«Испанский смычок»

Андромеда Романо-Лакс Испанский смычок

Брайану Лаксу и Элизабет Шейнкман, с уважением и благодарностью

ЧАСТЬ I. Кампо-Секо, Испания, 1892

Глава 1

Я чуть не родился Счастливчиком.

На самом деле Фелис — это испанское имя, которым меня хотела назвать мама. Это не было семейное имя или имя, популярное в наших краях. Это была надежда, выраженная на ее родном языке — языке, на котором когда-то говорили чуть ли не по всему миру: в Нидерландах, Африке, Америке, на Филиппинах. Только музыка распространилась шире и проникла глубже.

Я говорю «чуть не родился Счастливчиком», потому что из-за пристрастия бюрократов к именам каталонских святых взамен получил имя Фелю. Для этого всего-то и понадобилось, что изменить одну букву в свидетельстве о смерти. Нет, я не оговорился: именно о смерти.

Мой отец был тогда за океаном, работал таможенником на колониальной Кубе. В полдень, когда у матери начались родовые схватки, старшая сестра отца, одевшись получше, собиралась в церковь. Мама держалась за стул, расставив ноги и согнув колени, так как вес тела тянул ее таз к полу. Она просила Тию не уходить, и костяшки ее пальцев белели на фоне спинки кресла из плетеной соломы.

— Я поставлю за тебя свечку, — сказала Тия.

— Не нужна мне молитва. Мне нужна… — Мама застонала, двигая бедрами из стороны в сторону, пытаясь найти положение, при котором боль стала бы меньше. Холодная вода? Горшок? — Помощь. — Это все, что она смогла из себя выдавить.

— Я пошлю Энрике за повитухой. — Тия воткнула эбеновые гребни в свои густые, припорошенные сединой волосы. — Нет, я сама зайду, мне по пути. Где Персиваль?

Мой старший брат уже несколько минут как выскользнул из дому и отправился под мост, к высохшему руслу реки, вдоль берегов которой местные пастухи пасли овец. Он и его друзья часто прятались там, играя в карты среди апельсиновой кожуры и провонявших уксусом разбитых бочек.

Персиваль был уже достаточно большим, чтобы хорошо помнить предыдущие подобные случаи, и быть свидетелем очередного ему не хотелось. Предыдущий мамин ребенок умер через несколько минут после появления на свет. Тот, что родился до него, прожил всего несколько дней, пока мама сама боролась за жизнь, страдая от вызванной заражением лихорадки. В Кампо-Секо так не повезло не только ей одной.

Мать винила акушерку, переехавшую в деревню четыре года назад вместе с мужем-мясником.

— Она не моет руки, — задыхалась мама. — В прошлый раз я видела щипцы, которыми она пользовалась. Сломанные в петле. Ржавые… — Она корчилась и упиралась ладонью в спину. — Все в ржавчине.

— Глупости какие! — Тия накинула на голову кружевную мантилью. — Ты беспокоишься по пустякам. Лучше бы помолилась.

Мои брат и сестра, Энрике и Луиза, держались стойко, слыша мамины стоны. Пятилетняя Луиза подтирала соломенного цвета лужицу околоплодных вод, семилетний Энрике полоскал в широкой фарфоровой лохани полотенца в пятнах крови. После третьего погружения голубые цветы, нарисованные на дне лохани, исчезли под мутным слоем розовой воды.

Через тридцать минут после ухода Тии явилась повитуха. Мама задыхалась и корчилась на супружеском ложе, изо всех сил упираясь ногами и держа глаза открытыми. Она уставилась на грязные полукружья под ногтями повитухи. Завертела головой, следя за каждым ее шагом, стараясь увидеть инструменты, разложенные на ночном столике, на тряпице, и комок серой хлопковой веревки, похожий на кусок мяса, приготовленный для жарки. Когда руки повитухи приблизились к ней, мама попыталась сжать колени, защищая меня от несчастья. Но мое желание протиснуться было невозможно остановить. Я рождался.

Затем, внезапно, все прекратилось. То, что двигалось слишком быстро, совсем остановилось. Мамин туго натянувшийся живот в последний раз дернулся, вздулся и затем застыл в одном долгом непрерывном спазме. Челюсть ее отвисла. На виске вздулась синяя вена. Энрике, задержавшийся в дверях, пытался не смотреть ей между ног, на мешанину вздувшейся перламутровой плоти и влажных волос, напоминавшую медузу, выброшенную на облепленный водорослями берег. Повитуха перехватила его взгляд и накинула простыню на мамины ноги и высокий круглый живот. Так удалось спрятать неприглядную картину, но при этом все его внимание переключилось на то, что оставалось на виду, — красное мамино лицо, покрытое каплями пота и искаженное болью.

— И вот тогда, — говорила мать позже, вспоминая историю моего рождения, — ты решил восстать. Всякий раз, когда кто-то пытается принудить тебя к чему-либо, ты поступаешь наперекор.

На самом деле я просто застрял: ноги были загнуты к голове, а таз обращен в сторону единственного выхода. Живой churro[1], завязанный в узелок.

Повитуха с мрачным лицом что-то бормотала себе под нос, пока ее руки толкали, давили и массировали тело под туго натянутой тканью. Забыв об Энрике, она отдернула простыню и аж захныкала при виде небольшой пурпурной мошонки, появившейся там, где должна быть голова. Она смотрела на это место минут десять, перебирая красными пальцами фартук. Затем запаниковала. Не обращая внимания на недоверчиво вздернутое лицо Энрике и круглые глаза Луизы, промчалась мимо них вниз по лестнице, перепрыгнув через нижнюю ступеньку.

Повитуха помчалась за своим мужем, который находился в двух кварталах от нашего дома и в тот момент вытирал испачканные кровью руки. Она могла бы послать моего брата или окликнуть с балкона кого-нибудь из соседских быстроногих ребят. Но она здорово струсила. Понимала, что третий мертвый ребенок в одной семье вызовет разговоры, которые ей дорого обойдутся. Ей уже виделось море черных платков и презрительные затылки и спины соседок: если бы мы с матерью умерли, они бы окончательно разуверились в ее способностях.

Оставшись без помощи, мама собралась с силами и попыталась дышать глубже. После ухода повитухи она почувствовала себя в большей безопасности, готовая принять неизбежное. Попросила Луизу достать из винного погреба бутылку и приложить к ее губам, правда, из-за тошноты ей удалось отпить совсем немного. Потом позвала Энрике, велела ему взять хирургические щипцы и ошпарить кипятком.

— Они до конца не раскрываются, — сказал тот, борясь с овальными рукоятками щипцов из витого железа, обитых лоскутками простроченной темной кожи, напомнившими Энрике испачканное конское седло. — Они должны раздвинуться?

— Забудь о них. Положи их. Действуй руками.

Он побледнел.

Мама услышала, как заплакала Луиза, и велела ей петь, все равно что — народную песню или «Поездку на море», которую они, счастливые, распевали во время пикников на берегу Средиземного моря.

— «…Рыбешку ели ложкой из деревянной плошки…» — затянула Луиза, но вдруг воскликнула: — Я что-то вижу! Это нога!

Еще одна потуга. Появилась узенькая спинка. Не без помощи Энрике выглянуло плечико. Мать потеряла сознание. Как мне рассказывали, я так и повис — ни туда ни сюда, ибо голова отказывалась следовать за бессильным тельцем. Пока Энрике не шагнул решительно вперед и не погрузил свою руку в темноту, зацепив пальцем мой подбородок.

После того как я наконец выскользнул наружу, он положил меня, все еще соединенного пуповиной с матерью, ей на живот. Никто меня не шлепнул, и я не закричал. Мама ненадолго очнулась и объяснила Энрике, как в двух местах перевязать пуповину серым шнурком и перерезать гладенькую розовую перемычку между ними.

Он переложил меня маме на грудь, но я даже не шевельнулся. Одна нога безжизненно свисала под странным углом к другой. Никто не извлек белую слизь, забившую мои крошечные ноздри. Мать лежала, бессильно опустив руки, слишком измученная, чтобы меня обнять. Но проблема была не в этом. Мои веки не дергались. Грудная клетка не поднималась.

— Оно озябло, — сказала Луиза. — Надо его закутать.

— Он озяб, — поправил ее Энрике.

— Мальчик, — выдохнула мама с удовольствием и с облегчением. Ее щеки покрылись влагой: она снова переживала только что случившееся — невыносимая боль, изматывающая лихорадка и погружение в забытье, из которого она могла и не вернуться. — Скажите повитухе, что она не виновата. Придет нотариус. В ящике конверт с чистым бланком и деньгами. Впишите в него имя, чтобы не было ошибки — Фелис Анибал Деларго Доменеч.

Она стиснула зубы, ожидая, когда отпустит спазм.

— У нас холодно, Луиза?

— Нет, мам, жарко.

— Нотариус сообщит священнику… — Мать набрала полную грудь воздуха, затем прикусила нижнюю губу. — И граверу.

— Граверу? — переспросила Луиза, но мать не ответила.

— Энрике, ты знаешь, как пишется Анибал? Как имя твоего двоюродного дедушки.

Энрике кивнул.

— Почти как имя полководца из Карфагена, того, со слонами.

— Я не знаю, как оно пишется, — замотал головой брат, которого необходимость заполнить бланк, кажется, испугала больше, чем недавнее участие в драматическом извлечении младенца из материнского лона.

Однако мысли о множестве предстоящих забот — написать письмо отцу, оформить свидетельство, организовать похороны — исчерпали остаток маминых жизненных сил. Она прикрыла глаза и заметалась по подушке, пытаясь ухватить слабый ветерок.

— А, эн, и, бэ… — начала она и снова потеряла сознание.

Луиза и Энрике не понимали, что мать считала меня мертвым. Они завернули меня в какую-то тряпку и отнесли в холодный подвал с земляным полом — отец рыл и расширял его каждый раз, когда приезжал домой. Он всегда мечтал заняться изготовлением и экспортом ликеров высшего качества и готовил помещение под нашим трехэтажным каменным домом. Многие соседские семьи уже преуспели в этом деле. В Кампо-Секо и близлежащих деревнях производили на продажу четырнадцать видов ликера, цветом от травянисто-зеленого до медово-желтого, благоухающих травами и фундуком. У нас были виноградники, у нас было умение, и мы были убеждены: каталонцы, как и баски, и другие древние народы мореплавателей, торговали и процветали задолго до того, как появилась объединенная страна, называемая Испанией.

Пока подвал пустовал, если не считать простой скамьи да грубого подобия стола, даже не сколоченного, — за таким вполне мог обедать Дон Кихот три века назад. На этот стол Луиза, с важным видом прислонив меня к своему плечу, поставила кастрюлю с остывшей водой из большой лохани, приготовленной повитухой, и сервиз для горячего шоколада с чашками в форме тюльпанов. Она уже натянула на мою липкую голову чепчик одной из своих кукол. А сейчас проводила своим испачканным какао пальцем между моими бледными губами.

Энрике снял грязную рубашку и натянул ставшую тесной военную форму, которую надевал для костюмированного бала; форму подарил ему отец, и он ее очень любил. Затем он взял самодельную флейту. Звуки этого примитивного инструмента всегда вызывали у матери скрежет зубовный, поэтому Энрике играл на флейте только здесь, в подвале, подальше от открытых окон. Там, в тепле Луизиных рук и горьком привкусе ее пальцев, под резкие звуки древней музыки, я впервые открыл уши, глаза и рот. Я приготовился жить.

В это время вернулась повитуха. Обнаружив отсутствие ребенка и лежавшую без сознания роженицу, она послала мужа к священнику, а сама принялась массировать рыхлый мамин живот в надежде стимулировать сокращения, которые вытолкнули бы детское место и позволили восстановить кровообращение. В помутившемся сознании повитухи не было времени для благодарности ни моим брату и сестре за то, что они удалили свидетельства разыгравшейся трагедии, ни Богу за то, что Он сберег одну человеческую жизнь, хотя легко мог взять две.

Энрике услышал из подвала, как снова раздался женский крик и одновременно кто-то постучал в дверь. Он вскарабкался по лестнице и распахнул тяжелую дверную створку, за которой, как и предсказывала мать, стоял нотариус.

— Повитуха здесь? — спросил он, и тут мать снова застонала.

— Она занята. Подождите, пожалуйста.

— Ребенок с ними?

— Нет. Мы уже отнесли тело в подвал.

Нотариус содрогнулся:

— Оно не может находиться там. Оно… — Он замолк.

— Будет вонять? — предположил Энрике.

— Да, но не сразу.

— Нет — оно уже!

Нотариус потряс головой.

— Несчастный случай, — сказал он. — Винить некого.

— Повитуха не виновата. Так мама сказала. Подождите — конверт!

— А где ваша Тия? — крикнул он в спину брату, побежавшему за деньгами.

— Она в церкви, — ответил Энрике через плечо. — Свечки ставит.

— Понятно.

Нотариус сгорбился, оглянулся на улицу и прошел вперед, в прихожую. Здешние мужчины практически не обращали на него внимания, зато женщины, бывало, поливали водой с балконов, негодуя против требования платить налог за любую мелочь, привозимую по железной дороге. Хорошо еще, что не кипятком или — Господи, спаси! — не маслом. Одну, особенно отчаянную старушку оштрафовали за то, что она ошпарила его предшественника. Никто не сказал бы, что у него легкая работа: ставить печати, облагать пошлинами, заверять официальные документы и писать письма жителям деревни, в подавляющем большинстве неграмотным. И все это — за самую скромную мзду. А уж как они бегали за ним, когда им требовалось заключить земельную сделку или оспорить призыв в армию. Ни о каких ушатах с водой и речи быть не могло!

Тут вернулся Энрике, запыхавшийся после подъема и спуска по деревянной лестнице, что вела в спальню мамы.

Вместе они заполнили бумаги, запинаясь на вопросах, которых мама не могла предвидеть, а брат не был уверен, что знает правильные ответы: фамилия дедушки со стороны матери, бабушки со стороны отца, место рождения родителей. Но больше всего Энрике переживал за те четыре имени, что с трудом накорябал своим неразборчивым, наклоненным влево почерком: первое довольно быстро, а вот второе, незнакомое, — медленно и старательно.

— А-н-и-б-а-л, — волновался он.

— Да, хорошо.

И никто не заметил, как нотариус изменил мое имя, приняв буквы «ис» на конце за небрежно написанное «ю».

— Деньги. — Энрике протянул сжатый кулак.

Нотариус с усилием разжал пальцы брата и пересчитал то, что было внутри:

— Этого мало. Мне придется выписывать два свидетельства.

В этот момент открылась дверь, и вошла Тия, впустив в прихожую яркий луч света. Вокруг ее черной юбки танцевали пылинки.

— Что тут у вас? — спросила она, миновав нотариуса, который, здороваясь, прикоснулся к шляпе. Она отстранила Энрике и уставилась на бумаги в перепачканной чернилами руке нотариуса. Читая написанное, она осеняла себя крестом.

— Мальчик заплатил мне за одно свидетельство, а надо за два.

— А зачем два, если ребенок родился мертвым?

— Вы не можете получить свидетельство о смерти без свидетельства о рождении.

— Разве нельзя просто написать в свидетельстве о рождении: «Родился мертвым»?

Нотариус привычно втянул голову в жесткий высокий воротник.

— Неужели вам не стыдно?! — закричала Тия. — Явились даже раньше священника!

— Я на службе, сеньора, я…

— Стервятник!

— …законный представитель властей провинции.

— Сомневаюсь, что вы выписали два свидетельства, когда у сеньора Петрильо родился мертвый ребенок. Знаете, что у сапожника денег мало, а с нас надеетесь содрать побольше. Крючкотвор!

Нотариус прервал ее, кивнув на лестницу:

— Услуга считается оказанной, как только поставлена печать. И она должна быть оплачена.

— …Нет чтоб о душе подумать! Ну и страна, куда только она катится!

— Мать ребенка должна понимать, что без свидетельств отцу не возместят расходы на похороны. Сапожник ведь не работает на колониальную администрацию. И не имеет права на компенсацию.

Они спорили, не замечая, как Энрике подпрыгивает от нетерпения, пытаясь вклиниться в разговор.

Тия копалась в кожаной сумке, продолжая бормотать об упадке благочестия и проблемах империи, а нотариус кивал головой. Наконец требуемые деньги и рукописные копии обоих свидетельств перешли из рук в руки, и Тия повернулась к моему брату.

— Ступай отсюда, — раздраженно приказала она, — пока тебе не досталось!

— Мне нельзя уходить.

— Это еще почему?

— Фелис не умер.

— Кто?

— Ребенок, Фелис.

— Мальчик что-то перепутал, — сказал нотариус. — Ребенка зовут Фелю. — И ткнул пальцем в бумаги в руках Тии.

Она с подозрением бросила на них взгляд:

— Мне очень жаль, но вы неправильно записали имя ребенка.

— В честь святого. Оно означает — «удачливый», если я не ошибаюсь.

— Не велика удача родиться мертвым, — пробормотала Тия.

Энрике снова попытался завладеть их вниманием:

— Да нет же, малыш жив, он в подвале. Можете сами посмотреть.

— Мне нужна повитуха. Она должна поставить свою подпись здесь и здесь, — проговорил нотариус, делая ударение на слове «подпись» и глядя на грузную женщину, спускавшуюся по лестнице.

Повитуха устало кивнула взрослым, поставила крестик чуть выше испачканного чернилами кончика пальца нотариуса и повернулась к Тии:

— Ей чуть получше. Но ближайшую неделю ей ни в коем случае нельзя ходить по лестнице. Не то кровотечение усилится… — Она замолчала, ожидая, что нотариус сейчас уйдет и она сможет дать более интимные советы. Убедившись, что он не собирается освобождать их от своего присутствия, быстро заговорила о другом: — Я могу поговорить с плотником насчет гроба. Но ему понадобится снять мерки, чтобы не тратить лишних досок. Принесете мне тело, и я его измерю — у меня есть с собой шнурок.

— Вы что же, даже не рассмотрели его толком? — возмутилась Тия.

— Я же убежала за помощью. Я его совсем не видела. А из спальни его уже унесли.

— Он в подвале! — закричал Энрике, сжимая от бессилия кулаки. — Фелис в подвале!

— Перестань нести вздор, — нахмурилась Тия. — Какой еще Фелис? Феликс, может быть, или Фелисиано, или Фелю, но уж никак не Фелис.

— Полагаю, вы еще и деньги захотите получить, хотя умудрились прозевать роды, — продолжала она отчитывать повитуху.

Никто не заметил, как на лестнице показалась мама. Она спускалась медленно, ухватившись бледной рукой за перила. На последней ступеньке присела. Ночная рубашка облепила голые ноги. Влажные темные волосы рассыпались по бледным плечам.

— Я только хотела, чтобы мой ребенок рос счастливым, — чуть слышно прошептала она, а затем повторила громче, так, что и нотариус, и повитуха, и Тия повернулись к ней. — Не удачливым, не преуспевающим. Просто счастливым.

— Понимаете? — сказал Энрике.

Повитуха открыла рот, готовая упрекнуть маму за то, что она встала с постели; нотариус поджал губы, собираясь отстаивать правомочность выписанных свидетельств, а Тия сердито насупилась. Но никто из них не успел произнести ни слова, потому что из откинутой крышки погреба в дальнем углу прихожей донесся пронзительный крик. Затем появилась голова Луизы, а затем ее плечи, на которых возлежал я.

— Счастливый?! — прокричала она, заглушая мой вопль. — Он не может быть счастливым! Из него выходит какая-то черная гадость. Я хотела ее вытереть, а он как заорет! А потом стал красный.

Взрослые при виде ее задохнулись: одна рука на моем дрожащем тельце, вторая цепко держится за перекладины лестницы. Тия, повитуха и нотариус застыли. Мама подняла руки, но встать не смогла, так закружилась голова. Один Энрике не потерял присутствия духа и подхватил меня, чтобы сестра поднялась из подвала. В последовавшем всеобщем замешательстве никто и не вспомнил о свидетельствах.

Мама засмеялась сквозь слезы, когда Энрике протянул меня ей:

— Зовите его как хотите, мне все равно.

Она отказалась от надежды на мое счастье ради другой, более важной: чтобы я просто выжил.

Тия и повитуха вышли наконец из паралича и сгрудились вокруг мамы. Они схватили ее за локти, чтобы помочь ей подняться обратно по лестнице, попытались взять меня из ее рук и заворковали, чтобы остановить мой плач.

— Оставьте нас, пусть плачет, — сказала мама, расстегивая ворот рубашки, и стала кормить меня грудью прямо на лестнице: — Es la musica mas linda del mundo.

Это самая прекрасная музыка в мире.

— То, что я рассказываю вам сейчас, было написано мной октябрьской ночью 1940 года. Я начал эти заметки по просьбе одного человека, но не передал их ему.

Вы не спрашиваете меня почему. Хотел бы отнести ваше молчание на счет вашей деликатности. Но профессия требует от вас совсем другого. Нетерпимости? Мне кажется, именно ее замечаю, когда смотрю вам в глаза, пытаясь найти…

Прощение?

Нет. Просто понимание.

Мне было больно писать эти воспоминания. Чуть менее больно — о том, что связано с ранним детством, поэтому я и начал с него; гораздо больнее — о более поздних временах. Анализируя свою жизнь, размышляя над тем, как постепенно менялись мои идеи и представления, я понимаю, что далеко не всегда бывал на высоте требований своей эпохи. Но горькие эти воспоминания — лишь тень истинных событий, в результате которых я потерял почти все, чем дорожил.

За последний год хранители нового Музея музыки в Испании засыпали меня письмами и телеграммами с просьбой передать им мой смычок. Музейным работникам не приходит в голову, что эти воспоминания, написанные тридцать с лишним лет назад, по-прежнему со мной. Я пригласил вас сюда не для того, чтобы говорить о смычке, который я, как и обещал, подарю, и не для того, чтобы вручить вам свои записки, — я распоряжусь ими по-своему и только тогда, когда сочту нужным. Чтобы понять все, что в них заключено, вы должны не торопясь прочесть их вместе со мной, проявляя снисходительность к моим оценкам. Вы должны быть лучше, чем я, по крайней мере, снисходительнее.

Я понимаю, что вам не терпится заглянуть на последние страницы моей истории. Вам хотелось бы, чтобы я начал с Авивы, оживив ее образ в вашем сознании. Или хотя бы с Аль-Серраса. Вы уже спрашивали о последнем концерте 1940 года, но начинать рассказ с него было бы то же самое, что пытаться играть сюиты Баха задом наперед, с последней ноты до первой. Я никогда не был настолько одаренным трюкачом. Меня отличали методичность и исключительный консерватизм, — о нет, не смейтесь, я не имею в виду политику. Но я, уж простите, всегда питал склонность к классицизму, настаивающему на симметрии и пропорции. Учитывая мой преклонный возраст, окажите мне эту любезность и проявите снисхождение — несмотря на упорство, с каким в прошлом я неизменно отвергал любые попытки общения с вами, журналистами. Взамен обещаю быть честным.

Вильгельм, я совершил ужасную вещь.

И пожалуйста, стакан воды.

Я остановился на ребенке, чудом оставшемся в живых и названном по ошибке. Теперь позвольте мне познакомить вас с мальчиком, едва начавшим понимать красоту и сложность жизни.

Глава 2

После моего рождения прошло почти шесть лет. Однажды холодным утром мама сказала:

— Я на вокзал. Отец приезжает.

Ночью мне приснился страшный сон, я проснулся, задыхаясь, и услышал, как возбужденно перешептывались женщины в доме. В тот момент, когда я пытался завязать шнурки на ботинках, у меня за плечом возникла Тия, пробурчавшая:

— Отправляйся обратно в постель, к братьям и сестре. Мама из-за тебя только опоздает.

Проигнорировав тетушкино ворчание, я вышел вслед за мамой на темную улицу.

— Про что был твой сон? Не про ящик? — поинтересовалась мама, когда мы торопливо шагали к вокзалу.

Нет, ответил я. Мне приснился незнакомый мрачный берег, покрытый холодным, темным и мокрым песком, изрытый норами, в которых кто-то прятался.

— Все хорошо. Не бойся.

Мы продолжили наш путь в молчании. Держась за руки, шли мимо многоэтажных, каменных, как и наш, домов и магазинов с закрытыми ставнями. Мы спускались, петляя по кривым улочкам, где мне приходилось хвататься за подол маминого платья. Блестевший как серебро тротуар, за десятилетия отполированный бесчисленным множеством прошагавших по нему ног, был так узок, что по нему мог пробраться только один человек. Я, оступаясь, продвигался вперед, а мама, спотыкаясь на булыжной мостовой, подталкивала меня коленом. Мы спускались вниз, к станции, скрывавшейся в темноте. Потом я поскользнулся и упал, ободрав колено; мама ничего не сказала, только подняла меня, и мы продолжили путь.

Со скрипом открылась неказистая дубовая дверь, и в проеме появилось морщинистое женское лицо, освещенное фонарем со свечкой.

— Buenos dias, Dona[2]. Встречаем поезд?

— Встречаю мужа, — ответила мама.

— Madre de Dios[3], — буркнула старуха, перекрестилась и скрылась в темноте. Дверное кольцо гулко стукнуло, когда дверь захлопнулась.

Темное небо посветлело и окрасилось в темно-синий цвет. Мы пересекли городскую площадь. Проходя мимо старой церкви, я провел рукой по щербатой стене, решив проверить, правда ли то, что мне рассказывал брат Энрике. (Да, там действительно обнаружились следы от пуль; священник это признавал и даже собирал расплющенные кусочки железа в особый кувшин.) Вдруг мама оглянулась и рывком вернула меня к реальности.

— Грязнуля! — закричала она. — Посмотри на свою руку!

— Что? Ничего не видно.

— Некогда сейчас, Фелю.

Мы повернули в проход за рыбным рынком и перепрыгнули через канаву с нечистотами, стекавшими из задней двери рынка. Внутри, в золотистом свете лампы, я успел увидеть каких-то людей. Они перетаскивали ящики и сгребали лопатами колотый лед. Между мокрыми булыжниками звездочками поблескивала рыбья чешуя.

Когда мы подошли к станции, небо из темно-синего стало оранжево-синим. Поезд уже прибыл, разогретый, урчащий, испускающий пар. Мама освободилась от моей потной ладошки и прошла на платформу, где вокруг нее сразу же сгрудилось несколько человек. Немного погодя она уже сидела на скамейке у стены вокзала и снимала грубую веревку с большого ящика, который поставили к ее ногам. Ящик был длинный, как раскинутые руки мамы, сделанный из незнакомого мне красновато-коричневого дерева. На крышке были петли, вместо замка обмотанные толстой проволокой. Здесь же болталась желтая карточка с нашим адресом и печатями.

— Может, не стоит торопиться? — спросил начальник станции. — Никто не знает, что в нем. Наверное, лучше отвезти его в церковь. Я дам вам тележку.

— Я не один месяц ждала, — отказалась мама и пристально посмотрела на начальника.

Тот похлопал себя по карману жилета и удалился.

Мама, раскручивая проволоку, шепнула:

— Ты ведь уже видел кости, Фелю? Думаю, здесь в основном пепел, но могут быть и кости. — Она просунула кончики пальцев под крышку. — Не бойся.

Я затаил дыхание. Мама с трудом откинула крышку и вздрогнула. Внутри не было никаких останков.

— Подарки! — закричал я. — От папы!

Мама рассматривала содержимое ящика, перебирая по очереди каждый предмет: компас, синий флакон, гладкую коричневую трость, вырезанного из темного дерева камышового кота, сигарную коробку с небольшим незаполненным ежедневником внутри. На дне лежал старый, аккуратно сложенный пиджак, который она вынула и прижала к лицу. С неохотой она достала две записки: открытку, на которой было напечатано всего несколько слов, окруженных пустым пространством, и лист бумаги с закругленными краями, исписанный от руки. Она быстро прочитала первую записку и уронила ее на липкий пол вокзала. Я наклонился поднять, но мама отрицательно покачала головой. Ветерок пару раз перевернул записку, а затем унес ее в сторону железнодорожных путей. Вторую записку мама читала медленно, молча, разглаживая ее на колене. Закончив, она аккуратно сложила ее и, вздохнув, сунула в карман.

— Они не выполнили обещания. Останки, которые им удалось найти после восстания, похоронены на Кубе. Победа американцев все изменила. Теперь для них главное — самим поскорее убраться оттуда. Умершие их больше не волнуют.

Эти подробности ни о чем мне не говорили. Два месяца назад мама усадила нас с братьями и сестрами в ряд на пять стульев в столовой — даже Карлито, пытавшегося сползти и удрать, — и рассказала нам, что случилось. Мятежники, боровшиеся за независимость от Испании, устроили взрыв в гавани. Здание, в котором работал мой отец, загорелось. Кроме папы, погибло еще девять человек. Америка, про которую я не знал ничего, кроме того, что ее открыли испанские мореплаватели, похоже, готовилась вступить в драку.

Мама прикоснулась рукой к моему подбородку:

— Вашему отцу следовало бы жить три века назад, когда мир становился больше. А сейчас он с каждым годом уменьшается. И делается все более беспокойным и шумным.

Как бы в подтверждение ее слов в этот момент, свистя и лязгая, тронулся поезд, шедший на юг, в сторону Таррагоны.

Когда он скрылся из виду, она сказала:

— Папа хотел сам привезти вам подарки. Он собирал их во время своих поездок и сам должен был решить, кому что достанется. Я разрешаю вам выбрать самим.

Сначала я схватил компас с вращающейся стрелкой медного цвета. Потом синий флакон. Потом камышового кота. Это были красивые вещицы, но я отложил их в сторону. Может быть, в то утро, когда я был наедине с мамой, без старших братьев и сестер, меня охватило неведомое прежде ощущение, вынудившее отказаться от подарков, выглядевших слишком по-детски. Возможно, именно поэтому я выбрал вещь совершенно для себя бесполезную: гладкую коричневую трость. Конец ее венчала прямоугольная черная рукоятка с небольшим кружком из перламутра. Другой конец был причудливо изогнут, напоминая нос древнего корабля.

Я вынул ее из коробки. Она была длиннее, чем моя рука, немного толще моего пальца и гладко отполирована. Я вытянул ее перед собой, как фехтовальщик. Потом поднял вверх, как дирижерскую палочку.

— Это фернамбуко — очень хорошее дерево из Южной Америки, — сказала мама, вскинув брови.

Выражение ее лица сдавило мне горло, и я торопливо положил трость обратно в коробку.

— Помоги мне, — попросил я. — А то вдруг выберу не то.

Я ждал, что она успокоит меня, но вместо этого она проговорила:

— Иногда ты можешь ошибаться, Фелю.

Ее назидательный тон напомнил мне времена, когда она помогала мне зашнуровывать ботинки, затягивая шнурки так, что я терял равновесие. Откуда мне было знать тогда, что дней нарочитой строгости оставалось наперечет и что вскоре их сменит тоскливая пора чрезмерной опеки.

Я все еще колебался с выбором подарка, и тут мама спросила:

— Ты помнишь папу?

— Да, — автоматически ответил я.

— Ты еще хорошо представляешь его себе? Так же четко, как видишь меня?

Я промолчал, и она сказала:

— Всегда говори мне правду. Может, кому другому и приходится разыгрывать друг перед другом спектакль. Но не нам. Не сейчас.

В первый раз я слышал от нее эти же слова в 1898 году, когда город наводнили живые призраки далеких колониальных сражений — проигранных. Американцы захватили Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины, испанские колонии боролись за независимость. Последние остатки испанской империи рушились на глазах, уступая дорогу новому порядку. Солдаты, чиновники, торговцы возвращались домой, многие без руки или ноги, другие в грязных бинтах. Они выглядели сломленными. Нездешние, зачем они сошли с поезда здесь, в Кампо-Секо? Одному из них мы сдали свой подвал, сдвинули в сторону бочонки и запечатанные воском бутылки, поставили в темную холодную комнату койку, стул и старое треснувшее зеркало. Мужчина заплатил за неделю вперед, но через три дня без всяких объяснений съехал, и Тия долго выговаривала маме: «Говорила я тебе, не надо было ставить здесь зеркало. Разве такому человеку захочется видеть свое лицо?»

Я закрыл глаза и попытался представить себе папу. Перед моим внутренним взором возникло расплывшееся пятно, отчетливо видны были только пышные черные усы с загнутыми вверх кончиками и еще широкие обшлага его брюк в тонкую полоску. Я цеплялся за них, когда он дирижировал местным хором. Вспомнилось, как во время городских праздников я сидел у него на плечах, вдыхая запах его волос. Папа не слишком любил многолюдные католические праздники, отдавая предпочтение представлениям бродячих музыкантов с высушенными тыквами, самодельными мандолинами — на ручку от щетки просто натягивали струны, — гитарами и скрипками. Я просил купить мне такие же. Это было почти два года назад, когда отец приезжал домой в последний раз.

— Трость! — воскликнул я неожиданно. — Ее папа хотел подарить мне?

— Смычок, Фелю. Это смычок, только без волоса.

— Знаю! — Я вытащил трость из коробки и стал водить ею по воображаемой скрипке, но через мгновение остановился: — А что это за смычок?

— Не имеет значения, — сказала мама, но какой-то частью души я понял, что она говорит неправду. — Обыкновенный смычок.

Я кружился в танце, пока мама разговаривала с извозчиком и смотрела, как его помощник укладывает коробку в телегу. Затем вспомнил свой вопрос, на который не получил ответа:

— Папа хотел подарить его мне?

Повозка дернулась. Извозчику, да и лошадям, не терпелось тронуться в путь.

— Садись, Фелю. — Мамины руки подсадили меня в повозку. — Твои братья и сестра нас заждались. И отец Базилио с гробом тоже. Ты выбрал себе подарок. Теперь поехали.

И вот мы снова дома. Энрике так посмотрел на мою странную деревянную палку, что я невольно прижал ее к себе и попытался зажать под мышкой, а потом запихнуть в штанину. Но вспыхнувшая зависть испарилась без следа, стоило ему понять, что эта палка — часть музыкального инструмента.

— Смычок? — фыркнул он, похлопав меня по спине. — А я-то думал, это шомпол от мушкета.

Тринадцатилетний Энрике, наш маленький солдат, потребовал себе компас, чтобы удобнее было искать дорогу среди холмов, покрытых оливами и виноградниками. Персиваль, которому исполнилось шестнадцать, на наш взгляд, совсем взрослый, не споря, выбрал чистый ежедневник. В последующие годы он не напишет в нем ни слова, только цифры: результаты азартных игр, выигрыши и долги. А одиннадцатилетняя Луиза схватила своими пухленькими пальчиками камышового кота и отказывалась отдать его двухлетнему Карлито, пока мама не пообещала ей, что наполнит флакон синего стекла духами. Когда дележка была закончена и никто уже не хмурился, мама облегченно вздохнула.

Позже мне многие годы не давала покоя навязчивая мысль: что было бы, если бы смычок взял Энрике? Он состоял в папином ансамбле и демонстрировал большие музыкальные способности, хотя его больше привлекало оружие. Если бы это он пошел с мамой к поезду и получил больше времени на обдумывание, может, он остался бы жив? Помог бы компас Персивалю или Луизе найти в жизни лучшую дорогу? А Карлито? Но он был обречен: через семь лет он умрет от дифтерии и будет похоронен рядом с нашими братом и сестрой, ушедшими в мир иной младенцами. На похоронах Персиваль наклонится ко мне и шепнет: «Нам повезет больше».

В нашем уголке Северо-Восточной Испании говорят: «Ущипни испанца, и, если он запоет, значит, перед тобой каталонец». Мы считаем себя музыкальными, но папа выделялся даже среди нашего народа трубадуров. В свободное время он руководил местным мужским хором, созданным по образцу рабочих ансамблей Барселоны, в которых гордые мужчины в недолгие времена расцвета каталонской поэзии и музыки пели на родном языке.

В 1898 году, когда не стало отца и еще нескольких известных горожан, погибших за пределами Испании, хор распустили, а вместо него набрали другой, которым дирижировал прибывший к нам из Рима отец Базилио. Но он так и не обрел популярности. Регент-священник потребовал, чтобы он пел на итальянском, что вызвало всеобщее разочарование. Даже моя выросшая на Кубе мама, так и не освоившая свободно каталанский язык, была недовольна. Потом итальянский хор распался, от него осталось только несколько фанатичных приверженцев, самых плохих певцов, которые пели на латыни во время мессы. Наш город, бывший когда-то многоязычным бастионом песни, неожиданно стал молчаливым и строгим.

Мои мама и папа встретились на фестивале искусств в Барселоне и сразу же обнаружили, что у них много общего, включая любовь к музыке. Оба родились в Испании, оба провели детские годы на колониальной Кубе и в 1873 году, в короткий период Первой республики, вернулись со своими слишком оптимистически настроенными родителями в Испанию. У мамы был прекрасный голос, хотя позже она утверждала, что никогда не помышляла о профессиональной карьере. После 1898 года она перестала петь совсем. Мы, дети, больше не слышали от нее даже простеньких народных песенок.

По вечерам, лежа в постели, Энрике иногда мурлыкал в темноте запомнившиеся строчку или две, очень тихо, как будто это было нашим секретом. Когда я просил его петь дальше, он меня дразнил: «Сам пой. Ты эту песню тоже знаешь».

У меня была хорошая память, поэтому его слова выводили меня из себя. Я просил его снова и снова, а он все упирался, пока я не впадал в отчаяние. Лишь когда я был готов заплакать, Энрике сдавался и допевал песню до конца, доставляя мне запоздалое удовольствие. Сейчас мне кажется, что Энрике просто стеснялся этих детских колыбельных, но и забывать их не хотел. И если и мучил меня, то не слишком.

До того как отправиться работать за границу, отец был учителем музыки. Пианино он держал в помещении между церковью и школой. После его смерти лучший папин ученик Эдуардо Ривера приходил к маме выразить свои соболезнования. Месяц спустя он пришел снова и попросил спеть под его аккомпанемент. У нас нет больше пианино, ответила она. Папино пианино ей пришлось отдать священнику отцу Базилио в уплату за поминальную службу. Во всяком случае, нам так было сказано.

У него дома есть пианино, настаивал Эдуардо, можно пойти к нему. Мама немедленно сменила тему разговора, притворившись, что не слышала просьбы. Впрочем, чтобы сгладить невежливость, пригласила Эдуардо пообедать с нами. Он приходил к нам еще несколько раз, без всякого приглашения, а мама не прогоняла его, наверное, потому, что он был папиным учеником. В конце концов, чтобы заслужить ее благосклонность, Эдуардо выбрал самый верный путь: предложил давать мне уроки музыки.

Насколько я помню, дети звали моего нового учителя «сеньор Рьера». Это прозвище происходило от слова, на диалекте означающего сухое русло городской речки, время от времени заполняемое водой. Дело в том, что у Эдуардо из-за аллергии вечно текло из глаз и носа. Были у него и усы, похожие на папины, но не такие пышные и всегда влажные. Рот он почти всегда держал полуоткрытым. Верхняя губа была почти не видна, зато мясистая нижняя мешком свисала вниз, словно орхидея с чешуйчатой коры тропического дерева.

У сеньора Риверы, как я приучился звать его, имелись и пианино, и скрипка. Для обучения я выбрал скрипку — мне не терпелось использовать смычок. Мама отсылала его в Барселону, где его привели в порядок с помощью конского волоса и новой серебряной проволоки. Она заплатила из денег, что нам выделило правительство, заявив, что лучше истратить последнее отцовское жалованье на то, что сохранится надолго, чем на уголь или хлеб.

Персиваль и Энрике после школы ходили на хор, чтобы заработать несколько монет, участвуя в выступлениях. Мама и Тия занимались Карлито и Луизой, довольные тем, что я не появлялся до вечера. Сеньор Ривера держал скрипку дома, там я и играл, а смычок носил с собой на уроки и обратно в кожаном футляре — когда-то отец хранил в нем карты гаваней Северной Америки и Карибского моря. Прижимая футляр к лицу, я вдыхал потрясающий аромат морской соли, чернил и пота — аромат далеких чужих берегов и папиных рук, память о которых слабела с каждым уходящим днем.

Мне нравилось ходить с футляром, постукивая им по валявшимся на дороге камням. Однажды я что-то засиделся в сухом русле под мостом, и меня заметили два парня примерно тех же лет, что Энрике. Они начали меня дразнить, называя Серильто — спичка: бедро, вывихнутое при рождении, мне так и не вправили, поэтому левая нога у меня была тоньше и немного короче правой. Я не обиделся на прозвище — от братьев слышал кое-что и похуже. Но когда ребята стали оскорблять моего отца, я ударил одного из них концом футляра, рассек ему губу и удрал, не веря собственной маленькой победе.

Когда мама узнала об этой драке, она наказала меня, но футляр не отняла. Думаю, она понимала, что мне нужна хоть какая-то защита. Учителю футляр казался нелепым, как и смычок: он слишком толстый, утверждал он, и слишком тяжелый, он, вероятно, не для скрипки; и вообще, мне он велик.

— Мне и скрипка велика, — парировал я.

Сеньор Ривера ущипнул меня за руку, так что на ней остался синяк, но это меня не смутило. Он уже шлепал меня несколько раз, когда я спорил с ним или не слушался. Я даже думал, что ему самому хочется завладеть отцовским подарком. Теперь-то я понимаю, что смычок просто был для него раздражающим воспоминанием об отце.

Сеньор Ривера был вдвое моложе моей мамы. Нас поражало, что он продолжал приходить к нам каждое воскресенье, принося маме и тете черствое печенье, которое те находили несладким, так как обе выросли на изобилии карибского сахара. Моя мама была красавица — с блестящими каштановыми волосами и четкой линией подбородка, который, возможно, выглядел бы мужским, если бы не смягчающие картину полные губы. Ее домогались многие мужчины, но находились и такие, кто упрекал ее в высокомерии и надменности. В городе, где большинство женщин звали просто «сеньорами», к ней обращались как к «донье» — из уважения к благородному происхождению и образованности. Даже в бесформенной черной одежде, которую она после кончины отца уже не снимала, ее продолжали преследовать мужские взгляды.

Мама не удивилась, узнав, что мне легко дается игра на скрипке. У каждого в нашей семье были музыкальные способности. «Не слишком гордись своей одаренностью, — повторяла она. — Музыка присутствует повсеместно, и нет ни одного человека, который был бы к ней равнодушен. Любить музыку легко. Хороший музыкальный исполнитель ничем не отличается от искусного сапожника или умелого строителя мостов».

Она не поучала меня, не подбадривала напрямую, но от некоторых вопросов, связанных с ее собственным прошлым, удержаться не могла. Когда я возвращался из школы, она спрашивала: «Как сегодня играл? Не слишком напрягался? Следил, чтобы мелодия лилась естественно?» Для времени, в котором властвовали туго затянутые корсеты и высокие воротники, это были необычные вопросы; именно их я задавал себе десять и пятнадцать лет спустя, когда создавал свой раскрепощенный стиль владения смычком.

Я разучивал гаммы, этюды и легкие салонные пьесы. Мне нравилась скрипка, но звуки, извлекаемые из нее моими неопытными руками и подобные резкому металлическому визгу, отнюдь не вызывали во мне восхищения. Сеньор Ривера позволил мне учиться на настоящей, большой скрипке, настолько тяжелой, что мне стоило немалых трудов просто удерживать ее в правильном положении. При этом левое запястье так затекало, что я уже не обращал внимания на правую руку. Кроме того, я ненавидел играть стоя. Искалеченная нога не болела, но травма не давала точно копировать позу сеньора Риверы. Иногда нога начинала дрожать, и приходилось пережидать, пока она успокоится, иначе я упал бы.

— Фелю, проснись! — окликнул меня сеньор Ривера, полагая, что я заснул стоя. — Вот послушай. Возможно, когда-нибудь ты это сыграешь.

Он театрально взмахнул головой, тряхнув длинными, до плеч, волосами, и сложил губы под тоненькой ниточкой усов бантиком. Затем сел к пианино и заиграл пьесу Пабло Сарасате, нашего испанского Паганини. Поморщился, сбившись; исправил ошибку. Его пальцы с головокружительной скоростью летали вверх и вниз по клавиатуре, правда, мне показалось, что ритм был нарушен. Я ненавидел его выспреннюю манеру. Его быстрые пальцы не производили на меня впечатления. Так же как и его длинные волосы.

«Господи, пожалуйста, — молил я про себя. — Не пускай сеньора Риверу в наш дом».

— Когда-нибудь, Фелю, — сказал он, и я не сразу понял, что он имеет в виду мои будущие шансы на исполнение Сарасате. — А теперь держи скрипку! Ровнее, ровнее!

Избавление, как уже бывало не раз, пришло с поездом.

Поезд значил для нашего городка все. Кто бы помнил о нас, если бы не стальные рельсы, протянувшиеся на юг, в сторону Таррагоны, города римских развалин и оживленных площадей, и на север, в сторону Барселоны, города коммерции, искусства и анархии. Наши узкие кривые улочки, застроенные трехэтажными оштукатуренными домами, тенистые, если не считать полуденных часов, в дожди превращались в извилистые ручьи. И только железнодорожные рельсы оставались прямыми и надежными — и под порывами ветра, и под ярким солнцем. Станция служила нам чем-то вроде оракула — именно здесь вешали афиши и объявления о предстоящих событиях. Первые свои слова я прочитал не в школе, а на кирпичной стене вокзала, приподнявшись на цыпочки. На трехцветном щите сияли огромные буквы Los Gatos — «Кошки». Это музыкальный квартет, объяснил мне Энрике.

— Они будут у нас выступать?

Он внимательно прочитал афишу:

— «Барселона — Ситхес — Льейда». Нет, у нас они не останавливаются.

— А где эта Льейда? — спросил я. Он не ответил, и я повторил, уже настойчивее: — Где эта Льейда?

— Мама ждет нас на мосту. Мы и так уже опаздываем.

— Ты не знаешь, где находится Льейда? — спросил я, ужасаясь его невежеству.

Я продолжал донимать его, он притворялся непонимающим, и вскоре мы орали друг на друга. Когда мы подошли к мосту, где нас ждала мама с Карлито на руках и присевшей на корточки Луизой, я рыдал, а на моей тонкой руке красовался синяк. Энрике пытался извиниться. Мама только вздохнула.

Следующую пару лет я часто читал подобные афиши: немало всяких Обезьян, Быков и Бандитов пренебрегали нашим захолустьем. Но все это были пустяки по сравнению с днем, когда я увидел афишу, на которой большими буквами было написано: «Эль-Нэнэ — испанский Моцарт». К этому времени я уже мог без чужой помощи разобрать и надпись мелкими буквами: «И его классическое трио». На этот раз никаких животных, никаких тыкв или мандолин из ручек от метлы. К тому же они останавливались в Кампо-Секо, как и в дюжине других прибрежных городков.

Эль-Нэнэ был самым известным пианистом в стране, вундеркиндом, с трех лет дававшим концерты по всему миру. Его псевдоним был не лишен двусмысленности. Эль нэнэ по-испански означает и «мальчуган», и «негодяй». На самом деле пианист, конечно, не был ни traidor[4], ни malvado[5], но все же пользовался репутацией озорника. В те поры он был юнцом, слишком рано шагнувшим во взрослую жизнь и вынужденным выступать с коллегами намного старше себя.

В тот день в воздухе висела пыль, закрывая вид на желтолистые виноградники, раскинувшиеся на окрестных холмах. Городское начальство решило устроить праздничное шествие, и с раннего утра женщины поливали водой главную улицу. Нам было немного стыдно, что у нас нет широких бульваров или мощенных узорчатой плиткой площадей с фонтанами.

Сеньор Ривера пребывал в страшном волнении.

— Хочу попросить его послушать мою игру после того, как зрители разойдутся, — делился он своими планами за обедом у нас дома. — Как вы думаете, это не будет неприличным?

Мама в ответ равнодушно пожала плечами.

— Я слышал, — продолжал он, — что он просит женщин подписывать карту его турне. Вы не против, если я попрошу его сделать это от вашего имени?

— Карлито! — вскрикнула мама.

Мой младший брат только что опрокинул себе на колено тарелку с супом.

— Я мог бы попросить Эль-Нэнэ послушать, как Фелю играет на скрипке. — Сеньору Ривере приходилось напрягать связки, чтобы перекрыть пронзительный крик Карлито, испортившего супом свой лучший матросский костюм. — Конечно, у него отбою нет от тщеславных родителей, они одолевают его в каждой деревне, но ведь я помогал с организацией концерта.

Я сидел уставившись в тарелку и чувствовал, как у меня начинает пылать лицо. Ишь что задумал! Продемонстрировать меня участникам трио и тем самым вызвать у мамы чувство признательности.

Мама подхватила визжащего Карлито:

— На меня этот Нэнэ не производит большого впечатления. Несчастная дрессированная обезьянка. Заставили ребенка гастролировать по всему миру, когда ему еще впору было соску сосать. Его родителям должно быть стыдно.

Луиза, которую концерт Нэнэ нисколько не интересовал, навострила уши:

— Там покажут обезьянку?

Мама вышла, унося с собой мокрого рыдающего Карлито. Сеньор Ривера рыскал взглядом по комнате, не желая так просто расставаться с надеждами. Он напоминал ныряльщика, которому не хватает воздуха на три последних тяжких гребка.

— Решено, — сказал он, обращаясь только ко мне, как будто в комнате не было ни моей тетушки, ни братьев и сестры. — Ты будешь играть для Эль-Нэнэ и его трио. Покажешь им все, чему я тебя научил.

— Хорошо.

— И предупреждаю тебя, enanito[6]…

— А что, разве Фелю карлик? — радостно перебила Луиза.

— Из карликов получаются великие артисты, — сказал Персиваль. — При королевском дворе их держат для развлечения.

— Пусть он карлик, — сказал Энрике, не поднимая глаз от тарелки, — но это наш карлик.

— Предупреждаю тебя, — продолжал Ривера тоном, не допускающим возражений. — Не вздумай меня опозорить.

Встречать музыкантов собрался весь городок. Люди пришли принарядившись, как на праздник. Почтенные матроны воткнули в зачесанные кверху волосы красивые гребни и извлекли из сундуков кружевные накидки. Женщины помоложе надели модные платья с рукавами буф и тугими манжетами на локтях. Мальчишки нетерпеливо переминались с ноги на ногу в черных костюмчиках с короткими штанами. Притащились даже ветераны в тяжеленных мундирах с латунными пуговицами, едва не сгибаясь под их весом. Между церковью и вокзалом важно дефилировали три солдата гражданского патруля в отсвечивающих на солнце залоснившихся шляпах с перьями.

Но разве могли мы сравниться с Эль-Нэнэ?

— Посмотри на его руки, — прошептал мне Персиваль. Мы стояли, выстроившись в ряд на платформе, и глазели, как участники трио выгружались из вагона. — Каждый палец шире, чем клавиша пианино. Как он сможет играть такими толстыми пальцами?

Не успел я ответить, как он уже доставал из кармана записную книжку, в которую заносил каждое пари:

— Спорим?

Концерт проходил в школе, невысоком каменном здании, примыкавшем к церкви. Площадь была запружена толпой, в школе даже распахнули двери, чтобы всем было слышно. Жители стоящих напротив домов заранее украсили свои балконы атласными бантами, а теперь сидели там на стульях, словно королевская семья в оперном театре.

Мама отпустила Луизу и Карлито, и они ринулись вперед, попутно получая от соседей цукаты. Я сознательно отказался и от угощения, и от торжественного шествия перед концертом, чтобы задолго до начала прийти в школьный зал и занять место в первом ряду. Со мной были оба старших брата. Персиваля не интересовала музыка, но ему не терпелось решить пари насчет Эль-Нэнэ. А вот Энрике пришел просто потому, что он Энрике: никогда не упустит случая подразнить или подстроить каверзу, но явится первым, чтобы защитить.

Публика заполняла зал, судача о заезжей знаменитости, чьи черно-белые фотографии мы видели в газетах.

— Никто не знает, где вы родились! — крикнул в сторону сцены один зритель. — Кто вы по национальности, Эль-Нэнэ?

Пианист засмеялся. Кончики его длинных напомаженных усов вздрогнули, задев румяные, как яблоки, щеки.

— Я испанец, ciento por ciento[7]. Но надеюсь, леди простят мне то обстоятельство, что в моих жилах течет немного мавританской и цыганской крови.

По толпе прокатилось довольное хихиканье.

— Сколько вам лет?! — требовательно прокричала какая-то женщина.

— А сколько вам?! — крикнул он в ответ.

— Olé! — загалдели в публике.

— Правда, что вас тайком вывезли в Бразилию, когда вам было всего семь лет?

Он погладил усы.

— Музыка дает мне возможность путешествовать повсюду.

— Когда вы запретите называть вас беби? — негодующе спросила некая дама из заднего ряда. — Вы давно выглядите большим мальчиком.

Эль-Нэнэ взял лист с нотами и стал демонстративно обмахиваться им:

— Милая дама, если вас одолевают грязные мысли, дверь в исповедальню рядом.

Эль-Нэнэ кивнул головой партнерам, которых забыл представить, поднял фалды своего фрака, опустился на табурет и взял аккорд, заставивший какую-то девушку в зале нервно вскрикнуть. Послышался растерянный смешок, но пианист только слегка улыбнулся и начал играть. Он словно заранее прощал нашей простодушной аудитории все прегрешения — и шепоток в рядах, и аплодисменты не к месту, и девичьи восторги.

Зрители поутихли, и Эль-Нэнэ принялся «путешествовать» по клавиатуре — октава за октавой, с большой скоростью, эффектно скрещивая руки. Он то широко раскидывал их, то снова сводил вместе, и у меня появилось опасение, что вот сейчас клавиши выскочат из своих гнезд и соберутся у него в кулаках, как костяшки домино в конце игры.

Фермеры и виноторговцы, рыбаки и булочники, которых привели на концерт жены, с усталым видом сидели в креслах. Они стойко вытерпели предконцертные шуточки Эль-Нэнэ. Но теперь, слушая музыку, они понемногу забывали о необходимости хранить невозмутимость, вытягивались в сторону сцены, положив руки на колени или подперев ими подбородок. Мощь его игры, извлекаемые им из инструмента звуки вызывали в них непонятное им самим восхищение.

Что касается громкости, то Эль-Нэнэ признавал всего две ее градации: форте и фортиссимо. Но для данной аудитории это не имело значения. Гораздо позднее я понял, что это была своего рода «торговая марка» Эль-Нэнэ: он умел мгновенно оценить аудиторию и играл именно для нее. Выступая перед особами королевской крови, он использовал легкое туше и не скупился на паузы. В Британии старался звучать «по-южному», в Италии — «по-северному». Несмотря на всеобщее признание, музыкальные критики, особенно зарубежные, часто упрекали его в том, что в нем было «слишком мало испанского». Его эти заявления приводили в бешенство: да что они знают об Испании! А он, хоть и знал о ней намного больше, не мог угодить всем без исключения.

Конечно, если не считать таких крошечных городков, как наш, где никакими музыкальными критиками и не пахло. Наверное, поэтому он сюда и приехал. Во время исполнения в зале стояла тишина. Единственным звуком, который мои уши уловили перед тем, как грянули аплодисменты, был разочарованный стон Персиваля, проигравшего последнее пари.

Если бы концерт на этом и закончился, он все равно остался бы в моей памяти навсегда. Но главное потрясение случилось, когда к пианисту присоединились скрипач и виолончелист. Сначала я следил за скрипкой, потому что знал, что это такое, и думал, что смогу чему-нибудь научиться, наблюдая за игрой скрипача. В душе я надеялся, что музыкант из трио Эль-Нэнэ пристыдит своей игрой моего учителя. Виолончель, на которой играл человек по имени Эмиль Дуарте, была мне неинтересна и казалась просто ненормально огромной скрипкой. Но вот Дуарте провел смычком по струнам, и я невольно повернулся всем телом, следуя за звуком. Хорошо, что Эль-Нэнэ исполнил свою сольную партию вначале. После того как я услышал виолончель, скрипка и фортепиано перестали для меня существовать.

Блестящая виолончель Дуарте была цвета жженого сахара и звуки издавала такие же теплые и насыщенные. Она пела человеческим голосом. Это была не оперная ария — так мог петь штопающий сети рыбак или баюкающая младенца мать.

Виолончелист достиг крещендо на одной из нижних струн, и меня охватило странное волнение. Мне казалось, я держу на руках кошку и ее мурлыканье звучит в унисон со мной. Трепетное вибрато виолончели как будто проникало в меня, открывая отверстие в груди, вызывая физическую боль. Я боялся: вдруг из этого отверстия что-нибудь выпадет, но ни за что на свете не захотел бы, чтобы оно закрылось.

Дуарте шел все выше и выше, я следовал за ним. Я видел, как он склонился к инструменту, достигая самых рискованных высот, словно гончар, обхвативший руками бесформенный кусок глины и снимающий с него первые слои, дабы обнажить суть предмета. Эль-Нэнэ теперь казался мне актером, комедиантом. Он делал то, чего от него ждали зрители. Зато Дуарте был мастером, сродни тем ремесленникам, в безграничном уважении к которым я был воспитан.

У меня засвербело в носу: верный признак неминуемых слез. И еще Энрике рядом. Я крепко зажмурился, но это было бесполезно. Тогда я впился пальцами в края деревянного сиденья, надеясь, что в них вонзится заноза, и боль отвлечет мое внимание. Когда и это не помогло, я сам с собой затеял игру, пытаясь определить вкус струн, на которых играл Дуарте. Самая толстая, издающая самые низкие звуки струна до — горький шоколад. Рядом с ней струна соль — живая, как теплый козий сыр. Струна ре — спелый помидор. И наконец, струна ля, самая тонкая, с самым высоким звучанием, — это терпкий лимон, требующий предельной осторожности. Самые высокие ноты, исполняемые у самой подставки, могли ужалить, но Дуарте успокаивал их сладкозвучным вибрато.

Виолончель содержала в себе весь мир, который я знал, — естественный мир вкусов и эмоций — и плюс еще что-то, огромное и неведомое. Прослушав игру Эль-Нэнэ, я хотел, чтобы он сыграл еще. Но игра Дуарте внушила мне совсем другое желание: я захотел стать таким, как он.

После окончания концерта мама отослала моих братьев и сестер на улицу, а меня провела за кулисы, где я целую вечность ждал посреди моря брюк с широкими штанинами и пышных юбок с оборками. Про себя я повторял только что услышанные музыкальные фразы в отчаянной надежде запомнить их навсегда. Я чувствовал себя больным, у меня кружилась голова, — точь-в-точь как в тот раз, когда братья рискнули угостить меня глотком ликера из бутылки, которую стащили из папиного погреба.

Но вот меня подтолкнула в спину мамина рука. Любители автографов и просто благодарные зрители разошлись. Сеньор Ривера представлял меня Эль-Нэнэ, Эмилю Дуарте и скрипачу, французу Жюльену Трюдо. Я вдохнул поглубже. Они стояли всего в нескольких шагах от того места, где играли, — боги, снова превратившиеся в людей. Эль-Нэнэ — возле черного табурета у рояля, с сигарой во рту и стаканом в руке. Блестящая виолончель Дуарте, казалось, приходила в себя после изумительной игры. Она походила на соблазнительную женщину: узкая талия, подчеркнуто широкие бедра, одна рука закинута за голову.

Сеньор Ривера говорил что-то еще, я видел, как шевелятся его губы, как три музыканта вежливо улыбаются, и слышал, как они произносят что-то в ответ. Кто-то вложил мне в левую руку скрипку, и она тут же повисла, безжизненная, тяжелая. Мама протянула мне смычок. Чьи-то руки подтолкнули меня вперед. В ушах стоял грохот.

Я сделал три шага вперед и почти рухнул на ближайший стул.

— Фелю! — Я услышал голос мамы. — Фелю?

Как в тумане, я начал играть. Сначала медленно, потом постепенно входя во вкус. Да, так было легче. Я даже смог немного поерзать левым пальцем, чтобы добиться этого сладкого вибрато. Я играл, слегка раскачиваясь всем телом. То чувство, которое я испытывал во время игры, двигало моей рукой со смычком и помогало ей уверенно двигаться по струнам.

Потом я услышал смех. Это были не вежливые тихие смешки, а с трудом сдерживаемый хохот. Краем глаза я видел: Эль-Нэнэ запрокинул голову назад и широко разинул рот. Вино лилось у него из стакана на пол. Меня это не смутило: я продолжал играть и играл бы еще долго, если бы лицо вдруг не обожгло болью. Подняв глаза, я увидел нависшего надо мной сеньора Эдуардо Ривера. Щека пылала. Оцепенение исчезло. Только тут до меня дошло — с той же беспощадной ясностью, с какой пробудившийся ребенок понимает, что он намочил постель, — я играл на скрипке как на виолончели. Взгромоздил ее на стул и поставил стоймя у себя между ног. Под впечатлением от Дуарте я и представить себе не мог, что на струнном инструменте можно играть как-то иначе. А может быть, мне в тот миг провиделось мое будущее?

Музыканты продолжали заливисто хохотать, а я так и не понял, слышали ли они хоть что-то из моего менуэта. Даже исполненный в столь неправдоподобной позиции, он, на мой взгляд, прозвучал не так уж плохо. Раскаяния я не испытывал, только усталость, и Ривера, удивленный этим, снова поднял руку, собираясь наградить меня второй пощечиной.

В дни, когда школьные учителя почем зря лупили учеников, а владельцы магазинов гоняли должников метлой, одну пощечину Ривере бы простили. Но не две. И не в моей семье. Пока я играл, мама стояла рядом, держа в руках кожаный футляр от смычка. Она медленно подняла его вверх. Трио Эль-Нэнэ перестало смеяться. Мама закрыла глаза, отвела правый локоть и размахнулась. Раздался глухой стук. Кожаный футляр врезался в мерзкую физиономию. Из вечно мокрого длинного носа Рьеры хлынул поток, на сей раз алого цвета.

Мы торопились домой. Друг семьи пригласил нас погостить у него в доме на побережье, и нам еще надо было собрать вещи.

— Когда мы вернемся, мама? — спросила Луиза, пока мы распихивали одежду по чемоданам.

— Недели через три. К этому времени сеньор Ривера вылечит нос.

— А занятия скрипкой будут? — спросил я. — Он опять будет к нам приходить?

— Да, querido[8]. И нет, — сказала она.

И вдруг засмеялась так, как не смеялась уже много лет, — громко, бурно, заразительно. Этот смех напомнил мне взлет стаи вспугнутых птиц, устремляющихся кто куда, ведомых каждая своей надеждой.

Мы уже стояли в прихожей с чемоданами, когда в дверь постучали. Мы, дети, дружно посмотрели на маму, заметив, как она напряглась. Из-под тяжелой деревянной двери пробивался неверный свет, в котором плясала тень от чьих-то ног. В широкой щели мелькнули грязные пальцы — это мальчик-посыльный просунул в нее конверт.

Как ни странно, мой неудачный дебют произвел впечатление на Эль-Нэнэ. У него нашлось время, чтобы написать письмо с рекомендацией к настоящему учителю игры на виолончели в Барселоне. Пианист подписался полным именем — Хусто Аль-Серрас (я и не знал, что у него есть другое имя, кроме Эль-Нэнэ) — и внизу пририсовал свой шаржированный автопортрет размером с песету.

Мама улыбнулась, прочитав письмо, но нахмурилась при виде карикатуры. Затем сложила листок и велела нам подождать, пока она положит его в семейную Библию, рядом с последним письмом отца.

— Барселона, — произнесла она. — Это далеко.

Мы молчали, но я все еще чувствовал тепло маминого смеха. Будущее оставалось неопределенным, но в нем хотя бы появилось что-то живое. Пусть кости моего отца лежали, обращаясь в прах, в земле, больше не принадлежащей Испании. Мы продолжали жить.

Глава 3

После возвращения с каникул я был рад, что мне не придется больше заниматься музыкой с сеньором Риверой. Но ближе к Рождеству меня начала грызть тоска — так хотелось взять в руки инструмент.

— Когда я начну учиться играть? — приставал я к маме.

— У нас нет виолончели, Фелю.

— Можно на скрипке.

— А кто будет с тобой заниматься?

— Я же скоро состарюсь! — воскликнул я, восьмилетний, и мама рассмеялась.

Но месяцы шли, я продолжал приставать к матери, однако добился только одного: в ответ она больше не смеялась и не ерошила мне волосы.

Настало новое столетие с его одержимостью новизной и быстрыми решениями. В Испанию хлынули молодые музыканты из Англии, Австрии и России. Девчонка из Америки, младше меня, виртуозно играла на виолончели — моей виолончели, думал я, и от этой мысли мне делалось тошно. Ни один из известных исполнителей не снизошел до нашего городишки. Я узнавал о них из газет и афиш на железнодорожной станции. «Мадрид — Севилья — Гранада — Кордова — Валенсия — Барселона». И никогда — Кампо-Секо.

Если мне случалось столкнуться с Эдуардо Риверой, он переходил на другую сторону улицы или делал вид, что не замечает меня. Он брел понуро, одинокий, несчастный человек, и мне порой хотелось догнать его и крикнуть: «Мне тоже очень плохо!»

— А Барселона далеко? — донимал я мать.

— Очень далеко.

То же самое она говорила о пляже, на который мы недавно ходили:

— Я не смогу нести тебя на руках, если на обратном пути ты устанешь. Ты уже большой.

— Я не устану. Обещаю. — Я делал вид, что не замечаю ее взгляда, обращенного на мою левую ногу.

— Не обещай того, что не сможешь исполнить.

— Но я смогу! — Я не скрывал огорчения. Старшим братьям и сестре разрешили пойти на пляж, а мне так хотелось с ними! Я не боялся, что устану, и не понимал, почему мама противится.

— Есть идея получше, — сказала она. — Давай сегодня побудем дома. Когда Карлито заснет, я почитаю тебе «Дон Кихота».

Все-таки приключения, описанные в этой книге, служили слишком неравноценной заменой подлинным приключениям, которых жаждало мое тело. Очевидно, поэтому я так и не стал поклонником Сервантеса. Она читала мне эти истории на ночь, но я начал подозревать, что она вовсе не хочет, чтобы я поскорее заснул, скорее наоборот. «Надо же быть таким ужасным глупцом!» — говорила она о главном герое, настоящем сумасшедшем, который в плену самообмана безжалостно мучил себя. А мне постепенно открывалось, что под маской юмора мир на самом деле может быть очень жестоким.

Как-то я спросил маму:

— А что, мой смычок действительно от виолончели?

Она сидела за обеденным столом и шила платье Луизе. В руках она держала два куска материи, во рту зажала иголку с ниткой. Тия, более опытная швея, наблюдала за ней из угла, неодобрительно покачивая головой.

— Откуда папа знал, что виолончель понравится мне больше, чем скрипка?

Мама пробормотала что-то неразборчивое. Я не отставал и повторил вопрос. На сей раз мама вообще промолчала.

Но Тия терпеть не могла, когда дети задавали подобные вопросы, считая это дерзостью. Сварливым голосом она высказала то, о чем моя мать никогда даже не задумывалась и чего не желала признавать:

— Отец знал о твоей увечной ноге! Он надеялся, что ты будешь играть сидя и хотя бы себе на обед заработаешь. Каждый нищий изворачивается как может.

Мама расправила куски материи и вынула изо рта иголку. Она еще только подбирала слова для ответа, когда я ее опередил:

— Да какая разница? Даже если бы у меня была нормальная нога…

— Ты никогда не будешь нищим, — прервала она, — не беспокойся. Мы найдем тебе работу.

— Меня не волнует работа… — начал я, но мягкий взгляд мамы стал суровым:

— У того, кто не работает, нет чувства собственного достоинства. Я уже говорила тебе это. Музыка — это прекрасно, но это не работа.

— Ты говорила, что нет разницы между изготовлением обуви и строительством мостов. И то и другое — работа.

— Все зависит от обстоятельств. Когда обстоятельства хорошие, для музыки есть и время, и деньги. Когда же обстоятельства плохие… Черт побери! — Она отбросила платье, которое шила, и затрясла уколотым пальцем. Раньше я никогда не слышал, чтобы она чертыхалась. Лицо у нее раскраснелось, она пыталась взять себя в руки, но не смогла, и у нее вырвалось еще несколько непривычных слов. Три из них были: «Идите к черту!» Четвертое я не рискну воспроизвести.

Мама ушла в спальню и погасила свет — у нее разболелась голова, а я все размышлял о только что услышанном из маминых уст проклятии: оно относилось к числу тех — от облатки для причастия до еще дюжины святых вещей, — что строго-настрого запрещается поминать в гневе. Мама не часто бранилась, а из всех людей поносила только одно имя — Рейнальдо. Это было имя моего отца. Она упрекала его не только в том, что он не вернулся и оставил ее с пятью детьми и неуживчивой золовкой, но и в том, что он дал мне в руки мечту, исполнить которую она была не в силах.

Примерно в это же время отец Базилио решил, что у меня, возможно, имеются задатки священника, что явилось бы решением одной из двух моих проблем, если не обеих сразу. Все началось с шоколада. Я уже начал ходить в школу, и, отправляясь утром на занятия, мы все — Персиваль, Энрике и я — брали с собой в кармане завтрак: небольшие квадратные кусочки твердого темного шоколада с вкраплениями сухофруктов и орехов. Съедать шоколад по дороге в церковь — перед школой мы еще посещали мессу — нам не разрешали, поскольку причащаться можно только натощак. После службы мы, детвора, чинно выходили из церкви на площадь и тут же вопреки еще звучавшим у нас в ушах словам отца Базилио о доброте и братской любви принимались гоняться друг за другом, дразниться, толкаться и отпихивать друг друга, занимая место на ближайшей скамейке. На ней мы и съедали свой шоколад. А через десять минут раздавался звон колокольчика, звавший нас в расположенную рядом школу.

Персиваль, который ходил уже в выпускной класс, лопал свой завтрак по дороге в церковь, да еще подзадоривал, дескать, давайте, наябедничайте на меня, но мы никогда этого не делали. Энрике запрет уважал и соблюдал. Но ему так хотелось шоколада, что он не вынимал рук из кармана, отчего шоколад таял и превращался в комковатую липкую массу. Однажды, перед тем как положить ему на язык облатку, отец Базилио попросил Энрике вынуть руки из карманов. При виде перепачканных в коричневой массе дрожащих пальцев брата священник решил, что он потихоньку отламывал и ел кусочки шоколада во время службы. Энрике был лишен облатки, да еще в школе ему влетело. Но уже на следующий день он снова держал руки в карманах.

Я тоже любил шоколад, и мне тоже не терпелось его съесть. Но я не позволял своим пальцам не только притрагиваться к лакомству, но даже касаться кармана, где оно лежало. Так, экспериментируя с откладыванием на потом удовольствия, я вдруг обнаружил, что самоотречение может быть даже приятнее, чем вкус шоколада. Вскоре мама открыла мой секрет и поделилась им со священником. И в понедельник после школы он спросил меня, зачем я храню в коробке под кроватью двадцать семь плиток шоколада.

Ему даже в голову не пришло заподозрить, что я стащил шоколад у других мальчиков, — учитывая мое хилое телосложение, это было маловероятно. О том, люблю ли я шоколад, он тоже не спрашивал, так как мама успела его просветить на этот счет. В конце концов он наклонил голову и поинтересовался: «Ты копишь его для бедных?»

Я и думать не думал о бедных. Меня слишком занимало то, что происходило со мной в эти последние пять с половиной недель, я радовался искрящейся легкости в голове, обострившимся от голода слухом внимал монотонному перезвону церковных колоколов, гулко отдававшемуся в ушах, и с восторгом ощущал, как сердце наполняется дерзкой силой, заставляя забыть об ущербной ноге. Я гордился тем, что могу обходиться без еды.

— Да, падре, для бедных, — солгал я.

— Прекрасно, — сказал он и отпустил меня домой.

В следующее воскресенье отец Базилио пригласил меня после мессы к себе в кабинет — темную душную комнату с тяжелыми портьерами цвета красного вина.

— Фелю, ты когда-нибудь думал о духовной карьере?

— Это в смысле стать священником?

— Тяжелейший труд.

Я вспомнил мамины рассуждения и на всякий случай уточнил:

— А это достойная работа?

— О, безусловно достойная! — рассмеялся он. — Нет ничего более достойного!

Отец Базилио указал мне, что почитать из Библии; я пообещал, что обязательно почитаю, и действительно иногда листал толстую книгу. Он же помог мне с латынью и научил нескольким словам из современного итальянского, пояснив, что мне это будет полезно, если я когда-нибудь попаду в Рим. Некоторые итальянские слова, добавил он, используют музыканты и композиторы по всей Европе. Тут я навострил уши. Тогда я и узнал, как произносится и пишется адажио, аллегро, анданте, престо, маэстозо.

Надежды отца Базилио на мое клерикальное будущее длились около шести месяцев. К этому времени я не играл на скрипке вот уже больше двух лет. При этом я помнил, что, надеясь в будущем научиться играть на виолончели, должен поддерживать соответствующую физическую норму. Особенно меня тревожило полное исчезновение мозолей с пальцев левой руки. И я нашел способ не только вернуть их на место, но и увеличить: для этого я каждый день минимум по двадцать минут потирал кончиками пальцев грубый камень стен, мимо которых ходил, специально перебираясь на левую сторону улицы. Ночью, лежа в постели, я в темноте тер пальцами стену возле кровати. Со временем кончики пальцев стали жесткими, словно навощенными, и увенчались впечатляюще толстыми светло-желтыми подушечками, а линии отпечатков с них почти стерлись.

Однажды в церкви, уже после мессы, отец Базилио пожелал мне всего хорошего и дружественным жестом взял мою левую руку в свою. Неожиданно лицо у него вытянулось.

В следующую пятницу он спросил меня на исповеди:

— Сколько тебе лет, сын мой?

— Одиннадцать, падре.

— И уже грешишь, как взрослый, — вздохнул он.

Я смутился, не поняв, чем провинился.

— Фелю, ты должен противостоять своему желанию.

Неужели он имел в виду желание играть на виолончели?

— Господь ведает все о твоих поступках.

Я с трудом сглотнул комок в горле:

— Но я ничего плохого не делаю, падре.

Он снова вздохнул. Я услышал, как скрипнула скамейка, на которой он сидел.

— Помогаешь ли ты своим братьям собирать маслины?

— Только один раз в прошлом году. Я тогда упал с лестницы. Иногда Персиваль берет меня с собой. Он велит мне лечь на спину, смотреть снизу вверх и говорить ему, в каком месте за листвой не видно неба, потому что там должно быть больше всего маслин.

Священник кивнул головой и спросил:

— Какой рукой ты пишешь, Фелю?

— Правой.

Он снова замолчал.

— Я знаю, что ты подаешь надежды. Я надеюсь помочь тебе выбрать достойную профессию.

— Что я такого делаю?

— Господь ведает.

— Но я не знаю, падре.

— То, что ты делаешь каждый день! То, из-за чего остаются следы у тебя на пальцах!

— Ах, это! — с облегчением воскликнул я, но тут же насторожился, сообразив, что его вопросы могут означать все что угодно. Тем не менее я твердо стоял на своем: — Я должен это делать. И мне это нравится. Я не могу перестать.

В обычно мелодичном голосе падре Базилио послышались громовые раскаты.

— Конечно тебе это нравится — в том-то и проблема. Я понимаю, что твоего отца нет в живых, но разве мама ничему тебя не учила?

— Учила, падре, — ринулся я на защиту матери.

Я припомнил все, что знал об отце Базилио: он распустил общинный хор, певший на каталанском языке, отдав предпочтение тем, кто пел на итальянском. Может, он вообще не любит каталонскую музыку? Иначе почему так старается отговорить меня от занятий?

В течение нескольких последующих недель отец Базилио был со мной холоден. И вдруг как-то снова подошел и схватил меня за руку. Она у меня была все такой же жесткой. Почувствовав бугорки и рубцы, он выпустил ее и пробормотал: «Учитывая то осквернение, которому подвергается эта рука, я даже не должен касаться ее!»

Когда я рассказал маме, что отец Базилио решил больше не прикасаться ко мне, она широко раскрыла глаза:

— Прикасаться к тебе? Фелю, никогда не оставайся с этим человеком один на один. Не проводи в церкви больше времени, чем необходимо.

Чувствуя себя немного виноватым, я сказал:

— Хорошо, мама.

Я знал, что мне придется отказаться от пения в хоре и торопливо покидать прохладу церкви сразу после службы. Мои надежды на то, что хотя бы один человек из взрослых верит, что у меня есть свое призвание, и без того были хрупкими, но теперь растаяли и они.

Эдуардо Ривера продолжал избегать нас, но у него был старший и более влиятельный брат дон Мигель Ривера. Тия не уставала напоминать нам, что мы должны обращаться к нему именно так. Не совсем обычное поведение моей мамы во время концерта Эль-Нэнэ вместо возмущения вызвало в нем интерес. И теперь на любом публичном сборище он обязательно подходил к ней, здоровался и справлялся о здоровье Тии, хотя ничто не мешало ему расспросить саму Тию, с которой он каждую неделю сталкивался в церкви.

Дон Мигель унаследовал от отца пост управляющего виноградниками и оливковыми рощами, принадлежащими герцогу Овьедо. По мере того как росло влияние дона Мигеля, мы все чаще видели его в городе. Даже в летний зной он носил двубортный костюм с жилетом, плотно обтягивавшим его солидное брюшко. Когда он шагал извилистыми улицами Кампо-Секо к своим потрескавшимся под солнцем желтым полям, то казался встряхивающим черные перья вороном.

Растущее богатство не спасло дона Мигеля от трагедии. Подобно многим жителям нашего городка он потерял жену — хрупкая и кроткая донья Клара умерла, производя на свет долгожданного первого ребенка. Он сильно горевал примерно месяц, а потом с откровенностью барышника, покупающего лошадь конкретной породы, оповестил всех, что намерен снова жениться, и как можно скорее. Но на этот раз ему нужна более здоровая и крепкая жена. Женщинам, чья способность к деторождению сомнительна, не обращаться.

И хотя многие вдовы с большим вниманием отнеслись к матримониальным планам дона Мигеля, нашу семью они не заинтересовали. Мы в это время оплакивали другую смерть. Всего через месяц после своего девятого дня рождения мой брат Карлито подхватил дифтерию. Сначала казалось, что это всего-навсего ангина, но затем у него опухли железки и дыхание стало затрудненным. Горло Карлито из воспаленно-красного постепенно превращалось в серое и делалось жестким, как кожа. Вскоре заболело еще несколько детей; их, как и Карлито, объявили в карантине. Срочно вызвали доктора из Барселоны, но Карлито его не дождался.

Дон Мигель был первым, кто навестил нас в ту страшную неделю 1905 года. Большинство знакомых боялись заразы, возможно затаившейся в нашем жилище. Дон Мигель прибыл в сопровождении двух мужчин, которые, в отличие от него, первым делом обнажили головы. Тия принесла всем по бокалу шерри. Общая беда — ведь они оба только что потеряли близких — должна была объединить их, но мама, похоже, ни с кем не хотела делить свое горе. Она молча ходила из угла в угол, пока он пил из бокала, который Тия несколько раз вновь наполняла. Глаз его она не видела — они были скрыты полями шляпы.

Наконец дон Мигель объяснил причину своего визита: он пришел не только выразить соболезнование, но и предложить помощь, чтобы нести гроб Карлито. Мама отказалась: гроб понесут двое наших соседей, Персиваль и наш дядя, приезда которого мы ждали: Затем она остановилась, и по ее позе было ясно, что она просит дона Мигеля и его немых спутников покинуть наш дом.

Но от дона Мигеля было не так-то просто отделаться. Не успели мы его выпроводить, как он вернулся. С собой он принес пару свежеощипанных кур и сказал, что с самого дня смерти жены ни разу нормально не ел. Маме пришлось пригласить его к обеду. Даже за столом он не снял ни шляпы, ни пиджака. Куры оказались жесткими и волокнистыми. Это был самый стремительный на моей памяти обед: мама ставила перед нами тарелки, а уже через десять минут убирала их, не обращая внимания ни на насмешливое выражение лица дона Мигеля, ни на неодобрительный взгляд Тии.

Прошло еще несколько недель, дон Мигель принес нам письмо, извещавшее, что Энрике принят в военную академию в Толедо, недалеко от Мадрида. Энрике сдал вступительные экзамены некоторое время назад и со страхом ждал решения приемной комиссии. Мы не могли понять, как дон Мигель умудрился узнать эту новость первым. «Возможно, помогло то, что я замолвил за него словечко, когда был в столице», — сказал маме дон Мигель, но она ему не поверила. Позднее она не раз говорила нам с Луизой, что не сомневалась: Энрике успешно сдал экзамены.

Дон Мигель по-прежнему не отставал от нас и еще через пару месяцев явился с новой идеей. Он слышал, что я по-прежнему мечтаю о музыке. Почему бы мне не начать заниматься на старом пианино моего отца, которое стояло в помещении между церковью и школой?

— Я понимаю, что мальчику трудно ходить туда каждый день, — сказал дон Мигель, посмотрев на меня с подчеркнутой симпатией, — но перевезите пианино к себе, и проблема будет решена.

— Сейчас пианино принадлежит падре Базилио, — напомнила ему мама. — Я отдала его ему в счет нашего долга.

Дон Мигель пожал плечами:

— Падре не будет возражать. У него тоже есть долги, которые надо возвращать. Просто передайте ему, что просьба исходит от меня, и он, уверяю вас, согласится.

— Но Фелю хочет играть на виолончели, — сказала мама. — Фортепиано его не интересует.

— А вы когда-то играли сами, — не отступался он. — Вы могли бы учить мальчика.

— Не хочу, — ответила она, и я знал, что это правда. Она не желала даже прикасаться к старому пианино.

— Ты что, правда не хочешь заниматься фортепиано?

Я таращил глаза на шляпу дона Мигеля, пытаясь понять, почему он не снимает ее. Вряд ли он лысый. Я своими глазами видел маслянисто поблескивающие завитки волос у него возле ушей и на шее. Пожалуй, даже слишком густые.

Мама прикоснулась к моей руке:

— Фелю, это с тобой разговаривают!

— Пианино? — вздрогнул я. — Да, конечно! Я буду играть на любом инструменте!

Я заметил, как расширились мамины глаза. Она затрясла головой, будто хотела вытряхнуть муху из уха. Но я не воспользовался подсказкой.

— Ну вот и хорошо. Решено, — проговорил дон Мигель и покачнулся на стуле, царапая его ножками пол. Мама медленно привстала. Он взял ее руку и прижался к ней губами и носом. Со стуком закрылась входная дверь.

Мама рухнула в кресло и прошептала:

— Ну все. Теперь нам от него ни за что не отделаться.

На следующий день, едва Кампо-Секо очнулся после сиесты, на нашей улице столпились зеваки. Мужчины тянулись к церкви группами по двое или по трое, беспрестанно утирая белыми платками шею, как будто одна лишь мысль о перетаскивании пианино вгоняла их в пот. На пороге бокового придела собрались добровольные помощники, притащившие веревки и канаты, высившиеся неопрятными, похожими на змеиные клубки кучами, вызывающими в воображении картины изгнания нечистой силы.

Рукава закатали не меньше дюжины мужчин, но, чтобы справиться с работой, хватило четверых: это были дон Мигель, два его молчаливых помощника и хлюпающий носом, впечатлительный, тонкорукий Эдуардо. Во мне уже и раньше проснулось нечто вроде сострадания к своему бывшему учителю, а сегодня, видя испуганное выражение его лица, я испытал к нему сочувствие. Он снял пристежной воротничок и без конца то расстегивал, то вновь застегивал верхнюю пуговицу сорочки: наверное, он мог бы заниматься этим еще долго, если бы сотоварищи не затащили его внутрь церкви.

Спустя полчаса — толпа зевак уже начала проявлять беспокойство — в дверях показалась коричневая крышка пианино; мелькнула и снова исчезла. До зрителей, скопившихся во дворе, доносились приглушенные звуки голосов и неясный стук. Крышка пианино появилась снова, на этот раз выдвинувшись на несколько дюймов дальше, и снова пропала. Пианино застряло, его было невозможно развернуть. Мы слышали ругательства и лязганье. Затем на улицу вылетел и упал к нашим ногам какой-то сверкающий предмет. Это был один из серебряных канделябров, прикрученных к пианино, сейчас изрядно погнутый. Мужчины не додумались сразу снять его, чтобы не мешал.

Мимо пианино, застрявшего в дверном проеме, кое-как протиснулся Эдуардо. Он стал на нижнюю ступеньку, обхватил руками его корпус, прижался к нему щекой и начал пятиться назад, пошатываясь под тяжестью громоздкого инструмента. Одновременно дон Мигель толкал его с другой стороны, пытаясь поворачивать под разными углами. Кожаный ремень, затянутый вокруг корпуса, то ослабевал, то снова натягивался и едва не лопнул, когда пианино выдвинулось к наружной лестнице.

Медленное движение вперед продолжалось еще несколько минут. Пианино уже больше чем наполовину протиснулось наружу, и тут вдруг покачнулось и начало клониться вниз, к земле. Эдуардо присел еще ниже, вывернув колени (нечто похожее делает танцор в положении гран-плие), но удержать массивный инструмент не мог. В последний миг, когда триста килограммов дерева, струн и слоновой кости должны были вот-вот пригвоздить Эдуардо к земле, он резко отскочил в сторону; лишившись противовеса, пианино, загудев, рухнуло на лестницу и замерло на ступенях.

Мама закрыла глаза руками. Луиза гладила ее и шепотом утешала:

— Мамочка, ничего, оно только немножко стукнулось…

Мужчины в толпе смотрели кто в небеса, кто себе под ноги, явно смущенные тем, что стали свидетелями такой неприятности.

Эдуардо, старательно отводя от нас взгляд, снова взялся за ремни, и пианино было спущено на землю. Дон Мигель, тяжело дыша, повернулся к брату; щеки у него раскраснелись от натуги.

— Это… Я же… — заикаясь, залопотал Эдуардо. — Если бы… Но это… Как же…

Дон Мигель надвинул на лоб съехавшую вбок шляпу. Поплевал на руки и приказал:

— Беритесь за веревки.

Четверо мужчин привязали пианино к широкой, похожей на носилки доске. Они сосчитали до трех прежде, чем поднять груз, и в эту длинную секунду, предшествовавшую мигу, когда он должен был оторваться от земли, преодолевая силу тяготения, я увидел глаза Эдуардо Риверы, в которых отражался ужас предстоящего пути: бесконечный спуск по мощенной булыжником улице, крутой и в многочисленных выбоинах, а затем — мучительный подъем с помощью веревок и блоков на балкон второго этажа нашего дома. Он явно не годился для такой работы, и все, даже дети, собравшиеся здесь, понимали это. Нашлось бы не меньше десятка доброхотов, готовых его заменить, — крепких мужчин, которые на всех наших праздниках носили по скользким улицам гипсовые изваяния Девы Марии и огромные бюсты из папье-маше. Почему Эдуардо не мог отказаться?

Словно в ответ на мои мысли дон Мигель прочистил горло и объявил:

— Наступает день, когда надо забыть старые обиды. Мы сделаем дело, и Деларго с Риверами станут одной семьей.

Не знаю, кто после этих слов побледнел больше: Эдуардо или моя мама.

В последующие несколько часов пианино предстояло упасть еще не один раз. На его счету будут: два раздавленных пальца, глубокая вмятина в соседской деревянной двери и несколько ободранных вековых камней на уличном фасаде нашего дома. Но в конце концов его дотащили. Вскоре к нам пришел незнакомый человек, присланный все тем же услужливым доном Мигелем, и настроил инструмент.

Мама не испытывала ни малейшего желания учить меня играть, поэтому я учился сам, разбирая несложные пьесы Баха, Шуберта и Брамса. Дон Мигель без приглашения заявлялся каждые пару месяцев, и я должен был выходить к нему и исполнять что-нибудь на фортепиано. Все удивлялись тому, как быстро я учусь и как хорошо играю. Но для меня это было примерно то же, что играть на скрипке: лучше, чем ничего, но не совсем то. Занимаясь фортепиано, я чувствовал себя как человек, запивающий водой хлебную горбушку в то время, как в окна проникает от соседей аромат жареного мяса. Но все-таки это была музыка, и она помогала мне не потерять веру в то, что где-то меня ждет виолончель. Смычок — подарок папы — служил тому лучшим доказательством. Раз в месяц я доставал его, протирал дерево пропитанной маслом тряпицей и снова убирал в прочный кожаный футляр.

На протяжении следующих двух лет дон Мигель не оставлял попыток уговорить мою мать на брак с ним. Если к его младшему брату мама относилась с вежливым безразличием, то дону Мигелю открыто выражала презрение. Но ему все было как с гуся вода. Его вялое ухаживание тянулось и тянулось, прерываясь только в отсутствие дона Мигеля, который время от времени отправлялся инспектировать свои дальние оливковые рощи или ездил по делам в Мадрид. Для мамы наступала передышка.

— Может, на него обратит внимание какая-нибудь девушка? — мечтала она.

— Зря надеешься, — отвечала ей Тия. — Ему нравится твоя строптивость. Ты слишком ясно даешь ему понять, что он тебя не стоит, и в этом твоя ошибка.

Однажды утром дон Мигель остановился возле нашего дома, доложил, что вернулся из Мадрида, и напросился на обед. Энрике уже перешел на второй курс академии, а Персиваль поступил учеником к мастеру маслобойного пресса и жил у своего работодателя. Луизе, которой исполнилось девятнадцать, дон Мигель подарил ручное зеркало с серебряной ручкой, украшенной рельефными розами.

Мне дон Мигель привез журнал ABC. Номер был посвящен годовщине женитьбы короля Альфонсо на Виктории-Евгении, известной как Эна. Свадьба состоялась год назад, но испанское общество не спешило признать жену Альфонсо, нашего молодого — ему был двадцать один год — короля. За два дня до бракосочетания внучка британской королевы Виктории белокурая Эна перешла из протестантства в католичество, но это не изменило довольно холодного отношения к ней испанцев — иностранка, явно не иберийка.

Луиза и Тия тоже пролистали журнал. Даже мама не устояла: просмотрела глянцевые картинки, прочитала броские заголовки. Потом она поняла, зачем дон Мигель привез его мне. В журнале была напечатана небольшая статья об Эль-Нэнэ, который наконец раскрыл тайну своего настоящего имени, Хусто Аль-Серрас. Пианист рассказывал, что фамилия у него неиспанская, о чем ясно говорит приставка «Аль», свидетельствующая об исламских корнях, потому что его мать была мавританкой. Или цыганкой. Или и мавританкой и цыганкой одновременно: якобы она вела происхождение от некоего мавра, в семнадцатом веке, в годы гонений против мавров, прикинувшегося цыганом. Сам Аль-Серрас был христианином, но утверждал, что способен в любой миг определить, в какой стороне находится Мекка, если только рядом нет рояля. Впрочем, продолжал он, свойством вносить разлад в его «магнетические силы» обладает любой струнный инструмент.

С того дня, когда я слушал его игру, прошло шесть лет. За это время Аль-Серрас успел поработать с труппой театра оперетты и несколько месяцев провести в королевском суде Мадрида, после чего решил продолжить музыкальное образование и ненадолго отправился в Германию, к композитору Рихарду Штраусу. Видимо, здесь дела у него пошли не слишком удачно — во всяком случае, о своем наставнике Аль-Серрас отзывался без всякого почтения, даже с насмешкой. В Германии с большим восторгом было встречено сочинение Штрауса под названием «Дон Кихот». Фантастические вариации на рыцарскую тему — неоднозначное произведение, насыщенное звучанием труб, напоминающим блеянье овец, и прочими поствагнеровскими шумовыми эффектами. На вопрос репортера, что он думает о «вариациях» Штрауса, Аль-Серрас раздраженно ответил: «Вариации, безусловно, фантастические. Не знаю ни одного другого музыкального произведения с подобным количеством овец. Мне даже показалось, что я снова в сельской Испании. О том, что это музыка, я как-то забыл». Очевидно, он не мог простить Штраусу его заявления о том, что «ни один испанец никогда не создаст великого произведения об Испании. Вы — нация тореадоров, а не композиторов». Из той же статьи я узнал, что Аль-Серрасу уже было мало просто исполнять музыку, даже для королевской семьи. Он мечтал о карьере композитора.

Сочувствия к Аль-Серрасу я не испытывал. Мне хватало собственных трудностей. Да, я был еще совсем юн, но в стране, король которой еще только учился бриться, бытовали свои представления о возрасте. В свои двадцать пять лет Аль-Серрас был ненамного старше нашего монарха, но как много он уже успел сделать. И собирался заняться новым делом. А я еще толком даже не начал.

Мама не раз говорила со мной о том, как важно найти себе профессию. С ногой мне лучше не стало, она по-прежнему оставалась болезненно-слабой, а это означало, что мне не суждено последовать по стопам Энрике, служившего в армии, или Персиваля, посвятившего себя тяжелому крестьянскому труду. Мама попыталась было отдать меня в ученики сапожнику, но даже он не захотел иметь со мной дела, сказав, что у меня слишком неловкие пальцы. «Хорошо, что вы научили его арифметике и истории, — добавил он. — Может, станет, как и его отец, инспектором или дипломатом. А вот к ремеслу у него способностей нет».

В мои годы Аль-Серрас был уже известен во всем мире. От меня же никому не было пользы, если не считать моей домашней обязанности выносить ночные горшки и помогать тетке выбираться из постели, когда у нее сводило суставы.

Я предавался этим грустным мыслям, когда Луиза незаметно подкралась и дернула у меня из рук журнал. Я не отдавал, и журнал порвался. Клочок бумаги с изображением толстых пальцев Аль-Серраса, зажавших сигару, плавно опустился на лицо королевы Эны, перечеркнутое линией разрыва: сверху — прозрачные печальные глаза, внизу — тонкие бесцветные викторианские губы. Разозлившись, я вскочил, схватил с обеденного стола новое серебряное зеркало Луизы и начал небрежно перебрасывать из одной руки в другую.

— Отдай! — закричала сестра, испугавшись, что я разобью зеркало. И тут же принужденно засмеялась, решив сменить тактику: — Ты только посмотри на себя. Ты малявка. Даже в зеркало на себя боишься посмотреть. Потому что тогда уж точно разобьешь.

Я поднял глаза к потолку, потом закрыл их и перестал перебрасывать зеркало.

— Правда, Фелю. Посмотри на себя. Ты похож на папу. — Теперь ее голос звучал мягко.

Сквозь прищуренные веки я украдкой покосился на нее и поймал на ее лице презрительную ухмылку.

— Похож, только ты коротышка. И тощий. Папа, конечно, был лысый. Зато у него были усы.

Я замер, зажав в кулаке зеркало. Луиза знала мое больное место. Мой высокий лоб с рождения отмечали залысины: когда меня что-то беспокоило и я прищуривал глаза и поджимал губы, мое лицо, по словам мамы, становилось похоже на попку апельсина.

Я услышал шаги на лестнице; это мама и Тия встречали дона Мигеля. Я не хотел, чтобы он увидел разорванный журнал, и ринулся к столу, швырнул зеркало. Раздался звон. Луиза зарыдала. И в эту минуту в комнату вошел дон Мигель с белой коробкой в руках.

Мама даже не обратила внимания на зеркало. Она что-то выговаривала дону Мигелю, указывая на коробку.

— Просто открой, и все, — сказал он.

Тия тоже подталкивала маму к коробке, пока та не сдалась и не достала какое-то светло-желтое одеяние и с равнодушным видом не приложила его к плечам.

— Какая красота! — проникновенно прошептала Тия.

— Примерь, — попросил дон Мигель.

С того самого дня на железнодорожной станции, когда мы ходили встречать так и не приехавшего отца, с дня смычка, как я его называл, мама носила только черное. Сейчас она стояла опустив голову. Дон Мигель настаивал, все громче. Я посмотрел на маму и увидел в ее карих глазах слезы.

Необычно оживленная, Тия распоряжалась. Она суетливо сновала между доном Мигелем, мамой и мной, описывая некую треугольную траекторию, похожая на капитана корабля, шагающего по палубе в разгар шторма. Луиза сидела в углу мрачнее тучи. Тия подала дону Мигелю рюмку ликера травяного цвета и замахала руками в сторону лестницы, туда, где располагалась спальня, приказывая маме пойти надеть новое платье. На разбитое зеркало она не обратила никакого внимания. Меня она подтолкнула к пианино:

— Давай-ка сыграй нам что-нибудь.

Мама медленно и неохотно поднималась по ступеням. Мы прислушались: вот она достигла площадки и закрыла за собой дверь спальни.

Дон Мигель опорожнил свою рюмку одним глотком. Тия, которая как раз принесла блюдо с сардинами и хлеб, бросилась назад на кухню, вернулась с бутылкой ликера и снова наполнила его рюмку. Он опрокинул и ее, после чего забрал у Тии всю бутылку, избавив ее от необходимости ухаживать за ним. Налив себе третью рюмку, он осушил ее и поставил на стол рядом с бутылкой. И тут потянулся к шляпе.

Если бы это сделал кто-нибудь другой, это был бы просто жест. Но для дона Мигеля это был ритуал. Он провел пальцами вдоль полей шляпы, второй рукой коснувшись стоявшего рядом столика, словно смахивал невидимую пыль. Затем снял шляпу и положил ее на столик. Итак, это случилось, он снял шляпу! Впрочем, ничего интересного под ней не оказалось — только немного примятые густые темные волосы. Но жест и то, что он мог предвещать, потрясли меня.

Я повернулся к инструменту и заиграл, но продолжал прислушиваться к тому, как нетерпеливо ерзает на стуле дон Мигель.

— Она придет? — обратился он к Тии.

— Обязательно, — отозвалась она из кухни.

Я доиграл пьесу до конца и начал снова.

— Почему она не спускается? — снова спросил он, повысив голос.

Тия вошла в комнату:

— Причесывается. — И рассмеялась смехом, больше похожим на кашель. — Никогда не надо торопить женщину.

Я сыграл второй минуэт.

— Какая прекрасная музыка! Дон Мигель, Фелю великолепно играет, не правда ли?

Я сыграл третий — мама в своем новом желтом платье так и не показалась. Новое желтое свадебное платье, думал я, а из головы не шло словечко, мелькавшее на страницах журнала ABC, посвященных пересказу всяких слухов и сплетен.

Луиза смотрела, как пустеет бутылка и все больше краснеет лицо дона Мигеля.

— Почему она не идет? — не выдержал он, и в его голосе отчетливо прозвучала злость.

Тия подсовывала ему все новые закуски, видимо пытаясь нейтрализовать воздействие алкоголя.

— В тот день, с моим братом, она показала свое истинное лицо, — прорычал дон Мигель. — Она не уважает наше общество.

— Ей было трудно, — возразила Тия.

— Все равно она не должна была прилюдно оскорблять мужчину. Представьте себя на его месте! Шесть лет прошло, а мой брат так и не женился. Разве станут женщины уважать его после этого?

— Да, нехорошо, — поддакнула Тия, но ему этого было мало.

— Кто-то должен ее проучить.

До этого я играл мягко, чтобы не пропустить ни слова из их разговора, но тут заколотил по клавишам изо всей силы, лишь бы ничего не слышать. Мне хотелось исчезнуть в музыке, раствориться в ней, как когда-то на концерте Эль-Нэнэ. Но фортепиано было не моим инструментом. Оно не могло помочь мне спрятаться от жизни.

Отзвучал последний аккорд, и до меня донесся скрип стула. Я вздохнул с облегчением, думая, что дон Мигель встает, чтобы уйти. Он направился к лестнице, и я ждал, что вот-вот услышу, как он спускается вниз. Но он вместо того пошел наверх, на третий этаж, к маме.

— Дон Мигель, я с вами, — сказала Тия.

— Стойте где стоите, — приказал он.

— Фелю, что он делает? — прошептала Луиза.

Мы точно знали: неженатые мужчина и женщина не имеют права встречаться в спальне и вообще в зоне видимости любой кровати. Именно по этой причине у нас в Испании еще лет десять не было профессиональных сиделок, не считая нескольких плохо обученных монахинь. Смерть, по-видимому, была предпочтительнее бесчестия.

Я услышал, как дон Мигель три раза негромко постучал в дверь.

— Я не желаю вас видеть! — прокричала из-за двери мама.

— Дверь заперта, — сообщил нам дон Мигель. — Кто-нибудь, принесите ключ!

Никто не двинулся с места. Дон Мигель повторил свое требование. Я начал вставать из-за пианино.

— Молодец, Фелю, — охрипшим голосом прошептала Тия. — Отнеси ему ключ. Он в верхнем ящике, на кухне, черный такой.

— Я не понесу ему ключ, — отказался я.

Но я уже встал. Зачем?

— Я хочу ей помочь, — прикусив губу, проговорил я.

Дон Мигель продолжал стучать в дверь.

— Давай, Фелю, — подала голос Луиза, — пожалуйста. Скорее!

— Чем ты ей поможешь? — ворчливо буркнула Тия.

— Надо выгнать его из дома! — предложил я.

— Нельзя. Он известный в городе человек…

— Ну и что? А мы отсюда уедем, — сказала Луиза. — Переедем в другой город!

— Везде одно и то же, — неожиданно спокойно сказала Тия. — Это должно было случиться. Вы увидите. Уж лучше так, чем…

Она шмыгнула в кухню и вернулась с черным ключом в руке. Луиза еще раз окликнула ее, но Тия продолжала медленно подниматься по лестнице. Я все пытался придумать, что же сделать. Жалко, что Энрике нет дома. Но я так ничего и не придумал. Ничегошеньки не предпринял. Не послушался своего сердца. Наверное, тогда я и потерял там его частичку.

Наверху мама кричала через закрытую дверь: «No pasará!» По-испански эта фраза может иметь два смысла: и «Он не войдет», и «Этого не будет». Минуют десятилетия, и почти те же слова прозвучат совсем по другому поводу: «No pasaran» — «Они не пройдут». Но слова бессильны. Дон Мигель вошел, и фашистские нацисты прошли, прорвались к власти и стали править Испанией. Самое ужасное, что те, кого мама так любила, стали соучастниками преступления.

С грохотом распахнулась дверь, мама снова крикнула: «No pasará!» — и все стихло.

Тия вцепилась пальцами мне в плечо:

— Играй! Как можно громче! Ради своей сестры.

Я ничего не понимал, но потом сверху донеслись звуки, которые были хуже крика. Тогда я начал играть, ненавидя себя за то, что музыка может не остановить происходящее наверху, а лишь заглушить его.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Мама не покидала своей комнаты даже после того, как ушел дон Мигель. Она впустила к себе только Тию. С каждым порывом ветра, с каждым скрипом пола я вздрагивал, боясь, что возвращается дон Мигель. Из головы не шли звуки, которые я слышал из маминой комнаты, и мелодии, которыми я пытался их заглушить.

За час до рассвета я прокрался в мамину спальню, вытащил из ящика ночного столика Библию, достал хранившиеся в толстой книге письма, на цыпочках спустился в кухню и зажег свечу. Письма оказались сильно потертыми на сгибах. Я еще мог представить себе, что мама читает и перечитывает первое письмо от папы, со штампом таможни и датой — 1898 год. Но меня удивило состояние второго письма: желтоватый листок покрывали темные пятна. Письмо чуть не развалилось у меня в руках на три части по сгибам — явное свидетельство того, что его множество раз разворачивали и снова складывали. Рядом с карикатурой, нарисованной Аль-Серрасом на самого себя, красовалось пятно от воска.

Почему же мама никогда не обмолвилась мне, что серьезно отнеслась к его содержанию?

— Осторожно, Фелю! — услышал я шепот у себя за спиной. — Смотри не порви его. Оно нам может пригодиться.

Я вздрогнул и чуть не опрокинул свечку. Обернувшись, я увидел ее лицо, наполовину скрытое темнотой. Я боялся в него смотреть, но, когда все же посмотрел, испытал огромное облегчение, не обнаружив ни синяков, ни других отметин. Я напустил на себя вид, говорящий: что ни делается, все к лучшему. Я надеялся, что мы не просто уезжаем из Кампо-Секо, а устремляемся в лучшее будущее.

ЧАСТЬ II. Барселона, 1907

Глава 4

— И как давно он играет? — спросил дон Хосе маму после того, как мы вручили ему в Барселонской консерватории письмо от Аль-Серраса.

— На скрипке два года. Он способный ученик, даже без хорошего учителя. На фортепиано примерно столько же. Его отец…

— Нет, сеньора, — прервал ее профессор. — Я имею в виду, как давно он играет на виолончели?

— Он пока не играет, но страстно желает научиться.

Профессор что-то тихо пробормотал.

— Это ведь очень редкий инструмент, — сказала мама. — У него не было возможности…

— Редкий? Ах, если бы… — вздохнул он, взглянув на окружающих его учеников. Один мальчишка, приблизительно моих лет, постукивал смычком по колену. Девочка зевала.

— Я не работаю с начинающими, — сказал дон Хосе. Увидел, как приуныла мама, и предложил: — Учитывая, что вы приехали издалека, я могу порекомендовать репетитора, который будет давать вашему сыну частные уроки.

Он взял ручку и достал из кармана пиджака листок бумаги.

— Но где же Фелю будет жить? У нас в этом городе нет родственников. Мы надеялись на школу-интернат, возможно, на стипендию…

— У вашего сына нет выдающихся способностей. И, если позволите мне быть откровенным, он уже староват для того, чтобы осваивать новый инструмент.

— Староват? Да ему же всего четырнадцать!

— У меня способных виолончелистов больше, чем требуется всему миру. Может, вам удастся подыскать ему какое-нибудь дело, чтобы он не обременял вас и вашего мужа.

— Мой муж скончался.

— Соболезную, — сказал дон Хосе, быстро черкнул что-то на листке бумаги и протянул его маме: — Извините, меня ждут ученики.

Мама медленно шла по бульвару Рамблас — главной улице Барселоны. Наверное, мне тоже следовало чувствовать себя удрученным, но город излучал такую энергию и надежду. На двухполосном отрезке шоссе событий происходило больше, чем во всей нашей деревне. Полицейский ругался с двумя крутобедрыми женщинами, которые, с явным пренебрежением к нему задрав выше колен юбки бордового цвета, направлялись к берегу моря. Тротуары были заполнены группами людей: окутанные сигаретным дымом пожилые мужчины, выходящие из тесного бара; компания молодых парней, старающихся привлечь внимание симпатичной продавщицы цветов. Мальчишка выхватил из пирамиды апельсин и с хохотом побежал прочь, оставив позади гору рассыпающихся фруктов. В Кампо-Секо продавец наверняка знал бы мальчишку по имени и, вероятно, помчался бы за ним вдогонку. А здесь, в присутствии полудюжины покупателей, он просто жестом велел своему юному помощнику собрать раскатившиеся апельсины, а сам продолжил обслуживать очередного клиента.

Свет проникал через кроны платанов, и под этим зеленым навесом, вдоль пешеходной дорожки, стояли золотые клетки, образуя туннель, скрывавший движение транспорта справа и слева. В клетках пели сотни желтых птиц.

— Здесь любят музыку, я это знаю! — прокричал я маме, но мои слова пропали в хриплом пении птиц.

Миновав клетки, мы вдруг оказались как будто в туннеле, с рядами законченных картин по обе стороны. Мама извинялась на каждом шагу, словно мы шли через чью-то частную мастерскую, но другого пути не было. Мы пробирались через лабиринт столиков кафе, и я вовремя увернулся от встречи с тарелкой, над которой поднималась волна чесночного аромата. Гибкие розовые щупальца свисали с краев тарелок. Я дернул маму за рукав. «Кальмары!» — объяснила она и отступила в сторону, пропуская следующего официанта. Она начала извиняться, но, взглянув на него, замолчала: выше пояса он был просто красавец — в белой рубашке с оборками, черном галстуке-бабочке, с тарелкой, балансирующей на поднятой руке; зато ниже пояса был одет как лошадь: костюм заканчивался головой и пушистым хвостом, свободно свисавшими с вытертых подтяжек.

— Паэлья? — забубнил он, перечисляя меню дня. — Креветки в соусе? Бифштекс?

Я подумал, что он выглядел просто потрясающе, но мама отпрянула в сторону, приговаривая: «Нет, нет, спасибо!» — и ускорила шаг.

С собой мы несли все, что собрали в спешке в то утро в Кампо-Секо. Воздух под платанами пах сладкой зеленью, но влажную давку окружавших нас тел переносить было труднее, чем сухую жару Кампо-Секо. Рамблас был похож на реку, набравшую к полудню полную силу. Газетные стенды и столики кафе были подобны валунам в потоке, только ускорявшим поток проходивших мимо них людей. Мама задела чемоданом детскую коляску, вызвав поток ругательств. Я остановился, чтобы поставить чемоданы на землю, и сзади в меня врезался мужчина. Я все еще бормотал извинения, когда мое плечо оцарапала рука какой-то женщины, проходившей мимо. Нагнувшись, чтобы перевесить сумку на другое плечо, мама споткнулась о подол собственного платья. Не выдержав, она закричала:

— Здесь можно где-нибудь присесть?

— Ну разумеется, — отозвался мужчина позади нас и посадил маму на стул в нескольких шагах от пешеходного потока. Он поставил перед ней бокал, огромный как ваза и наполненный ярко-красной жидкостью с плавающими сверху фруктовыми корочками желтого, оранжевого и зеленого цвета.

Мама оглянулась, подпихнула сумки поближе к ногам, я сел на стул рядом.

— Мы не хотим есть, — сказала она.

— Не желаете посмотреть меню? — предложил мужчина. — Ну как хотите. Я сейчас.

— Какой любезный, — пробормотала мама ему вслед.

— А что это? — спросил я, указывая на бокал.

— Не знаю. Не трогай.

Мама только успела открыть веер, как появился давешний мужчина, подложил под бокал бумажку и снова исчез. Мама вынула ее и прочитала.

— Но я этого не заказывала!

Подошел второй официант и выжидающе протянул руку. В ответ на мамины объяснения, что произошло недоразумение и она не сделала ни глотка, он лишь поправил свой фартук и поднял над головой палец, подзывая кого-то. Тот самый полицейский, которого мы видели раньше, кивнул ему головой и направился на нашу сторону, остановившись, чтобы пропустить конный экипаж.

Мама швырнула веер на столик, бокал опрокинулся, и струя красной жидкости пролилась на ее порванное платье. Мы оба вскочили.

— Ладно — вот вам! — вскрикнула мама, достала из сумочки три монеты и втиснула их в руку официанта.

Мы прошли целый квартал к востоку, увлекаемые непрерывным потоком на Рамблас, и только тогда она заговорила:

— Этих денег нам хватило бы, чтобы купить еды на два дня. И знаешь, что самое плохое, Фелю? Мне еще больше хочется пить. — И шепотом добавила: — Вот за что я ненавижу города.

— За что?

— За то, что они заставляют тебя желать того, о чем ты даже не помышлял. Того, чего тебе никогда не получить.

Впрочем, я ведь так и не объяснил, почему тем утром мы неожиданно покинули Кампо-Секо и как случилось, что наш мир раскололся на две части: на одной стороне оказались мы с мамой, на другой — Луиза с Тией. Тия надеялась, что ужасный позор предыдущей ночи будет смыт свадьбой с доном Мигелем. Мы уже целовали ее в сухие щеки, обещая скоро написать, а она все еще отказывалась верить, что мы уезжаем. Луиза понимала, что кто-то должен остаться с Тией и что большой город — не место для молодой девушки, тем более что мы даже не представляли себе, где будем спать. Но, похоже, ее успокоило обещание мамы скоро вернуться. Ее не смутило, что мама упаковала свои серебряные подсвечники, две большие скатерти, отделанные кружевом, и скатанный в рулон гобелен, доставшийся ей в наследство от родителей.

В нашем городке мама пользовалась всеобщим уважением, но здесь, в Барселоне, никто не обращался к ней «донья». И хотя в молодости она бывала и здесь, и в других местах — на Кубе, в Кадисе, в Мадриде, — прошедшие годы поубавили в ней уверенности. В Барселоне мама терялась, не знала, где можно присесть отдохнуть, как потребовать хорошего обслуживания или расшифровать указания, которые давали нам сонные торговцы сигаретами и апатичные уличные уборщики. Пока мы бродили по бульварам и аллеям Барселоны в поисках адреса рекомендованного доном Хосе учителя, прохожие толкали ее и бросали пренебрежительные взгляды на ее немодную одежду. Каждый раз, когда она останавливалась на перекрестке, потерянная и уставшая, казалось, что она стала меньше ростом, ее голова не поднималась выше деревянных колес бесконечных повозок и экипажей, грохочущих по узким забитым улицам.

В конце концов мы нашли дом учителя на боковой улице, провонявшей гниющими креветками, мочой и еще какой-то дрянью, от которой нас замутило, хотя мы и старались скрыть это друг от друга. Жившая на первом этаже круглоплечая согбенная старушка услышала, как мы стучим в запертую металлическую калитку.

— Альберто Мендисабаль? — пробормотала она, показывая на лестницу. — У него бывает немного посетителей.

Мраморные ступени ведущей наверх холодной неосвещенной лестницы претендовали на элегантность, но каждая из них была истерта множеством ног, а в углах лестничных площадок скопился неубранный мусор.

В ответ на наш неуверенный стук Мендисабаль открыл дверь. Он был одет в мешковатый кардиган такой широкой вязки, что из-под него просвечивала серовато-белая рубашка. Он был небрит; серебристая щетина на щеках казалась чуть светлее, чем густые короткие волосы на голове. Мешки у него под глазами были усыпаны желтоватыми точками. Когда он улыбнулся, его тяжелые веки полностью закрылись.

— Зовите меня Альберто, — сказал он, не обращая внимания на мою протянутую руку. — Я не привык к титулам.

Альберто выслушал наш рассказ о посещении консерватории и взглянул на рекомендательное письмо Аль-Серраса:

— Вы что, надеетесь, что этот город приветит вас из-за одного вашего имени?

Я непонимающе уставился на него. К этому времени я знал историю своего рождения и путаницы с именем, но не понимал, какое это имеет отношение к нынешней ситуации.

— Ганнибал, — произнес Альберто с выражением. — Великий человек, направивший на римлян армию слонов. Его отцом был Гамилькар Барка, основатель Барселоны. Что, больше никто не читает историю?

Я собрался с духом:

— Не знаю насчет завоеваний, но со смычком в руке я не боюсь ничего.

— Боец — это хорошо! — отозвался он. — В этом городе артист должен быть бойцом хотя бы для того, чтобы его услышали даже сквозь взрывы.

Заметив мои поднятые от удивления брови, он добавил:

— Город бомб — ты знаешь, что так называют Барселону? Как минимум раз в год Рамблас заполняется дымом. В промежутках между взрывами и пожарами, пожирающими церкви, город рождается заново. Это неизбежно. Есть несколько прекрасных площадей, где когда-то стояли соборы.

Мама вздернула подбородок и обвела комнату взглядом, демонстрируя нарочитое безразличие.

— Если городская жизнь пугает вас, немедленно возвращайтесь, — сказал Альберто. — Садитесь на поезд, пока с железной дорогой ничего не случилось. — Он покачался на каблуках, затем выдохнул и смягчился: — О, все не так плохо. На самом деле здесь даже слишком тихо. Заходите, садитесь. Нам есть что обсудить.

Тем же вечером Альберто взял меня в ученики. Его жена скончалась несколько лет назад, дочь вышла замуж и переехала в Валенсию, так что он предложил нам снять у него комнату. С оплатой обещал подождать до тех пор, пока мама не найдет работу. Ночью, лежа в постели, мама прошептала: «Он интеллектуал и анархист, но достаточно безобидный. Хотя бы не потребовал с нас много денег».

На следующее утро мы встали рано. Съели несколько булочек, оставшихся после вчерашней поездки на поезде, и выпили несвежей воды из кувшина в ивовой оплетке. Я посмотрел на чайник, но мама сказала: «Подожди, пока не предложат». Альберто нигде не было видно.

Мы перешли в общую комнату. Вдоль одной из стен стояло несколько тяжелых, обтянутых кожей кресел, на которых были навалены книги и одежда. Мамины глаза загорелись, когда она увидела, что на двух рубашках отсутствуют пуговицы. Она пошла за сумкой для шитья, довольная, что может хоть чем-то заняться. Я тем временем изучал корешки книг на книжных полках: Пио Бароха, Унамуно, вездесущий Сервантес и еще множество имен, которых я даже не слышал. В конце концов я поднял крышку рояля и нажал на одну из белых клавиш. К моему удивлению, рояль молчал. Я попробовал еще несколько клавиш, затем взял аккорд — безрезультатно.

— Сломан, — сказал Альберто, заходя в комнату. — И разобран на детали. Но для вечерних посиделок, когда нужно усадить шесть или более человек, и с закрытой крышкой вполне подходит.

На нем были та же рубашка и свитер, что и вчера, и мешковатые пижамные штаны, которые мама изо всех сил старалась не замечать.

— Твой смычок, дай-ка мне на него посмотреть.

Я ожидал, что он восхитится прекрасной древесиной, станет расспрашивать о происхождении смычка, о моем отце…

Вместо этого он просто сказал:

— Смычок слишком грязный. Что ты им делал?

Мама смотрела на меня, я — себе под ноги.

— Вот тебе первый урок: имей уважение к орудиям своего труда, — продолжал Альберто. — Я знаю плотников, которые больше заботятся о своих молотках, чем ты о смычке. Когда вы планируете натянуть на него новый конский волос?

Мама посоветовалась с ним насчет смычка, задрав голову вверх, чтобы не смотреть на его неприлично одетую нижнюю половину. Затем выскользнула из комнаты вместе со смычком, довольная, что ей это удалось.

Я ждал, что наше занятие продолжится, но этого не случилось. Альберто ушел к себе, а я остался наедине с безмолвным роялем и стеной, плотно заставленной книжными полками с испанской литературой. Я немного почитал, затем написал длинное и грустное письмо Энрике — единственному человеку, который все, что случилось с нами до сих пор, воспринимал положительно.

На следующий день Альберто ставил мне левую руку. Он показал, как должны лежать пальцы на шейке виолончели, используя ручку от метлы и вставив мне между пальцами винные пробки. Если пробка выскальзывала, когда я неловко двигал рукой вверх и вниз, это означало, что расстояние между пальцами неправильное. К виолончели Альберто не прикасался.

Я надеялся, что она у него не претерпела таких же унижений, что и пианино.

В то же утро мама собралась в ломбард, заложить привезенное с собой серебро и кое-что из белья. Он перехватил ее на полпути:

— Вы собираетесь покупать мальчику инструмент?

— А нельзя ему пока поиграть на вашем? Хотя бы поначалу.

— Нет, нельзя. Мой не годится.

Ночью, лежа на полу рядом с маминой узкой кроватью, я прошептал:

— А может, Альберто вообще не умеет играть на виолончели?

— А зачем бы тогда дон Хосе нам его порекомендовал?

— Но какой же он музыкант, если больше не играет на своем инструменте?

Мама не ответила, но я почувствовал, как она напряглась под суровой простыней.

— Если мне не дадут виолончель, зачем я сюда приехал? Оставался бы лучше дома, в Кампо-Секо. Там у меня хотя бы было пианино. А здесь я играю только на палке от метлы.

— Ты хочешь вернуться?

— Конечно нет, — сказал я. — А ты?

— Возможно, — тихо произнесла она.

— Даже если это небезопасно?

— Там мой дом. — Она испустила было тяжкий вздох, но опомнилась и превратила его в преувеличенно громкий зевок: — Постараемся извлечь максимум пользы из нашего положения. Завтра я поговорю с человеком, который натягивал конский волос на твой смычок. Он знает поблизости все музыкальные магазины. Возможно, он нам поможет. — Она отвернулась к стене, но даже в темноте я продолжал чувствовать ее беспокойство.

На третий день Альберто пошел на кухню и вернулся с замызганным клочком оберточной бумаги. Он небрежно черкнул на нем что-то и протянул маме. Она немного замешкалась, прежде чем взять листок.

— Учебные пособия, — объяснил он мне после того, как мама ушла. Увидев, что я не понимаю, добавил: — Упражнения для начинающего — короткие пьесы, гаммы и этюды.

Он занимался со мной все утро, по-прежнему одетый в пижамные штаны. Медленно расхаживая по комнате, он говорил, насколько ограничен репертуар виолончели по сравнению с фортепиано и скрипкой, а затем рассказал об эволюции инструмента начиная с камерной музыки барокко до восемнадцатого века в Италии, Франции и Германии. Дойдя до Баха, он остановился:

— Это для тебя пока слишком сложно. Вернемся к этой теме, когда ты будешь готов.

Далее наступила очередь Бетховена, затем Брамса. Известно ли мне, что в детстве он играл на виолончели? Потом шли Лало, Сен-Санс и Шопен.

— Его последняя соната посвящена виолончелистке! Попробую напеть ее, если получится. А теперь, — продолжил он, — поговорим о Рахманинове. Всего шесть лет назад он сочинил сонату, в которой виолончели действительно отводится главная роль. Ты не слышал его скерцо? Может, ты и о Рахманинове не слышал?

Хотел бы я ему сказать, что больше половины названных им имен композиторов я слышал впервые в жизни! Конечно, я промолчал. Хоть я и опасался, что Альберто окажется обманщиком, гораздо больше я боялся, что он посчитает обманщиком меня. Я ведь ничего не знал о репертуаре виолончели.

Но неуверенность в себе не сказалась на моем аппетите. Пока Альберто рассказывал, насвистывал и пел, мой желудок все громче и громче ворчал от голода. Наконец учитель сделал паузу и сказал рассеянно:

— Ах да, нам нужно чего-нибудь поесть, — так, словно ему понадобилось несколько дней, чтобы прийти к этому простому выводу.

За то время, что мы провели в доме Альберто, мама успела навести порядок на кухне, перемыть гору грязных тарелок и чашек с почерневшими донышками. В то утро сеньора Пачеко, пожилая соседка с первого этажа, принесла мясо и другие продукты, которые дважды в неделю покупала для Альберто, спасая его от необходимости выползать наружу. Но вместо того чтобы заняться приготовлением обеда, Альберто побрился, надел свежую рубашку без воротника и бесформенный пиджак и встал у порога. Прочистил горло и наконец сказал:

— Так что? Ты идешь?

Я не знал, что для него этот выход был очень важным событием. Зато знал, что он был важен для меня, так как я вот уже три дня не покидал дома Альберто. Оказалось, сам он не выходил из дому уже целых три недели. Внешний мир вызывал у него не то чтобы фобию, а меланхолию, как тогда называли подобное состояние.

Альберто привел меня в кафе за углом. Пятеро мужчин в шерстяных вязаных шапках и беретах, сидевших за окруженным зеркалами задним столом, поприветствовали моего наставника, похлопали меня по спине и заказали мне порцию анисовки в покрытом инеем стаканчике, обжигавшем пальцы. Разговор быстро перекинулся на политику. «Как всегда», — прокомментировал Альберто. Вдруг дородный темнокожий мужчина — его звали Сесар — сказал:

— Мы уж думали, твой учитель гниет где-нибудь в больничной палате, а то и в тюрьме. Похоже, ты его воскресил.

Я пожал плечами и улыбнулся.

— Так что, хочешь быть таким же, как твой учитель? Играть там, где он играл, не так ли?

— Я не знаю, где он играл, — снова пожал плечами я.

— Не знаешь, где он играл! — взревел худой мужчина по имени Рамон, из слишком короткого пиджака у которого торчали костлявые запястья и руки, покрытые шрамами.

— Два сапога — пара, — засмеялся Сесар. — Ученик, который не задает лишних вопросов, и маэстро, который не любит на них отвечать.

Мне и в голову не приходило задавать вопросы. Мальчик не спрашивает у взрослого удостоверение личности. Я пытался смотреть в сторону, чтобы не видеть пристальных взглядов смеющихся людей, но в окружении зеркал мне не удавалось избежать ни одного взгляда — даже своего собственного. Три варианта моего мальчишеского лица — круглые щеки, высокий лоб — смеялись надо мной со всех сторон.

— Когда ты родился? — спросил меня Рамон.

— Двадцать девятого декабря.

Рамона это развеселило. Продолжая смеяться, он закинул в рот пригоршню миндаля. Когда он жевал, я видел, как шевелились кости у него на виске и в темной ложбинке между челюстью и ухом.

— В каком году, пацан? — продолжал выпытывать он, отправив в рот очередную порцию орехов. — В девяносто четвертом? Девяносто пятом?

— В тысяча восемьсот девяносто втором, — ответил я.

— Это не он молод, это мы стары, — сказал Сесар, голос которого звучал дружелюбнее, чем у других. — Мы все еще спорим о том, что происходило до того, как он начал ходить.

Я посмотрел на Альберто, но его лицо было безмятежным и непроницаемым — блестящие глаза и мешки под ними.

Мы заказали bocadillos — бутерброды с омлетом с картошкой. Рамон купил мне еще порцию анисовки. Густая, сладкая жидкость легко скользнула внутрь, но уже через несколько минут у меня закружилась голова. Зеркальные отражения вокруг нас, на потолке, за нашим столом и за стойкой только усиливали головокружение.

Альберто заметил мое состояние.

— Пора отправить его домой. Утром занятия, — сказал он, хотя было всего-навсего полдень.

Мы все сидели за задним столом, так что к выходу пришлось пробираться с грохотом — шарканье ног, шум передвигаемых стульев и стола сливались в единый хор. Рамон уронил свою трость с рукоятью черного дерева, и, когда я нагнулся, чтобы поднять ее, наши лица встретились.

— Если хочешь учиться, сходи в Музей восковых фигур в трех кварталах отсюда. Там многое узнаешь о мире.

Сесар рассмеялся и добавил с презрительной усмешкой:

— В этом квартале каждый может тебя чему-нибудь научить.

По пути домой я спросил Альберто, что случилось с руками Рамона.

— Он был гобоистом до того, как обжег руки. Сейчас кожа на них так стянута, что он даже не может согнуть пальцы как следует.

— Какой ужас!

Альберто уловил нотку сочувствия, прозвучавшую в моем голосе:

— Не обращай внимания, в этом нет ничего такого, чего бы он не заслужил. У большинства из нас нет ничего такого, чего бы мы не заслужили.

По его тону я понял, что больше ни о чем спрашивать не стоит. Приблизительно через квартал он шлепнул меня по спине и сказал, как будто и не было никакого перерыва в разговоре:

— С годами мы все утрачиваем гибкость. Не только пальцев, но и отношения к жизни. Музыка — это легкая часть, Фелю. Все остальное — тяжелое.

В эту первую неделю я почти не видел маму. Если она не бегала по магазинам, тратя наши последние деньги на то, что было необходимо для занятий музыкой, то искала работу. И то и другое доставляло ей много хлопот и тревог: все здесь стоило слишком дорого, и ее первоначальный план — подрабатывать дома шитьем — пока не осуществился. Даже в первое воскресенье, когда почти все было закрыто, она рано ушла из дому, велев мне идти в церковь вместе с Альберто, а сама отправилась в противоположном направлении.

Альберто рассмеялся, когда я предложил ему вместе пойти к мессе. Он сказал, что не относится к числу тех, кто регулярно посещает церковь, и показал мне ближайший храм, куда я и двинулся один, выполняя мамино повеление. У меня не было желания заходить внутрь. Я бесцельно ходил вокруг храма, уголком глаза наблюдая за ребятами моего возраста, топающими в церковь. Один мальчик пел у входа в церковь. За тот час, что я наблюдал за ним, в его перевернутую шапку бросили дюжину монет. После того как он ушел, я поспешил на его место. Я никогда не пел дома, но, похоже, новый город заставляет по-новому взглянуть на собственные возможности, и я начал громко петь одну из итальянских песен, которую любил исполнять исчезнувший хор отца Базилио. У меня не было шапки, поэтому я снял ботинки и поставил их перед собой. Месса закончилась, люди стали выходить из церкви, и несколько монет упали в ботинок. Первый успех воодушевил меня, и я запел громче, исполняя все, что мог вспомнить из ночных песнопений Энрике. С приятным звоном на первые монеты упало еще несколько.

Несколько мальчишек, босоногих и в рваной одежде, слонялись по площади, наблюдая за мной. Полный гордости за свою смекалку, я опорожнил наполненный монетами ботинок в карман, чтобы слой серебра не привлекал слишком много внимания. Затем поставил пустой ботинок на место и снова запел, мечтая о том, как потрачу деньги. Может, пойти в Музей восковых фигур, о котором мне говорил друг Альберто? Или пригласить маму на изысканный обед? Нет, лучше в оперу. Оперный театр Лисео располагался всего в нескольких кварталах от дома Альберто, его сверкающие люстры и зелено-золотистые колонны светились вдоль одного из самых оживленных перекрестков Рамблас.

Я уже представлял себе, как мы с мамой, нарядно одетые, идем рука об руку по бульвару, как вдруг мои глаза заметили какое-то подозрительное движение. Один из беспризорников рванулся ко мне, схватил оба моих ботинка и скрылся за углом. Я стоял ошеломленный, в кармане позвякивало серебро, но тут я понял, что ему нужны были вовсе не мои монеты.

Когда я вернулся домой, у дверей меня приветствовал Альберто. За ним я увидел маму, все еще в пальто и в платке на голове.

— Посмотри, что тебе принесла мама, — сказал Альберто.

Но тут она увидела мои босые ноги, и у нее вытянулось лицо.

— Ты что, потерял ботинки?

— У меня их украли.

— С ног?

— Нет, они стояли рядом.

— Зачем же ты их снял?

— Я пел. За деньги.

— Попрошайничал? — выкрикнула мама.

Альберто коснулся маминой руки, но она резко отдернула ее.

— Я заработал немного денег.

— Разве их хватит, чтобы купить новые ботинки? Фелю, что ты наделал?

— Все в порядке, — попытался вмешаться Альберто.

— Я только что истратила все, что у меня оставалось, — запричитала мама. Она сняла платок, и мы увидели: волосы у нее были коротко, по самые уши, острижены.

— Мама, твои волосы!

— Зачем только мы приехали в Барселону! — прошептала мама.

Альберто умело встал между нами:

— Ничего, ничего, вот увидите, скоро это будет модно.

Затем он повернулся и, положив руки мне на плечи, выпроводил меня из комнаты. Я слышал мамины шаги на лестнице и звук заглушенного рыдания.

Альберто отвел меня в гостиную. Я ждал, что он станет читать мне нотацию. Вместо этого он шутливо повернул меня три раза и указал на противоположный угол комнаты. Там стояла виолончель. Она не была карамельного цвета, как у Эмиля Дуарте. Она была оливкового оттенка, около кобылки — несколько царапин, отбитый кусочек у головки да какая-то темная замазка около убирающейся опоры, предохраняющей виолончель от падения. Она была прекрасна.

— Она на это истратила последние деньги?

— А ты что подумал?

— Я подумал, что на фасонную стрижку.

— Нет, сынок, она продала волосы изготовителю париков. И это только первый взнос. Завтра она начнет работать, чтобы выплатить остальное.

Он подтолкнул меня к виолончели:

— Иди. Возьми ее.

— Какая красота… — Голос у меня дрожал.

— Волосы вырастут.

— А скоро?

— Это же твоя первая виолончель!

— Скажите, когда у нее снова будут длинные волосы?

— Не знаю. Они растут по сантиметру в месяц. Года через два, наверное, будут ниже плеч.

— Значит, мне долго придется заниматься с вами.

— При чем тут наши занятия?

— Ну, мне же надо будет пройти прослушивание у дона Хосе. Чтобы он взял меня в свою школу. Надо, чтобы мама могла показаться людям.

— А сейчас что, не может?

— Вы не понимаете… — Я вытер нос рукавом. — Родные, друзья… Что они скажут?

— Тебе что, так не терпится отправить ее домой? А может, она туда не хочет?

Только тут до меня дошло, что мама, наверное, уже поделилась с Альберто нашими семейными проблемами, так что для него не секрет, почему мы на самом деле покинули Кампо-Секо.

— Два года, — повторял я как заведенный. — Два года…

— Ладно, — ответил Альберто. — Тогда мы не должны терять время впустую.

Глава 5

После появления виолончели мой мир одновременно и сморщился, и расцвел, словно деревяшка, которая, сгорая, превращается в докрасна раскаленную головешку. Впервые в жизни я просыпался, точно зная, что буду делать. Мне было наплевать на окружавший меня еще незнакомый город. Дом сузился до небольшого пространства вокруг стула, радиус которого определялся движением руки, державшей смычок. К полудню начинало ощутимо покалывать в копчике. После пяти-семи часов сидения на краешке стула мне было трудно встать, но пронзавшие позвоночник электрические разряды служили сигналом, что я сделал все, что было в моих силах.

Однажды на Рамблас я увидел у одного торговца выполненную сепией картину, на которой трое мужчин курили опиум, и каждый из них был погружен в свои видения. Так, должно быть, выглядел и я в первые дни обучения игре на виолончели. Желания покидать комнату в доме Альберто у меня было не больше, чем у этих курильщиков — свой китайский притон. Меня не приходилось заставлять заниматься музыкой — ни тогда, ни позже.

Похоже, и Альберто воодушевился, снова почувствовав себя учителем. Музыка притягивала его к себе из любой точки квартиры. Тогда он входил в гостиную, обрушивал на меня град указаний, а затем, пятясь, уходил из комнаты, не спуская с меня пристального взгляда. Но буквально через несколько минут он появлялся снова — с крошками хлеба, застрявшими в щетине небритого подбородка, с ножом в руке, — чтобы с набитым ртом сделать мне очередное неотложное замечание. Иногда он вставал в сторонке так, чтобы я его не видел, а затем неожиданно набрасывался на меня, протягивая руки к виолончели, словно желая вырвать ее у меня и начать играть самому. Но он никогда этого не делал. Кивал головой, хлопал и размахивал руками, кружа вокруг меня. И можно ли меня винить в том, что я чувствовал себя центром Вселенной?

То, что мои силы превосходили его, шло на пользу нам обоим. Ближе к концу ежеутренних занятий, когда наступал тот драгоценный час, в течение которого лучи солнца проникали на нашу узкую, похожую на горный каньон улицу, он разваливался в кресле на балконе — книга на груди, блеск небритых щек. Двойную дверь он оставлял распахнутой, так что звук шагов проходящих мимо людей и цокот лошадиных копыт, звон бутылок и хлопающий стук задних дверей фургонов сливались с мелодией моих этюдов. Но я, погруженный в музыку, не слышал их вовсе.

Скорее всего, поначалу я играл так себе. И абсолютно уверен, что это не имело никакого значения. Каждое новое ощущение — прикосновение пальцев к мелкой насечке струн, шелковистость черного грифа под ними, первое касание струны щедро натертым канифолью смычком, дрожь инструмента, зажатого между коленями, — наполняло меня восторгом. Я был так переполнен эмоциями, что не мог объективно оценивать своей игры. Чувствовал только, какое это наслаждение, когда верно взятая нота резонирует в теле виолончели и в моем собственном: примерно то же, что почесать место, которое чешется. С единственной разницей — этот зуд никогда не проходил, напротив, с каждым днем все больше усиливался. Часто ночью я ворочался без сна, потому что не мог заставить умолкнуть музыку в голове. На коленях появились бледно-лиловые синяки — это я слишком плотно прижимал к ногам виолончель. Правое плечо пульсировало, а пальцы на левой руке сводило судорогой. Но я радовался даже этим болезненным ощущениям, понимая, что мои разум и тело наверстывают упущенное время.

Сеньор Ривера, учивший меня игре на скрипке, подчеркивал необходимость совершенного овладения первой позицией, когда каждый палец соответствует конкретной ноте и лишь немного скользит вперед и назад, чтобы взять диез или бемоль. Но Альберто заставлял меня играть по всему грифу. Он считал, что начинающие музыканты страшатся высоких нот и позиций ближе к кобылке только потому, что обычно осваивают эти рискованные ноты в последнюю очередь. Одну и ту же ноту можно сыграть любым пальцем в зависимости от того, где находится в это время рука; одну и ту же ноту можно исполнить на разных местах струны, и каждый раз у нее будет немного другой оттенок. «Это твой выбор, — говаривал он. — Все в твоих руках. Потрясающее ощущение, разве нет? Просто невероятно, как дерево, проволока и конский волос могут загадывать загадки заковыристее, чем у египетского сфинкса».

Меня занимали вопросы менее абстрактного характера. «Как у меня получается?» — пытал я его.

Он не отвечал. Не помогало даже самоуничижение. «Наверное, я играю ужасно. Скажите, Альберто, может, мне не стоит учиться?»

«А ты что, сам не слышишь? — отмахивался он. — По-твоему, ты звучишь ужасно? Или чувствуешь себя ужасно? Помни: если ты не новичок, никто не даст тебе ответа на этот вопрос».

Я принял его замечание как комплимент — получается, я уже не новичок. На самом деле Альберто имел в виду совсем другое: музыкант должен верить себе, должен знать себя. И судить себя как можно более строго.

Иногда у меня сводило плечо или левую руку. Тогда он приказывал мне прекратить игру и тянул мои руки вниз по грифу к кобылке: «Видишь? Ты можешь дотянуться до любой части. Расстояния, которые от страха кажутся нам такими огромными, не так уж и велики. Не смотри — просто ощущай и слушай. На виолончели играть легче, чем чесать себе спину. Если ты чувствуешь неудобство, значит, что-то делаешь неправильно».

Он заставлял меня расслаблять пальцы, двигать левой рукой вперед или назад. Но его неортодоксальность имела свои пределы. В его свободном стиле чувствовались следы жесткой техники девятнадцатого века, которой его обучали. «Опусти локоть вниз, — командовал он, когда моя рука со смычком отходила слишком далеко в сторону. — Прекрати месить воздух».

Я ловил каждое его слово, но не потому, что боялся его, а потому, что полностью ему доверял. В отличие от сеньора Риверы он ничего от меня не хотел, не подстрекал всякими радужными обещаниями. С ним было трудно. Временами я отключался и переставал его слышать, пока он не повышал свой мягкий голос до рыка. Краем глаза я замечал, как поднималась вверх его рука, повелевая мне остановиться, но я проявлял упорство и доигрывал музыкальную фразу до конца. Вообще-то я предпочел бы завершить всю пьесу. Шли месяцы, и я привыкал все больше игнорировать его, влекомый неудержимым желанием ступить в туннель света, который появлялся, когда музыка звучала хорошо. Погружаясь в этот свет, я забывал обо всем.

Однажды в середине урока я оглянулся и не увидел Альберто. Я вспомнил, что он махал мне рукой, требуя ускорить темп, но сейчас балкон был пуст. Я не слышал, как закрылась входная дверь. На самом деле, как я узнал позже, он захлопнул ее с шумом. И в порыве раздражения ушел в кафе.

Спустя годы мои критики будут недооценивать влияние этих барселонских лет. Будут называть меня «самоучкой», и я не стану их поправлять. Я гордился собой, так многому научившимся благодаря легкой руке Альберто, и забывал, что его терпимость была бесценным даром, который другие, менее одаренные люди, подобные братьям Ривера, были не в состоянии мне преподнести. Нельзя сказать, что у Альберто не было своей методики — он тратил часы, ведя меня через гаммы и упражнения, но главное — он учил меня слушать. Когда глаза у меня стекленели и я начинал тонуть в ошеломительном обилии звуков, он мгновенно замечал это и понимал, что пора остановиться. В будущем мне придется встречаться со священниками, которые так и не научились подставлять вторую щеку; с коммунистами, не желающими поделиться даже сигаретой; с фашистами, превозносившими порядок, но не способными пройти по прямой линии. В отличие от всех них Альберто верил в идею и жил этой идеей. Он был хозяином своей судьбы. И боролся за то, чтобы я стал таким же.

Мать вставала обычно на три часа раньше меня и ехала в промышленный район Эшампле, где устроилась работать на прядильную фабрику. Вместе с сотнями других женщин она по четырнадцать часов стояла у ткацкого станка, в огромном цехе, где летом было жарко, зимой страшно холодно и круглый год шумно до боли в ушах.

Распорядок дня у матери и у Альберто был настолько разным, что мне казалось, они почти не виделись. Но как-то утром, еще до рассвета, я проснулся и отправился вниз, в ванную комнату. Проходя по темному холлу, ведущему к кухне, я услышал голоса: мягкий и высокий — ее, ласковый и низкий — его. Они звучали удивительно непринужденно, будто друзья сидели за чашкой кофе. Я еще подумал, как бы Альберто не проспал наши занятия, и грудь наполнилась каким-то незнакомым чувством.

Альберто гораздо меньше беспокоился о моей карьере, чем о маминой работе. «Наступили плохие времена, — говорил он мне как-то осенью, за холостяцким обедом из сардин и хлеба. — Растут цены на продукты, кругом забастовки. Поговаривают о закрытии фабрики, на которой работает твоя мать. Колоний больше нет, некуда продавать ткани. К тому же для женщины ее возраста это тяжелая работа. Она сильно похудела с тех пор, как вы приехали».

Похудела? И когда это он успел так досконально изучить ее формы? Правда, даже я заметил, какой маленькой выглядит она без кринолина, корсета и тяжелых юбок.

— Вы говорите так, будто это моя вина, — сказал я.

— Ты мог бы помочь ей. Зарабатывай деньги, чтобы она поменьше работала. В кафе поблизости нужен музыкант.

— А с ней вы это обсуждали?

— Да. Она против.

— Она не верит, что я могу зарабатывать деньги игрой. Не верит, что исполнение музыки — это та же работа.

— Да ну?

— Она не верит в меня, Альберто.

Его губы сложились в снисходительную полуулыбку.

— Может быть, дело не в тебе.

Я не понял.

— Музыка — это еще не все, Фелю.

То есть сомнения вызывали не только мои способности и сила духа, но и сама музыка? Конечно, я так и знал.

Раздражение придало мне храбрости.

— Альберто, а почему вы больше не играете на виолончели?

— Я не прикасался к ней уже многие годы. Преподавание этого не требует.

— И не скучаете?

— Есть немножко.

Он и раньше это говорил, но никогда не развивал эту тему. Но на этот раз я не собирался отступать. Он, очевидно, понял это по выражению моего лица.

— Я работал в филармонии, позднее — в симфоническом оркестре. Ездил с гастролями по всей Европе…

— По всей Европе!

Альберто покачал головой, недовольный, что я перебиваю:

— Мне хотя бы хватило ума скопить немного из заработанных денег. Но я столько всего упустил в жизни. Не занимался дочерью. Сейчас она уехала. И даже не пишет. Я играл, когда моя жена болела, играл, когда она умирала. Играл, когда сам заболел и тоже мечтал умереть.

Я посмотрел на его руки, сложенные на коленях.

— Но это желание не исполнилось, — продолжал он. — Я выздоровел. Две трети своей жизни я посвятил одному инструменту, но так и не нашел ответа на главный вопрос. Зачем? Зачем играть? Кому это нужно? Для чего музыка вообще?

— Почему она должна быть для чего-то?

— Я играл для влиятельных людей и видел, как они плакали под звуки моей виолончели, а назавтра безжалостно издевались над другими, пользуясь своей властью. Я играл для рабочих, но моя музыка не помогала им прокормить свои семьи. Я спрашивал себя…

— Значит, вы ее не любили, — прервал я его. — Если бы вы любили музыку, играли бы ради нее самой.

— Что в этом мире существует ради себя? Пища насыщает. Вода утоляет жажду. Женщины вынашивают детей.

— Красота… — начал я.

— Цветок красив, Фелю. Но его красота и аромат имеют цель — привлечь пчелу. Для опыления. Для того, чтобы жизнь продолжалась.

— Искусство существует ради себя.

Альберто решительно покачал головой:

— Нет, это не так. В любом случае, я слишком любил ее. Слишком сильно, чтобы она была просто развлечением — для меня или кого-нибудь еще.

Мне все это не нравилось. Я не понимал, как он может плохо говорить о том, что так прекрасно и чисто. Но еще больше мне не понравилось то, что он сказал дальше:

— Твоя мать это понимает. Она отказалась от собственной музыкальной карьеры. После смерти твоего отца она от многого отказалась. Может быть, поэтому мы с ней так понимаем друг друга. — Он вздохнул. — Хорошо иметь друга в такие времена, как сейчас.

Послушать их, конец света не просто близится, а уже на пороге. Неужели они не в состоянии понять, что это нечестно — внушать подростку вроде меня, что он родился слишком поздно и в мире уже не осталось ничего такого, во что можно верить?

Однажды вечером в кафе Рамон — покрытый шрамами гобоист — спросил меня, на каких концертах я побывал.

— Ни на одном, — ответил я.

— Даже в Лисео?

— Ему там не место, — быстро сказал Альберто.

Я по-своему понял его: я слишком молод, принадлежу к низкому сословию, у меня дурные манеры, и я плохо одет. Все это соответствовало действительности. Тем не менее, когда я проходил мимо ярко освещенного, в квартал длиною здания, мое сердце начинало биться сильнее.

— Как парень может изучать классическую музыку, не слушая ее? — стоял на своем Рамон.

Я сказал, что зато слушаю уличных музыкантов — гитаристов из Андалусии, бродячих скрипачей, комиков, играющих на тростниковых мавританских флейтах, и даже африканского барабанщика.

Рамон удивленно посмотрел на Альберто:

— Так вот к чему ты готовишь парня — давать представления на Рамблас?

Альберто молчал, и Рамон продолжил:

— А ты сам был бы доволен такой жизнью? Ты думаешь, что из-за твоих ошибок и он должен осторожничать?

Альберто уставился на свои скрещенные руки. Затем нахмурил седые брови:

— Ты хотел сказать — наших ошибок.

На следующий день Рамон появился у нас с большой коробкой.

— Твой маэстро одолжил мне кое-что три года назад. Теперь я это возвращаю.

Это был первый граммофон, который я видел вблизи: портативная, с ручным подводом модель в бордовой коробке с коническим усилителем из картона. Мне было трудно поверить объяснениям Альберто, что он отдал его только потому, что соседи жаловались на шум, — моя виолончель звучала гораздо громче. Но я должен был согласиться с навязанными мне ограничениями.

— Ты можешь слушать его с пяти до семи часов вечера, но не больше, — сказал Альберто. В это время он обычно уходил в кафе. — И только после того, как выполнишь все школьные задания.

— Мать и правда уже не раз грозилась отобрать у меня виолончель, если я не буду каждый день читать привезенные из Кампо-Секо учебники и решать задачи. Насчет виолончели я ей не поверил, но слова Альберто насчет граммофона воспринял всерьез.

— Если ты его сломаешь, знай, что ремонт я себе позволить не могу, — предупредил Альберто, наблюдая за тем, как я скакал вокруг картонного рупора граммофона.

Рамон принес также пачку грампластинок. Пока мы изучали этикетки, я запоминал осторожные жесты, какими он прикасался к краям каждого черного диска. Но вот он поднял один из них и ткнул подбородком на этикетку, на которой мелким витиеватым шрифтом было написано: «Соло на виолончели — А. Мендисабаль».

— Эту пластинку я заберу себе, — сказал Альберто. Больше я ее не видел.

Письмо от Энрике пришло как раз на той неделе, когда Альберто пребывал в особенно дурном настроении. Я винил себя и наши споры о том, как надо держать смычок. Альберто советовал прижимать руку ближе к телу, а мне хотелось экспериментировать с разными позициями, отставляя ее дальше в сторону. Рассердившись, он втиснул между моим правым локтем и грудной клеткой толстую книгу и приказал играть, удерживая ее в таком положении. В результате я почувствовал напряжение в предплечье, плече и запястье — я знал, что это неправильно, что это противоречит всему, чему он меня учил. Назло ему я сделал вид, что подчиняюсь, но позволил смычку скользить по струнам, наполняя гостиную звуками, похожими на вой бездомной кошки.

После обеда Альберто ушел к себе в спальню, а я подтащил кресло к балкону и сел читать письмо Энрике.

«Толедо, 12 апреля 1908 года.

Дорогой мой Спичка!

Каждый день просыпаюсь под музыку — если музыкой считать звуки трубы. Как ты считаешь, смог бы ты маршировать с виолончелью в руках? Вот была бы хохма. Если нет, то оставайся в Барселоне, объедайся сладостями и любуйся местными девушками.

Как твои ноги? Надеюсь, ты не сидишь целый день за инструментом и делаешь гимнастику. Нас здесь заставляют маршировать до изнеможения. Если ты думаешь, что здесь все сплошь атлеты, то ты ошибаешься. На днях вспоминал о тебе, когда зашел в столовую и услышал, как три парня изводят новичка. Лица его я не увидел, зато слышал его голос. Тонкий и свистящий, как у длиннохвостого попугая. И сам он такой худющий, что ребята прозвали его Спичкой — вот почему я про тебя и вспомнил. И лет ему столько же, сколько тебе, и ростом он почти такой же, если только ты не подрос за это время. Я кое-что о нем разузнал. Оказалось, в Толедо его отправила мать — видно, не понимала, что ее Пакито станет здесь мишенью для насмешек. Другие парни прячут его одежду и книги, дразнят его, но я не видел, чтобы он жаловался. Он сторонится всех, и не похоже, чтобы он нуждался в друзьях. Но я на всякий случай постараюсь за ним присматривать и надеюсь, что и за тобой там есть кому приглядеть.

Тут постоянно набирают новых рекрутов. Все разговоры о Марокко.

Передай маме, что я ее люблю. Что слышно от Луизы, Персиваля и Тии? Посылаешь ли ты им деньги — ты же ведь у нас известный музыкант? Или это пока дело будущего?

С любовью,

Энрике».

Настроение у Альберто продолжало скакать. В лучшие дни он приносил новые ноты и рассказывал мне о разных композиторах, об их стилях и манере, о том, какие конкретные проблемы им приходилось решать, о временах, в которые они жили. Когда же на него нападала хандра, он спал допоздна, рано ложился, а меня заставлял до изнеможения играть одно и то же, совершенствовать технику и пытаться улучшить жесткое звучание открытых струн или низкий тон высокого фа. Чем больше я упражнялся, тем меньше нравился мне результат. Мой слух развивался быстрее, чем руки, и ожидания опережали возможности. И долгие часы в одиночестве больше не доставляли мне прежнего удовольствия.

В декабре мне исполнилось шестнадцать лет. Я не стал выше ростом, но голос у меня изменился, и, конечно, участились приступы угрюмости. От бесконечных занятий музыкой интерес к ней начал пропадать. Я все больше слушал граммофон, но и пластинки вгоняли в тоску. Симфоническая музыка едва не доводила меня до слез: слаженное звучание оркестра казалось недостижимой вершиной по сравнению с этюдами и салонными пьесами, которые я исполнял без аккомпанемента. Но я продолжал слушать — уже не с пяти до семи, а все больше и больше. Однажды вечером, без четверти девять, распахнулась дверь, и в гостиную ворвался Альберто. Он схватил пластинку Бетховена, которую я как раз только что завел. Руки у него тряслись, и он вертел головой, ища, обо что бы ее расколотить. Затем плечи у него опустились. Он отвернулся и бросил пластинку в кресло.

— Пошел вон, — прорычал он, указывая на дверь. — Мне нужна тишина. — Он полез в карман: — Вот тебе. Мальчишке нельзя столько времени сидеть взаперти. Иди найди чем заняться. — Он сунул мне в руку несколько монет. — Иди на берег моря. Сходи в Музей восковых фигур. Потрать деньги. Потрать время! Убирайся из дома и веди себя, как положено парню твоего возраста.

Вот так я познакомился с книгами. Если граммофон поколебал мою самоуверенность, доказав, что как музыкант я не представляю собой ничего особенного, то книга не оставила от нее камня на камне: я понял, что я бесталанный, заурядный человек и к тому же, несмотря на все мои усилия, малообразованный.

Послушав совет Альберто, я направился к берегу моря. Миновал сияющий огнями оперный театр Лисео, лавки и кафе и спустился в нижнюю часть города, пользующуюся дурной славой, — под газовыми фонарями здесь ошивались проститутки в более чем откровенных нарядах. За два квартала до берега, там, где на высоком постаменте стоит спиной к городу статуя Колумба, я свернул налево. И оказался возле Музея восковых фигур.

В очереди к билетной кассе я изучил музейные афиши под грязным стеклом. Судя по всему, ядром экспозиции были восковые скульптуры местных преступников, казненных основателем музея, бывшим барселонским палачом. Мне вопреки уверениям Рамона все это показалось совершенно неинтересным.

Я вышел из очереди и отправился на торговую улицу. Какой-то тип продавал почтовые открытки, разложенные на бархатной обивке раскрытого чемодана: грязновато-коричневые изображения экзотических танцовщиц в прозрачных накидках, сквозь которые просвечивали обнаженные груди; толстозадых акробатов, вниз головой висевших на трапециях. Они отличались от тех, что продавались на Рамблас и были рассчитаны на другую публику — посетителей Музея восковых фигур, любителей пощекотать себе нервы.

— Глянь-ка сюда, — сказал продавец, протягивая мне черную коробку. В ней лежала фотография обнаженной женщины, охваченной ужасом, так как на ее шею опускался топор. Я отпрянул, затем посмотрел снова.

— У меня есть еще, но это уже за деньги, — сказал продавец. — Ты и так уже бесплатно два раза посмотрел.

Я покачал головой и направился было прочь.

Матери не понравилось бы, что я здесь шляюсь, подумал я, но затем вспомнил слова Альберто: «Потрать деньги. Потрать время. Веди себя, как положено парню твоего возраста».

— Любишь диковины? — спросил продавец и вытащил коробку, наполненную почтовыми открытками, фотографиями и книгами. Я посмотрел на корешки: «Рабы любви», «Восточные секреты», «Маркиз де Сад». Такие книги обязательно должны были привлечь внимание шестнадцатилетнего парня. Но мне на глаза попался заголовок тоненькой серой книжки, напечатанный серебряными буквами: «Страдания гениев: два века музыкального чуда».

— Эту лучше не бери, — сказал торговец. — Мало иллюстраций. Только маленькие девочки и мальчики. — Тут торговец оживился: — Хотя если тебе нравятся маленькие девочки и мальчики, то у меня есть другие книжки, поинтереснее: совсем без слов, одни картинки. Подожди, сейчас достану из другой коробки, сам увидишь.

Но я уже вынимал деньги из кармана. Он пожал плечами. Когда он протянул мне книгу, из испорченного переплета выпал титульный лист. Наши глаза встретились: он видел, что я по-прежнему хочу купить эту книгу, но понимал, что она бракованная, и поэтому оставил на моей ладони одну монету: — Тебе останется на мороженое. Иди.

Вот так я узнал о страданиях гениев. Прочитал о том, как Франца Йозефа Гайдна вырвали из лона семьи, третировали и за плохое поведение в школе били палкой; как безжалостный отец Моцарта заставлял его выступать; как Паганини не кормили и запирали в комнате, чтобы он бесконечно упражнялся на скрипке.

Я знал эти имена. Другие были мне незнакомы, но они волновали меня даже больше, потому что они превращали страдание одних и садизм других в нечто банальное и чуть ли не необходимое. Отец немецкой девочки Гертруды Мара, у которой не было матери, уходя на службу, привязывал ее к стулу, но она стала искусной скрипачкой. Калекой, но виртуозной исполнительницей.

По всей Европе музыкально одаренных детей били, лишали еды, игрушек, даже если это были куклы или шарики, которые дарили им почитатели. И насилие, похоже, приносило результаты. Дети, во всяком случае те, которым была посвящена эта тоненькая серая книжка, преуспели и стали знаменитыми. Синяки проходили, но музыка — музыка оставалась навсегда.

Целая глава этой книги была посвящена Хусто Аль-Серрасу и тем чудовищным воспитательным методам, которые взял на вооружение его отец после того, как их бросила не названная в книге мать-цыганка. Как-то один из покровителей подарил ему большую игрушечную лошадку, но отец отпилил лошадке голову, а туловище поставил рядом с пианино, чтобы мальчишка играл, сидя в седле. Автор утверждал, что юный пианист рыдал, когда испортили его подарок, но на фотографии в книге он, сидя на этой странной обезглавленной лошади, выглядел сияющим. Возможно, сама музыка была причиной этого внутреннего света. Или — тут моя зависть воспарила — это был результат абсолютной уверенности в своем будущем и понимания того, что родитель, добрый или злой, мудрый или заблуждающийся, искренне верит, что его сыну предназначено стать великим артистом.

Помимо наказаний, в книге рассказывалось о том, что юные гении изучали, не успев еще вырасти из детских матросок и кудряшек: теорию музыки, композицию, сольфеджио. А я-то думал, что достаточно научиться играть на инструменте. А что, если это не так? И что значит это иностранное слово «сольфеджио»?

Как и посоветовал торговец, я зашел в ярко освещенное кафе и купил мороженое, которое пытался есть, читая книгу. Оно комком застряло в горле. В конце концов я сдался и оставил растаявшее мороженое в вазочке.

— Что, невкусное? — недовольно спросил бармен, наблюдая, как я с отвращением на лице сползаю с высокого табурета. И буркнул себе под нос: — Испорченные дети!

Все так и было. Я был испорченным. Но разве я в этом виноват? Я многие годы хотел играть на виолончели, но мать всячески препятствовала этому. Я бы скорее предпочел, чтобы она привязывала меня к стулу, чем уговаривала лечь в постель в воскресенье после обеда, обещая почитать «Дон Кихота» или дать лишнюю плитку шоколада, если я буду лежать спокойно. Совсем недавно она принесла мне руководство по ремонту граммофонов. Наш был исправен, но, похоже, в привязанности к граммофону ей хотелось видеть детское влечение ко всему механическому, а не мое желание посвятить себя серьезному искусству. Она даже намекала на то, что я могу сделать будущую карьеру в ремонтной мастерской, если займусь механикой всерьез (в то же время она не настаивала на этом — даже мечтам моим она противостояла как-то противоречиво и пассивно). Что же касается Альберто, то именно сейчас, когда я хотел учиться больше и напряженнее, он спал по полдня и, казалось, махнул рукой и на меня и на себя: по всем креслам были разбросаны грязные рубашки, а в раковине высились горы немытых тарелок. Я принимал это как еще одно доказательство своей испорченности: никто не просил меня помыть их, и я не проявлял инициативы.

Я страстно желал спокойствия и порядка, а вместо этого весь день был окружен суетой. На улицах тоже творилось неладное: повсюду красовались настенные надписи, плакаты, лозунги и девизы с призывами против правительства, против воинской повинности, против короля. Как можно было учиться среди этого хаоса? Только уйдя в себя, только научившись абстрагироваться от всего, кроме чистого и упорядоченного совершенства. От всего, кроме музыки.

Я спрятал книгу в ящике под носками, словно это была порнографическая открытка, и никому о ней не говорил. Но продолжал жадно ловить признаки того, что мать и Альберто не принимают меня всерьез, считая, что я слаб характером. Я получил письмо от Энрике. В нем он описывал трехдневные полевые учения, в ходе которых несколько человек потеряли сознание от теплового удара. Энрике, разумеется, был не из их числа. Энрике не преминул отметить, что даже тощий Спичка справился. Мне не нравилось постоянное сравнение с этим бродягой, у которого и друзей-то нет. Уж не намекает ли Энрике таким образом, что будь я настоящим мужчиной, то тоже завербовался бы в армию?

Я стал заниматься еще больше. Вместо послеобеденного отдыха повторял утренние пятичасовые упражнения. В течение нескольких дней Альберто молчал. Но однажды, в пятницу вечером, увидев, как я с трудом пытаюсь встать со стула, сказал:

— Нет необходимости так изводить себя.

У меня от злости запылали щеки.

— Паганини упражнялся по десять часов в день!

Альберто отпрянул:

— Он делал это только до двадцати лет, а потом не упражнялся больше никогда. Кроме того, он постоянно болел.

— Вы не учили меня сольфеджио, — пробормотал я сквозь стиснутые зубы.

Альберто издал недоуменный звук, затем кивнул с пониманием. И запел гамму:

— До-ре-ми-фа-соль… Знаешь, что это? — спросил он. — Это просто чтение нот с листа. Я слышал, как ты делаешь то же самое.

— Это и есть сольфеджио?

— Да, это и есть сольфеджио.

Я почесал спину, потянулся, чтобы положить смычок на пюпитр, и вдруг левую ногу пронзила такая острая боль, что я его уронил. Я ругнулся себе под нос и наклонился, чтобы взять смычок. Горячие слезы лились из глаз. Выпрямляясь, я опрокинул пюпитр.

— Что-то ты невесел, Фелю. — В голосе Альберто не было ни капли сочувствия.

— А я и не должен быть счастливым! — закричал я в ответ. — Если бы вы хоть что-нибудь понимали в преподавании, то знали бы это.

— Ясно, — мягко проговорил он. — Безжалостности тебе хочется.

У меня не было слов, чтобы объяснить ему, что я чувствую. Я что-то бессвязно говорил и судорожно озирался. Пюпитр, который я опрокинул, принадлежал Альберто. Это был один из немногих связанных с музыкой предметов, который он показывал с гордостью; массивный, красного дерева, выполненный в виде лиры и украшенный завитками. Я снова пнул его и услышал треск расколовшегося дерева. Я и выдохнуть не успел, как Альберто схватил меня за запястье и потащил на кухню, к кладовке. Он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Неожиданно я оказался в темноте, пропитанной затхлым запахом плесени и мышиного помета.

Я подождал с минуту, не уверенный, стоит ли еще Альберто под дверью.

— Вы должны запереть меня здесь вместе с виолончелью! — крикнул я.

— Для виолончели там тесно. Придется тебе обойтись скрипкой.

И снова настала тишина.

Тогда я опять закричал:

— Я не боюсь вас!

— Конечно. Ты хочешь, чтобы у тебя вместо учителя был тиран. А я отказываюсь быть тираном. Я и голодом тебя морить не собираюсь. Если ты осмотришься, то увидишь, что еды там достаточно.

— Тогда зачем я здесь? — завопил я.

И еле разобрал его тихий ответ:

— Это ты мне скажи.

В темноте пять минут показались пятьюдесятью. Поискав руками над головой, я опрокинул мешок с чем-то мягким. Почувствовал, как что-то посыпалось мне на лицо. Провел пальцем по щеке, лизнул — мука. Пошарив вокруг, опрокинул еще один мешок. Из него посыпалось что-то зернистое. Сахар.

Дверь открылась. Альберто молчал, но плечи его тряслись, а по щекам катились слезы. Какое-то мгновение я думал, что он плачет, но затем понял, что он молча смеется.

— Ты белый, как привидение, — сказал он. — Даже похож на Паганини.

Мне было не смешно.

— Помнится, я советовал тебе сходить в Музей восковых фигур. Ты там побывал?

Уж не нашел ли он мою книгу?

— Я до него дошел, но решил не ходить.

— Я дал тебе денег. Ты должен был пойти в музей. Вот видишь? Даже когда я пытаюсь направлять тебя, ты не слушаешься. — И, понизив голос, добавил: — Я никогда не приглашал вас к себе. Если бы твоя мать не была в таком отчаянии — и не оказалась так любезна, — я дал бы вам от ворот поворот. Я пытался прогнать вас. Ты должен больше знать о людях, которым доверяешь учить тебя.

Он провел рукой по своим седым волосам и кивнул три раза, как рабочий-железнодорожник, который размахивает своей колотушкой, прежде чем высоко поднять ее и нанести удар:

— Если бы ты сходил в Музей восковых фигур, то понял бы кое-что важное обо мне. Но не беда. Сегодня я узнал кое-что о тебе. И на какое-то время отказываюсь быть твоим учителем. Хочешь жестокости — ступай на улицу.

Затем Альберто выдвинул мне три новых правила: я должен платить за комнату и питание; уходить из дома каждый день после обеда и не возвращаться до ужина, уважая его потребность в уединении; никогда больше не заводить граммофон и не играть дома на виолончели, мало того — уносить ее с собой, уходя из дома.

— А матери твоей говорить об этом не стоит, — заключил он. — Ее это только расстроит.

Небольшая искорка ярости, тлевшая в моей груди, внезапно превратилась в бушующее пламя. В груди стало тепло, во рту пересохло. Я потерял дар речи. Он выгонял меня — как Гайдна! Он хотел, чтобы я зарабатывал деньги сам — как Моцарт!

Никогда в жизни я еще не испытывал такого праведного гнева.

Никогда в жизни не чувствовал себя таким благодарным.

Глава 6

Мама никогда не хотела, чтобы я выступал. Может, боялась провала или думала, что восторг первого публичного успеха вселит ложную надежду и приведет к серьезным неудачам в будущем. Напрасно она беспокоилась, что выступления на улице или в кафе раздуют мое тщеславие, — в ту зиму мало кто обращал внимание на мою игру.

Барселона являла собой большую сцену. Молодой Пикассо представил работы в арткафе «Четыре кошки» и на парусах растущей известности упорхнул покорять Париж. Архитектор Гауди создал сказочно неправдоподобное архитектурное творение в пригороде Барселоны — ансамбль причудливых павильонов и серпантина мозаичных скамеек. Даже рыбный базар поражал воображение: главные ворота были украшены зелеными, янтарными и темно-синими, вырезанными из днищ бутылок стеклышками, и ни одного повторяющегося. Пузырьки и трещины неодинаковых по толщине и кривизне стекол, преломляя солнечные лучи, усиливали текстуру материала и рождали бесконечное множество оттенков.

Всякий раз, проходя мимо этих ворот, я невольно вспоминал рассуждения Альберто о виолончели, ее колоритном звучании, о неповторимости каждой ноты в интерпретации исполнителя. Левая рука виолончелиста — технический специалист, для определения аппликатуры первой позиции ему достаточно найти на струне ля четвертную ноту си. Правая рука — художник, каждый элемент палитры которого, включая вес и скорость движения смычка, его расположение относительно кобылки, окрашивает ноту неисчислимыми нюансами. В Барселоне многое было возможно, главное, сделать первый шаг — к совершенству или… к разочарованию.

Приезжих не перестают восхищать яркие краски и оригинальность Барселоны. Сами барселонцы с гордостью отмечают, что город стремительно молодеет. Уличные гуляки в минуты веселья находят забавным попалить из пистолета, когда же им не до смеха, в ход идет и взрывчатка. Отдаленное раскатистое эхо в одном из уголков широко раскинувшегося города может означать, что где-то отмечают религиозный праздник (на каждый третий день приходится чествование какого-либо святого), а может свидетельствовать и о революционных событиях. В центре такого полифонического многоцветного калейдоскопа легко остаться незамеченным и никем не услышанным.

Перед молодым безвестным музыкантом здесь открывалось море возможностей. Поначалу мне подвернулось место в группе, которая пристроилась выступать рядом с кафе. Я заменил виолончелиста, арестованного за то, что тот ударил налогового инспектора. Через неделю он вернулся. В то время в Барселоне было, как минимум, восемьдесят кинотеатров, большей частью маленьких и дрянных, и к тому же их владельцы без конца менялись. Следующую работу я нашел довольно легко — в одном из таких кинотеатров. Обратив внимание на мой футляр, хозяин тут же предложил мне место: не появлялся игравший в дневное время пианист. Начал я не совсем удачно, с ходу овладеть приемами музыкального сопровождения одновременно нескольких фильмов оказалось делом непростым. Публика потихоньку приходила в негодование: она шла на немое кино, но не ожидала, что будет так тихо. Невероятно нелепым выглядело глухое мерцание экрана, притом что именно музыка должна была задать настроение, намекнуть, когда следует засмеяться, заплакать или зажмуриться от испуга.

Я извлек виолончель из футляра и взял высокую длинную ноту, прозвучавшую пронзительно, как женский крик, затем сыграл трель на низкой струне — хотелось создать предвкушение таинственности — и попросил у управляющего какое-нибудь фортепианное произведение. Он протянул мне листок, причем вверх ногами. Подозреваю, он не знал даже алфавита, не говоря уж о нотах. За считаные минуты я переложил первые такты довольно мудреной фортепианной пьесы для обеих рук в более простую, одноголосую мелодию басового ключа, украсив ее штрихом, как бы случайно зажав одновременно две струны.

— Ты принят, — сказал весь покрывшийся испариной управляющий, нервно озирая посетителей, устремившихся к своим местам. — Эта картина о поезде, ее кульминационная сцена — женщины, много женщин, лежащих без сознания. Обязательно сыграй тот визг да добавь еще что-нибудь этакое.

На этом месте я продержался пять недель, и кинотеатр закрыли.

— Это не твоя вина, — с сожалением сказал управляющий, оглядывая пустой кинотеатр. — Ты играл на этой большой скрипке очень хорошо.

Кафе располагалось в четырех кварталах от дома Альберто, дорога была неутомительная, но не с виолончелью, то и дело бившей меня по бедру, оставляя на нем синяки. Дома инструмент не причинял мне неудобств, но совсем другое дело, когда я спускался с ним по лестнице, чтобы выйти из квартиры Альберто, или шагал по улице. Досталось и виолончели: на ее поверхности стали появляться царапины. Конечно, с такой громоздкой ношей лучше было бы пользоваться транспортом. Я изучил карту трамвайных маршрутов, чтобы определить, какие точки города мне доступны.

Разумеется, удобнее было бы выступать где-нибудь за углом, на Рамблас, но это как раз и пугало меня больше всего. Если те, кто слушал меня в кафе, были не совсем трезвыми, а в кинотеатре зрители и вовсе смотрели не на меня, а на экран, то на Рамблас я попадал под пристальное наблюдение сотни глаз, причем трезвых. К тому же выступление на бульваре, который пленил меня с первого дня пребывания в Барселоне, представлялось мне своего рода сдачей выпускного экзамена и завершением учебы.

Именно зимой это можно было сделать с наибольшим успехом, поскольку в холодное время года добрая половина уличных музыкантов перебиралась в закрытые помещения или вообще уезжала южнее, снижая, таким образом, конкуренцию среди таких, как я. К счастью для нас, поток туристов по-прежнему не иссякал. Пополудни, когда местные жители уже возвращались домой после похода по магазинам, англичане, это скопище белых костюмов, шляп канотье и двуцветных ботинок, копошились у газетных ларьков, выискивая английскую прессу. В кафе леди с бледными лицами шептались и вертелись, задевая проходящих официантов капризными плюмажами своих огромных шляп. Возле стоянок такси непостижимый акцент выдавал в пестрой толпе темных костюмов и длиннющих шарфов выходцев из Восточной Европы.

На Рамблас был и другой язык, который я полностью понимал, — музыка самого бульвара. Далеко за полдень торговля замирала. Цветочники собирали мусор из лепестков и стеблей. В конце бульвара, где одна из улочек вела к рынку Святого Иосифа, торговцы складывали штабели из ящиков с испорченными и непроданными фруктами. Всю жизнь, где бы я ни слышал звуки настраивающегося оркестра, я вспоминал Рамблас в зимний полдень: грохот ящиков, скрип отъезжающих повозок и убираемых навесов — нестройный, но полный обещания аккомпанемент.

Эта пауза, убаюкивающая туристов, потягивающих свой остывающий кофе и согревающую мансанилью[9], возбуждала меня. Я знал, что будет дальше. Как только торговцы уходили, уличные музыканты занимали места вдоль Рамблас, растянувшегося больше чем на километр.

В тот день, когда я наконец-то решился, было прохладно, небо затянуло сплошными облаками. Я не прихватил с собой стул, но возле дерева заметил перевернутый дощатый ящик, которым и воспользовался в качестве сиденья. У меня не было пюпитра, ноты я закрепил на земле, придавив их открытым футляром. Только я взял смычок и стал натягивать волос, как ветер выхватил один из нотных листков и понес его в сторону стоянки конных экипажей. Мне пришлось бежать за ним. Доставая ноты из-под лошадиных копыт, я, с одной стороны, опасался негодования извозчика, с другой — рисковал оставшейся без присмотра виолончелью. Возвращаясь к своему импровизированному сиденью, я увидел, как в воздух поднялся второй листок, за ним — третий. Я схватил ноты и принялся подсчитывать потери: вторая страница этюда Поппера, две страницы менуэта Баха, — как вдруг за своим плечом услышал:

— Ты все делаешь не так.

Я обернулся и с облегчением, что это был вовсе не полицейский, обнаружил мальчишку. Он был на пару лет постарше меня, выше ростом, прядь черных волос прилипала к прыщавому лбу. Старенькая скрипка словно висела на длинных, тонких пальцах левой руки, на костлявых плечах болталось темное, не по размеру большое пальто.

— Здесь не концертный зал, — неторопливо произнес он. — По нотам играют в других местах.

— Как-нибудь сам решу, где и как мне играть, — выдавил из себя я.

Юный скрипач ухмыльнулся, убрал волосы с глаз.

— Я хотел, — он явно подыскивал нужное слово, — вежливо тебе намекнуть, что это мое место. И ящик, на котором ты сидишь, тоже мой.

Он был из французских басков, родом из городка к северо-западу от Барселоны, по ту сторону границы. Скрипка его была сильно потерта. Карман пальто держался на честном слове и болтался, как кусок оторванной кожи.

— Знаешь, сколько я бился за это место, чего мне это стоило?

Я промолчал, и он продолжил рассказ о своем покровителе, акробате на ходулях и жонглере, который требовал от него половину выручки за право играть под этим деревом:

— Так продолжалось, пока его ходули не провалились вот в эту дыру. — Он показал на небольшую ямку размером с блюдце у нас под ногами. — Его колено вывернулось задом наперед в одну секунду, так быстро лопается воздушный шарик, если его проткнешь. Как он орал!

— И что, никто не помог ему?

Скрипач уставился на свою ладонь, затем стал внимательно рассматривать ногти с чудовищным слоем грязи под ними.

— Он кое-как добрался до стоянки экипажей. — И, видя мое недоумение, добавил: — Этот человек умел ходить на руках, а потерял возможность пользоваться всего лишь одной ногой. Послушай, — понизив голос, проговорил он, — хочешь, кое-что покажу? — Он положил футляр от скрипки на землю, открыл его и вытащил оттуда завернутый в белый носовой платок круглый предмет, который оказался чугунной крышкой дренажного люка. — Ты хоть представляешь, как трудно было стащить ее, да так, чтобы никто не заметил?

Верилось, он способен на многое. Вот уже несколько месяцев я не общался со сверстниками, а скрипач мне понравился. Я назвал свое имя. Он свое — Ролан, — и рассказал еще с дюжину разных вещей, что, вероятно, только наполовину могло быть правдой. И хотя из его слов выходило, что я не могу остаться здесь работать, не заслужил, я понимал, мой новый знакомый потихоньку сдается. Он слишком нуждался в компании, чтобы отвергнуть меня. В моем лице он получал и внимательного слушателя, и благодарного подопечного, да и сторожа, что присматривал бы за его дешевым деревянным футляром, когда он отлучался по нужде либо в ближайший ресторан стащить какие-нибудь объедки. Мы договорились, что я буду отдавать ему изрядную часть заработанного, как и он делился со своим наставником.

— Не бойся, много не возьму, — сказал он. — И не надейся, тут не разбогатеешь. А это что за штука?

— Виола, — ответил я, — сокращенное от виолончель.

— Здорово, а то я никак не могу запомнить это слово. Ты можешь с ней ходить во время исполнения?

— Ну нет. Я должен сидеть.

Он глубоко вздохнул:

— Плохо. А ты сирота?

— Нет.

— И тебе есть где ночевать?

— Ну да.

Он удивленно поднял брови:

— Это нормальное место?

Как в случае с приваживанием бездомных котят, я был осторожен с ответом:

— Нас там много. Я сплю на небольшой кровати. — И быстро добавил: — С женщиной.

— С женщиной? — Он ухмыльнулся, оглядев меня с ног до головы. — Похоже, не такой уж ты разиня, каким кажешься. Будем партнерами?

Играли мы по очереди, двадцать минут — я, час — он. Стоило нескольким слушателям скопиться у моей виолончели, он немедленно прерывал меня и начинал играть сам, полагая, что монеты посыплются в открытый футляр его скрипки. Мне приходилось ждать.

Но, как правило, много народу возле нас не задерживалось; женщины, плотно укутанные в шали, мужчины с поднятыми воротниками, не останавливаясь, продолжали свой путь, желая поскорее укрыться от непогоды где-нибудь в уютном местечке. В кафе почти все столики бывали заняты, за исключением тех, что ожидали постоянных посетителей. Одобрительный кивок на ходу да монета, брошенная издалека, — вот награды, которые мы в основном получали.

Зима тянулась медленно, начинали дуть сильные ветры, с шумом срывавшие похожие на мечи остроконечные листья с пальмовых деревьев в прибрежной части Рамблас и приносившие запах соли со Средиземного моря да штормы, зарождавшиеся где-то в море. Если дождь начинался внезапно, мы быстро убирали инструменты и устремлялись в укрытие — под козырьки магазинов. Ролану со своей скрипкой было проще, чем мне, к тому же габариты моей виолончели не приводили в восторг бродяг, нашедших укрытие на одном с нами пятачке. Когда дождь заканчивался, мы возвращались к нашему ящику, стряхивая с рукавов холодные капли и растирая окоченевшие пальцы.

Порой работы не было, мы убирали инструменты в футляры и болтали. Ролан рассказывал свои неправдоподобные истории, например, о том, как он пересек горы, как прятался на фермах в уличных туалетах или как не раз убегал от разъяренных отцов симпатичных девчонок, с которыми целовался, а однажды он украл овцу и зарезал ее тупым ножом.

— Да тебя этим и не удивишь, — говорил он. — Здесь, в Испании, каждый мужчина Сид или Дон Кихот. Не так, что ли?

Подобные представления о Дон Кихоте характерны для иностранцев. Кто не читал этой книги, считает Дон Кихота благородным мечтателем и не знает, как на самом деле жестока эта сказка, полная грубости, низости и сарказма. История Дон Кихота не превозносит романтических идеалов, она убеждает читателя, что рыцарские времена в Испании ушли в прошлое.

Я не мог всего этого объяснить — не хотелось обидеть Ролана, поэтому я просто сказал:

— Не думаю, что музыканты такие.

Мои слова задели Ролана за живое. Он вскинул скрипку на плечо и выдал серию стремительных, высоких арпеджио.

— Я — герой, — сказал он. — Чего ты ждешь? Чтобы королева посвятила тебя в рыцари?

Я не ответил.

— Когда-нибудь королевской власти не будет вообще, — произнес он. — Мы избавились от своей, скоро и вы освободитесь. Но Дон Кихоты будут всегда. Ты не на то делаешь ставку.

Я как-то невнятно согласился с ним, что, впрочем, не слишком-то его убедило.

— И ты хочешь быть героем, — не унимался он, — хоть и нацепил на лицо бледную маску humilité[10] — я же вижу.

Я невольно рассмеялся. Это еще больше раззадорило Ролана.

— Нет? Хорошо, тогда почему ты не играешь в оркестре или хотя бы с квартетом? Да каждый музыкант города играет в каком-то ансамбле. Повсюду объявления зазывают музыкантов в оркестр Дворца каталонской музыки. — Это был новый концертный зал, построенный специально для рабочих и либерально настроенных предпринимателей, который однажды составит конкуренцию буржуазному Лисео.

— Не видел я этих объявлений.

— Солист — один на сотню, — продолжал Ролан, — ты уже дважды попробовал, сейчас вот третий.

Его доводы убеждали меня.

— Прикидываешься робким, но ты солист, ведущий исполнитель. — Он громко рассмеялся, излучая такое довольство своими бычьими глазами. — Ты не Фелю Деларго. Ты Фелю дель Арко.

Он развернулся лицом к Рамблас с его неприметными в этот час прохожими и закричал изо всей мочи:

— El Rey del Arco — Король смычка!

Миновала пора лютых штормовых ветров, но погода по-прежнему оставалась студеной; и мой товарищ все это время не сидел без дела. Право стоять на Рамблас Ролану давало негласное разрешение местного музыкального сообщества, которое таким образом регулировало самодеятельность уличных артистов. Рассказывая об этом, Ролан сыпал аббревиатурами названий различных организаций, звучавшими так же непонятно и сложно, как и названия политических группировок, о которых Альберто часто говорил в кафе со своими приятелями. В экстремистском мире Альберто сосуществовали анархисты, радикалисты и синдикалисты. В мире Ролана, а теперь и моем — «Полк западного ветра», «Юные певцы Богородицы», «Музыканты профсоюза механиков». Каждая группа имела собственные правила.

— Как сама Барселона: все в ней сбивает с толку. И даже не пытайся понять, — смеялся Ролан.

По словам Ролана, уличные музыканты-струнники придерживались определенных правил в отношении исполнения классической музыки:

— В этом есть свой смысл, так, если каждый начнет играть один и тот же менуэт, никто из нас просто ничего не заработает. Пока на Рамблас сезонное затишье, группировки музыкантов особо не суются в дела друг друга, но зима скоро закончится, и они оживятся.

Я кивнул головой в знак понимания.

— В моем кругу, например, мы разбиваемся на группки, каждая из которых исполняет произведения композиторов, грубо говоря, одной национальности, — продолжал Ролан. — Я не был на последнем собрании, оказывается, у нас теперь уже есть и немцы, и французы, и испанцы.

— Получается, что мы…

— Норвежцы.

Я почувствовал, сколь ограниченны мои музыкальные познания.

— Как… Григ?

Ролан провел кончиком языка по передним зубам. — Да.

— Кого еще из норвежских композиторов, кроме Грига, здесь исполняют?

— Не знаю. Мы играем только Грига.

В полдень я отправился в «Каса Бетховен», нотный магазин, похожий на туннель. Две его комнаты были настолько узки, что я задевал плечами одновременно и справа и слева тянувшиеся вдоль стен полки с нотами. Я просмотрел множество партитур, стараясь запомнить как можно больше, и уже на следующий день исполнял Грига. Ролан играл что-то мне незнакомое и утверждал, что это тоже Григ. Я подыгрывал ему и к концу дня имел в своем репертуаре, как минимум, два произведения.

Через неделю Ролан без особого восторга заявил, что мы меняем репертуар — беремся за чешскую музыку.

— Но это здорово! — сказал я.

— Неужели?

— Это же Антонин Дворжак, он написал чудесный концерт для виолончели.

— И ты его знаешь?

— Должен знать.

В тот же день я опять наведался в «Каса Бетховен». Владелец магазина наблюдал за мной с любопытством, его жена, выглянув из отгороженной шторкой комнаты, где она разбирала ноты, проворчала:

— Здесь не библиотека!

Большую часть заработанных денег я отдавал Ролану и Альберто, так что купить партитуру Дворжака никак не мог. Я жадно уставился в нее, заучивая наизусть целые фразы, как вдруг жена хозяина подлетела ко мне и вырвала партитуру из моих рук.

— Это кража! — закричала она. — Выброси из головы все, что прочитал, или я вызову полицию!

— Все, я ухожу, — сказал я, смутившись.

Она схватила меня за рукав:

— Напой-ка что-нибудь.

— Что вы имеете в виду?

— Напой какую-нибудь мелодию, но не Дворжака.

Я попытался вырваться, но она схватила меня еще крепче.

— Что-нибудь испанское, — настаивала она.

— Но мне ничего не приходит в голову.

— Арию тореадора из «Кармен»! — потребовала она.

— Но это Бизе. Француз.

Она держала в руках толстенную книгу и в следующее мгновение уже замахивалась ею.

— Ну, раз вы настаиваете, — произнес я и начал напевать, чуть ли не физически ощущая, как Дворжак с болью улетучивается из моей памяти.

Когда я рассказал Ролану о случившемся, он расхохотался.

— Ты выиграл.

— Выиграл что?

— Хочешь по правде? Ты меня здорово повеселил. — Он стал серьезным, и опять кончик языка прошелся по передним зубам. — А никаких заданий нет.

— Группировки уличных музыкантов не потревожат?

— Да нет никаких группировок.

Мы сидели на ящике, я отвернулся от него.

Через минуту он коснулся моего плеча своим, я оттолкнул его.

— Почему ты врал мне? — спросил я.

— Да я преподнес тебе урок, нельзя же быть таким наивным. Когда ты станешь знаменитым виолончелистом, ты скажешь, что я был одним из твоих учителей. — И добавил: — Ты станешь знаменитым, Фелю. Ты очень быстро учишься, это точно.

— Хмм.

— Нужно быть разумнее, не доверять всем подряд. Я удивляюсь, что от такого дурака, как ты, до сих пор не сбежала женщина. Ее уведет у тебя другой мужчина, если не будешь осмотрительным.

Спустя несколько недель мы, как обычно, работали на нашем привычном месте. Это был унылый полдень, с редкими прохожими и соответственно убогим заработком, мы уже собирались разойтись в разные стороны, как я обмолвился, что никогда не бывал в Лисео. Попасть туда не такая уж большая проблема, сказал Ролан, всего-то и нужно — одеться поприличней, чтобы обмануть швейцара и капельдинеров. Если они примут меня за представителя богемы, то максимум, что сделают, — вышвырнут на улицу.

— Пятнадцать лет прошло, — проговорил он, — а они все еще помнят.

— Помнят что?

Мне пришлось выслушать еще одну историю.

— Это случилось в ноябре 1893 года. Шла опера «Вильгельм Телль» Россини…

— Я знаю, — прервал я его, — там в начале звучит виолончель, потрясающий пассаж. Я читал, Россини обучался игре на виолончели в Болонье. Как-то я пытался исполнить этот пассаж, так Альберто весь аж побелел и, не сказав ни слова, вышел и не разговаривал со мной до вечера.

Ролан молча укладывал скрипку в футляр. Виолончель не имела ни малейшего отношения к его рассказу, лучше б он его вообще не начинал, тогда бы мне не пришлось прерывать.

— Это случилось, — продолжал он, пытаясь как-то меня расшевелить, — во втором акте, когда Арнольд и Матильда встречаются у озера, чтобы поклясться в любви. К этому моменту зрители уже перестали оглядывать друг друга в театральные бинокли, перешептываться, их вниманием полностью завладела сцена. Известный горнопромышленник из Бильбао морщил нос и теребил отвисшие как у моржа усы, не скрывая переполнявших его эмоций. Донья Клементина нервно покручивала ослепительную, размером с абрикос жемчужину, покоившуюся в нежной ложбинке у горла. А на галерке некто по имени Сантьяго Сальвадор доставал из карманов пиджака два тяжелых металлических предмета.

Размером не больше апельсина, с заостренными выступами, они отливали серебром при ярком свете люстры; освещение здесь всегда было великолепным, дабы роскошь представителей буржуазного мира бросалась в глаза таким же, как они. Именно поэтому Сантьяго Сальвадор ненавидел Лисео — средоточие всего того, чему суждено было умереть для возрождения Барселоны. На Сальвадора никто не обращал внимания. Мерцание «апельсинов» не могло соперничать со светом канделябров и блеском позолоты, окаймлявшей фрески на стенах, и потому не привлекло к себе внимания. Прикосновение к покрытым острыми шипами шарам доставляло ему наслаждение. Он решил немного подождать, чтобы особенно остро ощутить вкус этого момента, может быть, последнего в его жизни.

Первая бомба оказалась непригодной. Но вторая взмыла в воздух, как одно из апокрифических пушечных ядер, которые когда-то Галилей сбрасывал с Пизанской башни. Она угодила в оркестровую яму, и прогремел взрыв. Послышались крики, сцену заволокло дымом. Сидевшие в частных ложах зрители не сразу поняли, что произошло, с возмущением замечая, как же так, театр на четыре тысячи мест, уничтоженный огнем всего пару десятилетий назад и восстановленный за бешеные деньги, снова загорелся. Они не видели тел погибших и крови, чудовищное зрелище закрывали собой красные бархатные кресла — предмет особой гордости этого театра. Представление было сорвано. Мужчины и женщины спасались бегством, путаясь в длинных шлейфах платьев и в отчаянии хватаясь за развевающиеся фалды фраков.

Двадцать два человека погибли, пятьдесят ранены, большинство из них — музыканты, которые и за год не зарабатывали того, что донья Клементина заплатила за свою «абрикосовую» жемчужину.

— Размером с абрикос, ничего себе, вот это жемчужина, — воскликнул я, когда Ролан закончил рассказ.

Ролан недоверчиво посмотрел на меня:

— И это все, что ты можешь сказать?

— Ну конечно, это ужасная история.

— Не веришь мне, сходи сам в Лисео.

— Зачем? У них что, вывешена мемориальная доска, посвященная этим событиям?

— Нет. — Он поморщился. — Они предпочитают делать вид, что ничего не случилось.

Я поджал губы.

— Но где-то ведь об этом гнусном преступлении можно узнать?

Ролан насупился:

— Не в Лисео. Припоминаю, что в Музее восковых фигур, там, где выставлены анархисты, лишившиеся жизни на гильотине, висят картины с изображениями сцен суда.

При упоминании Музея восковых фигур мне расхотелось улыбаться.

— Суда?

— Ходили слухи, что музыканты, включая пострадавших, были участниками заговора. Они помогли Сальвадору проникнуть в Лисео. И подсказали, откуда лучше бросать бомбу, если он хочет попасть в частную ложу возле сцены. Если это так, террорист оказался не слишком ловким метателем.

Я почувствовал тяжесть в груди, в горле запершило.

— А музыканты? Их отправили на гильотину?

— Ни одного. Им поверили, кто же станет покушаться сам на себя. Думаю, их обожженные руки тому свидетельство. Зачем музыканту рисковать руками?

После услышанного я пребывал в шоке, это обстоятельство помогло мне тем же вечером попасть в Лисео. Подавленное состояние избавило меня от излишней нервозности, я даже чувствовал уверенность, что не совершаю ничего противозаконного, — я просто источал безразличие. Подобный смущающий обывателей вид был признаком привилегированности: я наблюдал его на лицах театралов, вальяжно рассекающих фойе; их появление было сигналом для гардеробщиков.

Я осматривал оперный театр. Оказывается, в зрительном зале были места, предназначенные и для рабочих. Под них был отведен так называемый «насест» — пятый ярус выше верхнего края занавеса, разглядеть сцену отсюда было невозможно, но слушать оперу — вполне можно. Вход на эти места, как и на дешевые на четвертом ярусе, был отдельным, менее приметным, с боковой улицы. Знай я об этом раньше, воспользовался бы непременно.

Виолончель была со мной. В тот день я надел свои лучшие брюки, но они были такие тесные и сильно сдавливали мне колени, чем доставляли невероятное неудобство. Я чувствовал себя неуклюжим пацаненком. Пробираясь через фойе с виолончелью, прижатой к бедру, я привлек внимание худого мужчины в пенсне, как потом оказалось, помощника режиссера.

— Это то, что ждет дон Вердагер? — Он показал на виолончель, прежде чем я смог что-то произнести. — Занавес поднимется через двадцать минут.

Он повел меня по извилистому коридору, при каждом шаге он наклонялся, как скаковая лошадь на дорожке. Из-за виолончели я едва успевал за ним. Когда мы оказались за кулисами сцены у лестницы в оркестровую яму, где уже рассаживались музыканты, я чувствовал, что мне не хватает дыхания. Он велел мне поставить виолончель к стене, и удалился. С минуту я стоял, тяжело дыша. Поскольку никто не заговаривал со мной о виолончели, то, убеждал я себя, она никого и не заинтересует. С этой мыслью я пристроил инструмент в местечке потемнее в надежде, что его там не заметят, и с чувством вины сбежал, унося, как всегда, смычок с собой.

Я попал в театр, но билета, чтобы занять место в зрительном зале, у меня не было. Я прохаживался по фойе второго этажа, наблюдая, как женщины в вечерних платьях и мужчины в чопорных костюмах направляются на свои места. С этим потоком я прошел в зал, потом повернул обратно.

Женщина в светло-зеленом платье с явным интересом взглянула на меня. Ее светлые волосы были завиты в полдюжины веревочек, перехваченный тонкими резинками с драгоценными камнями, маленькими, как зернышки. Когда она, склонив голову в сторону своего спутника, стала ему что-то шептать, я отвернулся, но уже через мгновение почувствовал легкое прикосновение и, обернувшись, увидел на своем плече ее руку.

— Ты разыскиваешь родителей? — спросила она.

— Да, — не задумываясь, ответил я. Мои глаза не лгали.

— Где ты их видел в последний раз?

Молясь о том, чтобы мой язык был таким же бойким, как у Ролана, я сболтнул, что они отправились встретиться с друзьями где-то в театре и таким образом мы потеряли друг друга. Ее лицо озарилось.

— Кажется, я знаю, где их искать.

Мы повернули за угол, и она указала мне на большое, стремительно пустеющее помещение.

— Зеркальный зал, — объяснила она, а я запрокинул голову и зевнул. — Чаще всего друзья встречаются здесь. Ты их не видишь?

Стараясь выглядеть искренним, я окинул взглядом зал, как мой взор привлекла длинная надпись, нанесенная на кромке высокого потолка: «Музыка — единственное из удовольствий, которое не считается пороком». Я задумался над этой фразой, перечитал ее два-три раза, закрепляя в памяти, — похожим образом я запоминал ноты в «Каса Бетховен».

Вторая, более короткая надпись гласила: «У искусства нет отечества».

Дама в зеленом платье глядела туда же:

— Прекрасные высказывания, не правда ли?

Я кивнул, не сводя глаз с потолка.

— Ты уверен, что не видишь своих родителей?

В огромных зеркалах отражались спешащие в зрительный зал господа, но меня не интересовало ни убранство зала, ни все эти люди. Я стоял как вкопанный, устремив взгляд туда, вверх, на исполненные вдохновения слова, которые так много лет правили жизнью Альберто. Теперь я знал, где он играл. Он был одним из тех, кто помогал Сальвадору. Те кровавые дни поставили крест на его карьере.

— Возможно, твой отец в мужском клубе?.. — спросила женщина. В ее голосе уже звучали нотки раздражения.

Меня подмывало сказать этой даме, что у меня нет отца, нет учителя, практически никого нет, кому бы я мог довериться, и потому я здесь сейчас стою и размышляю над этими словами, что, возможно, именно они дадут мне ощущение уверенности в правильности выбранного пути.

— …но я не могу пойти туда, — продолжала она. — Мы опаздываем. — Бедный мальчик.

Она развернула меня в сторону зрительного зала. Капельдинеры напоминали о начале спектакля, а закрывающиеся двери посылали свой последний упрек опаздывающим. Я остался стоять у стены, моя спутница что-то сказала мужчине в униформе, послала мне воздушный поцелуй и скрылась.

Меня заметил служащий театра, он-то и проводил меня по мраморной лестнице на третий этаж, где предложил свободное место. Он сурово предупредил, что мне лучше оставаться на месте до антракта. Повернулся и уже собрался уходить. Я про себя подумал, им даже в голову не могло прийти, что мальчик проник в оперный театр без билета, они больше беспокоились о том, чтобы я не ушел из него.

Опера должна была вот-вот начаться. Я даже не знал, что сегодня будут исполнять.

— Подождите, — сказал я вслед моему благодетелю. К моему удивлению, он мгновенно обернулся, его лицо выражало полное спокойствие. Ясно, он рассчитывал на чаевые.

— Я немного волнуюсь, — прошептал я, роясь в кармане. — Без родителей, я имею в виду. Это правда, что однажды здесь взорвали бомбу и многие погибли?

Легкая улыбка скользнула по его лицу.

— Да, было такое. Ужасное событие. Но это случилось задолго до твоего рождения.

Не так уж много лет назад, подумал я про себя. Очевидно, он принял меня за ребенка. Я вложил монету ему в ладонь.

— Полагаю, сегодня вы не умрете, — подмигнул он мне. — Думайте об этом, и все будет хорошо. — Увидев мое растерянное лицо, он показал на сцену, где поднимался занавес. — Действие происходит в Германии.

Я больше никогда не ходил в Музей восковых фигур. Что нового я мог там узнать и так ли уж мне это было нужно? По правде говоря, меня вообще мало занимали хитросплетения реальной жизни. Мне больше по душе были слова, увиденные мною в Лисео, в этом огромном, наполненном светом Зеркальном зале: «У искусства нет отечества». Искусство, теперь я это знал твердо, выше всего остального.

Глава 7

Наше партнерство с Роланом закончилось так же быстро, как и началось. Был первый по-настоящему весенний день, лучи солнца проникали сквозь юную зелень деревьев, официанты важно прохаживались между столиками, а торговцы жаловались — представьте себе, жаловались! — на нежданный наплыв покупателей, что подчистую смели все сигары, запасы расфасованного в газетные кульки миндаля да залежавшиеся экземпляры бульварных мадридских журналов.

Ролан прекратил играть, чтобы снять пиджак: становилось жарко, даже в тени. Я смахнул пот со лба, вытер пальцы о штаны и стал натягивать смычок. Подошли двое парней в беретах, за ними две женщины, державшиеся за руки.

Ролан повернулся ко мне и сказал:

— Зимой быть другом проще, гораздо трудней — весной.

— Это баскская поговорка?

— Нет, моя собственная. — Он сделал паузу, постукивая пальцами по грифу. — Я не прочь составить тебе компанию, когда зрителей немного, но сейчас сам должен зарабатывать себе на жизнь.

Его ответ меня ошарашил. Я ослабил волос на смычке и убрал его в футляр.

Я решил пристроиться где-нибудь за квартал отсюда, возле уличного акробата или мима, предложив тому часть заработка. Они согласятся немного потесниться, ведь мне не требовалось много места. Но на сердце было неспокойно. Только что я лишился места на бульваре — и потерял первого настоящего друга.

Шагая по Рамблас в сторону дома, я заметил бегущего навстречу владельца «Каса Бетховен». Замедлив шаг, я все высматривал, не следует ли за ним жена. К счастью, он был один. Поравнявшись со мной, он остановился и схватил меня за локоть.

— А вот и ты! А я все жду, когда же ты появишься в магазине.

— Я?

Он потер подбородок.

— Боялся, что не найду тебя. — И протянул тонкий, завернутый в коричневое пакет. — Открой! — Внутри оказалась книга в зеленом переплете с надписью на немецком: «Бах. Сюиты для соло». — Шесть сюит, — сказал он. — Все для виолончели.

— Я никогда не играл их и даже не слышал, — сказал я.

— Я тоже. Но в тот день в магазине ты произвел на меня впечатление. Ты знаешь, Бах бывает холодным, но твой пыл согреет его.

Он не взял с меня ни гроша. А я, не поблагодарив его, начал листать ноты, — невежливо с моей стороны, но ничего я не мог с собой поделать. Каждая из сюит состояла из нескольких танцев — аллеманда, куранта, жига и сарабанда.

— Невероятно, — выдохнул я. — Похоже, у меня теперь уйма работы.

— На всю жизнь, — сказал он. — Не проболтайся моей жене, что я отдал тебе книгу.

И мы расстались. Только потом до меня дошло, что я так и не узнал его имени.

Первые месяцы пребывания в Барселоне мир, в котором мне было комфортно, ограничивался лишь виолончелью, стулом да радиусом смычка. Сейчас он изменился, стал значительней, чем сам Рамблас — с его калейдоскопом звуков и красок, пороков и кумиров. Музыка, бывшая когда-то единственной желанной детской игрой, стала моей вселенной, где нашлось место для многого, хорошего и плохого.

Я пошел домой. Альберто, думал я, сейчас наверняка на балконе, наслаждается недолгим полуденным солнцем. Он обязательно спросит меня, нашел ли я то, что мне нужно, и готов ли я снова стать его учеником. Да, отвечу я, нашел. Да, готов.

Весной мама потеряла работу на хлопчатобумажной фабрике. Наши новости не сильно ее порадовали, мы же обрадовались ее приезду. Мы не сообщали, что я зарабатывал деньги, играя для прохожих, чтобы не волновать ее. Но благодаря этому ее долг Альберто сократился. Я знал, что она станет подробно расспрашивать о моей жизни, начнет читать нотации, что я истязаю себя, таская виолончель вверх-вниз по лестнице и по булыжным мостовым. Но мамино беспокойство, как это обычно и случалось, было преждевременным. По-настоящему ее тревожило другое, в частности необходимость платить за освобождение от военной службы. Персиваль вряд ли станет солдатом. Я же еще не подходил по возрасту и к тому же физически был непригоден для призыва, однако мама все время повторяла, что в военное время свои законы.

Казалось, кругом все только и говорили что о призыве, обращая взоры в сторону моря, где каждый день на борт поднимались солдаты, чтобы отправиться через Средиземное море в Марокко. Старики, склонив головы над столиками в кафе, перешептывались о племенах Риф, о схватках интересов в горнорудной промышленности, о защите столицы Испании, о мальчиках, приносящих себя в жертву — и об отказывающихся приносить. Я старался не вслушиваться в чужие разговоры, уже тогда, в 1909 году, воспринимая болтовню о колониях и кровопролитии как старую заезженную пластинку.

Сверхурочная работа на фабрике измотала маму, и сейчас она потихоньку приходила в себя, Альберто был энергичен как никогда, возможно, под влиянием весны, распустившихся на балконе красных цветов и звуков уличных демонстраций. А может, сказывалось присутствие мамы или прекращение нашей долгой с ним ссоры. Он стал более открытым, начал проявлять активный интерес к моим занятиям. Он уже не был таким домоседом, чаще выходил, нередко приглашая меня прогуляться с ним. Я не отказывался от его уроков, но не спешил оставаться с ним наедине вне занятий. И не потому, что у меня не было желания слушать его рассуждения о текущих политических неразберихах, я боялся, что он начнет рассказывать о прошлом, и это волей-неволей вынудит меня дать ему оценку.

У Альберто были свои секреты, у меня свои. Моим первым тайным увлечением стала Книга предзнаменований, и вот сейчас появились сюиты Баха. Всю весну и начало лета я старался не упоминать о подарке владельца нотного магазина. «Шесть сюит для виолончели» были обманчиво просты для исполнения. На обложке доставшегося мне издания указывалось, что для изучения они не представляют трудностей и что любой студент-виолончелист может освоить их. Но это было не совсем так. Сыграть ноты, неукоснительно, математически следуя записи, действительно мог любой виолончелист. Однако надо быть мастером, чтобы расставить акценты, верно передать динамику, наконец, уловить мысль и таким образом превратить эти длинные цепочки прыгающих вверх-вниз нот в музыку, похожий на линейку пассаж — в мелодию, возвышающую, человечную, разрывающую сердце. Я играл сюиты только тогда, когда Альберто не было дома, воюя с ними и в то же время смакуя их.

Разоблачение было неизбежным. По мере того как дни становились жарче, а свежего воздух в квартире все меньше, я передвигал стул все ближе и ближе к дверям, выходившим на французский балкон Альберто. К июню я играл уже на самом балконе, пот стекал по вискам на воротник рубашки.

В один из таких дней, когда я только что закончил исполнение напряженного, с зажатием двух струн одновременно, финала первой сюиты, вдруг услышал доносившийся с улицы голос.

— Вот так! — кричал Альберто. — То, что надо! Начни последние три такта смычком сверху. Подожди, я сейчас поднимусь! — Обернувшись на звук повозки, ехавшей сзади, он вошел через черную калитку и стал подниматься по лестнице.

Я слышал его приближающиеся шаги: первые ступеньки он преодолел как-то по-мальчишески легко, затем сбавил обороты — сил явно не хватало продолжать движение в первоначальном темпе, и вот уже мой слух уловил размеренную поступь вверх по лестнице и, наконец, затрудненное дыхание неюного уже человека. Я почти чувствовал симпатию к нему и в то же время по-прежнему боролся с собой. Мысли о Лисео не отпускали меня: восхитительный Зеркальный зал, слова, начертанные высоко под потолком, те самые, что стали для меня путеводными, подталкивающими к совершенствованию и успеху. Только усилием воли я сдерживал себя, чтобы не закричать. Но едва Альберто переступил порог, я набросился на него:

— Почему вы не сказали мне?

В его взгляде угадывалась еле заметная улыбка. Поднимаясь по лестнице, он запыхался и сейчас, опершись руками на колени, едва переводил дыхание. Шагнув в комнату, он рухнул в кресло, улыбка не сходила с его лица.

— Сюиты Баха, — выдохнул он. — Ты нашел их!

Он указал рукой на кресло. Несколько секунд я стоял как вкопанный, наконец сдался и сел, скрестив руки на груди.

Он махнул рукой в сторону кухни и попросил принести ему стакан воды. Я не пошевелился. Не обратив внимания на мое не слишком вежливое поведение, Альберто положил руки на колени:

— Ничего, я подожду.

Я снова спросил:

— Почему вы не сказали мне?

— Начинающий музыкант не видит нюансов. Он как ребенок, который не знает еще жизни и думает, что все в ней состоит из темного и светлого. Баха нужно уметь читать между нот. Кто-то называет его сюиты этюдами, они таковыми и являются, если ими не проникнуться и не ощутить их суть. Я уверен, ты готов их услышать. — Альберто выпрямился в кресле и сделал глубокий вдох. Улыбка исчезла с его лица. — У тебя есть что мне сказать. Не о Бахе. Я прав?

Я выдохнул:

— У искусства нет отечества.

Он ждал.

А я продолжил:

— Музыка — единственное из удовольствий…

— …которое не считается пороком. Да, я помню эти слова. Но порок…

— Руки Рамона…

— Да и другие шрамы. Не все из них видимы. Итак, ты побывал в Лисео. И знаешь, что там произошло.

— Не всё.

Альберто жестом приказал мне оставаться на месте, а сам ушел на кухню. Мне послышался звук открывающегося буфета, глухой стук стекла о дерево, затем последовала длинная пауза, пока он пил и приходил в себя. За это время успокоился и я, на что он, видимо, и рассчитывал.

Вернувшись, он сел на прежнее место, а я ждал, пока он не кивнул, тем самым разрешая мне спросить:

— Вы помогали этому человеку?

— Нет, самому Сальвадору я не помогал.

— Но вы знали о его плане?

— Только понаслышке.

Я не скрывал раздражения. Альберто, заметив это, нахмурился и, повысив голос, произнес:

— А ты думаешь, легко выступать, зная, что там кто-нибудь когда-нибудь швырнет бомбу? Не раз мы слышали, что нечто подобное может случиться. Что же, прикажешь всякий раз оставаться дома и отменять концерты и спектакли по всей Барселоне? Не лучшее решение. Эти угрозы, они были всегда, насколько я помню.

Не думаю, что все было именно так, как он говорил, и убеждаться в его невиновности у меня не было оснований.

— Если бы я рассказал руководству Лисео, — продолжал Альберто, — они бы отменили тот концерт… и многие другие. Я не был уверен, что страх может безоговорочно влиять на нашу жизнь. — Его лицо приобрело какое-то недоброе выражение: — В то время я думал, что только музыка способна на это. Звучит знакомо, не правда ли?

— Вы участвовали в политике? — осторожно задал я вопрос.

— Когда-нибудь ты сам поймешь, — сказал он спокойно. — Наша деятельность — это не совсем то. Чем больше живешь, тем больше узнаешь о людях по тому, как они живут, иногда их пути пересекаются с твоим самым непостижимым образом. Послушай, — добавил он, — я никогда никому не причинял вреда сознательно.

— Но вы чувствуете себя виноватым. Ведь вы же прекратили играть после этого.

— Я перестал играть не потому, что бросили бомбу, а из-за того, что случилось потом. Трагедия моей жизни — личная, не политическая.

Он рассказал, как на суде опозорили его дочь, тогда ей было девятнадцать лет, ее лишили возможности выйти замуж за того, кого она действительно любила: молодого человека из семьи известных каталонских банкиров, традиции которой уходили аж в глубь Средних веков. Юноша сдался под напором семьи и отказался от своего предложения. В конце концов девушка, по совету троюродных братьев и сестер, вступила в брак по расчету с аптекарем из Канады.

— Она не простила меня, — покачал головой Альберто. — Я не верю, что музыка может причинить вред, но в то же время не уверен и в обратном. Она не предотвратила всего того ужаса, да и никогда после не противостояла несправедливости, во всяком случае, я этого не наблюдал. И Сальвадору я не помогал. Не раз спрашивал себя — какая от этого польза? Не получив ответа, не мог позволить себе больше играть. Но может, у тебя, Фелю, получится творить добро с помощью музыки, так же как найти свою интерпретацию Баха. Не понимаешь? Думаю, тебе удастся быть не только хорошим, даже лучшим, — но и научиться созидать добро.

В ту ночь мне не спалось, я думал над словами Альберто и при этом чувствовал какой-то неприятный осадок. То ли я злился, что он таки не принял обвинений в своем соучастии? Или же из-за того, что происшедшее с ним напомнило мне историю мамы и дона Мигеля. А может, оттого, что он не помог или не остановил Сальвадора — не важно, что именно, но этого хватило, чтобы мне было скверно на душе?

Меня бесило, что от меня он ждал того, чего не смог сделать сам, более того, я этого не особенно-то и хотел, да к тому же мне просто-напросто было страшно не оправдать его ожиданий.

Из спальни я отправился через гостиную в ванную, откуда слышались голоса, доносившиеся из кухни.

— Всеобщая забастовка — да, хорошо, — говорил Альберто. — Но она перерастет в нечто большее. Радикалы хотят одного, анархисты — другого, республиканцы — третьего. Мои прежние друзья считают, что непременно нужно воспользоваться всеобщей неразберихой, и злятся на меня, что я отказываюсь присоединиться к ним.

Разговор прервался, я крадучись, чтобы только не скрипнули доски, стал пробираться обратно в спальню, и тут услышал: «Альма». Я остановился. Никогда прежде Альберто не называл маму по имени.

— Вы должны уехать, — сказал он так тихо, что я вынужден был напрячь слух. — Уехать домой, сейчас, пока есть возможность.

— Слава богу, — пробормотала она.

— В деревне у вас не будет сложностей, здесь же, в окружении известных людей, вам будет небезопасно.

— Фелю не захочет покидать Барселону.

— Но он должен, — сказал Альберто. — К тому же подходящее время для прослушивания. Независимо от его результата, он поймет, что мы для него сделали. В случае успеха у него появится другой учитель, возможно, где-нибудь в другом месте, но не здесь. Если он потерпит неудачу, то отправится домой, но будет все-таки в безопасности.

— Это то, чего я всегда для него хотела. — Ее голос понизился до шепота.

— Знаю, — сказал он, стул под ним скрипнул, будто он придвинулся к ней поближе, чтобы утешить ее: — А тебе?

— Мне?

— Тебе чего бы хотелось?

Я прикрыл уши, не желая слышать хриплый голос мамы и успокаивающий шепот Альберто. Стоя возле двери спальни, я невольно схватился за дверную ручку, мои уши оказались незащищенными.

— Сейчас не лучшее время, — говорила мама.

— А будет ли когда это лучшее время?

— Может, и нет.

Я почувствовал облегчение, и к собственному удивлению — грусть по отношению к ним обоим.

На следующий день в самом начале нашего урока Альберто объявил, что подумывает о том, как бы связаться с доном Хосе.

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал я.

Альберто поднял брови, но промолчал и потянулся к стопке партитур и моих записных книжек, которая громоздилась на полу и уже достигла уровня моих коленей.

— Ты должен подготовить что-нибудь. Например, из Сибелиуса, и непременно сонату. Я оставляю выбор за тобой, но как ты смотришь на Сонату соль минор Шопена? Скерцо продемонстрировало бы твое владение смычком.

— Только не Шопен.

— Лало?

— Нет.

— Что же тогда?

В конце концов я сказал:

— Первая сюита соль мажор Баха для виолончели.

— Какая часть?

— Я буду играть с самого начала, пока он не остановит меня.

— Ты так говоришь, будто речь идет о какой-нибудь корриде. Ты не должен ждать, когда он вытолкнет тебя с ринга, твоя задача — хорошо сыграть. Кроме того, первая сюита — самая простая и не для концертного исполнения.

— Она зазвучит, когда я ее сыграю.

— Не знаю, возможно, на дона Хосе произведет впечатление что-нибудь более современное.

— Тогда ему надо слушать джаз.

Альберто поднял руки, показывая, что сдается.

Я постукивал левой рукой по грифу виолончели, горя желанием разозлить его. Он же совершенно миролюбиво произнес:

— Это твой выбор, Фелю.

Его спокойствие только взбесило меня.

— Ах, ваша репутация? Разумеется, она ведь зависит от моего выступления.

— Ты ошибаешься. Она зависит только от моих поступков.

— И на меня вы не возлагаете никаких надежд?

— Ты даже не представляешь, как я на тебя надеюсь. Больше, чем кто бы то ни было, пусть ты и не мой сын. Между прочим, лишь немногие из этих надежд связаны с музыкой.

Голова у меня налилась свинцом, пальцы стали толстыми и неуклюжими. Мгновение назад я бы вспылил, сейчас же стоял совершенно подавленный. Я не мог даже играть и никак не мог определить причину моего неожиданно мрачного настроения.

Как здорово, что именно в этот момент в комнату, задыхаясь, ворвалась мама:

— Хозяин магазина музыкальных инструментов прислал своего брата, они хотят забрать виолончель Фелю. Мы запоздали с еженедельной выплатой долга всего на несколько дней, к тому же теперь его не устраивает оплата в рассрочку, он требует всю оставшуюся сумму, в противном случае мы должны вернуть виолончель.

Альберто вышел из комнаты. Вернулся он через несколько минут, какой-то потерянный:

— Он закрывает магазин и уезжает, его пугают расползающиеся по городу слухи, поэтому он распродает инструменты и собирает долги. Ты мог бы продать свой смычок, Фелю. Он стоит дороже, чем виолончель.

— Только не смычок.

— Ладно! — Альберто спокойно взял виолончель и положил ее в футляр. Прикрыл, как прикрывают крышкой гроб. Я в последний раз смотрел на свою первую виолончель!

Возле класса дона Хосе мы сидели на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу.

— В этом году семестр у них заканчивается рано, — прошептал Альберто моей маме, — и каникулы объявлены на неделю раньше. Приди мы на несколько дней позже, — обернулся он ко мне, — и тебе вообще не пришлось бы играть для дона Хосе.

Мама была расстроена. Газеты сообщали, что по всей провинции молодые мужчины, такие как Персиваль, могут в любой день получить призывную повестку. Кроме того, мама узнала, что друг Луизы отправился в Марокко, и моя сестра страшно горевала.

Появилась секретарша. Она провела нас через соседнюю дверь в комнату, где сидел дон Хосе в окружении учеников-виолончелистов. Альберто и Хосе обнялись, и по классу пронесся шепот: «Мендисабаль», — студенты знали это имя, которое для меня два года назад ничего не значило.

— Дон Мендисабаль оказал нам честь. — Дон Хосе протянул ему смычок.

Альберто стоял сжав руки, глазами изучая носки своих ботинок, красноречиво демонстрируя отказ.

Дон Хосе настаивал:

— Я сегодня оказываю вам любезность, не так ли? Окажите и вы любезность нам. Сыграйте что-нибудь, давненько я вас не слышал.

Не ожидал, что мой учитель уступит. Все это время я упрашивал его сыграть, но он был неумолим: никогда ничего не играл, кроме учебных тактов, необходимых для наших занятий. Но он кивнул в знак согласия, пододвинул к себе свободный стул, взял у дона Хосе виолончель и сел, чтобы играть. Не извинился, не представился, даже название композиции не назвал. Он просто провел смычком по струнам, и все мы обратились в слух.

То, как играл Альберто, отражало его характер: он начал медленно, но по мере игры выстраивал порядок, объем, образ, виолончель звучала благородно и уверенно даже тогда, когда нота становилась все тоньше и тоньше, и так до самого конца, пока она не превращалась в шепот — пианиссимо, свидетельствующее о капитуляции. Мама кивала головой, будто хотела сказать: «Да, это объясняет все». И если до этого дня я не сознавал, что она влюблена, то сейчас уже не мог этого отрицать.

Единственным техническим сюрпризом для меня было отчетливое дыхание Альберто. Он звучно вдыхал и выдыхал, заставляя легкие интенсивно работать в наиболее яркие моменты, и я подумал, что никогда прежде не обращал внимания на свое ДЫХАНИЕ, — и вся моя спесь тут же улетучилась. Как же я недооценивал его! Думал, что он никто, просто кроткий человек, изредка похваливавший меня и дававший кое-какие советы. Но как я переоценивал себя! Мои эгоизм, безответственность, недоразвитое ощущение собственного «я» были неразделимы. Я не осуждал себя за это. Я был юн. Ничего не делал и был никто. Я не был чудом — Моцартом или хотя бы Эль-Нэнэ.

Когда прозвучала последняя нота, Альберто встал, протянул виолончель дону Хосе и даже не посмотрел на аудиторию. Его не интересовали аплодисменты, он просто сделал то, что умел.

— А теперь — ученик, — объявил дон Хосе. Он подал рукой знак долговязому юноше, который покорно подтолкнул ко мне свою виолончель. Я облегченно вздохнул, поскольку маэстро не спросил, почему я без виолончели.

— У меня свой смычок. — Пока я пытался вытащить его, студенты с интересом разглядывали обтянутый бархатом футляр, а один даже хихикнул.

Я сел и начал играть, как и планировал, — начало Первой сюиты Баха. Правая рука дрожала так, что я даже не мог удерживать смычок перпендикулярно струнам.

— Ему нужна канифоль, — услышал я мамин голос, и сразу несколько рук протянули мне янтарные кусочки. Дрожащими пальцами я взял один из них и приложил к волосу смычка.

И снова мой смычок коснулся струн, но ни от чьих глаз не ускользнуло это безнадежное движение.

— Книга, — произнес Альберто театральным шепотом, имея в виду тот педагогический прием, который не раз использовал на наших занятиях. Он всего лишь напомнил мне о необходимой технике, но в тот момент в комнате началась какая-то суета, и, прежде чем я понял, что случилось, один из учеников протянул толстенный том и вложил его мне в правую подмышку.

— Вот видите! — подал голос дон Хосе. — Я не единственный педагог, который пользуется книгой. — И он кивнул мне: — А теперь вперед! Книга поможет унять дрожание и зафиксирует локоть в нужном положении.

Альберто с противоположной стороны комнаты извиняюще улыбнулся мне.

Прижав руку к телу, я начал играть. Цепочка из восьмушек взлетела и опала, нежно, ровно и ритмично. Меняя струны, я почувствовал, что книга выскальзывает, и зажал ее более плотно. Дрожь унялась, я ощутил теплоту в мышцах, они перестали быть чужими. Я осмелился поднять глаза. Дон Хосе внимательно наблюдал за мной, на лицах студентов читалось снисходительное одобрение, а мама нервно крутила прядь волос.

За окном послышался жизнерадостный крик, и я проклял веселую какофонию звуков в голосе мужчины. Вот пролетела птичка в попытке атаковать бельевую веревку, к которой были прикреплены лозунги протеста, более чем нелепо смотревшиеся в обществе женских сорочек и носков. Несколько пар глаз проследили за птичкой; один из учеников, видимо в первый раз увидевший дамское белье, захихикал.

Я ошибся при переходе на струне ля. Дон Хосе глубоко вздохнул. Я сохранял самообладание, пока мой взгляд не упал на мамину руку. Она перемещалась с шеи на колени, потом в обратном направлении — к головному платку. Я играл меньше минуты, пройдя только четверть пути, начал выстраивать мелодию. Но все закончилось. Она знала, что я сыграл плохо. Наматывая на палец концы платка, она готова была уйти.

Я закрыл глаза и освободил правую руку, обхватившую, как зажим, колодку смычка. В моем сознании возник образ: сверкающий золотом закат, сбегающий вдоль плотины, и над ней колонноподобную статую Колумба, обозревающего не просто бесконечную череду волн, но способного увидеть нечто большее — бесконечность, что скрывается за изгибом земли.

Я расслабился и начал выдерживать восьмушки чуть дольше, не строго математически, изящно продлевая их по мере того, как мелодия шла вверх. Стоило мне чуть ослабить правую руку, как книга выскользнула и с грохотом упала на пол. Со всех сторон послышались вздохи, но я не поднял глаз, а продолжал играть; правый локоть отрывался от моего тела, становясь невесомее с каждым тактом, после того как эта ненавистная книга перестала мешать и запястье уже естественно сгибалось и разгибалось. Смычок двигался сейчас намного легче, подобно тому, как скользит толстая игла через войлок при искусном шитье.

Сюита достигла самого напряженного момента, когда звук обрушивается нисходящей спиралью. Можно было легко утихомирить его, как это делал Эдуардо Ривера, покачивая головой, или даже как Ролан. А вибрато могло получиться нежно дрожащим и всхлипывающим. Однако я продолжал играть с закрытыми глазами, и ноты, немногочисленные и стремительные при соприкосновении пальцев со струнами, наполнялись многочисленными оттенками. Я играл не за деньги и не для чувствительных дамочек — вообще ни для кого, только для себя, в надежде, что смогу избавиться от прежних разочарований и почувствовать вкус свободы непременно здесь и сейчас.

Что было после, я не помню. В памяти сохранились только драматические, разорванные аккорды, которые в финале разрешались в консонанс — на всех четырех струнах, не так, как это принято. В полной тишине я открыл глаза, положил смычок в футляр и вышел из комнаты.

Альберто смеялся, пока мы шли домой, — все семь кварталов:

— Он был в ярости на твою мать. Сказал, она должна была привезти тебя в Барселону на несколько лет раньше, когда впервые проявился твой талант музыканта. А еще, что она почти — почти — помешала воле Бога.

Мама молчала. Ей были неприятны упреки человека, что отказал ей два года назад.

— Это не имеет значения, Альма, — продолжал Альберто, — он рассердился и на меня. Он упрекнул меня за то, что я не рассказал ему о Фелю несколько месяцев назад, как только услышал его игру, и скрывал его талант. Фелю, хочешь знать, что он говорил о Бахе?

Мне не хотелось отвечать, но любопытство взяло верх, и я продолжал слушать.

— Он отметил твой высокий потенциал, и, по его словам, ты сыграл прекрасно, но чересчур пафосно. А Баха надо исполнять, как того требует… сам Бах. Когда он слушал тебя, ему казалось, что ты играешь на двух виолончелях сразу. Ха!

Его слова задели меня за живое, это не ускользнуло от Альберто. Он ускорил шаг, поднял к небу кулак, затем резко повернулся и, сжимая кулак и потрясая им, проговорил:

— Понимаешь, ты заставил его думать! Он даже не заметил, что книга упала, не обратил внимания на твой болтающийся локоть. Заметь он его, то уверен, с удовольствием бы привязал твою руку со смычком к стулу, но его в тот момент занимала только музыка, новое толкование Баха. Музыка, Фелю!

Я сделал глубокий вдох:

— Не уверен, что сейчас мне хочется у него учиться.

— Мне тоже, — сказала мама спокойно, удивив меня.

— Вы оба иррациональны, — сказал Альберто. — Но это не важно. Дон Хосе не собирается заниматься с Фелю.

На этот раз удивилась мама.

— Фелю уже сейчас играет намного лучше, чем его ученики, — объяснил Альберто. — Дон Хосе не получит признания за то, что открыл талант Фелю, ведь последние два года учил его я.

— Но это нечестно! — вскричала мама.

— Да это только к лучшему Дон Хосе против того, чтобы Фелю учился в Барселоне, там, где его постоянно будут сравнивать с его учениками. Он советует отправиться в Мадрид, учиться у графа Гусмана в Паласе. Для Фелю это будет гигантский шаг вперед.

— В Мадрид? — переспросил я охрипшим голосом.

— Граф Гусман — придворный композитор. Он учил Хусто Аль-Серраса в течение одного сезона, но отец мальчика настоял на том, чтобы сын снова отправился в турне. Фелю, ты пойдешь по стопам Эль-Нэнэ!

— Нет, — твердо сказала моя мама. — Такого бы я ему не пожелала. — К тому же он на время уедет из Каталонии. — Альберто выдержал паузу, чтобы мы осмыслили сказанное им, и продолжил: — Мадрид — безопасное место, Альма. Место королевских балов, а не восстаний.

Это и решило дело.

Я отправился в Мадрид на поезде, один. Поезд был полупустой, но на остановках я видел на платформах толпы народу, матерей, со слезами отправляющих сыновей в обратном направлении, в Барселону, для переправки через Средиземное море. Гражданское противостояние в стране явно усиливалось. Рабочие призывали народ к всеобщей забастовке. Военное положение в ближайшие дни грозило прервать пассажирское сообщение. Радикальные группировки готовили взрывы на железной дороге, в случае осуществления их планов пути в Барселону и из нее будут заблокированы. Случилось то, что предрекал Альберто, от чего хотела оградить меня мама: хаос и мятеж. Мои попутчики, узнав, что я из Барселоны, сразу же засыпали меня вопросами: «Это же всего-навсего антивоенное движение? Восстание республиканцев? Они что, действительно сожгли сотни церквей? А правда, что женщины сражаются вместе с мужчинами, даже проститутки?» Разумеется, ответов я дать не мог и только твердил: «Думаю, это из-за Марокко».

В последнюю неделю перед отъездом я на самом деле ни на что не обращал внимания. Не знал имен лидеров политических и общественных течений. Не задумывался о людях, которые под страхом смертной казни вступали в борьбу с режимом. Semana Trágica — Трагическая неделя, как ее назовут позже, — прелюдия к насилию в предстоящие десятилетия. Я же был погружен в собственный мир, мир виолончели. И вовсе не уверен, что меня сильно угнетало собственное отсутствие интереса к реальным событиям, напротив, я гордился этим — пьянящая, но вводящая в самообман самоуверенность, какую может позволить себе разве что юность.

ЧАСТЬ III. Мадрид, 1909

Глава 8

— Не упоминай о Барселоне, — предупредила меня похожая на осу дама в наряде из желтого атласа и черных кружев, когда мы стояли в прихожей дворца.

— Совсем не упоминай о Каталонии, — добавила пожилая женщина. В ее волосах алели атласные цветы, в руках она держала веер, подобранный в тон корсету красного гофрированного платья.

— На поездах здесь никто не ездит, — верещала похожая на осу дама. Она даже думать боится о том, что железнодорожные пути могут взорвать. Ведь она ездила по этим самым рельсам — именно по этим самым — в своем личном вагоне.

«Нет Барселоне, нет Каталонии, нет поезду», — думал я.

Граф отделился от толпы женщин и двинулся ко мне с вытянутой вперед рукой, шел он удивительно легко для почти слепого человека.

— Музыка, мистер Фелю, — это все, о чем вы должны говорить.

Граф повел меня в кабинет, по пути кивком головы приветствуя стражников с алебардами. Обставлен кабинет был со вкусом, как и те комнаты, по которым мы проходили. С расписных потолков, где среди пышных облаков парил херувим, на гроздях атласных лент свисали канделябры.

Какой-то мужчина представил графа. Граф представил меня. Дамы расселись вдоль стены. Мария-Кристина, королева-мать, указала мне на мягкое, обитое гобеленом кресло. Чтобы сесть в него, мне пришлось слегка подпрыгнуть, и мои ступни болтались на весу. Две небольшие собачки с глазами-маслинами навыкате осторожно покрутились возле меня и улеглись в ногах своей госпожи.

— Надеюсь, ты нормально доехал? — спросила королева-мать, размеренно произнося каждое слово. У нее был длинный узкий нос, тонкие губы и пепельные брови; седые волосы забраны в плотный пучок. Казалось, из нее была выжата каждая унция цвета, а вместе с ним и жизни. Ее тонкую талию обхватывал тугой корсаж цвета слоновой кости.

Не зная, что ей ответить, чтобы избежать при этом упоминания о поезде, я слегка пожал плечами — случайное, усталое подергивание, которое она приняла за ответ.

— Я с нетерпением жду вашего выступления с очаровательной дочерью Конде Гусмана. А пока, — продолжала она, произнося эти слова с большим, казалось, трудом, — не будем касаться этой темы. Говорить о музыке, которой ни разу не слышал, почти так же глупо, как толковать о блюде, которого не пробовал, не так ли? Расскажи-ка мне о себе.

Перебирая в уме варианты возможного ответа, отбрасывая неудачные, я быстро оглянулся, точно в поисках подсказки, и послал умоляющий взгляд графу — но напрасно. Я поднял глаза к потолку, и мое внимание целиком поглотил сюжет росписи: сильные, атлетические руки, детские попки, развевающиеся туники. Я стоял истуканом, не в состоянии отвести взгляда от этой картины. Слепцу бы повезло больше, будь он на моем месте.

Покашливание графа вернуло меня в реальность. Королева-мать глядела куда-то мимо меня.

— Один человек посоветовал мне предложить тебе содержание, — услышал я ее голос. — Он верит, что ты прославишь свою страну.

Я опять не знал, что ответить: музыки касаться нельзя, она недвусмысленно дала это понять.

— Так откуда ты? — произнесла она, повысив голос.

Только не Барселона, только не Каталония.

— Я жил недалеко от моря, ваше величество, — заикаясь проговорил я.

Она так сжала губы, что кожа на ее подбородке стала подрагивать.

— И что же это за море?

— Средиземное.

Послышалось шуршание — шорох жестких дамских платьев; женщины зашевелились, едва сдерживая хихиканье.

— А твой отец, чем он занимается?

— Таможенный инспектор, — выпалил я, радуясь, что разговор перешел на безопасную тему. Для настоящей же радости причины не было. — Он умер. На Кубе. Это было большое горе для семьи.

— Уверена, он достойно служил Испании. — Однако и этого ей было недостаточно. — А твоя мать? Она тоже жила на Кубе?

— Нет, в Каталонии. — Мой голос дрогнул. — Да, она выросла в колонии, но позже уехала оттуда.

— Чудесно. И где ей нравилось больше?

Я снова как воды в рот набрал, но глубокие, темные глаза королевы-матери, казалось, требовали от меня честных ответов. Спотыкаясь на каждом слове, я выдавил из себя:

— Маминого дядю казнили. К тому же в тех краях много всяких болезней. Она не хотела возвращаться туда. Даже когда папа был еще жив. В Испании ей, разумеется, лучше.

За моей спиной раздался голос графа, я оглянулся — за локоть его придерживала осиная дама.

— Фелю, но почему ты ничего не говоришь о занятиях музыкой? — неуверенно произнес он.

Королева-мать жестом велела ему отойти. Две собачонки засуетились подле ее ног, коготки их маленьких черных лапок возбужденно стучали по полу.

— И все же меня больше интересует, что собой представляет этот мальчик, даже если где-то рядом находится его виолончель.

— Но у меня нет своей виолончели, — смущенно пробормотал я.

— Как так?

Граф положил руку мне на плечо, тем самым давая понять, что мне следует помолчать, но королева-мать успела услышать мои слова.

— Что ж, если нужно, королевский скрипичный мастер сделает тебе виолончель. Это будет мой подарок по случаю твоего приезда в Мадрид. Разумеется, если ты не настаиваешь на немецком или итальянском инструменте.

— О! Я предпочитаю испанскую виолончель. Благодарю вас.

— Очень хорошо, — сказала она, довольная тем, что разговор закончился эффектной нотой.

Граф Гусман велел мне повторить разговор с королевой-матерью для графини, когда я присоединился к своему новому учителю и его жене на обеде в их королевских апартаментах. Так было не один раз в течение последующих лет, после чего я возвращался в небольшую комнату этажом выше, которую делил с юношей из небольшого городка под Лиссабоном, обучающимся на архитектора.

— Прекрасно, по крайней мере, мы всегда будем знать, о чем думает этот мальчик, — засмеялась графиня. — В отличие от бывших учеников маэстро Гусмана.

Мне не терпелось услышать об этих учениках, а главное, об их успехах, но тут в комнату вошла дочь графа.

Она была одета в простое белое, облегающее фигуру и слегка подчеркивающее грудь платье, с вырезом, обнажавшим прекрасную, нежную кожу. Ее золотисто-каштановые волосы, убранные со лба, струились по бокам длинными локонами.

— Ты никогда не встаешь, когда в комнату входит женщина? — спросила она.

Я вскочил на ноги. Изучая меня с головы до ног, она тем самым продлила неловкость моего положения.

— Когда сидишь, ты выглядишь намного выше, — произнесла она.

— Исабель, — проворчала ее мать, а мне велела вернуться на место. — Послушай эту прелестную историю.

Вновь я вынужден был повторять все сначала: скучный разговор с королевой, неуместное упоминание о семейном горе и в завершение — королевская виолончель в подарок.

Вся значительность и манерность вмиг слетела с лица дочери графа Гусмана.

— О, у нас семейная трагедия? Если бы я знала, что королевский инструмент можно добыть так легко, сама бы поплакалась королеве-матери.

Граф поддержал дочь улыбкой, темная кожа вокруг его глубоко посаженных глаз собралась в складки. Несмотря на физический недостаток, он обладал привлекательной наружностью, был гладко выбрит, со вкусом одет, о чем, несомненно, заботились жена и дочь, служившие ему опорой.

— Я выступала для королевской семьи, как минимум, раз двести, правда, папа? Я имею в виду…

Граф вытер губы салфеткой, отложил ее в сторону и поднял вверх руку, призывая нас к вниманию. Исабель замолчала. Графиня отложила вилку. Я же только что отправил в рот слишком большой кусок, и, начни я его жевать, граф, безусловно, услышал бы это. Мне пришлось проглотить его непрожеванным, я поморщился, ощутив, что он застрял в горле.

— Теперь о серьезном, Фелю, — произнес он. — О королеве-матери. Сегодня тебе повезло, но будь осторожен. Во дворце она единственная, кто командует. Любит музыку, благоволит музыкантам и обожает свои музыкальные вечеринки. Но не делай ошибок.

Я кивнул, пытаясь-таки проглотить злополучный кусок, мое горло все еще саднило.

— Если спросит, кто твой любимый виолончелист, отвечай — Боккерини. Сто лет назад он был придворным композитором, но она говорит о нем так, будто он жил вчера. Если спросит, какой иностранный язык изучаешь, отвечай — французский.

— А это правда, — начал было я, мой рот наконец-то обрел свободу. — Французский и английский и немного немецкий.

— Ответ — французский, — повторил он. — Так, что еще? — Он повернулся к графине. Она не ответила, но он кивнул утвердительно, точно она ему о чем-то напомнила. — Если она заговорит о погоде, отвечай — прекрасная, — продолжал он. — Если о температуре во внутренних помещениях, прикинься озябшим. Каждую зиму не стихают споры, не слишком ли во дворце холодно.

— Так продолжается в течение последних трех лет, — встряла в разговор Исабель.

— Что-то случилось три года назад? — спросил я.

Все трое уставились на меня.

— Как что? Королевская свадьба. Каждый член королевской семьи имеет собственные апартаменты, — продолжал граф.

Я кивнул, так как слышал об этом, и мне было непонятно, как это молодой человек спит в спальне отдельно от молодой жены.

— И еще. У каждого есть личные друзья, которые совсем не обязательно становятся друзьями другого, надеюсь, ты понимаешь меня. Будь осторожен, думай, что сказать и кому; а лучше не болтай вообще.

Графиня искренне улыбнулась и подняла бокал:

— За счастье быть музыкантом — человеком, способным выразить себя, не прибегая к помощи слов, и потому имеющим возможность прожить долгую и счастливую жизнь!

Исабель подняла бокал так, что он почти полностью скрыл ее лицо. Однако сбоку мне было видно, как она кривляется: губы ее трепетали, а ноздри подергивались. Она заметила мой взгляд и постаралась стать серьезной, сделав вид, что пытается побороть чих.

Поставив бокал на стол, я спросил:

— Почему я должен произвести впечатление именно на королеву-мать? Разве король не интересуется музыкой?

И тут Исабель расхохоталась, графиня поперхнулась, так что изо рта у нее брызнула струйка вина, даже граф захихикал и протянул ей салфетку.

— Короля интересует поло, — сказала Исабель.

— Он не ходит в оперу?

— Ходит, но не ради музыки. Дело в том, что он не всегда возвращается оттуда домой.

Ласковая улыбка снова исчезла с лица графа.

— Теперь ты видишь, почему моя не столь юная дочь до сих пор не замужем? Она слишком перегибает палку.

Исабель опустила глаза.

— А королева? — продолжал настаивать я.

На этот раз Исабель решила промолчать. Ответила мне графиня, вытерев подбородок и успокоившись:

— Она, безусловно, любит музыку. Она устраивала концерты для избранных до того, как родились Альфонсито, Хайме и Беатрис. Но три ребенка за три года — полагаю, она устала. И тем не менее она еще не сделала того, ради чего ее привезли из Англии.

Граф откашлялся, а разговор вот уже во второй раз прекратился. Когда же возобновился, тема его была скучной и совершенно нейтральной:

— Как ты устроился? Написал письмо маме?

Но про себя я продолжал думать над тем, что осталось невысказанным.

Я был не настолько уж несведущим провинциальным мальчиком, чтобы не понимать, что имела в виду графиня, говоря о неисполненных обязательствах королевы Виктории-Евгении, или попросту Эны. Ее первый ребенок, Альфонсито, страдал гемофилией и чуть не умер во время обрезания. Никто не болтал об этом, и все же было трудно не замечать того факта, что он жил в собственной части дворца, окруженный сиделками и докторами, и его редко кто видел.

Что же касается самой королевы Эны, то, говорят, у нее, как и у бабушки-тезки, всегда было подавленное настроение. Ей был всего двадцать один год, а она несла на своих плечах тяжелый груз ответственности: у Бурбонов всегда была острая проблема с наследниками, сам король Альфонсо родился через несколько месяцев после смерти своего отца, поэтому потребность в здоровых мальчиках стала заботой всей нации.

К концу обеда в дверях появился лакей, и граф, извинившись, покинул нас. Сменив тему разговора, графиня спросила:

— А этот твой сосед по комнате — Родриго, вы с ним ладите?

— Он сказал, что много времени проводит в поездках между Мадридом, Лиссабоном и Парижем. Думаю, у меня будет много времени для занятий в тишине.

— Совсем неплохо.

Я кивнул, но про себя не переставал думать о королевской семье.

— Могу я задать вам один вопрос?

Графиня чуть наклонилась, давая понять, что она не прочь посплетничать, пока не вернулся ее муж.

— Вам нравится королева Эна?

— Это вообще не наше дело — рассуждать, нравится она нам или не нравится, — вымолвила Исабель.

Графиня ласково улыбнулась дочери и повернулась ко мне:

— Даже если бы это было наше дело, а она не была бы нашим королевским величеством и не владела свободно кастильским языком… Мы просто не знаем ее. Вот в чем проблема. Никто не знает.

«Жареная рыба», — беззвучно, одними губами, произнесла Исабель.

Собираясь уходить, я подождал, когда графиня отвернется, взял Исабель за руку, грубовато потряс ее и тихо спросил:

— Королева любит жареную рыбу?

— Холодную. Королева — холодна как рыба, придурок.

Но, уходя, она подмигнула мне, прежде чем закрыть дверь.

Моя новая виолончель цвета янтаря была восхитительно отполирована. Однако ее звучанию не хватало глубины.

— Она должна прогреться, — объяснил скрипичный мастер. — Всякий раз, когда ты играешь, дерево вибрирует, и звучание меняется. Инструмент созревает, как хорошее вино. — Собственно, для меня все это было не так уж и важно: главное, что со мною оставалась знакомая и такая надежная вещь — мой смычок.

Ежедневно граф давал мне уроки игры на виолончели и фортепиано, а также музыкальной теории. В отличие от Альберто, способного, но редко игравшего виолончелиста, граф Гусман был разносторонне образованным дилетантом, он мог неплохо, и даже весьма неплохо, сыграть на любом инструменте. У него не было скрытых амбиций и сожалений. Его почти полная слепота, прогрессирующая более десятка последних лет, казалось, не влияла на состояние его духа. Он все еще мог разобрать ноту или ключ в нотной записи, держа лист перед карими глазами и медленно передвигая его в каком-нибудь сантиметре от своего лица. Иной раз я видел, как он точно так же рассматривал человека или картину, вплотную приближая к интересующему предмету лицо и как бы ощупывая его круговыми движениями, подобно насекомому, опыляющему цветок.

В основном же граф полагался на свои память и слух. Хотя и здесь не все было гладко: однажды он посетовал, что слух не становится острее по мере того, как пропадает зрение. Он что же, надеялся, что слепоту ему компенсирует слух?

Нет, нет, поспешил заверить он меня, жаловаться не в его натуре. Подлинной компенсацией была его семья. Исабель и графиня любили его с каждым годом только сильнее, так же как он все больше и больше в них нуждался. В королевском окружении в таком виде услугах вообще нет ничего необычного: возле придворного любого ранга постоянно возникал лакей, готовый наполнить стакан, расстелить салфетку на коленях или исполнить приказ.

— Если ты думаешь, что слепой или король — единственные люди, нуждающиеся в свите, — говорил граф, угадав мои мысли, — только тогда ты поймешь, каков удел музыканта. Он глубоко зависим от самых разных людей: покровителей, издателей, публики. Если ты прибыл из Каталонии с представлением о том, что музыкант — обладатель независимого духа, то оставь его у порога, этот вздор.

Граф увлекался композицией, но больше всего его занимала педагогика. Он обучал придворных музыкантов и даже короля Альфонсо XIII, как только малыш сам мог сидеть на банкетке. Партитуры, которые граф использовал при обучении важных королевских особ, содержали пометки тех давних уроков.

— Вот здесь его величество всегда ошибался, ритм никогда не был его сильной стороной, — говаривал граф ностальгически, слушая, как я играю. — Ему не терпелось уйти с урока. Однажды королева-мать разрешила мне помочь вот с этой пьесой: все форте и пиано обведены кружочками, чтобы напоминать ей, что каждый такт не должен звучать одинаково.

А с молодой королевой он занимался? Она играла? Граф однажды кивнул головой, но ничего не стал объяснять. Я почти ничего не знал о ней, но почему-то представлял ее за роялем, как она играет: спокойно, застенчиво, без страсти. Три года назад, в день свадьбы, на нее было совершено покушение. Поразительно, но она ничем не выдала своего волнения, а продолжала приветствовать с балкона дворца народ, собравшийся, несмотря на холодную погоду: ее голубые глаза были похожи на васильки. Если бы она зарыдала, говорили сплетники, ее любили бы больше. Но что они знали? Величие — это еще не все. Улицы Барселоны научили меня этому.

— А вот здесь нечто другое, — прервал мои мысли граф, вытаскивая потертый лист фортепианных нот и пробегая пальцами по его складкам. — Не подсказывай мне. Я узнаю этот листок. Это концерт Листа для фортепиано. Я храню его с момента последнего урока с одним из своих лучших учеников. Это было… семь лет назад. Он никогда нигде не задерживался надолго. Эта пьеса начинается со сложного положения рук. Это не для тебя. Не эта пьеса.

— А почему он такой… помятый?

— Он топтал его.

— Потому что не мог сыграть?

Мне понравилась идея, что даже лучший ученик графа не смог сыграть всего.

Но граф поправил меня:

— О нет. Он-то смог. Мне кажется, его расстроило, что не он додумался сочинить ее.

Юношеская непосредственность не пугала графа; его вообще ничто не пугало. В отличие от Альберто у него для всего был один принцип, которому, он надеялся, последуют его ученики, — уверенность в своих силах. Он не заморачивался недочетами моего образования, поскольку на собственном опыте убедился, что большинство учеников приходят к нему плохо подготовленными, часто настолько плохо, что было бы гораздо лучше, если б они не имели музыкального образования вообще. Он взялся соскрести с меня налет профессионального невежества, чтобы выстраивать наши отношения, так сказать, с чистого листа. Сначала это давало силы — как и любое очищение, до тех пор пока плоть не становилась лишенной кожи.

Исабель часто присутствовала на наших занятиях, причем это случалось именно тогда, когда ее отец указывал на мои ошибки.

— Соло он исполняет божественно, — заявила она однажды, когда граф аккомпанировал мне на фортепиано.

Мы расположились в музыкальной комнате дворца, примыкавшей к апартаментам графа, высокие двери были закрыты, отчего в теплом воздухе витал аромат свежесрезанных цветов.

— Но не в дуэте или ансамбле, — продолжала она. — Но это не его вина, я знаю. Так или иначе, он… фокусничает, другого слова я не подберу.

Я выпрямился в кресле, стараясь не подавать вида, что меня это задело.

— Исабель права, — заговорил граф. — Ты, бесспорно, талантлив, но слишком долго играл один, и как результат — непоследовательный темп, непредсказуемая динамика и даже замкнутость в общении. Все это говорит об одном: у тебя нет навыков ансамблевой игры. Он в задумчивости обхватил подбородок рукой, потирая пальцами отросшую щетину. — Что я действительно должен сделать, так это вернуть его к азам, собственно к виолончели, здесь у него повсюду проблемы. Лучше пока подождать с игрой в ансамбле.

— Но это совсем не то, чего хотела я, — воскликнула Исабель. — Меньше чем через две недели нам с ним играть в королевском салоне. Именно сейчас ему нужно больше упражняться в дуэте. Я не аккомпаниатор по найму, ему надо как можно скорее научиться играть на равных.

Слуга принес горячий шоколад. Я обрадовался перерыву, полагаю, граф тоже: он любил сладости почти так же, как был не в восторге от растущих разногласий с дочерью. Исабель набросилась на слугу: ей не понравилось, как он мешает сбивалкой в серебряной шоколаднице. Было что-то искусственное в ее тираде, но тогда я еще не понимал, что все это — придворный спектакль, и ничего личного. В такие минуты во мне разгоралась страсть: я готов был часами терпеть ее оскорбления, лишь бы лицезреть ее вздымающуюся грудь да сжимающиеся кулачки.

Граф решил вмешаться:

— Она имеет в виду, что игра дуэтом подобна парному танцу — нельзя наступать друг другу на ноги. Ты согласна? — Он сделал паузу, ожидая утвердительного ответа дочери.

Она же пожала плечами и вновь открыла рот, готовая обрушиться на меня.

Но граф опередил ее, заговорив на другую тему:

— Фелю, ты когда-нибудь ездил верхом?

— На муле, — быстро ответил я. — Я ездил на муле.

Она аж застонала.

— На муле, — повторил задумчиво граф. — Нет, не то, мул с седоком вряд ли ступает грациозно. — И добавил: — Я не поэт, но пытаюсь объяснить тебе, что такое единение. Это когда два голоса начинают звучать как один, но не вдруг, а постепенно, в динамике. Понимаешь?

— Думаю, да.

Воцарилось гнетущее молчание, вошел слуга, чтобы забрать чашки. Я с грустью смотрел на Исабель. С тоненькими усиками над губой, оставленными шоколадом, она была прекрасна. Перехватив мой взгляд, она провела рукой по лицу и улыбнулась — улыбнулась! Я был и счастлив, и потрясен.

— Я научу Фелю, — вдруг заявила она. — Отдайте мне его на недельку, и обещаю, наш дуэт зазвучит по-другому.

— Если это поможет. И доставит тебе удовольствие, — проговорил граф.

— Доставит. Но попрошу не вмешиваться. Никто не должен беспокоить нас. Для художника важно принимать решения самостоятельно.

Граф склонил голову набок, его невидящие глаза смотрели на меня с таким выражением, которое в былые времена, когда он мог видеть, означало бы озадаченность. Но он усмехнулся:

— Ты не собираешься подвергать его пыткам, надеюсь?

— Ну что ты, папа.

Услышав, что ее интонации смягчились, он с облегчением выдохнул и похлопал рукой по карману жилета.

— Чуть не забыл еще про одно дополнение к королевскому концерту. Бывший мой ученик будет в Мадриде и желает присоединиться к нам и послушать вашу игру.

Исабель, минутой раньше излучавшая уверенность, вдруг побледнела:

— Что за ученик?

— Если у вас могут быть секреты, — засмеялся граф, — то отчего бы им не быть и у меня. Оставайтесь и поломайте головы над этой загадкой.

Но мы оба хорошо знали имя самого известного ученика графа, того, о ком говорили повсеместно все эти годы, того самого, что топтал Листа. Аль-Серрас.

На следующий день я вошел в личную музыкальную комнату графа. Не успели мы обменяться приветствиями, я услышал, как Исабель защелкнула замок. Я немедленно подтащил свой стул к роялю и стал натягивать смычок.

— Нет, — сказала она и показала на парчовый диван в другом конце комнаты. — Садись. Мы совсем не знаем друг друга. Расскажи о своей деревне. О семье.

Я насторожился, но, начав говорить, вскоре поведал ей все: о жизни в Барселоне с Альберто и матерью, о прогулках по берегу моря, откуда до нашего дома рукой подать, и как давно это было, о странной разнице между людьми, одни знали и любили меня, но считали, что в моей игре на виолончели нет ничего особенного, другие, совсем мне чужие, похоже, возлагали на меня большие надежды, — правда, какие, я и сам не знал. Я сказал ей, что до сих пор не уверен, кем стану и что со мной будет.

Она, в свою очередь, была откровенна со мной:

— Я никогда не боялась быть худшей пианисткой в мире или лучшей. Я боюсь серости.

— Да, — протянул я, давая ей понять, что продолжаю слушать.

— В наши дни каждая женщина в мире играет. Недавно я услышала от одного из самых завидных холостяков Мадрида, что он думает жениться на первой встречной, которая заявит, что никогда не прикасалась к фортепиано.

Мы оба рассмеялись, и она ласково положила свою руку на мою. Я вжимал свою как можно плотнее в атласную поверхность дивана, только бы она не почувствовала ее дрожание. Я еще никогда не оставался наедине с женщиной, да еще за закрытой дверью. Я опустил другую руку поверх ее, так мы просидели не шелохнувшись несколько минут, и все же я заставил себя встать.

— Ты мне нравишься, и сама мысль, что я могу поставить тебя в неудобное положение, ненавистна мне, — сказал я.

— Тебя волнует моя репутация? — спросила Исабель с особым интересом.

— Я имею в виду плохое исполнение. Перед королевой-матерью. На нашем концерте.

— О! — Ее плечи поникли. Совладав с собой, она продолжила: — Ты, вероятно, считаешь себя счастливчиком, раз оказался здесь. В действительности же королевский двор всегда нуждается в свежей крови. Мои родители довольны своей рутинной жизнью, но молодому человеку здесь делать нечего, — робко улыбнулась она. — Я вижу, как ты на меня смотришь. Наверное, считаешь, что я выгляжу не слишком молодо.

Я поборол желание вскочить:

— Да нет. Я нахожу вас очень красивой. Особенно с этой прической.

Ей, безусловно, было приятно это слышать. Мои слова доставили ей удовольствие. Вскинув плечи, она пересекла комнату, направляясь к фортепиано: ее локоны раскачивались. Она села и сыграла первые такты пьесы, над которой мы вместе работали, — «Фантазия» Шумана для виолончели и фортепиано. Это была романтическая пьеса, сверхромантичная, считал я, требующая массы сложных движений рук, хотя в ней было несколько изумительных пассажей, в которых партия фортепиано отходила на второй план, следуя за виолончелью.

В середине такта Исабель остановилась и повернулась ко мне:

— Шуман был на десять лет старше Клары, когда они поженились против воли отца. Я считаю, что разница в возрасте не имеет особого значения, а ты?

Моя голова все еще была занята музыкой. Я ответил:

— Не знаю. Полагаю, что проблема не столь остра, когда мужчина старше. Но представить женщину средних лет рядом с молодым человеком — довольно странно.

Исабель вновь повернулась к фортепиано. И через плечо бросила реплику: «Будь Клара еще моложе, это не помешало бы ей говорить, что Шуман напоминает ей ребенка».

Мы продолжили играть, но через несколько минут Исабель резко встала, оттолкнула банкетку и принялась ходить за моей спиной, я слышал ритмичное spiccato — постукивание твердых подошв ее маленьких башмачков по паркетному полу.

Когда мы только начали, из-за волнения я все не мог согреться, и сейчас мои пальцы еще оставались непослушными. Я попробовал играть гаммы, ожидая, когда Исабель вернется к фортепиано. Она подошла сзади, я спиной чувствовал это. После двух гамм я остановился.

— Нет-нет, продолжай, — произнесла она, и я уловил тепло ее тела. Она молчала, но мне казалось, что я чувствую ее дыхание. Закрыв глаза, я снова заиграл.

— У тебя получается не отвлекаться, — сказала она.

Я немного жестковато провел смычком по струне, но быстро нашел нужную интонацию. Когда все в порядке, я не замечаю ничего, что происходит вокруг.

— И правда, — услышал я и, даже не оглядываясь, легко представил себе вздернувшиеся уголки ее губ. — Ничто не беспокоит.

— Когда мне нравится то, что я играю. Сейчас же я просто упражняюсь гаммами.

— А ты сыграй, что любишь.

— Хорошо. — И я начал короткую, бодрую жигу из Первой сюиты Баха для виолончели без сопровождения.

— Интересный выбор, но снова соло. А ты не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые лучше звучат с аккомпанементом, — сказала она. И я почувствовал, как моих плеч коснулись кончики ее пальцев.

Хорошо, что я выбрал быструю пьесу. Мои спинные мышцы, и без того бывшие в напряжении во время коротких ударов смычком, пока я играл жигу, сковало еще больше, когда руки Исабель двинулись с моих плеч вниз по спине. Дойдя до нижнего ребра, они поползли к животу.

Я взвизгнул и вскочил на ноги:

— Это плохая идея! — Стараясь говорить спокойнее, я продолжил: — Ты права, мы действительно должны играть дуэтом. Лучше завтра. Мы сможем наверстать упущенное время. — Я устремился к двери, держа виолончель перед собой, стараясь прикрыть тот физический эффект, который произвели ее прикосновения.

— Это не потерянное время, Фелю, — сказала она.

Но я был уже за дверью.

Полуденные занятия с графом у него дома да неделя, проведенная наедине с его дочерью, были не единственным, что входило в программу моего обучения в Мадриде. Мои благодетели, те, что финансировали мое пребывание в столице, граф Гусман и королева-мать, считали, что придворный музыкант обязан погрузиться в то, что составляет славу Испании: искусство, архитектуру, историю, — и непременно знать, чем занимается действующее правительство. Мать, которую беспокоили недостатки моего «немузыкального» образования, осталась бы довольна.

Почти каждое утро после занятий на виолончели меня отправляли на всяческие экскурсии, осмотры и лекции. В кортесы — чтобы послушать парламентские дебаты, в национальную библиотеку — чтобы больше узнать о знаменитостях и важных событиях. Я побывал в мавзолее короля Альфонсо XII, отца нынешнего короля, который правил всего десять лет. В Арабском зале Музея армии я увидел меч Боабдила, последнего исламского правителя Гранады, сдавшего свою цитадель врагу в 1492 году. Здесь много чего можно было узнать, особенно о правителях и войнах. Думаю, Энрике Мадрид бы понравился. Что касается меня, я не уверен.

Барселона представлялась мне городом, устремленным в будущее. Мадрид же — пыльный, непривлекательный, совсем не похожий на столицу — напротив, казался воплощением истории. Женщины водворяли на головы невообразимые шиньоны, их одежда изобиловала кружевами, и нередко можно было видеть мужчин в старомодных пелеринах. В Мадриде не найти такого места, что своей откровенностью и легкостью сравнилось бы с барселонским бульваром Рамблас. Разумеется, здесь были общественные места, такие, например, как парк Ретиро, где можно взять напрокат лодку и плавать на ней по соседству с утками. Граф и его жена предостерегали меня, советуя держаться подальше от тех мест, где собираются представители низших классов. Когда мы проезжали в карете опасные, с их точки зрения, кварталы, они говорили: вот здесь однажды произошло убийство — молодых людей зарезали, а в этом месте никогда не встретишь женщин, а вот этот мост облюбовали самоубийцы — река под ним мелководная, и частенько в воде можно увидеть тела погибших.

В Барселоне, где взрывы и мертвые тела, прибивавшиеся к берегу, не такая уж редкость, жители не выглядели такими напуганными, как мадридцы. В столице, где чувствовалась королевская власть, люди понимали, что им есть что терять. Страх загнал людей в угол: вечеринки только закрытые, жизни учились не на улицах, а в музеях, драмы разыгрывались в частных гостиных. Даже в кафе, столь популярных в Мадриде, не кипела жизнь, как в Барселоне.

Больше всего я любил те дни, когда меня отправляли в Прадо, огромный художественный музей со столетней историей. Здесь, в одиночестве, я созерцал творения Веласкеса, Эль Греко и Гойи. Но и тут не обошлось без сюжетов, посвященных батальным сценам, например, была картина Гойи, рассказывающая о казни защитников Мадрида наполеоновскими войсками. Из музея я всегда торопился во дворец, стараясь сохранить в памяти увиденное, чтобы обсудить работы испанских мастеров со своим наставником.

— Как тебе король и королева? — допытывался он у меня за обедом в тот день, когда я впервые увидел самую знаменитую картину в Прадо — «Менины» Веласкеса. Перед глазами возник край холста, изображенный вдоль левой стороны картины: зрителю предлагалось взглянуть на сцену из дворцовой жизни как бы со стороны, чтобы понять — перед ним нечто более реальное, чем традиционно приукрашенный придворный портрет. В центре, в облаке из глубокой тени, светловолосая инфанта Маргарита в окружении двух подружек, двух карликов и собаки. Король и королева, которые позировали Веласкесу для этой картины, показаны только на затуманенном заднем плане, в отражении зеркала. Более акцентирован, нежели королевская чета, мужчина слева, созерцающий лицевую часть холста, невидимую зрителю.

— Фигуры короля и королевы совсем небольшие по размеру и расплывчатые.

— А Веласкес?

— А где он там?

— Тот самый художник. Мужчина слева, находящийся рядом с детьми.

— Он изобразил себя на картине? И крупнее, чем короля?

— Да, это так, — засмеялся граф. — И что ты об этом скажешь? Сам художник более заметный персонаж, чем его герои. А ты как считаешь, это правильно?

Еще наблюдая за Исабель и графиней, я понял, что граф любит, чтобы ему отвечали точно. Я всегда был упрямым, но сейчас начал учиться притворяться, в особенности когда речь шла о чем угодно, только не о виолончели.

— Не думаю, что это правильно. Живописец, музыкант, любой художник не должен выпячивать себя в своих работах, от этого веет излишней самоуверенностью. Не следует нарушать целостность того, что рисуешь или играешь. Артист всего-навсего слуга.

Граф кивнул, но ничего не сказал в ответ на мою тираду.

— В любом случае, я уверен, король был рассержен.

— Какой король?

— Тот, что на картине.

— И как же его зовут?

— Это не Карлос. Филипп… Третий?

— Почти угадал. Филипп Четвертый. Но это не обязательно помнить. А вот имя Веласкеса — обязательно.

— Конечно. Он же знаменитый.

— Более знаменитый, чем король? Только потому, что нарисовал себя на этой картине?

— Нет. Он известен своими работами, в разных местах и многим людям. Не то что король или королева.

— И я так думаю, — наконец промолвил граф. — Было время, когда искусство служило только монархам или церкви: серьезную музыку играли для них, картины создавались о них. Даже Веласкесу было трудно представить иное. Но эта эпоха прошла. Я могу вообразить себе время, когда короля не будет совсем, а живописец, или писатель, или виолончелист, — здесь он подмигнул мне, — станут такими же всесильными, как короли.

Это прозвучало так, будто граф вот-вот произнесет признание в приверженности к республиканцам или антимонархистам. Я оглядел комнату, дабы убедиться, не подслушивает ли кто.

— Но вы же утверждали, будто музыкант не может быть независимым.

Граф засмеялся:

— Правда. Именно это я и имел в виду. Даже тот, у кого есть власть, не свободен, иногда даже больше, чем кто-либо другой. Всегда, когда мы нуждаемся в поддержке и признании, мы зависимы. В любом случае, — продолжал он, — художнику важно определить свое отношение к тому, что он делает, сколько личного он должен вложить в свое детище, пытается ли Он оказать влияние на тот мир, который изображает, насколько вольно его интерпретирует. И это не так просто. Думаю, что ты, Фелю, неплохо чувствуешь прошлое. Ты классик, но с современными манерами.

Мне понравилось, как граф мог все соотнести с музыкой и при этом дал мне почувствовать, что испанские шедевры содержат личное послание мне. Я наслаждался его словами и предпочел, чтобы наш разговор об искусстве закончился на этом самом месте, до того, как я окончательно запутаюсь. Но тут он спросил меня еще о двух портретах Махи, герцогини Альбы.

В музее я узнал, что Гойя рисовал герцогиню дважды, в одной и той же откровенной позе, провокационно откинувшейся — на одной картине одетой, на другой — обнаженной. Когда граф задал мне этот вопрос, мне не составило труда вспомнить последнюю картину, особенно смущавшие меня детали: свечение белоснежного тела и маленькие пальчики на ногах, подобная апельсину округлость ее груди. Я описывал картину в течение нескольких минут, и тут до меня дошло, что граф не просто устроил мне урок. Он использовал меня в качестве своих глаз, как замену того, что потерял сам. Я не был против, но заметил, что во мне крепнет необходимость, так сказать, соответствовать, при моих придворных обязанностях это становилось для меня все более привычным.

— Ходят слухи, что они были близки, — сказал граф. Наш разговор явно доставлял ему удовольствие. — Обнаженная, она надела кольцо, говорящее «Гойя». Вот так художник ввел себя в картину.

Он сделал паузу, и я с запозданием понял, чего он ждет, — что я рассмеюсь. Не дождавшись, он сказал:

— Прости, это всего лишь игра слов.

— Урок от Гойи? — спросил я для того, чтобы сменить тему.

— Там сотни таких уроков. А будешь там снова, то обрати внимание, как плохо прописано лицо обнаженной Махи. Плоское и желтое. Гораздо менее реалистичное, чем лицо Махи одетой. Это не вызов женщинам, Фелю, а, возможно, предупреждение мужчинам. Даже художника, судя по всему, подводит зрение, если женщина раздета. Запомни это.

— Хорошо, я обещаю, — пробормотал я, радуясь, что наконец-то можно вернуться к грамматике.

После обеда у нас с Исабель было второе занятие. Она открыла дверь салона, одетая в то же самое простое белое платье, что было на ней в первую нашу встречу, но на этот раз оно было перетянуто ярким красным поясом. У меня перехватило дыхание.

— Ты думал обо мне? — спросила она.

Я подумал о тех часах, что провел без сна этой ночью: в голове проносились картины прошедшего дня, я жалел о своей застенчивости.

— Ты выглядишь как Маха! — прошептал я.

— Как кто?

— Как герцогиня Альба.

Исабель лукаво улыбнулась. Подходя к дивану, она сказала:

— Знаю, отец посылал тебя в Прадо. Так ты говоришь о картине, где герцогиня с маленькой белой собачкой?

— Нет, о той, где она лежит на узкой кровати, опершись на подушки.

— Вот так? — Она подогнула ноги под себя и откинулась.

— С руками, заложенными за голову.

Ее улыбка стала еще шире, и она спрятала руки под прическу. Ворот платья раскрылся, и я смог различить выпуклость ее груди.

— Маха прелестна? — спросила она.

— У нее… маленькие ножки.

— Тебе понравилось, Фелю?

— Не то чтобы… — промямлил я.

Исабель неожиданно встала, сверкнула довольной улыбкой и направилась к фортепиано:

— Ну что, готов?

Мы играли целый час. Страсть к музыке вдохновляла мою душу, лучи невидимого света слепили мне глаза, и в тот момент я поймал себя на мысли, что мой взгляд сфокусирован на Исабель, я откровенно рассматривал ее тело — вздернутый подбородок, упругость плеч, изгиб спины. Меня никогда особенно не волновала реакция других людей, даже если выражение моего лица имело все признаки подобострастия лабрадора-ретривера, ожидающего награду.

Мы закончили играть, Исабель вернулась на диван и приняла позу Махи, указывая мне на пол. Я посмотрел под ноги, полагая, что она что-то обронила. Она повторила свой жест, но уже настойчивее, пока я не понял и не опустился на колено перед ней. Протянув левую руку к ее груди, помедлил, пока она, выгнув спину, не придвинулась ко мне, приглашая провести пальцем по просторному вырезу платья.

— Они грубые, — сказала она, закрыв глаза.

Я ответил недоуменным ворчанием.

— Твои пальцы.

— Да, мозоли, — пробормотал я, пытаясь дышать спокойно. — От прикосновения к струнам.

Она рассмеялась, уловив в моем голосе животное нетерпение. Это на мгновение привело меня в чувство. Она же не унималась, подняла блестящее белое платье выше колен, и я придвинулся ближе.

— И это ты считаешь компенсацией потерянного времени? — спросила она.

— И это ты называешь частными уроками? — ответил я, пытаясь повторить ее уверенные интонации.

Я был благодарен за все, что она знала, и за все, что она позволяла. Мы молчали несколько минут, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым, как мое.

— Другой рукой, — простонала она.

— Что? — не понял я, потянувшись к ее рукам.

— Да не моей. Твоей, — сказала она нетерпеливо. — Своей правой рукой.

Она тяжело дышала, изгибалась, а я, повинуясь ее пальцам, направлявшим мои, осмелился под слоями шелка и хлопковой ткани дотянуться до мест, о существовании которых прежде даже не смел думать.

Она, не переставая стонать, подсказывала мне, что делать, но я ничего не соображал, не хотел соображать, пока в какой-то момент, переходя на музыкальный итальянский, она просто не прокричала фразу, которую я не мог не понять: «Adagio!» То есть медленно.

Наконец она задрожала и стиснула крепко колени, сжав на секунду мою руку. Я подумал, что сделал ей больно или вообще что-то не то, но мечтательное выражение ее глаз вселило в меня уверенность. Она потащила меня на диван, и тут я оказался на ней.

Все было окончено, толком не успев начаться. Мое удовольствие длилось всего несколько секунд, пока его не смыло потоком смущения. Я начал соскальзывать с нее, застегивая брюки, но она притянула меня обратно.

— Как и во всем, в этом деле важна практика, — сказала она.

— Но это должно продолжаться дольше.

— Стремительность хороша однажды, но сейчас время для более медленной части. Как в сонате.

— Так это часть наших музыкальных занятий?

— А что говорил мой отец?

— О, пожалуйста, не говори о своем отце, — простонал я и попытался прикрыть ее обнаженную грудь, которая и в самом деле походила на грудь герцогини Альбы, разве что была мягче. Исабель решительно пресекла мои попытки одеть ее.

— Не просто сотрудничество, а два голоса, сливающиеся в один. Вот что он говорил. Именно этому я намерена научить тебя.

На этот раз рассмеялся я, но ее лицо оставалось серьезным.

— Если ты не будешь знать, когда подождать, а когда поторопиться, как другому доставить удовольствие, ты не станешь ни хорошим любовником, ни хорошим музыкантом.

— Так ты заботишься обо мне, Исабель?

Она закатила глаза:

— Разве этим я не помогаю тебе?

Не важно, что я пытался проявить чувство любви, она оставалась обезоруживающе беспечной. В конце концов я просто сказал:

— Можем мы снова исполнить крещендо, но более медленно на этот раз? — Это были именно те слова, которые вызвали у нее улыбку и заставили ее раздвинуть ноги.

— Я что-то не слышал музыки, доносящейся из салона, — сказал граф Гусман на следующий день за обедом. — Моя дочь никак не прекратит торговаться?

Я с трудом проглотил кусок и сказал:

— Уже не торгуется.

В этот момент Исабель громко произнесла:

— Побольше, пожалуйста, — и жестом попросила мать передать ей блюдо с рисом.

— У тебя появился аппетит, — тепло сказала графиня.

— Правда? — спросила Исабель, зачерпывая большую ложку риса и выкладывая его себе на тарелку.

В полдень мы уже оба были на диване: одежда Исабель в совершеннейшем беспорядке, моя же, за исключением черных носков, валялась где-то в ногах, — как вдруг высокие двери салона отворились. Мы мгновенно выпрямились, и Исабель прокричала:

— Мы просто болтаем на диване, папа, но готовы играть.

Он медленно развернулся в нашу сторону — никаких признаков подозрения в его окруженных тенями глазах.

— Ты нарушаешь свое обещание, — проворчала Исабель. — Но ты можешь остаться, если хочешь послушать.

Она устремилась через комнату к фортепиано, уступив на диване место отцу. Я все еще ощущал ее запах, поток сложных женских ароматов, который, я надеялся, не достигнет его ноздрей. Я потянулся за своими штанами, но понял, что наделаю много ненужного шума, если позволю себе надеть их. Я поднял глаза, Исабель смотрела на меня и жестами показывала, что я должен занять свое место.

Граф — своего рода третья вершина нашего музыкального треугольника — не стал садиться на диван и расположился в нескольких шагах от нас, заложив руки за спину. По мере исполнения первой части нашей концертной пьесы я начал успокаиваться и все не переставал удивляться тому, как это мне удалось выпутаться из поистине непростой ситуации. Краешком глаза я наблюдал за графом, тот сначала склонил голову, потом поднял палец, опустил его, поднял снова и сказал:

— Хорошая работа. Отлично. Но я слышу какое-то жужжание, там, возле виолончели.

Мы перестали играть.

— Нет-нет, — сказал граф, — продолжайте. Только не останавливайтесь.

Теперь уже и я слышал расплывчатый, вибрирующий звук.

Граф приблизился к нам на шаг.

— Это, должно быть, пуговица, — проговорил он, а я продолжал играть. Не было ничего необычного в том, что пуговица пиджака или рубашки касалась дерева задней стенки виолончели.

Граф в нетерпении подошел еще ближе:

— Фелю, поправь одежду.

С меня катил пот. Поправлять было нечего. На мне вообще не было ни рубашки, ни штанов. И даже белья.

— Мы пропустим повтор, — сказала Исабель, когда мы приблизились к финалу пьесы.

— Нет, — решительно произнес граф тоном приказа, его сильно раздражал посторонний звук. Возможно, его слух был острее, чем у нас. А может, его отцовский инстинкт обнаружил что-то неладное.

Он уже стоял у меня за спиной, немного склонившийся, готовый приблизить глаза к тому месту, где у меня должна была быть рубашка, локоть моей правой руки, управлявшей смычком, мог задеть его.

— Мы уже почти закончили, — сказала Исабель, оглядываясь через плечо и пропуская повтор.

Это было какое-то сумасшествие: ничто не касалось виолончели, а жужжание продолжалось. Мы перешли к пассажу, в котором Исабель исполняла несколько аккордов, а я отдыхал.

— Должно быть, что-то с самой виолончелью, — сказал я, быстро наклонившись вперед, держа руку на кобылке. И тут я вспомнил о подвязках, поддерживавших мои носки, единственное, что было на мне. Я наклонился ниже, подобрал небольшую металлическую застежку, что крепила левую подвязку, и, расстегнув ее, отбросил подальше от виолончели. Жужжание прекратилось.

— Это, — быстро сказал я, — просто ослабший тюнер на кобылке. Извините. — И я присоединился к Исабель, пропустив всего один такт.

Граф почти не делал замечаний, только улыбался и, пожелав нам удачной работы, удалился. Исабель испытывала головокружительный восторг оттого, что нам удалось избежать опасности разоблачения и от комичности в данном контексте моей наготы. Это завело ее еще больше, ей не терпелось воспользоваться шансом снова оказаться на нашем диване.

Я же не слишком ликовал. Похоже, мы вышли сухими из воды, но я не мог отделаться от ощущения, что граф все знал — и не важно, зрячий он или нет, — но он видел меня насквозь. Я подозревал, что Исабель просто играла со мной, и эта игра будет недолгой, и понимал, что, потакая одному своему желанию, приношу в жертву другое: как можно дольше учиться у ее отца.

Наши любовные свидания действительно сделали меня более осведомленным и более уступчивым музыкантом. Я научился повиноваться Исабель и покорять ее, отталкивать и прижимать к себе. Я знал, когда следовало спешить, а когда задерживаться, как распознавать удовольствие по движению ее лица, пальцев, в общем, как удовлетворять ее.

После одной из «сессий» на диване я поднял голову с ее груди и сказал:

— Ты была права относительно этой методики обучения, и я обещаю никогда не быть эгоистом во время исполнения музыки.

Она засмеялась, тяжело дыша под весом моего тела.

— Не терзай себя угрызениями совести. Есть вещи, которые не просто понять, не говоря уж о том, чтобы обучить им других.

— А кто учил тебя? — спросил я и тут же пожалел об этом, но слово не воробей, вылетит, не поймаешь.

— Учил меня?

— Я имел в виду игру в дуэте. Больше ничего.

— Не беспокойся, Фелю, — сказала она, выпрямившись и поправляя локоны, рассыпавшиеся по плечам. — Я не стыдлива. Это был один из учеников отца. Он учил меня и тому и другому. Его самый знаменитый ученик…

— Не говори мне. Мне кажется, я уже слышал об этом знаменитом ученике больше чем достаточно.

— Он убедил меня, что девственница не может глубоко понимать музыку. Он оказал мне услугу, а я оказала ее тебе.

— Услугу?

— Несомненно.

Я уже стоял, одеваясь.

— Жалею, что спросил.

— Не расстраивайся ты так. Ты думал, что у меня никогда не было другого мужчины, не так ли?

— Не то. — Я балансировал на одной ноге, пытаясь втиснуть вторую в башмак, не потрудившись даже развязать шнурки. — Но мне не нравится, когда меня с кем-то сравнивают. Не понимаю, как можно заниматься этим только для тренировки.

— А что плохого в упражнениях?

— Думаю, что все зависит от числа людей, с которыми ты упражняешься.

— На что это ты намекаешь?

Я схватил футляры для виолончели и смычка.

— Если все, что между нами было, только для того, чтобы я смог сыграть с тобой дуэтом, то мне страшно представить, как ты готовишься к симфонии.

Прежде чем она ответила, я выскочил из музыкальной комнаты и закрыл дверь. Я услышал короткий звук удара летящего в дверь предмета и ее приглушенный ответ:

— Какой ты еще ребенок, Фелю!

Что-то уже более тяжелое шмякнулось о дверь, заставив ее задрожать.

— И хуже всего то, что ты все еще солист!

Глава 9

Из окна своей комнаты, выходящего на раскаленный плоский парадный плац, я наблюдал за приготовлениями к концерту в честь королевы-матери. Сорок гвардейцев верхом на белоснежных, с шелковистыми хвостами и вздымающимися боками лошадях участвовали в церемонии смены караула. Гости прибывали, верхушки дамских зонтиков от солнца образовали непрерывное море мерцающих на солнце многоугольников.

У меня не было никакого желания погружаться в этот океан декораций, как вдруг мой взгляд уперся в два серебристых автомобиля с открытым верхом, которые въезжали на плац. Я упаковал виолончель и выскочил на улицу. Едва я приблизился к автомобилям метров на пять-шесть, водитель угрожающе посмотрел на меня. Я огляделся, увидел служанку с моего этажа и подошел к ней.

— Я думал, будет небольшой прием?

— Да нет, большой — с их королевскими величествами. Они вернулись чуть раньше.

Этим и объяснялись шумная суета вокруг большого ограждения парадного плаца, дюжина знаменосцев из парадной гвардии и солдаты с винтовками, выстроившиеся у ворот дворца.

Я не ожидал увидеть короля с королевой до октября. Обычно они перебирались из одной резиденции в другую со сменой времен года, избегая Мадрид в пике летнего зноя. Не так давно они побывали на взморье, в Сан-Себастьяне, неподалеку от французской границы. Но королеве Эне понадобилось встретиться с личными докторами в Мадриде.

— Говорят, она хочет ребенка, — сказала служанка.

— Но ведь Беатрис всего три месяца.

— И она девочка. А им нужен мальчик, — пояснила она и тут же отошла, тем самым демонстрируя безопасную дистанцию между собой и моим невежеством.

Автомобили стояли под прямым углом друг к другу. За ними, у стены дворца, болтали трое мужчин с сигарами в руках, а рядом с ними высокий худой парнишка в мешковатых штанах, из-под которых выглядывали белые носки, был увлечен игрой типа «палочка и мячик», у него явно возникали трудности с поимкой мяча на палочку, хотя мужчины активно его подбадривали: «Хорошо, хорошо! Почти поймал! Не повезло. Давай еще!»

Вдруг один из мужчин произнес, обратившись к парню: «Притворись, будто ты женщина». Мне это показалось вульгарным, но все четверо загоготали. Высокий парень согнулся пополам от смеха, прижав к животу руку, затем этой же рукой отбросил назад волосы. Мое внимание привлекло его лицо — большие темные глаза, подчеркнутые веками оливкового цвета, над ними высился лоб, весь изрезанный морщинами.

Проходя мимо странного юноши к главным дверям дворца, я чувствовал на себе давление дюжины чужих глаз: мужчин, куривших сигары, шоферов, гвардейцев в форме трех разных видов. Стражи, стоявшие у дверей, резко ударили длинными секирами о землю. Я вздрогнул от этого двойного стука и быстро проскочил внутрь к главной лестнице, надеясь, что охрана не заметила моего испуга.

У меня была причина быть нервозным в тот день. Исабель отказалась заниматься со мной после нашего последнего «урока». Репетируя свою часть в одиночестве, я уговаривал себя, что все закончится хорошо. Я ведь не выступал еще на официальных концертах и еще не научился бояться их. Там, в Барселоне, моей аудиторией был дон Хосе. Во время выступления просто представлю себе, что я на Рамблас.

Я знал, на концерте мы выступаем вторыми. Первой — королева-мать, они с графом исполнят небольшой дуэт. Было договорено, что граф представит их выступление как экспромт: опустив смычок к земле, он будет просить ее сыграть, будто не он занимался с ней неделями напролет. Так было нужно, за элегантной дипломатией в отношении монаршей особы он маскировал свою вину за разлад отношений между мной и его упрямой дочерью.

Выступление королевы-матери получилось удачным. Аплодисменты трех дюжин ее приближенных подняли ей настроение, и я понадеялся, что наш неслаженный дуэт вряд ли его ей испортит.

Граф стоял между мной и Исабель, когда нас представляли гостям, сидевшим в похожих на подкову роскошных креслах. Я пытался поймать взгляд Исабель, но она решительно отворачивалась от меня.

С самого начала Исабель принялась демонстративно солировать, мне ничего не оставалось, как делать то же самое, в результате наши ритмы и акценты просто не совпадали. Затем она решила совсем задавить меня, стала играть и быстрее, и громче. Композиция давала ей эту возможность, так как Шуман отдал в ней предпочтение партии пианиста. Исабель так раскачивала головой и с такой силой вдавливала в пол ноги, что казалось, вот-вот упадет с банкетки. Я слышал шумное дыхание одной из женщин, находившихся за нами. А где-то рядом низкий мужской голос произнес: «Очень хорошо, очень современно».

Я играл неистово, настолько, насколько это было возможно в тени злой настойчивости Исабель, чтобы хоть как-то смягчить ее агрессию. Я поднес смычок ближе к кобылке виолончели, извлекая из струн глубокое рычание. При каждом ударе смычка я наклонялся вперед, помогая себе всем своим весом. В самый напряженный момент пьесы я не слышал Исабель совсем. На долю секунды я подумал, что она прекратила играть, но, когда поднял глаза, увидел движение ее плеч. Продолжая извлекать смычком громовые звуки, я покосился направо и увидел королеву-мать. Она слегка наклонила голову, взгляд ее суженных глаз выражал сомнение на грани раздражения.

Рядом с ней я с удивлением увидел того самого высокого парнишку. На нем была обычная одежда, но его тонкие икры утопали в сапогах для верховой езды, которые выглядели не к месту в музыкальном салоне.

Его челюсть отвисла, а глаза с веками оливкового цвета были закрыты. Он выглядел не просто старше, он выглядел пожилым. Наш суверен. Он мог быть скучным молодым человеком, а я был дураком, не узнавшим своего короля.

И хотя я пропустил короткую руладу шестнадцатых нот и мы оба совсем перестали совпадать, я продолжал смотреть в ту сторону. Рядом с королем сидела женщина с овальным свежим лицом и темно-русыми волосами, уложенными на макушке; ее бесцветный взгляд показался мне каким-то отстраненным, как отражение облака в воде. До этого момента я никогда не видел королеву, но слышал, что она всегда смотрит так, точно созерцает пустоту. Я провел достаточно часов за нотами, чтобы знать: с виду никчемное часто заключает в себе гораздо больше того, что выглядит содержательным.

В то время как наша музыка гремела чудовищной какофонией, мне показалось, что я вижу удивленное движение тонких губ молодой королевы. Вскоре оно исчезло, и ее лицо по-прежнему выглядело кротким и строгим. Я все еще пытался понять, вообразил я себе эту улыбку или она действительно мелькнула, когда подошел к финалу низвергающимся с высоты порывом нот и впился смычком в самую низкую струну.

В тот момент раздался выстрел. Комната взревела криками и пришла в движение. Король бросился на колени королевы-матери — то ли для того, чтобы защитить ее, то ли чтобы самому спрятаться. Исабель пошатнулась, соскользнула с табуретки и упала на пол. Рывком открылась дверь, и два стражника вбежали в комнату.

Королева продолжала сидеть прямо, будто ее удерживали веревочки куклы-марионетки. Палец руки в белой перчатке указывал — все повернули головы, чтобы проследить траекторию ее жеста — он указывал на меня. Я наклонился влево, потом вправо, посмотрел на шейку виолончели и увидел, что лопнула струна соль. Не выстрел, не бомба, просто лопнула струна.

Волна облегчения пронеслась по салону, послышались разговоры и беспечный смех. Ко мне подошел охранник, чтобы осмотреть виолончель: проверил лопнувшую струну, заглянул в эфы — резонаторные отверстия в форме буквы F — и наконец задрал лацканы моего пиджака. Гвалт в салоне нарастал. Я заметил, как Исабель уходит, не привлекая к себе внимания. Кончик ее носа покраснел, на щеках выступили слезы разочарования. Дуэт, слава богу, остался в прошлом. И не было никаких аплодисментов.

— Современное, вы сказали? — услышал я, как произнесла королева-мать, по-прежнему в нерешительности склонив голову.

— В Париже зрители потребовали бы сыграть еще, — ответил толстый мужчина. Я мог видеть только его широкую, обтянутую пиджаком спину.

— Здесь не Париж, — сухо ответила королева-мать.

— Слава тебе господи. Vive la différence![11] Но если вы хотите третий акт вместо исполнения на бис, я готов начать.

— Да. — Она дотронулась до его руки, слегка усмехнувшись. — Спасибо, Хусто. Я думаю, это восстановит порядок.

До этого момента моя жизнь складывалась в общем-то удачливо, но удачливость эта была довольно странного свойства. Если со мной и происходило что-то плохое, то часто оно действовало мне на пользу. После смерти отца я обзавелся смычком; нелепый союз матери с доном Мигелем даровал мне поездку в Барселону; в разгар радикального бунта мне помогли перебраться в Мадрид для обучения музыке. И этот неудачный концерт, который по логике вещей должен был завершиться упаковкой моего багажа для обратной дороги, привлек внимание Хусто Аль-Серраса, уже во второй раз в моей жизни. На этот раз он ошибочно принял меня за своего почитателя.

Закончив играть перед очарованной публикой, он забрал меня из салона и за руку потащил по темному вестибюлю на парадный плац.

— Моя виолончель…

— Граф позаботится о ней. Он из тех людей, кого я стараюсь избегать, его дочь тоже, но ты — другое дело. — Он подошел к ярко-красному автомобилю, стоявшему рядом с двумя другими, серебристыми.

— Он же был вашим учителем. Разве вы пришли не для того, чтобы повидаться с ним?

— Я пришел потому, что меня пригласила королева-мать, — сказал он, усаживаясь на переднее кожаное сиденье. — У нас с ней собственная история. Не подашь ли ты мне руку?

Как может быть у кого-то собственная история с сувереном? Суверен — сам история.

— Она знала, что я в Мадриде, — продолжил он после того, как протиснулся за руль. — Я не отказываюсь от приглашений королей. — Он показал мне на другое сиденье.

— Куда мы едем?

— На мой личный прощальный тур. Я не смогу больше бывать здесь. Это мой последний вечер в Мадриде.

Я не прихватил с собой пальто. Выходные ботинки, взятые у графа, жали ноги.

— Как долго мы… — Я уже наполовину находился в салоне, только одна нога торчала наружу, когда автомобиль рванул вперед.

— Залезай! — прокричал Аль-Серрас, заливаясь смехом. — Эта модель установила рекорд три года назад. Сорок шесть километров в час!

Два стражника отскочили, освобождая дорогу, а гвардеец успел открыть главные ворота, и мы пронеслись, не задев никого. По каменной плитке парадного плаца машина шла плавно, но, как только мы выкатились на дорогу за пределами дворца, началась дикая тряска по булыжнику. Аль-Серрас ухватился за руль широкими белыми пальцами, но ничто не могло защитить от тряски его щеки и живот.

С трудом под рев машины я пытался задавать ему вопросы. Сколько же всего я хотел разузнать у известного музыканта! Но расслышать можно было только каждое третье слово. Все равно что пытаться переводить на иностранный язык без деталей и нюансов, но среди тряски и грохота до меня доносились ответы: «…Двести семьдесят пять дней… это турне… первый менеджер, которому я всегда доверял… Дебюсси, да, но… Педрель, отец испанской музыки… нижняя часть позвоночника, если мы не будем осторожными… приз в Риме… проблема с сосисками… и затем снова…» Я согласно кивал, судорожно пытаясь сохранить в памяти его слова, подобно тому как хранятся литеры в коробочках у наборщика, чтобы потом из них можно было составить имеющие смысл фразы. Я не был уверен, что он говорил стоящие вещи, но все равно был счастлив. Я и завидовал этому человеку, и обижался на него, так же часто обида сменяется гордостью, неприязнь обращается в обожание, когда человек чувствует себя причастным к чему-то, что больше его.

Мы завернули за угол, автомобиль замедлил ход, и во внезапной тишине заглохшего двигателя мой до этого едва слышимый голос превратился в оглушающий визг: «…она сказала, что это наилучший способ!»

Машина прокатилась еще несколько метров. Аль-Серрас нажал на блестящую черную кнопку и закрепил тормоз. Он полез в карман за носовым платком, и я заметил, как он сотрясается от смеха.

— Занимаясь любовью, ты сказал? — Он вытер бровь и с резким звуком высморкался. — Черные сопли, вот что получаешь от езды на машине. Неплохо бы иметь защиту от ветра и крышу. Но тогда все будет укрыто от тебя, как в карете или в вагоне поезда. За автомобилями будущее. Они приводят меня в восторг. В самом деле, есть ли более важный вопрос, чем этот: что продержится дольше?

Он сказал это без всякой иронии, хотя его собственный автомобиль только что вышел из строя.

— Кто тебе внушил, что партнеры по дуэту должны иметь интимную близость? Сравнивать музыку с занятием любовью, что за чушь! — Он снова расхохотался, а я отвернулся, пряча покрасневшее лицо. — Это не твоя вина, — продолжил он, — Исабель, так ведь? И моя — я вложил ей это в голову. Да, я. — И он снова рассмеялся.

Аль-Серрас протянул свою большую руку и взъерошил мне волосы на голове:

— Вот что тебе нужно — открытый всем ветрам взгляд! Надеюсь, ты не расстроился. Да и почему ты должен огорчаться? Дни, проведенные за закрытыми дверями с Исабель! Уверен, они были прекрасны.

Он похлопал себя по бедрам. Последовало долгое молчание. Наконец он сказал:

— Граф — хороший учитель. Останься с ним еще на год или на два. Слушай его. Правда, он, как и Исабель, может зациклиться на каком-нибудь одном мотиве. Говорил он тебе, что ты модернист с руками классика?

— Классицист, — сказал я, — с руками модерниста.

— О, тогда между нами разница… И некоторые предостережения относительно Гойи и женщин, — вспомнил он и мечтательно улыбнулся.

Итак, я не был чем-то особенным ни для Исабель, ни для графа. Они предложили мне все то, через что прошел Аль-Серрас. Похоже, мне следовало идти по стопам пианиста.

Именно в этот момент что-то заставило меня пообещать себе не быть на него похожим, и как можно больше. Я уже определил для себя наиболее разумный стиль игры. Это был инстинкт, не фальшь, но я дал себе клятву держаться подальше от его эксцентричности, присущей не только ему, но и многим другим музыкантам. Мое лицо не будет выражать ничего. Моя цель — передавать музыку, не привлекая внимания к себе, сосредоточиваясь на гораздо более важных вещах. Я хотел, чтобы он или кто-то, подобный ему, смог подтвердить мне, что я прав.

Аль-Серрас изучающе смотрел на меня и все никак не мог проморгаться от ветра и пыли.

— У тебя все в порядке? Тебя звать Фернан, да?

— Фелю.

— Фелю, мы должны напоить автомобиль.

— Бензином?

— Водой. Это «стенли стимер», — сказал он, вглядываясь поверх капота в иссушенную зноем дорогу. — В Англии ручей на каждом повороте. А не ручей, так лужа. Но здесь… — И он снова вытер лоб.

— Может быть, это и не самый лучший автомобиль для таких мест, — сказал я.

— Мерси! — прорычал он возмущенно. — Я купил его в агентстве по продаже автомобилей! И, как они объяснили, там, где нет ручьев, есть поилки, даже в Ламанче.

Он потянулся за сиденье, достал оттуда прямоугольный контейнер с навинчивающейся крышкой, похожий на фляжку огромного размера, и вручил его мне: — Вот почему я никогда не езжу без компаньона. В одном квартале сзади, справа за углом… Я уверен, что видел там поилку для лошадей возле фонарного столба. Обо мне не беспокойся. Я постерегу машину.

Идя за водой, я мысленно возвращался к нашему разговору, размышлял над его словами об Исабель и графе, я вызывал в себе чувство неприязни к нему, поскольку все еще стеснялся той радости, что недавно испытал, когда он пригласил меня поехать с ним.

— Фернан, — сказал я громко и с горечью. Он не знал моего имени. Ему просто нужен был подносчик воды для его жалкой паровой машины. Поилки для лошадей. Я споткнулся о булыжник и почувствовал, как боль пронзила бедро. Но однажды, подумал я, когда автомобили завоюют мир, не станет никаких поилок для лошадей через каждые несколько кварталов.

Когда вещи меняются, они меняются не чуть-чуть, а значительно, так основательно, что мы не можем предвидеть изменений: что исчезнет, а что возникнет, чтобы занять место исчезнувшего. Что продержится дольше? Не «стенли стимеры». И не музыка Аль-Серраса.

— Я помню мальчика, — сказал он мне двумя часами позже, сопровождая свой рассказ мощной отрыжкой. Мы смогли запустить «стенли стимер», и это была уже третья таверна, где мы останавливались, чтобы, как он говорил, «перекусить», а сам запивал каждый ломоть хлеба и кусок жирного мяса по меньшей мере двумя стаканами жидкости янтарного цвета.

Я старался держаться подальше от него, насколько мне позволял стул. Но как только я отодвигался, он начинал сползать, и мне приходилось в очередной раз возвращаться и подпирать его мясистое плечо. На мое ворчание бармен поднимал глаза, тогда у Аль-Серраса появлялась возможность поднять палец, что означало просьбу наполнить бокал.

— Этот мальчик, — продолжал он, — обладал всем, чего не было у меня. Я разыскивал его многие годы.

Я протянул руку, чтобы остановить бармена, собиравшегося наполнить и мой бокал.

— Я встретил его в маленьком городишке. Пыль, ослиный помет и старухи, волочившие свои черные юбки. Ты знаешь это место?

— Конечно. Оно называется Испания.

— Правильно. Я играл там в трио… Он поднялся на сцену, с ним была виолончель, самая маленькая из когда-либо виденных мною.

Я сидел выпрямившись.

— Там были и его родители — симпатичная мама и жирный отец-хвастун. Мальчик, казалось, был в шоке. Боязнь сцены. Наверное, отец бил его. Я видел такое в каждом городе. Чудовища… — Он замолк и уставился вдаль.

— Да.

— Мальчик поставил свою крошечную виолончель у ног и стал играть. И превратился в нечто такое, чего я не видел никогда. Казалось, он не с нами на сцене, а где-то очень далеко. Затем — сейчас уже не вспомню причины — отец ударил его.

Я весь напрягся, вытянув шею, пытался увидеть в водянистых глазах Аль-Серраса хоть какие-то признаки тоски.

— А вы уверены, что у него была виолончель?

Он игнорировал мой вопрос:

— Дальше было еще забавнее. Мать, слишком хорошая для такого мужа, что-то держала в руке. Что-то вроде трости, но толще. Длинное и круглое. И этим она ударила своего мужа по носу. Сумасшедший дом!

— Может, он не был ее мужем?

— Минуточку, дружок, — сказал он напыщенно и замолчал, его глаза наполнились слезами, несколько раз он хлюпнул носом. Затем кашлянул в рукав, оставив на нем следы мутных, пьяных слез. Я предложил ему носовой платок, но он отказался. — Она была прекрасна. Его защитница — Мадонна!

— А он?

— А он существовал в своем собственном мире.

— Это была не виолончель, — сказал я. — Это была скрипка.

— Официант! — проревел Аль-Серрас.

— Это была скрипка, на которой он играл, как на виолончели, — снова пытался сказать я.

— Ты не понял, — прорычал он. Силы возвращались к нему. Схватив за пиджак, он легко поднял меня со стула. Послышался треск рвущейся ткани.

— Вы нашли этого мальчика, — сказал я дрожащим голосом.

— Я же рассказываю тебе, а ты точно не слышишь, — прогремел он и снова потряс меня. — Это был ангел, абстракция.

— Он — реален, он вырос!

— Если бы мы могли просто любить нашу музыку, если бы мы могли быть защищены от всего другого, мы бы тоже были ангелами, — сказал Аль-Серрас, ослабив хватку. — Я по-прежнему ищу этого мальчишку, ищу в себе. Я пытаюсь найти тот момент, когда, кроме музыки, не существует ничего. Ни разу мне не удавалось так погрузиться в музыку, чтобы я забыл о своих слушателях, нет, хоть уголком глаза да вижу: тут женщина зевает? там мужчина собирается уходить? Даже наедине с собой меня постоянно мучают мысли: что, пальцы уже не столь ловки, как прежде? неужели мои лучшие годы уже позади? кто-нибудь будет помнить меня? — Он замолчал на мгновение. — Меня не помнят нигде… кроме тех мест, где я часто бываю. — Он оттолкнулся от бара, чтобы сплюнуть под ноги, но промахнулся — по его ботинку расползлось пятно. Подняв пустой заляпанный стакан, он провозгласил: — За все, что неподвластно времени…

Я в нужный момент успел перехватить бокал, поскольку пальцы его уже не слушались.

— Ах я мошенник, — прошептал он.

— Но вы знамениты.

— Порой мне кажется, что ключ к происходящему кроется в возвращении к истокам. Возможно, разгадка в том, что нужно быть твердым до конца.

— Вы слишком все драматизируете.

— Я не хочу умирать. — Он так близко наклонился ко мне, что жесткий, загнутый вверх кончик его усов коснулся моей щеки. — Я хочу просто исчезнуть. И друг помог бы мне сделать это… Если бы у меня был друг. — Он совсем сполз мне на плечо и тяжело дышал в ухо. Я напряг все свои силы, чтобы удержать его.

Бармен, подошедший ближе, когда я схватил бокал Аль-Серраса, потирая в воздухе пальцами, неоднозначно намекал, что нам не мешало бы расплатиться.

— А теперь послушайте меня. — Я пытался говорить сквозь его бормотание и одновременно отыскивая деньги в тесных складках его карманов. — Тот мальчик, которого вы встретили, та деревня…

Либо я не мог достаточно глубоко протиснуть руки в его карманы и нащупать то, что искал, либо они были пусты. А его дыхание в моем ухе уже превратилось в храп.

— Платить собираетесь? — спросил бармен.

— Он знаменитость, — ответил я, доставая деньги из своего кармана.

— Он пьян, — заметил бармен тоном человека, привыкшего изо дня в день выносить гробы. — Я помогу вывести его.

На следующий день Аль-Серрас ничего не помнил. Ни следа похмелья — он выглядел свежее, чем на концерте у королевы. Пожал мне руку и указал на низкое кресло. По его просьбе я пришел с виолончелью в гостиную Страдивари — апартаменты XVIII века в северо-западной части дворца, где хранились ценные музыкальные инструменты: гитары и арфы; странная пара вертикальных пианино, похожих на книжные полки; скрипки Страдивари, альт и виолончель. Однажды граф провел меня через эту комнату, но меня никогда не приглашали побыть в ней. Аль-Серрас же чувствовал себя здесь как дома, несмотря на то что в дверях стоял, не спуская с нас глаз, стражник.

Он, должно быть, заметил мое смятение на фоне своей беспечностей, наклонившись ко мне, сказал:

— Преимущество быть не связанным обстоятельствами выражается в том, что тебе комфортно в любой обстановке.

— У вас как-то все легко.

— Ты прав. А принцип прост — не ввязывайся ни во что, ни под чем не подписывайся, не принимай ничего, кроме разве что поцелуя. Иногда поцелуй стоит этого.

— Он подмигнул мне, затем показал на виолончель и попросил сыграть.

— Уже лучше, — сказал он с доброжелательной улыбкой. — Вчера было тяжело слушать. Возможно, я был отвлечен всей этой мишурой. Или храп короля мешал мне. А уж эта лопнувшая струна! Никогда не забуду.

Он сел за рояль и начал играть испанскую пьесу — беспорядочные, но мелодичные аккорды — народный арагонский танец.

— Ты можешь импровизировать? Просто найди мелодию. Просто играй и наслаждайся ею. Не думай о том, чему тебя учили.

Играть с ним было легко, ничего похожего на наш дуэт с Исабель. Что это доказывало — наше единогласие или его исключительную чувствительность, — определить я не мог.

— Прекрасно, — сказал он в конце, и я поймал себя на том, что улыбаюсь при виде того, как загнутые вверх кончики его усов трутся о красные щеки. — Теперь твой выбор. Играй что хочешь, а я буду подыгрывать.

Наконец он сказал:

— Трудно найти хорошего виолончелиста, уникального еще труднее. Ты… тебе есть шестнадцать?

— Семнадцать в декабре.

— Когда ты насытишься Мадридом, года через четыре или пять, приезжай повидаться ко мне в Париж.

Четыре года? Этого хватит, чтобы он снова забыл мое имя? Он и сам еще достаточно молод, будущее через четыре года ему должно казаться довольно далеким. Лучше бы он исчез из дворца и я бы помнил его пьяным с плевком на ботинке, моим должником за выпивку. Он же оставляет вместо себя божественные звуки своей игры: точно звон бронзовых колоколов, взрывающийся аккордами падающей воды.

Несостоявшийся дуэт с Исабель не сказался на денежном содержании, которое я получал от королевы-матери, но она почти потеряла интерес ко мне. И граф, похоже, изменил ко мне отношение. Может, Исабель рассказала ему кое-что, а может, у него самого возникли подозрения. Или он был просто зол на меня за то, что я его подвел. В любом случае он собирался меня наказать.

Но не теми карами, которым подвергал меня Альберто, — строгой дисциплиной или, напротив, полной свободой; любое из них способствовало развитию таланта. Граф прибег к наказанию через унижение, чреватое разрушением. Он решил избавить меня от моего собственного музыкального стиля, другими словами, от меня самого.

По его мнению, концерт для королевы-матери только подтвердил то, что он неустанно твердил нам с Исабель: мне действительно необходимо коррекционное обучение, подход, который можно назвать «назад к основам». Сдирать все неочищенное. Он вернул меня к гаммам, простым упражнениям — что было довольно разумно, если бы он без конца не прерывал меня, обычно посреди такта. В моем мозгу продолжала звучать нота, а граф выкрикивал указания: движение смычка выше на струне, ниже, смычок вверх, смычок вниз. Я начинал делать, что он велел, а он выдавал иные указания, снова находя ошибки. Я чувствовал себя объектом эксперимента, целью которого было сделать меня заикой, но заикался не мой язык, а мой смычок. Мою правую кисть начинало дергать и сводить, как только я видел выставленную вперед руку графа.

Кроме того, была ведь и левая рука, которой я позволял свободно двигаться вверх и вниз по грифу. Но граф считал, что рука должна находиться в фиксированном положении на шейке виолончели, а использовать следует, где это возможно, пальцы, максимально растягивая большой и мизинец: к концу дня моя рука точно побывала на дыбе палача. Я думал о Шумане с его непианистичными пальцами: растягивая руки, он в итоге испортил их, что и загубило его концертную карьеру.

Когда граф бывал особенно недоволен моей игрой, он прилагал немалые усилия, чтобы хоть как-то рассмотреть меня; сгибаясь, приближал лицо к моим ладоням, и его почти невидящие глаза оказывались на уровне большого пальца моей левой руки; ощупывая глазами, он нависал надо мной подобно древнему скрюченному магу. Это было много хуже, чем его прикосновения. Мне казалось, он заглянул мне в душу и увидел то, чего не видели другие, обнаружил там источник моей неспособности и неудовлетворенности, распознал основной элемент моего характера. Я сидел не шевелясь, желая одного, чтобы он нашел во мне что-то хорошее и обещающее и вернул свое доброе отношение ко мне.

Так продолжалось всю осень. Я постепенно падал духом, однако не осмеливался демонстрировать свое недовольство. Приближалась новая беда. Во дворце царила тишина, граничащая с меланхолией, которая усиливалась по мере роста живота королевы Эны. Ходили слухи, что она чувствует себя хуже, чем когда-либо, почти ничего не ест, судачили, что она не должна была снова зачать так скоро.

Наступила зима. Так холодно не было никогда. Ветер носился по равнинам Ламанчи, вниз по узкой речной долине и вверх по отвесной скале к дворцу, вихрем окутывая все вокруг. Ночью отовсюду слышался вибрирующий глухой шелест, похожий на трение валька о стиральную доску — так ветер бился о стены дворца и натирал песком бесчисленные ребра греко-римских колонн. Великолепный фасад и отсутствие комфорта!

Я увидел королеву, когда ее вели под руки по мраморному вестибюлю главной галереи, располагавшейся между личными апартаментами их величеств. Она дрожала. Ее маленький живот, не совсем прикрытый развевающимся халатом, также дрожал. Светлые голубые глаза были холодны как лед, а лицо похоже на застывшую восковую маску. Служанки кивали мне, когда проходили мимо, но сама королева будто и не замечала моего присутствия.

Вскоре после этого дворец заполонили рабочие, они стучали молотками во время моих занятий на виолончели — дополнительные помехи, усиливавшие мою нервозность.

— Для тепла, — шептались слуги. Центральное отопление. Королева приняла твердое решение. Выросшая в угрюмой Англии, она отказалась от идеи замерзнуть до смерти в так называемой солнечной Испании.

Но тепла и весны было недостаточно для того, чтобы уменьшить ее опасения. Ее дядя, король Англии Эдуард VII, простудился а один из дождливых дней и через несколько дней умер от пневмонии. Прошло всего девять лет со смерти его матери королевы Виктории. Ушла старая гвардия, и власть перешла к их детям и внукам. Похоже, миром стали править мужчины с детскими лицами. А что они могут?

На похороны в Англию прибыли главы государств со всей Европы: король Норвегии Хаакон VII, король Болгарии Фердинанд, король Португалии Мануэль II, кайзер Германии Вильгельм II, король Швеции Густав V, король Бельгии Альберт и король Дании Фредерик VII. Медали, сабли, украшенные вышивкой обшлага, высокие, до колена, и отполированные до блеска сапоги. Газеты опубликовали фотографии с королевских похорон: король Испании Альфонсо сидит в первом ряду рядом с новым английским монархом, королем Георгом V. На вопрос Георга о состоянии своей кузины Альфонсо ответил, что она здорова и передает свои извинения за то, что не смогла приехать. Это не было правдой. Она хотела приехать, но со здоровьем у нее было далеко не ладно. Ребенок едва шевелился.

Погода к тому же не обещала ничего хорошего. Народ во всем винил комету Галлея, этакую полоску в ночном небе, еще одно грозное предзнаменование. Позднее, когда силы Альфонсо ослабнут, а паранойя усилится, он обвинит во всем месяц май. Именно в мае он и его невеста чуть не были убиты. («Но и месяц, когда мы поженились, — напоминала ему Эна, — тоже май».) В мае их первенец Альфонсито едва не умер от кровотечения во время обрезания. («Но это был и месяц его рождения, и он жив», — говорила она ему один на один, так как никогда не осмеливалась поправлять его на людях.)

В один из неизвестных дней месяца королевское дитя умерло внутри Эны. Королевские врачи отказались оперировать королеву, так как боялись повредить ее репродуктивные органы, а значит, и само будущее монархии. Она должна была ждать, ни на что не жалуясь, пока мертвый ребенок не родится естественным путем. Дворец затаил дыхание. Уроки музыки и учебные занятия были отложены на неделю. Я столкнулся с Исабель, когда та выходила из часовни в главной галерее рядом с помещениями королевы-матери, и она положила руку мне на плечо. Я был прощен, или, как минимум, забыт в тот печальный миг, который дал ей и другим скучающим придворным возможность посудачить. «Разве это не ужасно?» — Она коснулась меня губами и удалилась. Все ждали. Все молились.

Он родился 20 мая. Мертворожденный мальчик.

— Никакого вибрато, — сказал граф.

Графу удалось вынудить меня изменить позицию левой руки и прекратить эксперименты со смычком.

Хуже всего то, что временами он оказывался прав. Подчиняясь, я подчистил интонацию, это правда. Я сумел найти лучшее положение для смычка относительно кобылки — угол, под которым он пересекает струну. Граф замечал вещи, которых не видел Альберто, например, положение моего большого пальца, закрепленного за шейкой виолончели. Он не всегда был прав. Но был прав слишком часто. К тому же я сомневался в его искренности. Похоже, Исабель простила меня, а он нет. Будет ли конец моему наказанию?

— Никакого вибрато, — повторил он, когда мы начали работать над новой пьесой, которой я занимался всю неделю.

— Я думал, это относилось только к первой пьесе. Для разминки.

— Нет, — сказал он. — Совсем никакого вибрато. Ты делаешь его вразбивку. К тому же оно маскирует другие дефекты. Ты заворачиваешь ноты в огромное количество ленточек и кружев, и я не могу понять, правильно ли ты выбираешь позиции. Сделай поправки, и мы продолжим разговор.

— Это всего-навсего… — Я начал заикаться. — Это привычка.

— Все когда-нибудь входит в привычку. И прежде всего плохое.

— Но мне кажется, я не злоупотребляю вибрато.

Я гордился своим самообладанием, избегал чрезмерной эмоциональности. Но если внешне я и выглядел невозмутимым, то душа моя была в смятении. Мое вибрато было ритмичным и не высказанным до конца, абсолютно не похожим на дрожаще-пульсирующую вибрацию ресторанных виолончелистов и уличных музыкантов на Рамблас.

— Тем не менее ты прячешься за ним, — говорил граф. — Кто здесь учитель, Фелю? И кто ученик?

Мне был брошен вызов, и я принял его. Я повзрослел. Даже занимаясь в одиночестве, я проигрывал каждую ноту тяжеловесно, но холодно и ярко, подобно тому, как в промозглый зимний день ослепительно, не отбрасывая тени, светит солнце, не давая тепла. И музыка без вибрато ведет себя по-другому. В известном смысле я начал даже предпочитать такое исполнение: так зрелый человек привыкает к крепким напиткам и ему перестают нравиться сладкие вина юности.

В артистическом плане это был важный шаг вперед. Возможно, я слишком спешил, но иначе у меня все равно бы не получилось. Я стал чуточку более рассудительным для семнадцатилетнего парня. Я получал уроки не только от графа, но и от королевского двора и самой королевы, для которой самопожертвование, несомненно, было наивысшей целью, романтичной и грустной песней.

Глава 10

В то лето, через месяц после рождения мертвого ребенка, королева Эна прислала за мной. Я подумал, что она намерена уволить меня с королевской службы, пока королева-мать была в отъезде, таким образом оказывая услугу свекрови. Почти девять месяцев прошло с того злополучного концерта и год, как я поселился во дворце. Кроме сочинения свадебной песни для одного из дальних кузенов Альфонсо, я мало что делал по своим придворным обязанностям, помимо того что продолжал обучение у графа.

Глядя на королеву в минуты мимолетных приветствий — «в вашем распоряжении, к вашим услугам», — я надеялся, что мне удастся убедить ее в моем таланте.

— Если бы вы согласились послушать… — начал я, заикаясь, в то время как мои глаза метались от ее лица к фреске сводчатого потолка и обратно. Напряженные икры и выразительные руки античных героев, облаченных в развевающиеся зеленовато-голубые одеяния, драматургия сюжета отчетливо контрастировали с излучающим спокойствие лицом моей собеседницы.

— Я слышала, как ты играешь, — сказала она.

— Да, на концерте королевы-матери…

— Ничего не объясняй, я все знаю. Я слышала тебя не только на том концерте. Через двери тоже многое слышно.

И вот опять молниеносное судорожное движение лица, не улыбка, а так, легкое одобрение. Ее прямая осанка и тонкие, беспокойные пальцы делали ее похожей на лань, готовую умчаться прочь.

— Во время моей последней беременности мне советовали избегать музыки, — сказала она. — Ради здоровья. Ничего, что заставляет чаще биться… — Она замолчала, положив руку на грудь.

— Сердце? — спросил я, внутренне содрогнувшись от того, что сказал. Никому не положено прерывать монарха, даже тому, кто совершенствует второй язык.

— Пульс, я хотела сказать. — Ее губы и глаза сузились, предупреждая об осторожности. Но в них проглядывало дружелюбие. Так сестра смотрит на младшего брата. — Доктора сказали. Но что они знают? Мне кажется, им просто нужно было лишить меня удовольствия. Но худшее все же случилось. А коль так, то никто больше не властен надо мной.

Я слушал и думал о стражнике, стоявшем за мной у двери, и похожем на статую слуге в комнате. Уолкер был ее фаворитом, единственный слуга-англичанин во дворце.

Именно от слуг, кухонного персонала и охраны я получал информацию о королевской семье, особенно о короле, который был героем многочисленных историй. Однажды в Париже он зарегистрировался в гостинице под вымышленным именем — месье Лами. Над этим смеялись все. А горничные рассказывали, что король всегда путешествует со своими простынями. Оказывается, королю нравилось лицезреть свои длинные, тонкие конечности и желтоватую кожу на фоне черного атласа.

— На следующей неделе, — королева сделала глубокий вдох, — у нас два дня рождения — у Хайме и через день у Беатрис. Я в раздумье: устраивать ли праздник для троих малолетних детей. И кто знает, что надо делать в таком случае? Король во Франции, королева-мать в Сан-Себастьяне.

— Все игры, которые я знаю для дня рождения, заканчиваются детскими слезами, — сказал я.

Она выглядела озадаченной.

— Они слишком шумные. — Мне показалось, что она очень устала, вокруг глаз пролегли бледно-лиловые тени. — А что, если придумать что-нибудь, но не в помещении? Что-то спокойное, может быть, с животными?

— С животными?

— Ослы, например? Катание на ослах?

— Неплохая идея! — Она с тоской посмотрела в сторону. — В детстве у меня был осленок. На острове Уайт. Он помогал нам поднимать ведра из глубокого колодца глубиной в двести футов. — Она сделала паузу. — Удивительно, как много мы забываем и как много к нам возвращается.

Разговор закончился. В наступившей тишине я слышал, как тикают часы на каминной доске у нее за спиной.

— Что же касается праздника, — продолжила она более сухо, — не смог бы ты поиграть на виолончели рядом с повозкой?

— Это не так легко. Может, лучше флейтисты? Детям это должно больше понравиться. А что вы думаете о лентах? Пестрые ленты, развевающиеся на повозке…

В коридоре, после того как мне разрешили уйти, до меня дошло, ведь я только что безрассудно отказался от возможности, о которой мечтают все придворные: приблизиться к королевской семье, завоевать благосклонность высоких особ, стать фаворитом королевских детей, в общем — нужным человеком. Я повторял про себя снова и снова название того особенного места, которое она произнесла на своем родном языке: «Айл ов Уайт, Айл ов Уайт». И в этой фразе, и в том, как она ее выговаривала, была мелодичность, даже если слова заканчивались резко, без гласных. Как можно объяснить, что такие короткие, резкие слова могут струиться и так прекрасно звучать? У Баха в точности так же. Его музыка, такая размеренная и сдержанная, тем не менее передает яркие эмоции и содержит безмерную тайну.

Из разговора с королевой я понял, что она полюбит Баха в моем исполнении — не так, как играют его испанцы, а как общепринято, без манерности.

В письмах мой брат Энрике постоянно спрашивал меня, и довольно настойчиво, есть ли у меня девушка. Я обмолвился о близости с Исабель, опуская деликатные подробности. Но попытался представить наши отношения как свою победу. Я писал ему о королеве, намеками, разумеется. В моей истории фигурировала некая придворная сеньорита по имени Елена, незаметная такая, довольно симпатичная, но не слишком доброжелательная. Описывая ему все-таки наполовину реальный образ, я испытывал те же ощущения, что и при настройке инструмента: тщательный отбор материала — метких слов, затем — внесение поправок и, наконец, соединение наблюдений в аккорды — словосочетания и фразы. При особом внимании к реверберациям — отзвукам.

Нельзя не отметить один нюанс: она была юной, гладколицей, с пухлыми щечками и круглыми глазами, как ребенок, который только что стащил и засунул в рот кусок пирога. Но она одновременно выглядела и опытной женщиной — контролируемое выражение лица, крепко сжатые губы, как у ее знаменитой британской бабушки. А вот другой штрих к ее портрету: большую часть времени она казалась всем несчастной. Все, что было связано с ее полнотой и неуклюжестью, могло исчезнуть в один миг — стоило ей лишь слегка наклонить голову или встать, опираясь на одно бедро, тем самым ярко очерчивая другое, демонстрируя таким образом независимость духа, которая ей казалась синонимом счастья, все время ускользающего от нее.

Но как бы тщательно ни подбирались детали, с реальностью они имели мало общего. Королева Эна слабой не была. Она выделялась среди членов королевской семьи твердостью и преданностью монархии. Чем больше я наблюдал за ней, тем сильнее удивлялся, почему испанский народ не доверяет ей. Она хранила наследие нации, тем самым способствуя политической стабильности, в то время как король разрывался между европейскими столицами, охотничьими домиками и матчами в поло — неумный и сексуально озабоченный франт. Горожане подвергали ее критике за флегматичность, но в сдержанности, бесстрастности и заключалась ее сила. Она являла собой стержень, вокруг которого вращалось все… Потому что она была на своем месте.

В королевскую часовню можно было попасть через галерею, ведущую к парадной лестнице дворца и разделяющую личные покои короля и королевы. В один из дней я отправился туда, чтобы поставить свечи и помолиться о здравии моих братьев и сестры и в особенности племянника Энрика, которого родила незамужняя Луиза пять месяцев спустя после моего отъезда в Мадрид.

Возвращаясь обратно по галерее, я услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Узнав акцент, я с трудом поверил своим ушам. Голос доносился из открытых дверей Японской курительной комнаты: миниатюрной, изысканной обители размером не больше спальни, но с потолками в два раза выше. Стены, по заказу отца короля обшитые бамбуком и панелями из пурпурного шелка, украшали фарфоровые тарелки с изображениями азиатских рыб, птиц, лодок. Входя в комнату, представляешь себя не иначе как выряженным в кимоно.

Освещенная сказочным очарованием, королева Эна, облаченная в неопределенной формы одеяние цвета слоновой кости, казалась здесь какой-то маленькой и очень простой. Ее руки нежно покоились на темных подлокотниках тростникового кресла.

— При нашем последнем разговоре я не стала настаивать… — обратилась она ко мне.

Я замешкался в дверях, не зная, как, согласно протоколу, следует в подобных случаях входить и приветствовать королеву. Она развеяла мои сомнения, приказав жестом подойти к ней. — Ты подал мне чудесную идею, как провести праздник, но мне не удалось уговорить тебя участвовать в нем.

Через боковую дверь я разглядел еще одну комнату — небольшую бильярдную с темными стенами, столом под зеленым сукном и тремя светильниками над ним. Я не видел короля, но полагал, что он где-то неподалеку, учитывая, что мы находились на его половине. Я уловил запах табака и вина, запах мужчины — короля или… кого-то другого.

— Я сам упустил эту возможность, — сказал я. — Это я не уговорил себя участвовать в столь почетном мероприятии.

— Никто не застрахован от ошибок, — сказала она.

— «Даже от лучшего охотника может убежать олень», — с поклоном процитировал я испанскую поговорку.

Она медленно повторила:

— «Даже от лучшего охотника может убежать олень». Попробую запомнить. Каждый раз по возвращении короля я стараюсь удивить его, показывая, как совершенствуется мой испанский.

— Вы делаете очевидные успехи. А король сейчас не здесь?

— Он отсутствует. Его обязанности не позволяют ему много отдыхать.

Она посмотрела поверх моего плеча, будто ожидала появления кого-то, но холл был пуст.

— Жаль, но времени всегда не хватает, не так ли? Я имею в виду каждого из нас. Поэтому надо ценить то, что имеешь. Не поделитесь, что говорит народная мудрость на эту тему?

Я заложил руки за спину, размышляя, и произнес:

— Радуйся, поедая чайку, когда нет ничего другого.

Она поморщилась:

— Звучит неплохо, только вот есть чайку не очень-то приятно. Когда ты произносишь эти смешные слова, ты становишься похож на того маленького забавного человечка у Сервантеса — Санчо Пансу.

— Может, есть что-нибудь более симпатичное на английском?

— Найдется, слава богу, — сказала она, и у нее на переносице образовалась маленькая складка. — Погоди немного, мне надо подумать. Как тебе это? — Она медленно произнесла на своем родном языке: — Срывай бутоны розы, пока можешь.

На мгновение эти слова буквально повисли в воздухе, поднимаясь кверху и рассеиваясь, как дым.

— Вы бы не могли повторить еще раз?

Она повторила. Затем с моей помощью перевела на испанский, запнувшись на слове capullo — бутон. Я отдал предпочтение английскому варианту — rosebud. И тут же представил, как включу это слово в письмо Энрике для описания нежности ее щек и ослепительной роскоши ее губ. Rosebud! Приятное тепло наполняло мою грудь.

В горле защекотало, потом в носу. И дело было не в поэзии. Я почувствовал запах дыма. И увидел. Тонкую серую струйку, поднимающуюся из-под ее руки, как-то нескладно лежавшей на полированном подлокотнике кресла. Меня удивило вовсе не то, что она что-то прятала, а то, почему она, самая властная женщина в стране, вынуждена вообще что-то скрывать.

— Однако я неразумно расходую твои способности, — сказала она. — Ты вовсе не обязан давать уроки испанского. Ты должен заниматься только музыкой.

— А вы играете? — спросил я с явным нетерпением.

— Нет.

Она поняла, что я разочарован ответом.

— Меня учили. Но безуспешно. Там, где я выросла, строгие правила. Ты не слышал английское выражение «Дети должны быть на виду, но не на слуху»? Это неукоснительно соблюдалось, особенно когда в дождливые дни мы все собирались в помещении.

— Но вы могли бы учиться сейчас.

Она задумалась.

— Мать короля, ваша покровительница, единственная в этом семействе, кто разбирается в музыке. Я думаю, лучше человеку заниматься тем, к чему он способен.

За моей спиной кашлянул мужчина. В дверях появился слуга Уолкер. От моего взгляда не ускользнуло, что королева опустила руку, еще ниже за подлокотник.

Слуга говорил с королевой по-английски. Я разобрал только два слова — tea и served.

— Нет, — ответила ему она. — Лучше в будуаре. Я буду там с минуты на минуту.

Уолкер ушел, и она повернулась ко мне:

— Так вот, о языках… Ты знаешь французское слово «будуар»? А знаешь ли, что оно означает «быть сердитым»? Надеюсь, что, когда мы находимся у себя в комнатах для переодевания, мужчины не думают, что у нас плохое настроение. Хотя бывает и так. — С ее губ слетела едва заметная ухмылка. — Будуар, даже испанцы употребляют это слово. Но мне следует подавать хороший пример и использовать испанское tocador.

— Но, — сказал я, пораженный собственным нахальством, — у этого слова есть еще одно значение — исполнитель, музыкант. Если, например, вы скажете, что ищете утешения в своей tocador, то это могут понять превратно.

— А мне хотелось бы иметь собственного музыканта. Это гораздо лучше, чем быть хозяйкой модного концерта, где на виду у всех бедному королю только и остается что храпеть.

Я никогда не был особенно религиозным, не соблюдал большинство обрядов даже в те дни, когда много времени проводил с отцом Базилио. Но в тот момент я неистово повторял, как молитву: «Позволь мне учить тебя, играть для тебя, делать для тебя все».

Вслух я произнес:

— В вашем распоряжении, к вашим услугам.

Я говорил эти фразы и раньше, и они для меня не означали ничего особенного, во дворце они звучали постоянно. Но сейчас я в первый раз по-настоящему осознал их смысл: безоговорочная готовность исполнять приказы монарха.

— Что ж, кое-что ты можешь для меня сделать, — сказала она низким голосом. — Передай мне пепельницу. Вон ту, с часами. Есть ли в этом дворце хоть что-то, к чему не крепятся часы? — И, еще больше понизив голос, добавила: — На самом деле я больше не курю. Светским дамам есть о чем поболтать и так. Кстати, как звали американскую актрису, что была арестована за курение в общественном месте? Какой позор. Тем не менее… — Она замолчала, задумавшись. — Я пообещала, что брошу, и пришла сюда, только чтобы почувствовать запах табака. Мне его не хватает. Вот так.

Пепельница была приделана к декоративным часам с фарфоровыми, как большие чайные чашки, цветами на широком основании. Я потянулся к ней, собираясь передать ее королеве, но она оказалась слишком тяжелой. Я даже вскрикнул от неожиданности.

— Да, это она. Неси ее сюда, — подбодрила меня королева.

Я попытался приподнять это чудовище, но у меня получилось только наклонить его к себе на какие-то полдюйма, не более, и оно, ударившись об основание, снова вернулось на свое место. Тиканье часов смешалось с биением моего перепуганного сердца. Посмотрев на королеву, я понял, что похожая на гусеницу полоска пепла от ее сигареты вот-вот упадет на пол, всего в шаге от меня, и резко выбросил вперед правую руку в надежде ее перехватить.

Но беда в том, что я не вернул часы в устойчивое положение. И в тот момент, когда я прикоснулся к сигарете, принимая ее из пальцев королевы, раздался грохот — взорвавшаяся фарфоровая галактика рухнула на паркетный пол: сияющие обломки алых роз, белесая пыль, осколки стекла и одна из часовых стрелок, указывающая в никуда.

В дверях снова дал о себе знать Уолкер, а сигарета догорела в моих пальцах. Я взвизгнул и уронил ее, и тут же прикрыл ботинком. Опустив веки, я уже отчетливо видел, как грубые руки стражников хватают меня и тащат из комнаты.

И тут я услышал голос королевы Эны:

— Не думаю, что это поддается восстановлению. Какая я неловкая.

Я поднял глаза, но не обнаружил никаких охранников. Только Уолкер, стоявший спиной ко мне, уперев руки в бедра, рассматривал то, что валялось на полу.

— Может, что-то сгодится для реставрации одних часов короля Карла, — сказала она.

Уолкер пробормотал:

— Эти не короля Карла. Эти Фердинанда Седьмого, год тысяча восемьсот двадцатый или что-то около того.

Веки королевы затрепетали. Мне показалось, что она на грани обморока. Но нет, она просто театрально закатила глаза.

— Мой бог, ты слышишь это?

— Что именно, мадам? — спросил Уолкер, не смея взглянуть на нее.

— Тишину. — Она не скрывала своего удивления.

Уолкер вышел, чтобы позвать людей для уборки.

Когда эхо его шагов стихло, королева Эна сказала:

— Если ты не проболтаешься о моем курении, то я никому не скажу, что ты разбил часы.

Я был в таком замешательстве, что с трудом проговорил:

— Извините.

— Ничего, — сказал она. — Карл и Фердинанд были одержимы собирательством. Всех этих вещиц такое изобилие, что невозможно сохранить все в целости. Теперь тебе вряд ли захочется даже коснуться чего-нибудь?

На пути к выходу я не мог произнести ничего связного, только, заикаясь, бубнил обещание хранить наш секрет.

— Я тебе верю. Правда. — И она отпустила меня.

Вот так это началось: первый кредит доверия и первый шаг на пути к тому, чтобы стать личным tocador королевы. Я надеялся, что она снова пришлет за мной, но лето с его невыносимой жарой — такой, что, казалось, даже птицы уставали щебетать, — лето проходило. Король вернулся, затем снова уехал, на этот раз с королевой и тремя детьми. По словам камеристки, они взяли с собой много вещей, так как планировали надолго остаться в Сан-Себастьяне. Королева Эна любила бодрящую воду Атлантики и далеко заплывала. Два вооруженных и одетых в форму телохранителя не спускали с нее глаз, тяжело ступая по берегу в черных, заполненных соленой водой сапогах.

Во дворце от меня требовалось только одно: оставаться преданным учеником графа Гусмана.

— Итак, начинаем создавать, — объявил он в один из летних дней и стал учить меня вибрировать заново — с использованием метронома.

Прежде мне и в голову не приходило считать вибрато, подобно тому как отстукивают ритм, и контролировать с такой точностью движения, которые, как мне казалось, возникают спонтанно. Жестами он изображал размер вибрато, уточнял, как далеко я должен отклониться от исполняемой ноты — шире здесь, уже там.

— А вот здесь, — говорил он, — повторяй за мной.

И я следил за его руками, рисовавшими картину то вздымающихся, то ниспадающих волн.

Я проводил недели, выполняя эти упражнения, прислушиваясь к поступи метронома, следуя движениям учительского пальца в воздухе — медленно на этом пассаже, быстрее здесь. Когда мое вибрато теряло ритм, он подавал мне сигнал остановиться — снова и снова. Должно быть, то же чувствует ученый, препарирующий, например, птицу. Ну как можно представить ее в великолепии оперения, когда видишь на столе уже окоченевшее тельце и тем более внутренние органы размером не больше оливки, узенькие косточки и тончайшие вены?

Работа была настолько насыщенной, что я почти не обратил внимания на то, как август сменил июль и королевская семья вернулась к своим мадридским будням.

Я все-таки порадовал нашего непримиримого графа, потому что в один из августовских дней он захлопнул деревянную крышку метронома и произнес:

— Недурно! Ты заслужил прогулку, и сегодня прекрасная погода. Когда ты в последний раз выходил из дворца?

Он послал меня с поручением купить канифоль и струны для скрипки в магазин неподалеку от Пласа Майор. Я шел по улице, а метроном все еще звучал у меня в голове, и я невольно подстраивал свой шаг под его тиканье, пока до меня не дошло, что я занимаюсь ерундой. Если я намерен пройти по жизни строевым шагом, то мне следовало бы присоединиться к Энрике в Толедо. Раздраженный этим открытием, я попытался изменить походку на более быстрый, аритмичный, размашистый шаг. Но заставить себя сбиться с ритма оказалось делом более сложным, чем на него настроиться. Принудительная походка причиняла боль моей слабой ноге, и спустя время я сдался. Выполнив поручение графа, я миновал королевскую булочную, разглядывая выставленную в окне выпечку, и повернул обратно. На большой площади я сел на скамейку и стал наблюдать за детьми, гонявшими мяч по пыльным каменным плитам.

Как прежде звучало для меня вибрато? Как мед. А виолончель? Более глубокие ноты я сравнивал с шоколадом, самую высокую струну — с лимоном. В эмоциональном плане — приятный трепет наряду с болезненным напряжением. Ничего похожего на машинальное копирование, на тиканье часов.

Кому-то приятно понимать, что все вокруг может быть спланировано и измерено. Это психология зрелого человека. Но не думаю, что когда-нибудь смогу вернуть прежнее отношение к вибрато, так же как никогда больше у меня не будет такой легкомысленной связи с женщиной, как та, что была с Исабель.

Перед началом работы над очередным музыкальным произведением мы с графом часами, до того как смычок прикоснется к струне, обсуждали его в деталях, как скучные генералы строят планы, сидя в палатке. Мы разговаривали, спорили, соглашались друг с другом, и я считал тяжелые кивки графа выражением уважения ко мне. Однажды, после того как я сыграл новую сонату, граф сказал:

— Моя дочь могла бы кое-чему поучиться у тебя: дисциплине, самоконтролю. Но… — Я напрягся. — В этой пьесе все-таки кое-чего не хватает.

— Чего же?

— Экспрессии.

— В какой части? — Я подтолкнул к нему листок с нотами, но он его не взял.

— Во всей пьесе.

Мне казалось, он шутит. Я громко рассмеялся и приготовился записывать его замечания. Граф уставился на меня, как будто я собирался подбросить в воздух птицу, которую мы только что с ним препарировали. Более того, его взгляд выражал, что я к тому же полностью уверен, что эта птица полетит, вместо того чтобы рухнуть на землю.

— Что же я должен сделать, маэстро?

— Я думаю, перерыв в учебе.

— Но это единственное мое занятие.

— А это тебе решать. Я сделал все, что в моих силах, для того чтобы поднять уровень твоих знаний, но тебе всего-навсего семнадцать лет. Ты же пытаешься выглядеть старше и действовать как взрослый.

Как взрослый? Но именно он придал трезвости моему отношению к музыке. Именно он стал относиться ко мне холодно, чуть ли не враждебно, когда я, неоперившийся птенец, вступил в интимные отношения с его дочерью.

— Поживи пока с музыкой.

— Что вы имеете в виду — поживи с музыкой?

Его тон стал раздраженным:

— Ты думаешь, что станешь гениальным виолончелистом за одну ночь? Без борьбы? Без проб и ошибок? Ничего у тебя не получится. Запомни, что я сейчас скажу. — Он понизил голос. — По просьбе короля я какое-то время буду занят официальными делами. Дам тебе знать, когда мы снова сможем приступить к занятиям. Пока же будешь участвовать в квартете: три моих ученика и четвертый ты. Вы будете встречаться каждые вторник и четверг. И надеюсь, у тебя не будет неприятностей вроде тех, что были с моей дочерью.

Прежде чем попрощаться, я хотел разузнать у него подробности его «официальных» дел, но он проигнорировал все мои вопросы.

— Тебя никогда прежде не интересовала политика, Фелю. Ни о чем не беспокойся, кроме как о себе самом.

Но разве не сам он говорил мне, чтобы я интересовался не только музыкой?

— Развивай свои интересы, — повторил он. — Но не забывай, кому ты служишь. И не суй нос не в свои дела, прошу тебя.

Меня не интересовали придворные интриги. Я знал, что кортесы и королевский кабинет министров часто менялись: не успевал запомнить имя министра, как ему на смену приходил другой; каждая такая перемена ущемляла одних и обогащала других. Но я не знал, было ли так всегда и что это означает для будущего короля и Испании.

На самом деле меня интересовали две вещи. Во-первых, внезапное исчезновение из моей жизни графа — этот факт только усиливал мое собственное упрямство. И во-вторых — избыток свободного времени, этот классический источник неприятностей. Без занятий я засиживался за обеденным столом, бродил по коридорам дворца, задерживался у распахнутых дверей в обществе камеристок и придворных учеников. Я не задавал им вопросов, а просто слушал, пользуясь среди них репутацией спокойного молодого человека, у которого рот всегда на замке.

Повар рассказывал мне о короле:

— Он в восторге от мальчугана, который переставляет игрушечных солдатиков с места на место, а больше ничего не умеет делать.

— Неугомонный, — соглашался с ним человек, единственной обязанностью которого было стирать пыль с сотен склянок в дворцовой аптеке.

Другие использовали похожую лексику, критикуя короля за то, что он вносит разлад в правительство каждый раз, когда вмешивается в парламентские дела. Говорили, что он непоследователен и тороплив, озабочен только укреплением своей власти. Короля знали как давнего и фанатичного сторонника армии, но его растущие связи с церковью беспокоили население столицы. Католическая церковь разбогатела за последние годы, она владела одной третью испанского богатства и вкладывала деньги не только в плантации, но и в банки, железные дороги, судоходство, даже в кабаре. Она поддерживала промышленников в ущерб рабочим, ее контроль над школами я успел прочувствовать на своей шкуре еще дома, в Кампо-Секо.

— В чем грех либерализма? — допрашивал нас преподаватель катехизиса.

— Это самый тяжкий грех против веры, — отвечали ученики в один голос.

— Является ли грехом для католика чтение либеральной газеты?

— Он может читать только «Биржевые новости».

В настоящее время либералы развертывали кампанию за то, чтобы некоторые незарегистрированные церковные ордена начали платить налоги. Пойдет ли король на то, чтобы обязать церковь платить свою долю? Кроме того, он один раз уже обидел церковь, женившись на Эне, новообращенной католичке. Если он не сделает сейчас серьезных шагов и будет продолжать относиться к политике как к спорту или искушению, то с требованием перемен выступят другие. Анархистские профсоюзы объединились в мощную Национальную конфедерацию труда. В отдаленных провинциях назревали мятежи.

Обитатели дворца заметили, что король стал меньше отдыхать и больше времени проводить в комнатах для приема гостей и галереях с мраморными полами. Он постоянно менял одежду, по пять и более раз на дню. На каждую важную встречу он надевал новый костюм. И с удовольствием присутствовал на военных парадах, которые проводились все чаще.

Однажды я был ему представлен.

— Музыкант? На чем играешь?

— Струнные. Виолончель, ваше величество.

— И как ты ходишь с нею?

— Я с ней не хожу, ваше величество.

У короля, как и у всех Бурбонов, были недостатки с произношением, и при ответе его выступающая нижняя челюсть поджалась.

— Хорошо, но должен быть способ, — сказал он. — Будь немного более изобретательным, молодой человек.

Я заметил, что мой сосед по комнате Родриго, ученик-архитектор, больше уже не ездил в Париж, Лиссабон и другие места. Теперь он чаще бывал во дворце и зарабатывал стипендию, помогая реализовать идею короля превратить Мадрид в нечто похожее на любимый им Париж. Он, уставший, приползал домой за полночь с кипой проектов на французском языке под мышкой.

— У нас будет Эйфелева башня? — как-то спросил я его.

— Кому нужна башня? Король хочет второй riz.

Я не знал, что такое riz, и предположил, что это сокращенное от rizo — завиток или петля и означает какой-то элемент декора, ничего другого мне и в голову не приходило. Я еще раз убедился в том, что король Альфонсо — глупый, поверхностный человек, и мне оставалось только искренне пожалеть королеву.

Я играл для королевы уже несколько раз, но во время этих встреч ничего особенного не происходило. Я приносил виолончель, ожидал, пока она сядет в одно из больших королевских кресел и начнет слушать. Но она садилась на банкетку, положив руку на рояль.

— Вы намерены аккомпанировать мне? — поинтересовался я.

— Нет. Просто мне так больше нравится. Удобнее.

— Вы уверены?

Она повернулась ко мне:

— Есть кое-что, к чему я никак не привыкну в Испании. То, что даже самый ничтожный слуга спорит с сувереном.

— О! Простите меня, ваше величество.

Последовала долгая пауза, но, когда она заговорила, ее голос стал мягче:

— Так и правда лучше. Как будто я беру урок фортепиано. Если кто-то войдет.

Когда я пришел в очередной раз, Уолкер послушно стоял у стены, охранник же — у дверей. Но, стоило мне появиться, по непонятному мне сигналу они вышли из комнаты и закрыли дверь, оставив нас с королевой наедине.

Меня так и подмывало спросить: «Вы же королева. Разве вы не вправе делать то, что вам нравится?» Но, вспомнив случай с пепельницей, я промолчал.

— Сеньор Деларго, — ответила она на так и не заданный вопрос, — если бы вы не были столь юны, мы не могли бы находиться в этой комнате вместе.

Она положила руки на колени и повернулась ко мне боком, слегка наклонив голову. Наше положение относительно друг друга напомнило мне процедуру исповеди, но я не был уверен, кто кому исповедуется.

— Пожалуйста, начинай, — сказала она.

Играя, я не переставал наблюдать за ней, но очень скоро полностью растворился в музыке. Когда она подняла руку, я не видел. Она встала и повторила жест, все еще отвернувшись от меня.

— Ты свободен.

Я медленно стал собираться.

— Вам понравилось?

— Да. — Но, как мне показалось, ей не понравился мой вопрос.

Через два дня она снова пригласила меня. Больше ни о чем не спрашивай, внушал я себе, просто играй.

Ее настроение вдохновило меня. Я решил стать наконец сильным и перестать выпрашивать похвалу. Не этого ли я ждал от матери, от Альберто, от графа, даже от Ролана? От кого-то, кто сказал бы мне, что я хорошо играю. Мне это было необходимо. И вот, играя для королевы, я окончательно понял: не нужно просить одобрения. Не нужно слов. Но меня сильно волновал вопрос, а нравилось ли королеве мое исполнение? И почему она продолжала слушать меня?

Я играл для нее регулярно, и иногда мы разговаривали — только перед началом игры, никогда после. Я как-то рассказал ей, что мой отец погиб от рук мятежников в колониальной Кубе, давно, еще до того, как я пошел в школу. История ее отца была не менее печальной. Ей было девять лет, почти как мне после гибели отца, когда принц Генри умер. Он подхватил лихорадку, воюя на Золотом берегу в Африке, и скончался по пути домой, в Англию. Он писал ей из Кадиса: «Если у тебя все будет нормально, ты приедешь в эту прекрасную страну. Я уверен, тебе многое понравится и ты будешь счастлива здесь».

Разве это не примечательно? Думал ли я, спросила она, что отец может предопределить жизнь своего ребенка таким образом?

Я вспомнил о своем смычке, подарке из папиной могилы, и сказал:

— Разумеется!

Она расспрашивала о моих детских забавах в Кампо-Секо. Я рассказал ей о покрытых виноградниками холмах; как на меня напали в сушилке и я отбивался футляром для смычка. Она, в свою очередь, — об игре с братьями, сестрами и кузинами: тот, кому выпадала роль «мученика», обязан был молчать и не протестовать, как бы другие дети ни издевались над ним.

— Дети часто жестоки, — сказал я, засмеявшись.

— Они не такие испорченные и более честные, — поправила она меня, даже не улыбнувшись.

Но эти разговоры были короткими, и, как только я начинал играть, она всегда отворачивалась, каждую неделю все больше и больше, так что вскоре она уже сидела ко мне спиной. Даже когда я заканчивал и в комнате повисала тишина, она избегала встречаться со мной взглядом. То, что мне пора уходить, каждый раз символизировала ее рука. Это был властный жест, напоминавший о том, что мы все же суверен и слуга, а не близкие друзья.

Выросший в Каталонии, где коррида не укоренена в традиции, я не питал врожденной любви к красным накидкам и крови. В этом смысле я и многие мои соседи-провинциалы являлись, как и сама королева, неполноценными испанцами. Столичные жители, напротив, обожали это кровавое зрелище. Я слышал, что, впервые оказавшись на корриде, королева чуть не потеряла сознание, но сейчас она регулярно посещала бои быков, чтобы доставить удовольствие своему супругу и тем более своему народу.

В одно из воскресений я взял громоздкий бинокль соседа по комнате, купил дешевое место на солнцепеке, на ярус выше, чем мне хотелось, зато напротив королевской ложи. Целый час я рассматривал в бинокль королеву, после чего у меня начали ныть руки, а вокруг глаз, к которым я прижимал окуляры, образовались потные круги.

То, что я увидел, привело меня в замешательство. Для человека, который чуть не упал в обморок на корриде, королева выглядела неистовым фанатом. Ни одного раза, включая самые напряженные и даже жуткие моменты схватки, она не отводила от глаз своего легкого бинокля с латунной отделкой, сверкавшей на солнце. Другие леди махали кружевными платочками, а мужчины вставали, чтобы швырнуть на арену шляпы и кожаные ботинки, надеясь, что матадор окажет им честь, выпив вина, пока помощники за его спиной сгребали окровавленный песок и насыпали чистый. Когда мертвого быка вытаскивали с арены, многие зрители переговаривались с соседями, но не королева. Даже этот трагический кадр привлекал ее внимание.

Во втором раунде на арену выпустили здорового быка, но с ним вступил в поединок и более опытный матадор. Танцуя и делая выпады в своем облегающем, в блестках, костюме, он быстро поставил быка на колени, затем надменно повернулся, разглядывая публику, и чуть не получил удара рогами успевшего встать на ноги и ринуться в атаку быка. В этот опасный момент даже король вскочил с места. Я не мог слышать его голоса, но видел движение губ, явно подбадривавших матадора, когда тот вовремя повернулся, тем самым спасая себя, и нанес финальный, смертельный удар шпагой в раскачивающийся окровавленный череп быка. А королева по-прежнему пристально следила за событиями в бинокль.

— Ты, должно быть, истинный знаток корриды, — сказал сидевший рядом со мной пузатый мужчина, чьи глаза покраснели от яркого солнца.

— Да? Что? — Я чуть отстранился от бинокля, только чтобы взглянуть на мужчину, но тут же снова поднес бинокль к глазам.

— Бинокль. Ты от него прямо не отрываешься.

Я вдруг решил, что он хочет попросить у меня бинокль, чтобы наблюдать за следующей схваткой, потому-то польстил мне, назвав знатоком. Но тут до меня дошло, ведь незнакомец не знал, что являлось предметом моего интереса. Я смотрел не на быка, но он не мог об этом догадываться. Если бы я сидел с закрытыми глазами, он и тогда продолжал бы думать, что я разглядываю подробности кровавого спектакля. Я снова сфокусировал взгляд на королеве, ее нежных руках, просвечивавших сквозь рукава, отороченные кружевами, на ее аккуратном овальном лице, прятавшемся за прижатыми к глазам окулярами. И меня осенило. Она использует бинокль не для того, чтобы смотреть корриду. Бинокль ей нужен, чтобы не участвовать во всем этом.

В следующий раз, когда королева отпустила меня после игры и я вышел в коридор, бессовестно игнорируя охрану, я прижался ухом к двери.

Глава 11

— Еще две минуты, — зевнул охранник.

— Что?

— Это как песок в часах — жди, пока весь не высыплется.

— И часто у нее так?

— Всегда. Потом раз — и всё.

Я сделал вид, что застегиваю футляр виолончели, а сам прислушивался к звукам, доносящимся из-за закрытой двери.

Больше всего эти звуки напоминали приглушенное икание. Как ни странно, охранник не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Прислонив к стене алебарду, он спичкой вычищал грязь из-под ногтей.

Я прекратил возиться с замком:

— Как вы думаете, с ней все в порядке?

— Она вышла, заколола волосы и попросила Уолкера принести ей в другую комнату чаю. Она вообще любит уединение. Так что тебе лучше уйти.

Я подхватил футляр и быстрым, насколько позволяло больное бедро, шагом пошел прочь.

Я чувствовал свою причастность к чужой жизни, хотя не мог бы сказать, чего в этом чувстве было больше — радости или боли. Да это и не казалось мне важным, главное — это чувство жило во мне. После месяцев одиночества я благодаря музыке снова был кем-то замечен. А что меня ждет дальше — об этом я предпочитал пока не думать.

Я долго набирался храбрости. И в следующий раз, когда королева Эна отпустила меня, замешкался. Не вставая со стула, она еще раз махнула мне рукой — уходи! — и потрясла кистью, словно стряхивая с нее воду. Я отставил виолончель в сторону, но остался сидеть, хотя меня так и подмывало удрать.

Она опять жестом велела мне уходить.

— Простите, — сказал я, — но мне кажется, что было бы неправильно оставлять вас одну.

Она посмотрела на меня с раздражением, даже на щеках появился неровный румянец:

— Не говори глупостей.

Заикаясь, я забормотал слова утешения.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь остаться, если будешь молчать. Иначе все испортишь.

И снова повернулась ко мне спиной.

Так и повелось: я сидел перед ней с бьющимся сердцем, стараясь ничем не выдать своего волнения, и ощущал возникшую между нами странную близость, гораздо более тесную, чем та, что связывала меня с Исабель.

Королева по-разному воспринимала мою игру. Она не давала воли чувствам и отказывалась разделять общепринятые вкусы. «Лебедь» Сен-Санса с его длинными, плавными переходами от ноты к ноте оставлял ее равнодушной, как и другие слишком откровенно сентиментальные вещи. Однажды я заиграл ноктюрн Чайковского — при первых же звуках ее спина напряглась. Она терпеть не могла ни от кого получать указаний — что хорошо, а что плохо — и в музыке искала отражения самой жизни, со всеми ее перипетиями и огорчениями.

Больше всего ее трогали пьесы, построенные на контрасте чувств: триумф и тревожное ожидание, гнев и нежность. Когда я в первый раз натолкнулся на Адажио с вариациями Респиги, то сразу понял, что эта вещь — ее. Строгая, по-королевски величественная мелодия напоминала мне ее походку; в мягких diminuendo чудился ее утонченный юмор; в более быстрых частях не было хвастовства — только доброе снисхождение… Того, кто слушал адажио в первый раз, его волнообразные вариации заставляли напрягать память: музыкальные фразы повторялись, переплетались, заново возникали с болезненной неизбежностью. Концовка требовала особенно виртуозного исполнения: добираясь до нее, я забывал обо всем на свете. С трудом переводя дыхание после стремительных пассажей, я поднял на нее глаза и увидел, что она тоже учащенно дышит.

Еще не прозвучала последняя нота адажио Респиги, как она спрятала лицо в ладони. Она плакала, и ее узкие плечи подрагивали под тонкой тканью платья. Как будто ножом вскрывают конверт с письмом, мелькнуло у меня. Таким ножом обычно режут бумагу, но им же можно нанести смертельную рану человеку. Кто будет жертвой — она или я?

В один из дней поздней осени королева вызвала меня к себе. Меня кольнуло недоброе предчувствие. Она приветствовала меня скупой улыбкой, казалось подтверждая мои опасения. Я не ошибся. Королева не могла допустить, чтобы при дворе стало известно о том, что ее обуревают слишком сильные чувства. Она знала, что на днях я собирался съездить домой, и решила воспользоваться случаем, чтобы вовсе отказаться от моих услуг.

Как только дверь за мной закрылась, она знаком подозвала меня к себе. Я подошел, в одной руке держа виолончель, в другой — смычок.

— Оставь инструмент, — сказала она и взяла мои руки в свои. Ее тонкие маленькие пальцы были удивительно сильными и теплыми. — У меня есть для тебя подарок.

— Может быть, я сначала сыграю? — тихо проговорил я. — Завтра я уезжаю в Кампо-Секо. Меня не будет почти две недели. Придется пропустить следующую встречу.

— Я знаю. Лучшего времени не найти. Я давно хотела это сделать. — Она отбросила волосы со лба, потрясла запястьем, на котором звякнул браслет, и добавила: — Благодаря тебе я была счастлива.

Она уже говорила обо мне в прошедшем времени.

— Ты мне не веришь, — продолжила она. — Но, знаешь, так бывает, когда неосторожно наступишь ногой на кнопку или иголку. Ноге и так больно, а трясешь ею, стараясь освободиться от иголки, и делаешь себе еще больнее. В последние месяцы в моей жизни хватало и кнопок, и иголок. Твоя музыка помогла мне преодолеть боль.

Никогда раньше она не говорила со мной так, и я напрягался, чтобы вникнуть в смысл ее слов.

— Есть и еще кое-что, — шепнула она, выпрямляя спину и поднося палец к губам. — Слышишь?

Я покачал головой.

— Часы! Они больше не тикают. После того что случилось в июне, королевский хранитель фарфора намерен собрать все вещи, принадлежавшие королю Карлу и королю Фердинанду, переписать их и почистить. На это уйдет несколько недель. — Она улыбнулась: — Иначе говоря, ты подарил мне и музыку, и тишину. Не знаю, как тебя за это отблагодарить.

— Вам не за что меня благодарить.

— Нет, я должна тебя отблагодарить. — Она снова стала серьезной: — Я тебе доверяю. Когда ты играешь, я чувствую себя в этой комнате в безопасности.

— В безопасности? — не понял я. — Неужели ваши враги угрожают вам даже здесь?

— Больше я беспокоюсь за своих друзей. — Она старалась, чтобы ее голос звучал шутливо. — Не бойся, Фелю. Все будет прекрасно.

Она указала на кресло, приглашая меня придвинуть его поближе и сесть.

— Возникли серьезные проблемы, — сказала она уже более деловым тоном. — Есть люди в кортесах, которые противятся планам короля и предпочитают распри в то время, когда страна слабеет. Она всегда слабая, говорят они. Пусть так! Но кто в этом виноват? — Она чуть помолчала и продолжила: — Религиозно настроенные женщины отказываются меня признавать. Что они устроили вокруг вывешенного в городе протестантского креста! Как будто это сделала я, когда отреклась от своей веры. Они хотят, чтобы мы оставались в Средневековье и погрязли во взаимной нетерпимости. Мне было интересно узнать, что обо всем этом думаешь ты — юноша из небольшого городка. Но я не стала тебя выспрашивать. Ты дал мне нечто большее, Фелю. — Она снова сжала мою ладонь, так крепко, что я увидел, как побелели у нее суставы пальцев. — Ты дал мне убежище от всей этой грязи. Ты принес мне облегчение.

Звякнул тяжелый браслет у нее на руке, искрами вспыхнули усыпавшие его рубины, изумруды и сапфиры. Я пригляделся: камни покрупнее, продолговатой формы, тянулись цепочкой, усеянной вокруг более мелкими круглыми камнями. Это было яркое украшение, так не похожее на льдистые бриллианты и молочный жемчуг, которые она обычно носила.

— Я редко его надеваю, — сказала она, перехватив мой взгляд. — Никогда на людях. Но он много значит для меня. Старые вещи дарят мне чувство покоя. Это старинный браслет. — Она вытянула руку: — Как ты думаешь, сколько ему лет?

Я живо представил себе короля Альфонсо на улицах Парижа или Вены с черным футляром для драгоценностей в руке.

— Года четыре?

— Четыре? — Она засмеялась. — Ему почти четыреста лет. Он принадлежал королеве Изабелле. А ты знаешь, что в книгах по истории пишут о том, каким образом она финансировала экспедицию Колумба?

Я отрицательно покачал головой.

— Она заложила свои драгоценности. Не хотела занимать у евреев.

— Браслет нашли в ломбарде?

— Нет. — Эна засмеялась. — Браслет она как раз спрятала. Его яркие краски напоминали ей витражи соборов. Она никогда не надевала его прилюдно. И тот факт, что она отказалась с ним расстаться, приводит меня в восхищение. Для коллекционера этот браслет может служить символом испанского завоевания. Но я смотрю на него иначе. Для меня он символизирует независимость женщины.

Наверное, то же самое она говорила и другим людям, а я в качестве слушателя не представлял собой ничего особенного. Но я понял, что она имела в виду. Она дорожила этим браслетом как залогом независимости. Надевая его, она словно отрекалась от покорности королю, без конца меняющему министров, и от двора с его запутанными интригами.

— Ты когда-нибудь прикасался к чему-нибудь столь же древнему?

Как ни странно, прикасался. За нашим домом в Кампо-Секо росло оливковое дерево, и мама утверждала, что ему пятьсот лет. Я качался на его ветках, отдыхал под ним, слушал, как оно шумит листвой под порывами горячего ветра. Но сейчас я, конечно, не стал вспоминать о нем. Просто протянул палец и провел им по блестящему металлу украшения.

— Я не такая набожная, как Изабелла, — вздохнула она. — Мне не довелось услышать глас Божий. Но я слышала твою музыку. Она помогла мне вспомнить о том, какой я была до того, как приехала в Испанию и вышла замуж за короля. Я хочу оказать тебе честь. Выбери себе один камень, Фелю.

Она предлагала мне не весь браслет, а лишь один камень из него. Опустевшее звено удалят, и браслет на ее узком запястье будет сидеть плотнее.

— У тебя на смычке есть украшение из перламутра, — сказала она. — Я подумала, что его можно заменить чем-то более ценным. Я хочу, чтобы ты помнил о времени, проведенном со мной.

У меня не было колебаний. Я посмотрел в ее глаза и сказал:

— Самый маленький синий сапфир.

В поезде по пути домой я дремал. Сидел, прислонившись к кожаной спинке, и не выпускал из рук футляр со смычком. Видимо, я заснул, потому что мне приснился кошмарный сон: я открываю футляр, а из него течет вода, как будто сапфир превратился в кусок льда и растаял.

Во время одного из таких коротких провалов в купе зашел новый пассажир. Он похлопал меня по плечу, рука у меня непроизвольно дернулась и наткнулась на что-то твердое. Я пробудился: оказалось, со сна я нечаянно ткнул кулаком ему в живот. Он что-то пробурчал. За окном виднелась стена здания под красной крышей, за ним — кипарисы, похожие на высоких худых мужчин. Я потер глаза и окончательно проснулся.

Поезд стоял. Уж не грабители ли, испуганно подумал я, но мой сосед меня успокоил.

— Ветчина, — хрипло сообщил он, опускаясь на сиденье напротив. — Бутерброды. Там, на платформе. Можно купить. Если хотите.

Это был седой крестьянин, одетый в широкие брюки и грубые ботинки без шнурков, с болтающимися язычками. Я извинился и обтер подбородок. Пока я раздумывал над его словами, поезд тронулся. В животе у меня урчало от голода, но шанс купить еды я упустил. Увидев разочарование на моем лице, он сунул руку в карман и протянул мне горсть миндаля. Я стал грызть орехи, не обращая внимания на прилипший к ним мелкий мусор, — не хотелось обижать соседа.

— Что это у тебя? — спросил он.

— Инструмент. Железнодорожный инструмент. — Я кинул в рот горсть миндаля и принялся жевать, чтобы избавить себя от его дальнейших расспросов.

Конечно, я опасался воров. Но не только. Я еще ехал в поезде, мчавшем меня к югу от Барселоны, и уже говорил себе, что никому не стану показывать свой украшенный драгоценным камнем смычок. Даже родным. Во всяком случае, не сразу.

Нет, я не боялся, что они захотят отобрать у меня мое сокровище. Почему же не похвастать перед ними свидетельством королевской благосклонности? Хотя бы перед мамой? Да и Персиваль с Луизой, едва увидев смычок, сразу поймут, кем я стал с тех пор, как покинул Кампо-Секо.

Единственным, с кем я после переезда в Мадрид хотя бы раз в месяц обменивался письмами, оставался мой брат Энрике. К сожалению, в Кампо-Секо я его не застану. Он служил в Эль-Ферроле — крошечном гарнизоне, расположенном далеко на севере, на побережье. Ему не очень повезло с местом службы: форма была даже хуже, чем та, что он носил в военном училище, да и денег платили совсем мало. А ведь он достиг такого возраста, что пора было и о женитьбе подумать. Но он все равно гордился тем, что он военный. Вместе с ним служил его друг Пакито, родители которого жили неподалеку.

В поезде я провел беспокойные часы, хотя изредка удавалось задремать. Мне вспоминалось лицо скрипичного мастера, которому я принес камень. Его брови удивленно вздернулись, когда он услышал, что это подарок от королевы, но, когда я сказал, что хочу поместить сапфир не на внешней, видной зрителям, а на внутренней стороне колодки смычка, поднялись еще выше.

Накануне моего отъезда в Кампо-Секо посыльный принес мне пакет от королевы. Я решил, что она передумала и хочет получить камень назад. Но я ошибался. Письмо содержало просьбу вернуться в течение десяти дней. Король Альфонсо хотел, чтобы я выступил на публичном мероприятии. Подробнее я обо всем узнаю после возвращения. Я ответил: «К вашим услугам». Что еще я мог сказать?

Поезд прибыл в Кампо-Секо с опозданием на несколько часов, в разгар дневной жары. Я был единственным из пассажиров, кто здесь выходил. Город дремал, и меня никто не встречал. Я был этому рад, хотя понимал, что придется тащиться в гору с багажом. Три года я здесь не был. Успел заработать денег, завести любовницу, подружиться с королевой. Во второй раз — он утверждал, что в первый, — встретился с самым знаменитым пианистом Испании. Научился играть на виолончели. И что же предстало моим глазам через три года? Все то же, до скуки знакомое, только как будто выцветшее и поблекшее.

Истертые ногами пешеходов тротуары Кампо-Секо оказались даже уже, чем я помнил; они длинными языками тянулись вдоль стоящих вплотную одно к другому каменных зданий. Через квартал мне надоело задевать своим потрепанным чемоданом за стены домов, и я пошел посередине вымощенной булыжником улицы. Ноги стали уставать, и я непроизвольно завертел головой: не идет ли трамвай, но тут же громко расхохотался: в Кампо-Секо не было не только трамваев, но даже обычной конки. Это был город пешеходов: пастухов и сельских рабочих, постукивавших по тротуарам оливковыми палками.

Я не мог не замечать, как все здесь незамысловато: ни изразцовых мозаик или экзотичных скульптурных украшений, как в Барселоне, ни колонн или белых дорожных плит, как в Мадриде. Все было темно-желтым или блекло-красным. Цвет земли. Цвет грязи. Я шагал мимо дубовых парадных дверей, закругленных наверху и достаточно широких для того, чтобы под ними прошла телега, и они казались мне похожими на двери сараев. Проходя под балконом второго этажа, я услышал мягкие горловые звуки. Неужели свинья, удивился я, и только потом до меня дошло, что это храп. Кто-то решил вздремнуть после обеда, распахнув дверь на балкон.

Дверь нашего дома ничем не отличалась от прочих. Открыла мне Луиза. Ахнув, она чуть не задушила меня в объятиях, а потом потащила наверх, на жилой этаж. Но она так растолстела, что вдвоем поместиться на лестнице мы никак не могли. Я пропустил ее вперед. Она подхватила юбку и побежала по ступеням. Я поднимался следом, и от моего взора не укрылась грязь на ее мускулистых босых ногах с пожелтевшими и потрескавшимися пятками.

Наверху я порылся в своих сумках и извлек белую сорочку, отороченную внизу атласной тесьмой, которую купил для своего племянника Энрика.

— Какая красивая! — восхитилась Луиза. Повертела в руках и сказала: — Только она ему мала.

— А лавочник утверждал, что для крещения в самый раз.

— Ну да, если крестить того, кому неделя от роду, а не год.

Но она не выпускала сорочки из рук, как будто надеялась, что красивая одежка чудом увеличится в размере.

Сзади подошла мама:

— Что, опять обманулась в своих ожиданиях?

— Мама! — протестующе воскликнула Луиза, и мне все стало понятно. Отец малыша, атеист, служивший в Марокко, не баловал Луизу письмами.

— Сбереги для следующего ребенка, — донесся из темного угла скрипучий голос Тии. Пожалуй, из всех замечаний, что я слышал из уст старой Тии, это звучало наиболее оптимистично.

— Давно получила от него последнее письмо? — вполголоса спросил я Луизу.

— Не очень.

Повисла неловкая пауза, которую прервал налетевший на меня сзади Персиваль.

— Ты чего такой худющий? — заорал мой старший брат, нависая надо мной.

Я с трудом высвободился из его объятий и только тут заметил, что его просторная белая рубаха вся заляпана краской.

— Что это? — удивился я, показывая на синеватые пятна. Брызги краски запачкали даже его уши, торчавшие на наголо бритом, если не считать черной челки, черепе. — Ты что, стал художником?

— Да.

— А я и не знал.

Он хвастливо выпятил губы:

— Завтра финиширует моя выставка.

Мама засмеялась.

— Финиширует? Ты хочешь сказать, закрывается? А где?

— Здесь, в Кампо-Секо. Я — новый Пикассо.

— Ну надо же! А мне даже ничего не сказали. Мама, Луиза! Почему вы мне ничего об этом не писали?

Тия сидела в углу, обмахиваясь веером и хмуро глядя на нас.

— Ты из-за своей музыки ко всему остальному оглох, Фелю! — рассмеялась Луиза. — Подними глаза!

Я посмотрел на потолок. Он был точно того же цвета, что и пятна краски на рубахе Персиваля. На его фоне небесной голубизны темнели только старые балки. Странно, мне казалось, что он всегда был таким…

— В твоей бывшей комнате краска еще не совсем просохла, — сказала мама, когда мы уже садились за стол. — И пахнет сильно. Придется тебе переночевать здесь, на полу.

— Если, конечно, ты не оскорбишься, что тебя положили на полу, — добавил брат. — Ты же в королевском дворце к другому привык. Говорят, там кровати такие высокие, что, пока заберешься, кровь носом пойдет.

Я расхохотался, но все же уловил в его шутливом голосе какую-то фальшивую ноту.

— Персиваль, а ты, случаем, не маляр?

Он толкнул меня в плечо — не сказать, что дружески. Но тут же, словно раскаявшись, отодвинул от стола старое отцовское кресло и жестом пригласил меня его занять. Это было почетное место, и оно по праву принадлежало ему, ведь он был старше. Я растерянно озирался, не зная, как себя вести.

— Обед готов! — хором крикнули мама и Луиза, разбудив спавшего здесь же ребенка.

Я протянул к нему руку и пошевелил пальцами, привлекая его внимание, но он не проявил ко мне никакого интереса, сердито щуря заплаканные глаза, недовольный, что его сон был нарушен. Луиза сконфуженно улыбнулась и перенесла малыша на стол, где он и проревел все время, пока мы читали предобеденную молитву. Мама попыталась чуть сократить обязательную процедуру, но Тия продолжала упорно шевелить губами даже после того, как мы перекрестились.

Я был у себя дома, со своей семьей, но ощущение уюта и защищенности, на которое я так надеялся, так и не наступало. Мы уже перешли ко второму блюду — резиновым на вкус креветкам с клейким розоватым рисом, — когда случился еще один неприятный инцидент. Я услышал отчетливое хрюканье и поднял глаза, полагая, что это Тия шумно высасывает мясо из креветочного хвоста. Но оказалось, противные звуки издавал Энрик. Луиза не придумала ничего умнее, чем здесь же, за столом, начать кормить своего краснощекого младенца. Он с громким хлюпаньем сосал материнскую грудь, ритмично колотя по ней крепко сжатым кулачком. Луиза как ни в чем не бывало ела, поднося ко рту вилку над детской ручкой. Ее большая белая грудь с темным соском нависала над тарелкой.

Мне стало противно.

— Ты же говорил, что ничего не ел в поезде, — возмутилась мама. — Где же твой аппетит?

— Спасибо, мам. Просто я устал.

— Устал? Тем более нужно поесть. Ну-ка доедай что там у тебя на тарелке. После такой дороги!

— В дороге-то все и дело, — отозвался я. — Что-то желудок побаливает.

— Персиваль, ну-ка, дай мне его тарелку. — Она протянула руку.

— Нет, мам, я больше ничего не буду. Выпью полбокала вина, и все.

— Пить, значит, можно, а есть нельзя? Этому тебя научила придворная жизнь?

Луиза набивала рот рисом, а малыш тыкался личиком ей в грудь, то ловя губами сосок, то снова его выпуская.

— Что ты все не угомонишься? — вздохнула Луиза. — Может, замерз? Как ты думаешь, мам, он завтра в церкви не расплачется?

— Все пройдет прекрасно, — прошамкала Тия с набитым ртом.

— Не он первый, не он последний, — отозвалась мама. — В церкви, конечно, холодно. Но он все равно большую часть времени проспит.

— Э-э… — Я прочистил горло. — А что, ребенка обязательно кормить за обеденным столом?

Луиза притворилась глухой, но мама нахмурилась. Персиваль медленно перевел взгляд с матери на меня. И вот уже все выжидательно уставились на меня. Чего они ждут, подумал я. Извинений?

— Разве нельзя пойти в другую комнату?

Мама положила вилку.

— Выглядит не слишком привлекательно, вот и все, что я хочу сказать. Ты же сама удивлялась, что у меня пропал аппетит.

Мама вытерла губы салфеткой, сделала глубокий вдох и спросила:

— Где и как кормит своих детей королева Эна?

— Не знаю, не видел, — запинаясь, ответил я. — Может быть, она отдает их кормилице.

Персиваль хихикнул.

— У нее, конечно, много детей, — сказала мама. — Все — погодки и, говорят, не очень-то крепкие. Может, из-за того, что она их сама не кормит?

— Слушай, хватит об этом, а?

— Тебя, Фелю, я кормила за столом, в церкви, на улице, на лестнице. Много где.

Она ставила меня на место, напоминала мне о том, что и я был маленьким.

— Пожалуйста, мама…

— Я не нуждаюсь в том, чтобы короли указывали мне, как жить, — отрезала она. — Я рада, что у тебя в Мадриде все хорошо, но не забывай, жизнь при дворе имеет очень мало общего с реальностью.

— А вы знаете, — решил я сменить тему, — мне при дворе оказали поразительную честь… — Я подбирал слова, собираясь рассказать о сапфире, но так, чтобы это не выглядело хвастовством.

Но мама, похоже, меня не слушала:

— Учись на здоровье и добивайся успехов. Но не теряй головы.

— Вернее сказать, я получил награду, — снова затянул я и сам почувствовал, как фальшиво звучат мои слова. И тогда я жалко улыбнулся: — В общем, это просто подарок…

— Жизнь никому не дарит подарков, — сурово сказала мама. — Вспомни про бесплатные уроки виолончели! — Ее голос дрогнул. — И про пианино! — Она швырнула салфетку на стол и вышла из комнаты.

Повисло тяжелое молчание, которое прервала Луиза:

— Ты и правда видел королеву?

— В основном затылок, — буркнул я.

Персиваль рассмеялся. Я решил, что пока ни слова не скажу им о сапфире.

Среди ночи меня разбудил Персиваль. Сначала я почувствовал прикосновение грубой ткани рукава, а затем меня обдало какой-то скипидарной вонью. От брата несло самогоном — мерзкий запах, совсем не похожий на аромат местного ликера, который обычно употреблял наш отец.

— Одевайся.

— Почему ты в пальто?

Я сел и стукнулся головой: забыл, что сплю под обеденным столом, вытянув ноги в сторону балкона. С улицы донесся залихватский свист: нас ждали друзья Персиваля.

На улице я остановился чуть поодаль от их компании. Персиваль о чем-то перешептывался с одним из приятелей. Мне почудилось или это был маленький Хорди? А рядом с ним кто — кузен Ремейя? Я услышал свою старую кличку — Спичка.

— Возле церкви, — уже громче заговорил Персиваль, — он спрятал тачку. Если я не смогу бежать достаточно быстро, они меня на нее погрузят.

Больше я ничего не разобрал, да не особенно и вслушивался. Просто мне было приятно, что Персиваль взял меня с собой.

Под пешеходным мостиком у них были припрятаны три фонаря и несколько толстых палок. Зажгли первый фонарь, и я наконец-то сумел разглядеть их лица. Пламя колыхнулось, упали тени, и вместо полных щек и взъерошенных волос моему взору предстали красные глаза, посверкивающие из-под туго повязанных вокруг лба цветных платков, и нервно дергающиеся кадыки. Это были не мальчики, которых я помнил, это были мужчины. И то, что они замышляли, не могло быть невинным озорством. Смех сменился нервным хихиканьем, а затем тревожным покашливанием. Обматывая палку тряпкой, Хорди посетовал, что у него заболел сын, он кашляет кровью, жена совсем сбилась с ним с ног, поэтому ему надо поскорее вернуться домой. Он опустошил бутылку, принесенную Персивалем, и разбил ее об одну из деревянных свай мостика. А я никак не мог прийти в себя. Маленький Хорди женат? У него есть сын?

— Персиваль, куда мы идем?

— Я же тебе говорил. В церковь.

— Зачем?

Он не ответил и отвернулся. Кузен Ремейя произнес имя отца Базилио. Он сделал ударение на последнем слоге и добавил еще один, так что получилось Базили-оро — «золотой Базиль».

— Отец Базилио никакой не богач, — сказал я. — Он даже не ест мяса.

Человек по имени Куим поднес спичку к тряпичному факелу, но остальные замахали на него руками: рано, надо пересечь город в темноте. Он бросил факел на землю и стал затаптывать пламя.

— Я хочу сказать, не только по пятницам. Вообще не ест.

Куим задохнулся от негодования. У одного из мужчин забулькало в горле — это был подавленный смех.

— У него даже нет служанки, — продолжал я. Все знали, что под видом служанок у священников обычно живут их подруги. Во всяком случае, у большинства из них.

Никто меня не слушал.

— Мы всегда приносили ему — скажи, Персиваль! — приносили ему помидоры.

— Мы дадим ему помидоров, — пробормотал один из них.

— К чему тратить помидоры? — спросил кто-то. — И булыжники сгодятся.

— Послушайте! — не сдержался я. — Если вам нужны деньги, то вы идете не туда. Видели бы вы, в каких носках ходит отец Базилио!

Мои слова произвели на них не больше впечатления, чем если бы это был комариный писк.

Только Персиваль соизволил повернуть голову в мою сторону. Мерцающий фонарь Куима на миг высветил его профиль.

— Церковь купается в роскоши, — сказал он.

— Но наш храм — не вся церковь.

— Они не платят налоги, а у нас отбирают фермы! Только Овьедо, конечно, не трогают. — Овьедо звали герцога, на которого работал дон Мигель Ривера. — С тех пор, как вы сбежали в Барселону, он разбогател вдвое.

По тому, как Персиваль это сказал, выходило, что мое стремление к музыкальной карьере и растущее богатство аристократии были явлениями, непосредственно связанными между собой.

— Отец Базилио тебя узнает! — Я дернул Персиваля за рукав. — Ты что, забыл, что завтра крестины твоего племянника?

Персиваль повернулся, положил руки мне плечи и уперся лбом в мой лоб.

— Базилио не выйдет из церкви. Он знает, как себя вести. Мы никому не собираемся причинять вреда. Просто делаем предупреждение.

— Нельзя так, — сказал я.

— Тебе просто нравится священник.

— Дело не в нем. На его месте мог быть любой другой. Есть другие способы… Предупреждать можно по-разному.

— Какие же? Может, нам переговорить с людьми в кортесах? С теми, кого выбирал Овьедо? С теми, кто устраивает братьев Ривера? — Он отвернулся и закашлялся. — Или ты имел в виду короля? Ну-ну. Давай, поговори с ним. А мы пока тут подождем. — Поскольку я молчал и не двигался, он продолжил: — Что вы вообще обсуждаете с королем? Скачки? Проституток? Только не прикидывайся, что он к тебе прислушивается. Они никогда не слышат таких людей, как мы.

— Пожалуйста, Персиваль, — сказал я мягко, не обращая внимания на нетерпеливые взгляды других. — Не ввязывайся ты в это дело, прошу.

Он медленно покачал головой, схватил меня за уши и слегка потряс. На краткий миг мы снова превратились в двух мальчишек.

— Так ты с нами или как?

— Не с ними! Мы с тобой не должны участвовать в этой подлости.

— Не должны? Но мы уже участвуем.

— Только не я.

— Ах вот оно что! Ты предпочитаешь смотреть на бой быков через барьер, да? Без риска?

— Я вообще ни на что не хочу смотреть, — прошептал я. — Я ухожу.

— Ребята удивятся. Я и сам иногда тебе удивляюсь, братишка. На чьей ты стороне?

— Я ни на чьей стороне. Персиваль, не делай этого! — Я потянулся, чтобы обнять его, но он отступил назад, в темноту. Фонари погасли, факел Куима тоже. В воздухе запахло горелым маслом. Компания ушла вперед: слышался только шорох шагов вдоль каменистого русла высохшей реки. Затем они поднялись на берег реки, перевалили за небольшой холм и исчезли из виду.

Я не спал до утра, ожидая возвращения Персиваля. За час до рассвета я услышал шаги на лестнице и погрузился в глубокий сон. Мне показалось, прошли считаные минуты, а в доме уже началась утренняя суета. Луиза пинала меня по ногам, торчавшим из-под стола, мама стаскивала с меня одеяло и бранилась: как можно спать в такой важный день.

Дорога до церкви была мучением. Я все время отставал, задерживая всех, мама что-то кудахтала про мои ноги, словно репетировала, как будет извиняться за опоздание. На каждой улице, за каждым поворотом я искал следы ночного происшествия. Длинная подпалина на стене изящного каменного дома при ближайшем рассмотрении оказалась вытянутой утренней тенью. Школьное окно, как пояснила мама, еще неделю назад разбили мальчишки, затеявшие на площади игру в пелоту. У меня в ушах звучали ужасные крики мужчин с факелами, а мама вдохновенно говорила: «Как ни странно, но эти трещины на стеклах даже красивы. Похоже на покрытую росой паутину».

Но вот мы завернули за последний угол. Впереди показалось здание церкви. Я вздрогнул всем телом — перед ним валялась куча белых одеяний и разбитая статуя. Я схватил мать за руку. И снова я обознался. На земле лежала слетевшая с веревки простыня. Девушка, обнаружившая неприятность, помахала нам с балкона и побежала на улицу поднимать свое добро. Сверху доносился недовольный голос женщины постарше — вся работа насмарку. Эта небольшая сценка развеселила Луизу. Она шагала впереди с Энриком на руках, и оба они светились радостью, как будто переживали самое прекрасное утро в своей жизни.

Персиваля с нами не было. Не желая встречаться со мной дома, он вызвался выйти пораньше, чтобы заглянуть в булочную и забрать заказанную к празднику выпечку. Я все думал, что скажу матери, если Персиваль больше не появится. Вдруг он уже мчится в поезде, идущем в Аликанте или Кадис? Может, мы его больше не увидим? Я настолько глубоко погрузился в эти мысли, что не сразу расслышал голос Луизы: «Да вот же он! Молодец, все принес. Пойду внутрь. Наверное, надо приготовить ребенка».

Никаких надписей на стенах, никакого битого стекла — обычная холодная церковь, запах пыльной темноты и мерцание свечей. Может быть, ребята решили просто прогуляться в горы, выкопать спрятанные там бутылки? Или направились к пользующейся дурной славой хижине, где обитала девица по имени Хуанита?

Вдруг кто-то резко схватил меня за рукав: это был отец Базилио. Стоя ко мне в профиль, он дружелюбно улыбался. Но вот он повернулся другим боком… Вся левая половина его лица была изуродована: фиолетовый синяк на месте заплывшего глаза; глубокая царапина, прочертившая щеку от уха до подбородка.

— Я должен… — сипло прошептал он.

— Падре! Что с вами? — воскликнула стоявшая рядом со мной мать.

— Несчастный случай. Ничего страшного.

Он не обратил никакого внимания на ее встревоженный вид и пристально смотрел на меня здоровым глазом. Из второго сами собой текли слезы.

— Я должен назвать вам имя…

Сердце у меня застучало. Сейчас прозвучит обвинение.

— Ты меня поймешь, — взволнованно продолжал священник. — Уже сейчас ты занимаешь видное положение в обществе, имеешь доступ к королевскому двору в Мадриде.

Он что, хочет придать случившемуся громкую известность? Я в панике огляделся вокруг, ища взглядом брата. Тот сидел на церковной скамейке с лицом опытного игрока в покер и изображал дремоту.

— Они не имеют права его забыть! — Отец Базилио сделал драматический жест руками и благоговейно произнес: — Скарлатти.

Я замер, пораженный.

— Доменико Скарлатти, — повторил священник, приняв мое молчание за невежество. Он попробовал усмехнуться, но его лицо исказила болезненная гримаса.

— Скарлатти, — заговорил я, обращаясь к маме, — это итальянский композитор. Он работал при королевском дворе в Мадриде в 1700-х годах.

— Ты сделаешь это для меня? — напирал отец Базилио. — Напомни им. Просто напомни. — Он приподнял голову, сморщившись от боли, выставил вперед палец и принялся отбивать им слышимый только ему ритм. Он явно не хотел, чтобы моя мать спрашивала, что у него с лицом. Не хотел говорить, кто его изувечил. Он хотел думать только о музыке, которая одна была ему верным спутником в этом городе, населенном предателями. Я не сомневался, что он узнал нападавших в лицо.

— Ты сделаешь это? — еще раз спросил он.

— Конечно.

— Его никто не помнит. В Испании забыли его творчество. Может, они устроят королевский концерт или назовут что-нибудь его именем. Или хотя бы поставят памятник… Но мы с тобой это еще обсудим. Мне хотелось бы послушать твою игру. Ты привез с собой виолончель? Нет? Ах, как нехорошо. Но мне пора.

Отец Базилио обернулся к церковной двери. Внутри уже сидели на скамьях шесть пожилых женщин в темных одеждах, обмахивавшихся веерами. За ними следом появился дон Мигель Ривера в черном пиджаке и белой рубашке с открытым воротом. Рядом с ним шла невысокая толстушка — его супруга, на которой он женился два года назад.

— Дон Ривера сделал щедрый дар в честь торжественного для твоего племянника дня, — сказал отец Базилио. — Он опора этого гибнущего города. Может, когда-нибудь и ты станешь таким. Храни тебя Господь, Фелю.

На следующий день я слег. Сказались тяготы дороги и три бессонные ночи. Оставшееся время я провел в постели, мечась в жару и кашляя, но благодаря судьбу за то, что вынужденное затворничество избавило меня от необходимости общаться с обитателями Кампо-Секо.

С Персивалем мы говорили об этой ночи всего раз.

— Я рад, что не вышло хуже, — сказал я.

— Вообще ничего не вышло, — отмахнулся он. — Куим и Хорди боятся попасть в тюрьму. Они же сейчас работают на уборке урожая. А у нас тут Ривера и церковь — два сапога пара. Но ничего, недели через две сбор винограда закончится, тогда мы им покажем.

— А что тогда изменится? Разве Ривера им не отомстит?

— Скоро поспеют оливки. Ему нужны будут люди.

— А отец Базилио?

— Он получил предупреждение. Но ты видел его физиономию? Витает в облаках. Вот именно, братишка. В облаках.

Глава 12

На обратном пути в Мадрид, пока поезд карабкался от побережья к сухому плато Ламанча, моя простуда отступила и в голове посветлело. Проходя через главные ворота дворца, я уже улыбался стражу с алебардой. Неподалеку от станции Аточа я купил коробку шоколадных трюфелей, которую собирался преподнести соседу по комнате. Надо было сделать это еще год назад. Мне же нужен хоть один друг. Человек, с которым можно поделиться разочарованием от поездки в родные места. Рассказать об узких улицах Кампо-Секо, пропитанных неприятными запахами, посетовать на то, как рвутся семейные связи.

Но, едва распахнув дверь комнаты, я обнаружил Родриго за сбором вещей. Он поблагодарил меня за подарок, но даже не открыл коробку.

— Это твой? — Он держал передо мной шелковый красный шарф.

— Не думаю.

— Прекрасно, — ответил он и запихнул шарф в дорожный сундук, забитый рубашками и штанами.

Взял стопку книг, бегло просмотрел и швырнул туда же, поверх мятой одежды. Комната практически опустела. Он снял со стены литографию, на которой была изображена наполовину достроенная Эйфелева башня. На его пыльной тумбочке просматривались три чистые полоски — место, где стояли семейные фотографии в рамках. Он уже снял простыни с матраса. В прорехе виднелось что-то черное. Клоп. Родриго раздавил его между пальцами.

— Сувенир на память, — сказал он. — Когда меня будут спрашивать, как живется во дворце, я стану показывать этого клопа. Чтобы все знали — во дворце они такие же, как везде.

Он попросил меня помочь ему закрыть сундук. Я уселся сверху, и Родриго защелкнул последний замок.

— Ты сделал что хотел? — спросил я.

— Сделал, но кого это волнует? Кому сейчас это нужно? У нас республика!

— У кого это «у нас»?

— Ты что, не слышал? В Португалии!

— Король Мануэль умер?

— Монархия умерла. А что ты так беспокоишься о нашем короле? Не волнуйся, он жив-здоров, сидит в Гибралтаре. И очень хорошо. У нас новое правительство. Во главе с Брагой, профессором литературы.

— Первый раз слышу.

— Нет, ты представляешь? И это случилось при моей жизни!

— Может, тебе лучше подождать, пока там все не уляжется? — Я положил руку на сундук. — Там сейчас не опасно?

— Они нуждаются в таких специалистах, как я, — строителях, проектировщиках. Появится конституция, экономические программы. Дела будет хоть отбавляй.

— А как же твои проекты в Испании? Если ты останешься, получишь награду.

— Фелю! — напыщенно произнес он. — Свобода — вот лучшая награда.

Он заглянул под кровать — проверить, что ничего не забыл, — а я потихоньку спрятал за спину коробку. Он же не оценил моего жеста. Но уже на пороге, волоча за грузчиками, тащившими его дорожный сундук, свой саквояж, он еще раз оглянулся и вспомнил про конфеты.

— Разве революция недостаточно сладкая? — спросил я.

— Это разные вещи, — ответил он и выхватил коробку из моей руки.

Я шел за Родриго на некотором расстоянии и наблюдал, как рабочие с трудом спускали вниз по лестнице его сундук. Я собирался вернуться к себе в комнату и принять прохладную ванну, но тут кто-то хлопнул меня по плечу. Это был стражник.

— Его величество желает видеть вас.

— Он не сказал зачем?

— Следуйте за мной, — ухмыльнулся стражник.

Король Альфонсо пил чай, сидя в низком кресле. Он сидел задрав кверху колени и сжимал тонкими пальцами чашку. С ним была королева Эна. Она приветствовала меня натянутой улыбкой.

— Слышали новости? — спросил король.

— Да, ваше величество.

— Мне сообщили, что вы только что с поезда. Люди в поезде об этом что-нибудь говорили?

Королева, не дожидаясь моего ответа, что-то прошептала ему на ухо.

— Вы были в Каталонии? — спросил король. — Вести и туда докатились?

— Они всегда приходят туда с опозданием, — сказал я. — Но я уверен, что скоро и там все станет известно.

— Конечно станет, — сказал король, хлопнув себя по бедру. Меня смутила его легкомысленная улыбка. — Это прославит Иберию. Никто не скажет, что мы отстаем от современности.

Королева чуть заметно качнула головой, подавая мне знак.

— Мир быстро меняется, — согласился я.

Он немного помолчал, провел пальцем по своим тонким усам, затем широко улыбнулся:

— Вот именно. — И мечтательно устремил взор куда-то вдаль.

Для меня это было странной формой бравады. Король, судя по всему, не только не был озабочен падением португальской монархии. Казалось, он даже испытывал какое-то воодушевление, что мне было совсем непонятно.

— Любой парижский обыватель считает, что знает Испанию, — промолвил король. — Но он ничего о ней не знает. Для него Испания — это рыцари в шляпах размером с таз цирюльника, рабочие на табачных фабриках и непроходимая грязь. Понимает ли он, что такой человек, как ты, исполняет музыку Баха, Вагнера и других великих композиторов? Или что такой человек, как я, говорит на многих языках? Что у нас можно будет позвонить по телефону, не покидая здания и даже не спускаясь по лестнице?

Дело в том, — продолжил он, — что на этой неделе весь мир будет следить за нами. И это очень хорошо, потому что есть надежда, что нашу страну наконец-то поймут.

Упоминание о телефонном звонке несколько смутило меня, и мне пришлось напрячься, чтобы вникнуть в суть того, о чем говорил король. Да, конечно, весь мир будет следить за тем, что происходит в Мадриде. В Лиссабоне новое правительство будет ждать признания. Антимонархические организации в Испании, возможно, постараются поднять своих сторонников, чтобы повторить пример соседей. Впервые мне пришло в голову, что ночное приключение Персиваля и его друзей было чем-то большим, нежели простое хулиганство. Вполне вероятно, что это была та искра, подобные которой зажигали повсюду в мире большие пожары. Правда, в Мадриде мы видели только дым.

— Мы должны правильно оценивать перемены, — сказал король. — Что ты об этом думаешь?

Я пошевелил губами. Этого оказалось достаточно.

— Значит, ты с нами, — решил король и высвободился из слишком узкого кресла. — Моя супруга была права. Она сказала, что ты тот самый человек, который нам нужен. Ты и твои коллеги.

— Твой квартет, — подала голос королева.

— Я хотел привлечь певицу. Оперную. Но супруга мне сказала: «Чей голос они должны запомнить — ее или твой?» — Он подмигнул королеве и рассмеялся.

— Но повод для выступления?.. — недоуменно спросил я, все еще не понимая, с какой стати нам праздновать свержение португальского монарха.

— Великое событие, — ответил король. — Отель «Риц де Мадрид». Двухлетняя стройка завершена.

— Отель?

И вот тут-то до меня дошло. Это был тот самый «Риц», на сооружении которого работал Родриго. Открытие отеля стало главной новостью, затмившей суматоху, возникшую из-за падения правительства соседней страны.

— Но я не хочу никакой цыганщины! — решительно сказал король. — И не потому, что сам ее не люблю. Просто нам ни к чему всякие сравнения. Поэтому — никакой оперетты! С чего лучше начать, дорогая? Может быть, с произведения, под которое мы впервые танцевали в Букингемском дворце?

— Бетховен, — сказала королева. — Менуэт соль. Не прикидывайтесь. Вы все прекрасно помните.

— Да, это Бетховен. Напойте-ка мне.

Она повела плечами, вздохнула и напела два первых такта.

— Прелестно, — одобрил он. — Именно то, что нужно. Музыка для легких ножек, а не для тяжелых каблуков. Никакого бряцания, никакой барабанной дроби. Концерт состоится в пятницу вечером. К этому времени новости достигнут каждого уголка Испании. Даже твои родственники узнают, что Мадрид — не заштатный городишко в провинциальном государстве. Наш отель достоин лучших столиц. Телефон на каждом этаже. Туалет рядом с каждой спальней. Ты знаешь, что один из моих архитекторов считал, что это чистое расточительство? Но, как ты только что сказал, мир меняется. К счастью, этот выскочка убрался к себе домой, в Лиссабон, и мне больше не придется терпеть его недовольство.

Я уже собирался уйти, когда в дверях неожиданно появились трое мужчин в тесных бриджах и кружевных рубашках, которым преградила вход охрана.

— Пропустите их, пропустите! — крикнул король, а затем обратился к королеве: — Вы уверены, дорогая? — Она кивнула, и он повернулся ко мне: — А что делать с тобой, молодой человек? Не хотел бы ты сегодня прогуляться с нами?

— На лошадях?

— А ты предлагаешь на гусях? Конечно на лошадях!

Я покраснел, не зная, что ответить, но меня спасла королева.

— Его нога, дорогой, — спокойно сказала она королю. — Вы нас покидаете? Хорошего отдыха. А мы еще немного поболтаем.

Король и его приятели ушли. В мраморных коридорах еще некоторое время эхом отдавался их шумный разговор. Королева отослала одного из стражников с каким-то поручением, а другого попросила выйти.

— Может быть, я смогу ехать верхом, — сказал я. — На самом деле нога у меня не так уж болит.

Но она меня не слушала. Словно боясь, что король в любую минуту может вернуться, быстро заговорила о том, что ее тревожило.

Она не будет присутствовать на открытии «Рица». Недавно созданный в Испании Красный Крест присудил ей почетную награду за помощь больницам и медицинским сестрам. Церемония вручения состоится в Толедо, и она не успеет вернуться к пятнице, чтобы принять участие в торжествах по поводу открытия отеля.

— Очень удачный повод избежать участия в этом мероприятии, — сказала она. — На нем соберутся все без исключения дамы высшего света. Зачем? В конце концов, что для них значит этот роскошный отель? Только то, что их мужья получат возможность снимать в нем для себя номера. — Она брезгливо покачала головой. — Но ты должен быть там, Фелю. Ты будешь моими ушами и глазами.

Я предположил, что она хочет, чтобы я понаблюдал, кто с кем будет танцевать. Нельзя сказать, чтобы эта идея привела меня в восторг. Но я понимал королеву: ревность и необходимость защиты способны кого угодно заставить шпионить за любимым человеком.

Королева подробно описала мне женщину, за которой я должен буду проследить, — герцогиня с темными волосами и зелеными глазами.

— Ты уже видел ее во дворце. На королевских мессах, иногда рядом с епископом.

— Она будет одета в черное, как все «черные дамы»?

Замечание о «черных дамах» заставило королеву поморщиться. Это было прозвище слишком благочестивых светских дам, которые демонстративно носили черные одежды. Они не были вдовами, хотя, судя по всему, жаждали того же внимания, какое обычно оказывают людям в беде. Они изображали покаяние, предаваясь ему с той же страстью, с какой король и его приближенные играли в поло или в карты. Им казалось мало привлекать мужские взоры в течение недели — они пытались обворожить и священников своим нарочитым религиозным экстазом.

— Эти дамы надевают черное по воскресеньям, Фелю, — сказала королева. — На празднество они оденутся более ярко. Герцогиня, о которой я говорила, будет в голубом платье.

— А если нет?

— Ей только что прислали его по почте из Парижа. Она его наденет.

Моя задача, как объяснила королева, не дать герцогине покинуть танцевальный зал отеля.

— Но я буду занят игрой.

— Вот именно. Пока ты играешь, она не уйдет. Она воображает себя царицей бала. И не захочет пропустить ни одного танца. Она завладеет королем на весь вечер, если, конечно, он ей это позволит.

— Вы говорите об этом так спокойно?

— В зале, на людях, это не страшно. Но если они оставят зал вместе… — Ее голос дрогнул. — Я этого не перенесу.

Я ждал дальнейших указаний.

— Но даже если все сложится дурно, — продолжила она, — на балу будет министр, который сможет принять меры.

— Министр?

— Это самый надежный человек в кабинете короля.

— Значит, королю обо всем известно?

— Он ничего не смог бы предпринять, даже если бы знал. Кроме того, мы защищаем его от самого себя. Ты уже знаешь больше, чем нужно.

— А почему бы министру не проследить за герцогиней?

— Он будет приходить и уходить, разговаривать с гостями, переходить из одной гостиной в другую, исполнять множество других важных обязанностей. Он не может каждую минуту оглядываться. Это привлечет к нему излишнее внимание.

— Прошу меня простить, — сказал я. — Но я не уверен, что все понял правильно. — Не мог же я прямо сказать, что каждый в городе знает о похождениях короля? Одной изменой больше, одной меньше.

— Церковь выступает против нового налога, — немного раздраженно заговорила она. — Это немалые деньги. Крайние клерикалы как никогда сильны, и либералы теряют терпение. Король не может удовлетворить и тех и других. Я не уверена, что он вообще может кого-либо удовлетворить. — Она глубоко вздохнула: — Герцогиня и ее муж — открытые противники нового налога. Если король будет открыто ей потакать, народ сделает свои выводы. У короля есть выбор… Говорят, в Гибралтаре стало тесно после того, как португальские республиканцы взяли Лиссабон. Речь не о чувствах, Фелю. Речь о влиянии. Мы должны быть уверены, что между обеими сторонами сохраняется равновесие.

Я вспомнил Персиваля в сполохах факельного огня. «Ты должен показать им, на чьей ты стороне…»

— Что тут сложного? — нетерпеливо вздохнула королева. — В чем ты сомневаешься?

Лицо Персиваля скрылось в тени. «Мы никому не причиним вреда…»

— В ответе будет герцогиня, а не ты, — успокоила меня королева. — Твое дело — исполнять музыку. — И добавила мягко: — Принеси виолончель, сыграй мне что-нибудь. Может, меня озарит новая мысль.

Играть мне было труднее, чем всегда. Вставка в виде драгоценного камня, оправленного в небольшое серебряное кольцо, немного утяжелила колодку смычка. Конечно, к этому надо было просто привыкнуть. И вообще, я всегда считал, что у каждого смычка свои особенности. Плюс ко всему сказались последствия болезни, перенесенной в Кампо-Секо. Однако владение смычком служило предметом моей особой гордости: я надеялся, что гибкость движения и легкость касания запомнятся моим слушателям и станут своего рода моей фирменной маркой.

До открытия «Рица» оставалось два дня. Я собрал группу, участники которой признавали во мне лидера. Мы вместе составили программу, уделив основное внимание танцевальным произведениям, что давало мне возможность вести наблюдение за толпой. Утром знаменательного дня я отправился к портному забирать костюм, который отдавал переделать перед отъездом в Кампо-Секо. «Он был готов еще три недели назад, — пожурил меня мастер. — Я уж собирался его продать. Думал, вы уехали из страны».

Три недели! Как летит время. В Кампо-Секо закончили сбор винограда. И Персиваль с дружками в любую ночь могут снова наведаться к отцу Базилио. Но я уже далеко: у меня своя жизнь, у меня моя музыка и люди, которым я нужен и которые меня ценят.

Перед входом в отель развевалось с полдюжины национальных флагов. В полированном паркете отражался свет канделябров. Наш квартет расположился в передней части Сала Реаль — вытянутого в длину зала с белыми стенами, украшенными витиеватой лепниной. Я присел в кресло возле огромного квадратного зеркала, занимавшего почти всю стену, и начал разглядывать гостей.

Пока изысканно одетые дамы и мужчины в смокингах заполняли зал, мы исполняли простые мелодии Гайдна. Постепенно набралось около двух сотен человек. Во время первого перерыва гостиничный бой подал мне на подносе бокал с прозрачной жидкостью, которую я, не задумываясь, проглотил. Это оказался джин. Я еще переводил дух от крепкого напитка с ароматом можжевельника, когда мужской голос шепнул мне в ухо: «Если понадобится, можете послать за мной этого парня».

Я быстро оглянулся, но заметил лишь удалявшийся от меня силуэт. Зато я услышал, как к нему обратился другой мужчина, нечаянно его задевший: «Извините, дон Перес». Значит, ко мне подходил сам министр. Парнишка, подавший мне джин, стоял у зеркала и изучал жемчужного цвета пуговицы на своих белых перчатках.

Вскоре объявили о прибытии короля, и мы заиграли национальный гимн. Последовали речи и тосты: за Париж и французского архитектора, за Испанию, за короля. Я выпил еще один коктейль и немедленно об этом пожалел: отражавшиеся в зеркалах сверкающие канделябры заплясали у меня перед глазами. Я попытался сосредоточиться и отыскать в толпе голубое платье. Это было нелегко — весь зал был залит бирюзовым светом. Но вот гости зааплодировали заключительной речи, и я наконец увидел бледно-голубые оборки, каскадом опускавшиеся к полу, а над ними — обнаженную узкую спину в глубоком вырезе платья. Мне казалось, что стоит мне дотронуться до зеркала, и мои пальцы прикоснутся к этой спине. Я потряс головой, прогоняя наваждение, и поманил пальцем боя.

— Послание министру? — шепнул он.

— Нет, — крикнул я так громко, что он чуть не подпрыгнул. — Еще джину!

Гостей еще прибыло, стало тесно, так что в зале без конца звучали извинения. Обтянутые декоративной тканью кресла пустовали. Никто не желал сидеть.

Скрипач тронул меня за рукав, пробуждая меня от грез. Мы заиграли вальс, и центр зала стал похож на водоворот. Танцевал король, но не с герцогиней, а с пожилой дамой в платье с пышными рукавами, которые развевались, как крылья. Герцогиня стояла в стороне и беседовала о чем-то с несколькими молодыми и красиво одетыми дамами. В зале не было ни одного черного одеяния. Здесь становилось все жарче. Лица танцующих блестели испариной.

Бросив очередной взгляд в зеркало, я обнаружил, что бледно-голубое пятно исчезло. Мелькнул край платья герцогини, удалявшейся в соседний зал. Королева уверяла меня, что герцогиня ни за что не пропустит танцы, но она ушла. Я не знал, что мне делать. Тревожить министра, пожалуй, не имело смысла — король по-прежнему находился в зале.

Знаком я велел музыкантам продолжать играть, отставил виолончель в сторону и быстро соскочил со сцены. Бой вопросительно посмотрел на меня, но я отрицательно помотал головой. Промчался через холл, повернул за угол — и снова увидел мелькнувший подол платья. Я прибавил шагу, сделал очередной поворот, и тут услышал стук закрывшейся двери. Я стоял возле нее, тяжело дыша. Затем, решившись, нажал на золоченую ручку двери. Она распахнулась, и я отшатнулся от шума женских голосов и облаков пудры.

— Какой ужас! — закричала дородная женщина. — Здесь мужчина!

В глубине пахнущего духами убежища раздался женский смех.

С пылающим лицом я побежал прочь. Миновав мужской туалет, по красному ковру устремился к выходу и оказался на улице, с наслаждением вдыхая холодный ночной воздух. Я решил, что у меня есть в запасе немного времени: герцогиня наверняка пробудет в дамской комнате еще несколько минут. Я ждал, когда из головы выветрится джин, а в ушах умолкнет гул. Подняв глаза к бархатному небу, усыпанному звездами, я на краткий миг ощутил покой. Затем перевел взгляд на «Риц», из окон которого лился свет люстр и канделябров. Стекла немного запотели, и световые пятна слегка расплывались. Внезапно мне почудилось, что там, за окнами, горят факелы, много-много факелов… Я сделал глубокий вдох.

Где они сейчас, мои земляки, мои старые школьные товарищи из Кампо-Секо, мои соседи? Я не забыл, как мальчишками мы собирались в пересохшем русле ручья. Теперь и я, и они стали почти вдвое старше. И у них совсем другие забавы. В последний раз им удалось избежать наказания, но это значит лишь одно: они станут вести себя еще более дерзко. Что они натворят в ближайшее время? Они катятся вниз, и чем дальше, тем быстрее.

Кто-то потянул меня за рукав. Это был бой:

— Скрипач просил передать, что они вас ждут.

— Хорошо, я сейчас.

Однако я не сделал ни шагу, не в силах тронуться с места. В голове проплывали воображаемые картины, но такие ясные, как будто я видел их наяву. Вот они миновали ремонтную мастерскую, вот подошли к водоразборной колонке. Возможно, кто-то из компании захотел пить и наполнил водой кожаный мешок. Они добрались до соседнего квартала, прошли мимо закрытого газетного киоска и кафе. Может, в этот миг из окна выглянула жена одного из них и крикнула: «Эй, что не заходите? У меня есть суп, могу угостить…»

— Скрипач… — Бой настойчиво теребил мой рукав. — Он очень просил…

Иду, иду.

В зале смолкли звуки очередного вальса и раздались аплодисменты. Гости хлопали королю и его партнерше — довольно пожилой даме, которая благодарно прижимала руку к груди и тяжело дышала после танца. Король рассеянно улыбался тонкогубой самодовольной улыбкой, обшаривая взглядом зал. Вернулась герцогиня и встала у стены. Лицо ее, обрамленное рыжеватыми локонами, больше не сияло.

Скрипач смотрел на меня, вопросительно подняв брови. Моя отлучка нарушила заранее составленную программу, и он не знал, какое произведение играть следующим. Мужчины отирали пот со лба, женщины обмахивались веерами. Король поклонился гостям и с самым безразличным видом наискосок пошел через зал. С другого его конца в ту же сторону двинулась герцогиня.

У меня после выпитого все еще кружилась голова. Я стоял как истукан, не зная, на что решиться. Опьянение скоро пройдет, понимал я, но что мне делать с этой своей вечной нерешительностью? Я отговаривал Персиваля участвовать в нападении на священника. Презирал Альберто за то, что он отодвинул музыку на второй план, позволив другим людям использовать ее как инструмент для осуществления своих зловещих планов. Я внутренне соглашался с лозунгами группы Лисео и принял сапфир королевы, веря, что это символ чистоты и преданности. Но что в итоге? Где она, чистота? В изысканных мелодиях Баха, да, конечно. Но и только?

Собственно, что такого недруги могут сделать герцогине? Да ничего — она леди. А что бы они сделали священнику? Поставили бы ему синяк под вторым глазом, так сказать, для симметрии. Ну и припугнули бы, что отправят обратно в Италию.

Джин все шумел в голове, мне стало жарко. Я вспомнил, как Куим затаптывал горящий факел. Мне живо представилось, как он подносит факел, снова ярко пылающий, к покрывалу алтаря. И чей-то голос подзадоривает его: «Давай, не тяни, поджигай!»

«Но тут же рядом школа», — предостерегает другой голос.

«Там сейчас пусто, — возражает первый. — Да и вообще, чему хорошему мы там научились? Катехизису?» «Что такое либерализм?» — «Тяжкий грех». — «Какие либеральные газеты разрешается читать?» — «Только „Биржевые новости“».

И вся компания дружно рассмеялась. Я и сам хотел улыбнуться, но тут словно воочию увидел, как по лестнице спускается отец Базилио в белой ночной сорочке. «Я узнал тебя», — с дрожью в голосе говорит он Персивалю. А тот отвечает: «Ну и что?»

В зеркале сбоку от моего стула я видел, как уходят король Альфонсо и дама в голубом. Герцогиня с ее притворной скромностью была восхитительна. Да, она вовсю пользовалась данными ей природой преимуществами. Соблазняла короля своей красотой. Но разве не то же самое делают мужчины, только другими средствами? Епископ, выпрашивающий у монарха аудиенцию, или землевладелец, приглашающий короля на верховую прогулку по лесу?

Герцогине оставалось преодолеть несколько последних шагов до дверей. Король чуть заметно кривил лицо в радостной ухмылке. Клянусь, в тот миг я его почти ненавидел.

— Менуэт соль, — объявил я музыкантам и без дальнейших пояснений сыграл первые четыре ноты на струне ля. Они тут же подхватили мелодию.

Я не отрывал глаз от зеркала. Король остановился. Весь зал смотрел на него, ожидая, что он первым начнет благородный танец. Но король смотрел на сцену. Он узнал мелодию. Вспомнил, как танцевал этот менуэт с Эной еще до того, как она стала королевой. Наверное, он помнил еще многое: как она смеялась его шуткам, как спрятала лицо в ладонях, когда он рассказал о забавном случае в Лондоне — он хотел пожаловаться на холод, но, недостаточно хорошо владея английским, сказал, что страдает запором. Он помнил легкость ее шагов, помнил, как она призналась, что любит аромат флердоранжа, и он прислал ей из Испании целое апельсиновое дерево.

Король не покидал танцевального зала, пока звучал менуэт. Это было бы слишком бесчестно даже для него. Мы доиграли до репризы, потом до конца. Мои партнеры взяли финальную ноту и замерли в ожидании, оставив смычки на струнах. Недолго думая, я начал менуэт снова, с первой ноты. Они были профессионалами и тут же последовали за мной. Если король останется в зале, ничего плохого не случится, говорил себе я. Вот пусть и остается.

Под алтарем занялось пламя. «Ты всегда был негодяем, — говорил отец Базилио Персивалю. — Но даже ты не позволишь этому зданию сгореть. Ты ведь знаешь, что здесь нет воды, иначе я разбудил бы весь город и мы погасили бы пожар».

«А как же тайна исповеди? — вознегодовал Персиваль. — Вы же священник».

«Камень не горит, — бубнил чей-то голос в глубине церкви. — Вы что, думаете, его волнует судьба облачений и прочего тряпья? Он боится за деньги, которые где-то здесь припрятал».

Все новые ужасные сцены вспыхивали у меня в мозгу. Что будет с отцом Базилио, со страхом думал я. И молил брата: «Уходи оттуда, Персиваль, уходи скорей. И отпусти святого отца».

Второе исполнение менуэта подходило к финалу. Он заканчивался вычурной восьмушкой, за которой следовала пауза. Она-то и позволяла легко вернуться к началу пьесы, превращая менуэт в бесконечную петлю. Мы могли бы играть его всю ночь. Но публика уже почувствовала, что происходит что-то не то. Впервые за весь вечер перестали пустовать кресла вдоль стены — все больше пар прерывали танец и присаживались передохнуть.

Смычок оттягивал мне руку. Я чуть согнул безымянный палец и мизинец, чтобы они встали удобнее. Мы как раз подошли к финалу, и я сделал требуемую паузу. Но первая скрипка понял меня по-своему и решил дать мне отдохнуть. Не дожидаясь сигнала, он заиграл сольную пьесу Моцарта.

Я поднял глаза. Герцогиня исчезла. Как и король.

Я опустил смычок. Ко мне тут же подскочил бой:

— Что-то случилось?

— Найди министра.

Из бокового придела церкви вынырнул Хорди. В руках он держал клубок веревки. Я узнал эти веревки, похожие на змей. С их помощью Ривера, его брат и другие мужчины выносили из церкви пианино. «То, что надо, — крикнул Хорди Персивалю. — Протащим его через весь город. Будет знать!» Они захлестнули веревку священнику вокруг шеи. Тот напрасно перебегал глазами с одного лица на другое, пытаясь хоть в ком-то уловить ноту сочувствия.

Сидеть не играя я больше не мог. Дождался конца музыкальной фразы и влился в следующую, надеясь, что мощное вибрато скроет мою дрожь. В этот миг нас прервало мелодичное звяканье: кто-то громко стучал серебряной ложкой по бокалу. Я поднял глаза: посередине зала возвышалась фигура министра Переса. Возле него стояла герцогиня — щеки у нее пылали. Тут же был и король, бледный и мрачный.

— Он здесь! — звонко крикнул кто-то, и к центральной группе присоединился муж герцогини, герцог Монтальбани. Он шел из гостиной Гойи, служившей курительной. Мне показалось, что он чем-то недоволен.

— Настала минута, — пророкотал сеньор Перес, перекрывая гомон голосов, — объявить о специальной награде, вручаемой от имени короля и королевы. И мы делаем это в присутствии друзей герцога и герцогини.

В зале раздались одобрительные возгласы. Впрочем, кое-кто из гостей со скептическим видом перешептывался.

Министр Перес хорошо подготовился. В руках у него вдруг возник орден с голубой лентой. Собравшиеся вытягивали шеи, силясь разглядеть награду.

— Господь Бог наделил герцога множеством прекрасных качеств, — разливался Перес.

Герцог хмурился, король хитро щурился.

— Не раз и не два он высказывал желание править более обширными землями, — продолжал свою речь министр.

На лице герцогини расцвела счастливая улыбка.

— Согласно воле короля, — обратился к герцогу Перес, — вам присваивается титул герцога Ортиса и передаются во владение острова Пуэрто-Крус и Верильяна, куда вам и надлежит отправиться.

Шепот в зале усилился. Улыбка на лице герцогини увяла, сменившись изумлением. Король протянул руку герцогу, и тот принял ее. Он беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать, но язык его не слушался.

— Где хоть эти острова? — повернулся я к скрипачу, но он не удостоил меня ответом. Просветил меня альтист. Наклонившись к самому моему уху, он прошептал:

— На карте они больше всего похожи на мушиное дерьмо. Лежат где-то к юго-западу от Марокко. Вроде бы раньше там была исправительная колония.

Прошла неделя. Читая газету, я обратил внимание на две статьи. В первой говорилось о том, что король намерен заставить церковь платить налоги. Приводились высказывания нескольких церковных деятелей, которые выражали неудовольствие решением короля. Некоторые группы либералов, до этого находившиеся в оппозиции к королю, напротив, приветствовали его, хотя достаточно осторожно.

Гораздо больше меня взволновала вторая статья. В ней сообщалось об инциденте в Кампо-Секо. В кои-то веки наш городишко удостоился упоминания в центральной прессе. Ни о каком пожаре не было сказано ни слова, но новости ужасали. Некие члены «комитета бдительности» убили местного священника, повесив его в городском сквере. В преступлении обвинили троих крестьян, немедленно приговоренных к смертной казни. Я читал и перечитывал статью, ища их имена. Напрасно. Крестьяне не стоили того, чтобы быть названными поименно.

Я молился, чтобы среди них не оказалось Персиваля. Тешил себя надеждой, что все еще обойдется. Но это у меня плохо получалось. Пустота в сердце зияла, как ни старался я заполнить ее гневом, страхом и жалостью к себе. Останься я в Кампо-Секо хотя бы еще на пару недель, я остановил бы брата. Но я спешил в Мадрид, спешил помочь королеве. Я чувствовал себя без вины виноватым. Я не состоял в «комитете бдительности», не предавал королевский двор. Я только музыкант, твердил я себе. Только музыкант. Я повторял эту простую фразу вновь и вновь, как заклинание. Потом пришло письмо из дома, подтвердившее мои худшие опасения. Похорон не будет, приезжать не надо. Персиваля вместе с другими казненными уже погребли за пределами кладбища.

Я добился аудиенции у королевы. Она заставила меня ждать три дня. Как я узнал позже, она была занята — проходила врачебное обследование. Я попросил у нее разрешения вернуть сапфир.

— Он тебе больше не нравится?

— Я его недостоин. Я не заслуживаю вашего доверия. И не уверен, что смогу служить вам так, как должно.

— Но, Фелю, это же личный подарок. — Ее лицо было бледным. — Ты не путаешь несчастье той ночи с нашей дружбой?

Я не знал, что и думать. В комнате повисла тишина, нарушаемая несогласованным тиканьем часов. Здесь их было сразу три штуки.

Королева проследила за моим взглядом:

— Да, только что вернулись от реставратора. И еще одни добавились. Работают без сбоев.

Я попытался что-то сказать, но она прервала меня, не дослушав:

— Сбереги этот камень. Обратно я его не возьму. Я по-прежнему тебе доверяю.

Она понимала меня лучше, чем я сам. Потому что в глубине души я хотел сохранить ее подарок. Я хотел служить ей — не потому, что верил в монархию, не потому, что верил в короля, убеждениями которого — сегодня консервативными, завтра либеральными — так легко манипулировали ловкие политиканы, ничуть не озабоченные будущим Испании. Я хотел служить именно ей, с ее мятущейся душой, в которой я узнавал себя.

Напоследок она посвятила меня в секрет, пока известный только ее приближенным:

— Я снова беременна, Фелю. И должна быть очень осторожна — никакого вина, кофе, шоколада: никаких сильных эмоций. Никакой музыки. Так советуют доктора.

ЧАСТЬ IV. Дорога в Ануаль, 1914

Глава 13

— Вы что, постоянно тут сидите? — прозвучал голос за моей спиной.

Лица говорившего я не видел — только копну густых темных волос, отражавшихся в покрытом ржавыми пятнами зеркале над выцветшим заголовком «КАТАСТРОФА в САРАЕВЕ» с неясной, пожелтевшей фотографией покушавшегося, Гаврилы Принципа, которого тащили несколько полицейских.

— И давно вы здесь сидите? — снова спросил незнакомец.

— Да только что присел.

— Сомневаюсь…

Незнакомец прижался к спинке моего кресла, пропуская кого-то. Когда он взмахнул рукой над моим плечом, чтобы попросить принести ему выпить, я обратил внимание на четкую, чистую линию манжеты его рубашки и массивность руки. Я даже почувствовал аромат, кажется лаванды, агрессивный в своей цветочной прелести.

Не обращая на него внимания, я, в свою очередь, тоже поднял палец, подзывая к себе бармена в фартуке.

— Я думаю, что вы сидите здесь уже несколько часов, — настойчиво продолжал он.

— Послушайте…

— Может быть, даже несколько лет.

— Если вы так торопитесь… — сказал я, поворачиваясь.

Слова застряли у меня в горле. Он рассмеялся и хлопнул меня по спине, а потом обнял, сдавив через тонкий пиджак. Даже после того, как он наконец выпустил меня из объятий, я продолжал чувствовать каждую точку на моих трицепсах, в которые впились кончики его широких пальцев.

— Батюшки! — задохнулся я. — Я думал, что ты в Париже!

— До прошлой недели я там и был.

— Ты же обещал, что никогда не вернешься в Мадрид.

— Правда? Хотел бы я, чтобы мне удалось сдержать это обещание.

Тонкие красные сосуды змеились по его щекам, но издалека их можно было принять за здоровый румянец неувядающей юности. Все в нем, от ботинок до вощеных усов, сияло. Он изучающе смотрел на меня, а я на него. Я открыл рот и, с трудом сглотнув, понял, что мне нечего сказать.

Бармен поставил передо мной выпивку. Аль-Серрас протянул руку и схватил ее прежде меня и понюхал.

— Я и забыл, какой паршивый здесь подают ликер. Я не могу тебе позволить это пить! Мы где-нибудь найдем что-нибудь получше.

Я протянул руку, чтобы взять стакан, но Аль-Серрас уже отдал его бармену вместе с деньгами.

— Вместо этого подайте нам кофе, пожалуйста, два кофе с молоком.

— Ты из-за войны не уехал?

— Для меня даже не сама война невыносима, а эта праздничная атмосфера, как на вечеринке, и весь город участвует в этой оргии: молодые парни носятся с бутылками вина, обнимают любимых девушек и убеждают их, что вернутся через две недели. Две недели!

— Ну, может быть…

— В такой яркой форме из них выйдут отличные мишени. Туда. — Он указал на пустующий столик на другой стороне кафе, ближе ко входу. — Но хуже всего музыка. Три дня музыки. Оркестры, играющие на улицах, люди, танцующие и поющие, как заведенные куклы. Если бы выдалась хоть минута тишины, у людей был бы шанс подумать.

Бармен подошел к нам и вытер столик. Аль-Серрас поблагодарил его.

— Говорят, музыка — опасный наркотик. Но она ничто по сравнению с патриотизмом. В любом случае… и как давно ты уже пытаешься отрастить бороду?

— Что ты имеешь в виду — пытаюсь?

Он обнял меня своей тяжелой рукой. Его ногти были наманикюрены и блестели, со сверкающими белыми полумесяцами, поднимающимися из-за тщательно зачищенных кутикул. Неожиданно до меня дошло, как же давно я не стирал свою рубашку.

— Я не только здесь тебя искал. Я побывал и в музыкальной школе, и в театре. Затем я подумал, может быть, в одном из приличных ресторанов, они не так уж плохи, если тебе не мешает звяканье ложек.

— Я меня есть несколько частных учеников.

— Тогда я подумал, что, может быть, он уехал в Америку! В Карнеги-холл.

— Не все ищут славы и удачи.

— Это я и сам вижу.

— Послушай….

— Я слушаю, Фелю. Расскажи мне обо всем!

— Письма, — с трудом проговорил я. — Ты их получил?

Он застенчиво улыбнулся:

— Я безнадежен в смысле ответов на письма. Спроси любого.

— Но семь раз? Восемь? Я думал, что адрес неправильный, но больше мне писать было некуда.

— Но теперь я здесь. Ты можешь спросить меня обо всем, сказать мне все. — И он наклонился вперед, уткнув бородатый подбородок в толстые ладони.

— Забудь. Если ты здесь, чтобы узнать что-то о последних интригах, то разговариваешь не с тем человеком. Я больше не имею отношения к королевскому двору.

Никакой реакции не последовало, и я добавил:

— Королева вызывает меня к себе раз в несколько месяцев, но я больше не играю для нее. Любой местный денди проводит там больше времени, чем я. Если хочешь устроиться придворным музыкантом, весь свет софитов — твой. В любом случае, на меня он никогда особенно не падал.

— Конечно, ты всего-навсего поймал одну яркую искорку. — Он слегка хлопнул по столу, посмеиваясь. — Я слышал, она оставила сияющую отметку на обратной стороне твоего смычка.

Луч света проник через вход и заплясал на зеркальной колонне рядом со столом.

— Знаешь, — сказал я, щурясь, — я рад встрече с тобой. Но я хочу вернуться за тот столик, за которым сидел. Здесь мне в глаза светит солнце, и я уже чувствую, как подступает головная боль.

— Солнце в глаза? — засмеялся он, отталкивая свою полную чашку. — Тебе нужна не тень, тебе нужно что-нибудь поесть. Но не здесь. Я настаиваю.

Я промолчал и сунул руку в карман, нащупал там последнюю монету и подумал о своей пустой квартире.

— Ладно! Но воду для автомобиля я таскать не собираюсь, — предупредил я.

— Воду? В этом нет необходимости, но ты подал мне чудесную идею.

Он не имел в виду «стенли стимер», он давно заменил его — еще до того, как совсем охладел к автомобилям. Под водой он имел в виду находившееся неподалеку озеро Ретиро с его колесными пароходами и лужайками для пикников. В этот августовский день здесь почти никого не было, ларьки с едой и небольшой кукольный театр стояли с закрытыми от полуденного солнца ставнями, а несколько работников дремали в тени в ожидании вечерней прохлады. Единственным, кроме нас, прогуливающимся по парку был похожий на жулика мужчина в потрепанной накидке, возможно, такой же, как и я, придворный неудачник, склонившийся ухом к мраморной статуе королевского отца, как будто подслушивал секреты умершего монарха.

Аль-Серрас постучал в окошко, чтобы разбудить спящего смотрителя, и просунул между прутьями сложенную банкноту. И вскоре мы уже скользили на лодке по ослепительно сверкающей воде, рядом с утками, которым от жары было лень даже отплыть в сторону. Я не думал, что голоден, но, когда почуял аромат, исходящий от пропитавшихся жиром пакетов, которые он погрузил в лодку, — с купленными по пути хлебом, колбасой, сыром и фруктами, — аппетит мой вернулся.

Я слушал, сонный и впервые за последние несколько дней сытый, как пианист выражает свое неудовольствие «Весной священной» Стравинского, рассказывал о своих экспериментах с джазом, своем каталоге всех знаменитых испанских музыкантов и художников, живущих в Париже.

— О ком ни подумай, все они там! — А затем остановился и поправился: — Ну, не все. Но множество бывших звезд, если задуматься.

Он рассказывал мне о музыке и жизни в Англии, Италии, Сан-Франциско и Новом Орлеане, везде, но только не в Испании. Может, я ошибся. Аль-Серрас не собирался возвращаться к придворной жизни, он просто проходил мимо. Испания была последним местом в мире, которое интересовало его: он был человеком, который жаждал нового, интересного, вдохновляющего, должен был находиться в центре вселенной, каждый раз — новой. При этом он ненавидел войну, даже самый далекий намек на нее, вид бинтов, звук сигнального горна. Когда я спросил напрямую, он заверил меня — он вернулся навсегда. Испания, предсказывал он, сохранит нейтралитет в войне, не по каким-то соображениям высокой морали, а просто для того, чтобы вытащить себя из экономического спада. Когда вся Европа в руинах, у разваливающейся промышленности Испании, возможно, будет шанс — как и у ее музыкантов.

— Мы поедем на поезде, — говорил он. — На этот раз не в собственном вагоне. В любом случае тащить с собой в путешествие рояль особого смысла нет: зачем упражняться на инструменте, который лучше, чем тот, на котором ты будешь играть на концертах? Но путешествовать первым классом налегке мы себе позволить можем. Остановки в больших городах и, конечно, в маленьких, встречающихся на пути. Тебе вполне хватит сил. Как говорила моя прекрасная мама, тяжелая работа и жесткая кровать не дают артисту стареть.

Я кивал головой, убаюкиваемый легким покачиванием лодки:

— Поездом? — Я протер глаза, на внутренних поверхностях век заплясали желтые пятна.

— Тебя, наверное, беспокоит скрипач. Он знает свое дело, разумеется, он точно так же о тебе спрашивал, как и месье Байбер, но я его успокоил. Первая неделя будет, конечно, испытанием, но после этого…

— Успокоил его?

— Что ты будешь выступать в соответствии с нашими стандартами.

— А кто сказал, что я вообще буду выступать?

— Байбер спрашивал, какие у тебя могут быть пожелания в смысле оплаты. Я сказал ему, что ты понимаешь, какова сегодня жизнь, для тебя главное — постоянная работа, отпуска. Я сказал ему, что ты будешь вести себя честно.

— Честно. — Я закрыл глаза. — Так же честно, как не отвечать на письма, которые я тебе писал?

— Да, да — о приезде в Париж.

— Так, значит, ты их читал.

— И как видишь, я был прав. Это не место для музыканта. По крайней мере, не сейчас.

— Но ты не объяснил мне этого. Я же не мог знать, что ты пренебрегаешь мной ради моего же блага.

Он не ответил, и я закрыл глаза. Он сбросил пиджак и рубашку и греб в одной майке, неторопливо взмахивая веслами. Я слышал позвякивание уключин.

— Фелю, прежде чем я нашел тебя в кафе, я побывал в твоей квартире, увидел, как ты живешь.

— Мне это неинтересно, — ответил я.

— Ты искал шанс, а сейчас отказываешься от него. По-твоему, это плохое предложение?

— Слишком хорошее и слишком неожиданное. За долгие годы у меня возник вкус к независимости и нелюбовь к покровительству.

— Годы! — фыркнул он и встал.

Лодка покачнулась. Я нагнулся и положил руки на планширы лодки, пытаясь успокоить ее колебания, пока он балансировал на одной мускулистой ноге, затягивая шнурки.

— Ты еще слишком молод, чтобы так говорить!

Упираясь подбородком в колени, я кое-как остановил колебания лодки. Я больше слышал, чем видел: щелчок подвязки, стук сброшенного ботинка. На колени мне приземлился черный носок.

— Молчи, — сказал он. — Несогласие вредно для пищеварения, а несварение плохо для плавания.

Лодка сильно накренилась и затем выправилась так резко, что у меня перехватило дыхание. Он нырнул и скрылся в воде. Я услышал несколько протестующих кряканий, когда он вынырнул на поверхность в нескольких метрах от лодки.

— Давай сюда! — позвал он.

Я не ответил сразу, и он крикнул снова:

— Ну и ладно. Вода просто чудесная. Не хочешь — не надо.

Я смотрел, как он плывет на спине, его живот возвышался над поверхностью, как гладкий белый остров. Майка на нем просвечивала, и были видны завитки черных волос на груди. Большие розовые пальцы ног изгибались под мутной водой.

— В мире есть всего два места, где я чувствую себя невесомым и умиротворенным, — бодро сказал он, его раздражение уже прошло. — Это — второе из них.

Через некоторое время он вернулся в лодку. Он блестел, как выдра, яркие, как алмаз, капельки воды блестели на спутавшихся усах, бороде и блестящих черных волосах. Вода струилась по закатанным брюкам. Он закурил влажную сигару, и ветерок направил в мою сторону облако густого дыма.

— Что-то я себя не очень хорошо чувствую, — сказал я.

— Я же говорил, что плавание тебе поможет.

— Я не ахти какой пловец. Люблю воду, но…

— Слишком много солнца. — Он пыхнул сигарой. — Ты так и не спросил меня, что за первое место — первое, где я чувствую себя спокойно.

— Может, поменяемся местами? — предложил я, желая избавиться от дыма.

— Только не за роялем, если ты чего подумал.

Я ничего не подумал. Я помнил, как несколько лет назад он признался мне, что ему нелегко играть, что он сознавал себя чужим на сцене… Если это было правдой, а не подогретым вином наигрышем.

— В поездах. Вот что я имел в виду.

— Ясно, — сказал я, хотя в этот момент меня больше беспокоила раскачивавшаяся лодка. Держа друг друга за предплечья, мы попытались исполнить некий замысловатый танец, чтобы, не потеряв равновесия, поменяться местами.

Мы уже почти пересели, когда Аль-Серрас неожиданно вскрикнул:

— Ой!

Сигара выскользнула у него изо рта и упала в воду. Она плыла, похожая на содержимое ночного горшка, по чайного цвета озерной воде. Он наклонился, как будто хотел выловить ее. Я завопил. А затем мой рот наполнился водой, и я начал тонуть, намокшая одежда тянула меня вниз, и вокруг меня была только темнота. Я заработал ногами и, задыхаясь, сумел выскочить на поверхность.

Я услышал его хохот:

— Не трусь! Здесь не глубоко, чуть-чуть выше твоей головы!

Меня снова потянуло вниз, я почувствовал пружинистую поверхность водорослей под ногами, оттолкнулся, всплыл и глубоко вдохнул.

— Не забывай, что у тебя есть руки!

Снова вниз, еще один подскок и мучительное щекотание воды в легких.

— Дурак! Плыви!

Каждый раз, поднимаясь к ослепляющей блеском поверхности, я видел темное дно раскачивающейся лодки и ничего больше — никакого намека на протянутую руку. Он был слишком занят вылавливанием своей сигары.

— Хватит молотить воду! — закричал он снова, даже не затрудняясь посмотреть в мою сторону.

— У меня больная… — начал я, захлебываясь водой. Я уже орал: — Нога! Бедро, честно!

— Какое отношение имеет бедро к плаванию? Посмотри на меня — я бы и до Африки доплыть смог!

На секунду злость во мне пересилила страх, и это помогло. Я восстановил дыхание и начал отталкивать воду от лица и более равномерно работать ногами. Скользкий комок травы коснулся моей щеки, но я сохранил ритм. Еще три или четыре гребка, и я оказался у лодки, схватился за планшир.

— Ну что? — Он втащил меня в лодку. — Не так уж и плохо, а? Я так и думал — раз ты вырос недалеко от Средиземного моря, то плавать-то точно умеешь. — И кстати, ты должен мне сигару.

Я сплюнул, закашлялся, и затем меня стошнило. Аль-Серрас отвернулся.

— Посмотри, что ты наделал. — Я растянулся в лодке. — Какой я дряни наглотался.

— Так это не я, это озерная вода виновата…

И сигарный дым, подумал я.

— …и полбутылки пойла, которое ты вылакал еще до двух часов дня. Или сотня бутылок до этого.

— Я не пьяница, — огрызнулся я.

— Хорошо. Я рад, что этот вопрос мы решили. А к самоубийству не склонен?

— А тебе зачем знать?

— Хозяйка гостиницы рассказала мне, что ты проводишь много времени на мосту самоубийц.

— Ерунда.

— Рад это слышать.

Прошло еще несколько мрачных минут.

Наконец он сказал:

— Как видишь, я чужие интересы впереди своих не ставлю, уж можешь быть уверен. Так что это не тебе одолжение, а мне. У нас уже заказ на десяток концертов, а наш француз-виолончелист сбежал в Бельгию, чтобы принести себя в жертву войне. Что ж, его дело, если ему неймется. Ты не первый виолончелист, к которому я обращаюсь, — добавил он. — Ты третий. Это не потому, что я не убежден в твоем безмерном таланте. Только потому, что ты неопытный и неизвестный. В полуотставке… Сколько тебе? В двадцать один год?

Я с ненавистью посмотрел на него.

— Можешь обижаться, если тебе от этого легче. Конечно, это не великое событие ни для тебя, ни для меня, но я слишком беден, чтобы жить без этих турне. Мне заплатили за то, чтобы я сочинил оперу на сюжет «Дон Кихота», но она нигде не ставится. Я не могу вспомнить, когда я в последний раз хорошо спал. — Он оживился. — Но поезда помогут с этим. Они самое лучшее лекарство от бессонницы.

Я слишком устал, говорить не хотелось. В горле скопилась горечь.

— Боишься вляпаться в какую-нибудь историю? — продолжал он. — Не забивай себе голову. Тебе терять нечего. Давай рассуждать так: если бы тебе оставалось жить всего один месяц, решился бы ты на турне с нами?

— Возможно.

— Прекрасно, тогда… — Он показал на знак на берегу: «В ОЗЕРЕ НЕ КУПАТЬСЯ! ОПАСНОСТЬ ЗАРАЖЕНИЯ ХОЛЕРОЙ! ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ». — Что касается меня, — хмыкнул он, — то ко мне никакая зараза не пристает. Красная сыпь, если я поем креветок, а кроме этого — ничего.

Всю неделю я готовился погрузиться на поезд и распрощаться со столицей, которая пять лет была моим домом. Аль-Серрас был прав. Терять мне было нечего. Несмотря на мое скептическое отношение к пианисту, несмотря на мои старания казаться равнодушным, я не смог перебороть дрожь от волнения, когда задрожавшая платформа сообщила о приближении поезда.

Несмотря на весь приобретенный в Мадриде цинизм, я верил в возможность того, что, войдя в поезд одним человеком, выйду из него другим.

На этой самой платформе, заполненной людьми и чемоданами, я в первый раз встретился с нашим французским скрипачом. Он едва не сбил меня с ног, оглядываясь на ходу и бормоча что-то в свои тонкие светлые усы. Я протянул ему руку:

— Фелю Деларго.

— Но он обошел меня, повернул и пошел в обратную сторону мимо Аль-Серраса и его пяти огромных чемоданов.

— Ты для него не человек, — объяснил Аль-Серрас. — Ты просто некто с багажом. К счастью, с небольшим, а то у нас его и так много. — Аль-Серрас кивнул на проводника, который вместе со скрипачом руководил погрузкой нашего багажа в поезд. — Он может быть излишне озабоченным, а однажды полностью забыл сонату Франка, которую мы исполняли сотни раз. Но он никогда еще не потерял ничего из нашего багажа. Я тебя познакомлю тебя с нашим скрипачом и главным координатором наших переездов, Луи Готье.

Готье даже не поднял головы, услышав свое имя. Он все еще был занят разговором с проводником. Мимо, звеня колокольчиком, проходил начальник станции.

— Пошли занимать места. Он сядет последним, — продолжал Аль-Серрас, — а потом целый час будет изучать расписание, а затем выходить на каждой остановке и успокаивать наших поклонников.

— Поклонников? Ты это серьезно?

— Я думаю, он в детстве любил играть в железную дорогу, и, если он будет хорошо себя вести, мы разрешим ему прокатиться на паровозе.

В нашем купе Аль-Серрас приобнял меня:

— Я знаю эту страну лучше, чем кто-либо. Нижняя полка тебя устроит?

— Прекрасно.

— Я никогда еще не ездил первым классом. Очарованный, я изучал небольшую гостиную, которую проводник одним поворотом ключа мог превратить в спальню: красный ковер, круглый стол, втиснутый между двумя стульями, и крошечная умывальная раковина в углу. Все было безупречно и элегантно, но ненадолго: пока Аль-Серрас не повесил колбасу на держатель оконной занавески, а в мраморную раковину не положил витую связку чеснока.

— С самого детства, когда нам приходилось переезжать из города в город по триста дней в году, я полюбил эту жизнь, — продолжил он. — Как колыбель раскачивающийся поезд, гостеприимство наших соотечественников и нежные сердца наших соотечественниц. — Он подмигнул. — Ты сам поймешь, что, пока ты в пути, нет конца удовольствиям, ожидающим тебя. Но останавливаться нельзя, Фелю. Даже когда сердце замирает, когда все расплывается перед глазами.

Кроме родного побережья и столицы, я почти нигде не был в Испании, поэтому в первые месяцы нашего тура в 1914 году сами названия мест, в которых мы побывали, звучали для меня как музыка: Сеговия, Бургос, Вальядолид. А кроме этих легендарных мест — сотни небольших деревень, которых не найдешь и на карте, да им это и не нужно. И каждой деревне было чем гордиться: это или родина святого, или поэта эпохи Возрождения, или самого сладкого винограда, или место, где самые лучшие лошади, или самые искусные кожевники.

Поезд с грохотом мчался по узким рельсам, и последние несколько лет растворились, отброшенные, как тяжелая пелерина. Мое здоровье и цвет лица улучшились. Настроение поднялось. Я чувствовал, что заслужил право на удовольствия после мрачного одиночества моего недавнего прошлого. А кто лучше всего мог помочь мне в этом, как не Аль-Серрас, к кому же, как не к нему, тянется все самое лучшее, самое изысканное и самое прекрасное, кто, как не он, радуется жизни с таким аппетитом и безо всякой вины?

В составе нашего трио сложилось полное взаимопонимание. Готье был высоким светловолосым серьезным мужчиной, скрывавшим свои чувства за тонкими усами и ухмылкой, что делало его полной противоположностью шутовству Аль-Серраса. В поезде он обычно занимал горизонтальное положение на полке и писал письма каждой из своих девяти сестер, разбросанных от Парижа до Эльзаса. В первые же дни он рассказал мне, что у него, как самого старшего и единственного мальчика в семье, всегда было много обязанностей. С возрастом он все больше и больше увлекался игрой на скрипке, так как понял, что, пока он упражняется на скрипке, родители никогда не пошлют его за дровами или не велят одеть одну из малышек. В те минуты, когда он прекращал игру, но его еще не загружали домашними хлопотами, он без задержки предавался мимолетным радостям. Я никогда еще не встречал человека, так любящего поспать и так мгновенно переходящего из сонного состояния в состояние немедленной готовности, когда это было необходимо. Понятно, почему Аль-Серрас возложил на него заботы о багаже, соблюдении программы поездок и связи с менеджером, месье Байбером.

Именно Готье объяснил мне, что на самом деле на концертных турне много не заработаешь. За концерты в больших городах нам иногда платили даже заранее. Что же касается небольших городов, то это была своего рода авантюра. Кто бы ни организовывал наш концерт — лига культуры, женская группа, глава города — любитель музыки, помогавший нам с рекламой, — платили только после концерта, исходя из своей щедрости или размера сборов. Когда наш доход намного превышал расходы, мы платили сами себе и устраивали затяжной выходной, иногда на целую неделю, неподалеку от своего маршрута. У нас никогда не было достаточно досуга, чтобы отправиться «домой», что меня вполне, устраивало: у меня не было никакого желания возвращаться в Кампо-Секо или в какое-либо другое место, где я жил до этого, по крайней мере, пока продолжалась мировая война. Готье и Аль-Серрас разделяли мои чувства. Когда же деньги кончались, мы жили просто и скромно, дожидаясь следующей, более доходной серии концертов. Так как нашим слушателям становилось все труднее и труднее платить, Аль-Серрас начал оплачивать наши концерты из своего кармана сразу на несколько недель вперед.

— Но зачем ему это? — спросил я как-то Готье, когда Аль-Серрас ушел в вагон для курящих.

— Он ездит в турне для того, чтобы питать себя. — Готье откинулся на своей полке со свернутой газетой на коленях.

— О каком пропитании может идти речь, если мы тратим деньги, а не зарабатываем их?

— Дело не в еде, — сказал Готье, задумчиво подергивая светлый ус. — Он питает свое эго — и, надеюсь, свое воображение. — Готье увидел недоуменное выражение моего лица: — Он может позволить себе субсидировать нас, потому что получает деньги от Бренана. — Томас Бренан был тем самым патроном, который заказал Аль-Серрасу «Дон Кихота». — Я думаю, что он не написал ни одной ноты, пока был в Париже. Я уверен, что он считает — пребывание в Испании благотворно повлияет на его творчество.

— Думаешь, он на самом деле что-нибудь сочинит?

— Да он только об этом и говорит. Сначала ему мешал отец, потом мать…

— Которая? — прервал я Готье.

Готье засмеялся:

— Ты имеешь в виду: та, которая умерла, или та, которой он желает смерти? Та, которая святая, или та, которая была куртизанкой? А может, та, которая забирает у него половину денег, что остаются в конце каждого месяца?

— Кто же она на самом деле?

— Не знаю. Знаю только, что он всю свою жизнь травит о ней байки. Возможно, он никогда ничего не сочинит, кроме рассказов.

И Готье закрыл глаза.

У Готье были другие амбиции. Он мечтал о ранней отставке, острове во Французской Полинезии, где он мог бы в покое провести последнюю треть своей жизни, лежа в гамаке. Я мог представить себе его лысеющую, покрытую старческими пятнами макушку, еще больше загоревшую и похожую на кокосовый орех, и его тонкие светлые усы, шевелящиеся, как юбка из травы, от дуновений тихоокеанского бриза. Пока же Готье прикапливал понемногу деньги и прятал их в тщательно оберегаемый футляр своей скрипки. Ему уже было под пятьдесят, и он уже не ожидал больше ни славы, ни внимания, довольствуясь тем, что имел.

Готье и я упражнялись в нашем вагоне каждый день. Так как пианино у нас не было, Аль-Серрас к нам присоединиться не мог, но его это вполне устраивало: он предпочитал беречь свою энергию для слушателей. Мы со скрипачом играли, а Аль-Серрас слушал нас, покачиваясь взад и вперед, на расстоянии руки от моего движущегося смычка. Иногда казалось, что он засыпает, но неожиданно глаза его открывались. «Вот здесь! Можешь усилить?» В воображении он слышал свою партию совершенно ясно, слышал, как она сливалась с нашей игрой. Нам этого не хватало, так как мы не могли слышать или представить себе его играющим. Но Аль-Серраса это не беспокоило, поэтому и мы оставались в спокойствии. И на каждом концерте мы обретали гармонию, восстанавливали нашу динамику и легко импровизировали смычками.

Конечно, в студиях я тогда еще не записывался, да и у Аль-Серраса к тому времени вышло всего несколько пластинок. Но большинство селян знали его не по пластинкам. Они просто запоминали его блестящие выступления и хранили их в своей памяти.

Как только мы прибывали в очередной город, сам себя выбравший ценитель музыки — мэр или жена особо успешного торговца — бросался с объятиями на Аль-Серраса, стоило ему выйти из вагона. В одной рыбацкой деревне на Кантабрийском побережье это была крупная дама, одетая в тесное парчовое платье с замысловатым рисунком, как минимум на размер теснее, чем надо. Тем не менее она смогла почти целую минуту петь что-то без слов таким громким и страстным голосом, что лошадь, запряженная в ожидавшую нас повозку, попятилась неуверенно назад, испуганно прядая ушами. Я не узнал, что она пропела, но тут Аль-Серрас громко провозгласил:

— Ах, Шуберт! Как давно это было, сеньора?

— Сеньора Рубиелос, — представилась она, поклонившись. Она оставалась в этом положении несколько секунд, пока не восстановилось дыхание, и только тут ответила: — Шесть лет назад.

Когда мы уселись в карету, изысканную антикварную вещь, взятую из местного музея или чьей-либо конюшни, Аль-Серрас прошептал:

— В каждом городе находится своя сеньора Рубиелос.

Иногда ревностная поклонница мурлыкала Шопена или насвистывала Листа. Иногда она ждала четыре года или восемь. Иногда ее исполнение могло быть точным подражанием, особенно если в городе кто-нибудь умел играть на фортепиано или заполучил в свои руки партитуру. В большинстве же случаев это были искаженные и фрагментированные отрывки, смешанные с другими произведениями. Но энтузиасты эти всегда были честны, возвращая ноты Аль-Серрасу, как будто демонстрируя свою преданность маэстро за время его отсутствия. Они были подобны аборигенам Нового Света, о которых нам рассказывали в детстве, которые, услышав слово Божье от спасшегося во время кораблекрушения священника, превратили его в свою туземную песню, почти нераспознаваемую и все же не утратившую сакрального смысла для конкистадоров, появившихся в тех местах годы спустя.

Аль-Серрас объяснял мне все это так:

— В пустынях на юге есть дерево, которому достаточно одного дождя в несколько десятилетий. Некоторые утверждают, что оно может жить без воды целый век. Но когда дождь все-таки проходит над ним, оно расцветает. Фелю, мы тот самый дождь, который приходит в эти города.

В благодарность селяне открывали нам и свои сердца, и двери своих домов. В качестве части своего выступления на сцене, как раз перед финальным вызовом на бис, Аль-Серрас рассказывал о тоске по родине, что гложет его сердце, о страстном желании вкусить простой домашней испанской пищи. Тут же следовали сигналы, подаваемые матерями своим сыновьям, и те устремлялись на выход. Через открытые двери, пока Аль-Серрас расслаблялся в своем финальном deminuendo, я слышал протестующее кудахтанье кур, загоняемых на заклание.

В идеале мы прибывали в небольшой городок около полудня и немедленно отправлялись на дневное или раннее вечернее представление, затем час расслаблялись в баре, пока местная донья готовила нам обед. Между сменой блюд Аль-Серрас развлекал хозяйку и ее гостей разными историями. После обеда, если у хозяйки было пианино, он играл на нем то, что исполнялось на концерте, и ему было не важно, как плохо настроен или отремонтирован инструмент. Если не хватало клавиш, это только разжигало желание Аль-Серрас импровизировать, изображая при этом ужас, и копна его черных волос с каждым проходящим часом приходила во все больший беспорядок.

Казалось, ему доставляет больше удовольствия играть в сельском зале, чем в городском дворце музыки, а больше всего он любил играть в частных домах, перед набившейся в комнату толпой поклонников. Если приходил местный житель с гитарой, то он состязался с нею, изображая бренчанье гитарных струн, играя на порванных струнах пианино. Если появлялся юноша с пастушьей дудкой или свирелью, Аль-Серрас аккомпанировал ему, и при этом дудка или свирель начинали казаться сольной партией какого-то изысканного концерта. Если же все внимание привлекала к себе женщина, отбивавшая ногами сложные андалусские ритмы, Аль-Серрас делал паузу, слушал, а затем присоединялся, подражая ритму. Затем он отступал всего на один шаг, при этом ее ноги и его руки продолжали играть вместе, следовала замысловатая синкопа, все быстрее и все яростнее, пока один из них не сдавался, весь в поту и безудержно хохочущий, а комната не взрывалась оглушительными аплодисментами.

Он сказал, что мы были дождем, будто деревни эти были иссушены и не имели никакой другой музыки или культуры, кроме тех, что несли им мы. Мне же казалось, что мы были просто искрой — там, где и так хватало хвороста. В этих местах жили сеньоры, которые чтили иностранных композиторов, таких как Шопен (больше, чем чтили его соотечественники-поляки), и сельские жители, которые прославляли и исполняли свою народную музыку. И возникало ощущение, которое мой родной город потерял когда-то между поколением моего отца и моим, что Испания может быть и европейской, и иберийской, может оглядываться назад и смотреть вперед, сохранять старое и создавать новое.

— Просто поразительно, — сказал я ему как-то, когда мы вышли на свежий воздух после того, как он аккомпанировал трио фермеров с их самодельными инструментами.

— Что именно?

— То, как ты играешь вместе с ними.

Он вытер платком лицо и удивленно посмотрел на меня:

— Ну, представлением я бы это не назвал. Просто я стараюсь быть хорошим гостем. Меня спрашивают: «Как дела?» — и я отвечаю: «Хорошо, а у вас?»

Мы путешествовали с севера на юг и с востока на запад, но он не признавал величину своего таланта, который позволял ему слушать и подражать, выделять и объединять, менять акценты и ритмы. Он просто считал, что поступает, как надо поступать в подобной ситуации.

— Это просто салонные хитрости, усовершенствованные с годами, — говорил он. — У меня очень тонкий слух. Он не только улавливает звуки, он их собирает, заманивает и не выпускает на волю. Если когда-нибудь испанский народ утратит дар речи, я уверен — какой-нибудь доктор доберется скальпелем до моего внутреннего уха, а еще лучше — до мозга, вскроет его и умрет, погребенный под лавиной вырвавшихся на волю звуков. — Он мрачно улыбнулся и дружелюбно похлопал меня по плечу: — Я знаю, что тебе нужно!

Вернувшись в главный зал, Аль-Серрас сел на стул у пианино и сыграл несколько вступительных аккордов, чтобы привлечь наше внимание. Затем он остановился и прокричал:

— Мужчины, приглашайте дам!

Я прижался спиной к стене.

— И ты, Фелю!

Внезапно я почувствовал, как в мою ладонь скользнула тонкая женская рука. Аль-Серрас заиграл арагонскую хоту. Мужчины расстегнули воротники. Женщины подобрали свои пышные юбки. Все вокруг меня начали подпрыгивать в такт музыке. Не думаю, что кто-нибудь заметил бы, что я не шевелюсь, кроме дамы, взявшей меня за руку, если бы Аль-Серрас не перестал играть. Однако он остановился на середине такта, рассмеялся и обратился к собравшимся:

— Простите моего партнера! Для него любой танцевальный пол становится грозным препятствием.

Все головы повернулись в мою сторону.

Мои глаза, должно быть, грозно сверкнули, так как Аль-Серрас быстро прокричал:

— Простите меня. У меня сердце бьется втрое быстрее обычного. Тогда как у моего виолончелиста, — в этот момент Аль-Серрас начал играть более простую и медленную мелодию, — оно бьется гораздо более размеренно.

Позднее тем же вечером он указал на даму, с которой я танцевал:

— Я уже рассказал ей, что тебе надо проветриться. И что ты очарован акведуками.

— Акведуками?

— Или средневековыми колокольнями, или древними амбарами. В каждом городе есть какие-нибудь архитектурные достопримечательности на отшибе, которые любят показывать гостям.

— Но разве мы не должны…

— Обрати внимание… — Аль-Серрас тяжело дышал мне в ухо. — Готье уже час нигде не видно. Лично меня страсть как интересуют места для певчих. Эта дама, — он кивнул головой на молодую женщину, прислонившуюся к пианино, — предложила показать мне местный собор при лунном свете.

— Мне не очень-то нравятся прогулки, — ответил я, — я предпочитаю тихое место для того, чтобы посидеть.

Он прошептал мне на ухо:

— Ну, тогда иди ровно столько, сколько нужно.

— Но я не знаю, о чем говорить с этими девушками.

— Чем меньше, тем лучше.

— Но я не уверен…

— Послушай, — прервал он меня, откинувшись назад и глядя мне в глаза, — если есть какая-либо награда, которую следует получить от женщины в этой комнате, она будет получена не из-за того, что ты скажешь. Она уже слышала твою игру. И это единственная причина, почему она заинтересовалась тобой. Это, — продолжал он со значением, — благословенные часы. Музыка звучит недолго, розы в их волосах увядают через несколько часов. А потом… — Он помахал пальцами, как бы показывая невидимые линии исчезающей магии.

— А я-то думал, что тебя интересует только вечное, — пошутил я.

Он посмотрел на свои руки, все еще порхающие в воздухе, как будто видел их в первый раз.

— Вечное. — Он взглянул на свою левую руку. — И эфемерное. — Он посмотрел на правую. — Да, ты прав. Противоречие. Пока оно не перестает быть таковым. Пока я не найду какой-нибудь способ совместить несовместимое в чем-то, что переживет все, даже тебя и меня.

Он еще на секунду застыл, а затем взорвался хохотом над самим собой:

— Какие возвышенные идеалы! Все, что всегда искали великие философы, — это красота, и в этой комнате дюжина ее образцов.

— И правда… — сказал я, но он уже направился к женщине, прислонившейся к пианино, оставив меня стоять напротив той, с которой я танцевал.

На ней было платье без рукавов, на размер больше — наверное, вынутое рано утром из пыльного платяного шкафа кузины или выпрошенное у сестры в обмен на неделю работ по дому. Я мог видеть булавки по бокам, под ее обнаженными руками, где она сколола лишнюю материю, а ближе к бедру, через небольшую прореху, кусочек кружевного белья, возможно тоже заимствованного. Она увидела, что я смотрю на нее, и выпрямилась, подняв руки, чтобы поправить гребень из слоновой кости в своих пышных вьющихся волосах каштанового цвета.

Перед тем как подойти к ней и взять ее за руку, я сказал — только себе и никому другому: «Они искали красоту… и правду».

Но в те ранние годы не всегда был излишек молодых симпатичных женщин, или роскошных приемов, или даже цыплят. Иногда аудитория, большая ли, маленькая, прекрасно одетая или не очень, просто отсутствовала.

Однажды ночью на втором году нашего турне мы прибыли в помещичий дом на крайнем юге. На станции нас встретил молчаливый мужчина с повозкой: особого энтузиазма при виде нас он не показал. В доме нас ожидала дюжина человек, вместо ожидаемых нами шестидесяти — семидесяти. Обстановка была напряженной. Я спросил кучера, не идет ли уборка урожая. Человек, глаза которого были спрятаны под пропотевшей мягкой фетровой шляпой, нервно поправил шейный платок. Более хорошо одетый мужчина в передней части комнаты заговорил:

— Никакой уборки урожая. Мы в этот раз ничего не сажали.

Во время концерта не было требований сыграть на бис, как не было и празднества после концерта. Тот же кучер отвез нас в центр городка. Двери мастерской по ремонту обуви и одной из двух городских булочных были забраны железными воротами. Двери аптеки — заколочены. Мы поели бутербродов на железнодорожной станции и там же наконец узнали у начальника станции, что случилось с горожанами. При высоких ценах на семена и низких на товарное зерно распространился слух, что большинство батраков потеряет работу. Страшась волнений, землевладельцы и местная гражданская гвардия вывезли на двух грузовиках рабочих из города на триста километров к западу и оставили их там.

— Что, как нежеланных котят в джутовом мешке? — спросил Готье.

— Я этого не потерплю! — резко сказал Аль-Серрас, и я с интересом повернулся к нему.

Несмотря на свою известность в Испании, доступ к репортерам, дамам из высшего общества и к тем, кто формировал общественное мнение в художественной среде, он никогда не вставал ни под чьи знамена. Возможно, его просто никогда не доводили до такого.

— Я этого не потерплю, — повторил он, хотя говорил совсем не о рабочих. — Не позволю попусту тратить мое время и силы. — Он повернулся к расписанию, а затем к Готье: — Когда отсюда уходит самый ранний поезд?

На втором году нашего турне в одном из крупных городов рецензент впервые упомянул о моем участии в трио. К концу следующего года добрая четверть рецензентов хвалила в первую очередь мою игру; несколько меньшее количество ставило на первое место Готье, большинство же по-прежнему лебезило перед Аль-Серрасом.

К 1917 году о Готье вообще почти и не упоминали.

— Это только из-за того, что ты — француз, — пытался утешать его я, хотя он и виду не подавал, что нуждается в утешении. — Сам понимаешь, война. Каждый защищает своих.

— Уж если на то пошло, моя национальность должна вызывать сочувствие ко мне, — сказал он. — Разве твои соотечественники не ценят того, что мы сражаемся вместо вас?

Но испанцы думали иначе. Мы предпочитали сохранять нейтралитет. Как и предсказывал Аль-Серрас, у этого подхода были свои преимущества, а престиж Испании поднялся до невиданных высот. Новые дипломатические и деловые представительства открывались в Мадриде, Барселоне, Бильбао и где угодно еще. Рос уровень добычи угля и производства стали. Промышленники получали хорошую прибыль, пользуясь возможностью поставлять то, чего не могла раздираемая войной Европа.

И хотя мы слышали и читали, что эти богатства, несомненно, со временем дойдут и до бедняков, в жизни все оказалось совершенно наоборот. Инфляция задирала цены до небес, а заработки рабочих и фиксированные зарплаты армейских офицеров оставались без изменения. Испано-американская война, в которой погиб мой отец, оставила сельские районы без гроша. А теперь мир и «процветание» делали с ними то же самое.

Разговоры об экономической политике редко звучали в вагонах первого класса. Но доказательства происходящих изменений были видны и так, достаточно выглянуть из окон поезда. Дома выглядели опустевшими, запряженные лошадьми повозки встречались все реже и реже. Некоторые железнодорожные станции казались заброшенными. Другие, наоборот, были на удивление переполнены людьми, которые, казалось, только стояли и смотрели: никто не садился на поезд, никто с него не сходил.

В небольших городах, где мы выступали с концертами, «благословенные часы» потеряли свое очарование. Вечерняя прогулка с юной леди, не важно какого сословия, часто вела к возбужденным разговорам о перспективах жизни в других местах Испании. Меня часто спрашивали, собираюсь ли я жениться и если да, то где планирую осесть, и не лучше ли жить там, чем здесь. Поцелуи стали страстнее, а адреса, написанные на бумажке, втискивали мне в руку гораздо более настойчиво. Если прежде мои друзья-музыканты и я были не более чем романтическим поводом к развлечению, то теперь мы, похоже, превратились в ту реальность, которая давала возможность удрать из родной дыры и увидеть лучшую жизнь.

— Я знаю эту страну лучше, чем кто-либо, — говаривал Аль-Серрас.

— Но что он мог знать, когда почти всегда вокруг него были люди в лучших выходных нарядах, которые ради него опустошали свои кладовки и подвалы? Мне казалось, что мы видим не реальную жизнь, а декорации, созданные, чтобы существовать ровно до отхода нашего поезда, когда вырывающиеся из локомотива клубы пара подхватят бумажные фасады домов и картонную синеву неба, заставив их осыпаться в пыль, стоит нам скрыться за горизонтом.

— Продолжаем двигаться дальше, — советовал Аль-Серрас, и мы так и поступали. Но, покидая очередную деревню, нам было все труднее оставлять позади тянущиеся к нам руки.

Промежутки между концертами стали казаться бесконечными, поскольку мы прекратили играть перед небольшими аудиториями, останавливаясь только там, где нам платили. Кроме того, возросли опоздания из-за задержек в пути, особенно на юге, где обломки засыпали пути, а станции патрулировали люди в форме, выискивающие признаки революционной деятельности.

Для трех человек наше купе было слишком узким, даже когда мы складывали полки. Я устал от непрерывного курения Готье. Аль-Серраса раздражали мои утренние упражнения — сначала Бах, затем в течение часа гаммы. Он мог бы уйти в вагон-ресторан, но, как я думаю, ему нравилось говорить, перекрикивая мою музыку, нравилось иметь постоянную аудиторию для ритуальных утренних сетований, которые обычно были связаны с состоянием его разума, его сердца и его желудка.

— Слышал когда-нибудь о творческих соках? — спросил он как-то раз, когда я исполнял минорную гамму. — Мой организм слишком активно их производит. И если они не находят выхода, то начинают разъедать меня изнутри. Все из-за того, что мало предоставляется возможностей для творчества.

— Каждый, кто делил жилье с нашим пианистом, мог видеть истинную причину его недомогания: жирная еда, сигары, эспрессо, вино. В нашем купе пахло как в гастрономическом магазине: с потолка свисал целый копченый окорок, за поднятой полкой сохли буханки хлеба, а в раковине копились винные бутылки и пустые банки из-под анчоусов.

После обеда я обычно читал биографии музыкантов, заодно оттачивая свое знание немецкого, французского и английского. Готье занимался нашими делами, сортируя расписки и составляя отчеты для Байбера. Аль-Серрас лежал на полке и сочинял, по его словам, музыку, хотя я подозреваю, что он сочинял подобострастные письма своему патрону. В конце концов мне так надоедали их тяжелые вздохи, что я выходил в коридор и стоял там в одиночестве, разглядывая проносящийся за окнами пейзаж: террасы холмов и заброшенные скотные дворы.

И в каждом поезде кондуктора обязательно спрашивали меня: «Потеряли свое купе?» — или сообщали: «Вагон-ресторан будет открыт еще несколько минут, вы можете успеть». Затем они оставляли меня в покое, и я продолжал наблюдать за пробегавшими за окном мирными сценами, чей покой нарушали только стаи черных птиц, испуганно поднимавшиеся с желтых полей. По мере нашего продвижения на юг серые черепичные крыши сменялись красными; темные, в водяных потеках стены — белыми. Солнце сияло, но за стеклом тепла не чувствовалось. Мы пронеслись мимо рощи оливковых деревьев, и я вспомнил прикосновение пальцев к коре деревьев, холодную землю под моей спиной и ветки, разделяющие голубое небо над головой, и Персиваля, делавшего тяжелую работу, от которой меня избавлял мой физический недостаток, и кричавшего мне сверху: «Здесь больше? Фелю, посмотри — здесь обрезать?»

Иногда казалось, что мир за окнами поезда более реален, чем внутри вагона, что еда, разговоры, игра и сон в постоянном движении поместили нас вне обычного состояния, спасли нас от реальности, что сделало нас дважды спасенными, так как жить в нейтральной Испании во время войны, которая должна была положить конец всем войнам, уже было своего рода спасением. Но если мы были спасены, почему тогда реальный мир, даже доведенный до нищеты, манил к себе сильнее, чем наше крохотное убежище?

Постоянная смена мест затруднила переписку с Энрике, но время от времени письма от него все-таки доходили. Мой брат все еще жил холостой солдатской жизнью и начинал чувствовать, что ему не только мало платят, но и мало его ценят, что он не способен устроиться в жизни с определенным комфортом, пользоваться заслуженным уважением, не способен обзавестись женой и семьей. После двухлетней службы в Марокко он вернулся в Эль-Ферроль почти без средств. Его друг Пакито во время боев в Африке получил почти смертельное ранение в живот, но это прикосновение смерти принесло и значительное вознаграждение. Пакито был представлен к званию майора и заработал славу бесстрашного человека и удивительного счастливчика. Он планировал снова отправиться в Марокко, откуда должен был вернуться la caja о la faja — или в гробу, или с генеральской лентой.

Что касается генеральской ленты, то моему брату она не светила, где бы он ни служил. Чтобы подбодрить его, я постарался описать ему жизнь странствующего музыканта, преувеличивая и приключения, и неудобства нашего существования, подтрунивая над моими партнерами и их причудами.

Ответ от Энрике пришел через несколько месяцев:

Ты прав, когда обвиняешь Аль-Сессара (так он его назвал) в том, что он не видит Нищеты и Развала вокруг себя.

Разве я писал об этом?

Ты рассказал мне, что он путешествует только в вагонах с большими окнами, и я могу догадаться почему. Ты когда-нибудь замечал, что когда едешь в обычном вагоне, то днем видно, что творится за окном? Но после захода солнца, когда внутри вагона светлее, чем снаружи, окно превращается в Зеркало. Он предпочитает видеть самого себя, а не мир. И наши нынешние лидеры такие же. Они такие же эгоисты, как и твой Пианист.

Мне было неловко читать такие нелицеприятные высказывания моего брата о Хусто, которого мой брат и в глаза не видел. Но больше всего меня беспокоила нехарактерная для моего брата горечь этих высказываний. Возможно, ему было необходимо кого-то обвинять или ненавидеть, давая выход разочарованию и крушению надежд. И поэтому я с терпением отнесся к таким колкостям в его письмах, как этот «жадный Аль-Сессар» и даже «этот вражеский Мавр», хотя и посчитал необходимым ответить брату, что национальность Аль-Серраса — для меня загадка.

А теперь ты пишешь, что он не Мавр. В таком случае он Лжец. Меня это совсем не удивляет.

Я написал снова, что Аль-Серрас более сложная натура, чем я его описал, и, возможно, более благородная, что его величайшей страстью является настоящая музыка, а не он сам. Что он может вести себя как ребенок, но он может также быть и зрелым. Что он может быть легкомысленным, но он честен по отношению к своим коллегам-музыкантам.

Мне стало легче, когда Энрике прекратил нападки на Аль-Серраса и стал писать о более серьезных проблемах.

Тебя удивляет, что я критикую правительство, но не стоит заблуждаться. Наши военные, хотя и ценят Власть, Верность и Уважение, не обязательно находятся на стороне тех, кто в данный момент у власти. Нет ничего противоречивого в том, что мы, кадровые военные, с одной стороны, являемся самыми верными носителями Традиции, а с другой — единственной силой, способной произвести реальные перемены в обществе. Каковы будут эти перемены, я не могу тебе сказать.

В детстве меня поражало, что ты знал свое Предназначение. В тот день, когда ты увидел, как играли на виолончели, ты сказал, что это твой инструмент, и мы смеялись над серьезностью в твоем голосе. Но я не говорил тебе ни тогда, ни потом, что я захотел, чтобы у меня тоже была своя путеводная Звезда.

Кто-то из нас может быть великим, а кто-то — только признавать чужое величие. Когда-нибудь более заслуженный лидер появится и среди нас, и я признаю его с надеждой, возможно уже признал, точно так, как ты признаешь свою собственную страсть.

Всегда твой,

Энрике.

Это письмо я получил в Кордове, где мы проводили длинные выходные, вместе с ним пришло и второе письмо, в котором он сообщил, что его наконец-то повысили. Воодушевленный этим, он решил воспользоваться советом Пакито и отправиться на службу в Марокко под командованием своего друга.

Обо мне не беспокойся. Мы с Пакито друг о друге позаботимся.

В Кордове нас ждали телеграмма и пакет от Томаса Бренана. Патрон Аль-Серраса телеграфировал примерно каждые три месяца, требуя сообщить последние новости. До сих пор Бренан, похоже, радовался препятствиям и задержкам, с которыми мы сталкивались, как будто эти неудобства предсказывали еще более прекрасный результат. Но продолжавшаяся в Европе война сказалась даже на оптимизме богачей. Бренан впервые предупредил Аль-Серраса, что не сможет авансировать его без явных признаков прогресса. Он писал: «Подтвердите мне, что за четыре года вы чего-то достигли».

Вечером Аль-Серрас заполнял несвежий воздух нашего купе сигарным дымом. Он с безразличием смотрел на суровый, скучный ландшафт, проносившийся за окнами нашего поезда, мчавшегося по заросшему кустарником ущелью. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сказал:

— Как это ни смешно, но наши собственные сограждане не уважают нас настолько, чтобы поддержать наше искусство. А кто поддерживает? Человек, который не был в Испании двадцать лет. Он же ведь не должен всем этим заниматься, а? Он знает все из испанской литературы. Он хочет, чтобы его запомнили как покровителя испанской музыки. Фелю, ты знаешь английский лучше меня. Прочитай-ка вот это.

Он наклонился и протянул мне рукопись, которую достал из пакета, присланного Бренаном. На титульном листе было написано «Либретто для „Дон Кихота“».

— Твой патрон нанял кого-то написать либретто?

— Он сам его написал. Скажи, насколько там все плохо.

Несколько минут я просматривал монолог героя, скучное монотонное соло, которое читалось как назидательные стишки из детской книжки.

— Ну какое-то подобие рифмы тут есть.

Он протянул руку за рукописью:

— Рифмуется. Хорошо! Тогда никаких проблем.

Игнорируя его протянутую руку, я пролистал либретто до середины и попытался снова начать читать.

Аль-Серрас снова попытался взять у меня рукопись:

— Не важно, что он написал. Это уже было сделано до него сотни раз.

— Тысячи раз, — растерянно поправил его я, продолжая читать. — Но если ты откажешься от концертов, и не на неделю, как обычно… Если у тебя будет время, тишина и хороший рояль…

В этот момент поезд содрогнулся. Готье свалился на колени к Аль-Серрасу, но тут же вскочил. Мы посмотрели удивленно друг на друга, но ничего больше не случилось, и поезд спокойно вписался в поворот колеи. Только мы начали успокаивающе улыбаться, как последовал второй толчок. Раздался скрежет тормозов. Готье снова потерял равновесие и упал, ударившись головой. Впрочем, это не помешало ему первым выскочить из купе.

Минут через пять он вернулся:

— Первый удар был, вероятно, результатом неудавшегося взрыва.

Аль-Серрас сказал:

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? Спорю, что это был просто мусор на рельсах.

— Если мусор, то уложенный со знанием дела, — ответил Готье.

В коридоре спорили двое мужчин. Мы открыли дверь нашего купе и увидели, что кондуктор допрашивает безбилетника. Проводник предлагал ссадить его с поезда немедленно. Кондуктор же хотел задержать его и сдать властям на следующей станции. Мужчина казался растерянным: он похлопывал себя по карманам и искал слова, чтобы объясниться на ломаном испанском.

Я уже подумывал о том, чтобы вмешаться: негоже высаживать человека в какой-то тьмутаракани, где вокруг только скалы и кусты и даже ни одного корявого деревца, в тени которого можно было бы спрятаться, как передо мною возник Аль-Серрас, делая официантке с подносом бутербродов знак остановиться.

— Нам бы хотелось отведать этих бутербродов, — сказал он.

— Извините, — ответила девушка, — они заказаны другими. Просто я не могу найти, в каком они купе.

— Какой номер? — спросил Готье.

Она подбородком показала на билет в переднем кармане своего фартука:

— Без номера, только имя. Но я не могу разобрать.

Готье протянул руку к ее карману:

— Я попробую прочитать, что там написано. — При этом его французский акцент заметно усилился.

Она сморщила нос:

— Нет, спасибо. Вы кинозвезды?

— Кинозвезды? Вы просто прелесть, — ответил Аль-Серрас.

— Я узнала вас по портрету на рекламе на одной из станций.

— Какая умница! А как тебя звать?

Стук в дверь прервал его. Я открыл дверь и увидел другую официантку, более коренастую, чем первая, но тоже вполне симпатичную. Она переступила порог, попыталась улыбнуться, а затем низким голосом спросила свою подругу:

— Фелипа, ты их еще не нашла?

Девушка мотнула головой.

— Ага, значит, ты Фелипа, — сказал Аль-Серрас. — Человек приобретает почти магическую силу, зная подлинное имя другого человека, тем более если оно тайное. Я поменял свое имя, когда мне едва исполнилось двенадцать лет…

— Вы поменяли свое имя? — прервала его Фелипа. — Как необычно! Долорес! Они точно кинозвезды!

— Что-то не верится, — фыркнула Долорес, осматривая наше купе с его пустыми банками, бутылками и объедками.

Фелипа, все еще высоко держа поднос, запричитала:

— У нас вычтут из зарплаты, если мы не доставим заказ.

— Кто-нибудь их купит, — сказал Готье.

— Вряд ли столько сразу. Особенно если они заветрятся. — При последних словах она поджала губы.

— Хорошо, давайте тогда просто съедим их, прямо сейчас, все вместе, — предложил Аль-Серрас. — Не волнуйтесь, мы заплатим. Но только при условии, что вы останетесь.

— Мне это нужно поставить, — сказал Фелипа, руки которой уже дрожали под тяжестью подноса.

Аль-Серрас провел пальцем по ее переднику и прикоснулся легонько к ее талии, кладя в карман деньги.

Я уже бессчетное количество раз наблюдал за ухаживаниями Аль-Серраса, но сегодня, когда перед нами возникло столько проблем — нехорошее письмо от Бренана, неожиданная, таинственная остановка поезда, — они казались откровенно неуместными. Я посмотрел на Готье в надежде, что он поможет мне положить конец этой внезапной вечеринке, но Готье исполнял свою обычную роль — подыгрывал Аль-Серрасу.

— Я буду джентльменом, — сказал Аль-Серрас Фелипе. Но вместо того, чтобы взять у нее поднос, он взял с него всего один бутерброд. Оттопырив мизинец, откусил от бутерброда и выбросил остатки в наполовину открытое окно.

Долорес громко сказала:

— Я весь день ничего не ела! Если вы намерены так поступить и с остальными…

— Из-за тебя их уволят, — сказал я.

Аль-Серрас ответил:

— Если уволят, мы поселим их здесь. Нашему купе не хватает женского присутствия. Они могут оставаться у нас как минимум пару недель.

— Он шутит, — сказал я. — Мы сходим через несколько часов.

Но Фелипа недовольно посмотрела на меня, как будто была разозлена тем, что я испортил веселье. В этот момент поезд снова дернулся, Фелипа потеряла равновесие и упала на колени Аль-Серрасу. На лице у нее отразилось сначала изумление, затем неуверенность и, наконец, смирение.

— Если я слишком тяжелая, так мне и скажите, — сказала она, занимая более удобное положение у него на коленях.

— Тяжелая? Нисколько, — ответил он и обвил рукой ее поясницу, подсовывая свой толстый палец под ее пояс, чтобы ослабить его.

Долорес прильнула к Готье и ласково произнесла:

— Вы хоть заметили, что у вас голова кровоточит?

Поезд прошел всего несколько сот ярдов и снова остановился. Коридор заполнился топотом. Прошел проводник, стуча в дверь каждого купе и спокойно объявляя: «Всем сойти с поезда! Всем с поезда!» Аль-Серрас вздохнул, сгреб в охапку бутерброды и небольшое одеяло с одной из приподнятых полок.

Небольшие группки пассажиров брели по песчаной пустоши рядом с путями. Иностранец, споривший с кондуктором и проводником, шел вместе с женой и двумя детьми, положив младшему руку на плечи и сердито поглядывая на персонал поезда.

Аль-Серрас расстелил одеяло на крутом и поросшем кустарником откосе и уселся спиной к поезду. Он пригласил Фелипу и Долорес сесть, а затем обратился к элегантно одетой даме, которая прокладывала себе путь через каменистый участок, опираясь на зонтик. Девушки-официантки нервно переглянулись, не желая фамильярничать с богатыми пассажирами так открыто, у всех на виду.

— Пожалуйста, останьтесь, — умоляюще сказал Аль-Серрас, даже не приподнявшись, когда Фелипа и Долорес забормотали слова прощания. — Посмотрите, какой вид! Все вместе смотрим на долину. И посмотрите, наша новая знакомая предусмотрительно взяла зонтик. Это похоже на прекрасную картину — как она звалась, Готье? «Воскресенье»?

— «Воскресный день…», — ответил Готье, все еще стоя.

— На каком-то острове…

— «…на острове Гранд-Жатт».

— Точно.

Дама приблизилась к одеялу как раз в тот момент, когда прозвучали последнее слова.

— Разве на той картине смотрят не на воду? — сказала она. — А здесь воды совсем нет. Добрый день.

Аль-Серрас рассмеялся:

— Однако перед нами голубой горизонт, если посмотреть достаточно далеко и прищуриться. — Он похлопал по одеялу: — Пожалуйста, присаживайтесь. Чувствуйте себя как дома. — Он не заметил ни того, как ушла Долорес, двинувшись по путям в хвост поезда, ни того, как медленно пятилась назад Фелипа, смущенная упоминанием острова, хотя никакого острова здесь не было, картины, о которой она никогда не слышала и которую не видела. Он развлекал свою новую гостью, с которой его столкнул счастливый случай.

— Искусство — это способность найти нужное место, нужный момент, — наставлял он женщину, которая представилась как сеньорита Сильва. — Так же и в искусстве жизни — мы здесь, погода прекрасная, почему все это должно казаться нам чем-то неудобным?

Дама посмотрела через плечо:

— Но меня действительно обеспокоило, как неожиданно мы остановились.

Кондуктор и человек в засаленной спецовке шли по путям по направлению движения поезда. Группа мужчин смотрела им вслед, а затем сбилась в тесный кружок у локомотива, почесывая головы и потирая брови.

Аль-Серрас потянулся и дернул меня за штанину.

— Вы путешествуете с друзьями? — спросил он сеньориту Сильву. — Может быть, с кем-то, кому будет интересно встретиться с моим застенчивым и невоспитанным другом?

Она смущенно ответила:

— С сестрой. Но куда направляются эти люди? Там на путях не бревно лежит, как вы думаете? Здесь вокруг почти нет деревьев. Мне кажется, они вовремя затормозили.

Аль-Серрас горестно замотал головой, отказываясь смотреть туда, куда она показывала.

— У нас есть еда, одеяло, тень, если нам понадобится тень, и солнце, если нам захочется солнца…

Готье осторожно предложил:

— Пойду все-таки посмотрю, что там.

Аль-Серрас удовлетворенно похлопал себя по ноге:

— Вот, наш эксперт. Он в душе инженер.

Когда Готье оказался вне пределов слышимости, я взял бутерброд, откусил и стал уныло жевать. Затем я сказал Аль-Серрасу:

— Когда я хотел помочь поговорить с этим иностранцем в поезде, ты решил не тратить на это мое время — или свое.

— Я понял, — пианист проговорил медленно и четко, — что ты собираешься ввязаться в политическую дискуссию с командой поезда. Отнюдь не техническую.

Сеньорита Сильва повернулась ко мне, касаясь пальцем кулона на шее:

— Вы интересуетесь политикой?

— Он виолончелист, — сказал Аль-Серрас.

Она игриво прищурилась:

— Это как коммунист?

Аль-Серрас потянулся, чтобы вытащить камешек из шнурков на ботинке дамы.

— Я отдаю эти прекрасно тренированные руки в ваше распоряжение.

— Вы что, доктор?

Он расхохотался:

— Доктор! Доктора — просто мясники! Они кладут свои руки на живое и подталкивают его к смерти. Я же прикасаюсь к тому, что давно умерло, и возвращаю к жизни.

Она скривила губки, подавляя смех:

— Мистика.

Он достал еще один камушек из-под кромки платья.

— Эти дьяволята всегда находят способ забраться в опасные места. Я обещаю только нащупывать их, не смотреть…

На ее лице не было никакого возмущения, хотя на моем, я уверен, оно было. Он соблазнял ее так же быстро, как только что пытался соблазнить Фелипу. Если она уйдет, он найдет кого-то еще. Если уйду я, он этого даже не заметит. Даже несмотря на зевак, находившихся в считаных метрах от нас, он лез ей под юбку только потому, что ему доставляло удовольствие бросать вызов, это отвлекало его от неприятностей почти так же, как игра на фортепиано.

— Вот здесь, — сказал он.

— Чуть выше, — возразила она.

— А сейчас, если вы закроете глаза…

И его последние бессвязные слова:

— Я верю, что люди сами кузнецы своего несчастья…

Мощный взрыв заглушил конец его фразы и положил неожиданный конец импровизированному пикнику.

— Как только окажемся на станции, я свяжусь с его сестрами, — сказал я позже Аль-Серрасу, когда мы рассматривали четыре тела среди обломков дерева и расплавленных проводов. В двухстах ярдах от нас находился неповрежденный поезд, и эти тела были единственным признаком бедствия, кроме трепещущих на ветру клочьев опаленной одежды. Около поезда плакала женщина, но ее всхлипы были похожи скорее на икоту, подхватываемую теплым ветром.

— Семья Готье захочет узнать, что случилось. Как я им объясню?

— Анархисты, — пробормотал стоявший рядом со мной мужчина. — Люди, которые хотят, чтобы вся наша страна упала перед ними на колени.

Молодой человек около него возмутился:

— Вы же наверняка не знаете! Может, это наша собственная Гражданская гвардия сделала.

— Зачем им взрывать поезд?

— Чтобы подорвать репутацию правительства.

Ни тогда, ни потом меня не волновало, кто за этим стоял. Мне просто хотелось знать, как я объясню девяти сестрам, что их брат, которому удалось избежать всех превратностей своего времени, включая и войну, и инфлюэнцу, так неожиданно и невообразимо погиб.

Я повернулся к Аль-Серрасу:

— Ты знаешь, как зовут его сестер?

— Может, он просто потерял сознание?

— Это невозможно, Хусто. Ты ничем не можешь ему помочь. Давай пойдем обратно.

Но он схватил за плечо другого пассажира, человека в темном костюме, который принес одеяла, чтобы прикрыть тела. Он говорил незнакомцу:

— Когда мы слишком докучали ему, он накрывал голову рукой, вот так…

Я дернул его за рукав.

— …и притворялся, что спит.

Я потянул сильнее, но он продолжил, пока не закончил объяснение:

— Я думаю, он только делал вид, что его все устраивает, а на самом деле молча терпел.

И по этой настойчивости, с которой говорил Аль-Серрас, я понял наконец-то, что он говорит о самом себе.

Глава 14

Ящик с останками скрипача мы проводили до французской границы. Гробу предстоял медленный и замысловатый путь до Парижа — в отличие от солдат и боевой техники, посылаемых на Западный фронт и возвращающихся с него. Мы отправили также два его чемодана и скрипку, но сначала заглянули в футляр, чтобы посмотреть, сколько Готье успел скопить для воплощения своей мечты о Полинезии. Мы надеялись, что этих денег окажется достаточно для похорон и какой-никакой помощи его сестрам. Однако под канифолью и крошечным лоскутком тряпочки для полировки оказалось всего три помятые купюры, которых едва хватило бы на покупку нового комплекта струн.

Я смотрел, как Аль-Серрас открыл бумажник, опорожнил его, затем вытащил из самого большого своего чемодана небольшую сигарную коробку и вытряхнул ее содержимое.

— И это все? — спросил я, наблюдая, как он сворачивает купюры, обкладывает ими скрипку и давит на крышку, чтобы закрыть футляр.

— Все и ничего, — сказал он.

— У меня тоже есть немного, — потянулся я к своему карману, но он остановил меня.

— Эти деньги нам понадобятся.

В Сан-Себастьяне мы поинтересовались, можно ли сопроводить ящик с останками и чемоданы во Францию, но начальник станции сказал:

— Нет смысла. В Париже вас сразу же спросят, представляете ли вы «значимость для страны». А вы, во-первых, испанцы.

— У меня уже многие годы дом во Франции, — сказал Аль-Серрас.

— А во-вторых… Кто вы по профессии, говорите?

— Мы музыканты, сеньор, — буркнул Аль-Серрас.

Начальник станции положил билетную книжку обратно в карман.

Три недели мы отсиживались в гостиничном номере в Бильбао. Персонал гостиницы относился к нам с уважением, но ровно до тех пор, пока не просочился слух, что наши долговые расписки, которыми мы расплачивались по всему городу, никто еще ни разу не оплатил. Так мы оказались снова там, откуда начинали, даже в более худшем положении, так как деньги от Бренана заканчивались.

Я спросил Аль-Серраса:

— Неужели у тебя нет никаких сбережений — от концертов и пластинок?

Он прижал подбородок к груди.

Я вспомнил «стенли стимер» и другие его прошлые увлечения.

— Счет в банке?

Он вздохнул.

— Осмелюсь спросить, матушка твоя в эти нелегкие дни чувствует себя лучше?

Он пробурчал:

— Не лучше, чем твоя, будь уверен.

— Может, Байбер даст нам взаймы?

Аль-Серрас закрыл лицо руками:

— Ему всегда писал Готье. Готье всем занимался.

— Я готов взять на себя дополнительные обязанности.

— Я не хочу думать об обязанностях. Я вообще ни о чем думать не хочу. Пожалуйста, замолчи. Я думать не могу!

Лучшим выходом для нас был бы новый концертный тур, но мы были уже не трио. Мы даже дуэтом не были.

Я сыграл сольный концерт в ресторане гостиницы, чтобы заработать немного на еду и добиться благосклонности управляющего — хотя бы на несколько дней. Тем вечером я поставил виолончель у кровати Аль-Серраса, на которой тот валялся весь вечер, и сыграл новую партитуру, которую купил в городе. Это была неистовая, страстная пьеса — эмоциональная, настойчивая, ее невозможно было исполнять равнодушно. Я играл ее с листа сорок минут, с начала и до конца, делая только кратчайшие паузы.

На следующее утро я вернулся к третьей части — анданте — и повторил ее несколько раз, пока Аль-Серрас вяло умывался, а потом заказывал по телефону скромный обед из картофеля и фаршированных мясом кабачков. Когда обед принесли, он поковырялся в еде, затем снова заполз на кровать, накрывшись одеялом с головой. Но позднее он спросил меня:

— Что это было?

— Рахманинов.

Имя расшевелило его.

— Рахманинов!

На следующий день он спросил меня:

— Аранжирована для виолончели?

— Специально написана для виолончели. Виолончели и фортепиано.

Он не ответил, и тогда я добавил:

— Соль минор, 1901 год.

— Что-то смутно знакомое…

На третий, и последний, день, когда я сыграл ее снова, он сказал:

— Первые две части я вчера не узнал. Без фортепиано они звучат так… скудно.

— Ну конечно, это же Рахманинов. Он сочинил ее для своего друга-виолончелиста, Анатолия Брандукова. Но не удержался и лучшую партию отдал фортепиано.

— У тебя есть? Полная партитура?

— Есть.

И вот мы снова выступаем. Сначала на севере Испании, понемногу, пока Аль-Серрас приходил в себя, репетировали новые композиции и аранжировали старые, заменяя в них партию скрипки более сложным аккомпанементом виолончели. Отсутствие нашего партнера омрачало наши первые представления. Но в то же время оно заставило нас порвать со старыми привычками. Ни играть чисто механически, по привычке, ни копировать аранжировки других трио мы теперь не могли.

Нам постоянно приходилось изобретать новые хитрости, и несколько месяцев спустя наше звучание сформировалось, обрело собственный оттенок, хотя, помня о кончине Готье, мы избегали комплиментов самим себе. Наоборот, мы возмущались больше, чем необходимо, трудностями, связанными с расписанием поездов и подсчетом мест багажа. Однажды, только сойдя с поезда, Аль-Серрас обнаружил, что потерял один из своих чемоданов, в котором хранились некоторые его детские вещи, включая первые копии марша, который он написал, когда ему было шесть лет, и фотокарточка его матери, которую он мне никогда не показывал. Подсчитывая свои потери, он упал на колени и начал задыхаться и всхлипывать, пока остальные пассажиры торопливо пробегали мимо нас. Я не знал, что мне делать, как помочь ему, кроме того, чтобы стоять рядом, пока Аль-Серрас горевал по этим талисманам, свидетельствам юной красоты его матери и его собственного столь рано проявившегося таланта. Но в этом несчастье была и своя положительная сторона: Аль-Серрас начинал понимать, что мы не можем заниматься своими делами так хорошо, как это делал Готье. Это драматическое происшествие позволило ему в последний раз излить боль по поводу смерти нашего скрипача, и одновременно признать очевидное: без Готье мы играем намного лучше.

Мы не собирались оставаться дуэтом, но найти достойного скрипача было нелегко. Первого претендента мы уволили через месяц, после того, как он отказался играть в захудалых деревнях, которые мы с Аль-Серрасом продолжали посещать в промежутках между более выгодными городскими ангажементами. Затем последовала череда усердных, но недостаточно талантливых скрипачей или талантливых, но недостаточно выносливых. Байбер писал нам, чтобы мы искали молодого, привлекательного или только что «открытого» скрипача, который способствовал бы увеличению продаж билетов на наши концерты, особенно в больших городах. Но нас такие уловки не интересовали. Наш музыкальный союз мы приняли полностью, как говорится «и в горе и в радости».

И «радости» было больше: овации, внимание прессы, письма от звукозаписывающих компаний. В финансовом отношении мы обрели устойчивое положение, позволявшее нам жить комфортно. Аль-Серрас избавился от своей депрессии и снова стал каждый месяц посылать матери немного денег, даже без помощи Бренана.

Но это все финансовые детали. Лучше же всего из того времени я помню музыку. Когда она нам удавалась, мы захватывали внимание аудитории, превращали ее из отвлеченной, бесформенной массы в нечто прекрасное, перебирали тончайшие волокна, пока не сплетали из них нечто грандиозное, не только музыку, но и память, частности прошлого и настоящего, туго натянутые поперек ткацкого станка вечных идеалов. Гармония. Симметрия. Порядок.

Моим якорем была сила этого узора, а Аль-Серрас больше гордился тем, как наши звуки подчеркивают края этого гобелена: мягкая бахрома реального мира на грани нашей игры. Пахнущий флердоранжем теплый ветерок. Голубые тени, тающие под восходящей луной. Или даже воображаемая красота всех этих вещей. Поэты говорят о тепле лунного света, но тепло это — плод нашего воображения.

Наши стили были разными. Наши цели были разными. Но в лучшие наши времена это не имело никакого значения. Мы наконец стали чем-то большим, нежели гениальный пианист с аккомпанементом. Мы превратились в подлинный музыкальный ансамбль: сплоченный, искусный и законченный.

Аль-Серрас, хотя и оправился от пережитых потрясений, надолго лишился свойственной ему беззаботности. Я знал, что он волновался о «Дон Кихоте». Он по-прежнему не мог сочинить ничего ценного, ни для своего покровителя, ни для себя. Даже перемирие в ноябре 1918 года не очень обрадовало его. Для него это означало, что остальная Европа ждет его возвращения, если только она не забыла его вовсе. Оба этих варианта, казалось, наполняли его тревогой.

В декабре мы ездили по северу Испании, на каждой остановке получая телеграммы, отвергая предложения выступить на юге, потому что Аль-Серрас хотел быть готовым к малейшему проявлению интереса к нам к северу от Пиренеев.

Наконец пришло сообщение от Байбера: «Отложите Бургос и отправляйтесь на восток. Сначала в Биарриц, затем — в Тулузу. Три концерта заказаны, планируются еще».

— Восток? — Аль-Серрас забрал у меня телеграмму. — Он имеет в виду северо-восток! Он имеет в виду Францию! — Аль-Серрас поцеловал телеграмму, затем опустился на колени и попытался поцеловать тротуар, нагибаясь все ниже, пока поясница наконец не отказалась сгибаться дальше.

Я схватил его за локоть:

— Так делают после возвращения, а не перед отъездом.

— Тулуза! — закричал он, схватив меня за руку и пытаясь встать. — Вот теперь война окончена! — Он сжал меня в объятиях. — Может быть, потом мы поедем в Марсель. А затем — в Париж. — Он опустил руки и тихо проговорил: — Mon Dieu, мне нужны новые ботинки. О! — Он растопырил пальцы и с отвращением принялся рассматривать свои ногти. Затем попытался заглянуть себе за плечо, чтобы рассмотреть спину своего поношенного пиджака. Он был похож на собаку, пытающуюся укусить себя за хвост.

— Идем, Золушка, — поторопил я его. — Нам еще надо расписание поездов посмотреть. Когда пересечем границу, там будет дюжина хороших мест, где ты сможешь приодеться и сделать маникюр.

Он с ужасом взглянул на меня:

— Сначала приехать и только потом одеться? Так никто не поступает! Сначала одеваются, а потом уже приезжают. А если кто-то узнает, что я уже в пути, и приедет встретить на станции? — Тут он перешел на французский, причем так же легко, как в тот день нырнул в озеро Ретиро, и, как и тогда, я был в замешательстве.

Дело в том, что английским я владел неплохо, немецким похуже, да и то в основном благодаря моему интересу к биографиям Баха. Но суть я все-таки уловил, пока он бормотал сквозь сжатые губы о театрах, приемах у мадам Лафит и байоннских ресторанах.

— Пять лет, — сказал он мне в кафе напротив железнодорожной станции, где мы коротали время до отхода поезда. На тарелке перед ним лежал почти нетронутый круассан. Он отщипывал от него, засыпая стол маслянистыми пластинками. — Почти одна восьмая моей жизни. И это. — Он оттолкнул тарелку, но всего на несколько сантиметров. — Я не могу это есть. Сплошное масло.

Официант начал было приближаться к нам, но, увидев, как Аль-Серрас качает головой над тарелкой, отступил назад.

— Я уверен, что все изменилось, — сказал он.

— Ну конечно, изменилось.

— Кто обо мне вспомнит?

— Они специально тебя запросили. Байбер получил заказы. Весь мир ждет тебя, ждет, что все вернется в норму.

— Весь мир, — повторил он и начал запихивать пальцами круассан себе в рот, усыпая крошками бороду и пышные усы.

Той ночью, несмотря на убаюкивающее покачивание поезда, Аль-Серрас спал плохо.

— Что я говорил о «Весне священной»? — прошептал он, а затем приподнялся со своей нижней полки так, что его губы оказались на уровне моей головы. Я отвернулся к стене и попросил задать мне этот вопрос утром.

— Когда я пришел повидать тебя в Мадриде и нашел тебя в баре, — упорно продолжал он, — мы пошли в парк. И я рассказывал тебе о Стравинском. О премьере. И об успехе. И что я тогда согласился со всеми, кто меня критиковал. Помнишь?

Я снова повернулся к нему и почувствовал на своем лице его горячее дыхание: выпивкой от него не пахло, только сладкой несвежестью долгих, темных часов.

— Мы тогда много о чем говорили.

— Я не был честен. Я повел себя как недалекий, ограниченный человек.

Я на секунду задумался.

— Ты рассказал мне о том, как в том же месяце в Париже впервые услышал джаз и влюбился в него.

Видишь, не такой уж ты и ограниченный. Давай спать.

Повисло молчание. Но я знал, что он все еще стоит рядом. Его пальцы, покоившиеся на краю полки, потянули ее вниз. Немного скатившись к нему, я почувствовал прикосновение поручня к моей ноге. Через несколько минут я, должно быть, снова провалился в сон. Но затем опять проснулся.

— Я все еще могу слышать… — шептал он.

— Хмм?

— Свист. Дебюсси — он был там тогда, просил аудиторию успокоиться и вслушаться. Танцоры даже оркестра не слышали. Равель тоже был в зале, кричал во всю глотку: «Гений! Гений!» — пока не началась драка. Эти двое поняли, что они слышат. И их это не испугало.

— Вот в следующий раз и слушай таких людей, как Дебюсси и Равель.

— А знаешь, почему я их не послушался?

Я промолчал, и тогда он ответил за меня:

— Из-за «Испанской рапсодии» Равеля — 1908 год. И «Иберии» Дебюсси — 1910 год. Я слышал их обе. Я видел их постановки. Купил партитуры. Я был испанцем в Париже, и каждый французский композитор писал испанскую музыку — мою музыку — ту, которую должен был написать я, если бы не отвлекался по мелочам, если бы более прогрессивно мыслил, если бы удержался от мгновенных и мимолетных удовольствий концертов, от всеобщего обожания…

Я уже совсем проснулся.

— Французы всегда писали пасторально-открыточную музыку об Испании. Бизе начал этим заниматься, когда тебя еще на свете не было.

— Да. Точно. Пасторальную. Открыточную. Но какие прекрасные это открытки! А что, разве англичане, приехав в отпуск в Андалусию, не надеются увидеть Кармен, танцующую у табачной фабрики?

Я подождал еще немного, но он молчал, и тогда я предложил:

— Римский-Корсаков, «Испанское каприччио», это какой год? 1886-й? 1888-й?

— Где-то так. Я думаю, мне тогда было пять лет.

— Это я к тому, что нечего винить французов.

Я уставился в темноту, слушая его дыхание, пока он не сказал:

— Наверное, источник иссяк.

Я приподнялся, опираясь на локоть:

— Это просто экзотика — писать о далекой сказочной стране, которую описать легче, чем свою собственную. Как, например, русские любят писать о Востоке.

Он не слушал меня.

— Они создали Испанию более реальную, чем наша Испания, их искусство превзошло нашу реальность.

— Это опасная вещь — переступать пределы реальности. Вспомни Дон Кихота — его избили до неузнаваемости.

Аль-Серрас застонал:

— Только не Дон Кихот, умоляю. Будь я свободен от него, тогда, возможно, осмелился бы попробовать свои силы в другом виде композиции.

— Но разве ты не пытался?

— Да нет. Уже много лет, как не пытался.

— Но блокнот у тебя всегда при себе.

— Ну да, я в нем пописываю, когда какая-нибудь мелодия не идет из головы. Но это я делаю не для того, чтобы запомнить ее. Иногда это единственный способ забыть. Но композитором меня это не делает. Между моими заметками и законченной оперой разница такая же, как между списком покупок и романом. — Он устало засмеялся. — Я не мыслю в крупных масштабах. Как это по-испански! Мы даже с собственной национальностью определиться не можем: «Я из Галисии. Ты — баск. Он — каталонец. Она — цыганка». Ты посмотри, как мы едим! Мы и об обеде-то толком подумать не способны. Вместо этого — одни закуски: оливка здесь, кусочек рыбы там, а теперь я, пожалуй, переключусь на фрикадельки. — Он снова засмеялся. — Фелю, ты проснулся?

— Мммм. — Я снова закрыл глаза.

— А сравнить нас с немцами. Все у них эпическое. Героическое. Какая сила, какой дух!

— Слишком эпическое, — пробормотал я.

— Что?

— Они переоценили свои силы. Проиграли войну. Им теперь конец. Ты вот всегда спрашиваешь: кого пощадит время? Не их.

— Ну, не знаю. — Он вздохнул. — Иногда я не могу найти связь даже между одним мигом и следующим. Мне нечего рассказать о своих подвигах. Я сам с трудом понимаю историю своей жизни. Как я до такого докатился?

— Ты начал с того, что извинялся за Стравинского.

Он фыркнул:

— Нет, я имею в виду свою жизнь. Как я до такого докатился?

Снова воцарилось молчание, нарушаемое только звуками идущего поезда. Сопрано стальных колес, плавно бегущих по рельсам, мимо деревенского полустанка, освещенного единственным станционным фонарем — низкой, мерцающей звездой, только что бывшей здесь и уже унесшейся вдаль.

— Я грешил, Фелю. Я ошибался. Я завидовал…

— Ты и сейчас такой же.

— Я был тщеславен…

— Завтра мы выступаем неподалеку от церкви. Священника найти будет просто.

— Нет, — он начал заикаться, — нет, не тот я человек, чтобы исповедоваться…

— Ты только что именно это и сделал. А сейчас, пожалуйста, дай мне поспать.

Я почувствовал, как его пальцы соскользнули с матраса, затем снизу раздался его голос:

— Спасибо, Фелю.

Меня эти первые месяцы в Европе как-то незаметно познакомили с некоторыми из лучших концертных залов мира — благодаря музыканту, которого публика уже знала и любила. Французы, швейцарцы, итальянцы — все они помнили его, и даже больше, чем он сам, жаждали забыть годы войны, чтобы вновь наслаждаться искусством. У залов и театров, в которых мы выступали, выстраивались длинные очереди автомобилей. Дамы прибывали в вечерних платьях с обнаженной спиной и пышных юбках по колено. Газеты писали о военных репарациях и голоде, но на приемах, которые устраивались после наших концертов, главными темами разговоров были кинофильмы, мода и американский эксперимент с «сухим законом».

— Вы будете выступать в Америке? — спросила в Ницце одна из дам.

— Я в этом уверен! — поднял бокал Аль-Серрас.

Похоже, что чувство облегчения, которое принес Аль-Серрасу наш ночной разговор, потихоньку начало забываться.

— В Испании я понимал, что служу искусству, — признался он мне, когда мы прибыли в Париж после турне по пяти городам. — А здесь все по-другому. Каждый вечер концерты, спектакли, выставки, у каждого есть патефон и радио. Это новое время. Это свобода. Кстати, ты знал, что мадам Лафит теперь носит усы? И эту узкую длинную юбку с перехватом ниже колен, модель Пуаре, но мне думается, что было бы гораздо лучше, если бы она не выставляла напоказ свои лодыжки. А устрицы в Байонне — брр! Наверное, лучше было бы хранить их в памяти, а не в своем желудке.

— Возможно, если бы ты съел их дюжину, а не четыре, то чувствовал бы себя лучше.

— Думаю, вечно это продолжаться не могло, — вздохнул он. — Прекрасная эпоха закончилась.

Прекрасная эпоха закончилась, но в Париже Les Années Folles — «сумасшедшие годы» — только начинались. Сильный доллар притащил на Левый берег американских писателей и художников. Женщины в ночных клубах обнажали груди. Весной мужчины вполне могли прийти на уличную вечеринку голышом, разрисовав тело яркими красками. По ночам в переходах звучал джаз. Днем девицы в трамваях скатывали вниз чулки, задирали юбки и, высунувшись из окон, пели: «О, как же противно вставать по утрам!»

Мир переродился или хотя бы казался таким. В Париже стало модным воротить нос от всего традиционного, не принимать ничего всерьез, пародировать все, что было сделано в прошлом. Затяжная травма Великой войны привела к возвращению в детство и породила детский лепет дадаизма — затянувшееся метафизическое хихиканье.

Но радости от хихиканья не было никакой, и даже нудистские «костюмированные» балы с удивительной быстротой утратили свою новизну. Под шиком, сюрреализмом и глупостью скрывалась простая правда — люди соскучились по вечному, прекрасному. Им нужны были Бетховен и Бах, Паганини и Лист. Им нужны были Аль-Серрас и я.

В колонке сплетен писали о нашем появлении в воскресном салоне Гертруды Стайн. Мы собрали толпу в скромном «Зале Терезы», чьи витражные окна все еще были заколочены от немецкого артобстрела. А на наше выступление в гораздо более вместительном и величественном Театре Елисейских Полей были распроданы все билеты. Публика аплодировала стоя и продолжала хлопать даже тогда, когда Аль-Серрас снова вышел на сцену — своего пика аплодисменты достигли, только когда я тоже появился на сцене и стал рядом с ним.

К моей растущей известности он отнесся спокойно. Мы дали концерты еще в пятнадцати городах Европы; многие из них пострадали от войны больше, чем Париж, многие еще только приходили в себя и привыкали к послевоенной жизни. Но мы всегда возвращались в Париж. Практически сразу же мы стали одними из самых популярных исполнителей классики. Нас пригласили сыграть в первую годовщину со дня смерти Клода Дебюсси, который скончался всего через неделю после того, как начались бомбежки, и гроб с его телом провезли по опустевшим улицам. И вот теперь наконец появилась возможность по-настоящему помянуть его. Мы исполнили специальную аранжировку его «Лунного света», а затем возглавили процессию на кладбище Пасси, где от могилы Дебюсси, укрытой каштанами, открывался вид на Эйфелеву башню.

После того как толпа рассеялась, я предложил Аль-Серрасу пересечь город и посетить могилу Готье, сделать то, что мы до сих пор так и не сделали. Был март, уже набухали почки, но в тумане деревья все еще выглядели голыми, с черными от дождя ветками. Мы нашли кладбище, хотя названия его я уже не помню. Вызвали смотрителя и вместе с ним целый час искали могилу, сбитые с толку огромным количеством новых захоронений — жертвы войны, инфлюэнцы и голода. Когда мы нашли кусок земли с могилой Готье, уже почти стемнело. На нем не было ни надгробия, ни кустика… У моих ног лежал старый букет, завернутый в раскисший кулек из тонкой оберточной бумаги, розовые лепестки потемнели от времени.

— А где другие цветы? — спросил Аль-Серрас. — Где надгробие?

Я не ответил, и он спросил снова, более настойчиво:

— Где его сестры?

— А где были мы? — вопросом на вопрос ответил я.

Мы стояли, дрожа под дождем, рядом с его могилой, и ни один из нас не молился.

Наконец Аль-Серрас произнес:

— Где это будет?

Я думал, что он имел в виду правый или левый берег — мы еще не решили, где будем ужинать. До этого мы размышляли, не посетить ли кафе на Монмартре, где играл Эрик Сати — местный пианист и композитор, всегда одетый в серый бархатный костюм и шляпу-котелок и развлекавший обедающих своими меланхоличными фортепианными миниатюрами.

Но Аль-Серрас говорил не о Сати и не о левом или правом береге. Он говорил о тех двух могилах, на которых мы побывали сегодня, и о том, какими будут наши собственные последние пристанища.

— Как у Готье? Пустые и заброшенные? Или как у Дебюсси?

— Не думаю, что для них это важно, — сказал я.

— Это важно, — его голос дрожал, — для меня.

То, что Аль-Серрас так долго пробыл в Париже, было свидетельством нашей дружбы. Мы поменялись ролями. Он, космополит, терпевший Испанию только из-за войны, чувствовал себя готовым вернуться и посвятить себя серьезному, не приносящему дохода сочинительству не только потому, что Бренан все еще ждал результатов, но и потому, что это была его, Аль-Серраса, судьба.

Я же привык к комфорту, к кафе и международным салонам левого берега, к своей растущей славе, без которой, убеждал я себя, я все равно ничем не смогу помочь Испании. В 1920 году он согласился на еще одно турне по Европе, хотя последовавшие выступления изрядно потрепали ему нервы.

Летней ночью, в Люцерне, за пятнадцать минут до подъема занавеса, Аль-Серрас ворвался в нашу общую костюмерную, бледный и смятенный:

— Он здесь, в зале!

— Кто?

— Томас Бренан, — простонал Аль-Серрас.

Я сел, вытащил из футляра смычок и полировальную тряпочку.

— Прекрасно. Надо будет пригласить его куда-нибудь после концерта.

— Пригласить? Я не могу с ним встречаться. Я не могу выступать.

Мы спорили, пока помощник режиссера не постучал в дверь. Я пытался успокоить его:

— Он же не ждет, что ты сегодня передашь ему готовую партитуру «Дон Кихота». Он просто хочет послушать твое выступление. И у него есть на это полное право, Хусто. Он был очень щедр.

— Это не имеет значения. — Он вынул запонки и швырнул их в пустую кофейную чашку, затем начал расстегивать свою белую рубашку.

— Представь, что его нет в зале.

— Я не смогу сосредоточиться.

— Хусто, ты обязан ему…

Он остановился и повернулся ко мне:

— Ты когда-нибудь бывал в шкуре должника? Как насчет драгоценного камня в твоем смычке — сделал ли ты что-нибудь достойное такого украшения?

Я ухватился за колодку смычка, скользнув большим пальцем по вделанному в него сапфиру.

— Это был подарок.

Аль-Серрас продолжал:

— А сам смычок? Когда отец отдал его тебе, что ты дал ему взамен?

Я тихо сказал:

— Когда я получил его, мой отец уже умер.

— Тем более.

Через тонкую дверь гримерной мы могли слышать шарканье шагов, скрип занимаемых кресел, кашель, шорохи и разговоры пришедшей на концерт публики.

Аль-Серрас сказал:

— В Мадриде, по твоим словам, у тебя выработалось «отвращение к фаворитизму». Помнишь такое? Ты должен понимать мое положение лучше, чем кто-либо. — Он наклонился к раковине и попытался вызвать у себя рвоту.

— На самом деле ты чувствуешь себя прекрасно.

Он передохнул и вытер сухие губы.

— Объясни публике. Скажи помощнику режиссера. И никаких исключений: после концерта я никого не хочу видеть.

Я вышел к заполненному залу: двадцать четыре сотни кресел, шесть позолоченных ярусов смотрели на меня из освещенного канделябрами зала-подковы.

Я встал рядом со своим рабочим стулом и объявил об отмене выступления Аль-Серраса — ровно и сдавленно, будто читал по бумажке, хотя в руках у меня не было ничего, кроме смычка. Из зала раздались разочарованные вздохи, несколько кресел скрипнули, когда сидевшие в них встали и направились к выходу. Я ожидал худшего.

Зал успокоился, ожидая, что же я буду делать дальше. Я мог бы отменить и свое выступление, контракт это мне позволял. Я стоял под светом театральных фонарей, окутанный теплом, молчанием и влажностью дыхания собравшейся публики. Если я решу играть, мне придется изменить программу. Учитывая отсутствие аккомпанемента, выбор у меня был невелик. Но пока в голове у меня что-то гудело и стопорило, мои руки — или сердце — решили все за меня. Я сел, провел смычком по струнам и заиграл прелюдию к Первой сюите для виолончели Баха.

После второй овации я вернулся в гримерную и со стуком захлопнул дверь. Аль-Серрас слышал громоподобные аплодисменты, он видел, как я, улыбаясь, торопливо меняю пропитанную потом рубашку на сухую и чистую. Он сказал:

— Не торопись, ты пока слишком разгорячен.

Я попытался открыть окно в дальнем углу комнаты, но засохшая краска склеила его и раму в единое целое.

— Ты не можешь на этом закончить: они слишком бурно аплодируют.

Я нашел полотенце и начал вытирать им шею.

Он продолжал:

— Ты явно выглядишь лучше, чем час назад. Даже я чувствую себя лучше. — Он встряхнул коричневый пузырек, который дал ему доктор. — Но только самую малость. Наверное, стоило удвоить дозу. — Я снова промолчал, а он продолжил поддразнивать: — Ну вот, я сотворил монстра. Теперь ты захочешь стать солистом.

Я не понимал собственных ощущений. Мне понравилось выступать соло, даже несмотря на то, что это намного тяжелее, даже зная, что тысячи лиц наблюдают за мной там, в полумраке зала. До сих пор энергия выступления продолжала циркулировать во мне. Ужасно хотелось пить. По спине продолжали стекать капельки пота, пропитывая свежую рубашку. Присесть, даже на минутку, совершенно не хотелось.

Администратор театра принес мне бутылку шампанского. Я сделал большой глоток, а потом передал бутылку моему партнеру, дав ему повод обеспокоиться, как шампанское повлияет на его одурманенный успокоительными мозг. Появилась еще одна бутылка — дар почитателя, которого перехватил помощник режиссера, мы выпили и ее. Но адреналин никак не выдыхался, я чувствовал, как будто какая-то сила разрастается во мне, — невыразимое ощущение.

На следующий вечер Аль-Серрас снова отказался выступать, опасаясь, что Бренан вернется. Я выступил один.

В Амстердаме Аль-Серрас опять отказался играть. На этот раз мы смогли заранее оповестить слушателей, и концерт был представлен как мое сольное выступление. В первый вечер зал был заполнен на приемлемые три четверти, а на следующий вечер, после хвалебной рецензии в главной газете города, в нем яблоку негде было упасть.

В этот второй вечер на амстердамской сцене я набрался духу и, когда поднимался занавес, заставил себя посмотреть в зал. Пока я, широко расставив ноги, представлялся и рассказывал, что буду исполнять, виолончель и смычок находились у меня за спиной, рядом со стулом. Моя поза свидетельствовала об уверенности. И действительно, я начал чувствовать эту уверенность.

В тот вечер мне снова аплодировали стоя. Среди зрителей королевской ложи, на которую упал луч прожектора, я заметил фигуру обыкновенно выглядевшего мужчины с бакенбардами и в темном костюме, кланявшегося то мне, то публике. Все глаза обратились в его сторону, и продолжавшиеся аплодисменты звучали уже в его адрес. Как мне позже объяснили, это был принц Хендрик, муж королевы Нидерландов Вильгельмины. Публика аплодировала нам одинаково, и от этого у меня еще несколько часов кружилась голова. Я вспомнил графа Гусмана, который говорил, что когда-нибудь виолончелист может стать столь же могущественным, как король. Но тут я поспешил напомнить себе, что я вовсе не всемогущ, а просто известен, и это совсем разные вещи.

Что пожелал мне Альберто? Не только хорошо играть, но и творить добро. Делал ли я что-нибудь кроме того, что развлекал публику и, возможно, мешал своему партнеру заниматься серьезной работой, к которой он стремился? Я не был могущественным, скорее наоборот. Я превращался в пленника своих простых устремлений: нравиться, слышать аплодисменты, жить в комфорте, жить в городе света, где не было места никому и ничему из моего прошлого.

Ночью мне приснилось, будто я иду по коридору за принцем Хендриком. Выглядел он более царственно, одетый в военную форму. Он толкнул дверь, вошел. Я последовал за ним, тактично соблюдая дистанцию. Он подошел к женщине, сидевшей на темной скамейке спиной ко мне, и что-то шепнул ей на ухо. Затем он исчез. Я приблизился к женщине, уверенный, что она ждет меня, что она обязательно должна услышать то, что я хочу ей сказать. Но она даже не повернулась в мою сторону. Я не мог протянуть руку и коснуться ее. И хотя я звал ее, она не откликалась на мой голос.

В Голландии мы дали еще один концерт, в Утрехте. За два часа до подъема занавеса Аль-Серрас получил телеграмму от Томаса Бренана, в которой говорилось, что патрон уже вернулся в Лондон и что он очень расстроен, что не смог услышать игру Аль-Серраса.

— Слава богу! — прокричал Аль-Серрас озадаченному курьеру, доставившему телеграмму в нашу гримерную, и немедленно начал одеваться. В этот вечер наш концерт взволновал аудиторию и разочаровал нескольких рецензентов, которые, как и я, заметили, что Аль-Серрас играл так громко и одержимо, что мою виолончель почти не было слышно.

В программе нашего турне оставалось всего два концерта, которые мы должны были дать через полторы недели в Лондоне. Аль-Серрас не делал тайны из своих планов. Он говорил, что приедет в Лондон именно для того, чтобы устроить хорошее представление. Зная, что Бренан может появиться, он будет ждать до последней минуты и, если надо, снова притворится больным.

Из нашего голландского отеля я переписывался с Байбером, которого все больше раздражали отказы Аль-Серраса. После Лондона он уже не мог обещать нам заказов, пока Аль-Серрас не разберется со своим здоровьем. Кроме того, Байбер спрашивал, не хочу ли я продолжить сольные выступления и не соглашусь ли на несколько собственных концертов.

— Ты этого не сделаешь, — сказал Аль-Серрас, прочитав письмо. — Не так ли?

— Я так не думаю, — ответил я.

В Лондоне администратор театра не скрывал, что его тревожат отказы Аль-Серраса, и настаивал, чтобы накануне концерта врач посетил пианиста в отеле. Аль-Серрас, довольный успокоительными, полученными им в Люцерне, согласился на обследование. Он спросил меня:

— Психиатр выпишет мне что-нибудь расслабляющее?

— Вот оно что. — Я на секунду задумался. — На этот раз они присылают психиатра? Не терапевта?

— А какая разница?

— Думаю, сам увидишь. Если твоя карьера пианиста потерпит неудачу, возможно, удастся устроиться работать актером.

— Но я действительно болен, — запротестовал он.

— Да, да, знаю, — сказал я, уже захлопывая дверь.

У меня были свои планы в Лондоне. Сэр Эдвард Элгар услышал о моих сольных концертах в Швейцарии и Голландии. Он пригласил меня в дом своего друга в городе и попросил захватить с собой виолончель.

Известный британский композитор, которому недавно перевалило за шестьдесят, представлял собой истинного эдвардианца с опрятными седыми волосами, острыми скулами и усами, закрывавшими все, кроме нижней полоски нижней губы. Никогда нельзя было определить, улыбается он или остается серьезным. Я сразу же почувствовал себя с ним комфортно. В его акценте и манере держать себя было что-то, напомнившее мне королеву Эну, более того, большую часть нашего разговора он провел, сидя за роялем.

— Мира, в котором я вырос, больше не существует, — сказал он. Морщинки в уголках его глаз углубились, когда он попытался улыбнуться. — Вы бывали в Берлине? — поинтересовался он.

— Приходилось.

— У меня много друзей в Германии, как это обычно и бывает у людей нашей профессии. Музыка не знает границ.

Я набрался смелости и спросил:

— Вы потеряли кого-то? — Добавлять «на войне» было не нужно.

Он прочистил горло, я увидел, как дернулись его густые усы.

— Мы все что-то потеряли, не так ли? Мы потеряли двести лет цивилизации.

От коллег в музыкальных кругах я слышал, что Элгар, бывший в юности очень плодовитым композитором, большую часть времени между 1914 и 1918 годами находился в депрессии и ничего не сочинял. Он рассказывал о сложностях со здоровьем и говорил, что многим обязан своей жене Алисе, которая раскладывала перед ним нотные листы, сама чертила добавочные нотные линейки, чтобы он не тратил время на нудную работу. Он не упомянул, что она была серьезно больна. Месяц спустя она умерла, и больше он ничего серьезного не написал.

— Но, — добавил он, — я поделюсь с вами тем, что смог завершить во время войны, кое-чем очень важным. — И он показал мне партитуру своего Концерта для виолончели ми минор, который Лондонский симфонический оркестр впервые исполнил всего год назад.

Самого концерта я еще не слышал, только отзывы о нем. Я знал, что премьера провалилась. У виолончелиста не было достаточно времени для репетиций, и критики разнесли концерт в пух и прах. Сам же Элгар не сомневался в своей работе. Он чувствовал, что концерт будет одним из самых запоминающихся его сочинений, намного лучше, чем его патриотические композиции. Концерт соответствовал его рефлективной и спокойной натуре и верно отражал состояние современного мира.

— Сыграйте его для меня, будьте так добры, — попросил он.

Я посмотрел на виолончельную часть партитуры и прочитал первые такты: мрачный сольный пассаж, подчеркнутый четырьмя сложными драматическими аккордами. Я сыграл его и как-то по-дилетантски остановился. Начало звучало как безнадежный крик, переходящий в низкий, взволнованный всхлип. Я чувствовал, что сыграл неудачно.

— Звучит грубовато для начала, — извинился я, — мне кажется, что без оркестровки…

— Нет. Там нет никакой оркестровки. Именно так он и начинается.

Перед тем как я продолжил, он сказал:

— Я выбрал виолончель не случайно. Из всех инструментов она больше всех похожа на человеческий голос. Просто играйте по-человечески, большего и не надо.

После этого мне уже не нужны были другие указания. Мне никогда не приходилось играть пьесу настолько нереальную, в которой виолончель не только лидировала, но временами соперничала с оркестром, как будто пытаясь схватить других музыкантов за горло, заставить их увидеть несправедливость и отчаяние. В концерте были и более легкие фрагменты, так же как и в моей беседе с Элгаром мелькали более шутливые темы. Он смеялся, рассказывая, как работал капельмейстером в сумасшедшем доме.

— Я тогда был немногим моложе вас, — сказал он. — Может быть, вы не чувствуете себя юным. Но поверьте мне, вы еще так молоды!

Тем не менее именно мрачные части концерта отложились у меня в памяти. И я до сих пор вижу его сидящим за роялем и задумчиво, почти незаметно кивающим головой во время моего исполнения. Он разделял мои печали и смятение. За исключением того, что он нашел способ озвучить свое смятение.

После того как я отложил виолончель, а Элгар поставил между нами чайный поднос, мне стало труднее поддерживать разговор. Он рассказал о единственной записи концерта, сделанной в 1919 году, и сказал, что хочет в ближайшее время сделать это снова и надеется, что технический прогресс шагнул далеко вперед. Он надеялся, что после завершения турне я проведу еще немного времени в Лондоне и вместе с ним поработаю над записью концерта.

— Я подумаю над этим, — пообещал я.

Он положил свою слегка дрожащую руку на мое плечо:

— Правда?

Я ответил не сразу, и он придвинулся ко мне, сочувственно глядя в глаза.

— Когда вы играли мой концерт, у вас изменилось лицо. Вы были где-то далеко. По-моему, это добрый знак. Но, когда вы закончили, я не почувствовал, чтобы вы вернулись. Где же вы были, мистер Деларго?

— У себя на родине, — признался я честно, — в Испании.

В этот день Элгар больше не говорил о записи концерта. Наверное, он понял, что, как бы ни нравился мне его концерт, как бы ни был я им тронут — а возможно, именно поэтому, — в этом году записать его не смогу.

Даже в печали Элгар, похоже, был абсолютно уверен в трех вещах, в порядке убывания: в могуществе музыки, в голосе виолончели и во мне. Я безоговорочно уважал его творчество. Но ни в одной из этих трех вещей сам уверен не был.

— Вы еще молоды, — сказал он мне на прощание. — А мне только и осталось, что горевать об ушедшем мире. Ваше поколение должно помочь сформировать новый мир.

Возвращаясь в отель, я ожидал найти Аль-Серраса волнующимся о предстоящем концерте или наглотавшимся лекарств и валяющимся без сил на диване. Вместо этого, не успел я войти в его номер, он набросился на меня с рассказом.

— Я должен был попробовать это давным-давно, — сказал он восторженно.

После встречи с Элгаром я очень устал и всю дорогу назад думал о том, что он сказал мне. К очередной глупой выходке Аль-Серраса я был совсем не расположен. Присев на его кровать, я смотрел, как он мечется взад-вперед по комнате, бурно при этом жестикулируя.

— Гипноз! — объяснил он, не дожидаясь моего вопроса. — Лекарство для композитора! — Он напомнил мне, что благодаря гипнозу Рахманинов пробился сквозь период творческого застоя и сочинил Второй концерт для фортепиано. Аль-Серрас сиял: — Доктор Ки объяснил мне, почему мне так нравится плавать.

Вспомнив Фрейда, я решил подыграть ему:

— Потому что океан напоминает тебе лоно матери?

Этот вопрос остановил Аль-Серраса на полушаге, он поднял палец в раздумье:

— Хорошая мысль. Но он сказал вот что: океан молчит. — Он сделал паузу с самодовольным выражением лица, словно привратник, ожидающий чаевые.

— И?

— Вот в чем дело. Я стремлюсь к тишине. Я стремлюсь сбежать от музыки.

— Стремишься сбежать. И поэтому концертируешь по триста дней в году.

— Ну. — Аль-Серрас примолк. — Я как наркоман — музыка и тянет меня к себе, и вызывает отвращение.

— Это я понимаю. Я так иногда чувствую себя по отношению к людям.

Моего намека он не уловил:

— Доктор сказал, что мне необходимо найти выход этим эмоциям. Мне нужен кассис!

— Нет, кассис — это ликер из черной смородины. Он имел в виду катарсис.

— Точно.

— Но какого рода катарсис?

— Композиторский. Тот, что выпустит на волю мою сублимированную страсть.

Сублимированный — это слово явно было не из словаря Аль-Серраса.

— Я думаю, что когда кто-то что-то сублимирует, — осмелился я, — то им руководит низменное желание — еды, или секса, или чего-то еще биологического, которое он перенаправляет на что-то возвышенное. А у тебя все наоборот. Ты провел последние десять лет, растрачивая творческую энергию на удовлетворение животных потребностей.

— В любом случае, — сказал он, — доктор Ки считает, что я должен создать великое произведение.

— Ты это твердишь уже многие годы. Значит, наконец засядешь за «Дон Кихота»?

Аль-Серрас старался не смотреть на меня:

— На самом деле, разговор меня вдохновил. Я начал рассказывать ему, как соскучился по Испании; он там никогда не был, но упомянул Альгамбру. А в следующий момент я уже рассказывал ему, что всегда мечтал написать шедевр об этой великой мавританской крепости в Андалусии.

— Надеюсь, ты не пытался просто ему угодить.

— Чем именно?

— Подлаживаясь под его собственный интерес, его собственное восприятие. Но это только предположение.

— Но зачем мне пытаться ему угодить?

— Потому что он тебя слушал.

— Вряд ли. Один-единственный слушатель… Хотя тебе и этого достаточно.

Аль-Серрас сменил тему разговора:

— Послушай, ты будешь мной гордиться. Я встретился с патроном.

— С Бренаном? Уже?

— Он прямо сюда пришел. Ты сидишь как раз там, где я с ним разговаривал.

Я оглянулся, пытаясь найти следы схватки: разбитые бутылки, разорванные письма, выдранные клочки волос.

— Я рассказал ему о своем открытии. Идея симфонии об Альгамбре его тоже заинтересовала. Он понимает, что мне как можно скорее необходимо воплотить свои собственные идеи.

— Это прекрасно, Хусто. Ты наконец-то свободен.

— Вот именно.

Расхаживая по комнате, он так громко топал, что я все ждал, когда в дверь постучит горничная с жалобой от жильцов этажом ниже. Наконец он присел на кровать рядом со мной.

— Я выиграл немного времени, — сказал он, неожиданно устало. — Это самое главное.

— Да?

— «Альгамбру» надо закончить через два года. «Дон Кихота» еще двумя годами позже. И я даже могу не использовать либретто Бренана, если оно меня не вдохновляет. — Он посмотрел в сторону, избавив меня от необходимости прятать недоверчивый взгляд. — Все честно, если учесть, какую поддержку он мне оказал.

— Значит, — я тщательно подбирал слова, — теперь или все, или ничего.

Он повторил мою фразу, и я вздрогнул.

— Конечно, домой мы отправимся вместе, — добавил он.

Я был тронут тем, что он назвал Испанию домом. Если бы наши потребности не совпали, то наши пути, вероятно, разошлись бы уже тогда. И возможно, это было бы и к лучшему. Но в тот момент пути судьбы и дружбы пересеклись.

— После лондонских концертов, — ответил я. — Вот тогда мы поедем домой, Хусто. И ты найдешь свою Альгамбру. Надеюсь, мы оба найдем.

Глава 15

На главной площади Гранады пара музыкантов бренчала на гитарах, время от времени выкрикивая: «Аллах!» Чуть дальше по улице посетители чайного домика слушали, покуривая кальян, темнокожего мужчину, игравшего на ребеке — скрипке грушевидной формы, известной с эпохи Возрождения. Аль-Серрас повернул голову на звук инструмента и нетерпеливо оглянулся, ожидая, пока я его догоню. Жара усиливалась, приходилось спешить.

В то утро мы играли концерт Баха и Гайдна — музыку из мрамора в этом городе из резного дерева и струящейся воды. Но это был лишь предлог, а подлинная цель, ради которой Аль-Серрас приехал сюда, заключалась в другом: он мечтал посетить Альгамбру — укрепленный мавританский дворец, вознесенный на холме северной оконечности Гранады.

Мы прибыли в Гранаду не прямиком из Англии. Я провел некоторое время в Университете Саламанки, дал несколько мастер-классов, а заодно расширил круг знакомств в социальных и политических кругах, на что меня подвигла встреча с Элгаром. Аль-Серрас, все еще испытывавший душевный подъем после визита к гипнотизеру, остановился на вилле у подруги, где сочинял музыку. Он поручил Байберу организовать концерт в Гранаде, но только один. С него довольно, сказал он, бесконечной гонки по городам. Кроме того, он узнал, что его мать нездорова, и сразу после выступления собирался ее навестить.

Утренний концерт прошел хорошо. На бис мы сыграли популярную испанскую народную мелодию, одну из тех, что часто сравнивают с так называемыми художественными открытками: половина зала встретила ее исполнение искренними аплодисментами, а вторая — гробовым молчанием. Я понимал реакцию этой второй половины: мелодия была запоминающаяся, но в музыкальном отношении настолько непритязательная, что я с трудом подавил зевок посередине номера.

— Многим нравятся подобные безделицы, — рассуждал Аль-Серрас, пока мы карабкались узкой улочкой к отелю, стоявшему на холме. — Годами композиторы-националисты брали за основу народные танцы, не улавливая их подлинного духа. Они не стремились двигаться вперед, не занимались настоящим синтезом или новаторством. Это отлично понимает Мануэль де Фалья. Вспомни его «Ночи в садах Испании». Он не цитирует фольклорные элементы, он доискивается до сути народной интонации. Андалусский дух. Вот увидишь, он нам все уши прожжужит своими теориями.

— Прожжужит нам уши?

— Когда мы с ним встретимся.

— Так он нас ждет?

— Нет. Но мы к нему заглянем на пути в Альгамбру. Наконец-то я ее увижу!

— Постой. Ты что, никогда не был в Альгамбре?

— Аль-Серрас так часто взахлеб рассказывал о легендарном дворце, его залах, отделанных резными плитами, его куполах и арочных дверных проемах, его садах и фонтанах, что я не сомневался — он видел его своими глазами, и не раз.

— Вот только мораль мне читать не надо! — обиделся он.

Мы подошли к отелю. Я потянулся к дверной ручке.

— Ты что, не идешь со мной? — удивился Аль-Серрас. — До дома маэстро осталось два шага. А от него до ворот Альгамбры не больше километра.

— Даже если полкилометра. Но в горку!

— Фелю, — нахмурился он. — Это же история. — Он понизил голос: — Не хочу хвастать раньше времени, но я экспериментировал с андалусскими ритмами. Не могу обещать, что ты не услышишь в моих сочинениях отголоски фламенко… Впрочем, я слишком много говорю. — Он посмотрел вдаль, на невидимую Альгамбру, скрытую за каменными стенами и буйной растительностью. — Очень тебя прошу, пойдем со мной.

Я тянул с ответом, и он набычился:

— Если бы ты меня позвал, я бы с тобой пошел.

У меня из груди вырвался стон. Ладно, согласился я. Только занесу в номер виолончель.

Когда я вернулся, Аль-Серрас сидел на бордюрном камне, держась рукой за колено:

— Здесь такие крутые улицы, что даже у меня ноги заболели.

— Сам напросился, — буркнул я. — Пошли!

Через час Мануэль де Фалья открывал нам парадную дверь своего дома. Он был одет в официальный белый костюм, как человек, поджидавший гостей. Увы, ждал он не нас, что стало ясно из неуклюжих и многословных извинений Аль-Серраса.

Почтенный композитор держал в каждой руке по серебристой гантели размером с детскую погремушку. В их расщепленные рукоятки были вделаны пружины, так что можно было сжимать рукоятки и одновременно делать небольшие вращательные движения кистями рук. Аль-Серрас бросился его обнимать. Фалья не успел отстраниться, но скорчил такую гримасу, что мне стало ясно: он не оценил порыва моего друга. Позднее мы узнали, что он панически боялся микробов и потому избегал любых физических контактов.

Фалья был бледный и тощий; выпирающие скулы, туго обтянутые кожей; редкие волосы; полоска седой щетины над ушами. На его лице выделялись только кустистые черные брови, с которыми перекликался черный же галстук-бабочка. Свои маленькие темные глаза в паутине морщинок он держал полузакрытыми, что придавало ему заспанный вид. Когда он улыбнулся заученной улыбкой, на висках у него вздулись вены.

Хозяин предложил нам выйти во внутренний дворик, где мы присели на белые металлические стулья. Фалья устроился рядом с Аль-Серрасом, положил ногу на ногу, нетерпеливо потеребил штанину, потом вдруг встал и ушел в дом. Вскоре к нам вышла женщина с подносом в руках.

— Вы прервали его занятия, — сказала она и наклонилась налить мне питье. Тяжелый черный крест, висевший у нее на шее, ударил меня по щеке. — Обычно он работает три часа. Ему оставался еще час.

Аль-Серрас поерзал на краешке стула:

— Еще час?

— Он отошел привести себя в порядок. — Она шмыгнула носом и ушла в дом.

Через несколько минут снова появился Фалья, продолжая сжимать в руках гантели. Солнце ярко освещало двор, и он надел небольшие круглые очки с ярко-синими стеклами.

— Боюсь, мы обидели вашу служанку, — нарушил молчание Аль-Серрас.

— Это не служанка.

— О, извините, — сказал Аль-Серрас. Он никогда не краснел, но сейчас у него на шее вспыхнули два пунцовых пятна.

— Это сестра Мария, — сказал Фалья, посмотрев на нас через темные стекла.

— Она приходит из монастыря каждый день или живет с вами постоянно?

— Она не монастырская сестра. Она моя сестра. Мария дель Кармен.

— Ну ладно. — Аль-Серрас похлопал себя по колену. — Полагаю, мне следует объяснить, что я пианист.

— Знаю. Я слушал ваше исполнение. Три раза, — произнес Фалья, подергивая уголками губ. — В Кадисе, Мадриде и Париже.

Аль-Серрас улыбнулся и уселся поудобнее.

— Я увлекся сочинительством. Не вдруг, разумеется. Я размышлял об этом уже несколько лет.

Он продолжал говорить, и я позволил себе переключить внимание на осмотр дворика. Но тут прозвучало: «Дон Кихот» — и я вернулся к их беседе. Аль-Серрас смеялся, Фалья сидел с непроницаемым лицом.

— Ну разве это не нелепость? — кипятился Аль-Серрас. — От нас требуют бесконечных повторов и подражаний. Ничего незаурядного. Но тогда лучше уж оставить все старые темы в покое. — Пианист потряс головой, поднял бокал и поднес его к губам.

Фалья снова взялся за свою штанину.

— Я тоже работаю над сочинением на тему Дон Кихота.

Аль-Серрас замер, задержав бокал перед лицом, чтобы скрыть замешательство.

— Для кукольного представления, — добавил Фалья.

— Куклы?! — расхохотался Аль-Серрас и перевел взгляд на меня: — Ты слышал, Фелю? Кукольное представление! Маэстро над нами шутит.

Но Фалья не смеялся.

— И как движется работа? — прочистив горло, поинтересовался Аль-Серрас.

— Почти завершена.

Во двор вошла сестра с новым кувшином в руке. Она наполнила наши бокалы — равнодушно, словно поливала растения. Мой мочевой пузырь был полон, но я заставил себя выпить и второй бокал.

Фалья поднялся и снова без объяснений покинул двор, сжимая на ходу гантель. Аль-Серрас полез в карман жилета, достал фляжку и плеснул себе из нее в лимонад изрядную дозу спиртного. Не успел он спрятать фляжку, как появился Фалья и занял свое место.

— Конечно, есть вечные темы и вечные места, — не умолкал Аль-Серрас. — Взять хоть Андалусию — это же история! Ее надо чувствовать! Каждый, кому довелось слушать «Ночи в садах Испании», поймет, что я имею в виду. — Он сам пьянел от своих слов. — Какие образы, какие ароматы! Я словно воочию вижу луну, сияющую над каменными стенами. Первые прерывистые аккорды фортепиано — это журчание воды, приносящей жизнь в благоухающие жасмином сады! Нервное звучание виолончели…

— Я никогда не претендовал на подобную живописную точность! — неприязненно произнес Фалья, отодвигаясь от нас подальше.

— Ну разумеется, — кивнул Аль-Серрас.

Композитор что-то негромко пробормотал.

— Простите? — переспросил Аль-Серрас.

— На улице Ришелье, — повторил Фалья, — в Париже, я нашел буклет, небольшую такую книжицу с картинками. Об Альгамбре.

— И она привела вас сюда?

Фалья молчал. Тихонько поскрипывали гантели, словно пищала мышь, попавшая в мышеловку.

— Я приехал сюда уже после того, как написал «Ночи», — вымолвил он наконец. — Мне не требовалось видеть Альгамбру, чтобы осуществить этот замысел.

Мы с Аль-Серрасом стояли за увитым виноградом забором дома Фальи и смотрели на круто уходящую вверх, вымощенную булыжниками дорогу. Казалось, за последний час растения зазеленели еще ярче благодаря усиливающейся влажности.

— Так что, ты уже передумал туда идти?

Аль-Серрас вздохнул:

— Я не понимаю, чем ты расстроен. Он такой же романтик, как и ты. «Воображение как наивысший дар». Не ты ли превозносил философа, сказавшего это? Так и Фалья — он предпочитал полагаться на свое представление об Альгамбре. — Аль-Серрас провел рукой по влажным от пота волосам. — Чувствовать и мечтать необходимо, не спорю, — проговорил он. — Но еще важнее наблюдать. В поэзии, живописи, музыке — везде. Импрессионисты не выдумали свет, они его увидели.

Я потер взмокшую шею. Мне хотелось сказать ему, что Альгамбра больше чем просто идея. И подлинная правда музыки куда глубже, чем ее история. Она в той гармонии, в тех пропорциях, которые пианисты девятнадцатого века бросились нарушать в угоду изощренной выразительности.

Но было так жарко, что я коротко кивнул:

— Пошли.

— Что-то мне нехорошо, — пожаловался Аль-Серрас.

— Ты проголодался?

— Нет.

Аль-Серрас был не похож сам на себя.

— Пойдем, пойдем, — не отставал я. — Что ж ты молчишь? Давай, скажи, что он прав.

— Что я должен сказать?

— Не знаю. Скажи, что он ничем не отличается от Дебюсси. Скажи, что нам ничего не стоит отказаться от всего этого. — Я повел руками вокруг. — Пусть французы рассказывают нам о солнечной Испании! Пусть лоточники с улицы Ришелье продают нам картинки с изображением Альгамбры!

— По-твоему, я ему поверил?

— А что, разве нет?

Наши роли поменялись. Я, мечтавший поскорее попасть в отель и поспать, чуть ли не силком тащил Аль-Серраса вверх по склону холма. Через несколько футов он остановился, похлопал себя по пиджаку, нашел фляжку и предложил мне глотнуть.

— Сейчас, подожди минутку, — сказал я и подошел к стене, чтобы облегчиться.

— Ты мочишься у дома маэстро?! — пронзительно закричал Аль-Серрас.

— Это не его дом, а городская стена. Что на тебя нашло?

Аль-Серрас уставился на желтую струйку, бежавшую вниз по канавке, выстланной гонтом. Затем он с отвращением покачал головой, сделал еще один большой глоток из фляжки и двинулся в гору.

— Пошли, — позвал он меня. — День и так уже пропал. Принесу матери сувенир из Альгамбры. Это ее задобрит.

На первом повороте мы сделали передышку. У Аль-Серраса побагровело лицо, у меня рубашка прилипла к спине.

— Слушай, — отдуваясь, сказал я. — Ты ни разу при мне не упоминал о своей матери.

После короткого молчания Аль-Серрас ответил:

— Ее зовут Каролина Отеро.

— Прекрасная Отеро? Танцовщица?

— Танцовщица, артистка кабаре, куртизанка и… чего похуже.

— Ты не должен так говорить.

— Так она и сама этого не отрицает. Ее первым большим «уловом» стал американец Вандербильт. Затем кайзер, наш похотливый маленький Альфонсо, персидский шах, японский император… — Он прервался и через минуту добавил: — Она могла бы заниматься этим и дальше, если бы не заболела.

Наверное, у меня на лице появилось выражение отвращения. Я представил себе, какое заболевание может быть у куртизанки.

— Азартными играми, — объяснил он. — Это была ее болезнь. Когда-то у нее был дом в Ницце. Но сейчас она живет в отеле. Она потеряла миллионы. Стала неразборчивой. Брала в любовники любого, кто соглашался оплатить ее долги. Как только она стала обыкновенной женщиной, шахи и императоры потеряли к ней всякий интерес.

— Я видел ее портрет. Тот, на котором она в высоком головном уборе… Конечно, тогда она была моложе.

На следующем повороте Аль-Серрас согнулся пополам. Лицо у него побледнело.

— У меня жуткое сердцебиение. И пить хочется.

Сверху спускался мальчик.

— Скажи, пожалуйста, — обратился я к нему, — далеко еще до Альгамбры?

Он помотал головой и прошел мимо.

Мы продолжили карабкаться наверх. Слева появилась высокая красная стена, затем две башни, но ворот не было.

Аль-Серрас снова остановился и тяжело оперся на одну ногу. И безнадежно рассмеялся:

— Зря я сразу не выкинул эту французскую открытку.

Наконец мы подошли к воротам. Похоже, у Аль-Серраса открылось второе дыхание.

— Сорву в саду для матери розу, — пообещал он. — Ей будет приятно. А вот и дворец.

К нам подошел мужчина и предложил услуги гида. Аль-Серрас протянул ему монету и попросил уйти. Мы вступили под своды дворца Насридов. Переходя из одной пустынной холодной темной комнаты в другую, мы любовались стенами, украшенными мозаикой, стройными колоннами, обрамляющими коридоры, потолками в искусной резьбе, кружевными деревянными решетками.

Арочный проход вывел нас в длинный прямоугольный двор, окруженный разросшейся живой изгородью. В его центре располагался неглубокий водоем.

— Ты, кажется, хотел пить? — улыбнулся я. Вода, непрозрачная от водорослей, отливала темно-зеленым. — Почему твоя фамилия не Отеро? — помолчав, спросил я.

— Она бы мне не разрешила ее носить.

— Но почему?

— К тому времени, когда я начал концертировать, она нас уже бросила. Меня вырастил отец. И его вторая жена. Отец-рогоносец… Он был бы не против, если бы я взял ее замаранную фамилию, но она бы не согласилась. Не хотела, чтобы стало известно, что у нее есть ребенок.

— Я думаю, она гордилась бы тобой.

— Оригинальность, практичность, независимость — вот первые уроки, которые должна выучить куртизанка, — бесцветным голосом произнес он. — Так что какое-то время у меня не было имени.

— Как у Эль-Нэнэ…

— Пока я не вырос. Мои единственные детские воспоминания о матери связаны с тем, как она рассказывала мне сказки. Все они происходили в пустыне. Оазисы, гаремы… — Он помолчал. — Она хотела, чтобы ее принимали за цыганку. На самом деле — я знаю это от отца — она родилась где-то на севере, в семье торговца зонтиками. В какую сказку ты предпочел бы поверить?

— Ты мог бы взять фамилию отца.

— Ей не хватает экзотики. Все-таки пример матери кое-чему меня научил. Между зонтиками и тайной выбирай тайну.

То, что он мне поведал, ничуть не походило на его прежние истории. И дело не только в том, что у этой истории не было счастливого конца, главное — она не добавляла ему блеска. Зато была правдивой.

Мы перешли в следующий зал с богато украшенным окном в форме конской подковы. Издалека оно казалось золотым, но это была иллюзия. Лучи заходящего солнца, проникая через проем, заставляли резное дерево пламенеть.

— Я сам придумал это имя — Аль-Серрас. Сердцем я чуял, что у меня мавританские корни. — Он смотрел вдаль на зеленое море кипарисов. — Я всегда верил в наследственную память. Верил, что, попади я сюда, сразу почувствую себя как дома.

— И как?

Он не ответил.

Я занялся изучением плиток на стене, уложенных в виде бесконечно повторяющихся восьмиконечных звезд. Мне захотелось коснуться их рукой. Когда я обернулся, Аль-Серраса в помещении уже не было.

Я нашел его на вершине Алькасабы, потратив добрый час на то, чтобы взобраться по бесконечным каменным ступеням, ведущим к полуразрушенному ядру цитадели. Аль-Серрас сидел в самом дальнем и самом высоком углу, на крошащемся каменном блоке, в окружении выветрившихся камней, бывших когда-то стенами, скамьями и полами комнат-келий, в давние времена дававших приют солдатам, несшим службу на сигнальной башне. Меня привлек блеск металла: это фляжка в последний раз сверкнула в лучах заходящего солнца. В городе под нами светились белым дома, разделенные острыми макушками пальм.

— Глоток за мои мучения? — попросил я, подойдя к нему.

— Последний, — сказал он и протянул мне фляжку.

— Уверен, что мы нарушаем правила, — посетовал я. Содержимого фляжки едва хватило, чтобы смочить губы. — Пить среди мусульманских руин…

— Правила — вот что нам нужно. — По голосу чувствовалось, что он уже навеселе. — Детей следует называть в честь родителей. И люди не должны пытаться быть не такими, какие они есть.

Мы наблюдали за заходом солнца. Я пытался представить себе мавританские битвы пятисотлетней давности. Вызывал в своем воображении сражающихся воинов и отдающих приказы правителей из династии Насридов, защищавших свою последнюю иберийскую твердыню. Лошади, знамена, наложницы из гарема с подведенными глазами…

— Ты сорвал розу для матери? — спустя минуту спросил я.

— Ты разве не знал? — Он положил руку мне на плечо. — Во времена Насридов розы не выращивали. Мне рассказала об этом женщина в саду. Теперь выращивают, но это просто розы. И обросшие мхом фонтаны. Все это подделка. Ничего не понимаю… Все это место… — Второй рукой он повел округ, над руинами. — Все фальшивка. И меня она нисколько не трогает.

— Это не подделка, Хусто. Я думаю, ты просто зол на мать. Или это Фалья своими россказнями сбил тебя с толку. Не важно, что он видит в своих фантазиях. Важно, что все это — реальность. Оглянись вокруг.

— Здесь никто не живет. Здесь никто не любит. — Его голос дрогнул. — Я бы почувствовал.

— Ты обязательно найдешь вдохновение.

Небо потеряло бронзовую теплоту, стало бледно-желтым, а затем посерело. Красные стены потемнели. Я встал, готовый продолжить путь, как вдруг Аль-Серрас дернул меня за руку.

— Фалья приобрел на улице Ришелье некую книжицу, но не она подсказала ему тему. Он сам говорил, что подслушал ее у слепого скрипача, который играл под окнами его дома в Мадриде и при этом бессовестно фальшивил. — Он выдавил из себя смешок: — Чем не анекдот?

— Не понял юмора.

— Потому что не знаешь вторую часть истории. В том же доме жил еще один музыкант. Амедео Вивес. Ты знаешь Вивеса? Он тоже вставил подслушанную мелодию в сарсуэлу, над которой тогда работал. Позже оба поняли, что произошло. Один уличный музыкант, вдохновивший двух маэстро! — На этот раз он неудержимо расхохотался. Затем вытер глаза и потряс головой: — Фалья утверждает, что мир полон музыки. Слушай.

— То есть?

— Слушай! — Аль-Серрас произнес это громче. — Сдается мне, это полезный совет.

— Но, Хусто, ты-то действительно слушаешь. У тебя потрясающий слух. Ты сам не раз говорил, что твой мозг — это огромное хранилище мелодий и ритмов, услышанных повсюду. Разве не так?

— Фалья знает. — Аль-Серрас перешел на шепот. — Он знает мой секрет. Все, что здесь хранится, нереально. — Он постучал кулаком по груди. — И все, что здесь. — Он постучал кулаком по виску и сморщился от боли. Только тут я обратил внимание на то, что его темные волосы прилипли к голове. Я подумал, что это от пота. Но это была кровь, сочившаяся из пореза.

— Осторожнее! — Я наклонился к нему и протянул руку к его лицу, но он отодвинулся. — Что случилось?

— Упал.

— Где?

— На ступеньках.

— Ты что, не знаешь, что надо вытягивать руки, когда падаешь?

— Свои руки? Ты с ума сошел? — Он спрятал кулаки в колени и задрал голову. — Как можно слушать, когда в этом богом проклятом мире не осталось ни одного спокойного места? — Он прищурился и закрыл уши, как будто хотел спрятаться от шумной действительности.

Я тоже прислушался, но различил лишь слабый шорох — это бриз шелестел пальмовыми листьями. И вдруг мое ухо уловило другие звуки — легкие, похожие на пение птицы. Звуки приближались, становясь все громче. По тропинке шел мальчик, тонким голоском напевавший простенькую мелодию. Затем он перестал петь и перешел на свист. Он шел и насвистывал народную песенку о весне, которую я помнил с детства. Я не мог не улыбнуться.

— Мальчишка поет, — вздохнул я облегченно и отнял пальцы Аль-Серраса от ушей. — Хусто, ты помнишь, много лет назад, в Мадриде, ты рассказал мне историю о мальчике, который играл на скрипке, поставив ее между ног? И добавил, что желал бы походить на этого мальчика, целиком погруженного в музыку? Есть две вещи, которые я давно хотел тебе сказать. Во-первых, ты и сам погружен в музыку. Твое сердце отдано ей без остатка, особенно когда ты играешь не для полного зала, а всего для нескольких человек.

Он смотрел на меня с сомнением:

— А вторая вещь?

— Этим мальчиком был я.

— Не верю. — Его губы прорезала легкая улыбка.

— Как хочешь. Но думаю, нам самой судьбой уготовано играть вместе.

Мальчик медленно поднимался по лестнице, то насвистывая, то напевая. Когда он приблизился, я заметил, что он приволакивает одну ногу. Я наблюдал, как он двигается по разбитым камням, подпрыгивая с живостью раненого голубя, который давно привык к сломанному крылу и по-прежнему способен собирать с земли крошки. Это был тот самый мальчик, которого мы встретили на пути к воротам Альгамбры, правда, тогда я его не рассмотрел. Но теперь я не мог отвести взгляда от его запыленного башмака, порванного сбоку, с той стороны, что царапала по земле. Из-под шапки черных волос на нас глядели пытливые глаза.

— Отец говорит, вы должны уходить. — Мальчик важно выпятил грудь. — Отец говорит, он запирает ворота.

Мы молчали, и мальчик смутился.

— Здесь нельзя оставаться на ночь, — озабоченно проговорил он, почему-то обращаясь ко мне. — Здесь привидения водятся.

— Мы ничего не имеем против привидений, — сказал я весело и дружески потрепал мальчишку по взъерошенной голове.

Но тут подал голос Аль-Серрас.

— Не вздумай меня выгонять, — грозно сказал он мальчику. — Сам уйду, когда буду готов…

Он с трудом поднялся. Но ноги его не держали, и он ухватился за мое плечо.

— Я готов, — проскрежетал он. — Помоги мне.

— Конечно, — сказал я. — Всегда.

Глава 16

Что-то изменилось во мне в тот вечер, в этом старинном месте, не оправдавшем надежд Аль-Серраса. Я пытался погрузиться в это ощущение, продлить его, вспоминая того мальчика, его пение и легкие шаги.

Аль-Серрас побывал у матери в Монте-Карло, прежде чем вернуться на виллу к своей приятельнице в Малаге. Я, в свою очередь, согласился временно занять должность дирижера симфонического оркестра в Саламанке. Раньше мне и в голову не приходило, что я могу дирижировать, но теперь обнаружилось, что это занятие доставляет мне огромное удовольствие — интеллектуальное, физическое и эмоциональное. Особая прелесть заключалась в том, что это удовольствие можно было делить с другими прекрасными музыкантами.

Освобождение от бремени собственного эго словно снесло окружавшие меня барьеры. Вместо того чтобы наблюдать за жизнью людей из окна поезда, я стал ежедневно ходить по древнему городу ученых. Посещал лекции, посвященные не музыке, а самым разнообразным предметам. У меня не было четкого представления о том, куда должна идти наша страна, но я стремился понять, как мы оказались в нынешнем плачевном положении: слабый король, бессильный парламент, соперничество армии и церкви, претендующих, каждая со своей стороны, на захват власти, сводящий на нет все завоевания наших демократических институтов. Когда группа университетских профессоров либеральной ориентации организовала двухдневную конференцию, посвященную обсуждению текущих событий, я принял приглашение выступить перед ее участниками на заключительном обеде. Я делал то, что было в моих силах. За последнее десятилетие моя известность значительно выросла, но я полагал, что в первую очередь должен быть гражданином и защитником реформ (ни одна из них не отличалась особым радикализмом и не призывала к свержению монархии).

Я стал принимать приглашения на обеды, где меня усаживали рядом с молодыми привлекательными женщинами. На Пасху я снял коттедж в горах и пригласил в гости родных. Мать приехать не смогла — Тия нуждалась в ежедневном уходе, а взять ее с собой не представлялось возможным. Но Луиза привезла Энрика, и я с радостью отметил, что наконец-то живу нормальной жизнью, такой, о какой всегда мечтал.

Энрике, конечно, тоже не смог выбраться. Он из Альхесираса отбыл на пароходе в Марокко. Его друг Пакито, теперь известный как Пако, позвал его, чтобы вместе с ним принять командование новым Испанским иностранным легионом. Это был отряд наемников, созданный по образцу Французского иностранного легиона. Пока Аль-Серрас затыкал уши, растревоженные пением мальчика, Энрике и Пако во всю глотку орали приказы, стоя перед строем двухсот рекрутов: обычных преступников, недовольных ветеранов Великой войны, опасных бандитов, жалких неудачников. Они объясняли этим людям, что их жизни ничего не стоят, но они могут обрести новую жизнь, если готовы ею рискнуть: «Считайте себя женихами смерти».

Помнится, озирая в компании с Аль-Серрасом окрестности Алькасара, я ловил себя на том, что с трудом могу вообразить бушевавшие здесь средневековые сражения. Но о современной войне в краю, отделенном от нас лодочной переправой через Гибралтар, я имел не менее смутное представление. Что я знал о жажде в пустыне, об однообразии покрытых невысоким кустарником дюн, об ужасе приближающегося топота копыт, о смраде, поднимавшемся от трупов, шесть недель пролежавших под палящим солнцем? О тучах мух? О мерзкой липкости пропитанного кровью песка? Что я знал о реальных целях и настоящем товариществе, о жертвенности и самоотречении? Ничего — вот что сказал бы мой брат.

Он-то ясно видел цель, ускользавшую от него в мирное время, когда он подолгу полировал свою саблю в Эль-Ферроле. Он сделал свой выбор: лучше быть «африканистом», чем «жителем полуострова». В отличие от Испании Марокко открывало широкие возможности для быстрого продвижения по службе, не говоря уже о возможности повлиять на ход истории. Здесь брало начало нечто новое, обернувшееся затем ужасом. Во всяком случае, именно отсюда начался взлет одного героя-африканиста, к которому Энрике относился по-дружески, возможно, потому, что своим невысоким ростом тот напоминал ему меня.

Об этом периоде жизни брата я знаю только из книг. Это не хвастовство. Кому понравится выискивать подробности о жизни родного человека на страницах равнодушных повествований, сознавая, что больше никогда не услышишь их из первых уст?

Так, я прочитал, что Энрике был одним из лучших картографов в своем батальоне. Он никуда не ходил без компаса, полученного в наследство тогда же, когда мне достался смычок. Я узнал, что он помог провести воду от ближних гор к казармам. Конечно, среди легионеров находилось немало таких, кто издевался над пленниками и размахивал пиками с насаженными на них головами мавров. Они не придумали ничего лучше, как отправить одной герцогине, посвятившей себя уходу за ранеными, две таких головы в корзине с розами.

Но Энрике никогда бы не сделал ничего подобного, в этом я был уверен. Как и большая часть настоящих кадровых военных, заброшенных в это богом забытое место и не жалевших себя, чтобы удержать квадратные километры пустынной территории, за которую мы сражались многие годы. Как объяснял мне Энрике, Испания пошла на это, чтобы компенсировать потерю Кубы и Пуэрто-Рико. Одно несчастье порождало следующее, и так далее, и так далее — da capo, как пишут в нотной партитуре, то есть вернись к началу.

Несколько раз я приглашал к себе Аль-Серраса, но он отговаривался тем, что очень занят, и я посчитал это хорошим знаком. Директор музыкального фестиваля в Сеговии, проходившего неподалеку, буквально умолял нас выступить дуэтом. Я был не против, но Аль-Серрас даже не ответил на слезную телеграмму директора. Поступили еще два приглашения: из Леона и Авила. Опять-таки я склонялся к тому, чтобы их принять, но Аль-Серрас только отмахнулся и велел не отвлекать его. Наш менеджер заподозрил, что мы нарочно скрываемся от публики, надеясь поднять свои ставки. Если это так, писал он, то наша стратегия себя оправдывает. В самом деле, спрос на нас рос день ото дня.

В конце концов Аль-Серрас согласился меня навестить — пообедать, сыграть для собственного удовольствия и прогуляться вокруг университета. Он подшучивал над моим новым высоким положением и корил за то, что я становлюсь домоседом.

— Ты и сам безвылазно сидишь в Малаге вот уже девять месяцев, — возразил я.

— Да ну? — удивился он. — А я и не заметил. Правда, я редко покидаю свою комнату. Даже слуги забывают, что я вернулся. Я и карнавал пропустил. Как-то вечером предложил своей хозяйке, донье де Ларроче, пойти посмотреть на праздничное шествие, так она засмеялась: оказывается, карнавал давно кончился, а я все на свете прозевал.

Я уговаривал его остаться еще на день, но он был непреклонен. Не помогло даже обещание закатить в его честь грандиозный обед. Провожая его на железнодорожную станцию, я спросил:

— Ты что, решил вообще прекратить концертировать?

— Пока не закончу то, что начал. Да это уже скоро. Потерпи до лета. И еще. Мне понадобится твоя помощь для первого показа. Это сюита для фортепиано. Не знаю, может, потом я ее оркеструю. Но пока мне надо найти, где ее исполнить.

— Нет ничего проще. Здесь отличный концертный зал.

— Нет, извини. — Он покаянно склонил голову. — Вообще-то я думал о Мадриде. О королевской премьере.

— Да, это, конечно, лучше.

— Королева-мать мне благоволит, хотя, говорят, у нее проблемы со слухом. Ты пользуешься благосклонностью королевы. Я надеялся, что ты поможешь мне организовать выступление. Можно будет устроить концерт из нескольких отделений, чтобы не привлекать излишнего внимания прессы к моей особе. Пусть ждут Аль-Серраса — исполнителя Шопена и Листа, а не Аль-Серраса — композитора. Пусть аудитория будет непредубежденной. Я хочу их удивить.

— А как насчет предварительного прослушивания? Лично для меня?

— Это автобиографическая работа. Ты был со мной долгие годы. Это и есть твое предварительное прослушивание.

— Значит, сочинение посвящено несварению желудка и милым шалостям.

Он не улыбнулся.

— Скажи хоть, как называется вещь.

Стоял теплый, но ветреный весенний вечер. Мимо нас пробежала девушка с модной короткой стрижкой — она гналась по улице за слетевшей шляпкой, похожей на упавшее с дерева птичье гнездо. На тротуарах толкались студенты, скапливаясь у входа в дешевые ресторанчики. Я пребывал в отличном настроении.

— Так что же это будет? — снова начал допытываться я. — Фантазия на тему Альгамбры? Мечта об Андалусии?

Его лицо потемнело.

— Ничего подобного. После нашего последнего турне я полностью пересмотрел свои взгляды.

Его обидчивость меня удивила.

— Прости, Хусто. Я тоже очень надеюсь на твой успех. На твой новый старт.

Месяц спустя я сообщил ему хорошие новости:

Появилась прекрасная возможность. Лучше, нем Мадрид. 25 июля король Альфонсо планирует грандиозное мероприятие в Бургосе, совпадающее с праздником в Сантьяго.

Почти вслед за первым я отправил и второе письмо:

Я слышал, что король выступит с речью в честь Эль-Сида, останки которого перенесут в кафедральный собор Бургоса. Говорят, он намерен воспользоваться удобным поводом, чтобы заодно вознести хвалу нашим войскам в Марокко; очевидно, рассчитывает, что его последний фаворит, генерал Сильвестр, сумеет обеспечить к этой дате достойные вести. Ты хотел концерта из нескольких отделений? Так их будет, как минимум, полдюжины. И далеко не все будут отданы на откуп артистам.

Я нанес визит королеве Эне. Современные веяния коснулись и ее: волосы были коротко острижены и завиты, а юбка со дня нашей последней встречи, кажется, укоротилась на пару сантиметров. Она взяла мою руку в свои, спросила про семью и заметила, что часто видела мои фотографии в газетах. Похоже, ее не волновало то, что пресса связывала мое имя с политическими движениями, отнюдь не всегда положительно оценивавшими позицию ее супруга.

Она выглядела усталой, но тем не менее проявляла искренний интерес к готовящемуся событию. В ряде церквей пройдут торжественные богослужения. Вечером состоится концерт — не в соборе и не в самом большом зале, а на площади, чтобы на нем могли присутствовать тысячи зрителей. Необходимо было разослать дипломатические приглашения. Согласовать расписание движения поездов. Организовать все так, чтобы лйдям было весело. Меня немного беспокоило, не помешает ли нашим планам основная программа, не затмят ли другие музыканты Аль-Серраса. Но оснований для волнения не было никаких — перед началом классического концерта планировалось выпустить детский хор, который исполнит несколько средневековых кантат. Оставалось найти для моего партнера и друга подходящую площадку.

Для себя я отобрал две пьесы: одну сольную, а вторую в сопровождении фортепиано. Хусто интересовался, не могу ли я пригласить другого аккомпаниатора. Ему не хотелось выходить на сцену со мной, чтобы не смазать впечатление от показа собственного сочинения. Королева-мать запротестовала было — она воспринимала испанских музыкантов как модные аксессуары, отбор которых принадлежал лично ей, — но королева Эна сумела ее переубедить.

За неделю до концерта я написал Аль-Серрасу:

Ты уверен, что готов? Доволен своей работой?

Он ответил немедленно:

Доволен, как кот, который тащит домой пойманную птичку. Правда, никогда не знаешь, как к добыче отнесется хозяйка дома — может и наказать. Реакцию аудитории предугадать невозможно. Но скажу тебе честно, Фелю, я в самом деле удовлетворен. Я сделал то, что хотел.

На следующей неделе газеты сообщили, что генерал Сильвестр, имевший репутацию отважного воина, проделал со своими солдатами сорок миль по безжизненному плоскогорью Риф, от Мелильи до Алусемаса, подавил сопротивление берберских племен и оккупировал вражескую территорию. Королю Альфонсо не терпелось одержать окончательную победу. Недовольный медлительностью военного министра, он решил, что будет руководить боевыми операциями сам.

Я выехал в Бургос на два дня раньше, чтобы обогнать королевский кортеж. Выйдя из поезда, первым делом хотел купить газету. Но в продаже не оказалось ни одного экземпляра. Отправив багаж в отель, я разыскал кафе. В дальнем углу устроилась группа мужчин. Они о чем-то ожесточенно спорили, причем один потрясал зажатой в руке газетой. Второй мужчина потянулся к газете и опрокинул стоявшую на столе чашку. Третий, обнаружив, что кофе из чашки льется ему на колени, вскочил, уронив стул. Все трое громко бранились.

— Извините! — перекрикивая поднявшийся гвалт, обратился я к ним. — Вы только что сказали — Абд-эль-Крим? Вождь берберов?

— Вот ведь несчастье! — посетовал тот из мужчин, чьи брюки пострадали в результате инцидента, но я не понял, что он имел в виду — пролившийся кофе или неудачи за морем.

Оставшиеся за столом продолжали обмениваться репликами. До меня донеслись имена Сильвестра и короля Альфонсо, сопровождаемые неприличными ругательствами.

— Ануаль? — переспросил я. — А где этот Ануаль? Да ответьте вы, черт вас подери! — Я так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули ложки. — Ради бога, дайте посмотреть газету!

Заголовок гласил: «ТЫСЯЧИ ВЕРОЯТНЫХ ЖЕРТВ. ЗА ОДНУ НОЧЬ УТРАЧЕНЫ ТЕРРИТОРИИ, ЗАВОЕВАННЫЕ ПОСЛЕ 1905 ГОДА. ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ».

Я пошел обратно в отель, останавливаясь у каждого газетного ларька. В одной газете о войне не было ни слова, зато яркими красками расписывались предстоящие королевские празднества. В другой газете мои глаза привлек заголовок: «ТУЗЕМЦЫ БУЙСТВУЮТ». Я держал в левой руке унесенную из кафе газету в коричневых потеках, а в правой — другую, только купленную, словно надеялся, что одна опровергнет другую и кошмарные вести окажутся ошибкой.

Подробности стали известны в следующие два дня. Гарнизон гиб за гарнизоном, тысячами. Остальные сидели в осаде, без воды, вынужденные пить собственную мочу, подслащенную сахаром. Часть солдат, сумевшая вырваться из кольца, дезертировала. Сильвестр то ли покончил с собой, то ли был убит. Неужели все это правда?

«САМОУВЕРЕННОСТЬ — ПЛОХОЙ СОВЕТЧИК», — негодовали левые газеты. «СООБЩЕНИЯ НУЖДАЮТСЯ В ПРОВЕРКЕ», — оправдывались правые.

25 июля, в День святого Иакова, я встречал на вокзале своего партнера:

— Хусто, слышал новости?

Он озабоченно пересчитывал свои чемоданы.

— Похоже, положение ухудшается. Говорят, такого разгрома в Марокко еще не бывало. Вчера вечером молодежь на Пласа Майор устроила беспорядки. Швыряли камни, били стекла. Гражданская гвардия их разогнала. Хусто, мы должны что-то предпринять.

— Король не отменил празднества? — спросил Аль-Серрас.

— Нет. Хотя должен бы! Ради собственной безопасности. Но он все еще пытается делать хорошую мину при плохой игре.

— Слава тебе господи, — облегченно вздохнул он, сходя с платформы в сопровождении небольшой армии носильщиков. Подошел к ожидавшему его автомобилю и добавил: — Было бы ужасно, если бы моя премьера сорвалась из-за этой стычки… как там его? Ануаль?

— Это не просто стычка.

Он открыл дверцу автомобиля.

— Помнишь, что сказал Иисус о бедных? Что они всегда будут с нами. Это именно тот случай. Марокко никуда от нас не денется. А для меня это самый важный день в жизни.

— Послушай, — настаивал я, — я уверен, что мы должны…

Он меня не слышал.

Остаток дня прошел в сумасшедших приготовлениях. Улицы были блокированы. Щелкали фотокамеры. Весь день раздавался стук молотков — на площади, как раз под моим окном, сооружали сцену. Я направил письмо королеве Эне, умоляя принять меня. Вместо ответа я получил поздравительный букет цветов. Цветов!

И вот настал вечер, и мы стояли на помосте. Небо стемнело, над головой мерцал свет фонарей. Насколько хватало глаз, площадь была запружена народом. Людские голоса сливались в неразличимый гул.

Король Альфонсо и королева Эна сидели на высоком помосте. Вышел человек, торжественно объявивший о присутствии монаршей четы. Раздались жидкие аплодисменты, мгновенно смолкшие, и тут же в толпе поднялся ропот и яростный свист. Отовсюду неслось одно и то же слово: «Ануаль! Ануаль!» Я физически ощущал под ногами вибрацию, порожденную коллективным гневом. Альфонсо как ни в чем не бывало поднялся, улыбнулся и произнес несколько слов. Я со своего места их не разобрал, зато увидел, как он указал рукой в мою сторону. Гул стих, снова раздались аплодисменты. Кто-то прокричал: «Король!» Я в замешательстве оглянулся вокруг. Толпа рукоплескала и скандировала: «Король смычка!»

Своими восторженными возгласами они наносили неприкрытое оскорбление королю. Он еще продолжал улыбаться, но это была кривая улыбка. Толпа надвинулась. Цепь солдат теснила ее назад. Я чувствовал, как трясется помост под ногами.

Повернувшись к королю, я склонился в поклоне. Где моя виолончель? Ах да, я оставил ее в конце прохода, соединившего импровизированную сцену с отелем. Там же находился Аль-Серрас, готовясь к выступлению. Первым по программе должен был петь детский хор.

Я произнес несколько вступительных слов, и дети вышли на сцену. Толпа успокоилась, и я помчался в отель.

— Ну, что там? — Аль-Серрас поднял голову от рояля. — Что творится?

— Слушай, мы должны взять на себя ответственность…

— Вот наша ответственность! — возразил он, кивнув на рояль. — Завтра могут прийти новости стократ хуже. Дай же ты людям хоть на вечер забыть о неприятностях. Чего ты хочешь? Чтобы вся эта толпа ворвалась на сцену, сдернула с пьедестала короля с королевой, а заодно и нас затоптала?

Я нервно расхаживал взад-вперед:

— Мы отменим концерт. Попросим всех мирно разойтись по домам.

— Отменим? Ты что, совсем спятил?

Я примостился на краешке стула, спиной к нему, и закрыл лицо руками.

— Минута молчания? — спросил он. — Ты это имеешь в виду? Никакой политики. Просто почтить память погибших?

— Говорят, во всем виноваты Сильвестр и Альфонсо. Они действовали в пику парламенту. С их стороны это была преступная самонадеянность.

— Да успокойся ты!

К нам подошла девушка, служившая в отеле:

— Вам телеграмма, сеньор Деларго.

— Он заберет ее через час, сразу после концерта, — сказал Аль-Серрас. — Ему сейчас не до телеграмм.

— Но на ней военный штамп. Это из Африки, — сказала она.

— Из Африки! — Я вскочил со стула.

— Подписано, — она скосила взгляд на бланк, — неким Франсиско Франко.

— Франко? Не знаю такого. — Живот вдруг скрутило узлом. — Франсиско! — Я уже понял, о ком речь. — Это Пако. Друг моего брата. Пакито.

— Потом прочтешь! — сказал Аль-Серрас, но телеграмма уже была у меня в руках.

Аплодисменты, адресованные детям, стихли. Маленькие артисты цепочкой потянулись со сцены. Они как раз пробирались мимо меня, когда я вскрыл телеграмму. В ней сообщалось, что Энрике, последний из трех моих братьев, остававшийся в живых, погиб.

Я поделился с Аль-Серрасом своим планом. Гений музыки, далекий от практических забот, он ничего мне не ответил, только потряс головой. Его мало занимало происходящее — он боролся с собственными демонами.

Выйдя на сцену, я поднял руку и подождал, пока толпа успокоится. Затем сказал, какое сообщение только что получил. Мне хотелось бы, заявил я, заставить звучать все городские колокола. Но это не в моей власти. У меня есть только мой смычок. И я намерен каждым его касанием почтить память каждого погибшего солдата.

Одно касание смычка длится примерно секунду. Шестьдесят касаний в минуту. Первые несколько минут держалась уважительная тишина, затем по толпе прокатилась волна шепота. Зазвучали злые выкрики, свист. Они были направлены в сторону королевского помоста. Охрана произвела залп в воздух. Я не останавливался. Одна секунда — одно касание смычком. Три с лишним тысячи касаний в час. Струна ре. Аль-Серрас не считал, не считала и толпа.

К концу первого часа у меня заболело плечо, но не зря я все эти годы копил жизненные силы. Зрители реагировали по-разному. Одни начали пробираться к выходу, не скрывая разочарования. Другие злобно свистели. В нескольких сантиметрах над моей головой пролетела брошенная кем-то бутылка. На площади оставалась примерно треть народу: кто-то ждал, чем все это закончится, кто-то искренне скорбел. В какой-то момент завыла женщина. Она выла на одной ноте, не попадая в ритм со звучанием моей виолончели. Я никогда не слышал ничего страшнее.

Через некоторое время король и королева поднялись и в плотном окружении охраны удалились. Кто-то, не знаю кто, встал у меня за спиной и положил руку мне на плечо. Я давно потерял счет ударам смычка, мне казалось, их было больше, чем звезд на небе. И это правильно. Я знал, что сделал то, что должен был сделать. Я не мог играть и не мог позволить Аль-Серрасу играть. Все эти тысячи погибших, включая моего брата. Мы не имели права недооценить масштаба трагедии, допустить, чтобы назавтра ее вытеснили новости о других событиях. Наверное, еще лучше было бы просто молчание, но тогда я еще не знал, что такое настоящее молчание. Я выразил свой протест как мог. Прошло три часа, прежде чем я остановился.

Когда, спотыкаясь на каждом шагу, я вернулся в отель, перед глазами у меня все плыло. Постепенно мне удалось сфокусировать взгляд. Я увидел рояль с откинутой крышкой, рядом, на полу, опрокинутый стул. Это мой партнер здесь бушевал, понял я. Пианист, приглашенный в качестве аккомпаниатора, спал в углу на кушетке, широко разинув рот. Девушка, которая принесла мне телеграмму, горестно сидела на мраморном полу. Все щеки у нее были в черных разводах — от слез растеклась тушь для ресниц.

В тот вечер я больше не видел Аль-Серраса. Прежде чем мы встретились снова, прошло восемь лет.

ЧАСТЬ V. Юная Бонита

Глава 17

Секретарша, сидя на краю моего стола, зачитывала мне вслух почту, а я в углу полировал смычок, готовясь к репетиции.

«Мы с дочерью с удовольствием прочитали статью в мадридской ABC от 15 августа. Она напомнила нам о счастливом сходстве между…»

— Это не та женщина, что прислала мне прядь волос своей дочери?

— Та самая.

— Оставь его, пожалуйста.

Рита демонстративно наколола письмо на штырь для телефонных записок. Затем надорвала угол следующего конверта:

— А это от того репортера, что брал у вас интервью для «Дьярьо де Бильбао».

— А почему он не позвонил?

— Он звонил. Целых четыре раза. Только вы не стали с ним разговаривать. Он прислал свои статьи.

— Надеюсь, среди них больше нет «Портретов отважных»?

— Мне нравится та, где он пишет о полковнике Франко. В том же номере, где и статья о вас… С вами все нормально?

Я похлопал себя по шее и поморщился от боли.

— Генерале Франко, — поправил я ее.

— Там были хорошие фотографии, — продолжала она, не обращая внимания на выражение моего лица. — Он сделал по-умному, поставив эти материалы рядом. И такие прекрасные цитаты! Вы оба говорите о скромности и любви к родине.

Я застонал.

— Не понимаю, чем вы недовольны. — Она вздохнула. — А видели статью о нем и его жене в «Эстампе» в прошлом месяце? Она совершенно не умеет одеваться. Черный креп! Монашенка, да и только. А Франко прекрасен. Он сказал, что его подлинное увлечение — это живопись. Правда, здорово?

— Несостоявшийся художник? Не верю.

— Да чем он вам не нравится?

Я сжал губы и в последний раз с силой ударил себя по шее.

— Если он опять вам напишет, вы ему ответите?

— Репортеру?

— Да нет, Франко.

— А почему вы решили, что он мне писал?

Рита работала у меня уже год. Я разрешил ей вскрывать новую почту, но не позволял совать нос в мои старые письма. Сейчас она делала вид, что внимательно изучает свои накрашенные ногти.

— Я позвоню в Бильбао, — сказал я. — Обещаю. Следующее письмо, пожалуйста. Письма, что внизу, уже неделю копятся.

Она прижала к груди плотную пачку писем:

— Может, выбросить их? А завтра с утра просмотрим свежие. Дневной концерт у вас начинается только в два.

Я попытался напустить на себя строгий вид, но она не испугалась.

Мне нравилась Рита: нравилось, как медленно, двумя пальцами, она печатала, нравилось, как она с задумчивым видом сутулилась над черной пишущей машинкой, напоминая мне Бетховена. Как-то я сказал ей об этом, но она меня не поняла:

— Откуда вам знать, как выглядел Бетховен? Он ведь уже умер? Конечно, существуют рисунки, но рисунки могут и обманывать…

— Его посмертная маска, — прервал я ее. — Я видел ее в Германии.

— Ой, — вздрогнула она. — А он правда был сумасшедшим?

— Нет, конечно. Просто беспокойным. Может быть, разочарованным.

— Все музыканты такие?

— Конечно нет, Рита. Посмотри на меня.

Она присвистнула и молча отвернулась к своей машинке: подбородок вздернут, брови на гладком лбу удивленно подняты.

Я не обращал внимания на то, что она оставляла у меня на столе сырные корки и яблочные огрызки. Ловил себя на том, что, выбрасывая их, улыбаюсь, и сам себя корил: с каких это пор неряшливость стала казаться мне очаровательной. Ведь было время, когда брошенная в раковину колбасная шкурка или апельсиновая корка на полу надолго выводили меня из себя, но это было так давно. Возможно, я находил ее очаровательной именно потому, что она напоминала мне о моей былой раздражительности, притом в умеренной дозе.

— Есть письма от коллег? — спрашивал я как минимум раз в неделю.

— Нет. Телефонных звонков тоже не было.

— Прекрасно. — Я сконцентрировался на запонках. — Возможно, на следующей неделе.

В одну из папок Рита собирала вырезки, в которых сообщалось о карьере Аль-Серраса. Через полгода после выступления в Бургосе ему удалось представить на небольшом концерте в Толедо свое сочинение, получившее разгромную оценку от одного из критиков. Годом позже он показал публике новую серию композиций, но Рита нашла всего одно объявление о нем и ни одного отзыва. В следующий раз он выступал на концерте в честь Листа, а некоторое время спустя — на концерте, посвященном новым работам русских композиторов. Он вернулся к исполнительской деятельности — несомненно, в связи с финансовыми трудностями.

Что касается моего материального положения, то оно было более чем удовлетворительным. Дирижирование, многочисленные концертные туры и продажа первых трех пластинок принесли мне в 1929 году кучу денег. Тратить их мне было особенно не на что, хотя я, конечно, регулярно посылал деньги матери. Женитьба и семейная жизнь, маячившие на горизонте восемь лет назад, превратились в воспоминание, а сам горизонт затуманился из-за бурных событий.

После концерта в Бургосе в 1921 году мои знакомые разделились на два лагеря: одних мой стихийный протест воодушевил, других привел в ярость. Я надеялся, что всеобщее внимание к моей персоне постепенно сойдет на нет, но обсуждение трагедии в Ануале продолжалось, и моя роль в событиях, в общем-то второстепенная, по-прежнему интересовала публику. Официальное расследование событий, предпринятое правительством, завершилось лишь через два года. Все это время каждый мой шаг был на виду. Например, я ухаживал за одной девушкой, но потом узнал, что ее отец меня презирает за мою позицию. Были и такие, кто уважал меня за политические взгляды, но не видел во мне артиста, да и просто человека.

В 1923 году специальная комиссия наконец представила кортесам доклад, в котором объяснялось, почему наши войска оказались так растянуты. Накануне публичного оглашения доклада генерал Мигель Примо де Ривера поднял военный мятеж в поддержку короля Альфонсо, на которого возлагалась значительная доля вины за происшедшее. Альфонсо поддержал восстание военных, позволив своему защитнику Примо де Ривере стать диктатором. Наш король совершал один постыдный поступок за другим. Не желая брать на себя ответственность за Ануаль, он согласился играть чисто церемониальную роль: монарх существует, но страной правит другой человек.

Я хорошо представлял себе, как Эна была унижена капитуляцией Альфонсо. Вскоре после Ануаля она написала мне письмо с просьбой вернуть подарок. Я не сделал этого.

Через год от нее пришло еще одно, не менее обиженное письмо:

Своим трюкачеством вы стяжали себе позорную славу. Надеюсь, Вам ясно, что Вы больше не являетесь другом монархии.

Я отвечал:

Вы затрагиваете проблему чисто технического свойства. Мой смычок служит мне верой и правдой, и я не вижу смысла насиловать его ради удовлетворения Вашей прихоти. Кроме того, я не хочу расставаться со знаком благоволения, выказанного мне в менее суровые времена.

За формальной вежливостью я пытался скрыть боль в сердце. У меня никогда не было лучшего слушателя, чем королева с ее тонким пониманием музыки и ее способностью к сопереживанию. И годы спустя я хранил номер газеты с ее фотографией, сделанной в день, когда она покидала страну. Альфонсо был уже за границей, и она спешила присоединиться к нему. Фотограф запечатлел ее сидящей на придорожном камне — в обычной одежде, с зажженной сигаретой в руке. Она смирилась с неизбежным и больше не волновалась о том, что скажут о ней другие.

Одним из немногих уцелевших в ануальском разгроме был друг моего брата, простой солдат, вернувшийся из Марокко национальным героем. Он храбро вел себя на поле боя, усеянном телами испанских воинов. Пока длилось следствие, его не могли продвинуть по службе, зато наградили медалями и чествовали на ужинах в «Автомобильном клубе». О нем восторженно писали газеты, даже те, что враждебно относились к военным в целом. Франко являл собой образ безупречного солдата, символ порядка, верности и выживания.

Он интересовался мною, слышал обо мне так же много, как и я о нем. Он понимал, что доброе отношение к нему Энрике было отчасти вызвано тем, что Энрике горячо любил меня, своего брата. Франко написал мне об этом в письме, которое я получил через два месяца после телеграммы, сообщившей о смерти Энрике.

В письме подробно рассказывалось о том, как Франко отомстил за моего брата, которого мы оба боготворили. Преследуя лидера берберов Абд-эль-Крима, Франко во главе отряда кинулся громить берберские деревни. Они сжигали дома, безжалостно убивали стариков, женщин и детей. Написанное строгим аккуратным почерком, в деловитом тоне, письмо содержало массу жестоких подробностей. Я не мог не ужаснуться тому, с каким явным удовольствием он все это описывал. Франко хотелось, чтобы я радовался вместе с ним. Работа была «трудной, но приятной», выражался он.

Это отвратительное письмо пришло в самый разгар моей скорби по Энрике, и оно выбило меня из колеи. Выступать я не мог. Нотные линейки расплывались перед глазами. Нотные знаки приобрели крылья, словно мухи, что тучами вьются над полем битвы, усеянным трупами солдат, которых некому хоронить.

Я отменил концерты, запланированные на начало осени, и на меня тут же посыпались телефонные звонки от репортеров. Фотографы не давали мне и шагу ступить. Никто не верил моим отговоркам о плохом самочувствии и неладах со зрением, никто не желал слушать, что я надеюсь возобновить выступления в октябре, самое позднее в ноябре. Все считали, что я делаю это в знак протеста.

Меня преследовало чувство вины — и когда я играл плохо, убеждая себя, что сейчас не время для музыкальных удовольствий и ухода в себя, и когда я вообще не играл, превратившись в мишень журналистов. В конце концов я вернулся к привычному графику выступлений, но внимание к моей персоне не уменьшалось. Дурная слава поистине так же прочна, как и добрая. Чем больше я сопротивлялся шумихе вокруг себя, тем охотнее пресса превозносила мои скромность и принципиальность. Я презирал Франко за то, что он строил свою карьеру на грязи, но и сам купался в грязи.

Разумеется, быть знаменитым виолончелистом и дирижером, который нарасхват по всей Европе, — огромное удовольствие. Впервые в истории Испании имя виолончелиста получило столь широкую известность. С каждым годом моя слава возрастала. Почта была забита приглашениями, восхвалениями и просьбами. Молодые музыканты умоляли меня о покровительстве. Политические организации просили о поддержке. Плохо лишь, что многократное увеличение числа поклонников сопровождалось исчезновением старых друзей. Я уже несколько лет ничего не слышал об Альберто. Еще дольше не получал никаких вестей о графе Гусмане и его семье.

Со дня концерта в Бургосе я совсем потерял из виду Аль-Серраса. Памятуя о том, как мы с ним расстались, и зная о постигшем его фиаско, я не осмеливался первым обратиться к нему. По моему разумению, он должен был проявить инициативу. Не мог же он вечно на меня сердиться.

Я собирался уходить, когда до меня донесся пронзительный крик Риты: «Ага! Я знала, что это случится. Маэстро, скорее смотрите!»

Мне стоило усилий не обращать внимания на толстую пачку писем, которую она протягивала мне, пока я дошнуровывал ботинок. Но она обошла вокруг стола и всунула мне в руку письмо:

— Это из Америки! Приглашение сыграть в Белом доме!

— О! — не удержался я от радостного возгласа. — Недурственно.

— Вы этого заслуживаете! — проникновенно проговорила она.

— Наверное. Ответьте им. Скажите, что я с удовольствием принимаю приглашение.

Я приехал в Вашингтон в конце октября 1939 года, через полгода после инаугурации президента Гувера. Я так нервничал, что на официальном обеде, предшествовавшем концерту, с трудом проглотил всего несколько кусочков, но выступил хорошо — и сам был доволен, и пригласившие меня хозяева. Я ждал, что после концерта будет прием, на котором я смогу поговорить с президентом и спросить его совета о том, как один человек может помочь своей мятущейся стране. Гувер пользовался среди европейцев репутацией героя за помощь безработным, которых он по собственной инициативе поддерживал во время Великой войны, особенно в Бельгии.

Но мне не удалось даже словом перемолвиться с президентом. Собравшиеся были ошеломлены случившимся накануне «черным четвергом», когда на фондовом рынке США резко упали акции. Джентльмены, сунув пальцы за пояс или поправляя галстук-бабочку, мрачно рассуждали о ликвидации, спекуляции, перегретых рынках и прочих далеких от меня вещах. Единственное упоминание о моей стране прозвучало, когда одна из дам из семейства Рокфеллер посетовала на бегство тысяч европейских инвесторов, покинувших Уолл-стрит и устремившихся вкладывать деньги в восстанавливающиеся рынки своих стран.

Такая же атмосфера царила и на борту парохода, на котором я на следующий после концерта день возвращался в Испанию, где меня ждал новый контракт на запись. За трапезой пассажиры первого класса упорно обсуждали финансовые новости, со страхом ожидая открытия биржи в понедельник. К вечеру субботы корабль охватила паника. На обеде два джентльмена затеяли столь горячий спор, что сидевшая с ними за одним столом седовласая женщина с двойной ниткой жемчуга на широкой груди не выдержала: «Неужели нам больше не о чем поговорить? Вы хотите окончательно лишить меня аппетита?»

Один из мужчин потянулся, чтобы взять ее за руку, но она его оттолкнула. За соседним столом ссорилась супружеская пара: они громко выясняли, кому первому пришла в голову несвоевременная идея отправиться в Европу. В их беседу вмешался пассажир, заявивший, что пароход должен повернуть обратно. Со всех сторон неслись недовольные восклицания и взаимные упреки. Обстановка накалялась. К счастью, до драки не дошло, но я не удивился бы, если бы она вспыхнула. Мой сосед по столу попросил вызвать корабельного доктора и пожаловался на боли в груди.

Вечером ко мне подошел капитан:

— Я был на вашем концерте в Белом доме. Может быть, вы согласитесь выступить у нас на корабле?

Я не успел ответить, как к капитану обратился младший офицер. Пассажиры настойчиво требуют позволить им воспользоваться корабельным радио. Они говорят, что им необходимо срочно связаться со своими брокерами.

— Может быть, завтра вечером? — проводив подчиненного, продолжил капитан. — Это хоть как-то отвлечет пассажиров. Из-за всех этих озабоченных уолл-стритовских баронов мне трудно сохранять контроль на борту. Впрочем, и без всякого кризиса было бы глупо не воспользоваться тем, что среди нас находится такой выдающийся музыкант. Обычно среди пассажиров бывает несколько артистов и писателей, но чтобы сразу два знаменитых музыканта — такого я не упомню..

— Два? — переспросил я.

— Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но мне сказали, что тот, второй, тоже довольно известен. Или был известен в прошлом. Он вас сразу узнал.

— Он пианист? И его зовут Хусто Аль-Серрас?

— Да, это он.

— Но почему я ни разу с ним не столкнулся?

— Он путешествует вторым классом, — понизив голос, произнес капитан. — Я обещал ему каюту получше, если и он согласится принять участие в концерте. Но он сказал, что я должен спросить вас.

В этот момент к капитану подошел другой младший офицер. Я отвернулся в сторону, чтобы не выдать своего волнения. Спросить меня? Я был удивлен не столько тем, что Аль-Серрас хотел поговорить со мной, сколько тем, что он хотел участвовать со мной в одном концерте.

— В Императорском холле у нас отличный рояль, — вернулся ко мне капитан. — В последнем рейсе у нас исполняли джаз… Думаю, вам понравится акустика. Хотите посмотреть?

Я его уже не слушал. Думал, что скажу при встрече с Аль-Серрасом. Но вот мы вошли в Императорский холл, и я увидел его сидящим над клавиатурой рояля.

Аль-Серрас повернулся на стуле и схватил меня за руку. Я успел рассмотреть его: нижняя часть красного лица отяжелела, в волосах, по-прежнему густых, появилась седина. Он растянул губы в улыбке, и я почувствовал, как меня отпускает напряжение. Неужели примирение состоится так легко?

— Какими судьбами? — выдавил я из себя.

— Я прочитал о твоем концерте в Белом доме, — признался он. — И узнал, что ты возвращаешься в Европу на этом корабле.

Я не стал спрашивать, почему он не написал или не позвонил мне. Он тоже не задавал этих вопросов. Просто рассказал мне о нескольких концертах, которые он дал в Филадельфии и Бостоне, а до того — в Южной Африке:

— Я рассчитывал пробыть в Нью-Йорке еще месяц, но мои финансовые, дела, скажем так, пошатнулись. Так что пришлось собираться домой…

— Уж не пострадал ли ты из-за кризиса на бирже?

— А кто не пострадал? Мой брокер всю пятницу даже не подходил к телефону. Зато с билетом на пароход не возникло никаких проблем. Многие в последнюю минуту сдали билеты.

Над ним все еще витала тень потерь, но, как ни странно, он отнесся к ним философски.

— Что в этой жизни прочно? — задал он риторический вопрос и рассмеялся: — Красивая внешность, да и та ненадолго. Деньги — никогда.

— А дружба? — спросил я осторожно.

Он провел пальцами по усам:

— Иногда. Я отношу дружбу к той же категории, что и любовь: порочная, грязная, непостоянная, и почему-то непреодолимо влекущая.

В понедельник вечером состоялся наш концерт. Двенадцать рядов кресел с прямыми спинками заполняли элегантную комнату. Мы предложили простую программу: Массне и Франк, которых мы все эти годы играли с Готье. Восьмилетний перерыв не сказался на нашем исполнении. Музыка примирила нас лучше любых слов.

Когда отзвучала последняя нота, пассажиры потребовали повторить, и мы сыграли на бис. Они хотели услышать что-нибудь еще. Аль-Серрас, всегда предпочитавший выступать перед небольшой аудиторией, обещал обязательно продолжить выступление, но сначала произнес речь, в которой рассказал о своей любви к океанским путешествиям и о своем первом сохранившемся в памяти путешествии, когда в возрасте семи лет его без билета везли на пароходе в Бразилию. Я слышал эту историю и раньше, и каждый раз она звучала по-новому. Но главный сюжет не менялся: необычайно одаренный музыкант, преследуемый властями Карибских островов, с помощью портовых шлюх зарабатывающий себе на дорогу домой. Меня мучила жажда, мне хотелось закончить наше представление, и чем дольше он говорил, тем крепче я сжимал смычок.

Аудитория весело выслушала байку Аль-Серраса. Договорив, он сел за рояль и заиграл «Лебедя» Сен-Санса. Я никогда особенно не любил эту пьесу и пропустил начало. Торопясь подхватить мелодию, приготовился ударить смычком. Но моя рука схватила пустоту. Смычок, вырвавшийся из руки, стрелой летел прочь от меня. По комнате пронесся вздох. Аль-Серрас закончил такт и поднял голову от клавиатуры.

Я ждал, что сейчас раздастся смех. Розовощекие пассажиры — мужчины в тесных жилетах, самодовольные женщины — не вызывали во мне доверия.

Я чувствовал, что должен что-то сказать. Аль-Серрас на моем месте мгновенно нашелся бы, обернул бы инцидент шуткой. Но я растерянно молчал. Больше всего меня беспокоил смычок. А вдруг треснет трость? Или сапфир вылетит из гнезда и закатится под ноги кому-нибудь из зрителей? Ищи его потом среди остатков конфетти, оставшихся на полу после предыдущего праздника.

Я встал со стула и при полном молчании направился искать смычок. Я был уже на полпути к первому ряду, когда ко мне потянулась молодая женщина, сидевшая сразу за сгорбившимся мужчиной.

Хорошенькая, стройная, с большими темными глазами и прямым изящным носом. У нее были черные волосы, прядь которых выбилась из-под гребня. Среди женщин в изысканных нарядах она выделялась простым платьем с длинными рукавами и аккуратным воротником в фестонах. На хрупкой шее билась жилка.

Это ее и выдало. Не будь этой бьющейся жилки, я бы поверил, что она прекрасно владеет собой. Она протянула ко мне правую руку, и я заметил, какое у нее тонкое запястье. Привычным жестом она втолкнула палец в крючок эбеновой колодки, и смычок встал почти вертикально — как стрелка компаса, указывающая правильное направление. Затем она слегка приподняла смычок, направив его в мою сторону.

Я не ошибся. Тот, кто никогда не дотрагивался до смычка, обычно или обхватывает его всей ладонью, чем портит струны, или неловко поднимает вверх.

Я пробормотал слова благодарности. Она наклонилась к моему уху и тихо шепнула: «Вы играли прекрасно». Как выяснилось позже, она была скрипачкой.

Аль-Серрас, не удержавшись, прокомментировал это событие и, вероятно, впервые в жизни проявил проницательность. Он утверждал, что из многих пассажирок я специально выбрал себе лучшую мишень. Клянусь Купидоном, это была прекрасная цель!

Глава 18

— Ты мне не веришь? — спросил я Аль-Серраса на следующий день на палубе второго класса. — Она точно музыкант. Я это докажу.

Я подошел к молодой женщине, мы представились друг другу и обменялись парой-тройкой ничего не значащих фраз: как обидно, что стоят такие ненастные дни, солнце в открытом море было бы захватывающим зрелищем; удивительно, как это чайки забираются так далеко от суши. Потом, не глядя на меня, она тихо сказала, что ее нисколько не привлекает океан и что вообще ее мутит от этого путешествия.

— Вы везете его с собой? — по-английски спросил я.

— Что везу?

— Ваш инструмент?

— Какой инструмент? — Она зябко поежилась и сунула руки под мышки.

— Прошу вас! — сказал я. — Если я предположу, что это скрипка, а на самом деле это окажется альт, то вы затаите на меня обиду. Я ничего не понимаю в альтах, знаю только, что на их тему не следует шутить. Так помогите мне. Скажите, на чем вы играете.

Она высвободила руки и медленно опустила их вниз.

— Извините, я не очень хорошо говорю по-английски.

— Гораздо лучше, чем я. А какой ваш родной язык?

— По-испански я не говорю, — ушла она от ответа.

— А по-французски? — вмешался в разговор Аль-Серрас.

— Очень плохо, — сказала она. — А как у вас с немецким?

— Мы готовы говорить с вами на любом языке, — заявил я, и Аль-Серрас широко открыл глаза.

— Мы возвращаемся домой, в Испанию, — уточнил он, спасая ее от моих расспросов. — А вы?

Она снова обхватила себя руками, прислонилась левой щекой к плечу и уставилась на поручни. Затем развернулась и молча ушла.

— Ну ты молодец, — проворчал я.

Он покачал своей волосатой головой и поднял ладони:

— При чем тут я? Это ты ей нагрубил.

Кое-что мне удалось прояснить с помощью почитательниц Бетховена. С этими двумя пожилыми дамами я познакомился во время прогулок по палубе второго класса, и у нас уже состоялось несколько бесед на тему «новой музыки», как называла одна из них все, что было написано после 1820 года, даты рождения ее матери. Дамы сообщили мне, что эта девушка была родом из Северной Италии. Они не смогли произнести ее фамилию («В ней почти два десятка звуков»), но звали ее Авива. Они точно знали, что у нее была долговременная виза в США и приглашение в Филармонический оркестр Нью-Йорка. Однако, едва прибыв в Нью-Йорк, она тут же решила вернуться обратно и зарезервировала каюту на том же пароходе.

— Вы полагаете, что это страх перед сценой? — спросила меня темноволосая женщина, любительница раннего Бетховена.

— Не думаю, — ответил я. — Если ей предложили работу за рубежом, значит, у нее был серьезный опыт выступлений в Италии.

— Конечно, — сказала вторая матрона. — Я думаю, это что-то личное. Возможно, любовь.

— Кстати, кожа у нее на пальце ровная, — добавила темноволосая. Увидев удивление на моем лице, пояснила: — Она давно не носит на нем кольца.

— А может, никогда и не носила, — поддакнула ее подруга.

Чуть позже появился Аль-Серрас с жалобами на соседа по столику, который весь обед оплакивал свои пропавшие миллиарды.

— Они называют его «черным вторником», — ворчал он. — Сначала «черный четверг», теперь «черный вторник». Вся неделя — сплошной мерзкий синяк.

— Что ты думаешь о концерте?

— Еще одном?

— Ну да. Втроем.

Капитан выделил нам небольшой зал, чтобы мы могли прослушать Авиву. Она пришла со скрипкой, но не торопилась вынимать ее из футляра. Аль-Серрас всячески подбадривал ее, так же как подбадривал меня, когда мы впервые играли вместе во дворце в Париже. В такие моменты, отвлекаясь от тревоги за будущее, забывая про свой неуемный аппетит и необходимость самоутверждаться, он бывал великолепен.

Мы дружно уговаривали Авиву, но она не поддавалась.

— Ведь это огромный шанс для вас, — отчаявшись, сказал я ей. — Неужели вы этого не понимаете?

— Я знаю, насколько вы известны, — кивнула она.

— Не спорьте с ним, — вступил Аль-Серрас. — Это бесполезно. Сделайте это для меня.

— Я подумаю, — сказала она.

— Никаких раздумий. Просто скажите, что вы согласны.

Я хотел, чтобы она играла с нами, но не хотел, чтобы он упрашивал ее.

— Не спешите, мисс…

— Да-да, подумайте над нашим предложением, — опять влез Аль-Серрас.

Она кивнула и повернулась уходить. Аль-Серрас подмигнул мне и принялся перелистывать разложенные на крышке рояля ноты.

— Аи revoir, — попрощался он с Авивой. — Встретимся позже, на палубе. Будьте любезны, закройте за собой дверь. — Затем обратился ко мне: — Слушай, Фелю, не взглянешь сюда? — Он извлек из пачки нот листок: — Что-то никак не могу уловить нужный ритм.

За все годы нашего знакомства Аль-Серрас никогда не обращался ко мне за советом. Обычно он играл не по нотам, а по памяти.

— Вот это место… — И его пальцы запорхали по клавишам.

— Что это?

— Форе, до минор, — ответил он, не прекращая играть.

— А где моя партия?

— На рояле.

— Что ж ты раньше молчал?

Вместо ответа Аль-Серрас крикнул через плечо:

— Помолчи! Лучше послушай, как я его усовершенствовал.

Я понял, что он говорит это для Авивы, которая задержалась на пороге.

Он превзошел самого себя. Окунулся в тревожное начало Форе с полной уверенностью в себе. Его пальцы оживляли колокольный звон, подобно носу корабля разрезали волну и посылали тревожные сигналы в темное морское пространство. Взволнованная музыка молила о чем-то недоступном. Пораженный его исполнением, я занял свое место и заиграл свою партию. Виолончель принесла облегчение — более медленная и спокойная мелодия уверенно повела корабль навстречу ветрам.

Мы сыграли две первые части и подошли к третьей. Магия музыки Форе так захватила меня, что я не заметил, как Авива вернулась в комнату и вынула скрипку из футляра. Она присоединилась к нам как раз в тот момент, когда голос скрипки соединяется с голосом виолончели и поднимается ввысь, раскалывая тьму. Она без труда вела меня, добавляла дерзкие штрихи, наполнявшие пьесу жизнью. И вдруг как будто испугалась, что забралась слишком высоко: у нее закружилась голова, и она спустилась с небес на землю. Технически она играла совершенно, ни один критик не придрался бы к ее исполнению, но я чувствовал, что она вернулась к какому-то пределу, который установила себе сама.

Тем не менее, когда мы закончили, она выглядела довольной. Мы с трудом переводили дух — исполнение незнакомой пьесы всегда выматывает физически. Авива засмеялась:

— Надеюсь, в следующий раз вы дадите мне настроиться!

— Вот именно! В следующий раз! — воскликнул Аль-Серрас — Именно эти слова я и хотел услышать. Вы уже играли это прежде, не так ли?

Только тут до меня дошло, что Авива не смотрела в ноты.

— Два года назад, — ответила она.

— Я не знал этого произведения, — признался я. — Когда оно было написано?

— В 1923 году, — загоготал Аль-Серрас. — Фелю, ты отстал от жизни. — А затем, обращаясь к ней: — Он наполовину живет в семнадцатом веке.

Но его добродушное поддразнивание меркло по сравнению с охватившей нас эйфорией. Мы поняли, на что способна Авива. И начали догадываться, что она собой представляет.

Я предложил капитану дать концерт в последний вечер перед приходом в порт. И заранее извинился, понимая, что это довольно рискованно — собрать трио музыкантов в такое короткое время.

— Рискованно? Короткое время? Да о чем вы говорите? На этом корабле я сочетал браком пассажиров, познакомившихся всего несколькими днями раньше! Люди часто торопят события. Кроме того, всем понравился ваш первый концерт. А меня устраивает все, что удержит пассажиров подальше от радиорубки.

К тому же, добавил капитан, для Авивы участие в концерте будет благодеянием.

— В каком смысле?

— Да у нее же ни гроша за душой! Билеты на пароход ей оплатил патрон, а все, что она заработала, ушло на оплату квартиры. Для нее, в отличие от большинства, «черный вторник» наступил давным-давно.

— Я не знал.

— Хорошо, что на борту есть настоящие ценители музыки. Я уверен, что мы сможем ей помочь. Почему бы не попробовать собрать для нее немного денег?

Мы сказали Авиве о предстоящем концерте, и она стала нерешительно отнекиваться.

— Мне нечего надеть, кроме того, что на мне, — уронила она, опустив глаза на то самое строгое платье с фестонами, в котором была в тот вечер, когда играли мы с Аль-Серрасом.

Я хотел сказать, что одежда не имеет значения, но вмешался Аль-Серрас.

— Мы найдем для вас что-нибудь получше, — пообещал он ей.

Именно он выяснил, что у юной племянницы почитательниц Бетховена, путешествовавшей с ними, имелась зеленая накидка. Чтобы превратить ее в платье, достаточно было ушить ее в талии. С подушечкой для булавок в руках дамы собрались в большой каюте Аль-Серраса, выставив нас за дверь.

— Она отлично держалась на репетиции, — сказал я.

— Мне кажется, она волнуется не за выступление. Просто не привыкла, что ей оказывают внимание. Да и наряд будет слишком открытым. Авива, как сказала мне одна из тетушек, выросла в женском монастыре.

— Но это нечестно! Мы-то с тобой будем одеты строго!

— И слава богу, — сказал он. — Кому интересно пялиться на нас с тобой? А уж на тебя-то и вовсе никто не смотрит. Не спорь со мной! Ты играешь, уставившись в пол. Публика видит только твои опущенные плечи. Но на нее они, конечно, будут таращиться. — И добавил: — Ты и сам на нее таращишься. Даже когда она не играет.

Через несколько минут до меня дошло, что мы похожи на женихов, нервно расхаживающих перед дверью невесты. И я предпочел уйти.

И горько пожалел об этом, когда через час вернулся.

Дверь каюты Аль-Серраса была закрыта. Я подумал, что швея ушла и Авива заканчивает свой туалет. Я приложил ухо к двери и прислушался. Мне показалось или это звук ударов? И тут раздался напряженный голос Авивы:

— Мне больно.

— Потерпишь, — отозвался Аль-Серрас. — Я не собираюсь повторять тебе дважды. — Он издал стон.

Меня прошибло холодным потом — от макушки до ступней.

— Пожалуйста! — снова сказала она.

— Это и должно быть больно. Так говорила моя мать.

Его мать, эта потасканная куртизанка? Боже мой!

Я постучал в дверь и услышал, как Авива сказала:

— Я хочу одеться.

Я переминался у двери, не решаясь снова постучать или нажать на дверную ручку. Ну почему я такой нерешительный, когда нужно действовать? Мне отлично известна репутация Аль-Серраса! Я был свидетелем его бесчисленных приключений в небольших городках по всей Испании. Правда, на моей памяти он никогда не овладевал женщиной без ее согласия. Или я просто не все знаю?

Я услышал, как он снова застонал. Пожалуйста, взмолился я, ударь его. Ударь. Закричи. Просто оттолкни. Но Авива не издавала ни звука.

Я нерешительно поскребся в дверь. Громко прочистил глотку: никакой реакции. Затем услышал короткий женский взвизг.

Уже не думая ни о чем, я повернул дверную ручку и ввалился в каюту — дверь была не заперта. Авива, неловко съежившись, сидела на краю кровати в зеленой накидке, а Аль-Серрас стоял перед ней на коленях и держал ее за руку. Они на секунду повернулись ко мне, но тут же опять уставились друг на друга. Только тут я заметил, что Аль-Серрас что-то сжимает в руке.

— Авива, — позвал я.

Она вздрогнула и посмотрела на меня, но не вскочила на ноги и не залилась благодарными слезами.

— Не шевелись, — приказал Аль-Серрас. И повернул половинку лимона, которая была прижата к ее локтю. Он присел на корточки. — Может быть, лучше попробовать молоком. Я вспоминаю, что моя мать пользовалась молоком. Фелю, ты что, никогда лимона не видел? И закрой дверь.

— Он не успокоится, пока не поймет, в чем дело. — Авива выдернула руку, схваченную Аль-Серрасом. — Посмотрите. Кожа не белая, она красная.

— Это лучше, чем черная, — засмеялся Аль-Серрас. — Теперь мы знаем, почему она не хочет надевать платье без рукавов. У нее руки девчонки-сорванца. Темные и жесткие, как дерево. Все детство лазала по деревьям.

— По стенам. Мы взбирались на стены монастыря, я же говорила.

Я закрыл дверь и прислонился к ней, чувствуя слабость в коленях.

— Он дразнит меня, Фелю. — Видно было, что ей неудобно называть меня по имени, но она пересилила себя. — Я ненавижу свои руки. Они волосатые ниже локтей. Как у маленькой обезьянки, сказал мне однажды учитель. Мне даже не верится, что я сейчас обсуждаю с вами свои руки. Я никогда еще не надевала платья без рукавов. — Сейчас она смеялась, показывала свой красный локоть и смеялась. — И вот еще. — Она показала на небольшой золотой крестик на шее. Та самая племянница, что одолжила ей платье, настояла на том, чтобы Авива взяла у нее и драгоценности. — Я не хотела обидеть ее, но я не могу это носить. Как я буду выглядеть рядом с вами?

Она снова засмеялась, но поперхнулась смехом, словно проглотила рыбью косточку. Очевидно, я выглядел таким растерянным, что она протянула ко мне руку и спросила:

— Мистер Деларго, вам не плохо?

Концерт прошел с большим успехом. К сожалению, уже на следующий день мы прибыли в порт. На непослушных ногах, привыкших к морской качке, мы спустились по трапу. Зашли в кафе на набережной, оттягивая расставание. Аль-Серрас пытался найти междугородный телефон. Темный туман скрывал от нас воду. Авива и я сидели, вдыхая влажный воздух, пропахший рыбой и гарью.

Накануне вечером, после концерта, ее окружили восхищенные пассажиры, расспрашивая о ее дальнейших планах. Капитан намекнул, что она направляется в Германию, и она неохотно это подтвердила. Благодарные зрители наперебой совали ей деньги, превозносили ее талант и повторяли, что мечтают помочь ее дальнейшей карьере.

Сейчас, за кофе, я пытался выведать у нее детали.

— Я сотрудничаю с герром Вайлем, — неохотно отвечала она. — Он предложил мне работу, и мне придется принять его предложение.

— Что-нибудь особенное?

— Да нет. Но работа начнется только через шесть месяцев, перед началом учебного года. Я буду давать концерты в школах в рамках национальной программы музыкального образования.

Некоторое время мы молчали. Потом я не выдержал:

— Не понимаю вас. Вас ждала великолепная карьера в Нью-Йорке, но вы покинули этот город. Почему?

— Это длинная история. — Она прижала ладонь к щеке.

— А я все равно жду Хусто.

— Могу я задать вам вопрос?

— Окажите мне честь.

— Возможно, это вопрос, который вам постоянно задают.

— Я не возражаю.

— Почему вы выбрали виолончель?

Я молчал, потирая щеку.

— У вас нет готового ответа?

— Я полагаю, что есть. Если бы я попытался завоевать вашу симпатию, то сказал бы, что в детстве я отличался слабым здоровьем и мне нужен был инструмент, на котором можно играть сидя.

— А что, это неправда?

— Это правда, но это и есть готовый ответ. Если бы я захотел пококетничать, а я этого не собираюсь делать, то сказал бы, что выбрал виолончель, потому что силуэтом она похожа на женщину.

— Но и это готовый ответ.

— Да.

— Если не хотите, не говорите. Ничего страшного.

— Вам я скажу. — Я прочистил горло и отодвинул чашку в сторону. — Виолончель обладает самым человеческим голосом из всех инструментов. Так однажды сказал мне сэр Эдуард Элгар. Виолончель напоминает мне о пении моей матери, о скромности моего отца. Но больше всего я хочу вам сказать…

Между тесно сдвинутыми столиками протискивался какой-то мужчина, и Авива нетерпеливо постукивала ложкой, ожидая, пока незнакомец пройдет. Вдруг она произнесла:

— Вы гораздо более разговорчивый, когда вашего партнера нет рядом.

— У него привычка говорить за нас обоих. К тому же он не был моим партнером почти восемь лет.

— Он очаровательный.

Я подавил в себе приступ раздражения и продолжил:

— Больше всего я хочу сказать вам… — Я понизил голос. — Я не знаю, почему я играю на виолончели. Я сам себе приводил разные причины, но не знаю, выдуманные они или подлинные. Иногда я раздумываю, как это происходит: сначала мы чувствуем, а потом объясняем почему, или наоборот: сначала изобретаем причины, а потом испытываем соответствующие им чувства.

Авива не поднимала глаз от чашки:

— Но вы ведь и политикой занимаетесь? Значит, на публике вы должны выглядеть так, как будто точно знаете, почему делаете то, что делаете.

Я прижал пальцы к виску:

— Да, вы правы. Я способен производить такое впечатление. — И тут я рассмеялся. — Что-то я потерял нить мысли. На самом деле хотелось поговорить о вас.

Она заерзала на стуле.

— Знаете, чем вы сразу привлекли мое внимание? Мне показалось, что вы точно знаете, почему играете именно на скрипке.

Она слегка наклонила голову, благодаря за комплимент.

— Мне часто приходилось сталкиваться с талантливыми людьми, преисполненными честолюбия. Но я впервые сталкиваюсь с талантом без профессиональных амбиций. Я вас не обижаю?

— Нет.

— Я ответил на ваш вопрос?

— Отчасти.

— А вы ответите на мой?

— Который? — Она подняла на меня глаза.

— Почему я играю или почему я уехала из Нью-Йорка?

— Может, мне повезет и один ответ объяснит и то и другое.

— Вряд ли. Во всяком случае, не сегодня. — Она вглядывалась в туман, в котором пряталось все, кроме размытых белых огней вставших на якорь кораблей. — Почему так долго нет Хусто?

— О, стоит ему встретить знакомого, как он остановится поболтать. Когда он в хорошем настроении, ему может понадобиться целый вечер, чтобы пересечь городскую площадь.

— Откуда ему быть в хорошем настроении? Похоже, он потерял все свои деньги, как и все американцы.

— Он в хорошем настроении, потому что мы встретили вас.

— Я хотела с ним попрощаться. Поблагодарить вас обоих и сказать до свидания.

— А перед этим?

Она глубоко вздохнула, отставила в сторону чашку и положила руки на колени.

— Наверное, легче рассказать такую историю человеку, которого я больше не увижу…

Как я узнал из ее рассказа, она родилась в 1910 году в семье музыкантов в итальянской горной деревне, что на реке Аджиге недалеко от Больцано, ближе к месту рождения Генделя, Моцарта и Баха, чем к Риму. До Инсбрука можно было добраться, проехав на поезде сотню километров, еще через сотню на север и северо-восток лежали Мюнхен и Зальцбург, хотя ни в одном из этих городов она в детстве не была. Ее семья была небогатой, но после смерти родителей — отец погиб на войне, а через несколько лет мать умерла от туберкулеза — стало совсем плохо. В отличие от большинства других детей, которых она знала, она была единственным ребенком. До тринадцати лет она жила с бабушкой.

Именно в это время появился учитель музыки, первым открывший ее талант. Он убедил Нонну, ее бабушку, разрешить ему привлечь Авиву к небольшим сольным концертам в Вероне и Брешиа, а позднее в Бергамо. Авива даже сейчас не называла имени этого учителя, но не потому, что ненавидела его, совсем напротив. Он любил историю музыки, рассказывал ей обо всех итальянских виртуозах, брал ее с собой в поездки даже тогда, когда они не концертировали. Иногда, если после концерта они возвращались в город поздно, она ночевала у него; он ставил ее к стене своей небольшой комнаты и отмечал мелом, насколько она выросла. Особенно он следил, как вытягиваются ее тонкие пальцы — каждые новые полсантиметра позволяли использовать при игре новые позиции.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда он взял ее в Болонью — показать одному семейству, которое высказало стремление оказать ей помощь. Они выехали до рассвета в повозке, запряженной лошадьми. Пока они тряслись в темноте, Авива засыпала его вопросами:

— Если они мне купят скрипку, она будет моя или их?

— Их, но тебе будет позволено играть на ней. Так что это не имеет значения.

— Помните Паганини? Он взял взаймы скрипку для концерта и так полюбил ее, что отказывался отдавать.

— Паганини мог позволить себе такие вещи, — сказал он без всякой строгости.

Она знала, что учителю нравится, когда она вспоминает маэстро, виртуозные каприччио которого были его любимыми произведениями. Он боготворил не только музыку Паганини, но и его самого. У учителя была старинная табакерка из Вены с хмурым лицом Паганини на крышке под толстым слоем лака.

— Они отправят меня в консерваторию?

Он потрепал ее по подбородку, ничего не ответив, и ей пришло в голову, что он без особой радости говорит о ее возможном отъезде за пределы его покровительства.

— Можно еще один вопрос?

Он притворно зевнул. По правде говоря, он совсем не выглядел уставшим. Его рука крепко сжала ее колено.

— Давай, спрашивай.

— Они не против, что я не христианка?

— Мы это не обсуждали.

— А если они об этом узнают?

Но вопрос религиозных убеждений вообще никогда не возникал. В тот день она играла ужасно. Синьор Маджоне согласился дать ей взаймы скрипку получше и пригласил встретиться еще раз через полгода, когда он приедет в Болонью по делам. Возможно, сказал он с надеждой, она к этому времени повзрослеет.

И она повзрослела. Да так, что вообще не смогла играть для него.

Но все это было еще впереди. А пока учитель остановился в Парме возле кладбища. Она знала, что он является членом нескольких ассоциаций и принимает активное участие в гражданских и церковных делах, поэтому предположила, что у него здесь какие-то встречи. А может, на этом кладбище похоронена его семья.

Утро все еще напоминало ночь: бледная луна висела низко на горизонте, всклокоченная трава была жесткой от заморозка. Кладбищенская калитка была заперта, но учитель вынул из кармана жилета собственный ключ, полученный в знак признательности за благотворительность. Они прошли среди намогильных памятников. Он молчал. Она искала его фамилию среди надгробных надписей. Но он знал, куда идти, и не нуждался в ее помощи.

Они подошли к небольшой почерневшей деревянной калитке — из отделанного атласом кармана был торжественно извлечен еще один ключ. За калиткой находился большой мраморный мавзолей. Четыре каменных ступени вели к четырем колоннам, пьедесталу и бюсту худощавого мужчины. Николо Паганини.

— Сам дьявол, — выдохнула она и наклонилась прочитать надписи на пьедестале. Затем повернулась к учителю, чтобы поблагодарить его, и собралась спуститься по ступеням вниз, но он перегородил ей дорогу. — У вас здесь похоронен кто-то из родных? — Она обвела рукой ряды скромных надгробий по соседству.

— Здесь, — улыбнулся он, — моя духовная семья.

Она заложила руки за спину и, покачиваясь на каблуках, обозревала кладбище. Краем глаза она следила за ним, отсчитывая секунды. Может, он хочет помолиться? Но он продолжал смотреть на нее, на пуговицы ее пальто. Затем он сел на верхнюю ступеньку, достал из кармана складной нож и яблоко. Она наблюдала, как он длинными, цельными полосками снимает с него кожуру.

— Почему не написано, что он умер в Италии? — повернулась она к постаменту.

— Потому что он умер не здесь. Ты видишь, что стоит не одна дата?

Она кивнула.

— В Ницце, умирая, он отказался от последнего причастия, поэтому церковь не дала разрешения на похороны и не разрешила местным церквам бить в колокола. Поэтому его тело оставалось незахороненным в течение пяти лет. Тебе не надоело? — Он протянул ей очищенное яблоко и положил руку на плечо. — Могу я тебе кое-что сказать? Я видел… э-э… некую часть его тела, оставшуюся непогребенной. Она хранится в сосуде с формальдегидом у одного человека в Берлине. Она сильно усохла, но за столь долгое время это понятно. Хотя, глядя на нее, трудно поверить в его репутацию среди женщин… — Он понизил голос, словно бы сожалея, что его рассказ обретает подобный поворот. Если он рассчитывал успокоить ее своей лекцией, то это ему не удалось. Или он замышлял совсем другое?

Да, она почему-то сразу поняла — еще когда учитель описывал проволочки с погребением, последующую эксгумацию тела и перенос останков, а затем повторные похороны, которые он вместе с группой других почитателей гения оплатил из своего кармана, — она сразу поняла, что он привел ее сюда, чтобы соблазнить.

Детали не имели значения, и она постаралась забыть их, насколько возможно. Мрамор был скользким и холодным. Ступеньки — узкими. Она семь или восемь раз сильно ударилась головой о постамент, и к тому времени, когда они достигли Болоньи, голова у нее невыносимо болела. В повозке он протянул ей свой носовой платок, и она посмотрела на него с недоумением, пока он не показал ей на юбку. Затем он вспомнил, что забыл запереть калитку.

Когда он вернулся, она лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Она чувствовала на себе его взгляд. Поднималось солнце, разгоняя утреннюю дымку, но она не шевельнулась даже тогда, когда у нее свело плечо и шею, даже тогда, когда он положил ее руку себе на колени.

Повторных попыток он не предпринимал. На протяжении следующих нескольких месяцев он снова стал таким, каким был прежде: внимательным наставником, простившим ей неудачное выступление у Маджоне, всегда готовым поправить отеческой рукой слишком напряженное плечо или неправильное положение запястья. Затем он перестал к ней прикасаться, даже смотреть на нее избегал. Понадобился еще месяц, чтобы Авива поняла, что происходит, а через месяц поняла это и Нонна.

Учитель забрал у нее скрипку Маджоне.

Спустя две недели, вернувшись, он велел ей собрать вещи. Он привез ее в женский монастырь далеко в горах, рядом с австрийской границей. Он объяснил, что ей позволено жить здесь вместе с другими падшими женщинами. Она заплакала, но он напомнил, что музыка способна процветать в самых неожиданных местах, например в Консерваторио делла Пьета — венецианском приюте, где рыжеволосый священник-композитор Антонио Вивальди создал из девочек-подкидышей великолепный хор и оркестр.

— А здесь есть оркестр? — спросила она, глядя на потрескавшиеся стены, окружавшие каменистый двор без единого дерева.

— Нет.

Перед отъездом он шепнул ей: «Если будет мальчик, назови его Николо». Это был единственный раз, когда он дал понять, что знает о ее положении.

Она плюнула на землю между ними.

Вдали раздался звук сирены.

— С тех пор я ненавижу Паганини. Когда бы я ни слышала его высокомерные каприччио, я каждый раз думаю о том, как он пытается сунуть свои безжалостные пальцы туда, где им не место, — надеюсь, вы простите меня за этот образ.

Я сделал последний глоток остывшего кофе.

— Вы молчите, — промолвила она.

— Ужасная история.

— Она вас шокировала.

— Думаю, что да.

— Вы не верите в мою искренность? — Она откинулась на спинку стула.

— Нет, я верю. — Я помолчал и глубоко вздохнул. — Эта история напоминает мне о том, что случилось с одним очень дорогим мне человеком. О том, чего я никогда не смогу забыть.

Она пристально смотрела на меня:

— Я и не утверждаю, что в этом случае было что-то исключительное. Я о нем почти не вспоминаю. И вообще давно забыла бы, если-бы не…

Она замолчала, глядя через мое плечо. Аль-Серрас стоял в дальнем углу кафе, возле барной стойки, и махал нам рукой.

— Наверное, сделать ничего нельзя?

— В большинстве случаев нет. В моем — можно.

Казалось, она ждет моего следующего вопроса.

А может, она просто размышляла, стоит ли продолжать откровенничать.

— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?

— Нет, — сказала она решительно. Даже не оборачиваясь, по слегка изменившемуся выражению ее лица, напряженным плечам и неестественной улыбке я понял, что к нам идет Аль-Серрас. — Мне нужно кое о чем позаботиться. Может быть, прямо сейчас, может быть, через год. Именно поэтому я не могла остаться в Америке. Извините, что я не полностью ответила на ваши вопросы.

Он подошел и опустил руку мне на плечо, шмякнув об стол чашку кофе с такой силой, что на столешнице образовалась небольшая лужица. Нас обдало запахом лаванды. Его громкий голос почти заглушил последние слова Авивы.

— Ну и дела! — проревел он. — По информации моего брокера, у меня не осталось ни цента! — Он сжал руку Авивы: — Хорошо, что у тебя осталось пятьдесят долларов, которые та дама дала тебе на пароходе.

Авива вежливо кивнула и перешла с немецкого языка на английский, которым владела чуть хуже:

— Это лучше, чем ничего.

— Тогда все в порядке, — радостно улыбнулся Аль-Серрас. — Все бедные.

Я не был бедным, и работы у меня было больше, чем я мог сделать. Как раз перед поездкой в Америку студия грамзаписи Reixos предложила мне записать четвертую пластинку. Они нашли мне аккомпаниатора, но он меня не устраивал. Я не хотел, чтобы в записи мое исполнение звучало вдвое хуже, чем на концертах.

— У меня родилась идея, — сказал я Аль-Серрасу. — Как ты относишься к граммзаписи?

Не могу сказать, что мной руководило желание протянуть ему руку помощи, окончательно загладив последствия ссоры после концерта в Бургосе. Об этом я в ту минуту вообще не думал. Я думал совсем о другом: о том, как легко нам было вместе эту последнюю неделю, о том, как слаженно мы играли. И еще об одном.

— Авива могла бы принять участие в записи, — добавил я. — У нас хорошее трио.

— Разве это зависит от вас? — недоверчиво спросила Авива. — Разве решение принимает не компания грамзаписи?

— Да они только обрадуются.

— Еще больше обрадуется Байбер, — хмыкнул Аль-Серрас. — Мне придется поставить его в известность.

— Наверное, — не стал спорить я. — Но у меня сейчас собственный менеджер.

— А у меня, — объяснил Аль-Серрас, обращаясь к Авиве, — пожизненный контракт.

— Мне надо срочно связаться со своим секретарем, — сказал я.

— Ах, у тебя собственный секретарь? — взвыл Аль-Серрас. — Который не отвечает на письма! Отлично устроился! Недоступность — лучший ключ к долгой славе.

— При чем тут слава? — обиделся я. — Я работаю не ради славы!

— Ну, ясное дело!

Авива с недоумением переводила взгляд с него на меня и обратно. Действительно, мы уже говорили на повышенных тонах, обмениваясь все более ехидными репликами. Другое дело, что их содержание не имело для нас большого значения — мы просто с ходу включились в привычную игру. Авива, мелькнуло у меня, ничего не знает об образе жизни музыкантов. Ей предстоит немало открытий. Я сам поразился, насколько эта мысль меня согрела. За ней маячили радостные события предстоящего года: запись на студии, затем короткое турне по Испании, затем, возможно, еще одно — по Европе…

Но тут Авива засмеялась, поднялась из-за стола и начала пробираться между чемоданами и кофрами.

— Дайте мне минутку подумать, — попросила она. — Охраняйте крепость, а я пойду умоюсь.

— Не крепость, а форт, — автоматически поправил я по-английски. — И не умоюсь, а приведу себя в порядок. Но вы не торопитесь. Мы подождем.

Когда она удалилась за пределы слышимости, Аль-Серрас весело посмотрел на меня:

— Учти, ты крупно рискуешь. Турне с новым партнером — это одно, но запись… Так сразу? Потом ты так легко от нее не отделаешься.

— С каких это пор я отделываюсь от людей?

Он дернул головой и, с осторожностью подбирая слова, произнес:

— Мы ее мало знаем.

Вообще-то я теперь знал о ней больше, чем он. Но поделиться с ним своим знанием не мог, не рискуя потерять свое единственное преимущество. Если бы он чуть лучше говорил по-немецки или знал итальянский, все могло сложиться по-другому. Но не сложилось — на мое счастье.

— Ну хорошо, выразимся иначе, — снова заговорил он. — Ты должен понимать, что есть более легкие пути приударить за девушкой.

— О чем ты? — засмеялся я. — Меня не это интересует.

— А что?

— Музыка, что же еще. Наше трио звучало изумительно. И ты не можешь со мной не согласиться — на все сто процентов. У нее есть именно то, что мы искали десять лет назад, мечтая о третьем партнере: свежесть, энергия, восприимчивость, опыт, податливость…

— Значит, ты делаешь это ради музыки? — задумчиво проговорил он. — Скажи, а есть на свете хоть что-то кроме музыки, что по-настоящему волнует тебя?

Разумеется, есть, мог бы ответить я ему, но меня остановил его мрачный вид. Я знал, что он не забыл печально памятного концерта в Бургосе и все еще возлагал на меня вину за крушение его композиторской карьеры. Но он меня простил. Он не хотел думать о прошлом — гораздо больше его привлекало будущее.

— У меня в Германии осталась куча нот, — пожаловалась Авива, когда одним осенним днем мы сидели на террасе кафе в Сеговии.

Мы задержались в городе всего на день, чтобы уже назавтра отправиться в Мадрид, где нас ждали в студии грамзаписи. Было решено, что мы исполним Трио для фортепиано Дворжака. Репетиции продлились почти весь ноябрь. Мы уже получили несколько предложений о выступлениях на публике, но понимали, что для концертов нам нужен более насыщенный репертуар.

— Я знаю здесь один хороший нотный магазин, — сказал Аль-Серрас. — А ты, — он обратился к Авиве, — можешь пока побродить вон там… — Он указал на магазин дамской одежды на противоположной стороне улицы. — И не жмись. Я готов одолжить тебе сколько нужно. Рассчитаемся, когда Reixos заплатит.

— Он хочет сказать, — вмешался я, — что я одолжить тебе не готов.

— Мы с Фелю, — продолжил Аль-Серрас, — сходим посмотрим партитуры. Вечером встретимся.

Она хмуро посмотрела на него.

Он впихнул ей в руку деньги:

— Не экономь.

Но не успели мы, развернув карту города, выпить по второй чашке кофе, как из магазина вышла Авива с двумя большими пакетами в руках и быстрым шагом направилась к нам через улицу.

— Готово, — сказала она и рухнула на стул. — Да, насчет Трио Брамса в до миноре… Я ведь его раньше не играла. Надо будет порепетировать.

Аль-Серрас уставился на пакеты, которые она затолкала под стол.

— Как насчет декабрьского концерта в Леоне? Возьмем еще что-нибудь из Дворжака? Или есть другие идеи?

— Есть… — начал я, но замолчал.

Аль-Серрас демонстративно лез под стол. Подцепив мизинцами ручки пакетов, он выволок их на свет.

— Ты их хоть примерила? Или просто ткнула пальцем в витрину?

Авива достала из одного пакета белую коробку, в которой лежало красное платье. Она на секунду приложила платье к себе и тут же убрала назад.

— Два других, — сказала она, — в том же стиле, только другого цвета.

Аль-Серрас выжидательно уставился на меня. Поскольку слов у меня не находилось, он буркнул:

— Они тебе впору? Переделка не понадобится?

— Там пояс с дырками, — отмахнулась она.

— А длина?

— По полу не волочатся. — Авива развернула к себе карту города. — Ну, где тут этот твой нотный магазин?

Что толку было объяснять Аль-Серрасу, что Авива — не Готье в женском обличье. Он и сам начинал это понимать.

Но, по крайней мере, он перестал смотреть на нее как на красивую куклу. Зато стал обращать больше внимания на собственную внешность. Первое, что бросилось мне в глаза: он начал подкрашивать волосы, скрывая пробивавшуюся седину. Выглядело это забавно, но я не смеялся. Аль-Серрас действительно как будто помолодел и физически окреп. Он лучше ел, меньше жаловался на боли в желудке и рано уходил к себе с блокнотом в руках. Уединившись, он снова сочинял музыку.

Выходя на сцену, Авива меньше всего заботилась о том, чтобы произвести на публику благоприятное впечатление. Она была почти на десять сантиметров выше меня и избегала носить обувь на высоких каблуках. Если они играли дуэтом с Аль-Серрасом, она вставала у рояля, широко расставив ноги, будто собираясь толкать тяжелую тележку по вспаханному полю. Когда мы исполняли трио, она обычно сидела, но в такой позе, которая исключала всякое кокетство: ноги уперты в пол, спина выпрямлена, голова чуть наклонена вперед. Она производила впечатление птицы, в любую минуту готовой сорваться с места и устремиться в полет.

Она как будто не позволяла себе поверить, что она с нами надолго. Каждый очередной концерт, даже самый трудный, она воспринимала как этап на пути к чему-то большему. Разумеется, вслух она об этом никогда не заговаривала. Вместе с тем она испытывала острую потребность нравиться — если не зрителям, то хотя бы нам с Аль-Серрасом.

Большинство скрипачей, которых я слышал, демонстрировали особую виртуозность и вдохновение при исполнении тонких, высоко звучащих нот, когда скрипка поет в звуковом диапазоне, недоступном ни альту, ни виолончели. Авива брала высокие ноты мощно и решительно, что производило потрясающий эффект. Но весь блеск своего мастерства она показывала при исполнении нот нижнего регистра. Она наклоняла голову, закрывала глаза и буквально погружалась в музыку, сливаясь в единое целое со своим смычком. Хрупкая девушка с худощавым лицом и тонкими руками, она вся дышала неизвестно откуда взявшейся силой. Наблюдая за тем, как она играет, я поражался ее целеустремленности. Она словно преодолевала толщу холодной плотной воды, двигаясь вперед с сосредоточенным неистовством пловца, точно знающего, куда ему плыть.

Она вполне могла бы давать скрипичные концерты или исполнять сольные партии с оркестром. Но, с удовольствием посещая выступления скрипачей-солистов, сама она никогда не изъявляла желания последовать их примеру.

Однажды, во время нашего первого зимнего турне в Толедо, я пригласил Авиву на концерт Сибелиуса.

— А Хусто пойдет?

— Я достал всего два билета на соседние места, — не краснея, соврал я.

Она разочарованно вздохнула.

— Ты же его знаешь, — быстро добавил я. — Это концерт для оркестра, без главной партии для пианиста. Кроме того, разве он усидит спокойно, если сам не играет?

Авива слушала музыку, закрыв глаза и положив руки на колени. Солист исполнял виртуозные, звучанием напоминавшие флейту пассажи так мягко, что их было едва слышно на фоне оркестра. Своей игрой он словно обволакивал зал туманом, буквально гипнотизируя слушателей.

Я украдкой покосился на профиль Авивы и, осмелившись, придвинулся к ней чуть ближе. Наши плечи соприкоснулись, и я робко потянулся к ее руке. Но она не ответила на мое пожатие.

В антракте какой-то мужчина, стоявший позади нас, громко негодовал на скрипача, утверждая, что тот слишком слаб, чтобы играть с оркестром. «У меня было ощущение, что звук отключили, — жаловался он своей спутнице. — Вроде и смычок на струне, но ничего не слышно».

И он пустился в рассуждения об акустике, ценах на билеты и телосложении солиста. И тут Авива неожиданно повернулась к нему:

— Откуда вам знать, может быть, его меньше всего волновало, слышите вы его или нет. Может, он играл последние ноты для себя…

— Да что вы говорите? — нахмурился мужчина. — Исполнение никуда не годится. У меня дома есть пластинка…

— Тогда идите домой и слушайте ее, — сказала Авива и увела меня в бар, где сама заплатила за две рюмки водки, одну из которых протянула мне. Я лишь пригубил свою, когда прозвучал звонок, означавший конец антракта, и Авива, забрав у меня рюмку, опустошила ее одним глотком.

— Извини, — вздрогнул я. — Я задумался.

— Надеюсь, не об этом критике-любителе.

Нет, я думал не о нем. У меня из головы не шли ее слова о том, что солист, возможно, играл для себя. Авива сама часто, казалось, играет для себя. При этом она так выкладывалась во время выступления, что к его окончанию выглядела полностью опустошенной. Разительный контраст с Аль-Серрасом! Тот перед каждым концертом был угрюм и сосредоточен, зато, когда все было позади, становился словоохотливым и жаждал общения. Авива, напротив, выходила на сцену спокойной, но, доиграв программу, словно полностью выдыхалась и торопилась исчезнуть за кулисами. В этой ее торопливости не было ни доли рисовки, но на публику она производила вполне предсказуемое впечатление: та принималась бешено аплодировать, кричать «бис» и вызывать Авиву снова и снова.

Кроме собственно выступлений, первое наше турне запомнилось мне рядом эпизодов. Как-то я застал Аль-Серраса стоящим на коленях за кулисами. Нет, он не делал Авиве предложение (это была моя первая мысль, которая меня неприятно обожгла), он просто что-то обронил. Я чуть не налетел на него, когда выходил со сцены, и, лишь приглядевшись, обнаружил у него на ладони запонку с фальшивым бриллиантом. Меня не удивляло, когда, разговаривая с женщиной, он привстает на цыпочки — чтобы заглянуть в декольте, — но чтобы он вставал на колени! А тут я уже дважды за последние полгода наблюдал его в этой позе.

Он никогда не видел в Авиве предмет романтического почитания. Вообще-то он ко всем женщинам относился одинаково галантно: открывал перед ними дверцу автомобиля, уступал лучший столик в кафе. Но только Авива удостаивалась его искренней заботы. Он, например, мог нежным жестом убрать ей волосы со лба. Как-то раз, когда они стояли рядом на железнодорожной платформе, он большим пальцем слегка провел ей за ухом, стирая пятнышко грязи. Авива продолжала смотреть вдаль, даже не обратив внимания на его фамильярность. Возможно, он испытывал к ней братские чувства, которыми — единственный у родителей и избалованный в детстве ребенок — откровенно наслаждался. Впрочем, откуда мне было знать? Пока между ними ничего не было, но это не значило, что ничего не будет и впредь. Возможно, я проживал время, взятое у жизни взаймы.

Иногда мысли о том, что мы будем делать после концерта, отвлекали меня, и я играл хуже, чем мог. Может быть, возьмем напрокат автомобиль и поедем за город? Или пойдем в шикарный ресторан? Я надену отличный костюм, усядусь на удобный стул, стану выше ростом, буду излучать веселье и, как знать, может быть, сумею наконец затмить Аль-Серраса. Впрочем, когда наступал долгожданный вечер, все мои планы терпели неудачу. Авива с зачарованным видом внимала Аль-Серрасу, да и не только она. Даже официант, приносящий нам шампанское от поклонников, смотрел на него с обожанием, а меня не замечал. Я сидел насупившись, сунув руки в карманы пиджака, а в памяти всплывали картины раннего детства, когда мальчишкой я берег выданный мне шоколад, отказываясь к нему прикасаться.

Чего я ждал? Разве Авива не говорила сама, что должна разобраться со своим прошлым, чтобы вернуться к нормальной жизни? Я знал других женщин, похожих на нее, женщин, подобных моей матери или королеве, которых мужчины или обстоятельства не раз ставили в трудное положение. Чем больше я думал о ней, тем выше возносил ее на пьедестал, до которого даже не такому малорослому человеку, как я, было трудно дотянуться.

Если изредка я из-за Авивы играл хуже, то гораздо чаще — очень хорошо. Однажды перед исполнением «Лебедя» Сен-Санса Аль-Серрас уловил на моем лице выражение муки, не соответствующее этой романтической и широко известной вещи, и шепнул мне: «Думай о ней». Я последовал его совету. Я представил себе, как Авива перед выходом на сцену поправляет прическу, а гримерша в это время застегивает у нее на спине новое, сшитое на заказ платье. (Под настойчивым давлением Аль-Серраса она наконец-то отказалась от дешевой готовой одежды.) Я позволил смычку изобразить этот образ: тонкую талию, обнаженную шею, линию воротника и крошечные пуговки, обтянутые белой тканью. Я подвел широкое вибрато к финальной ноте и дал ей затихнуть так же изящно, как изящно показал серебряное пробуждение лебедя. По залу волнами прокатились нестихающие аплодисменты. Но гораздо больше меня обрадовал одобрительный кивок Аль-Серраса из-за откинутой крышки рояля: «Я знал, что рано или поздно ты научишься играть эту пьесу».

Весной 1930 года Байбер передал нам новые приглашения: выступить на радио с Симфоническим оркестром Би-би-си и принять участие в осеннем фестивале в Париже. Авива напомнила, что к началу учебного года она должна вернуться в Германию. Поэтому нашему трио приходилось отклонять те приглашения, которые не могли подождать до следующего лета. Наше редкое появление на сцене только разжигало интерес к нам. Что это за коллектив, который отказывается от выступлений осенью и зимой, в самый разгар музыкального сезона?

Мадридский журнал поместил на обложке портрет Авивы, сопроводив его подписью: «Загадочная леди музыки». В статье говорилось о внезапном появлении Авивы в мире классической музыки. Предприимчивый репортер раскопал посвященные ей давние заметки, опубликованные в газетах небольших итальянских городов, и упоминание о ней в специальной колонке мюнхенской газеты. Там намекалось, что она выступала перед известным фашистом.

Аль-Серрас купил этот журнал на железнодорожной станции и передал его мне, когда мы уже сидели в салон-вагоне.

— Я схватил его, даже не развернув! Знал бы, скупил бы все экземпляры.

Я протянул журнал Авиве, но она закурила сигарету и отвернулась.

— Наше юное дарование играло для Гитлера, — ерничал Аль-Серрас. Но Авива даже не улыбнулась. Вместо этого она сухо сказала:

— Там ничего не сказано о Гитлере.

— Она права, — сказал я. — Я слышал, что и Муссолини любит скрипку.

На этот раз Авива промолчала.

— Я всего-навсего пошутил, Авива.

— Муссолини? — упорно допытывался Аль-Серрас.

Она опять не проронила ни звука.

— Значит, это правда. Ты выступала с оркестром? — спросил Аль-Серрас.

— Какой оркестр? Это даже не был концерт.

— Да расскажи же, наконец!

— Мне было восемнадцать лет, — сдалась Авива. — Один мой друг организовал прослушивание. Отказ считался бы преступлением. Все вместе заняло полчаса.

Мы так подробно расспрашивали ее об этом эпизоде, потому что почти ничего не знали о том времени накануне нашей встречи, когда она переехала из Италии в Германию.

— У него удивительная голова, — сказал Аль-Серрас. — Похожа на одну из тех гигантских каменных голов тольтеков, что были обнаружены в джунглях.

— Он что, правда неравнодушен к музыке? — спросил я.

Она затянулась и выпустила облако табачного дыма.

— Я только что покинула монастырь. А он искал няню. Няню с музыкальным образованием. Его сын Романо, совсем еще ребенок, очень ласковый, тянулся к музыке, особенно фортепианной. Но это, конечно, был всего лишь предлог. Дуче хотелось иметь собственного учителя игры на скрипке.

— То есть он играет на скрипке?

— Мастерски. Это ни для кого не секрет. Как и то, что каждое утро он читает Данте. Поклонник итальянской культуры. И минут пятнадцать — двадцать играет на скрипке.

— И хорошо играет?

— Нормально. Давайте так. Я вам расскажу кое-что, а потом мы сменим тему. Идет?

Аль-Серрас молчал. Я сердито посмотрел на него.

Она попросила нас представить себе такую сцену. Официальная резиденция вилла Торлония, музыкальная комната с граммофоном, на полках — пластинки с записями Верди и Пуччини. Муссолини задергивает шторы и запирает дверь. Никому не позволено мешать ему в эти священные двадцать минут, когда он отстраняется от власти и отдает себя музыке.

— А как он играл? — спросил Аль-Серрас.

— Понятия не имею.

— В каком смысле?

— Он поставил пластинку. На секунду прижал скрипку к подбородку…

— Удивительно, что он ее не сломал, — съязвил Аль-Серрас. — С таким-то подбородком!

— …как будто играл ту же вещь, что на пластинке, — продолжила она. — А затем отложил скрипку в сторону.

— Ага! — засмеялся Аль-Серрас. — Хитрый ход. Он не умеет играть.

— Да нет, умеет. Мой друг, тот самый, кто организовал прослушивание, тоже скрипач, однажды играл с ним дуэтом. Муссолини играет, когда ему хочется. Но у него требовательная жена, много детей и куча советников. А главное — масса любовниц. Он принимает их в музыкальной комнате.

Аль-Серрас не скрывал удовольствия.

— Что касается меня, — продолжала она, — то я несколько минут поиграла на скрипке, но для себя уже решила, что мне это предложение неинтересно. А защитное оружие, которое я на всякий случай захватила с собой, не понадобилось.

— Какое оружие? — спросил я.

— Острые каблуки. Вы знаете, что я предпочитаю обувь на плоской подошве, но это был особый случай…

— Отважная девочка! — похвалил Аль-Серрас.

— Ты нарочно играла плохо? — догадался я.

— У меня не было ни малейшего желания занять то или иное место при дворе диктатора.

— А в эти полчаса тебя не тошнило от его вида?

— Он — лидер Италии. Я уверена, что у каждого, кто обладает подобной властью, есть свои тайны. Но вы поймите, для меня дуче всегда был дуче.

— Да у этого человека руки по локоть в крови! Он начал с того, что в 1924 году уничтожал своих оппонентов социалистов.

— В 1924 году мне было четырнадцать лет, — сказала Авива. — И это был не самый лучший в моей жизни год.

— Но ты не могла не видеть, что он идет по трупам! — Я уже почти кричал.

— Думаю, в тот год я и сама предпочла бы умереть.

— Друзья, — прервал нас Аль-Серрас, — о чем вы? Вы хоть сами себя слышите? Вы повторяете одно и то же.

— Ты все знаешь, Авива, — гнул я свое. — Не можешь не знать. Ты собиралась выступать с Куртом Вайлем и Бертольтом Брехтом. С теми, кого ненавидят нацисты.

— Нацисты срывают театральные представления. Шумят, угрожают, швыряют на сцену вонючие бомбы и даже ночные горшки. Если они действительно захотят присутствовать на наших выступлениях, я им не откажу. Возможно, мы сделаем их добрее.

— Тебе все равно, перед кем играть?

Аль-Серрас попытался перехватить инициативу.

— Я думаю, — сказал он добродушно, — что вряд ли этот человек монстр. Надо постараться увидеть в нем человеческую сторону. В каждом есть человеческая сторона.

— Ерунда! — возразил я. Чувствовал я себя ужасно. Зачем я затеял этот спор с Авивой?

— Я устала, — сказала она, поднимаясь. — Пойду прилягу.

— И не поела толком, — посетовал Аль-Серрас, хлебной коркой подбирая остатки с ее тарелки. — А что она имела в виду, когда говорила, что в 1924 году хотела бы умереть?

После концерта в Лиссабоне мы втроем отправились в ночной клуб. Мы устали за день, к тому же назавтра нам нужно было уезжать, но нас пригласил местный меценат, и мы посчитали невежливым отказаться. Под быструю джазовую музыку Авива танцевала сначала с патроном, сеньором Мединой, затем с Аль-Серрасом. Медина топтался поблизости, готовый снова закружить ее в танце.

Но она решила сделать перерыв и присела рядом со мной. Щеки у нее разрумянились, лицо блестело.

— Спорю, ты ненавидишь эту музыку! — перекрикивая шум зала, сказала она.

— Вовсе нет, с чего ты взяла?

— А почему ты не танцуешь?

— Я научился танцевать вальс, — рассмеялся я, — но это мой предел. Все, что быстрее вальса, навсегда лишит меня возможности ходить.

— Что-что?

— Не важно, — улыбнулся я.

Она придвинулась ближе:

— Болит?

— Что? — переспросил я, хотя прекрасно расслышал вопрос.

Она наклонилась ко мне еще ближе, коснувшись волосами моей щеки:

— Бедро. Сильно болит?

— Иногда болит, — ответил я.

Авива, в отличие от Аль-Серраса, всегда относилась к моему физическому недостатку с вниманием. Она следила, чтобы мы вовремя отправлялись на концерт, избавляя меня от необходимости бежать, не давала мне таскать тяжести. При этом она никогда не заговаривала со мной на эту тему. Но сейчас спросила:

— А к врачу ты ходил?

Мой деланный смех с трудом пробился сквозь гвалт ночного клуба:

— Это родовая травма. Ни один врач не поможет.

Она коснулась рукой моей щеки:

— Зачем ты сам себя наказываешь?

Я замер, не смея шевельнуться. На нее я не смотрел — а вдруг то, что я принял за сочувствие, на деле не более чем любопытство?

— Ты не должен мириться с болью. — Она так и не отняла руку от моего лица.

Она молчала, и тогда я потянулся, взял ее руку и долго держал в своей.

Она что-то прошептала. Мне показалось или она в самом деле сказала: «Пойдем со мной»? Но я не двинулся с места. Я боялся упустить настоящий момент ради того, в котором не был уверен. Мои глаза скользили по столу, считая пустые бокалы. Сердце бешено колотилось.

— Я ведь во второй раз не предложу, — сказала она.

В этот миг музыка смолкла. Вернулся Аль-Серрас и плюхнулся на свой стул. Следом за ним подошел запыхавшийся Медина.

— Что я могу сделать для вас? — спросил наш португальский хозяин.

Авива выдернула свою руку из моей и выпрямилась:

— Закажите выпивку.

— Стыдись, — стукнул меня по спине Аль-Серрас. — Мучить такую замечательную девушку жаждой.

— Интересно, — сказал доктор Гиндл. — Но не необычно.

Это было через две недели в Швейцарии. Я смеялся над Аль-Серрасом, который красил волосы, чтобы произвести впечатление на Авиву. Но теперь я и сам занялся тем же. Я решил последовать ее совету.

Возможно, надеялся я, когда-нибудь я смогу с ней станцевать.

— Она почти не болит, — рассказывал я доктору. — Правда, иногда…

— Будет болеть, — прервал он меня. — Вы сказали, вам тридцать семь? К сорока годам артрит имеет тенденцию усугубляться. Носите тяжести в левой руке? Боль при этом усиливается? Позднее вам может понадобиться трость.

До этого я улыбался, пытаясь замаскировать дискомфорт, который ощущал при манипуляциях доктора с моей ногой.

— Дисплазия, — сказал он, в последний раз крутанув мое бедро, что вызвало острую боль в паху. — Головка бедренной кости выходит за пределы впадины на тазовой кости. Хорошо, теперь вы можете сесть.

Я медленно опустился на стул.

— Патологические роды? Заднее предлежание? — сыпал вопросами доктор. Видя недоумение на моем лице, он поспешил объяснить: — Вы родились не головой, а тазом вперед?

Я кивнул.

— Так обычно и бывает. Сразу после родов можно было бы исправить этот дефект. — Он положил мне руку на колено: — Вашим родителям не предлагали прооперировать вас в детстве?

Я отрицательно покачал головой.

— Вам нужна специальная обувь. И гимнастика.

— Я быстро устаю.

— Вначале мышцы устают, а затем становятся крепче. Вы родом из деревни? Наверняка в юности вас заставляли бегать, носить тяжести, работать ногой? Мышцам нужна тренировка, иначе они атрофируются.

Я отвернулся в другую сторону, и он добавил:

— Надеюсь, это не мешает вам играть.

Я оставил пиджак в другом углу комнаты и теперь ковылял к нему, стараясь не обращать внимания на вспыхнувшую боль.

— Против боли, — окликнул он меня, — можно попробовать вот это. — И он протянул мне небольшой коричневый пузырек, который извлек из своего саквояжа.

Я прочитал этикетку:

— А это не слишком сильное средство?

— Зато действенное.

— Не уверен, что нуждаюсь в обезболивающем. Бедро не так уж меня и беспокоит.

— Лекарство действует в течение четырех — шести часов. Некоторые пациенты принимают его на ночь, чтобы заснуть. В этом ничего нет постыдного.

Я подумал о любимых мною людях, которые смирились с моей болезнью и сдались ей без сопротивления, испортив мне всю дальнейшую жизнь. Авива сказала, что я не обязан терпеть боль. Мне хотелось ей верить.

Двадцатый день рождения Авивы в конце весны по времени совпал с концертом в Милане. Мы купили ей набор багажных сумок, чтобы она наконец выбросила свой плетеный саквояж, больше похожий на коробку для завтрака. После концерта, в ресторане, мы подняли тост за ее здоровье, а Хусто преподнес ей пару тонких кожаных перчаток — коварное дополнение к нашему общему подарку, о котором он мне ничего не сказал.

Поздно вечером, когда Авива и Аль-Серрас разошлись по своим комнатам в отеле, я отправился в бордель. Получив все требуемые услуги, я доплатил своей полногрудой партнерше, чтобы она еще некоторое время потерпела мое присутствие. Она, зевая, штопала носки, а я сбивчиво делился с ней своими соображениями о разнице в возрасте и перспективах женитьбы.

— Двадцать — это не слишком молодая, — высказала она свое мнение.

— Да, но она скоро уезжает. А когда вернется, ей будет двадцать один. — Я не мог вслух произносить имя Авивы в этом непотребном месте.

— Ну, если она уедет так надолго, то наверняка выйдет замуж.

— Нет. Она — музыкант. Артистка.

— Это я артистка, — сказала женщина. — И я замужем.

Должно быть, я слишком испуганно посмотрел на дверь, потому что она засмеялась:

— Он встретил тебя у входа. Взял у тебя деньги.

— Кроме того, — сказал я, разыскивая в смятой постели свои штаны, — ей нелегко будет найти мужа. Есть некоторые осложняющие факторы.

— Была замужем?

— Нет.

— Подмоченная репутация? Не католичка?

Я уставился на нее:

— И то и другое. Откуда ты это знаешь?

Она хмыкнула:

— А какие другие проблемы могут быть у красивой молодой женщины в Испании?

— Она не испанка. И собирается в Германию.

— Тогда у нее проблем не будет. — Она взбила подушку у себя за спиной и снова занялась штопкой.

— Почему?

— В свои лучшие дни я провела одно лето в Берлине. Работала в варьете. Оно называлось кабаре. У нас там всякие были: незамужние матери, цыганки, еврейки, даже американский негр. Боже, какой был красавчик: весь сверкал, как баклажан. Там люди на все смотрят широко. Не то что здесь. Сама не знаю, зачем я оттуда уехала. — Она хмуро посмотрела на дверь, потом на меня. — Она там быстро прозреет. — По-моему, она с трудом сдержалась, чтобы не добавить: «Дура!»

Прикроватная лампа, прикрытая красным шарфом с кисточками, наполняла комнату розовым светом. Женщина неожиданно сдернула шарф, и мне в глаза ударил слепящий свет. Царственно возлежа на кровати, она покосилась на меня, будто только что увидела:

— Ты похож на чиновника. Или на водопроводчика. У тебя концы пальцев в каких-то пятнах. Это от этой, как ее?

— Резьбы.

— Ага.

Я не стал ее разубеждать. Но ее слова врезались мне в память. Я не собирался использовать в собственных целях прошлое Авивы. И ни на что не рассчитывал. Что меня больше всего привлекало в Авиве, так это ее решительность и четкое осознание поставленной перед собой цели. И сейчас эта цель уводила ее от нас с Аль-Серрасом.

Через несколько дней мы провожали ее на железнодорожную станцию. Вайль ждал ее в начале мая на репетициях небольшой детской оперы. Она обещала вернуться в Испанию в школьные каникулы, то есть на следующее лето.

Мы стояли на платформе в ожидании поезда, и тут Аль-Серрас спросил ее:

— Он тебе нравится?

Черт бы побрал Аль-Серраса за его покровительственный тон. И благослови его Господь за вовремя проявленное любопытство. Меня и самого мучил тот же вопрос. Вайль вызывал во мне опасения: всего тридцать лет, знаменит, явно талантливый человек и к тому же еврей.

— Господин Вайль? — Авива скривила лицо. — Он женат на Лотте Ленья, прекрасной актрисе! Мне нравится его концерт для скрипки и все его театральные пьесы. Но он сам? С головой похожей на бильярдный шар? С этими очками? И с манерой плеваться, если музыкант пропустит несколько нот? Извините — нет.

Это означало, что у меня есть шанс.

Но секундой позже уверенности у меня поубавилось, потому что Аль-Серрас сказал:

— Знаешь, а хотел бы я послушать эту школьную оперу. Пожалуй, я приеду на пару дней, если ты не против.

Я повернулся к Авиве в надежде прочитать на ее лице признаки недовольства. Но она рылась у себя в сумочке, игнорируя его реплику.

— Мы провели вместе полгода, — рискнул заговорить я. — Расставание может оказаться полезным для всех нас, для нашего искусства. Сердца в разлуке начинают чувствовать острее…

— А тебя никто ехать не заставляет, — отбрил меня Аль-Серрас.

К платформе с грохотом и пыхтеньем подошел поезд. Пассажиры ринулись к вагонам.

— У нас багаж в отеле, — напомнил я Аль-Серрасу.

— Не бойся, прямо сейчас не уеду! — Но я видел, что идея ему понравилась. И тут он засмеялся: — А почему бы и нет? Зубную щетку куплю на месте. Этот композитор, ее дружок, одолжит мне ночную сорочку. А если я везде буду ходить в его одежде, может, мне достанется и толика его успеха.

Авива тоже засмеялась, обрадованная неожиданным авантюризмом Аль-Серраса. Она холодно пожала мне руку и кивнула Аль-Серрасу:

— Жду тебя в вагоне.

Аль-Серрас направился к билетной кассе, кинув мне через плечо:

— Скажи в отеле, чтобы сохранили мои вещи. Дня три или четыре. А еще лучше — попроси их переслать мой багаж в Испанию.

— Я тебе не носильщик, — сказал я ему в спину, но он был занят переговорами с кассиром. — И не сопровождающее лицо. Мне не составит труда отправиться вместе с тобой только для того, чтобы уберечь тебя от беды.

Он получил билет, поблагодарил кассира и повернулся ко мне:

— Уберечь меня от беды? А что, я не против!

Глава 19

— О, это стоит отметить! — воскликнула Авива, когда увидела меня в поезде. Она порылась в своей бездонной сумке и вытащила оттуда фляжку. Она послала Аль-Серраса в вагон-ресторан за тремя чайными чашками, а я пока что наслаждался ее обществом. По возвращении Аль-Серраса она щедро наполнила чашки янтарной жидкостью и, подняв свою, провозгласила: — За первый безумный поступок Фелю!

Меня поразила ироничность ее тона, это рушило то чудесное состояние, в котором я пребывал при виде ее восторга по поводу моего появления в поезде. Мою задумчивость прервал Аль-Серрас:

— Если ты не против, я это прикончу.

Не без усилия я последовал его примеру и опорожнил чашку, и жжение в горле постепенно сменилось приятной теплотой.

— Между прочим, это не первый мой безумный поступок, — похлопал я себя по груди.

Мои слова вызвали у Авивы смех. Она подлила еще в наши чашки и произнесла тост в мой адрес:

— За второй безумный поступок Фелю!

Аль-Серрас поставил пустую чашку и отвернулся от меня, я в это время быстренько опустошил свой «бокал».

— В детстве у меня была собака, — сказал Аль-Серрас. — Тощая дворняжка. Почти лысая. Ребра у нее выдавались настолько, что, если провести деревянной ложкой по бокам, получится звук, как будто скребешь по стиральной доске. Ходячий музыкальный инструмент. Мы ее очень любили.

Авива рылась в своей сумочке, совершенно его не слушая.

Аль-Серрас посмотрел на меня:

— Пес никогда не съедал все, что ему клали в миску, но стоило кому-нибудь подойти к ней и встряхнуть, — он вдруг игриво схватил меня за руку, — он также встряхивал головой и начинал рычать. И тут же набрасывался на еду. Можно подумать, аппетит у него появлялся, только когда он считал нас голодными.

— Как не стыдно дразнить добрую собачку. — Авива направилась к выходу, раскачиваясь в такт движению поезда.

Мы молча смотрели, как она борется с щеколдой на двери купе, к тому же каблук ее туфли застрял в порожке. Наконец ей удалось высвободить его, она обрела равновесие и вышла в коридор, удаляясь в направлении дамского туалета.

Аль-Серрас протянул руку и захлопнул дверь купе. Он подался вперед и выразительно уставился на меня:

— Глупая собачонка не знала, что хочет есть, пока ей в голову не приходила мысль, что голодный — это ты.

— Да, я слышал.

— Такой маленький, он был счастлив, что мы взяли его к себе. Знаешь, у него практически отсутствовал инстинкт самосохранения. Мы обязаны были научить его бороться.

Фляжку Авива оставила на сиденье, я потряс ее и с облегчением обнаружил, что она пуста.

— Ты намекаешь, что рассказал мне эту симпатичную историю в назидание? Смею тебя заверить, я не меньше твоего заинтересован в благополучии нашего друга. Для человека, которому не терпится поскорее приступить к новой работе в Берлине, ее явно беспокоит что-то большее.

Аль-Серрас закрыл глаза, нахмурив брови, но продолжил начатую мной тему:

— Да, новая работа всегда заставляет нервничать.

Мы смотрели в окно купе, ожидая возвращения Авивы. Немного погодя я обратился к нему:

— Кто-то ждет ее в Германии. Кто-то, кроме Вайля и людей, занятых школьной оперой.

— Да? — Наконец-то я привлек его внимание.

— Должна быть какая-то основательная причина для ее возвращения из Америки, причина, которую она нам до конца не раскрыла.

— До конца?

— О чем-то она не хочет говорить.

— Возможно, ты и прав, — проговорил он медленно.

— Дождемся, что какой-нибудь бульварный журнал расскажет нам о ее секретах.

— Да, да, ты прав.

— А почему бы тебе не спросить ее? Ты же ничего не боишься.

— Доверяет-то она тебе, Фелю.

Я собрался было протестовать, но он не дал мне сказать:

— Она обожает меня. Но, мой дорогой мозговитый партнер, доверяет она тебе. Потому, прежде чем мы снова ее потеряем, постарайся разузнать о ней побольше. Что она все-таки скрывает?

За последние десять лет я бывал в Берлине не один раз. Великая война уже канула в историю, а город все еще выглядел опустошенным. Послевоенное восстановление означало увеличение числа дымовых труб и каких-то бесформенных многоквартирных домов, металлических оград и тянущихся цепочками заборов. Блеклые здания с плоскими крышами должны были, очевидно, побудить жителей к созданию чего-то более современного. Когда я назвал город безобразным, Авива не согласилась со мной. Она сказала, что нашла его похорошевшим и даже современным.

— Непонятно, что с ним будет? — не то спросил, не то ответил сам себе я, глядя из окна на серые окраины города.

Авива сказала, что остановится у некой фрау Цемлер, которая занималась проектом школьной оперы, мы с Аль-Серрасом поселились в небольшой гостинице в Баварском квартале. Договорились увидеться на следующий день в театре, где у Авивы была назначена встреча с Вайлем, Брехтом и молодыми исполнителями.

На следующее утро мы появились там довольно поздно, репетиция уже вовсю шла. В первом ряду сидел мужчина в круглых очках в металлической оправе и галстуке в горошек, должно быть Вайль. Он давал указания дюжине собравшихся на сцене юных артисток, большинство из которых были одеты в шорты или юбки выше колен и одинаковые белые школьные блузки: инструменты на коленях, тонкие ноги раскачиваются, беспокойные пальцы почесывают голову или крутят косички.

Через три кресла от него сидела Авива, изучала партитуру, указывая что-то в ней Бертольту Брехту, которого невозможно было не узнать по его нескладному кожаному пиджаку.

Авива была первой скрипкой и концертмейстером, и я понял, почему Вайль выбрал ее для этого. Она была такой же талантливой, как любой другой молодой скрипач, но без претензий на роль солиста. Она будет вдохновлять других музыкантов и задавать высокие стандарты, не становясь при этом примадонной. Она была всего на несколько лет старше самого молодого музыканта из оркестра, но могла уже рассуждать обо всем с Брехтом, Вайлем и фрау Цемлер, дамой в коричневом костюме, отвечающей за питание молодых музыкантов и надзор за группой, начиная от оркестровки и кончая вопросами дисциплины.

Авива видела, как мы вошли в зал, и подняла руку, показывая на нас Вайлю, тот повернулся и коротко кивнул нам. Брехт в знак приветствия коснулся пальцами не прикрытого шляпой лба, успев при этом еле заметно почесать его в том месте, где он переходил в короткую стрижку. Их обоих всегда нервировали непрошеные гости, присутствовавшие на репетициях. Дело в том, что на премьере их последней совместной работы — оперы «Возвышение и падение города Махагони» — коричневорубашечники учинили беспорядки, а в прошлом месяце члены нацистской партии на премьере во Франкфуртской опере подняли такой шум, что с трудом было слышно исполнителей на сцене. Нацисты называли все работы Вайля «дегенеративными», но пока еще ничего не предприняли в отношении «Человека, который всегда всегда говорил „да“».

Я занял место позади них. Аль-Серрас энергично подошел к сцене и вернулся с партитурой и программкой.

В программке говорилось, что в основу оперы «Человек, который всегда говорил „да“» положена пьеса четырнадцатого века «Танико» традиционного японского театра но. По версии Брехта, группа студентов предпринимает рискованное путешествие в горы для встречи с почитаемым ими учителем. Один из младших учеников просит взять его с собой в надежде найти там лекарство для своей больной матери. Преподаватель, сопровождающий группу, уступает, но не предупреждает мальчика о древнем обычае тех мест: любой, кто не справится с трудностями, сулящими группе неудачу, будет принесен в жертву.

Аль-Серрас фыркнул:

— Я правильно прочитал? — И показал мне строчку в программке.

Я перевел с немецкого на испанский:

— Да, «брошенный в долине». И пожалуйста, потише.

Он шептал, но получалось все равно громко:

— А где же костюмы? Надеюсь, они уже подготовили шикарные японские костюмы.

— Я что-то не вижу ни одного.

— Как минимум грим. Как называются эти… с белыми лицами, гейши? Они придали бы пикантности.

— Да тише ты.

— Извини.

С одной стороны сцены у стены стояло несколько второпях сделанных табличек с надписями. На одной значилось просто: «Гора».

Он снова громко прошептал:

— Эти берлинцы такие формалисты.

— Думаю, они еще придумают неплохие декорации.

— Я тоже надеюсь. Уберите костюмы и декорации из большинства опер, и останутся только стоны.

— Неудивительно, что у тебя так туго движется твой «Дон Кихот», — ответил я ему шепотом. — Ты даже не любишь оперу.

Я уткнулся в программку, продолжая ее изучать.

Ученики поднимались в горы. Мальчик выбился из сил. Опера, длящаяся чуть более получаса, заканчивалась тем, что мальчик, подчиняясь древнему обычаю, приносил себя в жертву ради общего дела. Он и есть тот человек, говорящий «да», и зрителям-школьникам, после того как занавес опустится, предложат обсудить увиденное и найти ответ на вопрос: а должен ли он был отвечать «да»?

Аль-Серрас следил за моим пальцем, пока я не дошел до конца описания. Он снова фыркнул, на этот раз так громко, что Брехт обернулся и сердито посмотрел на нас.

Трое ребят взошли на сцену, таблички у них на шеях гласили: «Мальчик», «Мать», «Учитель». Аль-Серрас захихикал.

Неожиданно рядом с нами появилась Авива. Она протянула руку к Аль-Серрасу, мягко обхватила ладонью его шею и озорно улыбнулась:

— Потише, пожалуйста. Мы репетируем.

Улыбка, предназначавшаяся мне, была менее теплой и немного напряженной.

— Пожалуйста, не давай оценок, пока не увидишь и не услышишь все. Пообещай.

— Конечно обещаю. — Я хмуро посмотрел на Аль-Серраса. Ведь это он смеялся, не я. Ну почему она всегда так и ждет, что я буду строг с ней?

Для школьного ансамбля музыканты играли хорошо, и оркестровка не давала повода для насмешек. Я мало что знал о творчестве Вайля, и эта работа мне показалась довольно скромной, но запоминающейся: немецкая интерпретация лирического ориентализма. Я не нашел в ней ничего банального, ничего излишне растянутого или вульгарного.

Аль-Серрас тоже находился под впечатлением. Краешком глаза я видел, как он покачивал головой, сначала легонько, а потом все более энергично, возбужденный плохо скрываемым желанием покритиковать. Я наблюдал, как он ломал голову над текстом: «Важно точно знать, когда говорить „да“. Многие произносят „да“, но это не согласие. Других вообще не спрашивают, а третьи согласны с тем, что неверно. Поэтому важно понимать, когда по-настоящему согласен».

Он пробормотал мне:

— Это речь или это загадка? Но это не песня, я в этом уверен.

После того как ребята закончили работу, которая прерывалась довольно длительными паузами для получения указаний от Вайля, он пригласил их занять места на краю сцены, а сам закурил сигару, предложенную Брехтом.

— Ваше мнение, пожалуйста?

Молчание.

Вайль засмеялся. Запрокинув голову, он оглядывал юных артистов сквозь нижние половины очков:

— Не стесняйтесь. Говорите громко и отчетливо.

При этих словах Аль-Серрас подался вперед и стал покачиваться на самом краю стула. Я положил руку ему на колено и прошептал:

— Это не тебе.

Молчание нарушил один из школьников. Я узнал в нем того, кто играл на саксофоне-альте.

— Эта история, сэр. Это ужасно, — сказал он недовольным, прерывающимся голосом.

Другой, тонкий юный голос добавил:

— Кровавая.

Брехт улыбался, попыхивая толстой сигарой, а Вайль удовлетворенно кивал головой, делая пометки в блокноте, лежавшем на коленях.

Кларнетист прокашлялся и подал голос со сцены:

— Мальчику не надо было расставаться с жизнью таким образом, правда. Я так думаю, если вас интересует мое мнение.

Вайль поднял на него глаза. Брехт выдохнул и прикрыл глаза от сигарного дыма. Воцарилось неловкое молчание, пока не заговорил Брехт:

— Хорошо, очень хорошо. Эта нравоучительная история совсем не является пропагандой. Думаю, такая реакция не у тебя одного. Очень немногие из зрителей могут неверно понять авторский замысел и посчитать поступок всегда говорящего «да» героическим. Прекрасно. Благодарю тебя.

Исполнявший роль учителя юный баритон поднял руку:

— Господин Брехт, пожалуйста, могу я добавить? Самопожертвование необходимо, особенно в наши трудные времена.

— Ты так считаешь? — спросил Брехт.

— Да, считаю.

— И под самопожертвованием ты понимаешь оправданную жертвенность? Ты думаешь, что мальчик был вправе отобрать у себя жизнь просто потому, что он считал себя обузой для всех?

— Да, я так думаю. Кроме того, это же древний обычай.

Вайль что-то записывал в блокноте.

Аль-Серрас прошептал мне:

— Я слышал, что в Берлине можно все, но не знал, что это означает. Они берут драматическую историю и превращают ее в идиотскую.

Кларнетист, два хориста и девушки, игравшие одна на фисгармонии, другая на лютне, поддержали парня. Единодушие по этой позиции нарастало: даже один из скрипачей изменил надписи на своей табличке «Кровожадный» и присоединился к тем, кто расценил поступок главного героя высокоморальным и заслуживающим преклонения.

Брехт нервно поглаживал ладонью кончики своих коротких щетинистых волос. Вайль вздохнул:

— Возможно, нам придется внести изменения.

Позже, в кафе, Авива спросила:

— Вы тоже считаете, что эта первая репетиция не совсем удалась? — Чтобы снять шляпку, она вынула булавки, крепившие ее к волосам, и предстала перед нами в блеске своих восхитительных завитков.

— Они играли потрясающе, — начал я и протянул руку к ее волосам, так мне захотелось погладить ее по голове, но она уже отвернулась, и моя рука на мгновение зависла в воздухе, прежде чем я спрятал ее под стол, уставленный тарелками недоеденных блюд: угря в растительном соусе, зеленой фасоли, корнишонов и булочек.

Дыхание Аль-Серраса отдавало маринованной селедкой, когда он наклонился к нам обоим:

— У вас появляются проблемы, когда вы начинаете использовать музыкальный театр как рупор. Это похоже на детскую игру в испорченный телефон: сообщение приходит к последнему участнику в совершенно искаженном виде.

— Но эта пьеса далеко не так примитивна в оригинале, — сказала Авива. — Она заканчивается духовным воскрешением мальчика. А Брехт убрал этот финал.

Аль-Серрас проворчал:

— Он обязан был это сделать, я так понимаю.

— Что ты имеешь в виду? — Я-то как раз не понимал.

— Он — марксист. А это отказ от религии. Он оставил только те места, где мать беспокоится об одежде и еде для сына. Ведь это о капитале и труде, не так ли?

— Он выбросил слишком много, — сказала Авива каким-то извиняющимся тоном. Я подтолкнул к ней тарелку, но она даже не взглянула на нее, а предпочла опустошить свой стакан. — Я говорила на репетиции с Элизабет Хауптман, его ассистентом. Она сделала свой перевод этой пьесы на немецкий. Так там больная мать говорит сыну… — Авива замялась.

— Продолжай, продолжай, — подбодрил ее я. — Так о чем там речь?

Она засмеялась:

— Не важно.

— Нет уж, будь добра, хоть в двух словах.

Она выпрямилась на стуле, собираясь с мыслями:

— Она сказала: «Если ты и отсутствовал в моих думах и не стоял перед глазами, то не дольше, чем испаряется капля росы…»

Она не в силах была сдержать свои чувства, ее глаза расширились, потемнели и наполнились слезами. Я оглянулся в поисках салфетки.

Аль-Серрас фыркнул:

— Не дольше, чем испаряется капля росы? Боже мой. Такая работа идеально подходит тебе, дорогуша.

До поздней ночи мы проговорили о «Человеке, который всегда говорил „да“». Авива поддерживала Вайля и Брехта, которые объявили на репетиции, что продолжат работу над оперой, внеся в нее изменения, предложенные школьниками. Они по возможности уберут картины мученичества и введут дополнительные детали, что сделает «древний обычай» более здравым и приемлемым. И прежде всего вынужденное самоубийство мальчика станет менее жестоким актом, хотя аудитория в финале должна, по их задумке, оцепенеть от ужаса. Кроме того, присутствовала еще одна сложность: главное, что авторы предлагали зрителям, — это задуматься, но их беспокоило, что большинство студентов и школьников могут, особо не раздумывая, согласится с этим «да», что только усилит авторитарные тенденции, которым создатели оперы надеялись бросить вызов.

Авива объясняла:

— Брехт уже говорит о написании контрпьесы, своего рода параллельного продукта — «Ниспровергатель», — чтобы обозначить свой замысел более четко.

Аль-Серрас презрительно улыбнулся:

— Ниспровергатель. Соглашатель.

— А что на этот счет думает Вайль? — спросил я.

— Что музыка сама за себя говорит. И нет необходимости в каких-либо дополнительных текстах.

Аль-Серрас поднял свой стакан:

— Слышу, слышу.

— Кроме того, музыка сама по себе антиавторитарна, — сказала Авива, показывая пальцем на бармена и, похоже, цитируя Вайля, фальшивая твердость ее голоса служила тому доказательством. — Зловещий хор, торжественные сольные партии. Внимание зрителей должна привлечь личность.

Аль-Серрас поднял брови:

— Да, я так далеко не замахивался. И не рассчитывал бы на аплодисменты зрителей, исходя из того, что видел сегодня.

Я дотронулся до запястья Авивы:

— Ты уверена, что хочешь еще выпить?

Она высвободила руку и улыбнулась подошедшему к нам официанту с полотенцем, переброшенным через плечо, и закупоренной бутылкой в руках.

— Минеральной воды, пожалуйста. — Я обращался ко всем, но мое предложение не встретило отклика: Авива заказала ликер.

— Вы можете представить Бетховена, — не унимался Аль-Серрас, — который говорит своим музыкантам что-то вроде того: «Послушайте внимательно этот размер — прерывистый ритм говорит рабочим, что они должны встретиться в четверть десятого, если собираются идти громить машины»? Нонсенс. Ниспровергатель. Соглашатель. Они не выдержат испытания временем.

Авива поставила свой бокал с ликером и села.

— В конце концов, самое главное для меня то, что я здесь. Только это имеет значение.

Когда бар закрылся, мы заказали автомобиль, проводили Авиву до дома фрау Цемлер, а сами пешком вернулись к себе в гостиницу.

— Ты видел, какой она была в баре? — спросил я Аль-Серраса.

— Ты это о чем?

— У нее были слезы, когда она говорила об этом эпизоде из оперы.

— Наша стоическая девушка не способна на это. — Но тут же поправил себя: — Что-то о росинках.

— Вот именно. То, что мать говорит своему сыну. Она думает о нем каждую минуту. Авива это остро чувствует. Она не может забыть его.

— Кого, Вайля?

— Нет.

— Брехта?

— Да нет же.

— Фрау Цемлер? Я слышал странные вещи об этих немецких женщинах. Для них не существует правил, которым следуют наши, испанские женщины. В некоторых из этих кабаре…

Я треснул его по спине. Он сильно раздражал меня — я говорил о серьезных вещах, а он продолжал паясничать.

— Нет. Я говорю, что Авива страдает, — с ней нет рядом ее ребенка.

— Ее ребенка, — повторил он за мной и замолчал, вся шутливость его тона тут же испарилась. Даже не глядя в его сторону, я отчетливо представлял, как опустились его плечи и потяжелели от горечи веки.

В ту ночь я поведал ему все, что Авива доверила мне в прибрежном кафе: об учителе музыки и могиле Паганини, о том, как ее, беременную, оставили в монастыре. Он был поражен этой историей, но еще больше тем, что я не рассказал ему этого раньше.

— Ребенок родился? Он жив?

— Я думаю, жив.

— Тогда где же он?

— Не знаю.

— А она?

— То, как она мне рассказала про это…

— А дальше? Что дальше? — продолжал выспрашивать он, не понимая, как это я не настоял, чтобы Авива рассказала мне обо всем. — Это не может быть более личным, чем то, что она тебе уже рассказала. Боже мой! Фелю, ты — задница.

— Я волновался за нее.

— Ты волновался за себя. Тебе не нужны проблемы. Нравится играть роль священника, отца-исповедника: кто-то шепчет в его чопорное непорочное ухо, а он слушает сколько угодно, тем более что после этого не надо ничего делать…

— Меня вряд ли можно считать религиозным человеком…

— А я и не говорю о религии, я говорю о твоей заносчивости, ты считаешь, что вправе каждому указывать его место.

— Это неправда.

— Последнее, чего я жду от тебя и кое-кого еще, — это сочувствие. — Он остановился и провел рукой по волосам. — Ты помнишь эту статью — «Загадочная женщина»? Их станет еще больше, подобных статей. Мы должны знать об Авиве больше, чем какой-нибудь злобный журналист.

На следующее утро я постучался в дверь номера Аль-Серраса, но ответа так и не дождался. Пошел в репетиционный зал, Авивы там тоже не оказалось. Я уселся в заднем ряду, все больше упревая в своем пальто, и слушал фальцетто юных хористов, раздражающее с каждым рефреном: «Важно знать, когда говорить „да“. Многие говорят „да“, а согласия нет».

Где-то через час торопливо появилась Авива, с растрепанными волосами, сзади на одном из чулок спустившаяся петля. Она прошла мимо меня, нахмурившись, наполовину спрятав лицо в воротник пальто, но я заметил под ее глазами потекшую тушь. Ее встретил помощник Вайля, взял пальто и проводил за кулисы. Когда она оттуда вышла, ее лицо было посвежевшим, но слегка покрасневшим, вероятно, его сильно терли.

Я ждал еще час, в горле пересохло. Когда репетиция закончилась, Авива извинилась перед Вайлем и медленно направилась в темноту зала, туда, где сидел я.

— Мы с Хусто ночью… — начала она, не глядя на меня.

Мои наихудшие опасения подтвердились. За одну ночь стремительной страсти Аль-Серрас опередил мои долгие месяцы сомнений. Увидев мое выражение лица, Авива воскликнула:

— Это не то, что ты думаешь, Фелю! Мы спорили. — Она заплакала, слезы скатывались с ее покрасневшего носа на меховой воротник пальто. — Не сердись, ну почему вы оба злитесь на меня?

Ком застрял у меня в горле, я откашлялся, стараясь сохранять самообладание:

— А почему он-то сердился? — Удары пульса барабанили у меня в ушах, а еще звучал голос, какой-то скованный, такой бывает у людей, долгое время живших в одиночестве и не разговаривавших совсем. Это был мой собственный голос.

— Он рассердился, потому что я не рассказала ему всего. — Она прижалась ко мне, ее влажная щека коснулась моей, край мягкого воротника оказался прямо у моих глаз. Объятие помогло мне скрыть от нее чувство облегчения.

— Он уже знает о твоем учителе и ребенке, я рассказал ему.

— Тогда все становится понятным, — резко заметила она, и уже более мягким голосом добавила: — Собственно, это не его дело.

— Конечно, не его.

— Он решил давать мне советы, а я этого не выношу. Не люблю, когда мне задают вопросы. У меня есть цель, и больше ничего. Если он посмеется над ней, я думаю, что мы поссоримся.

— Конечно.

Она отстранилась от меня и вытерла мокрое лицо ладонью.

— Хусто считает, что одно «да» означает «да» для всех случаев жизни.

Я чувствовал, как снова тоска сковывает мое сердце.

— Он привык получать все, что захочет, ты же знаешь.

Я взял ее руки в свои. Я увидел, как расширяются ее глаза, когда она пыталась высвободиться из моих рук.

— Прошу тебя, никогда больше не говори мне, что ты и Хусто…

— Хорошо, — прервала она меня, — но сначала…

— Не надо, я не хочу этого слышать. — Я с трудом сглотнул, так как глухая боль пронзила мою грудь.

— Ты слишком близко принимаешь это к сердцу. Мы ничего не делали. Мы разговаривали — он разговаривал. С собственным стаканом, к концу. Ты слышишь меня? — спросила она, заметив, как я прижимаю к сердцу сильно сжатый кулак.

Я закрыл глаза.

— Вы разные, Фелю. У тебя есть принципы, и ты не оттолкнешь меня.

— Поклянись, что вы с Хусто не любовники.

Она вырвала свою руку из моей:

— И это все, что тебя трогает?

— На данный момент — да.

Она поправила рукой волосы.

— Прекрасно. Что ж, я даю тебе честное слово.

Сидя с поникшей головой, я чувствовал себя так, будто только что отыграл двойной концерт. Самый тяжелый в жизни.

Я провел в Берлине все лето. В один из дней пришло письмо от Аль-Серраса, судя по почтовому штемпелю, из Малаги. Он просил меня передать Авиве, что он не сердится, а просто беспокоится о ней. И что он надеется на наше совместное турне следующим летом. Я тут же написал ему, что ничего с нашим трио не случилось и мы будем вместе, как и планировали. За то время, что они не виделись, считал я, что бы между ними ни произошло, оно обязательно забудется.

Кроме того, я доложил ему, что в данный момент наслаждаюсь импровизированным отпуском, думаю побывать в некоторых музеях, разобрать кое-какие исторические партитуры, поработать над своим немецким, и я ведь действительно собирался все это сделать. Но то, что я хотел сделать, этого бы я не смог объяснить ни ему, ни себе.

То, чего другой добивался решительными действиями, я пытался осуществить с тем же упорством, с каким овладевал искусством игры на виолончели, — я мог часами оттачивать одни и те же движения, совершенствуя технику. И в отношениях с Авивой я был недостаточно категоричен, воздерживался от физических притязаний, даже когда, как я считал, у меня появлялась для этого возможность, — я заслужил доверие девушки именно тем, что не лез ей в душу. Я был ее тенью. И ждал. И слушал. Уже через месяц Авива рассказала мне свою историю. После репетиции мы обычно встречались в баре, а после шли в мой гостиничный номер, где она просто отдыхала, иногда в кресле в углу комнаты, руками обхватив бокал и клюя носом, в то время как я играл для нее Баха.

Однажды бокал уже готов был выскользнуть из ее ослабевших пальцев, но я подоспел вовремя; отставив его в сторону, я сказал:

— Хусто терпеть не мог, когда я ловил его стаканы в поезде.

Она встрепенулась, потерла щеку с видом, что спать вовсе не собиралась, и дала свое заключение:

— Он завидует.

— Чему?

— Твоей искренней преданности.

А письма от Аль-Серраса поступали буквально друг за другом.

«Как там Авива?»

«У нее все нормально», — отвечал я.

«Как там вы оба?»

«У нее и у меня все нормально», — писал я, а в последних письмах уже смелее: «У нас все нормально». Я не обременял его тем, что она злоупотребляет выпивкой, здесь, в этой стране, это было объяснимо, каждый день напоминал ей о нерешенной задаче. Меня не покидала мысль, что Аль-Серрас управился бы со всем этим лучше — с ней управился бы лучше. Я вспоминал, как мать предлагала мне сделать выбор из папиных подарков. «Я не хочу ошибиться», — говорил я тогда. «Иногда это будет происходить», — и она была права. Я совершал ошибки не раз, и именно тогда, когда это было ну совсем ни к чему.

И, похоже, изменить тут ничего не удастся. В противном случае я стал бы карикатурой на самого себя: осторожный, непримиримый, слишком правильный, аскетичный.

Когда Авива пила, всякий раз подливая себе, чтобы бокал не оставался пустым, я предпочитал просто воду. Когда она выходила из ванной, завернувшись в полотенце, с мокрыми волосами, прилипшими к бледной спине, я отворачивался и занимал себя тем, что просматривал в углу письма. Если ей хотелось поговорить, я слушал, положив руки на колени, лицо мое оставалось бесстрастным. Я склонялся к мысли, что она не нуждается в сочувствии и не хочет физической любви.

Я не прикасался к ней, даже когда она засыпала на моей кровати, положив голову мне на колени, шепча сама себе по-немецки: «Es macht nichts». Это не имеет значения.

Когда утром мы выходили из моего номера вместе, хозяйка отеля делала вид, что ни о чем таком не догадывается. В кафе на углу я заказывал ей так называемый завтрак с похмелья, состоявший из колбасы и селедки. Но она редко притрагивалась к нему, я же прибавил в весе несколько килограммов, пока не стал делать заказ на одного.

Большинство рассказанных Авивой историй я слушал не вечерами, когда она замыкалась в себе и молчала, а в эти похмельные завтраки, когда у нее трещала голова, она становилась разговорчивой и язвительной, злилась на себя и потому желала поговорить откровенно. И всякий раз просила не осуждать ее. Только почему она рассказывала свои истории именно мне, а не Хусто, например? Думаю, потому, что хотела чувствовать себя виноватой.

Еврейские корни Авивы, по ее же словам, не оттолкнули от нее обитателей женского монастыря около австрийской границы, куда бесцеремонно сплавил ее учитель игры на скрипке. Там, где она росла в детстве, изредка случались браки между евреями и католиками. В монастыре сестры относились к ней с сочувствием и не пытались обратить в свою веру.

Как она скоро поняла, ее беременность также не вызвала ни у кого неприязни. В первый день Авиве показали комнату в мансарде, где ей предстояло поселиться. Там она оставила чемодан и побитый футляр со скрипкой, в котором когда-то держала свой первый инструмент (в подметки не годившийся той скрипке, которую брали у Маджоне), и ее провели в главный зал, где на длинных скамьях вдоль еще более длинных столов сидели молодые женщины и что-то шили из лоскутков. Сестра Луиджия хлопнула в ладоши, призывая к вниманию. Девушки поднялись, опираясь руками о стол или подхватив руками поясницу, и Авива увидела, что почти каждая из них, как и она, несла постыдное бремя греха. Только некоторые из них улыбнулись.

Сестра Луиджия любила музыку. После обеда она попросила Авиву сыграть что-нибудь для девушек. Мучившая Авиву первые три месяца беременности тошнота только-только стала отступать, но ее по-прежнему раздражали запахи, монастырь же был весь пропитан ими: запахом плесени, несмотря на то что здесь каждый день чистили полы; чеснока, который Авива в общем-то любила, но не сейчас; кислым запахом тыквы, ее-то она всегда терпеть не могла; йода и перекиси, предназначавшихся для переполненного роженицами лазарета. Авива отказалась играть, сославшись на плохое самочувствие.

Многие девушки были из состоятельных семей с юга страны, но принадлежность к классу значила здесь меньше, чем практические знания. Те, у кого был самый большой срок беременности, находились наверху неофициальной иерархии. Они и угощали, и поддразнивали остальных, так как знали такое, чего пока недоступно было другим, — что чувствуешь, лежа в темноте мансарды после отбоя, когда ребенок пинает тебя в печень, так что перехватывает дыхание, и умели отличить ложные схватки от настоящих. Некоторые из женщин помогали в лазарете, они одни знали, что происходит во время родов и в первые несколько дней после рождения ребенка. Авива не хотела не только слышать, даже думать об этом.

Неделю спустя сестра Луиджия снова попросила ее сыграть на скрипке. Через неделю еще раз.

— Я знаю, — сказала она, когда они остались одни, — скромность украшает.

— Это не про меня, сестра, — ответила Авива.

— Вот и сыграй.

— Я не могу.

— Ты не хочешь играть для нас?

— Нет, сестра. Я совсем не это имела в виду.

Целый месяц она не брала инструмент в руки.

Такое было с ней впервые. Сейчас все было впервые. Волосы никогда прежде не выглядели такими сухими и жесткими, и куда подевались ее завитки, пальцы стали настолько толстыми, что невозможно было надеть даже простое мамино кольцо. Ко всему прочему на икрах выступили вены. Волосы на руках, едва различимые раньше, заметно потемнели, но не так сильно, как тревожная полоска кожи, предостерегающим знаком простиравшаяся от живота книзу в известном направлении, словно перст Всевышнего, указующий на источник всех ее неприятностей. Девушки шепотом делились новыми ощущениями, но Авива была уверена, что ни у одной из них нет такой полоски. Может, это отметка Паганини на ней. Каждый вечер, раздеваясь, она поворачивалась лицом к стене, чтобы скрыть ее от окружающих. Авиве казалось, что она никогда уже не станет такой, какой была раньше.

Депрессии в принятом смысле у нее не наблюдалось, но она много ела: макароны, суп, корнеплоды — так же тупо, как корова. Если монахини просили, она шила и мыла полы, сушила и измельчала травы, чистила картошку. Она редко с кем общалась, так как говорить им было не о чем. Однажды ночью, когда выключили свет, женщина, спавшая на соседней кровати, шепотом спросила Авиву, как она назовет своего ребенка, но Авива даже не знала, что ей ответить. Монашки сами решат, какое имя ему дать, так же как и организуют усыновление. Она сделала вид, что спит.

Ежедневно девушкам предоставляли время для личных занятий, одни читали или гуляли по саду, другие предпочитали молитву или отдых. Авиву не заботило, как использовать это время, лишь бы ее никто не беспокоил. Женщины со сроком беременности, как и у нее, больше пятого месяца, только и говорили что о шевелении плода. Одной оно напоминало лопающиеся прямо под кожей пузырьки. Другая сравнивала его со скользящей змей. Авива же не чувствовала ничего и подозревала, что все об этом догадываются и считают ее неудачницей. По крайней мере, ни одна из них не согласилась бы потерять ребенка на этой стадии беременности, ни тем более чтобы он родился мертвым, несмотря на то что им не разрешено будет оставить его себе.

Прошло еще две недели. Монахиня осмотрела Авиву и ничего не сказала. Сейчас у нее начинался последний триместр, плод продолжал расти, но по-прежнему не подавал признаков жизни. Может, ее ребенок уже мертв? Тошнота давно ушла, уступив место горечи разочарования и жгучему привкусу печали. В монастыре появились две новенькие с начальным сроком. Им вздумалось полюбоваться горами, и они решили вскарабкаться на монастырскую стену, Авива охотно присоединилась к ним — довольно сложная задача в их положении — с животами, прижатыми к монастырской стене. Они вернулись в ссадинах и царапинах, с содранной кожей на руках и ногах, с почерневшими локтями и коленями, и сестра Луиджия наказала каждую из них дневным одиночным заточением. И о чем они думали? Понимали, что могло случиться? А если бы упали?

В монастырь приходили все новые молодые женщины, другие его оставляли. Рыжая толстуха из Флоренции провела последний месяц, наслаждаясь своими невероятными размерами и положением «все уже знающей», пока у нее не начались схватки. Они начались в обед и продолжались до вечерни. Даже в церкви слышались ее стоны, доносившиеся из расположенного рядом лазарета. Монахини пытались сохранять невозмутимый вид, а девушки с широко открытыми глазами все прислушивались к завываниям, переходящим в крики, одни из них крестились, другие закрывали лицо руками, сдерживая нервное хихиканье.

Авива чувствовала себя неважно. От доносящихся возгласов у нее участился пульс, сильная боль пронзила живот. Она вдруг подумала, что пришел и ее черед, хотя монахини говорили, что с ней это случится не раньше чем через два месяца. От боли она раскачивалась взад-вперед, но унять ее было невозможно. Она решила идти туда, откуда доносились стоны и крики, — в лазарет. Завернув за угол, она напоролась взглядом на алое чудовище: две монашки держали за руки девушку, с ногами разведенными в стороны на всеобщее обозрение, и повсюду чаши, сверкающие серебром, будто совершалось ужасное, кровавое жертвоприношение.

Несмотря на боль, она быстрее, чем всегда, сумела вскарабкаться по лестнице в спальню. Автоматически, тысячи раз проделанным движением достала скрипку. В ее ушах все еще стоял страшный крик, и несколько тактов он сыграла, не слыша ничего вокруг, кроме диких воплей рожавшей женщины. Внезапно пелена раздирающих душу звуков развеялась, и она осознала, что не должна так играть, поскольку то, что она услышала, звучало ужасно. Она подкрутила колок скрипки, услышала протестующий стон в области ее деревянной шейки, а вслед за ним и звук лопнувшей струны ля. Она пошарила в футляре и поняла, что запасных струн у нее нет. Бесполезно. Ну что ж, оставались еще три струны. И тут лопнула вторая. И в первый раз за последнее время Авива громко захохотала и беззвучно, губами направила послание самому Паганини: знаю, это ваш любимый трюк. Но на одной струне я не смогу. Оставьте хотя бы ми и соль.

Учитель приучил ее стоять во время исполнения, как балерина в первой позиции — «пятки вместе, носки врозь», но сейчас она отказалась от этой идеи, расставила распухшие ноги на ширину плеч и заняла неуклюжее положение, согнувшись в три погибели. Играя, она раскачивалась из стороны в сторону, чувствуя вес своего ребенка, угнездившегося глубоко в ее чреве. Скрипка звучала не громче криков, все еще доносившихся из лазарета, но она уже отвлекала от них, став точкой притяжения всего ее внимания. В какой-то миг крик внизу прекратился, но Авива не остановилась и играла даже тогда, когда примерно через час колокольчик в руках монашки стал призывать девушек собраться, чтобы они узнали плохую новость. Флорентийка чувствовала себя нормально, но ребенок умер. Никто не хотел оказаться на ее месте, и каждая девушка понимала, что таинственная рука Провидения где-то близко, и не могла чувствовать себя в абсолютной безопасности.

Авива не переживала, что не поспешила присоединиться к ним тогда или на следующей службе в церкви: к чему торопиться, плохие новости не стоят того. Сейчас ее будто пригвоздили к полу, именно пригвоздили, каким-то железным прутом, что вызвал в ее теле пронзительную боль, и в то же время дал ей возможность покачиваться. Исполняя сонату Вивальди вот уже два часа, она вдруг уловила первые движения ребенка внутри себя, не в глубине живота, а выше, под правым ребром. Бросив взгляд вниз, увидела, как ткань джемпера шевельнулась, на его поверхности обозначилось, должно быть, колено или локоть, после чего последовало более глубокое, неопределяемое, воздушное движение, ровное и непредсказуемое, словно кубик льда перекатывался в стакане.

— Вивальди разбудил тебя, — прошептала она. — Я рада.

С этого момента она играла ежедневно. Одна из ее соседок возмущалась, что Авива использует мансарду в их личное время, не давая им отдыхать, но другим музыка нравилась, да и сестра Луиджия была не против и иногда сама поднималась по лестнице, чтобы послушать. Одна монахиня привезла из города новые струны. Это было очень кстати. Признание слушательниц для Авивы ничего не значило: она предпочла бы играть для себя одной. Не то чтобы одной, она-то знала, для кого играет. И он шевелился в эти мгновения: неожиданный толчок или потягивание, перехватывавшие дыхание, и юркое смещение, которое, вероятно, возвращало его в исходное положение.

Недели за две до предполагаемого срока родов девушка с соседней кровати снова прошептала ей:

— Я собираюсь дать имя своему, и буду настаивать.

— Против правил, — зевнула Авива.

— Я уже выбрала имя и мальчику, и девочке, хотя уверена, что рожу дочку. Я не буду тужиться, пока они не пообещают записать выбранное мной имя в документах. Сестры согласятся.

— Не будешь что? — рассмеялась Авива в подушку. — Да ты будешь умирать от желания тужиться. Это все равно что в туалет захотеть, так говорила Елена.

— Это отвратительно, — сказала девушка и отвернулась.

Но они обе не спали. Жалюзи в единственном окне мансарды были опущены, но через перекладинки просачивался свет луны, когда же она окончательно скрылась из виду, жалюзи потемнели. Авива прошептала на всю комнату:

— Почему ты сама хочешь дать ему имя? Ведь ты же его никогда не увидишь.

— Может, через несколько лет, или много позже, когда я выйду замуж и у меня будет семья, я буду покупать в магазине шляпку, и туда войдет красивая девочка с няней…

Маловероятно, подумала Авива.

— … и я узнаю ее по разрезу глаз или форме носа, — продолжала девушка. — И конечно же сделаю вид, что не знаю ее, но попрошу назвать свое имя. Сестры обещают, что отдадут наших детей только хорошим людям. И если я полажу с ее матерью, то смогу пригласить ее на чай.

Голос из глубины спальни заставил их замолчать.

— А что, если новая мать решит сменить ей имя? Родители могут это сделать.

Девушка подтянула простыню к подбородку и ответила с раздражением:

— Я подберу для нее хорошее имя. Оно будет идти ей, и они не сменят его.

— Как ты можешь знать, подойдет оно твоему ребенку или нет, если никогда не увидишь его?

Упорство девушки взволновало Авиву и заставило задуматься о будущем, которого каких-то несколько месяцев назад у нее вообще не было. Ее беременность подходила к финалу, и ребенок стал для нее волнующе реальным. Он прижимал свою твердую, круглую головку к ее животу, и она клала руку на это место, и это было почти то же самое, что гладить голову новорожденного младенца, — она словно чувствовала нежные волосики, мягкую кожу, даже запах. Ей страстно хотелось увидеть его открытые глаза, маленькие сжатые кулачки, которые неистово наигрывают прерывистые ритмы на уровне ее легких..

Монахини не разрешали девушкам ухаживать за своими детьми. Сразу после родов ребенка забирали от матери. Некоторых новорожденных сразу отправляли к кормилицам, нанятым будущими родителями, парами из высшего общества, которые держали в строжайшей тайне все, связанное с рождением ребенка. Других малышей переводили в детский дом, где они, как правило, проводили раннее детство — их усыновление было менее предсказуемым. Будущие матери при поступлении в монастырь давали согласие, что не будут даже пытаться контактировать со своими детьми.

Но мыслимо ли все забыть и не попытаться сделать хоть попытку нарушить это соглашение позже — это вопрос. Имя — это ничто, это первое, от чего легче всего отказаться. Она должна дать своему ребенку нечто другое, более прочное, и навсегда.

Родители Авивы сменили фамилию, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания в том месте, где они поселились. Девичью фамилию прабабки она не помнила, никогда не интересовалась, чем занимался ее прадед. Не считая правил, установленных монахинями, ее восприятие семьи, разрушенное ранней потерей родителей, переменой мест, да и просто природной забывчивостью, было расплывчатым. Образ матери сохранился в ее душе в виде фотопортрета женщины, стоящей в дверном проеме с руками на бедрах. Более яркие впечатления вызывало то, как любовно ее музыкальный учитель, этот негодяй, ухаживал за могилой Паганини. Вивальди, живший восемь поколений назад! Вот к кому все чаще обращались ее мысли. Он становился частью ее жизни, простирающейся далеко за пределы этой комнаты, с ним она могла провести день, месяц, год. Играя скрипичную партию «Времен года», Авива отчетливо представляла, как сидит на мокром от дождя склоне или гуляет по тропинкам, протоптанным пастухами, и как улыбается, обнаружив их спящими под раскидистым деревом, их похрапывание сопровождалось жужжанием беснующихся на солнце мух. Тем, кто понимал его музыку, не суждено быть одинокими. И в эти последние недели беременности она знакомила с Вивальди своего не рожденного еще ребенка, часами исполняя волшебную музыку, пока ей не начинало казаться, что кости таза вот-вот разойдутся под тяжестью ее тела.

Ребенка унесли, но его не усыновили. Три месяца спустя, когда Авива оставила монастырь, она узнала, что это мальчик и что в анкете указана его настоящая религиозная принадлежность. Она надеялась, что монахини поступят иначе, ведь в таком случае уменьшались его шансы попасть в хороший дом.

Она старалась забыть его. Переехала на юг, в Болонью, и провела там два года, занимаясь скрипкой и фортепиано с мадам Боргезе, которая пристроила ее жить в местную семью с условием, что Авива станет помогать хозяйке управляться с четырьмя детьми.

Ей исполнилось восемнадцать лет, и она подавала серьезные творческие надежды. Родители детей, с которыми она сидела, считали, что из нее вышла бы идеальная «музыкальная» няня: результат — короткое прослушивание для Муссолини. Но Авиву не интересовала роль няни, да и мадам Боргезе возлагала на нее большие надежды. В течение трех месяцев она давала сольные концерты и даже стала приобретать популярность, которая, как заверяла мадам Боргезе, могла бы стать куда большей, если бы Авива одевалась получше, немного изменила позу на сцене и почаще бы давала понять публике, что она ей небезразлична, и так далее, в общем, все то, что спустя год повторял ей Аль-Серрас.

Во время перерыва на одном из таких концертов в Падуе Авива заметила в зале сестру Луиджию и, к своему собственному удивлению, отметила, что ей приятна эта встреча с монахиней-меломаном.

— Помнишь, раньше ты отказывала мне в просьбе сыграть, — сказала сестра Луиджия. — А сейчас сыграешь?

— Программа уже определена. — Авива смутилась.

— Сыграй на бис. Я подожду.

Авива наклонилась к ней и прошептала:

— Исполнение на бис тоже определено. Мадам не предоставляет мне выбора.

— А как же вдохновение?

— Мадам в это не верит. — Авива попыталась улыбнуться. — Что и к лучшему. Вдохновение — вещь непредсказуемая.

Сестра Луиджия насупилась:

— Значит, ничего не сделаешь для старого друга? Пусть так, что ж тут поделаешь. Пунш, конечно, не замена, но я, пожалуй, не откажусь.

Авива смутилась. Мадам не разрешала ей приближаться к столу с закусками и напитками, она боялась всего: испорченного платья, или же того, что после съеденного марципана она возьмется за скрипку липкими пальцами, а то еще хуже — выпитый стакан воды вызовет у нее желание отлучиться во время выступления. Но мадам, увлеченная беседой с группой хорошо одетых женщин, стояла к ним спиной.

Авива вернулась с пуншем для сестры Луиджии, передавая чашку, она настолько близко подошла к ней, что носки их туфель соприкоснулись. Сестра Луиджия взяла Авиву за руку и тихо проговорила:

— Ты сама знаешь, что ты играешь слишком хорошо для местной публики. И мадам знает. Что, есть причина, по которой ты не уехала в Рим или Париж?

Авива кивнула.

— Прошлое держит тебя, не так ли? И ты торчишь здесь, потому что надеешься узнать, что он не нашел себе семью. — Ее пальцы сжались вокруг руки Авивы еще сильнее. — Два с половиной года — поздновато для усыновления. Никто не хочет брать ребенка, который умеет говорить и уже что-то помнит. Твой ребенок не говорил, такое вот несчастье, у него задержка речи. Но он уже нашел родителей — пришел некий еврейский джентльмен, и мальчик сразу ему понравился.

— Расскажите мне еще, — прошептала Авива, и как раз в этот момент через плечо монахини увидела, как дамы, стоявшие с мадам, стали расходиться, а в комнату вошел аккомпаниатор.

— Сегодня ты играла хорошо… Но я чувствовала твою неуверенность. Техника впечатляла, но я помню, как однажды ты играла в монастыре… Свободно как птица! Вот я и подумала, что я должна тебе кое-что сказать. Чтобы ты успокоилась, освободила себя…

— Что вы имеете в виду, то, что он не говорит? — прервала ее Авива.

— Это не такое уж редкое явление в приютах, где с детьми не часто разговаривают. Дорогая, я огорчила тебя. Я правда не хотела этого. Он умный ребенок. У него прекрасные волосы — легкие и вьющиеся, как у херувимчика. Доктор, его будущий отец, провел с ним полдня. Они гуляли, играли на пианино…

— Играли на пианино? — Авива заметила, что мадам оглядывает комнату — ищет ее.

— В приюте есть пианино. Мальчик любит подбирать на слух или сидеть под пианино, прижавшись головой к дереву. Я не говорю, что он одаренный ребенок, ничего подобного. Но у него есть влечение. Когда доктор и его жена пришли к нам в первый раз, он спрятался под пианино. Они бы и не заметили его, не сядь доктор за инструмент, чтобы пробежаться пальцами по клавишам.

Мадам Боргезе стояла рядом в ожидании, когда ее представят.

— Сестра, скажите мне, где он, хотя бы название провинции, — не отступала Авива.

Сестра Луиджия молча кивнула головой, приветствуя мадам:

— Я на самом деле не могу.

— Не можете или не хотите?

Монахиня поняла, что заговаривается:

— Правда не могу. Мне это неизвестно.

Мадам отбросила всякую вежливость: она положила руку на плечо Авивы и попыталась силой развернуть ее.

— Это далеко?

— Gut, — подмигнула она. — Далеко. Тебе не стоит об этом больше беспокоиться.

Gut? Она действительно это сказала? И далеко… Значит, не Австрия, а Германия, возможно один из северных городов. Врач-еврей, играющий на фортепиано. Высший класс, ценящий музыку, живущий в цивилизованном месте, где терпимо относятся к евреям. Лучше даже, чем район, в котором она выросла. Свободная страна — лучшее, что можно пожелать ее ребенку. Итак, она может быть отныне независимой. Она может жить, как и где ей нравится.

Тогда почему, не ограниченная выбором, она через шесть месяцев поступила в Магдебургскую консерваторию, в двух часах езды к западу от Берлина? Она проводила длинные выходные в близлежащих городках, наблюдая за нянями, толкающими детские коляски, и рассматривая школьников возле местных булочных, кормила птиц на площадях. Деньги, предназначавшиеся на покупку партитур и блокнотов для записи композиций, она тратила на железнодорожные билеты и рестораны: пара сосисок и очень много пива. Она с изумлением обнаруживала в понедельник утром, что проснулась в придорожной гостинице с мыслью: теория музыки опять пропущена. В результате в дополнение к плохим оценкам, которые она получила по обязательной дисциплине «народная песня», ей в конце семестра предложили испытательный срок. Ей совсем не хотелось нагонять пропуски, легче было уйти из консерватории.

Однажды в пятницу, перед тем как известить своего наставника о принятом решении, она выступала в составе студенческого квартета. Невысокий мужчина с лысеющей головой и большими губами сидел в дальнем конце комнаты и, прижав кончики пальцев к левому виску, слушал их выступление. Это был Курт Вайль.

На следующий день в полдень они случайно встретились в кафе, и он спросил ее, о чем она думала, когда играла вчера.

— О ребенке, — ответила она не задумываясь.

Ее удивило собственное признание, и она спрятала лицо за чашкой. Ее ответ удивил Вайля, напомнив о работе, которая занимала его последнее время больше всего, — опере для детей и о детях.

Он сообщил Авиве, что у него нет достаточного музыкального образования. Его отец был кантором, а сам Вайль начал сочинять песни, когда ему было шестнадцать лет, даже формально не имея консерваторского образования. Он не спросил ее, какой она национальности, похоже, он знал это, и сделал несколько осторожных замечаний, что чувствует себя дискомфортно как в обществе сионистов, исполненных фанатизма, так и среди напыщенных, ассимилировавшихся немецких евреев. Когда же она его спросила, какой иудаизм он исповедует, он ответил:

— Простую невинную веру.

Вайль предложил ей работу в оркестре, который участвовал в местной постановке «Трехгрошовой оперы». Его карьера была в самом расцвете: он создавал все новые композиции, те, что уже были написаны, с успехом исполнялись. В тот год только «Трехгрошовую оперу» представили в разных городах более четырех тысяч раз. Вайль был похож на большого щенка, который еще не привык к своим огромным лапам: неожиданно обрушившаяся известность, доступ в высшее музыкальное сообщество Европы и в то же время недоверчивое отношение к собственному успеху, размышления о том, чего стоит его работа.

По завершении магдебургского периода он обсудил с Авивой их совместные планы на будущее. Она не понимала, почему он тратил на нее столько времени и рекомендовал на прослушивание, в то же время предупреждая, что многое из того, что он ей предложил, ниже ее в техническом и творческом плане. Например, роль взрослого персонажа в школьной опере — скромная и довольно скучная практика для тех, кто нацелен на сольную карьеру или игру в ансамбле, предупредил он. К тому же эта работа отнимет много времени в связи с переездами: он намеревался показать «Человека, который всегда говорил „да“» в школах по всей стране.

Она сомневалась, что заслуживает такого внимания, и в момент просветления призналась сама себе, что ее решение приехать из Италии в Германию было поспешным. Америка представлялась более удачным вариантом. Он, похоже, согласился. И на следующий день послал в Нью-Йоркский филармонический оркестр телеграмму с подтверждением от ее имени. Уже на следующей неделе она пересекала Атлантику, но за время путешествия сомнения в правильности выбора вновь овладели ею. В день, когда Аль-Серрас и я встретили ее, она твердо решила вернуться. Она постоянно думала над тем, каким будет ее сын, и все подсчитывала: в 1929 году ему будет четыре года, в 1930-м — пять, вот уже время идти в школу…

Вечерами Авива готовилась к репетициям и выступлениям следующего дня. Но чувствовалось, как в ней нарастает напряжение, которое, похоже, только усилилось к осени, когда завершились представления «Человека, который всегда говорил „да“» в Берлине. Я был рад уехать из этого города, Вавилона на реке Шпре, как немцы сами называли его. Вайль и Брехт уже расстались с проектом. Скоро Авива и фрау Цемлер должны были совершить серию поездок по небольшим городам, чтобы помочь юношеским оркестрам в школах, проводя в каждом месте три или четыре репетиционных дня.

В один из сентябрьских выходных, перед самым отъездом Авивы из Берлина, взяв билеты на экспресс до Ванзее, большого озера к юго-западу от города, мы отправились туда на прощальную экскурсию. С песчаного пляжа мы смотрели на маленькие лодки, проплывавшие мимо. Закаленные купальщики резвились и плескались в холодной воде, танцуя между спиралями волн, «нарисованными» ветром. Но не Авива. Я никогда не видел, что скрывает под собой ее черный купальный халат.

Мы арендовали большое, сплетенное из ивовых прутьев пляжное кресло, в которое и спрятались от ветра. Она вся дрожала, тонкость ее предплечий и запястий особенно подчеркивали широкие рукава этого халата. Я никогда не забуду прелый запах мокрых ивовых прутьев, который позже будет вызывать у меня в памяти тот час, когда я до такой степени несвоевременно и в столь необычных условиях принял твердое решение жениться.

Я намеревался покинуть Берлин осенью, как и Авива. Вместо этого я мотался из Бранденбурга в Лейпциг, из Нюрнберга в Штутгарт и по всей Германии, был своего рода «тенью», таскавшей скрипку Авивы и свою собственную виолончель. Я играл в номерах гостиниц и никогда на публике, прятался за вешалками, отказывался представляться, удирал от шушуканья местных учителей музыки, в изумлении узнававших мое имя. Я помогал устанавливать пюпитры, раздавал программки. Увертывался от камер и отказывался давать автографы. Без сомнения, окружающие думали, что мы с Авивой любовники. Собственно, почему и нет? Привлекательная и талантливая молодая женщина и боготворящий ее мужчина чуть постарше с мировой известностью. Возможно, они замечали тени под глазами Авивы и конечно же думали о том, что мы не спали всю ночь, наслаждаясь пороком. Не станем же мы им объяснять, почему никогда страстно не целовались и не обнимались.

После каждого представления школьной оперы Авива ходила по классам, демонстрируя детям инструменты, рассказывала о них, предлагала послушать, как вибрирует скрипичная струна, или подержать в руках покрытый фетром молоточек, который извлекали из недр фортепиано. Она внимательно вглядывалась в лицо каждого ребенка, запоминая выражение его глаз, когда она говорила о фортепиано и тем более о скрипке, особенно когда исполняла Вивальди. Она разглядывала носы и уши, пальцами касалась завитков на их головках, расспрашивала, каких животных, какие лакомства они любят, а когда поблизости не было учителя, интересовалась днями рождения каждого из них.

Она наблюдала за ними, я за ней. Я все время твердил себе, что должен вернуться в Испанию, но ее энергетика подавляла мою. Я воображал себе, что ее поиск чисто метафорический: она чувствовала себя виноватой, что оставила ребенка, и поэтому хочет посвятить себя другим детям. Но то, что я видел в школах изо дня в день, утвердило меня в мысли, что я заблуждался.

Она и правда надеялась найти своего сына. Видно было, как ее утомил «Человек, который всегда говорит „да“» и многочисленные вопросы учащихся после прослушивания оперы. «Почему мальчик убил себя?», «Не мог ли кто-то другой пойти за лекарством для матери?», «Почему мы должны смотреть японскую пьесу?». Но она не могла отказаться от этой работы, поскольку горела желанием продолжать поиски.

— Я найду его, — засыпая, сказала она однажды ночью, лежа головой у меня на коленях.

— Но детей десятки тысяч.

— Каждую неделю я вижу их сотни.

— Брат рассказывал мне, что мать обычно пела нам. Тогда я был еще младенцем, поэтому не помню этого. — Я уже клевал носом, и сквозь сон вдруг увидел темноволосую мамину голову, склонившуюся надо мной, и услышал ее тихое пение.

— А я играла ему каждый день, — сказала Авива. — Он узнал Вивальди до того, как почувствовал вкус молока.

Спорить с ней не имело никакого смысла, и я просто выжидал — когда лето сменится осенью, а та, в свою очередь, холодной и влажной зимой. Мое больное бедро не давало мне покоя. Теплый, сухой климат Южной Испании уменьшил бы эту боль, но не мог же я оставить ее. Однажды, после особенно беспокойной ночи, я принял лекарство с морфием, которое доктор Гиндл дал мне еще в Швейцарии. Он помог мне избавиться от боли, и я проспал всю ночь. Начни я принимать его чаще, это означало бы, что я сдался. Возможно, я возвращался к прежним раздумьям: наблюдая за Авивой во время ее безуспешных поисков, я больше не верил, что боли можно избежать. Я начал скептически относиться к ее оптимизму, позволившему мне надеяться, что у меня может быть другой образ жизни, при котором музыка служит только хорошим целям или ничему, кроме наслаждения, а дружба в определенных обстоятельствах может перерасти в страсть.

Аль-Серрас писал мне из Испании: «Все ли она делает как надо? Не устала ли от дурацкой оперы Вайля?»

Я оставлял без внимания все эти вопросы и не спешил делиться с ним своим открытием, получая таким образом явное преимущество перед ним да вдобавок близость к Авиве. Мне было на роду написано защищать ее, а не судить.

Он снова написал: «Она много пьет?»

Я ответил, в смятении от собственной лживости, но возмущенный его нападками: «Неправда. Уже нет». Это было правдой ровно настолько, насколько я об этом знал. Она выглядела хуже, чем всегда, — худая, с болезненным цветом лица, — порой ускользала от меня ночью с молодыми музыкантами из труппы в ночные клубы. Дожидаясь ее возвращения, я ненавидел эти ночи больше всего на свете, а когда она засыпала, прислушивался к ее дыханию, после многих часов, проведенных в заполненных сигаретным дымом кабаре, у нее начинался кашель.

Аль-Серрас писал и ей, я это знал, но его письма исчезали в футляре скрипки или в кармане пальто сразу же по получении, меня не посвящали в их содержание.

Готовясь к выступлению, Авива иногда завивала свои коротко подстриженные волосы на бигуди, но к зиме она стала делать это от случая к случаю. Она перестала ухаживать за ногтями, так что даже школьники ошеломленно таращились на них, когда она играла. Но я, в отличие от Аль-Серраса, не был столь щепетилен в отношении стиля и косметики, и хорошо, что его не было рядом, a tq он непременно отругал бы нас со свойственной ему прямотой.

К середине зимы я уже знал наизусть каждую линейку нотной записи и каждую реплику «Человека, который всегда говорил „да“», но все же не пропускал ни одного представления или посещения школы, я был рядом с Авивой постоянно. Но однажды, когда я вышел, чтобы достать струну ми из футляра, мне попалось на глаза не дописанное Авивой письмо к Аль-Серрасу.

«Он стал ужасно странным. Он всюду меня преследует. Я ложусь спать, просыпаюсь, а он все смотрит на меня. У него абсолютно отсутствует чувство юмора. Кроме игры на виолончели в своем номере, ему практически нечего делать. Не знаю, когда он планирует вернуться в Испанию и почему до сих пор не уехал…»

У меня перехватило дыхание. Я точно внезапно увидел свое лицо, многократно воссозданное в сотне отражающих друг друга зеркал. Так значит, она считала меня одержимым, слабым, к тому же страдающим бессонницей человеком. Конечно, она не могла написать ему, что я пью и стремительно худею, — ведь это было неправдой. А что она говорила мне накануне ночью? Ее озлобленный голос был хриплым и неразборчивым, а тон издевательским. Она попыталась подняться, и ее неопрятные ногти впились в мою ногу.

— Тебя, должно быть, устраивает, что я неважно себя чувствую. Будь я покрепче, давно бы уже была в Америке.

Она призналась, что брала морфий, который я прятал в своем футляре.

— Сколько доз ты приняла? — спросил я ее, доставая из футляра бутылку. Она была пуста.

— Бывают вещи и похуже.

— Возможно. Но ты взяла то, что тебе не принадлежало. Ты губишь свое здоровье, пренебрегая доверием тех, кому небезразлична.

— Ничего страшного, это же не курение опиума, — огрызнулась она.

— Да откуда ты знаешь?

— Ты слепец. И это не самое печальное, — накинулась она на меня. — Ревнивец. Я хоть знаю, что делаю, а ты считаешь меня безрассудной.

Я говорил об одном, она о другом. Не помню, что мы еще наговорили друг другу, только, покидая комнату, она бросила мне:

— Не догадываешься, кого нужно пожалеть — безумицу или того, который ходит за ней кругами?

Мы помирились на следующие выходные. Я заполнил свой рецепт на морфий и отдал ей в обмен на обещание, что она не будет курить опиум. По ее признанию, она делала это в Берлине и только со своими друзьями-музыкантами.

Как-то она не возвращалась в отель до самого утра. Я прождал ее всю ночь, поклявшись себе, что скажу ей все, и о письме к Аль-Серрасу, и о многих других вещах.

После очередного тоскливого представления в Ингольштадте, в школе, располагавшейся в небольшом кирпичном здании, я последовал за Авивой в класс, где ее, по обыкновению, ждали дети. Один из них, светловолосый курчавый мальчик лет шести или семи, попросил разрешения сыграть для нее на фортепиано. Когда занятия закончились, мы с учителем взялись откатить пианино в чулан, где оно обычно и находилось. Я толкал старенький инструмент по коридору, когда услышал позади себя радостный звонкий голос. Обернувшись, я увидел его обладателя. Это был ангелоподобный мальчик, он шел с Авивой по коридору в обратном от меня направлении. С ней не было ни скрипки, ни пальто. Едва она взяла его за руку и они свернули за угол, я сразу же догадался, что она задумала.

Я бросил и учителя, и пианино и помчался за ними. За поворотом их не было. Я заглядывал в каждую комнату, мимо которой пробегал. Распахнутая настежь дверь в конце коридора выходила на школьный двор и затем на пустынную улицу. Задыхаясь, я выкрикивал ее имя, сперва во дворе, потом в школе. В дверных проемах стали появляться люди: сначала несколько учеников и учителей, а затем беловолосый мужчина, который допросил меня, после чего повел в большую комнату с покрытым инеем окном, в свой кабинет.

Когда директор школы закрыл дверь кабинета, я увидел Авиву с мальчиком, сидевших на длинной деревянной скамье, вытянувшейся вдоль одной из стен. Она взглянула на меня и тут же прикрыла рукой покрасневшее лицо. На ее шее, на тонкой синей ленточке, висела небольшая бронзовая медаль, которую прежде я никогда не видел. Благодарственный подарок от школы. А мальчик вызвался проводить Авиву до кабинета директора, чтобы она смогла получить эту медаль. Авива не знала сюда дороги.

— Я намерен рассказать Вайлю, — сказал я ей, после того как мы опять проспорили всю ночь в нашем номере.

— Что? Что ты одержимый? Что ты вбил себе в голову бог знает что?

— Я скажу ему… — Я снова не договорил, тишину нарушили четыре коротких стука в стенку у кровати, я аж подскочил от неожиданности. Так фрау Цемлер, находившаяся в соседней комнате, давала нам знать, что неплохо слышит наши голоса. — Допустим, я ошибся насчет этого мальчика…

— Конечно ошибся. Ему даже не столько лет! Найди я того, кого ищу, что бы я, по-твоему, сделала — ушла бы с ним? Выкрала?

Я не ответил, а она продолжала:

— Всего один месяц, обещаю, и мы сделаем перерыв на лето. Тогда я буду готова оставить Германию.

Я же прошептал:

— Я скажу ему, во-первых, что ты одержима идеей с этими мальчиками; во-вторых, что ты принимала морфий и опиум и тебе нельзя доверять.

— Но турне этого года почти закончено, и у меня почти не осталось сил…

— У тебя их не станет совсем, после того как я все расскажу Вайлю. Ты меня можешь презирать, но он поймет.

Многие месяцы я не испытывал ничего подобного, но тогда я был взбешен. Подняв на Авиву глаза, я увидел, как она напугана. Она села на кровать, но через минуту встала и направилась в ванную комнату. Спустя время, когда вернулась оттуда, обвернувшись полотенцем, она снова села на кровать:

— Что ты хочешь от меня?

Из соседней комнаты постучали.

Авива взглянула на стенку, затем мне в лицо потускневшими глазами и с твердой решимостью в голосе прошептала:

— Я сделаю для тебя все, что захочешь.

Глава 20

Возвращение в Испанию после столь длительного отсутствия было сродни пробуждению, когда, просыпаясь, понимаешь, что проспал все на свете. Весь следующий месяц меня не покидало тревожное ощущение, с настойчивостью навязчивой идеи пульсировавшее в мозгу, мне не терпелось побыстрее войти в курс всех дел. Это касалось и области моих профессиональных интересов, и политических.

Известные дирижеры приглашали меня выступить в наступающем году с сольным исполнением концертов для виолончели с оркестром си-минор Дворжака, ми-минор Элгара и Concerto ballata Глазунова. Гражданские организации, частью и вовсе не имевшие отношения к музыке, последовали их примеру. Разумеется, я не мог им отказать. Разъезжая по Европе и Америке, я твердо определил для себя, какое место Испания занимает в мире и какую позицию она должна занять в эру неотвратимо наступающего национализма.

В том году Рита решила выйти замуж и бросила работу секретаря. Найти ей замену для меня не представляло труда, но я не нуждался ни в чьей помощи и предпочел сам просмотреть груды непрочитанных писем и телеграмм, накопившихся за время моего отсутствия. Мне предстояло погрузиться в привычный мир, по которому я так стосковался: письма и награды, сообщения о гонорарах, всевозможные просьбы — все это должно было стать лекарством от бессилия и слепоты, которые всецело овладели мной в Германии. Мне нужно было время, чтобы разобраться с произошедшим в ту ночь с Авивой.

В Саламанке ко мне обратились молодые виолончелисты с просьбой провести мастер-классы и написать для них рекомендательные письма дирижерам или прослушать их собственные записи. Я серьезно отнесся к новой для себя роли, искренне радуясь тому, что помогаю другим и тем самым утверждаю не только высокий авторитет музыки, но и общечеловеческие ценности.

И конечно, я продолжал писать Авиве. Я не мог отвернуться от нее, особенно после той ночи, но и делать вид, что ничего не произошло, тоже не мог. Я и рад был бы забыть все случившееся, но оно против моей воли неотступно следовало за мной по пятам.

«Я сделаю для тебя все, что захочешь», — сказала она, как будто делала одолжение. Когда я обнял ее, мои руки под полотенцем, небрежно обмотанным вокруг ее груди, почувствовали безжизненную плоть. Острые локти упирались мне в грудь, холодные мокрые волосы липли к щекам. Я открыл глаза в тот момент, когда она уже лежала на кровати, по ее переносице скатывалась одинокая слеза, а на лице застыло выражение не то повиновения, не то отвращения. Она резко дернулась и закричала. Моя рука причинила ей боль, хотя я вовсе не желал этого. Но доказательство обратного уже проступало на ее краснеющей щеке, вид чего только подогревал мою ярость.

Говорят, что сострадание — это первый шаг к примирению. Я искренне жалел о случившемся, но это не принесло покоя ни одному из нас. Ее внутренний мир так и оставался для меня загадкой, уж скорее я понимал, что чувствовал дон Мигель Ривера: досаду и ярость, которая захлестывает, когда другой человек не подчиняется твоей воле. В такие моменты невозможно терпеть унижение, подавляющее все прочие чувства. Я почти поверил, что смогу заставить ее полюбить меня, и тогда все станет на свои места. Я не сделал того, что сделали дон Ривера или ее учитель, ни того, что чинили Франко и его люди в Марокко и что будут делать снова, но я подошел достаточно близко к тому, чтобы вкусить то же, что и они. Песок и пот, соль и кровь — вкус страсти, боли и безнаказанности.

Я никогда в жизни не был так зол и так напуган одновременно. Я вышел из номера, не проронив ни слова, сел на ближайший поезд с намерением покинуть наконец Германию и с твердым убеждением, что уезжаю вовремя. С этого момента моя жизнь снова изменилась. Уверен, что в лучшую сторону. Я посвятил себя практическим делам, борьбе с врагом, которого, вне всякого сомнения, понимал очень хорошо.

Аль-Серрас был в Малаге, на южном побережье, когда я вернулся в Испанию.

Мы планировали присоединиться к нему в Барселоне в апреле, чтобы у нас было достаточно времени обсудить программы, сделать новые фотографии и осчастливить этим Байбера, разобраться с предложениями о граммзаписи, которые он передал нам, а также порепетировать перед началом летнего тура.

Я знал, что должен буду рассказать Аль-Серрасу о том, что случилось в Германии, или хотя бы объяснить, чем вызван изменившийся облик Авивы и ее отсутствие, если она все же не захочет приезжать. Но сейчас не было смысла тревожить его, пока сохранялся шанс, что скоро все уладится. Поэтому я откладывал разговор, каждый день надеясь, что придет письмо или телеграмма от Авивы, что-то более вразумительное, нежели та короткая записка, которую она прислала мне, как только я прибыл в Испанию, принося извинения за свое поведение и прощая меня.

Я знаю, что в гостиничном номере был не тот ты, которого я знаю. Мне легко в это поверить, потому что и я была не та, что есть на самом деле.

Я написал в ответ:

Я тоже виноват, прости. Давай не будем больше говорить об этом. Просто приезжай, и будем выступать вместе, как в старые добрые времена.

Но она не торопилась сообщать о принятом решении.

Если у Аль-Серраса и было предчувствие, что будущее нашего турне под угрозой, то он связывал это скорее с публикой, чем с нашими трудностями.

Политическая обстановка Испании в эти месяцы была на грани коллапса. Диктатор Примо де Ривера лишился поддержки армии и оставил пост, его место занял другой, такой же безликий диктатор, который тоже продержался недолго. Тогда король согласился на проведение муниципальных выборов. На каждом фонарном столбе висели плакаты, пропагандистские листовки и лозунги. Опросы населения предвещали антимонархический бум, хотя голоса сельских избирателей строго контролировались упрямыми политическими воротилами.

Мы встретились с Аль-Серрасом в его отеле 12 апреля и весь день провели вместе в разговорах о предстоящем турне. В холле гостиницы нас ждал фотограф, чтобы обсудить свой гонорар и расписание фотосессии. Аль-Серрас показал ему все, что у нас было: страшный старый снимок, на котором были запечатлены он и я десять лет назад, и чудесное фото Авивы, недостаток которого заключался только в том, что на нем не было нас. Фотография анфас была сделана несколько месяцев назад в Берлине: изящный носик, слегка притушеванные глаза, на голове модная дамская шляпка «колокол» почти без полей и каштановые волосы, обрамляющие лицо. Она выглядела так прелестно, что я не утерпел, чтобы не сказать ему об этом.

В следующий вечер мы ужинали за уличным столиком на Рамблас.

— Странно, что она не прислала телеграмму в отель, — сказал Аль-Серрас. — Может, они потеряли ее. Нам непременно надо быть завтра утром на вокзале на случай, если она вдруг приедет, поезд с юга прибывает в 11.15.

Мимо нас пронесся разносчик газет, выкрикивая последние важные новости.

Я прокашлялся.

— Возможно, мы выбрали не лучшее время для поездки.

Аль-Серрас остановил свой взгляд на мальчике, убегавшем от нас с толстой пачкой газет под мышкой.

— Выборы? Не важно кто победит, результат обязательно оспорят. Это тягомотина на месяцы. Бардак, как всегда. Разбуди меня, когда он закончится.

— Да… То есть нет. — Подошел официант убрать наши тарелки. — Я имел в виду, что наше турне не будет иметь успеха без Авивы. А мне не верится, что она приедет.

— Но мы не должны этого допустить. Что слышно от нее?

— В последнее время ничего.

— Тем не менее завтра мы отправимся на вокзал. Не может же она в самом деле нас подвести.

— А если она не приедет утренним поездом?

— По-моему, есть только два поезда — в 11.15 или 2.38. Я писал ей, и она в курсе, что через неделю у нас концерт. Уверен, не позднее завтрашнего дня она будет здесь.

— А если нет?

Он промолчал.

— Но ты не хуже меня знаешь, что от нее нет никаких известий вот уже несколько недель.

Принесенный официантом кофе остывал, нетронутый, на столе.

— Это моя ошибка, — сказал наконец Аль-Серрас. — Тот спор с ней, осенью, когда я последний раз видел ее. Мне казалось, что мы все уладили. Но получается, что нет.

— Но и мы с ней тоже спорили, — сказал я быстро и тут же осекся: за прозвучавшими искренне словами скрывалась фальшь. Конечно, было заманчиво переложить часть своей вины на плечи Аль-Серраса. — Ну, мы действительно немного повздорили. — Я старался говорить честно и убедительно. — Разговор получился не из приятных. В общем, она была даже расстроена. Очень… — Мой голос дрогнул, выдавая мое внутреннее смятение. Я пытался говорить что-то снова, но сдался, слишком быстро переключившись на официанта, выговаривая ему за холодный кофе.

Аль-Серрас настороженно наблюдал за мной.

Немного остыв, я произнес:

— Как ты думаешь, можно спасти человека?

— Не знаю. Бывало, меня спасали по два-три раза на дню, всякий раз перед ужином. — Он улыбнулся и потрепал меня по плечу. — А помнишь нашу встречу, когда я приехал в Мадрид? Ведь я макнул тебя в озеро только для того, чтобы привести в чувство. Люди назвали бы это спасением.

Я посчитал это сравнение ужасно несправедливым, но смог выдавить из себя только одно:

— То, что я сделал с ней, было хуже.

— Уверен, ты заблуждаешься. — Он взглянул на меня сурово. — Знаешь, утрата надежды способна вовлечь человека в беду.

— Но она живет в мире фантазий. Ее беда не в том, что надеяться уже не на что, а в том, что она не желает ясно осознавать, что происходит в реальности…

— Я говорил не об Авиве, — прервал он меня. — О тебе.

На следующий день во время завтрака пришла телеграмма, но не от Авивы, а от Байбера, в ней говорилось, что наш концерт в Мадриде откладывается из-за затруднений, связанных с выборами, а также из-за угрозы беспорядков, которые может спровоцировать приход к власти нового диктатора.

— Хорошо, отменим, — сказал Аль-Серрас, даже не подняв глаз от газеты, открытой на спортивной странице.

— В Мадриде?

— Нет, все. И весенний, и летний туры. — Его это известие ничуть не расстроило. — Как видишь, теперь у нас есть целый год. У нас все в порядке: я снова прочно стою на ногах, ты занят больше, чем когда-либо.

— И что?

— А то, что она закончит с Вайлем и его проектами и вернется к нам. — Он закрыл газету. — Подыщи что-нибудь стоящее, достойное твоего таланта. Надо придумать нечто замечательное, чтобы она захотела приехать к нам, разумеется, если ты сам все еще хочешь этого.

Позже в тот же день, в такси, по дороге на вокзал я спросил его:

— Куда ты отправишься?

— В Малагу.

— Когда ты не в турне, то всегда в Малаге.

— Там тепло.

— На всем юге Испании в это время года тепло.

— Нет, — рассмеялся он, — я имел в виду, что там очень тепло.

— Так, дай-ка подумать… — И после непродолжительной паузы добавил: — Ты ведь имеешь в виду донью де Ларочу?

У него дернулись усы.

— Совсем недавно она стала вдовой.

— Сожалею.

— А я нет. В любом случае при неконтролируемом либеральном правительстве коммунисты начнут расправляться с латифундистами, которые владеют огромными фермами в южных провинциях. Конечно, Гражданская гвардия стоит на страже их территорий, но донья де Лароча считает, что ей в ее особняке не помешал бы мужчина, который станет приглядывать за домом.

— И что ты будешь там делать? Охранять главный вход с вилами?

— Пока не знаю. Но у нее есть один из этих старых мушкетов в потайном шкафу. Дело-то нешуточное. Как только будет принято решение о восьмичасовом рабочем дне, у рабочих станет столько свободного времени, что они не будут знать, куда его девать. Поговаривают, батраки собираются вместе со своими дочерьми и женами устраивать оргии «обязательной свободной любви». Если мне не удастся остановить эти силы свободной любви и они разобьют нашу дверь, тогда я с удовольствием отдамся мятежникам. А сумей я защитить дом от этих мерзавцев, донья де Лароча уж точно отблагодарит меня щедрой любовью. Хотя больше того, что она уже сделала, трудно вообразить…

— О-о! Прошу тебя, без подробностей.

Но его было не остановить:

— Я говорю не о плотских радостях, Фелю, а о деньгах. Она оплатила все мои долги, до самого последнего. Я рассчитался до цента с Томасом Бренаном. Мои будущие композиции будут принадлежать только мне. — Он говорил серьезно: — Я не против турне, но в действительности мне это больше не нужно. Я ни с кем и ни с чем не связан.

Я засмеялся:

— Ни с кем, если не считать доньи де Ларочи.

Его нисколько не задела моя колкость.

— Ее богачи-соседи бегут в Севилью или на юг Франции… Или переводят туда деньги. Но она стойкая женщина. — Он улыбнулся, ему доставляло явное удовольствие думать о ней. — Она как один из тех призовых быков, которых держат в особых загонах, откуда они с вызовом взирают на озорных мальчишек, что специально ошиваются рядом — лишь бы подразнить.

Аль-Серрас вышел на станции, оставив меня на заднем сиденье такси. Мою задумчивость прервал настойчивый голос водителя… Оказывается, он спрашивал меня уже второй раз:

— Куда?

— Куда угодно.

Он высадил меня на Рамблас. Я заплатил за очень дорогую выпивку и расположился за шатким столиком в самом центре пешеходной части бульвара, вспомнив, как сильно огорчалась мама по поводу потраченных денег в наш первый день в Барселоне. Полуденное солнце припекало голову. Я оставил чаевые, значительно превышающие стоимость выпивки, и перешел в другое кафе, под навесом, и заказал себе кофе, к которому практически не притронулся. Давая понять, что мне пора, к моему столику подошел официант, приподняв чашку, он протер стол и водрузил мой кофе на место, в нетерпении поглядывая то на меня, то на выстроившуюся у входа очередь. Я, однако, не торопился уходить. Воздух был теплый, кругом зеленели стройные платаны. Есть мне совсем не хотелось, но я заказал холодный салат из трески только для того, чтобы меня оставили в покое. Казалось, все вокруг застыло в каком-то таинственном ожидании. Внезапно тишину прорезал звук, заставивший многих встрепенуться и обратить свои взоры в сторону соседнего кафе. К счастью, хлопок, который можно было принять за выстрел или взрыв, оказался всего-навсего звуком выстрелившей из бутылки шампанского пробки.

Аль-Серрас, уезжая, оставил мне все материалы по нашему турне — планы, расписание, программки. Теперь они были ни к чему, и я уже собирался выбросить весь пакет в ближайшую урну, как вспомнил о снимках, которые мы делали в рекламных целях. Я достал фотографию Авивы. Чем дольше я смотрел, тем больше этот восхитительный образ вытеснял тот последний, реальный, что запечатлела моя память: она выходит из ванной, садится на кровать и смотрит на меня леденящим душу взглядом, как будто я ее поработитель или того хуже.

Я все еще рассматривал фото, когда появились ошеломительные новости — их принес официант, вместе с салатом. Он метался между столиками и кухней, где сотрудники кафе все как один прильнули к транзисторному приемнику, из которого доносилось, что король Альфонсо покидает страну, отправляясь в изгнание, скорее всего в Италию. Я внимательно вслушивался в текст в надежде узнать, кто же станет следующим диктатором и будут ли отменены выборы с участием республиканцев. Но об этом не было сказано ни слова, ничего и о том, как прокомментировали это событие в консервативных кругах.

Следующее известие было подобно взрыву, ударной волной которого посетителей кафе выбросило на улицу. Туда же ринулись три официанта, на ходу срывая с себя фартуки. В это время на улице какой-то мальчуган, взобравшись на фонарный столб, горланил изо всех сил песню, слов которой было не разобрать. А мужчина, только что купивший цветы, тут же стал их раздаривать и снова с дьявольским рвением кинулся к цветочнице, но та, видимо испугавшись одержимого, схватила длинный шест с крючком и бросилась закрывать металлические жалюзи своей лавочки. Он не унимался и попытался просто выхватить хоть какие-то цветы, она отреагировала молниеносно, замахнувшись на него шестом, готовая нанести удар. Другие торговцы, испугавшись разгула зарождающейся анархии, прикрывали свои киоски и бежали вслед за толпой вверх по улице, туда, где можно было пристроиться в кафе со стоячими местами. Пожилой человек, пригревшийся на солнышке за соседним со мной столиком, отставил тарелку, встал и сказал жене спокойно и со знанием дела:

— Они выпустят всех заключенных: и невиновных, и преступников. Так что лучше идти домой.

Веселье, слезы радости и в то же время тревога заполнили Рамблас в тот час, в тот день и в тот смутный вечер. У всех на языке вертелось только одно слово: республика. Вторая республика. Провозглашенная в 1873 году Первая республика — тогда мои родители были детьми — просуществовала всего одиннадцать месяцев, а говорили о ней потом годы: в то время еда была вкуснее, цвета ярче и везде звучала музыка. Сейчас в народе верили, что всеобщие выборы все-таки состоятся, поскольку невероятное уже произошло, остались лишь невыполненными процедурные формальности. Король признал поражение, никто при этом не поспешил захватить лидерство в парламенте, не введено и военное положение. Сможет ли республика в этой стране стать наконец не первой, второй, а постоянной? Возможна ли демократия?

Вокруг все танцевали. Пожилые женщины поставили свои сумочки в центр круга и, взявшись за руки, исполняли каталонский танец сардану, в свое время символ неповиновения деспотии, а в тот вечер ставший просто стихийным выражением единства и радости. Из окна на четвертом этаже неслись триумфальные звуки Девятой симфонии Бетховена.

Аль-Серрас разминулся с этими празднествами всего на несколько часов, но данный им совет звучал у меня в голове еще более настойчиво: найди на что истратить свой талант! Создай что-нибудь невероятное!

А разве все происходящее не чудо? Нашу Вторую республику, рожденную в тот весенний день, как и Авиву, смотревшую на меня с фото, легко полюбить в идеализированном виде, до того как они начнут показывать характер.

В последующие недели образ революции завладел не мной одним: многоцветные плакаты «La Niña Bonita» изображали «хорошенькую девушку», голову которой венчал украшенный драгоценностями шлем, наподобие модной в то время дамской шляпки «колокол», и розовые лучи исходили от ее светло-оливковой кожи. Вот так художник — автор плаката — видел нашу вновь провозглашенную республику. Для меня же это была прямая ассоциация с Авивой, и, когда позже мне приходилось слышать «La Niña Bonita», я думал не о Второй республике, а о событиях, происходивших в моей жизни с 1931 по 1933 год, и вспоминал ту «хорошенькую девушку», которую знал до того, как одержимость и пагубная привычка лишили ее блеска.

По возвращении из Германии я, собственно, и не сидел без дела, но в первые годы республики забот заметно прибавилось: я отвечал согласием на любое предложение выступить, участвовал в митингах, принимал любой титул и любую почесть, которыми новая республика награждала меня, пока это способствовало интересам дела.

Я принимал участие в званых обедах, сопровождавшихся бесконечными дискуссиями: «Разве искусство принадлежит элите? Или это достояние народа? Имеет ли смысл творческую интеллигенцию вовлекать в политику? Как воспитывать и поддерживать поэтов и музыкантов, если любой неграмотный крестьянин или рабочий уже поэт или музыкант в глубине души?» Я вспоминал те годы, что провел с Аль-Серрасом, который мог без устали концертировать, но отказывался участвовать в серьезных политических дискуссиях, теперь же я делил еду, машины и пассажирские вагоны с художниками и артистами, которые преуспели в политических разговорах, но отказывались создавать и выступать.

— Хорошие времена не за горами, поверьте, — сказал мне один актер-социалист, когда я сообщил ему решение моих коллег из Министерства просвещения не субсидировать больше драматурга, который никогда не заканчивает ни одной пьесы. И добавил: — Будущее — вот моя муза.

— Что ж, — ответил я, — тогда приходи к нам за деньгами в будущем. Что же касается настоящего, то тебе, возможно, стоит поискать работу.

В те дни я часто курсировал между Саламанкой, Мадридом, Барселоной, Кордовой и Севильей. Я просыпался с блаженным чувством, вдыхая полной грудью божественный аромат морского прибоя, и в тот самый миг вспоминал, как вчера ложился спать в городском отеле, расположенном в равнинной части Испании. Возвращаясь в свой номер и красными опухшими глазами изрядно выпившего человека всматриваясь из окна гостиницы в мерцающие огни фермерских домов, я с удивлением обнаруживал, что передо мной не что иное, как пирс одного из прибрежных городов на юге с вытянувшейся вдоль него вереницей морских судов.

Что занимало меня тогда больше всего? Я достаточно долго был дирижером, чтобы понять чувства ударника, ожидающего три часа, чтобы наконец-то бабахнуть по тарелкам. Точно таким же ударником стал я. Я не сидел на одном месте, в чем только я не участвовал, кого только не консультировал, я одолжил свое имя, способности, репутацию революции. У меня были серьезные намерения посвятить себя делу нашей республики. Я говорю не о задачах, которые стояли передо мной в профессиональном плане, а о кардинальной реорганизации всего общества. Спустя время можно и посмеяться над патетическим фразерством, программами, которые приказали долго жить, но тем не менее мы же добились фундаментальных перемен. Мы дали женщинам право голоса. Мы ликвидировали дворянские титулы. Мы обеспечили основные права трудящихся. Мы лишили католическую церковь ее власти. Мы были слишком заняты, чтобы страдать или о чем-то сожалеть.

Да, я продолжал писать Авиве. И она отвечала. Но как это она говорила по-немецки? Es macht nichts. Не имеет значения. У нас обоих были более чем благородные цели — у каждого своя, и мы собирались их добиваться.

После 14 апреля мы все ждали чего-то — и именно потому, что надеялись на большее, — недовольство росло с каждым днем существования республики. Едва успели устранить угрозу восстания со стороны клерикальных правых, как в отместку тут же последовала череда поджогов церквей. Азанья, военный министр, принял решение не посылать Гражданскую гвардию на борьбу с поджогами, заявив, что «все монастыри Мадрида не дороже жизни одного республиканца». Это заявление будут припоминать ему всю жизнь. Сторонники Альфонсо и религиозные деятели консервативного толка, прикрываясь им, внушали окружающим, насколько губительно то, что вершится под знаменем революции. Головорезы из числа правых затевали на улицах драки. Делалось все возможное, чтобы дискредитировать саму идею республики в глазах населения страны.

Для нас же, кто находился по другую сторону баррикад — в левоцентристском лагере — и представлял интересы самой разношерстной публики, было делом чести провозглашать истинные ценности республики. Несмотря на то что продовольствие дешевело, экономические рычаги были не в наших руках. Но вот где мы действительно могли преуспеть, так это на ниве культуры, и попытались провести ряд преобразований в сфере образования и искусства. Учреждение светской системы школьного образования взамен частных католических школ оказалось задачей невыполнимой, учитывая нехватку средств, помещений и учительских кадров. К тому же президент Алькала Самора слишком быстро выслал иезуитов, а антиклерикальное законодательство было слишком строгим.

Своим достижением я считаю создание национальной программы музыкального образования по методу Карла Орфа из Германии, в которой особое место отводилось простым ударным инструментам. Но она не получила большого развития: испанские дети, так ловко владеющие кастаньетами и гитарами, оказались менее податливыми в освоении этого вида инструментального исполнения, чем их немецкие сверстники. А когда они запели, вообще началось светопреставление.

«Да как вы посмели публиковать кастильские лирические песни, в которых Каталония представлена процветающей страной? И если мы платим за выпуск стихотворных сборников на каталанском, тогда как насчет баскского?» Все это было бы очень забавным, если бы не выглядело столь печальным, — в действительности же мы сильно нуждались хотя бы в видимости национального единства.

Вместо консолидации политические партии раскалывались на части — на две, а то и три фракции. CEDA (Испанская конфедерация независимых правых), CNT (Национальная конфедерация труда), РСЕ (Испанская коммунистическая рабочая партия), POUM (Рабочая партия марксистского единства), UGT (Всеобщий союз трудящихся), PSOE (Рабочая социалистическая партия Испании) — эти аббревиатуры, как и многие другие, не сходили в те дни с наших уст. Будь буквенные сокращения цыплятами, мы бы определенно были сыты.

Единственная группировка, не имевшая аббревиатуры, — испанская фашистская партия — в конце концов захватила власть в стране. Они называли себя «фалангой», англичанин сказал бы «фэлэнкс», что в переводе с древнегреческого означает «отряд воинов, движущихся единой линией, прикрываясь соединенными вместе щитами и копьями». Вот это было единство — в противоположность национальной разобщенности, в противоположность поголовному смятению разума. Но то была не единственная причина их победы, и даже не основная. Так, имя нередко может содержать в себе невероятную силу, подобную ветру, пробуждающему пламя и разбрасывающему на своем пути смертельные частицы порожденного им детища.

Но похоже, никто ничего не замечал. Если богачи озабочены лишь пополнением своих запасов ветчины, муки и оливкового масла; крестьяне на юге — защитой убогих хозяйств от набегов зайцев, ворующих желуди; анархисты — подготовкой взрывов на телефонных станциях, что угрожало личной безопасности участников концерта в Касса-Вьеха или в Баш-Льобрегат, — то противнику грех не воспользоваться таким шансом. Нищета, голод, тревога за свою жизнь означают лишь то, что молодая республика не в состоянии остановить неизбежное. Возможно, демократии не хватает сил взять душевнобольное общество за лацканы, встряхнуть его хорошенько и заставить образумиться. Народные выборы в 1931 году все-таки состоялись, но что изменилось? Те, что имели все, по-прежнему владеют землей, а доведенные до отчаяния люди отвечают на голод, выселение из своих домов, урезание зарплаты насилием. Тогда как мировая экономика находилась в руинах, они вопреки всему верили в чудо, надеясь что Вторая республика исцелит всех и даст то, о чем они давно мечтали.

Идеалисты. И правые и левые рисовали себе сияющий образ совершенного общества, которого они жаждали изо всех сил, а болезненное столкновение интересов было неотвратимым. Дон Кихот и ветряные мельницы. Классик был прав, и не стоило забывать, что герой Сервантеса, будучи несомненной жертвой человеческого бездушия, борясь с фантомами, больше всего навредил себе.

Католическая пресса аплодировала германским нацистам за то, что они уповали на родину, власть, иерархию. Система эта называлась «фашизм» и, по их мнению, он для нас подходил идеально. Все лучше, чем его альтернатива — коммунизм. Но что такое коммунизм? Это ярлык, который приклеивали ко всему, что не нравилось землевладельцам. Поколениями горожанам разрешалось собирать сбитые ветром плоды, рыскать по округе в поисках дров, поить скотину в латифундиях. Теперь подобные вещи считались опасными.

Я поддерживал контакт с Аль-Серрасом, человеком, который никогда в жизни не употреблял в своей речи аббревиатуры и не принадлежал ни к какой официальной партии. Но его симпатии — равно как и их отсутствие — были очевидны. Вот, что он писал мне как-то в 1932 году:

Ты должен понимать. В Малаге все эти люди — жулики. Они утащат любое, что не приколочено гвоздями, полагая, что это принадлежит им. Будущего для них просто не существует. Они бы съели все семена на складах, будь это возможно, и тогда им нечего было бы сеять на предстоящий год, чтобы прокормить себя в дальнейшем.

30 января 1933 года испанские газеты придержали известие о бомбежках Барселоны и Севильи, зато вовсю раструбили заграничную новость: Гитлер назначен канцлером Германии. Через два месяца я получил письмо от Авивы — короткое, сбивчивое, вероятно написанное в спешке. Вайлю удалось узнать, что нацисты собираются арестовать его, и он покинул страну, перебравшись в Париж. Оставили Германию и сотни других умнейших людей, включая Брехта.

Прошло не так уж много времени, а в застенках Генриха Гиммлера, комиссара нацистской полиции, уже томились политические противники нового режима, их численность росла день ото дня, так что уже не хватало места для их содержания. Как сообщали газеты, нацисты быстро нашли решение этой проблемы, открыв первые концентрационные, как они их называли, лагеря: один в Баварии около Дахау и следом еще три недалеко от Берлина.

Информацию, что она сообщила о Вайле, я воспринял довольно сдержанно, он был мне всегда симпатичен, но мой желудок тем не менее отказывался быть солидарным с моим мозгом и фиксировал легкие вибрации предчувствия. Если произведения Вайля оказались в черных списках, значит, на Авиву брошена тень подозрения, и она также покинет Германию, разве нет? Она там не просто изгой, а враг государства, учитывая ее национальность и политическую принадлежность. Я надеялся, что она попросит о помощи меня и Аль-Серраса. Возможно, тогда мы бы снова сделали записи или отправились в турне. Или я нашел бы для нее работу в рамках испанской школьной музыкальной программы.

Своими письмами я пытался пробудить в ней хоть каплю здравого смысла, соблазнял предложениями, заманчивыми для нее во всех смыслах. Возможно, мы — и в этот момент я задавал себе вопрос, ответ на который, уверен, отыскался бы быстро: осмелюсь ли я повернуться спиной к моим республиканским соратникам, — так вот, возможно, мы сможем покинуть Европу на некоторое время, если она этого пожелает. Мы могли бы отправиться в Англию или на Восток. Японский оркестр сделал мне предложение исполнить в качестве приглашенного дирижера симфонии Малера.

В ответ она описывала подробности происходящего в Берлине:

Повсюду повальное увольнение евреев с работы, даже художников и музыкантов, театральных работников. Это официальная политика. Есть даже Staats-kommissar по Entjudung — государственный комиссар по деевреизации культурной жизни.

И снова я был преисполнен надежды: она приедет.

А она: нет.

Слава богу, я в Берлине, где людям хватит ума, чтобы суметь найти решение проблемы. Так много евреев было выгнано с работы, что они создали свою Еврейскую культурную ассоциацию. В соответствии с планом доктора Курта Зингера будет открыт театр только для евреев. Значит, будет работа. Всегда найдется выход из затруднительного положения.

Она писала, что нацистское руководство поддерживает Ассоциацию, которая способна удовлетворять художественные потребности одной группы людей и служить пропагандистским целям другой. Это даст Хинкелю, Гиммлеру, Геббельсу и их соратникам шанс доказать миру, что они не обращаются жестоко с еврейским народом. Хинкель не без гордости заявил: «Еврейские артисты работают для евреев». Авива считала, что ему нравится видеть себя в роли покровителя-защитника евреев.

Единственная трудность, по ее мнению, заключалась в том, что еврейский театр планировал специализироваться в музыке и драме, с которой она не очень знакома. Еврейская аудитория, как и немецкая, предпочитает оперы, из драматургии — современные пьесы и классиков, например Шекспира. Но и Ассоциация, и Хинкель требуют более отчетливого этнического содержания. Народная музыка. Еврейская культура. Пьесы о Палестине. Еврейская опера, если таковая вообще существует.

Авива писала:

Что любой из нас знает об этом?

Последний раз я была в синагоге ребенком, ходили классом, вроде урока истории или что-то в этом роде. Большинство этих так называемых евреев не говорят на идише и не способны найти Иерусалим на карте. В труппе нашего театра есть знатоки Вагнера, Бетховена, Брюкнера, а нас просят ставить пьесы о големах и петь публике, требующей «Сон в летнюю ночь» Шекспира, «Шалом алейхем». Мы вынуждены приглашать более образованных еврейских музыкантов из других стран руководить нами. Они предлагают занятия по овладению интонациями идиша и иврита, для того чтобы немецкие актеры исполняли свои роли более достоверно. Понимаешь, почему я тебе говорю, что беспокоиться не о чем? В ваших газетах пишут, что евреи бегут из Берлина, и ничего о том, что они перебираются из Дании и Палестины и, вполне возможно, из Испании, в Берлин, где еврейская культура процветает.

Соперничество в Еврейской культурной ассоциации было так велико, а лояльность настолько хрупкой, что Авива не осмеливалась даже на время уволиться с работы. Вряд ли там будут дожидаться, когда она решит вернуться. С февраля вся почта, проходящая через Германию, стала подвергаться цензуре, именно тогда нацисты подожгли собственный Рейхстаг и арестовали всех до единого депутатов-коммунистов. Возможно, Авива и посылала письма в феврале, но до меня они не дошли.

Плакаты, ставшие такими привычными на улицах Испании в апреле 1931 года, изменили свой облик. У красотки La Niña Bonita, что восхищала всю Барселону, из-под шляпки «колокол» исчезли розовые лучи, олицетворявшие когда-то надежду, пропали щеки и даже нежные карие глаза. Ее, вдруг позеленевшую, с массивными губами, тяжелым подбородком, выпуклым адамовым яблоком и мускулистыми предплечьями, нарисовали в той же манере, в какой коммунисты изображали на своих плакатах рабочих и солдат, призывающих: «КРЕСТЬЯНИН! РЕВОЛЮЦИИ НУЖНЫ ТВОИ УСИЛИЯ» или «ТЫ! ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ ПОБЕДЫ?». Всего за один месяц она стала каменным изваянием с пустыми глазницами, напоминающим, что сейчас не время для человеколюбия, для индивидуальности. Важны только цели и их символы.

В 1933 году стартовали Bienio Negro — два черных года. Резкая перемена настроений избирателей в пользу правых позволила врагам республики отменить реформы последних двух лет. Им этого оказалось недостаточно. Повсюду шли разговоры о развале, о необходимости силы, о тайных заговорах и необходимости железной руки. Молодые испанцы с завистью рассматривали в газетах фото из Италии и Германии; они не помнили 1921 или 1914 года, не говоря уже о событиях 1898 года, знаменовавшего конец эры подлинного могущества и гордости Испании. Под дождем со снегом они выстраивались в колонны по двадцать тысяч человек, желая кричать: «Фюрер!» или «Дуче!», но у них не было еще такого испанского слова и не было единственного харизматичного лидера. Они довольствовались пока криком: «Jefe! Jefe! Jefe!» — «Вождь! Вождь! Вождь!», надеясь, что ветер донесет их заклинание до любого человека, который выступит вперед и поведет их к счастью.

ЧАСТЬ VI. Сезон боя быков, 1936

Глава 21

Пикассо видел Испанию страной матадоров, пикадоров и бандерильеро. Такой же видел ее Хемингуэй, но это была не моя страна, не моя Каталония. И все же арена для боя быков дважды запечатлелась в моей памяти, словно обрамляя год, который выдался более кровавым, чем коррида.

Мои наиболее яркие воспоминания о нем состоят в основном из картин: голый ребенок, бегущий за отъезжающим грузовиком; сложенные пополам полосатые матрацы, расстеленные на обочине дороги, и ноги, торчащие между складками. Или вот это: полдень, городская площадь, женщина в вечернем платье, но почему-то в домашних тапочках, рядом с ней — жизнерадостный спаниель. И вдруг женщину срезает пуля снайпера. Она падает, прижимая к бедру сумочку, на лице удивление, медленно сменяющееся ужасом, — нет, она не просто поскользнулась. Я смотрю на происходящее с другой стороны площади и вижу, как два новых выстрела кладут конец ее мучениям. Только собака, как обезумевшая, носится вокруг.

Сколько их было, подобных сцен — десятки, сотни… Чудовищные картины, разворачивавшиеся перед глазами без единого звука.

Но я нарушил последовательность своего рассказа, чего обещал не делать. Трудно хранить объективность, повествуя о годах гражданской войны. Но сейчас я вернусь к бою быков, потому что именно с него для меня началась война и им же закончилась.

Аль-Серрас пригласил меня на весеннюю ярмарку в Малаге, кульминацией которой стала коррида, победителю которой донья де Лароча намеревалась вручить особый приз. Стоял июнь 1936 года. За последние два года мы с пианистом виделись всего несколько раз. Покончив с концертной деятельностью, он редко покидал юг, а я большую часть времени проводил в столице и на севере.

Но мы регулярно обменивались письмами, особенно после 1933 года, когда в последний раз получили весточку от Авивы. Как когда-то нас вновь связало ее появление в нашей жизни, так сейчас объединяло ее отсутствие. Мы оба беспокоились о ней. И наивно полагали, что обстановка в Европе скоро улучшится и жизнь потечет по-прежнему.

Я тогда квартировал в Мериде — слишком далеко от Малаги, чтобы тащиться туда ради боя быков. Но мне требовалось обсудить с Аль-Серрасом один важный вопрос, интересовавший руководителей партии, с которыми я в эти последние дни республики поддерживал контакт.

И вот мы с Аль-Серрасом любовались быком, который стоял в тени огромного дуба, помахивая длинным хвостом.

— Донья годами не видится с собственными детьми, — сказал мой друг, — но хотя бы раз в день приходит взглянуть на это животное. Знал бы ты, на какие жертвы она пошла, чтобы сохранить ему жизнь! — Бык посмотрел на нас, и Аль-Серрас содрогнулся. Донья старалась прятать быка от посторонних, пока он не наберется сил для боя на арене. Но отгонять любопытных становилось все труднее.

— Они что, хотят с ним сразиться?

— Сразиться? — Он засмеялся. — Они хотят его съесть. Ты видишь под этим деревом опасного зверя, а крестьяне видят пятьсот килограммов говядины. Некоторые из них не ели мяса все пять лет, что растет этот бык.

— Пять лет, — кивнул я. — Значит, бык родился нашей первой республиканской весной.

— Как время летит! — печально выдохнул Аль-Серрас. — Он может и умереть вместе с республикой, если новости, которые до нас доходят, правдивы.

На последних выборах в феврале произошла очередная смена власти, которая после двух «черных лет» от правых перешла к левым, и те хоть и с опозданием, но все же создали Народный фронт. Правым не помогли все их огромные ресурсы, затраченные на пропагандистскую кампанию, в ходе которой было напечатано десять тысяч плакатов и пятьдесят миллионов листовок. Но мои товарищи по партии не торопились праздновать победу. Мы знали, что, говоря языком корриды, раненый бык особо опасен, и матадору не стоит поворачиваться к нему спиной. Именно поэтому я и приехал поговорить с Аль-Серрасом.

Я пригладил тонкие волосы, свисавшие с моей почти лысой макушки.

— Завладеть глазами и ушами людей — в наши дни это ключ к успеху. Нам необходимо, чтобы каждый известный артист, каждый писатель и каждый музыкант присоединился к нам.

— Но, Фелю, — сказал он, прислонившись плечом к забору, — левые потерпят поражение.

— Мы же победили в феврале, — сказал я.

Но мы оба понимали, что это только слова. Парламентская демократия находилась на последнем издыхании, повсюду говорили о революции и контрреволюции. Военные фанатики требовали введения чрезвычайного положения. Фашистская фаланга усилилась как никогда.

— Это опасная игра, — начал Аль-Серрас. Я думал, он имеет в виду политику, но он смотрел на быка. — Видишь эти рога цвета карамели? Видишь, какие они острые? Это потому, что их не обрабатывали напильником. Считается, что рога для быка — то же, что усы для кошки. С их помощью они определяют ширину проемов — пройдет тело или нет. Теперь смотри. Если быку рога частично спилили, у него меняется чувство ориентации. Это чистой воды обман.

Я рассеянно кивнул и попытался вернуть разговор к политике:

— Республиканцы — не дураки. Они уволили Франко с должности начальника штаба и послали на Канарские острова. Других генералов, Годеда, Молу, разогнали кого куда. По большей части в Марокко, от греха подальше.

— Марокко, — вздохнул он. — Не так уж оно от нас далеко. Слышал поговорку: если в Африке песчаная буря, то у нас в постели скрипит песок?

— Хусто! — взмолился я. — Пожалуйста, послушай, что я тебе скажу. Нам нужна твоя помощь.

Он некоторое время молчал.

— Я рад, что ты приехал, — наконец выдавил он. — И твоя просьба греет мне сердце. Мы с доньей де Ларочей уживаемся как раз потому, что я ей нужен. Так что я все понимаю. Однако… — Он сделал драматическую паузу. — В прошлом году я был в Барселоне. На улицах какие-то люди продавали листовки с республиканскими балладами. Вернее, не республиканскими, а скорее анархистскими. О гордости рабочего класса и тому подобном. Я купил одну, чтобы посмотреть. Минут десять вчитывался, но так и не смог понять, в чем там суть. Подошел к мальчишке — чистильщику обуви. Между прочим, ящик у него был раскрашен в красное и черное. «Тебе чего?» — спросил он, глядя на мой костюм. Именно так, на «ты». Никакого там «Добрый день», ничего. Хотя по одной моей одежде ему должно было стать ясно, что я дам ему такие чаевые, каких он за весь день не заработает. Если, конечно, чаевые еще не объявлены вне закона. Ну ладно. Показываю ему листок с песней и спрашиваю, как же ее петь, если ноты не напечатаны. «А как хочешь, так и пой», — говорит он. Я решил, что он просто нахал, но потом понял, что он имел в виду. Эту песню можно петь по-разному. Они продают эти листки повсюду, в каждом квартале, так что все левые могут сговориться и подобрать подходящий мотив. Музыка для них не имеет никакого значения. Им важны только слова. Вот в чем дело, Фелю, — заключил он. — Мы живем в такое время, когда искусство никому не нужно.

— Вполне возможно.

— В последние годы я не появлялся на публике, — продолжал он. — Я не великий комбинатор, иногда моя правая рука не знает, что делает левая…

— Смешно слышать такое от пианиста.

— Это животное не знает, что будет впереди. А мы знаем. Я — за средний путь.

— Ты не средний! Середина — это посредственность.

— Нет. Есть и другая середина.

— Какая?

— Выживание.

На следующий день мы планировали принять участие в загоне быков. Быка доньи де Ларочей вместе с пятью другими собирались выпустить на волю и дать пробежать по окраинным улицам Малаги, гонясь за несколькими отчаянными храбрецами, несущимися впереди. Затем мы должны были встретиться на арене, где шесть неистовых быков будут ждать в темных загонах схватки за главный приз. Цветок доньи де Ларочей должен был выступать вторым.

Однако в последнюю минуту мероприятие отменили, и никто не знал почему. Мы с Аль-Серрасом пошли бродить по кварталу. На узкой улочке, зажатой между высокими стенами домов, перегороженной веревками, на которых сохло белье, нас окружила группа мужчин в темных штанах, застиранных рубашках апаш и черных кепках. Аль-Серрас, всегда привередливый в одежде, а с годами превратившийся в настоящего франта, резко выделялся на их фоне. Вдруг невысокий паренек с вьющимися рыжими волосами схватил Аль-Серраса за галстук и рванул его к себе. Второй в это время схватил Аль-Серраса за руки.

— У моей подружки и то руки грубее, — взвизгнул фальцетом он, показывая приятелям на тщательно отполированные ногти пианиста.

Мне казалось, я перенесся в далекое детство, на школьный двор. Они просто расстроены отменой зрелища, пытался я уверить себя, но их пристальные взгляды говорили о другом. У одного из парней под рубахой топорщилось что-то, похожее на пистолет. Другой держал в кулаке шейный платок.

— Кем ты работаешь? — спросил рыжий. — Что делаешь?

Аль-Серрас молчал.

Парень потянулся к поясу — к моему великому облегчению, там был не пистолет, а молоток. Но облегчение длилось недолго, так как незнакомец, крепко ухватив Аль-Серраса за запястье, принялся размахивать молотком:

— Почему у тебя такие белые ручки?

Аль-Серрас не шевелился и, как слепой, стоял с вытянутой рукой. Но тут его мучитель отстал от него и обратился ко мне.

— А что ты скажешь? — требовательно дернул он меня за руку.

— Я сборщик оливок, — сказал я.

— С такими руками? — расхохотался он.

Я вырвал у него правую руку и ладонью вверх протянул ему левую:

— Я левша.

— Вот это другое дело, — похвалил он, любуясь мозолистыми подушечками на кончиках пальцев. И уточнил: — Гранада?

— Кампо-Секо. Недалеко от Барселоны.

В конце улицы раздался свист. Рыжий выпустил мою руку, и бандиты молча двинулись прочь, оставив нас с Аль-Серрасом, потных от страха, под бельевыми веревками.

— Хочешь пить? — спросил Аль-Серрас.

— Не то слово.

Мы нашли убежище в кафе. Вяло перешучиваясь, чокнулись за то, что не обмочили штаны перед лицом опасности. Но избавиться от пережитого страха было непросто.

После первой рюмки Аль-Серрас притих, и я решил, что он все еще вспоминает стычку с хулиганами. Но я ошибся.

— Донья Лароча, — печально промолвил он, — уже не та. Пока что она оказывает мне помощь, но недостаточно.

Я сочувственно кивнул:

— Еще по рюмочке?

— Спасибо. Не откажусь.

Мы выпили по второй. Он не спорил, когда я заплатил и за третью. Но заказывать по четвертой я отказался. Тогда Аль-Серрас неуверенно встал и велел мне придержать столик, пока он не вернется. Со своего места я видел, как он вынул из кармана какую-то разрисованную бумагу и стал размахивать ею перед прохожими.

Толпа, направлявшаяся на запад, к арене, густела. Аль-Серрас метался от одного человека к другому, жестикулировал, хлопал собеседников по плечу и показывал на свой карман. Я окликнул его, но он отмахнулся — сиди на месте. Я бросил взгляд на часы.

Меня распирало любопытство. В конце концов я не выдержал и выскочил к нему на тротуар. Молодой парень в парусиновых штанах как раз изучал протянутый ему лист бумаги.

— Что это? — спросил я.

— Хочу кое-что продать.

— Зачем?

— Чтобы заказать еще по рюмке.

— С тебя уже достаточно. К тому же у нас нет времени.

— Я должен расплатиться с тобой за последние две рюмки. И вообще, мне нужны карманные деньги. — Он снова повернулся к парню.

— Отдайте, — сказал я ему. — Я это покупаю.

Парень, уже готовый вернуть листок, замер. Мой неожиданный интерес заставил его заколебаться.

— Ну-ка напой еще раз.

Аль-Серрас промурлыкал несколько тактов незнакомой мелодии.

— Никогда не слышал, — сказал парень.

— Подари это своей девушке. Скажи, что это написано в ее честь. Второй такой нет.

— Так эта у вас единственная?

— Есть другие мелодии. Но эта записана в одном экземпляре.

— Ты торгуешь вразнос своими композициями? — поразился я. — И даже не оставляешь себе копии?

— Пытаюсь… — проворчал Аль-Серрас.

— Покажите другую, — попросил парень.

Аль-Серрас извлек из кармана еще одну сложенную бумажку:

— Идею мне подсказали листовки с песнями в Барселоне. Почему бы и нет?

Но незнакомые мелодии, тем более без слов, не заинтересовали парня. Он ушел, а я обратился к другу Аль-Серрасу:

— У тебя полный карман этих бумажек? Ну и ну.

— Всего несколько лет назад я реагировал бы так же, — пожал плечами он. — Как только я бросил писать шедевры, так обратился к пустякам. Но они, конечно, ничего не стоят. Как любые несоединенные фрагменты. Как твои левые политические партии…

Я игнорировал его укол:

— Так вот чем ты занимался все это время?

— Да.

— С каких пор?

— После Бургоса. После того, как бросил серьезную музыку.

— Ты не должен сдаваться. Брамс потратил на свою Первую симфонию четырнадцать лет.

— Я не Брамс.

— Разумеется. Но это не значит, что ты должен сдаться.

— Да не волнуйся ты так, — хмыкнул он. — Я не откажусь ни от одной своей вредной привычки.

На площади арены мы нашли себе местечко в тени. Донья де Лароча, окруженная толпой друзей, окликнула Аль-Серраса и послала ему воздушный поцелуй. Несколько лет назад я останавливался у нее и играл для ее друзей, но вряд ли она узнала меня сейчас. Аль-Серрас поинтересовался у нее, почему отменили загон быков. Я прислушался. Оказалось, была угроза беспорядков.

— Возмутительно! — негодующе проговорила какая-то женщина.

— Очень жалко! — посетовал мужчина слева от нее.

— Это просто позор! — донесся голос справа.

На противоположной от нас трибуне, залитой солнцем, места пустовали, если не считать дюжины зрителей, да и те ушли сразу после того, как первый матадор убил своего быка. На нашей стороне толпа неистовствовала, швыряя вниз ботинки и размахивая носовыми платками.

Я внимательно смотрел на пустые сиденья напротив, а мое ухо ловило нарастающий грохот, который зарождался где-то за пределами арены и сопровождался шумом тяжелых ударов. Я повернулся к Аль-Серрасу, но он вместе с остальными зрителями громко приветствовал матадора, совершавшего почетный круг; его помощники тащили на лошадях убитого быка. Двое мужчин рисовали белым порошком линию вокруг окровавленной арены. Они подняли головы — очевидно, услышали то же, что я.

Матадор завершил парадное шествие, и дверь загона распахнулась. В проеме стоял бык доньи де Ларочи. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и вдруг упал. Воцарилась напряженная тишина. Матадор остановился. Он выглядел испуганным, как будто только что побежденный им бык вдруг ожил на глазах. Толпа издала коллективный вздох. Бык медленно, сантиметр за сантиметром, скользил назад, в темноту загона. Кто-то указал на веревку, затянутую вокруг одной из задних ног быка. Текли минуты. Неожиданно из тени стойл выскочило несколько мужчин. Один из них подскочил к быку и мгновенным ударом — вспыхнуло серебро ножа — перерезал ему глотку. Довольно гуманно, мелькнуло у меня.

Донья де Лароча завизжала. Я прижался к спинке кресла, пропуская к ней Аль-Серраса и еще двоих мужчин. Около минуты ничего не происходило, но затем откуда ни возьмись появилось десятка четыре мужчин в крестьянской одежде, которые затащили быка в загон, а затем через заднюю дверь вынесли тушу на улицу под приветственный рев сотен голодных батраков и рабочих. Недалеко от нас седой мужчина с регалиями отставного генерала вытащил пистолет и принялся исступленно палить в них, но лишь слегка ранил одну из лошадей пикадоров.

Донья де Лароча, сменив отчаяние на гнев, пронзительно кричала:

— Трусы! — Она имела в виду вооруженных копьями помощников матадора, которые отступили в сторону, когда крестьяне ворвались на арену.

Аль-Серрас не простил крестьянам того, что они натворили: расстроили его подругу и лишили его одного из немногих удовольствий, доступных в Малаге человеку среднего достатка. Он не задумывался о политике. Выводы о событиях, происходивших в мире, он делал на основе собственного опыта и собственных интересов. Я покинул Малагу, понимая, что моя миссия провалилась. Привлечь Аль-Серраса к делу республики, которому я служил, не удалось.

Для кого-то гражданская война началась годом раньше, когда правые во главе с тогдашним начальником Генерального штаба Франко жестоко подавили восстание астурийских горняков. Но для меня гражданская война началась в тот день на арене для боя быков. Но не тогда, когда был убит бык доньи де Ларочи, и не тогда, когда она, рыдая, выкрикивала имя быка. Это случилось чуть позже, когда мы приготовились покинуть арену. Донья де Лароча выпрямилась во весь свой рост, оглядела всех нас — меня, Хусто, сидевшую за ней даму, плохо стрелявшего седого генерала — и торжественно изрекла:

— Сохраним память о Цветке. Он первым пролил свою кровь за правое дело. Но будут и другие жертвы.

Конечно будут, не сомневался я.

Люди любят пророчествовать. Предсказывать гибель или победу, мечтать о возмездии. В Испании той поры не было недостатка в таких пророчествах, и многие жили в тревожном ожидании грядущих несчастий. Но осуществились они в июле, в том самом месяце, когда бык доньи де Ларочи умер на десять минут раньше, чем следовало. Все было готово к пожару, и хватило одной искры, чтобы он заполыхал.

Поначалу никто не думал, что случится то, что случилось. Все полагали, что будет восстание, в результате которого произойдет смена власти, а получили долгую гражданскую войну. Франко не был ни ее вдохновителем, ни подставным лицом. Он не был испанским Гитлером, он был просто генералом, который быстро и втихомолку прибрал власть к рукам. Многим он казался слишком обыкновенным человеком. Один генерал-антиреспубликанец презрительно называл его «мисс Канарские острова 1936 года» — за то, что Франко терпеливо страдал от жары на тропическом острове Тенерифе, ожидая приказов и готовый исполнить любой. Но генерал ошибался. Франко не был робким, он был беспринципным и хладнокровным.

К тому же ему везло. Как позже верили многие, ему благоволила сама судьба. И в самом деле, ему удалось выжить в африканской кампании, унесшей тысячи жизней, не получив ни единой царапины. Он даже стал сильнее и крепче, как будто подпитывался трагедиями других.

Если бы не загадочная гибель на стрельбище военного командующего островом Гран-Канария 16 июля, Франко не получил бы приглашения присутствовать на похоронах, для чего уже на следующий день прибыл с близлежащего Тенерифе. В тот вечер испанские гарнизоны в марокканских городах Мелилья, Тетуан и Сеута восстали против республики. Утром 18 июля Франко и генерал Оргас захватили Лас-Пальмас на Гран-Канарии.

Мне было шестнадцать лет, когда во время Трагической недели я бежал из Барселоны, не понимая, кто с кем борется и почему. Я не понимал причины колониальных беспорядков, которые привели к военной катастрофе, стоившей жизни моему брату при Ануале. Но теперь положение изменилось. Я чувствовал, что должен разобраться в творившемся вокруг кровавом хаосе. От меня не укрылось, что города, служившие цитаделью католицизма, — Бургос, Саламанка, Сеговия, Самора и Авила — приветствовали государственный переворот. Я читал чудовищные подробности о первых гонениях на левых в этих старинных городах центральной равнины. В течение недели вся Северо-Западная Испания, за исключением северного побережья близ Бильбоа, превратилась в оплот националистов во главе с генералом Мола.

18 июля я сел на поезд, идущий на юг от Саламанки, где у меня прошли репетиции с симфоническим оркестром, и отправился в Мериду, где у меня была небольшая квартира. Помню, как для сохранности переложил обратный билет из правого переднего кармана брюк во внутренний левый карман пиджака. На обратном билете стояла дата: 22 июля. Через неделю-другую, полагал я, когда правительственный кризис завершится либо, как я надеялся, подавлением мятежа, либо созданием нового правительства правых, я смогу воспользоваться этим билетом.

Больше я никогда не был в Саламанке.

Влияние Франко на мятежников росло с каждым днем, го июля в странной авиакатастрофе погиб один из ключевых заговорщиков Санхурхо. Как стало известно позже, он выступал за проведение переговоров, которые не позволили бы мятежу превратиться в тотальную войну.

Франко опять повезло.

С Гран-Канарии он прилетел в Марокко, где из испанских частей и наемных мавров сформировалась антиреспубликанская армия. Она уже готовилась пересечь Гибралтар — мешало только отсутствие транспорта. Республиканские военные корабли контролировали пролив. Франко требовались самолеты. Муссолини сначала отказался ему помочь, но затем в обмен на наличные выделил дюжину бомбардировщиков «Савойя-81».

Как и Италия, Германия не горела желанием быть вовлеченной в испанские события, и первые обращения Франко вызвали слабый отклик. Но в том июле Гитлер посетил Вагнеровский фестиваль в Байройте, где наслаждался операми на темы добра и зла. Опера была его страстью с юности, когда он плакал от восторга на «Риенци, последнем трибуне». Он называл музыку Вагнера своей религией.

Я был в Байройте всего один раз, в 1920-х годах. Почти каждый любитель музыки, попадавший в Баварию, считал своим долгом завернуть туда, пока «вагнеризм» не стал синонимом нацизма. Я опробовал отличную акустику Фестивального театра, так спроектированного Вагнером, что меломаны покидали зал в состоянии шока, не способные отличить фантазию от реальности.

25 июля, когда эмиссары Франко прибыли в Байройт, Гитлер только что вернулся с представления «Зигфрида», которым дирижировал его любимый Вильгельм Фуртвенглер. В тот же вечер Гитлер решил предоставить Франко военную помощь, и даже в большем размере, чем его просили. Операция получила кодовое имя «Волшебный огонь» — еще одна аллюзия на музыку Вагнера. Как знать, если бы дело происходило в другое время и в другом месте, если бы в ушах Гитлера звучали другие мотивы или даже те же, но исполненные под руководством менее искусного дирижера, может быть, он поступил бы иначе.

Я услышал эту историю месяц спустя от своего приятеля-республиканца, который обожал музыку (и которому было нелегко расстаться с пластинками Вагнера). Удивился ли я? Да, удивился. И ужаснулся. Я получил новое доказательство власти музыки и одновременно — доказательство ее слабости. В чем же ее сила? В том, что она способствует недобрым делам, оправдывая зло, уже угнездившееся в человеческих сердцах? Или в том, что она приносит утешение, но только тем, кто сумел подладиться к действительности? Неужели воображение художника лишь усиливает то, что уже предначертано судьбой?

Если музыка имеет силу, значит, силу имею и я? Если у других людей есть судьба, значит, она есть и у меня. Прекрасно. Я потратил последние пятнадцать лет на то, чтобы сделать себе имя и быть готовым к такому дню, как этот. Теперь он настал, но я все еще не понимал, как игра на виолончели может изменить мир.

Когда-то я верил в то, что у искусства нет родины, что искусство — это нечто такое, что стоит выше любых пороков. Но сейчас я понял, что искусство может служить политическим целям и посылать иностранные самолеты бомбить города Южной Испании. Значит, человек, причастный к искусству, не имеет права стоять в стороне.

Нужно было так много сделать. Но пока я не придумал ничего лучшего, чем участвовать в митингах, писать письма и выступать с короткими речами перед каждым концертом: ни одна из этих инициатив не убедила британское или американское правительства помочь нам. В то же время я продолжал играть Баха, напоминая себе, что Германия и Гитлер — не синонимы. Мне было необходимо ощущение порядка и смысла, присущее музыке Баха.

Франко пересек пролив. Рабочая милиция бежала от зверствующих мавров, которых она всегда боялась. Севилья и Кордова пали. В Гранаде отряды фалангистов окружили тысячи левых, отвели их на кладбище и расстреляли. Среди них был поэт Федерико Гарсиа Лорка.

Националисты захватили уже и север и юг и планировали соединиться в центре страны. Франко назначил встречу иностранному репортеру за определенным столиком в определенном кафе Мадрида, настолько он был уверен, что захватит столицу в рассчитанный срок.

По вечерам я слушал по радио «беседы» мятежного генерала Кейпо де Льяно из Севильи, рассказывавшего о продвижении войск националистов по Южной Испании. Он называл известных республиканцев по именам и описывал, что с ними будет, когда они попадут в плен к националистам. Просто убить их ему казалось мало. Звездам футбола он грозил отрубить ноги. Музыкантам и художникам — кисти рук. Что касается меня, то моих кистей ему было недостаточно; мне он пообещал отрубить руки по локти.

Как-то раз, когда я уже собирался выключить радио после очередной провокационной «беседы», он объявил, что сейчас прозвучит фортепианная пьеса в исполнении человека, только что назначенного Франко почетным президентом недавно созданного Национального института испанской культуры. Кто бы это мог быть? Мануэль де Фалья? Конечно, он был консервативным клерикалом, но вряд ли после гибели своего близкого друга Гарсиа Лорки согласился бы принять этот пост.

Но вот раздалось шипение патефонной иголки и… полились звуки виолончели, к которой вскоре присоединилась и скрипка. Это была запись трио, в 1929 году сделанная нами вместе с Авивой. Президентом фашистского института стал Аль-Серрас. Ему оставался всего шаг до поста в будущем правительстве.

Вместе с первым шоком прошло и мое удивление. Они предложили ему признание и аудиторию — две вещи, о которых он мечтал больше всего. Мой далекий от политики партнер превзошел меня.

Как все происходило, я узнал позже. Хотя все южные города пали, Малага продержалась до февраля 1937 года — лишь тогда националисты овладели ею и отпраздновали победу. У ворот, ведущих к арене для корриды, стояли столбы, унизанные гирляндами то ли фруктовой кожуры, то ли ломтями сушившейся на солнце соленой трески. Это были уши левых. Местные аристократы, вроде доньи де Ларочи, утверждали, что это сделали мавританские наемники: головы, нанизанные на пики, — одна из самых распространенных тем в рассказах об африканских странах. Но позже Аль-Серрас поведал мне, что это учинили местные фалангисты, боровшиеся на стороне националистов. Для них это была своего рода месть за эпизод на арене, случившийся восемь месяцев назад.

Уши — это было уж слишком. После этого Аль-Серрас оставил Малагу, уехала и его покровительница. Но он принял должность в Испанском институте культуры. Собирался сочинять музыку для нового правительства.

Гражданская война сделала невозможным мое возвращение в Мериду, и я остановился в отеле в Торрепауло, на лояльном республиканцам юго-западе. В начале 1937 года война добралась и сюда. Однажды утром я проснулся от рева самолетов, бомбивших город и прилегающие дороги. Затем на бреющем полете самолеты стали расстреливать толпы разбегавшихся людей. Волоча свою виолончель, я присоединился к исходу, держа путь в направлении той части горизонта, которая казалась менее задымленной.

Я отдал свои ботинки и носки немощному старику, который бежал из дома в одном нижнем белье и берете. Ноги сразу почувствовали невероятное тепло узкой дороги, которую бомбили так часто, что ее каменистая поверхность тлела как вулканический пепел. Молодые парни рвали свои рубашки на полосы и оборачивали ими ступни. Я сделал то же самое. Затем, вспомнив о большом куске хлопковой ткани, который держал в футляре виолончели для вытирания канифольной пыли, я сделать из нее нечто вроде плаща — прорезал в середине дыру и просунул в нее голову. Плащ хотя бы прикрыл плечи. Но даже сквозь тряпки, намотанные на ноги, я продолжал ощущать жар дороги. В конце концов я оставил виолончель на обочине, чтобы она не мешала мне идти быстрее. Лишь футляр со смычком продолжал болтаться у меня на шее. В тот момент музыка ничего не могла сделать для меня. Зато как хотелось мне заиметь пару ботинок!

Вечером я пришел в соседний город Сан-Рамон, где надеялся найти одного своего знакомого, покинувшего симфонический оркестр Саламанки. Я с трудом разыскал его дом. От развороченного верхнего этажа остались одни балки. Но первый этаж и подвальное помещение могли послужить укрытием, хотя в них не было ни водопровода, ни канализации, ни отопления. Коллега накормил меня холодным чесночным супом с хлебом. Я смазал йодом порезы, забинтовал разбитые ноги марлей и заснул самым глубоким в своей жизни сном. Спустя несколько часов, показавшихся мне минутами, я проснулся оттого, что кто-то стучал мне по ногам. Во сне это были острые камни жаркой улицы, впивающиеся в подошвы, наяву — винтовочный штык.

Националисты согнали нас в толпу: меня, приютившего меня друга и тысячи других людей. Стояла темень. Они погнали нас к арене, находившейся на краю города. Обшарили мои карманы и нашли обратный билет в Саламанку, теперь уже захваченную националистами, и мою визитную карточку. Меня вывели из шеренги, а большую часть остальных, в основном мужчин, но и нескольких женщин, затолкали внутрь. Послышался треск пулеметных очередей. Небо озарялось ужасным бледно-желтым светом. Не знаю, может ли нормальный человек уснуть в таком положении. Я смог. Заснул стоя. Открыв глаза, обнаружил перед собой его лицо: проницательные карие глаза, толстые щеки и безвольный подбородок.

— А ведь верно, — сказал он. — Мы практически одного роста. Может, я чуть повыше. Но вы без обуви. Где ваши ботинки?

Это были первые слова, адресованные мне Пакито Франко. Я был настолько поражен при виде его, что не нашелся что ответить.

— Я ничего вам не должен. Свой долг я вернул шестнадцать лет назад. Я только что отказался вмешиваться в судьбу одного своего родственника. Вам это известно? Скажите.

В голове у меня было пусто.

— Скажите, — повторил он.

— Сказать что?

— Скажите, что я ничего вам не должен.

— Вы ничего мне не должны.

— И это правда, — сказал он мрачно. — Я был ранен в живот. Много лет назад. Возможно, вы тоже из числа счастливчиков. Два ваших брата погибли, не так ли?

— Три.

— И ваш отец.

— Да. — Я слишком устал, чтобы бояться.

Он достал из кармана знакомый мне предмет. Компас, подарок моего отца Энрике. Если бы много лет назад я выбрал его, все сложилось бы по-другому. Он эффектно щелкнул крышкой и снова захлопнул ее.

— Мадрид, наш следующий пункт назначения, на северо-востоке. Компас еще работает. Видите? Я никогда не потеряюсь. Настоящий человек всегда знает, куда он идет, что он делает и почему.

Он оттолкнул меня от стены, возле которой я стоял. Следуя интуиции, я направился к воротам арены, через которые прошло так много людей. Но он заставил меня повернуть обратно. Я шагал, ожидая выстрела в спину, который свалит меня с ног, как это было с женщиной на площади несколько месяцев назад.

В отличие от Франко я не знал, куда иду, но инстинкт самосохранения подсказал, что надо просто идти вперед. Через час я оказался на окраине города. Чуть позже, в тот же день, я сидел в поезде, направлявшемся на восток по южной кромке националистической территории к одному из немногих оставшихся в руках республиканцев анклавов — Барселоне.

Город выглядел странно, словно вывернутый наизнанку. В середине торговых улиц были навалены мешки с песком, возле которых стояли плетеные кресла и деревянные кресла-качалки. Сновали люди с булыжниками в руках — шло сооружение баррикад.

Но единства действий у защитников Барселоны не было. Разные группировки боролись друг с другом: анархисты против сталинистов, сталинисты против троцкистов, солдаты и штурмовая гвардия против неофициальной милиции. Город сдался еще до того, как им овладели франкисты. Но я застал его в состоянии умеренной взъерошенности, еще не потерявшим надежду. Мало кто из жителей Барселоны видел то, что довелось видеть мне: бомбардировщики, расстреливающие безоружных людей с бреющего полета, арены для боя быков, превращенные в места казни. Позднее все это придет и сюда.

Я продумал план отъезда из Барселоны. Но прежде чем приступить к его осуществлению, нанял автомашину, которая отвезла меня на юг, в Кампо-Секо. Пока водитель, ждавший на улице, ворчал по поводу дороговизны бензина, причитая, что я мало ему заплатил, я вскарабкался по лестнице родного дома. В гостиной обнялся с сестрой и ее сыном Энриком, который так вырос, что я не узнал его, и матерью. Она стала сильно сутулиться: для того чтобы посмотреть мне в глаза, ей пришлось задрать голову, что привело ее в смущение.

Мы вчетвером обменялись новостями. Я описал улицы Барселоны. Они рассказали о нехватке продуктов. При этом они невольно заглядывали мне за спину, словно я прятал там подарки. Но я не привез ничего, кроме приглашения. Я надеялся, что родственники отправятся вместе со мной во Францию. Но племяннику понадобилось куда-то отлучиться, и он, извинившись, ушел. Луиза, приглаживая первые седые волосы на старомодной короткой стрижке, больше беспокоилась о рисе, который оставила вариться на кухне. Маму же больше всего волновало, сумею ли я перетащить от балконной двери к обеденному столу тяжелое кресло. Я справился с этой задачей, физически ощущая, как утекает бесценное время.

Они хотели, чтобы я остался обедать.

— Ты не приехал на похороны Тии, — с упреком сказала мать. Я знал, что старшая сестра моего отца скончалась год назад.

— Я не мог. Нас разделяло полстраны…

Ее не интересовали мои извинения. Она принялась считать стоящие у стола стулья.

— Мам, оставь стулья в покое. Послушай. Я говорил вам о Франции…

Она снова начала пересчитывать стулья.

— Стульев достаточно, — сказал я. — Нас всего четверо: ты, я, Луиза и Энрик. Только четверо. И мне стул не нужен. К тому же скоро может случиться так, что стулья вообще никому не будут нужны. Пожалуйста, выслушай меня.

Она побрела в сторону кухни. Я бросился за ней, схватил еще один стул и потащил его в гостиную.

— Луиза! — прокричал я в сторону кухни. — Иди сюда.

— Сейчас, только за рисом присмотрю, — ответила сестра.

— Ну хорошо. Мам, пойдем на кухню. Мне надо с вами поговорить.

Она потрепала меня по руке:

— Поговорим за обедом.

— Дело не ждет. У меня водитель на улице. Я не остаюсь на обед.

Через балконную дверь я слышал, как водитель вышел из машины и хлопнул дверцей. Затем чиркнула спичка. Вверх поплыл сигаретный дым — запах нетерпения. Я сказал, что мы спустимся с багажом через полчаса. Все четверо.

— Мама, ты должна понимать, что произойдет, когда националисты войдут в Барселону.

— Хорошо, — ответила она. — Барселона.

— Что ты имеешь в виду?

Она молчала, и я повысил голос:

— Что ты имела в виду, когда говорила: «Хорошо, Барселона»?

Она снова похлопала меня по руке:

— Это будет не самое худшее. Не беспокойся. Я хочу, чтобы ты женился, Фелю.

Наш разговор продолжался в той же манере, контрапунктом. Она обсуждала похороны, на которые я не явился, и мою предполагаемую женитьбу, а я убеждал ее в необходимости отъезда из Барселоны. Говорил, как мы поплывем на пароходе и будем жить в Париже… Еще чуть-чуть, чувствовал я, и голова у меня взорвется.

— А тебе известно, — вдруг строго проговорила она, — что церковное бракосочетание объявлено в Каталонии противозаконным? Республиканцы зашли слишком далеко.

Я согласился, что это чересчур. Но что было не чересчур? Ни один режим не обходится без заблуждений и злоупотреблений. Разве она не помнит Первую республику своей молодости, о которой всегда рассказывала?

— Она была совсем другая, — сказала она горько. — Она была прекрасной.

Луиза уловила чуть заметное напряжение в ее голосе.

— Фелю, — сказала она, — мы остаемся.

Я поцеловал мать в лоб, умоляя ее не вставать. Прощаясь, Луиза обняла меня, затем нырнула в дом и вернулась с запыленной бутылкой в руке:

— Папин ликер. Это последняя.

В машине я открыл бутылку с жидкостью травяного цвета и протянул ее шоферу, объяснив, что это единственные чаевые, которые я могу себе позволить. На лице его вспыхнула улыбка, обнажившая редкие зубы. Он снял руку с колеса, взял бутылку и сделал большой глоток. Но тут же высунулся из окна и яростно сплюнул. Зря мы хранили его все эти годы. Ликер давно стал непригодным.

Одну виолончель я оставил в Сан-Рамоне, где она наверняка сгодилась кому-то на дрова, вторую — в Мадриде. Смычок был со мной, хотя я совсем не чувствовал себя счастливым.

Глава 22

Позднее авиация националистов будет бомбить Барселонскую гавань, не позволяя горожанам эвакуироваться морским путем. Тысячи беженцев устремятся в Пиренеи, чтобы пересечь границу в горах. Но я покинул родину раньше, и мое путешествие на пароходе из Барселоны в Марсель в апреле 1937 года прошло без приключений.

Поездом я добрался до Парижа, нашел испанское посольство и предложил свою помощь. В тот же день меня поселили в скромной квартире на улице Гранз-Огюстен и выдали небольшую ссуду. Моя студия грамзаписи, Reixos, имела отделение в Бельгии и задолжала мне некоторую сумму, хотя будущие доходы выглядели более чем сомнительно в связи с хаосом на испанском рынке и экономической войной в Европе. Мои банковские счета в Саламанке и Мериде по приказу националистов были заморожены.

На следующий день в дверях моей квартиры появилась женщина с косынкой на голове. Она принесла виолончель.

— Это виолончель моего брата. Не знаю, в порядке ли она. После смерти брата мы хранили ее в гардеробной.

— Я не уверен, что смогу купить ее у вас. — По правде говоря, я не был даже уверен, что смогу позволить себе что-либо сверх хлеба с сыром и запасного комплекта одежды.

— Зимой было слишком сухо. Наверное, ее следовало держать в более влажном месте. Но это хорошая виолончель, не сомневайтесь.

— Спасибо, но я не уверен, что…

— В посольстве мне сказали, что вам нужна виолончель.

Через час я снова был в посольстве. Я ведь спрашивал, чем я могу помочь, с неудовольствием сказал я, а пока получается, что это мне помогают, причем уже дважды. В это время из кабинета вышел человек с прилизанными волосами и в круглых очках в черной оправе. Он обнял меня и расцеловал в обе щеки и только затем представился: Макс Аюб, советник по культурным вопросам. Он узнал меня по фотографии на моих пластинках.

— Конечно, у нас есть для вас работа. — Его глаза сияли воодушевлением. — Надеюсь, ваши пальцы не утратили гибкости?

— Не утратили.

— В квартире не слишком холодно?

Я вспомнил о том, что чай, оставшийся на дне чашки, всего за несколько часов превратился в коричневый леденец. От холода у меня сводило руки, тем более что пришлось отрезать пальцы у единственной пары перчаток — иначе я не мог играть.

— Прекрасная квартира, спасибо, — поблагодарил я.

За обедом Аюб рассказал мне, что он и каталонский архитектор Хозеф Луис Серт заняты подготовкой испанского павильона для предстоящей Всемирной выставки, которая вскоре откроется у подножия Эйфелевой башни. Только по этой причине он, узнав о моем прибытии из Марселя, не нанес мне личного визита.

— Наш бюджет не идет ни в какое сравнение с бюджетами других стран. Но тем более мы нуждаемся в рекламе. Планировщики поставили павильоны Германии и Советского Союза напротив друг друга. Конечно специально. Советский павильон представляет собой трехэтажную башню с грозными стальными скульптурами гигантских рабочих. Германский павильон еще больше. Он украшен орлом, с презрительной усмешкой смотрящим вниз с карниза.

— А наш?

— У нас хороший павильон. — Он сделал паузу. — Невысокий, плоский, простой. Прямо в тени немецкого здания.

Официант принес наши отбивные. Аюб поднял брови, обнаружив в тарелке желтый соус, потыкал вилкой в мясо, попробовал его и удовлетворенно кивнул головой:

— Не такое хорошее, как в старые времена, но, безусловно, лучше, чем то, что едят в Бильбао.

— А что едят в Бильбао?

— В основном кошатину.

Он не заметил, что я, с трудом проглотив пару кусочков, отставил тарелку в сторону.

Аюб и Серт смогли получить только половину необходимых им строительных материалов.

— Я не могу требовать денег, когда милиция в Барселоне и Мадриде не имеет приличного оружия, — посетовал Аюб. — Но то, что мы покажем внутри павильона, кое-чего стоит.

Темой выставки была техника, целью — развлечение публики. Но почти все, что планировалось выставить в испанском павильоне, от настенных фотографий до фильмов Бунюэля, посвящалось ужасам войны в республиканской Испании. Это была единственная возможность известить о ней мир.

Аюб рассказал, что они с Сертом посетили Пикассо. Художник по-прежнему считал себя испанцем, хотя жил в Париже вот уже тридцать лет. Они заказали ему картину к открытию выставки, но он сомневался, стоит ли браться за откровенно политический заказ.

— Его сердце с нами, — сказал Аюб, — я в этом уверен. Во всяком случае, он нам не отказал. И уже заказал огромный холст, соответствующий пропорциям павильона. Так что есть шанс, что он согласится.

Студия Пикассо располагалась на той же улице, что моя квартира. Как и соседство германского и советского павильонов, это показалось мне знаменательным совпадением. Не без задней мысли Аюб предложил:

— Надеемся, вы его навестите.

Неужели он верил, что я способен кого-то в чем-то убедить? Весь мой прошлый опыт свидетельствовал об обратном. Чем больше я старался, тем прочнее делалась стена между мной и другими людьми. Разрушить этот барьер умела только музыка.

— Мы с ним незнакомы, — попробовал отговориться я.

— Может, это и к лучшему. Это означает, что раньше вы никогда не встречались. Тем не менее я уверен, что он о вас наслышан. — Он передвинул зубочистку из одного уголка рта в другой. — Как виолончель? Подошла?

— Прекрасная виолончель. Я забыл спросить у женщины адрес, чтобы послать ей письмо.

Аюб нетерпеливо потряс головой:

— Если хотите писать письма, я вам дам список длиной в километр. Это правда, что вас приглашали выступать в Белом доме?

— Правда. Для президента Гувера.

— Так-так… Ну-ка посмотрим. Первым делом Рузвельт. Затем члены конгресса, филантропы — каждый, кто верит в миф о невмешательстве, но кого можно переубедить неопровержимыми фактами. А в Англии… Ладно, приходите ко мне на следующей неделе, вместе подумаем, к кому обратиться.

Я ждал от Аюба не просто писем, я ждал чего-то большего, может быть, организации бенефиса для меня, но, как я уже успел понять в Испании, подобные идеи не пользовались популярностью. Лондон предлагал мне обычный концерт — без всяких напоминаний о том, что происходит в Испанской республике. За вычетом расходов на дорогу я выручил бы за него сущие гроши. Пожалуй, я больше заработал бы, если б стал играть на парижских улицах, бросив к ногам перевернутую шляпу.

Аюб смущенно покосился на часы:

— У нас проблема с установкой в павильоне фонтана. Это будет такая современная скульптура, через которую мы должны пустить поток жидкой ртути. — Он поднялся и снова поцеловал меня в обе щеки. — Без Пикассо у испанского павильона нет никаких шансов. Как и без вас, разумеется, но ваша позиция нам хорошо известна. Приходите ко мне, как только у вас появятся новости.

На следующее утро я в волнении шел по Гранз-Огюстен. Меня не покидало ощущение, что я несу секретное послание, хотя шагал я с пустыми руками. На полпути я завернул в лавчонку и купил бутылку недорогого божоле. Эта покупка означала, что нынче мне придется обойтись без обеда, но за последние недели я потерял аппетит.

Пикассо сам открыл мне дверь. Я увидел человека в мешковатой коричневой кофте, накинутой на матросскую тельняшку. На его лысой загорелой макушке торчало несколько прядей седых волос, как будто он только что встал с постели. Из глубины квартиры доносились звуки патефона, звон тарелок и чей-то голос. Я представился. Он минутку помолчал, потом сказал:

— Не могу же я не пустить в свой дом новости! Входите, входите! — И взял бутылку из моих рук.

Студия была огромной, гулкой и почти такой же холодной, как моя квартира. К стене был прислонен холст высотой три с половиной метра и длиной около восьми. Возле него стояла лестница. Холст был абсолютно пустым, но по всей комнате лежали наброски, эскизы, рисунки, почтовые открытки и вырванные из журналов картинки, а под несколькими столами валялись пустые бутылки, картины в рамах, маски, шляпы, куски обсидиана, огромные круглые губки и стояли кувшины с цветными карандашами и банки, набитые кистями — некоторые из них были привязаны к длинным палкам. Вдоль одной стены — продавленный диван и стоячее зеркало, вдоль другой — разнокалиберные кресла, испачканные краской. Здесь царил такой хаос, что я невольно уперся взглядом в чистый холст: мне казалось, что пялиться на этот беспорядок — все равно что вторгаться в чужую личную жизнь или подглядывать в замочную скважину.

Он знал, зачем я пришел.

Я рассказал все, что мне было известно о последних продвижениях националистов, особенно о том, что видел в свободной Барселоне, где до сих пор жила престарелая мать Пикассо. Пока мы разговаривали, я все время слышал звон тарелок и хлопанье буфетной дверцы. Кто там, ломал я себе голову: его жена, Мари Тереза, или Дора Маар, или какая-то новых пассия?

— Полагаю, сеньор Аюб спал бы спокойно, если бы точно знал… — начал я и замолк, уставившись на кухонную дверь. Вместо юной светской «беспризорницы» или удрученной хозяйки дома в проеме маячила слишком хорошо знакомая огромная фигура с вытянутыми вперед руками, сжимавшими в пальцах ножки трех бокалов и горлышко бутылки — не той, что я принес, а другой.

— О, так это ты! — воскликнул Аль-Серрас. — А я думал, очередной каталонский чиновник. — Он кивнул на бутылку: — Хочу поднять тост за человека, который на три ночи уступил мне свой диван. Слава богу, что ты догадался принести еще бутылку!

— Я не хотел мешать… — запинаясь, произнес я.

— Ерунда. Рад видеть тебя живым! Я уже замучил Пау своими разговорами, — сказал он, назвав художника каталонским именем.

Вежливо, но холодно я поинтересовался у Аль-Серраса, надолго ли он приехал в Париж и где остановился.

— Да где придется, — махнул он рукой. — Сегодня на кровати, завтра на полу — я не привередлив.

Только тут я заметил, что пиджак и рубашка буквально болтаются на нем, а просторные штаны поддерживает грубый плетеный ремень. Со дня нашей последней встречи на арене Малаги он, пожалуй, потерял килограммов пятнадцать.

— Ты обращался в посольство за помощью?

— В посольство? Беспокоить посольство своей особой, когда наши соотечественники прячутся от бомб, когда им нечего есть?

Вряд ли он рассчитывал уколоть меня этим замечанием, но я все равно разозлился. Да кто он такой, этот Аль-Серрас, чтобы осуждать меня? Он сам в союзе с Франко! Не просто человек, симпатизирующий националистам, а известный артист, согласившийся сотрудничать с мятежниками!

Пикассо отошел к угловому столу, на котором лежали пахнущие краской газеты. Я не собирался выдавать Аль-Серраса и сказал шепотом:

— Я слышал по радио выступление Кейпо де Льяно. Он говорил, ты назначен президентом какой-то организации…

— Испанского института культуры, — пророкотал Аль-Серрас и рассмеялся. — Я занимал этот пост ровно неделю, пока не познакомился с каудильо. Это нечто. Пау, ты тоже захочешь послушать эту историю. — Аль-Серрас бросил взгляд через комнату и подмигнул мне: — Пау — новый директор Прадо. Он разбирается в этих почетных должностях.

— Позвольте представиться: директор музея, — сказал Пикассо, шутовски нацепив на голову старомодный котелок, извлеченный из недр сундука.

Я смотрел, как он паясничает, и с горечью думал, что умирающей республике не на кого опереться, кроме этих сладкоречивых, но равнодушных изгнанников. Тогда я и не подозревал, какую огромную работу проделает в своей роли директора Пикассо, переправляя бесценные произведения искусства из Мадрида в Женеву и не давая их разворовать.

— А это тебе, Хусто. — Пикассо протянул ему кожаную треуголку, какие носили члены ультраконсервативной Гражданской гвардии.

Аль-Серрас со смехом отбросил шляпу в сторону:

— Нет уж, спасибо! Я со всем этим покончил.

Выходит, Пикассо знал о националистических связях Аль-Серраса? И при этом позволял ему спать на своем диване? Я не знал, что и думать.

— Да дайте же мне рассказать! — нетерпеливо проговорил Аль-Серрас, открывая принесенную им бутылку. Это было божоле крю, отличное вино — не сравнить с тем, что принес я. Он подмигнул нам и наполнил бокалы.

Аль-Серрас встретился с Франко в сентябре 1936 года, сразу после того, как был назначен почетным президентом Института культуры, но перед тем, как Франко обошел своих соратников-генералов и был провозглашен главой государства.

Пианист подготовил к этому случаю небольшое оригинальное сочинение для фортепиано. Генерал Франко опаздывал, и Аль-Серраса встретил молодой человек в костюме и галстуке, представившийся помощником по вопросам культуры. Устраивает ли маэстро звучание рояля? Что ему принести? Что-нибудь, что поможет пианисту расслабиться?

— Ничего не нужно, кроме тишины, — ответил Аль-Серрас. Он всегда был суеверным и перед выступлением любил побыть один.

Помощник понимающе улыбнулся и приложил палец к губам. Аль-Серрас заиграл прелюдию. Едва прозвучало несколько тактов, как помощник вмешался:

— Это ведь ритм, заимствованный из фольклора Малаги?

— Вроде того, — ответил Аль-Серрас.

— А не из кубинских народных песен? — И он отстучал ритм три четверти.

Аль-Серрас начал вещь с начала.

— Должен вас предупредить, — снова прервал его помощник. — Вождь надеется услышать настоящую испанскую музыку. Чисто испанскую.

— Что значит «чистую»? Без цыганщины?

— О нет-нет! Вождь любит цыганское фламенко.

— Да ну? — удивился Аль-Серрас. У Франко была репутация человека чопорного и придерживающегося строгих вкусов.

— Ничего странного, — подмигнул помощник. — Туристы любят фламенко. Поэтому и ему нравится фламенко. Валюта, понимаете?

— Не рановато ли во время войны думать о туризме?

— Вы шутите? Туризм, торговля — это чрезвычайно важно. Уже появился новый херес, названный в честь одного из генералов. Подождите-ка, я вам кое-что покажу.

Молодой чиновник достал стопку брошюр, еще издававших запах типографской краски. «Посетите Дороги Войны!» — призывала надпись на обложке, под фотомонтажом живописных районов оккупированного северного побережья. «Дорога номер три на Мадрид, — хвасталась брошюра, — будет открыта для движения к I июля 1938 года».

— Открыта к тридцать восьмому году, — вслух прочитал Аль-Серрас. — Тогда ему лучше отправиться прямо туда. Зачем тратить время на пианиста?

Улыбка исчезла с лица молодого человека. Аль-Серрас снова заиграл и снова был остановлен помощником:

— Здесь чувствуется баскский привкус. Вы знаете, что генерал Мола довольно долго возился с басками? Нет, не весь пассаж, всего несколько тактов. Но это, несомненно, баскские мотивы.

— Да вы настоящий музыковед, — холодно прокомментировал Аль-Серрас.

Франко прибыл в сопровождении двух офицеров с опозданием на час. Обошлись без взаимных представлений. Генерал сел, не сняв солнцезащитных очков, и предложил Аль-Серрасу начинать.

Пианист поднял над клавиатурой свои широкие кисти, картинно взмахнул ими и… вновь опустил на колени. Левой ногой он отбивал такт. Так прошла минута.

В конце концов Франко не выдержал.

— Что это с ним? — обратился он к сидящему слева офицеру.

— Он известный пианист. И сам вызвался сочинить что-нибудь лично для вас.

— И что вы сочинили? — повернулся к Аль-Серрасу Франко.

— Подождите, — отозвался тот. — Сейчас будет другая часть. Правильная. — Аль-Серрас сыграл тему — ту, что помощник не раскритиковал, и снова снял кисти с клавиатуры.

— Этот человек над нами издевается, — сказал офицер, стоявший справа от Франко.

Франко снял солнцезащитные очки.

— Как его зовут?

Аль-Серрас перестал отстукивать ногой такт и посмотрел на генерала:

— Сеньор, на меня произвело неизгладимое впечатление, что вы обратились непосредственно ко мне. Я уже получил назначение на пост президента института.

— Назовите мне имя этого человека. — Франко кипел от злости. — И дайте мне его личное дело. Я хочу знать, кто его рекомендовал.

Пот, градом катившийся по лицу помощника, свидетельствовал, что личное дело не понадобится.

Аль-Серрас скрестил руки на груди.

— Странно, что вы не знаете, как меня зовут. Я стал знаменитым задолго до вашего рождения. И надеюсь оставаться знаменитым еще долго после вашего исчезновения.

Франко, переговаривавшийся с сопровождающими офицерами, не расслышал этих слов.

— В самом деле, — продолжал Аль-Серрас, — взгляните на среднюю продолжительность пребывания у власти премьер-министра или президента, даже диктатора или монарха. Она очень невелика. Подсчитайте, сколько правительств сменилось у нас с 1898 года…

— Кто-то рекомендовал этого шута, — прервал его Франко, — и я желаю знать, кто именно. Немедленно.

Помощник с преувеличенным вниманием посмотрел на лицо Аль-Серраса и вдруг истерически захохотал:

— Я его узнал! Это настройщик роялей! Кто притащил его сюда? Какую ужасную шутку с нами сыграли! — Он начал дергать Аль-Серраса за рукав пиджака, пытаясь оттащить его от рояля.

Офицеры, стоявшие рядом с Франко, пожали плечами. Раздраженный Франко снова водрузил очки на лицо. Он провел большую часть своей жизни в военных академиях и солдатских казармах и привык к глупым розыгрышам.

— Я разберусь в этом, — кричал помощник, выталкивая Аль-Серраса за дверь. И громче, чем нужно, завопил: — Пошел вон отсюда! Если тебе встретится маэстро Хусто Аль-Серрас, скажи ему, что мы все еще ждем его! Что он непозволительно опаздывает!

— Можете себе представить? — Аль-Серрас шумно рассмеялся, наполняя бокал вином. — Аль-Серрас — настройщик роялей! Это звучит даже более невероятно, чем Аль-Серрас — фашистский композитор! Ну разве не забавно?

Пикассо аплодировал рассказу. Ни тот ни другой не обратили внимания на мое молчание.

— И тем не менее, — добавил Аль-Серрас, став вдруг серьезным, — Франко оказал мне огромную услугу. Поняв, что некоторые из моих миниатюр для фортепиано могут его оскорбить, я вдруг осознал, что они имеют большую, чем я предполагал, ценность. Получается, что не только высокое искусство способно наносить удары врагам. Все эти годы я думал, что Испании нужны только симфонии. Может быть, этот демагог поможет нам понять, что даже скромное творчество обладает подрывной мощью?

Он снова посмотрел на меня, ожидая моей реакции, но я по-прежнему чувствовал себя слишком раздраженным, чтобы вступать с ним в беседу.

— Ваша история с Франко и мне напомнила кое о чем, — сказал Пикассо. Из кучи бумаг у стены он вытащил пачку гравюр. На них были карикатуры: человек, сидящий верхом на старой кляче, под ним — улыбающееся солнце, каким его рисуют трехлетние дети. Это был Франко, изображенный в виде Дон Кихота — в полосатых доспехах, размахивающий мечом. Деформированная голова напоминала фаллос. На другой карикатуре он был представлен в дамской кружевной мантилье, с короной на голове. Пикассо прочитал нам стихи собственного сочинения, написанные в качестве комментария к гравюрам: бессвязный, бессмысленный поток образов и метафор — какие-то анчоусы, саваны, сосиски и даже «сигнальная ракета с лилиями». Стихи не произвели на меня впечатления, чего не скажешь о карикатурах.

Картинка, на которой бык атаковал Дон Кихота, напомнила Аль-Серрасу о нашей последней встрече, и он пустился в подробный рассказ о преждевременной гибели призового быка доньи де Ларочи. Но Пикассо, похоже, его не слушал. Он поставил свой бокал, взял блокнот и начал делать набросок. Я решил было, что он намекает нам, что пора и честь знать, но Аль-Серрас не относился к числу тех, кто оставляет рассказ недосказанным, а бокал недопитым. Как ни странно, Пикассо работал так, словно чужое присутствие его не раздражало, а, напротив, вдохновляло. Завершив очередной набросок, он отрывал листок от блокнота, откладывал в сторону и начинал новый. Я видел быка, сначала надменного, затем рассерженного, затем обиженного. У лошади пикадора, раненной отставным генералом, в боку зияла дыра. Женщина — полагаю, это была донья де Лароча, — пронзительно кричала от горя, обратив лицо к небу.

Пикассо делал наброски, а Аль-Серрас продолжал развлекать его анекдотами из своей долгой и яркой карьеры, а также высказываниями об искусстве, музыке и жизни. К тому времени, когда Пикассо отложил блокнот в сторону, Аль-Серрас как раз добрался до встречи с Моне в 1923 году в Живерни, когда старый художник рисовал свои любимые кувшинки.

— Все эти вариации! Этот свет! Это то же самое, что я пытаюсь сделать на фортепиано: одна клавиатура, но бесконечное число оттенков. — Он почесал бороду и перешел на доверительный тон: — Пау, признаюсь, я не фанатик современного искусства. Я и Моне в этом признался. Но я ненавижу, чтобы обо мне думали как о реакционере.

— И что он сказал? — спросил Пикассо.

— Он сказал: «Дело не в стиле. Честность всегда революционна».

Часом позже мы с Аль-Серрасом вышли на улицу. Он нес потрепанный, похожий на саквояж чемодан.

Я поражался тому, как легко, несмотря на короткое знакомство, он сошелся с художником. А мне, знавшему его уже двадцать три года, приходилось взвешивать в разговоре с ним каждое слово.

В конце концов я пробормотал:

— Итак, у тебя новый друг.

— Вообще-то я только начинаю его узнавать, — отозвался Аль-Серрас. — Он сложный человек. На второй день я наблюдал у него дома жуткую сцену. К нему заявилась любовница и устроила драку с его женой.

— И?..

Аль-Серрас печально улыбнулся:

— Пау стоял на лестнице перед холстом, в руках — бамбуковая кисть. Любовница, вооруженная большой черной камерой, пыталась запечатлеть гения за работой. Жена скакала между ними и требовала от Пикассо, чтобы он выбрал, кто ему больше нужен.

Он рассмеялся, потом снова стал серьезным:

— Каюсь, я разбил пару сердец, но никогда не сталкивал женщин между собой. Потом они подрались. А он как ни в чем не бывало продолжал рисовать. И еще напевал себе под нос. — Он вздохнул: — Наверное, я слишком далек от реальной жизни. Поэтому не светит стать великим. Таким, как вы с Пикассо.

— При чем тут я?

— Способным забыть о людях. Целиком сосредоточиться на работе.

Мы остановились на светофоре. Он что, издевался надо мной?

— Ты сегодня был в ударе.

Он сделал вид, что следит за движением транспорта:

— Ты же знаешь, когда я нервничаю, на меня нападает болтливость.

— Нервничаешь?

— Ну, смущаюсь.

— Это Пикассо тебя смутил?

— Нет, ты. Ты заявился к нему, чтобы оказать на него давление. Указать ему, что он должен рисовать.

— Я не собирался давать ему указаний, — возразил я. Из головы у меня не шла реплика Аль-Серраса. Почему он нервничает, думая обо мне?

— Да брось. Всем известно, что им не нужны его расколотые женщины и голубые гитары. Им нужен политический плакат, но они хотят называть его искусством. — Я молчал, и он заговорил снова: — Чем же эта позиция отличается от позиции того лакея Франко, который пытался диктовать мне, что включить в программу, а что не стоит? Художник никого не должен слушать.

Я почувствовал, как у меня сводит челюсть.

— Полагаю, это зависит от того, что стоит на кону.

Мы подошли к моему дому. Аль-Серрас спросил, не может ли он остаться у меня на ночь, и я сказал, что в доме не работает отопление. Затем, осмелев от первой лжи, добавил, что в квартире работают слесари, и я сам не знаю, где сегодня буду ночевать. Так что лучше ему обратиться к другим знакомым, которых, я уверен, у него много.

В ту неделю разбомбили Гернику. Потрясенный, я отправился в посольство, прихватив несколько заранее написанных писем. В здании царил хаос: очередь желающих попасть внутрь вытянулась на всю улицу, на лестничных клетках толпились репортеры. У Аюба не нашлось времени для встречи со мной, а я так надеялся узнать у него хоть какие-то подробности. В одних сообщениях говорилось, что националисты разбомбили небольшой северный баскский город. В других утверждалось, что в налете участвовал нацистский легион «Кондор», с согласия испанских фашистов опробовавший новую стратегию ведения войны. Это была безжалостная атака на мирных граждан, для достижения максимального эффекта проведенная в разгар базарного дня.

Тогда мы не знали всей правды, которая в последующие недели будет подвергнута многочисленным искажениям, знали только, что случилось нечто небывалое, нечто ужасное. Почти вся Герника была разрушена. Разбегающиеся в панике жители гибли под огнем низко летящих самолетов. Впервые в современной войне удар подобной силы был нанесен по гражданскому населению, а не по военным целям.

Позднее Гернику назовут репетицией перед бомбежками Дрездена, Лондона, Хиросимы.

Я должен был что-то делать. Что-то гораздо более существенное, нежели игра на хрупкой виолончели. По два раза в день я ходил в посольство, но обычно некому было поговорить со мной. Я десятками, пока не сводило руку, писал письма. Получил множество ответов, ни один из которых меня не удовлетворил. Я призывал государственных деятелей оказать республиканцам помощь оружием и оказать давление на Италию и Германию. И читал в ответ восторженные отзывы о Бетховене и Форе, о том, какое удовольствие им доставили мои концерты и с каким нетерпением меня ждут для новых выступлений.

Весеннее тепло не проникало в темные углы моего убогого жилья. Водопроводные трубы лопнули от холода, и я держал в большом керамическом горшке глыбу льда, откалывая от нее по куску, когда мне нужна была вода. Плита, к счастью, еще работала.

В один из дней я колол лед, слушая сквозь помехи новости по маленькому приемнику. Репортер озвучивал заявление Франко, в соответствии с которым Гернику разбомбили не нацисты, а сами баски; якобы они с помощью газовых баллонов сожгли собственный город, чтобы обвинить в преступлении фашистскую Испанию и нацистскую Германию. Не сдержавшись, я заорал во весь голос: «А свидетелей вы опрашивали? А тела на улицах видели? А воронки от бомб? А осколки?» — и орал, пока помехи полностью не заглушили сообщение. Как они все перевернули с ног на голову! Безвинных превратили во врагов, а преступление — в невиновность. Я был так потрясен, что даже не заметил, как продолбил весь лед до дна в горшке и стучу по дну. Опомнился я, когда у меня по ногам потекли струйки воды. Весь стол был усеян осколками керамики. В дверь громко стучала соседская девушка: «Месье Деларго, с вами все в порядке?»

Под впечатлением от бомбардировки Герники Пикассо месяцем позже закончил свою фреску. Это было какое-то чудо: кони, быки, пустые подвалы и лампочки без абажуров, женщины с умирающими детьми на руках — абстрактный портрет ужаса, заполнивший всю стену страшными оттенками серого.

Я увидел это полотно на Всемирной выставке и бесконечно долго смотрел на него: из глаз текли слезы, и формы расплывались. Но работа художника удовлетворила далеко не каждого. Одним не нравилось ее политическое содержание. Другие, и их было большинство, включая испанских республиканцев из числа официальных лиц, критиковали ее как раз за недостаточно ярко выраженный политический характер. Где четкое послание, где определение зла? Бык в углу — это Франко или вся страдающая Испания? Кто агрессор, кто жертва? Что означает раненая лошадь?

После закрытия испанского павильона Гернику демонстрировали в Соединенных Штатах, где картина собрала всего семьсот долларов. Позже она была признана одним из шедевров Пикассо. Но не тогда, когда в Испании бушевала гражданская война. Не тогда, когда она имела наибольшее значение.

Живопись, понял я тогда, сродни тупому лезвию — с его помощью трудно сражаться. Но даже тупое лезвие может причинять неудобство. Я наблюдал это лично, когда, внося посильный вклад в работу павильона, исполнял на боковой сцене сольные пьесы. Обычно посетители выставки приближались к сцене, уже осмотрев всю экспозицию: и ртутный фонтан, и фотографии на стенах, и, конечно, «Гернику». Они приходили и уходили, а я играл, прислушиваясь к тому, о чем они говорили.

Помню двух американок, пожилую и молодую. Они плюхнулись на полукругом стоявшие возле сцены кресла, громко жалуясь друг другу на уставшие ноги, размер выставки и ужасную, «просто отвратительную», картину Пикассо. Зачем он изобразил все эти кошмары? Неужели там на самом деле все так плохо?

«Даже хуже», — хотел сказать я, но не мог отвлечься от финального повтора Сарабанды Баха.

— Вот это совсем другое дело, — услышал я голос молодой женщины, покачивающей головой в такт мелодии.

— Действительно, восхитительно! — подтвердила пожилая, дождалась конца пьесы и обратилась ко мне: — Скажите, вы тот самый сеньор Деларго, что два года назад выступал на Би-би-си? Можно ваш автограф? Это будет изумительным завершением трудного дня.

Я знал: эти женщины забудут, что видели «Гернику». Забудут с моей помощью. Пусть живопись — тупое лезвие в борьбе с войной, пусть художник — лицемер. Но музыка — это усыпляющая отрава.

Так я пришел к своему решению. Единственное, что я мог сделать, — это вообще прекратить играть. Я понимаю, что тому, кто прочтет историю моей жизни, может показаться, что я и раньше поступал подобным образом. Но это не так. Выбор 1937 года в корне отличался от выбора 1921-го. После Ануаля горе и ужас заставили меня умолкнуть, как будто музыка была слишком чистой, чтобы быть связанной с бедой. На этот раз бедой стала для меня сама музыка. Может быть, не причиной беды, а ее пассивным проявлением. Таким, как отказ Рузвельта помочь Испанской республике, как потворство Чемберлена Гитлеру, как нежелание членов антигитлеровской коалиции признавать, что им известно, какая судьба постигла евреев и цыган, а также испанцев — да, и испанцев — в концентрационных лагерях. Власть, не служащая делу мира и не желающая предпринимать усилий для его сохранения, превращается в негативный фактор. Жизнь убедила меня в этом.

С каждым месяцем становилось все более очевидно, что правы были мы, а они ошибались. Ведь это мы кричали, что падение Испанской республики вымостит дорогу тоталитаризму. Так и произошло. Силы, выступившие против Испании, снабжавшие фашистов оружием, самолетами и солдатами, повернули свои набравшиеся опыта войска против всей демократической Европы. Мы умоляли, мы просили, плакали, рисовали, играли. Что еще мы должны были делать?

Если я не буду играть, то и никто другой не должен играть. Может быть, тогда люди обратят на нас внимание. Если у них не будет ни музыки, ни театра, ни развлечений, может быть, тогда они перестанут закрывать глаза на то, как уверенно маршируют по миру фашисты. Мануэль Рокамура, молодой виолончелист, которому я в 1934 и 1935 годах давал мастер-классы, запланировал турне по Америке. На вопрос репортера, что я думаю по этому поводу, я ответил, что Рокамура должен по примеру других артистов прекратить развлекать государства, отказывающие Испании в помощи. Мое имя имело вес, мнение стало широко известно. Возмущенная реакция Рокамуры вызвала ожесточенные споры. И вскоре я узнал, что с пластинок исчез фирменный знак Рокамуры, а его турне по Америке было отменено. После Второй мировой войны я больше не видел его имени в газетах, хотя и искал его.

Возможно, я рассуждал неверно. Возможно, меня переполняли эмоции. Но то, что стало известно позднее, подтвердило мою правоту. Мы узнали о музыкантах-евреях, которые с разрешения нацистов продолжали выступать, веря, что тем самым спасутся. Они и сами отказывались бежать, и других евреев отвлекали от трезвой оценки их положения, чем ускоряли собственную гибель, а может, даже выступали в роли пособников нацистов. Мне могут возразить, что в лагерях еврейские артисты своей музыкой поддерживали моральный дух заключенных, что многим из них помогло выжить. Но факты говорят о другом. Верность искусству никому из узников лагерей не придала особых сил. Скорее, напротив, чувство вины за участие в жалком спектакле, по ходу которого одних заставляли исполнять музыку, пока других гнали в газовые камеры, подрывало и те немногие силы, что у них оставались. Не было никакого благородства в этих роковых серенадах. И не надо сравнивать этих людей с участниками героического квартета, не выпускавшего из рук инструментов, пока тонул «Титаник». Они не спасали жертвы. Они выполняли волю дьявола.

Я предпринял последнюю публичную попытку быть услышанным. Прошло лето, а осенью ко мне пришел Аюб и уговорил съездить с ним на юг Франции, где большинство испанских беженцев проживало в лагерях за колючей проволокой. Всю неделю мы собирали пожертвования: пакеты с сухим молоком, иголки, бинты. Поехали автомобилем, вместе с женщиной-фотографом. Она снимала людей, сидящих рядами, как послушные дети, на желтеющей траве. Им раздавали по куску хлеба. Между рядами сновали сотрудники лагеря, внимательно следившие, чтобы не возникло драки и чтобы никому не вздумалось пересесть в надежде получить второй кусок. Были здесь и настоящие дети — грязные, подстриженные под горшок. Женщины, одетые в бесформенные платья, прижимались друг к другу, защищаясь, от осеннего холода, и безучастно смотрели, как мы несем свои скудные подачки через лагерь.

Часть беженцев ночевала в бараках, но на всех бараков не хватало, и многим приходилось спать в ямах, вырытых в песчаном грунте. Фотограф заставила меня встать возле этих нор и сделала несколько снимков. «Нет-нет, — командовала она, — не смотрите на меня. Загляните в нору». Я выполнил ее просьбу. Первым, что бросилось мне в глаза, была какая-то темная тень. Приглядевшись, я понял, что это спутанные черные волосы. Коричневатая масса оказалась одеждой. Стоял полдень, но обитательница норы так и не выбралась наружу. Вдруг я вздрогнул всем телом. Эта кошмарная картина была мне знакома — серое, размытое небо, плотные комки травы, песочные норы. Грудь сдавило от внезапно нахлынувшего воспоминания.

Я видел эту сцену в кошмарном сне. Мне было тогда около шести лет. Я проснулся от страха. Стояло раннее утро, и мать собиралась на вокзал. Я уговорил ее взять меня с собой. Она нервничала перед прибытием поезда и выспрашивала, что именно мне снилось. Не коробка? Нет, не коробка, успокоил я ее. Какие-то дыры в песке. Почему-то я их испугался.

Пришли дежурные по лагерю и вытащили женщину с успевшим посинеть лицом. Горестно вздыхая, они говорили, что у нее нет здесь никого из родственников, поэтому никто не заметил, что ее не было ни на вчерашнем ужине, ни утром, после сигнала. Я сообщил Аюбу, что должен уехать сейчас же, не завтра и не послезавтра, а немедленно, потому что знаю: что-то случилось с моей матерью. В Испанию я вернуться не мог, но был уверен, что в Париже меня ждут новости. Я оказался прав. В телеграмме, которую я нашел под дверью, сообщалось, что четыре дня назад в Барселоне скончалась моя мать.

Следующие три года я провел как во сне. В Париже ввели нормирование продуктов. Три дня в неделю объявили вегетарианскими. В эти три дня в ресторанах не подавали крепкие напитки, а в булочных не продавали выпечки. Но для меня это практически не имело значения. Я довольствовался бобами, хлебом и водой. Если удавалось, покупал кусок твердого сыра и оставлял его на столе нетронутым дня по три, как в детстве не прикасался к квадратикам шоколада. Я всегда гордился своим аскетизмом, своей способностью к воздержанию.

Виолончель стояла в дальнем углу комнаты. Я к ней не притрагивался. Однажды зашел Макс Аюб. Он знал о моем решении не играть, но думал, что оно касается только публичных выступлений. При виде задвинутой в угол виолончели, накрытой куском ткани, он был поражен. Я не стал объяснять ему, что под тканью держу горшок с водой, чтобы инструмент не рассохся. Виолончель ни в чем передо мной не провинилась. Если я на кого и злился, то на это время, этот мир и эту жизнь.

Просыпаясь поздним утром, я нехотя спускал ноги с тонкого матраца, несколько минут кашлял, заставлял себя встать и брел через комнату, чтобы одеться. По пути заглядывал в горшок и доливал воды — так заботливый хозяин наполняет кошке плошку с водой. Смычок я хранил под кроватью: от воров, как я сам себя убеждал.

Отказ от занятия, которому посвятил всю жизнь, подобен отказу от глубоко укоренившейся привычки. Первые дни пережить легко. Но вот дальше… Дальше началась подлинная мука. Я стал забывать, что чувствует тело, прижимаясь к изгибам деревянного корпуса. Стиралось ощущение прикосновения струн к мозолям на кончиках пальцев. За эти годы я так слился с виолончелью, что без нее сам себе казался лишившимся способности адекватно воспринимать мир. Из водопроводного крана капала вода, и это капанье доводило меня до безумия. Без музыки уши стали болезненно чуткими к любым звукам. Я обернул кран мочалкой, но оставались другие звуки: шаги людей наверху, скрип кроватей, хрип в груди в результате подхваченного зимой бронхита.

Единственным местом, где мое тело чувствовало себя в покое, где мой разум мог свободно наслаждаться запомнившимися мелодиями, был сон. Я спал по двенадцать часов без перерыва, тем не менее после обеда ложился вздремнуть еще на пару часов. В жаркие дни я сидел в изношенных штанах и влажной нижней рубашке. Когда наступали холода, заворачивался в рваные одеяла, которые волочились за мной, когда я ходил по комнате, полируя на пыльном деревянном полу узкую дорожку.

В дверь стучали посетители. Иногда я отвечал, но чаще не отзывался. Через щель мне запихивали конверты, которые стопкой скапливались на полу. Раз в несколько дней, повинуясь долгу, я вскрывал их в надежде узнать, что хотя бы на одно из сотен ранее разосланных правительственным чиновникам и видным филантропам писем наконец-то пришел содержательный ответ. Но большей частью это были письма от людей, которые ценили мою игру и хотели знать, все ли у меня в порядке, либо скромные предложения от благотворительных организаций. Когда я чуял, что мне грозит рецидив, когда рука начинала дрожать и сама тянулась к смычку, я наказывал, себя устраивая очередной эпистолярный марафон продолжительностью четыре или пять часов, после которого, выдохшись, падал на кровать.

Мне снились сны, и какие сны! Нет, не о норах в песке, этот образ исчез после смерти матери. Не о реальных ночных кошмарах мира: продолжающихся репрессиях в Испании, «хрустальной ночи» и истреблении евреев в Германии, распространении нацизма и фашизма. Мне снились воспоминания начиная с недавних, как кино, прокручиваемое задом наперед. Снилась Авива со скрипкой, ее плавно вздымающиеся и опускающиеся руки, ее широко расставленные ноги. Снились раскачивающиеся, лязгающие и поющие поезда и стук весел на озере Ретиро. Снился затылок королевы и мягкое, влажное тепло Исабель. Снилась толкотня на Рамблас и свет, проникающий сквозь листья платанов, и слепящие блики света в Зеркальном зале Лисео. Ночь за ночью сны приносили мне все то, чего я был лишен днем. Неудивительно, что я с нетерпением ждал, когда снова опущу голову на подушку. При этом я явственно чувствовал, что есть нечто, что питает эти сны, делает их живыми. Нечто такое, что находится где-то рядом, то ли возле трубы, проходящей под кроватью, то ли рядом с хранящимся там же смычком. Тем смычком, что сам выбрал меня, или велел мне, чтобы я его выбрал, или просто попал мне в руки потому, что в то утро я встал раньше всех. Что-то близкое и давно знакомое, как привычный страх: страх прекратить существовать, страх вернуться в то место, что чуть не утянуло меня во время появления на свет, страх самой глубокой тишины, которая терпеливо ждет каждого из нас.

Глава 23

В 1940 году мне исполнилось сорок восемь лет, но я чувствовал себя глубоким стариком, гораздо старее, чем сегодня, когда три с половиной десятилетия спустя рассказываю эту историю. Кто знает, как долго еще я жил бы погруженный в сон наяву, если бы в тот июньский день не раздался особенно настойчивый стук в мою дверь. Трижды я игнорировал этот стук и даже плотнее закрыл окно, не желая, чтобы меня беспокоили доносившиеся снизу крики. Крики стихли, зато меня принялась изводить муха, жужжащая прямо над ухом. Она так мне надоела, что, когда в дверь снова постучали, я пошел и открыл ее, заранее готовый обругать на чем свет стоит паразита, не дающего человеку покоя.

В комнату вошел Аль-Серрас. В каждой руке он держал по стеклянной бутыли емкостью не меньше галлона, наполненной жидкостью цвета сидра. Он молча поставил бутыли на стол, ткнул сжатым кулаком в матрас и с комфортом улегся на мою кровать.

— Скучал без меня?

— Ни капли. — До меня вдруг дошло, что он ни разу не появлялся ни в одном из моих снов. Я хмыкнул: — Похоже, у меня в памяти нашлось место всем и каждому, за исключением тебя.

Он потер бровь.

— Этому есть только одно объяснение. Ты грезишь о своем ничем не примечательном прошлом. А мое место — в твоем будущем.

Он подошел к окну, выглянул в него и снова сел. Затем просветил меня насчет давешнего шума. Оказалось, по всему городу были расклеены листовки, и кое-кто из моих друзей очень хотел, чтобы я ознакомился с их содержимым. Но, зная, что я живу затворником…

— Вовсе не затворником, — возразил я. — Раз в несколько дней я выбираюсь в магазин…

Аль-Серрас вытащил из кармана и развернул листок бумаги:

— «Aux armes, citoyens!» — прочел он и перевел: — «К оружию, граждане!»

— Без тебя знаю, — буркнул я. Это были слова из «Марсельезы», французского гимна. — Что все это значит?

— Это значит, что немцы в неделе марша от Парижа. А может быть, всего в паре дней, все зависит от их страсти к парижской роскоши. Французская армия потерпела поражение. И парижане готовятся к сопротивлению, quartier par quartier, как они говорят: квартал за кварталом.

Он посоветовал мне покинуть город. Исключено, мотнул я головой, и он сказал:

— Ну, тогда пойдем хотя бы пообедаем.

— У меня есть обед.

— Правда? — Он подошел к небольшому буфету, открыл дверцу, обозрел мои жалкие запасы, покачал головой и плюхнулся на кровать, испытывая упругость пружин.

Я вздрогнул, услышав скрип и скрежет.

— Осторожнее! Мой смычок!

Аль-Серрас с неохотой встал, схватил своей огромной рукой кроватную сетку, как будто она весила не больше чемодана, и сдвинул ее в сторону. На груде из тысяч писем и конвертов лежал футляр со смычком.

— Скажи-ка, мой дорогой, — пробормотал он. — У тебя есть спички?

Я согласился покинуть квартиру только после того, как он пригрозил, что запалит костер и сожжет весь дом. Мы шли по улице, иногда останавливаясь, чтобы посмотреть на встревоженных людей. В кафе, где мы решили пообедать, нам с трудом нашли свободный столик. Дамы щеголяли яркими платьями, мужчины, несмотря на жару, были в костюмах. Отовсюду доносились слова самого популярного в этом сезоне тоста: «Chantons quand même!» — «Будем петь, что бы ни случилось!»

На одном из бульваров мы увидели, как раздетые по пояс рабочие выкапывают из почвы увядшие цветы и заменяют их свежей геранью.

— Похоже, они не думают, что приближаются танки, — заметил я.

— Они не думают, а делают. — Аль-Серрас ткнул пальцем на приземистое, облицованное камнем правительственное здание, вдоль которого выстроились грузовики. Мужчины в рубашках с закатанными рукавами выходили из подъезда, толкая перед собой тележки, нагруженные толстыми пачками бумаги. — Они делают то, чего не делаешь ты: уничтожают бумаги, которых немцам лучше не показывать.

— Или вывозят.

— Возможно. — Он уклончиво засмеялся. — Граждане, к оружию! Охраняйте наши задницы, пока мы смываемся.

— Если они считают, что оставаться слишком опасно, разве не следует покинуть город?

— Железнодорожные станции забиты народом. Я сходил просто так, посмотреть. Десять человек на каждое место. Бегают потерявшиеся дети. Прямо лагерь для беженцев. Люди в панике.

— И тем не менее… — Я кивнул на садовников.

— Chantons quand même! — сказал он. — Мы у себя говорили: «No pasarán». Уверяли друг друга, что они не пройдут. Но они прошли. А вы… — Он задрал подбородок: — Сочиняйте музыку. Разводите сады. Занимайтесь любовью. В некотором смысле это достойно восхищения. Но я не собираюсь околачиваться здесь ради того, чтобы увидеть, чем все это закончится.

Мы постояли еще, наблюдая то за садовниками, то за правительственными служащими.

— Пока еще довольно легко покинуть город, — добавил Аль-Серрас. — Через пару дней этого шанса не будет.

— Почему ты это делаешь? — спросил я.

— Делаю что?

— Почему ты стараешься мне помочь?

Его лицо приобрело скептическое выражение.

— Пойми. Мы всегда были разными людьми. Но мы оба творим музыку. И я тебе верю. Ты видишь во мне самое худшее, но тем не менее мы здесь и мы разговариваем.

Как бы мне хотелось, оглядываясь сегодня на тот день, быть уверенным, что и он успел увидел во мне самое худшее.

Потом он попросил об одолжении: нельзя ли оставить у меня на хранение бутылки с сидром? В последнее время он жил у любовницы, женщины, муж которой был на фронте. Она оставляла его на ночь, но не разрешала держать у нее принадлежащие ему вещи — боялась, что их обнаружит свекровь, нагрянув без предупреждения. Невелика была просьба, и я согласился.

— Сегодня вечером принесу еще несколько бутылок. И еще парочку завтра утром, если повезет.

— Немного поздновато начинать заполнять погреб.

— Ничего. — Он смущенно провел рукой по своим густым волосам. — В самый раз.

К утру все знали, что листовки были политической ошибкой. Несмотря на хвастливые заверения, что немцам никогда не удастся овладеть Парижем, правительство уже все решило. На самом деле никто и не планировал сражаться: ни солдаты, ни горожане. Париж был объявлен открытым городом. Два миллиона парижан из пяти уже покинули город или готовились к отъезду: одни спешно, другие не торопясь, одни с грустью, другие с облегчением. Но большинство стремилось выбраться до того, как над каждым правительственным учреждением, над каждым отелем, каждой исторической достопримечательностью вознесутся нацистские флаги.

В Испании я видел, как из городов бежали огромные массы бедных людей. Здесь уходили все: и бедные, и богатые, и всем было нелегко. Около моего дома находилась ветеринарная клиника, и как-то утром, возвращаясь из магазина, я увидел длинную очередь из женщин и мужчин с кошками, шпицами и пуделями, пытающихся не допустить «галльских» сражений между своими питомцами. Милая картинка, но после коротких расспросов я узнал причину, заставившую этих элегантных людей стоять в такой длинной очереди. Они принесли своих любимцев на усыпление, понимая, что вместе с ними бежать из города будет невозможно.

В этот день, как и мы и договаривались, Аль-Серрас принес пятую и шестую бутыли. И в последний раз попытался убедить меня последовать за ним.

— Они знают, что ты думаешь о них, — сказал он, обводя взглядом валяющиеся по всей квартире стопки писем. — Они тебя арестуют.

— Меня это не волнует.

— В Испании тебе повезло.

— Повезло?

Он всплеснул руками..

— Мне нужна веревка и еще несколько разных мелочей. Я вернусь через час. Затем я покину Париж вместе со своими бутылями. Но я не могу насильно тащить тебя с собой.

После того как он ушел, я сел у окна, краешком глаза косясь на накрытую пальто виолончель. Жара на улице усиливалась. Я открыл окно навстречу дню, который из-за безжалостного солнечного света казался еще более отвратительным. На улице кто-то кричал: «Велосипед на продажу!» Я представил себе, что творится на дорогах: выезды из города забиты автомобилями и тракторами, людьми с ручными тележками и на велосипедах. Я услышал хлопок, слишком слабый для оружейного, и подумал о шампанском и об этом отвратительном тосте: «Chantons quand même!»

Я не мог решить, что хуже: быть растоптанным беженцами или доведенным до бешенства наивными коллаборационистами, теми, кто думал, что делает «как лучше» или провозглашает «возврат к традиционным ценностям», маскируя под удобной формулой фашизм того образца, что я уже повидал в Испании. Среди парижан было много таких, кто не только терпимо относился к немцам, но и приветствовал их, восторгаясь их строевым шагом, их преданностью родине и семье, их безупречными манерами. Но наряду с ними всегда были и будут такие безрассудные люди, как Аль-Серрас, запасающие впрок сидр или шабли, как будто все это еще может иметь какое-то значение.

Но что мог сделать человек? На железнодорожных станциях — хаос. Наверное, у Аль-Серраса есть другой план отъезда, но я не спрашивал его об этом, да и не хотел, чтобы он меня в него посвящал. Вытирая лицо, я подошел к раковине и повернул кран. Ничего не произошло. Меня это не удивило, и я понял, что Аль-Серрас не так уж глуп, если догадался запастись напитками. Пожав плечами, я поднял одну из бутылей и отвинтил крышку. В нос ударил резкий запах. Я отпрянул, с трудом удержавшись, чтобы не чихнуть. Затем поднес бутыль ближе и снова понюхал. Бензин.

Кто сказал, что Аль-Серрас глуп? Он — гений.

Вскоре он появился в дверях:

— Забудь все то, что я тебе раньше говорил, — привел он последний аргумент. — Правда заключается в том, что немцы тебя обожают, и это обожание гораздо хуже ненависти. Нацисты любят классическую музыку. Я как-то читал, что у Гитлера есть записи сюит Баха для виолончели в твоем исполнении. Они не оставят тебя в покое, пока ты не устроишь для них концерт.

— Ты прав.

— Ты не сможешь увильнуть, сослаться на то, что больше не играешь, что занял принципиальную позицию… — Он замолчал, с запозданием поняв, что убеждать меня больше не нужно.

— Ты прав. Я готов. — Я показал на кровать, где лежал небольшой чемодан и футляр со смычком.

Он заколебался. Я повторил:

— Я готов. Веди меня в свой автомобиль.

— Мой автомобиль? — захохотал Аль-Серрас. — У меня нет автомобиля.

Бегство не будет легким, сообразил я. И вопреки себе испытал желание снова подчиниться человеку, доказавшему свои лидерские качества.

Годами раньше Аль-Серрасу довелось пересечь безводные земли на «стенли стимере», и этот опыт научил его, что автомобиль не поможет, если нет горючего. На улицах, ведущих из города, вытянулись длинные автомобильные очереди, и вначале нас с готовностью подвозили, узнавая по виолончели, которую я по требованию Аль-Серраса привязал веревкой к спине. Когда нам не удавалось поймать попутную машину, мы шли пешком. Аль-Серрас тащил на себе тяжелые бутыли. Бегство было беспорядочным, медлительным, повсюду скапливались автомобильные пробки. Некоторые горожане, настроенные более воинственно, сооружали посреди дорог завалы из булыжника в надежде замедлить продвижение немецких войск. Но нацистские танки и не собирались штурмовать эти препятствия — они просто объезжали их по полям, на которых зеленели весенние всходы пшеницы. Спустя несколько дней Париж был заполнен грохотом немецких автоколонн, Гитлер фотографировался на фоне Эйфелевой башни, а сваленные в кучу булыжники мешали только беженцам.

Пару раз нас подвозили на нашем собственном бензине. Чем дальше от столицы, тем труднее становилось разжиться горючим. Мы проходили мимо сельских заправочных станций, где могли бы заполнить бутылку или две, но они располагались далеко друг от друга и спрос намного превышал предложение. Почти у каждой заправки стоял шум перебранки: владельцы утверждали, что резервуары пусты, а доведенные до отчаяния водители обвиняли их в том, что они лгут, взвинчивая цены.

Благодаря хитроумной стратегии Аль-Серраса мы продвигались вперед километр за километром. Он давно отказался обращаться к водителям заглохших автомашин, утверждая, что не имеет смысла размениваться по мелочам: несколько галлонов бензина не помогут дотянуть до Марселя. Он поступал иначе: останавливал автомобиль на ходу и делал свой взнос, когда бак пустел, давая водителю возможность добраться до очередной сельской заправки. Так в облаках выхлопных газов, на чужих надеждах и твердой решительности Аль-Серраса мы пробирались на юг.

Мы не позволяли себе отдыха, пока не почувствовали запах океана. Это не был чистый воздух побережья моей юности — это был крепкий, пропахший соляркой дух крупного порта — Марселя. Юго-восточный угол Франции стал Меккой для убегающих артистов, художников и интеллектуалов. Это была та часть Франции, в которой каждый надеялся остаться свободным, и формально так оно и было — согласно вишистским соглашениям, немцы провели оккупационную границу зигзагом к югу от Дижона и Тура, и дальше — глубоко на запад, к югу от Бордо.

Нам с Аль-Серрасом с трудом удалось найти приют в убогой ночлежке, а вскоре в Марселе появились нацисты. Они намеревались помочь коллаборационисту Виши избавиться от противников Гитлера и прочих врагов режима. В соответствии с условиями перемирия французы обязались выдать немецким властям любого германского подданного, оказавшегося на территории вишистской Франции, включая беженцев из оккупированных стран. Видя растущее влияние Гитлера в Европе, мы понимали, что ни один человек не останется вне досягаемости нацистов. Выдача выездных виз была ограничена, и тысячи людей, жаждущих эмигрировать, оказались блокированными во Франции. По улицам Марселя разгуливали немцы в темно-зеленой форме. Они вели себя здесь как хозяева. Множились аресты мужчин и женщин, которые пытались отсидеться здесь в относительной безопасности.

После бегства из Парижа прошло два месяца. Деньги у нас подходили к концу, но тут до нас дошел слух, что в Марселе появился некий американец, который оказывает поддержку беженцам, а некоторым из них помогает покинуть страну. Звали его Вэриан Фрай. Нас предупредили, что ему не нравится женское звучание его имени, и тому, кто надеется завоевать его расположение, следует обращаться к нему исключительно как к мистеру Фраю. Говорили, что он провез в Марсель три тысячи долларов, привязав их к ноге. У него имелся особый список из фамилий двухсот артистов, музыкантов и писателей, составленный американским комитетом по оказанию помощи в чрезвычайных обстоятельствах. Мое имя тоже фигурировало в этом списке. Но имени Аль-Серраса в нем не было.

Фрай принимал посетителей в номере гостиницы «Сплендид». Аль-Серрас не хотел светиться в очереди с остальными просителями, опасаясь наблюдения местных жандармов и нацистских информаторов. Фраю удалось получить у Виши разрешение на осуществление здесь гуманитарной деятельности. Официально он лишь выслушивал душещипательные истории и оказывал пострадавшим незначительную финансовую помощь. Его строго предупредили, что он ни в коем случае не должен подделывать документы и торговать иностранной валютой, хотя он делал и то и другое. Эта игра продолжалась тринадцать месяцев и закончилась тем, что ему, как нежелательному иностранцу, предложили «паковать чемоданы». Я не зря называю такой точный срок — тринадцать месяцев, хотя мог бы округлить его до года: для нас значение имел не только каждый месяц, но и каждый день. За это время Фрай помог обрести свободу приблизительно двум тысячам человек.

Некоторые из местных артистов сначала отнеслись к бывшему журналисту с подозрением, удивленные его смелостью, молодостью и явной наивностью. Он и правда действовал нахрапом, хотя большинство людей, в том числе мы, полагали, что проворачивать подобные махинации должны маститые политиканы или профессиональные шпионы. Я тоже предпочитал не связываться с ним, пока Аль-Серрас не задал мне сакраментальный вопрос: «Ты готов заложить свой смычок? Марсельская мафия не откажется заполучить сапфир, особенно если узнает, что он принадлежал королеве».

— Ты же знаешь, я никогда его не продам.

— Тогда хотя бы начинай играть, — проворчал он.

Со дня нашего прибытия в Марсель Аль-Серрас выступал в богатых домах, надеясь завоевать чье-либо покровительство. Обычно это давалось ему легко. Но его заработки становились все меньше. Накануне вечером он ушел с вечеринки с небольшим белым пакетом, который вручила ему хозяйка дома, графиня. Он думал, что найдет в пакете скромную сумму наличными. Вместо этого там обнаружились остатки ужина. Даже богачи Марселя жили далеко не так хорошо, как прежде.

Мы знали, что Фрай обедает со многими знаменитыми марсельскими беженцами, такими как Ханна Арендт, Марк Шагал и другие; мы знали также, что он поддерживает евреев и известных гомосексуалистов, так называемых «дегенеративных» художников. Аль-Серрас убедил меня навестить Фрая за городом, где тот вместе с партнерами арендовал виллу XIX века, превратив ее в гостиницу для избранных возмутителей спокойствия.

Настал сентябрь, и мы отправились на виллу «Эр-Бэль». Нас впустили и провели мимо запущенного сада через обширный двор. Какой-то человек сидел у мольберта, а несколько других, раскинувшись в складных пляжных креслах, читали газеты. Позднее мы узнали, что мальчишкой Фрай с удовольствием посещал сиротский приют в Бэт-Бич, в те поры район сельского Бруклина, которым управлял его дед. Старинный замок с восемнадцатью спальнями, выходившими окнами на Средиземное море, чем-то напоминал ему сиротский приют его детства, населенный непокорными озорниками. Правда, здесь обитали не сироты, а просто творческие личности, которые частенько вели себя как неразумные дети.

Мы поприветствовали людей во дворе и проследовали в дом. Секретарь Фрая проводил нас в отделанный деревом кабинет и предложил сигареты и нарезанную грушу. Мы ждали, угощаясь фруктами и нервно попыхивая сигаретами. Наконец вошел Фрай, пожал нам руки и уселся за узкий стол. Внешне он походил на бухгалтера или педантичного воспитателя: в круглых очках в черепаховой оправе, в застегнутом на все пуговицы костюме в тонкую полоску. Мы слышали, что он владеет несколькими языками и мгновенно схватывает все, что касается людей, денег и оценки рисков. Говоря, он смотрел в сторону, слушая нас, без конца открывал и закрывал неглубокие ящики стола, манипулируя конвертами, марками или франками. Поначалу я принял эту его манеру за волнение и даже подумал, что он благоговеет передо мной или моим спутником, а то и перед нами обоими. Но его нервозность никак не была связана с нами. Просто его неуемная энергия постоянно искала выхода, а мозг ни на минуту не переставал анализировать информацию о списках имен, адресах отелей, обменных курсах и назначенных встречах.

Мы поделились с ним своими проблемами. Он сложил пальцы домиком и, обращаясь ко мне, произнес:

— Хотелось бы мне похвастать, что я торгую микрофильмами и секретными капсулами, но на самом деле я в основном имею дело со старомодными бумагами. С визами. Ваша известность, репутация в Испании и активность, связанная с рассылкой писем, не позволит вам проскочить мимо чиновников, решающих вопросы эмиграции. У нас есть для вас срочная въездная виза. Сложнее получить выездную визу из Франции, хотя ее можно подделать. Но, поскольку пересекать франкистскую Испанию для вас слишком рискованно, проще просто вывезти вас на судне из Марселя.

— Вывезти куда? — спросил я.

— В Америку, конечно.

Он замолчал и стал изучать листок бумаги на столе перед ним.

— Что касается вас… — Он споткнулся, пытаясь произнести имя Аль-Серраса, — то вас в списке нет. Более того… — Он снова замолчал.

В кабинет без стука вошла молодая женщина в твидовом костюме в форме песочных часов и начала что-то шептать в ухо Фраю.

— Как нет льда? — спросил он. — Пошлите кого-нибудь за ним. А пока просто приложите что-нибудь холодное. И не вздумайте тратить на это бифштекс…

При упоминании бифштекса Аль-Серрас оживился, и его лицо озарила улыбка. Но она быстро сползла, когда женщина хмыкнула:

— Очень смешно, мистер Фрай. Очевидно, бифштексы у вас хранятся там же, где свежее масло, сливки, а главное — кофе.

Она ушла, и Фрай объяснил:

— Один из наших постояльцев ударил женщину. Ей надо уезжать, но не могу же я отпустить ее в Марсель с подбитым глазом. Нам ни к чему лишнее внимание. — Он побарабанил пальцами по столу и повернулся к Аль-Серрасу: — Проблема не в отсутствии у вас репутации артиста. Проблема в вашей политической репутации.

Мы ждали, и он продолжал с видимой неохотой:

— Наши приоритеты — это известные противники фашизма. Но коллаборационисты…

— Но я против Франко, — возмутился Аль-Серрас. — Я удрал из Испании аж в тридцать седьмом! Испанское республиканское посольство в Париже предлагало мне помощь. Кто вы такой, чтобы…

— Пошли, Хусто. — Я взял его за руку.

— Я не уйду. Мне некуда идти.

Мы остались на своих стульях. Аль-Серрас тяжело дышал, Фрай все так же барабанил пальцами по краю стола. Переговоры зашли в тупик.

Наконец, Фрай прервал молчание:

— Так что вы решили, мистер Деларго?

— Я пришел сюда в надежде найти убежище или получить временный заем. Я не собираюсь покидать Францию. В списке я или не в списке, но я не думаю, что мне грозит серьезная опасность. Честно говоря, я устал от беготни из страны в страну.

— Разумеется, вы устали, — выдохнул Фрай. — Половина артистов в Марселе утверждает то же самое — пока их не арестуют. Только у немногих счастливчиков появляется второй шанс. Но я никого не собираюсь уговаривать.

В дверях снова появилась помощница.

— Я послала Иешуа в город за льдом, — громким шепотом произнесла она. — Андре просил привезти побольше вина сегодня на вечер. Но Жаклин говорит, что вина больше чем достаточно. Что-нибудь еще нужно?

Фрай встал и одернул пиджак.

— Надеюсь, это не он ударил итальянскую скрипачку? — обеспокоенно спросил он.

— Нет, не он.

— Один художник у нас уже лишился глаза, — с улыбкой проговорил Фрай. — Виктор Браунер, румынский сюрреалист. Слышали о нем? Я приглашаю вас пообедать с нами. Познакомитесь с ним и с другими.

Пока Фрай и его помощница обсуждали, что нужно купить, мы с Аль-Серрасом обменялись взглядами.

— Мистер Фрай, — вмешался я в их беседу. — Скажите, пожалуйста, как зовут эту скрипачку? Мы знаем многих европейских музыкантов.

— Сейчас подумаю. — Он почесал в голове. — У меня хорошая память, но что-то я никак не могу вспомнить ее имени. В нем не меньше шести слогов. И мне кажется, она выступает под псевдонимом.

— Она еврейка? — спросил Аль-Серрас.

— Да. Из-за этого и произошел инцидент. Некоторые наши гости — не сахар. Понимаете, с какими проблемами мне приходится иметь дело? Если они не критикуют качество утренней выпечки, то спорят о политике.

— Если она останется, пока не пройдет глаз, можно и мне остаться? — попросил Аль-Серрас.

— Я не могу помочь вам покинуть страну, — снова Фрай выдохнул, — но и в приюте отказать не могу. Во всяком случае, пока вы не придумаете, что делать дальше. Наши сюрреалисты сегодня устраивают выставку. Я вас приглашаю.

— Молчи, — приказал я Аль-Серрасу, когда мы уходили.

Он коротко кивнул. Мы оба испытывали одно и то же чувство. Больше всего нам хотелось распахнуть двери, промчаться через сад и придушить того кретина, который ее ударил.

Мы нашли ее на кухне. Она ссутулившись сидела на столе, а кухарка, молодая девушка, похлопывала ее по щеке влажным полотенцем. Заметив нас, Авива отпрянула, удивив девушку, которая отступила в сторону.

Аль-Серрас подошел к ней первым, и Авива, задыхаясь, обвила его шею руками. Затем освободила одну руку, обхватила ею мою голову, и мы все трое замерли, обнявшись. Она почти ничего не весила — как мираж или призрак прошлого. Реальным был лишь уродливый синяк на лице.

В тот вечер на вилле «Эр-Бэль» было шумно и весело. Освещавшие двор факелы разгоняли прохладу осенней ночи. Собралось больше десятка человек: обитатели виллы и гости из Марселя. Художники развесили свои последние работы на деревьях, образовав галерею на открытом воздухе.

Мы с Авивой уединились в полутемном уголке двора. Аль-Серрас, физически не способный к одиночеству, предпринял попытку проникнуть в компанию этого затоптанного поместья, в чем частично преуспел. С бокалом в руке он циркулировал от группы к группе, вступал в беседу с женами художников и писателей, собирал новости и сплетни. С ними он и вернулся к нам — с ними и с пыльной бутылкой, добытой им из погреба.

— Франция будет голодать, но не останется без вина, — объявил он.

— Да уж, веселье бьет ключом, — пробурчал я, глядя, как один из гостей повис на дереве вниз головой.

— Это прощальная вечеринка, — пояснил Аль-Серрас. — Трое или четверо из них завтра попытаются вместе с Фраем пересечь границу. Сначала поедут на поезде, потом пешком через горы будут пробираться в Испанию. — Он кивнул на тучного мужчину и его хорошо одетую супругу. Лица ее, скрытого широкими полями зеленой шляпки, украшенной черными кружевами, мы не видели. — Она порядком выпила. А у него больное сердце. — Прокашлявшись, он заговорил нарочито жизнерадостным тоном: — Зато она спешит отделаться от некоторых личных вещей. Вот, подарила мне… — И он открыл плоский кожаный несессер, в котором серебрились инструменты для маникюра и маленькие, отделанные жемчугом ножницы.

Авива посмотрела на набор почти без интереса.

— Когда-нибудь, — настойчиво гнул свое Аль-Серрас, — скажешь своим детям, что стригла ногти ножницами, принадлежавшими жене Густава Малера.

Зря он ляпнул о детях. Авива отвернулась в сторону.

— Расскажи нам обо всем, — попросил я.

Авива подтянула повыше воротник своего платья, спасаясь от прохлады, которой мы не чувствовали.

— Что рассказать? Почему я не умерла? То же самое хотел узнать этот осел, который утром врезал мне кулаком. Мне кажется, сам факт, что я еще жива, свидетельствует о моей вине.

— Не бери в голову, — сказал Аль-Серрас. Он поднял ее кисть, внимательно рассмотрел ее и уложил на свое широкое колено. — Музыкант не может чувствовать себя человеком, если у него грязные ногти. Затем примемся за твои волосы.

Она печально покачала головой. Губы изобразили полуулыбку.

— Только обещайте, что локти не тронете.

— Фелю, как ты думаешь, о чем это она? — шутливо спросил Аль-Серрас.

— Ума не приложу.

Они сдвинули свои стулья. Вскоре мне стала ясна вся мудрость Аль-Серраса. Пока он подрезал, чистил и полировал ногти и массировал пальцы, Авива расслабилась, плечи у нее опустились. Работая, он бормотал всякие банальности, как будто мы все время были вместе, как будто она не терялась в Германии на целых пять лет, как будто не произошло ничего важного, о чем стоило расспрашивать друг друга. Она задышала глубже, из закрытого опухшего глаза стекла слеза.

— Мне не надо было ни о чем просить Вэриана, — тихо сказала она.

— Фрая, — поправил я ее. — Мистера Фрая.

— Перестань, — сказал она. — Мне надоело, что другие люди распоряжаются моей судьбой. Могу перечислить поименно: Бенито, Адольф, Бертольт, Вериан. Вы хоть знаете, что ваш Фрай лично решает, кто из нас достоин того, чтобы воспользоваться его помощью? Вам известно, что он просил меня ему сыграть?

— Ну и что? Хорошо, что у тебя с собой есть скрипка, — успокоил ее я.

— Я устала от прослушиваний. Устала от переездов. Боже, все мое существование — сплошной переезд.

— Такова сегодня жизнь, — сказал Аль-Серрас. — Половина Парижа пустилась в бега. Считай это внеплановым отпуском.

Плечи Авивы снова напряглись. В гул голосов, звяканье бокалов и взрывы смеха вплетались ночные звуки: кваканье лягушек, трескотня сверчков, шорох птичьих крыльев. Через двор пробежал мужчина с кувшином в руках, крича, что он поймал богомола, и предлагая всем на него посмотреть. Но даже это не заставило Авиву открыть глаза.

Через некоторое время она спросила меня сонным голосом:

— Это правда, что ты больше не играешь на виолончели?

— Правда.

— Вот молодец!

Аль-Серрас что-то ехидно пробормотал.

— Нет, ты меня неправильно понял, — сказала она. — Я восхищаюсь Фелю. Спроси любого еврея-музыканта в Третьем рейхе, спроси моих коллег по еврейскому культурному центру. Зачем мы для них играли? Для этих… — Она оборвала себя на полуслове. Затем повернулась ко мне: — Я уверена, ты ни о чем не жалеешь.

— Только об одном.

Аль-Серрас по-прежнему трудился над ее пальцами.

— Как твой сын? — решился я. — Где он?

Она глубоко вздохнула:

— Не знаю. Не знаю, жив ли он.

— Во всяком случае, — подал голос Аль-Серрас, — это лучше, чем знать наверняка, что его нет в живых.

— Не обязательно, — сказал я.

Авива высвободила руки и открыла глаза.

— Мне не хватало вас обоих. — И отошла в дальний угол сада. Ей хотелось побыть одной.

Позднее, после того как Авива ушла в комнату, которую делила с дочерью Андре Бретона, к нам присоединился Андре. Он принес последнюю бутылку ликера, которую выманил на кухне. С прилизанными темными волосами, с низким морщинистым лбом, Бретон напоминал киношного гангстера — правда, гангстеры, даже киношные, редко проводят вечера, разглагольствуя о поэзии. Он прикрыл отяжелевшие веки, сделал глоток из бокала и сказал:

— Ваша подруга… Она чем-то похожа на людей, с которыми я сталкивался во время прошлой войны.

— На писателей?

— Нет, на психов. Я работал в психиатрической больнице. У нее тот же взгляд. Особенно худо бывало по ночам. Сидишь и прислушиваешься: не собрался ли кто перерезать себе глотку. Но это только буйные. Тихие вели себя прилично. Он поднялся: — Спокойной ночи, господа. Приятных сновидений.

Вскоре ушел и я, оставив Аль-Серраса размышлять над будущим и слушать кваканье лягушек.

На следующее утро Фрай и несколько его подопечных сели в поезд, который должен был доставить их к месту неподалеку от испанской границы. Я смотрел, как они уходили. Альма Верфель, бывшая жена Малера, а ныне супруга романиста Франца Верфеля, нарядилась в модный летний костюм с узкой юбкой и босоножки на высоких каблуках. Пока мужчины загружали в машину Фрая чемоданы, я отозвал его в сторону и дал несколько советов, произнес кое-какие ходовые фразы на испанском и объяснил, как по форме отличить полицейских от военных.

— Я надеюсь, что не обижу вас, но их экипировка совершенно не подходит для перехода через Пиренеи. Особенно обувь дамы. И шляпу надо другую — с широкими полями, чтобы защищала от солнца.

Фрай сцепил руки за спиной и развернулся на каблуках — точь-в-точь священник, заботливо наблюдающий, как прихожане покидают храм и вступают в полный опасностей и испытаний внешний мир.

— Я здесь всего около месяца, — вежливо проговорил он, — но уже понял, что должен работать с тем материалом, который имеется. Я не могу заставить элегантную женщину одеться проще. И этот камуфляж вряд ли кого-нибудь обманет, скорее вызовет подозрения. — Он сделал паузу. — Вторая проблема заключается в том, что вы не можете отобрать у людей их сущность. Тем более в минуту крайней опасности. Это может лишить их мужества. Каждый из них цепляется за ту или иную безделицу. Каждому кажется, что без этой безделицы его жизнь не имеет смысла.

Мы оба посмотрели на автомобиль, возле которого миссис Верфель выговаривала мужу за то, что он не сумел впихнуть в багажник все ее сумки и чемоданы.

— Одна безделица, говорите? — хмыкнул я.

Фрай рассмеялся, громко и открыто. Это был первый и последний раз, когда с его лица слетело выражение вечной тревоги.

Автомобиль уехал, и я отправился завтракать. У кухарки Имогены, накануне прикладывавшей Авиве компресс, я поинтересовался, появлялись ли уже мои друзья.

— Да, они уже поели, — ответила она. — Они рано позавтракали и ушли гулять.

Все утро, пока я ждал их возвращения, у меня из головы не шла Авива. Марсель, думал я, явно не самое подходящее место для нее. Порт, притягивавший множество отчаявшихся беженцев, находился под неусыпным контролем властей, а каждая сельская дорога, ведущая в сторону Средиземного моря, патрулировалась и французскими вишистами, и немцами. Я строил планы, как убедить Фрая помочь Авиве с французским удостоверением личности. Тогда она могла бы сесть на поезд, направляющийся на запад.

Лишь позже я узнал, насколько близкой и неотвратимой была угроза ареста.

Впоследствии Аль-Серрас объяснил мне, что это он предложил Авиве прогуляться, надеясь вернуть румянец ее землистым щекам. Они спокойно шли по тропинке, когда заслышали тарахтенье мотоцикла с коляской. Мотор чихнул пару раз и заглох. Мужчина, сидевший за рулем, по-французски обратился к ним за помощью. Он был моложав и худощав, в шлеме и мотоциклетных очках, в темной форме и черных ботинках по колено. Подойдя ближе, они увидели нарукавную повязку со знакомым символом.

Аль-Серрас полчаса провозился с мотоциклом, проверял провода, пинал выхлопную трубу. Хорошо, что он разбирался в механике. Авива все это время сидела на обочине, обхватив руками колени, и делала вид, что зевает.

— Вы прекрасно говорите по-французски, — сказал мотоциклист. — Но вы не француз. Испанец?

— А у вас хороший слух, — отозвался Аль-Серрас.

— Вы напоминаете мне одного человека, которым я восхищаюсь.

— Кинозвезду? — пошутил Аль-Серрас.

— Нет, пианиста.

Аль-Серрас слегка склонил голову в знак признательности.

— Я глазам своим не поверил, — откровенничал немец. — Пока не увидел ваши руки. Представьте себе, когда-то я держал их фотографию у себя на столе. Моя дочка любила прикладывать к ней свои пальчики. А я говорил, что, если она будет есть овощи и много заниматься, то они у нее вырастут и станут такими же длинными.

— И как? — Аль-Серрас не смог удержаться от смеха.

— С длиной все нормально. Но на этом сходство исчерпано, — в свою очередь засмеялся немец. — Она выступала, но не добилась успеха. Как, впрочем, и я. Но это было так давно…

Горячий бриз шуршал высокой травой.

— Вы не возражаете? — Мужчина извлек из сумки позади мотоцикла небольшой фотоаппарат. Он сделал несколько снимков Аль-Серраса: сначала лицо, потом пальцы обеих рук на кожаном сиденье мотоцикла.

— Пленка кончается. Может, ваша девушка тоже хочет сфотографироваться?

— Наверняка, — сказал Аль-Серрас, все еще улыбаясь. — Иди сюда, милая. Она немного стесняется. К тому же с ее нежной кожей, — он сделал ударение на слове «нежной», — ей противопоказано долго находиться на солнце. Поэтому мы и вышли погулять пораньше.

— Пожалуйста, подойдите, — сказал немец.

Она не шевелилась.

Он повторил, уже жестче:

— Подойдите. Она прятала лицо в руках, притворяясь смущенной. Тогда он сделал пять длинных, медленных шагов в ее сторону.

— Ваши документы.

— У меня нет с собой.

Он приподнял ей подбородок и заметил синяк:

— Кто вас ударил?

Она не ответила. Тогда вмешался Аль-Серрас:

— Ссора между влюбленными. Сами знаете, как это бывает.

— Я вам не верю, — сказал немец.

Воцарилось короткое молчание. Прервал его мотоциклист:

— Я достаточно много читал о вас и знаю, что вы никогда никого не ударите. Вы помешаны на своих руках. Слишком бережете их, чтобы драться. Я прав?

— Никогда не пытайся обмануть почитателя, — принужденно засмеялся Аль-Серрас. — Вы абсолютно правы — насчет моих рук. Но заблуждаетесь насчет другого.

— В каком смысле?

— Я сказал, что это была ссора влюбленных. Но не говорил, что я и есть тот самый драчливый влюбленный.

— О! — В голосе немца послышалось удивление.

Он подошел к Авиве ближе, окинул взглядом ее фигуру. Потом положил руку ей на талию.

— Не щекотно? — спросил он.

Она стояла низко опустив голову, не пытаясь отпрянуть или выразить возмущение. Он взял ее за руку и принялся изучать узкое запястье — искал клеймо.

— Вы остановились неподалеку?

— Она приехала к друзьям на выходные, — вмешался Аль-Серрас.

— Документы есть?

— В Марселе. Я оставила их в отеле.

— Я как раз еду в Марсель. Вы поедете со мной.

Он за руку повел ее к коляске.

— Здесь всего одно пассажирское место, — через плечо бросил он Аль-Серрасу. — Мои извинения. Надеюсь увидеть вас в городе, особенно если вы будете давать концерт. Все бы отдал, чтобы вас послушать!

— Что именно вы хотели бы услышать? — Аль-Серрас пытался задержать его.

Немец выпустил руку Авивы:

— Трудный вопрос! — Он задумался. — Что предпочесть: то, что слышал раньше, или то, чего никогда не слышал? Все говорят, вы лучше всех в Европе играете Шопена, но я не очень люблю Шопена. Больше всего мне нравится трио Дворжака в вашем исполнении.

— Полагаю, опус номер четыре? «Думки»?

Немец щелкнул каблуками:

— Точно! — Он уже забирался на мотоцикл, когда Аль-Серрас ляпнул:

— Там мало моей заслуги. Гораздо важнее партия виолончели. Но я передам сеньору Деларго ваш отклик.

— Вы общаетесь с маэстро Деларго?

— Общаюсь? Пожалуй, даже слишком тесно, если учесть, что мы делим с ним двухспальную кровать.

Немец забыл об Авиве. Прижав к груди камеру, он шагнул к Аль-Серрасу и взволнованным шепотом спросил:

— Где он?

Вот так мой партнер, мой коллега, моя тень, мой друг и соперник привел волка прямо к нашей двери. Мне-то не было особой нужды скрываться. Но на вилле находились и другие люди: Андре и Жаклин Бретон, их дочь, писатель-троцкист Виктор Серж и другие артисты и писатели. Они еще нежились в постелях, отсыпаясь после вчерашней вечеринки. Даже повар Иешуа успел побывать под арестом — его поймали на попытке отоварить в Марселе фальшивые продовольственные карточки. Слава богу, Верфель и Генрих Манн уже уехали. Плохо было то, что еще не вернулся Фрай, который соображал быстрее всех нас и обладал даром сладкоречия. Приходилось выкручиваться самим.

— Я больше не играю, — объяснил я гестаповцу, который умолял меня исполнить что-нибудь лично для него.

Мы сидели во дворе, за одним из металлических столов, с которого Иешуа торопливо убирал остатки завтрака. Обитатели виллы поспешили попрятаться кто куда, едва заслышав скрип сапог.

— Как так — больше не играете? — не понял немец, пальцами поправляя фуражку.

— Временно, — быстро объяснил Аль-Серрас. — У него подагра. Обострение артрита. Воспаление суставов.

— Знаю, что это такое. Моя бабушка страдает той же болезнью. — Он внимательно посмотрел мне в лицо: — Вы едите морепродукты?

— Иногда, — запинаясь, ответил я.

— А красное мясо?

— Когда достану.

— В том-то и проблема. Мясо и морепродукты вредны при подагре. И как долго длятся приступы?

Я посмотрел на Аль-Серраса. Тот объяснил:

— Неделю, дней десять. В промежутках мы пытаемся играть, но не подолгу.

— Вы по-прежнему играете вместе?

— Конечно! Почему бы и нет?

— Хорошо, — произнес офицер шепотом. — Хорошо, что боли у вас непостоянные. Моя бабушка спасается фруктами и овощами. Особенно полезна черешня. Свежая черешня.

— Непременно воспользуюсь вашим советом.

Немец огляделся вокруг. Пока мы разговаривали, Авива исчезла. Он, похоже, совсем забыл о ней. Расслабившись, я поднял глаза на соседние деревья и охнул: на одном из них все так и болталась картина одного из наших сюрреалистов. На ней была изображена обнаженная женщина, тесно прижатая к похожему на мужчину существу с огромными, как у оленя, глазами, когтями как у краба и щетинистыми усами.

— О боже, — вырвалось у меня.

Аль-Серрас, следивший за моим взглядом, быстро подошел ко мне и схватил меня за руки.

— Болит? Я думаю, наш друг прав. Ты должен следить за диетой. Вы только посмотрите!

Он буквально сунул мою ладонь — совершенно здоровую — под нос немцу.

— Да, сильно опухли, — сочувственно проговорил офицер. — Какая досада! Что ж, — сказал он, выпрямляясь, — это был интересный день. Могу ли я попросить вас об одном одолжении?

По сигналу Аль-Серраса Имогена сбегала в мою комнату и принесла футляр со смычком. Немец отправился к мотоциклу за камерой. Я смотрел на Аль-Серраса и с трудом подавлял желание прикончить его на месте. К вечеру каждый обитатель виллы признается, что разделял мои чувства.

Гестаповец просил, чтобы я принял наиболее выигрышную позу:

— Понимаю, что это не совсем профессионально, но мне хочется, чтобы на снимке был виден сапфир. — Он посмотрел в видоискатель. — Я ваш поклонник, но у вас в Германии есть и другие почитатели. — Он тщательно выбирал наилучший ракурс. — Этот снимок я перешлю доктору Геббельсу.

Но немцу не повезло.

— Закончилась пленка! Это судьба. Маэстро, нам нужно будет встретиться. Как можно скорее. Я не очень часто бываю в этих местах, но уверен, что разыщу вас в городе…

Он пожал нам руки и распрощался, напоследок обратившись к Аль-Серрасу:

— Позаботьтесь о его здоровье. Вы несете за него личную ответственность.

Еще не стих шум удаляющегося мотоцикла, а Аль-Серрас уже упаковывал свои вещи. Авиве он велел сделать то же самое. Он боялся не столько возвращения немца, сколько гнева обитателей виллы. Где-то хлопнула дверь. Из окна сверху раздался недовольный мужской голос. Имогена сидела на земле и плакала.

Поведав мне все подробности встречи с немцем, Аль-Серрас воскликнул:

— Пойми же! Это было лучшее, что я мог сделать.

— Брось, что ты оправдываешься?

— Может, это твой шанс. Ты слышал, как он говорил о Геббельсе?

— Хусто, ты хоть чему-нибудь научился?

Из-за угла появился Иешуа:

— Мадемуазель Авива ждет в машине. Если вы еще не передумали ехать в Марсель.

Я встряхнулся и последовал за Аль-Серрасом к автомобилю, работавшему на холостом ходу.

— Ты говорил вчера вечером, — сказал он, — что кое о чем жалеешь.

Я коротко кивнул в знак согласия.

— Если она тебе дорога, сделай так, чтобы она как можно скорее покинула эту страну.

— Она не хочет уезжать.

— Конечно не хочет. Она хочет в Германию, искать мальчика. Я не утверждаю, что он в концлагере. Но он сто раз мог умереть от дизентерии, или тифа, или любой другой болезни. Потому-то она и не может его найти. — Он сделал резкий выдох. — Тебе лучше уйти. Мы уезжаем.

Я шагнул к автомобилю.

— Не прощайся с ней. Скоро мы снова встретимся.

Через два дня я получил корзину черешни — восхитительной красной черешни, хотя ее сезон в этих краях давно прошел. Мы сочли это признаком того, что наш посетитель имеет большие связи.

— Турецкие? — предположил Андре, сплевывая косточки.

— Кто ж его знает? — сказал я, чувствуя печаль.

Затем вернулся Фрай, усталый, но довольный успешно завершившимся делом. Все его подопечные ушли в испанские горы, по крайней мере, он их лично туда проводил. Им предстояло добраться до Лиссабона, где они уже вполне легально смогут подняться на борт корабля, отплывающего в Нью-Йорк. В последний момент Альма Верфель призналась, что в одной из ее многочисленных сумок хранятся подлинник партитуры Третьей симфонии Брукнера и наброски одного из романов мужа.

— Я рассказываю вам об этом, — говорил Фрай, когда мы сидели за ужином, празднуя его возвращение, — не для того, чтобы поощрить вас делать то же самое, а, наоборот, чтобы против этого предостеречь. Если вы располагаете ценными рукописями, пожалуйста, передайте их мне. У меня есть курьеры, с которыми их можно переправить в безопасное место. Не следует класть все яйца в одну корзину.

Никто не хотел портить Фраю настроение пересказом случившегося в его отсутствие инцидента. Но в конце концов эта тема все же всплыла в общей беседе.

— Ох уж мне этот испанский темперамент! — посетовал художник по имени Густав.

— Что вы имеете в виду? — спросил кто-то.

— Поведение Аль-Серраса. Глупое и опрометчивое. Горячая кровь.

— Среди нас есть еще один испанец, которому не свойственна ни одна из этих черт, — прервал его Фрай. — И вообще, давайте оставим этнические ярлыки на совести наших врагов.

— Маэстро Дельгадо проявил чудеса хладнокровия, — поддакнула ему незнакомая мне женщина. — А он сильно рисковал. Давайте выпьем за него.

Раздался звон бокалов.

Но Фрай не поддержал тост, а спросил:

— Как звали немца?

Никто из нас не знал его имени.

— Он точно был гестаповец? Вы уверены? Может, из другого подразделения СС?

— А, все они одинаковые! — махнула рукой Жаклин.

— Какая на нем была форма? Коричневая или черная? Какая символика на форме — значки, эмблемы? Кто-нибудь разглядел?

— Он упоминал доктора Геббельса, — сказал я. — Возможно, они лично знакомы.

— Какое все это имеет значение? — возмутилась Жаклин. — За этим столом сидят артисты и мыслители, а не шпионы. С какой стати нам обращать внимание на какие-то эмблемы?

— Зато они, — вздохнул Фрай, — на все обращают внимание. На вас в том числе.

— Мы польщены, — пробормотал Густав.

Фрай словно нехотя пояснил:

— Среди них тоже попадаются разные люди. Одни сообразительнее, другие нет. Одни общительнее, другие…

— По-моему, лучше всего держаться от них подальше. Причем от всех, — сказал Андре.

— Это невозможно, — ответил Фрай. — Завтра я обедаю с инспектором полиции, а он наверняка приведет своих коллег из гестапо. Как вы думаете, каким образом мне удается узнавать, кому они сели на хвост?

Он поднялся и пожелал нам всего доброго на неделю вперед: назавтра он возвращался в отель «Спландид».

Поздно вечером Фрай тихо постучал в дверь моей комнаты:

— Вы знаете, что я не смогу многого сделать для ваших друзей. Я буду присматривать за ними в городе, если получится. Но вы понимаете, что я не имею права слишком рисковать…

— Понимаю.

— Между прочим, для вас у меня есть предложение.

Поскольку я не собирался покидать Францию, Фрай предложил мне написать о своей жизни при Франко. Он хотел, чтобы я рассказал, с какими трудностями столкнулись испанские беженцы в оккупированной немцами Франции, и предупредил, чем грозит объединение каудильо с Гитлером. Гитлер разбомбил Гернику и помогал испанским фашистам, но пока Франко, даже присоединившись к оси, не демонстрировал горячего желания вернуть фюреру долг. Сговорившись с французскими фашистами и коллаборационистом маршалом Петеном, Гитлер был близок к установлению полного контроля над континентом. При содействии Франко он мог бы захватить Гибралтар и получить важное преимущество в борьбе с Великобританией.

Многие испанцы, особенно коммунисты, уже томились в концентрационных лагерях. Но пока нацисты не спешили разделаться с врагами Франко. Вот если бы оба диктатора нашли общий язык и Франко согласился принять серьезное участие в войне, тогда ситуация могла резко измениться. К счастью для испанцев, Франко — человек жесткий, упрямый и гордый — в душе оставался изоляционистом. Наступил сентябрь 1940 года, а каудильо и фюрер так и не организовали личную встречу, хотя всем было ясно, что она неизбежна.

— Изложите все это, — призывал меня Фрай. — И помните, что мы должны обращаться не только к сердцам, но и к умам. Мы должны быть убедительными. Не скрою: нам нужны доллары. Чем больше долларов, тем больше виз. И главное. Не забывайте, что все это — ваша личная инициатива.

— В каком смысле?

— В том смысле, — засмеялся он, — что я просто обеспечиваю вас бумагой.

С той же энергией, с какой я все последние годы десятками и сотнями сочинял письма, я принялся за книгу воспоминаний. Я вовсе не намеревался начинать с детства, просто так было проще. Я убеждал себя, что пишу для себя, для разминки, — как начинающий музыкант разучивает гаммы. Потом выкину лишнее и отберу нужное. Но вопреки этим намерениям воспоминания быстро овладели мной.

Пока я корпел над рукописью, Аль-Серрас в Марселе плел свою паутину. Не знаю, сам ли он изобрел хитроумный план или кто-то подбросил ему идею, но он очень торопился. Времени почти не оставалось. В Марселе объявили регистрацию евреев. Жандармы в алфавитном порядке вызывали к себе учителей, фармацевтов, бухгалтеров, а затем отпускали их домой, уверяя, что это «простая формальность». Авива не вписывалась ни в какие классификации: она не была француженкой, не была врагом итальянского режима, не была немкой. Она была просто известной скрипачкой еврейского происхождения, сумевшей сбежать от нацистов.

В октябре Аль-Серрас прислал мне записку, в которой просил встретиться с ним в марсельском кафе «Ле-Круа», чтобы «обсудить творческие замыслы».

Пришла и Авива. Она выглядела лучше, чем на вилле «Эр-Бель». Ярко-красное в огромных белых ромашках платье с приподнятыми плечами удачно скрывало худобу.

— Я смотрю, ты стала модницей, — сказал я, коснувшись ее руки.

— Хусто говорит, нам лучше не выделяться.

— Нам нечего бояться. — Он потрепал желтую гвоздику у себя в петлице. — Мы здесь знаменитости. Я понял, какую ошибку совершил на той прогулке. Дал незнакомцу понять, что Авива — просто некая девица. А надо было сразу объяснить ему, что перед ним — одна из самых знаменитых скрипачек Европы.

— Даже во Франции они запрещают еврейскую музыку, — шепотом сказал я. — Вы об этом подумали?

Аль-Серрас и не думал таиться.

— Вчера вечером исполняли Оффенбаха, — громко возразил он.

Я недоверчиво покачал головой.

— Канкан! — засмеялся он. — Никто не собирается его запрещать. Вчера мы были в «Мулен Гавот». По-моему, его сыграли раз десять. А немецкие офицеры аплодировали.

— Вы с ума сошли? — ужаснулся я. — Там же мог быть тот самый немец.

— А он и был. Извинился перед Авивой. Познакомил нас со своим шефом и угостил шампанским.

— Шампанским… — тихо простонал я.

— Конечно. Сделки принято обмывать шампанским.

— Что еще за сделка?

Наконец-то Аль-Серрас понизил голос:

— Сделка, в результате которой мы, все трое, сможем свободно пересечь Францию и добраться до почти неохраняемого порта на Атлантике, куда заходят небольшие суда. Поедем на поезде. У меня в кармане билеты и визы — наша гарантия от ареста. Уезжаем через три дня.

— С какой целью? — процедил я.

— С единственной имеющей значение целью. — Он снова заговорил громко. — Мы будем заниматься музыкой.

— Какой музыкой? Даже если бы ты организовал мне бенефис для самой Девы Марии! Ты же знаешь, что я больше не выступаю.

— Нет, Марии там не будет. — Он внимательно посмотрел на свои ногти, затем прикрыл ладонью рот и прошептал: — Только Гитлер и Франко. И куча корреспондентов с обеих сторон.

Что я мог сказать? Авива коснулась моей руки, но я этого даже не почувствовал. Она подвинула мне стакан с водой, затем обмакнула в воду салфетку и приложила ее мне ко лбу.

— Ты не имел права давать согласие за меня, — выдавил я из себя в конце концов.

Аль-Серрас посмотрел на Авиву, потом повернулся ко мне и, поморщившись, произнес:

— Однако я его дал.

Аль-Серрас не желал слушать никаких возражений. Когда я вернулся на виллу «Эр-Бель», меня уже ждала записка. В ней говорилось: «Я никогда не попрошу тебя ни о каком другом одолжении. После этого я навсегда исчезну из твоей жизни». Вот было бы счастье, подумал я. Беда в том, что я ему не верил.

Очевидно, он встретился с Фраем в отеле «Спландид», потому что вечером Фрай пришел ко мне и, к моему великому удивлению, целиком и полностью одобрил план. Мой партнер поступает, как он выразился, смело, находчиво и мудро. Есть лишь одно неприятное обстоятельство: «Эта затея наверняка испортит вам репутацию».

— Мне плевать на репутацию.

— Тогда почему вы против?

Вопрос этот лишил меня сна на всю ночь.

На следующий день Фрай снова пришел, чтобы поделиться некоторыми подробностями, которые стали ему известны от одного из лучших его источников — человека, работавшего в британском посольстве.

Аль-Серрас ничего не выдумал и ничего не преувеличил. Концерт должен был стать центральным событием в ходе встречи на французской железнодорожной станции Андай, близ испанской границы, Франко и Гитлера. Это была первая личная встреча двух диктаторов. И все-таки я продолжал пребывать в недоумении. Ни я, ни Аль-Серрас не относились к числу фаворитов Франко. Почему нацистские власти сочли наши кандидатуры лучшими для музыкального сопровождения испано-германской встречи на высшем уровне?

— Гитлер и Франко будут стараться досадить друг другу, — предположил Фрай. — Франко не удалось заставить вас выступать перед ним и его правительством. Но если это удастся нацистам, то Гитлер продемонстрирует, насколько велик его контроль над Испанией. Это желание показать «культурный товар» лицом. Если рассматривать мероприятие как пропагандистскую акцию, то отпечатки пальцев Геббельса видны невооруженным глазом.

— А не вызовет ли мое появление гнев Франко?

— Возможно. Но Гитлер уже не один год ищет поддержки Франко. Я думаю, он готов пойти даже на устрашение.

За день до отъезда у меня побывал еще один посетитель. Авива приехала на черном велосипеде, позаимствованном у хозяйки публичного дома. Мы сидели во дворе, под грушами. Несколько плодов упали с дерева и сочными пятнами светились на фоне некошеной травы. Выдался не по сезону теплый осенний день, вокруг нас сновали осы. И мы сидели не шевелясь, чтобы не потревожить их.

— Я должна сказать тебе две вещи, — сказала Авива. — Во-первых, я понимаю, почему ты не хочешь участвовать в концерте. — Она тяжело сглотнула. — Я преклоняюсь перед твоей принципиальностью, Фелю. И всегда преклонялась.

Вряд ли он знала, что хвалит меня за стойкость, которой я в себе не чувствовал.

— Если ты сейчас откажешься играть, это вызовет подозрение. Поэтому мы хотим, чтобы ты поехал с нами. Они верят, что у тебя артрит. Проедемся до Андая, а там ты в последнюю минуту скажешь, что не можешь выступать по состоянию здоровья. Мы с Аль-Серрасом сыграем, а после концерта…

Я сидел спокойно, размышляя, что делать: не в Андае, а здесь и сейчас, в этом саду, пока она сидит рядом. Если я протяну руку…

— Таким образом, — добавила она, — не будет никакого ущерба твоей репутации.

Опять это слово. Но меня меньше всего волновала моя репутация. Я не хотел быть уважаемым. Я хотел быть любимым.

— Подожди, — сказал я.

Она странно, с улыбкой, посмотрела на меня. А я наблюдал за осой, вот уже несколько минут лениво ползавшей по ее волосам.

— У тебя на голове…

Она нетерпеливо отмахнулась:

— Это было во-первых. То, что во-вторых, мне сказать труднее. Не знаю, как ты к этому отнесешься.

Оса уселась на темно-коричневый завиток над ухом и не улетала, хотя Авива качала головой из стороны в сторону. Она выглядела скорее озабоченной, чем испуганной. Она с трудом подбирала нужные слова и не хотела, чтобы ее прерывали.

— Мы с Хусто… — Она сильно хлопнула себя рукой по шее.

— Ты на меня… — потянулся я к ней.

— …решили пожениться.

— …рассердишься.

Наши голоса прозвучали одновременно, и до меня не сразу дошел смысл ее слов.

Она закрыла глаза:

— Слишком поздно.

Целую минуту я сидел молча, потрясенный услышанным, пока она не поднялась. Не обращая внимания на воспаленное пятно на горле, она кинула:

— Мне пора. Хозяйка предупредила, что берет штраф за просрочку.

Я смотрел, как она оборачивает юбку вокруг колен и перекидывает ногу через перекладину велосипедной рамы. — Просто помни, — напоследок сказала она, — никто не может заставить тебя делать то, чего ты делать не желаешь. Ты всегда был самостоятельным.

Неужели? Похоже, она верила в это, как Аль-Серрас верил, что я должен во всем слушать его советов. Но какое это имело значение, если я только что потерял Авиву? Почему я должен заботиться о том, что она или кто-то другой думают обо мне? Что весь мир думает обо мне?

Но это было единственное, что мне оставалось.

К тому времени я уже описал приблизительно половину своей жизни. Поездка в Андай прервала эту работу. Фрай обещал в мое отсутствие передать рукопись секретному курьеру.

Пытаясь изгнать Авиву из своего полного печали сердца, я продолжал размышлять о своей жизни. О том, какой выбор делал или не делал, о том, какие границы ставил себе и другим. Мне во многом везло. Судьба щедро одарила меня возможностями. Я получал немало иных даров. Но одного взгляда на сапфир, украшающий смычок, мне было достаточно, чтобы понять, что слишком часто эти подарки лишали меня покоя. С усердием, напомнившим мне о времени ученичества у Альберто, когда я упражнялся, пока спину не сводило болью, я продолжал писать.

В полдень ко мне на виллу «Эр-Бель» зашел Фрай. Я сообщил ему, что выданная мне бумага закончилась. «Надеюсь, вы писали с обеих сторон листа?» Я удивился его вопросу, но виду не подал и вернулся к работе, последовав его совету. Теперь я писал на обороте уже готовых страниц, и писал быстрее, чем обычно, — это было скерцо в исполнении пера.

В доме один за другим гасли огни. На виллу спускалась непроглядная сельская ночь. Но мне не спалось. Бессонницу вызывали вовсе не мысли о предстоящей поездке в Андай. Меня беспокоило другое: сумел ли я в рукописи объяснить свои поступки?

Не важно, буду я играть или нет. Концерт в Андае уже ничего не изменит. Если со мной что-то случится, останется эта рукопись. Однако, перечитывая написанное, я не чувствовал удовлетворения. Почему я порвал с Альберто? Почему, выступив вместе с другими против монархии, не вернул королеве ее подарок? Действительно ли я разрушил карьеру того юного виолончелиста, Рокамуры? Что я сделал для своей семьи? Что я сделал для искусства? Для любви?

Наверное, я совершил в жизни слишком много ошибок. Ощущение собственного несовершенства сделалось таким непереносимым, что я заплакал. В памяти всплыл хор из Второй симфонии Малера, которой я однажды дирижировал в Саламанке: «Приготовься жить!»

Я не чувствовал себя готовым ни жить, ни умереть.

Утерев глаза, я перевернул листок, чтобы продолжить на обратной стороне, но она оказалась заполненной. У меня не осталось ни одной чистой страницы. Я походил по комнате и неожиданно обнаружил себя стоящим возле спальни Фрая. Прежде чем я сообразил, что делаю, я уже колотил в его дверь.

— Бумаги, — сказал я.

Он протирал заспанные глаза:

— Завтра.

— Завтра я уезжаю, рано утром. Я должен закончить рукопись.

— Ступайте спать.

— Я не собираюсь спать. Мне нужна бумага.

— Бумаги больше нет.

— Мне нужна бумага! — заорал я.

Он медленно повернулся и исчез в темноте спальни. Прошла минута, две минуты, три. Я слышал, как он чем-то шуршит. Но вот раздалось шарканье ног, и он появился на пороге с пачкой бумаги в руках. С полузакрытыми со сна глазами он протянул ее мне и пробормотал:

— Это все, что у меня есть. Не перепутайте порядок страниц. Пишите на оборотной стороне, потом кто-нибудь сделает копию. Отправим с тем же курьером. Утром, перед отъездом, передайте рукопись Имогене. — Он уже почти закрыл дверь, но, словно вспомнив о чем-то, просунул в нее голову: — Он назвал их «Все, что я знаю». Берегите их.

Вернувшись к себе, я положил под свет настольной лампы первую страницу. Это была музыкальная рукопись: миниатюры для фортепиано Аль-Серраса. На некоторых страницах стояли даты, охватывающие многие годы. Не сумев помочь Аль-Серрасу покинуть Францию, Фрай, очевидно, согласился тайно вывезти его сочинения.

Я протер горящие глаза мозолистым кончиком пальца и попытался сосредоточиться на нотной записи. Один угол листа был надорван; в другом краснело винное пятно, четкое и круглое, как печать в паспорте. Дата — 1921 год. Я поднес листок к носу, надеясь уловить запах дешевой риохи, а вместе с ним, возможно, и другие ароматы: розмарина с красных склонов Альгамбры, йода Средиземноморского побережья… Но от листка пахло сыростью. Приглядевшись, я обнаружил на краях листка пурпурные пятна плесени.

Я молча читал первые такты. Пьеса для фортепиано начиналась ударной последовательностью: за шестнадцатой нотой следовала восьмая с точкой. И еще одна. И еще. И еще. Это биение его сердца, понял я. Я слышу биение его сердца…

Как я мог это забыть, недоумевал я.

В каждом такте был его след. Музыка жила в нем, они были неразрывно связаны. Больше тридцати лет я встречался с этим человеком, знал о нем все — что он ел, сменил ли рубашку, болят ли у него ноги, снились ли ему кошмары или, напротив, сладкие эротические сны. Я видел его насквозь. Считал его политическим оппортунистом самого худшего толка. Но знал ли я его по-настоящему?

И вот теперь он собирается жениться на Авиве, чтобы исчезнуть вместе с ней. Куда они направятся после Нью-Йорка? В Лос-Анджелес? В Мексику? В Бразилию?

Он назвал собрание фортепианных пьес «Все, что я знаю». Он и был всем, что он знал.

Наступило утро. Иешуа прогревал мотор автомобиля, собираясь отвезти меня на станцию. Я собрал все бумаги. Я не мог оставить их здесь. Моя история была не закончена, а я не знал, вернусь ли сюда из Андая. У меня не было выбора. И я забрал с собой все: все листы, вобравшие в себя жизни двух человек.

ЧАСТЬ VII. Куба, 1977. Андай, 1940

Глава 24

— И что было дальше? — спросил журналист после того, как я заново наполнил его бокал. Он просил виски, но иностранные напитки было трудно достать на Кубе, по крайней мере при моих средствах. Вместо этого я угощал его ромом.

— Поезд, контрольно-пропускные пункты, охраняемая станция в Андае… Потом выяснилось, что у нас нет концертных костюмов. В сопровождении немецких офицеров мы отправились к портному. Представьте себе испуг этого несчастного, когда к нему ворвались четыре гестаповца, срочно требуя два смокинга! Рядом стояла его жена, ни жива ни мертва, бедная женщина! Отглаженные смокинги вскоре доставили, но они нам не подошли: предназначавшийся Аль-Серрасу оказался ему мал, а мне мой — велик. К тому же все это время у меня не было возможности писать.

— Вы возили рукописи с собой?

— Я прятал их в футляре для виолончели. Мне не хотелось показывать их Аль-Серрасу. Он-то думал, что его сочинения у Фрая.

— Вы не боялись, что кто-то их увидит?

— А чего бояться? Ведь мы были музыканты. Естественно, что мы возили с собой инструменты и ноты. Конечно, был риск, что кто-то сунет нос в бумаги и обнаружит записи на обратной стороне… Я ведь писал очень откровенно. Не только о том, что думаю о Гитлере. О наших стычках с гестапо… Даже намекал на дальнейшие планы Аль-Серраса и Авивы.

— Она боялась?

— Она думала о побеге.

— Ее могли схватить.

— Конечно. Они с Аль-Серрасом планировали сесть в шлюпку и добраться до Бискайского залива, где их должно было ждать рыболовецкое судно. Но боялась она не этого. Она боялась покидать Европу. Она ведь уже предпринимала такую попытку, в 1929 году. Но не смогла остаться в Нью-Йорке из-за тревоги за сына. Теперь все стало еще хуже. Она говорила с людьми, вырвавшимися из нацистских лагерей. И была в курсе подробностей, которые стали нам известны только после освобождения. Она дошла до того, что готова была добровольно сдаться властям, чтобы самой попасть в лагерь — в Биркенау или Освенцим, потому что верила, что найдет его там. Ей объясняли, что заключенные лагерей редко живут в них больше шести недель, а дети даже меньше, но она никого не хотела слушать. Из талантливых музыкантов формировали лагерные оркестры, которые исполняли не только похоронные марши, но и развлекательную музыку для охраны и начальства. Одаренный ребенок мог находиться в лагере годами, как певчая птица в клетке. А она не сомневалась, что ее сын — вундеркинд.

В поезде по пути к Андаю, положив голову мне на плечо, она рассказывала, как ее сын любил забираться под рояль: «Он прислонялся щекой к дереву, чтобы слышать вибрацию струн». Она говорила об этом с такой уверенностью, что мне стоило труда возразить ей. Я старался говорить как можно мягче: «Ты никогда этого не видела, Авива. Ты ведь никогда не видела своего сына. Понимаешь?»

Помню, она цитировала Брехта, утверждавшего, что к еврейским беженцам все относятся с подозрением, даже родственники, даже друзья. У нее был особый подход к тем, кто потерял близких. Это делало ее непредсказуемой, опасной для тех, кто решался связать с ней судьбу.

— Что же было дальше?

Я перевел дыхание и пошуршал листками. Я не зачитывал отрывков, но водил пальцем по строчкам — это придавало мне уверенности.

— Так что же? — повторил Вильгельм.

— Дальше я ничего не написал, я же вам говорил.

Он был терпеливым человеком. Особенно если учесть, как долго я водил его за нос. Я узнал о его существовании в 1957 году, когда он начал работать над биографией Аль-Серраса. Но лишь пять лет спустя, когда вышла его книга под названием «Пропавший вундеркинд», я оценил его талант. Биографические данные, приведенные под фотографией на клапане суперобложки, несмотря на краткость, сообщали немало: Вильгельм Эрлихт прибыл в Нью-Йорк в семилетнем возрасте с приемными родителями. До тридцати он выступал как пианист, затем, заинтересовавшись историей и собственным прошлым, занялся писательством. В тексте намекалось, что автором двигало желание больше узнать о своих корнях.

И вот Вильгельм стоял передо мной, нетерпеливо комкая полы синего пиджака.

— Не волнуйтесь, — сказал он. — Не беспокойтесь о последовательности. Просто расскажите мне, что случилось в Андае.

— Все пошло не так, — как можно спокойнее ответил я. — Эта затея Аль-Серраса оказалась не такой удачной, как предыдущие. Например, как идея запасти бензин в бутылях…

Он ждал.

— Вильгельм, я сделал нечто ужасное.

Я замолчал. Он сел на стул, опершись локтями о колени. Отвороты брюк задрались, открывая взору поношенные мокасины, совсем не сочетавшиеся с черными шелковыми носками. В его манере одеваться было что-то от человека богемы, вынужденного мириться с навязанными обществом условностями. Он весь обратился в слух.

— Я не доверяю своим воспоминаниям, — сказал я.

— Рассказывайте.

— Я не доверяю словам. Как можно доверять словам, когда ничего не стоит извратить их смысл? Вот вам пример. Мое имя. Мать хотела назвать меня Фелис. По-испански это означает «счастливый»…

— Я знаю, что оно означает по-испански, — перебил он меня. — Затем сборщик налогов, ваш брат, ваша тетя — оно было изменено на Фелю — ваша сестра в подвале, ваша мама, спускающаяся по лестнице. Эту историю я уже знаю.

Я откинулся назад и прижал рукопись к груди, прикрыв локтем обратную сторону последней страницы.

— Извините, Вильгельм.

— Если вы так чувствительны к именам, — громко сказал он, — перестаньте называть меня именем, которым я не пользуюсь. В моих водительских правах написано «Уильям». Друзья зовут меня Уил.

— Виноват. Извините.

— Ваше детство, ваша ранняя карьера — я слушал об этом часами. Но это был не просто профессиональный интерес. Если вы вините себя в том, что с ней случилось, то расскажите мне, как было дело. Если вы намекаете, что вы убили Аль-Серраса или донесли на него куда следует, то скажите об этом прямо. Вы же не скрывали, что он разрушил вашу жизнь.

— Да, он разрушил мою жизнь. Но с моей собственной помощью.

Он пересек комнату, наполнил наши бокалы и быстро вернулся обратно, не обращая внимания на цепочку капель, протянувшуюся за ним на деревянном полу. Он сунул стакан мне в руку.

— Так вот, значит, каким способом вы раздобываете свои истории? — подколол его я. — Вытрясаете их из людей силой?

— Конечно нет.

Какое-то время мы молча тянули ром. Затем я снова заговорил:

— Вы верите своей книге. Я понимаю, что вами движет любопытство. Но моя роль во всей этой истории была слишком ничтожна.

— А разве я про вас писал? Я просто сказал, что у него были враги среди музыкантов и артистов.

— Он умер не тогда. На следующий год он работал над завершением одноактного «Дон Кихота»…

— Партитура найдена после войны и опубликована посмертно. По ней была поставлена опера, получившая плохую критику. Лишнее доказательство того, что даже умерший композитор не всегда пользуется успехом.

— Посмертно, говорите? А вот я не уверен.

— Не исключено, что к октябрю 1940 года он закончил сочинение, — предположил Уильям. — Оно попало к вам в руки, и вы отослали его куда надо. Либо Вериан Фрай отправил, как обещал, с курьером.

— А о чем эта опера, вам известно?

— Апологетика фашизма. Франко в образе Дон Кихота. Непонятый герой.

— Франко в образе Дон Кихота? — Я постарался, чтобы в моем голосе прозвучало искреннее изумление. — Да что вы, Уильям! Дон Кихот Аль-Серраса был женщиной.

— А почему Франко не мог переодеться женщиной? Это образ, придуманный Пикассо.

— Нет, нет. Если бы речь шла о метафоре, то следовало бы понимать образ Дон Кихота как символ Испанской республики. Но его Дон Кихот имеет вполне реального прототипа. Женщину. Единственную женщину, которая занимала мысли Аль-Серраса в тот год.

— Авива была мечтательницей, — добавил я. — Она верила в невозможное. В то, что вы живы и спасетесь.

Он ничем не выдал охватившего его чувства:

— Итак, критики ошибались, приписав ему профашистские убеждения?

— Разумеется, ошибались.

— А его британский покровитель?

— Он был в шоке.

— Я не призываю вас опровергать ошибки критиков.

— И не собираюсь.

— Сигарету? — спросил Уильям спустя некоторое время.

— Нет, спасибо.

— Я вас утомил?

— Немного.

Он закурил.

— Давайте вернемся к Андаю. Сначала самое простое. Расскажите, как выглядел город, когда вы в первый раз увидели его.

Прелестным. Уютным. Не то что грязный промышленный Марсель. Андай напомнил мне Кампо-Секо: чистый воздух, пахнущий морем.

Еще из окна поезда вашему взору открываются красные черепичные крыши. Белые стены тесно стоящих домов. Узкие улицы, поворачивающие под неожиданным углом, но очень опрятные. Деревянные балконы и ярко-зеленые ставни. Герань в горшках. Стрельчатые окна, отделанные серым камнем.

За городом расстилается широкий песчаный пляж. Вдоль него выстроились отели, обращенные фасадами к Бискайскому заливу.

Центр города расположен на восточном берегу реки Бидасоа, впадающей в Бискайский залив. Старый форт, покрытые ржавчиной пушки, вросшие в древние баскские волноломы из серого камня, сквозь трещины которого пробиваются крохотные дикие фиалки. Когда наступает пора, речка разливается, образуя своего рода водный карман — естественную гавань. На ее голубой, искрящейся под солнцем поверхности покачиваются на якорях рыбачьи лодки и парусники с болтающимися рядом спасательными шлюпками.

Граница между Францией и Испанией проходит посередине реки, меж лодок; на другом берегу виден город Ондаррибия, похожий на зеркальное отображение Андая. Когда в Ондаррибии бьют башенные часы, их бой слышен в Андае. Выходя на своих суденышках из бухты Андая, баскские рыбаки приветствуют таких же баскских рыбаков, только вышедших из Ондаррибии. На закате маяк на французской стороне перемигивается с маяком на испанской. За тем и другим городом начинаются зеленые холмы.

В первый день, не считая встречи с местным шефом гестапо и хлопот по поводу костюмов для завтрашнего концерта, мы в основном просто глазели по сторонам, пытаясь понять, где заканчивается одна страна и начинается другая, а главное — как охраняется граница.

Я должен уточнить одну деталь. Я уже упоминал, что нас сопровождал офицер гестапо. Он был прикреплен к нам с самого отъезда из Марселя. Молодой парень, года двадцать три — двадцать четыре. Как его звали, не скажу. Зная вашу дотошность, не сомневаюсь, что вы захотите его разыскать. Мне неизвестно, жив он или нет, есть ли у него дети, но мне бы не хотелось, чтобы их донимали расспросами. Наши пути сошлись всего на эту неделю — к несчастью для него и для нас. Я буду звать его Крайслер, это звучит похоже на его настоящее имя.

Рекомендовал Крайслера тот самый офицер на мотоцикле, с которым мы столкнулись на вилле «Эр-Бель». Крайслер был знакомым его дочери.

— А вы собираетесь жениться на ней, когда все закончится? — спросил его Аль-Серрас.

У молодого немца вспыхнули уши.

— СС не понуждает нас жениться, — отрезал он. — Только зачинать детей. Для распространения арийской расы.

Аль-Серрас закатил глаза:

— Ну, ребята, повезло вам. Имеете все удовольствия.

Крайслер был коротко стриженным блондином с открытой, нежной, как у ребенка, шеей. Я спросил его, не играл ли он в детстве на фортепиано. Нет, помотал он головой, но он пел в хоре. До войны он был полицейским в Штутгарте. Ему нравилась Франция. Всегда хотелось побывать в Испании. Он на одном дыхании мог перечислить известных ему музыкантов: Альбенис, Гранадос, Кассадо, Казальс…

Не успел тронуться поезд, как он попросил у нас автографы. Авива решила, что он издевается, и отказала. Но в Тулузе он вышел из вагона и принес ей букет цветов. На следующей остановке позаботился о бутербродах: с ветчиной для нас с Аль-Серрасом и с говядиной для Авивы, хотя она ни разу не обмолвилась о своих пищевых предпочтениях. Нам стало ясно: он знал, кто она такая. Но относился он к нам почтительно и даже пару раз оставлял нас без присмотра, минут на пятнадцать.

Аль-Серрас даже слегка пожурил его за мягкость, и Крайслер неожиданно заговорил официальным тоном:

— Мне дано два указания. Первое: заботиться о здоровье вот этого человека. — Он показал на меня и открыл большой кожаный саквояж, в котором стояла очередная корзинка черешни. — Второе: следить за вами ради вашего благополучия, охранять вас от воров и других злоумышленников. Мой шеф очень интересуется музыкальными инструментами и особенно смычком маэстро Дельгадо.

— Значит, в остальном нам позволено влипать в любые неприятности? — поддразнил его Аль-Серрас.

— О нет, это было бы плохо для всех нас.

Нас отвели в гостиницу, предоставленную властями Андая, и мы попросили у Крайслера разрешения осмотреть город. Он не возражал. Мы прогулялись по центру, прошли к старинной дамбе и бухте, затем вернулись к станции и попытались выяснить, куда ведут железнодорожные пути. Они поднимались на мост, перекинутый через реку, русло которой в этом месте сужалось. Чуть дальше виднелся второй такой же мост. По нему проходила автодорога. У подножия моста располагался французский контрольно-пропускной пункт. На мосту мелькали зелено-коричневые фигурки.

Судя по всему, наш интерес к воде и мостам не привлек к себе внимания. Правда, владелец магазинчика, в который мы заглянули, не удержался от комментария: «Вы, наверное, какие-нибудь знаменитости. Вон как вас охраняют!»

Жители города понятия не имели о том, каких важных шишек ждут здесь на следующий день. Они знали лишь, что на железнодорожной платформе состоится концерт. Участников городского оркестра предупредили, что они должны будут исполнить несколько патриотических произведений. Но по какому поводу выступление и почему оно организуется на платформе, а не в церкви или парке, они не знали. Или делали вид, что не знают.

Встреча Гитлера и Франко была запланирована на вторую половину дня. Место встречи — личный вагон фюрера. Узнай о ней французское Сопротивление, оно одной бомбой могло бы избавить мир сразу от двух диктаторов. Тем временем день сменился вечером. Площадь перед вокзалом запрудили мотоциклы и автомобили. Соседнее кафе оккупировали жандармы, перед долгим дежурством накачивавшиеся двойными эспрессо. Движение поездов было в целях безопасности остановлено. Официально объявили, что обе ветки, и северная и южная, «закрыты на ремонтные работы».

По возвращении в отель Аль-Серрас шепнул Крайслеру:

— Что-то маэстро Деларго все время трет руки. Обычно он делает так перед приступом подагры.

Это встревожило нашего гестаповца. Он тут же позвонил портье и спросил, где можно достать черешню.

— Может, не стоило ему есть на обед креветки? — делано сокрушался Аль-Серрас.

— Он ел креветки? — поразился Крайслер. Лицо у него позеленело.

— Мы пытались его остановить, — виновато бормотал Аль-Серрас. — Но разве за ним уследишь?

Аль-Серрас выступал в своем репертуаре. Я не сразу понял, какую цель преследует эта дурацкая шутка. Догадался лишь тогда, когда Крайслер сорвался и убежал куда-то — как выяснилось, добывать для меня «лекарство». За вечер мне пришлось употребить три банки черешневого компота. С тех пор в рот не беру черешню.

Каждая очередная банка дарила нам около получаса свободы от нашего надзирателя. Мы сидели в номере Авивы. Я смотрел в окно, а они изучали карту, нарисованную на спичечном коробке, и штудировали карманный разговорник.

— Каисхо, — произнес Аль-Серрас.

— Каиско, — повторила Авива.

— Не «к», а «х». Каисхо. Дальше. Сэр модус.

— Сэр модус.

— Нола эсатен да хори эскарас?

— Хусто, мне этого в жизни не запомнить!

— Ты должна уметь называть по-баскски хотя бы самые простые вещи.

— Да мы пробудем с ними всего пару дней! Пока не переберемся на португальское судно. Я могу вообще не разговаривать, — сказала Авива. — Только слушать.

— Хорошо. Но хотя бы одно слово ты должна выучить. Контус!

— Что оно значит?

— Берегись!

Когда Крайслер вернулся с третьей или четвертой банкой компота, Аль-Серрас вдруг сказал ему, что они с Авивой собираются пожениться.

— После концерта? — спросил Крайслер.

— Да, сразу.

— О, так вы сейчас в предвкушении медового месяца?

Авивы зарделась румянцем.

— Не позволите ли вы нам провести ночь в городе? — спросил Аль-Серрас.

Крайслер искренне огорчился:

— Уже слишком поздно. Все закрыто. Лучше завтра. Сразу после концерта. — Он улыбнулся. — После концерта сможете устроить себе романтический ужин вдвоем. Я раздобуду шампанское.

Это как нельзя лучше отвечало их — нашему — замыслу.

Крайслер снова ушел, и мы вернулись к обсуждению плана. Утром отправляемся на станцию, осмотрим доставленный рояль и под присмотром гестаповца проведем репетицию. Затем я объявлю, что моя подагра разыгралась не на шутку и я не могу играть. Аль-Серрас с Авивой внесут в программу изменения. После концерта они зайдут в отель, затем покинут его, якобы направляясь ужинать, а на самом деле — поспешат к дамбе. Когда стемнеет, включатся маяки-близнецы. Это и будет сигнал. Беглецы обогнут дамбу, спустятся вниз по античным ступеням к бухте и сядут в стоящую на якоре рыбачью лодку.

А я? Я с ними не пойду. Они горячо зазывали меня бежать с ними, но я наотрез отказался. Я останусь и подыграю им. Когда Крайслер заметит отсутствие Аль-Серраса и Авивы, я разделю с ним его тревогу и признаюсь, что слышал, как мои друзья собирались на пляж, чтобы поплавать при луне. Чуть позже какой-нибудь жандарм найдет на покрытых морскими водорослями прибрежных камнях брошенную одежду — мужские штаны и рубашку и женское платье. Тел утонувших отыскать не удастся. К полудню Гитлер будет на пути на восток, а Франко — на юг, и каждый местный жандарм с облегчением вздохнет, избавившись от агентов разведки двух стран. То, что утонули два артиста, вряд ли вызовет серьезную тревогу. Я пробуду здесь еще день, поброжу по кафе и ресторанам, пообщаюсь, если потребуется, с второстепенными официальными лицами, а 24 октября сяду в соответствии с билетом на поезд.

А вдруг Крайслер заподозрит неладное и потребует расследования? Ну и пусть себе расследуют. У меня было такое настроение, что меня это не волновало.

Мы с Аль-Серрасом жили в одном номере, Крайслер этажом ниже, по соседству с Авивой. Среди ночи меня разбудил шум. Звон бокалов, хлопанье двери. Я снова заснул, но спал недолго и пробудился оттого, что меня тряс Аль-Серрас.

— Она передумала, — прошептал он.

Чертыхнувшись про себя, я сел и включил бра.

— Выключи сейчас же!

— Если она расхотела выходить за тебя, то я не удивлен.

Он присел на край кровати, и пружины жалобно пискнули.

— Или это ты расхотел на ней жениться?

— Ничего я не расхотел. Кто-то же должен это сделать.

— Должен?

— Фелю, ты давно мог сделать ей предложение. И она бы его приняла. Но тебе не нужна нормальная жизнь. Даже если это спасет ее от гибели.

Я уставился в темноту: меня душил гнев. Я знал, что уже потерял Авиву. Как он смел дразнить меня жалкой искрой надежды?

— Она у себя в номере. В ужасном состоянии. Боюсь, она все испортит. И погубит нас всех.

— Она сильнее, чем ты думаешь.

— Она прогнала меня. Мне нужна твоя помощь.

— Ты говорил, что эта поездка будет последним одолжением, о котором ты меня просишь. Я рискую больше, чем вы оба вместе взятые.

— Но Авива… Гестапо…

— А как насчет Франко? — Я возвысил голос. — Не сомневаюсь, что он будет счастлив добавить меня к числу своих трофеев.

— Ишь ты, оказывается, и у тебя есть нервы, — хмыкнул он. — Она знает, что я немножко… фантазер.

— Лгун.

— Я склонен принимать желаемое за действительное, — поправил он меня. — Но не ты. Ты — образец нравственности. Тебе она поверит.

— Во что она должна поверить?

— В то, что может начать новую жизнь. Помоги ей расправиться с прошлым.

Наутро я проснулся до рассвета и пошел к Крайслеру. Из-за двери его номера слышались звуки льющейся воды и его голос, высокий и чистый. Он пел во время бритья. Я постучался и, когда он открыл мне, сказал:

— Я сегодня не играю.

— Руки? — Он втащил меня к себе и закрыл дверь.

— Нет, — сказал я.

Он сразу расслабился. Извинился, что не одет, натянул черную форму, застегнул ремень и прикрепил к нему длинный нож в кожаных ножнах.

— Это не подагра, — продолжал я. — Я не играю из принципа.

Его лицо стало мертвенно-бледным.

— Полагаю, я должен вам объяснить. После прихода к власти Франко я покинул страну и отказался играть на виолончели. Согласие на участие в этом концерте было ошибкой. Я не могу выступать для него. И не буду.

Пауза, последовавшая за этим, длилась вечность. Я молча смотрел на Крайслера, его покрасневшую от торопливого бритья шею, остатки мыльной пены возле ушей. Он был на голову выше меня, так что мне приходилось вытягивать шею, чтобы встретиться с его взглядом. На стуле лежала его фуражка с эмблемой в виде черепа.

— Очень важно верить своему лидеру, — наконец произнес он. — Аль-Серрас — оппортунист. Но вы — другое дело. И ваша нелюбовь к каудильо… — Он покачал головой. Затем вдруг задрал подбородок и, к моему изумлению, запел: «Oh believe!»

Я не мог не узнать слова.

Thou wert not born in vain! Has not lived in vain. Suffered in vain. What has come into being must perish What has perished must rise again.[12]

Это была финальная часть Второй симфонии Малера. Произведения еврейского композитора, запрещенного на оккупированной Германией территории. Я подхватил:

Cease from trembling. Prepare thyself to live.[13]

Потом мы оба замолчали и какое-то время стояли не двигаясь. Сквозь тонкие оконные шторы пробивался первый утренний свет.

Нас вывел из замешательства чудовищный грохот. Пол под ногами дрожал, на стенах качались картины.

Это с востока прибыл конвой: бронированные автомобили, военные грузовики, мотоциклы.

— Усиленная охрана, — понимающе кивнул Крайслер.

Больше он ничего не сказал. Мы присоединились к Аль-Серрасу и Авиве. Завтрак прошел в угрюмом молчании. Ровно в десять нас выпустили из отеля, усадили в черный «мерседес» и повезли на станцию, где Аль-Серрас, осмотрев доставленный накануне из соседнего замка рояль, подтвердил, что инструмент настроен. Все, что мы видели днем раньше, не шло ни в какое сравнение с открывшейся нашим глазам картиной. Город кишел военными. Жителям, кроме тех, кто удостоился приглашения на концерт, приказали сидеть дома, заперев окна и двери.

Мы вернулись в отель и расположились в холле под портретом Людовика XIV. Над входом реял стяг с нацистской свастикой.

Франко должен был прибыть на поезде с юга в два часа. В десять минут второго нас доставили на станцию. Платформа была украшена флагами Германии и Испании. Сотня складных стульев ждала зрителей. На дальнем пути стоял железнодорожный вагон, но никаких признаков жизни в нем мы не заметили. Крайслер проводил нас в небольшую комнату ожидания. — Снаружи будет поставлена охрана, — сказал он. — Для вашей безопасности.

Когда мы остались втроем, Аль-Серрас прошептал:

— Ты сказал ему?

— Да, сказал.

— Я не думала, что они нагонят столько народу, — судорожно вздохнула Авива. — Вдоль дамбы поставят посты.

— Следить будут за станцией, — попытался успокоить ее Аль-Серрас. — Все внимание будет приковано к поезду. И каждому захочется на него взглянуть, хотя бы мельком. Они будут в возбуждении.

— Но нас не выпустят отсюда! Они нам даже в гостиницу вернуться не разрешат!

— Крайслер обещал, что отпустит вас на ужин, — напомнил я.

— Это было вчера! Может, он и сам не знал, что тут будет твориться.

В дверь постучали. На пороге стояли Крайслер и с ним еще один офицер в черной форме, постарше, с сединой в темных волосах.

— Это у вас проблемы со здоровьем? — обратился ко мне пожилой.

Вместо меня ответил Аль-Серрас:

— У него приступ артрита. Он не может играть на виолончели.

— Хорошо, — сказал пожилой. — Я дам вам дирижерскую палочку. Когда фюрер и генералиссимус выйдут на платформу, вы будете дирижировать городским оркестром.

— Но я же не знаю репертуара, — возразил я. — Что они будут играть. Дворжака? Мендельсона?

— Это не разрешается.

— А что разрешается? Неужели вы позволите испанцу дирижировать исполнением Вагнера?

— Нет.

— Понятно, что вы хотите, чтобы мы играли испанскую музыку. Но оркестранты могут не знать Гранадоса или Турина.

Охранник почесал бровь.

— Равель! «Болеро»! Француз, а название вполне испанское.

— Господи! Только не любительское исполнение Равеля, — прошептал Аль-Серрас.

— Нельзя выступать без репетиции.

— Порепетируете, пока есть время. Там ведь в основном ударные? — уточнил офицер и удалился.

Как только дверь закрылась, Крайслер спокойно сказал:

— Он пошел переговорить с оркестрантами. И они ему объяснят, что у них нет нот «Болеро».

Дверь снова открылась. Вошел еще один человек — небольшого роста, с темными волосами и глубоко посаженными карими глазами. Он немного прихрамывал. Я сразу узнал его — видел его снимок в газете: это был Геббельс.

Крайслер отдал ему честь и, вытянувшись, встал у стены. Геббельс опустился в кресло и обратился ко мне:

— Мы крайне разочарованы, что не услышим вашего выступления. Будь здесь Геринг, мы бы порылись у него в сумке и наверняка нашли бы какой-нибудь препарат, чтобы привести ваши руки в норму. Хотя я не уверен, что это помогло бы.

Он изобразил улыбку, и кожа натянулась у него на скулах и подбородке.

— Маэстро Дельгадо, — продолжил Геббельс. — Вы оказались не готовы к чрезвычайно серьезному испытанию. Но мы найдем возможность отметить ваше присутствие среди нас. Вас ищут фотографы. Гитлер также хотел бы вас увидеть. — Он оглядел комнату. — Вы и сами понимаете, что нас не интересует дуэт. И эта дама… — Он кивнул в сторону Авивы. — Я знаю, что в вашем трио была женщина, скрипачка, которая некоторое время жила в Берлине. Но это было много лет назад, до войны…

Мы молчали.

— Некоторые мои люди делают ошибки. Слышат итальянский акцент и думают, что перед ними католик.

Впрочем, не будем портить день подозрениями. У нас будет о чем с вами поговорить после того, как торжества закончатся. Я планирую посвятить некоторое время вам троим.

Снаружи, на станции, оркестр заиграл «Хорста Бесселя» — нацистский гимн.

— Ну вот, — добавил Геббельс, — и никакого «Болеро». Мои извинения.

Он ушел. Минут через двадцать вернулся Крайслер. Оркестр продолжал играть.

— Что-то неладно, — сказал наш надзиратель. — Каудильо так и не появился. Объявили, что он может существенно опоздать.

— Опоздать… — повторил Аль-Серрас. — Вполне логично.

— Фюрер на платформе, там же горожане, официальные лица. — Крайслер был взволнован. — Мы пытаемся создать впечатление, что ничего не произошло. Музыка будет играть, пока не прибудет генералиссимус Франко. Вас скоро пригласят.

Он снова ушел. Авива начала расхаживать по комнате. Ее лицо казалось спокойным, на шее расцветали красные пятна.

— Наш план не сработает. Они нас подозревают. Теперь с нас глаз не спустят.

— Черт побери, Фелю! — неожиданно сказал Аль-Серрас. — Ты должен выступить! Геббельс и компания будут так довольны, что выпустят нас из этой коробки. Начнут тебя фотографировать, поднимать тосты в твою честь и не заметят, как мы с Авивой исчезнем.

— Вы собираетесь бежать средь бела дня? — поразился я.

— Не думаю, что у нас будет другой шанс, — прошептала Авива.

Они смотрели на меня. Никто из нас не оценил по достоинству значения этого дня. Никто не думал о том, что буквально в двух шагах от нас стоит на платформе человек в форме и улыбается фальшивой улыбкой, давая понять, что разоблачил намерения испанцев нанести умышленное оскорбление немцам. Фрай был прав: эта встреча была задумана так, чтобы спровоцировать взаимное недовольство обеих сторон.

Они ждали, что я отвечу. Я повторил то, что говорил Аль-Серрасу в Марселе. Авива слегка качнула головой, когда я подтвердил свою позицию. Аль-Серрас шумно дышал. Но я не собирался сдаваться. Это был мой выбор. Или моя ошибка.

Снова вошел Крайслер:

— Четырнадцать сорок. Ваш вождь слишком запаздывает. Ситуация изменилась.

— Он не мой вождь, — пробормотал Аль-Серрас.

— Все изменилось! — закричал Крайслер и ударил кулаком по стене.

Мы вздрогнули.

— Доктор Геббельс просит вас сделать следующее. Маэстро Аль-Серрас выходит первым и играет на фортепиано. Аплодисменты, фотографы. Затем он медленно покидает платформу. Выходит маэстро Авива со скрипкой. Она играет, уходит. Наконец появляется маэстро Деларго и пожимает руки присутствующим. Аплодисменты, фотографы. Спешить не следует. Как только прибудет генералиссимус Франко, с музыкальной программой будет покончено. Вы встретитесь с доктором Геббельсом, и каждый сможет отправиться домой.

— Домой? — не поверила Авива.

— В отель. Под охраной. Некоторое время никому не будет позволено выходить на улицу.

Каморка без окон, в которой мы находились, была служебным кабинетом: стол, пишущая машинка, три стула. Плакаты на стене — виноградники в Бордо, пляж в Сан-Себастьяне, римский мост в итальянской сельской местности, белые ветряные мельницы Кастильи.

— Я не выйду, — проговорила Авива.

Мы были одни. Крайслер дал нам последнюю возможность побыть одним. Затем из громкоговорителя донеслось имя Аль-Серраса, и он ушел на платформу. Даже сквозь закрытую дверь мы слышали, как он играл: сначала романтическую пьесу Агустина Барриоса Мангоре, полную непринужденных аккордов, прерываемых резкими, как удар молнии, звуками, напоминавшими звон гитарной струны.

— Надеюсь, они оценят то, что слышат, — сказал я. — Он играет великолепно.

— Я не смогу, — шепотом повторила Авива.

Вторая пьеса была такой же мелодичной и виртуозной. В ней явно слышались южные мотивы, но впервые за десятки лет я не смог определить автора. От нее веяло жаркими ночами и испанскими женщинами, стоящими на балконе с цветами в волосах.

— Он оправдывает их затраты, — сказал я.

— О боже. — Авива неожиданно схватилась за живот. — Он забыл. Оставил в гостиничном номере.

— Что?

— Деньги, для капитана судна. Он хочет отсюда идти прямо к шлюпкам, но у него нет денег. Отель слишком далеко, и кругом охрана.

Инстинктивно я полез в пальто за бумажником.

— Нет, — сказала она. — У него там много денег. Восемьсот долларов.

— Где он их взял?

— У Фрая. Продал ему свои сочинения. Фрай сказал, что готов ссудить ему эти деньги, но Хусто настоял на том, чтобы он их купил. И добился от Фрая обещания, что они будут опубликованы в Америке. Его не волнует авторское право или гонорар, он просто хочет, чтобы его сочинения были опубликованы, независимо от того, что случится.

Я не мог признаться ей в том, что сделал.

Сказал только, чтобы она не беспокоилась о деньгах. Я дам ей кое-что, чтобы нанять лодку. Нечто маленькое, чтобы легко было спрятать в кулаке. Нечто такое, что стоит гораздо больше восьмисот долларов. Мне больше не требовалось добиваться благосклонности королевы Эны. Я переживу этот день. Аль-Серрас играл для Гитлера, а я нет. И не буду. Пусть меня фотографируют с ним на платформе. Я буду без виолончели, без дирижерской палочки — просто заложник. Моя репутация останется незапятнанной.

Я вставил ноготь большого пальца в колодку смычка, нажал, и драгоценный камень выпал мне в ладонь — голубой, сверкающий, но такой маленький. Почему-то мне казалось, что он больше. Неужели он что-то весит?

— Меня могут обыскать, — сказала она.

— Не бойся, не обыщут. — Я уложил смычок назад в футляр.

— Может, мне его проглотить?

— Не надо. Еще поранишься. Просто спрячь куда-нибудь.

— Я не могу.

— Держи крепче, не урони.

Ее плечи опустились:

— Фелю, я не могу бросить его!

И тогда я сказал ей про сына. Приходилось действовать быстро. И говорить все как есть. Я не обладал талантом Аль-Серраса изобретать увертки.

— Откуда ты знаешь? — Она заплакала. — Это Фрай? Он тебе сказал?

Мы услышали, как объявили ее имя. В дверь постучал Крайслер. Я сказал, что хочу пойти вместе с ней, послушать ее игру. Замечательно, одобрил он. Аль-Серрас тоже намерен слушать ее из помещения за оркестром. Крайслер пошел с нами, прихватив мою виолончель и футляр со смычком.

На платформе Аль-Серраса не было. За последним рядом складных стульев виднелась открытая дверь. Вдали синела гавань с парусными лодками на волнах, с точностью метронома покачивающими мачтами из стороны в сторону. Охраны там не было. Она передвинулась ближе к музыкальной арене, образовав кордон вокруг Гитлера, стоявшего в дверях вагона. Вторая линия охраны расположилась вдоль железнодорожных путей, ожидая появления поезда Франко.

Авива прошла к свободному пространству между путями и временной сценой. Она безнадежно посмотрела на рояль, возле которого никого не было. Затем расставила ноги, профилем повернувшись к фюреру. Скрипка свисала с ее левой руки и казалась невероятно тяжелой. Я вдруг вспомнил, что в детстве, когда играл на этом инструменте, всегда огорчался, до чего трудно прижимать его к подбородку.

Текли секунды. У меня судорогой свело живот. Геббельс наклонился к человеку в форме и что-то прошептал ему на ухо. Я слышал каждый удар своего сердца, каждый звук за пределами станции.

Затем в шумовой фон ворвался новый, постепенно нарастающий звук. Это был поезд, прибывающий с юго-запада.

Охранники на южном конце платформы, щурясь от солнца, вглядывались в железнодорожные пути. Но Гитлер и Геббельс по-прежнему не сводили глаз с Авивы.

На миг у меня мелькнула надежда, что все обойдется. Едва поезд подойдет к станции, обдав всех присутствующих пыльным облаком и клубами пара, как о ней забудут. Воспользовавшись всеобщим замешательством, связанным с прибытием Франко, она может добежать до дамбы и по ступенькам спуститься к воде.

Но поезд приближался слишком медленно. Мы слышали стук колес, скрежет тормозов. Но самого его еще не было видно.

— Начинай! — громко крикнул кто-то из немцев. И все обернулись на крик.

Глаза Гитлера пылали яростью.

Грубая команда лишила Авиву остатков решимости. Колени у нее подогнулись, и она упала, ударившись о камень платформы. Скрипка вылетела из рук, перевернулась и рухнула в двух метрах от нее. Авиву окружили люди в форме.

Нет, я вовсе не считаю, что в моем решении подойти к окружившим ее людям, помочь ей подняться и отвести ее за сцену было что-то героическое.

Не зря Энрике иногда сравнивал меня со своим приятелем Пакито, который, несмотря на малый рост, стремился доказать всему миру, что и он чего-то стоит. Он вмешивался в события, чтобы никто не усомнился: он не пешка и не раб обстоятельств. Во мне была та же черта. Я уже понял, что переговоры Гитлера с Франко не закончатся добром. В тот день вообще не было места ничему доброму.

Низко наклонившись к ремню виолончели, я одними губами шепнул ей:

— Когда я начну, уходи. Они тебя не увидят.

До сих пор в роли мастера сюрпризов выступал у нас Аль-Серрас. Но в тот день я его переплюнул. Я удивил их всех. Геббельса, воздевшего кустистые брови и сжавшего тонкие губы… Трех фотографов: одного француза, одного незнакомого немца и Генриха Гофмана — личного фотографа Гитлера. Даже Гитлера, который вышел из вагонного тамбура и спустился на платформу, жестом потребовав себе стул. Для меня стула не нашлось. Я поискал глазами Крайслера. Он забился в дальний угол, охваченный смятением и тревогой.

Я подошел к роялю, развернул стоявший перед ним табурет, достал из футляра виолончель и быстро ее настроил.

Раздался скрежет тормозов приближающегося поезда, но на этот раз никто даже не повернулся в его сторону. Гитлер сидел на стуле, посреди оставшихся стоять людей, замерший от предвкушения. Я достал смычок, ощутив его новый вес. Провел им по струнам и заиграл Первую сюиту Баха для виолончели.

Я играл, спасая женщину, сознавая, что, возможно, уже опоздал. Но эти мысли мелькали у меня в сознании только на первых тактах. Затем, пока длились все шесть частей, я играл для себя. Я играл так, как будто не было всех этих долгих лет, не было Герники, Ануаля, Мадрида и Барселоны. Я не видел человека, сошедшего с поезда, который в конце концов появился в окружении трех охранников, наверняка пораженный, что его не встречают фанфарами, а фюрер сидит к нему спиной. Я продолжал играть. Я был не здесь. Я жил словами, написанными евреем и повторенными нацистом: «Перестань дрожать, приготовься жить!» Я умирал и воскресал на этой железнодорожной платформе, вновь умирал и снова воскресал.

Годы спустя люди будут допытываться, что заставило меня в тот день, 23 октября 1940 года, играть перед диктаторами. У меня появится множество обвинителей и очернителей; когда я обращусь за разрешением на въезд в США, мне откажут. Приютит меня Куба, где вскоре к власти тоже придет диктатор, но к этому времени я научусь избегать всеобщего внимания. Десятью годами позже я дам один концерт, но записываться больше не буду. Большинство людей меня простили. Я сам себя не простил. И никому не мог открыть правду.

Но в тот момент все это не имело никакого значения. Я снова превратился в мальчишку, поглощенного музыкой, которого Аль-Серрас однажды увидел в пыльном городе, а потом внушал себе, что тот ему привиделся, приведенный в отчаяние его недостижимой чистотой.

Тишину разорвал гром аплодисментов. Я поставил виолончель, и она чуть прокатилась вперед. Смычок без сапфира я все еще держал в правой руке. Я нагнулся и подобрал портфель с музыкальной рукописью. В ушах звучали людские голоса. Подняв глаза, я увидел Франко. Зловеще сжав полные губы, он исподлобья смотрел на Гитлера, запоздало протягивавшего ему руку. Замелькали вспышки фотокамер.

Я вышел со станции. Никто не пытался меня остановить. Только какой-то высокий немец в форме следовал за мной. Справа группа военных сгрудилась вокруг лежащего на тротуаре тела. Офицер, шедший за мной, — это был Крайслер — окинул меня угрюмым взглядом.

Мужчины окликнули его по-немецки. Он что-то крикнул им, быстро подошел ко мне и взял за локоть. На мгновение я почувствовал облегчение, пока не посмотрел ему в глаза.

— Я думал, что вы вместе. — Он говорил по-французски. — Я сделал все, чтобы спасти вас и вашу музыку. Но вы доказали мне, что музыка — это просто политика. Она ничто.

Обступившие тело военные чуть расступились. Двое из них были без фуражек, с формы капала вода. Мой разум отказывался видеть, отказывался признавать очевидное. Они ведь шли совсем с другой стороны — не от дамбы, не от гавани, а от моста.

Ее мокрые волосы облепили голову, юбка прилипла к бедрам. Вокруг икр обвились водоросли. Одна нога была в туфле, другая — босой.

— Спрыгнула с моста, — объяснил один из офицеров. — Они ее вытащили.

Промокший офицер что-то объяснял Крайслеру по-немецки. Я подошел к Авиве и опустился на колени, ища на ее лице хоть какой-нибудь признак жизни.

— Встаньте, — сказал Крайслер.

Я сумел быстро подняться. Я вспомнил, как он покупал ей цветы в Тулузе, как Авива улыбалась, принимая букет. Я все еще надеялся, что он сотворит чудо и спасет ее.

Один из мужчин наклонился к телу, чтобы убрать волосы с лица.

— Нет! — закричал Крайслер. — Не пачкайтесь. Это грязная еврейка. — Он расстегнул боковой карман. — Говорят, перед тем как прыгнуть, она что-то проглотила. Евреи всегда так делают: крадут что-нибудь перед тем, как бежать. — Он обнажил свой нож. — Золотые зубы, бриллианты. Чего мы только не находим.

И подобно рыбаку, склоняющемуся над уловом, он, мурлыкая что-то себе под нос, вскрыл мертвое тело. Я отвернулся.

Я молил про себя, чтобы он оставил себе то, что найдет, но он сунул липкий сапфир в мою дрожащую ладонь.

И по-французски, чтобы я понял, объяснил остальным:

— Пусть идет. Он безопасен. Это не человек, а привидение.

Глава 25

— Ее убили нацисты, — сказал Уильям.

— Ее убили мы. Мы лишили ее надежды. Заставили поверить в то, что ее сын погиб. А ведь у нас не было никаких доказательств. Она слушала нас. Но мы загнали ее в угол. И ей не оставалось ничего другого, как лишить себя жизни.

Журналист промолчал.

— Фрай предупреждал меня, — продолжал я. — Он говорил, что нельзя лишать человека цели, особенно перед опасным путешествием.

— А Аль-Серрас?

— Некоторое время своего выступления на станции я чувствовал признательность к нему — не уважение, нет, но все же признательность. Но потом я увидел Авиву и понял, что мы наделали. Я снова возненавидел его, так же как себя. И поклялся больше никогда не иметь с ним дела.

— Но ведь у нее не было ни единого шанса убежать.

— Это правда. Но он сумел убежать, я в этом уверен. Полагаю, он провел несколько часов, прячась в парусной лодке и поджидая ее. Выстрелов не было, он не мог знать, что она погибла, но, видимо, догадался, что все пошло не так, и, когда стемнело, добрался до судна и уговорил капитана взять его даже без денег. Он любого мог уговорить. Позднее догадался о том, что произошло, прочитав сообщение во французской газете. Это и послужило источником вдохновения для его «Дон Кихота». Мне трудно сказать, что это было: послание мне, попытка примирения или просто переосмысление случившегося. Мы ведь больше не виделись.

— Теперь я хотя бы знаю, почему моя мать покончила с собой, — сказал Уильям.

Мы немного помолчали.

— Ей было бы приятно узнать, что вы стали пианистом в Америке, — обронил я.

— Я не стал пианистом, — фыркнул он.

— Но вы пытались. Мир музыки сильно изменился. Жестче конкуренция, сильнее стремление к известности. Но миру по-прежнему нужны критики и музыкальные биографы, люди, которые могут рассказать, как все обстоит на самом деле.

— Поэтому вы и согласились со мной встретиться? Чтобы я поведал миру вашу историю?

— Нет.

Я встал и в последний раз наполнил наши бокалы.

Я так крепко сжимал бумажные листы, что на них остались влажные отпечатки моих пальцев. Когда я коснулся воротника своей рубашки, на ткани отпечаталось синее чернильное пятно. Ну не забавно: пятно, которому исполнилось тридцать три года? Я перевернул лежащую на коленях пачку, чтобы моя рукопись оказалась на обороте, а композиции Аль-Серраса — на лицевой стороне листов.

— Уильям, я говорил вам по телефону, что совершил нечто ужасное?

— Говорили, — откинув со лба волосы, подтвердил он.

— Не все мои поступки были связаны с вашей матерью.

Я поманил его к себе. Он встал у меня за спиной и начал читать первую страницу. Потянулся за следующей, но я остановил его:

— Видите синкопированный ритм? Когда я впервые увидел это сочинение, то был уверен, что это биение его сердца. Но я ошибался. Это был поезд.

— Какой поезд?

— Все наши поезда. Наши испанские туры. Мы ведь с ним много ездили. И он постоянно слушал окружавшие его звуки, пытаясь соединить их в единое целое. Думаю, он сам не сознавал важности того, чем занимался. Он мечтал о крупной форме, о симфонии или опере, но в Испании никогда не было внутреннего единства. Мы — страна многих королевств. Когда мы с Аль-Серрасом попали в Южную Францию, в нем затеплилось понимание этой проблемы. Он говорил, что после встречи с Франко стал видеть силу даже в самых простых народных мелодиях. Он начал ценить Моне и импрессионистов. У него появилось видение Испании как собрания разрозненных фрагментов, зачастую несочетаемых.

Я ведь так и не посмотрел другие страницы. Сначала мешала злоба. Затем разочарование. Но главное — я его недооценивал. Не уважал его творчество. Это целиком моя вина.

— Кто угодно мог недооценить его.

— Не надо, — прервал я. — Не надо меня утешать. Кто лучше меня должен понимать значение сольного произведения? Я всегда ценил простоту и умеренность. Всегда умел видеть связь между вещами на первый взгляд бессвязными.

— Трудно адекватно оценить то, что лежит у нас под носом. — Уильям кивнул на пианино. — Можно?

Он потянулся за рукописью. Я сильнее прижал ее к груди. Но мои пальцы сами начали отделять верхние четыре десятка листов, содержавшие нотную рукопись Аль-Серраса.

— Давайте сюда, — сказал нетерпеливо Уильям. — Чего вы боитесь?

Боялся я именно того, что и произошло. Уильям играл с листа, сначала медленно, затем, по мере того как проникался идеей сочинения, все более уверенно и стильно. Я пытался комментировать первые три композиции: вот перестук вагонных колес, вот имитация андалусской гитары, а это — галисийская мелодия… Мне слышалась и запрещенная сардана — каталонский народный танец, и причудливая смесь арабских и испанских элементов, навеянная, я уверен, нашей поездкой в Альгамбру, оказавшуюся далеко не такой романтичной, как в творениях Фальи. Здесь были звуки и образы Нового Света: карибские мотивы, ритмы Центральной Америки — каждого уголка, куда простиралась мощь империи.

Наконец Уильям не выдержал:

— Вы слишком много говорите, маэстро. Лучше послушайте. Пожалуйста.

Я послушно умолк, а вскоре перестал не только различать ноты на пюпитре, но и видеть затылок Уильяма. Слезы текли из глаз, превращая окружающее в одно расплывшееся пятно. Это была моя жизнь в музыке. Это было нечто большее, чем моя жизнь. Это была жизнь Испании, осмысленная, прочувствованная и бережно записанная.

Я уверен, что в 1940 году признал бы красоту этой музыки. Одну из пьес я слышал на концерте в Андае. Но тогда она прошла мимо моего внимания, потому что я не понимал, на что способна музыка.

Франко пробыл у власти тридцать шесть лет, с 1939 по 1975 год. За это время испанская культура поблекла, выдохлась, превратилась в пародию на тему «солнечной Испании». Туристские плакаты. Однотипная музыка. Простенькие танцы. Редкие книги. Монотонность и единообразие. Даже живя в изгнании на Кубе, я видел, как успешно использовал Франко свою власть. Муссолини был убит партизанами. Гитлер покончил самоубийством. Но Франко продолжал жить, обойдя их. Мы согласились принять его так называемый «пакт о забвении». Мы потеряли свою душу. Из ненависти к Франко я сам призывал музыкантов перестать играть, а художников — рисовать, но он и из этого извлек свою выгоду. Молчание стало его оружием. А вот Аль-Серрас был одним из тех, кто не захотел молчать. Он видел дальше, чем любой из нас. Он видел то, что действительно вечно, — искусство.

Франко умер. Зачем я его пережил? Может быть, ради того, чтобы сделать то, что я намеревался сделать.

Дирекция нового Испанского музея завалила меня письмами, интересуясь, когда я выполню свое обещание и передам им смычок. Я отмалчивался целый год. Теперь хотя бы один человек знает почему. Если они хотят получить мой смычок, я заставлю их принять и рукопись. И не просто принять, а внимательно изучить каждую страницу и каждую ноту. Пусть обратятся к государственной экспертизе и установят ее подлинность. Но рукопись должна быть опубликована, а музыка — исполнена. А потом пусть решает история.

— Вы поможете мне, Уильям? — спросил я, когда отзвучал последний аккорд испанских сюит Аль-Серраса.

Он подошел ко мне, вежливо взял из моих рук остальные страницы и отложил их в сторону. Потом он обнял меня, немного неловко, наши плечи неуклюже столкнулись. Я прикоснулся губами к его лбу, с трудом различая сквозь слезы черты его лица.

— Это сделает вас счастливым? — спросил он.

— Очень счастливым!

ЭПИЛОГ

29 декабря 1977 года король Хуан-Карлос I и королева Испании София возглавляли церемонию открытия в Мадриде нового Музея музыки. Они приняли переданный в дар музею смычок маэстро Фелю Деларго с сапфиром, когда-то принадлежавшим бабушке короля королеве Виктории-Евгении. В тот же день в новом зале музея состоялся концерт, на котором прозвучали недавно найденные Сюиты для фортепиано Хусто Аль-Серраса, за вклад в испанскую культуру посмертно удостоенного почетного титула герцога Альгамбры.

Спустя шесть месяцев Уильям Эрлихт, сын итальянской скрипачки Авивы Хенце-Перголези (1910–1940), опубликовал исправленное издание биографии Аль-Серраса «Пропавший вундеркинд», в которое была включена критическая переоценка «Дон Кихота» Аль-Серраса (1941).

5 августа 1978 года Фелю Анибал Деларго скончался на Кубе в возрасте восьмидесяти пяти лет от сердечной недостаточности.

В феврале 1981 года король Хуан-Карлос, внук короля Альфонсо XIII и первый монарх, возглавивший Испанию после смерти Франко, столкнулся с попыткой государственного переворота. Несмотря на исторические прецеденты и всеобщие ожидания, он отказался ввести военное правление. С этого времени его провозгласили защитником демократии и вместе с супругой, королевой Софией, покровителем искусства.

От автора

В этом романе вымышленный пианист Хусто Аль-Серрас испытал разочарование, когда узнал, что «Ночи в садах Испании» Мануэля де Фальи были навеяны дешевой книжкой, которую известный композитор приобрел на улице Ришелье в Париже (Аль-Серрас узнал об этом от самого Фальи. Я прочитала об этом в аннотации на конверте пластинки, написанной Филиппом Хушером). Альгамбра — это реальное место, и Фалья позднее жил недалеко от него. Но испанский композитор работал над партитурой, не побывав в Альгамбре, и преуспел в передаче романтизма этой мавританской крепости.

Почему же Аль-Серрас был так недоволен? Пианисту всегда трудно решить, благоволит ли он факту или фикции, романтике или реальности. (Даже утверждение Аль-Серраса, что он является сыном прекрасной Отеро, не может быть полностью надежным: известная куртизанка была явно стерильна. Но кто может знать наверняка?)

Все мы одобрительно относимся к тому, что та или иная история основана на реальных фактах. Я тоже.

Но не меньше любим и беллетристику — вид литературы, позволяющий найти смысл и содержание в сбивающем с толку водовороте жизни. Не важно, к какому жанру относится произведение, в большинстве случаев конечным результатом является коллаж.

Я люблю коллажи. (Разве удивительно, что я нашла в этом романе место для Пикассо?) Мне нравятся картинки, склеенные из фрагментов бумаги и ткани, нравится, что знакомые вещи при этом выглядят незнакомыми. Таким коллажем является и этот роман. Хотя в нем больше вымысла, чем исторической правды, но нельзя сказать, что он — целиком плод моего воображения.

Как родилась эта книга? В конце 2001 года, почти десять лет назад, я начала работать над документальным очерком о жизни испанского виолончелиста Пабло Казальса. До этого я писала статьи об охране окружающей среды, но обилие терминологии и прохладное отношение к этой проблеме слишком большого числа людей, с которыми я общалась, быстро отбили у меня охоту продолжать заниматься этой темой. Потом случился кошмар и сентября, заставивший меня пересмотреть все свои планы. Я стала задавать себе вопрос: если бы я могла сделать только одну вещь в своей жизни, написать только об одной вещи — что это была бы за вещь?

В ту осень мне больше всего хотелось соприкоснуться с чем-то светлым, исполненным оптимизма. Для меня олицетворением надежды и человечности всегда было звучание виолончели. (Почему виолончели? Я писала эту книгу, в частности, и для того, чтобы найти ответ на этот вопрос.)

После сентябрьской трагедии я уверилась, что мне нужна героическая история. Поиски героя привели меня к Казальсу, виолончелисту, известному своими антифашистскими взглядами. В начале 2002 года я побывала в Пуэрто-Рико, где музыкант провел последние годы жизни. Здесь я изучала архивные киноматериалы, тщательно просматривала документы и встречалась с людьми, которые знали маэстро или его учеников.

Но чем глубже я знакомилась с жизнью Казальса, тем яснее понимала: он не совсем устраивает меня как герой. Попутно я узнавала о фактах из жизни других музыкантов, которые больше отвечали моему замыслу. Также появилась масса вопросов, на которые невозможно было найти ответ в документах. Журналисту это показалось бы непреодолимой преградой, но писателя подобные трудности не пугают. А главное, я пришла к выводу, что жизнь Казальса, музыканта и публичной фигуры, имела много общего с историями жизни многих других европейских музыкантов, композиторов и даже художников. Эти люди бились над одними и теми же проблемами, решали одни и те же морально-нравственные вопросы. Это давало большой простор для творчества.

Одним словом, я сама не заметила, как вместо документалистики занялась сочинением романа.

В книге описаны вымышленные события. Тем не менее не исключено, что разбирающиеся в музыке читатели обнаружат между ее главным героем Фелю Деларго и Казальсом немало сходства. И тот и другой выросли в Каталонии, пользовались королевским покровительством (правда, разных королев), владели смычком, украшенным самоцветом, и разделяли республиканские политические взгляды. Но Казальс родился в 1876 году, а Фелю — в 1892-м, следовательно, реальный человек и придуманный персонаж общались с разными музыкантами, политиками и монархами, были свидетелями и участниками разных общественно-политических событий. Казальс никогда не совершал турне с человеком, подобным Аль-Серрасу или Авиве, не встречался с Франко и никогда не выступал ни перед каудильо, ни перед фюрером. Хотя и Казальс, и Фелю принципиально отказались от выступлений (подобно многим музыкантам 1930–1940-х годов) по политическим мотивам, происходило это в разных исторических обстоятельствах и имело разные последствия.

Точно так же Хусто Аль-Серрас некоторыми внешними признаками (крупное телосложение и любовь к розыгрышам) напоминает испанского пианиста и композитора Исаака Альбениса, хотя различий между ними гораздо больше, чем сходства. Годы жизни Альбениса — 1860–1909, то есть большая часть описанных в книге событий не застает его в живых. Он не подвергался политическим гонениям, не участвовал в испанской гражданской войне, не исчез бесследно в конце жизни. Он никогда не концертировал с известным виолончелистом. Его композиции, в отличие от композиций Аль-Серраса, были хорошо известны публике и пользовались успехом.

Вместе с тем признаюсь, что я наделила многих второстепенных персонажей характеристиками, заимствованными из реальной жизни: частично для того, чтобы усилить ощущение достоверности происходящего, частично ради собственного удовольствия и удовольствия главных героев, частично — чтобы было чем их пугать. Таковы король Альфонсо XIII и королева Испании Эна, Мануэль де Фалья, сэр Эдуард Элгар, Пабло Пикассо, Вэриан Фрай, Франсиско Франко, Адольф Гитлер, Бертольт Брехт и Курт Вайль. Конечно, я позволяла себе с ними некоторые вольности.

Одной из важнейших составляющих моей работы над романом были поездки в описываемые мною места. (Я и в самом деле предпочла самостоятельно пройтись по садам Альгамбры, а не полагаться на буклеты с улицы Ришелье.) Многие детали я почерпнула из книг, в числе которых — самые серьезные исторические исследования и музыковедческая литература.

В 2002 году я побывала на концерте симфонического оркестра Сан-Хуана в Пуэрто-Рико и не могла не восхититься мастерством виолончелиста Йезуса Моралеса. Продемонстрировав широчайшую терпимость к моим более чем скромным музыкальным способностям, он согласился дать мне несколько частных уроков игры на виолончели и объяснил сущность некоторых особенностей испанского стиля исполнения. Кроме того, Моралес пригласил меня на концерт, организованный в доме Пабло Казальса в Сан-Хуане, где он исполнил сюиты для виолончели Баха. Это было одно из самых сильных впечатлений всей моей жизни.

Я благодарна моему редактору Ребекке Салетан за ее доверие к автору-новичку и совместную работу. Без поддержки моего агента Элизабет Шейнкман я бы не написала ни страницы. Благодарю также Стаею Деккер, Давида Хоу, Джудит Маккоун, Кэти Ригс, Лиз Деметер, Дженифер Гилмор и всю команду издательства «Харкорт» за их редакторские, дизайнерские и административные таланты, а Равви Мирчандани, Джасон Артур и Джами Бинг из Соединенного Королевства — за их своевременную помощь.

Мой муж Брайан и мои дети Ари и Тзипора, сопровождавшие меня в этом путешествии, демонстрировали неизменную готовность идти в любое место и испробовать все что угодно — во имя музыки, литературы и испанского шоколада. Спасибо друзьям-писателям с Аляски Биллу Шервониту, Ли Гудмен, Эллен Белавски, Нэнси Дешу, Соне Сенковски и Джил Фредстон за их советы и поддержку; моим сестрам Оноре и Элизе и моей маме С. Романо за то, что они читали первые варианты рукописи; виолончелисткам Линде Марш-Ив и Линде Оттам за их уроки, а также Карен и Стюарту Фергюсон за более чем десятилетнюю дружбу и прекрасные советы. Я выражаю искреннюю благодарность Дэйву Стейну из Фонда Курта Вайля; сотрудникам музея Пабло Казальса в Пуэрто-Рико и Культурного центра Мануэля де Фальи в Гранаде (Испания).

Осуществлению проекта помогла щедрость Фонда Расмусона и Совета по вопросам искусства Аляски, которые в критические моменты оказывали мне моральную и финансовую помощь.

И наконец, я стоя аплодирую потрясающим виолончелистам, ныне живым и ушедшим от нас, — Пабло Казальсу, Ханне Чанг, Гамильтону Хейфицу, Линн Харрелл, Йо-Йо Ма, Жаклин Дю Пре, Натаниэлю Розену, Яносу Старке и Джулиан Ллойд Уэббер. Их записи звучали в моих наушниках на протяжении тысяч часов, пока я писала книгу. Я надеюсь, что этот роман поможет читателям найти для себя музыку, которую невозможно описать словами.

Примечания

1

Крендель (исп.).

(обратно)

2

Добрый день, донья (исп.).

(обратно)

3

Матерь Божия (исп.).

(обратно)

4

Предатель, изменник (исп.).

(обратно)

5

Злодей (исп.).

(обратно)

6

Малявка (исп.).

(обратно)

7

Стопроцентный (исп.).

(обратно)

8

Милый (исп.).

(обратно)

9

Мансанилья — разновидность хереса.

(обратно)

10

Смирение (фр.).

(обратно)

11

Да здравствуют различия! (фр.).

(обратно)

12

«Ты был рожден не напрасно. Ты жил не напрасно, страдал не напрасно. Что рождено, должно погибнуть; что погибнет, должно возродиться» (англ.).

(обратно)

13

«Перестань дрожать. Приготовься жить» (англ.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I. Кампо-Секо, Испания, 1892

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

ЧАСТЬ II. Барселона, 1907

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

ЧАСТЬ III. Мадрид, 1909

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

ЧАСТЬ IV. Дорога в Ануаль, 1914

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

ЧАСТЬ V. Юная Бонита

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

ЧАСТЬ VI. Сезон боя быков, 1936

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

ЧАСТЬ VII. Куба, 1977. Андай, 1940

  Глава 24

  Глава 25

ЭПИЛОГ

От автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg