«Ампирный пасьянс»

Памяти Отца

ВСТУПЛЕНИЕ

Маленькие мальчики всегда желают быть солдатами.

Индейцами с их мустангами и прериями. Пожарными,

которым всегда можно смотреть на пожар.

Паном трубочистом. Или же Гражданином Президентом (…)

Они вырастают, стареют. И бывают солдатами.

Индейцами, пожарными, трубочистами, президентами. У них

появляются сутаны, шары для чистки труб, собаки и корабли.

Только на самом деле, они всего лишь желают быть кем-то

иным. И это мучает их до самой смерти…

Несчастен тот, кто не такой вот мальчишка из стихотворения Кшиштофа Гонсеровского "Тот". Взрослым маленьким мальчиком, который где-то в самых глубинных тайниках души лелеет великую мечту, тоску по "чему-то иному".

Моя родилась однажды вечером, когда отец вошел в детскую, держа в руке старинный, оправленный в кожу том с золотой буквой "N". Он дал мне его и сказал: прочитай. И оставил меня с этой книгой на всю жизнь.

Так открылась передо мной равнина ампирной ностальгии. Я путешествовал по ней за тенью "Того", только долго это не продолжалось – я быстро избавился от увлечения "богом войны". Зато уже никогда не избавлюсь я от увлеченности тем временем, которое меня не подождало и пролетело за много лет до моего выхода на сцену. Нет, это не "тот" человек, о котором я мечтаю. Поначалу он служил мне только лишь компасом, но когда я уже ознакомился с каждым дюймом равнины, компас перестал быть мне нужен. Это она – та эпоха, сделалась целью моих побегов в прошлое, и именно она по ночам делается моим настоящим. Невозможность соединиться с нею наяву будет мучить меня до самой смерти.

Я нуждался в том мире, который через кровь и мечтания был моим собственным, еще не связанным телефонными проводами; в том прекрасном, потому что удаленном, анклаве; во времени, когда истины были гораздо проще, а мотивы – более ясными; в укрытии, где во мне высвобождались бы романтичные атавизмы. Кучу времени таилось во мне победное желание совершить собственное путешествие к станции истории, где мои собственные сны могли бы спокойно умирать в апогее исполнения. Благодаря истории, я не обязан задыхаться в мире реальных явлений, в котором "нам предназначена была эра Человека-Пчелы, Человека-Нуля, в которой душу продают уже не дьяволу, но Бухгалтеру или же Надзирателю на галерах" [Алехо Капентьер "Путешествие к истокам времени"]. Моя станция называется "Ампир".

У нее вид обширной равнины, подвешенной высоко в горах, куда ведет узенькая тропка к перевалу. Будучи ребенком я с громадным трудом приближался к ней, мечтая наяву, будто погружаюсь в удивительнейший сон. Я направлялся, без устали, словно лунатик, заведенный ключом луны, к руинам каких-то старинных фортификаций, запиравших фланги перевала. Через какое-то время трудно сказать какое, поскольку время для меня и во мне остановилось – я уже начал различать очертания соседних склонов: длинные обсыпающиеся стены, каменные арки, раскрошившиеся будто солдатские сухари; укрепления и бойницы, святилищные и крепостные башни, увенчанные крестами и мусором; дверные проемы без дверей и окна без стекол; и все это расшито буйной, победной зеленью. На вершинах, где-то далеко-далеко, под синевой неба, громоздились останки стен, слишком отдаленные, чтобы можно было их определить, но блистающие патиной и солнечными зайчиками.

Прорезанный тропкой склон – природная пирамида, на поверхности которой размещались архитектурные фрагменты; чем ближе я подходил, тем склон становился круче, он нарастал и нависал, давил своей массой, сводя измерения к истинным пропорциям, превращая меня в муравья перед лицом колоссального алтаря природы. Над моей головой хищно притаилась, готовая к броску лавина камня, стен и деревьев, я же – поглощаемый – покорно поглощал тяжесть всей этой воплощенной в материи поэзии, и мне было все легче и легче подниматься ввысь.

Я понятия не имел, что встречу на другой стороне, но в этой неосознанности скрывалась тоска по тайне, любопытство Гулливера и Робинзона Крузо, Алисы у самой калитки Страны Чудес и Армстронга, сходящего на поверхность нашей вечной спутницы. Я был одним из тех детей, которым божественный крысолов – выведя их из города-тюрьмы – открыл с помощью волшебной флейты гору вечной радости. Когда же я наконец встал на перевале и охватил взглядом расстилающуюся передо мною каменную котловину – то понял, что теперь уже навсегда останусь маленьким мальчиком в царстве детства, которое не изменит и не перестанет подшептывать бунтарские идеи.

Передо мною открывался вид, стенкой для которого были размытые в тумане полосы возвышений на горизонте, мне же казалось, что стою так высоко, что не хватает буквально нескольких метров, чтобы увидать, что же скрывается за этими возвышенностями. На этой высоте спускающийся к равнине склон делался уже не таким крутым; он переходил в лежащую ниже равнину столь незаметно и мягко, что невозможно было указать места сопряжения с основанием.

Днем на этой обширной полосе моей земли обитает обнаженная в недвижности печаль времени, между небом, по которому не пролетает ни единая птица, и землей, изъязвленной массивами скал, похожими на забытые на побережье буи. Ночью же небо становится темно-синим, испещренным звездами. На его фоне руины замков светлеют рикошетами лунного сияния, словно упыри с дырами глазниц, которыми глядят оконные отверстия.

Жизнь нарождается здесь на закате, в неуловимый момент столкновения дня и ночи, когда все вокруг делается красно-зеленым. Небо разгорается пурпуром закатного солнца, а океан зелени покрывается багряными коврами, превращая равнину в волнующуюся живыми тенями живую поверхность.

И вот тогда появляются призраки. Равнину пересекают всадники из далекой страны за седьмым морем и заснеженными лесами. Порванные в боях плащи развеваются у них за плечами словно знамена и открывают отблескивающие, словно показанные солнцу зеркала, панцири. Вооруженные копьями и тяжелыми рапирами воины галопируют небольшими группами, вздымая тучи дремлющей среди трав пыли; а исчезают они столь же неожиданно, как призракам и пристало. Вместо них появляются разбойники в спрятанных под накидками кожаных кафтанах, полуголые женщины в безумном танце, чиновники в осыпанных золотом тюрбанах, таинственные охотники, шпионы с глазами василисков и изгнанные из дома дети.

Все они мчатся к какой-то спрятанной за затуманенной полосой гор цели и исчезают, когда звезды вступают во владение всем небосклоном. Они будто стрелы, выпущенные в просторы царственным лучником, подчиняющиеся закону ускорения, которое все время возрождается, как будто оно связано с вечно подталкивающей их тетивой. Они единственный пульс и украшения пустоши, под небом которой теряют сознание перепуганные ими животные. В них есть нечто от героев фильмов Бергмана, что-то от "Источника" и "Седьмой печати": вытянутые лица, мрачные черты, насупленные брови, стеклянистые глаза, беспокойная совесть и измученные души, как будто каждый из них страдает болезнью, которую Вильгельм Рейх называет "эмоциональной мукой".

Я же представляю вам жизнеописания семнадцати из них. Только лишь таким образом, с помощью их портретов, могу я более точно описать ампирную равнину собственных фантасмагорий. Почему именно таким вот образом? Поскольку – как написал когда-то Александр Малаховский – "Давно уже известно, что история, если должна кого-нибудь заинтересовать, не может быть только лишь собранием формул, лозунгов и статистических данных. Ее можно понять и полюбить только посредство жизнеописаний людей, отпечатавших на ней свои следы – добрые или злые, выразительные или стертые".

Все эти портреты я уложил в ампирный пасьянс: четыре туза, четыре короля, четыре валета и джокер. Масти этих карт обладают собственной каббалистически-наполеоновской символикой. Трефы означают никчемность и измену. Бубны – вечную тайну, неразрешимую загадку. Черви – чувство, любовь к Корсиканцу. Пики – мужество на поле битвы.

Чтобы нарисовать эти семнадцать портретов, мне понадобилось более десяти лет. В течение всех этих десяти лет я путешествовал по собственной библиотеке и по публичным библиотекам Европы, дышал пылью в польских, итальянских, французских, английских, испанских, греческих и швейцарских архивах; совершал паломничества в места, где они жили и умирали. Возможно, это и глупо, если принять за добрую монету слова Лелюша, что "это идиотизм заниматься каким-либо иным веком, когда в твоем распоряжении век двадцатый". Только по мне, эта монета фальшива. Для меня история – это не прошедшее время.

Рисуя их портреты, я был словно тот художник из известного рассказа, который вел спор относительно готики. Один из учеников прервал его такими словами:

– Учитель, вы ошибаетесь на целые пятьсот лет!

А художник на это:

– Знаю, только мне с этим удобно.

Мне тоже удобно и хорошо на своей ампирной равнине. Это она баюкает меня, призывая ко сну словно самая нежная любовница в растянутом между галактиками гамаке, нити которого прядет божественный паук, повелитель страны тихой меланхолии. Я люблю ее и верен ей. При этом я опасаюсь донжуанства иных эпох. "Донжуанство, – как сказал когда-то Ромен Гари, – это форма импотенции. По-настоящему великим любовником становится тот человек, который в течение тридцати лет любит изо дня в день одну и ту же женщину".

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – ТУЗЫ

Четыре туза наполеоновской полицейско-разведовательной службы. Фуше гений политической полиции; Шульмайстер – виртуоз императорской разведки и контрразведки; Видок – "король галер" и первый детектив в мире и, наконец, Сюркуф – крупнейший корсар ампира, шеф морской полиции Наполеона.

Всех их, помимо своеобразного гения, объединяет одна общая черта: каждый из них начинал карьеру преступником, чтобы увенчать ее титулом и высоким положением в ампирной иерархии. Во время Революции Фуше устраивал резню тысячам невинных в Лионе, Шульмайстер был контрабандистом и убийцей; Видок – наиболее преследуемым полицией преступником во всей Франции, а пират Сюркуф обременял совесть сотнями замученных негров, которыми он торговал. Через неполную пару десятков лет каждый из них встал на страже безопасности империи, доказывая верность старинной пословицы, что преступники становятся самыми лучшими полицейскими в мире.

ТУЗ ТРЕФ

1759

ЖОЗЕФ ФУШЕ

1820

БОЛЬШАЯ ИГРА МИНИСТРА ПОЛИЦИИ

Желающие меня уничтожить – это глупцы; спасающие же меня – это бандиты.

(Наполеон в 1800 году)

1

Ноябрьская ночь 1800 года. Неподалеку от Кьемпье (южная Франция) три десятка вооруженных людей окружает дилижанс, направляющийся в Брест. Из кареты вытащили некоего Одриена. Семь лет назад Одриен, будучи членом Конвента, голосовал за казнь Людовика XVI. Сейчас же его схватили в свои руки роялистские партизаны – шуаны [В книге "Шуанская баллада" (Варшава, 1976) я сообщил, что название "шуан" (Chouan) взялось от Жана Коттеро, которого называли "Жан-Шуан". Это прозвище он заслужил потому что собственных братьев, таких же как и сам контрабандистов, он предупреждал или сзывал ночью криком неясыти (chat-huant). 15 августа 1792 г. Жан Котторо – Шуан выступил с оружием во главе окрестных крестьян против Республики, и вскоре его прозвище стало названием для всех крестьянских антиреволюционных инсургентов во Франции. Такова энциклопедическая версия. Только лишь недавно я наткнулся на перепечатку письма некоего Дюшмин Десцепо из Лаваля (письмо, датированное 1824 г.), в котором эта версия критикуется и утверждается, что уже деда братьев Котторо называли, в связи с его мрачностью и неразговорчивостью, серой совой или неясытью (Chat-huant, откуда и появилось слово "шуан")]. Несчастному под нос подсунули приговор, подписанный "Жоржем" и с расстояния в полметра всадили в висок пулю из пистолета.

Известие об этом событии быстро добралось до Парижа и привело в состояние тревоги полицию Консульства. Министерство полиции уже с определенного времени имело информацию, что стоящий во главе шуанов мрачный гигант Жорж Кадудаль прибыл из Лондона в Бретань и действует со своими людьми в департаменте Морбихан. Не было никаких сомнений, что истинной целью прибытия Кадудаля была организация покушения на ненавидимого роялистами "узурпатора" – Наполеона Бонапарте. Ноябрьский инцидент неподалеку от Кьемпье доказывал, что Кадудаль не шутит.

2

1800 год был первым годом Консульства. В ноябре исполнилось ровно 12 месяцев с того момента, когда бледнолицый корсиканец в генеральском мундире уселся на троне Республики в качестве Первого Консула. В течение этих 12 месяцев в Париже было организовано более десятка заговоров, целью которых было перенести "бога войны" в страну богов. В этом отношении это был рекордный год за всю наполеоновскую эпоху [Число покушений на Наполеона не известно даже самым въедливым исследователям, занимающимся данной темой. Например, французские историки не имеют ни малейшего понятия о заговоре некоего Крамера или Кремера в Варшаве, в 1807 г. (скорее всего, дело было затушевано Правящей Комиссией), а также о покушении, запланированном в 1812 г. в Ковно офицером тамошней полиции Тимофеем Пастернаковым; он намеревался из ружья "всадить в лоб Светлейшему Великому Императору французов", но в последний момент он струсил и, стоя в толпе рядом с проезжающим монархом, действовать не решился].

Заговорщики рекрутировались из трех источников – это были якобинцы (посмертные дети революционного Террора), шуаны (оплачиваемые Лондоном сторонники живущего в эмиграции Людовика XVIII) и агенты Вены. Две первые группы заговорщиков (кстати, взаимно ненавидящие одна другую) действовали на территории Франции, обгоняя других поспешными заговорами, и эта спешка сводила на нет какие-либо эффекты – роялисты с января до конца мая 1800 года, а якобинцы с июля до ноября. Оба эти периода разделял июнь, в течение которого Бонапарте в стране отсутствовал; он сражался на другой стороне Альп, пытаясь вытеснить австрийцев из Италии. Именно тогда приступили к делу агенты австрийской разведки, и им даже удалось подтолкнуть Бонапарте на самый край пропасти. Не хватило буквально четверти часа, чтобы Ватерлоо произошло пятнадцатью годами ранее, под Маренго.

14 июня 1800 года под деревней Маренго "бог войны" в первый и в последний раз за свою жизнь позволил обмануть себя шпионам врага и войти на невыгодную для себя территорию, выбранную предводителем австрийцев, Меласом, располагавшим значительным численным перевесом. В результате, после целодневной битвы, она превратилась в отчаянное отступление французов. Но именно тогда произошло "чудо", которое полностью разрушило усилия австрийской разведки. Двумя днями ранее Бонапарте разделил свою армию, отсылая в другое место дивизию генерала Десакса. Теперь же, когда в глаза ему поглядело видение поражения, Наполеон выслал к Десаксу курьера с листком, на котором было всего лишь одно предложение: "Ради милости божьей, если это еще возможно – вернись!" Только Десакс был далеко, и никто не верил, что он успеет вернуться. И все же Десакс, подгоняя собственных людей до потери духа, успел и к вечеру того же дня обрушился словно гром с ясного неба на распаленных австрийцев, в мгновение ока превращая проигрыш в крупную победу. За это он заплатил таинственной смертью [Смотри главу о пиковом короле].

Ноябрь 1800 года во многих отношениях был переломным в игре, которая велась полицейскими и ворами, пытающимися украсть жизнь Консула. В этом месяце полиция ликвидировала последний из цикла нескольких якобинских заговоров, арестовав некоего Шевалье, творца "адской машины", которой он намеревался угостить Бонапарте. Вот только успех этот буквально до дня совпал с мгновением, когда после фазы несколькомесячной лондонской подготовки на сцену вернулись шуаны Кадудаля.

"Жорж" сигнализировал свое возвращение во Францию эффектной серией нападений и казней, исполняемых на севере страны. Одновременно с этим, его подчиненные поочередно начали проникать в Париж с приказов восстановления конспиративной сети и исполнения приговора на Первом Консуле Республики. Возможно, Кадудаль поступил бы лучше, делая свое дело тихо и не ставя полиции в готовность зрелищными убийствами; не нельзя забывать, что эта истории разыгрывается в последний год XVIII века, в котором бросать перчатку было более, чем модой – это было рыцарской обязанностью. Правда, Кадудаля и его людей можно было бы причислить, скорее, к наемным убийцам, но сами они себя считали "рыцарями святого дела Бурбонов". Так или иначе – "Жорж" бросил вызов. Человеком, который принял этот вызов, был знаменитый министр полиции, Фуше.

3

Жозеф Фуше появился на свет 21 мая 1759 года в Паллерин (рядом с Нантом), в семье, которая много поколений занималась морской торговлей с Антильскими островами. Свой жизненный путь он начал подобно другой министерской звезде эпохи, Талейрану, обучаясь в иезуитском колледже, но, в отличие от Талейрана, никогда не был рукоположен в священники. Это было одно из немногих мелких различий между ними, в то время как их методы розыгрыша покера с окружающим миром, таланты и характеры представляли собой чуть ли не зеркальное отражение.

Если бы пришлось охватить их подобие одним предложением, я бы написал, что мораль Фуше и Талейрана зависела от времени суток. Но, поскольку я не пишу здесь статью для энциклопедии, а отношения между Фуше и Талейраном имели существенное значение для хода дальнейших событий, позволю себе более подробно разъяснить похожесть между трефовым тузом и его великим коллегой.

Оба были интеллигентными сволочами, без малейших угрызений совести использующих любую возможность для обогащения и распространения собственного влияния, выплевывающими словно косточку любого, кто перестал быть им полезным. Талейран, услыхав от кого-то, что Фуше презирает людей, произнес издевательскую фразу: "Ничего удивительного, этот человек знает самого себя". Но если знание самого себя было достаточной причиной для того, чтобы презирать других людей, то Талейран должен был презирать их в той же самой степени. Тот же самый Талейран был автором наставления для молодых дипломатов: "Опасайтесь своих первых инстинктов – чаще всего, они благородны". Фуше, не колеблясь, подписался бы под этими словами.

Оба были одарены природой бездонными запасами предусмотрительности и хитрости (смерть Талейрана Меттерних прокомментировал таким вопросом: "Интересно, зачем это ему было нужно?"). Уделом обоих стали крупные министерские карьеры, и оба остались в истории гениями в своей области, Талейран – в дипломатии, Фуше – в полицейской деятельности. Карьерные лестницы у обоих были длинными, ибо свое политическое существование они продляли, шагая по трупам последующих режимов, которым они служили. Поочередно они предали: Церковь ради Революции, Революцию ради Директората, Директорат ради Наполеона, Наполеона ради Бурбонов и т.д. Мне это напомнило один анекдот из "Характеров" Шамфора про кюре из Брей, который несколько раз переходил из католицизма в протестантство и обратно; когда же приятели начали дивиться его непостоянству, он воскликнул:

– Я непостоянен! Ничего подобного. Наоборот, я не меняюсь, я все время хочу оставаться кюре в Брей.

Фуше с Талейраном тоже хотели оставаться "кюре" при любом раскладе. Через несколько лет после описанных здесь событий они образовали шпионский союз и, будучи министрами, одновременно являлись платными агентами на содержании Петербурга и Вены [Смотри главу о даме треф]. Но это произошло позднее. В ноябре же 1800 года оба соперника за милости Бонапарте вели яростный поединок, в котором атакующей стороной был министр иностранных дел. Он стоял во главе направленной против Фуше придворной коалиции, в состав которой входили, среди прочих, такие тузы как Люсьен Бонапарте, государственный секретарь Рёдерер и секретарь Консула Бурьен.

Упомянутая коалиция получала подробнейшую информацию о каждом шаге Фуше от префекта Дюбуа, который, впрочем, следил за своим начальником по приказу Наполеона. Говоря иначе, лояльность полицейских министерства контролировалась полицейскими префектуры. В свою очередь, лояльностью этих последних занималась "почтовая" контр-полиция, управляемая министром почт Лавалеттом. И наконец, все эти три полиции находились под тайным надзором военной разведки и контрразведки ("Секретный Кабинет") и секретных армейско-придворных полиций Бурьена, Даву, Мюрата, Монсе и Дюрока. Англичане подобную систему полицейского надзора над полицией называют весьма остроумно: "police that polices the police".

Хотя старый лис Фуше с одного взгляда распознавал следящих за ним агентов, для него было не слишком-то удобно находиться под постоянным наблюдением. Фуше прекрасно знал, что дворцовая камарилья только и ждет, когда же он споткнется, поэтому ему пришлось удвоить бдительность, чтобы помешать действовать роялистским заговорщикам.

4

Поначалу все шло хорошо. Люди Кадудаля поочередно проникали в Париж и растворялись в его космосе, затаиваясь на конспиративных квартирах, но Фуше точно контролировал игру с помощью собственного агента, Дюшателье, находящегося в самом штабе "Жоржа". Он знал, что 4 ноября в столицу прибыл Жойо (псевдоним "Ассас"), 8 ноября – Ла Ойе Сен-Хилар (псевдоним "Рауль"), в ноябре же – Лимулен (псевдоним "Бомон" он же "Ради Короля"), и в самом конце месяца – глава шуанов в Иль-де-Вилан, Сен-Режан (псевдоним "Пьерро"). Сеть дополнялась: адъютантом Кадудаля Костером де Сен-Виктором и прибывшим прямо из Лондона Гидом де Невиль, который и встал во главе заговора.

То, что Фуше знал каждое слово, высказанное на первых конспиративных собраниях заговворщиков, и что мог создать знаменитый впоследствии "шуанский атлас", называемый еще "топографией шуанов" (все данные про агентов Бурбонов во Франции), было эффектом умелого оперирования двойными агентами. При дворе Константина Великого подобных агентов называли "глазами государя". Фуше, которого называли "князем полиции", последовательно реализовывал принцип, который через сто лет весьма точно воплотил в словах префект Лепен: "Когда собираются четыре заговорщика, двое из них – это мои люди" [Эти же слова приписывали также шефу полиции Людовика XV, де Сартину].

Раз уж мы говорим об этом, стоит вспомнить, что Фуше, у которого имелись собственные информаторы в любых кругах, в любом кабачке, чуть ли не в каждом доме и даже в каждой серьезной постели (в том числе, и в постели Наполеона, о чем я расскажу в главе, посвященной даме треф), не интересовался исключительно заговорами. Просто была у него такая слабость весьма полезная, раз ты министр полиции – что он любил знать "что играется" не только при свете солнца или свечей, но и в темноте, шепотом, на ушко. Для этой цели он применял профессиональных агентов, но не только их. Один генерал, собравшийся устроить шикарный прием с обедом, узнал, что этого ему нельзя сделать без участия полиции. В гневе он примчался к Фуше, вопя, что не желает присутствия "мусоров" за столом. Министр сочувствовал ему, но не уступал. Генерал совсем уже потерял голову, но тут Фуше пришла в голову интересная мысль:

– А не могли бы вы, генерал, показать мне список приглашенных?

Получив его и глянув на первые несколько строк, он сказал:

– Согласен, присутствие агентов полиции здесь излишне.

После этого небольшого отступления, позволяющего нам получше оценить таланты трефового туза, вернемся к рассказу.

Первым агентом Фуше в парижской сети роялистов был перекупленный шуан с псевдонимом "Матфей", сотрудник Лимулена. Но у заговорщиков имелась и собственная внутренняя контрразведка, которая раскрыла изменника. "Матфея" пригласили прогуляться по окрестностям Версаля, после чего никто уже в живых не видел. Министр тут же ввел в сеть своего агента, Дегре, тем самым сохраняя контроль над ситуацией.

2 декабря 1800 года собравшиеся в тайном укрытии Сен-Режана роялисты постановили, что "гражданин Бонапарте" будет застрелен в театре из воздушных ружей, закупленных у прекрасного оружейника Бувена, и начали тренировки в стрельбе на территории Булонского леса. Фуше об этом знал, но четырьмя днями позднее произошло событие, полностью меняющее ситуацию. Дегре, презрев абсолютно все принципы конспирации, среди бела дня беззаботно вошел в здание министерства полиции. Дом давно уже был обставлен шуанами, которые узнали "своего" человека и сориентировались, что это шпион полиции, и что вся сетка долгое время контролировалась Фуше. Дегре сразу же после возвращения закололи, и шуаны начали лихорадочно ликвидировать контактные точки и конспиративные квартиры. Прошло несколько часов, прежде чем "князь полиции" сориентировался, что у него выбили второй "глаз", и что инициатива уходит из рук. По его приказу с улиц Сен-Перес (министерство полиции) и Иерусалим (префектура) отряды агентов атаковали центры заговорщиков. Только удары эти попали в пустоту, и нить, соединяющая министра полиции с шуанской сеткой, бесповоротно порвалась. Над головой Первого Консула Республики нависла смертельная опасность.

5

6 декабря обе стороны пережили поражение, но обе вышли из него без особого ущерба. Фуше тут же был обвинен придворной камарильей в достойной наказания неспособности, тем не менее – вопреки надеждам группы Талейрана Наполеон не убрал "князя полиции" с поста. Бонапарте никогда не позволял управлять собой какому-либо придворному "лобби", давить на него, вопреки мнению Бонапарте, было практически невозможно. А по мнению Наполеона Фуше был самым великолепным полицейским мира с тех пор, как полиция вообще появилась, что полностью соответствовало истине.

В свою очередь, шуаны, которые в течение нескольких дней чувствовали себя словно человек, которого неожиданно трахнули по голове дубинкой, сумели прийти в себя и организовать новые конспиративные квартиры. И все же, крах 6 декабря не остался без последствий – по невыясненным причинам Гид де Невиль вышел из игры. Тогда во главе сетки встали два самых опасных роялиста в Париже: тридцатичетырехлетний бывший офицер флота Пьер Робино де Сен-Режан [Некоторые письменные источники того периода дают другое написание: Робине де Сен-Регент] и тридцатидвухлетний модник с аристократическими манерами, шевалье Жозеф Пико де Лимулен. К этой паре присоединился некий парижский индивидуум, бывший моряк и поставщик оружия заговорщикам со стороны Кадудаля, Жан Франсиск Карбон (псевдоним "Малыш Франсиск").

Названная троица решила заменить мало эффективные, по их мнению, ружья, более действенным изобретением Шевалье, "адской машиной".

17 декабря, переодевшись бродячими торговцами, заговорщики отправились на улицу Месле, где за 200 франков купили у торговца зерном Ламбеля небольшую тележку и дохлую гнедую клячу. 20 декабря кузнец Легрос подковал лошадь, а двумя днями позже бочар Баррору установил на тележке деревянную бочку, окованную 10 железными обручами.

Покушение было назначено на 24 декабря 1800 года. Это была среда. Вечером этого дня в Опере, тогда еще называемой Театром республики, должна была состояться торжественная премьера оратории Гайдна "Сотворение мира" с оркестром из 250 музыкантов и великолепными солистами: Гаратом и мадемуазелью Барбье-Вальбон. Весб Париж буквально с ума сошел на почве этого представления: несмотря на астрономические цены, билеты вырывали друг у друга из рук. Живой интерес Бонапарте к музыке и театральному искусству в какой-то мере гарантировал заговорщикам, что в этот вечер Консул удостоит здание Оперы своим присутствием. Дорога из Тюильри в Оперу вела через узкую и слабо освещенную улочку Сен-Никез [Сегодня эта улочка уже не существует. Ее снесли, продолжая улицу Риволи].

В среду утром Карбон запряг лошадь в тележку, и наша троица отправилась к воротам Сен-Дени. Там пара верных людей (их так никогда и не идентифицировали) нафаршировала бочку порохом, пулями и металлическими обрезками, превращая ее в классическую "адскую машину", которую от подобной конструкции Шевалье отличало лишь то, что взрыв должна была инициировать искра от пропитанного серой фитиля, вставленного в взрывчатую массу, а не выстрел из ружья. Было решено применить очень короткий фитиль, что увеличивало шансы успеха для покушения, но одновременно совершенно минимизировало шансы уйти живьем для экзекутора, который поджигал этот фитиль.

Эту задачу взялся выполнить движущий дух всего предприятия, карлик (140 см роста) с узенькими плечами, бледной кожей и запавшими щеками, окружившими длинный нос. Но любой человек, который – судя по мизерной фигуре – осмелился бы перейти дорогу этому фанатику, имел бы возможность в 99 процентах получить весьма болезненный урок того, что внешность обманчива. Сен-Режан, а именно о нем мы сейчас говорим, принадлежал к той расе урожденных десперадо, которых французы зовут "risque-tout" ("рискую всем"), так что ничего удивительного, что опасности он не испугался.

Ближе к вечеру заговорщики перевезли заряд по улицам Ньев-Егалите, Круа-де-Птис-Шампс, Оноре и Мальте, и около шести часов установили его в улочке Сен-Никез, в двадцати с лишним метрах от площади Каруссел. Карбон тогда исчез (скорее всего, его отослали домой), Лимулен же встал у места пересечения улочки с площадью, чтобы дать товарищу знак, что карета Консула приближается. Во время предшествующих покушению испытаний "Пьерро" вычислил, что взрыв произойдет через 5-6 секунд с момента поджога фитиля. Именно столько времени нужно было карете, чтобы преодолеть расстояние от угла улицы до места, где находилась "адская машина".

К 18-15 они были готовы, и все, что оставалось им сделать – это ожидать в углубляющейся темноте улочки, обитатели которой и не предполагали, какой жестокий удар готовит для них этот приближающийся вечер.

6

Сен-Режан ожидал не один. Поскольку повозка была поставлена поперек улочки, частично перегораживая ее, а фитиль располагался сзади, заговорщик одновременно следить за переступавшей с места на места лошадью. Учитывая это, Лимулен подошел к одной из двух девиц, торговавших булками на улице Бац и предложил им 12 су за то, чтобы какое-то время клячу подержать. 14-летняя Марианна Пьюзоль выразила согласие. Сен-Режан сунул ей в руку бич, а второй рукой приказал держать лошадь за узду.

Постепенно становилось темнее. Моросил дождик. В располагавшейся неподалеку гостинице "Отель де Лонгвиль" проходило какое-то празднование, по улочке пробегали поздние прохожие, удивленно поглядывая на съежившуюся от холода девочку, придерживающую лошадь и играющуюся бичом. Тем временем, в Тюильри Бонапарте размышлял над тем, стоит ли вообще покидать дворец.

Было заранее установлено, что семейство Бонапарте-Богарне почтит представление своим присутствием, но уставший от работы Наполеон в последний момент раздумал ехать. Только лишь после долгих уговоров и обид Жозефине при помощи дочери от первого брака, Гортензии Богарне, удалось убедить мужа, после чего отправились к каретам. Бонапарте должен был ехать в первой из них, а во второй – Жозефина. В самый момент посадки Консул раскритиковал шаль супруги, та тут же решила ее поменять, и адъютант Наполеона, Рапп, побежал во дворец за недавно привезенной из Константинополя кашемировой шалью. В то время, когда Наполеон со своими офицерами уже уехал, Жозефина все еще ожидала свою шаль, что отстрочило ее отъезд, что в результате спасло ее от смерти.

Около 20:30, Сен-Режан, нетерпеливо ожидающий сигнала от Лимулена, вдруг увидал въезжающего в улочку со стороны площади единственного всадника. Это застало его врасплох. На основании наблюдений, проведенных во время подготовки, заговорщики установили, что карета Наполеона ездит в сопровождении двух взводов конных гвардейских гренадеров – один спереди, а второй сзади. Так оно по сути и было, но по случайности в тот самый вечер гренадеров расставили иначе – оба взвода ехали за каретой, а перед нею продвигался один единственный всадник, задача которого состояла в том, чтобы расчищать дорогу. Это была первая из целой серии удивительных случайностей, которые, по счастью для Бонапарте, тем вечером сплелись в единую цепочку.

Удивление Сен-Режана было усилено следующей неожиданностью – по непонятным причинам Лимулен подвел и не подал условного знака. Но даже эти две первые случайности вовсе не изменили ситуацию исключительно в пользу Консула; изумленный Сен-Режан в мгновение ока догадался, что "чистильщик" является авангардом свиты, и в тот момент, когда карета Бонапарте приблизилась к выходу улицы, поджег фитиль, опоздав, самое большее, на пять секунд, то есть, не настолько, чтобы это могло бы спасти жизнь Наполеона, если бы все остальные события пошли в соответствии с предположениями заговорщиков. Вот только все эти расчеты пошли псу под хвост в результате последующих странных стечений обстоятельств.

Долгое время после покушения во всех его описаниях основной была версия (ее можно обнаружить и в современных работах), что Сен-Режан, которого отпихнул в сторону гренадер-"чистильщик", поджег фитиль слишком поздно, уже в тот момент, когда карета Консула проехала мимо "адской машины". Но все было не так. Действительно – всадник, заметив тележку, мешавшую проезду, подъехал рысью, отпихнул заговорщика под стенку, ударил клячу плашмя саблей, тем самым заставив тележку отъехать, а сам поскакал дальше. Но, как следует из обнаруженного впоследствии полицейскими в квартире Сен-Режана егго письма "Гидеону" (второй псевдоним Кадудаля), в котором участник покушения описывал события и оправдывался – фитиль был им подожжен еще до того, как гренадер отпихнул "адскую машину" в сторону.

Так что Сен-Режан не опоздал, и в тот момент, когда карета Консула въезжала в улочку Сен-Никез, искра уже начала свой путь к взрывчатой массе. Преодолев тридцать метров, карета проехала мимо "адской машины", а взрыв все еще не наступил. Только еще после более десятка секунд из небольшой улочки выстрелил чудовищный огненный гейзер. Но уже слишком поздно.

В письме к Кадудалю "Пьерро" предполагал, что неудача заговора была последствием плохого качества пороха. А самом же деле она случилась в результате последующего стечения обстоятельств. В течение дух часов ожидания моросящий дождь подмочил фитиль, и потому искра добралась до пороха не через шесть, а только лишь через двадцать с лишним секунд. Это во-первых. Во-вторых же, знаменитый кучер Бонапарте, Сезар Жермен, в тот день упился и управлял лошадьми в состоянии похмелья. Заехав в улочку, он решил преодолеть ее молнией. Он "приободрил" лошадей кнутом, и карета пролетела мимо "адской машины" намного быстрее, чем можно было предполагать, что удвоило ошибку в расчетах заговорщиков [Вскоре после покушения, парижский цех возчиков устроил в честь Сезара шикарный пир, на котором пили за здоровье кучера потому, что он упился, выполняя свои обязанности перед хозяином]. Все это привело к тому, что когда улочка на мгновение превратилась в извергающийся вулкан, карета Наполеона с большей частью эскорта уже свернул за перекресток. Другими словами, все это привело к тому, что история Европы пошла именно так, как нам известно по учебникам.

7

Последствия взрыва были чудовищными. Марианну разорвало на куски; от тела остались только ноги, одну руку нашли на крыше ближайшего дома, и только лишь через несколько дней – другую, лежавшую в тридцати метрах от места взрыва. Все это выглядело настолько ужасно, что останки никак невозможно было показать матери ребенка, вдове Пьюзоль. "Ле Монитор" от 4 января 1801 года сообщил, что погибло 10 человек, а 30 было ранено. Числа эти были занижены вдвое; впрочем, многие тяжелораненые вскоре умерли [До сих пор среди французских историков по этому вопросу имеются значительные расхождения. Например, Тулар говорит о 2 убитых и 6 раненых (понятно, что это нонсенс); Костело, соответственно, сообщает про 12 и 28; Сен-Илер 12 и 32, Гобер и Люкас-Дюбретон 10 и 30, Лакруа и Обри 20 и 53; Кодешо, Лефевр и Крестьен 22 и 56 (последнее ближе всего к правде). По приказу Наполеона лечение раненых оплачивалось из государственной казны, а вдовы и сироты после убитых получили высокие пенсии]. Около полусотни домов на улице Сен-Никез имели настолько потрескавшиеся стены, что уже были непригодными для проживания. В радиусе нескольких сотен метров от места взрыва валялись оторванные человеческие конечности. Во всем квартале вылетели стекла, в том числе и во дворце Тюильри, расположенном в трехстах метрах, в фасаде со стороны взрыва тоже не осталось ни одного целого стекла. Несмотря на подобный чудовищный расклад, цель нападения – Бонапарте – не имела даже царапины; лишь последний в эскорте гвардеец был сброшен с седла раненой лошадью.

Наполеон во время поездки подремывал, и ему снилось (о чем он впоследствии, на Святой Елене, рассказывал) форсирование реки Тальяменто во время итальянской кампании. Разбудили его неожиданный толчок и отзвук взрыва. Кто-то закричал: "Нас взорвали!" Часть военных эскорта предполагала, что в них выстрелили картечью. Карета остановилась на несколько секунд, понадобившихся Наполеону, чтобы удостовериться, что никто из сопровождающих не погиб. После чего Консул скомандовал: "В Оперу!" и погрузился в молчание.

Карету Жозефины, которая ехала с Раппом, Гортензией и беременной Каролиной Мюрат, тоже тряхнуло, из-за чего в ней вылетели все стекла, но задержка, вызванная поисками новой шали, привела к тому, что карета находилась слишком далеко от места взрыва, чтобы подвергнуться какой-либо опасности. Жозефина несколько раз крикнула: "Это устроено против Бонапарте!"

Через мгновение подскакал посланный Наполеоном гренадер с известием, что Консул жив и желает, чтобы супруга возвратилась в Тюильри. Только Жозефина решила ехать в Оперу, и компания в ее карете понемногу начала успокаиваться. За исключением Каролины – ее не нужно было успокаивать, так как взрыв не произвел на нее ни малейшего впечатления. Это была единственная из сестер Наполеона, которая вела против него интриги и предавала его иностранным державам, как только научилась интриговать и предавать. Судьба брата была ей абсолютно безразлична.

Взрыв был услышан по всему городу, все подумали, что произошло землетрясение. В Опере, где несколько ми нут перед тем началось представление оратории, грохот взрыва заглушил оркестрантов и вызвал громкие комментарии среди публики. Взволнованный комендант Парижа, генерал Юно, схватился с места со словами:

– Что это должно значить? Странно, кто в такое время стреляет из пушек?

Через мгновение дверь правительственной ложи с треском распахнулась, и в ложу вступил Наполеон со всей свитой. На вопрос Юно, он процедил с абсолютным спокойствием:

– Эти сволочи хотели меня взорвать. Будьте добры, передайте мне либретто.

Известие молнией разнеслось по залу. Люди совершенно перестали интересоваться спектаклем, все лица обернулись к ложе Консула. Когда туда вбежала Жозефина, публика встала и устроила Наполеону бурную овацию. Среди распаленного окружения лишь один человек мог импонировать каменным спокойствием – им был сам Бонапарте. Все приветствия его никогда не трогали; "если бы меня волокли на эшафот, эти люди вопили бы так же радостно, толпа всегда остается толпой", – говаривал он. Слезы Жозефины его тоже не тронули; "слезы ей к лицу", – частенько повторял он.

8

Сразу же по окончании оратории Наполеон отправился в Тюильри и собрал правительство. Холодный как мрамор в театре, теперь, перед лицом подчиненных он спустил вожжи и, побелев от бешенства, выдал длинную тираду о… "проклятых якобинцах", покушающихся на его жизнь. Никто из присутствовавших министров и чиновников по-другому и не думал, все были уверены, а скорее, не осмелились бы не быть уверенными, что покушение, как и несколько предыдущих, было организовано якобинским подпольем. В этом собрании не хватало только одного, хотя и самого нужного, человека – министра полиции.

Фуше покинул Оперу сразу же после появления Консула в ложе и буквально через несколько минут после взрыва оказался со своими людьми на месте покушения, начиная следствие. Условия, в которых пришлось ему действовать, были чрезвычайно трудными; полицейские пропихивались через заторы карет скорой помощи, сквозь толпу пожарных, врачей, санитаров и просто зевак, бродящих в покрывавшей улицу кровавой грязи. Вокруг них звучала какофония плача, стонов, ужасного воя раненых, хрипов умирающих и ругани санитарной службы, не успевающей с помощью. Тем не менее, уже с самого начала полиция добилась некоторого успеха. Один из самых способнейших сотрудников Фуше, фактический вице-министр, Пьер Реаль, сразу же заметил, что подковы разорванной в клочья лошади были прибиты несколькими часами раньше, а значит, наверняка в Париже.

Еще Фуше приказал, чтобы останки лошади и повозки были перевезены во двор префектуры, после чего помчался в Тюильри, полагая, что там сейчас идет битва за его голову.

И он не ошибался. Воспользовавшись гневом Бонапарте, представляемая Талейраном и Рёдерером придворная камарилья приступила к окончательному наступлению, аргументируя, что министр не предупредил заговора, потому что он ни на что не годен и "никогда ни о чем не знает". Прибытие "князя полиции" прервало этот лай. Глаза всех присутствующих повернулись в его направлении, и Фуше, прежде чем встать перед Консулом, заметил в этих глазах ожидание приговора. Для всех них он уже был политическим "живым трупом", а искаженное в бешенстве лицо Наполеона, казалось, лишь подтверждает это.

Обращаясь к Фуше, Бонапарте начал с повторения старых обвинений против якобинцев, а затем заявил, что пришло самое время окончательно с ними расправиться. Не успел он закончить, как произошло нечто совершенно неожиданное. Министр, воспользовавшись мгновением, которое Консулу потребовалось, чтобы перевести дух, продолжил его буквально двумя предложениями:

– Это не якобинцы, а роялисты. Чтобы это доказать, мне нужно восемь дней

У клакеров, окруживших Наполеона и уверенных, что ради спасения собственной шкуры Фуше станет во всем поддакивать Консулу, волосы стали на головах дыбом. Наступило мгновение совершеннейшей тишины, которую прервал взрыв ярости Бонапарте. Это был один из знаменитых приступов ярости Наполеона, о которых никогда не было известно наперед, когда они настоящие, а когда деланные. Бонапарте рвал и метал, проклиная "республиканских экстремистов", и бросал в лицо Фуше такие эпитеты, среди которых для печати годятся только "враль" и "кретин".

Фуше стоял перед Наполеоном холодный и бесстрастный будто ледяная статуя. Весь этот тайфун не оставил на нем ни малейшего следа, ибо Фуше, равно как и Талейран, принадлежал к тем людям, которых невозможно вывести из себя. Стала довольно известной сцена, разыгравшаяся спустя несколько лет, когда Наполеон, прознав о подозрительных политических махинациях Талейрана, отматерил его в присутствии мужской части придворных самыми отборными солдатскими словечками и, пригрозив напоследок расстрелом, назвал "дерьмом в шелковых чулках". За все время этого приступа бешенства у Талейрана на лице не дрогнул ни единый мускул, так что прав был шурин Наполеона, неаполитанский король Мюрат, говоря: "Талейран, это дипломат такого класса, что, если бы во время разговора его с тобой кто-то пнул его в зад, то по его лицу ты бы этого даже не заметил". Если бы Мюрат сказал это о министре полиции, то и в этом случае не разошелся бы с истиной.

В конце концов, Бонапарте утих и отдал Фуше приказ начать массовые аресты якобинцев. Министр поклонился и вышел. Когда двери за ним закрылись, Талейран взял слово и заявил, что Фуше прикрывает якобинцев, поскольку когда-то и сам был одним из дирижеров якобинского террора, и его до сих пор связывают дружеские узы с давними подельниками. Обвинять человека типа Фуше в симпатиях к побежденным было шуткой совершенно неостроумной; но фактом оставалось то, что в 1793-1794 годах Фуше прославился как якобинский "лионский палач", проводя там массовые казни (среди всего прочего, он заменил малопроизводительную гильотину картечью). Под конец Талейран предложил арестовать Фуше и в течение 24 часов рас стрелять!

Если бы Наполеон послушался, то направленное против него покушение на улице Сен-Никез обрело бы парадоксальный финал – оно вычеркнуло бы из списка живущих оберполицмейстера эпохи. Но, как я уже вспоминал, Наполеон имел привычку в подобных случаях слушать исключительно себя, и Жозеф Фуше уцелел. Уцелел и физически, и политически, поскольку самая мягкая из версий наказания министра, высказанная группой Талейрана, предлагала сменить Фуше кем-нибудь "более деятельным". У Талейрана даже список кандидатов был готов, но Консул прекрасно знал, что от каждого из них он может ожидать столько же, сколько и от черепахи, выступившей в гонках, и отбросил всяческие предложения о смене главного квартиросъемщика в доме на улице Сен-Перес.

9

"Князь полиции" послушно выполнил данный ему приказ. Уже на следующий день его подчиненные устроили в Париже и в провинции антиякобинскую охоту на ведьм. Революционеров-террористов сотнями запихивали в тюрьмы и готовили списки на депортацию, которые Фуше подмахивал без слова, хотя прекрасно знал, что к "афере Сен-Никез" якобинцы никакого отношения не мимели. Непосредственно репрессиями руководил префект Дюбуа – сам Фуше хотел иметь свободные руки для игры с роялистами. Эта игра должна была стать самой большой полицейской игрой за всю его карьеру, и министр хорошо понимал, что должен одержать в ней верх любой ценой.

Известно высказывание Наполеона: "По настоящему хорошая полиция отличается тем, что не обращает внимание на вещи, знать о которых не должна". То, что Фуше, стоя во главе репрессий, не обращал внимания на очевидную для него невиновность якобинцев, вытекало из своеобразной интерпретации этой, в какой-то мере правильной максимы. Фуше посчитал, что официально и не обязан знать об их неучастии в декабрьском покушении и, согласно собственным привычкам, не обращал внимания на связанные с этим морально-юридические проблемы. С другой же стороны, он просто не мог позволить себе роскоши не знать об истинных авторах покушения.

"Князь полиции" был достаточно интеллигентным человеком, чтобы понимать – если он приостановит следствие против роялистов, то его согласие на уничтожение продлит его карьеру на очень короткий период: вплоть до того дня, когда общественное мнение получит доказательства того, что виновниками массового убийства на улице Сен-Никез были шуаны. Фуше знал, что рано или поздно такой день наступит, и если к тому времени не он представит доказательства, то будет высмеян всей Францией и растоптан группировкой Талейрана. И тогда уже никто не вспомнит, что с якобинцами ошибся Консул, поскольку победителей не судят, зато судят их неудачливых слуг. Фуще прекрасно понимал, что единственным его шансом будет поймать за шиворот устроителей покушения. Вот почему он должен был выиграть в этой игре. Причем быстро, как можно скорее.

10

Уже 26 декабря всех проживающих в Париже торговцев лошадьми заставили пройти мимо останков гнедой клячи, и тогда-то купец Ламбелль припомнил, что неделю назад продал точно такую же лошадь какому-то "ярмарочному торговцу". Молниеносно были найдены обслуживающие заговорщиков бочар, кузнец,

хозяин каретной и старьевщик, который продал синие блузы возниц. Все они более-менее тщательно описали имевшего с ними дело человека со шрамом возле левого глаза. И тогда-то выяснилось, что в картотеке шефа Отдела Безопасности и тай ной полиции министерства, Демаре, имеется карточка с данными на похожего типа, на которой имелось имя Франсуа Карбона.

Таким вот путем был расшифрован первый из трех убийц. Чтобы захватить его, Фуше бросил на операцию весь свой полицейский аппарат и пообещал 2000 луидоров тому, кто поможет в задержании. Однако, несмотря на огромные усилия, день за днем проходил безрезультатно. Карбон провалился сквозь землю. И в такой вот ситуации министр решился сыграть весьма и весьма – как сам убедился перед самым покушением – рискованно: он воспользовался "оком князя". В безумствующий где-то на побережьях Ла Манша отряд Кадудаля был выслан выдающий себя за шуана агент.

И этот ход принес свои плоды. В скором времени человек, пробравшийся в штаб Кадудаля, доложил, что женщина по фамилии Вайон, проживающая в Париже на улице Сан-Мартин, это сестра Карбона. В ее жилище были найдены бочонки от заграничного пороха, который был использован в "адской машине".

Карбон жил у сестры до покушения, но сразу же после него Лимулен переселил его на улицу Касетт, к мадемуазель Цице, которая вела нечто вроде убежища для различных авантюристов, сражавшихся за дело белых лилий. В свою очередь, 30 декабря мадемуазель переправила заговорщика на улицу Нотр Дам-дес-Шампс, в женский монастырь, настоятельницей которого была ее подруга, мать Дьюкесне. Монашкам объяснили, что Карбон – это роялист, который вернулся из эмиграции и требует убежища до того времени, пока получит бумаги, позволяющие ему выйти на свет. Набожные сестрицы все же слыхали кое-что о покушении и со всей простотой спросили Карбона, принимал ли он в нем участие. Тот возмущенно отказался. Тогда они "хитроумно" проверили это, пригласив участвовать в благодарственной мессе с "Te Deum", устроенной в честь "чудесного" спасения Первого Консула. Карбон охотно принял приглашение, что монашки признали неоспоримым доказательством его невиновности.

В монастырских стенах заговорщик ужасно скучал. Он не выдержал даже трех недель и, считая, будто опасность уже прошла, выскочил проведать сестру. Агенты, непрерывно следящие за домом вдовы Вайон, позволили ему войти, выйти и возвратиться в монастырь. Там его и арестовали. Было 18 января 1801 года.

В тот же самый день после очной ставки с бочаром, кузнецом и торговцами, а потом дополнительно прижатый полицией, Карбон "раскололся" и начал всех сыпать. Через час министр знал совершенно все о роялистской конспиративной сетке и о покушении. Теперь у него уже были все необходимые доказательства, и, хотя он добыл их не за восемь дней, как обещал, а затратив в три раза больше времени – все равно это было блестящим достижением.

Когда Фуше предоставил подписанные Карбоном признания Наполеону, тот был вынужден признать, что ошибся, обвинив во всем якобинцев. Только все было уже закончено, поскольку еще раньше, на основании пользующегося поддержкой всего общества распоряжения исполнительной власти, утвержденного сенатом 5 января 1801 года, на Сейшельские острова и в называемую "сухой гильотиной" Гайяну была депортирована вся элита якобинцев – 130 из 223 помещенных в проскрипционных списках лиц, в том числе и прославленный генерал Россиньоль, который хвастался тем, что во времена Конвента собственноручно прикончил 67 священников, отказывавшихся присягнуть революционной конституции.

А Бонапарте и не жалел о случившемся. Якобинцы были инициаторами большинства направленных против него заговоров, так что разгромить их при оказии покушения роялистов было просто как в пословице "вторым жарким" из одного огня, который теперь ожидал шуанов. То, что экс-якобинец Фуше безжалостно преследовал якобинцев, будучи свято уверенным в их невиновности, Наполеон отметил словами:

– Ах, этот Фуше! Всегда он одинаков. Впрочем, это уже не имеет никакого значения, сейчас я уже освободился от них.

Его тоже не волновали моральные аспекты операции, ибо государственная необходимость, освещенная именем Макиавелли [Наполеон был автором снабженного комментариями и до сих пор считающегося лучшим французского перевода "Государя"], была возведена им на алтарь гораздо выше, чем мораль. И если бы в то время кто-нибудь обвинил его в жестокости (историки-роялисты с удовольствием занимались этим в эпоху Реставрации), он, несомненно, ответил бы словами Уайльда: "Жестокость, временами, бывает нашей повинностью, ибо нет ничего более подлого, чем оказывать милость несчастным, осужденным самим Богом".

11

Чтобы выиграть свою великую игру до конца, Фуше должен был исключить всех остальных участников покушения, а вот это уже было нелегко. Два посланных в Бретань агента, которые должны были отравить Кадудаля, были раскрыты и повисли на дереве. В свою очередь, все парижские конспиративные квартиры, указанные Карбоном, оказались пустыми.

Лимулена, спрятавшегося в заброшенных подземельях собора святого Лаврентия, так никогда и не схватили. Полиции лишь удалось выяснить, что, прежде чем исчезнуть окончательно, на какое-то время он мелькнул в Бретани. В одном из прибрежных монастырей нашли его бывшую невесту, которая, потрясенная ужасами 24 декабря, постриглась в монахини, перед тем вернув обручальный перстень жениху-убийце. Может именно поэтому многие историки и литераторы посчитали покушение на улочке Сен-Никез самым романтическим за всю наполеоновскую эпоху [На мотивах этого покушения было основано множество авантюрно-шпионских книжек. Во Франции самым знаменитым был роман Жоржа Онэ, изданный у нас [в Польше – прим.перев.] под названием "Долой Наполеона" (Варшава, 1926); а в Польше – роман Антони Поплавского "Король шпионов", изданный во Львове (1908) под псевдонимом "Е.Х."].

Сен-Режан на свою беду из столицы не выехал. Спустя несколько дней после взрыва "адской машины", тяжело раненный в руку, он потащился в сторону Лувра. Страдания его были ужасными – он практически оглох и ослеп, из носа и рта лилась кровь. На Королевском Мосту он свернул в комок одежду возницы и выбросил в Сену, а потом с огромным трудом добрался до своей комнатушки в доме на улице Пруварес и свалился на кровать. К нему тут же вызвали священника (это был дядя Лимулена, иезуит Клосривьер) и врача. Оба эти человека догадались, откуда взялись раны, но никто из них Сен-Режана не выдал, потому что первый из них ненавидел Наполеона, а второй ненавидел доносы. Впоследствии оба заплатили за это тем, что несколько лет видели небо в клеточку.

В тот же вечер Сен-Режан сменил место жительства, устроившись у некоей мадам Журдан на улице Огессо. Но там он не провел даже суток и вновь сменил квартиру. При этом он надеялся на то, что благодаря подобным "скачкам", не попадется в лапы Фуше. Только ведь Фуше называли "князем полиции" не просто так. По его приказу из тюрьмы выпустили одного из агентов Кадудаля. 27 января этот человек зашел в дом на улице Фор-Сен-Оноре, и как раз там же обнаружили и арестовали "Пьерро".

30 марта 1801 года в Париже начался процесс над участниками покушения, а так же их случайными и неслучайными сообщниками. 4 апреля Карбон и Сен-Режан были приговорены к смертной казни; женщин, дававшим им укрытие (в том числе и настоятельницу монастыря), врача и священника – к тюремному заключению и высоким штрафам.

После того, как суд высшей инстанции отклонил просьбу о помиловании, 20 апреля, в час дня обоих заговорщиков, одетых в красные рубахи, привезли на Гревскую площадь. Кордоны жандармов с трудом сдерживали обезумевшую толпу. Ведомый на гильотину Карбон метался в руках стражников и лепетал:

– Люди добрые, я сделал так ради короля!

"Добрые люди" охотно линчевали бы его – малышку Марианну еще не успели забыть. Сен-Режан принял смерть достойно.

Вот так закончилась игра, которая принесла Фуше наибольший из его полицейских успехов, который потом был назван "Маренго Фуше". А сходство баталии министра против шуанов с битвой под Маренго действительно велико поначалу проигрыш и угроза полного разгрома, а в конце молниеносный успех.

12

Фуше, которого в 1809 году именовали князем Отранто, владел портфелем министра наполеоновской полиции в 1799-1802, 1804-1810 годах и во время ста дней. После Ватерлоо ему удалось втереться в доверие к Бурбонам, но совсем ненадолго. Роялистские ультра, которые прекрасно помнили о том, что он голосовал за смерть Людовика XVI, о гекатомбе сторонников "ancien regime", устроенной им в Лионе, и о победных поединках с шуанами, быстренько оттерли его от власти и выкинули за границы Франции.

Умер "князь полиции" 26 декабря 1820 года в изгнании, в Триесте.

Через шесть лет, 28 сентября 1826 года, на другой стороне Атлантического Океана, мир живых покинул священник Пико де Клосривьер. Его паства оплакивала его, поскольку это был человек ангельского сердца, который неутомимо помогал бедствующим. О нем было известно очень мало. Говорили, что в

Соединенных Штатах он появился в самом начале века и, мучимый какой-то ужасной тайной, поступил в проводимую орденом сульпицианцев семинарию Девы Марии в Балтиморе. Это было правдой. Этот европеец через Канаду добрался до Нью-Йорка под именем Гитри. Но когда 1 августа 1812 года епископ Балтиморы рукоположил его и назначил настоятелем в Чарльстоне (Южная Каролина), этот человек уже носил имя Клосривьер.

Прихожане любили патера Клосривьера, ибо – о чем я уже упоминал – свою жизнь он посвятил оказанию помощи ближнему, и его жалели, поскольку отчаяние, постоянно рисующееся на его лице, уже в 40 лет сделало его стариком. Монахини монастыря Сошествия Духа Святого в Джорджтауне, священником которого он стал в 1814 году, считали его святым мучеником.

Несколько раз после 1815 года к нему приезжали какие-то гости из Франции, уговаривая возвратиться на родину, но он отказывался. Еще запомнили, что он никогда не улыбался и что каждого 24 декабря вечером ложился на пол выстроен ной им часовни (для целей строительства продал свои французские имения) и до рассвета лежал крестом, ревностно предаваясь молитвам. В подземелье этой часовни его и похоронили в гробнице, которую перед тем он собственноручно украсил портретами Людовика XVIII и Карла Х, и которая сохранилась до нашего времени, покрытая патиной и заброшенная.

Сегодня туристы-янки, посещающие могилу "Отца Клосривьера" не знают, кто лежит в этой гробнице, равно как их предки в первой четверти XIX века не знали, что заботящийся о них неулыбчивый, скромно одетый и светящий тонзурой душе пастырь когда-то носил моднейшую прическу "а-ля Титус" и звался Жозефом Пико де Лимуленом, что его разыскивала вся французская полиция как убийцу двадцати с лишним человек. И, что лежа крестом в каждую предрождественскую ночь на камнях пола своей часовни, он молил Бога прощения за смерть 14-лет ней девочки, у которой он отобрал жизнь, заплатив взамен двенадцать су.

ТУЗ ЧЕРВЕЙ

1770

КАРЛ ШУЛЬМАЙСТЕР

1853

ИМПЕРАТОРСКИЙ АГЕНТ НОМЕР 1

Этот шпик, чистый как дева – странное соединение

римлянина, спартанца, монаха и капрала – был шпионом

так же, как бывают священником.

Виктор Гюго в "Отверженных"

1

Историю военной разведки и контрразведки творил окруженные тучами серостей и второплановых статистов немногочисленные великие артисты, мастера искусства добычи секретной информации и саботажа, такие как Бутен, Бловиц, Бомарше или же де Бомон (шевалье д'Эон), а также Штибер, Зильбер, Сосновский и Зорге (разве не интересно, что фамилии всех этих звезд в латинском написании начинаются с букв "Б" или "С"? Знатоки каббалы начали бы делать выводы с того, что припомнили нам связь обеих этих букв с 8). В империи военного шпионажа они являются принцами – королевский же скипетр принадлежит рыжеволосому эльзасцу, признаваемому многими специалистами выдающимся асом разведки всех времен. Этим человеком был Карл Шульмайстер, он же "Рыжий Карл", он же "Мсье Шарль", шеф разведки Наполеона I, неуловимый демон с сотней лиц, доводящий до отчаяния беспомощные по сравнению с ним контрразведки европейских держав. Знающий цену слова Бонапарте назвал его "императором шпионов".

2

Карл Людовик Шульмайстер родился 5 августа 1770 года в небольшом эльзасском городке Фрайштатт, в семействе лютеранского пастора. На самом ли деле он был сыном этого пастора, это уже дело другое. До Шульмайстера весьма рано дошли слухи о недолгой связи, соединявшей когда-то его мать с венгерским аристократом, и хотя парень так и не нашел твердых доказательств того, что является плодом любви матери и венгра, вопрос происхождения сильно повлиял на психику будущего архишпиона. Однажды вдолбив себе, что протестантский священник был всего лишь его воспитателем, охваченный манией дворянства Шульмайстер в течение многих лет своей жизни тратил большие деньги на изысканные костюмы, изучал салонные манеры у нанятого специально для этой цели обедневшего аристократа, окружал себя сказочной пышностью и подделывал генеалогические документы, которые должны были свидетельствовать о его связях с высшим обществом. Бросаясь в омут азартных авантюр, интриг и боевых столкновений, он искал в полученных успехах компенсации за утраченную в детстве голубую кровь.

В возрасте 15 лет предприимчивый юноша вступил в гусары Конфланса, но очень скоро вернулся к гражданскому платью и забавлялся промышленностью, сельским хозяйством и коммерцией, женившись в промежутке (1792 г.) на Шарлотте Унгер, дочери местного владельца шахты. Я написал: забавлялся, ибо в математическом уравнении, касающемся заработков юного Шульмайстера все, находящееся в числителе, являлось ширмой – знаменателем же всех профессий рыжеволосого была чрезвычайно выгодная в прирейнских землях контрабанда. В паре с выгодой всегда шел риск, только рыжий эльзасец любил рисковать с самого детства, опять же, он слишком хорошо вбил себе в голову французскую поговорку: "Qui ne risque rien n'a rien". Дерзко разыскивая опасности, парень становился капризным – последующий азарт был хорош лишь тогда, если был крупнее предыдущего.

Вскоре Шульмайстер сделался "королем эльзасских контрабандистов", что самому ему казалось титулом крайне мизерным; сам он мечтал о славе первого контрабандиста Франции, наследника знаменитого Мандрина. Неоднократно он пересекал границу под огнем таможенников, не оставаясь перед ними в долгу. В одной из перестрелок он убил защитника закона. За подобные преступления всегда предусматривалась смертная казнь, но в данном случае власти проявили удивительную медлительность в поимке убийцы. Ничего удивительного во всем этом не было лишь для тех, кому было известно, что уже с 1795 года Шульмайстер соединил профессию преступника с функциями полицейского агента, относясь к своей первой профессии как к совершенно естественному дополнению второй. В конце концов, он полностью забросил контрабанду и полностью посвятил себя шпионской карьере, которая оплачивалась парижской полицией.

Поначалу особой работы у него не было, и он скучал в качестве одного из многих рядовых агентов, трудящихся в прирейнских областях, что для человека, прекрасно понимающего собственные небанальные способности, было просто невыносимо. Карьера эльзасца пошла быстрее, когда, по приказу Наполеона, Фуше передал все секретные документы, касающиеся Германии, а также списки действующих там агентов, полковнику (а впоследствии генералу) Савари, который был начальником личной охраны Консула, и вместе с тем стоял во главе центрального органа французской военной разведки и контрразведки, так называемого Секретного Кабинета [Cabinet Secret был создан в период Консульства, а точнее, возобновил свою деятельность, поскольку по прямой линии был потомком существовавшего еще перед Революцией Bureau de la Partie Secrete].

Анна Жан Мари Рене Савари (1744 – 1833), перешедший в историю как самый фанатичный, не знающий колебаний и ужасно жестокий сателлит императора, признавал принцип, что ради добра императора и Империи лучше покарать десять невиновных, чем пропустить одного виноватого, в связи с чем, от ненавидящих его салонов он получил прозвище "князя насилия" (сам Наполеон именовал его князем Ровиго). Ему приписывали такие слова: "Если бы Бонапарте приказал мне убить собственного отца, я бы это сделал". На самом деле ничего подобного он не говорил, но важно было не это, но факт, что подобные слова ему можно было приписать, поскольку генерал был одним из тех, мораль которых основывается на послушании – причем, послушании абсолютном. Это же полностью оправдывало его второе прозвище: "Императорский чего изволите".

Будучи начальником Секретного Кабинета и полиции Великой Армии, Савари достиг множества успехов, но самым величайшим из его достижений, вне всякого сомнения, было "открытие" Шульмайстера, чтобы сделать того своей правой рукой и заместителем. Впервые имена обоих появились в громком "деле князя д'Энгиена".

3

В 1804 году, когда Наполеон планировал высадку десанта на Британские острова, Англия ответила серией покушений на жизнь Консула. Во время допросов после раскрытия очередного заговора Кадудаля прозвучали слова о каком-то замешанном в дело князе из дома Бурбонов. Французская полиция и контрразведка пришли к выводу, что человеком этим может быть только Луи Антуан де Бурбон Конде, князь д'Энгиен, который, согласно рапортов шпионов, пребывал в приграничном Эттенхайме. Бонапарте, которому осточертела охота, организованная на него англичанами ("Неужто я собака, в которую можно безнаказанно стрелять на улице!?"), по наущению Талейрана отдал приказ, в силу которого отряд драгун нарушил границу Бадена и похитил князя в Винсенн. Там же, ночью с 20 на 21 марта, последний потомок Конде был поставлен перед военным судом, а после этого расстрелян в замковом рву. Казнь, которой управлял Савари, потрясла всю Европу, историки до сих пор спорят относительно обоснованности приговора [Касающиеся заговора Кадудаля обвинения против д'Энгиема были сомнительного свойства; но фактом остается то, что он находился на содержании Лондона, получая оттуда приказы о контактах с британскими агентами (в том числе, и с знаменитым Дрейком), а также официально заявлял свою принадлежность к врагам Бонапарте. Смерть его стала результатом интриг Талейрана, спешки Савари и чистой случайности, когда государственный советники полицейский Реаль, высланный Наполеонов в Винсенн, чтобы остановить казнь и провести дополнительное расследование, опоздал].

Шульмайстер, находясь в расположенном неподалеку от Эттенхайма Страсбурге, был одним из агентов, доставивших информацию о князе, и на этом его участие в деле заканчивается, что не помешало британским историкам (Сет, Иннес, Ньюман, Гриббль и др.) указывать на то, что именно он был осью всей аферы и "убийцей" д'Энгиена. В соответствии с представленной ими версией, "Рыжий Карл" похитил из Страсбурга любовницу князя, посадил ее в Бельфоре, выслал под ее именем поддельное письмо с мольбой о помощи, после чего арестовал спешащего спасти девушку Конде, за что потом шпику выплатили 6 тысяч франков награды. Этими инсинуациями дали себя обмануть некоторые авторы авантюрно-шпионских исследований, в том числе, русский Ефим Черняк. На самом деле, никакой любовницы у князя в Страсбурге не было, поскольку с 1794 года любил пребывавщую с ним в Эттенхайме Шарлотту де Роган Рошфор, арестован же он был генералом Орденером в собственном доме в Эттенхайме во время дремоты после целодневной охоты.

И это бы не единственный случай, когда занимающиеся историей шпионского ремесла авторы в отсутствие достоверной информации про Шульмайстера заменяли ее воображением, сплетнями или же легендами, задрапированными в платье аутентичности. Гораздо лучшим примером является живописная версия о первой встрече эльзасца и Наполеона. В соответствии с ней, амбициозный Шульмайстер устроил для себя аудиенцию в сентябре 1805 года, когда император остановился на пару дней в Страсбурге. Якобы, все это должно было выглядеть следующим образом:

Узнав о пребывании монарха в Епископском дворце, агент рискнул и обратился к чиновнику императорской службы с просьбой предоставить аудиенцию. Просьба его была удовлетворена, и через короткое время он увидел Бонапарте, сидевшего в кабинете над почерканными карандашом картами. Наполеон глянул на рыжеволосого крепыша и неприязненно спросил:

– Чего хочешь?

– Я полицейский агент, сир. Моя фамилия Шульмайстер, и я пришел просить…

Наполеон, считая, что это будет просьба о повышении в чине, прервал рыжего и отправил его из кабинета, чтобы несколькими минутами позднее услыхать доходящие из прихожей вопли и странные отзвуки. Открыв дверь, он увидал сгорбленного старика с морщинистым лицом, дергавшегося в руках державших его жандармов.

– Уйди, старик и не мешай мне работать! – крикнул Наполеон. – Лишь уважение к твоим седым волосам удерживает меня от того, чтобы примерно наказать тебя!… И вообще, кто ты такой?

– Шульмайстер, все тот же Шульмайстер, сир. К вашим услугам.

Бонапарте поначалу остолбенел, затем расхохотался, и наконец, восхищенный столь замечательным умением переодевания, поверил Шульмайстеру ключевую разведывательную операцию.

Описанная выше сценка, представляемая различными авторами в самых разных фабульно-диалоговых версиях, не является ничем иным, как только легендой. В момент прибытия Наполеона в Страсбург Шульмайстер давно уже действовал в Австрии. Фактом является то, что "Рыжий Карл" с помощью грима мог воплощаться в шкуры удивительнейших персонажей с несравненным мастерством (в связи с этим Фуше назвал его "Протеем разведки и провокации"), но было бы глупо считать, что Наполеон доверился неизвестному агенту разведки лишь потому, что тот прекрасно освоил умение переодевания и грима.

На самом же деле, встреча Наполеона с Шульмайстером произошла годом ранее, в совершенно иных обстоятельствах. В тот момент, когда Наполеон понял, что непосредственное нападение на Англию придется отложить, а в первую очередь расправиться с созданной за британское золото атифранцузской континентальной коалицией, французская разведка, в полном согласии с генеральным штабом, решила начать крупную шпионскую игру, цель которой состояла в том, чтобы перечеркнуть намерения Лондона и Вены. Для реализации такой игры был нужен гениальный игрок, туз среди тузов. Савари, получивший задание найти такого человека, не колебался ни минуты и указал на Шульмайстера. И вот тогда-то эльзасец предстал перед повелителем, который, согласно максиме Макиавелли, что "хороший монарх обязан быть львом и лисом одновременно", придавал шпионству огромный вес.

Сразу же после аудиенции Шульмайстер начал крупную, переполненную блефом, игру в покер, результат которой, известный под именем "ловушки в Ульме", потомство оценило как самый замечательный шпионский подвиг всех времен и народов.

4

В самом начале 1805 года предводитель военной фракции при венском дворе, тупой, кичливый невежда, генерал Мак, которому удалось убедить императора Франца о необходимости начать войну, получил из Германии письмо от некоего венгерского магната, изгнанного из Франции за шпионскую деятельность в пользу Австрии. Мечтающий отомстить аристократ предлагал военному советнику Франца II секретные штабные документы французов, понятное дело, за достойную оплату.

Мак пригласил подателя письма в Вену, а полученные документы, среди которых были письма высших французских офицеров, желающих возвращения Бурбонов на трон, передал – с понятным в таких случаях недоверием – на экспертизу. Начальник разведки Мака, капитан Венд [В некоторых источниках встречается написание Вент или же Вендт], один из руководителей австрийской шпионской службы Рульцки и комиссар политического бюро Штайнхерр заявили, что представленные бумаги самые настоящие, и что ценность их просто огромна. А когда, вдобавок, оказалось, что Венд и Рульцки знают приезжего лично и ручаются за него словом чести, Мак был просто в экстазе: вот он получил источник информации, о которой до сих пор мог только мечтать. Он тут же приписал венгра к собственному разведывательному отделению и ввел его в высшие военные круги Вены.

Всю долгую жизнь Мака преследовало упорное невезение. Он проиграл множество битв и кампаний, а в 1799 году даже попал в плен к французам (его обменяли на генерала Карбонна). Теперь же он почувствовал, что фортуна повернулась к нему лицом, и что французы за все ему заплатят. У Мака были бы все основания на реализацию своих мечтаний, если бы не то мелкое обстоятельство, что его новый агент с венгерскими родовыми бумагами на самом деле звался Шульмайстером, а два венгерских ренегата, Венд и Рульцки, давно уже находились на содержании французской разведки.

В те времена лишь у не обращавших достаточного внимания на вопросы контрразведки австрийцев было возможно то, что у других просто не могло быть возможным. Практически весь их шпионский аппарат на самом деле действовал в пользу Франции. Например, Венд появился неизвестно откуда. Его привез эрцгерцог Фердинанд, якобы по рекомендации военного министра. И вот такому вот человеку, без какой-либо проверки лояльности, без рекомендаций и документов, тут же дали чин капитана и доверили руководство разведки штаба армии! За эту и подобные ошибки Австрии пришлось заплатить по самому большом счету.

В августе 1805 года Наполеон направил семь корпусов своей Великой Армии против действующей на германских территориях австрийской армии Мака. План императора, предполагающий отрезать австрийцев от подходящих со стороны Галиции русских, мог быть перечеркнут одним-единственным разумным решением Мака – приказом отступить в направлении армии Кутузова. Но, дезинформированный Шульмайстером и Вендом, Мак принял решение закрыться в ульмской крепости. Шульмайстер убедил его, что моральное состояние французской армии просто катастрофическое, и что Наполеону придется в любой момент отступать, поскольку в Булони уже высадились англичане, а в самом Париже вспыхнуло антибонапартистское восстание. Офицеры Мака, проявляя понятное недоверие в отношении таких сообщений, могли предполагать, что Ульм сделается могилой для австрийской армии, и настаивали на отступлении. И вот тогда Шульмайстер решился на воистину королевский блеф – он передал сообщение в штаб французов, и там, в течение всего лишь одной ночи, отредактировали и отпечатали в полевой типографии "чрезвычайное издание" парижской газеты, рассказывающее про антинаполеоновские выступления в Париже. Агент Шульмайстера молниеносно доставил газету в крепость, и "Рыжий Карл" перечеркнул все последние сомнения Мака.

Когда возле Ульма появились передовые отряды кавалерии Мюрата, Шульмайстер объяснил это как ход, прикрывающий отступление французов. И глупый Мак, не сомневающийся в своем успехе, продолжал торчать на месте. К тому моменту, когда он сориентировался в истинном развитии ситуации, было уже поздно. Стальное кольцо Великой Армии окружило Ульм, не давая австрийцам ни малейшего шанса. 17 октября Мак подписал позорную капитуляцию, а двумя днями позднее его войска сложили оружие. Шульмайстера среди пленных не было, поскольку он, парой дней раньше выцыганил от Мака пропуск в Страсбург с целью… выявить намерения неприятеля.

Практически без единого выстрела, оперируя исключительно гением собственного агента, Наполеон захватил в плен лучшие австрийские дивизии 33 тысячи человек, 18 генералов, 60 пушек и 40 знамен! Ульмская победа Шульмайстера была оценена ведущим экспертом США по вопросам шпионской деятельности, полковником Элиссоном Индом (бывшим начальником разведки в штабе генерала Мак-Артура) как наиболее блестящее достижение в области стратегической разведки за всю мировую историю.

5

Из Страсбурга Шульмайстер отправился вслед за остатками отступающих австрийцев. Прекрасный актер, одинаково хорошо владеющий немецким и французским языками, он перемещался среди врагов, переодевшись бродячим торговцем табаком и "воды жизни", передавая в штаб Наполеона информацию капитального значения. Постепенно он концентрировал свое внимание на русской армии, и уже 26 октября доложил Савари, основываясь на полученных от Рульцки сведениях, о перемещениях войск Кутузова. В ноябре Шульмайстер добрался до Вены и "демаскировал" Мака как изменника, в результате чего тот был осужден на 20 лет строгого тюремного заключения (впоследствии, когда роль Шульмайстера уже сделалась известной, Мака помиловали).

В Вене Шульмайстер установил контакт со своим агентом, бывшим (еще в ульмский период) членом штаба эрцгерцога Фердинанда, а в настоящее время инспектором венской полиции и секретарем военного придворного совета, Бендлем. Бендль акклиматизировал "Герра Карла" в окружении Франца II, и Шульмайстер предпринял целую серию выходок, в которых фантазия шла наравне с наглостью. В качестве германского принца он принял участие в маневрах корпуса австрийских войск; выдавая себя за венского полицейского агента, он вытянул что только мог из генерала Мервельдта; в мундире австрийского генерала ассистировал в сверхсекретном заседании военного совета австрийского императора, и, якобы, вкрутился даже в штаб Кутузова, и, вроде бы, даже встреча российского царя Александра с Францем II не обошлась без присутствия феноменального шпиона. Прошу не удивляться всем этим "якобы" и "вроде бы" – большинство сведений о деятельности Шульмайстера по вполне очевидным причинам проверить невозможно.

Постепенно австрийская контрразведка, предупрежденная офицерами, вырвавшимися из Ульма перед капитуляцией, начала уделять больше внимания рыжеволосому офицеру в мундире гусара (самый любимый род войск Шульмайстера). В конце концов, эльзасца расшифровали, и ему пришлось из Вены бежать. Но он продолжал действовать на австрийской территории. Во время очередной миссии Шульмайстер и сопровождающий его верный помощник Рипманн попытались склонить к работе на французскую разведку типа по имени Иосиф фон Руэфф, которого повстречали в трактире под Линцем. Это было ошибкой – Руэфф выразил согласие, после чего выдал парочку полиции. Дальнейшее развитие этой истории не вполне ясно. По непонятным причинам двух шпионов, которых тащили в вену на расстрел, жестоко избили и бросили в придорожный ров уже в качестве трупов. Рипманн и вправду не выжил, но крепкое тело эльзасца выстояло, и Шульмайстер потащился в Вену, где его обложили в очередной раз. Жизнь в совершенно драматических обстоятельствах, буквально в последний момент, ему подарила бравурная операция французских "спецназовцев". Это был высланный, скорее всего, Савари, отборный отряд кавалеристов, ворвавшийся в Вену в качестве авангарда Великой Армии.

Шульмайстер, что называется, родился в сорочке, если говорить о его побегах чуть ли не из под крышки гроба. Самый интересный из них описал, на основании свидетельств более 20 французских офицеров, придворный фармацевт Наполеона, Каде де Гассикурт:

Шульмайстер ехал тогда, переодевшись немецким ювелиром, с великолепно подделанным паспортом, на встречу с тайным французским агентом, полковником австрийских гусар, Сулковским [До настоящего времени западные историки не имеют понятия, о каком Сулковском здесь идет речь, и имени его не называют. Это, без всякого сомнения, был Александр Сулковского, сводный брат Юзефа [героя борьбы Польши за независимость – прим.перев.], поскольку только он в наполеоновскую эпоху служил в австрийской армии, и как раз гусаром]. Он должен был передать ему важные документы из французского военного министерства. По причине измены, а также из-за постоянных успехов ослабления внимания, "Рыжий Карл" во время этой миссии попал в лапы австрийцев. Во время обыска полицейские без труда нашли компрометирующие документы, спрятанные в шляпе и в шкатулке с бижутерией. Военный суд по традиции тут же приговорил Шульмайстера к смертной казни. В тот же самый день серьезно избитого эльзасца перевезли в Кёнигграц, где, в связи с наступившей ночью, казнь отложили до утра. И той же ночью полицейский агент отправился в путь, чтобы арестовать Сулковского.

Эта ночь должна была стать последней в жизни рыжеволосого, но трагизм ситуации его не сломил. Сомневающиеся в том, что наилучшим лекарством для трагизма является соответствующая доза комизма, наверняка поменяют свое мнение, познакомившись с описанием ночи, которую осужденный на смерть превратил в пьяную гулянку, втягивая в нее и охранявших его стражников. Нужно было воистину обладать стальными нервами, чтобы за несколько часов до казни рассказывать охранникам непристойные анекдоты и распевать популярные парижские куплеты. Шульмайстер с юмором висельника дрался за шанс выжить. И выиграл. Солдаты, слыша пикантные истории, которыми угощал их подопечный, не могли удержаться от смеха.

– Смех рождает жажду, разве не так, господа?! – воскликнул Шульмайстер. – Давайте выпьем, я ставлю!

Австрийцы колебались, но среди них был один дезертир из французской армии, с которым Шульмайстеру удалось заранее договориться. Именно он побежал за вином, и уже через несколько минут эльзасец наполнял кружки своих стражей. Они не имели ни малейшего понятия, что пьют вино с наркотиком, который осужденный высыпал в вино с ловкостью фокусника. Это правда, перед этим его несколько раз обыскивали, но никому в голову не пришло, что предусмотрительный шпион держит ампулу с порошком в самом интимном укрытии человека. Эффект действия наркотика (а может и яда) был молниеносный. Австрийцы, колышась в такт напеваемых Шульмайстером куплетов, погрузились в глубокий сон. Эльзасец переоделся в мундир одного из них, уселся на коня и принял решение, которое мог предпринять только лишь человек с большим сердцем, храбростью и фантазией.

Любой другой шпион после столь чудесного освобождения думал бы лишь о спасении собственной шкуры. Любой другой, но не мой червовый туз, который не забыл, что собственной неосторожностью подставил Сулковского. Шансы спасения этого последнего были ничтожны, ведь уже пару часов в пути находился агент австрийской полиции с приказом арестовать гусарского полковника. Шульмайстер предпринял безумную гонку, ставкой в которой была жизнь коллеги, при этом он загнал нескольких лошадей, но первым добрался до лагеря Сулковского, после чего они вместе умчались в направлении расположения французской армии.

6

Вернемся в Вену 1805 года. Захватив город, Великая Армия должна была отправиться на север, против надвигавшейся российско-австрийской армии. Для этого необходимо было пересечь Дунай, понятное дело, по имеющимся мостам. Вся штука заключалась в том, что австрийский князь Ауэршперг получил приказ взорвать мосты в тот самый момент, когда французы к ним приблизятся.

13 ноября 1805 года у въезда на деревянный мост Табор появился тип, перепоясанный белым шарфом парламентера. Это был загримированный Шульмайстер, который учтиво сообщил командующему обороной моста, полковнику Герингеру, о заключенном перемирии и о ближайшем визите маршалов Мюрата и Ланнеса, которые желают оговорить с князем Ауэршпергом условия прекращения военных действий. И действительно, вскоре появились маршалы, одетые в парадные мундиры, и с парой офицеров свиты начали переезжать через мост, пользуясь пассивностью захваченного врасплох событиями Герингера. Австрийские солдаты пришли в себя, увидав, что за маршалами потихоньку подходят и французские гренадеры, но Мюрат с Ланнесом так долго морочили им головы, рассказывая о якобы перемирии, что когда прибежал князь Ауэршпег, было поздно о чем-либо говорить – мост уже находился в руках французов. Скомпрометированный князь вопил: "Вся эта мистификация – это недопустимое нарушение всех законов ведения войны!", забывая о том, что главным и единственным законом войны является: победить противника.

В захваченной Вене Шульмайстер выполнял функции генерального комиссара полиции и разведки, своей информацией помогая Наполеону одержать абсолютную победу под Аустерлицем (2.12.1805 г.) над объединенными армиями Австрии и России.

Во время этой кампании Шульмайстер – мастер грима и распознавания загримированных людей – впервые в жизни позволил застать себя врасплох переодетой и загримированной особе. Ясное дело – "cherchez la femme". Наполеон скучал во время долгих, одиноких ночей в Шёнбрунне, посему вечно готовый услужить Шульмайстер тут же нашел чрезвычайно красивую и склонную проявить любезность "богу войны" блондинку, 28-летнюю Еву Краус фон Мюльфельд. Несколько позже, во время одной из эскапад императора за пределы голода, быстрые глаза "Рыжего Карла" заметили в свите неизвестного ему офицера в голубой (адъютантской) униформе. Он тут же очутился рядом и, хватая за узду коня неизвестного, нарочито грубо спросил:

– Кто вы такой?

Офицер приложил тонкий пальчик к губам и шепнул в ответ:

– Тихо! Это я…

Таким вот образом фроляйн фон Мульфельд покорила сердце человека, которого весьма сложно было завоевать маской.

7

Закончившаяся полнейшим успехом кампания 1805 года обратила внимание всей Европы на рыжеволосого эльзасца. Бонапарте в присутствии всех придворных обнял его со словами:

– Карл, ты один стоишь целой армии. Я доволен тобой.

"Я доволен тобой" – за эти три слова любой солдат Великой Армии позволил бы порубить себя на куски. Кроме того, Шульмайстер получил 40 тысяч (потом еще 60 тысяч) франков пожизненной ренты и земельные владения. 12 января 1806 года он оставил Вену и отправился в родной Эльзас. Здесь он выкупил неподалеку от Страсбурга 162 гектара земли вокруг имения Мейнау и возвел великолепную резиденцию, окруженную английским парком, с романтическими храмами, гротами, статуями и озером, в центре которого стояла фигура обожаемого им Наполеона. Самые лучшие столяры оборудовали ему рабочий кабинет с мебелью, где была масса тайных местечек, открываемых секретными механизмами. Именованный одним из руководителей Секретного Кабинета, Шульмайстер приспособил на башне страсбургского собора оптический телеграф Шаппа, позволяющий переслать сообщение в парижский центр всего за полчаса. Жители Страсбурга видели его не раз, прогуливающегося с собачкой, одетой в забавное пальтецо. Никто понятия не имел, что в эту смешную одежку зашиты самые секретные документы французской разведки.

"Король шпионов", казалось, был удовлетворен собственным положением. Но только на первый взгляд. Все свои богатства Шульмайстер отдал бы за одну-единственную цацку – крест Почетного Легиона. Но император ничего не слушал и, несмотря на просьбы самого князя Ровиго, неизменно отвечал:

– Медали у меня для военных, для шпионов остается золото.

Генералы Великой Армии зарабатывали состояния на сведениях Шульмайстера и гордились рядами орденов, которых ему отказывали. Он никогда не мог переболеть этого и старался воевать как солдат, чтобы доказать Наполеону, что заслуживает отличия.

Такую возможность предоставила ему новая кампания, начатая осенью 1806 года. "Рыжий Карл" отправился во главе гусар Савари против пруссаков, которые вдруг задумали свалить могущество Наполеона. В двух великих битвах (Йена и Ауэрштадт) французы уничтожили военные силы прусской монархии, и через месяц Наполеон уже владел всем наследием Фридриха Великого. Шульмайстер демонстрировал примеры отваги, граничащей с безумием, несколько раз сам шел в атаку, желая саблей добыть орден, и вместе с Савари принял участие в завоевании Ростока и Визмара. Последний эпизод князь Ровиго описал в своих воспоминаниях:

"Визмар требовалось взять с марша, чтобы город не успел дождаться помощи со стороны прусского генерала Хусдома. Задание было крайне сложным, но со мной был человек неслыханной отваги, который бросился в бравурную атаку". Шульмайстер, поскольку это именно он был упомянутым храбрецом, разбив по пути авангард Хусдома, ворвался в город. Прусский офицер из армии Блюхера, увидав французских гусар безнаказанно шествующих по улицам, созвал своих людей для обороны.

– Напрасное сопротивление, господа! – заблефовал Шульмайстер, – ваш генерал уже сдался!

Гарнизон позволил себя разоружить, и Шульмайстер захлопнул городские ворота перед самым номом прибывшего Хусдома, который, впрочем, тоже капитулировал. Пленников в количестве 2200 человек отослали в Шпандау, и добычей французов стала приличных размеров контрибуция, наложенная на город. Английские историки с подозрительным постоянством твердят что "Рыжий Карл", якобы, присвоил для себя из этой контрибуции 2 тысячи золотых талеров в счет "возмещения расходов".

Во время той же самой кампании Шульмайстер вступил в сверхинтересный поединок с группой британских коммандос, реализующих под командованием Бенджамена Батхурста антинаполеоновскую операцию "Chess-player" ("Шахматист"). Описание этого поединка станет содержанием одной из моих следующих книг [Примечание переводчика – такую книгу В. Лысяк написал. Она так и называется "Шахматист". Укого имеется доступ к польским журналам "Панорама" конца весны – начала лета 1980 года, могут ознакомиться с ее фрагментами. Мне до конца роман прочитать не удалось в связи с известными событиями лета 1980 года, когда в наших киосках перестали продавать любую польскую прессу, даже "Пшиячулку". С тех пор для меня эта книжка сделалась голубой мечтой. Но в 1989 году, во время посещения Польши, мне ее достать не удалось, зато посчастливилось купить "MW" этого же автора!].

После захвата Великой Армией территории Восточной Пруссии, Шульмайстера в конце 1806 года именовали префектом полиции в Кенигсберге, откуда как "Мсье Шарль" он руководил антироссийскими разведывательными операциями. Русские еще не слишком хорошо знали рыжего дьявола, зато пруссаки, почувствовавшие его деятельность на собственной шкуре, выражались о нем с ненавистью, соединенной с глубоким уважением: "Die Grosse Spion".

"Медали у меня только для военных!" Не забывающий об этом Шульмайстер принял участие в битве под Фридландом (14.04.1807 г.) и, атакуя линии российской пехоты, был подстрелен в лицо. Но даже это не склонило Наполеона изменить свое мнение в вопросе награждения. Обогащенный золотом и шрамом, разочарованный эльзасец вернулся в собственные владения. Мейнау представляло для него базу для последующих операций. Когда в Эльзасе вспыхнуло антибонапартистское движение, Шульмайстер в мгновение ока растоптал очаги бунта, безжалостно расправившись с его поводырями. Некоторые английские источники сообщают, что, время от времени, он даже появлялся в Ирландии и Англии.

8

В сентябре 1808 года в Эрфурте произошла великая встреча двух европейских владык, Наполеона и царя Александра. Всего лишь один человек во всей Империи мог гарантировать Бонапарте надежную защиту во время съезда Шульмайстер, именованный начальником эрфуртской службы безопасности. По его приказу все бездомные и бродяги в радиусе многих километров от города были посажены под превентивный арест; несколько сотен специальных агентов днем и ночью шастало по улицам и 28 кабакам Эрфурта, а 30 юношей из лучших семейств образовало почетную гвардию Наполеона. Сам Шульмайстер лично следил за украшением города, проверял верноподданнические манифесты и организовывал клакеров для встречи монархов. В результате коронованных особ приветствовал "спонтанный" энтузиазм масс.

И все же, в каком-то смысле, Эрфурт был крупным проигрышем "Мсье Шарля". Хотя все любовницы Александра I в течение данной встречи были агентессами Шульмайстера, эльзасец так и не узнал, что прямо у него под носом министр иностранных дел Франции, Талейран, изменяет Наполеону на тайных переговорах с царем. За то со своими обязанностями "гориллы" Шульмайстер справился безукоризненно. Хотя начальник французского гарнизона в Эрфурте, Одино, заверял, будто "Шульмайстер не смыкает глаз круглые сутки", тем не менее, окружение Бонапарте опасалось покушения на императора со стороны антифранцузской организации прусской молодежи (Тугендбунд). Опасения эти были обоснованы, но и уверенность Одино относительно Шульмайстера тоже имела под собой основания. В тот момент, когда Наполеон отправлялся на встречу с царем по дороге на Веймар, через приветствующую толпу начал в направлении монарха протискиваться молодой человек с решительным взглядом. Хороший наблюдатель мог заметить и то, что за юношей словно тени следуют два полицейских агента. В последний момент они сделали все надежды фанатика напрасными, выкручивая ему руки за спину. Шульмайстер действовал без промаха.

Арнольда Апфеля (именно так звали покушавшегося, притащили в магистрат, и там при нем обнаружили пистолет и чек на 100 флоринов, подписанный "Д.Х.", что позволило предполагать, будто инициатором покушения был давний прусский министр Харденберг. На вопрос Шульмайстера, зачем Апфель приближался к императору, тот с издевкой ответил:

– Колдун пообещал мне, что если я коснусь Наполеона, то исполнятся все мои желания.

Наполеон не был мстительным. Довольно скоро Апфеля выпустили на свободу.

Чеоез год (1809), когда Наполеон второй раз напал на Австрию, автором похожего покушения стал 28-летний баварский веревочник, Людовик Вольф, болезненно ненавидящий "корсиканского тирана". Отец Вольфа погиб под Гогенлинденом, два брата – под Йеной, а мать умерла в 1806 году, выйдя из тюрьмы в Брунау, куда французы поместили ее за шпионские действия. Но более всего Вольфа бесила необходимость отложить свадьбу со своей любимой, Еленой Сервенс, поскольку в Баварии заключение любых браков было тогда отложено вплоть до завершения военных действий.

22 июля 1809 года Наполеон въезжал в Абенсберг во главе корпуса Даву и в сопровождении баварского короля Максимилиана, ищущего у французов защиты перед территориальными притязаниями Австрии. Вольф, прекрасный стрелок, узнал про дату въезда от раненного французского курьера и вечером 21 июля затаился в так называемом "доме Штильцера" у дороги на Абенсберг. Там он терпеливо ожидал всю ночь у окна второго этажа, пока около 8 часов утра не увидал мундиры авангарда французов. С опытностью охотника он подпустил Наполеона на близкое расстояние и тщательно прицелился. В тот же самый момент удар дубинки выбил у него оружие из рук, а чей-то стальной кулак повалил покушавшегося на землю.

Полтора века спустя некий человек в Далласе тоже ожидал у окна придорожного дома, когда мимо проедет глава государства. Этому человеку не помешали выстрелить и убить, поскольку, в отличие от агента Шульмайстера, Вердера, который провел с несостоявшимся убийцей всю ночь в пустом доме, агенты охраны президента США ночь перед покушением провели за выпивкой. Если бы Кеннеди имелся свой Шульмайстер, он, скорее всего, жил бы до сих пор.

Узнав про покушение, Наполеон спросил:

– Так кто же такой, этот Вольф? Прусский Брут?

– Нет, сир, это баварец, – ответил ему Шульмайстер.

– Странно, заметил на это император, – я помогаю его отчизне, а он пытается меня убить.

Вольф смягчил сердце монарха, стоя на коленях и прося милосердия. По приказу Наполеона ему выплатили 100 луидоров на свадебный пир и дали разрешение на брак с невестой. Немецкие газеты перегоняли друг друга, восхищаясь великодушием императора.

9

Во время кампании 1809 года Шульмайстер сражался и на поле битвы, где неоднократно отличился, в том числе и при захвате моста в Ландшуте. Новый пример своего шпионского мастерства он дал во время битвы под Ваграмом, когда из амбара чьего-то имения прослеживал перемещения австрийских войск. Его рыжую бороду заметили в люке, и отряд жандармов окружил домик. Шульмайстер в последний момент успел намылить лицо и приветствовал ворвавшихся вовнутрь австрийцев, спокойно спускаясь с лестницы с завязанной под подбородком салфеткой и бритвенными приборами в руке.

– Где шпион?! – взвизгнул офицер.

– Наверху, лежит раненый в кровати, – флегматично ответил Шульмайстер, после чего, когда жандармы поспешили по ступеням, бесследно испарился.

Номеров подобного рода на счету эльзасца было множество. Среди всего прочего, однажды, чтобы спастись от плена, он приказал вынести себя из осажденного города в гробу.

В захваченной во второй раз Вене Шульмайстер – генеральный комиссар полиции – ввел военный режим. И в то же самое время, Шульмайстер – любитель искусства во всяческих его проявлениях – в качестве генерального цензора организовывал театральную жизнь, возвращал хозяевам реквизированные книги, предпринял перевод произведений Вольтера, Дидро, Гольбаха и Гельвеция. Его рациональный ум подталкивал его в направлении "распространения в обществе света истины" – как сам говаривал. Монахам же угрожал:

– Буду держать их в монастырях под замком и следить за тем, чтобы не мутили головы людям.

Именно к этому периоду относится единственная достоверная запись, касающаяся физических черт и характера Шульмайстера, оставленная в мемуарах уже упоминаемого Каде де Гассикурта:

"Утром меня представили Шульмайстеру, человеку неслыханного мужества, с крепчайшими принципами и необыкновенной субтильностью. Мне была любопытна эта личность, о которой мне рассказывали чудеса. Я увидал мужчину среднего телосложения, которое совсем не портило замечательную фигуру, с умными, пронзительными глазами и суровым, покрытым шрамами лицом, с звучным голосом и несколько резковатыми движениями. Мы беседовали об "Анахоретах" [Спектакль по пьесе лифляндского автора, который ставился в Вене по инициативе Шульмайстера], а также о двух девочках-сиротах, которым Шульмайстер стал приемным отцом".

10

12 октября 1809 года в Вене произошло третье по очереди покушение на Наполеона, которое проводилось молодым немцем. В данном случае Шульмайстер не предупредил покушавшегося – ему пришлось бы стать ясновидящим, чтобы сделать это, поскольку 18-летний, нежный будто девушка блондинчик, сын пастора, идеалист Фридрих Штапс, впоследствии называемый "орлеанским девом", действовал совершенно самостоятельно, без согласования с какой-либо организацией, что исключало предварительное раскрытие заговора. Во время военного парада в Шёнбрунне он хотел приблизиться к Наполеону, но юношу вытеснили за кордон жандармов. Он попытался во второй раз, и вот тогда-то один из оттаскивающих парня жандармов нащупал под его одеждой что-то твердое. Это был большой кухонный нож.

Арестованный и доставленный в бюро Савари Штапс не желал отвечать на какие-либо вопросы и требовал личной встречи с императором. Такую возможность ему предоставили. Переводчиком был эльзасец Рапп. Сохранилась (в записках Демарета, Савари и Раппа) довольно интересная "стенограмма" этой беседы:

Наполеон: – Ты меня знаешь?

Штапс: – Да, сир.

Н: – Где ты меня видел?

Ш: – В Эрфурте, сир, прошлой осенью.

Н: – Что ты хотел сделать этим ножом?

Ш: – Убить вас, сир.

Н: – Ты с ума сошел, молодой человек! Может ты "одержимый"?!

Ш: – Нет, сир, я в здравом уме и не знаю, что значит "одержимый".

Н: – Может ты больной?

Ш: – Я не болен, чувствую себя хорошо.

Н: – Тогда зачем же ты хотел меня убить?

Ш: – Потому, сир, что вы несчастье для моей родины, но вы слишком гениальны, чтобы вас можно было победить как-то иначе.

Н: – И чего же ты хотел достичь этим преступлением?

Ш: – Мира для Германии, сир.

Н: – Но ведь я сражаюсь не с Германией, а с Австрией! И это именно она объявила мне войну!

Ш: – А Германия все так же находится под властью оружия, и ее давят реквизициями. Голос с неба подсказал мне, что убийство одного человека вернет мир.

Н: – Разве Бог разрешает убивать?

Ш: – Это необходимая жертва. Сама Европа вложила мне оружие в руку.

Н: – Но ведь это не я начал войну, почему тогда ты не уничтожишь агрессора? Так было бы справедливее…

Ш: – Все так, не вы, сир, начали войну, но, чтобы ее прервать, легче убить одного человека, чем тех нескольких монархов, которых вы всегда побеждаете, и у которых нет ни капли вашего гения.

Н (после нескольких минут глубокой задумчивости): Каким образом ты хотел меня убить?

Ш: – Я хотел подойти, спросить, каковы шансы на мир, и в тот момент, когда вы бы отвечали, сир, я бы вонзил вам нож в сердце.

Н: – За это мои люди разорвали бы тебя на куски.

Ш: – Я ожидал этого и был готов к смерти.

Н (снова после долгого молчания, мрачный, но с явной теплотой в голосе): – Ты экзальтирован, у тебя слишком горячая голова. Неужто ты желаешь довести свою семью до отчаяния? Если я верну тебе свободу, возвратишься ли ты к родителям и оставишь преступные намерения?

Ш: – Я не желаю милости, жалко лишь, что у меня не получилось.

Н: – Черт возьми! Получается, что для тебя преступление – это ничто!

Ш: – Убить вас, сир, это не преступление, но обязанность.

Н (вновь после молчания, очень тепло): – Кто та особа, портрет которой нашли у тебя?

Ш: – Молодая девушка, которую я люблю.

Н: – Она будет обеспокоена той кашей, которую ты заварил.

Ш: – Ее обеспокоит то, что мне не удалось. Она ненавидит вас, сир, точно так же, как и я сам.

Н: – О господи! Так что же мы, в конце концов, решим? Если я тебя помилую, ты меня оставишь в покое?

Ш: – Если мы будем иметь мир, тогда – да. Но если война продолжится, я прикончу вас, сир.

После этого Наполеон еще попросил своего придворного медика, доктора Корвисара, исследовать Штапса. Врач объявил, что юноша абсолютно нормален. Военный суд приговорил молодого немца к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 17 октября. А тремя днями ранее был заключен мир, о котором так мечтал Штапс! Глава французской тайной полиции, Демаретс, заверял в своих мемуарах, что Штапса наверняка бы помиловали, если бы не неожиданный отъезд Наполеона в Париж ночью 15 октября. Немецкого студента не простили Савари и Шульмейстер, которым была предоставлена свобода действий. Они никогда не прощали людей, которые пытались навредить их идолу. Даже "одержимых".

11

В 1810 году закончилось многолетнее правление Фуше на посту министра полиции. Причиной, по которой "князь полиции" получил отставку, стало то, что полицейский аппарат он превратил в "государство в государстве". Непосредственным поводом – подозрительные контакты с Лондоном. Предлогом к предоставлению отставки – беззаконная миссия, с которой Фуше выслал в Англию своего дружка, одного из крупнейших спекулянтов и взяточников ампирной эпохи, банкира Оврара.

Новым министром был именован Савари. Он не обладал гениальностью предшественника, зато отличался буквально вошедшей в поговорку верностью, а послушные, как известно, более ценятся владыками, чем талантливые. Савари был неплохим организатором, а отсутствие шестого полицейского чувства компенсировал трудолюбием. Ни в коем случае он не был просто тупым палачом, за которого его считали сторонники Бурбонов и устраивающие в салонах "заговоры" обломки аристократии. Ненависть, которую эти люди питали к "князю насилия", объяснялась тем, что если во времена правления Фуше в некоторых салонах было модно оскорблять императора, то с того момента, когда министерство полиции очутилось в руках Савари, модным стало не только не произносить глупостей против Наполеона, но даже остерегаться их выслушивать. Одновременно с тем, совершенно "demode" стало поддерживать уж слишком приятельские отношения с послами чужих держав в Париже. Подводя итоги модным стало проведение времени внутри стен пьемонтской крепости Фенестрель, являющейся любимым адресом нового министра полиции, по которому он отсылал роялистов, а вместе с ними русо- и англофилов.

Рост могущества князя Ровиго был равнозначен гигантскому (хотя и временному) росту значения Шульмайстера. Он сделался фактическим начальником Секретного Кабинета и сразу же… был взбешен, поскольку из под самого носа у него ушли самые ценные документы шпионского министерства [У Фуше имелась собственная, конкурентная относительно Cabinet Secret группа заграничных шпионов]. А все благодаря фантастическому легковерию Савари, которого Фуше, покидая пост, с детской легкостью "надурил".

Отправленный в отставку 3 июня 1810 года "князь полиции" принял своего преемника у себя в кабинете столь сердечно, что Савари был не только удивлен всем этим, но и буквально очарован. Поэтому, когда Фуше предложил, что перед уходом упорядочит архивы, Савари легкомысленно согласился на это, а вдобавок еще и поблагодарил за услугу. В течение нескольких последующих дней и ночей Фуше, при помощи своего самого верного слуги, Гайяра, сжигал в здании министерства свои суперсекретные досье. Въехав на ке Вольтер, Савари застал, помимо кучи пепла, всего лишь две никому не нужные бумажки: десятилетней давности листовку против Бурбонов и список агентов парижской "уголовной" службы. Разгорелся скандал, Фуше попал в еще большую немилость, но только это уже не могло вернуть Савари хорошего настроения и массы ценнейшей информации. Зато он получил значительное количество тайных политических агентов.

Как уже было сказано – Савари не был гением, зато он был трудолюбивым и упрямым человеком, а после собственной компрометации даже проявил немало выдумки в деле возвращения информаторов министерства. Некоторых знали давние сотрудники Фуше. Иные, совершенно не подозревая, что произошло, пришли поприветствовать нового начальника. Савари о каждом новом посетителе расспрашивал у портье. По отношению к лицам, которых служащий уже встречал у Фуше, Савари делал вид, будто знает о них все, то есть, держит их в собственных руках. Таким вот образом, постепенно и незаметно, отстроил, колесико за колесиком, практически весь полицейский аппарат. Это был успех, но успех тихий, в то время как начальный провал прозвучал весьма громко.

Шульмайстеру было неприятно, что его начальник позволил себя столь скомпрометировать. Еще более досадней было ему двумя годами позднее, когда Савари вновь дал обвести себя вокруг пальца, не имея понятия, что прямо у него под носом, в Париже, старый заговорщик, генерал Мале, готовит попытку свержения наполеоновской династии [Этому событию посвящен роман В. Пикуля "Париж на три часа"]. В ночь с 23 на 24 октября 1812 года Мале, пользуясь отсутствием императора, который замерзал где-то в российских степях, захватил врасплох и поместил в тюрьме Ляфорс префекта полиции Паске, а также Демарета и самого Савари. Таким образом, полиция была нокаутирована, и распространяющий сплетню о смерти Бонапарте под Москвой Мале был весьма близок к успеху. Споткнулся он на военных. Сопротивлявшемуся коменданту Парижа, генералу Хулену, он всадил пистолетную пулю в голову, зато в генеральном штабе, где, подозревая мистификацию, его приказы выполнять отказались, Мале своей штучки уже повторить не удалось. Он хотел было застрелить полковника Дусе, но тот краем глаза заметил, как Мале сует руку за пазуху, и бросился в драку. Мале не знал и того, что за его спиной стоял адъютант Дусе, Лаборд. Узнал он об этом лишь тогда, когда Лаборд заломил ему руки. Таким образом мятеж был ликвидирован.

Освобожденный из Ляфорс Савари безжалостно расправился с заговорщиками, проводя массовые расстрелы. Только месть эта не могла смыть пятна осмеяния. Впервые Париж осмелился издеваться над "князем насилия". Из уст в уста переходила история о ночном аресте министра, который вместе с женой сорвался с постели. "Князь струсил, – сказал Монтрон, – зато княгиня показала все, что могла".

Хуже того, издевались и над полицией. Вообще-то, можно было сказать, что заговор был ликвидирован полицией, ведь Дусе и Лаборд принадлежали к военной полиции комендатуры голода, но настоящая полиция позволила – в лице собственных начальников – обезоружить себя как баранов. Ее совершеннейшее незнание о приготовлениях заговорщиков было воистину тревожным фактом. Именно после этой попытки переворота парижане забавлялись едкими диалогами в стиле:

– Знаете ли вы, мсье, что происходит?

– Нет.

– А, так мсье из полиции.

12

Если бы Шульмайстер находился тогда в Париже, то несомненно раскрыл бы Мале намного раньше. Но Шульмайстера не было – в Париже он был "персоной нон грата". Дело в том, что с 1810 года у Франции была новая императрица, дочь семейства Габсбургов, которая не простила Шульмайстеру его штучек с Австрией в 1805 – 1809 годах. Поэтому большую часть времени наш червовый туз проводил либо в шпионских миссиях, либо в далеком Эльзасе, откуда управлял собственными предприятиями. К тому времени он был богачом, владельцем нескольких имений и замков, сахароочистительной фабрики, заводов по производству соды, витриола и масел, многочисленных мельниц, а также финансовым партнером крупных банкиров. Шепотом передавались слухи, будто свое состояние он увеличивал, протежируя армейскому поставщику, некоему Бернарду [Скорее всего, это был тот самый знаменитый шпион, который предоставил французам большие услуги в кампании 1796 года]. Савари же, якобы, "смотрел сквозь пальцы на то, что Шульмайстер сам смотрел сквозь пальцы на подозрительную деятельность Бернарда". Может это и правда, но, скорее всего, это враги Савари и Шульмайстера поливали их грязью всеми возможными путями.

Когда в 1814 году союзники вступили на французские земли, одной из первых сделанных ими вещей была, якобы, месть виртуозу наполеоновской разведки: специальная батарея пушек должна была сравнять с землей эльзасскую резиденцию Шульмайстера. Но это всего лишь анекдот.

К этому времени император поверил ему новую миссию в тылах врага, но поваленный в кровать приступом ревматизма Шульмайстер не был в состоянии выполнить задания, что британские историки объясняли, естественно, холодным расчетом. После пленения Наполеона на Эльбе эльзасец тайно посетил его там, после чего готовил во Франции и в Вене (его видели там во время проведения Конгресса и считали, будто он на службе у Талейрана) почву для реставрации Бонапарте. Когда император сбежал с Эльбы, Шульмайстер отправился ему навстречу, и в Лионе получил приказ добраться до Вены с письмом к Марии Людовике.

В этом письме Наполеон желал, чтобы супруга как можно скорее соединилась с ним. Несмотря на то, что австрийские границы были закрыты для наполеоновских курьеров, Шульмайстер пробрался в окрестности Шёнбрунна. Скорее всего, истинной целью его миссии было похищение Орленка, но задание это было чрезмерным даже для "короля шпионов". Правда, на всякий случай австрийцы вывезли Орленка за пределы столицы. Венская полиция, встревоженная письмом итальянского шпиона, давно уже получавшего жалование от Вены, Хелуцци, который доносил: "Знаменитый Шульмайстер, самый опасный человек Европы, направляется в Вену с секретной миссией", буквально из шкуры вылезала, охотясь на эльзасца. За его рыжую голову назначили громадную награду.

После Ватерлоо и повторного краха императора, охота на супершпиона продолжилась уже на территории Франции. Был проведен тщательный обыск в его замках Майнау и Пипле, а также родные стороны. Шульмайстер сжег все свои документы и перемещался (в окрестностях Парижа) только ночью; днем же он скрывался перед той самой полицией, которой до недавнего времени руководил. В конце концов, с ним установил контакт шеф австрийской разведки, Лангверт. Встреча произошла ночью, в садах Пале Рояль. Когда в темноте Шульмайстера окружили, из под его плаща выглянули пистолетные стволы, и раздались слова:

– Только без шуток! Живым вы меня не возьмете!

Ему предложили сотрудничество, и "Рыжий Карл", чтобы спасти жизнь, предложение принял.

Но пруссаки его не простили. Вечером 17 августа 1815 года его захватил руководитель прусской разведки, Грюнер. "Die Grosse Spion" вначале попал в больницу для умалишенных в Шарентоне, а после этого его посадили в крепость Везель, откуда его выкупили за громадные деньги после заключения парижского трактата.

С тех пор у него уже никогда не было слишком много денег. В результате неудачных финансовых спекуляций его фабрики обанкротились. В 1818 году ему пришлось продать замок Пипле, а довольно скоро и второй – Майнау. Поселился Шульмайстер в скромных апартаментах на площади Броглие в Страсбурге, где его достала следующая беда – он потерял жену и сына. Выдав дочерей замуж, он остался совсем один, если не считать кучи ангорских кошек, разведение которых сделалось его страстью на старость. Но кошек нужно было чем-то кормить, а сам он был уже нищим. Шульмайстер обратился с просьбой о помощи к государству, и Франция смогла отплатить своему герою лишь выдачей лицензии на ведение табачной лавочки!

Один из жителей Страсбурга, современников Шульмайстера, описал его как "маленького старичка, всегда ухоженного, вежливого и пробуждающего симпатию, напоминающего, скорее, нотариуса, чем человека, который захватил Веймар во главе тринадцати гусар".

13

Шульмайстер жил долго и дождался восшествия на трон потомка Бонапарте, а самое главное – торжества справедливости. В средине века лишь немногие обитатели Страсбурга догадывались, какое прошлое несет на своей сгорбленной спине хозяин бедной лавочки с курительным и жевательным табаком. Одно было точно – что он почитатель императора Наполеона, о котором всегда выражался с любовью и уважением. Но подобных почитателей было тогда много, и на почве их чувств восходила звезда Луи-Наполеона. Совершенной неожиданностью стало для жителей города неожиданное посещение этого последнего в 1850 году. Луи-Наполеон приехал лишь затем, чтобы посетить лавочку Шульмайстера. Выходя, он пожал старику руку и громко сказал:

– Благодарю тебя, Карл.

Через два года (1852) Луи-Наполеон превратился в императора Наполеона III. Тремя же годами позднее (1853), Карл Людовик Шульмайстер перенесся в рай Первой Империи, где его ожидал "бог войны", Савари и огромное множество других.

ТУЗ БУБЕН

1775

ФРАНСУА ВИДОК

1857

СТО ВОПЛОЩЕНИЙ "ШАКАЛА"

Вы все устраиваете таким образом, чтобы осужденный

на галеры был явно отмечен, известен, напятнан, а

потом считаете, будто граждане будут иметь к нему

доверие, если уж общество, суд, окружение не имеют

его совершенно! Вы обрекаете его на голод или на

преступление. Он не находит работы, вынужден, из

необходимости, вернуться к давнему ремеслу, которое

и привело его на эшафот. Потому, хотя я и желал

оставить борьбу с законом, но не нашел для себя

места под солнцем. И мне соответствует лишь одно

сделаться слугой той силы, что тяготеет над нами.

Оноре де Бальзак "Последнее воплощение Вотрена"

1

Было начало второго десятилетия XIX века, когда французские банкиры сообщили полиции, что в Париже появились прекрасно подделанные фальшивые банкноты. Хотя эксперты подтвердили, что банкноты производятся вручную, что исключало массовость производства, дело посчитали исключительно важным, и на его завершение выделили крупные средства. Все банки, казино и крупные магазины были взяты под постоянное наблюдение. Единственным результатом столь крупной операции была поимка молодого человек, который всего лишь расплатился фальшивым денежным знаком. Это был художник-минитюарист, что являлось косвенным, но никак не прямым доказательством.

Предполагая, что это именно он производит "миниатюры", которые столь злили финансистов, арест решили отложить, чтобы дать возможность фальшивомонетчику создать следующее свое "произведение". Только через несколько дней парижская "служба безопасности" нагрянула в жилище художника. Самые лучшие специалисты по обыскам обшарили каждый квадратный сантиметр помещения, раскладывая многие вещи на их первоосновы. Шел час за часом, но ничего подозрительного так и не обнаруживалось.

Вместе с полицейскими в жилище вошел человек, отличавшийся от них одеждой и видом. У него было морщинистое, хотя и моложавое лицо, внимательные глаза, экономные движения и широкоплечая, слегка сгорбленная фигура, как будто бы этот человек постоянно готовился к прыжку. В нем было что-то от сжатой пружины. Все время он молчал и вместо того, чтобы распарывать подушки, приглядывался к действиям коллег или же глядел в какую-то известную лишь одному ему точку. Иногда могло показаться, что он спит.

Обыск завершился полнейшим фиаско. Поздно вечером начальник Отделения Безопасности префектуры, Анри, дал знак закругляться. Последние полицейские агенты уже скрывались в двери, когда художник издевательски усмехнулся и бросил быстрый, словно молния, взгляд на стоящую посреди комнаты печку, перед этим довольно-таки тщательно обысканную. И вот тут этот молчаливый тип воскликнул: "Стой!", вернулся в квартиру и снял крышку печки. Под нею он обнаружил хитроумно спрятанные: оригинальную банкноту, служащую образцом, и уже начатый рисунок фальшивого денежного знака. Впоследствии, когда неудачливого фальшивомонетчика вывели (свои дни он кончил в качестве государственного преступника в замке Винсенн), молчун взял в руку лежавшую на столе гравюру и задумался. По странной иронии судьбы, гравюра представляла казнь осужденного за подделку ассигнаций.

Агента, демаскировавшего фальшивомонетчика, за это не наградили, никто ничему не удивился и не проявил восхищения, что это именно он, а никто другой, проявил великолепную наблюдательность. Ведь его и взяли сюда за то, что у него имелись "глаза на спине", что он сам был преступником, фальшивомонетчиком и бандитом, и потому был лучше всех полицейских Франции, которых водил за нос столь долго, что его признали "королем галер".

И никто в то время понятия не мел, что этот человек – это первый в истории человечества великий детектив, и что вместе с ним на свет появится первая ячейка и вообще форма современной уголовной полиции. А конкретней: парижская Сюрте. Тем более, в то время невозможно было предположить, что через десяток с лишним лет некий господин Бальзак сделает из этого человека героя лучших томов своей "Человеческой Комедии". Человека этого звали Видок.

2

Обычный потребитель комиксов и детективных романов уверен, что самыми старыми и обросшими авантюрной традицией уголовными полициями являются Скотланд-Ярд и ФБР, ну а первым детективом мира был прославленный Аллан Пинкертон. На самом же деле самой старой уголовной полицией в мире является Сюрте, а первым Шерлоком Холмсом был Франсуа Эжен Видок. В том году, когда Пинкертон вышел из материнского лона (1819), от самого звука имени Видока дрожали крупнейшие тузы преступного подполья между Альпами, Ла-Маншем и Пиренеями. Но про Видока известно в тысячи раз меньше, чем про Пинкертона, от которого осталась крупная документальная база. Собственно, мы не знаем практически ничего, кроме того, что вышло из его собственных уст.

К сожалению, уста Видока нельзя признать достоверным источником его же биографии. Вылавливать истины из его признаний – это все равно, что заниматься акробатической гимнастикой на снарядах истории.

Если бон хотя бы сам писал эти свои признания. Под именем Видока было издано 6 работ, но сегодня нам уже известно, что он не был прямым автором ни для одной из них. К примеру: "Воспоминания Видока" (Париж, 1828 – 1829) написали два публициста, Льеритье и Морис; "Воры" (1836) – писатель Эдме Бург он же Сен-Эдме, "Настоящие парижские тайны" (1844) – Альфред Лукас, а "Поджариватели с Севера" [Поджариватели – название разбойничьих банд, действовавших во Франции времен Революции и Империи и отличавшихся особой жестокостью. Они совали ноги своих жертв в огонь, чтобы получить информацию о скрытых деньгах. По приказу Наполеона эти банды жестоко преследовались и искоренялись] (1845 – 1846) – Август Виту. Единственная крупная биография Видока, написанная его протектором и защитником, знаменитым адвокатом Шарлем Ледру (1857), была основана на этих полу-апокрифах и на личных заявлениях Видока, посему ее ценность в качестве источника тоже довольно сомнительна.

Мы можем говорить о полу-апокрифах потому, что, скорее всего, Видок сам инспирировал некоторые из этих изданий и поставлял информацию их авторам. В случае Воспоминаний, это совершенно точно (Видок авторизовал их), и потому они являются самым лучшим источником, чтобы познакомиться с Видоком – детективом. Но только не с Видоком – человеком. Если принять содержание Воспоминаний за абсолютно добрую монету, то перед нами предстал бы образ человека, сформированного по образу и подобию Божию: самаритянин, образец благородства и честности, абсолютно неподкупный страж закона и морали, совесть полиции, чуть ли не идеалист. В подомном раскладе исключительно злой судьбиной можно было бы объяснить тот факт, что Видок, прежде чем сделаться полицейским, имел на совести чуть ли не два десятка приговоров и считался одним из опаснейших преступников Франции [Вот характерная мелочь, касающаяся попыток Видока, предстать перед обществом в незапятнанных одеждах праведника: Титульные листы его Воспоминаний содержат надпечатку: "Экземпляры, не имеющие моей подписи, являются поддельными и изданы беззаконно". На экземпляре, лежащем на моем столе, когда я пишу эти слова, подпись Видока имеется, а внутри, теми же самыми чернилами сделаны исправления единственной типографской опечатки: везде, где слово Dieu (Бог) отпечатано с маленькой буквы, Видок исправил ее на большую].

И в том, что Сюрте не обладает той славой, которую заслуживает, то есть, большей, чем слава Скотланд-Ярда или ФБР, также лежит тень Видока. Уже более ста лет начальники французской уголовной полиции стыдятся того, что ее отцом, а их предшественником, был преступник, и потому они предпочитают, чтобы начальные дни этой полиции терялись во мраке тайны. Уже первый начальник Видока, префект Паскье, хотя сам Видок отдал ему колоссальные услуги, вспоминает о нем в своих 6-томных мемуарах один-единственный раз, да и то, не в основном тексте, а в коротеньком примечании, применяя формулировку: "некий Видок", совершенно не прибавляя каких-либо биографически-профессиональных подробностей. Попытайтесь обнаружить их в мемуарах других полицейских. Видока там нет, совершенно не существует человек, перед приходом которого французская уголовная полиция действовала как слепец, принимающий участие в игре в жмурки.

3

Читателю, который уже знает, каким великолепным полицейским аппаратом располагал Фуше, и никак не может понять сравнения французской уголовной полиции до Видока со слепцом, я должен дать кое-какие объяснения. А конкретно, проинформировать о довольно сложной (на практике) организационной системе, и о методах и направлениях действий наполеоновской полиции.

Что-то вроде организованной полиции во Франции появилось во времена Людовика XV, у которого имелся собственный Фуше в лице де Сартина. У Людовика XVI был Ленуар; у Революции имелись различные Комитеты, Комиссии и Полицейские легионы. Эпоха Директората первой ввела в жизнь министерство полиции (1796). Но пока что все это представляло собой один громадный балаган, а действия основывались на импровизациях, придумываемых по ходу событий.

Ситуация изменилась, когда в 1799 г. пост министра полиции занял Фуше, но еще сильнее – когда в качестве нового учреждения была учреждена префектура полиции. Таким образом, по приказу Наполеона полиция была централизована и втиснута в строго определенные организационные рамки.

Организация эта, хотя формально и объединенная, на практике была крайне слабо связанной и запутанной; в ней скрещивались самые различные интересы и влияния. На бумаге все подчинялось Фуше, но в действительности, особенно до 1810 года, в наполеоновской Франции друг с другом соперничали следующие полиции: министерства полиции, парижской префектуры, министерства почт, министерства иностранных дел, военной комендатуры Парижа, жандармерии, управляющего делами двора и командующего гвардии, не говоря уже о разведке и наполовину приватных полициях крупных ампирных чиновников. Наполеон, отправляя Фуше в отставку в 1810 году, намеревался покончить со всем этим хаосом, что удалось ему лишь частично.

Во всей этой системе наиболее существенным был факт, что – точно так же, как и при Бурбонах, да и еще раньше – все полиции концентрировались на борьбе с политическими противниками режима либо между собой. Этой и только лишь этой политической цели предавались все предыдущие полицейские службы, причем, не только в одной Франции, но и во всем мире. Вопросы общественной безопасности всегда оставались на втором, если не на третьем плане. В наполеоновском Париже формально этим занималась префектура, но на преследование воров и бандитов предназначались микроскопические средства и самые плохие люди (да и то в крайне недостаточном количестве), оставляя проблему судебным органам, администрации или же армии.

Уже около 1808 года подобная ситуация начала угрожать катастрофой. Постоянные войны вызвали невиданное ранее ослабление общественных связей. По стране шатались отряды преступников, постоянно пополняемые дезертирами или бывшими солдатами, которые совершенно отвыкли от работы на земле и в мастерских, зато полюбили авантюры, насилие и разбой. В порядке естественного хода событий большинство всех этих отбросов общества стягивалось к столице, протекая через нее или же постоянно осаждаясь в ее закоулках. Париж был залит волной преступлений и грабежей.

Ответственный за борьбу с преступниками, начальник Отдела Безопасности префектуры, директор Анри, имел в своем распоряжении всего лишь 28 мировых судей, несколько инспекторов и чуть больше десятка шпиков, на которых нельзя было положиться. Он был совершенно беспомощен перед лицом всякой из огромного числа банд, шастающих по Парижу чуть ли не среди бела дня. И вот тогда, когда напряжение дошло до крайнего предела, а Наполеон требовал немедленного укрощения всей этой громады преступлений, Анри подал руку "король галер", ужасный Видок. Даже звезда с неба не была бы большей неожиданностью и не доставила бы директору Анри большей радости.

4

Франсуа Эжен Видок родился во время грозовой ночи 23 июля 1775 года в Аррасе. Он был сыном богатого пекаря и пугалом для всех детей в округе. С самых малых лет он постоянно обворовывал собственного отца, который, в конце концов, разозлился и упек свое чадо в тюрьму. Это уже, в свою очередь, разъярило Франсуа. Он подождал, пока матушка не вытащит его из каталажки (через 10 дней), свистнул из дома 2 тысячи франков и чмыхнул в Кале с целью отправиться на завоевание Америки. Когда от него потребовали слишком много за место на корабле, он отправился в Остенде, рассчитывая на то, что там найдет более дешевого перевозчика. Вместо этого он обнаружил там теплую компанию и общество "дам", после чего проснулся с совершенно пустыми карманами. После этого до него дошло, что пить следует с умеренностью, и что гораздо лучше грабить самому, чем позволять грабить себя другим.

Оставшись без гроша в кармане, он связался с передвижным цирком Котте-Комю (этот знаменитый циркач был исключительно скромным человеком – он пользовался только одним титулом: "Le premier physicien de l'Univers" Первый акробат Вселенной). Поначалу Франсуа убирал клетки и сцену после выступлений акробатов и клоунов, затем мсье Бельма, которого называли Маленьким Дьяволом, стал учить его акробатическим трюкам, которые закончились разбитым носом. Когда Видоку осточертел притворявшийся "дикарем южных морей" член труппы, Гарнье (этот господин, в свою очередь, отличался тем, что разрывал зубами живых кур), он покинул компанию и начал работать в театре марионеток, хозяин которого одновременно продавал чудесные, излечивающие все и вся микстуры (для людей и для животных одни и те же).

Когда и шарлатан надоел ему, Видок вернулся в Аррас и сумел уболтать родителей простить его, чтобы буквально через несколько дней, когда ему не исполнилось еще и 15 лет, смыться в Лилль с одной актрисочкой. Когда через три недели удовольствий он возвратился, отец отдал его в рекруты в располагавшийся как раз в городе полк де Бурбон. Так начался в жизни Видока весьма богатый этап, который можно было бы назвать периодом дезертирства с военной службы.

Наш герой воевал, в том числе и под Вальми, но когда начал воровать и бесчинствовать (15 поединков, в том числе – 2 трупа в течение всего лишь 6 месяцев, да еще прозвище "Sans-Gene"), поначалу его посадили на 15 дней на губу, а потом пообещали поставить перед военным трибуналом. В связи с этим, он "перевелся" (совершенно не спрашивая согласия у командира) в 11 полк конных стрелков, с которым воевал под Жемаппе. Но обвинение в дезертирстве достало его и здесь, в связи с чем он "перевелся" еще дальше, уже за границу, к австрийцам, а следовательно – к врагам. А точнее, к кирасирам Кинского. Вот только атмосфера, царящая в габсбургской кавалерии, не повлияла надлежащим образом на темперамент Видока. Выражая неодобрение к правилам типа "shlag", Франсуа был приговорен к порке, а желая ее избежать, ему вновь пришлось пересечь границу, на сей раз в обратном направлении. Во Франции он записался в 14 пехотный полк. Под Рокруа его узнали, но простили (потому что как раз его ранили в колено на поле битвы) и даже дали отпуск для восстановления здоровья.

Направляясь в Аррас (1793 год) Видок попал в лапки обожающей рослых парней мадемуазель Шевалье, о которой необходимо сказать то, что она находилась в прекрасных отношениях с возбуждавшим всеобщий ужас проконсулом Лебоном. Мадемуазель Шевалье поставила любовника перед выбором: гильотина или супружество. Видок выбрал меньшее зло.

Супружество позволило ему познать природу женщины, а в особенности тот факт, что женщины – крайне изменчивые создания. Через несколько дней после свадьбы он увидал кавалерийского офицера, выскакивающего из окна спальни в одних подштанниках. Прекрасно догадываясь о том, что поведение супруги вскоре сделает его нормально развивающимся оленем, Франсуа бросил ее и отправился в свет на поиски более достойных признаков мужского достоинства. Следует прибавить, что перед этим он хорошенько набил морду офицеру и смылся вместе со своей новой любовницей.

О военной карьере Видока, видимо, не стоит уже вспоминать, хотя якобы (словечко "якобы" будет еще повторяться по причинам, о которых я уже вспоминал) храбро сражаясь в батальоне добровольцев на бельгийском фронте он добрался до чина младшего лейтенанта (!). Гораздо более интересен следующий этап в жизни Видока – этап гражданского дезертирства. Я опишу его, не придавая особого внимания хронологии, хотя и у самого Франсуа все его побеги из каталажек в конце концов перемешались, так много их было.

5

Убегал он неоднократно и нередко совершенно гениальным образом. Но достаточно часто и попадался, что было нетрудно, ибо почти везде, где появлялся, Видок затевал скандалы, избивал офицеров, добиравшихся до его любовниц, ошивался в компании разбойников, шулеров и проституток, шатался из Парижа до Голландии и назад с преследуемыми законом бандами, обворовывал честных женщин, которым случалось потерять голову ради мошенника и т.д. История всех его поимок и бегств – это фантастический балет с одним великим солистом и жалким хором полицейских и стражников.

Арестованный в Брюсселе, он споил жандармов и смылся. Его схватили и поместили в камеру в Лилле. Через несколько дней он организовал массовый побег, но его олимпийский торс застрял в узкой дыре. Когда товарищи по несчастью начали тащить его в разные стороны, он завыл от боли, что привлекло внимание тюремщиков. В наказание его бросили в карцер, остроумно названный "Маленькой гостиницей". В ожидании группового допроса, Видок свистнул у одного из жандармов висящие на стене плащ и шляпу, в которых спокойно вышел за ворота. Появляется вопрос: зачем он вечно удирал, разве не лучше было пересидеть небольшой срок, чтобы потом уже ни о чем не беспокоиться? Так нет, дело в том, что за Видоком тянулся приговор на восемь лет галер.

История эта имела место в Лилле, где Видок отсиживал один из первых, трехмесячных, приговоров. В соседней камере сидел крестьянин Себастьян Буатель, осужденный на 6 лет за кражу зерна. Буатель предлагал хорошие деньги за то, чтобы его вытащили из тюрьмы, поэтому два его сокамерника изготовили фальшивый ордер на освобождение вора. Видок также принял в этом участие, побуждаемый (якобы) не жадностью, но жалостью. Дело в том, что Буатель частенько лил слезы над судьбой своего многочисленного, но теперь осиротевшего семейства. Ордер переправили на волю, братья Буателя обратились с этим "документом" к начальнику тюрьмы, и крестьянина тут же освободили. Мистификация стала известной в течение 24 часов, и Видок, прекрасно зная, что за подделку автоматически получит 8 лет каторги, со свойственным себе умением "дезертировал" из тюрьмы.

В перерывах между актами "дезертирства" он совершал разбойные нападения, дрался с морскими таможенниками как член банды контрабандистов некоего Петерса и развлекался с собственной многолетней любовницей и сообщницей по преступлениям, Франсиной Лонге. Это именно она, когда Видок очередной раз отсиживал в "Маленьком отеле", принесла ему на "свидание" трехцветную ленточку (потом она отсидела за это 6 месяцев в тюрьме), которой ее любовник украсил свою шляпу и сюртук и вышел из комнаты для свиданий, а стражники отдавали ему честь, принимая за государственного чиновника. Но выйти ему удалось только на тюремный двор. К его счастью, стражники в этот момент приступали к заделыванию дыры в стене. Видок подошел к ним и начал дискуссию на тему: а можно ли вообще протиснуться через такую дырку, в конце концов "попробовал" сам, после чего приказал (уже с другой стороны) заканчивать работу и "отправился в свое присутствие".

Очутившись в тюрьме для особо опасных преступников в Дуайе, он попал в камеру, где старые дружки, Дефоссе и Дойенетт, уже начали делать подкоп. Через 55 дней, до реки у них остался всего один камень, но когда они его отвалили, вода залила камеру. Пришлось звать на помощь, и неудачливых беглецов закрыли по одиночкам. У стражника, который опасался, что его обвинят в соучастии, они шантажом добыли нож и два больших гвоздя, чтобы отковыривать раствор, но еще до того, как новая работа была завершена, их всех сковали тяжелой цепью. И тогда Дефоссе извлек из одного крайне интимного местечка футляр, в котором находился тонкий напильник. Видок насмехался над стражниками, что у него имеются травки, от которых кандалы трескаются, и так начала нарождаться легенда. В конце концов, из Дуайе они смылись, поскольку Видоку удалось (во время свидания с адвокатом в тюремном коридоре) сделать отпечаток замка, на основании которого Дефоссе изготовил ключ.

Пойманный еще раз, Франсуа улетучился из повозки, на которой его перевозили в Дуайе. После скандала в Дюнкерке его схватили, и Видок опять очутился в Дуайе, а выполненный с помощью штыка подкоп привел его, к сожалению, в крольчатник одного из стражников, жена которого развопилась словно резаная. После еще одного из побегов он очутился в парижской тюрьме Бисетр. Уже через 12 дней Видок устроил массовый побег. Неудачный. И вот тогда-то ему влепили те самые восемь лет и доставили на брестские галеры.

6

Галеры Видоку никак не понравились. Тем более, компания. Его сковали общей цепью с членами знаменитого рода профессиональных убийц Корну, которые весьма тщательно культивировали семейные традиции, закаливая собственное потомство убийствами чуть ли не с младенчества и забавляя их игрушками из людских черепов. Поэтому наш герой смылся из Бреста, переодевшись моряком, что никого особо и не удивило, поскольку всем было известно, что Видок покидает камеру, когда ему все уже надоест или осточертеет. Вот тут уже нет никаких "якобы". Видока и вправду невозможно было удержать в кандалах.

Остановленный на дороге обычным патрулем, мой бубновый туз выдал себя за Дюваля, моряка из Сан-Мало. Помогло это не сильно, зато новый арест дал ему возможность совершить одну из замечательнейших штучек во всей своей карьере. Дело в том, что он удрал, переодевшись монашкой! По пути какой-то сельский священник сердечно принял сестрицу, накормил и уложил в одну кровать с двумя молоденькими девушками! (Только представьте себе всенощные муки бедняги – и как ему не посочувствовать?)

Какое-то время Видок перебивался торговлей и портняжным ремеслом, более того, он даже сделался ризничим в монастыре и учителем набожных молодых людей в Амбекуре. Достойному этому занятию он предавался до тех пор, когда монахи накрыли его на чердаке с 16-летней ученицей. Хотя Франсуа и клялся всем святым, что преподавал ей всего лишь классическую литературу, крестьяне его жестоко избили.

Лечился Видок в Голландии. В Роттердаме его споили и принудительно доставили на корабль. Тогда он устроил на борту бунт, сбежал в Дюнкерк и очутился на корсарском бриге "Баррас". Вот только он вновь прокололся, и пришлось возвращаться на каторгу в Брест. Опасаясь, как бы он опять не удрал, Видока сковали двойными кандалами и доставили в Тулон, в печально знаменитую камеру № 3, стражники же решили, что для них будет делом чести лишить своего пленника титула "короля галер". Но случилось так, что именно он лишил их пенсий, удрав в 1799 году в одежде тюремного хирурга. Легенда, давно уже окружавшая Видока, достигла вершин: рассказывали, что Видок может проходить сквозь стены и размягчать железо.

Какое-то время он нападал на дилижансы с бандой некоего Романа, затем скрывался у овдовевшей к тому матери в Аррасе, после чего выехал в Париж, где завел лавочку. В Булони (между Парижем и Булонью Видок сбегал из тюрем в Дуайе и Бопоме) он поступил на службу к корсару Лебелю, когда же тот погиб в бою, влез в шкуру покойного (они были похожи) и под именем Лебеля вступил в артиллерию. Его псевдоним был раскрыт, и Видока в энный раз посадили в Дуайе, откуда он сбежал, спрыгнув с высокой башни в реку.

В течение последующих нескольких лет Франсуа был бродячим торговцем и вел в Париже скромную лавчонку, доходов от которой едва хватало на то, чтобы оплачивать молчание шантажирующих его дружков и занимавшейся тем же самым бывшей жены, которая, переходя из рук в руки, успела спуститься на самое дно. Короче, жизнь у Видока была совсем невеселая. С одной стороны, он постоянно боялся полиции, а с другой, французские бандиты портили ему жизнь из принципа "бей чемпиона". Астурийские крестьяне рассказывают, что в каждом волчьем помете имеется один исключительный щенок, которого мать немедленно убивает, поскольку через какое-то время он бы пожрал собственных братьев и сестер. Личность Видока заставляла его бывших дружков иметь такие же предчувствия.

Франсуа мечтал освободиться от них, а вместе с тем – отомстить за то, что те неоднократно его закладывали, и вот тут его посетила одна мысль. (Ее прекрасно изложил Бальзак – смотри эпиграф). Он колебался – мысль была азартная, но не долго, ибо, в соответствии со словами Дрюона: "Чертой сильных людей не является то, что им неизвестны сомнения и колебания, но то, что они их преодолевают быстрее". Видок обратился к Анри и предложил свои услуги в характере "мушара" (на воровском жаргоне – "повара"), или же попросту шпика.

То, на что он решился, было компромиссом, гораздо худшим по сравнению с абсолютной свободой, но намного лучшим вечной неуверенности и хождения на цыпочках. Компромисс не пользуется любовью позеров, но умные люди не всегда его презирают. Вильгельм Телль несомненно поступил бы умнее, пойдя на компромисс в отношении Гесслера, чем подвергать жизнь сына смертельной опасности.

7

Прием преступников на полицейскую службу во Франции имел давнюю историю. Подобный метод применял уже де Сартин, а также Ленуар. Анри был учеником Ленуара и широко пользовался данной методой, оплачивая, в частности, хитрого воришку, еврея Гаффре, к которому он поначалу отправил Видока в качестве помощника. Только Анри знал, что "король галер" – это личность, не склонная для того, чтобы выслушивать, а не отдавать приказы, и что, держа его на посту банального агента, он только понапрасну растрачивает капитал способностей этого человека. Слишком долго ожидать принятия решения он не собирался, тем более, что это было время принятия решений. Дело в том, что в 1810 году Наполеон произвел замены не только на посту министра полиции, но и в парижской префектуре.

Новый префект, барон Стефан Паскье, был чиновником хитроумным и энергичным, но мало чего знающим о функционировании полицейских служб. Зато одно он знал прекрасно: либо он немедленно подавит преступность, либо его политическая карьера надолго застопорится. В силу необходимости он положился на Анри и его советы. Анри же прежде всего порекомендовал ему прочитать докладную записку, которую Видок подал в префектуру. В этой документе бывший каторжник предлагал поверить ему руководство группой бывших преступников, объясняя, что только преступники способны эффективно бороться с преступностью. И предложение это было принято!

Понятное дело, не без сопротивления. Я уже вспоминал, что Паскье "почтил" моего бубнового туза в своих мемуарах лишь комментарием в нескольких предложениях, в котором выразился о Видоке весьма оскорбительно, приписывая ему множество плохого и подчеркивая при том, что никогда не впускал этого мошенника в собственный кабинет, и что он поддерживал с ним контакт исключительно при посредстве Анри. Паскье стыдился Видока.

К счастью, не стыдился Наполеон. Нет никаких сомнений в том, что беспрецедентное решение префектуры должно было быть одобрено монархом. Бонапарте чувствовал приближение войны с Россией и желал, чтобы во время его отсутствия в Париже царил закон и порядок. В стремлении к осуществлению собственных целей император был законченным прагматиком. Если бы мораль должна была бы решать вопрос о назначениях, тогда наиболее ответственные посты оставались бы вакантными. Когда отправляемый в отставку министр финансов плакался, что с должности его снимают несправедливо, поскольку он не украл ни единого франка, Наполеон сердито ответил:

– Воровство еще простительно, а вот глупость – нет!

Моралью мы еще займемся, пока же вернемся к Видоку. Император много слышал о "короле галер", и, имея гениального шпиона, хотел теперь иметь столь же гениального агента уголовной полиции (выражение "детектив" тогда еще не было в употреблении).

Я только забыл сказать, каким образом Видок подлизался к полиции (именно этого потребовал от него Паскье). Так вот, его посадили в тюрьму Бисетр, откуда, собственно, он и написал Анри, что перейдет на службу в полицию, если его не отошлют на галеры. Тогда его перевели в тюрьму Ля Форс в качестве "мутона" или же "барана", то есть камерного провокатора, после чего позволили "сбежать", когда ему стала известна большая часть секретов и контактов сокамерников с преступниками, остающимися на свободе. Якобы (опять это "якобы") из Ля Форс он сбежал самостоятельно, без помощи полиции. Дело должно было выглядеть так: он потребовал заключения брака со своей любовницей, Аннет Буржуа; брачная церемония состоялась в кабинете начальника тюрьмы. В препарированном доверенным ювелиром золотом обручальном кольце Франсуа обнаружил часовую пружину, которой и перепилил цепь. Остальное объяснений уже не требует.

Как обстояло на самом деле с последним заключением и побегом Видока докопаться сложно. Фактом является то, что очень скоро после того Франсуа Эжен Видок был поставлен во главе составленной исключительно из бывших каторжников Бригады Безопасности (Brigade de Surete), и так родилась первая истинная уголовная полиция в мире.

И одновременно в Париже начали твориться "чудеса", которые для преступников стали истинным землетрясением, более того: Апокалипсисом.

8

Наполеон, Савари, Паскье, Анри и другие много чего ожидали от Видока, но то, чего тот добился уже в первые годы своей деятельности, превзошло самые смелые ожидания. Поначалу в Париже, затем в департаменте Сены, а затем и во все большем радиусе началась такая охота на преступников, которой криминальное подполье Франции не знало никогда ранее. Для уголовных элементов это была истинная резня. В свой рекордный год Видок посадил за решетку 812 (!) убийц, взломщиков, карманников, перекупщиков краденого, бандитов с большой дороги, шулеров, мошенников и беглых каторжников. На втором месте стоял год, когда ему удалось схватить более 770 преступников. Связные квартиры, малины и тайные игорные дома, в которых никогда до того не входили представители правосудия, были полностью очищены или ликвидированы. Особенно в Париже земля буквально горела под ногами людей, вступивших в конфликт с законом.

Полная очистка столицы от угнездившихся и обнаглевших от многолетней безнаказанности банд вовсе не означала для Бригады Безопасности наступления каникул. На месте ликвидируемых тут же появлялись новые шайки, и потому Видок постоянно был в борьбе. В 1814 году совершенно неожиданно Париж был поражен чумой нового типа разбойничьих нападений "a la venterne" – через окна. Побобные грабежи приняли массовый характер. В городе действовало несколько банд, и, к примеру, всего за одну ночь в богатом районе Сен-Жермен было совершено три десятка краж. Видок поначалу объявил, что на ночь окна следует закрывать солидными ставнями, после чего взялся за дело и достаточно быстро выяснил, что нашествие это связано с массовым возвращением с английских понтонов (после свержения Наполеона и заключения мира) военнопленных, среди которых хватало и бандитов. Вскоре он ликвидировал несколько небольших групп, после чего выловил до единого человека участников трех самых крупных банд, в состав которых входили 32, 28 и 16 человек. Грабежи со взломами прекратились, но парижане еще долгое время плотно закрывали окна, даже в самую страшную жару.

В том же самом, 1814 году Видоку удалось арестовать давно уже неуловимого воровского гроссмейстера, Саблина, преступника, столь же прославившегося громкими "делами", как и своим богатырским телом. Данное событие записалось в памяти начальника Бригады Безопасности надолго, поскольку он застал Саблина врасплох ночью, в спальне, и в этот же самый момент жена вора начала рожать. Не имея никакого иного выхода, Видок, который много чего видал и чуточку разбирался в медицине, собственноручно… принял роды, и только лишь после того засадил Саблина на 5 лет в тюрьму.

В достижении его успехов Видоку практически никто не помогал, он все делал почти в одиночку. Вначале в его распоряжении было только четыре бывших каторжника, потом 8, 12, 16, 18, и в самом конце – 24, в основном, то были его бывшие дружки, такие как хитрец Дефоссе, у которого напильник нельзя было обнаружить, даже раздев его догола. База их находилась неподалеку от префектуры, в мрачном здании на улице Пти рю Сен-Анн, и, в соответствии с выданным префектурой "Уставом Специальной Бригады по Безопасности", отряд делился на четыре группы. Устав предусматривал границы прав и обязанностей членов Бригады, к которым относилось и образцовое поведение. Видок и вправду установил среди своих людей железную дисциплину. Любые попытки нарушения грозили наглецу немедленной отсылкой на галеры.

Но, несмотря на то, как вела себя Бригада Безопасности, все ее ненавидели. И не только одни преступники. Весь административно-полицейский аппарат Империи и Реставрации тоже глядел на нее косо. Большинство чиновников считало Бригаду позорной язвой на теле учреждений власти и делало все возможное, лишь бы избавиться от нее. О Видоке и его людях распускались самые отвратительные слухи, от которых у "порядочных граждан" волосы становились дыбом; популярное прозвище Бригады – "серый патруль" – пытались заменить другим: "банда Видока"; самого его сравнивали с асассинским Горным Старцем [Смотри главу о пиковой даме] и постоянно провоцировали на совершение какого-либо преступления, за которое его можно было бы посадить за решетку. "Этот человек прикончит нас всех, когда только захочет! – визжал некий Иврие. – Боже, в какие только времена мы живем!"

Тем временем, Видок спокойно ловил преступников и последующими своими успехами закрывал врагам рот.

9

Анатомия успехов Видока складывалась из двух принципиальных элементов: из его досконального знания преступного мира и его собственного детективного гения.

Живя почти 20 лет среди преступников, Видок прекрасно знал все имена, псевдонимы, пароли, контакты, малины, способы действия. Ему были знакомы "феня" (знаменитый французский "арго"), то есть язык преступного мира, а также "говорящие дороги", то есть секретная сигнализация (знаки на стенах, жесты пальцев и рук и т.д.) бандитов, нищих и цыган, что позволило ему нанести первые, молниеносные удары. Впоследствии, когда уже пришли новые поколения криминалистов, он стал опираться на прекрасно расстроенной сети информаторов, а также на дедукции, которой помогало прекрасное знание психики преступников.

Он сам писал: "Необходимо уметь предусматривать цель преступления и знать тех, кто желает его совершить". Ему это удавалось часто. Разве не это является высшим пилотажем в мире борьбы с преступностью? Он пытался иметь "барана" в каждой банде, а его шпионская сетка, своеобразный "Интерпол", охватывала половину Европы (Францию, Бельгию, Германию, Италию и Англию). У него имелась великолепная картотека преступников и другая информация, но самое главное он оставлял исключительно для себя. "Мой архив находится здесь", – говаривал Видок, указывая на свой мощный череп.

Преступники его ненавидели, но и уважали. В конце концов, дошло до того, что начальник полиции Видок сделался "банкиром каторжников" схваченные и посаженные им преступники доверяли ему свои наличные средства. Понятно, что операция эта не была слишком законной, но Видок на это плевал. Он вел войну с обществом и в качестве преступника, и в качестве полицейского, разве что в своем последнем воплощении он был намного опаснее – ему было известно все о всех, и он контролировал все и вся. Вложенные Бальзаком в уста Вотрена слова, которые я поместил в эпиграфе, Видок сообщил писателю при личной беседе. Они являются чуть ли не буквальным повторением полного горечи и закамуфлированной ненависти к обществу предложения из "Мемуаров": "С формальной точки зрения, каторжник, выплатив гражданам своим наказанием, является человеком свободным. К сожалению, в нашем обществе вышедший на свободу каторжник остается каторжником уже навсегда. Каменные тюрьмы открываются перед ним, но остается та стеклянная тюрьма, что будет сопровождать его до конца дней". Именно потому Видок, хотя и посылал на каторгу или на галеры с производительностью чудовищного комбайна, точно так же помогал потом освободившимся преступникам вписаться в жизнь. Но вернемся к подробностям.

Помимо постоянных агентов, с Видоком сотрудничали (добровольно или по принуждению) многочисленные провокаторы и шпики, которые вынюхивали для него на улицах, в малинах и тюрьмах. В этом последнем случае, им время от времени устраивали "побеги", а иногда даже подстраивали смерти с последующими "воскрешениями", что обеспечивало поступление непрерывного потока информации. Среди них были и женщины, взять хотя бы вдову знаменитого вора Жермена Бодье, которая сама за воровство отсидела шесть лет в тюрьме Дурдан, после чего установила контакт с Видоком и сделалась его самым лучшим дамским шпиком. Начальник полиции частенько забирал "святошу" (это прозвище присвоили даме в тюрьме, где она строила из себя религиозную фанатичку) с собой, направляясь на расследование, где было необходимо "охмурить" женщину.

Да и сам Видок неоднократно проникал в преступное подполье в различных обличьях. (Он был феноменом грима – в 1832 году обманул собственного начальника, префекта Жискье, посетив его в костюме аристократки, и Жискье, приветствуя "графиню"… поцеловал ей ручку!) Весьма часто во время своих эскапад Видок добирался до такого края, откуда уже не возвращаются, но ему удавалось выйти целым, благодаря недюжинному уму, прекрасной физической форме и владением любым видом оружия. В стычке с не более, чем тремя противниками, его невозможно было одолеть.

Только физическому поединку Видок предпочитал интеллектуальную игру, целью которой было заставить преступника признаться. Заставить, не пользуясь пытками! Предыдущее предложение я снабдил восклицательным знаком не без причины. Во Франции пытки были отменены в 1789 году, но только на бумаге. Ненавидящий бесправие Наполеон [Ни одна лекция тему не заменит коротенького письма, которое, возвратившись после польской кампании, Наполеон направил государственному секретарю и префекту Тибодо (январь 1808 г.): "В гданьской крепости я видел узника, забытого уже более пятидесяти лет! Никто не знал его имени и происхождения, даже причина, по которой он был осужден, никому не была известна. Это как раз то, чего я не терплю, и что всякий раз будет случаться в системе, верх в которой возьмет полиция…"] наложил суровый запрет на применение жестокости к пленным, ликвидировал во всей Европе Святейшую Инквизицию и в свое первое письмо к новому министру полиции Савари поместил предложение: "Хорошая полиция не позволяет руководствоваться страстями, и ей чужда ненависть". Зато ненависть не была чужда Савари, который охотно придушил бы, собственноручно и без всякого суда, любого противника "бога войны". В результате, во время обыска заключенных гуманитарные правила, установленные в наполеоновском "Кодексе следственной процедуры" в 1808 году, выполнялись не слишком тщательно.

Видок пыток не применял. Просто-напросто, он считал, что дедукция и доказательства, основанные на перекрестных допросах и признаниях свидетелей, приносят гораздо больше пользы и более эффективны. Именно подобные методы расследования, делающие из Видока первого истинного Шерлока Холмса в истории, и составляли часть совершенной им полицейской "революции". Часть вторую составляли его методы идентификации преступников. А конкретнее "парад заключенных".

В феврале 1890 года Ван Гог написал несколько демоническую, выдержанную в синей тональности картину, называющуюся "Парад заключенных" [Сейчас эта картина находится в московском Музее Изобразительного Искусства им. А.С. Пушкина], являющуюся точной, за исключением того, что цветной, копией офорта Гюстава Доре 1872 года. Насколько мы видим из всего этого, изобретение Видока просуществовало весьма долго. Впрочем, даже позднее, когда появились: фотография, методы Бертильона (обмеры тела) и дактилоскопия, применялись различные модификации "парада заключенных" – в США еще в начале второй половины нашего столетия. В чем же данный метод состоял?

Видок, имевший фантастическую, чуть ли не фотографически-компьютерную память, подбирал себе сотрудников с подобными способностями, после чего в регулярные промежутки времени посещал с ними тюрьмы. На внутреннем дворе заключенных выстраивали в круг, и они медленно шли перед агентами, таким образом отпечатывая свои лица в их памяти. Впоследствии это позволяло вылавливать во время следствия рецидивистов, в отношении которых документарный архив (а организовал его сам Видок в совершенно образцовой форме) был беспомощен – бывало достаточно, чтобы преступник, не имеющий никаких отличительных знаков, подал другое имя, чем ранее.

10

Для того, чтобы иллюстрировать тему, я выбрал несколько из множества любопытных достижений Видока в борьбе с преступным подпольем:

Довольно тяжелым было противостояние со знаменитым вором и ловеласом Винтером, бывшим наполеоновским офицером, имеющим замечательные родственные связи и образование, который со всей страстью влюблял в себя женщин, чтобы потом, с не меньшей страстью, лишить их всего состояния до последнего гроша. Видок, сменив "шкуру", приударил за одной из любовниц Винтера и узнал от нее о месте встреч с ее бывшим любовником. Винтер появился там в мундире полковника гусаров, спрыгнул с коня и только потом заметил, что его окружают господа с мрачными лицами. Преступник проявил молниеносный рефлекс – одним прыжком вернулся в седло, пинком свалил держащего за узду Видока и удрал.

Вскоре после того Видок узнал, что Винтер появится в кафе "Кок Харди". Это было одна из трех (наряду с "Позолоченным домом" и "Гранд-балом Шикар") наиболее подозрительных парижских заведений. Не закрывали их только потому, что известные места встреч тузов преступного мира для полиции были весьма удобны. Зал кафе, все выходы и соседний бульвар Итальянцев были столь плотно обставлены агентами "безопасности", что и мышь не могла проскочить. Винтер получил восемь лет заключения, а потом – за подделку, изготовленную в Бисетр, следующие восемь, на этот раз уже галер. Видоку все это должно было напомнить его прошлое – он и сам получил те же пресловутые восемь лет галер и тоже за подделку, совершенную в тюремной камере.

К наиболее увлекательным за всю детективную карьеру Видока относилась игра с Великим Раулем. Бывший контрабандист Клер Рауль совершил убийство, впрочем, не первое, и полиция ничего не могла доказать. После длительных мероприятий Видоку удалось подружиться с подозреваемым. Однажды бандит взял своего "приятеля" на конспиративную квартиру, и тогда начальник Сюрте сбросил маску и приступил к обыску. Изумленный Рауль быстро взял себя в руки и сам вручил Видоку ключи от секретера; когда же тот начал открывать ящики, схватил пистолет… Но Видок его обезоружил и перевез в тюрьму.

Правда, это был всего лишь первый акт пьесы, в которой Видоку обязательно необходимо было доказать, что Великий Рауль убил некоего мясника. В секретере он обнаружил кое-что, способное в самом крайнем случае служить доказательством, вот только любой хороший адвокат без особых трудов обошел бы это препятствие. Видоку было нужно личное признание преступника. Для этого он ночью отправился в камеру к Раулю и начал задавать спящему вопросы, нашептывая их ему на ухо. И бандит начал… отвечать! Ясное дело, что это были малопонятные звуки, но когда через минут пятнадцать этого сомнамбулического допроса Рауль проснулся и понял ситуацию, он был совершенно дезориентирован – ему не было известно, в чем и насколько он признался во сне. Видок же, понятно, делал вид удовлетворенного "признанием". И уже после того следствие быстро пошло к финалу. Когда Сюрте захватила сообщника убийцы, Курта, после ряда допросов и обысков Рауль сломался и дал показания.

Перед тем, как передать дело в суд, Видок желал схватить и третьего сообщника преступления, Понс Жерара, которого выдали Курт и Рауль. Он обнаружил его в далекой провинции и, выдавая себя за приятеля тех двоих, сообщил об их аресте. Видоку нравилось играться с преступниками с помощью остроумных диалогов, заканчивавшихся абсолютной неожиданностью. Ну, такая вот профессиональная слабость. Разговор с Понс Жераром прекрасно это иллюстрирует:

Понс: – Кто же их взял?

Видок: – Видок.

П: – Сволочь! Никогда не встречался с ним, но дал бы бутылку хорошего вина тому, кто бы его показал. Сразу бы пришил гада!

В: – А, это ты только говоришь. Если бы ты и вправду его увидел, то сам бы угостил винцом (при этом Видок взял наполненный Жераром стакан).

П: – Что?! Да скорее бы я сдох!

В: – Ты прав, парень, сдохнешь скоро. Я Видок. Ты арестован. Клемент, надень-ка на мсье браслетки.

Видок не отказал себе в удовольствии лично присутствовать при казни Курта и Рауля. Первый из них, у которого оставались жена и дети, плакал. Рауль же был спокоен и даже утешал приятеля. Понс Жерара пожизненно приговорили к галерам.

Наибольшую же детективную славу Видоку принесло очищение двора Людовика XVIII от поддельных аристократов и преступников, занявших высокие посты в государстве. Наверняка многие читатели "Графа Монте-Кристо" сомневались в возможности обращения в великосветских кругах никому не известного, пускай и пользующегося аристократическим титулом человека. В период Реставрации, то есть почти за сто лет до капитана из Копеника, реальность подобного рода мистификаций была многократно доказана.

В то время Тюильри был – как утверждал сам Видок – истинным змеиным логовом, переполненным бывшими каторжниками и бандитами в масках графов, баронов, шамбеленов и т.д. К самым опасным принадлежали: де Фенелон, который после семи лет отсидки в Бисетр достиг должности камер-юнкера, Жалад фальшивомонетчик, который после восьми лет каторги сделался управляющим королевскими имениями; Морель, удравший с галер Бреста и попавший в королевскую канцелярию; Стивено, также сбежавший из Бреста и получивший чин полковника; Менего он же Можене, который после нескольких приговоров стал придворным поэтом Бурбонов; Коинар – поддельный граф Понти де Сент-Элен, которого Людовик XVIII наградил снятым с собственной груди орденом Святого Людовика, и, наконец, наиболее замечательный из их всех, уже имеющий за собой смертный приговор профессиональный убийца Ги де Шамбрейль, который в 1815 году был Великим Конюшим и префектом полиции королевского дворца! Все они были расшифрованы Видоком.

Наиболее сложным было дело Шамбрейля, бывшего узника Бреста, знаменитой камеры номер три в Тулоне (где содержались самые опасные преступники) и тюрьмы в Эмбруне. Из последней Шамбрейль освободился, отослав проезжавшему через город герцогу Ангулемскому письмо, в котором клялся, что является бывшим вандейским повстанцем, преследуемым Наполеоном за верность Бурбонам. Его тут же освободили и назначили на высокий пост при дворе. Видок увидал его в дворцовом павильоне Флоры и сразу же узнал. Но сам он был слишком мелкой фигурой, чтобы даже коснуться королевского чиновника, поэтому он обратился за помощью к Анри, а тот отправился переговорить с Шамбрейлем. Начальник выпасов и дворцовой полиции тут же начал грубить гостю, считая, что этим его напугает. Вот только результат был совершенно обратным. Во время обыска на квартире Шамбрейля были найдены документы, компрометирующие его самого и многих связанных с ним чиновников. Представ перед судом, бандит пытался доказать, что он вовсе не тот, за кого его принимают, поскольку в течение многих лет не покидал Вандеи, но Видок пункт за пунктом разбил все аргументы защиты, после чего Шамрейль кончил свои дни на галерах в Лориене.

11

Жалование Видока составляло пять тысяч франков, но у него имелись всяческие побочные, не всегда слишком чистые источники доходов, поэтому когда в 1827 году он подал в отставку [Начальником Бригады Безопасности после Видока стал его многолетний заместитель и враг, тоже бывший каторжник, Коко-Лакур (Луи Бартелеми)] – то был человеком обеспеченным. Уйдя изх полиции, он основал в Сен-Манд под Парижем фабрику по производству бумаги и картона, где трудоустраивал бывших преступников. Он пытался изобрести бумагу, с которой было бы невозможно вытравить чернила, но, расходуя на эксперименты большие суммы, довольно быстро обанкротился.

В полицию он возвратился после июльской революции и отдал правительству множество услуг, но в конце 1832 года его отправили в отставку. Великий детектив мечтал вновь руководить Сюрте. Для этого он решил блеснуть – и тогда им было организовано смелое разбойное нападение в Париже, после чего Видок разъяснил всю его подноготную (понятно, исключая собственное в этом нападении участие) префекту Жискье. Но банда бывших каторжников была захвачена на рогатках Фонтенбло, и правда сделалась известной. Теперь двери полиции навсегда закрылись перед скомпрометированным Видоком.

Вскоре после того Видок основал в Париже первое в мире частное детективное агентство, занимающееся слежкой, коммерческими трансакциями, личной защитой, возвратом украденных вещей (за небольшой процент), а также контр-полицейскими услугами. Это последнее вызвало многочисленные коллизии с законом, и в конце концов агентство по судебному приговору было ликвидировано, а мстительная полиция посадила Видока в тюрьму Консьержери. Хотя 500 свидетелей, вызванных на суд, дало показания в пользу Видока, его приговорили к пяти годам заключения. Благодаря королевскому помилованию через год его выпустили на свободу (1843 г.), но больше уже ничего – Видок был совершенным банкротом.

В 1845 – 1846 годах он несколько поправил свое финансовое положение, забавляя лондонскую чернь на специальных спектаклях, где рассказывал собственные приключения.

Во время событий 1848 года Видок очень помог известному поэту, в то время министру иностранных дел, Ламартину (самым главным было спасение господина министра от смерти), но когда после революции он вновь пожелал сыграть значительную роль на публичной службе – его оттолкнули.

В апреле 1857 года у Видока парализовало ноги, он начал умирать. В агонии он восклицал:

– Я мог бы стать Клебером или Мюратом!… Я даже мог бы получить маршальскую булаву!…

Если бы зависело от меня, он получил бы ее в качестве маршала полицейской армии всех времен.

Умер Видок 11 мая 1857 года, в возрасте 82 лет.

Но в тот момент, когда Видок умирал, уже длилась его иная жизнь, бессмертная, подаренная ему множеством отцом. Матерью была литература, а первым отцом Оноре Бальзак.

12

Беспокойный дух Бальзака, бросавший его во все предлагаемые жизнью роскошные водовороты азарта и любви, но прежде всего – авантюр и тайны, мы видим в его произведениях, которые – если бы не гений автора, внимательно анализирующий человеческую душу – были бы по своему содержанию всего лишь банальным авантюрно-приключенческим чтивом. Так каким же образом такой человек мог безразлично пройти мимо Видока? Невозможно! Один из кинокритиков написал, что раз уж вам повезло, что живете в те же самые времена, что Марлон Брандо, то этим следует пользоваться, восхищаясь каждой его ролью. Бальзак воспользовался тем же счастьем, живя в то же самое время и в том же месте, что и Видок, и он постарался встретиться с ним.

Биографы Бальзака охотно описывают встречи "Наполеона преступления" или же "Наполеона полиции" с "Наполеоном литературы" (по мнению выдающегося бальзаковеда, Ботерона, первая такая встреча произошла 26 апреля 1834 года). По сообщению Леона Гозлана нам известно, среди всего прочего, о совместном обеде Видока и Бальзака, который протянулся до самого утра. Собственно, это был монолог Видока, который всю ночь рассказывал свои приключения. Бальзак слушал и записывал, а потом сделал Видока героем многих томов своей Человеческой Комедии. Может даже главным героем, ведь разве имеется во всем цикле фигура, более интересная, чем демонический гений преступления Вотрен, он же Жак Коллен, он же патер Карлос Эррера, он же Габа-Морто (Облегчи-Смерть)? Под всеми этими именами выступает Видок в книгах Отец Горио, Утраченных иллюзиях, в Страданиях изобретателя и в Блеске и нищете куртизанок. Основное его бальзаковское имя было тоже настоящим, которое Бальзак "выкупил" от Видока. Псевдонимом "Вотрен", что на преступной "фене" означает "одиночка", Видок пользовался в молодости, в родном Аррасе, будучи ужасом района Сен-Жери.

Характеристика Вотрена в Отце Горио – это верный портрет Видока в тот момент, когда Бальзак познакомился с ним:

"Это был один из тех людей, о которых говорят "крутой мужик". У него были широкие плечи, развитый торс, выпуклые мышцы; грубые чуть ли не квадратного сечения руки, поросшие пучками рыжей щетины. Лицо, перепаханное преждевременными морщинами, имело выражение жестокое, чему перечило легкое и сердечное отношение. Вотрен знал все: корабли, море, Францию, заграницу, сделки, людей, случаи, законы, гостиницы, тюрьмы (…) несмотря на добродушное выражение лица, его пронзительный и решительный взгляд пробуждал опасения. У него имелась привычка плевать на пару шагов, которая говорила о неизменном хладнокровном спокойствии, которое не отступило бы и от преступления, если бы таковое могло спасти его из неприятной ситуации. Взгляд его, словно суровый судья, вникало в глубины всякой проблемы, проявления совести, чувства (…) он знал или угадывал мысли тех, кто его окружал, хотя никто не мог познать его личных задумок или занятий".

В 1840 году Бальзак ввел фигуру Видока на сцену в пьесе Вотрен. В результате громкого скандала пьесу запретили на следущий же день после премьеры (14.03.1840 г.) в театре Порте-Сен-Мартен, поскольку исполнитель главной роли, великолепный актер Фридерик Леметр загримировал свое лицо по образу короля Луи Филлипа. Министерство Внутренних Дел запретило ставить пьесу, и Бальзак вновь пережил очередные финансовые неприятности.

Занятие "королем галер" поста начальника Сюрте Бальзак описал в последней части Блеска и нищеты куртизанок, в Последнем воплощении Вотрена. Представителю аппарата справедливости Вотрен предлагал свои услуги следующим образом:

"У меня имеются все необходимые для этой должности свойства (…) У меня нет никаких иных амбиций, лишь только быть действующим элементом порядка и власти, вместо того, чтобы оставаться воплощением испорченности. Я никого уже не втяну в громадную армию преступников (…) я генерал галер, и я поддаюсь. Сфера, в которой я желаю жить и действовать – единственная, которая мне соответствует, и в ней я разовью способности, которые в себе чувствую. Я уверен в относительной честности своих сукиных сынов, они никогда не посмеют со мной играть. Относительно них я владею правом жизни и смерти, только я сужу и приговариваю, а также выполняю эти приговоры без ваших формальностей".

13

Последнее воплощение Вотрена вовсе не было последним литературным воплощением Видока. В своей романной жизни он имел их не меньше, чем в жизни истинной. Под разными именами делали его своим героем Александр Дюма-отец, Виктор Гюго, Эжен Сю, Фридерик Сюли, Жерар Нерваль, Поль Феваль, Эдгар Аллан По и другие. Он даже дождался (равно как и Шульмайстер) французского телевизионного сериала, а игравший его Бернар Ноэль воплотился в роль с такой страстью (впоследствии он сам представлялся: "Меня зовут Видок"), что после его смерти в газетах появились заголовки: "Умер Видок". Но, благодаря литературе XIX века, Видок не умрет никогда.

Дюма, обладавший волшебным талантом докапываться до тайн истории, узнал, что ненавидящие шефа Сюрте преступники дали ему прозвище "Шакал", и в Парижских могиканах он создал по образцу Видока фигуру начальника полиции с фамилией Джекел (на английском языке Jackal – шакал).

"Шакал знал всех бандитов, воров и мошенников Парижа – все это болото, эта пандемия древней Лютеции никогда не могла скрыться от его взгляда, несмотря на темень ночи, глубину закоулков и количество укромных местечек. Увидав выломанное окно или ножевую рану, он говаривал: Хо-хо, а эта штучка мне известна, это работа такого-то и такого. И редко когда он ошибался. Могло показаться, что Шакал не подчинялся никаким естественным потребностям – когда у него не было времени на еду, он и не ел; когда желал не спать, то не спал. Переодевался он с естественной свободой – в качестве банкира, генерала Империи, портье или нищего сторожа, купца-бакалейщика или денди он на голову побивал самого искусного комедианта (…) Мужчины представлялись ему одним громадным сборищем марионеток, за веревочки которых дергают женщины, потому-то при любой афере, когда ему сообщали о заговоре, убийстве, краже, похищении, взломе, святотатстве или самоубийстве, он давал своим людям единственный совет: cherchez la femme (…) Он был один на всем свете, как будто Провидение лишило его семьи, желая не допустить никаких свидетелей к этой таинственной жизни".

Каждый из этих императоров французской литературы прошлого столетия в своих описаниях подкидывал в описание Видока какую-нибудь истину. Видок Гюго – это инспектор Жавер в Отверженных. Гюго безошибочно вычислил психологические мотивы вступления Видока на полицейскую службу (Бальзак, скорее, занялся внешними мотивами, необходимостью, вытекающей из ситуации):

"С возрастом он пришел к выводу, что находится вне общества, и усомнился в том, попадет ли он когда-либо в его ряды. Он заметил, что общество неизбежно отталкивает от себя две группы людей: тех, кто на это общество нападает, и тех, кто это общество стережет; на выбор у него были только эти две группы, и в то же самое время он чувствовал в себе любовь к суровости, порядку и честности, приправленную неописуемой ненавистью к той расе бродяг, к которой принадлежал и сам. И тогда он вступил в полицию".

Оба, Дюма и Гюго, хотя часто копировали Видока даже во второплановых мелочах (и Шакал, и Жавер со страстью нюхают табак), совершили одну громадную ошибку, делая своих Видоков по сути честными, не думающими о выгоде жрецами правопорядка, чего Бальзак не сделал. Причина очень проста Бальзак знал Видока лично, Дюма же с Гюго читали апологетические Мемуары и дали себя обмануть.

Дюма писал о Шакале: "Укрощение зла было целью его жизни, он не понимал мира с иным предназначением". Гюго о Жавере: "В этих двух словах заключалась вся его жизнь: "Сторожить и следить" (…) он питал религиозный культ к своей профессии (…), он задержал бы собственного отца, сбегающего с галер, и обвинил бы собственную мать, если бы та переступила закон. И сделал бы он это с чувством внутреннего удовлетворения, которое дается добродетелью. Со всем этим вся жизнь его была отречением, отстранением, суровой чистотой обычаев, без каких-либо развлечений. Это было непоколебимой обязанностью; полиция понималась им так же, как спартанцы понимали Спарту, безжалостная погоня за нарушителями закона, стальная честность, шпик из мрамора, Брут в теле Видока". Сам Видок наверняка бы посмеялся, читая такие слова. Если он и был фанатиком, то только одного – денег. Борьба с преступлением была для него стихией и приключением, но прежде всего профессией, и если бы она не приносила доходов, он бы пальцем не шевельнул ради добра закона.

Видок же был и первоосновой для первого классического детектива в литературе. В апреле 1841 года По опубликовал в "Грехем'с Мегезин" новеллу Убийство на улице Морг [К той же самой криминальной серии По принадлежат еще и Тайна Мари Роже и Похищенное письмо. Этот последний сюжет американца чуть ли не скопировали Конан-Дойл и Честертон]. Как считается, что именно так родилась детективная литература. В 1976 году Георг Хензель так нача статью о ней в газете "Франкфуртер Альгемайне": "Вначале было "Убийство на улице Морг"…" Неправда. Вначале были Мемуары Видока, которыми По воспользовался, становясь духовным отцом Конан-Дойла, старушки Кристи, Уоллеса, Сименона, Чендлера, Честертона и многих других, точно так же, как и созданный им в Убийстве… по образцу Видока шевалье Огюст Дюпен был духовным отцом Шерлока Холмса, Пуаро, Мегре, патера Брауна и других знаменитостей литературного детектива. У истоков всего этого бизнеса лежали Мемуары Видока.

Сам По воспользовался фамилией Дюпен от героини одной из афер, описанных в Мемуарах и снабдил собственного детектива видоковскими "умственными способностями, называемыми аналитическими", которые мы теперь называем дедукцией. В Убийстве на улице Морг находится небольшой трактатец на тему дедукции, а такжн любопытное критическое замечание о первом "детективе-аналитике, каким был Видок: "К примеру, у Видока имелся следственный нюх и огромное терпение. Но, не образованный в мышлении, он совершал постоянные ошибки, вытекающие именно из усиленности его следственных поисков. Тем самым он уменьшил свою способность видения, глядя на предметы со слишком близкого расстояния. При этом он обладал способностью с необычной быстротой заметить одну или пару подробностей, но, концентрируя внимание на них, он, понятное дело, терял образ в его целостности. Так оно и бывает, если кто-то желает быть слишком глубоким. Истина не всегда находится в колодце".

14

К сожалению, истина о Видоке находится как раз в колодце, причем настолько глубоком, что дна достичь невозможно. Он сам начал копать этот колодец, а закончили уже его последователи, "приличные" мещанские шефы Сюрте (Аллар, Канлер, Клод, Масе и другие), которые стыдились того, что их любимая полиция была организована бандитом.

Стыдиться Франсуа Видока – какая глупость! Принимая те же критерии стыда, следовало бы также, если не сильнее, стыдиться другого великого Франсуа – Франсуа В. Неужто Вийон не был всю свою жизнь бандитом, вором, разбойником из разбойников? Но вместе с тем он был еще и гениальным поэтом, так же как Видок гениальным полицейским, кто превратил уголовное расследование в великое детективное искусство. Если же принимать мораль в качестве единственного критерия к оценке искусства, то Вийон был бы самым паршивым поэтом Франции, а Макиавелли – величайшим кретином Апеннинского полуострова.

Оскар Уайльд не ошибался, когда писал: "Искусство и преступление не обязаны исключать друг друга. Домашние добродетели не являются основой для искусства, хотя для второплановых художников способны сделаться достаточной основой. Искусство не выносит моральных оценок".

ТУЗ ПИК

1773

РОБЕР СЮРКУФ

1827

КОРСАР

Он был малонцем, как Шатобриан, как Ламенне, как Бруассе

– эти корсары искусства, философии, науки. Сражался он в

то же самое время, что и они, и точно так же красиво. Он

был из породы тех, у которых мысль всегда идет наряду с

действием и которые не удовлетворяются банальностью

будничных побед и усмешками фортуны. Делая из него

последнего из великих рыцарей океана, судьба выгравировала

портрет идеального корсара.

Рожер Версель в "Лицах корсаров"

1

На наиболее выдвинутом в Ла-Манш конце Сен-Мало на высоком пьедестале стоит памятник вооруженному мужчине, который выпрямленной рукой указывает в море. Как бы желая этим сказать: море, моя любовь.

Отсюда можно видеть два скалистых островка, обмываемых приливом. На одном из них находится гробница Шатобриана, на втором – старинный форт, возведенный великим Вобаном.

Ритмичный окрик волны, разбивающейся на укрепленном берегу "cite corsaire", вкус осевшей на камнях соли, старинная корабельная пушка на крошащихся ступенях, ведущих к музею. Скрип прошитых железом дверей. Забегаловка в переулке и терпкое красное вино в стакане сидящего напротив оборванца, который выходил в море еще до того, как начал выпивать. Он рассказывает мне о гордости города, о "короле корсаров" – Суркуфе, про его рейды в Индийский Океан, про сказочное его состояние, и про то, как, строя дом в находящемся рядом Рианкуре, он попросил императора разрешить ему покрыть стены… золотыми наполеондорами. Бонапарте не воспрепятствовал, но выразил, однако, удивление и сомнение относительно возможности реализации подобного каприза. Император считал, что монеты будут укладываться плашмя. Уязвленный Сюркуф покрыл стены монетами, уложенными стоймя на ребре!

Вы говорите, что это сказка? Ну конечно. Вся его жизнь была сказкой.

2

Робер Сюркуф де Боагри родился 12 декабря 1773 года в старинном корсарском гнезде на берегах пролива Ла-Манш. Родители мечтали сделать из него священника, что в жизнеописаниях французских корсаров было просто правилом (Дюгвай-Труин, Форбен и др.). Когда нашему герою исполнилось 14 лет, он удрал из коллегии в Динане и завербовался на небольшое каботажное судно "Цапля", плывущее в Кадикс. Отец с матерью посчитали мальчишку "позором семьи". Это было первое и самое скромное из прозвищ, которыми одаряли Робера в течение многих лет, и которое повлияло на то, что он перешел в историю как величайший корсар во всей французской истории. Его слава затмила все остальные звезды, ходившие под черным флагом, в том числе и такие знаменитости как Барт, Форбен, Кассар, Дюгвай-Труин, Совилль, Дютертр, Эрмитт, Анженар ил Пелло.

На "Цапле" Сюркуф познакомился с непосильным трудом, отречением и рассказами старых моряков, пробудивших любовь к тропикам и дальним походам. Через год (1787 г.) он перешел на "Аврору" капитана Тардеве, который был поставщиком чернокожих рабов для плантаторов из Иль-де-Франс (Маврикий) и Иль-де-Бурбон (Реюньон). Тардеве, друг семьи, в течение нескольких лет научил юношу всему, что было необходимо, чтобы командовать судном и ходить в Индийском Океане с завязанными глазами. Он же научил его сказочно обогащаться на торговле живым товаром. Когда "Аврора" потерпела крушение у берегов Мозамбика, и когда 400 связанных в трюме негров с воплями шло на дно, у юного Сюркуфа совесть даже не дрогнула. Этому его тоже научил капитан Тардеве.

3

В 1792 году Сюркуф сделался самостоятельным мореходом. Нуждающиеся в постоянных поставках плантаторы предоставили ему "Креола" – бриг, специально приспособленный для перевозок рабов. Правда, власти революционной Франции ликвидировали рабство и запретили торговать людьми, но Париж был далеко, а помещики с островов хорошо платили за каждую пару рабочих рук.

В заливе Иль-де-Бурбон на борт "Креола" ворвался комиссар Комитета Общественного Спасения, и хотя Сюркуф успел выгрузить ночью компрометирующий его "товар", количество отягощающих доказательств (трюмы, кандалы) было более чем достаточное. Арестованный Робер попросил небольшую отсрочку, чтобы позавтракать, и пригласил к столу пораженного сговорчивостью капитана представителя властей. Когда после вкусной еды комиссар вышел на палубу, то увидал, что корабль находится в открытом море. У берегов Черного континента Сюркуф совершенно спокойно затарился новой партией чернокожих рабов, вместе с которыми закрыл в вонючем трюме и невезучего комиссара.

– Пребывание с вашими приятелями, неграми, сделает ваше путешествие более приятным, – нагло издевался он.

И очень скоро, к всеобщей утехе экипажа, комиссар молил его выпустить, заверяя, что у него нет ни малейших претензий к поведению капитана.

Описанное событие произошло на самом деле, хотя событие это и относится к разряду "кака". Но всем известно, что к пропагандистским изображениям национальных героев гораздо сильнее подходит разряд "ляля". Поэтому, в весьма популярной во Франции беллетризированной биографии Сюркуф – король корсаров, написанной Жаном Олливье, Сюркуф, рассказывая о собственной карьере, докладывает следующее: "После этого мне доверили руководство "Креолом"… только давайте сменим тему". Смена темы – это любимый ход апологетов, наряду с подделкой исторических фактов.

Свою жизнь Робер изменил через несколько лет, когда грязная торговля ему надоела. Но не потому что торговля была грязной, но только лишь потому, что была нудной. Наш малонец ненавидел скуку точно так же, как ненавидел штиль – он мечтал сделаться корсаром и попросил власти Иль-де-Франс дать ему каперский патент. Сюркуфу отказали. У губернатора Малартика имелось достаточное количество корсаров, зато остров страдал от недостатка продовольствия, и Сюркуф, хочешь – не хочешь, вынужден был поплыть за ним в сторону Сейшел на 180-тонной, вооруженной четырьмя пушками "Эмилии". Плыл он с приказом избегать каких-либо авантюр, вступая исключительно в оборонительные бои. Оборонительные сражения Сюркуф понял настолько по-своему, что уже 19 января 1796 года исключительно "обороняясь", разгромил конвой из четырех английских судов, перевозивших рис в направлении устья Ганга, после чего перенес пушки на захваченный бриг, которому дал имя "Картье". Еще через несколько дней, он "защищался" от "Дианы", захватив при этом 6 новых ящиков риса, после чего отправился на поиски следующих приключений.

4

29 января 1796 года впередсмотрящий "Картье" заметил на горизонте крупное судно. Это был принадлежавший английской Восточно-Индийской компании "Тритон". Сюркуф тут же решил атаковать и предупредил экипаж, что они вступают на самую верную дорогу на английскую каторгу, но если случится чудо, и они победят – то сделаются богачами. У него было 18 человек против 150 и 4 пушки против 32! Все предприятие походило на самоубийство, но отчаянное "vaincre ou perir" было в стиле тогдашней эпохи, стиль же творили такие как Сюркуф.

Чтобы обмануть противника, французы подняли на мачте британский лоцманский вымпел и без особых проблем приблизились к "Тритону". Ничего не подозревающие англичане забросили концы на палубу "Картье", и в тот же самый момент на мачте французов появился трехцветный флаг, и шестеро смельчаков Сюркуфа запрыгнуло на корму "Тритона". Шестеро! Прежде чем корсары крепко сцепили оба судна, этим шестерым великолепным пришлось выдержать весь напор англичан. Через мгновение весь остальной экипаж "Картье" вместе с капитаном ринулся на вражеский борт, и прежде чем британцы пришли в себя от изумления, Сюркуф застрелил капитана "Тритона". Пушечные выстрелы англичан проносились над низкой палубой брига (часть бойниц корсары "ослепили" деревянными щитами), а с борта "Картье" оставшиеся там кок и корабельный хирург меткими выстрелами поражали неприятельских канониров.

Робер двоился и троился. Он был повсюду и убивал с чудовищным умением. "Боже, да это же дьявол!" – вопили удирающие от него англичане. Он покончил с более чем десятком врагов, в том числе, со слишком шустрым морячком, который, к своему несчастью, не только первый заметил, что французов всего лишь горстка, но еще и пытался обратить на этот факт внимание собственных коллег.

Всего лишь раз над экипажем "Картье" нависла смертельная опасность когда группа англичан нацелила в сторону корсаров заряженную картечью пушку. Но Сюркуфу удалось перебить их всех гранатами. Французов охватило боевое безумие. Систематически убивая врагов, они продвигались по судну. Несмотря на громадный численный перевес, англичане не были в состоянии сопротивляться эффективно – неожиданность, стремительность нападения и смерть капитана сломили их полностью. У них в руках появились белые платки, и уже через несколько дней "Courrier de Madras" мог уже сообщить о необычайной гуманности Сюркуфа в обращении с пленными. Всех их французский капитан пересадил на "Диану" и, получив от них 30 тысяч рупий выкупа и присяги, что они уже никогда не будут сражаться против Франции, отпустил на волю.

Это фантастическая и совершенно дешевая победа (в экипаже "Картье" был только один убитый и один раненный) вызвала в Англии шок, и она же принесла Сюркуфу славу "короля корсарского рейда". 10 марта 1796 года толпа радостно приветствовала его в Порт-Луи на Иль-де-Франс. Робер выполнил поверенную ему задачу – он привез рис, много риса. Но губернатор Малартик в качестве наказания за то, что Сюркуф преступил данное ему право обороны, конфисковал всю добычу (вместе с призовыми судами) в пользу Республики.

Разъяренный Сюркуф в декабре того же года отправился на генуэском корабле в Кадикс, а уже оттуда – в Париж, за справедливостью. Совет Пятисот Директории в специальном указе подчеркнул его заслуги и, исходя из основы, что "в ходе продолжающейся войны любое торговое судно имеет право вооружаться и действовать по собственному разумению против врагов Республики" и приказал вернуть Сюркуфу в качестве эквивалента добычи 1700000 ливров. Принимая во внимание финансовые сложности Французской Республики, Сюркуф удовлетворился всего лишь 660 тысячами.

5

В августе 1798 года Сюркуф вышел в новый рейд на только что построенной, 14-пушечной "Клариссе" с командой из 140 отборных моряков и братом Никола. В ходе рейса в Индийский Океан у него произошла встреча с английским кораблем. Подобного рода боевых встреч на счету Сюркуфа имелось уже много, и будет еще тоже много. Ничто не говорило о том, что именно этот бой будет иметь для него исключительное значение, и как никакой иной врежется в память.

Оба противника плевали друг в друга пушечным огнем, неприцельным по причине высокого волнения. Абордаж был невозможен из-за удачного маневрирования англичанина. Тогда Сюркуф приказал принести ему любимую двустволку, чудо тогдашнего оружейного искусства; ее еще называли "Посылающей Молнии". И после этого он поочередно перебил одного за другим английских канониров. Те, которые избежали смерти, боялись даже высунуться.

И вдруг Сюркуф увидал молоденького моряка, который уселся верхом на пушечном стволе и начал прочищать его, насвистывая при этом какую-то песенку. Корсар выстрелил в него и впервые промахнулся. Англичанин оглянулся и, скаля зубы в усмешке, рукой показал неприличный жест, после чего продолжил свое дело. Сюркуф прицелился тщательнее и вновь нажал на курок. Парень вздрогнул, подался вперед и падая, ухватился руками за устье ствола. Он висел так, колеблясь словно маятник, в такт движений корабля, и глядел на Сюркуфа уже без усмешки, но и без ненависти. Казалось, что он висит так целую вечность. В конце концов, руки разжались, и он рухнул в море. Сюркуф же стоял, побледнев, у него дрожали руки. До самого конца своей жизни он не мог забыть глаз этого парня.

На борту "Клариссы" все замерло. Экипаж с изумлением глядел на своего капитана. Они не узнавали этого "совершенного моряка", у которого до сих пор никто и никогда не замечал каких-либо признаков слабости. Робер, словно загипнотизированный, всматривался в лицо английского матроса, которого уже не было, и понуро молчал.

Тишину прервал грохот выстрела. Сюркуф схватился за лицо и упал на палубу. Это капитан брига метким выстрелом отплатил французу за гибель своих людей. Но не совсем. Раненный в нос Сюркуф поднялся и оттер лицо от крови. Ему подали "Посылающую Молнии". Выстрелил он с разворота, практически не целясь. Пуля попала в грудь английского капитана, убивая того на месте. Через мгновение британцам удалось свалить одну из мачт "Клариссы", и они удрали. Но Сюркуфу было уже все равно, ему на все было наплевать, кроме того, что он прочитал в глазах умирающего парня и того, что было внутри него самого. Он сидел в своей каюте, закрыв лицо руками, и пытался оттолкнуть тот взгляд. Вот только это ему уже никогда не удалось.

Только это и говорят относительно того события исторические сообщения, и говорят они мало, поскольку никак не объясняют сложной внутренней машинерии шока Сюркуфа. Мы можем только догадываться, что вовсе и не сложно, как могло бы показаться. Ведь ко многим из нас чьи-то печальные глаза возвращаются в течение всей жизни.

6

Конец 1798 и весь 1799 год – это сплошная полоса удач Сюркуфа. Он безумствовал между Суматрой и Мадагаскаром, грабя торговцев, плавающих под самыми различными флагами, за исключением нейтралов. Все это ремесло, возможно, довольно быстро ему надоело бы, если бы не куча неожиданных приключений, расцвечивающих корсарские будни.

На острове Кантай, где моряки высадились, чтобы нарубить дерева и набрать свежей питьевой воды, их неожиданно отрезала от моря толпа разозленных туземцев, размахивающих дротиками и заставляющих вспомнить про судьбу капитана Кука. Безнадежную, на первый вид, ситуацию (французы были совершенно безоружными) спас Сюркуф, спокойно подойдя к командовавшему толпой громадному дикарю и повязывая ему на шею свой морской платок. Корсары свободно прошли к себе в лодку мимо нейтрализованных этим жестом туземцев.

Где-то посреди океана Сюркуф вдруг столкнулся с коллегой по профессией, Дютертром, что дало возможность двум экипажам устроить грандиозную пьянку на палубе "Клариссы". Дютертр привез с собой в подарок несколько десятков бутылок захваченного им во время сражений вина из Калькутты. Робер ответил тем, что отослал на борт товарища по оружию несколько сундуков с подарками, также полученных в бою. Возвратившись к себе на корабль, Дютертр приказал открыть сундуки и остолбенел, все они были забиты английскими армейскими мундирами. Взбешенный корсар выкинул из все в океан, в ответ Сюркуф точно так же поступил с вином Дютертра. При отходе оба наговорили друг другу гадостей и пообещали еще посчитаться при первой же возможности.

Сюркуф вернулся в Порт-Луи с 9 призами. Совершенно не обращая внимания на приветственные крики, он как зачарованный глядел на трехмачтовое судно, стоящее у причала. Это было любовью с первого взгляда. Объект этой любви, "Доверие", с первой же минуты прибытия в Индийский океан завоевал славу самого великолепного парусника в этом регионе. Судостроители из Бордо называли корабль "чудом морей". Сюркуф сделал все возможное и невозможное, чтобы получить эту игрушку для себя, и это ему удалось. После этого он решил, что "Доверие" будет иметь самый лучший на свете экипаж, ибо лишь такой будет достоин ступать по его палубе.

К изумлению Робера на первый день вербовки к нему не пришел никто, хотя бы юнга. Мало того – его люди начали дезертировать с "Клариссы". Сюркуф быстро выяснил, куда. К Дютертру! Дютертр только что вернулся и, желая отомстить за британские мундиры, заявил на весь свет, что Сюркуф во время раздела добычи отдает предпочтение офицерам, и, в то время как он, Дютертр, имеет таких всего 12, у малонца их целых 30, которые "пожирают добычу", а морякам Сюркуф "платит словами". Конечно, все это было ложью, исключая традиционное неравенство раздела, которое до того всеми принималось и уважалось. Все поменялось, когда Дютертр заявил, будто у него и капитан и юнга получают равную долю. Понятно, это был блеф, но подобного блефа до сих пор в корсарском мире никто еще не слышал, поэтому к Дютертру начали валить толпы.

Сюркуфу не оставалось ничего иного, как вызвать оскорбителя на поединок. Они порубили бы друг друга на котлеты, если бы не вмешательство Малартика, который вызвал их двоих к себе и разъяснил, что, как бы эта драка не закончилась, выгоду поимеют исключительно англичане. Все закончилось объятиями, поцелуями, взаимными прощениями и грандиозной оргией в стиле Ямайки времен Моргана, одной из множества, которые Сюркуф устраивал для собственных людей.

7

Повторная вербовка проходила уже без каких-либо сложностей. От Малартика Сюркуф получил 60 человек, но ему нужно было еще 100. Всю эту сотню он выбрал из тысяч желающих – самых лучших, опытнейших обитателей Сен-Мало и Нанта, которые не знали ничего, кроме корсарства, зато уж в корсарстве разбирались, как никто иной. Среди них очутился только один… молокосос, молоденький маринист Гарнерай, которого Сюркуф сделал собственным адъютантом. Благодаря этому, он оказал громадную услугу собственным биографам, поскольку Гарнерай впоследствии написал, основываясь на собственных заметках, воспоминания, являющиеся самым лучшим источником знаний о похождениях короля корсаров в Индийском океане. В этих же мемуарах, среди всего прочего, находился подробный портрет 26-летнего тогда Сюркуфа:

"Этому молодому человеку было около 25 лет. Был он довольно высоким, коренастым и крепко сложенным. Без особого труда можно было заметить, что в его динамичном, мускулистом теле дремлет ужасная сила. У него были небольшие, голубые и сверкающие глаза – когда он глядел на кого-нибудь, могло показаться, что он желает провертеть собеседника до самого сердца. Его лицо было бронзовым от солнца, нес несколько коротковатый и сплющенный…"

Сюркуф дарил Гарнерая абсолютным доверием, поэтому в упомянутых мемуарах находятся интереснейшие "стенограммы" тайных бесед, проводимых в капитанской каюте. Приведу одну из них, относящуюся к разведывательной деятельности на индийских побережьях. Сюркуф установил контакт с двумя датчанами, капитаном торгового судна и консулом Дании в одном из маленьких английских колониальных государств субконтинента. Корсар пригласил обоих господ к себе, после чего, без каких-либо предисловий, изложил суть дела:

– Мне нужен изменник и шпион, которым я щедро заплачу. Короче говоря, мсье консул, не хотите ли вы стать таким изменником? Господин капитан, не желаете ли поработать шпиком?

Датчане, багровые от возмущения, сорвались с места, но когда Сюркуф уточнил финансовые условия предложенной операции, оба тут же вернулись в нормальное состояние и дали понять, что да, за такие деньги, возможно, они могут поиграть в "наблюдателей".

Сюркуф консулу: – Ладно, после возвращения из рейса я выплачу вам три тысячи пиастров, если буду доволен вашей…

Консул: – Моей информацией?

Сюркуф: – Нет, вашей шпионской деятельностью! Уж давайте называть вещи своими именами!

В конце апреля 1800 года "Доверие" вышло в свой первый поход под командованием Сюркуфа. Сейшельские острова, Малабарское побережье, Цейлон. С самого начала все шло по плану: каждые несколько дней английский торговый корабль переставал быть английским. Капитан одного из них, взятого ночью, без единого выстрела, громко грозил:

– Вот если бы я очутился у себя на борту, то показал бы вам!

Сюркуф, услыхав такие слова, подошел к нему и сказал:

– Ты свободен. Забирай своих людей и возвращайся на свое судно. Я подожду, когда ты откроешь огонь. Покажи мне!

Англичанин тут же наложил в штаны и через мгновение забыл о собственной похвальбе.

Вот это умение успокаивать хвастунов одним удачным словом, было для Сюркуфа характерным. В историю "удачных словечек" перешел коротенький диалог между ним и взятым в плен британским офицером, который огрызнулся в Сен-Луи:

– Вы, французы, сражаетесь исключительно ради денег. Мы же бьемся за честь народа!

– И правильно, мсье, – ответил Сюркуф, – каждый сражается за то, чего ему не хватает [Примечание переводчика: Сюркуф явно был украинцем, более того запорожским казаком. Абсолютно идентичная байка цитируется чуть ли не во всех книгах "украинского народного юмора", а поскольку запорожцы сражались гораздо раньше Сюркуфа…].

8

7 октября 1800 года впередсмотрящий "Доверия" увидел на горизонте пирамиду парусов – возвращавшийся из Бразилии 38-пушечное судно Восточно-Индийской Компании "Кент". Диспропорция сил сейчас была несколько поменьше, чем во время стычки с "Тритоном", но все равно громадной: против 437 англичан, среди которых отряд регулярной морской пехоты, Сюркуф мог выставить всего лишь 130 человек (30 остальных обслуживало призы), но следовало учесть, что это было 130 профессиональных забияк, каждый из которых пошел бы за своим капитаном даже в преисподнюю.

Капитан "Кента", Ревингтон, был настолько уверен в легкой победе, что усадил на палубе, высоких чиновников, в том числе и дам, давая им возможность посмотреть спектакль под названием "Укрощение морских разбойников". Тем временем разбойники поели (это был корсарский ритуал перед боем) и начали готовить оружие для абордажа. Бретонцы предпочитали традиционные деревянные палки, которые в их руках были страшнее сабель.

После нескольких маневров и двойного залпа англичанина, который пронесся над "Доверием", пробивая несколько парусов, Давид сцепился с Голиафом, и люди Сюркуфа начали забираться на выросшую у них над головами стену. Первым на палубу "Кента" ворвался негр Бамбу, слуга Сюркуфа, а за ним, с частью экипажа, заместитель капитана, Дрю. Началось сражение не на жизнь, а на смерть. Британские морские пехотинцы не могли стрелять в толпу, клубящуюся между бортами, и вскоре были атакованы второй группой корсаров с Сюркуфом во главе. Ревингтон спокойно командовал своими людьми до того момента, когда рулевой французов, Аврио, убил его гранатой, прицельно брошенной с мачты "Доверия" в самую гущу британских мундиров.

– Сдавайтесь! – зарычал Сюркуф.

– Иди к черту, лягушатник! – ответили ему британцы.

Через полчаса убийственного сражения в английские ряды вкралась паника. Бой превращался в резню.

Нам не известно, как часто возвращалось к Сюркуфу воспоминание о взгляде юного англичанина, застреленного из "Посылающей Молнии", поскольку даже всеприсутствующий Гарнерай не находился в душе корсара. Второй из исторически зафиксированных случаев произошел как раз на борту "Кета". Сюркуф неожиданно увидел перед собой молоденького мичмана и те же самые глаза.

– Бросай оружие! – крикнул он.

Парень, ничего не понимая, замахнулся саблей. Робер выбил ее со словами:

– Глупец, я хочу спасти тебя!

Он не успел, все произошло слишком быстро. Верный Бамбу, видя грозящую своему хозяину опасность, рубанул англичанина по голове, раскалывая ее как орех. Сюркуф в самый последний момент попытался заслонить несчастного, и чуть не погиб при этом сам. Кончик сабли негра срезал металлическую пуговицу на воротнике. И тогда корсар понял, что от судьбы не уйти. И он остановил побоище.

Пленников, среди которых была немецкая княжна и ее муж, командующий пехотой на "Кете", генерал Сен-Джон, забрало трехмачтовое мавританское судно, свидетель боя, и англичане поклялись освободить взамен соответствующее количество пленников-французов.

Это была крупнейшая и самая знаменитая из всех побед Сюркуфа. Во вновь потрясенной Англии его называли "Лордом океана", во Франции – "Ужасом англичан", моряки же говорили: "Демон абордажа". В Калькутте, где Сюркуфа называли "бенгальским людоедом", цена за голову корсара выросла до грандиозной суммы в 250 тысяч франков.

На острове же Иль-де-Франс к Сюркуфу отнеслись точно так же, как и всегда. Толпа сходила с ума от радости ("Никогда не забуду энтузиазма жителей Порт-Луи. Наш приход был одним сплошным праздником", – вспоминал потом Гарнерай), ну а представители Адмиралтейства… потребовали выдачи им добычи, конкретно же, бочонков с захваченным на "Кенте" золотом. Когда во всеоружии они вступили на борт "Доверия", еле сдерживающий себя от ярости Сюркуф приказал выбросить все золото в воду и процедил сквозь зубы:

– Поищите его там!

29 января 1801 года "король корсаров" направился во Францию, сердце его было переполнено горечью и досадой. По пути его атаковала британская эскадра из 37 судов. Началась безумная погоня, продолжавшаяся несколько часов. Сюркуф, чтобы облегчить "Доверие", выбросил за борт все, что только мог, в том числе и пушки (кроме единственной). Спасение ему принесла ночь. 13 апреля он вошел в порт Ля Рошель.

9

28 мая 1801 годв Сюркуф женился на 20-летней Мари Катарине Блез, дочери богатого арматора, которая уже два года была его невестой. Мир с Англией, заключенный в Амьене, отобрал у него повод для дальнейших приключений на море, поэтому корсар осел в родном Сен-Мало и, купив землю и мастерские, умножал свой капитал в качестве арматора. Сюркуф был божищем всей Франции, ибо, хотя и не все знали о его бравурных абордажах, зато каждому было известно, что во время своего медового месяца и свадебного путешествия, в Париже, на улице Сен-Оноре, одним ударом свинцовой палки он сбил с козел возницу британского посольства, который, то ли случайно, то ли намеренно, ударил его кнутом.

В мае 1803 года мир был сорван. Вскоре после того Наполеон, который в течение всего времени собственного правления безуспешно разыскивал моряка, способного потягаться с Нельсоном, вызвал к себе "короля корсаров" и, обсыпав его комплиментами, предложил высокий пост в военно-морском флоте Франции. Сюркуф поставил условие: он никому не будет подчиняться. Подобное условие было абсолютно неприемлемым, ведь военный флот, это не кабак, в котором всякий пьет сколько угодно и такое вино, какое пожелает. Тем не менее, беседа из-за этого вовсе не перестала быть живой и продолжалась довольно долго; посвящена она была способам борьбы с англичанами на море. Сюркуф предложил Первому Консулу отказаться от строительства линейных кораблей, чтобы всю морскую мощь Франции возложить на летучие корсарские суда. Аргументы, которыми он при этом воспользовался, были довольно-таки логичными: военно-морской флот понес чудовищное поражение под Абукиром, в то время, как по статистическим данным Ллойда, только лишь в 1793 – 1797 годах Англия потеряла на 1800 судов больше Франции, и громадную роль в этом сыграли действия корсаров.

– То, что вы говорите, верно, – ответил на это Бонапарте, – но как будет выглядеть престиж Франции, если я ликвидирую ее морской флот?

Сюркуф покинул кабинет Первого Консула с лентой Почетного Легиона.

Тем временем на побережье Ла-Манша начали происходить вещи, весьма радующие "Ужаса англичан". По приказу Наполеона в Булони и округе строились лагеря и порты для гигантской армии (150 тысяч человек) и для транспортного флота (2300 единиц), который должен был перебросить всю эту массу людей на Британские острова. Десантная операция должна была начаться в тот самый момент, когда военно-морской флот овладеет проливом и обеспечит транспортникам прикрытие. Бонапарте ожидал этого момента два года и не дождался, в основном, по причине полной неспособности и трусости главнокомандующих военным флотом, который Нельсон практически полностью затем уничтожил под Трафальгаром. Слова Сюркуфа исполнились до последней запятой.

В течение этих двух лет малонец снабжал корсарские суда и отправлял их под командованием опытных капитанов на помощь Бонапарте. Делал он это в масштабе, на который был способен, что само по себе было достаточно мизерным, чтобы повернуть ситуацию исключительно в свою пользу. В то же самое время множество изобретателей и шарлатанов (вот этих было гораздо больше) прелагало Наполеону перебросить армию на острова с помощью иных средств: по туннелю под проливом, на подводных лодках или на пароходах Фултона, на громадных укрепленных плотах, с помощью флотилии воздушных шаров, в водолазных колоколах из стекла и даже… на спинах дельфинов! [Эта последняя концепция в истории войн является курьезом столь исключительным и столь малоизвестным, что, хотя она прямо и не касается героя данной главы, не могу отказать себе в удовольствии сообщить о ней читателям.

Автором был мсье Кватремер-Дижоваль, который вначале обратился к маршалу Даву, тот же совершил ту неосторожность, что, не ознакомившись с дурацким проектом по причине массы работы, дал "ученому" рекомендательное письмо к Наполеону. С этим письмом Кватремер появился у императора и заявил:

– Сир, по-настоящему великие вещи могут быть поняты исключительно гениями, потому-то я и обращаюсь к Вашему Императорскому Величеству. Молю Ваше Императорское Величество внимательно изучить данный проект, который облегчит проведение высадки десанта в Англии, революционизирует военное дело и естественные науки.

Вечером, покончив с обязательной корреспонденцией, Наполеон взял в руки пачку листов с золотым обрезом и начал читать следующее:

"Пришло наконец время заставить морские стихии поработать на французский народ. Если вол, пес, конь и другие животные могут работать на человека, то почему этого не может делать определенный вид морских телят, называемый дельфинами. Дельфины вовсе не глупее верблюда, слона и канарейки, его можно с легкостью приручить". И далее в своем проекте мсье Кватремер, подкрепив свидетельствами древних выводы относительно разума дельфинов и напомнив про афинскую медаль с Пиреем на спине Дельфина, предлагал провести реализацию своего плана в следующих этапах:

– Крупномасштабный отлов дельфинов специально подготовленным для этой цели флотом.

– Размещение животных в соответствующих портовых бассейнах, играющих роль тренировочных полигонов.

– Форсированная дрессировка с помощью квалифицированных военно-морских инструкторов.

– Размещение на спинах дрессированных дельфинов гвардейских стрелков и массированная атака этой морской кавалерии на английское побережье.

Последующие разделы 30-страничного описания содержали подробности снаряжения (в том числе удила и уздечки) морских "коней" и способы управления ими. Изобретатель даже предусмотрел возможность встречи дельфином своих "старых друзей, с которыми животному захотелось бы поболтать под водой", что привело бы всадника к неожиданному купанию. Для этой цели он предусмотрел наличие двух заполненных воздухом мешков, закрепленных на теле дельфина, которые не позволили бы ему нырнуть.

Закончив чтение, император разозлился и хотел сурово наказать Кватремера, но через какое-то время злость прошла и он сказал:

– Наказывая его, я сам бы опустился до уровня этого несчастного идиота.

Зато маршалу Даву его легкомысленно выданное рекомендательное письмо даром не прошло. Во время обеда в кругу элиты офицеров Великой Армии Наполеон внезапно спросил:

– Господа, а что вы думаете о прекрасно вымуштрованных боевых дельфинах?

– Присутствующие остолбенели, император же продолжал, издевательски глядя на Даву:

– Ведь это был бы прекрасный отряд морской кавалерии, не так ли, Даву?

Маршал прикусил губу под оглушающий смех коллег.

– Автора подобного проекта нужно посадить в сумасшедший дом в Шарантоне! – крикнул генерал Фолтрие.

– Только лишь потому, что у него не все дома? – спросил Наполеон, после чего, сурово глядя на маршала, закончил:

– Если бы мне пришлось помещать туда всех, кто подсовывает мне подобные замыслы, в Шарентоне не хватило бы места. А мсье Кватремеру посоветуйте, чтобы он поменьше занимался моими делами, а побольше собственным здоровьем!]

Когда в 1805 году подмазанная английским золотом Австрия объявила Франции войну, Наполеон отвел Великую Армию от пролива, и тем закончилась его и Сюркуфа мечта про захват Альбиона.

10

В 1807 году "королю корсаров" вновь захотелось приключений, которых у него не было много лет, пока он вел жизнь богатого арматора. И он выплыл из Сен-Мало на построенном по собственным планам трехмачтовом судне "Привидение".

По пути на Иль-де-Франс в руки корсаров попал торговец "Бина" из Бристоля (США). Оказалось, что он перевозит чернокожих рабов, часть из которых, в том числе женщины и дети, находилась в ужасном состоянии. Многие были уже мертвы. Не прошло и четверти часа после захвата судна, как командующий "Бины", капитан Джонс, был осужден на смерть через повешение. Приговор был выдан единолично капитаном Сюркуфом, тем самым Сюркуфом, на совести которого были сотни негров, проданных в Иль-де-Франс и Иль-де-Бурбон, и еще 400 утопленных у побережья Мозамбика. Но дело в том, что с тех пор прошло ровно 15 лет, в течение которых многое изменилось.

И прежде всего, в Европе изменилось отношение к рабству. Теперь Европа рабство уже не поддерживала. И это – вопреки утверждениям некоторых историков – вовсе не из-за симпатии к неграм, гуманности или любви к справедливому общественному устройству, но из простого экономического расчета. Наиболее оптимальным образом эти расчеты представлены в великолепном фильме Понтекорво "Квемада". Там имеется сцена тайного совещания (в публичном доме) группы заговорщиков, готовящихся силой захватить власть на антильском островке, принадлежащем Португалии. Осью заговора является британский агент Вильям Уокер [Прекрасная роль Марлона Брандо]. Заговорщики соглашаются со всеми его условиями, касающимися будущего Квемады, за одним только исключением – ликвидации рабства. И вот тут Уокер читает им феноменальную проповедь логического убеждения:

– Господа! С экономической точки зрения – а в экономике, как вам наверняка известно, нет места сентиментальности и чувствам – какая женщина более выгодна: жена или проститутка? Жене необходимо дать жилье, еду, одежду, украшения, если же удастся ее пережить, то еще и устроить похороны. Любовь проститутки вы покупаете на несколько часов, оплачивая только любовь в ее чистом состоянии – понятное дело, исключительно физическую любовь, мы же согласились с тем, что в экономике чувствам нет места – причем, подаваемую более умело, в то время, как все дополнительные расходы отпадают, не говоря уже о нервах, скандалах, капризах и тому подобных вещах. Так что же: жена или проститутка, раб или наемный работник?

Подобное понимание (назовем его "аргумент Уокера"), разодетое возвышенными лозунгами гуманности, лежало в основах международных договоров, запрещающих торговлю рабами. В эпоху Ампира движение это лежало еще в пеленках, а поскольку в Соединенных Штатах все еще не хватало рабочих рук, соответствующий морской трактат позволял восьми американским судам, имеющим специальные разрешения от имени правительства, перевозить невольников. Именно такое разрешение и потребовал Сюркуф предъявить. И только когда оказалось, что капитан Джонс занимается своим ремеслом бесправно, француз отнесся к нему как к пирату и приговорил к смерти. Вся штука состояла в том, что малонец когда-то и сам охотно нарушавший закон, в 1807 году в качестве первого корсара Ампира сделался одним из морских полицейских Империи.

Прочтя соответствующий параграф кодекса, Сюркуф дал Джонсу 15 минут на то, чтобы приготовиться к смерти. Американец принял приговор со спокойствием. Уже стоя с петлей на шее, он обратился к Сюркуфу:

– Капитан, я прощаю вам свою смерть. Она освободит меня от угрызений совести, мучающих меня уже много лет. Эту смерть я заслужил. Но в качестве оправдания могу сказать, что у меня в Чарльстоне имеется несколько детей, которых я защищал от нужды, занимаясь столь подлым ремеслом. Я играл, но проиграл. Кончайте меня.

Воцарилось молчание. Моряки ожидали знака от Сюркуфа, тот же изумленно всматривался в лицо американца, по которому текли слезы. Затем он приказал:

– Снимите с него петлю. Джонс, ты выиграл еще раз. Дай слово, что покончишь с этим беззаконием.

– Клянусь вам, мистер капитан.

11

Третий и последний рейд Сюркуфа в Индийском океане (март 1807 – конец 1808 года) до мельчайших подробностей походил на два предыдущих. Стучи три раза – история копировала сама себя. После ограбления множества британских кораблей и возвращения в Порт-Наполеон (бывший Порт-Луи), новый губернатор, генерал Десен, который перед тем назвал Сюркуфа "спасителем колонии", реквизировал "Привидение" в пользу государства! В морской войне, которая набирала к тому времени силу, "Привидение" было нужно Десену для обороны острова. Робер же думал лишь об одном: уже в третий раз после победного рейда на острове к нему отнеслись несправедливо. Баста! В феврале 1809 года он вернулся в Европу и уже навсегда покончил с корсарским ремеслом, чему никто так не радовался, как мать его пяти детей, Мари Катарина. С этого момента старинная французская пословица "Femme de marin – femme de chagrin" ["Жена моряка – жена недовольная (неудовлетворенная)"] ее уже не касалось.

В 1809 – 1814 годах, получив от Наполеона титул барона Империи, Сюркуф отправил в бой из Сен-Мало восемь великолепных корсарских судов. Падение императора он пережил очень болезненно. Во время вторжения союзников во Францию он исполнял обязанности полковника Национальной Гвардии в Сен-Мало. Оккупантов он ненавидел до одержимости. В Париже Сюркуф вечно устраивал драки с казаками. Вызванный офицером казачьего полка, Врангелем, на голове которого француз разбил табурет во время драки в кабаке, на дуэли за городом, под стенами Форт-Ройяль, Сюркуф жестоко расправился с несчастным и десятью (!) его приятелями. Когда князь Ангулемский пожелал увидеть "короля корсаров", презирающий привезенных врагами Бурбонов Сюркуф рявкнул на посланника:

– Передай своему хозяину, что если уж он желает видеть Сюркуфа, то должен побеспокоиться и отправиться в Рианкур. Я живу именно там.

Во авремена Реставрации он вел спокойную жизнь. Частенько охотился. Время от времени отправлялся в Париж, чтобы вспомнить старые добрые времена с бывшим врачом Наполеона, Корвисартом. В 1827 году он простудился, и его свалила горячка. Сюркуф знал, что уже не выживет:

– Я ужасно страдаю, огонь приближается к пороховому погребу.

Умер он 8 августа, в Рианкуре (неподалеку от Сен-Сервана). Последний свой рейс он совершил в гробу, когда тело перевозили в Сен-Мало. На набережной ожидала плачущая толпа.

Когда корсар умирал, у его ложа стояло или сидело несколько человек. И никто из них не знал, кого Сюркуф имел в виду, когда горячечно шептал:

– Не смотри на меня так, не смотри!…

Он шептал это в бюреду, поэтому не следовало придавать этим словам значения.

12

В Сен-Мало сейчас имеется два "дома Сюркуфа" – тот, в котором он родился, и тот, в котором он жил. На надгробии имеется рифмованная эпитафия, начинающаяся с воспоминания двух побед, являющихся бриллиантами его славы: "Сражение с "Тритоном" – сражение с "Кентом".

В этой же эпитафии имеется и такое предложение: "Лежит в могиле, но никогда не заснет". Достаточно провести в Сен-Мало несколько минут, чтобы убедиться в правдивости этих слов – "король корсаров" все еще живет в этом городе, в музее, на улице, в названиях бистро, в открытках, путеводителях, в разговорах и даже в похвальбе. В памяти. Город уже дал Франции таких великих людей как Шатобриан, Ламенне или Брюссе. Для страны все эти титаны мысли наверняка имеют большее значение. Для людей же, проживающих на побережье Ла-Манша идеалом навсегда останется Сюркуф – человек, которому удалось унизить Англию в то время, когда она царила в океанах.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ – КОРОЛИ

Четыре короля – это четыре мусульманских владыки, из которых каждый в какой-то период своего правления оставался в союзе или же в связи с Бонапарте. Четыре рассказа о них – это четыре ориентальные сказки, блистающие изумрудами словно одеяние, к которому прижимаются ножны кривой сабли.

Наполеон мечтал о Востоке с первых же лет занятий военным ремеслом. "Европа – это кротовая нора, – говаривал он, – лишь на востоке можно совершить нечто великое. Слава, равно как и солнце, рождается там". Вплоть до 1815 года его агенты добирались до самых отдаленных краев Азии и до самых маленьких островков, затерянных в безграничных просторах Индийского океана. Славу же, на которой он и построил собственную империю, Наполеон закрепил после итальянской кампании, как ему и хотелось – над Нилом, в тени сорока веков, глядевших на него с вершин пирамид.

После египетского похода, уже перед самой своей смертью в 1799 году, великий Бомарше так прошептал о Наполеоне: "Достижения этого юноши – это тема даже не для истории, но для эпопеи. Когда я читаю его бюллетени, мне кажется, что слышу очередной раздел из сказок тысячи и одной ночи".

КОРОЛЬ ПИК

~ 1750

МУХАММЕД МУРАД-БЕЙ

1801

ХРАБРЕЙШИЙ ИЗ ВРАГОВ

Это был храбрейший, наиболее активный и опаснейший из наших врагов.

(Людовик Бурьенн, секретарь Наполеона для специальных

вопросов, в своих "Мемуарах")

1

Храбрых врагов Бонапарте хватало всегда – если бы было иначе, тогда какая цена была бы у его побед? Тот, о котором идет сейчас речь – пиковый король – был истинным королем оружия, одним из тех, которым стоит бросить перчатку, чтобы к старости иметь прекрасные воспоминания.

Это воспоминание посвящено великолепнейшему из мамелюков.

2

Мамелюки были белыми рабами, в основном кавказского происхождения (черкесы и грузины). Похищаемые или покупаемые в детском возрасте мусульманами, после чего лишаемые национальной принадлежности и подготавливаемые к воинской службе, они составляли (начиная со средины XIII века) – как и янычары в Турции – гвардию египетских владык, а позднее, после захвата Египта Турцией, наместников падишаха. С самого начала вся эта система была чисто формальной – практически вся власть на берегах Нила находилась в руках не терпевших никакой зависимости мамелюков. Подчинялись они исключительно собственным беям, являясь их инструментом для того, чтобы держать в ежовых рукавицах многонациональное население Египта. Особенно тяжелым была ситуация крестьянской бедноты – феллахов – к которым мамелюки относились хуже, чем к скоту [В частности, в 1793 году, выкупая зерно в спекулятивных целях и складируя его, мамелюкские беи обрекли многие тысячи феллахов на голодную смерть].

Именно так представляла собой ситуация в Египте в 1798 году, то есть в тот момент, когда в направлении земель над Нилом уже плыл человек, намеревавшийся заменить повелителя данной страны, и который терпеть не мог насилия над народом. Впрочем, даже не это было самым главным. Более всего следовало считаться с тем фактом, что этот человек не умел проигрывать битв. Вся же штука заключалась в том, что в дельте Нила его поджидал другой солдат, которого, в свою очередь, в этой части земного шара считали "непобедимым". А поскольку в битвах всегда имеются свои победители и свои побежденные, один из этих замечательных людей вскоре должен был испытать вкус поражения.

Того, кто плыл к Нилу, звали Наполеон. Вторым же был Мурад-бей.

3

По происхождению Мурад был черкесом. Родился он где-то около 1750 года, и еще ребенком его продали мамелюкам. Безумная храбрость и необыкновенная удача молниеносно вынесли его на самые высоты: Мурад посягнул на титул бея и в 1776 году захватил Каир, делаясь независимым от Порты, разделяя сферы влияния с другим беем, хитрым и коварным Ибрагимом. Доменом последнего были гражданские вопросы; основные военные силы страны подчинялись Мураду. Говоря другими словами, истинная власть принадлежала ему, поскольку пергамент редко когда выигрывает у дамасской стали.

В 1786 году султан выслал против Ибрагима и Мурада двух других беев, Хассана и Измаила. После победы над ними Мурад с Ибрагимом стали фактическими хозяевами Египта и могли совершенно спокойно умножать свои богатства. Методы, которыми они набивали свои кошели, полностью соответствовали их же характерам. Ибрагим делал это с помощью мошеннических финансовых махинаций и ростовщичества, в соответствии с максимой, изложенной еще в XV веке Бенвенуто де Имола: "Qui facit usuram vadit ad infernum, qui non facit usuram vadit ad inopiam (Кто занимается ростовщичеством, идет в ад, тот же, кто не дает денег в рост, идет в нищие)".

Из описаний, оставленных французами, принимавшими участие в египетской кампании Наполеона, вытекает, что Мурад-бей был великолепно сложенным громадным мужчиной с мрачным и страшным лицом, на котором виднелся косой, до самого подбородка, сабельный шрам; что он был отважным как лев, тщеславным, порывистым, способным на невероятную жестокость при первом же удобном случае, испытывающим приступы необузданной ярости человеком, и при всем при том великодушным, готовым на самые благородные поступки, расточительным, ненавидящим (помимо поля битвы) какой-либо физический труд, тратящим огромные деньги на те из наслаждений, которые не запретил Пророк. В большинстве сообщений повторяется одно наблюдение: Мурад, равно как и Наполеон, был одарен тем неуловимым чем-то, что позволяет одним людям доминировать над другими, тем истинным талантом и инстинктом предводителя, которым нельзя научиться, купить, взять напрокат, и с которыми необходимо родиться. И хотя стратегическими талантами он не мог сравниться с "богом войны", все сообщения французов о нем наполнены уважения. Это был достойный противник.

4

Мурад узнал о приближавшейся к берегам Египта французской экспедиции, после завоевания ею Мальты, от австрийского консула в Александрии, Карла Росетти. Сообщение о близящейся угрозе он принял взрывом хохота. Тогда Росетти рассказал бею весьма поучительную историю про маленького корсиканца, над которым два года назад смеялась вся Европа, когда он с бандой оборванцев переходил Альпы, чтобы вступить в бой с несколькими прекрасно снаряженными армиями Габсбургов. И презираемые всеми французы, под командованием этого 27-летнего юноши в течение всего лишь одного года выиграли 18 битв [Монтенотте, Миллесимо, Мондови, Лоди, Бергетто, Лонато, Кастильоне, Ровередо, Бассано, Сан-Джорджио, Фонтана Вива, Кальдьеро, Арколь, Риволи, Фаворите, Тальяменто, Тарвизо и Нойемаркет] и 77 стычек, взяли в плен 150 тысяч человек, захватили 170 знамен, 555 осадных и 600 полевых орудий, 5 понтонных парков, 9 линейных кораблей, 12 фрегатов, 12 корветов и 18 галер – и тогда смеяться перестали. Австрийцы были изгнаны из Италии, маленького же корсиканца признали первым солдатом Европы.

Мурад-бей все это терпеливо выслушал, после чего заявил, что первый солдат Европы у мамелюков пригодился бы разве что для того, чтобы чистить им оружием, заметив же удивление в глазах Росетти, он пожал плечами и прибавил:

– Чего же вы хотите, чтобы мы опасались людей, что у нас занимаются кофейнями? Даже если сюда прибудет сотня тысяч таких, будет достаточно выслать против них отряд мамелюкских учеников, и они срубят французам головы клинками на своих стременах!

Приведенный выше диалог, известный нам по сообщениям Клот-бея, был свидетельством не сколько гордыни вождя мамелюков, сколько характерной вплоть до средины XIX века уверенности одного почти что герметично замкнутого мира в превосходстве над иным. Таких миров на нашем земном шаре было тогда еще несколько, и каждый из них считал себя наивысшим по праву. Идеальной иллюстрацией такого утверждения является первая японская биография Наполеона, изданная в Токио под конец первой половины прошлого века [В Барселоне мне удалось приобрести чрезвычайно редкий английский перевод данного произведения, опубликованный в 1905 году лондонской фирмой "Энтони Трегерн Ко Лтд"]. В предисловии к этой особенной книге, переполненной комическими ошибками (Москва, к примеру, находится на океанском берегу), выдумками (описание того, как Наполеон поджаривает на медленном огне английского посла) и гравюрами (все персонажи, включая самого императора, одеты в традиционное японское платье), имеются такие слова о Наполеоне: "Вполне возможно, что это и был величайший из героев западного мира, но если сравнивать его с нашими японскими воинами, то это так же, как сравнивать свинью с львами" (sic!).

5

План завоевания Египта Наполеон предложил французскому правительству в декабре 1797 года. Директорат тут же принял данный проект, причем, в первую очередь, не из-за желания захвата колонии и достижения контроля над Средиземным морем, но для того, чтобы отправить из страны генерала, звезда которого начинала светить слишком уж ярко. Наиболее интересное положение в связи с походом занял министр иностранных дел, князь Талейран: в 1797 году он был решительно против, но уже через год рьяно доказывал, что это он сам был автором данной идеи, через два же года так же рьяно клялся, что не имеет с этой "аферой" ничего общего. Все это полностью соответствовало эго знаменитому кредо: "По любому вопросу с утра у меня одно мнение, в полдень другое, а к вечеру… ох, к вечеру у меня нет никакого мнения".

Громадный французский флот, несущий на своих бортах 30-тысячную армию "Восток" (в том числе и 6 польских офицеров: Сулковского, Зайончка, Лазовского, Грабиньского, Шумляньского и Хауманна) вышел из Тулона 19 мая 1798 года и, обманув флот Нельсона, 1 июля добрался до египетского побережья. В тот же самый день началась высадка под Александрией. Узнав об этом, Мурад-бей вызвал Росетти и раздраженно заявил ему:

– Эти грубияны и вправду решились вступить на египетскую землю! Напишите им от моего имени, чтобы они убирались, причем, как можно скорее!

– Французы не затем приплыли сюда, чтобы тут же отступить, – просветил его консул.

– Так чего же они хотят, эти неверные псы, эти голодоморы?! Послать им пару тысяч патаков [Мелкая египетская монета], и пускай идут к дьяволу!

Росетти подумал про себя о Мураде то, что подумал, и холодно возразил, что необходимо готовиться к обороне, поклонился и вышел. Тем временем "голодоморы" ударили на Александрию и захватили ее после непродолжительного, но кровавого штурма.

Еще перед высадкой Бонапарте обратился с воззванием к солдатам, в котором были и такие слова:

"Солдаты! Вы начинаете кампанию, которая будет иметь колоссальное влияние на мировые цивилизации [Так оно и случилось. Несколько ученых самых различных специальностей, которых Наполеон взял с собой в Египет, совершили здесь открытия, навсегда записанные в историю науки (среди всего прочего, был найден "Розеттский камень", благодаря которому удалось расшифровать иероглифы), что, в соответствии с предсказанием, в огромной степени повлияло на состояние наших знаний о развитии человеческой цивилизации]. (…) Беи мамелюков, которые тиранят несчастный народ Египта, падут спустя несколько дней после нашего прибытия. (…) Здесь вы встретите народ с совершенно иной религией и обычаями. Относитесь к ним с уважением, обращайтесь к ним дружелюбно. Не допускайте насилия и грабежей; они обогатят небольшое число людей, зато покроют нас позором и навлекут ненависть народа, который мы должны сделать своим союзником…"

В захваченной же Александрии Наполеон обратился к египетскому народу. Среди всего прочего в этом воззвании можно было прочитать следующее:

"Издавна уже эта кучка рабов, купленных на Кавказе и в Грузии, угнетает прекраснейшую страну мира, но пришло время покарать их. Народ Египта! Тебе будут говорить, что я пришел, чтобы уничтожить твою религию – не верь этому. Я пришел, чтобы вернуть тебе твои утраченные права и наказать твоих обидчиков и завоевателей. (…) Хедивы, шейхи и имамы! Передайте людям, что мы являемся истинными друзьями мусульман, а Коран и Пророка почитаем более, чем мамелюки. Разве не были мы в течение многих веков приятелями великого султана (да исполнит Аллах все его желания), против которого мамелюки подбивают вас бунтовать? Передайте им, что все люди равны пред Аллахом, и только наука и талант делают людей разными. Какой же это наукой, какими способностями и добродетелями отличаются мамелюки? (…) Всякий клочок урожайной земли, всякий замечательный конь, любая красивая рабыня – все это принадлежит мамелюкам. Если они взяли эту землю в аренду, тогда пусть покажут договор, заключенный с Аллахом! Воистину, Аллах, всемогущий и милосердный к беднякам, приказал покончить с их правлением. (…) Трижды счастливы те, кто присоединится к нам. Они будут жить в радости и достатке. Но беда тем, кто станет помогать мамелюкам – эти погибнут все!…"

Наполненная восточными стилистическими красотами и заканчивающаяся словами: "Проклятие мамелюкам! Счастье египетскому народу!" эта прокламация была шедевром агитационного искусства. Наполеон поглаживал в ней арабских вождей и пытался нейтрализовать Турцию, давая понять, что вовсе и не мечтает о захвате Египта, и, наконец, обещал народу лучшую судьбу. Вот это последнее демагогией не было – в течение всей кампании предводитель французов старался держать слово, и обидеть феллаха в радиусе действия власти Наполеона было то же самое, что покончить с собой. Однажды, в присутствии дивана наиболее значительных шейхов, Наполеон узнал, что арабы из племени Оснадис убили феллаха, который защищал свое имущество от грабежа. Он тут же выслал крупный отряд кавалерии, чтобы наказать виновных. Шейх Эль-Мохди, видя взбешенность генерала, удивленно спросил:

– Неужто этот крестьянин был твоим родственником, господин, что ты так обеспокоен его смертью?

– Да! Все мои подданные – это дети мои! – ответил на это Бонапарте.

– Сахиб, – склоняя голову, прошептал шейх. – Ты говоришь словно Пророк!

6

Из Александрии армия "Восток" направилась к Каиру через пустыню Даманхур. Мурад, когда ему донесли об этом, воскликнул:

– О Аллах! Эти французы сошли с ума! Идти через пустыню в средине лета!

Было 45 градусов Цельсия в тени. Солдаты, проклиная миражи, безжалостное солнце и туманы пыли, тащились по глубоким пескам словно привидения, с пересохшим горлом, теряя зрение и падая бездыханными. "Даже самые храбрые сомневались в том, что останутся живыми", – вспоминал впоследствии майор Шумляньский. За бутылку грязной воды, настолько протухшей, что ее не желали пить даже лошади, платили по 12 франков. С флангов кружили бедуины, убивая всякого, кто удалялся на несколько шагов от колонны. Ни у кого не было сил гнаться за нападающими. Один лишь одноногий, шагающий на протезе генерал Кафарелли не терял настроения и старался подбадривать солдат. Те ворчали:

– Ему-то хорошо, одна нога у него уже во Франции!

Мурад-бей ожидал французов, радуясь сообщению, что их армия состоит, в основном, из пехоты.

– Чтобы их разбить хватит одних моих слуг, – заявил он. – Это всего лишь тыквы, которые необходимо порубить!

Его мамелюки и сами с удовольствием повторяли эти слова, готовясь к победе в расцвеченном Каире. Разодетые в богатые, псевдо-средневековые одежды, снабженные английскими ружьями и наилучшими саблями, с высоты своих скакунов они с пренебрежением ожидали встречи с неприятельской пехотой. Правда, уже первые атаки в пустыне Даманхур были французами отбиты с легкостью, только Мурад не сделал из этих уроков надлежащих выводов. Зато это совершил Ибрагим. Взбешенный тем, что война прервала ему "dolce far niente", а более того, чуя своим носом, что может произойти, он обвини Мурада в том, что тот своими неосторожными действиями стал причиной нашествия, и начал потихоньку отступать от игры. Мурад, разозлившись на него, воскликнул:

– Тогда я и сам спасу Египет!

И 13 июля он ударил на французов под деревней Шебрейсс (Хобракитт).

Бонапарте сформировал пять своих дивизий в пять наполеоновских каре, с артиллерией по углам и обозами внутри [В историю вошел приказ одного из командиров, который перед атакой мамелюков скомандовал: "Стройся в каре! Ослы и ученые в средину!"]. Волны мамелюкской конницы разбивались на непоколебимой стене французских штыков и отходили, оставляя десятки убитых прицельным огнем. Уверенные в победе беи не были в состоянии ничего понять. Вот уже пять веков никакая пехота не могла противостоять их атаке; они сломили бронированных крестоносцев святого Людовика и множество других легионов с востока и запада. Потому-то, что творилось сейчас, укрепляло их в мысли, что "султан-эль-кебир" [Повелитель огня, отец огня – так называли Наполеона мамелюки, видя скорость французского картечного огня] – это волшебник, который связывает своих солдат веревкой, после чего перетаскивает в какую захочет сторону. После двух часов сражения они отступили с поля боя, потеряв несколько сотен убитых. Для французов стычка под Шебрейсс была проба боем перед решающим сражением, для мамелюков – урок уважительного отношения к французской пехоте.

7

После возвращения в Каир обезумевший от ярости и стыда Мурад-бей в первый же момент возжелал отрубить головы всем находившимся в городе французским купцам. Росетти отговорил его делать это, аргументируя:

– Зачем все эти казни? Они ведь не отгонят отсюда французов; если ты убьешь, а потом проиграешь, то заплатишь за это своей жизнью. Если же победишь, тогда сможешь без какого-либо риска казнить кого угодно.

В результате всех французов посадили в крепость, которую окружила возбужденная толпа. Всех их спасла, пряча в собственном дворце, уважаемая всеми жена Ибрагима, Зетти Зулейка из рода самого Магомета. Ибрагим, для которого возможная смерть Мурада была бы весьма кстати, сам лично не собирался оборонять Каир. Он ограничился лишь тем, что раздувал фанатизм собравшихся:

– Неверные, что пришли с вами драться, – провозглашал он, – выглядят просто ужасно и отвратительно. У них когти футовой длины, огромный рот и дикие глаза; все они одержимые иблисом убийцы, а сражаются они связанные все вместе!

Когда французы встали в Гизе, Ибрагим пригласил каирский диван, чтобы советники увидели сражение словно спектакль, и приготовил невольников с мотыгами и лопатами – они должны были закапывать убитых после победы мамелюков неприятелей. Несмотря на Шебрейсс, мамелюки даже не допускали возможности поражения.

Тем временем французы купались в той самой реке, к которой стремились в пустыне, и о которой пели в моменты сомнений:

Вода Нила совсем не похожа на шампанское,

Так какого же черта тащиться по стране, где нет кабаков?

Затем по левому берегу они направились в сторону Каира. Те из солдат, кто знал сказки "Тысячи и одной ночи", подпитывали запал товарищей, рассказывая им про сокровища, которые они найдут в городе. 20 июля они увидели верхушки пирамид, а слева от них – минареты Каира. На дороге их поджидала армия Мурада.

Еще в тот же самый день произошло событие, которое французские солдаты сочли добрым предзнаменованием. Когда авангард генерала Десекса столкнулся с неприятелем, и когда громадного роста мамелюк вызвал французов на поединок, командующий передним отрядом лейтенант спросил:

– Кто желает добыть прекрасного коня?

При этих словах из рядов вырвался 16-летний драгун Раморель. Обе стороны замерли, следя за стычкой поединщиков. Через несколько минут Раморель вернулся в отряд с конем и редкой красоты дамасской саблей.

8

21 июля в два час дня Мурад расставил свои силы на равнине перед Гизой, между укрепленной деревней Эмбабех и пирамидами. В окопах Эмбабех (на правом фланге) находилось около 20 тысяч очень плохо вооруженных феллахов, 4 тысячи янычар турецкого паши (турки не дали себя обмануть сладкими словами Бонапарте) и египетская артиллерия. Вцентре находились основные силы – 10 тысяч великолепных мамелюкских конников. Под пирамидами (левый фланг) несколько тысяч бедуинов ожидало возможности пограбить и поубивать после завершения битвы.

Наполеон, располагавший, как и под Шебрейсс, пятью сформированными в каре дивизиями, решил отрезать мамелюков от укрепленного шанцами обоза, столкнуть их в Нил, и только лишь после того атаковать Эмбабет. К тому же он заметил, что у снятых с кораблей египетских пушек нет лафетов, поэтому их будет невозможно перемещать, что, скорее всего, обездвижит вражескую пехоту. Перед самым началом сражения Бонапарте крикнул солдатам, указывая на пирамиды:

– Идите и помните, что с вершины этих памятников на вас глядят сорок столетий!

Мурад же крикнул своим воинам совершенно другое:

– Порубим их как тыквы!

Предугадывая намерения Наполеона, Мурад-бей решил предупредить атаку французов и во главе 8 тысяч мамелюков налетел на правый фланг врага – на только-только формирующееся среди пальм каре Десекса.

Французы ожидали неприятеля с флегмой, рядом с которой вошедшее в пословицу поведение англичан заслуживало смирительной рубашки, и только лишь когда разогнавшийся таран очутился шагах в пятнадцати от каре, они нажали на курки. Словно земля треснула – два первых ряда золоченых всадников смело в ничто. В течение последующих сорока пяти минут мамелюкская кавалерия металась между каре Реньера и Десекса, несмотря на чудовищные потери, возобновляя свои атаки. Непоколебимые "живые крепости" отплевывались ружейным и пушечным огнем, проделывая кровавые туннели в разноцветной толпе. Охваченные боевым безумием мамелюки раз за разом набрасывались на ощерившиеся штыками стены. Некоторые останавливали коней, поворачивали их задом и так пытались пробиться в ряды французов. Уже лежа на земле, они подрезали саблями и кинжалами ноги французам, лишившись же клинков вгрызались зубами. Откинутые, они попали на каре Дюгуа, где их приветствовала стена артиллерийского огня. И тогда они начали удирать часть к пирамидам, другие же к Эмбабех, возбудив в обозе полное замешательство.

Видя отход неприятеля, Бонапарте направил в наступление на Эмбабех две свежие дивизии (Бон и Мену), которые заключили обоз в огненное кольцо. В этот момент Мурад-бей ударил во фланг французов со своими резервами и остатками распыленных перед тем мамелюков. Лицо его было покрыто кровью, от бешенства он ничего не видел, потому он и метался на своем чудном арабском скакуне, только ярость его уже ничего не могла изменить. Французы тут же выстроились в новые каре, которые продвигались вперед, медленно и мерно, словно танки на первой передаче, отпихивая и раздавливая все, что стояло на пути. В решающий момент, по знаку Наполеона каре раскрылись, развернулись, а затем соединились, будто звенья цепи, и значительно поредевшие мамелюки очутились между окопами и стеной неприятелей. Началась резня.

Мурад уже не думал о победе – главное теперь было вырваться из кровавого круга. Последняя атака разорвала цепь, и оставшиеся в живых мамелюки бросились в сторону Нила. Их нагоняла колонна Бона, сбрасывая врагов в реку, из которой потом солдаты вылавливали их, сдирали все ценное, а трупы снова выбрасывали в воду. Останки гордых всадников плыли к морю, рассказывая прибрежным деревням о триумфе неверных.

Предводителю мамелюков удалось уйти живым от разгрома. Успев еще поджечь "джермы" – плавающие по Нилу корабли – с сокровищами, он промчался через Гизу и скрылся в бескрайней пустыне. Наполеон же устроил в его чудесной, окруженной виноградниками и садами вилле в Гизе свою штаб-квартиру, а после захвата Каира поселился во дворце Мурад-бея.

Баланс битвы под пирамидами для мамелюков был ужасен. Они потеряли три тысячи человек, сорок пушек, четыреста верблюдов с грузом и столько же лошадей – у французов было только 400 убитых и 120 раненных. Несмотря на поражение, храбрость мамелюков заставила их уважать. У них не было ни малейшего шанса – за противостояние собственной стихийной, импровизированной, насчитывающей сотни лет тактики военной машине человека, который превратил войну в сложнейшее, управляемое разумом искусство, и был в этой игре гроссмейстером, им пришлось заплатить наивысшую цену. И заплатили, поскольку здание их могущества в этот июльский день разрушилось уже бесповоротно.

А памятником их храбрости стало описание битвы, сложенное Абдер-Рхаманом. Это нечто вроде рыцарского эпоса, в котором можно услыхать нотки далеких, позабытых времен, крестовых походов, поэм Тассо о Танкреде, наполненного поклонением тем самым фанатичным чувствам и идеалам, которые поднимали мамелюков на бой с неверными еще со времен средневековья и до самой пред-промышленной эры. Абдер-Рхаман воспевает смерть молодого Эюб-бея, которому приснился сон о собственной смерти в бою с французами. Перед битвой юноша готовится к смерти с традиционным церемониалом, он провел обмывание, прочитал последние молитвы и закончил их словами: "О Аллах, тебе доверяюсь!". Неверных он атаковал с возгласом: "О Аллах! Во имя твое иду на бой!", сражаясь же, он видел небесную гуриссу, нашептывающую ему: "Будь первым в стремлении к славе, и, покинув свой свет, ты прибудешь к нам. Здесь истинная жизнь". Когда же он получил смертельный удар, упавшая с неба звезда окружила его голову ореолом и осветила гаснущие глаза.

9

Довольно скоро после битвы под пирамидами в штаб французов поступила информация о появлении Мурада во главе с недобитыми мамелюками в Верхнем Египте. Наполеон направил для того, чтоб окончательно расправиться с ним одного из своих способнейших офицеров, генерала Луи Десекса.

Десекс выступил со своей дивизией в начале августа 1798 года, и после крайне тяжелого марша вдоль Нила 7 октября, под Седиманом, встретился с мамелюками. Случившаяся там битва во многих отношениях была уменьшенной копией сражения у пирамид. 8 тысяч феллахов Мурада окопались в деревне, сам эе он с 4 тысячами мамелюков и бедуинов выступил перед укреплениями. У Десекса было 3 тысячи солдат, и он построил их в два больших каре и два поменьше, на флангах. Под Седиманом французская пехота впервые не выстояла под ударом атаки мамелюков – малое правое каре было разбито, и кавалерия Мурад промчалась по нему в направлении крупного каре Десекса.

– Не стрелять, пока они не приблизятся на двадцать шагов! скомандовал Десекс.

– На десять шагов, генерал, – поправили его солдаты.

Война пробуждает в нас отвращение, и это правильно, но, благодаря подобным фразам, даже и во взаимном убийстве можно обнаружить ростки чего-то возвышенного.

Продолжение битвы под Седиманом было копией столкновения в тени пирамид. Десекс подождал, пока люди Мурада истекут кровью на французских штыках, после чего одним ударом захватил их укрепления. Разница же состояла в том, что, отступая, мамелюки сделали полукруг и проскакали через побоище, оставшееся после атаки на каре – и там они начали вырезать раненных французов. Им заплатили тем же, хотя это уже не вернуло жизни 300 солдатам армии "Восток".

После Седимана Мурад сменил свою тактику на партизанскую. Избегая крупных битв, он замучивал неприятеля мелкими стычками, провоцировал к столкновению, чтобы тут же скомандовать отступление, что отбирало силы французов. Одновременно он пытался установить контакты, даже за границами Египта, со всеми, готовыми защитить веру Пророка. Его многомесячный поединок с армией Десекса превратился в сказочную эпопею, переполненную актами безумной решительности и жестокости с обеих сторон. Осажденный мамелюками и арабами капитан Моранди взорвал себя вместе с кораблем "Италия"8. В Бенуте же французы взорвали дом мамелюка, в котором захваченные врасплох неприятели защищались совершенно обнаженными, с пистолетами в руках и саблями в зубах.

Мураду удалось навязать Десексу правила игры, напоминавшей сражение с тенью. Десекс преследовал мамелюка по трактам и бездорожью Верхнего Египта, почти догоняя, но, тем не менее, не имея возможности уничтожить врага. Таким образом, в течение нескольких месяцев Мурад-бей мог считать себя победителем, ведь основная идея партизанской войны состоит в том, что партизаны выигрывают, когда не проигрывают, зато обычные вооруженные силы проигрывают, когда не выигрывают. (Янки во Вьетнаме поняли это слишком поздно.)

Во время этой погони, в пустынях и в руинах святынь фараонов, между оазисами и небольшими деревушками, забытыми Богом и людьми, где с римских времен не ступала нога европейца, сновали таинственные личности, благодаря которым связующая нить не разрывалась. Именно благодаря этим таинственным личностям, Мурад не мог бесследно раствориться в пустыне, а Десекс всегда знал о передвижениях неприятеля.

Всеми этими шпионами дирижировал бригадный генерал Юзеф Зайончек, приказом Наполеона поставленный на должность управляющим провинциями Бени-Суэф и Фаюм, то есть, именно там, где в кровавые догонялки игрались Десекс и Мурад-бей. Собирая налоги, усмиряя бунты [В этом ему помогал польский бродяга, миссионер и врач, ксендз Проспер Буржинский, пребывавший в Египте и Сирии, начиная с 1790 года. Буржинский встретил заблудившийся отряд Зайончка и вывел его из пустыни, успев предупредить по пути про отравленный колодец. За это, и еще за проповеди, которыми он "склонял на свою сторону неразумных туземцев", Зайончек через много лет, во времена Конгрессного Королевства, отблагодарил Буржинского, сделав его сандомирским епископом (1820 г.). Когда ненавидимый народом наместник Зайончек умирал, именно епископ Буржинский закрыл ему глаза своей доброй рукой], захватывая городки и деревни и размещая в них воинские гарнизоны, Зайончек все время контролировал игру Мурада с помощью двух, не известных нам до сих пор агентов. В десятках писем в штаб Десекса он передавал их рапорты, наполненные подробной информацией о силах, вооружении и перемещениях мамелюков. Через месяц после Седимана, 13 ноября 1798 года, Зайончек докладывал Десексу: "Мои шпионы не спускают с него (Мурада) глаз. Он взбешен и проклинает своих мамелюков, обвиняя их в подлости и слабости".

Десексу удалось полностью взять ситуацию в свои руки лишь весной 1799 года. Он добрался до руин Фив и до последнего порога на Ниле, и его солдаты выбили на камнях храмов Изыды острова Филаэ свои имена, рядом с именами древних финикийских и греческих воинов. Таким образом, весь Верхний Египет был завоеван. Десекс управлял им столь умело, что местные жители называли его "Справедливым султаном".

Мурад-бей же отступил в Нубию, и лишь время от времени дергал врага неожиданными рейдами.

10

В июле 1799 года турецкая армия Мустафы-паши, которую султан Селим III выслал для того, чтобы отвоевать Египет, была разгромлена Наполеоном под Абукиром, после чего ее спихнули в море. "Это был чудовищный вид, – писал потом один из французов. – Над водой вздымалось почти 10 тысяч тюрбанов, владельцы которых напрасно пытались доплыть до расположенных почти в полумиле кораблей британского флота. Среди этих 10 тысяч не было тюрбана Мурада и тюрбанов его мамелюков. Его, направлявшегося в Нижний Египет, чтобы соединиться с турками, растерзал своей кавалерией Иоахим Мюрат, что для самого Мурада, оказалось весьма удачным несчастьем.

22 августа Бонапарте, узнав, что окруженной врагами Франции грозит смертельная опасность, отбыл в Европу, поверяя командование армией генералу Клеберу. В сентябре Клебер вызвал Десекса в Каир. Считая, что уже не встретит на своем пути особого сопротивления, Мурад-бей, решил вновь напасть на Верхний Египет. Тут он ужасно просчитался по причине энергичного Зайончка. Вот фрагмент письма поляка, направленного 25 января 1800 года генералам Фрианту и Дюгуа:

"Двадцать пятого числа нынешнего месяца, около трех часов ночи, мы застали Мурад-бея врасплох в его лагере в Седимане. Мы захватили его шатер, весь багаж, барабаны, семьдесят верблюд и пятнадцать лошадей. Среди убитых бей Манфук, два шейха и восемь мамелюков. Гренадер Симоне из 1 батальона 88 полубригады ворвался в шатер Мурад-бея и впоследствии заверял меня, что вонзил штык в брюхо удиравшего от него толстого бородача. Хотелось бы, чтобы это был Мурад-бей…" Трудно сказать, исполнилось ли желание Зайончка, во всяком случае, вскоре один из его шпионов прислал донесение, что предводитель мамелюков тяжело ранен.

11

Мурад излечился от ран, но он устал вести эту опасную игру. Поначалу в феврале 1800 года – он заключил с французами 8-дневное перемирие, а в марте… перешел на их сторону! Этот удивительное "coup de theatre" совершенно театральное происшествие – произошло после битвы под Гелиополисом (20.03.1800 г.), в которой Клебер разгромил очередную турецкую армию, семикратно превышавшую французскую! Во время битвы Мурад со своими шестью сотнями отборных всадников стоял на правом фланге войск великого визиря, и он даже пальцем не шевельнул, когда шла резня рыцарей полумесяца, хотя формально он находился с ними в союзе против неверных. После боя он скрылся в пустыне. Все это произошло в точном соответствии со сценарием, составленном им предварительно, вместе с… Клебером1 [В свете исторических сообщений, нельзя никак отрицать харизмы Клебера. Наполеон не произвел на предводителя мамелюков какого-либо впечатления. Клебер же – громадное. Мурад так отзывался о нем: – Это самый замечательный гяур, которого я встречал в своей жизни].

Мурад шел на встречу с великим визирем не слишком охотно. Все сильнее он убеждался в том, что турки после возможного изгнания французов из Египта тут же доберутся и до мамелюков и заплатят им за столетия несубординации. Когда он вошел, то для того, чтобы принять решение, ему хватило буквально минуты. Турок действовал настолько необдуманно, что приветствовал мамелюка такими словами:

– Ну так что?! Те самые французы, от которых ты бежал, теперь бегут передо мной [Перед битвой Клебер сделал вид, будто отступает]!

Мурад в ярости процедил сквозь зубы:

– Паша, благодари Пророка, что французы отступили, ибо, если бы они пошли вперед, тебя вместе со всеми своими солдатами сдуло бы, словно пыль на ветру.

После чего он покинул шатер визиря и еще той же ночью связался с Клебером. Через пару дней тот "пошел вперед", и турков встретила судьба, напророченная им мамелюком.

Антитурецкий договор, заключенный между Клебером и Мурадом через две недели после битвы, начинался со слов: "Во имя Аллаха Всемогущего! Глубокоуважаемый и почитаемый среди князей Мурад-бей Мухаммед, свидетельствуя желание пребывать в мире с французской армией, и генерал Клебер, желая доказать, сколь глубокое уважение они высказывают к отваге и храбрости князя, договариваются о следующем (…)", а заканчивался подписями уполномоченных представителей обеих сторон и датой: "В Каире, 15 жерминаля VIII года Французской республики, или же 10 числа месяца дуль-кведек 1214 года хиджры" (5 апреля 1800 года). Между двумя приведенными здесь абзацами находилось десять параграфов, в силу которых Мурад-бей от имени Франции должен был исполнять обязанности "князя губернатора" Верхнего Египта.

Эти обязанности он исполнял весьма тщательно, так что в 1800 и в начале 1801 года, когда положение французов в Египте было уже крайне сложным, когда ширились мятежи, за которыми стояли англичане и турки – один только Верхний Египет оставался совершенно спокойным под крепкой рукой Мурад-бея. "Храбрейший из врагов" превратился в самого верного из союзников, и оставался таким уже до самого конца. Когда в конце 1801 года в Каире начался очередной мятеж, Мурад собрался выступить в качестве посредника. Но по дороге в город его настигла "черная смерть".

12

Долгое время после египетского похода, турецкие агенты на Востоке передавали сообщение о "божественном имаме", который, после заключения договора между Мурадом и французами, якобы, появился в шатре предводителя мамелюков и воскликнул:

– Изменник, предавший веру в единого Аллаха франкам, клянусь бородой Пророка, что не пройдет и полугода, как в избранный день молния неожиданно поразит тех двоих, что привели тебя к измене, а не закончится этот год, как тебя самого заберет черная смерть! Моли Бога неверных или шайтана, чтобы они защитили тебя перед местью Пророка, ибо Аллах будет глух к твоим воплям! Будь же ты проклят!

Турки ничего не рассказывали, что случилось потом с этим имамом, но если он и существовал в действительности, следует предполагать, что его "речь" была последней в жизни, и что объявленное им проклятие настигло его же первого.

Существовал ли он в действительности – этого уже никак проверить не удастся. Зато можно проверить другие факты, весьма интригующие. Два человека, склонившие Мурада изменить воюющую сторону, это Десекс и Клебер. Десекс первым, еще летом 1799 года, протянул руку Мураду, предлагая мамелюкам заключить союз с французами. Клебер завершил эти переговоры каирским соглашением. Оба они считались самыми благородными среди французских военачальников в Египте, равно как и самого Мурада считали самым благородным из мамелюков. Оба погибли 14 июля 1800 года: Клебер в Египте, Десекс в Европе.

Прогуливавшегося по каирскому саду Клебера заколол посланный визирем фанатик Солиман, которого за это посадили на кол. Десекс, который покинул Египет весной 1800 года, пал в битве под Маренго, в тот самый момент, когда во главе своей дивизии наносил решающий удар австрийцам. Оба в "избранный день", но иным образом – так, по крайней мере, утверждают энциклопедии. Зато лично меня удивляет, почему в 1804 году, в Варшаве, в ходе одного из самых таинственных уголовных расследований в истории нашей столицы, подозреваемый в совершенно ином преступлении [Имелось в виду покушение на проживавшего в то время в Варшаве Людовика XVIII. Как выяснилось впоследствии, "покушение" это подготовили дворяне Бурбона, чтобы скомпрометировать Наполеона, свалив всю вину на него. Всю эту аферу я подробно описал в статье Заговор в саду Ля Зеинки ("СТОЛИЦА", № 1189 от 20.09.1970 г.), споря с тезисами Александра Краушара] француз Кулон, сломавшись после многочасовых допросов, ни с того, ни с сего вдруг признался, что четыре года назад, во время битвы под Маренго, убил генерала Десекса, выстрелив ему в спину? Если он не лгал (один шайтан знает, зачем было ему так поступать), это означало бы, что оба проклятых имамом генералов удалили из мира живых с помощью наемных убийц. И наконец, совпадение последнее, наиболее пугающее оба погибли на протяжение пятнадцати минут в один и тот же час (относительно этого имеются абсолютно достоверные сообщения), вполне возможно, что в одну и ту же минуту, чего уже невозможно проверить в связи с отдаленностью событий в пространстве. Еще одна случайность? Слишком уж много этих "случайностей".

Мурад умер от чумы в первой половине 1800 года, то есть и его смерть помещалась в период, указанный зловещим имамом. Вполне возможно, что это было случайностью, поскольку, во время царящей тогда эпидемии в Каире умирало ежедневно от 30 до 40 французов, не говоря уже о местных жителях, которые умирали словно мухи. Перед "черной смертью" нельзя было уберечься ни щитом, ни штыком, ни ятаганом. Мамелюки положили оружие своего вождя к нему в могилу, считая, что никто не достоин пользоваться им.

Таким вот образом из жизни ушел храбрейший из всех мамелюков, которых знали пирамиды и сфинкс, последний из тех заставлявших уважать себя рыцарей Ориента, что перенесли в эпоху новой истории память о поступках и воинских ритуалах времен Гарун-аль-Рашида и рыцарей-крестоносцев. Ушел он вовремя и, благодаря этому, не испытал горечи других смертей, что стала уделом мамелюков десятью годами позднее, когда Мехмет-Али казнил 470 их предводителей.

13

Армия "Восток" начала свой выход из Африки в сентябре 1801 года, и так через три года и три месяца закончилась наполеоновская эпопея в Египте.

Наполеон забрал с собой в Европу два живых напоминания о мамелюках: отряд кавалерии, сформированный из мамелюков, перешедших на сторону французов по причине влюбленности в "бога войны" [В 1804 году из них был сформирован гвардейский эскадрон под командованием одного из великолепнейших кавалеристов Ампира, Эдуара Кольбера, который служил под командованием Десекса в Верхнем Египте], а еще мамелюка Рустана Разу, который стал самым знаменитым из всех служащих Наполеона, его "тенью" и "цепным псом". Пятнадцать лет Наполеон осыпал его милостями и золотом, но в 1814 году Рустан покинул хозяина по привычке крыс, которые всегда бегут с тонущего корабля. Во временя Ста Дней, когда судьба переменилась, Рустан, посредством другого слуги, Маршана, подал прошение о повторном приеме его на службу.

– Это трус, – сказал Наполеон Маршану, – брось эту бумагу в огонь, и никогда не напоминай мне о нем!

Умирая в 1821 году на острове Святой Елены, "бог войны" в последние свои минуты вспоминал свою прогулку навстречу со сфинксом и сорока веками, проживавшими на вершинах пирамид. В том же самом году закончил свой авантюрный рейд по землям между Нилом и Евфратом польский "эмир" бедуинов, Вацлав Ржевуский. В своих записках поляк отметил удивительные проявления культа народов, бедствующих в дельте Нила и на Аравийском полуострове, поклонявшихся "султану огня". Почитателем Наполеона, среди прочих, был могущественный шейх племени Руалла, Эд-Дередж ибн Шалан. Один седой араб так говорил Ржевускому про императора:

– Арабы желают, чтобы он пришел и освободил их из под ярма Османов, под ногами которых трава высыхает и уже никогда не растет.

Среди вымирающих потомков мамелюков существовала привитая каким-то бродячим проповедником или дервишем уверенность в воскрешении Наполеона, который вернется, чтобы отомстить за Мурад-бея и навсегда изгнать полумесяц из Египта. В этом культе было нечто от того же самого наполеоновского мессианства, которое свое самое сильное или – как кто предпочитает отвратительное отражение получило после второго из дальних походов Бонапарте, на другом конце света, в одной из отдаленнейших деревень Якутии. Еще в конце XIX века проживавшие здесь сектанты-скопцы почитали Наполеона Мессией, который спит на побережьях Байкала, чтобы когда-нибудь проснуться и установить на всей земле Царство Божие [В течение всего XIX века портреты императора можно было найти на иконостасах в беднейших жилищах цыган в Таганроге и Новочеркасске].

КОРОЛЬ БУБЕН

~ 1750

ТИПУ-САХИБ

1799

СОЮЗНИК ИЗ ДАЛЕКОЙ ИНДИИ

Лучше два дня жить жизнью тигра, чем два столетия жизнью мула.

(Типу-Сахиб)

1

В предыдущем эссе было довольно много сказано про восточный поход Бонапарте, исключая самое существенное – его цель. На первый взгляд, завоевание Египта было целью самой в себе, фрагментом реализации извечной мечты французов, чтобы Средиземное море сделалось французским озером. Подобная мысль не была Наполеону чужда, хотя в 1798 году его занимала совершенно иная цель. В своем воззвании к армии "Восток", изданной им на борту "Ориента", он поместил такие слова: "Солдаты! (…) Вы нанесете Англии болезненный удар, прежде чем нанести ей удар смертельный". "Болезненным ударом" должен был стать захват Египта, но "смертельным ударом" – изгнание англичан из Индии. Бонапарте прекрасно понимал то, что, желая нанести Англии удар в самое сердце, следует ударить ее по карману, которым был Индийский полуостров. Египет должен был стать всего лишь базой для марша на Индию, и армия "Восток" предприняла такой марш сразу же после того, как французы овладели ситуацией на Ниле, в самом начале 1799 года.

Исходным пунктом был Каир. Целью – далекий индийский город Серингапатам. На обеих концах растянутой между этими двумя городами и сокращаемой в походе линии находились два человека, у которых не было, собственно, ничего общего, за одним исключением: оба ненавидели Альбион. Первого даже и не нужно представлять – это Бонапарте. Второму посвящена именно эта глава книги. Это мой король бубен. Звали его Типу-Сахиб.

С именем этим мы все сталкивались в молодости, ибо кто из нас в юные годы не увлекался бравурным путешествием в глубинах океанов демонического капитана Немо? Наверняка он самый увлекательный из всех романных героев, созданных Жюлем Верном. В "20 тысячах лье под водой" мы так толком и не узнаем о нем ничего, кроме того, что всю свою жизнь он посвятил войне с Англией. И только в "Таинственном острове", уже на смертном ложе он рассказывает о себе: он индус, племянник и мститель за Типу-Сахиба. У исторической личности Типу-Сахиба Жюль Верн взял все физические и часть психологических черт своего капитана Немо.

2

На индийскую историческую сцену Типу-Сахиб вошел во второй половине XVIII века и в течение 30 лет продолжал начатую своим отцом, Хайдаром Али-ханом, упорную борьбу с британцами. Чтобы правильно понять суть и смысл этой борьбы, необходимо присмотреться к тогдашней ситуации на субконтиненте.

Вторая половина XVIII века во многих отношениях была поворотным периодом в истории Индийского полуострова. После двух сотен лет колониального соперничества нескольких европейских держав, к 1750 году на поле боя остались только Франция и Англия. Теоретически, ситуация французов была более выгодной – французский губернатор Восточной Индии, знаменитый марких Дюпле, повелевал из своей сказочной резиденции Дюплефатихабада [Это означает: город славы Дюпле] гигантскими территориями (от Карнатика до Ориссы), на которых проживало более 30 миллионов человек, и мечтал о франко-индийской империи со столицей в Пондишери. Только мираж этот рассеялся уде в 1754 году, когда в результате придворных интриг Дюпле отозвали в Париж. Покидая Индию, маркиз плакал. В городе на Сене против человека, который ради создания в Индии французской империи затратил из собственных средств 13 миллионов, начали судебное расследование по обвинению в "измене и растрате фондов на различные военные авантюры" [Английский писатель Кемпбелл впоследствии писал: "Если бы этот гениальный человек нашел понимание в собственном народе, Индия сейчас принадлежала бы Франции"]. Точно так же через десять лет поступили и с преемником маркиза, графом де Лалли. В результате подобной глупости, Клайв и Гастингс без особого труда вытеснили французов с большинства занимаемых теми позиций.

Динамичную колониальную экспансию британцев не могло затормозить и крупнейшая на то время местная сила – держава Великого Могола. Во второй половине XVIII века она переживала период окончательного упадка, после чего рассыпалась на небольшие, сражающиеся друг с другом провинции. Разделенный на бесчисленное количество княжеств полуостров стал безвольным объектом наглых нападений азиатских народностей и захватнической политики англичан. Самым ужасным было положение бедного туземного населения, подверженного неустанным войнам, голодной смерти [В 1769 году в самой только Бенгалии от голода умерла треть всех жителей (около 8 – 10 миллионов человек)!] и ужасам из британского усмирительного арсенала, среди которых удары по пяткам и пытки детей были наименее оригинальными. Со слезами на глазах местные жители вспоминали человечное поведение Дюпле и культивировали легенду связанной с ним "княгини Жанны" (эта таинственная женщина еще появится в конце главы). Симпатию к французам поддерживали европейские эмигранты, такие как командующий армией Махраттов савойский авантюрист, князь де Буане.

Подводим итог – во второй половине XVIII века, после разгрома одних и нейтрализации иных местных князьков, Англии уже мало чего не хватало до полного счастья в Индии. А не хватало им успеха в контроле над созданным в 1616 году в Южном Хиндустане (Декан) небольшим государством Майсур, глава которого, Хайдар-Али, не давал себя подкупить, и на каждый удар отвечал двумя еще более мощными.

3

Родившийся в 1720 году, Хайдар-Али был предводителем драчливых мусульманских наемников, которые служили султану Майсура. От младших чинов до поста главы вооруженных сил государства он двигался со скоростью кометы. В 1759 году, разгромив соседей Махраттов, он получил титул Фатх Хайдар Бахадур, что означает – Хайдар Победный Лев. В течение двух следующих лет, применяя интриги и насилие, он прикончил всех своих противников при дворе, а в 1761 году низверг правившую до сих пор индуистскую династию, усевшись на трон.

К расправе с Альбионом он готовился шесть лет. Для этого он укрепил собственное политическое положение на Индийском полуострове, захватив соседствующие с Майсуром крупные территории (в том числе и Малабар), а также сотни островков в Индийском океане (в том числе и Мальдивские), прибавляя к купленным перед тем у Великого Могола титулов Князя Майсура и Серы звание "Король 12 тысяч островов". Только теперь, имея 110 миллионов ежегодного дохода, 150-тычячную армию, отряд европейских наемников и военных экспертов из Франции в количестве 750 человек, в 1767 году он решил показать зубы самому ненавистному врагу – представлявшей в Индии британские интересы знаменитой Восточно-Индийской Компании. Англичане понимали, что это не шутки, и спешно смонтировали антимайсурский альянс с Махраттами и низамом Хайдерабада. Только Али контролировал всю игру. Подкупленный целой горой золота низам вторгся вместе с ним в британские владения.

Военная тактика, которой обучили Али французы, была весьма простой: быстрый отвлекающий маневр и удар всеми силами на заранее избранную цель. Хайдар Али был понятливым учеником, поэтому потомки назвали его Фридрихом Великим Востока. Во время первой, двухлетней (1767 – 1769) войны с Англией, он отбросил неприятеля к Карнатику, обманул удачным маневром войска генерала Смита и под стенами Мадраса заставил гордых сынов Альбиона подписать позорную для них капитуляцию, что сделало его самым могущественным мусульманским правителем Индии XVIII века. Первым, который правильно понимаемым национальным интересам дал решительный приоритет, по сравнению с эгоистическими коммерческими комбинациями, которые делали раджей и набобов зависимыми от Англии.

Этот необразованный, не умеющий читать и писать, зато одаренный врожденной интеллигентностью, умением править и феноменальной памятью (он сам научился говорить на восьми индийских диалектах) человек мог преобразовать переполненную внутренним хаосом страну в единое и сплоченное государственное образование; его узнали как необыкновенно искусного политика и превосходного воина. Его окружающих изумляла внутренняя дисциплина, которую он всегда проявлял, несмотря на весьма мучительную болезнь, от которой он страдал с самого детства. Врагов же – его терпимость к местам религиозного культа и гуманность к беднейшим слоям населения на вражеских территориях (этим частенько пользовались английские шпионы, переодеваясь браминами). И вообще, обижать бедняков в его непосредственной близости было делом небезопасным. Остановленный как-то на улице плачем пожилой женщины, он узнал, что один из чиновников похитил ее дочь. Чиновник стал короче на голову, а другой чиновник, который перед тем никак не отреагировал на мольбу старушки, 200 ударов палкой. "Правители, – говаривал Хайдар-Али, – нужны затем, чтобы нести подданным справедливость".

Сам он наибольшим сокровищем, которым одарил его аллах, считал своего сына – Типу. И вот так мы добрались до моего короля бубен, который ни в какой мере не мог сравниться с отцом (за исключением храбрости – в этом плане он превзошел всех), зато завоевал намного большую славу. Ведь матерью этой последней история никогда не является, исключительно легенда.

4

Типу родился где-то около 1750 года. По воле отца он получил превосходное гуманитарное образование и еще более лучшее военное. Его дебют в качестве воина состоялся в кампании 1767 – 1769 годов с результатом, удивившим всех его учителей – французских инструкторов армии Майсура. Во главе собственной кавалерии он молнией обрушивался в то место, в которое противник менее всего ожидал. Тем не менее, он оказался типичным вундеркиндом; в последующих кампаниях он репутации великого солдата уже не подтвердил. В 1771 году, во время войны с Махраттами, отец не обнаружил ни его самого, ни его отряда на назначенной позиции. В результате Махратты сражение выиграли и осадили столицу Майсура, Серингапатам, расположенную на острове на реке Каувери. С огромным трудом Али удалось отпихнуть неприятеля. Сына же он сурово наказал, начиная с его публичного оскорбления.

В течение десяти лет после мадрасской капитуляции, Хайдар-Али готовил новую, 100-тысячную армию для расправы с Англией. Французские офицеры вымуштровали ее так, что способность выполнять приказы в ней превосходила все, что до сих пор Индия могла видеть. До сих пор основным оружием местных князей была быстрая словно ветер кавалерия. Хайдар Али перенес удельный вес на пехоту и снабдил сам себя артиллерийским парком из орудий, отливаемых на месте французскими специалистами. Англичане не осознавали такого поворота к европейской организации и современной тактике. И счет за подобное незнание должен был оказаться очень высоким.

Первым, кто дорого заплатил за подобное пренебрежение к "дикарям", был полковник Бэйлли. Ворвавшийся в 1780 году в Карнатик Типу буквально порубил его отряд саблями, а спасшихся, самых молодых и красивых солдат заставил принять мусульманство, чтобы ввести в ряды собственной армии. Брошенный в один из "черных колодцев" крепости Серингапатам Бэйлли вскоре отдал богу душу. Типу не унаследовал от отца милосердия и не отпускал врагов на свободу только "на слово", как это делал Хайдар, но всегда жестоко убивал, калечил или же содержал в чудовищных тюрьмах.

Подвалы Серингапатама во времена Типу-Сахиба называли "черными колодцами" или же "черными пещерами", ибо там происходили чудовищные вещи, проводимые в соответствии с классическими образцами бенгальской "черной пещеры" – во всяком случае, так утверждала тогдашняя британская пропаганда, для которой резня в "black hole" стала символом жестокости туземцев. До нынешнего времени на эту тему сталкиваются полемические страсти европейских и азиатских историков. Читателям, которые вопроса не знают, я обязан дать краткое разъяснение.

5

В июле 1756 года защищавшим собственную землю от вооруженной агрессии британцев жителям Бенгалии удалось захватить Калькутту. После завоевания крепости разъяренные солдаты бросили несколько десятков англичан в "черную пещеру". Это был каземат в Форте Вильям площадью всего лишь 30 квадратных метров всего с двумя зарешеченными окошками. Жаркой, душной ночью среди несчастных, сбившихся в кошмарную кучу и протискивавшихся к окнам, завязалась чудовищная драка за жизнь, которую (согласно британских источников) наблюдали веселившиеся бенгальцы, освещая сцену трагедии факелами. Под утро стоны утихли, и из под раздавленных трупов извлекли около 20 тяжелораненых, которым удалось выжить, но некоторые из них сошли с ума [Количество жертв, замученных в "black hole", с 1756 года и до наших дней пробуждает громадное число споров. Крупный чиновник Форта Вильям, Айен Зефания Холвелл, один из тех, кто пережил апокалиптическую ночь, утверждал, что в "черную дыру" запихнули 146 пленных, из которых до утра дожило всего 23 человека. Много лет эту версию считали наиболее близкой к истине и множили в исторических работах. В ее истинности усомнился индийский ученый, доктор Брийен К. Гупта, преподаватель истории в университете Рочестера. После тщательных исследований он пришел к выводу, что в каземате находилось не более 64 человек, из которых выжил 21. Гупта верно заметил, что версию Холвелла распространяли, чтобы оправдать различные зверства британцев].

В этом, собственно, и состоял принцип "черной пещеры", который, согласно британским сообщениям, практиковался в Серингапатаме. Лично я считаю, что британцы в индии заслужили тысячи "черных дыр", но предполагаю, что многие потрясенные "убийством в "black hole" читателей выразят собственное возмущение, исходя из принципа, что жестокость нельзя оправдать ничем. Но, прежде чем вы и вправду начнете возмущаться, прошу немного терпения.

При сборе налогов в Индии англичане применяли самые рафинированные пытки (с особенным удовольствием их применяли к женщинам и детям), по сравнению с которыми "черная пещера" была детским садиком чудовищного поведения. Известный британский литератор и политик того времени, Эдмунд Бурке, в своей речи перед Палатой Общин так описывал поведение чиновников Восточно-Индийской Компании по отношению к крестьянам:

"Детей засекают до смерти в присутствии родителей. Очень часто отца связывают вместе с сыном и нещадно избивают таким образом, что если удар не достигает отца, то обязательно достается сыну".

Достаточно? Если нет, то приведу методу, которая с течением времени сделалась любимым способом британцев, чтобы отобрать у туземцев последний грош: в присутствии родителей на жаркие лучи солнца выставляли маленьких детей и держали их таким образом без еды и питья до конечного результата. Если у родителей уже и вправду ничего не было, о результате весьма легко догадаться. Лорда Пиго, единственного англичанина, который пытался бороться с этой жестокостью, чиновники Компании бросили в подземную тюрьму, где он и умер. А теперь, уважаемые читатели, можете возмущаться "резней в "black hole".

6

Но вернемся к кампании 1780 года. Несмотря на успехи в Карнатике, сложность ситуации Хайдара и Типу заключалась в том, что сильные на суше, они были абсолютно беспомощны за ее пределами. В океане царил британский флот, блокирую побережья Полуострова и без всяких помех перебрасывая подкрепления в любые его точки или же давая возможность отступления разбитым отрядам Компании. Но годом позднее, Франция, выполняя свои обязательства, сформулированные в 1767 году в трактате с Майсуром, выслала в Индийский океан флот адмирала Суффрена. Суффрен первым заменил традиционный жесткий линейный строй эластичным морским маневром [Британская историография, ясное дело, тут же приписала это изобретение Нельсону], в результате чего английский флот в течение года несколько раз получила кровавые уроки и временно перестал вмешиваться в дела Майсура.

Летом 1782 года Суффрен в окрестностях Гуделора встретился с Хайдаром и его сыном. После весьма сердечной беседы благодарный Хайдар-Али сказал:

– Мне сообщали, что вы великий полководец. Теперь я вижу, что вы еще и великий человек. Счастлив король, у которого имеется такой слуга!" [Наполеон на Святой Елене так говорил о Суффрене: "Ну почему этот человек не подождал меня!? Почему он не дожил до моих времен! В нем я бы имел своего Нельсона, и дела приняли бы совершенно иной оборот… Всю жизнь я безуспешно искал хорошего адмирала"]

Могло показаться, что 1782 год принесет майсурцам удачное для них разрешение ситуации. Правда, британский губернатор, Гастингс, мобилизовав новые силы, бросил в наступление бригаду Кута и захватил главную твердыню Малабара, Беднор, только все это дало мало что. Удерживающий инициативу Типу разбил на берегах Калеруна (февраль 1782 года) отряд Бретвейта, Суффрен патрулировал океан – и ситуация британцев выглядела критической.

И тут словно гром с ясного неба ударил в молодого полководца: хладнокровно рассчитав все возможности и видя, что государство не будет в состоянии поддерживать содержание многотысячной армии, Хайдар-Али начал мирные переговоры. Сходящий с ума от ярости Типу впервые в жизни выступил против отца, крича:

– Лучше погибнуть на поле боя, чем вести растительное существование в позорной зависимости от неверных, среди оплачиваемых ними раджей и набобов!

Напряженную ситуацию разрядила смерть Хайдара. В декабре 1782 года он умер от рака в лагере в Читтуре (провинция Аркотт). Типу стал суверенным правителем, Типу-Сахибом, и продолжал сражаться. Точный удар, направленный на фланг угрожавшим западным провинциям Майсура войск генерала Метьюса, принес ему следующую победу, только этот успех ожидаемых плодов не принес. В соответствии с постановлениями версальского мира между Англией и Францией, эта последняя в 1783 году отозвала Суффрена из Индийского океана. Оставшийся в одиночестве Типу-Сахиб был вынужден заключить с Компанией мир в Менгалоре (11.03.1784), вернуть пленных и часть территориальных завоеваний. Он проиграл в первый раз.

7

Типу знал, что мир этот временный. И мгновения эти он использовал для внутреннего восстановления своей страны. Типу поддерживал развитие промышленности и сельского хозяйства, искусства, заинтересовался европейскими научными открытиями. Весьма гибко применяемая система патронатов и сбора налогов привела к тому, что во времена его правления страна переживала период неслыханного расцвета, что с изумлением подтверждали даже последующие британские администраторы, Монро и Элфистоун, сравнивая это состояние с разрухой, распространяемой по всей Индии Восточно-Индийской Компанией.

Когда он вступал на трон, миллионы подданных сходили с ума от счастья, в одно мгновение он сделался народным идолом. Отца его тоже любили, только Хайдар был человеком холодным, замкнутым в себе, не слишком зрелищным. Зато сына обожали, потому что он обладал всеми теми признаками, которые Восток любит более всего: юноша был неправдоподобно храбрым, на все реагировал словно вулкан и превращал жизнь в один сплошной праздник наслаждений. Не страдающая от голода толпа не ожидает от повелителя политической осторожности, а только игрищ и царственных жестов. Одним из таких жестов было принятие султаном Майсура титула падишаха, что на новоперсидском языке означает: великий царь.

Как повелитель, и как человек Типу-Сахиб был чрезвычайно сложной личностью. Не столь интеллигентный и искусный в политике по сравнению с отцом, он во сто крат превышал его несдержанной гордыней. Скорее солдафон, чем государственный муж, он считал себя самым замечательным монархом своих времен, утверждая, что вся Индия располагается в границах его царства. Владея, помимо нескольких индийских языков, еще и фарси (персидским), он прекрасно знал персидскую литературу, что заставляло его верить, будто он величайший философ эпохи. Его личная библиотека насчитывала две тысячи томов. То скупой, то излишне щедрый, изменчивый во всех своих жестах и поступках в зависимости от настроения и от обстоятельств, любящий маленьких детей и карающий виноватых с восточной жестокостью – вот мой бубновый король.

Жилище Типу-Сахиба, сказочный дворец в Серингапатаме, тонул в неслыханной – даже для Востока – роскоши. Собрание редкого оружия султана не имело себе равных во всей Азии. В "зенане" – гареме монарха его всегда ожидало 300 прекраснейших женщин из самых лучших майсурских семейств. Каждый вечер султан и его придворные наслаждались театральными или балетными постановками в исполнении баядерок, покупаемых в возрасте 4 – 5 лет, затем обучаемых до полнейшего совершенства и выпускаемых на сцену в 11 лет. Ни одна из танцовщиц не могла быть старше 17 лет. Спальни падишаха охранялись дрессированными тиграми, живой герб державы. Целое стадо специально укрощенных тигров служило для поездок на охоту. Тигр в натуральную величину из чистого золота служил основанием сказочного трона владыки. Каждое утро, когда Типу появлялся на балконе, отряд дрессированных слонов опускался на колени, слушаясь команд поводырей и их громового крика:

– О Величество, твои слоны поздравляют тебя!

При дворе султана было полно всяческих подозрительных изобретателей, астрологов, предсказателей и искателей приключений. Все это, понятное дело, поглощало гигантские суммы денег, и бывало, что государственная казна светила пустотой.

Великий царь с огромным удовольствием играл роль и всемусульманского религиозного лидера, провозглашая:

– Пророк избрал меня, чтобы я изгнал из Индии всех назаретян и прогнал их в преисподнюю!

Тем не менее, такое фанатичное антихристианство не мешало ему поддерживать постоянный союз с Францией, откуда постоянно шли солдаты и эксперты для любимой армии.

В 1787 году Типу-Сахиб выслал официальное посольство в Версаль, только с делами оно справилось совершенно паршиво, в результате чего по возвращению оба посла были укорочены султаном на голову. Сразу же после того он завоевал Малабар и ударил (1790 год) на сторонника Компании, раджу Траванкора, чем спровоцировал британского вице-короля Индии, Корнуоллиса, к контрнаступлению. Типу плохо рассчитал собственные силы, поэтому не смог противостоять объединенным войскам британцев и Махраттов. В течение двух лет майсурская армия, сражающаяся в состоянии наркотического опьянения (перед боем воины принимали опиум), проявляла чудеса храбрости в безнадежных оборонительных боях. Летучие упряжки, вовремя забирающие пушки с полей проигранных сражений, позволяли султану сохранять мощную огневую силу. Пушек он не терял, зато постепенно растрачивал завоевания отца. В 1792 году майсурцев сломило взятие врагами в течение часа и без единой человеческой потери "Скалы смерти" – естественной горной твердыни Савендроог (между Бангалором и Серингапатамом), которую до сих пор считали неподдающейся и невозможной для захвата.

Когда союзные войска осадили Серингапатам, Типу-Сахибу вновь пришлось заключить мир с англичанами; он уплатил 30 миллионов рупий в качестве контрибуции, отдал половину своих владений и сыновей в качестве заложников. Стоя на стенах своей крепости, мрачно глядел он на другой берег и на слонов, увозящих двух маленьких мальчиков в английский лагерь.

Он проиграл во второй раз.

8

После двух проигранных войн Типу-Сахиб ни на мгновение не переставал думать о третьей. Но кое-что он уже понял – что сам ничего не добьется. Он знал, что искать союзников среди местных князей, было бы только напрасной тратой времени – британское золото обладало гораздо большей убедительной силой. Помимо всегда верного ему приятеля, суверенного правителя Афганистана, повелителя Кашмира, Кандагара, Кабула и других земель Земаун-Шаха, в Азии он ни на кого рассчитывать не мог. Оставалась Франция, где с августа 1788 года пребывал посол, Ахмед-хан. Султан высылал письма с просьбой о помощи Людовику XVIII, когда же до него дошли слухи о Французской Революции – к "французскому правительству, каким бы оно ни было".

Направленная против Британии диверсия в Индии была Республике весьма на руку, поэтому революционные власти занялись письмами серьезно. Министр Делессерт начал с Ахмед-ханом переговоры, в которых принимал участие ряд лиц, заинтересованных делами Востока: родившаяся в Бенгалии любовница Делессарта мадам Грант (в последствии жена Талейрана), представитель французской Индии (Пондишери) в Конституционной комиссии, Моннерон; известный востоковед Вентур и другие. В ту эпоху, когда министром был Лебрун, в дело вступили жирондисты, от имени которых Керсент выступил на заседании Конвента (13.01.1793) с речью, призывающей выслать на помощь майсурцам вооруженную экспедицию. Экспедицию не выслали, вместо этого решили послать к султану несколько офицеров-инструкторов. Одним из них был Юзеф Сулковский, которого рекомендовал знакомый, принадлежавший к инициаторам всей акции, Мишель Вентур де Паради.

2 мая 1793 года Сулковский с беззаботностью, которую всегда благословляют отделения перлюстрации всех разведок мира, написал в письме к неизвестной даме: "Еду в Индию, к Типу-Сахибу (…) где у Франции имеются свои интересы (…) Чтобы освободить собственный край (…) нужно командовать армией, чтобы делать это наиболее эффективно, необходимо иметь за собой славу деяний, которые бы пробуждали доверие". Именно такие деяния он намеревался свершить на службе султану Майсура.

9

Сулковский выехал из Парижа в ночь с 30 на 31 мая [О решительности поляка, а также о методах жирондистской дипломатии свидетельствует тот факт, что свое путешествие он финансировал самостоятельно, выложив из собственного кармана последние 500 луидоров, которые ему прислали из Варшавы]. Для него выбрали дорогу через Турцию – в качестве атташе посольства в Стамбуле, он должен был встретиться в Венеции с направлявшимся в Турцию послом де Семонвилем и вместе с ним ехать на Восток. Тем не менее, постоянно лавируя среди российских и австрийских шпионов, он добрался через Лион, Женеву, Цюрих, Констанцу, Инсбрук, Бриксен, Тридент и Бассано в Венецию (июль 1793 г.), оказалось, что де Семонвилля тут нет и не будет – несколько ранее его арестовали в нейтральной Вальтеллине австрийцы, нафаршированные информацией от действующих в Париже российских шпионов. О Сулковском знали тоже много чего, потому что через неделю он получил полицейское предписание покинуть город в течение 24 часов, а территорию Венецианской республики – в течение 3 дней. По приказу французского министра в Венеции, Ноэля, поляк отправился во Флоренцию и тут получил новую инструкцию от центра: переплыв Средиземное море, он должен был добраться до Алеппо в Сирии и там ожидать дальнейших распоряжений.

Через Пизу и Ливорно поздним летом Сулковский добрался на Кипр и здесь провел всю осень у гостеприимного сирийского купца Айюба. Только лишь в октябре он отправился в путь и в начале ноября достиг Алеппо, поначалу устроившись у французского агента Кастийона.

Удрав от российских шпионов, Сулковский наткнулся на английских. Гостеприимный Антонио Айюб специальным письмом рекомендовал молодого поляка опеке своего приятеля в Алеппо, купца Роберта Эббота, в действительности же – агента британской разведки. Тот в ответ написал, что с радостью примет Сулковского, и что устроит для него последующее, удобное и безопасное путешествие в Басру. И действительно – гостеприимство его превзошло всяческие ожидания: он прислал поляку четырех прекрасных лошадей и повозку с проводником, а потом поселил в собственном доме, не беря за это ни копейки вознаграждения. И одновременно он же предупредил англичан в Индии, высылая 27 ноября 1793 года на первый взгляд совершенно невинное письмо проживавшему в Бомбее купцу, Александру Адамсону: (…) польский дворянин, граф Сулковский, покинувший Францию в июне и проживающий в настоящее время у меня, заверил меня, будто бы республиканцы не имеют никаких намерений относительно Индии…" Эббот доносил англичанам о каждом шаге Сулковского, среди прочих и через некоего Никола Дуччи, проживающего в Латахии (пристань к югу от Алеппо), а также через Сэмуэля Грейна, купца из Маниссы [Потому-то все его письма к ним находятся в британских "State Papers, Levant Comp. Supplements" – "Государственных документах, полученных через Левантийскую Компанию"].

Усыпляющее гостеприимство Эббота и ожидание обещанных инструкций из Парижа вызвало то, то Сулковский провел в Алеппо почти что полгода (до апреля 1794 г.). Но инструкции все не поступали, и наш поляк попытался самостоятельно пробиться в Басру, а уже оттуда – в Индию, как получится. Единственным человеком, которому были известны цель и направление похода, был гостеприимный хозяин, так что не следует удивляться, что в пустыне Сулковский попал в засаду, с огромным трудом унес ноги, после чего повернул назад, чтобы ожидать в бездеятельности. Только лишь когда из Польши до него донеслись совершенно еще неясные вести о костюшковском восстании, Сулковский пришел в себя. Он отправился в Стамбул, имея на руках рекомендательные письма от Эббота к… Дуччи и Грейну. Одновременно с этим Эббот предупредил агентов других стран: Хюбша (российского и австрийского) и Тука (английского) в Константинополе, а также Тимони (австрийского) и Джорджа Эббота (английского) в Галате. В результате всех этих рекомендаций Сульковскй по пути чуть не расстался с жизнью. Но ему удалось обмануть неприятелей – сделав крюк через порт в Измаилии, он таки добрался до Стамбула и уже там получил более верные сведения о Восстании.

Так закончилась единственное связанное с Польшей обстоятельство в истории Типу-Сахиба. Нескольким другим якобинским агентам удалось добраться до Майсура, и там они начали организовывать для султана европейский корпус, по планам – 10-тысячный, а также помогать при перестройке фортификаций. За короткое время Серингапатам сделался жемчужиной среди укреплений на всем субконтиненте.

10

В период якобинского правления у Типу-Сахиба в Париже была совершенно замечательная "пресса". Восхищающиеся им газеты называли его "гражданином Типу" и "гражданином султаном", призывая к отправке помощи этому "доброму якобинцу". Указанная выше, высосанная из пальца терминология нашла формальное обоснование post mortem, четырьмя годами позднее, в совершенно комическом предприятии, организованном в Майсуре корсаром из Иль-де-Франс по имени Рипо. Выброшенный штормом на Малабарское побережье Рипо довольно случайно очутился в Серингапатаме, но как только уже устроился там, довольно быстро завоевал влияние при дворе.

Капитан Рипо был ярым якобинцем, и он рьяно убеждал Типу-Сахиба в том, что только якобинцы могут прийти к нему с надежной помощью. К этому же он прибавил, что ускорить поступление такой помощи могло бы основание в Майсуре… якобинского клуба. И такой клуб в Серингапатаме был основан! Председательствовал в нем, естественно, Рипо. Самым смешным в этом всем было то, что основали его в 1797 году, то есть тогда, когда в Париже недобитые якобинцы могли уже лишь вспоминать (да и то тайком) о своем давно уже прошедшем величии.

Первое заседание клуба состоялось 5 мая 1797 года. Французы, проживавшие в столице, прибыли на торжество в красных фригийских шапках. Сюда же прибыли мусульмане во главе с Типу-Сахибом и индусы, неся трехцветные флаги. Султана приветствовали вставанием с мест, пением "Марсельезы", возгласами "Да здравствует свобода!" и присягами. Конкретно клялись в "ненависти ко всем королям, за исключением Типу-Султана Победного!" (sic!) Превосходная цитата. Типу-Сахиб занял место за столом президиума и согласился принять пост почетного председателя клуба. Кульминация наступила в момент, когда падишах надел… фригийский колпак! И нечего смеяться: Типу-Сахиб прекрасно понимал шутовской характер всей этой церемонии, но хотя он и не читал "Государя", прекрасно понимал, что оправдывает средства, поэтому он вступил бы в союх даже с самим сатаной, если бы тот был врагом англичан. Любимой его игрушкой были приводимые в действие пружинным механизмом фигурки тигра и англичанина: тигр разрывал британского джентльмена на куски [Впоследствии эта игрушка стала одним из экспонатов лондонского Музея Виктории и Альберта].

Лорд Морнингтон, тогдашний английский генеральный губернатор Восточной Индии, узнав про якобинские забавы в Серингапатаме, потребовал от "почетного гражданина Французской Республики" немедленных объяснений. Типу-Сахиб, с характерной для него оборотистостью, письмо не принял, одновременно отсылая другое письмо, наполненное фальшивых объяснений и обвинений по адресу французов.

Довольно скоро после того султану стало известно, каким анахронизмом с его стороны была ставка на якобинцев, поэтому он обратился в Директорат с просьбой о помощи в размере 15 тысяч человек и флота "во имя давней дружбы с Францией, которая будет длиться до тех пор, пока солнце и луна ходят по небу". Давний адъютант Сюффрена, адмирал Вилларет-Джойез и адмирал Трюже предложили организовать еще одну морскую диверсию в Индийском Океане м возможной высадкой десанта на Полуострове через Иль-де-Франс, на котором имелось майсурское посольство. Губернатор острова, генерал Малартик, 1 февраля 1798 года докладывал: "Султан предлагает нам наступательно оборонительный договор и обязуется содержать французский корпус за собственный счет в течение всей кампании". Вся эта гора инициатив и добрых пожеланий родила экспедиционную мышь: в марте из Иль-де-Франс в Майсур отправились неполных четыре десятка офицеров и до двухсот (по другим источникам, три-четыре сотни) европейских солдат под командованием полковника Шапуа.

Типу был обманут в своих ожиданиях, но в течение всего лишь нескольких месяцев, до того момента, когда получил известие о том, что французская армия высадилась на Ниле, откуда они должны начать свой марш в направлении Ганга.

11

Уже в 1797 году (24 июня) адмирал Нельсон написал в письме: "Я настолько уверен в том, что французы в союзе с Типу-Сахибом намереваются изгнать нас из Индостана, что не успокоюсь до тех пор, пока Мангалор и другие владения Типу не очутятся в наших руках".

Он не ошибался, они и вправду собирались выбросить Англию за Борт Индийского полуострова. Именно потому, как только Наполеон высадился в Египте, на всей трассе Каир [Еще перед египетским походом Наполеона Типу-Сахиб находился в постоянном контакте с французским консулом в Каире, Магаллоном] – Серингапатам начались сложнейшие политически-шпионские маневры, целью которых была подготовка почвы для военного союза Типу-Сахиба с Бонапарте. Наполеон со своей стороны разыскивал для этой игры и других партнеров, точно так же, как и султан, который еще ранее в круг возможной коалиции втянул Земаун-Шаха, Великого Шерифа Мекки и некоторых других влиятельных мусульманских владык. Над положением британцев в Индии нависла угроза, которая застала их врасплох и перепугала.

Типу-Сахиб ожидал, что прежде чем Бонапарте доберется до Ганга, к южным границам Индии подойдет французский флот. Англичане ожидали того же самого, потому всех их посты в зоне Индийского Океана были поставлены в состояние повышенной боевой готовности, а контр-адмирал Бленкет получил из Лондона приказ как можно скорее плыть к побережьям Полуострова. Бленкет спешил так, что даже не стал ожидать концентрации вспомогательных сил, которые должен был забрать с собой, поэтому он брал людей по дороге: в Лиссабоне, Гибралтаре и на Мысе Доброй Надежды. Вся эта спешка оказалась совершенно ненужной: 1 августа 1798 года Нельсон нагнал французский флот и расстрелял его в ходе 24-часовой битвы в заливе Абукир. Один из офицеров Нельсона привез известие о разгроме в Бомбей, и англичане тут же сообщили о нем Типу-Сахибу, одновременно маня перспективами мирного решения проблемы. Султан понял, что теперь может рассчитывать лишь на сухопутный удар Бонапарте через Сирию, Ливан и Персию. При этом сразу же направил англичанам типичное письмо, в котором заверял, что их победа над французами, "врагами рода людского", доставила лично ему громаднейшее удовольствие.

Через полгода после абукирского поражения Наполеон и вправду направился через Сирию на Персию, где – о чем донесли специально высланные для этой цели агенты – шах разрешил французам построить склады и перевалочные пути по дороге в Индию. Как вспоминал тогдашний секретарь корсиканца, Бурьен, мысль об изгнании англичан с Полуострова занимала Бонапарте до такой степени, что несколько ночей подряд он не сомкнул глаз, рассматривая варианты и детали грандиозного похода.

25 января 1799 года, в самый канун сирийского похода, Наполеон выслал Типу-Сахибу письмо со следующим содержанием: "Тебе уже сообщили о моем прибытии на берег Красного Моря с бесчисленной и непобедимой армией, переполненной желанием вырвать Тебя из под британского ярма. Пожелай сообщить мне о любых изменениях в ситуации по каналам Марката и Мекки. Мне бы хотелось чтобы ты прислал в Суэц или Каир доверенного человека, с которым бы я мог вести переговоры".

Прежде чем письмо это добралось до адресата (если вообще добралось), англичане, прекрасно понимая, чем грозит каждый день отсрочки в ситуации, когда расходились известия о том, что Типу-Сахиб настроил весь мир Ислама на начало "священной войны" против Альбиона – сами начали военные противодействия. Они смогли это сделать и потому, что предпринятое несколько ранее политическое контрнаступление принесло им полный успех. Применив принцип "разделяй и властвуй", англичанам удалось еще раз натравить махраттов против Майсура. Чуть больше трудностей у них было с завоеванием на свою сторону низама Хайдерабада, корпусом "солдат в шляпах" (европейцев) которого, состоящего в основном из французов, командовал очень искусный и активный француз, Раймон Пирон. Он втайне переписывался с Типу-Сахибом и делал все возможное, чтобы не допустить альянса низама с англичанами. Но когда те выслали в Хайдерабад своего агента, Яна Малькольма, Пирон "неожиданно" умер. И вот тогда, уже без труда (за цену в 2 миллиона рупий) британцам удалось склонить низама к тому, чтобы он распустил наемников (часть их корпуса прорвалась в Майсур) и заключил активное перемирие с Альбионом. Таким образом ситуация полностью обернулась: у англичан под рукой имелось два союзника, в то время как всемусульманский альянс Типу-Сахиба существовал только на бумаге, Бонапарте же был очень далеко. Англичане понимали, что нужно как можно скорее использовать способствующую им ситуацию, поскольку время будет работать против них.

Точно в то же самое время (февраль 1799 года) Бонапарте выступил в поход на Сирию, а англичане со своими союзниками против Типу-Сахиба. По странному стечению обстоятельств оба этих похода закончились чуть ли не в один и тот же день. Но не будем предупреждать событий.

12

С двух сторон на Майсур выступили генералы: Харрис (с востока) и Стюарт (с запада). Харрис решился совершить 300-километровый рейд с 20 тысячами человек, слонами, крупным рогатым скотом и артиллерией. После неудачной попытки разбить западную группировку, Типу-Сахиб обратился против "кочевого города" Харриса. 27 марта, под Маллавелли, 35 тысяч майсурских пехотинцев удерживало огонь английских пушек, а султан во главе 15 тысяч кавалеристов атаковал англичан, махраттов и армию низама. Чашу на весах боя перевесил полковник Веллесли (впоследствии лорд Веллингтон, победитель при Ватерлоо) массированной атакой на штыки.

Отброшенный союзными силами султан закрылся в крепости Серингапатам. Осада длмлась три недели. На стенах твердыни и связанных с нею фортов союзники теряли сотни человек, но атак не прекращали. Майсурцы теряли еще больше (всего за время осады было убито 8 тысяч человек). На предложение сдаться, отдать половину территорий, которые еще остались, и выплатить 2 миллиона фунтов стерлингов, Типу ответил презрительным смехом. Он не совершил бы этой ошибки, если бы знал, что британской разведке удалось подкупить нескольких майсурских высших чиновников, в том числе министров Пурная м Мир-Садыка, а также командующего конницей Камар-уд-Дина [По мотивам этой измены Джой написал трагедию в 5 актах, называвшуюся "Типу-Сахиб", премьера которой состоялась в январе 1813 года в парижском "Театр Франсез"]. В результате, захват Майсура англичанами стал повторением захвата ими же Бенгалии; там тоже, перед решающей битвой под Плассей (23.06.1757 г.), британские агенты подкупили нескольких министров набоба Бенгалии, а также командира его конницы, Мир-Джафара.

Мусульманские астрологи предсказали осажденному султану, что самое невыгодное для него расположение звезд произойдет 4 мая. Были проведены специальные церемонии, чтобы умолить небо. 4 мая 1799 года Типу-Сахиб командовал вылазкой части гарнизона против нападавших. Именно тогда предатель, министр финансов Мир-Садык, под предлогом того, чтобы помешать контратаке англичан, закрыл ворота крепости, отрезая своему господину возможность отступления. Вылазка не удалась, и англичане тут же приступили к решающему штурму. Командовал им давний пленник майсурских подземелий, генерал Бейрд. Майсурцы проявляли нечеловеческое мужество, но отброшенная пару раз волна штурмующих все-таки ворвалась в город.

Через несколько дней случился крах и на другом конце союзной оси; после двух месяцев упорных штурмов Наполеон, не имея возможности захватить сирийскую крепость Акку, отступил назад в Египет. Через много лет он сказал: "Этот несчастный клочок земли помешал мне дойти до Индии и нанести англичанам смертельный удар" [Еще несколько раз в наполеоновскую эпоху французы предпринимали инициативы, цель которых состояла в том, чтобы отобрать Индию у англичан.

В 1800 году Наполеон и царь Павел I решили выслать к берегам Ганга 50-тысячную российско-французскую армию. Авангард этой экспедиции, эшелон донских казаков атамана Платова, отправился в путь 27 февраля 1801 года. Тогда обеспокоившиеся англичане подкупили кого следует в Петербурге, Павла I убили в ночь с 23 на 24 марта, и его сын, соучастник преступления, Александр I, отозвал Платова, ликвидируя все предприятие.

В 1805 году генеральный комендант французских анклавов в Индии и Индийском Океане, генерал Декаэн, предложил Наполеону высадить на субконтиненте 40-тысячный десант и попробовать расправиться с англичанами при помощи махраттов, с которыми он установил контакт. Но после месяца размышлений над этим планом Наполеон все же решил действовать на европейском театре военных действий. Также попытки монтажа направленного против англичан похода в Индию в союзе с Персией (1807 г.), а потом и с Россией (после Тильзита), пошли прахом, всякий раз перебитые английским золотом]. Отступление Бонапарте, собственно, уже не имело никакого значения, поскольку в момент прекращения осады Акки, Майсур уже был полностью захвачен англичанами, а сам Типу-Сахиб был мертв.

Но вернемся в Серингапатам. Всю ночь после вторжения англичан в крепость там продолжались уличные бои. Ночь эта была ночью кошмара – эта ночь, наступивший после нее день и последующая ночь. Вокруг дворца метались голодные тигры, которых выпустили из клеток, а пьяная солдатня ширила разрушения, поджигая дома, насилуя женщин, убивая стариков и детей. Оправданием всего этого убийства должны были стать предсмертные муки, которые – в соответствии с описаниями британцев – доставались в удел взятым в плен во время осады англичанам. Только лишь через 40 часов Веллесли удалось взять ситуацию в собственные руки и остановить резню. Тогда-то было обнаружено тело падишаха, после чего начались спекуляции относительно его смерти.

13

Долгое время уже после падения Серингапатама по всему Декану кружили слухи о таинственной одалиске, одной из гаремных фавориток Типу-Сахиба, которая кроваво отомстила за собственного мужа. Была это, якобы, то ли дочка, то ли племянница легендарной "принцессы Жанны", прекрасной креолки Жанны Бегум, жены Дюпле, которая помогала укреплять французское влияние в Индии, и которая умерла в Париже в 1756 году, и которую еще в конце XIX века в некоторых провинциях Азии почитали как святую.

Об этой то ли дочке, то ли племяннице "принцессы Жанны" нам известно крайне мало, поскольку крайне сложно выловить правду из гущи неправдоподобных историй, которые кружили о ней по всему субконтиненту. Но нет, например, никаких доказательств тому, что сын ее и Типу-Сахиба вел против англичан партизанскую войну, поддерживая контакты с махраттами и Деканом, и что он погиб от руки английского офицера во время поединка на копьях (другая версия гласит, что погиб он только во время восстания сипаев).

Тем не менее, несколько связанных с одалиской слухов все же находит подтверждение в фактах. В первую очередь она заплатила главному изменнику, Мир-Садыку. Уже после захвата голода, подговоренная ею толпа нагнала министра на улице и разорвала его на клочья. Затем ей пришлось бежать, поскольку иной предатель, Пурнай, был именован премьер-министром марионеточного правительства Майсура. Вскоре после того, дети Пурная начали умирать от неизвестной болезни. Больше всего повезло Камар-уд-Дину несколько организованных против него покушений не удались, зато и самих покушавшихся так никогда и не установили, сам же он никогда не был уверен в собственной безопасности, ни днем, ни ночью. Народ шептался, что все это, благодаря "дочери принцессы Жанны".

По причине этой таинственной женщины наполеоновские влияния в Индии удерживались еще долгое время и распространялись гораздо дальше, за границы субконтинента. По всей Азии пролетали сражающиеся с ее именем на устах банды отчаянных наемников, которыми командовали французские офицеры, и состоящие, в значительной мере, из французов. Наибольшим их успехом было введение на вьетнамский трон протеже Франции, принца Нгуен Анха. В 1802 году он вернулся из изгнания и, благодаря вооруженной помощи экспедиции международных авантюристов, победил "тайсонов" [Название это взялось от района Тай Сон (Западные Горы), где в 1772 году вспыхнуло народное восстание "тайсонов"], затем перенес столицу из Ханоя в Хуэ, приняв имя императора Гиа Лонга. Именно с этого времени вся страна стала называться Вьетнамом.

Так что нечего удивляться, что еще во второй половине XIX века европейские путешественники обнаруживали статуэтки Наполеона в свите Будды во многих пагодах на территории Индокитая, и что тамошние люди знали имя "принцессы Жанны", хотя никто уже не мог сказать, кем на самом деле была эта богиня.

14

В последний раз возвращаемся мы в Серингапатам. Англичане захватили здесь 372 орудия и гигантские сокровища, за которые они получили колоссальную сумму в 1143216 фунтов стерлингов. Но захватить все это и продать можно было лишь в случае смерти законного владельца.

Тело Типу-Сахиба было обнаружено через пару десятков часов после штурма. Он был убит пистолетным выстрелом в висок с расстояния не более полуметра. Во время сражения как-то никому не удалось заметить момента этого убийства, хотя Типу-Сахиб отличался богатым одеянием.

Энциклопедическая версия смерти Типу-Сахиба выглядит следующим образом: в апогее насилия над Серингапатамом британский солдат замечает в воротах крепости, под кучей трупов, раненного туземца, одетого в богатые одежды. Один выстрел – и драгоценности меняют хозяина. Такую версию смерти Типу-Сахиба пустили в оборот англичане, и именно она была принята европейской историографией. Уж слишком "красивая", чтобы была настоящей достойная оценки словами молодого главы мафии, который в "Крестном Отце" говорит оправдывающемуся бандиту:

– Приятель, только не заставляй меня верить, поскольку это оскорбляет мой ум.

Британский герой этой войны, Веллингтон, который обнаружил в дворцовой библиотеке Серингапатама реестр снов Типу-Сахиба и тут же приказал перевести его, разрешил устроить великолепные похороны своему врагу. В окружении тысяч плачущих, тело султана было уложено рядом с телом его отца в чудесном, скрытом в тени кипарисов мавзолее Солл-банг, на южном конце острова. Английская пресса восхищалась великодушием победителей. Но история учит нас, что великодушие победителей тем больше, чем более нечиста их совесть после победы.

КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ

1761

СЕЛИМ III

1808

ТЕНЬ ВЕЛИКОЙ ОДАЛИСКИ

Всякий, кто хорошо знает турецкую политику,

прекрасно понимает, что направления ее рождаются

в гаремах.

(Пьер Руффен, многолетний французский дипломатический агент в Константинополе наполеоновского времени)

1

В окончании предыдущей главы призраком промелькнула гаремная наложница. И так уже до самого конца этой галереи королей из круга Ислама одалиски нас не покинут. Этот же феминистический путь приведет нас к следующей части, чисто женской, посвященной четырем дамам моих ампирных увлечений.

Чисто формально, начинающаяся глава посвящена султану Селиму III. Но только формально. На самом же деле – это не он является здесь фигурой первого плана.

2

Нападение Наполеона на Египет по сути своей был агрессией, направленной против турецких владений, поскольку земли фараонов тогда входили в состав оттоманской империи. Французские словесные декларации симпатии по отношению к Порте не могли изменить этого факта, так что ничего удивительного, что султан Селим III высылал против Бонапарте одну армию за другой, и что французский посол в Константинополе, Пьер Руффен, был посажен в замок Семи Башен. Странным было за то, особенно для британской, австрийской и российской дипломатии, что султан посылает все эти армии неохотно, под нажимом собственных министров, что турецкий посол в Париже, Эс Сейид Али, не был отозван, и что при султанском дворе действуют какие-то странные силы, вызывающие то, что падишах не проявляет особой ненависти к человеку, который как раз сейчас захватывает его владения. Удивление это должно было длиться еще долгие годы, подпитываемое все более непонятными маневрами Селима III.

Почти сразу же после окончания египетского похода, Селим III удивил своих предыдущих союзников мирными жестами по отношению к Парижу, на которые Франция ответила крайне тепло. Собственно говоря, это можно было бы объяснить гневом султана относительно России, которая все более явно пыталась захватить Молдавию и Валахию, но английская разведка (намного более эффективная в то время в сравнении с российской и австрийской вместе взятыми) постепенно начинала догадываться, что на самом деле все гораздо сложнее, либо – если кто так считает – гораздо проще. С этого мгновения люди из Интелленджис Сервис начали разыскивать скрытую пружину профранцузских симпатий в закоулках сераля падишаха.

Эти симпатии привели к тому, что уже 9 октября 1801 года Талейран и Эс Сейид Али подписали в Париже предварительные мирные соглашения. Послы Англии и России в Константинополе делали все возможное, лишь бы не допустить нарождающийся альянс, только им не удалось взять ни единой карты противника в той игре, которую сами же и задумали. До сих пор, как правило, британское золото всегда творило "чудеса", а вошедшая в поговорку подкупность турецких чиновников вместе со слабостью характера Селима III, казалось, должны были стать союзниками Альбиона. Но здесь – о чудо! – все усилия были напрасными, все та же таинственная сила всякий раз перебивала любой ход русских и англичан, которые бессильно глядели, как отношение султана к Консулу превращается в увлеченность, если не во что-то большее.

Дело окончательно открылось, когда Наполеон выслал в Константинополь своего доверенного ученика, молодого корсиканца, драгунского полковника Хораса Себастьяни. Себастьяни вез письмо от Консула падишаху, в котором, среди всего прочего, было такое предложение: "Я был бы весьма рад отстроить ту старую дружбу, которая выстояла уже много столетий, и всегда была полезна для наших двух держав (…)". Селим III ответил чрезвычайно сердечно, тем самым положив конец англо-российским интригам, и 25 июня 1802 года в Париже между Францией и Турцией был заключен мирный договор.

Наиболее болезненно почувствовали его англичане, ведь ни для кого рост могущества Наполеона не был столь опасен, как для них, и только они начали догадываться, кого же следует благодарить за этот удар. Британская разведка упоминала о таинственной женщине в султанском гареме, чему вначале Лондон не верил, ибо вся история настолько отдавала "романом", что поверить в нее было просто невозможно.

3

В течение нескольких последующих лет альянс все же не приносил тех плодов, которых можно было от него ожидать. Замешанная в сложнейшие политические игры Турция, опасаясь за Молдавию и Валахию, но еще больше боясь мятежной Сербии, лавировала, имея за спиной российскую мощь (в то время, как Наполеон со всеми своими замечательными словами находился ой как далеко) и несколько раз (в том числе, и по вопросу князя д'Энгьена) поддержала Россию против Франции. Не без значения был здесь и тот факт, что более половины министров, заседавших в турецком Диване, были подкуплены Россией и Англией. Потому-то таким изумлением для России (а более всего, для министра Чарторыйского) стал новый профранцузский поворот в турецкой политике, увенчанный гарантиями нерушимости Турции в франко-прусском трактате от 15 декабря 1805 года.

В 1806 году, когда после Руффена послом Франции в Константинополе был именован Себастьяни (к тому времени уже дивизионный генерал), турецко-французские дипломатические отношения сцементировались в горячую дружбу, а личное отношение Селима III к Наполеону начали принимать черты мистического поклонения. Это уже не было увлечением, но братской любовью одного монарха к другому, в политике вещью крайне редкой. Хотя англичанам и русским в это время удалось поднять на мятеж против монарха янычар и иерархию мусульманской церкви, организовать несколько заговоров и бесчисленное количество антифранцузских интриг – султан, во всех остальных вещах колеблющийся, в верности к Наполеону оставался стойким. Еще не так давно сомневавшийся в праве корсиканца на императорский трон, теперь он писал ему многословные письма, титулуя "Великим Императором и Падишахом французов" и словно ребенок радовался, получая из рук Себастьяни ответы, в которых Бонапарте обещал ему далеко идущую помощь с целью возврата фактической власти над Молдавией и Валахией [После завоевания этих княжеств Потемкиным, Россия отдала их в 1792 году Турции, однако, вынудив султана признать их автономию и назначить господарями греков, которые практически игнорировали полумесяц, выслуживаясь перед Петербургом].

У британской разведки к тому времени имелись крепкие доказательства, свидетельствующие, что профранцузской политикой Селима III управляет ближе неизвестная одалиска европейского происхождения. Но опять же, когда агенты донесли, что она, скорее всего, состоит в родстве с императрицей Жозефиной, лондонское правительство посчитало это фантастической сказкой, придуманной, вероятнее всего, французским "Секретным Кабинетом" или же самим Фуше.

Когда английские и российские просьбы и угрозы не принесли никакого результата, царская армия вторглась на придунайские территории Турции, нанеся туркам несколько военных поражений и захватив Бухарест. В этот же самое время Франция воевала с Пруссией. Желая приободрить союзника, Наполеон после битвы под Йеной написал ему из Познани (1.12.1806 г.): "Пруссия, вступившая в союз с Россией, перестала существовать. Мои армии стоят на Висле; я занял Варшаву. Поляки поднялись на бой за собственную независимость. Вот момент (…) Дальнейшая Твоя слабость по отношению к России будет слабостью и приведет к утрате Оттоманской Империи". Осмелившийся Селим собрал своих везирей (16.12.1806 г.) и в присутствии Себастьяни объяснил им ситуацию. Через восемь дней Порта объявила России войну – тотальную войну ради защиты ислама. Хотя Наполеон не мог прислать обещанных 25 тысяч солдат, в Константинополь начала поступать французская амуниция, оборудование и приличное число инженеров, занимавшихся артиллерией и фортификациями, с последующим асом номер один наполеоновской разведки на Востоке, знаменитым Бутеном во главе [О Бутене см. в главе о даме пик].

4

Русские не могли принять вызов, поскольку – битые Наполеоном в Польше – должны были перевести значительные силы с южного фронта на северный. За них перчатку подняли англичане.

Выполняя указания Лондона, британский посол, Арбутнот, потребовал от Селима III (25.01.1807 г.): возобновления англо-турецкого союза от 1798 года, передачи флоту адмирала Дакворта (он оперировал в Эгейском море) дарданелльских фортов и 15 военных судов, окончательного отречения от Молдавии в пользу России, а также высылки из Турции Себастьяни со всем его персоналом. Подбодренный Себастьяни султан ответил на наглый ультиматум как однозначно, так и весьма зрелищно – он немедленно выбросил из Турции Арбутнота со всем его персоналом.

19 февраля 1807 года британский флот форсировал Дарданеллы и устроил резню для турецкой эскадры, стоявшей на якоре у мыса Нагара (6 кораблей было сожжено полностью) и беззащитной, поскольку экипажи находились на берегу по причине религиозного праздника. Это разъярило султана (командующий обороны Дарданелл был обезглавлен), но в то же самое время полностью сломило. Наушники и английские агенты умело подпитывали пораженческие настроения, так что Селим III уже был готов принять все условия ультиматума Арбутнота. Себастьяни попросили, чтобы он покинул город, когда же тот отказал, великий везир передал, что не ручается за жизнь французов. Но вдруг, совершенно неожиданно для всех, после нескольких визитов в гарем, султан еще раз поменял мнение и перестал настаивать на отъезде Себастьяни.

Весы колебались в нервной атмосфере до того момента, когда Себастьяни – пользуясь дружелюбной атмосферой – бросил на них решающий груз: высланное из Варшавы с датой 20 января 1807 года письмо Наполеона, информирующее султана о том, что российская армия все время отступает. "Вот Вам самый подходящий момент – писал император – чтобы Ваше Высочество консолидировало собственных подданных и сделало решительные шаги с целью возвратить могущество своей стране. Нельзя давать врагу ни мгновения передышки…". Одновременно, импульсы, посланные из закоулков сераля, пробудил фанатизм толп и направили его против англичан – жители Константинополя направились в сторону валов, чтобы под руководством Бутена и его инженеров укрепить столицу. Работа эта заняла семь дней.

В течение всей это недели Дакворт мог устроить бомбардировку Константинополя и переиграть французов, но он потерял это время на дипломатические игры, в которых позволил себя позорно обмануть. Когда же он направил очередной ультиматум, обостренный требованием отречения Турции еще и от Валахии, турки сделали вид, будто они поддаются, и направили нескольких беев на борт "Ройял Джордж" с целью начала переговоров. Им удалось потянуть время еще на несколько бесценных дней, когда же англичане потребовали окончательно подписать договор на суше, в ответ услышали, что имеются сложности с обнаружением подходящего места, поскольку, в связи с настроениями местного населения, в окрестностях города сложно найти клочок безопасного пространства. С помощью этого трюка удалось потянуть еще пару дней, после чего – когда с обоих берегов на нежелательных гостей поглядывали пасти 600 пушек – турки переговоры попросту сорвали. Дакворт понял, что ему грозит и, потеряв еще четыре дня в Мраморном море, начал отступление. Только было уже поздно.

3 марта отступавших англичан накрыло лавиной огня. Два фрегата пошли на дно, три линейных корабля были очень серьезно повреждены, несколько сотен моряков погибло или же были тяжело ранено. Лишь только паршивое умение турецких артиллеристов и то, что они применяли каменные ядра, следует благодарить, что адмирал Дакворт ушел целым вместе с остатками флота после предприятия, финал которого был наибольшим военным триумфом Селима III. Обрадованный Наполеон наградил Себастьяни орденом Великого Орла Почетного Легиона, уговорив султана принять Почетный Шарф ордена.

Ни император, ни его посол, ни султан и не предполагали, как скоро враги отплатят им, выводя из игры управляемого таинственной одалиской падишаха.

5

Родившийся в 1761 году сын Мустафы III, Селим, взошел на трон после смерти дяди со стороны отца, султана Абд-уль-Хамида I, в 1789 году под именем Селима III. Во всех биографиях его называют "реформатором", поскольку он был сторонником новых прогрессивных идей, до самого дна проанализировав причины тогдашнего краха могущества Порты и придя к выводу, что только принципиальные внутренние перемены могут помочь воскресить величие державы. Подчеркивается, что он был рьяным сторонником французской культуры, и что эта самая франкомания (а в последние годы жизни – наполеономания) была мотором всей его политики. Но мы безуспешно стали бы разыскивать во всех этих биографиях ответа на вопрос, почему же он сделался франкофилом. Мы ответим на него в следующих частях этого рассказа, сейчас же займемся печальными для Селима III результатами его реформаторских стремлений.

Цивилизаторская, "белая революция" Селима III включала в себя реорганизацию по европейскому образцу армии, финансов и администрации, борьбу с коррупцией и протекционизмом, поднятие уровня жизни народа посредством модернизирующих инициатив. Он организовал военные школы, в которых преподавали французские специалисты, установил новые налоги (в том числе, и на вино), сломил могущество везиров, боролся с дорожными разбойниками и пиратами, и, прекрасно помня, что гвардия вооруженных евнухов не уберегла уже многих султанов от покушений, и желая ограничить анархию янычар, султан создал конкурирующую с ними милицию. В его времена Великий Диван опустился до роли государственного совета в европейских странах и перестал принимать какие-либо решения по делам державы – султан делал это сам, окруженный самыми доверенными советниками, среди которых и была та самая таинственная одалиска, в течение многих лет "разрабатываемая" Секретной Службой Великобритании.

Против новаторских программ Селима III восстала значительная часть вельмож, янычары и духовенство – ярость была вызвана тем, что султан отодвигает их от кормушки и европеизирует страну, забывая о давних мусульманских обычаях (в том числе, Селим первым из оттоманских владык освобождал военнопленных без обычного в таких случаях выкупа). Народ же, под воздействием самых различных импульсов, капризный и недисциплинированный, попеременно дарил султана то симпатией, то враждебностью, когда же Церковь окончательно высказалась против него – уже только одной враждебностью. Именно этим решили воспользоваться русские и англичане в решающей игре, в которой их золото приняло отблеск сребреников.

Уже в самом начале 1807 года шпионы донесли Себастьяни, что реакционные турецкие паши тайно сносятся с Россией. Доказательства этому были получены, когда царский курьер попал в руки банды разбойников, которые продали перехваченные документы французам. В результате, один из высших чиновников заплатил за измену собственной головой. В это же самое время султан начал мобилизовать 120-тысячную армию, а французы весьма серьезно увеличили турецкий артиллерийский парк и укрепили турецкий черноморский флот, готовившийся к нападению на Крым. Все, казалось, идет в полном порядке, а позиции Селима III ничто не угрожает. На самом же деле он находился в ситуации всадника, крепко сидящего в седле, из под которого конь только что сбежал.

В конце мая, в ходе временного отсутствия Себастьяни в Константинополе, янычары перевернули котлы [У янычар это было сигналом к бунту, означавшим, что больше они не намерены получать питание из рук правителя] и, обладая поддержкой улемов, которые прокляли падишаха (в том числе и за то, что в течение 7 лет у него не было потомства), захватили азиатскую часть города и убили министра иностранных дел (28.05.1807 г.), а когда испугавшийся Селим III выразил готовность ликвидировать все реформы – обнаглевшие от такого проявления слабости – напали на дворец (31.05.1807 г.) и, перебив сторонников султана, называемых "реформаторами", его самого бросили в подземную тюрьму. В ту самую тюрьму, в которой он держал в железной клетке сына Абд-уль-Хамида, Мустафу. Оба правителя просто поменялись местами: Селим, которого великий муфтий объявил еретиком, очутился в клетке, а Мустафа вступил на трон под именем Мустафа IV.

6

Хотя англичанам и русским удалось подкупить высших чиновников, те были всего лишь косвенными деятелями, вызвавшими падение ненавидимого ими франкофила. Непосредственные же исполнители – янычары – и чиновников, и англичан, и русских, и французов, как впрочем, и всю заграничную политику, имели в одном совершенно неполитичном месте и не собирались ни перед кем прислуживаться. Слабый Мустафа IV был им настолько выгоден, что позволил им превратить Константинополь в безумный лупанар, в котором они вели себя словно в захваченном городе, насилуя, грабя и развлекаясь до потери сознания. В результате – вопреки ожиданиям Лондона и Петербурга – в заграничной политике Турции генерального поворота не произошло. Война с Англией и Россией продолжалась, отношения с Францией разорваны не были, а Себастьяни все так же проживал в столице.

Правда, теми же самыми эти отношения уже не были – в них не хватало давней дружбы. Так что ничего удивительного, что после свержения своего союзника Наполеон перестал считаться с Турцией, и в тайном приложении к тильзитскому трактату позволил России свободно действовать на южном форнте. Тайна эта достаточно быстро сделалась явной, поскольку постоянно нуждающийся в наличности для покрытия собственных долгов Талейран продал ее Австрии, та же немедленно информировала Мустафу IV, которого, впрочем, еще ранее просветила британская разведка. С тех пор любые жесты Наполеона по отношению к Турции в Константинополе принимались с недоверием, а позиция Себастьяни вообще сделалась неприятной.

Несмотря на все это, в серале сохранились какие-то таинственные остатки профранцузского "лобби", продолжавшего сгонять сон с глаз англичан. Это стало очевидным, когда 22 января 1808 года Наполеон письменно обратился к султану с просьбой пропустить через территорию Турции 5-тысячный французский корпус, направлявшийся на Корфу. Понятное дело, Мустафа решительно отказал, но сразу же после того уступил настояниям Себастьяни. Англичане, догадываясь, что перемена эта была вызвана нажимом притаившихся при дворе франкофилов, решили, что подобное уже не может продолжаться. Они молниеносно организовали "карманную" дворцовую революцию (15.03.1808 г.), в результате которой последние оставшиеся при дворе друзья Франции были изгнаны, а "призванный к порядку" Мустафа IV отозвал собственное разрешение на прохождение французов через собственные территории [Вскоре после того Себастьяни по собственному желанию был отозван из Турции]. Только британская разведка прекрасно понимала, что лицо, которое они более всего желали исключить из игры, осталось. Стена, отделявшая гарем от остального сераля, была непреодолимой.

Тем временем, таинственная одалиска не оставалась пассивной и, контактируя с верными Селиму III эмигрантами, готовила месть. Весной 1808 года офицеры-"реформаторы", которым в свое время удалось уйти из Константинополя, склонили одного из главнокомандующих турецкой армии, сторонника селимовских перемен, пашу Рущука, Байрактара, предпринять попытку вернуть трон Селиму. Байрактар-паша пошел походом на Константинополь со своим прекрасно подготовленным 20-тысячным корпусом и, захватив голод, посадил под замок командира янычар, великого муфтия, великого везира и улемов, после чего, 28 июля окружил султанский дворец и потребовал освобождения Селима III. В ответ перед ворота выкинули голову султана-франкофила. В ответ на такой ответ Байрактар-паша ворвался в сераль, казнил всех высших чиновников, а великого везира и великого муфтия приказал утопить как щенят. Мустафу IV посадили под замок, и он уступил место на троне новому султану, своему младшему брату, Махмуду II.

В железной клетке нашли ужасно искалеченные янычарами останки Селима III. Так погиб мой бубновый король, которого Наполеон на Святой Елене вспомнил всего лишь раз, говоря: "Я написал ему: Султан, выйди из сераля, встанб во главе своей армии и вновь начни прекрасные дни собственной монархии". Но на этом вся эта история еще не заканчивается.

7

Мы приближаемся к цели несколько затянувшегося рассказа на тему более десятка лет в истории Турции и к началу наиболее интересного действия.

Махмуд II и именованный им великим везиром Байрактар-паша начали собственное правление с огромной энергией и суровостью, возвращая реформы Селима III. При дворе вновь возобладали профранцузские влияния, и новое сближение с Наполеоном было только вопросом времени. Агенты британской разведки довольно быстро информировали собственный центр, кто является мотором всей этой акции. Что касается первого из упоминаемых лиц, Хали-эффенди, который действовал в качестве посла в наполеоновском Париже, никаких сомнений не было. В отношении же второго – сомнения были огромные. Английские министры не очень-то хотели верить в фантастическую, по их собственному мнению, фигуру гаремной фаворитки; в рапортах ее называли родственницей жены Наполеона и матерью Махмуда II!

Ошибкой со стороны молодого падишаха и его везира было то, что они выступили против янычар без соблюдения экстремальных мер осторожности. Интелленджис Сервис пронюхала о планах покончить с янычарами, быстренько сообщила тем об этих планах и облегчила нанесение превентивного удара. В ноябре 1808 года янычары подняли очередной бунт и осадили сераль. Не видя никаких шансов на ведение обороны, Байрактар-паша вначале задушил Мустафу IV, затем уселся на одной из бочек в пороховом погребе и начал ждать. Когда 14 ноября янычары ворвались во дворец – он сунул горящий факел внутрь своего "кресла".

Константинополь еще раз сделался объектом резни, но Махмуд II остался жив. По той простой причине, что он был последним потомков рода калифов, и янычары не осмелились казнить его. Его оставили на троне, но заставили подчиниться полностью. Махмуду II пришлось отказаться от большинства реформ и изгнать от себя явных франкофилов, особенно Хали-эффенди. Сделал он это типично по-восточному: отправляя министра в отставку, тронутый слезами, он дал министру фирман, обеспечивающий безопасность, после чего, сразу же после прощания приказал его задушить, благодаря чему пополнил свою казну кругленькой суммой в 10 миллионов пиастров.

Столь много лет ощущаемое профранцузское влияние таинственной гаремной дамы с тех пор начало слабеть и практически полностью прекратилось в 1809 году. Именно тогда Турция заключила мир с Англией (а через три года и с Россией), и как раз в этом, 1809 году, когда английская разведка удостоверилась, что грозный противник уже перестал быть для нее грозным, в лондонской прессе впервые появилось имя и персональные данные этой женщины.

Пора уже и нам снять чарчаф с ее лица.

8

Открытие тайны, которое обещал, остается делом непростым, поскольку большинство известий относительно интересующей нас женщины обладает сомнительной аутентичностью или же совершенно мизерной документальной основой. Ею занималось множество более или менее серьезных историков (в том числе, Бофран, Бенджамен Мортон, Жан Минасье, Сидни Дени, Ксавье Эйма, барон Прево, Жорж Шпильманн), неоднократно этот же вопрос возвращался на газетные полосы [Среди всех прочих: "Illustration" за 11.02.1854 г., "Le Correspondant" за 10.08.1926 г., "Le Temps" за 10.09.1923 г., "Le Figaro" за 31.12.1927 г. В 1912 году несколько потомков семьи дю Бук созвало Комитет Приятелей де Ривери (похоже, что существовал он не слишком долго) с целью поисков документов, касающихся Эме], по пути обогащаясь сомнительными подробностями. Если бы мне захотелось устроить личный небольшой опрос на тему: разработка жизнеописания какого из моих персонажей замучила меня более всего?, эта дама, управляющая Селимом III, несомненно заняла бы одно из первых мест. И здесь дело не в старой биологической или психологической истине, что дамы мучают более всего, но в том, что самые разнообразные версии о жизни этой удивительной женщины образуют джунгли, через которые будешь продираться в поте чела своего месяцами и всегда без какой-либо гарантии достижения цели.

Грубо говоря, существуют две основные версии жизнеописания таинственной одалиски, которые, ради простоты и в связи с их исходными базами, я назвал английской и французской. Обе эти версии во многих моментах взаимно исключают одна другую. Вначале давайте займемся хронологически первой из них, появившейся в 1809 году, когда лондонские газеты пустили в оборот сообщение, что профранцузское, а точнее – пронаполеоновское влияние на турецкую политику в течение более десятка лет, а в наибольшей мере, в 1801 – 1808 годах, оказывала жена султана Абд-уль-Хамида I и мать Махмуда II. Этой женщиной была, якобы, креолка с Мартиники, рожденная в 1763 году Эме Дюбук де Ривери [Здесь интересно отметить, что в 1798 – 1799 годах один из Дюбуков был доверенным лицом Типу-Сахиба] ровесница, двоюродная сестра и подруга детских лет Жожефины Ташер де ля Пажери, впоследствии жены Наполеона и императрицы Франции.

Эту информацию, особенно ее последнюю часть тут же подхватили некоторые, наиболее "романтичные" французские историки и развернули, украшая цветом прелестного пустословия. В эксклюзивной, изданной в разряде мемуаров в 1934 году биографии Жозефины, которую написал Сан-Кру де ля Ронсери, находится рассказ о том, как к двум девочкам-подросткам, Эме и Жозефине, обратилась легендарная мартиникская пифия-колдунья Элиама, которую по-европейски называли Эвфимией. Эме от ведьмы услышала следующее: "Ты будешь царицей!" А Жозефине Эвфимия нагадала по руке: "Ты же будешь больше, чем царицей или королевой!" Ну и гляньте, все исполнилось.

Но давайте вернемся на более крепкую почву. Английская версия формировалась в течение всего XIX века и приличного куска века XX, чтобы в конце концов итог ее был подведен госпожой Лесли Бланш в главе "Послание от упыря" книжки "Дикие берега любви" (Лондон, 1954 г.). Из всех собранных там "сообщений" мы узнаем, что, среди всего прочего, Эме Дюбук де Ривери:

– Была выслана в 1776 году на учебу в монастырь Преображения Девы Марии в Нанте.

– В 1784 году она отправилась в обратную дорогу из Нанта на родной остров, но судно попало в руки алжирских пиратов (барбаресков).

– Подаренная деем Алжира, Баха Махомедом бен Османом падишаху, она стала наложницей Абд-уль-Хамида 20 июля 1785 года родила ему сына Махмуда.

– Она оставалась в превосходных отношениях с наследником Абд-уль-Хамида, Селимом III, в котором пробуда чувство симпатии к Наполеону.

– Она же была дружна с Фанни Себастьяни, которая научила Эме любить и понимать шампанское, а также помогала учить Махмуда II французскому языку и обычаям.

– Умерла Эме в 1817 году.

Представленную выше версию, основанную на информации британской разведки и наверняка нафаршированную сказочками, сфабрикованными ради выгоды турецкими изменниками и шпионами, принять, скорее всего, нельзя перед лицом утверждений, содержащихся во французской версии, к которой у меня несколько больше доверия по чисто научным причинам, но не по причине враждебного отношения (Боже упаси!) к "посланиям от упырей". Так что давайте-ка перейдем к этой второй версии.

Существование Эме дю Бук [Именно так, du Buc, пишут эту фамилию французы] де Пивери сомнению не подлежит – оно было доказано с помощью документов. Предполагая, что ее жизнь состояла из двух этапов, французского и турецкого, следует открыто принять, что абсолютно надежные, назовем их: непосредственные, доказательства имеются только лишь относительно первого из них. Итак, доказано, что Эме дю Бук де Ривери:

– Родилась на Мартинике 4 декабря 1776 года и была крещена 15 днями позднее.

– Была она дочерью Анри дю Бук де Ривери и Марии-Анны д'Арбуссе-Бофон.

– Она состояла в родстве с семейством Ташер де ля Пажери.

– В 1785 году она прибыла в Нант, где проживала ее кузина, госпожа де Монтрабёф, и стала пансионеркой монастыря Преображения Девы Марии в 1786 году.

– Революция не позволила ей продолжить образование. Мадам де Монтрабёф, которая тем временем превратилась в мадам де Лоренсен [На брачном контракте Марии Аныы дю Бук де Беллефондс, вдовы графа Монтрабёф-Раза, и шевалье де Лоренсен от 8 июля 1788 года мы видим подпись Эме дю Бук де Ривери, что является непосредственным свидетельством ее пребывания в Нанте в это время], приняла решение отослать девушку на Мартинику.

– Зимой 1789 – 1790 года, Эме в сопровождении старой служащей-негритянки Зора, села на находящийся не в лучшем состоянии корабль, который до Мартиники никогда не добрался.

– Официально она была признана "пропавшей в море".

В свете этих фактов, явно видно, что Эме дю Бук де Ривери не могла быть ни женой скончавшегося в 1789 году Абд-уль-Хамида, ни – что за этим следует – родной матерью Махмуда II. Опять же, будучи моложе на 13 лет, она не могла быть подругой детских забав Жозефины Ташер де ля Пажери, поскольку будущая императрица покинула Мартинику уже в 1779 году, чтобы во Франции вступить в брак со своим первым мужем, Александром де Богарне.

Теперь перейдем к турецкому этапу жизни Эме во французской версии, а конкретнее – в версии госпожи дю Тейль, опубликованной в работе под названием "Султанша с Мартиники в Константинополе" (Париж, 1937 год) [Первые свои расследования мадам дю Тейль опубликовала в "Ле Фигаро" за 3 апреля 1927 года ("Историческая загадка") и 31 декабря 1927 года ("Рассказ о Султанше")]. П ее мнению, корабль, отправившийся из Нанта с Эме на борту, потерпел крушение в Бискайском заливе. Пассажиров взяло на борт испанское судно, идущее на Майорку. Между Гибралтаром и Балеарами его захватили барбарески и увели в Алжир. Необычайная красота Эме привела к тому, что дей подарил ее султану. Девушка попала в оттоманскую столицу в возрасте 14 лет, в 1790 году. Там ее отдали под опеку княжне Мирхи-Шах, матери Селима III, черкеске по происхождению, православной по вере, но обращенной в ислам. Это была женщина сильного характера, умная и энергичная, мечтающая о том, чтобы реформировать Турцию и открыть ее Европе. Мирхи сделала Эме фавориткой собственного сына, чтобы та могла влиять на Селима, человека крайне нестойкого, которым необходимо было управлять. По-турецки Эме теперь стали называть Нак-Хидиль (Накхидиль), что означает "Сердечная" (в буквальном переводе: след, отражение сердца).

Влиятельная фаворитка не родила падишаху сына, и тогда Мирхи доверила ей воспитание Махмуда II, сына Абд-уль-Хамида и француженки из провансальской дворянской семьи, которая умерла в 1789 году [Мне очень кажется, что англичане спутали именно эту наложницу Абд-уль-Хамида с Эме дю Бук де Ривери, создав в собственной версии слепок из двух женщин]. После того, как Махмуд пришел к власти, Эме дю Бук де Ривери, она же Нак-Хидиль, была именована приемным сыном султаншей Вахиде, то есть "Первой во Дворце". Умерла она в 1817 году.

Относительно некоторых упомянутых здесь подробностей источники расходятся. К примеру, сообщается другая дата смерти Нак-Хидиль: год 1819 (именно эту дату мы находим в одном из писем госпожи де Лоренсен). Кроме того, часть всех этих предполагаемых источников – это источники вторичные, не имеющие реальной ценности. Наилучшим примером здесь является обнаруженное в архивах французского посольства в Константинополе письмо зятя Эме, Марле, от 21 января 1821 года, содержащее информацию о том, что Эме была женой Абд-уль-Хамида I. Этим "источником" и содержащимися в нем бессмыслицами дали себя обмануть многие авторы, в то время, как совершенно очевидно, что Марле в своем письме просто повторил фальшивую информацию, опубликованную в 1809 году лондонской прессой.

Возвращаясь к версии госпожи дю Тейль, следует признать, что не все ее элементы имеют под собой достаточную документальную основу, чтобы можно было довериться ей полностью. Если говорить о турецком этапе данной истории, самыми верными являются следующие утверждения:

– Во время правления Селима III, Мустафы IV и в самом начале правления Махмуда II в гареме падишахов находилась одалиска европейского происхождения, до 1809 года оказывавшая огромное влияние на пронаполеоноское направление турецкой политики [В этом месте на мгновение стоит вернуться к английской версии, согласно которой, султанша, являясь родственницей императрицы Жозефины, и по этой причине будучи горячей сторонницей Наполеона, поменяла свои предпочтения в тот момент, когда Бонапарте заставил Жозефину развестись с ним. Даты подтверждают эту гипотезу: Жозефина выразила согласие на развод в декабре 1808 года, а турецко-английский трактат был заключен в январе 1809 года].

– Султан Махмуд II воспитывался француженкой или же европейкой, прекрасно владевшей французским языком [В то время в султанском гареме было несколько таких женщин, в том числе, возможно – если верить записанному в мемуарах наполеоновского гвардейца, Салезия Гавроньского, сообщению главного врача парижских тюрем в эпоху Террора, поляка Юзефа Марковского – и Розалия из семейства Жевуских, княжна Любомирская. В соответствии с этим сообщением, княжне удалось избежать (вопреки официальной версии) гильотины и, удрав в Марсель, она села на судно, которое захватили турецкие пираты. Ее продали султану Селиму III, которому она родила сына, который, якобы, тоже правил], и он единственный из всех тогдашних турецких повелителей этот язык знал.

9

Чтобы выйти из всего этого хаоса на более прозрачные воды давайте подведем определенные итоги: существование Эме дю Бук де Ривери сомнениям не подлежит, равно как и существование Нак-Хидиль. Вся штука состоит в том, была ли это одна и та же особа.

На этот вопрос могли бы, в первую очередь, ответить воды Бискайского залива, поскольку именно там находится связь между мадемуазель дю Бук де Ривери и рабыней, отосланной барбаресками в Константинополь. Можно ли быть уверенным, что пассажиры корабля, идущего на Мартинику и затонувшего, спаслись? И откуда взялись вести об этом? Среди иных, из весьма интересного письма мадам де Лоренсен от 28 июня 1821 года. В нем имеется следующий абзац: "Мы оплакивали ее, получив сообщение о затонувшем корабле. Но, как говорят, на тонущий корабль напали корсары, ее же продали в сераль падишаха…"

Генерал Шпильман в своей книге "Наполеон и Ислам" (Париж, 1969 год) заявил, что нет полностью верных доказательств того, что Эме дю Бук де Ривери и Нак-Хидиль – это одно и то же лицо [Сомнения Шпильмана будил, среди всего прочего, тот факт, что ни Руффен, ни Себастьяни, ни сама Жозефина никогда не вспоминали о родственнице французской императрицы в гареме султана. Если она действительно там находилась – разве не могли они об этом не знать? Так вот, могли (не говоря уже о том, что даже зная, по самым разным причинам не были обязаны вспоминать); в те времена гаремные тайны охранялись настолько строго, что во многих случаях даже врачи не имели в гарем доступа – им разрешалось лишь щупать пульс больной наложницы через небольшое отверстие в стенке. Британская разведка потратила много лет, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию об этой женщине, но и та, которая в конце концов была добыта, в большинстве своем оказалась фальшивой]. Неужто? Мое "следствие" говорит о чем-то абсолютно противоположном.

Султан Махмуд II должен был сильно любить свою приемную мать, если уж именовал ее "Первой во Дворце" (этот титул оставался за ней до конца жизни), и если после ее смерти, которую он пережил очень тяжело, приказал построить для нее в собственной мечети (мечеть Махмуда II) прекрасный мавзолей, который впоследствии сравнивали с самыми замечательными произведениями исламского искусства. На этом мавзолее было выбито имя: Нак-Хидиль. Одновременно, сразу же после ее смерти, султан предпринял поиски семьи Нак-Хидиль и ради этой цели даже выслал специального перводчика-драгомана на Мартинику!

Крайне интересную запись мы находим в книге XIX века "История малых братьев капуцинов старой французской провинции", на которую ссылался Сен-Кру де ля Ронсьер: во время бурной зимней ночи кто-то начал колотить в ворота монастыря святого Антония в Константинополе, являющегося основным местоположением турецкой Миссии капуцинов. Посланец Махмуда II, сопровождаемый двумя янычарами, вручил префекту Миссии, отцу Алексису д'Аррасу, фирман с приказом немедленно прибыть в сераль. Туда они добрались уже после полуночи, и монах очутился в богато обставленной комнате, где на смертном ложе находилась какая-то женщина. Кроме рабынь в помещении находилось только двое мужчин: врач и Махмуд II. Увидав, что монах прибыл, султан подошел к ложу, опустился на колени и шепнул:

– Мать моя, ты желала умереть в вере своих предков, и так произойдет. Вот католический священник, которого ты желала пригласить.

Когда д'Аррас исповедал умирающую, султан подошел к нему, поблагодарил и попросил сохранять абсолютную тайну, ибо даже ему, падишаху, не простили бы подобного святотатства, на которое он пошел из любви к матери. Возвратившись в монастырь, отец Алексис несколько часов молился за душу "Французской султанши, Эме дю Бук де Ривери, матери Махмуда II, суверена Ылдыз-Киоск".

Нет никаких причин не верить данной записи. Но даже если ее и отбросить, остается еще одно доказательство, которое, по моему мнению, решает обо всем. Так вот, когда в эпоху Второй Империи султан Абд-уль-Азиз прибыл во Францию с официальным визитом, первое, о чем он попросил Наполеона III, это предоставление ему возможности встретиться с членами рода дю Бук! По приказу императора государственный секретарь Яхан привез в Париж дю Бук-Лороя, которому султан торжественно вручил миниатюрный портрет… Нак-Хидиль! Люди, видевшие эту миниатюру, утверждали, что – делая поправку на возраст – черты Нак-Хидиль проявляют удивительное сходство с портретом 14-летней Эме дю Бук де Ривери.

Лично мне никаких других доказательств уже не нужно.

10

Фигура таинственной султанши Нак-Хидиль вдохновляла европейскую литературу и искусство уже в первой половине XIX века. На великолепной гравюре Т. Аллома "Одалиска", у белой наложницы черты Эме дю Бук де Ривери с маленького портретика XVIII века, репродукцию которого я помещаю в этой книге. Конкретно именем фаворитки Селима III не пользовались, но именно из нее, равно как и из такой же таинственной и интригующей фаворитки Али, паши из Янины, и создали ту самую легендарную Великую Одалиску, тень которой прошла через всю эпоху Романтизма. Она была ребенком уже упомянутых личностей и творческой фантазии, но в гораздо большей степени она была дитя эпохи, что началась уже в конце XVIII века, после заморского похода Бонапарте, создала пред-ампирный стиль "возвращения из Египта" и достигла своего апогея во времена Романтизма.

Романтизм вдыхал испарения Востока более жадно, чем какая-либо иная эпоха – присмотритесь к увлечениям Байрона и Словацкого, поглядите на оргию азиатской жестокости в обезумевшей красочностью, наготой и демоническим эротизмом "Смерти Сарданапала" Делакруа. Эти безвольные гуриссы, с которых сорвали одежду, и которым чернокожие рабы перерезают горло, чтобы бросить их к стопам умирающего монарха. Персидские ковры, мозаики Византии, арабские скороходы, фонтаны сералей, обшитые изумрудами тюрбаны, страстные женщины и любовная рафинированность мужчин Ориента – вот что представляли собой наркотики Романтизма.

Мужчинам того времени снились "Алжирские женщины" Делакруа из Салона 1834 года. "Сны – это эхо наших мыслей", написал Делиль в "Имажинасьон". Известна ли вам более возбуждающая мысль?

Такая женщина появляется и в моих снах. В ней нет ничего от внешней красоты и окружения востока – на ней европейская одежда моей эпохи, блузка и брюки, длинные светлые волосы и светлая кожа; она сидит, погрузившись в одуряющую тишину, переполненная невысказанной меланхолии, здесь и не здесь. Она молчит и уже тем самым порабощает тебя.

С каждым уходящим столетием через уста европеек проходило все больше слов, криков и угроз, так чему удивляться, что их мужчины все сильнее начали мечтать о женщинах Востока? Они мечтают о них и до нынешнего дня, и в этом вся жестокость незнания о судьбе всех этих "алжирских женщин". Нужно было слышать, каким голосом алжирский режиссер Лакхдар Хамина, завоевавший Гран При в Каннах в 1975 году, говорил о своем фильме "Песчаная буря", посвященном восточным женщинам, "женщинам-предметам, плененным и избиваемым". Как он рассказывал, дрожа всем телом, о собственной матери и об отце, который пал в борьбе за свободу Алжира:

– Моя мать говорила: "Твой отец погиб как герой, но целых сорок лет он держал меня, словно в тюрьме, в стенах двора нашего дома. Я не знала, что такое улица. Даже если Бог его простит – я не прощу никогда!" Она любила моего отца, по-настоящему… "Страна ему простит", – говаривала она, – "я же – никогда!"…

В Европе долго еще не прекратятся сны о женщинах Ориента, возможно и никогда. Для мужчин Севера и Запада они находятся вне времени с того момента, когда первый крестовый поход добрался до Востока, а может и раньше, с того самого утра, когда послы Карла Великого проснулись рядом с алебастровыми рабынями, которых подарил им щедрый калиф Гарун-аль-Рашид. Сексуальные мечтания о рабыне, сладкой и выполняющей любые желания, не похожей на гордых европеек, любящей как бейрутская куртизанка и скромной словно монашка, когда наступает день, для которой ты являешься царем, каудильо, дуче, негусом, Господом Богом…

И здесь же следует добавить, что для творцов и тогдашних пользователей Романтизма подобного рода сны были еще и модой.

11

Александр Дюма-отец принадлежал к числу тех людей, для которых самым сильным наркотиком были мечтания о гареме и гуриссе, которая:

От мира вдалеке, в чарчафе и под охраной стражи,

Лишь одному хозяину принадлежа и телом, и душой,

О выходе из клетки не мечтает даже,

Любовь даря лишь повелителю… (фрагмент из "Чайлд-Гарольда" Байрона)

Этому великану мавру с лицом Отелло, проклинавшему снега и импотенцию Европы, всю жизнь снилась восточная наложница, ласковая словно котенок, нагая, со сливочно-белым телом, лениво возлежащая на подушках с кистями, с веером из павлиньих перьев в руке, жаждущая его мышц, ждущая – живая копия "Большой одалиски" Энгра, в которую он всматривался в Лувре. Повернувшаяся спиной, но с лицом, обращенным к нему, казалось, она молит глазами: сними меня с холста! Не имея возможности сделать этого, он сотворил Гайдэ и подарил ее графу Монте-Кристо, только на самом деле он оставил ее себе, равно как и Гюго, когда тот придумал красавицу цыганку, вроде бы для Квазимодо. Андре Моруа, который изучил жизнь Дюма и знал его как мало кто, написал: "Гайдэ, ориентальная любовница, рабыня, которой Дюма всегда желал владеть".

Граф Монте-Кристо купил Гайдэ на базаре в Стамбуле за изумруд стоимостью в 2 тысячи цехинов. Она была нужна ему для того, чтобы отомстить предателю, из-за которого он много лет испытывал страдания в заточении, но и для любви. Только вот месть стояла на первом месте.

В шедевре Дюма измена и месть образуют замкнутую систему, они словно электрический аккумулятор, в котором необходимо соединить минус (измена) с плюсом (месть), чтобы получить энергию; либо как "дао". В китайской философии "дао" является последствием действия двух элементов: пассивного "инь", содержащегося в глубинах тьмы, и активного "янь", всегда остающегося в высших сферах и облученного светом. Уже упомянутая замкнутая система в романе Дюма и образует нечто вроде "дао", являясь плодом соединения "инь" (измены, которая после совершения является элементом пассивным, приносящим дивиденды, но которому грозит месть) с "янь" (мести, стремящейся к цели будто выпущенная из лука светящаяся стрела). Само же слово "дао" означает буквально – "путь".

Эссенцией "Графа Монте-Кристо" как раз и является путь мести. Наполненный определенными и реализуемыми, несмотря на что-либо, действиями. Кульминационным же моментом романа Дюма сделал смертельный удар, нанесенный предателю своей Большой Одалиской – Гайдэ.

12

Граф Монте-Кристо, мстя с помощью Гайдэ, заплатил предателю за собственную и за ее трагедию; дело в том, что один и тот же человек, который усадил его за решетку на четырнадцать лет, выдал палачам султана Махмуда II отца Гайдэ, Али Тебелина, пашу из Янины.

Описание смерти Али-паши, которая потрясла общественным мнением в эпоху Реставрации, стало одним из наиболее драматических эпизодов романа. В ситуации, когда истинные обстоятельства этой смерти были покрыты мраком, пропитанным неясными слухами и демоническими сплетнями, Дюма оперся на французской версии событий, то есть той, что и кружила тогда на Сене. Сегодня мне уже известно, что в ней было много провалов и обыкновенных глупостей. Другие версии ходили и до сих пор ходят по Греции и Турции, на Ионических островах и в Эпире, в Албании и на юге Италии. Все они говорят об измене, и все различаются между собой. Не осталось никаких письменных свидетельств кого-либо из свидетелей смерти Али, остались немногочисленные устные сообщения. Мрачный лабиринт истины и легенды XIX века, колодец с тайной, который искушает: войди в меня. Я вошел… Стремлению к объяснению этой тайны я благодарен одному из прекраснейших путешествий в собственной жизни.

Влюбленный в Дюма, как и он я не мог оставаться безразличным к той измене, пахнущей гашишем и оливками, звучащей строками восточной поэзии и мелодией струн бузуки, вздымающейся и неуловимой словно дымок от наргиле. Дюма поместил ее в своем романе, поскольку восточная экзотика была тогда в моде и в цене, а имя Али пронзало Романтизм клинком ятагана. Я решил добраться до ее источника, на острове озера Памвотис, и обнаружить ее следы, поскольку увлеченность миром Романтизма закончится для меня только с моей смертью, но и в этом я не уверен.

КОРОЛЬ ТРЕФ

~ 1740

АЛИ ТЕБЕЛИН

1822

ЧЕТКИ ИЗ ЯНИНЫ

В чертах его, пропаханных годами

Уж боле мягкими лучами закрывает

Клоаку деяний, что там таясь, его позорит и пятнает,

Лет благородство (…)

Поступки злые, что с издевкой сносят страданий стон,

Которые людям старым недостойны,

Его дарили клыками тигра;

Но разве так не в мире происходит, что кровь

Рождает кровь,

И что в крови родилось, порождает

Лишь большее кровопролитье?

(Строки, посвященные Али Тебелину, паше из Янины в "Чайлд-Гарольде" Байрона)

1

Жизнь Али Тебелина-паши, а в большей мере – его смерть в Янине, затмевает самые живописные приключения сказок 1001 ночи, являясь чуть ли не литературной вещью в себе. Даже сухого сообщения было бы достаточно, чтобы увлечь читателя. Но вот для Дюма его было недостаточно. Он был из тех, кто делает историю горничной литературной выдумки. "История, живущая только лишь на континенте фактов – это окаменевшая ученость. Об этой истине лучше всего знали прозаики XIX века", – верно заметил Михал Спрусиньский.

Среди всего прочего, Дюма нужно было как-то увязать события в Янине с Францией, главной ареной происходящего в его романе. Для этого он и поместил рядом с Али предателя француза. Это никак не соответствует действительности, но насколько же занимательно, особенно для французов. Дюма прекрасно понимал, что "Святилище искусства остается закрытым для тех, кто не полюбил красоту более, чем истину" (лорд Парадокс), и потому не забавлялся слишком въедливыми поисками правды – он разыскивал внебрачного сына правды, туманность чувств. С полным пониманием он смешивал исторические факты, переставлял их во времени, бросал их словно опытный шулер мечет кости, получая в результате те числовые комбинации, которые и были ему нужны. К примеру: описанный Дюма предатель не мог в 1823 году быть капитаном, затем сражаться в Испании, чтобы потом служить Али Тебелину в чине генерала, поскольку паша Янины погиб в начале 1822 года. Вы скажете: историко-математические бессмыслицы? Так что с того? "Вы не поймете искусства, пока до вас не дойдет, что в искусстве 1 + 1 может дать любое число, за исключением 2". Это сказал сам Пабло Пикассо.

Мотив Али, сам по себе являющийся небольшим романом в романе, сказкой внутри сказки, восточным княжеством в королевстве Запада, был основан Александром Дюма на исторических фактах, но продан читателю совершенно по-своему, принципы чего я изложил несколько выше. Ниже же я попытаюсь показать истинное лицо трефового короля.

2

До лежащей на озером, замкнутым в глубокой котловине гор Пиндос, Янины (470 м над уровнем моря), я добрался в один из прекрасных августовских дней 1973 года.

Янина – это столица Эпира. Название пошло от осевших здесь когда-то иоаннитов, название же региона – от слова "apeiron", что переводится как "бесконечность, бесконечное время". Может потому, что околдованность этой гористой страной над Ионическим морем может быть безграничной, потому что хочешь восхищаться ею целую вечность? Еретическая секта зерванитов считала "Бесконечное Время" ("Зерван Акарана") божеством высшего порядка. Красота этого царства оливок, апельсинов и табака, мифов и воспоминаний, что достигают пра-эллинских эпох, несет в себе нечто по-настоящему божественное.

Если взойти на гору Святой Троицы, расположенную к востоку от города, то с вершины видно, что Янина по форме похожа на орла, с крыльями, распростертыми вдоль озера. Голова орла – это практически квадратный мыс, выдвинутый в направлении острова, так что тот выглядит висящей над головой птицы короной. На этом небольшом полуострове был выстроен укрепленный замок, из которого правили владыки Эпира. В течение веков он много раз перестраивался и модернизировался. Окончательный вид ему придал Али-паша.

Озеро носит имя Памвотис, что по-гречески означает: "питающийся всем". Питалось оно, прежде всего, трупами, особенно во время битв, ведущихся на лодках, крупнейшая из которых имела место в 1743 году.

Памвотис – это официальное название. Здешние люди говорят: Озеро Фросини (Ефросиньи). В 1801 году Али-паша приказал бросить в озеро Ефросинью, любимую женщину своего сына Мухтара, вместе с 16 другими одалисками. В Янине можно купить цветную репродукцию картины анонимного мазилы, представляющей самый момент казни. Ночь, диск Луны, просвечивающей через редкие облака; лодки с факелами, горящими в корзинах на носах; вдали берег, наежившийся остриями минаретов. Бронзовокожий, усатый паликар, с искривленной саблей на боку и глазами, фосфоресцирующими белизной, держит над бортом лодки Ефросинью. У женщины связаны запястья, с ног свисает веревка, отягощенная камнем, ее черные длинные волосы рвет ветер. Через мгновение ее бросят в глубину. На дне той же самой лодки лежат ее подруги, следующие жертвы, спрятав лица в руках. На корме соседней лодки стоит старец в шароварах и в тюрбане, с большой белой бородой, и смотрит. Это Али Тебелин, паша Янины.

Живописный китч, до трогательности драматизированный, как примитивные народные песни, придумываемые и тут же распеваемые в тавернах Эпира, Фессалии и Македонии. И все же есть в них крошка инстинктивной мудрости: у Ефросиньи – со сложенными в молитве руками, с обращенными к небу глазами лицо совершенно спокойное, печальное, молитвенное, нет в этом лице ни тени отчаяния, страха, панического ужаса перед смертью. О такой женщине, осужденной арабским племенем и взывающей милости лишь Бога, но не людей, Сент-Экзюпери написал в "Цитадели": "Она уже переступила через страз страдания, что являются болезнями овец, созданных ради существования в покорной отаре. Она же открывает истину". Сент-Экзюпери был божественным философом; нем же был анонимный автор этой картинки – мудрецом? Оба открыли ту же истину о женщинах, вступающих в смерть.

Остров на озере имеет 800 метров в длину и 500 в ширину. Первоначально и очень недолго он назывался Тхибето, затем – Ниси, что, просто, означает: Остров, теперь же его называют Островом святого Пантелеймона, по одному из шести выстроенных здесь монастырей. Стены этого монастыря видели смерть Али-паши.

3

Родился он приблизительно в 1740 году в Тебелине (Тепелени), в Албании, той самой дикой стране, которая поставляла оттоманской империи самых жестоких ее солдат, и которая тогда все еще жила в средневековье. Своим появлением на свет Али подгадал как никогда вовремя. Именно тогда мощные провинциальные турецкие управляющие начали бунтовать против метрополии, последствием чего стали восстания христианских народов Балканского полуострова в конце XVIII и начале XIX века.

Когда Али был подростком, он стал сиротой, поскольку его отца, Вели-пашу убили соседние турецкие паши во время осады острова Корфу (1754 год). Мать Али, Камео, поняв, что роду Тосков (Точидов) грозит полное уничтожение, через два года поставила парня во главе своих войск, и тот начал войну с соседями. Али проиграл и попал в плен. Тем не менее, избитого бичом, его отпустил на свободу Курд-паша, которого тронула красота юноши. Али вновь схватился за оружие, но снова проиграл. Тогда он сбежал в горы и, чтобы не умереть с голоду, заложил собственную саблю. Узнав об этом, Камео написала ему, что он должен одеть женское платье и служить в гареме! В третий раз юноша вышел на поле боя, но в третий раз его разбили, и ему вновь пришлось бежать. Только на сей раз, с саблей он не расстался.

Али скрывался в развалинах заброшенного дома и там, как гласит легенда, ковыряясь палкой в земле, он нашел сундук с золотом, за которое завербовал две тысячи горских бандитов. Эти шкипетары [Жители скал, потому-то Албанию называли Шкипетанией] сделались в его руках чудесным орудием. Командуя ими, он совершал удачные грабительские нападения и, что самое главное, ему наконец удалось разгромить врагов собственного рода. В Тебелин юноша вернулся с триумфом.

В момент победы и родился новый, истинный Али. Несколько лет поражений и унижений научили его, как побеждать по-новому; он понял, что в существующем вокруг него укладе только глупец станет пытаться добиться чего-нибудь рыцарственным соперничеством, мудрец же должен идти кривыми дорогами, обманывать и без жалости исключать всех: врагов и друзей, которые могут стать соперниками. Он не читал Макиавелли и его интерпретаторов, но сделался одним из самых жестоких в истории практиком "черного макиавеллизма". Методы, которыми он с момента возвращения в родной город и до самой смерти пользовался в своем походе по жизни, напоминали буддийскую молитвенную мельницу – каждый поворот несложного механизма означал очередную измену или убийство. Али не выпускал этой мельницы из рук. Опять же, несколько десятков лет ему способствовала удача, которая, как известно, чаще всего помогает сильным и решительным.

Первым, что он сделал, вернувшись в Тебелин, это обвинение брата в измене с последующим его отравлением. Таким вот несложным способом он решил проблему наследования после отца. Мать же, которой, по его мнению, уж слишком нравилось быть регентшей, он обвинил в убийстве своего обожаемого брата и приказал посадить ее под замок именно туда, где женщинам и место – в гарем. Но тут до него быстро дошло, что это средство половинное. А полусредства никак не помещались в те правила игры, в которой сам он намеревался стать победителем, в связи с чем отравил еще и мать. Это не помешало ему впоследствии, после захвата одного из враждебных городов, загнать в 600-тонный корабль всех его жителей и взорвать их (этим Али-паша хвастался в письме Байрону) за оскорбления, которые, якобы, много лет назад болгарский гарнизон этого города нанес его любимейшей родительнице и сестре.

Первым этапом на пути соглашения с Константинополем было подавление Тебелином направленного против турок бунта везира Скутари (Скодры). В результате, Али не только возвратил назад территории, захваченные у своего отца, но в качестве довеска получил еще несколько греческих городов. Затем он женился на Эмине, дочери паши Селима из Дельвино, тут же заявил о неверности тестя по отношению к Порте и немедленно избавил ее от усилий по нанесению наказания: он напал на Селима, приказал его обезглавить и объявил себя его преемником. Тем не менее, Порта не пожелала признать самозванца, в связи с чем Али пришлось как можно скорее заняться тем, чтобы избавиться от соперников на пост. В первую очередь он убил своего зятя, пашу Агирокастры, и над еще теплым трупом взял в жены собственную сестру (Шекспир, верно, крутился в гробу, сожалея, что не дожил до времен, в которых появился столь несравненный источник вдохновения). Последнее из этих преступлений сделала Али знаменитым, зато не принесло ожидаемых результатов: султан оставался глухим к просьбам албанского бандита.

Но тут Али вспомнил, что золотой ключик открывает любые замки. Подкупленные его постоянным агентом в Константинополе члены Дивана именовали албанца заместителем Древенджи-паши, в обязанности которого входил надзор за безопасностью на дорогах. Свое хозяйствование на новом посту Али Тебелин начал с того, что начал продавать атаманам разбойничьих банд свидетельств, делавших их законными владельцами того, что они награбили на дорогах и в других местах. Узнав об этом, Порта сняла Али с этой должности. Тогда он вновь достал из казны новую порцию золота. Диван вернул ему должность, и все пошло по-старому.

Воистину, те времена были настолько веселыми, что если бы с той поры хоть что-то изменилось, нам всем пришлось бы посыпать себе головы пеплом.

4

Оказию полностью войти в милость к Стамбулу дало Али греческое восстание 1770 года. Он помог туркам подавить освободительное движение. Паша был по-своему жестоким и не совершил ошибки, которая стала уделом тогдашнего паши Эпира, который, по мере возможностей, пытался смягчить суровые средства, применяемые по приказу султана к бунтовщикам. На мягкосердечного пашу это обратило (наверняка не без помощи Али) подозрение Порты в контактах с Россией и венецианцами. Впрочем, даже само мягкосердечие было достаточно тяжелым преступлением в тот период, когда турецкая империя распадалась по швам словно старый шатер, и когда вассалы султана все чаще отказывали в послушании. Так, например, паша Багдада не только отказался выплатить дань, но в добавок еще и приказал казнить султанского сборщика дани, который прибыл за деньгами. В подобной ситуации Порта предпочитала дуть и на воду, поэтому Али получил приказ казнить пашу Эпира. Провел он это в своем уже прекрасно отработанном стиле: пригласил пашу в гости, зарезал и отрубленную голову переслал в Стамбул. В качестве награды он получил фессалийский санджикат и командование над 4 тысячами человек, во главе которых он огнем и мечом очистил территории от Фермопил до долины Тампы.

На более высокую ступеньку наш король треф поднялся в 1787 году. К этому моменту он так замечательно помогал своим албанским корпусом Турции, воюющей с Россией и Австрией, а вернее, столь умело смог свою помощь разрекламировать, что благодарный султан назначил его пашой Прикали в Фессалии. Благодарность султана, наверняка, не была бы столь глубокой, если бы ему было известно, что в течение всего хода военных действий Али постоянно переписывался с Потемкиным.

В следующем (1788) году Али Тебелин весьма остроумно овладел всем Эпиром. Он подступил под Янину, ворота которой ему открыли, когда жителям был предъявлен султанский фирман. К своему несчастью янинцы не догадались, что фирман фальшивый. Это недомыслие с первого же момента стоило им очень дорого. Али заставил янинцев, чтобы они выслали прошение падишаху, чтобы тот именовал его наместником Янины, одновременно выдавив из них деньги на подкуп Дивана. Султан Абд-уль-Хамид не остался глухим к просьбам народа, и таким образом Али получил должность паши Янины.

С этого момента он последовательно увеличивал собственные владения и богатства с помощью интриг, измен, насилия и хитроумнейших договоров (в частности, он назначил себя наследником всех тех, кто умер от чумы, довольно частой в те времена). Он устанавливал дружеские отношения (официальные либо тайные) со всеми державами, и всех их предавал столько раз, сколько было ему нужно. В присутствии мусульман он был самым горячим почитателем Аллаха; находясь в компании с евреями, прославлял Моисея; с христианами пил за здоровье Девы Марии (sic!), греков околдовывал видениями свободы, одновременно, по приказу Турции, выполняя приговоры на греческих повстанцах. Как только, после падения Венецианской республики, трехцветный флаг начал развеваться над Корфу (1797 год), он приколол к своему тюрбану революционную кокарду и заявил Наполеону, что является "верным учеником религии якобинцев, что он переполнен почитанием к гуманности Карманьолы, к культу которой он мечтает быть допущен" (!). Все это почтение и почитание не помешали ему в то же самое время (во время пасхальных праздников) вырезать 6 тысяч жителей Акрокеруна; впрочем, тут он чего-то нахомутал – равно как и Типу-Сахиб поскольку к 1797 году якобинцы на французской политической сцене были всего лишь давней тенью.

Наполеон посылал к Али, выражающему ему "почтение и любовь" в качестве "сильного мужа великого народа", послов и военных инструкторов, а также снаряжение, решившись поддержать, уж лучше, предприимчивого пашу Янины с тем, чтобы потом направить его против Турции, чем романтичных греческих заговорщиков, которые обещали поднять общенародное восстание, если только Франция даст им 6 тысяч солдат и поклянется "уважать религию, женщин и кремневые ружья". Польские эмигранты из бригады Костюшко и легионеры Домбровского, сражающиеся на стороне Наполеона, даже намеревались основать на островах Ионического моря "Польско-Греческую республику"! По этому вопросу велись весьма серьезные переговоры, но проект пошел псу под хвост, когда Бонапарте отправился в Африку, а сам архипелаг был захвачен российско-турецким флотом (1798 год).

Во время егоипетского похода Наполеона, Али-паша отвернулся от французов и вновь сделался верным слугой падишаха, отдавая в его распоряжение 15 тысяч албанцев. Тогда же он разграбил и сжег Превезу, а взятых в плен французов приказал казнить поодиночке в собственном присутствии. Британский адмирал Нельсон выразил за это ему собственную сердечную благодарность, а султан тут же именовал его в награду везиром. Когда же через несколько лет Турция заключила с Францией мир, Али Тебелин тут же восстановил дружеские контакты с Наполеоном.

5

Первые годы нового века Али посвятил на то, чтобы окончательно расправиться с сулиотами. Сули – это высокогорный район Эпира, расположенный в 12 милях к югу от Янины, на берегах Ахерона; здешние жители – христиане, принадлежащие к греческой православной церкви – столетиями восставали против турок. В случае близящейся опасности сулиоты накапливали продовольствие и стада на высотах горы Кассиопеи, и тогда беда была тому, кто пытался выкурить их оттуда. Али-паша пытался делать это, начиная с 1790 года, и сразу же обжег себе руки. Сулиоты спустились тогда с гор и разбили его войска, после чего какое-то время безнаказанно опустошали Теспрокию и районы Пинда, разрушая общественные дороги и дезорганизовывая торговлю.

Али затаился, собрал силы и в 1801 году атаковал опять. Верховный Судья сулиотов, Самуил, объявил священную войну против тирана, и начался кровавый балет. Тебелин-паша никакими средствами не брезговал – схваченных греков сотнями садили на кол, четвертовали, с них живьем сдирали кожу. Когда одна из жен Али, Эмина, осмелилась попросить помиловать несчастных, муж заколол ее кинжалом. Хотя часть сулиотов рассеялась, а другие сбежали в Паргу, все усилия конечного успеха так и не принесли. Оборона христиан превосходила все, что только знала история Эпира. Окруженный Самуил подождал, когда к нему приблизится шесть сотен мусульман, потом всех их, вместе с собой, взорвал. В женщинах проснулись античные героини, они бросали в турков камни, вырывали ружья из рук раненных, чтобы встать в первых рядах, вместе с мужьями, окруженные же – бросались в пламя вместе с грудными детьми.

Греческие женщины той эпохи, валькирии Эллады – где же стоят памятники им, и какими должны быть эти памятники, чтобы отдать им надлежащую славу. Когда один из европейцев застал супругу знаменитого Канариса за приготовлением патронов и сказал ей:

– Твой муж – истинный герой!

Она ответила:

– Если бы он им не был, разве пошла бы я за него?

Не имея возможности победить сулиотов оружием, повелитель Эпира взял их изменой, какую-то часть уничтожил в 1803 году, а остальных изгнал с подчиненных себе земель. За этот успех не обошла следующая награда – султан именовал везира сераскиром (губернатором) Румелии.

В 1805 году священник Тимиос Влахавас, при поддержке русских, решил свергнуть тирана. Вместе со своими братьями, Федором и Деметрием, а также сотней клефтов [По-новогречески: разбойник], он прокрался в направлении Янины через проходы в горах Пинда, но был предан неким Делианисом и попал в засаду. В битве яростно защищавшиеся клефты были перебиты до единого человека. Схваченного Влахаваса Али казнил лично, с рафинированной жестокостью.

Сразу же после того, Али Тебелин решил поблагодарить за участие в заговоре клефтов, горцев из Фессалии и Македонии, с которыми Турция никогда не могла справиться. Сам же он справился и, как всегда, закончил дело могучим аккордом: в 1809 году Али-паша устроил дьявольский "son et lumiere" ["Свет и звук" – очень модные зрелища для туристов, в которых, с помощью специальных прожекторов и звукозаписей, представляются эпизоды французской истории. Более всего знамениты такие представления в замках Луары] под громадным платаном рядом со своим дворцом, пытая схваченного вождя клефтов, Катсатониса, и его брата, Хасиотиса. Я не смог удержаться от того, чтобы не сорвать листок с этого платана на память.

С французской империей Али поцапался из-за ионических островов, а также из-за порта Парга на албанском побережье Ионического моря, которых Наполеон – вопреки ожиданиям – не дал ему по тильзитскому трактату. Владелец янинского замка этого не забыл, и несколькими годами позднее помог англичанам захватить архипелаг. Когда Наполеон отрекся от престола (1814 год), жители Парги, опасаясь попасть под власть палача, изгнали французов и отдались под опеку Альбиона. Они умоляли не отдавать город Али; англичане пообещали им это, и когда паша выслал на берега Темзы специальную миссию, которая настаивала на возвращении ему порта, какое-то время сопротивлялись, скорее, для сохранения лица, чем из желания сдержать данное слово. В конце концов, слыша монотонное: "Хочу Паргу назад!" из уст Али, который был глух ко всем аргументам, порт ему возвратили. Позорный договор, в результате которого многие жители порта эмигрировали из страха перед албанцем, подписал британский комиссар на Ионических островах, лорд Мейтленд. В качестве признания заслуг, Али прибавили еще артиллерийский парк и значительную денежную сумму.

Али-паша находился на вершине могущества.

6

Гилберт Кесброн писал: "Мир подобен музею, и каждый человек может сыграть в нем одну из трех ролей: художника, посетителя или охранника". Кесброн позабыл, что существует еще пост директора музея. И глупцом будет тот, кто не желает занять этого поста. Глупцом или идеалистом. Али идеалистом не был, равно, как не был он и глупцом.

Али Тебелин мечтал про абсолютную власть, про скипетр и державу. В тот момент, когда великий корсиканец отправлялся в изгнание, мечты албанца начали становиться все более реальными. Уже с 1807 года его зависимость от Порты была чисто номинальной. К этому времени он был некоронованным повелителем практически всей Эллады до самого Пелопоннеса, а также Албании и Румелии. Один из его сыновей (Вели) правил Мореей, второй (Мухтар) Лепанто. И над всей этой громадной частью Балкан полным контролем обладал только он сам, его годовой доход оценивали в 12 миллионов пиастров, доходы его сыновей – в 10 миллионов. Не хватало лишь малости: титула короля или какого-нибудь императора.

Его называли Арсланом, что означает "Лев", но его же называли и "тираном Эпира". Вот это звание он заслуживал тысячекратно. С ходом времени Али-паша сделался художником преступления – изменял с размахом, убивал изысканно, вырывая из уст пытаемых людей переполненные ужасом песни боли, которые ему самому доставляли блаженство. Все население управляемых им территорий дрожало от страха перед его неудержимой жаждой крови; никто не знал ни часа, ни минуты, которые бы не были наполнены чувством тревоги. Воровал он со всех сторон и всеми возможными способами, брал "в долг" у кого только хотел, и кого только хотел, делал своим "должником". А хотел он частенько. Али-паша не выплачивал жалования своим людям, а за оказываемые себе услуги приказывал расплачиваться совершенно посторонних людей. В конце концов, он объявил себя всеобщим наследником, а затем и "казначеем" всех собственных подданных, и с этого момента всякий кошелек и горшок в любом доме стали принадлежать только ему. Любая собственность кого-либо сделалась арендой – а единственным владельцем стал только он один, Али Тебелин. Прав был лорд Эктон, его современник, говоря: "Абсолютная власть коррумпирует тоже абсолютным образом".

Старея, он делался все более гадким. Уходящее время заставляло его спешить, и спешкой этой он убивал мысль о преходящем, разгоняя скуку, которую порождает состояние абсолютного насыщения всеми наслаждениями мира. Али Тебелин не уважал уже ничего и никого, он не верил ни в Аллаха, ни в Христа, а если даже и верил в какого-то Бога, то играл с ним точно так же, как играл в баккара король Египта, Фарук, который всегда отказывался в казино показать свои карты, твердя при этом, что его королевского слова должно хватить.

Наиболее трагичной была при этом судьба жителей Янины – они все время оставались у тирана под рукой. Посол Наполеона, Пукевилль, так описывал в 1806 году состояние событий над озером:

"Пещера убийств, оскорбления человеческого достоинства и обмана открыта здесь и днем и ночью. Тем не менее, добродетели не были полностью искоренены в этом городе, несмотря на все усилия Али-паши, который тиранит жителей уже вот три десятка лет. Фальшивость и коварство, в которых обвиняют здешних обитателей, стали бы участью любого народа, которым бы управлял этот человек, ведь они, наверняка, стали неизбежным результатом абсолютного попрания прав, из чего Али сделал свой принцип. Гвардия его состоит из самых обычных бандитов; пажи его – это дети жертв его насилия; агенты и эмиссары его – это валашские бездельники, готовые совершить всяческую подлость; его наушники – это отравители, хвастающиеся собственными преступлениями. Святотатственные попы доносят ему тайны исповеди и секреты невинных людей. Шпионы самых различных мастей вынюхивают для него, где еще можно выхватить гроши вдов и сирот. Девушка, спрятанная в самых тайных закоулках дома, не уйдет их внимания; ее вырвут из материнских объятий и доставят ему, чтобы он мог насытить свои гадкие желания…"

Чем сильнее он зажимал гайки, тем ниже склонялись перед ним подданные и слуги. И он презирал их, презирал их слабость и покорность, но именно такие ему и были нужны. "Пажи его – это дети жертв его насилия…" Именно о них говорил Али-паша Пукевиллю:

– Всдишь этих пажей, что окружают меня? Нет среди них ни единого, кому бы ни приказал я убить отца, брата, дядю или какого-либо иного родственника. И тем не менее, они прислуживают мне, стоят на страже по ночам у моего ложа, и не приходит им в голову, чтобы отомстить за смерть своих близких. Мстить за собственные семьи? На всем свете у них есть лишь я! Я компрометировал их всех, и теперь они слепые исполнители лишь моей воли. Запомни – чем сильнее ты унизишь людей, тем крепче будут они к тебе привязаны, тем усерднее станут они тебе служить. Они считают меня сверхъестественным существом. Мои чудеса, это золото, железо и кнут. Так что я могу спать спокойно.

Его переполненный до краев золотом двор был чем-то вроде удивительнейшего сада, в котором, наряду с рафинированными культурами Востока и Запада буйно цвели варварство и третьеразрядный мистицизм родом из цыганской кибитки. Здесь было множество художников и поэтов, астрологов и алхимиков, всякого рода бродяг и чудаков, истинная или внешняя привлекательность которых оправдывала пребывание в сказочном луна-парке над озером Памвотис.

Двор этот был сатанинским калейдоскопом, в котором расположение и цвет стекляшек менялись столько раз, сколько раз Али менял собственные капризы. После нескольких недель похищения с улиц и из домов женщин, которых силой заставляли участвовать в оргиях, Али – под влиянием укора какого-нибудь дервиша – внезапно делался религиозным и покорным, бил поклоны перед иконами, целовал амулеты, объявлял законы, требующие суровости обычаев, в связи с чем дюжинами топил верных слуг, что принимали участие в оргиях. Чтобы сохранить святой покой, одновременно он приказывал утопить и изнасилованные жертвы. Он был слепком минутных инстинктов и противоположностей, впрочем, как и всякий из моих ампирных королей. В один прекрасный день в милости были поэты, в другой – алхимики, которые обещали паше изготовить "эликсир молодости". В одной руке он держал христианскую церковную чашу для причастия, в другой – индусский талисман.

К прибывающим в Янину иностранцам Али-паша относился исключительно ласково и за оказанные ему услуги платил очень щедро. Это приносило ему ожидаемые результаты – европейские путешественники, которых он удостаивал беседы, околдованные вежливостью паши, его умом и энергией, которых ему и вправду доставало, представляли Али Тебелина потом чуть ли не идеальным правителем. Наилучшим примером здесь является Байрон, который, посетив Янину осенью 1809 года, так писал в одном из писем матери:

"Везир принял меня в огромной комнате с мраморным полом, в средине которой бил фонтан. Вокруг стен размещались софы, обитые пурпурной материей. Али-паша приветствовал меня стоя, что у мусульман является верхом вежливости, после чего посадил меня по свою правую руку (…). Он сказал, что пока я езжу по Турции, могу считать его отцом, сам же он будет относиться ко мне как к сыну".

Околдованный англичанин начал писать в Янине своего "Чайлд-Гарольда", включая в эту поэму некоторые воспоминания о собственном пребывании при дворе Али, которого позднее называл своим "дражайшим приятелем". И мнение Байрона не изменилось даже после писем паши, в которых "дражайший приятель" романтика хвалился резнями против женщин и детей.

Но подобного рода "сглазы" были уделом исключительно путешественников, то есть людей, которые провели при дворе Тебелина недолгое время, оправленное театральными декорациями, автором которых был кокетничающий повелитель. Те из иностранцев, кто приехал в Янину на более длительный период, очень скоро узнавали правду. Вторым, наряду с Пукевиллем, примером был доктор Франк.

В 1804 году Али выслал своих агентов в Вильно, чтобы там нанять придворного медика. Целил он высоко – в одного из самых знаменитых европейских врачей, доктора Йозефа Франка. Тот отказался, но одновременно порекомендовал своего двоюродного брата, Людовика Франка. И доктор Людовик Франк отправился в Янину, чтобы следить за состоянием здоровья Али Тебелина. Он лечил его и… играл ему на клавикордах, а супруга доктора, ассирийка Мария, пользовала обитательниц гарема. Как все это закончилось, доктор Йозеф Франк описал в собственных "Мемуарах": "Мой кузен, Людовик Франк (…) накопил в Янине огромные деньги, но, поскольку баша знал об этом и по своему обычаю наверняка приказал бы отрубить ему голову или задушить, чтобы завладеть деньгами, поэтому кузен мой решил спасаться заблаговременно от грозящей ему опасности. Он попросил у баши разрешения посетить Корфу, когда же получил его, то сразу же выехал, чтобы уже никогда к тирану не возвращаться".

По возвращению Людовик рассказал двоюродному брату о Янине, поэтому в цитируемых "Мемуарах" очутилось следующее мнение: "Али Баша был человеком умным, но и самым жестоким из всех тиранов. Вид его мерзостей и жестокостей был невыносим". Стоит добавить, что, хотя Али Тебелин и был взбешен, узнав о бегстве врача, тем не менее, он не перестал консультироваться письменно у Йозефа Франка. Как-то раз он присла ему полное описание собственных недомоганий, о которых Франк сообщил: "Весьма жаль, что описание это, поскольку содержит слишком гадкие подробности, я не могу процитировать здесь. Его Высочество желало, ни более, ни менее, но лишь иметь хорошее пищеварение, прекрасный сон и столько сил, чтобы раз в четыре дня посещать гарем".

7

Пукевиллю Али-паша сказал: "Я могу спать спокойно", и в тот момент, когда говорил это, слова его были правдой. Но уже во второй декаде XIX века, когда по всей Греции начали множиться движения за восстановление свободы, ситуация начала меняться со дня на день против него. Али терял союзников и зоны влияния, а также милостивое настроение Порты, которая все сильнее начинала подозревать пашу в желании отделиться. Тогда паша вспомнил старую турецкую пословицу: "Везир – это человек, разодетый в богатые одеяния, который сидит на бочке с порохом, который может взлететь на воздух по причине малейшей искорки". Слишком часто он сам подкладывал искры под бочки везиров, пашей и беев, чтобы усомниться в этом.

Первую скрипку в греческом национально-освободительном движении с конца XVIII века играли подпольные молодежные организации, гетерии, которым помогали французы и русские. Али, зная о готовящемся гетериотами восстании, донес обо всем султану, надеясь, что тот поручит ему, как всегда, подавить бунт в зародыше. Однако, Махмуд II, не желая давать ненадежному вассалу шанса сделаться еще сильнее, на сей раз согласия не дал. И тогда паша Янины тут же повернул на сто восемьдесят градусов и, ошибочно считая, будто широкое народное движение даст ему шанс надеть корону, начал поддерживать все антитурецкие группировки, вступил в контакт с гетериями и сообщил грекам, что только он один в состоянии "изгнать варваров на другую сторону Босфора". Союзников он искал везде, где только было можно, даже с сулиотами помирился, позволив им возвратиться на родину. Греки встречали все шаги с его стороны нормально и высылали к нему собственных агентов, тем не менее помня о его коварстве и жестокости – не могли полностью отказаться от недоверчивости и подкупить себя. Довольно скоро оказалось, что они были правы; по причине нескольких мошеннических маневров "тиран Эпира" утратил доверие обеих сторон и теперь мог полагаться исключительно на собственные силы.

Узнав о проделках Али-паши, в июле 1820 года, султан приказал увертливому правителю прибыть в течение 40 дней в Константинополь и объясниться. Али на это распоряжение наплевал. Тогда Махмуд II объявил Тебелина изменником и приказал его проклясть. Великий муфтий выполнил это с надлежащей помпезностью, включив в свою речь следующий фрагмент из Корана: "Гороховое зерно забило наши уши, сердца наши закрыты пред голосом твоим, что стоит между нами и тобою. Приходит ужасной время для преступника! В день предназначенный мы выпустим против него ветер сильнейший; люди станут падать словно пальмы, вырванные с корнем! Проклятые на земле, в день воскрешения осуждены будут они пред всем светом!" Али, когда ему донесли об этом, был взбешен и попеременно угрожал, святотатствовал и умолял, подкупал Диван и вел переговоры с англичанами. Порта же начала оказывать помощь… эпирским патриотам (!), считая, будто те желают подняться только против паши, совершенно не представляя, что очень скоро не только Эпир, но и вся Эллада пыхнет огнем восстания против турок.

Осенью 1820 года султан выслал против Али первую карательную экспедицию, и так начался последний, полуторалетний бой моего трефового короля. По иронии судьбы, "тиран Эпира" оказал и Эпиру, и всей Элладе громадную услугу, оттянув большую часть султанских войск их Греции на озеро Памвотис, что позволило греческому национально-освободительному движению развернуть крылья.

Первым командующим, высланным против Али, был его личный враг, Измаил-бей, который осадил Янину с 5 тысячами солдат. Али Тебелин отступил в крепость и, чтобы затруднить действия врагам, бомбардировал и поджег город. Турецкие штурмы отбивались от куртин и бастионов крепости словно морские волны от каменного мола. Албанцы Али, под его личным руководством, давали врагу урок за уроком; все они были кровавыми и очень дорогостоящими.

8

Крепость я посетил поздно днем и вечером. Вовсе не потому, что так требовалось по программе. Точно так же, как произведение искусства требует соответствующего обрамления, а хороший коньяк – подходящего бокала, так и визуальные впечатления подобного рода – когда чего-то разыскиваешь или же идешь по чьему-либо следу – требуют соответствующего времени суток и нужного освещения. Гаснущее солнце обрисовывало багрянцем две стоящие в стенах крепости мечети и остатки куртин – надъеденные временем, выщербленные, поросшие зеленью. Вдоль стен на траве лежали пушки XVIII века – рядами, по десятку, брошенные на землю без какой-либо музейной идеи, совершенно забытые. Другие орудия, не в таком большом количестве, покоились на гниющих лафетах, скаля свои пасти в направлении окружавших озеро гор, теперь абсолютно нестрашные, отданные на добычу ржавчины. Было тихо, только ветер посвистывал в кронах громадных платанов. Несколько десятков ступенек привело меня на самую вершину минарета мечети Аслана, откуда открывался вид на засыпающий остров, на город и на белые вершины Пинда. Я спустился вниз и приостановился на одном из бастионов, пока солнце полностью не истекло кровью в озеро, а небо не покрылось звездами. Только тогда вернулся я в гостиницу, чтобы изучать записки об Али-паше и его смерти.

Защищался он так, что прозвище Лев, которым его одарили льстецы, воистину получило подтверждение истории. Разозленный султан отозвал неспособного Измаила и назначил на его место храброго Беба-пашу, но тот вскоре умер. Тогда, в марте 1821 года, султан поверил руководство операции губернатору Пелопоннеса, Куршиду-паше, который со своим 2,5-тысячным корпусом совершил дальний поход к озеру Памвотис. В результате этого похода Пелопоннес и вся южная Греция встали в огне, ситуация же самого Али-паши резко ухудшилась. Первым, что предпринял талантливый турецкий военачальник, была блокада дорог Фессалии (там самым, он перекрыл связь Тебелина с сулиотами) и захват местности Строуни. Затем он еще больше усилил осаду крепости, атакуя, более всего, бастион Литхарица [Бастион находится в юго-западной части замка. Сейчас здесь размещается археологический музей] и захватил остров. Али понял, что султан на него взъелся, и что турки отступят нескоро, а запасы продовольствия и амуниции, хотя и значительные, вовсе не бездонные.

Все это, вместе взятое, еще не было бы причиной пасть духом, если бы не осознание того, что судьба-индейка повернулась к нему спиной после стольких лет удачи. Судьба частенько шутит над нами – многократный изменник был побежден с помощью банального предательства. Конкретней же: в результате целой серии предательств, совершенных людьми, которым Али-паша доверял более всего. "За что боролись, на то и напоролись…" Али Тебелин воевал, всегда пользуясь изменой, так что нечего было теперь дивиться.

Первыми изменили сыновья, Мехмет-Вели и Мухтар, сдав туркам несколько крепостей, в том числе Паргу и Превезу. К ним же относились слова поговорки – после того, как они предали отца, их также предали, те же турки; их вывезли в Азию и там задушили. В конце ноября 1821 года "тирана Эпира" постигло следующая измена. На сей раз массовая. Весь албанский гарнизон крепости перешел на сторону турок, за исключением 500 человек. Вскоре после того, 430 человек из этих пятисот встали в ряды Куршида-паши, и с Али осталось только семьдесят самых верных. Капля в море…

Не имея возможности защищать внешние стены, Али-паша отступил во внутренний замок, называемый Итч-Кале. Цитаделью этой меньшей крепости был его дворец. Было понятно, что с горсткой отчаянных он здесь долго не удержится, но Куршиду был нужен не только сам Али – скорее, легендарные сокровища паши. Часть из них (коллекции часов, тканей из Кашмира, драгоценных камней и серебра) сгорела вместе с родовым дворцом семейства Тоска в Тебелине, но оставалось еще столько, что слепцы, шатающиеся по дорогам Европы, пели об этих богатствах песни.

Старый лис из Янины прекрасно понимал, что было нужно турецкому солдафону, поэтому, когда Куршид прислал к нему несколько офицеров с предложением сдаться, он завел их в подземелья и показал богатства, сложенные на двух тысячах бочонков с порохом, и сказал, что если султан не проявит к нему милости, тогда все, что они видят, взлетит в воздух. А что еще мог он сделать? 8 декабря 1821 года совет пашей выразил согласие; Куршид выслал курьера в Стамбул, и обе стороны погрузились в ожидании.

Для Куршид-паши это было активное ожидание – он горячечно размышлял, как обмануть Али. И придумал! Сама идея не была такая уже хитрая, но старый албанец, съевший зубы на обманах, видимо и вправду сильно постарел, поскольку дал себя обмануть. Так вот, Куршид дал Али-паше дружеский совет: было бы лучше, если Али добровольно покинет крепость и переберется на остров, где сможет ожидать решения султана на тех же основаниях, но подобный акт доброй воли наверняка смягчит высшее начальство. Паша Тебелина поверил и в первые дни января 1822 года перебрался на остров в покинутый монахами монастырь Святого Пантелеймона, тем самым совершая кардинальную, величайшую ошибку в своей жизни – -н позволил закрыть себя в безвыходной ловушке.

9

Постепенно мы близимся к финалу. Его описание я основал, прежде всего, на записках монаха Анании [На самом деле, во время событий, разыгрывающихся в крепости и на острове, Анания, вместе с остальными монахами, находился в изгнании, но вернулся сразу после трагического финала и записал сообщения свидетелей], настоятеля монастыря Святого Пантелеймона, которые перевел для меня мой приятель из Салоник, Плутарх Теохаридис.

Читатель, который обратится к "Графу Монте-Кристо", легко заметит огромное число различий между романной версией и тем, что напечатано ниже. Различия эти являются лишь частично результатом фабульной интерпретации Дюма – во многих случаях они возникли по причине недостаточной или же ошибочной базы данных, которыми располагал французский писатель, а также ошибок в прочтении источников. Чтобы не быть голословным, даю один из множества примеров: Дюма узнал о сокровищах во дворце и про оборону на острове, соединил эти две вещи, и отсюда взялся в романе "небольшой дворец с арабесками" на острове. Если бы он побеспокоился и посетил Янину, тогда этой ошибки он никогда бы не совершил, поскольку на острове нет и никогда не было никакого "маленького дворца". Только Дюма не видел необходимости в подобном вояже, прекрасно зная, что о любом уголке земного шара можно писать весьма убедительно, совершенно не видя его, и что Шекспир помещал действие собственных драм на территории всей Европы, хотя никогда не покидал собственного острова и на континенте не был. Теми же категориями руководствовался и Стендаль, который придумал фиктивное княжество в Италии, чтобы в нем разобраться с тогдашней политической Европой.

Больше всего романных выдумок и неточностей связано з заминированными сокровищами, которые Али Тебелин оставил под надзором доверенного офицера (а вовсе не раба) Селима Тсамиса. Селим бодрствовал рядом с ними, держа в руках горящий факел, помня о приказе взорвать все, если султан не проявит милости, либо же, по условленному знаку погасить факел на случай, если Али будет прощен. В романе таким знаком является перстень "тирана Эпира", который француз-предатель обманом получил от Али и показал Селиму. На самом же деле, знаком этим были четки, которые паша носил на шее, а изменником, обезоружившим Али, была… любимая гаремная фаворитка, Василики!

Гречанка Василики была единственным человеком при янинском дворе, которая могла иногда гасить людоедские наклонности Али-паши. Христиане долгие годы вспоминали о ней с любовью, поскольку она защищала их редигию и святыни. Али забрал ее на остров вместе с несколькими слугами, личным секретарем, Танасисом Васиасом и придворной гвардией, состоявшей из наиболее верных паликаров ["Паликар" на ромейском наречии, которым пользуются греки и албанцы, в общем случае означает солдата, буквально же это означает: парень, храбрый юноша]. Поселились все они в одном из строений монастыря Святого Пантелеймона. В написанной белым стихом поэме современного греческого поэта, Касиса, имеются такие строки:

20 дней жил Али-паша с Василики в монастыре,

Надеясь на то, что нежное ее лоно сделается ему щитом.

Он запятнал святое место своим грязным присутствием.

Проживая последние мгновения своей гадкой жизни,

Забыл он о всех своих преступлениях и вероломстве.

Дикая бестия, чувствующая близящуюся смерть

И дрожащая от страха…

Али и вправду испытывал страх. Он боялся, что султан не проявит к нему милости. Единственным его обеспечением был Селим, которому было приказано дематериализовать сокровища с помощью пороха на случай отрицательного ответа из Стамбула. Разве что, если он получит четки, которых паша не снимал ни днем, ни ночью, и никто из непосвященных вообще не мог их коснуться. Днем их, понятное дело, коснуться не мог никто, а вот ночью? Ночью была Василики, которая неустанно размышляла над тем, что произойдет, если султан не простит пашу. Ответ было дать нетрудно: Селим, не моргнув глазом, сунет факел в ближайший бочонок, сокровища превратятся в пыль и затеряются в море руин, а разъяренные турки из чувства мести и разочарования вырежут все население Янины, ее братьев и сестер, поклоняющихся одному и тому же Богу, и молящих у Него милости. И тогда она приняла решение, становясь на одну ночь "суккубом" [В демонологии "суккуб" – это злой дух, который, принимая вид женщины, приходит к мужчинам во время сна] Али. Когда паша заснул, она сняла у него с шеи четки и послала туркам. Василики повторила историю Далилы, ведь четки Али Тебелина были тем же самым, что и волосы Самсона.

Турки показали четки Селиму, и верный солдат погасил факел. Все сокровища достались Куршиду, и теперь он уже мог не считаться с угрозами бунтовщика.

10

Сразу же после измены Василики на остров высадились 30 турецких солдат и вошли на двор монастыря. Сейчас он зарос давно не стриженой травой; повсюду сорняки, кусты яростно атакуют старые стены, а кроны платанов нависают над строениями. Здания эти не образуют ограды вокруг двора, они разбросаны, стоят свободно. Один дом, приклеившийся к скале, с балконом, растянувшимся на весь этаж, который подперт посредине кривой колонкой, с закрученной лестницей и много лет не подправляемой крышей – это как раз последнее место пребывания везира, о котором Касис написал: "Во всей истории не найдешь более чудовищного монстра".

Тремя десятками "коммандос" Куршида руководили офицеры: Киосе Мехмет и Кафтан-ага, который держал в руке султанский фирман с приказом отрубить Али голову. Дюма вложил в уста Гайдэ следующую версию событий:

" – Чего вы хотите? – спросил отец у двух человек, держащих лист бумаги, исписанный золотыми буквами.

– Мы хотим сообщить тебе волю султана, – ответил один из них. – Видишь этот фирман?

– Вижу.

– Так прочти. Султан требует твоей головы!

Отец расхохотался, и смех этот прозвучал страшнее, чем угроза – хохот еще не затих, как выпалили два пистолета: отец уложил обоих этих людей. Тогда паликары, которые лежали вокруг моего отца лицами к земле, сорвались на ноги и начали стрелять. В комнате сделалось темно от дыма. В тот же миг с другой стороны раздался залп, и пули продырявили доски вокруг нас. О, сколь великолепен и красив был везир Тебелин Али, мой отец! Он стоял, не обращая внимания на пули, держа в руке булат, а лицо его было закопчено пороховым дымом! И как бежали его враги!"

На самом деле все было иначе, но не менее живописно, ведь жизнь сама является наилучшим сценаристом, с ее фабулами не сравнится ничто.

Везиру, который ожидал на балконе, приказали поддаться султанской воле, не говоря, однако, что написано в фирмане. Киосе вошел на внутреннюю лестницу (ведущую на балкон), но недоверчивый Али рявкнул:

– Стой, что несешь?!

– Я принес тебе жизнь, – ответил Киосе и сделал следующий шаг.

Чудная сцена, можно себе представить. Али неподвижный; Киосе крадущийся словно кот, все выше, напряженный, с непроницаемым лицом, может даже с фальшивой улыбочкой. Они глядят друг другу в глаза. 80-летний верховный жрец святыни лжи знал подобный взгляд и в мгновение секунды понял правду: да, ему несут жизнь, но в преисподней. Рука Киосе дрогнула, но может так лишь показалось, правда, времени на раздумья уже не оставалось. Али выхватил пистолет. Выстрелили они одновременно, и оба попали, оба были ранены. Лежащие на балконе паликары плюнули огнем, турки ответили им тем же самым. Киосе, перекрикивая грохот выстрелов, заорал Кафтану-аге:

– Отруби ему башку!

Кафтан-ага махнул кривой саблей, но Али увернулся, и клинок соскользнул по плечу, ударив в деревянный поручень балкона. В тот же самый момент один из паликаров убил Кафтана-агу, но и сам пал с простреленной грудью.

Финал произошел внутри дома. Али понимал, что это уже конец, он шатался, обливаясь кровью, но все еще отстреливался. Якобы, он крикнул:

– Эй, вы, что нарушаете свои присяги, неужто вы думаете, что вам удастся взять Али словно женщину?!!

Другая легенда говорит о том, что последними его словами был приказ Васиасу убить Василики. Лежащего на полу везира прошили пущенные снизу, сквозь доски, пули. Стреляли из прохода в сенях или же из комнаты на первом этаже. Попытки вырвать доски пальцами, вставленными в отверстия от пуль это уже вымысел Дюма.

Умирая, Али-паша мог бы повторить слова Дантона, стоящего на эшафоте: "Только не забудьте показать мою голову народу! Такую голову не каждый день можно увидеть!" Не забыли! В соответствии с приказом султана, голову "тирана Эпира" отрубили, забальзамировали, пропитали благовониями и, вместе с сокровищами стоимостью 45 миллионов пиастров отослали в Стамбул. По пути ее показывали народу, радующемуся, что жестокое чудище уже не живет. Над Босфором голову повесили на воротах сераля Топкапи в качестве символа карающей десницы падишаха. Там она висела месяц, после чего ее закопали на кладбище и привалили мраморной плитой.

Тело Али-паши сожгли в Янине, а прах захоронили в семейном склепе, неподалеку от Фетиш-мечети, во внутренней крепости Итч-Кале. Могила эта, солидно обмурованная, сейчас находится в очень хорошем состоянии. Я узнал, что до 1945 года она была окружена статуями, которые потом исчезли.

Танасиса Васиаса и красавицу Василики тоже отослали в Константинополь. К фаворитке там относились довольно хорошо. Ничего удивительного – благодаря ней, сокровища были сохранены. При виде отрубленной, выставленной взорам толпы головы мужа она вовсе не теряла сознание – как того желал Дюма – хотя, вне всяких сомнений, на нее глядела. О чем она тогда думала? Слыхала ли она про Иродиаду, Саломею, Юдифь? Головы мужчин, отрубленные женщинами, тем более – ночью, после любви. Какая же это божественная тема! И насколько же она банальна.

Много лет после смерти мужа Василики жила в Бруссе. В 1830 году она вернулась на родину и, после краткого пребывания в Трикали, осела в Мессолонгии. Умерла она в городе Аитоликон (Этоликон) в 1835 году. Говорили, что "умерла она еще до того, как ее прекрасных волос коснулся снег времени".

11

В доме, где оборонялся и где умер Али-паша, сейчас помещается микроскопический музей его памяти. Внутри двух помещений на втором этаже царит полумрак, на стенах висит старинное оружие и гравированный портрет Али; в углу одного из залов стоит великолепное ложе, на котором он спал с Василики, во втором зале находится восковая фигура фаворитки в натуральную величину, в оригинальном гаремном одеянии, сохраненном Пукевиллем.

Никогда не видал я музея столь живого, так сильно призывающего духов прошлого. Здесь нет ничего украшенного или отремонтированного. Тот же самый балкон с резными балясинами 150-летней давности, уже рассыпающийся от старости; те же самые неровные стены и гниющие балки свода. Грязь и запах благовоний, впитавшийся в стены. Кажется, что Али только-только встал и прохаживается по двору.

Наибольшее впечатление вызывают две вещи: простреленные дыры в полу рядом с ложем и таинственная дверь, которую седой смотритель открывает по вашему желанию. За нею скрывается скальный грот (дом связан со скалой), в котором Василики пряталась во время битвы от гнева Али. Это пещера высотой в два метра, шириной метра в полтора в форме вытянутого коридора длиной в несколько метров. Скорее всего, грот этот служил началом тоннеля, что должен был помочь бежать. Выбили ли его по приказу Али, чтобы у него имелся еще один шанс? Кто знает. Слишком много в этой истории осталось вопросительных знаков. Нам даже неизвестны основные даты, что само по себе можно признать символичным. Точно так же, как нам точно не известно, когда точно родился Тебелин Али, так же нам не ведомо, когда точно турецкие пули прошили пол и его тело. Анания представляет нам дату 17 января 1822 года, часть греческих историков – 24 января (может быть Анания ошибся на неделю в своих ретроспективных вычислениях), французские источники – 5 февраля, турецкие источники… Хватит, сейчас уже никто ничего не узнает. Все время приходят мне на ум слова Эмпедокла: "Все является тайной, ничего нельзя определить бесспорно".

12

Гораздо легчи, сравнительно с основными датами, позволяют себя определить удивительнейшие исторические резонансы и совпадения. Крах и конец Али являются зеркальным отражением его начал и карьеры. Родился он неведомо когда, никто не знает, когда он умер. Последующие ступени власти он достигал с помощью измены, и по причине измены же упал с наивысшей. Владыкой Эпира он сделался, убивая предшественника и высылая его голову в Стамбул – он перестал править Эпиром, когда его собственная голова отправилась по тому же маршруту [Байрон в своем "Чайлд-Гарольде" оказался пророком. Еще раз поглядите на эпиграф этой поэмы и на слова: "И что в крови родилось, порождает лишь большее кровопролитье"]. К успеху он пришел через труп греческого национального восстания образца 1770 года – греческая национально-освободительная война 1821 года достигла успеха, благодаря его трупу. Перемещая камни на четках, он посылал христиан на смерть в огне – и четки отомстили ему, сделавшись символом поражения. Наблюдая за этими совпадениями, я склонен предположить, что родился и умер Али-паша в один и тот же день того же месяца.

Он принадлежал к тем, о ком Борис Пастернак говорил, что "из самоуничтожающие жизнеописания требуют перехода в сказочную сферу". С этим переходом Али-паше помог Александр Дюма, создавая романтическую балладу, пропетую нам Гайдэ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ – ДАМЫ

Дамы появились уже среди восточных королей. Поэтому, раскладывая четыре карты с изображениями женщин, я начинаю с жизни той, которая связала свою жизнь с космосом Ориента.

Если бы при подборе моих ампирных дам критерием являлась исключительно красота – тогда здесь должны были бы оказаться и леди Гамильтон, и мадемуазель Парис, полька, которую выдали замуж за генерала Моранда. Если бы мне захотелось войти в альков императора – тогда тут нельзя было бы обойтись без Жозефины, Марысеньки Валевской, Марии-Людовики, Элеоноры Денюэлль де ля Плене или нескольких иных. Я принял совершенно иной критерий – четыре дамы, портреты которых здесь представляю, это четыре интереснейшие женщины своей эпохи. Две наибольшие красавицы, самая знаменитая ворожея Империи и отважнейшая амазонка, эксцентричная королева того времени.

Каждая из них покоряла мужчин, и значит и эпоху, чем-то иным. Леди Стенхоп безумной отвагой, энергией и бравурной интеллигентностью. Девица Ленорман – каббалой карт и интригой, достойной Сивиллы. Госпожа Рекамье, которая не исполнила надежд – которые возлагала на нее природа, даря ослепительную красоту – искусством флирта, затягивающим в бездну, не дающую любовного экстаза. Полина Боргезе – такой же олимпийской красотой, соединенной, ради разнообразия, с вечно ненасытным сексом.

Каждая из них была живым отрицанием слов Анатоля Франса: "Женщина это благо, данное нам богами". Данное отрицание не относится к благу, которым женщина, вне всякого сомнения, является, разве что, ради справедливости, иногда следует отдать и дьяволу дьявольское.

ДАМА ПИК

1776

ЭСФИРЬ СТЕНХОП

1839

МЕСТЬ "КОРОЛЕВЫ ПАЛЬМИРЫ"

Кто же знает истинное лицо этой аристократической ведьмы, вечной бродяги, которая предпочла пески Пальмиры салонам Даунинг-стрит, крепости асассинов и пустыни в Джун старым деревьям Чевенинга и садам Уолмер Кестл, Абу-Гхоша – Бруммелю, эмира Бехира – Байрону, этой последней романтичной женщины, затерянной в таинственном сне пустыни?

(Пол Анри-Бордо в книге "Волшебница из Джун")

1

12 июня 1776 года в английской местности Чевенинг (графство Кент) на свет появилось дитя, которому дали имена Эсфирь и Люция. Отцом был увлекающийся точными науками и пытавшийся делать изобретения пэр Англии, Чарльз Стенхоп. Матерью – дочь Вильяма Питта-старшего, леди Эсфирь Питт. Соединившись, кровь Питтов и Стенхопов дала архиинтересную смесь. Правда, только лишь в результате первого генетического эксперимента лорда Стенхопа; две младшие сестры Эсфири Люции были классическими аристократками типа "God save the King" и ничем особенным не отличались. В отличие от них, Эсфирь Люция унаследовала от Стенхопов и Питтов исключительные амбиции, энергию, блестящий ум, капризность, стремление самой решать чужие споры, любовь к оригинальности и крепкую руку, что первыми почувствовали ее гувернантки, к которым она относилась как к рабыням.

В молодости она была несчастливо влюблена в лорда Камелфорда и генерала Мурза. Но дружбой своей дарила исключительно брата матери – дядю Питта.

Вильм Питт-младший, которого считали одним из величайших государственных мужей во всей истории Великобритании, тогда (то есть, в период подрастания Эсфири) имел полные руки работы. Он делал все возможное, чтобы общественные лозунги Французской Революции не переплыли Ла-Манш. Человеком, который более всего мешал ему в этом деле, был отец нашей героини. В то время, как вся Англия (здесь, понятное дело, речь идет об Англии с голубой кровью, а не о безумцах типа Блэйка [Поэт и визионер Вильям Блэйк (1757 – 1827), сын чулочника, по причине энтузиазма к Французской Революции везде появлялся в фригийском колпаке на голове. Его считали сумасшедшим до 1870 года, когда поэта "открыл" Суинберн]) с отвращением и ненавистью выражалась о "парижских убийцах", укоротивших на голову своего законного монарха, Чарльз Стенхоп воспылал к Революции самыми возвышенными чувствами и к всеобщему возмущению приказал снять гербы с собственного дворца, отбросил свои аристократические титулы и приказал обращаться к себе "гражданин Стенхоп", основал в Лондоне клуб, пропагандирующий якобинские идеи, издал "Апологию Французской Революции" и вдобавок осмелился бредить о том, что негры – это люди в направленных Кондорсе письмах на тему ликвидации рабства!

Совершенно понятно, что мисс Стенхоп в споре между отцом и дядей встала на сторону второго. Что на негров, что на якобинцев ей было совершенно наплевать, а вот Питта она любила, в отличие от родителя. Ей было безразлично, что ее папочка шокирует общественное мнение, зато ей не было безразлично то, что свой радикализм он доказывает на ее шкуре. Дело в том, что "гражданин Стенхоп" послал своих обладавших голубой кровью сыновей на обучение к ремесленникам, а старшей дочке приказал пасти гусей на общественном пастбище. Вот этого она отцу не простила никогда.

В 1803 году Эсфирь отправилась в путешествие по Италии и Германии, а по возвращению поселилась в Лондоне вместе с дядей, порывая любые контакты с родительским домом.

2

Отправленный в отставку в 1801 году Питт, в 1804 году – перед лицом угрозы наполеоновского вторжения на Британские острова – был вновь призван на должность премьер-министра и теперь находился в зените славы. Эсфирь вела его хозяйство, исполняя роль как женской главы дома, так и секретарши дяди. С течением времени, она начала оказывать на него все большее и большее влияние, и в Лондоне начали шептаться, что девушка, которой тогда было двадцать с небольшим лет, является серым кардиналом правительства. Она и вправду была им, рекомендовала, а потом и вообще навязывала Питту ходы во внутренних и внешнеполитических играх, у него же не было перед ней никаких тайн, он принимал практически все ее советы – гарантией был ее ум.

Необычный ум мисс Стенхоп определялся ее красотой, а точнее, полным ее отсутствием. По сообщениям современников, девушка обладала ростом, более 1,8 м, и бледным, слишком вытянутым, если не сказать – лошадиным, лицом. У амбициозных женщин отсутствие красоты становится движителем интеллекта. Так было в случае нашей героини, равно как и в случае других непривлекательных дам эпохи, из которых наибольшую славу получила мадам де Сталь, сказавшая:

– Если бы все зависело от меня, я бы всех заставила иметь интеллект.

Она солгала, не в первый, собственно, и не в последний раз, ведь если бы все остальные обладали умом, ей просто ничем нельзя было бы выделиться. Так что, и для нее, и для Эсфири Стенхоп, владение умом было единственным шансом завоевать свет. Вот они и завоевывали его разумом, хотя в то время гораздо сложнее было играть конквистадора с помощью "привлекательного уродства". Обладая красивыми плечами, мадам де Сталь обнажала их, как могла часто, повторяя:

– А что делать, нужно показывать свое лицо везде, где оно у тебя имеется.

У Эсфири ту же самую роль играли прекрасные, серо-голубые глаза, обрамленные сверху изысканной аркой бровей, а снизу – голубыми тенями, которые подчеркивали их блеск. Глаза эти, в соединении с интеллектом и экстравагантностью, творили чудо – мисс Стенхоп считали "attractive".

Что вовсе не означает, что ее дарили симпатиями. Это было совершенно исключено, поскольку собственной личностью она представляла новую, шокирующую в то время модель "независимой женщины", и делом чести считала войну с ритуальным театром салонной жизни. Не имея возможности разрядить собственной энергии в объятиях любовников, в танце или будуаре, она реализовала это через свои спортивные пристрастия (в верховой езде Эсфирь достигла абсолютного совершенства), зато к двум тогдашним крупным страстям салонной элиты – сентиментализму и филантропии – относилась с убийственным сарказмом. Это тоже был театр, но театр одного актера, и это лишь было самым основным.

Подобную роль, как она среди женщин, в мужском окружении играл тогдашний "король денди", знаменитый Бруммель (1778 – 1840), от которого мисс Стенхоп брала некоторые образцы антиритуальных ритуалов, как, например, иронию и издевки над потребительским хлевом. Эсфирь восхищалась им, поскольку он, подобно ей самой, был таким же наглым и презирал нормы общественной жизни с чудесным презрением ко всему и всем. Бруммель, несомненно, был одной из интереснейших фигур эпохи, и потому заслуживает более тщательного внимания британских историков, но те предпочитают бесконечно множить биографии Кромвеля и Нельсона. Бруммель создал некий стиль, характерной чертой которого было презрение к многочисленным подражателям. Однажды, встретившись с молодым полковником без родословной, он издевательски процедил:

– А кой черт знает его отца?

Находящаяся рядом Эсфирь, не раздумывая, выпалила:

– А кой знает вашего?

Тогда Бруммель присмотрелся к ней повнимательней и, склонившись к двери ее кареты, провозгласил нечто вроде кредо, в котором пробиваются уайльдовские нотки:

– Послушай-ка, драгоценное создание, это правда, никто не знает моего отца, но никто не знает и меня и той роли, которую я играю. Вы знаете, что игра эта имеет смысл и удается только лишь благодаря собственной абсурдности. Мир озверел, и я свободно пользуюсь этой его озверелостью. Мы же понимаем друг друга, правда?

Да, друг друга они понимали превосходно. Из них могла бы быть великолепная пара, но только в теории. На практике они бы замучили один другого поединком по открытию щелей в маске партнера и парированию подобных открытий издевками. В их случае, это имело бы, конечно, некий рафинированный кайф, в отличие от примитивных супружеских поединков, которые веками разыгрываются в тиши домашних пенатов, но даже он был бы таким же невыносимым.

3

Окруженная восхищением, нелюбовью и страхом, Эсфирь царствовала неполных три года. В это время Питту удалось смонтировать сильную, третью по очереди антинаполеоновскую коалицию (Австрия, Россия, Неаполь и т.д.), заданием которой было разгромить и свергнуть с трона величайшего врага Англии. Питт оплатил союзников британским золотом и ожидал эффекта, который должен был увенчать все его, и так уже наполненное успехами, политическое направление.

2 декабря 1805 года, под маленькой моравской деревушкой Аустерлиц, Наполеон совершил маневр, определяемый, наряду с Каннами Ганнибала, как шедевр военного дела во всей истории, в результате чего соединенные армии императора Франца и царя Александра перестали существовать. На следующий день венский агент Питта, лорд Пейджет, написал премьеру рапорт о разгроме, в котором представлял будущность Альбиона в самых черных тонах. Письмо это застало Питта в Бате. Один из британских историков написал впоследствии: "Конда в далеком английском курортном городке Бат младший Питт узнал о поражении, он свернул карту Европы, отвернулся к стенке и умер".

Эсфирь осталась сама. Исчезли внезапно приятели, дематериализовались улыбки, ее значение и влияние превратились в пепел. Не желая становиться беззащитным объектом мести салонов и двора, она сбежала в Билт (Уэльс), а в 1810 году покинула ненавистную Англию, забирая с собой нескольких слуг (среди них находились шпионы Лондона), а также молодого врача Мейрона, который в будущем сделается ее первым биографом.

Через Гибралтар, Испанию, Мальту и Грецию [В Афинах она столкнулась с другим "беглецом", Байроном, но они друг другу не понравились] англичанка со свитой добралась до Турции. В Константинополе и Бруссе миледи передвигалась по улицам верхом, что возбуждало всеобщий интерес и предположение, что разозленный Пророк, переворачивается в своей могиле. Осенью 1811 года Эсфирь отправилась дальше, в Египет. Около острова Родос корабль начал тонуть. Мисс Стенхоп спасли, но вот вся ее одежда пропала, поэтому англичанке, из чистой необходимости, пришлось надеть восточные, причем, мужские одежды! И она стала ключом и символом.

Именно теперь, когда Эсфирь почувствовала запах Ориента и завернулась в свободные складки мусульманского костюма, исчезли последние связывающие сомнения и реликты привычек, как будто их, вместе с европейской одеждой, смыла морская волна. До сих пор она убегала на коротких дистанциях. Теперь же мисс Стенхоп решила окончательно освободиться от европейской шахматной доски, на которой ей не разрешалось перемещаться движениями королевы-ферзя и успокаивать жажду великих свершений.

Теперь, когда она вновь отправлялась в Египет, на ней был купленный за несколько тысяч франков тунисский костюм из шитого золотом бархата, стянутый поясом, на котором блестели ножны ятагана. С тех пор она уже никогда не надела европейских одежд и никогда уже не вернулась в возненавиденную Европу.

4

Восточная сказка Эсфири родилась под звуки фанфар. "Наполеон Египта", великий Мехмет Али, принял в Каире племянницу Питта словно удельную княгиню, среди же народа начали кружить слухи, будто эта странная, высокая женщина в одеянии бея – это дочь английского монарха. Эсфирь не перечила. Начался триумфальный поход: Дамьетта, Яффа, Иерусалим. У врат храма Гроба Господня ее ожидали монахи с зажженными свечами в руках, а турецкие солдаты удерживали любопытствующую толпу, в то время как она, королевским шагом вошла в неф. Еще до того, как она вышла оттуда, народ дал ей имя: Малек, что означает "ангел". С тех пор ее называли Эсфирь Малек.

После Иерусалима были Акка, Саида, визиты у чиновников, верховода сирийских разбойников, Али-Гхоша, и наконец, путешествие с великолепной свитой в горы Ливана, к хитроумному и жестокому "горному князю", эмиру Бехиру, повелителю друзов. Эсфирь превратила Восток в сад собственных капризов. Повсюду пригоршнями разбрасывала она золотые монеты, покупая себе благосклонность туземцев. Но гораздо сильнее она покупала их демонстративным презрением к любого рода трудностям и опасностям. Золото и отвага порождали миф, существования которого она столь жаждала. Ее предупреждали о том, что не следует въезжать в Дамаск, в котором свил себе гнездо способный рвануть по самому малейшему поводу мусульманский фанатизм – леди Стенхоп же въехала же в город верхом и наняла дворец, хотя христианам было запрещено ездить на лошадях по улицам и проживать за пределами христианского гетто, а затем еще нанесла торжественный визит паше, одетая по-мужски и с оружием у пояса. Город, видя, что паша склоняет пред нею голову, словно перед царицей, склонил и свою.

Эсфирь мечтала о том, чтобы сделаться истинной владычицей какого-нибудь восточного княжества, и тут взор ее обратился на Пальмиру, оплодотворенное же кочевыми племенами воображение призвало память о царице Зенобии.

5

Далеко-далеко, к северо-востоку от Дамаска, в самом сердце Сирийской пустыни, вокруг орошаемого источником оазиса вырастал город античных развалин. В не слишком изменившемся виде существует он и до настоящего времени. Лес потрескавшихся коринфских колонн и кладбище вытянутых вверх гробниц, похожих на дымовые трубы, что отдали тучам все свое содержимое и, усталые, заснули на века. В наполеоновские времена на обширной равнине, окруженной с боков амфитеатром холмов, на которых стояли таинственные средневековые фортификации, а с востока – чащобой пальм, через которые просвечивала пустыня, вызывающая в жарком, дрожащем воздухе иллюзию водной глади – среди руин кочевали племена бедуинов.

В самом начале нашей эры Пальмира [По-гречески это означает: сад финиковых пальм], которую по-арамейски называли Тадмор [По-еврейски слово "тадмор" означает: финик. О чудо, в Пальмире финиковые пальмы никогда не росли], развивалась с молниеносной скоростью, будучи основным торговым центром на стыке двух миров: Запада (римская империя) и Востока (держава парфян). Апогей величия припал на III век после Христа, когда командующий армии Пальмиры на службе у Рима, арабский шейх Оденатус, взбунтовался и, пользуясь временной слабостью империи, сделался независимым, приняв титул царя царей. Когда в 267 году Оденатуса зарезали, власть захватила его вдова, храбрая Баал Заббаи, которую римляне называли Септимией Зенобией. Говорили, что она была красивее Клеопатры, от которой – как сама утверждала Зенобия и шел ее род. Приняв для себя титул Августы (императрицы), в достаточно короткое время она завоевала Сирию, Месопотамию и часть Египта, но под городом Хомс войска императора Аурелиана разбили конницу самозванки. Зенобия бежала на верблюде в сторону Евфрата, но ее догнали и пленили. В Риме, во время триумфального марша победителей, за колесницей императора на золотой цепи ее волок чернокожий раб, а римские мегеры щипали и оплевывали ее. Зенобии подарили жизнь и виллу в Тивволи, где она устроила заговор. Брошенную в тюрьму, ее придушили нубийцы-слуги императора или же – как гласит легенда – какое-то время она вела жизнь пленницы где-то над берегами Тирренского моря, но, не желая, чтобы над ней висел позор, она перестала принимать пищу и умерла от голода [В Пальмире воспоминанием о ней до нынешнего времени служит гостиница "Зеновия"].

Захваченная Аурелианом, а затем покинутая населением и войсками, Пальмира сделалась добычей пустыни и вскоре превратилась в каменный скелет. Когда-то арабские поэты дали ей прозвище Невесты Пустыни, и такой была она столетиями, пока наконец Пустыня не возжелала брака и начала требовать собственных прав, прижимать город к себе и поглощать его. Долгие столетия до Европы доходили вести про античный труп, затерянный в просторах Сирии и "живущий" в странном полусне, вот только никто не отваживался проверить все эти слухи. Только лишь в XVII и XVIII веках до Пальмиры добралось несколько европейских путешественников, и те, кто не расстался там с жизнью, выполнили первые рисунки и описания.

Леди Стенхоп привезла с собой в Аравию изданную в 1753 году в Лондоне работу Вуда и Доукинса "Руины Пальмиры, называемой Тадмором, в пустыне". Из этой книги, а также из круживших по Дамаску легенд, она почерпнула свои знания о Зенобии, после чего у нее родились мечтания о том, чтобы воскресить пальмирское царство. Когда правителю, Солиман-паше, сообщили о планах отправиться в самое сердце пустыни, от вначале пытался отговорить Эсфирь от этого опасного предприятия, видя же напрасность своих усилий, он предложил путешествовать вместе с персидским караваном, отправлявшимся приблизительно в том же направлении. Только у леди Стенхоп были более амбициозные планы. Ее остерегали от бедуинов, что же, она взяла для себя эскорт… из тех же бедуинов и отправилась в путь.

Первым до Пальмиры добрался отправленный ранее Мейрон и сообщил кочевавшим среди развалин номадам, что сюда приезжает наследница Зенобии Августы, царица Эсфирь Малек. Те поверили, поскольку воображение бродяг пустыни вечно жаждает символов величия, но отчасти и потому, что Мейрон щедро разбрасывал золото, прекрасно зная, что жадность этих людей превышает их воображение. Когда после восьмидневного похода леди Стенхоп, окруженная пышной свитой, во главе каравана из 40 верблюдов, разодетая в сказочные одеяния, с копьем в руке, подъехала на чудесном коне к Пальмире, навстречу ей выехал шейх Раджал-эль-Орук с двумя сотнями всадников и торжественно провел ее к храму Солнца, через долину гробниц, а потом – между двумя величественными рядами колонн. В святыне танцевали девушки с цветами в руках, в снежно-белых одеждах; после чего они сопроводили поход до величественного портика. Здесь уже старцы пропели гимны в ее честь, и 1500 бедуинов объявили Эсфирь Малек "султаншей Тадмора" или же "царицей Пальмиры".

Целых четыре дня длился этот сказочный спектакль из мира тысяча и одной ночи. Наверняка леди Стенхоп понимала, что участвует в театральном действе, да и поклонники ее испытывают то же самое, только для нее – равно как и для них – это не имело никакого значения, все, и она тоже, принадлежали Востоку, а Восток предпочитает форму содержанию, и как же часто прав в этом. Все участвовали в грандиозной забаве – так слава забаве, являющейся солью жизни и убийцей монотонности жизни!

Всего четыре дня.

А на четвертый день пришли вести, что от Евфрата приближаются орды других бедуинских племен, разъяренных тем фактом, что белокожая царица осмелилась поработить пустыню. Пальмирские бедуины спешно свернули манатки и смылись на реку Оронт, "сультанше Тадмора", тоже пришлось бежать из Пальмиры. В оазис она никогда уже не вернулась, но память про церемонию в городе вздымающихся в небо пальм и колонн сопровождало ее до конца дней. Эти четыре дня стали причиной того, что известие о пальмирском празднике добралось до Европы и обросло блестящей легендой о воскрешении на Востоке могущественной империи Зенобии. Золотой сон леди Стенхоп остановился в зените – навсегда она осталась "царицей Пальмиры".

6

Будучи "царицей", Эсфирь Малек начала строить царские же планы, о которых нам мало чего известно, но о содержании которых мы можем догадываться, зная неудержимые амбиции и воображение этой женщины. Неужто она мечтала о юго-восточной империи от Ганга до Александрии, а может и еще далее, по Агадир на атлантическом побережье, о чем снилось Наполеону?

В течение двух лет с момента своего пальмирского вознесения миледи Эсфиь развернула энергичную подготовительную деятельность к реализации великих начинаний. В ее планах было паломничество в Мекку с последующим путешествием в Индию через Басру; она переписывалась с богатейшим эмиром Востока, повелителем ваххабитов, Ибн Сихуд Абдаллахом; на берегах Оронта она принимала знаки почтения от бедуинских племен; она же вступила в Хам приветствуемая словно царица тамошним пашой. Ее видели стены Латакии и не усткпавшие пальмирским развалины Баальбека, она разыскивала сокровища, раскапывая пески Ащкелона, переживала многочисленные приключения и устанавливала еще более многочисленные контакты, только ничто из этого ни на шаг не приближало ее к реализации олимпийских мечтаний. Постепенно до нее доходило, что "Пальмирское царство" – это и все, что может добыть одинокая женщина на Востоке, да и этого много, и что с горсткой бедуинов ей никогда не удастся добиться того, чего несколько лет назад не удалось "богу войны" во главе десятков тысяч лучших в мире солдат.

Старая китайская пословица гласит: "В чайной чашке хлеб не испечешь". Эсфирь это поняла. И слава Богу, что поняла достаточно быстро.

Уставшая и разочарованная, она осела в 1814 году в горах Ливана крутых и выжженных солнцем, где соленый морской ветер гнул кедры и свистел среди маронитских монастырей. Леди Стенхоп выбрала для себя заброшенный монастырь Мар Элиас, неподалеку от Захле, километрах в 40 к востоку от Бейрута. И здесь ее нагнало женское одиночество. Нет, конечно, вокруг нее роились слуги, только она не была женщиной, что ложится в постель с лакеем. Вскоре ей должно было исполниться сорок лет, и она уже познала все, что может предложить жизнь – славу, власть, богатство и наслаждения путешествий – за исключением "plaisirs d'amour". Особенно здесь, на Востоке, где чувственность била словно гейзер, спрятанная под тканью чадры и за стенами гаремов, но во сто крат она чувствовалась здесь, по сравнению с Европой; и эта чувственность должна была пробуждать в сердце этой безумной амазонки атавистические отзвуки, воспоминания, идущие от крови ее родственниц по женской линии: матери, бабки, прабабки… Эсфирь уже реализовала мечтания мозга и амбиций, вот только сердце и тело еще не были вознаграждены.

Одиночество, мучающее словно вонзившаяся в ногу колючка. Ортега-и-Гассет правильно заметил, что "только в одиночестве человек по-настоящему становится самим собой". Только лишь в одиночестве она была по-настоящему женщиной. По ночам придуманная империя уменьшалась до размеров единственного человека, съеживалось до масштабов единственного мужчины. Но только не первого встречного-поперечного. "Царица Пальмиры" была достойна орла, она ждала Мужчину. Такого прислал ей Наполеон.

Большинство из тех немногих, которым она позволила посетить себя в своей ориентальной пустыне, это бродячие рыцари ее же покроя (например, польский "эмир", Вацлав Ржевуский) или же романтические поэты из той же людской породы (например, Ламартин). Слишком хорошо знала она себя, чтобы не замечать в них всего груза романтичной позы и экзальтированной аффектации, того театрального фило-ориентализма, гуща которого плесневела и у нее внутри [ Ржевускому, фило-ориенталисту и фанфарону, который завоевал уважение бедуинов, выдавая себя, равно как и она сама, за потомка царицы Зенобии (но в добавок к тому же, еще и за сына царя Александра I) леди Стенхоп отнеслась милостиво, хотя его любовные притязания отбросила. После визита у "царицы" Ржевуский в своих официальных, предназначенных для печати, воспоминаниях писал, совершенно в стиле той эпохи:

"Вершины гор Ливана сделались пустынью одной из тех необычайных женщин, что являются образцом для своего пола. Слава и добродетели Эсфирь Малек переполняют страны, Пустой Аравией называемые; ее любят и почитают одинаково жители городов и бедуины. НЕ допускающая к себе европейцев, даже своих земляков, она удостоила меня, как эмира бедуинов, чести пребывать у нее в гостях. Мгновения, проведенные в ее компании навсегда останутся в памяти моей. (…) Эсфирь Малек! Именно ты являешься тем бесценным, разыскиваемым напрасно столько веков камнем Инда, который в один счастливый момент открыла миру!"

И в то же самое время в своих частных записках разозленный тем, что ему дали от ворот поворот, Ржевуский назвал "бесценный камень Инда" сухой, сварливой и никому не нужной старой бабой. И это тоже было в стиле эпохи.

В свою очередь, Ламартина, который в своем мегаломаньяческом "Путешествии на Восток" назвал ее "Цирцеей пустыни" и утверждал, что ее душа прильнула к его душе, Эсфирь безжалостно высмеяла в беседе с князем Пюклер-Мускау]. Таких романтиков она бы не смогла любить. Ей был нужен Мужчина, но не паяц, и обязательно европеец ("царица Пальмиры" не могла быть одной из множества наложниц в гареме), который в то же самое время был бы человеком Востока. На первый взгляд, такое просто невозможно, но только на первый. Дело в том, что в то же самое время, как она завоевывала Пальмиру и мечтала о дальнейших завоеваниях, по тем же самым территориям передвигался человек, который идеально соответствовал всем поставленным выше условиям. Звали его Винсент-Ив Бутен, и среди специалистов французской военной разведки и Топографического Бюро [Топографическое Бюро, которым руководил полковник (с 1813 года генерал) Людовик Баклер д'Альбе, было одним из самых точных инструментов в руках императора. Формально оно занималось картографией. На самом же деле оно выполняло роль тогдашней французской "двойки" (Второго разведывательного управления современной Франции), и достигло в этой сфере огромных успехов] он считался самым выдающимся из наполеоновских шпионов в мусульманских землях. Так что было исключено, чтобы пути нашей парочки никогда не пересеклись

7

Бутен родился 1 января 1772 года в Лоро-Боттеро, неподалеку от Нанта. Закончив Школу Военных Инженеров в Мезьере и приняв участие в нескольких кампаниях (Голландия, Австрия, Далмация), в 1807 году он был откомандирован в чине капитана в Стамбул, где, сотрудничая с французским послом, Себастьяни, он укреплял и вооружал город, сделав очень много для защиты турецкой столицы от британского флота под командованием адмирала Дакворта. За это Селим III наградил француза орденом и подарил 40 тысяч франков.

В Константинополе Бутен познал вкус Востока, он отпустил бороду, надел тюрбан и восточные одежды, полюбил мусульманские блюда и обычаи, даже стал пользоваться в будничной жизни турецким языком. Его коллеги, офицеры, с изумлением заметили, что даже его лицо начало походить на физиономии настоящих турок. Один из них, Полен, ставший впоследствии генералом, написал: "Благодаря языку и костюму, Бутен заделался совершеннейшим мусульманином, даже черты его лица подверглись трансформации". С этого момента вся жизнь Бутена будет связана с миром ислама.

После провала египетского похода, Наполеон не переставал мечтать о завоевании северных побережий Африки, вот только ход событий все время сдвигал в будущее реализацию этого намерения. В 1808 году взгляд императора пал на Алжир.

18 апреля этого года Наполеон написал из Байонны своему военно-морскому министру: "Месье Декре! Прошу вас обдумать алжирскую экспедицию. Имеются ли там порты, способные принять крупный флот и армию? Даю вам месяц времени на изучение абсолютно всех аспектов дела и сбор материалов, которые не будут содержать никаких "но", "если", "тем не менее" и т.д. Прошу секретно выслать в эти территории одного из своих инженеров. Это должен быть человек талантливый, знающий одинаково хорошо морское дело и фортификацию, быстрый и умный наблюдатель, который прочешет Алжир и не привезет нам сказок, но абсолютно надежную информацию". Декре поручение Наполеона выполнил.

Ночью с 8 на 9 мая из Тулона в направлении Африки вышел бриг "Акула" под командованием капитана Бернара, на борту которого находился никому не известный человек. Экипаж знал лишь то, что эта "сухопутная крыса" в сером плаще и круглой шляпе едет к своему родственнику, французскому консулу в Алжире, мсье Дюбуа-Тайнвиллю.11 мая "Акулу" атаковал английский бриг "Чернокнижник". Положение французов становилось отчаянным. Каково же было изумление моряков "Акулы", когда таинственная "сухопутная крыса" внезапно подошла к пушке и одним точным выстрелом свалила грот-мачту неприятеля, склоняя победу на сторону французов.

После отдыха в Тунисе "Акула" причалила в порту Алжира 24 мая 1808 года. На берегу Бутен пал в объятия консула, и оба "родственника" отыграли трогательнейшую сцену встречи после долгой разлуки. Уже на второй день по приезду, "кузен консула" приступил к делу. Поначалу базой для его выездов было консульство, только полиция дея держала ушки на макушке, и в секретариат консульства поступило письмо, при чтении которого у Тайнвилля волосы стали дыбом. Письмо кончалось следующими словами: "Если ваш человек не перестанет творить того, что он творил до сих пор, мы закопаем его живьем!" Бутен понял, что с этого момента может рассчитывать исключительно на самого себя – перепуганный Тайнвилль из игры вышел.

На следующий день "кузен консула" покинул город и дематериализовался на пространствах страны барбаресков. Через месяц, заполнив небольшой блокнот сотнями шифрованных значков, он неожиданно возвратился в консульство, где его давно уже считали покойником, а в средине июля отправился в обратную дорогу. У побережья Корсики "Акулу" захватил английский фрегат "Флюгер", и Бутен оказался на Мальте в качестве пленного. Тем не менее, ему удалось сбежать, и под именем Никколо Юватович, через Константинополь, он попал в Париж.

В ноябре 1808 года Бутен передал в адмиралтейство толстенный рапорт о собственной миссии. Это был шедевр шпионской отчетности, который возбудил эйфорию в штабе французов и который до сегодняшнего дня может быть образцом для подобного рода разработок. В нем содержалось огромное количество карт различных территорий, эскизов и планов фортификационных укреплений основных городов Алжира, точное перечисление сухопутных и морских сил, цены на товары, доходы дея, топографические параметры, описания дрог, обычаев местного населения, видов и оценочного содержания различных полезных ископаемых, метеорологические и медицинские (описания болезней) анализы и даже рассказ о характерных нашествиях саранчи. Заканчивая рапорт проектом нападения, Бутен советовал будущему командующему экспедицией использовать "быстроту и динамичную оперативность", одновременно предупреждая перед применением насилия в отношении гражданского населения и перед попранием женщин и религиозных традиций. "Надо завоевывать туземцев убеждением, писал он. – Применение насилия обратится против нас же самих" [Наполеон уже не успел реализовать операции "Алжир". Только лишь через 22 года все указания Бутена были внедрены в жизнь с чуть ли не ювелирной точностью, что в результате дало Франции великолепную победу и богатейшую колонию. Армия, которой командовали бывшие наполеоновские генералы, располагая вычерченными Бутеном картами, могла передвигаться по стране барбаресков буквально "с завязанными глазами", как по Елисейским Полям; Бутен не пропустил даже самой малой тропки, самого небольшого холмика. Без какой-либо тени преувеличения его можно назвать отцом французского колониального триумфа в Алжире].

Наполеон, в награду за прекрасно выполненное задание, одарил "человека Алжира" (так с тех пор начали называть Бутена) памятной саблей.

В 1809 году Бутен принял участие в австрийской кампании (в свободное время он вырывался в Венскую Оперу, чтобы послушать Моцарта), а затем, в 1810 году, командуя инженерным батальоном, он укреплял североевропейские рубежи Империи. Наполеон прекрасно понимал, что Бутен растрачивает себя в Европе понапрасну, а поскольку проекты превращения Средиземного моря в французское "внутреннее озеро" и вооруженного похода на Индию вновь серьезно рассматривались, в июле 1810 года нашего агента вызвали в Париж и там передали ему приказ императора прочесать территории Египта и Сирии, особо обращая внимание на состояние крепостей и гарнизонов. В то же самое время, все французские консульства были поставлены в состояние готовности предоставления Бутену максимальной помощи.

И с этого момента, до встречи с "царицей Пальмиры" оставалось совсем немного времени.

8

В мае 1811 года полковник Бутен высадился в Александрии и начал свою игру. Для истинной цели его новой миссии были придуманы два прикрытия. Первым из них были "археологические исследования" – наш герой должен был выступать в роли маньяка-египтолога, обожателя античных цивилизаций Ливана, Тауруса и Месопотамии. Вторым – коммерческие интересы, официально Бутен был "агентом французской внешней торговли". На дорогу ему выдали 18 тысяч франков и два паспорта, подписанные военным министром, Кларком, один для аккредитации в левантийских консульствах, а второй – на "купца-путешественника".

Практически в то же самое время свой ход сделала английская контрразведка. В средине 1811 года, то есть сразу же по прибытию Бутена в Александрию, в этом же городе появился другой "купец", агент Секретной Службы, полковник Миссе. Ему хватило восьми дней чтобы сориентироваться, кем Бутен является, и какова его роль. Миссе тут же предупредил об этом Мехмета Али, только его сообщения ожидаемого результата не принесли. Повелитель Египта ничему не поверил и даже выдал Бутену (благодаря вмешательству французского консула в Каире, Дроветти) фирман, позволяющий ему безопасно передвигаться по дорогам нильской дельты. Миссе стиснул зубы и вооружился терпением.

Трасса первого разведовательного рейда Бутена включала Египет и Киренаику. Повсюду он тщательно выискивал и собирал, наряду с древними папирусами, статуэтками и старинными украшениями, военные сведения. И везде, где-то за спиной, на горизонте, чувствовал он тень Миссе. Англичанина он не видел, но, благодаря инстинкту врожденного шпиона, воспринимал постоянного присутствие того.

В конце 1812 года Миссе сделал очередной ход на шахматной доске разведывательной игры: он пригласил Бутена на богатый обед. Это парадное событие, основные мужские участника которого, поднимая бокалы, в духе желали друг другу сдохнуть, нас интересует постольку, что главную женскую роль здесь сыграла леди Стенхоп.

Тогда-то они встретились в первый раз. В какой-то момент она склонилась к нему и сказала:

– А ведь вы шпион Бонапарте.

Бутен отставил бокал, улыбнулся и возразил:

– Да откуда, я всего лишь бедный археолог.

Француз понимал, что дама ему не поверила. Того, что он стал для нее кем-то большим, чем "шпион Бонапарте", Бутен знать еще не мог.

В 1813 году полковник снова был в пути. Миссия его затягивалась и постепенно делалась бесполезной, бессмысленной и никому не нужной. Далеко на севере в российских степях истекла кровью Великая Армия, а Империя тратила последние силы и средства, чтобы спасти хотя бы остатки славы. Никто в Париже уже не вспоминал о восточной империи, первоочередной задачей было не допустить мстящую за годы унижений Европу на берега Сены. Про Бутена просто забыли. Но это не имело никакого значения для этого фанатика долга и обязанности. Ему указали цель, а приказ не отозвали, вот он и мчал через пустыни, горы и леса, по дорогам и бездорожью, от одного города до другого, от деревни к деревне, от оазиса до оазиса.

В марте 1814 года полковник очутился в Саиде, откуда было только несколько километров до первой "пyстыни" леди Стенхоп. Приглашение он принял, посетил нашу героиню и… остался до самой средины мая. Наконец-то у нее были такие желанные месяцы счастья. Два месяца. Всего. Эсфирь отдала в его распоряжение свою личную комнату, когда же он сообщил, что собирается отправиться в сторону Персидского залива, то молила Бутена, чтобы тот остался. Какое-то короткое время они еще переписывались, пока отсутствие ответа с его стороны не прервало корреспонденцию.

НЕ одна она удерживала Бутена от этого вояжа. Гюи, французский консул в Триполи, тоже. Хотя, с тем же самым результатом можно было уговаривать льва сделаться вегетарианцем.

9

О последнем путешествии Бутена нам известно немного. Из его писем в консульство в Алеппо следует, что он прошел Таурус и прочесал несколько интересующих его мест на берегах Евфрата. Можно полагать, что осенью 1815 года наш шпион действовал в районе Биреджик, в 55 километрах восточнее Айнтаба.

Эсфирь ожидала долгие месяцы в беспокойстве, усугубленном отсутствием каких-либо вестей. В октябре 1815 года ей сообщили, что на базаре в Дамаске кто-то продавал часы, узнанные как принадлежавшие Бутену. Она еще надеялась, что это вовсе не означает самого худшего, но 8 октября 1815 года французский консул в Латакии сообщил ей, что Бутена убили возле деревни Эль Блатта, в горах Ансарьех, неподалеку от истоков реки Эль Сенн, которые он собирался разведать.

Когда леди Стенхоп перестала плакать, в нее вступил воистину царский гнев и его производное – желание мести. Эсфирь считала, что ее проведут французы, только вот кому в Париже бурбонских лилий был нужен наполеоновский агент? Она поняла, что если не совершит мести сама, этого не сделает никто.

В первую очередь, необходимо было собрать точную информацию. Место самой смерти ничего не давало, относительно него кружили самые разные слухи. Говорили про Эль Блатта, но указывали и на расположенную в 6 километрах от Латакии деревушку Баниас. Гораздо важнее были сами убийцы. Консул в Латакии в письме к Эсфири в качестве виновных указал на жителей деревни Наркаб, которые перед тем убили двух турецких купцов и двух маронитов. Но леди Стенхоп нужны были совершенно верные сведения. Через какое-то время ее посланники узнали правду. Вот только правда была такая, что у многих других, у которых не было столько духа, тут же бы отпала охота мстить: убийцами Бутена оказались ассасины, люди страшного Горного Старца [Ассасины были родом из шиитской секты измаилитов, в конце XI века преобразованной в секретный политически-религиозный союз, использующий скрытные убийства для расширения собственной власти. Этот самый таинственный из всех внеевропейских сообществ орден убийц в течение двух столетий терроризировал Персию, Египет и Сирию, переполняя ужасом всех окрестных повелителей. Разгромленные в XIII веке монгольским полководцем Гулагу, ассасины утратили политическое значение и превратились в самых обычных бандитов, убивающих ради денег или собственного удовольствия. Гнездились они в труднодоступных горных крепостях, потому-то их предводителя и называли Горным Старцем. Он вербовал готовых на любые жертвы исполнителей преступлений с помощью гашиша, откуда и взялось арабское наименование сектантов: гашишины (гашашины), в европейских языках: ассасины. И до сих пор по-французски "assassin" означает убийцу].

В наполеоновскую эпоху ассасины оккупировали вершины и склоны гор Ансариех. Последний из известных нам Горных Старцев, Рокнеддин, жил еще в XIII веке, но с тех пор всегда имелся его таинственный наследник, повсюду сеющий ужас и страх. Менялись неизвестные имена и люди, но Горный Старец существовал всегда, он был бессмертным, словно Папа. Никто, кто не был ассасином, не мог видеть его, не утратив после того жизни; так что, возможно, он существовал исключительно в легенде, но существовал и во всех сердцах пробуждал страх. "Царица Пальмиры" не испугалась и объявила ему войну.

Ей нужно было войско, поэтому она обратилась к паше Акки, Солиману. Тот тянул время, в соответствии с обычаями Востока, который никогда и никуда не спешит. Весной 1816 года леди Стенхоп надела костюм мусульманского повелителя и с мощным эскортом направилась в Акку. Там, не спрашивая разрешения, она вошла в комнату Солимана и бросила ему под ноги два пистолета, крича при этом:

– Я вооружаю тебя, мой кавалер, поскольку ассасины убили одного из моих братьев! Верю, что пистолеты эти ни разу не промахнутся, они будут защищать тебя и отомстят за твоего же приятеля!

Если бы на подобную наглость отважился мужчина, Солиман-паша раскроил бы ему череп ятаганом. Но женщине он поддался. Командиром карательной экспедиции был назначен губернатор Триполи, Мустафа Барбар. Миледи находилась рядом с ним и, зная неспешность Востока, лично проследила за всеми приготовлениями.

Выступили они в июне 1816 года. Месть леди Стенхоп была воистину ужасной – через много еще лет после ее смерти у обитателей гор Ансариех дрожали руки при воспоминании об устроенной ею резне. Три деревни были сожжены дотла, около двух десятков разрушены, от 60 до 300 (здесь источники расходятся в мнениях) ассасинов казнили, одно из орлиных гнезд Горного Старца, расположенную на высоте 1065 метров скальную крепость Келаат-эль-кеф сравняли с землей, а святые останки измаилитских имамов бросили в соседний ручей в качестве мести за растерзанное тело француза.

Прав был Вольтер, который в V акте "Меропы" заявил: "Нужно уметь страдать, чтобы уметь мстить". И не был прав Александр Дюма, который в V акте "Молодости мушкетеров" писал: "Женщины оплакивают умерших, мужчины мстят за них".

Брату полковника, Иосифу Бутену, пекарю из Нанта, Эсфирь отправила трогательное письмо, заканчивающееся такими словами: "Ваш брат переполнял меня восхищением, он обладал всеми добродетелями и талантами римлянина, решительностью настоящего мужчины и достоинством француза".

10

Совершенно правдоподобно, что месть леди Стенхоп не была направлена по нужному адресу; что она покарала лишь орудие, но не руку. В те времена на Востоке, если имелось желание убрать кого-либо чужими руками, достаточно было обратиться к ассасинам, которые, в качестве профессиональных убийц за оплату могли совершить любое преступление. Полковник Миссе, который поначалу пытался вывести Бутена из игры по дипломатическим каналам, и который потом словно тень тащился за ним по буеракам Сирии, денег имел достаточно.

Подобного рода "номера" всегда были и остаются в арсенале любой доброй контрразведки. В наполеоновские времена британская контрразведка прямо специализировалась в радикальном изъятии со сцены агентов противника (вспомните, хотя бы, неожиданную смерть Пирона в Хайдерабаде – глава о Типу-Сахибе). Несмотря на упорные старания, не удалось найти никаких доказательств в пользу гипотезы убийства Бутена по приказу англичан. Зато меня заставило задуматься странное стечение обстоятельств. Так вот, одновременно с Бутеном, в 1810 году, на те же территории и с той же миссией был выслан французской разведкой другой агент, одна из наиболее таинственных фигур той эпохи, бывший мальтийский кавалер Поль Людовик Ласкарис, который, подобно Бутену, действовал в краях между Каиром и Евфратом, и внезапно умер в то же самое, что и Бутен, время, в 1815 году, в возрасте 41 года. Все его документы тут же были перехвачены британским консульством в Каире, потому-то о Ласкарисе мы почти ничего не знаем. Он перешел в легенду и, спустя несколько лет, весьма интересовал "эмира" Ржевуского, который слышал про Ласкариса от арабов.

В свою очередь, уже в 1818 году, так же "неожиданно", в пустыне умер франко-испанский шпион (бывший агент Наполеона), Бадия Кастилло и Леблих он же Али-бей эль Аббасси он же Хадж Али Абу Отман, который, умирая, шептал, будто его отравили ревенем. Леди Стенхоп, которая переписывалась с Леблихом, заинтересовалась этим ревенем, и хотя выполненные по ее желанию химические анализы дали (не без помощи британской разведки) отрицательные результаты наверняка именно тогда у нее открылись глаза.

11

Вскоре после свершения мести леди Стенхоп на постоянно осела на высокой горе Дахр-Джун, километрах в 75 к югу от караван-сарая Мар-Элиас и в нескольких часах конной поездки от Саиды. Высоко-высоко, над деревушкой Джун, вознесла она свой удивительнейший замок родом из сказки (на основе перестроенного ею ранее существовавшего комплекса строений), о котором до нынешнего дня на Востоке ходят мрачные легенды и который был заполнен лабиринтами, тайниками, казематами, ловушками и смертельными западнями, который сам был окружен неправильным сборищем одноэтажных домиков для слуг. На территорию заезжали через киоск в низкой оборонной стене. По бокам от ворот стояли два заостренных кола, предназначенные для того, чтобы садить на них врагов. Хотя леди Стенхоп имела специального палача, эти символы жестокости служили, скорее, для того, чтобы отпугивать нежелательных чужаков, желательных же гостей было весьма мало.

В Мар-Элиас Эсфирь еще поддерживала непосредственные контакты с миром Запада, в Джун она ограничила их до экстремального минимума, полагаясь – в самых необходимых случаях – на переписку. Европейские путешественники, пересекавшие Аравию в те времена, позднее подчеркивали в собственных мемуарах, что попасть к леди Стенхоп было сложнее, чем к султану. Если верить Мейрону, каждый год добивалось аудиенции до несколько сотен человек. Она же отказывала, не обращая внимания на ранги и титулы просителей (отказ встретил даже князя Максимилиана Баварского), и в течение почти двух десятков лет пребывания в Джун леди Стенхоп приняла не более 15 человек, в отношении которых ее каприз был милостивым.

Среди тех, кто добился этой чести, были: поляк Вацлав Ржевуский, немец Пюклер-Мускау, англичане д-р Медден, Александр Кинглейк и ее последний приятель, капитан Йорк, а также французы: Ламартин, купец Дамуасе, виконт де Марцеллус, который посчитал хозяйку "очень красивой", а также Александр и Леон Лаборды. В любом случае всегда имелись причины отступить от правил Ржевуского Эсфирь приняла, поскольку тот был авантюристом ее собственного покроя и знатоком лошадей, которых она любила и разводила с прекрасными результатами; по той же самой причине она допустила к себе торгующего лошадями Дамуасе. Ламартин был знаменитым, и ей хотелось присмотреться к нему (в самом начале она уколола его словами: "Никогда не слышала вашего имени"); с французами она всегда разговаривала о Наполеоне, которого обожала, считая вторым, после дяди Питта, гением в истории; с Лабордом-младшим (Леоном) она много беседовала о магии, и поэтому он впоследствии назвал ее "сумасшедшей старухой".

Но бывало и такое, что ее крепость превращалась в забитый караван-сарай – во время чудовищных воен, которые постоянно перекатывались через горы Ливана и Антиливана. Воевали все со всеми, различнейшие племена и религиозные секты, друзы, метаули, ваххабиты, египтяне, турки, евреи, бедуины, ассасины и один дьявол знает кто с кем. Сотни несчастных людей теряли тогда крышу над головой и блуждали по склонам и ущельям в поисках укрытия. Эсфирь принимала все эти стада голодных, особенно женщин и детей, кормила их, лечила и одевала до того момента, когда военные бури стихали, превращая Джу в приют и больницу.

Неоднократно она и сама становилась зародышем бури. Проживая на землях друзов, она довольно-таки быстро вступила в конфликт с их предводителем, эмиром Бехиром. Вскоре враждебность переродилась в заядлую ненависть, и с тех пор два могущественных повелителя желали ей смерти: Горный Старец и Великий Эмир.

Поединок этот достиг своего апогея, когда Эсфирь поддержала сражавшегося с Бехиром шейха друзов, Джунблата. Бехир победил неприятеля, порубил его тело на куски, которые затем кинул собакам, а семью врага приказал перебить. Жене Джунблата с маленьким ребенком удалось скрыться. Шла она только по ночам, продираясь через занесенные снегом перевалы, днем же спала в пещерах или обиталищах горных отшельников. Сотни людей Бехира охотились на нее, и погоня эта сделалась известной многим. Тогда Эсфирь отправила на дело собственных шпионов, а потом и отряд "коммандос", которые должны были обнаружить и спасти женщину. Командовал ими ее доверенный человек, Ханах Абоуд. Абоуду эта игра стоила жизни, зато его люди выиграли гонку у людей Бехира и привели беглянку в Джун под заботливое крылышко леди Стенхоп.

Узнав об этом, Великий Эмир разъярился и поклялся погубить "царицу Пальмиры". Начался обмен серьезными ударами. Она уничтожила его транспорт мраморных плит, предназначенных для украшения дворца, он же отрезал Джун от любых поставок (особенно воды) и угрожал убить всякого, кто будет помогать его неприятельнице. Какое-то время лилась кровь ни в чем неповинных горцев, гору осаждало 500 солдат Бехира, Эсфирь же спала со стилетом под подушкой. Потом друзы занялись более серьезными заботами, поскольку в совершенно мелкое дело вмешались крупные силы. Горное княжество леди Стенхоп оказывало определенное влияние, если на ход истории Ориента, то на определенные локальные ходы повелителей этого региона. С Эсфирью считались многие, и значение этой женщины в еще большей степени усиливали легенды, окружавшие замок на скале, откуда исходили тайна и страх. Местные племена выражались о леди Стенхоп с уважением, но и с боязнью, называя ее Ситт [На местном наречии: Дама ], в результате чего Дахр-Джун в конце концов переименовали в Дахр-эс-Ситт.

12

Милели Ситт, она же мадам Ситт (так называли ее слуги) проживала в Джун, окружив себя экзотическими невольниками, которых держала в ежовых рукавицах, и стадами одичавших кошек, которые ужасно пугали прибывших сюда гостей. Из европейцев при хозяйке оставались: Мейрон, римлянин Паоло Перини, исполнявший роль управляющего; секретарь Яспер Шассод и чтица Елизавета Уильямс. Но довольно скоро их стало меньше, они либо умирали (неожиданные и таинственные смерти в Джун были не редкими) либо уезжали, так что, в конце концов, с нею остались исключительно туземцы: служанки-металулиски (Сада, Фатоум и др.), бандит, служащий для специальных поручений, Гириус Гемаль, турецкий шантажист Юсуф-эль-Тюрк, всего же 30 человек.

С течением времени Эсфирь полностью отбросила европейские привычки и медицину, она курила наркотики и даже начала предавать христианство в пользу ислама, смешанного с фило-ориентальным религиозным синкретизмом, что образовало эклектическую веру, о которой Ламартин написал после посещения Джун: "Мне кажется, что ее религиозные доктрины представляли собой запутанную смесь различных религий, среди которых она обращалась и жила".

А потом веру в Бога, каким бы он ни был, сменила у леди Стенхоп вера в предназначение. Полностью вымыв из себя остатки рационалистических традиций Запада, окруженная фаталистическим космосом Востока и влюбленная в него, она и сама сделалась фаталисткой. Эсфирь стала искать совета у звезд и занялась предсказаниями и ворожбой (в связи с чем ей дали новое прозвище "Ливанской Сивиллы"), а потом и чарами, из за чего появилось новое имя: "Колдунья из Джун". Она искала посредничества у левантийских духов и призраков, превращая свою пустынь в мистическую святыню каббалы и спиритизма, царство демонов и фантомов, приют для всяческих магов, пророков, предсказателей, астрологов и алхимиков, носителей и певцов вечной загадки, которые тянулись в Джун со всего Востока, зная, что здесь найдут для себя утраченный в иных местах рай. Хозяйка принимала их с раскрытыми объятиями. Среди них был француз Лостанау, якобы бывший генерал махраттов – старец с длинной белой бородой, ходивший по деревням и оазисам с библией в руках, обещая скорый приход Мессии; и арабский мессианист, доктор Метта, который в приступах предсказательного бреда провозглашал, что трон Востока принадлежит Эсфирь Малек, которая вскоре станет более могущественной, чем султан [Сын Лостанау весьма припал к сердцу Эсфири, поскольку физически походил на ее давнюю любовь, генерала Мура, погибшего в Испании в 1808 году. Используемый ею для тайных миссий юноша неожиданно умер в 1820 году, якобы от острой желудочной простуды. Леди Стенхоп очень тяжело пережила его смерть и похоронила юношу в саду в Джун. Старый Лостанау, уехав из Джун, по согласию леди Стенхоп поселился в заброшенном Мар-Эллиас, где хозяйкой и служанкой была вдова доктора Метты]. В Джун происходили многочисленные парапсихологические сеансы, в том числе – и с телепатическими медиумами, весьма похожие на сеансы Калиостро с "голубицей".

Мы обладаем весьма скромным понятием о таинственном мире, который пульсировал собственной жизнью за стенами замка в Дахр-Джун, о фантасмагорических обрядах и ритуалах этой пустыни, а также о демонических фигурах из ближнего круга наиболее интересной женщины во всей истории Востока.

По вечерам я мечтаю о машине времени, которая могла бы перенести меня в эту крепость и позволила бы принять участие в сказочном шабаше магов "царицы Пальмиры". И не только одного меня. В современном царстве телефона и телевизора образовалась столь страшная метафизическая пустота, что все большее и большее количество людей мечтает сбежать из механизированной действительности. Банальность и ограничения собственного существования делают нас более чувствительными к миру тайн, они же превращают нас в искателей континентов мечты и духов: Атлантиды или Эльдорадо, философского камня и эликсиров, которые взвешивают беззубые макбетовские старухи. Некоторые помогают себе наркотиками, другие же углубляются в амазонские джунгли или карабкаются на Эверест; другие же застывают на спиритических сеансах. Такие же как я, оживляют призраки, блуждая по комнатам замка Ее Величества Госпожи Истории.

13

Последние годы леди Стенхоп были печальными. Увлеченность Востоком серьезно подорвала ее финансовое состояние. К старости она оказалась совершенно без средств для поддержания гаснущей славы, а также без друзей; рядом с нею оставались только верный Мейрон и горстка слуг. Она страдала от ужасной горячки, помимо того с нею случались квази-эпилептические приступы ярости, во время которых она каталась по полу и проклинала Англию. В 1838 году Англия отомстила ей – кабинет Палмерстона реквизировал ее пенсию после дяди в пользу многочисленных кредиторов, что столкнуло Эсфирь на самый край бедности. Годом ранее землетрясение сильно повредило ее горный замок. Одежда ее превратилась в лохмотья; она продала все ценное, оставив себе лишь кофейный набор.

По странной иронии судьбы, Бруммель, тот самый "король денди" в прошлом, с которым леди Стенхоп переписывалась много лет, в то же самое время прозябал точно в такой же бедности в небольшой нормандской деревушке, совершенно забытый и покинутый. Король и королева экстравагантности эпохи Романтизма догорали совершенно одинаково. И вместе с ними догорало что-то еще, большее, что сложно назвать, но нечто весьма красивое. Жаль, что истинная красота, как правило, издыхает в лохмотьях.

В конце концов, Эсфирь отослала доктора и большую часть слуг, после чего убила лошадей, которых не было чем кормить. По ее приказу это сделал Осман Чоош. Хозяйка вызвала его к себе и, лежа на софе, с которой не почти поднималась последние несколько месяцев, приказала:

– Осман, выведи лошадей на двор и, прежде чем убить их, шепни каждой на ухо: хватит, ты уже достаточно наработалась на земле, а твоя хозяйка, которая так тебя любит, не желает, чтобы после ее смерти ты попала в руки какого-нибудь жестокого человека.

При жизни она оставила только несколько животных, в том числе и замечательную кобылу, которую много лет готовила для Мессии, чтобы он когда придет на землю – мог въехать на ней в Иерусалим.

"Царица Пальмиры" умирала практически в одиночестве, грязная, в комнате с дырявой крышей, и по помещению гуляли дождь с ветром. Дождь вообще не прекращался целыми неделями, и все вокруг напиталось сыростью. Леди Стенхоп тряслась от холода. В округах Джун начали появляться гиены. Когда собаки загнали одну из них на внутренний двор, и после того, как хищника убили, мадам Ситт приказала принести ее и гладила шерсть – теплую шерсть.

До последних мгновений ее не покидало воспоминание о Бутене.

После того, когда 23 июня 1839 года она умерла во время чудовищной грозы с молниями, все из дому было тут же разворовано. Хозяйку похоронили в саду, ночью, при свете факела. В мрачной церемонии участвовал английский консул в Саиде.

14

И это все. Память о "царице Пальмиры" давно уже умерла на Востоке, поглощенном собственной нефтью и своими пропитанными потом буднями. Минуло уже то время, когда посреди кедров Ливана, в руинах Баальбека и Пальмиры, над песками сирийской пустыни, в умирающих оазисах и на склонах Джебель-Друз, сновали тени двух людей – женщины и мужчины – объединенные объятием и шепчущие слова Сент-Экзюпери: Мы кормились магией песков, другие, возможно, будут сверлить здесь нефтяные скважины и обогащаться ископаемыми пустыни. Но они придут слишком поздно. Ведь пальмовые рощи и девственная пыль раковин отдали нам самую драгоценную частицу: они всего-то могли отдать лишь один час жаркого восхищения, и мы этот час пережили".

ДАМА ТРЕФ

~ 1772

АННА ЛЕНОРМАН

1843

ШПИОНСКОЕ ГАДАНИЕ

Никто не будет в состоянии сорвать ореол у этой ясновидящей, которая первая предсказала Наполеону словами, как бы вынутыми из уст шекспировских ведьм: ты станешь королем, Макбет!

(Из некролога мадемуазель Ленорман в "Journal des debats" от 3.I.1843 г.)

1

Она была самой знаменитой ворожеей современной Европы, личность ее обросла легендарными подробностями; ее системы расклада карт и карточных гаданий до настоящего времени более всего ценятся "специалистами"; даже в начале ХХ века сонники сообщали принципы гадания по руке в соответствии с ее правилами. Утверждают, что именно она предсказала упадок Наполеона и судьбы множества других героев той эпохи. И неважно, что все это неправда, гораздо существенней то, что в нынешнее время, когда мир переживает очередной расцвет для предсказаний и ворожбы, эта женщина все еще пробуждает страсти, и каждый уважающий себя предсказатель будущего клянется, что его карты взяты из той самой колоды "девицы Ленорман".

2

Анна Мария Аделаида Ленорман (Ле Норман) была одним из трех детей торговца сукном и его красивой жены, носившей девичью фамилию Жюбер, и которую госпожа дю Барри в завоевании милостей Людовика XV обогнала на самую малость. Родилась она в Алансоне, около 1772 года, и первые знания испробовала в этом же городе у монашек бенедиктинского ордена, проявляя согласно ее апологетствующих биографов, как, например, профессор Рише – уже в 7 лет удивительнейший ум. Точно так же должно было происходить и во время последующих этапов овладения знаниями (в другом монастыре и нескольких школах) – везде она восхищала собственных учителей проникновенностью, граничащей с ясновидением, в течение пары недель усваивая знания, на освоение которых другим требовались годы. В распространении агиографических [Агиография – описание житий святых (прим. переводчика)] сплетен этим биографам совершенно не мешал тот факт, что "гениальная" девица, завершив образование, писала и выражалась как судомойка, а работу нашла (да и то с трудом) у какой-то модистки, поскольку нигде больше принимать ее не хотели.

Родители довольно рано оставили ее сиротой. О молодых годах "девицы" Ленорман нам известно мало чего, ибо, как удачно написал Ленотр: "Эта женщина, уверяющая, будто у будущего нет перед нею тайн, прекрасно умела скрывать прошлое в мраке тайны". В Париже она появилась в период Террора и, поскольку не грешила ни красотой, ни привлекательностью, наверняка бы умерла с голоду, если бы ее не поддержал пекарский подмастерье Фламмермон. Именно он и познакомил нашу трефовую даму с гадалкой Жильбер.

После краткой стажировки у гадалки мадемуазель Ленорман, выдавая себя за "молодую американку, которая прибыла из-за Океана, чтобы помогать гражданке Жильбер", сама начала просвещать озабоченных вопросами будущего. Слишком крупные квалификации здесь были совершенно излишни – хватало соответствующей дозы эмпатии (умения прочувствовать психическое состояние клиента), хитрости и самоуверенности, объединенных с наивностью клиентов, которые свято верили в то, что дамам пик – это "озабоченная вдова", четыре туза – это "выигрыш в лотерее", два валета – это "хлопоты" и т.д. Клиентуру обоим "ясновидящим" нагонял Фламмермон с помощью рекламных проспектов. Мадемуазель Ленорман он определял в них как феноменальное "дитя Нового Света".

В октябре 1797 года общество Жильбер – Ленорман – Фламмермон начало издавать ежедневную газету "Словечко на ушко или же дамский Дон Кихот", из которой можно было узнать, какая будет погода, что подорожает, а что и подешевеет, и чьи войска получат отлупного. Редакция газеты помещалась на улице де Турнон в доме, где проживала мадемуазель Ленорман – "ответственный редактор" и секретарь "Словечка". Газетенка прогорела уже через несколько дней, что вовсе не сломило троицы, которая переживала и не такие неприятности [Например, в 1794 году их обвинили в ворожбе, и хотя суд признал их невиновными, тем не менее, все их карты и рекламные листовки были сожжены].

Благодаря легендам, распускаемым Фламмермоном, и громкой саморекламе типа: "я же это предсказывала!" (а "предсказывала" она все важнейшие события эпохи, вот только объявлялись все эти предсказания уже пост фактум) – девица Ленорман вскоре затмила свою учительницу, становясь самой знаменитой ворожеей Парижа. Простолюдинки с соседних улиц прославляли ее столь рьяно, что с течением времени ненужным сделался и Фламмермон [Значительно позднее, когда мадемуазель Ленорман умерла, Фламмермон, разъяренный тем, что она ничего не оставила ему по завещанию, судебным путем выдрал из ее наследства 6 тысяч франков и пожизненную пенсию в размере 700 франков].

Из воспоминаний мадемуазель Ленорман о временах Революции мы узнаем, что Эбер неоднократно устраивал для нее свидания с сидящей в тюрьме Консьержери Марией Антуанеттой, и что роялиста д'Амерваля де ля Созотта от гильотины спасла именно она. Мирабо услышал от нее, что его останки будут покоиться в Пантеоне, принцессе Ламбалль она предсказала ужаснейшую смерть, а графу Прованскому – изгнание. Камилл Демулен приводил к ней… Марата, Сен-Жюста, Дантона и Робеспьера! Ну вот, пожалуйста – перед нами вся верхушка Революции, но для мадемуазель Ленорман это совершенно нормальное явление. Связыванию собственного имени с именами великих она предавалась со всей страстью, и только лишь благодаря врожденной скромности сообщала об этих контактах уже после смерти знаменитости. Если бы Марат и все остальные послушались ее советов, у них был бы шанс избежать своей страшной судьбы, но все они оказывались фомами неверующими, глупцами и трусами. Возьмем, к примеру, Робеспьера – он "закрывал глаза, прикасаясь к картам, и дрожал при виде девятки пик ("верная казнь"). Да, да, это чудовище дрожало передо мной!"

Не хотел дрожать лишь один член Конвента, которому она предсказала, что через три месяца ему отрубят голову на гильотине, и который – когда предсказание не исполнилось – подал на нее в суд за мошенничество. Но подобного рода мелочи особо не афишировались, зато "я же это предсказывала!" с каждым днем раздавалось все смелее.

3

Девица Ленорман принимала клиентов (в 1798 – 1840 гг.) на улице де Турнон (квартал Сен-Жермен), в небольшом салоне квартиры на втором этаже, за которую платила 900 франков ежемесячно. В центра комнаты стоял круглый стол из лимонного дерева. На его столешнице Ленорман раскладывала карты. Перед началом процесса ворожения она задавала посетительнице ряд вопросов в определенном порядке: сколько должен стоить совет (от 10 до 100 франков), любимый цвет, животное, начальная буква города, в котором клиентка родилась, страны и т.д. На первый взгляд, все эти вопросы ничего не значили, зато ответы на них давали нашей "Сивилле" достаточно много информации.

После занимающих несколько минут вступительных расспросов мадемуазель Ленорман приступала к футурологическим предсказаниям, формулируя их таким образом, по сравнению с которым восточные арабески становятся образцом простоты и ясности. Альфред Мюссе в своем сочинении следующий автограф предсказательницы, обладателем которого он был: "Светлейшей княжне Багратион. Если, в соответствии с моими советами, Вы останетесь среди друзей – можете быть спокойной. Я Вам сказала: имеется приказ, и это не пустое слово. Много иных было призвано, но Вас, женщину милую, будут стеречь не явно, но совершенно таинственным образом. Возникнет взгляд, что воля навязана, но, не останавливаясь в борьбе, процесс мы выиграем. Но нельзя быть неосторожным; мы страдаем от болезни, в этом-то и смысл приказа; наши интересы запутываются. Отвечаю Вами ради Вас. Ангел Хранитель". Шубу с царского плеча дешифровщику, который с этой головоломкой справится!

Ленорман гадала по картам, по запахам (либомантия), по руке, по кофейной гуще, по омлету, по ногтю на большом пальце (онимерантия), по белку, по свинцу, по стакану с водой или же по капле воды на зеркале (каптромантия), по фитилю свечи (лампадомантия) и один только черт знает по чему еще. Методику она описывала в своих многочисленных книгах столь же понятно, как и ворожила. Вот небольшой пример: "Свежее яйцо носи за собой до того времени, когда пожелаешь извлечь из него белок, при чем необходимо воспользоваться щепоткой соли. В белке этом увидишь ты вещи интересные и необычайные. У древних, которые подобное предсказание ценили выше всего, малое дитя выпускало в сосуд с водой белки из семи яиц черной курицы. В этот момент появляется Альпийская Пастушка, ученица Природы, и белки в сосуде позволяют ей открывать перед нами тайны, которые царственный Повелитель Вселенной скрывает к всеобщему спокойствию".

Помимо того Ленорман использовала петуха, стоящего в кругу из ржаных зерен, обозначающих буквы алфавита. Петух клевал некоторые зерна; достаточно было прочитать буквы, чтобы получить предсказание. Гениально просто!

Читателям, склонным признать все это шарлатанством, спешу сообщить, что девица Ленорман неоднократно и с крайним неодобрением выражалась о "предсказателях-шарлатанах" и об их обманных фокусах. Сама же она гадала только лишь на основании "неодолимых астрономических знаний, вытекающих из науки о числах и из трансцендентальной математики", а патронами ее в этом были такие серьезные духи, как Ариэль (сверхнебесный дух в виде прекрасного юноши с взглядом ясновидящего), Нихариэль (запаршивевший старикашка), Нанаэль (враг гордыни), Маххараээль (преступник), а также Асмодей, Адрамелех, Аластор, Мисроч, Лилит и другие. Как правило, она "в ходе 48-часового размышления переносилась в астральные сферы", где "планируя над всеми подлунными существами, замечала исходящие из них самые скрытые их мысли".

4

По мере того, как Революция преобразилась в Консульство, а Консульство в Империю, слава "Сивиллы с улицы де Турнон" росла. Это была типичная цепная реакция, приводимая в действие крикливой саморекламой и общественной потребностью нематериальных переживаний, характерной для периодов крупных общественных и научных перемен – от гардеробщиц и консьержек, до их мужей, любовников, сестер и приятельниц, образующих толпу.

Из улично-дворовой толпы молва по кухонным лестницам попадала в салоны, здесь же, подкрепляемая приукрашиваемая рассказами титулованных особ, приобретала силы и блеск, притягивая к предсказательнице новых клиентов, жаждающих необычных переживаний, развлечения или же просто желающих стать лицом к лицу с будущим, равно как и утешения типа: бубновый король – "дружба и супружество", туз треф – "радость и счастье" и т.д. Принятый в детстве в цыганскую семью американский этнограф Айен Юрз процитировал в своей книге признания цыганской ворожеи, которые совершенно замечательно объясняют успех девицы Ленорман и гадательного ремесла вообще: "Желание познать будущее рождается из невозможности развеять опасения, что мучают человека. Ворожба, вместо того, чтобы успокаивать, лишь усиливает голод к последующим предсказаниям, так что вскоре это перерождается в некий вид наркотического азарта, настолько более вредного по сравнению с азартом обыкновенным, что вместе с деньгами люди теряют и осторожность".

Про успехи девицы Ленорман в эпоху Первой Империи говорит бесчисленное количество источников. Процитирую только два из них. Министр Карла Х, граф де Монбель, так писал, вспоминая 1811 год: "В Париже того времени некая гадалка пользовалась огромной славой и доверием, что еще раз доказывает, в сколь небывалой степени поддаются предрассудкам люди, в иных случаях достойные наивысшего уважения. Топы лиц обоего полу и различного возраста отправлялись на улицу де Турнон, чтобы выслушивать там пророчества". Зато из полицейского бюллетеня от 5 марта 1808 года мы узнаем, что "У славной предсказательницы, Мадемуазель Ленорман, полно клиентов (…) Практически весь двор просит ее совета и гороскопов, не исключая наивысших лиц. Таким вот образом, заработки этой женщины превышают 20 тысяч франков за год".

В этом месте, ради истины, следует упомянуть, что определение "практически весь двор" по сути своей означало: практически всю женскую половину двора. Отуманивать мужчин мадемуазель Ленорман удавалось уже гораздо труднее. Вот сообщение знаменитого императорского камердинера, Константа, о визите на рю де Турнон: "Госпожа Л.Б. ничего не захотела нам признать, выйдя от гадалки, в отличие от мадемуазели Л., которая, к своей радости узнала, что вскоре выйдет замуж за своего любимого человека – так оно вскоре и случилось. Поддавшись уговорам своих подруг, и я вошел в комнату Сивиллы, но быстро сориентировался, что она меня узнала. По руке она читала мне, что я радуюсь симпатиями великого человека, рядом с которым я имею счастье пребывать, и другого подобного типа глупости. Мне так все это надоело, что я как можно скорее поблагодарил ее за заботы". Данная цитата является доказательством не только того, что не нужно было быть интеллектуалом, чтобы разобраться в предсказаниях Ленорман, но и того, что, по мере возможностей, она собирала тщательную информацию о собственных клиентах, чтобы затем очаровывать их своим "всезнанием".

5

Ретроспективное "всезнание" мадемуазель Ленорман – это дело одно. Другим делом было ее "всезнание" футурологическое. Тут уже она не могла собирать какие-либо сообщения кроме тех, которые предлагали ей сочетания звезд. Тем не менее – особенно, если говорить о долгосрочных предсказаниях, касающихся судеб всего мира и отдельных государств – современники никак не могли обвинить гадалку в лжи или ошибке. Только сегодня мы можем верифицировать ее политическое "ясновидение". И, что интересно – наряду с абсолютной чушью и мутным бормотанием, которое можно интерпретировать как угодно, в этих предсказаниях можно обнаружить достаточно ясно выраженные предложения, которые могут нас заинтриговать. Например:

"В России раб взбунтуется против своего хозяина, жестоко мстя за долгие века унижений. В то же самое время дворянство восстанет против трона, убивая царя и часть его семьи…" (!), или же: "В Испании сторонники республиканцев, пытаясь вернуть порабощенному народу его права, в ходе гражданской войны будут побеждены после страшной резни…" (!) С этими, чрезвычайно удачными предсказаниями соседствуют такие пророчества как видения удивительнейших государств с не менее странными названиями: Нордальбинская Республика (Шлезвиг, Гольштейн и Лауэнбург) или же Пиринейская республика (Испания и Португалия) и другие, им подобные. Теория вероятности в достаточной мере объясняет вопрос – не нужно быть ясновидящим, чтобы, выдав 50 предсказаний, раза два или три попасть почти в точку. Впрочем, мы и сами делаем это постоянно, пытаясь предсказать погоду.

Раз уж мы остановились на политических пророчествах, стоит познакомиться с видением судеб Польши по девице Ленорман. И здесь, наряду с фантазиями ("Франция вернет Польше свободу"), имеются точные попадания: "Польша, сей несчастный, хотя и геройский, народ, восстанет, когда придет пора его освобождения (…) Воскрешенная Польша будет великой державой, но без монарха; печальный опыт минувших лет будет спасительным образом влиять на будущих президентов Польской республики". И тут же рядом совершенно комичное сообщение: "Когда появится возрожденная Польша, все народы Европы подадут друг другу братскую руку и навечно сделаются непобедимыми".

С указанными выше польскими мотивами поляки могли ознакомиться уже в 1887 году, благодаря стараниям Будзислава Едновольского (скорее всего, это псевдоним), который за собственный счет издал в Кракове брошюру "Предсказания пророчицы Ленорман (знаменитой гадалки Наполеона I) о будущем Европы и Польши, исполнившиеся с 1848 года и до тех, что должны исполниться до 1899 года" [Как видно из этого, даже удачные попадания "Сивиллы" были точными только относительно содержания, но не дат]. В брошюре можно найти фрагменты удивительнейшего "письма" Адама Мицкевича одному из редакторов:

"Болею. Вчера, когда вышел от себя, со мной приключился настолько странный случай, столь непохожий на правду! Даже в голове у меня все кружится! А ведь все это самая истинная правда, сам убедишься. Как раз от тебя нес я в типографию свое политическое произведение: и тут случайно оказываюсь перед домом мадемуазель Ленорман. Про нее я слышал чудеса; посему любопытство толкнуло меня посоветоваться с этой бабой. Признаюсь, хотел спросить у нее только две вещи: как скоро стану я верховным вождем, и когда, в соответствии с моим планом, Европа получит конституцию; и тут же, кого из нас (…)

Наговорившись со мной достаточно, баба задумалась, затем рассмеялась и сказала: "Забери свои двенадцать франков. Вижу, что ты поляк, значит бедняк, да еще и дитя, так что деньги тебе нужнее, чем старику. Хуже того, вижу, что под мышкой держишь рукописи: так что прибавлю тебе несколько франков на типографию". Ты, конечно же, догадываешься, мой гражданин, что я отбросил это предложение с презрением. "Прошу прощения (сказала тетка), нравится мне твоя живость и открытость, твое любопытство к судьбам Отчизны; румянец, выступивший на щеки твои, и огонь в глазах, когда ты спрашивал, что с Польшей будет, это все добрые знаки. Давай согласимся; ты тщеславный самохвал, но исполненный добрых намерений. Покажу-ка я тебе интересную вещь". И вот тут, смотри, мой гражданин, ибо истинную правду пишу, закрутилась она на одной ноге, что-то шепнула, хлопнула рукой по столу; и внезапно, непонятно откуда, появилась на нем огромная Газета – я буквально остолбенел – угадай, какая? Газета, величиной с английский ежедневник "Таймс", напечатанная по-польски, шрифт – сам гляди (посылаю тебе кусочек), разве не лучше английского; газета с титулом громадными буквами "Газета Шавельского Воеводства", а дата – год от Рождества Христова 1899! В три колонки; порядок странный: вначале экономические известия, потом научные, в средине события национальные, устройства всяческие и т.д.; под самый конец короткое политическое приложение, неинтересное. Видно, что в 1899 году по всей Европе мир. Газета эта у меня имеется, читал ее всю ночь, даже заболел от изумления. Посылаю тебе вырванный клочок, который можешь напечатать, поскольку касается эмиграции нашей, или же пилигримов, как сами их называете. Остальное пришлю позднее; разместишь ее в редакции, чтобы убедить любопытствующих в правде того, о чем пишу".

Далее в упомянутой брошюре помещалась "перепечатка" из Газеты, заполненная комичными размышлениями, и вправду неинтересными. Я не являюсь знатоком эпистолярного наследия Мицкевича, но цитируемое "письмо" своим стилем и нагромождением неправдоподобных ситуаций (Эта щедрость гадалки! Этот лепет пророка!), оскорбляющие интеллект поэта, обнажает свое происхождение. Можно предположить, что его спрепарировал сам господин Едновольский или же кто-то из его "остроумных" компаньонов [У Едновольского письмо это снабжено датой 2.04.1833 г. В полном издании произведений Мицкевича (Варшава, 1955 г.), понятное дело, этого письма нет, равно как нет и никакого другого с подобной датой]. Но оно свидетельствует все же (и только потому его стоило здесь процитировать) о том, как долго в Польше XIX века еще пользовались именем мадемуазель Ленорман для самых различных спекулятивных целей, и каким авторитетом была "Сивилла".

6

В отличие от цитированного выше, сообщение в письме о визите у гадалки авторства другого великого польского романтика, Юлиуша Словацкого, является аутентичным. Он посетил ворожею вместе с приятелем, Михалом Скибицким, и вот как описал это событие в письме матери из Женевы (30.12.1832 г.):

"Тогда мы сразу же составили проект похода к Мадемуазель Ленорман. По счастью, нам была известна улица, где она проживает. Дом же, в котором Сивилла живет, отмечен вывеской над подъездом: Librairie de Mlle Lenormand [Чтобы прибавить себе весу, гадалка рекламировала себя следующим образом: "Мадемуазель Ленорман, автор-издатель, улице де Турнон, предместье Сен-Жермен"]. Заходим в прихожую – нас встречает старая дуэнья, спрашивая, пришли ли мы на консультацию. Мы ответили, что так, и тогда нас запустили в приятно меблированную комнату, в которой все стены покрыты были картинами разных чудес естества, и среди картин этих висит огромный портрет самой ворожки в бархатном черном платье с золотой бахромой по низу, изображающий ее в задумчивой позе. Несколько прибывших перед нами особ ожидали, когда им погадают. Из соседней же комнаты было постоянно слыхать бурчание колдуньи (…) Наконец она впустила нас в свою комнату. Как она выглядит, сейчас опишу. Это уже старуха, лет около 60, толстая – низкорослая, с горбом на спине – одетая в серое платье – на голове множество локонов – и на них, набекрень, словно мужская шляпа, напяленный громадный черный берет – черты лица у нее совершенно польские, немного напоминает тетку Пуласкую".

В последующей части письма мы находим точнейшее описание системы одурачивания клиентов "Сивиллой":

"Она уселась в кресле с поручнями, у столика с потертым сукном – на столе лежало множество карт различной величины. Мы тоже присели рядом к столу. Когда ее спросили, она ответила, что цены на гадания самые разные; от 6 до 60 франков. Мы попросили показать нам 6-франковое будущее. И тут можете согласиться, что людям, платящим шесть франков за глупости, больших чудес предсказать она не могла. Мне первому она задала такие вопросы: "В каком месяце родился?" – "В августе" – "Какого числа?" – "23" [Словацкий сообщил дату своего рождения по российскому календарю] – "Первая буква имени?" – "Ю" – "Первая буква в названии страны?" – "П" – "Какой цвет в одежде предпочитаю?" – "Черный" – "Какое животное более всего люблю?" "Пса" – "Какое животное более всего не терплю?" – "Паука" – "Какой цветок люблю более всего?" – "Розу". На этом она закончила – и, взяв колоду обыкновенных карт, выложила из них длинный ряд, всякий раз отбрасывая по две карты. Потом взяла огромные карты со странными изображениями – и приказала выбрать левой рукой 11 из них – остальные отложила. Потом из третьей, такой же большой колоды приказала мне выбрать 23 карты – из отобранных сложила громадный веер – и уже по вееру этому начала гадать – словно дьячок, монотонно и очень быстро. Предсказания самые банальные: среди всего прочего сообщила, что любить я буду два раза – что собираюсь в путешествие, начинать которое она мне не советует вплоть до получения каких-то известий – что только лишь через девять месяцев мне станет известно о собственной судьбе что я способный, но она советует мне завершить то, что набросал – что между 27 и 28 годом собственной жизни я буду весьма счастлив – и что в это время со мной многое случится. Вот почти что и все предсказания, только последние достаточно интересные (…) Мутит баба голову, и ни с чем отправляет больных здравым рассудком пацентов".

Покинув дом гадалки, Словацкий и Скибицкий отправились прогуляться в Люксембургский сад, дискутируя относительно темы собственного приключения: "Беседовали мы долго, друг над другом подтрунивая, а потом невольно задумались, и он отозвался первым: "А знаешь, жалко, что не дали мы бабе по 60 франков, может тогда бы она больше чего сказала". Тут я рассмеялся над его словами – прекрасно показывали они легковерие человека – и выдали его до самой глубины сердца; только и час я признаться должен, и признался ему в этом, что после долгих раздумий и сам к той же мысли пришел".

Вопреки поговорке, на сей раз поляк оказался умнее перед бедой и потратил меньше денег, чем мог бы.

7

С самого начала и до конца XIX века, и даже позднее, предсказания парижской гадалки волновали польскую общественность, нафаршированную дурацкими описаниями ее "ясновидений". В определенном смысле имеющий заслуги Юлиуш Фальковский в собственных мемуарах о 1809 году приводит такое, взятое, правда, "из вторых рук" высказывание Анетки Потоцкой в одном из варшавских салонов:

"Никто из присутствующих здесь и не догадывается, какое будущее Великому Наполеону, укротителю всей Европы, ворожит мадемуазель Ленорман. Я была у этой славной предсказательницы перед самым своим выездом из Парижа. Я задавала ей различные вопросы, касающиеся собственной особы, и гадание давало ответы, одни совершенно правдоподобные, других же я совершенно не ожидала. В самом конце я попросила, чтобы она кинула карты на дальнейшую судьбу Императора и императрицы. Та ответила, что уже неоднократно совершала малое и большое гадание ("le petit et le grand jeu") на этих лиц, желая знать, как они кончат, и всегда выходило одно и то же: то есть, что у Наполеона от всей его громадной державы не останется ни пяди земли, что Жозефина еще раньше слетит со своей высоты, и что оба умрут в страшной нищете".

Далее Фальковский со всей серьезностью прилагает собственный комментарий: "Ворожба эта, похожая на дурную шутку относительно тогдашних обстоятельств, высказана столь комичным тоном, что все присутствующие хором расхохотались, даже вечно зажатый господин де Серра [Жан Шарль Серра, резидент Наполеона в Варшаве] не смог от громкого смеха удержаться, и с тем вся компания разошлась".

Вся описанная выше сценка, в которую столь поспешно поверил Фальковский, не имеет в себе ни малейшего признака правдоподобия, и не только потому, что гадалка – о чем знала вся Европа – "предсказала" все это с опозданием по времени, уже после падения Наполеона, но и по той простой причине, что Потоцкая возвратилась из Парижа только лишь в 1811 году, так что в варшавских салонах в 1809 году никаким чудом пребывать не могла. Фальковский наверняка бы сориентировался в этом, если бы, составляя собственные мемуары, взял в руки воспоминания Потоцкой о ее пребывании в Париже, в которых, правда, она сообщает, что половина предсказаний Ленорман уже исполнилась, но и достаточно четко говорит о том, что… никогда гадалку не посещала.

Но давайте закончим с польскими мотивами в истории моей трефовой дамы, чтобы перейти к самому интересному, и вместе с тем наименее известному аспекту ее деятельности.

8

Прослеживая историю жизни знаменитой гадалки, в какой-то момент до меня дошло, что деятельность этой женщины не ограничивалась предсказаниями. Короче говоря – я пришел к убеждению, что она была шпионкой, работавшей на австрийское правительство. Чтобы поддержать эту гипотезу, прямых доказательств я не нашел, хотя количество весьма много говорящих косвенных фактов – о чудо, совершенно не принятых во внимание биографами гадалки весьма впечатляет.

Сивилла с улицы де Турнон страстно желала сыграть роль в политике, чего, собственно, она и не скрывала. На практике это ей не слишком удавалось, что совершенно не мешало ей впоследствии создавать мифы на этот счет в собственных книжках. Опять же, она постоянно предсказывала судьбы государств, народов, политические и общественные события, но настолько туманно, чтобы впоследствии ее нельзя было бы обвинить в ошибке. Вот несколько образчиков: "Если принадлежащий к какому-либо народу человек будет очернен в глазах чужеземца, это явный знак, что в государстве том царит страх (…) Наступит ли конец испанским бунтам? Сатурн еще не прекратил наносить удары! Да расцветут все ветви древа Гессена! Manibus date lilia plenis! Звезда Востока благоприятствует Польше (…) Ключ Средиземного моря будет похищен Орлом!!! О Рим великолепный – будешь ли ты уязвлен? О Лютеция – слушай! слушай! обитатели твои станут избранниками века!"

Не имея возможности войти на политическую сцену через главный вход (охотнее всего она бы вошла через триумфальную арку), мадемуазель Ленорман пыталась найти туда дорогу через заднюю калитку. А одной из калиток, ведущих к этой цели, как раз и является шпионское ремесло. Занималась ли она им?

Французская полиция должна была задавать себе тот же самый вопрос, потому что уже с 1804 года жилище гадалки очутилось под постоянным наблюдением агентов Фуше. Они записывали имена всех наиболее значительных клиентов; время от времени кто-либо из агентов наносил "Сивилле" визит, притворяясь ищущим совета или предсказания. О чудо – девица Ленорман, располагающая столь необычными способностями к ясновидению, совершенно не догадывалась об этих штучках до тех пор, пока кто-то не донес ей об этом.

Первый полицейский рапорт выглядел следующим образом: "Некая девица Ленорман, занимающаяся ворожбой на улице де Турнон, утверждает, будто она является кузиной Шарлотты Корде [Убийца Марата]. Каретами съезжаются сюда глупцы из самых высших сфер (особенно женщины) и просят совета. Говорят, что супругу начальника специальной жандармерии облапошили здесь более, чем на 4 тысячи франков в течение всего лишь полутора лет". Особую пикантность придает данному отчету факт, что начальником специальной жандармерии в то время был Савари. Если бы в голове этого фанатичного и жестокого слуги корсиканца появилась хотя бы тень подозрения – девица Ленорман не увидала бы солнечного света до 1814 года; вот только как мог он подозревать гадалку, если его собственная жена приходила на улицу де Турнон советоваться о будущем? Взаимоотношения между министром полиции и начальником личной охраны Наполеона, которые я выяснил в главе о трефовом тузе, достаточно объясняют издевку в адрес мадам Савари, содержащуюся в направленном Фуше рапорте.

У Фуше, который вначале лишь подозревал, будто знаменитая гадалка занимается шпионской деятельностью (как, впрочем, практически все предсказатели того времени), вскоре должны были появиться доказательства этого. Иначе говоря, этот суперполицейский должен был сделать правильные выводы из такого, например, рапорта собственных агентов, как цитируемого ниже доклада от 5 марта 1808 года: "Господин де Меттерних, посетивший гадалку в пятницу, был изумлен точностью ее высказываний относительно текущей ситуации. Присутствующая при этом мадам Жюно сопоставила слова мадемуазель Ленорман со словами, которые Его Императорское Величество, будучи в маске на балу у Ее Императорского высочества принцессы Каролины, сказал Меттерниху (…)". Вот это было уже почти что доказательство.

Виртуоз австрийской дипломатии XIX века, князь Меттерних, был интеллигентным и прекрасно образованным рационалистом, посему предположение, будто он приходил советоваться с гадалкой, походит на безвкусную шутку. В 1806 – 1809 годах он исполнял в Париже функции посла Вены, неофициально же шефа-координатора австрийской разведывательной сети во Франции. В связи с этим возникает вопрос: чего эта лиса искала у шарлатанки с улицы де Турнон? Именно такой вопрос наверняка задал себе Фуше, и ответ на этот вопрос, наверняка, звучал следующим образом, что австрийца точно уж не интересовали известия типа: перевернутая пиковая дама – это "желание заключения повторного брака", а девятка пик – "успех в делах".

Интересно отметить – упомянутая в полицейском рапорте госпожа Жюно, то есть, княгиня д'Абранте, тоже находилась под наблюдением полиции, и в конце концов ее выдворили из Франции за контакты с Меттернихом, хотя эти контакты были исключительно телесными. Госпожа д'Абранте была одной из наиболее влиятельных придворных дам, близкая подруга молодых лет Наполеона, супруга генерала Жюно, хорошая знакомая многих государственных деятелей. Только все это не помогло ей избежать немилости – по рекомендации Фуше Наполеон приказал ей отбыть в Испанию. Зато мадемуазель Ленорман, у которой не было таких связей и которая была гораздо более подозрительной, за границу не выкинули. Неужели Фуше забыл подать соответствующее заявление?

Следующий вопрос звучит так: почему Фуше, который регулярно подавал императору полицейские бюллетени, не сообщил прямо, для каких это гаданий служат карты девицы Ленорман? Ответ на этот вопрос не вызывает ни малейших трудностей. Князь Отранто был записным предателем, точно так же, как и князь Беневенто (Талейран). Оба эти государственных деятеля, исполняя министерские должности… продавали французские государственные тайны России, Австрии и Англии, за тем только исключением, что Талейран был напрямую связан с российской разведкой, а Фуше сотрудничал с… Меттернихом (!), помимо того он, время от времени, подпитывал информацией британскую и царскую разведки (в последнем случае он пользовался посредничеством Талейрана) [В тайной корреспонденции российского посольства в Париже Талейран был обозначен следующими шпионскими криптонимами: "кузен Анри" и "Анна Ивановна", а Фуше – "Наташа". Оба они, подобно всем высшим чиновникам и маршалам, изменявшим Наполеону (например, Кларк, Мармон, Огеро) были масонами, и потому название книги Шарля де Флахо "Масоны – могильщики I Империи" можно признать полностью обоснованным. Масонство стремилось к свержению Наполеона, и оно своего добилось].

Изменявший Наполеону Фуше смотрел сквозь пальцы на деятельность многих врагов Империи. Если же говорить о мадемуазель Ленорман, он не только глядел сквозь пальцы, но и совершенно откровенно прикрывал ее. Так например, когда до императора дошли не совсем хорошие известия о гадалке, министр полиции тут же постарался развеять подозрения, составляя документ, в котором писал следующее: "Девица Ленорман действительно ведет подписное бюро на улице де Турнон, беря очень приличную оплату за услуги, пользующиеся высоким реноме, но жалоб на нее нет, в связи с чем полицейский надзор с нее необходимо снять". Когда же, за прямое вмешательство в политические дела, Наполеон по своему личному приказу посадил "Сивиллу" в тюрьму Маделонетте (16.12.1803 г.), Фуше несколькими днями позднее (01.01.1804 г.) освободил гадалку, потому – если верить барону Маневалю что она пообещала министру полиции удачный гороскоп. Во французских исторических исследованиях можно найти мнение, будто мадемуазель Ленорман "пользовалась благосклонностью Фуше". Несомненно.

В 1810 году Фуше отправили в отставку. Если бы его наследнику на посту, Савари, удалось получить министерские досье, Ленорман наверняка не прожила бы и месяца. Но – как мы помним из главы о Шульмайстере – Савари застал в полицейских архивах только дымящуюся золу.

Как мне кажется, гадалка не была постоянным агентом Австрии, а только лишь время от времени продавала имеющуюся случайную информацию Меттерниху. Сообщения она вытягивала от своей титулованной клиентуры, но вот откуда могла бы она брать информацию такого ранга, чтобы та могла интересовать Вену? И на этот вопрос тоже легко можно ответить: от некоей суеверной креолки, которой ужасно повезло, что в эпоху Директората в нее влюбился бледнолицый юноша с Корсики, от императрицы Жозефины.

9

Склонность к суевериям Жозефина впитала с молоком матери. Ее родительница, мадам Тпшер де ла Пажери, на Мартинике была постоянной клиенткой "ясновидящей" ведьмы Эвфимии. Старуха указывала воров среди чернокожих рабов и, как гласила легенда, якобы, предсказала Жозефине: "Ты станешь больше, чем королевой, но умрешь в нужде". Что-то в этом быть должно было, потому что, когда Жозефина стала императрицей, она делала все возможное, чтобы привлечь эту женщину в Париж – но безуспешно. Несерьезной зато является информация из мемуаров графа де Монбель, якобы Наполеон посылал Эвфимии дорогие подарки, в том числе – свой миниатюрный портрет в бриллиантовой оправе. Губернатор Мартиники в 1825 – 1827 гг., де Буйи, видел, правда, на лохмотьях ведьмы императорский медальон, только он, несомненно, был прислан Жозефиной. В Париже Эвфимию Жозефине заменила мадемуазель Ленорман.

Трудно сказать наверняка, когда они познакомились. Во время процесса (одного из многих) по обвинению в мошенничестве, в котором "Сивиллу" обвинил садовник Тампонне, выявилось, что в самом начале эпохи Консульства Жозефина искала у девицы Ленорман подтверждения предсказания, которое Наполеон, якобы, получил в Египте – что он станет повелителем Франции. Сама гадалка в собственных мемуарах утверждала, что знакомство это случилось еще ранее, поскольку, еще перед тем как нагадать Жозефине корону, она же предсказала ей тюремное заключение в период революционного Террора.

В эпоху Консульства и Империи Жозефина постоянно посещала дом на улице де Турнон, а также приглашала ворожку в Тюильри, где щедро вознаграждала, что подтверждают, среди всего прочего, в собственных воспоминаниях граф де Монбель, маркграф д'Анспах и госпожа д'Абрантэ (Жюно). Во время этих встреч неосторожная и наивная императрица, умело провоцируемая, болтала гораздо больше самой гадалки, а ведь живя с повелителем половины континента, ей было о чем болтать. Так что ничего удивительного, что господин Меттерних столь охотно поддерживал контакты с "ясновидящей".

Понятное дело, для мадемуазель Ленорман клиентка в виде первой дамы Европы была фантастической рекламой, вот она и хвалилась этим на всех углах. Возможно, императору это никак бы и не мешало, но, зная собственную жену, он понимал, что гадалка способна вытащить из нее любую тайну, а вот это уже противоречило бы государственным интересам. В результате, он категорически запретил супруге поддерживать компрометирующий ее контакт с шарлатанкой. По образцу опытных жен Жозефина подчинилась, после чего… все так же встречалась с гадалкой, только что теперь уже тайно, у своей тетки Гортензии, в доме на улицу Церутти.

Завидующие Австрии разведки других держав также решили воспользоваться известной всем слабостью Жозефины. В Париже, ни с того, ни с сего, вдруг появился молодой и чертовски привлекательный Геррманн, знаменитый немецкий гадальщик. Императрица, естественно, с радостью приняла его в Тюильри, несмотря на явный запрет мужа. Совершенно случайно, зайдя без стука в покои супруги, Наполеон застал там Геррманна. Гадальщика выбросили за двери, и он, видимо, еще и радовался, что дело на этом и завершилось. Довольно скоро стало известно, что Геррманн был агентом британской разведки.

Здесь же, видимо, следует заметить, что еще до 1800 года Фуше платил Жозефине 1000 франков ежедневно за… интимную информацию, касающуюся ее супруга! Шокирующе, не так ли? Другое дело, что в случае Наполеона Фуше делал это, скорее, "ради спортивного интереса", чем по необходимости, ибо потому, что он никогда не осмелился бы (нет, самоубийцей он никогда не был) шантажировать императора известиями о его личной жизни. Другое дело, целая куча высших чинов Империи – этих Фуше держал в ежовых рукавицах, благодаря имеющимся у него сведениям об их интимной жизни, и с помощью такого рода информации он призывал господ к порядку, когда те пытались наступать ему на пятки. И метод этот никогда не устаревает. В пятидесятых годах нашего века Аденауэру страшно докучал его оппонент, вице-канцлер Блюхер. Рассерженный Аденауэр обратился в тайне к западногерманской разведке. Вскоре после того, во время резкой политической дискуссии, он отвел Блюхера в сторонку и, улыбаясь, спросил:

– Вот скажите мне, герр вице-канцлер, почему вы обязаны делать эти вещи исключительно с мулаткой?

С тех пор у Аденауэра уже не было никаких неприятностей со своим вице. А нам пора вернуться к девице Ленорман и к той роскошной французской императрице, которая в секрете продавала собственного мужа "князю полиции".

10

9 декабря 1809 года, уже выразив согласие на развод с Наполеоном, Жозефина отправилась к Ленорман, чтобы узнать, что же еще готовит ей судьба. Гадалка тут же разболтала подробности развода, вытащенные ею от находящейся в депрессии клиентки, прибавляя ради украшения собственный "сон", в котором наличествовали "змеи Лаокоона, оплетающие императрицу". (Значение этого сна она никак не объясняла, "по приказу гения Ариэля".) Тут уже у Наполеона лопнуло терпение, и 11 декабря "Сивиллу" вновь посадили, почти на две недели, на сей раз в аресте префектуры. Полицейские, которые, ничтоже сумнешеся, арестовали ее прямо во время сеанса "ясновидения", забыли, правда, забрать из ее квартиры волшебное хрустальное зеркало, 3 "греческие палочки" и "99 предсказание Зороастра", зато, к сожалению, конфисковали волшебную палочку, 7 огромных папок с математическими таблицами и не менее громадную папку с данными многочисленных "адептов".

А теперь давайте подумаем – если этот арест был всего лишь наказанием за излишнюю болтливость и вмешательство в личную жизнь императора (как утверждают биографы гадалки), тогда зачем было проводить сверхтщательный обыск в ее жилище? Скорее всего, это арест был поводом для проведения этого обыска. На это явно указывает тот факт, что агенты даже не прикоснулись ко всякому реквизиту для фокусов вроде "греческих палочек", зато тут же конфисковали список лиц, постоянно посещавших "Сивиллу" и называемых ею "адептами" или же "истинно верующими". Вывод прост – среди них искали лиц, связанных с иностранными разведками. Наиболее же симптоматичным является то, что арест по приказу императора произвела парижская префектура (Дюбуа), и Фуше тут не мог сказать ни слова. Полиция префектуры, о чем я уже упоминал, в руках Наполеона была инструментом для контроля над полицейской "гвардией" министерства Фуше, и Дюбуа имел в подобных случаях право подавать рапорты непосредственно на стол императора (пропуская министра).

12-дневное пребывание мадемуазель Ленорман в аресте по ее словам выглядело следующим образом: в самом начале она потребовала от стражника "черную курицу, которая еще не несла яиц". Перепуганный охранник сбежал. Допрашивавшие ее полицейские, якобы, были поражены ее проникновенностью: она угадывала и заранее записывала на бумаге вопросы, прежде чем их ей задавали. В камере она составила гороскопы следующих господ: Фуше, Дюбуа и Вейре (генерального инспектора), раскладывала пасьянсы и ворожила по капельке воды на карманном зеркальце, по запахам и по фитилю свечи. Этот последний нагадал ей визит. И действительно, на следующий день, к обеду, ее посетила жареная куропатка, внутри которой "Сивилла" обнаружила письмо от Жозефины.

Полицейским (которые, кстати, издевались и насмехались над ней сколько влезет) она заявила, что тюремные стены рассыпались бы по единому ее кивку, если бы только она располагала конфискованным магическим талисманом, владению которым ей завидуют величайшие предсказатели мира. В результате этой неустанной болтовни тюремный ключник заснул, что гадалка интерпретировала как доказательство собственной сверхъестественной силы (правда, как только она раскрыла рот, ключник тут же проснулся).

Срок освобождения наша трефовая дама нагадала себе по кофейной гуще. Покидая тюрьму, она оставила здесь большую часть конфискованных у нее вещей, забирая лишь "печать Великого Востока", являющаяся признаком склонности, которой дарил ее "Сверхмудрый". При случае, она дала маленький урок пялящимся на ее выход стражникам, вызывая за воротами тюрьмы Ариэля, который тут же появился в виде маленького старичка и своей черной тростью начертил круг, затем лично прикоснулся к каждому из зевак, превращая их в статуи. Мадемуазель Ленорман, правда, сжалилась над ними и упросила Ариэля снять заклятие с несчастных, после чего вместе со своим "гениальным духом" отправилась домой.

В своем сообщении о пребывании в тюрьме "Сивилла" не убереглась от парочки мелких неточностей, хотя бы в описании составления "благовоний для Меркурия" из десяти зернышек олибана, трех крупинок соли и внутренностей, вытащенных из… зажаренного гуся, поданного ей на ужин.

11

Если мы примем, что Ленорман была шпионкой, то какими мотивами она руководствовалась? Ими были деньги (их всегда ей не хватало, хотя другим она предсказывала номера выигрышных номеров в лотерее!) и желание отомстить Наполеону, который с издевками лишил ее надежд получить пост придворной гадалки Французской Империи [Официальное прошение по данному вопросу Ленорман подала лично императрице Жозефине]. Сведения о том, что Наполеон пользовался ее услугами (мы находим такие сообщения у де Монбеля, в письме Юлиуша Словацкого из Женевы своей матери, а также в десятках иных документах той эпохи) были пущены в оборот ею самой. Так, например, в 1831 году она опубликовала в книжке, названной "Тень Генриха IV в Орлеанском дворце" такие сенсационные сообщения: "У Наполеона имелась привычка перед началом новой кампании спрашивать у Жозефины, ворожу ли я ему успех. Если ответ был положительный – тогда от удовольствия он потирал руки".

Сам император на острове Святой Елены сказал: "Уж если мне и пришлось искать чудес, то, скорее, в религии, но не в штучках шарлатанов как Калиостро или девица Ленорман".

Время явной мести (поскольку тайной местью была шпионская деятельность) для нашей гадалки пришло сразу же после падения Наполеона. Во второй половине 1814 года мадемуазель Ленорман опубликовала книгу "Пророческие воспоминания Сивиллы". Воистину – название гениальное, и одновременно все объясняющее: воспоминания о предсказаниях! И чего только там нет! Оказывается, она предвидела все исторические события, включая поражение похода на Москву и отречение императора. Она ничего этого не сообщала исключительно в связи с возможными репрессиями и врожденной скромностью. Зато в этих мемуарах буквально роится от подколок в адрес Бонапарте и выражений обожания к Бурбонам.

Страсть к литературному творчеству не покинула "Сивиллу" до конце ее дней. Книжки в нескольких томах она плодила одну за другой (или же обещала, что напишет), все под потрясающими названиями (например: "Суть вещей или же правда о Наполеоне"), которые книготорговцы принимали с неохотой, поскольку бестселлерами они никак не становились. Когда в 1820 году появились два тома "Исторических мемуаров и секретов императрицы Жозефины", гадалка утверждала, что написала их под диктовку жены Наполеона, жизнью которой она управляла столько лет. Тем не менее, хотя стиль Жозефины был здесь подделан неплохо, семья императрицы быстро доказала, что писанина эта является наглым апокрифом.

В 1817 году "Сивилла" серьезно обогатила наши познания о Ста Днях, описывая в "Предсказаниях Сивиллы", как Наполеон, прибыв с Эльбы в Париж, зачитался ее "Пророческими воспоминаниями…", с двумя экземплярами которых он уже никогда не пожелал расстаться, и как плакался он над собственной глупостью и недоверием ("Ах, ну почему же не поверил я этой ясновидящей, которая все предсказывала?!"). Затем было весьма существенное для знакомства с психикой "бога войны" описание ночи, во время которой на Наполеона напали оскорблявшие его духи, а он только всхлипывал и от страха спрятался под одеяло. И вот тут, во время чудовищной бури с молниями, первая из которых расколола императорский бюст, появилась мадемуазель Ленорман, которая пожурила Бонапарте, а потом с помощью своего талисмана освободила его от кошмаров. Многочисленные свидетели (?!) этого чуда от впечатления пали на колени. Ну вот, пожалуйста – если бы не "Сивилла из предместья Сен-Жермен" мы бы никогда и не узнали, что Наполеон спал в компании множества лиц.

12

Когда в Аи-ла-Шапелль происходил конгресс Священного Примирения, мадемуазель Ленорман тут же отправилась туда, наверняка по причине "служебных обязанностей" относительно Меттерниха. Прогуливаясь в горах, она встретила "пророка Мюллера", единственной одеждой которого была импонирующих размеров борода. Этот старец с "синими, бескровными губами" рассказал ей множество интереснейших вещей, например, что в 1899 году все негры сделаются белокожими, и что сама она должна отправиться в Брюссель.

Выполняя указание, мадемуазель Ленорман в 1818 году открыла в Брюсселе гадательный кабинет, вот только лишенные чувства юмора бельгийцы вскоре поставили ее перед судом за мошенничества. Даже перекупки издевались над ней, когда она спрашивала: "кто там?", слыша стук в двери, а адвокат, у которого она спросила, какие у нее шансы в суде, ответил на это:

– Дорогая моя, да вы обязаны знать об этом лучше, чем я.

Столь же неудачно она нагадала относительно продолжительности собственной жизни. В "Воспоминаниях из Бельгии" она заявляла, будто будет жить 123 года, но, видимо, с ее памятью начали происходить какие-то недотыки, поскольку в той же самой книге, только через 256 страниц, она же сообщила, что проживет 115 лет. На самом же деле прожила она всего лишь 71 год; смерть пришла к ней 25 июня 1843 года на рю де Санте в Париже. Своему племяннику, Мишелю Гюго, она отписала в завещании несколько десятков тысяч франков. Похороны у нее были просто великолепные. Из собора Сен-Жак дю От-Па, неф в котором был полностью обит белой тканью, ее останки на кладбище Пер-Лашез отвез катафалк, в который была впряжена четверка лошадей. А за гробом шла сотня плакальщиц со свечами в руках.

ДАМА БУБЕН

1777

ЮЛИЯ РЕКАМЬЕ

1849

ЗАГАДКА ГОСПОЖИ РЕКАМЬЕ

Интересно, каким был бы ответ Ларошфуко, этого гениального моралиста и знатока людских душ, если бы ему предложили загадку госпожи Рекамье со всем багажом относящихся к ней фактов и связей. Я уверен, что он посчитал бы ее великой, одухотворенной, милой женщиной, но вместе с тем – опытной кокеткой, жадной, хотя хитрой и предусмотрительной, ненасытной в накоплении почитателей и насыщающей свою гордыню коллекционированием их титулов, умелой в искусстве отмеривания и распределения собственных милостей, стоящей над всеми, хотя никто не мог похвалиться, будто обладал ею.

(Франсуа Гизо)

1

Она была абсолютной красавицей. Идеально сложенная фигура, восхитительная линия шеи, небольшие коралловые губы, вьющиеся локонами волосы, деликатный носик и ни с чем не сравнимая кожа – вот атрибуты ее красоты, для которой современники искали аналогий с легендарной красотой Клеопатры и мадонн Ренессанса. "Она объединяла в себе красоту, прелесть и простоту какой-нибудь из мадонн Рафаэля", – написал Тибодо, а госпожа д'Абранте вторила ему: "Я замечала в ней подобие с итальянскими мадоннами и восхищалась ею так же, как восхищаются шедеврами изобразительного искусства". Известнейшие их тогдашних художников не были в состоянии перенести на холст того мистического пятого измерения, что таилось в ней, удваивая прелесть форм и черт лица. Пытаясь хоть как-то выразить его, Людовик Ломени в конце концов остановился на утверждении, что чем больше к ней присматривались, тем более усиливалась в глазах зрителей ее красота.

Столь много великих людей обожало ее и восхищалось ею, но вот была ли у кого-нибудь с нею любовь? На этот вопрос искали ответ многие историки, и поиски эти продолжаются до нынешнего дня. Французы обожают любовные загадки, но еще более – их решения. Эта загадка касается одной из красивейших женщин за всю историю Франции, и потому ответ разыскивают уже почти 150 лет.

2

Родилась она 4 декабря 1777 года в Лионе и получила имена Жанна-Франсуаза-Юлия-Аделаида. Третье из них пристало к ней навечно, причем, в уменьшительном варианте: Джульетта.

Чьей она была дочкой? Совсем как в грязном присловье: только личность матери, Марии Бернар из семейства Маттон, не будила никаких сомнений. С отцом было сложнее. Официально им считался лионский юрист, мсье Бернар. Но тайной полишинеля было, что как раз около 1777 года его прекрасная половина поддерживала интимные отношения с банкиром Рекамье, откуда и взялся слушок, что Джульетта, как раз, и является его дочкой.

Мадемуазель Бернар поначалу получала образование в Виллефранше, а потом в Лионе, в монастыре де ла Десерт, где у нее имелась набожная тетушка. Именно там один из художников впервые увековечил ее черты, рисуя лицо ангелочка, сладко улыбающегося среди зелени. Ангелочек очень скоро превратился в красивейшего подростка, который, по вызову отца и переполненный надеждами, отправился в Париж. Дело в том, что мсье Бернар, покинув палестру ради административной карьеры, перебрался в столицу, где его назначили генеральным сборщиком министерства финансов. В своей резиденции на улице Сен-Перес он вел великосветскую жизнь, приглашая художников, политиков, финансистов и всех тех, с кем "считались", посему Юлия мгновенно очутилась в окружении сливок высшего света с берегов Сены. Достаточно скоро выяснилось, что это не знаменитости проливают на нее свет, а наоборот – именно она сама сделалась украшением всего этого общества.

Так начался грандиозный бал ее жизни. Ах, какой же великолепной была эта жизнь! И чего от нее требуют все те плачущие чудаки? Нужно смеяться, смеяться и радоваться, радоваться и смеяться! Вновь вспомним слова мадам д'Абранте: "Из улыбки, что так часто раскрывала ее розовые губки, била наивная радость молодого, красивого существа, счастливого тем, что оно всем так нравится, что все ее так любят, что вокруг только лишь одни развлечения и полные влюбленности поклоны… Она благодарила жизнь за то, что та для нее такая веселая и чудесная".

В парижских салонах шептались, что, прекрасно осознающий красоту Джульетты господин Бернар вызвал ее в столицу, чтобы ускорить темп подъема по ступеням карьеры, искусно подсовывая дочку Людовику XVI. Только у монарха уже не было времени терять голову ради подростка, уже безумствовала историческая буря, в результате которой он потерял ее на гильотине. Это случилось в январе 1793 году. И сразу же после этого – отпуская ни с чем стало молодых и богатых обожателей, просивших руку его дочери – он отдал ее другу дома, 42-летнему господину Рекамье, тому самому, который, якобы, и был истинным ее отцом!

3

Для Жака Рекамье, одного из известнейших финансистов Франции, в последующем – основателя Французского Банка, первые годы Революции были годами неустанной тревоги. Пущенные в ход якобинцами ножи гильотин вздымались и опускались без отдыха, лишая голов всех "ci-devant" – людей старого режима, аристократов, офицеров и финансистов. Рекамье подсчитывал часы, отделявшие его самого от смерти, и даже своеобразно начал к ней готовиться. Довольно часто он ходил смотреть на казни, в том числе Людовика XVI и Марии Антуанетты, чтобы этой мазохистской пыткой притупить чувство страха. Вот только смерть не торопилась с визитом, и у банкира было время подумать о вложении капитала.

Неуверенность в завтрашнем дне в ту эпоху порождала самые карикатурные браки, единственной целью которых было передача имущества. Поэтому никого не удивило, что Рекамье, без каких либо вступительных мероприятий попросил руки младшей его на 27 лет 15-летней Юлии Бернар, и что его предложение было принято "с восхищением".

Если мы признаем правдивой версию о том, что жена одновременно являлась и его дочерью, то причины решения Рекамье будут совершенно ясны. Желая передать имущество и имя своему ребенку, он выбрал наиболее эффективный путь – брак, состоявшийся 24 апреля 1793 года. Предположение, будто бы Юлия была его дочерью, является весьма правдоподобным. Последующий воздыхатель и хроникер последних лет жизни госпожи Рекамье, Людовик де Ломени, отметил в своих записках следующее: "Некая особа рассказывала мне, что когда банкир приехал в Беллей [Семейный дом Рекамье] и увидал в салоне бюст своей жены, из уст его вырвались такие слова: "Вот моя кровь!". Прекрасно ориентированная госпожа Ленормант, племянница Юлии, впоследствии написала в "Воспоминаниях и извлечениях из переписки с госпожой Рекамье": "Связь эта была ничем иным, чем только ширмой. Господин Рекамье не вступил с женой в отношения более интимные, чем чувство, объединяющее отца с дочерью, и он всегда относился к этому прелестному и невинному ребенку как к собственной дочери (…) Когда он умер, жена его, практически, утратила второго отца".

Упомянутая госпожа Ленормант была также абсолютно уверена, что Юлия вообще не вступала в интимные отношения с каким-либо мужчиной, к чему мы еще вернемся, а пока же…

4

Пока же мы находимся в Париже эпохи Директората. В развитии Революции случился водораздел, и оргии убийств сменились оргиями непристойных забав. К. де Констан так определил такое положение вещей: "Забавы сейчас в порядке вещей. Люди желают воспользоваться потерянным времением, ибо – кто знает, сколько там осталось той жизни. Там можно видеть женщин, обнаженных почти до пояса и буквально без сорочек, равно как и без стыда".

Достойные дамы, подчиняясь обязательной моде, называемой "костюмом наготы", блистали на улицах и в салонах наготой полнейшей, по сравнению с которой "topless" ХХ века – это верх приличия. Подыскивая другие аналогии с нашим столетием, следовало бы сказать, что тогдашние диктаторы моды предложили прогулочный "streaking", в связи с чем летом парижанки одевались исключительно в прозрачные накидки или же фантастические вуальки (sic!). Некий пораженный этим приезжий из Женевы заметил в письме, что легендарная распущенность Содома, это детские забавы по сравнению с развязностью Парижа.

Устраивались балы в церквях и на кладбищах, где в негашеной извести лежали кучи трупов; а также балы, называемые "балами жертв", на которых сыновья и дочери казненных на гильотине, украшенные завязанными на шее красными шнурками, танцевали с сыновьями и дочерями палачей. В порядке вещей были браки, заключаемые несколькими сестрами с одним мужчиной. Некий гражданин, женившись сразу на двух сестрах, подал прошение в Совет Пятисот, чтобы ему разрешили жениться еще и на их матери, своей двойной теще.

Признаваясь на старость Ломени, госпожа Рекамье утверждала, что во времена Директората она мало гуляла. Это не совсем соответствует истине. Гуляла, причем с большой страстью. Ее видели повсюду: на балах, приемах, на концертах знаменитого Гара. У турецкого посла она вдыхала запахи экзотических цветов и принимала саше, благословленные муфтиями. И хотя великолепный историк, Людовик Мадлен, в одной из своих лекций на тему Директората саркастично заметил: "(…) а чуть подальше Джульеьтта Рекамье, всегда одетая в белое, притворяющаяся невинным созданием, хотя, похожеЮ никак не избегает подозрительного общества", все-таки следует признать, что в те времена всеобщей испорченности поведение моей дамы бубен отличалось пристойностью. Она делала все, что только было модным, за исключением вещи самой модной – она не спала с каждым, более того, она не спала ни с кем. Сам Наполеон, с которым она воевала и которого ненавидела, впоследствии, на Святой Елене, заметил, что: "Ее поведение в эпоху Директората было примером редкой для тех времен неиспорченности".

5

9 ноября 1799 года Бонапарте одним ударом разбил прогнившую структуру Директората и был назначен Первым Консулом Республики, говоря иначе: королем Франции, до времени задрапированным в республиканскую тогу. Теперь уже женщинам запрещалось ходить голышом, а мужчинам забавляться в султанов под ширмой закона, зато фривольная атмосфера салонов осталась в целости и сохранности.

Вскоре, одним из первых салонов Парижа, знаменитым своими светскими понедельниками, диктующими моду в одежде и художественном вкусе, сделались апартаменты Юлии в доме на улице Мон-Блан. Сама она уделяла ему множество стараний и гордилась им. В спальню, где кровать окружал ряд зеркал, и которую считали музеем элегантности и изысканнейшей игрушкой эпохи Консульства, она проводила буквально каждого гостя, говоря при этом:

– Вы обязаны увидеть эту комнату.

Еще большую славу завоевала ванная комната, оборудованная ванной в виде софы, обитая красным сафьяном, которую приезжали осмотреть даже иностранцы. Но прежде всего, на улицу Мон-Блан приходили затем, чтобы обозревать прекраснейшую из прекрасных.

Рекамье обвиняли в том, что он взял в жены красавицу для того, чтобы та помогала ему устраивать дела, и что для этого лишь он устроил ей салон. Если даже он поступил именно так – то не мог поступить более удачно. Никогда не пользующаяся губной помадой, с бархатной ленточкой в волосах, Юлия вызывала всеобщее восхищение. В нее влюблялись практически все высшие офицеры армии, которая, под командованием Бонапарте, заставила Европу застыть в изумлении. Это была молодая Франция. Но салон Юлии собирал и старую Францию, Францию аристократов-легитимистов, которые сходили с ума по этой женщине. И – как свидетельствуют о том сообщения современников – никому из этих мужчин не удалось сделаться ее любовником, а в зеркалах, окружавших славное ложе, они могли глядеться только во время официальных приемов. Якобы, это должно было быть вызвано физическим недостатком госпожи Рекамье [Подобное объяснение пустил в оборот Мериме, хорошо знавший Шатобриана, товарища последних лет жизни госпожи Рекамье, другие же повторили эти слова за ним. Один из серьезнейших биографов Юлии, Е. Херриот, пытался покончить с этой гипотезой в своей книге "Мадам Рекамье и ее друзья" (Париж, 1924 г.)]. Более правдоподобным кажется, однако, что постоянное воздержание в альковных делах (предполагая, что оно было фактом) при одновременном флиртовании с многими партнерами, вызвано было причинами психологического толка.

По мнению Сен-Бева ее поведение складывалось из смеси "веселого кокетства, детской невинности и уважения к семейным узам". Безумная любовь к флирту, пробуждению неисполненных страстей, к обольщению и удержанию обожателей в состоянии постоянного напряжения, все это Сен-Бев объяснял любовью Юлии к опасностям и "азартной игре с собою и другими на самой грани падения". Постоянной ее "фишкой" было спросить у партнера во время игры в "малую почту":

– Вы любите меня?

Немецкий философ, Шлегель, ответил на это:

– Я бы не посмел.

– Ну тогда, пожалуйста, осмельтесь!

Подобные поступки "царицы, требующей осмелиться" были усовершенствованы настолько, что сделались рафинированным искусством, какой-то детско-женской жестокостью, потребностью создавать для себя удовольствия охотника, завоевывать, не давая ничего взамен. Александр Дюма, говоря: "Женщина часто служит вдохновением для вещей великих, в исполнении которых сама же и мешает", не имел в виду госпожу Рекамье, но слова эти подходят к ней, как ни к кому иному. Она сознательно служила вдохновением для множества случаев большой любви, в развитии и исполнении которых сама же и была помехой.

Характерным примером был один из первых ее знаменитых флиртов с министром внутренних дел Консульства, братом Наполеона, Люцианом Бонапарте. Люциан сидел рядом с Джульеттой, слушая ее веселую болтовню о любви, и понял это щебетание как предложение. Он и сам начал сыпать соответствующими выражениями и попросил о свидании. Люциан получил согласие, а затем и еще много других "обещаний счастья", но больше ничего. Сен-Бев выразил это исключительно точно: "Не являясь отверженным, Люциан Бонапарте никогда уже не будет принятым. В этом весь оттенок… Он принадлежит к тем, которые будут проталкиваться к ней, то есть – к тем, кто придет после него. Она же желала все остановить в состоянии цветения".

Мелодраматичный и порывистый, как и всякий корсиканец, Люциан Бонапарте писал жене банкира страстные любовные письма, включая в них меланхолию, одинаково эффектно и смешно. Пользуясь шекспировским именем возлюбленной, сам он выставлял себя в роли Ромео, и свои дюжинные эпистолы, переполненные драматическими восклицаниями, просьбами и заклинаниями, ссылками на возвышенность чувств и исторические примеры (Элоиза), назвал так: "Письма Ромео к Джульетте". Он писал: "(…) Я просил у Вас шарф – знак господства и рабства, а также локон – знак любовных уз. Как хотелось бы, чтобы волосы и шарф были тем самым ответом Вас, Госпожа, своему Ромео. О, Джульетта… молю о шарфе… локоне… слезинке!" Когда же до него дошла ее игра: "Неужто Вы, Госпожа, холоднее мрамора", и наконец, когда все понял: "Я не могу Вас ненавидеть, могу лишь убить!" Как-то раз, раскрыв плащ, он показал два пистолета: " Я не отвечаю ни за Вас, ни за себя!" Этот последний поступок ее перепугал, до нее дошло, что она зашла слишком далеко, тем более что о них говорил уже весь Париж. И Джульетта флирт прервала.

Точно так же она замутила голову и влюбила в себя братьев Монморанси (Матфея и Адриана), Легове, который писал для нее стихи, Давида, который ее писал, Канову, который изображал ее с помощью резца, генерала Массену (в последующем маршала, князя Риволи и Эсслинга), который в битвах не расставался с подаренной ему лентой-амулетом, Эжена Богарне (пасынка Наполеона), которому в качестве задатка она подарила перстень ("Мадам, так и быть, я отдам Вам этот перстенек. Когда-то я питал надежды, что мне будет позволено оставить его навсегда. Преданный Вам…"), генерала Моро, князя де Лаваль и его сына, и многих, многих других.

В течение нескольких десятков лет ее окружала толпа потенциальных любовников – одуревших рабов, топчущихся вокруг нее в парадоксальной и все более увеличивающейся общности, в которой навязанные ею правила игры решали о их тлеющей и все еще неисполненной надежде и о ее орошаемом постоянными обещании безразличии. Ее личная империя состояла из одних только суперзвезд политики, искусства и литературы, каждая из которых чем-то импонировала ей до того лишь момента, когда попадала в ее силки; так что все было просто великолепно, хотя и скучновато, вроде некоторых пьес Уайльда, в которых любое действующее лицо, начиная лордом и кончая камердинером, провозглашает только лишь блестящие парадоксы, не считая нескольких банальных слов типа "добрый день" или "кушать подано".

Так что ничего удивительного, что время от времени – когда ей надоедала вся эта толпа, "валившая словно в театр, чтобы увидеть прекрасную Джульетту" – она сбегала в купленный мужем замок Клиши, где развлекалась с кузинами, разводила редкие цветы, вздыхала над романами и продолжала получать образование, изучая, к примеру, размышления мадам де Сталь о произведениях Руссо. Госпожа де Сталь, которую сама она считала абсолютным гением, стала в ее жизни многостраничной главой.

6

Дружба объединяла госпожу Рекамье с многими знаменитыми женщинами эпохи. Среди них были сестры Бонапарте (Элиза и Каролина), а также англичанка, леди Вебб, которая сходила с ума по Юлии столь сильно, что это граничило с сексом [К Англии наша героиня всегда испытывала сентиментальные чувства. Когда в 1802 году она появилась на торжестве приветствия весны в лондонском Кенсингтонском Саду, в костюме "а ля Ифигения", толпа просто сошла с ума от восхищения]. Тем не менее, ни одна из этих дружеских связей не могла сравниться с дружеским отношением к госпоже де Сталь.

Баронесса Эрмина де Сталь-Гольштейн, дочь знаменитого финансиста Некера, вышла замуж, точно так же как и Юлия, человека намного старше, чем она сама [Это был шведский дипломат. Когда он попросил руку Эрминоны, ее родители были обрадованы перспективой "облагородить" имя, но, поскольку титулы в то время (как, впрочем, и всегда) были в меньшей цене, чем миллионы, они решили дать согласие лишь после того, как швед получит повышение – станет полномочным представителем. Когда так и случилось по причине вмешательства прекрасных дам перед королями Людовиком XVI и Густавом III, Некеры подняли цену и потребовали для себя зятя-посла. Шведский король согласился с этим, потребовав уступить себе остров Тобаго в Антильской гряде. И вновь помогло вмешательство дам. Правда, шведам вместо Тобаго отдали островок Святого Варфоломея, зато дочка французского министра финансов в свои 19 лет сделалась женой посла. Эту иллюстрацию я привел здесь ради того, чтобы выяснить источники заинтересованности в политике госпожи де Сталь, а также для того, чтобы представить характер предреволюционной дипломатии]. Но на этом подобие между двумя женщинами и кончается. Старше госпожи Рекамье на 11 лет рафинированная интеллектуалка, отличающаяся вольными мыслями и нравом, и вместе с тем переполненная темпераментом, она не удовлетворялась платоническим флиртом и, хотя ей и не хватало красоты, могла похвалиться приличным (как по объему, так и по содержанию) реестром любовников.

Не удовлетворялась она и пассивным царствованием в салонах – ее жизненной страстью было играть политические роли с "горящим факелом прогресса" в руке. Иногда эта страсть приниала карикатурные формы, так например, одного из своих любовников, господина де Монморанси, она довела до публичного отречения от дворянского титула, о чем тот впоследствии горько жалел. Другого своего любовника, Нарбонна, с помощью искусных интриг она посадила в кресло военного министра (1791 г.), а потом изменила ему с его же лучшим приятелем, Талейраном ("Les amis de mes amis sont aussi les miens" [Друг моего друга – враг мне]). Последний же, порвав с Эрминой, произнес чудесные слова:

– Нужно было любить госпожу де Сталь, чтобы оценить, какое это счастье любить женщину глупую.

Направление Талейрана на дипломатический пост в Лондоне было одним из последних кабинетных успехов госпожи де Сталь. Впоследствии, несмотря на громадные усилия, ни одно из подобного типа предприятий ей уже не удалось. Она даже не смогла выбить министерский пост для самого дорогого ее сердцу Бенжамена Констана.

Суррогатом политического театра для знаменитой писательницы стал основанный ею в 1795 году салон, где рождались слухи и происходили столкновения самых различных группировок. Вот только от этих игрушек до истинного управления политикой было ой как далеко. Шли года, а она все время оставалась на втором плане. Когда-то она сказала: "Старшие люди считают, что с того времени, как они перестали быть молодыми, весь мир только теряет, но ничего не получает взамен". С нею было точно так же – с тех пор, как госпожу де Сталь отодвинули от источников власти, она считала, что Франция катится по наклонной вниз.

Именно такую, разочарованную и едкую госпожу де Сталь и узнала Юлия в 1798 году в том доме, который Рекамье купил у Некера. Они мгновенно понравились одна другой.

Влияние энергичной госпожи де Сталь на госпожу Рекамье сравнивали с влиянием дуновения ветра на мимозу. Влияние это и вправду было огромным [Только в одном это влияние оказалось слабым – госпожа де Сталь так и не смогла склонить приятельницу взять себе любовника, и впоследствии неоднократно издевалась над "вечным белым девичьим веночком Юлии"], начиная от формирования мнений, интересов и вкусов, и заканчивая тем, что Юлия сделалась противницей Наполеона.

Поначалу, естественно, главное положение должна была занять сама госпожа де Сталь, которая видела в Наполеоне свой очередной шанс сделать ошеломительную карьеру. В 1797 году она написала ему два пламенных письма, в которых не двузначно давала понять, что мечтает стать метрессой "бога войны", когда же тот возвратился с войны в Париж, начала непосредственный штурм его сердца. Наполеон "грубо отстранил эти авансы" (как удачно сформулировал это Бой-Желеньский), и вовсе не потому, что она была некрасива, но потому что ненавидел того, чем более всего она желала сделаться – женщин, управляющих политикой из спальни.

Наполеон был первым за много веков французским владыкой, который проделал дыру в традиционной цепи влияний будуаров на судьбы державы. В конце концов, он был корсиканцем, а в то время даже свинопасы на Корсике знали историю трактата в Като-Камбрезис, в силу которого король Генрих II отдал Корсику на откуп генуэзским разбойникам, хотя ранее поклялся своей матери, Катарине Медичи, что никогда этого не сделает. Нарушить клятву уговорила его красавица Диана Пуатье, любовница, которую он унаследовал от отца, Франциска I. Вскоре после того Диана, проходя мимо читающей королевы-матери, спросила:

– Что интересное читаете, мадам?

– Читаю историю Франции, – ответила на это Катарина, – и могу констатировать, что время от времени в ней повторяются эпохи, когда проститутки управляют королями и делами государства!

Фактом является то, что до конца XVIII века Францией правили француженки, и только благодаря Наполеону, эпоха которого не принадлежала к этим, повторяющимся, Европу начали строить по углам именно французы. Вот это было истинной революцией, и странно, что она не дождалась памятников и юбилеев. Может быть потому, что продолжалась недолго, поскольку после Ватерлоо все вернулось к норме. Мы же вернемся к приятельнице госпожи Рекамье.

Подлизывающейся на одном из приемов к нему госпоже де Сталь, Бонапарте заявил в ответ на ее вопрос о французских политических группировках:

– Мадам, терпеть не могу женщин, распространяющихся о политике!

Та на это, якобы, должна была сказать:

– И правильно, генерал, но в стране, в которой женщинам отрубают головы, бедняжкамхотелось бы знать, зачем это делают.

Выпад прозвучал великолепно, жаль только, что прозвучал "на отходном".

Не имея возможности войти в спальню Наполеона, госпожа де Сталь перешла в оппозицию и потянула за собой Джульетту Рекамье. Ни для одной из них хорошим это ничего не закончилось. Госпожа де Сталь сама выписала себе приговор, подзуживая Констана произнести в Трибунале речь "О рассвете тирании". За это оратор был в 1802 году удален из Собрания, ну а истинного автора речи через год удалили из Парижа (с запретом возвращения). Много лет после того она колесила по Европе, вечно надутая и устраивающая заговоры, заставляя испытывать неловкость всех, с которыми сталкивалась [Привыкшие к "степенным немочкам" Гете и Шиллер облегченно вздохнули, когда де Сталь покинула Веймар, и признавались в этом публично. Подобное происходило в любом из городов, который она посещала]. Потому-то она мстила столь рьяно, забрасывая Наполеона в своих мемуарах самыми цветастыми оскорблениями из сокровищницы британской пропаганды, по причине чего чтение их до сих пор пробуждает сожаление среди знатоков. У грязи имеется такое свойство, что если желаешь облить противника, метя в лужу, очень легко можно запачкаться и самому. Странно, что столь интеллигентная писательница этого не предвидела.

Зато вопрос наказания госпожи де Рекамье решался несколько сложнее.

7

Отец Юлии, хотя и не слишком любящий Бонапарте, при Консульстве получил высокий пост директора почт. Он считал, будто эта должность обеспечивает ему безнаказанность, и потому не оценил полиции Консула. Вскоре стало известно, что директор почт, Бернар, в конвертах с официальной правительственной надпечаткой высылает письма шуанам, устраивавшим заговоры против Бонапарте.

Сообщение об аресте отца дошло до Юлии в тот момент, когда у нее с визитом пребывала сестра Наполеона, Элиза Баччиоки. Та обещала помочь отчаявшейся Юлии и (после визита госпожи Рекамье вместе с матерью в полицию, где им сообщили, что отцу грозит смертная казнь или же депортация) отвезла ее в театр, где в этот момент находилась Полина Бонапарте. Полину же гораздо сильнее интересовала фабула пьесы ("Ифигения в Авлиде"), чем отчаянные мольбы Юлии. В глубине ложи эти просьбы выслушивал некий незнакомец. Вдруг этот человек появился из тени и предложил свою помощь трясущейся от рыданий женщине. Это был генерал Бернадотт, который немедленно отправился к Консулу, выпросил помилование для Бернара, сообщил об этом обрадованной Юлии и попрощался с нею… стоя на коленях. Так началась их нежная дружба, которая ни во что большее не переросла, несмотря на все усилия Бернадотта.

Только акт доброй воли со стороны Наполеона ничего не изменил. Управляемая госпожой де Сталь Юлия превратила замок Клиши в контактный пункт оппозиции. Здесь встречались и устраивали заговоры против Бонапарте Бернадотт и Моро, шуаны и англичане, и вообще любой, кто только мог желать зла Консулу или же хотел изменить сложившееся положение. Покончить со всем этим для Наполеона было раз плюнуть, но он не собирался применять суровые средства и в 1805 году попытался нейтрализовать источник измены путем порабощения его хозяйки.

Переговоры с Юлией (с "бабской оппозицией", как это называли) по приказу императора вел министр полиции, Фуше. Вот что сообщает по данному поводу Гизо:

"Старый взяточник Фуше, свято веря в то, что неподкупных людей просто не бывает, начал переговоры издалека, деликатно подсовывая госпоже Рекамье мысль о получении почетного местечка при императорском дворе. Она же, искусно лавируя, избегала давать ответ, в связи с чем Фуше двинулся дальше, считая, что раз собеседнице не импонирует положение придворной дамы, то, может, она искусится положением императорской фаворитки… "Наполеон, хитро усмехаясь, объяснялся он, все еще не встретил женщины, достойной его самого, одухотворенной, способной одарить его полнотой счастья и быть его музой". Юлия, скрывая свое отвращение к придворной крысе, отказала. Что же, министр покончил с намеками и официально предложил банкирше пост придворной дамы. Посоветовавшись с мужем, который оставил ей полную свободу выбора, госпожа Рекамье решительно отказала".

Способ, каким Фуше вел переговоры, был типичной "медвежьей услугой". Наполеон не собирался делать госпожу Рекамье своей метрессой по той простой причине, что принадлежал к тем немногим, на которых ее красота не производила никакого впечатления. "Кто любит попову дочку…" Министр явно превысил свои полномочия, но скрыл это перед своим хозяином. В результате, оскорбленный хамским (в соответствии с рапортом Фуше) отказом, Наполеон ударил семейство Рекамье болезненней всего – по карману.

1805 год был первым годом банковского кризиса, который был несколько смягчен после победы под Ульмом, но вернулся во всей красе после морского поражения под Трафальгаром. В самом начале 1806 года Рекамье, заметивший признаки собственного краха, обратился к правительству с просьбой о предоставлении кредита в размере миллиона франков, необходимых для поправки его дел в Испании. Наполеон, через своего министра финансов, Марбуа, отказал. Это было отказом за отказ, учитывая то, что отказ госпожи Рекамье для императора, если не считать сомнительный престиж, абсолютно ничем, в то время как отказ, данный ее мужу, стал гвоздем в гроб богатств Рекамье.

После завоевания Вены, влюбленный в Юлию генерал Жюно, умолял Наполеона во дворце Шёнбрунн предоставить Рекамье кредит в размере двух миллионов франков. Но и эта просьба кончилась ничем [На остове Святой Елены император вспоминал об этом так: "Я попытался убедить его в том, что два миллиона идущего к краху капитала никак не спасут. Я не влюблен в госпожу Рекамье, – сказал я ему, – и не пожертвовал в ее пользу даже двух миллионов су. Не в моих правилах спасать предпринимателей, которые ежегодно тратят на домашние нужды 600 тысяч франков. Марбуа действует в соответствии с моими тщательными инструкциями; и если бы он воспротивился им – я бы его строго наказал".]. В результате кризиса, упомянутого выше отказа и финансовых махинаций банкирского великана эпохи ампира, Оврара, банк Рекамье (наряду с банками Эрваза и других) пал, что заставило мужа Юлии распродать свои имения и предприятия.

Госпожа Рекамье без особых стенаний приняла пинок судьбы и поселилась в скромных апартаментах на улице Басс-дю-Ремпарт, куда за ней поспешили верные спутники. В слкдующем году (1807) она выехала на берега Женевского озера, в Коппет, в гости к госпоже де Сталь, заявляя, что ее изгнали из Парижа. Именно там она пережила одну из величайших своих платонических влюбленностей, объектом которой был князь Август Прусский, племянник Фридриха Великого. Там начался следующий этап ее жизни.

8

Князь Август Фридрих Вильгельм, взятый в плен во время прусской кампании Наполеона, был освобожден французами под честное слово и поселился в замке Коппет, где госпожа де Сталь собирала международную антинаполеоновскую оппозицию. В Юлию он влюбился с первого же взгляда. Пошли длительные прогулки, не кончающиеся признания, планы на будущее, и, в конце концов, предложение со стороны князя руки и сердца. Эти "15 дней любви в Коппет", как сама Юлия назвала их серез несколько десятков лет, рассказывая их историю Ломени, закончились отъездом князя в Берлин. На прощание влюбленные обменялись письменными заверениями любви до гроба и совместного выезда в Германию сразу же после получения Юлией развода [Наполеоновский Кодекс разрешил разводы во Франции] и завершения почетного плена для князя. Он поклялся собственной честью, она же поклялась спасением собственной души. Госпожа де Сталь была восхищена – столь громкий брак придал бы ее владениям романтическую ауру. Князь уехал, вернулся и узнал, что Юлия… свои слова забрала!

Биографы, не питающие симпатии к красивейшей женщине ампира, утверждают, что с Августом она вела такой же расчетливый флирт, как и со всеми остальными, поскольку перспектива морганатического брака ее никак не привлекала. Трудно отказать подобному пониманию хотя бы внешних признаков правоты. Госпожа Рекамье отказала князю весьма типичным для себя способом, так, чтобы не отбирать остатков надежды. Она приказала ему на время удалиться и назначила встречу через четыре года, чтобы в результате найти тысячу причин избежать обещанного рандеву. Апологеты же Юлии, в свою очередь, считают, будто операция по избавлению от князя была одной из величайших и прекраснейших в ее жизни побед духа (супружеская верность!) над чувствами. Она, якобы, сильно переживала собственное решение и потеряла вкус к жизни, доказательством чему является факт собственноручного приготовления ею яда. Правда, доказательство это совершенно невразумительное, поскольку, когда впоследствии она подарила этот яд господину Брийят-Саварину, тот принимал его ежедневно в качестве снотворного.

Вне себя от отчаяния и гнева Август написал госпоже де Сталь: "Такого рода поведение, во Франции считающееся кокетством, мне лично кажется вершиной коварства!" Ну вот, выбрал себе особу, которой мог бы поплакаться в жилетку – мадам должна была хорошенько посмеяться над всеми этими стонами. Ей нравилось, как ее приятельница срезает цветочки, потому что саму ее ревностно любила. "С почтением целую твою прелестную мордашку", – написала она ей в одном из писем. Цитируя этот фрагмент в своих "Мемуарах", княгиня д'Абранте снабдила его трогательным комментарием: "Я считаю, что в этом простом предложении заключено все, что только можно выразить, а также все, что только можно понять. Я быстро это поняла". Понятливой женщиной была госпожа д'Абранте, раз так быстро расшифровала "все, что только можно понять" из предложения, которое не содержало ничего большего, чем того, что "только можно выразить".

А что же с несчастным Августом? Он так и не перестал любить Юлии и сопровождал ее в течение многих лет в качестве далекого, приглушенного эха, писал письма, осыпал подарками, в завещании отписал ей собственный портрет, умирая же, всматривался в подаренный ею перстенек.

9

Пребывание в Коппет имело малоприятный для нее финал распространяемый ею миф об изгнании стал реальностью. За активное участие в "салонном заговоре" в полицейском порядке она была удалена из столицы с запретом приближаться к Парижу на расстояние менее 40 миль. Тогда Юлия перевела свой "двор" в Шалонс-сур-Марне, а потом в Лион (1810 г.), где пришпилила в собственную коллекцию следующего мотылька. Им стал Пьер Баланш, автор парочки философских произведений, столь запутанный Юлией, что потом уже, в течение всей жизни, он так и не смог освободиться от мистического культа почитания этой женщины. Благодарность за свою верность он смог получить только после собственной смерти (1847 г.): госпожа Рекамье приказала похоронить его в гробнице, которую приказала выстроить для себя на кладбище Монмартр.

Из Лиона Юлия выехала в Италию (1813 г.), где развлекалась до упаду в Риме и Неаполе с гениальным скульптором Кановой, королевой Каролиной Мюрат и Гортензией Богарне. С этой последней она совершила массу романтичных ночных безумств в развалинах Колизея, в святилище Весты, термах Тита – в те времена подобные ночные встречи в развалинах были чрезвычайно модными.

А в следующем году начался ее очередной грандиозный флирт, теперь уже с известным писателем, автором "Адольфа", Бенжаменом Константом.

10

Одной из характерных черт дружбы между госпожой де Сталь и госпожой Рекамье был факт, что любовники первой пытались сделаться любовниками второй. Примеры: Матфей де Монморанси и Констант.

Поначалу они с Константом друг другу не понравились. Сам он в 1804 году считал ее "гнусной и скучной бабенкой, которую, правда, природа одарила особым очарованием", она же, в свою очередь, позволяла, чтобы в Коппет князь Август относился к Константу как к надоедливой мухе. В 1807 году Констант написал Просперу де Баранту: "У нее нет морщин, равно как и ума". Но вскоре почувствовал, что с ним происходит нечто странное: не переставая, он думал об этой женщине. Зная, сколько глупцов дало себя поймать на ее штучки, он сражался с сердцем, взяв себе на помощь мозг. Целых шесть лет. А через шесть лет до него дошло, что проиграл, и что уже ничего так не желает, как ее взаимности.

С одной стороны, Констант питал надежду, что будет первым, который выиграет, который переломит ее игру, и упивался еще не достигнутым счастьем, когда писал: "Любить – это означает страдать, но любить – это означает и жить. Давно я уже так не жил". С другой стороны, его интеллект обнажал ему глупость подобного рода иллюзий. "Я словно женщина, полагающаяся только лишь на выигрыш в лотерею", – писал он в следующий раз, с мрачной иронией. По мнению Фабра-Люса, этот поединок сердца и разума для Константа был "величайшим сексуальным удовольствием, формой весьма облагороженного онанизма".

Когда первое возбуждение прошло, опытный плейбой Констант начал завоевывать госпожу Рекамье хладнокровно, по тщательно разработанному плану. Он начал изображать из себя преданного друга и, видя определенный шанс для себя в тщеславии Юлии, применил старинный метод Корнеля и Ронсара: "Если ты меня полюбишь, сделаю тебя бессмертной". Он взялся за попытку написания биографии госпожи Рекамье, давая образ не такой, какой сам для себя выработал ("холодная кокетка"), но именно такой, какой желала видеть она сама. Здесь он проиграл снова и вновь безумствовал от любви, ревности и бешенства, ругал ее за жестокость и сам признавался, что сходит с ума ("но если бы не сходил с ума, это как раз и было бы верным признаком того, что я истинный сумасшедший"), вызывал всех ее спутников на дуэль и угрожал покончить с собой. Связанный с Наполеоном в период Ста Дней, ему пришлось эмигрировать после Ватерлоо в Лондон, откуда он забрасывал Юлию пламенными письмами, которые та не желала даже распечатывать. Прошло много времени, пока эта болезнь прошла. Ход ее был одновременно драматичным и гротесковым, но издеваться над Константом будут лишь те, которые никогда подобной любви не переживали. Вот они и есть бедняки.

11

1815 год стал для госпожи Рекамье годом ее великого успеха. Наполеон пал, имущество ей возвращено (частично), Париж вновь был перед нею открыт. Салон Юлии заполнился, все подносили ей выражения своего восхищения, круг титулованных владык сделался еще большим, чем во времена Консульства: маршал Мак Дональд, король Швеции Бернадотт, Камиль Жордан, Давид, Сисмонди, Поццо ди Борджо, Гумбольдт, Меттерних и, наконец, сам победитель битвы под Ватерлоо, Веллингтон.

Относительно него Юлия сохранила личное и национальное достоинство, в отличие от целого табуна остальных парижанок, дам из большого света, которые выбежали ему навстречу и осыпали его букетами в Сен-Клу. Изумленный и посчитавший это безвкусным, Веллингтон отнесся к ним сурово, цедя сквозь зубы, что, если бы французская армия триумфально вступала в Лондон, все англичанки обязательно надели бы траур. Сам он мечтал лишь о ней одной, и когда уже очутился в Париже, встал перед ней на колени, поцеловал ей руку и воскликнул:

– Я разбил его!

Но теперь уже она сама отнеслась к нему сурово, промолчав и дав понять, что он совершил грубую бестактность. И Веллингтон, ушел, повесив голову, словно побитый пес.

Странное дело. Госпожа Рекамье ненавидела Наполеона, здесь нет ни малейших сомнений. Она приказала Константу написать на него пасквиль, и Констант послушался. И все же… Где-то глубоко в ее сердце или мозге тлел загадочный, эфирный уголек уважения к корсиканцу; едва заметный, и все же… Когда во время пребывания в Италии она повстречалась с королем Неаполя, Иоахимом Мюратом, который как раз комбинировал, как бы выскочить из разбитой наполеоновской кареты и пересесть на повозку к врагам императора, она гневно воскликнула:

– Ведь вы же француз!

Мюрат побледнел, как будто его ударили шпицрутеном.

– Госпожа, потрудитесь понять, что я представляю интересы народа и страны, в которой правлю…

– Вы – француз, и всегда обязаны быть верным Франции!

Что означало – Наполеону, ибо, чем же иным была тогда Франция? К Веллингтону, который разбил ее величайшего врага, она отнеслась так, будто англичанин ужасно ее оскорбил. Чистая биология – капля любви в океане ненависти; капля величиной с море.

Веллингтон не сразу перестал просить ее милостей. Он не знал, что весь Париж немилосердно издевается над ним. Его некультурные попытки возбудили смех, а потом и отвращение. Впоследствии Людовик Ломени напишет: "Это животное после Ватерлоо мечтало о другой победе, на самом же деле было всего лишь уродливой и гротескной канальей".

В 1817 году умирает госпожа де Сталь. Для Юлии это странный момент. В ее жизни закончилось нечто большое, и в то же самое время родилось что-то еще большее. У смертного ложа госпожи де Сталь Юлия познакомилась с виконтом Франсуа Рене Шатобрианом. С ним она провела последние 32 года собственной жизни.

12

Первые годы знакомства с наиболее выдающимся французским писателем той эпохи – это период уже окончательного упадка едва воскрешенной фортуны банкира Рекамье. Проведя развод с мужем (в этом месте апологеты госпожи Рекамье чувствуют себя дурацки, ведь развелась она с нищим, что можно объяснять чувством к Шатобриану, но точно так же – и нежеланием снижения до плебейства собственного стиля жизни), в 1818 году Юлия переехала в заброшенный монастырь Аббе-о-Буа, где очень скоро появился и виконт. Наконец-то она нашла "арбитра собственной судьбы". Ей было 42 года, ему 51.

Через три года случилась временная размолвка, причем, на фоне… политики! Шатобриан, в прошлом посол Наполеона в Риме, после падения Империи сумел вернуть милостивое отношение антинаполеоновского режима брошюрой "О Буонапарте и Бурбонах", являющейся шедевром памфлетной демагогии. За это его наградили несколькими постами, в том числе и министерским (1822 – 1824 гг.), но роялистские ультра ни на мгновение не переставали отравлять его жизнь. И делали они это тем рьяней, что большинство принадлежало к членам "двора" госпожи Рекамье, он же сам радовался чрезмерными, по их мнению, милостями богини. Разъяренный Шатобриан потребовал от приятельницы, чтобы она разогнала на все четыре стороны всю эту свору, которую презирал за грубейшее подавление малейших ростков либерализма во всей стране. Юлия отказала и попыталась выступить посредницей. Напрасно. Тогда она выехала в Италию.

В путешествии ее сопровождал двадцатилетний, то есть, моложе ее на 20 лет, Жан Жак Ампер, сын знаменитого физика. Когда юноша признался ей в любви, она сделала вид, будто принимает признание как просьбу в руке стоявшей рядом племянницы. Ампер посинел, пал на колени и воскликнул сдавленным голосом:

– Но ведь я это не ей!

Впоследствии ему пришлось долго извиняться за подобную бестактность. Юлия простила и позволила обожать себя молча, после чего сводила парня с ума еще десять лет.

13

Возвратившись из Италии, она помирилась с Шатобрианом, который вскоре перешел в оппозицию и осел в тиши Аббе-о-Буа. В то время он писал: "Разочарованный и переполненный отвращением к неблагодарной судьбе, в этой пустыни обнаружил я живительный, будто дуновение свежего ветра, покой сердца, благодаря этой женщине, чистота которой вызывала, что все вокруг становилось чистым и прекрасным, вытекающим из глубокого чувства. Несчастья, посылаемые судьбой, нередко подавляли меня своим бременем, и я не был в состоянии заслониться перед ударами рока. Но пришло, наконец, время компенсации, и я понял, сколь дорога мне эта женщина, являющаяся источником всех моих прекраснейших чувств".

Аббе-о-Буа было третьим по очереди (после парижского и римского) и уже последним литературным салоном госпожи Рекамье. Ламартин назвал его "Академией, чьи заседания проводятся в монастыре". Ампер и Баланш читали здесь свои стихи, Шатобриан – первые главы "Загробных мемуаров", Бальзак фрагменты "Человеческой Комедии" [Федора в "Шагреневой коже" является своеобразным отражением госпожи Рекамье], а Сент-Бев – "Историю Порт-Рояль". Свое пребывание в Аббе-о-Буа обозначили самые выдающиеся умы эпохи. Все заседания в аббатстве были пропитаны возвышенной атмосферой и своеобразным мистицизмом, обезоруживающими и притягивающими великих.

Госпожа Рекамье сделалась абсолютной владычицей этого королевства, и даже когда Шатобриан выезжал надолго (например, во время Июльской Революции, когда он из Женевы метал громы в "правительство трусов"), салон функционировал без каких-либо помех. Писатель нашел в Юлии великолепную подругу, помощницу (для него она тщательно вычитывала книги Тирса, Минье и Тацита), и, возможно, любовницу, хотя – пускай даже страшно ревнуя "придворную сволочь" – сам не сторонился любовных приключений. Сама Юлия сказала об этом позднее:

– В нем очень много благородства и деликатности. Он сделал бы все для любящего его человека. Тем не менее, мне он нередко делал больно.

Она сносила эту боль и дарила писателя чувством – огромным, наибольшим за всю свою жизнь. Выбирая его товарищем своей осени, Юлия Рекамье сделала выбор, который производишь, когда за тобой долгая, полная пережитого дорога. Лиз Тейлор как-то сказала: "Вкус устанавливается с возрастом. В течение двадцати лет мне случилось выходить замуж за мужчин, которых сегодня я не пригласила бы даже на обед".

Когда умерла жена писателя, появилась возможность брака. В авторстве этого проекта, который, собственно, ничем не кончился, они обвиняли друг друга, как бы стыдясь этой инициативы, будто та была их недостойна.

Так проходили годы. Время, которое не могло уничтожить красоты Юлии (в этом отношении она была вторым в истории Франции, после знаменитой куртизанки Нинон де Лакло, феноменом), не пощадило ее здоровья. Все чаще и чаще она чувствовала себя плохо. Так же и Шатобриан. Они похоронили поочередно Монморанси, Баланша, князя Августа и многих других, после чего остались одни с тишиной аббатства и с собственной старостью. Он парализованный, она такая же прекрасная, даже после того, как ослепла. Он временами что-то ей декламировал, когда же память его подводила, она, с мягкой улыбкой, заканчивала строку.

Шатобриан умер первым, 4 июля 1848 года. Не прошло и года, как после него, 11 мая 1849 года, в могилу сошла женщина, возбуждавшая в течение своей жизни столько страстей, что их хватило бы на целое поколение. Ее похоронили на кладбище Монмартр, у основания кедра, который она сама же и посадила.

14

В течение десятков лет историки спорили о том, была ли госпожа Рекамье любовницей человека, которого Шерер назвал "судьей ее предназначения", или же их соединяла только дружба. Сен-Бев, который, впрочем, без колебаний, упомянул про климат специфического обмана, царящего в Аббе-о-Буа, первым заявил, будто Юлия жила с Шатобрианом, но, поскольку большинство членов семьи и приятелей госпожи Рекамье в своих воспоминаниях провозглашали совершенно противоположное мнение, все постепенно склонились именно к последнему.

Зато спекуляций было сколько угодно. Почему госпожа Ленормант, выпустившая в свет переписку Шатобриана и госпожи Рекамье, и которая знала ой как много, произвела мелкую "ретушь", удаляя некоторые фрагменты писем? В трех своих письмах Шатобриан написал: "Не забудь леса Шантильи!" – и всякий раз госпожа Ленормант выбрасывала это предложение. Что такого произошло в лесу Шантильи? Почему это предложение не годилось для печати? Проявление сексуальной преданности? Любовная переписка обоих любовников была любимым чтением короля Людовика XVIII, которому копии (а может даже и оригиналы!) поставлял почтовый "Черный Кабинет". Данное учреждение создавалось с разведовательно-политическими целями, но монарху было наплевать на оппозиционность литератора, зато забавляла пикантность подглядывания за высокими чувствами. Специальный посланник ездил за виконтом по всей стране и шпионил за ним. В рапорте об одной из встреч Шатобриана в узком кругу (у графа д'Оргланде) разочарованный король прочитал: "Там говорили исключительно о политике". Но, время от времени, случался для него и маленький праздник. 20 марта 1819 года Людовику доставили следующее письмецо госпожи Рекамье: "Разве я люблю Тебя меньше, чем ранее? Дорогой мой, ты сам в это не веришь. И кто мне может помешать в моем собственном чувстве? Это не зависит ни от меня, ни от Тебя, и вообще ни от кого не зависит. Моя любовь, моя жизнь, мое сердце – все это твое". Нам даже не известно, добралось ли это письмо до Шатобриана; король неохотно выпускал из рук подобные вкусные кусочки. Для историков подобные кусочки были такими же вкусными.

Подобное – не самое деликатное – копание в постели Юлии достигло своей кульминации в 1961 году, когда мсье Эманюэль Бо де Ломени опубликовал в Париже манускрипт своего предка, неоднократно мною цитированного Людовика де Ломени. Ломени, автор серии брошюрок ценой в 25 сантимов под названием "Галерея современников, написанная Незнакомцем" (в буквальном же переводе: "человеком Ничто"), был постоянным посетителем святилища Шатобриана [Биография Шатобриана была одной из первых в этой серии] и, обретя доверие госпожи Рекамье, он сделался ее поверенным и хроникером. Понятное дело, что он тоже влюбился в нее, как и все другие, несмотря на то, что ей было тогда уже шестьдесят лет! Среди всего прочего он писал:

"Она любила Шатобриана. Меня же выбрала своим историографом. Жаль, что меня не было, когда она была молодой. А может оно и лучше? Ведь она слишком красива для меня. Она рассказывала мне историю собственной жизни, а мне пришлось играть роль бесстрастного исповедника. Как жаль, что она пытается быть для меня бабушкой. В ней столько очарования. И эта чудесная женщина поверяет мне дела, о которых никому даже не шепнула в течение 50 лет. А я должен поместить их в брошюрке стоимостью в 25 сантимов!" (Заметка от 1 мая 1841 года).

Заметки Ламени были напечатаны в ежемесячнике "Histoire pour tous История для вас" (октябрь 1961 года) з огромным заголовком: Разгадка наиболее увлекательного исторического спора. В результате, некоторые историки, как, например, Ги Бретон, автор серии Любовные истории в истории Франции, заявили, что "загадка госпожи Рекамье перестала быть загадкой". Ломени написал всего лишь, что Юлия дарила Шатобриана чувством, никогда он не писал того, что госпожа Рекамье была любовницей писателя. В связи с этим, достаточным доказательством признали ее такое признание, касающееся князя Августа Прусского: "Чего-то ему не хватало; у Шатобриана имеется все". Понятное дело, пруссаку могло не хватать такта, интеллекта, тонкости в обхождении и многих тому подобных вещей (сразу же после этих слов Юлия упоминает о тонкости Шатобриана), но Бретон со компания интерпретировал это по-своему – по их мнению, 60-летняя женщина раскрыла перед слушающим ее сопляком иной, стыдливый недостаток.

Чтобы поддержать свои инсинуации, Бретон привлек еще и мнение Эдуарда Херриота: "Я владею документами, подтверждающими, что госпожа Рекамье была абсолютно нормальной физически, и что Шатобриан получил тому материальные доказательства". Он только забыл добавить, что сам Херриот эти "документы" никогда не публиковал и никогда не говорил, откуда они у него взялись. Сразу же вспомнили низкопробные сплетни, родившиеся в 1806 году, говорящие, будто мсье де Монтрон… (текст не подходит для цитирования).

Хватит! Все это начинает подванивать. К чертовой матери с такими загадками и с их решениями "par force". Если французы желают развлекаться посредством гаденьких сплетен и порнографических интерпретаций исторических воспоминаний – их тоже к чертовой матери! Впрочем, то, что они с таким шумом желают доказать, является совершенно естественной вещью; ненормальной, как раз, является попытка доказательства. Какой смысл в том, чтобы своровать у прекрасной женщины ее самую скрытую тайну? Это более чем преступление – это глупость. Глупые мысли посещают каждого, но умный человек их умалчивает.

ДАМА ЧЕРВЕЙ

1780

ПОЛИНА БОРГЕЗЕ

1825

ДОН КАМИЛЛО И "ПРЕКРАСНАЯ ПОЛЕТТА"

– Из своего самого ужасного путешествия я привез величайшее сокровище, которое только может дать Аллах человеку – верную жену. И чтобы засвидетельствовать истинность слов моих, я покажу ее вам, друзья мои.

Он хлопнул в ладоши, и четверо невольников внесло женщину на обитом пурпуром кресле.

Те низко склонили головы, приветствуя хозяйку поклонами, затем начали с интересом к ней присматриваться, делая это с трудом, поскольку в комнате царил мрак. Затем они воскликнули:

– Синдбад! Но ведь эта женщина мертва!

Мудрый же Синдбад усмехнулся и сказал так:

– Глупцы! А как же иначе могла бы она быть верной (…)

("Из восьмого путешествия Синдбада-Морехода в "Арабских приключениях" Корнеля Макушиньского)

1

Второй красивейшей женщиной эпохи, равноправной красавицей, наряду с госпожой Рекамье, считали сестру Наполеона, Полину. Княгиня д'Абранте писала о ней: "Она была красивей всех женщин своего времени. Смотря на ее изображения, трудно себе даже представить, до какого совершенства доходила ее красота". И действительно, трудно. Нет сомнений, и здесь нам мешает отсутствие того самого пятого измерения, которое невозможно перенести на холст.

Несколько слов из "Воспоминаний" Анетки Потоцкой-Вонсович из семейства Тышкевич: "Княгиня Полина Боргезе была типом классической красоты, именно такой, какую представляют нам греческие статуи (…) Она занимала никем не оспариваемую позицию самой прекрасной, и никакая бы женщина не посмела соперничать с ней за яблоко, которое признал ей Канова, приглядевшись к ней, как говорят, без заслон". Вот здесь уже преувеличение. Дело не в заслонах, чего нет, того нет, но в яблоке, от которого ей следовала только половинка. Вторая половинка по праву принадлежала Юлии Рекамье.

Даже если они и не отличались степенью красоты, их отличало применение этой красоты. Юлия была королевой незаконченного флирта, а Полетта [Так Полину называли в семье; в Париже ее звали "Прекрасной Полеттой"] даже сама наверняка бы не смогла пересчитать свои флирты, записанные в ее дневнике до самой последней странички. Славу красивейшей она делила с другой, зато сомнительной славой наиболее безумной жрицы любви эпохи Ампира она владела самостоятельно. Никогда они не разговаривали друг с другом об этих делах, но подобный диалог представить несложно. Он был бы идентичен беседе Мистингуэтт [Известнейшая французская актриса кабаре] с молоденькой дебютанткой:

– Казалось ли тебе когда-нибудь, что земля крутится?

– Нет.

– Видимо, ты никогда не целовалась по-настоящему.

2

Родилась она в Аяччо 20 октября 1780 года и получила имена Мария Полина. В ее семье было еще семеро детей – две ее сестры и пять братьев, один из которых и стал причиной того, что вся компания вошла в историю. Братья под родовой фамилией – Бонапарте, а все сестры – под фамилиями собственных мужей. В случае нашей героини, это была фамилия второго мужа, князя Боргезе, в связи с чем, в энциклопедиях Полину следует искать под термином "Боргезе", а не под "Бонапарте".

Ее первого мужа, генерала Леклерка, в 1802 году на Санто-Доминго свалила желтая лихорадка. Полина при этом присутствовала, поскольку Наполеон заставил сестру сопровождать супруга в экзотической эскападе. Она забальзамировала останки своего "милого сопляка", положила в гроб прядь собственных волос, после чего уселась на судно "Сфифтшуэ" и к утру 1 января 1803 года вместе с мумией добралась до берегов Франции.

Вначале она поселилась во дворце Марбеф, принадлежавшем старшему из братьев, Иосифу. Днем спала, а ночью исчезала неизвестно куда. Семью это изрядно беспокоило, когда же по Парижу пошли слухи о "веселой вдовушке", семья вообще была ошеломлена. Единственное спасение виделось как можно более быстром новом браке, в связи с чем начали подыскивать кандидата. И это не мог быть первый встречный. Бонапарте уже успели превратиться из убогого корсиканского клана в династию, посему женитьба на офицерах "бога войны" перестала входить в расчет.

Наполеон предложил одного из своих миланских обожателей, 50-летнего графа Мелци д'Эриля, которого он сделал вице-президентом Итальянской республики. Но Мелци был убежденным холостяком, опять же – обладал приличной дозой интеллигентности и прекрасной памятью, в которой обитали воспоминания о знаменитых во всей Франции "загулах" Полины в Марселе и Париже, а также о ее весьма оригинальном понимании супружеской верности. В результате, Мелци деликатно, хотя и решительно, уклонился от оказываемой ему чести.

Но сразу же после того на горизонте появилась дичь более ценная несколько полноватый 28-летка с темными локонами и антрацитового цвета глазами, один из богатейших итальянских аристократов того времени, князь Камилл Филипп Людовик Боргезе. Началась большая охота, тем временем было решено вдовушку на какое-то время припрятать от общества, чтобы олень не всполошился.

– Я тут подохну, Лоретта, – жаловалась Полина княжне д'Абранте, – и если мой брат все так же будет мне запрещать видеть людей, я покончу с собой!

Муж госпожи д'Абранте, Жюно, слыша эти слова, заявил, что была известна Венера Медичи и Капитолийская, но вот Венеры Самоубийцы еще не было.

Полина расцвела и, протянув руки к Жюно, защебетала:

– Приходите ко мне вы, приходите, ведь вы мой старый друг [За несколько лет до этого Жюно, увидав Полину в ванне, влюбился и попросил ее руки у Наполеона, но получил отказ]. Ведь правда, Лоретта, ты же ведь не ревнуешь? Впрочем, все равно я скоро выхожу замуж.

Вот так-то. Охота развивалась, как следует.

3

Дон Камилло был родом из очень старого и весьма уважаемого итальянского семейства, одарившего Европу многими великими мужами, чаще всего одевавшимися в кардинальский пурпур. Он родился в Риме в 1775 году и не унаследовал ни любви к пурпуру, ни большого ума. Короче говоря, был он накачан тем видом голубокровной тупости, в которой смешиваются эксцентризм, определенная доза оригинальности, вельможные манеры, вкусы и жесты, а в самом конце – кретинизм в границах, выносимых для окружающих. В светской компании его разум называли "абсолютным мысленным застоем" (по свидетельству госпожи д'Абранте).

Когда в 1798 году штыки генерала Шампионнета ввели в Риме республиканское правление, дон Камилло побратался с французами. Поступок этот особенно сильно никого не огорчил, потому что в те времена многие дворяне примеряли перышки "якобинцев-аристократов". Значительно большее огорчение вызвало другое, когда дон Камилло, воспользовавшись тем, что на Испанской площади разожгли громадный костер (на этом костре сжигали декреты инквизиции), собственноручно начал бросать в пламя благословенные инсигнии кардиналов Боргезе, а после того еще протанцевал вокруг костра дикую сарабанду. Вот это уже была совершенная безвкусица. Так, по крайней мере, судили неаполитанские Бурбоны, которые при известиях о республиканско-танцевальных выступлениях дона Камилло разозлились и реквизировали его княжество Сульмона.

Зато Ватикан оказался более понимающим и прощающим и "ничего не заметил". Ни Пий VI, ни Пий VII последовательно "не замечали" антипапских выступлений дона Камилло, даже тогда, когда тот вступил во французскую армию, сражающуюся, среди всего прочего, и со светской властью Ватикана, также никаких карательных действий не производили. В 1800 году – чему все были удивлены – папа Пий VII позволил князю унаследовать от покойного отца колоссальную фортуну Боргезе. Просто-напросто, папа считал, что якобинские безумия дона Камилло, это проявление его глупости, с чем можно и не соглашаться; тем не менее, не следует сомневаться в истинности мнения Пий VII, что каждый, пускай даже самый небольшой выход глупости для дона Камилло был штукой полезной и положительно влиял на исправление его умственных способностей.

4

Под конец своего долгого путешествия по Европе дон Камилло в 1803 году прибыл в Париж, где сразу же был отмечен семейкой Бонапарте. Во главе "заговора", цель которого было сосватать князя за Полину, стояли: Иосиф Бонапарте, папский легат в Париже, кардинал Капрара, а также искусный интриган и политикан, шевалье д'Анжиолини.

Именно последний устроил первую встречу молодой пары в Монфортен, а Капрара искусно подготавливал князя к изъявлению чувств. Вот только переполненная нюансами и недомолвок дипломатическая тонкость была менее всего пригодна князю Боргезе – дон Камилло совершенно не понял, чего от него хотят. Тогда у него спросили прямо: не желает ли он занять пост супруга Полины. Ошеломленный подобной атакой молодой человек пробормотал: "да", и только потом начал размышлять над тем, что же произошло.

До сих пор дон Камилло еще не совершил ничего такого, за что впоследствии его можно было бы обвинять, кроме этого "да", которое, впрочем, не было таким уж обязательным, и из которого он мог бы без особого труда выпутаться. Глупости он начал творить с того момента, когда уже не подталкиваемый другими, начал действовать самостоятельно, по своей воле. Прежде всего, он более близко заинтересовался женщиной, которую ему пихали в руки. Тогда он припомнил, что это и есть та самая знаменитая красавица, про темперамент которой в салонах рассказывали весьма пикантные анекдоты, и вот тогда до него начало доходить, что следовало бы держаться от этой женщины подальше. Но вот держаться подальше было для него сложновато, потому что, когда уже хорошенько заинтересовался вдовой генерала Леклерка, он тут же воспылал к ней любовью. Полетта искусно подпитывала этот огонь, назначая романтические свидания в Монфортейн и Плесси-Шамант, и намеренно нося на сердце миниатюрное изображение дона Камилло, которое написал специально нанятый ею портретист. В результате всех этих действий князь Боргезе начал на коленях вымаливать немедленно вступить с ним в брак.

Со свадьбой дело несколько усложнялось, поскольку вдове, в соответствии со статьей 228 Гражданского Кодекса, нельзя было повторно встать перед алтарем раньше, чем 2 сентября 1803 года. Понятное дело, уже с древних времен было хорошо известно, для чего кодексы нужны, но в данном случае возможность обойти закон усложнялась другим фактом: чрезмерная, по мнению тогдашних сторонников Системы, забота Наполеона по уважению к закону.

Здесь следовало бы заметить, что сам Наполеон вообще не участвовал во всей этой афере по "окольцеванию" дона Камилло. Правда, Иосиф сообщил брату о намерениях семьи, и Наполеон выразил свое согласие, а 27 июня даже обратился к Боргезе во время приема во дворце в Бриенни: "Князь, предназначение моей сестры состоит в том, чтобы выйти замуж за римлянина, поскольку сама она чувствует себя с головы до ног римлянкой" – но при этом он желал, чтобы была сохранена умеренность, а сам брак не устраивался в гоночном темпе только лишь потому, что Боргезе было столь знаменитым именем. Его совершенно не интересовали знаменитые имена и гербы, во всяком случае, не так, как впоследствии об этом говорили некоторые историки [Когда во время союзных отношений с Австрией венские подлизы-геральдисты представили Наполеону генеалогическое древо, корни которого исходили чуть ли не из каменного века, император, в присутствии Франциска II, смял бумагу и рявкнул: – Мой род начинается с меня!]. Боргезе был для него хорош настолько, насколько его принимала Полина и остальная семья. О том, что он понятия не имел, с какой скоростью происходит вся эта процедура, хорошо свидетельствует тот факт, что уже после неофициального обручения он пригласил Полину на обед без Боргезе, в связи с чем остолбенел весь Париж.

В один из первых дней сентября 1803 года Наполеону, находящемуся с визитом в бельгийских провинциях, донесли, что Полетта и дон Камилло сочетались церковным браком до истечения срока вдовства, 28 августа, в Монфортен. Услыхав это, император ужасно разгневался и весьма долго не давал себя успокоить; он даже не принял участие в церемонии гражданского бракосочетания, в ноябре 1803 года. Тем не менее, совершенно бесчувственным он тоже не остался – он подарил сестре 800 тысяч франков приданого и несколько советов, переданных сестре из военного лагеря в Булони: "Люби мужа и одари его счастьем. В свои 24 года тебе уже следовало бы остепениться. Избавься от легкомыслия и капризов. Я люблю тебя, и с радостью буду слышать о том, что ты счастлива".

Пока же что из всех принимавших участие в этой афере самым счастливым человеком был дон Камилло, питавший надежды, что супруга позабудет о безумствах молодости и останется ему верной до гробовой доски. Вне всяких сомнений, наш князь был любимым ребенком матери Надежды.

5

Трасса свадебного путешествия вела в город, в который ведут все дороги мира. Приветствия, фанфары, фейерверки. Врата Рима украшены цветами. 13 декабря Полетта, в сопровождении своего дяди, кардинала Феша, отправилась на аудиенцию к папе. Она плыла по улицам Рима в запряженной восьмеркой лошадей карете, на облучке которой сидел негр, наряженный в турецкое платье, а обитатели "Вечного Города" разевали рты, потрясенные красотой живой богини.

В Ватикане она сделала фурор. Кардинал Консалви, правая рука Пия VII, писал: "Эта дама по-настоящему чудесна. Она соединяет в себе несравненную прелесть души и тела. Чувство, связывающее ее с князем, и их супружеское счастье столь очевидны, что даже может показаться, будто они любили друг друга уже сотни лет". Подчеркивая красоту Полины, кардинал Консалви не отошел от истины. Вся же остальная часть цитаты имеет столь далекое отношение к правде, как в огороде бузина к дядюшке из Киева.

Поэт Арно, познакомившись с Полиной на приеме, охарактеризовал ее следующим образом: "Она красивейшая особа, которую только можно увидеть, и вместе с тем самая безрассудная, какую только можно себе представить. Умишко как у пансионерки, болтает без перерыва, над всем смеется и никому не противится". Противилась, в первую очередь, мужу. Вскоре после свадьбы дон Камилло пожаловалс в письме к Анжиолини на безразличие Полетты, а в беседе с Фешем слезливо жаловался на ее холодность. Узнав об этом, Наполеон послал сестре письмо с угрозами: "Если по твоей вине этот брак распадется, тогда тебе не будет доступа во Францию! Ты утратишь собственное счастье и мою дружбу!"

Тем временем, она и вправду потеряла то, что давало ей хоть крошечку счастья. В августе 1804 года в Риме умер Дермид Леклерк, ее единственный ребенок. Угрозы брата не произвели на Полину особого впечатления, равно как и жалобы дона Камилло. "Уж лучше бы мне было остаться вдовой генерала Леклерка с 20 тысячами ливров ренты, чем выйти замуж за евнуха" – написала она своей приятельнице, госпоже д'Абранте. Жаждающие жареного салоны тут же разнесли это мнение о князе во все стороны. Генерал Тибо записал: "Отдавать ее ему было так, как бы отдавать никому".

Полина вернулась в Париж на коронацию брата (2.12.1804 г.), после которой получила титул Ее Императорского Высочества. Одновременно с этим ей передали патент на командира эскадрона гвардейских гренадер для мужа, что свету показалось забавным, поскольку многие уже видели, как дон Камилло перецепался о собственную шпагу. Чтобы утешить дона Камилло в любовных поражениях, ему вручили еще ленту Почетного Легиона, после чего он отправился в Булонь, а затем на поля сражений центральной и восточной Европы. Там он дошел до чина дивизионного генерала.

Полетта осталась сама и теперь уже без помех могла любить, украшать себя драгоценностями Боргезе, шастать по Парижу в великолепной карете, украшенной гербами супруга и сопровождаемой лакеями с зажженными факелами. В перерывах между балами и занятиями любовью, она вылеживалась на постели, изучая в зеркале собственную красоту, и шокировала свет привычками, привезенными с Антильских островов: после ванны, в которую ее, обнаженную, вносил на руках чернокожий слуга Поль, она принимала душ и массаж, а потом грела ноги на груди негра. Чуть ли не ежедневно она консультировалась со знаменитым портным Ампира, Лероем, а также с модисткой, мадам Леблан. И все это для того, чтобы выиграть поединок туалетов с сестрами и Жозефиной. Более всего она ценила данный ей титул "королевы тряпок".

6

30 марта 1806 года Наполеон подарил супругам Боргезе микроскопическое княжество Гуасталла, в котором на территории 10 квадратных километров проживало 10 тысяч обитателей. Полина, которая – как все родственники "бога войны" – мечтала о короне, совершенно разъярилась. Наверняка бы она не согласилась с тем, что впоследствии сказал Меттерних: "Его сестры получали от него все, что только хотели". Она ведь не получала! Мало того, что брат заставил ее мужа уступить Франции собрание бесценных произведений искусства, так теперь он еще имеет наглость предложить ей подобную милостыню! Начала она спокойно:

– И что же представляет собой эта Гуасталла, добрый мой братик?

– Местность и замок в Парме.

– Аааа! Местность и замок! У моих сестер имеются целые страны и министры! И что я там буду делать?

– Что только пожелаешь.

– Что только пожелаю?! Наполеон, я выцарапаю тебе глаза, если ты только не начнешь относиться ко мне получше! А мой бедный Камилло, разве для него ты ничего не сделаешь?

– Да ведь он же кретин.

– Естественно, только как это связано с этим делом?!

Наполеон только пожал плечами. Полина расплакалась и в результате, хотя княжество приняла (уж лучше синица в руках…), титулом пользовалась редко. Чтобы осушить ее слезы, брат прибавил 6 миллионов франков, на которые она, среди всего прочего, прикупила город Райнси. Через много лет, уже на Святой Елене, император скажет про Полетту: "Я давал ей кучу денег, но она, в свою очередь, отдавала их каждому, кто в них нуждался, в том числе и мне, когда фортуна мне изменила".

Полину от ее сестер отличало несколько мелочей: она была красива, предпочитала ссориться с братом за все что угодно, чем беспрерывно вымаливать подачки; ее сердце было открыто не только для армии любовников, но и к человеческим несчастьям; и, наконец, она никогда не интриговала против брата и не изменяла ему (как Каролина) в пользу других держав. Вот сейчас, читатель, ты получил объяснение, почему, как единственная из дочерей корсиканского адвоката, она заслужила в моей книге отдельную главу или же чтобы сказать лучше – место в моем пасьянсе.

Император собирался посадить Полину на троне Португалии, только неудачная португальская кампания Жюно эти планы перечеркнула. В связи с этим, она получила Пьемонт с окрестностями и декрет, в силу которого князь Боргезе сделался "генеральным губернатором новых заальпийских провинций". 13 апреля 1808 года дон Камилло выехал вместе с Полеттой в столицу пьемонтского "королевства" – Турин, пытаясь во время путешествия еще раз убедить свою половину, что является Кем-то. Но уже в первой приграничной местности, перед лицом ожидавших поприветствовать нового повелителя чиновников, между супругами состоялся следующий диалог:

– Молчи, я скажу!

– Да нет, мадам, я… ведь я же губернатор!

– Возможно, зато я сестра императора!

– Но ведь я же ваш муж!

– Это не дает вам никаких прав, так что прошу помолчать!

И правильно. Как говорил Пифагор: "Нужно молчать или же говорить вещи, которые лучше, чем молчание". Вот с этим у князя Боргезе постоянно бывали хлопоты.

Через три дня (222.04.1808 г.) Турин приветствовал губернаторскую пару выстрелами из пушек цитадели. Дон Камилло, чтобы восхитить подданых, устроил великолепный бал, начав его народным пьемонтским танцем "монтферрине". Танцевал он великолепно [Камилл Боргезе принадлежал к числу самых знаменитых танцоров Ампира, в чем могла убедиться и Варшава в 1807 году], что еще раз доказывает наличие чудесного равновесия в природе, которое можно выразить словами так: ежели у кго не достает в голове, по крайней мере, в ногах должен быть гением.

После серии путешествий, дающих возможность освободиться от вида дона Камилло, 15 августа Полина прибыла на берега Сены, где встретилась с очередным взрывом гнева собственного брата:

– Возвращайся немедленно! Хватит уже всех этих скандалов! Женщина обязана быть тенью мужа и разделять его судьбу!

Для следующего визита Полетта надела свое самое лучшее, облегающее платье, и Бонапарте с восхищением воскликнул:

– Княгиня Полина, ты воистину красивейшая женщина в мире! Ну ладно, оставайся, и ты будешь самым великолепным украшением моего двора.

Как известно, Бонапарте является автором популярного изречения: "Красивая женщина нравится сердцу, добрая женщина нравится сердцу; первая является драгоценным камнем, а вторая – сокровищем". Для него Полетта была и тем и другим.

7

Для дона Камилло она не была ни драгоценным камнем, ни сокровищем, а только садовником, сделавшим из его головы участочек для посадки особого рода растения, совершенно несъедобного, что – принимая во внимание, что в Италии нет более оскорбительного выражения, чем "cornuto" (рогатый) позволяет понять, какие муки переживал князь-губернатор, узнавая про очередные романы женушки.

Одним из первых был таинственный офицер, который во время праздника в Люксембургском саду в сиянии искусственных огней увидел красивую мещаночку и "снял" ее. Она сказала лишь то, что ее зовут Амели, и назначила свидание на улице дю Бац, номер 188. Именно там они какое-то время и встречались. Через пару лет молодой человек возвратился с фронта и увидел свою любовницу на приеме во дворце, рядом с императором. Ему объяснили, что это Полина Боргезе. Полина также его узнала, в результате чего уже на следующий день офицер получил от своего начальства повышение и задание, конечной целью которого был совершенно иной конец континента.

Таких офицеров в ее мемуарах было много – в конце концов, ведь это была эпоха офицеров. Наполеон, как только узнавал о ком-либо из них, тут же отсылал его в отдаленное место службы, чаще всего, в Испанию. Так что, если бы Империя выжила после Ватерлоо, вне всякого сомнения – в отдаленных гарнизонах количество офицеров наверняка бы превысило число рядовых солдат.

Потом был граф Огюст де Форбен, управляющий двора Полины, известный в салонах под прозвищем "постельный управляющий". Божественной любовью они занимались в Пломбье, Сен-Лью и Гре, где Ролан Башелар записал следующее: "Отзвуки наслаждений, которые Ее Императорское Высочество делило с господином графом, были столь громкими, что замолкли даже оглушенные кузнечики". Громкость подобных отзвуков заставила, чтобы в Париже их услышал Наполеон. Уже через неделю Форбен очутился на испанском фронте.

Жюль де Кановилль де Раффело, командир эскадрона гусар, который в ее замке в Ноийи вел себя как законный супруг.

Вызванный как-то к Полетте и не ориентирующийся в ситуации, дантист Буске, обследовав и полечив ее зубы в присутствии Кановилля (тот угрожал избить врача, если он спартачит работу), уходя сообщил фрейлинам и офицерам охраны:

– Я весьма тронут. Воистину необычно видеть пару из подобных сфер столь нежную друг к другу, как Ее Императорское Высочество и ее жених. Буду хвалиться, что был свидетелем.

Его слова приняли со всей серьезностью, издевки начались только лишь после ухода врача. Зато сам Кановилль совершил ту глупость, что на один из армейских смотров украсил свой мундир великолепнейшим собольим воротником, который Полина получила от брата. Император соболей узнал, после чего, без малейшего промедления, отослал их за Пиренеи вместе с хозяином [Во время этой "ссылки", во время обеда у княгини д'Абранте в Саламанке, неудачливый любовник дал особого рода доказательства собственной рыцарственности, рассказывая наиболее интимные подробности своей жизни с Полиной, повторяя слова, которая та выкрикивала в моменты оргазма и описывая "твердость ее сисек" (sic!)].

Алексис Турто де Септойль, капитан драгун. "Кончился" он в тот момент, когда начал делить свое время между княгиней Боргезе и одной из ее фрейлин, красавицей мадемуазель де Баррал. Адрес ему достался тот же самый: Испания.

Лейтенант датской кавалерии Ахиллес де Кормье, лейтенант легких кирасир неаполитанской армии Конрад Фридрих, похожий на гермафродита лейтенант де Брак (которого коллеги называли "мадемуазель Брак"), артиллерийский полковник Огюст Дюшан, граф Монтрон и т.д. и т.д. Перечислять всех было бы излишне, поскольку вы читаете историческое эссе, а не выписку из списка офицеров Великой Армии.

8

Вторую ее сердечную эпопею чувств написали "комедианты" – актеры и придворные менестрели, искусство которых страстно увлекало ее, причем, не всегда она была пассивной наблюдательницей, хотя талантов в ней не было ни на грош. Княжна д'Абранте так описала любительский водевиль, в котором сыграли две сестры Бонапарте – Полина и Каролина:

"Водевиль получился весьма печальным; обе дамы блуждали по сцене, не имея ни малейшего понятия, что следует делать. Полина говорила текст с чудовищным акцентом и пела крикливым голосом, фальшивя и не обращая внимание на такт и аккомпанемент. Ее партнер, господин д'Абрате, пел чистым, хотя и совершенно не обученным басом. Так что можете представить, как выходил любовные дуэты! И вправду – хотелось бы убежать, если бы в целом все не вышло уморительно смешно. Лишь красота Полины в очередной раз одержала победу; он была слишком красивой, чтобы быть смешной. Что бы она ни делала и ни говорила, прелесть ее была непобедимой".

На саму же Полетту непобедимое впечатление оказывали люди сцены. Леклерку она изменяла с Лафоном, дюжинным актеришкой, зарабатывавшим себе на пропитание ролями Дон Жуанов и Сидов. Дону Камилло – поначалу с композитором ариеток и романсов, Феликсом Бланжини, которого однажды ночью со скандалом выбросила за двери, поскольку тому отказала природа [Через несколько лет, уже будучи капельмейстером короля Вестфаллии, Бланжини смог таи признаться к этой постыдной сцене в Турине. Подробности известны по сообщению Валентина Телье; я не вижу необходимости приводить их здесь, поскольку не желаю, чтобы мой пасьянс был запятнан порнографической картой. По той же самой причине я умалчиваю о содержании некоторых, относящихся к Полине, мало известных документов (в том числе, врачебных свидетельств, подтверждающих нимфоманию)], а затем с величайшим актером эпохи, Тальмой, который ей быстро надоел из-за привычки провозглашать в постели тирады Расина и Корнеля, и над которым она издевалась, заставляя декламировать "Бурю" Шекспира под проливным дождем (остальная компания слушала в палатке), в результате чего несчастный простудился.

Особенную слабость Полина имела к великим именам, посему в списке ее любовников очутились крупнейшие представители тогдашнего ми искусства и политики. Среди них были: первый среди скульпторов Ампира – Канова; звезда австрийской дипломатии – Меттерних; "польский Баярд" – князь Юзеф Понятовский; а также двое русских, начальник российской разведывательной сети на территории Франции – знаменитый полковник Чернышев и колосс с огромными светлыми глазами – полковник Каблу4ков. Принимая все это во внимание, не будет особым преувеличением утверждение, что через кровать Полины прошла вся великая Европа. За исключением величайшего певца Ампира, Кресчентини. Бедняга был кастратом [Когда Кресчентини получил орден Железной Короны (итальянский), в Париже издевались, что его отметили орденом за "полученные раны"].

9

Самое время сообщить, как же реагировал на весь этот фестиваль неверности со стороны жены сам дон Камилло. В одной из восточных мудростей говорится: "Перед свадьбой держи глаза открытыми, а в супружестве – слегка прищуривай их". На свое несчастье до Камилло прищурил глаза перед свадьбой, в связи с чем, после свадьбы ему пришлось их совершенно закрыть и "не замечать", как когда-то папа Пий VII "не замечал" его якобинских выходок. Почему пришлось? Пускай ответит сам. Октябрь 1807 года. Сцена представляет сад виллы в О-ле-Прованс. Полина прохаживается под ручку с Форбеном, за ними идут князь-супруг с генералом Цервони. Форбен, как бы нехотя, сует руку под корсаж любовницы. Цервони замечает это и говорит:

– Мне так кажется, что этот сукин сын в настоящее время касается плодов, принадлежащих Вашему Высочеству…

– До тех пор, пока моя супруга является сестрой императора, – отвечает ему на это дон Камилло, – она может забавляться, я же не могу преподать ей урок правильного поведения.

Вот вам ответ, вовсе не такой уж глупый, сколь был глупым сам Боргезе. Другая фаталистическая восточная мудрость гласит: "Когда судьба тебе улыбается, ты встречаешь друга; если же она повернулась к тебе задом красивую женщину". Дон Камилло встретил одну из двух красавиц своего времени, пожелал ее и добыл ее. После этого он уже мог только проклинать злую судьбу.

10

В 1814 году Полетта, единственная из родственников, отправилась за Наполеоном на Эльбу и поселилась в Порто-Феррайо, в апартаментах, которые предназначались для императрицы Марии-Людовики (Последняя, вместо того, чтобы сопровождать мужа, предпочла в Вене глядеть в единственный глаз австрийского полковника Нейппбега). И вот именно тогда княгиню Боргезе обвинили в самой из никчемной из измен, совершенных относительно дона Камилло… в кровосмесительной связи с собственным братом! Потрясенному читателю спешу сообщить, что в реальности такой связи никогда места не имела. Вот только тогда, когда о ней говорили во всей Европе, правдивость всего дела никакого значения не имела. Самым главным было то, что обвинение это переходило из уст в уста, и именно это и было нужно его авторам и продюсерам. Китайцы говорят: "Язык – это острый меч, который убивает, хотя крови и не проливает".

Прежде чем я перейду к подробностям, хочу объяснить, почему вообще я к ним перехожу, почему не отбрасываю это обвинение на свалку исторической грязи, от которой нет спасу в любую эпоху. Дело в том, что данный пример оптимальным образом иллюстрирует технологию политической лжи, с помощью которой, со многими ее вариантами, нарождающаяся Европа Священного Примирения пыталась отомстить Корсиканцу и затоптать его легенду, которая уже тогда переливалась через границы континента. А еще – бессмысленность и безрезультатность подобных начинаний.

Трудно сказать, кто первый породил эти бредни, Жозефина или Семонвилль. Поводы имелись у всех двоих. Первая императрица ненавидела Полетту, зная, что та называет ее "старой шкурой". Не забыла она и того, что в эпоху Директората именно Полина донесла Наполеону о некоем Ипполите Шарле, тогдашнем любовнике Жозефины (да, да, господа мои – Наполеон тоже был рогатым!). В результате, вскоре после навязанного ей во имя государственных интересов развода, Жозефина позволила себе раскрыть небольшую "тайну" о романе бывшего супруга с сестрой.

В свою очередь, Семонвиль в 1803 году желал взять Полину в жены, но ему с позором отказали. Переполненный злобой и стыдом, он пустил в оборот слова, которые ему, якобы, сказала Полина: "С Наполеоном мы чувствуем себя превосходно, он спал со мной уже пару раз". Сохранился великолепный ответ Талейрана в дискуссии, во время которой его пытались убедить в пользе Палаты Пэров с помощью аргумента, будто там "имеется совесть":

– Ну да, – ответил тот на это, – совесть! Много, много людей с совестью. К примеру, у Семонвиля их целых две!

Для спецов из бурбонской и британской пропагандистской машины подобная грязная сплетня была буквально звездочкой с неба. Наступление повели с огромной спешкой. В 1814 году король британских пасквилянтов, знаменитый тройной шпион, Льюис Голдсмит [Данный индивидуум работал сразу на несколько разведок. В 1792 году Голдсмит сбежал из Германии в Польшу и какое-то время был секретарем Костюшко], в книжке о тайнах наполеоновского двора "открыл", будто бы "корсиканский бандит" живет на острове Эльба с собственной сестрой. То есть, Голдсмита, который блеснул уже ранее, обвиняя Наполеона в содомии, а его мать в том, будто та… была бандершей публичного дома в Марселе, принимать серьезно было нельзя, тем более, что для поддержки собственных сенсационных сообщений он не представил абсолютно никаких доказательств. Найти "доказательства" постарались во Франции люди Людовика XVIII, а конкретно – "Черный Кабинет" ["Черным Кабинетом" назывались специальные почтово-полицейские ячейки, задание которых состояло в контроле корреспонденции]. Стоит поближе приглядеться к этому архиинтересному учреждению, в некоторых странах вообще бессмертному.

Французский Cabinet Noir родился в эпоху Людовика XV и просуществовал долгие годы, несмотря на многочисленные покушения на него. Революция назвала его "одним из чудовищнейших изобретений деспотизма", но вот на гильотину как-то не отправила. В 1848 году он был ликвидирован официально, но еще при II Империи чувствовал себя превосходно. Работавшие в нем чиновники, прекрасные специалисты по шифрам, вскрывали корреспонденцию всех значительных личностей, дипломатов и даже государей, работая с помощью пара, химикатов, фальшивых конвертов и поддельных печатей. Посол Австрии в Париже, Меттерних, подозревая, что его переписка с Веной контролируется, приказал сделать на венской печати царапинку, чего в Черном Кабинете не заметили, продолжая запечатывать его письма той же самой копией печати. Удостоверившись в собственных подозрениях, Меттерних направил французскому директору почт, которому подчинялся Cabinet Noir, письмо следующего содержания: "Имею честь сообщить Вам, что наша дипломатическая печать была повреждена резцом. Дайте приказ привести Вашу печать в современное состояние, чтобы я в будущем ничего не замечал".

Во времена Людовика XVIII во Франции существовало два конкурирующих друг с другом Черных Кабинета, почтовый и полицейский. Оба соперничали друг с другом в поставке монарху "для забавы" копий наиболее пикантных любовных писем (в том числе, Шатобриана и госпожи Рекамье). Поскольку Cabinet Noir дирекции почт имел доступ к большему количеству корреспонденции, министерство полиции с самого начала начало фабриковать порнографические письма, чтобы не сойти с дистанции. Ведь, как написал знаток кулис Черного Кабинета, граф д'Херрисон: "Король, почитывая эти свинства, смеялся, а смеющийся король не жалеет милостей".

И таким вот образом в декабре 1814 года на стол Людовика XVIII попали "копии" двух писем Полины двум таинственным английским полковникам, которые, якобы, были ее любовниками. Об этих "письмах", в которых наша червовая дама, вроде бы давала понять, что спит с Наполеоном, и просила достать ей "сироп" Лаффектюра [Ртутный сироп, которым тогда лечились от сифилиса], пребывающему на венском конгрессе Талейрану сообщил министр Жакурт в знаменитой депеше от 3 декабря 1814 года, ну а памфлетист Мортенвилль объявил сенсацию в печати, влепив Наполеону в качестве добавки гомосексуальные отношения с уже год покойным маршалом Дюроком.

Эти два "письма" как раз и были теми "доказательствами", которые были нужны антинаполеоновской пропаганде. Абсолютная слабость "доказательств", весьма скоро замеченная, состояла в том, что никто и никогда не видел оригиналов упомянутых "писем". Жакурт видел "копии", о которых узнал от Мунье, сам же Мунье впоследствии утверждал, будто бы про оригиналы ему рассказывал начальник полиции и Черного Кабинета в 1814 году, Беньот, поставщик "копий". В свою очередь, Беньот в своих мемуарах об этих "оригиналах" не упоминал ни слова! Ничего удивительного – тогда, когда он писал мемуары, хвалиться было нечем, и Беньот много бы дал за возможность вычеркнуть из собственной жизни жалкую мистификацию, которую, как стало потом известно, лично оплатил князь де Блакас.

Даже англичане, которые много лет называли Наполеона "Зверем Апокалипсиса номер 666" (?!), признали все дело недостойным внимания свинством. Первым это сделал слишком даже суровый критик Наполеона, Вальтер Скотт, который всю эту аферу назвал "гадкой".

11

Последние годы жизни она провела в Риме – во дворцах Боргезе и Сальвиати, в виллах Скиарра и Мандрагоне (Фраскати). Одевалась она в одежды исключительно таких цветов: белый, серо-жемчужный и розовый. В своем переполненном шедеврами салоне она принимала сливки света, но неохотно показывала самый великолепный шедевр, Венеру Победную, для которой когда-то позировала Канове обнаженной. Когда после затяжного процесса, а точнее после целой серии судебных тяжб, дон Камилло отобрал у нее значительную часть имущества, в том числе и дворец Боргезе, она просила его в письме никому статую не показывать, поскольку стыдится своей мраморной наготы. Они были уже в официальном разводе, но контакты поддерживали, и она в каждом письме уверяла его в своих симпатиях.

Долгое время она яростно сражалась за то, чтобы улучшить условия, в которых ее брата содержали на Святой Елене. Его смерть она пережила очень тяжело.

Последней ее любовью был молодой сицилиец, певец, пианист и композитор, Джованни Пачини, с которым она познакомилась в театре на спектакле "Тайный брак" Чимарозы. Зимой 18222 – 23 года они выехали в Лукку. После возвращения Нино начал ей изменять – выщербленная красота Полины уже не имела в себе той давней силы. Тогда она выехала во Флоренцию и протянула руки мужу. А он ждал того – ждал столько лет. Весной 1825 года их видели прогуливавшихся на Корсо – уставших от жизни и нежных друг к другу.

Эти прогулки были уже концом ее жизненного путешествия. От них пришлось отказаться, когда мучающая Полину издавна "желудочная горячка" оказалась раком. В мае она уже знала, что ей придется умереть. Умирать ей хотелось среди цветов. Дон Камилло перевез ее в расположенную среди великолепного парка виллу Строцци, в Мантуе под Флоренцией, куда пригласил шестерых самых лучших медиков, которые должны были совершить чудо. Не совершили. Еще 9 июня 1825 года она медленно умирала, а он сидел рядом и гладил ей руку. Двадцать лет она обманывала его, и теперь обманула в последний раз, но очень трогательно:

– Камилло, только тебя я любила.

И уже через мгновение он закрыл ей глаза.

11 июня 1825 года в крипте Санта Мария Маджоре похоронили одну из самых великолепных любовниц во всей истории, которую еще в конце XIX века один из Боргезе назвал "пятном на чести семьи". Боргезе никогда не простили этой суперженщине, которая засеяла на голове дона Камилло больше рогов, чем было на ней волос. То, что за его глупость можно было его осуждать сильнее, им даже не пришло в голову. Прав был Оскар Уайльд, когда писал: "(Он) вопит против грешника, но ведь не грешник, но глупец позорит нас. Нет большего греха, чем глупость".

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ – ВАЛЕТЫ

Четыре валета – это четверо военных слуг, четыре солдата императора. Маршал, два генерала и командир эскадрона. Последний – это поляк из тех "les derniers fideles", которые никогда не покинули своего "бога войны", и представитель которых обязательно должен был присутствовать, чтобы пасьянс не стал фальшивым.

Над каждым из них тяготело какое-то мрачное, путающее жизненные тропы проклятие, являющееся частью того самого рока, что пал на их Великую Армию в год российского похода, и с той поры уже не отступавшего, часто захватывая и жизнь загробную.

Они не могли избежать его. Они были обречены с того самого дня 23 июня 1812 года, когда в два часа перед наступлением утра Наполеон отправился на разведку к берегу Немана. Возле самой воды конь неожиданно споткнулся и выбросил императора из седла. В ночной тишине из императорской свиты раздался чей-то голос (так никто и никогда не узнал, чей же это был голос):

– Плохой это знак, Римлянин бы отступил!

Наполеон не желал и не мог отступать, и поэтому впоследствии им пришлось отступать через ад зимы российской степи и через всю Европу, все в том же и том же направлении, в котором катилось заходящее солнце. Это было солнце империи, которую сами создали, поэтому уже никакая из еще выигранных ими битв уже не могла изменить предназначения.

Они проиграли, и от них осталась только легенда, для одних золотая, а для других – черная, как последняя ночь на Святой Елене.

ВАЛЕТ БУБЕН

1770

ПЬЕР КАМБРОНН

1842

ПРЕКРАСНЕЙШЕЕ В МИРЕ РУГАТЕЛЬСТВО

И в этот момент прозвучало то самое великое слово, в форме которого мы никогда уже не будем уверены, но которое, несомненно, вышло прямо из сердца.

(генерал Анри Бланк в коллективной работе "Napoleon et l'Empire" в главе "Ватерлоо")

1

Римляне говорили: "Слово – это тень поступка". И в принципе, они были правы. Только я мог бы указать такие остановки истории, когда было иначе. Под Фермопилами напротив когорт Ксеркса стояла горстка спартанцев, и когда Ксеркс потребовал, чтобы они сложили оружие, Леонид ответил:

– Приди и возьми!

После чего погибли сыновья Спарты, но деяние их было лишь тенью тех слов.

Сенека в своих Письмах…, в книге III, в письме 24, рассказывает, как Сципион, которого злые ветры пригнали к берегам Африки, заметив, что его окружили враги, закололся мечом, а на вопрос, где находится вождь, ответил:

– Вождю уже хорошо.

Такие вот слова перед лицом смерти…

По следу одного из таких слов, даже одного слова, "made in Waterloo", я шел очень долго, разыскивал его в архивах, в подшивках газет 150-летней давности, в романах и в мемуарах – и все по следу одного-единственного слова. Это были тяжелые, хотя совсем и не скучные поиски. В конце концов, я даже прибыл на то поле, где когда-то должно было прозвучать это слово, хотя мне это не слишком и помогло – загадка так и оставалась загадкой. Впрочем, что можно сейчас найти на поле битвы, которое превратили в крикливый луна-парк, переполненный забегаловками ("Под гусаром", "Под Императором", "La Cambronne" и т.д.), дешевыми гостиницами, будками с банальными сувенирами, кабинет исторических лиц, истаптываемый тысячами подошв?

Здесь следовало находиться тогда, когда подобные толпы выдирали друг у друга жизнь. Вот тогда у меня бы имелась возможность, одна-единственная, услышать оригинал. И он должен был быть великим, если не величайшим. "Если не", поскольку никакие слова той битвы не заслуживают большего уважения, чем те, которые произнес простой английский солдат, Дик Томлинсон, отбросив ружье и протянув руки к обезумевшим толпам:

– Люди! Почему мы убиваем друг друга?! Ведь мы даже не знакомы! Люуудииии!!!

Они убивали себя столь умело, что Веллингтон, объезжая поле сечи, сказал:

– Выигранная битва не менее страшна, чем проигранная.

Тот же самый Артур Уэллесли, герцог Веллингтон, обладал большими шансами на то, чтобы потомство признало его личностью № 1 этой битвы. Этот шанс отобрало у него ругательство из одного слова, из которого создали пьедестал памятника одного бравого генерала по фамилии Камбронн.

2

Если бы Наполеон в тот июньский день выиграл – "слова Камбронна" просто бы не было. Дело решила мелочь. В определенный момент сражения, отчаявшийся Веллингтон сидел в своей штаб-квартире, склонив голову, уверенный, что все уже потеряно. Вестовые прибегали с сообщениями, что удержать позиции невозможно, и молили дать подкрепление.

– Нет уже никаких подкреплений! – кричал он им в ответ.

– Тогда мы не удержимся, сэр!

– В таком случае, пускай погибнут все до одного, но пускай дерутся! Быть может, Блюхер еще успеет подойти…

Успел.

И вот тогда уставшую от двадцатилетних трудов армию императора охватило сомнение. Оно было первым шагом к великому слову.

Сомнение на поле битвы – это мать страха, страх же порождает довольно короткую цепочку событий, последним звеном которой является проигрыш. Когда уже все поняли, что свежие массы пехоты на горизонте, это не корпус Груши, а прусская армия Блюхера, среди императорских орлов раздалось фатальное: "Спасайся, кто может!"

В первый раз это смертельное рычание услышали со стороны имения Ла Айе Санте. А после этого уже ничто не было в состоянии удержать охваченные паникой войска. Тысячи сынов Франции бежали в направлении Шарлеруа, давя друга и проклиная судьбу, которая в этот день изменила их коронованному идолу, неправильно проинформировав Груши, дав тем самым пруссакам возможность соединиться с англичанами, которая дождем, превратившим землю в болото, удержала на месте их пушки, которая столкнула их кавалерию в невидимый овраг-пропасть, и которая позволила британскому ничтожеству с терпением счетовода, Веллингтону, одержать триумф над боевым гением "бога войны".

Не бежала только гвардия.

В течение множества лет ампирных побед французские линейные полки дико завидовали императорской гвардии – откармливаемой и ходящей гоголем, гвардии, которую берегли в сражениях, зато осыпали дождем наград, гвардии, которая не слишком теряла крови, но которую украшали лаврами героев. Даже под Бородино, когда можно было бросить Россию на колени, и когда в решающий момент битвы следовало перевесить судьбу ударом могучих гвардейских резервов – император не сделал этого и не послал гвардию в бой.

– Ради всего святого, пришлите нам гвардию, и мы перебьем им хребет! умоляли маршалы Наполеона в ходе всего сражения.

Если бы он их послушал, российская армия, скорее всего, перестала бы существовать. Но только в момент отчаянного сомнения стоящий радом Бессьере (командир гвардейцев) шепнул:

– Сир, вы находитесь в тысячах километров от Парижа!

И эти слова стали решающими. Гвардия была последним резервом, который Бонапарте не захотел подвергнуть испытаниям под Москвой – даже ценой сокрушительного удара.

18 июня 1815 года, когда уже угасала одна из крупнейших и наиболее кровавых битв в истории человечества, и когда линейные полки превратились в жалкие "Sauve qui peut!", гвардия поняла, что пришел момент сравнять счеты, и встала между животным страхом бегущей толпы и нависающей волной разогнавшихся неприятелей.

3

Наступала ночь, когда три батальона старой гвардии под командованием генералов Кристиани, Роже и Камбронна, сформировали рядом с Ла Айе Санте, неподалеку от дороги на Брюссель, последние каре, плотно окруженные морем врагов, "как кабана окружает свора псов" [Х. Хуссей], и медленно отступающие в направлении Бель-Альянс. Вскоре каре, квадраты, превратились в "треугольники" (в кавычках, поскольку это были буквы V – людей на то, чтобы сформировать третьи стороны не хватало), а потом и в последнее каре. Пушечные ядра превращали эту живую стену в кучу трупов, но и когорты британских войск откатывались от линии французских штыков настолько обескровленными, что вскоре каре остановилось, окруженное валом убитых и раненых, нагромождавшихся один на другом в виде трясущегося укрепления. Писать победные реляции было невозможно до полного уничтожения этих смертников, вот только стоимость этого последнего была высокой, крайне высокой…

И тогда британские офицеры [Колвилл, Мейтленд, Хелкетт или же иные – в воспоминаниях относительно этого существуют различные мнения] милостиво предложили этой горстке жизнь ценой сдачи. Когда предложение было повторено, изнутри каре, через дым, стоны и выстрелы прорвался ответ, после которого все предложения просто потеряли смысл.

"На слово Камбронна, – писал Виктор Гюго в "Отверженных" – англичане ответили: Огня! Загремели батареи, задрожал холм, все бронзовые пасти в последний раз отрыгнули чудовищным огнем, дым разлился широко, белея в отсветах восходящей луны, заклубился, когда же он развеялся – не было уже ничего; гвардия была мертва. Так вот легионы французские – более великолепные, чем легионы римские – упокоились на Монт-Сен-Жан".

После битвы из пирамиды тел гвардейцев вытащили лишь нескольких, еще подающих какие-то признаки жизни, зато гордость Франции была спасена. Если верить автору "Отверженных" – благодаря грубому уличному выражению, которое история освятила именем прекраснейшего в мире ругательства и окутала плащом возвышенности. Но если верить французским школьным учебникам – благодаря фразе: "Гвардия умирает, но не сдается!"

Так вот, как же на самом деле звучал тот ответ, и действительно ли он прозвучал из уст Камбронна? Именно на эти вопросы я и искал ответ. Хлопоты были бы небольшими, если бы вся проблема ограничивалась только лишь этими двумя вопросами. Вот только вскоре появился третий, гораздо более существенный: где родились обе версии ответа, на поле битвы или же в редакторской комнате одной из газет либо же за столиком в кафе?

4

Официально Париж узнал о разгроме под Ватерлоо только лишь 21 июня 1815 года. После полудня "Ле Монитер" выпустил приложение с описанием битвы; в нем не было ни малейшего упоминания о каком-либо ответе Камбронна или вообще каком-либо ответе. То же самое молчание царило в газетах от 22 и 23 июня, и только 24 июня "Журналь женераль де Франс" написал: "Среди фактов, которые увековечивают памятную и жестокую битву под Монт-Сен-Жан [В историю перешло название битвы, данное ей Веллингтоном, у которого в Ватерлоо была штаб-квартира и лазарет; стоящий во главе пруссаков Блюхер называл ее битвой под Бель-Альянс, от названия поместья, возле которого он встретился с Веллингтоном; и один только Наполеон дал битве имя от того места, где она и происходила: под Монт-Сен-Жан (приблизительно в 3 км южнее Ватерлоо)], особого внимания заслуживает возвышенная жертвенность несчастной императорской гвардии (…) Английские генералы, восхищенные этой горсткой героев, обращались к ним с предложением сдаться, на что генерал Камбронн ответил следующее: Императорская гвардия умирает, но не поддается!" Остальные газеты тут же перепечатали это сообщение.

Итак, у нас имеется предложение, и имеется Камбронн. Четырьмя днями позднее (28.06.1815) в Палате Депутатов, когда Гара предложил почтить героев битвы, "а особенно того, кто произнес: лучше умереть, чем поддаться!", со своего места схватился другой депутат, Пеньере, с воплем:

– Прошу не игнорировать автора этих слов, это бравый Камбронн!

Уже одного этого первого небольшого шума в Париже было достаточно, чтобы высказывание попало на страницы истории, одновременно помещая с собой и Камбронна, до сих пор одного из толпы командиров, но с того момента "великого Камбронна".

5

Пьер Камбронн родился в Сен-Себастьене, неподалеку от Нанта, в 1770 году. Свою военную карьеру он начал двадцатью двумя годами позднее, добровольно вступив в ряды армии Республики. Крещение огнем он получил в знаменитой битве под Жемаппе. Парень сражался в Вандее, служил под командованием Гоша в Ирландской Армии, под командованием Массены в Швейцарии, под командованием Моро в Баварии, а потом уже рядом с Наполеоном во всех кампаниях Консульства и Империи: в Италии, Австрии, Пруссии, Польше, Испании, России – одним словом, везде. В 1813 году он получил чин бригадного генерала, что было логическим последствием того длинного пути, в ходе которого он отличался в каждой битве. Годом позднее, он последовал за обожествляемым им императором на Эльбу.

Единственным моментом отдыха за 23 года непрерывной службы для Камбронна стало пребывание в лагере в Булони (1804 – 1805). Ожидая там, вместе с Великой Армией, приказа атаковать Англию, он влюбился в 24-летнюю амазонку, дочери торговца кружевами, Августину Корбизе. Их неформальное жениховство продолжалось, в течение которых Камбронн высылал даме своего сердца прочувственные письма из далеких мест службы, считая, что она пожелает ждать его, пока Наполеон не завоюет весь свет, и тогда уже можно будет разойтись по домам. Helas! – как говорят, а вернее, вздыхают французы.

Тонкий в письмах, в армии Камбронн был славен не только бравурной храбростью, но и грубым, мягко выражаясь, языком, что наверняка возмутит лишь тех, которые армию представляют по образу и подобию Армии Спасения.

15 июня 1815 года, выступая на сцене Ватерлоо в почетном костюме-мундире командира 2 батальона 1 полка пеших гвардейских стрелков, Камбронн создал одну из наиболее героических ролей эпохи ампира. В последнем акте он получил тяжелую огнестрельную рану в голову. После битвы его полуживого вытащили из-под кучи трупов [Это до сих пор не мешает британским историкам (например, Дж. Веллер в "Веллингтон при Ватерлоо", Лондон, 1967) увлеченно повторять бредни, основанные на сообщении некоего сержанта Коттона, который, якобы, принимал участие в битве, будто Камбронна после яростного поединка взял в плен полковник Хью Хелкетт]. Англичане перетранспортировали едва дышащего генерала в лагерь для пленных на островах, там вылечили, после чего отдали в руки доброго короля Людовика XVIII де Бурбона, который в течение последних месяцев дискутировал с бонапартистами исключительно посредством расстрельных взводов.

Правда, военный трибунал не осмелился послать героя на смерть, решающее влияние тут оказало дело разрекламированного прессой знаменитого ответа, которым Франция была безмерно горда, а также факт, что Камбронн открыто манифестировал ненависть к британцам, которым в Париже вообще никто не симпатизировал [В определенном смысле историческим парадоксом является тот факт, что французский выход тоннеля под Ла-Маншем, символа новой, дружелюбной эры в отношениях с Англией, был спроектирован неподалеку от Кале, на земле, принадлежащей потомкам генерала – семейству Камбронн]. Правда, это никак не помешало ему через пять лет (1820 г.) жениться на англичанке, вдове Сворд [Тоже интересно, Sword по-английски означает "меч"].

В том же самом, 1820 году, когда страсти несколько поутихли, Камбронн принял командование 16 дивизией линейной пехоты, в 1822 году он был именован виконтом, а через десять лет ушел в отставку, чтобы остаток жизни провести в родных сторонах.

Но давайте вернемся в Париж ранних лет Реставрации.

6

После Ватерлоо фигура Камбронна быстро выросла до весьма огромных размеров как на вкус королевских ультра, посему вскоре – не без их помощи начались сомнения в аутентичности знаменитой реплики. 18 декабря 1818 года в дело вступил роялистский "Журналь дес дебатс" статьей, подписанной только буквой "V": "Чувствуем свою обязанность проинформировать, что весь Париж обязан услыхать из уст генерала Камбронна, что он сам узнал об этих монументальных словах из газет и никак не вспоминает, чтобы говорил что-либо подобное. В связи с этим, всю славу надлежит вернуть истинному автору великих слов, одному из редакторов "Журналь женераль" [Имелся в виду некий Ружемон], который произнес их через три дня после битвы, стоя во главе колонн… той же газеты". Вспыхнул скандал.

Уже на следующий день "Журналь женераль де Франс", на которого напали и чьи амбиции были поставлены под сомнение, резонно заметил, что "(…) героизм указанного ответа не проявляется в сопоставлении тех или иных слогов, но в чувстве, который данный ответ выразил, и в ситуации, в которой он был произнесен". И хотя после нескольких дней фехтовальных поединков в прессе дискуссия временно утихла, сомнения относительно содержания и относительно авторства были уже посеяны. Когда же Камбронн и вправду публично открестился от авторства той самой фразы "Гвардия умирает, но не поддается!", большинство последующих исследователей, во главе с одинаково известным, сколь и необъективным Киршейзеном, признала всю историю журналистской уткой. Даже изданный в 1965 году "Словарь Революции и Империи" Ларусса назвал упомянутое высказывание апокрифом. То есть, Ларусс совершил ошибку [Не первую и не последнюю; Ларусс вообще кишит ошибками], ибо – даже абстрагируясь от авторства, к чему я вскоре вернусь слова такие под Ватерлоо прозвучали. Это подтверждают как минимум три мемуарные сообщения, оставленные участниками сражения, гвардейцами из последнего каре.

Ровно через 20 лет после смерти Камбронна, в 1862 году, пожилой Антуан Делё, бывший гренадер 2 полка гренадер Старой Гвардии, сделал в штаб-квартире маршала Мак Махона в Лилле, в присутствии директора департамента и других чиновников, следующее заявление: "Когда английский генерал крикнул: Поддайтесь, гренадеры! – Камбронн заорал: Гвардия умирает, но не поддается! Огонь! – Англичанин снова закричал: Гренадеры, поддайтесь, и мы отнесемся к вам как к первейшим солдатам в мире! – И Камбронн снова ответил то же самое, а вместе с ним все солдаты и офицеры повторили его ответ. Именно это я и помню, как вместе с другими повторил: Гвардия умирает, но не поддается!" Здесь я должен прервать реляцию Делё, но еще вернусь к ней.

В том же самом году другой ветеран, проживающий в Париже Жан Болду, написал в "Монд Иллюстре" энергичное письмо: "Все солдаты, пережившие Ватерлоо, прекрасно знают, что это славный генерал Камбронн (…) так ответил, и нечего больше это обсуждать, друзья мои! Если уж пишешь в газетах, то нужно знать историю или спрашивать у тех, кто ее знает!"

В свою очередь, в 1877 году, еще один из тех немногих, кто пережил "каре смерти", проживающий в Анжере бывший хирург 61 полка, Людовик Меллет, решительно заявил: "Я там был и свидетельствую, что такой ответ прозвучал, а потом его повторила вся армия. Я сам кричал вместе с другими: Вив Камбронн! Гвардия умирает, но не поддается!"

Так что нет никаких сомнений, что высказывание было произнесено, но произнесено было в сумятице битвы, под гром орудий, и не все услыхали, кто его произнес. Потом кто-то крикнул: "Да здравствует Камбронн!", гвардия повторила ответ, и таким образом знаменитые слова соединились с фамилией генерала. Историки, ссылающиеся на отрицание от самого Камбронна (например, Кастелот), проигнорировали один существенный факт: Камбронн и вправду отрекся от авторства, но ведь самих слов отрицать не стал. Он так сказал префекту департамента Луар-Инферер, Морису Дювалю:

– Эти героические слова принадлежат не мне, но всей гвардии императора, которая припечатала эти слова собственной кровью.

Так кто же был автором величественных слов? Тьер в "Истории Консульства и Империи" указывает генерала Мишеля. Бывший паж, а впоследствии апологет Наполеона, Эмиль Марко де Сент-Хилар, прибавил в этот список генерала Дорсенна и резонно заметил: "Тот, кто сказал подобное, не должен был этих слов пережить". Мишель и Дорсенн погибли при Ватерлоо.

Скорее всего, это был Мишель, голос которого в грохоте сражения солдаты спутали с голосом Камбронна. Во всяком случае, так в прессе утверждали сыновья Мишеля, один из которых был аудитором Государственного Совета. Они написали (уже после смерти Камбронна) жалобу королю, требуя убрать знаменитую реплику с цоколя памятника, который поставил генералу Камбронну город Нант. Сам Наполеон также приписывал авторство этих слов Мишелю, и хотя император отсутствовал в "каре смерти", известно, что собственные утверждения он никогда не основывал на сплетнях, но на донесениях, достойных доверия.

Вот и все пока что о фразе, предложении. Но где корнелевская, даже более того – шекспировская в своем величии фраза сжалась до единственного "пахнущего" выражения? На поле битвы, в воображении гениального писателя или же в кафе?

7

Большая часть французского общества со "словом Камбонна" ознакомилась в 1862 году, читая памятные страницы "Отверженных". Закончив главу, названную "Последнее каре" предложением: "Поддайтесь, бравые французы! Камбронн ответил: Дерьмо!", Гюго назвал это слово "возможно, прекраснейшим, которое француз когда-либо высказал" и прибавил: "Высказать такое слово и умереть. Может ли быть нечто более великое? Ведь желать смерти – это умереть, и не вина этого человека, что, засыпанный пулями – он уцелел".

Многих французов это привело в восхищение, но и в недоумение. О подобной версии реплики под Ватерлоо они узнали впервые. Ну да, сразу же после "Гвардия умирает…" прозвучало еще какое-то, более резкое слово, об этом знали из заключительных фрагментов сообщения гренадера Дюлё, который, правда, слова этого не процитировал. Старый солдат вспоминал: "Когда в третий раз прозвучало: Гренадеры, поддайтесь, поддайтесь!, Камбронн ответил взбешенным жестом, которому сопутствовало какое-то слово. Этого слова я не слышал, поскольку в этот самый момент неприятельская пуля бросила меня на кучу тел".

Все задавали себе один и тот же вопрос, а каким чудом услышал это слово Гюго? И все при этом размышляли, а не воспользовался ли автор для этого машиной воображения, которая столетиями прозывается "licentia poetica". Поколение Романтиков делало подобное весьма частенько и с большой любовью. В свое время со смехом повторяли, как в одном парижском салоне Дюма-отец со всеми деталями описывал ход сражения под Ватерлоо. Слушающий все это генерал Роллен, участник битвы, возмущенно перебил его:

– Вы фантазируете, мсье Дюма! Я там был, но ничего подобного не видел!

– По-видимому, вы плохо замечали, мсье генерал! – хладнокровно ответил на это Дюма.

Выдумал Гюго "слово Камбронна" или же нет – к этому мы еще вернемся. Перед этим же стоит отметить, что Гюго прекрасно понимал необходимость такого слова для поколения французов, не знавшего побед [В тот момент, когда Гюго писал "Отверженных", еще не было Сольферино. Впрочем, даже и Сольферино, как одна ласточка, весны еще не делало]. С этим словом было так же, как со знаменитым высказыванием о Боге – даже если в действительности оно и не прозвучало, его следовало придумать и сделать из него легенду "ради подкрепления сердец". Вввести "слово Камбронна" в битву при Ватерлоо означало опустить кнут на лицо Альбиона и вырвать у него славу победы, превратить поражение в триумф.

Французы являются мировыми чемпионами по производству подобных маскирующих легенд, которые заслоняют память о военных поражениях или же подслаждают их горечь. Когда "непобедимые" войска Карла Великого понесли от рук баскийских горцев позорное поражение в ущелье Ронсеваль, франконская пропаганда немедленно отреагировала чудной "Песней о Роланде", в котором поражение объяснялось изменой и заслонялось героизмом "идеального рыцаря". На самом же деле никакой измены не было, да и сам Роланд был далек от идеала. Из примеров, более близких поколению Гюго, наиболее типичным была битва, проигранная британскому флоту, которая состоялась 1 июля 1794 года между островом Оэссан и Брестом. Революционная пропаганда тут же затмила это поражение хвалебным гимном ы честь героизма экипажа судна "Мститель", который, сражаясь до последнего, предпочел пойти на дно, но не сдаться в плен, и при этом еще все пели "Марсельезу". На самом же деле большая часть моряков во главе с капитаном немедленно пересела в английские спасательные шлюпки.

Поражения под Ронсевалем и Оэссан в истории Франции закрепились в формате пары слов, в то время как "Песнь о Роланде" и эпопея "Мстителя" остались в формате крупных глав. Гюго из этого урока исторического мифотворчества сделал соответствующие выводы и постановил перечеркнуть поражение под Ватерлоо одним-единственным словом, придавая этому слову звучание колокола. Он считал, что (цитирую по "Отверженным") "поразить подобным словом убийственную молнию, дать такую трепку поражению, так ответить року, утопить в клоаке этих двух слогов европейскую коалицию, из самого гадкого, последнего слова сделать наипервейшее, освещая его сиянием Франции, нахальством завершить Ватерлоо, к Леониду прибавить Рабле, оставить поле боя, но перейти в историю – это и означает победить!"

Гюго и вправду победил. Хотя он и не предчувствовал Рентгена, но уже тогда знал абсолютную истину, которую в следующем столетии сформулировал Олдос Хаксли: "Слова подобны рентгеновским лучам. Если ними умело пользоваться – они проникают все, что угодно". "Слово Камбронна", которое Гюго облагородил в своем шедевре, проникло сквозь все – оно вошло в историю, в легенду и стало символом, намного большим, чем само Ватерлоо.

8

Через несколько дней после публикации "Отверженных", редакция "Журналь дес дебатс" с помощью пера одного из своих писак, некоего Кувийе-Флери, обвинила автора в вульгарности, требуя проведения следствия по делу двух слогов, до сих пор тривиальных, и с этого времени – святых.

"Следствие" провели историки, и до самых интересных вещей докопался Ленотр. Конуретно же, он доказал (или же повторил за кем-то, только я сам этого более раннего источника не знаю), что Гюго не выдумал "слово Камбронна", поскольку оно прозвучало тридцатью годами ранее, около 1830 года, в "Кафе дес Варьете", содержателем которого был Деходенс, и в котором собиралась артистическая богема и литературный мирок. Во время обсуждения знаменитой реплики Шарль Нодье сказал:

– Возможно, Камбронн ответил словами менее претенциозными, но наверняка в подобном стиле.

На это с места сорвался банальный писателишка, Женти, и воскликнул:

– Вы ничего не знаете! А я знаю, каким был настоящий ответ. Хотите, чтобы я повторил это слово? Камбронн ответил: Merde!

Заявление было принято овациями и взрывом смеха.

Так неужели Женти? Не обязательно. Вполне возможно, что Женти просто услышал слово от тех, кому оно было известно еще раньше. Отступая таким вот образом в глубину времен, можно дойти до поля битвы и к тому июньскому вечеру в году от Рождества Христова 1815.

Чтобы поддержать тезис о рождении "слова Камбронна" под Ватерлоо можно привести два сообщения, хотя все они косвенные. Итак: Эдуар Фурнье сообщает, что Камбронн иногда, когда его об этом просили друзья, и если рядом не было дам, повторял то самое историческое "Merde!", возбуждая энтузиазм слушателей. Камбронн лжецом не был, все его считали человеком правдивым, поэтому, если Фурнье не начудил, что означает, если генерал действительно повторял это слово в компании – оно должно было прозвучать при Ватерлоо. Трудно, так же, предполагать, чтобы Камбронн обманывал свое семейство. Родственник героя, Кретьен Камбронн, вспоминал: "Моя бабка, мать и отец были абсолютно уверены в том, что Виктор Гюго в "Отверженных" не солгал".

9

"Все люди гениальны, – написала Марта Грехем, – но большинство из них в течение весьма краткого мгновения". Камбронн был гениален в течение мгновения, столь же краткого как отблеск огня из ствола стреляющего орудия, а слово, которым он воспользовался, и которое Виктор Гюго выловил из забытья, прозвучало громче, чем пушечная канонада, и звучит до сих пор. Вот только, на самом ли деле он им воспользовался? У меня 99 процентов уверенности, что именно так все и было, вот только никогда этой уверенности не будет больше.

Зато я на все 100 процентов уверен, что солдатские словечки и жесты принадлежат своим эпохам, и вместе с эпохами они и умирают. Луи Арагон вспоминал в беседе с одним французским журналистом, как сообщил своему командиру что война (Первая мировая) как раз завершилась. Полковник остолбенел, а потом крякнул:

– Бля… Что ж теперь с моим орденом Почетного Легиона?!

Эта фраза является символом, говорящим намного больше, чем ответ Камбронна при Ватерлоо.

ВАЛЕТ ПИК

1769

МИШЕЛЬ НЕЙ

1815

ПРОЦЕСС "РЫЖЕГО ЛЬВА"

Измена является преступлением лишь тогда, когда не добьется своей цели.

(Никколо Макиавелли)

1

10 января 1769 года в семействе бочара из Саррелуа (Лотарингия) на свет появился рыжий мальчишка, которому при крещении дали имя Мишель. Когда ему еще не исполнилось двадцати, Мишель Ней вступил в армию, продолжая семейную традицию. Его отец, бывший солдат, не сделал карьеры в армии по той простой причине, что перед Революцией все офицерские чины были заранее предназначены только для благородных. Во время Революции большинство благородных очень нехорошо умерло в объятиях гильотины, в связи с чем воюющая со всей законной Европой Республика начала испытывать недостаток в офицерских кадрах. В такой ситуации для смельчаков покроя Нея открывалось широкое поле для карьеры. Сын бочара из Саррелуа воспользовался шансом по максимуму. В тогдашней французской военной иерархии максимумом был чин маршала, и в 1804 году Ней получил его из рук Наполеона. Помимо этого он получил еще титулы принца Эльхингенского и принца Московского, а также неформальный титул: "храбрейший из храбрых".

"Рыжик" (так ласково называли его солдаты) отличия любил, но еще сильнее обожал боевую славу. Когда Наполеон во время осады Михельсбурга прислал ему приказ обождать корпус Ланна, Ней рявкнул курьеру:

– Передай Его Императорскому Величеству, что славой я ни с кем делиться не собираюсь!

Он и вправду не делился, всегда выступая в первых рядах. В Испании, когда генерал Эррасти, защищавший от французов Сьюдад Родриго, вышел из города с белым флагом и попросил провести его к командованию французов, от ближе всего расположенных к твердыне штурмового шанца прозвучали слова:

– В этом нет никакой необходимости, я здесь.

И появился Ней.

В отличие многих обмундированных героев эпохи, для Нея поле сражения не было местом кровавой, непосильной работы, а чем-то вроде жилой комнаты, в которой он отдыхал от слишком запутанной для его рыжей головы будничности мирной жизни. В зените битвы под Бородино, когда ряды французской кавалерии начали лопаться в огне русских пушек, Ней вытащил из кармана порцию табака, сунул ее в рот и начал хладнокровно жевать, что подействовало на солдат будто морфий.

Когда во время ухода из под Москвы Великая Армия превратилась в громадное стадо безумцев, Ней, как бы нехотя, совершал такие чудеса героизма, что из уст Наполеона прозвучали необычные слова:

– Я бы предпочел потерять триста миллионов франков, чем одного Нея!

Когда это имеющее все черты Апокалипсиса отступление уже заканчивалось у Виленских ворот Ковно, казаки Платова решились на окончательный штурм французского арьергарда. Толпа завыла и рассыпалась в паническом бегстве. Перед воротами остался рыжеволосый мужчина в мундире маршала – он повернулся, созвал несколько храбрецов, затем поднял брошенное мародерами ружье и начал стрелять как простой солдат, с тем спокойствием, который обычные солдаты проявляют только лишь во время маневров. Атака казаков сорвалась. И потому через сто лет с лишним МакДонелл написал про экскурсию французов в глубины России-матушки чудесные слова: "Один император, два короля, один принц, восемь маршалов и 600 тысяч солдат – все они были разбиты. Все – кроме сына бочара из Саррелуа".

Человеку этому Франция отплатила воистину особенно за все, чего он совершил во имя ее славы в течение двадцати лет. Одним весенним утром 1815 года его поставили к стенке и нашпиговали 11 французских пуль в грудь. За государственную измену.

2

На белом тракте смерти, растянувшемся между Москвой и Березиной, звезда Бонапарте начала угасать. Последствия этого были идентичны тем, как и во всех подобных случаях во всей истории. Маршалам – элите преторианцев императора – начала осточертевать ампирная карусель. В течение многих лет побед они заработали для себя княжеские титулы, дворцы и прекрасных женщин, и теперь им не хотелось все это потерять. В 1814 году, когда над Францией нависли черные тучи, средний возраст 17 действующих маршалов Империи составлял 49,8 лет. В таком возрасте человек, уже чего-то достигший, уже желает начать отдыхать и стричь купоны с даров судьбы. Герои устали, а Корсиканец все так же гнал их на новые и новые поля сражений; горевший в нем негаснущий огонь начал их пугать; они начали его ненавидеть – вначале огонь, а потом и самого императора. Эта ненависть позволила им забыть, что за все у них имеющееся, они обязаны благодарить ему – без него они были бы теми, кем родились: бочарами, корчмарями и пастухами. Как сказал Монтескье: "Когда осыпаешь человека милостями – с этого момента первой его мыслью будет лишь одно: как их сохранить".

В 1814 году войска антинаполеоновской коалиции вступили на землю Франции. Там, где союзники встречали Наполеона, они терпели ужасные поражения; но там, где его не было, они одерживали победы над его маршалами. Усилия императора были сизифовыми, не мог же он лично заблокировать все дороги. Он выиграл более десятка сражений, но с тем же общим результатом, как будто бы кто-то пожелал остановить ворвавшуюся на пляж морскую волну, дав ей более десятка пинков. Австрияки, русские, пруссаки, немцы и шведы все прибывали, их когорты шли с востока непрерывными цепями, как будто бы какая-то гигантская матка выплевывала их в том месте, где встает солнце. В конце концов, они добрались до рогаток Парижа.

И вот тогда самый давний из личных приятелей Наполеона, маршал Мармон, князь Рагузы, сдал без боя защищавшую город армию [В результате этого какое-то время французы применяли слово "raguser" вместо слова "trahir" (изменять)], а его коллеги заставили "бога войны" принять отставку (Ней сыграл здесь первоплановую роль), кинули в канаву ампирные знаки отличия и поклонились белым лилиям, а точнее, жирному Бурбону, который последние два десятка лет шастал по свету на милостивых хлебах России и Пруссии, а теперь вернулся на родину "привезенный на тачке" ее врагами. Людовик XVIII добродушно принял маршалов на свою псарню, одарил титулами пэров и новыми орденами, и все стали счастливы наконец-то воцарился столь желанный мир и покой.

Но всего лишь на 10 месяцев.

Ранней весной 1815 года Бонапарте сбежал с Эльбы, неожиданно высадился во Франции и во главе горстки солдат шел на столицу с размахом захватывавшего все и вся урагана. Король выслал против него небольшой отряд и ожидал скорых известий о разгроме "бунтовщиков". Через несколько дней падающий от усталости королевский курьер добрался до Парижа.

– Ну что, наши войска отбросили их? – прозвучал вопрос.

– Нет, они пьют с ними, – прозвучал ответ.

Тогда Бурбон почувствовал себя неспокойно на золоченом стуле в Тюильри, хотя придворные клялись ему честью, что не пропустят "корсиканского оборотня" к границам города. Людовик XVIII был глуп, но не настолько глуп, чтобы не понимать, что человека, сумевшего завоевать половину Европы, не остановит даже миллион придворных. Для этого был нужен солдат. К счастью, солдат при нем имелся, к тому же "храбрейший их храбрых".

Когда принц Эльхингенский и Московский услыхал, что "Франция ожидает от него исполнения своих обязанностей", он с типичным для себя бессмысленным запалом заявил, что "привезет чудовище в железной клетке", после чего взял три тысячи солдат и отправился навстречу Наполеону..

3

13 марта 1815 года Ней добрался до постоялого двора "Под Золотым Яблоком" в Лонс-ле-Солниер. Те, которые его там видели, впоследствии утверждали, что он был как никогда мрачным. Понятно – отовсюду доходили сообщения о массовом переходе войск на сторону императора, а солдаты Нея все неохотнее выполняли его приказы. До рыжеволосого постепенно стало доходить, что народ пойдет за императором, и что воевать против императора, означает воевать с народом и разжечь гражданскую войну. Если бы ему приказали в одиночку вступить в бой с батальоном врагов, он знал бы, что следует делать, и проявил бы такой героизм, которого не знала бы история – уж в этом он был виртуозом. Но теперь его поставили против волшебника, которому он когда-то сам позволил околдовать себя вместе со всей Францией, а он пообещал привезти этого полубога в железной клетке!

Поздно ночью к комнату Нея на постоялом дворе "Под Золотым Яблоком" постучали два человека в гражданском платье, плотно закутанные в широкие плащи. Это были два офицера гвардии Наполеона, вручившие маршалу листок бумаги с двумя спешно написанными предложениями. Вот эти предложения: "Встретимся в Шалоне. Я приму тебя так же, как после Москвы". Вместо подписи внизу была только одна буква – большое, черное "N".

Когда оба офицера вышли, Ней остался сам. В течение одной ночи ему необходимо было принять решение.

А вот с решениями у Нея было трудновато. Как правило, решения он принимал удивительно глупые, как в мирное, так и в военное время. В частности, будучи командующим 6 корпуса Великой Армии, он породил книжку с инструкциями для собственных солдат. Параграф второй этого "произведения" содержал подробнейшие инструкции на тему: как правильно следует проводить вечер после битвы. Победившие отряды должны брать на караул в местах, где отличились, затем проходить парадом, при этом оркестр должен исполнять бравые марши, солдаты и офицеры обязаны взаимно обниматься и целоваться, церемонно поздравлять друг друга, после чего стрелять в воздух. Честное слово, это верное сокращение всех тех идиотизмов, выписанных опытным солдатом, который десятки раз видел поля сражений и должен был прекрасно знать, что после боя проигравшие со стонами и воплями валяются в лужах крови, а победители валяются неподалеку, зализывая раны, а единственные, кто передвигается по полю – это санитары. Такая истина очевидна даже для тех, которые войну знают исключительно по книжкам, для солдат же, профессионалов войны, распоряжения маршала Нея должны были являться чем-то столь же понятным, как иероглифы во время египетской кампании.

Характерным для Нея решением было и то, которое он принял на побережье Ла Манша, когда кочующая в этих местах Великая Армия готовилась к броску на Британские Острова. В лагерь прибыл некий гражданский шпак с предложением продажи наблюдательного воздушного шара собственного изобретения [С воздушными шарами экспериментировали еще во времена Революции (тогда появилась даже школа аэростьеров и полигон стратегических аэростатов в Медоне), применяя их с целью наблюдения во время боев – впервые же в 1794 году во время битвы под Флеру. Практические результаты были небольшие, а несчастные случаи частыми, в связи с чем Наполеон эскадру воздушных шаров ликвидировал]. Этот гражданский тип, должно быть, являлся неплохим психологом – а как известно, психология всегда была матерью успешной коммерции – поскольку он безошибочно предвидел, что шестеро из семи располагавшихся над берегами пролива маршалов выкинет его пинком за дверь. В связи с этим, он обратился к Нею, и тот купил воздушный шар за 30 тысяч франков. Правда, воспользоваться столь дорогостоящей покупкой ему не удалось, поскольку вскоре после того, как гражданский испарился, стало ясно, что данный воздушный шар мог бы подняться в воздух лишь в том случае, если бы его прицепили к настоящему воздушному шару.

Таким вот был Ней, и такими были его решения. 13 марта 1815 года ему следовало принять наиважнейшее решение в своей преждевременной жизни. Если бы у него имелось хоть немного мозгов в голове, он довольно легко разрешил бы дилемму – отказался бы от командования. В его ситуации это было единственным почетным выходом, обеспечивающим – независимо от дальнейшего развития событий – сохранение лица и головы. Но, как уже говорилось, в этой голове мозгов почти не было. Ней не пришел к простейшему решению, хотя на размышление у него была целая ночь.

Не удивляйся, милый читатель, тому, что я привязываю столь большое значение одной ночи человека со столь ничтожными умственными способностями. Путь, по которому глупец приходит к собственной глупости мне столь же дорог, как и высшая мудрость мыслителя; эффект меня интересует намного меньше, чем процесс его формирования. Я обожаю механизмы сотворения явлений, а сами же явления едва терплю.

Подобная ночь у человека – если уж и случается такое несчастье, что она у него случается – бывает раз в жизни. У князя Понятовского подобная ночь была в Кракове, а у Нея – на постоялом дворе "Под Золотым Яблоком", в Лонс-ле-Солниер. Четыре стенки, пламя свечи, локти на столешнице, лицо в ладонях, и многочисленные "за" и "против", безумствующие под рыжими волосами. Император, Бурбоны, народ, отчизна, армия, государственные интересы, обещание и обязанность, честь и совесть – все это шевелилось в голове клубком разъяренных змей. Иисусе Христе, помоги! Только Христос был много веков назад пригвожден к кресту такими же как он, Ней, и теперь глядел на него с распятия над дверью измученными глазами, далекий и молчащий. Давным-давно пробило полночь, когда рыжеволосый очнулся и взялся за перо…

Утром 14 марта маршал Ней поднялся, застегнул мундир, вышел с постоялого двора и прочитал собравшимся солдатам воззвание. Свидетели вспоминают, что выглядел он при этом словно упырь, был бледный и обессиленный, под глазами синие круги. Прочитать он успел всего пять первых слов: "Дело Бурбонов навсегда уже ушло…" Остальное заглушил энтузиазм солдат, которые со слезами на глазах целовались и вопили:

– Да здравствует император! Вив ле император!

Лишь несколько роялистских офицеров хранило молчание, отступая в сторону лошадей. Один из них начал упрекать Нея. Маршал поглядел на него наполовину безумными глазами и прошептал:

– Я не могу удержать морские волны руками [Читателям, которые видели знаменитый суперколосс "Ватерлоо" и теперь констатируют, что представленная там сцена перехода Нея на сторону Наполеона диаметрально отличается от описанной мною, сообщаю, что сценарист этого фильма, Крег, и режиссер Бондарчук изрядно нафантазировали. Практически все сцены (включая и ход битвы при Ватерлоо), равно как и диалоги, представленные в кинофильме, в котором фигура Наполеона является скрещением безумного клоуна со школьным декламатором, относятся к реальным фактам так же, как в огороде бузина к киевскому дядьке]… Понятное дело, что этого он сделать не мог. В течение многих лет французы храбро сражались под наполеоновскими штандартами – и он сражался вместе с ними. В 1814 году все Наполеона предали и побежали подлизываться к Бурбону – и он сам сделал то же самое. Потом начали кричать, что следует остановить возвращающегося "узурпатора" – Ней закричал громче всех. Теперь же все вокруг падали в объятия воскресшего "бога войны" – и он сам поддался этой стихии. Поль Валери написал: "Следует прибавлять себя к тому, что застаешь". Ней в течение всей своей жизни прибавлял себя к тому, что заставал вокруг себя.

4

19 марта 1815 года Наполеон триумфально вступил в Париж, и народ на руках внес его в Тюильри, откуда Людовик XVIII успел смыться чуточку ранее. Было создано новое правительство, произведены новые назначения. Ней не получил никакого поста. Наполеон, простивший ему все, даже прошлогоднюю измену, не мог забыть одного – той самой "железной клетки", в которой маршал обещал привезти его Людовику. Император еще не понимал, что единственной крепко закованной железной клеткой во всей этой истории является башка сына бочара, не способная вместить багаж беспомощности относительно дилемм, которые жизнь ставила на каждом шагу.

12 июня 1815 года императорская армия выступила против приближавшихся к границам Франции сил коалиционных сил. Вслед за отрядами тащился на разбитой крестьянской повозке мрачный гражданский с печально поникшей головой. Это был Ней. Одно, что мог он делать, единственное, относительно которого ему не нужно было размышлять и принимать страшных для себя решений – сражение с оружием в руках против врагов отчизны – у него было отобрано. Но, хотя Наполеон и исключил нашего валета пик из армии, рыжий парень из Саррелуа шатался рядом со штабом, молча надеясь на то, что его заметят и предложат какой-нибудь вспомогательный пост, пускай даже унтер-офицерский, какой угодно, лишь бы он давал право надеть мундир.

Над рекой Самбра армия остановилась, и император уселся перед постоялым двором, чтобы изучить карты. В это же самое время рядом остановился исхудавший гражданский, рыжие волосы которого уже начала покрывать седина, хотя ему еще не было и 50 лет. Неожиданно Наполеон поднял голову и заметил его. Через 60 секунд маршал Ней, князь Эльхингенский и Московский, был уже командующим I и II корпусов Великой Армии, двух полков легкой кавалерии императорской гвардии и восьми полков тяжелой кавалерии Келлермана – всего более 50 тысяч человек и 72 орудия.

Во главе этих пятидесяти тысяч командующий центром французов, Мишель Ней, сражался при Ватерлоо. Он был одним из последних, кто покинул поле битвы.

5

Поражение при Ватерлоо вовсе не означало того, что вооруженные силы Франции были брошены на колени, ведь над Луарой стояло 750 французских пушек и 180 тысяч солдат, которыми командовал военный министр, князь Ауэрштадтский и Экмюльский, маршал Даву. Англичане прекрасно знали, что это один из живущих, военный гений которого ни в чем не уступает гению "бога войны", и что битва с ним довольно легко может закончиться вторым Ватерлоо, только на сей раз уже не для французов. Гораздо безопасней было склонить этого человека к уступкам.

Даву, узнав про отставку самого Наполеона, согласился сложить оружие. Но при одном условии: всем французы, кто стал на сторону императора во время Ста Дней, будут амнистированы. Англичане, считая, будто имеют дело с попыткой выторговать максимально мягких условий капитуляции, жестко заявили, что сейчас не время выдвигать подобные требования. Только Даву был человеком, который подобных шуток не понимал. Он ответил, что тогда перейдет со своей армией Луару и покажет, чему сейчас время, а чему не время с помощью пушек и штыков.

3 июля англичане подписали договор в том звучании, который требовал маршал. Статья 12 этого договора еще раз подчеркивала гарантии безопасности для бонапартистов. Только лишь после того Даву сложил с себя полномочия командующего и распустил армию, свято уверенный в том, что упомянутая 12 статья не даст возможности Людовику XVIII поиграться в процессы, связанные с государственной изменой. Англичане подождали, пока его солдаты не разойдутся по домам, после чего лондонское правительство, а конкретно – Батхурст, провело соответственную "интерпретацию" статьи 12, заявив, что договор, подписанный Альбионом, а не Людовиком, не может связывать этому последнему рук в плане репрессий. Очень остроумно, не правда ли? Через сотню с лишним лет некий американский писатель, выезжая из Англии после того, как провел здесь десять лет, спрошенный в лондонском аэропорту журналистом, что он думает об англичанах, ответил:

– С англичанином можно сделать лишь одно – дать ему по морде.

Обманутый Даву не мог дать по морде подписантам договора, поскольку поверил им и разоружился. Он мог лишь плюнуть на все и утопить свои печали и разочарование в бургундском.

6

Имея поддержку англичан, роялистские ультра, изо всех сил желая проявить свою верность Бурбонам "plus royaliste que le roi", немедленно приступили к расчетам с бонапартистами. 24 июля 1815 года по распоряжению короля парижский "Ле Монитёр" напечатал перечень 19 "государственных изменников", которых ждет военный суд. Фамилия Нея открывала этот список смертников [Из помещенных в этом перечне генералов 16 было приговорено к смерти. Казни начались 19 августа 1815 года (казнь генерала Лабедойра), а закончились 17 июля 1816 года (казнь генерала Мутон-Дюверне). Помимо того, в провинции была организована волна судов Линча и насилия, направленная против бонапартистов (в Тулузе, к примеру, был зверски убит комендант гарнизона, генерал Рамель; во время резни в Авиньоне то же самое встретило маршала Брюна, а в так называемый "день фарса" в Марселе погибло двести человек!)].

После неудачной попытки перейти швейцарскую границу 9ее заблокировали австрийцы), рыжеволосый укрылся в замке Боссонье, неподалеку от города Орильяк (Овернь). Это были старинные владения рода Огуи, потомка которого, прелестную мадемуазель Аглаю, Наполеон с Жозефиной высватали в 1802 году за Нея. Вся Франция знала, что Ней в качестве свадебного подарка получил богатейшую турецкую саблю, один из двух уникальных экземпляров характерной формы и украшения [Второй экземпляр Наполеон вручил Мюрату. По странному стечению обстоятельств только эти два маршала были захвачены, а потом и казнены Бурбонами, причем в промежутке всего лишь 24 дней. Страшной может быть сила проклятия, насылаемого на людей предметами]. Именно эту саблю Ней по невниманию оставил в гостевом салоне замка Бессонье. Там ее увидал и тут же распознал один из посетителей. Этот человек тут же сообщил о своих наблюдениях ближайшую полицейскую префектуру.

А потом события покатились молниеносно. 3 августа Нея арестовали и двенадцатью днями позднее перевезли из Орильяка в Париж в тюремной карете, которую эскортировал отряд королевских жандармов под командованием капитана Жомара.

На постое в Риоме, во время того, как запрягали новых лошадей, к карете незаметно приблизился человек с закрытым лицо. Это был другой "изменник", скрывающийся генерал Эксельманс. Он предложил Нею бежать при помощи верных людей. Маршал отказал, объясняя, что дал Жомару честное слово в том, что не будет пробовать бежать! На следующем постое, в Невере, стоявшие там вюртенбергские офицеры, которые во время войны тряслись от страха перед Неем, чувствуя неожиданный прилив отваги, начали забрасывать узника камнями. Кавалькаде предшествовал назначенный в качестве помощника комиссар Мейронне, и вскоре Жомар, видя, как в каждом городе выступает направленная против Нея чернь, понял, в чем состояла истинная роль королевского комиссара.

У ворот Парижа они встретили ожидавшую здесь Аглаю. Когда маршал увидал ее, его глаза наполнились слезами.

– Пускай это вас не удивляет, – сказал он Жомару, – я плачу не над собой, а над женой и детьми.

19 августа карета въехала во двор префектуры. Именно в этот день был расстрелян сосед Нея по проскрипционному списку (номер 2) – Ла Бедойер.

На следующий день префект Парижа, Элия Деказес, перевел заключенного в Консьержери и начал допросы, в ходе которых Ней совершенно потерял голову, что еще раз доказывает, что отвага на поле битвы не всегда идет в паре с отвагой гражданской. На вопрос, почему он изменил королю, маршал выдавил из себя:

– Меня втянули в это, я попал в какой-то водоворот, совершенно потерял голову. Да, я поступил плохо… полностью заблудился…

В отличие от Ла Бедойера, который верно объяснял свой поступок "патриотизмом и интересами Франции", Ней определил собственную позицию как "акт безумия и слабости". Наполеон, когда ему на Святой Елене донесли про отсутствие достоинства у Нея, объяснил это все совершенно безошибочно:

– Все это было сверх его сил. Ней – это храбрейший их солдат, только на этом его достоинства и заканчиваются.

7

21 августа военный министр и бывший товарищ Нея, маршал Говион Сен-Сир, отдал приказ поставить рыжего перед военным судом, после чего начал готовить надлежащее количество судей, стараясь привлечь к этому других коллег, маршалов Великой Армии. Опытный комбинатор, Ожеро, пытался отвертеться – безрезультатно. Старый враль, разбойник и вор казенных денег, маршал Массена, пытался доказать, что недоразумения, имевшие место в 1811 году в Португалии между ним и Неем не дают возможности быть ему бесстрастным. Только остальные члены судейской коллегии при голосовании отбросили этот отказ как несущественный, аргументируя при этом, что человек со столь благородным и чистым характером как князь Эсслингский попросту не может быть односторонним. И в этот момент трагедия начала принимать формы трагикомедии.

В результате, не позволил себя запрячь в эту грязную телегу один только Монсей, который трижды отказался от предложенной ему "чести" и написал королю: "Выходит, я должен быть одним из судей Нея?… Но позвольте мне спросить, Ваше Королевское Величество, где были его обвинители, когда Ней в течение двадцати лет истекал кровью на полях сражений? Сам я уже одной ногой стою в могиле и не желаю потерять чести!" За это письмо [Или же за подобное ему, поскольку по Парижу ходил список с несколько иной версии, выдержанной в более солдатском, "цветастом" стиле] маршал Монсей был исключен из Палаты Пэров и провел три месяца в крепости.

Семья Нея ангажировала для защиты 60-летнего "умеренного роялиста", Николя Беррьера, его сына, Антуана Беррьера и восходящую звезду французской палестры, 32-летнего Андре Дюпена. Не успели они перелистать тома дела, как Ней ошеломил всех одним из характерных для себя решений – а конкретно же, он заявил, что его должна судить Палата Пэров, на что он, в качестве пэра, имеет право. Адвокаты пытались его переубедить, что лишь суд, составленный из его бывших товарищей по оружию дает ему хотя бы тень шанса сохранить голову; Даву рыл землю, чтобы Нея судили военные. И все напрасно. Королями в стране упрямцев всегда становятся ослы. И это упрямство будет стоить рыжеволосому жизни.

8

Суд, председателем которого был маршал Журден, провел свое первое заседание 9 ноября 1815 года в окруженном кордонами жандармов судебном комплексе. Места для публики были заполнены международной компанией – до самого конца за процессом следили такие личности как меттерних, лорд Кастлеро, принц Август Прусский и другие.

Уже в самом начале, по требованию клиента Беррьер-старший выступил с апелляцией о замене трибунала, а Дюпен без особой уверенности пробормотал несколько фраз о, якобы, некомпетентности военного суда. Журден со компания только и ожидали подобной оказии сбросить с себя бремя, и после заядлого фехтовального словесного поединка с представителем прокуратуры, Жуанвиллем, на втором заседании (10.11) суд принял постановление о своей некомпетентности. Это было равнозначно тому, чтобы поставить печать на приговоре, который перед тем своим упрямством подписал Ней. Ведь маршалы могли смягчить обвинение, превратить государственную измену в какую-то иную сопливую измену и тем самым перехитрить ультра. Только они вместо того повторили жест Пилата. Свою ошибку они заметили слишком поздно. Мортье впоследствии сказал:

– Мы бросили его, как и во время боя по отношению к врагам.

Ожеро на своем смертном ложе изложил это же более прямолинейно:

– Все мы оказались трусливыми канальями!

На следующий день после решения, которое раскалило весь Париж добела, министр иностранных дел, князь Ришелье, отправился в сопровождении правящего кабинета в Палату Пэров и объявил там про обязанность ее обитателей судить Нея. В гробовой тишине прозвучали слова:

– Вы будете судьями не только во имя Короля, но во имя Франции и всей Европы (…) Надеюсь, что Палата даст всему миру полное удовлетворение.

Другими словами, ценой того, что тебя все оплюют, необходимо было дать купить себя этой Европе Святого Примирения, слюной же должна была стать кровь Нея. И это говорил француз, принц крови!

Непонятно, до какого уровня тогда спустилась честь французской армии и всего общества. В те времена достоинству французов должны были учить иностранцы, доказательством чему может быть сцена, разыгравшаяся во время процесса Нея в павильоне Марсан (крыло дворца Тюильри), в котором королевская гвардия устроила обед для располагавшихся в Париже офицеров российской армии. Французы каким-то образом проявили свое отрицательное отношение к Нею, на что с места сорвался один из русских и под аплодисменты своих коллег сказал:

– Не знаю, принимали ли вы участие в кампании 1812 года, но, судя по вашему поведению – нет. В связи с этим, позвольте не отзываться подобным тоном о великолепнейшем французском солдате той войны, героизму которого тысячи французов должны быть благодарны собственной жизнью! [Годом ранее, после захвата Парижа, российский гвардейский Семеновский полк прогнал с Вандомской площади роялистов, которые пытались свергнуть колонну со статуей Наполеона]

В свою очередь, трое проникшихся духом либерализма англичан (!) предприняли определенные действия для спасения жизни маршала. Это были: ярый бонапартист Майкл Брюс, капитан Айен Хилай-Хатчинсон и опасный рубака, генерал Роберт Вилсон [Одним из знаменитейших подвигов Вилсона было то, что он в 1807 году, якобы, переодевшись казаком царской свиты, проник в комнату, в которой Наполеон с Александром I обсуждали тайные параграфы тильзитского трактата. Про Вильсона см. в конце главы о джокере]. На дело их толкнула ненависть к ярму, в которое союзники: Бурбоны – Англия – Священное Перемирие начали загонять европейские народы. Они говорили:

– Мы не оставили французам возможности выбрать себе повелителя (Брюс).

– Это ужасно, что солдата покроя Нея отдали в лапы таких сволочей как Бурбоны! (Хатчинсон).

– К Нею я испытываю уважение и даже любовь (Вилсон, который сражался против Нея в Испании).

Англичане, которым помогали Дюпен и лорд Холланд, развернули кампанию в пользу аннулирования позорной интерпретации статьи 12 подписанного Даву договора о капитуляции. Эта их баталия закончилась фиаско, и тогда старый авантюрист Вилсон начал организацию побега заключенного. Пару раз парижские газеты тревожили общественное мнение сообщениями о таинственных личностях, шастающих в Консьержери. Эта попытка, несмотря на все усилия полиции, результат принесла, хотя и половинчатый; переодевшись в платье жены сбежал осужденный на смерть бывший начальник почт Наполеона, Лавалетт. Три англичанина в апреле 1816 года были за это приговорены к трем месяцам заключения. Ней, к сожалению, остался в камере.

9

Утром 21 ноября в переполненной публикой галерее Рубенса Люксембургского дворца состоялось первое заседание нового трибунала. Из 214 пэров целых 53 (в том числе Талейран и Ожеро) увильнуло от "чести" участия в нем по административно-юридическим поводам или же по причине болезни.

После того, как Нея ввели в зал, судебный секретарь, Куши, прочитал обвинительный акт, отредактированный королевским прокурором, Белларом. Отец и сын Беррьеры и Дюпен пытались затянуть процесс, отрицая саму его конституционно-юридическую основу , а также критикуя незаконное проведение судебной процедуры. 146 из 161 пэров отбросило аргументы защиты, и 23 ноября темп процесса ускорился.

4 декабря Нея перевели из Консьержери в Люксембургский дворец, где поместили в комнатенке чуть ли не на чердаке, которую охраняли четыре солдата. В ходе возобновленных разбирательств Беллар в своих речах усиленно демонизировал Нея, зато троица защитников делала все возможное и невозможное, чтобы доказать, что, согласно статье 12 договора о капитуляции, арест и суд над маршалом являются беззаконием. Все трое честно, храбро и в меру собственного таланта выполняли повинность, прекрасно зная, что в этом зале нельзя доказать ничего того, что бы противоречило заранее выданному приговору. Практически каждое воззвание и любая атака Беррьеров и Дюпена прерывались такими словами председателя трибунала, Дамбрея: "Прошу ограничиться фактами!"; и формула эта уже много веков является наиболее действенным способом парализовать любые усилия защиты.

Здесь сразу же необходимо осознать, что осуждение даже самых подлых судей в процессах, связанных с государственной изменой, расходится с целью и является логически необоснованным. Процесс Нея был пародией на честный процесс [Принц Орлеанский, впоследствии ставший королем, назвал его "пародией на правосудие"], а судьи были негодяями, тем не менее, судебная процедура и характер его главных участников не имеют ни малейшего значения для конечного эффекта в процессах, где идет речь о государственной измене. В самом понятии "государственная измена" вина или невиновность являются совершенно безразличными. Человек, который занимает здесь позицию обвиняемого, осужден уже заранее, еще перед самим процессом, причем, он осужден на наказание более суровое, чем обычно, поскольку государственная измена – это такое преступление, которое власти не прощают. Иначе говоря, такой процесс является запрограммированной машиной, которая – если уж ее завели с помощью формулы: встать, суд идет! – действует без малейших сбоев вплоть до того момента, когда достигнет нужного себе результата. Осуждение является не только продуктом такой машины, но и материалом, с помощью которого машину программируют – оно находится в конце и в начале такого процесса. Даже самая мастерская защита не в состоянии подсыпать песку в зубчатые колеса такого процесса, она может лишь продлить работу этой машины. Последующие аргументы и свидетели защиты – это последующие движения рук потерпевшего кораблекрушение и пытающегося переплыть океан; каждое всякой движение продляет жизнь, и в то же самое время оно так же бесплодно, как и все предыдущие. Какое-то из них всегда будет последним.

История не знает случаев, чтобы в процессах, связанных с государственной изменой, кого-нибудь оправдали.

10

В процессе Нея поочередно выслушали 37 свидетелей. Все шло быстро и без особенных сенсаций. Температура в зале достигла точки кипения лишь тогда, когда в зале появились два главных свидетеля – генерал Бурмонт, и защиты – маршал Даву. Попробую характеризовать обоих как можно короче.

Итак, Людовик Август Виктор граф де Гхаисне де Бурмонт. Тип с весьма остроумным пониманием лояльности. Во времена Революции он сражался на стороне Бурбонов в Вандее, при Консульстве Бурбонов покинул и перешел на сторону Наполеона, чтобы затем, в 1814 году, Наполеону изменить и перейти на сторону Бурбонов, но всего лишь на год, потому что во время Ста Дней он произвел очередное "volte face" и вновь очутился в императорской армии, но перед самой битвой при Ватерлоо он дезертировал к пруссакам Блюхера [В Бурмонте было нечто настолько отвратительное, что даже Блюхер, которому предатель принес ценные военные сведения, не допустил его к себе и приказал передать, что считает его "собачьим пометом" (На самом деле Блюхер воспользовался другой формулировкой, только она не годится для печати)].

И вот вам Людовик Никола Даву, князь Ауэрштадтский и Экмюльский, который считался одним из вернейших спутников Наполеона. В армии ходили слухи будто Бонапарте ревнует к стратегическим талантам Даву с времен кампании 1806 года, когда в официальных бюллетенях было заявлено, будто прусская армия была раздавлена под Йеной Наполеоном, в то время как на самом деле главные силы пруссаков была разгромлена Даву под Ауэрштадтом, да и то, силами только трех дивизий, что вообще граничило с чудом.

Ревновал или не ревновал – фактом остается то, что Наполеон последовательно сдвигал Даву в тень, не поверяя ему постов, достойных его способностей. Маршал сносил все это со стоическим спокойствием. В 1814 году, когда большая часть его коллег уже капитулировала перед союзниками или же предала Наполеона, Даву защищался до последнего в далеком Гамбурге, и когда осаждающие сообщили ему о капитуляции французской армии и предложили сложить оружие, презрительно ответил:

– У императора нет такой привычки присылать мне приказы посредством российских офицеров!

После отречения императора и перехода I Империи в легенду Даву отступил в домашний уют, уверенный в том, что может теперь "выбросить из головы" свое участие в большой истории. Он ошибался. Возвратившись с Эльбы, Наполеон вызвал его к себе и предложил пост военного министра. Даву, которого дискриминировали в течение 20 лет, отказался. Тогда Бонапарте подошел к нему и тихо сказал:

– Слушай, они все думают, будто я действую в договоренности с императором Австрии, и что моя семья сейчас направляется в Париж. Это все неправда. Я сам против всей Европы…

– Я принимаю министерство! – перебил его Даву.

Англичане, хотя среди них меньше джентльменов, чем в каком-либо ином народе, придумали замечательное высказывание: "Джентльмен занимается только проигранными делами".

11

Бурмонт давал показания первым. Его вызвали по той причине, что в марте 1815 года он находился рядом с Неем и был свидетелем событий в Лонс-ле-Солниер. Генерал чувствовал себя уверенно и не утратил уверенности даже тогда, когда Ней вскочил со своего места и заставил остолбенеть всех присутствующих, заявив, что это как раз Бурмонт, вместе с Лекурбом, переломили его последние сомнения, уговаривая соединиться с Наполеоном. Бурмонт спокойно отрицал этому, после чего заявлением маршала вообще перестали заниматься.

Когда закончил прокурор, вопросы начала задавать защита, а конкретно Беррьер-старший. И вот тут на свет вышли факты, для свидетеля весьма неприятные, которых ему следовало стыдиться. Оказалось, что этот обожающий Людовика XVIII и ненавидящий Бонапарте офицер 14 марта имел тысячу и одну оказию покинуть "изменников", но он этого не сделал. Самым забавным же был тот факт, что господин генерал де Бурмонт с охотой принял участие в банкете, устроенном Неем в честь императора.

Возможно, что Беррьер не был гениальным адвокатом, но за два последних вопроса ему принадлежит одно из первых мест в истории французской палестры.

– Как отреагировали солдаты и офицеры на пронаполеоновское воззвание Нея? – спросил Беррьер.

– Все закричали: да здравствует император! – в соответствии с истиной ответил Бурмонт.

Беррьер повернулся в сторону судейского стола и очень медленно, цедя слова, сказал:

– Мсье председатель, прошу Вас спросить у свидетеля, крикнул ли он тогда: да здравствует король!

В зале воцарилось смертельное молчание. Только через какое-то время среди пэров начался шум, и оттуда донеслись возгласы:

– Подобные вопросы недопустимы!

Ясное дело, такие вопросы не соответствовали правилам, которые желали навязать этой игре, и с легкостью навязали бы, если бы защитники Нея не относились к своим обязанностям тщательно. На всякий случай, чтобы предотвратить дальнейшую порку основного свидетеля обвинения, председатель трибунала отослал его на место.

Даву, в свою очередь, заявил, что никогда бы не подписал договора с англичанами и не распустил бы армию, если бы знал, что амнистия окажется обманом. Это неудобное для обвинения заявление из протокола вычеркнули. Просто так!

После завершения допросов провозгласили речи: со стороны обвинения Белларт ("Господа, этот человек изменил королю и отчизне!"), со стороны защиты – Беррьер-старший, аргументы которого практически никто не слушал, после чего в ночь с 6 на 7 декабря 1815 года пэры приступили к финалу спектакля. В ходе голосования они должны были ответить на три вопроса, последний из которых звучал так: "Покушался ли маршал Ней на безопасность государства?". Только один пэр из 161 громко ответил:

– Нет!

Этим пэром был самый молодой из членов Палаты, 30-летний Виктор де Броглие, роялист (!) по воспитанию и убеждениям, человек, отца которого Революция послала на гильотину, но в семье которого было три маршала Франции, и он не собирался запятнать их памяти.

Во время голосования по вопросу приговора 5 пэров высказалось за то, чтобы обратиться к королю за помилованием, 17 – за депортацию, а 139 заявило:

– Смерть!

Среди этих последних было 5 маршалов, 1 адмирал и 14 генералов коллег Нея по Великой Армии. Многие из них были обязаны ему жизнью, своей или собственных близких.

В приговоре, который был тут же прочитан, Ней был приговорен к расстрелу за государственную измену. У него также отобрали орден Почетного Легиона с Большой Лентой, которой он перепоясался в 1805 году, чтобы повести атаку на мост Эльхинген на Дунае. Как будто бы в насмешку стены зала были украшены надписями: "Мудрость, Терпимость, Милость".

12

В три часа ночи в камеру осужденного на смерть вошел Куши и начал медленно читать приговор, начав с длинного перечня титулов маршала.

– Ради Бога, пропустите эти фразы! – нетерпеливо воскликнул Ней. – Что там в конце?

Когда же услышал: "Приговорен к смерти", сказал:

– Так мне и надо, буду грызть землю!

Куши сообщил, что казнь состоится через несколько часов.

– Как вам будет угодно, я готов!

Услыхав приговор, Мишель Ней, князь Эльхингенский и Московский, вновь стал тем самым "храбрейшим из храбрых" солдатом, каким был под Сьюдад Родриго, на дунайском мосту, в Смоленске или на Березине.

Вскоре после того в камере появился ответственный за казнь военный губернатор Парижа, граф де Рошешуар. Он сообщил Нею, что король согласился только лишь на посещение нотариуса, жены и исповедника. Маршал ответил на это, что "не видит необходимости приводить сюда попа". Тут из угла камеры раздался суровый голос одного из солдат, который, указывая на маршальское шитье на мундире Нея, сказал:

– Вы не правы, мсье маршал! Я не столь блестящий, как вы, но такой же старый, и прошу мне поверить, что никогда в сражениях не был я таким дерзким, как тогда, когда поверял душу свою Богу!

– Наверное ты прав, старик, – шепнул Ней и потребовал привести к себе священника де Пьерре, настоятеля из церкви Святого Сульпиция.

После краткого разговора с нотариусом Батарди наш рыжеволосый валет пик свалился на нары и спокойно заснул. Вот это было совершенно нормальное явление. С моментом завершения процесса исчезла необходимость принятия этих чертовых решений, и Ней испытал облегчение. Никогда не боялся он стоять перед стволами орудий и ружей, так почему бы ему бояться их теперь – так что ни страха, ни беспокойства он не чувствовал. В свою смерть он уходил с каменным спокойствием бедуина, который отправляется в пустыню, чтобы там погибнуть, и прощается с миром гордым взглядом, с высоко поднятой головой, как будто бы отправляется в соседнее племя за женщиной с глазами-озерами и с улыбкой, сладкой будто финики.

Нея разбудили в шесть утра, когда пришла жена и два сына, чтобы попрощаться. Он поговорил с женой, поигрался с детьми. Аглая так же не могла понять спокойствия собственного мужа. Она все еще хваталась за остатки надежды и сразу же после того, как покинула тюремную камеру, вместе с сестрой побежала в Тюильри, чтобы вымолить у Людовика XVIII помилование. Ее остановили у основания лестницы, ведущей в королевские апартаменты, и приказали подождать, пока Его Величество закончит завтракать.

После нее в камере появился отец Пьерре. Ней провел с ним около часа, после чего умылся и – к изумлению Рошешуара – надел гражданский костюм: голубой плащ, белый галстук, черную жилетку и чулки к коротким штанам. Сразу же после того, как пробило восемь, Нея вывели в сад, где ожидала тюремная карета. Рядом, трясясь словно в приступе малярии, шел священник. Ней глянул на небо:

– Какой же паршивый сегодня день!

Трудно найти более удачное определение дня, в котором тебе приходится умирать в возрасте 46 лет.

Кавалькада остановилась через несколько сотен метров от Люксембургского дворца, неподалеку от Обсерватории. Маршал вышел из кареты и вручил священнику золотую табакерку и все имеющиеся деньги "на бедных прихода Святого Сульпиция". Кюре обнял Нея, упал на колени и начал молиться.

Расстрельный взвод был сформирован, в соответствии с законом от 12 мая 1793 года, из 4 сержантов, 4 капралов, 4 стрелков (одни ветераны) и командира. Командовать расстрелом Рошешуар назначил пьемонтца Сен-Биаса, предпочтя не ставить во главе такого взвода француза. Ней спросил, где ему встать, когда же Сен-Биас захотел завязать ему глаза, отказался:

– Разве вы не знаете, что солдат смерти не боится?

Тогда ему приказали опуститься на колени, на что он снова отказался:

– Такие как я на колени не становятся!

Это правда. Такие как он умирают исключительно стоя.

В предпоследний момент Ней сделал четыре шага вперед и снял шляпу. Рошешуар впоследствии написал: "До конца своей жизни не забуду его в этой позе. В нем было столько достоинства, спокойствия и серьезности…"

За секунду перед командой из уст маршала прозвучали слова, достойные короны в столь презираемом многими королевстве предсмертной риторики:

– Да здравствует Франция! Товарищи, прямо в сердце!

В тот самый момент, когда он клал правую руку на сердце, раздался залп, и тело маршала, пробитое одиннадцатью пулями (один из солдат сознательно выстрелил значительно выше), рухнуло на землю в том самом месте, где в 1853 году была поставлена статуя Нея, вышедшая из под резца Руда.

За расстрелом наблюдало около 200 человек, в том числе и один российский офицер (царь Александр выгнал его за это из армии) и несколько англичан, над которыми солдаты издевались:

– Жалко, что вы не прибыли посмотреть на маршала десять лет назад!

Островитяне молчали, после залпа же один из них приблизился к трупу, намочил в крови два платка и медленно отошел. В то самое мгновение, когда Ней упал, гвардейцы ударили в барабаны и раздался клич:

– Да здравствует король!

В соответствии с уже упоминавшимся законом от 1793 года, останки были на 15 минут оставлены на месте казни, после чего их перенесли в ближайший приют сестер милосердия. Тогдашние полицейские рапорты сообщают, что в приют приходило множество людей, желающих увидеть "храбрейшего из храбрых". Среди них были даже послы иностранных держав.

Тем временем, всеми позабытая мадам Ней ожидала у лестницы. Долго. Около десяти часов появился князь Дюрас и тихо произнес:

– Мадам, аудиенция, о которой вы просили, уже не имеет значения.

Вдова без чувств упала к его ногам.

В тот день у доброго короля был исключительный аппетит, поэтому завтрак затянулся.

13

Нея похоронили на кладбище Пер-Лашез. Еще в нашем столетии там находилась могила, которую считали могилой маршала, окруженная ржавеющей оградкой, без какой-либо надписи.

Зато в США, на небольшом кладбище Сёд Крик Черч (Third Creek Church) в Южной Каролине на одной из могильных плит имеется следующая надпись: "Памяти родившегося во Франции Питера Стюарта Нея, солдата на службе Французской Революции и Наполеона Бонапарте. С жизнью распрощался 15 ноября 1846 года в возрасте 77 лет".

Сразу же после экзекуции во французской армии пошли слухи, будто бы Ней проживает в эмиграции в Соединенных Штатах. Историков же, которые еще ранее знали, что в 1815 году Фуше готовил для Нея паспорт на выезд в Америку [

Во время второго допроса на следствии Ней сообщил Деказесу: – Я мог сбежать в Америку, но остался, чтобы защищать честь своих детей], всколыхнуло известие о таинственном учителе, опубликованное вначале в США, а потом и во Франции. К нынешнему дню эта история обзавелась уже приличных размеров литературой.

В 1819 году в поселении Черо (Cheraw) в Южной Каролине появился хорошо сложенный рыжеволосый мужчина по имени Питер Стюарт Ней и предложил местным жителям учить их детей. Предложение было принято. В последующие годы Питер Ней частенько менял место жительства, всегда в качестве учителя. На лбу у него был широкий шрам, а на теле – следы многочисленных ран, он был превосходным всадником и великолепно стрелял. В моменты откровенности (они находили на него под влиянием спиртного – под конец жизни он сделался ужасным пьяницей) он признавался, что является "именно тем" маршалом Неем, которого, якобы, расстреляли в 1815 году, но на самом деле он чудом ушел живым.

Питер Стюарт Ней очень хорошо был знаком с обычаями, битвами и товарищами Наполеона, чему не следует удивляться, что он буквально обкладывался книжками по этой теме. Он запоем прочитывал все известия из Европы и болезненно пережил смерть императора и Орленка, в первый раз он даже хотел покончить с собой, но вместо этого написал портрет Наполеона. Якобы, много времени он посвящал изучению классиков и языков. Сам он говорил, будто превосходно знает французский язык, вот только по-французски говорить не хотел. Чаще всего он говорил: "I am marshal Ney, of France!" ("Я маршал Ней, французский").

Большая группа французских историков, литераторов и охотников за сенсациями сделала многое, лишь бы доказать, что этот учитель, который столь прекрасно знал французский язык, что ему и не нужно было этого доказывать, и вправду был "marshal Ney, of France". Что самое смешное – во Франции в это поверил сам Жорж Ленотр. Для поддержки гипотезы приводились различные факты, вспоминались различные "признания очных свидетелей", среди них и поляков. Если бы этих последних где-то не хватило, история тут же перестала бы иметь осмысленный характер. Так вот, одним прекрасным днем в небольшой деревушке в штате Индиана в дом польского эмигранта Лехмановского, который служил под командованием императора, вошел таинственный и широкоплечий рыжеволосый мужчина. Много лет спустя Лехмановский сознался своей дочери, что тогда ему нанес визит маршал Ней. Сам же Питер Стюарт Ней, проходя мимо деревенского плотника, который как раз мастерил гроб, буркнул:

– Один раз уже поверили, что положили меня в гроб!

Припомнили также некоего доктора Неймана, который уже после смерти "американского Нея" появился в Сёд Крик, утверждая, что является сыном маршала и разыскивает его следы. Тот же самый Нейман назвал свою дочь "в честь бабушки" Аглаей. И так далее…

А далее биографы "американского Нея" должны были объяснить механизм "чуда" при Обсерватории. И тогда им, как по заказу, в руки попали "Дневники" Иды Сен-Элме. Мадам Ида Сен-Элме считалась мифоманкой и авантюристкой, зато она описала свои незаконные "plaisirs d'amour" с маршалом Франции Мишелем Неем, а еще то, как спасла своему любовнику жизнь. И было все очень просто якобы, она отдалась жадному на подобного рода жертвы князю Веллингтону. Веллингтон устроил все, что нужно; перед самой казнью стражник вручил Нею пузырек с красным раствором, расстрельный взвод, составленный исключительно из "посвященных" зарядил ружья холостыми патронами; маршал, крича: "Товарищи, прямо в сердце!" ударил пузырьком по груди и, падая, залился "кровью"; английский офицер, который смачивал платок в этой жидкости, был "контролером" пьесы со стороны Веллингтона; на кладбище Пер-Лашез закопали гроб, заполненный камнями, в то время, как сам Ней садился в Бордо на корабль, и т.д., и т.п. Даже сестра Тереза, которая обмывала тело Нея, тоже была "посвященной" – ее брат служил под командованием Нея в чине капрала.

И на самом деле тут подействовали масонские связи – Веллингтон и Ней были масонами высокого ранга, так что один "брат" просто помог другому "брату". В 1874 году репортер газеты "Дейтон Журнал" отыскал некоего Петри, ветерана, участника битвы при Ватерлоо, который в 1815 году плыл из Бордо в Чарльстон и в одном из товарищей по путешествию узнал маршала Нея. В 1920 году некий французский масон, разбирая архивы ложи Великий Восток, обнаружил корреспонденцию, датированную 1816 годом, в которой говорилось о том, как один из "братьев" втайне прибыл в США. Чтобы покончить со всем этим, прибавлю, что жители Сёд Крик и других местностей, которым учитель Питер Стюарт Ней в свое время оказал честь своим пребыванием, свято верят, будто их предки общались с "храбрейшим из храбрых". В 1946 году, в сотую годовщину смерти учителя, на кладбище Сёд Крик Черч состоялась пышная церемония с участием военных в американских и французских мундирах!

А как же было на самом деле? Якобы (тут я ссылаюсь на слова французского историка, мсье Бертье де Совиньи), один из американских историков написал превосходную критическую работу, в которой вся гипотеза хорошенько получила по лапам. Эта работа мне не известна, только мне это не кажется особо необходимым – я и сам могу с помощью известных мне фактов убить эту сказку. Многие лица, осматривавшие тело Нея, видели огнестрельные раны; заинтересованность Нея классиками может лишь возбудить смех в связи с известной интеллектуальной ограниченности князя Московского; "американский Ней" не искал контактов с крупной бонапартистской колонией в Соединенных Штатах (про Лехмановского можно и не вспоминать); он никак не пытался вызвать в Америку Аглаю; не вернулся он в Европу после революции 1830 года, когда всем высшим чинам Империи были возвращены их награды и владения, и когда его приветствовали бы как героя; совершенно не заинтересовала его и состоявшаяся тогда же во Франции свадьба дочери премьера французского правительства, Жака Лафитта, с его собственным сыном и т.д.

Что же касается Веллингтона, то в 1815 году он и вправду был единственным человеком, который мог спасти Нея. Впрочем, Ней, рассчитывая на великодушие и рыцарственность противника с поля боя, обратился к нему с письмом о помощи, но Веллингтон не пошевелил и пальцем в его защиту. Сторонники "американского Нея", естественно, знали об этом, но утверждали, будто тот отказал официально лишь для того, чтобы оказать помощь неофициально. Здесь они ссылаются, среди всего прочего, на сообщение приятеля сына Веллингтона, сэра Вильяма Фрезера, в соответствии с которым победитель при Ватерлоо в последний момент просил Людовика XVIII помиловать маршала. Даже не учитывая тот факт, что в 1815 году в отношениях между Веллингтоном и Бурбоном просителем мог быть лишь последний, все дело окончательно объясняет письмо Веллингтона к мисс Бурдетт-Коттс, в котором мы читаем: "Я не вмешивался, поскольку не считал, будто бы имею на это право". Дата письма (1.09.1849 г.) указывает на то, что Веллингтон наверняка не солгал.

В США появился шустрый (хотя и не слишком) двойник маршала Нея. История о том, что "храбрейший из храбрых" пережил казнь, это всего лишь легенда. Как нянька усыпляет младенца колыбельной, так и зачарованное в легендах воображение, та самая лучистая чародейка, которую индусы называют Майей, подавляет страхи человечества иллюзией красивых сказок о победе над злом и даже над смертью.

Величайшим преступлением, которое совершается относительно прошлого это убийство прекрасных легенд посредством уродливых исторических фактов. Если верить Вольтеру, будто "легенда является сестрой истории" – тогда это Каиново преступление.

14

И все же маршал Ней в конце концов очутился на американском континенте, и пребывает там до нынешнего дня.

В свое время делегация парламента Гондураса отправилась в Париж, чтобы заказать памятную статую национального героя Южной Америки, предводителя боев за независимость, Франсуа Моразана. Деньги быстро были растрачены в кабаре, и буквально за то, что было недопито, в одном провинциальном городке была приобретена конная статуя Нея. До сегодняшнего дня на центральной площади Тегусигальпы (столицы Гондураса) бравый всадник, у ног коня которого дипломаты складывают венки, исполняет обязанности Моразана.

ВАЛЕТ ЧЕРВЕЙ

1786

КАРОЛЬ ПЁНТКОВСКИЙ

1849

"ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА" СВЯЩЕННОГО ПЕРЕМИРИЯ

Прощай, вождь мой, учитель и приятель!

Я не сгибал колен пред сильными мира сего,

Теперь молю твоих врагов громаду,

Чтоб жизнь мою и годы молодые,

С твоей, изгнанника, соединить судьбой,

Чтобы к ногам твоим, герой, меня пусть прикуют!

И до смерти моей мне разделить дозволят

Судьбу твою, твое изгнанье и могилу!

(Лорд Байрон "Прощание польского офицера", фрагмент стихотворения, посвященного Каролю Пёнтковскому)

1

В 1849 году в Регенсбурге умер один из наиболее удивительных и особенных авантюристов XIX века, на могильной плите которого – если бы нам захотелось собрать все титулы и отличия, которыми он сам себя одарил следовало бы выбить: Полковник, граф Пёнтковский, адъютант императора Наполеона, офицер Почетного Легиона.

За много лет ранее плененный на океанской скале Наполеон задавал себе вопрос, который до сих пор повторяют историки: "кем был этот человек?". Я попытаюсь ответить на него.

Пока же что мы уверены в одном: Кароль Пёнтковский был единственным поляком, сопровождавшим Наполеона на острове Святой Елены.

2

Ответить на вопрос: кем был Пёнтковский? Чрезвычайно сложно, поскольку вся его жизнь была овеяна туманом тайны, который он рассеивал сам с помощью – говоря деликатно – неверной интерпретации фактов, и который сделали еще более густым французские и британские историки.

Первым историком, который написал биографию Пёнтковского, был главный редактор издаваемых Биографическим Музеем в Париже "Некрологических Ежегодников XIX века" Э. Сен-Морис Кабани. Его Notice Necrologique sur le Colonel comte Charles-Jules-Frederique Piontkowski – Некрологические заметки о полковнике графе Кароле-Юлиусе-Фредерике Пёнтковском, изданные в 1851 году – это крайне симпатичный, хотя и фальшивый портрет поляка (другой такой некритичный панегирик написал уже в нашем веке ксёндз А. Сыский, посвящая его "Потомку по боковой линии капитана Пёнтковского, профессору Ромуальду Пёнтковскому…") [Ксёндз А. Сыски "Капитан Пёнтковский на острове Святой Елены с Наполеоном", Луцк, 1936 г.].

В свою очередь, англичанин Дж. Л. де Сент-Уотсон, публикуя в 1912 году корреспонденцию Пёнтковского в книге "Изгнанник-поляк с Наполеоном" [Уотсон обнаружил в Британском Музее письма и документы, касающиеся Пёнтковского, либо же написанные им самим, и поместил их в книге, имеющей серьезное значение в качестве источника, хотя серьезно пониженное абсолютным отсутствием критицизма автора в плане апологетизации Пёнтковского. Годом позднее (1913) С. Василевский опубликовал в "Газете Вечерней" краткую компиляцию из розысков Уотсона и Мессона, повторяя при этом все их ошибки], яростно боролся с утверждениями французских историков, которые относились к поляку враждебно (особенно с Мессоном, которого даже называет лжецом), но, в порыве страсти, он Пёнтковского слишком уж украсил.

Французские историки, пишущие про остров Святой Елены, не имея возможности управиться с множеством окружавших Пёнтковского вопросительных знаков, охотно пропустили бы его, но человека, делившего с "богом войны" пытку Лонгвуд [Резиденция Наполеона на острове Святой Елены], нельзя было не замечать. Двое из них (Фредерик Мессон в книге "Autour de Sainte Helene" и Ж. Ленотр в книге "En suivant l'Empereur. Autres croquis de l'Epopee") посвятили ему отдельные эскизы, представляя Пёнтковского последней сволочью. Все остальные посвятили поляку по несколько предложений, написанных пером, которое макали в желчи, поскольку стиль пасквиля является ужасно заразительным.

Если подвести итог: Кабани, Уотсон и Сыский некритично превозносили поляка, зато целая плеяда французских историков нарисовала его исключительно в серо-черных тонах, в то время как не подлежит никаким сомнениям, что мнение об этом человеке, не подкрепленное попытками психологического анализа, является банальнейшим недоразумением.

Желая ответить на вопрос: кем был Пёнтковский?, гораздо легче по очереди показать, кем на самом деле он не был, то есть, проверить все то, что он сам о себе говорил или писал, или же что писали о нем историки из обоих лагерей. Уже сам факт, что эти три источника часто взаимно противоречат друг другу (а документов, служащих в качестве источника, кроме найденных Уотсоном, просто нет), доказывает, сколь чертовски сложным будет этот "легчайший" путь. Тем не менее, он единственный, который можно принять, хотя и так во многих местах останутся знаки вопроса.

Итак, прежде всего, он не был графом, и хотя Уотсон утверждает, будто сам Пёнтковский этим титулом не пользовался, а делала это его жена, да и то, исключительно в отсутствии мужа – в это трудно поверить. Не был он и полковником, хотя делал многое, чтобы его полковником считали [Когда Пёнтковский появился в Генуе, его называли "бывшим полковником польской армии" – вне всяких сомнений, по его собственной инициативе]. В конце концов, он даже капитаном не был – этой последней похвальбой позволили себя легковерно обмануть несколько историков, в том числе и наш Василевский.

Всю свою жизнь Пёнтковский был охвачен манией возвеличивания себя с помощью вранья относительно своего генеалогического дерева и военной службы, что, скажем, было делом небезопасным. Немцевич в своих мемуарах описал аферу некоего Помговского, который сам себя именовал полковником и бесправно взял себе имя вместе с титулом графа Плятера. В плане характера он был близнецом Пёнтковского, типичным для этой эпохи авантюристом и мифоманом, обожающим интриги, "серетные миссии" и все то, что придает отблеск значительности и таинственности. Все это закончилось для него весьма печально – обвиненный в шпионской деятельности и в измене он был поставлен пред военным судом и расстрелян, то ли в 1807 году (согласно Немцевича), то ли в 1811 году (согласно Кастани).

3

По его собственным словам, Кароль Фредерик Юлиуш Пёнтковский родился 30 мая 1786 года в имении Блондувек, расположенном неподалеку от Варшавы. Отцом его был Михал Пёнтковский, а матерью… один раз сам Пёнтковский выдавал за свою родительницу Юстыну Чивыскую (Чивыцкую ?), а в другой раз Марию Бырминскую (Бырминьскую ?). О его детстве мы не знаем абсолютно ничего. В молодости он, якобы, был пажем при саксонском дворе – у короля саксонского и князя варшавского Фридриха Августа – после чего, в 1808 году, начал военную карьеру в качестве гусара. Через год он перешел в гвардейские лансьеры (легковооруженная кавалерия), якобы, в чине поручика и, якобы, принял участие в австрийской кампании, а затем и российской в чине поручика первого класса и – здесь мы постоянно идем по следу весьма сомнительной автобиографической версии в изложении Кабани – был ранен в битве при Бородино, за что 7 сентября 1812 года его наградили Звездой Почетного Легиона. В гвардии, может, он и был, но все остальное является ложью: человека с такой фамилией нет в перечне раненых никакого гвардейского полка, нет такой фамилии и в списке награжденных знаком Почетного Легиона 7 сентября 1812 года, равно как и в следующем списке от 10 сентября.

В 1813 году Пёнтковский, вроде бы, получил чин поручика в главном штабе, отличился в битве при Баутцене, был ранен перед битвой под Дрезденом и был взят в плен. После заключения мира он узнал, что обожаемый им император будет содержаться на Эльбе. И тогда, несмотря на свои знаки офицерского отличия, он вступил простым гренадером в гвардейский отряд, сопровождавший изгнанника. Это последнее сообщение правдиво, поскольку сохранился перечень состава наполеоновских отрядов на Эльбе – Пёнтковский на самом деле пребывал на Эльбе в V роте батальона гренадер гвардии.

Читатель уже заметил, что я неоднократно воспользовался словом "якобы". Это из осторожности, поскольку никакие документы не подтверждают упомянутых ступеней военной карьеры нашего героя. (Сам он объяснял это тем, что его послужную книжку… украли в Каннах). Что вовсе не означает, будто я абсолютно не доверяю подобной информации. Уже сам факт, что Пёнтковский добровольно отправился на Эльбу и служил там рядовым, свидетельствует о нем весьма положительно. Другое дело, что многие наполеоновские офицеры делали тогда то же самое, и потому некоторые отряды микроскопической "армии Эльбы" состояли исключительно из офицеров и унтер-офицеров.

Пёнтковский начал службу на Эльбе в качестве гренадера, а закончил уже шволежером (тяжеловооруженным кавалеристом), поскольку 22 октября 1814 года ему удалось перейти в любимую кавалерию – в славный эскадрон Ержмановского. Потому-то, когда по возвращению с Эльбы Наполеон выпустил декрет (27.04.1815), в котором содержался перечень награжденных его товарищей по первому изгнанию, под номером 145 там фигурировал "шволежер Фридерик Пионтовский". Награда была денежной, зато весьма сомнительной кажется нам автобиографическая информация о том, что Пёнтковский дополнительно был награжден постом эскадронного командира и адъютанта самого императора. Равно как и та, что под Ватерлоо он передавал приказы, носясь с одного конца поля битвы в другой, под градом пуль с обеих сторон, а у него не был ни единой царапины, и Наполеон наградил его снятым с собственной груди крестом Почетного Легиона с бриллиантами (Почетный Легион во второй раз?).

Если говорить о Ста Днях Пёнтковского, надежным является то, что вначале он оставался безработным. Являясь унтер-офицером без назначения он проживал в Париже в Отель д'Омон, пытаясь записаться в гусары. Его прошение по данному делу, направленное военному министру Даву (25.04.1815), поддержанная письменно генералом Дрюотом, привела к тому, что его вписали в… шволежеры, и в бельгийской кампании он принял участие в чине поручика.

4

После Ватерлоо Пёнтковский неожиданно преобразился в… капитана. Выступившему с прошением сопровождать императорскую свиту "капитану Пёнтковскому" дал на это свое письменное разрешение (23.06.1815) маршал двора, генерал Бертран. Наш герой сопровождал карету супруги маршала Бертрана, добрался до Рошфора и был свидетелем отбытия императора в Англию. Самому ему не разрешили сопровождать пленника, поэтому он поспешил за ним при первой же подходящей оказии, на следующем же судне.

Ленотр тут же поспешил в этом месте заметить, что в официальном перечне лиц, сопровождавших Наполеона при отплытии из Рошфора, Пёнтковского не было, только данный факт никакого значения не имеет; в Рошфоре тогда царил невероятный кавардак (в силу концепции бегства императора в Соединенные Штаты), в порту кишело офицерами, хотя и сопровождавшими Наполеона, но нигде не зарегистрированными. Прекрасно понимавший это Мессон удержался в данном эпизоде от каких-либо спекуляций, зато Ленотр соответствующим тоном напомнил, что, в соответствии с мемуарной литературой, в Рошфор за Наполеоном поспешил всего лишь один поляк – но не Пёнтковский которого Маршан называет "Белини", Понс – "Беллина", Обри – ""Беллини", Пейрусс – "Меллини", а Гурго – "Белина Ступески (Ступиньский) [Генерал Гурго в своих мемуарах сообщает компрометирующие подробности об этом "поляке", командире эскадрона, которого называет Антоном Белиной Ступески. Жена этого офицера должна была быть любовницей Наполеона на Эльбе. Во время переезда в Рошфор, в Рамбуйе, Белина совершенно недопустимым образом (мольбы, угрозы, опускания на колени) пытался сунуть свою жену в кровать к императору и сделать из нее последнюю фаворитку "бога войны". Когда его отправили ни с чем, он вымолил от Гурго 100 франков и исчез. Только это Гурго и сообщает. Слово "поляк" я написал в кавычках, поскольку польский офицер с подобной фамилией не фигурирует ни в каком из известных мне документов эпохи (я разыскивал его в польских, французских, а также итальянских архивах); не известен он и всем историкам наполеоновского периода. Скорее всего, это был француз или итальянец польского происхождения из семейства, которое эмигрировала из Польши очень давно и сохранила след национальности лишь в фамилии. Но, возможно, приписывание данному типу польской национальности является лишь капризом Гурго, впрочем, не единственным].

Если принять версию Ленотра, что Пёнтковский не ездил за Наполеоном в Рошфор (версия, основанная на утверждении Гурго), тогда следовало предположить, что он высадился там на парашюте, ведь доказанным фактом является то, что Пёнтковский вступил в Рошфоре на борт корабля "Медуза" и поплыл в Плимут вслед за своим идолом. Поскольку Ленотр сам пишет об этом, читателя, знакомящегося с его эскизом, начинает раздражать непоследовательность автора. И эта раздраженность имеет под собой все основания, поскольку злобность историка забавляет до того момента, когда она остается логичной – нелогичная злобность возбуждает отвращение.

Мои въедливые замечания в адрес злобности французских историков по отношению к Пёнтковскому, которые пока что крутятся вокруг маргинальных подробностей, имеют свое обоснование – они ведут к очень важному вопросу, к общей оценке Пёнтковского французами. И мы быстрым шагом близимся к нему.

5

Плитмут – это одна из глав жизни поляка-авантюриста, которая известна весьма подробно. Драма или, если кто как предпочитает, фарс, который там имел место, стали известны на всю Европу.

В Плимуте, уже на борту судна "Беллерофон", император попрощался с офицерами, которые сопровождали его в Англию. Пёнтковский принял участие в этом торжестве, только французы относились к нему презрительно. После этого Наполеона перевели на борт судна "Нортумберленд", вместе с теми, кому позволили делить его изгнание. Пёнтковский такого разрешения не получил. Ему отказали в этом французы (письмо Бертрана от 7 августа 1815 года), а также англичане, несмотря на истерические упрашивания, в которых было нечто от театра – малого, но, может быть, и от большого, если отчаяние поляка было правдивым – кто знает? Об этом писали тогдашние европейские газеты, рассказывая о таинственном поляке, который за десяток часов перед отходом корабля на Святую Елену плакал словно дитя и катался на берегу по земле, обнимая адмирала Кейта за ноги. Именно тогда Байрон и посвятил Пёнтковскому жалостливые строки, которые я цитирую в эпиграфе.

Вы можете сказать, что весь этот цирк на берегу был шутовством. Только ведь поляк был шутом от страдания, а кто еще больше заслуживает милости, как не клоун с разбитым сердцем?

Наиболее интересное и, возможно, наиболее тщательное описание упомянутой сцены мы находим в записках У. Литтелтона, которого на борт "Нортумберленда" пригласил адмирал Кокберн. Что интересно, Литтелтон вспоминает о двух поляках, умолявших Кейта включить их в императорскую свиту; он пишет: "Первый из них, огромный и достойный старец, был одной из наиболее живописных фигур, которые я видел в своей жизни [Это был полковник Шульц (Szulc или же Schultz)]. Скорее всего, это был солдат-ветеран, не желающий пережить разлуки с собственным командиром. Говорил он весьма разумным и спокойным голосом, лицо его было печальным, но он сохранил хладнокровие. Зато молодой демонстрировал отчаяние, которое редко теперь можно наблюдать (…), когда ему не разрешили войти на борт, он плакал, руки его тряслись, одной из них он, будто в конвульсиях, дергал себя за волосы. Было очевидно, что он не притворяется, и, видя такое, я опасался, что от подобного отчаяния он может утопиться… Звали его Пентовский [Фамилию Пёнтковского как только не перекручивали. Из разных источников (документы и мемуары) я выписал следующие варианты: Пёнтовский, Пронтовский (в обоих случаях иногда с окончанием "и"), Пионтикаиоски, Пионткорски, Протовски, Пистовски и Бионтковский] или как-то так, но в любом случае, не Понятовский".

Виконт де ля Шартр, французский посол в Лондоне, писал в то время в свое министерство иностранных дел: "Поляк, капитан Пронтовский, написал в адмиралтейство, что у него нет средств на проживание, и если останется в Европе, ему придется добывать их с помощью преступлений. Тогда решили, чтобы избавиться от хлопот, взять его на борт "Нортумберленда" и высадить во Франции по дороге на остров. Лорд Мелвилл предлагает высадить его в Гавре, но окончательное решение оставил мне".

Понятное дело, что по многим обстоятельствам идея постоя "Нортумберленда" во Франции была несерьезной, и англичане от нее отказались. Судно с Наполеоном на борту отправилось на Святую Елену 9 августа 1815 года, а Пёнтковский остался в Плимуте. Но он не отказался от тактики надоедания чиновников прошениями, пока наконец не выиграл – 17 августа он все же получил разрешение выезда на Святую Елену. Почему не согласились сразу же, а только лишь через какое-то время? Как он сам утверждал, это случилось благодаря милости герцога Девонширского, который обратил на него внимание на борту "Беллерофона" и даже вручил подарок в виде драгоценного перстня. Все это звучит очень красиво, вот только… герцог Девонширский никогда не ступал на палубу "Беллерофона".

Гораздо более правдоподобным является то, что он должен был благодарить другого англичанина, влиятельного адвоката по фамилии Кейпел-Лоффт. И в этот момент появляются две версии событий: французская и британская.

Французские историки считают, будто разрешение на выезд на Святую Елену Пёнтковский получил благодаря тому, что сами французы лаконично называют "cherchez la femme". По данной версии, к данному времени мистер Кейпел-Лоффт поддерживал весьма приятельские отношения с 20-летней брюнеткой, выпускницей Парижской Консерватории, мадемуазель Меланией Деспут, и горячечно подыскивал для нее мужа, поскольку на шатания по салонам с "вечной девушкой" смотрели не слишком хорошо. Это должен был быть муж не слишком тяжелый, то есть такой, который бы своим именем поддерживал репутацию дамы, и в то же самое время отсутствующий. Поляк, рвущийся на другой конец света, в данной ситуации был идеальным кандидатом. В результате, мистер Кейпел-Лоффт устроил, что следует в министерстве, а Пёнтковский встал перкед алтарем (на борту судна "Святой Георгий") с мадемуазель Меланией, только после этого ему разрешили взойти на борт "Буревестника", который как раз отплывал к Святой Елене.

Уотсон объяснил все произошедшее менее зрелищным, зато более логичным и – точки зрения историографии – более пристойным образом. 70-летний к тому времени знаменитый юрист Кейпел-Лоффт, все же староватый для роли Дон Жуана, был одним из известнейших почитателей Бонапарте в Англии, который публично, в прессе и официальных нотах, протестовал против пленения императора, которое сам он называл "политикой трусов". При этом, в заранее обреченной на поражение борьбе он ссылался на все существующие кодексы и постановления, не исключая "Магна Карта Либертатум" и "Хабеас Корпус". Именно он и добился для Пёнтковского разрешения выехать на Святую Елену, считая это как бы подарком для Наполеона. После отъезда мужа госпожа Пёнтковская поселилась в семье Кейпел-Лоффтов, отношение к ней было самое доброе. Уотсон без труда доказал, что обвинение ее в романе с седым адвокатом является идиотизмом, рассчитанным исключительно на компрометацию Пёнтковского.

Свадьба красавицы Мелании с необычайно красивым, хотя и чрезвычайно экзальтированным Каролем состоялась 4 октября 1815 года. А через четыре дня "Буревестник" поднял якорь.

6

Утром 30 декабря 1815 года монотонные будни Лонгвуда были оживлены визитом майора Ферзена, который сообщил, что, по согласию британских властей, в свиту достойного пленника дополнительно включается польский офицер, капитан Пёнтковский, со вчерашнего дня пребывающий в Джеймстауне [Единственный порт острова Святой Елены.]. Этим "капитанством" поначалу дал себя обмануть, среди всех прочих, и придворный хроникер Наполеона на Святой Елене, Лас Касес, который под датой 30 декабря 1815 года записал: "В этот день наша небольшая колония увеличилась на поляка, капитана Пёнтковского". Впоследствии, когда Пёнтковского уже расшифровали, Лас Касес везде в своих заметках именовал его в соответствии с правдой – поручиком.

Прибытие Пёнтковского вызвало среди спутников императора удивление и недоверие. Всем было хорошо известно, что получить разрешение для пребывания на Святой Елене вещь практически невозможная даже для наиболее влиятельных французов. А этот таинственный, никому не ведомый чужак такое разрешение получил. Само собой, возникало подозрение, что Пёнтковский должен быть "подсадным кротом" в Лонгвуде.

В подобной ситуации не может будить удивления факт, что Пёнтковского приветствовали весьма прохладно. Лас Касес, правда, отрицает этому в своем "Мемориале…" (заметка от 21 – 23.02.1816 г.): "Англичане были удивлены отсутствием энтузиазма с нашей стороны при известии о его прибытии. Наши враги писали, будто мы приняли его плохо, что является неправдой, но этого хватило, чтобы в британских официальных бумагах очутились утверждения, будто бы император его избивал, а мы все предали его остракизму. Позднее мне рассказывали про карикатуры, на которых император хватал его когтями, я же сам поджаривал его и желал съесть либо же ездил на его плечах с бичом для скота в зубах – вот вам благородство и деликатность, типичные для англичан".

Карикатуры – понятное дело – были всего лишь пасквилями в виде рисунков, но вот прохладный прием, вопреки утверждениям хроникера, вовсе не был неправдой. Что еще более противоречит утверждениям самого Пёнтковского. Дело в том, что наш валет червей в письме Кейпел-Лоффту написал, будто император принял его с энтузиазмом и проявил о нем заботу, превосходящую самые смелые ожидания: уже после первой проведенной в Лонгвуд ночи он прислал к нему слугу Маршана с вопросом, достаточно ли у Пёнтковского чистого белья, и если нет, тогда монарх снабдит его собственным! Ксёндз Сыский с обезоруживающей серьезностью подчеркнул данное событие в своей книжечке.

На самом же деле Наполеон поначалу вообще не желал видеть прибывшего, поскольку Пёнтковский появился на острове в серебристо-голубом мундире императорского адъютанта, размышляя при этом следующим образом: в течение стольких лет славы рядом с императором было столько адъютантов, что он не в состоянии запомнить всех. Вот только Пёнтковский недооценил памяти корсиканца. Бонапарте разъярился и начал кричать:

– И что должен этот мундир означать? Этот человек никогда не был моим адъютантом! Я ничего об этом не знаю! Передайте Кокберну, что я его не приму!

Но после того император поддался на уговоры Бертрана (тот какое-то время наивно считал, будто Пёнтковский является тайным эмиссаром бонапартистов и привез из Европы секретные письма) и принял поляка, который "наплел ему множество сказок".

Вскоре после того Гурго тоже демаскировал Пёнтковского. Событие имело место во время завтрака у госпожи Скелтон, жены вице-губернатора острова. Присутствовавший там губернатор, адмирал Кокберн, в какой-то момент начал выпытывать поляка о прохождении его карьеры, когда же заметил, что ответы Пёнтковского вызывают удивление на лице Гурго, обратился к генералу:

– Неужто вы не видели мистера Пёнтковского в армии?

– Никогда! – ответил Гурго и сразу же начал выпытывать поляка более тщательно:

– В какой части вы служили?

– У Тильмана.

– Как звали командующего армией?

– Не помню хорошо, кажется, Лористон.

– Где вы были во время осады Смоленска?

– Далеко впереди… этой осадой командовал Домбровский.

– Вы совершенно ошибаетесь! – воскликнул Гурго.

Если принять, что подобный разговор и вправду состоялся [Уотсон пытался доказать, что вся эта беседа является плодом воображения Гурго, ревнующего к вниманию, каким дарила поляка госпожа Робинсон], то следовало бы признать, что Пёнтковский не "ошибался", но просто лгал, причем, лгал совершенно неумело, ведь всякий, кто каким-либо образом имел тогда дело с кампанией 1812 года, обязан был знать, что дивизия генерала Домбровского не приняла участия в походе на Москву, следовательно, под Смоленском ее просто не могло быть.

После этой беседы от Пёнтковского потребовали предъявить офицерскую книжку. Здесь не фигурировал Смоленск, что имело ничтожное значение относительно того факта, что сам документ был выдан пост фактум лишь в 1815 году после того – как рассказывал сам Пёнтковский – как произошла потеря оригинальных документов в Каннах. Следовательно, эти бумаги никакой ценности не имели.

Были ли сделаны из этого какие-то выводы? Никаких. Пёнтковский столь горячо рассказывал о своей любви к Наполеону и о том, как в Англии перевернул небо и землю, чтобы получить возможность попасть на остров Святой Елены и "жить рядом с императором, спать у его дверей и умереть на его могиле", что это тронуло даже самые жестокие сердца в свите Бонапарте. Когда же маршал двора Бертран вспомнил Пёнтковского по Эльбе, а другие по Плимуту, как он устраивал скандалы и умолял англичан разрешить ему сопровождать Наполеона, недоверие постепенно начало таять, уступая место теплой снисходительности. В частности, благородный Бертран и даже Гурго дарили поляка симпатией и окружали опекой. Все они, а также и сам император, быстро поняли, что имеют дело с безвредным мифоманом, слабость которого состоит в том, чтобы похвастаться и блеснуть, мотором же его действий всегда остается слепая влюбленность в "бога войны", и что этот глуповатый романтик ничьим шпионом быть не может.

Этого не поняли лишь французские историки.

7

Французские историки, занимающиеся Святой Еленой (Мессон, Ленотр, Мартино, Обри, Ганьер и др.) лишь на основании того факта, что Пёнтковский получил разрешение присоединиться к свите Наполеона на острове, хотя иные просящие об этом у англичан офицеры (в том числе и Шульц) получили отказ, а также, основываясь на упомянутой беседе за столом у госпожи Скелтон и начальных подозрениях святоеленских спутников императора – посчитали Пёнтковского британским агентом, введенным в окружение "бога войны". Мессон написал откровенно: "На остров его прислали английские министры". Мессон был слишком интеллигентным историком, чтобы – не имея никаких доказательств (поскольку никаких таковых и не существует) – утверждать, что Пёнтковский был английским шпионом. Он все устроил по-другому, весьма "остроумно"; спросил: "Был ли Пёнтковский шпионом?", после чего прибавил процитированное выше мнение. Другие, пользуясь Мессоном, уже не стеснялись и отказались от этого неудобного "ли" и вопросительного знака.

Предположим, что они правы, что Пёнтковский на содержании Лондона, после чего подобьем факты, прекрасно известные авторам гипотезы. Итак, этот ас британской разведки (ведь на Святую Елену не послали бы первого встречного) служит вначале на Эльбе в качестве простого солдата, затем устраивает дикие сцены в Плимуте, после чего еще более унижается и заядло умоляет, чтобы его послали на остров, но борт "Нортумберленда" его не пускают, хотя это выглядело бы гораздо естественней, чем последующий его приезд. Тот же самый "английский шпион" будет впоследствии – как мы это еще увидим – резко протестовать против английской тирании, за что в приказном порядке будет с острова выдворен! Все это натянуто даже на первый взгляд, и следует решить – либо тогдашней английской разведкой руководили люди совершенно уже глупые, либо же все измышления историков с берегов Сены являются просто непристойными. Иной альтернативы просто нет.

Обвиняя французов в измышлениях, будто Пёнтковский был агентом Лондона, нельзя указывать на то, будто они не воспользовались доказательствами или же проигнорировали их полнейшее отсутствие. История шпионской деятельности как раз и отличается тем, что, как правило, отдельные ее главы покрыты более или менее плотным покровом тайны. Так что абсолютно естественным является то, что желающие расшифровать все эти делишки, хочешь – не хочешь, обязаны оперировать гипотезами, основанными на косвенных предпосылках. Впрочем, я и сам выдвинул гипотезу о шпионской деятельности девицы Ленорман. Вот только в случае "Сивиллы из предместья Сен-Жермен" предпосылки эти (в том числе, полицейские рапорты) были столь однозначными, что гипотеза рождалась сама собой. Если же говорить о Пёнтковском, единственной предпосылкой – если не считать уж слишком быстрого получения разрешения отъезда на Святую Елену – являлся факт, что человек этот был вралем. Французские историки, закрывая глаза на все, что противоречило их гипотезе, посчитали упомянутый факт достаточным, чтобы бросить на поляка столь тяжкое обвинение, да к тому же еще признали его соответствующим логике.

Что же можно им ответить и как, если даже исторические факты их не убедили, так что вместо них они предпочли инсинуации? [Честно говоря, с французами мы квиты. Польские писатели и историки подхватили клевету, запущенную в оборот врагами Бонапарте (о, якобы, убийстве им Сулковского), да еще украсили ее, пользуясь бесстыдной демагогией и переиначивая факты] Скорее всего, лучше будет ответить им словами француза: "Да, вы правы. Вы все правы. Логика может доказать все, что только угодно. Прав даже тот, кто сваливает на горбунов ответственность за все несчастья в мире. Если мы объявим войну горбунам, то весьма скоро сделаемся ее рьяными поборниками. Мы будем требовать мести за все преступления горбунов. Ведь горбатые люди наверняка подобные преступления совершают" (А. де Сент-Экзюпери).

8

Несмотря на недружелюбную поначалу атмосферу, Пёнтковский быстро акклиматизировался в Лонгвуд, и хотя первые дни ему еще ставили палки в колеса, устроился так, что ему хватало всего. Уже по одному этому можно было узнать, что он истинный поляк. Здесь вспоминается заметка из "Дневника" Марии Домбровской об одном из немецких концентрационном лагере, в который привезли новую партию пленных. Комендант лагеря сказал тогда своим подчиненным:

– И не спускайте глаз с поляков. Поляк, даже если закрыть его под стеклянной крышкой голым, уже через две недели будет одетым, с мебелью и работающим самогонным аппаратом.

Пёнтковский самогон не гнал, за то обзавелся мебелью, одевался как никто другой богато и даже… отличался чистотой, что в паршивых условиях Лонгвуд требовало огромного искусства.

Когда его уже признали своим, то передали функции помощника придворного конюшего, генерала Гурго. Функция эта была чисто формальная (как, впрочем, и большинство придворных функций в Лонгвуд) и сводилась к слежению за разбалованными конюхами. Когда те как-то раз ради своего развлечения повесили песика, принадлежавшего Гурго, Пёнтковский подал официальный рапорт по данному делу, в результате чего Наполеон… собрал судебную коллегию для проведения разбирательства над виновными, на которой сам был председателем. За два года перед тем человек этот судил народы. А четырьмя годами ранее в его устах родилась максима: "От великого до смешного всего один шаг".

Пёнтковский получал годовое содержание в размере 110 франков. Сумма составляла приблизительно половину того, что получали остальные офицеры свиты. Но поляк не слишком беспокоился этим, как не беспокоился, собственно, ничем: ни компрометациями по причине изливаемой на него лжи, ни "осторожным" надзором, которым его поначалу окружили, ни даже фактом, что его не каждый день приглашали к столу обожаемого императора – как правило, он столовался вместе с доктором О'Мерой и британским связным офицером в Лонгвуд, капитаном Поппелтоном. Только лишь скука, единообразие дней в гадкой ауре острова, все-таки достали его до живого и начали ломать, как сломали всех, с Наполеоном во главе. Для горячего Кароля это было пыткой.

Скуку он убивал как только мог – утренней охотой на куропаток и диких голубей, уроками верховой езды, которые давал сыну Бертрана. Довольно часто он выезжал в Джеймстаун за газетами, покупками и новостями из Европы, которые привозили на остров моряки, и которые Пёнтковскому нашептывал на ухо Леви Соломон, часовщик и совладелец лавчонки. Пёнтковский приходил к Соломону посмотреть гравюры и антиквариат, после чего возвращался в Лонгвуд нафаршированный сведениями, а уже тут "продавал" их императорской свите. Прекрасно зная несколько языков, он переводил своим товарищам лондонские газеты.

Французские авторы, особенно Ленотр, хотят доказать, будто Наполеон терпеть не мог Пёнтковского, избегал его и никогда с ним не разговаривал. Все это лишь выдумки. По воскресеньям поляка приглашали к столу императора. Когда однажды поляк был ранен на охоте, Наполеон от всего сердца сочувствовал ему, вызывая тем самым гордость и радость Пёнтковского. Лас Касес, описывая завтрак Бонапарте в саду, приводит такое событие: "Как-то утром, завтракая в тени деревьев, император заметил поляка Пёнтковского и позвал его, приглашая разделить с ним завтрак, после чего начал расспрашивать его о различных вещах, а Пёнтковский пал к его ногам" (заметка от 23.02.1816). Император испытывал к хвастуну лишь мягкую отстраненность, возможно, смешанную с какой-то долей презрения, но и с понимание и терпимостью, столь характерными для него.

Темперамент Пёнтковского не позволял ему долго усидеть спокойно. Вскоре он начал раздражать своим поведением англичан, нового же губернатора, Хадсона Лоува, довел до бешенства декларацией протеста от 19 апреля 1816 года, в которой, среди всего прочего, писал: "На острове я не обнаружил ничего того, о чем говорили в Плимуте, ни его красот, ни здорового климата (…) Остров этот ужасен, это просто Остров Отчаяния. Климат его нельзя сравнить ни с каким иным на земле (…) Тем не менее, несмотря на все жалкие виды, моим единственным и неизменным желанием остается делить судьбу императора". Ничего удивительного, что из губернаторской канцелярии в Лондон потоком шли рапорты с описаниями "бунтарской" деятельности поляка.

9

Ситуация моего червового валета экстремально испортилась в результате целой серии неприятнейших инцидентов, которые можно характеризовать как "cherchez la femme". Одинокий и галантный офицер отыскивал на острове наиболее привлекательные женские личики и "снимал" их с воистину сарматским задором. Одной из таких дам его сердца была прелестная мисс Робинсон, которая, к несчастью, понравилась и Гурго, но предпочитала Пёнтковского. Отсюда впоследствии и взялись мнения о ненависти генерала к поляку (в том числе, и у Уотсона).

Гораздо более серьезные последствия имели любовные приключения Пёнтковского с другой обитательницей острова. Доктор О'Мера в своих записках со Святой Елены в заметке от 9 сентября 1816 года рассказывает о скандале, который разыгрался, когда Пёнтковский вместе с сыном Лас Касеса, Эммануилом, выбрались в город. В соответствии с описанием поляка (наверняка прикрашенным в соответствии с обычаем нашего героя), они переговорили с российским и французским комиссарами, после чего отправились с визитом к молоденькой мисс Кнайп, называемой "Розовый бутон" по причине необычной свежести кожи. По пути они заметили, что какой-то поручик следит за каждым их шагом и подслушивает их разговоры (по приказу начальника полиции острова, Рида). В то время, как они беседовали с девушкой, адъютант Рида забрал их лошадей, после чего им сообщили, что их слуга пьян, в связи с чем, если они немедленно не покинут город, пьяницу, в соответствии с законом, арестуют. Лас Касес – как рассказывал далее Пёнтковский – сохранил хладнокровие и потребовал передать им приказ в письменном виде, зато сам он сдержаться не смог и заявил англичанам, что отходит шпицрутеном всякого, кто попробует с этого момента коснуться их лошадей.

О'Мера говорил по данному вопросу с Ридом (заметка от 10.09.1816), и тот заверил, что Пёнтковский лжет. Правильно, он дал приказ поручику Суини следить за ними, только никаких оскорблений не имело места, а слуга был настолько пьян, что даже не мог удержаться в седле. Что касается лошадей французов, то его адъютант присмотрел за ними из обычной вежливости. Когда О'Мера сообщил Наполеону о событии вместе с типично английскими объяснениями Рида, император рассвирепел и провозгласил длинную тираду на тему коварных оскорблений, из-за которых пребывание французов в городе становится невыносимы, поскольку англичане не отважатся выпустить формальный приказ, запрещающий посещать Джеймстаун (заметка от 12.09.1816).

Только все это было мелочами по сравнению со следующей аферой. Все началось со ссоры на скользкие темы (одной из таких тем были галантные французы) между женами двух британских офицеров: красивой миссис Негл и уродливой супругой мистера Янгхасбенда, при чем вторая усомнилась в добродетелях первой – имелась в виду добродетель супружеской верности. Дело попало в суд, который приговорил Янгхасбендов заплатить 250 фунтов штрафа, но семейство Негла было столь скомпрометировано, что муж и жена были вынуждены покинуть остров. Тогда в свите императора возникла идея переслать через капитана Негла в Европу письмо с описанием кошмарных условий, в которых проживает император.

Пёнтковский, постоянно мечтающий о секретных дипломатических миссиях, только и ожидал подобной оказии и тут же взялся посредничать. Вот только англичанин не проявил того благородства, которым отличались немногочисленные британские офицеры, доставлявшие императору секретные посылки из Европы (в том числе, ценные семейные драгоценности) и тут же выдал "заговор" губернатору.

Следствие, проведенное по приказу губернатора, во всем обвинило только Пёнтковского, поскольку французы от всего дела отстранились. К всеобщему изумлению, известный своей никчемностью Лоув наказал виноватого… одноразовым запретом участия в танцах в Джеймстауне. Только мягкость эта была чисто внешней. Лоув мог хвастаться ею, прекрасно зная, что судьба поляка уже предрешена – в начале октября 1816 года из Лондона поступил приказ Батхурста, отзывающий со Святой Елены нескольких членов свиты императора, в том числе и Пёнтковского, что было еще одним камушком в мозаике британских репрессий по отношению к "богу войны".

И подумать только, что французские историки называли "английским шпионом" человека, рвущегося избить англичан шпицрутеном, и которого англичане, после того, как этот человек разозлил их окончательно, выбросили с острова.

10

Перед выездом Наполеон повысил Пёнтковского от поручика до командира эскадрона, он получил письменное перечисление своих заслуг, небольшую премию (50 луидоров), немного сувениров от придворных (например, от мадам Бертран поляк получил золотую цепочку, а от Гурго – шкатулку для чая) и рекомендательное письмо от Бертрана к императорскому семейству, в котором было выражено признание поведением нашего героя на острове, а также просьба помочь и выплатить ему содержание. Только даже этот документ не изменил мнения французских историков. Они весьма остроумно смазали его значение, утверждая, будто Пёнтковский силой выдавил это письмо от маршала двора. При этом сам собой возникает вопрос: почему же Гурго, по мнению все тех же историков, не любящий поляка, ни словом не упомянул в своих мемуарах о каком-либо принуждении, зато написал, что это рекомендательное письмо "утешило несчастного поляка" [Письмо подействовало в будущем – после смерти Наполеона Пёнтковский получил от исполнителей завещания императора пожизненное содержание в размере 4 тысяч франков].

Тем, что утешило Пёнтковского более всего, была перспектива смены монотонной жизни в лонгвудской клетке на деятельность в пользу императора в масштабах континента; якобы (вопрос спорный) ему поверили миссию, причем какой восторг! – секретную. По одной из версий, он, по прибытию в Лондон должен был связаться с послом России, графом Ливеном, и вручить ему копию протеста, направленного императором 18 сентября 1816 года губернатору острова, в котором отрицается договор от 2 августа 1815 года, в силу которого Наполеона поместили на Святой Елене. По другой версии – это были секретные письма императора, направленные Карно, Кабасересу, Мерлину де Дуаи и Фуше (!). Даже если Пёнтковскому и поверили какую-то миссию (потому что документов никаких, скорее всего, и не было), то, без всякого сомнения, гораздо меньшей значимости, чем получили другие отъезжающие: Аршамбо, Руссо и Сантини. Нет особой уверенности и в том, вез ли Пёнтковский локон императорских волос для мистера Кейпел-Лоффта. Якобы, таким символическим способом Наполеон пожелал выразить свою благодарность адвокату.

Было 19 октября 1816 года. После почти годичного пребывания поляк покидал Святую Елену. Особо о нем не сожалели. Гурго записал: "Мы провели его до Аларм Наус, обняли и попрощались. Было около половины третьего". Пёнтковский уплыл в половину пятого на судне "Давид" вместе с тремя остальными изгнанниками. Аршамбо, Руссо и Сантини обыскали. Пёнтковского англичане обыскали сверхтщательно, раздевая (только одного его) донага. Этот факт исключительно хорошо соответствует французской гипотезе, будто Пёнтковский являлся английским шпионом. Потому-то французы вообще о нем не упоминают или же указывают на него в лишенных комментариев примечаниях.

Когда Гурго рассказывал в Лонгвуд, что поляк печалился, поскольку император не попрощался с ним, Наполеон ответил:

– Я неважно себя чувствовал, а кроме того, это доставило бы мне большую боль.

11

После нескольких недель пребывания на Мысе Доброй Надежды, где англичане отнеслись к нему крайне грубо (он даже сидел в тюрьме), Пёнтковский отправился в Англию на борту "Оронта". На место он прибыл 15 февраля 1817 года. Согласно французских историков, в Лондоне ему стало известно, что во время его отсутствия супруга смягчала печаль своего соломенного вдовства не только в компании мистера Кейпел-Лоффта, но и с помощью других джентльменов: синьора Тассинари – богатого полковника из армии короля Сардинии, и мистера Кеппера – богатого чиновника. Подобный метод написания биографии Пёнтковского согласно схемы: муж сукин сын, поскольку жена проститутка, весьма плохо говорит о французской галантности. Возмущенный Уотсон привел многочисленные свидетельства, пытаясь доказать, что поведение Мелании Пёнтковской за время отсутствия мужа было безупречным. Но, в конце концов, какое нам до этого дело? Нас интересует Пёнтковский "секретный посланец императора".

С момента своего прибытия в Лондон наш фанфарон начал делать небывалый шум вокруг собственной персоны. Он представлялся доверенным лицом Наполеона и многократным спасителем "бога войны" из различных неприятностей (без него Бонапарте умер бы с голоду!), делал запросы в пользу Наполеона, писал рапорты и мутил в дипломатических кругах Европы, постоянно посещая посольства великих держав, но чаще всего – французское. Причем, не пешком, а разъезжая в карете, которую сам украсил знаками собственной славы и девизом: "Сильный и Верный". Одному черту известно, откуда у него на все это имелись средства.

Со временем "доверенное лицо Наполеона" уже полностью охватила мания величия. Повсюду он проговаривался о собственной грандиозной и секретной миссии, повсюду искал связей с бонапартистами и другими группировками, он даже переписывался с величайшим "gunfighter' ом" в истории британской дипломатии и разведки – знаменитым генералом Вилсоном. То есть, человек находился в своей стихии.

Довольно скоро его деятельность стала возбуждать беспокойство Священного Перемирия, каждый его шаг прослеживался толпами шпиков, у него конфисковывали бумаги и даже деньги. В конце концов, даже поверили, что он является чьим-то агентом, вот только никто понятия не имел, чьим же Бонапарте или англичан – и вот это доводило европейских разведчиков до белого каления. Оставался лишь шаг, чтобы схватить его за горло.

Терпение лопнуло, когда Пёнтковский начал предпринимать действия для выезда в Польшу. Несмотря на поддержку бонапартистов и князя де Монфор [Иероним Бонапарте, брат Наполеона], в выдаче паспорта ему отказали. Тогда, вначале проведя короткие летние каникулы в имении Кейпел-Лоффта в Тростон Холл (именно там дочка хозяина, впоследствии леди Тревельян, эскизно написала единственный известный нам портрет нашего валета червей), в конце августа он отправился в Италию. В начале ноября его арестовали в Генуе и посадили в крепость, после чего в секрете, под сильным конвоем, Пёнтковского перевезли в Александрию, а оттуда – в Падую, где передали австрийцам.

Допрашиваемый австрийской полицией, Пёнтковский отказался давать какие-либо показания и объяснения, окружив себя такой вуалью тайны, что австрийцы посчитали его своим заключенным номер один. Под именем Георга Хорнеманна его в тайне перевозили из одной крепости в другую, после чего уже постоянно поместили в государственной тюрьме, крепости Йозефштадт (7.05.1818 г.) в комфортабельной камере и – как говорили впоследствии – в черном капюшоне или даже в железном шлеме на голове. Практически никто не видел его лица, не знал настоящего имени – Пёнтковский или же Хорнеманн сделался "железной маской" XIX века [Головной убор таинственного узника, скончавшегося в 1703 году в Бастилии под именем "человек в железной маске" вообще не был железным – это был мешок из черного бархата, основой которого был железный обруч на шее]. Тогдашние слухи гласили, будто таинственный узник – это принц из правящего семейства, заключенный в силу государственных интересов; его даже принимали за Людовика XVII! Им интересовались такие личности как Меттерних и лорд Кастельро.

Понадобилось целых два года, чтобы Священное Перемирие поняло, что совершило промах, и что предполагаемый великий шпион и конспиратор, подготавливающий бегство Наполеона со Святой Елены – это самый банальный и безвредный мифоман. В марте 1820 года Пёнтковского выпустили, но для уверенности осудили на принудительное пребывание в Граце, где он соединился со своей женой, которая за это время посетила Соединенные Штаты (там она вращалась в бонапартистских кругах, планировавших освободить императора).

После смерти Наполеона австрийцы сняли с Пёнтковского надзор. Несколько следующих лет поляк находился под опекой Иеронима Бонапарте, который поверял ему различные задания. Жил он на то, что давали ему Бонапарте (в том числе, и мать императора), а также, вроде бы, на пенсию, назначенную ему "королем польским", царем Александром I по просьбе посла России в Риме, Италинского. В 1826 году Пёнтковский возвратился во Францию. Путешествовал он под титулом графа, со слугами и компаньонкой для своей жены. После краткого пребывания в Лондоне (1827 год) супруги отправились через Тур [Именно в Туре Пёнтковский повстречался с Яном Павлом Ержмановским, который помог ему лечить жену и послать ее на воды. Здесь стоит прибавить, что Ержмановский был самым знаменитым польским шволежером наполеоновского времени – нужно писать: Ержмановский и другие, а не (как это делается в результате ничем не обоснованного мифа): "Козетульский и другие". Обыкновенный "поедатель истории" даже не понимает того, что Козетульский вообще… не принял участия в атаке под Сомосьеррой (про эту атаку см. главу 4 книги Вальдемара Лысяка "MW", которую можно в электронном виде найти по адресу – прим. переводчика), поскольку упал с коня еще перед первой батареей неприятеля (всю атаку через последующие огневые запоры вел Дзевановский). Ержмановский приобрел громадную популярность в армии своими бравурными подвигами, среди которых достаточно упомянуть прикрытие отхода Великой Армии из под Москвы (например, он приказал начать атаку, чтобы отбить… шапку, которую один из его людей потерял в сражении с казаками!) или же феноменальную атаку на австрийцев под Дрезденом, в результате которой взял в плен полторы тысячи человек! Когда формировали знаменитый эскадрон Эльбы, состоявший практически из одних только офицеров в чинах рядовых, во главе поставили самого достойного – им как раз и был Ержмановский. Но, даже если бы он совершил и в сто раз больше, все равно, Козетульского он не превзойдет. Мифы становятся тем более бессмертными, чем меньше в них смысла] и Париж в Баньере-де-Лушон. Здесь в 1828 году Мелания скончалась. Беспокойный дух еще бросал Пёнтковского между Брюсселем и Женевой, Берном и Базелем, Парижем и Маннхеймом, пока, наконец, пожилой уже "доверенный человек Наполеона" не осел в Регенсбурге, где и умер 1 мая 1849 года. Никаких мемуаров после себя он не оставил, удивительно скромно заявляя, что про эпоху и Святую Елену написано уже столько, что ему самому, "пигмею" – как сам выразился – добавить уже нечего. А жаль.

12

Так кем же он был?

А был он последним бродячим рыцарем Ампира из той породы баронов Мюнхаузенов, благодаря которым история кажется нам живописной и превращается в сказку. Но не только. Всю свою жизнь он балагурил, врал, творил мифы, но ведь и храбро вел себя в бою и словно лунатик шел за тенью императора. И потому-то, по причине своей фанатической, детской любви к Наполеону, для меня Пёнтковский является чем-то большим – символом польской увлеченности легендой "бога войны". Именно такой и была тогда эта польско-шволежерская любовь к императору: лунатической, слепой, детской, наиболее откровенной и верной.

Когда после разгрома 1812 года Бонапарте предали союзники по походу на Москву (пруссаки и австрийцы), а после Лейпцига и все остальные: испанцы, итальянцы, португальцы, бельгийцы, далматинцы, голландцы, вестфальцы, баварцы, вюртембержцы, баденцы, саксонцы, а под конец и сами французы остались одни только мы, "les derniers fideles". Ведь мы же дали слово, что до конца… Не было в этом никакой политической мудрости – наоборот, было историческое и бессмертное польское фраерство, ведь чем же еще считают повсюду верность проигравшему делу, да еще и на основе данного слова? Перед 1939 годом нам тоже дали слово. "Можно быть мудрым или чувствительным. Если ты ни то, ни другое – тогда ты никто", – написал Жан-Жак Руссо. Мудрыми мы не были, зато испытывали чувство к той запыленной мелочевке с национальной свалки – к собственной чести, гербовым щитом которой была верность данному слову.

Кто-нибудь может спросить, почему в качестве символа я не считаю человека, которого французы назвали "польским Баярдом", Наполеон на Святой Елене – "некоронованным королем Польши", а Бейнвиль – "символом верной понапрасну Польши"? По сравнению с тем золотым князем, нашедшим смерть в потоках Эльстера, Пёнтковский был всего лишь исторической мишурой. Именно потому. Поэзия мишуры для меня обладает тем превосходством над золотом, что наполнена печалью.

ВАЛЕТ ТРЕФ

1783

ШАРЛЬ МОНТХОЛОН

1853

ОТРАВИТЕЛЬ ИЗ ЛОНГВУД

Графу Монтхолон оставляю два миллиона франков в доказательство своей благодарности за сыновью заботу, которую он проявлял ко мне в течение 6 лет на острове Святой Елены

(Из завещания Наполеона)

1

Во флорентийской "Библиотека Лауретиана" находится тетрадь XVIII века, который, гораздо больше, чем историков, должен заинтересовать парапсихологов. В ней содержатся географические заметки, написанные рукой молоденького поручика Бонапарте, заканчивающиеся на последней страничке предложением: "Святая Елена, небольшой остров…"

Воистину, судьба не могла выбрать для автора этой удивительнейшей записи худшего места смерти. Французский географ д'Авезак так описал Святую Елену: "Трудно представить что-либо более печальное и более отчаянное, чем эта полоса черных холмов – рваных, бесплодных, без каких-либо деревьев и кустарников, выглядящих так, словно все проявления жизни в спешке сбежали отсюда". Вот только сообщения французов, ненавидевших место ссылки своего императора, можно обвинить в преувеличении. Давайте тогда ознакомимся с мнением англичанина Гловера, служившего на судне, перевозившем Наполеона на Святую Елену: "Не может существовать ничего более пугающего и отталкивающего, чем эта сожженная и неурожайная скала, не дающая ни освежения, ни удовольствия. В каком же контрасте с этим чудовищным, угнетающим видом остаются цветастые описания, с которыми я ознакомился до того (…) Климат здесь нездоровый, постоянно льют дожди; дети здесь болезненные и страдают печенью. Болезнь эта предает смерти многих обитателей острова".

2

Историки признали, что климат Святой Елены в значительной мере ускорил смерть Бонапарте. Ее непосредственной причиной считается указанная в протоколах вскрытия болезнь, которая в семействе Бонапарте является наследственной (от нее умер, среди всех прочих, и отец Наполеона) – рак желудка. Правда, в XIX веке выдвигалось множество гипотез, противоречащих официальной версии [Злокачественная опухоль печени, воспаление мозга, воспаление легких, туберкулез, ишиас, гемороиды, малярия, эпилепсия, сифилис и т.д. ], только все они были только спекуляциями, не обладающими никаким доказательным преимуществом над установлениями врачей с острова.

Понятное дело, как и в случае всех коронованных особ, которые умерли в своей постели, а не на поле битвы или на охоте, спекулировали также и на тему отравления Бонапарте. Причем, это началось с того самого момента, когда известие о его смерти добралось до Европы. 12 июля 1821 года М. Фазакерли писал из Парижа в Лондон У. Орду: "(…) бонапартистские агенты выдвигают инсинуации, будто бы смерть Бонапарте не обошлась без яда". Мадам де Суза спрашивала в письме у графини де Флахо (Париж, 19.07.1821): "И что ты думаешь о тех сволочах, которые захоронили тело патриарха, отравленного на Святой Елене?" Примеры можно множить. В течение всего столетия более или менее отчетливо говорилось про отравление Наполеона, на эту тему даже появлялись статьи в печати. Мир науки считал эту гипотезу безосновательной, рассчитанной на то, чтобы вызвать дешевую сенсацию. Еще в 1930 году Жорж Лоте в статье "Смерть Наполеона и мнения бонапартистов в 1821 году" ["Revue des etudes Napoleoniennes", том XXXI ] писал, что гипотеза об отравлении Наполеона является нонсенсом.

Здание официальных версий и определений начало трескаться приблизительно через полтора века после смерти "бога войны", в тот самый момент, когда делом занялся шведский врач, доктор Стен Форсхуфвуд.

3

Доктор Форсхуфвуд, хирург-стоматолог, преподаватель Стокгольмского Института и Университета Бордо, известный во врачебной среде своими качественными работами из области патологии, гистологии и физиологии питания, в течение нескольких лет тщательно изучал работы и документы, касающиеся пребывания императора на Святой Елене, истории его болезни и агонии, а также протоколы вскрытия останков. По мере этих исследований, сомнения ученого относительно рака желудка множились, и Форсхуфвуд все сильнее приходил к уверенности в том, что Наполеона долгое время отравляли мышьяком, затем сурьмой, и, в конце концов, добили ядом на основе ртути.

Этой гипотезе соответствовали более десятка фрагментов воспоминаний товарищей неволи Бонапарте. Во всех них (за исключением одного (Монхолона) подчеркивалось, что, начиная с 1816 года у императора начали случаться частые приступы то высокой горячки, то крайней ослабленности, у него случалось головокружение, он сильно потел, ротовая полость была опухшей, в связи с чем у него были сложности с речью; он страдал несварением желудка и воспалением мочевого пузыря, что вызывало трудности с мочеиспусканием; его раздражал яркий свет; Наполеон жаловался на боли в печени и мышуах; у него наблюдались отеки стоп и ног (левую он даже подволакивал), у него выпадали зубы и волосы. Все это классические симптомы отравления организма мышьяком. Еще одним, весьма характерным симптомом было то, что кожа начала желтеть. Некоторые спутники Наполеона по острову прямо говорят о "бронзовом цвете", который постепенно принимала его кожа. Кроме того, когда в 1840 году останки Наполеона были эксгумированы, чтобы перевезти их в Париж, оказалось, что тело прекрасно законсервировано (и это после 19 лет!), но ведь хорошо известно, что мышьяк обладает сильными мумифицирующими свойствами.

Форсхуфвуд провел необыкновенно тщательный анализ хода болезни императора, разделяя ее на отдельные этапы, иногда даже длительностью по несколько часов, и пришел к выводу, что Наполеона отравляли весьма искусным способом, систематически, в течение всех лет неволи. Убийца обладал чрезвычайным терпением – он действовал уже с конца 1815 года, подавая мышьяк порциями от 1/100 до 1/50 грамма, прерывая свое "лечение" всякий раз, когда симптомы отравления делались уж слишком заметными. Чтобы доказать это, шведу были нужны волосы Наполеона.

Могут ли волосы содержать доказательства преступления? Да, могут, если преступление было совершено в соответствии с определенным, специфическим методом, который был описан одним из первых профессоров судебной медицины медицинского отделения в Париже, "праотец токсикологии", Матью Орфила, уже в 1813 году, то есть, достаточно рано, чтобы с этим методом мог ознакомиться убийца. Впрочем, убийца и без того мог быть знакомым с этим сатанинским способом, состоявшим в том, что мышьяк подается в течение длительного периода времени так, что каждая последующая порция на какую-то ничтожную величину будет больше, и жертва при этом не умирает неожиданно, а в результате различных болезней, вызванных систематической подачей смерти в порошке. Убийца мог знать этот метод, дело в том, что подобным образом отравляли уже Борджиа, а оптимальный рецепт применила в XVII веке знаменитая маркиза де Бринвилье, отравляя поочередно своего отца, мужа, четырех братьев, а также нескольких друзей семьи и слуг [Раскрыли маркизу после смерти ее любовника и сообщника, Сент-Круа, в бумагах которого обнаружили описание действий маркизы-убийцы].

Метод талантливой маркизы был простым только лишь на первый взгляд, и он требовал специального финала, который я опишу несколько позднее. Существенным достоинством мышьяковой фазы составлял факт, что небольшие порции мышьяка удаляются из организма с калом, мочой и потом. Через много лет после смерти выявить яд очень сложно, хотя и возможно, поскольку мышьяк откладывается в костях и в волосах. Именно на это Форсхуфвуд и рассчитывал.

4

В самом начале 1960 года доктор Форсхуфвуд постучал в двери парижской квартиры Анри Лашуке, известного знатока наполеоновской эпохи, историка и коллекционера, и заявил, что, по его мнению, Наполеона отравили, и что ему известно имя убийцы. Лашуке вручил шведу волосы императора, взятые из двух источников: из пакета, принадлежавшего слуге Маршану, который обрезал локон на Святой Елене; и из пакета, который когда-то был собственностью одного из великих художников Ампира, Изабея, и в котором находились волосы, срезанные в 1805 году в Труа-эн-Шампань, во время путешествия Наполеона в Милан. Аутентичность обоих пакетов была бесспорной.

Вскоре после этого визита Форсхуфвуд передал волосы из обоих пакетов на исследование в отдел судебной медицины Университета Глазго, понятное дело, не сообщая, кому эти волосы принадлежали. 11 июля 1960 года профессор Гамильтон Смит из Университета Глазго выдал документ, в котором содержались результаты анализа волос. Срезанные в 1805 году были "чистыми". На один же грамм волос со Святой Елены приходилось 10,38 микрограмм мышьяка. Анализ заканчивался формулировкой: "Такое содержание доказывает, что хозяин волос получал высокие дозы мышьяка".

В 1961 году Форсхуфвуд опубликовал свои находки в Стокгольме, в книжке, которую через несколько недель перевели на французский язык и выпустили под названием: "Был ли Наполеон отравлен?" Вспыхнула сенсация, и одновременно с ней разыгралась полемическая буря. Лашуке поддержал шведа собственным авторитетом, зато другой историк, самый крупный во Франции знаток болезней Наполеона, доктор Поль Ганьер, назвал гипотезу Форсхуфвуда "глупейшей" (в "Historia", № 183). Когда же на страницах "Пари-Жюр" кто-то саркастически заметил, что "аргументация доктора Форсхуфвуда окутана густым туманом Севера", швед вообще почувствовал, как у него уходит почва под ногами. Слабым пунктом его коронного доказательства был тот факт, что волосы, которые исследовались в Глазго, были довольно короткими, что мешало получить неоспоримый вывод [Мышьяк чрезвычайно распространен в природе и в небольших количествах находится в человеческом организме. Кроме того, Наполеон на Святой Елене мог поглощать дополнительные дозы мышьяка и из других источников, например – как писал журнал "Таймс" – вдыхая запах зеленых занавесок, окружавших его ложе, при производстве которых также применяли мышьяк].

Только вскоре после выхода книги некий анонимный швейцарский обыватель (впоследствии оказалось, что это был промышленник Клиффорд Клей) передал шведу локон волос Наполеона, срезанный сразу после смерти императора и вывезенный в 1821 году со Святой Елены камердинером Новерразом. Один из этих волос был длиной целых 13 сантиметров, а означает, что рос он около года. Волосы эти были исследованы самым современным на то время методом, как бы по заказу Форсхуфвуда открытым и впервые представленным в 1962 году в Сан Диего (Калифорния) на международной конференции, посвященной вопросам спектроскопии. Волосы были подданы бомбардировке быстрыми нейтронами в британском центре ядерных исследований в Харвелл, а полученное в результате излучение было проанализировано с помощью спектральных измерений. Исследования эти были повторены несколько раз с волосами Наполеона, взятыми из различных источников, и всякий раз получали радиоактивные атомы мышьяка!

Результат, сообщенный профессором Лениханом, выпущенный в свет агентством Рейтер и опубликованный во Франции 29 мая 1962 года в газете "Ле Монд", звучал: "Волосы содержат в 13 раз больше мышьяка, чем волосы здорового человека. Их обладателя систематично отравляли, а яд поступал в организм через желудок". Когда последующие исследования (в 1963 году) и еще одно, проведенное скандинавскими учеными (Андерс Вассен из Университета Гётеборга) в 1964 году, подтвердили предыдущие открытия, одна из величайших исторических загадок была признана миром науки выясненной.

Во многих странах, в том числе и в Польше, установление истинной причины смерти Наполеона все равно считается лишь гипотетической сенсацией небольшого калибра, из разряда тех метеорных откровений, которые бередят общественное мнение и тут же гибнут во мраке забытья. Но в данном случае никаких сомнений уже быть не может – доктор Форсхуфвуд доказал, что Наполеон действительно был отравлен.

5

Еще до получения неоспоримого результата сражающийся с Форсхуфвудом Ганьер предложил проверить утверждение шведа, вновь эксгумировав останки Наполеона. Форсхуфвуд ответил на это:

– Согласен, но перед тем давайте поспорим на крупную сумму. Я уверен, что выиграю. Наполеон был отравлен!

Предложением Ганьера так и не воспользовались. Французы, как правило, неохотно берутся за подобного рода инициативы, зная, что эффектом, чаще всего, становится пшик и злость общественного мнения по причине "насилия над святым". Не сделали этого французы и спустя неполных 10 лет, когда у них появились более серьезные причины для эксгумации останков, лежащих во Дворце Инвалидов. Жорж Ретиф де ля Бретонн выпустил тогда книгу, названную "Англичане, отдайте нам Наполеона!", пытаясь доказать в ней, будто бы англичане заменили на Святой Елене тело императора телом его, также отравленного на острове, полицейского Киприани. По мнению Бретонна, останки Наполеона в настоящее время находятся в Лондоне, в крипте Андеркрофт Вестминстерского аббатства.

Эта гипотеза вызвала большой шум и несколько запросов на правительственном уровне. Французского историка затюкали [Опережая французских историков, я первый, в ходе обширной полемики на страницах "Перспектив" (№ 85, 16.04.1971 г.) опроверг на основе французских и английских документальных источников, а также мемуаров, все пункты доказательств Бретонна, которые, в основном, состояли из демагогической "интерпретации" сообщений и банальных выдумок. Бретонн, который до того с яростью защищал свою гипотезу, и которому мою аргументацию передал журнал "Пари Матч" (письмо от 1.10.1971 г.), после этого набрал воды в рот] еще до того, как расширилось движение с требованием эксгумации тела Наполеона. Тем не менее, французские власти – наученные печальным, свежим к тому времени, опытом с предполагаемыми останками Марии Валевской в Кернози, эксгумация которых сопровождалась гаденьким шумом в прессе – сопротивлялись натиску. То же самое произошло и в случае поединка "Форсхуфвуд – Ганьер", который также разрешился без необходимости раскапывать могилы.

Но мы сейчас займемся как раз "раскапыванием останков" Наполеона. В 1821 году вскрытие проводил доктор Антоммарки в сопровождении нескольких английских врачей. Никто из них (за исключением, возможно, Антоммарки, о чем я еще упомяну) не подозревал о возможности неестественной смерти заключенного. Возникает вопрос: могли бы подозревающие при тогдашнем состоянии судебной медицины доказать подобные подозрения? Форсхуфвуд, который сконцентрировал свое внимание на болезни императора, такого оборота дела не рассматривал.

Но ответ на этот вопрос звучит: да. И даже не потому, что уже около 1785 года создатель гомеопатии, Семюэл Ханеманн, показал, что в жидкой составляющей содержимого желудка отравленных мышьяк осаждается в виде желтого осадка, если прибавить к жидкости немного соляной кислоты и сероводорода. Конечная фаза методики маркизы де Брюнвилье делала подобное выявление мышьяка невозможным. Тем не менее, в 1806 году, Валентин Розе, асесор Медицинской Коллегии в Берлине, открыл способ выявления мышьяка в кишках и в стенках желудка даже в том случае, когда содержимое желудка не проявляло содержания яда. Нужно было вырезанный фрагмент желудка разварить в дистиллированной воде до кашеобразного состояния, залить полученную массу азотной кислотой, после чего прибавить едкий натрий и известковую воду. Полученный при этом осадок Розе просушивал вместе с древесным углем в стеклянной пробирке. В случае присутствия мышьяка, при медленном подогревании пробирки в ней образовывалось металлическое мышьяковое зеркало.

Правда, на способ Розе, даже усовершенствованный впоследствии Орфилем, нельзя было полагаться на все сто процентов [Гораздо более точный аппарат Марша был изобретен только лишь в 1836 году], но, если бы врачи из Лонгвуд применили его, имеется приличный шанс того, что доктору Форсхуфвуду через 140 лет ничего доказывать не пришлось бы. За исключением одного установления и доказательства имени убийцы.

6

В оригинале название книги Форсхуфвуда звучит следующим образом: Vem mordale Napoleon? (Кто убил Наполеона?). Ответ на этот вопрос швед искал путем исключения подозреваемых, предполагая при этом, что подозреваемыми были все обитатели Лонгвуд, пребывающие рядом с императором с момента его прибытия на остров Святой Елены и до самой смерти. После того, как они все были пропущены сквозь сито дедуктивной логики, в списке остался только один человек, который во всех энциклопедиях, учебниках, а также на Триумфальной Арке в Париже фигурирует как храбрый солдат, а также в качестве архиверного и архипреданного товарища неволи Бонапарте – генерал Шарль Тристан граф Монтхолон. Так вот, большая часть из того, что писали в XIX веке о храбрости и правости Монтхолона, и что до нынешнего времени повторяют некоторые историки, не знакомые с документами начала нашего века – в свете свидетельств своей эпохи является выдумкой. Творцом всех этих фантазий был, естественно, сам Монтхолон.

Свою карьеру Монтхолон устроил исключительно протекции собственного отчима, Хугета де Монтаран де Семонвилля, человека, о котором лучше всего свидетельствует тот факт, что он смог удержаться в правящих кругах в течение девяти идущих друг за другом режимов, от Людовика XVI до Июльской Революции! Давайте присмотримся к карьере нашего трефового валета:

1. Монтхолон утверждал, будто принимал участие в битве под Хохенлинден и за отвагу получил почетное оружие. На самом же деле в 1801 году его выгнали из армии.

2. Монтхолон заявлял, будто чин полковника он получил за военные заслуги. Неправда. Об этом старался его отчим, но в 1805 году Наполеон в прошении отказал. Только лишь в 1809 году махинации принесли желаемый эффект, и Монтхолон сделался полковником.

3. Монтхолон так описывает свои подвиги: под Экмюлем он шел в атаку во главе вюртембергцев; в Мадриде отбил Арсенал во главе гвардейских моряков, за что получил титул барона Империи и орден Почетного Легиона; а после Ваграма – титул графа Империи и функции камергера двора. Документы же доказывают, что все это бесстыдная ложь. Монтхолон никогда не отличался на поле битвы, титулы же получал, благодаря интригам.

4. В последующих кампаниях он не принимал участия в связи с подорванным в боях здоровьем. И это тоже является неправдой. Где только было можно, он выдавал себя за раненного, чтобы пережидать военные пертурбации в тылу. Во время польской кампании 1807 года от подобной "раны" Монтхолона со всей страстью лечила в Торуни знаменитая варшавская красотка с не самым достойным поведением, госпожа Цихоцкая.

5. В 1812 году, сделав все возможное, чтобы не принимать участия в российской кампании, после краткого пребывания на должности, Монтхолон был лишен функций полномочного министра при дворе Великого Князя Вюрцбурга, а все по причине скандала, вызванного его браком с Альбиной Еленой де Вассал, дважды разведенной, обожающей интриги (в основном, постельные), в которых, как правило играла одну из главных ролей.

6. В 1813 году наш "герой" получил предписание принять командование 2 дивизией легкой кавалерии в Метце, и он отказался, объясняя свой отказ "ранами, не позволяющими садиться на коня". Предписание было выслано еще два раза – безрезультатно. В результате военное министерство выпустило 7 января 1814 года приказ о поисках симулянта (поскольку тот исчез) и направления его в распоряжение I армейского корпуса. Обнаружили его в Париже (22.01.1814 г.), но он прикрылся врачебным свидетельством о неспособности к службе. После этого он путался возле гражданской милиции, что дало ему оказию присвоить несколько тысяч франков. Поставленный во главе одного из отрядов Национальной Гвардии с приказом остановить марш неприятеля на Париж, он маневрировал столь искусно, что его подчиненные не увидали ни единого врага.

7. В период отречения императора Монтхолон отправился в Фонтенбло и предложил Наполеону, что проведет его в горы Тараре, где ожидают остатки армии. Император отказался, обнял Монтхолона и сказал: "Останься и храни свою верность мне!" Тот остался и отказался от возможности служить Бурбонам. Трогательно, не правда ли? К сожалению, этого нельзя назвать выдумкой – это уже отвратительная ложь, поскольку на самом деле Монтхолон вымаливал у Людовика XVIII милости столь же настойчиво (письма, прошения, протекция), сколь и беспардонно, и в конце концов выпросил для себя какое-то местечко при дворе.

8. Монтхолон выбежал навстречу возвращавшемуся с Эльбы императору, указал ему расположение роялистских отрядов и был именован адъютантом в чине дивизионного генерала. На самом же деле он появился "из-под земли" под Ватерлоо, одетый в мундир камергера, и "вкрутился" в ближайшее окружение императора.

Наверняка многие читатели подумают в этом месте: да ведь это же верная копия Пёнтковского – подделка жизнеописания, просьбы, протекции, адъютантство под Ватерлоо и т.д. И, возможно, им покажется несправедливым то, что фантазии поляка я посчитал романтичным мифоманством, а фантазии француза назвал бесстыдной ложью. Прошу прощения, только разница между Каролем и Шарлем уж слишком бросается в глаза. Пёнтковский никогда не вымаливал посты и теплые местечки, но лишь возможность сопровождать своего идола, которому никогда не изменил. Не отклонялся он и от своих обязанностей, служа в качестве простого солдата и унтер-офицера, принадлежа к тем, что всегда "дружат с опасностью". И во время военных действий он никогда не прятался под юбкой. Короче говоря – он был мифоманом, но не трусливой канальей. Вот и вся разница.

7

Следующим камушком в доказательной мозаике Форсхуфвуда является поведение Монтхолона на Святой Елене. А точнее, поведение семейства Монтхолон, совершенно отличное от героических описаний в учебниках. Оба супруга были постоянным источником интриг и напряжений, которые, время от времени, отравляли атмосферу наполеоновского общества в Лонгвуд. Монтхолон очернял императора и Бертрана перед Гурго, Гурго же – перед императором и Бертраном и т.д. Влияние мадам Монтхолон основывалось на том, что временами она оказывала императору "небольшие услуги", понятное дело, не за просто так, чего даже и не пыталась скрывать ["Это интриганка, для которой выгода превышает все существующее", сказал как-то раз император Бертрану о мадам Монтхолон. – "Она оказывает мне те самые мелкие услуги, что же, она не красавица, только, в конце концов… Сердце свое она отдала разве что за хорошие ценные бумаги. Зато мужа ее нельзя упрекнуть ни в чем"].

Наполеон доверял Монтхолону безгранично; он вспомнил, как еще молоденьким офицером он учил 10-летнего Монтхолона математике – то есть, они были давно знакомы. Монтхолон же, пихая свою жену в спальню императора, при этом не имел ничего против, чтобы та оказывала "небольшие услуги" и английским офицерам на острове. И не только в постели. В досье губернатора острова, Лоуве, находятся достаточные доказательства того, что Монтхолоны были шпионами, которым британцы платили за их службу. Все сообщения о том, что происходит в Лонгвуд, попадали на стол к губернатору через майора Джексона, любовника мадам Монтхолон. Французские историки каким-то образом поглядели на это сквозь пальцы, предпочитая обвинять в шпионстве Пёнтковского.

Именно Монтхолон, болтая в компании англичан, заявил, что через окна Лонгвуд всякую ночь может проникнуть убийца, в результате чего перепуганные этим власти острова выставили посты под каждым окном. Увидав эту живую ограду из английских мундиров, Наполеон разъярился и направил энергичный протест, который, в свою очередь, ввел англичан в ступор – они перестали что-либо понимать. Помимо Монтхолона один только доктор О'Мера понял смысл всей этой интриги, поскольку слова Монтхолона (англичане приняли их за официальное мнение императорского двора) повторил ему представитель британского адмиралтейства, Финлейсон. О'Мера, по сообщению которого мы и знаем о всем событии, сказал тогда Монтхолону:

– Вы были бы джентльменом, если бы так не врали и не были столь подлым.

Раз уж мы упомянули протесты, давайте займемся протестом Монтхолона. Господин граф, желая подлизаться к Наполеону, в знаменитом письме к Лоуву от 23 августа 1816 года протестовал против того, чтобы императора называли "генералом Бонапарте". Апологеты графа увлеченно цитируют это письмо, как будто не знают, что 1 января 1819 года тот же самый Монтхолон в беседе с Лоувом назвал "детством" титулование императором "человека, лишенного трона". Лоув, который уже хорошенько узнал собственного шпика, впал в невинную слабость: он уже не позволял Монтхолону беседовать с собой наедине, предпочитая всегда иметь свидетеля.

Адъютант Лоува, начальник полиции на Святой Елене, Томас Рид, так выразился о Монтхолонах:

– Законченные сволочи, самые паршивые, которых я видел в жизни!

После того, он определял их еще короче: "свиньи!".

8

Всего того, что я написал о Монтхолоне выше, пользуясь работами Мессона, Форсхуфвуда, лорда Роузбери и собственными, еще не достаточно, чтобы графа можно было бы обвинить в убийстве, без того, чтобы меня не упрекнули в том, будто я один из тех, кто "сваливает на горбунов ответственность за все несчастья в мире". Ладно, пошли дальше.

Давайте подумаем. Что будет делать человек, который в течение пяти лет регулярно отравляет другого человека, чтобы его не прихватили на горячем или же, чтобы ни в чем не подозревали? Ясное дело, он будет пытаться убирать из окружения жертвы лиц, которые постоянно с ней пребывают. Помимо Монтхолона постоянный доступ к императору имели: Бертран, Гурго, Киприани, Лас Кесес, доктор Антоммарки и слуги: Новерраз, Сен-Дени и Маршан.

Маршал двора Бертран особой опасности не представлял, поскольку проживал в другом здании, и хотя он часто получал аудиенции, его контакты с императором были нерегулярными. В 1821 году Монтхолону удалось сделать так, что Наполеон перестал дарить Бертрана симпатией и редко допускал к себе.

Зато генерал Гурго проживал в десятке метров от комнат императора. В 1818 году Монтхолону удалось в результате серии интриг заставить генерала покинуть остров [Уезжая, Гурго проклинал Монтхолона и поклялся отомстить]. Дополнительной причиной была болезнь Гурго, симптомы которой были идентичны первой фазе болезни Наполеона!

Таким образом из трех основных спутников Наполеона на Святой Елене один лишь Монтхолон остался в том же доме, в котором проживал император. Жили они через стенку.

Еще перед Гурго, в 1818 году остров покинул Лас Касес, который был неудобен тем, что Наполеон чуть ли не ежедневно в течение многих часов беседовал с ним или диктовал свои воспоминания. Неожиданно у Лас Касеса вместе с сыном появилась болезнь, проявления которой: бессонница, головокружение, нехватка воздуха принадлежат к богатому арсеналу отравления мышьяком. К тому же они страдали приступами сердечной аритмии [В 1821 году немецкий врач-токсиколог, Геффер, описал определенную форму отравления мышьяком, которую назвал "полуострой", и первыми симптомами которой является нехватка воздуха и ускоренное сердцебиение]. Лас Касесы, которым врачи порекомендовали сменить климат, уехали с острова и довольно скоро перестали болеть. Поверенным лицом и чем-то вроде секретаря Наполеона к тому времени стал Монтхолон.

Самым опасным для отравителя лицом был Франсуа Киприани, агент тайной полиции Империи, который на острове единолично представлял бюро разведки и контрразведки Наполеона, он шпионил не только у англичан, но и в самом Лонгвуд. Убрать его с помощью интриг было абсолютно невозможно, поскольку, как говорил Гурго: "Император всех нас поменял бы на Киприани". Перепугать и выгнать его с помощью болезни, даже самой ужасной, также было невозможно – Киприани был человеком из стали. Без каких-либо предварительных симптомов, 23 февраля он внезапно почувствовал страшную боль и умер после трех дней мучений с проявлениями, типичными для острого отравления мышьяком. В окружении императора шепотом передавались слухи про яд, но официально причиной смерти было признано… воспаление аппендицита.

Маршан и Новерраз, выполнявшие при императоре ежедневную службу, также заболели по "причине климата" [От климата страдали самыми различными расстройствами многие обитатели Святой Елены, вот только среди симптомов всех этих заболеваний не было болей и опухоли ног, от чего страдали пленники в Лонгвуд, но именно это является наиболее типичным проявлением первой фазы отравления мышьяком по методике маркизы Бринвиллье], причем Новерраз в такой степени, что вообще не мог работать. И вот тогда генерал, граф Монтхолон… заявил про желание выполнять функции камердинера! Хотя имелся еще и Сен-Дени, Наполеон выразил согласие, желая, чтобы ему каждодневно прислуживал кто-то интеллигентный. С этого момента Монтхолон практически не покидал покоев императора, принимая решения по всем вопросам: блюда, лекарства и т.д. В декабре 1820 года Монтхолон написал своей жене, которая к тому времени пребывала уже в Европе: "Я стал его единственным врачом; он принимает только то, что я советую". А именно то, что принимал тогда Наполеон, и каким образом, среди всех аргументов, выдвинутых Форсхуфвудом, более всего заслуживает имени доказательства.

9

Для убийцы, отравляющего свою жертву исключительно мышьяком, весьма опасным является тот факт, что яд осаждается на складках слизистой оболочки желудка в виде желтовато-белой пыли, которую без труда можно заметить во время вскрытия останков. Маркиза де Бринвилье это предусматривала. Последний этапа ее методики, который следовало проводить незадолго до предполагаемой кончины жертвы, состоял в замене мышьяка рвотным ядом, вызывающим очищение желудка от упомянутого осадка.

По мнению Форсхуфвуда, убийца приступил к реализации данной фазы своего плана именно 22 марта 1821 года. Тщательный анализ фактов полностью этот тезис подтверждает. Именно в этот день Монтхолон впервые подал Наполеону лимонад с эметиком, приготовленным доктором Антоммарки, что, по идее, должно было бы облегчить желудочные расстройства больного.

Эметик, или же виннокаменная комплексная соль сурьмы и натрия, был в то время самым популярным рвотным средством; если подавать его в небольших дозах, он совершенно безвреден для здоровья. В случае же передозировки, содержащийся в нем яд (сурьма) ужасно обессиливает организм. Антоммарки прописал императору минимальную дозу эметика, 1/80 грамма (средство было бы безвредным даже при дозе 1/20 грамма), так называемую "защитную дозу". В результате же – к изумлению врача – после того, как Наполеон выпил лимонад, у него случился приступ рвоты, и его состояние выразительно ухудшилось. 23 марта Монтхолон подал Наполеону следующую порцию лимонада, и тогда рвота переродилась в конвульсии. Император категорически запретил давать ему эметик.

Антоммарки, послушно выполнявший приказы, в этот момент стал для Монтхолона "персоной нон грата". После удаления с острова Лас Касеса и Гурго, смерти Киприани и того, как Бертран попал в немилость, для убийцы он сделался последним интеллигентным свидетелем, поскольку не имевших понятия о медицине слуг особо опасаться не приходилось. 24 марта Монтхолону удалось убедить Антоммарки, что нечего прислушиваться к словам больного, а лечение эметиком необходимо продолжать. В этот же самый день серьезно заболел Новерраз, и функции камердинера теперь уже полностью остались за Монтхолоном!

Через три дня (27.03.1821 г.) Бертран спросил у императора, приносить ли тому облегчение эметик. Наполеон понял, что его приказа не послушались, и ужасно разгневался. Убежденный в том, что виновником является Антоммарки, он категорически запретил ему появляться в своей комнате. Таким вот образом Антоммарки был выкинут за борт чудовищной игры [Правда, Антоммарки был единственным человеком на острове, который, видимо, начал догадываться о том, что вытворяет Монтхолон. Он был бы идиотом, если бы не задал себе вопрос: почему это господин граф и генерал убрал его от ложа больного и сам играется в медика весьма опасными "игрушками"? Несомненно, что опасающийся того, что его раскроют, Монтхолон должен был сразу же после смерти императора "договориться" с жадным к деньгам врачом, поскольку потом, в Европе, осыпал его знаками своей благодарности. Например, он подарил ему собрание рукописей Наполеона, которое Антомарки тут же продал за огромную сумму графу Адаму Титусу Дзялыньскому (теперь эти документы находятся в Корницкой библиотеке Польской Академии Наук). Разве не было это частью выкупа за молчание? (см. мою статью На вес золота… в "Культуре" за 20.06.1976 г.). Самым интригующим для меня является одно мнение Симона Ашкенази, который опубликовал указанные документы в 1929 году и написал в предисловии, что Монтхолон "по каким-то причинам очень угождал доктору". Неужели Ашкенази уже тогда знал решение загадки, которую более чем четверть века позднее начал раскручивать Форсхуфвуд? Такое возможно, поскольку Ашкенази забрал в могилу несколько тайн, которые "по определенным причинам" он не намеревался пускать в обращение. Кстати, сама фигура Антоммарки, бывшего профессиональным шулером и авантюристом, также будит мои подозрения (сравни, В. Лысяк "Врач Наполеона в Варшаве", "Столица", 3-10.04.1977 г.)]. Хотя гнев императора прошел, своего земляка он уже не принимал (Антоммарки был корсиканцем), и его терапевтическими советами не пользовался. Таким образом, "единственным врачом" императора на Святой Елене стал генерал, граф Монтхолон. Помимо того он был еще санитаром и слугой, то есть – всем.

Мне кажется, большинство читателей уже догадалось, что с 27 марта 1821 года Наполеон не перестал страдать от рвоты до самой смерти. В последних экземплярах рвотной массы была кровь. Эту фазу его болезни можно назвать фазой сурьмы. Правда, была еще одна.

10

Отравитель из Лонгвуд обогатил классическое отравление "а-ля Бринвилье" чем-то вроде "завершающего смертельного удара" с помощью ртутной отравы, приступая к реализации этой дополнительной фазы в самом начале мая 1821 года.

Понятное дело, что Монтхолон, строясь в перья "единственного врача", не мог лишить Наполеона помощи настоящих врачей, поскольку это было бы подозрительно. Поэтому, сразу же после отстранения доктора Антоммарки, он начал вызывать к ложу больного в Лонгвуд врача британского гарнизона на острове, Эрнотта, который проводил консультации с двумя своими коллегами, Шорттом и Митчеллом. 3 мая 1821 года, ровно в 17-30, в первый раз, а потом и 4 мая, Наполеон получил из рук Монтхолона, в соответствии с предписаниями Эрнотта, Шортта и Митчелла, каломель, которую тогда считали чуть ли не панацеей, точно так же, как в веке ХХ такой панацеей считали пенициллин. 5 мая, в 17-50 больной умер.

Хлористая ртуть (Hg2Cl2), называемая каломелью, является лекарственным средством (в том числе, прочищающим), которое само по себе опасным не является. Но если смешать ее с кашицей из горького миндаля, она тут же превращается в молниеносный яд – в циан ртути. Бертран, Маршан и Антоммарки в своиз мемуарах сообщают, что с последних дней апреля и до самой смерти Наполеона Монтхолон регулярно подавал ему оршад. Для производства же оршада тогда использовали воду, настоянную на цветах апельсина (флердоранже), сахар и… миндальную кашицу!

Монтхолон единственный в своих воспоминаниях о Святой Елене не пишет про оршад, упоминая вместо него оранжад. Ну, такая вот ошибка в памяти. И сразу же после того имеется другая ошибочка: господин граф "забыл" написать, что 3 мая именно он не допустил трех британских врачей к ложу Наполеона (!), и что это именно он (после того, как их решению дать больному каломель решительно воспротивился доктор Антоммарки, и с просьбой решить спор обратились к Монтхолону) окончательно решил дать больному хлористую ртуть!

Монтхолон был осторожен – свои мемуары он издал только лишь в 1836 году (да и то, в Лейпциге, а не во Франции!), когда из всех товарищей Наполеона по Святой Елене кроме него самого в живых оставались только Гурго и Маршан. В связи с фактом, что первый из них пребывал на острове только лишь до 1818 года, Монтхолон описал этот период весьма кратко, рассчитывая, что на все остальное старик Маршан не отреагирует. Но тут он просчитался когда Маршан прочитал содержавшиеся в этих мемуарах ложь, он разъярился и потребовал тут же сделать поправки. Мог вспыхнуть большой скандал, но Монтхолон умер, и дело как-то притихло.

Мне кажется, что уже достаточно, чтобы поверить в доказательства Форсхуфвуда, направленные против человека, которых в собственных воспоминаниях написал: "Отравление Наполеона было делом абсолютно невозможным", и который не только мастерски реализовал ядовитый рецепт Мари-Магдалены де Бринвилье, но и обогатил его собственным изобретением. Как писал в 1961 году уже тогда убежденный доводами шведа журнал "Дер Шпигель" (№ 52): "Император французов умер по плану".

11

Осталось выяснить мотивы. Дата ртутного "смертельного удара" легко объяснима: в апреле Наполеон продиктовал Монтхолону свое завещание, и в этот момент граф – единственный человек, знающий содержание этого документа, не считая самого императора – мечтал лишь о том, как можно скорее покинуть остров и добраться до 2 миллионов франков. Это была самая крупная сумма, которую "бог войны" отписал свои м слугам [Для сравнения: следующий в списке, Бертран, получил 500 тысяч франков, Маршан 400 тысяч, Новерраз 100 тысяч и т.д.].

Но вот общие мотивы отравления императора мышьяком с самого начала его пребывания на Святой Елене? Не подлежит никаким сомнениям, что Монтхолон был только лишь орудием в чьих-то руках. Чьих же? Форсхуфвуд закончил свою книгу двумя предложениями: "Кто был истинным убийцей Наполеона? Давайте не останавливаться в поисках!" Вот только этого истинного автора преступления расшифровать, наверное, невозможно. Мы можем лишь спекулировать на эту тему.

Англичане? Скорее всего, нет. Правда, Наполеон продиктовал в своем завещании: "Умираю преждевременно, убитый английской олигархией и послушным ей палачом", а несколько ранее сказал об этом "палаче", губернаторе Хадсоне Лоуве: "Он способен на все, даже на то, чтобы отравить меня!" – вот только мне кажется, что главный стражник императора был последним из людей, которому было крайне важно ликвидировать своего узника. Обязанность Лоува состояла не только в присмотре над Наполеоном, но и в охране его перед опасностями с любой стороны, чтобы впоследствии Англии не пришлось краснеть перед остальным светом. Назначение с подобными обязанностями было вершиной его карьеры, посему, когда до Лоува дошли вести о тяжелом состоянии узника, он простонал:

– Если Наполеон умрет, мне конец!

И он не ошибся. За злобные издевательства над императором перед ним закрылись двери лондонских салонов, никто из соплеменников не желал подать ему руки.

Имеется еще одно "правда". Так вот, возвратившись в Лондон, доктор О'Мера утверждал, что Хадсон Лоув уговаривал его отравить Наполеона! Но трудно доверять таким словам, когда знаешь, какой ненавистью дарил О?Мера губернатора-тюремщика. Окружение Наполеона опасалось еще и Рида. Когда о нем говорили, прозвучало (согласно Гурго) слово "яд", и какое-то время после этого разговора все блюда, предлагаемые императору, проверялись. Но довольно быстро от таких средств осторожности отказались.

Англичане, вроде бы, предвидя направленные против них спекуляции относительно причины смерти Наполеона, во время вскрытия вырезали фрагмент тонкой кишки императора и, законсервировав его в банке, поместили в небольшом сейфе, который с 1827 года находился в распоряжении Музея Королевской Коллегии Хирургов в Лондоне с тем, чтобы содержимое было вскрыто и исследовано через 100 лет. Единственным французом, видевшим этот депозит благодаря доброй воле президента Королевской Коллегии Хирургов, Беркли Мойнихена – был известный хирург, профессор Рене Лериш. Если бы не его свидетельство, общественное мнение понятия бы не имело про этот депозит.

Не известно, была ли эта банка англичанами вскрыта, а фрагмент кишки исследован; в двадцатые годы нашего века еще не было документированных подозрений, следовательно, не было и оснований для их проверки с помощью анализа. Теперь же такой возможности вообще не осталось – здание Коллегии во время войны было снесено с поверхности земли. Само оставление депозита полностью очищало бы англичан от подозрений, если бы… если бы существовала уверенность, что в банке действительно находился франмент внутренностей Наполеона. Потому-то я и начал словами: вроде бы.

Только я не верю, чтобы это сделали англичане. Если же их исключить остается всего лишь одна возможность: инициатива ненавидевших Наполеона бурбоновских ультра, которые развернули во Франции белый антибонапартистский террор и которые не могли стерпеть факта, что наполеоновская легенда доминирует над троном белых лилий. Во французском обществе сразу же после Ватерлоо сложилось беспрецедентное раздвоенное осознание власти. Формально при власти был Людовик XVIII, но в сердцах преобладающей части народа царил человек с далекого острова. Пока Наполеон оставался при жизни, над Бурбонами постоянно висела угроза его возвращения – ведь разве не вернулся он с Эльбы? Уверенными в своем наследовании власти после него бурбоны могли быть только в случае смерти императора. А ведь еще со времен маркизы де Бринвилье мышьяк во Франции называли "poudre de succession" ("порошком наследования").

Кажется весьма правдоподобным, что бурбонская разведка ввела Монтхолона в окружение императора сразу после Ватерлоо. Давайте вспомним: в 1814 году Монтхолон предал Наполеона, и ему удалось как-то зацепиться при дворе Людовика XVIII. Для него это прошло не так уже легко и, сомневаюсь, что задаром. Ведь чем-то он должен был за эту милость заплатить. Чем? Вполне возможно, что согласием на участие в игре, начавшейся сразу же после Ватерлоо, когда он ни с того, ни с сего появился рядом с императором, будто марионетка в кукольном театре?

Бурбонским комиссаром на Святой Елене был маркиз Моншену, индивидуум, который в своей ненависти к Наполеону перебивал всех остальных слуг Людовика XVIII, что было достаточно сложным само по себе. Скорее всего, Моншену был непосредственным начальником отравителя. Это предположение. Фактом же является то, что единственным обитателем Лонгвуд, поддерживавшим на острове дружелюбные отношения с бурбоновским комиссаром (совместные поездки, завтраки, обеды – абсолютно безнаказанные после отравления Киприани) был наш генерал, граф Монхолон! Этот образчик верности шпионил в пользу не только англичан, но и Бурбонов, и его "контактным почтовым ящиком" на Святой Елене был маркиз Моншену. Адресатом же в Париже был самый заядлый "ненавистник Бонапарте" в семействе Людовика XVIII, граф д'Артуа, впоследствии ставший королем Карлом X.

Граф д'Артуа – вот человек, на которого я указываю пальцем. Что меня к этому уполномочивает? Тот факт, что уже в 1814 году он пытался отравить Наполеона, пребывающего тогда на Эльбе. 12 июня 1814 года он строил с неким таинственным офицером (Пейре сообщает инициалы: С. де Б.), который предложил ему убить императора с помощью подкупленных жандармов с Эльбы. Скорее всего, это был некий Брюлль, высланный графом д'Артуа на Эльбу, чтобы покончить с Наполеоном. Покушение не удалось по причине бдительности "гориллы" Бонапарте [Под конец следовало бы упомянуть, что после появления работы Форсхуфвуда и подтверждения его подозрений в Глазго и Харвелл, во Франции прозвучали голоса, что все это дело представляет собой британскую интригу, цель которой состоит в том, чтобы спихнуть на французов ответственность за смерть Наполеона. Неоднократно пытались усомниться в аутентичности исследуемых волос. Тем не менее после семи лет (1965 – 1972) очень тщательных в лабораториях судебной медицины в Париже, Лионе и Цюрихе, их аутентичность была безоговорочно подтверждена].

12

Шести лет хватило Монтхолону, чтобы достичь своей цели. Шести следующих лет хватило, чтобы от полученных от Наполеона двух миллионов франков не осталось ни сантима. Азартные спекуляции довели Монтхолона до полнейшего краха. Но утешался славой вернейшего слуги "бога войны". Ему казалось, что обворовав Бонапарте на несколько лет жизни, он совершил совершенное преступление, которое никогда не будет раскрыто. Он ошибся, поскольку не слишком внимательно слушал императора. Именно Наполлеон как-то сказал: "Кража, как таковая, не существует. За все приходится платить".

ЧАСТЬ ПЯТАЯ – ДЖОКЕР

Остался джокер. Как известно, джокер – это универсальная карта, которой можно заменить любую иную. В покере, например: два короля + джокер = тройке королей.

Джокер, замыкающий мой пасьянс, это Великий Джокер – глава тайного бонапартистского заговора, цель которого состояла в освобождении Орленка из Шёнбрунн. Человек этот несомненно существовал и был королем бонапартистского подполья в период Реставрации, вот только никто до настоящего времени не знает, кем он был помимо этого, как его звали, когда он родился и когда умер. Мой Великий Джокер – это сфинкс без лица. И потому-то его можно подложить под случайным образом выбранную фигуру из числа десятка или даже нескольких десятков более или менее таинственных личностей, которые в постампирную эпоху сновали по подпольным лабиринтам Европы, чтобы воскресить славу Империи и вновь облечь наполеоновскую легенду в плоть и кровь.

Итак, я не знаю, кем он был, могу лишь спекулировать, основываясь на определенные исторические косвенные данные. Зато мне известно, что скорее будет расшифрована "железная маска" Людовика XIV, чем персональные данные наполеоновского Великого Джокера.

ДЖОКЕР

?

ЧЕЛОВЕК, ЗАСМОТРЕВШИЙСЯ НА ШЁНБРУНН

?

СМЕРТЬ ДВОЙНИКА

Истинной поэзией нашей эпохи и ее наиболее плодотворной поэмой является тайна, которая начинается и заканчивается неведомым.

(Лоуренс Даррел в "Александрийском квартете")

1

Была еще одна причина, по которой многим лицам было крайне важно истощить силы императора, свалить его в постель, а потом и в могилу постоянная угроза его бегства со Святой Елены. Имеется множество доказательств, свидетельствующих, что это не было пустой угрозой. Много спекулировали и относительно того, кто умер в 1821 году в Лонгвуд: сам Наполеон или же подставленный вместо него двойник. Во втором случае мы бы имели дело с совершенно новым мотивом отравления узника со Святой Елены. Именно эта гипотеза приводит к последнему герою моего пасьянса – к человеку, выславшему в Шёнбрунн агента с лицом Бонапарте. Нам не известны имена ни первого, ни второго, но мы знаем, что оба существовали, и что второй отдал жизнь в одной из самых интригующих бонапартистских афер эпохи Реставрации. Но давайте по порядку…

2

Подробности планов бегства Наполеона с острова Святой Елены по вполне понятным причинам, как правило, нам не известны. Таких планов было более десятка. Сразу же следует упомянуть, что Наполеон ко всем этим намерениям относился скептически и непосредственного участия в них не принимал, объясняя это таким образом:

– После бегства я не прожил бы и шести месяцев. Меня бы убили палачи графа д'Артуа. Разве не пытались они сделать свое на Эльбе? Только лишь мое мученичество сможет возвратить корону моей династии. Я выбираю Святую Елену.

Имелось три центра связанных с побегом заговоров: на Святой Елене, в Америке и в Европе.

Зная о нежелательном отношении императора к риску бегства, его товарищи по заключению на острове (особенно Бертран и Гурго) предпринимали попытки вывезти Наполеона со Святой Елены только лишь в первый период изгнания. Они искали контактов с капитанами кораблей, заходящих на Святую Елену, которая в качестве промежуточного пункта на пути из Европы в Азию и Южную Америку (остров даже называли "океанским постоялым двором") принимала множество судов. Неоднократно обещали помочь в бегстве американские капитаны, особенно Макей, командовавший 74-пушечным судном "Минден". Только ничего из этого не вышло. В мае 1816 года имелся шанс тайком провести Наполеона на корабль капитана Тюссена "Корнуоллис", который направлялся в Китай. Из этой попытки тоже ничего не вышло. Да и не могло выйти посредником в каждом случае был граф Монтхолон!

Вторым центром действий была Америка, а точнее – обе Америки. В Соединенных Штатах проживал старший из Бонапарте, Иосиф. Вокруг него в 1816 году собралась активная бонапартистская организация, составленная из бежавших из Франции офицеров и солдат и носящая официальное наименование "Французское Сельскохозяйственно-Промышленное Товарищество". Заговорщики со Святой Елены поддерживали с ними тайную переписку с помощью капитанов американских судов.

Но если Иосиф осел на постоянно в Филадельфии, то большинство бонапартистских эмигрантов перебралось на дальний юг Штатов и по согласию американского правительства осело в 1817 году в Техасе, на берегу Мексиканского Залива, между реками Норте и Трините, на 100 тысячах акров пустующих земель. Эту колонию, названную "Зона Убежища", в которой проживало 350 человек и которой руководили заочно осужденные на смерть во Франции генералы Лаллеманд-старший и Лефебвр-Денюэтт, довольно скоро окружила аура легенды [Во Франции появлялись романтически-экзальтированные песни, связанные с колонией; самыми популярными были песни Беранже и Ноде на музыку Романьези, обе называющиеся "Champ d'Asile"] – впрочем, и до настоящего времени, по причине отсутствия документальных исследований, колония эта все так же окутана романтической тайной.

Самой большой мечтой основателей "Зоны Убежища" было освобождение Наполеона. В этом плане они предпринимали инициативы, и с одной из них, наверняка, была связана депеша английского посла в Париже, Чарлза Стюарта, который в июле 1816 года докладывал: "Французское правительство получило сведения, будто некий Карпентер, гражданин Соединенных Штатов, готовит на Гудзоне скоростное судно, которое должно послужить для того, чтобы вывезти Наполеона с острова Святой Елены". Поступление одного из писем от Иосифа генерал Гурго отметил в своем дневнике таинственным оборотом, в котором речь идет о "новостях" и "надеждах", и который заканчивается знаком "дельта". Странное дело – оборот этот был напечатан в первом издании "Дневника". Во всех остальных изданиях этих слов уже не было.

Задуманное в огромном масштабе предприятие, цель которого состояла в том, чтобы освободить Наполеона, в 1817 году в Южной Америке организовали два француза: Брайер (также приговоренный во Франции к смерти) и Латапи, а также английский ренегат, лорд, впоследствии ставший адмиралом, Томас Кокрен – корсар, оказывающий помощь освободительным движениям в Латинской Америке. Трио Брайер-Латапи-Кокрен собиралось собрать на бразильском острове Фернандо де Норонья 80 офицеров, 700 собранных в США добровольцев и небольшую военную эскадру, после чего ударить на Святую Елену. С этим предприятием, вне всякого сомнения, была связана миссия Руссо и Аршамбо, которые в 1817 году добрались до Филадельфии (как мы помним, остров они покинули вместе с Пёнтковским), привозя с собой тайные документы от обитателей Святой Елены и знаменитую карту острова, подписанную, якобы, Наполеоном. План этот, в котором более или менее активно принимали участие Иосиф Бонапарте, Лаллеманды, Лефебвр-Денюэтт, генерал Рауль и многократно упоминаемый мною англичанин Роберт Вилсон (сестра Вилсона встречалась в Брюсселе с Кокреном), и который возбудил огромное беспокойство английского и французского правительств, по неизвестным причинам не был реализован, хотя полковник Латапи уже отправился с 33 офицерами из Пернамбуко в направлении Фернандо де Норонья, как об этом свидетельствует письмо британского агента в Филадельфии (от 24.07.1817 г.). В этом письме агент называет командиром всей экспедиции генерала Рауля.

Крах американских попыток, вне всякого сомнения, был вызван колебаниями Иосифа Бонапарте, а впоследствии – его полный выход из дела в 1817 году. На бывшего короля Испании очень рассчитывали, поскольку предприятие требовало больших денег, он же располагал колоссальными средствами в бриллиантах из мадридской казны. Тем не менее, неожиданно Иосиф перестал поддерживать планы организации бегства. До настоящего времени историки (например, Мартино) размышляют над тем, что же вызвало отказ графа Сурвилье [Имя, которым Иосиф Бонапарте пользовался в эмиграции], выдвигая самые различные мотивы, типа растраты фондов. Сам бывший король в беседе с фанатичным бонапартистом, офицером Персатом, объяснял это таким образом (здесь я цитирую Персата): "Король горячо заверял меня, что готов был отдать все деньги и жизнь ради спасения Императора, но ему пришлось отказаться от этого проекта в результате сообщения из Лондона о изданном варварским английским правительством приказе убить Наполеона в случае нападения на остров".

Этот лондонский приказ, несомненно, является чушью [Англичане, предусматривая возможное нападение на остров святой Елены, укрепили два ближайших острова – Тристан д'Акунья и Вознесения – сильными воинскими гарнизонами]. Так почему же старший братишка оказался таким неблагодарным? Я предполагаю, что здесь подействовали масонские влияния. Ненавидящие Наполеона масоны более десятка лет работали над тем, чтобы свалить императора, нанося ему многочисленные удары. В эпоху Ампира Иосиф Бонапарте был Великим Мастером Великого Востока, и те масонские секты, на которые он оказывал влияние, не выступали против Бонапарте столь открыто, как некоторые иные, явно антинаполеоновские ложи. Более того – имеются поводы предполагать, что все американские попытки освобождения императора инспирировались масонами. Весьма правдоподобно, что масоны, которые противились возвращению Наполеона на трон, оказали сильное давление на Иосифа, и, вне всяких сомнений, речь шла о фонде, которым тот располагал, а эти средства вольные каменщики не желали потерять в азартной авантюре.

Тем временем, испанское правительство захватило в собственное владение земли, на которых находилась "Территория Убежища" и, не желая иметь здесь либеральных "бунтовщиков", выкинуло французов за границу. Тогда американцы предложили бонапартистам землю в Алабаме, на берегах Томбиг-Би. Здесь была образована новая колония под руководством генерала Лефебвра-Денюэтта, которую называли "Государством Маренго" или "Графством Маренго", со столицей, называвшейся Орлиный город (Aigleville). Свое существование колония закончила в начале двадцатых годов девятнадцатого века, собственно говоря, тогда, когда поступили сообщения о смерти императора. Это позволяет предположить, что надежда на освобождение узника была одной из принципиальных сил, удерживающих всю эту общность. Наполеон знал об этом, и потому неформальные главы групп, пытавшихся его освободить, генералы Лефебвр-Денюэтт (североамериканская группа) и Брайер (южноамериканская группа) были отмечены им в завещании.

Последние на американском континенте попытки освобождения императора были предприняты в Новом Орлеане.

3

В 1803 году Наполеон продал Соединенным Штатам Луизиану за 60 миллионов франков, но в ее столице, Новом Орлеане, сохранились весьма сильные французские влияния, существующие, впрочем, до сегодняшнего дня, о чем свидетельствуют названия улиц, красота женщин, обычаи и язык. В период I Империи здесь, среди всех прочих, вспыхнула звезда Жана Лафитта, самого знаменитого корсара XIX века в этом полушарии, который действовал в Мексиканском Заливе и на Миссисипи.

В Новом Орлеане какое-то время проживал Лаллеманд-младший, Анри. После ликвидации "Территории Убежища" его старший брат, Шарль, не отправился за Лефебвром-Денюэттом в "Государство Маренго", а поехал в Гелвстон, после чего взял в аренду имение Метари неподалеку от Нового Орлеана. Здесь он собрал нескольких офицеров из Нового Орлеана. О том, насколько далеко зашли планы устроения побега новоорлеанских бонапартистов, свидетельствует, например, двухэтажный дом, который они построили для императора, чтобы ему было где жить после бегства с острова. Дом этот существует до настоящего времени в квартале Вью-Карре, на перекрестке улиц Шартр и Сен-Луи, и является живым свидетелем легенды [На основе легенд, окружающих новоорлеанский "дом Наполеона" самый выдающийся бельгийский наполеоновед, Тео Флейшман, написал роман "L'Evade de Sainte-Helene" ("Беглец со Святой Елены"), вышедший в Брюсселе в 1960 году. Польский перевод появился в 1969 году].

До этого "Наполеон-Хаус" я добрался летом 1977 года вместе со своим приятелем, Яреком Хлебовским. В стильной наполеоновской забегаловке, размещающейся на первом этаже и увешанной портретами императора, мы выпили по бокалу красного вина после чего сфотографировали дом и две металлические таблички, вмурованные у входа в 1959 году. Меньшая из них гласит: "Резиденция бургомистра Жиро – укрытие, предлагаемое Наполеону в 1821 году". На другой информации побольше: "Дом Жиро, выстроенный в 1814 году Николя Жиро. Двухэтажное крыло со стороны улицы Святого Людовика было выстроено его братом, Клавдием Франсуа Жиро, около 1797 года. Николя Жиро был бургомистром Нового Орлеана в 1812 – 1815 годах. Говорили, что свой дом он предложил в качестве укрытия для Наполеона Бонапарта, который должен был бежать в результате заговора". С этим домом связана кое-какая моя переписка нескольколетней давности.

В пятом номере "Моря" за 1970 год я опубликовал статью о предложении внедрения во французский флот подводных лодок, которое было представлено Наполеону создателем удачного прототипа, Робертом Фултоном. В этой публикации был такой абзац: "Второй раз в жизни Наполеона определенную роль подводная лодка могла сыграть в 1821 году, когда английский капитан Джонсон строил за сумму 40 тысяч франков наследника "Наутилуса" с целью освобождения императора с острова Святой Елены. Строительство это было прервано смертью Наполеона".

В следующем месяце я получил письмо от капитана океанского флота, Антони Стжельбицкого, с просьбой сообщить об источнике данной информации. Это было крайне редкое немецкое издание – брошюра, напечатанная в Лейпциге в 1824 году и находящаяся в моих коллекциях. В ответе, который я дал, также содержалась просьба, поскольку капитан Стжельбицкий представился как исследователь "любых попыток, цель которых состояла в освобождении Наполеона, в особенности же тех, которые планировались наполеоновскими эмигрантами, проживающих в южных штатах США". После возвращения из Нигерии капитан прислал мне ответ, который объясняет и, возможно, подтверждает вопрос с национальностью упомянутого Джонсона. Я цитирую письмо:

"Будучи в 1967 году в Новом Орлеане, я видел, а точнее – мне показывали дом, который был построен, якобы, с мыслью о том, чтобы в нем располагалась будущая резиденция Бонапарте. Из моих тогдашних заметок следует, что ведущим бонапартистом в этом городе в 1915 – 1821 годах, планировавшим похитить императора с острова Святой Елены, был Доминик Ю, якобы, бывший французский артиллерист, и вместе с тем, один из корсаров, действовавших в группе братьев Лафитт, корсаров и контрабандистов, помощь которых, предоставленная генералу Эндрю Джексону, привела к успешной обороне этого города перед нападением английских войск генерала Пекенхема зимой 1814-1815 гг. За эту помощь корсарам и контрабандистам была подарена полнейшая амнистия (из рук президента Медисона – примечание автора).

По моим заметкам, к сожалению, я не помню, кто мне данную информацию сообщил, зимой 1808-1809 года братья Лафитт приняли на один из своих корсарских кораблей, прибывших из Чарльстона американских граждан, капитана Жана Десфарга и первого помощника капитана Роберта Джонсона".

Если вам захочется собрать все гипотезы и легенды, касающиеся смерти Наполеона после предполагаемого бегства со Святой Елены, то таких можно насчитать четыре. Итак, он умер:

– в Филадельфии, ухаживая за собственным садом;

– в Новом Орлеане;

– в Африке, где еще в 1840 году правил как король какой-то негритянской страны [Наполеоновские традиции в Африке принимали совершенно невероятные формы. Среди всего прочего, когда 13 августа 1828 года на Мадагаскаре хоронили останки короля Бадама Манжака, во время похоронной церемонии несли портрет князя Юзефа Понятовского, который был положен вместе с телом в гроб];

– в саду дворца Шёнбрунн, после того, как его застрелили.

Только лишь в этой последней гипотезе появляются европейский бонапартистский центр и агент моего джокера.

4

В версиях освобождения Наполеона заговорщиками, действующими в Европе, прослеживается мотив замены императора двойником, то ли еще во Франции, после Ватерлоо, то ли уже на Святой Елене.

У Наполеона было более десятка двойников, в том числе, несколько "официальных". С одним из них связан любопытный польский след. Так вот, 27 ноября 1806 года в Аркадии, у супруги последнего виленского воеводы, княгини Елены Радзивилл, проездом появился неизвестный офицер, одетый в характерный "redingote gris" ("серый редингот"), и удивительно похожий на Наполеона. Княгиня была уверена, что это сам Наполеон инкогнито, в связи с чем оказывала гостю императорские почести. Даже когда впоследствии оказалось, что в тот самый день Наполеон находился далеко от Аркадии (въезжал в Познань), княгиня долго не могла поверить, что принимала в гостях лишь двойника императора – капитана Ахиллеса де Туше.

Двойники "бога войны" распространились после Ватерлоо в качестве "истинных императоров", уступая количеством разве что фальшивым Людовикам XVII, которых насчитывалось около 40! Нам неизвестно, сколько среди этих фальшивых Наполеонов было "официальных" двойников, которые в момент краха Империи потеряли свои доходные посты.

В сентябре 1815 года один из "Наполеонов" появился в департаменте Изеры. Он сообщал, что зовут его Феликсом, что по латыни означает "Счастливый". Тем не менее, счастье покинуло его, когда, путешествуя по деревням (городов он избегал) и рассказывая селянам о своих планах, он вызвал слишком большой шум своим присутствием. Обеспокоившиеся власти выслали жандармов, и человека этого посадили в тюрьму в Вьенн-эн-Дофине. Больше история о нем рассказать не может.

В 1822 году в юго-западной Франции среди крестьян округи Менд начали распространяться слухи о таинственном "отце Илларионе". Заинтригованный этим, секретарь префектуры в Лозере, Арман Маркизет, спросил у капитана жандармов, что ему известно об этом капуцине.

– Это император, – ответил жандарм спокойно.

– Император?! – воскликнул Маркезет, – но ведь император уже восемь месяцев как мертв!

В ответ жандарм лишь усмехнулся.

Маркизет быстро узнал, что таинственный монах, которого крестьяне считали беглецом со Святой Елены, прибыл неизвестно откуда и проживает в старом разрушенном замке неподалеку от Менд. Секретарь отправился туда, и когда уже доехал, встретил кавалькаду всадников в монашеских сутанах. Монах, который ехал впереди, ьыл удивительно похож на Наполеона. Монахи приняли Маркизета очень гостеприимно. Он мог наблюдать, какую огромную честь они оказывают своему "императору", который оказался человеком весьма интеллигентным, а кроме того, еще и филантропом (его люди учили крестьянских детей читать и писать) и… приятелем сатаны, с которым он, вроде бы, встречался. Секретарь префектуры покинул замок в полном разброде чувств [Скорее всего, речь шла о расположенном над рекой Тарн замке Ла Касе, в котором существовал "зал дьявола", который, согласно местной традиции, частенько посещался демонами].

Остановимся на упоминании этих двух "Наполеонов", поскольку нас интересует не перечисление фальшивых императоров. Самое главное то, что известия о них воспалили воображение многих европейцев, которые ненавидели ярмо, наброшенное на Европу Священным Перемирием. Большинство всех баек о замене императора на двойника, который и умер в Лонгвуд, имела несколько шутовской характер, потому-то историки и не отнеслись к ним серьезно. За исключением одной, которая стала известной в 1840 году, когда бывший инспектор парижской полиции, Ледру, опубликовал в Льеже свои "Воспоминания полицейского агента". К этой истории уже нельзя было отнестись как к шутке или просто недоуменно пожать плечами.

5

Одним из "официальных" двойников Наполеона был Франсуа Эжен Робо, родившийся в 1771 году в Балейкурте. Это была маленькая деревушка, ничем не отличающаяся от сотен других деревень, расположенных на плодородной возвышенности Лотарингии. Только у ее жителей был достаточный повод выделять Балейкурт, ведь разве имелась во Франции другая деревня, которая могла похвалиться обитателем, похожим на Наполеона словно две капли воды?

Необычное подобие крестьянина и Бонапарте заметили только в армии. Коллеги и офицеры 3 полка вольтижеров прозвали его "императором" и смеялись над ним, утверждая, что, если бы у него были получше манеры, то вот тогда бы путали деревенщину с Наполеоном. Конец издевкам положил 1808 год.

Венское покушение Штапса должно было произойти через несколько месяцев, вот только на жизнь Бонапарте покушались уже столько раз, что окружение императора посчитало необходимым отыскать следующего двойника, который бы помог своим коллегам дублировать присутствие монарха в определенных местах и обстоятельствах. Министр полиции, Фуше, отдал приказ найти двойника инспектору Ледру. Тому не пришлось прилагать особенных усилий, поскольку до Парижа с некоторого времени уже доходили слухи о солдате с лицом и фигурой Наполеона.

Ледру вызвал Робо в столицу и уже в марте 1808 года представил его Фуше. Крестьянина соответственным образом надрессировали и ввели в придворную свиту. Какие задания выполнял Робо и в каких местах дублировал Наполеона – нам не известно. Впрочем, это и не существенно, поскольку сама по себе афера началась только в 1818 году. Тремя годами ранее повелитель Европы был пленен англичанами на острове Святой Елены. Тем самым Робо потерял свою должность и вернулся в родную деревню, где и стал жить вместе с сестрой. В течение какого-то времени он находился там под полицейским надзором, но вообще-то особенно к нему не цеплялись.

14 марта 1818 года Святую Елену покинул генерал Гурго, который через Лондон вернулся во Францию. Не подтвержденная документально версия событий гласит, будто Гурго выполнил роль связника между Наполеоном и располагавшей громадными фондами подпольной бонапартистской организацией. Эта версия является неофициальной. Фактом же стало то, что через два месяца после прибытия Гурго в Париж, поздно вечером, в Балейкурт, а точнее – под самую хижину Робо, подъехала карета с плотно закрытыми окнами.

– Это был врач, которому кто-то по ошибке сообщил, будто сможет купить у нас кроликов, – объяснял соседям смешавшийся Робо, когда карета уже покинула деревню.

Понятное дело, что ему никто не поверил. Вскоре после того, осенним утром 1818 года, один из крестьян, направляясь на свое поле, увидел, что двери дома Робо открыты настежь, и косой дождь заливает помещение. Соседи изумленно зашли в дом и увидели, что там пусто, везде беспорядок, шкафы опустошались в спешке, а от брата с сестрой ни следа.

Через два года (1820 г.) два купца из Балейкурт случайно столкнулись в Париже с сестрой Робо. Девушка притворилась, будто это вовсе и не она, и спешно удалилась. Купцы ей не поверили и сообщили обо всем в полицию, которая тут же начала действовать. Инспектор Ледру, которому вновь передали "дело Робо", делал все, что только мог, чтобы обнаружить девушку, и наконец нашел ее в Туре, где она жила довольно богато. На допросе с удивительной откровенностью она сообщила, что стала содержанкой известного женатого врача из Тура, которого полюбила с взаимностью. Это последнее на правду похоже не было, если принять во внимание не слишком притягательную внешность мадемуазель Робо. Ледру провел интенсивное следствие, и вот до чего он дошел: врач никогда не бывает в доме "любовницы", деньги пересылает ей по почте и, скорее всего, с нею даже не знаком. Вывод – деньги были оплатой не за любовь, а за молчание. На вопрос, где находится ее брат, девица ответила, что Франсуа всегда мечтал стать моряком, поэтому завербовался на какое-то судно и отплыл в неизвестность.

Ледру сделал все возможное, чтобы отыскать "моряка Робо", но без какого-либо результата. Рапорт, поданный им в конце концов, благодарностей ему не принес и обеспокоил власти. На Святую Елену было выслано письмо с просьбой выяснить, не произошло ли в Лонгвуд чего-нибудь подозрительного. Когда же пришел успокоительный ответ, дело положили в долгий ящик.

6

Со времени издания "Воспоминаний полицейского агента" дело Робо было известно историкам [Первым сообщение о нем опубликовал Поль Кобозон в "Petit Fougerais" за 26.04.1911 г. ], вот только никто не делал из него далеко идущих выводов. Сделал это только лишь в шестидесятых годах нашего столетия англичанин Эдвардс, когда доктор Форсхуфвуд доказал свой тезис об отравлении Наполеона. Гипотеза Эдвардса выглядит следующим образом: в 1818 году бонапартистам удалось вывезти Наполеона со Святой Елены и подставить вместо него Робо, которого затем отравили, чтобы никто не выявил мистификацию.

Чтобы поддержать свое утверждение, Эдвардс выдвинул следующие "доказательства":

– В 1818 году узник потерял свою феноменальную память и сделался просто банальным.

– Тем же самым годом датировано письмо, высланное мадам Бертран с острова своей приятельнице в Париж, в котором содержались слова: "Победа, Наполеон покинул остров!".

– В 1818 году (что, якобы, подтвердили графологи) характер почерка Наполеона изменился.

Жаль места, чтобы приводить дальнейшие "открытия" Эдвардса. Большинство его "доказательств" – это чистой воды чушь, достаточно хотя бы вспомнить регулярное течение начавшейся еще в 1816 году и вызванной ядом болезни Наполеона или же тот факт, что император до последних дней жизни сохранил великолепную память, а незадолго до смерти продиктовал, среди всего прочего, проект реорганизации Национальной Гвардии во Франции. Неужто крестьянин Робо был способен на такое? Не мог. И все было бы ясно, если бы не одна мелочь – в приходских актах лотарингской деревушки Балейкурт сохранилась следующая запись: "Франсуа Эжен Робо… Родился в 1771 году в Балейкурт. Умер на острове Святой Елены…" (Дата была стерта или – согласно другой версии – вычеркнута). Данная запись может быть фальшивой; ее могли по неизвестным причинам сделать члены группы заговорщиков или какой-нибудь остроумный псевдоисторик. Возможно. В этой истории нет никакой ясности, ничего нельзя выяснить до конца. Точно так же, как и с историей космоса. Но давайте оставим философию и займемся следующим, наиболее ужасным фрагментом микрокосмоса джокера, системой, которая носит название "Дело Петруччи-Ревард".

7

Вскоре после исчезновения Робо, в конце 1818 года, в итальянском городе Верона появился хорошо одетый незнакомец по фамилии Ревард. Сам он выдавал себя за купца, будто он родом из северной Франции, и что он собирается осесть и торговать в Вероне. Свои деньги он вложил в оптическую лавочку и подружился с ювелиром Петруччи. Пришелец был очень богат и в мещанском окружении отличался великосветскими манерами. И еще одно: человек этот был настолько похож на Наполеона, что жители Вероны называли его "Императоре".

23 августа 1823 года к лавочке с вывеской "Оптик" подъехала элегантная коляска, и возница вручил Реварду письмо, прочитав которое, необычно возбужденный "император" покинул город и больше уже туда не возвратился. Перед отъездом он вручил Петруччи запечатанный конверт и сказал:

– Если через три месяца я не вернусь, перешлите этот пакет королю Франции, и вас щедро вознаградят.

4 сентября 1823 года в садах дворца Шёнбрунн под Веной, именно там, где австрийцы содержали "Орленка", произошел странный инцидент. За час до полуночи один из постовых услышал шелест со стороны стены и увидел тень человека, отпрыгивающего с места. Солдат крикнул:

– Стой!

Нарушитель не отреагировал. Тогда постовой дважды выстрелил – и попал. Незнакомец упал и через несколько минут скончался. Охранники перенесли тело в домик садовника. Вызванный на место происшествия комендант охраны, когда увидал лицо убитого, был весьма взволнован. Немедленно возле домика была поставлена охрана, сюда же вызвали австрийских офицеров, которые встречались с Наполеоном, а также его жену, Марию Людовику. Прибывшие сюда же представители французского посольства категорически требовали выдать тело им, но встретились с таким же категорическим отказом. Убитого тайком похоронили в скромной могиле, неподалеку от гробницы, предварительно приготовленной для Марии Людовики и Орленка. Сын Наполеона лежал во дворце, поскольку еще месяц назад тяжело заболел скарлатиной. Все это дело стало нам известно из записи, сделанной 5 августа 1823 года прокурором Карлом Фридрихом Арнштейном, который прибавил, что незнакомец, умирая, вымолвил имя Орленка и стонал: "сын… сын… мой сын…"

Когда три месяца прошло, Петруччи, в соответствии с пожеланиями знакомого, отослал таинственный пакет в Париж. Вскоре после того к нему с берегов Сены прибыл королевский эмиссар (якобы с целью ликвидации оптической лавочки) и вручил ему 100 тысяч золотых, приказывая хранить молчание. Петруччи молчал 30 лет, после чего описал все в заявлении, подлинность которого была подтверждена городскими властями. Как выяснилось – сегодня в городских архивах Вероны от этого документа не осталось и следа.

8

Из "Дела Петруччи-Ревард" Кабозон, Эдвардс и другие сделали выводы, которые поддерживали их гипотезу, и, соединив это дело с "делом Робо" пытались доказать, что Ревард был Наполеоном, вместо котрого на Святой Елене подставили Робо. Данная гипотеза была достаточно убедительной, чтобы у многих интересующихся этой эпохой людей привить сомнения относительно признанных до того "constans" обстоятельств и места смерти Наполеона. Так, например, Жеральд Мессади, в помещенной в серьезном научно-популярном ежемесячнике "Sciense et Vie" (август 1970 г.) статье "Является ли история наукой?", совершенно серьезно написал, что, возможно, Наполеон и был тем самым человеком, которого австрийские солдаты застрелили однажды ночью в Шёнбрунн, когда он пытался выкрасть собственного сына.

Давайте проанализируем эту головоломную гипотезу. Здесь я не стану играться в то, чтобы обвинять ее авторов в – говоря деликатно – расхождении с истиной и приклеивании к историческим фактам выдуманных баек, поскольку это потребовало бы слишком много места [Например, без особого труда мне удалось выяснить, что Орленок в августе не только не болел скарлатиной, но и весь этот месяц вместе с матерью развлекался на "каникулах", заполненных охотой и поездками. Мария Людовика не могла ночью 4 августа осматривать в Шёнбрунн останки застреленного незнакомца, поскольку именно в этот день прибыла в Парму и т.д. ]. Гораздо более важны аргументы, вытекающие из логики. Тот факт, что на Святой Елене умер настоящий Наполеон, остается неоспоримым. Возникает несколько вопросов: возможно ли такое, что никто из организаторов предполагаемой замены императора на двойника до конца своей жизни не проронил хотя бы словечка по данной теме? Ведь подобный заговор должен был обладать (пускай даже предполагая экстремальную конспирацию) колоссальный размах – разве возможно такое, чтобы англичане, не спускавшие глаз с Лонгвуд, ничего не заметили? Ну да ладно, предположим, что такой заговор имелся и даже удался, что замена состоялась – может ли считаться вероятным, что планирующий похитить сына Бонапарте в течение нескольких лет афиширует в Вероне свое известное каждому лицо и, вопреки самым основам конспирации, даже не пытается запустить бороду и усы?

9

Исключение возможности замены Наполеона на двойника совершенно не меняет того факта, что оба дела – "Дело Робо" и "Дело Петруччи-Ревард" основаны на истинных событиях. Робо действительно существовал и в 1818 году исчез. Вскоре после того в Вероне появился двойник Наполеона, завел там себе лавочку и в 1823 году исчез. В том же самом году в Шёнбрунн застрелили таинственного незнакомца, который пытался тайком проникнуть во дворец. Все эти три элемента могут не иметь с собой ничего общего, но они же могут быть последовательными этапами одной и той же аферы, хотя, несомненно, с совершенно иным содержанием, чем предложил Эдвардс. Весь вопрос состоит: каким же?

Давайте начнем с попытки выкрасть князя Рейхштадтского. Для многих бонапартистов было ясно, что Наполеон не намеревается возвращаться на трон лично, что он мечтает лишь о реставрации наполеоновской династии, а конкретно – посадить на французском или итальянском троне своего сына в качестве Наполеона II. Для этого необходимо было выкрасть из прекрасно охраняемой клетки Орленка, которому не разрешали покидать территорию Австрии даже под опекой матери, Марии Людовики [Просьба князя, чтобы ему разрешили сопровождать мать до Пармы, была отвергнута].

Точно так же, как и в случае попыток вывезти Наполеона со Святой Елены, количество попыток, цель которых состояла в освобождении князя Рейхштадтского – Орленка, нам не известно. Мы знаем, что их было несколько, возможно, даже более десятка, и что в Шёнбрунн иногда пробирались тайные бонапартистские эмиссары. До самой смерти Орленка австрийцы весьма резко реагировали на все, что только пахло намерением вырвать из их когтей императорского дофина. Все, даже самые мелкие австрийские посты на границе с Австрией получили очень точное описание мальчика, в котором содержались даже возможные варианты его одежды. В октябре 1825 года Меттерних получил сообщение о заговоре, организованном в Швейцарии с целью свержения короля Франции и, тем самым, освобождения трона для Орленка. Впрочем, такого рода информация обязательно поступала на стол великого министра. 9 ноября 1826 года канцлер получил депешу министра полиции о некоем молодом человеке, который 24 августа того же года вбросил письмо в карету, в которой ехали сын Наполеона и эрцгерцог Людовик. К несчастью для "отправителя" (полиции так и не удалось установить его персоналий), письмо упало на колени эрцгерцога, а повернувшийся в другую сторону адресат его вообще не заметил. Вот содержание этого письма: "Ваше Величество, тридцать миллионов Ваших подданных ожидают Вашего возвращения. Также приношу Вашему Императорскому Величеству Утреннюю Звезду". В конверте, помимо письма, находилась еще и трехцветная кокарда.

Разве можно в подобных обстоятельствах, а скорее – при подобного рода повторяющихся ситуациях, удивляться тому, что австрийцы нервничали? Еще 20 марта 1832 года, всего лишь за четыре месяца до смерти Орленка, в Велсе было арестовано несколько проезжавших через Австрию поляков, участников Ноябрьского восстания. Капитан Яценты Грабовецкий описал это в своих "Эмигрантских воспоминаниях": "Не успели мы выйти с постоялого двора, как нас окружила толпа немцев, с которой мы и шли, возглавляемые полицейским; уже весь город знал, что задержали четырех иностранцев; нас приняли за французов, прибывших с целью выкрасть из Вены князя Рейхштадтского, сына Наполеона…" Дело достаточно скоро выяснилось, и поляков освободили.

Столь же нервно реагировала и французская полиция. В эпоху Реставрации во Франции было раскрыто множество заговоров, цель которых заключалась в свержении бурбоновского режима и введении на трон Наполеона II. Уже в 1817 году в Бордо и Лионе были "разработаны" первые бонапартистские организации. Впоследствии они будут множиться, принимая спесивые названия: "Сычи Бонапарте", "Кавалеры Стилета" или даже "Черный Клинок". В 1820 году был раскрыт заговор генерала Тарайре, который планировал атаковать Тюильри, королевскую семью пленить и объявить установление Империи. В 1821 году, году смерти императора, в дело входят карбонарии, которых французские заговорщики называют "Добрыми Кузенами". Бонапартистский заговор унтер-офицеров 45 линейного полка, так называемый заговор "четырех сержантов из Ла-Рошели" (Борье, Поммье, Губен и Раулсо) имел как раз карбонарскую основу и кончился тем, что четверка храбрецов кончила жизнь на гильотине. По приговору иных судебных процессов, которые производились по подобным заговорам, несколько молодых офицеров-бонапартистов (Сиржан, Карон и др.) было расстреляно. Некоторым (Кудер, Рожер) жизнь спасло заступничество влиятельных лиц, а также госпожи Рекамье. Здесь можно было бы упомянуть заговоры в Марселе, Бельфоре, Бидасоне и многих других местах. В 1820 году даже существовала концепция ввести Наполеона II на трон в Буэнос-Айресе, о чем нам известно из переписки графа Голтца с прусским королем, перехваченной французским Черным Кабинетом. Поговаривали про Варшаву и Рим.

Все это держало австрийскую разведку и контрразведку в состоянии полной боевой готовности. Напряжение возросло по причине не слишком серьезной и, скорее всего, совершенно самостоятельной инициативы безумной амазонки, родственницы Орленка, графини Камерата-Пассьонеи де Маццолени. Эта своевольная дочка Феликса Баккиоччи и Элизы Бонапарте, ярая бонапартистка, прибыла в Вену в 1830 году и попыталась уговорить кузена, чтобы тот сбежал из Австрии и встал во главе французских бонапартистов. Полиция перехватила ее письма (за ноябрь 1830 года) князю Рейхштадтскому; после чего графиню признали сумасшедшей (по мнению Меттерниха) и выставили за пределы страны.

10

Относительно способа, с помощью которого намеревались извлечь "Орленка" из Шёнбрунн, по Европе ходило множество легенд, которых историкам в серьезных научных работах не стоит повторять. Но ведь сказал же кто-то: разве не является история собранием легенд? То, чего не могли сделать ученые, сделали писатели романов, довольно часто даже гораздо лучше информированные, поскольку им удавалось докопаться до историй, о которых историкам и не снилось. Дюма-отец тому наилучший пример.

Как раз в "Парижских могиканах" Дюма-отца осью интриги является попытка освобождения "Орленка". Дюма создал фиктивную фигуру генерала Гаэтано Сарранти, корсиканца, товарища Наполеона на Святой Елене. Образцом для этого персонажа, вне всяких сомнений, был Гурго, который – как мы помним – в 1818 году сделался связником между Лонгвуд и бонапартистским подпольем.

В романе Сарранти в 1817 году устанавливает контакт с капитаном американского судна, чтобы реализовать намерение вывезти Наполеона в Бостон. Тем не менее, император отказывается принять этот план и делает все, чтобы выслать Сарранти в Европу. Перед отъездом он открывает ему, что отказывается возвращаться на трон, но ему бы хотелось, чтобы корону получил его освобожденный сын. На эти цели Сарранти получает 300 тысяч франков и после десяти лет подготовки в Париже, в 1827 году приступает к делу. Тем не менее, начальнику бурбонской полиции, Шакалу [Смотрите главу про бубнового туза], удается раскрыть заговор и арестовать Сарранти. Тогда на арене активно выступает сын генерала, Доминик Сарранти.

В "Парижских могиканах" тот способ, который генерал с сыном намеревались использовать для того, чтобы выкрасть "Орленка", основывался как раз на тропе, ведущей через… шёнбруннский сад! Дюма этого не придумал, лишь повторил версию, которая кружила по Европе первой половины XIX века и была тесно связана с человеком, застреленном в Шёнбрунн 4 сентября 1823 года. Эту концепцию подвинул Сарранти сам Наполеон в последней их беседе перед выездом генерала в Европу. Привожу ее, поскольку она того стоит. Наполеон просит верного солдата, чтобы тот убедил бонапартистское подполье в Париже, что сам он уже не мыслит о возвращении к власти, и чтобы на него перестали рассчитывать. Сарранти на это:

" – Но почему, Ваше Величество?

– Потому что я, как и римские императоры, перешел в состояние божества и гляжу на мир со своего огненного неба. Ты отправишься к ним и скажешь от моего имени: Не думайте об императоре, как только лишь о том, что он вас любит и поощряет к действию. У него имеется сын, которого, может, воспитывают в ненависти к отцу, и уж наверняка, заставляют думать о нем плохо. Помните об этом сыне!

– Хорошо, Ваше Величество, передам.

– Прибавь еще следующее: только не запутайте сопляка в заговор, в успехе которого вы не будете абсолютно уверены; вспомните, что сделали с Астинаксом и Британником, как только возникло предположение, что те могут стать опасными…

– Хорошо, Ваше Величество, сообщу.

– Объясни им, Сарранти, хорошенько объясни, что это моя последняя воля, мое политическое завещание, что я отрекался неотвратимо, раз и навсегда, но отрекался в пользу своего сына!

– Скажу, Ваше Величество.

– А теперь слушай внимательно, Сарранти, вот та подробность, которая может пригодиться тем, кто попытается вырвать моего сына из лап Австрии.

– Слушаю, Ваше Величество.

– Сын мой проживает в полумиле от Вены, в том самом дворце, в котором сам я проживал дважды, один раз после Аустерлица, в 1805 году, а второй раз после Ваграма, в 1809 году. Второй раз я пробыл там около трех месяцев. Мой сын занимает то же самое правое крыло, которое и я сам тогда выбрал для себя. Не исключено, что он спит в той самой комнате, где спал и я. Нужно это проверить.

– Проверим, Ваше Величество.

– Это имеет существенное значение. Видишь ли, когда я там жил, мне надоело ходить в сад через комнаты, вечно заполненные дворцовыми служащими просителями. Я люби прогуливаться по этому саду утром, а бывало, что и поздно ночью, поэтому приказал пробить тайные двери, выходящие на секретную лестницу. Все это сделал не придворный архитектор, а офицер из моих инженерных войск. Эти двери он поместил в моей уборной. Если нажать на кнопку, скрытую в оправе зеркала, оно все отодвигалось и открывало дверной проем, а лестница вела в нечто, похожее на оранжерею. Ты уже понял? Мой сын, пускай даже охраняемый на каждом шагу, мог бы сбежать оттуда и соединиться с теми, кто будет ожидать его в парке.

– Я понял, Ваше Величество".

Действительно ли Наполеон оставил после себя в Шёнбрунн тайный проход в сад – мы не знаем. Но этот дворец, как и всякий другой крупный дворец, в котором нарождались главы малой и крупной истории, имел свои тайные укрытия и проходы. На один из них и рассчитывал мой джокер, высылая своего агента под Вену. Таким образом, мы добрались до предпоследнего вопроса: кем был этот агент?

11

Количество вопросов, относящихся к джокеру и его людям, подавляет. И больше ничего, одни только спекуляции, никаких ответов, которые бы основывались на достоверные источники.

Является ли Ревард и человек, застреленный в Шёнбрунн, одним и тем же лицом? Наверняка, да. Тогда, в связи с этим, является ли Робо и Ревард одним и тем же лицом? Возможно. В свою очередь – если отбросить гипотезу, что это именно Наполеон Бонапарт отдал жизнь в садах дворца – почему для выполнения миссии в Шёнбрунн воспользовались двойником? Возможность того, что это была авантюра какого-то двойника-маньяка, предпринятая на собственный счет – я категорически отрицаю. Возникает другой ответ: наверняка бонапартисты, зная недоверчивость князя Рейхштадтского и его сопротивление относительно предпринимаемых к его освобождению инициативам, намеревались воспользоваться психологическим эффектом: видом "отца".

Каким из двойников воспользовались? Робо, а может тем самым "отцом Илларионом" или же Феликсом, а может, и де Туше, о котором я вспоминал вначале? Но, возможно, еще каким-то, о котором нам ничего не известно, за исключением обстоятельств смерти?

И остается вопрос последний, наиважнейший: кто послал двойника, по чьему приказанию тот действовал, кто был "мозгом"? Уже "мозгом" не только данной аферы, но и "мозгом" огромной, скорее всего, бонапартистской или карбонарской организации, о существовании которой в то время знали, но о которой до нынешнего времени нам ничего конкретного не известно. Глава этой организации, без имени и без лица – это и есть мой джокер, мой Великий Джокер.

В то время в Европе действовали многочисленные тайные организации, отпочковавшиеся от более ранних антинаполеоновских движений, как, например, итальянская "Карбонария ["Угольщики", организованные в 1806 году и частично принявшие масонские ритуалы]" или же прусский "Тугенбунд" ["Союз Добродетели", образовавшийся в 1808 году в Кенигсберге, чтобы отомстить за поражение под Йеной, и который, несмотря на все наполеоновские репрессии, выжил. Здесь же стоит сказать, что в тот момент, когда вся Германия объединилась против Наполеона (1813 – 1815 гг.), один лишь Гете, который обожал Наполеона, сказал: "Это не мое дело!". Другой великий романтик, Байрон, также пошел наперекор собственному народу, и в то время, как англичане сражались с Наполеоном, написал "Оду Наполеону", а потом еще и подписывался как Ноэль Байрон, только лишь затем, чтобы иметь одинаковые с Наполеоном Бонапарте инициалы. Великие поэты Романтизма первыми поняли, что поражение Наполеона – это поражение народов Европы. Молодежные антинаполеоновские организации поняли это значительно позднее, когда реакция уже успела надеть на Европу тяжелый намордник деспотизма]. В тот момент, когда Наполеона свергли, поведение и действия всех подобных организаций претерпели своеобразное "сальто": до сих пор они боролись с "тираном Бонапарте", когда же цель, наконец, была достигнута, им стало ясно, что всех их ловко обманули, что в сравнении с ультрареакционным Священным Перемирием Наполеон был либералом, сеятелем свободы и демократии. Контраст был просто шокирующим, после чего и карбонарии и члены "Тугенбунда", поняв свою ошибку, приступили к подпольной войне за… реставрацию Бонапарте! При этом они вошли в контакт с многочисленными революционными секретными организациями всей Европы.

Именно на этой почве в Великобритании прошла тайная объединительная конференция подпольных обществ. В ней приняли участие эмиссары многих организаций, а также… агенты британской полиции, потому-то нам известны имена участников: неаполитанский священник Миничино (карбонарии), испанский священник Монтейро (гвельфы), граф де Ф. И барон де М. ("Тугенбунд"), полковник Эллен (литовцы), сицилиец Ромео, силезец Валторф, уроженец Рагузы Бельтера и поляк Станиславский [Кем был этот Станиславский? А может это всего лишь тайное, конспиративное имя, вот только чье? Понятное дело, что на конференции находились и провокаторы]. Произошло ли объединение, нам не известно. Лишь в одном мы можем быть уверены: на повестке дня стояла реставрация Бонапарте.

Необычно активную деятельность проводили в этих организациях бонапартисты. В Ферней, неподалеку от Женевы, какое-то время существовал бонапартистский центр, разрабатывавшей похищение Наполеона II и освобождение его отца. Из полицейских рапортов известно, что в Ферней постоянно работали генералы: Дюпас, Бошото и Шастелард, а наездами там бывали: Арно, Ласкарен, Барагуэ д'Нильерс, Брауме, Моран, Морлан, Жанин, Мюнье и Гро. Уже на самой ранней фазе считалось, что во главе заговора стоят бывшие высшие чины Империи: Даву, Коленкур и Себастьяни, а также Браунау и генерал Тесте. Одну из деятельниц Ферней, Сесилию Монти д'Арно в результате измены арестовала ломбардско-венецианская полиция.

Вопрос звучит следующим образом: кто был предводителем? О верховном жреце бонапартистского подполья, поставившего перед собой цель освободить Наполеона, а после его смерти – Орленка, в эпоху Реставрации шептались на улицах и правительственных кабинетах. В народе ходили легенды, которые затем использовали литераторы. Дюма не без причины дал своему Доминику Сарранти говорящий псевдоним Сальватор (Спаситель). Но наиболее интересный образ Великого Джокера создал Поль Фёваль в романе "Жан-Дьявол" (Jean Diable). Здесь выступает демоническая фигура Жана-Дьявола или же Анри де Белькампа, главы грандиозного заговора, цель которого состояла в освобождении Наполеона с помощью фултоновского парохода.

12

Великий Джокер растаял в безбрежных пространствах истории, и нам, видимо, никогда не удастся открыть его лица. Но, по-моему, это не был англичанин, сэр Роберт Вилсон, тот самый ярый либерал, который пытался спасти Нея и организовал бегство Лавалетта. Хотя, кто знает? В течение множества лет сражавшийся с Наполеоном солдат (превосходный) и шпион (отборный), а в самом конце – "enfant terrible" английской политики, который после Ватерлоо сделался горячим защитником императора, Вилсон был отрицанием типичного англичанина. Это был человек с душой мальчишки, которому вечно снятся поединки на револьверах и азартная игра с опасностью. Его считали одним из опаснейших людей своего времени. Не было ни одного бонапартистского заговора в Европе и Америке, с которым бы не связывали имя генерала Вилсона. Родился он в 1777 году, а умер в 1849.

Только уверенности у меня нет. Да и откуда мне ее иметь? Точно так же Великим Джокером мог бы быть Шульмайстер, кто-то из Фернеев, какой-нибудь карбонарий или кто-то из офицеров-фанатиков Великой Армии. Фёваль правильно написал в завершении "Жана-Дьявола", что история человека, которого я назвал Великим Джокером, является "странной легендой XIX века, которая началась во мраке, и которую завершает мрак тайны".

ОКОНЧАНИЕ

Имеется один момент, такой камушек на полу моей ампирной равнины, который для меня остается как бы символом. Касается он смерти Жозефа Фуше трефового туза, которым я начал эту игру и которым ее закончу.

"Князь полиции" догорал в изгнании, в Триесте, там, где море и небо сплавляются в столь интенсивную лазурь, что в ней могут утонуть самые докучливые кошмары совести. Забытый, потому что удаленный от власти, презираемый, потому что прогнали пинком, везде ненавидимый, поскольку всем уже было известно, сколько раз и за какие суммы он предавал. Более всего его ненавидели бонапартисты, поскольку именно он обманул и продал Священному Примирению их идола.

И все же…

Совсем уже старый, без тени надежды, он просеял свершения всей своей жизни, и тут до него дошло, что все прекраснейшее, что стоит забрать с собой в могилу, у него имелось, когда сам он был рядом с императором. И вот тогда он возжелал, чтобы его простили, побежал к брату полубога, Иерониму Бонапарте, и начал оправдываться.

Ему простили. Хотя уже и не было империи, существовала легенда, затмившая все империи в свете, и он принадлежал ей, был одним из ее отцов и детей. Все они – плохие и хорошие – станцевали на этой громадной сцене, когда же сцена с грохотом завалилась, они навсегда остались объединены воспоминанием, даже и в ненависти.

Вот почему, когда он умирал в конце декабря 1820 года, в комнату к нему вошел полковник Планат де ля Фай, адъютант Иеронима, один из тех – как Савари и Маре – фанатичных обожателей Наполеона, которые ненавидели изменников покроя Фуше, поскольку сами были "более бонапартистскими, чем Бонапарте". Умирающий старец взял полковника за руку и с трудом прошептал:

– Я счастлив, что мне еще удалось увидать честного француза.

Старый солдат, которого не могла сломить даже самая страшная ярость сражения, внезапно почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы, а вся ненависть к изменнику, вопреки воле, куда-то исчезает. Он повернулся без слова, вышел, и уже на лестнице разрыдался словно дитя.

Правда, все они принадлежали к одной семье.

До сих пор о том мечтаю, до сих пор мне это снится

Сон из старой сказки, словно то мечтал ребенок.

Где-то на раздорожье…январский сыплет снег,

Тишайший белый снег на мазовецкую равнину.

Куча карет со знаком "N"

И знаменитый серый редингот

(Кавалерийская труба поет,

Все поет и поет – вот так мне снится).

И гвардии парадный шаг,

Вот Бернадотт, а тут и Ней,

Сошлись на биваке.

А вот месье Дюрок

Красавчик принц Мюрат

В богато золоченом фраке,

А среди них сам Бог войны – "l'empereur!"

Январский сыплет снег…

Где-то на дорог скрещеньи…

Все это снится мне:

И серый редингот,

И принц Мюрат – красавчик,

И слово, что вполголоса сказал

Наполеон: "soit!".

(фрагмент стихотворения Станислава Василевского "До сих пор о том мечтаю")

Перевод этот посвящаю Сереже Тарадейке.

MW – Марченко Владимир,

3.02.2004 г.

Оглавление

ВСТУПЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – ТУЗЫ

  ТУЗ ТРЕФ

  ТУЗ ЧЕРВЕЙ

  ТУЗ БУБЕН

  ТУЗ ПИК

ЧАСТЬ ВТОРАЯ – КОРОЛИ

  КОРОЛЬ ПИК

  КОРОЛЬ БУБЕН

  КОРОЛЬ ЧЕРВЕЙ

  КОРОЛЬ ТРЕФ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ – ДАМЫ

  ДАМА ПИК

  ДАМА ТРЕФ

  ДАМА БУБЕН

  ДАМА ЧЕРВЕЙ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ – ВАЛЕТЫ

  ВАЛЕТ БУБЕН

  ВАЛЕТ ПИК

  ВАЛЕТ ЧЕРВЕЙ

  ВАЛЕТ ТРЕФ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ – ДЖОКЕР

ОКОНЧАНИЕ