».

Командир взвода пулеметной команды уже устанавливал на санях отнятые у врага пулеметы.

Очень злы были кавалеристы, что их заставили столько времени гоняться за противником и лазить по оврагам. Теперь пришло время разрядить эту ярость в жаркой схватке.

Уже многие тютюнниковские солдаты бросали оружие и кричали:

— Да здравствуют паны Советы!

Офицеры швыряли ручные гранаты в упор и последней взрывались сами.

— Шашки в ножны! — гремел мощный голос Котовского.

Но не сразу удалось остановить кавалеристов. Эскадрон Панасенко опрокинул врага, но самого Панасенко уже не было: он был убит наповал.

Бой кончился. Банда была уничтожена.

Во время боя покончил самоубийством один из министров. «Начальник Гражданского управления» Куриленко и «министр торговли» Красовский, так и не побывав министрами, попали в плен — в своих тяжелых дохах, каракулевых шапках, в бурках выше колен.

Вместе с министрами были захвачены секретные документы, относящиеся к переписке Петлюры с некоторыми иностранными государствами, семьсот миллионов карбованцев петлюровских денег и армейская аптека с медикаментами импортного происхождения.

Когда генерал-хорунжий Тютюнник встретился снова с Гарри Петерсоном, он уже почистился, отогрелся с дороги и принял прежний бравый вид.

— Надеюсь, мистер Петерсон, — сказал он, — мои небольшие неудачи не заставят вас усомниться в конечной победе. Войско уничтожено, но для того и войско, чтобы его уничтожали. Можно набрать новое. Важно, что я остался жив и невредим.

Гарри Петерсон, хотя и видывал многое, был несколько озадачен такой постановкой вопроса. Он ожидал, что генерал будет — пусть даже не очень искренне — каяться и извиняться.

— Набрать новое? — переспросил он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — А куда вы дели министров? Где архивы, черт вас подери?

Генерал был все так же величествен. Он не понимал.

— Хорошо, — прервал свою раздраженную речь Гарри, — теперь поздно говорить об этом. Мы найдем и более тонкие и более эффективные методы борьбы с опасностью коммунизма. Вашей драгоценной особой я больше не смею рисковать!

…Вскоре Котовский выступал в Киеве на партийном собрании Печерского района.

— В то время, — говорил он, — как вы здесь обсуждаете вопросы, связанные с Пятой губпартконференцией, быть может, атаман Тютюнник делает печальный доклад своему патрону. Из тысячи двухсот пятидесяти бандитов, проникших на нашу территорию, едва спаслось тридцать пять человек. Опыт ликвидации этой банды доказал, что часть, крепко сцементированная единым коммунистическим духом, может совершать чудеса. Пусть знают закордонные бандиты, что если попытаются еще раз мешать нашей мирной работе, то их ждет такая же участь, какая постигла банду Тютюнника.

20

Это было так непривычно: тишина. Не грохочут артиллерийские залпы, не строчит, захлебываясь короткими очередями, пулемет, не раздается раскатистое «ура», не мчится во весь опор конница, сверкая клинками.

Тишина.

Сколько ни прислушивайся — не слышно лязгающей, злобной поступи войны. Тихо на границах. Не прячутся в лесных трущобах бандитские шайки. Спокойно работают на полях земледельцы. Торопливо стучат топоры, обтесывая бревна. Нужны доски. Нужны кирпичи. Много кирпичей. Страна отстраивается.

Да, конечно, нужно, чтобы были заводы, электростанции. Но одновременно требуется и другое. Котовский отлично это понимает. Нужно использовать передышку, успеть сделать как можно больше для обороны страны.

Котовский назначен командиром Второго конного корпуса. Он вырастит воинов, политически развитых, физически неутомимых, владеющих и оружием и конем.

Но Котовский еще и кандидат в члены ЦИК СССР, делегат многих съездов и конференций. Он выступает в печати, борется за чистоту ленинского учения, живет полной, многогранной жизнью.

В Умани, где находится управление корпуса, в квартире Котовского всегда людно: соратники, боевые друзья.

Однажды заехал Мосолов, бывший командир одной воинской части, знававший в те годы Григория Ивановича.

— Ничего, ничего, подходяще устроился, — осматривал он квартиру. — А ты ко мне приезжай, у меня-то лучше! Тебе бы еще от корпуса отбояриться. Никак не мог?

— От корпуса? — удивился Котовский.

— Войны пока что не предвидится? Кажется, мы кое с кем даже поторговывать стали? Некоторые дипломаты даже руку нам пожимают?

— Пожима-ают! — неопределенно протянул Котовский. — Но мы-то знаем цену этим рукопожатиям.

И стал с увлечением рассказывать, что делается в корпусе, какие новости в стране.

Вдруг гость без всякой связи с предыдущим вставил, отвечая каким-то своим приятным мыслям:

— А уж каким я квасом тебя угостил бы!

И тотчас стал пояснять:

— Осуждаешь? Квас, говорю, осуждаешь? А я так смотрю: ну, гражданская, ну, скакали на конях, ну, рисковали. Но теперь-то можно пожить для себя, для себя лично? Когда-то разрешается урвать хоть кусочек махонький для своей потребы?

— Вон ты какой стал, — удивленно произнес Котовский. — Урвать тебе хочется!

— Нехорошо, товарищ Котовский, — зачастил гость, — это уже называется ловить на слове!

— А растить ленинцев? — гневно спросил Котовский. — А строить дороги? А укреплять армию? Кто будет это все делать?

— Тю! Куда повернул! Ну, предположим, мы роем канаву. Для примера говорю. Я и ты выполнили норму. Имеем право на перекур?

— Не имеем.

— Все. Вопросов больше нет. Кстати, мне пора, не опоздать бы на поезд.

— Нет, подожди, — Котовский подошел к нему вплотную. — Я так думаю, произнес он серьезно, строго, со страстным убеждением, — если жить только для себя, то вообще не стоит жить!

И в этих словах был весь Котовский.

Примечания

1

Плохой тот ветер, который не приносит никому хорошего! (англ.)

(обратно)

Оглавление

Первая глава

  1

  2

  3

  4

Вторая глава

  1

  2

  3

  4

  5

Третья глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Четвертая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Пятая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Шестая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Седьмая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Восьмая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Девятая глава

  1

  2

  3

  4

  5

Десятая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Одиннадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Двенадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Тринадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Четырнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Пятнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Шестнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Семнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Восемнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Девятнадцатая глава

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg