«Последняя из слуцких князей»

Юзеф Игнацы Крашевский Последняя из слуцких князей

Хроника времен Сигизмунда III

Повесть

В детстве она была Софьей Олелькович, княжной Слуцкой и Копыльской, в замужестве — княгиней Радзивилл, теперь же она прославлена как святая праведная София, княгиня Слуцкая — одна из пятнадцати белорусских святых. Посвящена эта увлекательная историческая повесть всего лишь одному эпизоду из ее жизни — эпизоду небывалого в истории «сватовства», которым не только решалась судьба юной княжны, но и судьбы православия на белорусских землях.

Родилась и прожила свою недолгую, но богоугодную жизнь княжна Олелькович в тяжкие времена. Читатель погружается в бурлящую обидами и амбициями политическую обстановку, которая помимо всего отягощается духовным настроением в Великом княжестве Литовском: господством на исконно православных землях католиков, протестантов, иезуитов. Действие повести происходит в 1600 году, когда становятся очевидными и последствия церковной унии 1596 года. В центре повествования — история любви юной православной княжны и князя Януша Радзивилла, католика. На страницах повести — будущая святая, совсем еще дитя, но она уже идет путем страданий и борьбы с тем, что противоречит ее вере и убеждениям, духовным и нравственным идеалам, воспринятым ею с детства.

Автор повести Ю. И. Крашевский (1812–1887) был в свое время одним из популярнейших польских писателей. Как повествуется в старинном историческом труде «Живописная Россия», Ю. И. Крашевский «по происхождению, по воспитанию, по первым впечатлениям и чувствам, одушевлявшим его в молодости, наконец, по трудам», прежде всего, принадлежит Беларуси. Его отец происходил из древнего дворянского рода, имевшего владения в Пружанском повете Гродненской губернии. Учился Крашевский в свислочской гимназии, затем — в Виленском университете. Пять лет жил в имении отца возле деревни Долгое нынешнего Пружанского района. В 1834 году путешествовал по Полесью, выезжал в Вильно. С 1841 по 1852 год издавал альманах «Атеней».

Перу Ю. И. Крашевского принадлежат краеведческие очерки о Полесье и двухтомная история Вильно. На склоне лет писатель задумал создать серию произведений, в художественной форме воссоздающих ряд эпизодов из прошлого Польши и Великого княжества Литовского. Смерть помешала полностью реализовать задуманное, однако в цикл повестей и романов, 22 из которых автор успел написать, вошла и повесть «Последняя из слуцких князей». В центре повествования — невыдуманная история из жизни княжны Софии Слуцкой, когда она, подобно троянской Елене, едва не стала причиной гражданской войны, невольно поссорив два старейших магнатских рода Радзивиллов и Ходкевичей. О том, как это происходило, расскажет сама книга, мы же сообщим читателям некоторые сведения о самой героине повести и славном роде православных слуцких князей.

Родословная князей Олельковичей начинается от внука Великого князя Литовского Ольгерда — Олельки. Он воевал с татарами, участвовал в великой битве с орденом крестоносцев под Грюнвальдом и подписал после войны с ними мирный договор. Был женат на внучке Великого князя Литовского Витовта — Настасье. В 1395 году Олелька получил во владение слуцкое княжество.

В роду князей Олельковичей было много славных защитников отчизны и приверженцев православной веры. Один из них — Семен Александрович (около 1420–1470 гг.) — отстроил Успенскую церковь Киево-Печерской Лавры, одного из крупнейших центров православия, и удостоился чести быть похороненным в усыпальнице Лавры.

Прабабка Софии — вдова князя Семена Слуцкого Анастасия вместе со своим малолетним сыном Юрием героически обороняла в 1506 году город Слуцк от татар.

Дед Софии Слуцкой — Юрий Юрьевич, участник Инфляндской (Ливонской) войны, был одним из ревностных поборников православия. В духовном завещании он разделил свои владения между тремя сыновьями и дал им наказ твердо стоять за православную веру. Этот завет свято чтил его старший сын Юрий Юрьевич II (1531–1578) — отец святой Софии Слуцкой. Он собственноручно переписал и передал в Слуцкую Троицкую церковь Евангелие, всегда был щедрым дарителем церквям и монастырям. А позже прославился как ревностный защитник православия в пору начавшейся экспансии католичества на белорусских землях.

София Слуцкая родилась 6 февраля (по другим сведениям — 6 мая) 1585 года. Родителей девочка потеряла, когда ей был всего один год, а после смерти других близких родственников из рода Слуцких вообще осталась сиротой и единственной наследницей Слуцкого и Копыльского княжества, в которое входили обширные земельные владения (семь городов, тридцать два имения).

При жизни Крашевского София Слуцкая еще не была канонизирована, хотя в народе уже почиталась святой. Те немногие годы, которые прожила София Слуцкая в браке, являются примером праведной жизни, несуетного служения Богу. Она не изменила вере своих предков, несмотря на сложные жизненные обстоятельства, отстаивала православие в пределах своих владений. Княгиня София принимала активное участие в деятельности Спасо-Преображенского братства в Слуцке, опекала монастыри и церкви, щедро жертвовала на них, сама расшивала золотом и серебром облачения для священников, совершала паломничества. При ее участии в Слуцке был основан Преображенский монастырь с богадельней и училищем.

Благоверная княгиня была последней представительницей славного рода благодетельных Слуцких князей Олельковичей. Она была похоронена в слуцком Свято-Троицком соборе. А ныне мощи святой праведной Софии, княгини Слуцкой, находятся в минском Свято-Духовом кафедральном соборе. В Соборе Белорусских Святых она была канонизирована Православной церковью 3 апреля 1984 года. Память святой благоверной княгини совершается 1 апреля и в праздник Собора Белорусских Святых — в третью неделю по Пятидесятнице.

Память о Софии Слуцкой свято хранится в ее родном городе. В Слуцко- Михайловской церкви прихожане молятся у иконы святой покровительницы родного города. А в центре Слуцка установлено скульптурное изображение Софии Слуцкой работы М. Инькова (архитектор Н. Лукьянчик). В Минске открыта церковь Софии Слуцкой, где также совершаются богослужения перед иконой святой.

Михаил КЕНЬКО

Адаму Завадскому в знак сердечной дружбы от автора.

16 мая 1841 г. в Городке.

В замке жмудского старосты

Вечером одного из последних дней 1599 года снег окутал белым зимним плащом крыши храмов и домов Вильно, запорошил улицы, оставив только кое-где черные пятна незамерзших луж. На ратуше уже отзвонили время тушения огней, ночной дозор готовился к обходу. Давно уже закрылись магазины и мясные лавки на площади, разошлись ремесленники и торговцы: торг окончился. Но огни все еще ярко горели почти во всех окнах, и возле шинков кричали подвыпившие компании; на улицах было многолюдно, в городе еще вовсю кипела жизнь. Простой люд проводил вечер в корчмах, паны — во дворцах. В тихих домах обсуждали события дня минувшего и прислушивались к шуму на улице: может в ворота постучит городовой. Он часто приводил на постой заезжих служилых или послов. Из монастырей доносились звуки вечерних служб. С каждым мгновением все меньше становилось прохожих, смолкали голоса, один за другим закрывались закусочные, бани, гас свет, город закрывал глаза и засыпал.

В городских брамах натягивали цепи и с грохотом затворяли створки громадных ворот. Стражники с алебардами обходили улицы, распевая свою древнюю, хорошо известную горожанам песенку:

Горожане, ночь скоро! Дверь держи на запоре! Пусть не тронут вас огонь и воры.

И в самом деле, уже вылезали из подозрительных шинков у базара ловкие проходимцы с окованными железом дубинками, палками с насечками и подстерегали в переулках запоздалых прохожих.

В восьмом часу на одной из центральных улиц послышался топот конских копыт. К этому времени снег перестал идти, на небе показался желтый диск луны. Отраженный белизной свежего, еще нетронутого снежного покрова, лунный свет позволил разглядеть группу всадников, остановившихся у темной, без единого огонька, громады дворца Ходкевичей. Ворота, в которых один из всадников, спешившись, принялся настойчиво стучать, как и во всех богатых домах, были уже давно закрыты на висячие замки и окованные железом засовы.

— Есть тут кто? Эй! Открывай! Сторож! Умер, что ли? Эй! Отзовитесь хоть кто-нибудь! Слышите!

Из окон дома напротив выглянуло несколько голов и исчезло, а во дворце по-прежнему было тихо, никто не отзывался.

— То ли все заснули, то ли еще пьют в корчме. Прямо хоть ты сам открывай, — сказал второй всадник. — Пожалуй, стоит обойти дворец и постучать в другие ворота, может, с той стороны хоть кто-нибудь еще не спит. Кончай грохотать!

Всадники поехали к старой церкви Богородицы, свернули вправо на небольшую площадь и двинулись вдоль стены по тесной улочке, заезжая с другой стороны дворца. Тут они увидели, что в одном из окон желтым огнем светилась свечка, через оправленные в свинец стекла свет от нее пробивался на улицу. Обрадованные всадники снова стали стучаться. В освещенном окне появилась тень человека, который, вглядываясь в темноту, спросил:

— Кто там?

— Кто, кто! Больше часа не можем достучаться! Свои. Пан Берберий и придворные пана старосты, прибыли по его приказу.

Тень в окне пропала. Вскоре отодвинули засов, открыли замки, через щели в воротах просочился свет, а сами они тяжело заскрипели на петлях. Гости заехали во двор, ворота снова за ними закрылись.

Жмудский староста Ян Кароль Ходкевич — хозяин дворца, как раз отсутствовал, поэтому в доме было так тихо. Это по его приказу приехал Берберий, или Гийоме Барбье, француз, инженер, прижившийся в Вильно. С ним было более десятка придворных старосты и несколько молодых шляхтичей, также приближенных ко двору Ходкевичей, все они были давние друзья его семьи. Судя по тому, как тихо их встретили, можно было понять, что во дворце гостит кто-то весьма известный, хотя сам Ян Кароль и в отъезде. Всадники спешились, отдали коней гайдукам и конюшим, приказали снять поклажу, а сами пошли за домоправителем, который вел их в отведенные для ночлега комнаты.

Впереди шел со свечкой в фонаре молодой парень-слуга, за ним тяжело ступал домоправитель, а потом уже шли пан Берберий и другие.

— Где мы будем спать? — поднимаясь по высокой лестнице, спросил с легким акцентом француз. — Неужели так высоко? — нетерпеливо переспросил он, утомленный дорогой.

Домоправитель повернулся к нему, почтительно поднес руку к обшитой лосиной шкурой шапке и ответил:

— Больше негде, все помещения заняты или подготовлены для тех, кто должен приехать, для друзей пана старосты, а некоторые заняты сложенными там оружием и амуницией, только вот эти и остались для вашей милости. Я думаю, что вам понравится: оттуда сверху виден весь дворец.

Они остановились на галерее, окружавшей пятиконечный уступ в левом крыле дворца. Этот выступ выглядел как небольшая башня или фонарь. Домоправитель подбирал ключ к замку и, наконец, открыв дубовые, окованные железом двери, пропустил вперед парня со свечой.

Путешественники втиснулись в первую комнату, за которой были видны вторая и третья — такие же тесные и пустые. Голые белые стены, возле них — дубовые скамьи, посередине — столы, одна печь на все три комнаты, небольшой камин с высоким верхом, окна с оправленными в свинец стеклами — вот и все, что они там увидели. Пол был кирпичный. Из давно не отапливаемых, нежилых помещений тянуло холодом.

— Не иначе как ты хочешь поморозить нас, пан Бурчак! Клянусь Богом! — воскликнул француз. — Я тут не то что ночи, часа не выдержу, пойду ночевать на постоялый двор!

— Я же говорил вам, что иного жилья нет во всем дворце, — оправдывался пан Бурчак, собираясь уходить.

— Но, может быть, есть тут где-нибудь хоть какой-то теплый закуток, где можно было бы отогреться? — спросил Берберий.

— Пойдем, разве у меня согреетесь, — предложил пан Бурчак, — а я тем временем прикажу тут затопить и перенести ваши вещи, им холод не повредит.

— Пойдем, пане, с большой охотой пойдем, — обрадовался человек помоложе, — мы ведь совсем озябли, да еще голодные, а тут и подкрепиться нечем, не грызть же нам с голодухи столы и лавки!

— Ладно уж. Идем со мной, панове!

— Видно, не придется мне сегодня выспаться, — бормотал, спускаясь вниз по ступенькам, пан Бурчак, — и никогда не выспишься из-за этих проклятых обязанностей, сил от них нет уже. День ли, ночь ли, а ты, знай, бегай с ключами от ворот к воротам, от комнаты к комнате. Одному подай еду, другому принеси дров, тому лавку, этому стол. Так на старости лет и шею свернешь.

— Но все же недаром пан староста выбрал вас, — заметил кто-то из молодых, ведь вы справляетесь с этими обязанностями лучше всех, хотя они и тяжелые, и утомительные. Наш хозяин ценит верную службу.

— Трудно всем угодить, — улыбнулся Бурчак, спускаясь по ступенькам. За ним, спотыкаясь в потемках, брели придворные. — Уж и волосы поседели, а я все таскаюсь с ключами и служу привратником. Единственный, кто ко мне благоволит, так это дядя пана старосты, а здесь я кем был, тем и остался. Что это за жизнь, панове, что за жизнь…

— А что делать, — отозвался кто-то из гостей, — у каждого свой червяк, который его точит.

— Вовсе не у каждого, — пробормотал Бурчак, увлекая спутников за собой. — А разве вы, панове, как и пан староста, не заводите у себя таких червяков? Вот и сейчас. Слышал я, что дело идет к войне!

— Да, пожалуй, что так, — подтвердил Берберий.

— Вот видите! А нам-то она зачем?

— А зачем об этом думать, пане Бурчак?

Домоправитель смолк. Тем временем все они снова вышли во двор, и он повел их по тропинке к другой галерее, а по ней к своим покоям, из которых и был виден свет с улицы. Комната пана Бурчака находилась недалеко от ворот и окна выходили на разные стороны. Одно окно выходило на улицу, второе, боковое, на соседний двор. Было оно, правда, поменьше и забранное решетками, а все же постоянно глядело на соседний дом. Однако сосед помалкивал, может быть, потому, что это было окно дворца Ходкевичей. По сравнению с только что покинутыми каморками, эта комната показалась просторной, а почувствовав тепло, они поспешили раздеться. Оглядевшись, они увидели в углу кровать пана Бурчака, точнее, топчан, покрытый потертой медвежьей шкурой. Над ним все как полагается у доброго католика: распятие, обвитое освященными ветками, желтая свечка, перевязанная ленточкой, образок святого, веточка вербы и тут же сабля на небольшом ковре, прибитом гвоздями. Возле стен стояли простые скамьи, посреди — такой же простой дубовый стол, на нем несколько пустых кувшинов и кубков. На столике горела в большом латунном фонаре желтая восковая свеча, в камине теплился красноватый огонь.

Путники наконец-то смогли отогреться. Пан Берберий, он же Гийоме Барбье, или как его попросту называли здесь — Вильгельм, их начальник, скинув плащ, подошел к камину и, потирая руки, грелся возле угольев, а ноги засунул почти в самый жар. Так как нам часто придется встречаться с ним по ходу повествования рассмотрим его повнимательнее. Он отличался высоким ростом, худощавый, лицом бледный, глаза, брови и длинные волосы темные. Красивые усы и острая бородка, окруженная белым жабо, скомканным и грязным после дороги, суконный кафтан, кожаные штаны, сапоги с длинными шпорами, шляпа с перьями, лосиные перчатки, длинные, по самый локоть. Весь его вид и амуниция, хотя и не польского завода, говорили о том, что он человек мужественный, бесшабашный вояка, который ко всему относится весело, над всем смеется, любит винцо, ухаживания, байки, не боится опасности и не очень уважает расчувствовавшихся людей, которые готовы распахнуть душу настежь.

Оба его товарища — молодые, красивые поляки, головы бритые, длинные усы, одетые в кунтуши и жупаны, у каждого на поясе обязательный палаш. На первый взгляд они были похожи, но, присмотревшись попристальнее, увидишь явное различие. У младшего — высокий лоб, голубые глаза, римский нос, почти белые усы, чуб, взгляд смелый, насмешливый. У второго же лоб был низкий, впалые серые глаза, нос некрасивый, широкий рот, толстые губы, одежда висела на нем как на колу. Первого звали пан Суминский, второго — пан Брожак. Они оба были придворными пана старосты и помощниками пана Барбье.

— Быть может, у вас найдется и кое-что перекусить, а заодно и выпить? — спросил Берберий Бурчака, который все еще что-то недовольно бормотал.

— В такую пору? Все же спят! Откуда и что я смогу раздобыть для вашей милости?

— Вы же не захотите, чтобы я пожаловался пану старосте, что вы морили меня голодом? — настаивал Барбье.

— От меня это не зависит, — ответил Бурчак, махнув рукой, — а пожаловаться можете, если хотите, маршалку двора, который видит уже десятый сон, добудиться его невозможно, проснется он сам утром, когда захочет есть.

— Но даст же нам пан что-нибудь хотя бы на один зуб? — ласково спросил Суминский. — Должны же у вас быть какие-то запасы в шкафу?

— Я не говорю, что их нет, что я их не дам, — отвечал Бурчак. — Но если и дам, то никак не по обязанности перед вами, а proprio motu — от щедрот своих и по доброй воле.

— У каждого из нас только один рот и одно пузо, — смеясь, отозвался Суминский, — и нам все едино, как их насытить: по обязанности или по доброй воле.

— Но теперь же пост, панове.

— А что вы, пане, держите в своем шкафу? — спросил Берберий, подкладывая в огонь поленья.

— Что? Ну, немного жареной на подсолнечном масле рыбки, немного гренок с чесноком, кувшинчик пивка.

— Что поделаешь, достаточно и этого! — согласились путники. — Дайте нам от щедрот своих того, что имеете.

Они сели за стол, а Бурчак с ключами пошел к шкафу, отомкнул его, потом расставил по столу медные миски и положил в каждую еду.

Как бы мало ее не было, ели со вкусом, потому что все были голодные; пан Бурчак уже собирался поставить им пиво, как вдруг в ворота снова застучали, а с улицы раздался чей-то голос:

— Эй, есть там кто? Эй! Откройте, я вам говорю!

— Ну вот, опять, — недовольно проворчал Бурчак и подбежал к окну. — То ли напасть какая, то ли Радзивиллы собираются брать нас приступом. Кто это еще? — Он выглянул и тут же, ни слова ни говоря, сбежал по лестнице, и путники снова услышали скрип петель и цоканье копыт по мощеному булыжником подворью.

— Кто бы это мог быть? — заинтересовался Берберий.

— Вот вернется пан Бурчак, его и спросим.

При этих словах открылась дверь, и вошел высокий мужчина со шпагой на боку, одетый просто. На нем был ременный пояс, шитый серебром, темный плащ, припорошенный снегом. Его сапоги были в грязи.

— У меня уже нет ни одной свободной комнаты, — обратился к нему Бурчак, — поэтому, может быть, пан согласится переночевать с паном Берберием?

— Мне все едино, где ночевать, — заговорил новый гость, — я привык спать, где придется.

Все сидевшие за столом начали присматриваться к гостю пристальней, а пан Берберий встал и подошел к нему.

— Приветствую вас, пане Станиславе! Что случилось? Так скоро вернулся?

— А это вы, пан Барбье! Рад вас видеть. Вернулся, но не так уж скоро.

— А что привело вас сюда?

— Что? Приказ пана старосты, который меня сначала отправил в дорогу, а сейчас вернул назад по какому-то важному делу.

— А! — воскликнул Берберий. — Я все понял. Вы тут по тому же делу, что и мы. А куда вы ездили?

— Я послан был за границу, чтобы осмотреть лучшие крепости и замки, но неожиданно, уже подъезжая к австрийской Вене, получил письмо от пана старосты. В нем он приказывал вернуться и обещал, что снова отпустит меня, как только минет надобность в том, ради чего он меня вызывает. И еще приказывал поторопиться. Ну, так я и торопился, что называется, без сна и отдыха.

— Не иначе, как собрались мы здесь все ради одного и того же, — промолвил Барбье.

— Так оно и есть!

— А в чем дело, пан Вильгельм?

— А вы не знаете?

— Ничего не знаю! Какая-то война? Дальний поход? Враг напал?

— Самое удивительное из того, что только может быть. Но не то время и не то место, чтобы теперь говорить об этом. Садитесь пока, поешьте.

Новый гость без церемоний сел к столу.

Путники молча ели, а тем временем Бурчак ходил по комнате, что-то бормотал, копаясь в шкафу. Когда умолкло звяканье ножей и мисок, первым заговорил пан Станислав, обращаясь к Берберию.

— Я умираю от любопытства, скажите же мне, пожалуйста, ради чего нас вызвали? По всему видно, что ожидается нечто важное.

— Полагаю, что даже слишком важное, — отвечал француз, — но если начинать разговор об этом, то можно не кончить до рассвета, а уже ночь на дворе. Но вы ведь человек умный, и, может быть, по пути что-либо уже влетело вам в ухо. Неужто ничего не слышали?

— Как вам сказать, и слышал, и не слышал, — резво отозвался пан Станислав. — Вам же известно, что пан староста мой добрый опекун, он хочет вывести меня в люди, поэтому за свой счет отправил меня за границу, чтобы я при иноземных дворах обучался военному делу, повидал свет. Я и поехал, но неожиданно получил послание, приказ поторопиться назад, отложить путешествие на после, потому что я теперь нужен дома. С большим сожалением я собрался и поворотил назад, заторопился сюда. В своем письме пан староста приказал мне возвращаться как можно быстрей, и я так гнал коня, что по пути не имел времени кого-то расспрашивать, поэтому ничего и не узнал. Но я по всему вижу, что не иначе как готовится второй инфляндский поход.

— Какой там инфляндский! — оборвал его Берберий. — Много хуже, удивительней — не иначе как гражданская война!

— Да ну! С кем же? С иноверцами?

— Разумеется, нет! Еще толком ничего не известно, но говорю вам, что гражданская война, — заверил его Берберий. Погодите, я все вам расскажу, что сам знаю, потому что вижу — вы, пане, как говорят, ни сном ни духом о том, что у нас деется, не знаете. Вы же были здесь перед своим путешествием?

— Пока я здесь был, меня чужие дела не интересовали, — ответил Станислав. — Чему тут удивляться: протирал штаны на иезуитских скамьях, изучал метафизику, риторику и философию, кроме того, вечно в военных походах. Как только где начнут стрелять, там и я порох нюхаю, а все, о чем люди толковали, я пропускал мимо ушей.

— Тогда мне нужно, пане, толковать вам все ab owo — с самого начала, целую проповедь говорить, — покачав головой, промолвил Берберий. — Но я вижу, что у пана Бурчака уже слипаются глаза, пора нам идти в свою комнату.

Пан Брожак оторвался от кувшина, из которого он пытался извлечь последние капли пива, и вышел. Бурчак пособирал миски, кубки и кувшин, составил их снова в шкафу, потом взял четки и собрался молиться.

— Вы очень выразительно показываете нам, что мы здесь подзадержались, — заметил Берберий.

— Так ведь давно пора спать, — ответил старик.

Тут вошел Брожак и замахал руками.

— Не вздумайте туда ходить, — поторопился он предупредить. — Печь так натопили, что по комнатам пошел жуткий угар, которого не вынесет и лошадь, не то, что человек. Даже слуги повыскакивали на лестницу.

— Что же нам делать? Где мы будем спать? — воскликнул Берберий.

— По мне так, где хотите! — отрезал Бурчак.

— Так, может, мы останемся здесь? — снова спросил француз. Бурчак ничего не ответил.

— Вот если бы у нас был хотя бы еще один кувшин или бутыль вина, то мы бы еще как-нибудь да скоротали время, — сказал Берберий, — ведь ночь такая поздняя, но все же и такая длинная!

— Попросите пана Бурчака отворить ворота, — наклонившись, прошептал Брожак на ухо французу. — Я знаю, где здесь неподалеку продается пиво, схожу с кувшином, принесу.

— Но ведь все шинки и корчмы давно позакрывались.

— Ничего, мне откроют, я тут всюду свой. Да там, наверное, еще и не спят. Хотя на ратуше и прозвонили сигнал тушить огни, у них они еще не потушены, — заверил Брожак.

— Смотри, как бы тебя кто-нибудь не ограбил. Такой порой, наверное, шатается немало воров.

— О, не бойтесь, пане, а лучше попросите пана Бурчака отпереть ворота, а его пригласите распить вина. Пусть он только откроет, а я вино обязательно найду.

— Знаете что, пане Бурчак, — уже вслух сказал Барбье, — мне кажется, что нам нигде не удастся заснуть, а нужно же как-то скоротать ночь. Позвольте пану Брожаку сходить принести нам кувшин вина. Только дайте ему ключ от ворот.

— Что? Что? Он принесет вина? — спросил старик.

— Принесет, — заверил его Барбье.

— Поверьте мне, пане, — убеждал его Брожак, — я вам принесу самого лучшего, от Мальхера, из-под вывески.

— У Мальхера уже закрыто.

— Мне откроют, вы только ключ дайте.

Старик пошарил по столику и выбрал один ключ, отвязав его от ремешка.

— Идите, пане, — сказал он, — к воротам со стороны Замковой улицы, там слева есть дверца, возле ворот, как раз напротив шинка Мальхера, вам останется только перейти улицу, и вы на его пороге. Но прошу вас, закройте за собой, потому что если кто к нам залезет, мне несдобровать.

— Будьте уверены, пане, все сделаю, как вы говорите, — заверил Брожак. — Дайте мне денег, пане полковник, — обратился он к Барбье, — а вы, пане Бурчак, одолжите кувшин.

Сказав это, он заткнул за пояс обе полы жупана, надвинул на самые уши шапку, кивнул головой Суминскому и затворил за собой дверь.

Кувшин вина

— Давненько не видал я виленских улиц ночью, — сказал сам себе пан Брожак, спускаясь по лестнице во двор, — но и теперь увижу немного, если мне нужно всего лишь перейти через улицу к дому, где живет Мальхер. Ну и хорошо.

Оказавшись во дворе, он пробрался к воротам со стороны Большой (Замковой) улицы, впотьмах нашарил дверь, отпер внутренний поперечный засов и попробовал открыть замок ключом. Когда это ему удалось, он протиснулся на улицу, замкнул за собой дверь, проверил, замкнулась ли, и глянул на окна Мальхера, которые и в самом деле оказались как раз напротив.

— Что за холера! У него темно! — удивился Брожак, не увидав света. — Неужто он отучил пьянчуг засиживаться у него? Да нет же! Не иначе как они прячутся, сидят с другой стороны от улицы.

Подумав так, он подбежал к воротам каменного дома, приник к ним ухом, потом стукнул ногой — один раз, второй, третий.

— Эй! Эй! Кто тут есть? Откройте!

Но никто не откликнулся.

— Да пусть я месяц буду поститься, а все же добужусь, — подумал он и снова начал стучать. И снова без толку.

Тут возле него что-то зашуршало. Брожак, едва не вдавившись в ворота от неожиданности, обернулся.

Сзади стояли двое мужчин, смотрели на него и шептались. Увидев их, Брожак, не долго думая, спросил:

— Панове, не могли бы вы сказать мне, что случилось с Мальхером, почему к нему нельзя достучаться?

Но панове ничего не ответили, только снова зашептались.

Пан Брожак подумал, уж не хотят ли его ограбить, поэтому решил не стучать более в ворота, чтобы на него не напали сзади. Отошел от них, и время от времени оглядываясь, побрел дальше. Те двое, которых он увидел, тоже медленно двинулись за ним. Это насторожило Брожака, но он не растерялся и храбро зашагал по улице в сторону ратуши. Там, он надеялся, легче достучаться и под какой-нибудь вывеской все же раздобыть вина.

Улицы уже опустели, все так же падал снег, где-то вдали перекликалась ночная стража, издали доносились тихие звуки костельных колоколов. Вокруг — ни души, света нет ни в одном окне.

— Видимо, уже более поздно, чем мне казалось, — подумал Брожак, — но я не таков, чтобы вернуться с пустыми руками.

Он решительно свернул направо, в сторону Пятницкой церкви, подошел к дому с крыльцом, выходящим фасадом на рынок, глянул вверх, увидел сосновую ветку, припорошенную снегом, и заторопился к воротам. Здесь, наконец, он сразу услышал громкий пьяный говор и очень хорошо знакомый ему стук кубков, звон стаканов.

— Ну, наконец-то! — обрадовался он. — Достану вина здесь или нигде!

И он постучал в ворота раз, второй, закричал:

— Добрые люди, прошу вас, откройте!

Только он умолк, как снова увидел тех двух, что шли за ним, они стояли близко и как будто следили за ним.

— И вы, панове, хотите попасть на постоялый двор? — спросил он, слегка поклонившись.

Один из них откликнулся:

— И мы? А вы, пан, ради чего здесь?

— Хочу разжиться вином, — признался Брожак.

— Вы не достучитесь, — сказал второй, приблизившись. — Разве что мы поможем.

— Да я и сам сумею — заверил их Брожак.

— О, нет! — возразил первый незнакомец. — Можете стучать хоть до самого утра, никто вам не откроет. Но подождите немного, я вам помогу.

Сказав это, он миновал ворота, подошел к дому, где сквозь щели в окнах пробивался свет, просунул руку в щель в виде вырезанного сердца и трижды постучал в стекло.

— Кто там? — спросил голос изнутри.

— Свой, из кардиналии, откройте вход с улицы.

— Сейчас.

Послышались шаги, стук, звяканье ключей, наконец, отодвинулся засов, открылась дверца. Первым зашел Брожак, за ним просунулись и его новые друзья.

— Пусть вам Бог воздаст за эту услугу, вижу, что я даром бегал бы по всему городу и только бился лбом в ворота, — благодарил незнакомцев Брожак.

— Не за что, — коротко ответил один из них.

Слева от ворот в толстой стене открылись дверные створки, из них брызнул свет, дохнуло теплом, запахло едой. Пан Брожак вошел в длинную и узкую сводчатую комнату, вдоль которой стоял стол, окрашенный в красный цвет, он был застлан толстой, покрытой пятнами скатертью, посреди стояли тяжелые латунные фонари с зажженными свечами. На скатерти валялись обглоданные кости, хлебные крошки, разные объедки, стояли пустые медные миски, муравленные кувшины, медные и стеклянные кубки. Стол с двух сторон окружали широкие скамьи. На них сидели двое мужчин, оба были сильно пьяные. Они наклонялись через стол один к одному, ударялись кубками и кричали:

— За здоровье пана!

— За здоровье вашей жены пани Катерины и вашей прекрасной дочери Настасьи, всего вашего рода!

— Боже, благослови!

У горожан было очень хорошее настроение.

Возле окна, выходящего на улицу, спал налегший грудью на стол еще один пьяница: шапка у него была низко надвинута на лицо, и только из-под руки, на которую он опирался, были видны длинные конопляно-шафранные усы. Хозяин, открывший дверь, был в расхристанном суконном кафтане, ночном колпаке на лысой голове, синих шерстяных чулках. В комнате была и еще одна особа: девушка, очень уж грязная, худая и некрасивая, какая-то пожелтевшая, заспанная, вся в отрепье. Бродя из угла в угол, она собирала со стола миски, кубки, тарелки, ложки и, что-то бормоча, относила их в соседнюю комнату.

Те двое, к которым теперь при свете смог присмотреться Брожак, были молодые парни; уверенные в себе, хорошо одетые, они вовсе не походили на ночных бродяг, какими ему поначалу показались. Брожак почтительно и вежливо склонил перед ними голову и сказал:

— Так здесь, не иначе, только харчевня, может быть, я здесь и не разживусь вином!

— Не разжиться вином! — откликнулся хозяин, который подошел с ключами. — Не разжиться вином! Ничего себе! Неужели пан ничего не слышал о новой харчевне пана Супейки — горожанина и купца города Вильни? Еще как разживетесь, пане, я дам вам самого лучшего вина! А во что пану налить?

— Вот в этот кувшин.

Пан Брожак протянул ему двухгарнцевый кувшин, хозяин кивнул головой и сказал:

— Идемте со мной. А есть ли у вас чем заплатить?

Брожак разжал ладонь и показал вытертый талер.

— Прошу за мной, — повторил хозяин, забрал фонарь у пьяных и подался в глубину комнаты к дверям, ведущим в каморку. Пан Брожак пошел вслед за ним, а два его «приятеля» остались.

Хозяин привел его поначалу в темную каморку, где царил жуткий развал, о чем можно было судить даже при отблеске догоравшей у стены свечки. В беспорядке громоздились корыта, котелки, пустые бочки, большие бутли, миски, висели скатерти, валялись метлы, а на груде белья и всякого иного добра примостилась та самая девушка-служанка, она уже крепко спала, прикрыв лицо фартуком. Из каморки Брожак с хозяином прошли в коридор.

— С позволения пана, — сказал Супейко, — я схожу за ключами от подвала.

— Но вы же там, пане, ради всего святого, не задерживайтесь, не оставляйте меня надолго впотьмах.

— А я оставлю вам свечку, — ответил хозяин и заторопился к двери в стене слева, они были со вставленными стеклами, за которыми можно было разглядеть при свете лампады, зажженной перед иконой Пресвятой Девы, чистую комнату, где за цветастой занавеской лежала и висела женская одежда.

Хозяин открыл дверь, послышалось неясное бормотанье, звяканье ключей, потом пан Супейко вернулся. На нем уже был зеленый кубрак. Он взял у пана Брожака фонарь и повел его по коридору вглубь, к дверям склепа.

* * *

Пока пан Брожак ждет свое вино, мы вернемся в первую комнату, где остались незнакомцы.

Это были, как мы уже упоминали, молодые парни, хорошо одетые; насколько можно было судить по их обхожденью и виду, придворные какого-то господина, шляхтичи. Одеты они были на один манер в темное, закутанные в богатые плащи. Они сняли шапки и присели на лавку возле окон со стороны улицы напротив горожанина, спящего, разлегшись на столе.

— Ну, что скажешь? — спросил один из них. — Попробуем что-нибудь сделать?

— Опасно, — ответил второй. — Об этом надо было подумать заранее.

— Но покуда мы будем думать, этот парень уйдет. Ну так что?

— У него есть ключ от двери, — промолвил второй, — а нам бы он очень пригодился. Воеводич хорошо заплатил бы нам, если бы мы получили такой легкий доступ во дворец Ходкевичей да еще и связь со служанками молодой княжны. Она и хотела бы нам помочь, но ее зорко стерегут.

— Как же мы выудим у него ключ?

— Само собой, его ни в коем случае нельзя отнимать, но не поискать ли нам какой-нибудь способ, чтобы обмануть этого сосунка?

— Что же придумать?

— Мне кажется, лучше всего хорошенько напоить его, — рассуждал первый, — а ключ выкрасть и оттиснуть копию с него. Я слышал, что именно так подделывают ключи воры.

— Как бы это все не вылезло нам боком, — забеспокоился второй, — тут пахнет виселицей!

— А кто об этом узнает? К тому же, мы делаем все это ради добра.

— А я думаю, что красть ключи нет смысла, ведь они так же, как и всюду, запирают дверь еще и на засов. Вот если бы нашелся кто-нибудь, кто открыл бы нам засов, тогда бы и ключ не понадобился.

— Да, это так.

— Вот вернется наш сосунок, тогда и посмотрим, можно ли его напоить. А заодно, пане Адаме, попробуем кое-что у него узнать.

Только он это сказал, как вошел, прикрывая кувшин полой, пан Брожак. Он уже собирался выйти за дверь, как один из парней спросил его:

— Как видно, пан куда-то несет вино. А вы не хотели бы распить кружечку с нами?

— Благодарю вас, панове, за предложение, — ответил пан Брожак, у которого при упоминании о кружке, аж слюни потекли, — и рад был бы выпить с вами, но мне некогда, меня ждут во дворце Ходкевичей.

— Да что там, всего какая-то минутка, сказал первый незнакомец и подал хозяину знак принести вина. — И у нас времени нет, чтобы долго сидеть тут, и нам нужно возвращаться, но в такую холодрыгу грех будет не согреться хотя бы кружечкой.

— Ну, если вы, панове, так уж хотите, — ответил Брожак и сел, поставив кувшин под стол, — то и выпьем. Скажу пану Берберию, что долго блуждал, пока не раздобыл вина. Пусть подождет.

— Теперь, при свете, я вас лучше рассмотрел, — добавил Брожак, — а то возле дома Мальхера вы меня напугали. Простите, но я подумал, уж не воры ли вы, их в такую пору много на улицах.

— Да, в самом деле, ночью не стоит выходить из дому, — подхватил его слова второй незнакомец, — но еще такого не случалось, чтобы кто-то напал на одной из главных улиц, да притом возле ратуши, там же всегда стража. Вот в переулке можно запросто получить палкой по лбу.

Тут хозяин подал большую бутыль вина и три кубка. Старший из незнакомцев налил полный кубок пану Брожаку, тот сразу же осушил его, вытер усы и прошептал:

— Какое-то крепкое вино, боюсь, как бы оно не ударило мне в голову.

— Слабенькое, не будь я Супейка! — заверил хозяин. — Его можно пить как воду! Оно печет в животе, а в голову не шибает.

— Ну, тогда выпьем, как говорится, под вторую ногу! — объявил новоявленный друг и выпил.

Пан Брожак тоже выпил.

— Что же! Бог Троицу любит, — улыбнувшись, промолвил второй.

Услышав это, Брожак побелел, будто увидел перед собой еретика, и сказал:

— Что это вы вспоминаете за кубком о Святой Троице? Может вы, простите, из конфедератов?

— Нет, что вы! — заверил незнакомец, взглянув на товарища. — Что вы! Так, выскочило ненароком. Вы же знаете присловье: Omne trinum perfektum — все хорошее — трижды.

И они снова выпили, кланяясь друг другу. Потом заговорил старший:

— Так значит, вы из дворца Ходкевичей?

— Да, подтвердил Брожак, — я приехал с паном Берберием, который будет переделывать дворец в крепость или что-то вроде этого.

— А зачем? — спросил второй.

— А кто его знает! — пробормотал Брожак. — Может, пан староста хочет с кем-то воевать.

Незнакомцы переглянулись, а Брожак моргал, протирал глаза, чувствуя, что вино все же ударило в голову.

— А разве вы одни приехали? И никого больше нет там?

— Как же! Еще и пан Станислав приехал из-за границы помогать пану Берберию в этом деле.

— Кто он такой, пан Станислав?

— Воспитанник пана старосты, его прочили в военные, посылали за границу учиться военной премудрости.

Брожак говорил и чувствовал, что он как будто запутывается в какой-то сети, поэтому взял кувшин и встал из-за стола.

— Мне нужно возвращаться, кажется, я перепил.

— Вот именно, кажется, — сказал незнакомец. — Нам нужно выпить еще по кубку, чтобы пара была.

Он снова выпил, то же сделал и пан Брожак, который уже еле стоял на ногах, но все же ждал, что ему еще нальют. Второй незнакомец незаметно сунул руку в его карман, вытащил ключ от двери и побежал в каморку.

— Что это с вами? — повернувшись к нему, спросил Брожак.

— Да вот кровь носом пошла, — ответил тот.

Тем временем второй парень, как мог, развлекал Брожака, пил с ним, пока еще оставалось вино, и хотя тот все время порывался пойти, боясь выпить сверх меры, но как только видел перед собой полный кубок, даже и не пытался отказаться. Вскоре из кладовки вышел, утирая нос, второй парень, обнял и перекрестил Брожака, а сам незаметно положил ему в карман ключ.

— Будет свободное время, — обратился он к Брожаку, приходите к Мальхеру, и мы снова немного выпьем.

— С радостью, — отвечал им Брожак, шатаясь и расплескивая вино из кувшина, который он снова спрятал под полу. — Но вы, панове, меня так напоили, что я даже не знаю, как мне попасть назад во дворец Ходкевичей, хотя мне и не впервой ходить ночью по улицам.

— А нам с вами по пути, — успокоил его незнакомец. — Отворите нам, пане Супейко.

Они вышли из ворот, которые открыл им хозяин. На прощанье он перекрестил их. Все трое снова оказались на улице.

Осмотревшись и вдохнув свежего воздуха, пан Брожак почувствовал большую тяжесть в голове, ему казалось, что все вокруг кружилось и шумело. Он еле распознал перед собой ратушу и пошел влево, в сторону замка. Двое новых друзей вели его, расспрашивали о том о сем, а он, насколько мог собраться с мыслями, отвечал, не задаваясь вопросом, почему они выведывают и зачем это незнакомцам, даже не сказавшим, кто они такие. Наконец они расстались, предварительно показав дверь, которую пан Брожак отомкнул с большим трудом, замкнул ее за собой, но закрыть на засов уже не смог. Потом он долго блуждал по двору, пока не нашел лестницу, ведущую в комнату пана Бурчака. Когда ему открыли дверь, он застал в комнате пана Барбье, который ходил взад-вперед, беспокоясь об унесенном ключе, и пана Станислава, тот уже спал за столом.

Брожак вошел пошатываясь и, хотя еле держался на ногах, но поставил кувшин посреди стола; пан Барбье заметил перемену в его лице и все понял.

— Ты где-то уже хорошенько хлебнул, — упрекнул он Брожака.

— Кто? Я? — оправдывался тот. — Я? Да это чистейшее вранье, право же, у меня кроме снега макового зернышка во рту не побывало.

— Отдай ключ! Куда ты подевал ключ? — прервал его Бурчак. — И где так долго шатался?

— Что? Да ведь всюду уже позакрывали. К тому же меня хотели ограбить воры, еле вырвался от них.

Он отошел от стола и зашатался.

— О, да тебя будто черти под бока толкают! — воскликнул Барбье.

— Кто-то огрел меня чеканом по голове.

— Где? Покажи!

Все начали искать след от удара, но пан Брожак закрывался, притворяясь, что ему очень больно, потом удрал в соседнюю комнату, разостлал там плащ и лег спать. А в это время пан Барбье и Станислав достали кубки, пригласили пана Бурчака, который отложил четки и охотно сел за стол.

— Вы собирались, пане, рассказать мне, что у вас тут творится, какая гражданская война должна вот-вот начаться, — напомнил пан Станислав. — Раз уж вы мне обещали, то расскажите, вино как раз и язык развязывает и располагает к беседе.

— Вообще-то я не все знаю, — тихо проговорил пан Бурчак, — но расскажу, если вам интересно.

Радзивиллы и Ходкевичи

— Вашей милости следует знать, — начал пан Барбье, смакуя вино, — что наш пан староста и вся семья Ходкевичей издавна роднятся с Радзивиллами, хотя и не очень-то ладят между собой.

— Да, это так, — прервал его Бурчак. — Я вырос и умру в этом доме, а поэтому как никто знаю обо всех обстоятельствах. Поначалу дядя его панской милости пана старосты ныне покойный Юрий, также бывший жмудским старостой, взял себе жену из рода Радзивиллов, а сам он был сыном княгини Слуцкой из рода Олельковичей — это также связывает их с Радзивиллами. Уж очень он был по нраву Радзивиллам, хотя мы все говорили, что ничего хорошего из этого не получится: орлу с грифом не подружиться.

— Вашей милости нужно знать, что Олельковичи также в родстве как с Радзивиллами, так и с Ходкевичами.

— И что эти Олельковичи — яблоко раздора между ними.

— Но разве все дело в Радзивиллах? — спросил пан Станислав.

— И ни в ком ином, — заверил француз, — но вы слушайте дальше и тогда услышите о многом удивительном.

— Позвольте мне сначала рассказать об этих связях, без них невозможно будет что-либо понять, — старался пояснить Бурчак. — Я повторяю: Радзивиллы роднятся с Ходкевичами, а оба этих рода, в свою очередь, — со слуцкими Олельковичами. Чтобы лучше все представить, следите за моей мыслью: покойный дядя нынешнего пана старосты Иеронима, бывший в свое время также жмудским старостой, породнился с Софией Олелькович, слуцкой княжной, а та София была сестрой князя Семена, отца князя Юрия, который, в свою очередь, является отцом нашей Софии Юрьевны Олелькович, слуцкой княжны. Из этого вы, ваша милость, ясно видите, что пан Юрий был дядей нашей панны. Вам нужно также знать, что это был очень набожный и учтивый пан, пусть Бог даст вечный покой его душе. Пять лет назад он умер, мы все плакали, когда его хоронили в Бресте, и я пролил немало слез, потому что он мне покровительствовал и всегда помнил обо мне. Однако вы, пане, еще не видите, в чем тут родство Радзивиллов с Олельковичами, так вот я вам как раз про это сейчас и расскажу. Нынешний виленский воевода, пан Криштоф Радзивилл, у которого есть сын Януш, женат на Катерине, дочке князя Константина Васильевича Острожского, киевского воеводы, а она, в свою очередь, — дочь Александры Олелькович из Слуцка. Вот вам и кровное родство.

— Мне кажется, — прервал его Барбье, — что из всей этой генеалогии пану Станиславу не вполне понятно, как все это связано с их нынешней ссорой, я хочу пояснить ему это. А поэтому возвращаюсь к своему: Ходкевичи с Радзивиллами в родстве, но не очень-то ладят между собой. Однако же покойный Юрий, жмудский староста, был очень набожный приверженец православия, а воевода, как известно, протестант, спознался с иноверцами, а недавно записался в конфедераты вместе с князьями Острожскими и другими господами из Руси. Но между собой они были в добром согласии. В 1586 году отец нашей молодой княжны Софии Слуцкой умер, и перед смертью в своем завещании доверил опеку над ней пану Юрию Ходкевичу.

— Она последняя представительница этого славного рода, — добавил Бурчак, — рода, который некогда, при князе-епископе Виленском, имел свое место в сенате. У нее богатое приданое: Слуцкое и Копыльское княжества.

— Когда это случилось, и княжна досталась в опеку пану Юрию, жмудскому старосте, Радзивиллы начали его обхаживать с надеждой склонить на свою сторону, чтобы заполучить Софию и все ее владения. И они настолько хорошо справились с этим, так уговорили жмудского старосту, что он еще в 1594 году, накануне своей смерти, подписал договор о том, что София выйдет замуж за князя Януша Радзивилла, сына нынешнего пана воеводы и княжны Острожской.

— Как такое могло случиться? — удивился пан Станислав.

— Как? — переспросил Бурчак, подставляя кубок, чтобы в него налили вина. — Об этом лучше расскажу я, потому что сам был свидетелем. Было все это в Бресте, когда там строился на старостовы деньги прекрасный храм, а сам он проводил немало времени в молитвах, за несколько лет до смерти ходил что ни день на все богослужения и даже мало общался с людьми, настолько ревностно веровал. Радзивиллы хотели иметь полную уверенность в том, что они заполучат княжну Софию, которой в то время (а это был 1594 год) не исполнилось и десяти лет. Совсем дитя была! Очень уж они возле него увивались, все уговаривали его, но ни один из Ходкевичей и думать не желал о браке богатой девушки с близким родственником, даже если бы и уверенность была, что папа римский позволит им жениться по просьбе короля, который хорошо относился к Ходкевичам. Но они не хотели этого, потому что видели в этом браке нарушение Божеских установлений. А вот евреи — те вступают в брак даже с родственниками. И вот тогда…

— Что-то вы уж больно подробно все это рассказываете, — не утерпел Барбье.

— Ничего, вас же никто взашей не гонит, лучше уж рассказать все обстоятельно, — гнул свое Бурчак, — только наберитесь терпения. Так о чем это я?

— О том, как хотели отдать княжну за Януша.

— Ну да, так и есть. Само собой, они этого очень хотели и, как могли, уговаривали пана старосту, а тот, чтобы избавиться от их давления, дал слово шляхтича, что когда княжна подрастет и сама захочет выйти замуж за князя Януша, то он ее отдаст за него. Но воеводе Радзивиллу было мало одного его слова, он хотел быть полностью уверенным в том, что его сын станет владельцем Слуцкого и Копыльского княжеств. Как сейчас помню: был я однажды в Бресте, и пошли мы все в храм. А это было, помнится, в субботу, за неделю до Пасхи. Вдруг подбегает к нам придворный слуга и говорит, что приехал на коне вассал князя воеводы, а вскоре будет и он сам. Маршалок подошел к скамье пана старосты и сообщил ему об этом, а пан староста строго так отвечает: «Иди и прими его, а у меня на первом месте — Бог, а уже вслед за ним все на свете князья и даже короли. Вот окончится служба, тогда я и вернусь в замок». Он дослушал до конца молебен, вернулся в замок, а там уже стоит карета, кони пана воеводы и его личная охрана. Сердечно и дружески поздоровались, а потом был великий пир. Хорошо приняли и людей воеводы: для них выкатили бочки с вином, еды было много, стол был накрыт целый день, при нем и я, как сейчас помню, прислуживал воеводской челяди. Потом уже при дворе прознали, что пан воевода приезжал к пану старосте за какой-то бумагой.

С ним в то время был молодой сын, князь Януш, парень видный и добросердечный, но уже тогда, как и теперь, в его глазах светилась необычайная гордыня. Было там немало панов, среди них и племянник пана воеводы — князь, староста мозырский, много друзей. И вот они все снова стали виться возле нашего пана старосты, немало чего ему наобещали, напоминали о родственных связях. Назавтра мы узнали, что княжну Софию сосватали князю Янушу под залог, и это было засвидетельствовано документом.

— Как это — под залог? — снова удивился пан Станислав.

— Пан староста дал бумагу пану воеводе, в которой засвидетельствовал, что под залог большой суммы денег обещает выдать княжну только за князя Януша, когда она станет совершеннолетней. Если же не исполнит этого, то сам заплатит большой залог. Я уж и не знаю, зачем пан староста это сделал, но куда денешься, если и просят, и уговаривают, и клянутся в вечной дружбе. Как тут не согласиться? После этого снова были большие пиры и виваты, выпито много вина, и, наконец, все разъехались. Пан староста был очень рад, что спровадил их — сразу же приказал прибраться в покоях и наново освятить их после этих еретиков, как после прокаженных.

— С этой поры, — подхватил Барбье, — хотя княжна была еще ребенком, к ней стал часто приезжать князь Януш, присылал подарки, чтобы понравиться ей; воевода также время от времени заезжал погостить. Пан староста был человек терпеливый и добродетельный, но не любил этих внезапных наездов и не однажды говаривал: «Ох, не подумал я, как следует, когда подписывал эту бумагу, но будь что будет, дело сделано. Раз уж дал слово, надо его держать». Но внезапно наш пан староста умер.

— О, пусть будет ему вечная память, — воскликнул пан Бурчак, молитвенно сложив руки. — Это был человек, каких мало на свете, добр к людям и Богу, ведь не было ни одной живой души, которая затаила бы на него обиду.

— Умер он в Бресте в июне 1595 года, с этого времени прошло вот уже четыре года, даже почти половина пятого. После его смерти Радзивиллы очень всполошились, не знали даже с чего начать, как снова наладить прерванные связи, потому что опека перешла к брату покойного — Иерониму, виленскому каштеляну, брестскому старосте, который не был настолько дружен с Радзивиллами, как Юрий. Каштелян прознал о смерти брата и поспешил в Брест, ибо Ходкевичи хотели, как положено, справить поминки и воздать долг его памяти.

На похороны приехало немало влиятельных людей — сенаторы, священники — все они сказали много добрых слов о покойном, а ксендз Брандт, иезуит, выступил с прочувственной речью, которая всех растрогала. Позже она была напечатана в местной иезуитской академии. Но это было почти что в ноябре, а известие о смерти дошло до Радзивиллов сразу, и они будто бы ради похорон (хотя и еретики), а на самом деле ради подтверждения договоренности поспешили вслед за виленским каштеляном.

— Был там и я, — продолжал Бурчак. — Все мы плакали у гроба нашего благодетеля, ждали дня похорон, и тут как раз Радзивиллы in magno comitatu — с большой свитой — знатных панов и чиновников приехали в замок. В первый день они, уважая память покойного и траур пана каштеляна, ни о чем разговоров не заводили; но назавтра уже начали напоминать о той бумаге, настаивали на том, чтобы обновить ее, вспоминали о родстве и дружеских связях, которые издавна были между родами. Сначала каштелян не шел ни на какие уступки, отговаривался тем, что будет достаточно той первой договоренности с братом, но Радзивиллы настаивали, что нужно снова договориться на прежних основаниях, с залогом, потому что им хотелось добиться своего.

Я забыл вам сказать, что виленский каштелян во время переговоров с братом также присутствовал, более того, сам писал тот договор, поэтому он был вынужден обновить его, раз уж опека перешла к нему. После долгих уговоров был составлен новый акт, который написал и оформил еще более хитро, чем первый, маршалок его королевского величества Андрей Юндил. Подписали его русин Александр Головчинский, который поддерживал Радзивиллов и приехал с ними, Ян Тризна и Петр Страбовский, трайденский староста. В том новом акте было записано, если верить слухам, что виленский каштелян обязуется отдать молодую княжну замуж за князя Януша в тот день, когда ей исполнится пятнадцать лет, здесь в Вильно, вот в этом доме, где мы сейчас сидим, 6 февраля 1600 года, если она сама того захочет и не будет против. На этот раз Радзивиллы были весьма довольны, князь был очень рад, ведь они уже столько лет домогались этого. И все же они очень боялись, как бы кто-нибудь не нарушил их планов. Ведь именно с нашим паном старостой они что-то не очень ладили, между ними велись какие-то давнишние родовые тяжбы. Поэтому они побаивались, как бы он не настроил пана каштеляна против договора, а может, их заботило и другое: многие известные литовские роды почли бы за честь породниться с Ходкевичами через княжну. Правда, желая уберечься от этого, воевода повелел дописать в том акте, что каштелян не будет тайно чинить препятствий, и все это под залогом в тысячу литовских коп. А это, сами понимаете, сумма немалая! Когда неосмотрительный пан каштелян пошел на этот уговор и подписал акт, Радзивиллы, даже не дожидаясь похорон, уехали из Бреста радостные и довольные тем, что им удалось перехитрить Ходкевичей. А князь Януш по воле своего отца воеводы старался войти в фавор, завоевать расположение княжны, понравиться ей. Люди говорят, что он пришелся ей по нраву, и это так и есть.

Все это происходило в 1595 году, как я уже вам говорил, и с той поры князь Януш часто проведывал княжну, а она подросла и стала очень красивой. Вы ее хоть раз видели?

— Нет, никогда, — ответил пан Станислав, — мне ведь приходилось более бывать при войске, чем при дворе. Как я мог ее видеть, если она живет то в Гродно, то в Бресте, то у вас в Вильно. А я тут, почитай, не бываю.

— Теперь она живет в нашем дворце, — сказал Бурчак, — вместе с экономкой нашего пана Влодской. А подбор придворных девушек просто королевский — из числа самых лучших, шляхетных паненок. Если вы ее не видели, то очень жаль: на нее так же приятно смотреть, как на росписи в храме. Раз уж вы тут будете, то, наверное, увидите ее. Глядя на нее, никогда не скажешь, что эта девушка росла горя не ведая, что ей всего хватало, такая она худая и слабая. Кажется, ветерок повеет, и она упадет. Зато лицом пригожая, хотя и постоянно грустная, будто недавно плакала или болела. Глянешь на нее, и такая тоска охватит, что кажется, будто и сам вот-вот заплачешь. Я никогда не видел и даже не знаю, смеется ли она. Может, только тогда, когда приезжает князь Януш. А он, будто бы, на самом деле увлечен княжной, очень любит ее, во всем слушается.

— И все же вы, пане, многое упустили, — заметил Барбье, разливая вино по кубкам, — ведь нужно еще знать, что Криштоф Радзивилл взял за своей женой Катериной Острожской хорошее приданое, а среди всего прочего — несколько имений под Оршей, которые еще при Сигизмунде Августе были под залог в пять тысяч злотых переданы Ходкевичам. Неизвестно, что за злой дух подтолкнул воеводу Радзивилла по суду требовать возвращения тех имений. Ходкевичи были настолько потрясены этим, что, несмотря на все обещания в Бресте, на клятвы в вечной дружбе, через пару лет перечеркнули все те договоры. Радзивиллы подняли жуткий крик и разорвали с Ходкевичами все былые связи. Они настолько не поладили, что даже перестали встречаться, а пан Александр и пан жмудский староста затаили большую обиду на пана воеводу. Они судились, угрожали Радзивиллам, что эти имения и Копысь отзовутся на судьбе княжны Софии. С той поры Ходкевичи делали все, чтобы не допустить этого брака. Вскоре после той тяжбы за Копысь наш пан староста с братом Александром поехали в Брест, туда же приехал и их дядя, опекун княжны, виленский каштелян Иероним.

— Вы еще туда не ездили? — спросил Барбье у пана Бурчака, который внимательно слушал его.

— Нет, не был, но я обо всем хорошо знаю, — уверенно отвечал Бурчак. — Они приехали к дяде, жаловались, кричали, что он зря затеял тяжбу с Радзивиллами, что они теперь делают все, чтобы извести их род, затевают судебные тяжбы, хотят отобрать имения.

И так они разбередили душу пану каштеляну, что и он, охваченный яростью, начал угрожать Радзивиллам. Все вместе они стали доказывать, что договор с ними о браке недействителен, потому что князь Януш и княжна София близкие родственники, что она ему почти сестра; позже они вложили это в уши королю, а он всегда благоволил к Ходкевичам. Да и королю не понравилось то, что еретики могут объединиться с ними и, несмотря на предписания католической веры, женят своего сына на православной. Ходкевичи так осерчали на Радзивиллов, что князь Александр Головчинский, осмелившийся напомнить о последнем соглашении, скрепленном печатью, вывел их из терпения, и, тоже рассердившись, покинул Брест. А пан Александр и пан староста Ян Кароль начали тем временем убеждать дядю, что если уж он хочет отдать княжну Радзивиллам, то пусть хотя бы при этом не забывает о своей родне и ничего не делает без их ведома, чтобы им можно было с выгодой для себя прийти к соглашению насчет Копыся. В конце концов они добились того, что он на бумаге засвидетельствовал, что без их ведома не выдаст княжну замуж. Радзивиллы узнали об этом. Воевода забрал спорные имения себе, поскольку у него была бумага от каштеляна, а на угрозы не отвечал, он был уверен, что добьется своего. А наш пан староста вместе с братом Александром пригласили пана каштеляна в новогрудский земский суд, чтобы разобраться в родстве князя Януша с княжной Софией, по этому делу был вызван и виленский князь воевода. Братья пытались доказать, что по Литовскому статуту и католическим канонам между близкими родственниками брак невозможен.

Воевода над этим только посмеялся, поскольку уже не раз утверждалось, что земский суд не имеет отношения к брачным делам. Рассердившись на наших панов, а более всего на каштеляна за то, что он дал себя уговорить и подписал новый договор, воевода тоже начал угрожать. А вы же знаете, что он может натворить!

— Так все и тянулось до этого года. Но я же еще не рассказал вам, как обошлись Ходкевичи с князем Янушем, который по-прежнему часто бывал у княжны Софии, не забывал о ней. Помню, что он два года назад поехал к ней в Брест и вернулся оттуда очень разгневанный, проклиная наших панов за то, что они его плохо приняли, позволили увидеться с княжной всего раз или два, да и то в их присутствии.

А совсем недавно пан каштелян попросил пана старосту Яна Кароля, чтобы он позволил княжне пожить в нашем недавно подновленном доме, и перевез княжну вместе со всем ее двором в Вильно. Тут князю Янушу стало еще труднее видеться с ней.

Уже скоро год тому, как это случилось, а между Ходкевичами и Радзивиллами отношения не улучшились. Во вторник, накануне дня Божьего Тела, приехал князь Януш, чтобы повидаться с княжной, она увидела его в окне и, как всегда, радостно приветствовала. Но пан староста был дома и через маршалка приказал уведомить князя, что княжна не примет его, потому что опекун не позволяет. Князь Януш поднял шум, угрожал ему, сердился, но ничто не помогало.

Спустя несколько дней князь Януш отправил гонца с письмом и каким-то подарком, но и этого наш пан староста не допустил: подстерег его и отправил назад, да еще наказал передать: пусть князь ни на что не надеется. Радзивиллы сотворили так много зла Ходкевичам, что лучше, если оставят их в покое.

Князь Януш пытался подкупить слуг, но и это раскрылось, слуг прогнали, на том все и кончилось. Княжне было строго наказано, чтобы она не пыталась тайно встречаться с князем, иначе ее посадят под замок в монастыре. Княжна плакала, но ничто не помогло. А князья Радзивиллы, чтобы отомстить за Яна Кароля и Александра виленскому каштеляну Иерониму, в том же году потащили его в трибунал, где судья князь Юрий (он ведь тоже из Радзивиллов), троицкий каштелян, обвинил его в нарушении договора, по которому он не мог вступать в тайные соглашения против воеводы. Судья также обвинил его в том, что тот вступил в сговор со своими племянниками, из-за чего возникли трудности в исполнении договора. Легко догадаться, что воевода проиграл дело и должен был заплатить залог — тысячу коп. Но тот, даже под угрозой банниции, платить отказался.

— Ну, наш король такого никогда не допустит, — заметил Барбье, — мы все хорошо знаем, как он любит и поддерживает верных католиков, в том числе и Ходкевичей, а еретиков и схизматиков, во главе которых стоят Радзивиллы и Острожские, люто ненавидит. Это просто невозможно, чтобы выиграли они, а не мы. Вам, пане Станислав, надо знать, — добавил он, — что в их рядах в этом году началось большое оживление, что они идут против короля и католиков, как львы, и что король помогает нам. Он снова стал помогать распространению унии, а она, как известно, не на пользу православию. Три года назад она началась, теперь же король хочет довести ее до конца. В прошлом году накануне трибунала тут был великий съезд, на который приехали князья Острожские из русских земель, а также и реформаторы из Польши. Они хотели создать какую-то унию православия с другими еретиками, чтобы противостоять католикам, иезуитам и королю, и таким образом защищаться от них. Тогда состоялся и знаменитый диспут, на котором против тридцати предводителей сторонников унии выступил ксендз иезуит Смиглецкий и многих из них сумел переубедить, но их это не остановило, они ходили по городу и говорили, что выиграли, хотя есть немало иных свидетельств.

— Но вы, пане, все еще не сказали, когда, где и между кем будет война, — напомнил пан Станислав, — неужто будут воевать за княжну Софию?

— Во всяком случае, я так думаю, — сказал Бурчак, — потому что Ходкевичи собираются защищаться не на жизнь, а на смерть. Правда, король писал пану старосте и пану воеводе, просил их угомониться, чтобы позволили их рассудить, рассмотреть их взаимные претензии на сейме, но — как о стенку горох. Не согласились!

— Что же будет? Неужто в самом деле начнут воевать?

— Похоже, что так и будет, — ответил Барбье. — А пока не наступит указанный в договоре день, когда княжна должна быть выдана замуж, — шестое февраля следующего года, — дай нам бог спокойно дождаться здесь, в этом каменном доме-замке, когда она начнется.

— А мы к войне уже потихоньку готовимся, — добавил Бурчак. — Но напрасно он потакает этим мерзким еретикам. Им помогают Острожские и все, сколько их есть, еретики, и русины. Но королевскому величеству не понравится, что могут погибнуть его самые близкие и самые преданные сторонники. Благодаренье Богу, наш король очень озабочен этим, и, конечно же, сделает все, чтобы не допустить войны. Если же до этого дойдет, то пан староста выставит не менее двух тысяч войска на оборону замка, да еще три десятка орудий.

— А что же Радзивиллы? — спросил пан Станислав.

— О, у них людей довольно, им помогают все нынешние конфедераты, все на их стороне. С ними три князя Острожских, краковский каштелян, киевский и волынский воеводы, и все они могут выставить много людей. А еще с ними и князь курляндский, ведь и он еретик.

— Кроме того, еще и Абрамович из Воронян, и смоленский воевода, а с ним его шурин Нарушевич, племянник — мозырский староста, да кто их теперь сочтет! — добавил Барбье. Все они могут собрать около пяти, а то, может, и шести тысяч войска. Но там, где шесть атакуют, две могут легко защищаться.

— Будем надеяться, что Бог нам поможет, не поддадимся, — промолвил пан Станислав.

— Вы говорили, что якобы и Замойский с ними?

— Кто его поймет? — заметил пан Станислав. — Мы о нем столько наслышаны после элекционного сейма. Вроде бы нормальный человек. Но на него смотрят, как на какое-то диво. А расскажите-ка, кто же за нас?

— Все католики, но магнатов мало, шляхты больше. Наверное, придется брать в войско наемную солдатню, потому что все боятся затронуть воеводу и конфедератов: каждый учтиво отвечает, что и рад бы помочь, да вот что-то мешает. Только сандомирский воевода Мнишек по старой дружбе и по единой с нами вере готов помочь, но и он не обещает прислать людей, хотя сам приедет.

— А все же — это жуткое дело, оно может очень плохо кончиться! — воскликнул пан Станислав и встал. — Ходкевичи даже и не подумают отдать княжну, а Радзивиллы вознамерились взять ее силой, как крепость.

— Так оно и есть, — подтвердил Барбье.

— А что думает об этом сама княжна?

— Только Бог может читать в ее сердце, — промолвил Бурчак. — Я каждый день вижу Софию, много о ней слышал, но знаю ее не лучше, чем вы, панове, приехавшие издалека. Мне кажется, что она всей душой тянется к князю Янушу, что она любит его. Но с виду — спокойная, молчаливая, держится так, будто ее все это совершенно не касается. Когда пан каштелян и наш пан староста сказали ей, чтобы никаких связей с князем Янушем, никакой переписки (а раньше она была) с ним не имела, чтобы не принимала от него посланцев, она ответила: «Пусть будет ваша воля». О, мне все же думается, что она ищет способ увидеться с князем Янушем. Потому что когда он едет по улице (а он довольно часто проезжает под нашими окнами), она всегда стоит и смотрит, иногда подает ему знак белым платочком.

— Она, бедняжка, и головой ему кивала. Я не раз видел такое. Вот проведает об этом пан каштелян и переселит ее в другую комнату. Угроза банниции страшно разозлила его. Как только дознался, что они хотят сотворить, был готов уступить скорее черту, чем Радзивиллу. Он знает, что против князя все католики, что ректор коллегиума Святого Яна через своих людей дал знать об этом королю и просил, чтобы он не допустил войны. Если бы не иезуиты, они бы тут по головам ходили.

— А вот и светать начинает! — воскликнул пан Барбье, выглянув в окно. — Пойдем в нашу комнату, потому что уже и кувшин пуст, и голова тяжелая.

— А мне еще и работать после бессонной ночи, — добавил пан Бурчак. — Как только стукнет в воротах, надо отворять, да еще и в покоях придется порядок наводить, потому что пан староста может вот-вот приехать.

Уже было совсем светло, когда пан Барбье и пан Станислав легли спать на сене.

В кардиналии

Как только чуть-чуть порозовело на Востоке, не дожидаясь, что скупое декабрьское солнце поднимется над городом, все улицы города пришли в движение. Вильня пробудилась ото сна; первым подал голос и позвал на молебен колокол на костеле бернардинцев, на другом конце города отозвался колокол францисканского костела, и наконец зазвучал хор всех городских костелов и церквей. Двери храмов раскрылись, нищие заняли свои места и тихо зашептали молитвы. Старые пани в черных атласных туфлях, с толстыми молитвенниками важно шествовали в костелы, согревая руки в лисьих и рысиных муфтах. Евреи в длинных белых, волочившихся по земле одеждах, брели по улицам, повторяя на ходу слова молитв. Отворились брамы и по мостовым загрохотали крестьянские повозки с сеном, дровами, разной живностью. Развернули недолгую утренюю торговлю молочницы, открылись винные лавки. Купцы в меховых бекешах шли открывать магазины. Из харчевен потянуло запахом печеных пирогов и квашеной капусты, темные столбы дыма потянулись вверх от труб. Народ спешил в многочисленные цирюльни: почти в каждом окне, над которым висела вывеска с изображением тарелки, можно было видеть намыленное лицо, и только усы торчат из-под пены.

Во дворце Радзивиллов, стоящем недалеко от замка, рядом с костелом Святого Яна, также все проснулись; слуги и сторожа пошли в город, через ворота туда-сюда уже пробегали придворные. Гайдуки в пестром одеянии с оружием в руках стали на страже во дворе. О том, что здесь живет воевода, можно было легко догадаться по пышности дворца, по множеству различного люда, приходящего сюда по своим делам и терпеливо ожидающего приема. Усадьба Радзивиллов состояла из нескольких отдельных строений, основанных при кардинале Юрии Радзивилле, который ко времени начала нашей повести уже три или четыре раза надолго съезжал в Рим. А после его избрания краковским епископом больше не жил здесь и уступил свой дворец воеводе. Этот дворец не отличался красотой и цельностью. Но что- то все же придавало ему величие, к тому же всюду царила чистота, ухоженность, что также показывало: в этом здании живет важная особа. Здесь не было тех куч мусора, которые возвышались у домов горожан, где шныряли голодные собаки в поисках поживы.

В одном из домов, окна которого выходили на площадь перед костелом Святого Яна и на Замковую улицу, жили виленский воевода и его сын Януш. Княгиня, четвертая жена Криштофа Радзивилла, в это время в Вильно не жила, не было больше и никого из его детей от первых трех браков.

Мы уже рассказывали о воеводе и его характере. Он был гордый, богатый пан, стоял в оппозиции к королю, возглавлял союз реформаторов, которые были в конфедерации с православными, но завидовал католикам, потому что их любил король. Радзивилла высоко ценили его сторонники. Воевода был связан и делами, и родством с князьями Острожскими, а также другими родовитыми людьми Руси, а по-семейному — с Замойскими и с самим канцлером Львом Сапегой. Он хотел быть во главе литовских магнатов — представителей тех сил, которые не любили короля за его предрасположенность к католикам и Ходкевичам, а потому надеялись только сами на себя. В таком духе воевода воспитал и своего сына Януша, который потом так невыгодно прославился в восстании, когда особенно проявилась его неприязнь к Ходкевичам (едва ли не первая причина бунта), ненависть к католической партии, пренебрежение к главенствующей религии, желание унизить их и отомстить.

Князь Януш только проснулся и открыл глаза, привычно скользнул взглядом по изысканным гобеленам на стенах, хлопком в ладоши вызвал слуг. Вскочив с застланной мягкими шкурами постели, осмотрел блестевшее, будто только что вышедшее из-под руки оружейника, оружие, залюбовался растительным орнаментом из серебряной проволоки на недавно привезенной испанской шпаге, тронул простую польскую саблю с прямой крестовиной и обернулся на стук в двери.

Отодвинулась занавесь, и двое лакеев в ливрее дома Радзивиллов принесли холодную воду для умывания и полотенце. Около кровати князя уже стояла серебряная с позолотой чаша, медный кувшин и кубок. Князь молча облил себя водой, вытерся, расчесал свои длинные (по последней зарубежной моде) волосы. Не завивал их, как делают это теперь, не душил, только облил холодной водой и пригладил ладонью. Потом завил усы, надел простую черную одежду, натянул сапоги из красивой желтой кожи и атласа, жилетку со шнуровкой и орнаментом, непременный пояс с позолоченными полосками.

Спросил у слуги:

— Пан воевода уже не спит?

— Да, ясновельможный пане, — ответил слуга, — к нему только что пришел министр…

— Подайте мне поесть и позовите Тамилу Тамиловича.

Затем прошел по просторной спальне к сводчатым окнам, обращенным к костелу Святого Яна. Несколько минут смотрел на богомольцев, идущих по улице, и недовольно пробурчал:

— Вечно я должен смотреть на этих поганых папистов!

Он отвернулся, сел за мраморный столик, подпер голову рукой. Поправил усы. Какая-то мысль неотступно вертелась в его голове, он строго морщил лоб.

Тут внесли уху в серебряной тарелке на серебряном подносе, следом вошел солидного вида придворный по имени Тамила Тамилович — доверенная особа молодого князя. При дворе этому молодчику дали кличку Дубина, ибо он и в самом деле был могучий и сильный, как дуб, и чем-то в обличье даже походил на это дерево.

Слуги вышли. Князь отставил в сторону уху и спросил:

— Что ты делал, Тамила? Что видел? Что слышал? Рассказывай.

— Всю ночь, ясновельможный пане, мы ходили около дворца Ходкевичей, там началась какая-то суета.

— Что бы это значило? Ты виделся с кем-нибудь?

— Ночью туда прибыли две группы всадников.

— Две группы. А сколько их?

— Да немного, всего несколько человек.

— Кто такие? Ты что-нибудь выведал?

— Я не смог бы ничего узнать, потому что еще не придумал, как попасть во дворец, — отвечал Тамила, — но, к счастью, кто-то послал ночью придворного за вином, и кое-что я разузнал.

— И что же?

— Ничего особенно важного, потому что он сам только что приехал, — отвечал Тамила. — Во главе первой группы пан Барбье, какой-то француз, он якобы служил в войске в крепостях и в боевом строю. А других привел пан Станислав из-за границы, он — воспитанник старосты, был послан обучаться военному делу.

— Должно быть, они думают обороняться в этом дворце-замке! — воскликнул князь Януш. — Сюда съедется целая толпа этих проклятых последышей Лойолы, папистов! Но пусть они даже выстроят крепость повыше, чем их костелы. Мы все равно достанем их и там, пусть даже придется разрушить весь город!

При этих словах он так ударил кулаком по столу, что подскочил кубок.

— Что еще? Вы не пробовали подкупить этого придворного?

— Мы с паном Адамом вчера напоили его, пригласили выпить с нами и сегодня. Может быть, нам удастся что-либо вытянуть из него.

— Попробуй, — сказал князь Януш, — может быть, удастся с его помощью открыть вход во дворец Ходкевичей и встретиться с княжной.

— Мне кажется, что можно попробовать, — ответил Тамила, — но я еще не уверен.

— Я хорошо отблагодарил бы его, если бы это удалось.

— Я тут кое-что задумал, не знаю только, похвалите ли вы меня за это.

— Что ты задумал?

— Когда мы вчера его хорошенько напоили, я вытащил у него ключ от малых дверей дворца Ходкевичей, тех, что на Замковой улице, а потом сделал с него восковой слепок. Может, пригодится.

— Хорошо сделал, молодец, очень хорошо сделал! — похвалил князь Януш. — В борьбе с ними годятся любые способы, как они воюют, так будем и мы. Иди и глаз не спускай с дворца Ходкевичей. Нам нужно знать обо всем, что там будет твориться.

Тамила поклонился и вышел. Князь взял саблю, прицепил ее сбоку на пояс, надел шапку с пером, надвинул ее на одно ухо и пошел по коридору к покоям отца. В том углу дворца царила тишина, множество слуг, придворных, лакеев, гусар ожидали у закрытых дверей в глубоком молчании. Когда они увидели князя Януша, сидевшие встали, чтобы поприветствовать его, но князь не обратил на них внимания, подошел к двери, отодвинул завесу и постучал. Из глубины комнаты послышался голос:

— Кто?

— Janussius, — ответил князь.

— Зайди.

Получив разрешение, сын, мягко ступая по толстому персидскому ковру, пересек комнату, еще более красивую и еще более богато обставленную, чем его собственная. Князь Кристофор сидел в любимом резном кресле, которое, как и скамьи, до пола покрывал в тон обитых парчой стен пурпурный бархат с позолотой. Шпаги, сабли и инкрустированные ружья, естественно, тоже украшали апартаменты гетмана, хотя и в меньшем, чем у Януша количестве, но зато у окна занимал почетное место большой темно-коричневый стол с геометрического рисунка резьбой, весь заваленный книгами и различными бумагами. На нем возвышались позолоченной бронзы часы с боем.

Воевода был в бархатной одежде, с золотой цепью на шее, но еще по-домашнему неподпоясанный. Украшением на его бледном лице были длинные черные усы, концы которых свешивались вниз. Особая примета рода — черная борода. Во всем его облике, как в зеркале, отражались мужество, уверенность в своих силах, даже оттенок презрения и гордыни; казалось, такой человек не может быть ласковым, чутким.

Но когда вошел сын, лицо воеводы посветлело. Он протянул руку, сын поцеловал ее и молча стал за креслом отца.

— Ну, что нового, князь? — спросил отец (он всегда так титулировал сына).

— Ничего, или почти ничего.

— А у меня есть новости, — промолвил воевода и показал рукой на бумаги.

— Я могу спросить у своего доброго отца, что это за новости?

— Ответы господ сенаторов, которых я просил быть посредниками между нами и этими папистами в деле с княжной Софией, коль уж они отказались от всех своих обещаний и даже не пускают тебя к ней. Все, кого я попросил, обещали завтра быть у меня, потом они пойдут к каштеляну и будут уговаривать его, доказывать, что именно он должен отказаться от своего не достойного магната поведения. Если же он хочет войны, то будет война, и, видит Бог, упорная это будет война!

Воевода встал и продолжал:

— Это будет война, из которой Ходкевичам не выйти живыми! Что ты на это скажешь?

— Целую руки моему отцу и властелину, благодарю за заботу обо мне.

— Хочу надеяться, — добавил воевода, — что если каштелян увидит моего канцлера Льва Сапегу, да еще воеводу смоленского, старосту мозырского, каштеляна жмудского, каштеляна краковского, других сенаторов, то задумается, уразумеет, что зря он слушается своих племянников-молокососов, а также всяких там иезуитов, что только сам накличет на себя беду и позор. Победить меня он не сумеет, пусть ему даже будут помогать сотни иезуитов и даже два каких-нибудь никчемных короля, ибо за Радзивиллами — вся страна!

— Я узнал, — сказал князь Януш, — что Ходкевичи уже вызвали из-за границы людей, сведущих в фортификации, для обороны своего замка. Как раз вчера они приехали.

Воевода рассмеялся.

— Неужто они думают, будто могут сравняться со мной! — воскликнул он. — Со мной и со всеми Радзивиллами! Ходкевичи — со мной! Смешно! Да мы их шапками закидаем, ножнами от палашей побьем! Нет, они задумали это, видимо, только для того, чтобы попугать нас, показать, что не намерены мириться. Они хотят выторговать у нас Копысь и соглашение. Этому научили их хитрые иезуиты, но ведь и мы не лыком шиты! Нет, это же надо!

Воевода возмущенно покрутил головой. Когда же успокоился, спросил:

— Может, есть какие новости от Софии?

— Никаких. Ян Кароль сторожит ее как Аргус, я только иногда вижу ее в окне, когда проезжаю по улице. Но есть надежда, что Тамила сумеет пробраться во дворец Ходкевичей, он уже кое-что сделал для этого.

— Смотри только, чтобы этот громила тебя не впутал во что-нибудь неприятное. Пусть он все делает сам, свой хребет подставляет, иначе паписты тут же обвинят нас в том, что мы действуем с помощью обмана. А для Радзивиллов уже только подозрение в этом — позор!

— Не волнуйтесь. Он парень сообразительный, дельный, предан мне.

— Удастся ли мне завтрашнее посольство, один Бог знает, — промолвил воевода, обернувшись к сыну, который все еще стоял за креслом, — но я все же думаю, что какой-то толк будет; если двенадцать уважаемых и влиятельных сенаторов будут вести речь о наших делах, то и паписты никуда не денутся, поймут, что не стоит нарушать договор. Пан каштелян и так на волосок от банниции, исключительно по доброте моей, хотя и думает, что это его не касается.

Каштелян и княжна

Утром того дня во дворце Ходкевичей была большая суета. Ожидали, что вот-вот приедет жмудский староста. Барбье и Станислав обошли и осмотрели твердыню, прикидывая, что еще можно сделать для ее укрепления и подготовки к осаде. Они показали каменщикам и челяди, где нужно пробить отверстия в стенах для установки орудий и мортир. Прислуга с волнением глядела на эти приготовления: все подтверждало слухи о возможной войне, которым, правда, никто не хотел верить. В городе хорошо знали о ссоре Радзивиллов с Ходкевичами, об их взаимных угрозах, знали о том, что они собирают войска, но никто и думать не думал, что дело может дойти до войны, до пролития братской крови. Однако по городу мгновенно разнеслись слухи о том, что дворец жмудского старосты укрепляется как крепость: пробиваются бойницы, замуровываются те места в стенах, где их можно было бы проломить. Горожане, проходившие по Замковой улице, останавливались, поглядывали на каменщиков в фартуках, стоящих на стенах с кельмами в руках, качали головами и говорили один другому:

— Видно, плохи наши дела, пане Матей, коль уже в городе, в самом центре, сооружается крепость.

— Да, Базыль Иванович, пора, видимо, уезжать из города, раз тут будет война.

Прохожие шли дальше, разнося по городу тревожные слухи. Больше всех были обеспокоены те, кто жил вблизи дворца Ходкевичей: они боялись пасть невинными жертвами междоусобной войны. Горожане со страхом глядели на эти приготовления, распрашивали о количестве войска, а оно в устах пугливых все росло и росло; горевали, были даже готовы задешево продать свои дома, если бы кто-нибудь решился купить их.

Тем временем пан Барбье, нацепив на пояс длинную шпагу, в шляпе с перьями, черном плаще ходил по дворцу, покручивая ус, все осматривал, во все вникал, взбирался даже на крышу, задавал работу каменщикам. Прежде всего он приказал удвоить стену со стороны церкви Богородицы, которая выходила на чужой двор. Оттуда ее легко можно было бы пробить, сделать пролом и ворваться во дворец. Он определил места, откуда можно будет отбить нападение с помощью орудий и мортир, показал, где нужно добавить кладку, где пробить узкие щели-бойницы, чтобы могло поместиться орудие.

Работа шла полным ходом, но суматохи не было. Пока во дворце Ходкевичей на Замковой улице готовились к обороне, каштелян Иероним Ходкевич спокойно жил в своем доме возле монастыря бернардинцев. В то время он еще не отдал его ордену францисканцев. Его дом стоял впритык к монастырю, а с другой стороны он смыкался с небольшим домиком бернардинок; крестик над ним вызывал мысли не столько о монастыре, сколько о госпитале — так убого выглядел этот домик монашек.

Усадьба каштеляна, которую в народе в то время называли каштелянией, не была ни большой, ни роскошной — это был скорее обычный деревенский каменный дом. Деревенский вид ему придавал сад. Тут царила тишина, которая нарушалась только пением монашек, доносившимся из монастыря. Двор каштеляна не был таким пышным, как воеводский, тут было больше свободы и меньше строгости. Усадьба содержалась в чистоте, дорожки были посыпаны белым песком, на стенах комнат висели портреты предков, начиная с того Ходки Борейки, от которого вели свой род Ходкевичи, а между ними — иконы и картины из истории костела и страны. Возле всех дверей там стояли, согласно обычаю, серебряные чаши с освященной водой. Каждый, кто заходил, крестился.

Здесь слуги не прятали под полу принадлежности для игры в кости, как в коридорах дворца Радзивиллов, потому что у каштеляна азартные игры были строго запрещены; они проводили время за книжками с жизнеописаниями святых или в разговорах. Сам каштелян обычно проводил утро в своей комнате, обитой черной тканью. В ней все говорило о набожности хозяина. Около скромного ложа висел крест, проволочная плетка для ритуального самобичевания, называемая «дисциплина», рядом — сабля и шлем; на столе лежали книги: хроника Бельского (в то время запрещенная, но католики ее читали), хроника Матея Стрийковского, жизнеописания святых, проповеди Скарги, запись популярного тогда диспута ксендза Смиглецкого с еретиками, а также множество иезуитских панегириков и разных свитков — все это оружие в борьбе за веру. Каштелян только что вернулся с утреннего молебна от бернардинцев и в раздумье завтракал.

В дверь постучали.

— Кто там?

— Servus tuus Domine, Joannes.

— Пожалуйста, ваша милость, заходите.

Каштелян встал и сделал несколько шагов навстречу гостю.

В вошедшем можно было безошибочно признать иезуита по его узкой черной сутане, покорно согбенной фигуре и хитрому взгляду, по сложенным на груди рукам. На голове светилась, будто большая тарелка, тонзура. На фоне темного одеяния его бледное вытянутое лицо с острым подбородком и сморщенной кожей, впалыми глазами, худым длинным носом, бледными щеками и тонкими губами казалось совсем старческим.

Отец Ян вошел, поклонился, молитвенно сложил руки, ступил шаг вперед, снова поклонился, потом еще раз, пока подошедший каштелян не сжал его обеими руками в объятиях и не посадил в кресло, где тот пристроился на краешке, держа под мышкой свою ксендзовскую шапочку.

— Что у вас нового, отче? — спросил каштелян.

— В коллегиуме ничего нового, — ответил отец Ян. — Я ходил в город с Социушем, у которого было дело к бернардинцам: ему хотелось посмотреть на нашу костельную капеллу. И, пользуясь случаем, я решил засвидетельствовать свое почтение ясновельможному пану.

— Искренне благодарен вам, — приветливо ответил каштелян. — Может, выпьете чего-нибудь, а то и поешьте.

Иезуит поклонился, его язык невольно облизнул пересохшие губы.

— Как вам известно, ясновельможный пане, — ответил он, — законы нашего ордена запрещают нам пить и есть у светских особ.

— Это для ваших студиозусов, — возразил каштелян, — а вам, отче, не поддающемуся искушениям, можно. Позвольте, я прикажу.

— Нет, нет, ясновельможный пане, — поспешил отказаться иезуит, мы привыкли уважать законы ордена, да и паствы тоже.

Каштелян более не настаивал.

— Как поживает ваш достопочтимый ректор коллегиума, отец Гарсиа Алабянус?

— Благодарение Богу, который поддерживает его в добром здравии, ибо времена теперь трудные, глава ордена может понадобиться во время войны.

— Вы правы, отче, вы правы, — ответствовал каштелян. — Костел воюет, давно воюет с еретиками.

— Нам более всего неприятно их соседство с нашим костелом Святого Яна, это оскорбляет наши святыни. Ни один из нас не может показаться на улице, чтобы не нарваться на косой взгляд, на оскорбление, даже грязью в лицо бросить могут. Кажется, будто они нарочно подстерегают нас, даже ученики, идущие в академию, и те не исключение. А более всего жаль, — вздохнув, присовокупил иезуит, — что это место, теперь опоганенное еретиками, было когда-то жильем нашего чтимого опекуна, ксендза кардинала Святого Сикста (Юрия Радзивилла), большого заступника нашего ордена. Увы, увы, как говорится в Святом Писании: «Мой дом есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников».

При одном упоминании о Радзивиллах каштелян помрачнел и сказал:

— Что поделаешь, отче, не вам одним еретики не по душе. И мне они причинили немало зла, но я надеюсь, что Бог покарает их, сам же я терпеливо снесу все.

Каштелян провел ладонью по своей седой голове.

— Они придумали для вас, ясновельможный пане, нечто новое. Мы видели, что у них во дворце необычайное оживление.

— Не иначе как готовятся к войне! — воскликнул каштелян.

— Не знаю. Кто их поймет, что они там творят. Они рассылают во все концы множество гонцов. И к ним тоже много гонцов прибывает, приносят и относят письма. Все это не к добру. Видимо, все же к чему-то готовятся. Я слышал, что они созывают в Вильно многих сенаторов.

— Я об этом знаю. Возможно, они хотят создать какой-то союз, но ведь сейчас не то время.

— И мне так кажется, что готовится нечто вроде заговора. Придворные Радзивилла говорят, будто он очень встревожен. Его запугивают войной, поэтому он остерегается, как бы чего не случилось, как бы не началась междоусобица: ему не хочется стать ее причиной. Сегодня утром к нам приходил один из наших тайных друзей со двора воеводы и сказал, будто к ясновельможному пану собираются отправить какое-то посольство.

— Ко мне? От кого? — спросил каштелян, оживившись.

— От воеводы.

— Зачем?

— Этого еще никто не знает. Тот человек сказал, что завтра он будет знать.

— Завтра! Мне хотелось бы знать сегодня. Но я ко всему готов.

Однако было легко заметить, что эта новость встревожила каштеляна.

Он прошелся по комнате и спросил:

— Кого же ко мне пошлют?

— Наверное, тех сенаторов, которые, как нам сообщают, приезжают из разных сторон.

— Так-так! К Ходкевичу — сенаторов? Таких же, как и он, еретиков, отщепенцев, нынешних конфедератов, подстрекателей, которые присягали и подписывались против нас, против закона, против короля, против порядка! Хорошо, что сегодня приезжает мой племянник, жмудский староста, он будет свидетельствовать против них и поможет мне.

Иезуит встал, трижды поклонился, после чего сказал на прощанье традиционное:

— Laudetur Jesus Christus.

Каштелян приказал подать карету, надел соболью шубу с длинными, до пят, рукавами, покрытую ярко-красным бархатом, и стал с волнением ожидать. Через две-три минуты послышался топот копыт. Вошел слуга и сказал, что можно ехать. Каштелян вышел. Около ворот ожидала карета, обитая позолоченной кожей, а также гвоздями с позолоченными головками. У нее были невысокие колеса и не очень удобные сиденья.

Каштелян сел в карету, возница — впереди на козлах, два гайдука стали сзади, несколько придворных верхом сопровождали его, а впереди, прокладывая путь, ехали несколько казаков.

Каштелян приказал:

— Ко дворцу пана старосты!

Кони с пучками алых перьев на головах резво тронулись с места, миновали дворец канцлера Льва Сапеги, проехали по Бернардинскому переулку и свернули на Замковую улицу; а оттуда — мимо дворца Радзивиллов к каменному дому Ходкевичей.

Проезжая мимо дворца воеводы, каштелян нарочно отвернулся от церкви; слуги высыпали из ворот поглазеть на него, шептались и подшучивали. Свита каштеляна сохраняла важность и не обращала на них внимания.

Карета быстро проехала мимо домов кардиналии и остановилась около ворот дворца Ходкевичей.

Каштелян вышел.

Прибытие гостя не осталось незамеченным: в окне дворца мелькнула и исчезла худенькая девичья фигурка с распущенными волосами. Каштелян вошел через ворота и увидел стоящих с непокрытыми головами в ожидании гостя маршалка двора и нескольких слуг. Был там и Барбье, он тоже снял свою шляпу, но держался более свободно.

— День добрый всем! Пана старосты еще нет? — спросил Ходкевич.

— Покамест нет, — отвечал маршалок, — ждем с минуты на минуту, только его что-то не видно.

— Скажите княжне, что я хочу ее видеть, — он поднял руку, и тут же один из слуг побежал вверх по лестнице выполнять его приказ.

— Пан Барбье! Приветствую вас! Когда приехали? — обратился каштелян к французу.

— Только вчера вечером, а вот сегодня сразу же взялся за работу.

— За какую работу?

— По укреплению замка, — ответил француз.

— Что вы говорите?

— Да, таков был приказ пана старосты.

— И вы уже начали работы…

Барбье показал рукой на людей, которые трудились на лесах, сновали туда-сюда, на котлы с горячей водой, которую приходилось лить на стены из-за холода.

— Плохо, что вы делаете все так открыто, — буркнул Ходкевич. — С улицы это видят, могут подумать неведомо что. Половину каменщиков лучше снять, времени еще хватает, а пока надо делать вид, будто что-то подправляется. Не показывайте, что вы тут занимаетесь фортификацией. Зачем давать assumpt — подтверждение — злым языкам, и без того способным на все. И не пробивайте в стенах бойниц. С этим можно подождать.

— Уже несколько пробили, — сказал Барбье, — да нам и не приказывали делать это тайно.

— Я вас не виню, но зачем пану старосте такая спешка?

Посланный слуга вернулся и сказал:

— Панна княжна ждет ясновельможого пана. Она наверху.

Каштелян кивнул и, недовольный, поднялся по лестнице, открыл двери в большой зал, где его ожидала слуцкая княжна София Олелькович.

Зал выходил окнами на Замковую улицу, все стены тут были увешаны картинами и иконами. Помещение украшали несколько венецианских зеркал в серебряных рамах и часы высотой в несколько локтей, они были в декоративном стеклянном ящике. Кресла с белыми позолоченными кручеными ножками долгим рядом стояли перед мраморным столом, ножки его были вырезаны в виде грифов, дельфинов и крылатых сфинксов.

Когда вошел каштелян, княжна стояла посреди зала. Она была бледной худощавой блондинкой, со светлыми глазами, невеселым лицом, бледными губами. На ней было платье из толстой темной волнистой материи, обшитой оборками, со шлейфом, который спускался до земли. Волосы у нее на голове были собраны вверху и застегнуты дорогой заколкой. Она казалась более высокой, чем была, потому что платье на ней было длинное и волнистое, а ботинки — на высоких каблуках. К тому же княжна была худощавой, что выглядело в те времена довольно непривычно. По ее лицу была разлита грусть, которая, казалось, ни на минуту не покидала ее с самого рождения. И не удивительно.

Она была сиротой с колыбели. Поэтому выражение глубокой грусти дополнялось состоянием смирения перед судьбой, терпеливости, но в ясных голубых глазах светились жизнь и чувство.

Едва каштелян вошел, княжна почтительно поцеловала ему руку. Он наклонил голову девушки и поцеловал ее в лоб. Потом пригласил ее сесть, пододвинул к ней кресло и хотел заговорить, но тут увидел в дверях неподвижную фигуру экономки.

Это была особа уже преклонного возраста, но еще необычайно стройная; она стояла словно кол проглотив, а глаза вытаращила, будто жаба. На ее платье было столько складок, что оно выглядело даже смешным, грудь неприятно полуобнажена. А что творилось на ее голове — пером не описать! Чего только на ней не было! Прежде всего, волосы там были не только свои, но и чужие, торчащие, зачесанные вверх, как свечки, и, что хуже всего, они были разного цвета. Из них торчали гребни и шпильки, заколки и цветы, перышки и стеклышки. Жуткий французский чуб возносился вверх на целый локоть, он мог бы пролезть не во всякую дверь.

Пани экономка ожидала взгляда каштеляна, как чибис дождя, когда же, наконец, дождалась, то, забыв о своем прекраснейшем чубе, поклонилась так низко, что еле не повредила его. Каштелян поприветствовал ее, сказал несколько вежливых слов и тут же отпустил. Она вышла, но не было уверенности, что не осталась подслушивать. Как только за ней закрылась дверь, каштелян повернулся к княжне, во взгляде которой читался вопрос, и заговорил:

— Уважаемая панна, вы скоро расстанетесь с детством, в феврале начнется счастливый для вас шестнадцатый год. Есть за что благодарить Бога.

— И вас, — подхватила княжна, — за то, что вы заботились о сироте.

— Мы делали все, о чем меня и моего покойного брата просил ваш уважаемый отец. Причем делали это с душой и сердцем, заботясь о вашем счастье.

— Я это понимаю и постараюсь отблагодарить вас, как отца, — ответила княжна.

— Надеясь на вашу отзывчивость, на ваше доброе сердце, я и обращаюсь к вам, как взрослой девушке, которая вскоре станет совершеннолетней, — говорил далее каштелян. — Я еще никогда не говорил с вами о важных делах, потому что вы были в счастливом детском возрасте, который не стоит омрачать. Поэтому, если я скажу нечто неприятное для вас, считайте это началом новой жизни, которая уже не будет для вас такой, как в детстве, а Бог учит нас быть терпеливыми.

— Все, что вы мне скажете, я приму с покорностью и благодарностью, — спокойно и учтиво промолвила княжна. Но ее лицо слегка покраснело, видимо, от волнения.

— Я не сомневался в этом, — продолжал каштелян. — Вы знаете, что князь воевода виленский просил вашей руки для своего сына, князя Януша.

Каштелян глянул на Софию, она выглядела спокойной, только при упоминании имени Януша вспыхнула, побледнела и смутилась. Каштелян помрачнел, но заговорил снова:

— И я, и мой покойный брат охотно соглашались на этот брак, потому что считали князя за равного вам по знатности, богатству, надеялись на вашу счастливую жизнь в замужестве. С нашего позволения князь Януш бывал у вас, он старался завоевать ваше расположение.

Каштелян на мгновение умолк, София тоже молчала.

— Скажите мне искренне, скажите открыто, как опекуну, как отцу, понравился ли он вам?

— Воля опекуна будет моей волей, — ответила княжна.

— Я спрашиваю у вас не об этом, — пояснил каштелян, — я не хочу знать, послушаетесь вы меня или нет, я в этом не сомневаюсь, я хочу…

— Что вы хотите услышать?

— Понравился ли вам князь Януш?

Княжна молчала.

— Не знаете, что ответить? — допытывался каштелян. — Мне кажется, что вы не хотите меня обидеть. Скажите, скажите откровенно.

Княжна продолжала молчать.

— Неужели вы мне ничего не скажете? — снова спросил каштелян.

Княжна София встала, ее лицо раскраснелось, глаза заблестели.

— Вы ожидаете моего признания, — сказала она. — А зачем оно вам? Все решает не моя воля, а ваша.

— Я хочу, чтобы вы ясно понимали, что принуждением, силой мы ничего не будем делать, если же я и спрашиваю о ваших чувствах, то только для того, чтобы иметь их в виду.

— Вы знаете меня, знаете все, поэтому вам и не нужно ни о чем спрашивать, — ответила София.

— Почему вы считаете, что я вас хорошо знаю? Я хочу знать вас еще лучше, — пояснил каштелян, — лучше, чем по слухам и домыслам. Я хочу, чтобы вы сами мне обо всем рассказали.

— Вы хотите этого? — переспросила княжна. — Тогда не вините меня за то, что услышите. Я послушна, осознаю свой долг перед вами, знаю, что всю жизнь буду вам благодарна. Я вас уважаю и ценю, знаю, что вы против князя Януша, но я — я отношусь к нему доброжелательно.

— Доброжелательно! — воскликнул каштелян, как будто боялся этого ответа и не надеялся его услышать. — Это правда, в самом деле? Да?

— Да, — смело отвечала княжна.

— И вы хотите стать его женой?

— Я все сказала, — тихо проговорила княжна.

— А теперь послушайте, что я вам скажу, — начал каштелян. — Вы доброжелательны к нему, а он нас ненавидит, вы высказываете признательность нам, он нас преследует. Вы за Радзивиллов, а Радзивиллы наши враги, они мне, мне, говорю я вам, угрожают банницией, нашей вере, (правда, она не ваша) они враждебны, они против нас, против короля стоят; они, если бы могли, утопили бы нас в ложке воды. И вы к ним доброжелательны?

— Еще раз повторяю, — отвечала София спокойным голосом, — что я знаю о вашей власти надо мной и буду послушна вам.

— Дело не в том, что вы будете послушной, я в этом уверен, я хотел открыть вам глаза на то, кто они такие!

— Не мое это дело, и не с детским умом разбираться в нем.

— Это дело любого ума. Не надо, княжна, принижать себя. Лучше выслушайте меня до конца. Когда воевода просил вашей руки для сына, мы с братом дали согласие, и вы знаете, чем он нам отплатил?

— Не знаю.

— Он вызвал нас в суд, чтобы выжить из имения. А теперь преследует и угрожает войной, собирает войско. Хочет послать его на нас. Так скажите, если в вас есть хоть капля доброты, если к нам клонится ваше детское сердце, скажите, можете ли вы быть женой князя Януша?

— Нет, — холодно и твердо ответила княжна. — Нет. Я это вижу.

— Пусть Бог воздаст вам за эти слова, они меня оживили, — сказал Ходкевич, встал и начал ходить взад-вперед. — Вижу, что вы чувствуете в себе уважение и признательность к нам. Поверьте мне, это ваше благорасположение к князю легко покинет ваше сердце.

— Никогда, — тихо ответила София.

— Никогда? — переспросил каштелян. — Никогда? Но вы же сами только что признали, что не можете быть женой князя Януша!

— Я могу теперь только сохранять мою доброжелательность к нему, уважение — до самой смерти, и я так и сделаю.

Каштелян пожал плечами.

— Вам надо избавиться от того, что вы называете доброжелательностью к князю Янушу, ради вас же самой. Выйти за него замуж — дело для вас совершенно невозможное. И чем более он будет вас домогаться, тем более невозможным оно будет. Чем более упрямо он будет настаивать, тем сильнее рассердит нас; а поэтому избавьтесь от того, что может только омрачить ваши молодые годы.

— Никогда! — отвечала княжна. — Но не думайте, что из-за этого я окажусь непослушной вам. И то никогда — и это никогда.

— И как же вы сумеете это устроить?

— На все воля Господа, еще сама не знаю. Будет так, как Он повелит и решит.

— Я хочу сказать вам также, — заговорил каштелян, — что не надеюсь на какие-либо перемены. Я только прошу вас, княжна, понять то, что вы уже признали справедливым. Поймите, что в этом случае для нас было бы величайшим оскорблением, унижением, радостью для наших врагов, если бы мы отдали вас ему. Да, только Бог видит и знает все, знает, чем это кончится, Бог может все переиначить. Но в нашем договоре записано, что без вашей воли и согласия, княжна, мы вас отдать не можем. Нужно только, чтобы и вы, вы сами, когда это понадобится, сказали князю Янушу, что вы не можете стать его женой, не можете…

— Кто? Я? — воскликнула слуцкая княжна, вскочив с кресла. — Чтобы я сказала это, в то время как я думаю иначе? Зачем? Ради чего? Разве вы не мой опекун, не имеете власти, чтобы решить это без меня? Зачем же я должна это говорить?

Каштелян, пораженный словами княжны, застыл на месте. Ему нечего было ответить ей, к тому же он понимал ее и не хотел настаивать на своем, видел, что она и так высказала много почтения и покорности.

— Подумайте, — сказал он, с минуту помолчав. — Это дело не может кончиться без вас, если Радзивиллы будут поступать в согласии с договором, если они не успокоятся. Вот тогда мы будем вынуждены привести их к вам, и вы своими устами скажете князю Янушу «Нет».

— Но ведь князь Януш будет знать, что это ложь! — воскликнула княжна.

— Откуда? — сурово спросил каштелян. — Разве временная благосклонность дает залог на будущее? А может, вы ему все рассказали?

— Пока что нет; без вашей воли я этого не сделала бы.

— Даже если бы вы это и сделали, — заметил каштелян, — детские обещания не имеют никакой силы, и только теперь вы получаете право обещать и держаться своего слова.

Княжна молча слушала.

— Дорогой дядя и опекун мой, — сказала она, вставая, — не заставляйте меня лгать, мне это омерзительно. Я не скажу, я не могу сказать этого князю Янушу; он знает, он чувствует, что не безразличен мне. Зачем же мне лгать даже ради нужного дела? Я не солгу, не склоняйте меня к этому, я не смогу этого сделать, потому что это не по моим летам и выше моих сил.

— Это в ваших силах, — отвечал каштелян, — ибо я вижу, что у вас есть воля и недетская стойкость. В этом для вас не было бы ничего трудного, лишь бы вы захотели.

— Я соглашусь на все, чего только вы от меня не потребуете, — заверила княжна София, склонившись в поклоне и целуя каштеляну руку, — но не делайте так, чтобы я сама все говорила князю Янушу. Достаточно того, что вы скажете все от моего имени.

— Но войдите и в наше положение, — добавил старик, — подумайте, что произойдет тогда, когда они согласно договору будут спрашивать вас, а вы втемяшили себе в голову какое-то чудное желание правдиво сказать князю Янушу, что он вам нравится. Подумайте, поразмышляйте, в каком положении окажемся мы? Да, мы будем вынуждены покорно отдать вас ему и молчать.

— Вот и постарайтесь сделать так, чтобы до этого не дошло, — промолвила княжна София. — Это зависит от вас, это в ваших силах, только не вмешивайте меня, отвечайте сами, делайте, что хотите. А я слова не скажу, буду послушной.

— Вы не хотите идти против своей совести, не хотите лгать?

Каштелян спросил так, потому что не мог объяснить поведения княжны ничем, кроме ее мыслей и чувств.

— Но это выше моих сил, я не смогу это сделать, — ответила княжна.

— Даже ради того, чтобы избавить нас от стыда? — спросил каштелян.

— Даже для спасения жизни, — заверила София.

Каштелян помолчал, взял шапку, наморщил лоб и сказал:

— Вы не по годам умны, и воля у вас не по годам сильная, делайте то, что вам по душе, а мы будем стараться, чтобы не дошло до необходимости именно вам давать ответы по этому делу.

Княжна перекрестилась, помолчала, потом тихо спросила:

— А что, нет никакой надежды на примирение?

— Никакой. Бог видит, никакой надежды, совершенно ничего не светит! Радзивиллы собирают против нас войско, к ним присоединяютя все конфедераты. Все враги католиков и короля, все готовятся к войне. Вся Литва берется за оружие — или с нами, или против нас, против вас…

— Против меня? Неужто я так много значу для князя Януша? — спросила София.

— О, нет! Даже не думайте так! — воскликнул каштелян, — он подхватил и высказал мысль, только что пришедшую ему в голову. — Вы еще дитя были, когда сладился этот договор. Дело совсем не в вас, а в княжествах Копыльском и Слуцком, в ваших усадьбах, в ваших имениях. Не вас они любят, а ваше богатство!

— Не меня! Не меня! Это воевода мог думать и поступать так, но не Януш, он на это не способен! — уверенно возразила княжна.

— Поверьте мне, дорогая панна, яблоко от яблони недалеко падает, — сказал каштелян. — В конце концов, не мое это дело убеждать вас, время покажет. Будьте здоровы и никому не пересказывайте того, о чем мы тут говорили.

Каштелян снова поцеловал княжну в лоб, она его — в руку; на том они и расстались. Едва за каштеляном затворились двери, как в зал вошла экономка, она успела увидеть только его спину и не дождалась тех слов восхищения ею, на которые рассчитывала.

— А вот и наш пан староста едет! — воскликнула она, глянув в окно.

София не слышала этих слов, потому что медленно шла в свои покои, а за ней поспешила и недовольная экономка, поправляя на голове свой наряд, который давил на нее своим весом.

Как раз в это время свита пана жмудского старосты Яна Кароля Ходкевича проехала по улице и долгой цепью растянулась в сторону ворот под приветственные возгласы жителей виленского дворца вельможи. В конце свиты показался и сам староста, он ехал верхом.

Виленский каштелян, дядя старосты, стоял на последней ступеньке лестницы и первым приветствовал пана Яна, как только он спешился.

В этой толпе были самые разные краски и наряды: яркие гусары, широкоплечие казаки с длинными чубами, богатырские гайдуки, маленькие пажи, множество разодетой придворной шляхты при кривых парадных саблях, называемых «корабеля», на конях. Вся эта тьма придворной челяди подняла невероятный шум и гам.

А в это время у воеводы паны завтракали и вели оживленные разговоры перед тем, как отправиться с посольством к виленскому каштеляну. Не было еще только канцлера Льва Сапеги, зятя воеводы, он почему-то опаздывал. Но вскоре и он со своей свитой появился на Замковой улице. Сам канцлер ехал в карете, с собой он взял только нескольких слуг. С трудом протиснулась карета Сапеги к воротам дворца, огибая лошадей, людей, кареты тех, кто приехал раньше. И вот у самого крыльца из кареты вышел Лев Сапега: высокого роста, мужественный, красивый, стройный; лицо его украшали усы и небольшая бородка, негустые волосы на голове были аккуратно подстрижены. Канцлер прошел прямо в зал, где уже собрались сенаторы. Это было высокое помещение с десятком длинных окон, по стенам, обитых алым бархатом, было развешано холодное оружие. В зале царили шум и гам, гости оживленно разговаривали. Князь воевода с сыном радушно принимали всех.

Посреди зала стоял стол, застланный скатертью с вышитыми узорами, она свисала почти до самого пола. На столе дымились на серебряных тарелках и полумисках различные яства. За другим столом маршалок двора хозяйничал у серебряной посуды, ковшов, кувшинов и фляг с вином, кубков, небольших бочек и множества других столовых предметов. Придворные прислуживали. Когда вошел Лев Сапега, завтрак уже полчаса как начался — это было видно по веселым лицам и более оживленной, чем обычно, беседе. Пан воевода и князь Януш приветствовали его объятиями, сенаторы — поклонами, иные удостоились чести пожать руку. Когда канцлер занял место за столом, шум на минуту утих.

— Я немного опоздал, — обратился канцлер к воеводе, — но в этом виноват не я, а мои часы, они показывали, что еще не так поздно.

— Да еще и в самом деле не поздно, — ответил воевода, — а до нашего посольства, в которое мы пригласили уважаемое панство, еще много времени.

— Я знаю, что каштелян дома, — сообщил Лев, — он, видимо, готов принять нас, потому что и пан жмудский староста приехал к нему час назад, и пан Александр Ходкевич также собирается туда.

— Наверное, он вызвал родственников посоветоваться, — с улыбкой промолвил князь. — Хоть бы они снова не насоветовали ему такого, как раньше, когда подговорили нарушить данное им слово. Не надеюсь я, что будет толк из нашего посольства, — добавил он, — ибо Ходкевичи уже всерьез, может, и ради устрашения, готовят свою крепость к обороне и, как мне говорили, действительно собираются воевать. Не иначе как пан жмудский староста желает показать свои воинские таланты.

— Сомневаюсь я, что дело дойдет до войны, — заметил Лев, — и надеюсь, что панам Ходкевичам больше по нраву мир и согласие. У меня на это большая надежда.

Лев Сапега был в свое время знаменитым человеком, он всегда рассудительно решал спорные дела, каждый раз искал способы достичь примирения, не становился ни на чью сторону, выступал за согласие и взаимопонимание; он был как будто создан для роли посредника.

Пока он беседовал с Радзивиллом, смоленский воевода Абрамович взглянул на Сапегу и тихо обратился к мозырскому старосте, завершая начатый разговор на тему религии:

— Давайте помолчим, а то канцлер прислушивается к нашему разговору и может услышать то, о чем мы тут толкуем про папистов и супостатов. Он же поддерживает и тех, и этих.

Они замолчали, а за столом завязался общий разговор обо всем и ни о чем. Когда завтрак подошел к концу, виленский воевода пригласил сенаторов к окну и начал кратко и рассудительно высказывать им свою просьбу, зная о том, что большинство уже осведомлено обо всех ее обстоятельствах.

— Я очень признателен вам, панове, — заговорил он, — что вы любезно откликнулись на мою просьбу и согласились помочь в этом невеселом деле с виленским каштеляном. Я не буду много говорить о моих несчастьях, ибо они вам всем ведомы, да и не только вам, а всей Короне, всему Великому княжеству Литовскому они понятны. Для того, чтобы это дело кончилось, а я надеюсь, что оно завершится по-хорошему, по-справедливому, нужно только, чтобы пан каштелян покамест позволил князю Янушу хотя бы иметь возможность завоевать доброжелательность и благорасположение его будущей жены. Несколько лет до того он свободно виделся с ней; ему было позволено оказывать ей услуги, но с тех пор, как между нами начались эти несчастные споры, его отлучили от дома Ходкевичей, разлучили с княжной Софией и не только закрыли перед ним дверь, не позволив видеться, но и не пускают гонцов, возвращают назад письма, короче, отметают все способы как-либо связаться с ней. Если пан Ходкевич будет и далее чинить препятствия, то дело, очевидно, дойдет не до полного согласия, как он говорит, а до раздора и войны. Будьте же так добры, панове, выскажите ему мои просьбы, убедите в справедливости и разумности моих желаний, исполнить которые пану Ходкевичу очень легко, тем более, что это его ни к чему не обязывает. Лишь бы только князь Януш смог приходить к княжне в любое подходящее время, большего я пока что не прошу. Я надеюсь на успешный исход вашей миссии, панове, милые братья, на то, что она вам удастся, и еще раз благодарю вас за то, что вы любезно согласились взять на себя это посольство.

Сенаторы дружно откликнулись на его просьбу, от их имени речь держал смоленский воевода:

— Вы, ваша княжеская милость, можете быть уверены, что, как вы того справедливо желаете, так и сделается. Раз уж каштелян уклоняется от выполнения договора, то нельзя доходить до таких крайностей. Он должен сам чувствовать, что это дело святое и нерушимое. Поэтому можно надеяться, что прежде чем придут к завершению и концу все ваши споры, он хотя бы не откажет князю Янушу в желании беспрепятственно видеться со своей будущей женой.

После этого сенаторы собрались идти во дворец виленского каштеляна. Посоветовавшись между собой, решили, что говорить с ним будет канцлер Сапега. Мы уже упоминали, что этот человек был миротворцем по своему характеру и как нельзя лучше подходил для тех случаев, когда нужно было примирить врагов, успокоить тех, кто поссорился. После этого сенаторы оставили воеводу с сыном — они должны были ожидать дома возвращения парламентеров — и пошли по Замковой улице в сторону костела бернардинцев, ко дворцу каштеляна.

Каштелян был готов принять их. Еще накануне ему о посольстве рассказал все, что знал, иезуит Ян, а потом другие люди из числа приближенных к сенаторам сообщили не только об этом, но даже и о чем пойдет речь. Он посоветовался со всеми, кто к нему приехал, а, прежде всего, со жмудским старостой Яном Каролем и его братом Александром. Как сам каштелян Иероним, так и они оба были против любых шагов к согласию и уступок Радзивиллам. Оскорбленные, и не без основания, более слабые, чем обидчики, они гордо и твердо стояли на своем. Угрожали войной, чтобы показать, что они ничего не боятся. Оба племянника каштеляна решили обойтись с послами любезно, а чтобы все удалось, загодя договорились с дядей, что в этом деле ничего не будут предпринимать без него.

Они сошлись на том, что ни в чем не уступят, не дадут себя уговорить, не будут ничего обещать от себя, отделываясь общими фразами. Они хотели показать, что их мало заботит договор, что они видят его в ином свете, и что этим своим шагом каштелян как раз и докажет то, что он всегда стоял на своем и придерживался того, в чем не желал уступать.

Когда паны сенаторы подошли ко дворцу каштеляна, то не увидели никаких признаков того, что их здесь ждут. Встретить их вышло всего несколько придворных, не было заметно, что к их приходу наводили порядок, готовились, ждали, но и не было удивления, когда они появились. Каштелян Иероним вошел в большой зал со своими племянниками Яном Каролем и Александром, с ними было еще несколько друзей. Послов сдержанно поприветствовали, и Лев Сапега сразу же начал разговор:

— Мы пришли к вам, пане каштелян виленский, с посредничеством и дружеским посольством от виленского воеводы князя Радзивилла.

— Я сомневаюсь, есть ли между мной и паном воеводой нечто дружеское, — холодно и важно сказал каштелян.

— Мне не хотелось бы начинать с плохого, — ответил Лев Сапега. — Может быть, вы рассердились на пана воеводу и не хотите иметь с ним дело, но я надеюсь, что вы еще, бог даст, помиритесь, и все окончится взаимным согласием. Сам пан воевода огорчен и мучается, оттого что, к сожалению, этот спор разлучил его с паном каштеляном и его славной родней, но в его сердце теплится надежда, что он сумеет разрешить спор к обоюдной выгоде. Мы знаем, — продолжал канцлер, — о договоренности вашего покойного брата с вами насчет того, чтобы выдать вашу воспитанницу, княжну слуцкую, за князя Януша, сына пана воеводы.

Лев Сапега не успел окончить свой медленный и обстоятельный пересказ дела, как вдруг Ян Кароль со свойственной ему солдатской горячностью прервал его:

— Пан воевода напрасно настаивает на тех договоренностях, они противоречат законам нашей веры и законам Великого княжества Литовского, а поэтому мы не можем достигнуть соглашения, и не должны. И не пойдем на него! — добавил он, невольно положив руку на эфес сабли.

— Католические законы не обязательны для всех! — возразил Абрамович.

— Но, я думаю, для всех обязательны законы Литвы, — гордо промолвил Ян Кароль, — которые запрещают брак между близкими родственниками под угрозой лишения детей права на наследство и имущества.

— Но это был бы не первый такой брак, — отметил Сапега, — прежние примеры позволяют повторить их; всегда есть надежда, что можно как-то уладить это несоответствие. Но прежде чем эти споры закончатся и будут решены (в чем мы не сомневаемся), пан воевода просит вас, пане каштелян, чтобы вы пока что исполнили хотя бы одну часть ваших договоренностей: не мешали князю Янушу видеться с княжной Софией, чтобы завоевать ее симпатии.

— А зачем это? — холодно спросил каштелян. — Для того, чтобы выставить княжну на посмешище, принудить ее пойти на противозаконное бракосочетание?

— Воевода так не думает, — продолжал Сапега, — в этом его не стоит упрекать, но он готов свято выполнять свои обещания и, несмотря на ссоры и недоразумения, надеется, что ваша милость будет со своей стороны поступать так же. Он был бы рад, чтобы этот брак устроился и чтобы князь Януш не был чужим для своей жены. В договоре ведь записано, и вполне справедливо, что княжна не может быть выдана замуж против своей воли, по принуждению, а только по своему желанию и доброму согласию, так почему бы и не позволить князю Янушу стараться понравиться ей.

Каштелян холодно выслушал Сапегу, который говорил, как всегда, медленно, плавно, а потом сказал:

— Никак не могу понять вас, пане канцлер. Мы словно на разных языках говорим, и о разных вещах. Вы настаиваете на исполнении договора?

— Вы же его подписывали.

— Я сделал это неосмотрительно и не по праву, поддался на уговоры и просьбы, а, прежде всего, я тогда хотел выполнить волю брата, — сказал каштелян, — в этом я вынужден признаться. Да, я виноват. Но этот договор недействительный.

— Вы в самом деле признаете недействительным весь договор? — спросил Лев Сапега. — Вы не хотите исполнить то, что засвидетельствовано вашей шляхетской подписью?

Вот теперь, обычно терпеливый и сдержанный каштелян налился кровью. Услышав о нарушении шляхетского слова (а Сапега сказал об этом нарочно, так как надеялся убедить его при помощи этого в те времена неоспоримого довода), он даже отступил на шаг и то краснел, то белел, дрожал от гнева.

— Не место и не время сейчас, — резко сказал он, — добиваться исполнения договора; когда же на это будет место и время, я объясню, кто и как верен своим обязательствам и обещаниям.

Сказав это, каштелян поклонился и отступил еще на несколько шагов назад, словно уклоняясь от дальнейшего разговора, просьб, уговоров. Для сенаторов это стало знаком окончания их посольской миссии, они были поражены холодным и презрительным отношением к ней каштеляна, суровыми взглядами Яна Кароля и Александра и не захотели настаивать далее, в душе приписали неудачу упрекам Льва Сапеги и свалили на него всю вину. Так они и пошли ни с чем, чтобы молча вернуться во дворец Радзивилла.

— Канцлер испортил все, — перешептывались они по пути, — пусть теперь и оправдывается перед воеводой, а наша хата с краю.

Князь воевода с сыном ожидал их, он волновался, надежда на успех сменялась отчаянием, когда же он увидел из окна, что вся компания так быстро возвращается, то сначала подумал, что, возможно, каштеляна не оказалось дома.

Сын так же, а может быть, и более обеспокоенный, молчал, боясь нарушить зловещую тишину, смотрел на сенаторов, которых увидел на улице, ничего не понимая.

Сенаторы приехали к воротам дворца Радзивилла, тихо поднялись по лестнице, советуясь о том, как сгладить для воеводы свое неудачное посольство.

— Вам, пане канцлер, следует самому рассказать воеводе обо всем, — посоветовал мозырский староста. — Попробуйте хоть как-нибудь смягчить отказ Ходкевичей.

Воевода ждал их на пороге и по лицам понял, что его ожидают неприятные новости.

— Что вы нам скажете, пан канцлер? — спросил он. — Каштеляна не было дома, или он не принял вас?

— Нет, он почтительно принял нас, — сказал канцлер, входя в свою роль миротворца.

— И что он ответил? — не терпелось узнать воеводе.

Канцлер немного задумался над тем, как бы ответить более тонко и мягко, но воевода уже все понял, он раскраснелся и в гневе закричал:

— Пане канцлер! Он оскорбил вас, не дал согласия?

— Совсем нет, наоборот… — начал Сапега.

— Неужели согласился? — наступал на него воевода. — Быть этого не может! Слишком хорошо я знаю его и его иезуитов-племянников! Что он ответил? Что сказал?

— Слово в слово, — вмешался мозырский староста, который понял, что канцлер специально медлит с ответом, а воевода все больше переполняется злостью, — слово в слово сказал так: ответит потом, когда будет место и время, кто и как верен своим словам и обещаниям.

— Что это означает? — крикнул воевода. — Вызов?

— Да нет! Нет! — прервал его Сапега. — Это было сказано совсем в ином смысле. Каштелян обижен, причем справедливо, его нужно понять.

— Значит, отказал! — воскликнул воевода. — Отказал вам, панове, и мне отказал в том, о чем я просил, отказался дать позволение князю Янушу видеться с княжной.

— Он не сказал этого так определенно, и я думаю… — начал Сапега.

— А я думаю, — оборвал его Радзивилл, — что это окончится не иначе, как с оружием в руках. Видимо, он хочет, чтобы я пошел с войском добиваться исполнения договора! Что же, чего он хочет, то и получит! Я найду друзей, найду сторонников, как он нашел их у иезуитов и короля. Он хочет войны, хочет войны…

— Не делайте таких поспешных выводов, княже, — прервал его Лев Сапега. — Он и не говорил, и не думал о войне…

— Тогда что все это означает, пане канцлер? — горячо возражал воевода. — Что, если не это? Что он не считается с договором, не придерживается его, не пошел даже на маленькую уступку при вашем посредничестве, на мою просьбу не откликнулся. Упрекает, что я не придерживаюсь договора? Но, Богом клянусь, я исполняю его! Я держусь его, строго держусь! Прошу простить меня, панове, мои добрые друзья, что подговорил вас всех на это неприятное посольство. Простите мне, но я даже не предполагал, что все так окончится. Бог тому свидетель! Но я найду иное, более надежное средство против панов Ходкевичей, я не позволю измываться надо мной! Беру вас всех в свидетели, панове, что не я первый отступил от договора, что я не нарушаю его, что я его уважаю, и если даже не по доброй воле, то оружием заставлю его исполнить.

Воевода окончил и, усталый, упал в кресло, дрожа от гнева. Он взглянул на князя Януша, лицо которого тоже покраснело от крови, хлопнул рукой по колену и воскликнул:

— Война! Значит, война! Что же, я готов и к ней! Если не уступит, то, Богом клянусь, не жить ему! Получишь, Ходкевич, войну, если ты ее хочешь и вызываешь меня! И пусть на тебя падет пролитая кровь!

Совет возле ратуши. Войт у ректора

При тех обстоятельствах, о которых мы писали, не было уже не только надежды, а даже намека на согласие — обе стороны готовились к войне: Радзивиллы — к нападению, Ходкевичи — к обороне; а поскольку, как мы уже упоминали, день, когда княжна София должна будет выйти замуж, был определен — 6 февраля 1600 года, — то как раз к этому времени в Вильно возле дворца Ходкевичей и должна была начаться эта горячая борьба. Но силы были слишком неравными, потому что хотя Ходкевичи были известны в стране и имели множество приверженцев, связи, но с избытком имелось это и у Радзивиллов. Воевода, кровник семьи князей Острожских, возглавляя союз конфедератов и православных, пользовался могучей поддержкой у русских православных реформаторов как у братьев по вере. Этой силе Ходкевичи не могли ничего противопоставить. Кроме того, Радзивиллы хорошо понимали, какой опорой им могла быть мелкая шляхта в крае, поэтому стремились привлечь ее к своему двору, помогали, чем могли, устраивали на должности, защищали, сватали, женили, — в итоге имели множество сторонников, чем-то им обязанных. Они не только что хотели, то и делали на сеймиках в угоду своим опекунам, но и были готовы по первому зову сесть на коня с саблей в руке, даже не спрашивая, для чего это нужно. Такой шляхты, преданной роду Радзивиллов, в Литве было очень много; она не интересовалась существом дела, а слепо выполняла приказы: налететь, разгромить, не допустить к депутации на сеймиках, поднять крик, отлупить кого-то — все для них было законно, все допустимо. Шляхта вообще была морально испорченной. Почти вся она стала безразличной к этической оценке своих поступков, не служила тому, к чему была призвана, а слепо шла за хозяевами, которые поили, кормили ее, используя в своих целях. Радзивиллы называли шляхту czapkа i papkа — шапка и кашка, — что означало братскую дружбу и богатый стол; вот такая шляхта и оставила заметный след в истории их рода. Князь Миколай Радзивилл, прозванный Сироткой, постоянно повторял, что он называет Радзивиллов не иначе, как Рад-живилы.

Такой были политика и расчет и у других представителей этого рода. Присовокупим, что и разница в вере была им выгодной, потому что за Радзивиллами шли те, кто ненавидел католиков. Не удивительно поэтому, что и на этот раз они обратились за помощью к шляхте: кому написали, к кому отправили гонцов. Друзья их рода (так именовали их Радзивиллы) без колебаний откликнулись на этот призыв к борьбе. Пан воевода разослал во все стороны оповещения. С ними разнеслась и весть о начале новой гражданской войны. И в Короне, и в Литве никто из имеющих мало-мальское отношение к роду Радзивиллов не отказался помочь; выходило так, что все они были не прочь начать в Литве новую междоусобную войну.

Главными предводителями протестантской партии были, прежде всего, три князя Острожских: краковский каштелян, киевский и волынский воеводы. Они были из числа самых влиятельных магнатов в Литовской Руси. У них было много народа при дворах, они обещали солидную помощь. Каждый из них мог привести с собой шестьсот всадников и семьдесят гайдуков, а это насчитывало в целом три тысячи девятьсот человек. Менее значимым и не столь богатым считался смоленский воевода Абрамович, который был протестантом и стоял за Радзивиллов; обещая не так уж много, он хотел все же хотя бы чем-то помочь общему делу, которое считал делом борьбы за веру, поэтому и обещал прислать от своего двора пятьдесят всадников. Шурин воеводы Николай Нарушевич, жмудский каштелян, выставлял сто всадников и сто гайдуков. Замойский также без рассуждений был готов прислать людей с Подолья. Князь курляндский ответил на послание воеводы обещанием прислать отряд своих рейтаров. Князь Юрий Радзивилл пообещал дать несколько десятков всадников, да и все другие хоть что-нибудь да жертвовали на общее дело.

А вот Лев Сапега, хотя и был родственником воеводы, и хорошо относился к нему, тем не менее дать людей не обещал. Это было, как мы уже упоминали, в его характере: он не любил ни во что ввязываться; как католик и как большой сторонник короля он не хотел выступать против Ходкевичей, потому что они были в почете у Сигизмунда ІІІ, стояли во главе католиков Литвы.

Если же говорить о силах Ходкевичей, то по своему количеству они не шли ни в какое сравнение с силами Радзивиллов. Хотя их и поддерживали все католики, но военной помощи им никто не обещал. Для того, чтобы выставить хотя бы что-нибудь на защиту от Радзивиллов, им оставалось надеяться в основном на деньги, причем на большие деньги: на них нанимались, записывались в войско люди по всей Литве и за ее пределами. Дошло до того, что из-за интриг Радзивиллов приходилось искать наемников по заграницам, а они рядились в их войско только тогда, когда хорошо платили. Ежели к этому присовокупить то, что в ту пору у Ходкевичей не было таких уж больших и богатых владений, да и вообще богатства, то легко понять, в каком тяжелом положении они очутились. Им приходилось закладывать и отдавать в аренду свои имения. Жмудский староста Ян Кароль, стоящий во главе своей группировки, надеялся таким способом собрать тысячу шестьсот конных наемников и еще шестьсот пехотинцев. Он постарался также обзавестись и орудиями для укрепления обороны своего дворца-крепости.

Весть об этой подготовке, из которой никто не делал тайны, скоро дошла до короля. Ничего удивительного: вся страна была занята подготовкой к войне; все сравнивали силы сторон, предсказывали что проиграют войну Ходкевичи, а вместе с ними и все католики. Они боялись, что воевода, имея в руках такое войско, легко победит и не остановится на этом, а использует свою победу для обеспечения себе и своим сторонникам решающей победы в Литве. Это беспокоило католиков и самого короля, к которому все чаще начали доходить просьбы вмешаться в это дело. Но король не очень верил в то, о чем ему докладывали, считал, что положение не столь уж страшное. А, возможно, чувствовал, что Радзивиллы не будут так уж считаться с его посредничеством.

Воевода был сильно рассержен исходом своего недавнего посольства, еще больше возненавидел Ходкевичей и уже не помышлял о новых переговорах и примирении. Поскольку воевода был сильнее и не сомневался в своей победе, он и чувствовал себя увереннее.

Обе стороны с нетерпением и тревогой ждали решающего часа.

И вот закончился 1599 год. Новый 1600 год начался в тревоге, и, наконец, наступил февраль.

Король Сигизмунд ІІІ, обеспокоенный близкой развязкой всей этой истории и доходившими до него слухами о грандиозной подготовке к гражданской войне, в конце концов решил послать в Вильно четырех сенаторов, передал с ними письма к каждой из враждующих сторон, в которых запрещал им браться за оружие. На дорогу он напутствовал послов просьбой сделать все возможное, чтобы остановить пагубное кровопролитие. Сенаторы отправились в Вильно в январе 1600 года, но, пока они не прибыли и не начали действовать, нам стоит вернуться к описанию дальнейшего развития событий в самом городе.

Жители Вильно подумывали о том, что, может быть, придется покинуть город: они чувствовали, что могут стать безвинными жертвами этой войны, ведь она начнется обязательно в центре города, на рыночной площади, на улицах. Некоторые уже собрались уехать: им не хотелось очутиться между враждующими группировками.

Напрасно с болью и сожалением говорили жители Вильно о том, что станет с городом, на это никто не обращал внимания; поэтому они решили напомнить о себе тем, кто собирался воевать.

Симпатии горожан склонялись к партии католиков, потому что большая часть жителей Вильно была католической. Горожане-русины стояли за воеводу, потому что он защищал их от иезуитов. В 1599 году они вступили в конфедерацию под опеку воеводы. Но русинов было немного. Во главе магистрата в то время стоял виленский войт, которого незаконно назначил король, это был правоверный католик и преданнейший слуга иезуитов Матей Бориминский. В прошлом он служил секретарем короля.

В самом магистрате половина заседателей были православными, половина — католиками; но среди православных было уже более униатов, нежели приверженцев прежней веры. То же соотношение было и между бургомистрами и радцами: и там преобладали католики; чувствовалось и большое влияние иезуитов, хотя его подрывали частые споры с магистратом. Войт Бориминский был членом братства Божьего Тела и милосердия Иисуса — это явственно свидетельствует о том, на чью сторону он склонялся.

В один из первых дней 1600 года, когда весь город переполнился слухами о близкой войне, холодным январским утром ратушная площадь стала наполняться людьми. Одни из них шли открывать свои магазины, другие стремились попасть в ратушу, кто собирался на суд в магистрате, кого интересовала сокровищница, кого весы, парикмахерская либо что-то еще. Бургомистры, радцы, члены магистрата, писарь — все столпились у больших дверей ратуши, ожидая, когда часы на башне пробьют девять. Разговор как раз и зашел о приближающихся событиях; рассуждали о том, какие последствия это может иметь для города. Более всего волновались богатые, они любили спокойствие, опасались за свое имущество, тревожились, что им доведется брать на постой тех, кто будет выступать в этом противостоянии на той или другой стороне. Пересказывали один другому то, что удалось узнать.

— Я, пане Базыль, — говорил толстый и краснолицый шляхтич, — слышал от человека из свиты пана старосты, а тот услышал от полковника, а полковник от самого пана старосты, что будут воевать не в поле, а только на городских улицах; как вам, пане, это нравится?

— Конечно, иначе зачем бы они укрепляли дворец? — вопрошал второй. — Все знают, что там уже есть восемьдесят орудий, они лежат во всех углах; а кто знает, сколько их еще привезут. Говорят, что орудия поставили даже в окнах, выходящих на улицу, в парадных покоях.

— А что до воеводы, — утверждал третий, — то мы знаем: как только он наведет сюда войска, еретики тут же сотрут католиков в порошок, уничтожат костелы, а ксендзов передушат. О магазинах и складах и думать нечего. А поэтому не пора ли подумать о себе? Береженого Бог бережет.

— Да, верно. Все может быть. Но неужто наш король позволит им воевать?

— Не может же король сам стать между ними, — заговорил еще один горожанин. — Даже если бы он и хотел помочь Ходкевичам, все равно не сможет. Можно только запретить браться за оружие, ничего иного ему не придумать.

— Так его воевода и послушает, — возражал второй шляхтич, — он посмеется над его запретом как только созовет войска из земель Руси, Курляндии, да мало ли откуда еще. Говорят, что под залог католического имущества он созывает даже татар и поганых турок.

— А поэтому, — гнул свое третий, — каждый, у кого есть голова на плечах, должен побыстрее выметаться из Вильно, и пусть им достанутся одни голые стены, даже обивку можно содрать. Я как раз так и сделаю.

— У меня постоялый двор, — вмешался маленький горбун, — и я не могу оставить его. Наоборот, я могу еще и нажиться на войске.

— Тебя обожрут и обопьют, а потом покажут кукиш, — усмехнулся пан Базыль, — вот и вся будет твоя нажива.

— Может быть, не так уж страшен черт, как его малюют, — рассуждал первый. — Ксендзы, иезуиты ведь никуда не уезжают, капитул — тоже, вообще никто еще не едет. Если бы было так опасно, все бы давным-давно повыехали.

— Вы правы, — поддержал его стоящий вблизи горожанин, — как только они начнут выселяться, так и мы двинем вслед за ними. Будем наготове, но покамест не стоит выезжать; а ежели до войны не дойдет, наша торговля может оживиться, если наедет столько народа. И за постой нам заплатят.

— А вы знаете, что из-за этого воеводы-язычника мы уже столько лет не имеем своего епископа? — снова вмешался третий. — Он ни в грош не ставит ксендза Матиевского и настраивает против него других, чтобы не утверждали его на епископство, а все потому, что он на стороне короля.

— Может, это и так, — промолвил Базыль, — но ведь ксендза не пускают на епископство еще и потому, что он не литвин, есть какой-то закон, запрещающий всем, кроме литвинов, занимать виленское епископство. Вот почему его не допускают.

— Вовсе не поэтому, — возразил третий, — мне братчик-портной из ордена иезуитов говорил, что привилей на епископство выдан ксендзу канцелярией Короны и с ее печатью.

— А если даже и так, кого это волнует? Некогда покойный король Стефан запечатывал привилеи рукоятью сабли, и ничего, все, что там было написано, исполнялось.

— В том и все дело, что наш король глух и нем, знает только одно — молиться да молиться, а в королевстве все пошло наперекосяк. Но нам нет до всего этого дела, нам пора думать о себе, сейчас самое время. Нам нужно что-то решать насчет этой войны.

В эту минуту подошел войт Матей Бориминский. Все поклонились ему, а пан Базыль Бильдюкевич спросил:

— Правда ли, что вскорости начнется война между Ходкевичами и паном воеводой?

— Одному Богу то ведомо, — отвечал войт, худой и высокий мужчина, — но probabiliter — очень может быть.

— В таком случае, нам, может быть, самое время подумать о себе? — спросил пан Дурник, тот самый третий шляхтич.

— Видимо, так, — ответил войт. — Подумайте, с чего начинать.

— А что вы сами думаете делать? — спросил Бильдюкевич.

— Буду покамест сидеть, — ответил войт, — я ведь не могу оставить свою должность.

— И я, — сказал один из членов магистрата, — но магазин закрою, а товары вывезу в деревенскую усадьбу.

— Так надо поступить и нам, — проговорил еще один участник разговора пан Дубович, — но не лучше ли было бы прежде отправить депутацию виленского магистрата к их милостям каштеляну и воеводе с просьбой не причинять вреда городу?

— Успокойтесь вы со своими хождениями! — воскликнул Дурник. — Хотите, чтобы нас подняли на смех? Разве они послушаются нас, если там уже побывали несколько сенаторов, но даже им утерли носы.

— Это так, — засвидетельствовал войт, — но все же нечто значим и мы, как никак — brachium reqium — правая рука власти в этом городе. И наши предложения они не могут проигнорировать, потому что кому как не нам радеть о поддержании порядка и securitas — безопасности — в городе? Поэтому совет пана Дубовича насчет депутации я считаю ratione — дельным — и поддерживаю.

— И я, — присоединился Базыль Бильдюкевич. — Сегодня же посоветуемся и отправим гонца с бумагой.

— Бумаги здесь ни к чему, — возразил Дубович, — нужно, чтобы туда пошел весь магистрат, а иначе будет нам полный афронт.

— Пожалуй, так будет лучше, — согласился Бильдюкевич, — только прежде, чем пойти, надо найти кого-нибудь толкового, кто мог бы дать толковый совет, подсказать, что и как говорить.

— Мне кажется, — ответил войт, — лучше всего попросить совета у ректора иезуитского коллегиума.

— Ваша милость говорит чистую правду, — подтвердил Дурник. — Сходите к нему вы сами, пане, и расспросите, что он думает обо всем этом.

— А что, в самом деле, stante pede — сходите сами, это не повредит, — добавил Дубович. — На сегодня важных дел пока нет и не предвидится, поэтому вы, пане, можете сходить в коллегиум, а здесь останутся члены магистрата, бургомистры и наш уважаемый пан писарь.

— Хорошо, хорошо. Я и без того собирался сходить в коллегиум по судебным делам, — сказал войт, — а раз уж вы так хотите, то я пойду прямо сейчас.

Войт поклонился и пошел по улице в сторону коллегиума Святого Яна, размышляя о том, что ему спросить у ректора.

В то время коллегиум занимал значительную площадь, помещался в нескольких домах, купленных еще епископом Валерианом Протасевичем, и в основанных еще ранее, даже с перестроенной прежней Святоянской плебанией (в которой знаменитый Ройзий Маро писал свои «Постановления»), а также в докупленных и подаренных каменных зданиях. В центре всех построек стоял костел Святого Яна с высокой башней и крылечками. Около ворот коллегиума собрались молодые ученики-братчики, ожидая, когда зазвонит подвешенный над ними колокол. Одеты они были весьма пестро, с чернильницами у пояса, книжками под мышкой, в испятнанном и порой сильно поношенном одеянии. Несколько светских учеников и ксендзов из костела Святого Яна, одетых в черное, шли по двору, кто с ключами, кто с книжками. Возле дверей столовой собралась целая толпа: колокол как раз оповестил время завтрака. А из глубины помещения уже слышался голос священника — он, как здесь повелось, читал устав ордена перед началом еды. Было слышно, как вслух каются несколько братчиков — они во время чтения должны были отбывать наказания за провинности.

Пан Бориминский, здороваясь со знакомыми, миновал двор, прошел коридорами, где сновало еще больше учеников и ксендзов, нигде не останавливаясь, так как спешил попасть в ректорскую келью.

Войт пробрался сквозь толпу и, наконец, оказался перед одной из двух соседствующих келий ректора. Одна была более богатой, чем другая, выходящая на Провинциальную улицу, потому что в ней ксендз ректор принимал только почетных гостей, которые не хотели проходить через все заведенные здесь церемонии, причем с обязательным мытьем ног у входа. Над дверью той кельи висела икона Святого Ксаверия, кажется, личного покровителя ректора.

Войт постучал и сразу же вошел, потому что ученик-иезуит открыл ему. Ксендз ректор Гарсиа Алабянус стоял в дверях и как раз заканчивал разговор с братчиком:

— Пусть посадят его на три дня на хлеб и воду после чтения устава, а об остальном мы поговорим позже.

Братчик поклонился со сложенными на груди руками и вышел, а войт поздоровался с ректором. Келья, в дверях которой они стояли, была скромная, ничем не украшенная, кроме портрета основателя коллегиума и его первого ректора ксендза Станислава Варшевицкого. Около дверей висело кропило, рядом — деревянное распятие, скамьи, возле стен — шкафчики. Более торжественно выглядела вторая, тоже сводчатая, сюда ректор и провел Бориминского. Эта келья выглядела значительно большей, в ней были два окна. Стены ничем не обиты, на них висели иконы святого Игнатия Лойолы и первых девяти братьев ордена иезуитов, а также изображения нескольких предшественников ректора в виленском коллегиуме.

Тут стоял шкаф с книгами, рядом простая твердая кровать, а над ней — плетка — «дисциплина» — и распятие, веточка вербы и свечка. И больше ничего такого, что могло служить украшением, глазу не на чем было остановиться.

— Важное дело привело меня к вам, милостивый ксенже, — заговорил войт после приветствия. — В городе неспокойно, люди боятся. Я хотел бы посоветоваться с вами, что можно сделать.

— А почему неспокойно? — спросил Гарсиа Алабянус, повернув к пану войту лысую голову и взглянув на него живыми черными глазами.

— Да все из-за этой несчастной войны, к которой готовятся Ходкевичи и Радзивиллы, — пояснил войт. — Весь город в тревоге, люди беспокоятся, не знают, что делать. Уезжать, выбираться из города или сидеть и ждать, надеясь на Божью милость.

— Что же я могу вам посоветовать? — ответил ректор, не скрывая своего полного безразличия. — Поступайте так, как вам подсказывает ваш ум.

— Но тут как раз нашего ума не хватает, — пожаловался войт, — и мы были бы рады услышать совет, как нам себя вести, на что надеяться. Есть нам чего бояться или нет?

— Я знаю об этом не более вас, — отвечал ректор. — Да, похоже на то, что пахнет войной, но наш король уже отправил в Вильно панов сенаторов с ингибицией к воеводе и каштеляну.

— С ингибицией! — воскликнул войт. — Но прислушаются ли к ней?

— Этого я не знаю, — осторожно сказал ректор. Он не хотел показать, насколько хорошо осведомлен во всем, что творилось в городе.

— Мы хотели бы предложить магистрату выступить с представительством от города к панам каштеляну и воеводе, чтобы они не нарушали спокойствия и не вредили securities Metropolis — безопасности города.

— Это было бы не лишним, — сказал ректор, — но я вам и не советую этого делать, и не отговариваю.

Причину такой осторожности ксендза ректора в его разговоре с войтом надо было искать во всем известной болтливости пана Бориминского. Именно из-за нее ректор боялся сказать лишнее слово; он не хотел, чтобы весь город узнал про какое бы то ни было его участие в том, что назревало. Поэтому он хотел сохранить хотя бы внешний нейтралитет в этом деле. И так уже протестанты обвиняли иезуитов во всех грехах.

— А будет ли какой-нибудь толк, если мы это сделаем? — допытывался войт. — Мы надеемся на ваш ум и осведомленность, пане ректор, так посоветуйте что-либо.

— Плохого ничего не будет, — заверил его ректор, — но, опять же, и большого успеха ожидать не стоит. Сделайте так, как вы уже решили между собой, а я прикажу отслужить молебен за успех вашей миссии. Надо только не забыть дать знать об этом в каплицу Божьего Тела.

Ректор произнес это и встал, чем-то озабоченный, и пан войт, хочешь не хочешь, был вынужден распрощаться с ним. Проходя через ворота коллегиума, он взглянул на вывешенные там объявления и пробежал их глазами. Это были объявления о заказанных молебнах в день памяти какого-то святого, о диспуте по поводу получения ученой степени, а также об исключении из числа учащихся трех братчиков за какие-то проступки.

Депутация магистрата

На следующий день еще часы на ратуше не пробили двенадцати, а из ее дверей уже выходила депутация магистрата. Возглавлял ее почтенный пан войт Матей. За ним шли двое судей из магистрата, двое из рады, два бургомистра и городской писарь. Все они были так богато одеты, словно собирались участвовать в процессии или идти на смотр цеховых учений: в новых одеждах яркой расцветки, новой обуви из наилучшей кожи. По недавнему привилею наияснейшего Сигизмунда Августа (так его тогда называли) магистрат был приравнен к шляхте, а потому все чиновники в знак своего шляхетства подвесили к поясам сабли, ножны которых дребезжали, задевая камни мостовой.

По пути им низко кланялись горожане и даже купцы, глядя, как важно и стройно они выступали; люди давали им дорогу, чтобы не мешать, потому что все чувствовали: шли они не просто так, не на гулянье, а озабоченные каким-то важным делом, имеющим отношение ко всему городу. Так они прошествовали в молчании по главной улице, а потом, чтобы не обращать на себя лишнего внимания, повернули на улочку в Рыбном конце, а остаток пути unanimitate — единодушно — решили пройти напрямки, предместьем у самого дома виленского каштеляна.

Здесь они остановились и попросили известить о своем приходе. Через минуту их провели в зал, а вскоре к ним вышел и сам каштелян. После низких поклонов и приветствия пан войт откашлялся и торжественно начал свое слово:

— Ясновельможный пан каштелян! Господин наш и благодетель! С определенного времени страх и беспокойство охватили жителей Вильно, славного города его королевского величества, а все из-за каких-то слухов и разговоров, которые пошли, словно нарочно для того, чтобы нарушить спокойствие этого города и sekuritas — безопасность его. Какие-то недобрые люди содействуют нарушению спокойствия жителей нашего стольного города, разнося подобные сплетни и вымысел, однако же для этого имеются некоторые основания. Каждый день народ видит, как вы, пане, проводите некие фортификационные работы в самом сердце города, делаете какие-то приготовления, могущие нарушить покой горожан. Обдумав все это, мы, войт и городская рада его королевского величества города Вильно, пришли к вам сюда, ad illustrissimum — к вашей светлости — покорнейше просить вас, чтобы в том случае, если вы и в самом деле готовитесь к войне (пусть вас Бог хранит от этого), то хотя бы город Вильно не стал театром военных действий. Мы имеем привилей, по которому ставить войска в самом городе воспрещается, а гостям, прибывающим ежедневно, отводятся в городе постоялые дворы in visceris — посреди — его метрополии, это записано в юрисдике ратуши, чего ранее не было. Если же, не дай бог, дойдет до войны и боев, то это будет погибель для города Вильно, его торговли и расцвета. Потому что даже теперь уже иноземные купцы и гости, до которых доходят эти слухи, закрывают магазины, постоялые дворы и гостиницы пустеют, плата за проживание не поступает, все живут в каком-то страхе и ожидании. Поэтому все мы покорно просим от имени магистрата, товарищества купцов и всего посполитого виленского люда, чтобы вы, если можете, не начинали этой войны, которая приведет к уничтожению торговли и спокойствия в городе, бедствиям и несчастью его жителей.

Пан Бориминский собирался продолжать, но каштелян нетерпеливо перебил его выспренную речь:

— Дражайший пане войт! Вы напрасно пришли ко мне с этим посольством. Я тут никакой войны не начинаю. Я не хочу ее. Не готовлюсь к ней. Идите к пану виленскому воеводе и просите его, чтобы он хорошенько подумал, и, если что-то затевает, то пусть не забывает о городе. Я же вынужден только защищаться, если кто-то затронет меня, а защищаться имеет право каждый и везде, разве не так, пане войт?

— Да, это неотъемлемое право, — смиренно подтвердил войт, — но…

— Но что? — спросил каштелян.

— Но ведь собирается войско, — пояснил войт, — и в окрестностях, и в самом городе его уже много, а говорят, что прибудет еще больше!

— Идите к воеводе! — снова остановил его каштелян. — Идите! Это не моя затея. Я не буду стрелять первым. Если он будет спрашивать у вас, были ли вы у меня, то можете сказать то, что я говорил вам: я никакой войны не начинаю. Всего вам наилучшего, панове!

Депутация низко поклонилась, а потом таким же неторопливым шагом молча пошла к пану воеводе. Но на лицах чиновников магистрата можно было прочесть, что это второе посольство им совсем не по душе, потому что они шли к воеводе, которого боялись как еретика и которого всем расписывали как ужасного человека. Хотя они пребывали в уверенности, что он не должен оскорбить столь представительную депутацию магистрата, но все же им было несколько не по себе. Пан войт обеспокоенно поглядывал на писаря, писарь — на магистратских заседателей, они — на бургомистров. Чем ближе они подходили к дворцу, тем медленнее ступали их ноги. Вдруг войт предложил:

— Обратитесь к нему вы, пане бургомистр.

— Кто? Я? — испуганно спросил бургомистр. — Я? Но это же будет большим оскоблением для вас, пане войт, вы же — голова города и этой депутации. Я ни за что этого не сделаю!

— И я. И я, — тихо отозвались другие. — Надлежит говорить только пану войту.

А войт уже и сам не знал, как ему быть, у него словно язык присох. Но рассуждать было слишком поздно, потому что они уже прошли через ворота дворца и стояли в коридоре.

Слуга оповестил:

— Депутация магистрата!

Воевода сидел в своей комнате с паном Абрамовичем. Услышав о депутации, приказал:

— Впустить их. Наверное, явились с вечной жалобой на подвоеводу или начнут дурить голову насчет торговли, торговцев и портачей.

Не успел он закончить, как вошел и склонился в еще большем, нежели у каштеляна, поклоне пан войт, а за ним на цыпочках вошли и все остальные. Воевода не встал. Смерил их взглядом и повернулся к ним, ожидая, что скажут.

Такой прием не очень радовал, войт едва не потерял сознание от страха, комкал шапку, кланялся, не мог отыскать в голове и молвить хоть какое-то слово, с которого можно было бы начать. Наконец, когда молчание слишком уж затянулось, он начал говорить почти то же самое, что уже говорил у каштеляна, только произносил свою речь на этот раз очень тихо и невыразительно, дрожащим голосом. Войт остановил его еще на середине:

— Вы что же это, панове, беретесь меня поучать или запугивать? Меня? Делайте то, что подобает вам, а не сенаторам и рыцарству! Сидите в своих магазинах, взвешивайте товары в ратуше, собирайте подушную, подымную и другие подати, но не суйте свой нос туда, куда вас не просят! Слышите, васпане?

Войт замолчал, он побелел, как стена.

— Однако же, ясновельможный князь, — заикаясь, проговорил он, — securitas города его королевского величества, доверенного…

— Безопасность города от воров и проходимцев — вот единственный предмет ваших забот, пане войт, а о наших делах вам заботиться не надо! — воскликнул воевода. — Неслыханное нахальство! Вас всех стоило бы посадить за это на неделю в замковую тюрьму! — добавил он, все более распаляясь злостью.

— У магистрата его королевского величества города Вильно и в мыслях не было оскорбить ясновельможного пана, но ведь zelus — забота — об имуществе, доверенном нам…

— А я вам говорю, — загремел воевода, — направьте вашу zelus на другое, и вам будет чем заняться и к чему приложить ее! Не вмешивайтесь в то, что вас не касается, собирайте подати, судите своих горожан и гостей, поддерживайте порядок и сидите спокойно.

Войт отступил к дверям, напуганный напоминанием о тюрьме и грубостью воеводы. Когда князь произнес последние слова, двери открылись и вся депутация молча двинулась назад, а воевода в комнате еще бушевал.

С невеселыми лицами, словно жаб наглотавшись, паны радцы, бургомистры и магистратские заседатели во главе с почтенным паном войтом пошли в ратушу. Еще издали они увидели, что около ворот их ожидает кучка любопытствующих горожан и купцов.

— Что мы им скажем? — спросил войт.

— Что? — переспросил писарь. — Вовсе нет нужды рассказывать им о визите к воеводе, это уронило бы наше достоинство в их глазах. Лучше скажем, что каштелян и воевода обязали нас заботиться о порядке в городе.

— А что, если они про все прознают?

— Лучше мы сами убедим их, что мы говорим правду, а все иное — это всего лишь сплетни и вымысел, — настаивал писарь. — Иначе мы утратим доверие наших подданных, от чего охрани нас Боже, потому что с нами и так мало считаются, а после этого мы и совсем выйдем из доверия.

— Что хорошего скажете? — спросили их ожидающие.

— Сказали, чтобы мы были спокойными и терпеливыми, — ответил войт. — Все хорошо.

— Нас приняли с надлежащим почетом, — бодро добавил писарь.

— Город может надеяться на рассудительность воеводы и каштеляна, — заверил войт.

— А войны не будет?

— Если и будет (этого нельзя предвидеть), то нам пообещали не причинять большого вреда городу.

— Ну, конечно! — ядовито заметил, покачав головой, один из горожан. — Ограбят и попросят прощения, сожгут и будут проливать слезы.

Тамила

Уже темнело, но еще не было сигнала тушить огни; еще были переполнены корчмы, харчевни и шинки, и даже не очень смелые горожане с фонарями в руках, вооруженные палками с шипами, еще отваживались ходить по улицам. В костелах звонили к молитве Божьего Ангела, самые набожные в это время становились на колени даже посреди улицы. Звон колоколов смешивался со скрипом телег и карет, голосами прохожих. В окне дворца Ходкевичей на Замковой улице сидела княжна София и смотрела на улицу невидящими глазами. Казалось, она хотела развеять грусть видом уличной суеты, но мысли ее были далеко.

Княжна явно кого-то ждала. А улица тем временем пустела; кроме нескольких завсегдатаев шинка Мальхера под вывеской с Бахусом — одни из них спешили туда, другие выходили — никого не было видно. Ворота дворца Ходкевичей еще были широко открыты, возле них стоял только старый служка, он тоже молился ангелам за души умерших — к этому призывал живых голос колоколов. Вдруг рядом с домом кто-то зашлепал по грязи, а вскоре показалась старая нищенка в изодранных лохмотьях, она замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась под окном княжны. Взглянула на него, как будто заметила нечто необычное.

— Подайте, Христа ради, шелег убогой, — попросила она. — А Бог вас утешит.

Она молитвенно сложила руки, протянув их вверх, сама же поглядывала на служку, а тот, занятый молитвой, совершенно не обращал на нее внимания. Она повторила:

— Подайте, Христа ради, шелег убогой. А Бог вас утешит.

В окне открылась форточка, из нее вылетела и упала на улицу монета, завернутая в бумажку. Нищенка жадно схватила ее, подняла глаза вверх и начала благодарить:

— Бог вам заплатит за вашу доброту, ясновельможная панна. Бог заплатит!

Княжна тут же закрыла форточку, а нищенка еще раз оглянулась и заспешила назад по Замковой улице, да так резво, будто она и не была согбенной старухой. Как только она отошла подальше от дворца, развернула бумажку и вслух произнесла:

— Ого! Целый талер! Но намного дороже стоит бумажка, чем эта монета, будь она даже португальской!

Нищая старательно сложила бумажку и направилась в сторону дворца Радзивиллов. Приблизившись к нему, она открыла дверцу, выходящую на улицу, вошла в нее и подалась напрямик к галерее, на которую вела лестница.

Смело и привычно она взошла по лестнице, постучала в дверь, открыла ее и вошла. Ее заметил молодой придворный, сидевший в передней, и предупредил:

— Иди раздеваться в коморку, потому что как раз пришел кто-то чужой. Сделал все, что надо?

— Все хорошо! — ответила мужским голосом фальшивая нищенка и пошла в каморку.

Там она скинула свои лохмотья и стала надевать мужской костюм. Оказалось, что это был Тамила Тамилович, доверенная особа князя, который таким образом раздобыл письмо от княжны. Переодевшись, он снова вошел в комнату и спросил:

— А кто там пришел?

— Да пан Адам привел какого-то служивого из дворца Ходкевичей, поит его, обхаживает. Только что мух от него не отгоняет.

Тамила выслушал это и пошел в другую комнату, где несколько его друзей колдовали над кувшином с вином, а посреди стола сидел очень навеселе уже знакомый нам пан Брожак и о чем-то рассказывал.

Он увидел Тамилу, которого уже встречал раньше, хотя и не знал его имени, вскочил с лавки и сердечно обнял его.

— А, и ты здесь!

— И я здесь! — ответил Тамила.

— А что ты тут делаешь? — спросил Брожак.

— Зашел выпить, — ответил Тамила и подмигнул приятелям.

— Тогда садись, гостем будешь, — сказал один из них и налил кубок вина. Они начали пить по очереди, передавая кубок из рук в руки и кланяясь. Тамилович шепотом спросил у друга:

— Что-нибудь еще вытянули из него?

— Пока нет, — ответил тот, — но его уже пора спроваживать, потому что он подвыпил еще у Мальхера, и мы привели его сюда; он даже не догадывается, что сидит у Радзивиллов.

— Пью к вам, пане Брожак! — воскликнул Тамила, подойдя к столу. — Что у вас там слышно?

— А, что там можно услышать, все то же самое: укрепляем крепость, покупаем и привозим орудия, нанимаем войска, точим сабли, подшиваем кожей панцири. Сотрем этих Радзивиллов в порошок, покажем им, где раки зимуют!

— Обязательно! — поддакнул кто-то. — И много там уже войск?

— Кто их сосчитает! — махнул рукой Брожак. — Староста собирает солдат со всего света. А теперь еще и маршалок поехал добирать недостающих в Пруссию.

— Кто он такой, ваш маршалок? — спросил Тамила.

— Да вы разве его не знаете? Ну! Микола Хомец. Не простого рода человек! Говорят, еще вся шляхта пасла скот и ходила в кожаных лаптях, а его предки уже были князьями.

— Ну, теперь таких князей хоть пруд пруди, — улыбнулся Тамила, — и шляхта уже не пасет скот. Так что они теперь все равны! А какой дорогой он поехал?

— Да кто ж его знает!

— А что, у вас так мало орудий, что вы их еще и привозите?

— Мне кажется, их будет много больше, чем в последнем походе, ведь если посчитать, сколько для них заготовлено места и во дворце, и на крышах, и на стенах…

— Уже подготовили места?

— О! Только поставить и осталось! — заверил Брожак. — Пан Барбье работает без устали, он говорит, что нам будет удобнее обороняться, чем Радзивиллам нападать: даже если у еретиков будет много войска, оно все равно не уместится на улицах. А подойдет кто на расстояние выстрела, так мы его — ядром, осколками прямо в глаза!

Тамила Тамилович кивнул головой, взглянул на своих друзей и начал снова выпытывать количество войск.

— А все же, много ли у вас людей?

— Говорю же, точно не знаю. Но каждый день слышу, как их тысячами считает пан Берберий с паном старостой и паном Александром.

— И откуда вы их только берете?

— По всему свету собираем, как грибы, один тут, второй там, — болтал пан Брожак. — Разве мало тех, кого манят деньги? Не жалеем сил, ищем, где только можно. Суета большая, староста все ездит и ездит.

— Не иначе, его и сейчас нет в Вильно?

— Это так. Он вернется, пожалуй, к самому сроку с пушками и войском.

— И кто же будет всеми руководить?

— Как кто? Сам староста, — сказал Брожак. — И Миколай Хамец. Тоже, говорят, бравый вояка! Ну, а каждый отряд будет иметь своего ротмистра.

Они еще долго пили вино, смеялись, шутили, но Тамила вскоре исчез. Он побежал к молодому князю. В комнате горело несколько желтых свечей. Князь Януш опробовал оружие, сгибал сабли, рассматривал и выбирал лучшие, кладя их на большой стол.

— Тамила? — спросил он, подняв голову. — С чем пришел?

— Принес письмо! — ответил придворный. Князь положил саблю и схватил листок, подбежал к свету, прочел его, поморщил лоб и кивнул головой.

— Что еще?

— Только что мы отправили одного пьянчугу из Ходкевичевой псарни, он много чего рассказал.

— А что именно?

— Что староста собрал множество орудий, что выписывает войска даже из-за границы.

— Это не секрет, — заметил князь.

— И что сам староста будет руководить…

— Это тоже не новость, — раздраженно ответил Януш.

— Что во дворце все устроено, подготовлены места для установки орудий.

— Откуда они их взяли?

— Этого я не знаю. Но он сказал, что ихний Барбье, какой-то там француз, заверил, что им будет во сто раз легче защищаться во дворце, чем нам нападать и брать его штурмом, потому что наше войско не уместится на улицах, а по очереди его легко можно будет перебить из орудий.

— С этим можно сладить, — возразил князь. — Пока они будут их перезаряжать, мы выломаем ворота.

Он презрительно пожал плечами и спросил:

— А знаешь ли ты, Тамила, сколько Ходкевичи раздобыли пороха, свинца и денег?

— Сколько пороха и свинца, я точно не знаю, а денег им недавно доставили пятьсот коп. И все пошли на войско.

— Все равно им не победить! — воскликнул Януш. — Пусть даже им все помогают! Там, где их десяток, нас — тысячи!

— На, — сказал он Тамиле, помолчав минуту. — Возьми эту саблю и прикажи оружейнику крепко и надежно насадить рукоять. И пусть также он починит легкие доспехи. Может, они и не понадобятся, но пусть будут исправными, а то и ремни оборваны, и пластин на груди недостает.

Тамила забрал все. Януш в раздумье молчал.

— Видел княжну? — спросил он.

— Видел. Она, как всегда, сидела у окна.

— Тебя никто не заметил?

— Думаю, что нет, хотя возле ворот стоял слуга.

— Завтра я сам пойду вместо тебя, — сказал князь после минутного размышления.

— Вы, князь? — удивился Тамила.

— А что тут такого? Пойду сам. Сумел же некогда князь Семен Слуцкий прийти во Львов к своей возлюбленной Гальшке, дочери князя Острожского, в одежде нищего, попробую и я выкинуть тот же фокус.

— А если вас поймают?

— Не повесят же…

— Но могут оскорбить.

— У меня будет под лохмотьями кинжал. Значит, старосты нет, каштелян у себя дома, а во дворце одни женщины?

— Но там множество придворных, много глаз, вы же это хорошо знаете, — предупредил Тамила. — Зачем вам туда ходить?

— Воевода ничего не должен знать, — взволнованно заговорил Януш, — а ты, Тамила, молчи, никому ни слова, а то вырву язык! Как ты думаешь, можно проникнуть внутрь?

— Слуги могут выгнать, да еще по шее накостыляют.

— Неужто не пустят нищенку?

— Этого я не знаю, — сказал Тамила, — сам я внутрь не заходил.

— Потому что ты трус.

— Я, князь? Я? Когда я показал себя трусом?

— Да вот сейчас, когда ты отговаривал меня от единственного способа увидеть княжну, а мне это очень нужно.

— Так я же не за себя боюсь, а за вас.

— За меня или за себя, достаточно и того, что ты боишься, — упрекнул князь. — Иди к оружейнику. А завтра принеси мне нищенские лохмотья!

* * *

Назавтра лишь только начало смеркаться, Тамила принес Янушу новый наряд. Гордый юноша с отвращением смотрел на лохмотья.

— Вот бы, наверное, смеялись мои враги, — бормотал он, — если бы увидели меня в этой хламиде. Но можно смело поспорить, что не с их умом догадаться!

Князь надел грязное платье, на свои черные волосы накинул платок, черную бородку также прикрыл куском какой-то залатанной ткани. Потом Тамила подал ему палку и научил, как надо идти, как горбиться, каким голосом говорить. Еще раз повторил советы, как лучше прокрасться в комнату княжны:

— В такую пору она всегда одна в своей комнате, потому что пани экономка молится вместе с женщинами. А София молится отдельно и в другое время, потому что она православной веры. Вы знаете, где дверь комнаты княжны, но наберитесь терпения и помолитесь перед ней, не идите, пока не убедитесь, что в коридоре никого нет. Комната экономки здесь же, сбоку. Поэтому не советую говорить громко. Страж у ворот не любит пускать нищих во дворец. Меня он всегда без жалости прогонял. Вам нужно улучить момент и протиснуться через дверь тогда, когда он засмотрится и не будет вас видеть. И не задерживайтесь там долго, а когда пойдете назад, попросите княжну, чтобы она приказала слуге проводить вас к воротам, иначе вас могут обыскать, опасаясь, что нищая что-нибудь украла. И все может раскрыться.

Когда Тамила кончил, князь уже нацепил торбу, подвесил к поясу горшочек для подаяний и пошел к двери.

— Подождите, пане, — крикнул Тамила, — сначала нужно поглядеть, нет ли кого во дворе, а то еще попадется кто-нибудь на глаза, да и узнает вас в этом отрепье.

Он выбежал, посмотрел, вернулся.

— Теперь идите, пане, и дай вам Бог счастья!

Князь выскользнул из комнаты и сбежал по лестнице. Тамила глянул ему вслед, догнал и дал еще один совет:

— Ради всего святого, пане, не идите так быстро, да еще выпрямившись! Так все узнают, что вы не тот, за кого выдаете себя. Идти нужно медленно, сгорбившись, опустив глаза и голову.

Князь Януш так и сделал. Он вышел на улицу. Но тут же обо всем забыл и пошел быстрее. Когда его зацепил кто-то из прохожих, он чуть не выдал себя, заметив осуждающий взгляд, но своевременно опомнился и побрел ко дворцу Ходкевичей медленно, смиренно.

На улице быстро темнело, сторож вновь повторял молитву «Ангел Божий». В окне бледно светилось лицо княжны. Мнимая нищенка подняла глаза вверх и двинулась к воротам. Страж был занят молитвой и не заметил, как скрипнули ворота и князь проскользнул во двор. Там было тихо. Все в доме в это время разошлись по комнатам, никого не было и на лестнице. Князь оглянулся и пошел к хорошо знакомой ему комнате. Его помимо воли охватывала тревога, всякий звук, всякий скрип дверей откликались в нем, заставляя сильнее биться сердце. Он подошел к двери, остановился и начал бормотать что-то под нос, будто молясь.

Постоял минутку, но ему никто не открывал. Он начал молиться громче, заглянул в комнату. Княжна все еще стояла у окна. Чтобы обратить на себя внимание, Януш промолвил:

— Подайте, Христа ради, шелег несчастной.

София стремительно повернулась, оглядела комнату и пошла к дверям.

— Зачем ты пришел? — сказала она, думая, что это Тамила Тамилович. — Уходи! Иди назад, иначе тебя поймают и узнают! Уходи!

Тут Януш открыл свое лицо, которое до этого старательно прикрывал платком. Хотя в комнате уже было сумеречно, княжна узнала, а скорее почувствовала, кто он, закрыла лицо руками и отступила на несколько шагов назад.

— Вот как вы меня встречаете! — тихо проговорил князь Януш.

— Уходи! Уходи! — заговорила София. — За мной следят, выведывают, увидят тебя, и ты натворишь беды себе и мне. Уходи, князь, уходи!

— Я так просто не уйду, — ответил он, — и не за тем я пришел, чтобы уйти ни с чем. Я хочу поговорить с тобой, княжна, потому что твои письма все более тревожат меня. Неужели наши враги так напугали и настроили тебя против нас, что ты отрекаешься от меня?

— Сейчас не время и не место для разговора, — ответила София, — да и некогда объяснять. Я дала слово каштеляну, что не буду видеться с тобой. Уходи, князь, заклинаю тебя, уходи скорей!

— Я не уйду, — ответил Януш, — а останусь здесь, пусть себе Ходкевичи даже прикажут вышвырнуть меня за ворота. Мне нужно поговорить с тобой, София. Я так давно не видел тебя, хочу убедиться, что ты обо мне еще не забыла, не забыла свои прежние обещания.

— О, я все помню! — воскликнула княжна. — Но ради Господа милостивого, ради Святой Троицы, ради всего святого, заклинаю тебя, уходи отсюда, уходи! Узнают тебя, и тогда, ты только подумай, князь, что будут говорить о тебе, обо мне, как только увидят тебя здесь. Тогда быть мне самой разнесчастной, потому что меня заточат в монастыре, окружат стражей, я стану невольницей. Сжалься надо мной, иди, иди отсюда!

Князь не отступался.

— Одно только слово. И я уйду, — сказал он. — Будешь ли ты моей, как раньше была, София, или нет?

— Душой я всегда твоя, — ответила княжна, — но твоей я никогда не буду.

— Как это? Что это значит?

— Я дала клятву и буду верна слову, данному моему дяде, каштеляну, что не буду думать о тебе и надеяться. Не вини меня, князь, не ругай меня, потому что это не моя вина. Это сделали другие, и не ты, князь, а твой отец.

— Мой отец? Тебя, княжна, уже приучили смотреть на нас как на врагов, но в чем же, ради всего святого, виновен мой отец? В том, что напомнил Ходкевичам о данном ими слове, что позвал их в суд, когда не захотели сдержать его? Есть ли большая провинность, чем нежелание держать слово, нарушение обещаний? Они позорно разорвали договор.

— Ничего не говори о них, князь, — упрашивала София, — я не буду этого слушать, потому что я должна их отблагодарить. Уходи! Уходи!

Господь нам поможет. Если так случится, если все придут к соглашению, ты найдешь меня такой, какой я была тогда, когда мы в детстве играли с тобой в Бресте!

При этих словах княжной овладели воспоминания о давних детских годах, она невольно задумалась и умолкла, так живо они встали перед глазами.

— И это все, что ты можешь мне сказать, София?

— Только это я и могу сказать, потому что я не принадлежу себе, не могу сделать то, чего хочу сама, могу только плакать и терпеть. Зачем было сердить их, зачем было доводить до последней грани терпения?

— Не могли же мы унижаться перед ними. Мы! Радзивиллы! — кипятился Януш.

— Разве нельзя было это сделать ради меня?

— Ни для кого, ни за что и никогда!

Княжна отступила несколько шагов назад.

— Иди, — волновалась она, — ты и так стоишь здесь очень долго; сейчас окончится молебен, люди пойдут по коридорам, могут повстречаться с тобой. Иди, иди, Богом прошу!

— Еще одно слово, только слово, — промолвил Януш, — мне так непривычно говорить с тобой украдкой. София, я вынужден добиваться тебя с помощью оружия, войной, знай это! Вспомни о нашем детстве, обо всем прежнем. Когда тебя спросят, хочешь ли ты выйти за меня замуж, ты не промолчишь, не оттолкнешь меня? Я могу надеяться на это? София!

Князь ждал ответа. София молча смотрела на него.

— Недавно меня об этом спрашивал каштелян, он задавал те же вопросы, и я сказала ему, что я твоя, что никогда не отрекусь от тебя, но и пообещала ему, что никогда не буду твоей без его позволения. Он не допустит, чтобы я стала между вами.

— Спасибо тебе за эти слова! — воскликнул Януш. — Ты дала мне новые силы для борьбы за тебя! Если так, то я вынужден настаивать на своем, я добьюсь того, что ты решишь все сама, ты будешь моей! Да, да, — уверил Януш, — будь спокойна, напрасно Ходкевичи упираются, они уступят нам, им не по силам равняться с нами. Если бы даже довелось разрушить весь город и добыть тебя, мы разрушили бы его, превратили в руины, разнесли по кирпичику! Ничего не бойся, София, не теряй надежды, если ты за меня, мы добьемся своего! Ты будешь моей!

Едва князь договорил, как София повернулась и дала ему знак уходить, но тут неожиданно послышался скрип дверей и еле успел князь закрыть лицо, как показалась экономка во всем своем пестром убранстве. Она в удивлении застыла на пороге.

— Что такое? Кто это? Кто посмел сюда войти?

Княжна быстро подбежала к ней.

— Дорогая пани Влодская, не кричите, не ругайте меня. Я хотела передать этой бедной женщине подаяние и позвала ее сюда с улицы. Что в этом плохого?

— Что плохого? — возмутилась экономка. — Да это же неслыханно! Что хорошего в том, что вы якшаетесь с какими-то нищенками? Что сказал бы на это пан каштелян, если бы увидел? Все знают, что все нищенки — воровки.

— Но она же всегда молится в нашей церкви, я несколько раз видела ее там, — ответила княжна.

— Она разносит по городу заразу и болезни, — резко запротестовала экономка, — еще, упаси Господи, и тебя заразит какой-нибудь гадостью! Прочь! Прочь! Я ее проучу, в следующий раз поостережется таскаться по дворцам!

— Ради всего святого, пани Влодская, не делайте этого, не делайте! — закричала княжна. — Это нехорошо, мне будет стыдно, потому что я сама попросила ее зайти, и вы обидите ее, это падет на мою совесть, дорогая пани. Не трогайте ее!

Потом она повернулась к князю:

— Ступай с миром, добрая женщина. Иди, Господь с тобой, чего стоишь?

Князь пошел к дверям, а София схватила экономку за руку и снова начала ее уговаривать. Та пробовала вырваться, хотела позвать слуг, чтобы они сбросили нищенку с лестницы. Тем временем князь сбежал по ступенькам и поспешил к воротам, но неожиданно ему навстречу попалось несколько слуг, которые разговаривали со сторожем. Они преграждали ему путь. Князь хотел протиснуться между ними, но побоялся рисковать, поэтому повернул назад и затаился в темном углу. Тьма уже почти совсем окутала дворец. Слуги поговорили и начали расходиться. Князь Януш подался к воротам, но тут сторож подстерег его и попробовал задержать.

— Ты почему здесь одна? Зачем приходила? Воровка! — закричал он. — Эй! Есть тут кто-нибудь? Тебя нужно задержать и хорошенько отлупить! Как ты сюда попала? Как? — орал сторож, а на его крик уже бежали люди. Князь Януш почувствовал, что может попасться, вырвался от сторожа и побежал к другим воротам, надеясь, что их еще не закрыли. Но они уже были замкнуты и на засове. Оттуда он побежал вдоль стены к конюшне, увидел там какое-то сено, спрятался в нем и затаился.

А сторож все кричал: «Воры! Воры!»

На его крик сбежались люди.

— Что случилось? Где вор? — спрашивали они.

— Вот здесь, здесь он был, я уже поймал его, — кричал сторож, — но он вырвался и побежал вон в ту сторону! Несите фонари! Фонари!

Побежали за фонарями. Все это князь Януш слышал и не знал, что ему делать. Он нащупал под лохмотьями кинжал и в тревоге ожидал, что будет дальше. Во дворце началась суета, его искали. Заглядывали во все углы, открывали двери, исходили весь двор. Голоса приближались и к конюшне, но почему-то искать здесь никому не пришло в голову… Так прошел томительный час. Наконец, сторож запер ворота и сказал:

— Вот наступит день, тогда мы его и найдем. Через стены он не перескочит, если же где и спрятался, то я подкараулю, когда буду утром открывать ворота.

Пока все не разошлись, князь Януш ожидал в сене на конюшне. Наконец все утихло. По времени, по крикам ночных стражей можно было предположить, что приближалась полночь. Князь не задумывался над тем, как ему выйти, потому что у него был с собой ключ из оттиска на воске, который по его приказу изготовил Тамила. Вот только Януш запамятовал, от какой двери тот ключ. Он вышел из конюшни и пошел вдоль стены к двери на улицу Савич, вытащил засов, но ключ не подходил.

Нужно было пробраться через весь двор, чтобы найти другую дверь. К счастью, князь прошел через двор незамеченным. Как только он приблизился к нужной ему двери, нащупывая ее в темноте, услышал, что кто-то идет за ним. Он остановился. Да, кто-то шел, как и он, к этой же двери. А князь тем временем уже отомкнул ее и собирался выйти.

— Кто там? — послышалось из темноты.

Князь Януш вспомнил, каким способом Тамила Тамилович раздобыл этот ключ, и ответил:

— Свой, иду за вином для пана Барбье.

— Что? — воскликнул подошедший мужчина. — И вы? А кто вам дал ключ?

— Кто? А вам какое дело?

— Очень даже такое, — сказал, приблизившись к нему, пан Брожак (это был он), — потому что и у меня есть ключ от этой двери, мне его дал пан Бурчак, и я тоже иду за вином для пана Барбье.

Пока Брожак говорил это, князь уже исчез в темноте и торопливо зашагал в сторону своего дворца. Там у ворот Януша поджидал встревоженный Тамила Тамилович, он беспокоился, почему князя так долго нет. И уже не знал, что делать, боялся гнева воеводы, опасался, как бы тот не прознал обо всем.

— Это вы! — вскричал он. — Слава богу! Я уже несколько часов трясусь от страха.

— Я же говорил, что ты трус, Тамила Тамил ович! — откликнулся князь. — Если бы ты побывал на моем месте и в моей шкуре, когда меня пытались поймать как вора, то, небось, помер бы со страху.

— Как вора! — воскликнул Тамила. — И кого — вас!

— Это счастье, что у меня с собой был твой ключ, иначе мне бы там несдобровать! — рассказывал Януш, входя во дворец. — А так я выскользнул из их рук.

И со смехом добавил:

— А твой знакомый пьяница снова пошел за вином, я как раз встретил его с кувшином возле двери. Когда он спросил меня, кто я такой, я ответил, что иду за вином для пана Барбье. Там будут очень удивлены.

— Это ничего, — успокоился Тамила. — Хорошо, что вас там никто не узнал, а что уж они будут думать — не наша забота!

Острая брама

Невдалеке от монастыря и церкви Святого Духа с одной стороны, а с другой — от гостиного двора русских купцов, на Остром конце, возвышается одна из пяти городских брам, построенных сто лет назад, когда страх перед нападением татар заставил задуматься короля, воеводу и епископа Войцеха об укреплении города и его защите. Эта брама была надточена зубцами и двумя башнями, в которых, если присмотреться, можно заметить две пустые черные бойницы. Ушли в прошлое годы страха, и орудия снова лежали и ржавели в городском цейхгаузе. Тяжелые дубовые, обитые железными гвоздями ворота держались на мощных осях, сверху опускались густые железные решетки, чтобы закрывать вход. Вблизи не было никаких жилых построек, только со стороны города в деревянной каплице в неглубокой нише можно было увидеть икону Остробрамской Божьей Матери, защищенную окрашенными ставнями. Перед ней слабым огоньком теплилась лампада. По обе стороны ниши была устроена небольшая галерея, к которой верующие могли подниматься по узкой лестнице, примыкавшей к внутренней стене. Уже в те времена икона Остробрамской Божьей Матери была в большом почете у православных и католиков, которые каждый день молились перед ней, шли к ней со своими бедами и горем. Но перед иконой не было алтаря, и в нише горела только одна лампада, зажженная стараниями верующих, а узкая галерея, ведущая к иконе, могла уместить только несколько человек. Если недоставало пожертвований, магистрат зажигал лампаду перед иконой за свой счет — так он стал опекуном и охранителем Остробрамской Матери Божьей, кроткое обличье которой со скрещенными на груди руками возвышалось над головами горожан. Казалось, что она влекла к себе обиженных и плакала над ними. Проходя под брамой, горожане и приезжие по неписанной традиции в знак почтения снимали перед иконой шапки и капюшоны, а русские купцы, стоя в дверях гостиного двора, гоняли евреев, проходящих под Острой брамой, не снимая шапок. Вот почему евреи редко, разве что ночью, отваживались там ходить.

При браме состояли сторож и городской стражник. Они брали у приезжавших на рынок крестьян деньги с каждого воза, а также камни, которые когда-то тоже давали право въезда в город. Их использовали потом при постройке домов и стен.

Недалеко от брамы сидело несколько торговок. Одни продавали то, что покупают верующие: крестики, образки, колечки; другие торговали пряниками и коврижками. Временами они еще разносили по городу сладости и овощи в корзинах. Первые из них были преимущественно убогие женщины, которые стеснялись нищенствовать и таким способом зарабатывали себе на хлеб насущный. Те, кто продавал сладости или овощи, были чаще жителями предместья, они ходили со своим товаром по городу либо сидели на скамейках за деревянными столами, на которых раскладывались по мискам и тарелкам сладости, пряники, маковые головки и овощи.

В этот вечер они уже собирались расходиться, складывали свой товар; уже и городской стражник топтался у ворот, ожидая минуты, когда можно будет с чистой совестью закрыть их и пойти греться в свой теплый уголок. Но вдруг со стороны города, издали, на улице послышались быстрые шаги по мостовой — это высокий молодой мужчина с пустым кувшином в руке почти бегом спешил к браме. Он был будто немного не в себе, какой-то очень разволнованный, и все с удивлением смотрели на него. Он поставил кувшин, взошел на галерею и, не обращая ни на кого внимания, начал горячо молиться, даже плакал, давясь слезами. Лампада светилась перед иконой, а он плакал и молился.

— Гляньте, — повернулась торговка Марыся к брамному сторожу, — какой-то бедный юноша молится перед нашей Матерью Божьей и плачет! Видимо, что-то сильно его гложет!

Стражник вышел из ворот, глянул вверх, покачал головой и сказал:

— Он так горячо молится, словно за ним гнались черти.

Старая торговка Иванова с Лукишек также повернулась, важно вытерла нос, потом промолвила:

— Не иначе как из богатых, прилично одет. Может, боится кары за какой-то проступок и просит Матерь Божью заступиться.

А на галерее, стоя на коленях и плача, молился пан Брожак (это снова был он).

— Чудотворная Матерь Божья! — взывал он, протягивая к иконе руки. — Что же я такого натворил, что мне нужно умирать? Разве же мне пора умирать?

— Говорит о смерти! — шепнула Иванова Марысе. — Наверное, где-то набедокурил!

— О смерти? — заинтересовался стражник. — Значит, надо доложить в ратушу, может, это какой-то разбойник, еще, чего доброго, наложит на себя руки. Взять бы его да посадить в тюрьму, допросить.

— Как бы он и в самом деле чего-нибудь не натворил! — добавила Иванова.

А пан Брожак молился:

— Чудотворная Матерь Божья, спаси меня от смерти! Сжалься над моей молодостью! Я стану жить по-другому, уйду в монастырь!

Стражник прислушался к молитве Брожака.

— Не иначе, как беглый преступник, — прошептал он, — его надо поймать, он, видимо, сбежал из тюрьмы и теперь хочет укрыться в монастыре.

Пока пан Брожак молился, а стражник терялся в догадках, с другой стороны от Острого предместья по Медницкому тракту к Острой браме подъехало несколько всадников. Стражник повернулся к ним, пригляделся. Было их человек пятнадцать, они ехали рысью на крепких выездных конях и очень торопились, опасаясь, как бы перед ними не закрыли ворота. Как только увидели стражника, еще издали начали кричать:

— Эй, стражник! Не затворяй ворота!

— А что такое? — стражник поднес руку к шапке, полагая, что всадники из свиты важного господина.

— Сейчас вслед за нами проедут послы его королевского величества! Сенаторы из Варшавы!

Стражник поклонился. Всадники проехали под Острой брамой, сняли шапки перед иконой и остановились, озираясь по сторонам.

Стражник тотчас подошел к ним:

— А нельзя ли узнать у вас, панове, что это за паны сенаторы?

— А что тебе с того, что узнаешь? — спросил один из них.

— Понятно, ему надо разнести новость по городу, — улыбнулся второй.

— А что же, простому человеку нельзя ничем и поинтересоваться? — сказал стражник с льстивой улыбкой. — Каждому хочется знать немного больше, чем знают другие. Если бы я принес эту новость в ратушу, мог бы что-нибудь получить от панов радцев.

Всадники ничего не ответили, все они раз за разом поглядывали за ворота. А тем временем к ним подошла торговка Марыся с корзинкой и стала предлагать им пряники, до которых приехавшие оказались большими охотниками.

Благодарная горожанка, улыбаясь сенаторским придворным, начала осторожно расспрашивать их. Если спрашивает мужчина — одно, а если женщина — совсем иное. Да если женщина еще и молода, красива — ну как тут не развязать языки! Так оно и случилось. Торговка, поправив свою черную челку и взглянув на них голубыми глазами, спросила:

— И много их, этих послов? Куда они едут?

— Сюда едут! — ответил красивой белоголовой ближайший к ней всадник, пряча коврижки в карман кафтана. — Едут в Вильно, специально к вам, к пану воеводе и пану каштеляну, чтобы примирить и не допустить войны между ними.

— Ну, слава тебе, Господи! — воскликнула горожанка. — Значит, войны не будет?

— Скорее всего, не будет, — успокоил ее второй.

— И в городе станет спокойно! Хвала тебе, Господи! — обрадовался стражник. — И кто же к нам едет?

— Ксендз епископ жмудский, — сказал один из всадников, — мой господин.

— Литовский маршалок, — отозвался второй.

— Витебский воевода, — добавил третий.

— И пан подскарбий, — завершил первый. — Но — тихо! Прочь с дороги! Они уже едут!

Только он промолвил это, как на улице предместья показался длинный кортеж, который направлялся к Острой браме. Все расступились и молча смотрели. Мимо проехали раззолоченные кареты, всадники, среди них свита и слуги, а сзади ехали большие возы, накрытые шкурами — на них везли поклажу и продовольствие. Два сенатора ехали верхом. Их можно было узнать по богатому убранству и важным лицам; двое ехали в каретах. Кортеж проехал через браму, миновал ратушу и направился в сторону древнего замка.

Пока все это происходило, пан Брожак молился на галерее, затем поднял свой кувшин и в глубокой задумчивости побрел назад. Он видел, как проехали сенаторы, а потому хотел вернуться домой с важной новостью. Молитва немного успокоила юношу, поэтому он сначала наполнил кувшин у Мальхера, а потом, спрятав его под полой, подался во дворец Ходкевичей. Прошел по двору, взбежал по лестнице, а там его уже поджидали Барбье, Станислав, Бурчак и еще несколько панов.

— Где ты так долго бродил, пане Брожак? — спросил француз, забирая из его рук кувшин. — Мы тебя не так далеко посылали. Тебя, как здесь говорят, только за смертью посылать, а не за вином.

— Как раз смерть я себе и выходил, — сказал Брожак невесело.

— Что? — испугался Барбье. — Что ты сказал? Какая смерть? Ты со вчерашнего дня ходишь как в воду опущенный.

— Это вчера и стряслось, — подтвердил Брожак.

— И что же вчера стряслось? — начали расспрашивать его.

— Зачем вам знать?

— Нет, ты все же расскажи нам, в чем дело, — настаивал француз, — а то я заметил еще вчера, что ты вернулся будто с креста снятый и никому ничего не сказал. Что с тобой случилось? Может, это все же не тайна? Что это ты заладил про смерть?

— Мне пора умирать… — мрачно промолвил Брожак.

— С чего бы это? Что с тобой? Да рассказывай скорее! — накинулись на него остальные. — Что случилось? Тебе кто-то угрожал, или что еще?

— Если бы только угрожал! Тут иное…

— Но что?

— Было все так, — наконец начал неохотно рассказывать Брожак. — Вчера вы послали меня за вином, было поздно, думаю, что за полночь, а это самая пора для духов и привидений.

— И что же тебе привиделось? — спросил француз. — Где ты углядел привидение?

— Я подошел к двери в стене, чтобы отпереть ее, как вдруг увидел…

— Что увидел?

— Другого такого же гонца, как и я. Тоже с кувшином. Он шел впереди меня. Я спросил: «Кто там?» А он мне таким сильным голосом отвечает: «Я иду за вином для пана Барбье». Я не успел еще испугаться и говорю: «Так это же я иду за вином». «И я», — ответил дух и открыл дверь.

— Дверь! Открыл! Боже милостивый! — вскричал пан Бурчак. — Чем же он ее отпер, если ключ был у васпана?

— Это был дух, — отвечал Брожак. — Я сам видел: отпер дверь, вышел и — исчез!

Все слушавшие застыли в молчании.

— Может, это тебе приснилось? — спросил Барбье.

— Если бы так! — чуть не плача ответил Брожак. — Но это святая правда, могу подтвердить под присягой! Еще вчера я специально ради этого ходил расспрашивать сведущих людей и старых женщин; они сказали мне, что это был дух, который предрекает мне смерть, причем ее не избежать, разве что пойти в монастырь.

— Брехня! — отрезал Барбье. — Все это тебе показалось. Такого не может быть.

— Если говорю, значит было, — не отступал от своего Брожак. — Я же не слепой, там было открыто, потом я сам замкнул дверь, хотя и не отмыкал. Было темно, однако я рассмотрел, что это был в точности alter ego — второй я, — ну просто вылитый я!

— Сдается мне, что ему шибануло в голову вино, — заключил Барбье. — Давайте выпьем!

Он наполнил кубки, а потом обратился к Брожаку:

— Скажи мне, разве ты тогда не был пьян?

— Клянусь Святой Троицей, даже и не нюхал! — заверил Брожак, молитвенно сложив руки. — Был я так же трезв, как и сейчас, видел все своими глазами.

— Страное дело, — прервал его пан Бурчак. — Но самое удивительное, как дух открыл дверь без ключа? Ключ был только у вас.

— Право же, как на исповеди говорю, так и было: открыл и на моих глазах вышел.

Все замолчали.

— А сегодня ты где так долго таскался? — спросил Барбье.

— Ходил молиться, — ответил грустно Бурчак. — Молился Матери Божьей на Острой браме, просил защитить меня. И как раз увидел там, как приехали сенаторы.

— Какие сенаторы?

— Посланные от короля к воеводе и каштеляну, чтобы помирить их.

— Приехали? — воскликнул Барбье.

— Только что.

— Что ж ты молчал? Надо бежать сказать каштеляну, — решил Барбье. Он поставил кувшин, схватил плащ и шпагу.

— Дай мне ключ, — сказал Бурчаку. — Я скоро вернусь.

И почти бегом заторопился в каштелянию.

Отцы иезуиты

Сенаторы, посланные королем, приехали в Вильно 30 января 1600 года. Незадолго до этого разошлись из уст в уста слухи о том, что войско Радзвиллов большими отрядами подтягивается к городу, движется со всех сторон, собирается вместе. Сторонники воеводы не утаивали ни его количества, ни того, кто их прислал. Да и католики рассказывали любопытствующим, что Ян Кароль, жмудский староста, идет с несколькими тысячами войска и с десятком орудий в Вильно, дня через четыре уже будет в городе. Обе стороны в молчании и внешне безразлично готовились встретиться и решить дело силой оружия. Обе стороны повторяли: «Мы еще посмотрим!»

Тем временем слух о приезде сенаторов уже разнесся по городу. Все считали, что это важное событие, от которого многое будет зависеть. Каждый по-своему объяснял причину появления этого посольства; некоторые считали, что приказом короля война вообще будет запрещена, а врагов заставят примириться. Другие же, подальновиднее, видели в сенаторах только советчиков, не имеющих полномочий и власти, чтобы завершить это дело. Все с нетерпением ожидали, что же будет дальше, на сенаторов надеялись, об их роли гадали во всем государстве. Что бы ни случилось, а всегда интересно поглядеть, как будет воспринято посредничество короля, к каким результатам оно приведет. Шептали один одному на ухо: «Сенаторы приехали!» Один другому пересказывали, как приняли послов, самые смелые делали далеко идущие выводы, остальные видели в этом знак будущего согласия, весть о примирении.

Как только сенаторы проехали через Острую браму и разъехались по городу, по домам и дворцам своих родных или друзей, а также по гостиным дворам, как вскоре о них уже все знали. Пан Барбье побежал рассказать о новости каштеляну, Тамила Тамилович сообщил воеводе, иезуитский братчик осторожно вошел с докладом в келью ректора, где отец Гарсиа Алабянус тихо беседовал о чем-то с ксендзом Яном Брандтом.

Они умолкли, когда услышали шаги, повернулись к братчику. Тот молитвенно сложил руки на груди, опустил голову и глаза, трижды поклонился, поцеловал руку ректору и только тогда тихо проговорил:

— Прибыли сенаторы от короля.

— Когда?

— Только что.

— Хорошо, — отозвался отец Гарсиа и знаком приказал братчику выйти. Тот снова трижды поклонился, отступил на несколько шагов, повернулся и вышел. Как только закрылась дверь, отец Гарсиа встал и, разглядывая стены кельи, обратился к Яну Брандту:

— А теперь к делу, отче. Я уже говорил вам, повторять не нужно, что мир еретиков с нашими — это смерть для нас. Лучше было бы выбрать войну, в ней мы, по нашим расчетам, можем надеяться на погибель иноверцев. Надо учитывать и то, что война распалит злобу, заставит ненавидеть тех, кто даже связан кровным родством, одинаковым положением, дружескими отношениями. Если же они помирятся, если Ходкевичи подадут руку Радзивиллам и еретикам, то они подначалят себе и всех нас, а значит, трудно станет нам самим. Здесь понадобится сделать все, причем изо всех сил — с помощью религии, нашего ордена, чтобы сенаторы их не примирили. Нам выгоднее, чтобы продолжалась и расширялась вражда.

— В этом нет никакого сомнения, — согласился Брандт. — Я могу засвидетельствовать, что Ходкевичи далеки от того, чтобы мириться.

— Далеки! Вы так думаете, отче? — спросил ректор. — А я вот думаю иначе. Я побаиваюсь силы писем короля, его приказа, боюсь, что Ходкевичи, учитывая все усилия еретиков, их мощь, побоятся воевать, пойдут на примирение.

— Никого они не боятся, я знаю это. Особенно Ян Кароль, — доказывал Брандт. — Он рассчитывает только на отпор и не согласен ни на что иное.

— Наша задача теперь, — развивал свою мысль ректор, — поддерживать их вражду, раздувать пожар, потому что мир между ними (я об этом уже говорил и снова повторю) нашлет войну на нас самих, лишит нас сильных союзников, мир принесет спокойствие в их помыслы. А для нас спокойствие опасно, поэтому нужно поддерживать в них ненависть к еретикам. Нам нельзя доводить дело как до мира, так и до столкновения. Кто знает, на чьей стороне окажется победа и не возбудит ли она в победителе ощущение собственной силы? Да и вообще могут быть самые нежелательные последствия. Поэтому надо делать так, чтобы не дать им помириться и не допустить столкновения. Вы согласны со мной, отче?

— Полностью, — ответил Брандт. — Я думаю так же, как и вы.

— Постарайтесь сначала достичь первого, — советовал ректор, — а ради этого попробуйте подготовить панов Ходкевичей к тому, чтобы они не принимали предложений о примирении, считали их оскорбительными. Скажите им, что король не имеет права вмешиваться в частные споры, что Радзивиллы жаждут мира, а они покажут свою слабость, если первыми протянут руку дружбы. Пусть смело стоят на своем и будут уверены, что мы поможем им, потому что все католики с ними и с нами.

— Я все это скажу им, — заверил Брандт, — а еще добавлю вот что. Я знаю Ходкевичей, им неприятно, что Радзивиллы сильнее, но они недооценивают их. Я попробую подогреть эти мысли, попробую доказать им, что примирение унизит их, что войны нечего бояться. Вот как раз князь воевода недавно посылал к ним канцлера Сапегу и других панов с посольством. А это значит — скажу я им, — что их боятся. Еще я рассчитываю на большую обиду каштеляна за тот декрет, который затронул его за живое.

— Было бы неплохо, — сказал ректор, — как-то встретиться с сенаторами, которые приехали. Я не раз видел, что тот, кто не рассчитывает достигнуть какого-то результата, теряет надежду на успех. Было бы хорошо, если бы сенаторы сразу почувствовали, что и у них тоже мало надежды что-либо изменить в этой прискорбной ситуации. Они меньше старались бы, не принимали бы эту историю близко к сердцу.

— Надо, прежде всего, проведать жмудского епископа. Мне кажется, он — самое слабое звено, к нему легче всего будет подступиться. А потом было бы неплохо через кого-нибудь познакомиться и с панами Завишами, — предложил Брандт.

— Найдем через кого и успеем вовремя, — прервал его ректор. — Я возьму на себя жмудского епископа и других, попробую найти тропу к ним, а ты, отче, думай, прежде всего, о Ходкевичах, не дай им пойти на соглашение.

— Я так и сделаю, — ответил Брандт.

— У меня есть человек, — неспешно продолжал ректор, — который заранее подогреет также и гордость Радзивиллов, чтобы они не отступались от своих намерений, потому что, повторяю, мир для нас страшнее, он пагубен для нашей веры. В конце концов, не так уж страшно, если они начнут воевать: войной мы немного прижмем еретиков, войной и добьем их. Они могут кричать, создавать конфедерации, но что им поможет, если каждый из них, как exul — нарыв — в стране, чужд ей.

— Одно меня пугает, — тихо откликнулся Брандт, — это положение каштеляна, который во всем зависит от Радзивилла из-за этого неправедного суда…

Ректор не дал ему договорить:

— А зачем же тогда Ян Кароль и Александр? Они не позволят ему примириться. Вы только постарайтесь убедить, что ему будут угрожать, если он надумает мириться, и что согласие с еретиками — невозможное и вредное дело, что брак Януша по законам не только государственным, но и религиозным невозможен…

— Обо всем этом каштелян знает, я уже ему уши прожужжал, на примирение он не пойдет. Но у любого человека может случиться поворот в мыслях…

— Если вы почувствуете, что такой поворот близко, будет самое время напомнить о том, сколько он перенес и натерпелся от Радзивиллов, и наконец…

— Наконец?

— В самом конце, — тихо сказал иезуит, наклонившись к Брандту, — можно намекнуть о том, что он найдет друзей, которые помогут ему выйти из положения так, что его честь не будет затронута.

— А что мне сказать? — спросил Брандт. — Ведь на это нужны большие деньги.

— Поймите же вы, — тихо зашептал ректор, — раз и навсегда поймите: если орден будет уверен в согласии и окончательном успехе, но понадобится некое пожертвование, то каштелян может indirecte — тайно — взять деньги и дать расписку. Кроме всего, такой шаг может произвести впечатление и на других.

— Понимаю, — промолвил Брандт.

— Это такое дело, о котором не следовало бы знать всем, отче. В конце, на завершение, да и то издалека, осторожно (потому что не надо опережать события) можно сказать, от кого это исходит. Нужно попытаться все сделать чужими руками.

Брандт встал с кресла и покачал головой.

— Хватит, хватит, — сказал он, — я так думаю, что в этом не будет необходимости.

— И я хочу того же самого, и надеюсь, что обойдется без значительных пожертвований.

— Сейчас же иду к каштеляну, — добавил Брандт.

— Да поможет вам Бог, — промолвил отец Гарсиа, провожая его к двери. — Когда проведаете его, зайдите ко мне и расскажите о том, что вам удалось.

С тем и удалился отец-иезуит Ян Брандт из ректорской кельи. Он прошел по коридору и зашагал по улице мимо костела Святого Яна.

Иезуит уверенно шел вперед, вышел на Замковую улицу и наконец добрался до жилья каштеляна.

Но Ян Брандт заглянул к каштеляну не вовремя. Как раз пришла пора вечерней молитвы. Набожный старик молился, вышагивая по большой комнате с четками в руках и книгой, оправленной в кожу, с большими серебряными застежками. Иезуит долго стучался, пока его не впустили. Каштелян перестал молиться, перекрестился, положил четки и книгу, приказал подать ксендзу кресло и сам сел напротив него.

— Что слышно, отче? — спросил он. — Наверное, ничего нового?

— Не совсем так, — ответил Брандт. — Есть новость, очень важная.

— Что такое? И кого это касается?

— Вас, пане каштелян, более, чем кого другого, — тихо проговорил иезуит.

— Почему? Что такое?

— Приехали сенаторы, посланные королем, для того, чтобы установить здесь мир.

— Приехали… — с заметным беспокойством проговорил каштелян.

— Да, только что. Час назад. Вы, наверное, уже слышали об этом.

— Да, я знаю об их приезде и даже догадываюсь о том, чего хочет от нас его величество король, — ответил каштелян.

— Благодаренье Богу! Их визит может принести долгожданное примирение.

Каштелян как-то подозрительно посмотрел в глаза иезуиту и ничего не ответил.

— Согласие — всегда желанная вещь, — добавил отец Ян, — а тем более между жителями одной страны, известными людьми, недоразумения между которыми могут очень тяжело сказаться на всех.

— Наверное, так, — ответил каштелян, — но я вам искренне скажу, отче, что я не очень-то верю в примирение.

— Но почему? — с хорошо разыгранным изумлением воскликнул иезуит. — Вы не верите, что оно состоится?

— Я сильно сомневаюсь в этом.

— Вот оно что! — снова, будто на сцене, разыграл изумление иезуит.

— Об этом можно было бы говорить долго, — продолжал каштелян, — но это ни к чему, вы же все знаете и знаете, что нас оскорбили, что…

— Я знаю, что вас оскорбили, — прервал его иезуит. — Они и теперь еще ежедневно усугубляют это оскорбление словами и угрозами.

— А потом, — добавил каштелян, — даже если Радзивилл согласится с нашими условиями, мы от своего не отступим.

Иезуит с любопытством заглянул в глаза каштеляну, как будто хотел о чем-то спросить, но нашел в них только подтверждение сказанному и успокоился.

— Видимо, так и будет, — согласился он. — Я сам не очень надеялся, что из этого будет толк. Мир с еретиками может быть даже опасным.

— В самом деле, — откликнулся каштелян, — ведь я мог бы ради согласия вспомнить о дружеских связях, но как католик я их боюсь, потому что прокаженный больной может заразить других.

— Святая правда, — подтвердил иезуит и набожно поднял глаза вверх. — Однако уважение к королю, уговоры сенаторов также могут нечто значить, — добавил он, желая еще раз убедиться в твердости намерений каштеляна.

— Ничего у них не выйдет! — живо откликнулся каштелян. — С нами у них ничего не выйдет. Мы уважаем его королевское величество, но то, что относится к семейным отношениям и чести рода, нельзя решить приказом. Это не ссора между детьми, которым родители приказывают поцеловаться и помириться. Это неслыханное оскорбление, как стрела, глубоко застряло в наших сердцах.

— Действительно, тяжко слушать о таком и жить в такое время! — сказал иезуит. — А началось все из-за одной большой ошибки Сигизмунда Августа: он дал волю людям разных вероисповеданий и разным верам. Вот они и угнездились в нашей стране. Ему, Августу, надо бы, как некогда Ягайло, держать их в страхе. Вот он — итог одной минуты потакания…

— Вы правы, отче, — задумчиво проговорил каштелян, — все пошло от того, что мы не одной веры. Паны Радзивиллы не решились бы на этот брак, не могли бы сделать того, что сделали, если бы нас объединяла одна вера. И согласие было бы, и лучшее понимание с их стороны. А теперь вся страна разделилась, и шляхта, и панство, а разве это хорошо? Разве можно радоваться тому, что у нас теперь две партии в одной стране и вражда между братьями?

— Что тут скажешь? — поддержал его иезуит. — Разве с еретиками можно жить дружно? Да никогда! Во всяком случае, до тех пор, пока они не перейдут в нашу веру. Братья-то они братья, это так, но ведь в темноте живут и к темноте влекутся. Можно ли ожидать от них добрых дел?

Оба помолчали.

— Пошлю я, пожалуй, к панам сенаторам моего придворного с поклоном от меня, — сказал каштелян.

Он взял колокольчик и позвонил. Вошел старший слуга, получил приказание, и тут же один из придворных поехал к сенаторам.

— Только не подумайте, что это означает подготовку к примирению, — обратился каштелян к иезуиту, продолжая разговор. — Так диктует вежливость, а что диктует честь и совесть, вы еще увидите.

Они беседовали еще около часа, и только поздняя пора заставила Брандта попрощаться, к тому же ворота костела должны были вот-вот закрыть.

Вернувшись в монастырь, он сразу же пошел к келье ректора.

— Слава Иисусу Христу!

— Во веки вечные! Что слышно?

— Каштелян даже не помышляет о каком-то мире.

— Прекрасно! А я утром встречаюсь со жмудским епископом. Спокойной ночи, отче! Зайдите ко мне завтра утром, нам нужно посоветоваться.

Послы его величества короля

А теперь вернемся к королевским послам и познакомимся с ними поближе: кто они такие, почему они имели столь значительное влияние в те мрачные времена?

Возглавлял посольство ксендз Мельхиор Гедройц, жмудский епископ, сведущий человек, добрый по натуре и спокойный, он также, как и Лев Сапега, хорошо подходил на роль посредника. Он уже не раз принимал участие в подобных делах и всегда выходил победителем из сложных ситуаций. После смерти Сигизмунда Августа в 1572 году он был еще и виленским кафедральным кустошем — скарбником — ездил в составе посольства во Францию к королю Генриху. Французский король предложил его кандидатуру папе на жмудский епископат, и Гедройц был назначен епископом, благожелательно принят благодаря посланному папой письму. У него был соперник: некий ксендз Герановский, также заручившийся определенной поддержкой, хотел занять эту должность, но он был не местным, опирался только на приобретенное хитростью заступничество королевского посла. Однако соперник потерял надежду на повышение, а ксендз Гедройц, наоборот, утвердился на этой должности. Позже епископ неоднократно исполнял различные поручения, в 1580 году принимал участие в виленском фискальном Трибунале. Набожный Гедройц весьма симпатизировал ордену иезуитов. Легко понять, какую роль он должен был сыграть здесь и кому благоприятствовал.

Великий литовский маршалок Дорогостайский, потомок Монвидов, перед тем стольник, надворный маршалок, волковысский, мстибовский, шарашовский староста, был храбрым воином, знаменитым фехтовальщиком и знатоком коневодства; состоял в родстве с Радзивиллами и Ходкевичами. Видимо, поэтому он и был послан королем для посредничества между ними. Дорогостайский был женат на Софие, дочери новогрудского воеводы Николая Радзивилла, вдове кравчего Великого княжества Литовского Юрия Ходкевича. Это давало ему возможность в качестве родственника бывать в обоих домах. Но, по правде говоря, роль посредника — не его роль, потому что он был по натуре скорее солдат, чем дипломат. Открытый, задиристый, увлеченный военным делом и лошадьми, книгами и охотой, он чувствовал себя свободнее там, где требовались отвага и мужество, а не там, где предпочтение отдавалось рассудительности и хитрости. А в роли посредника он оказался, как мы уже упоминали, благодаря своим семейным связям, которые сближали его с обеими сторонами. В религиозных и философских материях он и вовсе не разбирался, однако был в душе сторонником реформаторов.

Ян Завиша ранее был мстиславским, потом витебским воеводой и старостой сурожским. Ревностный католик, дошлый и опытный человек, всю жизнь он исполнял различные важные поручения: то определял пограничье Курляндии и Бречиславльской земли, то выбирал подходящие места для пограничных крепостей, то выступал в роли посла…

Он прекрасно знал людей и жизнь, мог определить, как надо действовать в том или ином случае, умел использовать человеческие слабости.

Его брат, земский подскарбий Великого княжества Литовского, Андрей был не менее ревностным католиком, таким же изворотливым и опытным. На них двоих и возлагалась особая надежда, именно они должны были добиться успешного завершения посольства. Дорогостайский был дан им только для сопровождения, Гедройц — для солидности. Тем более, что ни первый, ни второй не могли как следует содействовать этому делу, они просто были не в состоянии это сделать. Все зависело от братьев, а епископ и маршалок хотя и приехали, но пользы от них ожидалось немного.

Жмудский епископ остановился в своем дворце возле замка; Дорогостайский занял помещение в кардиналии — оно было заранее подготовлено для него; а Завиши поселились в собственных каменных домах на улице Бакшта.

С самого утра от послов и к послам сновали пешие и конные посетители, по улице туда-сюда двигались экипажи, проходили процессии. Шли поприветствовать, поздравить, посоветоваться. Но о главном деле никто речи не заводил.

Первым проник к епископу отец Гарсиа Алабянус, он спешил опередить всех других. Ректор хотел, чтобы его никто не увидел, хотя любопытному он мог бы легко объяснить свой визит известной склонностью епископа к делам их ордена и теми проблемами, которые иезуиты хотели бы с ним обсудить.

Но ректор не застал епископа дома: набожный старец рано утром ушел на молебен в кафедральный костел, который был недалеко от его дворца. Ректор поспешил туда, желая первым поприветствовать епископа, и встретил его на пороге костела.

Хотя епископу уже было под восемьдесят, годы не придавили его тяжким грузом, правда, лицо было в морщинах и фигура несколько сутуловатой. Он был еще довольно подвижный, краснощекий — здоровый румянец выделялся в обрамлении седых волос. Серые глаза из-под нависших бровей еще пылали огнем неистраченной молодости, румяные губы ласково улыбались; на лице читались только благорасположение и доброта души. Епископ уже возвращался из храма, его вели под руки два жмудских каноника, сзади викарий нес требник и служебник. Ректор поздоровался с ними, потом молча прошел с епископом к его дому.

Только тогда, когда ксендз сел в кресло, а провожатые вышли, завязалась искренняя беседа.

— Святой отец, — начал ректор, — вы прибыли сюда во главе христианской миссии, с посредническим посольством, с оливковой ветвью. О, как она нужна всем нам, измученным предчувствием войны, как горячо мы вас приветствуем!

— Кто не хотел бы мира и согласия, — ответил епископ. — Лишь бы только мы к нему пришли!

Он взглянул на ректора; отец Гарсиа покачал головой и опустил глаза.

— Как вы думаете, отче, удастся нам что-нибудь сделать?

— К королевским письмам у всех большое уважение, на избранных посредниках отражается свет личности его королевского величества. Разве можно было выбрать лучшего предводителя миссии, чем вы, святой отец? Но…

— Есть какое-то «но»?

— Как и во всех людских делах.

— Трудности? Мало надежды?

— Трудности, надо сказать, действительно большие, а надежда всегда в руках Бога!

— Как вы думаете, чья сторона больше склонна к примирению?

— Они все очень разгневаны, и те и другие прямо пылают ненавистью! Если кто из них дальше от желания мириться, то это Ходкевичи! Виленский каштелян тронут за живое, оскорблен. Ян Кароль, жмудский староста, очень горд, он не прощает никогда и никому. Кроме того, он весьма набожный, очень уважает христианскую веру и не склонен к миру.

— Ну, а Радзивиллы? — спросил епископ.

— Воеводу все знают: несокрушимая душа, чрезвычайная гордыня; не очень жалует короля и королевскую власть. Чувствует себя сильным, но внешне ради приличия поддерживает короля. Самый большой враг католиков, запальчивый, несговорчивый. Можно ли такого человека склонить к согласию, можно ли поверить, что он побратается с Ходкевичами, если недавно наперекор им и всему католичеству записался в конфедераты?

— Это правда, — сказал епископ, — но какая невеселая правда! И все же, что делать, не будем же мы угождать им; выходит, действительно мало надежд на успешный исход, у нас есть только добрые пожелания и королевский приказ — запрет неправедной войны между своими, позорного кровопролития, худшего, чем между братьями! Пусть бы это дело рассматривали сейм и король!

— А вы, святой отец, знаете о подготовке к войне?

— Слышал. И очень боюсь этого, — ответил епископ.

— Horrenda! — Ужас! Почти шесть тысяч войска собрали только ради того, чтобы разрешить спор, в то время как для защиты страны и половину этого количества трудно было бы выпросить даже с помощью универсалов.

— Да и у Ходкевичей довольно много хороших воинов. Они сумеют оборониться.

— Лучше бы этого не потребовалось. Я все же надеюсь, что, несмотря на грозные заявления обеих сторон, до столкновения не дойдет. Радзивилл понимает всю мерзость нападения, мерзость, которой еще не было, и задумается над тем, насколько неприязненно восприняли бы во всей стране весть об этой междоусобице.

— Но ведь со всех сторон уже движутся войска!

— Это еще ничего не означает, отче, — рассуждал епископ. — За несколько дней все может перемениться. Будем надеяться на Бога, на то, что у нас такого еще не было, что не пойдет брат на брата, что дрогнет все же что-то в их сердцах, как у Каина. Перед самым началом может размягчиться сердце и хватит решимости остановиться. Надо надеяться до последнего.

— Надеяться на мир? — переспросил Гарсиа. — На мир с еретиками?

— Положительный исход этого дела и прекращение его ad decisionem Regiam — решится властью, — ответил епископ. — Что же касается согласия с еретиками, то тут совсем другое дело.

— Здесь все дела так перемешались, что трудно разобраться, — заметил ректор. — На стороне воеводы вся конфедерация, Ходкевичей же поддерживают католики. Дело вовсе не в Софие Слуцкой, а в свободе совести.

— Этого, отче, не сумел бы распутать и привести к порядку и сам король, если бы он сюда приехал. К сожалению, дрянное семя очень глубоко вросло, глубоко пустило корни, его так скоро не выполоть. Доверимся в этом деле Богу! Представители разных вероисповеданий еще долго будут воевать за свободу совести, как они ее называют, или за дело улучшения людских нравов. Наша задача — не дать перерасти распре в кровавую бойню.

— Решить бы хотя этот спор, и то хорошо, — вздохнул ректор. — Когда вы думаете начинать свою миссию?

— Постараемся как можно скорей. Нам самим не терпится, на нас лежит святой долг. Но мне кажется, пока не приедет жмудский староста Ян Кароль, мы не сможем ступить ни одного шага вперед. Он — правая рука каштеляна, поэтому все, что будет сделано без него, может пойти прахом. Я даже сомневаюсь, начал ли бы каштелян переговоры, будучи связанным договором с родней, если бы это делалось без них. А мы тем временем осмотримся, прислушаемся, подумаем.

Отец Гарсиа глянул в окно. Увидел, что солнце уже высоко поднялось и распрощался с епископом, а тот взял в руки четки и стал молиться.

Все это происходило во дворце жмудского епископа в замке, а в это время литовский маршалок Дорогостайский завтракал в кардиналии наедине с воеводой.

Перед ними стоял серебряный кувшин с подогретым вином и позолоченные кубки. Сидели они в креслах, один против другого; воевода задумчиво морщил лоб, маршалок вел себя так, как и всегда в жизни: вольно, весело, раскованно. Сама его фигура выдавала в нем воина, который иначе не понимает и не представляет себе жизнь, как только неизменное движение, действие, деятельность. Высокий, крепкий, слегка лысоватый, румяный, с голубыми глазами, римским носом, широковатыми усами, высоким лбом, Дорогостайский имел все привычки солдата, с его лица не сходило выражение несокрушимой отваги.

— Вы приехали, чтобы помирить нас насильственно? — спросил Радзивилл после того, как уже о многом было переговорено.

— Насильственно или нет, но помирить обязательно, — ответил Дорогостайский, приглаживая чуб на макушке, — ведь какого черта надо проливать христианскую кровь братьям, сыновьям одной матери, если сейчас надо как раз дать доброго пинка неверным, да и соседям нашим! Это же весь свет будет тыкать в нас пальцами, смотреть как на дураков, простите, да и наших врагов может подогреть драка между своими! Они не стали бы ждать конца этой внутренней войны, пока вы таскали бы здесь друг друга за чубы из-за княжны, а захватили бы ваши владения. Если бы они на вас навалились, то забрали бы и ваш Слуцк, и Копыль, и Биржи, а затем и Копысь, из-за которого все заварилось. Не давайте чужим повода шутить над вами, только хлопните в ладоши, и все само собой утрясется. Пусть себе вы евангелисты, они — католики, у вас своя дорога, у них своя, если же придется воевать с настоящим врагом, то будем делать это вместе, скопом.

— Складно говорите, — откликнулся воевода, — только вот жаль, что все это — несбыточные мечты. Как же вложить все это в их головы, чтобы паписты оставались папистами, а мы смогли жить по-своему? Так нет же, им хочется выглядеть идиотами! И до того доходит, что не видят собственной слепоты. Я не такой уж несговорчивый и упрямый, каким меня считают недоброжелатели. Ходкевичи сотворили мне уже немало зла, но все же, если будут приемлемые предложения мира с их стороны, я подам им руку, пусть только сделают то, что я хочу!

— Ну, это штука простая! На такие условия, пан воевода, любой согласится! Кто бы хотел ни в чем не уступить и все же помириться?

Маршалок захохотал во все горло.

— Я не могу ни в чем поступиться! — вставил Радзивилл.

— Так, княже, ничего сделать не удастся. Немного с одной стороны, чуть-чуть с другой, тут отнять, там притачать, только так надо искать согласия! Требовать же, чтобы кто-то поступился всем, а князь воевода ничем — это слишком. Но лучше поговорить об этом в другой раз. Теперь же я у вас не как посол короля, а как ваш добрый друг и гость, так плевать пока на эти ссоры! Вам надо помириться! Ссориться хорошо только с врагом, а со своим — хоть кости полны злости, а разойтись надо по-хорошему. И нужно, очень нужно. И так оно случится.

— Из вас, барон, получится хороший пророк.

— А вот вы, князь, не верите в добро. Но надо верить. Тогда все и пойдет по-доброму. Ведь вы хотите заполучить не табун лошадей? А? Вам нужна сама княжна София или все же ее княжества? Наверное, из хорошего табуна эта княжна, раз вы тут собираетесь расшибить друг другу лбы, хватаетесь за сабли, сзываете столько войска, словно хотите завоевать целую провинцию! Простите! Но я, черт меня побери, не понимаю, стоит ли воевать не за новое княжество, не за древнюю корону, а за клочок земли и еще за одну белоголовую, каких, простите, на белом свете тысячи, да при этом лить кровь, устраивать такой кавардак? Нет, не стоит!

— Как же вы, пане маршалок, низко нас ставите!

— Простите, княже, старого вояку, я в вашей политике ни ухом, ни рылом! У меня что в голове, то и на языке, чистая правда! Как я подставляю грудь врагу на войне, так и открываю душу другу. Да и зачем нам приукрашивать то, что само по себе красиво? Вы только, княже, на меня не обижайтесь.

— Нет у меня обиды ни в голове, ни в сердце, — заверил воевода, — но мне все же не по себе, что вы так легко разрешаете наш спор. Но воля ваша — каждый видит по-своему.

— И вы сами, княже, — добавил маршалок, — увидите все иначе, когда все оцените холодным умом. Клянусь, вам станет ясно, что драться нет причины!

Воевода умолк. А маршалок подошел к окну. Пару минут он смотрел на улицу, а потом удивленно воскликнул:

— Чистейшей турецкой крови! Самый что ни на есть подлинный турок!

— Что такое? Что вы там увидели?

— Я тут разглядел турка, коня. Он привязан возле ваших ворот, хотелось бы узнать, чей он?

Воевода тоже выглянул в окно.

— Так это же ваш собственный конь!

— Может, ваш, воевода?

— Нет, ваш, пане маршалок!

— Мой? У меня такого нет! Поверьте мне, такого нет ни здесь, ни в моей дорогостайской конюшне, ни в табуне! Он другой масти и другой крови!

— Но это ваш конь, — стоял на своем воевода.

— Простите меня, я лучше знаю. Уверяю вас, это не мой, — упирался маршалок.

— Нет, это ваш собственный!

— Шутки шутите, пан воевода!

— Он в самом деле ваш. Потому что я дарю его вам. Разве не примете?

Маршалок задумался.

— Когда настанет мир или согласие, а я не буду больше послом короля к вам, то приму такой чудесный подарок. А теперь дураки станут болтать по всем углам, что вы меня подкупили.

— Одним конем! — рассмеялся воевода. — Прикажите отвести его на вашу конюшню. Такая мелочь никому не кинется в глаза! А мне приятно подарить такому знатоку коней настоящего турка!

Дорогостайский взял шапку и направился к дверям.

— Сердечно благодарю! Позвольте мне сейчас же ощупать его, мне прямо свербит поглядеть на этого сивку, нет никаких сил терпеть.

Воевода позвал конюшего и маршалок вместе с ним пошел к лестнице, забыв обо всем в эту минуту: о королевских письмах, своем посольстве, ссоре Ходкевичей и Радзивиллов.

А мы заглянем еще к панам Завишам, посмотрим, что делается у них во дворце на Бакште.

Их дом был каменный, небольшой, стоял впритык к высокой горе, с двух сторон его окружали дома горожан, а выглядел он как постоялый двор. Перед ним стояли телеги, одни груженые, другие пустые, около них сновала прислуга, которой было столько, что двор казался тесным. Все кони не уместились в конюшне, стояли, накрытые попонами, возле яслей и забора, за телегами. Поодаль во дворе был даже разведен костер, около него сидели и лежали возницы и слуги.

Четыре самые лучшие верхние комнаты занимали братья, Андрей и Ян Завиши. Жили они здесь скромно, хотя по шляхетскому обычаю возили все с собой, поэтому у них было чем и пол застлать, и стены увешать.

Гобелены с золотыми и серебряными узорами развесили по еще влажным стенам, на пол, выложенный кирпичом, легли твердые турецкие и персидские ковры. Небольшие пестрые ковры покрывали и простые, сбитые местными столярами лавы, сосновые столы застелили вышитыми скатертями, спадающими до самого низа. Теперь покои, еще недавно голые, выглядели довольно уютно, и только потолок напоминал, как они выглядели еще вчера. В угловых комнатах каждому из братьев приготовили постели. С правой стороны — старшему Яну, с левой — Андрею. Оба спали на позолоченных кроватях, которые были устланы сеном и накрыты медвежьими шкурами. Под головой — подушки, также из шкур, а сверху — меховое покрывало.

В каминах и печах пылал огонь, прогревая настывшие стены. Две средние комнаты предназначались для обедов и приема гостей. Одну из них украсили более старательно.

Когда солнце осветило дома на Бакште, воевода с подскарбием уже были на ногах. Они сосредоточенно молились, по давнишней привычке начиная день с утренних молитв и псалмов. Некоторые из старших слуг в нижних комнатах также с четками в руках посвящали Богу первые минуты нового дня. Только слуги уже на скорую руку помолились и трудились в доме и во дворе. Когда истекло время молитвы, подскарбий зашел к брату, потом они оба отправились завтракать, а затем собирались сходить на молебен в костел бернардинцев. За едой немного поговорили о делах.

— Дорогой брат, как ты думаешь, получится у нас что-нибудь или нет?

— Может, и нет, хотя нас послал сам король. Что ж, будем делать все, что можем, остальное — в руке Божьей, — сказал старший брат, витебский воевода. — К нам вчера забегал наш общий знакомый — иезуит, отец Бризий. Ты уже спал или закрыл дверь и молился. Было поздно, и я принял его сам.

— Что он рассказал?

— Много страшного, а главное, если ему верить, то нет никакой надежды на то, что мы чем-либо поможем. У всех столько злобы, что вот-вот вспыхнет война.

Андрей покачал головой. Тут вошел придворный и сказал, что пришел брестский воевода Криштоф Зенович.

— Так рано! — воскликнул Андрей и вышел встретить гостя.

Вскоре в комнату ввалился и сам гость, толстый, румяный, сопя, опираясь на трость с позолоченной макушкой.

Зенович, человек разговорчивый, подвижный, деятельный, но сегодня у него на лице отражалась неуверенность, и это портило его привычное выражение. Он и в самом деле был таким, как мы его описали. Всему причиной был и ранний визит, и мысль о том, как его примут и встретят (а его знали как большого приверженца Радзивиллов), поэтому на этот раз воевода был в столь непривычном для него замешательстве.

Но едва только Зенович показался в дверях и произнес первые слова, как по своей природной доверчивости забыл о тревогах и заговорил весело, вольно и непринужденно.

— Приветствую послов мира и согласия! Приветствую желанных гостей в нашей столице! Сердцем и душой принимаем вас, мы ожидали вашего приезда, как птица чибис дождя! Приветствую вас, пан воевода витебский, и вас, пан подскарбий! Как доехали, как спалось? — соловьем заливался Зенович.

— Прекрасно! — ответили братья.

— Мне очень необходимо было поприветствовать вас, поэтому я, хотя на часах еще, видимо, только восемь и не настало время для встреч, поспешил увидеть дорогих гостей.

— Мы очень рады вам. Садитесь, пан воевода!

— Сел бы, даже если бы вы не пригласили, потому что задыхаюсь. Еле взбежал по ступенькам. Что там нового в Варшаве, как король?

— Хвала Богу, здоров.

— А как поживает пан Матиевский, in partibus — в будущем виленский епископ?

— Он уже отрекся от виленского епископата.

— В надежде на краковский?

— Возможно.

— Хорошая замена! Ну, а будет ли у нас мир?

— Надеемся. Письма короля…

— Все их уважают, но мало кто слушается, — перебил его Зенович. — Вот в чем беда! Больше надежд на уговоры, на дружеское посредничество. Ходкевичи совсем с ума посходили! Как они только отваживаются бороться с Радзивиллами? Не те силы, не то богатство! Изничтожат их, зальют кровью страну, а все это подаст пример несчастный, ужасный!

— Но не они же заварили всю эту кашу?

— А зачем было нарушать договор?

— Так, может, тот договор несправедлив?

— Справедливость можно понимать по-разному. Такое часто бывает, но зачем было обещать, если знали, что договор несправедлив?

— Они виноваты в этом, но и Радзивиллы тоже: зачем рассердили их той судебной тяжбой, довели до крайности?

— Теперь уже нет иного выхода, кроме доброго исхода, потому что войны допустить нельзя. Война окончательно погубит страну! — воскликнул Зенович. — Помирятся они или нет, лишь бы только не воевали!

— Мне кажется, до этого не дойдет, — сказал витебский воевода. — Ради того мы и приехали, чтобы не допустить худшего. И мы надеемся, что хотя они и далеко зашли в своих спорах, но все же одумаются, поймут, что они доведут страну до внутренней войны. Может, их охладят письма короля и уговоры друзей.

— Дай Боже! — промолвил Зенович и вздохнул, однако вздох можно было объяснить и чувствами, и высокой лестницей в доме на Бакште.

Военные приготовления. Княжна

Первого февраля Вильно и его околицы напоминали военный лагерь. Если бы кто-нибудь приехал издалека, не зная, в чем дело, то решил бы, что столько войска собрали, чтобы отбить нападение неверных язычников или соседей с Руси. В предместье толпами стекались все новые отряды, развевались стяги, гарцевали горячие кони, проходили солдаты из Курляндии, Подолии, Литвы, Польши — все они были по-разному одеты и говорили на разных языках.

В самом городе, пожалуй, все постоялые дворы занимали военачальники: ротмистры, полковники, их окружение. Звенели сабли, грохотали барабаны, слышались военные песни, которые должны были поднять боевой дух. Однако на этот раз певцы должны были совершать чудеса, чтобы подстроиться под обстоятельства, потому что в песнях тех лет или проклинали турок, или ругали московитов, но не было сочинено ни одной, которая звала бы на бой за Ходкевичей, или, наоборот, за их врагов. Дух войск из других стран поддерживали двухстрочные оскорбительные припевки о жмудинах, ляхах, мазурах, русских и других. И сам вид этих войск, которые располагались преимущественно на Лукишках, а также по околицам и предместьям, был удивительный! Народ как на подбор, но все были из разных краев, каждый одет по-своему, у каждого свое оружие, даже свой дух. Взять хотя бы то, что в войске Радзивиллов было немало католиков. Они шли тихо, опустив головы, сами не зная, как совместить совесть с собственными интересами, когда товарищи по военному походу брали их с собой, и те были обязаны подчиняться; но они считали эту войну выгодной конфедерации и воспринимали ее как месть католикам за притеснения иноверцев.

Войско Радзивиллов состояло из разнообразных отрядов, главная часть их была из Руси. Около четырех тысяч солдат прислали Острожские; они располагались по околицам, предместью, стекались под Вильно не все вместе, а по частям и в разное время: от последних дней января до первых февральских. Город наполнился пестрыми толпами людей, ожил, но только самые смелые горожане осмеливались показываться на улицах и на шумных базарах, остальные в тревоге и страхе попрятались по домам. Магистрат и рада после неудачного посольства к воеводе не предпринимали повторных попыток. Они позволили войску занимать постоялые дворы и больше ни во что не вмешивались. Однако надо отметить, что кроме случайных происшествий, никаких неприятностей горожанам это не доставляло; воевода хорошо кормил всю прорву войск и наказал солдатам обходиться с жителями достойно и вежливо. Но мало кто верил его обещаниям о неприкосновенности их жилищ и собственности: купцы, преимущественно католики, позакрывали склады и магазины, попрятали товары, заложили двери тяжелыми засовами и надеялись на приверженцев Ходкевичей как на избавителей. Пока тех не было, они ожидались в городе со дня на день. Для них даже были заранее подготовлены, заказаны места постоя в самом городе, вблизи дворца жмудского старосты. Жители Вильно охотно уступали свои дома, потому что солдаты-католики казались надежной защитой от страшных для многих горожан еретиков.

В твердыне Ходкевичей подготовка к войне была уже окончена: бойницы пробиты, ворота укреплены, слабые стены удвоены, окна забиты, места, определенные для орудий, подготовлены, очищены площадки для солдат, которых собирались разместить преимущественно в крепости. Подумали даже о том, чтобы закупить запасы живности, но о запасах воды на случай осады не позаботились, потому что даже на штурм из-за узких улиц не рассчитывали. Пан Барбье все это осмотрел, прикинул, надолго ли хватит запасов оружия, чтобы отразить нападение, и с улыбкой сказал, что со стен такой крепости он орудиями сметет всех протестантов, пусть только сунутся.

Но вся эта подготовка даже в глазах тех, кто ею занимался, кто уже свыкся с мыслью о неизбежности войны, выглядела удивительной, а рассудительным людям она вообще напоминала кошмарный сон. Это было не просто событие, а большое диво, многие до сих пор не верили в возможность войны. Даже для виленского простонародья, которое уже не однажды видело стычки, малую войну в городе, такой большой наплыв войск был необычайным, ему не было примеров в прошлом, да к тому же и не было достаточно важной причины. А поэтому, несмотря на такую большую подготовку, на очевидную угрозу длительной, упорной битвы двух лагерей, многие еще не верили и не хотели верить в гражданскую войну.

— Можно ссориться, ведь от века к веку, до самого конца света распри не окончатся, но чтобы воевать, такого не может быть! — говорили недоверчивые.

Третьего февраля виленскому каштеляну стало известно, что Ян Кароль с орудиями и войском через день будет в Вильно. Эту весть принес маршалок двора Миколай Хамец, приехавший вместе с любимым придворным Яна Кароля Томашем. Каштелян отдал свой дом под постой солдатам, которые вот-вот должны были прибыть, а сам перебрался во дворец Ходкевичей на Замковой улице. Здесь теперь жил и брат Яна Кароля Александр. Самое лучшее помещение отдали сандомирскому воеводе Иосифу Мнишку, его пригласили Ходкевичи, и он не отказался, приехал, правда, почти без свиты, в сопровождении всего нескольких придворных.

Княжну Софию ради безопасности перевели в комнаты в глубине дома, оттуда она уже ничего не могла видеть, только слышала о большой суете в доме. Она знала о подготовке к войне и очень беспокоилась. Поэтому легко понять, что чувствовала княжна: она толком не знала о том, что делается, что за события происходят, была полна мрачных мыслей и предположений. При ней и возле нее все молчало, все побаивались ее, смотрели на девушку как на причину всех неприятностей. Даже сами Ходкевичи в душе помимо воли чувствовали настороженность к сироте, опека над которой оказалась такой тяжелой. Самой близкой к княжне была экономка пани Влодская, женщина твердого характера, холодная, неприступная, она чаще всего только приказывала; от нее никто не слышал ласкового слова. Экономка послушно выполняла свои обязанности, была суровой, строгой, старалась ни на волосок не отступить от своих полномочий, очень дорожила своим местом, боялась его потерять. Служанки панны были молодые, пугливые, они даже не пытались стать ей подругами. Полудитя, она оставалась наедине со своими мыслями, страхами, терпением, без радостей, без друга, без известий о событиях за стенами дворца, жила замкнутой жизнью, которая при иных обстоятельствах могла бы быть счастливой, а на самом деле оказалась мучением.

С утра — молитвы, потом невеселая прогулка по комнатам, короткие разговоры с пани Влодской, обед, работа за кроснами, снова молитва — и долгий вечер, и долгая бессонная ночь.

А над всем этим — тень войны, убийств. Это не давало покоя сердцу сироты, ведь из-за нее могла начаться война, которая с каждым днем приближалась, и началом ее мог стать день рождения княжны! Софие казалось, что каждый стук в ворота, каждый шорох бруска по сабле, каждое бряцание оружием, громкий звук приближают эту ужасную войну. Когда она видела во дворе солдат, смотрела на подготовку к обороне, укрепление дворца, то сразу переполнялась страхом, гневом и тревогой, а из окон нового жилища больше ей ничего не было видно. Часто девушка просыпалась среди ночи, разбуженная топотом солдат, голосами стражей, ее сердце начинало биться чаще, она прижимала к груди крест своей матери и часами ожидала, что вот-вот прозвучит выстрел — ей, бедной, казалось, что он обязательно должен прозвучать.

В такой вот неопределенности и страхе жила княжна; когда же ей удавалось подарком или ласковым словом упросить экономку рассказать ей, что творится за стенами дворца, то чаще всего слышала о разных ужасах, которые сердили ее. София не могла им верить, потому что, несомненно, они были выдуманы и рассчитаны на то, чтобы погасить в ее сердце известную всем привязанность к князю Янушу.

Виленский каштелян редко показывался на глаза княжне; после того памятного ей разговора заглядывал, может быть, пару раз, да и то ненадолго. А третьего февраля он пообещал вечером проведать ее.

Как ждала она этой минуты, молилась в душе и гадала, что же скажут!

Прошло полчаса в долгом нетерпеливом ожидании, наконец каштелян пришел. У него было доброе лицо, никакого напряжения, будто назавтра ожидался праздник, а не начало войны. Он ласково поздоровался с ней, с тревогой спросил о здоровье, потому что вид у нее был неважный.

София держалась смело и мужественно.

— Дядя, не спрашивайте меня о здоровье, скажите лучше, стоит ли мне жить?

— Как это? Что ты говоришь? Ты еще так мало пожила!

— Но мне так тяжело, так тяжело! Подумайте, каково что ни день, что ни час под надзором, когда чужой глаз проникает, кажется, даже в мысли. Кругом война, оружие, ужас! Куда ни глянь — солдаты, войска, орудия, доносятся жуткие слухи! Скажите мне, дядя, как же я могу быть счастливой, спокойной, какое тут может быть здоровье? А еще как подумаю, что это я — причина всей этой суматохи! Ох, дядя, пережить это совершенно нет сил!

— Княжна, не нужно так пугаться. С вами ничего не случится.

— Да разве же я за себя беспокоюсь? — ответила София. — Но ведь это же война, война!

— Она еще не началась, и мы не будем начинать ее.

— Зачем же вы так вооружились?

— На всякий случай, — ответил каштелян, — ради обороны. Мы видим, что Вильно окружают войска Радзивиллов, как нам в таком случае не подумать о себе?

Княжна умолкла, провела рукой по лбу и опустила глаза.

— Вы помните наш последний разговор? — спросил каштелян.

— Да. Если хотите, то можем продолжить его, — ответила княжна.

— Мне больше не о чем спрашивать у вас и просить, нет нужды заставлять что-то делать, я хочу только в ваших же интересах кое-что пояснить еще раз, а вы поступайте так, как вам подскажет ваша совесть. Я уже не интересуюсь, что вы ответите и, если вас придут спросить, каким будет ваше слово. На то ваша воля, княжна, вы уже не дитя, вот-вот станете совершеннолетней, вы живете своим умом. Делайте то, что вам нравится. И все же, пока что еще я ваш опекун, а первая забота опекуна — совесть, первая мысль — остеречь от греха. Поэтому я хочу вас предупредить. Брак ваш с князем Янушем, о котором было договорено, без специального соизволения главы католического костела папы римского, а также без его благословения (слушайте меня внимательно) будет греховным, он запрещен религиозными законами, а нашим литовским правом признается как незаконный. Вы, наверняка, слышали об этом. Мой долг еще раз напомнить. Я ничего не приказываю, ни о чем не спрашиваю, но захочешь ли ты сама, без разрешения папы, согласиться на такой брак, если дойдет до разговоров о нем, до необходимости решать?

Княжна не замедлила с ответом:

— Без дозволения — никогда! Однако же, — добавила она, — его можно получить.

Каштелян невольно покачал головой.

— Разрешение, но не благословение.

Княжна опустила голову. Кто-то постучался в дверь.

— Это наш святой отец, архимандрит монастыря Святой Троицы Вельямин Руцкий, он вам все подробно объяснит и подтвердит то, что сказал я.

Княжна глянула в сторону приоткрытой двери. Тотчас вошел бледнолицый монах в сутане ордена Святого Базыля. Это и был достославный Вельямин Руцкий.

— Я позвал вас, — отче, — чтобы вы подтвердили перед княжной мои слова. Я объяснил ей, что брак ее с князем Янушем будет незаконным согласно костельного и государственного права, которое не признает браков между родственниками.

— В самом деле так, — ответил священник. — А тот, кто заключает такой брак, попадает под суровое осуждение костела, даже если венчать вас будет особа самого высокого духовного звания.

— Но… — начала княжна, не осмеливаясь прекословить.

— Но в определенных случаях, — угадав ее мысль, продолжил за нее отец Руцкий, — папа римский разрешает такие браки, хотя и не благословляет их.

— Не благословляет, — повторила за ним княжна и опустила глаза.

Каштелян и священник поясняли ей еще что-то, но София больше не поднимала глаз, не смотрела на них, не вымолвила ни слова, она вся была в своих невеселых мыслях; молча поцеловала руку дяде, поклонилась Руцкому и попрощалась с ними.

Как только за ними закрылась дверь, она упала в кресло и залилась слезами.

— Никогда нам не быть вместе, не быть счастливыми! Даже если бы нас и свела судьба, соединила, наша любовь не была бы угодна Богу, каждая минута нашей жизни будет отравлена этим! Вот так: осталась сиротой, мне позволили полюбить того, кого пообещали в мужья с детства, а теперь говорят, что эта любовь — грешная, брак — святотатство…

Она упала на колени и начала горячо молиться. Потом встала с сухими глазами, спокойным лицом и тихо проговорила:

— Так хотел Господь, пусть будет благословенно Имя Его. Недолго мне осталось терпеть, пойду к тебе, мамочка, хоть я тебя и не знала, и к тебе, папочка, хоть я тебя не видела, пойду к вам!

Жмудский староста в Вильно

Четвертого февраля новый гонец прибыл в Вильно с вестью о том, что войско под руководством Яна Кароля остановилось на ночлег в миле от города и должно завтра войти в город. Новость мгновенно разнеслась жителями, и толпа любопытствующих горожан собралась на Медницком тракте, по которому намеревался вступить в город Ян Кароль. Были среди них и люди Радзивилла. Они влились в толпу, чтобы проследить, что за войско идет на подмогу Ходкевичам. Сколько его будет, много ли у него орудий и мортир, чтобы потом с точностью сообщить обо всем князю воеводе. С самого полудня в городе было чрезвычайное оживление: самые любопытные взобрались на крыши каменных домов, на башни и стены, лишь бы только получше рассмотреть войско. На всех галереях ратуши было полно народа. Даже на звонницах храмов торчали головы, повернутые в сторону Медницкого тракта. Острое предместье также было усеяно людьми, они толкались там с самого рассвета. Стоял погожий зимний день, был легкий морозец, солнце светило в чистом небе, искрилось в снегах, в воздухе разлилась тишина.

После полудня на тракте вдали что-то показалось. Да, это двигалось войско. Толпа засуетилась: одни протискивались вперед, чтобы лучше рассмотреть, другие забирались повыше, третьи еще только подбегали. И все повторяли: «Идут! Уже идут!»

Тем временем рать подошла к городу. Над ней развевались хоругви, бухали бубны, тонкими голосами звучали пищалки. Все ближе и ближе подступало войско. Наконец, первый отряд вошел в город, и весь люд затих, вглядываясь, полный любопытства. Впереди медленно, спокойно двигалась конница. Во главе ее с несколькими военачальниками ехал сам Ян Кароль, жмудский староста, на вороном коне, оседланном по-турецки, в красивой сбруе; сам он был в бархатной кармазинной (ярко-красной) шубе, подбитой соболями, с золотистыми петлями; на голове — соболиная шапка, украшенная пером цапли. Из-под шубы выглядывала оправленная в серебро сабля в ножнах из шагреневой кожи. На лице Яна Кароля не было даже и следа озабоченности, только бравый вид войскового начальника во главе большого отряда, да и гордо сжатые губы, подкрученные усы. Одной рукой он слегка правил резвым конем, другая — уперлась в бок. Сзади ехали несколько ротмистров, а дальше остальные всадники, все как на подбор — один к одному, все на сильных приземистых лошадях. Над головами у них развевались знамена и блестели наконечники копий. Ехали они вольно, по пять человек в ряд, спокойно, молча.

Сразу же за всадниками везли мортиры и пушки, их было довольно много. Любопытные насчитали двадцать четыре орудия. За ними снова конные, по-разному одетые и вооруженные, но, опять-таки, все как на подбор.

Здесь не было видно таких воинов, как в войске Радзивиллов: карлика рядом с гигантом, грузного немца рядом с худощавым солдатом-литвином; все — будто одной крови, одного рода, одних лет, одной силы. Это сразу бросилось в глаза тем, кто наблюдал, как проходило войско.

Казалось, даже самым любопытным не сосчитать, сколько же войска прибыло: оно все шло и шло, а на шляху до самых гор все еще не заканчивалась, вилась длинная цепь. Уже темнело, когда вся кавалерия вошла в город, а потом начала входить пехота. Она шла до самой ночи.

Уставшие и пораженные, расходились по домам горожане. Многим любопытным не хватило терпения, к тому же ночью трудно было что-то рассмотреть. В пересказах силы Ходкевичей преувеличивались, по крайней мере, втрое и казались неисчислимыми.

Войско все еще шло, а Ян Кароль уже давно был в крепости, подготовленной к его возвращению. Там стали размещаться вновь прибывшие отряды. Одни, не слезая с лошадей, завозили внутрь пушки, другие остановились под стенами дворца. Часть отрядов так и осталась на улицах под стенами, как стража, других же размещал за стенами пан Барбье, который со своей неизменной шпагой, при шляпе, зычно распоряжался, где кому устроиться на постой. Большие и меньшие орудия и мортиры заняли предназначенные им места и воинственно разевали свои черные пасти в бойницах с четырех сторон твердыни. Тут же, возле них, уже лежали ядра и все нужное для стрельбы.

Ян Кароль не слез с коня пока не разместил всех своих солдат. Обоз он поставил во дворе, солдаты поставили лошадей вдоль стен к заранее подготовленным коновязям с яслями. Запылали костры. Гам, смех, лай собак, ржание, шум и гул, крики разносились по всему двору непрестанно. Одни шли поглядеть на определенное им для боя место на стене, другие помогали затаскивать на стены пушки, третьи снимали с возов и расставляли оружие там, где им было указано. Военачальник стремился поспеть всюду: там посмотреть, тут что-то приказать, а где и просто молча проехать. Он распорядился об охране, поручил ее маршалку двора Миколаю Хомцу, а сам спешился и пошел к каштеляну.

Здесь его уже давно ждали. Воевода Мнишек, борисовский староста, каштелян и еще несколько человек из числа сторонников католиков собрались в комнате, окна которой выходили во двор. В камине пылал огонь, на столе остывал нетронутый ужин.

Все встали и приветствовали жмудского старосту.

— Приветствуем нашего героя! — воскликнул Мнишек. — Приветствуем вас! Наконец вы завершили свои дела, отдали все приказы!

— После трудного дня хоть немного отдохну, — сказал Ян Кароль, снимая тяжелую шубу. — Нелегко управлять этим нашим неугомонным и пестрым войском, ох, нелегко! Может, даст бог, когда-нибудь мы заведем и свое. А то не подумают ли Радзивиллы, что против их множества воинов мы не можем выставить и десятка солдат. Наших хотя и мало, но эти немногие стоят тысячи других. Я хорошо знаю своих солдат. Они не подведут меня, если тут что-либо начнется.

Говоря это, Ян Кароль обходил собравшихся и здоровался с каждым за руку.

— Все ли у нас готово? — спросил каштелян.

— Все, — ответил жмудский староста. — Княжна здесь, договор на столе, войска и пушки установлены со всех сторон, срок приближается. Осталось ждать панов Радзивиллов.

— А вы знаете, что приехали послы от его величества короля? — спросил Александр Ходкевич.

— Еще вчера прочел вашу бумагу. Но, панове, послы ведь приехали к Радзивиллам, а не к нам, мы ведь первыми войну не начнем.

— Это так, — ответил каштелян. — Но, если нас тронут, мы будем вынуждены обороняться.

— Сколько войска у Радзивиллов? — спросил Ян Кароль. — И что думают делать?

— Разное толкуют, — ответил Александр. — Самые точные сведения нам доставили люди из числа придворных князя воеводы: у них около шести тысяч войска. Это если не считать мелких групп шляхты и отдельных лиц, а также придворных солдат воеводы. Три князя Острожских дали по шестьсот всадников и семьсот гайдуков, пятьдесят всадников привел Абрамович, Нарушевич — сто всадников, а также еще сто гайдуков, Замойский с Подолья — двести всадников под началом ротмистра Петра Збаримского. Двести рейтаров дал князь курляндский, они для устрашения стоят во дворе кардиналии, а еще две сотни мозырского старосты. Вот и все. С такой силой можно было бы завоевать целое княжество.

— И что они собираются делать с таким воинством? — сказал Ян Кароль, улыбнувшись. — Достаточно глянуть по сторонам, чтобы понять, что даже третья часть их войск будет давиться, как сельди в бочке, если помыслят начать осаду моей крепости, да и та не уместится, а то еще и попадет под огонь орудий, который сметет их как мух! В поле они нас не выманят, пойти на штурм не рискнут, разве что начнут разрушать окрестные дома, но в это трудно поверить. Так зачем им все это, ради чего? Чтобы показать, на что способны Радзивиллы?

— Пане староста, вы так уверены в своей цитадели? — спросил Мнишек.

— Тут не нужно очень уж разбираться в военном деле и много думать, — ответил Ян Кароль, — чтобы укрепить наш дворец, который и так очень выгодно расположен. Подступы к нему со всех сторон заграждены другими домами, близлежащие улицы тесные. Самая широкая из них, та, что перед Замковой, уже наполовину занята нашими отрядами и стражей. С какой стороны им подступиться? Где они поставят войска, и по ком будут стрелять? Наши спрячутся за стенами, специально укрепленными, сверху они могут почти беспрестанно стрелять из ручного оружия, гаковниц и мортир, будут спокойно сидеть и ничего не бояться. Как у Бога за пазухой, если говорить коротко. А что, королевские письма передали уже? — спросил он, минуту помолчав.

— Еще нет, — ответил каштелян. — Наверное, ожидали вас, чтобы вручить всем сразу.

— Сенаторам дали строгий наказ от его величества короля не допустить войны и столкновения, — оповестил Мнишек.

— Я сомневаюсь, что приказы могут как-то подействовать на конфедератов, — ответил Ян Кароль. — Но поживем, увидим. А что делает княжна?

— Вчера я проведывал ее, — промолвил каштелян. — Она боится, тревожится, как всякая женщина.

— Вы узнали, о чем она думает?

— Все о том же!

— Она хотела бы стать на их сторону? Быть того не может! — запальчиво воскликнул Ян Кароль.

— После недавней беседы с ней я думаю иначе, — спокойно ответил каштелян. — Я приходил с отцом Руцким, и он убедительно разъяснил ей, каким грешным и незаконным будет их брак.

— И она согласилась?

— Я не сомневаюсь в этом. Она по-прежнему любит князя Януша, но набожность будет усмирять ее чувства. Действительно, даже если бы ее и отдали замуж за князя, все равно пришлось бы испрашивать разрешения в Риме.

Ян Кароль задумался, что-то насторожило его. В эту минуту слуга пришел с известием, что просят принять их князь Мельхиор Гедройц, маршалок Дорогостайский и оба Завиши.

Ян Кароль пошел встречать их к лестнице, каштелян стал у дверей комнаты. Первым вошел епископ, на его добродушном лице светилась улыбка; за ним шли остальные послы. После обычных приветствий и общих слов они подали письма от короля. Жмудский епископ, вручая письма Ходкевичам, от имени короля и государства просил и уговаривал их не начинать войны.

— Это был бы первый и просто ужасный случай у нас, кто может предсказать его итоги? Тяжкий груз ляжет на совесть того, кто ради мелкого спора поднимет оружие на брата.

— С этим вам нужно обращаться не к нам, — нетерпеливо перебил епископа Ян Кароль. — Мы не начинаем войны, сожалеем из-за печального недоразумения, но что же нам, сдаться не защищаясь?

— А вы первыми подайте пример подчинения его королевскому величеству, соглашайтесь на мир!

— На мир! — воскликнул жмудский староста. — Это было бы для нас наибольшим позором — первыми подать им руку!

— Ну, ну! Труднее всего надеяться на ангельскую добродетель людей из плоти и крови! — промолвил Дорогостайский, который с самого начала не верил, что жмудский староста поддастся на уговоры.

— Можем мы хотя бы изложить вам наши условия? — спросил Гедройц.

— Мы с почтением примем их, если они исходят от короля, с благодарностью — от вас, но подумайте сначала, не унизят ли они нас. Это был бы большой позор, если бы нас заподозрили в том, что мы колеблемся или очень уж спешим мириться.

— Чего же вы, пане староста, и вы, пане каштелян, хотите?

— Конечно же, справедливости, что тут долго объяснять, — ответил Ян Кароль. — Что же касается условия насчет выдачи княжны замуж, то пусть она сама решает, хочет она выйти замуж за князя Януша или нет. Мы ни заставлять, ни уговаривать не будем. Она уже взрослая, ее воля решать. Но даже если она и согласится выйти замуж, их брак все равно будет считаться незаконным и не сможет состояться без специального дозволения. Что же касается нас, то вы сами видите, до чего довели нас паны Радзивиллы. До залога отцовских имений, долгов, до найма большого войска, бесчисленных расходов, до этой войны.

Все суды и сам трибунал в руках воеводы, всюду нас судят, как хотят — не ради справедливости, а ради своей нужды, взыскивают с нас какие-то долги, громадные суммы, хотят отобрать наши имения, угрожают банницией. Какой же тут может быть мир после этого? Можем ли мы во всем уступить им и даже слова не сказать?

— Вы правы, — промолвил Ян Завиша, — никто и не требует от вас, чтобы вы поступились своими интересами, но разве нельзя через посредников поставить условия, которые Радзивиллы могли бы принять и которые удовлетворили бы вас?

— Сначала мы посмотрим, чего от нас хотят князь воевода с сыном.

— А вы подайте пример, — прервал епископ, — покажите им, что вы, прежде всего, думаете о спокойствии страны, а потом уже о собственных интересах. А каковы ваши условия?

— Наши условия не могут быть ничем иным, как только ответом на их требования, — заметил Ян Кароль. — Мы им уже не раз повторяли то, что рассказали вам. О судьбе княжны: она должна решить ее своей волей. А с нами пусть прекратят все судейские тяжбы, снимут претензии, отменят преследования, заплатят за понесенные траты, и тогда спор мы разрешим полюбовно. Так думаю, — проговорил Дорогостайский, — паны Радзивиллы прежде всего захотят убедиться, что вы отдадите княжну Софию за князя Януша, а тогда уж, наверняка, согласятся и на ваши условия. Вот в чем должна быть полная ясность.

— Если княжна захочет сама, а папа позволит, то пожалуйста! — сказал каштелян и глянул на Яна Кароля.

— Вот тогда ее можно будет выдать замуж, — добавил жмудский староста.

— Князь воевода, тем не менее, хотел бы, чтобы брак был заключен в срок, определенный вашим договором, — снова заговорил Дорогостайский. — Религиозные установления их не интересуют.

— А законы государства?

— Его королевское величество сделает исключение для панов Радзивиллов и даст специальное разрешение.

— Но ведь его еще нет?

Дорогостайский ничего не ответил.

— А пока придется ждать разрешения из Рима, вы позволите князю Янушу бывать у княжны Софии? — осторожно спросил епископ.

— Насчет этого они уже присылали целое посольство, — напомнил каштелян. — Мы сказали тогда и повторяем теперь, отложим до совершеннолетия и до конца этого дела. Посмотрим: дойдет до брака, так дойдет, а теперь — зачем это? Больше вреда, чем толку.

— Воевода очень сомневается, как бы этот случай не стал причиной для того, чтобы отложить бракосочетание, но он, как и ранее, будет обязательно требовать позволения для Януша проведывать Софию, я с ним недавно разговаривал об этом, — пояснил Дорогостайский.

Ходкевичи молчали, поглядывая один на одного. Сандомирский воевода подошел к каштеляну и зашептал ему на ухо:

— Что вам мешает позволить, если они будут встречаться в присутствии кого-нибудь из вас? Если вы не соглашаетесь даже на это, будьте уверены, они не примут ваших условий. Позвольте им эту малость. С вашей стороны это не будет унижением, а для мира — хорошая основа.

— Я не боюсь и войны, — откликнулся каштелян.

— А зачем она вам нужна? — спросил Мнишек. — Скорее всего, не нужна. Так сделайте то, что позволяет вам ваше достоинство, и никто вас за это не упрекнет.

Пока сандомирский воевода уговаривал каштеляна, подобными же словами и аргументами старались убедить Яна Кароля седой епископ вместе с Яном Завишей.

Потом послы совещались между собой, а каштелян пошептался с Яном Каролем.

Через какую-то минуту они приняли условия.

— Мы согласны, — сказал жмудский староста. — Мы даем согласие на то, чтобы князь Януш посещал княжну в нашем присутствии и с нашего ведома. Надеемся, что большей уступки вы от нас не потребуете. А наши условия таковы: воевода вернет нам все расписки и закладные, упразднит их по закону и откажется от них, не будет судиться, не потребует от нас никаких выплат, прекратит тяжбу за Копысь, заплатит нам за причиненный урон. Князь Януш может навещать княжну в нашем присутствии, когда же будет получено разрешение от папы римского и княжна сама согласится на брак, тогда мы отдадим ее за князя Януша.

Пока Ян Кароль перечислял условия, Завиша старательно записывал. Послы более ни о чем не заговаривали и через минуту ушли. Стоял поздний вечер, когда за ними затворились ворота дворца Ходкевичей.

Пятое февраля

Рано утром епископ с братьями Завишами и маршалком Дорогостайским направился к Радзивиллу. Он принял их с надлежащим почетом, но и ощутимым холодком. Переданные ему письма короля тут же прочел и обратился к епископу:

— Его королевское величество в его великой доброте хочет помочь нам, хочет, чтобы мы пришли к согласию; однако, это не то дело, которое можно решить приказом, мы лучше всех знаем, как его завершить. Чужая рана никому не болит, хотя так и хочется приказать, чтобы больной не стонал. Но разве этим можно его исцелить?

— Князь воевода, — степенно и учтиво отвечал епископ, — его величество король знает о ваших ранах. И он пока что не приказывает, а просит вас сделать все возможное для того, чтобы в стране из-за личного дела не разгорелась гражданская война. На вас мы особенно надеемся, потому что вы, пане воевода, первый начали собирать войска, подав дурной пример.

Воевода прервал его:

— Это мое дело, и я не позволю вмешиваться в него, — почти категорично заявил он. — Советы его величества короля я принимаю с благодарностью, но что делать дальше мне продиктует моя оскорбленная честь, только ее и послушаюсь.

— Послушайте все же и тех, кто хочет вам добра, — промолвил Дорогостайский. — Дело вовсе не в том, чтобы кого-то унизить, об этом никто и думать не думает. То, что предпринимается, делается только ради того, чтобы, как говорится, были и козы целы, и волки сыты. Можно же, в конце концов, найти такое решение, которое удовлетворило бы и вас, и Ходкевичей. Позвольте нам хотя бы попробовать. Вы от этого ничего не потеряете.

— В самом деле, вас никто ни к чему не принуждает и никуда вас силой не тащит, — добавил Завиша. — То, что вам предлагают, вы должны принять только по доброй воле. Однако вы, пане воевода, даже не хотите попытаться найти путь к согласию.

— Я всей душой желаю этого! — воскликнул Радзивилл. — Я сам желаю того же, что и вы, но соглашусь на тех условиях, которые предложу сам, если же их не примут, то вы, панове, ничего не добьетесь.

— Позвольте же узнать, — спросил епископ, — каковы ваши условия?

— Нет смысла раскрывать их, — гордо отвечал воевода, — потому что Ходкевичи их не примут. Это они, только они одни дальше всех стоят от согласия и мира; только они одни ищут повод для войны. Даже если мы им в чем-то уступим, они не обрадуются этому и все равно заставят нас ввязаться в эту несчастную войну! Да, да! Иначе почему же они отказывают нам во всем? Почему даже моя последняя просьба, когда я попросил двенадцать панов сенаторов быть посредниками между нами, чтобы Ходкевичи прислушались к нашим предложениям и просьбам, ничего не дала? Они пренебрежительно оттолкнули протянутую им руку. Не уговаривайте меня повторить эту попытку, я не сделаю более ни единого шага навстречу им.

— А если бы теперь они сделали какие-то шаги навстречу вам, князь воевода? — спросил Ян Завиша.

— Они не сделают их! — заверил князь Януш.

— Вы их, не иначе, все-таки плохо знаете, — рассудительно промолвил епископ. — Мы как раз и принесли предложения от них, предложения дельные и приемлемые, на них нельзя не согласиться — они вас не унизят, не обидят, если вы захотите их принять.

Воевода переглянулся с сыном, они оба не могли поверить словам епископа, на их лицах читалось удивление с оттенком презрения. Они молча ждали, пока обещанные предложения положат на стол.

— Что бы это могло значить — Ходкевичи пошли нам навстречу! — с пренебрежением в голосе произнес воевода, глядя на посланцев короля.

Ян Завиша достал бумагу и подал ему. Тот жадно схватил ее, начал читать, князь Януш стоял сзади и тоже пробегал глазами написанное. По их лицам было легко понять, как они воспринимают сделанное им предложение помириться. Воевода шевелил бровями, прижмуривал глаза, дергал плечом, у него даже задрожали губы. Отец пробежал бумагу глазами и передал сыну, сказав с улыбкой:

— Возьми, взгляни на этот трактат Ходкевичей! В самом деле, удивительные вещи! Но какой от этого толк, где здесь предложения, где что-нибудь заслуживающее внимания? Только то, что они милостиво разрешают князю Янушу видеться с княжной Софией, еще недавно мы этого не могли допроситься. Ну пусть, мы рады и этому. Но ведь все остальное — одна насмешка! Отдать им расписки и договоры, прекратить процесс, передать дело обществу, поверить в их добрые намерения, положить голову под меч, если мы и сами в состоянии добиться справедливости! Да еще ждать позволения папы римского! Для меня ваш папа ничего не значит, мне его позволения не нужны, простите, пане ксендз!

Гедройц стоял молча. Опустив голову, казалось, он мысленно просит Бога вразумить неразумных. Только Ян Завиша подал голос:

— Передать дело обществу, нам кажется, вовсе не так страшно и удивительно. Что же касается справедливости, которую вы хотите установить сами, то, поверьте мне, еще не было на земле такого ангела, который вопреки своей совести смог быть судьей самому себе. Я говорю это вам, пан воевода, потому что желаю вам добра.

Воевода поморщился.

— А поскольку я желаю вам добра, — не обращая внимание на гримасу воеводы, продолжал Завиша, — я и сам себе не желал бы оказаться судьей в гневе, будучи не в ладу со своими недругами. Тем более, когда рассудить призваны меч и война.

— Вы все время попрекаете нас этой войной, — прервал его Радзивилл, — но нас же к ней подталкивают, а начнем ли мы ее, неизвестно. Ни себе, ни Литве я бы ее не желал.

— Так подтвердите свои слова делом, — промолвил епископ, — докажите хотя бы то, что можно достигнуть соглашения, покажите тропинку к нему.

— Пусть Ходкевич выполнит то, что содержится в его расписках и договорах, и тут же настанет мир и согласие, — сказал воевода. — Мы тут же перестанем судиться с ними, вот и конец всему.

— А что, если они не могут пойти против своей совести, чтобы выполнить эти договоры, потому что считают их несправедливыми? — спросил Ян Завиша.

— Тогда зачем жмудский староста и каштелян писали их? — возразил князь Януш. — Все делалось по доброму согласию.

Помолчали. Потом заговорил Гедройц.

— Значит, вы никоим образом не приемлете этих предложений, князь воевода?

— Но ведь это насмешка, а не предложения! — сразу же ответил Радзивилл. — Когда они все это предлагали, то заранее знали, что нам это не подойдет. Мы видим здесь только позволение для князя Януша видеться с княжной Софией, на которое они хотят нас поймать, как на приманку. Все остальное мог бы принять побежденный, а не тот, у кого есть надежда победить.

— Тогда пошлите им свой ультиматум, — предложил Завиша и подошел к князю.

— Какой толк от него? — усомнился воевода.

— А вы все же попытайтесь, — поддержал Завишу Дорогостайский.

— Ради блага страны и спокойствия в ней сделайте это, мы просим вас, — промолвил епископ. — Продиктуйте свои предложения. Вас это ни к чему не обяжет, вы первый получили от Ходкевичей их условия, теперь вы можете поставить свои.

Радзивиллы переглянулись, потом воевода вышел, чтобы посоветоваться с сыном и воеводой Зеновичем. К ним присоединились также смоленский воевода и Лев Сапега. Послы в это время ожидали.

Лев Сапега, как всегда склонный к примирению и согласию, горячо убеждал тестя дать свои дельные предложения, не отказываться от мира, если его еще можно было сохранить. Наконец, воевода вышел к послам короля со своими предложениями и сказал им:

— Вот вам мой ультиматум, раз уж вы хотели его получить. Если вы как следует поразмыслите над ним, то поневоле согласитесь, что в моих предложениях больше толка и желания достигнуть согласия. Со всем достойным внимания соглашаюсь, все возможное выполню, даже если это будет мне во вред. Верьте мне, панове, я хочу мира, а не войны, но мира без унижения, мира без вреда! Вот они, мои предложения:

— «Если каштелян чувствует и считает, что я оскорбил его, если так считают и наши общие друзья, то я готов в самой торжественной обстановке, с сохранением достоинства своего рода и своего собственного, охотно признать это. Что касается того урона и затрат, которые потерпели Ходкевичи, нанимая солдат, участвуя в судебном процессе, то могу по справедливости оплатить их, сделаю все, что в моих силах, чтобы это дело было прекращено. Если же моего слова и обещания будет недостаточно, я прошу ради большей определенности поручиться за меня своего тестя — князя воеводу киевского — и швагра — князя каштеляна краковского — в том, что я сдержу свое слово».

— Если они согласятся на эти предложения, то пусть не тянут со свадьбой! — прибавил он и взглянул на епископа, который выслушал его спокойно и без удивления.

— Благодарим вас, пане, за вашу рассудительность, за то, что вы сделали так, как мы просили, — сказал епископ. — Мы отнесем ваши предложения Ходкевичам и приложим все наши усилия к тому, чтобы они их приняли. Не будем скрывать, что мы не вполне уверены в успехе. Но пока что еще раз благодарим пана воеводу.

Радзивилл при этих словах склонил голову.

— Неужели с меня еще и этого мало? — спросил он. — Вдумайтесь в то, на что я иду, в мое положение, ведь я уверен в своей правоте. Тогда вы поймете, что я сделал для примирения очень много.

Видя, что разговор заходит в тупик, Завиша заявил:

— Чтобы сблизить вашу княжескую милость с Ходкевичами, мало мыслей и предложений, поданных с двух сторон. Никто из вас не желает уступить и, хотя вы на словах высказываете рассудительность, но все равно настаиваете на своем. Позвольте нам, выступающим здесь от имени его королевского величества, подать также и наши предложения, которые будут поддержаны королем. О них еще не знают паны Ходкевичи, мы их не показывали им, мы хотим, чтобы вы, пане воевода, первым ознакомились с ними и поразмышляли над тем, можете ли вы их принять. Мы делаем эти предложения вам первому как послы по предоставленному нам праву, делаем их вам не от Ходкевичей, не от себя, а от имени его величества короля.

— От его величества короля! — повторил Радзивилл и добавил: — Это то же самое, что и от Ходкевичей, ведь мы же знаем, что его сердце принадлежит им.

— Также, как и всем остальным, — промолвил епископ. — В глазах и в сердце короля все его подданные равны между собой.

— Равны! — снова повторил Радзивилл. — Если бы так! Вся беда в том, что они не равны. Его королевское величество хочет, чтобы все его подданные одинаково молились, чтили пятницу и субботу!

— А что в этом плохого или необычного? — возразил Ян Завиша. — Каждый считает свою веру самой лучшей, без этого бы никто ни во что не верил. А коль он так считает, то в искреннем стремлении хочет и всех остальных направить на путь истинный.

Воевода улыбнулся. На его лице отразились какое-то недоверие и холодная язвительность.

— Читайте же свое послание, — снисходительно произнес он.

Завиша прочел: «Это дело должно быть завершено на сейме. На сейме должны быть определены день и место, назначено определенное количество лиц от общества с тем, чтобы они выслушали все взаимные претензии, обиды, спорные вопросы и хотя бы на время примирили обе стороны. Если же сейм не сможет временно примирить их, тогда его величество король как высший арбитр сам решит дело в их присутствии. При этом обе стороны должны предстать перед королем, а до того сложить оружие и спокойно разойтись, не пытаясь начать войну. Однако сейм не будет решать, кому каштелян должен отдать руку княжны, никому не пообещает ее, что касается князя Януша, то ему будет позволено навещать ее».

— С некоторыми пунктами, да, только с некоторыми, я мог бы согласиться, — сразу же заявил воевода, — но не со всеми. Особенно вот с этим: чтобы я свои дела отдал на рассмотрение всего общества или короля. Короля, который всем сердцем и душой на стороне Ходкевичей и станет судить с пользой для них! Общества, которое не пережило того, что пережил я, которому примирение кажется легким, потому что ему не больно так, как мне! Никогда! Никогда я на это не пойду! Лучше уж на что-нибудь иное, чем на такие условия, которые связали бы мне руки, вырвали бы из них меч и отдали беззащитного на неминуемую расправу и уничтожение.

Присутствующие не осмеливались ничего сказать; а воевода только потрясал бумагой с предложениями послов и повторял: «Никогда! Никогда!»

Послы поняли, что толка от разговоров не будет, и вышли. Они взяли с собой документ с предложениями воеводы и снова пошли к Ходкевичам.

Ксендз Гедройц не позволял себе ни минуты отдыха, пока еще оставалась надежда сохранить мир и своим посредничеством хотя бы предотвратить начало междоусобицы. Он спешил, потому что видел: Радзивиллы уже завтра могут начать войну, которую потом ничем не удастся остановить, а урон всей стране может быть причинен очень большой.

И как не волноваться, если достаточно было заглянуть во двор к Радзивиллам, чтобы понять, там все дышит войной, все бряцает оружием: кардиналия была вся переполнена солдатами, ротмистрами, полковниками, двор был завален штабелями разного оружия и военного снаряжения. В каждом углу дворца шептались и советовались. Время от времени пытались разведывать: подкрадывались к крепости Ходкевичей, наблюдали, вызнавали, возвращались назад, чтобы рассказать, что там делается.

А вот у Ходкевичей наоборот: как только разместили пушки и войско, все смолкло и притихло. Ворота весь день были на запоре, защитники дворца спокойно отдыхали. Только изредка какой-то шум или крик долетал до улицы. Все, кто проходил возле твердыни, удивлялись такому спокойствию накануне войны, о которой здесь ничто не напоминало, разве что несколько орудий, стоящих на улице у ворот, возле которых топтались солдаты-охранники.

Послы вышли из кардиналии и снова вернулись к Ходкевичам. Они несли им двойные предложения: Радзивиллов и свои. Их приняли и провели к каштеляну, у которого в это время были жмудский и борисовский старосты и воевода Мнишек.

Ответ Радзивиллов они восприняли с прохладцей.

— Мы знали, что так оно и будет, — сказал каштелян. — Не желаем мы такого мира, пусть на все будет воля Божья.

— Воля Божья на то, чтобы не воевать, — заметил епископ. — Ради всего святого, сжальтесь над страной, постарайтесь не допустить войны. Подумайте, может, все же примите предложения Радзивиллов? Неужто они кажутся вам настолько неприемлемыми?

— Мы не можем их принять, — решительно заявил Ян Кароль, — никак не можем.

— Почему? — спросил Дорогостайский. — Воевода ведь обещает возместить все издержки. Если его слова для вас мало, то он выставляет залог.

— Он знал, что мы ему не поверим! — добавил каштелян. — Но все это без толку. Пусть отдаст расписки и договоры, прекратит судебное дело, оплатит расходы.

— Все это не делается так скоро, — попробовал убедить Дорогостайский.

— Еще как делается! — не соглашался каштелян. — Лишь бы только воевода захотел быть искренним. Но ведь все это только для вида. Радзивиллы жаждут войны, ради нее они привели в город столько войска; им хочется смуты, хочется сразу решить и свои дела и дела конфедерации. Это же ясно, как день.

— Тогда тем более необходимо избежать войны, — доказывал епископ. — У нас есть предложение послов короля. С ними уже ознакомился воевода Радзивилл. Прочитайте и вы.

После того, как Ходкевичи ознакомились с предложениями посредников, Ян Кароль сказал:

— Мы охотно положились бы на суд его королевского величества, но ведь наши враги сразу же заявят, что мы специально обратились к судье, который благоволит нам больше, чем нашим противникам. Что касается суда избранных от общества лиц, то вряд ли они сумеют нас рассудить: они не знают и не могут знать, что нас разделяет, чем мы недовольны. Мы не хотим и не будем говорить с ними о своих обидах, о своем долготерпении. Пусть нас рассудит меч, как это бывало в старину. Это будет самый лучший Божий суд!

Напрасно послы несколько часов уговаривали, настаивали, просили, напрасно пробовали убедить каждого из Ходкевичей вместе и врозь. Они твердо стояли на своем, ничем не хотели поступиться, а Ян Кароль все повторял:

— Если они хотят войны, то пусть войну и начинают, кровь падет на их души, мы за нее отвечать перед Богом не будем. Мы обижены неправедным судом, привлечены к трибуналу, нас вынуждают выплатить штраф, нам угрожают банницией. Бог видит, что мы перетерпели, Бог непременно будет за нас.

— Но князь воевода хочет примириться с вами, предлагает оплатить ваши издержки!

— А как примириться? — воскликнул Ян Кароль. — Сказать нам: «Простите»? Кивнет головой — и все на том? Он должен просить у нас прощения на коленях!

— Пан староста, надо по-христиански прощать виноватого.

— Я прощаю его перед Богом, но не прощаю перед людьми. Что бы стало на земле, если бы один раз было позволено холодным поклоном покончить со всеми провинностями? Что осталось бы от нашей чести? Это же оскорбление наших родов и имен! Наши дети стыдились бы носить имя, оскверненное таким унижением! Настал бы час, и о нас сказали бы, что мы приняли то, что нам бросили из милости, потому что мы испугались. Но нет же, никого, кроме Бога, мы не боимся! Хотят войны, ну так и мы не будем трепетать, отплатим господам конфедератам как следует!

До поздней ночи длились тщетные уговоры. Послы короля напрасно старались добиться мира перед определенным в договоре сроком, напрасно пробовали использовать самые разные способы — каштелян и Ян Кароль оставались неумолимыми.

Епископ Гедройц покидал дворец Ходкевичей не в самом лучшем настроении.

— Мы сделали все, что могли, — сказал он Яну Завише, — но все напрасно. Завтра может быть страшный день, и наше место — возле воеводы, чтобы не дать ему поднять меч. Если будет нужно — грудью станем перед их пушками, и пусть стреляют, если хотят! Разве же мы можем позволить начать такую смуту в стране, подать такой губительный пример?

— Не должны позволить, — ответил Завиша, — но я сомневаюсь, что они нас послушают.

— Об этом лучше не думать, — остановил его епископ. — Пойдем завтра утром к воеводе и будем у него весь день, шагу без нас не дадим ступить. Именем короля запретим ему браться за оружие, ни на шаг не отойдем от него, может, тогда его проймет спасительный стыд.

— Дай-то бог! — согласился Завиша. — И те, и другие настолько разъярились, что нам уже не на что больше надеяться. Но что будет, то будет!

С этим они и разошлись.

В корчме Мальхера

Как раз напротив дворца Ходкевичей стояла корчма пана Мальхера, одна из самых посещаемых в городе. В ней продавали медовуху и вино. Мы навестим его в тот вечер, когда это заведение было заполнено самой пестрой публикой. Необычайная теснота, все переполнено, за всеми столами сидят, лавки, стулья, скамейки заняты; сквозь толпу почти невозможно пробраться, голоса почти невозможно разобрать в сплошном шуме и гаме. В одном месте почти дошло до драки, уже тащат из ножен сабли, сдвинули набекрень шапки, подкрутили усы и подбоченились. А неподалеку видишь проявление величайшей дружбы: горячие объятья, прочувствованные слезы над кувшином вина. По углам о чем-то таинственно шушукаются; отовсюду слышны возгласы:

— Пан Мальхер, бутыль ковенского меда сюда!

— Подайте нам вина!

— Два кубка нам!

— Бутылку настойки сюда!

— Кто наступил мне на полу?

— Не «тыкайте» мне, вельможный пане!

— Убирайся отсюда или получишь по лбу!

И так далее…

Посреди самого большого зала в камине пылал огонь, вокруг него расположилась солдатня, пьют, веселятся, идет игра в кости. Немного дальше играют в карты в окружении зевак, в углу слушают какого-то балагура.

В темном углу пристроился пан Брожак. Он склонился над кубком кисленького винца и тяжко вздыхал, все никак не мог забыть того «духа», который предрекал ему смерть. Свой страх Брожак пытался утопить в вине.

— Почему я должен умереть, зачем мне умирать? — бормотал он. — Неужели я так плохо жил, неужели столько зла сотворил, столько нагрешил? Как будто нет. И кому я так нужен на том свете, и неужели никому уже не нужен на этом? Хоть убей, не пойму.

По мере того, как вина в кубке убавлялось, смелости у него прибывало, он находил себе утешение.

— Быть того не может, чтобы я умер! Я еще хочу пожить! Я здоровый и сильный. Этот дух мог быть вовсе и не вестником смерти. Может, он хотел всего лишь остеречь меня от беды. А может, мне все это показалось. Ведь кому ни расскажу, все смеются, говорят, что это бред, никто не хочет верить. Но я-то помню, что видел духа, я не был пьян, это точно.

В то время, когда он таким образом рассуждал и размышлял, в корчму вошел Тамила. Пан Брожак с дружеской улыбкой встал со скамейки и поспешил ему навстречу.

— Привет! А я вас ждал!

— Видит бог, и мне вы очень нужны! Я как раз спешил увидеть вас и поговорить. У меня есть к вам дело.

— Какое? — спросил пан Брожак. — Если хотите позаимствовать у меня денег, то сразу скажу — даже шелега за душой у меня нет. Последний талер недавно отдал в костеле, а жалованья мне пока не платят, потому что деньги идут на оплату наемников, а придворные вынуждены ждать.

— Нет, речь вовсе не о том! — воскликнул Тамила. — Вот только я не знаю, как вам все объяснить…

— Да что там такое? О каких хитроумных вещах вы хотите толковать?

Тамила помолчал, потом сказал:

— Нет, сначала мы это дело запьем. Вино развяжет мне язык, а вам распахнет сердце.

— Да ну? — удивился Брожак. — Так в этом деле не обойдется без сердца?

— А как же, — улыбнулся Тамила и подозвал хозяина. — Пане Мальхер, кварту хорошего вина!

— Иду, иду! Сейчас будет вино.

Через минуту вино подали, и Тамила, подпоив Брожака, начал рассказывать ему о своем деле.

— Вот что, пане, хотите заработать несколько червоных венгерских злотых?

— Очень хочу! — воскликнул Брожак. — Карманы мои пусты, даже локти кафтана повытерлись. Но я соглашусь, если заработаю честно, не идя против совести.

— К совести это не имеет ни малейшего отношения! — заверил Тамила. — Дело в том…

— Не тяните, говорите скорей!

— Дело вот в чем: мне нужно, чтобы вы провели меня в ваш дворец, а потом вывели.

— Что? Что? — вслушиваясь во все более тихий шепот Тамилы, переспросил Брожак. — Зачем? Для чего вам это?

— Не скажу, потому что вам нет нужды знать об этом. Так согласны или нет?

Брожак задумался так, что даже забыл о початом кубке.

— Так, так. А не пахнет ли здесь изменой? — спросил он после минуты молчания. — А скажите мне, пане, кто вы такой? До сих пор я не спрашивал, думал, ну вот — хороший человек, и все тут. Но теперь я все же прошу, скажите, кто вы есть, зачем вам нужно попасть в наш дворец?

— Вам так уж хочется это знать? — спросил Тамила.

— Но мне надо знать, — стоял на своем Брожак.

— Ну, выпьем еще, и тогда я вам расскажу.

— В самом деле, выпьем.

— Так и быть, расскажу все, как есть. Только следите, чтобы нас кто- нибудь не подслушал. — За вас, пане Брожак!

— Ваше здоровье!

— Ну, так вот, слушайте. Я небогатый родственник пана канцлера.

— Да что вы говорите? В самом деле?

— Истинная правда! — заверил Тамила и продолжал. — При его дворе у меня довольно солидное положение.

— Ваш пан канцлер против нас, — прервал его пан Брожак, покачав головой, — он зять воеводы!

— Но католик!

— Да, католик, что правда, то правда. Ну и зачем же вам надо попасть во дворец?

— Придется мне все вам открыть.

— Этого я и жду.

— За вас, пане Брожак.

— Ваше здоровье, пане. Кстати, как вас зовут?

— Меня?

— Вас.

— Зовут меня… Да вы пейте, пейте, вы не выпили еще.

— Вы еще себе ни разу не доливали. А я дважды. Так как вас все же зовут?

— Как зовут? — Тамила подыскивал подходящее имя. — Гречина.

— Гречина — это фамилия. А имя?

— Ян (пусть будет Ян), — подумал Тамила и тихо добавил, — только не называйте его в корчме.

— Ну, что ж, хорошо, пане Гречина. Так что же вас заинтересовало в нашем дворце?

Тамила прошептал ему на ухо:

— Черные очи!

— Что, что? Не понимаю.

— Я влюбился. Там у вас среди придворных княжны Софии есть одна девушка, я хотел бы ее увидеть.

— Скажите только какая, — усмехнулся в усы пан Брожак. — Я их всех хорошо знаю. Они часто посылают меня за чем-нибудь в город. Как ее зовут?

— Как зовут? — подхватил Тамила, почесывая голову. — Вы совсем не пьете, пан Брожак. За вас!

— За ваше здоровье, пане Гречина!

— Тише! Я же просил вас…

— Забыл! Так как ее зовут?

— А вы угадайте!

— Как же, попробуй, угадай, их же там много. Этих паненок, и каждая как куколка. Кто знает, которая полонила ваше сердце.

— А все же попробуйте!

— Может, панна Малгожата, высокая брюнетка? Бледненькая такая.

— Нет, не она.

— Веселая Ульяна?

— ?

— Пухленькая, невысокая блондиночка.

— Угадали!

— Точно?

— Зачем мне врать? Вот я и хочу уговорить вас отвести меня к ней, хочу пусть даже издалека увидеть ее. Вот для чего мне надо пробраться во дворец Ходкевичей.

— Но вам не попасть к ней, там такая экономка! Охраняет их, как цепной пес.

— Я, по крайней мере, разузнал бы, где теперь княжна живет с ними, — продолжал Тамила, — ведь их всех перевели куда-то внутрь.

— Но провести вас мне не удастся, сторож у ворот всегда спрашивает, кто идет, — после некоторого размышления ответил Брожак.

— А вас сторож знает?

— Конечно. Да если бы и не знал, то по придворной одежде определил, что идет свой, и пропустил бы.

— А знаете что? Дайте мне свою одежду, я на минутку схожу туда и вернусь, — предложил Тамила.

— А если с вами заговорит кто-нибудь из придворных что вы скажете? Попадетесь вы, и я с вами.

— За это можете быть спокойным, — ответил Тамила, — я сумею выкрутиться. Теперь темно, вряд ли кто мне встретится, а если и заговорит кто, что же, у меня нет головы на плечах?

— Я все же опасаюсь, как бы чего не случилось.

— Ваш кубок полон! — напомнил Тамила. — Что-то вы сегодня почти не пьете!

— Да вот почему-то кружится голова…

— За вас, пане Брожак! Ну, так дадите одежду на полчасика?

— Страшновато, просто голова идет кругом!

— А чего вам-то бояться, ведь пойду я, а не вы? Обещаю, что за полчаса управлюсь.

— Как вас тянет к этой Ульяне! Может статься, что вы ее и не увидите.

— Пойдемте в коморку и поменяемся одеждой, а потом я поставлю вам еще кварту и дам пять червоных злотых.

Пан Брожак чувствовал, несмотря на выпитое и на головокружение, что он совершает нечто нехорошее, но не мог воспротивиться настойчивым просьбам, пошел с Тамилой в каморку и поменялся с ним одеждой. Потом снова сел с кубком в одной руке, другая ощупывала злотые в кармане.

Тамила пошел было из корчмы, но тут же вернулся.

— У вас там, небось, имеется пароль? — спросил он у Брожака. — Скажите его мне, чтобы я смог пройти через ворота.

— Белая церковь, — шепнул ему на ухо подвыпивший Брожак и приложил палец к губам.

Расслышав пароль, придворный тут же заторопился, вышел, пересек улицу и без происшествий проник во двор крепости. Он шел так смело и уверенно, что стража у орудий без слов пропустила его, узнав по одежде своего. Но сторож у ворот спросил пароль.

— Белая церковь, — ответил Тамила и ступил во двор. Здесь он осмотрелся и пошел вдоль стены, осматривая все, не оставляя без внимания даже мелочей. Дерзко и бестрепетно пробирался он среди стоящих и лежащих солдат, лошадей, сваленного в кучи оружия. Никто его не остановил, и он ни с кем не заговаривал. Так он обошел обе площадки перед дворцом, определил, где установлены орудия, где подготовлены места на стенах для солдат, мимо которых только что прошел, а потом вернулся к двери на Замковой улице. На этот раз Тамила шел напрямик, поглядывая на стены, на солдат, не пропуская ничего, достойного внимания. Вышел он так же, как и вошел, повторив уже известный ему пароль. Выскочив на улицу, он поспешил к корчме Мальхера к пану Брожаку, который сидел перед почти опустевшим кувшином, боясь допивать, чтобы совсем не потерять головы.

— Так скоро вернулись? — воскликнул он, увидев Тамилу. — Видели ее?

— Видел! — ответил тот, — Увидел все, что хотел, а теперь бери назад свои манатки и бывай здоров!

— Уже уходите? Почему так скоро?

— Потому что мне очень некогда!

Переодевшись в свое, Тамила накинул на плечи епанчу и побежал к князю Янушу, который и посылал его.

Молодой князь сидел в своей комнате и держал совет с полковниками и ротмистрами, паном Зборимским и другими о предстоящем штурме крепости. Тамила постучал в дверь и вошел.

— Что нового узнал? — спросил его князь. — Слышал что-нибудь?

— Нового не слышал, но был во дворце Ходкевичей.

— Как тебе удалось туда проникнуть?

— Не столь важно как, главное, что был и все, что смог, осмотрел. Я прошел через обе площади, видел, где стоят орудия, где во время штурма будут стоять солдаты.

— Ну и молодец же ты, Тамила! Этой твоей услуги я никогда не забуду! — воскликнул князь. — А теперь расскажи обо всем, что видел, подробно, нам это очень важно знать.

— Солдат в крепости как сельдей в бочке, — рассказывал Тамила, — я еле продрался между людьми, пушками, грудами сложенного оружия. На стены втащили орудия и нацелили их на прилегающие улицы, их меньше со стороны церкви, там, кажется, стоят всего три орудия; а самая мощная оборона со стороны улиц Замковой и Савич. Хорошие укрепления со стороны площади и домов князей Острожских. Проделаны скрытые площадки для стрелков, а также бойницы, да такие, что взять их можно только если обвалится стена, а они могут безнаказанно стрелять в нас. Около ворот натянуты крепкие цепи, лежат железные решетки для того, чтобы защищать ворота даже в том случае, если они будут разбиты. Во дворе и на стенах кроме ядер и пороха лежат груды камней. Думаю, что неспроста во дворах стоят большие котлы: не иначе как на наши головы собираются лить кипяток.

Князь Януш переглянулся с присутствующими.

— Если бы их удалось выманить в поле, — сказал Зборимский, — там бы мы с ними справились, пусть бы они только вышли за Вилию. А из этой лисьей норы их не выкурить!

— В самом деле, выкурить их оттуда будет непросто, — согласился Тамила.

— Ничего страшного! — успокоил их князь. — Разнесем по камушку все дома, сделаем пролом в стене и ворвемся через него!

— Прошу простить, что вмешиваюсь, — заговорил Тамила, — но очень уж непросто будет делать там пролом. Я не такой уж вояка и знаток военного дела, но все же понимаю, что там негде подступиться к стенам, чтобы сделать пролом. На улицах тесно, как в глотке, когда выпиваешь. Даже если и проделаем дыру, мы не прорвемся внутрь, потому что и оттуда, и сверху на нас нападут защитники.

— Разложим костры и выкурим их дымом! — воскликнул князь Януш и стукнул кулаком по столу.

— Они и огня не испугаются! — возразил Тамила. — У них есть чем погасить его. Да и не возьмет их огонь. А сидеть там они могут долго.

Князь поморщился.

— Подождем до утра, — сказал он. — А там будет видно. Я схожу к князю воеводе. А вас прошу, ради всего святого, стоять наготове со своими полками и охраной, пусть каждый будет на своем месте и ждет приказа. Вам всем вовремя скажут, что нужно делать. Солдат в город не отпускать. Я знаю, что им приходится несладко, но пусть потерпят и, главное, не обижают горожан, потому что и так теперь на нашей совести будет любая жалоба жителей, им тоже тяжело.

Князь Януш кивнул головой на прощанье и заторопился к отцу.

Воевода тоже советовался с некоторыми из своих соратников о том, что делать. Разговор был бурный, князя пытались убедить, что лучше мир, чем война. Воевода сердился и нервничал. По всему было видно, что в душе он не только не хотел решать этот спор силой оружия, но, доведенный до отчаяния, втягивался в войну против своей воли, а потому был зол на самого себя и был всем недоволен. Он боялся потерпеть поражение уже с первых шагов. В душе спорил сам с собой, боялся опозориться, не хотел войны, не знал с чего начать. Но на словах выступал за войну и угрожал ею.

Князь Януш вошел к отцу как раз тогда, когда тот отвечал Дорогостайскому:

— Если вы хотите мира, то укажите мне путь к нему! Уговорите Ходкевичей…

— Даже и не думайте об этом! — с порога возразил ему Януш. — Я только что получил оттуда свежие вести. Они укрепились так, будто на них собираются напасть татары. Со всех сторон поставили орудия, наносили под стены камней, перегородили ворота цепями, собираются лить на нас кипяток! И народу там у них, как мака!

Воевода недовольно слушал рассказ сына. Ему хотелось легкой победы, сама мысль о долгом сопротивлении, затяжной войне выводила его из равновесия. Он весь встрепенулся, пожал плечами и воскликнул:

— Мы еще посмотрим, сколько им удастся продержаться! Завтра увидим! Вы отдали приказ людям? Они будут готовы?

— Им сказано ждать приказа, который поступит утром.

— Еще раз напомните всем, чтобы не бродили где попало. А собрались на Лукишках и по приказу все вместе выступили в город. Раз уж они подготовились, то и мы не будем спать в шапку, — добавил он, все более распаляясь. — Если же начнется война, если она разгорится, то берегитесь, паны Ходкевичи, потому что пощады не будет никому, не будет прощения, и горе вам, если проиграете!

Шестое февраля

Ранним утром (еще даже не рассвело) по всему городу зажглись огни в окнах, и началось необычное движение. Тут и там по улицам шли большие отряды солдат, слышался грохот молота, это где-то в спешке закрывали ворота. В домах, стоящих недалеко от возможных военных действий, были даже заколочены нижние окна, в более отдаленных домах их заложили досками изнутри. Из каменных домов, стоящих вблизи дворца Ходкевичей, некоторые жители даже выселились.

Когда рассвело, улицы оказались пустыми. Все молчало. Никто не выходил из домов, никто не выказывал никаких примет жизни, только в церквях и костелах, как обычно, перекликались колокола, но в этот раз они напрасно звали к молитве. Двери костелов стояли открытые, но никто не приходил, скамейки пустовали, и ксендзы отправляли молебен только для нищих с паперти.

Что творилось внутри каменных и деревянных домов — описать трудно; ночь прошла без сна, день начинался в страхе и тревоге. Жители опасливо всматривались сквозь щели заложенных досками окон, пытаясь разглядеть, что делается на улицах, прислушивались, не донесется ли выстрел, возвещающий о начале войны. Но с самого утра было тихо, ничего необычного не происходило, только в девять часов, рано для зимней поры, войско Радзивиллов вступило в город и заняло Сенаторскую и Святодуховскую улицу, небольшую площадь перед церковью Богородицы, а также территории около костела Святого Яна и рядом с замком. Топот непривычно раздавался в глубокой тишине, он повергал горожан в ужас.

— Ну все, сейчас начнется битва! Уже идут войска Радзивиллов! Уже идут, уже окружают крепость Ходкевичей, — пугались жители.

Самые смелые осторожно вышли разведать и подтвердили догадки. Войско уже стояло в городе.

А в это время послы короля торопились к воеводе. Епископ Гедройц решил не отступать и лучше пожертвовать в этот день своей головой, чем позволить взяться за оружие. Старый ксендз взял с собой братьев Завишей и вместе с ними пришел в кардиналию. Здесь они застали большой совет, который думал не о сохранении мира, а о том, как бы половчее приступить к нападению и штурму. Каждый предлагал свое, каждый разумел это дело по-своему, но все советы и предложения казались воеводе неподходящими. Он хотел сходу навалиться, разбить, уничтожить, пленить, победить и уже вечером справить свадьбу. И все теперь старались доказать ему, что такое невозможно.

— С таким войском, как наше, да не смести эту горстку! — бушевал он.

— Им очень удобно защищаться, а нам трудно нападать, — объяснял ему Дорогостайский. — Что вы тут сделаете, если даже половина наших солдат не уместится под крепостью. А для штурма и вообще места нет. Только где-то тысяча сможет там подступиться к стенам. А что делать кавалерии? С ней можно хорошо развернуться в поле, а здесь она не пройдет, на стены не взберется, ей некого рубить и стрелять.

— Перво-наперво надо выбить ворота! — предлагал воевода.

— Ворота защищены орудиями, — заметил кто-то. — Около каждых — штук пять. Мы не пробьемся под их огнем, многих погубим. Они начнут сверху стрелять из орудий, а подойдем поближе — сметут из ружей.

— Может быть, лучше начать штурм со стороны церкви, они там слабее всего, — предложил князь.

— С церковного двора? — уточнил Зборимский. — Священники сказали, что они нас во двор не пустят, потому что как только с той стороны начнут стрелять из орудий, то непременно повредят церковь, а она под опекой конфедерации, вы, пане, наверное, не захотите, чтобы ее уничтожили. Крышу совсем недавно покрыли дранкой, чуть что — сразу пожар.

Князь Константин Острожский, киевский воевода, подтвердил:

— Монахи уже приходили ко мне, просили saecuritatem — неприкасаемости — для дома Божьего. И я пообещал, что если дойдет до войны, то буду стараться, чтобы церковь никоим образом не повредили. И это будет справедливо, потому что у нас и так уже отобрали столько церквей, а тут еще и мы натворим беды. Я приказал ротмистрам, чтобы церковь оберегали.

— Не иначе как Ходкевичи знали об этом и потому не поставили там орудий! — заметил воевода. — До чего же умные! Тогда, пане, дайте совет, с чего начать?

— Если мы собираемся начинать, — подал голос военачальник князя Острожского, — то надо попробовать взять штурмом ворота со стороны улицы Савич. Да, мы потеряем там много людей, не без того, на то и война. Может быть, погибнет там очень много, но к вечеру ворота взять можно. Когда они увидят, что мы взяли ворота, то выйдут биться с нами. Если завяжется бой во дворе, наши силы уравняются.

— Они не выйдут, побоятся, чтобы их не окружили, — заметил Зборимский. — Жмудский староста не пойдет на это. Они только зря загубили бы много людей, потому что мы с нашей силой можем быстро отсечь их и взять в мешок.

— Тогда что посоветуете вы? — спросил Зборимского воевода.

— Если уж дойдет до дела, — отвечал тот, — то нужно идти на штурм со всех сторон одновременно: и на ворота, и на все стены.

— Только загубим людей, а ничего не сделаем, — проговорил кто- то. — Всю силу в одно место…

— Но ведь всей силой двинуться никак нельзя, даже часть ее не поставить в одном месте. Тесно, войскам негде развернуться, солдаты будут давить друг друга. В такой толчее свой своего не узнает. А столпимся вот так, и они легко перебьют нас — дадут несколько залпов, и мы поляжем, как снопы.

— А может, все же порешим на том, чтобы начать атаку со стороны церкви? — после минуты молчания заговорил один из военачальников. Там у них самое слабое место. Они кинутся защищаться туда, а в это время второй отряд овладеет воротами со стороны улицы Савич.

— Вы думаете, что у них так мало людей, что они побегут защищаться со стороны церкви и никого не оставят у ворот? Солдат у них хватает, их даже слишком много для обороны дворца.

Все замолчали. А потом снова посыпались разные предложения, но ни одно не давало уверенности в том, что крепость будет взята без большой потери людей и длительного сражения. Воевода терял терпение. За разговорами шло время, солнце поднималось все выше, а еще ничего не было решено. Войска Радзивиллов все это время стояли в большом напряжении, ждали приказа, а его все не было.

А во дворце Ходкевичей, казалось, все вымерло — стояла глубокая тишина. Ворота были закрыты, окна забиты, форточки заложены. На стенах иногда показывалась голова в шишаке или в шлеме, но тут же исчезала. Изнутри не доносилось ни лязганья оружия, ни конского топота. Никто не выходил в город, а из города никто не проходил внутрь.

Но, несмотря на такую тишину и молчание, все было в готовности: солдаты стояли на стенах, оружие заряжено, зажжены фитили для орудий. Сам Ян Кароль в блестящей испанской кирасе, искусно украшенной, позолоченной, прохаживался взад-вперед, осматривал позиции. Он проверил сооруженные перед стенами заслоны, посмотрел, хорошо ли поставлены орудия. С высокой башни, построенной в углу дворца, староста мог хорошо рассмотреть подтянутые к нему войска Радзивиллов, которые, казалось, заполнили все вокруг. Осмотрел и молча спустился вниз. Пан Барбье с удовлетворением заметил:

— Большое, надо думать, замешательство сейчас в кардиналии! Не знают, откуда начать. Твердый им достался орешек, не разгрызть!

Озабоченный жмудский староста ничего на это не ответил, он не обращал внимания на француза.

Он обошел двор, еще раз поглядел на своих людей, готовых к бою; их было полно везде, все были вооружены, хватало оружия, военного снаряжения, припасов.

Потом он подошел к брату и каштеляну, которые, как и он, были в доспехах, при саблях; они сидели и ждали начала битвы, сигнала браться за оружие. Только сандомирский воевода как посредник не был вооружен, стоял спокойно и не выглядел готовым к предстоящему сражению. Наморщив лоб, он сидел в отдалении от других, опершись о большую книгу.

А княжна? О, тяжелым был этот день для нее! В черном траурном платье она с самого утра стояла на коленях перед иконой Покрова Божьей Матери и молилась. Ее глаза покраснели от слез, она еле могла рассмотреть икону и лампаду над ней. Она воздела руки к иконе, молитвенник лежал на полу. Она хотела молиться снова, но уже не было сил. Сто раз начинала и сто раз подбегала к окну, как только слышался лязг оружия, какой-нибудь шум, смотрела, вслушивалась, возвращалась, снова становилась на колени, начинала молитву и снова бежала к окну.

Таков был для нее, этой бедной сироты, день ее рождения, пятнадцатая годовщина ее прихода на этот свет.

Ее молитвы и ожидание на какой-то момент прервали каштелян и оба его брата. Они появились в комнате, холодно поздоровались и тут же вышли. Княжна снова осталась одна перед иконой Покрова Божьей Матери, снова заламывала руки и плакала. Минуты тянулись бесконечно, часы казались столетиями, а над всем властвовали неуверенность и страх. И никто не пришел утешить ее, никто не обнадежил, никто даже не разделил с ней тревогу. С ней молились служанки, порой в приоткрытую дверь робко заглядывала пани Влодская.

А в это время на совете во дворце Радзивиллов также проходил час за часом, миновал полдень, оставалось не так уж много светлого времени в этот короткий зимний день, а штурм все не начинался, войска не двигались с места. С вершины башни несколько раз осматривал окрестности Ян Кароль, но тоже видел солдат на прежних местах.

— Что бы это значило? — спрашивали во дворце Ходкевичей.

— Что бы это значило? — перешептывались жители города.

— Пойдут на примирение, — начинали предсказывать те, кто всегда торопится выскочить вперед со своими догадками, опережая события.

А что же случилось на самом деле? На совете никак не могли определить, каким способом брать хорошо укрепленный дворец, недоступный из-за своего местоположения в городе. Напрасно воевода нажимал, возмущался и торопил. В бесплодных спорах терялось время. Епископ использовал подходящую минуту и напомнил, что войну нельзя начинать, не спросив Ходкевичей хотя бы для проформы, намерены ли они выполнить ранее заключенные договоренности. Ему хотелось выиграть время. Он видел, что военный совет не может достигнуть соглашения, столкнувшись с трудностями уже в самом начале этого противостояния; обсуждение затягивается, и их затея вообще может ничем не кончиться, придется расходиться восвояси.

Воевода поддержал епископа, он попросил нескольких придворных сходить к Ходкевичам и спросить, выдадут ли они княжну Софию за князя Януша в тот день, который был определен давнишним договором. В это посольство вошли Криштоф Зенович, Лев Сапега и львовский писарь Сташевский.

Они вышли из кардиналии и пошли напрямик к двери на Замковой улице. Пан Сташевский постучал. Но внутри никто не отозвался: стражи поспешили к жмудскому старосте с вестью, что из кардиналии пришли послы и просятся войти.

Они стучали снова и снова, ждали довольно долго, наконец, староста вышел, дверь открылась, решетки и цепи убрали. Пока этим занимались, к воротам подошли также виленский каштелян, пан Александр Ходкевич и сандомирский воевода. Ян Кароль, отдавший приказ открыть дверь, оставил дядю и вернулся в дом. Послы вошли, холодно поздоровались, виленский каштелян повел их направо к небольшому помещению, наполовину запрятанному в землю, с одним небольшим окошком и лестницей, ведущей вниз. Послов вели сюда, чтобы они не шли через двор и не видели того, что было сделано в целях обороны.

— Мы не можем провести вас дальше, — сказал каштелян, — поэтому простите нас, что мы принимаем вас здесь, но это не наша вина.

Паны Зенович и Лев Сапега молча приняли извинения. Ничего не ответив, они прошли в комнату. Там Лев Сапега объяснил каштеляну, с чем они пришли:

— Нас послал сюда князь воевода, который хочет еще раз узнать от вас, пане каштелян, намерены ли вы держаться данного слова и заключенного некогда договора. Хотите ли вы сегодня же выдать княжну Софию за князя Януша?

— В этом и состоит смысл нашего посольства, мы ждем вашего ответа, — добавил Зенович.

— Наш ответ прежний, — сразу же ответил каштелян, — ведь мы вам, пан канцлер, недавно говорили, и сегодня еще раз повторяем: время покажет, кто и как придерживается соглашений. Мы от своего не отступаемся, ждем князя Януша со сватами. Приведем к нему княжну, она жива и здорова, у нее свой ум, она сама, без нашего принуждения скажет, согласна ли она вступить в брак, по сердцу ли ей князь Януш. Вот так. Мы придерживаемся прежних договоров и расписок. Что касается меня, — прибавил он, — то я даже и не знаю, и не догадываюсь, что может ответить княжна, потому что я не спрашивал у нее об этом.

Послы удивленно переглянулись, они ожидали совсем другого ответа. Они даже не знали, о чем дальше говорить и чего еще требовать: каштелян дал исчерпывающий ответ.

— Поскольку я ее опекун, — добавил он, — и у меня есть власть над ней, я мог бы заставить княжну, но я не хочу этого делать, не хочу даже советовать ей что-либо, чтобы не брать грех на душу. Пусть она сама определит свое будущее. Если вы, панове воевода и канцлер, хотите, то сходите сами к княжне и спросите, пусть она скажет вам, что она думает о браке и князе Януше.

— Нас послали не к княжне, — сказал канцлер, — а только к вам, поэтому нам достаточно того, что вы сказали, с этим мы и поспешим к князю воеводе.

Они перекинулись еще парой слов, попрощались и вышли, с интересом глядя на переполненный солдатами двор.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил Зенович канцлера, когда они вышли на улицу. — Что может означать такой ответ?

— То, что княжна обязательно откажет своему нареченному, — тихо ответил канцлер. — Или я чего-то не понимаю. Разве возможно так легко достигнуть соглашения?

Они заторопились к кардиналии, где их с нетерпением ожидали.

Мир или война?

Послы вошли. Воевода бросил на них взгляд, будто хотел о чем-то спросить, но побоялся, и молча ожидал, что они сами скажут. А князь Януш даже не повернулся к ним, он был уверен, что послов или не пустили внутрь, или отказали им.

Все, кто был в комнате, окружили послов, на лице каждого читалось любопытство, все тихо спрашивали:

— Что принесли?

— С чем возвращаетесь?

Канцлер шагнул к воеводе, хотел что-то сказать, но Зенович опередил его:

— Это нечто неслыханное! — воскликнул он. — Паны Ходкевичи…

— Не пустили вас? — с волнением в голосе спросил воевода.

— Совсем наоборот — мы побывали там, — продолжал Зенович, — хотя и не сразу достучались. К нам вышел каштелян вместе с сандомирским воеводой и племянником Александром. На наш вопрос, собираются ли они исполнять договор, они ответили…

— Что ответили? — нетерпеливо спросил воевода.

— А то, что ждут князя Януша со сватами, а когда те придут, то приведут к ним княжну, чтобы она сама ответила, согласна ли выйти замуж. Никто не будет ее принуждать и уговаривать. Нам самим предлагали встретиться с княжной, чтобы мы спросили ее. Каштелян заверил нас, что он ее не спрашивал и сам не знает, какова будет ее воля.

— Так чего же можно еще желать? — сказал епископ Гедройц. — Пусть князь Януш идет к ним.

Насупленный воевода молчал.

— Как же! Идти к ним! — воскликнул князь Януш. — Да разве же вы не понимаете, что они только делают вид, что исполняют договор? А сами готовят нам новое издевательство! Они заставили княжну отказать мне. Им этого теперь как раз и нужно: чтобы я сходил спросить ее, а она под принуждением ответит, что не хочет выходить за меня замуж. И тогда, в самом деле, все будет решено, договор исполнен. Это выгодно им, потому что пред людьми они будут выглядеть справедливыми и честными. Но я не могу пойти к ним, ясно же, что каштелян со своими племянниками в сговоре против меня, там у них уже все продумано, как покрыть меня позором. Пойти туда и вернуться с отказом, опозоренным! Нет, этого не будет! Вы же видите, уже и княжна с ними, уже и ее сумели уговорить!

— Каштелян ручался, — спокойно промолвил Сапега, — что с княжной он не говорил об этом, не расспрашивал и не знает, что у нее на уме.

— Может, сам каштелян этим и не занимался, — ответил ему воевода. — Но он мог кого-нибудь послать, кто сумел бы сообразно настроить слабый женский ум. Если бы они не были уверенными, что будет так, как им хочется, то не ставили бы сейчас условие, которому ранее не придавали никакого значения.

— Ее сумели настроить против нас, уже и ее привлекли к борьбе! — в отчаянии кричал Януш. — Но нет, нет, это они сами виноваты, договор здесь ни причем! Княжна в их власти, она скажет то, что ей внушили. Если она станет свободной, то и ответ будет иной. Прежде чем мы ее спросим, ее нужно вызволить оттуда.

Воевода и сам думал так же, он повторил вслед за сыном:

— Все это только западня для нас, чтобы дело кончилось ничем, они хотят отпереться от всего словами княжны: «Не хочу». Однако же так, как хотят они, не получится. Мы не пойдем спрашивать ее теперь, потому что каштелян должен сдержать свое слово, никаких сговоров против нас составлять он не может, так как вместе со своими племянниками дал обещание. Здесь же мы видим несомненный обман, явную хитрость.

— Командуй, сын, — обратился он к Янушу, — чтобы войско окружало дворец, — и пусть сбудется воля Божья!

Князь Януш пошел было к дверям, но его остановил Ян Завиша. А епископ Гедройц подошел к воеводе Радзивиллу.

— Княже! — закричал он. — Одумайся, что ты говоришь, ты ведь подаешь сигнал к битве, а легко ли у тебя на душе? Сможешь ли потом оправдаться хотя бы перед собой? Образумься, отмени приказ! Паны Ходкевичи не отрекаются от своих слов, каштелян ручается, что не знает о воле и намерениях княжны, зовет к себе, чтобы она сама рассудила вас. А вы в ответ даете войску приказ идти на приступ. Ради всего святого, опомнитесь! Чего вы добиваетесь? Жены для сына? Но стоит ли угрожать всей стране ужасом гражданской войны только лишь ради того, чтобы настоять на своем? Вы же здесь не чужой, вы сам сын той страны, которой угрожаете. Так можно ли хотя бы на минуту усомниться в том, каков должен быть ваш выбор? Все можно уладить. Помирим вас, вы разберетесь между собой, так не спешите обнажать меч, чтобы потом не жалеть об этом!

Вслед за епископом и все другие стали увещевать князя воеводу.

— Прислушайтесь к тому, в чем вас убеждают! — советовал Лев Сапега, — будущее воздаст вам, вся страна станет благодарить вас, если вы разрешите ваш спор мирно, во имя Бога забудете обиды, не будете жаждать мщения, которое может пасть и на невинные головы.

— Во имя всей Литвы заклинаю вас, княже! — вслед за ним подал свой голос Дорогостайский. — Вы хотите, чтобы все прознали, что вы — причина бедствий и несчетных жертв для страны, причем только лишь ради собственной выгоды, а лучше сказать — из-за одной только горячности, будучи в гневе. Князь! Все знают вас как совершенно другого человека. Мы все утрясем, уладим, завершим мирно, так умерьте свой гнев, прислушайтесь к тому, что вам говорят!

Пока все, обступив воеводу, пробовали урезонить его, уговорить не начинать войны, князь Януш стоял возле двери. Объятый гневом, обозленный задержкой, он жаждал войны, на успешное завершение которой сам не надеялся. Хотел лишь только утолить жажду мести. Однако он не мог выйти и отдать приказ, стоял, глядел на лицо отца, на котором отражались противоречивые чувства. То загорались искры в глазах и дрожали губы, то он снова бледнел, взор гас, глаза опускались вниз; князь открывал рот, будто хотел что-то сказать, но молчал, вновь загораясь гневом и нетерпением.

К Гедройцу и братьям Завишам присоединились канцлер Сапега, князья Острожские, Абрамович, племянник воеводы, его шурин Нарушевич, Зенович, брестский воевода — все окружили князя Радзивилла, просили, настаивали, заклинали, чтобы он не отдавал зловещего приказа начинать гражданскую войну, чтобы сдержался, поразмыслил и хотя бы отложил на время это непоправимое решение.

— Воевать никогда не поздно, — убеждал Сапега, — но уже если вытащишь саблю из ножен, то так просто назад ее не спрячешь. Если к мечу пристанет хотя бы капля братской крови, она будет звать к мести, а там — месть за месть, и конца края не будет потрясениям, стычкам, войнам.

— Нет, нет! — воскликнул воевода, у которого, наконец, прорезался голос. — Эта кровь падет на их головы, я не виноват в ней, я не жажду ее, я до последнего уговаривал их, шел на унижение, хотел мира и согласия!

— Так покажите же, что вы остались таким, каким были, — слабым голосом промолвил епископ Гедройц. — Не отдавайте это дело на откуп слепому року. Когда к вам подступится смерть, около вашей кровати встанут тени убитых братьев и не дадут вам спокойно умереть. Да и за что воевать? Ради чего затеяна вся эта война? Ради чести своего имени, ради женщины! Стыд, позор! Есть ли повод для того, чтобы враждовать, проливать кровь? Есть ли повод начинать братоубийственную войну? Весь мир обратит на нас свое внимание, на нас будут показывать пальцами. Мы со всех сторон окружены врагами, и даже если бы у нас было в сто раз больше оружия и людей, то и их не достало бы для того, чтобы дать отпор натиску наших извечных врагов. Если бы у нас было в сто раз больше крови и жизней, мы смогли бы лучше распорядиться ими, если бы стеной стали против своих врагов. Так зачем же нам самим накликать их, они с выгодой для себя используют наши распри. Князь! Так дайте же убедить, уговорить себя! Во имя мира для государства, во имя его величества короля, всех нас, жителей княжества, во имя ваших предков, ни один из которых не пролил ни капли братской крови, заклинаем тебя, воевода, передай это дело высочайшему судье!

— Какому? — спросил князь. — Королю?

— Богу! Только он судит всех и вся! — завершил епископ.

— И время! — добавил Сапега.

Кроме той бури, которая бушевала в душе Радзивилла, в нее исподволь вкрадывался страх за последствия такого непродуманного решения. Воевода не повторил отданного сыну приказа, понуро стоял и молчал. Потом упал в кресло, опустил голову и задумался. Теперь некоторые заговорили с князем Янушем, что-то доказывали ему, убеждали в том, какой неслыханной и нелепой выглядела бы его затея домогаться жены силой оружия, если этого можно добиться и без кровопролития. А воевода все молчал, думал. Януш отошел от двери. Но его лицо все еще пылало, а сердце стучало в груди. Не удивительно: он же был еще совсем молодым, чувства брали верх над разумом.

Через несколько минут все снова повернулись к воеводе, который все так же сидел, не имея сил промолвить хотя бы слово.

— Принесите себя в жертву, — обратился к нему Гедройц, — а Бог, король и вся страна наша будут благодарны вам на этом и том свете! Одно ваше слово может оказаться погибельным для всей страны, может накликать на вашу голову проклятья и жалобы множества семей, так посоветуйтесь со своей совестью, прежде чем решать.

Воевода встал и взял Гедройца за руку. Он был взволнован — и немужская слеза, может, впервые за многие годы, блеснула из-под ресницы.

— Я не скажу этого слова, — промолвил он, — я лучше поступлюсь своими интересами, лучше поддамся, но не возьму греха на душу. Вы меня убедили. Спасибо вам! Я не хочу войны — во всяком случае, сейчас. Жертвую собой, ибо я действительно поддался гневу и запальчивости из-за оскорбления, из-за обиды.

— Распустить людей, отправить их на постой! — приказал он сыну.

Князь Януш постоял немного, не зная, окончательный ли это приказ, но все уже двинулись к дверям, и тут же около двадцати посыльных поспешили передать войску приказ возвращаться на постой.

Сенаторы благодарили князя, но он молчал. На его лице отражались следы тех душевных мук, которых стоила ему сегодняшняя жертва. Князь вновь сел и задумался.

Солнце заходило. Его последние лучи еще блестели на окошках башен, на крестах, шпилях костелов, когда отряды войска Радзивиллов выступили из города, повернули назад.

Из башни дворца Ходкевичей за всем этим наблюдал Ян Кароль и не понимал, что бы это могло означать. Сначала ему показалось, что войско собирается пойти на приступ. Даже когда улица опустела, он подумал, не заходит ли оно с тыла, чтобы напасть внезапно. Он отдал приказ, солдаты заняли свои места на стенах. Все замерло в ожидании. Но войско Радзивилла исчезло и более не показывалось. Солнце село, начал надвигаться мрак, и уже не было сил терпеть, ведь целый день прошел в напряжении. Ян Кароль спустился с башни и пошел к каштеляну.

— Какие-то чудеса творятся, — сказал он, входя. — Они отступили, отошли.

— К чему бы это? — спросил Мнишек.

— По-видимому, не нашли выхода. Целый день держали совет, как наступать, что делать, а теперь отступают — боятся тронуть нас, — объяснил Ян Кароль.

— Может, нас хотят обмануть? — высказал догадку каштелян. — Сделали вид, что отступают, а ночью, в самую собачью пору, попытаются захватить нас исподтишка.

— Солдаты будут сторожить на стенах! — заверил Ян Кароль. — Будьте спокойны, я своих на постой не отправлю.

— Но кого-нибудь надо послать на разведку — предложил Александр Ходкевич.

— Один пошел уже, — ответил Ян Кароль, — да что-то долго не возвращается. Как только войско двинулось назад, я послал его раздобыть языка среди католиков, которые служат у них по принуждению, но в душе с нами.

Ждали до полуночи

Большой зал в кардиналии был переполнен людьми. Посреди зала стоял длинный стол, застланный дорогой скатертью. На нем горели восковые свечи, а посредине лежали распятие и Библия.

Возле стола в молчании застыли евангельский пастор и православный монах. Немного поодаль от них готовились исполнять свои обязанности двое трибунальских возных, оба высокие, худые, с вытянутыми шеями и лихо подкрученными усами. Они посматривали то на людей, то друг на друга.

Большие гданьские часы в стеклянном ящике показывали, что через десять минут они пробьют полночь.

Собравшиеся негромко переговаривались. Среди них выделялись богато одетые князь воевода и его сын Януш, их белые атласные жупаны и алые кунтуши были заметны издали. Оба застыли в угрюмом молчании. Воевода посматривал на часы.

Прошло еще пять минут — все то же глубокое молчание.

Наконец, часы начали медленно отбивать время, и как только прозвучал двенадцатый удар, воевода встал на возвышение и начал говорить:

— Свидетельствую перед всеми здесь присутствующими, что я ничем не нарушил назначенного срока, оговоренного с панами Ходкевичами. Мы пригласили их сюда, ждали весь день, были готовы заключить союз между присутствующим здесь моим сыном Янушем и княжной Софией Слуцкой. Этот срок истек, договор остался неисполненным, но не по нашей вине.

Почти то же самое выразительно и громко повторили с употреблением специальных юридических терминов на латинском языке оба возных. Князь сошел с возвышения, распятие, Библию и свечи вынесли, двери распахнули настежь, и воевода пригласил всех многочисленных гостей в другой зал, где их ожидал уставленный яствами стол, хотя и поздний, но богатый ужин.

Мы не будем описывать банкет, которым завершился этот ужасный день. Разгоряченные вином гости не раз со злостью вспоминали Ходкевичей, звучали угрозы и упреки, рты не закрывались. Только один воевода молчал, его напрасно пытались развеселить приятели и прилипалы, но, сколько бы они не усердствовали, он ничего не говорил.

Разошлись только под утро.

А во дворце Ходкевичей все готовились, также, как и днем, отбивать нападение. Перекликались солдаты, пылали костры, прохаживалась вдоль стен стража. Миколай Хомец в кирасе, со шпагой у пояса, обходил часовых, будил тех, кто заснул, чутко прислушивался к любому шороху на улице. Каштелян с Яном Каролем и Александром Ходкевичем сидели в своей комнате. Княжна София все молилась перед иконой Богоматери.

Так в тревожном ожидании миновала ночь, настал день. Открыли двери в стенах, послали на разведку людей. Вскоре от Завишей принесли точные вести о том, что произошло у Радзивиллов вчерашним днем.

Ходкевичи очень удивились той уступчивости, которую проявил воевода под натиском своих соратников, не понимали ее, объясняли себе только тем, что дворец трудно было взять приступом. Они знали о совете военачальников, пытавшихся найти наилучший путь к победе, знали, что они ничего не смогли придумать и не пришли к единому решению о штурме.

Перед обедом пришли епископ Гедройц с панами Завишами, снова пытаясь добиться примирения. Но — напрасно. Ян Кароль, осмелев после вчерашних колебаний воеводы, не позволил каштеляну хоть чем-либо поступиться. Каштелян также, как и вчера, все возлагал на княжну. Весь день шли взаимные переговоры. Было не так легко сблизить Радзивиллов и Ходкевичей, привести их к соглашению. Но было очевидным и то, что обе стороны устали от ненависти и нервного напряжения, хотели спокойствия и мира, хотя бы временного.

Что было потом

Утром опекун навестил Софию и при взгляде на ее бледное осунувшееся от непрерывных молитв и тревоги лицо ему стало жаль эту почти еще девочку. София сначала не заметила его, она молилась. Сирота не думала о себе, а только о превратностях войны, причиной которой она могла стать. Она не слышала выстрелов, звуков битвы, и благодарила Господа, что он даровал то, о чем она просила — мир.

Увидев дядю, она встала и поздоровалась с ним. Каштелян глянул на нее еще раз и под усталостью и бледностью разглядел радость.

— Радзивиллы не захотели вчера встретиться с вами, — сказал он, — а мы их звали.

— Звали? — удивилась княжна.

— Да, звали их к вам, чтобы вы сказали, люб вам Януш или нет. Мы были уверены, что вы нас не подведете. Но они не захотели встретиться с вами.

Княжна вздохнула и помолчала.

«И он усомнился во мне», — подумала она и сказала:

— Я надеюсь на Бога и на вас. Я научилась быть терпеливой и надеяться на высшую волю. Приму из рук Господа все, что будет.

Каштелян перекрестил княжну и ушел, она снова осталась одна. Глянула во двор: там, как и вчера, готовились к обороне. Хотя в назначенный срок нападения не последовало, Ходкевичи не хотели распускать свое войско и сдаваться на волю неприятеля, который мог одуматься и использовать столь благоприятный момент. Они Радзивиллам не верили и не торопились разоружаться, ждали, что будет дальше.

Добившись своего, сенаторы заторопились из Вильно, чтобы подготовиться к назначенному на март сейму. Распустили некоторые отряды и сами Радзивиллы, забыв о войне и надеясь на закон в решении спора с Ходкевичами, посчитав, что с его помощью можно будет сделать это просто и мирно.

Весь февраль шли переговоры о мире, но без успеха. Наконец, обе стороны были приглашены на мартовский сейм в Варшаву, и там это дело было, наконец, завершено. Оно померкло перед более важным: угрозой войн с Валахией и Швецией, это тогда беспокоило более всего.

Когда после сейма Ян Замойский начал собирать войско для войны против Валахии, к нему присоединились и оба Ходкевича, Ян Кароль и Александр, забыв о своих делах ради государственных. Увы, того же нельзя сказать о Радзивиллах: они не поставили для этой войны ни одного отряда, отдавая все свое время и все силы на установление в стране хотя бы относительного перевеса протестантов. Отъезд на войну Яна Кароля с братом давал им надежду легче найти взаимопонимание с каштеляном, который остался в Вильно один.

В Бресте Литовском

Валашский поход длился до самого конца того же 1600 года, а в июне в Вильно заседал трибунал. На него снова позвали Ходкевичей, чтобы с одной стороны попугать возможными карами, с другой — предложить условия соглашения. Утомленный долгим единоборством, каштелян остыл, братья издали тщетно продолжали восстанавливать его против Радзивиллов, умоляя ничего не предпринимать без них. Каштелян же был склонен к примирению, в душе был за него.

Он согласился отдать княжну за Януша, получив ее согласие на это. Но для успокоения совести поставил условие, чтобы на это было позволение из Рима.

Его дела в суде были прекращены, удовлетворены некоторые из его претензий, в том числе об оплате найма солдат. Брак договорились заключить в Бресте 1 октября 1600 года. Соглашение об этом подписали 8 июня. Но не скоро возобновились добрые отношения двух семейств, обида и холодок в душе еще долго оставались.

А княжна? Она радовалась миру, с надеждой ожидала конца этой истории, но иногда ей казалось, что Бог может не благословить их брак и это рождало в ее душе тоску.

Напрасно князь Януш, которому теперь было позволено видеться с Софией, старался доказать ей, что его любовь, зародившаяся еще в детстве, не угасла. Порой лицо Софии светилось беззаботностью и весельем, становилось легко на сердце, душа переполнялась надеждой, но через минуту ее снова охватывали дурные предчувствия. Едва за князем закрывалась дверь, как София начинала плакать, как раньше, хотя никто не мог понять причины этих слез, ведь все видели, как она любит его.

* * *

Погожим осенним утром на желтых песках, которые раскинулись под Брестом Литовским, в клубах пыли, которую крутил холодный ветер, показалась длинная череда повозок и лошадей.

Это был двор княжны и каштеляна, двигавшийся в сторону Бреста, где должна была состояться свадьба.

В карете, обитой черной с позолотой тканью, подперев рукой голову, сидела София. Она смотрела на дорогу впереди и первой увидела показавшиеся из-за песчаных пригорков отблеск башен Августинского и Иезуитского костелов, белые стены замка на острове, а потом монастырь и городские здания. Княжна принялась молиться, ее внезапно охватила тревога, на душу легла тяжесть.

— Здесь решится моя судьба, так повелел Господь, так хотела я сама. А что же в будущем? Что в будущем?

Она не осмеливалась заглядывать в него, сердце полнилось любовью к Янушу и надеждой на Господа.

Со стороны Бреста в клубах пыли ехала навстречу им карета в сопровождении группы всадников. Это князь Януш с отцом спешили поприветствовать Софию и ее опекуна. Лица Радзивиллов были веселые, а на лице каштеляна читалась озабоченность, княжна через силу улыбнулась.

— Приветствую вас! — воскликнул воевода. Он миновал карету княжны, оставил возле нее сына, а сам поспешил к каштеляну, оба сняли шапки и поздоровались.

— В добрый час и к доброму согласию! — заговорил воевода. — Мы узнали, что вы подъезжаете и решили вас встретить. Щетинский староста принес весть, что вы уже близко.

Каштелян ничего не ответил, помолчал, потом спросил:

— Давно ли вы в Бресте, князь?

— Несколько недель. Я с приятелями приехал загодя. Были у Сапеги в Кодне и в его летней резиденции — Романове. Сюда приехали уже и некоторые из приглашенных на свадьбу, с ними мы и проводили время. Пан Зенович, брестский воевода, ради такого случая даже любезно уступил нам свой дворец.

Каштелян снова о чем-то спросил, и так, беседуя обо всем и ни о чем, они подъехали к городу, который все более выразительно вырисовывался на фоне все еще зеленых прибужских лугов и серого осеннего неба.

Князь Януш ехал рядом с коляской нареченной, веселый, гордый своим счастьем; смотрел на окрестности, словно спрашивая: «Есть ли кто-нибудь в мире счастливее меня?»

— Еще несколько дней, — говорил он Софие, — и мы соединимся навеки! О, как же я старался заслужить твою любовь!

Княжна взглянула на него, ничего не ответила, наверное, думала о чем- то другом. Она была бледна и встревожена. Князь Януш снова заговорил:

— А помнишь, княжна, помнишь, как когда-то давно мы вместе приезжали в Брест? Как те дни были не похожи на нынешние! Помнишь, как мы плакали над твоим пожелтевшим полисадником, как выметали желтые листья, которые каждый день приносил ветер, засыпая ими улочки? Вот также всходило тогда солнце над старым сараем и липами, что росли возле него. Как мы ожидали, пока оно поднимется повыше, чтобы нам позволили выйти с пани Влодской на террасу дворца и в садик!

— А ты отсекал головки моих цветов своей саблей! — вспомнила княжна, ее также взволновали картины детства.

— Глянь, глянь! — воскликнул вдруг Януш. — Вон наши друзья едут встречать нас, хотят поприветствовать.

Коляска остановилась. Навстречу ехала группа всадников, еще более пышная, чем свита воеводы. Во главе ее были Лев Сапега и Зенович, а далее несколько панов из партии конфедератов. Они приблизились к каштеляну и шумно приветствовали его. Зенович, человек речистый (его хлебом не корми, а дай проявить свое красноречие), не мог не воспользоваться случаем. Он вытащил из-за пазухи свиток бумаг и прочел целых две приветственных речи в честь каштеляна и княжны, причем в последней вознесся в такие высокие сферы пророчеств и пожеланий, что возницы уже еле сдерживали коней. Наконец его красноречие иссякло, но тут уж и каштелян не мог хотя бы коротко не поблагодарить его; в своем ответном слове он похвалил ученость и учтивость Зеновича.

После того, как речи были окончены, вся компания подъехала к городской браме, и здесь снова остановилась: в воротах под балдахином ее встречали с бубнами, хоругвями, подарком на серебряном блюде и длинными приветствиями городской магистрат, а за ним — еврейский кагал.

И только к полудню, наслушавшись речей, на которые требовалось отвечать и благодарить, кареты княжны и каштеляна доехали до подготовленных для них апартаментов около костела на рыночной площади. Князь воевода с сыном и вся компания простились с ними у порога и разъехались.

Назавтра, в последний день сентября, от князя Януша принесли богатые подарки для нареченной. Весь день составляли брачный контракт. В нем уже не вспоминалось о тех договорах, которые некогда подписывал каштелян как опекун. Радзивиллы не высказали никакого желания познакомиться с перечнем тех имений, которые переходили к их роду с приданым невесты. Князь Януш весь день не появлялся. Тем временем украшался храм, в котором состоится венчание; готовились свадебные застолья: одно у каштеляна, другое у воеводы. Весь город пребывал в чрезвычайном оживлении: приехало множество гостей; кареты, возки, коляски, всадники заполонили улицы, а со всех сторон спешили новые приглашенные.

Первого октября с чрезвычайной роскошью прошло венчание. Княжна шла под венец по дорожке, выстланной сукном, в сопровождении многочисленных придворных и гостей. За ней шел каштелян. С другой стороны, по обычаю, — свита Радзивиллов, которая приехала к храму на лошадях с богатой сбруей и роскошными седлами, сами они были в сиянии золота и драгоценных камней.

После венчания молодая пара прошла ко дворцу каштеляна, где началось большое и пышное застолье, оно длилось почти до самого утра. Согласно принятому в те времена обычаю, молодую торжественно проводили к брачному ложу. Передавал Софию князю Янушу сам Иероним Ходкевич. Он произнес краткое, но торжественное слово, оно тоже было в обычае в те времена. Каштелян просил мужа заботиться о жене, о том, чтобы она была счастлива, высоко возносил род князей Слуцких, последняя представительница которого входила в новую семью. Он коснулся тех обстоятельств, которые предшествовали свадьбе, и их итогов, вспомнил, чего они стоили, потом вознес assumpt — хвалу — этому брачному союзу, пожелал сановной паре счастья.

Со стороны князя Радзивилла с приветствием выступал Зенович. Чтобы доказать, что княжна ничего не теряет, сменив славное имя Олельковичей на имя Радзивиллов, он начал приводить многочисленные примеры из истории княжеского рода, не обошел вниманием ни орлиного гнезда Лездейки, ни королевы Барбары из рода Радзивиллов, жены Сигизмунда Августа, ни даже кардинальской шапки своего родственника, недавно умершего краковского епископа Юрия Радзивилла. Он перебрал всю родословную Радзивиллов, восславил заслуги отдельных именитых мужей, представителей их рода, завершил благодарением Богу и заверил, что каштелян отдает счастье и судьбу Софии в добрые руки.

Потом гости продолжили застолье, вернувшись к своим кубкам в большой зал, и наполняли их до самого утра. Разъехались по домам уже с рассветом. Вечером с не меньшей пышностью пировали у князя воеводы. Каштелян не стал дожидаться, пока свадебное гулянье закончится, и поспешил, как только позволили приличия, вернуться в Вильно.

В скором времени молодые выехали из Бреста в Несвиж.

Слуцкие князья

Вечером во всех церквях и костелах города Несвижа и окрестных деревень звучал погребальный звон колоколов; их отголоски смешивались с шумом осеннего ветра. Княгиня София Радзивилл умерла. В каплице Несвижского замка стоял ее гроб, перед ним — хоругви с гербами Великого княжества Литовского и Радзивиллов; горели свечи, пели священники, гудели колокола.

Муж два дня плакал в своей комнате, после похорон справил по жене богатые поминки. Позже он женился на Софие Елизавете, княжне бранденбургской.

* * *

В том же году, когда умерла княгиня София, зимой двое странников зашли в православную церковь в Слуцке. Один из них был старый, согбенный временем, второй молодой. Одеты они оба скромно и чисто, с чувством меры. Старый укрывался лисьей шубой, молодой носил серую баранью бекешу. Они стали на колени перед алтарем и долго молились, потом старый обвел взглядом стены церкви, увидел надмогильную плиту, на которой светились недавно вырезанные позолоченные буквы, медленно прочел их. Надгробная надпись на латинском языке была такой:

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Наследнице

Великих князей Литвы

Из славного рода

Слуцких и копыльских князей,

К сожалению, последней в нем —

Софие Олелькович,

Происходящей

От отца, деда и прадеда Юриев,

Прапрадеда Семена,

Пращура Олельки

Из славного кнежеского рода,

По брату родственнице польского короля Ягайло,

По прадеду родственнице Ольгерда,

Великого князя Литовского,

По прапрадеду — Гедимина

И по прапрапрадеду — Витеня,

По матери рожденной от Барбары

Из славного рода Присков.

Януш Радзивилл,

Князь Биржей и Дубравы,

Слуцкий и копыльский,

Великий подчаший, и т. д., и т. д.

Скорбящий муж Любимой жене,

Женщине, прославленной и родом, и красотой, и особенно,

Благочестием в своей жизни,

Надгробный памятник

Поставил, рыдая.

Прожила 25 лет.

Старик прочел надпись и повернулся ко второй могильной плите, лежавшей рядом, там надпись была сделана по-старославянски. Она покрывала прах князя Юрия, отца Софии. Пилигрим прочел его, опустился на колени и долго молился.

В это время как раз окончилась литургия, один из священников вышел и увидел старика, плачущего над могильной плитой. Он подошел, остановился; с почтением относясь к молитве и слезам, ждал, ни о чем не расспрашивал странника, пока он не встал с помощью своего молодого спутника. Тогда монах поздоровался и спросил:

— Вы знали того, кто лежит под этим камнем?

— Это был мой господин, пусть пухом будет ему земля, — почтительно промолвил старик, — Юрий Олелькович, князь Слуцкий! Умер у меня на руках, по его доброте я и доныне имею хлеб для себя и детей, поэтому я со слезами молился за него.

— Может быть, зайдете в монастырь? — предложил монах. — Вы устали в дороге, так не откажитесь от гостеприимства монахов.

— Благодарствую, — отвечал старик, — но мне здесь так явственно вспоминаются давние времена, молодость, проведенная рядом с князем, что теперь, когда род угас, спустя много лет я не могу без слез смотреть на руины; и если бы я пожил тут дольше, то, не иначе, и сам лег бы возле своего господина. Пока человек не видит, пока только вспоминает, то еще можно терпеть; но вот могила отца и рядом могила его бедной дочери, которая умерла, будучи такой молодой — перетерпеть это мне уже не под силу! Это же надо такому случиться: я прихожу к их могилам, я — старец! Утомленный старик вышел из церкви, сел на камень на паперти, монах — возле него, а молодой странник стал сзади.

— Да, уже нет князей Слуцких, — продолжал старик, — нет их; последнюю княгиню похоронили. Может, это и хорошо, потому что многие великие роды пришли в упадок и, кажется, лучше бы уж они угасли. А знаете ли вы, отче, что это был за род, что за кровь?

— Слышал, но не очень много, об этом говорилось в словах прощания во время панихиды.

— Даже на могильной плите написано, — заметил старик, — но генеалогия там несколько искажена, досточтимый отче. Кто-то не очень осведомленный писал. Я-то знаю их историю, потому что наслышан о ней, да и по старинным хроникам читал.

— Надпись на плите делал отец Прокоп.

— Как написал, так уж и будет, пусть ему Господь простит.

— Ему так сказали.

— Кто он, ваш отец Прокоп?

— Это я.

— Вы?

— Да, я. И поэтому, сейчас я очень хотел бы услышать от вас обо всем, что вы знаете о князьях Слуцких, чтобы я, составляя поминание за упокой, смог написать правильно.

— Буду от всей души рад рассказать все, что знаю, — промолвил старик. — Но голова моя стала уже дырявой, из нее повылетало немало важного, и все же многое пока еще удерживается в памяти, поэтому, если что не так, то вы поправите меня, зная по книгам…

— Рассказывайте, может, и мне что-то вспомнится.

— Вы, конечно, знаете, — напомнил старик, — что Олельковичи ведут свой род от Владимира Ольгердовича, которого великий литовский князь Витовт сделал киевским князем, но позже выжил его из владений, отнял Житомир, Овруч и другие города; потом по воле его брата Ягайлы взамен Киева Олельковичу были даны тридцать миль земельных владений в Литве с городом Копыль. Здесь он основал город Слуцк, вот этот самый, где мы теперь находимся.

У того Владимира был сын Александр, по-русски его звали Алька, от него и пошли Олельковичи, а по Слуцку их начали называть князьями Слуцкими. Олелько прославился в походах на Москву, в них он возглавлял киевлян. После смерти Витовта литвины даже хотели просить Ягайлу поставить Олельковича во главе Великого княжества Литовского. Когда это место занял Сигизмунд, то по подозрению в каком-то сговоре даже отнял у него Слуцк и Копыль, его самого заточил в Кернове, а жену — в Утене и они там пробыли до самой внезапной смерти Сигизмунда. После этого некоторые паны хотели снова поставить на Великое княжество Литовское Олельку, но судьба так распорядилась, что он не встал во главе его, правда, ему было возвращено киевское княжество, которым он владел еще лет двенадцать. У него была жена — московская княжна, внучка Витовта, а от нее два сына: киевские князья Семен и Михаил Слуцкие. Они поспорили при разделе отцовского наследия, и король Казимир разделил его между ними так, что Семену досталось киевское княжество, а Михаилу — копыльское. Я не буду рассказывать далее обо всем их роде, но о самых известных из Олельковичей вспомню.

Семен Олелькович еще в восемнадцать лет, только вступив в отроческий возраст, со своим наспех собранным отрядом разбил двенадцать тысяч татар под Гродно и этим стяжал себе такую славу, что его, как некогда отца, хотели поставить во главе Великого княжества Литовского, многие поддерживали его в этом. Особенно старался его свекор — Ян Гаштольд, но король Казимир боялся раздела страны и не допустил этого, хотя литвины на одном из сеймов и просили его. Перед смертью Семен, по преданию, послал королю своего белого коня и лук, с которым он не раз выступал против татар, и отдал ему в опеку сына Василия и дочь Александру, ставшую позднее женой князя Острожского. Тогда же и княжество киевское, ставшее воеводством, было отнято у них, остались только Слуцк и Копыль.

Немало было среди Олельковичей славных богатырей, и каждый из них, когда надо было воевать, выходил на битву со своим отрядом. Взять хотя бы трех Юриев, или тех же Семенов. Один Семен воевал под Лебедевым при последнем из рода Ягеллонов, вел на битву две тысячи своих воинов, иные шли на шведов, когда велись войны с ними, и никто не жалел ни крови, ни жизни.

От князя Михаила Копыльского пошло много богатырей. Его сына Семена также звали на великое княжение, но выбрали Александра. Семен разбил татар на реке Уша, но позднее они тоже одержали победу и осадили его в Слуцке, там он не смог победить. Умер, но душа его осталась в жене Анастасии и сыне Юрии.

Анастасия прославилась еще и благодаря своему мужеству, это редкость для женщины. Вместе с сыном Юрием в 1506 году она защищала Слуцк от татар. Шестнадцатилетним подростком Юрий Семенович мерялся силами с воеводой Глинским, а потом, как и его предки, ходил на татар, которых однажды побил, когда они возвращались с добычей из Литвы, сокрушил их, а трех военачальников взял в плен. Немалую долю славы принесла ему и памятная победа под Оршей в 1514 году, битвы с татарами под Лапушном, под Ольшаницей, в Черкассах — всюду он побеждал.

— И что же осталось после этих знаменитых людей? — продолжал старик, качая головой. — Несколько исписанных золотом камней, горстка пепла и костей, да немного людской памяти…

— А разве этого мало? — спросил отец Прокоп. — Разве мало одной памяти, если она продолжает жизнь тем, кого не стало? Чего вы хотите большего от нашего мира, и что он больше может дать?

— Вечный им покой и благодать в лучшем мире! — промолвил старик и встал с камня.

— Аминь! — тихо добавил монах.

Перевод с польского Михаила Кенько

Оглавление

В замке жмудского старосты

Кувшин вина

Радзивиллы и Ходкевичи

В кардиналии

Каштелян и княжна

Совет возле ратуши. Войт у ректора

Депутация магистрата

Тамила

Острая брама

Отцы иезуиты

Послы его величества короля

Военные приготовления. Княжна

Жмудский староста в Вильно

Пятое февраля

В корчме Мальхера

Шестое февраля

Мир или война?

Ждали до полуночи

Что было потом

В Бресте Литовском

Слуцкие князья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg