«Смирнов. Русский террор»

Лилия Курпатова-Ким Смирнов. Русский террор

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Лилия Ким написала исторический роман — странный, необычный, шокирующий — «Смирнов. Русский террор». Здесь есть все, чтобы книга могла именовать себя «исторической». Все необходимые ингредиенты — исторические факты, изобразительный ряд, бытописание, язык. Но думать об этом произведении как об историческом романе просто не получается! Он до неприличия современен, и главное — совсем не о времени.

В вихре, в урагане страстей и событий перед нами проносятся двадцать четыре часа сущего безумия! Интриги двора, коррупция, предстоящая коронация Николая II, работа царской охранки, подкупленный сыск и беззаботная золотая молодежь, революционные студенты-террористы, бомбометатели — полные любви, ненависти и иллюзий, социалисты-промышленники, спасающие свою собственность, дело и государство…

Автор обрушивает на нас весь этот водопад жизни, совершенно не заботясь о нашей реакции. Лилия Ким не намерена «повествовать», «живописать», «рассказывать». Самим стилем своего письма, избранной формой изложения она словно говорит нам:

«Если вы думаете, что держите в руках книгу о семейном деле водочного короля Петра Арсеньевича Смирнова, забудьте! Если вы полагаете, что читаете книгу о покушении на великого князя Сергея Александровича, закройте ее! Она не о том! Если же вам на миг показалось, что это рассказ о любовном треугольнике студентов-бомбистов, вы ошиблись! Книга о нашей с вами личной роли в истории. И все!».

Мы привыкли думать, что человек — это букашка, маленькое зернышко в гигантских жерновах мировой истории. И лишь в самых редких, частных случаях эта букашка случайным стечением обстоятельств способна влиять на ход «исторического процесса». Сегодня бабочка взмахнула крыльями в Пекине, а через месяц это вызовет ураган в Нью-Йорке. Эффект бабочки… А в остальном — история на марше. Холодная, великая, неприступная. А человека нет.

Мы привыкли так думать. Но автор «Смирнова» переворачивает это наше представление о самих себе! Не одна, даже не две, а миллионы, миллиарды бабочек каждую секунду сотрясают мирозданье трепетанием своих слабых крыльев. История — не холодная глыба. История — вечно бодрствующий вулкан, готовый в любую секунду обрушиться на зыбкий мир обывателя и хрупкий порядок государственного устройства.

И этот вулкан, эта клокочущая огненная лава — не кто-нибудь, а мы. Мы с вами. Людская масса. Индивиды, мучимые желаниями и страстями, терзаемые физиологическими потребностями и идеологическими конструкциями, искушаемые, мечтающие, жаждущие, слабые и величественные одновременно. Мы делаем историю, каждый из нас. Мы — ее движение, ее грандиозность и ее пафос. Мы и то, что в нас. Мы ее делаем!

И в тот самый момент, когда мы, читая «Смирнова», убеждаемся в этом, когда мы понимаем, что история созидается именно так, нами… Лилия Ким, вдруг, останавливается. Пауза. Тишина. Вы видите эту историю?.. Эту Россию? Видите?.. Хорошо. Нравится она вам или нет? Нет?.. Но это же ваше лицо…

* * *

Главный герой романа до самой последней страницы не проронит ни единого слова. Для того чтобы делать историю, даже не нужно говорить… Когда пекинская бабочка не машет крыльями, это тоже может привести к урагану в Нью-Йорке.

Издатель

ВАРВАР ОБ ИСТОРИИ (предисловие автора)

Действие этого романа разворачивается в течение суток. У меня не было цели представить на суд читателя что-то мало-мальски эпическое. Как раз наоборот. Мне хотелось передать ощущение бессмысленности, искусственности и пустоты, возникшее у меня от близкого и подробного знакомства со множеством биографического материала, характеризующего то время. Вопреки обычному благородному пафосу, в который обряжают романы о предреволюционном времени, превращая их в «репортаж с Титаника», я намерена погрязнуть в обыденности. Вы не найдете в этой книге ни единого пафосного монолога, ни мизансцен с трагедией на Ходынском поле, никаких многозначительных намеков и мрачных предзнаменований. Это 24 часа броуновского движения, не очень продуманных, спонтанных действий различных лиц самого разного ранга, которые не имели никакой особенной цели. Они влюблялись, спонтанно увлекались модными, свежими идеями, произносили громкие, красивые фразы, мечтали «оставить след», принимали позы, искали смысл жизни и текущую выгоду. А вобщем плыли по течению, по-своему, в силу желания и умения, разбираясь с рутиной и решая собственные проблемы. На мой варварский взгляд — это и есть история.

Л. К.

ПРОЛОГ

«Я много думал над твоими словами, и вот что решил: 25 %-й динамит Нобеля дорог, маломощен и требует отдельно изготовленного детонатора. Для России он не годится. Надо наладить изготовление собственного.

Сначала нитроглицерин. Одну часть очищенного прозрачного глицерина обработать тремя частями азотной кислоты в присутствии шести частей серной. Серная кислота оттянет избыток воды и поможет выделить готовый глицерин. Делать все это следует в чугунном толстостенном сосуде, помещенном на холод. Подходит машинка для мороженого, заполненная крепким льдом. В сосуд следует влить кислоты, а затем понемногу, тщательно, но осторожно размешивая каждую часть, добавлять к ним чистый глицерин через тонкую свинцовую трубку. Работай в очках, толстых кожаных перчатках, а нос и рот завяжи плотной тканью, чтобы защититься от ядовитых паров. Должна получиться желтая студенистая масса без запаха, которая, тем не менее, ужасно ядовита. Вдыхание ее паров или случайное попадание на кожу губительны. Это и есть нитроглицерин, или „гремучий студень“. Он способен взорваться от малейшего толчка или нагрева. Держите его во льду. Если заметите, что нитроглицерин начал темнеть — бросайте все и бегите как можно дальше. Взрыв может произойти сей же миг.

Динамит же можно изготовить следующими способами.

Первый. Возьми три части нитроглицерина и одну часть толченого мела (углекислого магния). Осторожно, на холоде, введи мел в гремучий студень и очень медленно, с большой аккуратностью размешай. Вместо мела хорошо также использовать пережаренную ржаную муку. Такой динамит, именуемый „русским“, обладает чудовищной взрывной силой, но неустойчив, может подорваться внезапно, уничтожив метателя бомбы раньше, чем тот успеет занять свою позицию.

Второй. Возьми три части нитроглицерина и смешай с одной частью любого инертного измельченного пористого вещества. Подходят дубовые опилки, древесный уголь, хлопковое волокно, войлок, кизельгур (удобрение — смесь ила и измельченных бурых водорослей). Выложи деревянный ящик изнутри свинцовыми плитами. На них насыпь разрыхленного сухого вещества и начинай медленно пропитывать его нитроглицерином. Получившуюся пластичную массу осторожно перекладывай в патроны из промасленной слоновьей бумаги либо в стеклянные трубки. Такой динамит хорошо перевозится и мало чувствителен к детонации. Для его подрыва требуется промежуточный заряд, взрыв которого повлечет за собой большую реакцию. Промежуточный заряд может быть из капсюля с запалом, начиненного простым порохом, но лучше химический — из бертолетовой соли и серной кислоты. Помести их в раздельные трубки из тонкого стекла, которые разобьются от удара. Будет небольшой по силе взрыв, неопасный, едва заметный, но он подорвет динамитный патрон.

Как видишь, оба вида имеют свои недостатки. Есть вероятность, что бомба, начиненная динамитными патронами, не взорвется даже после детонации. Причин тому может быть много, холод — первейшая из них.

Двух фунтов динамита, изготовленного любым способом, хватит, чтобы взорвать все в радиусе десяти метров от падения бомбы.

Свобода или смерть.

Искренне твой,

Р. Червинский».

Письмо было отправлено Ивану Кольцову из Базеля.

Молодой человек, высокий, худой, небритый, со впалыми щеками, острыми скулами, длинными спутанными волосами и блестящими серо-голубыми глазами, в длинной серой военного покроя шинели, стоя в темном тамбуре вагона третьего класса, дочитал письмо, прикурил папиросу, затем поднес спичку к уголку желтой почтовой бумаги. Листок вспыхнул так быстро, что молодой человек отдернул руку. Подождав, пока от листка останется лишь пепел, растоптал его сапогом. Точно так же он поступил и с конвертом. Черные буквы и почтовый штемпель на миг стали огненными, а затем навсегда исчезли.

До самой Москвы этот человек просидел на своем месте с закрытыми глазами. Может, спал, может, думал. У него был странный, чуть кривой подбородок с глубокой ямочкой. Через тонкие губы тянулся едва заметный белый шрам. Нос был чуть длинноват, с заметной горбинкой, возможно, оставшейся от перелома.

Рядом на деревянном сиденье лежала газета, купленная на платформе в Гданьске, от 15 января 1895 года. «На втором этаже гостиницы „Эйдельфлауэр“, в восьмом номере прогремел чудовищной силы взрыв. Производится дознание. Личность погибшего жильца, который, скорее всего, производил химический опыт, пока остается тайной. Однако есть основания считать, что это Руслан Червинский, один из опаснейших русских террористов, долгое время скрывавшийся в Швейцарии…»

I

Летом 1896 года, в преддверии коронации, в московскую охранку «верноподданнических донесений» приходило особенно много.

— Еще шесть. Есть одно любопытное. — Коллежский регистратор Копейкин подал секретарю Сипягина подготовленную папку. — Невиданный подъем патриотических чувств.

— Которое любопытное? — хмуро поинтересовался секретарь, мысленно проклиная духоту и густую пыль, подпитую извозчиками.

— Верхнее. Коллежский советник Мельников сообщает о заговоре в среде миллионщиков. Врет, но с размахом, — чуть скривив рот, с заметным сарказмом ответил Копейкин. — Прочие так. Муж подозревает у жены адюльтер с сомнительным студентом. Утверждает, что супруга среди белья хранит прокламации. Околоточному поручено провести скрытое дознание. Владелец гостиницы сообщает о подозрительном типе, прибытием из Самары. Якобы регистрировался по подложным документам. Владелец москательной лавки сетует о пропаже двенадцати фунтов динамита. Вот: «не так пекусь о возврате товара, как о его дальнейшей судьбе». Боится, динамит похищен, с целью изготовить бомбы «для метания в Государя Императора», предлагает вовсе запретить продажу динамита на некоторое время. Остальные два совсем неинтересные. Один убеждает купить у него сведения об артистке МХАТа Андреевой, якобы та связана с марксистами. Вторая — девица, курсистка Ильина. За пять рублей предлагает выдать настоящее имя студента-бомбиста, арестованного на прошлой неделе. Я проверил. Студент нам сказался Афанасием Федоровым. Имя настоящее, сомнений нет. Доносчица либо аферистка, либо сама находится в заблуждении.

— Почем просят за артистку Андрееву? — протянул секретарь, внимательно читая верхнее донесение из папки.

— Пятнадцать рублей.

— Многовато.

— Вот и я…

Но секретарь не стал слушать Копейкина. Он повернулся на каблуках, будто важное вспомнил, и быстрым, неровным шагом направился в кабинет шефа.

Сбоку, рядом со столом заместителя министра, сидел статский советник Ненашев — истинный денди, с большими рыжими усами, глянцевой лысиной и маленькими, васильково-голубыми, острыми и внимательными, словно у хорька, глазками. Все без исключения находили его очень милым и охотно приглашали в любое общество. Даже в либерально настроенных кругах, где к жандармам и прочим сотрудникам тайного полицейского сыска относились, мягко говоря, с презрением, Александр Васильевич был принят и обласкан. Он сумел преподнести свое занятие как милое чудачество заблуждающегося оригинала. «Он мог бы быть и на другой стороне. Нам повезло, что он любит и риск, и комфорт одинаково», — сказал о нем Плеве, ознакомившись как-то на деле с методами работы Александра Васильевича.

Каждый год Ненашева награждали за «неоценимые заслуги перед отечеством», но какие именно услуги он оказывает отечеству, оставалось тайной. По всей видимости, весьма ценные. В прошлом году статский советник издержал двести тысяч казенных неподотчетных фондов. Образ жизни он при этом вел странный, скорее, присущий молодежи из богатых купеческих семей. Дважды ездил за границу, играл на бирже, маклера своего ангажировал. Свел личное знакомство со многими миллионщиками, бывал в их семьях и, что уж совсем удивительно, снискал их дружбу и самое искреннее расположение. То и дело его видели на благотворительных балах в Купеческом клубе, на ипподроме, в первейших ресторанах и даже на Нижегородской ярмарке. Цель его перемещений была не ясна. Казалось, Александр Васильевич, устав от службы и разочаровавшись в ней порядком, просто-напросто мотает почем зря казенные деньги, пытаясь сколотить себе хоть небольшой капиталец к моменту выхода на пенсию. Вопрос о его отставке почти решен, вот и кутит напоследок.

Кроме загулов в «Яре», статский советник завел себе пестрый, дорогой гардероб. С купеческими женами и дочерьми был мил, но очень сдержан, чем еще больше полюбился Морозовым, Абрикосовым, Щукиным и даже Мамонтовым. Единственным, кто не поддался чарам хитроумного Александра Васильевича, был Смирнов-старший. Этот спеленутый, словно мумия, черными одеждами коммерц-советник только смотрел и ничего не говорил. Приставать к нему дольше было неудобно, да и подозрения бы вызвало.

Статский советник шутил, что Петр Арсеньевич напоминает ему ветхозаветного Ноя, который ковчег строил, строил, а неразумные дети, не дождавшись потопа, стали разбирать его на дрова.

— Так что не дай бог дожить, до более или менее значительного дождика, — Ненашев прищелкнул уголками рта.

Секретарь недовольно нахмурился. Как это Александру Васильевичу завсегда удается проскользнуть в кабинет незамеченным?

— Что это? — Сипягин оторвал недовольный взгляд от бумаг.

— Вы просили тотчас докладывать обо всем, связанном с брожениями в купеческой среде, — почтительно напомнил секретарь.

Товарищ министра быстро пробежал глазами бумагу, затем недовольно отшвырнул.

Текст верхнего доноса был следующий:

Товарищу министра внутренних дел Д. С. Сипягину

Милостивый государь!

В настоящее время всякий русский человек, всякий верноподданный, естественно озабочивается мыслию, как бы наилучше, наивернее охранить и обеспечить священную особу, носительницу верховной власти. Практиковавшиеся доселе полицейские меры, при всей их разумности и рассчитанности, как печальный опыт доказал, не спасли бесценной жизни достославной памяти Государя Императора Александра Николаевича. Увы, и первопрестольная, несмотря на свой народный дух, не чужда социалистических стремлений и происков. Этот прискорбный факт доказан просмотренным в прошлом году подкопом под царскую дорогу и безумными, в последнее время, выходками некоторых шальных сынов ее, топчущих в грязь портреты царские. Угроза, нависшая над священными особами Их Императорских Величеств и членов Императорской семьи, ныне велика как никогда прежде. С верноподданническим прискорбием докладываю вам, что ряд обнаглевших аршинников, забыв о великой милости, оказанной их дедам Императорской властью, дарованной свободе, ныне затевает не больше, не меньше — буржуазную революцию. Ради достижения своей чудовищной цели они сошлись с самыми отъявленными политическими преступниками из среды так называемых русских социалистов-революционеров и оказывают им неограниченное материальное содействие. В ваших силах организовать в ближайшее время ряд самых решительных наступательных действий, дабы пресечь вероломное желание распоясавшейся лабазы посягать на верховную власть. Лица, коих надлежит взять под особый надзор: Петр Смирнов (старший), Савва Морозов, Петр Рябушинский и Николай Хлудов. Морозов и Рябушинский своих антигосударственных убеждений не только не скрывают, но и открыто их проповедуют среди нуворишей, забывших, что есть верность Отечеству, и никогда не имевших понятия о чести. Однако считаю своим долгом просить Вас обратить пристальное внимание на Петра Смирнова, ибо при кажущейся аполитичности этот заговорщик представляется в действительности самым опасным из всех. Без лишнего шуму и, не привлекая к себе внимания, этот наследник откупщиков тратит огромные средства на распространение в массах революционных идей, в чем, как вы можете видеть, изрядно преуспел…

— И что мне с этим делать? — недовольно спросил товарищ министра. — Глаза мне решил открыть! Я, по его мнению, что, газет не читаю? Взгляды скрывать нужным не считают… Вот, полюбуйтесь! На третьей странице. Где это? А! Вот. Послушайте, Александр Васильевич! «Мы, прозревающие историческую миссию крепнущей ныне буржуазии, приветствуем здоровый творческий эгоизм, стремление к личному материальному совершенствованию, к материальному устройству каждым из нас своей личной жизни. Этот созидательный эгоизм, эгоизм государства и эгоизм отдельной личности, входящей в состав государства, не что иное, как залог будущих побед. Побед новой, сильной, великой России над Россией сдавленных мечтаний, бесплодных стремлений, горьких неудач». Из выступления Павла Рябушинского перед биржевым комитетом. Каково? А?! Мол, обогащайтесь и берите все права.

— Третий донос на Смирнова за эту неделю, — тихо заметил секретарь. — Прикажете установить внешнее наблюдение?

— Установили уж, — подал голос Ненашев, бросив перед собой на стол пачку филерских отчетов, — за всей семьей. Толку-то… Старший сынок держит чайную лавку в Петербурге, женат на Евгении Морозовой. Средний пьет беспробудно и посещает продажных женщин. Младший целыми днями на ипподроме, или своем дворце-конюшне на Скаковой улице. Женат на актрисе Никитиной. В любовницах имеет ее младшую сестру, а также опереточную певицу Пионтковскую. Дочка крутит амуры с разорившимся купцом, ныне бегающим в приказчиках у Бостонжогло. Жена днем в модных магазинах, вечером в театре, тратит по две тысячи в день. Папаша же целыми днями сидит в конторе, продолжая собирать миллионы неизвестно для кого! Упрямый. У прочих то же. Племянник Морозова позавчера проиграл Бостонжогло… кстати, опять он… миллион рублей. Слышали, Дмитрий Сергеевич? Любопытный тип этот Бостонжогло. На производстве папирос состояние приобрел. Миллион выиграл, за одну ночь. Вообразите! А ведь был готов и проиграть столько же. Рисковый, рисковый… Но не безумец, как Морозов. Этот, кстати, учинил публичный скандал своей любовнице Андреевой. На почве ревности, разумеется. Жена Морозова об этой Андреевой знает и даже ездит к ней советоваться обо всяких интимных темах. Красивая, кстати, женщина. Это я про жену. Савву Тимофеича, пожалуй, жаль… Страстный человек, и талант имеет, но болезненный. «Вывихнутый», как крестьяне говорят. Его и раскачивать не надо. Сам без подпорки опрокинется. А подпорка-то жена… Жена у него урожденная Зимина, он ее у собственного племянника увел. Увел, голову заморочил и всякий интерес потерял. О жене его много можно сказать… — тут взгляд Ненашева подернулся мечтательной дымкой, он перестал тараторить и будто на секунду уснул с широко раскрытыми глазами. Затем встрепенулся и продолжил: — Рябушинский целыми днями пропадает в городе. Участвует в разных комитетах. Отмечают его повышенную нервность, после того как Аполинария Зверзева предпочла нашему спесивцу камер-юнкера Протасова. Впрочем, зря, поскольку сам Протасов предпочитает великого князя Сергея…

— Алекса-а-андр Васильевич! — взмолился Сипягин. — Ну, хоть вы то!

— Молчу, молчу, — глумливо постучал себя указательным пальцем по губам Александр Васильевич, — хотя искренне не понимаю, зачем вы этот государственный секрет Полишинеля скрываете, когда сам великий князь из своей личной жизни никакой тайны не делает. Ну, да ладно. Пожалуй, продолжу. Та-а-ак, Рябушинский. Вот. На прошлой неделе с Павлом Павловичем что-то вроде припадка сделалось, когда граф Шувалов не пожал руки председателю купеческого благотворительного общества Бурышкину. Представляю, как вытянулась прыщавая физиономия Рябушинского! — Ненашев звонко хохотнул, запрокинув назад голову. — Он ведь дворянское сословие ни в грош не ставит. Упырями на народной шее зовет. Прямо так, без всяких иносказаний. Хлудов — тот погряз в мезофобиях. Как прочел новейшее исследование о кожных болезнях, в перчатках ходит. Ручки дверные не трогает, в ресторане обедает только со своих приборов. Натурально! Лакей за ним ящик с посудой носит. Зато сын его посещает «вечери» у Жозефины. Слышали? Собираются по приглашениям. Приглашения — полторы тысячи каждое. Все в масках, но без одежды. Якобы дамы там из высшего общества и любую можно публично… Кхм! Я проверял. Гнуснейшая ложь. Женщины — проститутки из дорогих заведений, а Жозефина — коммерческий гений. Простая крестьянка, между прочим. Евфросинья. При освобождении получила фамилию Лопатина. Из бывших дворовых. Вместе с барышнями воспитывалась, а затем с этих самых барышень бордель свой начала. Фабрикой руководит Хлудова-старшая. Говорят, порядки завела, как при матушке Екатерине. Впрочем, о ней неинтересно.

— Не понимаю я веселья вашего, Александр Васильевич, — насупился Сипягин. — Нас тут скоро погребут под доносами, а вы веселитесь! И ведь каждый надо проверять! Знали бы вы, где у меня этот буржуазный заговор!

— А как же не веселиться? — сверкнул глазами Ненашев. — Пока дело так идет, нам с вами беспокоится не о чем. До революции ли миллионщикам? Пока они государственный переворот затевали, их сынки, родственники, приживальщики, матери, жены и любовницы начали безнадзорно мотать капиталы! Головной боли у них сейчас, без нашего с вами вмешательства, выше всяческой меры. Не до заговора им сейчас.

— Да, но… — мысли у Сипягина ворочались тяжело, но основательно. Каждое соображение он обгладывал, словно бродяга куриную ногу — пока голая сухая кость не останется. — Как же без вмешательства? Проводят ведь собрания, обсуждают вредность, м-м, императорской власти. Крамола, Александр Васильевич, как ни верти — крамола!

Ненашев театрально покосился в сторону секретаря, затем подался вперед и поманил пальцем Сипягина. Только тот подставил ухо, вполголоса многозначительно произнес:

— Сейчас разве что ленивый об этой самой вредности не размышляет. Ага.

Дмитрий Сергеевич отпрянул, словно у него перед носом в ладоши хлопнули.

— Все у тебя шутки!

— Сделал дело, чего ж не пошутить? — склонил голову набок Ненашев. — Год назад, дорогой Дмитрий Сергеевич, если помнишь, господин министр нам разнос устроил по поводу этих купчиков и ясно выразился: «Сделайте так, чтоб суконникам стало не до революции!» Было такое? Было. Ты вот снаружи взялся, а я изнутри, изнутри…

Александр Васильевич выгнул шею и приподнял брови, замерев в неестественной, ломаной позе.

В глазах Сипягина мелькнула догадка, он шумно вдохнул и уставился на Ненашева круглыми глазами.

— Да неужели… Голубчик! Да вы просто… Просто бес какой-то! А я то все думал — зачем вам эта биржа? К чему такой маскарад? Признаться, решил, будто вы в прожектерство впали. Слухи даже поползли нехорошие, я им не верил, конечно же, но согласитесь…

— А, это вы про донос Холобуева? Что я под шумок, используя государственные средства, решил на биржевой игре руки погреть?

— Да чушь, Александр Васильевич! Чушь совершенная! — поспешно открестился Сипягин.

— Ну, а положим, если бы даже и не чушь, так ничего предосудительного в этом не вижу. Жалованье у нас с вами не так, чтобы уж очень, — как бы про себя заметил Ненашев, кося одним глазом в сторону растерянного Дмитрия Ивановича.

Сипягин впал в некоторое замешательство. Ненашев выдержал долгую паузу, затем хитро улыбнулся, а потом и вовсе прыснул со смеху. Дмитрий Сергеевич тут же с облегчением выдохнул и проворчал с напускным неудовольствием.

— Шутки у вас, Александр Васильевич… Однако насчет ваших успехов — поздравляю! Как же вы провернули эдакую штуку? В каждом семействе смуту учинили. Да в столь короткое время к тому же. Поразительно, во истину поразительно!

Ненашев приложил указательный палец к виску.

— Психология, Дмитрий Сергеевич! У каждого Кощея заветный сундук имеется. Помнишь? Сундук хрустальный, в нем заяц, в зайце селезень, в селезне яйцо, в яйце игла, а на ее конце смерть кощеева. Сундук, положим, найти нетрудно. Только слушать научись. Из разговора все о человеке узнать можно. Чего боится он, чем дорожит больше жизни, какую мечту имеет. Сложней до иглы добраться. Человек ведь, поди, и сам не знает, на чем его сила зиждется, из какой такой внутренней мошны он ее берет. Это всегда тоненькое что-то… Словами не опишешь, можно только нутром понять, угадать. Надломи эту иглу — и весь человек сломался. Была сила — и вышла вся.

Сипягин опасливо отодвинул свое медвежье тело от маленького, щуплого Ненашева и сказал не то журя, не то восхищаясь.

— Бес ты, ох, бес… Чувствую, и в этот раз не миновать тебе «бесценных заслуг перед отечеством»!

— Нет уж, — повел усами Александр Васильевич. — Рапорт я подал. Устал. Отдохнуть хочу. В Европу съездить. А оттуда, может, и в Америку. Нравится мне почему-то Америка. Жизни в ней много. Не то, что здесь.

Разговор двух старинных приятелей был прерван грохотом чьих-то шагов в приемной. В кабинет спешно вошел молодой офицер в синей форме.

— Что такое? — встревожился Сипягин.

— Происшествие чрезвычайной важности, Ваше Превосходительство!

Офицер подошел к столу и положил перед Дмитрием Сергеевичем документ.

— Плотники обратили внимание на подозрительных лиц, бродивших меж строящихся к коронационным торжествам потешных рядов. Задержаны два бывших студента медицинского курса Гривенников, Алексеюшкин и мещанин Типанов. Пытались заложить бомбу по пути предстоящего следования императорского кортежа.

Сипягин молча протянул бумагу Ненашеву. Тот нахмурился и стал внимательно, чуть слышно читать, шевеля губами:

Из протокола задержания:

«…у первых двух в форме цилиндров около шести вершков вышины, а у последнего в форме толстой книги, листы которой снаружи были заклеены. У Алексеюшкина, кроме того, оказался заряженный револьвер, а у Типанова печатная программа Исполнительного Комитета. Оболочка двух первых снарядов была сделана из папки, оклеенной черным коленкором, и в эти картонные футляры вставлено по одному жестяному цилиндру; третий снаряд — книга в твердом переплете из толстой папки с выбитыми на корешке словами: „Терминологический медицинский словарь Гринберга“. Оклеен обыкновенной переплетной бумагой зелено-мраморного цвета. Внутренность вырезана, оставленные края листов склеены между собою и свинчены шестью винтами с трех сторон. В образовавшееся пустое пространство внутри книги вставлена папковая коробочка, в которую помещена жестяная коробка, имеющая вид плоского продолговатого четырехугольника. Промежутки между папками и жестяными цилиндрами и коробкою во всех трех снарядах наполнены свинцовыми жеребейками кубической формы, имеющими вид коробочек, в количестве 251 в одном, 204 — в другом и 86 — в третьем снарядах; жеребейки эти наполнены стрихнином. По составным споим частям все снаряды одинакового устройства и представляют вполне приготовленные метательные разрывные снаряды со сферой действия двух сажень в диаметре, а с разлетом жеребеек — до 20 саженей в диаметре. Динамиту в трех снарядах оказалось 12 фунтов…»

— А с этой психологией что прикажешь делать? — положил руки на стол Дмитрий Сергеевич. Восхищение в его глазах сменилось жестким сарказмом.

Александр Васильевич криво усмехнулся. Долгая служба в особом департаменте полиции научила его не удивляться мгновенной перемене начальственного настроения. Впрочем, уже все равно. Единственная возможность если не предотвратить надвигающийся бунт, то, по крайней мере, направить его в цивилизованное, не кровавое русло, уничтожена безвозвратно. Вчера, осознав это в полной мере, статский советник ужаснулся. А ведь год назад и сам верил, что начавшееся брожение можно остановить. Казалось, надо-то всего — ликвидировать зачинщиков и лишить революционное движение финансовой опоры. Задача сложная, но все же ясная, а потому выполнимая.

Ненашев глубоко вздохнул, встал, подошел к окну и потянулся. Ему хотелось крикнуть Сипягину в лицо, что идея взять подмышку бомбу и пойти с ней к государю императору у этих студентов возникла не вчера. Что обещанную свободу рано или поздно потребуют. Что народ не чиновник — одной бумажкой не удовлетворится. Что, обещав ему волю, — надо было дать!.. Разговор со Смирновым все не шел из головы. Вряд ли его вообще когда-нибудь удастся забыть.

Александр Васильевич сухо попрощался.

— Это уж забота не моя, Дмитрий Сергеевич. Надеюсь, еще свидимся.

Ненашев хотел выбраться из города до того, как начнут прибывать гости на коронацию. Не любил толпы. Мог бы уехать сегодня же, если бы не одно досадное дело, от которого Александру Васильевичу, при всей его ловкости, не удалось отвертеться.

II

Евлампий Григорьевич Тычинский, по всеобщему мнению, родился с серебряной ложкой во рту. Достались ему красавица-жена, из сестер Медведевых, а через нее домик на окраине Замоскворечья с вишневым садом. Но и на том везение его не кончилось. Выиграл он пять тысяч по старым николаевским облигациям и весьма рачительно ими распорядился. Вступил в «Чайный дом на паях», рассудив, что чай да водку пить не перестанут, хоть война, хоть потоп, хоть, прости Господи, революция. Лучше бы, конечно, было водочный пай брать, да не предложили. Ну, и чай, тоже изрядно. В год не меньше тридцати процентов! Однако и эта фортуна была не последней. Умерла у Евлампия Григорьевича вдовствующая тетка. А муж этой тетки при жизни был страстным лошадником и на последние семейные средства приобрел перед самой своей смертью жеребенка. Умирая, жену заставил на иконе клясться, что она жеребенку этому обеспечит уход и выезд. Старушка до самой смерти причитала, что под страхом Божьим кусок от себя отрывает, в рубище ходит, а на коне сбруя чуть не царская, в кормушке чистый овес и берейтор при «живоглоте» наилучший в уезде. По ее смерти жеребенок вместе с остальным имуществом отошел Евлампию Григорьевичу. Дом и сад у него тут же приобрел соседний помещик, а из-за жеребенка Тычинского и вовсе чуть на кусочки не разорвали. Даже губернатор присылал узнать, не продается ли Живоглот. Пристало к коню теткино прозвище. Однако Евлампий Григорьевич, хоть о лошадях знание имел скудное, сообразил, что конь цены немалой, и решил, что в Москве его удастся выгодней продать. С великой предосторожностью, по железной дороге, привез он «наследство» домой. Жена заохала, заахала и стала ласково упрашивать «фаэтон приобрести», легкую такую, шикарную пролеточку. Очень уж ей перед родней покрасоваться захотелось. Евлампию Григорьевичу этакие траты были не по нутру. Думал, прибыток будет от продажи жеребца, а вышло, что расход предстоит на экипаж. Но жену все же решил побаловать. Раз в жизни можно. И вот, после долгих приглядок и бескомпромиссного торга, купили шикарную лакированную «эгоистку» московского фасона. Стали Живоглота запрягать и… Конь-то в упряжи ходить не приучен, как ему это не понравилось! С грехом пополам до реки добрались, жена показывала дорогу, Живоглот на дыбы и ну класть во все стороны! Народ шарахнулся, бабы завизжали, Евлампий Григорьевич с супругой белые что мел сидят, с жизнью прощаются. Прыгать страшно, сидеть тоже страшно — а ну понесет, не разбирая дороги!

— Что ж ты творишь! — раздался вдруг зычный, звонкий голос.

Глядь, какой-то купчик с усиками, в светлой паре да соломенном канотье, бежит, руками машет, под Живоглота занырнул, под уздцы схватил и усмирил в два счета.

Евлампий Григорьевич, ни жив ни мертв, из «эгоистки» вылезает, идет благодарить. А купчик пуще прежнего:

— Что творишь, гад?! Что творишь?

— Да простите уж его, — махнул рукой Тычинский, — первый раз запрягли, попривыкнет, присмиреет.

— Да я про тебя, дурак! — совсем взбеленился купчина. — Ты зачем чистокровного английского жеребца в повозку запряг? Вот дурак! Тьфу, дурак! Идем!

И потащил еле живого Евлампия Григорьевича за собой. Тот шел как в полусне, бормоча обиженно:

— За что вы меня дураком изругали? Я почем знал, что он английских кровей? Он меня с супругой, между прочим, чуть не угробил!

— И правильно! Угробил бы! Дурак ты и есть!

Тычинский к этому моменту чуть оправился и заметил, что его втаскивают в контору, на первом этаже большого трехэтажного дома.

— Идем! — продолжал тащить его ругающийся купчик.

Они поднялись на второй этаж, прошли чуток до кабинета. Вошли. Там сидел худой усатый мужчина с очень усталым лицом.

— Николай Венедиктович, — обратился к нему спаситель, — выдай-ка мне из кассы семьдесят тысяч.

Мужчина молча повернулся в кресле, открыл сейф, и Евлампию Григорьевичу открылась такая картина, что даже пещера Али-Бабы с ней сравниться не смогла бы. Сейф был полон денег. Толстых, хрустящих пачек, аккуратно перевязанных бечевкой. Тот, кого назвали Николаем Венедиктовичем, взял оттуда семь пачек сторублевых банкнот и все так же, не говоря ни слова, положил перед купчиком. Но тот брать не стал, а придвинул сразу к Тычинскому.

— На, это тебе за коня. В моих конюшнях будет жить. А ты купи себе на базаре хорошего мерина.

Пришел Евлампий Григорьевич в этот дом, как во сне, а вышел — так и вовсе в полнейшем идиотизме. Деньги, правда, под рубаху спрятал. Пришел к жене, к уху наклонился и говорит:

— Семьдесят тысяч! За коня! — и прижался к ней, чтоб не упасть от счастья.

А та вдруг отвернулась и в слезы.

— Дурак ты, дурак! Только у нас и было, что конь этот!..

Евлампий Григорьевич от заявления этого опешил и зашлепал губами беспомощно. Как же только конь? А домик? А садик? А чайный пай? А кубышка с золотыми червонцами за теткин дом? Поднял глаза и увидел над собой гигантскую вывеску на том самом трехэтажном доме: «Товарищество П. А. Смирнова». Мысли возникли медленно и редкие, но одна за другую зацепились.

— Здесь сестра твоя младшая живет? — нахмурился он. — Кажись, Наталья? К ней мы, что ли ехали?

Но жена не отвечала, только плакала, зажавшись в уголок повозки, стараясь не глядеть, как подоспевшие от Смирновых люди распрягают Живоглота.

— Всю жизнь ты мне испортил! — с неожиданной злостью крикнула жена и добавила: — Инфузория!

Евлампий Григорьевич никак не ожидал, что празднично начавшийся день кончится так скандально и некрасиво. Что такое «инфузория», он не знал, но полагал, что нечто обидное.

С приобретением семидесяти тысяч за Живоглота счастливая и безмятежная жизнь Тычинского кончилась. Жена только и повторяла, что «Наташку за старика Смирнова отдали», «все ей одной», а у них, бедных, только хорошего и было, что конь…

— Семьдесят тысяч взял! — шипела жена, уперев руки в крутые бока. — Да он бы тебе и сто, и двести, и триста отвалил, лишь бы свое получить! Дураком был, дураком и помрешь!..

Вот такой безрадостной стала публичная, известная окружающим жизнь Евлампия Григорьевича. И чтобы хоть где-то спастись от страдающей супруги, он целиком ушел в свою тайную, мало кому известную, вторую жизнь.

Евлампий Григорьевич служил в политической полиции добровольным осведомителем.

Но обо всем по порядку.

Возможно, у кого-то сложилось мнение, что Тычинский — человек праздный, живущий на процентные доходы от чаевого пая. А вот и нет. Этот большеглазый, улыбчивый носач, с подвижной мимикой и большими тощими руками, был старшим приказчиком Никольской мануфактуры. Праздность считал грехом и не мог в ней находиться. Рабочие единогласно постановили, что Евлампий Григорьевич — «из хороших жидов». К жидам его причислили за мягкую манеру беседовать, но при том цепкий глаз и весьма благополучное житье. А «хорошим» он прослыл за сочувствие к рабочему классу, но об этом чуть позже.

Савва Тимофеевич Морозов, владевший Никольской мануфактурой, любил просвещение и частенько приглашал в «штучный» (там хранились готовые ситцевые штуки) амбар лекторов — рассказать работникам, почему черных крыс в сараях всегда больше, чем белых или как на святой Руси появилась картошка. Однако вне зависимости от того, что значилось на афише: «Теория Карла Менделя популярно», либо «Колумб — мореплаватель», говорили в штучном амбаре все больше о классовой справедливости и Карле Марксе. Евлампий Григорьевич как-то попал на одну из лекций, заинтересовавшись Колумбом. Что-то он о нем слышал, а конкретно припомнить не мог. Впрочем, уже через пять минут лекции о Колумбе он забыл начисто. Лектор, по виду неблагонадежный студент, понес совершеннейшую крамолу, называя наследника цесаревича Николая и всю императорскую семью «кликой взяточников и общеевропейским посмешищем». К середине совсем разошелся и стал говорить, что монархия душит Россию… и надобно не допустить коронации Николая, вынудить его отречься от престола, а выбирать премьер-министра, как во Франции. Якобы когда это случится, рабочим обязательно прибавят жалованье и дадут пенсии. Евлампий Григорьевич никак не мог соединить в своем уме свержение монархии с рабочими пенсиями, а потому незаметно ушел.

Последовало несколько дней раздумий. Тычинский с тревогой отметил, что у рабочих идеи о пенсиях и необходимого для этого свержения монархии вызывают значительный интерес. Валяльщик Синцов, напившись, вдруг загорланил про Стеньку Разина, а присучивальщица Караваева размечталась, что после прибавки будет носить кофты из гипюра, как сама Зинаида Морозова, работавшая на ее месте несколько лет назад. А потом разговор и вовсе перешел в плоскость «накоплений». Что, мол, у кого деньги есть, те год от года только богатеют, а у кого нет — так и не будет никогда, потому как дороговизна такая жуткая, что если остается копейка, так только чтоб пропить ее с горя. Посему надо это дело «выровнять». Евлампий Григорьевич живо представил, как его золотые червонцы «выравнивают», и понял — порядок рушится, отечество в опасности. Надо с крамолой бороться, извести ее, заразу, под корень. Пошел в политическую полицию. Там его приняли вежливо. Выслушали. Сказали, что о морозовских вольностях наслышаны, велели наблюдать и писать донесения. Жалованья не предложили, да Тычинский бы и не взял. За царя ведь, за отечество.

Служил он справно, ходил на собрания, после каждого дома писал подробный отчет, почти как пьесу, указывая, кто что говорил и какова была общая мизансцена, и сдавал в условленное окошко на почтамте. Постепенно к его присутствию на этих собраниях привыкли и стали считать его своим. Настолько, что однажды сделали предложение посетить другое собрание. Более секретное. Евлампий Григорьевич взволновался. С одной стороны, это было заманчиво — узнать, что на уме у бунтовщиков, и предупредить охранку. Однако и последствия этого вне всякого сомнения патриотического поступка могли быть самые печальные. Известно, как эти социалисты разделываются с теми, кто их предает. Не зная, как поступить, решился еще раз сходить в департамент и спросить, как ему надлежит действовать.

Выслушав его, старший филер задумался и куда-то ушел. Затем вернулся и попросил следовать за ним. К полной неожиданности Евлампия Григорьевича, принял его сам Рачковский, глава департамента, выслушал, особенно поинтересовался участием Морозова и сердечно попросил содействовать. На собрание пойти и старательно изобразить сочувствующего.

— Если это те, о ком я думаю, — доверительно сказал он Тычинскому, — их раскрытие, арест и предание справедливому суду есть дело наипервейшей государственной важности. Отечество вам этого не забудет.

Окрыленный такими речами, Евлампий Григорьевич решил идти и ничего не бояться.

III

Чуть поодаль от основной толпы встречающих петербургский поезд на Николаевском вокзале стояли двое. Дама в темно-зеленом, несколько старомодном жакете-болеро и такой же юбке, отороченной по низу мехом. Зато мягкая широкополая шляпа с низкой тульей, искусственными цветами и огромным пушистым пером была, несомненно, по последней моде. Женщины, проходя мимо, искоса глядели на нее. Впрочем, человеку со вкусом придирчивым эта шляпа могла бы показаться слишком большой и вычурной для маленького лица хозяйки. Было в ней что-то лисье. Может, заостренный тонкий носик, а может, чересчур живые, лихорадочно бегающие из стороны в сторону карие глаза. Дама комкала перчатки и вытягивала шею, глядя на подходящий к платформе поезд. Ее спутник, тоже до странности похожий на лису, опирался на трость и выглядел совершенно спокойным. Господин этот имел вид щеголеватый, не без вольностей. Серо-сиреневый сюртук и шелковый цилиндр в тон очень шли к его густым, тщательно расчесанным рыжим усам с подвитыми кончиками. Дежурившие на вокзале филеры в штатском сразу узнали статского советника Ненашева, решив с перепугу, что начальство явилось устраивать им инспекцию. Тем более что Рачковский только вчера собирал филеров, велев им «глядеть в оба и обо всем подозрительном тут же докладывать». Якобы есть опасения, что в городе готовится покушение на великого князя Сергея Александровича. Ненашев об этих «слухах», разумеется, знал, но придавать им большое значение не думал. За свою жизнь великий князь нажил такое количество врагов, что очередь из желающих ему смерти могла обернуться вокруг Гостиного двора дважды, а то и трижды.

— Саша, что думаешь, забыл он свое м-м… пагубное влечение? Судя по письмам, Италия его впечатлила… — раз в десятый, а может и пятнадцатый, повторила Глафира Андреевна Истопчи-на, машинально стягивая темно-зеленую перчатку из дорогого шелка.

Злые языки утверждали, будто предок ее мужа, надворного советника Анатолия Григорьевича, получил дворянство от самой матушки Екатерины при весьма пикантных обстоятельствах. Будто бы он, предок, был простой ярославский мужик, служивший во дворце истопником. Исполнял он как-то свою службу в покоях императрицы. Неожиданно та вернулась, а утром следующего дня из ее покоев вышел граф Истопчин. Новоявленный аристократ еще полвека прожил в своей деревне, все в той же деревянной избе, и только внук его, внешностью и повадкой пошедший в «миловзорного» деда, выгодно женился и благодаря этому был принят в обществе. Посему природная грубость и неотесанность Истопчиных пока не успели сгладиться. Очень коротка для этого светская жизнь фамилии. Однако природная «миловзорность» мужчин ее обеспечила довольно неплохой капитал. В течение ста лет Истопчины только и делали что женились на богатых вдовах аристократических фамилий, и если по мужской линии Анатолию Григорьевичу было похвастаться особенно нечем, то с женской стороны ему было вливание и от Шереметьевых, и от Вяземских, и даже от грузинских Багратионов.

Сама Глафира Андреевна, урожденная Белова, была из семьи однодворцев. Дед ее владел семью душами. Мужики все были на заработках, отдавая треть их за разрешение отлучиться. Крестьяне жили с барами в одном доме, ели за одним столом и кормились с одного огорода. Разумеется, самой Глафиры Андреевны еще на свете не было. Родилась она много позже, в доме своей тетки, которая приютила их обнищавшее семейство. После «воли» все крепостные Беловых подались в город на заработки, оставив бывших помещиков на произвол судьбы. Тех скромных выкупных денег, что поступали от крестьян в счет отданной им земли едва-едва хватало на пропитание, поэтому мать Глафиры Андреевны решилась сдать наделы в аренду. Сдала, да так, что нечаянно продала. Потом выяснилось, что делать она этого права не имела, поскольку земля ей больше не принадлежит. Последовал суд, в котором маменьку признали мошенницей, потребовали землю вернуть, а на ней уже чужой овес, и владельцу этого овса опять-таки надо убыток возместить, поскольку он был введен в заблуждение все той же маменькой… В общем, от всех этих треволнений, неразберихи и суеты мать Глафиры Андреевны заболела нервами и слегла. Девочку воспитала тетка, не сильно, впрочем, утруждаясь. В семнадцать лет ее выдали замуж за соседа, уже немолодого Анатолия Григорьевича Истопчина, и «выслали в Москву». Разумеется, она страдала. Муж ее был моложав и хорош собой, но до ужаса старомоден. Особенно супругу фраппировало его пристрастие к крестьянским соленьям — огурцам, капусте, грибам, кои он получал из своей бывшей деревни и поедал в огромных количествах, запивая смирновской водкой. Причем не из дорогих, «царский» сорок первый номер, а самой что ни на есть дешевой, какую во всех кабаках разливают ведрами, — № 21.

Ненашев поглядел на свою спутницу с иронией, какая обыкновенно служила ему маскировкой раздражения. Его отношения с Глафирой Андреевной держались па ее странной уверенности, будто Александр Васильевич в нее безмолвно влюблен и долгие годы скрывает свое чувство. Действительно, в молодости, лет двадцать тому назад, летом на даче, в аккурат перед самым ее замужеством, он ненадолго ею увлекся и имел глупость об этом сказать. Впрочем, вскоре Глафира Андреевна, ввиду чрезмерной инфантильности и эфемерности своего характера, его совершенно разочаровала и он о ней забыл. Однако сама она сохранила в своем сердце то нежное воспоминание и потому глядела на Александра Васильевича с такой загадочной многозначительностью, что он и думать боялся, какие мысли бродят в ее маленькой рыжей голове. Странным образом ей удавалось всегда вовлечь его в свои семейные дела. Она запросто приезжала к нему в департамент и на правах старой подруги, в полной уверенности, что ей простительна любая фамильярность, брала Александра Васильевича под локоток, уводила на диванчик и начинала изливать душу. Причем с изумительной деликатностью, стараясь не задеть его якобы «чувства» к ней. Это выглядело до такой степени глупо, что даже умиляло. Вообще, мадам Истопчина всю жизнь пребывала в совершеннейшей прострации, и внутренняя ее жизнь никак с реальностью не сообщалась. А когда где-то все же «перемыкалось», происходила катастрофа. Вроде той, что случилась с ее сыном Митей в прошлом году.

До Глафиры Андреевны дошли слухи, будто ее сын безумно влюблен в одну из первых московских красавиц Лизу Стеклову, дочку небезызвестного генерала. Будучи женщиной впечатлительной, Глафира Андреевна была так потрясена, что на секунду вывалилась из мира своих грез и обнаружила, что ее сыну двадцать лет и он «совершеннейший мужчина». Поахав, как незаметно ее мальчик перелез из коротких штанишек в длинные, по моде, она не на шутку озаботилась его страстью. Нафантазировав себе Бог знает чего, она впала в страшную тревогу — не пустит ли Митя себе пулю в лоб из-за ветреной, взбалмошной Лизы. Своими страхами она поделилась со всеми знакомыми, у каждой испрашивая совета. Поскольку большая часть ее подруг от хронического безделья пребывали в точно такой же прострации и с реальностью сталкивались редко, по московским салонам, как лесной пожар, распространилась новость, что Митя Истопчин купил себе пистолет и давеча пытался застрелиться из-за несчастной любви к дочке генерала Стеклова. История эта стремительно обрастала подробностями. Якобы пистолет дал осечку, но Митю это, конечно же, не остановит. Он твердо решил расстаться с жизнью и нервы его совершенно расстроены. В обществе твердо укоренилось мнение, что молодого человека следует отправить на воды для исцеления нервов, а затем в долгое заграничное путешествие.

Так, в течение нескольких дней, на глазах всей Москвы, Митя Истопчин из блестящего студента университета и подающего надежды молодого литератора превратился в замученного страстью истерика, нуждающегося в отдыхе и лечении. Надо признать, что вся эта история бешеными стараниями его маменьки и правда оказала самое пагубное влияние на состояние его нервов. Лизу Стеклову, с которой его связывала самая нежная дружба, так затравили за «бессердечное кокетство», что она из дома выходить боялась и все время плакала.

Глафира Андреевна, в дела мирские вмешивавшаяся мало, тут проявила такую инициативу, что ее престарелый супруг был совершенно раздавлен и послушно исполнил волю жены. Сопротивление грозило ненужными жертвами. Митю забрали из университета, порвали все его договоренности с московскими газетами, экипировали должным образом и выслали из Москвы в Баден, снабдив письмом к доктору Шрейеру.

Так несчастный молодой Истопчин, став идиотом поневоле, прямо из водоворота московской студенческой жизни попал в лохань с целебной грязью совершенно ни за что.

Посему статский советник Ненашев уповал исключительно на чудодейственные бромистые ванны Шрейера. Авось они, в сочетании с длительным путешествием по Италии, уняли гнев молодого человека и тот не придушит свою маменьку при встрече.

— О Боже! — пальчики Глафиры Андреевны впились в локоть Александра Васильевича. — Вот он! Как бледен! Нет, все напрасно!..

Этого статский советник и боялся. Драма неуклонно заходила на второй круг, и остановить это не было никакой возможности. В отчаянии он положил свою ладонь на руку Глафиры Андреевны и ответил:

— По-моему, ты преувеличиваешь. Просто он похудел и возмужал.

Однако Глафиру Андреевну уже подхватили бурные волны ее собственных переживаний. Она выглядела так, будто вот-вот расплачется. Когда Митя подошел к ним ближе, бросилась к нему на грудь с рыданиями и осыпала поцелуями, повторяя:

— Мой мальчик! Вернулся! Наконец-то, наконец!

Митя остолбенело глядел на маменьку, и лицо его делалось все бледнее и бледнее.

«Бедняга!» — мысленно посочувствовал ему Ненашев.

IV

Митя мог думать только о Лизе.

Виной тому были ее письма. Тон их странным образом изменился полгода назад. Лиза написала странную фразу, что впервые увидела свою жизнь «в истинном свете» и теперь «жаждет предать ей смысл». А еще через месяц от радостной беззаботности не осталось и следа. От Лизы стали приходить гигантские, по многу листов, письма, в которых она рассуждала о России, о характере русского народа, о революции… Эти сумбурные излияния временами казались конспектом. Будто она торопливо пишет за кем-то, а затем рассуждает о написанном.

«То, что радовало меня раньше, теперь кажется таким пустым. Я смотрю на стол и уже не вижу красивого фарфорового сервиза, а вижу мужчин, женщин и детей, трудившихся на фабрике за грошовую плату, чтобы изготовить то, чего сами никогда не смогут иметь. Я не чувствую сладкого вкуса московского калача. Мне кажется, что он отдает солью. Перед глазами лишь крестьянин, бредущий за своей старой кобылой под палящим солнцем, да женщины, встающие до восхода, чтоб испечь эти калачи, а на заработанные крохи купить своим малым деткам хлеба…».

Конечно, Митя сразу понял, что Лиза попала под влияние одного из многочисленных социалистических кружков, широко распространенных в студенческой среде. Но как это могло произойти? Как могло случиться, что милая, светская, избалованная всеобщим вниманием, но от этого не менее прекрасная Лиза увлеклась идеями новых народовольцев? Истопчин терялся в догадках: кто мог приобщить дочку генерала Стеклова к марксистским идеям. Антон Борисоглебский? Ее странная подруга-нигилистка Аглая? Скорее всего, это Аглая. Чего только сборища в ее квартире стоят! Он не решался спросить об этом напрямую в письме. А поскольку ему хотелось, чтобы Лиза писала ему и дальше, он отвечал ей пространным цитированием и размышлениями о современной философии, Шопенгауэре, Ницше, даже Энгельсе, тактично опуская их рассуждения о женской натуре.

Вопреки маменькиным догадкам, никакого «кокетства» или «бурного романа» между Истопчиным и Елизаветой Андреевной никогда не было.

Впервые он увидел Лизу два года назад на даче у Рачковских, куда, разумеется, был приглашен «цвет общества». Ее поклонники заняли центральную беседку и наперебой пытались привлечь внимание. Зеленое платье из воздушной, многослойной, полупрозрачной материи изумительно облегало фигуру Лизы и оттеняло ее карие с зеленью глаза. Они казались изумрудными. Тяжелые, почти черные локоны, на которых едва держались завитки от щипцов, падали на плечи. Острый, может, чуть длинный точеный нос и алые, пухлые губы. Она так громко смеялась и отпускала такие комментарии, что только красота и спасала ее от вульгарности.

— Я всего лишь привел цитату из Платона! — оправдывался Николай Юдин, знакомый Мите по университету. — Да, я так зачитался этим отрывком, что забыл о лошади, на которой еду к Малиновской!

— Разумеется, — отвечала Лиза, — поверьте, мы все поражены и теперь знаем, что вы не только отменный наездник и сердцеед, но и Платона читаете.

Митя вошел и присел на перила беседки, с самого края, откуда он мог спокойно, не отрываясь, любоваться Лизой. Он смотрел на нее и смотрел, физически ощущая, как с каждой секундой ее образ отпечатывается в каждой клеточке его тела, что дышит он тем же воздухом, что и она, и смотрит на те же вещи, что и она. Вместе с тем это любование было совершенно чистым. Он даже не помышлял о том, чтобы придвинутся ближе, чтобы попытаться завладеть вниманием Лизы. Это просто не приходило ему в голову.

Кроме Мити только Борисоглебский не искал расположения Лизы открыто. Даже, напротив, отпускал язвительные шуточки, правда, очень тихо.

— Гипноз стал очень популярен, все мечтают его попробовать, — щебетала Лиза.

— Бедный господин Шарко! — заметил про себя Антон, — хотел исцелить, а вызвал эпидемию.[1]

После ужина Лиза неожиданно сама подошла к Мите близко-близко, заглянула в глаза и прошла мимо, слегка коснувшись пальцами его руки. Ее прикосновение обожгло Истопчина. С этой секунды он уже не мог думать ни о чем другом, только об этом прикосновении. Если бы в тот момент, ему сказали: «Она коснется тебя, и ты умрешь», он не раздумывая согласился бы.

На следующий день, после завтрака, нее собрались на лодочную прогулку. Лиза, в платье-ирис крем-тон, шла чуть впереди, вместе с Юдиным, Петушковым, Шелленгом, Нечаевым и Белыхом, слоном, самыми завидными женихами Москвы. Несколько раз она украдкой оборачивалась и смотрела Мите в глаза. Когда рассаживались по лодкам, вокруг Стекловой возникло столпотворение. Кавалеры так резво занимали места, что прочие рисковали остаться совсем без гребцов.

— Юдин, вам придется выбрать другой челн, — подал голос Антон, наблюдая возникшее столпотворение.

— Это еще почему? — запальчиво воскликнул тот.

— Ну вы же не хотите, чтобы Лизавета Андеевна осталась на берегу. Место осталось либо для вас, либо для нее.

Обескураженный Юдин растерянно заметался.

— Да-да… Конечно.

— Вот у Гликерии Фроловны нет гребца, — «помог» ему Антон, указывая на лодку с Лизиной «гранмаман».

— Николай, вы ведь не бросите мою бабушку? — подала голос Лиза.

— Предлагаю регату, — не унимался Антон. — Мы с Юдиным, вот еще Истопчин, ему, как я вижу, тоже места не нашлось, против всех вас. Проигравшие признают даму победителей прекраснейшей. А, Гликерия Фроловна?!

И, не дожидаясь, пока бабуля услышит его предложение, Антон сбросил сюртук, развязал галстук, закатал рукава и прыгнул за весла, быстро рассадив Митю и Юдина.

— У нас на одного гребца больше! — предупредил его Белых.

— Значит, ваша посудина на одного болвана тяжелее, — невозмутимо ответил Антон. — Стартуем с середины реки!

Сидя за веслами, Митя старался не терять из виду Лизу. Она тоже частенько оборачивалась, и он был уверен, что ее взгляд предназначается только ему.

— Быстрей, быстрей! — кричала она, подпрыгивая на носу лодки. — Еще немного!

Но лодочка с испуганной бабулей, которая одной рукой придерживала чепчик, а другой грозила с кормы своим гребцам, складывая на их головы немыслимые французские ругательства, обошла своих соперников на целый корпус и первой достигла прогулочной пристани. Шелленг, Петушков, Нечаев и Белых громко по очереди провозгласили Гликерию Фроловну прекраснейшей из дам. Затем на руках, уворачиваясь от ее зонтика, которым ничего не понимающая старушка норовила проучить насмешников, перенесли в беседку, где уже накрыли чай с круглым куриным пирогом и поджаристыми ватрушками на купеческий манер.

Остаток дня Лиза подшучивала над Юдиным насчет его «прекрасной дамы» и до того извела несчастного, что он чуть не уехал. Спасибо, Елизавета Филипповна урезонила дочь.

Вечером, после ужина на отрытой веранде, Лиза встала, извинилась и, сославшись на головную боль, покинула общество. Когда она проходила мимо Мити, стоявшего у входа в дом, она посмотрела на него, улыбнулась, и он почувствовал, что в руку ему лег крохотный клочок бумаги. «Приходите через час к мельнице».

Изумленный Истопчин поспешно сунул записку в нагрудный карман. В усадьбе Рачковских действительно была старая мельница, которой давным-давно не пользовались. Покрутившись среди гостей еще полчаса, он поспешил к месту встречи. Лиза пришла чуть позже. Они стояли у обветшалой глиняной стены и не знали, что сказать друг другу.

— Вы, наверное, подумали… — смущенно начала Лиза.

Но Митя, будучи не в силах сдержаться, осторожно коснулся кончиками пальцев ее руки. Вся его душа на секунду сосредоточилась в подушечках пальцев правой руки. Лиза вздрогнула, словно испугалась, но руку не отняла. Потом словно во сне сделала шаг вперед и неожиданно приникла к Мите всем телом. От нее исходило такое тепло, даже жар, что Истопчину показалось, будто душа его плавится, словно воск, поднесенный к доменной печи.

— Я… я… — заговорил он, едва находя в себе силы говорить.

— Да, — прервала его Лиза. — Я чувствую. Это настоящее. Ты, должно быть, и в самом деле меня очень сильно полюбил.

И она прижалась к нему, как озябшая, словно пытаясь согреться.

Митя не знал, сколько они простояли так, молча.

— Лиза! — раздался голос Елизаветы Филипповны.

Девушка вздрогнула и быстрыми, легкими шагами, бросилась к дому, ни разу не обернувшись.

На следующий день, с утра, Митя узнал, что Стекловы уехали. Лиза почувствовала себя неважно.

Митя едва дождался вечера и тоже отправился в Москву. Он мог думать только о Лизе, он стал искать с ней встречи. В театрах, парке и галереях Гостиного двора высматривал ее. Надеялся еще раз увидеть этот странный, диковатый, будто воспаленный лихорадкой взор, прячущийся за густыми черными ресницами. Он надеялся, что она снова пришлет ему записку, даст знать, что хотела бы встретиться. Но ничего подобного не было.

Потом они увиделись на балу у великого князя. Несмотря на то что Митя следовал за ней тенью, Лиза вела себя так, будто его не знает. Совершенно сбитый с толку и доведенный до отчаяния ее поведением, он неотрывно глядел на нее, пытаясь поймать взгляд, но она равнодушно скользила по нему глазами, будто не видя.

В отчаянии он написал ей письмо, рассказав о своих ожиданиях и чувствах, без всякой надежды на ответ. Однако ответ неожиданно пришел. Лиза написала, что хотела бы встретиться. Писала, что завтра собирается ехать в магазин Сабашникова, около двух.

Митя с часу торчал в лавке, успев купить две совершенно не нужных ему энциклопедии — медицинскую и химическую. Народу было немного и приказчики не отставали ни на шаг.

— Может быть, желаете, — они понижали голос, — сочинения графа Толстого? Имеем все новинки. И политические есть.

Чтобы хоть как-то от них отвязаться, Истопчин забился в угол с томом шекспировских сонетов, сказав, что хочет сравнить это издание с имеющимся у него и должен спокойно просмотреть.

— Если будет что-то новое, обязательно куплю, — сказал он с легким раздражением.

— Так-с… — замялся приказчик, — разве они-с еще пишут?

Лиза пришла только в половине третьего, она была одна. Тревожно огляделась, заметив Митю, вспыхнула и отвернулась. К ней подбежал приказчик и довольно назойливо стал предлагать новейшие романы.

— Имеем-с сочинения господина Боборыкина, Жорж Занд…

Истопчин закрыл Шекспира и осторожно, словно подкрадываясь, подошел к Лизе. Когда между ними осталось каких-то полметра, ноздрей коснулся легкий цветочный запах ее духов, к которому примешивался другой, более сладкий и терпкий. Митя подумал, что так, должно быть, пахнет сама Лиза, но тут же устыдился своих мыслей.

Она читала предложенную ей книгу, стоя прямо, напряженно, как струна, не повернулась, не шелохнулась, только грудь ее вздымалась от глубокого дыхания, может быть, более частого, чем обычно. Митя сделал еще один крохотный шаг, а потом еще. Они оказались совсем рядом. Он сам едва мог дышать, в голове стало мутно и тяжело, как при сильной жаре и духоте. Неожиданно Лиза сама с ним заговорила.

— Будьте сегодня, около восьми часов возле черных ворот нашего дома. Я встречу вас. Смотрите, чтобы никто не увидел, как вы входите.

И тут же отошла, набрав полные руки романов и даже не поглядев обложки. Приказчик стал заворачивать и расточать комплименты ее вкусу. Митя развернулся и осторожно, будто в бреду, пошел к выходу. Возле самой двери его задержала чья-то рука. Мальчишка, помогавший в лавке, протягивал ему сверток с энциклопедиями.

«Черными воротами» назывались задние ворота в доме Стекловых. Через них приходили работники, прислуга, проезжали на кухню телеги с дровами и прочее. Вечером, только он подошел к ним, открылась калитка. Он так быстро шагнул в нее, боясь быть замеченным, что столкнулся с Лизой.

— Ох, — только и вырвалось у него.

Лиза отскочила, будто испугалась, а потом взяла его за руку и повела в глубь сада.

— Вы, наверное, Бог знает что обо мне думаете, только это все равно. Я нынче хотела вас видеть, — заговорила она быстро и порывисто, — мне ваша любовь очень нужна. Я все это время чувствовала и знала, что вы один меня по-настоящему любите. Знала, и все понять не могла, почему вы не приходите, почему встречи со мной не ищите. Даже разубеждать себя стала, мол, увлеклись мной тогда и сразу забыли. Только сама себе поверить не могла, а на балу том наказать вас хотела за мое напрасное ожидание. Вот такая я бесстыдная. Говорю вам все это и ни капельки не стыжусь.

Митя молчал, оглушенный потоком ее слов, одурманенный шорохом ее платья, запахом ее тяжелых шелковых волос, мягким, грудным голосом. Он шел в облаке своего наваждения, не чувствуя земли под ногами, времени, воздуха. Была только Лиза, одна она в целом мире.

Они дошли до заброшенной беседки, густо увитой плющом. Лиза поднялась на ступеньку и, оказавшись наравне с Истопчиным, посмотрела ему в глаза. Она чего-то ждала. Но Митя не сразу это понял.

— Что же… — несколько обескуражено произнесла Лиза, — вы мне так ничего не скажете?

Митя закашлялся, покраснел, опустил глаза. То, что он чувствовал, словами описать было невозможно, а если попытаться, выйдет несусветная пошлость. Лучше уж молчать.

— Я… я… — мямлил он.

— Бедный мой! — сжалилась над ним Лиза и неожиданно обняла его, прижав к себе.

Митины губы оказались прижатыми к ее шее. Не владея собой, он припал к ней долгим поцелуем, словно хотел напиться, потом переместился выше, еще… Наконец, нетерпеливые горячие губы Лизы коснулись его рта.

Он целовал ее порывисто и долго, сжимая в объятиях.

Неизвестно, сколько времени прошло, — может, минута, а может, вечность. Неожиданно Лиза вывернулась, отступила на несколько шагов назад, шатаясь словно пьяная и держась за голову.

— Не могу, не могу… — простонала она. — Не приходи больше!

И умчалась прочь.

Митя грохнулся на ступеньки, пытаясь перевести дух и унять бешено колотящееся сердце.

Больше они с Лизой не виделись. Однако забыть ее он не мог и мучительно искал встречи. Посещал театры, парки и прочие места собрания молодежи, надеясь случайно на нее наткнутся, подойти ближе… Он не знал, зачем ему это, но желание еще раз коснуться Лизы, вдохнуть ее запах было нестерпимым. Оно причиняло физическую боль. Прошел почти год, а дальше все произошло как в страшном сне. После «безобразного скандала», учиненного его матерью в доме генерала Стеклова, о встречах с Лизой следовало забыть.

Однако она сама уже на следующий день передала ему записку через свою «странную» подругу Аглаю Савельеву, «стриженую нигилистку». Митя все удивлялся, где они с Лизой могли познакомиться. Хорошо что Аглая догадалась кухарку у черного входа дождаться, чтобы записку передать. Попади она в руки маменьке, страшно предположить, чем бы это могло закончиться.

«Дорогой Митя! Слов нет, чтобы выразить тебе мое сочувствие. Обо мне не беспокойся. Калитка у черных ворот будет открыта. В нашей беседке, сегодня в пять. Лиза».

Митя пришел почти на полчаса раньше, сел и стал ждать Лизу, следя за игрой золотистых лучей заходящего солнца, отражавшихся в вечерней росе. В воздухе витал неуловимый запах приближающейся осени. На кленовых листьях уже обозначились яркие желтые прожилки, а хор лягушек на стекловском пруду закончил сезон. Послышался шорох. Вскоре на дорожке появилась Лиза. Она выглядела очень возбужденной. По бледным щекам прыгали красные пятна, а глаза лихорадочно блестели. Увидев Митю, она всплеснула руками и воскликнула.

— Боже, что я наделала! Что же мне теперь с тобой делать? Я думала, что ты такой же, как другие! Испугалась тогда… помнишь? Испугалась, что обманываю себя, что тешу надеждой, будто ты не такой, будто любишь меня так, как другие не могут. Зря боялась, совсем зря. И тебя, и себя измучила напрасно.

Лиза подошла, взяла Митю за руку и усадила рядом с собой.

— Я все это время только о тебе и думала, но боялась, боялась…

— Чего? — впервые за все время их странных встреч подал голос Истопчин.

— Ошибиться, нафантазировать, ведь я могла сама себе тебя выдумать, а ты вовсе не такой, — ответила Лиза. — Ведь это только я себя уверяю, будто ты меня любишь, а от тебя этого ни разу не услышала.

Наконец чувство, переполнявшее Митю все это время, прорвалось наружу.

— Лиза, я… Я просыпаюсь и думаю о тебе, я целыми днями как в бреду хожу, ищу тебя повсюду…

— Молчи, молчи, не надо! — попросила она, взяв его руки в свои. — Может, и к лучшему, что ты уедешь. Самой страшно, как подумаю, что мы могли бы натворить… Вдруг это не любовь? Вдруг это просто наваждение? Страсть такая, неизвестно откуда взявшаяся, обуявшая с такой силой, что страшно от нее делается…

Она прижалась к нему, будто замерзла. Митя боялся пошевелиться. И хоть больше всего на свете ему хотелось сжать Лизу в объятиях, он сидел не шелохнувшись, боясь испугать ее. Неожиданно мягкие губы коснулись его щеки, пробежали к уху, потом чуть к шее. В голове будто что-то взорвалось, и Митя крепко прижал к себе Лизу. Та неожиданно вскрикнула и оттолкнула его.

— Нет, — она вскочила и бросилась вон. — Уезжай скорее! Только пиши мне! Я умру, если ты не будешь писать!

V

Два миллиона зо-ло-том, зо-ло-том, стучало в виске назойливым острым молоточком. Два миллиона, чтобы отсрочить введение винной монополии. Два миллиона за два года. По миллиону за каждый. Династии больше не продержаться, говорит Морозов, яростно раздувая свои татарские ноздри. Придут социалисты и устроят все на французский манер. Можно ли верить этому? Абрикосов, муж дочери Глафиры, вчера был и сказал хорошо: «Савва Тимофеевич человек увлекающийся». Оно и правда. Очень увлекающийся. То театр, то революционеры. Пожар у Морозова в груди пылает. Сам по себе горит, а Савва Тимофеевич все оправдания ему ищет. Высокой идеи ему хочется. Смирнов неожиданно почувствовал раздражение. Балаган вокруг вертится. Неужто Савва Тимофеевич считает, что его «политические убийцы», «боевые группы», как они сами себя называют, будут, как актеры Станиславского, по его заказу играть и прославлять своего благодетеля?

Разговоры о винной монополии идут постоянно. Не так давно ее отменили и тут же нашлись кликуши от «общества трезвенников Москвы», которых Смирнов презрительно называл «тайными пьянчугами». Но главный аргумент их уж больно хорош: казна могла бы наполниться. Пятнадцать ежегодных смирновских миллионов пошли бы на государственные нужды — больницы, приюты, дома призрения.

— Видимо полторы тысячи наших рабочих и каждый третий подмосковный крестьянин, лишившись работы, в этих самых приютах и оказались, — сердито ворчал Николай Венедиктович, вымещая свой гнев на обертке от французской шоколадки. — Да и откуда бы на второй год-то деньги взяли?

Недели не проходило, чтобы в какой-нибудь газете или просто на заборе не появилась листовка этого общества. Взять хотя бы одну из последних: «Дело Смирнова подрывает основу Российской государственности, у пьяного и невежественного народа свой царь — Смирнов, и свой флаг — бело-красный, как его этикеты. И закон лишь один — двадцать первый номер. Доколе, вопрошаем мы?…». Ну и дальше, полстраницы такой же чуши.

— Хотел бы знать, где деньги берут, чтоб в «Новом времени» публиковаться на рекламных страницах, — продолжал ворчать Николай Венедиктович.

Сам «водочный король» молчал и незаметно потирал грудь. Уже с месяц им владела странная, непривычная слабость. Во рту горчило, аппетит исчез совершенно, а временами накатывала такая дурнота, что не знал, куда от нее деться. Вначале грешил на ресторацию. Перестал ходить в «Эрмитаж» и «Стрельну», поехал в «Славянский базар», но ни смена кухни, ни полный отказ от питания вне дома не исправили положения. Смирнов понимал, что надо бы поехать к врачу, но почему-то медлил, надеясь, что завтра-послезавтра неприятная, вялая хворь пройдет. «Устал», — говорил он себе.

Лучшим в такие минуты было пройтись по заводу.

Уже завтра ни один экипаж не сможет проехать по Пятницкой. Все будет запружено телегами из подмосковных сел. Повезут смородину — черную и красную. Малина и клубника отошли уж.

Смирнов встал, заложил руки за спину и медленно вышел из кабинета, бросив косой взгляд на Петра, старшего сына. Тот сидел на диване с книгой. Будто увлечен. Час уж сидит. Опять на карточные долги просить приходил?

А сегодня в Купеческом клубе дают блестящий бал. Там к нему подойдет человек от великого князя Сергея и скажет, когда, кому и где надлежит передать деньги.

Собственно, началось-то все нелепо. Кто-то, Смирнов даже догадывался, кто именно, передал великому князю годовой отчет его товарищества. Князь поглядел на сумму годового дохода и вознегодовал. Той продукции, что поставляется в его дворцы абсолютно задаром, ему показалось недостаточно. То есть, разумеется, формально Смирнову платили за все поставки ко двору «Его Императорского Высочества». Сумма этих расходов входила в казенные деньги. Однако на деле Смирновым не возвращалось ни копейки.

— Что ж ты, царскими гербами за так пользоваться хотел? — насмешливо сказал барон Розен, давнишний поставщик спирта Смирновых.

На следующий же день, после прочтения смирновского отчета, князь собрал своих советников и объявил им, что намерен бороться с пьянством. Для этого он на следующей же неделе выедет в Петербург, чтобы представить свою идею брату и получить его одобрение. А пока закон не готов — царским указом остановить выпуск водки по всей России, начиная с Москвы.

Разумеется, Смирнову тут же сообщили, что князь Сергей настроен весьма решительно и печется о благе российских подданных. Ничего не оставалось, как нижайше просить этого не делать. О благе подданных московский губернатор был готов забыть на два года за два миллиона. Уже давно ходили слухи, что именно столько, ну, может, чуть меньше ему не хватает для строительства летнего дворца.

В доме на Пятницкой воцарился хаос.

— Гнусный мерзавец! Проклятая петербургская камарилья! Свора взяточников! — громко кричал сын Владимир. — Дайте мне его! Я его выведу на чистую воду! Я пойду к царю и открою ему глаза! Я скажу, что мы его верные подданные и просим защиты от произвола! К царю! В Петербург! Сейчас же!

Старший, Петр, таращился на происходящее своими круглыми, бессмысленными рыбьими глазами, пугливо повторял то и дело:

— По миллиону в год хочет, не многовато ли? Шутка ли — два миллиона!

Николай Венедиктович смотрел на старшего Смирнова, который сидел за своим столом, почти не шевелясь и ничего не отвечая. В руках директор держал газету, он нес ее Петру Арсеньевичу, чтобы тот, наконец, что-то предпринял. Среди прочих была такая заметка:

«Нынче вечером Валентина Пионтковская, звезда оперетты, была великолепна. Зал вызывал ее на бис трижды. На сцену вынесли корзины цветов, а В. Смирнов, сын „водочного короля“ П. А. Смирнова, меценат, на чьи средства содержится антреприза Пионтковской, вынес ей футляр с чудным бриллиантовым гарнитуром из ожерелья, диадемы и серег в форме цветов с листьями. Чрезвычайно искусная работа поразила всех. Да и цена немалая. Знатоки утверждают, что никак не менее сорока тысяч рублей. Да, младший сын П. А. Смирнова определенно имеет больший вкус, чем средний. Тот до таких высот не поднимался. Ограничивался тем, что дарил своим любовницам золотые ночные горшки».

Однако увидев, в каком состоянии находится Петр Арсеньевич, директор решил пока не показывать ему газеты. Довольно и великого князя на сегодня.

— Он не остановится, — сказал он тихо, подойдя к Смирнову. — Дадите два, завтра потребует пять.

Петр Арсеньевич молчал.

На следующий день Николай Венедиктович поехал к Розенбергу в банк, говорить о деликатном деле. Два миллиона золотом надо еще собрать. Разумеется, на счетах Торгового дома Смирнова было значительно больше, но физически такой суммы, тем более в золотых червонцах, Розенберг в конторе, конечно же, не держал.

На обратном пути Николай Венедиктович где-то задержался, вернулся бледный и страшно взволнованный. Петр Арсеньевич с удивлением глядел на своего директора, ожидая, что тот, может быть, расскажет о случившемся, но тот, сославшись на срочные дела, исчез в своем кабинете и не выходил оттуда до самого вечера.

Сразу после ужина он снова куда-то уехал.

VI

Сидя с маменькой в экипаже, Митя сухо и скупо отвечал на ее вопросы.

— Доктор Штейнберг выписал тебе рекомендации? — Глафира Андреевна решила выплеснуть на сына годовой запас своей заботы.

— Да.

— Дай мне их.

— Сейчас?

— Я должна их передать нашему семейному врачу, отныне он будет уделять тебе самое пристальное внимание. Еще я хочу посоветоваться с доктором Живилло, это семейный врач графини Барсуковой, помнишь, она как-то о нем рассказывала? Что выписал тебе Штейнберг? Бром? Воды? Магнитный сон? Думаю, он должен был обязательно выписать бром. Я с ним уже много лет не расстаюсь. Ужасная мигрень! Ты ведь знаешь, какие у меня головные боли! Всю жизнь страдаю, а ты, к сожалению, в меня. Я перед тобой так виновата! Все эти нервные болезни! Вот в семье твоего отца все исключительно здоровые. Правда, его отец был ротмистром. Поразительно, что Анатоль смог чего-то добиться. Конечно, если бы не мои связи, его никогда бы не назначили на хорошую должность. Почти год я обхаживала эту графиню Ложкину, ах, она так кичится своим родством с Голицыными, а те ее даже на рождественские балы не зовут…

— Мама, к чему это? — спросил Митя, которому плохо удавалось скрывать свое раздражение.

— К тому, что мне придется изрядно потрудиться, чтобы после твоей выходки тебя приняли в обществе, — заявила Глафира Андреевна.

Ненашев, старавшийся все это время думать, будто он просто попал в один экипаж с чрезвычайно говорливой дамой, закрыл глаза рукой. Митя побелел как мел, затем приподнялся на своем месте и крикнул кучеру:

— А, ну, стой! Останови! Слышишь, что говорю?

Кучер послушно остановился. Митя схватил свою шляпу и бросился вон из экипажа.

— Дмитрий! — завизжала Глафира Андреевна. — Немедленно вернись! Вернись! О Боже, мне дурно!

С этими словами она повалилась на сиденье, закатив глаза. Ненашев не тронулся с места, надеясь, что до обморока дело все же не дойдет. Но Глафира Андреевна не шевелилась. Статский советник приподнялся со своего места и наклонился над Истопчиной, пытаясь понять, по-настоящему она лишилась чувств, или же так, сама себе представляет, будто в обмороке. Неожиданно дама открыла глаза и уставилась на Александра Васильевича с изумлением, которое почти мгновенно сменилось возмущением. Статский советник отпрянул назад, проклиная себя за то, что вообще ввязался в это дело. Возмущение на лице Истопчиной сменилось кротким пониманием.

— Я же вам говорила! — горестно произнесла она. — Ах, Боже, вы мой единственный друг! Я без вас погибну! Кто я? Ни мать, ни жена… Муж холоден со мной, сын презирает. Только вы…

Она послала Ненашеву один из тех многозначительных взглядов, которые доводили статского советника до белого каления. Однако взорваться Александру Васильевичу было не суждено. На противоположном конце улицы он заметил… Савву Морозова, говорившего с одним из филеров, приставленных к нему. Ненашев постучал кучеру, чтобы тот остановился.

— Простите, Глафира Андреевна, я все хотел вам сказать, но не решался. Видите ли, дела службы требуют от меня присутствия… Полагаю, вы не обидитесь? — не дожидаясь ответа, торопливо откланялся.

— Но Александр Васильевич! — недоуменно распахнула свои большие серые глаза Истопчина.

— Простите, никак не могу.

Вырвавшись от Глафиры Андреевны, статский советник торопливо пересек улицу, стараясь, чтобы филер, говоривший с Морозовым, его не заметил. Черные раскосые глаза Саввы Тимофеевича глядели на агента недобро, а желваки время от времени гневно вздувались. Внезапно, незаметно для глаза, тяжелая рука Морозова, взметнувшись, опустилась на лицо филера, тот вскрикнул и упал, схватившись за щеку. Затем поднялся и захромал прочь, бросив на Морозова взгляд, полный ненависти.

Ненашев остановился возле бочки с квасом, повернувшись вполоборота, чтобы Морозов не увидел его. Рассудив, что устроить филеру основательный допрос можно и позже, решил проследить, куда направится Морозов. Статский советник привык доверять своему острому, почти звериному чутью. Однажды он уклонился от летящей пули, хоть не слышал ее свиста и не видел стрелявшего. Просто что-то, какое-то неведомое чувство внезапно повелело ему отклониться. Так и сейчас. Всем своим нутром Ненашев почувствовал, что его задача сейчас — не упустить Савву Тимофеевича из виду. Оглядевшись по сторонам, свистнул извозчика.

— Вон за тем экипажем! Не отставай, но и на глаза особенно не лезь!

Свою просьбу Ненашев подкрепил червонцем.

Ванька сдвинул шапку на бровь и тронул лошадь вожжами.

VII

Иван Кольцов ждал Морозова у Ходынского поля. Грязно-серая шинель полувоенного кроя и черный картуз, вместо того, чтоб скрывать, делали его высокую, худую фигуру еще более приметной. Во всяком случае, Ненашев сразу выделил Кольцова из всей толпы.

— Мог бы сразу на лбу написать «бомбист», — проворчал Александр Васильевич и постучал извозчику, — останови-ка вон за тем деревом!

Морозов познакомился с Кольцовым у Аглаи Савельевой, державшей что-то вроде салона для социалистов. В ее грязной маленькой квартире дома № 6 в Тишском переулке собиралась уйма народу — студенты, рабочие, странные лица, «прибывшие из-за границы». Хозяйка обыкновенно стояла у окна, завернувшись в нитяную шаль, и отстраненно курила папиросы, будто все происходящее навевает на нее ужасную скуку. Гости пили, галдели, шумно спорили у изрисованной карты мира во всю стену. Аглая повесила ее, чтобы закрыть дырки на обоях, а вышло очень кстати. Теперь каждый мог порассуждать о мировом устройстве и наглядно показать, как ему видится мир будущего.

— После свержения императорской власти мы сформируем представительные органы власти. Все сословия, пропорционально численности, выдвинут своих представителей, а те, в свою очередь, изберут кабинет министров. Министры же сообща назначат премьер-министра. Только демократические реформы, только договор с народом! — тонким, юношеским голосом выкрикивал первокурсник Алеша Кротов, стараясь перекричать общий гвалт голосов в комнате.

Морозова занесло туда всего раз. И то потому, что Лиза Стеклова, премилая барышня с левым ветром в голове, пообещала познакомить с «настоящим революционером». Это был Кольцов. Морозов почти ничего о нем не узнал, но, как и Лиза, неожиданно попал под гипнотическое очарование его одержимости. Когда-то учился в Горном университете. Еще, уже от других лиц, он узнал, что, будучи в Швейцарии, Кольцов рассорился с уцелевшими народовольцами-эмигрантами.

— Бешеный, — сердито охарактеризовал его Лопатин, один из патриархов движения, лично принимавший участие в подготовке убийства Александра II.

Для Саввы Тимофеевича лучшей рекомендации и быть не могло.

Ненашев увидел, как странный молодой человек сел в экипаж к Морозову и тот медленно покатил по набережной. Спустя десять минут остановился, «бомбист» вышел и двинулся прочь. Александр Васильевич подробно записал его приметы: рост больше двух с половиною аршин, худощав, бледен. Глаза серые, большие, глубоко сидящие, блеск нездоровый, чахоточный. Руки длинные, худые, волосы черные, длинные.

Морозов же направился к своей мануфактуре. Ненашев доехал за ним до самых ворот, отметив, что кроме него самого за Морозовым не следила более ни одна душа.

Чернее тучи, Александр Васильевич приказал извозчику ехать в управление, приготовившись устроить там решительный и полный разнос всем, включая Антона Даниловича Рачковского.

VIII

Митино сердце билось так сильно, что шумело в ушах. На четвертый этаж грязного доходного дома, где обитала Аглая, он бежал так стремительно, что не заметил спускавшегося господина, и довольно сильно толкнул его плечом.

— Извините! — крикнул Истопчин, не оборачиваясь.

— Дмитрий?

Митя повернулся и увидел Антона Борисоглебского. На секунду он замешкался, потом неопределенно махнул рукой.

— Позже, потом… Мне пора! Она дома? — и помчался дальше, не дожидаясь ответа.

— Стой! Куда ты, ненормальный?!

Антон неожиданно последовал за ним, догнал у самой двери и схватил за рукав.

— Туда нельзя!

Митя, уже занесший руку, чтобы постучать, на секунду удивленно замер с поднятой рукой.

— Иди сюда, сумасшедший! — зашипел Антон, хватая Митю под локоть.

— Но… — попытался возмутиться тот.

— Все, не игрушки более, — быстро шепотом заговорил Борисоглебский, — слишком далеко все эти разговоры зашли! Послушай меня, идем отсюда! Думаешь, я не понимаю, что ты из-за нее пришел? Забудь! Здесь все так переменилось. Идем…

— Пусти! Что с тобой?

Истопчин решительно выдернул руку; глаза Антона бегали из стороны в сторону.

Борисоглебский был словно одурманен. Под глазами темные круги, кожа бледная, с испариной. Митя знал его совсем не много. Только, то, что Антон из очень хорошей, но обнищавшей фамилии. Отец его был уличен в растрате и застрелился, а мать вышла замуж за купца, что держал угольные погреба. Такого бесчестья Антон ей не простил и с тех пор жил сам по себе, неизвестно на какие средства. Тонкое, изящное лицо, с темными, влажными глазами и красиво очерченным ртом, умение изысканно одеваться и аристократические манеры позволили Борисоглебскому бывать в свете и иметь множество знакомств. Поговаривали о его «дружбе» с великим князем, однако тихо, с сомнением, поскольку прямых доказательств не было. Однако саму вероятность этого допускали. Сергей Александрович Романов из своих склонностей тайны не делал, скорее даже наоборот, странно кичился ими, порой нарочно стараясь как можно сильнее досадить своей кроткой жене.

— Последний раз говорю, не ходи туда, — серьезно, почти с мольбой предупредил Истопчина Антон.

Однако Митя его не услышал. Ему надо было встретиться с Лизой. Он жаждал этой встречи, как замурованный — воздуха. Поэтому снова занес кулак и на сей раз громко постучал.

Антон сделал два шага назад, отступив в темноту, повернулся, а затем быстро, почти бегом бросился вниз, будто боялся того, кто откроет.

— Кто там? — раздался тихий, будто заспанный женский голос.

— Это Дмитрий Истопчин, мне надо срочно увидеться с мадмуазель Савельевой, — сказал Митя, нервно теребя пальцами поля своей шляпы.

Последовала некоторая пауза, после которой раздался грохот множества отпираемых замков. На пороге стояла хозяйка в стеганом халате поверх ночной рубашки. Лицо ее было почти так же бледно, как и у Антона, вокруг глаз те же самые черные круги.

— A-а… это ты, — сказала она без всякого удивления. В ее голосе слышалась смертельная усталость, будто она совсем не выспалась.

— Аглая, мне надо срочно увидеться с Лизой! — нетерпеливо заговорил Митя. — Ты не могла бы…

— Не сейчас, — так же вяло и сонно ответила хозяйка.

— Но мне очень нужно с ней увидеться! — почти закричал Митя, внезапно разозлившись на хозяйку.

Позади Аглаи послышался шорох платья.

— Кто там, Глаша?

— Лиза! Это я! — закричал Митя через стриженую голову мадмуазель Савельевой. — Лиза!

Через секунду Истопчина уже втянули внутрь, а Лиза держала его за руки, гладила его ладони и повторяла.

— Ты вернулся! Боже, как хорошо!

Она повела его внутрь. Митя послушно шел за ней, попутно отмечая, что квартира и в самом деле страшно изменилась. Для прохода была оставленная узкая тропинка. Вдоль стен одна рядом с другой стояли огромные оплетенные бутыли с мутной жидкостью. Гостиная, прежде служившая для жарких политических споров, превращена в химическую лабораторию. Пол, обитый войлоком, клеенчатый потолок. Три длинных стола, все в пятнах от кислоты. На них в беспорядке ступки, гуттаперчевые ареометры, химические стаканчики с остатками гремучего студня, обрезки рейсфедеров с пригнанными свинцовыми пробками. В одном углу свалены коробки из-под бертолетовой соли. В другом помятая корзина с машинкой для приготовления мороженого. У дальней стены батарея пустых бутылей из-под глицерина, дымящейся азотной и серной кислот, девяностоградусного спирта высшей очистки, с клеймом «Розен. Для товарищества П. А. Смирнова».

Митины ноги будто приросли к полу. Он в ужасе уставился на Лизу. Почему она здесь? Так рано?

— Я живу теперь у Аглаи, — сказала Стеклова в ответ на изумленный Митин взгляд.

Он хотел возразить — мол, как же это возможно, ведь всего неделю назад она писала ему в Петербург из родительского дома.

— Со вчерашнего дня, — добавила Лиза, словно угадав направление мыслей Истопчина.

Слишком много нахлынуло вопросов. Митя молчал, потому что не решался задать хоть один из них. Что произошло? Что родители? Зачем все это?

Дверь тяжело хлопнула. Вошел высокий, худой мужчина с длинными черными волосами, в серой шинели.

— Иван, познакомься… — бросилась к нему Лиза, но не успела ничего сказать.

— Я же запретил пускать сюда кого-либо, — сказал вошедший, сверля Истопчина глазами. Голос его был тихим, но от его звука кровь застывала в жилах.

— Я за него ручаюсь! — с отчаянием в голосе крикнула Лиза. — Это надежный человек! Он разделяет наши убеждения! Он может быть нам полезен!

Девушка обогнула высокого и взяла Митю за руку, взглянув ему в глаза.

— Ты ведь с нами?

Она поглядела на него так просто, тепло и ласково, как никогда раньше.

— У нас не хватает троих человек, — подала голос Аглая. — Гривенникова и тех, что с ним вчера арестовали.

Иван резко повернулся к ней. Лиза же, не отпуская Митиной руки, сделала шаг вперед, оказавшись близко-близко к нему.

— Я читала твои письма, я знаю, что ты с нами. Ты ведь с нами?

Она глядела на него, будто спрашивала «Ты со мной?» Митя поспешно кивнул, но думать мог только об одном. Как можно скорее, под любым предлогом увести отсюда Лизу, подальше от этих бутылей и металлических трубок, от едкого запаха бертолетовой соли, от этих странных, бледных, не то одурманенных, не то одержимых людей. Увести на свет, на воздух, на берег Москвы-реки, отговорить, разбудить поцелуем, словно спящую красавицу! Голова шла кругом.

— Ему можно доверять, — Лиза все так же, не отпуская Митиной руки, повернула его к Ивану и неожиданно добавила звонко: — Куда я пойду, туда и он!

Она глядела на черноволосого с вызовом, выступив чуть вперед и гордо задрав подбородок. На секунду в ее образе промелькнула та, хорошо знакомая Мите, Лиза Стеклова, что кружила головы всем юношам подряд тем счастливым летом на даче.

Иван склонил голову чуть набок, уголок его рта едва заметно дрогнул.

— Пусть так… Как, говоришь, его имя?

— Дмитрий Истопчин, — вежливым салонным жестом представила Митю Лиза, затем повернулась к нему и все тем же сдержанным, чуть надменным тоном произнесла, — Иван Кольцов, руководитель нашей боевой группы.

Ее слова обожгли Митю словно бичом. Боевой группы?!

— Вчера мы лишились трех преданных соратников, — трагическим голосом произнесла Лиза. — Это были очень смелые, исключительно преданные нашему делу люди. Нам без них будет трудно, тем более что до назначенного срока…

— Я бы не торопился излагать ему все подробности, — прервал ее Кольцов, глядя Мите в глаза.

Взгляд его был не то насмешливым, не то презрительным. Ничего хорошего в нем не было уж точно.

— Брось! — звонко рассмеялась Лиза. — Это же Митя! — и добавила, подмигнув: — Разве ты о нем не слышал?

И она подхватила Истопчина под руку, все с той же внезапной игривостью и веселостью. Тот не сопротивлялся, хотя это «разве ты о нем не слышал?» Мите совсем не понравилось.

— Идем, я тебе здесь все покажу!

IX

Днем, когда старшие Смирновы спускались в контору, третий этаж смирновского дома погружался в сонную дрему. Николай отсыпался, Владимир обыкновенно убегал спозаранку по какому-нибудь из своих бесчисленных дел, младшие дети уходили на прогулку со своими боннами и гувернанткой. В гостиной оставалась одна Мария Николаевна.

Быть на двадцать семь лет моложе мужа довольно трудно. Хотя бы уж потому, что некоторые из твоих падчериц и пасынков старше тебя. Впрочем, Петр Арсеньевич, предвидя возможные трудности, попытки неуважительного отношения к новой супруге сразу решительно пресек, вверив ей все ключи и ясно дав понять, что каждый, кто ее обидит, будет иметь дело с ним лично. Вопрос наследства вслух ни разу не поднимался, но каким-то образом всем стало ясно, что Петр Арсеньевич именно о нем и говорит. Чтобы не искушать Марию Николаевну понапрасну, старшие дети, особенно замужние дочери Смирнова, старались с ней лишний раз не встречаться. Поди потом докажи, что ты ее не обижал.

Говоря со старшими сыновьями мужа, Машенька обыкновенно напрягала ноздри и выгибала бровь, и лицо ее принимало модное выражение la femme fatale. С таким выражением она отвечала даже на самые простые, бытовые замечания, вроде: «напомните Глашке чтоб почистила фрак», или «что-то студня захотелось, распорядитесь кухарке». О том, что не касалось дома, Николай и Владимир с мачехой никогда не заговаривали. Петр же и вовсе, приезжая из Петербурга, вежливо здоровался, после чего вел себя так, будто Машеньки на свете нет вовсе.

Еще хуже дело обстояло с «падчерицами». Если старшая, Вера, жена купца второй гильдии Чекалина, и Мария Расторгуева, чей муж истратил все ее приданое на актрисок, еще проявляли хоть какое-то почтение к мачехе, то Наталья Бахрушина и Глафира Абрикосова лишь в присутствии отца сохраняли какое-то подобие вежливости. Что касается последней, то женитьба отца, очевидно, изменила ее отношение к нему. Хоть с виду она продолжала оставаться почтительной дочерью, но речь ее стала холодна, а движения в его присутствии скованы.

Быть женой человека, чье состояние считают самым большим в империи, тоже не легко. Многие этого не выносили и болтали про замужество Марии Николаевны Бог знает что. Дочка разорившегося купца Медведева, самая невзрачная из его красавиц, вышла замуж в четырнадцать лет. А познакомилась со Смирновым в девять. Он дал ей приданое, оплатил обучение в Елизаветинской гимназии, снабдив наилучшим гардеробом, и зорко следил, чтобы она ни в чем не нуждалась. Как только гимназия была окончена, Петр Арсеньевич повел ее под венец. Однако что бы ни говорили, Смирнов всего лишь последовал крестьянскому обыкновению — брать жену совсем молодой и воспитывать на свое усмотрение.

Один раз круто переменившись, жизнь Марии Николаевны потекла необыкновенно однообразно. Временами она бралась «выколачивать пыль» из смирновского семейства. Заводила абонементы в театры, обустраивала дачу, приглашала детям педагогов. Ее супруг в это не вмешивался. Театры сносил, на дачу пару раз за лето наведывался.

После замужества Мария Николаевна вдруг полюбила платья из темного крепа и стала носить монокль, хоть зрение имела прекрасное и совершенно в очках не нуждалась.

Главными врагами Машеньки все эти годы были скука и мигрень. Одно другое усиливало, и выхода из этого замкнутого круга она никак не могла найти.

Машенька стала запоем читать.

Днем, после завтрака, поскучав немного на уроке младшей дочери, послушав вполуха гувернантку, она отправлялась в книжную лавку Смирдина. Там, надев пенсне, брала одну за другой книги, что подавал ей приказчик, открывала их то вначале, то где-то в середине, внимательно, даже с преувеличенной заинтересованностью прочитывала несколько предложений, живо реагируя. Иногда склоняла голову набок, приподняв бровь, будто неожиданно нашла в сочинении что-то дельное. Губы ее при этом слегка кривились, словно говорили: «Вот уж не ожидала никак, что этот может нечто стоящее сотворить». По большей части же морщила нос, словно от несвежей рыбы, возвращая томик приказчику с выражением скуки и легкой брезгливости. Чем руководствовалась Машенька в своем выборе, определить или угадать не было никакой возможности. На обратном пути она всегда велела останавливаться у одного из привокзальных киосков, принадлежавших Суворину, издателю «Нового времени». Не выходя из экипажа сама, посылала кучера или сопровождавшую ее экономку купить все новейшие криминальные и любовные романы. «Барыня велела для прислуги купить», — такую фразу Мария Николаевна строго велела говорить лоточнику. Впрочем, заботясь о нравственном воспитании своей многочисленной челяди, она довольно внимательно перлюстрировала яркие сюжетные истории, и те, что казались ей слишком фривольными, запирала в специальном сундуке. Книги от Смирдина Машенька заботливо расставляла в библиотеке, уверенная, что вскоре непременно найдет для них время.

Вначале театрального сезона Мария Николаевна всегда приобретала одну из лучших лож. Посещала премьеры первых недель, если вдруг не заболевал кто-то из детей, не случался приступ мигрени или грустное, переменчивое настроение не извещало о скором приближении ежемесячных женских хворей. Чаще других Смирновых в семейной ложе можно было видеть Владимира с женой, актрисой Никитиной, ее сестрой, а иногда в обществе дам полусвета, которых большинство присутствующих мужчин прекрасно знали лично, но в театре предпочитали делать вид, что совсем даже с ними не знакомы.

День Машеньки проходил обычно беспокойно. Просматривая журналы и газеты, которые выписывала в огромном количестве, она часто натыкалась на советы по воспитанию и считала своим долгом немедленно ознакомить с новшествами бонну, гувернанток, а если дело было на даче, то и берейтора, нанятого Алешеньке. Далее наступала очередь доклада экономки. Мария Николаевна завела в доме строгий учет, наподобие английского. Домашняя бухгалтерия велась с размахом. Большие амбарные книги хранили подробнейшее описание и подсчет стоимости всего съеденного, выпитого, истраченного на педагогов, платье носильное и исподнее, собственную конюшню, жалованье прислуге и прочие необходимые семейные расходы. Если бы Петр Арсеньевич захотел, то в любой момент мог бы узнать, как были истрачены деньги на ведение домашнего хозяйства, которые он ежемесячно выдавал супруге. Она сама настояла, чтобы средства выдавались именно ей, а не бывшей ключнице, ныне экономке Агафье. Ведение такого огромного и подробного учета требовало много времени и сил. Чтобы осуществить это важное дело, пришлось нанять двух молодых приказчиков, только окончивших бухгалтерский курс в коммерческом училище Щукина.

А кроме всего, надо было ежедневно успеть отслушать молебен у Иверской, заехать к Филиппову за пирожками и непременно посетить Голофтеевскую галерею, где каждый день появлялось что-то новое, неизменно интересное для дам. Особым почетом пользовалась тамошняя корсетная лавка.

Появление в жизни Машеньки Александра Васильевича Ненашева вызвало целую бурю. Подошел он к ней в книжной лавке, у того же Смирдина, заглянул через плечо в томик и довольно фамильярно заметил:

— Скука смертная. Вот Трендильяк — другое дело. Презанимательно и о географии представление дает.

С этими словами он протянул ей книжку.

Мария Николаевна поначалу задохнулась от возмущения — как смели к ней так просто, без официального представления… но, увидев улыбку и лукавые голубые глаза усатого господина, сердиться перестала. Было в нем что-то необыкновенно легкое и обезоруживающее.

Не дожидаясь, пока Мария Николаевна сама возьмет книжку, Ненашев открыл ее на первой странице и начал читать:

— После того как разбойники заперли связанного барона де Гаптена в сундуке, замотали тот цепями, привязали якорь и бросили в море, прошло не больше минуты. Казалось, выбраться невозможно… — тут Ненашев замолчал и отстраненным голосом произнес: — Действие происходит на островах Фиджи, это в Тихом океане. Довольно подробно описаны течения, климат, природа и племена, населяющие архипелаг. Притом в весьма увлекательной манере. Трендильяк великий путешественник. Он лично бывал в тех местах, которые описывает, и, надо признать, имеет весьма бойкое перо. Да еще перевод хорош! В этом издании, что я вам предложил, и французский оригинал представлен. Великолепно подходит для изучения языка.

Мария Николаевна не устояла. Ей жутко захотелось узнать, выбрался ли этот самый барон де Гаптен из сундука, и если да, то каким образом. К тому же это не какой-то приключенческий роман, а самое настоящее пособие по занимательной географии и французскому языку.

— Большое спасибо, — сказала она, — я непременно прислушаюсь к вашему совету.

Она повернулась к приказчику и сказала:

— Дайте мне сочинение Трендильяка.

Но тот виновато развел руками, нерешительно показывая на Ненашева.

— К сожалению-с, последний экземпляр-с. Господин статский советник его только что приобрели-с. Увы.

Теперь Марии Николаевне более всего на свете захотелось иметь эту книгу.

— Ничего, — сердито ответила она. — Может, у Корфа имеется.

— Никак нет-с, — с гордостью парировал приказчик. — Только мы-с имеем. Сочинения господина Трендильяка продаются только Смирдиным по исключительному соглашению с господами Сытиными. Да-с.

Тут Ненашев мягко улыбнулся и протянул Марии Николаевне книгу.

— Возьмите.

— Нет-нет, — она стала шумно отказываться, однако Александр Васильевич все же вложил томик ей в руки. — Ну, хорошо… Я вам непременно верну. Вы ведь здесь бываете?

— Почти каждый день, — ответил Ненашев, и эта была чистая правда. Один из приказчиков в лавке был его осведомителем. Сообщал о странных заказах и предложениях нелегальной литературы.

Так завязалась эта литературная дружба. Мария Николаевна совершенно забросила Суворинские лотки в бойких местах и стала бывать исключительно в Смирдинской лавке. Александр Васильевич неустанно советовал ей полезные и занимательные книги. Исторические романы, мемуары и даже хроники, приобретенные по его совету, оказывались неизменно интересными.

Свою четвертую встречу Мария Николаевна и статский советник продолжили в уютном чайном салоне Спиридоновых. Александр Васильевич оказался необыкновенно хорошим слушателем. В его присутствии Машенька совершенно расслаблялась и говорила обо всем — о своих отношениях с мужем, его делах, настроениях в доме, пасынках и падчерицах, друзьях, бывающих у Смирнова. Все эти милые никчемные подробности милейший Александр Васильевич выслушивал с неподдельным интересом, задавая много вопросом и уважительно кивая. Положительно, лучше друга, чем статский советник Ненашев, у Марии Николаевны не было за всю жизнь. Временами, она даже представляла себе, как хорошо было бы сделаться и его женой тоже. Она могла бы делить с ним время, пока угрюмый, вечно затянутый в черный фрак Петр Арсеньевич пропадает на своем заводе. Александр Васильевич казался ей абсолютной противоположностью супруга. Насколько Смирнов был тяжелым, основательным, надежным, настолько статский советник казался легким, беззаботным, но, увы, и непонятным. Увлеченно беседуя с Марией Николаевной, он до сих пор ни словом, ни взглядом не показал ей, что влюблен или вообще имеет по отношению к ней какое-либо чувство. Разумеется, в этом случае она немедленно прекратила бы всякие контакты с ним, но… повода не было, и они продолжили встречаться.

Давеча вечером Мария Николаевна услышала странный разговор между мужем и директором Николаем Венедиктовичем. Многократно упоминался в нем Морозов. К Савве Тимофеевичу Машенька относилась двойственно. С одной стороны, она его боялась. Его тяжелый, горящий взгляд заставлял ее беспокоиться. Однако этот же самый взгляд волновал ее, и потому хотелось сталкиваться с ним снова и снова. Разумеется, Машенька никому об этом не говорила.

Зная, что статский советник имеет знакомства в министерстве внутренних дел, Мария Николаевна хотела узнать у него, опасна ли дружба с Морозовым. Возможно, ее следует избегать. Однако длинного разговора по душам, как обычно, не получится. Сегодня вечером в Купеческом клубе будет бал. Приглашены члены императорской фамилии. Надо самолично проверить фрак Петра Арсеньевича, свой туалет подвергнуть тщательнейшему изучению, выбрать драгоценности. Монокль или лорнет, опять же…

X

Николай Павлович Бахрушин, юрист, почетный гражданин и самый толстый человек во всей Москве, получил записку от тестя, когда начал обед в «Эрмитаже». Смирнов просил срочно к нему явиться по какому-то делу, которое «не терпит отлагательств». Николай Павлович тяжело вздохнул, что придется ограничиться закуской. Впрочем, она была довольно плотна и до ужина вполне можно было дотянуть. Балык, провесная белорыбица, икра, фаршированный калач, севрюжка паровая, валован с курицей и рисом…

Выйти из ресторана можно было через одну из галерей — справа или слева. Николай Павлович подумал: раз дрожки ждут его возле левого выхода, значит идти ему туда. Только он встал из-за стола, как из левой галереи появился Рябушинский. Нервная красная сыпь на его лице подернулась желто-зеленой коростой, стало быть, все последние дни взвинчен Павел Павлович сверх всякой меры. Бахрушин невольно сделал шаг вправо, но Рябушинский его уже заметил. Без всяких приветствий Павел Павлович своим обычным надменным лающим голосом презрительно спросил:

— Ну и что Смирнов намерен делать с винной монополией? Слышал, что со следующего года князь содомский продажу водки в Москве запретить хочет. Взятку будете давать по привычке или же хоть раз попробуете цивилизованным путем пройти?

— Ох, Павел Павлович, — тяжело вздохнул Бахрушин, сделав жалобное лицо, — если б я знал! По правде сказать, я о винной монополии только от вас впервые услышал. До того думал, что это досужая болтовня, ничего серьезного. Что, думаете, введут?

— Разумеется, нет, — скорчил мину, полную омерзения, Рябушинский, — ваш тесть ведь этого не допустит, я прав? Ну, пока жив, разумеется. Кстати, князь Голицын давеча у наследника был и тоже насчет запрещения водки. Вина свои предлагал на замену. Говорил, «для повышения культуры питий». Тьфу! Народ себя сам от этого запрета освободит, да так, что захлебнемся в самогоне все. Голицын идиот! Он что, впрямь думает, будто рабочие и матросы, лишившись водки, шампанское пить начнут?! Политуру они пить начнут! Тьфу! Чую, что тесть ваш что-то крупное затеял. Брожения, слухи, до меня ведь многое доходит… Об одном думаю, чтоб нас всех из-за него жандармерия не передавила…

— До свидания, Павел Павлович, — вежливо кивнул Бахрушин и с неожиданной для его комплекции грациозностью обогнул разъяренного Рябушинского. Только сев в коляску, вынул платок и утер пот со лба, пробормотав, — Господи, до чего ж человек тяжелый…

Проезжая вдоль Сундучного ряда, Бахрушин поймал в воздухе прохладную, кисло-сладкую фруктовую струю, исходившую от знаменитой квасной лавки на Никольской.

— Сверни и остановись, — коротко приказал Николай Павлович кучеру.

Тот кивнул. Не раз уж в этом месте останавливались.

Половой, дежуривший у дверей, тут же подскочил к бахрушинской коляске.

— Здрас-сте, здрас-сте, чего изволите? — затараторил он, кланяясь на каждом слове.

— Грушевого принеси, — Николай Павлович склонил голову набок, словно прикидывая силу собственной жажды, — и вишневого.

— Слушаюсь!

Половой мгновенно исчез в темном полуподвале, откуда веяло приятной кисло-сладкой прохладой квасных погребов.

Разговор с Рябушинским все не шел из головы. «Народ освободит себя сам». Любит Павел Павлович загнуть что-нибудь этакое, апокалиптическое. Бахрушин вздохнул. К слову, последнее время все помешались на страшных пророчествах. Даже жена Наталья все знамения находит. Вчера только утверждала, будто Апокалипсис начался и конь бледный уже в пути.

Несчастный взгляд Бахрушина задержался на разносчике пирожков.

— Поди сюда! — крикнул Николай Павлович.

Жилистый белокурый парень тут же подскочил к нему, отвернул серую, еще довольно чистую домотканую холстину.

— С ливером, мясом и кашей, яйцами и капустой, яблоками и вареньем, — бойко характеризовал он свой товар.

Бахрушин взял один с яблоками, один с вареньем. Откинувшись назад, на мягкую кожаную спинку летней пролетки, стал кусать попеременно то один, то другой пирог, тупо таращась перед собой.

— Вот-с! Самый холодный, наилучшего розлива, — раздался голос полового.

Взяв с подноса кружку грушевого, Бахрушин жадно выпил квас, не отрываясь. Тут же принялся за вишневый. Но прохладные, пузырящиеся, как шампанское, квасы не утолили жажды, еще пуще распаленной пирожками.

— Повтори, — коротко приказал Николай Павлович.

— Сию миниту-с, — поклонился половой и, сунув поднос подмышку, снова исчез в прохладной темноте лавки.

Тоскливый взгляд Бахрушина скользнул вдоль Никольской и задержался на другом разносчике — тот ловко и быстро крошил прохожему купцу средней руки жареные мозги. Посолив мелкие кусочки, завернул их в плотную бумагу и подал вместе с дешевой деревянной ложкой-лопаткой.

Когда квасник вернулся с новой порцией грушевого и вишневого, Николай Павлович уже жевал мозги. Без всякого аппетита, быстро клал их в рот и глотал. От соленого пить захотелось вновь, будто и не было прежних двух получетвертных кружек.

Жадно выпив квас, Николай Павлович расплатился с половым и откинулся назад, тяжело дыша.

«Что это я, в самом деле? Вроде только из ресторана», — с тоской подумал он, поглаживая раздувшийся живот. Казалось, нитки, что держали пуговицы жилета, вот-вот треснут.

От съеденного навалилась сонная дремота, и тревога, грызшая Бахрушина с самого утра, притупилась. Морщась от боли в распертом желудке, когда под колеса «эгоистки» попадались камушки, Николай Павлович погрузился в тяжелую дрему. Вскоре он совсем забыл о встрече с Рябушинским, целиком сосредоточившись на неприятных внутренних ощущениях. Стало тяжело дышать, воздух казался жарким и душным, пуще прежнего взыграла жажда. Захотелось погрузиться в один из прохладных минеральных источников Баден-Бадена и подставить рот под ледяную струю целебной воды. Больше Бахрушин не мог думать ни о чем. Даже о предстоящем разговоре с тестем.

XI

Только Николай Павлович поднялся на второй этаж и перевел дух, присев на низкий кожаный диванчик в кабинете Смирнова, как явился адъютант великого князя, поручик Квасневский, тонкий, жеманный брюнет с ярко-красными, пухлыми губами. Он привез записку, с пометкой «П. А. Смирнову лично в руки». Получив письмо, Смирнов нахмурился и нетерпеливо, даже зло, разорвал конверт.

«Его Высочество великий князь Сергей Александрович передумал ехать на бал. Ждите его доверенное лицо, это будет знакомый вам господин Плющик-Плющевский, у себя в конторе с четырех до пяти по полудни. Средства требуются сегодня же. Возможны и ассигнации».

— Позвольте? — Квасневский протянул руку, чтобы забрать письмо. — Никак не могу оставить у вас.

Смирнов брезгливо сунул листок адъютанту, точно боялся прикоснуться к нему лишний раз.

Квасневский отвесил едва заметный поклон с мимолетной презрительной усмешкой и удалился.

Когда звук его шагов стих, заговорил Николай Венедиктович.

— Все же странно… Может, отложить до завтра? Сказать, что сегодня всей суммы не имеем. Нам ведь только время протянуть…

Тут директор покосился в сторону Бахрушина и замолчал.

— Неужели отдадите? — прошелестел он бескровными губами.

Смирнов долго глядел на него, не мигая. Потом кивнул.

— Так… так… — Николай Венедиктович снова покосился на Бахрушина. — Прикажете все отменить? Но… Другого случая может и не быть! Сегодня два, а завтра? Подумайте!

Петр Арсеньевич снова поглядел на директора. В груди что-то заныло, да так, что перед глазами появились черные точки. Вместо ответа он кивнул, потом медленно сел в кресло.

— Вам плохо? — встревожился Николай Венедиктович.

Бахрушин тревожно заерзал на своем месте, вытягивая шею, чтобы лучше видеть тестя. То, что Петр Арсеньевич успел ему рассказать, привело почетного гражданина в состояние легкого шока. Разумеется, Николай Петрович верил, что тесть не хочет убивать великого князя. Да и Николай Венедиктович, по большому счету, не сам дошел до такого сумасшедшего решения. Просто ему предложили… Некая боевая группа все равно планировала это убийство, уже давно. Просто сейчас, в свете возникших событий, Смирновым это было бы очень выгодно.

Николай Павлович оказался втянутым в это дело случайно, как, впрочем, и большинство участников. Случайно поссорившись с народовольцами-эмигрантами, в Москву приехал Иван Кольцов, случайно здесь попал в компанию студентов-социалистов, которым не хватало одного шага для полноценной боевой группы, случайно на одном из вечеров в этой группе оказался Морозов, случайно сам Бахрушин сел рядом с Саввой Тимофеевичем на съезде промышленников, случайно Николай Венедиктович попросил связать его с Морозовым, на предмет знакомства с новыми, невиданными доселе социалистами-революционерами, называющие себя «эсер», случайно тот свел его с Кольцовым… И вот Николай Павлович сидит на диване в кабинете Смирнова, ожидая, какие посреднические услуги потребуются от него на сей раз.

Смирнов сделал неопределенный жест рукой. Обычная дурнота, владевшая им последнее время, десятикратно усилилась. Грудь уже не давило. Просто во всем теле внезапно образовалась слабость, почти немощь. Стало казаться, что в кабинете мало света, душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу тугого, обычно чуть врезающегося в жилистую шею воротника. Чуть подумав, расстегнул и сюртук.

— Неужели отдадите? — упавшим голосом спросил директор.

Прошло минут десять.

Николай Венедиктович вернулся с кожаным дорожным саквояжем. Поставил его на стол перед Смирновым.

— Два миллиона ассигнациями.

От вида такого богатства у Николая Павловича перехватило дух. Так вот зачем его позвали! Чтобы был надежный, уважаемый свидетель факта передачи денег! Но как же тогда завтрашнее?!. Отменить? Успеют ли?

Только Смирнов успел пересчитать деньги, в кабинет вбежал «мажордом» Тихон. Новейшее приобретение Машеньки. Она его переманила от князей Юсуповых. Особенной разницы между ним и Агафьей не было. Разве что старуха ходила важно, степенно, а Тихон носился по этажам, как угорелый, самолично проверяя чистоту дверных ручек и качество приобретенной рыбы. Все твердил про какого-то Вателя, чьим примером он «чрезвычайно восхищается». Оказалось, весь подвиг этого француза в том, что он повесился, не сумев добыть к морскому обеду достаточного количества морепродуктов.

— Там от… — увидев Бахрушина, Тихон осекся и доложил по форме. — От его высочества великого князя Сергея Александровича.

Петр Арсеньевич кивнул.

Минуты через две вошел господин в коричневом сюртуке по последней английской моде. Крахмальная манишка, круглое брюшко, тоненькие ножки и остатки курчавых волос вокруг блестящей лысины делали его похожим на жука. Лицо парламентера выражало довольство и даже некоторую надменность.

— Иван Антонович Плющик-Плющевский, — тонким, почти женским голоском представился вошедший.

Смирнов молча, не вставая со своего места, подвинул саквояж визитеру. Бахрушин понял, что настало его время. Он встал, приосанился и важно произнес:

— Я, Николай Павлович Бахрушин, почетный гражданин, действительный член юридической коллегии. Имею честь приходиться Петру Арсеньевичу тестем. Ничто из произошедшего за пределы этой комнаты не выйдет. Но передайте великому князю, что я присутствовал при счете и могу подтвердить, что в данном саквояже находится два миллиона рублей ассигнациями. Слово мое имеет вес и значение.

— Обязательно передам, — учтиво кивнул посланник.

Затем осторожно взял саквояж, будто тот хрустальный, взвесил в руках, кивнул.

— Хорошо, господа. Разрешите откланяться.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и вышел, унося под мышкой состояние.

— Так и будете откупаться, Петр Арсеньевич? — спросил Бахрушин, повернувшись к тестю.

Смирнов промолчал. Дурнота стала почти нестерпимой. В глазах темнело. Где-то в глубине тела появилась странная, пульсирующая, ни на что не похожая боль. От нее расходились круги. Во рту возник неприятный привкус. Петр Арсеньевич медленно встал, подошел к столику с коньяками и наливками. Налил себе немного дагестанского. Отпил. Горчит! Петр Арсеньевич гневно сплюнул коньяк обратно в бокал. Хотел было сказать, чтоб изъяли со складов, но в последнюю минуту передумал. Может, дело не в коньяке? Могут ли вкус и обоняние так измениться, что прежде любимые блюда и напитки кажутся отвратительными? Вчера любимые разварные груши с рисом показались гнилыми. Но ведь не может быть, чтоб дома к обеду ему подали гнилых груш!

— Что-то не так? — Николай Венедиктович волновался все сильней.

Не дожидаясь указаний, схватил графин с коньяком, налил себе в другой бокал и попробовал. Коньяк был отменный. Директор вопросительно взглянул на Смирнова. Тот понял, что Николай Венедиктович ничего непотребного в коньяке не находит.

«Что же это со мной?» — с досадой подумал Смирнов, глядя на толстые, словно баварские белые сосиски, пальцы Николая Венедиктовича, которые тот сложил на огромном животе. До чего же он на своего отца не похож! Разве что нервностью. Вроде далеко стоит, а всем нутром чувствуешь, что у него каждый поджилок трясется и в голове мыслей разных суетится миллион.

Дверь открылась, вошла Машенька.

— Петр Арсеньевич, вы еще не готовы?! — всплеснула руками она. — Бал скоро начнется! Я уже насчет экипажей распорядилась. Неужто так можно? Обо всем на свете забываете! Между прочим, там сам великий князь будет, опаздывать нельзя. Сами знаете, как он к нам настроен. Лучше лишний раз его не злить.

Бахрушин открыл было рот, чтобы сказать уважаемой Марии Николаевне, что необходимость ехать отпала, но Смирнов остановил его жестом. Последний месяц Машенька была сама не своя с этим балом. Три раза перезаказывала платье, все никак не могла договориться с куафером о прическах, спорила каких лошадей запрягать в выходную карету, и так далее. Придется ехать. Петр Арсеньевич не хотел, чтобы Машеньку в очередной раз свалила «ипохондрия», когда она оставалась до часу дня в кровати, а затем садилась на подоконник где-нибудь в отдаленном углу дома и рисовала пальчиком на стекле. Правда, последнее время ипохондрии у Марии Николаевны почти не случалось. Чтение захватило ее сильней, чем когда-либо.

XII

— Тишский, приехали, — грубо сказал извозчик, останавливая кобылу напротив узкого, кривого, темного проулка.

Расплатившись с «ванькой», Тычинский вылез из коляски и с опаской огляделся вокруг, пытаясь рассмотреть в стремительно сгущающихся сумерках двух филеров. Обещались приставить на всякий случай. Все ж таки Евлампий Григорьевич для отечества ценность представляет, и бросать его на произвол судьбы неизвестно где никак нельзя.

Сколько Тычинский ни щурился, так никого и не увидел. Только на углу старьевщик присел отдохнуть, сняв свою тяжелую заплечную корзину, да сомнительный тип в драном картузе торчал чуть поодаль в подворотне. Евлампий Григорьевич занервничал, но быстро собрался. Произнес короткую молитву и полностью вверил себя деснице божьей, рассудив, что чему быть, того не миновать, а служить надо.

Шестой дом, самый высокий на улице, единственный переливался огнями. Со второго этажа доносилось громкое пение под гитару. Тычинский глубоко вздохнул, украдкой осенил себя крестным знамением и вошел в темную парадную. Внизу, у лестницы, дремал дворник, положив голову на нижний край витых деревянных перил. Евлампий Григорьевич вздохнул с облегчением. В случае чего дворник засвистит, позовет околоточного, как-нибудь выручит.

Поднявшись на четвертый этаж, Евлампий Григорьевич остановится перед крепкой сосновой дверью с металлическими скобами и латунным номером «6», оглядел ее в поисках звонка. Не нашел. На секунду задумался, потом нерешительно постучал. Стал ждать. Мелькнула слабенькая надежда, что не отопрут и можно будет с чистой совестью поехать домой, тем более что жена по поводу неожиданной вечерней отлучки всполошилась. Хоть бы глупостей каких себе не надумала. Тычинский постучал еще раз, чуть громче.

— Не слышат, — неожиданно раздался сзади громкий, густой голос.

Евлампий Григорьевич от неожиданности чуть не вскрикнул, а сердце подпрыгнуло под самый подбородок. Повернувшись, увидел того самого лектора, что был в самый первый раз, когда Тычинского на беду занесло в штучный амбар. Парень был на голову выше ростом и такой масластый, что шинель военного покроя сидела на нем, будто на деревянные плечики наброшена.

Лектор занес громадный кулак над головой Евлампия Григорьевича, которая непроизвольно вжалась глубоко в плечи, и стукнул четыре раза с такой силой, что дверь заходила ходуном.

Спустя миг послышались торопливые легкие шаги, затем грохот замков, и дверь порывисто распахнулась. На порог выскочила высокая черненькая барышня с большими зелеными глазами. На ней была белая блузка с черным бантом и черная, почти прямая юбка, облегавшая бедра и ноги. Барышня была такая красивая, что Тычинский не только голову из плеч высунул, но и шею вытянул. Увидев перед собой Евлампия Григорьевича, девушка будто на что-то наткнулась.

— Ой… — вырвалось у нее. — Иван, он с тобой?

Зеленые очи округлились, уставившись на Тычинского с недоумением.

— Нет, когда я пришел, он уже тут стоял, — ответил «лектор».

— A-а… тогда пароль, — сурово обратилась девушка к Евлампию Григорьевичу.

Тот кивнул, поглядел влево вверх, как всегда, когда что-то важное припоминал, и выдал:

— Свобода есть неотъемлемое право личности.

— Проходите, — ласково улыбнулась ему барышня.

— Не могу, — замялся Тычинский.

— Почему? — девушка перестала улыбаться.

— Ответ надо бы…

Лектор громко рассмеялся.

— Вот, Лиза, учись у нашего уважаемого Евлампия Григорьевича конспирации!

Барышня поджала губы и обиженно произнесла:

— И добыть это право для всех — наша цель. Любыми средствами, — а затем, гневно поглядела на высокого. — Ну что, теперь ты доволен?

— Вполне, — улыбнулся тот, не замечая ее раздражения.

— Я рада! — ответила Лиза и, развернувшись к пришедшим спиной, быстро ушла. На сей раз шаги ее не были легкими и даже напоминали солдатский марш, так она чеканила.

Оказавшись в темной прихожей, Тычинский прищурился, стараясь разглядеть вешалку, а заодно обратился к лектору:

— Откуда вы меня знаете?

— Это я вас пригласил, — последовал ответ. — Вешайте пальто вот сюда. Ботинки оставьте, не нужно снимать. Идите за мной.

Евлампию Григорьевичу совсем не понравилось, что студентик ему приказы отдает, но деваться некуда, похоже, он у них тут за главного. От этой мысли Тычинский вдруг разозлился. Какое право имеют вот такие желторотые об империи рассуждать? Что они такого для нее сделали? Что видели? Вот такой же студентик в императора Александра Николаевича бомбу кинул, будто за народ. Император же народ этот, между прочим, освободил, поперек всего дворянства, читай армии, пошел. А что бомбист тот для народа сделал? Вот и эти все о народной воле говорят, царя ругают. Да где б они были, кабы не царь…

Снедаемый такими мыслями, Евлампий Григорьевич шел по длинному темному коридору следом за Иваном. Кажется, так назвала лектора девушка.

Квартира была из старых. Анфиладой. Ряд проходных комнат вкруг одной большой гостиной. Только гостиная эта была заперта. Оттуда доносились голоса и резкие запахи. Тычинский снова втянул голову в плечи. Уж не бомбы ли они здесь готовят? Ступив чуть в сторону, Евлампий Григорьевич обо что-то споткнулся. Опустив глаза, успел заметить только этикетную надпись «П. А. Смирнов» на огромной бутыли.

— Осторожней, — сурово огрызнулся через плечо Иван.

Евлампий Григорьевич совсем на него рассвирепел. «Уж пойдешь ты у меня на каторгу! Посмотрим, как там поогрызаешься», — зло подумал он и на том немного успокоился.

Они оказались в самой дальней комнате квартиры. Единственное окно было плотно затянуто промасленной серой бумагой, в какую обыкновенно заворачивают москательный товар.

В комнате сидели трое. Совсем безусый юноша с жидкими светлыми волосами. На нем была темно-серая рубашка с косым воротом и чистые купеческие сапоги, смазанные салом. Мужчина лет тридцати, с болезненно-бледным лицом и большими темными глазами. Вначале Евлампий Григорьевич подумал, что это какой-нибудь Абрам из местечка, много их среди бомбистов (и чего их совсем не сгонят?), но, приглядевшись, понял, что ошибается. Слишком уж лицо тонкое и нос явно не жидовский. Третий выглядел так, будто оказался здесь случайно. Он разглядывал комнату и сидящих в ней с настороженным любопытством. Светлый костюм, явно заграничный, слишком уж фасонистый, черные лаковые ботинки, ровный легкий загар, волосы чуть вьющиеся, русые, глаза серые, с выражением. Тычинский прищурился, чтобы получше запомнить всех, представляя, как опишет в отчете.

— Знакомьтесь, — обратился Иван к присутствующим. — Это наш новый товарищ, Евлампий Тычинский, приказчик с Никольской мануфактуры. Присаживайтесь, — это уже относилось к Тычинскому.

Он послушно сел в уголок, представил себе лист бумаги и мысленно взял в руки перо. Ему легче запоминалось, когда он воображал, будто записывает.

— Алексей Кротов, — Иван стал по очереди представлять присутствующих, начав с юноши, — Антон Борисоглебский, Дмитрий Истопчин, я, Иван Кольцов. Мы члены боевой группы «Молодая Народная Воля». С целями нашими вы давно знакомы, я регулярно вижу вас на собраниях. Позвал вас, потому что вижу единомышленника, в каких мы несомненно нуждаемся.

Евлампий Григорьевич сглотнул слюну и натужно кивнул.

— В-в-всегда.

— Вот и славно, — улыбнулся Кольцов, похлопав Тычинского по плечу.

Затем он нагнулся и вынул из-под стола простую черную библию. Из дешевых. На плотной бумаге, большими буквами текст. Их еще называют деревенскими. Открыл и… Евлампий Григорьевич едва удержал руку, чтоб не перекреститься при виде такого святотатства. Страницы посередине были вырезаны квадратом, а внутри… адская машина! Тычинский их раньше никогда не видел, но сразу догадался, что это именно она. Внизу что-то тяжелое, должно быть динамит, обмотанное коричневой масляной бумагой, к нему почтовыми бечевками сбоку примотана склянка с ртутью, а поверх этого две стеклянные трубки, господи прости, крестообразно. На каждой по свинцовому грузилу от придонных сетей. Одна поменьше, другая побольше.

— Наши бомбы имеют химический запал, — начал объяснять Кольцов. Он показал на склянку с ртутью. — Гремучая ртуть — детонатор. Воспламеняется от смешивания серной кислоты с сахаром и бертолетовой солью. Они в трубках. Грузила увеличивают вес. При попадании бомбы в объект в любом положении они ломают трубки, их содержимое выплескивается и подрывает ртуть, а уже та в свою очередь динамит.

Евлампий Григорьевич почувствовал, как по его спине струится пот. Никаких писем и отчетов. Сразу же, отсюда в охранку! Надо немедленно предупредить Рачковского.

Иван развернул рядом небольшую карту Москвы.

— Вот Никольский дворец, резиденция великого князя. В пятницу он поедет на вокзал, встречать шведского наследника престола, который прибывает на коронацию. Он проедет по Тверской и окажется на Сенатской площади. Перед выездом на площадь Тверская немного сужается, вот здесь. Как бутылочное горлышко. Тут встанет первый метальщик. Он пропустит карету князя мимо и будет стоять, на тот случай, если в первый раз не попадут, а кучер сможет развернуть карету. У второго самая главная роль — он первым бросает заряд. Если попадет — все остальные спасены. Быстро расходятся и прячут свои заряды в условленных местах. Вторым буду я. Третий стоит вот здесь, под видом уличного разносчика. Бросает свою бомбу только в том случае, если я промахнусь, либо великого князя только ранит, но не убьет. Четвертый на случай, если и я, и третий не справятся. Он будет вот здесь, в толпе гуляющих. Пятый метальщик будет дежурить здесь. На крыше. Его задача следить, чтобы князь действительно умер. Если после всех покушений он останется жив, задача пятого бросить свой снаряд в тот транспорт, что подоспеет за князем. Скорее всего, это будет жандармская карета. Алексей, ты будешь вторым, Антон, ты третий, Дмитрий четвертый, а вы, Евлампий Григорьевич, пятый. С двенадцати дня все должны быть на своих местах, с зарядами.

Кольцов снял с подоконника стопку точно таких же библий, а открытую, ту, что лежала на столе, придвинул Тычинскому.

— Это ваша.

Евлампий Григорьевич отпрянул назад. В горле пересохло, а колени заходили ходуном.

— Пути назад нет, — сурово сказал Кольцов, не сводя с Тычинского тяжелого, пристального взгляда.

У Евлампия Григорьевича пересеклось дыхание. «Соглашаться. Брать бомбу. И сразу в охранку. У филеров должна быть где-то пролетка наготове. Лишь бы отпустили. Ничего не забыть. Все доложить», — отстучало в голове. На счастье Тычинского у него был холодный, трезвый рассудок, который никогда не терялся, даже если его обладатель был готов растечься лужей киселя от ужаса.

— Д-да, в-всегда, з-за народ, — Евлампий Григорьевич заикаясь кивал и даже руку протянул к бомбе. Чуть дотронулся и отдернул, словно она была из раскаленного железа.

— Что ж вы не берете? Сомневаетесь? — спросил Кольцов.

Тут Тычинскому потребовалась вся его воля, чтоб ответ дать.

— Н-нет, просто боязно, а она того… сама взорваться не может?

— Пока трубки не повреждены — нет. Поэтому старайтесь резких движений не делать, ставить и класть аккуратно, на что-нибудь мягкое, чтобы толчка не вышло.

— X-хорошо, — кивнул Евлампий Григорьевич.

Через двадцать минут, не помня как и не разобрав дороги, сжимая под мышкой бомбу, Тычинский вышел на улицу и тоскливо огляделся в поисках филеров. На лбу его выступили мелкие капли холодного пота, рука, прижимавшая футляр из библии к правому боку, одеревенела. Евлампий Григорьевич совершенно ее не чувствовал.

— Матерь божья, святая заступница, спаси и сохрани, спаси и сохрани, дай до старости дожить, — быстро, как безумный, бормотал он.

Метнулся в одну сторону, в другую — никого не увидел.

— Господи, куда ж идти-то?

Тычинским овладела такая паника, что он весь задрожал как осиновый лист и соображать совсем перестал, ноги размягчились, зубы клацали друг о друга. «Трясти нельзя!» — вспыхнуло в голове. Тело моментально сжалось в твердый комок из напряженных, готовых от этого напряжения взорваться, мышц. Плечи поднялись, голова втянулась, шаги стали медленными, неловкими, будто квадратные ножки от стола к коленям привязали. Зоолог, увидев силуэт Евлампия Григорьевича, протер бы глаза, подумав, откуда в Тишском переулке пингвину взяться.

Внезапно справа раздался отчетливый цокот копыт. Громыхая на колдобинах, в переулок въехал сонный Ванька, явно намеревающийся закончить свой труд.

— Извозчик! — отчаянно завопил Тычинский и, не дожидаясь ответа, бросился в четырехместную коляску с поднятым верхом.

Сел, перевел дух, поднял глаза и чуть не уронил бомбу от ужаса. Напротив сидели двое. Тот самый старьевщик, что сидел на углу, и мазурик из подворотни.

— Долго вы, — сказал он, приподнимая драный картуз. — Филев моя фамилия. А это Крутиков, — он показал на старьевщика. — Мы уж волноваться начали.

— И замерзли, как черти, — пробасил «старьевщик».

Евлампий Григорьевич пару мгновений соображал, что происходит, хлопая глазами, а потом, сообразив, так обрадовался, что чуть было не выронил бомбу вторично.

— Мне в ваше управление срочно надо! — сказал он. — К главному! Быстрей! Такое затевается, что подумать страшно!

И тут, сам не зная зачем, Тычинский повернул книгу к филерам и открыл. Те, глянув внутрь, одновременно отпрянули назад.

— Матерь божья, — прошептал Крутиков.

А Филев сердито шикнул кучеру:

— В управление, мухой! Гони, только не тряси сильно! Не ровен час… Гхм…

XIII

Бальный зал московского купеческого клуба был убран нежно-сиреневыми и белыми цветами. Одно за другим входили в двери почтенные семейства. Смирнов вошел, стараясь глядеть поверх толпы. Это была его давнишняя привычка. Кому надо, тот сам подойдет, а раскланиваться со всеми незачем. Друзей у него здесь нет, а прочих поздно задабривать. Хорошо, если никакого конфуза не выйдет. Взгляд Петра Арсеньевича скользнул по буфету, и на тонких, плотно сжатых губах его заиграло подобие довольной усмешки. Что бы о нем ни говорили, ни думали, как бы ни злословили, в чем бы ни обвиняли — пьют с его заводов, покупают в его магазинах, только с его этикетами. Вот Штюрмер в углу, петербургский винозаводчик, приступом астмы от злости, бедный, подавился.

В купеческом сообществе Петр Арсеньевич никогда своим не был. В политику не играл, кутежами не увлекался, любовниц из театральных не имел. Жил в своем доме на Пятницкой, как в замке — на третьем этаже дом, внизу — завод. Выезжал редко, в основном по инициативе жены. Жертвовал только на церкви, да и то не слишком широко. В меценатстве не участвовал, никаких особенных страстей не имел. В сущности, что он за человек, никто сказать толком не мог. Даже если придет куда — сядет и молчит. Что думает, по лицу не видно. Имея одно из крупнейших состояний во всей России, в светской хронике сам никогда не упоминался. Зато сын его, Владимир, с лихвой. Все, чем отец пренебрегал, сын подхватывал с двойной страстью.

Николай Венедиктович следовал за Смирновым неотступно, но все же держался на некотором расстоянии.

Мария Николаевна по опыту знала, что муж дождется прибытия великого князя, побудет еще часа с пол и скажет ехать домой. Причем от нее он требовать этого не станет, но разве можно на купеческом балу одной остаться? Итак, вон, все косятся. Поэтому, как только Зинаида Морозова взяла ее под руку и предложила присесть к ним, Машенька сразу согласилась и упорхнула, облегченно вздохнув про себя, что хоть немного развлечься успеет.

Петр Арсеньевич неспешно направился в каминный зал, стараясь ничем не выдать своего волнения, пошел вокруг, сдержанно здороваясь со знакомыми. Было довольно людно и потому накурено сильней обычного. Чувствуя неприятное щекотание в легких, Петр Арсеньевич, стараясь дышать пореже, снова огляделся. Наконец, заметил круглую стриженую голову и медвежьи плечи, торчащие из-за узкой спинки кресла. Морозов сидел у камина. Но не один. Прохоров, Хлудов и Рябушинский были рядом и что-то возбужденно обсуждали.

Петр Арсеньевич сделал шаг к ним, но остановился. Директор чуть не ткнулся в его плечо. То, о чем они собирались говорить с Саввой Тимофеевичем, свидетелей не терпело. Однако Морозов, обладавший удивительной, почти звериной чуткостью, обернулся и встал навстречу Смирнову.

Черные злые глаза Прохорова уставились на Смирнова. Он встал, подошел к Петру Арсеньевичу и остановится против его стула, опершись на каминную полку, продолжил говорить то, что начал еще до появления Смирнова.

— Как это я своим рабочим не платил?! — кричал он будто бы Хлудову, но все время косился на Петра Арсеньевича. — Платил! Да еще как! Ни на одной мануфактуре столько не платили. Так пьют ведь, собаки. Платишь грош — берут шкалик, платишь рубль — берут четверть, платишь червонец — покупают ведро! Так что смирновский доход — мой убыток.

Смирнов повернулся, чтобы уйти, но Морозов остановил его, взяв за локоть.

— Покуражился, Тимофей Тарасович и будет, — сурово сказал он.

Прохоров задохнулся от гнева, но промолчал. Съежившись под тяжелым морозовским взглядом, он отступил в тень, недовольно дергая себя за мочку уха.

Савва Тимофеевич быстро повел Смирнова на второй этаж. У него тоже были новости, сообщать которые лучше без свидетелей.

В купеческом клубе у Саввы Тимофеевича был арендован собственный кабинет, где он встречался с разными людьми. Кабинет этот являл собой превосходный образчик старомосковского стиля. Высокий и длинный, похожий на срезанный овал. Одно узкое окно в конце, везде обшивка из дуба, карельской березы, ореха. Штучный резной потолок, различных колеров, с переплетами и позолотой. Поверх деревянной обшивки на стенах и потолке кожаные обои с золотым тиснением, заказанные во Франции по рисунку. Ближе к окну, сильно выдаваясь в середину, стоял огромный стол из дуба и ореха, со множеством бронзовых и позолоченных украшений, весь в нарочно изготовленных вещах, под стать остальной отделке. Фотографические рамки, бювар, чернильный прибор, сигарочница — все было выполнено из той же бронзы и с теми же мотивами, что и весь стол. По стенам кабинета размещались резные шкафы и этажерки со множеством книг и прочих вещей. Николай Венедиктович на одной из полок заметил астролябию.

— Все готово, — сказал Морозов и собрался было продолжить, но Николай Венедиктович его перебил:

— Поздно. Надо все отменить.

И не дожидаясь вопроса торопливо изложил, что произошло сегодня.

— Деньги переданы, остановите… — директор будто не нашел слова и вздохнул, казалось, с облегчением.

Савва Тимофеевич секунду молчал, а затем… грохнул кулаком по столу.

— Да вы хоть понимаете, с кем имеете дело?! — взревел он. Однако неимоверным усилием воли взял себя в руки. Это далось ему тяжело, на мощной шее вылезли и вздулись вены. Дальше он заговорил тихо, но очень быстро и напористо. — Это не какие-то мазурики с Хитровки! Они все равно его убьют! Разве я не говорил, что их сдерживала только стесненность в средствах?! Разве не предупреждал вас? Как можно отменить идею?!

Николай Венедиктович побледнел. Морозов продолжал.

— Вы ведь пошли к ним сами, так? После нашей встречи с Кольцовым вы не удовлетворились. Вечером вы снова поехали к нему, дождались пока он вернется домой, и предложили деньги на их операцию, так? Вы предложили ему сделать это до коронации!

Петр Арсеньевич тяжело опустился в кресло, едва удержав стон. Какая нелепость! Боже, какая нелепость! Как он сразу не догадался? Не было никакого шантажа!..

— Я… я… знал, что вы не одобрите, запретите… Но ведь это выход! Они все равно собираются. Все равно это сделают! Так почему не сейчас?! Это бы нам помогло! Вы ведь сами знаете, что два миллиона — только начало! Он на этом не остановится! Вы не представляете, сколько людей желают ему смерти!.. К тому же нет никакой гарантии, что он, взяв деньги, не пойдет к царю! Вы ведь помните историю Торопова?!

«Взяткой Торопова» называлась некрасивая история о том, как великий князь якобы (разумеется прямых доказательств нет) решил проложить прямую дорогу в свою подмосковную резиденцию. Дорога эта шла в аккурат через валяльную фабрику Тороповых, небогатых, малоизвестных промышленников, делавших войлок. Тороповы пошли «челом бить» по старому русскому обычаю. Инженер князя сказал, что его высочество стерпят небольшой крюк за полмиллиона. Получив же требуемые деньги, князь спокойно подписал план строительства, как тот был. Фабрику снесли, старший Прокоп Торопов сошел с ума, брат его пытался добиться правды, а попал в тюрьму за клевету и крамолу. Жены ездили в Петербург, но их даже на порог сенатской канцелярии не пустили.

— Поэтому я решился, — быстро заговорил Николай Венедиктович. — После того, как вы, Савва Тимофеевич, свели меня с Кольцовым, простите уж, пришлось вас обмануть, — тут он повернулся к Смирнову, — я сказал, будто хочу примкнуть к ним, сказал, что идеи их разделяю, против самодержавия, хочу средствами помочь… Из личных, разумеется. То, что Савва Тимофеевич меня привел, на руку сыграло. Он рассказал, что их цель — свержение императорской власти, и они ни перед чем не остановятся. Мишень номер один у них великий князь. Ведь по этому человеку можно судить, насколько прогнила династия. Мы поговорили, и я как будто бы домой поехал, но поскольку Савве Тимофеевичу надо было в Большой театр, то… в общем, я до самого дома доехал, а тут ужин. Пришлось сослаться на срочные дела… Помните? Я выбежал из дома, нанял извозчика и поехал обратно, молясь, чтобы застать Кольцова. Он был еще в Тишском. Напрямик ему сказал, что желаю смерти великому князю, и чем скорее, тем лучше. Тот рассмеялся и сказал, что для этого всего-навсего пятидесяти тысяч рублей недостает. Я пообещал средства и спросил, как скоро они приведут приговор свой в исполнение. Они его приговорили за множество безнаказанно совершенных преступлений. Условились, что за неделю. Должны были еще вчера. Узнали, что князь поедет на Ходынское поле с инспекцией, проверять состояние коронационного павильона, хотели по пути следования кортежа заложить бомбы, но не вышло, всех троих арестовали. Тогда решили, завтра… Все было готово! Никто и предположить не мог, что за деньгами сегодня пришлют! Теперь дело совсем другой оборот принимает. Боже, Петр Арсеньевич, простите меня! Я будто в бреду находился! Все Прокоп Торопов из головы не шел! Ох, боженьки, во что же я вас втравил!..

В этот момент в дверь кабинета робко постучали.

Морозов вздрогнул, словно от пушечного выстрела.

— Кто там? — рявкнул он.

— Там внизу человек, от великого князя. Петра Арсеньевича разыскивает, — ответил тонкий, испуганный голосок, принадлежавший, скорее всего, одному из сотни лакеев, нанятых на бал.

Смирнов повернулся и пошел к двери, не удостоив Николая Венедиктовича взглядом. Сам виноват… Так-то оно так… Опять накатила дурнота. События последних дней совсем измучили. Прежде Петр Арсеньевич от всего спасался на своем заводе. Особенно в «кухне», как мастера ее называют. Там часами можно смешивать разные настойки и сиропы, выдумывать формулы, пробовать их, рисовать этикеты, бутылки и ни о чем более не думать. Ничто кроме собственного труда перемене не подвластно. Все вокруг пытаются мир менять, и злятся, что не выходит. О благе народном думают, обо всех сразу. Свою жизнь наладить мочи нет, как же всех сразу-то осчастливить собираются? Вспомнился старик Минор. На одном из собраний у Рябушинского горячо выступал какой-то литератор, призывая «русскую буржуазию» к прогрессу. Ради этого прогресса никаких денег жалеть не надо, говорил он. Требовал дать «им» денег, а они на них будут делать революцию. Кто «они», что за «революцию»? Петра Арсеньевича на это сборище Морозов привел, не сказав, однако, что намечается.

— Велика амбиция, да мала амуниция! — внезапно встрепенулся Минор, сидевший рядом с ними и большую часть пламенной речи будто проспавший. — Французская революция поднялась на плечах огромной науки, великих естествоиспытателей, математиков, мыслителей! И сама двигалась великими талантами вроде Мирабо, Дантона, Карно. А у нас что? Имя им легион! Но это имя не легион великих людей, а имя бездарных профессоров, непризнанных артистов, несчастных литераторов, студентов, не кончивших курса, людей с большим самолюбием, но малыми способностями, с огромными претензиями, но без выдержки и силы на труд! Что вы предлагаете? Что вы вообще можете? Да только воздух сотрясать, да в цыплячью грудь свою пальцем тыкать! Кто вы такие? Чем живете? Что вообще в жизни сделали? Лентяи и пустозвоны, возомнившие, будто право имеют!.. Вечная беда интеллигенции нашей, излишнее самомнение. Получив среднее, а если прямо сказать — дрянное образование в какой-нибудь гимназии, да проучившись курс-другой в университете, всякие выходцы из мещан и обнищавших дворянчиков тут же перестают что-либо читать и чем-либо интересоваться. Все их убогое представление о мире зиждется на околоточных сплетнях и чтении газет. Забыв вскоре и то немногое, что им удалось вынести из своего короткого ученья, мнят тем не менее, себя людьми образованными и думают, будто мир в состоянии переустроить!..

«Дело спасти», — Смирнов усилием воли остановил нахлынувший поток сомнений. Что сделано, то сделано. По глупости, не подумав и «на авось». Двоюродный брат, Николай Венедиктович, с детства осторожен. Трусоват, если уж по правде. Потому, из-за трусости своей, все хочет заранее знать, везде соломки настелить, других людей под свою дуду плясать заставить. Чтоб все заранее знать, чтоб ко всему подготовится. Неизвестности не может вынести. Со страху голову потерял совсем.

Неожиданно в глазах у Смирнова потемнело, и он был вынужден остановится, даже рукой за стену схватился. Шедший впереди лакей ничего не заметил.

— Вам плохо? — раздался вежливый, но холодный голос. Ни единой нотки участия и беспокойства в нем не было.

Смирнов поднял голову. Перед ним стоял мужчина средних лет, в щегольском черном фраке и черной же манишке. В петлице его была зеленая гвоздика.

— Князь Лионзов от его высочества, — сказал он. — Для вас предназначается эта записка.

Смирнов взял листок бумаги, развернул и прочитал. Потом тряхнул головой, пытаясь отогнать темноту от глаз.

«Вы или ваше доверенное лицо будьте завтра в банке Розенберга в полдень. При передаче суммы может присутствовать один свидетель по вашему выбору».

— Позвольте, — князь Лионзов показал глазами на записку. — Не могу оставить это у вас.

На секунду Смирнову показалось, что все это дурной сон. Это не может быть! Неслышно за его спиной появился Николай Венедиктович. Он хотел что-то сказать, но, увидев Петра Арсеньевича, побелел.

— Что?… Что? — пролепетал он, потом осторожно вынул листок из руки Смирнова.

— Позвольте! — вскричал Лионзов.

Но Николай Венедиктович его не слышал. Он был близок к обмороку.

— Да что же это? — забормотал он, растерянно хлопая глазами. — Как же можно так?.. Что это?..

Из бальной залы донесся громкий голос Рябушинского, провозглашающий тост:

— Не за правительство, а за народ русский, терпеливый и многострадальный, ожидающий своего истинного освобождения!..

Окончание тоста утонуло в поднявшемся гуле тревожных голосов.

XIV

Алексей Федорович Кошкин, начальник московской уголовной полиции, был обижен. Мало того что ему не посчитали нужным рассказать, чем окончился арест троих бомбистов на Ходынском поле, так еще и хамски потребовали «не вмешиваться». А ведь арестовали-то полицейские! Ни охранка, ни жандармерия ни сном ни духом!

— Палец о палец больше не ударю, — раз в двадцатый повторил Кошкин и сам знал, что это неправда. Если что-нибудь «эдакое» во время коронации все же случится, то великий князь найдет виноватого. Им будет милейший Алексей Федорович. Ибо все остальные службы, отвечающие за порядок и безопасность торжеств, находятся в прямом подчинении Сергея Александровича, чтоб ему пусто было. Какой из этого следует вывод? Придется все равно глядеть в оба и во все «вмешиваться», хоть охранка и запрещает. Будто это самому Кошкину лично необходимо.

После вчерашней облавы на Хитровке Алексей Федорович отдыхал. Ничего крупного не нашли. Один опийный притон да бордель без лицензии с пятью девками. Больше с убогими возились, одевая их в теплое да разводя по богадельням и больницам. Поэтому когда в одиннадцать вечера в дверь его кабинета начали громко стучать, Кошкин пал духом. Ничего хорошего этот стук не предвещал.

Он встал, убрал в ящик остатки своего ужина, поправил жилет и набросил на плечи пиджак. Только после этого открыл.

На пороге стояли двое — Савва Морозов и бледный, дрожащий, худой субъект с жидкими темными волосами. Тощий субъект оказался директором смирновского товарищества, чью водку господин Кошкин уважал чрезвычайно.

Через час Алексей Федорович закончил писать и дал папке гриф: «Об ограблении П. А. Смирнова. Секретно». Естественно, ни о каком формальном расследовании речи быть не могло. Ведь замешан сам Сергей Александрович Романов. Однако вернуть деньги еще надежда есть. Мошенники еще не успели покинуть Россию, а может быть, даже до сих пор в Москве. Уголовный сыск обладал широчайшей информаторской сетью, так что оставалась надежда, что большой друг Морозова Алексей Федорович не откажет в помощи. Впрочем, всего ему решили не рассказывать. Только про деньги и «случайно дошедшие слухи о готовящемся покушении».

Тот действительно, как только вошел в курс дела, сразу позвал курьера. Надо было срочно сообщить на вокзалы и дорожные станции приметы поручика Квасневского и гражданина Плющика-Плющевского. Оба субъекта из ближайшего окружения великого князя… Это существенно осложняет дело.

— Итак, к вам прибыл адъютант его высочества великого князя и сообщил, что тот ждет деньги немедленно? — уточнил Кошкин.

— Д-да, — заикнувшись, подтвердил Николай Венедиктович.

— Но на купеческом балу выяснилось, что к вам никого не посылали и князь Лионзов, должен был договориться о передаче денег?

— С-совершенно точно, — директор смирновского завода был близок к обмороку. Кошкин встал, подошел к небольшому шкафчику в углу своего кабинета и достал початую бутылку коньяку, три рюмки да вазочку шоколадной помадки.

В последнее время по управлению ходило много шуток о смене «фаворитов» в Николаевском дворце. Вероятно, Квасневский со своим товарищем, попав в немилость, решили воспользоваться напоследок известными обстоятельствами, обеспечив себе несколько лет безбедного существования. А при толковом вложении — и всю жизнь.

Николай Венедиктович выпил коньяк залпом и уже через минуту ощутил, как от желудка по всему телу расходятся волны живительного тепла.

— О ваших чудачествах, Савва Тимофеевич, я наслышан, — строго сказал Кошкин. — Иначе как очагом крамолы вашу мануфактуру и вас самого не зовут.

— Не обо мне речь, — прервал его Морозов.

— Ладно, — Алексей Федорович скривил рот и внимательно поглядел на Николая Венедиктовича. — Что ж вы не донесли официально о готовящемся покушении на великого князя?

— А вы бы донесли? — жалобно взмолился директор. — Либералы бы нас затравили! Во всех газетах бы кричали, что мы ретрограды, поддерживаем произвол, лишь бы своих «откупов» не лишиться! Я все это начал, я и закончу. Скажите мне, где искать теперь этих бомбистов! Я сам пойду и попрошу их…

Тут Николай Венедиктович осекся, сообразив, что ляпнул лишнего. Треволнения и коньяк окончательно расшатали его нервную систему, и он утратил над собой контроль. Глаза Кошкина тут же сузились и внимательно уставились на директора.

— Он не в себе, — сказала Морозов, недовольно кашлянув в кулак. — Что с деньгами делать?

— Молодчиков постараюсь отловить, а там уж… — Алексей Федорович развел руками. — Официально дела нет, так что ваше дело, что с ними делать. Скажут они вам, где деньги, хорошо, не скажут, придется отпустить. Все. А ты, Савва Тимофеевич, мне ничего не хочешь сказать? Подумай, потом может быть поздно.

Морозов немного помедлил с ответом, затем уверенно мотнул своей круглой стриженой головой.

— Нет.

Николай Венедиктович, замер, не донеся рюмки до рта, и тут же ощутил, как тяжелый ботинок Саввы Тимофеевича наступает ему на ногу.

XV

Митя не мог понять, почему Антон вернулся. Ведь когда они столкнулись на лестнице, Борисоглебский отчаянно не хотел пускать его в квартиру, отговаривал и чуть не силой оттаскивал. Поэтому, увидев его снова, Истопчин удивился. И еще больше он изумился бы узнав, какова же причина возвращение Борисоглебского. Причина — Лиза.

Прошлогодняя история неприятно поразила Антона. Он никак не ожидал, что между Истопчиным и Лизой Стекловой что-то могло быть. Увидев же его год спустя у квартиры Аглаи, понял, что тот примчался прямо с поезда. Дальше он не очень понимал, что говорил и делал. Им овладело бешеное желание ни за что не допустить его встречи с Лизой. Точно так же как несколько лет назад, слывя ее другом, он брался передавать ей любовные записки от молодых людей, но никогда этого не делал. С улыбкой принимал, прятал во внутренний карман, а оставшись один с яростью сжигал. Его бесило, что даже в мыслях кто-то может посягать на нее.

С тех пор Антон сильно похудел, лицо его осунулось, серые глаза смотрели вдумчиво и внимательно. От прежнего «Момочки», как называла его Лиза, не осталось и следа. Когда-то она запрещала ему подходить к ней при свидетелях.

Ей было пятнадцать, а ему девятнадцать. Антон свято хранил тайну их встреч в тенистом уголке запущенного сада Стекловых. Встречи эти начинались с определенного ритуала. Лиза всегда приходила с опозданием и капризно надувала губы, увидев Антона, будто совсем и не ожидала его встретить. Затем она говорила что-нибудь вроде «Боже, Момочка, где ты взял этот галстук?!», или «Сегодня в парке у тебя был преглупый вид». После минут десять зубоскалила по поводу общих знакомых. В основном девушек. Возражать ей было ни в коем случае нельзя. Говорила она так, словно перед публикой выступала. Корчила всякие рожи, закатывала глаза, прикладывала руку к груди, смеялась нарочито громко и искусственно. Затем вдруг прерывалась и показывала Борисоглебскому какую-то деталь своего туалета. Новую брошь, рюшку, заколку, цветок на шляпке и всегда при этом спрашивала одно и то же:

— Правда, она мне идет?

Это был сигнал. Она вдруг поворачивалась к Антону и смотрела на него долгим, озорным взглядом. Глаза ее при этом лучились, и было в них что-то искреннее, глубокое и настоящее. Борисоглебскому всегда казалось, что она этого настоящего в себе жутко стесняется и одно лишь то, что ему решается показать, — подвиг. Наступала тишина. Они могли долго-долго друг на друга смотреть. Потом Лиза наконец осторожно снимала перчатку и осторожно клала свою горячую, мягкую ладошку поверх руки Антона, чуть придвигая к нему и склоняя набок голову. А он бережно, боясь спугнуть Лизу, целовал ее влажные, бархатные губы. Затем покрывал легкими, нежными поцелуями ее щеки, глаза, чувствуя себя при этом бабочкой, собирающей нектар. Лиза всегда сидела неподвижно, закрыв глаза, и только порывистое дыхание выдавало ее волнение. Когда биение Лизиного сердца становилось совсем частым, она быстрым движением уворачивалась от губ Антона, вскакивала и убегала. Иногда он думал, может, стоит прижать ее к себе, обхватить руками и не дать уйти, но решится никак не мог. Страх испугать или обидеть Лизу был сильнее желания удержать ее подле себя.

На следующий день все повторялось. И чем сильнее билось ее сердце вчера, во время их встречи, тем более язвительной она становилась на людях.

— Момочка, не дуй губы. Ты похож на теленка! — хохотала она, показывая на него веером.

— Лиза! — строго одергивала ее мать.

Однако смех продолжался. Лиза начинала что-то шептать на ухо подругам или сестрам, показывая на Антона глазами, а иногда и пальцем, после чего все дружно начинали хихикать. Борисоглебский на нее не обижался. Он вообще не мог сердиться на Лизу. Она могла обзывать его занудой, дурачком, исподтишка бросаться репейниками, делать все что угодно — Антон никогда не сердился и обиженным себя не чувствовал. Может, только чуть прикрывал глаза, чтобы окружающие не заметили, с какой нежностью смотрит он на свою мучительницу.

Закончилось лето, а с ним и их странный, короткий роман.

Антон уехал за границу изучать инженерное дело. Лизу он не видел лет восемь. Когда вернулся в Россию, даже не думал искать с ней контакта. Однако отец Лизы, генерал Стеклов, случайно встретив Борисоглебского в приемной у великого князя, предложил ему навестить их семейство на даче.

Увидев Лизу, Антон вопреки своим ожиданиям порывисто вдохнул. Что-то похожее испытываешь, ныряя с крутого обрыва или с высокой скалы. Но в то же время отчетливо понял, что огромное чувство, какое он к ней испытывал, угасло. Нет, забыть Лизу он не старался. Напротив, часто вызывал в памяти ее образ, глубоко вздыхая. Легкое ощущение светлой, приятной грусти нравилось ему. И вот Лиза снова стоит перед ним, хитро улыбаясь, она тоже все помнит, хоть и делает вид, будто приехал к ней полузабытый друг детства. Там, на даче, вокруг было так много людей…

Зачем он вернулся? Ответа на этот вопрос у него не было. Просто жизнь за пределами этой квартиры внезапно лишилась всякого смысла. Кто он? Инженер без места? Дворянин «ни кола, ни двора»? Временами ему рисовались грезы, как он возвращается в тихий, уютный дом, где ждет его жена и маленькие ребятишки. Он почти физически ощущал, как они забираются к нему на колени, отнимая газету и требуя ласки. Но ничего этого не было. И не будет никогда. В сердце не осталось ничего, кроме разочарования и тоски. И еще огромной, пожирающей и подавляющей все остальные чувства ненависти. У Антона была личная причина ненавидеть великого князя и желать тому мучительной смерти. И нет ничего и никого, ради которых можно было бы простить. Будущего Антон не видел. Собственно, он давным-давно решил наложить на себя руки. Так почему бы не сделать эту жертву полезной? Поэтому он здесь. Поэтому он встанет и пойдет с Иваном осматривать место завтрашней операции. Изучать его так, чтобы с закрытыми глазами, по числу шагов суметь определить свое место. Борисоглебскому предстояло изображать слепого. Он будет первым метальщиком. Еще Иван его ценит. Ведь это Антон придумал, как увеличить подрывную мощь динамита. Пропитать чистый американский хлопок калийной селитрой от Мальцева, той, что он для своего «рубинового стекла» готовит. Получившийся нитрат целлюлозы осторожно соединить с чистым нитроглицерином. Для чего еще в России инженер? Пробовал год к Корзунду устроится, в товарищество по строительству железных дорог, так не вышло. За концессию на это самое строительство в Петербурге столько запросили, что пришлось забыть. Гельмунд строит. Через любовницу свою в генеральном штабе заказ для армии получил. Не платил ни сколько, да еще и ворует. И никто не виноват в этом. Порядок таков. Традиция. Кто ее нарушит — сам первый пострадает.

План Ивана хорош. Прежде всего своей простотой и чудовищностью. Первым подорвется Антон. Он будет изображать слепого до тех пор, пока карета князя не поравняется с ним. Единственный способ остановить ее наверняка — броситься под ноги лошадям. Иван умный. Он сразу догадался, что другого способа нет, и предложил этот. Дальше настанет черед самого Ивана и Мити. Митя будет дворником одет, а Иван важным барином на извозчике. Надо попасть в окно кареты. Если Истопчин промахнется или будет застрелен жандармами, свою бомбу бросит Алеша Кротов. На самый крайний случай рядом, в легкой «эгоистке» купеческого фасона, сидят Лиза и Аглая, изображая барыню со служанкой. Как будто выехали за покупками. У каждой колба с тройным зарядом, не такой конструкции, как у остальных. В три раза мощнее. Даже если в двух метрах от княжеской кареты бросить — никого в живых не останется.

Глупый осведомитель донесет в охранку, что покушение состоится в следующий четверг. Сейчас, должно быть, докладывает. Совещание соберут, будут думать, что делать. Полицейские сегодня отдыхают, вчера на Хитровке большую облаву устроили. Так что завтра рано утром, когда князь поедет в Успенский собор.

— Просыпайся! — резкий голос Ивана вырвал Антона из сладкой дремы. Он словно выпал из своей прежней, простой, понятной, теплой и уютной жизни, больно ударившись о холодный дощатый пол Аглаиной квартиры.

Рядом стоял Иван.

— Пора, — сказал он.

Антон поднялся с пола, надел пальто, служившее ему одеялом.

— Надо отнести запасные заряды на место. Ты понесешь вот этот, а я два, — сказал Кольцов, беря холщовый мешок с «библиями».

Внезапно Антон понял, что если они сейчас уйдут, то Лиза и Митя останутся наедине. Аглая не в счет. Она последнее время совершенно не в себе.

— Почему я? — хриплым голосом спросил Борисоглебский.

— Я не очень-то доверяю, нашему новому другу, — последовал ответ. — Мы будем действовать, как наметили. Но начнем чуть раньше и встретим не там, где я на его плане указал, а за двести саженей. Это будет только наша с тобой операция, больше ничья. Деньги пополам.

Антон отшатнулся от Ивана.

— Что… что ты такое говоришь?

— Идем, — тут грубо дернул его за локоть. — Нечего сейчас спор затевать.

Когда они вышли из дома, лунный серп на небе заволокло тучами. Антон осторожно ступал в потьмах, пытаясь не упасть и подумал, как это вообще похоже на его жизнь. Брести, натыкаясь на неведомое, не имея никакой цели. Впереди смерть. Раньше или позже. Сегодня, или через пятьдесят лет. Нет, он не позволит Мите вот так, в один вечер, примчавшись по случаю, с поезда, стать героем. Антон крепче прижал к себе тяжелую «библию» и поежился от холодного, мокрого ветра.

XVI

Евлампий Григорьевич сидел перед Рачковским ни жив ни мертв. Только-только завершил он свой эмоциональный рассказ, выпив совершенно неприличное количество горькой смирновской настойки.

Антон Данилович смотрел на расстроенного верноподданного и чувствовал значительную досаду. То, что сообщил милый господин Тычинский, означало, что надо, невзирая на поздний час, собирать агентов, давать им подробнейший инструктаж, но самое ужасное — надо просить аудиенции у его высочества, дабы уговорить его остаться дома, а карету пустить по маршруту, чтобы задержать злоумышленников с поличным. Разумеется, князь раскричится. Он скажет, что бездари из Петербурга не в состоянии бороться с мятежниками. Он вызовет шефа московской жандармерии и прикажет тому «разобраться не медля». И тот разберется… Немедленно поскачет в Тишский и возьмет квартиру штурмом, кто бы и что бы там ни было. Если террористы еще там — они взорвут дом, похоронив всех его обитателей и жандармов под его обломками. Если же нет — операцию перенесут на другой день, а Евлампию Григорьевичу придется попрощаться с жизнью. Отвечать же за все предстоит Антону Даниловичу Рачковскому, который должен был «предотвратить», но не сумел. Да еще этот скандал с Ненашевым…

Три часа назад статский советник сам не свой явился в управление и потребовал выдать ему список филеров, кои наблюдают за Морозовым. С этим списком он ненадолго уехал, а вернувшись, заявил, что недавно нанятый на службу Савельев — из бывших уголовников, что категорически запрещено. «Как вы допустили?!» — возмущался Александр Васильевич. А вот так! За двадцать копеек в час бегать по улицам в любую погоду желающих не много. К тому же внешность их должна быть непримечательна. А где нынче таких раздобудешь? Все кинулись в себе индивидуальность подчеркивать!

Рачковский глубоко вздохнул, понимая, что рассерженного Александра Васильевича придется звать обратно и слезно просить о содействии. Возможно, удастся провести операцию тихо, а затем уж с помпой результаты ее представить. И князь ничего не скажет, все ж таки жизнь ему спасли, и шеф московских жандармов Журбяев не успеет вмешаться. Пусть себе дальше землю на Ходынке роет. После задержания троих бомбистов он решил проверить, нет ли где уже установленных адских машин. Теперь вдоль павильонов тянутся длинные глубокие рвы. К коронации обещают засыпать.

Ненашев явился скоро. Курьер застал его в «Эрмитаже» в компании актрисы Андреевой. Александр Васильевич вначале расстроился до безобразия и выглядел убитым, пристыженным и несчастным, что вынужден свою прекрасную спутницу оставить. Потом, сев в пролетку, выдохнул:

— Я б ее кнутом! Зар-раза!

Любовница Морозова, швырявшаяся бриллиантами и отменявшая спектакли через один, имела ценные сведения о вновь прибывшем из-за границы революционере, Иване Кольцове. Год назад в Базеле при странных обстоятельствах погиб Руслан Червинский, двойной агент, долгое время поставлявший бесценные сведения обо всех брожениях в эмигрантской среде русских социалистов. Перед смертью к Червинскому, доподлинно установлено, приезжал Кольцов. Пресловутая интуиция Александра Васильевича не находила себе места относительно этих двух событий. Так вот, Андреева с этим Кольцовым встречалась. Видела его лично на одном из собраний молодой, пока не оформившейся до конца организации, именующей себя социалистами-революционерами, сокращенно «эсерами». Мария Федоровна сама придерживалась левых взглядов и чрезвычайно этим кичилась, не стесняясь фраппировать поклонников фразами вроде «Монархия себя исчерпала. России требуется буржуазное устройство и полноценные органы представительной власти». Это она изрекала, лежа в розовом халате с богатой отделкой из лебяжьего пуха с желтыми хризантемами в руках. Андреева была искренне уверена, что «вмешивается в политику» и ум у нее «не женский». Александр Васильевич снискал вечное и безграничное расположение актрисы, назвав ее «русской Аспазией», ибо полагал, что высшее искусство лести состоит в том, чтобы говорить людям то, что они сами о себе воображают.

Повстречавшись с Кольцовым, Мария Федоровна узнала, во-первых, что кружок социалистов-революционеров его отверг, но он нашел другой, менее известный, доселе считавшийся больше дискуссионным клубом. Там собиралась молодежь, громко и подолгу доказывая друг другу необходимость демократических перемен и призывая к переустройству России. Охранка на этих безобидных крикунов внимания не обращала. Ни разу никто из них не был арестован. А когда хозяйку этого «салона» пригласили все же в управление, она пришла вся в черном и сразу сказала, что за свободу готова идти на каторгу. Когда ей сказали, что деятельность их вредной не считается, она вроде бы даже обиделась.

Кольцов подобрал этот безобидный кружок из юных бунтарей, горящих желанием о себе заявить, и менее чем за год превратил его в настоящую боевую группу, готовую к самым отчаянным и безрассудным действиям.

— Ах, дорогой, Александр Васильевич, — с покровительственными интонациями в голосе, говорила Андреева, — вы не успеваете за молодежью. Вам все кажется, что они пошумят да затихнут. А нет. Прошло время безобидных либералов-болтунов. Им на смену пришли люди, для которых ничего святого нет, лишь цель абстрактная. И жизнь они ни во что не ставят, ни свою, ни чужую. Я бы на вашем месте не шпионов ловила, а на юношество взор перевела. Да не в том ключе, в каком ваше ведомство с ними обычно разговаривает. Монархия должна быть ограничена, для нее это единственный способ выжить. Цесаревич должен отречься. Только так он спасет свой народ от кровопролития.

Мария Федоровна имела удивительную способность усваивать чужие мысли и выдавать их потом за свои собственные. Единственное, что хотел знать Ненашев, — чьи именно мысли она излагает. Для Саввы Тимофеевича что-то больно мирно, а для Рябушинского слишком сложно.

XVII

Лиза сидела в гостиной за ломберным столом, держа чашку двумя руками, и глядела перед собой, почти не моргая. Митя подошел к ней, сел рядом. Он хотел сказать то, ради чего оставался в этой квартире целый день. Бесконечно длинный день.

Лиза тенью ходила за Иваном, хоть и делала вид, будто это случайно. Митя ходил следом за Лизой, тоже делая вид, будто это случайно, и со всем соглашался, говоря себе, что видит дурной сон. Впрочем, не только из-за Стекловой он оставался. Податься ему было некуда. Дома маменька с разговорами про Шрейера, чтоб ему чертей в печенку! Пару раз Митя злорадно представил маменькины истерики и обмороки, когда станет известно, что ее сын, воротившись из-за границы, принял участие в покушении на великого князя. Было в этом что-то необъяснимо сладкое.

Так в детстве он прятался от всех на дереве и сидел, наблюдая, как дворня рыщет по саду. А однажды стянул с себя рубашку, изорвал ее нарочно и полил красными чернилами. Бросил у ворот, а сам залез в свое убежище — дупло старого дуба. Несколько часов до него доносились истошные крики, требования немедленно привезти сюда начальника уголовного сыска и самого генерал-губернатора. Начальник сыска приехал и моментально установил, что на рубахе чернила. Митю нашли, оттаскали за уши и отправили в свою комнату, под арест. На ночь маменька надавала ему пощечин, крича что-то бессвязное, а с утра все пошло как обычно. Несколько дней подряд маменьку, слегшую с нервной болезнью, навещали бесчисленные кузины и тетушки. А про Митю все забыли. То есть разговоры только и были, что о его «поступке», но поинтересоваться, почему он это сделал и как сейчас себя чувствует, никому в голову не пришло.

— Давай уйдем отсюда. Сейчас.

Лиза подняла на него огромные изумленные глаза.

— Что ты говоришь? Уйти? Сейчас? Когда моя жизнь только-только обретает смысл? Зачем ты это сказал?

Митя придвинулся еще чуть ближе и повторил:

— Давай уйдем… Дверь открыта.

Лиза вскочила так резко, что опрокинула чашку. Чай разлился по простенькой скатерти из зеленого плюша. Резко повернулась и пошла прочь. На пороге задержалась, повернула голову и, не глядя на Митю, спросила:

— Ты идешь?

Он не понял, но встал и подошел к Лизе. Она взяла его за руку и повела за собой.

Они оказались в узкой темной комнате с одним окном и пошлыми бумажными обоями на стенах. Оттенок какой-то серо-зеленый. Неприятный, тревожный.

— Завтра мы, может быть, умрем, — сказала Лиза. — Ты, или я, или мы оба.

— Я все думал о тебе… — начал было Митя.

Он все думал, как бы ее отговорить. Поначалу он полагал, будто эти странные люди только собираются у Аглаи, а Лиза случайно попала в их общество. Но затем понял, что она сама так решила, сама желает среди них находиться и сознательно это выбрала. Зачем? Митя понять не мог.

— Я тоже о тебе много думала, — перебила его Лиза. — Особенно когда с Иваном познакомилась. Его Антон к Аглае привел. Около года назад. Знаешь, он особенный…

Тут Лиза закусила губу и отошла. Опустив голову, неожиданно сказала:

— Ты меня любил и берег, а я была глупая, не умела этого ценить.

Митя сделал несмелый шаг вперед, не совсем отдавая себе отчет, что делает, взял Лизу за плечи и осторожно повернул к себе, а затем, как когда-то, прикоснулся к ее губам. Те оказались неожиданно сухими, шершавыми, словно с момента его отъезда о них все забыли. И вообще, вся Лиза словно иссякла, высохла. Жизненная страсть, что переполняла ее тем летом, заставляла глаза сверкать, а кожу лучиться мягким лунным светом, куда-то ушла. Однако даже эта призрачная тень Лизы вызвала в Митиной душе бурю.

— Не надо, Дмитрий, — чуть слышно, со слезами в голосе попросила Лиза и опустила голову, упершись в грудь Истопчина.

Почувствовав, что она сейчас снова убежит, умчится прочь и впредь начнет избегать его, Митя вдруг разозлился и порывисто прижал Лизу к себе, прошептав:

— Сегодня не отпущу. Моя!

Лиза всхлипнула и сделала слабую попытку оттолкнуть его. Но он каким-то шестым чувством понял, что не с ним она борется, а с собой, и поэтому сжал крепче.

Он остался в ее комнате.

Позже, лежа на узкой жесткой кровати, Митя сквозь дрему слушал Лизин голос. Ему внезапно стало все равно, наступит завтра или же нет. Он останется здесь, с ней. Он пойдет завтра на площадь, одевшись дворником, и если повезет, вернется обратно. И так до самого конца. Наверное, это ощущение Лиза имела в виду, когда писала, что жизнь ее внезапно обрела смысл.

Лиза же тихо говорила и говорила, рассказывая, как жила этот год, а он слушал.

— Когда ты уехал, я каждый день о тебе думала. Как в тумане ходила. Все думала, думала и думала. Приду на нашу скамейку в саду, сяду, закрою глаза и вспоминаю, пока губы твои на своей коже не почувствую. Часами так сидела. А потом мать сказала, что меня надо замуж отдать. Я не сопротивлялась. Сказала, кто первый посватается, за того и пойду. На следующий день Юдин пришел. Объявили о помолвке. Я сидела, слушала, даже говорила что-то, а мысленно с тобой не расставалась. Он меня обнимает, а я глаза закрою и о тебе думаю. А когда свадьбу назначили, поняла, что не могу больше. Сказала, что не хочу замуж ни за Юдина, ни за кого другого…

Митя лежал, слушал Лизу, нежно гладил ее по голове и думал, что такого быть не может, что, должно быть, там в Бадене он умер и попал в рай, где за его жертву сбылось то счастье, о каком он даже мечтать не решался. Или же судьба перед смертью выполняет заветное его желание?

— Умирать легко, — тихо говорила Лиза, — особенно так. У меня ни страха нет, ни сомнений. Будет все, как будет.

Дальше Митя уже не слышал. Нежное, будто обволакивавшее со всех сторон, тепло окутало, околдовало его. Измученный сумасшедшим, нереальным, невозможным днем он уснул и не заметил, как Лиза встала и тихонько вышла из комнаты.

XVIII

Ненашев оборвал Рачковского на полуслове.

— Чушь все! Или вы всерьез полагаете, что этакого болвана с первой же встречи на дело пригласили?!

Евлампий Григорьевич вспыхнул цикламеном от такой наглости. Что этот рыжий себе позволяет?

— Александр Васильевич, — насупился Рачковский, — господин Тычинский жизнью рисковал…

— Черта с два! — статский советник негодовал. — Никто бы ему ничего не сделал! На то и расчет, что он до вас целым, невредимым доберется и расскажет, что слышал!

— Ну, хорошо! — Антон Данилович не сдержался. — И где же тогда, по-вашему, будет покушение?

— Не могу сказать, но точно не там, где указывает этот… — Александр Васильевич хотел что-то обидное сказать, но в последний момент остановился. Оскорбленные взоры, что бросал на него Тычинский, подействовали. Статский советник решил, что и впрямь зря обижает патриота. — Думаю, что операция назначена на ближайшие часы. Иначе они бы не стали приглашать его на квартиру. Расчет был, что когда мы придем ее проверять, там уже никого не будет. Хм… А описание тех кто там был, помимо Кольцова, есть?

— Сразу отдельно вывели-с, — с гордостью, почтительно склонившись, сказал в правое ухо секретарь Сипягина, находившийся здесь же, чтобы следить за надлежащим оформлением протоколов.

Ненашев пробежал глазами бумагу сверху вниз, затем снова стал читать где-то в середине. Лицо его странным образом переменилось, он моргнул и даже отер глаза ладонью, будто стараясь отогнать наваждение.

— Надо ехать в этот переулок, обложить со всех сторон, да и взять с поличным, — предложил Антон Данилович.

— Думаете, казачка вам подослали, а теперь ждут, пока вы их накроете? — усмехнулся Александр Васильевич. — Поймите, вы имеете дело с хорошо организованной, управляемой, подготовленной боевой группой!

— Ну не так уж хорошо они подготовлены, — махнул рукой Рачковский, — трое-то из этой группы попались. Причем с поличным.

— Это случайность, — махнул рукой Ненашев. — Вам просто повезло. Квартальный оказался на месте, плотников в неурочный час выгнали, те не слишком осторожничали… Авось, само собой все получилось. Вы же их не выслеживали, понятия не имели, что они там окажутся!

— Не пойму я вас! — Алексей Данилович от злости схватил лист бумаги и начал быстро-быстро его складывать. Вскоре у него в руках остался маленький белый квадратик. — Вы к чему клоните? Что не надо туда ехать? Да я хотя бы ради исполнения должностной рутины должен то место осмотреть и все зафиксировать!

Евлампий Григорьевич недовольно уставился на Ненашева. Этот лощеный господин с торчащими рыжими усами Тычинскому положительно не нравился.

Ненашев буравил глазами Рачковского.

— Хорошо, вы туда поедете и арестуете всех, кого там обнаружите. Но! Сначала туда пойдет ваш осведомитель и скажет, что… Впрочем, это совершенно не важно, что он скажет. С ним пойду я и постараюсь убедить присутствующих добровольно сдаться. Имею все основания считать, что они согласятся.

Алексей Данилович уставился на Ненашева с недоумением.

Чернота за окнами сменилась серым холодным рассветом. Казалось, что тяжелые тучи разлеглись прямо на крышах.

— Ну что ж… — Рачковский по прежнему не сводил глаз со статского советника, — будь по-вашему.

Сложившееся хрупкое согласие тут же лопнуло от нервного возгласа Тычинского.

— Я туда второй раз не пойду!

Ненашев подошел к Евлампию Григорьевичу и смерил его долгим, внимательным взглядом.

— Хорошо… — задумчиво произнес он, — пожалуй, без вас гораздо лучше будет.

XIX

Антон не понял, откуда появились жандармы. Подъехал экипаж, где были Лиза и Аглая. Лиза вышла. Они с Иваном отошли. Антону очень хотелось узнать, о чем они говорят.

Раздался грохот водовозной телеги и вдруг со всех сторон налетели…

— Никому не двигаться! — раздался грозный окрик.

Борисоглебский в тот же момент решил, что не пойдет ни под суд, ни на каторгу, в Сибирь без срока… Руки его, сжимающие трубки, поднялись вверх.

— Бросит, ваше благородие, бросит! — взвыл чей-то трусливый дискант за спиной.

«Неужели прямо сейчас умирать?» — завертелось в голове каруселью.

Комната быстро наполнилась жандармами. Кто-то осторожно подкрадывался ближе, делая успокаивающие жесты рукой. Антон отчетливо видел его отражение в грязном оконном стекле. Кто-то протянул уже руку в белой перчатке…

Борисоглебский качнулся, он терял сознание, тяжелый снаряд, так неудобно лежавший в руке, медленно выскальзывал… И тут же следом, со всех сторон разом разверзся ад. Взметнулись столбы пламени, дикие вопли и выстрелы потонули в его грохоте.

«Как глупо!» — последнее, что мелькнуло у Антона в голове.

XX

Митя надел на шею широкую черную ленту с тяжелой коробочкой-бомбой так же спокойно, как до этого примерял галстук, купленный в Риме. Последний раз оглядел комнату, провел пальцем по шершавой поверхности темно-коричневого, изуродованного стола. Она казалась странно теплой, будто живой. Как и вся эта комната, слабо освещенная весенним солнечным светом, мягко струившимся сквозь желтоватую промасленную бумагу. Поймал себя на мысли, что совсем не знает зачем, почему, для чего он все это делает. Просто была Лиза, и он ей обещал. Она будет ждать его в коляске, на площади. Он не может не прийти.

Митя поглядел на часы. Выходить только через пятнадцать минут. Он несколько раз топнул, пробуя высокие дворничьи сапоги. Поправил картуз, отряхнул фартук. Сам не зная зачем, деловито заглянул в кладовку. На верхних полках осталось несколько пироксилиновых шашек. Нижние сплошь забиты лабораторной мелочью — трубками, стаканчиками, флаконами, ножницами и прочим. В углу притулился мешок ваты с клеймом Морозовской мануфактуры.

Еще пять минут Истопчин промаялся перед зеркалом в комнате Лизы, придирчиво осматривая свой грим. Накладная русая борода выглядела нелепо на его свежем мальчишеском лице. Несмотря на искусно выполненные синие круги под глазами, нарумяненный нос и театральные густые брови облик доверия не вызывал. Митя с досадой подумал, что зря решил одеться дворником. Жандармы могут заподозрить его раньше, чем он успеет добраться до места. Поглядев на свою тонкую белую руку с ухоженными, розовыми ногтями, Истопчин пробормотал: «Рукавицы надо».

Отыскав нужные на полке в прихожей, глянул на часы. Вот и пора. Через две минуты будет пора. Последний раз обойдя все четыре комнаты опустевшей квартиры, глубоко вздохнул, чтобы перестало щемить в груди. Серебряная ложечка тускло поблескивала в забытом стакане со сладким чаем. Внезапно она дрогнула, тихонько и беспомощно звякнув. Митя замер, почувствовав, как поднимаются короткие волоски на затылке. Холодный пот прошиб с головы до ног. На секунду показалось, что это его сердце так колотится, что ложка гремит о край стакана.

— Господин Истопчин! — раздался из-за двери знакомый голос.

Ненашев!

— Митя, это я, Александр Васильевич! — в голосе появились нотки подкупающего отеческого сочувствия. — Я знаю, что ты там! Не делай глупостей! Подумай о своей матери! Твоя молодость послужит тебе извинением! Ты ничего уже не добьешься! Все твои товарищи арестованы! Кротов начал давать показания! Митя, чтобы ни было у тебя в руках — осторожно положи это и дай нам знать, когда можно будет войти!

Арестованы? Митя заметался по комнате, остановился возле окна. Прыгать, впрочем, бесполезно. Да и зачем, убиться ведь можно. Наверняка, на улице уже полно жандармов. Может, пугают?

— Митя, я сейчас войду! — предупредил Ненашев.

Истопчин положил руку на снаряд, нерешительно отдернул, снова притронулся.

Дверь с грохотом сорвалась с петель и была мгновенно растоптана тяжелыми жандармскими сапогами.

— Тихо, тихо… — ласково приговаривал Ненашев, подходя мелкими, осторожными шажками и протягивая руку к Митиной шее. — Тебе ведь не хочется никого убивать, правда? Ты ведь добрый. Ты поэт. Тебе самому еще очень хочется жить…

Голос его убаюкивал. Митя вдруг почувствовал, что ноги его становятся ватными и совсем мягкими.

— Держи! — страшным голосом заорал офицер с красным лицом.

Истопчину показалось, что он медленно, словно легкое перышко в безветренный день, упал в сильные, теплые объятия Александра Васильевича. Руки держали его так крепко и уверенно, что Митю мгновенно охватило ощущение дурашливого, сладкого блаженства. И провалился он не в черную тревожную мглу, а в ванильно-желтые, мягкие, кучевые облака.

— Слава Богу… — то ли прошептал кто-то в самое ухо, то ли Митя сам это произнес.

Наваждение вчерашнего вечера рассеялось так же быстро и внезапно, как началось.

Открыв глаза, Истопчин понял, что лежит на диване в гостиной. Рядом стояла Лиза в голубой амазонке и красивой высокой шляпе с длинным пером. Она кусала губы и дергала руку, за которую ее держал рыжий, весь в оспинах жандарм.

— Пустите ее! — воскликнул Митя, рванувшись вверх, но чья-то сильная рука не позволила ему подняться.

Над Истопчиным возник Ненашев, руки в бока, задумчиво шевелящий усами.

— Что же мне с вами обоими делать? — изрек он и устало потер шею, заметив будто про себя: — Твоя мать меня с ума сведет…

Александр Васильевич подошел к Лизе и, усмехнувшись, сказал:

— Вы, Лизавета Андреевна, можете ни о чем не волноваться. Ваши любовники вас наперебой выгораживают. Господин Кольцов утверждает, что вы ни о чем знать не знали, а целоваться с ним в подворотне стали, не зная, что он только что бомбу спрятал. Так просто, проезжали мимо. Глядите, симпатичный молодой человек, что б его не поцеловать. Говорит, легкого поведения вы, но с политической точки зрения это не преступление.

Лиза повернулась к Ненашеву, некоторое время с ненавистью глядела на него, а потом смачно плюнула прямо в глаза.

— Боже, сколько истерики… — сердито отмахнулся тот, достав платок. — Но мы еще посмотрим, как ваш Иван после спецдопроса заговорит.

Неожиданно Лиза взвизгнула и бросилась на статского советника, вцепившись в него ногтями.

— Негодяй! Только посмейте его тронуть! Я вас убью! Я жизни на это не пожалею!..

Митя закрыл лицо руками и вздрогнул. Он и забыл, что до сих пор в обличье дворника. Сел и увидел свое отражение в прислоненном к стене куске красного стекла. Борода наполовину отклеилась, грим размазался, бровь висела на волоске. Разглядев все это, Истопчин вдруг зашелся мелким нервным смехом, который было никак не унять. Наоборот, он нарастал, хватал за внутренности, выворачивал. Митя корчился на полу от хохота. Чьи-то руки хлопали его по щеками, сверху лили воду, наконец, Истопчин отчетливо увидел у своего лица кулак Александра Васильевича, раздался глухой звук и… все исчезло.

XXI

— Как вы узнали, где они будут? — спросил Митя, сидя рядом с Ненашевым в коляске.

Александр Васильевич не ответил. Он о чем-то сосредоточенно думал и записывал в книжечку цифры химическим карандашом.

— Ну да, это ведь просто, — вздохнул Истопчин. — Среди нас был осведомитель. Кто? Антон?

— Нет, — коротко ответил Ненашев.

Митя хотел гадать дальше, но Александр Петрович его предупредил:

— Больше никаких вопросов.

Истопчин вздохнул.

— А куда мы едем? — поинтересовался он.

— Я везу тебя домой, — был ответ.

— Нет! Я туда ни за что не вернусь! — Митя подпрыгнул на месте. — Дайте мне выйти!

— Не дам! — разозлился Ненашев. — Черт бы взял и тебя, и твою мамашу! Как ты там оказался?! Как?!!

— Случайно, — честно ответил Митя.

И это была правда. Александр Васильевич чувствовал, что это правда, и потому злился. Хоть бы раз кто-то волю проявил, а то сплошные жертвы обстоятельств!

Кольцов заперся, говорить не будет. Хотя он мог бы рассказать кое-что такое, о чем Александр Васильевич с охотой бы послушал. К примеру, об истинной роли Смирнова во всей этой истории. С этим еще предстоит разобраться. Невозможно поверить, чтобы «Ной» изменил своим принципам и вмешался в политику. Да еще таким грубым образом. Впрочем, насчет Кольцова у охранного отделения большие планы. Ни кто из социалистов не знал о его операции и ее провале, а значит, будут по-прежнему считать Ивана фанатиком.

XXII

Утро Смирнов встретил в своем кабинете. Перед ним лежала та самая газета, с заметкой про бриллианты для Пионтковской. Напротив сидел бледный, с опухшими глазами Николай Венедиктович. Между ними стоял саквояж с двумя миллионами. Кошкин самолично их привез.

— Дела не будет, — пообещал он. — Все исключительно из сердечного к вам расположения. К сожалению, при таком раскладе обидчиков ваших были вынуждены отпустить. Формально ведь дела нет, — еще раз мягко напомнил он. — Задержали молодчиков, когда те на варшавский поезд пытались сесть. Дамами переоделись, — начальник уголовного сыска хмыкнул. После чего удалился, приняв самые сердечные заверения и благодарность.

— Что, прикажете послать к князю Лионзову? — робко спросил Николай Венедиктович.

Смирнов покачал головой. Ощущение усталости, навалившееся внезапно, стало нестерпимым, захотелось лечь. Будто что-то надломилось внутри. Нет сил ни голову держать, ни плечи. Лечь, лечь…

Петр Арсеньевич добрел до дивана, но успел только сесть.

В дверь постучали. Вошел Тихон.

— К вам тот человек… Вы просили всегда его пускать, разумеется, от домашних секретно. Я его через черный ход проведу.

Через несколько минут в дверь неслышной кошачьей походкой мягко вошел Александр Васильевич Ненашев.

— Вижу, вы утомлены сегодняшней ночью не меньше меня, — сказал он. — Вот уж когда ваша знаменитая водка бы не помешала, так это сейчас.

Тихон мгновенно испарился. Понял, что от него требуется.

— У меня есть свидетель, готовый под присягой подтвердить, что вы финансировали боевую группу, разрабатывавшую убийство великого князя, московского губернатора, — сказал Александр Васильевич.

Смирнов поднял глаза. Глубоко вдохнул и впервые за эти сутки заговорил:

— Я знал, что увижу вас снова. Что ж… Ваша игра оказалась успешной. Не пойму, как вам удалось меня так окрутить. Откуда удар был направлен — и то не понимаю. Говорите, что вам угодно.

В глазах статского советника мелькнуло торжество.

— Государственный совет секретно решил восстановить государственную монополию на производство крепких вин, как это было до 1831 года. Казна нуждается в дополнительных доходах. Однако быстро наладить производство водки в привычных для народа объемах государственные заводы не смогут. Да и технология их устарела. Посему вы допустите на ваш завод специальную комиссию, состоящую из химиков и мастеров. Вы расскажете им, как, что, в каких пропорциях, каким образом смешивается, изготавливается и даже разливается. Вы позволите им запротоколировать все увиденное и услышанное, а также самостоятельно произвести анализ ваших напитков. Монополия будет вводиться постепенно, начиная с отдаленных губерний, так что еще какое-то время ваше дело будет процветать. Но я бы подумал, чем в скором времени заняться. Ваше семейство, — Ненашев взял со стола газету и помахал ею, — требует значительного содержания.

Руки Смирнова сжались в кулаки, но потом сами собой размякли и расслабились.

— И что? Неужто в самом деле будете гнать монопольку, как смирновскую? — усмехнулся он. — Дорого это. Можно в три раза дешевле делать, а народ все равно будет брать.

— Государь император печется о своем народе, — подчеркнуто вежливо произнес Ненашев, — и считает, что тот достоин самого лучшего.

— Волнения будут, когда слух пойдет, как ты меня окрутил.

— Не пойдут, — улыбнулся Александр Васильевич. — Не любят тебя, Петр Арсеньевич.

Смирнов встал. Подошел к окну и прислонился к холодному стеклу лбом. Вот и все. Так просто. С ним пришло дело, с ним выросло, окрепло, с ним и умрет. Словно угадав направление мыслей Смирнова, Ненашев продолжил.

— Ты не сердись, Петр Арсеньевич, у тебя свое дело, у меня свое. Так уж вышло.

Смирнов чуть повернул голову, седую в висках. Злости на Ненашева не было. Даже наоборот — грустное, тоскливое восхищение. Так искусно все подвести. Не в прямой игре, а через множество других, тонких нитей.

— На твой век еще хватит, а продолжать все равно некому, — прозвучал из уст статского советника приговор.

Неслышно вошел Тихон с подносом. Графинчик, стопочка, нехитрая закуска — икра на папушнике. Он подошел к Ненашеву и почтительно склонился:

— Ваша водка. Смирновская.

— Царская, — не поворачиваясь от окна, сказал Смирнов.

ЭПИЛОГ

Руслан Червинский, о гибели которого иностранный отдел охранного отделения намеренно распространил сведения, просуществовал в роли двойного агента Ивана Кольцова еще десять лет. 26 июля 1906 года его тело было обнаружено на окраине Хитрова рынка. Полиция заключила, что гражданин Иван Кольцов скончался от побоев, нанесенных ему ночными налетчиками.

После смерти Ивана Кольцова Лиза примкнула к марксистам и в 1918 году стала одной из первых женщин-комиссаров. Она вступила в брак с простым матросом Николаем Боровиковым и прожила с ним три года, затем развелась и вышла замуж за Силантия Савельева, крестьянина из Тамбовской губернии. После его трагической гибели в Крыму, во время ожесточенных боев с генералом Врангелем, комиссар Стеклова вышла замуж в третий раз. Имя этого ее супруга неизвестно. За неистовую беспощадность к врагам была названа «Валькирией Революции». В 1930 году была направлена послом от СССР в Испанию. Ее сопровождал двадцатидвухлетний солдат Антип Гречкин. Их неофициальный союз сохранялся до самой смерти Елизаветы Андреевны летом 1939 года от раковой опухоли.

Сразу по окончании указанных событий Митя под предлогом лечения был отправлен из России. После недолгих странствий он обосновался во Франции. Работал чистильщиком обуви, продавцом газет, расклейщиком афиш, актером, официантом. Известие о революции 1917 года воспринял равнодушно. Однако, годом спустя опубликовал мемуары, вызвавшие бурю негодования в среде эмигрантов из России.

13 мая 1905 года Савва Морозов был найден мертвым в гостиничном номере каннского Рояль-отеля. Самоубийство. Все свое состояние он завещал большевикам.

Статский советник Ненашев сразу по завершении «смирновского дела» вышел в отставку и уехал из страны.

В 1897 году Петр Арсеньевич Смирнов окончательно отошел от дел и впал в затяжную «ипохондрию». Целыми днями сидел у себя в кабинете, ел одну гречневую кашу и никого не хотел видеть. 29 июня 1898 года он умер, оставив пятнадцать миллионов золотом наследства. Спустя восемь месяцев, 7 марта 1899 года, при загадочных обстоятельствах умерла его жена и наследница Мария Николаевна. К 1901 году, намеренно доведя отцовскую фирму до банкротства, сыновья Петр, Николай и Владимир разделили ее между собой.

Огромное состояние Смирновых всего за несколько лет развеялось как дым, будто и не было его никогда. Будто миф это, или призрак, которого держала на земле лишь воля. Воля сильная и несгибаемая, способная одним желанием своим вершить то, что другим неподвластно, недоступно, не дано.

Примечания

1

Французский невропатолог Шарко с 80-х гг. XIX в. предлагал использовать гипноз для лечения истерии.

(обратно)

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

ВАРВАР ОБ ИСТОРИИ (предисловие автора)

ПРОЛОГ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg